Дары инопланетных Богов [Лариса Кольцова] (fb2) читать онлайн

Лариса Кольцова Дары инопланетных Богов

Избранник по имени Антон

Хор-Арх по прозвищу Знахарь

В своих снах он всегда видел себя молодым. Уже проснувшись, Хор-Арх какое-то время не желал расставаться с увиденным. Продолжал лежать с закрытыми глазами. Если бы кто вошёл, решил бы, что он спит. Тело расслаблено, но он чутко слышал всё вокруг, пребывая и здесь тоже одной половиной своего существа. В скальной и довольно сухой пещере цари сумрак. Тихо. Пока. Другая половина его существа пребывала в необозримых густых лесах, где жил один из его Кристаллов — концентратор, накопитель энергии. Он тоже был окутан сумраком, но мглисто-зелёным и влажным. Он жил под слоями травяного покрова. В его информационную кристаллическую сущность входили и прорастали растительные информационные поля сырых и угнетённых трав дремучих глубин континентального леса. И это проявлялось в том, что на теле маленького человека, старого по виду, но не имеющего возраста в понятиях местных людей, прорастали зелёные травинки. Посылаемые в него, волновые колебания и импульсы Кристалла несли в себе генетическую голографическую программу об их структуре. И она входила, вплеталась в спираль его человеческой клеточной ДНК. Приходило время, и травяной покров отмирал, и также он сходил с его кожи с частичками человеческого эпителия. И вновь прорастал. Произошло же это так.

Как-то в его отсутствие в пещеру залез бродяжка, изгнанный или сбежавший сам, то ли от преследования, то ли от безысходности, оттуда, где и располагались концентрическими кругами города и селения Паралеи. Исследователем, а уж тем более заядлым путешественником он точно не являлся. Соседи же Знахаря по пещере, прирученные летучие собаки улетели за прокормом, как они и делали временами, снимаясь всей своей колонией. Воришка долго шарил по инстинктивной уже привычке, по бессознательному алгоритму своего убого существования, даже в дикой пещере ища поживы. Но нашёл только сваленные комья шерсти, да экскременты летучих гадов. Выходя и ругаясь, тряся перепачканными руками, он и нашёл Кристалл. Собственно, его и искать было незачем. Кристалл как раз был поставлен у порога, на свет для подзарядки, а те, что таились в нишах пещеры, вор не нашёл. Этот же схватил и убежал. Что он собирался делать с ним в пустынях? Разве поймёшь. Но на границе диких лесов, где они соприкасались с обитаемой и охраняемой частью континента, его схватила пограничная охрана и увезла с собою для необходимой проверки, поскольку среди бродяг было немало опасных преступников, убийц, убежавших от возмездия. Кристалл даже не столько оказался обронён вором, пока шла его неравная схватка с теми, кто не знал пощады, а ускользнул сам и утонул в лесном покрове.

Где его теперь найдёшь? В бескрайних как океан джунглях? Знахарю это было не под силу. Но связь у них осталась. Они спокойно общались, и Кристалл питал его. Но, к сожалению, хотя и ничтожному, посылал ему вдобавок и информацию трав. Их излучения давали прохладу и тишину. Не мешали, а добавляли ему свои травяные грёзы и их неиссякаемое стремление к свету. Пустяк же, неприятность, заключался в том, что под его хламидой появлялся время от времени травяной покров тоже. Хорошо, что не на лице, думал он. Вот был бы пугалом для детишек. А так, кто увидит, кто и нет. У него было и имя, Хор-Арх. Но никто его и не звал по имени. Знахарь и Знахарь. Он опять стал погружать себя в ускользающий сон.

Из зелёного сумрака, как белая лилия из тихих и стоячих вод, выплывало её лицо, которое он всегда звал в своих снах — грёзах. И Хор-Арх знал, невзирая на его бренное сегодняшнее убожество, что ещё они воссоединятся, что ещё отмерены им годы счастья, — именно здесь на этой планете их совместного страдания и разобщённого пока существования. Пусть это и будет на закате здешних дней. Но он погладит её утратившие пигмент молодости и некогда прекрасные волосы, посмотрит в её любимые, оставшиеся для него единственно — родными, глаза, тронет её покалеченное хрупкое тело… И слёзы полились из глаз Хор-Арха.

— Инэлия, моя девочка, — прошептал он, глотая человеческие слёзы, о существовании которых не подозревал, живя в своём Созвездии Рай.

Она даже не знала, что он устремился за нею следом, едва мудрецы приговорили её к изгнанию. Гордец, самовлюблённый, хотя и прекрасный ликом Хагор, Синеокий как звали его у них, тёмный душой и своим тайным эгоизмом не хотел следовать за влюблённой в него Инэлией, не хотел покидать планету, где познал столько счастья и беспечных, неисчислимых своей бесконечностью, дней. Кто их считал? К чему это было? Но скрыл свой страх. Инэлия отдала ему свою силу, чем и погубила свой Кристалл и себя. Хор-Арх выбрал путь самоотречения добровольно, ради того, чтобы стеречь Инэлию в страшных смертных мирах. Он не верил в самопожертвование Хагора никогда. И он оказался прав. Если бы не отчаянный зов её Кристалла, теряющего силу, когда Инэлия лежала разбитая в пропасти, в горах Архипелага, не выжить бы ей там. Но Хор-Арх услышал и прибыл. Он отдал любимой один из своих концентраторов жизненной силы, она осталась жива, а то, что Хагор потом в Храме Жизни в Архипелаге наложил на её лицо несколько швов, было второстепенно по сравнению с даром Хор-Арха. Сам Хор-Арх зачах, стал сохнуть, пока не усох до размеров небольшого подростка, стал древен ликом, хил и страшен, но Инэлия осталась жить свой положенный тут срок, до исполнения своей, затянувшейся по вине Хагора, Миссии.

Недалёко от пещеры, заросшие лесами, лежали развалины бывшего мегаполиса. Там обитали люди, и Знахарь их лечил. Уже выплывая из сладостного и печального одновременно забытья, он услышал тихое шуршание скорее где-то вверху, за пределами пещеры. Слух его был чёток и тонок. Встрепенулись летучие собаки, сбивая друг друга на лету, истошно тявкая, ринулись на выход, скаля острые зубы. Знахарь встал и вышел следом, чтобы они не напугали кого. Тронуть они не тронули бы. Они рвали зубами только падаль, мёртвую и растительную органику. Но их боялись. Они всё равно нападали для исследования объекта, приблизившегося к их обиталищу, путались в волосах и рвали их когтистыми сильными лапками, что не было приятно.

У входа в пещеру отбивался руками от тучи летунов худой человек в чёрном одеянии. Он еле держался на ногах и, сбивая на лету ту или иную особь, норовил схватить её за лапу, чтобы садануть головой о камни другим тварям для назидания. Он настолько увлёкся своей ловлей, что даже поймал одну из них, самую маленькую и нерасторопную. Невзирая на её укусы, он в азарте махал ею как палицей, так что её истошный визг поспособствовал тому, что прочие отстали.

— Почуяли падаль, — сказал Хор-Арх спокойно, вырывая из рук пришедшего малыша, а это был детёныш. Погладив его и успокоив, убедившись, что особого урона живой твари нет, он отпустил её и присвистнул. Собаки ринулись прочь от пещеры, прочь и от пришлого. Человек же, задыхаясь и кашляя, стал снимать свой летательный аппарат окровавленными руками, бережно кладя крылья рядом с пещерой. Хор-Арх ушёл за исцеляющим снадобьем вглубь своего пещерного обиталища.

— Хочешь сказать, я падаль? — спросил пришлый человек, наблюдая, как Хор-Арх смазывает его кисти рук, больше поцарапанные, чем прокушенные.

— Ты сам это сказал, — равнодушно отозвался Хор-Арх.

— Не чую я боли физической. Абсолютно. А ведь прежде ещё как чуял. Выходит, я и есть падаль уже.

— Что тебе надо, Хагор?

— Помоги!

— А я что делаю? Исцеляю твои раны. Завтра встанешь утром, и следа не увидишь. Только не ополаскивай руки пока…

— Не стоило бы и труда, ибо у меня все раны затягиваются сами по себе…

— А если инфекция? Тело-то у тебя не могучее уж никак.

— Плохой же я себе носитель избрал изначально. Кожа дрянь, кости хрупкие, волосы клоками выпадают, срам смотреть на себя и самому. А уж другие и подавно отвращаются как от той же падали. У меня в доме и зеркал нет. Инэлия как кошка, гулять любит, а в зеркало не смотрится никогда. Как оно у кошек похотливых и водится. Ей всё равно, какова она. Только у Икринки и есть одно в её спаленке. Но я её зеркальце, чистое и мерцающее, в которое она одна лишь на себя и любуется, своим лицом здешнего недоразвитого существа никогда не оскорблю. Проще мне жить так, будто безликий я. Недавно вот, ребро поломали мне, пришлось опять последний уже Кристалл-концентратор энергии на заживление тратить, а он у меня иссякает уже…

— Кто ж на старого напасть посмел? — участливо спросил Хор-Арх.

— Так сбросили сверху из летающей сферы.

Хор-Арх молчал, ждал объяснений.

— Не ожидал я такого никак. Думал, отдадут в один из домов неволи, а уж оттуда я бы ускользнул, коли там выяснилось бы, что не той внешности оказался искомый ими преступник. Ошибочка случилась. Старичка беспомощного захватили вместо настоящего-то злодея, — и он довольно хихикнул, будто этот сценарий и был реализован. Но вспомнив, что всё пошло не по его задумке, плаксиво добавил, — А они потащили зачем-то в пустыню, где и скинули вниз! Недоразвитые существа! Да так стремительно это проделали, что я никак бы не успел крылья свои развернуть. Да и как? Если в тесную машину запихнули? А тут ещё и маска с лица потекла, время не рассчитал. Мог бы и расшибиться совсем!

— Как же ты попал к пришельцам из звёздного колодца?

— Так и попал. Эксперимент я ставил… — тут он смолк, сжав узкие губы в ниточку, — До тебя мои дела не касаются. Как и твои делишки мне не любопытны.

— Прибыл-то зачем?

— Помоги!

— Опять помоги.

Старик сел прямо на камни у ног Хор-Арха.

— Болею я. Ноги уже скоро держать не будут.

— Мудрено ли. Удивительно, как ты ещё и держишься.

Старик заплакал уже по-настоящему, — Как не хватает мне моего Кристалла-родителя! Как мне хочется хоть ещё раз увидеть его сияние. Ощутить его любовь, напитаться его силой.

— Нет его давно. Растворился он там без тебя. От тоски. Исчах.

— Зачем так вышло, скажи? Почему у Инэлии померк Кристалл? Почему именно у неё?

— Кто же это и знает. Почему один болеет, а другой нет.

— Её Кристалл был самым красивым в нашей округе, как и она сама. Они вместе так сияли, так сияли! Все приходили любоваться её нежнейшим лицом, его неповторимой игрой света, а я был так горд за неё, так благодарен за внимание её. Она отражала в себе сияние своего Кристалла. Она была краше всех для меня…

— Не только для тебя.

— И вот её постигла такая беда! И нет у нас, и никогда уже не будет наших Кристаллов, наших целителей, нашей души!

— Зато он будет у её потомков, если, конечно… — Хор-Арх замолчал.

— Какой она была! А какой стала? Видел ты её? Не узнал бы. Изуродована вся. И внутри, и снаружи. Сколько горя, извращений и ужаса этого мира вошли в её нежнейшее некогда существо. Ведь когда она там только что и появилась, они столбенели от её вида, слепли на время от её сияния… Всё не так! Всё не так! Не так уж и совершенен был наш мир, как я думал. Выкинули её, меня…

— Не ной! — грубо сказал Хор-Арх. — Ты кому жалуешься?

Хагор поднял залитое слезами лицо и замолчал, глядя на лицо этого полу ребёнка — полу старика.

— Да, да. Тебе ещё тяжелее, чем мне. Знаю я. Но кто и поймёт меня, как не ты? Инэлия давно уж не слышит меня. Занята лишь своим растительным миром, цветами, саженцами. Она сама перешла душой в мир растений. И внучка не нужна ей. Всю свою любовь отдала она той, непутёвой своей…

— Даже сейчас, даже сейчас ты говоришь такое о ней! Кого не удержал, струсил! Замолчи же!

— Виноват, чего уж… А всё же лучше, что нет её теперь. Хотя как тоскую я, не понять тебе того. Как хороша она была, как хороша! Её земная составляющая давала ей то, что сводило меня с ума! Я терял ум! Моя любимая Икруша, как ни привязан я к ней, лишь её бледное подобие, как бы размытое. В Гелии же было проявлено сияние нашего мира. Как увидел её этот самец с Земли, так и утащил в свою подземную базу. А она, смешная была, любопытная. И стал он там учить её своим премудростям. И не отпускал уже от себя. Повторила она неудачную здешнюю судьбу Инэлии…

— Не уберёг-то от опрометчивого выбора почему?

— Как же убережёшь-то? Видимо, сильна эта человеческая страсть. Убежала сама, а ведь была почти дитя. Он, недоразвитое существо, во всё виноват! Не умел беречь её сразу, не сберёг и потом. По их земным понятиям, вроде как, зрелый муж. Да какой там зрелый! Не было в нём никакой зрелости, лишь круговерть безумных страстей. Не удержал, как стала она хлестать эту Мать Воду. Дескать, не слушалась, всё делала нарочно, включилась программа на саморазрушение. Какая программа? Доживала она, как тень самой себя прежней. Не сберёг красоту нездешнюю, терзал за то, что другие её видели и себе желали. Сколько мог я на страдания эти смотреть? А уж потом она и вовсе лишилась ума. Сама себя показывала местным управителям, желая только одного — мести, как она её понимала. Встанет на искрящийся круг и вертится, чтобы соблазнять местных человекообразных своей красотой. Разгуляться ей он не давал, конечно, боялась она его. Да и лишиться его стабильных даров разве хотелось ей? Но власти над ней, какую имеет муж над женой, он не имел. Правда, брать её никто не смел, коли она не рабыня и никому добровольно не продавалась. Каждый подозревал, что кто-то из того или иного властного клана ею обладает, но скрывает своё счастье. Гелия всегда являла людям свою независимость и телесную неприступность. Как было мне это выносить? У неё ведь, как и у Инэлии в своё время, душа утратила способность радоваться, способность сиять. Только на волшебных снадобьях доктора Франка Штерна и жила она последнее время. А этот Венд слёзы лил как дракон пустыни после того, как её не стало. Спохватился, что упустил, не сохранил, да поздно было…

— Сам ты виноват во всём!

— Да, виноват. Знаю. Напитала её Паралея своим пороком, а она, чистая душой, отразила в себе этот нечистый мир, как зеркало глупое. Что она понимала? Радовалась ещё, вот какая я великолепная да талантливая, все меня любят… порочная, а душой дитя…

Они посидели молча. Хор- Арх глядел ввысь на темнеющее опаловое небо, а Хагор смотрел вниз, в тёмный беспросветный камень.

— Вот что я скажу тебе напоследок, Хагор. Не увидимся мы с тобою более. Инэлия принесла себя в жертву ради тебя. Твой Кристалл был внутри уже в глубоких трещинах, разломах. Решила Инэлия дать тебе часть энергии своего Кристалла. Он у неё был действительно ярче и мощнее других. Она выбрала тебя первая, думая исцелить тебя своей силой, но твой Кристалл, впитав в себя всю её силу, лишил её всего. Она тебя не любила. Она… ты лёгкой игрой был для неё поначалу. Ради красоты твоей она с тобой и общалась. А потом тебя пожалела. Стал меркнуть её чудесный Кристалл. Но не сказала она мне ничего. А то бы я свою силу ей всю и отдал. Она же это знала. И не захотела меня губить. Проснулась однажды и не увидела через его прозрачные стены ни светила нашего, ни лучей его. Поняла она всё. Вышла и пошла на совет Мудрецов. Они и сказали ей: «Иди, ищи себе замену. Должна дитя своё дать Владыке Красной Звезды через посредника, через Зелёный Луч, чтобы смог Он восполнить ущербность нашего мира, вырастить другой Кристалл, новый и мощный, и вместе с ростом его вырастет твой ребёнок в нового, ещё более совершенного Ангела, чем была ты, его мать». Ты же, Хагор, трусил, не хотел идти, но пошёл. Гордый был, боялся прослыть ущербным. По мне лучше бы остался. Сидел бы в своём Кристалле, а с нею кто хочешь пошёл бы вместо тебя. И Миссию она бы выполнила без тебя. И мук своих не испытала бы. Что вынести-то ей пришлось? Душе ангельской? Не помог ты ей, а погубил всё.

— Как же ты тут очутился? — тихо спросил Хагор.

— Как? Не мог я жить без Инэлии. Вот как. Сам и ушёл. Один свою уже Миссию тут несу. Бедных и увечных, кому ещё хуже, исцеляю. Как могу, поддерживаю. Вот и тебя тоже. Чего уж. Помогу.

— Да. Вижу я, как изуродован ты тёмными излучениями Энтропизатора. Знаю и жертвенность твою, до которой мне и не подняться. Ты добровольно ушёл к самым обездоленным, у них никогда не будет здесь будущего. И я преклоняюсь перед величием твоей Миссии, перед тобою. И презираю я себя так, как и представить ты не можешь.

— Не прав ты, что не видишь их будущего. Будет оно у них. И скоро изменится мир этот. И как бывает часто в истории развития подобных миров, долго зло длится, да мгновенно кончается. И тот, кого ты тут, столь распалённый своей ревностью, клеймил, ещё сослужит службу этому миру. Освободится и Паралея от мертвящих её наростов, найдутся и силы, что притормозят точку роста зла, а вслед за этим начнётся возрождение. Набрав силы, мир Паралеи не будет подвластен отсебятине правящих и неправедных сословий.

— Кто ж сможет выправить её пути? Знаешь это?

— Не буду называть его имя. Имён много, а все не те, не родные.

— Загадками говоришь. Подумал было, не о Пауке ли речь твоя? Да быть такого не может!

— Однако ж, он хочет тут остаться ради будущего Паралеи. И ему это позволили.

— Потому и позволили, чтобы он со своим субъективным, а потому и ущербным пониманием добра застрял бы навсегда на своих островах, среди искусственных гор, в своей бесплодной душевной маете. Только и он поймёт, что это вовсе не благо, к которому он столь стремится теперь.

— То, что у тебя с ним вражда, не означает, что и я считаю его своим врагом. Вы оба неправы. А кто там из вас хуже, кто лучше, решит дальнейшее развитие событий

— Что же, — задумчиво произнёс Хагор. Мало озабоченный процветанием Паралеи, он думал только о своём. — Не думай, что тебе тяжелее, чем мне. Хуже, чем мне, никому в этой космической дыре и нет. Поэтому я и пришёл просить помощи как милости. После злодеяний своих как смогу я предстать перед Владыкой Красной Звезды, в лучах всепроникающего света? Как же мягок, как чудесен был свет нашей Звезды! С какой любовью он питал наше существо и входил в каждодневное общение, давая нам счастье жизни в оживляемых им, прекрасных просторах нашей планеты. Мы не ведали зла и боли, страха и убожества, мы были устремлены к бесконечным познаниям бесконечных миров. Как болят мои глаза и сердце, опаляемые резким и беспощадным светом чуждой Звезды Ихэ-Олы. Он кажется мне искусственным и не одухотворённым. Он не в состоянии пробить, разрушить те информационные тёмные купола, что сотворило над планетой их безбожное коллективное человечество за столетия неправедной жизни. Кто сотворил это светило? Какой неласковый и бесчеловечный демиург? Как зла и страшна эта планета, освещаемая своим равнодушным к их бедам, не отзывающимся на их молитвы, Чёрным Владыкой.

— Они отринули своих старых Богов.

— Так и теперь их души не проницаемы для света по-настоящему. Как грязные окна, они впускают в себя лишь малую часть Того, кому они строят свои Храмы. Надмирному Свету, как они говорят.

— Не тебе судить! А сам ты кто, чтобы осуждать чужое зло, творя зло личное? Как ты мог! Как мог пролить столько крови невиновных людей? Ты также стал причастен к загрязнению единого живого поля планеты, ты также стал подобен худшим из числа здешних обитателей, которых ты называешь недоразвитыми существами. Чем ты лучше? Чем лучше ты того землянина, кого столь тут и гвоздил? — лучистые глаза на странном лице, и старика и ребёнка одновременно, смотрели как бы сквозь Хагора.

— Ты жесток ко мне! Ты прав, а всё равно ты жесток. Как более старший, более мудрый, отчего ты не пришёл сразу ко мне, как явился на планету? Почему ты так долго скрывал своё присутствие здесь? Не на кого мне было опереться в моих метаниях и поиске выхода из тяжёлых ситуаций, к коим не был я готов. Разве мог я один противостоять Обаи? Он настолько старше и умнее меня, настолько сильнее, прозорливее в отношении будущего. Он беспощаден и бесповоротно ушёл от нас в своём пути. А я был совсем один, без поддержки и совета.

— Для чего тебе надо было ему противостоять? Ты же первый затеял безумную вражду с ним!

— Он мне угроза!

— Так ты сам погубил тех, кто стал на этой планете родными ему существами!

— А он? Ты забыл, что он натворил?

— Это ты будто бы забыл, что натворил сам, — Хор-Арх горестно вздохнул.

— Если быть прямодушным, каковым я и обязан быть, в последнее время я и сам не понимал, люблю или ненавижу я Гелию. Но своего ангела Икри я люблю так, как меня самого любил мой родной Кристалл. Она хочет счастья только с ним, со своим Избранником, а он был не свободен.

— Он всегда был свободен, — сказал Хор-Арх, — но ты утратил след, потому что душа твоя ослепла от подлости. Он обязательно нашёл бы твою внучку, а девушка Голу-Бикэ отошла бы в сторону и всё приняла. Она любила его, а он её нет. Молодость, одиночество на чужой планете, но это не было любовью.

— Я запутался, а немощь моя нарастает. Я должен восполнить полноту нашего мира. Я отдал земному человеку всё — двум, потому что не понял, кто из них есть тот, кого ждала моя Икри. Они были черны и чудом лишь не обуглены оба. Я отдал всю силу своих Кристаллов-концентраторов, после чего я лишён уже всего, кроме оставшегося головного Кристалла, едва поддерживающего немощный биологический ресурс моего носителя. Надо же было такому быть, что эти недоразвитые существа, свалившиеся сюда из звёздного колодца, оказались столь неразличимы для меня. Благодаря мне они оба возродились после того, как Паук уловил звездолёт людей в гравитационную ловушку.

— Вовсе не благодаря тебе, а благодаря твоим Кристаллам-помощникам. Не ты наделил их силой, а Владыка Красной Звезды.

— Хагор бубнил своё, пропуская замечания Хор-Арха мимо ушей, — Паук надеялся, что загубит окончательно мою Миссию и на этот раз. Знал, что Икри никого уже не полюбит так быстро, как это требуется. Время вокруг меня всё более и более сжимается, а Инэлия, она не знает, как обращаться с крыльями, где место нашей связи и встречи с Зелёным Лучом. Инэлия окончательно выпала из Миссии и слушать о ней не желает. И представь только, каков был мой выбор, как был он страшен! Кого спасать? Гелию или того, кого ждёт Икри? И я отдал всё земным людям. Они выжили, а она нет. Да и надо ли было ей тут выживать? Она обуглилась вся! Её чудесные конечности, сводящие с ума этих самцов, были оторваны от её столь чудесного и, казалось, вечного ангельского носителя. Я метался как сумасшедший вихрь, обжигаясь сам в остаточном излучении упавшего и взорвавшегося звездолёта, выбирая, кого ж спасать-то? Ты же видишь, моё лицо так и не исцелилось от нанесённых мне повреждений. И эти мальчики, они никогда уже не узнают, что я стал их вторым родителем, отдав им свою силу. И вдруг он вместо того, чтобы ждать встречи с моей Икри, полюбил другую? Ради чего же я спасал его? Такой чудовищной ценой все оплатить и всё потерять? Легко ли было мне пойти на убийство невиновной ни в чём девушки? Но она встала на чужом пути, и её сшибла Миссия, высшая по сравнению с ней!

— Ты сам выдал Пауку свой замысел, уловив образ земного человека и раньше времени дав для созерцания своей внучке. К чему и были эти, как видишь, опасные игры в её преждевременные грёзы. Она полюбила бы не его, так и другого.

— Я боялся ошибки, повторения того, что было с её матерью. Когда её уловил сильный и ненужный ей человек. И чтобы не произошло этого с моей малышкой Икри, я и дал ей полюбить его лик заранее.

— Вот видишь, что и вышло. Ты недооценил всё ещё большого могущества Обаи. Он научился усиливать свой носитель, проникнув в своё время тайну земных пришельцев, чьи головы он старательно изучал у себя на островах. Что-то понял, что-то нет…

— Он стал подобием всепоглощающего чрева!

— Он их не убивал. Они погибали в боевых схватках с его воинством. Ему доставляли лишь часть их останков. Гелия доверяла Обаи. Он сумел расположить её к себе. Уверял, что в детстве носил её на руках, когда она жила на островах Архипелага. Да ведь так и было. Он любит детей, в отличие от тебя. Он же умолял Инэлию отдать девочку ему, чтобы стать её воспитателем и охранителем. Инэлии на тот момент было всё равно, а ты того не пожелал. Мало того, так придумал какую-то бредятину, что владыка островов подвергал её и мать Инэлию каким-то экспериментам, из-за чего они обе и лишились части своего здоровья. Вот зачем ты такое плёл? Ты уклонился в ложь настолько, что уже и сам не отличаешь, когда ты говоришь правду, а когда лжешь! Потому и Гелия считала тебя больным фантастом. Не верила тебе никогда. Она и поделилась с твоим врагом вашими с ней планами, явив ему образ юного землянина. Она не знала ничего. Инэлия по затмению своей души не могла ни о чём поведать ей связно… — Хор Арх внезапно умолк, а Хагор ничего не спросил. Глаза его были мутны, их затянуло плёнкой, как у птицы.

— Да ты пьян? — поразился Хор Арх, зная о его позорной слабости. Но Хагор тряхнул головой, и глаза его вновь просияли синевой.

— Отключился я. Так это. Силы всё чаще покидают меня, и я порой засыпаю на ходу от слабости. Ветхий я телом своим. А настойка — это так, баловство, ничего уже не меняющее для меня. Договаривай уж.

— И преждевременные грёзы твоей внучки едва не стали причиной гибели того, кого ты ждал, — закончил Хор Арх. Внезапная сонливость Хагора заразила и его. Хотелось лишь одного, чтобы Хагор поскорее исчез с глаз долой.

— Весь этот план придумала бедняжка Гелия. Она так боялась повторения своей судьбы для дочери, что стала просить меня: «Отец, улови его образ и всели в сердце моей дочери, чтобы она уже не смогла вступить своей ищущей душой в западню, обольстившись пустой красотой. Я и подумал, может так и лучше? А видишь, что вышло. Я утратил её, мою Гелию. Как я страдаю без неё! — Хагор опять с лёгкостью заплакал. Обильные слёзы залили его тёмное и старое лицо, вызвав нескрываемую жалость в его маленьком собеседнике.

— Надо же и тебе дать толику утешения. Пауку не удалось окончательно и навсегда ускользнуть от настигающего его возмездия, как он о том мечтал, — сказал он Хагору.

— В чём же видишь ты возмездие, коли он владыка целой страны, он блаженствует, а мы тут с с тобой пресмыкаемся, всё одно что твои пещерные твари…

— Возмездие это его страх, его вселенское одиночество. В чём его блаженство?

— В том, что никто не препятствует ему в его своеволии. Он не чувствует никакой боли!

— Он её чувствует. Он способен к страданию, как и все здешние люди.

— Зато ему всё равно, что от него отвернулись его же сородичи, — возражал Хагор, размахивая руками, ставшими зелёными от снадобья. — Зелёный стал, как ты, — заметил он. — Трава-то из меня не полезет от твоих снадобий? Да, он ничуть не страдает, что ему закрыли вход в наши миры…

— Это не так. Он получил посыл о возможном для него прощении в будущем.

— Так ему послали утешение, а мне лишь и остаётся ждать обещание грядущей кары со стороны Паука? Ему свободу и утешение, а мне ни того, ни другого?

— Ты сам и создал все те риски для себя, которых теперь страшишься. Ты утратил связь с Владыкой Красной звезды, как и понимание языка родного мира. Ты зачем убил Нэиля?

— Разве я? Это были те самые хупы, которых он отловил во время поимки людей для работорговцев. Вернее, те из хупов, которым удалось убежать от поимки их военными. Они его выследили и прикончили выверенным ударом, сломав ему шею. Ведь в числе хупов оказался и разжалованный телохранитель самого Ал-Физа! Не только земляне владеют этим боевым приёмом, не только я способен ломать им хребты своим Кристаллом. Тон-Ат никудышний врач и не производил вскрытия. Кто бы ему такое и позволил? Тело офицера-аристократа из самой охраны Коллегии Управителей сразу же увезли с места преступления. Тон-Ат всего лишь сделал свой вывод по внешнему и торопливому обследованию тела, пока не прибыли военные и не забрали его. Ведь он психиатр и селекционер растительных форм здешней жизни, а не эксперт по криминальным смертям. Он лишь глянул и отошёл, вернее, его оттеснили те, кто и прибыли по вызову соседей. Весь двор сразу же оцепили и посторонних разогнали. Ведь это же Тон-Ат дал тебе свою версию событий?

— Откуда ж ты-то познал все подробности?

— Так я там был. Я видел расправу…

— Видел и не заступился?!

— А каким образом я бы это проделал? У меня нет как у Рудольфа испепеляющего луча. И мой Кристалл в этом случае, когда убийство уже произошло, чтобы изменил в сложившейся ситуации? Ну, перепилил бы я шею тому верзиле, а толку-то? Разве это воскресило бы Нэиля? К тому же того хупа вскоре нашли со сломанным шейным позвонком в одном из злачных заведений столицы. Тоже, видать, отомстили за гибель аристократа его коллеги по воинскому ремеслу. У них там бесконечные битвы, убийства. Они все друг с другом воюют, была бы причина для ненависти. А таковые причины их же жизнеустройство продуцирует без конца. Тогда как на любовь и прощение они всегда скупы.

— Ты мог бы отпугнуть их хотя бы тем, что стал бы свидетелем и препятствием для их преступного умысла. Мог бы созвать криком жителей дома поблизости, вспугнуть бандитов, рядящихся в хранителей уличного порядка.

— Чтобы и меня, если уж не убили одним ударом, так утопили бы в том дворовом бассейне?

— Никто не стал бы препятствием для отчима Нэиля провести собственное вскрытие и исследование. Он нашёл бы возможности проникнуть туда, куда ему и необходимо. И он сделал это, в чём я и уверен. Я не верю тебе, Хагор, зловещий ты сказитель. Ты лжец, а к тому же и трус. И был им всегда.

— Прав ты. Что уличил меня в трусости. Таков я и есть. Что стоило мне тогда, в тот день скинуть того землянина в пропасть, над которой мы сидели? Когда я прочёл в его скрытых и для него самого тёмных глубинах и понял его замыслы о моей Гелии? Она сидела, любуясь, играя его рукой, а он мысленно уже входил в неё в нечестивых своих мечтах. Был он тогда весь изголодавшийся по женщинам, одинок, хотя ещё и горд для того, чтобы опуститься до мутного греха. И вот тогда я подумал, а что если скинуть его в пропасть? Толкнуть в спину? Мой Кристалл — усилитель был при мне, но я испугался его жуткого оружия, его силищи. Вдруг он одолел бы меня? И уж точно убил бы. Как же тогда моя Гелия, моя Инэлия? Здесь и без меня? Струсил. Да. За себя больше, чем за них. Только за себя и боялся. Всегда его боялся. И он это знал. Он постиг мою трусливую сущность сразу и нарочно пугал своим оружием, забавлялся! — тут Хагор с ожесточением засверкал глазами и сжал свои сухие и узкие губы. Слёзы пропали, будто его старческая и столь же сухая кожа впитала их, как песок пустыни. Он и казался красным и тёмным ликом подобен этим пескам. — Что мне и за дело до этого грязного и подлого провала Вселенной? До их жизней и до их смертей? Если у меня своя лишь цель. И смысл существования моего скрыт не здесь. И в ответе я лишь перед своей Родиной, а не пред их выдуманным Надмирным Отцом-Светом. Какому еще Свету есть до них и дело?

— Я помогу. Не заходись ты! Не каркай своей ненавистью! Но никому не принесёт это счастья. Ни ему, ни ей. Знай это! Ты всё испортил уже тогда, когда решил дать Инэлии место в комфортных садах здешних хозяев. Заменил впавшую в летаргию дочь аристократа Инэлией, сведя старика с ума. И то, похороненная дочь приходит в его дом, у кого и выдержит ум?

— Так ведь она задохнулась бы, если б её похоронили! К чему и готовились. Я явил всемогущество, равное по силе лишь местечковым их Богам!

— К чему это было? Вся та поспешная бутафория с громом и молнией, так сказать. Девушка была обречена по любому. Летаргия с неизбежностью перетекла бы в подлинную смерть, ибо от её болезни на планете Паралея исцеления не найдено. Это же я исцелил Инэлию уже после её воплощения в местного носителя, выбранного тобой. Абсолютно негодного, обречённого уже носителя! Ты слышишь? Я! Потому я и усох до состояния ребёнка по виду! Себя я потратил… ради неё…

— На то ты и врач. А я… твоими знаниями не владею…

— Но ты нарушил данную инструкцию. Надо было искать среди обделённых разумом при прочих физически сносных данных. Вот тогда ты бы и явил реальное уже могущество. И реальное благо. А ты? Погрузил ум аристократа в туман иллюзий, чтобы дать Инэлии комфорт. Пристроил в элитное сословие, но погубил её миссию. К тому же вся твоя последующая и безумная самодеятельность… Ты скомкал все задуманные чертежи будущих событий. Образ Антона зачем уловил прежде времени? Из-за тебя «Финист» попал в страшный капкан демона Паралеи, пробивший его насквозь. Если бы «Финист» встретили в горах земляне, всё было бы иначе. Антон встретил бы Икри обязательно, раз уж она дочь ГОРа подземного города.

— Я спас его! И случайно ещё одного…

— Пусть так. Но сколько погибло там и местных, и землян из тех, кто были в звездолёте? А Гелия? Ты тоже косвенно виноват в её гибели. Но ты всё равно не смог бы спасти Антона от удара ножом, что нанесли ему в тюрьме. Там его не спасли бы и земные технологии, заключённые в его земном организме, ибо они утратили свою силу в результате того взрыва, когда он, если по сути, сгорел…

— Какие ещё технологии? Они недоразвитые существа.

— Те, кого ты называешь недоразвитыми существами, сумели очень близко подойти к разгадке скрытых резервов в человеке, во многом преуспели. И преуспели бы ещё больше, если бы придавали больше значения нравственной составляющей своего существования во Вселенной. Это и к тебе относится.

— Ко мне? Ты ставишь знак равенства между мной и этими недоразвитыми существами?

— Недоразвитым существом оказался ты! Если бы наши кураторы не дали мне знать, что парень попал в дом неволи, чтобы я вытащил его оттуда, поскольку ты на тот момент без всяких уже сил валялся в одной из своих пещер в горах…

— Я восстанавливал свой головной Кристалл, истратив едва ли не полностью, его ресурс. Я едва не погиб! Едва не стал уже местным трупом. Я не сумел отличить из-за копоти, где он, а где другой, который с ним был одного возраста и комплекции. Мне пришлось буквально воскрешать двух вместо одного! Я спешил, чтобы опередить бесполезную уже суету местных спецслужб на месте взрыва. Когда крылья дотащили меня до моей пещеры, я уже реально окоченевал и через раз дышал от упадка сердечной деятельности. А ты говоришь, что я не исполнил свою миссию?!

— Но ведь та трагедия есть результат причинно-следственной связи, запущенной твоей же самодеятельностью.

— Когда я вернулся после восстановления к Инэлии, она спросила: «Кто ты, несчастный путник? Пройди и отдохни в нашем тенистом саду». И вынесла мне пакет со снедью, приняв за нищего. Она не узнала меня! Я ссохся и потемнел как мумия. Моя малышка Икри поначалу пугалась меня, не признавая во мне своего любящего дедушку. А потом плакала, что я столь жутко заболел, и никто не может меня исцелить. Если бы не Мать Вода, это их местное и универсальное лекарство баснословной стоимости, конечно, я бы так и не оправился после того ущерба, что и понёс ради недоразвитых существ. Тут уж материальная щедрость избранника Гелии оказалась очень кстати. Он не скупится ради своей доченьки, а я умею вести домашнее хозяйство экономно и разумно. Наливкой собственного изготовления торгую, плоды нашего обширного сада, опять же, продаю перекупщикам, как и диковинные цветы, выращенные Инэлией. Сами аристократы покупают её растительные диковинки. Мои девочки живут в сытости и в баловстве, благо у них умеренные потребности. А всё же… Возмездие настигло нас с тобой, Хор-Арх, за наше беззаветное служение Родине, а не Паука-Обаи, отступника и честолюбивого безумца. Он полон сил и оптимизма, а мы с тобой выглядим, как два устрашающих уродца…

То, что его обозвали уродцем, не произвело ни малейшего впечатления на Хор-Араха, — Теперь твоя внучка более чем наполовину человек земного типа. Она, полюбив, перестанет тебе подчиняться. Она сильнее матери, но даже и Гелия не захотела подчиниться тебе и уйти в Зелёный Луч. Полюбив землянина, она стала другой, не той девочкой, которая смотрела тебе в рот. Ты считаешь его недостойным, но достоинство в твоём понимании, оно какое? А если и внучка не захочет? Ты так и умрёшь тут, без права возврата в наше Созвездие. Ты разделишь участь Паука. Помни. Человеческая составляющая в ней сильнее уже нашей природы. И ты уже не можешь вмешиваться в события. Не будь ты труслив, твоя Избранница не претерпела бы столь тяжких увечий, её возлюбленный остался бы в живых, а её девочка Гелия родилась бы в мире нашего Кристаллического совершенства. И не прожила бы здесь свою невесёлую жизнь, короткую и несчастливую. Инэлия обладает другой, жертвенной природой. Она вошла бы в Зелёный Луч, искрясь от счастья. А теперь можешь ты представить, что произойдёт с более чем наполовину земной природой твоей внучки в Зелёном Луче? Какую муку она испытает, твоя Икри, не будучи такой, как мы?

— Но тебе ведь открыто, захочет ли она войти в Зелёный Луч?

— То мне неведомо. Ибо это зависит уже не от нас, а от земного человека. — Хагор хлюпал носом от горя или от пронзительной сырости близкого озера. Надвигающийся вечер принёс вместе с сизой мрачностью небес холод. Заиленное прибрежное мелководье оглашалось стеклянно-звучащим хором брачующихся земноводных.

— Ну и сырость тут! Затхлость. Скверно! — раздражался Хагор.

— Прохлада. Свежесть. Хорошо, — дышал полной грудью Хор-Арх, с удовольствием прислушиваясь к скрытому от глаз таинству продолжения жизни со стороны малых тварей.

— Туман-то какой прёт от воды. Ты как тут и выживаешь, не стынешь?

— Озеро дышит. Чуешь, какое чистое у него дыхание?

— Как это вода может дышать? — зло перечил Хагор.

— Вода-то не может, да ведь она жизнью наполнена от поверхности своей до самого дна.

— И где ж тут чистота? В чём она? В мерзких лягах, в вонючей рыбе или в вечно гадящих и изъеденных блохами водоплавающих птицах? — Хагор был подобен маленькому ребёнку, выражающему своё капризное несогласие старшему и терпимому.

— Она в самой их безмолвной душе, в их послушании законам мира.

— Где же и безмолвие? Орут так, что вибрация всю атмосферу вокруг сотрясает.

— Безмолвие — это значит отсутствие скверных слов. А их собственное звучание — это их способ проявления себя в мире. Они заявляют о том, что они живые. Своим запахом, своим криком, шелестом и щебетом они и выражают свою суть.

Лес, росший вокруг, накрытый опустившимся с небес сумраком казался сплошной, непроницаемой и чёрно-фиолетовой стеной. Там, за нею уже кто-то тоненько вскрикивал, шуршал, иногда с треском ломались сучья.

— Не страшно тебе тут? Одному?

— Чего ж в лесу может быть страшного? Зверь зря не нападёт. Если его повадки знаешь, сам не сунешься, где он охотится. А деревья не кусаются.

— Лес не сам по себе страшен, а злодеями, которые в нём бродят. Люди страшнее зверей.

— Ко мне не сунется никто. У меня стража. Летучая.

— Как ты можешь жить в этой вони? Эти собаки настолько нечистые…

— Вонь исходит от ужасных человечьих городов.

— Не скажи. Люди, благодаря своим техническим приспособлениям, хорошо научились маскировать свою вонь и прятать от глаз, куда подальше, свои нечистоты. В городах цветут цветы, играют бликами тысячи окон, особенно на рассвете и закате. Резные башни и мозаичные крыши бесчисленных зданий, затейливых храмов нагромождены не абы как, а следуя определённому и продуманному порядку. Дороги гладкие и удобные для ходьбы и для езды на быстрых и сверкающих машинах. По ночам искусственные огни освещают улицы ярче звёзд, благоухают нарядные женщины, для мужчин открыты сотни увеселительных домов, где вкусная и ароматная еда. Города людей очень красивы. Имею в виду внешний фасад. Всё скверное умело скрыто за стенами.

— Чем и не жизнь, а Хагор? Особенно после бутылочки «Матери Воды»?

— Она уже не помогает мне, не глушит мою боль. Как же болит у меня всё! Глаза не различают цветов, рот не чувствует вкуса того, что я вынужден в него пихать, кожа зудит и трескается, внутренности при малейшем неловком движении как тяжелые булыжники бьют изнутри мои вялые мышцы и скрипучие кости. А травы и настои Инэлии приносят только временное облегчение. Поскольку не телесная моя мука, она другого свойства…

— Не ной! Лети! — властно приказал Хор-Арх, и Хагор подчинился. Хор-Арх долго смотрел ему вслед, пока Хагор, похожий на крылана, не растворился в сумеречном небе. После этого Хор-Арх осторожно спустился вниз к воде. Он заметно выделялся белеющей туникой на фоне почти сплошь чёрных зарослей и скал. И только озеро светилось остаточным светом неба, отражая его в себе. Пока ещё малочисленные, звёзды просовывали свои острые щупальца сквозь обесцвеченную атмосферу, ища тех, кто им поклонялся и возносил оттуда, из непроглядного низа вверх своё восхищение их недосягаемостью, их блистающей красотой. Склонив лобастую голову, опустив длинные руки, маленький и нескладный, похожий на пустынника, высушенного постом, Хор-Арх вовсе не молился Вышнему, как могло бы это показаться случайному свидетелю, будь он тут. Он продолжал то, что и прервал настырный соотечественник, то есть плакал, стоя на берегу лесного озера.

Знойное утро

На берегу лесного озера обустроили пляж. Пески планеты имели одну особенность, в зависимости от слагающих местность пород и почв, пески были разноцветные. У озера, расположенного в прилегающей к лесопарку зоне, где сам лесопарк переходил в обычный и дикий лес, пески выглядели розоватыми, и в отсутствии облачности они искрились от включений мельчайшего кварца, отражая в себе молочно-белое светило, если в ясный день. В периоды духоты и жары здесь купались, и моду эту ввели обитатели «Зеркального Лабиринта», они первыми освоили и пляж, и озеро с его неглубоким и песчаным дном. «Мечту» завалили заказами на пошив купальных костюмов и платьев.

Антон предпочитал купаться в горах или в подземном бассейне после тренировок. Проявлял ли он брезгливость, как и Венд, к местным? Нет, конечно. Но обилие людей не располагало к купанию. Зато доктор Франк купался тут часто. Он подсел к Антону, сидящему на поросшем выцветшей травой склоне крутого берега, чуть вдали от песчаного пляжа. Довольный и мокрый доктор растирал себя пушистым местным изделием.

— До чего нежный у них текстиль. Если бы не его чрезвычайная тонкость, я бы сказал, что по своим бактерицидным свойствам он похож на земной лён.

Франк улыбался, и широкая эта улыбка собирала в складки его щёки. Всё же старость доктора временами и проявляла себя. Но отменное тренированное тело вводило в заблуждение в отношении его возраста, весьма солидного. Ткань его купальных шорт не впитывала воду, а жара моментально высушила влагу со смуглой кожи, и доктор выглядел сухим, будто и не купался. Слушая Антона, он одновременно пристально за кем-то следил, глядя с холма вниз. Проследив направление его взгляда, Антон увидел Нэю.

Она, в короткой юбочке и открытой майке, плескалась у берега. Вначале Антон и не выделил её из кучиплескающихся детей. В мокрых косичках мерцали заколки. Она не умела плавать, и Антон видел, как зайдя по пояс в воду, она пугливо стояла, растопырив руки и щурясь на свету. Расплавленное серебро мерцало на зелёной поверхности, подобной светлому нефриту, а Нэя матово парила в этом мерцании.

Франк перехватил заинтересованный взгляд соседа, — Как жаль… — и сразу же перестал улыбаться.

— Что вам жаль? — не понял Антон.

— Её жаль.

— За что?

— Есть за что. Она слишком уникальная девушка, чтобы хоть кто смел относиться к ней так, как… Почему ты один?

— Мне нормально одному. А вам?

— Я стар. Хотя и не думай, что у старых людей атрофированы желания и чувства. Вовсе нет. Всё, как и в молодости. Разве что мы, старики, это таим.

— Доктор, о чём вы печатаете на планшете, как в старину? У себя в медотсеке?

— Удивишься, если скажу, что роман?

— Нет.

— Вот представь, мысль перетекает из пальцев в буквы, буквы слагаются в слова, ну и так далее. Пальцы же связаны напрямую с центрами речи, они же и структуры мышления. И пишется легко. Ощущение такое, будто я плыву по воде, гладкой и неоглядной, но вода не вода, а мои тексты. Я плохо владею способностью строить совершенную структуру текста, и часто возникает чувство, будто я перепрыгиваю с камня на камень, с одного слова на другое, или что-то сродни скачке на лошади по пересечённой местности.

— Вы читаете?

— Да. Много.

— Я слышал, что в пожилом возрасте многие перестают любить чтение. Вроде как, перенасыщенность впечатлениями жизни и глубокий скепсис в отношении всего того, о чём и пишут книги. Какую литературу предпочитаете вы?

— Всякую. Главное, чтобы автор имел талант. А талант это как свет. Свет украшает и бедную, даже полупустую комнату. А если света нет, то изобилие предметов, даже самых затейливых, не спасает. Будешь ходить, да спотыкаться на каждом шагу, чертыхаясь на углы и бесполезную резьбу, коли уж без света она и ни к чему. Так что, предпочтений особых нет. Особенно не люблю два жанра из всех существующих. Когда пишут мудрилы или мудилы. Часто они совмещаются в одном лице. Жизнь глубока, сложна, но проста в своих проявлениях. А у них наоборот. Затейливый узор скрывает пустоту чувств и души. Это такая прослойка среди людей, не обязательно и писателей.

Тут доктор посмотрел вверх, и Антон, перехватив его взгляд, увидел Венда, стоящего на вершине косогора.

— Им всё кажется, что они невероятно сложны и над всеми вознесены, что им всё позволено, — продолжил доктор, явно забрасывая посыл, что «мудрила» он же «мудила» стоит на макушке холма. — Сверху на всех сморкаться. Только вот кем позволено? Овладев виртуозностью в том или ином жанре жизни, они мнят себя, как и здешние, аристократами духа. Нет никаких аристократов духа. Поверьте как врачу. Есть разумные, добрые, устойчивые психически. Талантливые, но чувствительные и неустойчивые эмоционально. Равнодушные и эмоционально бесцветные. Изворотливые лживые и чёрствые, и наконец, откровенно злые, жестокие, недоразвитые чурбаны. Вот и всё, в общем-то, деление.

— А у злыдней нарушение работы зеркальных нейронов? Как у аутистов — слепота мозга?

— Не совсем так уж и однозначно…

— Нарушение функционирования мозжечковой миндалины?

— Не всё так просто, — доктор отмахнулся от него, не желая читать лекции в столь благодатный час отдыха, — Не пытайся блеснуть тем, в чём не смыслишь.

— Доктор, почему вы не любите Рудольфа?

— Он дисгармоничен, потому и общаться с ним не тянет.

— Разве не прямая ваша обязанность исцелять психопатов?

— Разве я такое сказал?! — тут доктор нахмурил чёрные брови козырьком над усмешливыми глазами, чтобы скрыть своё истинное отношение к замечанию Антона. — Ты с диагнозом поспешил, ботаник! Он соблюдает сам и поддерживает безупречную дисциплину среди весьма непростых ребят космодесантного корпуса. Поднимает также уровень их наличного развития, а среди них, чтобы ты знал, есть и такие, которые подобны медяшкам никчемным по своей человеческой стоимости если. И тут Рудольф прав, когда ругается, что нашу базу превратили в какой-то кошель нищего, куда сбрасывают эту самую никчемную медь…

— Какую медь? — не понял его историзма Антон.

— Милостыня как бы, когда отдают то, что самим не жалко. Вот он их и зовёт медными чушками, из которых ему ставят в обязанность выплавить титановые образцы. Титанов духа, так сказать. Или ты думаешь, что сюда шлют ребят с условно золотой или серебряной аттестацией? Пожалуй, у одного Венда золотой диплом был на момент его присылки сюда. Да ещё у тебя серебряный, но вы ж из тех, кто добровольно сюда прибыли, даже конкурс прошли как одни из лучших…

— Вот почему он обзывает Сурепина Глеба «медяком», — сказал Антон. — И многих, когда ругается. «Медяшки окисленные, я вам начищу ваши медные лбы, чтоб они сияли»! — Антон повторил слова Рудольфа и засмеялся, — А я всё удивлялся. Ладно Глеб, он реально рыжей масти, а другие то вовсе нет. А вот Олега он, хотя и не любит, никогда не обзывает.

— С чего взял, что он Олега не любит? Как раз наоборот. Жалеет его как отец родной.

— Ничего себе жалостливый! — присвистнул Антон. — Так вдарил, что челюсть ему сломал. Ребята говорили, лучше бы отправил на дальний объект до конца срока исправления, чем так…

— А ты в курсе о наличии секретного пункта, что убийц, появись они тут, необходимо ликвидировать?

Антон разинул рот, — Откуда ж… если секретный… неужели, такое тут когда и было? Чтобы свои своих же землян ликвидировали…

— «Свои своих» — пробурчал доктор. — А преступления самих землян против местных уже за таковые не считаются?

— Всё равно. Самодисциплина у Венда не на высоте, в таком случае…

— Самодисциплина у него такова, что всякий позавидует. И не бросайся определениями, если не знаешь их смысла. Тут сам социум патологический, и все живущие здесь в той или иной степени люди искорёженные. К тому же Венд ко мне за психологической помощью не обращался ни разу, и даже обратись он, я бы тебе его диагноза не озвучил! — Франк помрачнел. То ли задел его Антон своей недобрым замечанием в адрес Венда, то ли сама затронутая тема ему не казалась уместной. И вовсе не из-за нелюбви к Венду, доктор угасил свою лучезарную улыбку. Он вообще не любил критиканов в адрес своих же ближних. — У тебя с ним какие-то личные трения? — спросил он.

— С чего бы? — уклонился Антон. Доктор искоса и зорко глянул на тонко выточенный и насупившийся профиль младшего коллеги наземного труженика Рахманова, явно что-то уяснив для себя.

— Арсений тобой не нахвалится, — с Арсением Тимуровичем доктор пребывал в дружеском общении, в том числе сойдясь и на почве садоводческих экспериментов, и уже не желая развивать тему Венда, принялся созерцать Нэю.

Жаркие страсти вокруг Снегурочки

Она, стоя на мелководье, играла с чьим-то ребёнком. Нагнувшись, бесстыдно-наивная, как и окружающие её дети, она всё же не была ребёнком. Мокрая юбчонка натянулась на упругих ягодицах, став совсем прозрачной от воды. Антон отвернулся, невольно разглядев, что под тканью на ней ничего нет. Он ощутил волнение, но сам же себя встряхнул, вводя в целомудренные рамки. Она настолько заигралась и очевидно не осознавала, что открывает себя взорам мимо проходящих троллей, и Антон решил немедленно отвлечь её от игры, защитить от инфлюаций недоброго окружающего мира…

Он издал художественный свист, птичью трель, и она распрямилась, повернулась в его сторону, сразу поняв, кто подаёт ей столь странный сигнал, и вовсе не птица. Ведь Антон сам же передразнивал птиц, сидя за столиком в её цветниках, когда отдыхал после утренней пробежки, поражая её своим умением имитировать голоса пернатых.

Оставив в покое малыша, тут же забыв про своё же баловство, она замахала Антону рукой, обрадовалась и засмеялась. Но и впереди юбчонка не могла скрыть очертаний её очень красивого живота и тёмного лобка. На Земле никто бы и не обратил внимания на такую вот открытость женского тела, да ещё на пляже, но ведь здесь всё было иначе устроено. Нэя как-то просчиталась с выбором ткани. Слишком тонкой та оказалась. Она обладала завидно пышной грудью, с учётом миниатюрной и хрупкой фигуры, так что возникало впечатление некоторой диспропорции в её формах. Антону такая её особенность не нравилась, — он предпочитал девушек высоких и соразмерных, спортивных, — земных, одним словом, а здешние его не впечатляли, если только лицами иногда.

Затейливая одежда, в которую она и обряжалась обычно, рождала иллюзию её, фее подобной, воздушности, едва ли не бесплотности, которую возможно наделить любыми и самыми совершенными очертаниями, а тут… На данный момент Антон сравнил бы её с посиневшей птичкой с ощипанными пёрышками, поскольку слишком бледное тело уж точно не может быть источником настолько уж и непреодолимого очарования. Заметная одержимость Венда сей местной птахой и прежде его озадачивала. Но как намекала сама Нэя, их чувства имели глубокую уже корневую систему, а в своей юности она могла быть и потрясающей красавицей, хотя и теперь выделялась.

Антон тут же отрефлексировал сам себя, — он отвергал её потому, что она его сильно взволновала в данный момент. Эта женщина обладала удивительной притягательностью, не объяснимой рационально. В одежде пленяла зрение, почти без таковой вызвала неуместную сексуальную тягу…

Франк жадно впитывал её в себя ставшими плотоядными глазами, подтверждая свой тезис о не стареющих желаниях старцев. И всё это нисколько не отменяло его возвышенного отношения к местной «цветочной фее», как обзывал её Рудольф, — Она будто хрустальное изделие, Снегурочка…

— А всё же, у неё заметно выражены диспропорции в сложении фигуры, — произнёс опешивший Антон, чтобы скрыть собственное смущение, возникшее при виде бурно проявленной чувственности старика.

Нэя откинула волосы и подняла их вверх, оголив точёные шею и плечи, — в этом смысле она была безупречна.

— Она чудо! И какие лучистые, добрейшие глаза, какой мелодичный голос. Она волшебная женщина. Природный шедевр. Встреть я такую в своей молодости, ноготки бы её целовал…

Антон было подумал, не напекло ли старому голову? Но тот был в шапочке, разумно предохраняя себя от перегрева. Франк осёкся, поняв, что увлёкся.

— Искренность, даже чрезмерная, неумная, Антон, это верное средство никогда не заболеть тем самым, что ты и назвал психопатией. Открытая душа не заболевает даже в неблагоприятных условиях. Именно потому, что токи Вселенной беспрепятственно питают её… — он вскочил, легкий как юноша, и, прикоснувшись к плечу Антона, поспешил в сторону озера, застеснявшись прорыва своего чувства наружу.

Нэя плескалась уже одна на прибрежном мелководье, сидя на песчаном дне и смеясь или окружающим детям, или своей игре, не придавая никакого значения тому, что Антон не сводит с неё глаз. Какая-то маленькая голенькая девочка осыпала вдруг песком плечи Нэи, но она засмеялась и сделала попытку прижать девочку к себе, чтобы поиграть. Антон слегка повернул голову, улавливая присутствие Венда сбоку от себя. Они напоминали точки равнобедренного треугольника, где вершиной была купающаяся внизу Нэя, визжащая, когда дети окатывали её брызгами. Она опять взмахнула рукой, посылая приветствие Антону, вышла из воды и поднялась к нему на боковину высокого, но и пологого холма, неся в руках платье и туфельки, захваченные с того места, где она разделась для купания. Бросив платье и туфли, она, продолжая радоваться, села на траву рядом с ним. Сбоку росло молодое деревце, давая приличную ажурную тень, розоватую на траве своеобразно-голубоватого цвета. Очень мягкой траве, высаженной, по-видимому, местными озеленителями-декораторами окружающих ландшафтов. Хотя слово «озеленители» не совсем было и то. Травы, как и растительность Паралеи, имели настолько многообразные оттенки, что в первое время жизни здесь ошеломляли Антона своим видом.

— Вода настолько тёплая… — при улыбке её губы становились похожими на идеальный полумесяц с ямочками в уголках. Искренняя доброта придавала её облику нечто трогательное и ребячливое, и Антон поймал себя на явственном желании прикоснуться своими губами к её губам, как будто имел на это право, — Она ласковая, будто живая.

— Кто? — пробормотал он, не поняв её и резко отстраняясь, придя в себя от наваждения.

— Вода, — от Нэи пахло речными кувшинками, как будто они в Подмосковье. А тут их и в помине не было. Он заботливо предложил ей сесть на свою сброшенную рубаху, чтобы не досаждали насекомые — отнюдь не декоративные обитатели декоративных трав в том числе. Сам Антон периодически почёсывался от их досаждающих прикосновений.

— Какой же ты стройный, Антон! — с её волос струилась та самая вода, которую она одушевляла. Намокшие пряди прилипли к щекам и лбу. Антон бережно их отстранил с её прохладного лба. Глаза, едва она перестала улыбаться, взглянули с непривычной, хотя и затаённой печалью. Под глазами залегли заметные тени.

— В какой уже раз ты говоришь мне об этом? Ну, стройный, и в чём заслуга?

— Заслуга, скорее, твоих родителей, твоего рода, — она всё с тем же восхищением озирала его, заметно задержавшись на груди, — Ты волосатый? — произнесла она с непонятным оттенком то ли разочарования, то ли изумления. — Окружающие уж точно считают тебя прекрасным мутантом…

— Не знаю, насколько уж и прекрасным, — смутился он, — Никто о том не сообщил.

— Я тебе не устаю о том сообщать. А уж мои девчонки впадают в неподвижность при виде тебя…

— То-то я думаю порой, зачем тебе столько скульптур на территории твоей «Мечты»! — засмеялся Антон.

— А потом, когда мы садимся с тобой за столик, они проползают в кустах как ящерицы, чтобы следить за тобой из зарослей, — смеялась Нэя.

— То-то я думаю порой, что это за зверьки таятся в гущине сада, посверкивая оттуда своими глазами, — веселил её Антон.

— Сознайся, что ты приходишь не ради лишь столичных пирожных и моей утомительной болтовни, но и ради порции их восхищения? — спросила она.

— Ничуть, только ради общения с тобой, — ответил он, — Если несколько дней не вижу тебя, начинаю скучать…

— Ты добрый, Антон, но подозреваю, что ты легкомысленный, — заметила она ласково, потому и не обидно, — Поскольку очень часто стал забывать обо мне.

— Работой грузят, да и тренировки же. Порой приходится жить в подземном городе по несколько дней подряд.

— Тебя Рудольф тренирует?

— Ещё чего! Будет он тратить на меня время. Ребята. Иногда мне кажется, он и о существовании-то моём не всегда помнит. Встречаемся, так он долго смотрит на меня как на вновь возникшего, пока не вспомнит: «Антон, ты чего тут забыл в тренировочном центре»? Я ему: «Так вашу же задачу поставленную выполняю, тренируюсь неустанно». А он: «Не уверен, что ты не теряешь время попусту. Это не твоё. Займись наукой». А иногда увидит и выговаривает: «Почему ты так мало времени уделяешь необходимым тренировкам? Посмотри на ребят и сравни их с собой. Они будто из крепчайших сплавов, едва не сверкают идеальной мускулатурой, а ты? Пряник рождественский, расписной, но сдобно-мягкий». «Так придёт время, зачерствею», — обещаю ему…

— А он что? — вывела его из задумчивости Нэя.

— Он? «Нет, таковым как мои ребята тебе не быть. Сухарём чёрствым станешь, возможно, а воином сомнительно». Поймёшь его разве?

— Так он нарочно тебя обесценивает. Разве не понял? — спросила она.

— Зачем бы?

— Мог бы и догадаться, кажется…

— Вроде, мы с ним не ссорились ни разу. И он сам же меня настоятельно призывал в его воинство из драгоценных сплавов. А сам постоянно обзывает их то медью, позеленевшей от окислов внутреннего разложения, то мягкотелой и никчемной глиной. Тот ещё воспитатель-учитель! Хотя… ребята его почему-то любят…

— Не понимаешь, почему? — спросила она.

— За образцовую мужскую стать, должно быть, — засмеялся Антон. — Как образец для подражания.

— Нет, — она помотала головой. — За то, что он тоже их любит. Как отец. Они же все мальчики, как и его сын…

— Значит, меня не любит. Но мне и отеческой любви Арсения вполне достаточно.

— Он тебя ревнует, — выдала Нэя

— К кому? — свято изумился Антон.

— Ко мне.

Он озадаченно глянул на неё, — Я не давал повода.

— Ты не хочешь плавать? — спросила она, — Тебе не жарко?

— Не люблю здесь. Мути много.

— Мути? То есть, брезгуешь троллями, как вы все нас называете?

— Нет! Просто не хочу. Тут мелко. Я люблю, где глубоко. А трольцы это же не оскорбление, а производное от названия планеты. Трол. Мы так её обозначаем.

— Тут мелко? Да я и на несколько шагов не могу отойти от берега, как проваливаюсь в глубину.

Антон, улыбаясь, трогал её мокрые волосы, вдыхая даже не аромат, а сам образ земного водного цветка, потрясённый странным воздействием на себя со стороны Нэи.

— Иди, переоденься. Там в зарослях никого нет. Остынешь в мокром купальнике… — он проявлял о ней заботу, словно она была его любимой сестрой. Но он так её и чувствовал, как родную. Намокшая ткань ничего не могла скрыть, но Нэе было всё равно. С тех её встреч с загадочным «Морфеем», который вовсе не являлся таковым для Антона, она всё же стала иной. Безразличной отчасти, хотя и по-прежнему дружелюбной.

— Что тогда произошло в подземном городе? — полюбопытствовал он на правах как бы и брата. — Ссора? Ты почему-то избегаешь меня с тех самых пор. Но ведь с тобой мы не ссорились…

Она елозила руками по влажной юбочке, расправляя её и пряча глаза. — Да так…

— А тут я пришёл к тебе на террасу, а твоя подруга вынесла мне те вкусные штучки. Сказала, ты всегда их оставляешь для меня… Я сказал, да я ж забегаю поболтать, а не есть. Без Нэи-то чего я буду челюстями в одиночестве двигать… Она мне; «Так я составлю тебе компанию». Села напротив, таращится, а глаза у неё такие пустые, разговор не получился… А ты так и не вышла.

Антон уловил боковым зрением присутствие третьего рядом. Шагов он не услышал. Венд молча сел поблизости от Нэи, глядя на воду, будто рядом никого. Но это была игра, и игра неумелая. Чувствуя, что надо уйти, Антон упрямо продолжал сидеть рядом с Нэей, игнорируя Венда, подыгрывая его якобы невниманию.

— Если я искупаюсь, пойдёшь со мной? — спросил Антон у Нэи.

— Я не умею плавать.

— Я тебя буду учить.

— Я бы и согласилась, если б мне было шестнадцать, как когда-то… а теперь-то… смешно будет выглядеть… если кто увидит.

— Так ты и в шестнадцать лет отвергла уроки плавания, — сказал Венд, не глядя на неё, — И вот дожив до полного уже взросления, плавать так и не научилась. Вот Антон может дать тебе уроки плавания у нас в подземном бассейне, если уж ты тут стесняешься.

— Тебя что ли? — она отвернулась в сторону, упрямо не желая глядеть на того, с кем и вступила в диалог.

— Да я сам до жути стеснительный, — усмехнулся Венд. — Стесняюсь прикасаться к девушкам на виду у всех.

— Очень похоже на правду, если вспомнить, как сам же набивался мне в учителя… и это при том, что прикасаться к девушке, не достигшей восемнадцати лет, у вас не принято, — ответила она. — Что ж тогда-то не постеснялся?

— В то время ты была раза в два толще, чем теперь, — ответил он, сразу же поняв, о чём речь, в отличие от Антона, для которого их препирательство не казалось понятным, — На двадцать лет точно выглядела. А вот теперь и двадцати не дашь…

Он, конечно, врал, как решил Антон. Нэя выглядела, действительно, очень молодо. Любой человек, не знакомый с ней, просто проходя мимо, истинного её возраста точно не угадает. Но самому Антону был безразличен её возраст, да и пожилого Франка, наверное, юные девушки не прельщают. Что важно, а что нет для Венда, этого Антон тоже не знал. Знал лишь то, что Венда раздражает его присутствие рядом. Знал и упрямо не желал уходить.

Эмоциональный шторм на холме

Она набросила платье на мокрый купальник. Оно сразу промокло. Стараясь не глядеть на Венда, она задеревенела своим лицом, уставив глаза в пустоту. Невзирая на пекло, Венд был в чёрной майке. Он как пират повязал коротко остриженную голову куском ткани на манер старинной банданы. Поняв, что Антон не собирается уходить, Рудольф сощурил глаза и заговорил с ним.

— Следовало бы заставить их вычистить эту лужу, как думаешь?

— Вода чиста. Недавно брали воду на анализ. Можете попробовать искупаться.

— Шутишь.

— То есть?

— Чтобы я плескался с ними рядом? — он засмеялся, видимо, представив себе такую картину. — В этом записанном лягушатнике?

— Да ещё и с инопланетными лягушками! — вставила Нэя.

— Культура поведения в общественных местах низкая. Дети испражняются в воду, а взрослые не обращают на это внимания, поскольку и сами такие же.

Нэя отодвинулась от него, сморщив носик, негодуя на бестактную вздорную речь. Рудольф протянул мускулистую руку к ноге Нэи. Она съёжилась под своим платьем. Антон увидел её дрожь, но вряд ли это было от холода.

— Не только люди, но и сама природа вас не устраивает! Вы всюду видите одну грязь! Вы что же сами свалились из эфирных Надмирных селений? — она отодвигалась от Рудольфа, уже вплотную прижавшись к Антону. Вернулся доктор Франк. Обрызгивая всех капельками воды, он так и плюхнулся на траву. Нэя заботливо вытерла ему плечи мягким пляжным полотенцем, запросто достав его из рюкзака доктора, будто тот был её домочадцем. Франк сиял от удовольствия, млея от её заботы.

— Почему же природа не устраивает? — продолжил Венд, — Как раз природа очень устраивает. Я хожу купаться чуть дальше этого места, там есть ещё одно озеро, дикое и огромное. Вот где раздолье. На другом его еле видном берегу расположены курорты их знати. Туда, конечно, есть вероятность и не доплыть, а хотелось бы. Впрочем, я плавал на лодке. Красота. Там удивительные пески на берегу…

— Я там купалась, в детстве… — неожиданно поддержала его рассказ Нэя. Ощутив себя в зоне недосягаемости от блуждающей руки Рудольфа, да ещё с доктором рядом, она обрела смелость, — Я помню те пески. Однажды я заблудилась. Мне хотелось обойти весь берег целиком, когда мама сказала, что озёра имеют замкнутую конфигурацию, в отличие от рек. Меня нашёл один дядька. Я познакомила его с мамой, и он стал приходить к нам на вечерние беседы с напитками из тех плодов, которые мой дедушка нашёл в горах, а потом их посадил в нашем саду, и они прижились. Тогда, в те времена, многие люди имели смелость путешествовать в горах. Бабушка говорила впоследствии, что именно тот человек, который меня нашёл, когда я заблудилась, оговорил папу. Потом папу убили… И маму, возможно, похитили. Уже потом, когда мы стали изгоями без прав. Так говорила бабушка. Аристократы бывают мерзавцами, как и все прочие люди.

— Ещё какими мерзавцами! Куда уж нам, простакам, до них, ведь у них все качества в превосходной степени. Это их же собственное утверждение, — утвердил её правоту Венд. — Надо бы поговорить наедине, — сказал он тихо, понимая уже, что Антон и Франк уходить не собираются. — Взаимно необходимо…

— Где бы это? — спросила она, не глядя на него.

— В «Зеркальном Лабиринте». А то тут визг и лиц ненужных мельтешение. Да и жара дикая, — он придвинулся к ней ближе.

— Никакой необходимости, да ещё взаимной у меня нет в отношении вас, — ответила она и отвернулась от него.

— Так я хотел предложить просто пообщаться, попить прохладного сока и десерт у меня есть отличный для любителей сладкого. Столичный «Дом лакомок» далековато, а «Зеркальный Лабиринт» рядом же совсем…, — придвигаться ему ещё ближе было уже некуда. Антон продолжал находиться рядом, чувствуя, что надо бы уйти. Доктор пусть сам решает. Но Нэя сама держала Франка за руку.

— О! Зажали со всех сторон! — услышал Антон возглас сзади, — Госпожа Нэя, присоединяйтесь к нам! А то они вас оттеснят с холма вниз! — и поскольку женский голос показался знакомым, то он и обернулся на него. Совсем рядом с ними возникла статная и нарядная дама с юной лаборанткой Иви, служившей в лабораториях Арсения Рахманова.

— Кто это издаёт столь жизнеутверждающий вопль? — неприязненно поинтересовался Рудольф и обернулся. Дама сошла бы и за подругу Иви, но Антон знал, что она мать этой девушки, чему он всегда удивлялся. В силу своей непостижимой надменности, эта особа и запомнилась. Входя в здание «Зеркального Лабиринта», она производила впечатление главной хозяйки всего здешнего хозяйства, включая и всех присутствующих. Хотя работала в Администрации города и что забыла в «Зеркальном Лабиринте», знала лишь она сама. Но Антон тут же забывал о ней, как только отворачивался. Сам вызывающий вид этой особы ничуть не соответствовал окружающим её реалиям. Поэтому в его мнении она была всего лишь больная на всю голову.

Чего они попёрлись на холм, когда «народная тропа» к пляжу пролегала в стороне? Нэя не придала никакого значения приближению посторонних. Всякий ходит, где ему и удобно, раз уж воспитания не хватает, чтобы понять, — люди тут отдыхают, и приглашения присоединиться не посылали. Антон взглянул на нарушительниц чужого занятого пространства с ледяным презрением, и наткнулся на несчастный и умоляющий взгляд лаборантки. Та испытывала неловкость за мамашу, но как послушная дочь вынужденно тащилась следом.

— Здоровья и процветания вам, господин Ан-Тон, — промолвила девушка, опуская ресницы. Поприветствовать всех разом она не захотела отчего-то.

Цветастая, как упавший на траву обрывок радуги, дама произнесла следом, — Процветания вам и благополучия, господин Руд-Ольф! — Антона и доктора она также не пожелала одарить принятой формулой вежливости.

Все дружно проигнорировали их приветствие. Ответить означало бы, что дано разрешение на общение. Такого разрешения никто давать не хотел.

— Нет, не пойду я никуда, — ответила Нэя, продолжая напряжённо вглядываться в сторону озера. Антон решил, что она ответила даме на приглашение следовать за ними, но Нэя добавила, обращаясь к Венду, — От ваших ледяных десертов все внутренности немеют…

— Госпожа Нэя! — дама заколыхала грандиозными полями своей шляпы, так что лицо её рассмотреть не было никакой возможности. О чём никто и не пожалел. Только рот её щерился в явно фальшивой радости. — Как хорошо, что я вас встретила! Как вам это чудо? — она сняла шляпу и протянула Нэе. — Ваши столичные конкурентки вас, похоже, вознамерились обогнать своими придумками! Эту шляпу я бы и не купила как некий абсурд, то есть безвкусицу. Но мне дали её как поощрение за дорогой заказ. Я решила вам показать, чтобы вместе посмеяться. А тут такое пекло вдруг навалилось, что я и подумала, не такой уж это и абсурд. Полноценная крыша на голове, а ничего не весит…

Она протянула шляпу Нэе для изучения, открыв своё лицо. Оно поражало яркостью и отсутствием гармонии черт в то же время. Не глаза, а глазищи со стрекозиным каким-то блеском, при том, что нос маленький, а рот большой. Пышные волны волос забраны на макушке в солидную башню, так их было много. Обычно подобные и вычурно-экзотические фемины, если поднатореют в искусстве обольщения, вызывают сильное влечение, но уж точно не возвышенную любовь. В ней присутствовало нечто ускользающее от определения, но точно низменное, нацеленное на актуализацию нижних, если локально, мужских чакр, как сказал бы доктор Франк. Но доктор молчал, созерцая озеро и не проявив к подошедшим женщинам никакого интереса. Впрочем, и дама вряд ли упражнялась в искусстве обольщения, судя по ледяному и всё также надменному взгляду, ничуть не разогретому жаркой погодой. Она неотрывно смотрела на Рудольфа, будто ошалела от вида его обнажённых короткими шортами ног. Антон невольно поёжился, — такой взгляд уж точно подобен каскаду пронзающих ледяных игл. Но Венд не проявил ни малейшей чувствительности к тому, что его столь откровенно исследуют инопланетные глазищи.

Она с трудом отвела свой пожирающий взгляд от фигуры Венда и обратилась к Нэе сладким голоском, опять же с привкусом холодка, — Я буду сегодня у вас. У меня вечернее мероприятие, так пусть ваши ленивицы уж постараются с отделкой моего платья. А то…

— Кыш отсюда! — свирепо заметил даме Венд, выхватывая шляпу из её рук. — Тут зона нашего отдыха. И впредь не приближайтесь, если видите, что люди отдыхают и вас к себе не зовут! А то я сам так отделаю вам платье… — и он сделал шутливый жест, что хочет схватить её за край подола, изобразив при этом зверский оскал.

— Вы шутник, господин Руд-Ольф! — весьма ласково отозвалась дама на недружественный тон, но подхватила свой цветастый и весьма обширный подол, и её словно сдунуло с холма заодно со спутницей. Она так и не вернулась за своей шляпой. Антон услышал весёлый смех Иви, хотя вряд ли ей было весело. Скорее уж неловко.

— Здесь люди как плазмоид, так и норовят слиться воедино, даже если вокруг необозримой длины пляж. Вот и говори после этого о вреде индивидуализма, как любит это доктор, — поддержал Венда Антон.

— Теперь она будет повсюду болтать, что у меня клиентура не только из числа женщин «Лучшего города континента», но и мужчины из «Зеркального Лабиринта» все до единого мои клиенты. Да уже и так болтают… — шутка Нэи была весьма странного свойства. Так показалось Антону.

Доктор взял шляпу и примерил на себя, — Отличная крыша, как и сказала эта жизнерадостная женщина! — и все засмеялись. В женской изукрашенной шляпе доктор напоминал сказочного гриба-колдуна.

— Тебе идёт этот фасон. Надо бы и себе такую приобрести, — с умышленной серьёзностью сказал Рудольф, и все опять засмеялись, кроме Нэи.

— Лучше мне отдайте, — сказала Нэя, — а то она обвинит меня в её присвоении. Уж точно за ней притащится. Вы не представляете, какая она памятливая…

— Эта фря способна поражать злыми чарами как снежная королева, — подал реплику Антон, неприятно задетый вторжением не столько Иви, сколько её мамаши. — Глазищи как изо льда…

— Она очень влиятельная и опасная, — заметила Нэя. — Мне приходиться с ней общаться по работе, но я тоже буквально стыну рядом с ней.

Венд взял руку Нэи в свою, — Она смеет тебя третировать? Мешать тебе?

— Нет, — ответила Нэя, — Она меня любит, как ни странно это звучит.

— Чего ж тут странного? — спросил доктор Франк. — Тебя невозможно не любить. Даже снежная королева тает от твоей, всех согревающей, доброты…

— Нет. Я вовсе не добрячка. Я тоже злюсь, а иногда так сильно, что швыряю в своих служащих всем, что под руку и попадётся…

— Смотря чем швыряешься, — встрял Венд, — платьями или стульями?

— Нет, — ответила она всё так же искренне, — Платья слишком дорогие, чтобы ими швыряться, а стулья слишком тяжёлые. Покалечить же можно.

— Так чем же тогда? — не отставал Венд.

— Ну, так… Тряпкой какой-нибудь, пустой коробкой или салфеткой столовой. В Элю могу и туфлей запулить. За то, что она всех распустила…

— Туфелькой это очень больно! — сострил Венд. — Особенно с учётом маленького размера твоей ножки… Я, кстати, нашёл твою утерянную туфельку…

— С ноги слетела? — поинтересовался доктор, чтобы не молчать. — Откуда же решил, что Нэя потеряла?

— А я сама в него запулила, — пояснила Нэя.

— За что же? — нескромно поинтересовался Антон.

— Наверняка было за что, — утвердил доктор.

— Всё зависит от приложения силы, — продолжил свой заход против Венда Антон. — А то и башмаком можно шишкой наградить, мама не горюй!

— Твоим башмаком уж точно можно и лоб пробить, особенно если я приложу к тому немалую силу, — ответил ему Венд.

— С чего же такая злость у вас ко мне? — прищурился Антон, видя его раздражение.

— Слишком уж сгрудились вы тут, будто и другого места нет.

— Так места не куплены, и ничьей собственнической крышей не накрыты, — отозвался доктор Франк.

— Не знаю, о какой туфле вы упомянули, — обратилась Нэя к Рудольфу как к постороннему, — мои туфли Олег мне уже давно притащил.

Ни Антон, ни доктор, её не поняли, а Венд ухмыльнулся, — Так это ж Сурепин ворует туфельки у местных девчонок на пляже, чтобы потом они выкупали их за поцелуи. Он часто отсыпается в том отсеке после патрулирования в горах, а я на туфельку женскую едва не наступил…

— Может и так. На то там и ваша приёмная для желанных гостей.

— Вряд ли гости Сурепина могут быть лично для меня желанными. К тому же, у него нет таких полномочий, чтобы принимать там гостей. Рылом не вышел.

— Чем?

— Лицом.

— Да. Его лицо в пятнышках всех отпугивает. Бедняжка…

— Бедняк, уж скорее, учитывая его пол. Коллекционирование женских туфель — местная аномалия передалась и ему.

— Кто же ещё коллекционирует женские туфли?

— Чапос. Да вот и Артур откуда-то притащил женскую туфельку. Говорит, в горах нашёл. Поставил на полочку.

Какое-то время молчали. Разговор уже не клеился.

— Хороша крыша, да маловата для моей большой головы, — произнёс доктор, отдавая шляпу Нэе. — Жарко тут, пойду-ка, окунусь ещё… — после чего бодро сбежал с холма вниз. — Присоединяйся, Антон! — крикнул он.

«Вот же деликатный человек», — решил Антон, но не сдвинулся с места.

— Сиганул вниз как жеребец, — прокомментировал уход доктора Рудольф. — И поплыл как резво. Молоток! Такой уж точно не заржавеет. В то же время подлинный юноша сидит без движения, как старик, и покрывается испариной. Иди уж, искупнись!

— А я, следуя вашему примеру, хожу купаться на лесное глубокое озеро.

— Пошли купаться? — спросил Венд, обращаясь к Нэе, — Я всё же научу тебя плавать, если тебе уже не шестнадцать… Чего тут торчать на жаре?

— Я не согрелась, — Нэя скрыла себя под нелепой шляпой. Видны были лишь капризно надутые губы.

— Купальное платье сними, мокрое же, — не отставал от неё Венд.

— И так высохнет.

— Иди туда, — он указал на стену из высоких кустов, откуда и сам недавно вышел, — Там, как за ширмой, переоденешься. Я подстрахую, чтобы никто туда не ломанулся…

— От тебя самого подстраховка необходима, — ответила она. Он пожал плечами.

— Не думаешь же ты, что мне в диковинку голые женщины? У тебя пузо и без того просвечивает. Антон подстрахует, если уж меня боишься. Да не сиди ты мокрой! Сжалась как…

— Договаривай уж. Так и скажи, как голопузый лягушонок, вылезший из лягушатника, — тут Нэя легла, задрала верхнюю часть своего купального костюма, а юбку приспустила, подставив обнажённую грудь и живот под каскад жарких лучей. — А мне как раз жарко! Так жарко… — она раскинула руки, и одна из рук легла на колени Венда.

Антон невольно отодвинулся, поняв, что стриптиз рассчитан не на него уж точно. Тогда как Венд без всякого стеснения придвинулся к ней впритык уже, озирая её затуманенными глазами и не беря в расчёт присутствие Антона. — Тогда пошли в «Лабиринт». Там хотя бы прохладно…

— Лягушонок хочет как раз тепла, — она закрыла лицо огромной шляпой. Рука Венда прикрыла одну из её бесстыдно раскинувшихся в стороны грудей, лаская её на глазах опешившего от такой вот сцены Антона. Нэя лежала неподвижно, скрыв лицо шляпой. И не препятствовала Венду.

— Ты же хотела, чтобы я пригласил тебя в гости? — он стащил шляпу с её лица и прикрыл ею грудь, догадавшись вдруг, что и Антон видит беззащитно-оголённые перси, будто бы устыдившись за неё, тогда как сама обладательница всего этого добра, синеглазая скромница, вдруг отчего-то утратила всяческий стыд.

— Перестань хулиганить! — произнёс Рудольф уже жёстче, — Ты тут не одна. Вставай и одевайся. Пойдёшь с нами, Антон? У меня огромное блюдо черешни есть. Ребята притащили. А ещё, Антон, те самые любимые тобою плюшки из столичного «Дома для лакомок», — он уж и не знал, каким образом заманить её к себе в гости, догадался Антон. Задача заключалась в согласии Нэи, а уж по ходу дела он нашёл бы предлог отвязаться от Антона.

— Рад, что ребята настолько вас любят, заботятся, — заметил Антон. — Только ведь я как-то не оценил, если честно, местный и кислый гибрид Арсения, названный черешней. Оскомина-то мне к чему?

— Как хочешь. Нам больше достанется. Идём? — обратился он к ней, но уже без прежней просительности, решительно смахнув дурацкую шляпу в сторону и сделав попытку натянуть верхнюю часть купального костюма ей на грудь. Она отпихнула его руки.

— Не прикасайтесь! Вы, кажется, не мой муж, чтобы заявлять на меня право собственности. Никуда я не пойду! — она, продолжая цепляться за шляпу, вытягивала её из захвата Венда. — Отпусти! Поломаешь, а мне платить Лате за эту безвкусицу! Антон, подтверди ему, что мы с тобой спешим и уже договорились сегодня ехать в столицу, где я оплачу жрецу часть денег для приготовления ритуала в Храме Надмирного Света…

Антон сразу же понял её маневр для защиты от атаки Венда, но потерял дар речи от её спонтанного экспромта. Грудь продолжала ослеплять Антона своей белоснежной красотой Снегурочки, хотя Снегурочки и не целомудренной. Он не мог резко отпереться от всей этой чуши, ощущая её нервозный трепет даже без всякого к ней прикосновения, — трепет перед Вендом и невозможность тому противостоять. Для чего и цеплялась за Антона, как за спасательный круг.

Но Венд тоже не вчера родился. Он оскалился в улыбке, не сулившей ничего доброго, — Антон подождёт, пока не определимся с нашими отношениями. Пошли! — голос звучал уже не просительно, а повелительно.

— Чего определяться? Ко мне вчера приходил один тип из Управления делами по недвижимости города и сказал, что ты ему обещал в скорейшем уже времени освободить здание от всей этой ерунды, что излишняя для такого места…

— Тебя намеренно вводят в заблуждение.

— Такие попытки никогда и не прекращались.

— Вот и повод для того, чтобы обсудить нам твои же насущные проблемы. Необходимо усилить охрану здания с прилегающей территорией более основательно, чтобы не шлялись разные провокаторы, прелюбодеи и воры в том числе. Не превращай своё же предприятие в притон, где покупают себе девок за твоей спиной, мечтательница! Выкини большую часть из этого девичьего сброда и прекрати свои нелепые игры в самодеятельный театр! Нашла себе место для театрализованных постановок. Кто работает и шьёт, — не о них речь. А эти, перелётные птички по чиновным постелям, чего там околачиваются?

— У меня нет ничего подобного! Какой притон? Все мои служащие скромные девушки и задействованы на рабочих местах. Те, кто не обладают мастерством пошива и вышивания, так содержат в порядке и чистоте обширные помещения «Мечты», облагораживают садовую территорию и выполняют прочие подсобные работы…

— Для этого есть садовники и уборщики. Я же знаю, что это Цульф навязывает тебе всю эту перелётную стаю, но подставляет при этом тебя, а сам отмалчивается, когда я потребовал от него прекратить набивать здание ненужными девицами. Ты сама же жаловалась, что тебе предъявляют претензии по поводу их вызывающего поведения в пределах города.

— Но… ведь я девушек сама выбираю, чтобы… чтобы превратить банальную распродажу в театрализованное действо, праздник… — она беспомощно оправдывалась как перед неподкупным судьёй и ждала поддержки от Антона, глядя почему-то на него умоляющими глазами. Но Антон и знать не знал, что там у них и как в этом здании устроено.

— Поначалу ты повелась на эту затею, а потом Цульф уже сам стал навязывать тебе так называемых актрис всем известного жанра. Тебе не жалко разве, что они выжирают приличный куш от плодов твоего честного и нелёгкого труда?

— Ну… так и поговори с ним, а я не могу…

— Я поговорил с ним уже в другом жанре общения, так что он под стол свой залез и долго боялся оттуда вылезать. Потому и сообщаю тебе, что ты вправе выставить этих вертлявых дармоедок прочь и освободить себя от их содержания и ненужных тебе затрат по устроению так называемых праздников с демонстрацией их красот под предлогом показа изделий твоей «Мечты». Для этого витрины существуют. И что же ты не замечала, что ни девушек, ни женщин на твоих показах не бывает? Одни тролли мужского облика и набивают твой демонстрационный зал. Вывернулись, озабоченные скоты-эстеты… и безупречны как бы, и свою неумеренную похоть прикрыли. А все претензии со стороны благонравных жён к тебе, дурочка…

— Тебе Лата-Хонг об этом рассказала?

— Неважно кто.

— Как же нет женщин и девушек? Очень многие приходят, потом распродажа… Ты побил Цульфа?

— Нет. Всего лишь тряханул его слегка. Если бы ударил, он бы дышать перестал, чего доброго. Реанимируй его потом…

— А как же теперь… если он будет мстить?

— Никто не посмеет! Тронуть тебя это всё равно, что меня. А кто тут на такое способен? Сообщаю тебе, никто!

— Тогда, зачем же приходили те чиновники с отвратными лицами, или кто они уж там, не представились…

— Оказывают воздействие на тебя, чтобы ты сама, по доброй воле как бы, отказалась от своей «Мечты». Решили, что ты и есть главное препятствие для того, чтобы им вернули здание. Да я эту хрустальную избушку в пыль разрушу, а им не отдам! И холм срою, раз уж и он моя собственность. И учти, я скорее устрою там для них поле для погребений, чем позволю тебя тронуть.

Вместо того, чтобы уйти как Франк, Антон всё решал, не будет ли выглядеть его поспешный уход за предательство их дружбы? Она уж точно не хотела оставаться с Вендом наедине.

— Пойдём? — Венд протянул ей руку, чтобы помочь встать.

— Никуда я с тобой не пойду! Антон, пусть он уйдёт! Скажи ему… — она вглядывалась в озеро испуганно-расширенными глазами, не видя, что Антон превратился в истукана, ничего не понимающего, да и не желающего становится участником чужой ссоры, где третий всегда лишний, — Где же Франк?

— Ещё одним защитником обзавелась? Не с ним ли решила отправиться в гости к небесному отцу? Куда же подевалось твоё аристократическое достоинство? Чего ты выставляешь тут всем на обозрение свои сиси, стыдливая ты моя мечтательница! Или решила устроить конкурс на самую красивую шлюху «Лучшего города континента»? — Венд с заметной силой схватил её за руку повыше локтя в попытке принудить встать. Как он намеревался поступить дальше при её сопротивлении, если она не собиралась ему подчиниться и пойти в указанном направлении, Антон не понимал.

Венд еле подавлял свою ярость, — Встать, я сказал! — он точно попутал территорию отдыха с дислокацией места своей службы, обращаясь к ней командным голосом как к своим подземным и порой выходящим из режима послушания «космическим воинам».

Реакция Нэи была взрывной. Она стала бить его чужой шляпой, невесомой, но довольно жёсткой от пропитки особым составом, — по рукам, плечам и голове. Лицо исказилось, будто она хотела зарыдать.

— Больно же, очнись! — прошипел он и выдернул шляпу из её рук, запулив в сторону озера.Шляпа белой кружевной птицей плавно опустилась на прибрежные кусты. Рудольф приложил ладонь к шее, с заметным удивлением рассматривая собственную кровь, — Поцарапала, сука…

Вскочив и прихватив верхнюю одежду, она побежала по косогору в заросли лесопарка, размахивая платьем как флагом, будто отмахивалась от приставучих насекомых. Венд попытался скрыть усмешкой свои подлинные чувства. Антон встал, испытывая неловкость от того, что попал в эпицентр их взаимно-неприличной бури. Он пошёл следом, но не за Нэей, а просто потому, что тропинка была одна.

— Эй! — крикнул ему Венд, и когда Антон обернулся, он швырнул ему туфельки. Подняв их, Антон решил её догнать. Внутри они были белые атласные и удивляли своим маленьким размером.

Антон — исповедник поневоле

Но никуда не пошёл, а вернулся, — Рубашку забыл, — а сам сел рядом с Вендом, разглядывая розовую туфельку, — Туфелька Золушки.

— Инфузория-туфелька, как раз твой объект для изучения, — продолжал насмешничать Рудольф, но был задет, и всё его предыдущее поведение напоминало выходку нелепого подростка, испытывающего комплексы перед недосягаемой девушкой.

— Почему же? Она настолько примитивна?

— Они все мнят себя Золушками, пока жизнь не выпихнет их из иллюзорной кареты в пошлую тыкву.

— За что вы так? — спросил Антон.

— Что? — спросил Венд.

— Оскорбили её, — ответил Антон.

— И не думал даже, — ответил Венд.

— Если ваша девушка сука, то вы, исходя из логики, кобель, — с подчёркнуто спокойным безразличием произнёс Антон.

— А ты сам? — презрительно спросил Венд, — Перекрёстным опылением занимаешься с девушками, как цветок? Можешь её брать себе. Я не препятствую. И старина Франк может вступить в конкурентную борьбу с тобой. Фея «Мечты» того стоит. Берите оба, по очереди, как договоритесь.

— Шеф, а вам голову не напекло? — Антон еле удержался, чтобы не сказать чего похлеще. — Если девушка не приняла приглашение, что называется, тет-а-тет, это не повод так себя вести.

— Беги, догоняй! Чего медлишь? Как же надоело всё это лицедейство…

— Зачем мне её догонять, а уж тем более брать? Она сама всё решит…

— «Она, сама», — передразнил он, — решать могу только я! Конечно, я шучу. Я не собираюсь её отдавать ни тебе, ни тайному похотливцу Франку. Она слишком дорого мне досталась. И не в отвлечённо-сердечном смысле так, а в самом что ни на есть материальном смысле! Сумму в местных дензнаках даже озвучивать не буду, чтобы ты не рухнул от потрясения.

— И у кого же вы её выкупили? — Антон не верил своим ушам, принимая его слова за бред. Точно перегрелся.

— У Судьбы. А та разжала свои неумолимые ручищи и вручила участь этой маленькой неудачницы мне, как мою уже добычу. Никому в этом мире она не нужна, кроме меня. Ради неё и выкупил этот аквариум на холме в Главном управлении города. Это теперь они спохватились и принялись оспаривать сделку. А я им пока что деликатно дал понять, кто они есть в сравнении со мной и чем может обернуться для них попятное движение. Вполне реальной перспективой принять позу рака, сугубо в земном и архаичном смысле…

— Но ведь это здание построили земляне, а не трольцы…

— Да. Но его же и подарили здешним воротилам в качестве взятки за некие услуги. И уже эта почтенная шайка коллегиально вознамерилась продать здание жрецам Надмирного Отца, но те поскупились, сочтя цену безумной, требуя себе же безумных скидок, прикрываясь душеспасительной и столь необходимой заботой о здешнем народе. Их послали за стену далеко и навсегда, пообещав и без них справиться. Спустя годы те же дельцы, частично вымершие, а частично замещённые потомками и другими умниками, окопавшимися тут в статусе управленцев, уступили архитектурный и законсервированный шедевр мне, так и не придумав, как его использовать не только плодотворно для общества, но и себе во благо. Красота здания сыграла с ними злую шутку. Назначить реальную цену так и не сумели, боясь продешевить, пока в этой диковине перестали нуждаться те, кто и хотели поначалу. А потом желающие иссякли, когда тут возникла строительная организация из разряда «дёшево и сердито». Из-за неподъёмной аренды к будущей «Мечте», в те годы безымянной, и близко никто не подходил. Здание постепенно приходило в плачевное состояние, заброшенное из-за перекосов клановой, а не плановой, экономики. Но возник сказочный трюкач, Али-Баба, то есть я, и купил его за мешок слёз.

— Каких слёз? — опешил Антон.

— Каменных. Слёз Матери Воды. Алмазов, если ты не в курсе, что это. Так что цена есть у всего.

— Разве алмазы ваша личная добыча?

— А чья? Твоя что ли? Под моим началом экспедиция и обнаружила подземные бункеры, набитые алмазным сырьём, на Хрустальном Плато. Ещё во времена Разумова было… Или ты думал, что мы сами размахнулись тут с разработками кимберлитовых труб, чтобы ребята не ожирели? Ты разве видел в пределах досягаемости вокруг занятой нами территории хоть один карьер для добычи такого вот специфического сырья?

— Кажется, нет…

— Не кажется, а не видел. И не мог видеть. Такие древние карьеры есть в пределах зоны, что и прозывается Хрустальным Плато. Да и ты и не был никогда на Хрустальном Плато. А это целая страна. Хотя и мёртвая в смысле человеческой живности. Моя инициатива была исследовать подземные уровни заброшенных городов, моя и находка. Так что и малая часть прибыли моя. Можешь вместе с Арсением организовать свою уже экспедицию, якобы для сбора редкой флоры, а уж карты необходимые я тебе подкину. Вдруг и найдёшь ещё какую тайную пещеру инопланетного Алладина? Но учти, духи, охраняющие подобные пещеры не выдумка. Там многие пытались рыскать, да мало кто оттуда вернулся.

— Вам, похоже, даже местные пещерные духи покровительствуют…

— Можно и так сказать. Не трогают, во всяком случае.

— Вы реальный человек-загадка, — не то восхитился, не то пошутил Антон.

— Так и есть. Реальный человек с планеты Земля. Потому и загадка для тех троллей, у кого неплохо работают аналитические зоны мозга, усиленные интуицией. Но редко так бывает. Аналитики, как правило, не обладают интуицией. Это качество развито у тех, кто занимается как раз не анализом, то есть расщеплением реальности, а её синтезом. Чем одержимы как раз люди творческого склада личности. Ты же пока что на здешних социальных весах ноль целых, ноль десятых и ноль сотых тоже.

— Нищеброд во всех смыслах.

— Почему же? Ты волен по своему карману выбирать себе других из тех, кто и живёт в этом «Лучшем городе континента». Здесь всё есть, но за плату, как ты и сам теперь понимаешь. Можешь и на «Мечту» посягнуть, на любую из свиты моей мечтательницы. Моей! Уловил посыл? Их там чуть более, чем достаточно, живых куколок, увлечённо занятых самопродажей. И осуждают их лишь ради внешнего приличия, поскольку тайная закулиса города, мужская и похотливая, как и все трольцы, решила ввозить их сюда под прикрытием развития высоких и сугубо эстетических запросов у здешнего женского населения. Уж ясно, что не Нэя всё это организовала, хотя она, святая простота, может и обольщаться по поводу своих талантов и деловых качеств. Не догадался, чего ради они там толкутся и визжат у всех на глазах? Ни черта не делая? И всех раздражая? Или ты думаешь, что ради того, чтобы местные куропатки стали как Колибри, вся эта затея?

— Как же вы сразу-то такое позволили, шеф? Завуалированный разврат для касты управленцев города?

— А как я такое запрещу? Я всесилен? Этот компромисс изобрёл Инар Цульф, чтобы соорудить внутри этот храм заземлённого, а не небесного благолепия. Иначе не позволили бы. И что теперь прикажешь делать? Всех вышвырнуть прочь и самому там жить как феодал в своём персональном замке? И на хрен мне эта мастерская была бы под одной со мной крышей. И Нэя могла бы там просто жить, да и кто угодно из наших, в том числе и ты мог бы при желании. Но разве она стала бы жить там одна, да ещё бездельничая? Ведь я из-за своей специфической жизни, тебе известной, редко там появлялся бы. Или ты смог бы там жить? А то давай, обсудим эту затею, если уж ремонт всего сооружения и устроения прилегающего ландшафта обошёлся в ещё один мешок, полный каменных слёз.

— Мы к такому не приучены. Как и девушек покупать…

— Вот именно. Мог ли я на Земле и думать, что буду тут всё одно, что шейх-самодур из давности времён. Или вот анекдот, — всё оставить как есть, а самому там заселиться, и пусть думают, что хотят. Весь тамошний пчелиный улей мой! Но чтобы всех трутней женского пола выкинуть оттуда прочь. И никто уже не посмеет туда сунуть своё похотливое рыло. Как тебе такой расклад? — он веселился напоказ, скрывая чувство острой постыдной обиды. Избили, унизили столь позорно и прилюдно. Антону вместе с ним хотелось провалиться под почву холма. И как можно глубже. Он разделял его стыд, но не гнев.

— Олег тут сказал, знай он ещё на Земле, как всё случится, он бы вышел добровольно из структуры ГРОЗ и не обернулся бы даже. Ужасно переживает, похудел настолько, что комбинезон на нём болтается как на жердине. Доктор Франк глядит на него такими глазами, что и мне плакать хочется. И что делать? — бормотал Антон, уже давно привыкнув к откровенному общению с Вендом.

— Однако же, неутешный страдалец Олег поглощает в столовом отсеке двойные порции, спит богатырским непробудным сном, так что постоянно просыпает и на службу является с опозданием на часы. А я не могу ввести его в рамки необходимой дисциплины, ибо Франк над ним крылья распушил как филин над своим раненным птенцом. Не тронь и без того истерзанную душу! А этот птенец болезный постоянно околачивается в пределах изукрашенной «Мечты». Без всяких трат, надо заметить. Его любят из-за побуждений благотворительности, поскольку он молод и хорош собой. И похудел он лишь из-за чрезмерности в сексуальных утехах. Какие там переживания! По ночам шляется, на службе дрыхнет, как утомлённый сытостью бык на лужайке. И ведь слова не скажи! Один ты у нас в отшельничество ушёл. Монашество, что ли, принял?

— Смешно. Только смеяться совсем не хочется.

Испытывая ответное злое чувство к Венду, Антон встал и пошёл, не оборачиваясь, сдерживая себя от желания наброситься на наглого «отца» и распорядителя теми, кто жил внизу. Но спохватился, что оставил на холме свою рубашку и опять вернулся. И опять упрямо сел рядом. Поспешно уйти означало признать превосходство Венда, в чём бы оно ни выражалось.

Как Рудольф раздражал Антона

— Я так и не искупался, — сказал Антон. — Не пойти ли нам вместе на то, глубокое лесное озеро?

— Пожалуй, — согласился Венд, — только давай для начала увлечём за собой двух ундин, чтобы не было соблазна друг друга утопить. Вон они! — он указал на стройную Иви, так и не скинувшую с себя своё платье, чтобы искупаться, и её мать в безразмерной тунике. — Скучают без мужского сопровождения и в воду боятся сунуться. Что разумно с учётом повышенного уровня тестостерона у здешних троллей. Могут ведь и притопить ненароком от усердия. А уж мы-то с тобой будем соблюдать все правила безопасности в водной среде. Ты возьмёшь себе юную лаборантку Арсения, уж коли с ней знаком, а я, так уж и быть, согласен на маму. Если уж быть честным до конца, я что-то засиделся в постниках и молчальниках. Как бы и впрямь не пожухнуть в апогее своей мужской и сочной зрелости. Ты ведь не ханжа, не мальчик, коли в мужьях успел побывать? — Венда несло от еле удерживаемой досады на убежавшую Нэю, а отыгрывался он на Антоне.

— Эта мама как надувной матрас, зацепись за такую и не утонешь, — пробурчал ответно раздражённый Антон.

— Думаешь, старик-боровик Франк любит женщин как-то иначе, возвышенно, в отрыве от этой чавкающей всепожирающей похоти? Да и женщины… думаешь, они любят иначе?

— Не заметил я у доктора никакого устремления в похоть, как вы выражаетесь.

— Ну да. Высокоинтеллектуальный мечтатель, стоящий на вершине своих прожитых лет, на Монблане премудрости. А эта, что внизу распустила свои длинные волосы, якобы почтенная матрона и безупречный местный функционер — ша. Она делает вид, что лишена пола, но её тело живёт своей, почти обособленной жизнью, всё трепещет и взывает к чему? Да к тому же самому. И где тут мечта? Но как им нужна игра, кисея фальши. Всё скрыть так, чтобы всё было очевидно.

— Вы женоненавистник, что ли?

— С чего бы это? Прежде я тоже считал, что местные женщины иные, а оказалось, они от наших ничем не отличаются. Такие же ломаки все. И шлюх, вдохновлённых исключительно природой, а вовсе не бытовой бедой или нуждой, как принято думать, тут полно.

— Шеф, вы с аудиторией просчитались. Мне это не близко.

— Ну да. Ты, как и Франк, высоколобый чистюля. Я видел, как вы с Франком облизывали милую мечтательницу в своих чистых мечтах. Глаза же всё выдают, Антон.

— Красота невольно притягивает даже без всяких особых помыслов. Если вы об этом. Но и само сексуальное влечение, если оно есть у доктора, что в нём гнусного? Нэя молодая, красивейшая женщина. Не замужняя.

— Что для Франка так, можно сделать скидку на его возраст, а ты тоже находишь её красивейшей? Не так уж она и молода по местным меркам. В том смысле, что в их представлении она только рабочая пчела, и уже никогда не найдёт себе мужа. Девушек берут тут для производства детей очень рано. Но она в некотором роде замужняя. Пусть Франк не обольщается.

— Кто же муж? Вы, что ли?

— Что ли, что ли, — передразнил он и выхватил туфельку из рук Антона. — Ты спишь на ходу, что ли, если не внял тому, о чём я тут распинался битый час перед тобой?

— Если вы купили этот холм вместе со строением, то с чего решили, что и живые души, там работающие, все стали вашей собственностью? Кажется, Нэя, творческая женщина, там работает, оплачивает какие-то налоги и прочее, что положено, и ни от кого не зависит.

— Вот именно, что тебе так лишь кажется. Все воспринимают эту «Мечту» как мою персональную причуду, потому и Нэю не трогает здесь никто. Здесь такая скучища, такая сонная одурь у меня от этой жизни за столько лет машинного однообразия внизу и такого же шаблонного жития вверху, всё наизнанку, все мысли. Что думаю, то и говорю. А ты судишь, не понимая ни хрена! — он сунул нос в туфельку, в её глубину. — Даже туфли благоухают. У меня уже дыхательный спазм от такого избытка цветочного аромата. Хочу понять её подлинный сущностный запах, женский. Вот видишь, она тоже лицедейка, как и все прочие женщины. Но я вовсе не считаю, что это плохо. Они маскируют себя в нечто, что выше их довольно-таки убогой природы, откровенно посмеявшейся над женщиной особенно безжалостно. Уподобляют свои голоса птичьим трелям, платья цветочным лепесткам, тщательно прячут в своих пёстрых тряпочках свою природную постыдную суть, пусть она и сильнее их же самообмана. И когда женщина теряет разум, соглашается быть публично уже практически голой, бесстыжей, не скрывая уже ничего в угоду вовсе не мужчинам, а наиболее грубой и уродливой их разновидности — мужским скотам, то становится настолько жалким уже созданием, любить которое уж точно никак невозможно. А ведь она подательница жизни. Не от того ли люди перестают любить друг друга, не ценят саму жизнь, что перестают преклоняться перед той, кто и есть источник самой жизни. Поэтому я не люблю женщин, а жалею их. Ты-то как тут выживаешь?

— Как все.

— А как все? Знаешь разве? Мираж свой нашёл?

— Нет. Но найду.

— Надеюсь, она найдётся не там, где свой мираж нашёл Олег. Вот ты его друг, а ничего не знал. А ещё говоришь, как все. Что ты знаешь обо всех? И эта фея — пряная бабочка? Если бы не я, догадываешься, где бы она сейчас была? Кому нужны тут люди? А красивые девушки они тут товар. Для тех, у кого есть возможность их покупать. Вот и таскают по очереди, у кого власть и деньги, пока не истреплют, после чего им светит свалка за границами их ничуть не обустроенного мира, мало чем от этой свалки и отличающимся. Думаешь, мне их не жалко? Тех, кто за стенами? Но много мы тут смогли? Дали им райскую гармонию? А сколько поубивали уже. Вот ты? Сумел девушку свою сберечь? Да ладно. Не каменей. Я только хотел тебе напомнить, что ты сам здесь не лучше прочих. Не возносись своей гордой душой над теми, кто в отличие от тебя живёт здесь почти два десятка лет. Вот я здесь обитаю восемнадцать лет. Мог я тут остаться прежним? Если Олег изменился за пару лет? На всю базу у нас остались лишь два монолита, без трещин и изъянов, ты и доктор. Как это ты тогда сказал, религиовед по совместительству: «Дурная среда развращает добрые нравы». Ты почему не смог уничтожить личного врага, убийцу жены? Или был рад, что тот освободил тебя от ответственности за ту, кто уже надоела? Позволил остаться твоей совести ясной? Да ещё и благородной страдалицей за уничтоженную жизнь ненужной тебе жены? Ты ведь мальчик. Зачем тебе она была нужна? Сделал благородный жест. Но быстро приелась, и сам ты не понимал, что с ней делать. Ты же вечно торчал в горах. А она бродила тут в садах и лесах одна. Она не та, кто заставляет душу вибрировать, а тело стонать. Ведь верно? Я знаю, о чём я говорю. Я бы с нею дня не пропел. Уснул бы сразу. Удивительно, как ты против Нэи выстоял, не упал в её зовущие объятия? Даже старый пень Франк пустил цветущий побег вверх.

— Шеф, вы ревнуете, что ли?

— Что ли, что ли. А ты что, никогда не ревновал девушку? Был готов уступить её всякому, что ли?

— Думаю, что ни Франк, ни я вам не соперники. А где он, кстати? Не утонул ли?

— Уж, конечно. Соперники тоже. Хрыч и молокосос. Один спит от усталости и видит грёзы уходящей жизни, другой ещё и не просыпался для подлинной жизни, хотя едва не сгорел заживо, упав сюда. Вы не живёте реальным, и ты, и Франк. Вы любите миражи, свои думы о прекрасном и гармоничном мире, но не сам этот мир. В отличие от тебя, он отдыхает на том берегу. Поскольку опыт жизни научил его быть сообразительным в подобных ситуациях.

Антон порывался уйти, но не хотелось уйти нелепым и осмеянным. Бегство Нэи вызвало взрыв раздражения у Рудольфа, и он не мог никак остановиться, как многие нервные люди, даже устав от гнева, не могут быстро успокоиться.

— Вы бы сами, шеф, прошли курс восстановления психики. Мне советовали, а о себе подумать некогда?

— Я всего лишь даю выход негативу, потому что его слишком много в жизни.

Антон явил в своём лице помеху для их примирения, в чём и не сомневался Рудольф. Если бы он слинял как Франк сразу…

Антон не ушёл умышленно. Он мешал Венду, вовсе не нуждаясь в фее «Мечты», как подозревал ревнивый обидчик. В последнее время она осунулась, в глазах грусть, и надо было быть камнем, чтобы того не замечать. И ревность грубияна шефа происходила от его же собственной нечуткости, непонимания, что для прекрасной модельерши из зеркального кристалла не существует других, подобных этому, запорошённому «звёздной пылью» «звёздному воину», и давно тут упавшему в уже местную пыль.

Бирюзовая вода, казалось, отражалась как в зеркале в недобро насмешливых глазах Рудольфа. Он щурился от света, отражённого озером. Антон поднял две розовые туфельки с вышитыми на них цветочками. Они были трогательно подобны своей изысканностью хозяйке. Даже не верилось, что их носила живая девушка, что они созданы для ходьбы, а не для витрины сувенирной лавки.

— В «Мечте» целая комната занята обувью. Эти женщины ни в чём не имеют чувства меры.

— Проверял, что ли? — процедил Венд. — Уже и вхож в интимные покои?

— Нет. Олег рассказывал.

— Олег? — Венд присвистнул. — И этот тоже стал ночным стражем «Мечты»?

— Нет, — опять же простодушно ответил Антон. — Его подружка Эля как-то провела для него экскурсию по этому хрустальному дворцу. Олег очень любопытный, а та похвасталась ему, каким богатством обладает их модное заведение. Любая девушка из «Мечты» имеет право подобрать себе любую обувь, какую и привозят для них всех из столицы целыми фургонами. Буквально так. Олег так и сказал: «Не стоило бы тратить столько средств на избыточную роскошь, когда многие женщины Паралеи не могут порой купить себе и своим детям и одной пары обувки». Девушка сообщила, что хозяйка постоянно отдаёт часть прибыли в «Фонд процветания страны». Как тут и положено для всех, кто не бедствует. Но весь вопрос в том, кто именно распоряжается всеми этими фондами? Олег посоветовал помогать лично, из рук в руки, так сказать, поскольку бедных людей и искать не надо. Стоит лишь покинуть пределы стен этого «Лучшего города континента». Олег страдает почти физически от их социальных перекосов. И если на Хрустальном Плато обнаружены такие залежи сокровищ, почему бы не оказать поддержку бедным слоям населения? По возможности, конечно…

— Так с чего взял, что мы никому тут не помогаем? Можешь и сам этим заняться. Кто мешает? Обратись к Франку. Он в этом смысле очень деятелен. Только ведь, не в этом и проблема. Система тут порочная.

— Хозяйка «Мечты» так и сказала Олегу, когда он и ей выговаривал за избыточность потребления, тогда как многим людям не хватает и минимально необходимого. Дескать, можно целыми машинами привозить еду и одежду в бедные кварталы. Все деньги и все наличные силы на это потратить, но это не спасёт народ от бедности. Тогда как ей за целую жизнь никто из посторонних ничего не подарил и не отдал за просто так. Но выходит, это не совсем и так. Вот вы же подарили ей настоящий дворец, еда у них отличная и бесплатная, как я понимаю, не за счёт каких-то там фондов…

— Так Олег ходит туда обрабатывать их невежественное сознание? — рассмеялся Венд.

— Так отнесёте туфельки? — спросил Антон, делая попытку уйти.

— Я не лакей, чтобы таскать ей обувь.

— Лакей? Это-то кто ещё? Словечки у вас в ходу странные весьма.

— Историзм, — пробурчал Рудольф, — человек-невольник, если никогда не изучал историческую литературу.

— Чего я буду изучать то, что стало прахом. Мне на мысли о собственной жизни времени не хватает.

— Наш земной прах неведомым образом кто-то воспроизвёл в живую модель на космическом принтере на Троле.

— Кто бы это мог быть? Зачем?

— Может быть, неведомый Творец-программист наказал их за неправедные прошлые воплощения на нашей Земле, создав для них Трол? Я-то уж точно знаю, за какие прошлые мерзости тут замурован.

— Пойду, — повторил Антон, ничуть не имея настроя на метафизическую волну, — Занесу ей башмачки, хотя я тоже не этот, как вы сказали, «лаковый невольник». А чего он был лаковый? Расписной, что ли? Вроде живого сувенира для украшения?

— Сам ты расписной сувенир.

— Ага. Пустоголовый то есть? Может, желаете ей что передать?

— Что бы это ей передать?

— Ну, например, попросить прощения.

— За что это? — спросил Венд, отворачиваясь.

— Вам виднее. Это не моё и дело.

— Именно. Исповедник. Ты давно стал ей как подружка. Антуанета ты, а не Антуан. От скуки, что ли, играешь в подружку? Скорей, давай ищи свой мираж, чтобы стать всё же мужиком. Если уж твоя жена не сумела разбудить тебя от детства. А кстати, ты знаешь, как в старину на Руси называли любовника замужней женщины? Однодырник! — и он захохотал.

Вернулось желание ударить, и Антон повернул к Рудольфу побледневшее лицо. Но уткнулся в остро заточенные лезвия его зрачков. Рудольф просчитал его импульс и был готов ответить. И Антон отступил назад. Дело было не в трусости перед Рудольфом. И понимание, что ответный удар будет сильнее, чем его собственный, не было той причиной, что удержала его. Нанести удар старшему по званию и по возрасту было невозможно, если только отказал бы самоконтроль. А он сработал. Воспалённый взор Венда также утратил своё металлическое острие. Он засмеялся, но над кем? Над собой? Над Антоном?

— Хороши бы мы с тобой тут были, как скатились бы кубарем вниз с косогора в грязную лужу, да ещё и на детей! — и он захохотал. Антон не разделял его неожиданного веселья. Но тоже остыл. Смех Рудольфа всё перевёл на уровень несерьёзной перепалки. Представить драку на глазах местных жителей было невозможно. И что могла изменить драка в характере этого человека? Ничтожный повод мог стать причиной грандиозного скандала.

Назойливое мельтешение Латы

— Насколько же эта тролиха недурно сложена, — без всякого перехода произнёс Рудольф, переключив внимание на ту самую женщину со шляпой, мать Иви. Она сама, или помог кто-то, достала шляпу с макушки куста и держала её в руке. Иви покинула мать одну, уйдя вдоль протяжённой полосы песков в поисках места для купания, где не столь теснились купающиеся. Насколько знал Антон, Иви отлично плавала. Будучи девушкой раскрепощённой, — в меру местных установок, конечно, — она и Антона не обделяла своим, порой назойливым, общением в рабочие часы. Мать Иви расхаживала вдоль кромки озера в коротком и облегающем купальном платье, скинув где-то свою объёмистую ширму. Она распустила длинные волосы, выставив их ради привлечения внимания к себе, но делая вид, что устроила их просушку от влаги. Тогда как не окунулась ни разу. Но может, и окунулась, а он не заметил, не имея ни малейшей склонности наблюдать за местными «ундинами».

— Ждёт вас, — поддел Рудольфа Антон, — чтобы вместе с вами и окунуться в манящие воды. А моя ундина уже уплыла, не дождалась…

Сливочные, женственные, гладкие плечи, округлые руки и очень стройные ноги, а также выпуклые и девические по виду полусферы впереди, наверное, и могли очаровать мужчин зрелых, но уж точно не Антона.

Женщина заметила их внимание и заметно взволновалась. Она бережно положила свою чудовищную шляпу у своих ног, гордо расправила плечи, тряхнув волосами. Приподняла руку, как бы посылая знак приветствия наблюдателям, сидящим на холме. Но поскольку никто и не собирался её ответно приветствовать, она повернулась к ним спиной. Купальное платье оголяло её спину до самой талии. Аккуратная ложбинка, в которую и был уложен её позвоночник, и та же безупречная бежево-сливочная кожа, которую она продемонстрировала, убирая волосы в узел на макушке, заодно открыв и высокую шею. Со спины она бы и за девушку сошла. Зад умеренный, спортивно подобранный. Из воды вышел доктор, и женщина завела с ним разговор, смеялась, указывая на шляпу у своих ног. Доктор разводил руками, а потом увлёкся беседой с женщиной, и они уже вместе направились по кромке пляжа в сторону, уводящую от холма.

— Ишь, любезник, — прокомментировал Рудольф, — Всюду ищет общения.

Шляпа сиротливо осталась белеть на песке. Маленький мальчик тут же поднял её, попробовал носить в ней воду, чтобы поливать песок. От тяжести воды шляпа превратилась в бесформенную медузу, поля её обвисли, и мальчик бросил никчемную уже вещь на песок. Антон совсем по-детски засмеялся, отчего-то радуясь, что неприятной и собой красующейся тётке причинили такой вот ущерб. Пустячок, а приятно.

— Бедный гуманист и троллелюб Франк, — сказал Рудольф, провожая взглядом удаляющуюся пару, Лату и Франка, — Тут такая фигня, что она точно заболтает его до расстройства мышления вообще. У неё, как и у многих женщин, живущих в режиме аскетизма, произошла сублимация неудовлетворённых желаний в чрезвычайную якобы любознательность, с уходом в мистику и запредельность. Помню, как-то она залезла ко мне в машину, чтобы со мной ехать в столицу, и я реально чуть не сдох от её бесконечных и до одури бессмысленных рулад. Жаль, что тогда я не знал, как хороша она под своим балахоном, а то бы я быстро нашёл, чем заткнуть её рот.

— Чем? — опешил Антон.

— Тем, чего ей и не хватает, — усмехнулся Венд, — переживаниями острого сексуального характера.

— Вы бы смогли с такой? — поразился Антон.

— Нет, конечно. Но женщине порой достаточно и собственных иллюзий, что она внушает восхищение мужчинам, которые в действительности в ней не нуждаются. Такие игры бывают порой взаимно увлекательны…

— Талия у неё несколько заплыла, — дал свою оценку Антон.

— Эстет, — усмехнулся Рудольф. — Видишь ли, юношеская оценка подлинной красоты женщины часто ущербна. Даже на Земле она бы не затерялась в толпе. На такую вот яркую фактуру всегда есть ценители. Не имею в виду себя, всего лишь даю объективную оценку.

— Она холодна к сексу, — выдал Антон.

— Про секс-то откуда сведения? — Рудольф с любопытством развернулся к Антону, не веря собственным ушам.

— Так вокруг неё абсолютная пустота, как возле полюса холода. Её все в городе боятся. Мужененавистница. И никакая выгода, как и нелёгкое существование без всякой поддержки, не те причины, чтобы толкнули её прижаться к грубому мужскому телу.

— Так я не понял, ты же её не знаешь или как?

— Иви мне о том как-то разболтала, когда мы вместе завтракали в доме яств «Зеркального Лабиринта». Она и сказала, что очень устала от матери, а та к несчастью питает отвращение к мужчинам. И нет надежды, что свалит из дома, найдя себе, пусть и уличного, кота, займётся им, а её оставит в покое.

— Отвращение это самообман, выстроенная защита, вплоть до истерических проявлений. Истерика тоже род защиты для женщины, не ощущающей в себе точки опоры. Но никакая одинокая женщина на самом-то деле и не имеет в себе точки опоры. Если есть дети, она опирается на них, хотя они и сами нуждаются в опоре. Поэтому так непросто живётся детям, особенно мальчикам, в семье, где нет отца. Мать давит, а по сути, заваливается на ребёнка как на шаткую изгородь. Может и повалить, сделать неустойчивым на всю жизнь.

Затронутая тема детства без отца, была болезненной для Антона, — Моя мама никогда меня не давила. Наоборот, слишком баловала…

— Это тоже не очень-то нормально.

Антон не стремился обсуждать тему неполной семьи.

— В юности я, как и ты, тоже любил лишь худышек, — Венд вдруг переключился на тему о красоте женщин, — Но с возрастом начинаешь ценить и другие типы женской красоты. Например, Ренуар. Знаешь такого художника? Он был француз. Тебе это должно быть известно.

— Почему же?

— Раз уж ты потомок галлов по линии папаши, мог бы и ознакомиться с культурой своих же предков. Взбитые как пирожные, а одновременно воздушно-изысканные женщины Ренуара впечатляют по сию пору. Такие картинки отлично подходят для оформления коробочек для сладкого десерта. Вот что я всегда думал, разглядывая их в музеях. Женщины для потребления, своего рода лакомство, но лишнее для любителей здорового образа жизни, избыточное, как всегда избыточны сладости и прочие зефирно-шоколадные десерты… Холодная, говоришь? Так это потому, что её жизненные обстоятельства заморозили, хотя… и холодный десерт желателен в жару…

«Вот же альфа-самец»! — возмутился Антон, как бы и не за себя, а за Нэю.

— Но эти нелепые одеяния, что тут в заведении, не всегда позволяют дать объективную оценку женщине, — продолжал Рудольф. Вот если бы они так и по улицам фланировали, как здесь… хотя у них и без этого секс бурлит во всех затенённых углах и укромных местечках. Реальная свобода нравов зашкаливает, как и общественное лицемерие…

— Она старая. У неё взрослая дочь.

— Так и у меня взрослый сын и дочь выросла. Я что же, старый, по-твоему?

— Вам виднее, — раздражался Антон на то, что его втянули в обсуждение достоинств и личных тайн ненужной тётки. Никаких достоинств он в ней не видел, все её тайны тут же и отбросил. — Судя по вашему интересу к фигурам трольских женщин, уж точно старческим бессилием вы не омрачены.

— Ну, спасибо, что в сорок лет не причислил меня к старикам. На то и глаза даны, цветовод Кубани, чтобы созерцать окружающий мир во всей его многоликости.

— При чём же тут Кубань? И я никакой не цветовод.

— Почему ты назвал лаборантку любимой Арсения? Он что, опять пустился во все тяжкие?

— Арсений Тимурович никогда не заводит близких связей с девушками на работе. Девушка Иви всего лишь очень исполнительна и трудолюбива. Я это имел в виду.

— Да ну! Арсений не заводит? Он-то как раз тот ещё заводила…

— Пустопорожние разговоры. Или и у вас эта самая… сублимация.

— Всего лишь практика в родном языке, чтобы его не забывать, болван ты лаковый!

Женщина вернулась, где-то потеряв доктора Франка, или он сам её покинул. На холм он не вернулся, хотя его рюкзак и верхняя одежда так и валялись на траве. Лата устроилась неподалёку на свободной скамье, задрапировав ту своим пёстрым снятым балахоном, в свободной позе, как натурщица в ожидании своего художника, в тени дерева, не желая портить кожу загаром. Красота её ног притягивала взгляд даже без особого желания ею любоваться. Возраст в этом смысле ничуть её не затронул. Где ещё и показать себя окружающим, свою столь удивительно сохранившуюся молодую телесную упругость, думал Антон не без язвительности, но в целом равнодушный к длинноволосой тётке.

Венд поднял руку в жесте одобрения, посылая знак той, кого обозначил «ундиной». Определить её ни как толстуху, ни как эталон стройности, было невозможно. Вся красота сконцентрировалась в ногах, в выточенных коленях, удлинённых лодыжках, даже в ухоженных ступнях, аккуратно устроенных самой природой, — не маленьких, но и не крупных, а как раз ей подходящих. Антон отметил, что скамья расположена подозрительно близко к ним, и явно далековато от воды. Тётя точно не случайно тут уселась, а жаждала мужского внимания, уж коли его уловила. И как женщину одинокую, временем не потраченную, кто бы её и осудил? Она заметила прямое внимание к себе и сразу подобралась, неуверенно послав Венду на холм жест ответного приветствия. Улыбка казалась преувеличенной какой-то, из-за огромного рта, наверное.

Антон, испытал острое неприятие этой тётки, ни в чём перед ним не виноватой, — Похоже, что своего художника — оценщика в вашем лице она дождалась…

— Оценивать женщину не есть эквивалент желанию погрузиться в неё по-настоящему глубоко, — отозвался Венд, не сводящий взгляда с «натурщицы».

Антон поморщился, — Эта свирепая тётка вас и близко к себе не подпустит!

— Да ну? Весь вопрос в том, подпущу ли её я. Поторопись и ты, дело к вечеру. А то жрец закроет Храм бескорыстного небесного владыки, так и не дождавшись обещанных денег. Всё же советую тебе найти Франка и отправиться туда вместе. А то фея «Мечты» затащит к священной зелёной чаше тебя самого. И обретёшь ты себе ещё одну ягодку, но уже не пресную голубику, а черешню с твёрдой косточкой…

— Без моего согласия?

— Ты столько общаешься с ней, а так и не уяснил, какова она? Снимет с себя шляпку с ягодками и погонит в храм у всех на глазах. И попробуй сопротивляться… Не думаю, что ей нужен старина доктор с его молодым азартом. Другое дело ты, друг старый, но молодой по возрасту.

Антон подумал, что гордец ГОР никогда не простит ему сцену собственного унижения. Избиение шляпой это тянуло на вечное уже изгнание не только Нэи, но и его как свидетеля из круга приближённых. Но что он мог с этим поделать? Прощения, что ли, просить за их же собственные нелады? Антон встал и ушёл.

Как Нэя раздражала Антона

Недалеко от сиреневого кристалла на заветном бревне сидела Нэя. Она чертила на земле босой ногой загадочные узоры и быстро их стирала. Она ждала Антона, зная отчего-то, что он придёт. Антон протянул туфли. Она взяла и положила их в свой подол: — Что он сказал обо мне?

— Почему он должен был говорить о тебе?

— Говорил, я знаю. Что-то грубое?

— Почему так думаешь?

— Он же злится. Он очень эмоциональный, хотя и напускает на себя вид каменного бесчувствия.

— Злится-то за что? За пустяковую царапину…

Она взмахнула красивой рукой, как бы устыдившись собственной несдержанности, некрасивой драки, — Я его ненавижу! — она прижала ладонь к губам, пугаясь своих же признаний.

— Ты же любишь его.

— Никогда! Уже не люблю…

— Если ты здесь останешься, как ты спрячешься от него? Где? Он не из тех, кто прощает. Я знаю, что говорю. У нас там все те, кто осмелились ему перечить, быстро возвращались…

— Куда?

— На Родину. Откуда прибывали. Если такое происходит, то из профессиональных структур парня уже отчисляют без шанса возврата. Боюсь, и тебя ждёт возвращение в вашу столицу.

— Ты думаешь, он сможет так поступить? Опять приходил местный и злющий бюрократ. Сообщил, что добьётся закрытия этой безделицы по имени «Мечта». Сообщил, здание слишком уж дорогое и необходимое для более важных проектов, а он уже заручился поддержкой влиятельных лиц. Мне и Лата говорила, что есть люди, питающие надежду оттягать у нас это здание. Тот тип так и сказал: «Мы только Главу хозуправления Администрации города на место поставим, чтобы не лез нам поперёк дороги, а поддержка свыше у нас есть, уж будьте уверены. Владелец здания и этой территории также дал намёк, что такие вот активы его обременяют скорее. Он подумает о предложенной сделке, суть которой вам знать не обязательно». Неужели, Рудольф уступит им эту территорию и само строение? Но я и в этом случае ни за что не переберусь в его хрустальную башню, как он хочет… — она запнулась. — Ты же знаешь, что здание «Мечты» его собственность?

— Не уверен, что он так поступит. Это точно интрига.

— Да, — согласилась она. — А если нет, то я не боюсь. Люди не только в этом «Лучшем городе континента» живут… — но голос её дрожал. — Или ты думаешь, что я боюсь возврата туда, за стену, вкусив благополучия и комфорта…

— Да ты не переживай. Он в реальности вовсе не собственник, а лишь числится таковым. Для удобства нашей уже корпорации так решили. Никто и ничего у тебя не отнимет…

— Я нравлюсь доктору. Даже больше, чем можешь представить. Выберу его. И ваш шеф будет бессилен меня отсюда выпроводить. Буду законной женой доктора. А доктор сказал, что он, если бы его полюбила местная женщина, ради неё сделал бы всё и пошёл бы в Храм Надмирного Света. Тогда Рудольф не сможет уже ничего, доктор ему не подчиняется.

— Доктор сам сказал тебе о том, что хочет этого?

— Да. Доктор влюблён. В меня. Это странно, но факт.

— Как раз не странно. А ты?

— Я? В моём возрасте смешно говорить о любви. Мне надо думать о собственном устройстве, пусть на время. Но и сама наша жизнь не на время ли нам даётся? Когда-то в детстве я думала, что старые люди особый вид существ, что они всегда такие, и я не верила бабушке, что она была юной красавицей, как она меня уверяла. А теперь я понимаю, как быстро стареют люди, как незаметно это происходит. Просто однажды ты просыпаешься никому не нужной, не желанной. А доктор говорит, что уже купил ради меня дом в чудесном месте, на живописном берегу реки, где мы с ним… Ай-ай! Сколько же у меня теперь будет домов! Инар Цульф говорит, что около столичный дом моего первого мужа тоже в моём распоряжении, появись у меня желание сбежать отсюда. И Рудольф тоже купил мне дом! — она засмеялась вовсе не к месту, а потому что сильно нервничала, — Только Рудольф купил его мне на случай моего отселения отсюда. Сам-то он там жить и не собирается. Зачем ему? А Франк сказал, что в случае моего согласия будет отдыхать в уютном доме от своих подземелий, от вас всех, будет лечить местных людей, как делал это мой первый муж. Франк за долгое время стал тут сказочно богат по местным меркам. А я могу работать, могу бездельничать. Но мне скучно бездельничать. И вообще… я могу открыть салон в любом месте континента. Опыт уже есть. Но как говорила моя подруга из прошлой моей жизни, когда женщина оказывается на светлой стороне, у неё всего вдоволь, — и поклонников, и домов, и прочего добра, так что не знаешь, кого выбрать, где поселиться. Но стоит оказаться на теневой стороне, как всё пропадает неведомо куда. Ничего и никого…

— Значит, Рудольф не сочинял про доктора? Далеко же зашли ваши разногласия…

— Да, Франк мне говорил о своих намерениях, когда мы гуляли вечером у озера, что останется на Паралее навсегда ради меня. Как странно, что он тоже врач и не молод, как был мой муж. Но хочу ли я повторения того застывшего, хотя и красочного сна?

— Какого сна? — Антон перестал слушать, вдруг утратив интерес к ней и к её метаниям.

Его накрыло будто волной или внезапной стеной дождя. А когда ошеломление ушло, он увидел скалу в пространстве, которое отсутствовало здесь, но простиралось в его личном измерении. Девушка со скалы улыбалась ему, хотя тогда она этого не сделала. Она прикасалась к нему и сегодня на рассвете, перед самым его пробуждением юными утренними руками, обещая роскошный грядущий день. Она не лгала, и он ждал их встречи. Он сразу забыл, встав утром, и вдруг вспомнил это. Или она напомнила ему о себе, живя где-то в нём. Антон, даже не понимая, что это Нэя сидит рядом с ним, перебирал исколотые пальцы в чём-то несчастной, а ещё недавно такой счастливой швеи и художницы. Мало ли. Поссорились. Характер у Венда как погода над океаном. Лучезарная тишина может трансформироваться в чудовищную бурю. Накаты тёмных валов опрокидывали многих из тех, кто обманывался вначале и по неведению его мирным обличием, усмешливой искоркой глаз, всегда готовых явить с ног сшибающий гнев, если давали повод. Его боялись, хотя и любили. Поддавались отеческому обаянию, искренней задушевности. Люди любят сильных, легко прощая им обиды, снисходя к их порокам. Венд не поддавался однозначной оценке. Чем могла противостоять ему смешная, и как считал раньше Антон, избыточно засахаренная, недалёкая, как считал он же раньше, девушка. Но она была, как понял он впоследствии, добра, отзывчива, изысканно украшена не только снаружи.

— Жаль, — повторил он как эхо вслед за доктором. Соглашаясь с его оценкой.

— Что тебе жаль? — спросила Нэя, ловя его глаза, будто надеясь на то, что он даст разрешение её запутанным мыслям и чувствам. Но ведь это был её выбор, за который она и несла свою личную ответственность.

— То, что вы поссорились…

— Да не ссорились мы! Мы расстались. Во всяком случае, я так решила. Ты же видел, как он ко мне относится? Как будто я особая дева. А я потомственная аристократка!

— Тем более… Я пойду, — и он встал.

— Мне тоже жаль, Антон.

— Чего тебе жаль?

— Что ты не смог полюбить меня.

— Зачем тебе это? — и он ушёл, забыв о ней почти сразу, едва повернулся к ней спиной. Она была наполнением не его жизни. Её смех, её боль, всё это разве его касалось? Её волнующая, только когда он видел её, красота была утешением вовсе не ему, а другому. Даже жёстче всё. Она неприкосновенная собственность другого. И чего именно не хватало этому другому, ему-то, Антону, что до этого? А ведь в ней всё взывало к внутренней тишине и гармоничному слиянию, лишь прикоснись и затихни на её груди, обещающей счастливчику только покорную ласку. А буйному вояке только отдохновение, отрыв и воспарение, но уж никак не соскальзывание в бурный водоворот, грозящий разбить голову. И было бы неплохо, зло думал он, Венду столкнуться с подобным опытом, чтобы оценить «мудриле» не заслуженную им фею «Мечты» с её любовью — даром. И это не было завистью, а только спокойнымразмышлением на тему о…

Как же они надоели!

Сбоку всё также бесшумно, будто он летал на крыльях как дух зла, возник Рудольф из зарослей кустарника, мерцающего соцветиями своих верхушек.

— Почему она плакала? — спросил он с видом виноватым и сожалеющим. Даже не верилось в то, что только что они ударяли друг в друга молнией взаимной напряжённой агрессии, готовые схватиться.

— Пошёл бы и узнал… — буркнул Антон себе под нос. — С чего бы ей плакать?

— Я же видел, как она прятала своё лицо в шарфик. Я позади вас стоял, неподалёку.

— Ей в глаз попала мушка, — ответил Антон первое, что и пришло в голову. Он не заметил, чтобы Нэя рыдала. — Или лицо вспотело. Жарко же…

— У неё никогда не потеет лицо, болван! И никакая гнусная мушка не смеет прикасаться к её нездешним глазам! Потому что она не потливая троллиха, а Фея Мечты. И то и другое с большой буквы. Это и есть её настоящее имя. Её истинная суть.

— Вы, шеф, напрасно подавляете столь чувствительную женщину своим командным голосом. Честно, я едва не оглох от вашего рычания. Не удивительно, что она и сбежала…

— Так зачем же ты околачивался рядом с ней? Раз уж я подошёл, сваливать надо было!

— Она меня удерживала. Прежде я не верил, что военные очень грубеют от своей службы, даже если от природы обладают рафинированной натурой. Мне есть о чём подумать. Вряд ли я останусь тут надолго. И вряд ли поступлю в ваш десант. Стать безликой единицей вымуштрованного стада мне как-то расхотелось.

— Считаешь, что я как волчара для овец?

— Я не понимаю ваших историзмов.

— Я ведь не только для них, мне навязанных сынков, охранная система. Если бы не мы, в том числе и я, на этой части планеты уже и не было бы этого «Лучшего города континента».

— А что было бы?

— Местная резиденция Паука, должно быть. Ты у Нэи спросил бы, какие лютые то ли маги, то ли факиры, проживают в Архипелаге. А она там жила семь лет…

— Я никогда не лезу в душу, если меня туда не зовут.

— За что тебя и ценю, цветовод Кубани.

— Далась вам эта Кубань! Что это означает-то?

— Родители моей земной жены там жили. И всё хвалились, какие чудные цветы там растут. Бескрайние поля растительных солнц, уходящие за горизонт. Подсолнухи называются.

— Я никогда не разводил подсолнухи, — совсем по-детски обиделся Антон, — я же не аграрий…

— Разве нет? А ведь вместо тебя хотели прислать именно что агрария. Некоего Ксенофана Зотова. Но прибыл ты. И что смешное, тот Ксенофан тоже был моим соперником, но на Земле.

— Однодырник? — поддел его Антон.

— Дурак же! — невольно засмеялся Венд. — Не о жене моей речь.

— И сколько же у вас этих жён и прочих было-то? Со счёта не сбиваетесь?

— Для такого боевитого и молодого парня, кем я и был тогда, очень умеренное количество, надо тебе заметить. Одна невеста, женой не ставшая. Другая жена, не успевшая пройти фазу невесты. Вот и всё, пожалуй. И тут, на Троле, лишь пара. Для столь зрелого моего возраста это не та летопись, которой можно упиваться при её прочтении. Тряхнёшь своей памятью, а там пустынно как-то в смысле её заселения женскими персонажами. Ты ведь и представления не имеешь, какие богатые коллекционеры в этом смысле бывают… Вот доктор Франк. Думаю, он и лиц своих бывших жён не помнит. Его детьми и их потомством можно целый город заселить. А он опять припас эту летопись для нового заполнения её страниц.

— Не думаю, что летопись доктора в его-то возрасте готова вместить в себя хоть кого, — засмеялся Антон.

— Ты не веришь в молодую полноту его старческих чувств? А зря. Я как раз верю. Но в молодости человек воображает, что всё способен понять и испытать так, как это не дано старшему поколению. На самом деле ни черта ничего не ценит. Даже саму жизнь молодость не ценит. И подлинная глубина чувств или понимание этого приходит к человеку лишь в зрелости, когда развивается способность оценить себя и других вокруг себя. Понимаешь? Ты, как и все юные, возрастной шовинист по отношению к тем, кто старше. Я и сам был таким.

— Что же вы не искупались с той ундиной? — Антону надоела его болтовня, но как отвяжешься?

— Место не располагало. Слишком уж многолюдное.

— Так пригласили бы в «Зеркальный Лабиринт», если уж потратились на элитные лакомства.

— Обойдётся без элитных лакомств. И так похожа на сдобную булку. Живёт сытно. Я лучше пирожные каким-нибудь худышкам отдам, студенткам, убирающимся в «Зеркальном Лабиринте». Ты что же, не замечал, какое тут царит сословное расслоение? Одни жиреют не в меру, другие сохнут не по возрасту, а от избыточных трудозатрат и нехватки средств даже для пропитания. Так что и подкармливать надо не всех подряд. А эта привлекательная по виду, но ядовитая по своей начинке, жаба повадилась бродить и на территорию «Зеркального Лабиринта», чтобы девчонок там отлавливать за их вольные художества.

— Какие художества? — опешил Антон. — И как жаба может быть привлекательной? У вас и вкус…

— Есть же такие люди, что спят на ходу и ничего не видят у себя под носом, — усмехнулся Венд. — Ты же там работаешь днями, в отличие от меня. И как только работаешь, если хронически отсутствуешь своими мыслями в реальности. Злиться на тебя всё равно, что на ребёнка, Антон. А опасные земноводные обладают порой очень оригинальной и приманчивой для зрения фактурой, и тебе как биологу должно быть о том известно.

— У вас все женщины или бабочки или птицы, ещё и земноводные. Вы точно шовинист!

— Доктор Франк считает меня расистом, ты кобелём и шовинистом, а она и вообще оборотнем. Вот как мне оставаться добряком при таком предвзятом отношении?

— Шеф, как вы умеете так бесшумно и непредсказуемо появляться там, где вас никогда не ожидаешь? — спросил Антон, усмехаясь забавному наложению собственных размышлений на откровения Рудольфа, но не желая дискуссий на темы о…

— У меня хорошо работают мозговые центры, отвечающие за локомоцию, за бесшумное и быстрое передвижение. Да нас всему учили в Академии ГРОЗ, и не только учили, но и подвергали определённой стимуляции перед броском в глубокий Космос, хотя не всем консерваторам, вроде старика Франка, это по вкусу. В каком-то смысле это же происходит за счёт боле важных и чисто человеческих, более тонких структур, так он считает. И прав, конечно. Приобретая одно умение, взамен платишь чем-то другим, и не исключено, что более ценным. В человеке просто нет настолько бездонной энергоёмкости, чтобы быть всеохватным совершенством, как выдумывают это фантасты. Ты же «ксанфик» — ботаник, тебе учиться и учиться ещё всему. А ведь порывался на меня наскочить. Чудила же! Да я бы тебя с того холма закинул в центр той лужи одним броском.

— Может, попробуете сейчас?

— Отсюда, пожалуй, не докину. Слишком высокие деревья вокруг растут. А ну как ты застрянешь в их вершинах? Придётся доставать при помощи нашей техники, а это уже нарушение строжайших инструкций.

Антон смеялся, даже не желая того. Рудольф как-то совсем по-отечески наблюдал за ним, — Ни разу не видел, чтобы мой Артур так же смеялся, — вздохнул он, — Хмурый парень, как считаешь?

— Артур? Да вы что! Он весёлый.

— Я прекрасно к тебе отношусь. А так, стал бы я с тобой и общаться? Понимаешь, любя тебя, я хочу иметь в твоём лице, если и не друга, то человека, кого мне вовсе не хотелось бы собою коробить…

— Подружку? Антуанету?

— Сам-то понимаешь, чего ляпнул, болван раскрашенный!

— Вы же прекрасно понимаете, что я не могу ответить на оскорбление старшему по возрасту и званию. Зачем же…

— У тебя нет звания, потому и старших над тобой нет. Ты же ботаник-нарцисс бледнолицый, как и те цветочки, которые ты тут исследуешь…

Антон обрадованно решил, что есть повод убежать от него. Но зря и надеялся.

— Не обижайся! Будь ты в моём подчинении, как мои подземные и угнетаемые дисциплиной сынишки, ты никогда не удостоился бы моей дружбы. Субординация, вещь такая… А среди моих сверстников у нас повальный индивидуализм, доходящий до аутизма порой, предельное отстранение друг от друга. Так уж сложилось. И не мне ломать этот сложившийся задолго до моего прибытия алгоритм совместного существования. Даже Разумов не смог оздоровить нашу затворническую жизнь, а как стремился. Всякий заперт в своей сугубо сложной сфере деятельности, где нечего делать непосвящённому в тайны профессии. Мальчики — космодесантники дружны опять же в рамках своего коллектива, а и там не всё гладко. Есть слаженные группировки, а есть изгои. Я деспот, отец и психолог в одном лице. Деспот лишь по видимости, психолог никакой, как отец не всеми любим. Здесь тяжело жить долго одному. И проблематично позволять себе то, в чём отказано тем, кто обитают рядом со мной.

— Почему проблематично?

— Не слышал, что обо мне говорит тот же Сурепин? Феодал, мол, позволяет себе все радости, тогда как прочим их добыча запрещена. Да и для того же Олега я, вроде как, уподобился архаичному божеству, а обязан быть личным примером стойкости и воздержанности во всём. Раз уж я ГОР.

— Я не понимаю Олега и того же Сурепина. Они что, авторитет для вас? Сурепин и его друг Соколик и вообще не из тех, кто сами образцы. Это вы для них авторитет и образец.

— Авторитет — да, но образец ли?

— Кому какое дело, есть у человека потребность в близкой девушке или нет? Да и всё равно, она у вас уже есть. Но вы третируете её, воображаете, что приняли аскезу. Стали настоятелем подземного монастыря? У нас разве монастырь?

— А если все захотят подобного? И что будет? Все мы дружно превратимся в какую-нибудь страну Блаженных, в подземную Аркадию? А кто будет нести службу? Одно дело — иногда, для разрядки, а так?

— И вас это серьёзно заботит?

— Да. Заботит. Тролли её уже травят, исподтишка, боятся открыто проявлять своё отношение к ней. Понимают, кто за нею стоит. А ты думал? Они спят и видят, чтобы её унизить, использовать и выкинуть из своего «Лучшего города континента». У них тут страшная конкуренция за удобное местечко. И что мне стать её мужем? По их дикому обряду?

— Почему нет? Очень красивый обряд…

— Ты играл в этот обряд, потому что ты мальчик-игрун в силу возраста. А я не выдержу этого маскарада в их Храме и оскверню ещё, чего доброго, их Надмирный Свет. А вдруг Он и есть? А то и они прибьют меня на месте за кощунство, как начну заходиться в хохоте над собою же. Я же знаю себя. Я и на Земле-то не любитель был подобных условностей и пережитков. Или поселить её у себя, внизу ли, вверху ли, это тоже вызов. И уже двойной. И своим, и местным. Тебе странно, что я этим озабочен?

— Нет. Не странно. Это как раз нормально. По сравнению с тем, как вы выкручиваете ей душу сейчас.

— С чего взял? — он остановился, перекрыв ему путь, ища в его глазах ответ на вопрос, который не был задан. — Она тебе что-то говорила?

— Что? — спросил Антон.

— Обо мне? — спросил Венд.

— Я что же, подружка? — спросил Антон

— Тогда скажи честно. Как мужчина. Поскольку ты уже прошёл тут свою настоящую и даже огненную инициацию, став из оранжерейного мальчика мужчиной космической выплавки. У тебя была с ней близость? — его зрачки опять уподобились заточенным остриям. Разве что не царапали. — Она же льнёт к тебе настолько очевидно…

Антон не ответил. Дикий допрос соответствовал столь же дикому поведению, какое он позволял и на пляже.

— Поверь, мне легче уступить тебе, чем мучить и её, и себя…

Антону вдруг пришло в голову, не хлебнул ли Венд местного опьяняющего напитка, раз настолько неадекватно и навязчиво себя ведёт?

— Шеф, очнитесь же! Не я, а вы не видите очевидного, будто лишились трезвости восприятия. Она никогда ко мне не льнула! Мы просто дружим с ней. Любим поговорить на разные мировоззренческие темы, хотя она и смешная такая…

— Смешная? Да она умнее тебя и куда как развитее! Сам ты смешон в этом своём чувстве превосходства! Зачем тогда ночью околачивался вокруг «Мечты»?

— Да просто гулял. Там же пролом в ограде был, вот я и решил искупаться в их лягушатнике…

— Водоём для лягушонка… — пробормотал Венд, — Куда ты попёрся-то купаться, если озеро рядом?

— Да так. Душно было, я весь пропотел, подумал, чего не окунуться? — Антон таращил свои чистые, абсолютно лишённые двусмысленности, глаза, как невиновный школьник перед вопрошающим педагогом. — К тому же она плохо себя чувствовала накануне, не вышла на вечернюю прогулку, я и встревожился…

— В каком смысле плохо себя чувствовала?

— Не знаю. Её тошнило в последнее время, и она как-то едва не потеряла сознание, голова закружилась, но немного посидели на поваленном дереве, и ей лучше стало. Я подумал, что это от перегрузки, от возможного малокровия. Она всегда же работает без выходных, аппетит не очень. Вот я и дал ей восстанавливающие препараты, для укрепления иммунитета…

— Заботливый ты парень. А я даже не подозревал, что она… — Рудольф изобразил странную страдальческую гримасу.

— Да у неё всё уже отлично. Вот и Франк как доктор взял над ней опеку.

— Франк не рассказывал тебе, чем она… ну… болела?

— Нет. Зачем бы ему выдавать врачебные тайны?

В порывистой, нервной откровенности Венда ощущалось нечто жалкое, плохо с ним увязывающееся. Он словно оправдывался перед Антоном, хотя Антон и не нуждался в его оправданиях. Оправданиях в чём?

— Разве она против вашей привязанности? И неужели вам, действительно, необходимо всеобщее одобрение всех наших? Мне лично, случись такое, как и Олегу, было бы не до высших разрешений, ни до всяких там одобрений.

— У нас же тут не казарма в привычном смысле, а семья. Земная семья. Мы пребываем в немыслимом отрыве от породившего нас мира, от Родины. Здесь нельзя враждовать внутри нашей замкнутой системы. Поэтому важно всё.

— Зря вы выбросили за стену ту девушку Олега, Колибри, — сказал вдруг Антон, устав от его навязчивости и тронув трагедию Олега с умыслом. В трагедии двух влюблённых людей был виноват Венд. Собственно, он и породил эту трагедию.

— Она была проститутка! — Рудольф резко изменил свой задушевный тон, — Олег чистый мальчик, землянин, а не земляной червь, как эти тут. Он и не ведал о том, что бывает продажный секс. Но если не любила? Просто пряталась от своих дружков, неизвестно, что они там не поделили. Впускать к нам духовную заразу из притонов? Ты шутишь? Что ли, — выражение «что ли» он произнёс, уже издеваясь над Антоном. Он вмиг утратил свою доверительность, внезапно ожесточившись и за свою искренность, и на Антона, и на Олега заодно. — Он нарушил настолько серьёзную инструкцию, что только такой добряк как я и не вывесил его сушиться в вакууме. Он стал откровенным преступником — убийцей после того, как не сумел справиться вначале с сексуальным инстинктом, утаив на закрытом объекте «девушку по вызову», — щажу твой деликатный слух и не называю её сущностным определением, а потом он просто провалился в омут примитивной агрессии. А если бы убили уже его? Убили Артура? Кто бы за это отвечал?

— Олег говорил, что «девушки по вызову» у них внизу и не являются редкостью.

— Именно что по вызову, а не на совместное с ними обитание. Ты что не понимаешь разницу?

— Нет. У меня никогда не было «девушек по вызову».

— Счастливчик, если можешь так жить. Ладно, ищи свой мираж и женись на ней, если хочешь. В конце концов, мы никому там, в ГРОЗ, не давали присягу на безбрачие. И не обязаны отчётом ни перед кем, если это касается наших интимных потребностей. И вся эта семейная этика, если хочешь, это моя блажь. А ты… да живите вы, как хотите! Хоть друг с другом, как это и бывало, если верить историкам, в монастырях и древних закрытых воинствах. Но я историкам не верю. Ни в чём. Низкие писаки — они даже летающих птиц пытаются поселить в болотной тине. И жабу, случайно затянутую смерчем в облако, объявляют гением высокого полёта. Не верь низкому человеку, если он повествует тебе о том, кто высок. И возвышенному умом не доверяй, если он судит о низком человеке. Так что можешь и дальше жить в своих миражах. И спать при этом спокойно.

— Чего и вам желаю, — подытожил Антон, пятясь от его налёта. Заклевал!

— И тебе счастливых снов! — Рудольф направился в сторону, противоположную той, куда шёл Антон. Антон обернулся с любопытством, неужели пойдёт в сиреневый кристалл? Но нет. На дорожке, ведущей к «Мечте» его не было. Он скрылся где-то в боковых зарослях.

На цветочных террасах Нэя в цветной косынке радостно смеялась вместе с Элей над чем-то, что рассказывал им молодой абориген — их охранник, дворник и грузчик в одном лице. Её смех настолько не вязался с её тоской только что, на бревне и на пляже недавно, что Антон тоже невольно улыбнулся над непостижимой загадкой женской души, где бы эта душа ни обитала. И чего спрашивается, они с шефом тут высекали друг из друга искры? Когда всё незамысловато и просто у этих местных обитателей. У Нэи, у вертушки Эли, у пустых и всегда готовых отдаться любому желающему девиц из сиреневого кристалла. Злость на шефа перетекла на здание-кристалл и всех, кто в нём обитал. Антону захотелось в горы, в холодное глубокое синее озеро, чтобы отполоскать в нём свою душу и остудить тело, изнемогающее от пота и жары, от тоски по девушке, не желающей быть найденной, не желающей выходить из своих миражей и своей неизвестности. Где он её найдёт? Как? Скука имела тяжесть и плотность зноя вокруг. И был непонятен Венд со своей тоской по женщине, которой обладал, и которая звонко щебетала в цветниках как птица, забыв быстро и совсем по-птичьи о своих стонах и слезах.

Пасмурные раздумья ясным утром

О своих стонах и слезах перед посторонними вспоминать всегда стыдно. Почему она вообразила, что равнодушный, в сущности, мальчик Антон ей настолько и близок, едва ли не как родной брат? Да и с братом откровенной она никогда не была. Брат был старше и в откровениях её не нуждался. Об Антоне вспомнилось потому, что сегодня Инар Цульф не приедет из столицы и не привезёт сливочные бомбочки. Об этом сообщила вчера Эля. У Инара забот столько, что лучше о них не знать.

— Даже само представление о его умственных и психических нагрузках нам с тобой не по силам, — сказала Эля.

Стало привычным для всех, что Антон по утрам сидит за столиком на террасе у стен «Мечты» или гуляет вместе с Нэей вечером по устоявшейся уже привычке. Он всегда соглашается с ней, улыбается, что-то и отвечает, зачастую невпопад, потому и кажется, что ему неинтересны затрагиваемые темы. И беря за руку свою собеседницу, он не всегда осознаёт, кто с ним рядом. Она или Голу-Бике? Он хочет внушить себе, что Голу-Бике по-прежнему жива? Какие чувства питал он к несчастной Голу-Бике? При жизни бывшей как раз счастливой Голу-Бике.

Этот ангел-пришелец показался ей поначалу бесполым, созданным лишь для любования, а в силу своей разумности отлично осведомлённым о собственной уникальной красоте, милостиво позволяющим собой восхищаться всякому, мимо проходящему. Однако… иногда он озирал её с таким очевидным мужским вожделением, что ангельская гармония черт сразу же нарушалась. Но он всегда держал не столько внешнюю, сколько внутреннюю дистанцию, ни разу не попавшись на прикосновении, наэлектризованным сильным желанием.

Но она-то чувствовала, он вовсе не настолько и бесстрастен, каким стремится казаться. Он наделён сильным темпераментом, развитой чувствительностью. Но такой вот особый и оригинальный стиль поведения, когда человек умеет отменить влечение, если оно неуместно в его понимании. Хотя, к чему ей его влечение, если оно ни к чему не приведёт в будущем? Стоило бы им оказаться в его жилище в тот вечер, когда они направились к жилым корпусам «Зеркального Лабиринта» и прощай выдержка! Всё повторилось бы с той же безысходностью, как в машине с Рудольфом, разве что в удобной постели юного вдовца. Наложница приобрела бы своё законное ложе, а также отменную эрекцию своего нового и очень красивого потребителя, сумасшедшей силы разрядку, а потом… безразличие к её судьбе. И она опять одна…

Мысли о Рудольфе, не подчиняясь насильственному заточению, вырвались на волю, опутывали уже снаружи, властно отпихивая Антона прочь. Пользуясь её же воображением, он воссоздавал для неё сладостные картины уже пережитого. Она ощущала, он о ней думает именно в данный миг. Их мысли и ощущения сливаются в единое раскалённое целое, и потому он столь властен над ней, даже находясь где-то в отдалении. Почему-то представился тот самый подземный отсек, ибо другого опыта у неё не имелось. Но она видела едва ли не отчётливо, что он, проснувшись, лежит на той же самой обширной постели, скрывая белым и невесомым пледом своё устремление к ней, воплощённое в телесном своём великолепии, но при мучительной невозможности его осуществить. Она скользила горячими же губами по его телу, хотела того же, что и он…

Изысканное плетение его слов как паутина для мухи, из которой паук высасывает сладкие для него соки. Вот ножки её умело и с мягкой властностью распялил, вот ласково опутал всё тело целиком едва ощутимыми прикосновениями, проведя вдоль чувствительной спинки ещё одну ниточку для кокона послушания. Особенное старание в искусстве обворожительно нежного массирования груди, затем постепенный спуск всё ниже и ниже, всё откровеннее прикосновения, хотя и еле уловимые, как бы и случайные… и вот уже жадные уста впиваются, смакуют любовное истечение глупой и околдованной полонянки, отключая столь естественный стыд. И только потом раскалённый глубокий прокол внутрь! Чтобы высосать ещё одну порцию её жизненных сил, её истощающейся молодости, взамен накачав наркотиком иллюзорного счастья. Он же сам сказал, что у функции могут быть любые лица. Ему никто не нужен по-настоящему. Лишь на данный временной промежуток он зациклился на ней по неясной причине, далёкой от того, что она понимает под истинной любовью.

Пригожим и розово-ранним утром, предшествующим тому самому дню, когда она и подралась с Рудольфом на холме, Нэя вынырнула из своих эротических, но с горьковатым привкусом, грёз. И на этом стыке сна и реальности возникло предчувствие не только встречи с ним, но и неосуществимости всего того, к чему она стремилась. Что касается его отношения, то реальность обычно осмеивала её самонадеянность.

Хотелось дождя, прохлады и пасмурности вокруг. Она вяло раздумывала о том, а не выбросить ли все свои комнатные безделушки, мерцающие из витрин встроенной мебели? Рудольф прав, никчемности пожирают пространство вокруг. Отдать куклы первым попавшимся детям, содрать со стен все эти свои картиночки, выбросить пошлейшие подушечки с красочной вышивкой. А каждая подушечка есть обличительница не только её прошлой дурости. Это и зримое воплощение её безвкусия, её бездарности, её ничтожности. Тщета полуобразованной нищенки создать в себе, вокруг себя подлинную роскошь вселенской гармонии, настолько и далёкой от тряпичной и прочей каждодневной суеты, облезающей уже на следующий день и негодной ни для чего. Зато, какой праздник она устроит своим служащим, раздарив им якобы аристократические сокровища!

Порадуйтесь хотя бы вы, мои бедные девочки, труженицы, у которых от рождения ничего не было, нет и теперь, но которых обитатели «Лучшего города континента» отчего-то назначили, всех скопом, быть здешним средоточием зла и отвратительного порока. А где же они, зло и порок? Ау! Отзовитесь. Вокруг тишина, чистота и хрустальный свет, мерцающий разноцветными искрами в затейливо украшенных витринах. Опрятные ловкие служительницы аккуратно скользят по, также отражающим свет от потолка, идеально вычищенным полам, а в цехах все заняты работой, а вовсе не бесчинством и воспроизводством зла и разлада в городе. Любой, кто входит впервые, вначале растерянно, а потом и восхищённо, оглядывает всё, что его и окружает. Так что ей, Нэе, есть чем гордиться, и нет ничего такого, чего стоило бы стыдиться.

Слегка утешившись такими раздумьями, она вспомнила, как и сама впервые переступила через открытую дверь в этот чистый и пустой сияющий резервуар. Вначале охватила паника, неверие, — это всё мне во владение? А потом, танцуя и повизгивая от радости обретения своей многоцветной удачи, в изнеможении от избытка впечатлений легла на пол и долго созерцала полупрозрачный потолок. То был миг наивысшего взлёта её любви к тому, кто одарил её столь внезапно и… заслуженно. Потому благодарности-то не возникло. Её и теперь нет. К роскоши, которую не сама добывала, она привыкла уже в Архипелаге, к безделью так и не смогла. И поэтому каждодневный труд, к чему она и приготовилась, не порождал мыслей, что она не заслужила такого вот несопоставимого с затратами дара.

Она призналась себе, — всё приняла как должное. И Рудольф не стал для неё существом, перед которым надлежит преклоняться и мысленно целовать его стопы. Почему так? Потому что он ни разу не дал понять, что всем этим чудесам, невозможным для прочих женщин, живущих и работающих с ней рядом, она обязана ему.

Поэтому она просто обязана отдать своё избыточное барахло своим служительницам, чтобы поделиться с ними тем, что задаром получила сама. И будет только лучше. И она опять воспроизвела первоначальный облик «Мечты». Как изумительно розовато-зелёные блики окрашивали пустые углы, отражаясь в зеркальных вставках потолка и в блестящем покрытии новеньких полов. Так нет! Захламила своей потугой на аристократическое великолепие, рядом с которым и близко не стояла. А в детстве — чего там и помнилось из детства, кроме того, что от стены до стены можно было бегать как по садовым дорожкам. Помнились огромные окна в бескрайний мир, полный чудес и ангельского птичьего пения в растительных облаках душистых садов. Здесь возникло подобие того утраченного чуда, совпадение мечты и реальности.

А ведь даже во владениях Тон-Ата такого не произошло. Поскольку счастье заключалось не в диковинных интерьерах. Не в цветниках и тенистых аллеях окультуренного леса, а в наличии рядом того, кто и был единственным, притягивающим и смысловым центром этого мира, вдруг открывшего ей свои двери в длинной-длинной и тускло-серой неприступной стене. Неужели, и это ещё один обман — очередной в их бесконечной череде?

Она потянулась с рефлекторным по своей сути наслаждением, когда просыпаешься окончательно. Когда ничего, к счастью, не болит, и не томит тело недугом. Её пронзило буквально физиологическое удовольствие, — нет! Не пришло её время быть старой и бесплодной. Шуршать омертвелыми чувствами и ни к чему не стремиться, готовясь к главному и неотменяемому путешествию в Надмирные селения, куда можно и не попасть ввиду неизвестности их месторасположения. Она взглянула в перспективу лесных пространств под зеленеющим ясным небом, окружающих холм, где и мерцала в утренних цветниках её «Мечта». И вынужденно признала, что с последним умозаключением она поторопилась. Мир по-прежнему прекрасен, а она молода и хороша собой.

Да и подушечки вместе с куклами и прочими хрупкими изысканными вещичками настолько пригожи, насколько и дороги. И не потому лишь, что не дёшевы, а памятны. А иные сотворены их творцами в те особые минуты и часы, когда руки приобретают небесную лёгкость, а душа воздушную фактуру. И она как художник это прекрасно понимала. А вот со слезами, жалобными стонами и плаксивыми откровениями пора заканчивать. Вот уж этого больше не повторится. Она навсегда стряхнёт с себя сладкую пудру, девического самообмана. Она давно уже не юная девушка, кому простительно раскисать.

После завтрака она передумала делиться сокровищами со своими служащими.

Лата и её странности

— Вы такая счастливица, госпожа Нэя! — ворковала Лата, придя за заказом, как и обычно. На этот раз хотя бы не ради привычной ревизии всего наличного хозяйства, с тонким выманиванием очередного подарка.

— Вы всегда окружены завидным всеобщим обожанием. Уж умолчу о том, как оно весомо и в материальных благах, о чём вы умалчиваете по вполне понятным причинам, за что вас и не осуждаю. Жалею лишь о собственных упущенных возможностях, когда не всегда использовала свою привлекательную внешность для будущего обеспечения.

— То есть, всё же использовали, пусть и редко? — подцепила Нэя её за язык.

— Как и сказать. «Использовала» не то определение. Кое-что свалилось свыше от щедрот полубога на бескорыстную абсолютно, юную дурочку, то есть на меня, — поначалу. А потом-то уж я вкалывала годы и годы, живя, как и положено законопослушной жене при муже, полностью от меня закрытом и скупом по необходимости как бы. На самом деле, вы же знаете, поскольку все это знают, Дарон всё тащил в параллельную семью. У меня нет обольщений по поводу мужчин, но согласитесь, желать их обожания это же в природе женщин.

— Вас тоже не обделяют вниманием. Вы настолько заметны, а уж ваши роскошные волосы с вашим умением создавать столь затейливые причёски, когда вы освобождаете голову от шляпок или тончайших накидок, вызывают такой всплеск восхищения…

— Женской зависти, так будет ближе к правде. Тогда как животный рефлекторный «всплеск восхищения», как вы обозначили, со стороны мимо проходящих самцов, разогретых жарой, плотной едой или бодрящими напитками, меня не греет.

— Как вы ко всем беспощадны, госпожа Лата!

— Пустое дело такое вот внимание, потому разговор о том пустой. А тот седовласый господин отменной наружности, хотя и не юн, тоже ваш знакомец? Вы сидели с ним на бревне в лесопарке, а потом пошли по направлению к «Зеркальному Лабиринту». Вы были столь увлечены беседой, что меня не заметили. Впервые его увидела. Он тут недавно?

— Кажется, он тут давно. Но он коллега Рудольфа, и я мало что о нём знаю.

— Наверное, работает на каком-нибудь засекреченном объекте? — Лата тут же забыла о вопросе, утонув восторженным лицом в своей обновке, обнюхивая её как букет цветов. — Что за чудо! Ваша «Мечта» пропитывает своим ароматом абсолютно все изделия. У вас внутри здания стойкий и такой тончайший аромат, как в аристократическом цветнике.

— Вам виднее. Я не вхожа в аристократические цветники, — ответила Нэя.

— Как же нет? — спросила Лата.

— Вам же известно, я лишь по происхождению аристократка, а не по образу жизни, — ответила Нэя.

— А ваш бывший муж? — спросила Лата.

— Он вовсе не был континентальным аристократом, — ответила Нэя.

— И господин Руд тоже не аристократ? — спросила Лата.

— Нет, — ответила Нэя.

— А настолько похож… только лучше любого из аристократов, — дальнейших вопросов не последовало. Лата замкнулась в своей тайной, но очевидной для Нэи печали о том, кто недостижим как свод небес над её головой. Задумчивость, охватывая Лату всегда внезапно, спасала не одну лишь Нэю от настырного лазанья по всем помещениям и самым затемнённым углам предприятия, а всех служительниц «Мечты», в души которых она тоже заглядывала, если чуяла там не прибранность.

Вместо привычной прогулки Нэя прибрела к заветному бревну. Посидела на нём, сгорбившись как старушонка, от наплыва довольно бесформенных раздумий обо всём и ни о чём конкретно, благо никто не видел. Но это она так решила, не заметив Лату, скрытую зарослями. Лата не пряталась, так вышло, но очевидная и проявившаяся в самой позе тоска хозяйки «Мечты» привела её в то характерное возбуждение, когда тайны не просто чужой жизни, а приближённой женщины её недоступного кумира, требовали своего раскрытия. Зачем? Лата и сама не понимала. Она вовсе не принадлежала к тем обыкновенным женщинам, кто и населяли здешний условный остров, оцепленный стеной от прочего мира. Но к чему обыкновенным о том знать? И Лата сделала попытку, используя своё наследственное особое умение — дар матери, ухватить за край неуловимые образы Нэиной души.

На миг она ощутила её лёгкое тело как своё, но это не являлось настоящим состоянием Нэи, а было как бы отзвуком, туманным оттиском недавнего прошлого, где душа её словно бы парила выше крон. Лата почти отчётливо увидела панораму лесопарка сверху. Он пребывал где-то совсем в других измерениях…

Лата поспешно выскочила из этого состояния с сильным сердцебиением. То были опасные опыты, — не санкционированный взлом чужой души! Усилием воли Лата погрузила себя в созерцание тех цветастых нарядов, в которых и порхала красавица из «Мечты». Подобные одеяния, как ни окутывали ими плечи и бёдра женщины из «Лучшего города континента», заодно и модницы из столицы, отчего-то не наделяли их столь же неодолимой привлекательностью. И странно, отчего умолкли те потрясающие и незримые птицы в ветвях, ласкающие слух Латы только что? Когда она воспарила над кронами леса, используя эманацию чужой души? Лата прислушалась, но трели птиц казались плоскими, однообразными, смазанными какими-то и утратившими своё полифоническое великолепие.

Внезапно кто-то возник на дорожке лесопарка. Лата угнездилась в гуще зарослей чуть глубже, решив, что это тот самый парень, что и приходит к владычице «Мечты» пить с нею вместе утренние напитки. Нэя сама выносит ему поднос на террасу, красуясь перед ним своими воплощёнными в текстиль и паутинное кружево фантазиями, насылаемыми, как мнилось Лате, из высших миров. Ей как-то в голову не приходило, что подобному воплощению предшествует бесконечный и поедающий живое время нелёгкий рабочий процесс.

Казалось, кроме Нэи, никто этот уголок парка и не выделял. Он всегда пустовал. Но сегодня сюда кто-то направлялся. Тот самый седовласый и очень осанистый высокий мужчина, ей неизвестный ни по имени, ни по роду своих занятий. Откуда он, обладатель пронзительных и в то же время светлых глаз? Только не синих как у госпожи Нэи, не лазурных, глубоких как океан, глаз Руда-Ольфа, а подобных насыщенно-пасмурному небу перед периодом дождей. И как ни удерживало любопытство, кто он и почему она его прежде тут не встречала, она всполошилась при мысли о неотменяемых и сложно-нудно-бюрократических делам, касающихся оплаты всех наличествующих счетов, доверить которые никому нельзя. Лата сразу же ощутила, как раскалённая жара давит снаружи, а тягостные мысли изнутри, но двинулась в сторону центра города, к зданию Администрации, ругая себя за то, что отпустила водителя. Ноги заплетались, как будто навалилась преждевременная старость. Так проявляла себя отдача от того самого состояния погружённости в мир другого человека, всегда опасно непредсказуемого. К счастью Латы, Нэя легка и светла, а будь на её месте человек тяжкий и тёмный, можно и частью здоровья расплатиться, а уж головной болью точно. Не имея сил на то, чтобы пойти напрямую к Администрации через открытое пространство города, она свернула в спасительную тень леса Лучше лишнее время потратить, чем перегрев получить.

Позднее цветение сердца Франка

Франк подошёл к Нэе и сел рядом. На его плече висело полотенце, — Где бы вы ни спрятались, всегда вы под наблюдением, — сказал он, внимательно вглядываясь в заросли лесопарка. Послышался шелест потревоженных ветвей, и кто-то незримый, то ли человек, то ли зверь, явно покинул то место, куда и вглядывался Франк. То, что это была Лата, Нэя и в голове не держала,

— Какой-нибудь зверёк залез и там шуршал, — сказала она, наполненная безразличием к факту некоего слежения. Антон никогда следить бы не стал. Он просто пришёл бы и уверенно уселся за столик в ожидании завтрака. Стиль поведения Антона это быть родным и необходимым всем. Рудольфа же она учуяла бы и на расстоянии всей своей обострённой интуицией. К тому же он не стал бы унижаться до такой степени, чтобы таиться как зверь. Он бы стоял и пялился открыто, гипнотизируя как паук свою обречённую добычу. Как всегда и делал. К тому же добыча давно помечена не только его секрецией, но и глубоко надкушена. Его стиль поведения был предельно открытым и самоуверенным.

Франк же сразу учуял слежку, — Жить здесь явно нелегко, — вздохнул он. — Любовь одних, зависть других, неумеренное любопытство третьих. Подозреваю, что не только мужчины, но и женщины представляют для вас опасность. Если девушка красива и талантлива это всегда дополнительные риски для её жизни.

— Здесь никто и никого не любит, — ответила Нэя.

— Так не бывает, — возразил он. — Люди, где бы они ни обитали, обладают чувствами.

— Очень плохими чувствами они наделены. Злыми и тяжёлыми. Лучше бы просто жили как птицы или насекомые, одними инстинктами, автоматизмами, легче бы жить было… без мыслей…

— И каков же смысл такой вот жизни, лишённой разума? — спросил Франк.

— А какой смысл в существовании птиц и насекомых? — спросила Нэя.

— Они есть живые функции природы, — ответил Франк, излучая настолько яркую и физически ощутимую доброту, что ей показалось, её можно потрогать руками как ткань.

— Пришли за пластиной? Но я ничего не записала и не буду, — капризно и по-детски надув губы, произнесла Нэя голосом любимой, но неисполнительной ученицы перед лояльным к непослушанию учителем. Франк умильно улавливал звучание её чарующего голоса, не особенно придавая значения смыслу самой речи. Рудольфу есть от чего впадать в безумие страсти рядом с этой феей Паралеи из кристаллической коробки. Ради такой женщины на Земле устраивали бы битвы не одни лишь половозрелые юнцы. А здесь явно не ценили ни её природной тонкой выделки, ни личной уникальности. Завидовали не её таланту, а обольщающему богатству витрин этого текстильно-творческого учреждения. Тем возможностям преуспеяния, которыми она обладала, полученными негодными, как многие тут думали, методами. От понимания чего и страдала её чувствительная психика. Доктору хотелось прижать её голову к себе и погладить по мягким пушистым волосам, как обиженного ребёнка.

— Да я понял. Я просто гуляю. Здесь хорошо. — Франк проницательно осмотрел её всю и, остановившись на её лице, словно бы бережно гладил его взглядом. Его тёмно-серые глаза не были старыми. И смотрел он как мужчина, не чуждый человеческих радостей.

«Влюбился, что ли»? — удивилась она без всякой ответной радости.

— Соскучился, — сказал он честно, — после той нашей прогулки в лесу опять захотелось увидеться. Если ты думаешь, что я тогда шутил насчёт дома у реки, то подтверждаю, что нет. Я был абсолютно серьёзен.

Она напряглась, поскольку его словам о некоем доме не придала никакого значения, поняв их так, что ему нужна зона для уединённого отдыха, как человеку немолодому и уставшему от собственных трудовых затрат, от людей, от суеты. И почему она должна думать о том, что он шутил о собственном намерении отдыхать где-то у реки? Её не интересовали никакие его намерения. Он предложил врачебную помощь, она её приняла, уступив лишь просьбе вместе прогуляться вечером возле озера. Ему хотелось поговорить, она вежливо выслушала, тут же обо всём забыв. И всё. Или уж и этот теперь прицепится, не отвяжешься…

— Ни в коем случае не стоит воспринимать моё предложение как мою навязчивость. Всю инициативу и неограниченное время для раздумий я оставляю тебе.

Какую инициативу? О чём речь? Но она ничего не спросила, вспыхнув и сразу поняв, что он таким вот завуалированным образом предлагал ей… что? Стать наложницей или законный брак? Ни то, ни другое не казалось возможным. Если осуждаемое всеми и всегда кратковременное сожительство, то лишь Антон для того и годился, а как законный муж… только один Рудольф.

— Не принимала моё лекарство? Ведь нет? Но почему? Стало бы гораздо легче. Ведь душа болит?

— Да, — созналась Нэя.

— Твоя психика получила сильнейшую травму. Надо принять то, что я и дал. Перестанешь тосковать. — И он разжал свою ладонь. Там лежали два подобных шарика. — Примешь их?

— Можно сейчас?

Доктор кивнул. Она положила их в рот, и они мгновенно растаяли. Не было ни малейшего вкусового ощущения. Она прислушалась к тому, что будет происходить. Но ничего не происходило. Франк, довольный, похлопал себя по голым коленям. Он был в шортах от жары. Крепкие как не у старого мужчины ноги его были жилисты и покрыты тёмным волосом. Нэя внутренне вздрогнула, вспомнив невольно ноги Рудольфа. По сравнению с ногами доктора они были более мускулистыми и сильными, а волосы были золотисто-русые… И воспоминание это не вызвало в ней отвращения. Красоту земного человека Рудольфа она отвергнуть не могла, даже в своей глубокой обиде. Доктор ему уступал значительно. Хотя и был весьма привлекателен, совсем не стариком. Он, казалось, читал её мысли, потому что смотрел с лёгкой и не обидной улыбкой.

— Хочешь искупаться? Давай перейдём на взаимное «ты». Так проще.

— Я разрешаю вам это. Но можно я буду звать вас на вы? Мне так проще.

— Как знаешь, — доктор прикоснулся к её колену, вернее, к ткани её платья, потому что касания Нэя не уловила. Они встали и направились в сторону озера. Нэя никогда там не купалась. Почему? На окраине «Крутой Берег», где и прошла её юность, купались лишь те, кто были совсем молоды, — девушки и парни до своего похода в Храм Надмирного Света. Был и так называемый мужской пляж «Дальние Пески», куда девушкам вход был запрещён в силу опасности, а женщины и вообще никогда уже не купались в открытых водоёмах на виду у всех прочих, — такова была традиция. Только в закрытых помещениях для вполне понятного бытового омовения. А тут… в общем-то купались все, кому и хотелось. Но в том-то и дело, что ей купаться здесь не хотелось. К тому же она не умела плавать. Она мысленно произвела ревизию своего нательного белья. Оно вполне годилось для купания. Да и в прохладу воды залезть было бы так здорово.

— Ты можешь приходить ко мне всегда, когда захочешь. — И доктор дал ей ещё одну пластину для входа и выхода. — Она откроет тебе двери. Сим-сим, — он широко улыбнулся.

— Сим-Сим? Как же расшифровать это слово?

— Никак. Сказка. Видя тебя, я ощущаю себя в пространстве сказки.

— Но там внизу ваши машины, я их не понимаю.

— А ты будешь мне давать знать о своём приходе, и я тебя буду встречать. Я покажу тебе наши теплицы и оранжереи в горах, свои новые гибриды. Я увлекаюсь садоводством. У меня много свободного времени, по счастью. И я скрещиваю ваши сорта с нашими. — Как ей было это знакомо! Кто-то уже обещал ей мир гор.

— У вас есть хрустальная пирамида?

— Пирамида? — удивился он, — А! Это смотровая башня на крыше? Есть. Но я там и не бываю. Я люблю гулять в горах.

— А Рудольф спит в пирамиде? Ну, в этой башне?

— Рудольф? Не знаю я, где он спит. Не вхож. Забудь ты о нём! — Он взял её запястье с контактным браслетом и нажал в нём один из сегментов. — Вот тут видишь? Нажмёшь, и вот он я! — и он радостно продолжал улыбаться, скаля большие белые зубы, — Я покажу тебе наши плантации также. Озёра там — роскошь! Будем купаться. И вообще, давай с тобой просто и по-человечески дружить. Не отменяя этой дружбой моего условия о твоём решении по поводу того разговора. А решение можетбыть любым, это не повлияет на моё отношение к тебе. Я пойму тебя, если оно будет отрицательным, и всегда буду твоим другом. — Он остановился, протягивая ей широкую, мужественную ладонь с подвижными, красивыми пальцами. И ладонь не была старой, его пожатие несло ей некий посыл. Нэя поняла его без слов. Она почувствовала, как стало жарко щекам. Нет. Она не вернётся в ужасную прежнюю жизнь, где нет, и не может быть для таких как она, подобных мужчин. Рудольф здесь не один, внушала она себе, вон как они в холле «Лабиринта» остолбенели от её вида. Никакому Чапосу, как пугал её Рудольф, она не достанется. Нет! И к нищей бесправной жизни она не вернётся.

— Ты поймёшь, какие хорошие люди у нас там живут. В основном. Есть, конечно, всякие и у нас. Не один и Венд там такой, если быть справедливым в своих суждениях. Такие есть, к сожалению, везде. Они служат друг для друга самооправданием для их порочности. Вот де, все мы такие. Но не все. Не мы, это точно. А Антон, Артур? Превосходные парни, да? Да тот же Олег…

— Да, — соглашалась Нэя, не зная Олега. Вернее, она его видела издали, он иногда подходил к Эле.

— Хотя с Олегом такая вышла трагедия. Но это уже наши внутренние дела.

— Что же с Олегом?

— Беда, — вздохнул доктор, — настолько тяжёлая беда, что… но я не имею права быть болтуном. Хотя я ужасный болтун. От природы. И затворничество мало меня изменило. Я тут провёл своё исследование твоих данных… Скажи, Нэя, кто были твои родители?

— Папа был военным. Аристократом, — объяснила она с гордостью. — А мама сирота. Её воспитывал один человек. Он потом стал моим мужем, после смерти мамы. Правда, мама исчезла ещё в моём детстве, а замуж я вышла девять лет назад.

— Ты была замужем? — весело удивился доктор, — Да нет! Не похоже. Ты же девочка на вид. В детстве, что ли, выдали замуж?

— Почему в детстве? Мне было семнадцать. Но мой муж, он … он не совсем был для меня мужем, если честно.

— Как же это?

— Он… — Нэя зашла за спину доктора, стесняясь его глаз. — Он был мне защитником, понимаете? Но не как отец. Потому что он любил меня не как отец. Понимаете? Но и не был мужем, как….

— Как кто?

— Он, — призналась Нэя.

— Рудольф? — удивился доктор — он был тебе муж?

— Да.

— И за что же выкручивал тебе душу? Как это может быть?

— Не знаю. Он мстил.

— За что?!

— За побег. Я знала его ещё девять лет назад.

Доктор ни о чём не спрашивал какое-то время, но не выдержал. — Любила его?

— Да.

— А сейчас?

Нэя молчала. Ей было трудно дышать. Щеки порозовели ещё сильнее.

— Прости. Я больше не буду тебя пытать. Идём! — и доктор взял её за руку. — Ты должна знать. Я всегда готов тебе помочь. Во всём. И наш вчерашний разговор во время прогулки остаётся в силе. Хочешь считать меня другом?

— Хочу.

Доктор, довольный, пожал её ладонь. Неожиданно он увлёк её к скамье, спрятанной в тени цветущего дерева. Спинка скамьи была сделана местным умельцем в виде целующихся птиц. Наивно, но красиво, а главное, само место как бы и говорило о своём предназначении — только для влюблённых. — Давай, присядем. На пару минут, — доктор с улыбкой погладил птиц, выточенных из кружевной древесины. — Как трогательно, а главное, как знакомо. Милующиеся птички как символ влюблённых сердец, — и Франк качнул рукой такую же резную кормушку для птиц над головой. — Сколько чистоты и наивного простосердечия проявляют местные люди в любом своём ремесле. Почему же они так трудно живут?

Расспросы или допрос? О Кристалле Хагора

Нэя присела на край, не имея желания миловаться тут с доктором, а именно так она поняла его приглашение усесться на «скамью для влюблённых». Вдруг кто увидит и решит, что она доступна всем и каждому как Эля? Но для доктора не были понятны местные традиции. Скамья и скамья. Только расположена она была очень удобно и скрытно от посторонних глаз.

— Скажи мне, Нэя, не видела ли ты у Рудольфа такую странную вещь в виде перстня с огромной и переливчатой друзой. У неё ещё грани такие острые и многочисленные, угрожающие, одним словом.

— Видела, — ответила она, не видя смысла в том, чтобы это отрицать. — А что?

— А ты никогда не сталкивалась с таким… — доктор замялся, — ну как бы, миражом, когда из этого камня как из непонятной и глубокой расщелины, вроде того, кто-то глядит на тебя страшным взором, от которого леденеет кровь. И призрак этот очень похож на жуткое привидение, что ли, с тою особенностью, что может покидать своё убежище, или что оно там? Например, входить в общение, что-то говорить, и вроде как отдельно и независимо от присутствия самого Рудольфа рядом в этот миг? Не было этого? Ни разу? Мне это очень важно уже для личного самоуспокоения.

— Вы это тоже наблюдали? — поразилась она, вспомнив старика, который плакал и обнимал её в подземном отсеке. Значит, он не был только сном?

— Вот оно что! «Тоже».

— Он не был жутким. Хотя… Он бывает разный, это правда. И страшный тоже. То, что вы назвали привидением. Он вроде невольника, я так думаю. Но это такая тема, доктор, что я не хочу её касаться. Даже при одном только разговоре об этом, у меня возникает удушье. — И она встала.

— Не сочти меня бестактным и прилипчивым, но я однажды подвергся странному воздействию этого кристаллического артефакта, и должен уяснить себе лично, что я не страдал тогда временным психическим расстройством.

— А что вы видели?

— Да как тебе сказать… Чудовище какое-то. Я чуть не грохнулся оземь, поскольку чувства отказывались мне служить. А впоследствии у меня распухло запястье, за которое тот призрак меня схватил. Рудольф же искренне ничего не понял, ничего не увидел. А я по роду своей профессии всегда вычисляю ложь. Я думаю, что иногда он и сам, Рудольф, подпадает под воздействие этой штуковины и не может себя контролировать. Поэтому я рад, что ты ничего не записала на ту пластину. Я тебя просто тестировал, знал, что ты откажешься. Если бы он, Рудольф, не был настолько самонадеян и любопытен, а то существо, или кто он там, не так самообольщался собственным могуществом, не было бы этого неразрешимого их взаимосвязанного узла. Причём узла живого, страдающего и мыслящего с обеих сторон. Он, природное ли это образование, искусственно ли созданное, или же он разумное живое существо, не невольник и не жертва. Как и Рудольф не его палач. Они оба попали в ловушку, взаимную и для той и другой стороны. Понимаешь? Я так это понимаю.

— Вы хотите, чтобы я выкрала у Рудольфа кольцо Хагора? А для этого помирилась с ним? Я не буду этого делать. Ни мириться, ни воровать.

— Кольцо Хагора!? Так ты знаешь Хагора?

— Нет. Я его не знаю. Название кольца я узнала случайно. Рудольфу самому нравится его воздействие, я так думаю. Ведь он свободен в том смысле, носить его на себе или нет. Он также волен отдать его настоящему владельцу. Но он же этого не делает. И вообще, он мне настолько невыносим, что я даже мыслью его касаться не хочу! Я вышла бы замуж за любого столяра, каменщика, грузчика, садовода, наладчика швейного оборудования и даже обслугу из самого простонародного дома яств, но только не за него…

— А за врача? Я и не собирался принуждать тебя к воровству. Ещё чего! Да его и не выкрадешь. Оно, это нечто или некто, уж и не знаю, вполне может покалечить любого, а то и уничтожить напрямую. Оно как-то соединено с такими необъяснимыми источниками инопланетной силы, что никому постороннему к нему прикасаться нельзя. А рассказал затем, что поначалу я решил, что как-то тронулся умом. Не знаю, но отчего-то чувствую, что ты будешь тем самым исключительным фактором «Х», который и поможет в разрешении сего, не побоюсь этого определения, психиатрического уравнения со многими неизвестными. Но не сразу, понятно, а во времени. Избранница, — добавил он.

— Избранница чья?

— Хотел бы, чтобы моя. Да не верю в это. Хотя и надежду в себе лелею, — и он засмеялся весело и не очень подходяще к теме беседы. Нэя пошла по дорожке одна, подавленная упоминанием о Кристалле Хагора, а радостный доктор тронулся вслед за нею, едва не вприпрыжку, норовя прикоснуться к ней, то так, то этак по ходу движения. Но делал это настолько мягко и стеснительно, деликатно и едва-едва, что она тоже засмеялась просто из желания поддержать его беспричинную радость, хотя и не находящую ответного усилителя в её душе.

— Ты даже не понимаешь, Нэя, свою тут уникальность. Тебя ещё изучать и изучать. Я послал твои данные на Землю, В ГРОЗ. Они шокированы. Ты же не являешься человеком полностью местной антропологии. Ты гибрид. Но как это? Значит, гибридизация возможна? Значит один вид — и мы и местные? И кто же была твоя мама? Отец местный, а мама?

— Уже не спросишь. Тон-Ата нет.

— Кто это Тон-Ат?

— Муж. Я никогда не спрашивала о маме, о прошлом. Почему? Не знаю. Но он будто провел запретную черту. Нельзя! И я молчала.

— Помнишь маму?

— Да. Она была…

Как доктор Франк стал соперником

Нэя расширила глаза, перед ними возник Рудольф.

— Доктор? — сказал он, не глядя на Нэю. Чёрная безрукавка облепила его как вторая кожа. Шорты открывали те самые ноги, о которых она вспомнила только что на бревне, сидя с доктором. Бритую голову он замотал какой-то косынкой от жары, и это не выглядело смешно, но было непривычно. Но она прыснула как идиотка от внезапного смеха.

— Вы тоже тут гуляете? — опять спросил Рудольф.

— Конечно, — равнодушно отозвался доктор. — А что ещё можно делать в лесопарке? Идём вот купаться.

Рудольф, загородив дорожку, не пропускал Нэю, как бы не видя её.

— Вы купаетесь в этом мелком и противно-тёплом озере? С ними вместе?

— А что? Они не люди? Или уж так нечисты?

— Да нет. Я имел в виду… — но что он имел в виду, он не смог объяснить. Нэя обогнула его, пройдя по траве и царапая открытую шею и руки о кустарники, росшие впритык к дорожке. Кустарники были древовидные. Сверху посыпались прозрачные круглые жучки. Она завизжала, стряхивая их с себя. Рудольф стал собирать тварей с её волос, нежно касаясь кожи шеи и открытой части плеч, вызывая в ней почти наслаждение этими искусными касаниями, но по-прежнему не глядел в лицо и обращался к доктору. — Вообще-то, я имел в виду, что вода не очень чистая по нашим стандартам…

Нэя замерла, ловя его ласку и желая её продолжения, почти отключившись от восприятия всего прочего, поражаясь самой себе. Он притронулся к её губам ладонью, и Нэя — как могло это быть? Отозвалась, шевельнув ими в стремлении поцеловать эту ладонь, забыв о гадких жуках, которых он почти давил. Его фигура тянула неким скрытым и мощным магнитом, ей хотелось к нему прижаться, от знакомого запаха возникло головокружение, как было в тот вечер, когда он вышел неожиданно из сумрака навстречу им с Антоном. Те же самые ощущения вернулись к ней, та же отменяющая всякий самоконтроль тяга к нему. Разум погружался в некие сумерки, в которых растворялось всё, кроме и не думающего её оставлять влечения. Вернее, она сама полностью этим влечением стала, — на миг, но миг определённо сумасшедший. Ей хотелось оказаться с ним наедине, без доктора, но отменить доктора было невозможно. Франк же с проницательным любопытством наблюдал сцену их спонтанного безмолвного милования. Ещё минута, и деликатный врач ушёл бы в сторону, всё поняв, но Нэя отшатнулась от Рудольфа первая, почти шарахнулась в колючие на этом участке аллеи заросли.

— Мне вполне подходит. Я, знаете ли, опростился за столько уж лет жизни с ними. Я разве стерильный? Немного же грязи это для иммунитета и необходимо. Для того, чтобы работал, — Франк еле заметно ухмылялся, отлично уловив сам момент отторжения Нэей Рудольфа, откровенно проявившего примирительную ласку. Он и сам, забыв о собственной седине, включился в игры, играть в которые даже для Рудольфа было определённым безумством, учитывая его далеко не юношеский возраст. Но возраст был тут величиной относительной. Это на Земле они попадали под категорию зрелых людей, а тут? Доктор по виду был неотличим от местного пятидесятилетнего мужчины, а Рудольф и вообще жених в возмужалой молодости, потенциальный наполнитель казны Храма Надмирного Света.

— А, ну если для иммунитета… — Рудольф смотрел на руку доктора, в которую опять вцепилась Нэя. Она сделала так, чтобы задеть его. Но и была потребность в защите от него. Она продолжала глядеть на майку Рудольфа, под которой дышала его великолепная грудь, не желая смотреть в его лицо.

— У меня есть один знакомый жрец из столичного Храма Надмирного Света, — начал доктор странную беседу, — я спас его однажды от гибели чисто по случайности, а он принял меня за самочинного знахаря-травника. Потом он обещал мне провести обряд зажигания зелёного огня безвозмездно, когда у меня будет на то необходимость. Так что если тебе, — он обращался к Рудольфу, — будет в том нужда, скажи, если к тому времени я тебя не опережу.

— Нашли для себя смазливую вдовушку? Их тут столько… они готовы вцепиться в любого свободного кандидата в женихи, даже если тот уже является кандидатом на вселение в их Надмирные селения, и к дверям их Храма его вполне могут принести на носилках. Да и неизвестно, какой шлейф последствий из прошлой и вольной жизни часто тянется за очаровательными вдовушками.

— Какой такой шлейф? О чём речь?

— Местная публика привыкла открыто проявлять свои негативные качества, в том числе и банальную, но такую опасно-непредсказуемую ревность. Вам ли, знатоку местных нравов, и не знать? Вот я знаком с одним таким ревнивцем из их милой столицы. Он прямо так и говорит: «Любой, кто поведёт мою избранницу к дверям Храма, при выходе оттуда сразу отправится на поля погребений». А он с самой её юности решил, что она его избранница свыше, хотя она никогда ему и не принадлежала. Да и не могла в силу уж очень большого расхождения в их кастовом статусе. А ведь тут, доктор, очень сложное деление людей на касты, вы же знаете. А сердца человечьи, как и у нас на Земле, кастовых различий не имеют. Это ли не доказательство всеобщего равенства? Так вот, очень нешуточный персонаж, хотя и похож внешне на химеру. Ведёт своё происхождение от остаточной древней расы — носителей атавистического гребня на голове и таких же агрессивных инстинктов. Но расово смешанный с благородной кровью континентальных аристократов. Он, если для исследователя, представляет прелюбопытный экземпляр. Из него буквально наглядно выпирают те самые швы, которыми природа сцепила эти две расы, отличные одна от другой, а тем ни менее дающие потомство при реализации полового сближения. И ведь они неимоверно тянутся друг к другу, как будто у неведомых создателей и было намерение сплавить их в одно целое, а замысел отчего-то остался недоделанным. Он сочетает в себе не сочетаемое. Красоту с уродством, ум с безумием, а редкую притягательность с одновременной непереносимостью его, если входить с ним в общение. Несмотря на корявость, он завораживает глаза, доктор, а сила внутренняя такова, что при осознанном её использовании он вполне может управлять другими как роботами. Но он этого осознания не имеет в себе и пользуется этой силой вслепую, как если бы я дал ему компьютер, а он начал тыкать куда попало. Мог бы и по случаю активировать ту или иную программу. То есть налицо деградация некогда высоко разумной расы людей, как вы же и объясняли Арсению Рахманову, с наличием также тех её жалких остатков, что одичали в необозримых джунглях на океанических окраинах континента. А этого обитателя столичных уже джунглей и женщины любят, совсем не самые убогие в Паралее, а даже и лучшие. Женщины, они чуют в нём то, чего не хватает их собственной расе для её полноценного выживания, так я думаю. Силы телесной и силы воображения, поскольку мозги у трольцев вялые и полусонные. Их внешность отточена и тонко прорисована, бесспорно, но им не хватает красок, они лишены выпуклости и правдоподобия. А он, этот тип, как целый, хотя и бесхозный баллон с красителями всех цветов, где они и бултыхаются в бессмысленной и невостребованной абракадабре. Его как будто щедрой малярной кистью рисовали.

— А ближе к сути нельзя?

— А вы не поняли, куда я клоню? Вы же схватываете саму мысль на лету, а тут не въехали?

— Болтаешь очень много, путанно.

— Он-то, колоритный сей гибрид, и стережёт за стенами одну тут обитательницу, и тоже по совпадению вдовушку. Сюда-то вход ему заказан, а в остальных пределах он бесчинствует, как хочет. А вдовушка, она без ритуала в Храме никогда и никому не позволит приближения к себе. Воспитание, знаете, аристократическое, да и гнёт традиций слишком уж велик.

— Ко мне это уж никак не относится.

— А разве о вас речь? Вы, полагаю, уже и рубаху атласную заказали себе? Вам пойдёт этот наряд резвого и носатого попугая из джунглей. А то вы как-то не ко времени записались в постники и молчальники. Пригласите на ритуал зажигания огня? Будет весело. А кстати, где же ваша невеста? Не представите? Одержим чисто приятельским любопытством по поводу вашей прыти… — Рудольф рванул доктора к себе за ворот его линялой и размытой уже, а некогда и цветистой рубахи, купленной когда-то в местном доме торговли для выхода на поверхность. Ткань разорвалась, оголив смуглое и вовсе не старое, гладко-налитое плечо. Было очевидно, что Франк не принадлежал к модникам в местном понимании. Выстирал и пошёл себе, опять выстирал и гуляй. И так много лет подряд. В столице его сочли бы за бедного провинциального работягу. А он и туда выбирался в этой же «ряженке», если по терминологии Рудольфа, ничуть не переживая по поводу своего текстильного статуса.

Франк устоял на своих крепких ногах и выставил вперёд достаточно массивное плечо, стараясь разойтись с Рудольфом. — Ваш казарменный юмор мне не близок, поэтому я на него затрудняюсь дать отклик. Что я должен сделать? Обидеться или засмеяться? Мне не обидно и не смешно. А кстати, вы сегодня не при своём кристаллическом оружии? В мой нос его не сунете? Мой нос хотя и похож на клюв попугая, а мне дорог и привычен. Так что не желал бы заиметь вместо него расплющенную сливу, какую вы сделали из носа своего подчинённого Олега, заодно уж повредив ему и челюсть. Мне пришлось немало потрудиться над его восстановлением. И, заметьте себе, я не зафиксировал этого происшествия в необходимейшей для каждого врача «базе учёта данных об экстраординарных случаях телесного повреждения насильственной природы». — Сузив глаза, такой добродушный доктор таил сильный гнев, поразивший Нэю. Задвинув её за свою спину, Франк продолжил наступление, — Да ведь и я умею махать кулаками, не гляди, что гожусь тебе в деды. Я такую школу космическую прошёл в адских мирах, когда ты ещё только и высунулся из причинного места своей матери. Не забывай о том, кто перед тобой! А если забыл, так я напомню. Я таких учителей имел, о которых ты только легенды читал. Так вдарю, что ты сам отсюда отправишься прямиком в мой медотсек для выравнивания своего породистого носа, сопляк! А я, так уж и быть, выправлю его тебе. Мне не привыкать к этому. Я специалист в этом смысле. В смысле опыта по исцелению телесных травм, а они что-то участились за время твоего чуткого руководства. И не обольщайся по поводу моего благодушия, оно не тебе адресовано, и не тебе меня испытывать на прочность. Я ведь могу и серьёзно рассвирепеть. А ты думал? Понятен мой врачебный юмор? — Тут доктор сбросил накал гнева и перешёл на спокойный почти ласковый тон. — Не подражай тому вурдалаку, о котором сам же и рассказывал. Я его видел в столице. Очень колоритный персонаж, очень сильный физически, а смерть носит всегда при себе в собственном же кармане. Так мне показалось. А поскольку смерть не имеет личных привязанностей ни к кому, то она всегда может приголубить любого, кто окажется с ним рядом. И если двуногое живое оружие женского пола, заряженное этим смертоносным «красавчиком», на сей раз дало осечку с последующей самоликвидацией, то ты никогда не узнаешь, что он приготовит тебе в другой раз. Не заигрывайся с ним! И совсем уж шепотком скажу тебе, — я не всевидящее око, чтобы ты не пугался, а вот узнал об этом, поскольку случайность она никогда таковою не является, если проявляет себя как закономерное звено всей событийной цепи.

— Доктор, мы идём? — спросила Нэя, пугаясь их стычки и мало поняв запутанный монолог доктора.

— Мог бы и на родной язык перейти. Она всё равно всё знает. — Рудольф отодвинулся, давая им проход, и следом за ними не пошёл.

— А вокруг-то что, безухие бродят? Да ты и впрямь утратил чувство безопасности! — доктор махнул рукой на пустынную в данный момент аллею. И как по волшебству из зарослей вылезла компания гуляющих сотрудников наземного и открытого сектора «Лабиринта», того самого, где земляне работали с местными учёными. Те все дружно проводили взглядом уходящего Рудольфа, затем с подозрением оглядели оборванного Франка и Нэю. Нэю особенно тщательно, как самую привлекательную из всей компании. Незнакомая женщина прыснула по непонятному поводу, но явно в сторону Нэи. Сама Нэя искренне переживала по поводу того, что гуляет вместе с оборванцем. Доктора тут никто толком и не знал. Кто он? Мало ли тут низко развитой обслуги, простых рабочих, нанимаемых по ходу дела? Скажут уж точно, известная тут всем модельерша опустилась до завозимых сюда сезонных рабочих, временно проживающих в особых разборных гостиницах. Их низкие корпуса, как нарочно, торчали сквозь стволы деревьев недалеко отсюда. Там прокладывали новые дороги и расчищали место для расширения жилого сектора. Не дашь повода, так местные сплетники изобретут его сами. Ведь со случайным сбродом скрыть свои грешки легче лёгкого, так они будут говорить. Вон Эля тому пример. Куда только и не бродит. Вернее, бродила до своей связи с Олегом, которого неведомо где отыскала и, похоже, сумела собою зацепить. Или какой уж там у них, в подземном городе, и выбор? Вся эта муть болталась в Нэиной голове. Доктор даже не сразу обратил внимания на лоскут рубахи, а заметив, рванул его, чем разорвал рубашку окончательно. Засмеялся и, стащив её с себя, сунул в свою сумку, болтающуюся на плече.

— Траты, опять траты, — он шутил, — Нэя, приобрети мне рубашку, а лучше пару. Деньги я тебе отдам сразу, — и он зарылся в свою сумку, вытащил несколько купюр и засунул их в сумочку Нэи на её поясе.

— Много, — она заглянула в сумочку, — тут на приданое жениха хватит, не только на рубашку.

— Ну, как получится. Сама решишь, что и как. А то я не знаю, каким образом у вас обозначают размеры, не помню. Я эту давно уже покупал. Так что ты опытным своим взглядом изготовителя одежды сама определи, какую мне надо. Желательно свободную и тонкую, чтобы кожа дышала. Как купишь, так и передашь Олегу, он часто на вашей территории обретается. — Он перешёл на тихую совсем речь, для чего придвинулся к ней совсем близко, наклоняясь к её уху и щекоча его воздушной акустической волной. Но вокруг уже не было никого. — Ни для кого не тайна дружба Олега с твоей помощницей. Она смела, независима в отличие от тебя. И до неё нет никому дела. А вот тебя все встречные провожают взглядами. Ты задаёшь им загадку не по уму, я в этом уверен. Но если начистоту, твоя коллега элементарно разболтана. Она не может привлекать ни одного стоящего мужчину, имею в виду только их подземную разновидность, поскольку с психологией местных обитателей знаком поверхностно в силу определённой и тебе уже известной нашей замкнутости. Абсолютно не интересная женщина, двухмерная и бескрасочная, как выразился Рудольф. Она как все тут. В этом он, Рудольф, талантлив, — в своей способности к определению некоторых явлений.

— Как же тогда Олег?

— Так он разве мужчина? Он, возомнивший о себе, недоразвитый несколько импульсивный мальчик, к тому же серьёзно травмированный в самом начале своего путешествия за пределы родного мира. Ему одиноко, больно и холодно, хотя тут почти всегда жара, толкотня и блаженная расслабленность, исключая редкие в последние годы тревоги по поводу вторжения диверсионных групп из Архипелага. Похоже, и там, на океанических островах, ваши враги погрузились в подобие спячки. Если ты думаешь, что я враждую с Рудольфом, то это не так. Это всего лишь поверхностные трения, неизбежные при столь тесном и, по сути, семейном сосуществовании. А ты чего испугалась? Что мы подерёмся? Он не посмеет, а я тоже никогда не распускаю рук, что вовсе не означает, что этого не было в моём далёком прошлом. Я был боец хоть куда. Жизнь была суровая, затратная физически, психически, так что приходилось тренировать себя на огромные нагрузки. А здесь у меня отдых, выберу такое словечко «курорт». Вот так плавно, тихо я и выплыл на безопасную отмель.

— Вы так много говорите. Впрочем, как и Рудольф.

— Вроде защитной функции, дабы не утратить навык общения, не онеметь и не деградировать нам в отрыве от Родины. Ибо слово это и есть та связь, что превращает стадо в человеческий социум. Связь, понятно, бывает разной. Железной и неподъёмной как цепь, связующая невольников, или шелковой как твой поясок, что тоже неволя, но уже особого свойства — связь мужчины и женщины. Высшая незримая и внутренняя связь человека и небес, — она тоже неотрывна от пусть и безмолвного, но слова. Связь с мирозданием через познания законов этого мироздания, что тоже выражается в знаках и символах и передаётся потомству. И много разновидностей этих связей, в основе которых слово, питающее и развивающее мысль, дающее саму возможность постижения той или иной информации как организующего начала Вселенной. Хотя бывают и слова деструктивные, безнравственные, лживые, разрушающие целые цивилизации.

— Мне кажется, что связующее нас всех качество это любовь. Это звучит просто, я знаю, но это так. Я не могу разговаривать с деревом, с цветком или со зверьком, но они чувствуют, когда их любят. И я чувствую, когда меня любят без всяких слов.

— Мир вокруг не уложишь не только в одну фразу или умозаключение, но во многие миллионы книг, уже написанных или книг будущих. Итак, вернёмся к моему облику, а он тебя как-то не устраивает в том смысле, что ты изысканный художник и дизайнер по внешнему оформлению человека. Мне, если честно, не интересен мир моды вообще, а уж тут и подавно. Но я учитываю здешние особенности и понимаю, что не смогу полураздетым или в рванине ввалиться в центр жилого городка, а ребят просить — всё одно забудут. Они на поверхности обо всём забывают, как только девушек видят в таком количестве. А у нас репликаторы одежды не умеют ваши изделия копировать, вот какая штука! Один Рудольф и имеет смелость нарушать инструкцию и щеголять в неместной экипировке по столице. А ведь это серьёзное нарушение. Но у него нарушения существуют только для подчинённых. Один раз, давно было, его забрали в Департамент безопасности за странный вид. Так ему во время допроса пришлось сочинять целую историю — о находке герметичного контейнера в горах в одной из пещер. Он будто бы умудрился его вскрыть, а там и были необычные вещи. Вот он и разоделся по недоумию. Он даже не понимал, что мог запросто остаться в том секретном Департаменте и в наказание подвергнуться порке за нарушения уже местного закона, запрещающего посещение гор и пустынь обычным гражданам. Или же, принятый за мутанта, мог быть задержан, после чего его отправили бы в зону условных пустынь. К счастью, он захватил фальшивый, персональный жетон местного жителя, а также приличную сумму дензнаков, коими и заплатил немалый штраф. И ведь поверили, а всю экипировку изъяли, обрядив его в тряпьё, в котором он затащил к нам в подземный город каких-то противных крошечных насекомых. Они буквально сыпались из всех расползающихся швов того одеяния, бешено размножаясь едва не на глазах, да и его самого успели покусать как следует. Поскольку эту одежду тюремщики просто взяли и сняли с трупа заключённого. Надо было видеть его лицо в тот момент, когда он вернулся домой, и его подвергли тотальной очистке в камере для дезинфекции, как и все подземные помещения пришлось обработать особым излучением. Разумов устроил ему такой разнос, что у бедняги тряслись губы, и мне было его жалко. Он был тогда такой молодой и такой обидчивый. И что думаешь? Он и впоследствии позволял себе нарушать инструкцию. Правда, в общественные заведения носа уже не совал. Только туда, где наедине очаровывал собою девушек.

Доктор с особым блеском в глазах взглянул в лицо смутившейся Нэи, и опять засмеялся, как будто ссора с Рудольфом зарядила его счастливой и совсем молодой бодростью. Идти долго не пришлось, они были как раз у озера. То ли доктор утомил её, то ли встреча с Рудольфом потрясла, то ли от избыточной духоты вокруг и жары, пробравшейся и в тенистые леса, но у неё сильно заболела голова. Внимательный врач без слов и очень ловко сунул ей в рот прозрачную горошину, извлечённую из его объёмной сумки. Нэе сразу стало легче и даже прохладнее.

— Быстро в воду! — скомандовал он, — намочи голову, а после этого сиди в тени и суши свои чудесные волосы. На открытые освещённые пространства и носа сегодня не суй. У вас очень мудрые правила для людей — ходить всегда с закрытыми волосами, в головных уборах, шапочках и просто накидках на голове. Волосы и кожа человека прямых лучей светила не любят, вопреки устойчивым байкам о пользе ультрафиолета. Так что на оставшиеся деньги купишь мне шапочку, какую носят все ваши почтенные и умные горожане.

— Аристократическую? Она очень дорого стоит.

— На какую хватит. И поглубже в объёме, а то у меня, видишь, какой большой резервуар для мыслей.

— Умных? — Нэя почтительно прикоснулась ко лбу Франка, абсолютно лишённому морщин.

— Если субъективно, очень умных. А если объективно, не уверен.

— Могу сказать с убеждённостью, что ваши мысли добрые. Значит и умные.

Прощения не жди!

Создав обширную волну и стремительно удаляясь к середине озера, доктор оставил её одну. Он как-то почувствовал, что утомил её, перенасытил своим общением. Купаясь, Нэя увидела, что Рудольф стоит на холме в зарослях. Странно, но ей уже нравилось его присутствие поблизости, и было бы совсем уныло, не будь его тут. Она бы просто оделась и ушла к себе, поскольку купание среди других и незнакомых людей её сковывало. А тут возник повод, чтобы остаться. Она умышленно провоцировала Рудольфа, зная собственную недосягаемость для него в данный момент, и радовалась собственной игре. Вокруг неё на мелководье купались дети. Им не было до неё и дела, в отличие от «Чёрного Владыки», следящего за ней. Но был ли Рудольф Чёрным Владыкой, она уже не была столь уверена. И Хагор уж точно под маской Чёрного Владыки скрываться не мог…

Рудольф же говорил, что Хагор бесполое и больное существо, а Чёрный Владыка обладал подавляющей и чудовищной силой. Сугубо мужской…

Рудольф думал, что скрыт кустарником, высота которого превышала его рост, а она отлично его видела. Как он смешон в своей косынке на бритой голове, каким растерянным стоял перед ней на дорожке, встретив её с доктором. Не ожидал, что настолько быстро она затеет дружбу с кем-то и ещё. Нэя приподняла узкую и короткую сорочку, в которой и купалась, вытряхивая песок, и полностью обнажив грудь. Являя её тому, кого доктор называет Вендом. Венду, против неё сейчас бессильному. Она погладила свою грудь нежно и бережно, играя, что млеет от его нескрываемого любования, дразня и делая вид, что стряхивает песок с кожи. Он не сводил глаз с неё, впитывая в себя её бесстыдное шоу, ему и предназначенное.

— Ты опять проголодался, мой зверёныш? Но всё это тебе уже не принадлежит.

Дети не обращали на Нэю внимания, занятые своей вознёй, и только одна мамаша стрельнула в Нэю строгим взглядом, с явным осуждением, но Нэя сделала вид, что изучает себя на предмет обнаружения кровососов, которые водились в воде. Она расправила плечи, азартно подняв грудь ещё выше, остриями сосков нацелившись ему в глаза. Но он улыбался с очевидным одобрением её игры, и даже поцеловал свои пальцы и послал ей воздушный поцелуй. Она изобразила жест отбрасывания этих поцелуев кистями рук, после чего вытянула руки кверху и опустила вниз сорочку, заменявшую купальник, которого не было. Отвернувшись от него, она нагнулась для игры с маленькой девочкой, посылая мысленно своё презрение тому, что он там себе думает на её счёт. Игра с милым ребёнком развеселила по-настоящему, и уже не было дела до стоящего в отдалении Рудольфа.

Стало удивительно хорошо и спокойно. В голове не толкались и не теснились болезненные мысли. Препараты доктора уже действовали. Нэя, искренне забыв об окружающих, пошла вдоль берега по мелководью туда, где было несколько глубже. В маленькой, огороженной береговым кустарником, бухте она играла в воде. Вода казалась живой и ласковой, будто она была водной плотью и обнимала её всю, и Нэя радостно позволяла упругой и безличной душе озера трогать себя и смывать горькие воспоминания. Её смех звонким колокольчиком разбивался о зелёные волны и вплетался в серебряную рябь, отражённого водной поверхностью небесного светила. Ей стало невероятно легко. Она подняла руки и, убирая со спины намокшие, заплетённые и отяжелевшие волосы, казалась самой себе девочкой как в детстве. И такой она выглядела со стороны. Уже не видя, как жадно её поглощают две пары мужских глаз, — вернувшегося после заплыва доктора и Рудольфа, стоящего чуть в отдалении на высоком берегу. Возникший рядом с Франком Антон помахал ей рукой, пребывая в своём стабильно-хорошем настроении, не испытывая к ней никаких обострённых чувств…

Вспомнив свою игру в озере, Нэя повеселела. Но жаль было туфельки. Если Антон их не принесёт, то надо идти самой. Туфли дорогие. Только кому нужны её изыски и продуманность облика? Стало ей лучше жить от этого? Перестала она быть одинокой? Любит её кто? Никому она не нужна как жена, как женщина на будущее. Доктор? Но какие у него действительные планы насчёт неё? Это его неожиданное предложение подарить ей домик у реки, где она может укрыться от Рудольфа и где, если пожелает, они будут вместе, а нет — то и не надо. Он всё равно её друг. Доктору не важны её туфли, её наряды, похожие на те, которые носят в Надмирных селениях небесные души, как хвалила её одна благодарная клиентка.

Последнее время у неё пропал аппетит, а вот после загадочной капельки, данной доктором, вдруг захотелось есть. Исчезал душевный отёк, и она почти видела внутренним оком, как даже в её внутренности возвращается розовая перламутровая чистота и нежность. Словно она девушка, не познавшая любви. Одна лишь любовь даёт преображение и женщине, и мужчине. Без любви это игрища животных. Только распутных людей с природными животными не сравнить, настолько они вне природы. А звери — они лишь покорные дети природы, её вечные функции, данные ей Творцом и не имеющие моральной или эстетической человеческой оценки. Человек же, он всегда подлежит оценке другого человека, в чём он и видит отражение своего личного существования.

«Нет», — думала Нэя, — «ни доктор, ни Антон уже не нужны. Не нужен никто. Никогда». Она сумеет наложить замок — печать на то, что сотворил в ней Надмирный Свет, не объяснив причину своего творения, почему такой сотворил? Почему постыдной? Той самой, в отличие от животных тщательно спрятанной части всякого нормального человека, если он не безумец или неразвитый дикарь. То, что желает постыдного и не всегда подчиняется уму. Половое влечение человека как будто всегда поперёк этого самого ума. Бабушка объясняла, что видеть тайны женщины имеют право только глаза любящего мужчины, не считая, конечно, врача, но врач и не мужчина, для врача нет тайн в человеческом теле. Поэтому кощунство открывать себя тому, кто чужой, ненужный, случайный и равнодушный. От этого приходит в женщину осквернение. Бабушка была как врач. Она учила её науке любви для единственного возлюбленного, который будет у Нэи. А стыд, говорила бабушка, это защита, это незримое одеяние для женской сути. Стыд есть и у детей, как только они осознают своё «я». Стыд вроде границы, по ту сторону которой живёт зверь. А в человеке стыд это его человечность. И будучи стыдливой, лично она была открыта и бесстыдна лишь перед Рудольфом…

Именно что была. Ничего уже не повторится! Если бы не Антон, который сдержал прорыв её ненависти наружу, Нэя избила бы Рудольфа по лицу этой чудовищной шляпой Латы намного сильнее. Но даже в своей ненависти она боялась смотреть ему в глаза. В них, как это ни странно, жила его любовь к ней, и он умолял о прощении, о снятии греха как безумия, куда он оступился. Глаза оставались любимыми и прекрасными. В глубине, обманчиво прозрачной, клубилось страшное смятение, ей открытое. Она была ему нужна, и это не являлось для неё тайной.

Поднялась волна благодарности к доктору. За исцеление и просто за доброе отношение. За простые слова, за обещание защиты. После того как Антон принёс ей туфли, она побежала обедать, и всё съела с большим аппетитом, поблагодарив повариху. Потом отправилась полоть цветники, хотелось физической работы, хотелось стать прежней, весёлой и лёгкой. Нежная растительная телесность цветов, прикасаясь к пальцам, будила красочные образы и желание их воплощать в том подручном материале, работать с которым она была обучена.

Ихэл окатил её водой из шланга с распылителем, то ли от неуклюжести, то ли умышленно, заигрывая. Ведь стояла жара нестерпимая. Нэя засмеялась, стоя босиком на прогретой террасе. Бельё под платьем всё ещё холодило остаточной влажностью. Она бережно поставила туфельки под ажурный столик. Почему-то ей казалось, что Рудольф её видит. Он часто за ней следил. Наверное, из своей хрустальной башни? Нэя обернулась к этим сверкающим конструкциям корпусов «Зеркального Лабиринта», этой загадочной для всех «спирали», они парили над вершинами деревьев. Хохоча над совсем не смешными байками охранника, их универсального рабочего, увальня из провинции, бестолкового и наглого, но любимого поварихой, Нэя думала: Ну, надо же! И таких любят!

Повариха, стоя внизу, любовалась своим мужем и открыто ревновала его к Эле, которая тоже бродила на террасах и не желала работать. Бросив шланг и отключив воду, охранник направился к Эле. Его звали Ихэ-Эл, что означало «сотканный из утренних лучей», — имя вызывало улыбку, кто-то из его родителей уж точно обладал мечтательной натурой, не унаследованной грубовато-сколоченным сыном. Но сам по себе он не выглядел смешным. Отлично сложенный и недурной внешне парень, и только его должность препятствовала девушкам из кристалла увлечься им. Будь иначе, жена не стала бы помехой, о чём и свидетельствовала скандальная хроника «Мечты».

Одна Эля не препятствовала его заигрываниям, и вообще-то не склонная к сословной спеси, а тут напитанный ощутимой мужской силой парень один среди бабьего курятника и всегда рядом, — чего и не поозорничать с ним? Не раз и не два она была замечена с ним возле водоёма, где оставалась на его глазах в одном укороченной нижней сорочке, а потом совершала свои водные процедуры, задирая подол до предела, возможного для открытия постороннему мужчине, омывая своё гибкое тело, когда возникала такая потребность. Но близко не подпускала, не препятствуя лишь его созерцанию издали. Грудь и прочее она не открывала полностью, конечно, но ответно услаждалась его восхищением.

Болтая с одной из девушек, Эля стояла совсем близко к охраннику, повернувшись к нему спиной, и было заметно, как он гладит её ниже спины, а она не препятствует тому, а только характерно передёргивает плечами в несомненном чувственном отклике. Наблюдать такое со стороны никому не доставляло удовольствия, но переделать Элю было нельзя. Если только выгнать отсюда прочь.

— Распутница, — шепнула Нэе Ноли, используемая также как гримёр и стилист. Она как раз наводила красоту причёски хозяйки. От её нежных и умелых касаний к волосам, ушам, тянуло в сон. Как и Эля она была женщиной — универсальным комбайном. — Ваши волосы, госпожа, воздушный шёлк. Вот и реснички вам загнём, подкрасим… Ах! Если бы у вас был близкий мужчина, он шатался бы как пьяный всякий день, не в силах устоять на ногах твёрдо при виде вашей красоты…

— Главное, чтобы у него мужской стержень был твёрд! — громко отозвалась Эля, наделённая чутким слухом, — Ноги это второстепенное в сравнении с главным! Пусть и лежит, если то, что и надо, стоит!

Ноли от возмущения выронила щётку для волос, — И ведь мелет такое при вас, госпожа! Но разве от такого вылечишь? Если только сама подохнет в какой-нибудь лесной канаве, как подловят её работяги, каких тут и нагнали для строительства новых районов. По лесопарку гулять стало небезопасно, участились насилия над женщинами! А чтобы спросу с них не было, могут ведь и убить! Одну бригаду полным составом выгнали недавно, как выявили среди них убийц. Они же не догадывались, что тут скрыть такое не получится. Так другие такие же прибыли. А эта где угодно готова задницей вертеть, коли у неё под платьем ненасытная потребность воспалена и зудит. Вот слышала я, что все женщины, прошедшие через постель этого Чапоса, ненормальными шлюхами становятся. Это как возможно? Чем же он их обрабатывает, что они так портятся?

— Ноли, ты и попробовала бы, как и что, — Эля подкралась близко и наклонилась к уху Ноли, — Вот бы он тебя и преобразил из усохлой чуни в настоящую женщину…

— Я недостаточно красива для такого урода, — ответила Ноли презрительно.

— Быть желанной не означает быть красивой! — Эля смеялась, вернее, скалилась, не умея скрыть злость, и шептунья поспешно ушла.

Натешившись невинной лаской, Эля упорхнула из-под его разошедшейся ручищи. «Утренний Луч» тут же получил затрещину от поварихи, едва спустился к ней вниз. Эля засмеялась. Её игры всегда имели двусмысленный подтекст. Она будто намекала, что доступна. Но так не было. Для парня рабочего уж точно. Она словно бы оттачивала своё умение соблазна и не стеснялась тренироваться на подручном и самом грубом материале, в их числе были иногда и обычные рядовые труженики «Лучшего города континента». Игра никогда не переходила к реализации того, на что они разбегались по простоте душевной. Разукрашенная как витрина, подружка имела цель найти того, кто дал бы ей статус дорогой содержанки. Цель постыдно низкая, но до высоких ли целей ей было? Не юной, неимущей отщепенке, имеющей к тому же двух детей. Инар замучил её настолько, что она уже не стеснялась своих похождений.

Обняв свою жену — повариху Уну, которой он дал свою приставку Эл к её имени после того, как они зажгли семейный алтарь в Храме Надмирного Света, «Утренний Свет», вынужденно простив своей «лучезарной» затрещину, повёл её туда, где находился их жилой закуток. Сзади она напоминала подушечку, ровно надутую во всех смыслах. Вызванное неприличной игрой Эли желание, приходилось направлять в сторону жены. В силу простоты и грубости натуры он и недумал скрывать своих намерений, считая свою неудержимую похоть нормой, раз он здоровый и молодой мужчина, а жена на то и жена, чтобы ему подчиняться с ответным желанием того же. Уже по ходу движения он беспрестанно оглаживал её, а она вслух сетовала на нехватку времени для приготовления ужина, всё же стесняясь невольных наблюдателей. Нэя с Элей переглянулись и, представив, чем они пошли заниматься, дружно засмеялись. Эля с потайной завистью, Ихэ-Эл нравился ей, — ведь хлипкого немолодого Инара и рядом с таким свежим и сочно-спелым парнем не поставишь, — а Нэя с брезгливой неловкостью за свой распущенный служебный персонал.

Жажда обладания и желание избавления — всё едино мука

Рудольфу не было и нужды смотреть на неё из хрустальной пирамиды наверху. Он сидел в подземном холле и прекрасно видел её, настроив поисковик на сектор верхнего обзора. Его никто не видел за этим занятием, и он изучал её, смеющуюся на своей цветочной террасе. Глядя, как она на пальчиках, вымыв ноги, идёт по шершавой поверхности ступеней на самый верхний уровень террас, нагибается в своих кружевных шортах, облепивших тугие ягодицы, чтобы поднять туфельки. Платье она сняла и скомкала после того, как дурак дворник окатил её водой. Она достала их, и вся беленькая, гладенькая, милая и обиженная пошла в свой кристалл. Он вспомнил ощущение от её кожи, её запах, вгляделся в милые губы. Она что-то весело болтала. И он один знал, что никакого веселья в ней нет. Она тосковала точно так же, как и он. Что за гнусный, позорный аттракцион мести он ей устроил? Для чего? И как её опять приручить? Мучило одиночество, желание оказаться рядом с ней, живот к животу, грудь к груди…

Голубой алмаз валялся в его жилом отсеке, отброшенный ею и переданный через Артура назад вместе с издевательской запиской. Она его не боялась, смела дерзить. Она не понимала того, что только его непостижимое влечение к ней и не даёт свершиться тому акту её жизненной пьесы, где она окажется нищей и никому не интересной в своей столице. Этой их «Вавилонии». Где она была обречена дну и только дну. А Франк? Где он там её и найдёт? За все годы он ни разу не покинул «ЗОНТа», редко, как старая черепаха, выползая из своей кельи, отшельник и мечтатель, в панцире своих земных иллюзий об этом мире. Но Рудольф знал, что этого с ней не произойдёт уже никогда. Даже если эта дурёха будет и впредь поворачиваться к нему задом, умышленно его выпячивая, говоря своё «фи» про себя. Она уже не сможет никуда убежать, избежать своей обречённости или своего везения? Быть его женщиной на этой планете.

Критическая насыщенность «Мечты» пошлостью

— Что он тебе сказал, когда ты сунула ему его дар обратно? — спросила Эля у Нэи. Они вместе расставляли кресла, готовясь к вечернему показу, отложенному несколько дней тому назад из-за апатии Нэи.

— По-твоему, я могла бы настолько опуститься, чтобы самой пойти к нему в «Лабиринт»? С ума ты сошла!

— Всё равно же, все видели…

— Да что видели? Кто все? Я попросила того высокого юного парня из «Зеркального Лабиринта», что и принёс кольцо, отнести его обратно, — ответила Нэя.

— Надеюсь, он его не присвоит, — сказала Эля, — По виду он нищий, да и диковатый какой-то. Кем интересно он работает в «Зеркальном Лабиринте»? Наверное, уборщиком каким-нибудь, вроде нашего Ихэла. Ты заметила, как часто красивые парни, загляденье для всякой понимающей женщины, зачастую бывают неимущие и безродные? Вот тот же Олег, ни богатства у него, ни влиятельной родни, да и дома нет, как я поняла. Бродяга, каким-то чудом прибившийся к стенам такого удивительного города. А кто-то его здесь и пристроил. Да ведь и тут низкой и прочей тяжёлой работы много. Он ничего не говорит мне о том, кем он тут работает. «Тяжко тружусь, грустно живу», — так он говорит, да и ум какой-то тёмный у него.

— Ум-то его тебе зачем? — неприязненно спросила Нэя. — У Инара ума много, влияния тоже, поскольку должность не последняя в Администрации города, а ведь тебе что-то не захотелось довольствоваться только этим.

— Т-с-с! — Эля прижала палец к губам, — никто не должен ничего подслушать обо мне! Иначе наши бабёнки и девчонки перестанут меня слушаться, как самую главную над ними после тебя, — она искренне верила, что никто из окружающих ничего не видит, не знает о её разгульной жизни, подчиняясь ей безропотно, раз уж она самая приближённая помощница хозяйки «Мечты».

Груды платьев валялись в примерочной комнате, девчонки мазюкали себя яркой косметикой, сидя перед зеркальной стеной. Между ними бродила усталая и недовольная Ноли, мечтающая о том, чтобы стать администратором и быть главнее Эли. Она сыпала отборными ругательствами в адрес девчонок — моделей, поправляя их оплошность в выборе нужного тона косметики.

Наверное, Эля не раз уже пожалела, что вытащила сюда Ноли из столицы. Ноли не нравилась и Нэе, но удержалась в «Мечте», благодаря своей тонкой льстивости, искусству создавать причёски, обрабатывать ноготки на руках и ногах, а также умением замечать все мельчайшие недочёты в работе швей, на которые часто не обращала внимания сама хозяйка. Хотя временами Ноли внушала оторопь своей злобой в отношении всех прочих. Её карьера в театральном мире закатилась не в последнюю очередь из-за её же собственных интриг, когда она наживала себе врагов на ровном месте. Ноли вообразила себя и здесь повелительницей чужих душ, успев стать врагом и самой Эли. И теперь они обе, Нэя и Эля, не знали, как избавиться от той, кого по глупости приблизили. Она же пугала их своими новыми связями, которые якобы успела завести не только в Администрации города, но в Главном управлении уже над самой Администрацией. Учитывая её двуличие, льстивость, весь предыдущий опыт жизни в столичных тёмных лабиринтах разного уровня их залегания, то, что она сблизилась с Латой, чьи связи и вообще тянулись неведомо куда, к самой верхушке, это могло быть и правдой.

И тут Нэя, — как ведро, которое опрокинули! Вдруг пролилась откровениями, прижавшись к единственно близкой душе. К беспутной, но такой трудолюбивой, надёжной и ласковой Эле.

— И представь. Он тащит украшение обратно и говорит, что Руд не захотел брать. Это, так он сказал, твоё. Я опять отдала и сразу убежала. Потом он сказал, что Руд был очень злой, когда буквально вырвал кольцо у него из рук. Он заорал на него, а парень тот ему: «Я курьером не обязан подрабатывать»! А Руд ему: «Чего же ты там забыл на той территории? Всё равно туда шляешься постоянно»! А парень такой открытый, ну есть мальчик, мамой заласканный, жалуется мне, потому и пересказывает все подробности. «Я люблю гулять повсюду, а там очень красиво и толчеи особой нет. Лес кругом». Руд ему: «Уж не заказал ли и ты себе наряд для Храма Надмирного Света? С кем же туда пойдёшь»? У моего бедного посыльного, когда он всё мне пересказал, тряслись губы, а глаза буквально почернели от ярости.

— Мне кажется, ты что-то не то натворила. Теперь Руд точно твой враг, — разгораясь глазами от явного удовольствия пролезть в тайны Нэи как можно глубже, Эля обняла её.

— А посыльный сказал: «Не нравится, подарите другой девушке. Их много вокруг обитает. И чего ради я буду эту ерунду таскать то сюда, то туда»? «Ты больной»? — так я спросила. «Это же каменная «Мать Вода»! Не расплатишься потом, если потеряешь. Только аристократы могут её позволить себе приобрести. Она дороже и твоей, и моей жизни по цене, если бы какому бандиту пришло в голову её отнять».

«Тут нет бандитов», — так он сказал, — «И чем же в таком случае ты сама заплатила за эту мизерную мать»? Я сказала: «Тебе знать к чему? И не намекаешь ли ты, что тут обитают те, кто продаётся»? Он так опешил, а я ушла прочь.

— Тот мальчик, о ком ты упомянула, такой дивный! Не будь у меня Олега, не ушла бы я от него вот так легко. Ты хотя бы улыбнулась ему?

— Надо знать, когда улыбнуться, а когда уйти с возмущённым лицом.

— Конечно, мне никогда не дарили каменную «Мать Воду», и не думаю, что подарит хоть кто. А если к тому же надо платить такую цену, как заплатила ты, то уж это не про меня.

Нэю резанула её резкая бестактность. Иногда Эля забывала, что они давно уже не обитательницы квартала Крутой Берег, который всех уравнивал. Но где взять другую помощницу? Она, по видимости презрительно, продолжила, — Но, всё же, я решительно повторила, когда он уходил: «Нам не нужны чужие вещи, занесли не по тому адресу». Он его взял так, словно оно могло его укусить. Смешной парень!

— А всё же, Нэя, зря ты Руду перечишь. Он такой страшный!

— Чем? — невольно поразилась Нэя её определению и возмутилась, как будто обругали её саму.

— В смысле характера. Да и внешне, весь бугрится от мышц, такой здоровый, такой надменный. И, кажется, опасный…

— Чем же?

— В смысле неповиновения ему. Но ты уже ходила, всё вытерпела, чего теперь-то?

Нэя внутренне сжалась, будто эта дура саданула ей внезапно по животу.

— Почему он тебе не понравился? — зашептала пошлая подружка и слуга в одном лице. — Он был чрезмерно наглым с тобой? Не подошёл тебе по своим физическим данным? Слишком здоровый? Или же вы вместе перебрали «Мать Воды»? В этом случае, мне не надо и говорить, что может произойти. Люди могут внезапно разбрестись друг от друга на такое расстояние, что и сами потом не смогут выбраться из мест, куда и забрели. А уж о своём партнёре для радостного погружения в те самые утехи, могут и не вспомнить потом. Я знаю, какие там, в этом «Зеркальном Лабиринте» царят нравы и сколько графинов в виде голой девушки находят девчонки-уборщицы после ночей, когда там продолжают неустанно трудиться…

— Я никогда не была в недрах этого «Зеркального Лабиринта».

— А где же ты в тот раз была?

— Там, куда тебя уж точно не пригласят. Успокойся поэтому.

— Домой к себе пригласил? Это уже повышение в уровне использования, что ни говори… Почему же нет продолжения? Ты его не устроила своим умением или он тебя?

— Уймись!

— Вот был у меня случай. Один мужик оказался таким огромным в смысле своего мужского достоинства, что ничего не смог со мной сделать, как ни старался. А сам по виду так себе был, из той же расы, что и Чапос, но почти плюгавый в сравнении с ним. А то бывает и другая крайность, нормальный по виду парень, а в штанах-то не сразу и отыщешь то, что и необходимо… Бывает же такое несчастье!

— У тебя настолько богатый опыт, что жуть берёт! Таких-сяких-всяких ты перевидала, всё изведала, всё выдержала. Все размеры примерила! Зато твой Чапос красавец! Зато он добряк, каких не сыщешь!

— Чапос был добр ко мне, пока не появилась та рыжая танцорка и всё разрушила. Его как подменили, — видя, как Нэя промокает слёзы, боясь испортить себе вид перед показом, Эля решила её приободрить. — Разве я смею тебя осуждать? Я и сама здесь не схожу с языков всех тут праведниц. Хуже нас с тобой тут и нет. И наших девочек, конечно. Не переживай! — Эля обняла её ещё крепче, утешая после того, как простодушно оскорбила, — Но, к сожалению, Нэя, мы для них падшие! Не делай вид, что ты не понимаешь.

— Я не падшая! Мы никому не продаёмся!

— Окружающим всё равно. Мы, они считают, червоточина в их безупречном саду. Нас тут терпят из-за капризов здешней верхушки. Ты умеешь угодить их женщинам.

— Какое хорошее настроение у меня было, но ты всё испортила! — В досаде Нэя слишком даже грубо отпихнула грубую простолюдинку от себя и ушла от неё в другой конец зала.

Конкурс среди негодных прислужниц «Мечты»

— За что? — обиженно произнесла Эля, пошатнувшись от тычка той, кто казалась на такое не способной. Даже если по делу, а тут-то…

— За что? — повторила она.

— Зря ты не вдарила, как следует, ей по скуле! — сказала Нэе Ноли, радуясь тому, что Эле досталось от хозяйки.

— За что? — спросила уже Нэя.

— Ей всегда есть за что! — ответила Ноли. — Да хотя бы за то, чтобы не путала ваше добро и своё собственное. Хитра! Ни разу не удалось её за руку схватить, а чую, тащит всё, что плохо лежит. А других подставляет очень умело! Вот вы недавно уволили девушку за пропажу дорогих платьев, которые она демонстрировала в столице. А я уверена, что Эля платья своровала. Я их потом в витрине одного салона видела. Да и не раз такое было. Я же наши изделия помню. А та девчонка не могла так поступить. Вы очень добрая, не стали привлекать за воровство, а всё же, остались при мнении, что невиновный человек — воровка. Эля вас разорит когда-нибудь. Она, как бездонный мешок, хотя узорчатый и атласный по видимости…

— Ноли, ты злая как Лата! — ответила Нэя, устав от её наветов, как и от правды по поводу очевидной вороватости всех вокруг, — Вы все тут воруете. Но где мне взять другой служебный персонал? Швеи тащат ткани, кружева, дорогие пуговицы и нитки, девчонки всё, как ты и сказала, что плохо лежит, уборщицы даже посуду, так что не успеваю оплачивать её невозврат дому яств. Даже деньги клиентов куда-то пропадают порой!

Ноли послушно кивала, признавая непорядочность всех вокруг, — От чего я глаза свои едва лишь отведу, то и пропало. И даже уличные рабочие тащат садовый инвентарь и прочий рабочий инструмент, так что, чего не хватишься, ничего нет! Я всегда об этом вам доношу, госпожа. Что касается меня, я честная женщина, у меня нет семьи, ради которой я и могла бы тащить к себе чужое добро. Нет и мужчины, ради которого я жаждала бы обряжаться в те наряды, что вы тут и создаёте. Нет и былого профессионального статуса в том мире, откуда меня изгнали негодники и продажные девки. При мне осталась лишь моя честность. Если бы вы приблизили меня, я доказала бы вам это…

— Ноли, ты помнишь ту ночь, когда погиб мой брат? Ты была тогда в доме у Гелии, на празднике…

— Как тут вспомнишь? Столько событий произошло с тех пор…

— Ифиса говорила, что вы с ней едва не подрались в ту ночь…

— Ифиса-Лан? Быть такого не могло! Чтобы столь щепетильная особа, как Ифиса, затеяла драку? Да ещё со мной? Мы с ней очень мило общались. Как всегда сплетни, госпожа Нэя. Как всегда, выдумки низких людей. Они, как вездесущая пыль, оседают на всё, особенно на чистое, ибо на грязном лишнюю грязь уже не заметишь… — Ноли заметно вдохновилась столь тесным общением.

— Ноли, ты помнишь мужа Гелии?

— Как же его забыть? — она взглянула столь проницательно, но очень быстро отвела глаза, что сразу стало ясно, она гораздо умнее, чем воспринимает её Эля.

— А здесь, в «Лучшем городе континента», ты его не встречала?

— Разве он здесь живёт? — она не выразила удивления, что говорило о том, полной откровенности она избегает.

— Не знаю, где он живёт, — извернулась Нэя, — но, кажется, тут бывает…

— Нет, мне не приходилось его тут встречать. Да и когда мне гулять по окрестностям, если я работаю, не покладая рук? — Ноли искренне верила в свои огромные трудозатраты, в чём бы они ни выражались.

— Как думаешь, Ифиса была близка с мужем Гелии? Ведь все знали, как Гелия и её муж жили зачастую во взаимной отчуждённости…

— Была ли она с ним близка? Думаю, что да. Хотя свидетелем их близости не была. Но так многие считали. А он позволял себе порой такое к ней отношение, какое к посторонней женщине мужчина не позволяет…

— Какое же? — терзалась Нэя за давно прошедшее, будто это сегодняшняя реальность.

— Ну… Я сама видела, как однажды он валялся на диване в одной из комнат в жилье Гелии, а Ифиса сидела рядом и обжимала его как свою собственность! Ну… вы понимаете? И он не препятствовал. Хотя и не скажу, что проявлял ответную активность. Нет, лежал так, будто один. Но её не отгонял прочь от себя. Я же часто к Гелии приходила, чтобы навести на неё глянец… А в ту ночь, о которой вы и упомянули… она же из себя выходила, когда вы сами… едва стол не погромила от ярости. Но как возможно сравнить вас и Ифису? Я сожалею, что ваши отношения оборвались, поскольку все знали о вашей взаимной влюблённости. Может быть, не всё и потеряно? Вы вдова, вы состоявшийся профессионально мастер, вы молоды, наконец, а он тоже вдовец… Если, конечно, можно его считать за мужа Гелии, кем он, кажется, и не являлся…

— Ты ведь тоже не старая, Ноли. Выходит, и у тебя есть шанс на личную жизнь.

— Шанс есть всегда. Но если бы вы вытолкали прочь отсюда эту падшую женщину и воровку Элиан, а меня назначали на её должность, то мой шанс был бы куда как весомее. В таком городе лишь дурак не сумеет вылезти из той колдобины, куда вогнала его предыдущая и несправедливая жизнь. Вот та же Эля… чего бы ей не использовать то везение, что обрушилось на неё с появлением в её жизни Инара Цульфа? Кстати, с моей помощью это и произошло. Вы не знали, что они были знакомы ещё в столице? Но где её благодарность мне? Она и к вам не питает ни малейшей благодарности. А бедного Инара успела уже опозорить и тут…

— Разве Инар Цульф бедный? Кажется, он так не считает. Что же вы сами-то не воспользовались тем, что Инар был одинок в личном плане? Зачем сблизили его с Элей?

— Вы задаёте такие вопросы, будто сами не понимаете, что именно требовалось Инару в то время… Это, знаете, не мой стиль жизни. У меня не то развитие, не то и воспитание, чтобы я стала падшей женщиной… Мне, как и вам, необходим муж.

— И вы надеетесь найти здесь свою Судьбу?

— А вы нет?

— Мне кажется, здесь это намного сложнее сделать. Здесь обитают очень уж непростые люди…

— А вы разве простая? Вы аристократка, и вы к тому же обладаете уникальным мастерством…

К ним подошла Эля. Её лицо, всегда такое искреннее по виду, выражало почти детский испуг. Она пыталась уловить по выражению их лиц, о чём был столь длительный разговор? — Примите меня в свою задушевную компанию, девчонки! — произнесла Эля притворно весело.

— Задушевность это не про тебя! — огрызнулась Ноли, раздосадованная вмешательством Эли в такую тёплую доверительную минутку общения с хозяйкой.

Нэя встала и ушла от них подальше, сев в самом углу огромного зала, утащив туда лёгкое креслице. Эля подскочила к Ноли. Даже не расслышав, о чём шла речь, она была уверена, ни о чём хорошем Ноли Нэе не поведала. Эля замахнулась на ябедницу лёгким платьем, которое держала в руках, а бывшая подружка по столичной и весьма тёмной жизни в ответ замахнулась коробкой с гримом. Уже в следующий миг коробка со стуком опустилась на макушку Эли, и разноцветные баночки, кисточки и узкие флакончики рассыпались вокруг. Лёгкая упаковочная коробка не смогла бы причинить никакого ущерба голове Эли, исключая возможные повреждения для самой дорогой косметики. Ибо в «Мечте» не терпели дешёвку, в чём бы она ни выражалась. От драки их спасло лишь то, что и та, и другая взаимно боялись обнаружения компромата на себя. Им обеим было что утаивать. Как и многим, многим женщинам всегда есть что утаивать. Недавно обруганная девушка-модель стала поспешно собирать дорогой грим, помаду, косметические карандаши и прочее для утончённой раскраски нежных девичьих лиц, стараясь услужить злоязычной Ноли. Эля исподтишка и нарочно старалась наступить на просыпанные флакончики и хрупкие тюбики, чтобы ущерб всё — таки состоялся, и Ноли пришлось бы выплатить штраф из собственной зарплаты. Девушка загораживала руками добро, принадлежавшее им всем. Ноли, несмотря на худобу, тяжёлым грузовозом теснила более пышную, но лёгкую Элю.

— Своё вначале купи, а потом и дави своими кривыми ножищами! — шипела Ноли, всюду подчёркивая едва заметный дефект ног Эли.

— На себя-то посмотри, плоская криворотая злыдня!

Девушка едва не плашмя легла на дорогие разбросанные штучки, ловко подбирая их в позолоченный и твёрдый картон коробки.

— Ты платьем-то все полы уже протёрла! — заорала на девушку Ноли, ничуть не оценив её усердия. — Ведь для показа его отобрали! Кто после того купит?

— Госпожа Нэя… — девушка растерянно протягивала свои ладошки, испачканные алой помадой из раздавленного губного карандаша, — Что они натворили…

— Стой! — завопила Эля, — платье не испачкай! — и повела девушку в умывальную комнату.

— Вы заметили, госпожа, как мила эта девчонка? — спросила Ноли, подойдя к Нэе. — И фигурка редкой пригожести. Почему бы вам, госпожа, не послать особый пригласительный билет хозяину нашей «Мечты»? Пусть бы поглазел на наших милашек… — Ноли намекала на то, что владелец здания слишком уж затянул свою нещадную эксплуатацию самой хозяйки, отчего та и выцветала буквально на глазах, во мнении Ноли. Пусть другие заменят её в подаче этих нелёгких, опять же во мнении Ноли, услуг. Те, кто моложе и грубее по своему качеству. Она проявляла искреннее участие и человеколюбие к драгоценной своей хозяйке, давно уже не видя никакой ценности и блага в интимных делах из-за своего личного ужасного опыта и вызванной им окоченелости, казалось, что и навсегда. Она тешила себя тем, что Нэя точно такая же, как и она. Стылая, ненавидящая всех мужчин без исключения.

— Вы бредите, Ноли. Он презирает всех нас скопом. Считает пустотелыми и пустоголовыми куклами. Обзывает нашу «Мечту» кукольным театром для недоразвитых троллей! — Нэя забылась настолько, что озвучила термин, не говорящий ни о чём той, которая и знать не знала, что она обитательница планеты Трол, то есть троллиха.

— И вас? — изумилась Ноли, она же троллиха.

— Я же сказала, всех!

— Я слышала, что Лата мечтала продать ему свою дочь за домик в тенистом пригороде. Но из этой затеи ничего не вышло. Надеюсь, что вы тоже от него освободились?

— Да от кого?!

— От Руда-Ольфа. Бывшего мужа Гелии…

— Знаешь, всё же, кто он. И чего разыгрывала своё неведение…

— Я не видела его здесь ни разу, — призналась Ноли, — после тех лет, как жива была Гелия, не видела нигде. Лата рассказала, кто он, наш арендодатель…

— Уйди, Ноли. Я устала.

Помня, какое чувство эйфории дали ей шарики доктора Франка, Нэя решила принять те, что остались, а также попросить у него ещё. Завтра она пойдёт к доброму человеку Франку в «Лабиринт». Всё равно о ней уже говорят такое! Что она обслужила всех управленцев этого закрытого объекта, носящего столь интригующее название «Зеркальный Лабиринт», куда нет доступа большинству из тех, кто и сочиняет подобные бредни. Но идти к доктору Нэя боялась. Рудольф мог всё узнать. Хотя, что всё? И что ей Рудольф?

Ночью он слонялся вокруг спящего сиреневого кристалла, как медведь — шатун, изменив своей бесшумной манере и производя чрезмерный шорох в кустарниках. Это происходило от набухающей злости, в основном на себя. Но входить к Нэе у него не было и помыслов. Хотя именно тоска заставляла бродить неведомо зачем, непонятно на что надеясь. Не выйдет же Нэя глубокой ночью подышать пряным воздухом. Само место не казалось настолько беспросветно тёмным. Свет, падающий на кристалл здания, частично отражался и освещал укромную заросшую часть у поваленного дерева, из коего сделали удобный лесной диванчик.

В следующее мгновение Рудольф услышал сдавленное рычание непонятно кого, не то зверя, не то ещё какого существа. В полутьме, поскольку ночные осветители Главного шоссе частично пробивали стену из зарослей у кромки леса, нечто шевелилось и перекатывалось по мягкому взрыхлённому настилу из трав и перегноя под древовидными кустарниками, росшими недалеко от лесной дорожки, выводящей к жилому сектору. Тотчас же аморфное и неразличимое в деталях непонятно что разъединилось на две части. Тёмный сгусток с треском вылез из кустарников и бросился прочь. Рудольф успел разглядеть, что это был плотный мужик. Он скрылся в лесу молниеносно и, понятно, не было ни малейшего намерения преследовать неведомо кого, хотя бегство неизвестного человека удивило. Спустя несколько минут из зарослей с уже менее сильным треском выползла фигурка поменьше. Рудольф направил на неё луч браслета, активизировав его на освещение того места, где она копошилась. Он узнал Элю, узнал как-то сразу, ещё и не видя её лица. Ночная бродяжка стояла на коленях, долго мотая своей головой, как лошадь, сбрасывая со своих губ травинки, и ничего не соображала.

«Вот же сука»! — обратился он к ней мысленно без всякой, разумеется, эмоции на её счет. Это была её жизнь и её игры. И всё же, отворачиваясь от неё, он скорчился, как будто проглотил таракана. Благоуханная природа вокруг была соучастницей в похотливых игрищах людей. И сейчас её животная суть, её отвратительный механизм размножения, используемый людьми только ради получения импульса наслаждения без всякого такого высокого замысла о потомстве и без размышлений о смысле продления жизни, вызвала потрясающее по силе отторжение. От природы вокруг, от Эли, от себя самого. И только Нэя была в стороне, ничуть не причастна к этому чавкающему Хаосмосу. Обиженный ангел, чьё нежное одухотворённое тело зверь посмел изжевать, обслюнявить и, подавившись, слёг в звериной своей тоске.

Днём Нэя с Элей оценивали девчонок, устроив им повторную репетицию уже для показа в столице. Злая Ноли оскорбляла, войдя во властный запой, одну за другой нерадивых «будущих пустынных обезьян», как она их обзывала на закуску после основного насыщенного блока оскорблений. Одну она особенно третировала, самую хорошенькую, отправив её в душ, как самую потную уже из «обезьян». Каждую девушку Ноли обнюхивала мясистым носом, уверяя что, надев платье на потное тело, они испортят товар, сделав непригодным для продажи.

— Нам по любому мелочь за всё дают, — бурчала Эля, — за такие крохи пусть. Может, ещё прикажешь дорогими духами их опрыскать?

— Знали бы дамы из высших сословий, какие шкуры напяливают на себя эти платья, они бы ими и пол побрезговали вымыть, — Ноли подозрительно рассматривала кожу одной из девушек.

— Она извращенка, это точно! — Эля была готова затеять скандал. — Ты в нижнее белье им не лазила ещё? Они все проходили врачебное обследование перед тем, как очутиться здесь. Ты чем чище?

— «Перед тем как очутиться здесь»! — повторила Ноли, — а что они вытворяли уже после? С кем и где они успели изваляться, тебе это ведомо? А тебе тоже светит обследование, я уж постараюсь. Сегодня ночью тащилась, я видела, со своим драным подолом.

— Откуда и видела?

— Да высунулась в коридор, по нужде захотела, а ты тащишься. Вся мятая, лохматая, в волосах трава. Ну и подлая! Как только муж с тобой управлялся! Детей ведь имеешь. Я ещё могу понять, когда ты позволяла себе в столице…

— Позволяла в столице? Что она позволяла себе? — заинтересованно вклинилась в их перебранку развязная и очень хорошенькая девушка.

— Не с тобой разговаривают! Ты только вешалка для одежды! — пихнула девушку в сторону подиума самопровозглашенный администратор Ноли.

— Да тебе завидно, что ли? И чего ты девчонок-то шпыняешь, как и не люди они, — но отбрёхивалась Эля вяло. — Тебя бы кто в траве извалял! Ты не была бы такой злой. Да неохота никому даже этого.

— У, падшая, — Ноли начисто забыла о благодеянии Эли, попав туда, куда без неё не попала бы никогда. Нэя пребывала в эйфории от загадочных препаратов доктора, и гомон зала показов долетал до неё, как через стену, обрывками и бессвязно. Но, всё же, она усилием воли заставила себя вернуться в то место, где и сидела в физической реальности.

— Ты чего такая сегодня? — спросила Нэя у Эли, заметив, наконец, непривычную сумрачность на лице вечно улыбчивой подруги.

— Да так. Сегодняшней ночью, — вдруг зашептала она, — кто-то отделал меня в зарослях. В меня всаживали нечто несусветное, ещё бы чуть-чуть, и я бы треснула. Видишь, до сих пор сидеть не могу. — И она как-то боком поёрзала в кресле.

— Кто? — Нэя в ужасе ширила глаза.

— Знаю, что ли. Темно же было. Мужчина, понятно. Свалил сзади, когда я уже почти подошла к дорожке на выход из леса. Навалился на спину, я и упала лицом в траву, а он уволок за ноги в темень, в кусты какие-то. Дышал хрипло как скотина какая. Все ноги и руки изодрала о сучья. Видишь, длинное платье с рукавами теперь ношу. Хорошо ещё, что не лицо.

— Не мужчина, а бешеный зверь! Закономерное происшествие с тобой! Как ты можешь бродить ночью?

— Когда ещё? Днём что ли у всех на глазах? Не все же такие, как ты. Из фарфора ты, что ли? Я не умею быть одна бесконечно долго. Знать бы, что красивый был, сама уступила бы. А так, всё думаю, вдруг урод какой?

— Да какая разница? — Нэя сжала театральным жестом свои руки, прижав их к груди, но искренне жалея подругу. — Кто это посмел? — Нэе не хватало дыхания от возмущения.

— Ты так ужасаешься, что можно подумать, сама через это не прошла. И где же тут закономерность, если ты не разгибаешься от своих трудов и никуда никогда не шляешься?

— То есть? Что я, как и ты, кем-то была изваляна в траве? — Тут уж дыхание кончилось совсем, и Нэя раскрыла рот, как рыба, засыпающая от избытка кислорода.

— Ну, может, и не в траве. Где-то. Ничего ведь, выжила. Крик не поднимала. И правильно. Итак, позор хлебаем тут. Хуже нас и нет, как они считают, эти избранники счастья. И если что узнают, вышибут отсюда. Мы же будем во всем и виноваты.

Уязвлённая плебейской грубостью Эли, Нэя отвернулась. Но другой подруги у неё не было. И никого тут не было. И нигде не было.

— Но я догадалась, кто это, — опять зашептала Эля.

— И кто?

— Показалось вдруг, что наш уличный уборщик Ихэ-Эл. Он не может меня спокойно видеть. Возник вдруг у самого здания, как я хотела внутрь войти. Не иначе, крался за мною по пятам.

— Наш «Утренний Свет» хулиганит по ночам? — У Нэи не укладывалось такое в голове. Неуклюжий здоровяк, не умеющий толком и говорить? — Да он и не разговаривает ни с кем. Не умеет.

— Ну и причём тут его неумение складно говорить? Он меня языком, что ли, умял всю? Раздавил просто, как плита каменная. Он это. Он! Но знаешь, я в таком случае завидую его «Лучезарной». Я бы знала, что он такой, сама бы свидание назначила. В кустах. Ладно уж, согласилась бы ради экзотики.

— И не вздумай! Его злобная луковица тебя задушит. Придавит как гора, не смотри, что по виду как мягкая подушка. Вот эту самую девочку, которую затиранила Ноли, эта «Лучезарная» жёнушка чуть не утопила в декоративном бассейне, когда её «Рассвет» вздумал с девушкой поиграть, всего лишь полил ей ножки водичкой из шланга. Подстерегла её поздно вечером, ухватила за шиворот, когда вокруг не было ни души, придушила, чтобы она не закричала. «Вот тебе вода, мойся, мойся»! И пихала её лицом в воду, вниз. А бассейн глубокий! Олег девочку еле успел вытащить, а то бы она захлебнулась! И поскольку свидетели отсутствовали, всю вину так и свалила бы на несчастную. Сама, мол, и оступилась. А кстати, что там делал Олег в такой поздний час? К тебе приходил? — Эля не ответила. — Тут уж я выскочила на шум, а Олег эту ревнивую злыдню пихнул туда, так она своим объёмом всю воду вытеснила из бассейна. И плавала там поверху, как надувная подушка. Девочку еле откачали, воды нахлебалась. Я думаю, подать жалобу в Администрацию. Мне надоел произвол нашей обслуги.

— Почему ты и распустила всех? — с готовностью накинулась на Нэю Эля. — Объяви им всем, что я главная, и я быстро наведу порядок! А ты? Нэя, ты мечтательница, а не управительница. Ты и над мужчинами не умеешь властвовать. Поэтому ты и одна. Будь я такой красоткой, то тут в царстве лучших мужчин Паралеи, простолюдинов по рождению, конечно, но по уму, я бы стала их богиней, как была Гелия. Я выбрала бы лучшего из них и стала бы им верховодить.

— Под кустами, что ли? — оборвала её Нэя.

— Ну, уж… — Эля, однако, сбавила свой градус подъёма над подругой. — Я и сама не стремлюсь. Я же мать двоих детей. Я только ищу свою женскую маленькую радость, время от времени. Хотя, если честно, так хочется найти большую радость, вернее, большого… Аристократа бы влюбить в себя, — добавила она и с вызовом толкнула Нэю, но маскируясь под игру и шутку. — Я бы не отказалась ещё раз там упасть, но уже без всякого страха. Если уж честно. — Не находя отклика своей игре, Эля обиженно добавила, — Можно подумать, что ты аристократка. Настолько горда собой.

— Да! Я родилась в аристократическом сословии, в отличие от тебя. — Не принимая её игры, гордо и даже надменно Нэя вскинула свою голову, приняв позу, выученную в театральной школе, где училась два года всего.

— Если хочешь и можешь понять, не у всех людей одинаковая природа, разная кровь течёт в сосудах у таких, вроде, и внешне схожих и близко соседствующих здесь существ. Например, мои предки пришли со звёзд, — вдруг выпалила Нэя. Но желание поставить на место заигравшуюся и распущенную подчинённую, пользующуюся её любовью и её практической беспомощностью, было сильнее здравого смысла.

— Откуда? Что это за страна «звёзд»? Где это? Они были беженцы?

— Что толку тебе объяснять. Ты не учила ни географию, ни историю. Тебе и не объяснишь в двух словах. Я настолько тут одинока. — Нэя отодвинулась от Эли, от женщины недостойной, но единственной её подруги. Эля была ей чужда по своим качествам, примитивна. Если бы не злой нрав Ноли, то и по уму, и по уровню образованности, да и по личному поведению, она подходила бы куда как больше к той должности, что захватила себе Эля.

Неприспособленность, мечтательность, щепетильность, гордость и доверчивость, все эти качества делали Нэю кормушкой для других. Едва ей улыбнулась хмурая судьба, как на ней целой гроздью повисли люди, не желающие её и знать в её бедности. Кроме Ифисы. Та тоже была гордой. И помогая Нэе раньше, не напоминала о себе, когда Нэе удалось пристать на светлый и тёплый бережок, где она обсыхала от мутных вод столичного водоворота. Но наделённая тонкой психологической структурой Нэя, видя и понимая многое вокруг себя, никогда не умела использовать это качество ради жизненных выгод. А Эля хваталась за любую возможность, цеплялась и заискивала, если надо, и всегда легко вставала на ноги, когда её сшибали оземь люди или обстоятельства.

— Я думала, здесь живут лучшие люди континента. А здесь, как и везде.

— Да где ты их видела. Лучших? Это всё социальные игры. А суть у всех одна. Каждый старается только ради себя. Никто никого не любит за бесплатно.

— Нет, — никогда Нэя не хотела соглашаться с этим. Даже после всего. Даже после того, как с треском рухнула цветочная декорация и этого мира, явив свою изнанку, полную тёмных лабиринтов и страшных отсеков. Нет. В таком мире жить не хотелось.

Ненужный, а такой хороший доктор Франк

Она нащупала капсулу, выклянченную у доктора. Вчера, но не поздно, они опять гуляли с ним в лесу. Капсула лежала в её сумочке на поясе. Она давала возможность и силы соткать мозгу спасительную и новую, радостную декорацию. Она создавала из чего-то незримую ширму, скрывающую отвратительное закулисье мира. Нэя сунула её в рот, и капсула растаяла, оставив прохладу и вкус цветочной росы. Хотя, понятно, Нэя никогда не пила росу с цветов. Но душистая лёгкость была похожа, так ей казалось, именно на росу. И сама капсула была похожа на круглую и прозрачную росинку, наполненную волшебством. Она забыла об Эле и о показе, до которого ей уже и не было дела. Будет он, нет.

— Эта последняя, — сказал ей доктор, — теперь твой мозг должен справляться сам. Твой… — и он умолк, не зная, как ему обозначить Рудольфа, — он давал эти препараты постоянно своей жене и сделал её инвалидом. Подпорка нужна, когда человек теряет равновесие, но не должна ему заменять собственные ноги. Ты понимаешь?

— Да. — Нэя и доктор гуляли в самой цветущей части лесопарка у озера. В древовидных кустарниках набухали белые бутоны цветов, делая их подобными своим мерцанием и своим счастливым доверием к миру юным девушкам, стоящим в преддверии жизни, ожидающих своё будущее счастье. А будет ли оно у них, это счастье, кто им и скажет. Нэя сорвала белый бутон, растёрла его в пальцах. Зачем? Сладкий съедобный аромат тронул ноздри. Она лизнула ладонь. Доктор неожиданно взял её руку и стал целовать.

— Ты волшебница. Никогда не видел таких девушек, — его глаза стали похожи на глаза мальчика, и Нэе было жалко его в этот миг.

— И Гелия была такой же? Или лучше?

— Она? — он на время ушёл и своей мыслью, и своим взглядом куда-то далеко. Его лоб нахмурился, сведя брови в одну линию. — Она была другая совсем. Звёздный посланец, которого мы, слепцы, проглядели, прошляпили. И её дочь тоже надо изучать. И этот Хагор, старик. Он напуган нами, отвращён и закрыт от нас. Душевно больной выдумщик, он наговаривает на себя чудовищные вещи. И всё из-за Рудольфа. Как можно было так вести себя с Гелией? Это всё равно, что диковинными цветами вытирать грязную обувь. Использовать низко практически звёздное чудо. Оставив от него одни обрывки прежнего удивительного целого. Да и мы хороши… Потворствовали всему. А надо было убрать её в хрустальный контейнер и пылинки сдувать…

— Хрустальный, — повторила Нэя, — хрустальная пирамида. Он же и поселил её в хрустальный дом, но это не дало им счастья.

— В какой хрустальный дом? Что он делал… Да знай ты всё, ты бы утратила всю любовь к нему. Впрочем, ты и знаешь, но не утратила. Но я ничего тебе и не говорил, — вдруг спохватился доктор. Он опять взял её руку и долго изучал рисунок на её ладони, будто был хиромантом. Но Нэя ничего не знала о хиромантии. На Троле её не было.

— У тебя короткая линия жизни, — сказал он грустно, — но очень насыщенная событиями и переменами. Только это — лженаука. Да и всё рано или поздно становится лженаукой. Наши знания всегда ужасающе приблизительны. Мы преуспеваем больше методом практического, рационального «тыка», чем постижением истины. От того у нас всегда столько жертв. Везде и всюду. Всегда.

И доктор уткнул свой благородный нос мудреца с лёгкой горбинкой в её ладонь, вдыхая аромат убитого бутона, о котором Нэя сожалела сейчас гораздо больше, чем о Гелии. Будто Гелии никогда и не существовало. Она ушла в небытие, как все её родные, как цветочные плантации, затерянные где-то в неведомом мире, как мама, с которой она гуляла в цветущих лугах. Разность во времени от момента их утраты до сегодняшнего дня исчезла. Вся прошлая жизнь Нэи, заселённая ими, родными людьми, принадлежала вечности, в которой уже не было времени. Остался только аромат памяти, как от этой стёртой субстанции на ладони. И доктор прижал её ладонь к лицу, словно прочёл её открывшуюся память и жалел её за все потери. Это была любовь старого и ненужного ей человека. Но он и не ждал её ответа. Он знал, о ком она терзается, не в силах отринуть своё чувство. И помочь не умел. Ни ей, ни себе…

Нэя очнулась от грубого хохота Ноли и дружного с ним тоненько-заискивающего смеха Эли, уже забывшей о ночном жутковатом приключении, как забывают о случайном спотыкании с неловким последующим падением в мягкую траву. Так оно и было. Встала, отряхнула тунику и пошла. И пожалела лишь о том, что не видела лица насильника. Она и сама с покорностью, переходящей в приятие, раздвинула ноги… Это же был другой тип людей, растворённых в природных процессах и не стремящихся им противостоять, или их анализировать. Есть и есть. Как же иначе?

Женщины смеялись над платьем, которому нерадивая швея пришила рукав от другого платья. Ноли отправилась искать виновницу в швейный цех, но Нэя знала, что виновница она. Перепутала всё ночью, не спалось, и решила закончить работу, но на самом деле наполовину спала. Но вставать и объяснять им ничего не хотелось. В цеху шла ругань, а Нэя спала с открытыми глазами. Капсула доктора баюкала её в одушевлённых волнах озера, чья поверхность была усыпана облетевшими от ветра бутонами с кустов. Не одна она губила то, чему не суждено раскрыться и дать плод. И в руке горел поцелуй, почти осязаемый и телесный, как растительная плоть бутона. Но это не был поцелуй доктора, а прикосновение Рудольфа, умоляющее о прощении. И она перебирала любящими опять пальцами эту мольбу, давая ей надежду.

Что за вирус подхватил доктор Франк?

Давая ей надежду на другое, совсем другое продолжение их отношений, он и не подозревал, насколько злопамятной окажется эта маленькая задрыга. А он-то был уверен в том, что уже через пару недель она отойдёт от трёпки, всё простит, расправит свои легковесные крылышки и примчится для того, чтобы опять, если уж не со страстью как вначале, то вполне покорно раздвинуть свои превосходно упругие и юные по виду ляжки. Своё отторжение ею он переживал очень болезненно. Поэтому и думал о ней с умышленным цинизмом, чтобы не так больно. А было больно, как будто в голову засадили гвоздь, и эта сильная боль, настигшая посреди дороги, возникла впервые после той страшной ночи рядом с Азирой. Пришлось принимать болеутоляющее. Он стал вспоминать, когда его впервые накрыли приступы мигрени. Кажется, в самый первый раз это было после того, как он едва не убил Гелию, ненавидя её за бегство Нэи, за смерть брата Нэи, за то, что по её милости стал, хотя и было это сомнительно, а вдруг нет? Убийцей невиновного человека, которого никогда и не считал соперником. По той простой причине, что и не ведал ни о каком сопернике, не верил в сам факт его наличия, а когда вдруг узнал, то оказалось, что ярости-ревности нет и в помине. Одно только любопытство и было. И третирование Гелии сценами ревности было больше игрой от скуки, было своеобразной формой взимания ощутимой дани с неё за то, что она выставляла его для всех землян на базе похотливым козлом, архаичным придурком, оплачивающим её роскошную напоказ жизнь. Последнее, — то, что он являлся придурком по отношению к женщинам, — пожалуй, и было близко к истине. А потом уже приступы головной боли накатывали периодически, и он глотал болеутоляющее, никому и ничего не говоря, не советуясь с врачами. Ведь плановые обследования не выявляли никаких патологий или заметных расстройств. А если бы что обнаружили, то и сказали бы. Один только Франк сказал однажды, глядя как всегда в сторону, будто обращался к тому, кто стоял рядом, даже если рядом никто не стоял.

— Для чего вы употребляете столько обезболивающих препаратов? Я обнаружил их след у вас в крови. У вас не всё в порядке с биохимией. Бросьте вы свои эксперименты со своим кристаллическим чудовищем! Не носите вы его больше никогда. Просто замуруйте в вакууме. Если уж расстаться с ним не в состоянии. Этот ваш артефакт способен к разрушению вашего сознания, — просто опустить его настолько низко и глубоко, что однажды вы окажетесь на дне безумия, чтобы не выплыть уже никогда. Не могу открыть источник своей осведомлённости, но это живой, инопланетный и очень опасный паразит. Если вы последуете моему совету, все тайны так останутся только вашим личным грузом. А если нет, я буду вынужден составить обстоятельный доклад для отсылки его в ГРОЗ с первым же звездолётом в сторону Земли. Доклад будет о том, что вы затащили в подземный город инопланетную кристаллическую форму разумной жизни, изучаете её в тайне от всех, не ставя никого в известность. Она может быть угрозой, как для вас, так и для других людей. Пока я буду держать вашу тайну при себе, но, если дальнейшие событияубедят меня в том, что кристалл опасен для всех прочих, кто не вы, я приму надлежащие меры. Вы же со своими проблемами разбирайтесь сами. А то, что они давно уже у вас возникли, для меня это ясно… — тут Франк покачнулся и схватился рукой за лоб. Было похоже на то, что у него самого приступ мигрени. Белки его глаз были в красных прожилках, и он щурил их, испытывая муку от яркого света, как это и бывает при сильной мигрени, а на лбу над переносьем набухало и пылало красное пятно. Ничего подобного раньше Рудольф за ним не замечал. Доктор, как правило, был здоров, розовато-смугл, как налитой плод, глаза всегда ясные и чистые.

— Вчера я долго гулял в провинции, у меня там есть одно живописное и уже привычное местечко, — пробормотал Франк, оправдываясь. — Не исключено, что я подцепил какой-то местный фильтрующийся вирус, поэтому ежедневный экспресс-анализ ничего не показал. Болтал на берегу реки с одним селянином, а там было ветрено, и он сильно кашлял. Кстати, он ваш родственник. Хагор.

— Оно мне никто. Оно оплачиваемая няня моей дочери, вышедшее на пенсию за ненадобностью. Поскольку дочь выросла. Я же не могу позволить умереть с голода бывшей и добросовестной няне?

— Оно? — удивился доктор. — Мне показалось, что он мужского пола.

— У него нет половой принадлежности. Он средний род, то есть оно. Здесь, доктор, живут четыре разновидности людей. Простолюдины, — они же безропотные, простодушные, как им и положено или как принято считать, труженики. Не всегда и труженики, не всегда и простодушные, а часто сволота такая, что невольно задумаешься, а точно ли мы братья по разуму? Далее следуют сложнолюдины — они же самопровозгласившие себя аристократами, они же каста паразитов, среди которых бывают и уникальные люди, если в положительном смысле. Далее следует ещё одна любопытная разновидность, не знаю, насколько они тут многочисленны или малочисленны — гребнеголовые людины. По виду те же люди, но имеют свои особенности в виде красных, оранжевых или в мягком варианте розоватых волос, а также скрытого под волосами нароста в виде гребня. Лобастые, глазастые, очень смышлёные, интуитивные и неуловимо-быстрые в передвижениях, хотя и производят впечатление туповатых и заторможенных. Но жестокосердные, по преимуществу, хотя и не все. А четвёртая раса это ложнолюдины. Так вот, их мужская по виду форма как раз и не имеет в себе качеств, присущих мужчинам. А женская форма вполне себе способна к репродукции, если завладевает каким-нибудь простаком из рода людей настоящих. Вопрос в том, на кой они пристёгнуты к своим женщинам, если не умеют их оплодотворять, и откуда появляются на свет? Этого я не знаю. Но припаяны к своим «избранницам», так они их называют, настолько, что не оторвать. Любят их всю жизнь. Не от того ли, доктор, и ваше недомогание, что вы позволили такому вот ложнолюдину провести у себя сканирование вашего гениального мозга? Говорю без всякой иронии. Вы гениальны, доктор, но доверчивы и внушаемы. Контакты с ложнолюдинами требуют определённой психологической защиты. Они могут быть и смертельно опасны, невзирая на их безобидный вид, особенно для тех, кто им мешает. И ведь никак не узнаешь, кто и чем им помешал.

— Спасибо за столь обширную лекцию, тем более я всё это прекрасно знаю и без вас, поскольку живу в этих райских местах под лучами столь ласкового к человеку светила чуть больше вашего. Но про ложнолюдинов слышу впервые. Чего они от нас хотят? И кто они собственно? — это был один из тех редких, длинных разговоров между ними, который происходил раз в несколько лет.

— От нас? Да ничего такого, ради чего им требуется развивать с нами дипломатические отношения. Они берут то, что считают необходимым и исчезают без объяснений. Высшая форма жизни, чего ж вы хотите. Когда я срываю плод с дерева или ловлю рыбу, я же не объясняю им, зачем я это совершаю. Но ведь и у плодов, и у рыб может быть защита. Например, яд? Вот у меня есть яд, опасный для них, а у вас, доктор, нет. Вы съедобный очень. Он вами и откушал вчера, сидя на мягкой травке на тёплом бережку, рассказывая вам сказки. А голова теперь и болит, поскольку он отравил вас своими пищеварительными ферментами. Рассказывал вам о своём «Созвездии Рай»? Они в отличие от местных людей потрясающе откровенны, если по виду. А что, если их «Созвездие Рай» является той самой окаменелостью, которую и раскапывает с таким тщанием в горах наш Арсений? А эти ложнолюдины — несчастные деградаши, живые брызги так сказать от разбитого «Созвездия», давно грохнувшегося в пропасть небытия? Нет, я не исключаю, что некогда тут была построена колония высокоразвитых существ. Но она была заброшена отчего-то или уничтожена кем-то. А ложнолюдины спрятались в своих пещерах и уцелели. И вот теперь они завывают в тональность ветру о том, что они пришельцы ангелы из какого-то колоссального «Созвездия». К тому же у них и кое-какие побрякушки от прошлого уцелели, и любопытные их свойства не все ещё выветрились, как их окаменелости. Мне как-то уютнее думать о них именно в таком ключе, чтобы не способствовать их чрезмерному вознесению над другими, к чему они весьма склонны. Тайны, доктор, похожи на женщин. Они очень влекут к себе, а когда они себя открывают, то оказываются скучной обыденностью.

— У меня такое чувство, что я всё ещё продолжаю слушать того больного чудака… Что со мною не так? — доктор опять воззрился в сторону от Рудольфа, обращаясь к пустому месту.

— Вы же сами только что это объяснили. Вы подхватили вирус. Но только особого, информационного свойства. И он отравил вас своими токсинами.

— Вы ни черта не знаете сами, с чем мы тут имеем дело! Любой вирус это и есть информация, упакованная в белок. Он не живой и не мёртвый, и оживает, только внедрившись в живой организм, из биологического материала которого и строит своё бесчисленное воинство. А что касается Арсения, то он давно уже полупомешанный, только в отличие от вас в тихой форме! — психанул доктор.

— А с вами-то всё в порядке?

Ничего не ответив, Франк удалился, оставив Рудольфа обдумывать услышанное.

Каждый расплачивается за своё

И тем не менее, после кошмара в подземном отсеке он последовал совету доктора и замуровал кристалл. А боль всё равно настигла. Или это была только инерционная раскачка, поскольку приступ не был настолько всеохватно больным, как прежде. Боль была притупленной. И быстро угасла после того, как лекарство растаяло во рту. Столица, как дразнили её земляне — «Вавилония» — осталась позади. И Рудольф остановил машину у пропускного пункта, уже нажав автоматически сегмент браслета, открывающий въезд. У стены стояла машина Чапоса, как всегда умышленно неприметная, пыльная, не старая, не новая. Любопытствуя, чего он тут забыл, Рудольф, скрываясь за зеркальным стеклом, следил за машиной своего агента. Сам агент тоже не вылезал. Из «Садов Гора» выехал автомобиль и замер у машины Чапоса. После той ночи в отсеке и смерти Азиры Чапос связался с ним только вечером на другой день. Рудольф солгал ему, сказав, что отвёз девушку сам в столицу и оборвал разговор. И Чапос больше о себе не напоминал. Затаился гад!

Продолжая наблюдать за Чапосом из своего укрытия, Рудольф увидел Арсения Рахманова, главного над землянами, работающими на поверхности и не являющимися военными. Лёгок на помине! Археолог — любитель в свои свободные часы решил, наконец, отвлечься от окаменелых скелетов, чтобы усладить не только свою пытливую душу, но и посаженное опять на чёрствые хлеба отшельничества тело. Он выпустил из машины женщину, вовсе не ископаемую мумию, а пышущую жизнью здоровячку, ласково обняв её при расставании. Арсений был на удивление просветлён своей пасмурной физиономией, каковой она у него была уже хронически после случая со студенткой.

Женщина же, изящно взметнув полупрозрачным подолом, обернулась в сторону машины Рудольфа, и он узнал Ифису. Она была всё та же, если не считать того, что она немного похудела, из-за чего выглядела даже моложе, чем в прошлом. Со стороны он не мог ни оценить привлекательности, словно застывшей в своём тридцатилетии жрицы свободной любви. И платья носит всё те же, расцвеченные как луговина летом. Что тогда и было то? Но он помнил о ней прекрасно. И как-то глупо и бессмысленно пожалел, что она была ночью у Арсения в то самое время, как он наблюдал случку дикого скота в сырой траве под кустом. От этого мысленного зрелища Рудольф передёрнулся.

Она вызывала не ревность, понятно, но некую тень давней утраты, хотя никакой утраты и не было. И не была она частью его сокровенной памяти, всегда обитая где-то извне во всех смыслах. А память эта, она подобно древнему идолу из индийского пантеона увешана ожерельем из грациозных черепов. И у каждого скорбного трофея есть собственное имя… Идол скалится и танцует внутри свой дикарский танец, изгибая женские ручки, ножки…Резко, волевым усилием они все скопом были загнаны туда, где и обитали — в потайную комнату «женомора» Синей Бороды, не подавая оттуда ни вздоха, ни малейшего шевеления. Он провёл ладонью по бритому подбородку. Бороды не было ни синей, ни русой, ни седой.

Удивляло, конечно, что Ифиса стала пользоваться посредничеством Чапоса. И её способность пролезать всюду, несмотря на объёмные габариты, удивляла. Пролезла в самый засекреченный объект. Хотя ей и не откажешь в заманчивости на определённый вкус — вкус тех, у кого нет ни особого выбора, ни времени на этот выбор. Арсений сунул Чапосу деньги через открытую дверцу. Лапища-ковш убралась, едва деньги её коснулись и были схвачены. Тотчас же машина и рванула с места. Чапос не был медлителен ни в чём и никогда. Но мысль, что Ифиса, бывшая подруга Гелии, трётся своим пышным задом о сидение перевозчика продажными особями, неприятно задела. Видимо, совсем плохи у неё дела, если она опустилась до посредничества Чапоса, которого настолько презирала. Вспомнилась та ночь в «Ночной лиане», и синяя бутыль девы Воды, богини Матери по их верованиям, которую они превратили в этикетку для наркотического пойла. И вспомнилось видение девочки Нэи, когда она явилась ему, одурманенному, спрятавшись под маской. И видение было настолько чётким даже и сейчас, как будто она приходила на самом деле, что, конечно, исключалось.

У него было как бы две памяти, одна земная, а другая полностью местного приобретения, и они не смешивались. И та, первая, чёткой уже не была. А при попытке её прояснения стало больно уже по-настоящему… Неужели, у него когда-то была другая жизнь, другие небеса синели над ним, и это он когда-то ел дикую лесную малину из ладошки рыжеволосой девушки. На ней тоже было полупрозрачное платьице, как у этой сливочной «бомбочки». Но сама она была тоненькая и юная, хотя и без проблем задирала это платьице в любом подходящем для уединения месте… И ни с кем уже не было так, как с ней. Ни у кого не было такой млечной груди, которую и приласкать слишком бурно казалось скотством, так она была воздушна и прекрасна, и животик её, гладенький и чувствительный к малейшему прикосновению, округлый и беленький, как у снегурочки, но горячий, трепетный. А поскольку была она рыжая, не могла её кожа загорать. Да она и не любила солнце, как и положено настоящей снегурочке. Малинник рос на лесной вырубке. Пока они валялись в траве, сочной и первобытной в том месте, в её волосы попали мерзкие зелёные лесные клопы. Она с визгом их сбрасывала, невольно давила, и отвратительный запах этих насекомых отравил ей послевкусие любви. Она чуть не плакала. Потом они набрели на лесное озеро. Она полезла туда, лишь бы смыть тот запах с себя. Мокрые волосы потемнели, как и гладь лесного, почти чёрного, но прозрачного всё равно озера. Надев белое платье на мокрое тело, сразу облепившее её всю, она стала похожа на лесную белую нимфею, они росли там во множестве. И запах её был такой же, как у лесной воды, текучий, неуловимый, но в которой он тонул и не хотел выплывать… Никогда.

Арсений заметил его и передёрнулся всем своим лицом, что было очевидно, поскольку он не обладал способностью скрывать свои чувства. Размышляя, нырнуть в машину или подойти, он всё же подошёл. Он щурился на тёплом ласковом ветру, и Рудольфу пришлось резко всплыть из блаженной глубины, отчего возникло неприятное ощущение, как от удара, и этим ударом была постылая Паралея.

— Как поживаешь? — спросил он насмешливо, любуясь замешательством Арсения, довольный его низвержением из святой прежней недосягаемости в пучину соблазнов отсталой планеты.

— Да я так, — он оправдывался, хотя и не был обязан, и это тоже было приятно Рудольфу. — Надеюсь, на этот раз я не нарушил никаких запретов? Не подставил своим соскальзыванием в низшие животные уровни функционирования весь земной десант?

— Нет, — добродушно отозвался Рудольф. — Она к своему несчастью, а к твоему счастью, полная сирота и простолюдинка. Здесь немало милых и доступных женщин. А ты существо наземное, тебе можно всё или почти всё

— Да и ты, несмотря на подземный статус, вроде, ни в чём себе не отказываешь. Она не та, как ты сказал — «доступная». Она уникальная женщина, но с не сложившейся в местном социуме личной судьбой. И что удивительно, мы обитаем с нею в одной и той же системе сущностных представлений, понятий. А прежде я думал, о чём можно общаться с местными женщинами, если они живут в параллельном во всех смыслах мире? — Арсений был страдальчески напряжён, отворачивая по возможности своё лицо в сторону, и Рудольф чувствовал, как боится он малейшего упоминания, даже вскользь, о его прежней оплошности с той девушкой.

— Да ладно, — было уже и неудобно от растерянных оправданий святоши, повторно свалившегося в грех, хотя этот грех был ерундишкой в сравнении с тем разом.

— Она совсем другая, чем те, кого ты обозначаешь кодовой кличкой «доступные».

— Как ты это и проверишь? — добродушие Рудольфа зашкаливало. Арсений и понятия не имел, кто такая Ифиса, и кто такой Чапос. Он вспомнил их давнюю перебранку в «Ночной лиане». «Спелись родственные души», — и засмеялся вслух.

— Я не собираюсь, как некоторые тут, опускаться до продажного секса. — Арсений как мальчик встревожился от его намёков на принадлежность Ифисы к определённому сорту женщин. — Но, сам же понимаешь, деньги нужны неустроенным людям. Она бедна, потому что чиста в человеческом смысле… В столице жить весьма трудно. Архаика далеко не так романтична, как кажется это земным историкам в тихих информационных хранилищах. Ей даже голодать приходилось. Но и тогда она не шла на унижения. Я получаю в ЦЭССЭИ местные дензнаки, только куда мне их тратить в таком количестве? На что?

— Может, тебе создать семью, как ты и хотел? На этот раз препятствий не будет.

— Откуда ты успел всё прознать? Про её социальное и семейное положение? Или она тоже в нашей базе данных?

— Работа же такая. Обязанность тяжкая. Я не за нравами взрослых дядей и тётей слежу, а за режимом секретности. А где ты её нашёл? — поскольку растерянность делала из простодушного Рахманова удобную жертву для того, чтобы его выпотрошить, Рудольф решил немного поразвлечься. Это давало возможность уйти от собственных неприятных переживаний.

Рахманов долго мялся, решая, стоит или нет продолжать разговор, — Один из твоих местных агентов оказался очень любопытным человеком. После того, как он доставил мне нужные биологические образцы из джунглей, у нас зашёл разговор о погибших местных цивилизациях, существовавших тут прежде. Человек этот, Чапос, обладает уникальной коллекцией местных артефактов и торгует ими. Недорого, но так, чтобы выжить самому. К тому же он весьма неплохо осведомлён о местах их скопления, поскольку прежде был горным проходчиком, знает о наличии местной разветвлённой системы тоннелей, залегающей под поверхностью всей планеты. У него есть и карты отдельных частей этой системы и места расположения входов туда. Как-то мы встретились с ним в столичном ресторанчике, куда он принёс интересующий меня материал, тогда-то он и познакомил меня со своей одинокой родной сестрой.

— Трудно найти большего несходства родственных душ! — невольно заметил Рудольф, вовсе не желая высмеивать Арсения, нашедшего ту, кто настолько быстро сумела вытащить его из депрессии, как и из закрытых исследовательских боксов и лабораторий наружу, на свежий пряный воздух, что ни говори, чудесной Паралеи.

— В смысле? Что он некрасив, а она напротив — прекрасна?

— Ты находишь её прекрасной? Это уже любопытно… Она несколько в возрасте, так бы я сказал.

— В возрасте? Какой у неё возраст? Тридцать всего.

— Да? Надо же. Я дал бы гораздо меньше. — То, что Ифисе было под сорок, а для Паралеи это был возраст женского заката, Арсений не знал. Он начисто был лишён восприятия оттенков юмора, чем беспощадно пользовались военные десантники, не щадящие его в отличие от благодарных и врождённо-благородных подчинённых «ксанфиков», ценящих своего шефа за доброту и неисцелимую доверчивость. Но Ифисе и впрямь нельзя было дать больше тридцати, если сравнивать её с трольскими ровесницами. Она обладала своими тайнами и своими ухищрениями в борьбе с жестокой к местным женщинам природой. Или же редкая красота её сообща с её темпераментом обладала способностью прикрывать все возрастные деформации гораздо успешнее косметических средств, а она ими никогда не злоупотребляла. Она выглядела свежей и естественно красочной, как и почти десяток лет тому назад.

— Ты опять всерьёз задумался о гибридном потомстве? Тут рождено немалое количество детей местными женщинами от наших парней. Нам, к сожалению, не удаётся проследить судьбу этого потомства, поскольку всё совершается вне контроля наших, следящих за этим служб.

Арсений коченел на глазах, как те самые мумии, что он выкапывал в вечных ледниках гор. — Кто же эти следящие службы?

Рудольф же продолжал вести себя так, будто они давние приятели, — Я, врачи базы. Да и ты, если честно, обязан отчасти отслеживать подобные нежелательные эксцессы.

— А в чём их нежелательность? Если ты и сам не раз был участником подобного, как ты говоришь, эксцесса? Это естественные проявления живого человека, живущего в человеческой, я подчёркиваю это, среде. У тебя разве нет тут детей?

— Я никогда и не скрывал, что есть дочь. Почти взрослая. А у тебя раньше рождались тут дети?

— Нет, конечно! Откуда бы им взяться?

— А откуда такая уверенность? — тут уж Рудольф разозлился. Не мог же Арсений лишиться памяти о своём недавнем промахе? — Или ты все эти годы пичкал себя гормональной ересью, снижая свой естественный уровень тестостеронов, чтобы не вожделеть местных девушек? И чувствовать себя в их среде всего лишь милой подружкой? Как вдовец Антуан…

— Ты пошляк, Венд! Ты реальный заточенный винт, ввинчиваешься в такую глубь… больно же…

— Откуда тебе известна моя детская кличка?

— Я и понятия не имел о твоих кличках. Случайно и вырвалось. Но если бы я обзавёлся детьми, они бы не жили от меня настолько далеко, как это принято у тебя. Или у того же Шандора, не тем будь помянут…

— С глаз долой — и вроде нет их? Продолжай, чего запнулся? Ты знал о том, что даже у нашего бывшего шефа Разумова родилось тут несколько детей от местных женщин? Только он, конечно, заботился о своём потомстве. И никогда, веришь, никогда не польстился ни на одну аристократку, а уж в отличие от нас с тобой провёл тут полжизни и был вхож в такие уровни их жизни, до которых я так и не был допущен.

— Да ведь всё равно отбыл отсюда…

— Арсений, не смеши своей обличительной прытью. У тебя уже нет на это прав. Ты стал монах-расстрига. На сей раз можешь не беспокоиться, твоей даме не грозит участь молодой матери, поскольку это для неё уже в прошлом.

— Неумно как-то быть таким… — Арсений не мог подобрать нужного определения, не умея никогда грубить людям в лицо. Махнул рукой и пошёл от него, не желая расставаться со своим приподнятым состоянием человека, которого посетила столь волнующая женщина. А всё равно плечи свои заметно ссутулил. Нет, ту тонюсенькую, юную и цепко в него впившуюся аристократку он не забывал, да и вряд ли забудет. Её пришлось отдирать от него с его же живым мясом, и Арсений резко похудел и помрачнел за короткое время, выглядел неряшливо, при ходьбе смотрел обычно в землю, Рудольфа не замечал в упор, да и других не жаловал своей приветливостью. А вот коллеги — ксанфики его любили всё равно, опекали как отца родного, вдруг занемогшего, тащили на себе часть его обязанностей. Да и местные люди его уважали. За что вот только? А за возможность ни за что особо не отвечать и прогуливать. Ходить на работу как на праздник, где можно и пообщаться вволю, и поесть, напитки охлаждающие погонять, а в «Зеркальном Лабиринте» они были бесплатными. Да с женщинами, как правило, младшим персоналом полюбезничать в тихих и уютных холлах, сидя на мягких диванах, поставленных для отдыха от напряженной работы, от которой все отвыкли как-то постепенно с той самой поры, как руководитель впал во влюблённое юношеское состояние. И если состояние схлынуло, оставив после себя отрешённую тоску в Арсении, то расслабленность коллектива требовала срочного и постороннего вмешательства. И опять Рудольфу надо было этим заняться. И опять ему брать на себя функцию беспощадного блюстителя и исправителя чужого непорядка и пылесоса для не им нанесённой грязи.

Внезапно Арсений вернулся и, открыв дверцу его машины, сел рядом. — Я тебя прошу, — произнёс он, задыхаясь, — скажи мне, где Ола? Я не могу жить и работать, поскольку я раздавлен собственной подлостью. Я должен убедиться, что с нею всё в порядке. В конце концов, я готов умереть от руки подосланного мстителя, но я должен её увидеть. Я сам нашёл Чапоса и обратился к нему вовсе не ради редкостных артефактов. Заплатил ему деньги за сведения, и только тогда он сказал, что передал девушку посреднику, и только ты знаешь о её дальнейшей участи…

— Так Чапос с тебя и деньги взял? Ловко. Как же Ифиса?

— Ифиса ничего не значит, она вроде наркотика, потому что у меня мозжит совесть. Неужели ты не понимаешь всю ту мерзость, в которую я провалился? Я вовсе не виню тебя, виноват полностью я один, а ты был вовлечён во всё только по моей вине, и необходимость обрывать следы мне понятна. Я понимаю невозможность её возврата, но я должен её увидеть, хоть что-то по возможности объяснить… убедиться, что она в порядке.

— Она в порядке. В хорошем доме и у приличного человека, который её принял.

— В каком смысле принял? Что он может с ней сделать?

И тут Рудольфу стало скучно, почти тошно смотреть на неуместные и жалкие метания человека — сорокалетнего дяди. Слушать его дрожащий лепет и чувствовать себя соучастником подлого деяния, совершенного исключительно по его же неразумию, когда застывший в своём юношеском инфантилизме «ксанфик» не смог вовремя устроить свой личный комфорт с любой доступной особой типа той же Ифисы. Полез к аристократке, едва вылупившейся из детской скорлупы, или она сама к нему полезла, а он не пресёк, отлично понимая установки кастового мира, где жил столько лет. Омывался дождями этой планеты, выветривался её ветрами, а гораздо лучше понимал мир инопланетных микробов, чем жизнь вокруг себя. Он будто и не улетал с Земли, пребывая во внутренней расслабленности человека, живущего в незыблемой справедливости безопасно устроенного социума, или верил во всемогущество безмерно удалённой родной планеты, словно мог сесть на сверхскоростной транспорт за первым же ближайшим углом и оказаться там в любую минуту.

— Ничего он ей не сделает, если она сама того не пожелает. Ей нашли образованного и немолодого покровителя.

— Старика?!

— Да нет. Он чуть старше тебя, а немолодой по их возрастным меркам, сам понимаешь. А так вполне себе огурец малосольный и сочный.

— Ну, где? Где? — Арсений застонал вслух, стиснув челюсти.

— Да мне-то откуда знать! Достаточно того, что я имею гарантию её безопасности. У меня агентура вымуштрованная. Да и не думаю, что девушка захотела бы тебя простить. Такая не простит уже никогда.

Арсений тёр свои сбритые виски, стыдясь своей же собственной истерики. Он, наверняка, уже сожалел о затеянном разговоре, ненавидя Рудольфа за свою проявленную слабость. Не понимал, как выбраться из ситуации очевидного унижения. — Пусть я подставляю себя под нож убийцы, мне уже всё равно, но ты должен мне сказать, где она…

— Ты, к сожалению, уже подставил под нож убийцы не себя, а меня. Мне пришлось ликвидировать этого посланца, и не уверен, что не появится второй из-за любого угла в любую минуту. Ал-Физ уверен, что совратителем был я. На дочь ему уже наплевать, лишь бы его честь была незапятнанной. А если он узнает, где она, то уничтожит и её вместе с тем, кто её и пригрел. Твоё счастье, что твоей утешительницей явилась Ифиса — женщина добрая и отзывчивая, и которую я давненько уже и знаю. А могла бы быть и та, что принесла бы в своём нижнем бельишке не одноразовую радость, а ядовитый клинок. — Только теперь Рудольф разглядел то, чего никогда не замечал прежде, — насколько несоразмерно мощной была шея Арсения, так что его бритая голова не очень с нею и соотносилась. От этого он напоминал коченеющего дебила, вызывая ответную ненависть, вдруг проклюнувшуюся из всегдашнего равнодушия. Гладкое и даже по виду инфантильное лицо Арсения очень напрашивалось на солидный тычок ему в благородный нос, но Рудольф сдержался. — Тебе надо мозги развивать, а не мышцы в тренировочном комплексе, — сказал он, — ты всё одно никогда не будешь космодесантником, чего и стараться? И если для твоих микроорганизмов твоего интеллекта достаточно, то для окружающих реалий его явно не хватает. Да и интуицию следовало бы несколько развить. Почему не посещаешь занятий у Франка? Он бы многому тебя выучил. И потом, тебе очень шли твои густые волосы. Чего ты как древний абрек блестишь своей черепной коробкой? Тогда уж бороду отпусти, что ли, для гармонизации внешнего облика.

— А ты сам? — Арсений лишился дара речи от сброса на себя целой лавины оскорблений глубоко личного свойства, ответить на которые он не мог и в силу врождённой деликатности и потому, что был раздавлен собственной виноватостью.

— Я ни перед кем и никогда не объясняюсь по поводу своего внешнего вида, поскольку я тут ГОР, а не ты. И мне надоело видеть в тебе своё карикатурное отражение. Пока не наладишь дисциплину на вверенном тебе объекте, в тренировочный зал и носа не суй. И в ангар к воздушной технике я тебе доступ закрою, если в течение ближайших дней не закроешь несанкционированный курорт, во что ты превратил свой сектор в «Лабиринте». Так что любительской археологией займёшься только с моего разрешения после того, как восстановишь нарушенный алгоритм всей своей служебной деятельности. А из личного — можешь ходить купаться в горы, а также в сады доктора, как и привык.

— Как ты выявил подосланного убийцу? По каким признакам? Это если Ал-Физу станет известен настоящий виновник… Если бы я мог, я бы дал ему знать, что я его кровный враг.

— Не суетись. Ты никогда не сможешь выявить наёмного убийцу, именно потому, что он подл и зверски коварен. И никто этого не сможет.

— И что же делать?

— Сыграть на опережение. Просто убить самому. А поскольку это сугубо личное и тайно-стыдное дело, касающееся по их законам только потерпевшего отца-родителя, Ал-Физ никогда не привлечёт к этому делу свою спецслужбу. Только особых выученных уголовников. Поэтому как нешуточную и уже не отменяемую угрозу его самого надо устранить. И ликвидацией Ал-Физа займутся те, кому это по силам и профессиональным навыкам, а уж никак не ты. Или ты подсунешь ему зловредный вирус в пробирке, замаскированной под бокал местного винца? А что? Пригласи его в «Ночную Лиану» на графинчик «Матери Воды», дескать, разговорчик к вам имею сугубо личный и секретный, да и подсунь в его стопарик террористическую банду вирусов. А он в «Ночной Лиане» частый посетитель и любитель посидеть под душистой ветвью, как и прилечь в уютном закутке на пару с какой-нибудь Ифисой, только Ифисой юной, разумеется. Он чужих дочерей, простолюдинок, не жалеет. Топит их в разврате и булькнуть не даёт. Или тебе его жалко?

Поняв его издевательства, Арсений вылез из машины, и дышать стало сразу легче. — Как поживают твои летающие люди? — вопрос, направленный в спину умышленно задетого за больное место Рахманова, и был способом своеобразного извинения.

— Спроси об этом у своих подчинённых. Они постоянно наблюдают их в горах, хотя ты и уверен, что они улетели в своё неведомое измерение.

— Не иначе это был ты вместе со старым мечтателем Франком.

— По поводу Франка ничего не знаю, но спутником старика всегда является молоденькая девушка на стрекозиных, если по виду, крыльях. Только они огромные, эти крылья. Я не видел сам. Не повезло. Или просто я не там бываю. Я, не считая моих вылазок, постоянно работаю в наших оранжереях в горах, в отличие от некоторых любителей поедать фрукты без внесения трудового оброка, но никого, кроме летающих крыланов, я не видел никогда.

— У тебя явно неполадки с памятью. Ты её отморозил, что ли, в своих ледяных пещерах? Я же не забыл того случая в первый год нашей службы на Троле… Да и хрен с тобой. Только лучше бы ты у себя на рабочем месте работал, а на террасах роботы без тебя и Франка справятся.

— Они справятся, как справились в прошлом сезоне, когда все фрукты были съедены крыланами, а сами роботы загажены ими до предела. А твои штрафники гуляли по курортным ландшафтам, которые ты им устроил в горах и на поверхности в ЦЭССЭИ. В то время как старый доктор работал огородным пугалом, борясь с налётами гадов. Лишь бы иметь возможность витаминизировать рацион твоим мальчикам и приготовить им очередную порцию мармелада. Ты-то и в «Ночной Лиане» можешь отведать любые самые аристократические фрукты-лакомства, а они как? — даже в ответной мести Арсения было что-то детское, неумелое. Даже его несомненная неприязнь, если не ненависть к Рудольфу, имела тот же жалкий привкус зависимого существа. И как могла девушка потерять голову от такого, нет не физического, а внутреннего хлюпика, тем более девушка аристократическая и пригожая? Аристократическая, не в смысле её превосходства над прочими, а из-за её невероятно-стиснутого кастовыми предрассудками разума. Однако, любовь оказалась сильнее. Разве отдал бы настоящий мужчина решение своих проблем постороннему человеку, пусть и облечённому определённой властью над ним? «Убийцу он не боится»! — вот и не боялся бы, когда девчонка блевала, даже не подозревая о своей беременности, а зрелый годами хлюпик стоял бледным истуканом, после чего вечером вручил её собственноручно зловещей человекообразной рептилии — неизвестному ему абсолютно Чапосу. И что бы мог сделать с девушкой такой вот образчик местного дна? А если бы изувечил, убил? То, что Чапос — раб Рудольфа, Арсений же не знал. Да как выяснилось, раб коварный. Впрочем, как и положено рабу.

Немного о прошлом Арсения

Когда-то мать Арсения попала в катастрофу в городе на околоземном спутнике и не выжила. Она умерла в тот самый день, когда из неё извлекли живого младенца. Отец после этого стал монахом в миру и увёз сына в горы Памира. В прекрасной долине у него был собственный персиковый сад, и мальчик рос жизнерадостный, смугло-румяный и пригожий, светловолосый в свою мать, нисколько о матери не тоскуя, поскольку её не знал, а отец в одном лице был не только отцом, но и матерью. Он не разлучался с сыном, воспитывая и образовывая его по собственным методикам. Брал с собою на вершины бескрайних и сурово-прекрасных хребтов, продуваемых отнюдь не теми ласковыми ветрами, что овевали сады в долинах, спускался с ним в подземные гроты, рискуя при всём при этом не только собою, а и маленьким мальчиком. Мир гор, полный тайн, титанической мощи и красоты, слишком избыточной для души человека, так и остался в его памяти как утраченный Рай, в котором обитало с ним рядом высшее, всеведущее, справедливое и одновременно родное существо, столь неожиданно вытолкнувшее его в мир чужих людей и ненужных ему никогда других детей. Отец был вызван с очередным экипажем на Трол как дублёр, поскольку предыдущая экспедиция до планеты не добралась, а Арсения отдал в школьный городок для тех детей, у кого отсутствовали родители, поскольку не хотел категорически выбирать для сына временную приёмную семью, не желая чужого влияния на своего сына. Именно тогда в душу Арсения пришло вселенское одиночество и осталось в нём навсегда. Проведя подростковый период и начало взросления в школьном городке, он без проблем перебрался уже в городок студенческий, любя уединение и считая его высшей ценностью, принимая ценности коллективного содружества по необходимости. Вместо погружения в подземные пещеры он погружался в глубины информационных носителей земного человечества, поднимаясь иногда в своих юношеских и, конечно, наивных пока прозрениях гораздо выше, чем с отцом на те незабываемые вершины в горах. Возвращаясь, и не раз, в родные места детства, уже повзрослев, он не нашёл там утраченных блаженных мест. Всё было не таким, — лишённым золотого сияния счастья. То, что оставило нестираемый оттиск в его душе, отсутствовало. В наличии же имелся горный массив — географическое место, где обитали обычные люди и вздымались ввысь бесконечные гряды и отдельно стоящие махины, покрытые ледником, — зрелище впечатляющее, но чужое для его глаз и сердца. Из этого мира вынули его душу, а душой был покинувший эти места, как и своего сына, отец.

Они встретились уже на Троле, куда и вызвал Арсения отец. Встреча была пронзительно-больной для отца, а со стороны сына была явлена неловкость и глубинный холод, прикрытый деликатной улыбчивостью. Какое-то время отец вводил его в курс дел, предстоящих сыну на прекрасной и трагически искривившей свой путь развития планете, но недолго. Он вернулся на Землю, где, спустившись со звёзд, точно также не обнаружил покинутого некогда Рая, поскольку в горах, как и в его старом персиковом саду уже не было светловолосого мальчика с сине-зелёными чистейшими глазами. Арсений постепенно простил отца, а отец себя нет, поняв, какой ущерб нанесло сиротство характеру его сына. Образован-то он был блестяще, а внутри тусклый и зыбкий сам в себе. Он так ни разу и не послал отцу ни единого послания, а послания отца просматривал без всякого душевного трепета, только как инструкции и советы старшего и больше знающего коллеги.

Всё это Рудольф узнал от Рудольфа Горациевича, и рассказы эти как-то приблизили к нему Рахманова и даже затеплили жалость к нему, жалость не унижающую, а подлинно человеческую, ту, что эквивалентна пониманию. Заменой утраченного, так и не обретённого отца для Арсения стал Разумов. И хотя всем молодым и оторванным от Земли он был почти родным отцом, к Арсению отношение было особенным. Мягкий и тихий парень вызывал в нём подлинно отеческие чувства, — чуткий Разумов догадывался о его внутреннем и тотальном одиночестве. Здесь же на Троле Арсений впервые полюбил девушку любовью безответной и тайной для всех, исключая Рудольфа. Девушкой той была Гелия, да и не один Арсений очаровался ею, когда она возникла на базе землян. Но соперником Арсений не был, поскольку соперничество всегда выражает себя в активных действиях при уверенности в своей победе. Арсений же боевых действий не вёл, уверенности ни в чём не имел, как и надежды на внимание с её стороны. А напрасно, поскольку Гелия проявляла к нему любопытство как к тому, кто на Рудольфа-избранника похож, и при быстро наступившем разочаровании в этом избраннике она могла бы и ответить Арсению. Гелия была пассивна в своём поведении, когда дело касалось мужчин, и прояви Арсений ту страстную настырность, какую в своё время проявлял Рудольф, а потом и Нэиль, весь дальнейший сюжет был бы иным. Не исключено, что настолько же и трагичным.

Как и положено зеркальному отражению, Арсений стал управлять «ЗОНТом» — закрытым объектом наземного типа в то самое время, как Рудольф стал ответственным за подземный объект. Для местных же они оба, Арсений и Рудольф, возглавляли по видимости два разных сектора в «Зеркальном Лабиринте», а секторов там было много, и возглавляющих их тоже много, но все остальные были уже местные люди. Постепенно, нелюбимое Рудольфом, живое и как бы зеркальное его отражение перестало ему во всём соответствовать. Рахманов изменился даже внешне, — его оформившееся и уже зрелое внутреннее содержание было настолько противоположным во всём шефу космодесантников, что их не связывали даже приятельские отношения. Полная отчуждённость, без вражды, без мыслей друг о друге, и они даже взаимно забывали, что обитают часто в одном и том же здании «Зеркального Лабиринта», не встречаясь месяцами. Настолько отшельник Рахманов умел быть невидимым, неуловимым для того, с кем его деятельность не соприкасалась. А когда соприкасалась, существовал целый штат посредников из его младших коллег. Поэтому Рудольф ничего и не знал о его личной жизни. Может, и были у него контакты с местными женщинами, поверхностные, краткосрочные и не задевающие его сокровенных глубин, запрятанных надёжно, как и у всех замкнутых людей. Кому было до этого дело. Пока не возникла эта Ола. Упрекая несчастного Арсения в морализаторстве, Рудольф, глядя в спину уходящего коллеги, думал: «Как же несносен я сам в роли нравственного перста указующего». К тому же при ходьбе Арсений как-то и скособочился, будто над его головой совсем низко пролетает стая крыланов.

«Имею право»! — сказал себе Рудольф. Ведь и сам он, без вины виноватый, вполне мог бы покоиться сейчас хладной тушкой в морозильном боксе подземного морга из-за этого длиннорукого, длинноногого мужика-ребёнка. Пусть его Надмирный Отец жалеет. А если кто и достоин сожаления, то это надломленная гибкая веточка — девушка Ола. А ещё… Нэя. Неотрывно уже родная, подбитая белая голубка. Был бы он Арсением, застонал бы вслух.

Забытая встреча праздничной ночью на тёмном берегу

И вдруг возникло то, что когда-то по неясной уже причине было выметено из памяти вон, наружу. Но, возможно, причина крылась как раз в жгучей обиде, возникшей после весьма странного события. Да и какое событие? Никакого события и не произошло как раз.

…После праздничного пиршества они отправились бродить с Ласкирой по освещённому и беснующемуся городу, крутясь в довольно бессмысленной толчее, заполонившей столичную центральную площадь. И там, где хотелось как раз укрыться от изобилия галдящих и распаренных тел, — в узких улочках, — их было особенно много. Или же так казалось от узости каменных и причудливо изломанных коридоров. Они вышли к реке, там было свежо и повеяло отрадным освобождением от нагромождения зданий и галдежа, воплей и хохота троллей, использующих редкий праздник на полную катушку, что называется. Тут можно было только позавидовать их ничуть не задавленной жизненной энергетике. Чапос не отставал. Он-то и был одной из причин, из-за которых ту встречу и то внезапное унижение было необходимо стереть, выбросить из активной памяти. Чапос брёл позади как телохранитель, уверяя Рудольфа, что тот просто не представляет, что такое народные гуляния. Как много после них остаётся на улицах и прочих тупичках, а также в парках убитых людей. На самом деле Чапос никак не мог заставить себя отлипнуть из-за того поражающего эффекта, что произвела на него маленькая Ласкира. Он всё пытался пронюхать, что за отношения были у Рудольфа с нею, как-то интуитивно улавливая его безразличие к ней. Нет, чувства были, но мягкие и заботливые, как к поначалу навязанной, а вдруг оказавшейся настолько и очаровательной, трогательной родственнице, в устроении которой просто необходимо принять участие. Чапос обнюхивал пространство вокруг них обоих, что-то решая для себя, ища возможность каким-то образом втиснуться на место Рудольфа. Но такого понимания в тот момент и не было у Рудольфа, иначе участь Ласкиры была бы иной.

И вот тогда перед ними возникла молодая женщина с молодым же мужчиной. Они появились на набережной аллее, почти безлюдной и мало освещённой. Но казалось, что сама река излучала свет, рассеивая насыщенную темень ночи вокруг. Женщина была в тёмном узком и длинном платье, так что напоминала изящную амфору. Высокая причёска была увита блестящими нитями бус, а на шее на кручёном шнурке висел и переливался густо-фиолетовый шарик размером со сливу. Может, и не фиолетовый, но отблеск от него был именно фиолетовый, когда синеватый свет от фонаря упал на неё. Платье точно было чёрное. Он не сразу узнал Нэю, поскольку не ожидал такой её худобы. Ведь она запомнилась очаровательной и ладной, но пышечкой. А тут стройная миниатюрная реальная аристократка из местного сообщества, гуляющая на пару, скорее всего, с телохранителем. И как оказалось, он не ошибся. Тот мужчина был именно её телохранителем. Он шёл не рядом, а чуть позади, как бы отслеживая возможных и опасных бродяг, могущих возникнуть внезапно и напасть на его госпожу. Они остановились друг напротив друга, Рудольф и Нэя, тогда как Ласкира вместе с Чапосом как-то одновременно подались в тень.

— Желаю вам отрадных минут в праздничную ночь! — сказал он обычную фразу вежливости, принятую здесь.

— И вам также! — отозвался телохранитель. А сама дама стояла и ширила глаза, как будто вот сейчас на неё и нападут беспощадные убийцы. Так ему показалось. Он продолжал не узнавать её, поскольку в ней не было ничего похожего на ту девочку из прошлого, о которой он только что грезил за столиком в доме яств, сидя рядом с Ласкирой. Как будто кто-то взял и исполнил его пожелание и вызвал её из тьмы неизвестности, поставив её перед ним на чисто случайной тропе. Ведь прогулка была вполне себе бесцельная.

— Отрадных вам мгновений, госпожа Нэя-Ат! — вдруг раздался охрипший голос Чапоса. Видимо, от внезапного волнения охрип. — Едва узнал вас…

— А что? — взвилась вдруг она, тараща глаза, — Сильно постарела?

— Что вы, госпожа! Только краше стали, — но тут Чапос врал. Сильные изменения её внешности явно не украсили её, а заметно умалили былое непобедимое очарование. Став строже и резче своими чертами, она отчасти утратила своё воздушное мягкое свечение, всю ту волшебную неуловимость, когда хочется смотреть безотрывно, в стремлении уловить, присвоить и впитать в себя как нечто самое насущное, безмерно обогащающее. Фигура, пожалуй, постройнела, а так… хмурая особа с холодным высокомерием взирающая на наглых и ненужных ей прохожих, посмевших сунуться с разговором.

Сказать, что Чапос опознал её не сразу, это мимо истины. Чапос и не забывал о ней никогда, и её столь радикальное изменение из прежней девочки в горделивую женщину для него ничего не значило. Чапос, если можнобыло бы перевести его состояние в визуализацию, пошёл волнами от своего основания — широченных стоп до гребнистой своей макушки. И поражённого этой незримой волной, ударной, идущей от Чапоса, Рудольфа пронзило тем же сильнейшим током от её узнавания. Незнакомка с умопомрачительной талией, высокой грудью, белеющей в глубоком декольте, с неожиданной и вызревшей женственностью, — чей аромат он уловил и на стадии предшествующей такому вот ошеломительному её расцвету, — принадлежала некогда ему? Вернее, могла бы принадлежать… Даже полумрак не мог наложить своих теней на белизну её шеи, открытых рук и лица. Он заметно отпрянул от неё и не знал, что сказать и что сделать дальше.

— Я вас не узнал, — пробормотал он.

— А — а, — протянула она, разыгрывая безразличие, — да. Я тоже с трудом вас узнала. Кажется, мы как-то встречались с вами в доме вашей жены. Нет?

— Встречались. Как-то, — ответил он, и вдруг стал напирать на эту редкостно фактурную, да бездарную актрису. — Как-то, где-то, иногда, но когда и где, а главное, с какой целью мы встречались, да ещё раскатывали по окрестным полям и дорогам на какой-то машине бродячих актёров? — он мгновенно забыл о своих провожатых, как и о телохранителе «госпожи Нэи-Ат», так и не проявившемся толком из темноты. Рудольф был охвачен вовсе не радостью, а злостью от всех причин сразу. Что она ломается, что рядом с нею торчит какой-то невнятный телохранитель, а рядом с ним Ласкира и Чапос. В такой ситуации разговора и не могло получиться.

— Вы из бродячего театра? Вы — актёры? — продолжала ломаться «госпожа» Нэя-Ат. Только ночь и могла смикшировать её чрезмерную бледность от потрясения на грани обморока.

— Ну да! Мы бродячие акробаты, — ответил он. Чапос заржал изящным конским ржанием. Ласкира звякнула звонким колокольчиком.

— А вы что же, искупаться тут решили? Можем составить вам компанию, а то очень уж душно и жарко…

Он хотел только одного, чтобы посторонние исчезли, как исчезают в шляпе фокусника кролики и морковки, чего произойти не могло, поскольку все факирские чудеса, похоже, остались в прошлом. Но её исчезновения он вовсе не хотел. Он хотел лишь прикоснуться к её талии и к шарику на шее, похожему на детскую погремушку и уже не контролировал собственных рук, обхвативших хрупкую женщину. Она тоже, но вряд ли и осознанно, подалась ему навстречу, ответно прижалась…

Телохранитель переминался с ноги на ногу и что-то нечленораздельно промычал. Было ясно, как хочется и ему искупаться, — Душно-то как. Может, окунёмся? Народ, смотрю, весь берег собою заполонил…

— Вы издеваетесь? — спросила она. — Тут очень глубоко, а берег тут грязный, не расчищенный для купания. Да и не купаюсь я…

— Заодно с толпой простонародья, — закончил за неё Рудольф. Вдалеке слышно было, как люди купаются в реке, — жизнерадостно гогочут мужчины, истерично визжат женщины. От глади реки голоса отскакивали в фиолетовое небо и уже оттуда сыпались осколками на тёмные берега вместе с далёкими фейерверками.

— Каково здоровье честного и высокородного господина Тон-Ата? Уверен, Надмирный Свет не оставляет его своими дарами, — прохрипел Чапос, проявив себя повторно из своей темени. Тем самым он давал понять Рудольфу, что с встреченной «госпожой Нэей-Ат» подобным фамильярным образом общаться нельзя.

— А чего? — обернулся к нему Рудольф, — Разве такой дивный и всенародный праздник всех не уравнивает хотя бы на одну ночь?

— Я не приучена купаться с бродягами, — процедила она высокомерно. Конечно, она имела в виду Чапоса и ту, кого так и не смогла рассмотреть, а вовсе не Рудольфа. Она также страдала, что они встретились тут не наедине, как ей тоже мечталось!

— Да ну! — засмеялся он. — Значит, былые приключения с бродягами забыты?

— Не понимаю, о чём вы… — она теребила свой шарик и тщилась дать ему понять, что тут не место и не время для выяснения отношений. Поскольку они не одни. Её глаза набухали слезами отчаяния. Но где было такое место и время? Если, уйдя каждый в свою сторону, они могут не встретиться уже никогда? Она каким-то образом отцепила шарик от шнурка и протянула ему.

— Я тут вспомнила, как вы собирали различные артефакты, оставшиеся от древней цивилизации и вот… — шарик переливался даже в полумраке, улавливая в себя скупой отсвет неба, блики редких фонарей, подвижное мерцание реки.

— Я? — искренне не понял он. — Да когда? Вы меня с кем-то спутали.

— Ну, так передайте своему хорошему знакомому, который и собирает такие вот диковинки. Мой муж обещал ему нечто подобное, да так и не сумел передать…

— Моему знакомому? Какому?

— Ар-Сену.

— Арсений-то причём? Откуда… — он почти прижался к ней вплотную. — Разве ты его знаешь? Знала?

— Нет. Муж рассказывал…

— Об Арсении?

— Госпожа, — вмешался телохранитель, — ваша бабушка ждёт нас в условленном месте. Мы не должны задерживаться. Мы и так нарушили её распоряжение не гулять так долго, да ещё в толпе…

— Мы и не гуляем в толпе! — прикрикнула она на телохранителя. — Могу я поговорить со своими знакомыми?

— Нет! — ответил телохранитель жестяным голосом. — Было поручено, никого и близко к вам не допускать. Я и так пошёл у вас на поводу.

— Она разве заключённая? — спросил Рудольф, смягчаясь к ней и пробиваясь навстречу к её взбудораженным чувствам, веря и не веря, что эта женщина — прежняя Нэя. — Ты лишь тупой охранник, а не её господин!

— В сторону! Освободите путь! — рявкнул телохранитель, и безмолвная Ласкира явно его испугалась заодно с Чапосом. Она ойкнула, а Чапос неопределённо хрюкнул или кашлянул, что неважно. Лакскира схватила Рудольфа за руку, — Прошу, пойдём от них!

Он вдруг вспомнил о Ласкире и обнял её, прижав к себе.

— Кто она? — растерянно спросила Нэя, увидев девушку, до этого прячущуюся в глубокой тени и позади Чапоса. Вначале она даже не поняла, что за Чапосом пряталась девушка.

— Моё утешение, — ответил он злорадно. — Нам, бродягам, позволено выбирать себе любое утешение, какое нам и приглянется, в отличие от тех, кого сопровождают телохранители.

Чапос опять издал неопределённое по выраженному чувству ржание.

— Я рада, что ты так быстро утешился после Гелии, — сказала Нэя, так и оставшись с протянутой рукой, в ладони которой мерцал шарик.

— Да и ты, похоже, не унываешь подмышкой у своего богатого старика, — ответил он и поцеловал Ласкиру в волосы. Та тыкалась уже в его подмышку, будучи невысокой ростом. Она нисколько не въезжала в ситуацию, а только устала топтаться на одном месте и хотела всего лишь продолжить прогулку.

— Прошу, возьми… — попросила она, и голос был едва ли не плачущим. — Для Арсения. Он будет рад, он хотел…

— Давай! — бросил он пренебрежительно и взял шарик. Тот оказался слишком тяжёл для своего размера, и, увлёкшись его рассматриванием, Рудольф на мгновения забыл о Нэе. Этих мгновений оказалось достаточно, чтобы телохранитель утащил её от них, и они также непостижимо быстро скрылись во мраке, как и появились. Как будто незримая волна отлива утащила её с тою же внезапностью, как и предыдущая волна праздничного прилива выбросила её на прибрежную аллею прямо на него. Ошалев от такой внезапности, он озирался вокруг. Ни позади, ни впереди не видно никого. Чапос тоже не без удивления пялился по сторонам. Возможно, хитрый телохранитель увлёк её в сторону от аллеи за деревья, боясь погони, что было нелепостью. Ни за что бы Рудольф уже не побежал за нею. Он был настолько взбешён, заодно и унижен такой встречей, что решил для себя, ничего и не было! Но именно эта встреча и предопределила то его отношение к ней, когда она возникла в столице после долгого отсутствия, а он, узнав об этом, долго не хотел возврата к утраченному, даже скуля в душе от задавленного желания сближения с ней.

Шарик он Арсению отдал, а тот замер внезапно, как в детской игре «замри». Долго смотрел в пустоту прозрачно и странно, едва не выронив шарик из ладони.

— Кто передал? — спросил Арсений, — Старик?

— Нет. Молодая и прекрасная незнакомка, — ответил Рудольф.

— Незнакомка в закатном одеянии? — спросил Арсений.

— Скорее, в одеянии цвета ночи, — ответил Рудольф.

— На вид совсем юная девочка? — спросил Арсений, — и необычная…

— Женщина и довольно обычная, хотя и со своеобразным трольским шармом, — ответил Рудольф.

— Не понимаю… — пробормотал Арсений. — Я думал, она мне приснилась.

— Да где?! — заорал Рудольф.

— Что? — не понял Арсений.

— Видел где и когда? — уже тише спросил Рудольф, не понимая ничего и даже не желая услышать ответ Арсения.

— Я не понял, где произошла наша встреча, — пробормотал всегда неадекватный Арсений, так что было странно, как он вообще-то возник в структуре ГРОЗ, как допущен туда был? — В том странном и загадочном месте с нею был старик…

— Старик? Тон-Ат?

— Ты разве его знал?! — изумился Арсений.

— Или я самый бездарный из всех бывших тут прежде ГОРов или ты, Арсений, самый талантливый коспиролог из всех, кого я знал. Ты не только с Тон-Атом знаком, не только видел его юную жену, годящуюся ему в правнучки, но ты сумел побывать и в Архипелаге, где до тебя был лишь один разведчик, да и тот погиб, да и то давно!

— Разве я там был?! — Арсений утратил безумную прозрачность взгляда и вполне здраво уставился на Рудольфа. Тут уж Рудольфу впору было усомниться в собственной адекватности, но мерцающий шарик на раскрытой ладони Арсения не давал ни в чём усомниться.

— Да катись ты! Со своими тайнами и артефактами! — Рудольф ударил ладонь «конспиролога» снизу, шарик упал, покатился с нежным звоном куда-то, и Арсений помчался следом за своим артефактом — колобком. Заодно Рудольф послал им вдогонку и все наличные воспоминания, связанные с той встречей. Он не пожелал допустить в себя мысль о головоломном хитросплетении жизненных троп Нэи и Арсения, даже чисто случайном их соприкосновении, как нечто невозможное, нелепое, а потому и не могущее быть. Головоломки любил прежний ГОР Разумов, а Рудольф Венд терпеть их не мог.

Провальная попытка примирения

Оставив машину у дороги на Главной Аллее, Рудольф направился через лес в сторону сиреневого кристалла. Затаившись в той самой чаще древовидных кустарников, где и видел ночью Элю, он совсем не вспомнил об Эле, как и об увиденной недавно Ифисе. Её будто и не было никогда. Как не было и того дикого игрища в подземном отсеке, не оставившего в нём ничего, кроме аморфного пятна слизи в душе, которое он смыл. И это произошло не здесь, а на Земле, когда он погрузился в лесное озеро, где оставил в его прохладных очищающих водах и эту слизь вместе с запахом тех зелёных клопов из лесного малинника. Оно казалось чёрным от отражённого в нём густого и хвойного леса, а само было чистейшим, с ключами, бьющими и пульсирующими на неподвижной глади. В душе мерцали белые водяные нимфеи, и витал аромат искупавшейся, но давно для него исчезнувшей девушки. Озеро было пустынно, в нём не отражалось её лицо, а при усилии вспомнить, выплывала маска из пыльного музейного хранилища всякого хлама. Она ушла даже из его воспоминаний, это была её месть…Светило, под которым они плавились в единое целое, стало вначале едва зримой и колючей звездой, вызывая в глубине ноющую боль, а здесь и вовсе её не увидишь, так безмерно далека. И к ней не дойдёшь и по самой запутанной тропинке, как к сиреневому кристаллу.

На террасе, на третьем уровне у самых стен, за столиком сидели Нэя и Эля. Пили свой нектар, две местные бабочки, и чему-то радовались. Или напитку, или себе, или вообще жизни вокруг. Рядом с Нэей Эля казалась светлой, но незатейливой капустницей в сравнении с парусником, чей окрас напоминал яркий лазурит. Нэя и была в платье такой точно расцветки, с распущенными и небрежно лишь подхваченными синей лентой волосами. Собранное у плеч, но без рукавов, платье съезжало, открывая само плечо. Округлые, безупречные формы девушки опять вызвали потрясение, как и вчера у озера. Это было другое озеро, и девушка другая, и не было даже мысли их сравнивать, они принадлежали разным мирам, разным временам, и разным Рудольфам тоже. Он обозначил себя из зарослей, просто вышел, как будто там и не стоял, пришёл только что. Эля увидела его первой и раскрыла свой удивлённый рот. Она хотела, по-видимому, что-то укусить, то, что лежало в вазочке, булочку какую-нибудь, но забыла это, как и о раскрытом рте. А Нэя, обернувшись, застыла, не забыв стереть свою улыбку.

— Господин Руд, присоединяйтесь к нам! — весело и вежливо позвала его Эля. Вроде и рот она открыла с целью сказать ему любезность. — Я сейчас принесу креслице. — На террасе было всего два креслица, — и чашечку принесу. У нас чудесные напитки. Только я умею их готовить по рецепту Нэиной старшей мамы Ласкиры. Без сомнения Надмирный Отец устроил её в Надмирных селениях, как она того и заслужила, — Эля, бормоча ритуальные заклинания ради почтения к хозяйке и к её умершей бабушке, суетясь вокруг самой себя, убежала в здание.

Застывшая всё в той же позе, Нэя смотрела перед собой в пустоту. Её лицо не выражало ни малейшего желания его замечать. Она равнодушно смотрела в лес, и даже напряжения он в ней не уловил никакого. Его будто и не было рядом. Никого не было. Рудольф даже и не вспомнил, что она обучалась в театральной школе когда-то и вполне могла изобразить нехитрое равнодушие, которого в ней не могло и быть. Если бы он подошёл ближе, он бы это понял, уловил бы её сильное волнение, закованное как в панцирь в неумелую игру, способную одурачить лишь издали. Но Рудольф тоже застыл, где и стоял. К нему сразу вернулась память о собственной оргии, совместной с замурованным духом чёрного Кристалла, случившейся в подземном отсеке. И чувство личной и вовсе не отмытой грязи охватило его всего. Немыслимо было и подойти к душистому столику, тронуть белизну плеча, эту детскую ленточку, так похожую на ту, что была на ней в той реке при первой встрече, когда впервые глаза в глаза…

И он отшатнулся, не уловив её взгляда, не встретив того восторга, от которого её даже снесло в сторону слегка… Её губы тогда что-то произнесли от растерянности, от поразившего мгновенно удара влюблённости. Но сейчас губы были сжаты, запаяны обидой. Она давала ему понять: «Не суйся и иди, куда и шёл». Кукла не была куклой, а оскорблённой женщиной, не питающей к нему ничего похожего на прежнюю любовь и беспомощность перед ним.

И он развернулся, ничего ей не сказав, направился к своей машине. Зная, что и в спину ему она не смотрит, что и это ей невыносимо. Уже в гараже он стукнул ногой в колесо машины, выйдя из неё. Но этот глупый и детский жест не был способен устранить унижение, которое он в себе унёс, уйдя не прощённым и отвергнутым слабой, но гордой «феей-бабочкой».

— Ну и хрен с тобой! — обратился он на русском языке к неповинному ни в чём колесу, но на самом деле к Нэе. Но было не «хрен», было обидно и тяжело. Грязно. Поскольку недавнее мыслительное вознесение над ночными забавами местного люда не устраняло собственного звериного прыжка на хрупкую женщину, принесшую к нему в подземный отсек влюблённое сияние в бирюзовых глазах и надежду на продолжение любви.

— Женомор ты, а не «звёздный воин», — сказал он сам себе. И если бы она с легкостью простила, он разлюбил бы её мгновенно. Но она не прощала и, похоже, уже не нуждалась в любви «звёздного воина». Ищи себе «отдохновение» в притонах Вавилонии, как Арсений и прочие. У торговца-мясника Чапоса. Копи деньги, как и свой бычий напор семени. Он плюнул на трольскую землю. В чём была её вина? Только в том, что она не провалилась под ногами «подземного владыки»?

Уходя, он услышал, как звонко и удивлённо воскликнула Эля, добросердечно притащившая кресло и чашечку. — Вы куда, господин Руд?

— Ты к кому обращаешься? — бесцветным голосом спросила Нэя.

— Как? А он…

— Да он заблудился.

Как лазурная бабочка стала молью

«Заблудился он»! — противоречивые чувства лишали её сна, взвинчивали и делали раздражительной. Ей хотелось броситься к нему и повиснуть на нём, даря прощение, которого он желал, и хотелось навсегда остаться ледяной, лишённой сдобной женской рыхлости, такой как была Гелия. Даже лучше Гелии. Ведь Гелия была способна на компромисс с собой ради выживания в жестокой среде, а она будет бескомпромиссна. Она оставит в нём вечную скорбь об утрате настолько немыслимой любви… Тут Нэя беспощадно себя одёрнула. Какая уж там любовь! Позор и душевная судорога при малейшем прикосновении к недавно пережитому.

По просьбе Нэи, единственной просьбы за период её проживания в ЦЭССЭИ, принятой к сведению и исполненной немедленно, без разбора подробностей, — дворник и грузчик Ихэ-Эл «Утренний Свет» и его жена были выдворены из «Садов Гора». Лёгкость, с какой её обращение приняли, и та почтительная исполнительность, с которой всё свершили, поразила Нэю, заставив её задуматься о своём статусе. Попадая под влияние Эли и злой Ноли-Глэв, Нэя воспринимала себя как человека, зависимого от всех верхних, непостижимых для понимания, уровней здешней бюрократии, что она здесь ничего и ни для кого не значит. Но вдруг выяснилось, что она тут важная персона, и одно её слово и обращение способно вершить судьбы других. А она, зарывшись в свои тряпки, об этом и не подозревала, сделав своими глазами-ушами Элю и Ноли — мастера по украшению лиц, фантазийным причёскам и прочим косметическим таинствам. Любви между Элей и Ноли, мастерицей интриг и сквернословия, не наблюдалось, а непонятная зависимость Эли от, в общем-то, лишней нахалки была. Они обе вели себя как равные главной «мечтательнице», а то и более значимые, поскольку сведущие в том, в чём сама хозяйка «Мечты» не разбиралась. Они использовали положение Нэи. Ноли как жизненное и невиданное ею прежде удобство, а Эля ради наживы, о чём главная «мечтательница» и не догадывалась.

Запоздало ей стало жаль и дворника, и повариху. Подобного везения им уже не обрести. Повиснув вниз обширными плечами, «Утренний Свет» покидал сады для избранных, ведя под руку «Лучезарную», вмиг утратившую свою воинственность. Стены скрыли их без возврата. Они выпали из будущего назад в прошлое. Их сытый закуток в удивительном городе стал для них утраченной обителью сытости и относительного безделья, всегда хорошо оплачиваемого. Необозримая страна поглотила их для жизни, полной каторжной работы и барахтанья в усилии не пойти ко дну.

«Как так случилось», — думала Нэя, — «что гнев, вызванный Элей, пал на Ихэла»? Мало ли бродит вокруг Дома моды молодняка, привлечённого девчонками? Почему он? Не был он похож на того, кто скрадывает девушек в ночных зарослях. Но возврата им уже не было. Если бы она потребовала этого, то администрация в ответ потребовала бы объяснений ситуации, а делать так было нельзя. В этом случае выбросили бы за стены заодно с охранником и Элю. Заикнись только Нэя о случае нападения на свою помощницу поблизости от «Мечты», уж точно спросили бы, не сама ли Эля и виновата? Какой образ жизни вела? Почему так поздно находилась вне пределов территории «Мечты»? Нэя поёжилась, вспомнив все те истории, которыми кишела жизнь не только за благополучными стенами, а и здесь тоже. Жертвы всюду были виноваты и платили за своё несчастье стать жертвой всегда сами. Беспечная же Эля, болтая босыми ногами, — от жары она сбросила обувь, — сидела на втором уровне террас. Заросли цветов и цветущие кустарники давали ажурную тень, Эля ничуть не жалела неудачников.

— Как досадно, — сказала она, — что я так и не успела убедиться, что тогда был он. Зря ты не дала мне того сделать.

Напустив на себя официальный и строгий вид, Нэя подозвала Ноли. Та наслаждалась редким бездельем у переменчиво мерцающих стен, грея босые и очень ухоженные ноги на тёплом и пёстром камне декоративного покрытия. Ноли нехотя двинулась ей навстречу и спустилась с верхней террасы вниз по лестнице. Нэя обратила внимание на то, из какой дорогой ткани было платье Ноли, а заказ на подобную роскошь исходил исключительно от самых денежных клиентов. Даже обрезки и отходы использовались для последующего украшательства, а тут такие излишки откуда взялись? Похоже, и Ноли вошла во вкус. Шьют вместе с Элей себе одежду из самого дорогого текстиля, как из второсортного материала, идущего на обслуживающий персонал. И всё своё свободное время, непомерно большое даже в сравнении с главной «мечтательницей», эти прислужницы тратят на устроение собственных личных дел, где-то пропадая за пределами «Мечты», в которой в последнее время лишь завтракают, обедают и ужинают без пропусков. А ведь прежде Ноли всегда была при делах. Если на Элю Нэя всегда смотрела как бы сквозь прищур, предпочитая мало что и замечать, вдруг вызвало гнев, когда это коснулось Ноли.

— Следующей в очереди на изгнание будешь ты, Ноли! — чётко и резко сказала кроткая модельерша, вдруг ощутившая власть. — И ты, Эля, тоже не будешь исключением! Если посмеете мне грубить и нарушать дистанцию между собою и мною, а также бездельничать. Я вам не Нэя — швея, я хозяйка тут всему! Ноли, бери шланг и поливай цветники. Будешь исполнять обязанности Ихэла. Кто-то же должен чистить лестницу и подметать территорию? А ты, — и Нэя, порозовев от непривычной властности, обратилась к Эле, — сделаешь влажную уборку помещений на первом этаже. Если кому не нравится, прошу на выход отсюда. Вы здесь не привилегированное сословие бездельников, а обслуга. Я вас наняла. Повариху мне дадут из местных жителей.

Нэя свысока кивнула гримёрше, возомнившей себя администратором «Мечты», — Ноли, ты теперь будешь жить в пристройке около столового флигеля. Комнату освободи. Мне срочно необходима эта комната

— Разве мало пустых помещений… — пыталась протестовать Ноли.

— Они все заняты под разное оборудование, гардеробные для хранения коллекций.

— Гардеробные наполовину пустые. Можно оптимизировать хранение коллекций таким образом, что готовую одежду легче будет учитывать, не разбрасывая её по разным помещениям…

— Не могу же я устраивать свалку из дорогих вещей, сваливая их в груду!

— Как же так? — задохнулась от возмущения Ноли. — Флигель при столовой завален под самую крышу. Как я буду жить среди вёдер и лопат? Среди шлангов и бутылей, где хранятся растворы против садовых вредителей? Там же хозяйственный инвентарь хранится…

— Я пришлю тебе рабочих. Они расчистят флигель, поскольку у нас есть и пустой закрытый гараж возле самых ворот. Там и будет храниться садово-хозяйственный инвентарь. А для тебя во флигель перенесут мебель из посудного отделения в столовой, которое уволенные бездельники превратили в собственную спальную комнату. У них, насколько я заметила, была очень обширная кровать, так что ты будешь отдыхать в комфорте. У тебя будет свой отдельный домик, Ноли. Комнату освободи сегодня же! Я приглашаю дизайнера из столицы, профессионального художника по тканевым росписям, а также мастерицу по пошиву мужских изделий. Всё ясно?

Остолбенелые присоски ничего не ответили. Но Эля быстро очухалась от испуга, решив, что Нэя примеряет на себя новую роль повелительницы, и надолго её не хватит.

— Ты всё поняла, милая девушка? — с готовностью. подыграла Эля своей госпоже и подруге.

— Ты с кем таким тоном разговариваешь? — с угрозой двинулась на Элю художница по гриму и причёскам, удивляя собственной лохматостью и блёклым лицом. Она сегодня отдыхала. Впрочем, в последнее время Ноли гораздо больше времени отдыхала, чем работала. Эля пятилась и уступала ей дорогу. В чём заключался шантаж, при посредстве которого Ноли дрессировала Элю, никто не знал.

— Что я такого сказала? — заискивающе произнесла та, кто не боялась даже чиновников из Администрации города, — Разве я тут что-то решаю?

— Выбирать тон для общения с вами всеми смею лишь я! — Нэе её новая роль властительницы пришлась вдруг по вкусу. Власть, пусть и мизерную, за которую она заплатила тут сполна, и неизвестно чем и как ещё будет платить, ей подарил её мучитель. А эти? Пришли на готовое благополучие из своих клоак, смеют вести себя с нею не просто на равных, а пытаясь попирать её. В то время, как всего лишь уцепились за подол её платья.

Ноли обречённо поплелась в кристалл здания. А Эля заговорщической и лукавой долькой сложив губы, хотела что-то сказать Нэе, не веря в её серьезность.

— Иди же! — приказала ей Нэя, — чтобы всё вокруг блестело ко времени приёма заказчиков! Витрины не забудь протереть, а то через пыль ничего не рассмотришь. Я буду выгонять всякую из вас за нарушения. Только работа и дисциплина!

Но в глазах Эли блестели искры насмешки, и Нэя сама понимала смехотворность своих поз.

— Моя бабушка была женой и матерью аристократов, но она всю жизнь работала как каторжная. И я никогда не держала слуг и всё делала и делаю сама. А я, в отличие от вас, аристократка. К тому же это моё предприятие — «Дом Мечта», а не ваш! — быстро устав от роли требовательной госпожи, она села за столик, — Принеси мне напитки для отдыха и лёгкие закуски.

Она изящно махнула рукой, вспомнив жесты царственной Гелии и сверкнув браслетом на своём запястье. Браслет тоже принадлежал когда-то Гелии и был выкуплен у перекупщиков по случайности. Эля ушла, а Нэя, окружённая обезлюдившими цветниками, не чувствовала ни малейшего желания есть и пить в своем «царственном» одиночестве. Ей было скучно, муторно на душе, одиноко, и не хотелось быть ничьей начальницей.

— Я же тебе говорила, — бормотала уязвленная Ноли, оставшись наедине с Элей, — Она оплачивается как особая дева по обслуживанию местной верхушки. А ты, — нет, нет!

— Да ты-то по любому туда не вхожа. Иди уж, гримируй своей супер щёткой уличные террасы и лестницу. Хорошо, что не весь сад. А не нравится, путь открыт на все стороны, но за стену. Будешь опять гримировать шлюх в домах любви и получать тычки от пьяных и недовольных потребителей. Хочешь? Нет. И я как-то отвыкла от свободы нищеты и ненужности.

Ноли-Глэв так и не смирилась с переменой своей участи. Судьба и тут показала ей кукиш. В чём-то Ноли было и жалко, и Нэя перевела её лишь на время в столь унизительное положение. Ради перевоспитания, скорее. Она вовсе не мстила ей за то, о чём и проболталась Ифиса, — о той ночи, когда Нэя впервые сблизилась с Рудольфом, а Ноли поведала о том всем присутствующим в пиршественном зале, раскрасив всё издевательской пантомимой ради увеселения компании. За что Ифиса будто бы хотела Ноли пришибить. Эта горькая память вообще никак уже не соотносилась с реалиями настоящего, где обитали другая Нэя и другая Ноли. Если бы Ноли присмирела, то была бы быстро прощена. Но смирение, как известно, цветок, который растёт не в каждом саду.

Первое время вконец озлобившаяся Ноли нещадно била своей супер щёткой девчонок за их малейший промах, — то поздно встали, то кое-как пропололи цветники или вздумали забрести в окружающий сад во время рабочего дня. Она поднимала тучи брызг, когда под истошный визг девчонок выгоняла их из водоёма, не давая искупаться, когда им вздумается.

— Прекрати! — кричала ей Эля, заступаясь за девушек, — Не смей грязную щётку полоскать в чистом бассейне!

— Она сами грязнее моей щётки! — огрызалась Ноли, дежурившая в саду круглосуточно. Бывшая гримёрша превратилась в реальную цепную собаку, сбежавшую со своей привязи. Она лаяла на всех и каждую из числа работающих в «Мечте», кроме самой хозяйки. Но когда дело дошло до ухаживателей юных служительниц «Мечты», а это часто были дети местной уже знати, посыпались жалобы на свирепую охранительницу, вооружённую длинной палкой, увенчанной жёсткой щетиной. И однажды под её злую супер щётку попался солидный человек, которого она в вечерней полутьме не только сшибла с ног, но и окатила водой из шланга. За оскорбление социально значимого человека Ноли выдворили прочь. Она уходила в свою дальнейшую неизвестность, изрыгая проклятия в адрес Эли и Нэи, оставив после себя, как следы той же злой псины, чёрное пожелание разбиться вдребезги хрустальной «Мечте», где её старания не оценили.

Скандальная репутация, закрепившаяся за «Мечтой», делала Нэю, по сути, изгоем этого мирка. Она была виновата во всём, что там происходило. Местные женщины общались с ней только на предмет пошива своих оперений, воспринимая Нэю как низшую обслугу. Но которая несла в их глазах ответственность за всё, за девчонок, словно они являлись её дочками, а она их нерадивой матерью. За похождения Эли, за драки, случавшиеся вокруг кристалла, за ночной свист, за слишком поздний смех в лесу, за чью-то скандальную беременность. Всюду была её вина. И её презирали, соединяя их всех в один монолитный грех, проникший в непогрешимый мир за неприступной стеной. За чужую несдержанность, глупость, трагедию или ещё какой публичный экстаз, — хотя бы наполовину, хотя бы на четверть, но она виновата. Она уже сожалела об изгнании Ихэла, его толстушки жены, о собственной предвзятости по отношению к добросовестной, если уж по существу вопроса, Ноли.

Личное одиночество, однообразие трудовой жизни, тяжёлый мир вокруг, несмотря на окружающую всех живущих природную и рукотворную красоту, погружали её в апатию. Работать становилось неинтересно. Она будто погружалась в тот самый подвал, из которого выбралась в столице, только стены у него были прозрачные, за которыми благоухали цветники и шелестел листвой единственный друг — прекрасный лесопарк, наполненный птичьим пением и переливом перламутрового света по утрам, и, казалось, как и она, уставший от людей. Нэя любила гулять очень рано, когда все ещё спали, или поздними вечерами, когда уже спали. Лес один окупал всё. Он принимал её грусть, обнимал тишиной и прохладой, гладил ветвями, разговаривал шелестом и шорохом, дарил аромат цветения.

Появился новый дворник, он же охранник. Немолодой, но и не старый человек. Чей-то протеже или родственник кого-то из местных. Вдовец и книгочей, он, к несчастью, писал маловразумительные поэмы, досаждая их чтением вслух. Особенно он донимал Нэю, просчитав её такт и культурное обхождение. Воспитание не позволяло ей обижать человека, годящегося в отцы по возрасту. Он же заходился птицей, пока однажды не принял её покорное внимание за расположение к себе и полез с любовным признанием. При этом считал, что делает ей честь тем, что даст ей статус семейной женщины. За резкий обрыв его признаний и за то, что Нэя стукнула его в костистую грудь кулаком, забыв о своём аристократическом такте, он обиделся. Он заливал водою не только цветники, но и саму лестницу и всю площадь террасы, так что ноги постоянно скользили на мокром камне, а то принимался поднимать в отместку страшную пыль, если подметал. Это происходило тогда, когда Нэя, Эля и их новая художница по росписи тканей сидели за столиком на улице и пили напитки, обсуждая свои планы и дела. Пыль поднималась до уровня второй террасы, самой тенистой, где и любили ставить столик и креслица. Весь свой пыл декламатор вкладывал теперь в месть нерадивым слушательницам.

— Нет, но я так не могу! — стонала Нэя, пока Эля не взяла, наконец, его обуздание в свои руки. Однажды к злостному мстителю подошёл высокий парень с добрым лицом, и о чём-то поговорил наедине со скандалистом — кандидатом в женихи. И всё. Водопады, как и пылевые смерчи прекратились. Этим парнем был Олег. Он часто возникал рядом с Элей.

— Что он ему сказал? — полюбопытствовала Нэя.

— Он подошёл к нему и спросил, где бы мне увидеть хозяйку? Тот его оглядел критически, — а Олег, ты же знаешь, как небрежно одевается, — и спрашивает, а зачем тебе, рабочий-неряха, такая изысканная особа понадобилась? Тут Олег и говорит, что хозяйка «Мечты» ищет себе исполнительного молодого рабочего для хозяйственных нужд и уборки уличной территории. Тот удивился и ответил, что эту должность занимает он сам. Тогда Олег и говорит; «А я слышал, что хозяйка хочет избавить тебя от трудозатрат, вредящих твоему здоровью, отправить тебя на домашний отдых. Ты, кажется, вроде инвалида, поскольку плохо различаешь природные явления вокруг себя. Поливаешь сад во время дождей, а во время сухих и засушливых дней — нет. Разметаешь цветной декоративный песок с дорожек, а мусор, наоборот, не видишь. Лестницу вот всю грязью заляпали, заплевали, а ты её не убираешь. Уважаемые и непростые клиенты недовольны подобным неуважением со стороны служащих заведения. Так что, я с радостью тебя заменю, дедушка». Стихоплёт так испугался, что его турнут, и тут же принялся вычищать всю территорию, а лестницу и террасы полировал несколько часов подряд.

Отношения Эли и Олега выглядели странновато. Непривычные для Эли, они и для Олега не являлись теми, что его устраивали бы. Странная парочка постоянно ссорилась, что-то выясняя даже на виду у посторонних. Олег её прилюдно пихал, она визжала на него, не стыдясь свидетельниц — служащих «Мечты», но опять и опять их видели вместе.

— Что за дикие сцены ты и Олег разыгрываете у всех на глазах? — спросила Нэя, не удержавшись. — То ты его колотишь, то он вчера едва не сбросил тебя вниз с лестницы. Пусть уж приходит с другой стороны здания, где служебный вход, и вас уж точно не увидят наши заказчики и посетители. Запрещаю тебе, а ты ему запрети, вылезать всем на глаза! Или уж брось его. Нехорошо тебе пользоваться моей добротой и нарушать правила, установленные для всех.

— Ты знаешь, — еле слышно шепелявила Эля от хронического недосыпа, лениво шевеля губами, зацелованными парнем красавцем, — я боюсь его. Он точно меня утопит…

— Зарежет, удушит, — добавила Нэя. Они сидели в цветочном павильоне, ставшем единственным местом их уже редкого доверия. В процессе своей самой тонкой работы над изделием Нэя обычно становилась доступнее и благосклоннее к излияниям Эли, — Я не имею сил его оттолкнуть. Я не хочу одиночества.

— Да когда ты и была в одиночестве? — усмехнулась Нэя.

— Он не похож ни на кого. Я впервые жалею, что я не юная девушка, какой была когда-то… — и она умолкала, уже не желая откровенничать с Нэей так глубоко, как было раньше. — Но он такой … — она долго подбирала определение, — дурачок. Я с ним такая… будто я его мать. А мне нужен мужчина, а не сын.

Она уходила гулять с ним далеко за пределы лесопарка, в дикую и не окультуренную часть леса. Возвращалась ночью и клевала носом днём.

— Можно подумать, — поддевала новоявленную «мать» Нэя, — что у тебя и впрямь завёлся младенец, не дающий тебе спать по ночам.

На что Эля зло отмахивалась. — А что делать, если на нашу долю остались только старики и дети?

Нэя так и не воспользовалась допуском доктора на засекреченный объект «Зеркальный Лабиринт», хотя ей очень хотелось отведать ещё раз ароматной ягоды, которая росла где-то в горах на экспериментальных площадках доктора. Сам же доктор Франк не считал возможным себя навязывать. Он не появлялся больше в лесопарке. И Антон больше не встречался Нэе, не приходил к ней по утрам пить напитки, не бегал по своим дорожкам. Или у них возник разлад во времени, и он бегал раньше, чем она выходила на свои утренние прогулки. Рудольф тоже пропал. Она его не только не видела, но и не чувствовала того, что он рядом.

Когда же начался сезон дождей, гулять стало невозможно. Почва раскисла, с деревьев капала вода, и увядшие прелые листья застилали все лесные дорожки. Сами стволы деревьев, отсыревшие и тёмные, окутали слоистые лохмотья зелёной плесени, так что они были подобны угрюмым нищим великанам в рваных плащах. Гордо стояли они у дорог ровными или горбатыми силуэтами, молчаливыми толпами, навевая непонятную жуть, особенно вечерами. Тогда казалось; в чащах кто-то движется, машет руками и сипло призывно шепчет о чём-то. То ли это деревья, то ли неутомимые влюблённые встречались во мраке, понятно не было. Однажды Нэя, повинуясь странному импульсу, словно вошедшему в неё извне, пугливо обернулась и увидела невдалеке Рудольфа. Он стоял на дорожке, отлично видимый в сгущённой сырости раннего вечера, такой же тоскливый призрачный и поникший, как и окружающий его сумеречный ландшафт. Серый блестящий плащ был расстёгнут на нём, а странные высокие ботинки с заправленными в них узкими штанами опять поразили своей несуразностью. Невероятность его стремительного появления на тропе, где только что никого не было, сдвигало сознание куда-то в сон. Она отчётливо увидела или скорее почувствовала, какой внезапной радостью осветилось его заметно осунувшееся лицо. Не трогаясь с места, он будто ожидал её рывка навстречу себе. Она же рванулась прочь, а остановившись и обернувшись, никого уже не увидела, оставшись наедине со своим бурным сердцебиением и с вновь заявившей о себе любовью, которую некому было отдать. Она пробродила до самой ночи, но так и не встретила его. А может, его и не было на той тропе, и всё ей только померещилось. В другие дни он также больше не встречался. Приблизиться к «Зеркальному Лабиринту» не казалось и возможным, всё равно что войти наяву в призрачное здание из собственного сна. И не по причине отсутствия туда пропуска, ведь пропуск-то как раз и был, данный доктором Франком, а по целому комплексу нерасчленимых и не обозначаемых словесно чувств, их сгустку, давящему её подобно гематоме, и запрещающей всепрощенческую любовь.

«Зеркальный Лабиринт» издали переливался манящей летней радугой в осеннем склизком вечере. От прилегающей к нему площади отъезжали или приезжали блестящие на дожде машины, а дальше на уже освещённых широких дорогах гуляли люди. Кто-то спешил, съёжившись от непогоды и забот, кто-то жизнерадостно и беспечно смеялся или зычно кого-то звал, не обращая внимания на слякоть и непогодную муть. Открывал кому-то широкие объятия, и кто-то в них влетал, захлёбываясь счастливым говорком. Мир вокруг был наполнен не только межсезонной печалью и отмершим былым цветением, но и чьим-то искрящимся молодым счастьем. На неё не обращал внимания никто, она не была никому тут нужна.

И Нэя погрузилась в механическую суету внутри кристалла и словно уснула своей душой. В ней не было тоски, но и радость отсутствовала. Не было отчаяния, но и надежды её оставили. И Эля с головой ушла в учёбу, если не суетилась вместе с Нэей. Олег к Эле не приходил. Лес утопал под бесконечными дождями. Лесная хижина — прибежище для ночной любви с «сынком» Олегом, набухшая от сырости стояла в сумрачной воде наполовину. К себе в подземный город он Элю пригласить не мог. Куда? И кто бы её туда пустил? Она и понятия не имела о существовании подземных обитаемых пространств. А случайной и разовой девушкой она не была. Они же и понятия обычно не имели, куда их привозили. Сам Олег числился на особом контроле, как и прочие штрафники. Объяснить себе его отсутствие Эля не могла, и полусонной мухой с заспанными хмурыми глазами шаталась по кристаллу, хотя все ночи она теперь спала у себя на втором этаже.

— Да где же он? — не понимала она, — сказал бы, что всё закончилось, я бы новый поиск организовала. А так? Жду каждый день — вдруг придёт, а я и продумала уже всё. Будем у моей мамы в столице встречаться. У меня же там своё собственное обиталище как-никак. Но куда он делся? Может, ты сможешь проникнуть в тот «Зеркальный Лабиринт» по старым связям и узнать, где он? Он мне что-то бубнил о сверхсекретном подразделении, что их временами откомандировывают в дальние районы континента…

— Ещё чего! — отмахивалась Нэя, — тебе надо, ты и ищи своего «сыночка». — И тут её занесло, — а вдруг он где-то рядом? Ну, скажем, под твоими ногами обитает. Под землёй, в смысле. Служит подземному демону? Охраняет его владения, а временами летает за небесную твердь, где у них тоже имеются сторожевые посты, откуда смотрит вниз и тоскует о «мамочке», от чьей груди отлучён уже столько долгих, тёмных ночей и сырых дней?

— Да ты сама-то не спишь на ходу? — Эля обеспокоенно округляла глаза, — с тобою что происходит? Какие ещё демоны? Какие сторожевые посты за небесной твердью? То-то я смотрю на тебя, — ты полупрозрачная совсем стала. Как будто дожди размыли все твои прежние краски вместе с доброй половиной твоего прежнего тела. Ты не больна? — она тревожилась вполне искренне, но не столько за Нэю, понятно, сколько за собственное своё положение при ней. После этого она удвоила своё усердие, ухаживая за Нэей и властно третируя всех прочих, хотя таких полномочий ей никто не давал. Нэе было всё равно. Она, глядя сквозь прозрачные стены на ливневые потоки, утихающие к ночи, действительно чувствовала, что размываются до полного истончения все прежние переживания, вымываются из неё, по выражению Эли, все дорогие ей образы прошлого и одновременно затопляются до неразличимости мутными потоками, как в самом лесопарке, все дорожки в будущее. И никакого манящего горизонта впереди, как и озаряющего света сверху. Только склизкая серость, а она сама старая бесполая моль, забившаяся в огромном шкафу в груду тряпья, и от всего разит тяжёлым духом сырости, плесени, заброшенности.

Навалилась скука, какой никогда не ведала Нэя в неустроенной столице. Скука, свойственная всем обособленным, закрытым, упорядоченным и чрезмерно благополучным местам.

Но весна наступила. И однажды Нэя проснулась в утреннем розово-золотистом свечении, наполнившем через прозрачную стену всю её спальню. За одну ночь деревья оделись новой листвой, весь лесопарк возродился из склизкого и тёмного ливневого кокона, выпорхнул и расправлял своё ликование навстречу восходу. Утонувшие в дождях цветники и не думали гибнуть, они расправляли скомканные листья, отряхивались почти зримо и выстреливали новые разноцветные бутоны. Кристалл был наполнен тишиной, все спали в эту раннюю пору. Нэя подняла руки вверх над своей растрёпанной головой и, тряхнув волосами, сладко потянулась, как давно уже не делала. Её охватило желание любви, отринутые грёзы обступили со всех сторон. Где они были всё это время? Ей даже казалось, что свет имеет ощутимую плотность ласкающей мужской руки.

— Я простила тебя, — прошептала она, — ты обещал дать мне другие ощущения, а ты всегда выполняешь то, что обещал…

Из-за ближайших вершин деревьев, из просветов между ними выныривали острия надстроек на крышах «Зеркального Лабиринта». И одна из них, таящая за собою восходящее светило Магниус, но это по терминологии землян, а на местном языке — Ихэ-Олу, наполнилась концентрированным свечением. По её идеальным граням стекали золотые потоки, и эти светоносные ручьи заворожили Нэю. Это была хрустальная пирамида Рудольфа.

Цветок-ангел по имени Икринка

Визит маленького Знахаря

Хрустальная пирамида на крыше жилого помещения Рудольфа, — такие же торчали на крыше верхних жилищ и у всех прочих из управленческого, а по сути, командного состава земного десанта, — всегда вызывала усмешкуу Антона. Более нелепой конструкции нельзя было и придумать. Крыша здания напоминала венец сказочного короля. У Антона в его жилье таковой надстройки не имелось. И он, поскольку никогда не был зван в гости ни к одному из вершинных обитателей, плохо себе представлял, что они делают там, в этих полностью прозрачных изнутри, но непроницаемых снаружи ни для чьего взгляда, вознесённых над вершинами леса, скворечниках? В какие игры они там играют? В заоблачных фараонов? Нет, аналогия хромала. Фараоны не жили в своих пирамидах. Если кто-то из рядового персонала земной базы в подобных жилых помещениях «Зеркального Лабиринта» и бывал, то обсуждать быт начальства принято не было. К Антону ребята ходили часто, но его обиталище находилось ниже этажом. Антону тоже хотелось совсем по-детски заглянуть туда, в те башни, но как-то случая не представилось. Добрый Франк на его вопрос, что у него там? — а у Франка тоже имелась надстройка на крыше, — ответил, что там пыль. И отлично понимая любопытство младшего сотрудника, проницательный доктор удовлетворить такое пустяковое чувство не пожелал. У Арсения же, по случайным обмолвкам одного из сотрудников, в его сверкающей мансарде хранилась груда древних, найденных им артефактов, включая окаменелые черепа и ещё какие-то костяшки. Вот это было ближе к сути, ведь существовали же теории, что пирамиды использовались в легендарной древности как склепы. Хотя и не факт. Арсений вообще был редкостный сыч, своё дупло считал неприкосновенным ни для кого, хотя как руководитель лучше и не пожелаешь. Никого не ругал, не тиранил, не заставлял, не воспитывал и прочие положительные «не». У Рудольфа там нечто вроде исследовательской лаборатории, где свалены какие-то ценные булыжники — это тоже было близко к сути подобной постройки. Где-то Антон вычитал, что пирамиды были своеобразными банками, где хранили сокровища. И что та самая пещера Али-Бабы, охраняемая могучим духом пещеры, и являлась пирамидой древности, отражённой в мифах и сказках. К Рудольфу тоже запросто не явишься, как бы он ни играл роль родного всем, хотя и требовательного отца. Всё это пронеслось галопом в его голове, в то время как сам он нёсся на вызов к шефу в его наземную резиденцию, встав непозволительно поздно и поднятый приказом явиться срочно.

Каждый входящий сюда понимал, тут царствует неисправимый уже сибарит. Кабинет, холл или приёмная, непонятно, что это было, помещение располагалось на поверхности в здании «ЗОНТА». Венд решал здесь свои задачи под прикрытием неких особых лабораторий, в которых никто из местных не работал. Но именно здесь он встречался с местной агентурой и с людьми из местной администрации городка в «садах Гора». Напоминало помещение небольшой филиал музея минералогии. В ячеистых сотах в стенах сверкали, искрились, пронзали входящего лучами кристаллы, минералы, образцы, отшлифованные и нет. Они играли гранями, туманились срезами, похожими на фантастические ландшафты. Было трудно понять, где образцы, где техническая составляющая рабочего кабинета. Всё сливалось в цветной хаос различных форм, плоскостей, и как он тут только ориентировался, где у него и что?

Антон сел в новую модель кресла, разработку местного дизайнерского мастерства, чтобы отдышаться от бега. Кресло упруго приняло форму тела: «Приятная штуковина», — отметил он мысленно, удивляясь себе, так как был равнодушен к мелочам интерьера. Венд внимательно всматривался в его непростительно заспанное и неумытое лицо проницательными глазами. В нём не замечалось расположенности к своему и ближнему, которого он сам же и вызвал. Он смотрел так, будто Антон вломился к нему без спроса и помешал ему. Короче, недовольно взирал, как на виновного. А уж в чём вина, то уж точно найдёт, за что пропылесосить. Да и не принадлежал он к категории обаятельных и располагающих к себе, что называется, «душа нараспашку» коллег. К нему нужно было привыкнуть, чтобы, если уж не полюбить, то хотя бы принять.

— Кажется, Арсений Тимурович окончательно переселился в свой фантомный мир, предоставив вас всех самим себе. Один из его сотрудников так и вообще переселился в столицу, став по сути трольцем, другой постоянно слоняется в пустынях, зарос бородой, и неотличим от подлинного уже отшельника, третий обустроил себе пещеру в горах и стал пещерным жителем, четвертый уехал в глухую провинцию и не подаёт оттуда и признаков жизни. Ты, кажется, скоро впадёшь в окончательную спячку. Арсению всё безразлично. Он же был подотчётен только Разумову, а того нет. Я для него и его коллег — пустое место. Но надеюсь, что тебя я из расслабляющего сладкого киселя вытащу.

Антон, в смущении от собственной недисциплинированности, взял с его стола образец, белый и отчасти полупрозрачный, с голубоватыми глубинными переливами. Стал вертеть его в руках.

— Беломорит, если пользоваться земным обозначением, — пояснил Рудольф, — Так называемый «лунный камень». По сути, это разновидность шпата. Ценность так себе. Я сам нашёл этот булыжник. На Земле, в Карелии, месторождения этого камня открыл наш русский Ферсман, минералог ХХ — века. Назвал в честь Белого моря — беломорит. По цвету и потому, что рядом с морем в горах он и нашёл месторождение. Ну, это и не важно.

— Вы затащили сюда булыжник с Земли? — удивился Антон, — зачем он вам?

— Да ты реально не проснулся! — Венд искрил глазами и готов был испепелить его на месте. Это был его излюбленный приём приводить в чувство отбившихся от дисциплины мальчишек. Если по своему возрасту, его подопечные в большинстве и были почти мальчишки. Мало того, что явился неумытый и шатающийся спросонья, так ещё смел и не слушать того, о чём шла речь.

— Сами же только что рассуждали про какого-то Феррума из Карелии…

Венд махнул рукой в его сторону, поняв, объяснять смысла нет. Не тот случай.

— Здорово у вас! Среди такого-то великолепия реально можно почувствовать себя каким-нибудь Навуходоносором.

— Сам ты новый худонос! — засмеялся Рудольф. — Слишком худым выглядишь, один нос и торчит. Когда будешь заниматься собственным физическим и духовным усовершенствованием? Нет, я, конечно, понимаю, скорбь и всё такое, что ты пережил в самом начале прибытия сюда, но пора уж тебе становиться в строй. Не в тот строй, как у Арсения, где все вповалку спят или вразвалку работают, а в наш, десантный строй.

— Я готов! — бодро откликнулся Антон, — я бегаю утром по нескольку километров, а потом…

— Пьёшь цветочный нектар в цветочном павильоне у одной маленькой местной феи, — продолжил Рудольф. — И что? Вкусно?

— Вообще-то, у неё сладости шикарные, — повторно смутившись, признался Антон. — Не знаю, где она их добывает? Я с Нэей случайно подружился, — засмущался вдруг он, — Моя Голубка когда-то шила у неё какой-то летний сарафанчик, кажется. Нэя сама же её однажды зазвала, там скидки были хорошие на прошлые какие-то коллекции, кажется…

— Ну да. Теперь ты со скидками лопаешь у неё пирожные?

— Вкусно же. У нас таких нет. Да она бесплатно меня угощает, — он не понял насмешки.

— А меня вот ни разу не угостила почему-то. Почему? Как думаешь? Потому что я не бездельничаю и возле «Мечты» не околачиваюсь. Или ты там новую жену высматриваешь?

— Нет, — честно признался Антон. — Зачем мне? Уж я точно повторно в этот Храм Света не пойду.

— Отчего же? Можешь и пойти. Тут никому личное счастье не возбраняется. Не до ста же лет тебе скорбеть.

— Я тут до ста лет оставаться не собираюсь. А вы сами чего туда не идёте? И Арсений Тимурович, похоже, не собирается.

— А я дорогу туда не знаю, — ответил Рудольф.

— Так я вас провожу туда, — Антон не очень понимал, к чему был такой шутовской уклон беседы, но отчётливо улавливал раздражение Венда. И смутно понимал, чем оно вызвано. Смутно, потому что осознанно не хотел раздумывать о личных и чужих драмах.

— Мы с Арсением пока что молоды, чтобы о таких делах думать. Вот если доктор Франк, когда соберётся, ему уж точно до ста лет пару дней и осталось, — Венд всё не желал съезжать с такой вот интимной темы.

— Да вы серьёзно? Доктор Франк по виду нектарин наливной и румяный, — о реальном возрасте главного доктора подземного города Антон осведомлён не был.

— Так сто лет — самый расцвет. Вот если бы ему сто пятьдесят было, тогда ты бы и заметил признаки упадка. А так жених на выданье. Вот только невесту никак себе не подберёт. Сам же видел, как он на пляже оценивает всех купающихся там девушек. Но, видимо, слишком уж глаза разбегаются от столь большого их выбора.

— Шеф, вы простите, конечно, но я в этом смысле не наблюдательный.

На какое-то время зависло молчание. Антон, досадуя на явно пустяковые разговоры, смирно ждал разъяснений того, ради чего позвал? Не обсуждать же планы доктора Франка на будущее, в самом деле…

Рудольф же надолго погрузился в рассматривание чего-то на своём столе, чего не мог рассмотреть со своего места Антон. Сидел он довольно долго, понимая уже, что Венд для чего-то вздумал его изводить своими непонятками. Но такая игра довольно часто практиковалась Рудольфом и с другими ребятами. Видимо, он так развлекался от скуки.

Антон встал и пошёл осматривать коллекцию камней. Ничего в них не понимая, он не мог ни восхищаться их разноцветной игрой и причудливым порой видом. В углу холла висела за шкафами очень красивая маска. Антон даже отшатнулся, едва её обнаружил, так она была хороша и выразительна, а глаза и вовсе поражали одушевлённым, глубоко-печальным, если не трагическим, выражением, мерцая из-под пушистых загнутых ресниц. Он бы даже не удивился, если бы маска по-настоящему заплакала. Совершенно точно, что это было изображение земной, светлоглазой, несколько узколицей девушки с фигурными и маленькими губами, а не местной, круглолицей и с пухлыми губами. — Кто она? — спросил Антон.

— Никто. Кукла, не видишь, что ли, — отозвался Венд.

— Следовало бы изготовить ей напарника, мальчика, — пошутил Антон, — может, она не была бы столь печальна.

— Она заслужила своё одиночество, — Рудольф по-прежнему делал вид невозможной занятости и точно пытался вывести Антона из себя.

— За какие же проступки её уволили из кукольного театра и сослали в угол за шкаф, повесив на гвоздик?

— За бездарность, должно быть. А что касается мальчиков, я, знаешь ли, парень с традиционной ориентацией. А иначе, как бы я, вообще-то, и попал в такую структуру как ГРОЗ?

— У вас шуточки какие-то… скажем вежливо, непонятные, шеф…

— Заткнись! И сядь! Ты тут не в музее на экскурсии, чтобы экспонаты обсуждать. Ты у своего ГОРа. Чёрт там висит или фея, тебе-то какое дело? Я не в гости тебя сюда позвал, а по делу, — он поднял голову и принял вид суровой занятости.

— Так я жду ваших пояснений…

— Ну, так и жди. Или торопишься к утренней раздаче пирожных возле «Мечты»? Боишься, что напитки остынут, а фея обидится?

— Чего вы заладили про эти пирожные и всё такое… Или я не имею права просто пообщаться со знакомой девушкой?

— А общаешься-то на какие темы? — спросил Венд, сузив глаза и слегка ощерившись, как тростниковый кот, которого потревожили. Антон опешил, но ответил вежливо, — Она рассказывает мне о том… — и он застрял, как двоечник перед вопрошающим учителем, не знающий ответа на поставленный вопрос. Потому что и сам не знал, а о чём, собственно, он и разговаривает с Нэей? Обо всём и точно не о том, что могло бы заинтересовать Венда. — Вообще-то, я обычно ем, поскольку у неё всегда вкусно, а она чего-то и рассказывает о здешних происшествиях и о своих проблемах иногда.

— И какого рода у неё проблемы?

— Да обычные, бытовые или с местными бюрократами какие-то трения и непонятки. Тут бюрократическая система такая вязкая, шеф, такая давящая на людей. Да и работа у неё нелёгкая, нервно-затратная. Она вежливая, деликатная, добрая, а люди тут заносчивые и очень резкие в общении. Со стороны кажется, что девушки из этой «Мечты» порхают как птички, а на самом деле они там работают как архаичные лошади, на износ — реально потогонная система. Ни выходных, ни отпусков в нашем понимании нет, да и нормированного рабочего дня нет и в помине. Скажи им, что работать надо не больше четырёх — пяти часов в сутки, как у нас принято, а остальное время необходимо для саморазвития, умственного, творческого и прочего, а также для поддержания здоровья и полноценного отдыха на природе, вот бы они все грохнулись на пол от изумления. Точно! А Нэя, она всем только улыбается, даже когда ей грубят, вечно что-то выговаривают. Даже встречая её на прогулке в лесу, всё время что-то требуют, то срочного изготовления заказа, то какой-то переделки, то возврата денег за то, что сами же порвали и испортили. Я тут одну бабу послал… бабочек ловить. Обещал сачок… на голову ей нахлобучить, если ещё раз рот откроет прежде, чем научится связно выражать мысли.

— Ты с нею гуляешь вместе?

— Нет! — поспешил Антон. — Случайно шли в одном направлении. Я люблю общаться с необычными и хорошими людьми, а она необычная и хорошая. А я мало с кем тут знаком из тех, с кем было бы интересно и легко общаться…

Рудольф хмыкнул и озвучил, наконец, причину столь экстренного вызова, — Домашние разговоры вести с тобой мне всегда приятно, но дело вот в чём. Вызывают меня сегодня в сектор экстренных посетителей. Вхожу туда. Вижу, сидит гном не гном, гомункул какой-то с милым детским личиком. И запищало это чудо-юдо вселенское: «Я друг Антона — Финиста. Я Хор-Арх. Скажи ему, пусть ждёт меня на Северном вокзале у табло расписания поездов. Я буду там».

— И всё?

— Да. «Опиши ему, каков я, и он поймёт, что и нужно понять». Не успел я прийти в себя, его уж и нет. Глаза что ли отвёл? Или отключил внимание? Но исчез! Я и очухаться не успел, а его нет. Куда делся? Что это было? В записях всё чисто! Или же они украли наши технологии невидимости? Сумели создать линзы с отрицательным коэффициентом преломления на основе метаматериалов? Эти проныры из Архипелага… У них там как в кошмарном «фэнтези» чудовищная архаика переплетена с невероятными достижениями.

Антон пожал плечами, он не знал, что это означало.

— Поеду прямо сейчас. Потому что это был именно Хор-Арх. Я же вам обо всем представил подробный отчёт, — о том времени, когда мы с Олегом были в их «доме очищения», как называют они тюрьмы. Время он назвал?

— Я понял, что прямо сейчас. Сказал, что будет ждать и всё. Я на всякий случай пошлю за тобой следом людей. Чтобы охраняли. Мало ли что.

— Не надо. Я Хор-Арху верю. Он у них вроде местного святого, как бы, целителя, предсказателя и знахаря.

— «Верю» — кому тут можно верить?

— Хор-Арх — феномен, но не опасный никому. Любопытный. От него не может быть зла. Он добрый. Если пришёл, значит ему нужно. Я пойду. А то вдруг он не будет долго ждать.

— Добрый? Антон, у тебя настолько детское восприятие мира и людей, что и не знаю, как это тебе удалось сюда попасть? Из тебя вышел бы отличный воспитатель детей младшего школьного возраста. Я всегда замечал, что инфантильные люди — лучшие друзья детей.

Спустя совсем немного времени, Антон уже стоял посреди обширного здания и озирался, обтекаемый разнородной, разнообразной, но скудной по цвету толпой. Хор-Арха не надо было искать. Он заметен, несмотря на малорослость, да он и сам объявится, если позвал. Но время шло, а он не объявлялся. И уйти он не мог, слишком быстро примчался Антон, слишком торопился. Хор-Арх регулярно покидал свою загадочную пещеру где-то в пределах обширнейших так называемых «пустынь», но вот каким образом он беспрепятственно попадал сюда, в столицу? Какие пути он использовал? Его появление в столице было делом обычным по донесениям столичных агентов, но на контакт с землянами Хор-Арх не шёл, хотя они осторожно пытались к нему подобраться с целями его изучения. Он всегда необъяснимо исчезал, как и появлялся, ловко путая свои следы.

Антон поднял голову. Над прозрачным куполом, похожим на тот, что был в Храме Надмирного Света, распростёрлось серебристое небо Паралеи с редкой прозеленью в нём. Что мог Антон там увидеть? Хор-Арха верхом на его летучих собаках? Розыгрыш какой-то, но чей? Рудольф был слишком серьёзным, и розыгрыши такого рода не были в его вкусе. Хор-Арх же обмануть не мог. Для чего ему было так странно шутить?

Антон опять принялся озираться по сторонам через головы низкорослых в основном жителей планеты.

«Стою тут в центре, как новогодняя ёлка», — нелепость ситуации начинала раздражать. Ждать или уходить? Страшная духота запирала дыхание, густо насыщенное амбре из смешения застойных и вновь приносимых запахов забило нос полностью. Вокруг плыли по своим делам, переругивались, молчали, шуршали по полу подошвами, стучали подмётками распаренные ранней жарой люди. Что дальше-то будет? Печь-гриль, а многие уже сейчас были как смугло-налитые сосиски по цвету лица, и разве что не потрескивали от жара. Лицо Антона не потело никогда, под одеждой было земное, приятно холодящее тело термобельё, а всё равно он чувствовал себя грязным и липким. «Ну, и где этот нетопырь Знахарь»? — и он окончательно разозлился.

Кем был Хор-Арх — «Знахарь»? Находясь с Олегом в тюрьме Паралеи, в «доме очищения» по местной терминологии, Антон был помещён в некое обиталище с безобразным, но разнообразным скоплением странных, человекообразных тел. Были ли они мыслящими? Он не был в этом уверен. Олег пришёл в себя позже, и первое время его с ним не было. Он отлёживался в другом уровне каземата. Попытки задеть землянина, а то, что он инопланетный гость, никому и в голову не приходило, привели к печальным последствиям для тех, кто переходил грань допустимого при совместном и тесном сосуществовании. И вскоре Антона перевели в изоляцию как особенно странного мутанта. Это был тесный и узкий подвал, бокс, отсек, или конура, где он обитал уже один. Этому предшествовала одна история. В общую и душно-сырую кубатуру привели странное существо. Вначале решили, что это подросток. Но он оказался стариком на дрожащих тонких ногах, а вот лицо у него напоминало скорее постаревшего подростка, чем карлика, потому что черт, характерных для лиц карликов, вызванных гормональным сдвигом, у него не было. Оно не выглядело уродливым. Оно было умным и освещалось яркими глазами, любознательными и проницательными. Над странным человечком попытался поглумиться один из заключённых, просто от скуки, даже без особой злой цели. Игрун был отброшен сильным броском, который продемонстрировал молчаливый парень, до того дремавший в своём персональном и отвоёванном углу. Хулиган больше не подошёл ни к старику, ни к Антону. Но спустя время, когда старика с детской внешностью увели куда-то, бандит всадил в спящего землянина длинную заточку, пронзив его сердце. Тюремщики, найдя его утром в луже крови и без дыхания, сбросили в мертвецкую, посчитав трупом.

Что произошло в той ледяной, ямине каземата? Франк уже на базе объяснял Антону, что он пребывал в коматозном состоянии, поэтому и включилась встроенная ещё на Земле перед отбытием программа, активируемая экстремальной ситуацией, если человек в неё попадал. Вживлённые микроскопические роботы, пребывающие в свернутом состоянии, вроде спячки, характерной для латентных микробов, пробудились и занялись реализацией своей программы, — устранить, починить нанесённую травму, смертельную для любого жителя Паралеи. Чудодейственным способом глубокая рана, несовместимая с жизнью, была залечена. Через двое суток Антон был цел, но отнюдь не невредим, страшно изнемогал от жажды, головокружения и тошноты. Умудрившись встать, он снёс хлипкую дверь мертвецкой, её и не думали укреплять, для чего? И вышел в недра тюрьмы, посеяв там оторопь, переходящую в панику. Впоследствии маленький старый человек был посажен в ту же камеру, где лежал Антон. Он сам вызвался ухаживать за больным мутантом, как считали Антона в тюрьме, и они сдружились. Тихий человечек оказался травником, целителем для того жалкого сброда, который выживал за пределами Паралеи в заброшенных убитых городах пустыни. Беглое ворьё, отработанные проститутки, опустившиеся, сошедшие с ума бедняки и прочий асоциальный люд обитал в том колоссальном резервуаре, среди пространств, вовсе не бывших пустынями в классическом смысле этого определения. Там росли леса, переходящие в джунгли, населённые зверьём и человекообразными дикарями, не всегда людоедами. Озёра с рыбой и реки, текущие в мелкий и тёплый океан. Огромная страна, никем не изучаемая, некогда заброшенная из-за своей окончательной погибели, так считали «мудрецы» Паралеи. Но она продолжала свою тайную до времени регенерацию и копила силы для дальнейшего восстановления вовсе не умерщвлённой жизни. Всё это рассказывал Антону маленький человек, которого любили несчастные изгои и бродяги и которого слушались даже людоеды. Он был вроде мистического жреца, благодетеля, врачевателя от мучительных недугов тела. Судьей их распрей, утешителем их душ. Они считали его посланцем Надмирного Света. Время от времени в тех местах происходили облавы на тех, кто жил в руинах цивилизаций прошлого с целью вылавливания там детей, рождающихся иногда у выдворенных туда проституток. Военные не всегда трогали самих жителей, считая их отбросами уже того света. Но детей по возможности спасали оттуда. После сбора детишек, рождённых от изгоев, их лечили и отдавали в приёмные семьи. Сами жители Паралеи рожали мало детей. Хор-Арх и был схвачен как больной и странный подросток, и только при изучении поняли, что это старик-мутант. Его временно поместили в накопитель-изолятор вместе с безобидным сбродом, который подлежал обратной высылке в дикие места, в отличие от опасных бандитов и убийц. Кто есть опасен, а кто просто не нужен, решали спецы особого подразделения Департамента внутренней охраны Паралеи.

Каждую ночь к ужасу тюремщиков окна и крышу облепляли стаи страшных существ с перепончатыми крыльями, с плоскими и карикатурно человекообразными, но покрытыми перьями, мордами. Млекопитающие летуны, собаки — падальщики из безлюдных гор и пустынь, истошно визжали и скалили свои чёрные внутри пасти. Они вызывали жуткий страх и суеверный ужас — эти порождения необитаемых пространств, ведь тех, кто жил там, считали насельниками ада. Летающих жутких, монструозных по виду собак пытались отстреливать, но падая с истошным воем, как подбитые военные истребители в прошлых войнах Земли, они ещё долго трепыхались и кричали, как терзаемые маленькие дети, что было непереносимо окружающим людям. Стрелки редко попадали в цель точно, а раненные и убитые твари вовсе не отпугивали остальных, которых было несметное число. Они гадили на улицах города, на головы людей и крыши зданий, но упорно совершали свои налёты. К тому же существовало странное суеверие, что прикосновение к ним, живым или мёртвым принесёт смерть в дом тому, кто притронется. Возможно, они и были носителями опасных вирусных инфекций, подобно организмам, которые используются болезнетворными агентами как промежуточные организмы — переносчики. Сами собаки не болели. Но город неожиданно пришёлся им по вкусу. Они стали совершать налёты на рынки и местные свалки, где было много подходящей им еды, спали в скверах и парках, залетая и в прохладные холлы правительственных и административных обширных зданий. Стали возникать единичные пока, но смертельные случаи заражения людей, и что немаловажно, среди высокопоставленных чиновников, чьи служебные здания полюбились летучим собакам особенно. Они были прохладны и пустынны по ночам, они ловко проникали туда днём через открытые окна, а работать в довольно жарком климате при закупоренных окнах и отсутствии систем кондиционирования помещений было невозможно. Их боялись трогать, невозможно было заставить мусорщиков убрать их разлагающиеся трупы после того, как их убивали во время полётов. Они смердели невыносимо, а их продолжали не трогать. Заставляли делать это преступников, сидящих в тюрьмах, но во время уборки многие из них сбегали, и от этой затеи отказались быстро. Их налёты продолжались всё то время, пока маленький старик пребывал в заключении. Когда это сообразили по неизвестно чьей подсказке, он был увезён из столицы и где-то выпущен у границы пустынь на свободу. Столь же необъяснимо исчезли и пугающие всех невыносимые летуны. Больше Антон его не встречал, хотя и слышал о его внезапном появлении временами на бедных столичных окраинах.

Доктор Франк, уверяя, что Антон не умирал окончательно, не знал о его видениях ли, снах ли, — бред ли это был? То, что яркими, но рваными обрывками помнил Антон. Странные образы стали всплывать внезапно и гораздо позже, почему Антон и не рассказал о них Франку в период своего последующего исследования и восстановления на земной базе под наблюдением доктора.

…В мрачное и запредельное место, где он валялся на склизком полу среди густого смрада, пришёл Хор-Арх. И положил на рану Антона нечто, пронзившее космическим холодом. Это был прозрачный и невероятно тяжёлый камень, но камень пульсировал и шевелился на его груди как живое существо, в то время как сам Хор-Арх стоял заметно в стороне. Антон отчётливо видел тогда всё, поскольку сознание вернулось к нему. Дневной свет проникал в полуподвальное помещение через мутные круглые окна под самым потолком. Сам низкий потолок был жуткого какого-то цвета, то ли настолько грязный и закопчённый самой древностью, то ли сам камень имел такой гнетущий вид. Он был настолько близок к его глазам, что встань он, и голова упёрлась бы в него. Мучительность его нависания и отчётливые передвижения огромных пауков на нём, вызывали отвращение, пограничное с ужасом. Но тотчас же он забыл обо всём, поскольку закричал от жесточайшего проникновения вглубь раны словно бы твёрдого пламени, даже не подозревая никогда о существовании подобной боли. Она прошла сквозь позвоночник и будто бы оплавила костный мозг внутри, а выходя наружу растекалась горячей и быстро остывающей водой, в которую он погружался весь целиком… Уже в следующее мгновение он сидел на белом берегу. Зелёная стена зарослей стояла позади, а впереди, набегая на босые ноги тёплой волной, безмолвствовал (именно безмолвие и поражало) синий океан. Антон легко встал и пошёл. И сколько он шёл, было непонятно, но вода как была, так и оставалась по колено. Нырнуть и поплыть было невозможно. Вокруг ничего не было, кроме гладкой и отсвечивающей кристаллическим блеском поверхности загадочного водоёма. Ни берегов, ни облаков сверху, поскольку и само небо было точно таким же — потрясающе-синим и пустым. Он очнулся от прикосновения Хор-Арха, и опять оказался на белом берегу.

— Это моя память, — сказал гном, — и не пытайся плыть. Я сам никогда не плавал и не знаю, как это происходит, поэтому у тебя ничего не получится. Самое большее заходил по колено и всё. Наши океаны не такие, как океан на Паралее, и не такие как ваши на Земле. — Антон не удивился, что он знает о Земле, но присмотревшись, увидел, что вода стоячая и больше похожа на зеркало, лежащее внизу и отражающее синее, как самый изысканный сапфир, небо. Возможно, это был именно отражённый свет, а не цвет самой субстанции, которую он принял за океан. Утратив интерес к бесполезной мелкой воде, Антон повернулся к зелёной растительной стене. Листья поражали размерами. Каждый был со среднюю столешницу, не меньше, и все они имели непривычную конфигурацию. В белых цветах блестела кристаллическая роса, гранённая, как бывают огранёнными только ювелирные камни! И сами чаши цветов настолько несуразные по величине, что в любом из них как в тазу мог бы поместиться ребёнок. Словно в ответ на его мысль-образ из одного такого «цветочка» высунулось розовощекое и смеющееся лицо. Тельце упитанного голенького ребёнка было там, он елозил и норовил выпасть.

— Сказка, — сказал Антон, — как в мультике. Он там вырос? Эльф?

— Почему эльф? Это твой будущий сын. Он играет, он забрался туда, своевольничает, весь в тебя.

— Где же мать? — спросил Антон. — Почему не следит?

— Она будет далеко от него. Он будет счастлив и без неё.

— Будет? Когда это? Как это? Без матери и счастлив? — Уже потом сон-видение свяжется у него с Голубикой, которой не суждено было стать матерью никогда…

Кристалл, положенный на прободение Хор-Архом, вдруг провалился внутрь полностью, стал огнём настоящим, запылал, сжигая сердце, лёгкие, и Антон решил уходящим сознанием, что это смерть, потому что огненная стрела повторно пронзила позвоночник… Очнулся он совсем один, в темноте, вернее, в серой простыне, которую с омерзением отбросил. Рядом не было ни Хор-Арха, ни синей субстанции непонятно чего, ни сказочных лесов с листьями-столешницами. Никакой боли, ни малейшей, не было, но и раны не было. Он потрогал место ранения — гладко. Ровная безболезненная кожа. Только пить хотелось настолько, что даже губы нельзя было разжать, казалось, они оторвутся друг от друга с кусками кожи, настолько ссохлись. И облизнуть их было нечем, во рту тоже была сушь…

Страшные воспоминания, перемешанные с прекрасным бредом, всегда удалялись из его сознания некой мягкой, но неодолимой силой. Она, безличная, отпихивала его всегда, едва он пытался слишком погрузиться в тот отрезок своего существования в первые дни на Паралее. Возможно, что доктор Франк поставил ему частичную блокировку памяти впоследствии. Олег тоже никогда не вспоминал ни тюрьму, ни «подвиги» в дальнейшем в том притоне, ни Колибри…

Так же внезапно, как и провалился туда, очнувшись от накатившего прошлого, стряхнув его с себя, он потряс своей головой. Проснувшееся сознание тотчас определило обширное пространство вокруг как место подобное тому, какое принято называть вокзалом. Невольно пошатнувшись от утраты равновесия, поскольку уснул стоя, он вызвал неудовольствие торопливого пешехода, которого едва не опрокинул, задержав собственное падение. Тот принялся орать и размахивать руками, и Антон, благодарный ему за то, что пешеход послужил невольной опорой, сунул ему деньги уже едва не автоматически, усвоив, как много они решают проблем в местном сварливом социуме. Представляя нелепую сцену собственного падения на ровном месте, Антон поспешил прочь на выход, пока тот, кто его удержал, удивлялся неожиданной прибыли в собственной руке.

Встреча с феей, увиденной на «Хрустальном Плато»

И тут Антон вдруг налетел на девушку. И был потрясён, можно сказать, до остановки дыхания. Это была она! Девушка, увиденная в безлюдных горах, расположенных у границы той загадочной зоны, что и называли Хрустальным Плато. Где она стояла на скальном выступе над пропастью, вызвав оторопь своим невероятным появлением там, куда добраться было никак невозможно, даже используя летающую машину, каковой у неё не было, и быть не могло.

Чтобы не уронить её, чтобы удержать, он схватился за неё, и как утопающий, и как спасатель утопающего. Чтобы не дать ей повторно ускользнуть и исчезнуть в своём неведомом измерении, чтобы самому повторно не очнуться уже без неё. Среди потной и орущей толпы вокзала она казалась трехмерным наложением на несвойственный ей фон, вроде хромакея, она была здесь и сейчас, где её, казалось и быть и не могло. Но была. И только плечиком повела от того, что от толчка неловкого детины сумочка сползла своим ремешком вниз, а руки её были заняты. Она что-то ела. Простая туника провинциалки не портила и не скрывала её стройности, и само её одеяние было светлее и заметно наряднее, чем у тех, кто её окружали. Или так показалось, поскольку все прочие были слитны, составляя своей массой галдящий, но неразличимый фон. В отличие от того раза, когда она была в платье наподобие мешка, талия девушки была перетянута плетённым цветным пояском. Лицо излучало прохладу и свежесть, будто она только что умылась в горном роднике, и отстранённость этого лица от места нахождения было подобным тому, как бывает только у детей, всегда пребывающих где-то и ещё в своём мире, отличном от суетного мира взрослых.

Видел ли он таких девушек на Земле? Антон был уверен, что нет. Была ли она похожа на Голубику? Нет. Совсем другая. Он даже не понял, как долго они вот так стоят рядом, и он смотрит в её лицо. Девушка даже не подняла глаз, упёрлась своим невидящим взглядом в его грудь и ела какую-то сладкую трубочку с белой начинкой. Губы были густо испачканы, а ей было всё равно. Осторожно тронув его плечом, но так и не взглянув, она обогнула его и пошла по перрону к поезду, идущему в Северную провинцию. Сумочка с бахромой била её по бедру. Открытые простые туфли не скрывали маленькую и чистую ступню. Соразмерность фигуры и струящийся каскад светлых волос поражали тем более, что никто, похоже, не замечал её непостижимости здесь, в дикой духоте, в мусорной толпе. Её толкали мешками, тюками, руками, рыхлыми нечистыми телами. Её никто не отличал от других в этом плазмоиде человеческих тел. Она только отшатывалась от толчков, но уверенно шла дальше.

У входа в вагон на неё вдруг налетел сбоку мощный детина, и было понятно, что нарочно шибанул её в сторону. Антон успел схватить его за шиворот и точно так же, как только что сделал тот, откинул в сторону уже его. Парень, потеряв равновесие и агрессию, едва не свалился за пределы перрона под колеса стоявшего поезда. На Антона гневно зашикали, заворчали, но почему-то никто не сделал этого, когда хам только что толкнул хрупкую девушку. Она уже скрылась в вагоне. Он показал тётке в проходе свой правительственный допуск вместо билета. Контролёрша, озадаченная, отшатнулась в сторону. Девушка уже сидела у окна, расправляя на коленях светлую тунику. Положила рядом свою сумочку с бахромой. Антон сел рядом, и девушка сосредоточенно, не глядя на самого Антона, вытянула из-под него длинный ремешок своей сумочки.

Искоса, не явно, но настороженно его оглядывали люди в вагоне. Он не был из тех, кто разъезжает по поездам. Он был из другого слоя их жизни. Но Антону даже не пришло это в голову. На его взгляд собственная одежда была нелепым маскарадом, как называли они у себя местную одежду. Он не воспринимал деталей и нюансов различия, главным требованием была чистота и удобство. Тонкая ткань, дизайнерская работа, всё это было очевидно им, но не ему. Это был стиль их элиты, и это был определённый вызов им. Они были тут у себя, все свои, а он нет. Антон почти перестал дышать, забыв о людях рядом. Вблизи ему стало очевидно, — на Земле не видел он таких лиц! Оно словно мерцало среди лиц окружения и поражало, хотя и не броской красотой, но тонкостью, внутренней лучезарностью.

Вот так было однажды на Земле… Они шли с мамой по лесу. Тёмная чаща. Над головой потрясающее, синее родное небо. Изумрудный густой покров, и вдруг среди полумрака неописуемый белый фарфоровый венчик дикого цветка. Одинокого в пустыне леса, безмолвного. Мама нагибается: «Антуан, смотри! Чудо! Какой художник мог создать это совершенство»? — она трогала пальцами хрупкую чашечку, счастливо умилялась. — «Боже»! — повторяла она и фотографировала лесной шедевр. — «А вот сорви его, он тут же увянет. И если среди моих цветов появится, его и не разглядишь в их радужном великолепии. До того тонок, хрупок и почти бестелесен. Но ведь сияет! Это, Антуан, цветок-ангел. Лесной ангел. Господи, да что это? Как он сюда попал? Откуда? Не иначе, кто-то занёс семечко из иного мира». Он слушал её краем уха. Цветы не были ему интересны. Он наступал на них, часто и не видя…

Мозг автоматически отмечал пейзажи за окном. Иногда мелькали и руины, наследие былых военных конфликтов уже среди местных элит. Некоторые руины заросли буйной растительностью, давно забытые и ставшие свалками. Но кое-где кипела и активная деятельность. Борьба борьбой, а происходило и строительство, даже дети сажали деревья, девушки расчищали места для посадки примитивными ручными орудиями, толпы рабочих готовили места для строительных площадок. Многие деревья уже цвели. Эти самые, розовеющие в своих вершинах, из той породы, что цвело у его стены. Он улавливал их аромат. Хотя они не имели запаха. Это был аромат девушки. Он дотронулся до её колена будто случайно, неожиданно. Она отпихнула дерзкую чужую руку, но так и не взглянула на соседа.

Невозможно было поймать её взгляд. Она смотрела в окно. Верхняя часть была открыта, дул сквозной ветер. Пушистые, русые ресницы трепетали как крылья бабочки, отбрасывая призрачную тень на её, несколько бледноватые, щёки, отстранённое лицо не казалось весёлым. Вся в целом она была худенькая, вернее, тонкокостная, но высокая, и плечики держала прямо, как будто кто усиленно тренировал её для выработки идеальной осанки. Волосы струились от ветра по лбу и щекам, и ничуть не мешали ей смотреть на пробегающие пейзажи. И смотреть было уже не на что. Тянулась пустая полустепь какая-то, или то были сельхозугодья, которые ещё предстояло засеять чем-то. Мелькали редкие селения с низкими длинными домами. Домов, правда, и видно не было, тянулись ограды, за которыми дома и прятались. Вдалеке фиолетово темнели леса. Тётка, сидящая напротив, таращилась бусинами тёмных глаз на Антона с изумлением, от которого не уставала. Она заметила его интерес к девушке и враждебно пихнула её ногу своей. Девушка с видимым безразличием не отрывала взгляда от окна. Потом тётка ушла, к облегчению Антона, место осталось пустым. Но ему было противно садиться на то место, где сидела злая потная женщина. И всё же он молниеносно встал и сел напротив незнакомки. Она делала вид, что её не интересует перемена его места. Он попробовал настроиться на неё. Что она чувствует? Смущение, нервозность, раздражение или интерес? Она не могла его не замечать. Кто бы напротив ни сел, пусть и старик, — человек инстинктивно изучает того, кто перед ним. Но он ничего не уловил. Будто в музее изучаешь шедевр, а он никак не реагирует на восхищение зрителя. Образ в красках и не более. Без плоти, без живых полей. Но она-то не была образом, не была миражом. Он вдруг понял, что она умеет защищаться от внешнего мира, экранироваться мысленно. Кто интересно обучил её технике психологической защиты? Она же его видела, что-то чувствовала. Но проникнуть в её внутреннее измерение он не мог. Она не давала ему этого сделать. Он даже вспотел от напряжения. И тогда она взглянула, наконец, на него. Ни робости, ни смятения не было в её глазах. Сине-зелёных, прозрачных. Взгляд был прям и тревожен. По виду он определил её возраст где-то около восемнадцати лет. Лицо округлое и не совсем оформившееся ещё. Нежный полудетский носик, припухлые губы. Но глаза слишком глубокие для простенькой девочки.

Антон как-то резко нагнулся ей навстречу. Губы пересохли. Он вспомнил свою лучезарную улыбку, которой очаровал Голубику, а потом Нэю, но улыбка где-то потерялась в прошлом, и у него такой уже не имелось в наличии. Губы словно заржавели, не подчинялись. Мужик, придвинувшийся на его место рядом с ней, заметно терся грязной штаниной о её голую ногу. Может, и не грязной, но не было никого рядом достойного даже сидеть рядом с такой девушкой, смотреть на неё… Выпад вперёд, нелепый и бессмысленный, оказался оправдан тем, что он отодвинул ногу мужика от неё подальше. Мужик покорно подчинился.

И тут девушка засмеялась. Наверное, именно так засмеялся бы тот цветок в подмосковной чаще, если бы он умел. Тихо, проникновенно, хрустально. Мужик обалдело смотрел на девушку, а потом заговорщически и как-то совсем по земному подмигнул Антону, мол, давай, парень, не робей! Резко встал и ушёл на выход, словно его сдуло усилившимся сквозняком. Они остались вдвоём. Скрестив ноги, она нервозно елозила ими по полу, но лицо оставалось спокойным.

— Мне выходить, — сказала она негромко, и Антон тоже встал. Они вышли на платформу вдвоём и, оказавшись за пределами гремучего поезда, провалились в нереальную тишину. Возникло головокружительное фантастическое ощущение, словно время сделало странный разворот вспять, и не было этих трёх лет на чужой планете, не было собственной смерти и собственного воскрешения из пепла, ни повторного уже воскрешения в жутком подвале мертвецкой после омовения в волшебном инопланетном мелком океане, то ли привидевшегося, то ли бывшего где — то в другой реальности, куда перенёс его маленький загадочный колдун. Не было зелёного огня в Храме Надмирного Света. И Голубики тоже не было. Никогда и ничего.

Прибытие в Северную провинцию

Он стоял на продуваемой ветрами чужого мира платформе, глотая пыль, и был дурак дураком, как это было на берегу земного северного моря таким же ветреным предосенним днем. Наивный, бесстрашный и переполненный своей юностью до самых краев.

«Почему я не встретил её на Земле? Когда мечтал только о ней, а в той грустной женщине всего лишь уловил некую похожесть… Но, ведь её и не могло быть на Земле никогда. А шесть лет назад она была маленькая».

Сбежав с раскрошенных, растёртых множеством ног ступеней, девушка направилась дорогой через чахлый, недавно посаженный скверик. Она слегка ёжилась своей спиной под тонкой и явно не дешевой тканью, хотя и просто сшитой туники, чувствуя его неотступное шествие за собой. И вдруг остановилась.

— Эти деревья сажали мы, школьники. И тут. И везде в городе.

— Ты учишься в школе? — потрясённо спросил он. На Паралее за связь и разговоры с незнакомыми школьницами можно было попасть и в тюрьму. Несмотря на повальную распущенность в столице, законы были очень строги, особенно охраняли детей.

— Нет. Уже нет. У меня взрослый жетон. — Она зачем-то стала рыться в сумочке с бахромой.

— Да зачем мне?

— Но… — она топталась на месте, — вы же не думаете, что я маленькая? — Она стояла на месте и никуда не шла. Он поймал её ладонь, взял в свою.

— Пойдём?

— Вам куда?

— Мне? — он не знал, что ей сказать.

— Вы же столичный чиновник?

— Да, — соврал он радостно.

— Вы приехали по государственным делам?

— Да, — опять соврал он по-мальчишески. А кем он, собственно, и был?

Девушка уважительно взирала снизу вверх восхищёнными вроде, но в то же время и совершенно непонятными, глубокими глазами. Они были как бы и наивны, прозрачны, но словно и наивность, и явная детская бесхитростность были тончайшей игрой. Что-то было спрятано за их прозрачностью, за их доверчивостью. Будто кто-то и подглядывал за ним, но неуловимый, незримый, необъяснимо тревожащий. Он не мог читать её глаза. И стоял нелепым каким-то столбом, не зная, как себя вести и двигаться.

«А причём же тут Хор-Арх»? — вдруг вспомнил он и похолодел, словно забыл самого Знахаря где-то в багажном отделении, где он и хранится как вещевой контейнер, если никто не украл. Непонятное ощущение сродни страху во сне, когда нелепые события переживаются как реальные и разумные. «Причём был Знахарь? И где он там был? А я не дождался. Но возникла она».

Вчерашняя школьница из провинции, девушка со скалы, Знахарь, — связи междуэтими явлениями не было никакой. И ещё что-то томило, вылезало наружу. Её невозможные земные глаза для Паралеи, где жители были темноглазые все. И дочь Венда, живущая где-то в провинции, взрослая дочь, как говорил доктор Франк. От красивой женщины — «речной лилии». И сам Венд, зеленоглазый, жестоко причудливый любовник Нэи…

— Ты где живёшь? Я тебя провожу. А уж потом… — Они стояли в центре сквера. Колесо времени опять скрипуче вернулось на место. Почему-то заломило то место, куда когда-то и был всажен нож.

«Как у старика ноет старая рана. Но разве я старик? Я же совсем молод, а она уже не школьница. Что или кто может препятствовать нам»? — Антон дотронулся до её руки, подняв широкий и короткий рукав платья до плеча, провёл своей рукой по её предплечью. С точки зрения местной морали это была непростительная наглость. Вот так на улице трогать незнакомую девушку? Любая другая сочла бы себя оскорблённой, но она стояла смирно, покорно.

— Я живу на окраине. Здесь меня никто не знает, — словно прочитав его мысли, откликнулась на них девушка. Имени её он не знал. Какое имя у дочери Рудольфа? Никто не знал. Может, старый Франк и знал. Но он не любил говорить о Рудольфе.

— Как же ты сказала, что сажала здесь деревья?

— Ну и что? Здесь всюду теперь сажают деревья. Это было ещё в школе. Меня тут никто не знает. Только у нас, на окраине.

— А родители твои кто?

— Их нет здесь. Мама погибла. Помните тот страшный случай с Телецентром? Она была ведущая в одной телепрограмме. А отец, он учёный. Но… — она задумалась, — он не был её мужем. Мама была падшая. Её презирали у нас на окраине и в этом городе. Он не захотел пройти с ней ритуал зажигания зелёного огня. Она не была дорога ему. Когда появилась я, нас бросили тут с дедушкой и с бабушкой.

— Она страдала от того, что была, ну этой, «падшей»? И ты тоже страдала?

— Ею гнушались все. Но завидовали. Она была прекрасна, богата. Привозила подарки. Они, соседи, их хватали, унижались перед ним, клянча деньги, и всё равно возносились надо мной. А я гордилась мамой. Но не им.

Антон стоял, окаменев.

— Ты хорошо помнишь её? Маму?

— Да.

— Она была какая? Как ты?

— Нет. Она была актриса. — Она взглянула всё так же прозрачно, глубоко, непонятно. С усмешкой? С печалью? И если печаль была объяснима, то усмешка была к чему?

— Я дочь падшей, — сказала вдруг она, — меня тут никто не возьмёт в жены.

— А тебе это надо? — спросил он. — Тут?

— Нет, — она усмехнулась, — они же дикари.

Антон понимающе кивнул. Было очевидно, что себя она ставила выше окружающих. Кто-то уже внушил ей чувство превосходства. Вряд ли она дошла до такого понимания сама.

— Как же тебя зовут?

— Икри, — имя было смешное. Икри как икра. Икринка.

— Я буду звать тебя Икринка. Можно?

Она кивнула, — У меня есть ещё одно имя. Но оно мне не нужно. Так зовёт меня отец. По-другому. А ты зови Икринкой, — и неожиданно обрадовалась чему-то. В ней попеременно менялись местами странный мудрец, скрытый в ней, и наивная вчерашняя школьница. Он шёл рядом и думал, что эта загадочная раздвоенность может быть следствием прошлого детского шока, вызванного гибелью матери. Она никогда ничего не узнает. Зачем? Неоткуда ей узнать. Невозможно. Поток взлохмаченных, взбудораженных мыслей, или это были образы, теснил мозг, душа и тело пели и стонали одновременно. Он устроит её к себе, возьмёт в лабораторию, где всё ещё продолжал свою работу, в закрытый городок ЦЭССЭИ. У неё будут прекрасные условия для учёбы, общежитие в студенческом городке. Но параллельно шло другое видение — она в прозрачном утреннем халатике, они вместе пьют кофе, земной, — в горах, в долине, была у них кофейная плантация наряду с другими культурами. В её удлинённых тонких пальцах он видел мысленно полупрозрачную чашечку… В этом убогом мире у неё будет всё. Он вытащит её из этой дыры.

Дул пыльный ветер, розовеющие вершины цветущих деревьев были белёсо припудрены. На улице вокруг жалких хибар царила пустота. Ни души, ни травинки. Икринка подошла к зелёной ажурной калитке. Домик был скрыт в неожиданно буйной растительности. Сама территория была окружена оградой из белого камня вроде известняка с ярко зримыми окаменелостями в его структуре. Рядом росли высокие кустарники. Их листва имела насыщенный цвет, переходящий от лилового до свекольного и тёмно-зелёного вперемежку. Свисали белые цветы, похожие на выточенные из кости абстракции. И всё за оградой и калиткой утопало в растительных джунглях. Многие деревья и кусты имели зелёный цвет, как в настоящих джунглях. Узкая дорожка в мелких камушках и ракушках, ломающихся в пыль под обувью, вела вглубь. Цвели гигантские цветы, похожие на ландыши, но синие и голубые. Розовели тени на белой стене дома.

— Мы со старшей мамой находим цветы в лесах и приносим сюда. Она умеет менять их форму и цвет.

«Старшая мама» — означало бабушку. За домами окраинной улочки был виден близкий лес. Он потрогал колокольчик цветка.

— Здесь в лесах такие растут?

— Почти такие. Не совсем, но старшая мама умеет их менять.

— Как же она делает это?

Икринка пожала плечами, — Она с ними общается. Она говорит, что растительный мир тоже наделён разумом…

Услышав их голоса, вышла из зарослей и «старшая мама». На маленькой террасе в горшочках всюду стояли также цветы, вились по стенам цветущие лианы.

— Здорово! — выдохнул Антон, — красиво. Будто я у мамы в оранжерее.

— У мамы? — переспросила «старшая мама», — она выращивает цветы?

Бабушка? Да какая же это бабушка? Ничуть не старая женщина с милым, тончайшим не по заявленному возрасту, лицом, украшенным в полном смысле этого слова прозрачными и мерцающими, как драгоценные камни, глазами. Их цвет определить было трудно, золотисто-голубоватые искорки мерцали в её вовсе не возрастной, а абсолютно молодой и насыщенной радужке приветливых необыкновенных глаз. Такая вот родственная приветливость, как будто его появление здесь долго ожидаемое и несомненное счастье, выглядела странненько, ведь она видела его впервые, и он мог оказаться кем угодно. Жизнь в Паралее очень быстро отучила Антона от прежних земных замашек на вселенское братство и полнейшее раскрытие лучших качеств души всем навстречу. Но эта бабушка, похоже, жила в своём маленьком и особом заповеднике вечного не пуганного счастья. Рассматривая бабушку, Антон даже забыл на время о самой загадочной внучке. А всё же идеальной эта женщина не была. На её лице и шее можно было заметить следы неявных шрамов, да и в целом она производила очень странное впечатление, например, нервической подвижностью. Возникла мысль о наличии у неё душевной аномалии. Хотя и странно было оценивать местных насельников с точки зрения земных стандартов. Каждый второй тут казался ненормальным, каждый пятый тихим дурачком, а каждый десятый оказывался к тому же и непредсказуемо-опасным.

Волосы «старшая мама» скрыла цветной тканью, вроде изящного тюрбана. Если бы Икринка сказала, что это её мать, он бы не удивился. Она и была по виду чуть-чуть за тридцать, если знать, как рано тут женщины становились матерями. Но сколько ей было? Лёгкую фигуру, тоже по-девичьи изящную, худощавую, скрывала бежевая туника с вышитым подолом и рукавами, что напоминало какой-то земной фольклорный костюм из древней жизни. Антон самоуверенно представился. Но «старшая мама», хотя и ласковая по виду, не давала ему возможности пройти в их дом.

— На воздухе хорошо. Буду угощать вас в саду. — В тени стоял столик и три пня, росшие из земли, остатки былых деревьев, но умело отполированные под сидения.

— Инэлия, ты что? — возмутилась Икринка, — он что, на пень сядет? — и прыснула от смеха.

— Да я бы сел. Но боюсь, он меня не выдержит и окончательно развалится подо мною.

— Да, — сказала бабушка Инэлия, — вы какой-то гигант. А вы кто, вообще-то? — Она совсем его не стеснялась, вела себя просто, но гордо, очевидно, ставя себя выше, давая понять, что он ей не равен, что он и молод и вообще непонятная залётная птица. Лучезарная радость первого мгновения заметно улетучилась, как будто бабушка влезла в его критические мысли о ней самой, и они её обидели. Он не стоил её душевных затрат, она обозналась, приняв его за долгожданного родственника.

— Где ваша машина? — спросила она строго и обиженно.

— Мы на поезде приехали, — ответила Икринка.

— Такой аристократ по виду и на поезде? Вы там не задохнулись?

— Икринка же не задохнулась?

— Мы люди привычные. Мы не аристократы, хотя и могли бы. Но зачем нам это? А вы зачем в общем поезде? Машины нет? Не заработал или не заслужил?

— Машина есть. Служебная.

— Заработать не мог по возрасту, раз не аристократ, а заслужил-то за что?

— Так положено по месту службы. Особо-то ничем не заслужил.

— А что так? — не отставала та, которую даже в раздражении старухой не обзовёшь. А она начинала задевать, не вопросами, а пренебрежительным тоном, будто подталкивала его к выходу отсюда, как не туда забредшего постороннего мальчика, — Плохо себя ведёшь? Нарушаешь установленные порядки?

Антон плохо её понимал. О чём она? — В каком смысле плохо себя веду? Я оставил машину в столице. Так уж вышло…

— Тебе очень важно выглядеть передо мною важным человеком? Не стоит и труда. Если ты совсем юный парень, то и будь собою. И никогда не оценивай других с позиций собственной безупречности. Никто не идеален.

Антон беспомощно озирался, ища Икринку, где-то пропавшую в густых зарослях сада. Потом он увидел её, она шла по тропинке с горстью ягод в ладошке и совсем по-детски захватывала их губами. Алый сок стекал по подбородку. Она задрала подол платья и вытерла губы. Через тонкое полотно нижней короткой юбочки просматривались её бесподобные ноги до самого их истока. Уже и попривыкнув к её непривычной внешности, он не ожидал такой вот потрясающей стройности и там, куда взгляду постороннего вход был воспрещён по установленным местным традициям.

— Пойдём туда, — обратилась она к Антону, — а то дедушка успел оборвать все ягоды внизу для своих наливок, и теперь остались только те, что на верху. Мне не дотянуться.

Антон хотел двинуться в заросли, непроизвольно хватая прекрасную девушку, имени которой не знал ещё утром, как свою уже собственность, за талию. Дрожь сердца передавалась рукам…

— Хор-Арх никогда не обманывает, но его там и не было. Это всё Хагор придумал, Хор-Арх не хотел, — сказала та, кто была Инелия, отвернувшись и уткнув нос в чашечку колокольчика, будто речь была обращена вовсе и не к Антону. Антон встал как пень, словно у него ноги пустили корни и вросли в почву. И «старшая мама», и цветущий сад — джунгли, и бело-розоватый, весь какой-то пряничный домик с ясными изумрудными окошками, всё поколебалось в своих основаниях, как зыбкий мираж, от её слов.

— Инэлия, я уеду к нему. Ты как? Буду учиться, работать, не в театре, конечно, как мама, но тоже в столице. Рядом, если точнее.

Антон оторопело и, как бы ещё больше укореняясь в почве, утратив дар движения, смотрел на неё. Об этом не было сказано с нею ни слова. О его планах, о затаённых мечтах.

— Ты же возьмёшь меня к себе? Я буду работать в большой госструктуре. Мне надо уехать отсюда. А то он не отстанет.

— Кто?

— Отец. Я с ним не хочу.

— А он кто?

— Как и ты. Учёный. Где-то там живёт.

— Я не учёный. Я стажёр. Но хочу переучиваться на военного… — От слов Икринки сладостный вихрь разрастался где-то в груди. Она его поняла и не отвергала. Она и сама хотела уехать с ним.

— Вы к нам в дом лучше не входите, — упрямо не пускала его бабушка, которую внучка называла Инэлией. — Вы лучше уходите. Жаль, что вы без машины. Да ноги вон какие длинные, доскачешь до поезда быстро! А ты, — обратилась она к Икринке, — забудь лучше о той ерунде, которой твоя мать и замусорила твою голову. Он не нужен…

— Вам? — спросил Антон. — Разве я пришёл к вам?

— Он вдовец! — произнесла она отнюдь уже не добренько. — Его душа тронута скорбью. Он не тот юноша, кто сиял тебе из твоего овала! Хагор и так всё провалил, какой с него спрос? Зато ты останешься тут со мною навсегда!

Понять её галиматью Антон не мог, да ведь он и сам поставил ей диагноз очевидного психического сдвига. Икринка упрямо тащила его в дом, забыв о ягодах, — Он не виноват в том, что его жена умерла. Будь она жива, его бы тут не было. Или ты считаешь, что теперь он порченный? Должен до старости жить один?

— Стать вдовцом в таком юном возрасте, плохой знак. У него уже никогда не будет нормальной семьи. Как бы он ни обольщал, и ни обольщался сам, он навсегда останется человеком-бродягой.

— Кто вам рассказал об этом? — спросил несчастный Антон у очерствевшей вмиг бабушки, только что бывшей сдобной как кондитерская булочка. — Может быть, Хор-Арх — ваш родственник?

— Да, — ответила ему бабушка. — Правильно мыслишь. Хор-Арх для нас родной.

— Да ведь он не мог знать ничего о моей последующей жизни, — пробормотал Антон, — Я его так и не встретил потом…

— Ты не встретил, но он знал о тебе всё, — сказала Инэлия.

— Откуда же он мог узнать? — спросил Антон.

— После того, что ты пережил в том злосчастном месте, мог бы и не спрашивать, откуда и как он узнал. Если Хор-Арх сумел вернуть тебе утраченную жизнь, мог бы и задуматься, кто он? И хотя твой наличный разум не дал бы тебе ответа на поставленный вопрос, ты мог бы и понять, что столкнулся с чудом.

— А он где? С вами что ли живёт?

— Нет. Зачем ему тут жить? — Инэлия встала на его пути и не пускала в дом, — Наш дом не сказочный дворец, где тебе припасли сокровище. Ты обретёшь печальную нору, стесняющую сердце, там, где хочешь обрести счастье.

— Инэлия! — укорила её Икринка, — У нас разве нора? У нас чисто.

— Ну, что же. Входите, — смирилась Инэлия. И пошла к крыльцу, украшенному ажурными фонарями, висящими на ажурных кронштейнах. На розоватых, похожих на мрамор ступеньках она разулась, и они последовали её примеру. Антон не мог оторвать взгляда от босых ног Икринки, пальчики были будто выточены влюблённым в свое творение скульптором.

— Какие белые у тебя носочки! — сказала с восхищением Инэлия, изучая его ступни в белых носках. Её суровость исчезла так же быстро, как и возникла. Антону стало неловко от того, что бабушка привлекла внимание к его огромным по сравнению с маленькими ступнями девушки ножищам. Но Икринка уже упорхнула в глубину дома. — И сам ты до чего же чистенький и пригожий! — продолжала нахваливать странная бабушка. — Давно таких не видела.

Давно? То есть когда-то она таких и видела?

— Вокруг-то кто у нас? — продолжала она, — Заскорузлые и неотёсанные рабочие и их сыновья, обречённые стать точно такими же. Корявые, грубые как деревья в лесу, и такие же необходимые. И полезные. Без их труда чего и стоил бы этот мир? Что делали бы без них, покрытые своей золочёной росписью и отполированные, праздные сословия?

Прослушав лекцию бабушки по поводу полезности одних и декоративной бессмыслицы других, полностью с нею согласившись, Антон прошёл, наконец, в домик. Комнаты были небольшие, маленькие даже. Полупустые, они тоже были заставлены обилием горшочков с растительностью и цветами. Оранжерея, а не жилой дом. Обстановка предельно простая, всё только функционально необходимое, лишнего ничего, кроме цветов. Но бедным этот домик не казался. Слишком красив, слишком изукрашен в мелочах и деталях своей отделки. Объективно он был беден, но таковым не казался из-за цветов, расписных стен, на которых тоже были нарисованы цветы. Кем? Зелёными, промытыми до блеска окнами, через которые свет дня окрашивал помещение в размытый изумрудный полутон, дающий ощущение прохлады и мира. Присмотревшись, Антон увидел, что в некоторых нарисованных чашечках цветов сидят маленькие дети или эльфы, как в земных детских сказках.

— Дед наш балуется, малюет, когда ностальгия в нём шевелится, — пояснила бабушка, наблюдая его внимание к росписи.

— А ты, — спросил он у Икринки, — любишь рисовать?

— Ещё чего! — ответила она, вроде и презрительно.

— Творца не превзойдёшь. К чему наши бледные подражания ему? — поддержала её в этом Инэлия.

— Вы же его превзошли в своих растительных экспериментах? В лесу подобной красоты не встретишь, как в ваших цветниках, — не согласился Антон.

— Я только выявляю скрытые возможности живого и не более того. Природу цветка я же не создаю сама. А его рисунки, Хагора, это же мёртвое плоское подобие того, что утрачено. К чему оно? Он переносит образ из себя на стену, но от этого воспоминание не начинает повторно жить и дышать.

— Воспоминание? О чём воспоминание?

— О чём оно бывает, воспоминание? О прошлом.

— Разве дети играют здесь в цветах? Настолько нереальных? Забираются в них как в песочницы? Из него вышел бы неплохой художник-декоратор и оформитель для детских центров.

— А здесь есть подобные центры детства? Вы уверены?

За большим кашпо, стоящим на полу, в котором росло раскидистое деревце, стояло нечто вроде кушетки. На ней кто-то, присвистывая, храпел. За разговорами Антон не сразу заметил это. Невозможно смешался запах чудесных цветов и кислого вина.

— Напился, — вздохнула Инэлия, — декоратор.

— Чтобы я! Чтобы я! Сама ты нанюхалась своих цветов до одури, — раздался вдруг голос, чёткий и ясный, из-за кашпо с деревом. Лица говорившего человека видно не было.

— Ага, — он свесил ноги с кушетки. На них были грубо связанные чуни. Лицо таилось в зелени, густой и обильной. Он был как за ширмой. — Пошла всё же по стопам маменьки? Давай, давай! — но голос был миролюбивый, одобряющий даже. — Хорошо, что он оказался, действительно, добрым. А будь иначе? После стольких лет ожидания пришлось принять бы любого. Совсем мальчик, хотя… — говоривший сумел и разглядеть его, в то время как Антон его не видел.

— Та-то, мамаша, кого и пригрела на своей прекрасной груди? Красоту свою кому отдала? А тут, может, толк и выйдет. Не зря будет.

Антон еле сдерживал смех, — Папаша, может, вы выйдете?

— Какой я тебе папаша? Обойдёшься. Поверил одному такому, а он потом ноги о мать её вытирал. Но я не против тебя. Да и что мне? Пусть идёт с тобой. Ей и пора. Здесь с кем ей? А там, пусть живёт, учится, как ты уверяешь. Но это ты её родителя будешь уверять, а не меня. — И этот всё знал! Да откуда?!

— Ты богач. Вам можно всё.

— Я не богач. У меня и нет ничего, в смысле денег, земель этих, прочего. Но я дам ей больше, дороже пресловутого богатства.

— Это чего? — спросил инкогнито.

— Я буду её мужем. Заботиться, беречь, любить. Дам ей возможности того, о чём вы и не поймёте.

— Чего же и не поймём?

— Ну… Другую жизнь. Лучшую. — Антону стало вдруг жалко невидимого человека, жаль эту девочку, весь их мир. — Я покажу ей звёзды. В том смысле, — спохватился он, — что открою другие возможности, каких нет у вас. — Антон вспомнил старую сказку, рассказанную в детстве мамой, в которой были слова, обращённые женихом к девушке: «Любимая, я подарю тебе звезду», но в итоге любимой девушке дарили грязную кастрюлю, символически намекая на иллюзию счастья в любви. Но он, Антон, откроет для неё мир подлинных звёзд. Жалость перетекала во вселенское великодушие. Он радостно засмеялся.

— Ишь ты, весёлый! — сказали из-за дерева. — Ну ладно. Даю добро. Чего уж. Тут она всё равно дочь падшей. Это же приговор. Хвала Надмирному Свету, нашёлся дурак на пыльной дороге.

— Т-с-с, — сказала Инэлия, заходя за живую зелёную ширму, — Спи, спи, дурачок. — «Дурачок» неожиданно захрапел опять, будто и не просыпался.

Антон нажал на браслете сегмент вызова гаража ЦЭССЭИ, чтобы вызвать сюда шофёра с машиной. Назвал город, уточнил у Инэлии улицу, дом и направление.

— А, — непонятно ответил ему шофер из гаража ЦЭССЭИ, даже не дослушав его объяснений, — я знаю, где это, — и пообещал, что будет через час. И Антон вместо удивления его ответом опять почувствовал счастье. Ещё целый час он будет тут, рядом с нею. Вот так, бездумно сидеть в их невозможном саду, а потом уже у себя он всё попробует понять. Что всё это означает? Откуда дед — инкогнито о нём знает, и эта странная «старшая мама» тоже? Было очевидно, ждали, знали, что придёт. И разговор был таким, будто был он продолжением долгих и давних обсуждений с ним и с нею. Разноцветный туман вокруг и внутри мешал пониманию. Как это было возможно? И что он скажет Венду о несостоявшейся встрече и о том, зачем его занесло в провинцию? Скажет, что сопровождал Знахаря по его просьбе в Северную провинцию для того, чтобы его не задержали по дороге, приняв за мутанта… Короче, придумает что-нибудь.

— Не переживай, — обратилась к нему Инэлия с прежней и родной ласковостью. — Любовь — подарок из других миров. Она не даётся каждому. Она редкость. Ты умный. Ты понял многое. А потом поймёшь больше.

«Я ничего не понял» — хотел сказать Антон, но не сказал. Просто всё. Неправдоподобно просто. Он задрал голову вверх, вокруг розовели своими макушками высоченные деревья.

Обещание скорого прощения

Розовели своими макушками высоченные деревья в лесопарке, наступила пора местного цветения. На некоторых из них распускались неописуемые белые гроздья, похожие на белоснежные гирлянды, которые делают дети для новогодних ёлок. Они даже не повторялись, у разных деревьев были разной формы. Эта завораживающая красота, невидимая ночью, тем ни менее ощущалась, благодаря мерцанию, подобному инею. Но Рудольф стал иногда бродить засветло и столкнулся с Нэей. А может, он её и искал. Она и сама, как всегда, была похожа на цветущую женщину — лиану. Он сразу заметил, что она похудела, но от этого она будто вернулась в свою далёкую молодость. Лицо, став тоньше, было неотличимо от того, что выплыло ему навстречу из полумрака прихожей Гелии. Только глаза были печальны, они не были подкрашены, а волосы она заплела в причёску подростка, украсив этими белыми соцветиями. Рудольф встал перед нею, замерев, нельзя сказать, что от неожиданности. Но от потрясающего его по-прежнему чувства жалости к ней. К её обиженной, но такой ему нужной красоте.

Она не убежала, глядела спокойно и слегка презрительна. Было очевидно, презрение наигранное. Но, видимо, Нэя решила брать с него пример и училась искусству прятать подлинные чувства за внешней игрой. Или она вспомнила уроки лицедейства из своего прошлого. Она гордо смотрела снизу вверх, будто понимая своё неотразимое на него впечатление, и делала вид, что сама не питает к нему уже ничего похожего на то, что было когда-то, и совсем недавно. Она даже топнула своей туфелькой в цветочках, требуя пропустить её и не хватать за рукав платья. Рядом никого, а то она сразу же убежала бы.

— Почему не пришла? — спросил он почти умоляющим о прощении голосом, неосознанно и нежно гладя её предплечье.

— Куда? В вашу пыточную? Спасибо. Но мне этого хватило на всю оставшуюся жизнь. И пирамида ваша, надеюсь, не будет пустовать и без меня. У вас там, кажется, очередь из желающих вашей небесной любви? Я уж не буду вставать в её хвост, уж позвольте мне остаться тут, на нашей недостойной вас планете, внизу. — Она заметно сменила фасон своих платьев. Они стали проще, без этих её декольте и разрезов, открывающих ноги.

— Решила стать монашкой? — спросил он, неожиданно перейдя на земной язык, от волнения что ли?

— Не понимаю, что вы сказали? Ругань, наверное, ну уж ругайтесь по-местному, я от вас чего и не наслушалась!

— А, ну да. У вас тут и нет ничего подобного. У вас тут полнейший и вечный загул.

— Не у нас. А у вас там, под землёй.

— Зачем кольцо передала? Ты заслужила. Я не привык одалживаться, как нищий подачками.

— А я не привыкла продаваться. Да я и не продавалась. Вы ведь как вор, сами всё берёте без спроса.

— Ну, ты! Сбавь свою скорость, расшибёшься!

— Не боюсь я тебя! Ты уже и так всё взял. Чего ещё и ждёшь?

Не отпуская её и ничуть не злясь в действительности, он почти любовался её гневными гримасками. — Ты похудела, — сказал он нежно, — ты плохо себя чувствуешь?

— Нет, как я могу. После ваших-то ласк, столь целебных для дикарей, вроде меня. — Она избегала смотреть прямо, опускала глаза вниз, боясь выдать свои подлинные чувства. А какие они были?

— Приходи, — попросил он, гладя её плечи и сминая платье в руке, — Я скучаю без тебя. Всё будет иначе. Давай забудем это. Я же тебе обещал.

Она замерла, она принимала его ласку. Но тут появились местные любопытствующие насельники, и Нэя дёрнулась от него.

— Да пустите уже! И так опозорили на весь ЦЭССЭИ. Хуже меня тут и нет уже. Все говорят, что меня пьяную и полуодетую выбросили из «Лабиринта». Из-за вас о ваших коллегах что теперь и думают люди? Вы что же думаете, что у них глаз нет? Или вы думаете, что я животное? Да ведь и животные плачут, когда им больно! — Она заплакала и, вырвавшись, убежала.

Сверху упала белая гроздь цветка. В чашечке сидела лазуритовая с прожилками белого бабочка, настолько похожая на земную искристую голубую «морфо» с её металлическими переливами. Рудольф поцеловал цветок с бабочкой, смеясь над своей дурацкой сентиментальностью. Она не хотела его любить? Или не хотела прощать? Или она хочет первое и преодолеет второе? Но сделает это не так быстро. И сколько ещё ждать? Она любила, и она простила, он почувствовал.

Нэя сидела и плакала на том самом бревне. Спина её вздрагивала. А лицо она прятала в шарфик. Платье съехало с её плеча, стащенное рукою Рудольфа, но Нэя не поправила, не заметив. Её обняли чьи-то руки. Как бы она хотела, чтобы они были руками Рудольфа, но это был Антон. Его лицо светилось от счастья, так что Нэя сразу перестала плакать. А сам Антон не замечал её слез.

— Нэя, я нашёл её, — сказал он.

— Кого? — переспросила она, поняв его сразу

— Её, мой мираж, — повторил он. — Завтра я не смогу. Загруз полный, а послезавтра я за ней поеду. Я привезу её к себе. Она согласна. Её дед и бабушка тоже согласны. Они, вроде, простые люди, хотя и необычные. А она… Нэя, она не мираж, и я попал в реальную сказку.

Непонятно, видел он или нет её слезы. Может, и видел, но было ему ни до чего.

— Как я завтра буду тренироваться? — спросил он сам у себя. — Я же не выдержу ещё один день без неё.

— Я так рада, Антон, за тебя, — Нэя обнимала его, — как хорошо, Антон, что у кого-то тут будет счастье.

— А у тебя? — спросил Антон, заметив её слезы, — всё нормально? Или?

— У меня всё хорошо. Ты не думай. Но всё так непросто с ним…

— Могу себе представить. Знала бы ты, как непросто с ним нам всем. Ты так прекрасно выглядишь. Даже когда плачешь, — и он принялся вытирать её слезы, вынув чистую салфетку, как и тогда в «Лабиринте». — Но ты стала много плакать. Почему?

— Да так… Понимаешь, когда позади девять лет разлуки очень трудно срастись вновь, вот. А он такой шипастый, я вся в уколах от него. Он считает меня во всём виноватой, но ведь он сам всё разрушил тогда. И сейчас он постоянно всё делает неправильно. А я всё прощаю и от этого не уважаю себя. Но не могу не любить…

Антон молчал, сияя в своём коконе счастья, через который не проникали чужие страдания, и Нэя всё понимала и не сердилась на него ничуть, — Антон, как я рада, что ты нашёл её, — она взъерошила его волосы, будто была его старшей сестрой. — Какая она, Антон? Опиши её.

— Она? Она похожа на уникальный цветок из чащи леса, где не бывает никаких цветов, но он там непостижимо появился, светился под тёмными, почти непроницаемыми для света ветвями леса. Мама назвала его тогда «лесной ангел». Но если в подробностях, я не сумею ничего объяснить.

— Она высокая?

— Да. Высокая. Гордая. Глаза прозрачные, сине-зелёные, как у Рудольфа.

Нэя вздрогнула при упоминании его имени.

— Ты ничего не знаешь о дочери Рудольфа? — спросил у неё Антон.

— О его дочери? Нет. — Нэя отвела глаза в сторону. Она слушала его не без женской зависти к неизвестной ей девушке. Вот ведь, кому-то и юность, и красота, и любовь такого чудесного Антона, чьей любви ей добиться так и не удалось. Хорошо, хоть кому-то будет счастье.

— Антон, я сошью ей чудесное платье. Ты приведёшь её ко мне. Знаю я, как они там ходят в провинции.

— Ты не могла бы сшить ей платьице для дома? — попросил он, — но такое, чтобы её можно было сквозь него видеть. Только для меня. Не для посторонних. Понимаешь?

— Ну да, — ответила Нэя заинтересованно, — чего ж и не понять. Я сошью сегодня же ночью. Я всё равно плохо сплю. Ты увидишь, как будет красиво. А ты пришлёшь её ко мне, и мы подберём ей всё для жизни тут. Как я рада за тебя, Антон, — повторила она. Мальчик-вдовец наконец-то обрел свою мечту. А что будет теперь делать она? И если Рудольф опять разозлится? Он и так считает её ломакой. И Нэя была рада тому, что ночью будет шить, а это исключало возможность того, что Рудольф посмеет прийти. То, что он не оставит её в покое, не вызывало в ней и сомнения. Она до сих пор ощущала на себе его полубезумный взгляд. Она готова была поклясться, что он воспылал к ней прежней страстью, как в той далёкой молодости. Хотя почему и далёкой? Если эта молодость никуда от неё и не ушла, до сих пор пребывая в ней, как день вчерашний и вполне осязаемый. Да и Рудольф не изменился ничуть. И тогда бросался на неё, перемежая безумные вспышки нежнейшими ласками. И она вздрогнула, вспоминая шипящего серебряного скорпиона с хищными зелёными глазами. Если бы не люди, то Рудольф вполне мог бы утащить её в заросли. Когда-то его безумное к себе влечение она не могла изгладить из своего сердца. Но сейчас ей действительно не хотелось никакой страсти. Хотелось тишины, уже утраченной, хотелось всё осмыслить, всё разложить по полочкам, прибраться в потрясённой душе, а сил не было, хотя желание это сделать было. Хотелось покоя хоть на время. Потому что от его страстей ей уже нечем было дышать. Он и так всё раскалил вокруг неё. Нэя начинала понимать Гелию, когда та жаловалась, что ей трудно дышать рядом с ним. Будто он создавал вокруг себя безвоздушное пространство. Сейчас Нэя ощутила правоту слов Гелии почти физически. Странный, влекущий и двойственный человек не умел любить, не мучая. Но почему так было? Ведь сама Нэя не хотела никаких мук. Она хотела только одного, чтобы он повинился, не так как он сделал только что, а став покорным и виноватым. Чтобы выслушал все её гневные и справедливые упрёки, даже ругань, даже, если бы она захотела, позволил себя ударить по щеке, снёс бы и это. Только она не ударила бы никогда. И ругаться она не любила, да и не умела. На самом-то деле она хотела только одного. Чтобы он, наконец-то, привёл её к себе, в своё собственное жильё.

Найденный цветок-ангел пересажен на новую почву

Он, наконец-то, привёл её к себе, в своё собственное жильё. Войдя, Икринка с любопытством оглядела всё вокруг, а сам Антон замирал от потрясающего счастья. Холл с прозрачной стеной вместо окна, выходящей в лесопарк. Внизу, вдалеке было видно озеро, лежащее как зеркало в раме — в обрамлении лиловых древовидных кустарников. Их цветы имели аромат сладких яблок. Отсюда нельзя было уловить их пряное благоухание, но он обещал ей, что совсем скоро они пойдут туда гулять. На разноцветных площадках играли дети сотрудников, живущих в ЦЭССЭИ. Здесь же была Академия с общежитием для студентов. Для этой цели по всей стране отбирались умные молодые люди, это было новшеством для Паралеи, где высшее образование было платным, недоступным для бедняков. Хотя среднее образование было всеобщим. Средним оно было, понятно, соотносительно с уровнем большинства жителей страны. Антон продолжал не только жить в недрах «ЗОНТа», самого закрытого и засекреченного объекта в ЦЭССЭИ, но и временами работать в лабораториях среди землян. Верхний, в смысле наземный, научный десант именовался корпусом сбора и анализа иноземной флоры и прочей микрожизни — «КСАИНФ». Тех, из кого он состоял, звали с определённой насмешливостью «ксанфиками», а прочих, кто жили внизу в военном корпусе скрытого города, призраками, намекая, что они вылезают с того света в этот.

Почему Антон с лёгкостью перешёл к Венду? Не потому, что прельщали его посулы, а потому, что работа на поверхности была ему скучна, и пришло понимание ошибочности выбранного пути, навязанного, по сути, мамой-биологом и специалистом в мире растительного царства планеты Земля. Но здесь на Паралее душа Антона стал требовать иной деятельности, и чтобы пройти на первый уровень в ГРОЗ, надо было готовиться и готовиться. А там этих уровней — не сосчитать. Да и есть ли им предел? Привычная ленивая жизнь, тишина наверху, он засыпал там и пробуждался только в подземельях и в горах среди ребят. Всего три года назад он и помыслить не мог, что подобные тихие заводи ждут его там, куда он бежал от таких же, но на Земле. Его жильё было удобным, и Антона не тревожили, коли уж сложилось так, что в жилье не нуждались более важные в сравнении с ним, мальчишкой, земляне. Он обладал лишь самым необходимым для жизни, как и все, но Икринка оторопела, — Никогда не думала, что люди так могут жить! — и восхищённо озиралась, обойдя все отсеки жилого помещения, спальню, кухню-столовую, просторный холл, не пропустив и санузел. Особого смущения в ней он не отметил.

— Смотри, — он протянул ей нечто воздушное. Платье сшила Нэя за одну ночь, как и обещала. Сама ткань была произведена по земной технологии, производимой в столице на засекреченных фабриках, выкупленных у частных лиц. Икринка побежала в холл, спрятавшись от него, чтобы переодеться. И чего ради было прятаться? Она вышла в новом платье вся на виду, как фея в туманной кисее. И хотя ткань, вроде, и матовая, не сильно скрывала её тело, и оно просвечивало, как стебель цветка в полупрозрачной вазочке.

— Так ходят у вас по улице? — спросила она с сомнением, изучая себя в зеркальной стене, за которой таился встроенный шкаф.

— Нет, — засмеялся он, — только дома. Для улицы одежда должна быть проще, — и объяснил ей, что завтра отведёт её к милой и доброй женщине, где та у себя в местном Доме Моды подберёт ей всё нужное для жизни здесь. — А это, — и он указал на её тунику, — выбрось.

— Выбросить? Моё лучшее платье?! Мы с дедушкой купили в столице. И поясок бабушка вязала.

— Ну, хорошо, сохрани. Будем вместе любоваться на него, когда захотим вспомнить свой первый день знакомства. Только здесь одеваются по-другому. Тебе Нэя всё даст.

— Без денег? У меня их нет.

— Я уже всё ей оплатил.

— Ты богач?

— Нет. Но для жизни есть всё нужное.

— А ты купишь мне платье для падшей женщины?

— Что? — поразился он, — почему для падшей? Здесь нет никаких падших.

— А я буду кто?

— Ты? Будешь другом. Захочешь, так и женой. Будешь?

— Да. Зачем и приехала иначе? А туфли с камушками тут носят?

— Не знаю. Не обращал внимания. Нэя тебе всё покажет.

— Она какая, Нэя?

— Хорошая. Добрая.

— Когда я видела маму в последний раз, то… или это был её предпоследний приезд? Он с нею приезжал. Всё выспрашивал у мамы, — «Где Нэя?» Но мама ничего ему не сказала.

— Отец? — спросил Антон, не удивившись. — Кто он, твой отец?

— Он? Не знаю. Но он богач в отличие от тебя. Это точно. Дедушка говорил, что он маг, а ещё убийца. Его тут все боялись в столице. — Антон был озадачен. Почему маг и убийца? О ком она говорила? Может, и не о Венде?

— Почему вы жили так просто? Если он богач?

— Ему не было до нас дела. Никогда.

— Кого же он убил? Что за зловещий был тип?

— Не знаю. Так говорил дедушка. Говорил, что ему положено было убивать по его профессии.

— Он был военный?

— Ну да. Кажется… Только я ни разу не видела его в военной форме. А это можно оставить? — Икринка протянула руку. На тонком запястье был простенький плетёный браслет из цветных нитей с красивым большим камнем, похожим на земной хризоберилл. Он переливался и зелёным, и красным, в зависимости от игры граней и освещения. Но, возможно, и здесь добывали подобные минералы. Почему и нет?

— Дедушка подарил. Это его Кристалл.

Антон взял её руку, дотронулся губами до запястья. — Можно. Это красиво.

От браслета шёл ощутимо тёплый поток. Запылали губы, едва он притронулся к её коже, и камень будто дышал на её запястье. Но нет. Это было её тепло, биение её пульса.

— Как хорошо вы тут живёте. Как же живут у вас богатые, если простые как ты живут так?

— Здесь нет богачей. Здесь всё иначе.

— Иначе? Как? Все богачи? Бедных же нет. Здесь так хорошо! — и это было правдой. Это был кусочек Земли, насколько возможно его было тут устроить.

— Когда-нибудь, — сказал он, — все люди Паралеи будут так жить. Может, и лучше.

Но её ничуть не заботило счастье всего местного человечества. Она, не дослушав, пошла в сантехнический отсек, потом сунула нос в душевую кабину. — Ты должен мне объяснить, как всё тут работает. Я ничего не понимаю. Я никогда этого не видела. Нигде. Даже в кино.

Он вздохнул. Заниматься ликбезом не хотелось. Но надо. Откуда ей всё было знать? Маленькая дикарка его совсем не стеснялась, и ей было всё равно, что она была вся на виду в Нэином шедевре. Или она считала, что здесь так и надо, в домах все так и ходят. Она и старалась соответствовать. Ему стало жалко её. «Я скотина», — сказал он сам себе. Но что это могло изменить? Она искупалась, играя разноцветными струями тонизирующего душа и визжа от радости.

— А у нас там, — сказала она, кутаясь в его купальный пушистый халат, — нет душа. У нас каменный бассейн. Воду мы набираем от дождей. Бассейн в саду, вода в нём холодная. Я купаюсь только в жаркие дни. А так, бабушка греет воду, и я моюсь в большом тазу. — Она, довольная, обнюхивала свои душистые руки.

— Почему у тебя такая огромная постель? Размером с мою спальню?

— Я так люблю. Но, если честно, я её не выбирал. Это же не моя личная собственность. Всё принадлежит ЦЭССЭИ.

— Как это? Какому Цэсси? Он кто?

Антон, смеясь, ничего ей не объяснял.

— У меня постель была узкая. А где я буду спать? Там, в большой комнате? Можно я буду спать у стеклянной стены?

— Это не стекло.

— А что?

— Сложный состав. Он твёрдый как камень. Его нельзя разбить.

— А, — ответила она безо всякого удивления и интереса, будто у них в провинции всё это было в порядке вещей.

— Ты купишь мне кровать?

Антон не ответил ей.

— Ты не хочешь переодеться в своё платье?

— Мне такое пушистое больше нравится. Оно тоже моё? Только оно очень большое.

— Это мужская одежда для домашнего отдыха, а не женское платье.

— Мужская? А где штаны? Они тоже пушистые?

Он смеялся и молчал. Она всё же уловила в его взгляде на себя нечто, от чего ей захотелось спрятаться. Хотя бы в пушистый и непроницаемый для его глаз халат, который она посчитала за платье для женщины, для себя. Но он уже успел разглядеть её стройное тело и нежнейшую грудь, и ходил за нею с уже неотступным и вполне определённым желанием.

— Я никогда не видел таких девушек как ты, — сказал он ей.

— Таких и нет, — ответила она спокойно и утвердительно.

— Ты знаешь о том, что красива? С кем же ты могла себя сравнивать там в вашей провинции?

— Дедушка мне говорил. И отец тоже. Но ведь и актрисы в кино хуже, чем я. Лучше была только мама. В провинции за мной бродили многие. Но я ждала тебя.

— Меня? Ты знала, что мы встретимся? Я тебя долго искал…

Он угостил её кофе, которым наполнил розовую чашечку, купленную где-то в столице. Местные изделия зачаровывали своей тонкой работой и художественной продуманной красотой.

— Что за напиток? — она попробовала кофе, — гадость какая! — и скривилась, отодвинув чашечку.

— У моей бабушки такие же чашечки, как и у тебя. Дедушка ей привёз из столицы. Но она даёт мне вкусные напитки из плодов и ягод.

— А я люблю, — сказал Антон, счастливо смеясь одними глазами. И допил её кофе, с нежностью прикасаясь к чашке, из которой пили её губы.

— Ну ладно, ради тебя я попробую ещё глоточек, — она отхлебнула из его чашки и опять скривилась. — Похоже на сажу, растворённую в воде. Такую отраву нельзя пить! Не пей, а то заболеешь. Дедушка пьёт иногда пьянящий напиток, так он хотя бы душистый и сладкий, а это-то, — она едва не окунула кончик носа в чашку, принюхалась, — Запах необычный, но очевидно, что напиток не полезный. Моя старшая мама по одному запаху определяет пользу или вред растений, а также еды. Я тоже так могу. Но раз уж я тебя выбрала, мне придётся снисходить к твоим вкусовым пристрастиям. Дедушка говорил, кого изберёшь, не вздумай критиковать ни его вкусы, ни его характер, дари только восхищение. Так что, я восхищаюсь всем, что тебя окружает. — Она решительно отодвинула чашечку. Непосредственная и открытая, она не имела в себе даже и намёка на женскую кокетливость. Он неотрывно следил за ней глазами.

— Вы там пьёте сажу, растворённую в воде? — и он смеялся от счастья.

— Ты что! Разве мы мутанты из пустынь? Мы жили хорошо. Я была избалована дедушкой и отцом, так считала старшая мама, — она гневно сдвинула светлые пушистые бровки. — Дедушка умеет вкусно готовить, а бабушка умеет крошить вкусные травки в овощи, понимая, как лучше создать из них полезную для здоровья еду. К тому же отец всегда привозил мне много вкусностей.

Взяв её тунику, он хотел убрать её в шкаф. Ведь завтра ей предстоит в ней выходить в город. Она же испуганно дёрнула её из его рук, решив, что он хочет выбросить. Из кармана выпало голубое с отливом ожерелье. Он взял его в руки и стал рассматривать. Кристаллы мягко переливались в его руках.

— Это что? — Камни были похожи на тот, что лежал у Рудольфа на столе, в его холле-пещере. Беломорит, вот как назывался тот камень. Найден в горах на русском Севере, был назван в честь Белого моря.

— Дедушка мне подарил. У него в горах в пещере лежали.

— В горах? Как вы попадаете в горы?

— На крыльях.

— На крыльях? На аэролёте? Но у вас же его нет!

— На крыльях. А крылья лежат в пеньках в саду. В тех, на которые ты не хотел садиться, боясь их раздавить. Но их не раздавишь. Они же каменные.

Это было похоже на бред. Но он решил, что это специфический местный юмор в ответ на его вопрос, которым она скрыла своё нежелание ему всё рассказать. Он решил все расспросы отложить на потом. Не до гор ему было сейчас, не до тайн её дедушки.

— Дедушка всё знает, — сказала она. Но Антон представил пьяного неизвестного с его деревенскими чунями, храпевшего на топчане за деревом. Что он мог знать?

— Дедушка рассказал, что однажды очень далеко, очень давно, один великий человек, и величие его до сих пор не оценено по достоинству, взошёл на вершины красивых и безлюдных гор в северном краю. И увидел океан белого цвета, в нём переливались голубые блики. В этих горах и был найден этот камень, уникальный и нежнейший. Он дал ему имя.

— Ферсман? Но это же было… — и он умолк. — Это было здесь на Паралее?

— Где же ещё?

— Но разве здесь есть Белое море? Карелия, зимняя стужа,скованные вечным холодом снежные горы?

— Разве здесь нет снежных гор? А океан? Горная страна большая. Где-то она соприкасается с океаном, дедушка говорил. Но я не всегда его и понимаю. Паралея большая, может, есть и Карелия?

— Нет здесь никакой Карелии. Хотя и есть два ледяных, необитаемых абсолютно материка на северном и южном полюсе. Твой дедушка, наверное, большой выдумщик?

— То есть сказочник? Нет. Он не знает ни одной сказки. Он говорит только правду. За что и ругает его бабушка. Она хотела всегда, чтобы он сочинял, но он не умеет, только правду умеет говорить.

— Но ведь он фантазёр. Ваши стены в домике раскрашены как в детской. Он развлекал так тебя? Выдумывал сказочные миры.

— Он не умеет выдумывать.

Но всё было настолько непонятно. Несколько минут, забыв о ней, Антон разглядывал её ожерелье. Она дёрнула его за рукав.

— А там, в сквере, я поняла, что тебе не понравилось моё платье. Твои глаза хотели его с меня снять. Я почуяла.

— Нет. Не поэтому, — заулыбался он, — просто я хотел рассмотреть тебя получше. Ведь ты такая красивая. Сама же знаешь, что уникальная…

Может, она мутант? Хотя и прекрасный? И этот её дедушка… Но при чём был Хор-Арх? И куда он потом пропал? И дедушка этот читал его мысли, даже прячась за комнатное дерево. И он почему-то знал историю открытия земного минерала русским учёным Ферсманом несколько столетий назад.

Подойдя к ней, он попытался надеть ожерелье на её шею. Она умело помогла застегнуть нехитрую застежку. Он развернул её лицом к себе. Что было в этот момент в его лице, в глазах, он не знал, но она попятилась к прозрачной стене. Лицо её стало растерянным, губы чудесного рта хотели что-то произнести, но она ничего не сказала. Он трогал земные кристаллы, или ещё какие, как поймёшь? Нежно и еле заметно гладя их, вкладывая в ласку своё затаённое желание завладеть этой девушкой. Надолго. Навсегда. И кристаллы будто передавали ей и эту ласку, и это влечение, потому что она вздрагивала, и зрачки её светлых глаз расширялись… Он обнял её, и стал также слегка прикасаться губами к её волосам, маленьким ушам… и она чувствовала, что уже никакая сила не сможет её спасти из этих объятий.

— Ты мой Лесной Ангел, — сказал он на русском языке, — я хочу, чтобы ты стала моей женой. Сейчас. Навсегда…

Нэя как одно из лиц прекрасного нового мира

Утром он привёл её к сиреневому кристаллу на холме, вдобавок к этому ещё и поднятому на трехступенчатые террасы. Они были изукрашены прекрасными цветниками, слагающими цветной геометрический узор. Здание отражало окружающий ландшафт, скрывая в себе столь же пёстрое и радующее глаз наполнение. Чудесную добрую Нэю и её забавных нарядных девчонок. Сейчас некоторые из девчонок пололи и поливали цветники. Они с любопытством рассматривали Икринку, стоявшую рядом с Антоном. Он на их глазах поцеловал её.

— Тут здешний Храм Надмирного Света? — спросила она, — ты решил пройти со мною обряд зажигания зелёного огня? Ты уже заплатил жрецу взнос?

Антон, улыбаясь её наивности и жалея её за эту наивность, ничего не ответил, а только прижал её к себе на глазах любопытных служительниц этого «храма». Но пояснение, всё же, требовалось.

— В этом городе нет Храма Надмирного Света. Этот красивый дом — местный центр моды и пошива красивых изделий на заказ. Тут и живёт та Нэя, о которой я тебе говорил. Но я поеду в столицу в ближайшее свободное время и заплачу жрецу за будущий ритуал. В Паралее же много Храмов Надмирного Света, и мы с тобою зажжём зелёный огонь. Это настолько красивый обряд, что…

— Мне не надо проходить обряд. Дедушка так сказал. Мне это ни к чему. Мой Творец живёт в центре другой и очень далёкой звезды. Надмирный Свет — это местная религия.

Антон щурился на ярком свету, стараясь впитать в себя всю целиком эту прекрасную и странную, и в то же время забавную инопланетную Икринку. Он вдыхал запах её пшеничных, земных абсолютно волос и готов был возносить благодарность кому угодно, хоть Творцу из недр далёкой звезды, хоть Надмирному Свету, кому угодно, но тому, кто сотворил её.

— Я спешу, и это чистая правда. И я уже опоздал на пару часов, мне грозит жуткая взбучка от такого сурового человека, что тебе и не представить его ярость к тем, кто нарушает дисциплину. Но я приму любой разнос с радостью, как слишком маленькую плату за своё невероятное счастье. Пока. До вечера, — и ушёл, оставив её одну наедине с неизвестным ей миром.

Девчонки пересмеивались и умышленно нагло изучали её платье, простую, хотя и тонкую, недешёвую тунику, перетянутую ярким пояском бабушкиного плетения. Сами девушки были одеты на взгляд Икринки роскошно. На них были короткие нежно-голубые или нежно-кремовые туники, перетянутые серебряными ремешками, похожими на тот, который не разрешил ей взять дедушка из пещеры в горах. Они вот носят, и не похоже, что кто-то считает их тут падшими. Икринка впервые застеснялась своей любимой одежды и обиделась неведомо на кого. Она села на каменные ступени, тоже сиреневые, но в серую и синюю крапинку. Хотелось сообщить дедушке по Кристаллу связи на руке, по тому, что был на её плетеном браслетике, чтобы дедушка забрал её отсюда. Этот Антон посмел сотворить с нею такое… Да ещё сейчас оставил одну на посмешище этим мерзким хохотуньям.

Тут из сиренево-зеркальных автоматически открывающихся дверей вышла изящная, нежная и вся кремово-розоватая, как пирожное, дама или девушка в воздушном костюме, с выпуклой грудью и в шляпке с цветами, будто живыми, может, и живыми. И даже несколько ягод затерялось в её миниатюрной клумбе на голове. Икринку так это заинтересовало, что она даже забыла своё желание уйти отсюда.

— Это ты, дитя моё! — пропела нежнейшим голосом женщина — цветочная клумба, и улыбка осветила её также бело-розоватое лицо. — Где же Антон? Уже ушёл? Ну и лучше без него. — Она обняла Икринку за плечи и повела вглубь загадочного здания-кристалла. От неё пахло такими знакомыми духами, мамиными! Икринка утонула в её ласке, в её аромате, в её красоте. Внутри оказались цветные мозаичные полы, стены же были совсем прозрачные, и было видно улицу через них. Невероятно красивая мебель располагалась внутри у стен. Помещение было огромным как вокзал, разве чуть поменьше, только очень красивое, прохладное и душистое. Чистое, блестящее. Наверно, такие и были те Кристаллы из дедушкиного Райского Созвездия, подумалось Икринке. В центре стояло овальное возвышение, а вокруг ряды овальных же, очевидно удобных кресел.

— Как тебе мой Дом моды? Я назвала его «Мечта». Когда-то в столице был такой центр «Мечта». Моя мама заказывала там себе одежду, а потом… — изящная женщина Нэя, которая смотрелась именно что дамой из мира аристократов, каких Икринка видела в кино, хотя и обладала она лицом простой совсем девушки, какое-то время выдержала паузу. — Не знаю, куда потом подевалась эта «Мечта». Когда я выросла, а росла я уже совсем в других условиях, нежели те, где я родилась и провела раннее детство, никакой «Мечты» я в столице так и не нашла. Мне говорили, что беспощадные конкуренты вначале захватили, а потом и опустили высочайший уровень того центра. Поскольку были бездарные и жадные коммерсанты, не более того. Всё это произошло после того, как изувечили прекрасную и талантливую хозяйку модного дома «Мечта». А вышло так вот почему. Какой-то аристократ влюбился в неё, а жена аристократа наняла наёмных извергов — преступников, и те отрубили ей кисти рук, чтобы она уже не могла ни рисовать, ни шить, ни быть прекрасной женщиной. — Нэя передохнула. Икринка слушала её повесть, расширив глаза от ужаса.

— Я думала, такое бывает только в выдумках женщин из нашего городка, — сказала Икринка, искренне жалея неизвестную и прекрасную создательницу прекрасных одеяний. — Как мне её жалко! Как её мучили! Ей было очень больно? Как же она выжила?

— К сожалению, в жизни всё намного страшнее, чем в выдумках. Конечно, пытка ужасная и сама по себе, а потом она тянется всю оставшуюся жизнь. Аристократ оказался благороден в настоящем смысле этого слова. Он поселил изувеченную красавицу где-то в чудесном месте, хотя и в глуши. У озера в милом домике. Дал ей исполнительную служанку и прочее для выживания. Но как мне рассказывала одна знакомая актриса, бедняга не жила долго. Она так и не смогла справиться со своей бедой. Тоска полностью высосала её. Она быстро умерла. — Тут Нэя остановилась, а она в процессе рассказа водила Икринку по сложно устроенному зданию. — О каких ужасах мы с тобою говорим?! Я удивляюсь самой себе. Ничего себе, развлекла гостью. Прости меня!

— Тех преступников поймали? А что стало с женой аристократа, приказавшей им изувечить красивую художницу?

— Конечно, их посадили на всю жизнь в подземные рудники. Конечно, тот аристократ выгнал жену из своего имения, отселив её туда, куда она так боялась попасть. В поселение для отщепенок, то есть для жён аристократов. Не думаю, что там так уж и плохо. То, что кажется непредставимой и недосягаемой роскошью жизни для трудового народа, у этих штучек считается худшим из зол. Давай забудем о чужих и к тому же давно прошлых несчастьях. Давай я покажу тебе всё, что у меня тут есть.

— Давайте, — согласилась Икринка. В процессе Нэиного повествования, о котором та уже сильно сожалела, Икринка успела полностью освоиться в незнакомой и непривычной обстановке. И сама Нэя стала ей как бы ближе. — Только ведь я с детства наблюдала столько несчастий, и больших, и мелких, вокруг себя. И всё это ничуть не мешает народу жить и временами радоваться. Как и мне тоже. Какое-то время я расстраиваюсь, узнавая о бедствиях других людей, а потом живу, как и жила. Очень хотелось бы, чтобы никто не плакал, не страдал, не умирал. Какая красивая ваша «Мечта». Надеюсь, в вас не влюблён какой-нибудь аристократ, имеющий жену со зверской душой?

— К счастью, нет. Да и нет в нашем городе никаких аристократов. И преступников тут нет. Сюда им доступ закрыт.

— Очень хорошо. Теперь я буду спокойна за вашу участь, — также очень искренне отозвалась Икринка.

— Не думаешь же ты, что всякую творческую женщину ожидает такая вот страшная участь?

— И всё же я посоветовала бы вам сменить название своего центра моды, если оно связано с такой ужасной историей.

— Разве сама по себе мечта обязательно приводит к несчастью? Мечта — это лучшее из всех придумок, к воплощению чего всякий из нас стремится. Другое дело, что мечты у всякого разные, — Нэя деликатно отреагировала на наивность девушки. Она сожалела о собственной глупой болтливости, приведшей к такому странному вступлению, предваряющему их дальнейшее общение. Изящным жестом она указала в сторону необычного помещения. Икринка вначале решила, что Нэя выводит её опять на улицу. Так было там светло и просторно.

— Здесь в круглом зале у нас происходят показы новой одежды. Ты тоже будешь ко мне приходить и смотреть. — Голосу Нэи вторило эхо, углов в зале не было, а большая часть стены и вообще казалась отсутствующей. — Не могу ни ругать себя за свой болтливый язык. Зачем я поведала тебе ту страшную историю, хотя и давнюю уже? Ты такая чувствительная и добросердечная. Как и я. Мы с тобою обязательно подружимся, и ты узнаешь, что я умею дружить. Сейчас мы пойдём с тобой туда, где у меня много платьев, и ты выберешь себе всё, что тебе понравится. Что захочешь, — и она опять обняла её. — Знаешь, милая, давай мы вначале пойдём ко мне, в моё жильё, и там с тобой посидим и познакомимся поближе. У меня есть чудесный напиток из ночных цветов, тех, что распускаются только ночью после дождей. Твоя мама обожала этот напиток.

— Мама? — удивилась Икринка.

— Да. Я любила и знала твою маму. Мы были с нею подруги. Даже лучше. Как родные сестры. И я тебя ждала сегодня. Мы будем с тобою подругами. Ладно? Мы будем делиться друг с другом нашими тайнами. Но мы не будем говорить о них мужчинам. Ну их! Им нельзя всего говорить. Ведь они не говорят нам почти ничего. И много лгут.

— Он не может лгать. Антон не такой, — возразила ей Икринка.

— Он нет. Но другие. Почему ты плакала? Там, на ступенях. Я видела.

Комната, куда они вошли, была уже небольшой, но такой насыщенно яркой, тоже душистой и уютной. У прозрачной стены, возле затейливо забранных в складки светлых штор стоял белый ажурный столик, а на нём тарелочки с аппетитной на вид едой и нежнейшие, голубоватые чашечки с дымящимся напитком в них.

— Видишь, Эля всё приготовила.

— Эля — служанка?

— Нет. У меня нет служанок. Я этого не люблю. Всё делаю сама. Так приучена. Хотя я родилась аристократкой, я жила в богатстве только в детстве, а потом всегда в бедности, почти всегда, не считая тех лет, что была замужем. А Эля — помощница моя. Мы с нею вместе провели детство, потом учились в театральной школе в юности. Дружили. А теперь она мне помогает. Но, понимаешь, мы с нею очень разные… Я тоже, как и ты, одна тут.

Они сели. За прозрачной стеной было видно девушку, работающую в цветниках. Но девушка их не видела. Стена была прозрачной только для тех, кто внутри. — Когда моя старшая мама Инэлия заставляла меня полоть свой сад и цветник, я её не всегда слушалась, — созналась Икринка. — Мне не нравится возиться с растениями. Я убегала, не слушалась её, а она настолько забывчивая, что никогда меня не ругала за непослушание. Ты ругаешь своих слуг? Наказываешь за неисполнительность? Ты строгая?

— Они мне не слуги. Они мои сотрудницы. Кому не нравится, волен уйти. Но ни одна не ушла. Не знаю, строгая ли я, но я умею спросить за то, что поручаю. Я и сама работаю, а не бездельничаю. Ей повезло, — Нэя, кивнула на девушку в цветнике. — Нет, что она творит! — воскликнула она, — кто же так собирает гусениц? Их надо в банку с едкой жидкостью бросать, а она просто стряхивает их на землю со стеблей. А потом? Они опять будут жрать мои чудесные бутоны! — Нэя выбежала прочь, вернее, выпорхнула, настолько легки были её движения, бесшумны ножки в узорчатых туфельках с цветочками.

Икринка буквально влюбилась в невероятную женщину, не похожую ни на кого. Если после мамы, то Нэя была вторая, на кого хотелось смотреть и радоваться без устали. Икринка осталась одна. Какое-то время она наблюдала, как Нэя строго отчитывает девушку, а та что-то объясняла, показывая свои ладони. Она была выше Нэи и, возможно, стройнее, но казалась огородным пугалом в сравнении с феей цветов. Даже гневное выражение лица не портило очаровательную хозяйку «Мечты». Икринка, разглядывая затейливый воздушный наряд Нэи и чудесную шляпку с ягодками на кружевных её полях, злорадствовала над тою, кого отчитывали. Это была та самая девушка, что невежливо смеялась над Икринкой, едва Антон оставил её тут одну.

— Она ленивая? — спросила Икринка у Нэи, когда та вернулась. — А разрядилась-то в вызолоченный поясок для работы на клумбах! Наверное, она больше думает о гулянках с парнями, чем о работе. Ты её выгонишь за непослушание?

— Нет. Она боится гусениц. Вот и всё. Я дала её особые перчатки.

— Выгони её! Она злая.

— Разве ты её знаешь? Когда и чем она тебя обидела?

— Тем. Она смеялась надо мною, что я, деревенщина, посмела сюда прийти.

— Может быть, тебе только так показалось? От собственной застенчивости? Так бывает, когда чувствуешь себя неуверенно в незнакомом месте. Она очень милая девушка. Нисколько не злая. Я забочусь обо всех своих служащих. Мы тут живём в моей «Мечте» как одна большая семья. Не без ссор, конечно, но весело, дружно. В свободное время, а его у моих девушек больше, чем у меня самой, они ухаживают за цветниками, следят за чистотой. Если ты думаешь, что я заставляю их работать на себя против их желания, то нет. Тут у каждого свои обязанности, свой сектор ответственности. Меня любят, так хотелось бы думать, и я всем отвечаю тем же. А так, где бы она и была, это ещё и вопрос. В душной жуткой фабрике, или в какой-нибудь обители греха, если бы не захотела терять свою красоту в бедности, но и там утратила бы всё. Знала бы ты, сколько я сама натерпелась, когда жила в столице одна. А когда-то я так любила её — столицу свою Паралею. Когда жила там вместе с моими родными, когда я дружила с твоей мамой… — и у Нэи, так показалось Икринке, заблестели глаза от затаённых слез.

— Расскажи мне всё. Не бойся. — Голос Нэи был проникновенным, добрым, и Икринка понимала, что её доброта не фальшива, не маска. Тепло, исходящее от неё, было подлинным, как и духи мамы. Всё это обволакивало, почти усыпляло.

— Эта его любовь… — сказала вдруг Икринка, и у неё задрожали губы, — я даже и не знаю, что теперь мне делать?

Нэя смотрела удивлённо, но постепенно начала понимать.

— Что? Всё произошло сразу же, в первый же день? Вчера?

— Да.

— Как? Ты даже не привыкла к нему? Как же он мог?

— Сказал, что ждать уже нельзя. Почему? Жизнь короткая. Он же столько этого ждал. К тому же он сказал, что я ничего не понимаю, думая, что жизнь бесконечна. И он так думал раньше. А оказывается, наша жизнь может внезапно закончиться. И теперь он это знает. Что жить надо только сейчас и ничего не откладывать на потом. А то этого «потом» может и не наступить никогда. Некоторые не понимают этого до того момента, пока к ним не подкрадется внезапная смерть, а он это испытал, потому что умирал дважды и живёт после смерти. Как это и понять?

В красивой и душистой комнате, под воздействием ласки со стороны столь необычной женщины, Икринка вдруг заплакала. Это могло быть и от слишком резкой смены её жизни, перемены привычного замкнутого мирка провинции с бедным людом, скудной одеждой, на мир, который потряс её своей яркостью, ухоженностью и непредставимым раньше уровнем быта.

— Ты всё мне расскажешь? — в глазах Нэи играло любопытство и неподдельный интерес, но смешанный с искренним участием. — Что случилось с тобой?

— Сначала всё было как в другом мире, в том, о котором рассказывал дедушка, а я его представляла. Но тут было и лучше, чем мои представления. Здесь всё сияет, дома, окна, прозрачные здания, в которых отражаются деревья, как в стоячей воде, кажется, что там не стены, а ещё отдельный зеркальный мир. Лес ухоженный, с дорожками и цветами, окружёнными разноцветными камушками и маленькими родничками, бьющими из игрушечных будто скал. Люди нарядные и чистые. А у него… Я даже и не видела таких домов, не знала, что так бывает. Он показал мне всю цветную прозрачную комнату. Там было много странных вещей. Он нажимал какие-то нарисованные на стенах кружочки, и лилась разноцветная вода. Я выбрала золотую воду. Он сказал, что она называется «Цитрус». И показал потом, как выглядит этот фрукт. Он оранжевый и вкусный. В горной долине есть плантация из апельсиновых деревьев. Я искупалась и стала вся душистой. Он дал мне платье, но я в нём просвечивала, и я взяла другое, пушистое и мягкое. Но большое очень. Он глядел ласковыми и добрыми глазами, как смотрела раньше на меня только мама, любя меня. Потом мы пили кофе. Очень противный. Но он дал мне другие вкусные вещи. Они лежали прямо в стене, которая двигалась куда-то и исчезала, а там в прохладе были вкусные вещи. Мы разговаривали, он дотрагивался до меня очень нежно, и мне нравились эти прикосновения. Его глаза сияли. Он был радостный, как в том овале, подаренным мамой. Губы такие красивые, смеющиеся. Мы говорили обо всём, и было так, будто я живу тут давно. Но… — и она замолчала.

— Ну и что? — Нэе уже не терпелось добраться до сути рассказа. Она так ясно вспомнила свои первые оглушительные впечатления от «Садов Гора», как называли городок в лесу земляне. Своё головокружение от первых дней жизни здесь, перетекших в пронзительное счастье любви… Но резко упавших в низину страданий и унижений, сменившихся потом размеренным, унылым и однообразным существованием, в котором ничего не происходило уже, ни хорошего, ни плохого. Красочный антураж уже мало что и значил в скуке будней, всё перетирающих в безвкусную кашу. Конечно, можно поставить рядом на столик искрящуюся вазу с душистым букетом, когда ешь эту кашу однообразного существования каждый день, но эта красота радует только глаза, а внутри всё телесное существо забито надоевшим пресным наполнением, повторения которого уже не хочется на следующий день. Но этот день наступает, и всё повторяется…

— Я говорила, Антон, не надо так. Это неправильно, это нельзя. Но он говорил, так нужно! Я говорила, нет! Но он был как железный, и уже не был таким добрым. Я не могла вырваться. Он закрывал мне рот рукой, потому что я кричала, и мне было больно…

— О, Надмирный Свет! — прошептала Нэя, — неужели Антон тоже такой? Ничего не объяснил, не подождал.

— Да. Я говорила, что это неправильно. Но он не слушал.

— Но что-то же он объяснил тебе? Зачем?

— Сказал, что это любовь. Что ему нужна моя любовь. Что я теперь жена, и он пойдёт, если мне надо, в Храм Надмирного Света. Попросит тебя, чтобы ты сшила мне небесное зелёное платье, а ему такую же рубашку, как принято. Что мы умрём в один день, и нас похоронят в этих одеяниях, но это произойдёт не скоро, больше ста лет мы будем жить и любить. Я буду рожать ему детей. Много.

— Тебе было ужасно?

— Нет. Мне всё равно было с ним хорошо. И я тоже люблю его давно. И то, что произошло, происходило в моих снах. И глаза его при этом уже не были похожи на родные, а были, как в той летающей сфере, когда он увидел меня в горах.

— А какие? — полюбопытствовала Нэя.

— Не знаю. Но такие, что я не могла сопротивляться.

— А потом? Что было потом? Всё повторилось?

Но Икринке стало стыдно своих откровений.

— А у тебя кто-то есть? — спросила она у Нэи. Ведь они же теперь были подруги, как сказала ей Нэя.

— У меня? — Нэя задумалась. Лицо утратило радостное выражение и словно померкло. Даже нежно — розовые скулы стали бледными.

— У меня был муж. Но он погиб. Сейчас я вдова. Совсем одна. Антон не лгал тебе. Он искал тебя очень долго. После той встречи в горах. Он мне говорил. Мы с ним очень дружны. Конечно, женщине нужна подруга для откровений. Не всё можно сказать мужчине. Некоторые вещи они не способны понять или принять. Будучи животными в своих проявлениях, они более ханжи, если хочешь. Маскируют свою более грубую природу якобы интеллектуальным отвращением к тому, к чему принуждают нас, нас же и обвиняя в низости по сравнению с собой. Но женщины, если они не развращены, не ущербны, всегда способны к тонкому пониманию многих вещей. Такой была моя мама, моя бабушка. Таковой была моя Гелия. Твоя мама. Ты будешь моей подругой, которой мне так не хватает. А я буду твоей старшей подругой, наставницей. Ладно? Ты тонкая и чувствительная, искренняя. Я такая же. Я буду помогать тебе в постижении сложностей нашей жизни, что необходимо молодой девушке, у которой нет мамы, нет сестры. Доверия заслуживает не каждый, я понимаю, но ты даже не представляешь, насколько я была близка с твоей мамой. Расскажи, что было дальше. Я помогу тебе всё понять.

— Когда всё повторилось, уже было иначе. Я поняла, что люблю его, и хочу того же, что и он.

— Ты счастливая, — сказала Нэя. — Ты отдала себя тому, кого любишь. Как это важно впервые. И не всем это дано. — Она ушла в своё личное измерение, и лицо изменилось, оно осунулось, и глаза стали плачущими, как у мамы, без слёз.

— Ты не любила своего мужа? — догадалась Икринка. Нэя не ответила, даже не услышав её. Но вскоре она вернулась в явь и опять улыбалась.

— Но я не хочу его быстро прощать, — сказала Икринка. — Я уйду. Я ему утром сказала об этом. Он страдал, но мне, понимаешь, это нравилось. Пусть он тоже почувствует всё.

— Ну, в чем он виноват? — засмеялась Нэя, — Ведь Антон такой милый. А девушки так уж устроены. Сначала принимаешь боль, а потом придёт счастье.

— Я не умею так быстро прощать. Я сказала, что мне не нужно его разноцветное богатство. Но он сказал, зайди хотя бы к Нэе. Она будет ждать. Вечером же я отвезу тебя в твою деревню, если ты такая злая и не любишь меня. Но он был так несчастен, когда говорил это.

— Тебе было его жаль?

— Ну да. Потом я прощу. Может быть.

— Как ты похожа на своего отца! — вырвалось у Нэи.

— Ты разве знаешь его?

Нэя ничего не ответила.

— Я не могу быть похожей на него. Я похожа на маму. Так говорят все.

— Не мучай Антона. Прости его. Сегодня же вечером. А я тебе всё объясню. Если честно, я думала, что Антон какой-то другой. Но он совсем мальчик, как был, так им и остался. Ничего не понимает. И как это он жил тут со своей … — но она замолчала. — Ты ведь знаешь, что у него была жена? До тебя?

Икринка кивнула.

— Тёмная история, — продолжила Нэя, — но одна женщина, моя хорошая приятельница из столицы, мне рассказывала. Её- ту, что была женой Антона, — в ранней юности её же собственная мать продала старому влиятельному вдовцу. Он оказался благороден, не только и похотлив, к счастью. Поэтому он и пристроил её в наш городок, в Академию. Она была умная девушка, но понимаешь, по сравнению с тобой всё равно, что придорожная трава рядом с цветком, украшением изысканного цветника за недосягаемой оградой. Подобных ей множество — везде и всюду. Похожих на тебя нет больше нигде. Ах! — произнесла Нэя и откинулась на спинку кресла. Её грудь показалась Икринке слишком выпирающей, не соответствующей чудесной и хрупкой фигуре. Она портила столь возвышенную женщину, уравнивая её с теми простецкими особами, коими была наводнена та самая местность, где и провела всю свою жизнь Икринка. Она уже в отрочестве поняла, насколько сильно эта особенность девушек и женщин привлекает парней и мужчин. И ей самой совсем не хотелось такого вот унизительного интереса к себе лично, поэтому свою грудь, едва та стала припухать, она воспринимала уродством, устранить которое было невозможно. Но хотя бы по возможности не подчёркивать её наличие, как-то маскировать. И какое было облегчение, что грудь не выросла чрезмерной. Как у бедняжки Нэи…

— Если бы я знала это раньше, как много я бы объяснила ему. Я бы рассказала ему всё. Как нужно уметь не обидеть девушку, — Нэя задумчиво изучала Икринку, время от времени отпивая напиток из своей полупрозрачной чашечки. — Но Антон, согласись, это же мечта любой девушки, — и Нэя заулыбалась ей по-родному. Искренне, без затаённых подтекстов. — Если бы мне в моей молодости встретился такой Антон. Но у меня уже не будет такой счастливой юности, как у тебя.

— Что же было у тебя?

Нэя опять ушла в своё печальное измерение.

— У меня был только первый раз, и не было потом продолжения. Прошло столько печальных лет, чтобы всё вернулось, так я подумала вначале. Только ничего не вернулось.

— Почему? Как же твой муж?

— Если бы была жива твоя мама, разве такой бы ты была? У тебя было бы всё. Платья, украшения, воспитание современной девушки. Умение общаться с молодыми людьми.

— Мама не хотела брать меня к себе.

— Пока ты была маленькой. А так, она очень хотела. Но не успела. Она всё подготовила, я знаю, к твоему переезду, так мечтала об этом. Но твой отец? Почему он не забирал тебя так долго? Никогда не баловал? Ничего не дарил? Почему допустил до такой бедности?

— Ему не было и дела до того, как я живу и во что одеваюсь. А дедушка меня баловал. Покупал мне то, что мне нравилось. Мы вовсе не были бедны. Мы жили лучше других.

— Кого это? Жалких провинциальных бедняков, что вокруг? Такое «богатство» было и у меня. Но всё познается в сравнении. Впрочем, счастье не зависит от богатства. Но я так мало видела счастливых бедняков. Вообще не видела, если откровенно. До счастья ли, когда ищешь каждый день свой скудный кусок? Когда не хочется и смотреть на обноски окружающих? И на себя, я думаю, они не склонны любоваться в редкие часы отдыха. Я так боюсь бедности, я готова сносить всё, лишь бы не возвращаться туда…

— Сносить всё? А что тебе так уж и плохо? В этом чудесном месте? Ты как попала сюда?

— Я? По протекции, разумеется. Я однажды выставляла свои работы в художественном салоне. Я понравилась одному человеку отсюда, и он предложил мне работу. Можно было не согласиться? Работы много, конечно. Клиентура капризная, придирок много, безвкусия и заносчивости тоже хватает. Надо всем угождать и терпеть. Это я и имею в виду. — Нэя поспешно ушла от своих подозрительных отвлечений в сторону. — Но, всё же, странно, при сказочных возможностях твоего отца ты жила где-то в глуши, на аграрной и бедной окраине. Бедный ты, заброшенный ангельчик! Я буду тебе вместо мамы. Хочешь этого? — и она прижала руку Икринки к своим губам, оставив на ней свою нежную розовую помаду, — Антон вернётся вечером, и мы с тобой будем целый день вместе. Ты рада?

— Да, — ответила Икринка. Женщина — цветок её покорила, несмотря на свой, всё же, чрезмерный бюст.

— Мы с тобой будем дружить. Я совсем одна, я так ждала тебя. Кроме Антона никто не любит меня здесь. Но он, понятно, любит как друг. Не как тебя. Я буду тебе, как и он, защитой. Ты приходи ко мне как к себе домой. Меня тоже столько тут уже обижали… — и у Нэи как у маленькой вздрогнули губы. — И мне некому было пожаловаться, — и она спрятала лицо в ладонях. Икринка была удивлена. Нэя показалась ей такой взрослой, уверенной в себе, и вот плачет, как и она сама только что. Захотелось её пожалеть. Она дотронулась до её воздушного рукава и погладила руку. Нэя благодарно отозвалась на её утешение и тоже погладила в ответ.

— Когда твоя мама впервые попала в столицу, она была такой смешной. Но всё равно потрясающей красавицей. Мой брат привёл её как свою однокурсницу к нам в семью. Тогда была жива моя бабушка, мой брат, мой жених Тон-Ат. Мы все стали воспитывать твою маму. Она выросла в горах, многого не понимала. Я ещё ходила в общеобразовательную школу, но лучше неё ориентировалась в нашей столичной жизни. Мы все так сдружились. Она стала мне родной. А потом в театральной среде она стала богиней. Твой отец был жуткий ревнивец. Он обижал её много раз. Да он всех обижает, он… Плохо иметь мужа-ревнивца. Вот мой муж, а им стал мой воспитатель Тон-Ат, он всегда давал мне свободу, верил мне. Поэтому, когда его нет рядом, я не могу забыть его. И заменить некем. Никто уже не защищает меня.

— Антон — ревнивец, как ты думаешь?

— Не похож он на ревнивца. Он добрый и доверчивый.

— Ревнивцы все злые?

— Не обязательно. Но лучше от них держаться подальше. Хотя как по молодости это и поймёшь? Тебе понравилось моё платье? Я придумала его, когда Антон сказал, что ты похожа на редкий цветок, растущий где-то на его далёкой Родине. Очень хрупкий и драгоценный цветок. Его надо беречь. К нему нельзя даже прикасаться грубой рукой. Антон такой мечтатель. А ты не знала? И я шила тебе этот домашний наряд всю ночь. Так торопилась подарить вам радость. Ведь он радовался, когда увидел тебя в этом платьице?

— Да.

— Я люблю дарить людям радость. Всем. Я твоей маме тоже дарила радость. Я ей сшила такое утреннее платье, что твой отец, увидев её в нём, сказал: «Ты похожа на ангела в этом наряде. Кажется, что ты собралась улететь в свой Рай. Кто творец»? Он очень любил твою маму в этом наряде. Видишь, он не был равнодушен к внешним украшениям никогда. Да он и сам любит, кажется, наряжаться, иногда… несмотря на полное отсутствие вкуса… А на тебя никакого внимания. Как это возможно? Я спросила у Антона, какая она твоя девушка? Он сказал, она не девушка, она мечта. Таких не бывает, но она есть. И я всё поняла. Ведь такой была и твоя мама.

— Отец плохо к ней относился. Дедушка говорил. Это правда?

— Дедушка так тебе говорил? Зачем он это говорил? Я не знаю этого. Твой отец ревновал, потому что сильно любил. Когда она погибла, он стал седым от горя. Не верь дедушке. У них могли быть свои мужские сложности в отношениях. Но твоя мама никогда и никому не жаловалась. Я тоже хочу быть как она. Гордой. Не жаловаться, не плакать. Но я не умею.

— Зачем мой отец искал тебя?

— Искал? Когда? — Нэя изумлённо уставилась на Икринку.

— Я помню. Он говорил маме, когда они приезжали ко мне. «Где Нэя? Скажи»! Но мама: «Нет. Не знаю». Он говорил ей: «Ты же знаешь, ты обязана открыть мне её убежище. Я не собираюсь сводить с нею счёты, поскольку прощу её сразу же». За что он хотел простить тебя?

— Когда же это было?

— Тогда. Я подслушивала всегда и подглядывала за ними. Да он и при мне спрашивал, когда мама играла с моей куклой, а он вошёл. Он спросил у мамы: «Разве Нэя шила наряд для куклы»? Но мама тебя так и не выдала. Он хотел тебя обидеть тогда? Нет? Он ведь живёт тут, я знаю. Ты сейчас видишь его?

— Да, — призналась Нэя.

— Не общайся с ним. Зачем он тебе.

Нэя не ответила ей.

— Не злись на Антона, — сказала она, желая уйти от темы, явно печальной для Икринки, потому что лицо той утратило ясность и весёлость при одном упоминании об отце. — Ты его полюбишь. Ты уже его любишь. — Нэя взяла её руку и ласково гладила, желая дать утешение и уверенность в разрешении всех её сомнений. — Необыкновенно-утончённая форма твоей кисти говорит о твоих немалых творческих задатках. Как жаль, что никто не развил тебя, как это было необходимо. Как жаль, что Гелия не взяла тебя в столицу к себе. Вокруг неё было немало одарённых людей, да и школа в столице дала бы тебе совсем другое образование, и потом…

— Я хочу домой.

— Куда? В свою маленькую комнатушку, за стеной которой вечно пьяный дедушка и бабушка, которой нет до тебя и дела? Или пыльные пустынные улицы за вашей оградой, где и за целый день, бывает, никто и не пройдёт?

— Ты всё знаешь?

— Конечно. Мама мне рассказывала. Что изменилось там сейчас?

— Но есть горы. Мы улетим. Там у меня друзья.

— Улетите? На чём? На дедушкиной выдумке? Он же фантаст. Сочинитель. А горы? Разве ты была там? Мама мне рассказывала, что там за стенами пещеры, где они жили, обитал только ветер, да вершины, уходящие в твердь, гудели иногда в непогоду, будто населяющие их духи стонали и плакали там. Бесконечные гряды, тянущиеся на необозримых пространствах. И почти никого. Только птицы, животные, и редкие нелюдимые беженцы. Ты хочешь к ним?

— Нет. Но там есть люди со звёзд.

— Но это чужие тебе люди. А Антон тебе уже родной. Он любит тебя. Я знаю. Я видела, как он изменился, как только увидел тебя там, у скалы. Кстати, — Нэя удивлённо посмотрела на Икринку, вдруг вспомнив об откровениях Антона про миражи в горах. — Так ты была в горах? Как это я всё забыла? Каким образом ты с дедом попала туда? Дед ходил с тобой в тоннели? Знаешь, как это опасно? Моя мама пропала в этих тоннелях навсегда. Дедушка придумал для тебя сказку о крыльях, твоя мама знала эти его выдумки. Он и ей говорил, что у него в пещерах есть сокровища и крылья птицы. Он же мог заблудиться и пропасть вместе с тобой! — Нэя некоторое время изумлённо, отчасти с опаской разглядывала Икринку, будто изумлялась её счастливому спасению, только сейчас поняв, какому риску подвергал её безумный дед. — Гелия говорила о странностях твоего дедушки. — Помолчав какое-то время, Нэя решила уйти от темы неизвестного ей Хагора. — Какое счастье, что ты теперь здесь. Понимаешь, Антону некогда было учиться любви. А то, что было в прошлом, это не было любовью. Ты сама должна учить его всему. Мы, женщины, учим мужчин любви, так как это надо нам. Они же грубые, слишком чувственные, часто нетерпеливые. А мы так устроены. Любовь ответная приходит несколько позднее, вначале только уступки. Увидишь. А Антон, он редкий, но у него есть один недостаток. Вернее, два, которые есть и его достоинства. Он слишком энергичный, сильный и темпераментный, а также красив и молод. Он, понимаешь, привык, что девушки сами его обольщают, сами стремятся любить. У него и нет искусства обольщения. Зачем оно ему? Будь он каким-нибудь корявым и шершавым, как коряга в лесу, он покорил бы и тонкостью речей и даром внушения. О, я таких встречала! Антон же привык к женскому вниманию, чрезмерному даже. Такие как он считают себя подарком судьбы для любой. Для чего ему и стараться? Коли он и так хорош? Ведь так?

Икринка уже улыбалась. Вкусная еда, сладкие напитки, добрая Нэя с цветами на своей голове, похожая на актрису из волшебного фильма, но живая и ставшая родной за полдня. Время, проведённое в её гостеприимном разноцветном жилище, казалось волшебным, всё погружало Икринку в атмосферу праздника. Она чувствовала себя в этом кристалле как дома, будто давно живёт тут вместе с Нэей, знает её, любит и верит ей.

— Какая ты добрая, красивая, лучшая после мамы, — призналась она ей во внезапно охватившей её любви к женщине, которую она не знала ещё утром.

— Да, — согласилась Нэя с её признанием, обладая и сама едва ли ни детским простодушием, — Я тоже вижу, какая ты хорошая и милая. Открытая душа. Ты дочка Гелии, и я чувствую тебя родной. Знала всегда, что мы с тобой встретимся. Я люблю тебя даже и вдвойне, потому что ты так похожа на… — и она не договорила, прикрыв свои болтливые губы.

— На маму? Так все говорят. Я, пожалуй, полюблю Антона, как и его изображение из овала.

— Ну вот. Умница. Ты всему его научишь. О каком овале ты говоришь?

Икринка промолчала, как-то сообразив, что Нэе это знать не положено, раз мама ей этого не говорила. Но Нэя уже и забыла о своём вопросе. Или её мало интересовал ответ. Как все чрезмерно разговорчивые люди она не всегда отслеживала ответы собеседника, задавая свои вопросы, увлекаемая потоком собственных дальнейших рассуждений.

— Вы вместе будете учиться любви. Это намного интереснее. А что я тебе и подарю! — и Нэя достала из красивой сумочки, усыпанной шёлковыми искусственными лепестками, маленький футляр, тёмно-синий в блестящих камушках. Раскрыв, она показала прозрачный голубой бутон — флакончик с духами и дала ей.

— Любимые духи твоей мамы.

У Икринки защипало в глазах от подступивших слёз, заболело сердце.

— Эти духи только мои и твоей мамы. Формула секретная. Изобрёл мой муж. Для меня и Гелии. Их больше нет ни у кого. Теперь они будут и твоими. У меня есть небольшой запас. Но они стойкие, их немного и надо, аромат способен держаться на коже, на ткани долго, очень долго. — Неожиданно сумочка Нэи опрокинулась, и из неё выпала маленькая плоская пластина. Нэя, увидев её, стала как каменная. Весёлость опять пропала. Икринка положила пластину на столик, ничего не понимая.

— Это что?

— Да так. Ерунда. — Нэя трясущейся рукой смахнула её в сумочку. Она опять словно провалилась в своё тёмное измерение, даже носик её побледнел и заострился.

— Ты вспомнила мужа? — спросила Икринка, по-своему объяснив её изменившееся лицо. Но Нэя быстро вернулась обратно, заулыбалась, закивала ей своими цветами.

Антон как главное лицо прекрасного нового мира

Когда Антон вернулся за нею вечером, из прозрачных дверей к нему вышла неизвестная девушка. Узнаваемым было только лицо, все так же похожее на вожделенный мираж. На ней было кремовое платье, невесомое и воздушное, в котором растворилось её тело. Ткань мерцала бутонами, вышитыми из прозрачных искр. Тонкий поясок обхватывал её узкую талию. Даже от волшебницы Нэи, Антон не ожидал такого. Икринка привычно, словно всю жизнь ходила в таких нарядах, легко сошла со ступеней террас и обняла его, даря ему примирение. На улице вокруг сновали люди, закончился рабочий день, и многие гуляли в окрестностях лесопарка. Были слышны крики молодёжи на спортивных площадках у корпусов общежития, играли и пищали дети возле своих затейливых конструкций. Всё здесь настолько было непохожим на мир, оставленный в прошлом. Он поцеловал её довольно неуклюже в самое ухо, в щёку, в подбородок, и лишь чуть-чуть прикоснулся к губам. Она уловила его запах, ставший уже знакомым, и от всего этого стало ей непривычно хорошо и томительно. За день, проведённый с Нэей, она успела соскучиться. Он был уже необходим, по-другому, чем тот из её овала.

Он взял её за руку, как в тот раз в их городе, и повёл гулять в лесопарк, чтобы показать обещанное озеро, окружённое цветущими зарослями со съедобными цветами. Он ничего не сказал ей о её новом аромате, но она чувствовала, что духи нравятся ему. Она не знала, что он узнал духи Нэи. Время от времени он наклонялся к её волосам и тонул в них носом.

— Ты мой Лесной Ангел, — повторил он на своём неизвестном певучем языке, который она не знала, но понимала, о чём он ей сказал.

Едва она вышла из сиреневых зеркальных недр кристалла Дома моды, девчонки, сидящие в цветниках как отдыхающие бабочки, притихли, не узнав её сразу. Это видение, словно одетое в лепестки цветов и будто осыпанное блёстками росы, сошло со ступеней их храма красоты в объятия «Каменного Красавчика». Нэя сияла в дверях, сама тоже похожая на цветок, даже на букет цветов, но в отличие от Икринки, она сияла счастьем, отражённым от счастливых влюблённых. Эти служительницы «Мечты», не исключая и Эли за столиком, поедающей сладости, не могли понять радости хозяйки, отдающей своего красавчика в руки неизвестной девушки. Все они считали Антона любовником Нэи. Сладкие крошки посыпались из безмолвно раскрытого рта Эли на её подол. Нэя продолжала сиять, как будто сама стала невестой, с материнской нежностью во взгляде провожая удаляющегося в глубину леса влюблённого, что было всем очевидно, «Каменного Красавчика» с другой, никому тут неизвестной, провинциальной обесцвеченной дылдой. Такую оценку дали они Икринке, обсуждая её между собой. Поскольку она была высокого роста, светловолосая и светлоглазая, что не считалось красивым по стандартам Паралеи. Скорее, это воспринималось как природный изъян, встречающийся иногда у мутантов, вроде тех же рыжих или розоватых волос. Такие женщины нравились, конечно, некоторым чудакам и баловням из аристократических заповедных рощ, избалованным и пресыщенным. Так ведь и «Каменный Красавчик» был мутантом, несмотря на свою неотразимую мужественность. Завершив своё обсуждение подобным образом, девчонки успокоились и занялись своим делом. Или бездельем, как Эля. Сама Эля, так же бывшая мутантом в их представлении, не принимала в оживлённом разборе чужих достоинств и недостатков участия. Она вздыхала, не прислушиваясь к возбуждённому полушёпоту девчонок-моделей, собирала крошки на своём подоле и завидовала чужому счастью, упорно обходящему стороной её и Нэю. Нэя, во мнении подданных её красочного королевства, тоже был странной со своей ненормально окрашенной радужкой глаз. Тоже мутантом.

В тот вечер и произошло первое открытие его как человека, который ей нужен. Был уже забыт улыбающийся мальчик из овала, подаренного мамой. Она смотрела на его прекрасный подбородок, шею, губы, всё это было не просто красиво, а надёжно, и будто принадлежало ей всегда. И она всегда любила его. Даже его светлую рубашку, выделяющуюся на фоне уже сумеречного леса, тоже всегда знала и любила. Её спящие чувства, раньше обитающие лишь в глубинах её снов и мечтаний, просыпались для жизни в реальном мире. Прикосновения его рук были остро ощутимы и давали пронзительную радость и телу, и душе. Он увлекал её всё дальше от редкихуже людей, от пешеходных дорожек куда-то в тёмно-фиолетовую глубину засыпающего леса, уже почти дикого тут. И Икринка знала, понимала, что там произойдёт, и сама уже хотела, чтобы всё повторилось…

Отец как одно из лиц нового, но настолько ли уж и прекрасного мира?

— Шеф, — Антон несколько замялся. — Я был у Арсения Тимуровича в «ЗОНТе», но он сказал, что вы надо мной теперь больший глава, чем он. У меня новая лаборантка из провинции. Я, вроде, ещё работаю наверху, но получается, у меня теперь два шефа. Он велел вас тоже поставить в известность. Она из местных жителей, а работать будет в нашем «ЗОНТе». Вы как? Я её проверил.

— Мне всё равно. Если контроль пропустил, что спрашиваешь? От поисков миража отказался? И правильно. Жить надо реальностью, какая она ни есть.

— Шеф, не могу сказать, что это обычная девушка.

— В чем её необычность?

— В ней самой. Она не как все тут. — Разговор происходил в подземном городе в их Центральном отсеке, в холле для совещаний. Но «отсек» — слово было условное. Это было огромное помещение, как вестибюль их подземного тренировочного зала или бассейна.

Стол, за которым сидел Венд, и был похож на бассейн, залитый ярко-синей, но твердой кристаллической водой, поднятой на более чем метровую высоту над уровнем пола. В синей блестящей поверхности отражался такой же синий потолок, их земное небо по виду. Это был их храм, их сакральный центр, только для землян. Местные ничего не знали о подземном городе. На поверхности у Венда был тоже свой сакральный центр поменьше, для местных, похожий на сказочную пещеру. Но та пещера, хотя и меньших размеров тоже впечатляла. Она казалась и впрямь святилищем, так высокомерен был Рудольф с теми местными. И, казалось, сама атмосфера там была заряжена неким величием, как в храме, намоленая всеми теми, кто туда входил.

Антон хмыкнул, вспомнив, каким бесстрастным идолом Венд принимал там посетителей сверху или работал с ними. Здесь он был проще. Он был естественным. Но там в нём просыпались комплексы древних властителей, и он явно мнил себя полубогом. Все земляне замечали это, и только недоуменно взирали на излишнее великолепие той пещеры — храма, штаба-кабинета, чем ещё было то служебное помещение?

Рудольфу многое позволяли и прощали тоже. Невероятно деятельный, волевой, энергичный и проницательный, он для тех, кто внизу, был их всеобщим космическим отцом. Он один умел вращать эту подземную махину, тайное продолжение ЦЭССЭИ в недрах планеты и в горах. Всё контролировать и за всем следить. Он был без преувеличения мозг их сложного муравейника внизу, и отчасти вверху. За его прямоту и искренность ему прощали грубость, чрезмерную жёсткость стиля управления в сочетании с потребностью всех подавлять. Венд был для Антона сложным человеком, чьих тайн и глубин он и не пытался постичь. Зачем ему это было нужно? Понимая его к себе расположение, Антон испытывал ответную привязанность и старался говорить ему всё, что его заботило или было непонятно.

— Очень странной была наша первая встреча, — начал Антон, — она стояла на скале, над самой пропастью, а к той скале не было дорог. Как она там оказалась? Мы с Олегом хотели её спасти, взять к себе в аэролёт, но она исчезла, пока мы делали облёт. И вот я вижу её на вокзале. Тот «гомункул», как вы его обозвали, Хор-Арх,»Знахарь», я же вам о нём всё рассказывал в отчёте, он не явился. Вы тогда не спросили ничего о результате встречи, забыли, ну я и не стал напоминать. Думал, мало ли, розыгрыш чей-то. Хотя и странный, согласитесь. Я познакомился с девушкой, проводил её до дома, мы ехали на поезде. Никогда не ездил в таком прикольном виде транспорта, провинцию поглядел.

Венд напрягся. Лицо, бывшее до этого скучающим, стало заинтересованным, ожило. Глаза смотрели, не мигая.

— Она как выглядела? — Во взгляде вспыхнуло нечто, что Антон определил бы как растерянность на грани потрясения, и лицо его стало моложе, понятнее, ближе от прорыва живой эмоции, стало мало похожим на маску всепланетного властелина, что он разыгрывал только что больше по привычке.

— Мираж, — сказал Антон вполне глупо. — Нереальная, но реальная девушка из плоти и крови.

— Крови? — удивился Венд, — видел кровь, что ли? — Нелепая фраза не иначе была тоже от растерянности. — Опиши её.

— Светлые струящиеся волосы, фигура узкая, стремительная, высокая. Но глаза, понимаете, они не местные, не тёмные, а прозрачные и светлые. Умные и печальные.

— Как могла она быть в горах?

— Не знаю. Может там был мираж? Она же живёт в провинции. То есть жила, сейчас живёт… — Антон замолчал

— Где? — спросил Венд, — договаривай! С кем жила в провинции? И в какой провинции? Их четыре. А глаза у местных бывают и светлые, но редко. Я встречал. У Нэи, например, забыл какие? Продолжай, живёт, ну где?

— Живёт у меня. А где ещё? Работает в моей лаборатории. Провинция — Северная. Жила с дедом — пьяницей и со странной весьма женщиной, как бы и бабушкой, но молодой и слегка сдвинутой. Ну так, совсем слегка.

Венд подался вперёд. Глаза стали почти ошарашенными и ещё больше расширились. Было заметно, он плохо владел собой.

— Скажите, Рудольф, а на нашей базе жила раньше земная женщина с ребёнком?

Рудольф опустил глаза в синюю глубину стола, словно что-то там разглядывал. Потом поднял глаза и уже бесстрастно сказал:

— Нет. Никаких наших женщин с детьми не было на Троле уже давно. Ты же это знаешь. Что за вопрос?

Но Антон уловил, Рудольф поставил в себе психологическую защиту, экранировался против него. Вопрос задел его настолько сильно, что он предпочёл скрыть свои чувства.

— Была, не была, что в этом теперь? — как-то вяло продолжил он. Окончательная уже мысль-прозрение всплывала из отуманенного в последние дни и полупьяного от любви ума Антона, но было это столь невероятно, что он сопротивлялся её всплытию из глубины сознания на поверхность, стать ей, наконец, чётко определённой. Словно это могло отменить сам факт, уже в провинции переставший быть только догадкой.

— То-то я смотрю, у тебя плавающее какое-то состояние в последнее время, как будто у тебя сотрясение мозга. Я зайду к тебе в лабораторию. Иди. Она сейчас там?

— Да, кажется…

— Что значит «кажется»? Она что мираж? Или реальная?

— Она реальная, но я не знаю, где она в данный момент. Я пока не гружу её работой, ей же надо осмотреться, привыкнуть…

— Чтобы через час был на месте. И она! Там осмотрится, — сказал шеф официально и сурово.

Икринка валялась на диване в холле и грызла орешки, бросая шелуху за диван, аккуратисткой она не была. В холле валялись её новые платья, которые она примеряла, не подумав их потом убрать. На ней были лишь трусики в кружевном шитье. Нэины изыски, в которые она обрядила его провинциальную дикарку, поражали его настолько, что даже сейчас он забыл о распоряжении строгого шефа, приникнув к её маленькой, русалочьей своей полупрозрачностью, груди. Она обняла его со страстной готовностью, но Антон опомнился.

— Быстрее одевайся! Шеф придёт в лабораторию знакомиться!

— Шеф? — спросила она, безразличная к самому факту появления некоего шефа, но раздосадованная тем, что этот «шеф» помеха их любви. — Он какой? Злой? Старый?

— Не старый. Но суровый. Может тебя и напугать. Но ты не пугайся. Я же с тобой буду.

— Я, чтобы боялась тут кого-то? — тон был высокомерен, и это удивило его. Завязав свой пушистый хвост на макушке ярким шарфиком, она ещё и приколола сбоку блестящую заколку. Всё это черпалось в закромах Нэи. Она наряжала её как свою любимую куклу. Или у этой женщины проснулся невостребованный материнский инстинкт. Но Икринке неожиданно игры в маму-дочку пришлись по душе. Хотя и разница-то у них десять лет всего лишь, если не меньше.

— Там в лаборатории тебе надо будет надеть на себя униформу. Так тут принято. Такой серебристый халатик. Он нужен для официоза. Понимаешь? Все обязаны проходить визуальный контроль у того, кто заведует режимом секретности. Без этого в «ЗОНТе» нельзя. В других местах можно, но это режимный объект. Тут не может быть случайных людей.

Они успели вовремя. Хотя Икринка умышленно возилась и тянула время, изводя Антона. В пустой лаборатории они стали целоваться. Венд возник, как привидение, бесшумно. Открыв панель-вход, он стоял и таращился ослеплённым филином.

— Что это значит? — спросил он с диким каким-то выражением в глазах. Мимика у него всегда была под контролем. — Ты откуда, Чудо Вселенское? — Антон отметил его грубое «ты». Она небрежно пожала плечами, не удостоив его ответом. Он прошёл в лабораторию и схватил её за плечо.

— Как посмела?! — и с бешенством воззрился на Антона. — Ты как посмел, блудный кот?

— Что? — опешил Антон от его оскорбления. Они перешли на русский язык. — Моя новая лаборантка. Это моё право. Меня та не устраивает.

— Без моего ведома? С ума, что ли, сошёл? Где нашёл её?!

— Да я всё проверил. Её жетон в системе контроля. Она…

— Где нашёл её?!

— Но ведь многие берут себе девушек для работы, даже из-за стен…

— Для чего? Для какой работы?

— Она лаборантка, к чему вы оскорбляете её и меня? Она поступит в Академию. Или у меня меньше прав, чем у остальных? Я же не штрафник.

— Прав на что?

— На лаборантку. Я всё проверил. Она безупречна в том смысле, что… служба безопасности не наложила «вето».

— Почему я не знал?!

Антон не выдержал. — Шеф, я не понимаю. В чём дело?

— Проверил он! Проверяльщик! Я вижу по твоим глазам, как ты проверял!

— А что? Запрещено? У нас монастырь?

— В Академию она поступит! Да она читать толком не умеет!

— Вы проверяли это?

— Чего мне проверять? Если ты всё проверил, проверяльщик! Ты уже тут главный!

— Но вы же сами послали на вокзал, а я…

— Ты как её нашёл? Где?

— Я же говорю, на вокзале, а там она.

— Какого чёрта лысого она была на вокзале? И при чём тот земляной гриб был, Хер Арх? — Разговор был бессмысленным. Ярость шефа озадачила. «Сам ты лысый чёрт»!

Икринка прошла мимо Рудольфа к открытому входу из лаборатории. Возникло чувство, что Венд хочет её ударить. Из его глаз сыпались зелёные искры гнева.

— Я сам её проверю, — сквозь зубы сказал он и вышел за нею следом. Антон смотрел, как они направились в сторону выхода из самого здания. Остановились, и он схватил её за плечо, но она стукнула по его руке и пихнула в грудь. Подобно внезапному вихрю Рудольф вымел из головы Антона все мысли. Он ничего не соображал в данный момент, впервые попав под его свирепый гнев. Рудольф не любил самодеятельности, но не в таких же мелочах? Вскоре Икринка вернулась, как ни в чём ни бывало.

— Почему он орёт на тебя? Как смеет? — спросила она. — Почему ты позволяешь? Ты его слуга?

— У нас нет слуг. Он мой, ну, как это… не главный, но начальник.

— Но не надо мной, — сказала она, — мы ведь не лезем в его жизнь, пусть и он не лезет. — Она прижалась к нему лицом. Рудольф опять отворил панель и молчаливо стоял, глядя на их объятия.

— Может, дотерпите до дома? — спросил он, — отложим объятия. Пойдём со мной!

— Нет, — ответила она, — я останусь с ним. Мне некуда уходить. Антон мой муж. Нэя шьёт уже мне небесное платье для ритуала. Мы пойдём в Храм Надмирного Света.

— Какого на хрен «Света»? Он землянин, зачем ему ваш дикий ритуал. Хотя, конечно, он там скоро будет постоянный клиент по покупке местных жен. Ему и скидочку жрец даст, как постоянному покупателю. Ты знаешь, что он вдовеет? А ты, неутешный вдовец, — обратился он к Антону на русском языке, — что в «кристалле любви» никого не подобрал, подходящего по своему размеру? Они же там жужжат как пчёлы, не знают, кому медок свой предложить. Чего тебя понесло в такую глухомань?

— Ну, если вы там всех перемеряли на себя, то куда уж после вас и лезть. Да я и не люблю обноски за другими на себя примерять.

— Любишь, любишь. Девку ту первую после старика из их влиятельного сословного уровня на себя натягивал, Голобокую свою. Все это знали, откуда она была, и ты знал. Но пребывал в плену земной этики, не понимал их зачумлённого мира, не брезговал ещё, чистенький был, мамин сынок. Хорошо, что теперь во всём разобрался. К чистейшему источнику припал.

Рудольф подошёл к нему вплотную. Антон старался смотреть прямо в его глаза. В них пугающе быстро расширялись зрачки, как у кота в полумраке. Было удивление, но ответной агрессии Антон не чувствовал. Её и не было, не смотря на дикую и пошлейшую ругань Рудольфа. Он никогда не видел раньше, чтобы от вспышки злобы у людей так менялись глаза. Но взгляда он не отвёл. Рудольф развернулся и ушёл.

— Он тебе кто? — спросил Антон, понимая нелепость своего вопроса.

— Он? Мой отец.

— А ты жила там? В той глуши?

— Ты же видел.

— И что? Сейчас ему что за дело до тебя? Если до этого дня до твоей жизни ему не было этого самого дела?

— Он уже давно зачислил меня в эту вашу Академию. Я сама не хотела тут жить. С ним. Я его не люблю. Он чужой. А ты добрый, родной. Он оскорблял тебя?

— Да не то чтобы. Нормальный процесс, знакомство с мужем дочери. Всё же объяснимо. Он не ожидал. Отцовская ревность. Может, и беспокойство за твою участь. Так твоя мама — это речная лилия?

— Кто это «Лилия»? Мою маму звали Гелия.

— Почему ты не жила с родителями?

— Где? Мама не жила тут. Он не разрешал ей брать меня к себе. Он считал, что она жила в «вертепе». И мне там не место.

— В «вертепе», это где?

— Она была актриса. И она была подруга Нэи.

— Нэи? А Нэя никогда об этом не рассказывала. О том, что была актрисой, что у Рудольфа была ты, дочь. А горы?

— Дедушка был горец. Раньше жил в горах. Он брал меня с собой.

— Но как? Туда нет дорог. Здесь же нет авиатранспорта.

— Это не моя тайна. Он знает много, чего не знаешь ты и Рудольф.

— У вас есть тайные лабиринты? Я слышал об этом.

— Может и есть. Это не моя тайна.

— А ты знаешь, что Нэя стала возлюбленной твоего отца?

— И что? Но мне она этого не рассказывала. Я тоже не буду с ней откровенничать. У меня спрашивает, а сама не рассказывает ничего. Как же может она его любить? Бритоголового, грубого, вечно хмурого. Он бил маму и, наверное, будет бить и её. Он не может быть ничьим возлюбленным. Дедушка говорит, что он сверхчеловек, киборг, и не ведает любви. А Нэя глупа. Если у женщины такая грудь, она и не может быть умной. Сю-сю, вот она кто. Тупая, плаксивая самка Сю-сю: «Ах, я тут одна, меня никто не защищает. Меня обижают»! — Икринка с остервенением высмеивала Нэю, которую стало жаль Антону. — И ещё не так обидит. Это ещё только медовое начало. Он её ещё насадит на вертел над костром своей любви. — Она своей злой язвительностью так напоминала отца, что и не верилось, что это говорит нежная молоденькая девочка. Он не мог знать, что она воспроизводит и слова и отношение своего деда к родному отцу. Даже его интонацию она воспроизводила с невероятной точностью. От того и были её речевые обороты столь странными для юной и только что покинувшей неразвитую провинцию девчушки. Антон закрыл её губы своими губами, заставил замолчать. Она была хороша даже в своей ругани. Но всё можно было оправдать и списать на потребность в психологической разрядке. На инерцию гнева, который она не могла излить на отца, пока он тут метал свои молнии, а она молчала. Пока Рудольф был здесь, он, казалось, своим бурным психическим выбросом заполнил весь объём лаборатории, и она не могла вставить и слова, но потом она отыгралась на той, которая не была перед ней ни в чём виновата.

Верни своё прежнее лицо…

Все деревья в лесопарке утратили свою первозданную, юную кружевную нежность, они побагровели, стали гуще, стали пыльными, изъеденными насекомыми. И только его дерево удивляло, оно всё так же шуршало бело-розовым свадебным нарядом за зеленоватой, промыто-хрустальной стеной. Каждое утро, просыпаясь, он кивал ему и даже махал ладонью. Оно радостно скреблось по стене. А сегодня с утра пошёл дождь. Не затяжной, как местной условной зимой, а краткий, летний. И дерево, избиваемое струями косого ливня, будто просилось к ним внутрь.

Просыпалась она, и он не верил, что это возможно, и она рядом, и не исчезает как раньше в неведомых измерениях другой стороны жизни, в снах, где ныряла и плескалась и столько его мучила своей неуловимостью. Она не закрыла глаза, словно и сама удивлялась своей реальности, перестав быть миражом. Взгляд был удивлённо застывший. Он закрыл ей глаза своими губами…

— Когда ты спишь, ты становишься прежним, — сказала она.

— Каким?

— Нежный милый и ясный мальчик.

— А сейчас? Я что старый, немилый и совсем тебе не ясный? Откуда ты можешь знать, каким я был?

— Ну, — она трогала лоб, рисуя на нём загадочные знаки незримого письма, — я думаю, что ты был всё же несколько иным раньше. Ты часто что-то говоришь на неведомом языке, певучем. Но я его понимаю. Это язык твоей Родины. Лицо каждого человека неизбежно заносится изо дня в день, как бы частицами времени. Прежнее лицо, его выражение, тонет, появляется другое. Они как невидимые маски наслаиваются друг на друга. Но иногда твое прежнее лицо вдруг всплывает, и я вижу тебя прошлым. Ты много страдал? — не то спросила, не то утвердила она.

— Ясновидящая ты моя. Как можно жить человеку, не страдая временами?

— Как люблю я твоё прежнее лицо. Почему ты не достался мне тем, другим?

— А сейчас я урод?

— Да нет. Не о том я. Твоё лицо стало как камень. Твёрдое, чёткое, но жёсткое. Очень красивое, но было нежное, мягкое. Оно было будто из другого мира. А сейчас ты, как все те, кто рядом.

— А какие все?

— Все спрятанные. Закрытые. Верни мне своё прежнее лицо, если любишь меня, — сказала она глупо.

— Как? Я не знаю, как это сделать. И какое оно было, прежнее? Всегда я был таким. Не настолько я долго жил, чтобы измениться радикально, как ты говоришь. Если, конечно, не иметь в виду моё детство.

— Да нет. Но три года, чуть раньше, ты же был другим.

— Почему три года? — Антон встал.

— Я хочу тебя другого. Того.

— Где же я возьму себя другого? — он всматривался в её лицо. Оно было умоляющим.

— Я люблю того, который был, — она испугалась и поправила себя. — Но тебя тоже люблю, потому что тот, другой, он в тебе. Но ты его прячешь. Прячь от других, если так нужно. А от меня не прячь. Будь прежним.

— Каким я должен быть? — злился он, — я таков, какой есть. Я не понимаю тебя. Я не волшебник, я не умею менять своё лицо. Я даже не понимаю, что тебя не устраивает? Скажи. Я попробую измениться. Тебе не нравится, как я люблю тебя? Тебе разве плохо?

— Нет. Мне хорошо.

— Почему три года назад? Ты была тогда ребёнком. Как бы мы встретились? Да и откуда ты знаешь, что я был другим?

— Я умоляю, стань прежним.

Это было невыносимо!

— Ну, каким, каким прежним?

— У тебя из глаз шло сияние, ты был человеком со звёзд, ты улыбался как Ангел.

— Со звёзд? Кто тебе это сказал? И не был я никогда ангелом. Что за блажь?

Она отвернулась от него и зарылась в плед с головой. Он ушёл варить кофе. «Она же местная. У них свои причуды», — думал он. И решил совершить давно заброшенную пробежку по лесопарку.

У основания холма, у самого выхода идеально выровненной дорожки из лесного массива к жилому и густо заселённому району города, спустившись с террас, стояла Нэя, вся в белоснежных оборках, как облако, опустившееся в цветники. Она махала ему рукой, и он подбежал. Они вместе поднялись на верхнюю террасу. Но на столике не стояло чашечек. Нэя и сама перестала соблюдать их утренний ритуал приёма не только целебных, а к тому же и вкуснейших напитков, и Антон ощутил, что соскучился по их вкусу.

— Угости, — попросил он, — своим напитком здоровья и счастья.

Нэя пригласила его внутрь. Но не провела к себе, а посадила его в холле показов в кресло, в которое Антон еле втиснулся, а сама дала распоряжение Эле всё приготовить на две персоны. Нэя, как и прежде, не скрывала своего любования Антоном. Хотя в глазах её была поволока грусти, и она перестала улыбаться так радостно, как прежде.

«Вот уж точно, её прежнее лицо где-то утонуло в песках времени», — хмыкнул он сам в себе. Улыбка была скорее данью их дружбе. Что же произошло там, в служебном отсеке шефа? На что ужасное намекал Олег? Если у Нэи и шефа уже были, хотя и странные весьма, но вполне определённые отношения? Или у них всё оборвалось, так и не успев по-настоящему начаться.

— Рудольф знает о вас? — Нэя спрятала глаза, будто само произношение его имени уже изобличало её в чём-то непозволительном.

— Знает. Да ему-то что? Он, кажется, и не был озабочен её судьбой. Нэя, мы так хорошо дружили с тобой. Ты была мне тут самая близкая после Голубики. Что с тобою происходит сейчас? Ты изменилась. — Антон открыто взглянул в её глаза и увидел в них застывший плач. Казалось, не осталось и следа той ошалелой её любви к их насмешливому шефу, какая была явлена ею во время его столкновения с Рудольфом в лесу у поваленного дерева, у дорожки, ведущей к её райским цветникам. К её столику под тентом, где дымились утренние чашечки с напитком из неведомых плантаций, из цветов, дающих человеку юное обострение всех чувств.

— Антон, всё же кончилось…

— Не начавшись?

— Что теперь и говорить. Зато у тебя теперь наконец-то счастье. Но здесь такая замкнутая жизнь, эти люди столь немилосердны. Ты не знаешь, не слышал, что они говорят обо мне?

— Нет. Зачем мне. Я с ними не общаюсь на подобные темы.

— А вдруг и о ней будут? Будут обзывать, смеяться в лицо?

— И что? С ними нужно всё согласовать?

— Нет. Что ты! Я не о том. Но ты правильно решил пойти в Храм Надмирного Света. Ей же по любому будет непросто тут, как и мне. Она другая, чем они. Он открытая, искренняя, она без скорлупы, в которой живут почти все. Каждое недоброе слово оставляет шрам в душе, больно. Конечно, кто посмеет её тут и тронуть. Но и меня не трогают, а языки брызжут ядом. Хочешь, я буду учить её умению держать себя, этикету, умению одеваться, быть выше их злых предрассудков?

— Конечно, — согласился Антон, — ведь я не знаю ваш мир так, как это нужно.

Его согласие ей польстило.

— Ты не знаешь, Антон, как много я знаю. Я воспитывалась в высшей касте нашего мира, я не сразу оказалась внизу. Я не простолюдинка, я говорю это не в смысле их унижения, а в том смысле, что я не груба и развита. — В её лице проступила полудетская гордость, и она стала словно ещё тоньше и нежнее на вид. Она была невероятно привлекательная и утончённая. И Антон не мог ни любоваться ею, хотя и с долей некоторой, совсем не обидной, внутренней усмешки над её гордостью, над её кастовым и забавным высокомерием.

— Ты не хотел бы, что бы она иногда демонстрировала мои модели? Это придаст ей уверенности, шика?

Антон улыбался её наивности. Отдать Икринку в её «театр марионеток», как величал его шеф? О кристалле Нэи все знали, как о месте, где обитают доступные девушки, и многие ими втайне пользовались.

— А ты не думаешь о том возмездии, что падёт на твой Дом Моды со стороны строгого блюстителя нравственных норм — нашего Руда Ольфа? — спросил он, уже не скрывая насмешки, — если он узнает, что его дочь чего-то тут демонстрирует? Он же сроет этот холм и сравняет вас с почвой и камнями. Нэя! Это же наивно.

— Он? Блюститель каких-то там норм?! — воскликнула она гневно, — это он-то? — Её глаза ярко блеснули. — Да он их главный нарушитель! — но она быстро осеклась. Цветочная фея имела, оказывается, способность не только мило щебетать и порхать, даря всем нежнейшие улыбки, но и гневаться. На что вот только?

— Он и слова мне поперёк теперь не скажет, — сказала она по прежнему гордо, даже презрительно по отношению к отсутствующему Венду, — что он мне теперь?

— Ну, успокойся, я и не хотел задевать твоих больных мест. Я так, — сказал он примирительно

— Прости, Антон, — отозвалась Нэя, став опять изысканной и деликатной, — я не хотела тебя покоробить. Но как-то сорвалось. Мне показалось, что Икринка будет рада любому занятию. Может научить её шить?

— Она будет учиться в Академии. Зачем ей твоё шитьё? К чему?

— Ах, Антон, она совершенство! У неё блестят глаза, играет румянец, когда она видит мои коллекции. Женщина всегда остаётся женщиной, как ни держи её в чёрном теле. А отец держал именно что в чёрном теле. Почему, Антон? Столько лет, время самого становления будущей женщины, он держал её на пустынной окраине, не образовывая никак? Что мог ей дать весьма странный дедушка? Отрешённая от мира бабушка? Если бы она была рядом со мной, я научила бы её многому. Но и сейчас ещё не потеряно это время. В ней столько врожденного изящества движений, будто она и не росла в убогой провинции, а в роскошном дворце. По сравнению с моими побирушками по чужим столам здешних нестойких семьянинов. Их обучали танцам и пластике с детства, но она порождение высшего хрустального мира в сравнении с ними. Ты не знал, что я беру этих ломак из школы танцев? Эта школа принадлежит дочери подруги моей бабушки. Перешла к ней по наследству. Поэтому они и умеют профессионально выступать. Мало кому из них удаётся устроиться, и большинство остается внизу, короче в ничтожестве. Никому они не нужны со своим умением. Я так устаю от них. Вот, думаю оставить эту затею с показами, только шить и всё. Мою «Мечту» воспринимают как дом какой-то продажной любви! Потому что девчонки дают к тому повод. А я им не надзиратель. Я не обучена совать нос в чужую личную жизнь. Ты знаешь, Антон, как грустно мне временами видеть Икринку. Я думаю при этом о её прекрасной матери, и мне становится настолько тяжело…

— Ты знала её мать?

— Да откуда! — вспыхнула она, не умея совершенно лгать. — Но если бы её мать не была столь и прекрасна, откуда бы взяла Икринка свою изысканную красоту? Не от этого же грубияна с его горой мышц и безумным нравом дикого животного! — опять выпалила она гневно. — Мы подружились с нею, Антон. Мы родственные души. Ты ведь не будешь препятствовать нашей дружбе?

— Нет.

— Я люблю всё прекрасное, красивых людей, добрых, отзывчивых. Люблю дарить людям счастье, которого всем не хватает в этом печальном мире. Не то что некоторые грубияны, — и она по-детски задрожала губами, она была готова расплакаться, уязвлённая неведомым обидчиком. Хотя обидчик был Антону хорошо знаком. Было не совсем ясно, что у них произошло, но, в конце концов, их ссоры, их любовь — это их дело.

— Возможно, ты его простишь.

— Да никогда! С ума ты сошёл! — произнесла она и гневно и несдержанно. А ведь была она добрейшим существом, насколько сумел изучить её Антон.

— Если бы ты знал, Антон, какие тайны хранит моя душа, — и Нэя наивно указала на свою пышную грудь. В последнее время она сменила свой стиль, вызывающий к ней всеобщее внимание. Платье было закрыто у самого горла. Она теребила тончайшее кружево точёной рукой, также закрытой до запястья. Лицо оставалось обиженным.

Милая девушка принесла поднос с напитками и фруктами. Не смотря на мутную репутацию своих девчонок, Нэя их оберегала, пытаясь по возможности их устроить и здесь. Но она не была всесильна. Они были сформированы миром, из которого сюда прибывали и тащили за собою очень часто шлейф неблагополучия, от которого были спрятаны люди в «Садах Гора». И местные люди не хотели прощать Нэе выходок её девиц, в которых она не была виновата. Её считали тут владычицей гнезда разврата, те женщины, чьи мужья грешили против семейных устоев. Всё это, разумеется, происходило вне стен её чудесного и зеркального кристалла, в котором всегда царили чистота и ароматный уют. Но вина была на ней, только на ней, считали оскорблённые обывательницы.

— Какие шедевры мне удавались иногда, Антон, — смакование цветочных утренних напитков вернуло ей успокоение, она мило улыбалась. Произнося его имя столь часто, Нэя словно упивалась его звучанием. Возможно, в этом была скрыта её несостоявшаяся попытка оторвать себя от влияния мощной гравитации Рудольфа, её прошлая тайная мечта полюбить его, Антона. Антон это всегда понимал, но он искренне забыл об этом, когда возникла Икринка.

— Я постараюсь и на этот незабываемый для вас раз. Однажды я сшила платье, признанное непревзойдённым на столичном конкурсе. А я была тогда совсем девчонкой. Я думаю его повторить для Икринки. Потом же меня вдохновляла непревзойдённая по таланту и красоте женщина. Её волшебное лицедейство, как и она сама, были уникальны. Мир опустел без неё. Она была, конечно, невероятно требовательна, и ей было непросто угодить. Никому не удавалось, а мне удалось! Она в то же время была и добра, как и положено ангелу. И вкус был дан ей свыше, Надмирным Светом, не иначе. Можно сказать, что я училась, работая на неё. Но эта работа была сродни празднику, она ценила моё творчество. Иногда она забывала мне платить, но я никогда не напоминала ей этого. Это же происходило не от жадности, а от её рассеянности.

И Нэя взглянула в глаза Антона, который всё понял и вспомнил о деньгах, доставая их комом из кармана шорт. Она брезгливыми пальчиками взяла их, расправила, после чего уже не прикасалась к еде. Убрав их в сумочку, она долго вытирала свои пальчики, глядя на которые трудно было и поверить, что они принадлежат труженице, какой она, без сомнения, была. Она перевела дыхание от самовосхвалений.

— Ты не считаешь меня жадной, Антон? Но я обязана думать о своём будущем, увы, таком неопределённом. У меня никого нет в этом мире…

Надо было вставать, а уходить не хотелось. Нэя убаюкивала его своим голоском, думать ни о чём не хотелось. Или же он не выспался на самом деле.

— Я вот думаю, как воплотить тот старый замысел в новое платье. Я хочу показать тебе эскиз.

— Для чего мне?

— Для вашего брачного ритуала, конечно.

Она удалилась, но вернулась быстро с красочным рисунком. Он увидел платье, на котором камнями были вышиты земные созвездия. Он замер. Случайное совпадение? Ведь на Троле не могло быть подобных конфигураций звёзд.

— Кто придумал рисунок? — спросил он.

— Она, ну та актриса, моя бывшая заказчица.

— Где же она сейчас?

— Погибла.

— Когда?

— Не спрашивай меня больше о ней, Антон. Мне это больно. И потом, это не только моя тайна. Я больше не выдаю чужих тайн, даже если они уже никому не нужны. Однажды я выдала чужую тайну, и это стоило жизни самому дорогому мне человеку, самому лучшему… — и она уже не сдерживала слёз. Антон ничего не понимал. Он обнял её, пытаясь утешить. Жалея о тех временах, когда счастливо-безмятежная по виду, воркующая, как утренняя птица, Нэя ждала его на террасе с напитками. Они же, казалось, на улице имели совсем другой вкус. Сейчас он не нуждался в этих напитках, в этом и была причина утраты вкуса к ним.

«Ну и цветочная бурда!» согласился он с определением Рудольфа. В холл вошла Эля. Её рыжеволосая голова была похожа на факел. Было трудно определить, природный ли это цвет? Но лицо было красивым. Здесь встречались порой очень притягательные девушки. Эля, увидев Антона в одних шортах, обнимающего Нэю, выразила, хотя и милым, но недалёким лицом, все свои чувства. Ясно, что именно она подумала, но было всё равно.

— Мне кажется, платье больше подойдёт тебе, а не такой девчушке, как моя Икринка.

— Да, — отозвалась Нэя, вытирая слёзы рукавом, как простолюдинка, не имея под рукой платочка, вернее, им она вытерла руки после денег, — как хочешь.

Он встал. Она, непривычно согбенная, осталась сидеть у своего подиума. Что было причиной её душевного спазма? Прошлое, которое она вспомнила? Или её настоящее, Антон так и не понял. Что-то, видимо, непоправимо сломалось в их отношениях, Нэи и шефа, что-то произошло уже после той встречи в лесу.

Окончательное прощение

После той встречи в лесу Рудольф решил выкинуть Нэю из головы, промаявшись несколько дней и не зная, как с ней помириться. Стал жить так, будто её нет, как не было её тут и прежде. Однако привычка к ночным прогулкам осталась. И временами ноги сами несли к её «Мечте». Но он всегда сворачивал в сторону, едва деревья начинали расступаться, и дорожка выводила к мерцающему от освещения сиреневому многоугольнику на холме. Её отсек был тёмен. Не возникало и мыслей входить туда. Вернее, желание появлялось сразу же, но воля не давала ему вырваться наружу. Потому что над прошлым чувством доминировала жалость к ней, и вина, которую она не хотела с него снимать.

Вернувшись назад, в тот самый угол лесопарка, где лежало бревно того самого дерева, что было повалено бурной летней ночью, и около которого его и охватило окончательно неуправляемое чувство к Нэе, он боковым зрением заметил, что на этом месте кто-то есть. На поваленном бывшем дереве, слабо светясь в темноте, сидело облачное существо, и он знал, кто. Нэя. Только она одна и могла обладать подобной светлой сущностью, подумал он, и светиться в темноте. И он подошёл, всматриваясь в её туманное лицо. Она как будто и ждала. Была спокойна и не произнесла ни звука. Он сел рядом и нашёл в темноте её ладошку. Она не сделала и попытки вытащить её.

— Как ты относишься к тому, что Антон всё же нашёл твою дочь? — спросила она

— Всё же? Он её разве искал?

— Давно. Он встретил её в горах, когда они совершали облёт с Олегом.

— Что она делала в горах? Как попала туда?

— Не знаю. Но он увидел её там, на какой-то скале, и стал искать. И нашёл.

Рудольф молчал. Она так и не убрала свою ладошку.

— Тебе холодно? — Он стащил свою куртку и укрыл её приоткрытые лёгким платьем плечи. — Как всё понять? Опять штучки Хагора?

Нэя уже гладила его руку, трогая браслет на ней.

— Я уже не сержусь, — произнесла она голосом маленькой обиженной девочки и надула губки, — Почти. Ещё только совсем немного… сержусь…

— Ты с нею подружилась. О чём вы общаетесь? Вы, люди разных миров?

— Я учу её пониманию жизни, любви.

— Любви? Это ты? После такого опыта? Чему ты её научишь?

— Меня всему учила моя бабушка. И Тон-Ат тоже.

— Он же был старик. Как мог старик учить любви? Он кто был? Врач или учёный-химик? Все лучшие биохимики Паралеи собраны здесь, в ЦЭССЭИ. Но о нём никто из местных ничего не знает и не слышал даже.

— Значит, не все были собраны. Он-то был лучший, чем те, кто здесь.

— Как ты могла жить со стариком столько лет?

Нэя не отвечала.

— Ты же чувственная, молодая, как ты терпела все эти годы постную жизнь, пусть и с мудрецом, но старцем? Или кто-то был ещё?

— Был, был, — ответила Нэя, — ты и был. Приходил ко мне в снах, любил меня, говорил, что ждёшь и всё простишь. Я спрашивала, что простишь? Мне свою вину?

— Как он мог так запрятать тебя, что этого убежища не нашла моя агентура, нигде?

— А если бы нашла? Притащила бы туда? В тот отсек?

— Забудь. Этого больше не существует.

— Тон-Ат был мне больше, чем муж. Друг, защитник, учитель. Но не возлюбленный. Он говорил, что твой возлюбленный никуда не денется от тебя. У тебя с ним будущее… — она заплакала, высвободив ладонь и закрыв лицо обеими руками. Рудольф достал из кармана куртки браслет, и отвёл её руку от лица, застегнув застёжку на её дрожащем запястье.

— Тут, — сказал он, — есть синий рисунок. В темноте не видно. Когда тебе будет нужна моя защита, моя помощь, просто дружба и общение, ты обведи по контуру пальчиком, и я буду знать, что ты хочешь меня увидеть. И если ты придёшь к «Зеркальному Лабиринту», ну, вдруг? Будешь гулять и окажешься там? То тогда и сделай, как я сказал. Я сразу же тебя встречу. Когда захочешь. Если ты не захочешь, то ничего уже не будет.

Она покорно держала руку, пока он застёгивал браслет, и потом не отнимала уже.

— Тебе грустно, что Антон уже не сможет стать твоим возлюбленным? Ведь вас так влекло друг к другу?

— Я не любила Антона никогда, как и он меня. Мы просто общались, от одиночества. А возлюбленного мне уже не надо. Никакого. Мне опротивела любовь.

— Как же ты учишь Лору любви, если тебе всё противно?

— Не любовь вообще. Любовь прекрасна, как была, так и осталась. А моя личная любовь не нужна мне.

— И ты никогда не простишь? Своего несчастного оборотня? Был приступ болезни. А ты обещала, помнишь, отфигачить зверюгу кнутом? — спросил он и обнял её, неожиданно и для самого себя. И она не отторгла его порыв, а прижалась, хлюпая носом.

— Я попытаюсь тебя простить. Я не умею долго жить с обидой или ненавистью. Это как таскать каждый день мешок камней. В себе. Тяжело.

Он нашёл в темноте, хотя глаза уже и привыкли, её губы и обхватил их своими, целуя нежно и почти без страсти. От неё пахло ирисками как от ребёнка. Она же была сластена. Освободив её лоб от волос, он прижался к нему подбородком.

— Хочешь восстановим тебе пигмент волос? Франк умеет. Тебе-то уж точно не откажет.

— Я крашусь для красоты. Зачем мне что-то восстанавливать? — Она пыталась скрыть то, что он разглядел ещё в художественном салоне через яркую окраску волос. Её седину. Разглядел не совсем правильно — почувствовал. Даже через маскировку красителями необъяснимым образом он догадался, поскольку некоторые её тонкие волосы были светлее и выделялись на основном тёмно-золотистом фоне пышной причёски. Подобный цвет волос считался у них в Паралее шиком, хотя в природе такого оттенка не существовало ни у кого. Такова была причуда их моды

— Ну и ладно. Как хочешь, — он погладил её лоб, проведя нежно пальцами по бровям. — Ты навсегда останешься для меня той девочкой-сладкоежкой, которую я увидел впервые. Вот и сейчас ела сладости? Чтобы подсластить свою печаль?

— «Сливочные бомбочки». Я привожу их из столицы. Когда я жила одна в столице, я так хотела их, но не было денег. Мне приходилось на всём экономить.

— «Сливочные бомбочки»? — засмеялся он, — ты вся сливочная, но не бомбочка, конечно. Скорее ты бабочка-сладкоежка. Но твой лоб высокий и благородный, что означает, — ты умна и развита, хотя и играешь в куклы, моя забавная девочка. Я глумился не над тобой, а над собой, а тебя я люблю с того самого мгновения девять лет назад, и сейчас ничего во мне не изменилось к тебе. Выйдешь ко мне завтра вечером? Я приглашаю тебя к себе в гости. Можешь просто дружить, как с Антоном. Будем общаться. Пока ты не захочешь большего.

Нэя ничего не отвечала.

— Помнишь, я тебе обещал, я ничего не забываю, я покажу тебе звёзды с орбитальной нашей станции.

Нэя прижалась лицом к его груди, к облегающей майке, но даже сквозь ткань он уловил нежность и доброту её лица.

Отдав ей куртку, он остался в майке без рукавов. Нэя потрогала горячие мускулы любимой прежде руки и вздохнула. Нащупала еле ощутимый шрам на предплечье, след от пули, выпущенной Нэилем. Удивительно, но когда прошла её боль, любовь вернулась. Даже сейчас ей хотелось оказаться с ним у себя в подушечках и простить ему всё окончательно. И он, она нисколько и не сомневалась, улавливал её мысли, или мечты, всплеск прежнего желания, всё то, о чём она молчала. Потому что прикасался к ней так, словно осторожно готовил её для действа, невозможного сейчас по любому. Не так скоро во всяком случае. И улавливая его готовность, Нэя ощущала своё бессилие запретить собственное влечение, готовность уступить ему, наливаясь и сама томительной тяжестью внизу живота. Она попыталась отстраниться, стараясь выйти из недостойного состояния, не уважая себя за свою низкую животность, как она считала.

— Завтра выйдешь? Я буду тебя ждать в машине, где в тот раз, помнишь…

— Я должна подумать, — протянула она опять же капризным голосом обиженной девочки. Может, она, действительно, была отчасти и глупышкой, приостановив своё развитие в плену у колдуна, или же таким образом пыталась усилить его влечение, представив себя беззащитной, маленькой. Но она и была маленькой и беззащитной, и ему нравилась подобная разновидность любовной игры.

— Может, приду… может, не смогу… — она растягивала окончания слов, вызывая прилив нежности, желание подставить свои губы, чтобы ловить это тихое звучание, как росу с лепестков её губ…

— Я буду ждать долго…

— Только знай! — она надула губы, пытаясь изобразить строгость и неумолимость, — Если ты посмеешь войти ко мне в «Мечту», как проделывал это прежде… Уже на следующий день меня здесь не будет! И ты меня не найдёшь! Повторения того, что и происходило, невозможно!

— Милая… — прошептал он, и рука заползла под её подол, скомкав его на коленях. Её повелительные слова вовсе не прозвучали столь убедительно, как она воображала.

— Не трогай, не трогай же…

— А если я войду в «Мечту», что будет? Ты воткнёшь в меня тот самый нож, который и держишь под подушкой? Но ведь нет там никакого ножа. И не было никогда. Да и опасно спать с холодным оружием в обнимку…

— Жаль, что я не догадалась взять этот нож с собой в тот отсек! — она нашла в себе какую-то, завалявшуюся в укромном углу сознания, частицу самообладания и сильно сжала колени, не пуская его дальше. Он сразу сделал вид, что просто гладит её ноги в знак дружеского и ни на что не посягающего примирения.

— С ножом? В тот отсек? Ты уверена, что смогла бы воткнуть в меня свою игрушку? Ещё одна мстительница за прекрасного и длинноногого человека, к гибели которого я не причастен. Но кто-то сделал меня за это ответственным. Кто-то вдохновил на такой вот подвиг… Почему я не догадался сразу…

Он прижал к своим губам два сжатых кулака и замолчал.

— Разве Гелия пыталась тебя убить? — поразилась она.

— Ты думаешь, что кроме Гелии не было желающих за него отомстить? Странный разговор у нас получился…

— Да. Какой-то замкнутый круг, в котором прошлое продолжает истязать наши души совместно… Давай не будет возвращаться к этому? Раз уж я… тут с тобой, и мы помирились… — она порывисто обняла его. — Я знала, я чувствовала, что ты постоянно гуляешь тут, где-то рядом, по ночам. Я знала точно, что сегодня увижу тебя здесь. Ты учуял мой зов, как тот самец бабочки? Я так тоскую по тебе…

Порывистое объятие перетекло в длительные и, в сущности, невинные поцелуи. Как если бы это та самая девочка в бирюзовом платьице сидела с ним на брёвнах у бирюзовой реки…

Дуновение былых дней настолько ощутимо возвращало и ему, и ей утраченную чистоту чувств, хотя и путало мысли. Она схватилась за него из-за возникшего вдруг головокружения, будто и в самом деле сидит на вершине пирамиды из брёвен на берегу реки и есть риск свалиться вниз. Она пребывала там же, где и он, в том самом утраченном дне, и он видел то, чего видеть во мраке было невозможно. Как мерцает отражённое сияние бирюзовых вод в её глазах. Как уплывает её сознание, тонет в той самой быстротекущей реке, страх перед которой она так и не смогла преодолеть.

— Такое чувство, что меня утягивает течение реки, на глубину… — прошептала она доверчиво и жалобно. Если бы он взял её на руки и утащил в её комнату-шкатулку, она подчинилась бы всему. Но он чуял, что не стоит спешить. Если она выйдет к нему следующей ночью, это и будет знаком того, что винаокончательно снята и отброшена. Он засмеялся и стал тормошить её, будто хотел столкнуть вниз. Но под их ногами была надёжная лесная почва, и она ответно засмеялась, приходя в себя. Пугающие глубокие воды бирюзовой реки ушли в провалы времени, тогда как реальная река продолжала своё течение вдоль столичной окраины. Далековато отсюда, а потому и не нырнёшь в неё, как ни старайся.

— Вспомнила вдруг Дальние Пески, — сказала она. — Может, как-нибудь искупаемся там?

— Как-нибудь, — согласился он. — Да хоть завтра.

— Завтра? Нет, я не могу. У меня же назначена встреча с заказчицами в столице, а потом…

— А потом очередное бегство от того, что тебе настолько и невыносимо. И мы опять будем бесконечно разговаривать с тобой у меня в машине про тайны твоего великолепного аристократического рода…

Они дружно засмеялись. Не без грусти, что и это уже не повторится.

— У меня уже не осталось тайн от тебя, — Нэя переключилась с нижнего томления на более высокую жалость к нему. Исчерпав ресурс жалости к себе, она впервые задумалась о его глубинной ущербности. Ни оборотень, ни небожитель, а человек с большими проблемами в своём, внешне потрясающем, но внутренне больном существе. Если бы был жив Тон-Ат, как много он объяснил бы ей в нём, а она сама, маленькая невежда, всю сознательную жизнь витающая в своих красочных образах и фантазийных мирах, что она сможет изменить в нём? В сильном, неподвластном чужому и даже более мощному влиянию, своевольном, инопланетном существе? Но был ли он инопланетным, или она была инопланетной здесь, на Паралее? Нэе он казался родным изначально, даже будучи ребёнком, она предчувствовала свою встречу с ним, когда видела в ночном небе звездолёты землян. И она нисколько не сомневалась в том, что его звездолёт в ночь, когда ушла мама, — ушла, чтобы не вернуться никогда, — висел над горизонтом. И когда желание любви, его любви и своей к нему любви, вернулось, Нэя решила лечить его своим искусством, без чьей-либо помощи и подсказки. Поэтому зная, что он слоняется ночами вокруг кристалла, она и ждала его. И вот он ей попался. И она не удивилась, а может, она опять почувствовала его зов, или он её.

Ещё какое-то время они болтали на цветочной террасе, когда он проводил её до дверей «Мечты». Они не хотели расставаться и сели у столика, где обычно Нэя с Элей по утрам пили свои напитки, уже без Антона. Преодолев в себе сексуальное тяготение к Рудольфу, Нэя даже повеселела и будто прибавила такой вот победой над своим изголодавшимся инстинктом к тому светлому чувству к нему, которое засияло в ней ещё светлее. Жалость к нему делала отношение почти материнским и родным. Она присела к нему на колени, гладя его бритую макушку. Но он-то своих устремлений не оставил и попытался повторить натиск, лаская её и побуждая к вполне определённым действиям. Понимая, как давно он пребывал в своём невольном аскетизме, по его накалу и несдержанным уже движениям, Нэя была счастлива, что они вместе отстрадали всё это время в телесном одиночестве. И тут ей на подмогу пришло то самое креслице, расшатанное Антоном, оно сломалось под Рудольфом, и они вместе свалились в клумбу и хохотали, как сумасшедшие.

Эля, — в её комнате была открыта часть окна на втором этаже, — не спала. Она только что вернулась из своего загадочного путешествия с Олегом, о котором никогда не распространялась Нэе. Может, она ревновала её к Икринке, может, сама Нэя к ней охладела, и её нисколько не интересовали тайны Эли. Подойдя к распахнутому окну, — на втором уровне здания стены уже не обладали той прозрачностью изнутри, как это было на первом этаже, — Эля увидела свою хозяйку. Та барахталась с каким-то мужиком и громко смеялась! Вошедшая в последнее время в роль повелительницы очень убедительно, так что ни у кого не возникало желания ей перечить, она уже не подпускала Элю к себе для былых откровений. Эля смогла разглядеть, что явно не Антон там внизу. А тот, о ком и подумать было немыслимо, настолько боялась Нэя одного упоминания о нём даже вскользь, думая, что Эля тупа и ничего не понимает.

— Ну и разошлась! — сказала Эля самой себе и тоже засмеялась, наблюдая комичную сцену. Высунувшись из раскрытой наполовину панели окна, она грозно, но исключительно из озорства, чтобы прогнать Рудольфа, крикнула в темноту, — Эй! Кто там бродит по закрытой для посторонних территории?! — якобы она не сумела рассмотреть в темени ночи хозяйку. Тем ни менее хохот не утихал, а только усилился. Нэя её раскусила.

Эля, как-то и вдруг заражаясь чужим и очевидным счастьем, захлопала в ладоши, любуясь и радуясь окружающей красоте мира. Возле «Мечты» вовсе не было темно. Кристалл не только освещался со стороны Главного Шоссе, но и сам излучал бледно-сиреневый свет на прилегающие террасы. Да и само небо было настолько ясным и обильно-звёздным в эту ночь. Искусственный свет от мощных фонарей вдоль Главного шоссе, поднимаясь до определённой границы и так, что нисколько не затмевал сияния бесчисленных звёзд, сливаясь с сиреневым, матовым и мягким светом самого кристалла, создавал видимость некоего натянутого, гигантского прозрачного зонтика. И тот уже заливал сверху мягким свечением сам холм, пышные купы деревьев, Нэю в светлом платье и Рудольфа в его белой безрукавной рубашке, мерцающей розоватой флюоресценцией, словно всё вокруг было втиснуто в некий волшебный хрустальный купол.

Под хрустальным куполом «Мечты»

Возврат старого счастья? Нет, счастье всегда новое

Нэя пришла в следующий же вечер. Ждать себя не заставила. И даже опередила его. Собираясь её встретить у Главной Аллеи, он неожиданно перехватил её возле Зеркальной площади, с которой и открывалась вся перспектива строений своеобразного города в городе под названием «Зеркальный лабиринт». Могли и разминуться, а она опять сочла бы это за обиду.

Сгустилась темнота, в лесопарке никто не гулял. В пустынном холле «Зеркального Лабиринта» усталое эхо перешёптывалось со звуком его шагов. Он вышел к своей машине, заранее приготовленной и оставленной у самого выхода. Но даже дверцу машины не пришлось открывать. Она проявилась из мрака леса неожиданно, сама подобная полуночной нимфе в платье, на котором словно бы отражались призрачные отблески звёзд при полностью беззвёздном небе на данный момент. Декольте, открывая её волнующую грудь, тем не менее, прикрывал туман полупрозрачной кисеи, из-под которой её белоснежные холмы тревожно и заметно вздрагивали из-за неровного дыхания. Она бежала? Или сильно нервничала? Что-то соорудив на голове в подражание незабываемой Гелии, она убрала причёску заколками с кристаллами, что выглядело скорее умилительно, чем шикарно. Ей шла высокая причёска, но гордость собою забавляла, милое лицо хотелось тотчас же расцеловать, смяв башню из окрашенных волос. Маленькие ступни были сжаты в узкую обувь. И духи те самые, что и у Гелии.

Ожидая её, Рудольф опять не ожидал её такой, — совсем другой, но прошлой по силе потрясения, какое испытала его душа. И несмотря на кукольно-несуразную из-за своей избыточной сложности и чрезмерной красивости, — в целом забавную, если на взгляд землянина, — одежду, если бы такая девушка появилась в том самом «Звёздном Персее» на Земле, там остолбенели бы все. Потому что гораздо важнее её затейливых текстильных фантазий была она сама. И его вдруг накрыло, настолько не подходящее к их моменту встречи, воспоминание о другой…

…Гомонящий бар, небрежно одетые и уставшие курсанты, а тут влетает невообразимо разряженная девушка в точно таком же зелёном и для чего-то длинном платье. Она же любила всех поражать, любила быть всякий раз неузнаваемой, оригинальной, а порой чудной и даже одуряюще безвкусной. Абсолютно гладкая ткань, по которой изредка вспыхивали искры и тут же гасли…

«Под метеоритный дождь, что ли, попала»? — пошутил он. А что она ответила?

«Раз живая, не опалённая, то выходит, это был обычный дождь». В её волосах тоже сверкали искры. Он никак не мог вспомнить самого главного. Её лица. Она, словно бы мстя, утащила из него память о своём лице… И как он ни вглядывался в собственные глубины, то отчётливо видя порой даже незначительные детали её одежды, обуви или причёски, само лицо видел таким, как если бы она стояла на другом берегу реки…

Вокруг царила тишина, пустота огромного холла, а девушка, ставшая миражом памяти, вдруг заявилась без зова… Он повернул её лицом к ночному плафону, чтобы убедиться, пришла та, кого он звал и ждал… Встревоженная нимфея другого мира глядела на него вопрошающе? Что не так?

Так каким же было лицо той, другой? Оно ускользало и размывалось, разбивалось на брызги, как если бы он пытался схватить отражение на воде. Перед ним стояла тончайшая женщина, не имевшая с возникшим миражом ничего общего. Общим было только его потрясение. Против ожидания, против воли, наперекор его отрицанию собственного чувства. А вот размер холла «ЗОНТа» точно соответствовал тому бару, и казалось, что это и есть Земля. Просто из «Персея» зачем-то вытащили всю мебель, все ушли, а пригашенные, в сумраке, иллюзорно-трёхмерные города Нэиля усиливали сходство с Землёй.

Несравнимая ни с кем сама по себе, но неумелая подделка под Гелию, Нэя замерла перед ним, ожидая его ослепления собою. Ожидание, предвкушение своей победы читались в её напряжённо расширенных и опять ярко подкрашенных глазах. Он вспомнил, что у Гелии тоже было когда-то похожее в платье. Он начисто о том забыл, но вспомнил, увидев Нэю в таком же искушении. Другое платье, конечно, но сотворённое по старому образцу, вынутому из её памяти талантливой художницы. Зачем ей понадобилось загримироваться под Гелию? Она казалась каким-то диковинным сплавом всех его прошлых женщин, многоликой и неуловимой одновременно. Или же сказалось дневное переутомление, помноженное на волнение?

— Ты точно пришла? — спросил он, — Или же ты лишь мираж ожидания?

Она неожиданно утратила равновесие, поскользнувшись гладкой подошвой туфельки, и невольно прижалась к нему. Или из-за ответного волнения, или из-за того, что ей стало холодно, поскольку был заметный контраст между душной жарой уличного пространства и прохладным кондиционированным воздухом огромного пустынного холла, но он ощутил её дрожь. Трогательно маленькая, невозможно хрупкая, чуточку растрёпанная, потому что бежала, потому что боялась темноты и много ещё чего, на какой-то миг она показалась ему такой же заброшенной тут, как и его собственная дочь… Такой Икринка была, когда плакала и дрожала в его объятиях после утраты матери…

Ему стало жалко её именно как собственную дочь, как зависимое существо, а также как ту, кого он обидел, растоптал… с которой невозможно предаваться сексуальным утехам, во всяком случае не сразу, не сегодня точно. Радостное торжество покинуло его, стало больно от невозможности исправить прошлое. Она отстранилась, и он заново ослеп от её красоты, тут же откинув столь неуместно возникшие чувства, не соответствующие ни моменту долгожданной встречи, ни её настроению уж точно. Она буквально сияла.

— Что это у тебя? — спросил он, пытаясь прикоснуться к ней. Искристый сгусток отполированного камушка, висящий на длинном шнурке, скрылся в её маленькой ладошке, которую она подсунула под его довольно расторопную руку. Она пока что не хотела столь откровенных прикосновений.

— Камушек. Я нашла его… ну, там, где прежде жила… мастер сделал мне украшение, — ответила она с наигранной наивностью. — Тебе понравился мой наряд? — И долго молчала, почти задыхаясь не столько от того, что торопилась и, вообще, была напугана собственным походом по кромке шоссе вдоль непроглядно-чёрного лесопарка, сколько от того горячего восхищения, что выплеснул на неё тот, кто её и встретил. — Красиво?

— Ты почему меня не дождалась? — спросил он наигранно строго, но радуясь её появлению. — Я же сказал, что приеду за тобою на машине. Ты должна была меня ждать у трассы возле своего кристалла. Куда ты направилась во тьму?

— Ты бы по любому меня увидел, если бы поехал навстречу.

— А если бы увидел и тот, для чьих глаз ты вовсе не предназначена?

— Так я же не невидимка. Меня по любому видят тут едва ли не каждый день.

— Но не ночью, когда ты такая вот ослепительная.

— Я ждала, но долго. Решила пойти навстречу. Ты, похоже, и забыл о назначенном времени?

— Нет. Хотел дать тебе больше времени на сборы. И даже был уверен, что ты так и не захочешь прийти.

— А если бы не захотела?

— Я ждал бы тебя на том бревне до самого утра.

— Ругался бы?

— Само собой. Просто захлёбывался бы от ругани и слёз. Я и теперь ругаюсь. Как ты вообще-то посмела выйти за пределы своей территории в таком виде? Случись что…

— Я шла по самой кромке. Тут же абсолютно безопасно. — Нэя сняла с ноги туфельку, осматривая её. Чтобы не потерять равновесия, она прильнула к Рудольфу. Он дышал влажным туманом её волос, душистым и тонким атласом смешного платья. Её всю хотелось сжать как пышный и безвкусный, а дорогой безмерно букет. Рудольф так и не привык к моде Паралеи. Особенно женская одежда была избыточно-пышна, чрезмерно вычурна и сложна. Но он верил, что Нэя — невозможное чудо. В целой Паралее нет никого, кто смог бы превзойти её как в красоте, так и в самом обрамлении этой красоты. Платье нежно шуршало, когда она пыталась усмирить ласки Рудольфа не ко времени. — Не трогай, не трогай же… — шептала она, всё ещё задыхаясь, но уже не от бега, а от своего счастья. — Ты собрался заняться «насыщенным сексом» прямо у порога? Ты уверен, что я уже согласилась на нечто большее, чем просто приятельская беседа?

— Нет. Я только тешу себя несбыточными ожиданиями.

Мысок одной туфельки был поцарапан. Она почти бежала, и мелкие камни у обочины повредили непрочную обувку. — Мне не жалко нисколько! Туфли — ерунда! А бабочки я приделаю к другой паре. — Она лгала, она надела лучшее из того, чем обладала. Рудольф узнал сам стиль, — неподражаемый стиль Гелии, — всюду прицеплять бабочки из кристаллов, и на туфли тоже.

— Не подражай ей, — сказал он, — зачем тебе? Ты всё равно не станешь ею. И не надо, — и поразился в который уже раз устойчивости Антона, что так долго она его обхаживала, а он устоял. Он бережно вытащил заколки из её сооружения на голове и распустил золотые, крашеные волосы.

— Так ты милее, привычнее. Лучше…

Но всё равно она несла в себе то же сияние, что и Гелия, и это было так очевидно сейчас, будто Гелия оставила ей по странному завещанию своё сияние, а ему по тому же завещанию оставила её, свою подругу. Или его любовь преображала её? Или её любовь давала ей сияние?

В эту ночь у них так ничего и не произошло. Она так и не освободилась от затаённого напряжения, будто пришла не на любовное свидание, а на возможную схватку с оборотнем, от которого неизвестно чего ждать, — то ли он будет ласков и послушен, то ли набросится… и он не стал проявлять настойчивость. Они проговорили всю ночь. Он показал ей сверху со своей, до блеска вычищенной роботом от въевшейся пыли, мансарды — пирамиды всю панораму их городка. Он только слегка трогал её платье, проверяя на ощупь, что именно так странно поблёскивает на нём, как некая тающая изморозь, но ткань была сухой и абсолютно гладкой, не колючей, не шершавой. Будто боясь обжечься, он слегка коснулся кончиками пальцев прозрачной вставки на груди и почувствовал сразу же, как остро ощутила она его ласку и как ответно слабеет…

— Ну что же, — произнёс он шутливо, — продолжим наши любимые игры в недоступность, жрица Матери Воды… — на самом деле желая её активности. Но она такой активности не проявила. В последнее время она тщательно заворачивалась в свои одеяния почти до подбородка. И грудь свою чем-то утягивала, делая мало заметной. А тут вдруг декольтированное платье… разве это не явное ожидание возобновления прежней близости? Приглашение приступить к осаде прекрасной и чистейшей, но лицедейки?

«А вот не буду тебя атаковать», — подумал он, вовсе не имея намерения ей препятствовать, если она захочет того, ради чего, собственно, и пришла. Она освоилась, сбросила свои туфельки, а вместе с ними и напряжение, и свободно уселась на его постели. Он стал гладить её ступни, и она замирала от неловкости, смешанной с очевидным удовольствием от ласки. Не препятствовала и тогда, когда он прижал её ногу к своему плечу, поощряя к раскрепощению, не отпихивала его руку, запутавшуюся в паутине нижней юбки. А под юбкой этой не было уже ничего, что могло бы и задержать его очевидную устремлённость, вкрадчивую настойчивость… и она поддалась, легла на спину, но при этом страдальчески тараща глаза в потолок, волевым усилием сжимая челюсти, чтобы не вырвался не то вскрик протеста, не то стон чувственного отклика, чем напомнила вдруг ту «игрушку» из подземного отсека…

В эту же минуту он прекратил ласку и сам расправил верхний подол её платья, будто они намереваются вот-вот отправиться на прогулку. Может, она и ожидала его дальнейший натиск, может, желала его сама, но он включил свою игру и не проявил инициативы к сближению полному и окончательному.

Со смешанным чувством разочарования и облегчения, что ничего не произошло, не делая и попытки перехватить инициативу у отдалившегося вдруг партнёра, она села рядом, спустив ноги на пол. Благопристойно разгладила все мятые складочки на подоле, приняв позу той самой послушной девочки, которая когда-то внимала его рассказам о тайнах происхождения лицедейского искусства на планете, кочевых театров в частности. Ничего не оставалось другого, как объясняться ей в любви, в которую не верил, но она этого ждала, так ему и не было жаль слов. Облегчения, как она, он не испытал, потому что желание овладеть ею осталось, а вот разочарование её скованностью также возникло. Всё-таки она уже не была той безгрешной нимфеей, а женщиной на изживании третьего десятилетия. Прибытие сюда и означало, что обиды отброшены. Но чего конкретно он хотел? Повторения того, что происходило в её «Мечте»? Когда не надо давать никаких обещаний длительной привязанности? Захотел, пришёл, поднадоело, так и пропал без объяснений? Или же постоянной привычной связи с красивой женщиной, только своей? Рудольф не хотел анализировать. Он плёл ей о своём ожидании её любви с того самого момента, как она поселилась здесь. О том, как его жизнь наполнилась этим ожиданием, словно в той её, да и его молодости.

— Так было только там, — курлыкал он, — Где сверкают родные для меня созвездия… — И целовал ей руки, продолжая плести, что она будет не просто жена, — она будет друг. И он совсем другой, она поймёт, а когда простит, захочет принять его раскаянье полностью, захочет стать для него всем, то пусть приходит в любое время, утром, днём или ночью. И он положил в её сумочку электронный пропуск в «Зеркальный Лабиринт», в своё жилище. И где бы ни находился он, примчится к ней так быстро, что она и туфельки свои снять не успеет…. И говоря, парил от собственного великодушия и сам себе верил.

Она же впитывала не только его слова, но и каждый слог в отдельности наделяла особым смыслом, каждый звук произносила за ним мысленно, разве что не вслух, как это бывает у больных эхолалией. И наблюдая её детскую доверчивость к словам, Рудольф снова испытывал вину и потрясение, и сожаление, что они не на Земле, а на постылой ему Паралее. И возникало желание соответствовать своим же собственным словам. Но если, добавил он, она не захочет всё вернуть ему, то и тогда она останется и её пальцем никто здесь не тронет. И у неё будет всё.

— Я же тебе обещал, что это жилище в полном твоём распоряжении. Считай его своим домом даже в том случае, если не захочешь, чтобы я тут отирался рядом с тобой… — но прекрасно осознавал, что никуда уже она не денется.

— Руд, зачем мне ещё один дом? Тут очень хорошо, но я привыкла к своему…

Он встал на колени, снял с неё обувь, гладя пальцы на ступнях, и опять стал целовать их.

— Ноги же запылились, не надо… — застеснялась она, хотя перед свиданием тщательно вымыла их в душистой воде. Не потому, что ожидала такого, а из желания пропитаться ароматами вся целиком.

— Ты моя светлая нимфея из тёмной инопланетной заводи… — произнёс он, — И как такое возможно, чтобы именно здесь я встретил такое утончённое и белейшее чудо? Надеюсь, ты не окажешься столь же недолговечной, как речная лилия…

И Нэя, впитывая его бормотание как музыку высших сфер, будто опять провалилась в состояние между сном и явью, но на сей раз это было падение в счастье. Или то был полёт? Она смотрела вниз из хрустального поднебесья и парила. Полёт. Конечно, полёт. К ней вернулось состояние, о наличии которого она и забыла. Девическое безвременье, бестелесная лёгкость, ожидание ещё более прекрасных событий. Всё последующее будет лучше, чем в тех снах, запутавших её сознание, которые её посещали за сиреневыми стенами. Конечно, она всегда понимала, что снами это не было. Но сейчас так казалось. Сны. Пусть и забудутся вместе с последующим кошмаром, от которого стали неотрывны. Она забыла всё. Тон-Ата с его колдовскими цветочными плантациями, столичную жизнь, полную одиночества и тягостных будней. Забыла и Гелию, хотя и повторила то платье Гелии, вышивая его по старым эскизам. Её память была чиста. Будто она впервые открыла свои глаза в его хрустальном святилище, её наполняло только ожидание невероятной любви и вера в эту любовь. Она не смогла притронуться к угощению. Только в том отсеке так происходило от затаённого страха, а сейчас от избытка счастья.

Она вышла к нему и в следующий вечер, и в третий тоже. Хрустальная ловушка захлопнулась. Но Нэя не понимала, что это ловушка, пусть и прекрасная. В первое время Рудольф почти физически ощущал её страх, обнаруживший себя внезапно, едва она, покорно раздевшись, легла к нему. Страх сидел в ней незримым сгустком и выплывал в её глазах, которые она широко открывала в моменты их близости, вздрагивая как от когтистой лапы от его прикосновений и будто боясь повторения чудовищного броска тяжкого зверюги, и полностью его приняла, всё же, не сразу. И её стоны были больше жалобными, чем страстными.

Но в свободные от любви часы Нэя не замолкала никогда. Она чирикала, как канарейка обо всём на свете, выводя рулады до тех пор, пока он не закрывал её губы своими, размягченными ею, губами. Попривыкнув, она ему объявила о том, что будет лечить его. От страшного фантома, который его грыз, и который напал на неё в его подземелье. И она знала, о чём она говорила. Она сумела, обманчиво наивная и вроде бы беспомощная, взнуздать того зверя и прогнать его, беспощадно зажав его бока узкими и сильными ступнями. Как древняя наездница из преданий Земли, что укрощала дикого быка своей волшебной силой. И зверь сгинул. А маленькая женщина-целительница стала его любить, стала любимой, подобной которой у него и не было никогда. И сила в ней открылась вдруг такая, что испарилась Гелия, закрылись незримые каверны души, и он иногда почти рыдал в её объятиях как мальчик, впервые соприкоснувшийся с тончайшей искусительницей, перед которой не может быть стыдно. Она проскользнула туда, куда до неё никто не смог бы и попасть. Она нашла его сокровенную суть, умела её ласкать как та самая жрица Матери Воды, о которой слагают местные легенды, но никто не ведает, есть ли она хоть где? И кто тот счастливчик, кто отдаёт ей половину собственного состояния, если есть что отдать, за близость с ней?

«Я, я стал таким счастливчиком»! — ликовало его тело неотделимо от души. И это не он, а она жила на более высоком этаже мироздания и спустилась оттуда к нему, к надменному человеку из Будущего, ставшему оборотнем подземелий. Она и хотела, и умела любить. Она верховодила им ночью, управляла, кукольная на вид, но очень сильная наездница, и ведь она не сочиняла, что отфигачит зверя кнутом. Только кнут был особенный, незримый, волшебный, мягкий и любовный.

— Почему, почему ты сбежала от меня, лишила меня любви? — спрашивал Рудольф и не ждал ответа. Ответ был ему известен и так.

— Ты не хотел меня любить тогда, — ответила Нэя, — ты хотел играть. Чтобы я дала тебе в то время? Ты бы давно меня и забыл, взяв то, чего тебе не хватало.

Ясно, что старик её зомбировал в своём укрытии. Где это было? Она не понимала сама.

— Ты бы задавил меня своей сложностью, капризностью, переменчивостью своей натуры. Я стала другой за годы вынужденного одиночества, качественно другой. Я окрепла, я раскрыла в себе свои задатки.

Но, не соглашаясь с ней, Рудольф не возражал и не опровергал её. Если ей так легче, пусть так и думает. Он по любому был благодарен ей. Каждой клеточке её существа, каждому её пальчику, каждой ресничке за нежное исцеление, за всепрощающую и незаслуженную любовь.

— Разве любовь дается за заслугу? — спрашивала милая целительница. — Это же дар, а не плата за что-то. Это бескорыстие Творца нам людям, вечно корыстным и расчётливым. — И так говорила маленькая щебетунья, наивная днём, со своим вечно полудетским лицом улыбчивой фигурки, похожей на одну из тех, что хранились в музее — замке, где работала его мать, в Альпах. Да неужели где-то есть они, эти Альпы? Баварские, Пенинские, Швейцарские и прочая их разновидность? Есть Земля? Была? Многие считали её тут чудачкой, что, впрочем, часто бывает с творческими людьми.

Их любовь скрыть было нельзя. Все заволновались, зашушукались. Местные насельники приписывали ей несуществующую продажность и развращённость. Но имел ли он и сам правильное мнение о ней прежде, воспринимая её так, будто она застыла в собственной незрелой юности, считая глупой и, в сущности, не уважая в ней человека. Когда затаскивал её в машину возе пограничной городской стены, когда приходил в «Мечту» и овладевал ею практически во сне. Не думая тогда ни об ответных её чувствах, ни о ней самой, а только о своём насыщении. И то, что происходило там, действительно было убожеством в сравнении с тем, что давала она ему сейчас, и он ей тоже. Нэя давала ему так много, давала всё.

Он настолько быстро и заметно изменился, что уже не шествовал величаво, как привык, а бегал, если не летал, как человек, для которого время сделало исключение и решило прогуляться в обратную сторону, в давно оставленную юность. Сам собою восстановился пигмент волос без процедур у Франка. И те, кто замечали такое вот чудо, так и думали, — влюблённый Венд, шеф космодесантного корпуса Паралеи, прошёл восстановительный курс. Но Рудольф не общался с Франком, единственным из врачей их базы, кто владел восстанавливающими технологиями. Остальные были практики попроще, хирурги, диагностики и прочие узкие спецы. Старый же Франк был универсалом. Он попал на Паралею отчасти и случайно, прибыл в добровольное затворничество ради служения тем, кому было ещё хуже, как он считал.

Нэя целовала его в макушку, радовалась, будто он её ребенок, неожиданно выздоровевший после тяжелой болезни. Рудольф даже перестал сильно брить голову, и смешной ёршик волос золотился как в молодости. Как будто голова его излучала сияние от нескрываемого счастья, как будто юность вернулась в его душу. Но она вернулась. Отращивать волосы он упрямо не желал, дав себе зарок, что сделает это впервые только на Земле, когда вернётся.

С Антоном Рудольф общался только по служебной необходимости. Сурово, как со всеми прочими, но спокойно, отстранённо. Без прежней доверительности. И когда Антон общался с Нэей, то быстро сворачивал общение, едва замечал рядом Рудольфа, и быстро исчезал. Неужели он мог вообразить себе, что Рудольф может ревновать его к Нэе? Смешно! Он никогда не ревновал юного очаровательного глупца к ней. Даже тогда, когда она порхала вокруг него в своих цветниках. Он злился на неё, понимая её игру, и только. Охлаждение к Антону вызвала совсем другая причина. Но в разгар своей новой жизни Рудольф, занятый только собой, подарил им своё безразличие и к их новой совместной жизни. Жизни Антона и Икринки — Лоры. И Антон, простодушный на вид, но далеко не такой и простой, всё понимая, сам не лез ему на вид без особой нужды.

Второе, хотя и неполноценное, дыхание Олега

Любовь, как ни странно, обладает способностью заражать тех, кто становится её невольным сторонним наблюдателем. Если не самим чувством, ведь рядом может не оказаться никого подходящего, то желанием кого-то отыскать и себе тоже. Даже суррогат может сгодиться, сомнительное приключение как спасение от сосущей тоскливой пустоты. За глаза все добродушно подтрунивали над влюблённым Рудольфом, с любопытством изучая Нэю. Она всё чаще стала появляться в подземном городе, сверкая своим нарядным оперением и радуя нежным щебетом не одного Рудольфа. Она нравилась всем и вызывала грусть только у старого Франка. Он провожал её задумчиво и почти скорбно, если встречал на своём пути. Он был уверен в том, что милую и щебечущую от счастья женщину уже поджидает где-то впереди неизбежная трагедия, уготованная ей Рудольфом.

— Этот человек, — говорил он печальному Олегу, — никому не способен дать счастье. Увидишь, он её погубит.

Олег молчал, нисколько не интересуясь судьбой хорошенькой и посторонней ему девушки, живущей в красивом здании на холме. Она привлекала больше своими одеяниями, несуразными для его земного вкуса, но фантастически красивыми. Сами её тряпочки казались присущими ей по самой уже природе, как затейливые лепестки цветам, а пёстрые пёрышки птицам. Олег умышленно не желал представлять её без одежды, такой, какой и увидел купающейся в небольшом водоёме на закрытой территории возле «Мечты». В тот день он попал туда по неведению, поскольку один из сегментов ограды кто-то выворотил, а Олег решил, что доступ в цветущие райские кущи открыт для всех. Он всё чаще думал про её подружку или коллегу по ремеслу, такую же золотоволосую и явно окрашенную искусственно, смелую в своём поведении и откровенно тогда намекающую ему на своё желание сближения с ним.

И кто-то свыше решил исполнить его смутное желание, столкнув с нею там, где неизвестно что она делала. В самом центре жилого городка, где Олег в один из свободных своих дней наблюдал спортивные игры местных студентов, прибредя туда без особой цели.

— Эй! Ты куда пропал? — обратилась к нему помощница хозяйки «Мечты». Олег уже знал её имя. Элиан. Он смутился, припомнив весьма неприятные подробности той последней встречи с Элиан, касавшиеся именно её хозяйки, у которой возник с Вендом подозрительный конфликт или что-то такое, чего Олег не понимал. Поскольку гнал такое вот понимание за те самые пределы, в которых и протекали процессы его личных обдумываний. Он не нуждался в тайнах чужой личной жизни, и ему были безразличны как чужое счастье, так и, возможно, боль. Ему своей боли хватало. Ещё до истории с Колибри он пытался приблизиться к Элиан, но после того случая с затяжным сном хозяйки «Мечты», всякие попытки прекратились.

Олег потрясённо подумал: «Куда ни сунься, всюду боль». Он отчего-то решил, что бедняга пыталась свести счёты с жизнью, напившись какой-то отравы. Несчастная, потому что оборванная любовная связь? Или не было там и намёка на любовь, а только пошлое использование красивой женщины с грубым отбрасыванием после. Повторно он поразился, увидев её преображение в настолько счастливую и влюблённую, что она, появляясь в подземном городе, казалось, распространяет вокруг себя золотистое сияние. И даже уходя, она оставляла мерцающие крупинки всеми ощущаемого счастья, оседающего на окружающие предметы, а заодно и на души живущих тут пришельцев. И всем становилось беспричинно хорошо. Один лишь Олег был раздосадован на инопланетную волшебницу за то, с какой лёгкостью простила она Венду некую глубокую обиду, причинённую, несомненно, именно тогда, когда они с Антоном и увидели её в том самом секторе подземного города, где букетно-конфетным отношениям уж точно не место.

— Чего же не заходишь больше? — певуче произнесла маленькая то ли девушка, то ли женщина со слегка вздёрнутым носиком и соблазнительно припухлыми губами, чьё имя Элиан-Эн звучало почти по земному. Не какая-нибудь «Хрпрмня» или прочая звуковая Белиберда, а певуче-нежная Элиан. Эля, как её все и кликали. Удивительно, что потом Олег на дал ей птичьего прозвища, как делал прежде, одаривая знакомых девушек ласкательными названиями земных птиц.

— Там же закрытая территория, — буркнул Олег вовсе не дружественно, поскольку был застигнут врасплох. — Ограду починили, а я через ограды своё уже в детстве отлазил.

— В ограде предусмотрен вход. И до вечера он открыт.

— К вам одни женщины ходят, — Олег сделал шаг в сторону, воротя от неё шею, как норовистый конь. Не взглянул даже ей в лицо.

— Почему только женщины? К нам мужчины всех возрастов приходят за эксклюзивными нарядами. У нас есть мастера по пошиву мужской одежды, — не отставала она. — Я тебе, как знакомому, без дополнительных наценок всё устрою. И быстренько…

— Я к нарядам безразличен, — Олег взглянул, наконец, в глаза девушки. И был поражён уже тем, что она сильно напоминала кошку, смотрящую из засады. Очень хорошенькую и соблазнительную кошку из тех, к кому руки так и тянутся её погладить и поласкать. А он очень любил кошек, как зверьков, понятно. Только она была человекообразная и разговорчивая кошечка. Олег был чрезвычайно впечатлительным. Она таращила глаза, казавшиеся также по-кошачьи то фиолетовыми, то зелёными, переменчивыми как мистик топаз, — в них как в зеркале отражался окружающий лесопарк.

Олег ничего не понимал в камнях, но на Земле он однажды подарил своей девочке украшение с мистик топазом — старинным, но искусственным камнем, красота которого его впечатлила настолько, что Олег стащил его из бесчисленных завалов бижутерии своей бабушки. Начистил старое серебро и сами кристаллы так, что они преобразились в изделия, только что вышедшие из ювелирной мастерской. Олег был на все руки мастер и перфекционист к тому же. Бабушка, понятно, ничего не заметила. Наверное, подумала, что где-то изделие затерялось во времени, если она вообще об этом комплекте, перстне и серьгах, помнила. И сам он тоже не помнил, чтобы та девушка украшением хотя бы раз воспользовалась. Она не любила побрякушки, а он всего лишь не знал, чем её порадовать.

Он смотрел на Элиан, не уставая поражаться, отчего она напомнила о той яркой влюблённости на Земле, быстро облинявшей и завершившейся без всякого сожалению с обеих сторон. Та девушка не пожалела Олега после той плохой истории с дракой, не встала всей душой на его сторону, а сочла его необузданным дураком. И как ни удивительно, ему было почти безразлично такое её отношение. Как будто вместе с зубами из него выбили и все прежние чувства. После операции и полного выздоровления он о ней и не вспомнил.

Он уже знал, что и эта девушка, или женщина, не станет для него безмерно драгоценной. Не будет настоящей, как тот самый чарующий мистик — топаз…

Он ждал, что кошечка Эля вот-вот зажмурится и начнёт мурлыкать.

Она и замурлыкала, — А я долго ждала тебя, и давно простила твою бестактность. Видишь, какая я не злопамятная. Хочу с тобой дружить… -

Конечно, она не тянула на определение волшебницы из-за очевидной плотненькой приземлённости, скорее уж на колдунью.

— Дружить? — удивился Олег, — тебе необходим друг?

— От такого, как ты, кто бы и отказался?

— Разве ты знаешь, какой я? Зачем я, такой пасмурный, тебе нужен?

— Зато я весёлая. Разве не предназначение женщины — дарить радость мужчинам?

И он впервые ощутил, нет, вовсе не восхищение или влюблённость, а именно соблазн. Потребность опять прикоснуться к женскому телу, а если получится, то и к её душе. Впервые после кровавой свалки, устроенной им в столице.

Олег — нежелательный гость

После кровавой свалки, устроенной им в столице, отношения Олега с Антоном ничуть не изменились, как и сам Олег внешне. Свою тоску он открывал только доктору Франку, прилепившись к нему после курса психологической реабилитации. Со всеми же остальными, как и с Антоном, Олег оставался такой же ироничный, добродушный и закрытый. Исключением для Олега стал Артур. Несмотря на незначительную возрастную разницу, Олег относился к нему, как к младшему любимому брату. Ту историю Олег никогда и ни с кем не обсуждал, и все делали вид, что ничего и не происходило.

— Я слышал, что у тебя поселилась певчая птичка? — спросил он как-то у Антона.

— Птичка? Она так мало похожа на тех, кто гомонит в сиреневом кристалле Нэи, и на саму Нэю. Если она и птичка, то не певчая.

— Покажешь? — спросил Олег.

— Приходи.

И Олег пришёл. Увидев Икринку, валяющуюся в холле на диване перед плоской панелью на стене, — она смотрела местное телевидение, — Олег превратился в соляной столб.

— Ты нашёл её? — спросил он, наконец, — где? В горах?

— Нет, — ответил Антон, — на вокзале.

Икринка, не переодевшись, осталась в своём полупрозрачном домашнем платье, одном из множества, какие нашила ей не знающая устали в своём тряпичном творчестве Нэя, и не проявила к Олегу ни малейшего интереса.

— Я буду смотреть фильм, — сказала она упрямо на приглашение Антона пойти переодеться для того, чтобы познакомиться с гостем. И встала, мерцая телом через полупрозрачную ткань. Её грудь просвечивала, как пирожные «бизе», но её ничуть не тревожило то, что кто-то посторонний увидит не ему предназначенное совершенство. Ведь она у себя дома, а к тому же она вся целиком принадлежала только Антону. А посторонний, раз уж он вошёл туда, где её чертог любви, может закрыть глаза, а может и ослепнуть.

«Как быстро вчерашняя недотрога лишилась стыда», — подумал Антон, впрочем, без особенной скорби по этому поводу.

— Ты смотришь такую вот тупую ерунду? — грубо спросил Олег, явно обиженный её приёмом.

— Да, — ответила она, — пусть и выдумка, а напоминает мне прошлую жизнь, не такую скучную, как тут, хотя и бедную, конечно.

Олег не знал, как ей отвечать и чем парировать недружественный выпад.

— А помнится, весёлая была, — сказал он. Антон, никогда не забывавший их первую встречу в горах, не помнил даже тени улыбки на её лице в тот первый раз. Она не казалась весёлой. Это факт. Также и в вагоне, также почти всегда. Она не была хохотушка, резвушка или простушка. Никогда.

— Где? — спросила она.

— В горах, — ответил Олег, — ты ведь оттуда?

— Нет. Там раньше жил мой дедушка.

— Где жил?

— В пещере.

— Пещерный дикарь, что ли?

— Нет. Не дикарь. Просто жил. Беженец.

— Беженец? Откуда бежал?

Но тут Антон перебил Олега, сказав, что роль шефа ему не идёт. Хотя Антону всё же показалось, что между Олегом и Икринкой скользнула тень некой тайны, о которой не знает он, Антон. Но обиженный Олег больше не подошёл к ней, и они вдвоём, оставив негостеприимную хозяйку одну, пошли в столовую, бывшую и кухней, а вернее, в маленький столовый домашний отсек.

— Ну и дикая! — сказал Олег, — проявил бы способности воспитателя, — он обиделся как мальчик, — Голубка, помнится, такая добрая и ласковая была. Ухаживала, кормила…

— Поила, только спать ни разу не положила, — засмеялся Антон, желая отвлечь Олега.

— Хотя она и без местных комплексов, — добавил он, намекая на грудь и прочее, что она и не подумала прикрыть перед посторонним человеком.

— Горское воспитание, — Антон добродушно толкнул Олега в плечо, — дитя природы.

Олег, наделённый таким качеством как отходчивость, засмеялся.

— Тебе повезло, что ты всё же нашёл её.

Икринка следом пришла к ним в столовый отсек. Без всякого девичьего кокетства и просто она сказала Олегу. — Ты очень хороший. Не обижайся. Я тебя не забыла.

— Не забыла? — удивился Антон, — а где ты его видела?

— В горах, — ответила она, и опять между нею и Олегом мелькнула тень какой-то неизвестной ему тайны. — Ты забыл? — обратилась она к Антону, — Вы же были тогда вдвоём?

— А где твои крылья? — спросил вдруг Олег.

— Какие крылья? — поразился Антон.

— Для полётов.

— У нас тут каждый день полёты в неизвестные миры, — смеясь, ответил Антон, решив, что Олег в свойственной ему манере говорит словесными ребусами. Икринка стояла так, будто это обсуждение не имеет к ней отношения.

— А-а, — протянул Олег, — понятно, — и сразу же погрустнел. Она повернулась к ним спиной, открыв камеру для продуктов в стене, и Олег уставился на маленькие полусферы её ягодиц, просвечивающих так же откровенно, как и всё прочее. Олег тоже был без комплексов.

— Послушай, дитя природы, — не выдержал Антон, — может, всё же переоденешься? Этикет превыше всего. Мы же не в горах. — И опять вспомнил, как стыдливо она натягивала свою тунику на точёные колени в поезде, когда он сел напротив. И засмеялся вслух. Даже её бесстыдство не казалось умышленным, а таким, как у ребёнка. Она не придавала значения тому, что её рассматривал незнакомый человек. Она принадлежала только Антону, и другие её не интересовали. Переодевшись в нарядное платье, сшитое Нэей, она села с ними за стол.

— Ты дружишь с Элей? — обратилась она к Олегу.

— Дружу? — переспросил Олег и как-то кривовато усмехнулся, — а у вас есть такое понятие как дружба? Она смешная и не умная. Но ласковая. И одинокая. И я тоже одинокий. Она не хочет никого любить. А я так не умею. Без любви.

— Она умна, если понимает, что тебя любить ей не стоит, — ответила ему Икринка.

Олег уставился на неё с непонятным и почти зловещим блеском, загоревшимся в его глазах, как будто некий и недобрый дух подключился вдруг к нему, — Лучше бы ты не встретилась нам в том диком месте! Лучше бы и не видеть тебя никогда!

— Лучше бы ты не приходил ко мне, — ответил Антон, — но я не буду добавлять слова «никогда». С тобой всё в порядке?

— Какой может быть порядок? Где он? Нигде вокруг нет порядка, откуда же он во мне возьмётся? — Олег сдавил чашку так, что она хрустнула в его руках.

— Почему ты так сказал? — спросила Икринка и добавила, — чашечку жалко. Чашечки дорогие. У нас в том доме, где я жила прежде, такие есть, но мало их осталось. Дедушка покупал. А старшая мама постоянно чашечки разбивает, потому что очень часто уходит куда-то своими мыслями, оставаясь по видимости на месте.

— Потому сказал, что ты виновата в том, что случилось непоправимое, — ответил Олег. — Из-за тебя.

— Объяснись! — потребовал Антон, — или…

— Зуб выбьешь? Как та тварь на Земле? Которого я не убил лишь потому, что другие ребята меня связали. Или уж сразу челюсть сломаешь, как Венд? Которого я не убил потому, что вас всех пожалел. Не стань его и что? Мог бы бардак наступить в нашем таком идеально организованном городе, построенном не одним поколением наших предшественников. Да тут и были бунты до нас и до Венда ещё. Их приходилось усмирять жестоко. А чёрный Шандор гуманным слюнтяем не был. Потому и Венд бытьим не имеет права.

— Почему ты сказал, что я виновата в чём-то непоправимом? — опять спросила Икринка.

— Потому что именно там я догадался о том, что ты отнюдь не мираж, как подумал Антон. И я вначале не верил в твою реальность, а значит, во вполне понятную доступность. После той встречи я и стал искать тебя в своём поисковике, а нашёл Колибри.

— Ты сказал, «вначале», — уцепился Антон, — так ты видел её раньше?

— Видел, не видел, теперь-то какая разница! Теперь ты видишь её всякий день у себя в доме. А я свою девочку не увижу уже никогда! И дома такого комфортного, настоящего, как у вас, у меня нет, а есть личный и опостылевший отсек с искусственным окном, потому что он в подземном городе. И я играю как недоразвитый, обманывая своё сознание тем, что я на Земле, когда загружаю в это фальшивое окно тот или иной ландшафт. У тебя есть реальное счастье, а у меня есть иллюзия, есть моя повторно залеченная челюсть с вживлёнными, как у старика, зубами. Есть моя каждодневная мука… — Олег заплакал. Антон онемел и не понимал, что сказать и чем утешить. Икринка встала и, подойдя сзади, стала гладить Олега по коротко стриженным волосам.

— Ты по любому искал бы, — сказал Антон, — Ты же скучал. В чём её вина?

— Если бы не она, я пошёл бы в ту самую одуряюще душистую «Мечту», куда, как оказывается, не только я разведал дорожку. А тот же Венд…

— Неправда! — почти крикнула ему в ухо Икринка. — Он знал Нэю давно. Ещё тогда, когда я сама была маленькой. Она шила платья не только для моей мамы, но и для меня, и даже для моей куклы.

Олег, заметно устыдившись своего размокания, неумело размазал кулаками слёзы по лицу, — Прости меня, Икринка. И ты, Антей, прости.

У Икринки в руках оказалась тонкая салфетка, и она бережно промокнула лицо Олега. — Ты меня тоже прости, хотя я ни в чём не виновата. И отца моего прости, хотя я не знаю, в чём именно он виноват. Я знаю только то, что он любит всех в подземном городе.

— Похвально, что защищаешь отца, — сказал Олег. — Только не любит он никого в подземном городе, да и нигде.

— Он Нэю любит, и меня тоже, — сказала Икринка. — И если он за всех вас переживает, то что это, как не любовь? Ты сам никого не любишь. И в отличие от него, переживаешь только своё несчастье. А между тем, ты сам причина несчастья нашего соседа лесника, сына которого ты убил. Он был моим ровесником и другом детства. И он всего лишь в том месте работал охранителем чужого и роскошного праздника жизни, поскольку у них в семье не хватало денег даже на простую еду и скромную одежду, не то, что на праздник. Он и учиться хотел, но бедная трудовая семья не могла ему помочь в этом. Дедушка давал леснику денег сыну на обучение, а лесник очень скромный и не взял, даже обиделся. Сказал, мы не попрошайки, мы с руками и с головой. Сами на всё заработаем. Вот сын его и заработал себе лютую смерть. И то, что отец тебе врезал, так этого мало! Потому что ты убийца! А ведь были и другие погубленные жизни… Будь я на месте Эли, я тебя не стала бы любить после всего…

Она ушла в спальню. Антон и Олег долго сидели в гнетущем молчании. Вскоре Икринка вышла такая же нарядная и весёлая, как будто не случилось предыдущего ужасного разговора. — Я пошла к Нэе. В «Мечту. Я очень люблю ходить в гости и очень не люблю, когда гости приходят ко мне.

— Как хорошо, что я живу один, — сказал Олег после её ухода таким голосом, как будто ничего и не произошло, а он только что зашёл попить чайку. — Мы слишком преувеличиваем для себя значение женщин. Пойду-ка и я к доктору Франку на очередной сеанс для исцеления моей никудышней души.

Разочарование в подруге Нэе

Антон и Нэя были единственными, с кем общалась Икринка. Жильё Нэи в сравнении с клетушками остальных, расположенных на втором уровне сиреневого кристалла, тянуло на то, чтобы называться апартаментами.

— Мне так повезло, — говорила она Икринке, — хотя, если честно, за такое везение я дорого заплатила… — И она уходила в своё неведомое, но вдруг открывающееся печальное измерение. Когда она была весела и жизнерадостна, представить её грустной было невозможно. В невесёлой же задумчивости она менялась лицом, нос заострялся, щёки бледнели, глаза она сужала, стараясь прикрыть ресницами их выражение. — В жизни, я поняла, за всё платим мы несоразмерную цену. Никому и ничего не даётся даром. И если человеку даётся счастье, то потом некие духи как беспощадные ростовщики придут и спросят за всё, так развернув течение событий, так закрутив человека в воронку скорбей, что… — у Нэи или не хватало дыхания, или она не знала, что сказать, а о чём умолчать.

— Чем же заплатила ты? — полюбопытствовала Икринка.

— Да зачем тебе знать?

— Я слышала, что тебе пришлось уступить домогательствам моего отца.

Нэя замирала, глаза стекленели как у куклы. — Кто же так говорит?

— Да говорят. Одни местные подонки из Академии. Я туда и не хожу из-за этого.

— Вот идиоты! Да разве такому как твой отец надо кого-то домогаться? Вот уроды, да… — и она замолкала, ничего не поясняя. — Твой отец, он же недосягаем никому из них. Ему стоит захотеть, и они выстроятся в очередь к нему. Но ему никто не нужен. Даже те из них, кто мнит себя элитой духа. Да откуда они тут?

— В Академии есть одна, работала лаборанткой до меня у Антона. Иви. Элита, как ты говоришь. База данных секретного «Лабиринта» отдыхает по сравнению с её познаниями. Рассказывала, что у них в этом самом «Лабиринте» работала одна, подобная тебе. Её приблизил к себе начальник Антона. Она ходила так, что никто не видел её лица, она поднимала его к небу, настолько была горда. Аристократка. А тот тоже ни перед кем не скрывал своей якобы любви. Позволял ей всё. Она едва не главнее его стала в том большом здании, где и находится тот исследовательский центр. Перед нею все сотрудники заискивали, а она мнила себя всеобщей управительницей над всеми, не исключая и собственного начальника, над которым верховодила не только в постели. Но где она теперь? Никто не знает. Родители не нашли её. Сбежала от позора.

Это не касалось её, только других. — Ложь! — но поспешность, с какой Нэя отвергала подобные сведения, говорила о том, что она не хотела знать правды жизни. Не нуждалась в ней.

У Нэи всегда было душисто, она обожала ставить свежесрезанные цветы в прозрачные ёмкости, наполненные водой. Затейливые вещички, статуэтки частоколом стояли на разноцветных полочках, куклы, тупо и неподвижно глядящие блестящими глазами на Икринку, разодетые в немыслимые наряды, сшитые руками Нэи.

— Ты играешь в них? — спросила презрительно Икринка, — тебе просто не хватает детей. Это же очевидно. Почему ты ещё не мать? Ведь у тебя был муж?

— Откуда ты можешь знать, чего мне не хватает? Мои куклы память о моей прошлой жизни, о тех днях, когда я не жила одна, меня любили, баловали, меня окружали любящие люди.

— Не обижайся. Но так всегда говорила моя старшая мама Инэлия. Она играла с моей куклой. Расчёсывала ей волосы как живой, сажала на колени и даже баюкала, пела ей песни. «Раз уж мне суждено было стать женщиной, я не могу не желать детей. Но гибель возлюбленного не дала мне столько детей, сколько хотело моё сердце. Я родила троих, а могла бы намного больше». Да ведь все знали, что бабушка моя полусумасшедшая. Откуда трое? У неё была одна дочь, одна внучка — я. Дедушка назло ей подхватывал всегда: «Инэлия! Только я один знаю о том, что ты неизлечимая потаскушка, зачем же о том знать невинной нашей куколке…». Дедушка всегда называл меня «куколкой». Он, хотя и умный, всё же и сам не совсем нормальный… — Икринка прерывала своё повествование об играх скорбной на голову бабушки, о запоях больного дедушки.

— У меня обязательно будут дети, — отвечала ей Нэя.

— От моего отца? — Икринка опять возвращала лицу презрительное выражение, — он бросит их также, как и меня. Он любит только себя. Разве сравнима ты с моей мамой? Но и её он не любил так, как она того заслуживала.

— Твоя мама не любила его, Икри.

— Потому что она была слишком умна.

— Ум ничего не решает в делах любви. Разве ты любишь Антона умом?

— Не знаю, чем я его люблю. Но безумные уж точно не способны ни на какую любовь. Вот моя старшая мама, она даже в лицо никого не запоминает. На другой же день забыла Антона начисто. А когда он приехал за мной, спросила: «Вы кто, юный красавец»? Вот он обалдел! Вероятно, подумал, ну и семейка! Один цветочки рисует на стенах в доме, а из них высовываются дети! Ну не безумец? Ты видела такие огромные цветы или столь крошечных детей? Другая спит с куклой как с дочерью, которой уже нет. И в придачу к ним папа, который свалился со звёзд. Разве могу я быть нормальной, учитывая всё это? — В зелёных прозрачных глазах стыл смех, но добрым смех её не был. И Нэя вдруг впервые подумала об Антоне, как о своём зеркальном отражении, в том смысле, что ему тоже придётся вкушать от подобного плода с запрятанной в глубине горькой и твёрдой косточкой, настолько дочь похожа на отца, которого любила и она, Нэя. И невозможно понять, где правда их речей переходит в издевательскую насмешку. И где их требования к другим превышают реальные возможности этих других.

Она угощала юную подругу сладостями. Фруктами из местных оранжерей, каких никогда не ел Антон, а только представители высшего уровня управления, к которым, понятно, не принадлежала Нэя — тряпичных дел мастерица. У неё даже оказался вовсе уж экзотический кофе! Но Икринка больше любила сладкие душистые напитки из фруктов и прочих съедобных плодов-растений.

— Тебе хорошо тут платят, — отметила Икринка, привыкшая к практичности в бедной провинции.

— Ну, да, — ответила Нэя, уйдя в сторону от практичных вопросов. Как и обычно.

Они любили валяться в постели среди атласных подушечек и болтать о том, о чём нельзя говорить с мужчинами. Нэя объясняла ей многие вещи и тайны женской и мужской природы. Она невероятно много знала столько интересного, о чём Икринка и понятия не имела в своей провинции. Она не имела стыда в том, в чём сама Икринка была сущей невеждой. Рассказывая об интимных тайнах, переданных ей лично старшей мамой Ласкирой, — а та была в молодости жрицей Матери Воды, — Нэя настолько вдохновенно сияла глазами, настолько менялась, что Икринка и сама забыла начисто о неловкости, о желании сбежать, возникших вначале. А самозваная жрица Матери Воды учила, как надо себя вести, чтобы уже не отпустить от себя возлюбленного, раз уж сближение произошло. И как эти особые приёмы использовать ради дальнейшего служения-восхищения самих мужчин, вернее, того единственного, который у неё и есть. Устав от технической стороны любви, — всего сразу было и не уместить в голове её юной подруги, Нэя плавно переходила к откровениям душевного свойства.

— Не надо думать, что я тебя развращаю. Я всего лишь делюсь с тобой навыками любовной практики, и всегда лучше женщине самой верховодить в этом смысле и ни в коем случае не становиться игрушкой тех, кто развратен и распущен. Не каждой же выпадает счастье найти себе чистого и светлого человека. А ты уже женщина, хотя девушкам жить намного проще, — и она вздыхала, вроде и горестно.

Помолчав и повздыхав вволю, она коснулась и своих семейных тайн, — Я происхожу из элиты духа, очень старинной, подлинной, много знающей. Наш мир вырождается, у элит мало детей, и поэтому их остается всё меньше и меньше. У моего папы, например, двое детей из трёх, воспитанных в первом браке, приёмные из простолюдинов. И только один сын родной. Он погиб в юности. От мамы, второй жены, родился мой брат, потом и я. Осталась только я. Но маму вынудили уйти в нищету после гибели отца, а те, кого и мама и папа воспитали и всё им дали, не помогли абсолютно ничем. Отвернулись даже от бабушки при её жизни, а уж меня и знать до сих пор не хотят. И всё из-за мнительности, а вдруг я потребую свою часть богатства? Элита грубеет, замещается примитивной фактурой низших слоев. Конечно, не все они таковы, как мои сводные сестры, но информационная матрица человека не всегда поддаётся перекодировке, не всегда способна поддаваться шлифовке умелого воспитания.

Меня бабушка воспитывала даже в убогих условиях жизни как аристократку, то есть, как человека, который обязан оставаться человеком в любых условиях, — деликатным, добрым, дружелюбным, открытым для всего лучшего, чтобы его впитывать в себя, и уметь защищать себя от влияния подлости и зла. И красивым тоже. Хотя временами, если уж честно, она срывалась. Позволяла опускаться до уровня окружающих, ругалась как они, жадничала по пустякам и даже била меня, если злилась. Но потом всегда плакала и просила прощения. А я никогда, никогда не опускалась до грубости и низости, живя среди людей бедного уровня, где и мне пришлось хлебать бытового лиха. За это меня не любили, считали гордячкой, но я осталась чистой, я не запачкалась в той свалке, куда попала после волшебных цветочных плантаций Тон-Ата. За это я уважаю себя. И лучше умру, чем позволю себя унижать. И ты будь такой.

Икринка приходила к ней, как могла бы приходить к маме, будь она жива. Но мамы нет. Её прекрасный дом, который хорошо помнила Нэя и часто описывала его Икринке, полностью разграбили, как только стало известно, что мамы уже нет в живых. Все её чудесные платья, драгоценности, подарки поклонников и прочие редкости пропали. Даже посуду и бельё растащили. Но кое-что Нэе удавалось находить у перекупщиков в столице, и некоторые мамины вещи она сохранила, и обещала ей их отдать, если она хочет. Но Икринка была равнодушна к вещам. Что ей мёртвые вещи, если нет прекрасной её мамы? И она отказалась.

Постепенно пришло понимание, что Нэя открывает ей не всё. Она видела однажды, как у «Зеркального Лабиринта» на его полированных ступенях Нэю обнимал отец. Он целовал её в губы и не мог оторваться, гладил по спине, думая, что никто не видит. «Жрица Матери Воды», кем и мнила себя швея из «Мечты», изгибала свою поясницу каким-то особым томным изгибом, вставала на цыпочки, буквально повиснув на своём высоком избраннике, вытягивалась как струна и разве что не звенела на ветру.

Икринка презрительно и впервые отметила недостатки её внешности, — бледноликая жрица была мала ростом, тонка в талии и тонка ногами, а вот грудь… Ну этот недостаток она отметила и сразу же, в первую встречу. А ноги она прежде скрывала довольно длинными подолами. Но тут уж, войдя во вкус своей власти над тем, кого она заставила восхищаться собою, решила, что она совершенство и для всех прочих.

— Чучелко ты витринное, порождение твоей же вычурной «Мечты», тонконогое и тонкорукое, к тому же грудастое, как кормящая мамка, но отчего-то без детей, — тихо бормотала Икринка, полыхая стыдом за отца и за саму «жрицу Матери Воды». — Вот тебе и колдовская техника Матери Воды в действии! Постель плавно, как вода, перетекает на улицу, и все видят этих ослепших идиотов, тогда как они никого и ничего вокруг себя видеть не способны.

Она спряталась за обширные, поддерживающие козырёк входа, колонны, ожидая, когда они отклеятся друг от друга. Отец смеялся смехом идиота, «жрица» о чём-то возбуждённо позвякивала. Душевному успокоению Икринки поспособствовало то, что вокруг было малолюдно, да и те, кто сновали, спешили или прогуливались, находились поодаль от одуревшей не к месту, да и не по возрасту, пары. Наконец Нэя первая отлипла, легонько пихнула его, — Ты опоздаешь, а виновата буду я… — но опять прижалась, не отпускала, — Ночью заедешь, когда будешь возвращаться? Ждать тебя?

— Если не устала…

— Как же я могу устать? Мне уже не хватает тебя…

— Прошу тебя, выспись хотя бы днём. У тебя уже синие круги под твоими бесподобно синими глазами…

— Я постараюсь. Но столько работы…

— Может, послать твою работу, куда подальше? Поживём с тобой в горах, на самом отдалённом объекте под силовым куполом. Только представь, что и ночью, и утром, и днём мы вместе столько раз, сколько заблагорассудится. И никого вокруг. Ты будешь купаться и загорать голышом… У меня как раз свобода от всех трольских дел намечается…

— Ты мечтатель, Руд. А ещё меня обзываешь мечтательницей! Я тоже хочу пожить с тобой там, где никого вокруг. Только не буду я загорать голенькой. Нельзя женщине обнажаться под излучением Ихэ-Олы. Только свет ночных спутников дарит красоту и долголетие коже женщины. У человека же нет чешуи или меховой шкуры, чтобы гулять ему без всего. Я же не дикая. Да и вдруг кто увидит? Прибудут на тот объект твои же ребята, а там голая женщина! Я стыдливая…

— Да ну? Как же я забыл, что ты у меня невинная жрица мамки воды… — он стиснул её так, что она пискнула, — Они сами там загорают голышом, когда жарко.

— Рядом с ними нет женщин, а загорать вредно.

— По поводу женщин, пожалуй, я и усомнюсь. У нас там вольница, к моему сожалению охранительного пса, кем они меня считают, и к их щенячьей недальновидной радости. Вот случай был, заигрались с девчонками, а силовую защиту забыли включить, и что?

— Что?

— Одного убили, другого покалечили, а третьего утащили выползни из тоннелей неведомо куда. Так и не нашли беднягу. Девчонки разбежались, еле потом их отловили в горах, а так бы тоже сгинули.

— И что с ними произошло потом?

— Ничего, потом их отпустили восвояси. Кому они нужны-то.

— Так было на самом деле?

— Зачем бы мне сочинять такую вот мрачную сказку?

— С тобой я бы никого не забоялась и очень хочу прямо сейчас оказаться на том самом объекте… искупаться вместе…

— Мне иногда кажется, что твоя Мать Вода завидует твоей красоте, когда ты купаешься… поэтому ты и боишься глубины. Чувствуешь, что она хочет утопить тебя из чисто-женского соперничества…

Они снова слились в поцелуе, так что Икринка уже подумывала, не проскочить ли ей мимо них и поскорее, как Нэя заговорила, — Не могу я забросить свою работу.

Невзирая на рассказанную отцом жуткую историю, она залилась счастливейшим, а от того до жути неприличным смехом, поскольку и сам смех, и подслушанные речи не предназначались для посторонних ушей. Наконец он сел в машину, стоящую поблизости, и уехал. Нэя стояла, щурясь на свету и не видя Икринку.

Икринка подошла к Нэе и спросила, что она делает у самого засекреченного объекта? Их местный мирок был столь мал, что ничего нельзя было сохранить тут в тайне. Ведь сама Икринка обитала в жилом корпусе «Лабиринта» с Антоном. Но Нэя не призналась ни в чём. Она несла какую-то околесицу о чьей-то жене, которой шила наряды, и пыталась скрыть то, что являлось очевидностью для всех. Что она ночевала у её отца наверху чаще, чем у себя в сиреневом кристалле. Она вызывала неуважение. Даже не своей детской ложью, а чем-то иным, а именно, смутным представлением того, чем она занимается с её надменным властным отцом.

— Он такой здоровый в сравнении с тобой, — сказала как-то Икринка, — и как только тебе удаётся это самое… — откровенную грубость она маскировала под доверительное общение на интимные темы, — С ним совмещаться…

— Если любишь, какое же препятствие может возникнуть? Оно возникает лишь там, где существуют разного рода аномалии в строении людей или физическое отвращение одного из партнёров. Он же совершенство, а я нормальная во всех смыслах женщина, потому не может быть и намёка на дисгармонию в наших взаимоотношениях. К тому же нас связывает сильное чувство, очень длительное во времени, так и не сумевшее покинуть ни его, ни меня…

— И ты всегда испытываешь оргазм? — а чего было стесняться прилежной ученице перед опытной учительницей?

— Не всегда. Но лишь потому, что природа женщины устроена иначе, чем у мужчины. Если бы мы жили вместе, такого не происходило бы, а так приходиться идти ему навстречу не тогда, когда у меня возникает такая потребность, а когда у него есть для меня время. Но и в таких случаях я всё равно испытываю удовлетворение, если он его испытывает. А он всегда испытывает максимально возможное счастье, ведь я очень стараюсь сделать так, чтобы ему было хорошо. Мы как сообщающиеся сосуды. Он делится со мною своим счастьем, если мне вдруг его не достаёт. Зато, когда происходит взаимный всплеск, до самых краёв души, — если у души есть края, — то мне для переживания подобного наслаждения не хватает порой наличных сил. Настолько оно огромное… я буквально купаюсь в счастье долгие последующие дни и дни… и потом всё это так и остаётся самым драгоценным грузом памяти. Нет, не грузом, а приобретением, бесценным, тем, что уже не отдашь забвению никогда… Когда я испытала это впервые, я подумала, что умираю, развоплотилась, как называет это Руд… А ты? Как было у тебя?

— Не помню, — ответила Икринка, — или же правильнее будет сказать, я не обладаю твоим искусством создавать такие вот словосочетания. Ты будто кружева из воздуха плетёшь. Повторять за тобою твои же слова глупо, а других я не знаю. Хотя искусству любви ты меня обучила сносно. Антону нравится.

— Тебе не хватает душевной тонкости, — вздохнула Нэя, — А не слов.

— Ты у Антона спроси, чего ему не хватает. Он тебе скажет, что ему отлично живётся с тех самых пор, как у него появилась я.

— А ты сама?

— Мне не нравится этот город, не нравятся живущие в нём люди вместе со всей здешней жизнью, и не нравится мой собственный отец. А забыла! Ещё один парень, но уже из подземного города, очень уж не нравится. Это Олег. Всё остальное меня устраивает.

— А я нравлюсь тебе?

— Достаточно того, что мой отец рехнулся от тебя, и это не замечают лишь слепые. Но таковых тут не имеется. Тут же собраны отменно умные, зрячие и более-менее условно здоровые тролли, как называет их отец. Он смотрит на тебя как бедняк на аристократический пир, куда его вдруг допустили. Ненормальными глазами! Когда брюхо наполнено, а сытости нет! Можешь радоваться, на мою маму он никогда так не смотрел. Разве для тебя не это главное?

— Его ненормальность что ли? — тут Нэя не сдержалась, — Он в идеальной норме! Чего я не сказала бы о тебе, его дочери…

— Не забывай о том, что у меня была мать с повреждённой психикой. И дедушка говорил мне, что такой вот дар был ей как раз преподнесён идеальным и совершенным мужем. Ты же помнишь, что он был когда-то и мужем моей матери?

— Я помню всё.

— И как? Этот груз тоже для тебя драгоценный? — ответа Икринка не дождалась, да и не ждала. Ссориться с Нэей ей не хотелось. Без такой подруги стало бы совсем скучно. Нэя не входила в перечень лиц, которые ей не нравились. Она с удовольствием полакомилась у Нэи, как и обычно, поцеловала её, а уж потом ушла к себе. Она вела себя как избалованная младшая сестра перед старшей, быстро забывая свои же обидные слова, сказанные той. Но любовь Нэи к отцу этой капризной и непростой девочки была столь велика, а память о её необыкновенной матери столь дорога, несмотря ни на что…

Нэя продолжала любить Икринку как родного себе человека. А на родных, если и обижаются, прощают легко.

У Нэи появились роскошные кристаллы. Крупные и сияющие одиночные камни, закреплённые на кожаном шнурке, всегда разных цветов в зависимости от цвета её наряда болтались в ложбинке среди её полуоткрытых грудей. Иногда задумавшись, она гладила эти украшения, и выходило так, что сама себя гладит по груди. Она замирала и любовалась то ли на эти цветные отполированные брусочки, поднося их к своим губам, — шнурок был достаточно длинный, — то ли на то, что открывало ей внутреннее зрение.

— Отец дарит тебе эту фигню? — спросила Икринка, уязвлённая тем, что ей, своей дочери, он ничего и никогда не дарил. Такие кристаллы находились только в лаборатории отца, и их не могло быть нигде. Она знала, что приди она к нему и потребуй для себя блестящих камушков, он насыпал бы ей полный подол этого, может, и ценного, да абсолютно бесполезного барахла. Но сам факт его щедрости к чужой женщине, при полном безразличии к родной дочери, омрачил настроение.

— О чём ты думаешь, когда ласкаешь свои блестящие и никчемные игрушки? — бесцеремонно спросила Икринка, задетая поведением одержимой наложницы своего отца, поскольку знала, кто царит в душевном обиталище её «мамочки — подружки».

— Это же красиво! — отвечала Нэя, розовея щеками, учуяв, что проницательная «подружка-дочка» как-то разгадала её таимую чувственную переполненность, вызванную первыми месяцами её страстного сближения с тем, кто ни для кого уже не являлся тайной.

— Красивы камни или то, о чём ты думаешь? Женщины, может быть, и бывают красивы, но мужчины… Очень часто они просто ужасны.

— Зачем бы мне любить кого-то ужасного?

— Когда они лезут со своими, неприкрытыми уже ничем, желаниями, очень часто хочется закрыть глаза и ничего не видеть, — Икринка прищурилась, тая насмешку.

— Если любишь, в любимом человеке прекрасно всё.

— Всё? Представляю, как он бесподобен, когда без всего… Конечно, тебе в твоём возрасте тоже хочется секса, но согласись, быть чистой от подобных желаний куда как предпочтительнее.

— Почему же?

— Потому что все мужчины дико бесстыдные в этом смысле!

— И Антон?

— Странный вопрос. Разве он не мужчина?

— Получается, что ты так и не изжила из себя ту травму, когда он настолько поспешил…

— О себе лучше расскажи!

Икринку как дочь Рудольфа Нэя стыдилась, продолжая изображать из себя безупречную стерильно-чистую воспитательницу юного поколения. Откровенничать с дочерью об отце, ставшем любовником той, кто стала старшей и единственной подругой этой дочери, было невозможно по любому. И Нэя запиралась, даже будучи пойманной на очевидных фактах.

Вещи мамы Икринка все пересмотрела, когда Нэя их показывала и предлагала забрать. Нэя блестела от уже новых камней, наслаждаясь своим безбедным, снизошедшим на неё существованием, и не умела таить ничего, утаивая всё на словах. У неё появился также подлинный алмаз голубой воды и огромный. Она объяснила его появление следующим образом.

— Мне подарок за моё редкое искусство, — и лицо её засветилось, будто камень на кольце передавал ей часть своего сияния. — Ты ведь знаешь, я художник во всех жанрах искусства, а все художники любят подарки не потому, что они корыстны, а потому, что считают их за выражение признания. Я умею дарить людям радость и наслаждение. Это моё призвание в мире угнетённых зачастую людей, редко добрых. А те, кто над ними властвуют, и вообще настолько деспотично-тяжёлые, и уж точно недобрые всегда. Из-за чего и кажется, что даже днём в ясную погоду угрюмые тени преобладают над светом. В таких условиях настолько важно уметь не только находить, но и самой создавать источники счастья. И вдвойне отрадно получать отражение в себя чужого счастья, которое ты сумела дать… — она прикрыла губы ладонями, ресницы её затрепетали, а взгляд стал стеклянным, как у её бестрепетных кукол. Она отключилась от реальности, настолько внутренняя её одержимость отцом Икринки была всевластной и значимой для глупой модельерши, кем она сразу же стала для юной и проницательной подруги. Сразу поняв, о чьём счастье о каком «отражении» она говорит, Икринка испытала внутреннее отторжение от Нэи, физическое неприятие её.

— Для чего ты закрыла свои губы? — спросила она у Нэи.

— Для того, чтобы не болтать лишнего. Я очень искренняя. Особенно с теми, кого я люблю.

— Ты глупая, — ответила младшая подруга, также не способная к фальши даже в мелочах, даже там, где иногда и необходимо придержать проявление своих чувств, если они способны задеть другого человека. — Ты старше меня, но нисколько не умнее.

— Да, — согласилась Нэя, — я глупая, поскольку хочу невозможного.

— Чего же?

— Хочу всегда быть рядом с ним. С твоим отцом.

— Так разве ты не с ним?

— У каждого из нас своя жизнь. Ему мало интересен мой мир, а мне ничего не известно о наполнении его жизни.

— Ты же всегда ходишь к нему ночевать в жилые корпуса «Зеркального Лабиринта». Я и сама тебя часто вижу из своих окон. Передо мною зачем юлить? Все уже давно знают о тебе и о нём.

— Да? — Нэя полыхала щеками, будто перед нею не юная девушка, а некий блюститель за нравственностью, сурово обличающий её в порочном поведении. — Не знаю, поймёшь ли ты меня… я с ним не настолько рядом, как мне того хочется… я же работаю целыми днями, а он тоже устаёт, поскольку такая нагрузка бывает у них, там, иногда, что… ты же знаешь, как неспокойно и даже страшно бывает в горах.

— Вот именно! И там уж точно не подходящее место для того, чтобы загорать голышом!

— Ты всё давно знаешь. Разве Антон спит с тобой всякую ночь?

— Нет. Иногда я сплю и одна. И я очень люблю спать одна, как и привыкла у себя дома. Просто наслаждаюсь!

— Не скучаешь о своём любимом?

— О любимом — да! Но о близости с ним не особенно. Надо же и отдыхать иногда. Так не считаешь?

— От чего отдыхать? От любви разве можно устать?

— Тебе сильно того хочется? Близости с ним? Сколько раз за ночь ты ему отдаёшься? Он такой сильный по виду, а ты-то такая мелкая. Или ты с ним практикуешь те самые игры, о которых ты мне и рассказывала? Чтобы насытить его, но не утомить себя. Он восхищается твоим телом? — ученица даже не пыталась скрыть своей насмешки над учительницей.

— Я тебе о подлинной любви, о жажде человеческого общения, а ты всё свела к чему-то такому, чего между нами нет.

— Ты с ним не близка? Он тобою пренебрегает в этом смысле или ты его не хочешь как мужчину? — Икринка издевалась над Нэей, и та отлично это понимала.

— Любовь не исчерпывается одной лишь физической близостью. Всё у нас есть! А то, что наше, оно для твоего и уж тем более для чужого праздного любопытства закрыто! Не ожидала, что так быстро ты из чистой и застенчивой девочки превратишься в бестактную и бесстыдную!

— А зачем ты изворачиваешься и врёшь мне, что редко его видишь? Когда спишь в его доме, а сюда приходишь лишь работать! Ты всегда хочешь от меня откровенности, но сама…

— Я говорю тебе о том, что скучаю о нём, как только перестаю его видеть. Он постоянно занят, да и я вынуждена с утра до вечера с головой зарываться в тряпьё, чтобы выживать, как умею. Я не собираюсь ни для кого быть обузой!

— Если бы не мой отец, ты не выжила бы тут и дня. Тебе просто не дали бы такой возможности.

— Конечно, он мне помогает, защищает. Он больше, чем возлюбленный, — он мой друг и защитник. Даже еду мне доставляют со складов «Зеркального Лабиринта» бесплатно. Причём, лучшую еду. Нас и охраняют тут, как мало кого из живущих здесь. Никто не сует к нам свой нос. Я делаю, что считаю нужным. Никогда не жила я так хорошо, как теперь. Я всё понимаю. Видишь, я ничего от тебя и не скрываю. Но я хочу быть рядом всегда. Я же говорю, хочу того, что невозможно! Я мечтаю о Храме Надмирного Света, чтобы зажечь волшебный зелёный огонь в семейном алтаре. С ним рядом войти, пусть пока и в иллюзорные, но поселения Надмирного Отца. Он смеётся и говорит, что люди в Храме просто угорают от наркотического дыма, и никто там ничего не приоткрывает, никаких волшебных дверей в мир будущей совместной вечности. А ты не хочешь того же с Антоном?

· — Мне всё равно. Да и с чего ты взяла, что такого человека как мой отец должен занимать твой мир? Или ты хочешь научить его шить

одежду? Мило, мило! А я, представь себе, видела однажды, как он пришивал себе пуговицу. Выглядело довольно смешно. Ведь мама абсолютно не умела держать в руке иголку. Дедушка даже похвалил его за умение. А дедушка мой умеет всё. Готовить, чинить одежду, стирать, знает и всякое разное. Он даже сумел создать крылья, на которых мы с ним и летали в горы… — Тут уж Икринка прикрыла ладошкой свои губы.

— Когда ты с ним летала? Я не понимаю, о чём ты? — ничуть не удивилась Нэя, плохо её поняв.

— Ни о чём. Я просто подшутила над тобой. Да и почему ты думаешь, что наполнение его жизни будет тебе настолько уж интересным? Ты просто ничего там не поймёшь. Там не только всё запутанно и непонятно, в их городе, но и скучно ужасно.

— Я хочу, чтобы было как у тебя с Антоном.

— Ни у тебя, ни у него не может быть как у нас с Антоном. Вы для

таких отношений просто старые.

— Разве мы, я и он, старые?

— Не старые, а взрослые, вот что я хотела сказать. И до чего же глупо позволять себе целоваться у всех на виду на улице!

— Ты ревнуешь отца ко мне?

— Чего мне его ревновать? Мне нет до него никакого дела. Но за тебя мне стыдно! Ты иногда похожа на опьяневшую розовощёкую дурочку, если судить по твоему лицу со стороны. У нас на окраине во время публичных праздников все тётки так себя вели, когда напивались. И молодые и не очень. Вешались на своих мужчин у всех на глазах и таращили на них остекленевшие глаза. Ну, а уж те снисходительно похлопывали их по задницам, обтянутым праздничным платьем, обещая то, чем не обладали сами.

— То есть?

— Разве неизвестно, что мужчины всегда обещают женщинам вечное счастье с таким лицом, словно оно у них в кармане припрятано. Но ничего у них нет. Не только вечного счастья, а и самого куцего.

— А у Антона есть в кармане вечное счастье для тебя? Или ты с ним никогда не целуешься? — Нэю задевала бестактность юной подруги, но ввести её в рамки приличий не получалось.

— Антон не все. Он другой. И ты отлично об этом знаешь.

— А твой отец разве как все?

— Тебе лучше знать. У тебя же был опыт замужества. Да и прежде ты вращалась в актёрской среде, а там все заняты сплошной любовью друг с другом.

— Ложь! Простонародные сплетни людей, не посвящённых в мир искусства. Или же недобрые вымыслы порочных людей, которые везде и всюду видят только порок. Я даже не знаю, о каком случае ты говоришь. Когда ты видела меня пьяной, да ещё с твоим отцом, если я абсолютно не пью? Как и твой отец. Никогда.

— Я не сказала, что ты была пьяной. Я сказала, «как будто была». Ты даже меня не заметила. Я считаю, что прежде ты была лучше.

— Чем же я изменилась?

· — Ты утратила свою необычную индивидуальность и заметно поглупела. Я же тебе сказала. Ты была тут как никто, а теперь ты стала… — Икринка опомнилась и замолчала.

— Договаривай, раз начала.

— Я в тебе разочаровалась. Вот и всё. Ты такая же, как все. Может быть, лишь чуть более добрая, нарядная и душистая, чем прочие. А я думала, что ты похожа на мою маму. Только моя мама была ни на кого не похожей. Единственной. И я уверена, что для отца она таковой и осталась.

Икринка перестала любить Нэю и стала отдаляться. Не окончательно, но заметно. Нэя печально приняла её отношение, не пожелав ничего уже объяснять. Но что ещё она и могла объяснить? Если всё было сказано на пределе возможной откровенности. Икринка приходила только на примерки одежды, которые продолжала шить ей неутомимая швея-художница, но уже редко. Платья тоже перестали её волновать. И так натащила целый шкаф. Что в них? Антон же любил её безо всяких платьев. Ему всё равно, в чём она ходит. Могла бы и в той тунике ходить. Чего ради и выбросили? Нэя по-прежнему, встречая их с Антоном, бросалась к ним как к родным. Антон ей тоже радовался, а Икринка давно перестала, проявляя безразличие. От её былой дружбы, переходящей в любовь дочери к матери, ничего не осталось. Хотя и какая мать-дочь? Нэя и была-то старше всего на десять лет.

Первые ночи в хрустальной пирамиде

«Десять лет… да неужели столько лет прошло с того времени? Так много»? — задала она себе вопрос, впервые попав к нему в его загадочную башню. На самом верху зданий «Зеркального Лабиринта» существовали несколько надстроек пирамидальной формы, вроде мансард, примыкающих сверху к жилым помещениям тех, кто тут обитал. Неизвестно, кто и как использовал такие вот архитектурные излишества. Но Рудольфу пришла в голову идея устроить там свою спальную комнату. Прозрачные стены не были таковыми на самом деле. Материал, созданный по земной технологии, имел свойство экранировать то, что прятали стены.

У Нэи тоже была прозрачная стена в её жилище в сиреневом кристалле. Её материальность ощущалась лишь касанием руки. Она занавешивала стену шторками, хотя и понимала, что её никто не видит снаружи. Какой смысл, кроме освещения, имели подобные стены, не было понятно. Почему бы не сделать просто окна в стене? Оказалось же, что помещения внутри пирамиды обычные и квадратные. Это был куб, встроенный в призму. Три стены ничуть не прозрачные, а голубовато-синие и похожие на обычные стены, какими и бывают все стены в домах, разве что идеально гладкие и отполированные по загадочной технологии. Четвёртая стена, полностью прозрачная, открывала вид на город. Таким же прозрачным был и потолок, и сквозь него просматривалась вся конструкция крыши, уходящая вверх своим остриём.

Как выяснилось потом, и потолок и стену при желании можно закрыть светопроницаемыми, но непрозрачными жалюзи такого же тона, как и прочие стены. В одной из стен скрывалась дверь, выводящая на смотровую площадку, огибающую всю постройку по периметру. Так что можно было обойти всю пирамиду вокруг, чувствуя себя кем-то, пойманным в хрустальную ловушку и подвешенной незримой силой над лесопарком и жилым городком. Вентиляция и кондиционирование скрывалось где-то вверху. Отсюда хорошо просматривался бледно-фиолетовый в проблесках зелёного кристалл «Мечта», преломляющий в себе как в многомерном зеркале цветники и окружающий окультуренный лес. Отлично просматривалось и место на террасе, где она по утрам не так давно любезничала с Антоном. И хотя она догадывалась о том, что он мог отсюда её наблюдать, Нэя тем ни менее ощутила прилив стыда, вспомнив свои порхания вокруг недостижимого «Каменного Красавчика». Стоило ли удивляться теперь тому, какую ревность он накопил против неё.

— Ты часто наблюдал за мной до того, как мы стали вместе?

— Нет, — отозвался он безразлично, и неумелая игра выдала его.

— Ты ревновал меня? Ты же ревнивец, я знаю.

— Если знаешь, зачем провоцировала?

— Чем?

— Тем. Что обнюхивала его голые плечи, моя похотливая бабочка.

Нэя оскорбилась. — Я и в мыслях ничего тогда не держала. Любовалась лишь красотой Антона. На него все любуются, не исключая и старух. Ты же уничтожал меня своими взглядами при встречах. Я даже плакала иногда, ну за что он меня так презирает? А сам забрался ко мне как вор, безудержный и наглый, и меня же во всем обвинил, обозвал шлюхой, — она произнесла всё как бы шутя, но это вовсе не было шуткой. — Зачем вам прозрачные стены?

— Чтобы мы никогда не забывали о своей принадлежности к нашему коллективному разуму Земли и не выпадали из социума, как вы тут.

— Я не смогу привыкнуть. Такое чувство, что мы тут у всех на виду. У меня очень консервативное воспитание.

— Судя по твоим нарядам среди всех этих шаблонных людей, на правду мало похоже. Ты любишь быть не похожей на других.

Внизу на дорожках сновали люди. Мирок закрытого городка прятался в лесном массиве. Краснели и розовели высокие вершины столетних деревьев, почти доставая до невидимых стен с той стороны пирамиды, где здание окружал лес. Постель Рудольфа располагалась как раз у прозрачной стены.

— Зачем она стоит у окна? — она назвала стену окном, да та и была гигантским окном. — Я не привыкну, — капризно и даже властно она подвергала критике установки хозяина. — Наверное, такое чувство, что спишь на сцене. Как же тут… — сказать слово «любить», она не смогла. — Как будто всё будешь демонстрировать неведомому зрителю…

— А Гелии нравилось, — сказал он, чтобы позлить её. — Она даже жалела, что прозрачность односторонняя.

Нэя отвернулась от него. — Кто же был тут ещё?

— Кто бы мог тут быть? Ты же и сама знаешь про Гелию. После её гибели сугубо личная жизнь перестала меня занимать. Можно и так сказать, что вся моя прошлая жизнь была начисто стёрта с её исчезновением. Тебя устраивает такой ответ?

Она промолчала. Она не могла спросить про Азиру напрямик, да и нужно ли?

— Считай, что ты здесь первая в новой версии моей жизни, — промурлыкал он ласково у самого её уха. — А как насчёт меня? Я каковой по счёту?

— Знаешь сам. Как был, так и остался единственным… — Она слегка отстранилась, едва он попытался прижаться к её губам. — Мне стыдно. Будто всё будет происходить в стеклянном резервуаре, у всех на виду.

— Но это же иллюзия. Снаружи ничего не видно. Ты же знаешь…

— Я не готова…

— Если ты думала, что мы будем здесь только щебетать друг с другом, это странно. Ты же вполне себе взрослая девочка, успевшая и замужем побывать, да и я мало похож на стерильно-белоснежного ангела, как думаешь?

— А говорил вчера совсем другое… о дружбе…

— Да я не против! Иногда будем и щебетать как две птицы в хрустальном гнезде. Но сегодня я как-то не расположен к такому вот времяпрепровождению, поскольку я чрезмерно загружен, а всякий отрыв от моих обязанностей всегда риск. Ты понимаешь, на какие нарушения нашей внутренней дисциплины я иду ради тебя? Я и сплю-то не каждую ночь. Так что сегодня ты можешь возвращаться к себе. А утром поджидать на своей террасе ещё какого-нибудь любителя цветочных напитков. Я же, как ты помнишь, напитков такого рода не употребляю. Я не собираюсь тебя ни о чём умолять. Нет, ты свободна.

Она вышла в дверь, расположенную в одной из стен башни-мансарды, поскольку он сам же открыл её, демонстрируя внутреннее устройство того чертога, где и предполагалось их окончательное примирение и единение. Обошла вокруг и встала на том месте, где площадка повисала над лесом словно бы в пустоте. Ночной ветер грубо трепал вершины деревьев, их возмущённый шелестящий ропот был слышен отсюда, хотя сам ветер проникнуть в закрытую конструкцию не мог. Нэя поёжилась, представив, как неуютно и страшно сейчас за стенами, а она совсем недавно бежала одна вдоль кромки мрачного леса, подгоняемая ветром, пытаясь придержать тонкий лоскут шарфика, наброшенного на сложную причёску. Кстати, шарфик она так и обронила где-то, пока Рудольф тискал её у входа. Она протянула руку, уловив твёрдое препятствие, абсолютно незаметное для зрения. Незримые стены хрустальной ловушки препятствовали падению вниз, как ни прижималась она к ним лбом и раскрытыми ладонями.

Рудольф прижал подбородок к её макушке, подойдя сзади, — Не убежишь. Я тебя поймал.

— Разве я не сама сюда пришла?

— Если пришла, то назови причину прихода.

— Я хочу кофе. Я не пробовала. Что это?

— Я редко его пью. Кофе у нас роскошь. Плантация в горах маленькая, и доктор устроил её только для себя. Дарит зёрна только своим любимчикам, а я к ним не отношусь. Я привык к местным напиткам. Только у меня всё равно есть кофе. Мне дал один мой коллега. Утром я принесу тебе в постель эту горькую роскошь в маленькой чашечке размером на пару глотков.

— Ты уже вообразил, что я останусь тут до утра? И не лягу я в твою постель. — На затылке глаз у неё не имелось, и лица его она не увидела, как и его выражения, но ощутила, что опять стоит одна. Стало холодно и неуютно, и Нэя вошла в теплый освещённый куб, где он включилкондиционирование.

— Могу проводить, а то поздно, — он лёг на свою постель и выглядел устало- безразличным без всякого притворства уже. — И вообще, мне пора на объект. Чего я тут торчу как влюблённый птич в стылом гнезде? Пожалуй, я устрою спальню там, где ей и положено быть. Внизу. Мне перестало тут нравиться и самому, и глупая эта башня уже давно меня раздражает.

Он встал и вышел. Спустился вниз по винтовой лестнице. Она услышала, как там, в нижнем ярусе, с шелестом раскрылась входная дверь и как потом захлопнулась. Он покинул своё жильё! Она поняла, что сказала что-то не то. Ждать незачем, и она тоже вышла следом из его жилого отсека в коридор, а потом спустилась вниз на лифте в тот холл, где струились и мерцали в полумраке туманные города Нэиля. Общий вход в жилое здание, он же и выход на улицу, каким пользовались те, кто тут и обитали, был ей неизвестен. Рудольф провёл её сюда, используя сугубо засекреченный уровень, известный лишь землянам. Она не знала, что делать теперь. Ведь выход был возможен только по специальному коду, какого у неё быть не могло. Она начисто забыла о пластинке-пропуске, которую он же ей и дал вчера. Вокруг никого. В растерянности, в холоде, в платье без рукавов, не согревающем, она обхватила себя руками.

— То припёк, то холодно, это и есть Рудольф, — пробормотала она, и тут же её подняли вверх его сильные руки.

— Куда собралась? Выход только утром. И только с моего разрешения. Придётся тебе спать у меня. Я же уйду в подземный город. У меня там отличный жилой отсек — мой настоящий дом.

— Не уходи, — Нэя обхватила его шею руками, — мне без тебя тут страшно!

— Ладно. Останусь. Позволю тебе ругать меня, сколько тебе захочется. Я же обещал быть покорным и кротким, — тая свою радость, хотя она и выплёскивалась через глаза, он не сказал больше ни слова, пока они не вернулись в хрустальную спальню.

— Здесь настолько красиво, — первой заговорила Нэя, — Не бросай этот чудесный дом. Вот когда я вернулась однажды в свой прежний дом, где жила в юности, он показался мне таким… наполненным невообразимым смешением застойных запахов и пыли, как старая ветошь, которую невозможно уже отполоскать. «Как я могла тут жить»? — спросила я себя. А после того, что я увидела в лесном городе, вернуться туда всё равно, что прыгнуть в могилу, в отжившее навсегда.

— Намёк на то, что всё в прошлом? — он вслушивался в её бормотание и плохо понимал, о чём она.

— Ты не прошлое и не будущее. Ты это всегда. Но я отчего-то стыну. Я…

— Да, да. Ломайся. Я зачту этот ритуал недосягаемости только тебе в плюс. Конечно, ты имеешь право на собственные игры, если уж я вынудил тебя принимать участие в моих, навязанных тебе играх.

— Я не играю. Я… — Нэя прижала ледяные ладони к горячим и почти воспалённым щекам. — Раньше ты был всё же не таким…

— Ваш мир не мог меня ни изменить. Ты ведь простила? Ты же пришла опять не для того, чтобы капризничать? Ты ведь хочешь любить? Даже там, в лесу во время нашего примирения, ты хотела… Нет?

— Ты же обещал мне свою дружбу даже в том случае, если я не захочу близких отношений. Тех, что возникли у нас в кристалле… Разве это я их прекратила? А если я не смогу стать той, прежней… не потому, что не хочу. Вдруг не получится? Мне страшно начинать… Будешь опять копить свою ненависть? Прогонишь за стены?

— Была только одна девушка, которая полюбила меня так сильно и нежно, что мне почти не пришлось её уламывать и умолять… Но это было так давно. Почти десять лет назад. С тех пор меня никто не хочет любить и принимать таким, каков я и есть.

Нэя подошла к нему и обняла его, как обнимала в прихожей у Гелии, повисла на нём и стала такой же, как и была в свои семнадцать…

Когда она проснулась, хрустальная пирамида оказалась целой и не разбилась на осколки, как в том страшном сне, и сама она не оказалась, как тогда, в одиночестве, а он так и остался рядом. Его рука лежала на ней, и была эта рука совсем не чужой и тяжёлой, как в подземелье, а той ласкающей и прежней как в её кристалле. И даже лучше, такой, как в их первый раз в доме Гелии. Доброй и родной.

— Ты вернулся ко мне?

— А ты ко мне?

— Это не тот блаженный сон, после которого я провалилась в подземелье?

— Нет. Это реальность. А подземелье, оно и было твоим кошмарным сном, и моим тоже. И мы его забудем.

Вокруг властвовала над миром глубокая уже ночь. Сколько же она проспала? Она с любопытством смотрела в сторону своей «Мечты», освещённой фонарями, которые в свою очередь заряжались от светила Ихэ-Олы. Они освещали Главную Аллею, по которой проходила главная дорога городка. И эта дорога, и Аллея уходили в бесконечную темноту, пропадали там. Нэя восхитилась необычностью открывшейся панорамы. Будто она, Нэя, находится где-то в воздушном пространстве над спящим городком, а кто-то, кого она сейчас не видела, словно дух эфира гладит её обнаженную кожу и хочет её любви. Той любви, которую они так и не смогли дать друг другу в прошлом. Но теперь она будет продолжена, хотя и будет всё иначе. Лучше. Потому что они научились ценить то, что так легко можно утратить. Навсегда. И Нэя заплакала от своего прошлого горя, от настоящего счастья, и от своего неизвестного будущего. Оно было тёмным, как шоссе, уходящее за пределы стен в мир, накрытый ночью, как мглистая небесная твердь, куда устремлялась вершина пирамиды. Хотя Нэя всегда знала ещё от мудрого Тон-Ата, что никакая это не твердь, а воздушная оболочка планеты. Она загадочно мерцала, как глаза Рудольфа, которые ничего ей не обещали, не обольщали как в юности, не манили в звёздные миры, а хотели только любви здесь и сейчас. Без оглядки на прошлое и загадываний какого-либо будущего. Он любил и хотел её только настоящую. А для Нэи он был соединён в трёх временах. В том времени, где обещал ей много детей и сокровища загадочных пещер. Сейчас, когда со страстью, казалось, оставленной в прошлом, входил в неё, и в будущем, каким он там ни будет, лишь бы был её…

Оказавшись тут впервые, Нэя ощутила разочарование. Обиталище инопланетных полубогов, мерцающая башня, столько лет тревожившая её воображение, занимающая её всегда, когда она видела её конус, отражающий от себя плоскость неба, с разлитыми по нему застылыми и алыми водами восходов и закатов Ихэ-Олы, оказалась полупустой и, по сути-то, стандартной небольшой комнатой. Этих башен, рисовавшихся ей чертогами детей Надмирного Света, на крыше располагалось несколько. Она воображала раньше, что всё там усыпано драгоценными камнями, всё пронизано загадочными лучами безмерно далёких звезд, с которыми общаются волшебники из рассказов Гелии…

Но всё оказалось обычно и прозаично, а к техническому комфорту она и попривыкла, живя в ЦЭССЭИ. В центре помещения стоял кристаллический стол и сфера, как в подземелье, и почти такая же широкая серебристая постель. И всё. Через стену-панораму открывался ландшафт лесопарка, — действительно красочное зрелище. В нижнем этаже холл, столовый отсек, сантехнические отсеки, спальня, в которой отсутствовала даже мебель, ведь спал он наверху. Всё полупустынное и скучное. Почему земляне жили в такой скудости, Нэя не понимала. В их жилищах не было ни единого лишнего, затейливого, радующего глаза, предмета. Всё функциональное, необходимое для жизни. Техностиль, как сказал Рудольф.

Она бродила по пустому пространству, для чего-то огибая постель, поскольку между стеной и постелью имелся довольно большой зазор, словно бы очерчивала некий спасительный круг и защищала своё предстоящее, зыбкое какое-то, счастье, то ли будет оно, то ли так и не состоится. А то, как он поспешно демонстрировал ей это ложе будущего единения, ничуть не сомневаясь в её окончательном согласии, было ей понятно. И такая его откровенность в сочетании с тем особым взглядом, который уже заметно туманился, коробило её отсутствием тонкой игры, искусным ритуалом почти воздушного ухаживания, непременно затянутым в виду того, что произошло в том подземелье… поскольку она могла бы приходить сюда ещё много и много вечеров без того, чтобы сразу завалиться в эту постель. Пусть будут долгие встречи, каких не было у неё никогда в её юные годы ни с кем, как бывает это у других девушек. Как было у него с Гелией…

Тень Гелии

Вспоминала свои девические мечты об этой пирамиде, ей обещанной как вместилище волшебного счастья. И почему он её так возносил, скучную башню- вышку, созданную лишь как обширная смотровая площадка? Но уж никак не храм любви. То внезапное желание телесной близости, накрывшее её в ночь примирения на поваленном дереве, на момент первого её прихода сюда отсутствовало. В чужом помещении он вдруг показался чужим, незнакомым, но тем, кто поспешно подталкивал её к тому, ради чего и привёл, — к заурядному утолению простейшего инстинкта, который, не исключено, презирал в себе, а давить бесконечно уже не мог. К ней же внезапно вернулось её прошлое бесполое наполнение, с каким пришлось прожить, по сути-то, большую часть своей молодости. Она словно со стороны увидела то, что должно вот-вот произойти… оголиться, открыться для взаимного доступа… И в тот самый момент, как он вышел за пределы спальни на смотровую площадку, видимо желая дать ей время для преодоления волнения, возник ощутимый сквозняк. Одновременно с ним накатило отвращение к своему податливому телу, к скрытому в нём вместилищу, предназначенному для его сладострастного выброса и последующего быстрого остывания. Охватил болезненный недужный холод, вселенский стыд за природу людей, в которой не было ни его, ни её вины, а вина эта отчего-то в ней была.

Она присела на край постели, внезапно устав от непосильной задачи привести себя в утраченную гармонию, и сильно сжала колени. Никогда, никогда она тут не заляжет, раскрыв себя столь же позорно, как произошло в её кристалле. Ей требовалось некое исцеление, а он его дать не мог. Он не умел, он не был Тон-Атом. Он мог дать или страсть, или боль. А ей нужна тихая нежность. Она любила его не потому, что он всех лучше, ведь не исключалось, что он для неё как раз реализация одного из худших возможных выборов, — из тех, что предлагаются откуда-то свыше. Он был ей дар, сброшенный со звёзд, и он был её непомерной тяжестью, какой для всех и является жизнь, поскольку от него нельзя было избавиться, только если вместе с самой жизнью. И она вспомнила слова Тон-Ата: «В любви, как и в смерти, никто не поможет».

Она какой-то частью своей души видела, как сюда входила Гелия. Открывалась панель в полу, и Гелия поднималась по белой и закрученной ракушкой лестнице, ведущей сюда снизу. О чём они тут говорили? О её заботах? О спектаклях? Вряд ли он рассказывал ей о своих делах. Этого он не делал никогда. Она залезала под плед, похожий на крыло гигантской птицы, такой же плед был и в подземелье, и у Гелии в её квартире. Как Гелия совмещала любовь к Нэилю и странную привязанность к Рудольфу без всякой любви, было за пределами понимания. А Рудольф что чувствовал? Чувствовал ли он пустоту, когда она, находясь рядом, была уже не с ним давно? Понимал её игру? Изматывающую своей фальшью, не дающую радости, в отличие от той игры на театральных сценах, которой она радовала поклонников своего дара. Ведь и сама Гелия уже не походила на ту, какую он встретил когда-то в горах. Чистая воплощённая мечта прежних лет, встреченная некогда в горах, не совпадала с Гелией настоящей. Чарующая красота оставалась при ней, а всё прочее утрачено… А иначе тут не возникла бы другая. Отталкивая прекрасную Гелию, она призрачно вошла в его сакральную башню. Но он её, понятно, не увидел. Её увидела Нэя…

…Азира со своим спутником, неким человеком из высших военных структур Паралеи, одно время очень часто посещала цветочные плантации Архипелага, точнее дом Тон-Ата, и терзала Нэю своими откровениями, понимая подлым бабьим чутьём, чего той не хватало в её изысканной, благополучной, но стерильной и пустой жизни.

Переливаясь глазами кошки, Азира шептала ей, когда они уходили от мужчин, погружённых в разговоры и смакование обеда, в женскую часть дома, где жила Нэя с бабушкой, о том, какую наполненную удовольствиями, обожанием необыкновенных мужчин, их любовью, жизнь она ведёт. После отбытия Азиры почему-то всё вокруг обесцвечивалось, наваливалась тоска и головная боль. Нэя завидовала не Азире, а той жизни, которой у неё не было. Она тоже хотела обожания и любви…

Но здесь, в пирамиде, её встретила гулкая пустота. В чистых углах не метались тени, а в тишине не шуршал шёпот минувшего. Всё это клубилось и роилось в самой Нэе. До сих пор. И зависть, и ревность, и прошлая боль. Она провела по стене ладонью. Ни следа, ни звука, только твёрдое и холодное ощущение препятствия. Так было в первый её приход. Рудольф даже не сделал и попытки к поспешному сближению. Дал ей время осмотреться и привыкнуть.

Хрустальное нутро, куда она стремилась столько лет, резко разочаровало. Её внезапно накрыла волна отчуждения, зажатость, страх провала в пустоту вместо желаемого взлёта… Поэтому ограничились лишь разговорами, как добрые старые приятели.

Войдя в пирамиду во второй вечер, она опять словно наткнулась на ту, кто сшибла бесплотную тень чудесной Гелии, и повторно окутала вязкой волной потревоженного и ушедшего времени. Как же крепко она засела в ней! И насколько же это было в характере Азиры, назойливом, злом, мешающем всегда.

Азира — неустранимая заноза памяти

Пахучие следы мерзавки в хрустальном чертоге

Каким образом она прибывала на тот самый остров Архипелага, где и жила Нэя? Но в той прекрасно оформленной и удобной жизни было столько загадок, что они воспринимались как некая обыденность, о которой принято не задумываться и не задавать детских вопросов, ответы на которые, вроде бы, всем вокруг известны. Мало ли что нас окружает, чем мы пользуемся, не соображая, как и почему оно работает. Так и тут. Кто-то включал очередной день, как некий голографический экран, на котором иногда возникала, возможно, тоже голографическая Азира. Для Нэи она была подобна фильму ужасов, который вас заставляют просматривать раз за разом, через «не хочу», через принуждение. Тон-Ат отмахивался от нытья Нэи, говоря, — Уходи к себе, иди гулять, купаться. Можешь и к океаническому побережью прогуляться, да куда угодно! Не общайся.

Как было возможно не общаться, если это общение навязывалось? Этот летучий и пугающий призрак из детства, выросший в причудливо-красивое создание женского облика, зацепился за одного человека, для непонятных целей нужного Тон-Ату. Военный и аристократ, он притаскивал за собою эту увы! Не призрачную нечисть. Нэя сразу поняла, что она тревожит Азиру. Причина крылась не в зависти к той роскоши, в коей обитала Нэя. Причина заключалась в том, о чём и не ведала Нэя, живя в отдалении от континентальной Паралеи. Усиленно делая вид, что Азиру не помнит, не знала никогда, Нэя изображала из себя утончённо-изысканную хозяйку дома, обязанную проявлять лицедейскую приветливость к гостям, не нужным ей, но для чего-то нужных её повелителю.

Азира вначале приняла игру, а потом умело смяла все навязанные правила и впёрлась в пространство души своей бывшей знакомой, жены сурово-властного хозяина. Начала с того, что напросилась на уединение вместе с хозяйкой, чтобы быть подальше от утомительных разговоров прибывших гостей. Ей выделили комнату для отдыха, но она пришла к Нэе, поскольку комнаты в огромном доме-башне не имели внутренних замков. Разговоры протекали сухие, как песок, ни о чём, пустые и пока что без душевного утомления. Однако, эмоциональная связь между ними установилась. Нэя была слишком одинока, чтобы не клюнуть на эту приманку. Начала танцовщица с того, что принялась возносить искусство танца, свой труд, без чего любой природный дар — пустяк. А пришла к тому, как все жаждут ею обладать, но выбор всегда за ней. Те времена, когда её никто и ни о чём не спрашивал, остались позади. Она взошла. Она звезда!

«Закопчённая пороком», — добавила про себя Нэя.

— Да, — вдруг согласилась с нею Азира, проявив уж никак неожидаемые способности к проницательности. — Сфера, где я сияю, весьма специфического профиля. И я имею, как и положено звезде, свою тайную жизнь, не открытую зрению случайного наблюдателя.

— Будто и много у тебя наблюдателей, — неприязненно отметила Нэя, — кому и надо за тобою наблюдать.

— А вот не скажи! — запальчиво выкрикнула Азира. — Восторженных зрителей у меня столько, что твоей Гелии не снилось!

— Разве Гелия моя? — ответила Нэя, продолжая взирать на гостью свысока, не очень понимая, чем именно Гелия успела Азиру настолько и затронуть. Азира же, казалось, выпускала незримые когти, когда произносила имя: Гелия. Профессиональная зависть?

— Разве не была она твоей подругой? — Азира нарядилась в платье, на подоле которого имелись разрезы ради усиления соблазна тем, кто и желал наблюдать её стройные ноги. В отличие от мужчин, Нэя такого желания не имела, но Азира, забрасывая ногу на ногу, показывала их просто по устоявшейся уже привычке всегда держать себя в боевой стойке.

— Всё то, что было, я забыла. И тебя я плохо помню, — холодно повторила Нэя, изысканная хозяйка потрясающего дома.

— Будто? Вернулась в своё аристократическое великолепие и зазналась? Но вот что я тебе скажу. Я ведь не сразу тебя и узнала. Что с тобой произошло? Ты же буквально высохла вся! Бледная, наполовину седая. Щёки ввалились, даже лощины на них заметны, когда ты засмеялась. Одна грудь твоя и осталась, да ещё и подросла, кажется. Или ты платья такие в обтяжку стала носить? Талия у тебя и правда выглядит бесподобной. Но кому тут на тебя и любоваться, если уж начистоту.

Нэя надменно промолчала.

— Не обижайся, я же к тебе как к родной отношусь. Как увидела, аж сердце заколотилось от радости! Будто мы опять оказались в прошлом, в нашем квартале «Крутой Берег». Отлично мы там проводили время… Меня, знаешь, распирает потребность быть откровенной. В нашем мире искусства, усыпанном блёстками и ослепительно улыбчивом, всё фальшиво. Блёстки — подделка под роскошь, улыбки лишь напоказ, а отношения друг к другу — сплошная грызня, зависть лютая и беспощадное злословие, ты же понимаешь, — Азира удивила Нэю развитой речью, чего не помнилось в прошлом. Что же, она зря времени не теряла и многому научилась, впитывая манеры, обороты речи и мысли тех, кто и творил это самое искусство, как и тех, кто его дарами пользовался.

— Откровенничать ни с кем нельзя. Сплошное притворство, — продолжала Азира, — а мы с тобой росли там, где притворства нет. Какая ни бедная была у нас жизнь, а душевная и открытая. Мне долго приходилось несладко, пока я не овладела также и искусством притворства с тем же совершенством, что и принято у всех людей творчества. Вначале же столько шишек я получила, столько травм из-за собственной искренности и честности. Теперь-то я совсем не та, кого ты помнишь.

— Да не помню я тебя! Не стремлюсь вспоминать, во всяком случае, — ответила Нэя. — Какая мне в том надобность?

— Конечно, ты стыдишься той прошлой бедности. Я тоже её стыжусь. Но друг перед другом чего нам стыдиться?

— Уж не в друзья ли ты мне набиваешься? — Нэя продолжала бездарно играть изысканную аристократку, коей навязали вынужденное общение с человеком низшей касты.

— А почему бы и нет? Мы обе с тобою жили в простом квартале, обе прошли обучение творческим профессиям. Что разделяет нас? Твоё нынешнее богатство? Так оно и не твоё, а твоего старого мужа. Более того, нас объединяет и то, что мы обе, — ты была, а я стала, — подругами Гелии.

— Не можешь ты быть её подругой! — возмутилась Нэя, хотя в то время Гелия была ей невыносима, ненавистна.

— Но я её подруга! Надо же и ей с кем-то дружить.

— У неё Ифиса подруга, — угрюмо отозвалась Нэя.

— Подруга, которая так и норовит залезть в постель к её мужу, — выдала Азира. — Но такова уж заезженная схема жизни, подруги часто становятся возлюбленными мужей своих любимых подруг. И если Ифисе Гелия не доверяет и не позволяет стать своей временной заменой, вдруг Ифиса оттеснит её по-настоящему? Ведь Ифиса умна, изысканна и красива настолько, что лишь чуточку и уступает самой Гелии, поскольку старше летами, то я на подобную роль подошла, хотя и не набивалась.

— Ты дура! — презрительно осадила её Нэя. — Следи за своим речевым и неконтролируемым потоком, поскольку ты не в нашем дворовом саду, где могла устроиться под любым кустом, когда у тебя был понос от обжорства после сворованных и недозрелых фруктов.

Азиру ничуть не задели такие вот подробности из своей детской жизни, — Гелия так и решила, что я дура простонародная, лишь чудом вылезшая из тёмной подворотни на свет для обозрения в такое место, где есть тонкие ценители редкой красоты и ещё более редкого таланта. Она и не подозревала, что талантов у меня много. Она и в голове не держала, насколько я могу быть лучше, чем она сама…

— Чем это? — процедила Нэя, теряя терпение не столько от навязанного общения, сколько от предчувствия чего-то такого, чем и огорошит её Азира. И не ошиблась.

— Муж Гелии потерял от меня голову, — наконец сказала Азира то, что ей и не терпелось сообщить сразу же, с порога, как только она вошла. Нэя ошеломлённо молчала, такого она не ожидала.

На момент такого вот откровения они уже переместились в просторную столовую, куда и была доставлена прислугой уже приготовленная для гостей разнообразная еда. Азира сидела у разделочного стола. Нэя сама готовила те закуски, которые предназначались лично Тон-Ату, не доверяя тонких деликатесов прибывшей обслуге. А бабушка и так уставала от бесконечных своих обязанностей. Ломоть очередной закуски полетел со стола на пол. Нэя напрасно пыталась отрешиться от шокирующей новости. Ложь! Так не бывает! Гелия не могла, он не мог…

— Он не знает, что такое усталость, как это бывает у большинства мужчин. Он очень необычный… — Азира ясно увидела, удар достиг цели! — Всё тело болит потом от его страстного натиска… Подлинное счастье для женщины — быть желанной. И не для кого попало, разумеется… Я не исключаю того, что он тайный богач, — прошептала она заговорщически. — Город под названием «Лучший город континента» такое место, где каждый второй там богаче, чем иной аристократ… Там кругом тайны и такой блеск, разящий наповал стиль самой жизни в целом, а уж быт! Ну, может, и попроще, чем во дворце твоего мужа…

— Муж Гелии беден, если в твоём понимании богатства, — только и смогла выговорить Нэя. — А ты, как я понимаю, метишь куда-то, где сможешь жить так же, как живу я. Хотя бы приблизительно так, поскольку такого уровня жизни тебе уж точно не достичь никогда! — Щёки у Нэи пылали, как два перезрелых плода, губы тряслись.

— На бедняка он не похож нисколько, — возразила Азира, довольная её волнением. — А если и так, мне не настолько и важно, беден он или богат. У него с другим богатством всё в порядке. А вот у тебя с этим не решаемые проблемы, как я понимаю. У твоего старика отсутствует самое главное, что ни одной молодой женщине не заменит никакое чрезмерное богатство, будь то дворцы, будь то драгоценности и наряды.

У Азиры была едва намеченная грудь, будто она так и осталась подростком, но всем остальным природа одарила её в избытке. Длинные развитые ноги танцовщицы, выпуклые округлые ягодицы, отличной формы руки, стройная длинная шея и изумительно здоровые волосы с атласным блеском. Она умела скрывать злую корыстную натуру ласковым манящим взором удлинённых глаз. Пухлые губы большого рта умели улыбаться тому, кому надо. Её могло ожидать блестящее будущее, и она смогла бы выползти из простонародного уровня жизни высоко, так считала бабушка. У неё для этого имелось больше данных, чем у прочих. Но забегая вперед, ей ничего не удалось, о чём не пожалел никто. И уж понятно, не пожалела о «карьерном провале» Азиры и Нэя, как ни была она добра и чутка к страданиям людей. На Азиру её доброты отчего-то не хватило.

Свой печальный кувырок судьба Азиры совершит уже потом… Но всё отличие её последующей жизни от той, которую она и вела до того, как кубарем скатиться с более престижных этажей социального конструкта, заключалось лишь в категории стоимости её услуг, а также в заметном упрощении её последующих друзей, среди которых уже не было высших управленцев и богатейших аристократов.

А пока что Азира упивалась своим восхождением и наконец-то! попранием всех завистниц и соперниц.

— Бабушка, — печалилась Нэя, — зря ты устроила её в школу танцев. Пусть бы она работала на ужасной фабрике, пусть. Видишь, за твоё добро она платит чёрной ненавистью ко мне.

— Злые люди нигде не находят счастья. Ни вверху, ни внизу, — ответила бабушка. — Если бы она была счастлива, она никогда не вела бы себя так. Не слушай её патологическую болтовню. Ты разве не понимаешь, в каком искусственном и ядовитом дурмане она живёт?

— Ты делишься со мною своими чудесными лакомствами — сказала как-то Азира, все разговоры которой были вариациями на одну и ту же тему, — а я могу делиться с тобой лишь своими секретами. Вот ты страдаешь от своей женской неудовлетворённости, у тебя нет никого. Не считать же твоего кряхтуна за мужчину. А у меня в этом смысле всё намного хуже. Мужчины есть, но я лишена всяких ощущений…

Видимо, настроение её пребывало в упадке на тот момент, когда хвалиться не хотелось, изображать несуществующее довольство собственной жизнью не получалось, а потребность излить себя вдруг возникла. И стало очевидно, у Азиры нет ни близких друзей, ни любящих её мужчин.

— …И мало того, мне приходится преодолевать отвращение, идя на поводу желаний своих любовников, изображая страсть, которой я не ведаю. А желания-то порой таковы, что я вылезаю из постели в таком состоянии, в каком кошки уползают издыхать в какую-нибудь дыру. Веришь, жить не хочется, а умирать ещё страшнее. И скажи ты мне, где легче зарабатывать на еду и одежду, я точно туда направлюсь. Лишь бы забыть навсегда, каковы на вкус и запах эти похотливые тела высшего качества. А те, кого я любила в прошлом и пытаюсь любить в настоящем, меня отвергали и продолжают отвергать.

— Ты не понимаешь причину этого? — удивилась Нэя её скудоумию.

— Нет.

— Любимый человек может быть лишь единственным. Всех скопом любить невозможно! И тебя по-человечески любить не будет никто, если ты продажная вещь.

Как произошло вырождение прекрасного надводного цветка

В одно из своих, как всегда непредсказуемых, появлений она вдруг сказала, как только отыскала Нэю в одном из укромных уголков на самом верхнем уровне башни-дома, — Где бы ты ни пряталась, я всегда найду тебя, поскольку ты самая притягательная для меня женщина в этом мире, и я без тебя скучаю! Я с детства мечтала о тебе как о своей подруге, а если обижала иногда, так ведь от обиды, что ты меня отторгала. Но если бы ты знала настоящую правду о моей истинной, а вовсе не притворной привязанности к тебе, к твоей семье, ты бы удивилась…

Она была странным, если не колдовским, существом. Она умела обольщать собою не только мужчин. Её улыбка казалась такой искренней, а радость от встречи такой настоящей. Пришлось угощать её напитками и сладостями в стороне от занятого мужского общества. Только она и Азира, не считая бабушки, были в огромном доме женщинами. Прислуга на моменты прибытия гостей из дома вообще устранялась, исключая пары расторопных парней, которые и обслуживали гостей. Нэя с Азирой расположились в комнате-фонаре. Комната была круглая и окружена окнами со всех сторон.

— Эти статные парни, что будут обслуживать гостей за столами, ваши слуги? — поинтересовалась Азира.

— Нет. Они присланы тем домом яств, откуда и прибыла заказанная еда. У нас есть своя кухня и свой повар, но он не обязан готовить для посторонних.

— Очень заманчивые мальчики! — опять похвалила Азира. — Ты это заметила?

— Нет, — искренне и безразлично ответила Нэя, — зачем бы мне на них любоваться? Я люблю только своего мужа.

— Не притворяйся уж передо мной! Как можно любить старика? Один из них мне успел шепнуть: «Приходите в обеденный зал, красивая госпожа. А то без вас очень уж скучно обслуживать одних лишь мужчин». Я слишком поздно поняла, что красивые парни вовсе не обязательно рождаются лишь в высших сословиях, — она вздохнула.

— Зря ты не вышла замуж за простого парня и не родила детей, — заметила Нэя.

— Да и ты что-то не торопишься ими обзаводиться, — ответила та.

Какое-то время молчали, первой начала Азира, — Почему твоя бабушка не хочет со мною общаться?

— Забыла, видимо, о том, кто ты такая. Не узнала тебя.

— Она отлично меня узнала. Но она мстит мне своим невниманием за то, что я когда-то надерзила ей в лицо. Только ведь она заслужила подобное обращение. Конечно, она когда-то спасла мне жизнь… после того, как по её вине и возникли все те последствия, едва не приведшие меня к гибели…

Нэя смотрела на неё как на ту, с которой говорить не о чем, а потому и молчала.

— Она заботилась обо мне во время моей, всем вокруг понятной, болезни лишь потому, что боялась того, что я умру, и моя мать ославит вашу семейку на весь квартал.

— О чём ты? — изумилась Нэя, ничего не понимая.

— Конечно, где уж тебе понимать такое. Бабушка о таком не расскажет. Твой брат был виновником порчи моей жизни. Когда твоя бабушка узнала о моей беременности, она и завезла меня на окраину континента к каким-то знахарям, где меня и выпотрошили от нежеланного никому ребёнка!

Нэя потрясённо молчала, зная, что продолжение будет, и оно последовало.

— Ведь ты помнишь, что наши ребята ходили купаться на Дальние Пески. Ох уж эти Дальние Пески! Сколько же там было подобных историй… А я тоже любила туда ходить. Я вообще любила бродить там, где нет людей. Я с детства ненавижу людей! И твой Нэиль никогда не любил людей. Так что мы с ним оказались родственными душами. Там я с ним и встречалась. Вначале мы купались, а уж потом и всё остальное… там, где трава помягче, а заросли погуще…

— Нужна ты была ему!

— Смотря для чего. Да и что я понимала тогда… любовь в моём представлении не была тем, что имеет такие негодные последствия. Ох, и красив же он был! После него всего лишь раз и увидела я того, кто и был ему вровень, да и то… у меня душа будто сожжённая, малейшее её сотрясение, и мне становится больно. Мне, чтобы выжить, нельзя тревожиться по пустякам. Для меня всякий мужчина теперь — пустяк! С тем ребёнком недоношенным вырвали из меня всякую способность любить…

— Такого не было! И быть не могло…

— В твоём мире такого быть уж точно не могло. А в моём мире только так и бывает. Вначале ластятся, потом хватают и имеют во всех позах, пока не надоест. А уж потом девушка одна расплачивается за всё, за общую вину, — за чужое хотение, за своё позволение…

— Если так было, значит, ты сама за ним бегала! Сама того хотела!

— Конечно, сама хотела. Почаще видеть его хотела, купаться с ним хотела, валяться на песке с ним рядом и слушать его истории, которые он рассказывал. Чтобы от чужаков защищал. Там же не место для девушек, а мне там нравилось. Только в то время разве я знала, чем придётся расплачиваться?

— И чем же?

— Из меня вместе с ребёнком вырвали и моё окровавленное сердце. И другого сердца у меня больше не появилось. Хотя какой-то куцый обрубок, наверное, остался, если я всё ещё способна ощущать удовольствие от тесного общения с притягательными мужчинами. А со всеми прочими бесчувствие как раз очень удобная вещь.

— Какие же обещания толкнули тебя на такое безумство, как отдать свою чистоту первому встречному…

— Он обещал мне куколку подарить за мою уступчивость, ту самую, что у вас на хрустальном шкафу красовалась, а потом забыл не только о своём обещании, а и обо мне самой… А ведь говорил, когда разбогатеет, накупит мне кучу новых туфелек с бабочками…

— С бабочками? — не поверила Нэя. — Почему же именно с бабочками?

— Не знаю, почему. Ещё в то время, когда мы были детьми, а он уже почти взрослый, он подошёл ко мне однажды, когда я ловила бабочек в цветниках, и сказал: «Эй, ты, чучелко лохматое! Если ты ещё хоть раз прикоснёшься к моей сестрёнке, то я отломлю тебе твой грязный клювик, чтобы ты уже не клевалась», — он стоял передо мной такой высокий, подавляюще сильный, — когда я выросла, он тоже вырос, став ещё выше и ещё сильнее, — что я не столько испугалась, сколько была поражена цветом его глаз. Как бирюзовая река, как даль у горизонта… я тонула и меня куда-то унесло… Я сразу же поняла, хотя была совсем девчонка, что мне уже не выплыть, не освободиться уже никогда… Издали же я его не рассматривала.

«Зачем тебе бабочки»? — спросил он с любопытством, отвлекшись от своих угроз, — «Ты их клюёшь, что ли, как птица»? Я ответила, что хочу их засушить и прикрепить на свою тунику, как делает Нэя, то есть, ты. А ещё ими можно украсить туфельки, подаренные мне Ласкирой.

«Идиотка недоразвитая»! — засмеялся он настолько весело, что я даже не обиделась на его обзывания, — «У неё вышитые бабочки, а эти тут же распадутся в пыль, если дунет ветер или слишком грубо к ним прикоснёшься. А уж с туфель, тем более, их сорвёт первым же травяным стеблем! — он ужасно развеселился, — «Тебя невозможно украсить никакими бабочками и даже цветочками, чучелко ты тупое! Ты для начала отмылась бы»!

Нэиль никогда не был добряком, как ты или Ласкира. Ты, видимо, в отца, а он был совсем другой. Я ему ответила: «Лучше уж убей меня, раз ты такой большой и тебе всё можно. А то мне жить не хочется. Плохая у меня жизнь». Он спросил: «Почему же именно Нэю ты сделала ответственной за свою плохую жизнь»? Но я вовсе не испытывала ненависти к тебе, а обижалась, что ты не хочешь допускать меня в свой круг общения. «У меня мать злая, бьёт меня», — так я ему пожаловалась, — «Пирожных никогда не покупает. Игрушек тоже. И платья все плохие у меня».

Он смотрел с таким изумлением и уже не угрожал, а только спросил: «Твоя мать душевнобольная, что ли? Хочешь, я стукну твою мать по горбушке, чтобы привести её в чувство? Должен же кто-то заступиться за тебя»?

Я стала умолять его: «Нет! Если ты так сделаешь, она решит, что все мальчики уже используют меня как шлюху. Всё равно изобьёт, а потом отдаст меня в дом для перевоспитания плохих детей»!

Он хмыкнул, оставаясь бесподобно красивым, и сказал: «Да ладно, мне-то зачем создавать тебе проблемы. Но ты учти, к Нэе не приближайся, если только она сама захочет с тобой поиграть. А не то я сам сдам тебя в дом для плохих девочек, поскольку, как ты понимаешь, у меня другие возможности, чем у тех, кто тут и живут». И ушёл. Перестал замечать вообще. А я вместо того, чтобы его возненавидеть, стала за ним следить. Всегда. Ходила в Сад Свиданий и следила, с кем он там. Но он редко там был, да и то всегда один, в смысле без девушек. Ему не нравились здешние развлечения, как и девушки не казались теми, кого он хотел бы к себе приблизить. Ну, это-то я потом уж поняла. Тогда-то я лишь радовалась, что он никому не принадлежит. Значит, достанется мне, когда я подрасту! Детская дурость, чего ж ты хочешь.

— А все говорили, что в Сад Свиданий опасно ходить в одиночестве, да ещё в подростковом возрасте. Как же ты убереглась от насильников?

— Да с чего ты и взяла, что они там сидели за каждым кустом? Это тебя Ласкира пугала, чтобы ты дома торчала и не ходила туда, где за тобой присмотреть нельзя. Не было там никакой опасности, дурёха! Меня ни разу никто не тронул. Зато там было весело. Я сама узнала о существовании школы танцев. Подслушала как-то разговор одних девчонок в Саду Свиданий. Я догадывалась, что и у твоей бабушки совсем не те возможности, что у всех прочих, кто обитали рядом с нами. Когда она пригласила меня в гости, чтобы опять что-то подарить, я попросила её устроить меня в ту школу. Она сказала, что легко, но этот путь не приведёт меня к желаемому счастью. Лучше она отвезёт меня в одно далёкое место, где меня очень мудрые и добрые люди обучат таким вещам, что я изменюсь даже на уровне физиологии, и тогда уж точно смогу обрести счастье. Тогда я не знала, что Ласкира была прежде жрицей Матери Воды, и этот культ продолжает действовать на обширных просторах континента, который вовсе не целиком подвластен Управителям нашего мира. Есть много мест, где можно укрыться от них. А те загадочные люди, даже гонимые законной властью, имеют доступ в любые сословия общества, в том числе и аристократические. Из меня сформируют особую деву и научат редчайшему искусству покорять сердца мужчин. А с матерью она договорится. Те люди дадут моей мамке-злюке такие деньги за меня, что она сразу же подобреет. Но я испугалась, что мечта стать женой Нэиля, когда я вырасту, не осуществится в этом случае. Я отказалась и стала умолять о той школе танцев. Говорила, когда заработаю много денег, став известной танцовщицей, ей верну все затраты. Она так смеялась, но согласилась, отвергнув только возврат долгов, поскольку это не будет ей ничего стоить. Меня возьмут уже в силу особенностей моей природы, очень красивых внешних данных, а также из почтения к ней со стороны владельца школы. Он был ей обязан каким-то прошлым её заступничеством, помощью в разрешении трудностей. Сказала также, что увозить меня на загадочные окраины континента стоило бы намного раньше, но тогда сама Ласкира тут не жила ещё.

— Обязательно спрошу у бабушки, было ли так на самом деле, — пригрозила Нэя, но ведь знала, что устройство Азиры в школу танцев было как раз затеей бабушки.

— Спроси, — согласилась Азира, — только ведь у Нэиля ты спросить ничего уже не сможешь. Когда я стала учиться в школе танцев, я редко появлялась там, где жила моя семья. Но приходилось туда возвращаться, когда в школе наступал перерыв в занятиях и всех распускали по домам. Мать сразу же запихивала меня на ту же фабрику, где сама работала, в какую-то грязь и пылищу, куда не находилось добровольно желающих там работать. Я пожаловалась Ласкире, что могу испортить себе фигуру от таскания тех тяжестей, что приходилось там ворочать, а от вдыхания запаха красителей для тканей у меня уже начали слезиться глаза, а это погубит мою привлекательность. Она пришла к матери и потребовала оставить меня в покое, пообещав давать денег на моё пропитание в мои законные дни отдыха. Вот каким человеком была тогда твоя бабушка!

В один из таких дней он и подошёл ко мне, спустя уже столько времени после той стычки в детстве, и сказал уже приветливо, но по-прежнему свысока, пристально глядя мне в глаза: «Ты выросла! И теперь ты уже не прежнее неумытое чучелко, а роскошная девчонка. Твой прежний клювик преобразился в чудесный носик, и вся ты буквально светишься. Уже и не подумаешь, что ты вывалилась из гнезда птицы-падальщицы, на что и похожа твоя мать». Я очень удивилась, что он помнит всё, хотя казалось, после того случая не обращал на меня никакого уже внимания, что я есть, что меня нет. Так люди смотрят на воздух, которого никто не видит. А тут вдруг увидел! Я стояла перед ним, как оглушённая, онемела вместо того, чтобы осадить его высокомерие каким-нибудь ответным ругательством. Я фыркнула ему в лицо, вот так! — тут Азира изобразила громкое кошачье фырканье, обнажив острые зубки и сузив глаза, — И пошла от него прочь, крутя бёдрами. А у меня было одно платьице, подаренное мне в школе танцев на выход. Оно отлично подчёркивало все достоинства моей фигуры. «Только попробуй повторить свою выходку ещё раз»! — крикнул он мне вслед, — «Я тебя так тряхану, что ты из своего платьица выскочишь! И не думай, что это пустые угрозы, маленькая сука»!

«О, мой большой аристократ»! — я остановилась и развернулась к нему, — «Неужели вы такой храбрый, что осмелитесь напасть на маленькую безоружную девушку»? У него и оружие на тот момент при себе имелось. А с военными, сама знаешь, ни разговаривать подобным образом, ни подходить близко нельзя. Они опаснее хупов многократно. Могут убить, а скажут, что защищались от нападения. Таких же случаев полно. Я так и сказала: «Если убьёшь, то заплати уж и за последующее моё захоронение на полях погребений. А то мать удавится от таких-то трат из-за меня».

«В следующий раз проверишь уже на собственном опыте, чем может закончиться твоё кривляние»! — угрожающе произнёс он. Вместо этого мы стали вместе купаться. Он притаскивал мне с неимоверной глубины восхитительные надводные цветы, которые стоили целое состояние, если их продавали в цветочных столичных павильонах. Говорил, что они моё растительное подобие… Они способны подняться к свету из тёмной и бездонной водной тьмы, чтобы зацвести, потрясая своей воздушной и причудливой красотой, как случилось и со мной… Он был у меня первым… Если бы он знал, что я была нетронутой, ничего бы не случилось… Он же не был таким как Реги-Мон и прочие. А он верил тому, что обо мне и болтали повсюду те, кто мне завидовали, будто я шлюха едва ли не с детского возраста. Он всего лишь решил развлечься, как я теперь думаю, и был поражён, что все наветы не соответствуют правде вещей. Я-то втайне любила его с детства… как только вы и возникли в нашем квартале. А будь иначе, моё же врождённое здравомыслие не подпустило бы меня и близко к такому человеку с его известностью и с очевидной несерьёзностью его отношения к смелой купальщице, припёршейся в опасное логово всех местных любителей экстремальных заплывов. К тому же у него были прочные связи с более значительными и роскошными женщинами. А тут я в своём заношенном платье-мешке, в котором я и притопала на Дальние Пески…

Да ведь некрасивое платье не кожа, которую нельзя с себя стащить. А под балахоном бедноты скрывалась девушка ослепительного совершенства и с девственно-чистой кожей, — то есть я! Реги-Мон с парнями подошёл ко мне и спросил: «Чего тут забыла? Хочешь, чтобы тебя тут поимели? За этим пришла»? Тогда Нэиль сказал: «Пусть она купается, где ей и нравится. А если кто её тронет, будет иметь дело со мной». Так что никто не посмел ко мне приблизиться, уж тем более притронуться. А я на виду у всех разделась и нырнула в воду нагишом. Они были потрясены! Но Нэиль был там главнее Реги-Мона. А уж потом-то, когда обозначился последующий расклад событий, они боялись и смотреть в мою сторону.

— Ты купалась голой на виду у парней? — Нэя покраснела от стыда за ту, кто стыда никогда не ведала. — Ну ты и наглая! Точно ли ты была тогда нетронутой девушкой? Такое твоё поведение говорит об обратном…

— Должна же я была проявить инициативу по завоеванию того, кто первым уж точно такой инициативы проявлять бы не стал. Может, я ему и нравилась, но зачем ему-то было прилагать усилия к тому, что он получал без всяких затрат даже от аристократок? У меня не имелось другой возможности к нему приблизиться. Если я наметила его себе ещё в детстве, то я и шла к своей цели любым доступным путём. Моя профессия танцовщицы лишала меня в будущемправа выбора мужчин по влечению сердца, начинать же лучше по любви, а не по принуждению. Так что мне был необходим такой вот опыт. Как ни пытался он обесценить наши отношения, всё равно влюбился в меня. А все эти его значительные и роскошные женщины… только я была его первой и непорочной девушкой. Я стала упрашивать его пойти вместе со мною в Храм Надмирного Света, если уж Мать Вода одарила нас счастьем взаимной гармонии и произошло зачатие ребёнка. Я сказала: «Ты же не всегда будешь бедным, у тебя отличные перспективы. Ты сам говоришь, что есть возможность вернуть отнятое когда-то имение отца, раз тебе это обещали в Коллегии Управителей».

Он засмеялся и сказал, что для меня подобный расклад хуже его бедности, поскольку я не аристократка, и в имение он меня уж точно не возьмёт. Да и зачем ему какое-то имение на клочке суши, если в скором времени он будет владеть огромным океаническим островом. Соответственно этому и девушка рядом должна быть высокого качества. А поскольку девушек слишком много, ему необходимо время, чтобы выбрать из них ту самую, ему подходящую.

Я спросила: «Как же я»? А он опять стал смеяться надо мной: «Моя будущая жена не может быть той, которую в обнажённом виде наблюдали посторонние. Но поскольку у меня в обладании будет и собственный океанический пляж, я могу взять и тебя как живое украшение для своих будущих владений. Будешь доставлять эстетическое удовольствие моим гостям, когда они захотят насладиться купанием. А ты и плаваешь отлично». Меня накрыло такое ощущение, будто небо надо мною стало чёрным, хотя вокруг сиял день… Я решила утопиться. Заплыла так далеко, где и росли те надводные цветы, которые по ночам целует сама Мать Вода… чтобы уже не было сил приплыть обратно. Но я слишком хорошо плавала, а утонуть было очень страшно. Я с трудом выбралась на маленький речной островок посреди реки, отдышалась там, наплакалась и поплыла к берегу…

Топкая трясина чужих откровений

— Что же было потом?

— Ничего уже не было потом. С тех пор я так и живу, отлично держась на плаву, поскольку научилась ни о ком не помнить, не страдать, чтобы сердце как грузило не утянуло на дно.

— Разве ты не на дне?

— Никогда не была там, а ты продолжаешь верить расхожим предрассудкам. Могла бы, всё же, и припомнить свой прошлый опыт жизни в той творческой среде, где и вращалась до замужества. Разве там всё настолько кошмарно, как плетут те, кто смотрит на всё со стороны и через свои искажённые представления? Мало ли что о тебе самой-то плели, про Гелию и Ифису — твоих старших подруг, про Элю тоже, так же не было? Диву даёшься тем фантазиям, которыми склонны от собственной серой скуки забавлять себя люди. Они воображают, что сближение мужчины и женщины настолько лёгкое и пустяковое дело… а ведь даже у животных всё основано на сложнейших ритуалах.

— Падение нравов отменяет даже животные ритуалы.

— Ну, ну. Тебе виднее. Что касается меня, то я никогда не обитала в среде настолько уж и падших женщин, которых покупают как еду в доме яств. Помню, встретила его как-то в центре столицы, где он улицы патрулировал с другими военными. Иду вся из себя роскошная, в новых туфельках, он глаза свои синие вытаращил, подошёл и говорит: «Что же ты не приходишь на Дальние Пески купаться? Я недавно был там, так о тебе всё вспоминал. Может, придёшь туда к вечеру? Вода уж очень тёплая бывает вечерами».

Я ему: «Так ты мне и за те разы новые туфельки не подарил. А помнится, обещал». Он отвечает: «Да ты, вроде, не босиком гуляешь. А я пока что не разбогател». Я ему: «Так, пожалуй, когда ты разбогатеешь, я и состариться успею. Поэтому ты уж не обижайся, у меня теперь другие места для отдыха имеются. Там бедных нет». Он даже исказился и шипит мне: «Не попадайся мне больше на глаза, кошка беспородная»! Я тоже не из молчаливых: «Ты и сам кот бродячий, хотя и породистый»! Он тоже не молчит: «Не фыркай! Не рано ли хвост свой распушила? Как бы ни отдавили»! А ведь когда приваживал, был ласковым… Думал, что я как была мяконькой, да вкусненькой дурой под обтрёпанной туникой, таковой и в роскошном платьице осталась? «Нет, мой красавчик», — говорю я ему, — «В другой обёртке и конфетка другая уже. Не про тебя угощение»! Решил, что стоит поманить, так я и опять под ним распластаюсь… а я быстро поумнела… «Пусть тебя твои актрисы за красоту любят, а мне твоя красота боком вышла». «Оно и заметно», — отвечает, — «Душа-то у тебя скособочилась. Так что своим новым платьицем ты свою ущербность уже не замаскируешь…

Напряжённые и злые глаза Азиры увлажнились, она поперхнулась и для чего-то стала оглаживать свой подол, — И всё-таки я пошла в тот же вечер на Дальние Пески…

— Зачем?

— Захотелось вдруг проверить, так ли тепла там вода, как была прежде.

— Проверила?

— Да. Тёплая вода была. А он был точно такой же горячий, как и тогда.

— Он? Песок что ли?

— Песок как раз остыл. Но это и не важно было… И туфельки новые он мне принёс. С бабочками. Он понял, что я приду. А я поняла, что и он придёт… Он Гелию не любил. Он меня любил!

— Нет! Он любил только Гелию! Не обманывай себя хотя бы теперь. У него с Гелией была прочная и глубокая связь.

— Но ведь ей эта прочная связь не мешала жить с тем, от кого она родила свою дочь. Вот и ему глубина их отношений не помешала войти настолько глубоко не только в моё тело, но и в мою душу, что он там и завяз. И как ни пытался он оборвать эту связь, ему такое не удалось. Почему? Да потому что я продолжала его удерживать, не физически, а в другом и более сложно устроенном смысле. Произошло врастание друг в друга. Родство же душ…

— Ты недоразвитая для него была! И душа у тебя такая же, мутная, илистая. Допускаю, что он несколько увяз, потому что ты его оплела своим распутным искусством, но не любил он тебя! Ты и сама забыла, кто лишил тебя невинности. Я вот слышала другую версию событий. Тебя доставили к Ал-Физу в его павильон отдыха, чтобы он разгрузился от своего напряжённого управленческого труда, а потом вернули в твою школу танцев — питомник по выращиванию таких вот надводных цветов для телесной радости. И так повторялось не раз и не два. Но тебе хотелось и любви, как и любой нормальной девушке. Ты же была пока нормальной, пусть и с оборванным своим стеблем, а свежесть-то желаний не успела увянуть. Ты и придумала своё шокирующее шоу, изобразила первозданную чистоту.

— Было и такое, что я танцевала на праздничном ужине в имении Ал-Физа. Так ведь он был там с гостями и с собственной брюхатой женой! Вскоре я и уехала оттуда, голодной и усталой. Мне даже не дали поесть, только и позволили утолить жажду из садового фонтана. А потом его служитель невежливо затолкал меня в машину, да и повёз назад, глумливо домогаясь до меня всю дорогу. И лишь когда я пригрозила обо всём рассказать хозяину, та скотина и притихла. Я была чиста, а Ал-Физ не был этим озабочен на тот момент. Он не смешивал чистое искусство и сексуальное баловство, если ты в состоянии это понять. То, что случилось когда-то с Ифисой, так он и сам молод был тогда.

— Ценитель чистого искусства Ал-Физ не мог посягнуть на твою небесную чистоту, а скотина Нэиль, конечно же! Только и был озабочен совращением непорочных дев! Будь ты невинной, он к тебе бы и не прикоснулся! Ты как была, так и осталась убожеством!

— Твоё наследственное высокомерие не даёт тебе принять факт его любви ко мне. Ведь и он сам противился такое признать. Я тогда плохо понимала реалии жизни и не была настолько уж смелой, даже стремясь к нему.

— Если обнажение при посторонних парнях не являлось смелостью, то уж и не знаю… хотя это было самое откровенное бесстыдство!

— А почему я должна была стесняться своей красоты? Я же отлично видела, какова я, каковы окружающие. Может, я хотела доказать всей нашей местечковой своре, что я гораздо лучше тех, кого они обхаживали, назначали своими невестами, а меня в упор не замечали и пренебрегали мною все? Тогдашние мои представления о происходящем были порождены предельно наивным и полудетском ещё разумом. В его власти было играться со мной не настолько и серьёзно, если он не хотел идти в Храм Надмирного Света. Так же многие игрались, купались, встречались, целовались. Может, так было бы и лучше для меня? Не смогла бы я в те времена вскочить на него, как опытная наездница на коня. Это Гелия такое сумела. Она же была его первой женщиной. Также и он воспользовался моей влюблённостью и подтолкнул меня к падению своими обещаниями подарков. Я с детства хотела его любви, но кто-то же должен был включить свой разум? Он же старше был. Я не упрекаю его за любовь, а только за последствия, которые он полностью взвалил на меня. А так-то мы любили взаимно…

Даже Ласкира сказала ему: «Ну и что тебе стоит пойти с нею в Храм Надмирного Света? Потом заплатишь за расторжение союза, как многие делают». Он ответил, что ему не до меня в настоящий момент времени. Все эти Храмы Надмирного Света для него ничего не значат, как и предрассудки здешних обитателей. Он так и сказал: «Ласкира, ты лучше меня знаешь, что делают в похожих случаях. У тебя есть возможности всё уладить. Я не могу в такой сложный для меня период жизни взваливать на себя эту танцовщицу-ребёнка по уму». Ласкира же и передала мне свой разговор с ним. Хотела, чтобы я поняла, что перечить самой Ласкире мне не стоит. Она предложила мне прервать беременность… Я в ужасе убежала, забилась куда-то в глухой угол сада, в какие-то колючки, и не могла поверить, что всё происходящее правда… Дома рассказала матери о том, что той придётся приготовиться к предстоящему позору, её дочь станет падшей, а ребёнка отберут для того, чтобы отдать приёмным родителям. Но это и хорошо, вдруг он попадёт в аристократическую семью? От ужаса мать упала едва не мимо кровати, глухо завопила, боясь, что услышат соседи, замахала руками, но бить меня не стала. Ласкире пришлось заняться моей матерью, заткнув её рот деньгами, а драчливые руки задобрить кучей новых платьев. Та и примолкла. А меня Нэиль вместе с Ласкирой отвёз на окраину континента в военной машине, да забыл обо мне, как забывают о честно выполненной, но навязанной работе.

Спустя пару дней Ласкира вывезла меня оттуда на машине частного извоза, уверяя, что я как была, так и осталась во мнении всех в нашем квартале прежней девушкой с незапятнанной репутацией, уж коли никого из них я не допущу к себе под подол для обследования. Все люди жуткие лицемеры и рады наброситься лишь на того, кто не сумел обмануть всех. На самом деле Ласкира больше всех на свете любила Нэиля, и если жалела меня, то не больше всех прочих, просто она отзывчивая и добросердечная. Но у меня возникло сильное воспаление… И тогда Ласкира опять вывезла меня уже в усадьбу твоего Тон-Ата, расположенную недалеко от столицы. У него и там были небольшие поля лекарственных растений. Я лежала в какой-то абсолютно пустой и белой комнате, а Ласкира лечила меня и ухаживала за мною. Тон-Ата я там ни разу не видела. Зато один раз пришёл Нэиль. Он даже не подошёл к моей кровати, а только постоял у раскрытой двери, глядя на меня какими-то полубезумными обесцвеченными глазами.

«Ты же не винишь во всём лишь одного меня»? — вот что он спросил.

«А кого мне винить? Только нашу бедность и несовместимость такой красивой любви с такой паршивой жизнью».

«Надеюсь, никто ничего не узнал и не узнает», — сказал он. — «Ни единой девчонки, да и любой женщины на Дальних Песках не бывает никогда. Реги-Мон мой друг и не болтун. Прочие ребята сами и не такое вытворяли. Мужская солидарность не бабья дружба, а у тебя по счастью нет подруг. Что говорит лишь о твоём уме. А твоя мать стоит на защите твоих же интересов». Я поняла, прежних отношений, о возобновлении которых я мечтала, как только оклемаюсь, уже не будет. И я впервые в жизни забилась в истерических рыданиях. И вовсе не от утраты ребёнка. Не нужен мне был ребёнок. Ни тогда, ни теперь. Он сказал: «Не плачь. Я не обманывал тебя, а любил, как никого и никогда прежде, если тебя это может утешить».

«А теперь»? — спросила я. Он ничего не ответил и ушёл. Я выздоровела. Ласкира опять дала матери денег, чтобы та хорошо кормила меня. Потом начались занятия в школе. Вроде, и не было ничего…

— Зачем ты Эле рассказала обо всём?

— Никому я ничего не рассказала. Но все почему-то узнали всё. Это всё равно как ветер разносит повсюду мусор и пыль… Все события приобретают отчего-то для посторонних лишь вид какой-то грязи, хотя её и близко не было там, где мы с ним обитали в счастливом и светлом мире… недолго. Да и мать вдруг осмелела, видя, что Нэиль куда-то пропал, как и не было его, а Ласкира стала игнорировать меня. Подарков уже не дарила, в гости не приглашала, на приветствия лишь сдержанно кивала и отворачивалась. Мамаша взялась за старое. Орала на меня, распускала руки, выгоняла порой из дома, так что мне приходилось ночевать в пустой общей спальне внутри жилого корпуса школы, на голой деревянной кровати. Ведь все постельные принадлежности увозились в городские прачечные, в отпускной период школа закрывалась. И еду никто не давал. Но сторож впускал меня из жалости. Он Ласкиру знал и всегда превозносил её за какие-то прошлые благодеяния и в отношении него лично. Давал иногда поесть, и даже старую вонючую подстилку дал, чтобы на голых досках мне не спать. Я пошла, отполоскала её в реке, да и высушила. А под низ настелила душистой травы, чтобы и мягче, и свежее было. Вроде сеновала вышло. Вот такой скотинкой безутешной и жила какое-то время. Я и пошла тогда искать себе работу в бродячих театрах на время их выступлений по столичным окраинам. Иногда и удавалось. Я даже научилась заменять Нэиля актёрами-мужчинами. Когда меня провалили при выпуске из школы, не дав возможности никакой работы, Ласкира и тогда за меня не вступилась. Только однажды сказала мне при встрече где-то в центре столицы, предварительно оглянувшись вокруг, не толкутся ли поблизости ненужные свидетели?

«Я прожила слишком непростую жизнь, поэтому никогда никого не осуждала и не презирала за свершённые промахи, за потакание своим страстям, столь неодолимым в юности. Но прошу тебя, не подходи и близко к Нэе. Ты выбрала себе тёмный путь женщины неразборчивой в связях, а моя внучка чиста и светла. Ты поняла»?

Я впервые увидела Ласкиру, чтобы в центре столицы. Она смотрелась великолепно. Платье как цветник, в зелёных тончайших кружевах, туфельки переливчатые, причёска убрана искристыми заколками. На запястьях браслет, на шее, ничуть не морщинистой, подвеска с зелёным прозрачным камнем. Издали-то я и не признала в ней жительницу ремесленно-торгашеской окраины. Вот же, думаю, аристократизм впитался во все поры её кожи, в движения, в её скелет даже! Чиста и благоуханна, не знаю уж, кого она здесь и навещала. Наверное, старых друзей, её не забывших. Ведь у твоей бабушки всегда были деньги. И Нэиль врал, что он беден. Лишь бы отвязаться от меня.

— У него было другое понятие о богатстве, чем у тебя.

— Я спросила в ответ: «А Нэилю вы тоже запретили общаться с сестрой? Он тоже мужчина, неразборчивый в своих связях, если уж он связался с такой как я»?

«Ты падшая, если по свершившемуся факту, и той девочкой, что была ароматным первоцветом, ты уже не являешься. В тебе настолько очевидно распускался бутон яркого таланта, но теперь всё увяло в тебе, подёрнулось гнилью какой-то. Никто не мешал тебе после переосмысления своей ошибки и пережитых страданий поумнеть и сохранить чистоту души, но ты только озлобилась. Тело-то твоё выздоровело, упругое и манящее по-прежнему, но глаза твои стали злые и пустые, как у твоей матери».

«Я всегда такая была. Злая и жадная. Злая на тех, кто имеет то, чего лишена я. И жадная до всего, чего мне хочется, но чего я также лишена. Я избрала Нэиля лишь как возможность стать мне женой аристократа, приличной женщиной. Нэиль для меня уже не существует! Другие не хуже, чем он! Так ему и передайте! А деньги-то при моём умении привлекать мужчин не будут большой проблемой в будущем. Увидите ещё…

«Нужда была передавать ему ругательства скудоумной и несчастной женщины. Может, я и похуже что ему выговаривала. Да ведь ничего уже не исправишь. Ты перед тем, как ему отдалась, ко мне за советом не пришла».

Ух! Как же я рассвирепела: «Наслышаны мы были, как ты и сама в юности безудержной была. В аристократки из низших слоёв выбилась. И вряд ли ты для этого ум свой использовала. Умных и среди простых людей достаточно, да только не обогатил их ум-то. А уж какого рода ум использует женщина, не желающая жить в скудости, то всем известно, где этот ум у неё и запрятан»!

«Я много горя испытала», — ответила она, — «И не искала я никакого богатства в том смысле, какой ты в это вкладываешь. Никогда не стремилась жить среди аристократов, поскольку не вижу никакой разницы между ними и прочими людьми. Только обретение любви делает человека счастливым. И не одну лишь любовь полов я имею в виду. Любовь и милосердие ко всему живому, вот что я имею в виду. Жизнь моя была и остаётся счастливой с тех самых пор, как только я это поняла».

А я ответила: «Мне бы пожить, как вы жили прежде, то я на старости лет, да ещё при наличии драгоценностей, такими воспоминаниями тоже грелась бы».

Она засмеялась: «На! Держи!» — сняла свою подвеску, а потом браслет, — «Если тебе надо такого счастья, ты скоро им обогатишься сполна. Играйся, дура — дочь фабричной дуры». И ушла. Я долго радовалась этим украшениям, пока моё жильё в столице не обворовали. С тех пор Чапос и стал хранить все мои ценности и сбережения у себя. Да как-то тревожно мне, отдаст ли он то, что забрал?

— Конечно, нет! Ничего он тебе уже не вернёт, — подцепила Нэя её больной нерв. И тут же пожалела её. Азира как была, так и осталась человеком из простонародных низин, ничего не понимающим в тонкостях сбережения материальных ценностей. Она была почти безграмотной, и умела ли она писать и читать, оставалось под большим вопросом. Врождённая смышлёность, цепкий взгляд, острая наблюдательность и хорошая память помогли ей развить свою речь едва ли не до уровня тех, кого она и обслуживала.

— Но как быть? К Ал-Физу с такими заботами не сунешься. Ал-Физ это же человек из запредельного мира в сравнении его со мною. Я ему для расслабляющего отдыха нужна, а не ради обучения навыкам выживания в простонародной среде. Муж Гелии? Так он на другой же день, как меня выпроваживает, забывает о моём существовании на долгие и долгие дни-ночи. Проваливается куда-то, будто и нет его. А если и не вспомнит однажды? Как я в этот «Лучший город континента» без него попаду? У матери хранить тоже не выход. Потом ничего не получишь обратно. У тебя хотела попросить разрешения на устройство тайника в твоём огромном доме, ты бы точно ничего не взяла, так ведь и сюда самой по себе не заявишься. Ал-Физ так и сказал: «Лабиринт открыт лишь временно, пока я нужен для чего-то правителю этой закрытой страны, но всегда может закрыться без объяснения причин».

— Попроси же Гелию объяснить тебе хитрости личной финансовой безопасности.

— Она в последнее время возненавидела меня из-за своего мужа. За то, что я забираю часть его денег, а это ведь, что ни говори, а мимо её рта. К себе в дом, как прежде, не пускает. Я так боялась, что Ласкира спросит: «Что же ты не носишь те драгоценности, подаренные мною»? Но она и здесь не замечает меня, слова мне не сказала. Я ей: «Как вы тут живёте Ласкира? Как ваше здоровье»? А она: «Кто вы, милая девушка? Не помню вас. Кажется, ваша обязанность сопровождать вашего спутника и скрашивать ему ночную скуку, а не вести беседы со старшей матерью госпожи этого дома, которой вы не ровня. Если моя внучка настолько добра, что допускает вас до подобной милости и общается с вами, то мне с вами говорить не о чем». Будто и не знала никогда. Я просто перестала для неё существовать. И чтобы я не говорила ей тогда, сотрясаемая горем от предательства Нэиля, для меня самой он вовсе не перестал существовать. Я знала, что мы с ним соединены во что-то уже нераздельное. Просто он не желал это признать…

— Не смеши! Он и ты — это же несовместимые миры!

— Если ты наблюдательный человек, то замечала, что родственные растения обычно кучкуются рядом, произрастая в обширных лугах и лесах, где количество растительных видов не поддаётся подсчёту. Так и мы вовсе не случайно оказались рядом в этой жизни. Хотя ты росла, вроде бы, и на возвышении, питаемая сочной и прогретой почвой, а я была угнетена более низинным скудным местом произрастания, мы с тобою один вид. И Нэиль был мне родной. Он любил… Но понимаешь, бедность безвылазная с обеих сторон. Как быть?

— Для Нэиля это не имело никакого значения. И теперь ты понимаешь, почему так… — Нэя кивнула в сторону открытых окон. Бескрайние пространства тянулись до лазурной линии океана. — Всё это принадлежало бы Нэилю, если бы он был жив… и много ещё чего…

— И тогда в этой хрустальной башне на месте хозяйки сидела бы я! И не старик был бы моим мужем, а твой прекрасный брат! — с вызовом произнесла Азира. — Только я была бы совсем другая… утончённая госпожа, верная, изысканно одетая жена… как ты примерно. А ты со своим стариком жила бы в другом доме, поскольку у него, думаю, таких домов множество.

— Насмешила. Такого никогда бы не произошло. Даже не случись того, чего уже не исправишь…

— Не произошло, потому что его убили…

— Ты всё это придумала! Как костыль для вывихнутой ноги, ты изобрела для своей души, чтобы не ныла по ночам, выдуманную сказку о любви, обратившись к образу прекрасного актёра, кем был когда-то Нэиль. Какие ещё цветы он тебе добывал, преодолевая опасные водовороты? Куколку тебе обещал? Если бы я знала, что она тебе так нравилась, и ты ради безделушки пошла на близость с тем, кто в тебе не нуждался по-настоящему, я бы подарила её тебе сама на долгую память! Вот уж сказительница! Бабушка права, талантов у тебя много. Он никогда бы не полюбил тебя, даже если и «поимел», раз уж ты сама предложила себя! Выставила свою наготу всем напоказ! А кроме твоей наготы, которая есть и у прочих, что у тебя есть ещё? Злая, грубая, нечистая. Ты не надводный цветок, а насыщенно-токсичный дурман из душных и диких джунглей!

Выражение лица Азиры казалось спокойным и даже скучновато-утомлённым. Она притворилась глухой, предоставив Нэе возможность излить своё возмущение. Гелия была не права, отказывая ей в тончайшем лицедейском даре. Возникло ощущение, что она нечто придерживает у себя за пазухой, чтобы утвердить свою правоту во всепобеждающем завершающем аккорде.

— Я встречала много девушек и женщин, которые были бедны, и никакая бедность не могла принудить их к тому, чем занимаешься ты! — кипела праведным гневом изысканная хозяйка, забывшая о собственном печальном опыте проникновения в чужую спальню к чужому мужу, — Они трудились очень тяжело, но оставались чисты. Да ты и не способна любить! Но ты отлично овладела специфическим опытом глумления над теми, кто твои грязные игры принимает за подлинные чувства!

— Так и чего они стоят в таком случае, эти искатели подлинных чувств, если их так легко обмануть.

— Чем лучше человек, тем он доверчивее, тем легче его обмануть. Особенно такой токсичной чаровнице как ты!

— Я никого не обманываю. Я всего лишь даю то, что от меня и требуют те, кто ищут вовсе не любви, поскольку за любовь, как известно, не принято платить, — она что-то вынула из своей изящной сумочки на поясе и протянула Нэе.

— Тебе решила вернуть, — на вытянутой ладони Азиры лежал мамин браслет змейка. — Мне Нэиль дал, но лишь как залог, знак того, что он выполнит своё обещание и возьмёт меня на острова вместо Гелии. Чтобы я не плакала и не повторила того безумства, когда решила утопиться. А браслет он вернул бы тебе. Если бы свою вещь отдал, то я бы могла подумать, что своё-то можно и забыть, а так… он взял твою память о маме. Гелия не была ему нужна. Он уже не желал её прощать. Он всего лишь хотел устроить ей прощальный ужин в вашем доме, а потом покинуть её навсегда. И отчим того же требовал. Отчим не желал допустить дрянную Гелию на свои острова. Он согласился на то, что близкой девушкой Нэиля стану я. А уж там видно будет, как сложатся наши дальнейшие отношения. Главным его условием было, чтобы я родила Нэилю ребёнка. А Ласкира сказала: «Не будет у неё теперь никаких детей»! Твой теперешний муж очень ругал Ласкиру за то, что она сотворила со мною: «Пошла проторенным уже путём, старая ты и беспутная дура»!

— Кто ж тебе и об этом рассказал?

— Телохранитель твоего Тон-Ата и рассказал. Он слышал, как они ругались в том имении, где у твоего мужа и были лекарственные делянки. Я тому парню нравилась… Зовём Ласкиру? Что скажет она?

Нэя не могла видеть себя в тот момент со стороны. Вид уж точно был жалким. Она схватила браслет молниеносно, словно боясь, что он растает в воздухе, исчезнет, как иллюзорный и потрясающе дорогой образ из сновидения. Азира всё такая же, утомлённая по виду, ничуть не торжествовала. Ласкиру звать не захотела уже Нэя. Всё услышанное необходимо было забыть. Бабушку ни в коем случае не тревожить. Азира не стала после своей затяжной новеллы ни ближе, ни понятнее.

Спустя короткое совсем время, после этих назойливых визитов, жалкое зрелище являла собою уже Азира, на время утратившая от стараний Чапоса, усиленных также и воздействием Рудольфа, свой здравый ум. Чапос слишком уж перестарался с передозировкой, накачивая фееричной энергией свою любимую марионетку, пока та не лопнула. Франк предупреждал Рудольфа о неполадках в организме девушки, по мере сил стараясь восстановить её нарушенный обмен веществ, да для Рудольфа чужая жизнь была теми самыми потёмками, куда погружаться слишком затратно. Танцорка была ему не нужна, её раскрепощённые танцы завершены, мысли о вызревающем в ней ребёнке сотрясали ужасом. Вся Паралея казалась нескончаемым фильмом ужасов…

Нэя упрямо продолжала считать, что несчастье произошло от врождённого скудоумия той, кто доставляла ей такие муки своей паскудной откровенностью. И даже укоры бабушки не поспособствовали тому, чтобы пожалеть Азиру по-человечески. Вечная оргия обернулась скорбным ударом судьбы по её блистательной карьере танцовщицы. Рудольф стал невольным карателем чужих пороков не потому, что не желал прощать Азире обмана, с которым она залезла в его постель «звёздного воина» и оставила пахучий след в хрустальной пирамиде, наследив и в его душе. Возникла ссора, причинившая, в общем-то, несерьёзную травму, но та стала спусковым механизмом, запустившим процесс выхода наружу накопленных уже повреждений в голове и психике этой «особой девы». Сам образ жизни давно уже приговорил её к подобному несчастью.

Рудольф же, впустив её туда, где не носил своих защитных оболочек, в собственное личное убежище, не сразу понял, что ему подсунули кощунственную имитацию вместо обещанной любви. Он действительно не знал о том, кто она! Он думал, она всего лишь рядовая танцовщица, каких множество. Молодая и неустроенная всего лишь. А свои озарения по её поводу во время первой встречи отбросил, как чрезмерную мнительность.

Женщина-ужас, прилетающая из загадочных тоннелей

Нельзя было даже сказать, что Азира, одержимая тягой к богачам, мечтала о богатстве любой ценой, причём о таком, о каком обычно мечтают только низшие души, не получившие с детства никакого воспитания и наполнения. Нет. Она мечтала о власти над властными людьми Паралеи! Она быстро поняла, что главное богатство в мире, куда её сбросили немилостивые боги, это власть. Она уже приблизилась к одному из властителей Коллегии Управителей Ал-Физу настолько, что сумела понять, — материальные ценности, как и саму жизнь могут отнять, а вот закрепиться при властном человеке — это и есть подлинный счастливый выигрыш в коварной лотерее жизни. И когда она уже схватилась за край собственного выигрыша, как она вообразила, всё внезапно закончилось. Она провалилась в ту преисподнюю, где и потеряла свой рассудок. К счастью, на время. Но времени этого было достаточно для того, чтобы открывшиеся возможности высоких полётов в интимные сферы высоких людей она потеряла уже навсегда.

Во время же гостевых визитов в резиденцию Тон-Ата, о грядущем и сугубо личном своём бедствии Азири знать не могла. Она ли сама присосалась в качестве сопровождающей к человеку-послу от Ал-Физ, желающего войти в тайный сговор с повелителем обособленного от континента Архипелага, или ей поручили тайную слежку, неизвестно. Она потрясённо взирала на потолки из мерцающего неведомого материала, на обильный овальный стол в гостевом зале, и даже не догадывалась о том, что Нэя видит в ней лютого врага. Почему так было? Из-за брата или из-за Рудольфа, из-за ожившей вдруг неприязни детских лет, которые отравляла эта хулиганка? Всюду её караулившая, внезапно налетавшая и клевавшая, как бешеная птица. Или из-за того, что она вообразила себя каким-то «родственным растительным видом», — антипатия была такой глубокой, что никакие искренние улыбки, разъяснения и объяснения в любви не воспринимались.

Тварь, смевшая влезать в её чистое затворничество на правах единственной подруги, не отлипала ни на минуту. Тогда Нэя вынужденно включалась вместе с бабушкой в предобеденную суету, лишь бы от Азиры подальше. Азиру оставляли отдыхать в любой приглянувшейся комнате, но и оттуда она выползала, лишь бы к Нэе поближе. Ловкая прислуга носилась с закусками и сервизами, украшая стол цветами с плантаций и хрустящими салфетками, а ничуть непочётная гостья брезгливо следила за тем, как умело хозяйка всего этого великолепия самолично разделывает рыбу, делает нарезки, украшает салаты своей тонкой фантазией.

— Как ты можешь прикасаться к ужасной рыбе? У тебя же есть слуги, — вопрошала Азира, с жадностью поглощая закуски и ту же рыбу, но уже разделанную.

— Эти люди служат мужу, а я привыкла обслуживать себя сама. Я люблю изобретать новые сочетания привычных вещей, и в еде тоже, вот и всё.

— Когда же будет ужин? Я устала ждать. Ваши этикеты, бесконечные разговоры страшно утомили меня.

Азира не уставала работать челюстями, производя два действия одновременно, жуя и разговаривая, — Когда же я, наконец, получу полное утоление от всех ваших роскошеств? Женщина, которая не любит есть, не умеет и любить. Именно поэтому аристократки, помешанные на своей воздушной хрупкости, не способны давать того, что их мужчины находят во мне, — как и ожидалось, все разговоры сводились к мужчинам.

— А что они находят в тебе? Ты же никого не любишь, а только имитируешь.

— Я даю им возможность полного провала в скотство. А поскольку быть безудержным скотом, ну хоть иногда, многим из них ужасно хочется, без работы я не простаиваю. Поэтому мне и нужна обильная и вкусная еда, чтобы не уставать.

— Как же тебе удаётся запихивать в своё узкое тело столько еды? — спросила Нэя, удивляясь её прожорливости. — Мы ещё и не приступали к ужину, а ты уже набила себе полный живот.

Как она ни старалась, защитить уши от словесных помоев навязавшейся собеседницы не получалось. А они всё лились и лились, и душа невольно окуналась в липко грязный субстрат, не имея толстой кожи, не имея защиты.

— Я безразмерная, — ответила Азира, — знала бы ты, как я голодала в бедности и неизвестности. А от чего я, по-твоему, и стройная до сих пор? Мой желудок работает, как поршень. Сколько ни дай, я всё съем, а голод так и остаётся где-то, несмотря на раздутый живот.

Подключение к суете обслуги, — лишь бы отвязаться от Азиры, — уже по-настоящему вдохновляло Нэю на гастрономическое творчество. Наевшись и устав от собственной бесполезности, Азира всё же ушла гулять по тенистому парку, окружающему дом. Желанная передышка от её навязчивого присутствия сразу же вернула мирное настроение. Нэя неспешно отправилась заняться оформлением уже себя к выходу, чтобы поразить собою гостей мужа. Она не переставала быть женщиной, как ни насмехалась Азира над её стерильностью. Она вошла в туалетную комнату при собственной спальне, куда не имел права входить никто, кроме неё, чтобы ещё раз отмыть руки после разделки рыбы.

И тут же, используя всё то же колдовское чутьё, как некий тайный навигатор, следом вошла Азира. Каким образом она обнаружила саму спальню, а тем более находившуюся там Нэю, осталось за пределами возможных предположений.

— Кто тебя сюда звал?! — Нэя возмущённо ширила глаза на захватчицу своего настолько уже личного пространства, что забыла о цели своего прихода сюда.

— А я уже соскучилась, — игриво-детским голоском сообщила Азира и, задрав свой подол, уселась в её присутствии на перламутровый унитаз.

— Другого туалета ты, конечно, не обнаружила? — спросила Нэя, ощутив себя вдруг на дворовой лужайке, где была настолько беззащитна против подобных выходок.

— Да я и не искала. Ну, а раз уж подвернулся, чего ж терпеть? — не устыдившись присутствием изысканной хозяйки, Азира издала серию непристойных звуков, похожих на громкие хлопки. Обжорство так и осталось её неискоренимой привычкой, приводящей к частым расстройствам пищеварения, как и в детстве. И хотя никто уже не ждал её объяснений, Азира охотно объяснила, что, если за их пристойным столом и в столь пристойном обществе так делать не принято, должна же она где-то и избавиться от распирающей её изнутри непристойности.

Нэя содрогнулась от отвращения. Более гнусных женщин она не встречала никогда. Она не могла осадить мерзавку, поскольку привыкнув к изысканной речи, начисто забыла все выражения из былой, грубой, окружающей среды. Да она и в те времена никогда не использовала те обороты, что и являются неприглядной изнанкой общенародной речи.

Азира как бы сожалела о неведении жены островного богача, не понимающей ничего в окружающих реалиях. — Надо бы исцелить тебя от тех иллюзий, в которых ты и живёшь по сию пору. Ведь неизвестно, что будет, окажись ты вдовой? Такая вероятность очень велика для тебя. Веришь, порой мне хочется иной твари сесть на лицо и произвести то самое, что тебя и шокирует….

— Ничуть не удивляюсь, что ты такая…

— Будь у тебя такой опыт, как у меня, ты и не то бы вытворяла. Самозащита через отражение, знаешь такой метод? Вот тебе говорят, к примеру, дрянь! А ты с тем же выражением, глядя в глаза, повторяешь с тою же интонацией и выражением; дрянь! Тот, кто бросает оскорбление, не понимает, то ли ты соглашаешься, то ли обзываешься. Он говорит дальше; делай, как я сказал, дрянь! Ты в ответ слово в слово, с тою же интонацией, а при этом не подчиняешься. Это работает! Если, конечно, оплеуху не отвесят. Но обычно смеются…

— Замолчи! Я задыхаюсь от всей этой мерзости…

— Поверь, и мне не всякое утро хочется просыпаться, — согласилась Азира. — Но какой у меня выбор? У меня нет богатого дедушки, уж не знаю, кто он тебе, муж или просто домочадец. Кто ж будет меня кормить и наряжать?

— Уходи! Ты избрала ту жизнь, которая тебя и тешит. Не раз замечала, что все шлюхи наслаждаются тем, от чего воротит с души нормальных женщин. Кто вляпались в такое по несчастью, надолго там не задерживаются, если не погибают…

— По-всякому бывает, спесивая госпожа. Ты-то не погибла вот, а ведь рядом с тобой старец, который потяжелее будет даже целой своры молодых кобелей.

— Уйди прочь…

Она нашла тихую домашнюю работницу и попросила немедленно и тщательно вымыть туалетную комнату при спальне, как если бы та уподобилась запущенному хлеву для скота. Та безропотно отправилась выполнять поручение. Как всё было похоже на детство! Когда Азира, шокируя воспитанных девочек из дома с лестницей и закрытым двориком, садилась на лужайке при всякой своей нужде, не трудясь уйти хотя бы в кусты. Но какой с заброшенного ребёнка спрос? А этой твари, давно утратившей и саму память о детстве, прощения не было!

Сразу же пришли мысли о Нэиле, о Рудольфе. И если к Нэилю любые недоумённые вопросы обращать было уже бессмысленно, то до какого же падения дошёл Рудольф за столь короткое время, если опустился до подобных особей? И женщиной-то её не назовёшь. Нэя вышла, и больше не подошла в тот вечер к Азире, содрогаясь от омерзения к той, кто была рождена, пусть и в низине общества, но всё же имела в юности устремление к чему-то и возвышенному. К тому же Нэилю, возведя его в степень невозможного совершенства, — а стала пригодной лишь для подлинной уже клоаки.

Она сразу же решила сменить локализацию своей спальной комнаты, сказав той же прислужнице, что рассвет Ихэ-Олы мешает её утреннему сну. Та покорно и без вопросов обещала к ночи устроить другую комнату для сна хозяйки, расположенную на противоположной стороне. Благо комнат с удобствами в огромном доме было немало. А в это помещение Нэя ни разу уже не вошла. Как в заражённое. Травма, нанесённая впечатлительной, изнеженной аристократическим детством душе ещё во времена их убогого и последующего обитания на этаже с общим туалетом, казалось, и забытая уже, дала о себе знать. Не в одной Азире было тут дело. И она горько всплакнула, вспомнив брата, так и не успевшего насладиться жизнью на обещанном ему острове, подаренном Тон-Атом. Чего он тянул? Почему не отвязался от Гелии тогда же, когда и настаивал отчим? Почему не имел сил оборвать ту связь? И если настолько любил, для чего приблизил Азиру?

Светлый призрак Нэиля, погрузивший во мрак душу Азиры

Перед сном в тот же вечер она вышла прогуляться в парк. Азира, оставшаяся ночевать в доме со своим спутником, с кем и прибыла, опять потопала за ней.

— Пусть этот чванливый и многоречивый урод уснёт, так и не дождавшись меня, — сказала Азира, — Нажрался, наболтался, разлёгся и требует другого уже удовольствия… Я ему: «Прикрой свою неаппетитную панораму, скотина! Меня мутит при виде тебя»!

— Удивительно такое от тебя слышать, — ответила Нэя. — Ал-Физ за оскорбление аристократа посадит тебя, простолюдинку, в дом неволи, чтобы хупы наказали тебя за дерзость. Что с тобой произошло?

— Со мной что-то произошло… Не утопиться ли мне в самом деле?

Аллея парка казалась уходящей в бесконечность, на самом деле она была короткой и обрывалась у цветочных плантаций. Ветер доносил сюда аромат цветов.

— Тут есть река? — спросила Азира.

— Есть, и не одна.

— Глубокая?

— Есть глубокая, есть и мелкая.

— Недавно я вдруг решила навестить Дальние Пески. Вечером.

— И тебе не было страшно?

— Я и в детстве-то ничего не боялась. Чего уж теперь-то… Последнее время было много сильных разливов реки после дождливых сезонов. Пески размыты, берега сильно заросли. Там не оказалось никого. А поскольку мне отказано в наличии души, то так и было, ни единой души вокруг! Я сидела и смотрела на реку. Взошли оба спутника одновременно. И голубое сияние Корби-Эл смешивалось с алым сиянием Лаброна на поверхности реки. Их отражения переплетались, то наслаивались друг на друга, то отдалялись, приобретая самые странные и, казалось, одушевлённые формы. Всё убыстряющийся ритм их движений наводил на мысль, будто они предаются в воде любовному соединению…

— Ох, и природные красоты наполнены для тебя тем же, чем ты и занимаешься постоянно со своими друзьями, — заметила Нэя.

— Как раз мне-то любви не достаёт! А совокупления, как потребность мужчин удовлетворить себя, иногда и по страстному влечению, которое я умею возбуждать, для меня необходимость, чтоб от нищеты не сдохнуть. Это не имеет с любовью ничего общего. Сижу я и тоскую, и что-то ноет во мне, но что? В твоём мнении души-то у меня нет? Так-то я нарядна, совокуплениями сыта по горло. Спутники скрылись в облаках, как уставшие любовники, и река угасла. Она колыхалась у моих ног, я разулась и чуяла, как она тепла, а от её прикосновений охватывала истома и желание нырнуть в неё глубоко-глубоко… а потом… Я не слышала ни плеска, ни других звуков, когда из реки вышел Нэиль… Он сказал: «Привет, купальщица! Не хочешь ли со мною поплавать»?

Я спросила: «Где твоя одежда»?

«Оставил на том берегу», — ответил он, — «Поплыли на речной остров. Вода теплее воздуха, почти горячая».

Преодолевая так и оставшееся отвращение к своей гостье, для которой все физиологические отправления организма имели примерно одинаковую значимость, Нэя вслушивалась в странное, поэтическим слогом излагаемое повествование, каким-то непостижимым чутьём угадывая, что всё это, действительно, происходило, а не есть выдумка ненормальной наркоманки. Даже не столько слова, как красочные образы входили в её сознание, а внутренние фильтры не распознавали в них лжи.

— Я разделась, и мы поплыли. Плыть по течению реки легко, но я отстала от него и потеряла из вида. Приплыв к острову, я вылезла и села на траву. А он уже сидел рядом со мною. Обнял меня, мы стали ласкать друг друга, целоваться… Он был живой и горячий, потому что сильно хотел меня…

— Ты уверена, что это был он? — спросила Нэя, со страхом заглянув в её глаза. Глаза казались подобием ночной речной воды, непроглядной, когда невозможно определить, мелкая вода или глубокая. Они были тёмные, лишённые сколь-нибудь внятного чувства.

— Это был Нэиль. Нам было хорошо вместе. Настолько хорошо мне было только с ним…

— А потом?

— Он уплыл. Против течения плыть обратно было очень трудно, а моя одежда осталась на Дальних Песках. Я не могла плыть с ним дальше по течению, вынужденная вернуться. На берегу я оделась. Была уже глухая ночь. Я брела почти наощупь, поскольку блеск реки, в которой отражалось небо, не был способен осветить тропы. Но я могла и слепой пройти этот знакомый путь. Даже не запнувшись. Дошла до нашего моста. Перешла его и оказалась на нашей окраине. Возле общинного дома с лестницей, где вы и жили прежде, одуряюще пахли цветы в саду, те самые многолетние, которые посадила ещё Ласкира. У меня сжалось сердце, когда я вспомнила, что ловила тут бабочек, а Нэиль смеялся надо мной… Я перелезла через ограду, где она была пониже, и стала бродить по саду, как будто Нэиль опять придёт сюда… Только была ночь, и разноцветные искристые бабочки не летали, только чёрные и бархатные. Они касались иногда моего лица, будто пуховкой кто провёл. Становилось щекотно и я смеялась.

Она остановилась и передохнула, держась за Нэю, будто боялась поскользнуться, будто шла не по тропинке, а по мелководью. В самом её защипе за рукав платья Нэи было что-то беспомощное и детское, так что острая жалость вдруг проклюнулась к ней, если и не свихнувшейся, то приблизившейся к тому состоянию, когда здравый ещё ум уже размывается в наплывающем тумане абсурда.

— Мне вдруг померещилось, что всё по-прежнему, а моя настоящая жизнь всего лишь затянувшийся и тяжёлый сон. Я когда-то ловила и ночных бабочек тоже. На свету, уже в доме, они оказывались фиолетовыми с золотой окантовкой крыльев. Однажды я даже поймала такую бабочку. Она села ко мне на грудь, а я всего лишь накрыла её ладошкой, а потом сплющила еёголову. Утром принесла её твоей бабушке на кружевной бумажке, оставшейся от вкусной булочки, какой и угостила меня Ласкира накануне. Стала её упрашивать вышить мне такую бабочку на мою тунику. В Саду Свиданий все девушки нарядны, а я хуже всех.

«Ты лучше всех и в самом невзрачном платьице», — ответила мне Ласкира и велела выкинуть мёртвую бабочку, — «Плохо, что ты прикоснулась к ней. Ещё хуже, что умертвила её. Ночь создана не для тех, чьи души принадлежат свету. Зачем ты бродишь во мраке, когда все спят? Теперь Чёрный владыка отмстит тебе за то, что ты посмела прикоснуться к его порождению и умертвила её без всякой причины. То, что бабочка тебя отметила, есть знак твоей особой будущей притягательности для мужчин, хотя такое твоё качество и не принесёт светлой радости никому. В том числе и тебе самой. Но то, что ты умертвила посланницу Чёрного владыки, означает, что и сама ты угодишь в его мстительную ловушку и погибнешь в его глубинных владениях, где Надмирный Свет не сможет защитить тебя». Тут она сама же и положила ладонь на свои губы и произнесла:

«Да не верь ты мне! Я всего лишь раздосадована бессмысленным твоим поступком. Так что не броди по ночам. И бабочку я тебе вышью другую, светоносную и радостную». Только не вышила она мне бабочку, ссылаясь на свою вечную занятость, а потом уж я и сама поняла, что не хочет она… Я вспомнила эту историю и стала нарочно ждать, когда бабочка опять сядет на меня. И она села! На грудь. И я опять раздавила её с наслаждением. Открылось окно, и мать Реги-Мона шуганула меня, думая, что по саду бродит вор. Я подошла ближе и тихо сказала ей, поскольку она продолжала вглядываться в ночную темень: «Закрой окно. Чего тебе не спится»? Поняв, что в саду женщина, она успокоилась и сказала: «Чего мне спать, если скоро я уже навечно упокоюсь на полях погребений? Я узнала тебя, длинноволосая хулиганка. Вроде, ты и выросла, но всё такая же бродяга. Чего ты там потеряла в темноте»? Я засмеялась ей в ответ: «То, что потеряла, уже нашла»!

«Всё смеёшься! Ничуть ты не изменилась. Смейся, смейся, пока есть у тебя такая счастливая минутка. А у меня таковых уже нет. И не будет», — но она вовсе не сердилась. Я её спросила: «Хочешь, я принесу тебе завтра вечером охапку надводных цветов»? Она ответила: «К чему они мне? Их недолговечный аромат не даст мне ничего, кроме усиления тоски. Спасибо за твою доброту и желаю тебе счастья, хотя давно уж не верю в его существование на этом свете. Одна иллюзия, чтобы заманить нас в этот вечный и безотрадный процесс деторождений, труда на износ, неизбежного увядания и неотменяемой смерти». Мать Реги-Мона была образованной женщиной. Но мне не хотелось думать о плохом. Мне так и казалось, что и на следующий вечер я пойду на Дальние Пески к Нэилю, поскольку он живой, и мы продолжим любить друг друга…

Грёзы Азиры и неотменяемая реальность

— Ты рассказываешь мне свой сон? — спросила Нэя, пытаясь сбросить с себя наваждение, которым как речной влагой окутывала её Азира, вызывая лёгкий озноб.

— К чему бы мне рассказывать тебе о том, что является бессмыслицей? — вполне себе здраво ответила Азира. — Я свои сны не озвучиваю никому, я их тут же забываю. А это происходило в реальности. Слушай дальше! Я пришла домой в барак, к матери. Она даже не удивилась. Застелила мне постель грубыми, но чистыми простынями. Я выспалась, а утром ушла к себе. Вечером приехал муж Гелии, чтобы забрать меня к себе. Я заплакала, настолько мне уже не хотелось ничего. «Ты пахнешь как надводный цветок», — сказал он, — «И я сильно хочу тебя. Нам будет с тобой отлично, и ты не пожалеешь о своём согласии». Не знаю, что на него нашло, но он расщедрился и отдал мне те деньги, которые иначе уж точно отдал бы Гелии. В его хрустальной башне на полу стояла прозрачная ёмкость, наполненная надводными цветами. Ты помнишь, как мы всегда клянчили у ребят, чтобы нарвали нам хотя бы немного ради аромата? Они росли в таких местах, до которых было трудно добраться. Я спросила у него: «Ты купил эти цветы для меня»?

«Нет», — ответил он, — «Просто мне нравится их аромат. Я нарвал их для собственного удовольствия».

«Нарвал? Где же»?

«Далеко отсюда. В местах, где я люблю иногда гулять и плавать. Но редко удаётся туда выбраться». А тут, — обратилась она к Нэе, — Растут такие цветы?

— Нет! И я терпеть их не могу! Они пахнут бездной!

— А Нэиль всегда говорил, что они пахнут влюблённой женщиной, когда она хочет своего любимого.

— В здешних реках растут другие цветы. У самых берегов, на мелководье. Кремовые и бело-розовые, атласные, они чудесно пахнут, как кожа очень чистых юных девушек, не познавших этих жутких совокуплений. Я только такие цветы обожаю.

— Бывает и такое, что цветы или люди, всеми признаваемые за редкую красоту, кое-кому не нравятся и кажутся некрасивыми. Я так и сказала ему: «Отвези меня домой. У меня нет желания оставаться с тобой, потому что ты мне разонравился»! Он мне: «Вроде бы, прежде нравился». А я ему: «Для кого нарвал надводные цветы, ту и люби. А я тебя не хочу! Да и голова у меня болит».

«К сожалению, она далеко отсюда» — так он мне ответил. — «А будь она рядом, нужна бы ты мне была»! А сам так разозлился, что выхватил из сосуда стебель цветка, да и ударил меня им по лицу! А стебель такой плотный, упругий как плеть. Мне стало больно, зато голова почему-то сразу перестала болеть, настолько я разозлилась: «Это хорошо, что ты меня ударил. Будем считать, что сеанс совокупления заменён на сеанс глумления! Мне гораздо предпочтительнее получить от тебя оплеуху, а не радовать тебя тем, чем я тебя слишком уж разбаловала, любя зачастую только за твой заказанный ужин»! Хотела добавить, что ты, что Чапос — разницы особой нет. Только тот жрёт всегда в одну морду, пока я рот разину, он уж всё проглотил, а ты на еду-то щедрый, да на сочувствие всё равно скупой… да вовремя опомнилась. А то уж он точно утопил бы меня в той стеклянной лохани, где и стояли цветы. «Теперь я не отдам тебе твои деньги, заберу их себе как заслуженную оплату»! — так я ему и сказала. Он опять меня отпихнул, и я шмякнулась на пол… плачу и не перестаю радоваться, что теперь уж точно ничего не отнимет, а будет жалеть меня… Он вовсе не злой, но такой… не совсем нормальный. Потому я и боюсь его больше, чем Ал-Физа.

Нэя, не веря её словам, остановилась, прижав руку к своей щеке, будто это её саму только что ударили. — Неужели, он посмел…

— Да мне к такому не привыкать! — отмахнулась Азира. — Главное, что он так и отвёз меня домой, не получив желаемого, а деньги не стал отнимать. Да я уверена, что он опять за мной притащится, как посильнее соскучится. Ведь это же не я его бью, а он меня. К тому же, как ни строй из себя недотрогу, деньги для выживания необходимы, а он по крайней мере самый привлекательный и щедрый из моих мужчин.

— Сама же говорила, что самый щедрый это Ал-Физ…

— Ал-Физ щедрый, если раз сто напомнить ему, что в отличие от него я бедная. А мужу Гелии о том напоминать не надо. Главное, Гелию опередить, и тогда уж всё отдаст, что и будет у него при себе. Только вот… такая фигня со мной приключилась… В последнее время не могу я никого возле себя терпеть! Без денег сижу, оголодала совсем… хорошо, что у тебя наелась про запас.

— Решила изменить образ жизни? — удивилась Нэя. — Пойдёшь жить в барак к своей матери и работать с нею на фабрике?

— Нет. К старой жизни мне возврата нет. Тут другое… После того купания я вдруг оказалась беременной. Поэтому я и сказала тебе, что буду жить в доме с парком. У вас. Ведь Тон-Ат обещал взять меня к себе, если я понесу от Нэиля. А это и произошло на речном острове, куда я и приплыла, едва не утонув… Давно всё же не плавала так далеко…

Она и приплыла, но не к речному острову, а к собственному безумию. И уже тонет в нём. И почему «муж Гелии» не сообразил, не увидел, что у женщины все симптомы психического расстройства? Азира по природе своей не умела плакать! С детства. Даже когда мать колотила её и драла за длинные волосы на виду у всех на улице.

— Как ты определила, что произошло зачатие? И сколько времени у тебя не было месячных?

— Один врач в городе за стеной сказал мне об этом: «К тебе вернулась способность стать матерью». Этот врач с волосами белыми, как у дряхлого старца, совсем не старый. Он вообразил, что я, благодаря его лечению, вновь обрела эту способность, утраченную в своей несчастной юности. В том городе всё особенное, в том числе и применяемое воздействие ради исцеления. Но я же знаю, что так случилось лишь потому, что Нэиль пришёл ко мне, чтобы сделать меня матерью. Я вовсе не хочу ребёнка. Мне негде и не на что будет его растить. Его отберут у меня, как у падшей. Поэтому скажи Тон-Ату: я рожу ребёнка Нэиля!

— Нет! Нэиль умер! Ты просто перестала отличать сновидения от реальной жизни! Тон-Ату ни к чему твой ребёнок от Ал-Физа или от Чапоса, или с кем ещё ты там совокупляешься…

— Мужа Гелии забыла. Ах! До чего же ты боишься произнести его имя! И при чём тут сновидение? Я снов никогда не запоминаю! До той ночной встречи на реке ничего же не происходило? А тут сразу же. Я ощутила это уже тогда, проснувшись в лачуге матери утром. Мне было так хорошо, как в то самое время, когда я также приходила после свиданий с Нэилем и крепко спала у себя дома. Я просыпалась от того, что меня продолжает ласкать Нэиль, хотя это были уже не его пальцы, а лучи Ихэ-Олы, нежные и тёплые. Даже моя мать перестала ругать меня, а когда смотрела, то говорила: «Какая же ты стала красавица! Может, этот аристократ поведёт тебя в Храм Надмирного Света? Ведь ему нечем гордиться, раз уж он беден, как и прочие люди, тут живущие». Я согласилась бы опять стать тем чучелком, мечтающим о бабочках на платье и на туфельках, лишь бы вернуть то время…

— Нэиль не мог приплыть к тебе на остров посреди реки. Из Надмирных селений не возвращается никто. Утратив прежнее воплощение, душа может вернуться лишь в новом облике. Как выглядел тот, кто любил тебя на речном острове?

— Было же темно. Но только Нэиль был таким красивым и нежным.

— А муж Гелии?

— Зачем бы ему приплывать на тот остров? Он ничего не знает о Дальних Песках и понятия не имеет, где вообще находится наша окраина…

Азира остановилась и закосила глазами по сторонам, будто за деревьями кто-то прятался и подслушивал их разговор. Несмотря на позднее время, небо было светло-зелёным в той части, куда и закатилась Ихэ-Ола, как будто сам океан, начинающийся там, где и заканчивались плантации цветов, подсвечивал его снизу. Из-за гор пытался выкарабкаться Лаброн, чьё карминное излучение уже подсвечивало противоположную сторону небосклона, а сверху, почти по центру, плыл, или скорее плыла, женственная Корби-Эл с её голубым тихим свечением. Сквозь листву лился мягкий золотой свет освещённого верхнего уровня дома-башни. Видимость вокруг была отличная. И вместо того, чтобы восхищённо любоваться природой, решившей вдруг принарядиться в такой вот многоцветный вечерний наряд, приходилось погружаться в тёмный мир чужой и запутанной души.

— Где-то же он нарвал себе надводные цветы… — сердце Нэи больно сжалось, мучительно пытаясь наладить своё привычное биение. Надводные цветы? Если бы не их упоминание, она не поверила бы Азире, сочтя всё за выдумку… По течению плыл распадающийся на отдельные цветы букет, который она постеснялась принять и… она протянула руки, чтобы подхватить его теперь, когда он был воображаемый лишь.

— Мало ли где он бродил, — Азира недоумённо заметила нелепый жест Нэи, что говорило в пользу как раз её вменяемости, — Река имеет невероятную длину. Ты идёшь как слепая, — тут Азира обхватила её за талию.

Тайно-брезгливо, но вежливо Нэя отстранилась, — Не люблю женских обжималок и прочих приторных любезностей.

— Ты даже на ощупь жёсткая, как новая кукла, которую ещё не трепали.

— Можно подумать, что у тебя в детстве были куклы, и ты знаешь, каковы они на ощупь, если новые.

— Так мне потом их дарили, когда я уже выросла. Мои поклонники дарили. Как тебе когда-то Реги-Мон.

— И ты в них играла?

— Нет. Тут же относила в лавки вторичной роскоши. За них хорошо платили, за девственно-нетронутые, так сказать.

— Когда ты с ним… ну… я про мужа Гелии, тебе было с ним хорошо? Не всегда же он тебя швыряет на пол… Или как с прочими, полное бесчувствие…

— Он мне раньше нравился! Настолько сильно, что после Нэиля такое у меня произошло впервые. Мне с ним было хо-хо! Отлично!

— Ты не женщина, а какой-то бесконечный ужас… — она пыталась унять дрожь в голосе, предательски выдавшего её, ожидая дальнейшего глумления женщины-ужаса над собственной беззащитностью. Защитница бабушка и всемогущий Тон-Ат остались в доме. — Зачем ты ко мне прилипла? Ты не понимаешь, что такое элементарный человеческий такт? А ещё лезешь со своей дружбой…

— Мне было бы с ним ещё лучше, если бы он полюбил меня в ответ. Зря я вообще вообразила, что смогу найти второе воплощение Нэиля! Как ты и говоришь. Этот странный тип стоил мне таких нервных затрат, я столько сил приложила ради сближения с ним, когда хотела стать его настоящей возлюбленной. Но нет! Он так и не пожелал оставить свою Гелию, так и продолжает отдавать ей кучу денег, тогда как мне не даёт порой ничего! Теперь уж точно брошу я его! После встречи с Нэилем мне не нужен никто другой! Нэя! — Азира встала напротив Нэи, схватив её за руки, — Я умоляю тебя, завтра пусть старик отпустит тебя вместе со мною! Мы вместе отправимся на Дальние Пески. Там уже давно никто не купается из-за того, что пески почти целиком смыла и поглотила река, её уровень вдруг поднялся за последнее время, а оставшаяся часть песчаной косы зарастает травами, чьи семена притащили разливы. Там всё настолько печально изменилось… Но это-то как раз и хорошо! Нам некого будет там опасаться. Когда Нэиль приплывёт ко мне, ты и попросишь его не возвращаться назад в Надмирные селения… он так любил тебя, свою драгоценную сестрёнку! Пусть он останется, и мы с ним придём по тоннелям к вам жить! Ради нашего будущего ребёнка он согласится…

— Безумная! Сама же понимаешь, что Нэиль уже никогда не вернётся. Это был кто-то другой, с кем ты и трахалась на речном острове!

— К-кто же? — тут уж голос задрожал у Азиры.

— Тот, кто и нарвал себе охапку надводных цветов!

— Нет! Его не могло там и быть! Как бы он нашёл туда дорогу? К чему бы ему…

— Он отлично знает те места. Он уже не раз там бывал. Он ещё давно, когда ты как раз и купалась с Нэилем на Дальних Песках в период вашей запойной любви, звал меня туда, чтобы вместе нам купаться вдали от всех! Не похож он на Нэиля. И ты отлично всё понимала. Просто тебе захотелось окунуться в прошлое, вот ты в нём и искупалась. А ему тоже захотелось чего-то подобного… в смысле повторения прошлого приключения…

— То есть? Ты с ним уже тогда… на Дальних Песках тоже?

— Нет! Я не могла в то время ходить туда с первым попавшимся бродягой! Я не была подобной вам, Эле и тебе!

— А-а! Так ты ему тогда не дала? А потом опять от него сбежала. Тогда понимаю… Сильные и самоуверенные любят домогаться до ломак, тех, кто им отказывает. Лучший способ ловли таких своевольных самцов, не позволять им ничего до времени, умело доводя до нужного накала… Видимо, ты сумела задеть его какую-то особую уязвимую точку… А я вот никогда так не умела… Иначе, Нэиль сразу же бросил бы Гелию… Ты намекаешь на то, что тот ночной пловец трахал на речном острове как бы тебя? А я вопила на всю округу от невозможного счастья повторного обретения Нэиля? Наверное, все любители ночного купания слышали, как мы предавались взаимному помешательству на речном острове… Ведь ночью все звуки разносятся вдоль реки очень далеко. Но разве такое возможно? Я же ощущала Нэиля как живого! Я же беременная не от призрака!

— Ты тронулась головой и запуталась в своих любовниках. Вдруг это Чапос был? Он и загрузил твой мозг видениями, напоив тебя особым зельем, чем и привык накачивать подневольных своих девушек. Он тоже любитель ночных купаний и отлично знает наши места.

— Нет. Чапос плохо плавает. Я отлично об этом знаю. Доплыть до середины реки — это предел его возможностей. Он массивный, неуклюжий и большеголовый. А тот был сложен как бог, он светился кожей даже в темноте. Это был Нэиль!

— Это был муж Гелии, любитель подобных приключений и розыгрышей.

— Тогда приходи и забирай его! Пусть ты и стала хуже, ему сойдёт, раз уж он о тебе не забыл. Своей грудью ты всякого, у кого его поршень в работоспособном состоянии, заведёшь. Вон как умело ты выставляешь свою фигуру на обозрение. Ты же постройнела, как Гелия стала. Волосы покрасишь, велико ли умение. Пусть трахает тебя на речном острове уже по-настоящему!

— Не получится. Я плавать не умею.

— Тогда люби его в хрустальной башне! Там намного удобнее. Ты же бескорыстная. Или, по-твоему, я должна тратить на него своё время и свои силы лишь за его магические глаза и за то, что он живёт в хрустальной башне? В глазищи его я насмотрелась уже, и что за прок мне в его хрустальной башне?

— По-моему? Я никогда его тебе не навязывала и не обязывала тебя его ублажать!

— А чего же сама-то не захотела заняться с ним совместным ублажением? Чего сбежала?

— Откуда у тебя такие сведения?

— Откуда? Да после убийства Нэиля все обсуждали эту историю. Многие же видели, как ты с ним влюблялась в доме у Гелии… И многие знали, как он рыскал потом повсюду, чтобы найти тебя! Сознайся, со стариком-то тошно тебе жить! Но ты сама выбрала, что лучше быть богатой госпожой, чем всеми презираемой наложницей чужого мужа! Может, и правильно ты поступила. В Храм Надмирного Света он с тобой уж точно не пошёл бы. Ты была слишком неискусной для такого типуса.

— А с тобой, искусной, почему не пошёл?

— Так ведь жрецу надо платить за ритуал, а прежде надо заплатить ещё больше за расторжение прежнего ритуала с прежней женой. А Гелия все деньги у него забирает, используя способы, о которых другим не расскажет. Не всё, конечно, он и отдаёт, иначе умер бы от голода, да и меня не кормил бы так вкусно. Но ведь он одевается хуже всех моих знакомых. Бродит вечно не пойми в чём. А хрустальная башня-то и роскошная машина не его! Сам же мне говорил, всё корпорации принадлежит, где он и работает. Вот и выбирай тут: один богач и власть имущий с огромными владениями по всему континенту, но аристократ, имеющий кучу законных детей и на аристократке женатый! Другой не беден, не аристократ, но тоже женат! На Эле, родившей ему двух сыновей за одни роды, близнецов! А этот типус ничего подобного уже не имеет, но тоже женат! Так каков же у меня и выбор при таком-то раскладе бесчисленных моих мужчин, уверяющих меня, что я красивейшая женщина континента? Не только в заметно выпирающей груди заключена притягательность женщины…

— Руд не женат на Гелии. Радуйся, раз уж ты красивейшая женщина континента, — процедила Нэя.

— Не женат? — удивилась Азира. — Что же он не отлипает от неё и зачем столько денег отдаёт?

— Ты всё о деньгах…

— Как же о деньгах-то не думать? Может, предложишь мне идти на фабрику, где моя мать всю жизнь работает, и спать рядом с нею в нищем бараке?

— Зато на чистых простынях с чудесными снами в обнимку. С Нэилем, который приходит из Надмирным селений…

— Я не вижу хороших снов! Только кошмары одолевают меня! Нэиль любил меня не во сне! А так, как было прежде, по-настоящему, и будучи воплощённым в отличного крепкого мужчину. Зачатие было самым настоящим! Ты слышать-то способна? Или от собственной ревности, что меня, а не тебя трахает тот, кого ты обзываешь «мужем Гелии», ты и сама впадаешь в психическую невменяемость? Так уйди от старика, вернись в столицу и предложи ему себя! Он о тебе, похоже, не забыл!

— Не знаю, кто там поимел тебя на острове…

— Это был Нэиль!

— Это было твоё безумие.

— Не хочешь, чтобы я жила тут вместо тебя, так и оставайся. Этот дворец настолько огромный, что если сложить вместе тот дом, где ты жила прежде, барак, где живёт моя мать, и кучу соседних с ним лачуг, то и тогда это обиталище твоего Тон-Ата будет больше! А там столько семей жило! А здесь ты, Ласкира и сам дед. Даже слуги приходят и уходят потом в свои дома. У Тон-Ата есть такие дворцы и башни на каждом из островов Архипелага. Мне Ал-Физ рассказывал. Вам жалко для меня и будущего ребёнка пару комнат? Мне и слуг не надо, если только обедать буду с вами вместе.

— Зачем ты тут нужна? Кому от тебя тут радость?

— Меня Ласкира всегда любила. А я любила твоего брата! Жду ребёнка от него! А ты такое говоришь…

— Если бы такое говорила та девочка — «чучелко» из детства, я бы поняла. Но ты уже взрослая. Попытайся же растолкать своё засыпающее здравомыслие и пойми, какой ещё ребёнок от Нэиля? Прекрати терзать уже мою душу, если твои мужчины довели тебя до безумия!

— Тогда я не желаю быть твоей подругой! И больше ты меня тут не увидишь!

Это была последняя ночёвка Азиры в их доме. Впоследствии женщина-ужас, терзающая её, уже не появлялась. Но не потому, что выполнила свою угрозу. Тон-Ат сам прекратил все свои контакты с посланниками Ал-Физа.

Забыть — единственный выход из положения

Как могло такое быть, что травмирующее воздействие от встреч с Азирой, ощущалось до сих пор? Упрямо, как острая игла из раскроенной ткани и там забытая, Азира вдруг сильно прокалывала её, и Нэя внутренне вскрикивала от этого укола. Забытая, маленькая и паршивая, она причиняла неожиданно сильное страдание ничтожным, но глубоким проникновением в живое тело. И оказывается, он тоже эту «женщину-ужас» не забыл? Он свалил на Гелию бесчинства, вытворяемые тут Азирой, но интуитивная Нэя всё поняла. Понимал ли он жуткую пошлость Азиры? Ведь той и нечем было прикрыть своё «сожжённое», внутреннее опустошение, кроме обольстительной внешности и специфического умения «особой девы». Тварь бездарная, ибо талант всегда эманация души, а что могла излучать из себя подобная скособоченная душа? Только пакость. Всё он понимал, он просто хотел иногда быть скотом.

А вот Гелия органически не была способна на низость, возвышенная всегда, во всём. Нэя как-то отбросила ту подробность, что именно Гелия и была виновницей того, что Азира очутилась в одну из тоскливых ночей у вечно заброшенного Рудольфа. Особенность самого места была такова, что вызвала наплыв образов прошлого. Вроде бы, давно и спрессованные в глубине памяти, засыпанные последующими днями и годами, они оказались такими легковесными, способными к быстрому подъёму в настоящее, внезапно замутив его какой-то взвесью. И если Гелия вспоминалась как былое украшение этой хрустальной башни, чей едва уловимый аромат, смешанный с печалью, всё ещё витал тут до сих пор, то дух Азира был таков, что хотелось бесконечно выветривать его отсюда. Она обладала свойством осквернять всё, к чему прикасалась. Отчасти Рудольфа можно и пожалеть за то, что одиночество с Гелией толкало его в объятия таких вот «особых дев». Никто не дал ему возможности выкарабкаться из той провальной трещины, куда он скатился. Может, Гелия его туда пихнула, может, сам он туда свалился. Какая теперь разница. Ей, Нэе, придётся его оттуда вытаскивать, исцелять и чистить от грязи.

— Сначала я привыкну к новому месту, заново привыкну к тебе, — сказала она, целуя его в грудь, — а потом я буду тебя исцелять.

Он ответил ей поцелуем в губы и ничего не сказал. Он взял маленький пульт и включил мягкое освещение, голубовато-изумрудное. Стены обладали ещё и такой способностью, что сразу становились непрозрачными и начинали светиться. Одновременно возник тихий и равномерный шум-шелест, будто где-то в отдалении великанша полоскала огромную простыню.

— Что это? — удивилась Нэя.

— Шум океана, — сказал он. И возникло веяние чего-то свежего и вкусного.

— А это что?

— Запах спелого арбуза и морского прибоя.

— Что это «арбуз»?

— Арбуз — большая вкусная ягода, размер её превышает голову самого головастого из людей.

— Разве возможны такие ягоды?

— У нас бывают. В ваших степях их можно было бы и выращивать с вашим климатом, но кому тут?

— Хочу попробовать. Клубнику я пробовала.

— Где? — удивился он.

— Антон угощал, — солгала Нэя.

— Я завтра принесу тебе целое блюдо клубники, хочешь?

— Да.

— Ты и сама ягодка-клубничка, — сказал он как доктор Франк, — хотя это и звучит пошло. А ты настолько чистое и милое создание, лапочка ты моя.

«Кем была для тебя Азира? Как ты её называл»? — хотелось спросить Нэе, но понятно, спросить об этом она не могла. «Нет, она была запахом протухшей специфической рыбины, которым объевшиеся всем на свете гурманы приводят в чувство притупленный аппетит. Она протухла душой с самой ранней своей поры. А уж почему так произошло, уже неважно».

Она попыталась оттолкнуть Азиру от себя. Азира не отталкивалась.

ГЛАВА тринадцатая. «Азира — сильный душевный токсин».

…Утром после вечерней прогулки по парку Азира подошла к ней. В глазах её появилась какая-то муть. Или они отчего-то воспалились. Она опять тревожно косилась по сторонам, рот кривился, будто она хотела напасть на кого-то, стоящего сбоку. Но сбоку никто не стоял. Её спутник был где-то за пределами дома. На машине охраны Тон-Ата их и должны были доставить до входа в глубинные горные тоннели.

— Всё равно я буду жить в доме среди волшебного парка, — заявила Азира.

— Живи, где хочешь, — ответила Нэя, — только не у меня.

— О тебе что ли речь? Произошло моё невероятное сближение с Ал-Физом. Как-то постепенно это происходило… казалось невозможным, чтобы такой человек и захотел меня по-настоящему приблизить… и вдруг… он сделал меня своей женщиной для редких минут отдыха. Даже его гордячка-жена знает обо мне. В его присутствии у меня перестаёт болеть душа.

— Для того, чтобы душа болела, её надо иметь.

«Как же ты надоела со своими постельными кобелями»! — презрительно и устало думала Нэя. — «Когда же ты, наконец, исчезнешь отсюда, утащив за собой свой смрад и… Беда! Но соблазн одолевает и меня! Я тоже хочу мужских ласк, чтобы был взаимный восторг… хочу любовной отрады… а я вяну со своей неиспользуемой красотой, сжираемая изнутри неутолёнными сексуальными фантазиями… — и она перестала слушать Азиру, сосредоточившись на своём ночном сновидении. Ей снилась бескрайняя бирюзовая река, где она купалась с ним, висла на его плечах, где повторялось то, что было испытано в спальне у Гелии. Истомлённая, ложилась на гладь реки, не тонула, а вокруг колебались надводные цветы…

— Он разрешает мне всё, терпит мои капризы, — Азира отбросила замечание Нэи, зациклившись на своём. — Ты только вникни. Он от меня. От танцовщицы, которую никто и никогда не ценил. Во мне нет ни одного места, которое бы он ни целовал. Нет таких фантазий, которые я не воплотила бы ему на радость. И я вдруг тоже стала к тому способной, к ответной радости… А ты как? Тебе такое доступно с твоим мужем?

— Почему вдруг Ал-Физ? — очнулась Нэя. — Как же тогда муж Гелии?

Азира насмешливо хмыкнула, — Заладила, «муж Гелии, муж Гелии»! Себя-то со стороны не видишь, как меняется твоё лицо. Да у меня таких учёных идиотов, как он, столько, что я боюсь иногда перепутать их по именам. Поэтому всех зову одним именем, произносить которое тебе не пристало. Ведь у тебя душа девственницы. Разве старик способен сделать тебя женщиной, которой открыта самая усладительная сторона жизни?

— Куда уж нам до вас, до особых дев — дарительниц изысканных ощущений.

— Так и засохнешь окончательно в своём богатстве. Жалко тебя. Станешь совсем уже старой, а вспомнить-то будет нечего! А всё же, вдруг что и придётся на твою долю? Хоть и остаточный кусочек от этой доли. Поэтому запомни, мужчины все пресмыкаются в своей низости, и умные, и бедные, и богатые, и глупцы. Если женщина понимает пределы их низости и не обольщается насчёт их возвышенных устремлений, она всегда будет властвовать над ними. Вот и я, бывшая нищая дурочка, хотя и с опозданием, а открыла секрет власти над мужчинами. Не надо выдумывать себе того, кого и нет. Они дают нам лишь своё тело, а плату с нас берут нашей душой. Но у меня в своё время твой брат забрал душу. Так и ушёл в Надмирные селения, захватив её с собой…

Нея вдруг заметила, что Азира, обычно прямая и гибкая, с профессиональной выправкой позвоночника, сутулится. Голос вялый, колени слегка подгибаются при ходьбе, что было замечено ещё во время прогулки. Возможно, она и сама уже ощущала то, что и надвигалось. Ощущала, как духоту перед ураганом, — душевное расстройство, болезнь и неизбежное неблагополучие. Опять пронзило чувство, что всё, о чём она повествовала вчера, — правда, а весь этот излагаемый бред про Ал-Физа — её всегдашняя ложь и похвальба. Никому она не нужна, уж тем более Ал-Физу.

Внезапно к ним подошла бабушка и сказала, — Я приготовила вам напитки, чтобы вы взбодрились после сна, — и вдруг впервые за всё это время взяла Азиру за руку, — Твой спутник отправился на экскурсию по острову. Придётся тебе дожидаться его возвращения. Что с тобой? Ты будто спишь, стоя. Чего не выспалась-то?

— Кошмары замучили, — пробормотала Азира.

— Для того, чтобы не мучили кошмары, надо спать с тем, кто мил, — заметила бабушка.

Они вошли в гостевой зал и сели за огромный и уже пустой стол, на котором стояли лишь две маленькие чашечки с ароматным напитком. Бабушка ушла, а Нэя с Азирой остались. Одно и было утешение, что гостья совсем скоро уберётся отсюда.

— Вроде, никого я не люблю, а душа-то всё равно тратится. Получается, что целиком забрать душу у живого человека нельзя. Просто её не хватает, как не хватает воздуха, если тебя душат. Твоя бабушка хотела мне добра, и я благодарна ей. Иначе я бы рано вышла замуж за простого парня, за рабочего, скажем, с забитой в поры породой. Я жила бы легко, поскольку сохранила бы свою душу, хотя тратила бы своё тело для родов, бесконечной работы. Бедным мало что нужно от жён по сравнению с этими высшими холёными скотами, которые превратили женщину во вне природное приспособление для безразмерной похоти…

Последняя фраза уж точно воспроизводилась с чужих слов, но вот с чьих? Она озвучивала сентенции Ал-Физа — знатного распутника? Чапоса-торговца красотками? Или же… Рудольфа? — Ты совсем молодая, и никто не может запретить тебе найти рудокопа в мужья, — заметила Нэя. — Я бы на твоём месте так и поступила. Помнишь, какие мощные ребята с ближайшего предприятия приходили купаться к нам на пляж? Когда они влезали в реку, чтобы отмыться от въевшейся в кожу грязи, то вода выходила из берегов. Те девчонки — наши общие подружки из тех времён, кто приняли их предложение стать им жёнами, давно уж счастливые матери… Я помню, как мы удирали от них на лодке, которой управлял Реги-Мон, а они плыли за нами. И только когда Реги пригрозил им оружием, они и отстали. Ты одна среди прочих их не боялась.

— Я умела отлично плавать. А вот тебе точно не поздоровилось бы, опрокинь они лодку.

— Они отлично знали, кто я и кто мой брат. Они плыли за тобой! — засмеялась Нэя. — Реги же говорил: «Кто-то из вас, девчонки, тут лишний груз? А ну, прыгай за борт та, за кем они и гонятся! А то мы опрокинемся». Раззадорить ребят до потери здравомыслия, это всегда были твои проделки.

— Ты была уже тогда грудастая, отчего казалась вполне созревшей для той надобности, которой они и были одержимы, а я-то тонкая как тростинка, была и осталась, — возразила Азира.

— Они плыли за тобой. Ты утратила в лице одного из них свою судьбу. Среди тех, к кому ты настырно лезла и лезешь до сих пор, нет тех, кто тебе пара.

— Продолжаешь возноситься надо мной? Всё ещё думаешь, что я та же, какой была на детской игровой лужайке? Я прошла такую школу жизненной подлости и низости, встречала таких «анти» людей, о существовании которых ты и не подозреваешь, что я превосхожу тебя по уму. Мне не повезло с местом рождения и моего детского обитания в хлеву для рабочей скотины. Но знаешь, рабочая скотина, в основном, кроткая и не привередливая. Иногда лишь она и бывает зла, когда задумается о своём нечеловеческом существовании…

— Чьи напевы ты воспроизводишь?

— Я не общаюсь с дураками.

— Это заметно. Потому ты и страдаешь внутренней дисгармонией, что влезла не туда и пренебрегла тем даром, что Мать-Вода приготовила и для тебя тоже. Кто же именно виноват, что нет у тебя уютного гнёздышка для семейного счастья? Только ты сама.

— Я и у тебя такого гнёздышка для счастья не обнаружила, — ответила Азира.

— Я вполне счастлива…

— Но я тебе не завидую. А ты мне — да!

— Чему? Твоему помешательству?

Разговор затянулся до обеда. Спутник Азиры решил искупаться в океане, как сообщил вернувшийся телохранитель Тон-Ата.

— А чтоб он утонул! — искренне пожелала Азира, — Или рыба из глубин им закусила бы, что ли. Кстати, готовят ли у вас океаническую рыбу?

Им с Азирой принесли обед. Гостья с жадностью набросилась на еду, а хозяйка так ни к чему и не притронулась.

— Ты больна? — спросила Азира.

— О себе побеспокойся, — посоветовала ей Нэя.

— Как думаешь, что со мною происходит? — спросила Азира.

— Обратись к дорогостоящим врачам, раз уж все твои друзья столь значимы, — посоветовала ей Нэя.

— Ты мечтала отнять у Гелии её мужа? — опять спросила Азира.

— Ничьим мужем он не был.

— Почему же не стал твоим? — не отставала Азира.

— Не достоин, вот и не стал.

— Ну, конечно. Ты же аристократка! Но в чём же и выражено ваше преимущество перед простолюдинами? Когда существуют несметные богатства, это понятно, есть чем превозноситься. Но ведь ни у тебя, ни у Нэиля ничего уже не было. Я когда-то думала про Нэиля, что он какой-то заоблачный для меня. Вечное счастье снизойдёт на меня, окажись я с ним рядом… Конечно, счастье-то было, но уж больно короткое. А этот чокнутый красавец — якобы муж притворщицы Гелии, чем-то напомнил Нэиля. Я и подумала, а если продолжение того утраченного счастья возможно? Но он не нуждается ни в ком. Один лишь Чапос и остаётся… Как ты и посоветовала. Рудокоп. Он им и был когда-то. Жаль, что я не оценила его в юности. Он же ко мне тоже приставал, говорил, пошли с тобой в Храм Надмирного Света. Ты никому не нужная, никем не любимая. Во что превратил тебя твой нищий аристократ — красавчик? Ты, закрученная мутным водоворотом и уже тонущая, жалкая женщина с растрёпанной психикой недоразвитого подростка, не познавшая по его вине семейного счастья, цепляйся за меня! А сам смотрит такими сожалеющими глазами…

Она вцепилась глазами злой кошки в смятённые глаза Нэи, — И ведь уже не спрячешься от него. Всегда ищет, если я долго не появляюсь. Я ему необходима как хищнику еда. Душу сожрали другие, а этот дожирает тело. Понимаешь? — И она сбоку заглядывала Нэе в лицо, как делала и в детстве.

— Чапос питает меня запретным зельем, чтобы я выдерживала свою жизнь. Я живу в жалкой каморке и вечно скитаюсь по чужим застольям, жадно всё подметая, вечно голодная. Но этот склизкий и тёмный мир так называемого «высокого искусства» как был, так и остался мне плохо понятен. Тебе повезло, что ты вкусила лишь ту часть этого творческого мира, где пленительно обманывали декорации и мишура театральных костюмов, фальшивые драгоценности. Ты не успела заглянуть за кулисы, где настоянная на времени, скрытая от света преемственность традиций и обычаев, и где так легко можно свалиться, споткнувшись о нечто, — невидимый во мраке театральный механизм, изнанку кулисы. Тон-Ат спас тебя от лицедейского мира. Но когда он умрёт от старости, кто спасёт тебя от извилистых путей мира подлинного?

— Чьи напевы ты воспроизводишь? — опять спросила Нэя, удивляясь её речам. Но Азира вращалась в среде профессиональных лицедеев, имитаторов любой человеческой значимости, им недоступной глубины и несуществующего в их головах ума. Вот она и озвучивала где-то подобранные мысли и вряд ли имела свои собственные.

Безумие это заслуженная кара или удар безжалостных Богов?

— Возьми меня жить к себе! Упроси своего старика! У вас же такой огромный дворец. Я буду тебе настоящей подругой, сестрой! Ведь через Нэиля я как бы и породнилась с вашим родом. Иначе Чапос сведёт меня в ямину на полях погребений… — тут уж она точно облекала в неуклюжие беспомощные слова собственные желания, — Вот уж откуда точно не выберешься… А в Надмирные селения я не верю. Придумки жрецов для простонародных толп. Чтобы не выли и терпели молчком. Чтобы не мешали аристократам наслаждаться всей той непомерной роскошью, из которой на их долю не осталось и малой крошечки.

— Как же тогда Нэиль, приходящий к тебе из Надмирный селений?

Азира взглянула на неё с детским изумлением, — Да. Конечно, Надмирные селения существуют. И Нэиль существует. Иначе в жизни нет смысла. Никакого смысла. А так быть не может. Но ведь туда прежде смерти не попадёшь. А жить-то как-то мне надо здесь и сейчас…

— Выбери Чапоса. Чтобы одного и на всю оставшуюся жизнь. Ты же сама говорила, что ему доверяешь и хочешь стать его женой…

— Он мутант, рождён падшей, и всю молодость батрачил на приёмных родителей, считающих его слугой. Но оказалось-то… Он сын очень высокопоставленного аристократа! Вечно вокруг меня одни аристократы. Ты знаешь о том, что он спас Элю и взял её к себе в загородную усадьбу? Один жуткий сектант украл Элю и стал её мучить. Никто и не узнает уже, чему подвергли несчастную Элю. Она же была как никто у нас, ты же помнишь, со своими кудрями, похожими на закатное небо. Чапос женился на Эле из жалости. Она родила ему близнецов. А то бы он женился на мне. Но Элю он встретил раньше. Не может её бросить.

— Если он настолько добр, чего ты его боишься? Да врёшь ты всё! Он же грабит тебя, отбирает все деньги…

— Не отбирает, а хранит у себя. А то меня бы уже обворовали дочиста. Обещает, что скоро оставит Элю, когда Эля придёт в себя от пережитого. Будет способна жить одна. Он её отпустит, и мы поженимся. Он же думает, что я от него без ума. Как и Ал-Физ. И где тут их хвалёный ум, если они не понимают, что я только разыгрываю спектакль, один и тот же на всех. Но если бы ты знала подлинную изнанку людей, а мужчин особенно, ты бы давно утратила все свои девические, застывшие в тебе иллюзии на их счёт. Твой колдун, властитель этого тихого и уникально-красивого мира, хранит тебя, как в мягком футляре хранят драгоценность, достаёт лишь для бережного любования, едва прикасаясь к тебе своими руками, да и те уже лишены силы и мужского кожного сала. На тебе же нет и пятнышка мужской похоти, следов потребления, от чего так быстро тускнеет женское очарование.

— Сама же говорила, что я стала некрасивой.

— Слушай меня больше. Может, я из вредности так сказала. За то, что ты стала надо мной заноситься. Ты выглядишь настоящей аристократкой. Хотя ты и была ею всегда. Вот седина твоя ранняя, кончено, тебя портит…

— Не знаю, какова ты как танцовщица, но стань ты актрисой, ты превзошла бы и Ифису. У тебя редкий дар запоминания чужих речей, так что ты сошла бы и за подлинную умницу, живи ты среди более простых людей. Уходи оттуда, где ты никому не нужна. Возвращайся в мир, породивший тебя, где люди проще и человечнее. Сама же о том говоришь. Ищи себе доброго нормального, пусть и небогатого человека-друга.

— Я презираю бедняков! Все люди из нижних уровней жизни какие-то сплющенные. Друг всегда предаст, муж будет угнетать. В уродливом мире вокруг нас нет добрых людей.

— Ну, пусть так. Тогда устрой себе тихую размеренную жизнь на заработанные уже средства, устрой отдых, восстанови силы. Разве не тяжко тебе между стольких-то рук?

— Возьми меня к себе жить! Ты так похожа на Нэиля, синеглазая и удивительная! Я люблю тебя…

— Уходи прочь! — произнесла Нэя ледяным тоном, — Или я позову охрану и скажу, что ты мне досаждаешь!

Азира тряхнула шёлковой копной, опустив голову вниз, изучая собственные ноги, будто они были ей чужими, — Помнишь, как меня дразнили в детстве? Болотной птицей, тонконожкой, поедающей бабочек. Потому что я любила плющить им головы. Но не ела я их никогда! А Нэиль обзывал чучелком лохматым, говорил, что у меня клюв вместо носа…Я была всеми пихаема, брыкаема. А я стала всех лучше. Твой брат с ума сходил от моей красоты, чтобы ты знала. Мы купались с ним по ночам, каждую ночь вместе, и он забыл про эту Гелию. Поэтому она и не отпускала от себя своего, как ты говоришь, «мужа», боялась остаться совсем одна. Чуяла, что Нэиль разлюбил её… Он пришёл из Надмирных селений ко мне, а не к ней! Он подарил ребёнка мне, а не ей! Возьми меня к себе, я умоляю!

Повторно накатила жалость, и она подумала, может Азире остаться? Тон-Ат вылечит её… Но она не смогла пересилить собственную ревность к той, кто захватила её мечту — хрустальную пирамиду. Где эту гнусную захватчицу то ли любил, то ли только использовал тот, кто по выражение самой Азиры «похитил её остаточную душу». Одну половину, светлую, утащил Нэиль, другую, тёмную, выжрал уже Рудольф. А Чапосу, Ал-Физу и прочим её душа была не нужна.

— Очнись! Ты никогда прежде не имела склонности жить двумя жизнями одновременно, — реальной и придуманной. Не воображай себя той, кто была когда-то дорога Нэилю. Ты никому и никогда не была дорога. И не будешь. Прошедшей ночью тебя пользовал один, следующей ночью ожидает уже другой…

— Да, да! — перебила её Азира. — Следующей ночью я буду у «мужа Гелии» в его хрустальной башне. Может, твой старец отпустит тебя со мною? Я с охотой предложу ему тебя вместо себя. Не думаю, что он откажется. Ты утончённая аристократка, да к тому же девственная. Или нет? Или «муж Гелии» успел лишить тебя невинности? И как тебе с ним было? Хорошо?

Нэя молчала, задохнувшись от её дикой выходки.

— Думаю, что да, раз забыть его не можешь. Так и вернись к нему!

— Я забыла его. Я люблю своего мужа, — ответила Нэя жестяным и дребезжащим каким-то голосом, поражаясь, неужели это её голос?

— В таком случае, у тебя и нет повода для неприязни ко мне.

— У меня нет к тебе никакой неприязни. Просто я устала от тебя.

— Успеешь ещё отдохнуть. Чем ты тут и занята-то, кроме бесконечного отдыха. Не переживай. Я забываю о красавчике из закрытого города тут же, как покидаю его. И поверь, никогда не стремлюсь к нему сама. Он слишком много берёт и ничего не даёт взамен. Зачем он мне? Я всего лишь дразню тебя! Следующей ночью я буду с Чапосом. С ним хотя бы поговорить откровенно можно. Ты никогда не скучаешь по нашим прежним местам? Не тянет туда?

— Нет.

— А я скучаю. Представь, однажды мы с Чапосом приехали к нам на окраину «Крутой Берег». Я в шикарном наряде. Что было! Они лишились языка и понимания, что это я перед ними. Я! Чапос сам, хотя и был в прошлом беден, бедных презирает. Я наболтала матери, что мы пойдём с ним в Храм Надмирного Света. Она мне: «Ну, пусть будет хоть такой, раз уж с аристократом ничего не вышло. Богатыйхоть»?

Нэя удивилась тому, что начисто забыла название того квартала, где прожила едва ли не всю свою сознательную жизнь до бегства оттуда, если отбросить первые десять лет с того самого момента, как открылись её глаза навстречу этому миру, наполненному как сияющим светом, так и беспроглядным мраком…

«Крутой Берег», — она, кажется, ни разу не произносила этого названия, живя там. Как и река по имени «Синий рукав Матери Воды», обозначалась для краткости «Синька». Чтобы отличать от «Зелёного», «Зеркального, «Тихого», «Узкого» или «Чистого»» «рукавов», раскинувшихся по всей территории столичного мегаполиса, — что вовсе не означало, что все прочие были нечистыми или ещё как-то по-другому неполноценными. Просто по берегам «Чистого рукава Матери Воды» располагались самые фешенебельные кварталы знати. А где-то там, на просторах континента, каких только рукавов и не существовало. «Широких», «Коротких», «Ленивых» и «Быстрых». Даже «Алый рукав» и «Чёрный рукав». Может, и «Желтый рукав» имелся.

Азира вытащила её из мысленного географического путешествия, продолжив своё увлекательное повествование, даже в глазах её проявился прежний нахальный блеск, — Тут вылезла из-за спины соседок старшая мамушка Эли, — она к кому-то прибилась по случаю в соседнем доме, её как нянюшку взял один рыночный торговец в свою многодетную семью. И зашамкала, слюной забрызгала, злая на свою внученьку, что та о ней так и забыла; «Слышала я, что и Эля вышла за какого-то корявого, страшного как порыжелая коряга, зато небедного. Этот-то, твой, похожий на красный глиняный чурбан, надеюсь не бедняк? И где вы с Элей таких-то мутантов раздобыли? В пустынях, что ли, бродяжили»?

«А что»? — ответила я, — «Разве не наслышана, сколько новоявленных богачей оттуда вылезают, как найдут там сокровища неисчислимые, оставшиеся от прежних хозяев континента»?

«Я предупреждала Элю, что Надмирный Отец накажет её за то, что обо мне забыла. Нэюшка вот ко мне захаживала не раз. То денежку даст, то баул с провизией, то одежонку новёхонькую. И ей вот точно благ будет даровано в этой жизни много! За доброту её».

Мамушка моя головой качает, а сама на Чапоса глаз яростный скосила, будто приноравливается его клюнуть в широкое плечо. Чапос даже отошёл от неё подальше. Тут мамушка словечко вставила; «Что ж поделаешь, коли не достались моей дочуле и твоей Эле по красавчику. Видать, всех расхватали. Да и Нэе этой вовсе седогривый колдун достался»!

Старая развалюшка ей вторит; «А ведь были-то наши девоньки как цветочки диковинные, вроде тех, что Ласкира тут разводила в общинном саду, украшением всего «Крутого Берега» считались. Все дивились. Вот и сглазили».

«Никому тут счастья не было, и нет», — ответила моя мамушка. — «Добрый или злой тут одинаково Надмирному Отцу не милы, поскольку он рабоче-ремесленным народом брезгует, предпочитает одаривать тех, кто и без его забот всем обеспечен. Зря и старалась Ласкира! Зря сладко питала, зря холила. Думала высшие силы обмануть тем, что наряжала свою Нэю как аристократку. В наши края Надмирный Отец не заглядывает! Не понадобилась её девонька аристократам. Видать, наша закопчённая окраина пропитала её своим духом до самых её косточек, вот ею и побрезговали»!

Тут бабка Элина к Чапосу обратилась, — «Ты-то, надеюсь, Азирушку — красавушку осчастливишь? Ишь, голова-то у тебя как котёл для праздничных пиров, и весь распузатился, явно не от вчерашних объедков». Чапос перекосился, но промолчал, а я так смеялась, так смеялась. Даже незаметно сунула бабке денежку за то, что повеселила. А ведь ты и действительно добрая. Запомнила, как бабка Элина без штанов ходила, в юбке выцветшей и в чужой обуви не по размеру, так всё время ей одежду новую и обувку мягкую покупала…

Она мне потом шепнула; «Я Эле велела, чтобы она за Нэюшку держалась. Нэюшка нездешними силами охраняема, так что и тем, кто рядом с нею окажется, везение будет. А ты от этого гребнеголового мутанта беги! Я подобного на беду свою знавала, они есть мусор остаточный от мира давно проклятого Надмирным Отцом. Сокровищ у них много, а жалости нет совсем. И этот сгубит всякую, кто рядом окажется».

Поняла, от кого она отца Эли родила? От кого у Эли такие необыкновенные волосы? От мутанта пустынного. Поэтому отец Эли всегда шапку носит, а волосы сбривает, будто он облысел слишком рано. И разбогател он лишь потому, что его же мать — бывшая актриса из бродячего балагана ему передала те сокровища, которые скопила своим блудом, скитаясь по континенту и обслуживая всех желающих. А сын её выгнал в лачужку на самый уже край нашего окраинного Крутого Берега…

Какое-то время они молчали, невольно погрузившись в те времена, когда обитали рядом в том самом квартале «Крутой Берег». Мысли весёлыми не были, хотя причины тому были разные.

— Как же Чапос прощает твои связи с другими? Так не может быть!

— Все прочие — моя работа.

— И муж Гелии тоже работа?

Азира ответила не сразу, чуя особый интерес Нэи к Рудольфу.

— Руд особенный, — созналась она, впервые обозначив его по имени, — Если бы я была уверена, что нужна ему… А так избавиться от Чапоса не получится. Его наличие исключает для меня любую прочную и серьёзную связь с кем-то ещё. Он из тех, кто много обещает, да вычерпывает до самого дна.

— Почему бы тебе не попроситься жить у Ал-Физа? У него же много домов, парков, лесов по всему континенту.

— Как же ты себе такое представляешь? Один раз я попросила у Ал-Физа подарить мне хотя бы один из его роскошных домиков для отдыха с кусочком парка, так он ответил: «Ты мне кто? Не жена и не дочь, чтобы я тебе раздаривал куски своих наследственных владений. Если бы я так делал, то всё бы уже и раздарил давно. Сама себе зарабатывай на дома и павильоны. Мало я, что ли, тебе денег даю»? Пустое это! И чую я, что всё плохо для меня закончится. Я боюсь всех. Даже не знаю, кого больше, Ал-Физа или Чапоса? — Азира словно бы спрашивала совета у Нэи. — Да и Руд сильно меня страшит. Я ничего не понимаю в его жизни, а его взгляд временами такой, что я говорю себе: «Куда ты влезла, девушка? Что за существо находится рядом»? Этот типус будет пострашнее и Ал-Физа, и Чапоса. Те хотя бы ясны, особенно когда обнажаются… А этот оборотень откуда взялся?

— Оборотень? Почему? — поразилась Нэя её откровению.

— Потому. Он настолько безупречный внешне, а всё равно жуткий какой-то. Веришь, ни одного слова скверного от него не слышала, ни одной угрозы… даже ударил без оскорблений… Не знаю, что на него нашло, обычно он на ласки не скупится. Но всякий раз ухожу от него, словно из омута выныриваю. Голова, сердце сдавлены, тело ломит. Не помню ничего! О чём говорили, что делали…

— Как же сама говорила, что сознание теряешь от наслаждения…

— А ты больше верь тому, что тебе тут наговорят твои же подруги! Ты сама разве никогда не врёшь?

— Нет.

— А я настолько завралась, что и сама забываю, где, кому и что говорю. Правильно ты ему не подчинилась и убежала. Не дала себя на расхищение. Досталась своему старому, зато сказочному богачу нетронутой. А я после стольких-то рук кому нужна? Ал-Физ мне говорил, что красавчик и мнимый муж Гелии — опасный сектант из очень влиятельной и хитро-сокрытой секты. Если удастся вычислить их главный силовой центр, дающий им неуязвимость и могущество, то все они будут уничтожены вместе со всеми своими пособниками, в том числе и с женщинами. А свяжись ты с ним? Тебя бы точно взяли в разработку люди Ал-Физа. А они умеют всякую заставить работать на себя. И Ал-Физ уж точно исследовал бы тебя всю не только снаружи, но и внутрь бы залез, да так, что ты о том бы никогда не забыла. Он умеет околдовывать и подавлять любую женскую душу. Присваивает её себе как вещь, использует, предельно обесценивает, чтобы не жалко было уничтожить потом! И почему вокруг меня роятся одни колдуны? Почему мне не нравятся нормальные мужчины, которые и способны дать женщине то, что ей и надо? Мне срочно надо пойти с Чапосом в Храм Надмирного Света. Тогда Надмирный Отец простит меня за мою жизнь и даст мне своё покровительство. А то я как фруктовое дерево у дороги, по которой шастают одни бродяги и разбойники, обдирают мои ветви, жрут без благодарности, обламывают так, что я скоро засохну.

— Для начала брось Руда, — посоветовала Нэя, — он не пойдёт с тобой в Храм Надмирного Света никогда. И влиятельный аристократ Ал-Физ тем более тебя туда не поведёт. А Чапос, возможно, и даст тебе статус семейной женщины.

— Всё обещает, только вот Элю куда денешь? Кого ни возьми, все меня хотят, но никто меня не любит! А ты и в детстве жила как в сказке, и сейчас вся изнеженная, вся лелеемая. Разве ты поймёшь такую жизнь как моя? Тебя всегда любили и баловали с детства. Даже гордячка Гелия принимала тебя как родную.

— Никому она не родная, — вздохнула Нэя.

— Чего я не могу понять, так это того, чем она Руда держит, если холодна? Я хотя бы могу дать сексуальное насыщение любому, особенно когда и сама этого хочу. А вот как выживаешь ты? Даже Ал-Физ выглядит юношей в сравнении с твоим зловещим стариком. Почему у тебя нет любовника? Даже сидящего в затаённой щели и подобного серой моли нет!

— Я жена своему мужу, а не половая тряпка!

— Ты живая статуэтка для украшения интерьера богача с отсохшими чреслами! Он может услаждать тобою только свои глаза! А тебе и этого не дано. Ведь стариком не полюбуешься даже!

Понять тёмную кошку было невозможно. Она и сама себя не понимала, наполненная, помимо обрывков выученных ролей, дикими импульсами своей, хотя и изобильной, но животной природы, не расчленяемой на чувства и мысли, не имея осознанной мотивации поведения. Она жила, как и дышала, рефлекторно, жадно, и жалкие попытки самоанализа пугали её саму. Из неё можно было вытряхнуть без труда все подробности интимного характера. У неё не было стыда и не было культурных табу. Но все эти особенности Нэя уже наблюдала, будучи и сама приближена с юности к миру лицедеев, — зачастую пустых и аморфных личностно, несмотря на их профессиональную память, загруженную изобилием чужих мыслей и затейливых словесных конструкций, которые они ретранслировали в окружающий мир, но вряд ли украшали ими свою внутреннюю жизнь.

И ненависть удваивалась в Нэе, другая половина предназначалась Рудольфу. Он мог быть с такой? Азира была склеена с ним в непотребный, ненавистный ком. Его не оправдывало никакое вселенское одиночество. Как она хотела забыть о нём навсегда!

Изломанное прошлое не помеха настоящему счастью

Тон-Ат устроил ей спокойную безмятежную жизнь на протяжении семи лет. Он оставил её память, но убрал боль и чувства этой памяти. Он умел всё. Образы перестали терзать, стали чужими. Азира была подобна редким смерчам, что обрушиваются на мирные цветущие долины, оставляя после себя безобразный разор. Но тот быстро устраняется обычно, и жизнь опять входит в свой привычный налаженный распорядок. Тон-Ат умышленно дал ей увидеть Азиру в своей клинике, после чего сказал, — Видишь, к чему привела её любовь человека со звёзд, ставшего её безжалостным карателем.

— Там и Ал-Физ с Чапосом постарались. В стороне не стояли, — пробормотала Нэя. Однако, вид Азиры с её разорванным в клочья сознанием почти наполовину убил любовь к человеку, которую не смогло исторгнуть из неё и убийство Нэиля. Именно Азира сумела умалить эту любовь до состояния шипящего чада, оставшегося после неохватного костра. Но жар всё ещё жёг, и душа пузырилась в ожогах. Без ненавистной Азиры, как ни странно, стало к тому же и смертельно скучно. Нэя стала хиреть. И тогда на помощь пришла бабушка, как женщина всё понявшая и придумавшая свой рецепт её исцеления.

Азиру в её горестный период забыли все, кроме, как ни странно, Гелии и Рудольфа. Но и Рудольф не жалел Азиру ни словом, ни взглядом, когда её привела в кабинет к Тон-Ату бабушка. Рудольф вёл себя так, будто и не знал Азиру. Он сидел в кабинете Тон-Ата в клинике, демонстрируя своё безразличие. Дескать, он всего лишь Гелию сопровождает. А Гелия сострадательная душа, драгоценное создание, которой он отказать ни в чём не может. Вот, даже в психушку пришёл. Очень ему не хотелось, но Гелия, хрупкая и нежная, взвалила на себя ответственность за чужую беду. Он не умел лицемерить и был внутренне напряжён, вот что увидела Нэя. Он же не видел Нэю и понятия не имел, что она рядом. За его спиной была приотворена дверь.

Будто бы душа отделилась от тела, едва Нэя узрела его бритый затылок, широкие плечи и услышала голос, не способный ни к какому раскаянию. Боясь, что он обернётся, Нэя прикрыла дверь, оставив щель, в которую всё слышала, а видеть его уже не хотелось. Она лежала на маленькой кушетке в соседней комнатке, боясь, что стук сердца услышат люди в кабинете, громко и запальчиво говорящие. Тон-Ат и Рудольф. О чём-то шелестела Гелия, как всегда бесстрастная, но её не слушали. Голос Рудольфа пребывал в незримой схватке с презирающим его голосом Тон-Ата.

Рудольф не любил Азиру. Никогда. Это было сейчас главным для Нэи. Он не любит и Гелию, как она почувствовала. Он любит только её, Нэю, так хотелось ей думать. Она как была, так и осталась инфантильной девушкой, спрятанной от настоящего взросления в настоящей жизни бабушкой и Тон-Атом.

«Я выйду», — думала она, — «он обнимет меня», — но знала, что не выйдет. Он будто ощущал её присутствие, не зная, что она рядом, не зная, что она жена доктора. Он нагло пытал Тон-Ата о его жене, отчего-то интересующей его. Тон-Ат отбивал его атаки холодно и сдержанно.

Когда Рудольф с Гелией ушли, бабушка подошла к Нэе, стоящей у окна и следящей за тем, как Рудольф бережно сажал Гелию в машину. Он защемил дверцей свой палец и злобно пнул дверцу ногой в ботинке, оставив там вмятину, ругаясь. Гелия испуганно высунула голову, открыв злосчастную дверцу. Но он, будто Гелия была ребёнком, засунул её обратно внутрь машины, без уважения к ней, но всё с тою же бережливостью. Вытеснить Гелию из его жизни не сумел бы никто, — с душераздирающей очевидностью поняла Нэя. Но комедия с дверцей на этом не закончилась. Она защемила полу его плаща, длинного и какого-то металлического по виду, и он дёрнул его с такой силой и лютой ненавистью к неодушевлённому плащу, что с треском разодрал его по краю, и только тогда сел в машину, выместив на плаще свой гнев, вызванный Тон-Атом. Тон-Ат отчего-то возвёл его в степень гнева, требующего что-то порушить вокруг. Но вокруг ничего подходящего не было, и пострадала вначале машина, затем плащ.

Они уехали. Тон-Ат, как всегда доброжелательный, спокойный ушёл к больным. Бабушка обняла Нэю за талию, ласково прижавшись носом и губами к её волосам.

— Хочешь, устрою ваше с ним свидание? Это сводничество, и это грех, но ради тебя. Тебе сразу станет легче. Ты поймёшь, что ничего не потеряла. Даже одного свидания тебе хватит надолго. Ну?

— Если я опять провалюсь в эту яму безрассудства, а там опять тот неумолимый капкан, какой принято называть любовью? Будет только хуже.

— Нет. Будет легче. Даже одним свиданием ты сотрёшь ту муку, что оставила в тебе Азира. Ты поймёшь, наконец, что он не любил эту девку никогда.

— Бабушка, твой план — безумие!

— Но и терпеть, сдерживать свою страсть невозможно без последствий. Дашь ей выход. Облегчи тело и душу. Если ты сумеешь передать ему хоть часть своей муки, тебе станет легче. Ведь страсть это мука, от которой и надо избавляться, как от боли.

— Если нет, то и не будет никакой муки…

— Тогда он не любит тебя. Ты сразу всё поймёшь и забудешь его быстро. Если любит, то мука будет поделена поровну, тебе будет легче по любому.

— Тон-Ат всё поймёт.

— Пусть. Он поймёт так же, что я права. — Бабушка была способна на многое, что было выше понимания Нэи. Через несколько недель, когда Тон-Ат опять взял Нэю в Паралею, где оставил её с бабушкой, а сам удалился по своим неведомым делам, бабушка привезла Нэю в опустевшее здание клиники. Сам стационар из-за дорогой аренды, как объяснила бабушка, куда-то перевели в другое место. Но возможно, это был один из приёмов Тон-Ата менять место своей столичной работы как можно чаще. Иногда он и вообще прекращал всякую лечебную практику, надолго уходя в свои исследования и прочую непонятную Нэе деятельность, живя где-то и ещё, редко появляясь в просторном доме, расположенном среди бескрайних плантаций. Выпроводив нанятых уборщиков, бабушка сама застелила постель в маленькой комнатке. У Нэи дрожала каждая клеточка её эпителия, каждый атом её существа искривлял свою траекторию, или что там у них, у атомов было. Но если бы она взглянула на себя в зеркало, то не удивилась бы тому, что вся она дрожит, как отражение в потревоженной глади озера. Она рассыпалась, но бабушка не хотела давать ей успокоительное средство, сказав, что оно притупит остроту любви.

И Рудольф приехал. Нэя вошла к нему в тёмную комнату, напитанная грехом, позорной страстью. Скользнув, села к нему на колени, обняв, пропав как гордое и мыслящее существо. И он с жадностью схватил, даже не поняв, кто к нему прильнул. Ему было неважно в данный момент, он томился своей безадресной мужской потребностью, утратив свою киску для утех Азиру. Где и как бабушка отловила его, осталось для Нэи загадкой. Вглядевшись и всю её ощупав, он узнал её, с радостью прижал к себе, сдавил, покусывая в шею и уши…

Где-то, утишенная волшебным искусством Тон-Ата, спала в глуши беременная Азира, забыв обо всех тех, кто навлёк на неё страдания. А у Нэи было счастье. Но такое специфическое, будто она сорвалась с цепи, одичав там от лютого и долгого бездействия. Он позволил ей выплеснуть на себя все её придуманные в мечтах, в тишине ласки, всю переведённую в ярость страсти былую ревность к Азире, успокаивая её ласками, будто пытался исцелить от сверхмерной любви…

Но то, что он дал ей тогда, ещё не было сравнимо с тем, что она ощутила в сиреневом кристалле, хотя ей-то показалось, что лучше, чем было в той опустевшей лечебнице, и быть не бывает. Только в ЦЭССЭи впервые она ощутила себя полностью заполненной другим существом, его не только телесной, но и духовной субстанцией, при этом куда-то исчезнув сама…

И познает ли она опять эту полноту любви, испытанную среди осмеянных подушечек, в призрачном переменчивом освещении, льющемся через стены «Мечты»?

Здесь освещение было таковым, что казалось стекающим через конус по незримым плоскостям стен, идущим от неба. Источники света были скрыты столь хитроумно, что Нэя их не обнаружила ни на потолке, ни на стенах, нигде.

Она ощущала его содрогания, не разделяя его наивысшей радости от их соития. Радость не пришла. Тело помнило обиду и не хотело прощать так же быстро, как сделало её великодушное сердце. У них был разлад, разлад внутри, и разлад выведенный наружу. Она не умела лицедействовать, в глазах стыла вина за неспособность испытать то, что было испытано во время игр в те «сны», что им снились взаимно в её кристалле. И поэтому пришёл страх, вдруг она стала холодной как Гелия? Но он взял её вину на себя, всю полностью, а страх просто выбросил за стены. И страх вместе с виной где-то прошелестели и сгинули в тёмных вершинах деревьев.

— Не плачь, — сказал он, — ты не пожалеешь о своём великодушии и прощении. Счастье ещё придёт. И тогда испарятся оставшаяся обида и память о боли. Тебе было больно в прошлом, а мне сейчас.

И Нэя протянула к нему руки, как делала в своём розовеющем кристалле, веря ему опять и ожидая обещанного счастья в этой самой хрустальной спальне, где его вдруг и не оказалось.

— Я всю жизнь не терпел пошлости, а сам тут извалялся, как ёж в грязной ямине. И чего только не прицепилось к моим иголкам. Тебе придётся меня очищать, а я буду колоться. Ты выдержишь?

— Кто это «ёж»?

— Я дам тебе кучу программ по флоре и фауне Земли, и ты смотри и изучай, если интересно. Мне неохота объяснять как в школе. Когда я о тебе думал в одиночестве, я жалел тебя. Вот, думал, достался же такой девушке омрачённый душой урод. За что?

— Ты жалел меня?

— Да.

— Давай друг друга жалеть?

— Давай. Я буду стараться. Не обижать тебя. Но не уверен, что сразу получится. Я настолько огрубел. Да я и раньше не был подарком. Но кроме тебя, не хочу никого. Когда я увидел тебя в том художественном салоне, я едва не подпрыгнул от радости, чуть не ослеп от тебя. А ты поверила в то, что я забыл о тебе?

— Нет. Ты плохой актер.

— Для чего ты столько времени от меня шарахалась? Неужели я настолько оскотинился за эти годы, что устрашал тебя до полуобморочного состояния…

— Нет. Ты лучше всех.

— Ну да. Особенно было похоже на правду, когда ты бегала от меня, как от выходца с того света.

— Я продолжала тебя любить.

— Были моменты, когда я переставал в это верить. Через этого Цульфа я же специально вселил тебя в «розовый кристалл», чтобы постепенно нащупать пути подступа к тебе. Здание запрещено было сдавать для нужд любой организации в ЦЭССЭИ. Оно выстроено нами и принадлежит нам. А я дал разрешение отдать его под твои затеи. Я хотел, чтобы ты опять привыкла ко мне. Чтобы твоя душа сама раскрылась навстречу… но нет! Выскочил со своей беговой дорожки Антон. И все планы всмятку. Всё испортил!

Нэя тихо смеялась. Все его, пусть и запоздалые, признания давали ей счастье. — Мы могли бы и не встретиться впоследствии. Всё же вышло случайно…

— Нет. Встретились бы по любому. Я знал тебя уже до того, как ты меня впервые увидела.

— Как? В твоих мечтах?

— Ну да, — теперь уже смеялся он.

— Сколько горя пришлось мне испытать, прежде чем твоя пирамида открылась мне. Почему так? Если бы я согласилась поехать с тобой в ЦЭССЭИ уже тогда… Помнишь, ты звал меня в тот день нашей встречи в доме у Гелии? Всё сложилось бы иначе… но людям не дано знать будущего. Условности как сеть на нашей интуиции, не дают ей проявить себя. Чего было стыдиться? Внезапной любви? Но люди, они ведут себя так, словно у них впереди вечность, а не скоро стремительная жизнь. Столь быстро и часто трагически заканчивающаяся. И ты правильно отомстил мне за всё. Когда приходит любовь, нельзя включать рассудок. Да, любовь может и не дать выверенного благополучия, но она всегда даёт то, что обещает — счастье. Пусть и короткое. А жизнь разве не коротка?

— Ты моя щебетунья. До сих пор помню, как был я заворожён твоим щебетом!

— Когда же так было? Кажется, я не щебетала, а ругалась на тебя, когда ты сунулся ко мне в реку! — удивилась Нэя.

— А это произошло чуть позже. Ты щебетала неумолчно.

— Где же? — Нэя расширила глаза, словно стремилась уловить в пустоте образы из прошлого. — Где это могло произойти?

— В мечтах. Где же ещё? — смеялся над нею Рудольф, не желая ей ничего объяснять.

Расцвет второй жизни Нэи

Разочарование в новом и прекрасном мире

Не желая ей ничего объяснять, — сколько, за что ему платят, он просто предоставил ей полную возможность брать всё, что у него есть, как своё собственное. За работу в лаборатории Антону платили местные деньги. Но он мало в чём нуждался. Он брал в подземном городе то, что было необходимо, и к чему привык. И только для выхода на поверхностные территории — «Сады Гора» и был нужен местный «маскарад», так они называли свою здешнюю экипировку. Деньги хранились, где попало. Антон не ходил в местные развлекательные заведения, не дружил с местными девушками после гибели Голубики и жил как солдат в казарме, разве что казарма была более просторной, чем та, в которой обитали другие. Но и в подземном городе у всех были персональные отсеки, это предусматривалось санитарно-психологическими нормами Земли. У него также было право пользоваться машинами, наземным транспортом, принадлежащим ЦЭССЭИ, если бы он вздумал посетить Паралею.

Когда Икринка впервые увидела деньги, валяющиеся в его пустом жилье, где не было ничего лишнего, только необходимое, она была безмерно удивлена. Деньги, за которые бились, истекали трудовым потом, сгорали в стрессах и надрывах, а кто подлее и изворотливее боролись любыми неправдами, этих денег никогда не было в необходимом количестве у людей в провинции, да и нигде. А в этом отрадном обиталище, похоже, они не ценились. И это они, ради которых тёмные души убивали на тёмных дорогах других себе подобных, но в основном тех, кто как раз не был им подобен. Потому что покорные законам своего мира рабочие всю жизнь ради них ходили в свои лязгающие и коптящие заводы и лазили в страшные подземелья, обгорали и сохли на аграрных плантациях. То, что деньги валялись тут без всякого к ним почтения, вовсе не казалось Икринке правильным, вовсе не было той особенностью его жизни, что ей нравилась в отличие от лёгкого беспорядка бытового, к которому она не была чувствительной. Она собирала их по всему дому, складывала аккуратной стопочкой в шкаф, запрятанный в стену. Антон наблюдал за ней с умилением и лёгкой насмешкой. Но она знала этот мир лучше него. В доме дедушки и бабушки о деньгах не говорили. Они всегда были, когда были нужны, но избыточных средств не было. Они жили, как и те, кто их окружали, но ценность денег Икринка поняла рано, видя, как важны они живущим рядом людям. Им привозил эти магические бумаги Рудольф, и Хагор брал с почтением, благодарил, потому что не умел добывать их сам. Но что Хагор умел, а чего нет? Никто не знал о Хагоре всего. Он пропадал, появлялся, валялся пьяным в доме, всегда одетый в свою чёрную неизменную одежду. Менял ли он её? Или она была всегда та же самая? Икринка никогда не задумывалась об этом. Фасон и цвет его одежд не менялся никогда. Ей Хагор денег не давал. Она сама брала, зная, где он их хранит, и он ни разу не спросил, зачем они ей понадобились. Или же он их и не считал. Иногда она без спроса залезала в карманы куртки отца, когда он бросал её, где попало, отрешаясь от окружающего мира, если увлекался спорами с Хагором. Они перебрасывались, отец отрывистыми фразами, а дедушка всегда длинными текстами на языке, которого не знала Икринка. И когда она спрашивала Хагора, чей это язык, то он отвечал: — «Язык твоего отца. Ему так проще, а мне всё равно, на каком языке говорить чепуху».

«Почему ты говоришь ему чепуху, а не правду»? — спрашивала она, невольно жалея отца.

«Они не способны к её постижению. Недоразвитые существа», — так отвечал дедушка.

Икринка понимала, что на Земле люди живут как-то иначе, без денег, но как? А Антон ничего не хотел объяснять. Он не был особенно разговорчивым. И не любил вдаваться в длинные и подробные экскурсы по той или иной теме, в отличие от отца. Но у отца она и сама не любила ничего спрашивать. Она практически не общалась с ним и здесь. Избегала. Они только молчаливо переглядывались. Он исподлобья и вопросительно, ожидая её первого шага навстречу, не искал сближения, но был готов к тому, что она захочет тех прошлых отношений, которые установились у них в последнее время в провинции. Она же смотрела холодно и отталкивающе всегда. Она не хотела его прощать. За что? За гибель матери, в которой не было его вины? За Нэю, с кем на пару он самозабвенно увлёкся любовными играми, словно они были юными, как сама Икринка и её Избранник? За всё.

С появлением Икринки в деньгах появилась необходимость. После одинокой пробежки Антона в лесопарке и посещения, уже совместного, бассейна для сотрудников «ЗОНТа», они отправлялись в их местный Торговый Центр, где для Икринки всё было в диковинку. Она набирала некое количество коробок с едой ради любопытства, которые зачастую приходилось выбрасывать, не всё приходилось ей по вкусу, а вкус у неё был привередливым. Но сам процесс был ей радостен как игра. После лекций в Академии она приходила злая и бросала пустые конспекты на пол. Никогда не рассказывала, что там происходило? Он не видел её с книгой или за простейшим компьютером, с которым хотел её ознакомить, но безрезультатно. В лабораторию она после того случая с отцом и не пришла больше. А вскоре перестала посещать и учёбу.

— Тебе там что-то непонятно? — допытывался Антон, — неинтересно?

— Мне не надо! — вот и всё, что она ответила.

Рудольф уже не грузил Антона тренировками и будто забыл о том, что зачислил его в свой космодесантный корпус. Только однажды с усмешкой спросил: — Ну что, Геракл, всё при исполнении?

— Геракл? Он, кажется, держал на себе какие-то своды? Ведь древние люди думали, что небо каменное. Ну, точно, как местные тролли… — Антон не понимал направления его игры.

— Сам ты тролль — невежда, — сказал шеф, — но это и простительно. Кому интересно мифическое прошлое. Небесный свод держали на своих плечах Атланты, а я имел в виду миф про Геракла и сорок девственниц, которых он оприходовал.

— Зачем мне сорок? — включился в игру Антон.

— Ну да, — насмешничал Рудольф, и было непонятно, злится он или уже нет? — тебе и одной-то много.

— Да уж куда мне до вас.

Венд посмотрел ему в глаза пристально и недобро. Казалось, из его глаз, как из оголённых проводов сыплются зелёные опаляющие искры.

— В отличие от некоторых тут, я-то работаю, — сказал он, наконец, — а ты не забывайся, новобрачный. И её заставляй учиться, а не валяться целыми днями в постели. Сам же потом наплачешься. О чём ты с нею хоть разговариваешь? Она же не из любительниц пощебетать на досуге.

— Да я, знаете, и сам не Булат-балагур. Люблю помолчать.

— А, ну всё ясно с тобой. Тогда ты нашёл то, что тебе и нужно. — И он ушёл, и словно оставил после себя плотное электрическое поле, которое продолжало искрить его злостью.

Они любили гулять в столице.

— Почему ты и те, кто работают внизу, наряжаются на поверхности в свой «маскарад»?

— Мы должны быть как все. Люди Паралеи ещё узнают о нас. Но тогда, когда придёт для этого время.

— Если вы тут, значит оно пришло. Но люди Паралеи не отличаются от вас ничем. Многие хуже, но многие и лучше вас.

— Кто лучше?

— Я, мой дедушка, бабушка. Мама была. Нэя, наконец.

— Ты же её разлюбила.

— Вовсе нет. Я злюсь на её ложь. Хотя она скрытничает, потому что думает, что это не будет мне приятно. И это так.

В мусорной, пёстрой, многолюдной и разнообразной столице Икринке нравилось. Её развлекали люди.

— Они такие разные и все живые, — говорила она, — а у вас за стенами все на одно фальшивое лицо. И одежда у них скучная, только у Нэи весёлая, но над Нэей они издеваются. Скучное это ваше будущее для всех. Красивое, ухоженное, а скучное. Нечем дышать, как будто и сам воздух искусственный. И скалы там игрушечные, и водопады эти, и себя начинаешь чувствовать какой-то игрушкой, которую воткнули туда для иллюзии жизни.

— Так это от того, что ты праздная, — не желая её злить, вяло возразил ей Антон, — тебе нечем занять ум, свои силы. Вот когда мы окажемся на Земле, увидишь, как изменится наша жизнь

— Разве так трудно было понять маму, когда она не хотела там жить, хотела настоящей, подлинной жизни, пусть и бестолковой, иногда неправильной, но деятельной. А чем в этом Лучшем городе континента могу заняться я? К чему мне их науки? Однажды я села в песочницу к малышу и стала играть с ним. Мы с ним вымазались песком до самых волос, я закопала его в этот песок наполовину, — он так радовался, а мамаша сочла меня дурочкой и обругала. Но, в сущности, она ничуть не умнее своего смешного малыша. В душе ей тоже хотелось играть и дурачиться, искупаться в ручье, например, измять и испачкать свою так называемую цивилизованную одежду, залезть на дерево и визжать там, как делают это лесные обезьяны. Но даже детям они не позволяют этого.

Они сидели на уличной веранде, примыкающей к двухэтажному кондитерскому дому, от улицы их заслоняли большие кашпо с цветущими деревцами. Здесь продавались сладости, вкусные затейливые пирожные. И публика была особенная, такая же затейливая, оживлённая. Антон услышал знакомый смех и с удивлением увидел среди присутствующих Нэю рядом с пышной дамой. Лицо дамы напоминало портрет из старинной галереи Земли, красочное и румяное. Во взбитых волосах алел живой цветок. Сама Нэя казалась помолодевшей и счастливой. Она распустила волосы по плечам и тоже украсила их цветком. Она радостно махнула рукой в браслете и перстнях, заигравших от этого взмаха в лучах полдня. Она привстала, но осталась на месте, встретив холодный и отталкивающий её взгляд Икринки. В этот момент неприятия ею Нэи, как невероятно сильно стала похожа она на своего отца. Ведь его никогда не было рядом с нею в процессе её взросления. Отсюда, делал вывод Антон, он не мог оказывать на неё никакого духовного влияния. Так откуда же было это поразительное сходство в особенностях её поведения и даже в самой манере её речи, очень часто насмешливой?

— Тоже вот работает, не покладая рук, — она намекала на тот разговор Антона с отцом, о котором он ей рассказал. Зачем он это и сделал, но будто подмывало что усилить её неприязнь к отцу. Ему хотелось, чтобы Икринка, вся и полностью принадлежала только ему, и вмешательство отца было бы сведено к нулю.

— У неё много завязано на столице. Показы эти, распродажи, — защитил Нэю Антон.

— Ну да. Я и говорю, труженица иглы и тряпки.

— Кому-то надо и этим заниматься. Оставь ей эту возможность быть такой, какая она есть. Не критикуй. Не злись на неё, на отца. Они молоды и хотят любви, как и все живущие во Вселенной существа, наделённые душой.

— «Любви», «душа»! — передразнила она, — у кого душа? У вашего шефа? Душа — понятие для тех, кто верит в Надмирного Творца. Он не верит, и души, следовательно, нет. А есть лишь целесообразные и насущные функции.

Антон оторопело смотрел ей в рот, как она поглощала изыски местного кондитерского творчества.

— Дедушка так говорил. О нём. Не я же. Ты ведь понимаешь это. Я только воспроизвела. А у Нэи — да, душа есть. Я, если честно, люблю её. Немножко только накажу её своей холодностью, потом прощу. Пусть осознает своё недолжное чувство к тому, к кому его не должно быть.

— Кто же это и решает, кому и что должно или нет?

Икринка ничего не ответила, демонстративно отвернувшись от Нэи. Виновато улыбнувшись Антону, Нэя стала рассеянно слушать даму. Но было очевидно, — Икринка расстроила её. Счастливое приподнятое настроение её покинуло. Вскоре Нэя ушла с той неизвестной женщиной, которая прошуршала своим похожим на расшитую картину нарядом, и пышным подолом задела Антона, с оживлённым любопытством заглянув ему в лицо. Антон задержался взглядом на платье женщины. Не платье, а панно какое-то. Нэя спряталась за нею. Это было легко. Дама была впечатляющая, высокая и грудастая, для жителей Паралеи избыточно яркая. Актриса, — сразу определил Антон. Нэя выглянула напоследок из-за неё, как из-за цветастой японской ширмы. Как будто Нэя боялась ещё раз попасть под немилостивый и суровый взор своей младшей подруги. Антону опять стало жаль её, и он ободряюще помахал Нэе вслед, когда она обернулась. Дама тоже помахала ему, зазывно мерцая тёмными глубокими глазами. «Красивая, но староватая уже», — подумал он и тотчас забыл о даме картинного облика.

— Мне показалось, — сказала Ифиса Нэе, когда они вышли за пределы «Дома для лакомок», — что дочь Рудольфа несколько груба. И вообще примитивна. Кажется, она тебя презирает. Ей не досталось ни красоты матери, ни ума отца, похоже. Длинная, худая и прямая как палка. Вот уж сразу и поверишь, что красота обоих родителей вовсе не гарантия того, что та удвоится в потомстве.

— Она необыкновенная, — возразила Нэя. — Но дело в том, что она ревнует…

— Есть повод для ревности?

— Ну…

— Не надо мне твоих признаний. У тебя на лице всё написано. Похоже, он даёт тебе столько любви, что ты стала буквально ослепительная. От тебя же все мужчины вокруг слепнут. Хотя ты и прежде была светлой и нежной. И не только эта фитюлька ревнует тебя. Столько лет он жил там один, и всякая женщина с глазами и душой мечтала о приобретении для себя такого вот мужественного шедевра. Город там не маленький, но ему и в столице трудно было остаться незамеченным, — Ифиса изобразила лукавую усмешку, но на данный момент она вовсе не пребывала в игривом настроении. Она отчаянно боролась с кем-то, кого не знала Нэя, за наследство, так что даже поедание сладостей не вывело её из мрачного расположения духа. — Мальчик, что был рядом с дочерью Гелии, слишком бел, слишком юн и слишком странен тоже, что навело меня на странные же мысли по поводу того, кто он… — Ифиса замолчала, уйдя в свои непостижимые глубины. — А ты уверена, что эта девочка дочь Рудольфа? — спросила она вдруг.

— Чья же ещё? — опешила Нэя. — В те времена, когда Гелия стала матерью, она ещё не была знакома с Нэилем…

— Да там столько мужчин! И всякий из них не хуже твоего Рудольфа. Если уж Гелия не любила его после рождения дочери, кто свидетель того, что она блюла ему верность прежде?

— В горах была совсем другая жизнь, чем та, к которой привыкла ты в столице, — испытывая чувство брезгливости к подобной теме, Нэя не понимала, что причина, побудившая Ифису говорить гадости, заключена вовсе не в бедняжке Гелии.

— На его месте я не смогла бы полюбить такую неудачную дочь, — продолжала Ифиса. — Сразу чувствуется, что девчонка неумная, недобрая и самовлюблённая. Чистому и прекрасному мальчику точно предстоит пережить серьёзное отравление от вкушения её манящих плодов. А то, что созреет нечто токсичное, я почему-то уверена. Тут уж Гелия точно передала ей часть своих весьма характерных и опасных особенностей…

— Думаешь, отец, то есть Рудольф, является безупречным идеалом?

— Этот вопрос был бы уместен с моей стороны. Тебе лучше знать, каков он. Если бы мне в своё время встретился такой человек, я подарила бы ему такую дочь, что она стала бы подлинным шедевром во всех смыслах. Так что, советую тебе не ждать ещё целых семь лет, а рожать как можно скорее. Мужчина всегда может охладеть даже к непревзойдённой красавице, а рождённый тобою человек, — неважно кто, девочка или мальчик, — будет любить тебя всю жизнь. Если сама расстараешься, конечно.

Нэя ждала не её, всегда щедрых, советов, а дальнейших предложений по поводу возобновления прежней дружбы, — Оно и видно, как тебя любят твои дети. Они даже лица твоего не помнят.

— Так тут нет моей вины. Тут моя беда.

— Ты и потом могла бы родить ребёнка. Исключительно для наполнения своей уже жизни. Но ты выбрала карьеру и успех.

— Надеюсь, что ты не повторишь моих ошибок. Только я ничуть не жалею, что стала знаменитой и роскошной женщиной, а не увяла где-нибудь в бедном квартале в вечных хлопотах безысходной нищеты. Уж поверь, рожать от кого попало, большого ума не надо.

— Кто же мешал тебе родить от твоего вечного возлюбленного Ал-Физа и потом?

— Ал-Физ никогда не позволил бы мне оставить ребёнка у себя. К сожалению, когда я встретила того, кто его превзошёл по всем своим данным, моё время уже ушло.

— Кто же этот человек? Кто же смог превзойти твоего чудовищного Ал-Физа? Если только Чапос…

— Вспомнила! К счастью, то созвездие, под чьим управляющим воздействием я и нахожусь, никак не соприкасается с тем, что не столько направляет, сколько путает тёмные тропы Чапоса. Чего не скажу о тебе. Он вполне может наследить и в твоей жизни. Помни, Нэя, Чапос как был, так и остался немалой угрозой для тебя.

— Тебе-то откуда известно? Или у тебя есть магические таблицы, какие были у моей бабушки?

— Нет у меня никаких таблиц. У меня есть моя интуиция.

— И что говорит тебе твоя интуиция в отношении меня и того, имени которого я не озвучу. Поскольку ты и так всё знаешь.

— Моя интуиция подсказывает мне, что ваши отношения весьма хрупки на грубое воздействие окружающих реалий. То, что возникло в столь сложных и сомнительных по чистоте условиях, не бывает прочным.

— Почему сомнительных? Ты намекаешь на мою порочность? Или он представляется тебе сомнительным по каким-то своим качествам? На чём же основана твоя причудливая гипотеза?

— Мне незачем строить гипотезы о том, кого я пробовала на ощупь и даже на вкус, — глаза Ифисы сверкнули как у дикой кошки.

— Кажется, я наступила тебе на хвост? — спросила Нэя, возмущаясь злой наглостью Ифисы, а всё же не желая терять подругу.

— Хочешь сказать, что он не любитель всякой бродячей живности?

— Я никогда не имела о тебе столь низкого мнения. И нет моей вины, что в то время, когда Гелии уже не было, а я была далеко отсюда, ты ему не понадобилась. Я отлично понимаю тебя. И даже тогда, когда была совсем девчонкой, я понимала твоё отношение к нему. Он необыкновенный человек. Хотя он очень непростой человек.

— Это ты необыкновенная. Прозрачная и доверчивая. А он коллекционер всяческих диковинок. На его Земле таких, как он, живёт превеликое множество. Необыкновенный он лишь для нас.

— Ты знаешь, откуда он? Гелия раскрыла тебе и эту тайну?

— Я и сама люблю поразмышлять. Хотя бы иногда. Не теперь. Сейчас я тону в таких жутких дрязгах за обладание школой, созданной когда-то моей же бабушкой, что реально становлюсь умственно расстроенной. Прости меня, Нэя. Я всегда любила тебя и люблю по сию пору. Желаю тебе только счастья.

— Я тоже люблю тебя. Ты единственная родная мне душа, кто и остался у меня в столице…

— Разве не Эля стала единственной твоей подругой? Не её ты осыпала благодеяниями не по заслугам?

— Она необходима мне в моей очень сложной деятельности. И всё, что она имеет, она честно зарабатывает нелёгким трудом, уж поверь.

— Поверить в её честность я не могу, уж уволь. Да и устарела я для чувствительных объяснений в чисто женской привязанности. Я и от мужских-то признаний давно отвыкла. Зрелый возраст, часто отнимая у женщины её манящую сексуальную ауру, дарит иногда здравый ум и ясность души. А ты вправе выбирать себе тех слуг, кто тебя и устраивает.

— Кажется, ты обиделась…

— Кажется, я задолжала тебе некоторую сумму за десерт? — спросила Ифиса, демонстративно зарывшись в свою сумочку, а Нэя отлично видела, что сумочка её абсолютно пуста. Она взяла Ифису за руку, давая понять, что их размолвка — ерунда, денег ей не надо, что она хочет, чтобы им время от времени встречаться и общаться. Но Ифиса без всякого чувства поцеловала Нэю в щёку и быстро ушла по своим запутанным тропам навстречу невесёлым делам, унося в себе, непонятную для Нэи, горечь и обиду. Ей даже и в голову не пришло, что Ифиса, говоря о ревности неких женщин, имела в виду себя. Если и было что-то, когда-то, так ведь Ифиса и тогда не имела склонности к отрыву от реальности.

Нэя осталась стоять одна. Внезапно её обнял Антон. Они с Икринкой вышли следом. Икринка облизывала яркие пухлые губы и улыбалась.

— Кто эта расфуфыренная, как свадебный торт, тётя? — спросила она.

— Моя подруга, — ответила Нэя, — Кажется…

— Друзья не могут казаться, — сказала Икринка, — Они или есть, или их нет.

— Прежде мне казалось, что ты тоже моя подруга, — ответила Нэя.

— Тебе не казалось, сказала Икринка, — Я как была, так иосталась твоей подругой.

Она явно была в настроении. Обняла Нэю и поцеловала её сладкими губами. После чего они с Антоном ушли, держась за руки.

— Я сшила тебе красное платье, — сказала Нэя ей вслед. — Как ты и просила.

— Я ни о чём тебя не просила, — ответила она, не оборачиваясь. — Разве я кукла, чтобы обрядиться в красное платье?

— Ты просила… — сказала Нэя, не понимая и Икринку тоже. — И при чём тут кукла? У твоей мамы тоже было красное платье… — тут она замолчала, вспомнив тот ужасный день, когда Гелия и нарядилась в красное платье…

… — Она помешалась на своих платьях, — сказала Икринка Антону. — Она только и говорит, что о платьях. Интересно, а о чём она разговаривает с отцом? Как думаешь?

— Думаю, что точно не о платьях, — засмеялся он.

— Давай жить здесь, — сказала Икринка, рассматривая людей на улице и вокруг. — Мама любила Паралею. Жила тут. Как я понимаю, почему она сбежала от вашего скучнейшего благополучия. Маленький закрытый мирок счастья, когда вокруг всё иначе, это по-настоящему скучно. Счастье должно быть всеобщим. Только тогда жить будет радостно.

Они углубились в бедные кварталы. Икринка раздавала деньги умышленно неумытым попрошайкам, — они стали появляться на окраинах, тогда как в центре их не было. Заглядывала при этом им в глаза, чего обычно не делают люди, подавая милостыню. Потом она задумчиво произнесла, — Когда человеку трудно жить, ему не бывает скучно. Плохо — да, но не скучно.

Разве кукла умеет любить?

Они набрели на какой-то магазинчик игрушек. Икринка раздумчиво бродила среди витрин, где сидели разноцветные куклы. Некоторые были настолько искусно сделаны, что являли собою подобие живых девушек в миниатюре, или детей. Местное кустарное творчество было удивительным. Это был квартал ремесленного люда. У одной из витрин стояла мать с девочкой. Девочка тихо причитала, не желая отходить от куклы, красующейся в самом центре магазинчика. По-видимому, это был чисто витринный образец. Очень дорогой, выставленный для привлечения внимания, без шанса его продать из-за дороговизны. Мать тащила дочь прочь.

— Ты уже большая. Стыдись. Да и денег таких нет. Это роскошь не про нас с тобой. — Зачем она и сама пришла в подобный магазин дразнить ребёнка? Или из собственного любопытства? На кукле было пунцовое платье, шляпка с цветами, туфельки в цветочках, увидев которые Антон хмыкнул. Они были маленьким подобием тех туфель, что он отнёс Нэе после купания, когда они с шефом чуть не схватились на берегу озера. Что было причиной приступа гнева, уже нельзя было и вспомнить. Кажется, Рудольф оскорблял Нэю.

Икринка вытащила из поясной сумочки деньги и подала продавцу — старому человеку, возможно, мастеру этих кукол. Он взял из её рук нужное количество денег, она подставила ему щедрую пачку, но он не взял ни одной лишней бумажки. Женщина, замотанная в своё серо-крапчатое одеяние, с закрытыми куском ткани волосами, но совсем не старая, только обесцвеченная раньше времени, смотрела с жадностью на деньги в руках Икринки. Она страдала от вида чужого благополучия и в одежде, и в деньгах. После покупки Икринка, развернувшись к девочке, отдала ей куклу.

— На, бери!

Мать отпрянула, но ребёнок схватился за куклу с детской непосредственностью.

— Зачем она тебе? — спросила Икринка у девочки

— Она будет моей дочкой, — девочка уже прижимала к себе куклу, боясь, что её вдруг отнимут, а ей дали по ошибке. Во всяком случае, мать решила, что куклу дали ей только подержать, и готова была отнять её и тотчас же вернуть сумасбродной девушке, вздумавшей тут поразвлечься с чужим ребёнком. Или подразнить их недоступным богатством. Радости в её лице не было, а только ожидание неприятности. Девочка теребила цветы на шляпке. Пунцовое сокровище, тараща глаза, было безучастно к ласкам ребёнка.

— Но ведь она не сможет с тобой разговаривать. И вообще, ничего… — сказала Икринка. Мать, плохо понимающая ситуацию, боялась, что девочка испортит куклу, и пыталась контролировать движения дочери, охраняя чужую вещь.

— Я научу её разговаривать, — сказала девочка.

— Но любить тебя она не сможет.

— Сможет! Я буду играть с ней, шить ей платья из лоскутков, которые принесёт мне мама с фабрики. Она полюбит меня. Дам ей сладости.

— Разве сможет она ответить тебе? — продолжала допрашивать её Икринка, — как она сумеет это?

— Она ведь уже и говорит, — сказала девочка.

— И что говорит?

— Что рада тому, что я буду её мамой. Ей было тут плохо без мамы. Её никто не кормил, не обнимал.

— Да, — согласилась Икринка, — без мамы плохо.

— Я сделаю ей причёску.

— С камушками?

— У меня нет камушков. Есть ленточки.

— Да подарит вам Надмирный Свет радость за вашу доброту! — встрял, наконец, старик-продавец, счастливый тем, что продал баснословно дорогую игрушку, которую устал уже очищать от пыли. Мать никак не могла прийти в себя от удивления чужой щедростью. У неё самой и не могло быть в детстве такой игрушки, и она, будучи совсем молодой, смотрела на куклу с вожделением, не представляя, что кто-то может играть с подобными игрушками.

Девочка прижала к бедному и облезлому от бесчисленных стирок платью-тунике своё алое сокровище. Мать же не могла и поверить, что кукла действительно принадлежит им. А старик делал ей знаки, чтобы она скорей уходила. А то вдруг богачи просто развлекаются от скуки и передумают? Но женщина, замерев, смотрела в лицо Икринки, будто утратила понимание всего. В чём была причина? Антон почуял, что дело уже не в кукле, а в чём-то ином. Но в чём?

— Я тебя узнала, — сказала женщина тихо.

— А я тебя нет, — удивилась Икринка, — ты кто?

Женщина тут же спрятала лицо, отвернув его в сторону, схватила девочку за руку, ту, что была свободной, и выбежала, будто была воровкой, таща за собою ребёнка. Ни слова благодарности не услышал от неё Антон. Да и вряд ли была эта благодарность у женщины, так и не понявшей ничего в поведении той, которую приняла за падшую. А они таких презирали, их этому учили с детства.

— Несчастная женщина. Живёт одна с дочкой, но лишилась работы. Хозяин прогорел, всё потерял и сам, всех выгнали. Если она не найдёт работу, то в ближайшее время ребёнка отберут. Пришла вот, искала места. Говорит, прекрасно шьёт, но зачем мне это? Но сколько счастья подарили вы этому ребёнку, прекрасная госпожа. Да подарит вам Надмирный Свет такого же прекрасного ребёнка как эта светловолосая девочка, которую вы осчастливили. Вы и сами подобны дочери Надмирного Света небесными глазами и волосами, похожими на воздушный свет утренней тверди, когда она едва окрашена восходящей Ихэ-Олой. Вы заметили, — обратился он к Антону, — как это бедное дитя было похоже на вашу спутницу? Редко я видел подобных ей и вам, прекрасная и добрая госпожа. А живу я давно.

Когда они вышли, задумчивая Икринка сказала, — Моя мама не хотела играть даже с живой дочкой. Ей всегда было не до того. А до чего? Она жила здесь. Это далеко от того места, где жила я. Так я тогда думала. Но теперь-то я вижу, как это рядом. Но видишь, даже кукла может ожить, если её любить по-настоящему. А как живому человеку жить без любви? — Неожиданно она бросилась назад в лавчонку, к старику.

— Где живёт эта женщина со своей дочкой? — спросила она возбуждённо. Старик отпрянул, решив вначале, что она передумала о своём необдуманном даре. Но она словно прочла его мысли, — Вы не о том подумали, не то. Я, понимаете, узнала её. Это же Асия. Но почему она так изменилась? Она выцвела как высушенный цветок, брошенный на пыльную обочину…

— Рабочие общежития закрылись после ликвидации предприятия, — обратился к ним старик. — Не думаю, что её просто будет найти и, судя по характеру этой женщины, она скорее уйдёт в пустыни, чем отдаст свою дочь. Она раньше часто приходила сюда, тратила свои скудные деньги на игрушки своей чудесной дочке.

История Асии. Рассказ Икринки

Тратила свои скудные деньги на игрушки своей чудесной дочке, — как это было характерно для Асии, всегда доброй, всегда желающей порадовать других, отдающей то, чем и была она богата, и ничего никогда не жалеющей. Более странного несходства с её грубыми жадными, неразвитыми и некрасивыми родителями трудно себе и вообразить. Это произошло в тот самый приезд, который помнится мне лучше многих остальных. В числе прочих, подошедших тогда к его машине была и Асия. Она была дочерью той самой нашей соседки, ставшей впоследствии женой лесника, вдовца с тремя детьми. Старший сын был уже взрослый к тому времени, как лесник решил завести себе полноценную семейную жизнь после гибели старой матери, столько лет играющей роль пугала для местных женщин. Всегда бы нашлись женщины, что были не прочь войти в его дом, но не желали этого из-за опущенной алкоголички. Но сына у несчастного лесника уже нет. Он был убит в столице. Об этом я не хочу говорить. Это слишком тяжело. Мать Асии была к тому же без всякой причины ворчлива, а когда злилась, то и визжала на всю округу, как и большинство тех, кто жили в провинции, во всяком случае, на нашей окраине особо утончённых персон не водилось. Исключая её дочь. Не иначе это был тот самый случай из сказки, где женщина находит себе ребёнка в волшебной чашечке дикого цветка. Кто рассказывал мне в детстве эту сказку? Не помню. Так не похожа была Асия не только на свою мать, но и на тех, с кем работала на местной фабрике по пошиву одежды для бедноты.

В тот дождливый тускнеющий, близившийся к вечернему угасанию день она вышла встречать своего жениха и направилась к дороге, ведущей в сторону подземных разработок. Но бесцеремонная мать ухватила её, растолкала прочих попрошайничающих вокруг машины столичного гостя, чтобы и Асия получила свою добычу. Асия сопротивлялась. Девушка оправдывала своё имя — «Ночной цветок». О ней ходили слухи, что она и её жених, рабочий из подземных заводов, тот самый, кого она и шла встречать, покупают у лесника за небольшие деньги его сторожку на ночь. Сам же лесник шёл на это с радостью. Он любил сидеть у костра в лесу, где часто и спал. А деньги ему лишними не были. Асия и её жених уже оплатили дань жрецу за будущий брачный ритуал в Храме Надмирного Света. Был назначен день их священного праздника — зажигания зелёного небесного огня в семейном алтаре.

Была она, как казалось мне в моём детстве, необычна во всём, наполнена как стеклянный сосуд с чистой водой тихим свечением. Дети же часто способны увидеть скрытые от людей взрослых измерения другой души, им дано восприятие света и доброты, если они есть в человеке. Нам девочкам она казалась прекрасной. Лёгкая, изящная, она проскальзывала, как стремительная птица в ветвях, по нашей улице. Одежда фабричной работницы ничуть не портила её. Я, замирая, следила за ней, провожая её ладную фигурку, чёрные волосы, похожие на мамины, которые она открывала светилу, греясь и радуясь под ним. Она знала о своей пригожести, несомненно. Длинные и ярко-фиолетовые, как лесные ягоды, глаза сияли приветливостью, обращённой ко всем и ни к кому в отдельности. Она дарила нам, девочкам, красивые лоскутки, принесённые с фабрики, где не только ткали из растительных нитей полотно, которое там же и красили, но и шили одежду для небогатых потребителей. Девочки хватали для кукол, но я не играла в куклы никогда. Но именно мне Асия припрятывала одни из красивейших ярких лоскутков, которые и совала в мой передник, вышитый неизвестной мне тогда мастерицей. Эти вещички привозила мне моя мама из столицы. Асия делала вид, что рассматривает и восхищается объёмной вышивкой. Но восхищалась и не она одна. Она проводила нежными пальчиками по уже замусоленным мною красочным нитям и совала тряпочки в кармашки передника.

В тот приезд мамы она не хотела подходить близко, хотя и остановилась, восхищённо изучая мамино платье, да и саму маму. Она никогда не полезла бы за деньгами, она вначале даже пряталась за других. Но её собственная мать толкнула её вперёд, не давая сомкнуться тем, кто лез за подачкой. Впереди толкался пьяный рабочий из рудников, норовя выхватить и ещё себе денег. И когда Асия оказалась перед отцом, розовея лицом от стыда за мать и себя, негодуя даже, отец замерцал глазами ещё веселее. Он задержал её ладошку, которую она неловко протянула за подачкой. Я помню выражение её лица. Мне было жаль её, как и мою маму, хотя и разные причины вызывали мою жалость. Взяв деньги, она быстро юркнула в толпу и, отдав купюру матери, ушла. И он, я видела это, долго смотрел ей вслед, поверх голов попрошаек. Она шла ровненько, как и всегда, но напряжённо, и я это уловила.

— Насколько же удивительные девушки рождаются в Паралее, — сказал он маме, — она похожа на диковинный цветок, попавший в сено по нелепой случайности и обречённый на прокорм скоту, которому всё равно что жрать. Жаль, что ей не светит ничего, кроме душного и пыльного сеновала, где она по любому засохнет.

— Тебе-то что до этого? И в каком смысле жаль? Её участь здесь ни в чём не хуже, чем у остальных. Она родит красивых детей. Что в этом плохого?

Отец улыбался, чему-то радуясь. — Ты ревнуешь меня?

— Ещё чего? К кому это?

— Вдруг я уловлю эту малышку и вытащу её из сеновала, чтобы поставить у себя в вазочку для любования? Это не будет долго, но всё же. Тебя это не заденет? Нет?

— Отстань, несытое животное! — она отпихнула его руки, — ты всюду что-то ищешь своими ненасытными глазищами.

Я достала те лоскутки и показала маме. Я никогда их не выбрасывала, — Асия добрая. Она дарит мне красивые лоскутки и всем девочкам тоже. Для игры. Она шьёт одежду, а остатки им разрешают брать себе.

— Вот и хорошо. Бабушка сошьёт твоей кукле новое платьице на смену. Чтобы в этом, нарядном, она только радовала вас, а в простом и домашнем она будет с тобой играть.

— Не будет она играть! — возразила я. — И я не буду играть с бездушной подделкой под живого человека. Пусть себе сидит. А тряпочки отдам бабушке, она сделает мне шарфик и тебе тоже, для волос. Это будет наш тебе подарок. Хочешь?

Мама, радуясь моей заботе, целовала меня.

Спустя какое-то время после того приезда мамы с отцом, дедушка как-то вернулся из столицы. Он сидел на своей скамье, не зная или не обращая на это и внимания, что я прячусь в кустах за скамьёй.

— У вокзала в пивнушке болтали об Асии, — сказал он бабушке. — Она пропала. А было так. Какой-то мужик, из себя страшный и свирепый, но прилично одетый, вроде бюрократа, прикатил на столичной машине. Беседовал с нею после рабочей смены, выловив её у фабрики. Ему сказали: «Парень, вали отсюда! Она невеста другого человека. Хотя ты и похож на обрубок столетнего лакового дерева своей толщиной, парень девушки тебя задавит, если что. Так что двигай, пока ноги целы, а то их вполне могут тебе отрубить, и будешь ты обрубком уже подлинным, а не мнимым»! Но тот достал оружие, и все разбежались, поняв, что он не из тех, кто пугает. Никто не видел, сама она к нему села, или он втащил её силой. Я слышал, что у этих похитителей и торговцев есть колдовские снадобья, которые лишают жертву способности к сопротивлению. Но подруги её не дождались. Я, конечно, ничего не скажу её матери, что она мне? Слабоумная и жадная. Но я видел живую и невредимую Асию вчера в столице, когда зашёл в то заведение за своей любимой наливкой, а я так и не расшифровал её секрет, из каких трав её готовят? Заведение похоже на твой сад, Инэлия. Но под крышей стеклянной. Называется «Ночная лиана». Улавливаешь созвучие? Ну, а дальше не только созвучие! Там и растут эти лианы, ползут из пола и цветут, одуряющими по своему запаху, цветами. У меня там тайный уголок. Имею договор с обслугой. Пью один лишь бокал, а остальные в последующие приходы. Они за дополнительную плату хранят мой сосуд. А мне хватает надолго.

— Тебе не хватает твоих наливок? — спросила бабушка.

— Они другие. А та с какими-то добавками, они распечатывают сокрытое в человеке. И вот сижу я там. А заведеньице из дорогих. И вижу я, кормилец наш там обретается, а рядом «Ночной Цветок». Но не тот, что на лианах, а живой, плотский, в нарядном платье, смеётся, заливается. Ясно тебе, где она? Глаза расширенные и непонятно, что она понимает, что нет. Этот же лезет к ней уже как к личной собственности. Да там все такие, там же особое место для встреч. Вот тебе и ритуал в Храме Надмирного Света! Пропадёт теперь. Мать пожадничала, пихнула ему на глаза. Ну что он ей дал? Пошла мамаша в лавку и купила на эту купюру куль зерна для молотьбы. Вот тебе и цена дочери! А когда он её вышвырнет, кому она будет и нужна? В «дом любви», самый дешёвый, а оттуда в пустыни, вот и путь ей, коли сеновал был плох. Вот тебе и стоимость жизни — куль зерна. В кои-то веки примчался, и тут успел отметиться, комета хвостатая!

Раскаяния не будет

Вернувшись из столицы, они в пределах корпусов «ЗОНТа» столкнулись с Рудольфом. На сей раз он не фыркал и встретил их спокойно.

— В столице гуляли. — Икринка начала общение первая, и Антон решил, что она ищет примирения с отцом.

— Чем же обогатила вас «Вавилония»? Кого там можно встретить, чтобы оно того стоило?

— Много чем, — отозвалась дочь, — Нэю, к примеру, с толстухой на пару, с которой она поедала кучу пирожных. Не удивлюсь, если она и сама станет со временем под стать своей приятельнице.

Рудольф усмехался, но радуясь её расположению.

— Ещё одна встреча была, — и она подошла к отцу ближе, тоже усмехаясь, но не радуясь ему. — Женщину с ребёнком видела. «Ночной Цветок» выгорел при палящем свете настолько, что и узнать было трудно. Но я узнала. Детская память, она самая прочная. Нищая, безработная и бездомная. В провинциальном сене она бы и не отличалась уже от прочей пожухлой травы. Но как ей было бы там неуютно, в предсказуемом ограниченном пространстве. Пусть и защищённое, но убожество, как и сравнишь с пепельными пустынями под безграничным небосводом. Свобода и простор! Но у неё нет крыльев, и от опасности не улетишь, а она с дочерью. Ребёнок редкий. Светловолосая и зеленоглазая девочка. Она понимает, что за таким ребёнком аристократы будут охотиться. У них же почти не рождаются дети. Кому дарить наследство?

— О ком это ты? — спросил он, ничем не выдавая своей реакции на её рассказ, или же не понимая её.

— Я же не Нэя, — сказала Икринка, — я же не буду тебя ревновать. А о ком я, ты и сам догадался. К чему твои игры в непонимание?

Игры в непонимание? А надо было тут же сказать: «Ах, я мерзавец»? Разве он знал о ребёнке? У Асии был муж, с которым она и прошла обряд зажигания священного для них огня, а что там было потом, чего ему было соваться в дальнейшую жизнь женщины, отвергнувшей его, ничуть не влюблённой в него. Непонятно для чего уступившей, когда могла честно и сразу объявить о наличии жениха. Он дверей не запирал и её не насиловал. Ещё чего! Была нужда так себя ронять в звериное безумие! За бесподобной спиной Гелии всегда теснились и высовывались из-за неё хорошенькие и жадные до чужого добра, лукавые мордочки. А они все были осведомлены о том, насколько это «чужое добро» — простоватое и щедрое недоразумение в их-то понимании. Гелия деньгами сорила, а у «добра» в кармане ничего не оставалось. Асию баловать особо было и не на что. Редкие визиты в «Ночную Лиану», где она пьянела от самой обстановки роскошного на её провинциальный взгляд дворца с прозрачным куполом вместо крыши, да дешёвые платьица, которые Гелия, будь у неё такие, отдавала бы уборщице протирать полы в своей вечно затоптанной и гулко-огромной квартире. Асия словно оправдывала своё имя. Она и была похожа на гибрид земной китаянки и европейки, и мало напоминала круглолицых, глазастых, но грубоватых «троллих» своими экзотическими удлинёнными глазами, узким лицом тончайшей лепки. Воздушная, она была в той идеальной норме, когда лишний килограмм в ту или иную сторону делает женщину или худышкой, или пышкой. Она не могла ни вызывать сильного сексуального притяжения к себе. Она вовсе не оказалась недотрогой, она давно была в перехвате у местных провинциальных ценителей, пока не нашла себе простака-рудокопа. Прирождённая, но нереализованная актриса, она розовела узкими скулами, опуская дивные глаза вниз, боясь ими столкнуться с его глазами. А когда она подняла пушистые реснички, не то чтобы и длинные, но очаровательные, как и вся она сама, — он увидел, сколько жадного интереса у неё к нему и столько обещания… Но это, конечно, на его усмотрение, она себя никому не навязывает. Чапос исполнил своё ремесло как всегда быстро и умело. Через несколько дней «Ночной Цветок» был пересажен в другую почву. Она оказалась чувственной и отзывчивой, но поскольку быстро пристрастилась к вину из «Ночной лианы», то было непонятно, кого она любит, его или своего жениха, упорно не забываемого. Имя рудокопа она произносила, любя его, Рудольфа. И ему надоела любовь на грани бреда. В трезвом же состоянии она становилась вялой и сонной. И впервые он догадался, что яд, растворённый в непристойной бутыли, вызывая привыкание, пленяя красочными иллюзиями, резко усиливая сексуальные переживания, впоследствии ослабляет в человеке жизненную позитивную энергетику, наполняя беспричинной тоской, будто их мифическая Богиня мстила им за своё поругание.

— Я хуже, чем твой жених? — спросил он, поражаясь, что рудокоп с руками, похожими на закопчённые клещи, может составлять ему конкуренцию.

— Нет, — ответила она, — просто он опередил тебя. Он появился тогда, когда я не была никому нужна, и полюбил меня. И я ответила ему. А тебе уже не могу. Не получается.

Он не держал её взаперти. К чему это было? Что она была за сокровище? И она сбежала. По своей темени и жадности она стащила, убежав, кучу всякого хлама с той квартирки, где он её поселил в столице. Квартира была приличной по местным стандартам, по его же оценке конура, лишь и годная для расслабления с подобной обитательницей придонья. Она утащила бельё, посуду, свои дурацкие пошлейшие платья. Непонятно было, где она собиралась в них щеголять? Они служили лишь для соблазна ему. В город она ходила в простеньких туниках провинциалки. Это был его приказ, чтобы она никого к себе не приманивала. И она слушалась, понимая, что в том, в чём она ездила в «Ночную лиану», по улицам ходить одной несколько рискованно. Где уж она там встретила своего «рудокопа»? Понимая, что не сумел вытеснить из неё топорного провинциала, чьего имени так и не запомнил, Рудольф злился и недоумевал. Но так было. Впоследствии Чапос сознался, что хотел отловить Асию для перепродажи, но жених скрыл её где-то, готовясь к отложенному и вовсе не отменённому ритуалу зажигания огня в Храме Надмирного Света. И ритуал был совершён с соблюдением всех местных условностей. А через короткое время «рудокоп» погиб при взрыве и обрушении подземных цехов, оставив ей статус жены-вдовицы. Она, не прощённая суровой матерью, уехала в столицу, где и затерялась. Но кто её искал? Если бы она пришла тогда к Рудольфу, чтобы он сделал? Он и понятия не имел. Задетое самолюбие саднило долго. После Нэи это был очередной провал в попытке создать греющую тело и сердце связь с кем-то. Иногда в столице он сталкивался с Ифисой. И всё так же упрямо избегал её зовущих по-прежнему глаз. Она была так же хороша, эта «мать-Деметра». Чего он не желал ей прощать? Её страсти к себе, отточенной и зрелой, до сих пор не забытой? А также того захватившего и острого ощущения своего соответствия этой женщине?

Задумавшись лишь вкратце, Рудольф смахнул все эти мелкие детали перепутанного прошлого в мусорный отсек памяти и задвинул куда подальше. Ребёнка не найдёшь уже, как и саму Асию, а потому и не проверишь, чей он у неё. Всё это было до Нэи, без Нэи и вместо Нэи. А сейчас у него была Нэя. И с нею он не распадался на свои отдельные составляющие, душа, тело, сердце, ум. В неё всё это вливалось единым горячим потоком. И всё принималось без отторжения и анализа. С любовью.

Родственное общение «по душам» не задалось

В этот же вечер он перехватил Антона после тренировок в спортивном комплексе подземного города. Пригласил его в главный совещательный холл.

— Как наша девочка?

Антон отметил его «наша». Это было похоже на примирение.

— Как она относится к своему новому положению? Ведь по местным предрассудкам ты не её муж?

— Она умеет экранироваться от них.

— Да. У неё прекрасная выдержка. Это ей подарок от её родителей. Она ничего тебе не рассказывала о своей матери? Обо мне?

— Нет, — соврал он, «на чистом глазу» что называется. Рудольф усмехался, просчитав его ложь.

— Антуан, — произнося его имя во французской и отвергаемой самим Антоном версии, он подчёркивал своё неудовольствие его поведением, — я же умею читать по глазам. Тем более твоим. Мне важно всё, что касается её и тебя. Я хочу, чтобы ты был мне как друг. Я рад, что ты счастлив. И она тоже. Это очевидно. Она изменилась. Невероятно похорошела. Стала совсем взрослой. Ослепительная девушка, хотя и другая, чем мать. А ты знаешь её настоящее имя? Не эту кличку, какой обозвал её Хагор? Ну, дед. А имя, которое дали ей родители?

— Нет.

— Я назвал её Лорой. Не в честь той, земной. А Лоролеей в честь волшебной, но и очень опасной красавицы из легенды: «И видя скалу пред собою/ Гребец не глядит на волну/Безумной охвачен тоскою/ Он смотрит туда, в вышину…» Это стихи, как ты понимаешь. Древние. Ты знаешь, что она родилась на нашей базе в горах? Это и есть её Родина. Она говорит тебе, что не любит меня? Не любит, я знаю. Сначала я не принял её рождения. Теперь она не принимает меня. Закон бумеранга. Вот как тут на Троле. Человечеству, как целому, нет никакого дела до человека в отдельности. Потому и человеку тут наплевать на человечество в целом. И идёт распад.

Антону хотелось вернуть его в русло откровений о личном, — Может, она не помнит о базе, если не рассказала мне?

— Может, и не помнит. Здесь она научилась ходить и говорить. Её любили все. Все, кроме меня, её отца. Я даже не брал её на руки. И разве не такова была участь и моего сына на Земле? Помнит он своего отца? Если его никогда не было рядом? Какой любви мне от них теперь ждать? Есть такая смешная сказка. Моя русская бабушка мне её рассказывала в детстве, но я запомнил. Пришёл кабан в поле картошку сажать. А поле пахать надо. А ему лень. Сидит и думает: еще и неурожай выйдет. То поли, то окучивай, то поливай, а урожая ждать долго. А картошка, та, что на семена, вот она рядом. Вкусная и рассыпчатая. Он её и сожрал. А осенью припёрся за урожаем, забыв о том, что ничего и не сеял. И что? Пустое поле с дикими сорняками. Как же так, говорит, поле картофельное, а картошки и нет? Глупая сказка, а запомнилась. Потому что ждать мне любви от своих детей, это всё равно, что тому кабану, который ничего не сажал, не пахал, а пришёл за урожаем. Скажи мне, она не кажется тебе странной? Есть что-то, что настораживает тебя в ней?

— Нет. Всё прекрасно в ней.

— Ты же понимаешь, что она не местная. Но какая? Её мать была тут исследована вся, но никто ничего не смог объяснить, понять. И дело не в генетике или молекулярной биологии. А в чём-то, что не поддается нашим исследованиям.

— Не нужно мне ваше исследование. Я давно её исследовал своей любовью.

— Не злись. Её мать видела странные сны не сны, а как бы видения. Иногда она словно отключалась от реальности. Она гуляла и летала в каких-то хрустальных садах, в разноцветных мирах, и всегда уверяла меня, что наш, так сказать, «замок счастья» рассыплется, и очень скоро, в ржавый и мёртвый песок, как в страшных пустынях, что начинаются за границей гор. Я её успокаивал, не верил, считал больной и не вылеченной до конца от последствий её жизни в Заокеанской стране.

— Икринка не видит никаких снов. Ей хорошо здесь.

— Ладно, иди, — в его голосе была злая досада. На свою внезапную откровенность или на него? Антон не уходил.

— Ты все же ограниченный тип, Антуан, — сказал Венд, — простой до дурости. Человек это же не «пестики — тычинки», ботаник! Он сложнее твоей лабораторной биомассы. А и её хрен поймёшь!

— Как она оказалась в той провинции? В какой-то дыре? Земная девушка, от земного отца и матери? Заброшенная?

— Её мать не нуждалась в ней. А я оказался завален работой на этой вечной свалке. Рудольф Горациевич, он был тогда ГОР, решил, что лучше ребёнку жить среди местных, а не среди солдат. На средства ЦЭССЭИ им купили приличный домик в самой благополучной Северной провинции, где селится только их элита, ну и те, кто её обслуживает. Она там жила с бабушкой и дедом. И никогда не была заброшена. С чего взял? Не видел, как живут тут другие? Паралея большая. И жизнь тут… У них же было всё для жизни. А они не работали ни единого дня. Ни Хагор, ни Инэлия. И дом у них хороший. И еда и всё прочее, нельзя и сравнить с общим уровнем. И я к ним приезжал. А то, что не было у неё там радужных платьев, извини. Нэи там не было. Некому было их изобрести. Да и ни к чему там дразнить гусей.

— Если мать не была местной, получается, что старый пьяница в вязаных дикарских чунях — инопланетянин? Откуда?

— О нём никто и ничего не знает. И понять его невозможно.

— Но он же пьет?!

— Ну и что?

— Инопланетянин — алкоголик?

— А они тут кто все? Земляне, что ли? А пьют, как и в прошлом у нас на Земле.

Антон вспомнил удивительный их сад с причудливой растительностью, которой не было вокруг у других.

— Значит, ему так нужно. Тебе-то что?

— Да ерунда всё это, — озадаченно сказал Антон, вспомнив свой странный визит в тот дом, а также и Знахаря, Хор-Арха, оставшегося за скобками всяких объяснений.

— Только не вздумай её тормошить расспросами. Она и сама ничего не понимает. Не травмируй её. Понял?

— Шеф, она полностью земная девочка. Родная вся, земная. Как вы могли не любить такое дитя?

— Твоей любви, я думаю, ей вполне хватает. Так всё сложилось. Я не имел времени на неё.

— Вот вы любили её мать? Почему она считает, что вы её ненавидели?

— Я не уверен, что любил её мать. Я думаю, сейчас я так думаю, раньше я ничего не понимал, что на мне был поставлен какой-то эксперимент внеземным, но и не местным, конечно, разумом. Более высоким и сложным, чем мы. А она была кем-то вроде средневекового суккуба. А этот инопланетный дедушка был тем, кто всё контролировал, но всё провалил из-за своей никчемности. Выходит, у них тоже есть свой эволюционный брак. Эксперимент провалился. Но они не сдались. И следующий их опытный образец это ты!

— Эксперимент? Какой?

— Я не могу тебе всего объяснить. Я никогда не понимал природу воздействия её матери на себя. Я не умел ей противостоять. Она подавляла мой ум, самоконтроль, поэтому я ненавидел её. Результат тащу в себе до сих пор. Я разучился контролировать свою низшую природу. Мне нет спасения от себя самого. Что-то сломано, но обратимо ли это? Ответ я получу только на Земле. Поэтому я и не стремлюсь туда. Как больной, который боится того фатального приговора, который на него обрушится от всезнаек. И насколько легче жить самоутешением и самообманом. Всё в норме, и ты не отличаешься от других.

— Может, и не надо было противостоять? Просто любить?

— Уходи! — сказал Венд грубо, — Ты мне надоел. — Его глаза стали металлически-холодными, а в зрачках появились острия лезвий. — Я до сих пор не простил её за свою перепаханную психику. Всё вывернула во мне, всё моё исподнее, все архаичные слои наружу. А весь культурный слой развеяла в пыль как суховей. И я благодарен вашему непутевому «Финисту», что он упал туда, где она была, и разнёс в клочья её ангельскую оболочку с запечатанным в нём демоном!

Антон встал. Ярость Рудольфа была настолько физически ощутима, что у Антона зашевелились волосы на голове, как от воздействия электрического поля. Таким он видел Венда только в тот день в лаборатории. Он ничего не понимал.

— Тебе и не дано понять этого! — голос Венда был уже насмешливым и спокойным. — Пока ты сам всё не испытаешь на собственной шкуре! А мы с тобою коллеги. По несчастью. Хотелось бы сказать, по счастью. Но не уверен, что оно у тебя будет тут!

Первое семейное путешествие в провинцию

Как-то Икринка пришла из Академии и швырнула все конспекты на пол, наступив на них ногой. — Больше я туда не пойду! Все, все злые!

— Все?

— Кроме Нэи и землян.

Антон поднял конспекты, но она вырвала их и бросила ему в грудь.

— Что дальше? — спросил он.

— У меня тут и не будет «дальше».

Было непонятно, как к этому относиться. Она стала упрашивать его поехать в Северную провинцию.

Поездка в городок у Голубой реки

На следующее утро они выехали из-за стен «Лучшего города континента», и машина устремилась по пустынной утренней дороге среди лесов. Если поезда ходили по открытым пространствам, вроде степей, то автомобильные дороги были проложены в лесах, безлюдных и, казалось, необитаемых. Где-то в стороне, отделённая обширной полосой леса гремела даже издали параллельная дорога, наполненная грузовыми машинами и днём, и ночью. По этим дорогам не ездили те, кто обладал счастьем персонального транспорта, это были артерии сообщения Паралеи, и людей по таким дорогам не перевозили, только сельскохозяйственные продукты, промышленные товары, металлы, камень для строительства, наукоёмкие изделия и прочее необходимое для жизнедеятельности. Узкая зона вокруг этих дорог была необитаема, исключая рабочих времянок, где жили люди, обслуживающие транспортные потоки, как и сами дороги, и работающие вахтовым методом. Леса Паралеи не были похожи на леса Земли. Она казались вечно осенними из-за обилия красных, розовых и золотистых листьев, и эти пёстрые породы деревьев глушили тех, кто обладали зелёной раскраской, да и то часто лишь с изнаночной стороны листа. Но их неземная красота завораживала.

Всего этого могло и не быть в его жизни никогда. Этого перламутрового утра, этой любимой и странной девушки рядом с ним. Как могло случиться, что на печальной и малоприветливой планете появилась она, ни на кого не похожая, но единственно необходимая? На пыльной, розовеющей от теней, которые они отбрасывали, дороге его окликнуло счастье с лицом земной феи. И была эта девушка похожа на ту, встреченную в Прибалтике, или это ему казалось? Те же пушистые светлые волосы, и даже милый пушок на персиковых стройных ногах, щекочущий пальцы при касании. Воплощённая мечта? Только той было за тридцать, а этой восемнадцать.

Она не хотела учиться? И что? Его это волновало? Да ничуть. И дурочкой она не была. Его, как и её, гораздо больше волновало их основное занятие, то, что происходило в их зелёном аквариуме, который становился сиреневым ночью. Из спальни были видны вершины деревьев лесопарка, казавшиеся бесконечными облаками, зеленовато-розоватыми, пунцовыми, фиолетовыми с переходом в голубой, и этот удивительный радужный ландшафт не надоедал никогда. На Земле ничего подобного не было нигде. И никого, ничего не надо ему было, и работа, тренировки казались наказанием. Хотелось только к ней, а объяснять это наваждением ему не хотелось, он и не объяснял себе ничего. Он просто дышал, жил, спал, ел, и всё время в состоянии счастья. Это был дар свыше за те страдания, что остались позади. Если эксперимент, то до чего возвышенно добры, божественно щедры эти экспериментаторы, если они и есть.

— Когда мы гуляем в столице, я всегда думаю о маме, — сказала она, — мама любила этих людей, жалела их. Она несла им красоту через своё искусство. Отец не любит людей, а искусство считает оправданием снисхождения местного человечества, и запах его процветания — запах разложения. Он так и говорит. А мама гуляла по тем же улицам, по каким шли мы с тобой, сидела в той кондитерской, смотрела в лица людей. И может быть, многие из тех, кого я встречаю в столице, знали её, видели. Помнят её, как и Нэя. Её юность тоже прошла рядом с мамой. Мама носила красивые платья, камушки. А в ЦЭССЭИ такие платья считают нарядами шлюх. И Нэю не любят за это же, за красоту, за то, что она радует глаза. Но мне её жалко. За то, что она с отцом. Расскажи, какой она была до того, как стала с ним?

— Какой? Ох, не специалист я по складным речам, в отличие от твоего отца. Ты как у нас в школе среднего цикла обучения — на занятиях литературы. Дайте-ка, Антон характеристику героине. Какой идее подчинена её сознательная активность? Какие условия жизни в прошлом, люди, вся наличная среда сформировали её мировоззрение? Человек — такая текучая структура, вроде потока, он всегда меняется. Он то глубже, то мельче, то уже, а то и шире, он может и пересохнуть. Я мало задумывался, какая она. Мне просто нравилось, что она добра и легка. Мне кажется, что она счастлива с твоим отцом.

— Она была лучше. Она не умела лгать.

— Да кому она лжёт?

— Всем окружающим. Она же вошла в секретную зону, она теперь человек двух миров. Разве это не отразилось на её психике? Не стало причиной её глубинного диссонанса? Он должен был или взять её навсегда к себе, оградить от прежнего мира, или не трогать никогда.

— Как он может вырвать её из родной среды навсегда? Поселить её в безлюдных горах? Или заставить общаться исключительно со своими космодесантниками? Я тоже двоякодышащий, как говорит твой отец — обитатель двух миров.

— Тебя к этому готовили. А её нет. Она, но это только моё мнение, стала не такой красивой. Из потрясающей и полной веселья она превратилась в необщительную. Как-то заметно выцвела, будто слегка увяла как растение в непригодной почве, поскольку лишилась прежней внутренней гармонии в себе. Может, ваша почва и богаче, — ты как ботаник, это поймёшь, — всякими минералами и обогащена чем-то там ещё, но она-то взросла на бедной местной земле. Вот у моей старшей мамы были цветы, которые любили жирную почву, а были и такие, которые любили песчаную и бедную. И это никак не отражалось на их красоте. Так ли уж необходимы местным людям эти познания о других мирах? Зачем бы они тем, у кого столь короткая жизнь? Она не особенно умна от природы, и полностью усвоить то, что на неё обрушилось, — откровение о наличии других миров, ей трудно. Отец полностью подавил её. Как она может любить его? О чём она с ним разговаривает? Он всех презирает. А вас презирает? Тех, кто внизу?

— Нет. Он свой, простой. Но бывает грубым, конечно, если кто-нибудь выведет его из себя, но редко. А Нэя, — в тех пределах, что мне о ней известно, — знала о том, кто твой отец, и откуда мы тут, очень давно. Едва ли не с самого детства. У неё был свой воспитатель. Некий Тон-Ат.

— Кто это? Мне она о нём не рассказывала. Так звали её первого мужа, а не воспитателя. Ещё это имя всплывало в связи с гибелью мамы. А отец… если он не любит тех, кто тут живёт, как он может любить людей вообще? Я точно знаю, он не любит Нэю. Он не любит никого. Даже меня. Никогда не любил. Ничего не дарил. Только ты даришь мне всё, что мне нравится. Нэя тоже дарит. А он ничего. Никогда. — Отец был её неизлечимой болью. Он был той ненавистью в ней, которую она не могла из себя вынуть. Не могла превратить в равнодушие, чтобы хотя бы не думать о нём. У неё был к нему неоплатный счёт, о котором он вряд ли и знал. И даже если знал, то как он мог оплатить ей то, чего не дал в прошлом, и уже не мог дать сейчас, если и хотел этого. Но он и не хотел, так она считала. Он не умел быть виноватым, виноваты были только другие. Она стала сумрачной. И в этом своём выражении удивительно напоминала того, кого не могла простить. Прозрачные глаза потемнели, сжатые губы выражали презрение. Антону хотелось развеселить её, утешить.

— Если бы ты понимал, Антон, но я не могу тебе всего рассказать, нельзя. Он твой шеф, ты можешь перестать его уважать. Он так виноват перед мамой, передо мной. Я бы хотела простить, но не могу. Этого не прощают. А сейчас, когда я знаю, что он всегда где-то рядом, мне мешает это радоваться жизни, мешает любить Нэю по-прежнему. Но я уже не могу жить без тебя.

— Не думай о нём. Что он тебе теперь? Я твой муж. И мы улетим на Землю, когда мне разрешат. Он тебе никто. А мне? Так, — временный шеф, официальное лицо.

Иногда вдоль дороги в просвете леса мелькали разнообразные строения уединённых небедных посёлков, блестя зелёными стёклами вычищенных окон. Здесь жили неизвестные счастливчики. Встречались дорожные рабочие, посты охраны, редкие местные жители. Среди сплошной стены мелькнул просвет. Возникла земная по виду полянка, от которой защемило в сердце. Зелёная! Заросшая земными ромашками и колокольчиками, лиловыми «часиками» — луговой гвоздикой. Мираж? Опять? Но Икринка не была миражом никогда. И Антон внезапно затормозил. Вокруг никого. Воздух ласкал теплом. На Паралее не было смены времён года. Деревья периодически сбрасывали листья, чтобы после сезона дождей облачиться в новую поросль. Сейчас было сухо, и ещё не жарко. Жара приходила днём. Он вышел из машины, взяв плед, и пошёл к полянке. Она тоже вышла. На ней было красное платье, сотворённое Нэей после той прогулки в столице. Новое. Не уместное, дикое в представлении людей Паралеи. Здесь не носили одежду красного цвета. Почему? Он не знал. Нэя была поражена, когда Антон попросил её сшить Икринке красное платье.

— Красное? — изумилась она, — но из красной ткани шьют только постельное белье, это неприлично. Она будет как кукла! Таких кукол сажают на красное белье новобрачные, чтобы Надмирный Свет дал им детей.

Местные люди не любили одежду ярких цветов. Даже Нэя позволяла себе всегда приглушённые размытые цвета, полутона. Даже она боялась чрезмерной яркости. Люди словно уравновешивали своей блёклостью яркость природы. Простые люди за стенами садов «Гора» и за стенами всех прочих закрытых городков и селений этого мира сновали в серых, коричневых, чёрных и тёмно-синих одеяниях, и только Икринка была в тот день светлым облачком на вокзале, за что её чуть и не спихнули под колёса.

— Антон, её могут не понять. У нас не принято. Как она будет в нём ходить?

— Рядом со мной.

— Ну, это решать тебе. Была только одна женщина здесь, посмевшая сшить себе такое платье, пунцовое. Она могла всё. Её красота не имела тут подобия. Но ей это платье не принесло счастья. Хотя она тоже мечтала стать счастливой будущей матерью именно в тот день, но… — Нэя горестно замолчала, поджав губы, не желая распространяться на эту тему. В последнее время Нэя уже не была откровенна с ним как прежде. Не утратив своей доброты, она всё же изменилась. Она отодвинула Антона на заметную дистанцию, не поила его цветочным напитком, не встречала по утрам, не щебетала своих милых тайн, не рассуждала о любви, о Творце, которого называла Надмирным Светом. Дружа с Икринкой, она выдворила его за пределы своего закрытого круга, где ему было можно обретаться раньше. Сейчас он был со всеми остальными. «Подружка Антуанета», — как называл его, унижая, Венд, была ей уже не нужна. И Антон засмеялся, впервые согласившись с определением шефа. Но Антон не нуждался и сам в откровенности Нэи никогда, он принимал её изделикатности, из симпатии к ней, снисходя к её одиночеству тогда. И утратив, даже и не заметил этого. Он и сам вспоминал о Нэе только тогда, когда Икринке хотелось новое платье, или она сама напоминала о ней, что вот, ходила к этой «новой жене», делала заказ. Но она продолжала любить Нэю, даже злясь на неё. Красное платье было фантазией Антона. Икринка безропотно обрядилась в это платье. Маленький фейерверк счастья!

— Красное моё солнышко, — сказал он, радуясь ей.

— Красное? Разве вы жили под красной звездой? Но ведь ваше солнце золотое, ты сам говорил?

— И красное тоже. Оно бывает разное.

Он пригласил её на плед, постеленный на лужайке, сам свалился в траву, и словно открылся незримый волшебный портал между мирами, и он ощутил себя на Земле в подмосковном лесу. И рядом она, Лесной Ангел. Но не белый и девственный, затаённый в сумраке леса, а пунцовый и зовущий, пламенеющий, как рассвет среди родных лесов. И здесь не было ни Трола, ни его унылых городских перспектив, ни ярких нереально живописных, но чуждых лесопарков и лесов. Тут не было места её воспоминаниям, связанным с матерью, болезненных чувств, вызываемых мыслями об отце. Не было и собственного его прошлого, а только они и их любовь…

Он положил руку на её живот, на шелковистую ткань, и вдруг ощутил там, в ней, в её лоне пульсацию горячей точки, и эта точка, невидимая, начала разворачиваться как тугая спираль, и даже ладонь будто завибрировала, и её стало покалывать.

— Что это? — прошептал он. Хотя всё понял сразу. Она возникла в ней именно тогда, в тот раз, будущая Вселенная их ребёнка. У Антона не было подобного опыта с другими, и он не знал, реально ли это ощутить с такой силой зачатие новой жизни в женщине. Но, возможно, на Паралее так и происходит у всех? Какой неведомый мир послал ему эту поляну, убрав её колокольчиками? И Антон готов был поклясться, осветил её земным утренним светом средних широт, светом тех мягких, прозрачных и тихих часов, которые бывают летом ранним утром в Подмосковье. Потом, когда он уже часто ездил по этой дороге, туда и обратно, никогда не видел он этой поляны. Она пропала. Там стоял нетронутый лес, почти впритык к дорожному полотну.

Он срывал колокольчики, они были синие с едва заметными фиолетовыми прожилками, и сыпал их на её волосы. Она ругалась, жалея цветы.

— Зачем губишь? Они живые.

Но он сказал, всё равно, вон сколько подавили, валяясь тут.

Встреча с несчастной бродяжкой

Вдалеке у края дороги показалась фигура, вроде бы женщины, но понять сразу из-за её бесформенной одежды было трудно. Где-то работала бригада дорожных рабочих, и она несла что-то вроде корзины, в которой бедные женщины носят обед своим мужьям на полевые и уличные работы. Она брела вдоль дорожного полотна и, поравнявшись с поляной, остановилась с усталым видом. На ней была обычная хламида, вроде туники, серо-зеленоватая с поясом на стройной еще талии, перевитым из тонких кожаных шнурков. На ногах были туфли с мятыми задниками, большие не по ноге. Покрытые белесой пылью, ноги были стройны и высоко открыты, туника едва доходила до её совсем не старых коленей. Волосы были закрыты каким-то тряпьем, типа чалмы, наверченной, впрочем, искусно и с умением. Вид женщины был необычен. Своим целеустремленным шествием она сбивала с толка. Обычно в таких случаях люди Паралеи стараются проходить мимо и быстро. Богатая публика обтекается беднотой как нечто недостойное внимания. А она шла прямо на них, словно они и были её целью. Невнимание было у них выражением почтения к тем, кто стоял выше на лестнице их социальных и кастовых уровней. Они, конечно, всё видели и замечали, ведь глаз их никто не лишал, но согласно не писанным законам, а может, они и были, где прописаны, внимание к тому, кто выше — это был вызов не по статусу. Антон вовсе не считал себя высшим по отношению к кому бы то ни было на Троле, но у трольцев были в рамках их цивилизации свои правила, которые не могли отменить земляне, как бы им ни претило это.

По мере того, как она приближалась, Икринка замирала со всё большим страхом, наполнявшим её глаза. И когда бродяжка подошла совсем близко, то села на траву так, словно была тут одна, поставив рядом свою кошёлку. Обернувшись в их сторону, она замерла точно так же, как Икринка, со страхом, будто только что их заметила. Растерянность её поразила Антона не меньше её шествия в их сторону. Она явно их только что и увидела! А до этого куда смотрели её глаза? Или она пребывала в своей горькой задумчивости? Потому что сладких мыслей у неё точно быть не могло. Она вздохнула от усталости, пребывая в раздумье, встать ей или остаться. Это читалось в её утомленном, но выразительном и не старом лице.

— Вот, — сказала она, ни к кому не обращаясь, и достала запечённую рыбу и серый хлеб. — В харчевне отдали. Кто-то заказал, а кушать не захотел, не понравилось. А вот, — и она зарылась в свой сплетённый из верёвок баул, — нашла тут у одного посёлка в контейнере для утиля, — и женщина достала какую-то вещь, обдав их запахом отсырелого тряпья. — Как нарочно, дождик прошёл, вот и намокло. А что? Отполощу в чистой воде, просушу, и ничего себе платьице. Не такое, как у тебя, — сказала она Икринке, — но мне сойдёт. — Она повернула к ним лицо. Оно, как понял сразу Антон, не было старым, но бледным и обесцвеченным, с большими страдальческими глазами, светлыми и круглыми как у рыбы, с редкими ресницами, но очень длинными. — И далеко же я зашла. Я-то живу в пустыне. Там хорошо. Врут, что плохо. Хорошо. Там у меня собственный дворец. И мой. Одно плохо, стали вылезать волосы, видишь, ресниц и бровей уж и нет. Хор-Арх мне сказал, уходи оттуда. Там незримая смерть, в этих камнях. Вроде инфекции, но куда мне? Я там привыкла. А умирать всё равно где. А была я, как и ты. У меня были такие же яркие платья с ажурными вставочками по тем местам, где у нас самая красота для них, для наших ценителей. Я же всю жизнь свою молодую падшей была. Где-то сейчас мои платья? Сгнили все давно. А как я ими гордилась, больше, чем собой. Вначале, помню, к таким богачам мне удавалось попадать в их закрытые миры. За ограды, на острова, в цветники. В благоуханные рощи. Как-то раз попала я в одно странное место. Всё из серебра. И человек, который меня ждал, до чего же был… Не подберу и слов. Необыкновенный во всём. Тоже в серебряной одежде. Кожа у него была светлая, а волосы золотые, понимаешь? Не из металла, понятно, а цветом как сияние светила. Но это было так. Я восхитилась, а потом испугалась. Что за диво? Человек он или кто? Глаза синие и сверкают как у демона какого. И тем не менее, это не уродовало его. Он смеялся от радости, что я оказалась такой пригожей и ласковой. Он был… — женщина опять задумалась. — Странный. Да. Но эти его волосы с оттенком светлого очищенного золота, и сама причёска не была похожей на ту, которую носят наши мужчины. Улыбка, яркий взгляд синих глаз, сила в каждом движении, в которой не было угрозы. Накормил меня, мы всё разговаривали, он жалел, что жизнь мне такая досталась. Мы подружились настолько крепко с ним, — на какое-то время она задумалась. Антон решил воспользоваться паузой и увести Икринку с этой поляны. Но женщина очнулась и вновь обратилась к Икринке, заворожённой её рассказом. — Он же словно не понимал, кто я и какие правила жизни у нас. Как малоумный какой! Я на язык грубая была. Даже лицо ему один раз расцарапала от обиды. А он не обидел в ответ, только отстранил меня и хотел забыть обо мне навсегда. Я умоляла его простить, говоря, где мне было обучаться хорошим манерам? И он простил, потому что был добрый, доверчивый как ребёнок. Но только, как ни хотела я остаться с ним навсегда, я его утратила по ряду странных и очень сложных причин. Не могу и рассказать о них. — Нищенка сделала попытку встать и уйти прочь, но была задержана Икринкой.

— Подожди! Поговори ещё. Мне интересно.

— Я родилась в этих местах. Недалеко отсюда есть совершенно уже пустой посёлок, где мы жили с матерью. А вокруг никого. Правда, за рекой сразу город начинался, тот, что неподалёку отсюда. Ну, вот… — Она хмурилась, пытаясь уловить ускользнувшую нить собственного повествования. — Мой горный златокудрый ангел, а он жил в горах в загадочном доме из зеркального серебра, и умел летать по небесной тверди в прозрачной штуковине, прощал меня за то, за что любой меня бы избил. Ведь сколько случаев, когда калечат и убивают девушек просто за слово, сказанное наперекор. Да. Не видела я потом никого, похожего на него. Имя его было Шан-Дор. Я полюбила его в те дни, когда считала, что сердце моё навсегда стало отгоревшим дотла. А это было не так, или же он исцелил меня. И если бы я смогла в те годы уйти далеко от столицы в поисках другой дороги и других людей, то у меня бы была совсем другая жизнь. Я же осталась там, где и была, — в столице. А уж она как кислота выела меня до самого донышка души. Вместе с памятью обо всех последующих событиях. И хорошо. Чего помнить? Но Шан-Дора я не забыла. И сама себе порой не верю, что он был в действительности. Как будто ветер из-за гор принёс в мою душу образы чужой нездешней судьбы, и они чудом прижились, став мне родными. По своей ранней молодости я на фабрике работала. Поэтому моя последующая жизнь казалась мне неслыханным везением. Но быстро я измоталась. Природа что ли хлипкая досталась. Мать родила меня, будучи почти старухой. Вот здоровья и не было с детства. Просили у неё. Отдай девочку на богатое воспитание. Что она тебе, нищей? Нет. Оставила. Отец умер рано, когда я только и соображать начала. А эта карга ради того и оставила, чтобы я на неё работала. Так что и место рождения это посильнее судьбы будет. Не всегда преодолеешь тяготение нищеты. Я красивая была. И, понятно, нашёлся тот, кто первый и пристроился под мой доверчивый девичий бочок. Не скажу даже, что полюбила его. Скорее, отозвалась на его страсть. А он собою тоже не последний был в тех местах, что за рекой начинались. Но мать его ведьма была. Возненавидела меня. «Зачем тебе нищая, когда ты и сам нищий? Да и неумеха, ничего не умеет. Брось»! Он вроде не слушал, пока охота была в меня, дуру, раскрытую для него, входить да наслаждаться без ответственности и трат. А потом удрал, решил стать военным. Поступил куда-то. Стал охранником, хотя, впоследствии вылетел. Где-то, слышала, по лесам здешним обретается. Охраняет деревья. Если уж людей не смог. Я же ребёнка мамаше и оставила. Благо, что никто не донёс. Селение пустынное, одни мы с матерью там и жили. Но в столице, видишь, участь падшей меня настигла. Мамаша ребёнка в Департамент детства сдала. Надеюсь, что она, а это была девочка, обрела более удачливую судьбу. Я же о своей участи не жалела в первое время. Хотя измоталась быстро. Вышвырнули меня, но в пустынях полно народу обретается. Живут люди и там. Не пропадают. — Она вяло теребила хлеб бесцветными губами. — А ты, лохматая, пользуйся, пока хороша. Я-то дура была, все возможности прошляпила. Ума не хватало ни за что зацепиться. Как иные. А ты не теряйся. Может, не пропадёшь ещё. А то запомни, останешься тут, никому не нужная, приходи в пустыни без боязни. Мы дружно там живём. Не пропадаем! — и она, встав и отряхнув свой подол от травинок и крошек, по-прежнему игнорируя Антона, будто и не было его тут, пошла прочь.

— Эй! — крикнула ей Икринка, — подожди! Я дам тебе денег!

На что женщина, не оборачиваясь, ответила, — Себе на будущее копи. Не забывай о нём, о будущем своём. Оно у нас одно — пустыня или ранняя смерть. Хотя, последнее и лучше всего. — Шаркающие от сваливающихся туфель шаги ещё долго были слышны в утренней тишине на тихой и безлюдной дороге.

— Ты чего испугалась? — глупо спросил Антон, к которому вернулся дар речи. Он словно очнулся от гипноза, наведённого присутствием причудливой прохожей, и увидел помертвелое лицо Икринки. Чтобы отвлечь её от жуткого видения, Антон стал бережно гладить её, застёгивая одновременно пуговки на платье, поняв, что Икринка всё это время находилась полураздетой, пока странная женщина вела с нею одностороннюю беседу. Вероятно, из-за яркого платья, красоты и очевидной, только что произошедшей любовной сцены, прохожая нищенка и приняла Икринку за проститутку.

— Тебе не страшно?

— Чего? Я уже привык к их изломанному миру. И давно устал надрываться душой. Конечно, их жалко. А для чего, по-твоему, мы тут торчим в своих подземельях?

— Но ведь это моё будущее. Моя старость.

— Твоя? Ты что?! На Земле не бывает такой старости и такой жизни.

— Что же, и смерти у вас не бывает?

— Бывает. Только зачем об этом думать сейчас?

— Но ведь её глаза сказали мне больше её слов. И это не её, а моя жизнь будет такой, на какой-нибудь из пустынных свалок.

— Что ты несёшь? — возмутился он, — ты земная девочка. Причём тут их свалки и их старость? И ни на каком Троле ты не останешься!

— Какой страшный вокруг мир! Ты же видел на их дне мутантов, изгоев из пустынь?

— Да. Это было чудовищно. И в памяти до сих пор рубцы. И думаю, я их не вылечу уже никогда.

— Ты можешь себе представить её юность? Она говорит, что была красавица, и я верю ей. Это сохранилось, как бы и незримо, как память в её информационных полях. Она не только странная, но и представляет загадку. Вот если бы ты был более внимателен, ты бы увидел, что она, как и я, не совсем местная. Нет?

— Конечно, уже не местная. Она же из пустынь. Это другой мир у них.

— Представь себе, ею любовались, желали. Её покупали привередливые богачи. А кто-то, пусть и кратко, страстно любил её.

— Ну! — Антону совсем не нравился такой разговор. Особенно после столь насыщенной любви на поляне, впечатление от которой неожиданно было испорчено уродливой и бывшей проституткой, вторгшейся на запретную территорию и разрушившей волшебство. Антон повернул её к себе, желая загородить от жуткого призрака бездонного человеческого страдания, которое он был бессилен отменить, как бы этого ни хотел. — Я хочу любви. Пока мы тут, мы должны всё это забыть, мы должны повторить, чтобы забыть это привидение… — желая её в действительности, он хотел отвлечь её от подобного направления мыслей и переживаний от увиденного.

— Почему ты такой ненасытный? Я устала…

Антон стал гипнотизировать её глазами, заставляя принять игру… Эту колдунью, испортившую послевкусие любви, хотелось забыть.

— Антон, а Нэя говорит, что страстные мужчины, как ты, не отличаются верностью. Вы, земляне, практически не стареете. А я родилась здесь, у меня во многом местная природа. Общий с планетой обмен веществ.

— У тебя земная природа.

— Но я не земная. Ты разлюбишь меня, и это произойдёт неизбежно. Улетишь и забудешь. А я сойду с ума, состарюсь и буду побираться по харчевням, живя на свалках.

— Что ты плетёшь, дура! — Антон оттолкнул её. Его желание улетучилось, и он встал, оставив лежать её на пледе. Сел в машину и стал ждать её, хмуро глядя на пустынную перспективу дороги. Она пришла следом, но он не взглянул на неё, давая понять ей свою досаду. Икринка села рядом, плед остался валяться на поляне. Пропало яркое освещение. Стало пасмурно, откуда-то притащило клочья тумана, сменился ветер, и иллюзия подмосковного леса рассеялась.

— Антон ты такой… — и она замолчала.

— Какой?

— Мне кажется, когда ты окончательно восстановишься у себя на Земле по вашим стандартам, волшебным вашим методикам, ты изменишься. Тебе будет мало меня одной. У тебя будут и другие. Много. Как у моего отца.

— Кажется, крестись, — сказал он вдруг по-русски, с прежнею досадой, повторив невольно присказку старого монаха из подмосковного монастыря, большого приятеля мамы. Тот часто приезжал к ней в оранжереи за рассадой новых, изобретённых мамой цветов. Вспомнив маму, он успокоился мгновенно.

— Пока мне достаточно тебя одной. Более чем. Если учесть твои периодические чики-брыки.

— Что это «чики — брыки»?

— Это то, что ты тут сейчас устроила. Или скажем тогда, когда как кошка разодрала мне до крови плечи и дралась со мной.

— Я ставила эксперимент на твою фантастическую регенерацию. Ведь к утру всё и пропало. А я бы ходила с такими следами неделю.

— Я тебе что, подопытное животное?

— Ты не подопытное, но часто животное.

— Часто? Это когда?

— Ты никогда не видишь ни моей усталости, ни того, что я слабее тебя. У тебя ласковые глаза, и все думают, что ты воплощённая нежность, но твоя чувственность животная, ненасытная, и я одна знаю это. Но, может, вы земные люди такие все?

— Думаешь, местные другие? Может, попробуешь? Поставишь эксперимент?

— Чего ты разозлился? Где ваш хвалённый земной самоконтроль над низшими эмоциями? Но у тебя всегда с этим были проблемы. Нет?

— Почему тебе нравится втыкать в меня свои шипы, ангельская моя роза? — спросил он, не желая продлевать бессмысленную ссору. — Ты испортила такое великолепное утро.

— Разве это сделала я?

— Ну, твой Трол. Всё равно, — и долго молчал, не глядя на неё. — Я прожил с Голубикой два года. И я никогда не изменял ей, а ты думаешь, меня не одолевали другие девушки? Лучше Голубики во много раз. Но я дал ей слово и держал его.

— И где же тут такие были, лучшие?

— Красивые женщины есть везде. И здесь их много, в ЦЭССЭИ же и подавно.

— Ты не жил с Голубикой. Ты спал рядом с ней, отдыхая от своих приключений. И проснулся только тогда, когда увидел в горах меня. Вместе с Олегом в тот день. Я хорошо запомнила твой взгляд, он был страшно голодный, как будто ты все эти годы не видел ни одной девушки.

Антон засмеялся, хотя и невесело. — Откуда могла ты, маленькая девочка, понять-то это?

— Ты прожёг глазищами сферу машины Олега. Мне Олег говорил, там остались две дырки.

Антон засмеялся уже весело. От того, что непонятно было, поняла ли она Олега или приняла шутку всерьёз.

— Дедушка выскочил из пещеры и спрятал меня. А то ты иначе затащил бы меня в летающую сферу, и всё, что произошло у тебя дома, произошло бы прямо там.

— А Олег? Куда бы он делся? — он принимал её игру.

— Ты скинул бы его в пропасть, чтобы он не мешался. А то он захотел бы отнять меня у тебя.

— Олег? Тебя?

— А что? Скажешь, нет? Я помню, как горели мои ягодицы после его мысленных поцелуев, когда он пришёл к нам в гости. Ты-то думал, что он обиделся на мою невежливость, а он расстроился, что не может потрогать мою грудь. Да ты и сам это понял.

— А зачем ты сверкала перед ним своим задом? И передом?

— А чтобы он завидовал тебе ещё больше.

— Разве он завидовал?

— Ну да. Знаешь, как ему хотелось оказаться на твоём месте.

— У него есть своё место.

— Не знаю, как обстоит у него дело со своим местом, но на твоё он прилёг бы с радостью.

— А ты была бы не против?

— Против кого?

— Не против Олега?

— Я-то против. А ты не против? — ссора была забыта.

Зачем и приезжали?

В провинцию они приехали, когда на местном центральном рынке шла многолюдная торговля припасами, всяким барахлом, овощами и прочей снедью. Икринку многие узнавали, таращили изумлённые глаза на алое платье, шептались, переговаривались. Она произвела здесь маленький взрыв-сенсацию. Но к ней никто не подошёл, чтобы расспросить, поговорить, никто даже не поздоровался.

«Что за люди»! — думал Антон. Никакой взаимной и такой естественной человеческой приязни. Она была расстроена. И это было видно. К ней подошла лишь единственная девушка — торговка ароматными травами, милая и малозаметная. Они тихо о чём-то переговаривались. Икринка сунула ей деньги, и та взяла их, хотя лицо осталось без всякого выражения благодарности. Запланированный триумф не состоялся. Купив бабушке нехитрую снедь, а деду какие-то носки, из-за чего Антон опять вспомнил его вязаные чуни, они сели в машину на глазах местной потрясённой толпы, и укатили на тихую окраину к бабушке и дедушке, в безвременье и безлюдье этой местности. Да и жили ли тут люди? Вчера? Сегодня? Будут жить завтра? Тишина близких пыльных пустынь окутала их. И пыль гуляла вдоль оград, гоняемая жарким уже ветром, оседая на листву деревьев и еле высовывающиеся из-за этих оград крыши. Дома низкие, ограды высокие. Люди, живущие там, прятались друг от друга, не любя и боясь соседей. Антону хотелось крикнуть «Ау!» в далёкую пустоту длинных улиц, чтобы разбудить их от равнодушия и апатии. Здесь прошло её детство. Где она тут играла, радовалась, как и положено это в детстве? Острая жалость накрыла его.

— Ну что? — сказал он, вспомнив её перебранку с Олегом, — весёлая у вас тут жизнь! По сравнению с нашим скучнейшим ЦЭССЭИ.

— Они такие, какими и привыкли быть. Всё равно они искренние, добрые. Не то, что ваши фальшивые красотки.

— В ЦЭССЭИ разве есть красотки? Что-то я перестал их встречать после того, как появилась ты.

— Зато они не перестали тебя караулить. Не дают мне прохода из-за тебя. Шипят нам вслед из-за каждого куста. Ты что же глухой? Если уж ослеп в последнее время, как говоришь.

— Да? — удивился он, — и кто?

Но она не стала рассказывать.

— Они ведут себя так, словно ты им всем принадлежал, а я тебя у них украла.

— Я никому там не принадлежал. Во всяком случае, этим неизвестным «им».

— За это они меня и ненавидят. За тебя.

— Да кто?

— Никто. Все.

— Это называется паранойя. Я этого не замечаю. Там ничего подобного нет. Вот здесь…

— Здесь иначе. Они потрясены тем, что я ушла в другой прекрасный, по их мнению, мир и не взяла их с собою. Они же остались в бедности и трудах. Поэтому они обижены на то, что я стала не такая как они. Они страдают не от ненависти, а от своей жизни. Они мысленно и невольно сопоставили свою жизнь с моей, которую себе вообразили, как мечту, которой у них нет, и не будет. Они искренние. Их жалко. А те, сытые, чистые, все спрятанные — плохие. Если ты хоть на одну из них посмотришь пристально, я убью ту, которой достанется этот взгляд! Жаль, моему отцу не встретилась ни одна настоящая женщина, которая давно убила бы его за его изменчивость!

«Ого»! — подумал он, — «да она ревнивица»!

— Да на кого там и смотреть? — засмеялся он, целуя эту любимую дурочку, — ты себя-то видишь реально?

— Вот ты говоришь, что они в «Лучшем городе континента» готовят лучшее будущее для этих людей. Но зачем им будущее для бедных людей, если у них это будущее уже есть? Здесь и сейчас. Им нет и дела до этих людей.

— Но это не так. Не всем из них. А уж нам, землянам, точно есть дело до их будущего.

— Ты другое дело. Нэя тоже всех жалеет. А отец? Ему же наплевать на всех. Ты не понимаешь, как он всех презирает? Как он брезгует местными? Ты думаешь что, осыпав их вашими чудо-новинками, вы их спасаете? Они стали лучше?

— Да, — ответил он, — стали. Они у нас свободны, создают проекты своего лучшего будущего устройства. Всем будет лучше, но со временем. Начинается же всегда всё с малого количества людей. — Но Антон быстро уставал от разговоров о заоблачном будущем чужого мира. Его намного больше интересовала она и их личное будущее. — Как думаешь, твой отец всё ещё злится на меня? Из-за тебя?

— Да не злился он ни одного дня. Это он так. Играл роль любящего отца. А ты любил ту Голубику? — их разговор происходил в саду на широкой скамейке, на которую Инэлия вынесла свою вязаную обширную шаль. Дед Хагор отсутствовал в неизвестных местах, он никого не оповещал перед своими исчезновениями. Пропадал, появлялся. Это была его всегдашняя форма существования. Отчёта у него никто и не требовал. Инэлия же, ласково кивнув Антону, исчезла в погребке, где готовила свои напитки, используя кухню и приспособления Хагора. Она вела себя так, словно Икринка всё так же живёт здесь и никуда не отлучалась. И что делает тут Антон, её мало интересовало. Странная «старшая мама» не задала внучке ни единого вопроса.

Икринка ревниво ждала ответ. Но лгать ей было бесполезно, как и её отцу.

— Да. Я любил её. Но иначе, чем тебя. Она нравилась. Я жалел её за её одиночество. Её презирали за какое-то небезупречное прошлое, в котором не было её вины. Не умею объяснить.

— И не надо. Я же знаю, что меня любишь одну. Я ведь не как она?

— Нет, конечно.

— Лучше?

— Я даже не знаю, с кем тебя и возможно сравнить? И то, что у нас с тобою, я даже и не знал раньше, что такое бывает у людей. Что можно испытывать счастье такой напряжённости, что кажется, ещё мгновение — и остановится сердце.

— Я простила тебя за неё, зная, как дорого она заплатила за всё.

— За всё? — не понял Антон, — но… я же тогда и не знал тебя.

Но Икринка ушла от этой темы. И ему трогать прошлое не хотелось.

— Сознайся, где ещё видела Олега? Не только ведь там, на скалистом плато? Где ещё?

— Ты забыл, что мой дедушка горец? Он брал меня с собой в горы. Там и видела.

— Как вы туда попадали? У вас же нет авиации? Нет дорог туда. Как твой дедушка попадает туда?

— Тебе-то что? У него свои горские секреты.

— Подземные тоннели?

Но она молчала. Горцы жили на границе с пустынями. В скальных поселениях — пещерах. Их было мало. Возможно, думал он, раньше они жили в погибших городах пустыни, и у них остались свои тайны. Он ничего не хотел у неё выспрашивать. Навалилась вдруг усталость, словно разгоревшийся уже день накрыл тяжкой пыльной пеленой, в которой туманилось небо, утратившее цвет.

— У Нэи был брат. Знаешь? Его убил мой отец.

— У Нэи? Брат? Но почему отец? За что?

— За всё. За то самое, о чём мы и говорили. За то, что любил маму, и брат Нэи её любил. А за что, по-твоему, он так и не прощает маму? Даже теперь, когда её нет.

— Но разве он не любил тогда Нэю?

— Нет. Он никого не любил, кроме мамы. Но Нэя верит в его любовь, потому что она одинокая тут. Дедушка говорил, что у него были другие девушки от обиды на маму. Но любил он только её. И любит до сих пор. А Нэя входит в тот самый перечень, который обозначается словом «другие». Однажды он позвонил Нэе при мне. Она не успела переключить звучание на наушник, и я всё услышала. Он ей сказал: «Приходи. Я скучаю по своему бутону», — и голос был такой пошлый. Она же стала вся розовая, будто и впрямь стала глупым бутоном. Засуетилась: «Руд, когда»? А он ей: «Сейчас. Я же сказал, скучаю». Она и помчалась. Это любовь? Когда надо — приходи! А когда нет — она живёт там сама по себе. И её обзывают все, кому охота и не лень двигать языком от благополучной расслабленности. Надо же в кого-то и пошвырять навозными шариками, скатанными их вонючими языками, если все вокруг такие благонадежные и правильные! Считают её продажной. А она их всех чище и лучше, этих людей будущего. Да ещё и говорят: «Как смеет этот развращённый люд из-за стен проникать сюда? Почему ей, притащившей сюда порок того грязного мира, никто не укажет в ту сторону, откуда она и пришла? На выход её, немедленно»! Он защищает её от этого? Ему всё равно. Он спрятан в своём «Зеркальном Лабиринте». Слово-то какое придумал — «Бутон»! Ну не пошляк? И смотрит на неё всегда так, будто она пирожное, и он хочет её облизать, и облизывает даже на улице, когда думает, что никто не видит. А я видела как-то, они стояли и лизались у «Лабиринта». Она считает, что это любовь. С чем ей сравнить, если её никто не любил? Кроме её старика, который не мог любить уже в силу возраста. — Икринка передёрнула плечами от внутренней брезгливости по отношению к чувствам своего отца и Нэи. Антон замечал, что она безжалостна ко всем, кто живёт в ЦЭССЭИ, и жалеет только тех, кто живёт в провинции и в столице Паралеи, в основном, бедных людей.

— Зачем ты дала деньги той девушке-торговке на рынке? Если ничего у неё не купила? Она же не нищенка?

— Она бы и не взяла. Но они собирают на надгробие одному местному парню, я его знала. Его убили в столице. Ни за что. Он был хороший. Любил меня. Я-то нет. Его семья бедная. Вот они и собирают. Она мне рассказала. Я и дала. — И она ушла в своих мыслях далеко от Антона. Наверное, в детство, где она каталась с ним на тележке, запряжённой милой лошадкой, принадлежащей его отцу-леснику. И мечтала, чтобы он стал её братом. А потом он вырос и ловил её на улице, объясняясь в своей любви.

— Жалко его? — зачем-то спросил он.

— А как ты думаешь? Можно не жалеть людей? Когда их убивают, когда они бедны, когда вокруг нет справедливости и счастья? А жизнь проходит быстро, и никто не подарит им тут никакой другой жизни. Но даже ту, плохую, могут отнять просто так, потому что попал под чью-то злую руку, безжалостную. Просто случайно.

Тревожащие перемены

С того дня она стала меняться. Однажды она грубо отпихнула его, отказываясь от любви, чего не было никогда прежде. — Сколько можно этим заниматься? Может, уже хватит?

Антон обиделся и отвернулся от неё. Она стала тереться носом о его спину, по-детски и виновато. Он опять привлёк её к себе, лаская и всё глубже погружаясь, как в океаническую волну, в своё желание, но она точно также грубо вышвырнула его из этого радостного прилива, отпихнула.

— Что за игры? Я не понимаю!

— Иногда я ненавижу тебя!

— За что?! — всё схлынуло, и он оторопело глядел на неё.

— До тебя никогда не доходит, за что я могу тебя ненавидеть? — и стала зло бить его кулаками по груди и плечам.

— Уймись, садистка! — Антон схватил её за руки, и неожиданно сильный захват вызвал ещё больший её гнев.

— Больно же, дурак! — и опять стала драться — Каменный же, тебе не может быть больно! Вы же там, на Земле, давно не люди! Вы киборги. Дедушка говорил. Вам не бывает больно!

У его цветка оказались шипы, до времени скрытые в нежном стволе. Но, наверное, на Троле и не может быть по-другому. Чтобы тут выжить их надо иметь. А тот, у кого нет, гибнет на свалках в пустынях. Она вдруг начала рассказывать о каких-то живых и говорящих кристаллах, о Зелёном Луче, ждущем её давно. Он обещает ей освобождение от мук этого мира, зовёт туда, где никто не обижает, не убивает, не болеет и не умирает. И она уйдёт. Скоро. К неведомым никому здесь Ангелам. Антон слушал её бред и притворялся спящим. Он считал, что таким образом протекает её беременность.

Утром она смеялась и дурачилась после того, как они выпили кофе, и будто ни о чём не помнила. Лил дождь. Изумрудная стена туманилась, и панорама лесопарка была размыта. Никуда не надо было вставать. Можно было долго-долго валяться и ласкаться.

— Иди ко мне, — прошептал он, прощая её за вчерашнюю выходку, — иди, мой Лесной Ангел…

Но она резко встала, накинув пушистый халат. Во время дождей становилось прохладно. — Я должна ехать к старшей маме. Вернее, к дедушке.

— Что, прямо сейчас? — спросил он недовольно, — я тебя не повезу!

Можно было вызвать и шофёра из гаража, но не хотелось её отпускать.

— Я поеду в поезде.

— Что?! В этом грохочущем ящике? Да ты с ума сошла! Да и в чём ты поедешь? У тебя уже нет плебейской одежды. Будешь там подобна новогодней ёлке в курятнике? Сиять среди обалдевших агрессивных петухов!? Они тебя ещё и поколотят от гнева. И правильно сделают. Развели тут социальные и дичайшие контрасты! Без лохмотьев и не сунешься в эту вашу провинцию. Забыла, как тебя толкнул тот урод едва не под колёса? А ты и была-то всего лишь посветлее их, да почище. Хорошо я его шибанул, а то бы и пошёл за тобой. От злобы из вагона бы вышиб, вот какие у вас там добряки проживают!

— Он сделал это от обиды и понимания, что такие как я никогда не достанутся ему. Это было жалкое проявление чувства своей ущербности. А ты его так брякнул, что он едва жив остался.

— Жаль, что и остался. Ещё и неизвестно на ком он выместил свою ущербность.

— Вы же полу машины! Нашёл перед кем гордиться своей силой.

Разозлившись, Антон уехал в этот день в горы к Олегу и Артуру. И остался там на сутки, ночуя у Олега в отсеке. Вернувшись, он не подошёл к ней, не обнял, мстя за ссору и не обращая на неё внимания. Она ходила следом с виноватым видом.

— Я была у старшей мамы.

— Что? Всё же поехала в поезде? Никто не пихал?

— Нет. Рудольф дал мне машину с водителем.

— Ты его просила? Ты же его боишься?

— С чего и взял? Я его просто не люблю.

— А зачем тебе его любить? Он тебе кто? Разве он воспитал тебя, любил, интересовался твоей жизнью? У тебя сложный характер, и в этом виноват он. Из-за него у тебя не было нормального детства. Он виноват в том, что ты всегда грустная. Но если ты будешь распускать руки, мстя мне за чужую вину, хотя бы ещё раз… То я… Ну, ты же знаешь, что я не могу ответить тебе. Ты же девочка, хрупкая, хотя и злая.

Икринка глядела тем глубоким, пугающим его взглядом, будто из облика наивной юной девушки начинал смотреть мудрец.

— Я приехала. И никто не заметил меня. Дедушка спал пьяный. А старшая мама, когда льёт дождь, начинает страдать спиной. В её далёкой молодости что-то произошло страшное с нею. У неё травма позвоночника, и она всегда лежит и тоскливо смотрит в потолок. Не видит ничего вокруг. Цветы во время дождя закрываются, многие вянут и уже не разговаривают с ней. Я походила по пустым комнатам и уехала.

Антон прижал её к груди. Было её жалко как в тот раз в провинции. У неё же никого нет, кроме него. Вечно пьяный дед, полусумасшедшая бабушка, нелюбимый отец, которого всё равно, что и нет. — Ты боишься, что тебя, как и маму, будут звать падшей? Тебе не надо ничего бояться. Я всегда буду с тобой. Почему ты передумала идти в Храм? Я же пойду с радостью, без тайной насмешки. И платье готово, убрано давно.

— Мне не нужно разрешение их Надмирного Света, в который я не верю. Я сама буду смеяться в душе над ритуалом, который надо совершать только тогда, когда в него веришь, понимаешь? Это таинство. Но оно таково только для верующей души. Мне нет в Нём необходимости. В Их Надмирном Свете. У нас своя вера. Понимаешь?

— Какая вера? В тот Зелёный Луч, которым ты бредила?

— У нас свой Творец. Это наше Алое Лучезарное светило, наш сверхразумный резервуар, в котором и зарождаются наши души, которые воплощаются в тела на подвластных светилу планетах. Они растут там, а Звезда собирает готовый урожай зрелых душ, которыми она обогащается. Мы становимся частью Её, Материнского и Отцовского вместе, Разума, Её, Его живой Сверх Души. Так происходит везде. А Зелёный Луч, это … Вроде вашего звездолёта. Ему нельзя поклоняться. Это не совсем и техническое приспособление, потому что он живой, но он… Такое же творение, как и прочие, а не Творец.

— Это дед засорил твою голову? Ты несёшь в себе частицу, и весомую, нашего Солнца в своей генной структуре. Никакой Луч тебя не унесёт, никакой Лучезарный Творец тебя не дождётся, чтобы полакомиться твоей, как ты говоришь «зрелой душой».

— Ты ничего не понял. Кто и кем лакомится? Творец не каннибал из местных одичалых джунглей! Я только объяснила, что их Творец, Он другой. А Мой мне разрешил тебя любить. Любовь это и есть разрешение, которое Он даёт душе человека.

Антон только вздохнул, не умея вести дебаты о вере. Был бы тут тот монах, с которым дружила мама, или сама мама…

У неё уже набухала грудь, под глазами появились тени, будто это были тени от её пушистых ресниц, похожих на крылья бабочек. Ресницы тревожно вздрагивали, а глаза стали совсем прозрачными. Но сама беременность протекала без всяких осложнений. И внешне она оставалась прекрасной, и всё так же влекла к себе, с тою же силой, что и впервые. Ничего не изменилось в его отношении к ней. А что касается души, то он и не понимал, где заканчивается его душа и начинается её. Она жила в нём даже во сне.

— Почему ты никогда не показывала мне изображение твоей мамы?

— У меня их нет.

— Как это может быть?

— Она у меня в сердце. Во мне. Всегда. И я чувствую, как она обнимает меня своим крылом. Я её спрашиваю: «Мама, где второе крыло»? А она отвечает: «Отец сломал. Но я», — говорит, — «поправлюсь, мы встретимся, и будем вместе летать в наших мирах».

— Но ты совсем не похожа на мать.

— Разве ты видел её?

— Да нет… Но по твоим рассказам она была какая-то другая.

— Видимо, она очень старалась выполнить заказ папеньки. Родила его копию, но женскую. Хотя он всегда уверял её, что связался с ней от пустоты, а любил кого-то там на Земле. Кого-то, кого тоже обидел.

— Ну, это пусть кому-нибудь другому рассказывает. Такой красавицы ему уже нигде не найти.

— Ты же не видел её никогда?

— Мне Нэя рассказывала. Да и вообще. По тебе, что ли, непонятно, какой была твоя мама. Он же грубый, здоровый. Бритоголовый как бандит из Эпохи Войн. Как могла твоя мама такого выбрать? Как мог он породить такой Космический Шедевр?

— Ты тоже не любишь его?

— Нет, это не то. Я его уважаю как редкого, всё же, человека. Он умён, неординарен, но то, что рассказывала ты о нём, это же чудовищно! А то, что говорил Франк Олегу? Это вообще уже за пределами человеческих рамок, но уже в отрицательном смысле, понятно.

— А что он говорил Олегу, доктор Франк?

— Да так. Тебе лучше не знать.

Сны о мертвецах к перемене погоды

Нэя проснулась резко и внезапно, будто кто толкнул. Рудольф спал. Мрак ночи уходил, а свет ещё не пришёл. Этот переход от тьмы к свету, ни то, ни сё, серый субстрат неопределённости, действовал на психику угнетающе. И страшное впечатление сна усиливалось, а вернее, не рассасывалось от пробуждения, и лёжа с открытыми глазами, она не могла вынырнуть из тягучего, всё ещё клубящегося в ней и вокруг сновидения. Снился Тон-Ат, и страшен он был не тем, что явился из мира мёртвых, а что ощущался живым и тогда, когда она проснулась. В хрустальной спальне его не было, но явственный след того, что он был тут только что, сохранялся. Он вовсе не был добр и ласков взором, как при их совместной жизни, а пугал отстранённой холодностью, чуждостью.

— Ты думаешь, — сказал он, — что цветочные плантации, уходящие в бесконечность, словно в забвение, и тающие в синей дымке, стирающей горизонт, они твоё прошлое? Нет. В них таится и твоё будущее. Подлинное. Не иллюзорное. В отличие от увлекательных скоротечных игр в вечную любовь. — Может, он так и не говорил, но образ плантаций в размытом синем мареве был именно таков. Их вернувшаяся реальность была непереносима. Девять лет затворничества и ожидания, как тяжёлая взвесь вовсе не растворились в её счастье, а взбаламученные сном поднялись на поверхность, в явь. Как будто Тон-Ат и был тем, кто бережно хранил субстрат безотрадности в некоем сосуде, и вот принёс и выплеснул на неё.

Рудольф спал, раскинувшись почти поперёк постели. Всей своей фигурой, коротко остриженной головой, чёткой правильной лепкой лица с закрытыми веками, своей абсолютной каменной неподвижностью он показался вдруг в бледном предутреннем свете, лишенным теней, фантастической выдумкой. Или, если он был реальностью, то она была блёклой выдумкой. Пугаясь окружающей неподвижности, она отчаянно завозилась, как будто проверяла себя на подлинность. Тут же завозился и Рудольф, сменив свою позу. Нэя прижалась к его спине. Он был живой горячий, гладкий и родной. Жизнь с ним была уже настолько привычна, что казалась обретённой навек. То несовпадение его страсти и её страха, что произошло в первую близость после примирения, было давно забыто. Она осторожно, вкрадчиво будила его, ища спасения от призраков, наполняющих тоской, металлический вкус которой казался забытым. Рудольф повернулся к ней. Ещё досматривая свои сны, он понял, чего она хочет и шёл навстречу. Утренняя любовь была как эхо любви ночи. Раскалённые любовники превращались в томных и ленивых. Но и под полусонной игрой был скрыт взаимный огонь, только притушенный, редуцированный как бы самой этой фазой суток, серой и бесцветной.

«Девять лет одиночества, два раскалённых года здесь и один ледяной, три года в другом созвездии с другим мужем, и ещё девять лет нелёгкой жизни в безжизненном мире, но под прозрачным живым колпаком, и опять под чужим светилом. Если умеешь считать, сочти. В такое время и уложится твоя жизнь, если ты не вернёшься ко мне», — вот что сказал Тон-Ат.

«К тебе? Куда»?!

«В цветочные плантации. Приходи к прежнему моему дому, где жила по возвращении из Архипелага. Завтра ближе к ночи, и тебя встретят, отведут ко мне».

«Ты же погиб»!

«Нет. Это было другое. Я был вынужден проходить в то время фазу смены своей шкуры».

«Как же? Как бывает у змей»?

«Нет. Мне проще ничего тебе не объяснять, поскольку любые объяснения не будут тебе понятны. Думай как угодно. Я провёл некоторое время в горах в своей тайной пещере, о которой никто не знает. Даже всюду шныряющий Хагор. Поэтому я вынужден был отпустить тебя. Но так и было нужно. Ты именно после этого дня получишь от землянина то, что сделает и его и тебя властителями, но будущими, над Паралеей. А я получу окончательную свободу от химер нашего мира. Мой план будет исполнен только тогда, если ты придёшь сегодня к тому дому в лесу. Неважно, что там живут посторонние тебе люди. Они встретят тебя. Если же нет — ты слышала, что будет».

И от того, что сон продолжал наполнять тело и память, утягивать все ощущения в себя, лишая их плотности и вкуса, всё происходящее сейчас между ними, ею и Рудольфом, в зыбком полусвете спальни воспринималось со стороны, в чём не было её участия, как не может его быть в воспоминаниях о прошлом. В происходящем не было её всегдашней потребности, а только желание убежать от собственного одинокого прошлого в радостную готовность его настоящей любви. Она нырнула в неё, как из опаляющего пекла стремятся спастись в прозрачном и тихом потоке. Ей не была нужна страсть, но тишина, ласка и успокоение. Нэя благодарно погладила его бритый затылок и шею, погладила спину. — Ты большой, сильный, мой… — прошептала она, слабея от нежности.

— Ты маленькая, нежная, моя… — он усилил свой захват.

— Тон-Ат пришёл ко мне и потребовал моего возвращения. Сказал, чтобы я пришла сегодня вечером в тот дом, который давно продан, а меня там будут ждать.

— Страшный сон? Поэтому ты так испугалась? Забудь…

Она стала тем, кого он и хотел, его «отдохновением», без чрезмерных требований оплаты и внимания к себе после сеансов этого «отдохновения воина». Она жила своей жизнью в сиреневом кристалле своей «Мечты». Шила, суетилась, творила по вдохновению. Но в основном уже по накатанным шаблонам, творчество перешло в ремесло, оправдывая её существование. Она не желала быть содержанкой, какой её считали всё равно. Она пыталась держать дистанцию, упорно сминаемую Элей и всеми прочими, понявшими её доброту и мягкость и пытающихся топтаться слишком тесно рядом с ней. Иные и любили её, иные завидовали, а некоторые ненавидели, не прощая ей ничего. Если бы Нэя забросила свою работу в сиреневом кристалле, ушла оттуда и спряталась за спиной Рудольфа в «Зеркальном Лабиринте» или в подземном городе, Рудольф не стал бы возражать. Но она, живя за лучезарной стеной своего счастья, не хотела оставлять своих трудов, не представляя себе, чем бы она занималась в подземном городе или в пустынных горах. Не покладая своих рук и души, она щебетала в своём кристалле, наполняя его светом и приветливостью, являясь украшением «Садов Гора» сама и украшая жизнь других. А также даваявозможность существовать тем, кто был рядом.

Стычка с бюрократической дамой

Зеркальный Лабиринт стал её вторым домом. Весь целиком он словно бы принадлежал ей, хотя она и понятия не имела о том, что находится в большинстве его корпусов. Он располагался в отдельной зоне леса. Все обитаемые и рабочие сектора города были связаны дорогами, по которым курсировал общественный и прочий транспорт, поскольку расстояния были не малыми. Нэя никогда не пользовалась транспортом. Она ходила пешком по лесопарковым дорожкам, совершая длительные прогулки для улучшения здоровья и для радостных впечатлений. Отношения между таинственной для населения «Лучшего города континента» молодой вдовой из кристалла «Мечта» и таким же таинственным молодым вдовцом из «Зеркального лабиринта» волновали всех. Войдя в определённый градус, напряжённое внимание успокоилось, но не исчезло. В городе ожидали, чем всё завершится. Походом в Храм Надмирного Света или? Вот из-за этого «или» Нэя и старалась как можно реже сталкиваться с людьми, когда приходилось возвращаться с территории «Зеркального Лабиринта» в свой кристалл на холме. Затаённые тропы, устойчивые или шаткие мостики, переброшенные через лесную извилистую речку и ручьи, вполне себе обустроенные дорожки сокращали расстояние. Дорога давно казалась короткой и привычной. Иногда он забирал и отвозил её на машине, но пешие прогулки стали не только привычкой, а необходимостью.

Гуляя иногда вдоль периметра многоугольных и обширных зданий «Зеркального Лабиринта», в свете ярких лучей Ихэ-Олы, укрывшись за широкополой шляпкой, она не оставалась неузнанной. Молодые, да и разные, мужчины смотрели на неё с заметным интересом. Женщин там работало мало. Она никого из них не знала. Интеллектуалки редко посещали её цветастые владения. У них преобладали иные жизненные интересы. Знали ли они её, было неважно. Краем зрения она увидела Рэда-Лока. Он затормозил невдалеке, принялся возиться со своей, опять новой, машиной. Приобрёл ли он эту роскошь на собственные средства или та принадлежала корпорации, Нэю не интересовали никакие сведения об этом человеке, мелькающим часто и всегда как-то по краю её зрения.

В отличие от него Лата Хонг, дама пышная и влиятельная, работающая в другом секторе города, в Администрации, расположенной в массиве центрального жилого района, обычно вторгалась в жизненное пространство Нэи более ощутимо. Сегодня Нэя увидела её и около «Зеркального Лабиринта». У Латы дела были везде.

— Рэд! — окликнула она Рэда ласковым, но и властным голосом, — вы, кажется, опаздываете?

— Да вот… — пробормотал он, глядя мимо Латы, будто кого-то выискивал, надеясь увернуться от приставаний властной дамы.

— Не иначе вы опять загуляли ночью в доме яств?

Он молчал. Она приблизилась к нему, — Или вы уже протоптали себе дорожку к дому «Мечта»?

Он молчал, ещё глубже засунув лицо в салон своей машины, нагнулся, неучтиво повернувшись к Лате задом. Она по-прежнему не отставала от него, — Рэд, кажется…

Он резко обернулся к ней и встал прямо. Наверное, лицо у него было отнюдь не приветливым, Нэя плохо видела издали, — Если вам кажется что-то, наверное, вы тоже плохо выспались и продолжаете досматривать свои сны.

— Нет, я отлично высыпаюсь. Ведь я не бегаю по ночам на встречи с мужчинами. А вот у вас на вашей светлой и такой чистейшей рубашке рыжие волосы… — Лата стояла уже впритык к мужчине, — И воротничок надорван. Кого вы оттаскали за волосы, Рэд? Не рыжую ли Элиан? Цвет волос точно её. Неужели, она и вас достала, Рэд? — сам стиль её обращения говорил о близости Латы к семье Рэда. Она была очень дружна с его женой.

— Лата, тебе заняться, что ли, нечем? — спросил Рэд, отбросив вежливый официальный тон. — С кем я подрался, с кем целовался, моё личное дело… — и тут он с поразительной быстротой направился к одному из входов в «Зеркальный Лабиринт», обдав ветром спину Нэи, мимо которой и промчался, крикнув на ходу, — Опаздываю же! — и юркнул в здание. На площади остались лишь Лата и Нэя. Нэя невольно сжалась, понимая, что следующей для навязанного общения будет она. Убежать по примеру Рэда было бы неприлично, юркнуть обратно в «Зеркальный Лабиринт», откуда она и вышла, уже невозможно. Лата преграждала туда дорогу. Нэя уткнулась в отражающую стену, спиной к Лате, погрузившись в изучение содержимого собственной сумочки, надеясь, что чиновная дама куда-то спешит и пройдёт мимо.

В дом «Мечта» Лата приходила не только Нэиной клиенткой, но и наблюдателем за порядком и качеством самой работы модельного бизнеса. Все в «Мечте» её боялись, кроме Нэи и Эли. Нэя пребывала вне её власти, вне её критики, проявляемой вслух только в отношении служебного персонала «Мечты». Нэю она уравнивала с собой, если по статусу. Себя же она считала невероятно-значимой фигурой. Особенно она третировала Элю, шпыняя её так, что иногда только чудом не доходило до драк. Эля кричала, махала на Лату руками, грозилась истыкать её иглой и превратить в бахрому её платье, требовала её ухода из салона и обещала никогда не пускать впредь. Лата стояла несокрушимым монументом и шипела о грядущем возмездии за выходку. Сбегались девчонки и прочие служащие, трепеща так, словно «Мечта» вот-вот развеется по ветру, как налетят отовсюду бездушные бюрократы заодно с безжалостными охранителями общественного порядка в городе. Нэя вставала между Латой и Элей, не принимая ничью сторону, спасая обеих от возможного телесного урона. Возмездия со стороны Латы никогда не наступало, а Эля была отходчива и по необходимости забывчива. Да и клиенток даже сама Нэя выгонять права не имела. Кто пришёл, того и обслужи, если человек платит, и человек к тому же не простой. Спустя самое малое время обе женщины ворковали как ни в чём. До очередного визга Эли и шипящих угроз Латы, никогда их почему-то не воплощающих в действие. А она была отнюдь не шутихой, а весьма опасной дамочкой, не бросающей слов попусту. Она чеканила не только свою, — впрочем, весьма женственную, — поступь. Речи её были подобны металлическим отливкам, холодному оружию, так что никто и не пытался Лате перечить, не стремясь опробовать реализацию её угроз на себе. Одна Эля ни во что не ставила мощную бюрократку. Она продолжала ту дразнить, не соображая, насколько такое поведение чревато последствиями, и не для неё одной, а и для всех обитательниц сиреневой «Мечты». Все боялись приходов Латы, а всё равно скучали, если подобных импровизаций долго не случалось.

Нэя не раз умоляла Элю, — Я прошу, будь выдержанной, вежливой со всеми, а то мы разоримся, как она натравит на нас свору финансовых ищеек. Тебе ли не знать, что мы постоянно нарушаем все установления и правила, принятые повсюду. Мы не платим таких огромных налогов, как все прочие нашего ремесла люди! Или же нас прикроют как не соответствующих поведенческим нормам столь значимого города. Мы тут пришлые. Мы вроде аттракциона. Нас сюда пригласили для разнообразия жизни влиятельных людей страны. Для украшения их жён и дочерей.

Эля соглашалась, послушно и виновато кивала своей хорошенькой головой. Ярко окрашенные завитушки волос, казалось, алеют от стыда вместо её статичного лица. На самом деле она не боялась Лату, считала её никем для Нэи, что было правдой. И для себя тоже, что правде не соответствовало. Включи весомая чиновница свои возможности для изничтожения Эли, она продырявила бы всю её наличную, зыбкую и без того репутацию как мощная буровая установка. Насквозь. Элю вынесло бы отсюда как соринку ветром. Так считала Нэя, боясь за Элю, поскольку у той не имелось прочной корневой системы ни здесь, да и нигде в целом свете. Они все жили в своей «Мечте», как декоративные цветы в обособленном горшке. Высшие силы, в данном случае, незримые власти «Лучшего города континента», не собирались пересаживать тружениц «Мечты» в почву сей цветущей территории навсегда. Пришлые и временные, никем не воспринимаемые за ровню.

А Эля не боялась и отчего-то так не считала. Попав непонятным чудом за высоченные стены, Эля воспринимала засекреченный город в лесу как обычный заурядный посёлок, откуда, как известно, никого и никуда не выгоняют, если только ты не преступник. Или же? Невзрачный и неприятный Инар Цульф — бывший управляющий Ал-Физа, бывший охранитель усадьбы Тон-Ата и нынешний бюрократ из Администрации питал её такой вот уверенностью? После того пьяного откровения в уличной беседке Эля никогда больше не касалась своих отношений с ним. Может, и забыла о том. Может, и не было уже давно никаких отношений между нею и Цульфом. Он своё получил и охладел к сомнительной не вдове, не жене, не девице, а не пойми, кто она по своему житейскому статусу. Как и сама Нэя к таковому же «мусорному статусу» принадлежала. Только Нэя всегда трепетала за свою незапятнанную репутацию, даже не имея её ни в чьих недобро-завистливых глазах. Эля же никем и ничем не дорожила.

Всеобщий настрой девушек и женщин — подчинённых Нэи был затаённо враждебным к Лате Хонг. Люди никогда не любят тех, кого боятся, кто их подавляет. Нэя была с ними солидарна, но как-то чувствовала, что Лата её странно и неоднозначно, а любит. Любит, обладая несносным, властно-вредным характером. Изучает её стиль, восхищается, вникает в тонкости сложного мастерства, постоянно общаясь с Нэей на темы, недоступные прочим девушкам и молодым женщинам «Мечты». Конечно, было бы куда лучше, не появляйся Лата у них никогда, но приходилось её выносить. Без ответной любви, понятно, но вежливо и по виду с душевной приветливостью. Впрочем, это качество было у Нэе врождённым и проявлялось само собою, без всяких усилий. Если она и не всех любила, то никому не вредила никогда, не обижала, не оттаптывала ничьих ног, не скашивала злобно глаза ни на кого.

Главную витрину «Мечты», построенную специально и примыкающую впритык к стене возле центрального входа в здание, по творческой прихоти хозяйки украсили макетом «Зеркального Лабиринта» из полированного и разноцветного композита. Инар Цульф долго сопротивлялся такому нарушению общего вида здания, уверяя, что это претит замыслу неведомого архитектора. Так что Нэе пришлось задействовать Рудольфа, уж если здание являлось собственностью «Зеркального Лабиринта». Вначале он отверг её затею, но сам при этом жмурился от затаённого удовольствия, играя в неподвластную её капризам власть. Возмущался, что портить такой архитектурный шедевр каким-то стеклянным и громоздким шкафом, пристроенным снаружи, не позволит. Это вопиющая безвкусица. И денег ей на этот абсурд он не даст. Все витрины можно устроить и внутри здания.

— А если я потрачу свои сбережения? — спросила она.

— Трать, если настолько богатая. Но излишняя пристройка будет снесена, если твоя, уже воплощённая, причуда не понравится тем, кого тебе знать вовсе не обязательно, — ответил он.

— Так ты заступись за меня. Или ты ни на такое не способен?

Он обиженно надул губы на её замечание, что делал всегда, если она его задевала. Но в то же время такая его гримаса свидетельствовала о разновидности игры. Он притворялся, что кто-то ещё помимо него может встать поперёк её затей на территории «Мечты».

После этого разговора без всяких затрат с её стороны привезли весь необходимый строительный материал. Заказ выполнили мастера из строительной организации города. Кто заплатил за всё немалые деньги, на этот вопрос Инар Цульф ответил, что корпорация «Зеркальный Лабиринт», уж коли ей удалось настоять на своём. Она буквально летала, тверди под ногами не чуя, ощущая себя повелительницей невидимых высших сил. Рудольф был обласкан за такое снисхождение по высшему же разряду, но принимая её благодарность, выраженную в усилении любви, он отрицал своё прямое участие и всё сваливал на великодушие Инара Цульфа. Тот отчего-то и вдруг решил, что витрина будет способствовать притоку заказчиков, а это выгодно не только «Мечте», но и ему, как управителю сферой бытового хозяйства города.

Она украсила пространство вокруг макета подлинными декоративными цветущими растениями. Профессиональный садовник из городской организации по делам озеленения и благоустройства «Лучшего города континента» сделал ей специальные контейнеры с землёй, в которые и высадили всю заказанную в ботанических питомниках недешёвую красоту. После этого игрушечный комплекс зданий в окружении декоративных кущ засиял в ночи, благодаря подсветке. Половину витрины занимал также декоративный водоём, — воду изображало цветное стекло, — а на его поверхности как бы плавали стеклянные же разноцветные птицы и прочие водоплавающие. Цветы в живых зарослях, окружающих дорогую и внушительную игрушку, не все были настоящими. Иные из дорогущего цветного стекла ручной работы. За витриной тщательно ухаживали и очень ею гордились. Посмотреть на неё приходили даже те, кто был равнодушен к очарованию самой моды.

— Потрясена, как и всегда, вашим бесподобным вкусом декоратора, милая госпожа Нэя, — сказала ей Лата, впервые увидев витрину после её открытия. — Кто выделил средства на такое недешёвое художество? — спросила она. — «Зеркальный Лабиринт»?

— С чего бы «Зеркальный Лабиринт» будет украшать «Мечту»? Разве у него есть хоть какое сопряжение с модой? — увернулась Нэя, не зная, о чём осведомлена Лата, а о чём нет. Доверительных отношений между ними не существовало.

— Будто нет? — Лата улыбнулась, придав улыбке ту самую грубую «тонкость», на какую способны люди недобрые и наделённые привычной властностью.

В данный момент Нэя гуляла возле настоящего, а не игрушечного «Зеркального Лабиринта». Попадая сюда, она всегда испытывала особое чувство непреходящего детского восхищения. Благодарности неведомо кому, кто определил её не только жить рядом с таким вот архитектурным шедевром, а и впустил её в сокровенные волшебные недра. Тут жил её возлюбленный, а она была сопричастна его жизни. Да не снится ли ей такое вот, даже не везение, а колоссальное чудо её собственной судьбы? Она задрала голову вверх, любуясь хрустальной пирамидой на крыше, и вновь погружаясь, но уже только душой, в то, что сегодня ночью с нею там происходило… с ними…

Нэя прикрыла глаза от блеска сияющих небес и попятилась для лучшего обзора, как упёрлась спиной во что-то мягкое и пряно душистое. Сзади стояла Лата Хонг. Она будто бы и понимающе улыбалась. Будто бы имела пароль доступа в закрытые тайники Нэиной души. Нэя впервые подумала, что Лата чрезвычайно умна и проницательна. За шумными и эпатажными проявлениями расфуфыренной дамы были скрыты более глубокие слои её существа. Она являлась ещё одной маской в театре Нэиной жизни. Крупный напомаженный рот с дежурной улыбкой показался вдруг нарисованным.

— Какая радость увидеть вас тут! Вы как богиня ясного утра, милая госпожа Нэя. Встреча с вами обещает мне удачу в предстоящей поездке по сложным делам в столицу.

Обычно Лата предпочитала не замечать Нэю, встречая её за пределами территории «Мечты». По телу влиятельной дамы струилось тончайшими каскадами платье с броской аппликацией на груди. Нэя точно помнила, что не изобретала такого платья, у них и ткани такой не было. Открытые загорелые и в меру полные руки дамы были в цвет платью. Фиолетовые цветы украшали выпуклую грудь. Их живые прототипы, не умирающие даже в период межсезонья, были редкостью, поскольку их не любили за почти чёрный цвет и за некоторую непристойность самой формы цветка. Она напоминала то, что женщины тщательно прячут у себя под одеждой и открывают только мужьям и любовникам. Поймав оценивающий взгляд модельерши, Лата спросила, — Как вам моё платье?

— Безвкусное, — честно ответила Нэя. — Поскольку я, как и всякий профессионал своего дела, обязана говорить только правду.

— Мне подарила это платье одна особа. Хотя, как и подарила. Отплатила за некую помощь. Я решила надеть его раз-другой, а потом превращу его в ночное платье. Удобный и свободный покрой, да и ткань почти прозрачная. Пришлось вниз чехол напялить, а то без него я вроде как голая. Буду спать в нём со своим любовником.

— Он у вас есть? А говорили…

— Мало ли что о вас, к примеру, говорят. Или у вас никого нет? Вы же достойная вдова? А по поводу безвкусия, тут уж всё зависит от понимания самого вкуса. У всякого он свой. Я вот шла по городу, и все мужчины цеплялись за меня своими взглядами. Не юноши, конечно, а те, у кого возрастные проблемы со зрением, и укрупнённые фигуры лучше для их обозрения. — Лата тяжело вздохнула, будто устала от бега за уходящей молодостью. — Как только я вошла сегодня в «Зеркальный Лабиринт» по своим нехитрым делам, так все там утратили рабочее настроение. Вы не поверите, но меня там любят, в отличие от вашей прекрасной «Мечты». Люди из «Лабиринта» говорят, что я всегда вношу разнообразие в их довольно однообразный и налаженный алгоритм работы. Женщины сразу угощают меня напитками, отвлекаются, мы садимся на роскошные диваны, которые там повсюду, и болтаем. И если честно, только там я и могу поговорить по душам. Вы были в служебных корпусах?

— Нет, — ответила Нэя, — кто бы меня туда и впустил?

— А отчего бы и не пустить? Вы же не образованны, потому ничего не смогли бы там и понять. Следовательно, не смогла бы украсть никаких научных секретов. Точно так же, как и я у вас в «Мечте». Сколько я ни смотрю на процесс работы ваших швей, я ничего в том не соображаю.

— До чего же безвкусное платье, — решив задеть её в отместку, повторила Нэя. — Разве вас не устраивают мои платья?

— Вы ревнуете к конкуренткам из столицы? Платье весьма дорого. А ткань, вы только потрогайте, это же паутинка! Я с утра уже успела набегаться по нескольким объектам и даже не вспотела. Но вы правы. Отдам его уборщице из Администрации. Но предварительно заставлю её отдраить мне окна и полы в моём кабинете. А потом уж пусть радует своего муженька — работягу. Работяги, как я слышала, никогда не страдают утратой половой силы. Всегда здоровая физическая нагрузка, тренирующая все мышцы, и отсутствие избытка мыслей. Мысли-то зачастую и виноваты за нарушение многих функций в организме, особенно это касается половой сферы. Я никогда и никому не делаю даров за просто так. Люди не ценят того, что даётся задаром. Учтите это.

— Как же ваш любовник останется без подарка в виде такого чудесного наряда? — но Нэя совсем не представляла ничьих мужских рук, обхватывающих талию бюрократической дамы. Ни мускулистых рук работяг, ни рафинированных рук людей учёных, ни даже тех, у кого большие проблемы по части зрения. Про проблемы со зрением Лата пошутила, она была дамой заметной. Но её личное одиночество, будто предельно-тончайший купол отгораживал её от окружающей реальности, и никто не мог из-за этого к ней приблизиться, даже если и хотел. Мужа Лата не любила и при его жизни, как и он её, о чём все знали, потому горечь его утраты не была той причиной, что и поместила её под такой вот купол. Граница его ощущалась как нечто льдисто-колючее, и при попытке прикоснуться к Лате, всякий спешил отдёрнуть руку прочь.

— Ценю ваш юмор. Надеюсь, не насмешку. Вы считаете, что желать можно только вас? Но вы проницательны. Нет у меня никакого любовника. А если бы и был, разве это предосудительно? Что мне и осталось-то из отпущенных лет на чисто женские наши радости? Совсем ничего. А дальше наступление гибельной старости. Разве не жаль, что наше цветение под небесами столь коротко?

— Жаль, — погрустнела Нэя, искренне жалея её и вообще всех людей.

— Если бы вы были внимательнее ко мне, вы бы поняли, что я не ханжа. Хотя бы потому, какие самые экстравагантные ваши разработки находят во мне отклик. Я ненавижу только распущенность и откровенную уж грязь. С этим я всегда буду бороться. Наш город был построен вопреки всему, что есть вокруг нас за стенами. Вы и понятия не имеете, сколько людей отдали не только свои силы, но и жизни, чтобы город сиял тут своей красотой и передовым устроением всего, что здесь есть. Тут совсем другая жизнь, и тут должны быть праведные нравы. Ни разврата, ни пьянства, ни бандитизма здесь нет. А я всего лишь одна из тех малых частиц, кто включена в большую структуру поддержания всеобщего порядка. Не сам же по себе он стабилен? А любовь — это уж общественному порядку никак не вредит. Поэтому я, повторюсь, не надзиратель за всеми, а нечто совсем иное. Вы же привыкли к нравам и устроению в столице и прочих провинциях, потому думаете, что и тут также. Нет. По-другому. Строже, но и человечнее намного. Да и люди тут развитее гораздо. А вы натащили сюда всякого человеческого хлама, если честно, и я обязана следить, чтобы поражающая плесень не разрослась повсюду.

— Я натащила сюда грязи? — и помимо оскорбительного замечания, та самая ледяная грань существа Латы царапнула настолько ощутимо, что Нэя отпрянула в сторону, едва не утратив равновесия.

— Не имею в виду вас лично, нежная и безупречная госпожа Нэя! — заметно смягчаясь, произнесла Лата. — Но ваша помощница Элиан? Особа тёмная во всех смыслах, и в смысле образованности, и по части той жизни, что осталась в её прошлом. Вы хоть что знаете о ней, кроме вашего общего и бедного детства? Или те юные танцовщицы из столичных школ, где из них воспитывают будущих наложниц для преуспевающих развращённых дельцов? Вы же задумали сделать из них живой эталон для здешних девушек. Задача непосильная не только для меня, но и для целой, следящей за нравами, структуры города. Что уж говорить о вас! Ваши усилия тут никчемны. Вы добрая и кроткая творческая женщина. Чтобы уследить за порядком на вашей территории, я и взяла на себя такую вот тяжкую и неблагодарную роль. А у меня полно и прочих молодёжных объектов. И всюду, если честно, то же самое. Не следует ли нам с вами найти язык взаимопонимания не только в области вашего неподражаемого творчества? Вы можете подать заявку в Администрацию, чтобы вам выделили штатного помощника для ваших весьма запутанных хозяйственно-административных дел. Тогда я буду уже законно помогать вам в наведении должного порядка, с чем у вас, милая госпожа Нэя, не всё гладко. И напрасно вы думаете, что Элиан только и делает, что занимается вашими проблемами вместе с Цульфом. Вместе-то они вместе, но отнюдь не вашим процветанием они озабочены… Один с жадностью хватается за всякую возможность почувствовать себя молодым, другая с не меньшей жадностью занята обогащением, пользуясь его умственным помрачением. Мне же дорого не только моё время, но и здоровье. Я не металлический прицеп к общественной машине, чтобы тащить на себе непомерную тяжесть, пусть и полезной службы. А многие именно так и думают, взвалив на меня всё, что только можно. Сами же не вылезают из домов яств или из постелей с вашими вертлявыми танцовщицами, замаскированными под ваших служащих. Вы сделали из них подлинный соблазн, обрядив их ничтожные тела в роскошные текстильные фантазии. Ваш талант несомненен, а их, увы! тоже. Только талантом я это не считаю, конечно. Зачем устраивать театральные представления там, где надо только шить и продавать? Обширных, во всю стену, витрин у вас достаточно. Не игрушками их надо украшать, тут же не игровая зона для детей, а вашими изделиями.

Нэя сжалась от невольного страха. Представить себе такое, чтобы женственная по виду и железная, по сути, машина подавления каждый день утюжила бы её «Мечту», было невозможно!

— Вы, видимо, слишком заняты, потому и не рассмотрели, что у меня полно витрин с выставленной одеждой. Показы моды — праздник для наших девушек и женщин. Иначе они бы не ходили ко мне. И из сострадания к вашей нечеловеческой загруженности я никогда не дам согласия на то, чтобы вы стали должностным лицом и у меня. Работайте, где вам и предназначено, а свободное время тратьте на поиски возлюбленного. Ведь время для любви, и правда, бежит галопом. От женщин оно особенно быстро удирает.

Лата тяжело задышала, маскируя гнев тою же нарисованной улыбкой. — Я и не ждала другого ответа. Но я не теряю надежды на перемену вашего решения. А решение ваше очень значимо, поскольку у вас уж очень значимые покровители. От того у вас и свобода. Или вы думаете, что я вас так чту, что советуюсь чисто из дружеских побуждений?

— Нет, — засмеялась Нэя искренне, — Я так не думаю. Я никогда и не считала вас своей подругой.

— Напрасно. Знали бы вы, как услаждает мой слух ваш хрустальный голос, радует ваш смех. К чему вам витрины, когда вы сама одушевлённая витрина как природной, так и рукотворной красоты…

— Вы тяжело дышите, у вас проблемы с сердцем?

— У кого есть сердце, у того всегда будут и проблемы. К счастью, я здорова пока. В отличие от вас я уже набегалась по служебным делам. Мне никто не даёт возможности спать сколько хочется. Мне и себя и дочь кормить надо, и о будущем её думать, раз отца нет. А я, видите ли, — она опять тяжело вздохнула, — вхожу в обладание наследством своего мужа. Он не был бедняком. Его родителей, как понимаете, давно нет, родных нет. Да ведь сколько жадных пастей разинуто вокруг всякого чужого добра! В каждую такую пасть хоть что-то, а засунь, иначе найдут повод всё отнять. Я вся в хлопотах. Как только вступлю в наследство, покину сей прекрасный уголок, какой он для вас, а для меня унылая крепость, хотя и раскрашенная. Стану богатой и куплю новёхонького мужа не только своей дочери, но и себе. Вы же не считаете, что я вдова без надежды скинуть с себя этот почётный, а такой тягостный ярлык?

— Как же я могу так считать? — промямлила Нэя.

— А вы? Уже сбросили его с себя?

— Что?

— Да ярлык вдовы! Наверное, это сладостное чувство опять ощутить себя живой и горячей женщиной? Вдвойне сладостнее, чем чувство невесты. Поскольку юные девушки ничего не ценят. Чем бы им и ценить дары любви? Только у женщин все необходимые для того органы чувств и развиты. Для полного впитывания в себя мужской страсти. А ведь и её надо уметь возбудить и поддерживать. Скажите, а он страстен? Ваш прекрасный друг… Вам с ним хорошо?

Нэю обдала плотная волна стыда за чужое бесстыдство. Шляпка скрывала лицо Нэи наполовину, и Лата, хотя ничего не заметила, отлично всё считывала. Прощупывала её реакцию, зачем-то ей важную, — Хотя о чём я и спрашиваю? Всё написано у вас на лице.

Но лицо-то как раз и было скрыто полями шляпы.

— А то знаете, бывают такие обманки. Внутри ничего нет из того, что обещает оболочка. Пустые люди. Статисты в спектакле жизни. Но я всегда таковых чую. Я обладаю нюхом на талант чужой души.

— Вы говорите как Ифиса.

— Ифиса? Ифиса — Лан?

— Вы с ней знакомы?

— Нет, конечно. Откуда бы? Бывала по молодости в театрах. Помню. У вас столько необыкновенных знакомых и друзей. Вас любят самые необыкновенные мужчины. А я? Не хотелось бы, знаете, быть бездарной статисткой в чьём-то чужом спектакле. Вдруг и мне дадут свыше, пусть и не главную, а только второстепенную, но всё же запоминающуюся роль? — Лата бесцеремонно сняла с головы Нэи красивую шляпу из твёрдого кружева, пропитанного особым составом. Поля украшали ягоды и цветы. — Чудная вещица! Я беру её немедленно. Деньги принесу, как зайду в следующий раз. Я ваш самый преданный и щедрый клиент-покупатель, — Лата примерила шляпку, глядя в зеркальную фасадную стену здания. Она едва не плясала от удовольствия при виде своего несколько размытого отражения. Отнять шляпку сразу Нэя не посмела из-за её искреннего восторга, но расстаться с этой вещицей она тоже не могла.

— Вы всё равно гуляете по лесу, а там тень и прохлада, — утешила её Лата. «Легко таким людям жить», — опешила Нэя. — «Они берут всё сами, не считаясь ни с кем». Рудольф любил эту шляпку. Когда они гуляли вместе, он, играя, хватал губами кристаллические ягодки. После чего говорил, что теперь ему нужны ягоды живые, и начинал целовать её в губы…

Нэя вздохнула. Лата заметила, — Я что-то сделала не так?

— Видите ли, госпожа Хонг, ягоды сделаны из натурального самоцвета. Они принадлежали моей маме. Были сохранены и отданы мне бабушкой. Я и прикрепила их на шляпу. Очень дорогая мне вещь не только потому, что цена её действительно немалая.

— Сколько же? — неприятно помрачнела влиятельная дама.

— Я не знаю. Я не покупаю аристократических драгоценностей ручной эксклюзивной работы. Недёшево, я думаю. Вы же знаете, что люди, живущие вверху, не носят штампованных изделий. Да и камни дорогие в силу своей величины и чистоты.

— И вы носите дорогущие драгоценности, бродя по лесу? Я думала, что это стекло. Безделица. А вы не обманываете меня?

— Чтобы нажиться на вас? Разве я предлагала вам свою шляпку? Я могу после того, как сниму украшение, заменив его точно таким же, но стеклянным, подарить вам шляпку.

— Да не нужна она мне! Безвкусица, если честно. Я же не вечно-юная девочка, как вы, чтобы ходить с ягодками на шляпках. — Лата с сожалением отдала шляпу назад. — Хотя будем уж откровенны. Не будем обольщаться туманным отражением себя, — и она кивнула в сторону стены, куда только что смотрелась. — Юность-то только в душе, а возраст даёт о себе знать любой красотке, как она ни играет в своей «Мечте». Только в мечте, — довольная своим каламбуром, Лата щурилась на ярком свету. Заметные морщинки под слоем тонкого и дорогущего грима проявились у её, свирепо сверкнувших, глаз.

— Вы о себе? — не растерялась Нэя, — тут вы правы.

— Вы, может быть, считаете меня своей соперницей? — огорошила Лата своим очередным вопросом. — Если оскорбляете меня столь глупо и беспомощно?

— Я? Вас?!

— Я только что была у господина Руда Ольфа. Мы обсуждали с ним дела чисто-хозяйственного толка. Я затеяла украсить фонтан возле Администрации натуральным камнем. Он обещал дать консультацию по поводу всех его характеристик, прочности и тому подобное. Вот жду его. Он обещал меня подбросить в столицу, куда и направляется сам. Я, в отличие от вас, не сладкая ягодная ловушка для скучающих мужчин. Я очень занятый человек. Именно человек, а не глупая женщина. Если вы ждёте его, то лучше не стоит. Он сильно раздражён на данный момент, поскольку только что у них с коллегами произошёл бурный спор по поводу чего-то, мне неведомого. Я в чужие профессиональные секреты носа не сую. Нос у меня небольшой, хотя сама я человек немаленький в здешнем социуме. Я думаю, вы не порадуете его своим появлением так некстати.

— Вы не боитесь попасть под раздачу? Как же поедете вместе с таким раздражённым человеком?

— Я сяду на заднее сидение. Я умею молчать в нужную минуту, как и говорить тогда, когда моего общения желают. Так что советую вам, не ждите.

— Да не жду я никого! — на самом деле Нэя только что вышла из спальни Рудольфа в его жилом отсеке «Зеркального Лабиринта», о чём вдова и не подозревала. Он встал очень рано, а она спала долго. Нэя просто гуляла и мечтала, наполненная недавним счастьем, не спеша возвращаться к работе. Следующего свидания может и не быть в ближайшие дни. Поэтому она и растягивала свои любовные переживания, не желая погружать их так быстро в заповедную зону души. Вначале надо посидеть на террасе, выпить чашечку бодрящего напитка, собраться с мыслями, а уж потом и приступить к рабочей суете, полностью освободившись от той сладкой тяжести, чем и была она переполнена. — Как мило вы обозвали меня сладкой ловушкой, — засмеялась Нэя, натягивая шляпку на свои распущенные волосы. — Только я не обиделась Какая женщина о том не мечтает? Так вы придёте за шляпкой? Я потороплюсь с её изготовлением.

— Только если вы сделаете для меня новую шляпку. И чуть просторнее, пожалуйста. У меня голова больше вашей, — Лате трудно было отказаться от понравившейся шляпки.

— Действительно, у вас большая голова.

— Так у меня в большой голове и ума больше вашего, — она повернулась к Нэе спиной, тренированной от вечной беготни, и жилистым крупом.

— Как размер любви связан с размером ума? — спросила Нэя вслед.

Лата притормозила и, развернувшись, какое-то время раздумывала, не поспешить ли ей в «Зеркальный Лабиринт»? чтобы уж наверняка перехватить Рудольфа, но вернулась к Нэе, — Малый ум, малые и печали. А любовь, моя милая госпожа Нэя, очень часто самая большая печаль на свете для женского сердца. У мужчин же любви всегда отведён очень короткий период времени. Нет для них ничего важнее ума. Своего собственного, конечно. Поскольку женщинам они вообще отказывают в его наличии. Убедитесь сами. Хочу пожелать вам, как можно дольше не обзаводиться таким вот невесёлым практическим опытом. Оставайтесь такой же беспечно-юной не только по видимости. Вам невероятно идёт ваша умилительная детская шляпка.

— Надо ли понимать, что вы отказываетесь от приобретения себе точно такой же?

— Нет, — она опять застыла в некотором раздумье. Видимо, боялась упустить Рудольфа как средство быстрой доставки себя в столицу. — Поиграть в молодость отрадно любой женщине. Да разве я старая?

— Ничуть, — порадовала её Нэя.

— Я вам не верю. Я никому не верю, милая госпожа Нэя. Я слишком перегружена своим отрицательным опытом. А ведь вам и в голову не приходит, что мы с вами в некотором роде женщины с одной веточки, как вот эти драгоценные ягодки на вашей шляпке. Безупречные по своему виду и роду деятельности, из хороших семей, а на самом деле весьма сомнительные, если по высшему счёту…

Нэя, как ни порывалась убежать и сама, после таких слов осталась стоять на месте.

— А ведь и я жила некогда во дворце одного из влиятельнейших людей Паралеи… в каких великолепных парках я гуляла, в какой роскоши и обожании… А откуда же, по-вашему, моё пристрастие вдруг проклюнулось к той изысканности, которую вы для меня и создаёте? Старые привычки всколыхнулись вдруг. Как я выгляжу на ваш взгляд? В смысле возраста?

— Молодо, — не погрешила против правды Нэя.

— Я всем говорю, что приближаюсь к тридцати пяти своим природным циклам, а сама уже к тридцати семи придвинулась. Ибо два природных цикла я умышленно вычеркнула из своей жизни. И вам ли меня не понять, когда вы тоже жили где-то в неописуемом великолепии и среди сказочных ландшафтов, не утруждая своих рук ради насущной необходимости выжить. Вы о тех годах сожалеете?

— Нет.

— А я да. Хотя от всего этого остался лишь едкий пепел воспоминаний, будто и не моих, а втиснутых в меня насильно. Чтобы жизнь лакомством не казалась. А как я люблю лакомства, моя госпожа Нэя. Обязательно посещу сегодня столичный Дом для лакомок. Для фигуры нежелательно, а для души очень питательно.

— Как же тогда ваш муж, если вы рассказывали, что прожили с ним с шестнадцати лет и до самой его внезапной и столь ранней смерти? — невольно задала вопрос Нэя.

— Я вам о том не рассказывала. И не вашей Элиан, разумеется. Это Инар Цульф о том знал и вашей прислужнице любопытной проболтался. Мой муж за эти годы, что и выпадают из моей биографии, вовсе не безупречной, как вы теперь понимаете, и обзавёлся своей второй семьёй, а так-то разве посмел бы?

— Почему вы говорите со мной о таком…

— Потому что считаю вас за уникальную женщину, — ответила Лата. — Вот видите, дружбу вам упрямо навязываю, а вы столь же упрямо её отвергаете.

— Вы сами ушли, ну… из того дворца? Или так сложились обстоятельства?

— И то, и другое. Сердце моей дочери едва у меня не похитила незаконная жена моего законного мужа Дарона. Моя родная малышка воспитывалась в доме мужа, я и вернулась туда, выгнав захватчицу и вернув себе то, что мне и принадлежало по закону Надмирного Отца. К тому же у меня к тому времени появились совсем не те возможности, что прежде, а что у него? Или вы думаете, что все мужья настолько уж и щепетильны? Я дала старт его научной и служебной карьере. Жить с мужчиной без любви тягостно, зато его смерть не становится тем ударом, что опрокидывает навзничь. Как забавно, если подумаешь, вы жили в невообразимом богатстве, но без любви, а теперь одна и без богатства, — если по существу вопроса, «Мечта» не совсем и ваша, — но зато в любви. А у меня всё наоборот. Вначале в любви и в богатстве, а потом и без любви, и без всякого богатства. Скажите, госпожа Нэя, почему ваш первый муж оставил вам столь мало, что вы, вложившись в свой бизнес, вынуждены работать?

— А что вам осталось от чужого, насколько я понимаю, богатства?

— Так и вам от дворцов мужа ни крылечка, ни ступеньки не досталось. А деньги, драгоценности пошли на покупку стартовых условий для последующей карьеры, моей и мужа. Как и у вас…

— Я догадывалась, что у вас не простая судьба…

— Не удивительно. Мы с вами переплетены, как две мерцающие ниточки, в едином узоре того полотна, что и есть наша жизни, госпожа Нэя.

И она ушла. Не стала дожидаться Рудольфа, поскольку Нэя затронула нечто очень болезненное в её душе.

Какое-то время Нэя следила за тем, как женщина влезала в большую общественную машину, набитую людьми и уходящую за пределы ЦЭССЭИ. Тонкое платье облепило всю её вспотевшую плотную фигуру, давая возможность всякому желающему представить, какова её нагота. Если бы такие желающие имелись. Нэя тут же одёрнула себя за возникшую неприязнь к женщине, чьи изъяны хорошо знала, обшивая и украшая её. Лата чем-то напоминала Ифису, — крупная, но ладная и упругая. Ведь она не истощала себя бесчисленными родами. Подобных женщин всегда много среди тех, кто внешне преуспевают, а в действительности не ведают личного счастья. Бездарные, но необходимые статисты в чужом спектакле.

Но была ли Лата, действительно, бездарной? Исключая её неудачливость в личном и женском аспекте. Неприязнь часто мешает разглядеть в человеке его достоинства и таланты. При упоминании имени Ифисы, существа как раз одарённого во всех смыслах, Лата заметно омрачилась. Это был знак, она Ифису знала отлично не по одним лишь ролям. А как-то глубоко лично тоже. Нэя на уровне глубинной интуиции сразу ощутила, Ифиса и Лата, они обе, однотипные виньетки на «полотне жизни», как сказала Лата, очень близко связанные общей же и роковой нитью Судьбы. Каков пол у Судьбы? Женский, если он есть. А у Рока? Мужской. Потому-то тут и возник в её памяти, как бы неуместно, характерный лик подавляющей личности по имени Ал-Физ, ласково склонившийся над Ифисой в тот далёкий день на площади перед Зданием Коллегии Управителей. У Ал-Физа женщин и девушек, тончайших и отборных, было не счесть. И разве не могла кто-то из них любить его столь же безотрадно и безудержно, бесполезно и безответно, как и Ифиса? О каком дворце упомянула Лата, кусачая пчела-труженица? Вернее, оса, ибо кусает всякого без ущерба себе. Да и в Коллегии Управителей уж точно подобных Ал-Физу хватает. Она усмехнулась невольно. Эх, женщины, даже не имея того, чем можно хвалиться в бесцветном своём настоящем, они гордятся, пусть и сомнительным, но красочным прошлым. Лата — бывшая особая дева? Не похоже. Она из приличного рода, образованная, вышла замуж в юности, и умерший муж был из того же сословия. Потрясающие откровения вовсе не сделали Лату понятней, симпатичнее и ближе.

Нэя представила, как Лата расталкивает прочих людей в машине, требуя себе лучшего места. Разозлилась Лата нешуточно. А вот за что? Нэя даже обрадовалась, что обида Латы, наконец-то, избавит их всех от её налётов на «Мечту». Да и наболтала много лишнего, вдруг застыдится?

Душевное общение с бюрократической дамой

И как она ошиблась! Лата пришла через пару дней. Как к себе домой, как всегда свысока и подозрительно озирая все помещения «Мечты». Причину придраться она всегда изобретала с ходу, как и мотив своего прихода. Не платье заказать, так шарфик вышить, или проверить вентиляцию помещений, чистоту полов, чтобы клиентки не задыхались от пыли. «Комфортный досуг жительниц Лучшего города континента, — говорила она, — «моя зона ответственности».

Она долго изучала витрины, загораясь глазами и повторяя, — Денег нет, нет! Но видеть всё это само по себе есть чистое наслаждение. Вы искусница, вы любимое дитя Надмирного Света, уж коли он наградил вас столь светлым даром и волшебным умением…

Пришлось Нэе сделать ей подарок, паутинное и затейливое нижнее бельё, а уж верхнюю юбку Лата и сама прихватила из витрины самовольно.

— Мой любимый цвет, цвет океанической волны, с вкраплениями блестящих пузырьков и окаймлённой белейшей пеной. Ах, какие кружева! Откуда вы их достаёте?

— Привозят из одной мастерской, расположенной довольно далеко, в одной из провинций континента. Потомственное искусство, закрытая община…

— Ну да, ну да… Мне ваши профессиональные секреты и ни к чему. Я за кружевами не собираюсь охотиться. Такого барахла навалом в любой столичной лавчонке. Посмотрите, какое совпадение, цвет кожи моих туфелек точно такой же, как у юбки! Инар Цульф подарил туфли за одну мою услугу ему по службе. У этого человека есть вкус, ничуть не уступающий аристократам, которым он столько лет служил когда-то. Всякий, кто попадает в атмосферу аристократического мира, пропитывается ею, даже не понимая порой того. Ваш тонкий вкус и беспримерный эстетизм, можно сказать, это природные дары, унаследованные по аристократической линии. Такое впечатление, что вы спустились сюда с небес, где и обогатили своё воображение столь дивными образами, кои воплощаете потом в вещественный материал. Это подлинный восторг души и тела, ваша «Мечта»… Ах, какая жажда с утра! Всё бегаю, всё тружусь, как и всегда без должной оценки со стороны начальства. Надо бы их и призвать к справедливости, чтобы повысили мне оплату за неохватную работу… — она алчными глазами присматривалась и к блузке с пуговками в виде перламутровых крошечных раковин, — А вот это точно в пару юбчонке…

— Для кого вы наряжаетесь, если мужчин не любите? — выдавила из себя Нэя, не посмевшая сразу же не дать Лате присвоить юбку сверх выделенного подарка. Но попробуй, уследи за быстрыми движениями ловких рук Латы! И сильных, так что не отнимешь уже. Нэя продолжала удерживать юбку за край, стремясь вытянуть её из захвата сладкоголосой стервой. — Этот экземпляр выставочный… он пока что не запущен в серию… это для показа, затем в столицу повезём. Потом вам точно такую же сошьют.

— Зачем же мне любить всех мужчин? — Лата вынужденно отпустила юбку из своих хватких рук. Она следила за тем, как Нэя вновь прилаживает её на атласную вешалку, облизнула выпуклые губы большого рта, как хищник, упустивший добычу. — И откуда же уверенность, что я не люблю хотя бы одного из всех? Но не бледнейте, моя щедрая госпожа, я знаю меру. За блузку я заплачу вам с приплатой. Юбка мне и не по возрасту, как я думаю. А моя Иви и без этой юбки обойдётся. Обладая столь юной и роскошной фигурой, она и в рабочей униформе вводит в трепет всех мужчин в «Зеркальном Лабиринте». Проходу ей не дают. И даже влиятельные персоны предлагали ей посетить Храм Надмирного Света… — тут Лата презрительно поджала свои губы, — Да ведь не всякий из них и достоин такой-то девушки. Она тоже дочь аристократа,как и вы, госпожа Нэя.

— В последнее время вы сорите своими тайнами, будто у вас возникла прореха в душевной сокровищнице.

— К чему теперь-то тайны, если Дарон на полях погребений? А там, как вы понимаете, человек уже лишён и слуха, и зрения, и всех прочих эмоций. А я горжусь, что моя дочь аристократка.

— Уходя из вещественного мира, человек сохраняет все качества и свойства своего существа, госпожа Лата.

— Ну, ну, мне бы вашу уверенность в этом. Я бы не стремилась столь жадно хватать всё из мира вещественного.

— Вам, как я думаю, не за разговоры платят на вашей должности. Если вам нечем занять себя, то у нас работы всегда много.

Лата затаила раздражение. После подарка любезной хозяйки грубый отпор выглядел бы низко и недостойно, а она чтила те правила, что приняты в общении между равными и непростыми людьми, — Разве вы не знаете, что мне вовсе не платят за мои старания по поддержанию порядка в «Мечте»? Знали бы вы, ради кого я взвалила на себя и этот добавочный груз…

— Зато вы берёте оплату нашими изделиями, — напомнила Нэя, продолжая жалеть блузку с чудесными пуговками и радуясь, что юбку из такой изумительной ткани, что, казалось, она струится как вода, переливается на свету, удалось отвоевать. — Стоимость иных вещей порой выше оплаты моей служащей за целый природный цикл.

Конечно, Лата знала меру. Свои неисчислимые заказы она оплачивала. Но, видимо, она высчитала, сколько именно ей и положено за навязанную опеку в эквиваленте вещественных благ. — Неужели, вы столь неумны, если думаете, что я стала, если уж по существу дела, вашим внештатным сотрудником по доброй воле? Или вы считаете, что мне, как и вам, не дорог личный досуг? В ближайшее время вам точно не грозит разорение. Уж поверьте, ваша лизунья Элиан утащила куда как больше. И ещё утащит. Ну, так кто же принесёт мне напиток для утоления жажды? — она огляделась вокруг, но все служащие попрятались.

Пришлось пригласить её на чашечку фруктового напитка с ягодными булочками. Они пристроились в пустом и просторном зале показов. Осчастливленная и подобревшая Лата сидела в той самой шляпке, к которой Нэя прикрепила стеклянные уже ягоды и шёлковые цветы со стеклянной росой. По счастью у неё был запас таких вот игрушек, целая коробка стеклянных чудес, заказанных у мастеров из столицы, поскольку многим посетительницам хотелось таких украшений для кружевных шляпок. Вышло даже красочнее, чем было у Нэи. Натуральные камушки уступали в своей яркости поддельным роскошествам. Шляпа была другой, но Лата не заметила подмены. Снимать шляпу она уже не захотела.

— Я бедна, моя милая госпожа Нэя, а вот отказать себе в красивых нарядах не могу.

— Как же вы говорили, что наследуете состояние своего мужа?

— Я ошиблась в своих расчётах. Тот день был неудачен для меня. Раз уж я назвала вас феей удачи, нельзя было мне с вами ссориться. Оказалось, что у моего покойного мужа много долгов, и я как наследница должна их погасить. Буду продавать его дом. Он был игрок в азартные игры, игрок неудачный. К тому же, как я вам и говорила, он имел вторую семью с малыми детьми. И он вовсе не оставил свою параллельную семью, как мне и обещал при моём возврате к нему. Хитро маскировал своими служебными командировками своё отсутствие днями и неделями. Жена незаконная, а детей он узаконил. Так что и им причитается с папашиного именьица. Он дошёл до того, что начал торговать корпоративными секретами. Вы же и не знаете, как корпоративно-клановые монстры ведут борьбу между собою за обладание всем, что только и есть. Земли, воды, технологии, новое и более совершенное оружие, дающее власть. Да за всё! Вот его и отправили раньше времени в Надмирные селения. Кто-то, чьё могущество он недооценил. А ведь умнейший был человек, хотя и червивый в душе. Нельзя служить одновременно нескольким хозяевам. Никогда не верьте мужчинам, Нэя! Они всегда живут только ради себя. А всё же я отдала бы и половину оставшейся мне жизни, чтобы пережить хотя бы одну ночь из того множества ночей, что дарит вам ваш друг. Даже если бы она была и такой, после которой вы пришли в платье, надетом на изнанку.

Нэя едва не захлебнулась напитком от изумления, бросив чашечку на столик, и та опрокинулась, — Кто сказал вам…

— Угадайте, — дама сохраняла радушие и спокойствие, словно речь шла о погоде и цветочках. — Вам следовало бы не доверять своему ближайшему персоналу. Не буду загружать вашу душу загадками. Она должна быть у вас лёгкой и наполненной чудесными идеями о новых формах вашего творчества. Ваша служка Элиан составляет подробные отчёты о вашей жизни здесь и приносит их начальнику Хозуправления, лично. Она и не смеет ему отказать ни в чём. Она раба Инара-Цульфа больше, чем ваша. А уж зачем это надо ему, я не знаю. Но как-то уверена, что личного интереса Цульфа к вам нет.

— А вы подсмотрели тот самый отчёт? Вошли без спроса в кабинет начальника? Или как это произошло?

— Вы точно никогда и нигде не служили, поскольку не знаете о бесконечных интригах и слежках друг за другом в любом из бюрократических учреждений. Да и везде. О подглядывании, о подслушивании, о тихом и незаметном проникновении в зону чужих интересов, о воровстве тайн и подлом шантаже. Всему этому научилась и я, чтобы не только выжить на просторном верху властных этажей, даже будучи не самой главной там фигурой, а и заиметь себе шанс проскочить на лестницу, ведущую ещё выше. Так вот, Инар-Цульф как-то и забыл корявый отчёт Элиан на столе. Вышел куда-то, а я как раз и вошла. По привычке глянула в чьи-то каракули. Кто, думаю, так безграмотен в нашем-то непростом городе? Если слуга — рабочий какой, так Инар-Цульф их делишками и распрями никогда не занят. На то нижние чины на нижних этажах угнездились. Ну, и углядела ваше имя — Нэя-Ат. Прочла и ничего бы не поняла, не будь я знакома с вашим домом «Мечта» настолько и близко. Кстати, на бумаге той стоял ваш вензель. Она и бумагу для разных ваших записей украла у вас для доноса на вас же. Впрочем, то был не донос. Нечто иное. Некие записи, вроде, как дневник наблюдений служки за собственной госпожой.

— Зачем?! Кого может интересовать моя личная жизнь?

— Мало ли кого. Вы подумайте сами, кто мог остаться у вас за пределами «Лучшего города континента», и кому важно знать о вас всё.

— Никого. Не беспутный же художник Реги-Мон? Он и не обладает ни малейшим социально-значимым весом. Он летучий пух по жизни.

— Да что вы! Какой там художник. Тут кто-то значимее самого Главы Хозуправления, если тот выполняет такие вот щекотливые и странные весьма поручения. Кто-то, кому вы дороги и важны.

— Тон-Ат? Но его нет в живых! Или он вовсе не погиб? Только так я могу объяснить странный интерес к моей жизни со стороны обездушенного чиновника. Неприятный господин Цульф когда-то был на службе у Тон-Ата.

— Тон-Ат? Ваш первый муж? Тот влиятельный врач и фармацевт? Или у вас были и ещё мужья?

— Когда бы я и успела обзавестись нешуточной летописью, чтобы в неё была вписана череда мужей?

— Всякое бывает. Вы слишком хороша, Нэя, чтобы можно было поверить в ваше столь длительное вдовство. Напрасно вы думаете, что Инар-Цульф обездушенный. Он человек весьма непростой, и как вам ни покажется странным, почти праведник. Если ваш муж жив, как же он бросил вас одну? И где он? Ведь его имение сдаётся в аренду одной фармацевтической корпорации. Там прекрасные окультуренные площади, специально устроенные под лекарственные растения. Я любопытствовала. Посредником выступает именно Инар-Цульф. А вот ради кого он старается, тут уж… Тайна и тайна.

Стало трудно дышать от веяния неприятной какой-то тайны. Как будто затхлый погреб открыли, а там страшная замурованная дверь, как было в доме Тон-Ата, из которой он и выходил, по словам Чапоса. Нэе не хотелось разгадывать загадку под мшистой печатью оставленного навсегда времени. Хотелось захлопнуть страшную дверь, поскольку там всё одно чернота непроглядная. — Эля мне верна. Эля не могла…

Эля, словно бы услышав, что речь о ней, вдруг всунула свою голову в приоткрытую дверь. Лицо её выразило испуг при виде Латы, глаза округлились, но она вошла, чтобы убрать чашечки со стола. Пританцовывая, так как специально обучалась у девчонок-моделей изящным телодвижениям, она спросила сладким и ненатуральным голоском у Латы, — Не желаете ли ещё чего? Может, хотите закусить рыбой, тушенной в пряностях и со сладкими овощами? Нам как раз привезли обед только что.

— Не хватало мне рыбой провонять! — зло прикрикнула Лата, — мне ещё к солидным людям предстоит идти на рабочее место. Да и ты смотри, рот и руки потом отмой после рыбы, чтобы платья ею не провоняли, а клиентки не угорели от твоего духа!

— Попрошу вас тут не командовать, — вежливо попросила Нэя, — не оскорбляйте моих коллег по работе. Вам же хотели услужить. Иди! — потребовала она у Эли, — не высовывайся, если тебя не зовут.

— Дала бы я тебе тухлой рыбьей головой по уху, — обратилась Эля к Лате, — да рыбу нам очень уж свежую поставляют. Жалко её переводить для такой вот цели, — какое-то время она оглядывала стол, но стукнуть было нечем. Булочки мягкие, а чашечки хозяйки очень уж тонки, да и Нэе дороги как память. Лата молчала. Не хотела прерывать разговор с Нэей ради возможной драки с дерзкой служанкой, каковой упорно считала Элю. Она пихнула Элю в пышный зад, когда та повернулась для ухода. Эля подпрыгнула для разворота и свирепого скачка на обидчицу. Тут уж Нэя ухватила Элю за подол и потребовала у той немедленно уйти из зала. Эля подчинилась.

— Эх-ха — а, — выдохнула Лата ей вслед, — Предают как раз те, кто близок. Посторонний-то как может? Выгоните её немедленно и уже на улицу! Пока в дополнение ко всему она вас не обокрала дочиста. Я подозреваю, что она и воровка ко всему прочему.

Инцидент погасил разгорающуюся злость Латы, ввёл её в утраченное благодушие. А от Нэи откатилась вдруг волна смятения, спутавшая все мысли. Она вновь привела их в порядок, отодвинув все загадки. На них не было отгадок. — Нет, — возразила она Лате, — Эля служит мне на износ. И я люблю её как родного мне человека. Наверное, тот господин шантажирует её тем, что поспособствовал ей сюда попасть. Даже я не смогла бы, если бы служба безопасности города её отбраковала. И я была бы тут совсем одна без подруги, почти сестры. Она не способна на воровство.

— Она-то как раз способна. Вы, не обладая в себе никаким изъяном, не представляете себе, что такое криводушие. Советую вам избавиться от вашего добросердечия, всем очевидного. Не верьте никому!

— Никому? Тогда и вам?

— И мне. Я вовсе не исключаю того, что смогу и о вас наговорить гадостей кому угодно, если войду в эмоциональный шторм. Я же женщина! И женщина ревнивая, увы. Так ведь никто, кто вас знает, мне не поверит. А тем, кто с вами незнаком, что за дело до вас? Но тут я искренне вам говорю, со знанием человеческой психологии, а женской особенно. Элиан — искалеченное существо, даже если она и была хорошей в юности.

— Напротив, она следит за порядком в «Мечте», за всеми работницами. У меня всё нормально, все платья на месте, все ткани и прочие недешёвые украшения для них не пропадают никогда. Вы что-то путаете. Эля не украла ничего.

— Не украла, так украдёт, как будет удобный момент. А по мелочи не одна она тащит. Как вам уследить-то, когда вокруг такое изобилие одежд, аксессуаров и рулоны дорогих тканей в цехах? Почему у вас нет должности смотрящего за сохранностью материальных ценностей? Вы поразительно беспечны, моя доверчивая госпожа Нэя!

— Почему же не следят? Сам распорядок работы таков, что каждый отчитывается за то, что и использует в процессе работы. Есть ответственные за рабочий процесс мастера, есть и приходящий специалист по финансовой отчётности из числа сотрудников Инара Цульфа…

— Я подобрала для вас этого толкового человека, но ведь он не может отследить всё ваше непростое хозяйство досконально. И зря вы уволили Ноли Глэв. Не за её же сомнительное прошлое неудачной актрисы? Рассудочная, наблюдательная, очень злая! она отслеживала ваш распущенный персонал и замечу вам, под подолом ничего не утаскивала, когда на выходные домой уезжала.

— Вы же не способны на воровство, почему же всех подозреваете?

— Я не ворую, потому что умеренна в своих потребностях и обладаю развитым интеллектом. Имею некоторый высший смысл у себя в голове. Только красивая одежда моя слабость. У меня даже есть теория. Тело же нагое само по себе. А человек не может ходить голым, если развит как человек. Почему? Не только тут защита от холода и прочей пыли, сырости и ветра. Душа наша требует укрытия! Она же вокруг нас, но незрима. Вы так не считаете?

Какое-то время они молчали. Слишком много информации обрушила на хрупкую Нэю массивная Лата. Она давила, хотелось от неё избавиться.

— Как трудно вам живётся! Если всё правда, о чём вы говорите. Тяжёлый какой ваш мир! Я бы с двух шагов в нём завязла как в смоле.

— А ваш разве другой? — сощурилась Лата с искренним и неиссякаемым интересом к Нэе.

— Совсем другой. Не сказочный, конечно. Но не такой угнетающий.

— Я бы тоже хотела жить где-то совсем в другом месте. А вы тоже улавливаете, что место такое где-то и есть? — Лата задумалась и похорошела внезапно. Вообще же, без грима она выглядела моложе и нежнее.

— Оно там, где мы и живём. Мы же сами делаем свою реальность таковой, какова она и есть.

— Не думаю, что так вот всё просто. Нас всунули сюда без согласования с нами. Не мы же нарисовали себе небо, почву, леса. Не мы налили реки и нагромоздили горы. Не своими руками мы построили города, в которых живём. Не вы и не я. Всё грандиозное лежит за пределами не только нашего воздействия, но и нашего понимания, если честно. Не я организовала ту Администрацию в городе, где работаю. Я принимаю наличность существующего мира в целом, поскольку и не могу не принять. Выбор-то где? А уж приспособляюсь, как умею.

— Но быть злой или доброй — наш выбор полностью.

— А я злая? Несимпатичная?

— Злой никогда не кажется и красивым. А добрый человек не кажется страшным.

— Не ответили. Ясно, что противная злюка это я. И как ни украшай меня, добрее я не стану, как и даёт мне понять ваша дерзкая служанка. Девица — загадка — ваша Элиан. Только другого рода, чем вы. Вы как ларчик из драгоценного поделочного камня. Он мерцает на свету, а нутро спрятано. Понятно, что там ценность, а вот какая? А Элиан как грязная и мелкая болотная ямина, в которой укрыт какой-то мелкий кусачий гад. И отгадывать мне её противно. Всегда безопаснее обойти.

— Вам нравится Рудольф? — спросила Нэя дерзко. — Это же бесполезно. Почему вы не избрали другого человека?

— А он может не нравиться женщинам? Всем нравиться невозможно, конечно. Но ведь так говорят: она нравится мужчинам. Или: он нравится женщинам. Если честно, когда-то я сильно страдала… не утрату мужа имею в виду. К тому же, когда выяснилось, что Дарон обманывал меня, я сразу же вычеркнула его из своей памяти, будто его и не существовало! — тут Лата взяла и в два укуса проглотила булочку Нэи. — Да ведь глазам не запретишь смотреть по сторонам. Смотрю, вокруг полно мужчин. Мужчин некрасивых и страшно вредных, как это и водится. А тут вдруг… красавец, умница и голос бархатно-глубокий, когда он говорит. Нечеловечески прекрасен у него голос! Магическое воздействие оказывает, пронзает до самой начинки позвоночного столба. И я всё удивлялась, а другие-то, неужели, не видят его нездешней какой-то природы? Вы вот спросите у моей дочери, а она скажет, да чего ты в нём увидела, чего в других нет? Такой же кот корябистый, разве что породистый. Так ведь и у других шёрстка блестит порой столь же приманчиво. Дочь моя, не пойми, в кого уродилась…

— Вы её любите?

— Как же не любить, если она у меня одна? — она примолкла, и Нэя порадовалась, что отвлекла её от мыслей о Рудольфе. Но Лата вовсе не отвлеклась, — Верите, когда прихожу в «Зеркальный Лабиринт» по своим неотменяемым надобностям, уже с порога ощущаю, там он или нет. Когда его нет, то внутренние помещения, будто темнее становятся. А когда он в здании, будто сама геометрия меняется, шире и светлее вокруг, — она словно бы забылась, с кем она говорит. И только её очевидная безутешность от понимания, что она выбрала не того, кто ответит на её чувство, примиряла с её безумной какой-то откровенностью. — Даже если смотрит равнодушно, то так, что нет в его глазах ни одного грязного пятнышка, ни одной мутной мыслишки, как соринки на дне смотрящей в вас одухотворённой прозрачности. Да и дна нет. Какой-то бескрайний мир. Догадываюсь, конечно, что мир тот не идеален, как ему и положено, коли он живой и подвижный. Совершенству же нет нужды воплощаться в непостоянные смертные существа…

— Вы сказали «даже». А бывает такое, когда он проявляет к вам симпатию? — внезапная ревность вырвалась вдруг и спонтанно.

— Если бы… будь так, стала бы я перед вами откровенничать! Да вы сами-то не знаете, что ли, как он вами околдован?

— Почему околдован? Я не колдунья…

— А я да. И толк в этом для меня какой?

— В каком же смысле вы колдунья?

— Да в прямом. Мне, например, открыто, что всякое чувство, если оно возникло с неудержимостью, имеет свою подпитку. Если не в настоящем, то в будущем. Вот как вашу любовь все годы вашей разлуки питало прошлое время, когда потенциал вашей любви не израсходовал себя, потому и сохранился для настоящего времени…

— Ноли Глэв вам о том поведала? О прошлом…

— Вы были слишком несправедливы к ней, затаив обиду за какие-то пустяковые замечания в ваш адрес когда-то, А если Ифиса её оговорила?

— А это-то… откуда ж сведения?

— Люди переплетены между собой порой столь и причудливо, госпожа Нэя, что имеют множество общих знакомых, даже о том не подозревая. И неужели, вы думаете, что избрав себе такого человека, наделённого буквально сверх природной красотой, вы смогли бы не заиметь соперниц? Пусть и никчемных, ему не интересных. Или отброшенных. По причинам для вас тайным. Да вы и сами возникли с ним рядом как соперница Гелии. Так что и у вас соперницы есть. И не обязательно в этом городе.

— Какое глубокое, однако, погружение в чужое прошлое, — пробормотала Нэя. — Вы подобны сборщику старья…

— Разве вам неизвестно, как бесценны порой вещи, отмеченные печатью ушедших времён? Суньтесь-ка в иные лавки старины, так испытаете потрясение от цен, доступных лишь богачам. И потом, вы же не старая, и он уж никак не старьё. Как и я, впрочем. Уверяю вас, у нас с вами всё самое главное пока что в будущем.

— Вы способны предсказывать будущее? Даже Тон-Ат говорил, что будущее известно лишь Создателю, который живёт во всех временах одновременно, то есть вне времени. А люди о том не ведают и лишь самонадеянно лгут тем, кто доверчив. Будущее возможно проектировать, и даже добиваться его осуществления, когда задействован коллективный мозг и немалые усилия тех или иных сообществ, но и в этом случае нет гарантий его осуществления даже частично…

— О-о! Какие содержательные беседы вы вели с вашим бывшим мужем!

— Как же возможна связь без духовного общения?

— Связи бывают разные. В том числе и сугубо половые, как у вашей Элиан со многими, мимо пробегающими по случаю.

— Эля вас задевает лично или вы настолько увлечены всеобщей и недостижимой праведностью?

— Кстати и о будущем. Оно способно себя приоткрыть как раз тем, кто если и не праведен, то к тому стремится. То есть к очищению себя до состояния прозрачности.

— Лата, вы рассуждаете как моя старшая мамушка Ласкира…

— Почему-то думаю, бабушка не одобрила бы вашего выбора. И не потому, что этот выбор плох. Непредсказуем. В смысле вашего будущего устроения. Откуда он, Рудольф? Он же говорил вам о своей семье, о родном доме? Все данные о работающих в «Зеркальном Лабиринте» настолько засекречены, что и не сунешься.

— Если засекречено, то и я не знаю. Зачем мне знать о том, что не положено по моему статусу?

— А, ну да! Вы же в другом смысле общаетесь. Вы красивы, молоды, да и по виду девочка совсем. Вы не любили своего прежнего мужа?

— Почему так решили?

— Объясню. Одну очень старую и очень хорошо сохранившуюся даму спросили, как это ей удалось столько прожить и настолько не по возрасту моложаво выглядеть? Она ответила просто: я никого и никогда не любила.

— И всё?

— И всё.

— Чушь какая-то. Она просто была безобразна, вот и всё. По крайней мере, в молодости. А в старости все одинаково ветхие.

— Причём тут красота облика? Любовь к красоте не имеет ни малейшего отношения. Да и какая красота в любви? Если честно, то и безобразного много. Любовь — безумное тяготение с последующим колоссальным взаимным выбросом энергии. Иногда, конечно, нет взаимности, а растрата есть всё равно, души и тела. Главное, растрата души! Кто-то свыше, Надмирный Свет должно быть, питается такими вот выбросами. Для того мы и созданы.

— Вы так откровенны со мной. Почему?

— Наверно потому, что у меня нет подруги. Да и не было никогда. Как и самой жизни за рамками данного времени, вроде бы, и не было. Я и не пытаюсь за эти рамки высовываться. Зачем мне?

— То есть, хотите сказать, что прошлого уже нет?

— Вроде того. Мы существуем с вами, пока тут говорим и мыслим.

— Ну, уж! Я-то точно помню себя прошлую с самого моего детства.

— А многие люди ничего не помнят. Или не могут, или не хотят. Проснулись, живут. Уснули, и нет их, как и не было никогда. Я вот наблюдаю иногда, как унылый мусорщик метёт площадь, или как согнутый, почерневший от загара трудяга тащит какую-то тяжёлую штуковину для укладки дорожки, а то, как нищий спит возле городской свалки на смятых пустых коробках. Наблюдаю иных бюрократов в Администрации с их глазами, заплывшими от безразличия ко всем и ко всему вокруг, женщин, похожих на разряженные механические куклы. Они тотально бездушны! Они плоские и наспех намалёванные статисты, поддерживающие иллюзию подлинности того, в чём её нет. Я имею в виду саму нашу жизнь. И я не могу представить их малышами с очаровательно-круглыми мордашками и глазами, полными доверия и интереса ко всему, что окружает. Ведь в детях настолько очевидно светится душа из всех пор их нежного существа. А у этих, кто по преимуществу гоношится вокруг, где душа? Я её не вижу. — Она откинулась на спинку креслица и, сняв шляпу, обмахивалась ею, гоня воздушную волну в сторону Нэи. Нэя безмерно устала от неё. Лата выпила не только целый графинчик фруктового напитка, сваренного на целый день Элей для утоления жажды Нэи, но и все её наличные силы, а ей предстояло ещё столько работы.

— А я могу представить их детство, и я вижу в них душу. И я допускаю, что в вас говорит ваш личный статусный, как вы любите выражаться, снобизм.

— Потому что вы добрая и не особенно-то умная. Но как я уже и говорила, размер любви не связан с размером ума.

— Надеюсь, вам удастся найти себе любовь, соответствующую размеру вашего ума.

— Уф! — выдохнула Нэя, едва Лата скрылась за дверями кристалла. Примчалась Эля, — Зачем ты не дала мне шибануть её по уху? Чтобы забыла дорогу к нам.

— Тебя бы посадили на несколько дней в дом изоляции. Хорошо если в самом городе, а если бы вытолкнули в столицу?

— Никто не вытолкнет.

— То есть, у тебя тут защита? Прочная?

— Конечно. Ведь это же ты! — Эля потёрлась носом о её ушко, промурлыкав как кошка, — Милочка, ты моя защита. А я твоя защита.

— Эля, ты пишешь отчёты о моей личной жизни человеку из Администрации? Зачем?

— Что за подлость! Лата всё выдумывает, чтобы нас рассорить. Как ты проверишь, чтобы она тебе ни наплела? Ты же понимаешь, что она наш враг? Хитрый и очень умный враг.

— Зачем ей враждовать с текстильным центром?

— Затем. Она ревнует тебя к Руду! Все знают о её влюблённости в него. В Администрации все потешаются над ней. Ей хочется через меня, как слабое место в её мнении, посеять тут раздор, а потом и до тебя докопается. Будет постепенно рыть подкоп, чтобы всё и обрушить тебе на голову. Уж найдёт потом, как и чем, если меня отсюда выбросят. Нашлёт какую-нибудь напасть, воров там, скандал какой устроит через третьих лиц. Ты же доверчивая и чистая, не видишь ни в чём подвоха. У! Она страшная! И дочь такая же мерзавка у неё. Я, если хочешь, по просьбе Инара-Цульфа тебя охраняю. Слежу тут за всем. За это он мне даже приплачивает. А ты говоришь о слежке! Это охранная функция. Вдруг кто тебя обидит? Инар держит за тебя ответственность перед одним человеком. Не говорит перед кем. Только то, что и Руд Ольф перед тем человеком — пылинка залётная. Дунет — нет Руда. Вот так! — Эля с силой дунула на волосы Нэи. — Ты не догадываешься, кто тот человек? Я, если честно, голову сломала такой вот мыслью.

— Нет.

Как размер любви связан с размером ума

Не всегда им удавалось проводить много времени вместе. Чаще он уходил рано утром, а она досыпала одна. Возможность длительного общения была подлинным счастьем. Когда внутренний куб пирамиды наполнился свечением, Нэя проснулась окончательно. Настроение было прекрасным. Она смотрела в конус потолка, где, казалось, и сфокусировался источник света. Из него и растекались по стенам изумрудные потоки, наполняющие всё внутреннее пространство, омывающие кожу, глаза, окончательно изгоняющие фантомные страхи туда, откуда они и выползли, чтобы у них не было никакого шанса на воплощение в жизнь. И всё же, мизерные крупицы тёмных кристаллов грядущих бед, их горькая россыпь где-то так и застряли в ней, с неустранимой программой их реализации где-то там, за горизонтом, куда и устремляется каждый из воплощающихся дней — к своему закату. Если бы, если бы жизнь была навсегда такой — утренним мерцающим пробуждением в счастливую вечность.

Замерцала сфера-шар на изумрудном кристаллическом столе, их всеобщая связь друг с другом на любом из объектов землян на Троле. При желании можно было настраивать сферу на показ Земли, её континентов, городов, океанов и островов, а также на показ всех планет Солнечной системы. Для Нэи это была интереснейшая игрушка. Земля была необычайно пестра и разнообразна. Непостижимо не схожие друг с другом ландшафты соседствовали на одном континенте, а будто принадлежали они разным планетам. Словно кто-то взял пазлы разных миров и соединил их в одном удивительном земном мире. А может, так оно и было? Ведь, как говорил Рудольф, они не знали своего сложного прошлого. У них существовали разные исторические версии, гипотезы их происхождения, и все их тайны не были раскрыты до сих пор. Сам же Рудольф, увлекаясь в молодости историей, знал этих исторических версий множество, и ни одной не верил, и говорил, что, возможно, у них землян и не было этого прошлого. А некто спустил их со звёзд и оставил на Земле в полной покинутости, где они и придумали себе свою земную историю, совершенно разную у разных народов. Они до сих пор не изучили свою планету, хотя и расползлись по очень большим пространствам Вселенной.

— Вот подумай, — сказал проснувшийся Рудольф, наблюдая её возню со сферой, — лезем к другим учить справедливости и вселенской мудрости, а сами ни черта ещё не понимаем. Прошлое Земли такая же свалка, как и у вас, миллионы и миллионы втрамбованы в земные пласты, страшная мистика денег уродовала людей веками, кроя под своё людоедство людей в их преемственности поколений, придумав сказочку о первородном грехе падшего человечества. Но мы выкарабкались, и вы не пропадёте, если учесть, что в подручных у вашего Надмирного Света здесь обитают эмиссары из других миров.

Нэя легла на его грудь. Он поднял её вверх одними руками, гордясь, вероятно, своей силой, а потом бережно прижал к себе.

— Ты возьмёшь меня на Землю? Как обещал. Помнишь?

— Но ведь тогда ничего не осуществилось. А сейчас мне хорошо с тобой и здесь. Зачем нам Земля?

Нэя поняла это так, что он не хочет её обманывать. — Почему ты не хочешь взять меня с собой? Если улетишь на Землю?

— Я не улечу на Землю. По крайней мере, в ближайшее время. И потом, ты единственная здесь. Вдруг на Земле будет иначе? Мы с тобой как первозданные люди в райском резервуаре. Ты единственная для меня, я для тебя. Нет?

— Ты боишься того, что будешь сравнивать меня с земными женщинами? И я не выдержу такого сравнения? А сам ты выдержишь сравнение с другими на своей Земле?

— Да. Ты ведь можешь и тут объективно оценить меня. Нас же много. И я тут главный, ну, один из главных. На Земле, конечно, нет. Но и там я не был худшим. Да разве дело в этом? Ты не сможешь адаптироваться в чужом мире, вот что более чем реально. Зачем думать об этом сейчас? Если хорошо жить так, как мы и живём? У нас с тобой время бесконечного открытия разных ощущений друг от друга. Что нам Земля? А если похитят не меня у тебя, а наоборот?

— Есть кому?

— А то! Когда я с тобой, я исчезаю как грубое физическое тело. Я не понимаю природу своей трансформации, да мне и без надобности. Каждый раз выходить из своей оболочки, такой привычно ограниченной, и оказываться где-то, чему я не знаю названия. В волшебных сферах, где ты мой проводник. Что может быть прекраснее? И это всё такому скоту, каким я был.

Нэя закрыла его губы руками.

— Ты добрая. Ты простила всё. Но я себе не простил ничего.

— Я тоже животное, — прошептала она, — И мне нравится будить в тебе непристойные желания, хотя кто может вторгаться в наш мир со своим мерилом? Должного или не должного? Я люблю твоё тело, а душа только в придачу к ней, — и она засмеялась, — видишь, какая я падшая! Так они там говорят, те внизу. И не понимают того, что я одна в их городке люблю в одной из самых высоких башен одного из самых высоких зданий ЦЭССЭИ, в «Зеркальном Лабиринте», над ними, выше всех! Они же все там, внизу. А я, падшая, парю в хрустальной выси. Но они даже не видят этого! И люблю я самого прекрасного человека Паралеи.

— Я самый прекрасный? Ты шутишь. А я даже не умею отделить твою мягкую и согревающую меня душу, родную, от твоего родного тела. Ты для меня неразъединимое целое.

Ссора на пустом месте, или же причина есть?

Но так было не всегда. Как-то раз он вызвал её к себе утром, сказал, что сильно соскучился и у него есть время для неё.

— Почему ты никогда не расскажешь мне, как ты жила в своих плантациях, — они сидели в его маленькой столовой внизу, где он хотел сварить кофе. — Ты помнишь, как попала туда? Как попадали туда другие?

Нэя поняла, что её упоминание о появлении Тон-Ата в прошлый раз вызвало в нём некую тревогу и ему важно нечто уяснить для себя. — Другие? — спросила она беспечно, не желая погружаться в подробности той жизни. — Кто? Разве туда кто-то попадал из других?

— Гелия.

— Гелии нет на свете, зачем о ней? Почему она не рассказывала тебе ничего? А мне не известны ни её пути, ни те пути, что вели в страну Архипелага.

Это походило на допрос, причём с привкусом беспощадности. Нэя взяла яблоко из садов доктора Франка. Земные фрукты были очень вкусные, если дозревали до максимума своей спелости. А эти яблоки… Нэя отложила в сторону красочный, но недозрелый плод. Казалось, само имя «Гелия» состоит из металлических холодных игл. Оно укололо сразу. Очарование момента пропало. — Всё же ты бываешь временами таким… — она скривилась от кислоты недозрелого фрукта, — какой же жёсткий и… — она не успела произнести слово «фрукт», как он перебил её, посчитав, что определение относится к нему лично.

— Я? Да я добряк, каких и сроду не водилось в вашей Паралее, — разговаривая, Рудольф снял верхнюю куртку — составную часть той униформы, в которой пребывал в своём подземном городе, оставшись в рубашке без рукавов. Нэя с неприятным удивлением увидела голографический рисунок скорпиона.

— Ты говорил, что выбросил рубашку…

— Когда говорил? Зачем же выбрасывать то, что вполне годится для носки? У нас же нет текстильных производств. Мы всё занашиваем до дыр ради экономии энергии. Любая вещь требует для своего создания энергетических затрат. Я стараюсь не ходить в тряпье Паралеи там, где можно чувствовать себя землянином. Чем тебе не угодила моя одежонка? Качественная вещичка, ей износу нет. А у вас тряпьё, хотя и натуральное, очень уж недолговечное.

Нэя поняла, что он начисто забыл о том, при каких обстоятельствах он в ней красовался. Он вообще не фиксировался на этом. — Удобно. Сегодня жарко.

— Я помню один сон, — сказала она, нарушая табу не прикасаться ни единым словом к тому, что осталось в прошлом. — В ту самую ночь в доме у Гелии этот скорпион вдруг ожил и заполз на меня. Он лёг на мою грудь и придавил меня тяжёлым туловищем, ставшим металлическим. А потом очень больно укусил… в самое сокровенное место девушки. Я почувствовала, как горячая кровь потекла из меня, а он не хотел покидать моего тела, продолжал жалить, глядя сверкающими зелёными глазами без всякой жалости. Ты тогда так и сказал, что мне приснился кошмарный сон. Но именно этот кошмар полностью вытеснил всё то прекрасное, то предельное доверие, что и открыло мне подлинную суть любви. Я же запомнила лишь свою муку… но ведь точно же было запредельное счастье взаимного познания… не могло не быть? Почему произошло такое странное вытеснение счастья ужасом? А ещё говорят, что все кошмарные переживания уходят вглубь подсознания с неизбежностью…

Рудольф сел на гостевой диван, стоящий возле панорамного окна. — К чему вспоминать сны? — спросил он.

— Та любовь в квартире у Гелии была только моим сном? Ты не был у меня первым? И единственным по сию пору…

— Наверное, так поступать было неправильно, но тогда я… Как бы себя определить теперь? Если с вершины прожитых лет? Я был одержимое тобою животное.

— Не был ты никогда животным. Как бы я тебя смогла полюбить? Жаль, что наше первое сближение случилось не там, где мне и хотелось почувствовать твоё первое проникновение в себя, — в твоей обещанной хрустальной пирамиде… У меня до сих пор в памяти тот сон о чудовище, которое овладело мною, затмил отчего-то нашу первую ночь любви… Наверное, горький привкус собственной моей негодности всё испортил. Любить тебя в постели Гелии… Утром я ничего не могла понять, принять свершившееся, не могла себе простить такого падения…Но это избыточно мягкое определение. Я ощущала себя попросту негодной женщиной. А ты исчез, бросил в чужом доме одну… И опять этот чудовищный скорпион на твоей рубашке… В том подземном отсеке он будто ожил, когда я вошла. Он даже зашипел, я уловила. Ты же обещал выбросить эту рубашку! Я не могу её видеть!

— Наверное, тогда возникла лишь иллюзия, вызванная страхом и непривычной обстановкой. Вся та ситуация выпадала из зоны нормы… Ты очень тонкий человек, и ты почувствовала, что место опасное. А скорпион? Может, он хотел предупредить тебя о том, что не стоило бы тебе лезть в то логово? Разве я не предупреждал тебя о том? Разве не изгонял тебя дважды, прежде чем ты осталась там? Но ты и сама хотела экстрима! Я же зверски тогда скучал в своём личном одиночестве, и ты тоже, — он засмеялся, будто то, что там произошло, имело отношение к чему-то весёлому. Нэя прикусила губы, запрещая себе превращаться в плаксивую девочку.

— Ты продолжаешь тонуть в прошлом, пребывая к нему всегда лицом навстречу, но спиной к будущему, — продолжал он, — Наше первое сближение, так и не получившее продолжения тогда, было невыразимо прекрасным, уж поверь мне как человеку, имеющему опыт в подобных делах. Поэтому я и говорю, ты превзошла всех моих прежних женщин и уверен, так и останешься не сравнимой ни с кем. Островной колдун зомбировал тебя и нарушил в тебе связность всех воспоминаний, дурил тебе голову какими-то призраками, которые приходили к тебе по ночам. Но ведь как ни грустна такая правда, тебя любил не я, а этот маг-оборотень. Признаю, он обучил тебя потрясающему сексу.

— Руд, ты не понимаешь, что говоришь пошлости?

— Почему? Я делаю тебе комплимент.

— Я и там любила тебя, а не его. Он… — она раздумывала какое-то время, но поскольку он сам же перешёл все границы, когда-то оговоренные, не лезть туда, где они жили порознь, ответила, — Я не могу объяснить ни тебе, ни себе его способностей. Он принимал твой облик и входил ко мне именно тогда, когда я была на грани того, чтобы сбежать. Но, живя там, я и понятия не имела, куда, собственно, бежать? Кругом необозримые сады, плантации цветов, а дальше горы. И ещё океан…

— И что же ты испытывала? Ты понимала, что он вводил тебя в гипнотический транс?

— Ничего я не понимала. Мне было хорошо с тобой. С тобой! А не с ним.

— Ничего себе дедушка! А что потом? Ты как-то должна была объяснять себе происходящее? Если сохраняла ясное сознание и помнишь об этом до сих пор. Так каковы же были твои ощущения? Тебе было хорошо с ним?

— Не с ним, а с тобой! Я испытывала счастье. Потом несколько дней была на подъёме всех чувств…

— Со мной? Меня там не было с тобой. И ты ясно понимала это. Выходит, ему было затратно прикидываться мною. Раз он столь редко баловал тебя своими посещениями. Ты приставала к нему, чтобы он повторял те сеансы с перевоплощением?

— Нет. К нему нельзя было, как ты говоришь, приставать.

— А дорого бы я дал за возможность проникнуть в сам механизм его трансформаций. Выходит, он был способен к эрекции? И что же, мощно у него получалось? Сколько раз за ночь?

— Руд, ты не осознаёшь кошмарной пошлости такого вот допроса? Его недопустимости? Того, что ты унижаешь меня, себя… Я была безвольна в той кошмарной игре, в которую он меня вовлекал, думая, что делает мне благо…

— Почему же та игра была кошмаром, если ты испытывала наслаждение? Не думаю, что он этим горел ответно. Что сама его природа нуждается в сексуальных утехах. Старик всего лишь входил в твоё положение, развлекал, коли уж назвался твоим мужем. А я-то думал, что он был никчемной ветошью, как и Хагор…

— Руд… — она закрыла лицо ладонями, — Ты потерял меру дозволенного…

— В отношении тебя мне дозволено всё! Ты полностью моя со всеми своими прелестями и тайнами. И снаружи, и внутри ты моя! И если меня одолевает такое вот любопытство, тебе нечего стесняться. Говори уж, как оно и было. Ты попала к нему в его логово, уже не будучи девственницей. Будь иначе, он с тобою так бы не играл. А ведь и существу, устроенному более сложно и затейливо, не чужды, выходит, такие забавы. Да я давно об этом знал! О том, в какие игры он играл со своими воспитанницами и до тебя!

— Во что он играл и с кем? О чём ты?

— О том, что ты права, и надо соблюдать границы даже в якобы безграничной откровенности между любящими. Прости меня. Забудем о твоём прежнем защитнике. Кем бы он ни являлся, он в прошлом. Я один виноват в том, что ты оказалась в его власти. Я жуткий пошлый ревнивец, — желая развернуть её от неприятных воспоминаний, он сменил тон на ласковое мурлыканье. — Разве я не сдержал своих обещаний? Ты оказалась в обещанной хрустальной пирамиде, где у тебя уже нет никаких соперниц, да и быть не может.

— Ты меня запутал настолько, что я, когда думаю о прошлом, не отличаю сон от яви. Ты же сам в «Мечте» развлекался от скуки очень экстравагантно. А там, у Гелии, ты мне сказал перед тем, как уйти на долгие девять лет, — «Спи, а настоящее счастье мы испытаем в чистом прекрасном месте». Но ни в какое хрустальное счастье ты меня не взял тогда. Я вошла в зал, где гости Гелии валялись пьяными по всем углам. Гелия отсутствовала и не знаю, если бы не Ифиса, чтобы я делала. Ты оставил меня одну среди чужих людей. Ты не должен был так поступать, не должен был прикасаться ко мне в доме Гелии. А я? Я была совсем девчонкой и, как безвольный лист, затянутый в сердцевину смерча… Я не могу ничего забыть, Руд, даже понимая всю смехотворность своих переживаний для тебя. И там, во мне, они так и остались настолько тяжёлыми переживаниями, что я не могу их трансформировать во что-то лёгкое и несущественное, даже любя тебя теперь. Я мечтала о твоей хрустально пирамиде все девять лет. Но… наше сближение было таким непростым. Почему? Для чего я всё выплеснула? Но перед самым утром, когда в мой сон пришёл Тон-Ат, он сказал, если я не уйду от тебя теперь, моя жизнь с тобой будет непростой и короткой… — тут Нэя поняла, что не стоит ей загонять его в угол и делать обвиняемым. С таким человеком, как Рудольф, делать этого было нельзя. Он никогда не возьмёт на себя вину.

— Не понимаю, куда тебе уходить? Зачем? Что ты всё время о снах! Такое чувство, что твои сны реальнее жизни.

— Но, если Тон-Ат вовсе не сон? Он не был человеком Паралеи, и физические законы нашего мира, хотя он был им подневолен, как он сам говорил, они не всегда были для него преградой.

— Такого быть не может! — жёстко опроверг он, — физические законы на то и законы, что встать выше них никому не под силу. Просто есть такие физические законы, которые пока что не изучены.

— Я не знаю… он умеет общаться напрямую с тем, кто очень далеко от него. Это затратное действие для него, но он умеет. Значит, он жив!

— И ты хочешь к нему вернуться? Так я понимаю? Куда? Как?

— Он велел… Нет, я не скажу… я забыла…

— Если ты от меня устала, то можешь уходить. Я ведь обещал тебе свободный выход на все четыре стороны. Задерживать тебя я не буду никогда.

— Тебе настолько легко отпустить меня?

— Нет. Нелегко. Только по любому я улечу отсюда. Мне пришло разрешение на отбытие. Да оно, собственно, уже и есть, много лет уже как. Я здесь только ради дочери. Но она во мне не нуждается. У неё теперь другой защитник.

— А я думала… Не ради меня?

— Нэя, ты сама затеяла бессмысленные уже разбирательства. В гибели твоего брата была виновата Гелия. Её тотальная ложь. То, что мы утратили девять лет жизни. Мы могли быть счастливы, и она тоже. Всё могло сложиться иначе. Он имел ложное мнение обо мне, он начал стрелять, не дав мне и приблизиться. Зачем? Мне было не до размышлений, когда он всадил в меня две пули. Самозащита всегда мгновенна. Но когда я вернулся, я увидел его живого. Он был жив после нашей стычки! И когда я узнал впоследствии, что он погиб, я испытал шок. Я не мог понять, как смог сотворить подобное одним ударом? Гелия опутала паутиной лжи и меня и твоего брата. А потом наша взаимная месть начала раскручиваться по спирали, кто сильнее, кто больнее ударит. И мы провалились с головой в эту месть. Она всегда могла уйти, но не уходила. Она, как подлая змея, ползала по каким-то притонам и приползала, прося подачек, в то время я уже не удерживал её. Я её отмачивал в бассейне, так противна она мне была, потому что сама атмосфера тех заведений пропитывала все поры её существа. Ты никогда такой бы не стала, как она, ты погибла бы от той мерзости, в какой она жила. Она была пресмыкающееся, и выносила всё за возможность блистать, как она того хотела. А ты наделяла её ангельской добротой, потому что не умеешь видеть зла ни в ком. Ты боялась только меня, единственного человека, который любил тебя. Что дал тебе твой Тонат? Все эти годы мыпровели бы в любви, взаимной и оберегающей друг друга.

— Ты обиделся?

— Нет. Я вообще не обижаюсь. У местных же сниженный уровень интеллекта.

— Ну да. Моя голова небольшая, и ума мало. Только и годится она для шляпок, украшенных ягодками, раз уж сама я сладкая ягодка — заманушка. — Самым разумным сейчас было бы ей уйти, как он и предлагал. Но этой самой разумности ей и не хватало.

— Перестань! — возмутился он, — не унижай ни себя, ни меня. Сама же просила меня об этом.

— Мы жили в стране Архипелага, — сказала она, — Тон-Ат также использовал тайные ходы. Они существуют, кратчайшие и необъяснимые. В лесном же посёлке у него была своеобразная база. Место встречи с теми, с кем он был здесь связан. Только что тебе от таких сведений теперь? Азира тоже была агентом Ал-Физа. И ты приблизил её настолько… А может, она приблизила тебя, как и знать.

— Не помню, кто это. О каких агентах речь? А ты лично видела его, Паука? Не могла же не видеть, если жила там? — он встал и подошёл к ней совсем близко, будто ему было важно высмотреть в её глазах смятение или ложь. Но не было никакой лжи, как и смятения.

— Никогда. Никто и никогда не видел его. Его придумали жители Паралеи, а вы им поверили. Паук — миф. — Нэя отвела глаза в сторону, злясь на неуместный и даже нелепый допрос.

— Кто же вёл против нас войну все эти годы? Твой старик был внедрённым агентом Паука в Паралее? Играл роль этакого народного целителя и мудреца. Да нам известно, что вся планета червивая. Жаль, конечно, что я не отвинтил его голову с морщинистой шеи, когда он был так близок. Зачем он взял тебя? Если был древен и скрипуч, как мумия?

— Он никогда не скрипел и вовсе не был древним!

— А! Как же я забыл о его мощной эрекции! Или всё же он давал тебе лишь иллюзию соединения…

— Тебе трудно принять, что он любил меня! Хорошо. Пусть не любил. Он был связан обещанием, данным моей маме, быть мне защитой, если понадобится.

— А спинку свою чешуйчатую он не просил тебя помассировать? Или ещё кое-что похуже? Ну, сознайся, что он не всегда приходил к тебе в ложном облике? Ведь иногда ты принимала его и без иллюзорного грима? Пусть и по-старчески редко, но он желал супружеского оброка с тебя. А ты виляешь теперь, уверяя себя же, что никогда бы не позволила ему прикоснуться. Маскируешь неприглядную правду своими же кружевными выдумками про какие-то транс уровневые сны. Что якобы приходил я, а на самом деле он трахал тебя!

— Замолчи! — Нэя обхватила свою голову руками, почти физически стало больно ушам, как будто её контузило акустической волной. — Ты как был, так и остался моим единственным мужчиной! Я никогда не знала других! Неужели, ты сам того не чувствуешь?

Рудольф подошёл к ней, по-прежнему охваченный какой-то своей мыслью, — Хагор знал о том, что Гелия бродила по ту сторону и гор и океана? Мы так и не поняли, где скрыт механизм, управляющий столь быстрым движением тоннелей.

— Никто не знает. Тон-Ат говорил, что тоннели — наследие давно погибшей цивилизации. А Гелия мстила Хагору. За тот Кристалл, что он тебе дал.

— Глупец Хагор думал, что теперь он будет знать всё о наших замыслах. Он думал, что я купился на его бескорыстный якобы дар. Да я сразу понял, что он лишь средство связи. И умышленно носил его только тогда… Ну, в общем, когда отводил свою душу. И он ничего и никогда не понимал. Сейчас он прячется в своих норах в горах или пьёт в провинции. Но кому он нужен, старый алкоголик, всё пропивший? Все свои способности, возможности? У них с Пауком свои игры, а у нас свои. Им тоже зачем-то нужна ваша планета. Ты умница, что никуда не совала свой нос, иначе твой благодетель никогда не отпустил бы тебя из цветочной тюрьмы. Ты нужна только мне.

— Нет. Никому я не нужна! Я целый год после смерти бабушки мучилась в столице одна, совсем одна. Меня все обманывали, с домом в лесном посёлке, потом с работой, когда платили гроши за то, на чём наживались сами. Как я жалею, что покинула тот дом, и им кто-то завладел. Я подставила под удар молодого чиновника, взявшегося мне с готовностью помочь в сделке с его продажей, а его и самого обманули страшные мошенники, неизвестные мне, поскольку теперь-то я точно знаю, что не он был виновен в той запутанной истории. Если бы я не спешила убежать оттуда, дом так и был бы моим. А теперь куда мне уходить, как ты столь великодушно предлагаешь? «Иди! Иди, ты мне уже надоела»!

— Откуда мне было знать, что ты жила в столице после тех лет? Я и узнал-то случайно. И ничего я тебе не предлагаю. И я не говорил ни разу, что ты мне надоела. Только даю тебе понять твою полную свободу от себя.

А она воображала, что он пойман в её нерушимые сети. Но всё это не более, чем птичьи по замыслу и наивные ловушки её любви, без которой он в случае чего прекрасно и обойдётся, как обходился все годы. Иллюзия закрытости, защищённости оставила Нэю, и она повисла в пустоте, будто стен никаких и нет, как оно и казалось. Как во сне возникло чувство соскальзывания вниз, ойкнуло сердце, как при падении.

Она никогда не сумеет устроиться в той адской жизни за стенами, понять её запутанное устройство. Она действительно всю жизнь жила в некоем бутоне, не желая вылезать наружу. Думать о мире, о том, что дышит за стенами жилища Рудольфа, не хотелось. И тем более, о том страшном и уже подлинном, чем и была Паралея, что расползалась неоглядным, серым в пеструю крапину парков, лесов и растительности, живым студнем за стенами «Садов Гора». Студень, пропитанный испарениями живых существ, занятых суетой выживания, поиском пропитания, отчаянием, безотрадным бесконечным трудом, развратом и визгом питейных заведений, утончёнными поисками смыслов праздными умами, плачем и смехом, юностью и старостью, болезнями и роскошной кичливостью. Смертью одних, рождением других, — круговращение биологической массы, наползающей на саму себя, закручивающейся или наоборот раскручивающейся гигантской живой раковиной. Вот чем была для Нэи та жизнь за стеной. Возврат туда был невозможен. Легче было умереть.

Она прижалась лбом к изображению скорпиона на рубашке. Она питалась ласками чужака, и сама питала его. Ведь и пришелец хотел любви и счастья, и своей тёмной железной стороной, к которой она сейчас прикоснулась и отдёрнулась, страдая, он всё же был развернут к тому страшному миру, а к ней только своей нежной и беззащитной, человеческой стороной. Он притянул её к себе, приняв приступ страха и слабости за призыв к любви.

С уже распущенными волосами она стояла перед ним в одном нижнем корсете и нижней юбке, и её нагота полностью высвечивалась через паутину кружев. Кружева скользили в его руках и беспрепятственно проводили живой ток любовного напряжения, кожа привычно отзывалась на прикосновения, покрывалась мурашками, изнемогая… Но в данный миг рассудку Нэи было не до любви.

— Как же ты мне мила, даже когда капризничаешь… — прошептал он, — как я мог жить, когда тебя не было рядом?

— Разве ты думал обо мне тогда? И разве настолько часто ты вспоминаешь обо мне и теперь?

— Тебе не хватает? В противном случае, как бы ты смогла воплощать свои творческие фантазии, чем и наполняешь свою трудовую деятельность? К твоему же счастью, я не такой эгоист, чтобы присваивать себе всё твоё время без остатка. Я ценю тебя настолько, что готов лишний раз поскучать, но дать тебе возможность для полноценного восстановления — для отдыха.

Нэя отстраняла его руки, отстранялась сама. Он не понимал, играет она или рассердилась за предыдущий разговор, — Зачем ты напялила под платье эту скорлупу? — недовольно указал он на корсет.

— Так принято. Только падшие женщины не носят нижних одеяний, — Нэя давно перестала эпатировать окружающих необычными нарядами. Забыла, как сама же восставала против избыточной скованности женщин, нагруженных лишним тряпьём.

— Мне не нравится твой наружный доспех. Я люблю тебя свободную и естественно-упругую… — он сделал попытку справиться с мудрёной застёжкой. — Будь прежней, чуточку неприличной для местных, но прекрасной для меня.

— А я устала быть тою, в кого влипают взгляды всех проходящих. Приходится отмываться от подобного внимания, словно бы, после похода в заброшенные шахты. Однажды в детстве мы, — Нэиль, я и Реги-Мон, — залезли в такую старую выработку. Нэиль мечтал обнаружить загадочные подвижные тоннели. Конечно, ничего не нашли. Пришли домой все чёрные, и бабушка выгнала нас вон. У нас в том доме был общий подвальный бассейн. У него было вечно склизкое дно, а вода мутная. Но пришлось там очищаться. И даже после этого бабушка домывала меня в большой ёмкости в нашей кухне. Она меня тёрла, тёрла до покраснения кожи. Вот точно также я и отмываюсь теперь всякий раз после своих выходов за пределы «Мечты». Я устала от всех. Как мне не хватает моих близких, — моей бабушки, моего Нэиля… — у неё затряслись губы. — Ты не хочешь дать мне защиту в Храме Надмирного Света, ты…

— Прекрати! Я дал тебе всю возможную защиту. Никто не смеет и пальцем к тебе прикоснуться в этих фальшивых райских кущах. А взгляды, — чего же ты хочешь, если люди всегда смотрят друг на друга, даже независимо от пола и возраста. Природа у людей такая, — изучать окрестности и прочие как живые, так и неодушевлённые предметы вокруг. Ты же не в мире поголовных слепцов живёшь. Назови хоть одно имя, кто задел тебя негодным словом?

— Как будто я знаю их имена, как будто я слушаю их речи! — Нэя сбросила с себя нижний корсет, наполовину уже стянутый Рудольфом. Не дав ему обрадоваться, она тотчас же стала искать своё платье, в котором и пришла. Это был ему знак. Она не желала сейчас того, ради чего он её пригласил. И не было никакой игры в умышленное оттягивание желаемых мгновений, вдруг переставших быть таковыми. Может, день такой выдался, может, пришло окончательное понимание, что порог Храма Надмирного Света он не переступит никогда. А значит… Что значит? Значит, к этому надо привыкнуть и как-то жить дальше. Платье валялось на диване, куда было сброшено для усиления его соблазна. А теперь ей действительно захотелось уйти.

Подойдя к окну, занимающему половину стены, она открыла его и села на широкий и низкий выступ, чтобы было удобнее смотреть на окружающий ландшафт. Зеленоватое небо частично растворяло в сияющем и уже жарком световом потоке кроны деревьев, а те расслабленно шевелили своими розовеющими листьями, вкушая свою насущную пищу — свет Ихэ-Олы. Нэя подставила лицо воздушному веянию, улавливая кожей световые частички, заряженные энергией вселенской жизни. Ей стало тепло, безмятежно как в детстве, когда точно также по утрам она высовывалась в то окно-эркер, что было у них в большой комнате в доме с наружной лестницей. И захотелось выйти наружу и босиком протопать по утренней траве к тем цветам, что сажала мама в саду, принадлежащем всем жителям общинного дома. Но не было тех клумб, хотя где-то так и остался тот сад и двор, не было мамы, не было Нэиля, не было бабушки. Никого. Только один Рудольф и был у неё. Она вспомнила вдруг маленького старичка Хор-Арха, лежащего на огромном пне срубленного дерева, его предсказания о будущем счастье, и заплакала. Почему так случилось, что она не узнала Хор-Арха на том рынке, где покупала себе овощи на скудный бедняцкий обед? Почему она забыла то детское утро, когда он, сидя в зелёном костюме и в зелёной шапочке развлекал девочек предсказаниями, как сказками, а предсказания все сбылись? Память об этом пришла как будто извне. Как будто она таилась в раскидистой кроне ближайшего старого лакового дерева, очень похожего на то, что срубили тогда в их дворике. Внезапный приступ головокружения едва не потянул её вниз.

Она отпрянула и тут же была схвачена Рудольфом. — Не свались! Зачем ты распахнула окно?! Или ты вообразила себя птицей? К сожалению, ты способна летать только вниз головой, — он маскировал насмешкой свой откровенный испуг.

— Иногда мне кажется, что мир вокруг меня всего лишь выдумка, — сказала она дрожащим голосом, стараясь подавить спазм плача и скрыть слёзы. — И я нахожусь внутри выдумки. А может, я и сама выдумка?

— Когда ты философствуешь и сверкаешь при этом голой попой, выглядит умилительно. Так ты решала, а не проверить ли мир на подлинность? Таким вот способом? Упорхнуть от меня, а также из той выдумки, куда тебя заточили? — Он прижал её к себе, — может, сделаем это вместе и совсем другим способом? Я сильно соскучился…

— Не трогай меня, — попросила Нэя, — не трогай же…

— Ты забыла, что ты моя игрушка? — пошутил он, — а у игрушки не может быть выбора, когда ей играть, а когда нет.

Или диван, стоящий у окна, не был ей привычен, или настрой был не тот, но привычного совпадения желаний на этот раз не произошло. В ней не возникло привычного уже отклика, и даже его ласковое бормотание, почти отеческое убаюкивание всех её возникших тревог не тронули её. Ей хотелось лишь того, чтобы он взял её на руки и ходил с нею по комнате, как делал в первые дни их сближения, не имея сил вместить в себя их взаимной и бескрайней нежности, всегда пограничной с его раскаянием. Но, увы, всё слишком скоро перешло, пусть и в отрадную, но привычку.

— Ты хочешь, чтобы я отменил своё желание? Я могу, но тогда у меня будет определённая разбалансировка в настрое, я буду плохо работать и грустить, считая, что ты меня разлюбила…

Нэя примиряюще гладила его руки, но не пускала их в свободное блуждание по собственному телу, — Я не разлюбила, но мне требуется какая-то тишина, отдых от всех, чтобы разобраться в себе…

— Давай разбираться вместе. В чём именно причина?

— Я хочу с тобою переступить порог Храма Надмирного Света и там, у алтаря с зелёной драгоценной чашей, мне и тебе будет всё настолько ясно…

— Мне и теперь всё ясно без всякой драгоценной чаши, наполненной предрассудками и прочей религиозной чепухой, — он отпустил её от себя. Она закуталась в его домашний халат, валяющийся тут же. Она сама его сшила, украсила вышитой длиннохвостой птицей, но Рудольф ни разу так его и не надел, даже с дивана не убрал. Валяется какая-то тряпка — и пусть себе. Поверхность дивана раздражала кожу, была какой-то шершавой от бесчисленных крошек, поскольку на диване Рудольф любил закусывать, валяясь там. Он не любил чинно сидеть за столом, он вообще не признавал никаких церемоний и этикетов. Вставать Нэе не хотелось. И ничего не хотелось, — Почему ты такой неряха? У тебя весь диван в крошках, противно же…

— О! Наконец-то ты призналась, что я тебе надоел. Быстро же иссякла твоя вечная любовь.

— Нет! Это совсем не так! Я люблю тебя гораздо сильнее, глубже, чем прежде. Хотя мне и казалось когда-то, что сильнее любить уже невозможно. Ты моя неотделимая уже часть, и уйди ты, я погибну…

— Я перестаю тебя понимать. Какова причина твоего раскисания? Не надо было приходить, если ты проснулась с пасмурным утром в душе!

Он вышел из маленькой гостиной, демонстрируя досаду. Но вскоре он позвал её пить кофе, который приготовил и делал вид, что ничего не произошло. На сей раз он устроился за столом, расставил чашечки и выставил поднос с недозрелыми яблоками. Кофе был крепким и очень горьким, а у него не было ничего сладкого, потому что он не любил сладкое и ничуть не побеспокоился о том, что она придёт. Только красно-полосатые и недозрелые яблоки доктора Франка и были единственной едой в его доме для дорогой гостьи. Нэя морщилась, не разговаривала с ним, злилась на кофейную горечь. Демонстративно выбросила недоеденное яблоко в открытое окно. Не хотелось грызть твёрдую кислятину. Не хотелось идти в кристалл, начинать работу. Не хотелось всего того, что было привычно и шло своим чередом. Хотелось лежать, не двигаясь, прислушиваясь к себе, чтобы всё понять, чтобы что-то изменить. Но что понять и что изменить?

— Можно я полежу? Останусь? — попросила она.

— Оставайся, — разрешил он, — лежи хоть весь день, если хочется. Но только я не составлю тебе компанию. Мне пора.

— А вечером?

— Сегодня я остаюсь там. Когда будет очень уж надо, я прощу тебя и напомню о себе. А может, я дам тебе бесконтрольное время для столь важной тебе тишины, и ты сама сообщишь, когда устанешь от своего режима отшельничества.

Он ушёл. А обещал взять её в горы, чтобы им вместе искупаться в бирюзовом озере. Надо было ему пригласить её с собою. А там, как и знать, она могла бы и настроиться на прекрасный день любви, — столь желанный им обоим, свободный день. Чтобы остаться с ним в горах, а потом в подземном городе до самого утра. Позавтракать в столовом отсеке землян в подземном же городе. Сегодня там дежурство доктора Франка, а он, искусник на все руки, обычно готовил всякие вкусности типа фруктового желе или того лакомства из яблок, которое он называл «зефиром». Рудольф же ушёл один, потому что обиделся. Или не обиделся, а просто дал ей время, чтобы она осознала своё плохое поведение, не желая с нею сюсюкаться, не желая слушать её мольбы про Храм Надмирного Света.

Маленький волшебник, пришедший из детства

Она побродила по его жилью, где не было ничего лишнего, всё только функциональное и нужное. Лежать расхотелось. Как обычно и бывает, когда нет ничего съестного, есть хочется особенно сильно. Она поднялась наверх и вышла на смотровую площадку, обошла по периметру всю пирамиду. Неожиданно она увидела в углу трепещущую птицу, непонятно как сюда забравшуюся. Вероятно, она залетела из открытого окна, пока они возились на диване, занятые собою. Птица билась о прозрачную стену, не понимая, почему явственно зримый мир стал ей недоступен? Нэя взяла её в руки не без страха, поскольку птица была маленькая и невесомая, как пушистая тряпочка. Продолжая судорожно трепыхаться, она могла повредить себе крылья. Придя назад в гостиную, Нэя выпустила птицу в открытую часть окна, и та упорхнула в густую крону того самого лакового ближайшего дерева. Нэя ощутила прилив радости. С крыльями птицы было всё в порядке, а ей самой стало гораздо легче. Уже не тянуло прыгнуть вниз. — Передай привет Хор-Арху, — сказала она вслух уже исчезнувшей птице и добавила самой себе, — Если бы он дорожил мною, то не оставил бы одну в такую минуту. Нет, он отлично знает, на что я способна, а на что не решусь никогда. И с чего бы мне прыгать вниз, если я переживала времена и похуже… — Она вдруг увидела, что из густой кроны на неё внимательно глядят живые зелёные глаза именно Хор-Арха. Он сидел на толстенном суку, подобном целому стволу, свесив свои ножки с теми же несоразмерно большими ступнями, обутыми в те же старые туфли с ремешками вокруг голеней. Штаны его были коротковаты, а рубашка уже не зелёная, а белая. На голове шапочка, та же самая. Ей, видимо, износу не было. Он помахал рукой, вводя её в состояние, похожее на сон, но не кошмарный, а странно-радостный и по-детски нелепый сон. Как он там очутился, оставалось лишь гадать, если он не перенёсся на ветку из Нэиных воспоминаний. А как же рубашка белая, а не зелёная?

— Люблю полетать над вашим городом в лесу, — сказал он просто и даже весело. Поскольку он был совсем близко, Нэя отлично его слышала.

— Как же? Где же твои крылья? — удивилась она. Но слабенько удивилась, как и бывает во сне.

— Да вот же они, — маленький человек расправил почти прозрачную конструкцию за своей спиной. Она не сразу была заметна среди густой кроны. — Чтобы ты не пугалась, даю тебе пояснение. Крылья всего лишь техническое приспособление для полёта, хотя принцип их устроения другой, чем у твоих друзей землян на их летающих машинах.

— А… Почему никто тебя не видит? Ты же не птица по своему размеру?

— У меня есть возможность генерировать отражательное поле вокруг себя. Как и у Хагора всё это есть.

— У Хагора? Он какой из себя? Страшный? — встревожилась вдруг Нэя.

— В каком смысле страшный? Не красавец уж точно. А так, сморчок и есть сморчок. Вроде меня, только ростом повыше будет, да позлее, пожалуй, тоже.

— Какой же ты сморчок? Ты красивый как сказочный волшебник. И добрый.

— Я часто тебя вижу. Как ты в лесу гуляешь. Ты счастлива? — спросил Хор-Арх. — Глаза у тебя что-то невесёлые.

— Я просто не выспалась, — ответила Нэя. — А ты давно тут? — Ей стало неловко при мысли, что старичок тут давно, а она с Рудольфом у самого открытого окна едва не занялась тем, что не предназначено для глаз посторонних. Она судорожно натянула нижнюю юбку до коленей, стыдясь того, что мог увидеть Хор-Арх недавно, когда она отбрыкивалась от захвата того, кто, являясь мужем, если по сути, не хотел получить на это соизволения свыше в Храме Надмирного Света. И опять возникла обида на необъяснимое упрямство Рудольфа. «Уйду от него»! — решила она твёрдо.

— Только что присел отдохнуть. С птицами побеседовать, — и он радостно засмеялся. Какое-то время они таращились друг на друга и молчали.

— Постарайся не думать о Хагоре, — первым прервал молчание Хор-Арх. — Не надо привлекать его к себе неподъёмными думами о нём.

— Разве я о нём думаю? Я же и не видела его ни разу…

— Если бы так. Он сумел проникнуть в тебя довольно глубоко, хотя и насильственно. Но ты забудь, как забыла свою обиду на землянина. Очень постарайся забыть все подробности того, что произошло в самом нижнем уровне подземного города. Иначе он учует твои неотвязные мысли о нём и явится. Ты притянешь его сама, но никакой разгадки он тебе не даст. Опасайся самой возможности входить с ним в контакт! Беги прочь, как только увидишь его близко! Сам он в общение не войдёт, если ты поставишь защиту против него.

— Я не понимаю тебя. О какой защите ты говоришь? И против кого?

— Да. Ты в определённом смысле беззащитна. Но не совсем это так. Защита всё же есть. Поскольку Хагор утратил всякое влияние на того, кого частично сумел захватить прежде, то и на тебя воздействовать по своему произволу уже не может. Поэтому тебе надо запомнить несколько простых советов. Если увидишь кого в безлюдном месте, кто насторожит сразу же, а потом покажется безобидным, жалким старцем, беги прочь! Не обольщайся безвинным видом немощного странника. Никакой обратной связи ему не давай! Ни единым взглядом не смотри ему в глаза, ни единым ответным словом не дай ему возможность зацепиться. Иначе тотчас же забудешь о нашей встрече. Пусть она и кажется тебе маловероятной, я тебе не снюсь. Я не свалился к тебе из детских и забытых твоих грёз. Я всего лишь пролетал мимо и увидел тебя в распахнутом окне, милую, как и в детстве, как всегда.

— Придётся в это поверить. Что делать, если я живу в снах так же ярко, как и в реальности.

— А ты разве спишь с открытыми глазами? Я чую, что ты не настроена на серьёзный разговор. Наверное, я выгляжу забавно, как и в твоём детстве. Но постарайся настроить себя на серьёзный лад. Если ты забудешь нашу беседу, приняв её за игру собственной фантазии или чего похуже, то при весьма вероятностной встрече с тем, имени которого я не хочу и повторять столь часто, тебя некому будет защитить. Сразу же попадёшь в силовое поле того, кому ты не способна противостоять в силу более простой своей организации. Ты светла, легка, но ты космическое дитя перед ним, за плечами которого время, не измеряемое мерой твоего ума. Возможно, что на свой лад он и любит тебя и не хочет тебе никакого зла. Всё мыслящее и живое творение Того, кого вы именуете Надмирным Светом или Отцом, стремится к любви. И Хагор тут не исключение. Вот, слышишь, я опять повторил его имя в привязке к такому явлению, от которого он вроде бы и отпал давно. Он может запрограммировать тебя на будущие несчастья. Он может изломать линию твоей судьбы, как проделал это не единожды с другими. К сожалению, я не могу оказать тебе помощь уже ни в чём, поскольку ты вписана не в мой проект. Да и нет у меня никакого уже проекта. — После чего лесной дух, если он им был, пропал, как будто и не было его. Нэя отпрянула от окна в сильном замешательстве, накрывшем сразу же, как только Хор-Арх исчез. Она не могла не поверить собственным чувствам, слуху и зрению, никогда не страдая душевными аномалиями. — Я фантазёрка или же я схожу с ума? — В тот же миг она ощутила воздушную волну, всколыхнувшую и листву на могучем дереве. Невнятный шум унёсся куда-то ввысь, и кто-то присвистнул сверху, как делают мальчишки во время своих игр. В помещение упала гроздь фиолетовых крупных ягод, зреющих на вершинах после того, как отцветали пышные соцветия. Ягоды были вкусными, но практически недоступными из-за высоты деревьев. Нэя, пребывая в том же удивлении без всякого страха, подобрала ягоды и съела. Очень вкусная мякоть дала ей также ощущение реальности. Сок спелых ягод испачкал пальцы, и она полизала их, чтобы убедиться в собственной адекватности. Рассказать о происшествии Рудольфу, означало одно. Он убедится в её душевном расстройстве или обвинит опять в том, что она живёт в снах и никогда не пробуждается для настоящей жизни.

Когда новости из столицы не развлекают

Она побрела в свой кристалл. Разувшись, она вступила в ухоженную подстриженную траву, росшую вдоль дорожек лесопарка. Ощущение не совсем то, что возникло в памяти из детства. Какой-то молодой прохожий приостановился, изучая её босые ноги. Как будто он никогда сам не ходил босиком и не мог понять такого понятного желания у другого человека, — ощутить телесную связь с живым духом природы. Нэя сердито махнула в его сторону снятой туфлей, иди, мол, куда шёл. И он пошёл себе дальше. Но всё дело было не в осуждении её странностей, а в её красоте, которую сама Нэя считала собственностью Рудольфа, и больше ничьей. Никакого постороннего любования ей давно не требовалось, она давно устала от чужого внимания. Но впервые за время её сближения с Рудольфом она ощутила потребность отдыха и от него тоже. Насколько долго? Он успел отвыкнуть от прежнего аскетизма. Она слишком его разбаловала. Вернулось ощущение собственной загруженности какой-то непонятной тяжестью.

Нэя брела в противоположную сторону от кристалла «Мечта», ища подходящую беседку или укромную скамью в чаще, куда можно забиться и неторопливо распутать собственный сумбур в душе. Работать ей тоже не хотелось, как и общаться со своими подчинёнными, а уж тем более сюсюкать с заказчицами. Если её увидят, то в своей комнате ей уже не отсидеться. Издали она увидела гуляющего Артура. Он встал в очевидной нерешительности, ждать её или идти, куда и шёл? Не желая с ним общаться, да и о чём? она спохватилась и вернулась к прежнему маршруту и к прерванным размышлениям. Что произошло потом? Неприятный разговор, обнаживший ту самую жёсткую ранящую грань в Рудольфе. То, с какой лёгкостью он ушёл и не захотел её чуть дольше упрашивать, её почти ранило. Он намеренно дал почувствовать ей, что их отношения не есть некая важная ценность для него. Отверг с насмешкой, как всегда, её просьбу о Храме Надмирного Света. В сугубо личной жизни он давно уже привык быть бродягой, от случая к случаю забредая в то или иное призывающее женское одиночество. А то, что так задержался с нею, — не факт, что от любви. Всего лишь удобство, личный комфорт, изысканная женщина, чистоте которой можно доверять, всегда рядом.

Из-за деревьев показалась её «Мечта» — её прекрасный родной кристалл. Нэя почти побежала. Там была привычная каждодневная суета, девчонки, работа, вредные заказчицы, но и вкусные сливочные «бомбочки», которые привезла из столицы Эля, навещавшая вчера своих детей. А также столичные сплетни, которые она всегда привозила с собой. И на вечно скандальном, вечно неустроенном фоне жизни их общих знакомых, о которых рассказывала Эля, они вдвоём наслаждались своим здешним и размеренным благополучием.

Но сегодня и новости не забавляли. Миазмы столицы, пропитавшие и сами новости, вызывали тайный страх возможного и вовсе не устранённого повтора прежней жизни, её возврата. Рудольф явил ей свою другую сторону, о которой Нэя забыла, как о несуществующей уже, но он всегда мог развернуться к ней иначе. И он вовсе не делал лично её каким-то там смыслом или важной составляющей своей жизни. Она была тем, о чём он и сказал предельно ясно: «Когда будет очень надо…» Вот она и была этим «надо». А он был центром, осью, и она кружилась вокруг и непременно грохнется оземь, ускользни этот центр, выскочи эта основополагающая ось. И куда тогда? И вновь повторился приступ непонятного головокружения, и Нэя еле успела сесть в маленькое креслице в зале показов, где они с Элей и собирались перекусить.

— Да ты не слушаешь, — сказала ей Эля, следя за её отстранённым взглядом.

— А о чём?

— Да об Ифисе же. Я говорю, встретила её, она сама таинственность, сама важность. Вся в благоухании, вся в дорогом, и вся сверху вниз со всеми. Но всё та же — лакомка за чужой счёт. Сидела со мной, все крошки подмела и упорхнула, как бы торопясь. А платила я. Она щедра только на молодых своих возлюбленных. Если кто вдруг из них к ней и присосётся.

— Что же Реги-Мон? С кем он?

— Не знаю. Ищет, к кому пристроиться. Не гляди, что со шрамом, привычки свои ничуть не изменил.

— С кем же Ифиса теперь?

— Неизвестно. Скрытничает. Но, похоже, она вся плавает во взбитых сливках, как сливочная «бомбочка». — Эля с наслаждением вонзила зубки в пышную, сладкую, бело-розовую «бомбочку».

Неожиданный отлив после первого и бурного прилива чувств Рудольфа, вряд ли будет и последним. И скорее всего, она обречена нырять в этих волнах столько же долго, сколько заблагорассудится ему её любить. Он так и будет то притягивать к себе, то отталкивать прочь. Любить же, как она, с ровным постоянством он не способен. Чувство опоры под ногами с таким человеком точно такое, как при качке. Ей пришлось испытать её на побережье океана, где океанические волны то вздымали её вверх, то швыряли вниз, забивая рот песком, как Азира в детстве. Нэя не умела плавать и барахталась только на мелководье у самого берега, страшась нависающей безмерности океана. Казалось, будто он простирается не вширь, а вверх, заслоняя далёкий необъятный горизонт. Рудольф и был таким вот океаном, обманчиво и поверхностно ласкающим, зовущим в сверкающую бесконечность, но совершенно неизвестным и пугающим в своей глубине. Какие монстры там обитают? Какие скрытые скалы и безмерные провалы?

— Эля, мы должны думать о своём будущем. Стать жадными и копить деньги.

— В отличие от тебя я всегда думаю.

— Хочешь сказать, что я не думаю? Ни о чём?

— Зачем тебе думать, если у тебя есть всё?

— Всё? А что всё?

— Ну, не знаю, кому ещё и повезло так, как тебе.

— Скажи, а твой муж, странный муж… — Нэя хотела сказать: «Чапос», но не стала произносить его имени, охваченная подспудным страхом даже перед мысленным образом этого человека, — Каким он был с тобою прежде?

— Странный? Чем это? Если только своими габаритами и огромной головой с гребнем, в которой настолько мало добрых мыслей, а, может, и вообще мало ума. Иногда начинал такое тренькать, что я не понимала ни единого слова. Но когда он любил меня в первые годы, то казался всех лучше и добрее. Когда разлюбил, хуже него для меня нет никого. Он разбогател ещё больше, но я не полюбила бы его ни за какие деньги в мире. Да я и любила его вовсе не за его усадьбу, опостылевшую мне навеки. Он ею так смешно гордился, считая себя едва ли не аристократом. Раньше мне не с кем было сравнить его. Плохо, когда есть возможность сравнивать. Это убивает любовь. Но ведь те, кто лучше, вовсе не стремятся любить меня.

— Да, — согласилась Нэя, — плохо любить, вечно с кем-то сравнивая. Это порождает неудовлетворённость тем, что есть. Хорошо, когда нет опыта. Как было с нашими «Утренним Светом» и его «Лучезарной». Но знаешь, Эля, и один человек может являться в разных лицах.

— Как это?

— Тебе не встречались переменчивые и неуловимые, вечно ускользающие от твоего понимания натуры?

— А! Ты про это. Если человек меняется, значит разлюбил.

— Но, если не разлюбил? Ты видела океан?

— Откуда? — вытаращила глаза Эля, — я что, похожа на странника из пустынь?

— Пустыня, — повторила Нэя. — Икринка рассказывала мне о девочке, которую встретила в столице вместе с несчастной матерью. Девочка показалась ей похожей на её куклу из детства. Что это может означать?

— Что, настолько хороша? Ты тоже в детстве была похожа на своих кукол. Все так говорили. Это означает, что когда она вырастет, то будет счастливой.

— Считаешь меня счастливой?

— Если ты нет, то, что тогда сказать обо мне? А я живу и радуюсь каждый день. А то и учёной дамой стану всем назло! Мне Чапос так говорил: «Уйдёшь от меня, докатишься до пустынь. Туда тебе прямая дорога». Ещё и посмотрим, кто до чего докатится!

— Ты права. Конечно. Я счастливая. Но когда я вспоминаю бабушку, я думаю, что зря она, живя в низком сословии, обучала меня так, словно я аристократка. Насколько легче мне бы жилось, если бы я не была настолько отшлифована бабушкой, словно она готовила меня на выставку изысканных поделок. Если бы я была также проста, не культурна, как и те люди, что меня окружали, — Нэя хотела добавить «и окружают до сих пор», но не добавила. — Культура истончает человека, понимаешь, заставляет много размышлять, болезненно ощущать разлад между не отменяемой корявой реальностью и устремлениями возвышенной души. Делает для человека невозможным отращивание хватательных клешней, присосок на конечностях и жевательных зазубрин в пасти, как у насекомых, а то и клыков. Человек становится неконкурентным в битве за свой кусок. Культура — привилегия тех, у кого всё есть уже с рождения. Простому человеку она не нужна. Если бы я была грубее, шершавее, — и у Нэи дрогнул голос, — сколько терзаний удалось бы мне избежать. Не болеть от переживаний. Их попросту бы не было. Но разве он ценит это?

Эля поняла направление её мыслей, — Если бы ты была как большинство, вряд ли он выбрал тебя. Не может примитивный человек быть прекрасен. Чем выше развитие, тем совершеннее форма. Но и с другой стороны, тем уязвимее. Это да.

Нэя с удивлением смотрела на Элю, — Академия приносит свои плоды. Главная твоя задача удержаться тут и без меня.

— А куда ты денешься? — тут уж удивилась Эля.

— Да мало ли. Шить надоест. Да уже надоело.

Глава семнадцатая. «Надмирный Свет создал нас из одного зёрнышка Духа…».

Едва за Элей закрылась дверь, Нэя набрала код Рудольфа.

— Ну что? — отозвался он весьма безразлично.

— Чем ты занят? — спросила она, — Уже успел включиться в свою работу?

— Нет, — ответил он. — Решил, как и ты, заняться прослушиванием тишины.

— И что слышишь?

— Да ничего, кроме жужжания и пиликанья роботов и прочей дребедени. Доктор Франк передал мне зефир для тебя, но я сам его съем.

— Не ешь, — попросила она. — Я к тебе приду. Прямо сейчас…

— А как же твоя самоуглублённая медитация?

— Не получается, — ответила она.

Он вздохнул, — И у меня, — признался он, — ничего не получается. Я зверски скучаю…

— И я. Только не зверски, а нежно. Очень нежно.

— Тогда в чём дело? Беги ко мне. Я и сам бы к тебе прибежал, если бы была ночь. А так, у тебя там не протолкнуться. Не буду же я подставлять под удар твою репутацию безупречной жрицы своей «Мечты». Я жду…

И Нэя помчалась, хотя пришедшая Лата-Хонг размахивала ей вслед почти готовым платьем, указывая на вопиющие недоделки. Лата всё придумала, лишь бы затащить Нэю в примерочную комнату и поболтать вволю. А то и набиться на чашечку вкусного напитка с пирожным, чей свежий аромат отлично учуяла. Пирожные только что прибыли из столицы вместе с Элей. Но придётся Лате сегодня впустую лязгнуть зубами.

— Да на что же это похоже?! — возопила Лата. — «Мечтательница», управляющая кучей бездельниц и халтурщиц! — Она махала платьем как флагом, стоя на верхней террасе, но обернувшись и увидев Элю, стоящую с лаковым подносом в руках, на котором дымились две чашечки, а также манили кондитерскими цветами «сливочные бомбочки», мигом успокоилась. Эля поставила поднос на уличный столик, бережно повесила платье на спинку стула, и Лата мигом и без приглашения поспешила сесть. Эля не без удивления присела на другое плетёное уличное креслице. Кресло под чиновной дамой заметно пошатывалось, оно было тем самым, которое и расшатал Антон, потом сломал Рудольф и кое-как починил новый охранник, он же дворник-садовник.

Лата уже погрузила губы в ароматный цветок «бомбочки», не догадываясь, что может упасть в любую минуту. Эля таращила глаза, с надеждой ожидая падения Латы. Лата самозабвенно поглощала «сливочную бомбочку» и не падала. Она всё-таки не обладала той критической массой, что и обрушила бы креслице. Пирожное исчезало в её немаленькой пасти. Эля смотрела на её пухлые губы и представляла неприличные картинки, — Вам бы заняться другим занятием вместо того, чтобы поедать сладости. Уж поверьте, это куда как слаще пирожных, при условии, что мужчина собою пригож, а его потенция на такой высоте, что реально вылетаешь в запредельность…

— Ты оттуда и не возвращаешься, из этой запредельности. И если сыта совокуплениями, чего пирожные-то жалеешь?

— Для Нэи привезла. Ей-то оставьте.

— Я её не вижу, — ответила Лата, принимаясь за вторую кондитерскую башенку.

— Куда же она помчалась? — удивилась Эля. — Сама хотела позавтракать со мною вместе, а…

— Позови меня такой мужчина, я не то, что бегом, а и взлетела бы над деревьями, — входя во вкусовой экстаз, призналась Лата.

— Пробовали когда? Летать? — подковырнула её Эля.

— Да, — призналась Лата. — В молодости я едва ли не летала, настолько была тоненькой и счастливой. Но женская красота всегда эфемерна, а счастье обманывает почти всех.

— Даже вас оно посмело обмануть? — ехидно поинтересовалась Эля. — Как же вы так опрометчиво не накинули ему поводок на шею?

— У него шея была слишком мощная, а нрав бешеный, потому и поводка ему под стать не нашлось.

— У кого? У вашего покойного мужа? Кажется, он был человеком хрупкого сложения и мягкого нрава.

— Да разве о муже моём речь? Что ты! Знала бы ты, какие высокородные и качественные мужчины замечали меня! Я вышла за своего Дарона только по необходимости, чтя традицию, как оно и водится.

— Какое красивое было имя у вашего мужа, — похвалила Эля.

— И не только имя. Он и сам был неплох тогда. Образован, как и я, развит эстетически. Мы были милы друг другу. Но это оказалось не совсем то, что принято понимать под безумным влечением, если ты в состоянии меня понять, милая Элиан. Когда не знаешь, что это, можно так и жить спокойно до тех самых отвратительных седин, когда женщину перестают замечать как существо, наделённое желаниями. А уж коли узнаешь, как оно бывает, когда твою кровь партнёр способен нагреть как сироп на пламени, и ты вся становишься горячей и сладкой… — Лата успела слопать все «сливочные бомбочки» на глазах потрясённой Эли.

— А также и липкой, — вставила Эля.

— Почему липкой-то?

— От обжорства сладким, — пояснила Эля. — Всегда лучше не переесть, чтобы потом не страдать. — Эле оставалось лишь облизнуться. Лата пристально смотрела ей в глаза и нагло усмехалась, — Никто не страдает от наслаждений. Страдают от их отсутствия. Поэтому столь часто еда и становится суррогатным заменителем счастья. Если бы ты это понимала, то давно бы подобрала ко мне сладкий ключик. Вот как только что ты это сделала. Я очень люблю сладко поесть, Элиан. Никаких других телесных радостей у меня в жизни нет.

— А красивые платья?

— Скорее, это радость душевного свойства. Или эстетического.

— Предлагаете нам задаром кормить вас дорогущими «сливочными бомбочками»? Да мы так разоримся!

— А ты хочешь получить мою дружбу задаром?

— Ну что вы! Я и не смею мечтать о вашей дружбе.

— Сразу видно, что ты не мечтательница, хотя и работаешь в «Мечте». А борзая ты такая лишь потому, что подлезла под Инара Цульфа. Хотя тут я тебе не завидую нисколько.

— Конечно, он из моей крови сладкий сироп не варит, это верно, но жизнь моя под его покровительством очень сладкая. Очень! — кривлялась Эля. — Она у меня не только обеспеченная, а и вольная. Потому и наслаждений у меня столько, что я всегда готова подать вам как милостыню «сливочную бомбочку». Не часто, но иногда. Чтобы вы заели горечь своей жизни. Раз уж вы такая бедная!

— Паршивая приживалка! — Лата встала и, вытерев руки, а затем губы недошитым ещё платьем, сказала, — я передумала покупать платье. Можешь передать госпоже Нэе, что я недовольна качеством её изделий. — После чего спустилась вниз по ступеням террасы.

— Да кому ты и была нужна хоть когда! — крикнула Эля, — кроме своего задохлика! Да и он раньше времени сбежал от тебя на тот свет! Какой такой влиятельный мужчина хоть однажды удостоил тебя взглядом!

— А вот этого я тебе никогда не прощу. Ты ещё сумеешь в этом убедиться, — ответила Лата. Хотя уже на следующий день она с Элей вновь будет ворковать как ни в чём, придя за тем самым платьем. А Эля по её же требованию тщательно его отчистит на её же глазах.

Вода любви прибывает, и все камушки скрываются на дне

Нэя как-то попросила у того самого парня с весёлым и крапчатым лицом показать ему изображения того, как одеваются земные девушки. Глеб охотно предоставил ей то, что и хранил в своём персональном архиве. Она зарисовала и сшила себе из тончайшей белой ткани мешковатое платье-рубашку, поражаясь убогой простоте, с какой одевались девушки Земли.

Придя в подземный домашний отсек к Рудольфу, она его там не застала. Быстро переоделась в новое платье, после чего сообщила ему по связи, что ждёт его. Он примчался быстро и, увидев её в столь непривычном одеянии, спросил, — Что это за ангел в белой ризе навестил меня? А где крылышки? — после чего добавил, — Даже в этом несуразном балахоне ты не в состоянии спрятать свою красоту…

Нэя из-за жары надела платье на голое тело, грудь торчала в разные стороны и полупрозрачная ткань очерчивала соски, — Зато на озере достаточно стащить его через голову и купанию ничего уже не препятствует.

— Ты решила, прежде чем мы утонем в райском блаженстве, окунёмся в озеро? — и добавил, тиская её и умиляясь, — В этом платье ты кажешься земной девчонкой, мой сисястый лягушонок.

Последнее обозначение он произнёс на своём языке, и кто или что скрывалось за этим определением, она не знала. Но решила, что-то нежное и возвышенное.

— Мне, конечно, нравится, но я предпочёл бы, чтобы ты спала в этом балахоне, но уж никак не разгуливала на глазах моих ребят, — сказал он.

— Почему? — удивилась она, — если ваши земные девушки ходят в таких рубашках по улицам?

— Ну… у тебя отчего-то все платья порождают соблазн, так что я порой даже не против той скорлупы, куда ты и прячешь свои уникальные перси, — платье его явно не устраивало, и Нэя надулась на него.

— Твоя нестерпимая манера прятать отдельные обозначения в скорлупу того языка, который мне неведом, есть признак твоейневоспитанности. Никогда не угадаешь, что именно ты сказал? А если ты издеваешься надо мной?

— Хорошего же ты мнения обо мне! Я всего лишь использую те богатейшие возможности при выражении своих мыслей, которых лишён язык Паралеи.

Что она могла возразить на это? Только то, что полной прозрачности в их отношениях, всё же, не существовало? Если бы всё обстояло иначе, он давно бы пошёл с нею в Храм Надмирного Света…

— Я не буду переодеваться! Я не твоя кукла, которую ты волен обряжать во что тебе и угодно. Я не в ЦЭССЭИ собираюсь гулять, а всего лишь отправлюсь с тобой на озеро, где в целой округе ни души обычно. Меня тоже не всегда устраивают твои безвкусные одеяния.

— У меня не одеяния, а рабочая экипировка, задача которой соответствовать той или иной обстановке.

— Тогда ты тоже сними своего скорпиона! Он мне не нравится!

Он стащил майку и бросил её на диван, — Да легко!

Тут Нэя извлекла из своей сумочки новую мужскую рубашку, изготовленную для него. На ткани рукой её художницы по росписи тканей был изображён пейзаж озера, образ которого Нэя обрисовала мастерице на словах. Лазурные воды соприкасались со столь же лазурным небом, а на фоне розовеющих облаков летела птица с алеющим оперением. Таким примерно был пейзаж на платье мамы, который она помнила. Рудольф хмыкнул, но без сопротивления влез в новую рубашку. Нэя застыла от восхищения. То ли рубашка заиграла своими переливами, то ли он сам был потрясающе хорош!

— Ты реально сделаешь из меня неисправимого уже тролля, — только и сказал он. — Сама потом плакать будешь, как разовьёшь у меня привычку к аристократической роскоши. Ты уже и доктора подсадила на свои рубашечки, и Артур тут вырядился как попугай. И Олег ходит павлином сизо-зелёным, разве что хвост за ним не тащится. У меня буквально в глазах уже рябит, когда мой десант стал напоминать вдруг какой-то всепланетарный слёт птичей.

Нэя засмеялась, — Олега Эля взяла под свою опеку. Она считает его сиротой, потому и усыновила.

Рудольф подошёл к стеклянной двери, ведущей в душевую комнату, и оглядел себя, — Нет! Я не буду разгуливать в рубахе, похожей на японскую ширму.

«Японская ширма» опять осталась без расшифровки, но судя по тому, что он стащил с себя рубашку, что-то плохое. Он извлёк другую рубашку без рукавов из своего шкафа, — тоже чёрную. И почему такое пристрастие к чёрному цвету? На этой рубашке уже не было изображения ужасного скорпиона. — А эта тебя устраивает? Без птиц и гадов пресмыкающихся.

— Я… — она переживала неожиданную острую обиду, — Пожалуй, купаться не пойдём. Я вспомнила вдруг, что у меня на сегодня назначена встреча с женой самого Главы Администрации города. И презреть её, означает нанести ей жгучую обиду. Ты понимаешь? Я должна уйти…

— Не выдумывай! — он считывал её ложь мгновенно. — Не хочешь погружения в воды озера, совершим погружение в пучины райского блаженства…

Но ей, действительно, не хотелось сегодня такого вот погружения в «райское блаженство». Ей совершенно не желалось секса, и в последнее время это стало происходить всё чаще. Утром она отказалась от этого не только из-за возникшей размолвки. Он не желал идти в Храм Надмирного Света, тогда как зачатый ребёнок с каждым днём всё более и более будет проявлять своё возникшее существование, — пока что тайное от окружающих, — теми изменениями в её фигуре, которые уже не спрячешь, как ни старайся.

— Неужели, тебе так сложно было уступить такой мелочи, даже если моя рубашка тебе не понравилась? А всем твоим ребятам и доктору эти рубашки очень нравятся.

— Ты нужна мне для услаждения, для отдыха, для тишины вдвоём, а не ради тех битв, когда ты пытаешься подавить меня.

— Почему ты такой упрямый? — она подумала, что его упрямство напоминает ту самую стену вокруг города, но в которой нет пропускных пунктов. Или она их не обнаружила пока. — Даже в моём подарке ты усмотрел какое-то посягательство на себя. Ты сам же восхищаешься моим умением создавать красивые одеяния, и сам же моим искусством пренебрегаешь.

— Я не буду ходить как цветастый тролль! Ясно? И твоя эта ангельская хламида, что на тебе, мне не нравится. Она очерчивает все твои одуряющие соблазны настолько… ты будто голая. Ты же вся просвечиваешь!

— Почему одуряющие? Кого они одуряют?

— Женщины вообще одуряют собою всякого. Такова их природная функция, заманить и вытянуть живой ресурс из самца для сотворения потомства. Но уж по ходу дела она и открывает приятность сексуального действа для себя лично, как и открывшуюся возможность поработить того, кто к ней и притянулся.

— Да ты ничем не отличаешься в таком своём поведении от троллей!

— Признаю, — проворковал вдруг он, притягивая её к себе. Он не желал её немилости. — Оставайся в этом потрясающем платьице. Идём купаться. Я всего лишь ревную тебя ко всем, дурочка. Могла бы и понять.

Она вздохнула. Она не хотела ссориться. Она хотела искупаться в лазурном озере. Она хотела его обожания. Хотела не «приятности сексуального действа», а любви.

Доктор Франк встретился им на тропе, ведущей к озеру. Он остановился, сияя своей неотменяемой улыбкой, всегда припасённой для Нэи, — на Рудольфа она не распространялась.

— О, моя облачная волшебница! — произнёс Франк с нескрываемым восторгом. — Ты выглядишь, как повелительница таинственных духов белоснежных вершин Хрустального плато. Ты вся светишься, дитя моё!

— Да сам светишься, как лампочка, даже издали, — обратился к нему Рудольф на земном языке.

— При всём своём внешнем совершенстве, каким ты и радуешь женщин, ты весьма пессимистичный тип. Оптимизм же не только продляет молодость, но и укрепляет мужскую потенцию, чтобы ты знал.

— Твоего сияющего оптимизма хватает с избытком на весь подземный город.

— Мрачен взором и чёрен своим одеянием. Постыдился бы ворчать, владыка подземный, идя под руку с прекрасной и светлоликой женщиной — лебедью.

— Прикрути свой словесный фонтан, постник и молчальник, а то обрызгал с ног до головы своим жизнелюбием. Следи за тем, чтобы твои трусы не сползли с тебя с тою же очевидностью, как сползает с тебя твоя схима.

Но доктор не придал его словам никакого значения, из чего Нэя сделала вывод, что Рудольф ответно его поприветствовал, и они обменялись дружескими речами. Мокрые седые волосы Франка, действительно, нимбом сияли в лучах светила. Издали его можно было принять за молодого человека, — так легка походка, а сам он строен. На нем переливалась на ярком свету затейливым узором трольская рубашка. Но где он её приобрёл, Нэя не знала. Не у неё. Это было изделие столичных модельеров. После того случая, как она сшила ему пару рубашек, как Франк и попросил, доктор вдруг зафасонился, и рубашки менял едва ли не каждодневно, — одна другой краше. «Не старик, а цветочный атлас», — острил Рудольф.

— Давно уж оскоромился, — ответил доктор Рудольфу с непобедимой улыбкой, продолжая общение на том же чужедальном языке. — Да и с чего ты решил, что я принял схиму? Я не православный. Да и целибата не принимал, ибо я вне религиозных конфессий принципиально, так что и греха на мне нет.

— Рад за тебя, безбожник, — буркнул Рудольф, оставаясь неприязненным, пытаясь заслонить Нэю собою от откровенного взгляда жизнерадостного «постника-молчальника». — В таком случае стоило бы проявить принципиальность и не поминать имя Бога всуе. В чём ты замечен. Твоими рассуждениями о Высшем Божьем Провидении наполнены все твои лекции, какими ты потчуешь моих ребят.

— Кто же при здравом уме может отрицать наличие Высшего Проектировщика окружающего нас Мироздания? — вопросил доктор с тою же ликующей улыбкой. — Как ни беспощаден и ни дисгармоничен порой окружающий нас мирок, он всё равно лишь частичка того Единого, что не устаёт поражать грандиозностью и непостижимой, превосходящей наше понимание, очевидной Высшей Разумностью.

— Ты, похоже, разговаривал со своей матерью даже тогда, когда она облекала твою задницу в твой первый подгузник. А может, и в материнской утробе ты уже вёл с нею свои диспуты о Божественном и Непостижимом.

— Он угостил тебя моим зефиром? — спросил доктор, проигнорировав грубые нападки на собственную мать, не сочтя достойным отвечать на столь очевидную ревность, не по существу. Он перешёл на язык Паралеи. — Утром я испытал необыкновенное вдохновение именно потому, что знал, что ты будешь сегодня нашим гостем. Зефир удался как никогда.

— Он её угостил, — ответил за Нэю Рудольф. — Только она мой личный гость, а уж никак не «наш».

— Оставляю без комментариев его несносный индивидуализм, — продолжал смеяться доктор, по-прежнему обращаясь только к Нэе. — Арсений просто умолял меня отдать ему часть зефира, что я отложил для тебя. Он редко нас посещает, и ему не всегда достаются наши привычные сладости. А он сладкоежка, хотя и стесняется того. Я сказал, что сегодня нашего ГОРа посетит гостья, а она тоже любит мой зефир. Арсений ответил: «Разве она и не ваша тут любимая гостья? Жалко, что я спешу и не смогу на неё полюбоваться. У меня настроение повышается на пару дней вперёд, если я её вижу даже мельком». Он тебя не ревнует?

— К кому бы? Уж не к этому ли чокнутому коллекционеру ископаемых костей? — отозвался Рудольф. — Да и какая женщина могла бы составить ему компанию в их поиске, а также разделить его восторг по их поводу.

— Такая женщина есть, — ответил доктор, наконец, взглянув на Рудольфа. — Она всегда поймёт восторг коллекционера, поскольку и сама коллекционер. — У Франка было до того отличное настроение, что он подарил улыбку и ему.

— А кто она? — не удержалась от любопытства Нэя.

— Зачем тебе знать? — одёрнул Нэю Рудольф. — Арсений не тот персонаж, что возбуждает любопытство хоть кого. Он всегда стоит одной ногой здесь, а другой топчет землю собственных вымыслов. Чудак-человек. Даже не представляю, кто его сюда запулил? Ему место, как и моей матери, где-то в замшелой древней крепости в каком-нибудь туристическом заповеднике. Но на Земле. Поскольку он тут всего лишь обременение для меня лично.

Франк ничего ему не ответил и опять обратился к Нэе, — Видишь, он ревнует.

— Да к кому! — нешуточно уже раздражался Рудольф. — Она и лица-то его толком не разглядела ни разу. Он вечно смотрит себе под ноги. Какая ещё женщина может у него быть? Если он никому не смотрит в глаза, ни с кем не общается.

— Не смотрит и не общается только с тобой. Не знаю уж, чего вы с ним не поделили. Арсений — милый и добродушный человек, и все его у нас любят.

— Все? А меня вы исключаете из понятия «все»?

— Конечно. Вы же ГОР — человек тут исключительный, уж никак не все, — продолжал шутить доктор. Рудольф потянул Нэю от него в сторону озера. Она обернулась к Франку и показала ему розоватый шарик зефира, вынутый из сумочки. Поцеловала лакомство и засмеялась.

— Наслаждайся его неповторимым земным вкусом, — сказал Франк радостно. — Хотя яблони давно уже стали здешними обитателями, как и мы сами.

— Вот прилипала! — досадовал Рудольф. — Он как будто имеет встроенный навигатор в себе и вечно лезет мне навстречу, когда я с тобой. Обычно же он купается рано утром, а тут вылез!

Нэя, радостно смеясь, потёрлась головой о плечо Рудольфа. Франк уже успел отдалиться.

— Я действительно никогда не видела этого Арсения, чтобы близко, — сказала она. — Он какой?

— Да никакой! — ответил он и ловко откусил половину зефира из её руки. — Уж точно невкусный для женщины, у которой есть вкус.

Когда она плавала, как и обычно, не удаляясь от берега, Рудольф наблюдал за нею, не желая лезть в воду. Он пошёл сюда ради неё, а сам отчего-то купаться не захотел. — Ты похожа, если смотреть сверху, на атласно белоснежного лягушонка! — смеялся он, — так забавно гребёшь своими очаровательными лапками и пучишь свои глазки, до жути боясь собственной прыти.

Нэя вылезла к нему, — Ты только и делаешь, что подыскиваешь мне обидные прозвища. — Она легла на его рубашку, лицом к небу, закрыла глаза и тяжело дышала. Плавание давалось ей с трудом. Она действительно до жути боялась глубины. — Руд, давай не будем любить друг друга здесь. Я хочу присвоить тебя там, где стены будут защищать нас, и это позволит мне раскрепоститься в полной мере…

— Как захочешь… — он изучал её настолько голодными глазами, что она улавливала его желание даже через закрытые ресницы, скорее даже кожей. Ей было хорошо и тепло от его любования.

— Можешь тоже меня обозвать, — сказал он. — Я же никогда не препятствую тебе ни в чём. Давай, я не обижусь, — он лёг рядом, едва прикасаясь к ней, как будто боялся, что она растает от его касаний.

— Хорошо. Ты прекрасный истукан, сделанный из чужого звёздного вещества, — сказала она.

— Не то, — сказал он, — не тянет на дразнилку нисколько. Мой инопланетный лягушонок во всём бездарен, кроме своего любовного искусства.

— А та одежда, что я умею изобретать и шить? — спросила она, по-настоящему обижаясь на него. — Помнится, когда-то ты носил изделия, созданные мною. А почему вдруг теперь расхотел пользоваться моим дизайнерским искусством?

— А для чего мне теперь? Ты же любишь меня по любому, в чём я ни будь. Да и надоело мне играться в собственное украшательство. Я же не юноша давно. А что, у тебя многие из здешних павлинов мужского пола рядятся?

— Да, — призналась она, — но не многие. Стесняются приходить из-за того, что у меня слишком много женщин и девушек бывает. А мужчины вообще-то хотят всегда быть выше женских пристрастий к внешним побрякушкам. Но иные приходят со своими жёнами и на ушко просят меня создать им нечто эксклюзивное. Только я не люблю шить для мужчин. Для этого у меня есть особый мастер, по совместительству она же художник по росписи тканей. Я с таким трудом сманила её к себе из лучшего салона в столице. Она очень раздражает мой персонал своим высокомерием, но по счастью не своих клиентов.

— Так вот откуда у нелепого кладоискателя в последнее время такие расписные рубашонки появились! — засмеялся он. — Арсений бродит к тебе в твой питомник по созданию текстильной красоты? Наслышан о том, что сей центр является и генератором порчи местных нравов.

— Догадываюсь, кто тебе о том нашептал! Не иначе Лата-Хонг, пролезающая повсюду своим толстым, а таким извилистым телом.

— Какая Лата? Не помню такой.

— Как же? Эта особа из Администрации уверяет, что является твоей дорогой коллегой. Очень уж любит она за всеми наблюдать, не только служить нуждам корпорации. А ты в вашем «Зеркальном Лабиринте» её самый любимый объект для наблюдения.

— Какой ещё и чей объект? — возмутился он. — Никогда им не был и не собираюсь. Разве Лата толстая? Скорее уж она крупная, да и то лишь в сравнении с тобою. Женщина весьма любопытная и неординарная не только внешне. Смышлёная, завидно-активная, надёжная для тех, чьи задачи и реализует, хотя её чрезмерно грузят всяческой ерундой. Что ещё? Сказать мне больше нечего. Разве что несчастная лично. Ведь она молодая, а уже вдова.

— Ага! Знаешь её? Какая же она молодая? Ты что! Она без пола и возраста. Именно что служебная функция. Бессердечная и железная. Прёт так, если ей надо, что не остановишь ничем.

— Какие они там ни будь, а я вынужден терпеть на своём рабочем месте не только разных, но и разнополых представителей местного человечества. Куда от них спрячешься? Только в подземный город. Ты же терпишь у себя там разную клиентуру. Вынуждена терпеть. И даже улыбаться, и даже служить.

— Я никому не служу. Я работаю ради собственной реализации и преображаю всякого, кто бы ко мне ни явился. Не всегда, конечно, творчески, но всегда добросовестно. Моя работа и мои разработки дорогие, потому я и стараюсь не ронять лица заведения. А лицо это я сама!

— Ну вот, а говоришь, что не знаешь Арсения.

— Ни разу его не видела у себя! — опровергла Нэя. — Наверное, его загадочное столичное увлечение не простая женщина, вот она его и обряжает в рубашки, расписанные вручную.

— А доктора-то кто рубашонками украшает? Разве не ты? Последнее время он стал настоящим женихом, стоящим в преддверии, что называется, вашего Храма Надмирного Света.

— Разве? — без всякого интереса отозвалась Нэя. — Не заметила даже. К тому же все ваши гуляют в свои свободные дни, где им заблагорассудится. Мало ли где доктор принарядился по случаю. Я одна, что ли, мастер на всю Паралею? — Нэя села. Он валялся рядом, подставив свою открытую грудь узорчатому свету, проникающему сквозь прорези узких розоватых листьев туда, где они и лежали.

— Руд, зачем ты бреешь свою грудь? — спросила она.

— Разве тебе нравятся мохнатые особи? — спросил он и перевернулся на живот.

— Ты и не был мохнатым, выглядело очень красиво… Прежде я никогда не видела таких мужчин…не надо брить грудь. Мне нравилось, что ты такой…

— Какой? Не хватало ещё мне быть подобием шерстистого сатира Чапоса… — пробормотал он.

— Я никогда не видела этого… — и опять она не захотела произносить имени Чапоса, — бывшего мужа Эли голым, — она прижала руки к губам, но тут же добавила, — Ты первый озвучил его имя. И что означает определение, которое ты ему дал только что?

— То, что он полу животное, вроде того.

— Ты такой большой и прекрасный, и всё у тебя такое же… Даже не верится, что ты принадлежишь мне… что ты мой полностью.

— Принадлежу тебе? Ну, наверное, какой-то своей частью и принадлежу.

— Почему только частью?

— Да тою самой, которой в тебя и вхожу. Ты думала о том, что мужчина, входя во внутренность женщины, всегда остаётся внешним по отношению к ней? А женщина во всех смыслах запускает мужчину внутрь себя. Поэтому, привыкнув опознавать его как свою собственную уже часть, всякая женщина считает мужчину уже и физически своей собственностью. А мужчина, уходя из женщины, легко может забыть о ней. Мука же женщины от потери своей, как она считает, части, всегда внутренняя, ей бывает сложно принять кого-то другого с той же быстротой, как бывает у мужчин. Это же что-то чужеродное, — опознавание «свой-чужой» происходит не на уровне ума, а на подсознательном, можно сказать, уровне клеточных структур. Потому и принято считать, что женщины страдают глубже, а мужик что? Помаялся какое-то время и…

— Мне не нравятся такие разговоры. Мстишь мне за отсрочку того, что тебе хочется заполучить прямо сейчас?

— Нет. Я уже как-то притерпелся к тому пыточному инструментарию, что ты используешь с того самого дня, как мы познакомились. Ты всё время от меня ускользала и мучала. Тебя уже не переделаешь.

— Я хочу тебя не меньше, но любовь на природе не даёт мне той полноты ощущений, как бывает в полной безопасности, в закрытом помещении… — она стала нежно массировать ему плечи, как ему особенно нравилось.

— Добавь своё излюбленное словечко «в комфорте». А есть женщины, обожающие именно любовь на природе. Когда становишься словно бы нераздельной частью всех её процессов, родной молекулой её неохватной мощи… — он недоговорил, и нечто из той, другой и земной его жизни вдруг было ухвачено ею, болезненно вошло в неё, и она почуяла именно что на клеточном каком-то уровне, что ту, неизвестную, она не превзошла. Та осталась непревзойдённой. Её надо было изгнать, немедленно!

— Ты совершенство… — прошептала она, с внезапной страстью лаская его, применив всё своё возможное искусство, став раскованной и бесстыдной: «Только я существую для тебя, только я дам тебе самый возможный максимум любовного напряжения и последующий каскад головокружительных, ни с чем уже не сравнимых ощущений». — Ты мой! Такой большой, желанный, великолепный… Если бы все мужчины были как ты, то именно мужской род назвали бы прекрасным, а не женский…

— Поэтому-то я и стремлюсь поделиться своим совершенством с тобой, — ответил он, сильно хватая её, опрокидывая навзничь. — Всегда щедро, много… ты моя прохладная и хрустальная жрица здешней богини воды…

— А ты будешь моим горячим светом, дарующим ей подлинную красоту… наполняющим её собою… — Нэя запрокинула шею, отдаваясь его натиску, и тут… Она отчётливо увидела, как некая невнятная фигура в чём-то чёрном метнулась в гуще высоких кустарников. Послышался треск потревоженных ветвей. И если Рудольфу было на данный момент не до постороннего шума, в чём бы он ни выражался, то Нэя вывернулась из его объятий и вскочила, отрезвев от страха. — Кто там?! — крикнула она в кусты.

— Да собака летучая должно быть, — он сел в растерянности. — Залезла поспать в тени, а мы её спугнули. Иногда они тут встречаются.

— Я боюсь! — Нэя стала поспешно натягивать платье. — Я не хочу тут рядом с какой-то страшной собакой… Вдруг она выскочит и укусит? Разве она настолько большая? Как человек.

— Нет, — ответил он, — они небольшие, если видеть их на земле. Они только в полёте впечатляют своими размерами из-за крыльев. Но летают они только перед вечером и ночью.

— А это была фигура человека! — Нэя таращила глаза, полные ужаса. — Человек, одетый во что-то чёрное и развевающееся. Я успела заметить, как он раздвинул ветви. Он следил за нами!

— Да кто? — он засмеялся, не разделяя её страха ничуть. — Кто тут может быть? У наших нет таких одеяний, чтобы полностью чёрного цвета. И следить никто из наших не станет. У нас воспитание не такое, и достоинство есть у всякого.

— У тебя у самого майка чёрного цвета. Может, это беженец? Ты говорил, что тут обитают беженцы.

— Они тут не ходят никогда. Их бы вычислили мгновенно. Это зона нашего контроля. Да и собак бы спугнула система опознавания. Они боятся того волнового излучения, что сразу же включается, едва они проникают на объект. Тут не может никого быть. Успокойся.

— И глаза были такие страшные, горящие… Руд, я боюсь! Ты же слышал сам, как трещали ветки. Пошли отсюда!

— Прекрати панику! — он встал и раздвинул ветви. Там не было никого. Он снял с остро торчащей и засохшей ветви клок чёрной тряпицы, но сжал её в кулаке, так и не показав Нэе. — Созерцатель, — пробормотал он тихо. — И тут ты отметился, урнинг проклятый… Тут не может быть чужаков! — повторил он громко и уверенно, незаметно выбрасывая клочок в гущину зарослей. — Никогда! Здесь полная безопасность для тебя. Здесь система слежения намного совершеннее, чем в самом ЦЭССЭИ. — Он яростно тёр поверхность ладони пучком сорванных листьев, стремясь удалить мнимый след от мерзкой тряпицы. — Любой лазутчик будет немедленно зафиксирован системой слежения и немедленно нейтрализован.

— Тебя кто-то укусил? — спросила она сочувственно, наблюдая, как он возится с ладонью. — Мошка?

— Нет. Здесь нет никаких мошек. Ты знаешь отлично. Тут особая, можно сказать стерильная, зона.

Нэя обняла его за шею, приникла, пытаясь смягчить приступ вполне понятного раздражения.

— Если не хочешь продолжения нашего совместного праздника отшельничества на просторах природы, тогда пойдём уж поскорее. В тесноте, да в безопасности. А то я сильно наскучался и ещё немного, я не выдержу… — Он мешал ей одеваться, жадно её тиская, отчасти злясь, что был резко снижен высший градус любовного накала, но покоряясь её воле уйти им отсюда. Его лицо стало пасмурным, как будто на Ихэ-Олу нашло дождевое облако. И Нэя, зная его особенности, сама мягко, как белое облако в своём воздушном платье, опустилась на траву, где валялась его рубашка. Раскинула руки, призывая его к себе и отбрасывая прочь недавний страх. Игра должна быть продолжена. Как пикирующая хищная птица на беспомощную белейшую дичь он ринулся следом…

— Надмирный Свет сотворил нас с тобою из одного зёрнышка Духа, — прошептала она, без предыдущей и сорванной, к сожалению, страсти, но всё же нежно подчиняясь ему…

Хагор повторно и абсолютно бесшумно продвинулся на прежнее место, стараясь не допустить прежней оплошности. Он готов был испепелить голую и мускулистую спину того, кто на данный момент обладал одной из прекраснейших женщин Паралеи. Как и всегда. По внешней фактуре Гелия, в общем-то, превосходила Нэю. Но талант души ласковой и скромной птички-щебетуньи переливался, как огранённый чистый кристалл, освещая даже пространство, в котором и пребывала на данный момент эта маленькая женщина. А недостойного её избранника переполняла животворная сила, каковой не было у самого Хагора никогда, ни самой её жалкой малости. Ртом, ноздрями и даже зрением он улавливал в себя чужое искрящееся, любовное силовое поле, но собственное тело оставалось к подобным излучениям не восприимчивым, мертвенно-глухим. Его только что яростно-мерцающие глаза остывали и подёргивались сине-пепельной тоской, плачущим вселенским одиночеством. Он отодвигался всё дальше и дальше в сторону близкого и тайного для всякого входа в скалах, ненавидя само существование человеческого счастья с точно такой же силой, с какой любовники взаимно удваивали его друг для друга. Даже после исчезновения Гелии, с другой уже избранницей Рудольф по-прежнему воспринимался ненавистным соперником. Почему так произошло? Потому что его вина не имела срока давности для Хагора. И Нэя, так или иначе, но станет тем проводником, по которому он свою месть и отправит по назначению.

Уже находясь в скальном и тайном тоннеле, он сквозь расщелину не до конца закрытого и хитро спрятанного входа, смотрел на их последующее купание. Они стояли на мелководье по пояс в воде, и яркая эта вода с пойманными в себя лучами небесного светила слепила глаза Хагору. Он щурился от рези, от ярости, а влюблённые то брызгались, то нежно гладили друг друга. — Ишь, веселится как мальчик! — бормотал Харгор. — Быстро забыл свою звёздную находку, уворованную из-под носа бестолкового Арсения, да зато смял свою собственную необыкновенную судьбу… — Он зажмурился так, что у него заломило в области переносицы. После чего воскликнул, протягивая костлявые руки, обнажившиеся из широких и длинных рукавов, обращаясь к низкому и тёмному своду тоннеля, как к сияющему и безмерно-высокому небу, — Я вижу, я узрел! Не все ещё прежние способности покинули меня! Тебе не будет дано прожить и половины того срока жизни, какой отмерен нынешним землянам, — их жалких полтораста лет. Ты проживёшь лишь чуть больше трети этого срока, вот что говорю тебе я — Хагор синеокий! Я ещё в состоянии прозреть такую малость, как окончание твоей путанной жизненной дороги в инопланетном иллюзорном мире под сиреневыми небесами, куда твой начальник по имени Чёрная Птица заманит тебя! А тебе, моя белая и воздушная птаха по имени «Дарующая любовь», не суждено пережить с ним длительного счастья. Мне не дано, пусть и у других не будет! И там, во мгле кем-то уже и сотворённых лет, тебя, «Дарующая любовь» пташка, не будет с ним. А будет кто-то совсем уже другая, хотя такая же несчастливая… Чирикай, чирикай своим зацелованным клювиком, мерцай белой и налитой грудью, прижимайся к столь же налитому молодой силой и счастливо-удовлетворённому партнёру… А я? Разве я виноват, что мне дарована такая вот художественно оформленная маска, в которой я задыхаюсь? Но как я могу выскочить из этого придуманного, да худо продуманного, навязанного мне образа? Из запутанного вымысла, впихнутого в безразмерную информационную сеть? А ведь и я произрос из того же самого зёрнышка духа, что и вы…

Рассказ Олега с привкусом безумия

В столовом отсеке подземного города все присутствующие там земляне не обратили на Нэю, вошедшую с Рудольфом, никакого особого внимания. Они всего лишь поприветствовали их, и каждый продолжал заниматься тем, чем и занимаются люди в столовой, — ели. Но так было лишь по видимости. Для восприятия их внимания к себе тонкой и впечатлительной гостье было достаточно уловить сам всплеск острого интереса, возникший в глазах тех, кто тут обедали. Вовсе и не надо им всем пялиться на неё в упор, как это свойственно недоразвитым лишь существам.

— Мне всё время казалось, что та чёрная собака и потом продолжала следить за нами, — сказала она. — А всё же, странная какая-то собака. Антропоморфная… и глаза светились. Мне до сих пор не по себе, и будь я там одна, то уж точно умерла бы от ужаса. Я боялась говорить тебе, чтобы не помешать… ты бы опять обиделся.

— Тебя отвлекала какая-то несуществующая собака? Хочешь сказать, что тебе не было хорошо? Тебе было страшно? — он повернул её к себе, затормозив движение, выискивая в её глазах остатки пережитого страха и разочарование после чудесной прогулки. — Когда мы купались, я не видел вокруг ни души.

— Ну вот! Так и знала, что обидишься. Мне было прекрасно с тобою, как и всегда. Только день выдался какой-то странный. Второе привидение встретить в течение одного дня, это уже слишком даже для меня, привыкшей к их посещению…

— Второе? Когда же было первое?

— Так. В лесопарке померещилось утром, когда ты ушёл и бросил меня одну. Я плакала…

— Ушёл, потому что ты того хотела. И кто же померещился тебе в лесопарке? Твой старый защитник что ли прилетал к тебе на крыльях своей любви? Утешал тебя? — это была скорее насмешка, чем шутка, но про крылья он попал в самую точку.

Неподалёку от них обедал Олег. Он не поприветствовал ни Рудольфа, ни Нэю, о чём-то задумавшись. Нэя заметила, что с ним никто не разговаривал, не шутил, как все прочие друг с другом, а сам Олег как-то подчёркнуто одиноко сидел в стороне от прочей компании ребят, пребывающих в очевидном сплочении. Они перебрасывались оживлёнными фразами, перемежаемыми смехом.

— Да, — ответила Нэя. — Именно что на крыльях. Он сидел на вершине дерева, крылья прозрачные, почти призрачные… — она засмеялась, настолько нелепо прозвучало сказанное. Особенно если представить, что на дереве сидел и болтал ногами не маленький Хор-Арх — Знахарь, а строгий и мудрый Тон-Ат в его великолепных дорогих одеяниях. Она впервые задумалась о том, а имелись ли в действительности крылья и у Тон-Ата? Не как часть его физического тела, разумеется, а как чисто техническое приспособление для полёта? Она такого не видела никогда.

— Не сочиняй, — сказал ей Рудольф. — А то я серьёзно озабочусь твоим душевным состоянием, если ты стала видеть сны наяву. Подумай сама, что я должен испытывать, когда едва ли не каждая, встреченная мною женщина ненормальная? Бывают такие странные вещи в жизни совершенно нормальных людей, когда вероятность того или иного явления или события в жизни вдруг перестаёт подчиняться норме и преследует иного человека с каким-то невозможным постоянством…

— А кто же была ненормальной? — сжалась Нэя, вовсе не ожидая, что он ответит, но подумала об Азире.

— Гелия, — ответил он, — реально в конце своей жизни была психически расстроенной.

— Нет, — не согласилась она, испытав почти радость. Имени Азиры произнесено не было. Он не помнил Азиру. Азира была чьей угодно, только не его женщиной. — У Гелии было слабое здоровье, но душа всегда ясная, — произнесла она, раздвинув губы счастливым полумесяцем, и он смотрел на неё так, будто продолжал «зверски скучать».

— Ты сама ясная, сама светишься, так что и другим тебе не жалко подарить частичку своего света. Все-то у тебя светлые, все-то хорошие.

Он сел возле пустого столика поблизости от Олега, и тот с затаённой неприязнью скосил глаза на своего шефа. Рудольф притянул Нэю к себе, посадил на колени, поскольку другого креслица рядом не было. И хотя в столовом отсеке присутствовали другие земляне, никто, кроме Олега, внимания на них уже не обращал.

— Никогда не говорил тебе раньше, но на Земле я женился на девушке, у которой были большие проблемы по этой части. Она в зелёной ещё юности, до встречи со мной, родила ребёнка от какого-то разболтанного чела. Вскоре он куда-то умотал, отлично зная, на что обрекает девчонку. Так и вышло, малышку у неё отобрали как у той, кто до материнства не дозрела. Она и попала в одно место, вроде заведения твоего Тон-Ата, чтобы тебе было понятнее, хотя то место на Земле, где и исцеляют психозы, с жуткой клиникой твоего отчима не имело ничего общего… — он замолчал, уйдя мыслями в некие пасмурные дали, неведомые Нэе. Ей хотелось уйти именно с этого места, поскольку она чуяла, пусть и затаённое, но внимание Олега, не понимая, за что он испытывает к ним неприязнь.

— Не надо, — попросила она, стараясь говорить совсем тихо. Не потому, что были не нужны его откровения, а сама столовая с посторонними парнями не казалась подходящим местом. — И про Тон-Ата не будем никогда уже вспоминать…

— Так ты же сама и зациклилась на своём ночном кошмаре, где тебя одолевал этот колдун. В конце концов я поверю, что ты любила его по-настоящему, раз не можешь забыть.

— Я забыла. Даже лица его не помню.

— И у озера не было никого!

— Не было, — послушно согласилась она. — Я продолжаю любить только тебя одного.

— Умница! Я тоже тебя люблю.

Наконец Олег встал и, проходя мимо, уже приветливо кивнул Нэе, а потом спросил, — Шеф, вы верите в местных колдунов — троллей?

— Не с тобой, кажется, разговариваю! — прикрикнул на него Рудольф, — У тебя самого-то всё в порядке?

— А как же! — в его тоне прозвучал вызов, но причина того не была известна Нэе, — Как иначе и возможно при вашей неустанной отцовской заботе?

Рудольф проигнорировал выпад Олега и спросил, — Суть вопроса твоего в чём?

— Суть в том, что я тоже сегодня видел летающего тролля. Он на самой вершине огромного дерева сидел и ягоды жрал, а потом в меня стал горстями ягод швыряться. Вокруг глухомань, я же далеко гулять хожу, потому я и пульнул в него из своего защитного оружия. Ведь убить им нельзя, а сшибить уж очень хотелось. Так вот. Тролль ботинок свой с ноги уронил, взвизгнул как котёнок, от страха должно быть, ветви затряслись наверху, где он и торчал, да и пропал куда-то. И птицы, потревоженные, долго кружили и орали, меня всего ягодами, листвой и птичьим помётом забросало.

— Надеюсь, прежде чем прийти сюда, ты отмылся от птичьего помёта, — сказал ему Рудольф.

— Само собой, — Олег прищурился. В серых и очень молодых глазах его блеснули всполохи некоего чувства. Как бы и гнева, а как бы и безуминки.

— Я же под вашим чутким руководством образцовый теперь служака, а благодаря вашему мудрому учительству подтянулся интеллектуально настолько, что тот Олег Пермяк, кто покидал Родину, в подмётки не годится тому, кто и стоит перед вами. И тут я без кривляния об этом заявляю. Я, может, и злюсь на вас порой, но искренне за второго отца считаю.

— Завершай с чинопочитанием, хотя я и тронут. Так что же тролль? Уронил ты его с дерева?

— Нет. Ботинок его на собственный лоб сшиб. Я ботинок сохранил, а на записи, как и водится в таких случаях, нет ничего. Вот именно этот интервал и пропал из записи, как я с троллем тем разбирался.

Рудольф опешил от его рассказа, не зная, как к этому относиться. Олег не имел склонности к розыгрышам подобного рода. Парень выглядел серьёзным и даже угрюмым.

— Опять ты! Чуть что, так за оружие хватаешься! А если это какой-то местный дурачок, и он грохнулся бы и ушибся насмерть?

Олег сильно раздосадовал Рудольфа.

— Точно никто с макушки не свалился? Может, там и зацепился в гущине за ветки, а ты просто не увидел?

— Я тщательно рассмотрел, даже карманный дрон запустил, — никого там не было.

— Так чего же сразу дрон не запустил, а сбить решил? Незаметно бы всё и зафиксировал, если оно тебе нужно было.

— Я удивился. Не сразу и сообразил, как это тролль на такую вершину залез? Зачем?

— Зачем? Затем, чтобы яйца птиц набрать из гнёзд, да и сожрать. Или самих птиц ловит, да жрёт. Дикарь или бродяга какой-то залез.

— Через стену никто не может пробраться. Исключено. А среди жителей города таких одичалых чудаков не водится. Не джунгли же!

— Ладно! — Рудольф махнул рукой на Олега, — Иди! Вечером принесёшь мне свой видеорегистратор, я сам разберусь, что и как.

— Я видел, как он взлетел над самим уже деревом, — продолжал Олег, — Но так быстро произошло всё дальнейшее, когда он мгновенно растворился в воздухе, что я сам себе не поверил бы, если б не был свидетелем полёта тех крылатых химер, что мы и видим иногда в горах.

— Почему же я никогда не видел? — спросил Рудольф, — А я, не в пример тебе, живу тут почти два десятилетия.

Олег пожал плечами, — Я же не один это вижу. Другие тоже. Вот Арсений Тимурович тоже однажды рассказывал…

— Как выглядел этот птич на вершине дерева?

— Да как, так и выглядел, вроде мужичка. Старообразный, а уж больно мелкий. В штанах, в рубашонке-распашонке, в шапочке на белых космах. Сидит и скалится, свистит ещё. «Ты был недоразвитым существом, но с хорошими задатками, а теперь ты преступное существо. Ты стоишь внизу, и уже никогда не сможет взлететь твоя душа из-за своего непомерного груза. Пусть твои машины и дают тебе физическую возможность летать под и над облаками, и выше, душа так и будет ползать во мраке. Всю твою последующую жизнь». Как-то так он и орал сверху. Как бы орал. Говорил негромко, а слышно было отлично, будто в самое ухо дудел. Так всё и было, шеф! Я как стоял с задранной кверху головой, так и замер, а он спрыгнул ниже, как кот учёный из сказки, обошёл всё дерево по кругу, ко мне всё ближе. Ну есть мелюзга несчастная, карлик. А потом уселся на толстый сук. Нагнулся и стал ремешок у своей бахилы завязывать. Смотрю, а за спиной у него крылья мотаются. Похожие на мыльный пузырь, то есть радужные и тонкие, колеблются от его движений.

— Даже десять добрых дел не искупят одного негодного поступка, — вдруг встряла Нэя, неожиданно для самой себя. — Только целая жизнь, полная добрых деяний, способна что-то исправить.

— Что? — Олег вперил в неё глаза всё с тою же стеклянной и как бы инородной безуминкой в них.

— Законы Надмирного Отца, — пояснила она.

— А! Законы мирового отца? Было бы и неплохо, соблюдай их тут хоть кто. Весь мир был бы наполнен добром, а разве так? — Олег говорил с нею презрительно и грубо, как будто именно она совершила по отношению к нему некую мерзость.

— Дальше-то что? — так же грубо одёрнул его Рудольф. — Или твой тролль является только мыльным пузырём твоего ненормального воображения?

— Так он свой башмак и не сумел завязать, я его сбил с его ноги. Башмаки кустарные, похожие на те, что пустынные изгои на себе таскают. Я вам принесу для осмотра.

— Не надо! Мне зачем драный башмак какого-то бродяги?

— Странный же случай…

— Дай мне поесть и отдохнуть! — грубо перебил Рудольф, — Что ты всё время цепляешься ко мне с невыносимой какой-то чушью, нисколько не важной, а даже откровенно дурацкой! Может, у вас тут не в записях сбоит, а в головах происходит зависание! Я пришёл обедать, к тому же у меня законные свободные часы. А ты предлагаешь мне всю эту галиматью распутывать! Иди отсюда!

Олег подчинился и ушёл.

— Он не заслужил такого обращения, — подала голос Нэя, — Он же обязан тебе, как главному над ними, доносить обо всех неординарных происшествиях…

— Я лучше знаю, чего он заслужил! Не заметила разве, что он тебе в лицо хамил? Чего ты лезешь тут со своими проповедями к тем, у кого есть свой кодекс поведения. Он самый проблемный тут для меня.

— Разве? А по виду такой сдержанный и, кажется, чистосердечный парень.

— Они все тут кажутся светлоликими детьми, а в действительности, сама же слышала, им что зверя какого сбить с огромного дерева, что человека, которого он троллем обзывает, чтобы человеком не считать, одно и то же.

— Ты и сам иногда так говоришь.

— Говорю, а не пуляю в них, пусть и из защитного только, а оружия, с целью сшибить их с ног или с макушки колоссального дерева уронить вниз. Ясно же, что любой бы расшибся. Не знаю уж, что за чудо спасло того акробата, при условии, что там нечто и было. Защита должна применяться лишь при угрозе жизни. А тот Соловей — разбойник чем ему угрожал? Наоборот, ягодки ему вниз скинул.

— Что за имя ты употребил?

— Сказочное, поскольку Олег решил рассказать тебе сказку, чтобы у тебя был хороший аппетит. Как детям рассказывают же сказки для того, чтобы они хорошо ели. Нисколько не сомневаюсь, что ты сильно ему нравишься, вот он и придумал на ходу чушь, чтобы возле тебя задержаться и поглазеть в своё удовольствие. Поэтому я и разозлился, — Рудольф засмеялся, полез целоваться, давая понять, что Олега с его «сказкой» пора забыть. В помещении уже никого не было, кроме них двоих. Нэя с готовностью ему ответила.

— Почему другие ребята не любят Олега? — она опять вернулась к обсуждению Олега. — Он показался мне таким одиноким, хотелось погладить его по голове и утешить.

— Ну да! Может, тебя устроить тут утешительницей страдающих душ вместо нашего бывшего психолога?

— А где ваш тот, кого ты так назвал?

— Он свои обязанности скинул на старого Франка, а сам куда-то убрёл в пустыни.

— Так разве можно?

— Нет, но кто бы стал его удерживать? Он же свободный человек, а не штрафник как те мальчишки, чьи души мучаю здесь я, а они соответственно мою душу терзают с многократным уже усилением. Ведь их много, а я-то один. Одна ты моя отрада…

Обед на троих с Арсением

Они уединилась в самом отдалённом углу помещения возле голографической панорамы окна, якобы выходящего в неизвестную и тоже горную страну. Было даже слышно, как где-то в безмерной и иллюзорной дали журчат недосягаемые водопады, поют нездешние ветра. Нэя полностью ушла в созерцание, скорее даже не подвижной картины на стене, а тех живых и текучих образов, что возникали в пространстве её собственной души.

В столовый отсек вошёл человек. И вместо того, чтобы выбрать любой свободный столик, он зачем-то подсел к ним. Рудольф, уже израсходовав на Олега всё возможное раздражение, молча уставился на не званного застольного гостя. А тот деловито устраивал свой поднос с обедом на их столе в полностью пустой столовой. И что за день такой выдался?

— Соскучился, что ли? — спросил у присоединившегося к ним человека Рудольф.

— Всю ночь и всё последующее утро, и даже часть дня торчал один у себя в лаборатории. Решил вот пообщаться хотя бы во время запоздалого обеда, скорее даже ужина, с коллегой, а то скоро и дар речи утрачу, — ответил человек. Но навязчивостью это было лишь для Нэи, а у них тут царила атмосфера единой и сплочённой семьи. А как известно, своему домочадцу не всегда указывают, куда ему сесть или где прилечь. Столовая являлась зоной именно что домашней простоты и расслабленности. Потому Рудольф и разозлился на Олега, сунувшегося в зоне отдыха со своим донесением по поводу экстраординарного происшествия. Ему и было указано, что для этого существует зона рабочего уже общения.

Нэя видела этого человека раньше, но всё как-то мельком, вдалеке и рассеянным зрением больше, будто некая сила запрещала ей вглядеться в него пристально. А когда он возник вот так близко, она ощутила сильное, а от того непонятноеволнение. При всей своей похожести на Рудольфа, — а природа допускает иногда такой загадочный финт, как создание двойников, вовсе не обладающих родством ни в малой степени, хотя и неизвестно, так ли это? — Арсений, даже имея отменный мужественный облик, не обладал мощной лепкой и внутренней силой своего двойника, а потому, если и впечатлял, то вряд ли был способен настолько покорять и… подавлять. Он был очевидно мягкосердечным человеком.

Возникшая реакция была скорее неприятной, а поскольку она его не знала лично, то такое вот его воздействие приписала собственному утомлению от прогулки, плавания, да и всей прочей суеты, начавшейся с самого утра. Ей сильно хотелось кушать. Кроме зефирки доктора, она ничего за весь этот длинный-длинный, нескончаемый день так и не съела. Нэя стала есть, не обращая внимания уже ни на кого.

— Купались? — спросил севший рядом. Он бесцеремонно навязывал общение, как о том и заявил. При этом он задумчиво возил ложкой по тарелке, переливая содержимое с одного края на другой.

— Странный суп, — сказал он, наконец. — Почему он зелёный?

— Мы купались, как верно ты заметил, — ответил ему Рудольф, поглощая тот самый зелёный суп. — А суп зелёный, потому что он из экспериментальной капусты брокколи, высаженной доктором на его экспериментальном огороде. Разве не ты ему там помощник?

— Вода тёплая? — спросил тот, кто пока что не представился. Рудольф его имя знал. Нэе собеседник назвать себя не счёл нужным.

— Я не помню, чтобы доктор высаживал капусту, да ещё брокколи. У нас не было исходных земных семян брокколи. Это какой-то местный сорняк или гриб, что доктор и посчитал за капусту. Ты разве не чуешь, какой насыщенный грибной вкус у этой «брокколи»? А если эта зелёная хрень токсична? Мы тут что, экспериментальные кролики для кулинарного шоу доктора Франка?

— Вода в озере прогретая. На мелководье тепло, на глубине холодно. Как обычно. А если суп из гибрида капусты и грибов ядовитый, то и не ешь. Кто принуждает? — безразлично ответил ему Рудольф, жадно поглощая похлёбку.

— Так вы ходили дальше пляжа, — туда, где глубоко? Там сильные водовороты и буквально ледяные подводные течения. Есть риск возникновения судорог. Один раз я чуть не утонул. Ты видел, там стоит знак, предупреждающий об опасности? Это я установил. Не советую там купаться без подстраховки. Если бы ты стал тонуть, девушка тебя бы не спасла.

— Мы не ходили за пределы пляжа. И я бы никогда не утонул даже в ледяной воде. Я не ксанфик, как ты. А за знак спасибо. Только тут детей, вроде, нет. И девушки тут в одиночестве не купаются, насколько мне известно.

— Всякое тут бывает. И девушки купаются в одиночестве, и тонули тут ребята. И дети тут были прежде, насколько я помню. — Такой вот странный их разговор должен был что-то и означать, но что?

— Да? — Рудольф перестал есть и воззрился на странного человека. — Арсений, что у тебя опять не так? — таким образом имя было обозначено.

— Всё так, если иметь в виду текучку рабочих будней. И всё не так, если касаться моей персональной судьбы в целом, — ответил Арсений, изучая Нэю.

— Чем же тебя обделила твоя, как ты говоришь, судьба? — спросил Рудольф и придвинул к себе тарелку Арсения. — Очень хорош супец, да порция маловата. Я возьму? По любому я теперь отравлен, если трольская брокколи ядовита. А если нет, то хотя бы наемся.

— Нет, — успокоила его Нэя. — Это очень полезный и вовсе не дикий, а окультуренный овощ. Называется «зелёный умник», поскольку благотворно влияет на мозг человека. Да и внешне похож на мозговые полушария теплокровных существ. Доктор знает тут все тайны растительного мира.

— Так уж и все? — включился в диалог с нею Арсений.

— Не все, конечно. Но многие тайны Дух планеты Паралеи ему открыл.

— За что бы ему такое расположение от самого духа планеты? — спросил Арсений.

— За его доброту, разумеется.

— Тот старик тоже знал много тайн, побольше, чем наш доктор, но я не назвал бы его добрым, — сказал Арсений.

— Какой ещё «тот старик»? — изумился Рудольф.

— Она знает, а ты не встревай в детали разговора, если я говорю с нею, а не с тобой. Или ты мне запретишь? Я вообще-то с нею хотел поговорить, а не с тобой, да вот как-то возможности не было.

— Так мне уйти? — но уходить Рудольф явно не собирался. Нэя положила ладошку на его руку, призывая успокоиться и дослушать странное вступление того, кто по любому был лишним за их столиком. Арсений нагнул голову, словно пытался сосчитать все крошки на столешнице. Вид его был нелепым, странным, как и всё его поведение в целом.

— Изучаешь микрофлору по встроенной программе? У тебя на глазах увеличительные линзы, что ли? — не без издёвки спросил у него Рудольф.

— Тот старик оказался провидцем, — Арсений обращался к Нэе, игнорируя Рудольфа. — Я, действительно, не увидел собственного сына, рождённого здесь. И вряд ли уже увижу. Но мне дали точные сведения, что Ола родила сына.

— Кто же их тебе дал? — спросил Рудольф.

— Ясно, что не ты.

— Не помню, чтобы ты был этим озабочен. Захоти ты действительно, девушка осталась бы жить тут с тобою, как было это у меня когда-то. А и мне было ой как нелегко заводить тут подземную семью, возиться с младенцем и прочее такое. Даже труднее, чем тебе. Мне досталась кромешная дикарка из пещер, а как я её воспитал! Она стала украшением их планетарной культуры.

— В чём твоя заслуга? — усомнился в его похвальбе Арсений. — Гелия была уникальным самородком этого мира. Впрочем, ты на то и геолог по одной из своих профессий, чтобы находить самородки повсюду.

— Так ведь и Ола была не пустой породой. Редкий самоцвет, — ответил Рудольф.

Арсений тяжело вздохнул, — Я всегда знал, что тогда я не спал, а всё происходило в реале. Тот старик, он где теперь? — спросил он у Нэи.

— Он погиб, так говорят, — ответила она неуверенно.

— А кто говорит? Кто это видел? Я уверен, что он жив, поскольку я видел его совсем недавно в уличной толпе в столице. А я своим глазам привык доверять. Я побежал за ним, но он так и пропал. Хотел спросить у него, где мой сын… Он-то точно всё знает.

— Откуда же? Дел у него других нет, как отслеживать жизненные запутанные пути твоей аристократки, — сказал ему Рудольф. Арсений развлекал его, и настрой Рудольфа был обидно-несерьёзным по отношению к не скрываемым печалям весьма странного коллеги.

— Кто она такая, ваша Ола? — спросила Нэя. — Я её не знала. Иначе я бы вам помогла.

— К сожалению, Арсений, твоя помощь, как и ты сам, твоей аристократке уже ни к чему. Она неплохо устроена, уж поверь. Ты сделал свой выбор. Она в отместку сделала свой. К чему теперь-то тебе влезать в её налаженную жизнь? А когда «тот старик», как ты выражаешься, тебе давал какие-то предсказания? И кто он собственно? Почему Нэя знает о некоем старике, а я нет?

— Он говорит о Тон-Ате, — сказала Нэя.

Все зависли в молчании. — Так ты его знал? — наконец подал голос Рудольф. — Где довелось встретиться? И почему, собственно, он дал тебе прогноз на будущее? Он всего лишь запрограммировал тебя как безвольную болванку!

— Я не искал встреч с ним никогда. Он сам находил меня там, где это не казалось и возможным. Я бы даже сказал, что он преследовал меня, но само общение я плохо помню. Только урывками и только иногда что-то всплывает в памяти.

— Откуда же ты знаешь, что Нэя была с ним связана родственными узами?

— Я помню тот дом, где она с ним жила… когда он притащил меня туда… Что ещё? Ему был нужен сын, какого он не мог себе произвести, вероятно, по причине возрастной. Я отказался, и он сказал, что я никогда не увижу своего сына, который родится у меня здесь. Так оно и вышло…

— А! Так он хотел женить тебя на Нэе? — Рудольф развернулся к Нэе, будто увидел её впервые, — Что же ты мне о том не рассказала?

— Так он и Чапосу хотел меня отдать, чтобы я прошла с ним обряд в Храме Надмирного Света, — она засмеялась, хотя ей ничуть не было весело. — Сам же не устаёшь мне напоминать об этом.

— Ты узнаёшь эту штучку? Твой же это подарок? — Арсений расстегнул воротник безупречной своей рубашки, — а он был чистюля во всём, что касалось его личного облика, — и оттянул витой шнурок со своей шеи, явив на обозрение переливчатую небольшую и несколько неправильную, чуть сплюснутую с одного бока сферу размером с крупную сливу. Именно на спелую сливу штуковина и была похожа своим фиолетово-перламутровым отливом.

— Нет, — ответила она, заметно теряя свои радостные искристые краски, коими расцветила её недавняя прогулка. — Я ничего тебе не дарила! Где? Не видела я тебя прежде нигде! — Нэя схватила диковинный камень рукой и потянула к себе, едва не удушив Арсения. Он мягко, но сильным и ловким движением вытащил штуковину из её пальцев.

— Не могу я тебе его отдать. Привык как-то. Если жалко, не надо было и дарить. Это вовсе не украшение, а нечто, вроде технической загадки. Иногда на его поверхности я улавливаю некие картинки, сложные рисунки или формулы, скорее. Понятно, ничего не разберёшь, но, как и знать. Твой старик так и говорил, не узнать уже никому тайн погибшей цивилизации. Они создавали её много поколений подряд, да и чуждый интеллект с абсолютно непредставимыми уже целями и ценностями не подлежит расшифровке. Я уже давно утратил самообольщение, свойственное нашему земному, так называемому учёному сообществу. А всё же люблю на досуге включить собственное воображение в попытке нащупать код входа в информационные сети Вселенной.

— Скорее уж Тон-Ат развлекался такими вот шутками над теми, кого он считал недоразвитыми существами, — обратилась к Арсению Нэя, следя за потоком его слов, чтобы оборвать его в тот момент, когда он опять сделает попытку доказать Рудольфу, что видел её в доме Тон-Ата.

— Да, да! — воскликнул Арсений, — Их излюбленное определение, данное ими нам, человекам, мнящим себя разумными.

— Может, кто и мнит, а я уж точно являюсь разумным. Почему ты, говоря о Тон-Ате, употребляешь множественное число? — спросил Рудольф.

— Так и Хагор — отец Гелии из той же самой расы. Разве ты того не понял? Разве ты забыл, как я рассказывал тебе о его полётах в горах?

— О полётах Хагора в горах? Арсений, ты чего сегодня ел или пил?

— В отличие от тебя я здешних грибов-овощей не ем. И если ты напрочь забыл историю своего путешествия в поселение беженцев много лет тому назад, а главное, что именно послужило поводом к тому путешествию, зачем мне о том напоминать?

— Хагор никогда не умел летать! И каким образом ты смог бы попасть туда, где и прячется этот местный маг Тонат? Там никто из наших никогда не был! И путей туда никто не знает. А если и был один такой когда-то давно, то его там и убили. Ты реально чокнутый, Арсений. Все это подозревают.

— Но я там был! — упрямо ответил Арсений. — Нэя подтвердит. Что я не лгун. Не чокнутый.

— Нет, — пробормотала она, не желая ничего подтверждать. Не желая поддерживать нелепый разговор. — Я тебя прежде не знала…

— А я тебя помню. Да и как забудешь? Я даже помню, где увидел тебя впервые. Возле лавки старьёвщика «Послание из вечности». Ты же там была в тот день? — у Арсения были прозрачные и тёмные одновременно глаза, как вода в колодце, из-под донных пластов которого выбивается родник. А на поверхности колодца отражается светлое небо и ночные звёзды… Это был очень красивый человек, но как-то ускользающий от однозначного определения, каков он собственно? Скорее добрый, но из тех, кто не располагают к общению. Необщительный, бдительно охраняющий свою болезненную чуткость и чувствительность уже на дальних подступах от вторжения посторонних. Из тех, кто к общению не стремится, людей боится, себя никому не навязывает. Тогда что ему надо? Невидящим и пристальным в то же время взглядом умалишённого он всматривался в лицо Нэи.

— Не понимаю, о каком дне речь, — сказала она, пугаясь и ожидая неприятных откровений.

— О том самом, когда он вывалился из прорехи своего наличного разума и пошёл гулять по астральным мирам, что случается у него временами, — насмешливо пояснил Рудольф, — Видел — не видел, да такую женщину стоит раз увидеть, чтобы помнить о том всю жизнь!

— Не заводись, — мягко осадил его Арсений. — Ты должен быть мне благодарен за то, что я отклонил тогда предложение того старика, кого ты называешь Тонатом. Иначе мы не сидели бы сейчас за столом втроём в нашем столовом отсеке. И не ели бы «зелёный разумный» суп нашего доктора.

— И где же мы были бы тогда?

— Где-то. Но точно не втроём.

— Хочешь сказать, что ты был бы с нею вместо меня, прими ты предложение старика?

— Венд, ты ведёшь себя как ревнивый подросток. Но так уж вышло… И подошёл я к вам только затем, чтобы… А! — Арсений встал, но уходить передумал и опять сел на прежнее место. — Тот старик тоже считал, что мы с тобою похожи. Но я так никогда не считал. Он тогда сказал, что если я откажусь от его предложения, то вместо того, чтобы стать главным героем, я окажусь замещённым тобою. Просто тогда я не понял, о ком он говорил. А теперь мне всё ясно.

— Да что тебе ясно? Какая может быть ясность в туманной голове такого сумасброда, каков ты и есть! Как ты вообще посмел ничего мне не доложить о своём бродяжничестве в пределы Архипелага?

— Так ты же сам сказал, что я путешествовал в астральных мирах. Они тебе не подведомственны.

В столовом отсеке уже давно никого не было. Только они втроём и остались. Чай остыл, а маленькие кексы Арсений как-то незаметно успел поглотить — все до одного. Только Нэя глаз на них положила, а уж их и нет. Она без всякого удовольствия тянула из непривычно-высокой кружки остывший и горький, невкусный чай.

— Я, если честно, долго не верил, что ты была реальной, а не одним из красочных сновидений, к чему я весьма склонен. Всё переживал, что не поблагодарил тебя за твой подарок… За что ты хотела утешить меня? Запомнила, в каком жалком виде оказался я в доме того старика? Не знаю, кем он тебе доводился, но уж точно не мужем. Ты тоже была его пленница, как и я?

— Все твои вопросы, Арсений, для меня непонятны, — встрял Рудольф.

— Так я и не тебе их задаю, — Арсений даже не взглянул на Рудольфа. — Когда же увидел тебя впервые в ЦЭССЭИ, не сразу понял, почему твоё лицо кажется мне знакомым. Что-то произошло тогда с моей головой, после встречи со стариком… Долго пытался восстановить свою память по методикам, коим пытался обучать меня мой отец когда-то. Но я был плохим учеником своего отца, всегда невнимательным, всегда скептичным по отношению к нему. Потому те знания не пошли впрок, потому и смог восстановить те события лишь урывками. Самого главного я так и не помню.

— Этот камушек подарок тебе от Тон-Ата! — выпалила она. — У Тон-Ата таких штучек было столько, что рабочие ими цветники в парках украшали. Его имение находилось в зоне погибшей древней цивилизации. Даже дети играли этими камушками, а прочие жители не видели в них ничего ценного!

— Не сочиняй, — перебил её Рудольф. — Это был твой подарок. Разве не я сам отдал ему то, что ты и попросила отдать? А вот за что ты его одарила, тут уж… Мне ваши тайны любопытны, конечно, но, если они вам дороги, храните их при себе.

— Какие тайны у меня с ним могут быть? Ты разве забыл ту ночь во время народных гуляний? — с укором обратилась она к Рудольфу.

— Помню, конечно. А что тогда произошло, чтобы я был обязан испытывать чувство вины?

— Ничего, — ответила она, поняв, что личные разборки в присутствии Арсения уж точно ни к чему.

— Кажется, именно ты не захотела признать в прохожем простолюдине своего знакомца, пребывая в ролевой игре в гордую и неприступную аристократку, — он засмеялся.

— Тон-Ат просил передать тебе то, что ты всегда искал, этот самый драгоценный артефакт, а вовсе не я, — лепетала Нэя, обмирая от непонятно какой вины.

— Чего ты всполошилась? Кто и в чём тебя обвиняет? Он сам встретил твоего Тон-Ата в горах. А от страха сбежал и потерял собственную же находку. Вот дед благородно ему и вернул то, что он потерял, утратив разум от безумного страха. А чем всё же он тебя так напугал, Арсений?

— Ничем. Я никого не боюсь, — угрюмо отозвался Арсений. — Я всегда в горах один брожу и ни разу разум от страха не терял.

— Сам же говоришь, что память перепуталась после встречи с Тон-Атом. А видимо, произошла у тебя с ним какая-то потасовка, раз он тебя по голове огрел, фигурально выражаясь. А может, реальным булыжником своим саданул? А, Арсений?

— Тогда в горах, действительно, что-то произошло. Страшное и неординарное. То, что было очень важным не для меня одного. Не помню я только, что же именно? Не знаю, отчего так… Там, в том необыкновенном доме ты показалась мне необыкновенной…

— Она как была, так и осталась необыкновенной, — ответил ему Рудольф. — И тебя просто корчит от того, что она не принадлежала, не принадлежит, и не будет принадлежать тебе никогда! Или думаешь, что я не вижу, как ты стал засыхать буквально на глазах, едва она тут появилась?

— Смешно рассуждаешь, Венд! — впервые засмеялся Арсений, отчего лицо его невероятно похорошело. — Ну, точно, как было у Олы, когда ею овладевала мания ревности. Такая уж у неё была ничуть не весёлая особенность, ревность на пустом месте. Генетика, я думаю. Я всего лишь хотел с тобою откровенности, да всё не решался. Ну, не с кем же и слова откровенного сказать, а уж поделиться сокровенным, так точно за чокнутого примут. Да и принимают. Доктор Штерн? Да я его после той истории с Олой на дух не переношу! Нравственный догматик он! А остальные-то мальчишки все или совсем уж душевно далёкие от меня коллеги, одним словом. А тут решился, да зря выходит… — он опять встал и опять не уходил. Он не сводил своего взгляда с Нэи, но его сине-зелёные и яркие, что бывает у мужчин редкостью, глаза смотрели так, будто Нэя была стеклянной, а он тщится рассмотреть то, что искажает эта преграда. А может, у него было проблемное зрение, и пристальный взгляд был лишь попыткой рассмотреть её получше. Она вспомнила, что Антон рассказывал ей, что Арсений — шеф Антона почти всю жизнь проводит в изучении микроскопической жизни, отчего зрение частично искажается воздействием особых сложных приборов, используемых для подобной работы.

— Может быть, ты помнишь, каким образом я очутился тогда в доме Тон-Ата? — спросил Арсений.

— Не знаю, — ответила она.

— А где находится то место, где и находился тот дом? — спросил Арсений.

— Не знаю, — ответила она.

— И каким образом я был оттуда выдворен или телепортирован, ты тоже не знаешь? — спросил Арсений.

— Не знаю, — ответила она.

— Отстань от неё! — крикнул Рудольф. — Ты вечно ищешь то, чего не терял. То какие-то порталы, то крылатых пришельцев, то исчезнувшие цивилизации. А теперь занялся поиском прошлых снов. Сказал бы уж честно, что она тебе нравится, и ты просто нашёл повод поболтать с нею. Я не ревную. Она всем нравится.

— Того, о чём ты спрашиваешь, никогда не было, — сказала Нэя. — Ты никогда не был в доме Тон-Ата. Да и не мог ты туда попасть…

— Как же не был? Если вспомнил отчётливо. Даже сам наш разговор, который по понятной причине не озвучу. Даже подушечку с прикольной вышивкой я помню… с цветочками там… — упрямо не соглашался Арсений. После чего снова сел в креслице у столика.

— Подушечку? — изумился Рудольф. — Какую такую подушечку ты вспомнил?

— Выдумщик! — засмеялась Нэя, но опять невесело. — Почему я должна отвечать за чьи-то сны? — обратилась она к Рудольфу. — А если бы ему приснилось, что я… — она замолчала.

Но Арсений вовсе не был человеком, который чувствует опасные грани иных явлений, к коим лучше не прикасаться никогда. О чём следует забыть, и что невозможно расшифровать. — А чешуйчатая спина твоего дедушки Тон-Ата мне тоже приснилась?

— Что?! — от волнения Рудольф так резко пододвинул кресло, в котором сидел, поближе к Арсению, что оно взвизгнуло от трения об пол и едва не опрокинулось. — Ты сам это видел? Чешую? К чему бы он устроил для тебя стриптиз?

— Я не видел. Но я отчего-то это знаю. Он кто-то вроде мифического нага, кто-то, кого не может быть, но всё-таки он был.

Рудольф взирал на Нэю тем же полубезумным взглядом, что и Арсений, словно бы заразившись душевной аномалией коллеги. — Он не мог это придумать. Или надо признать, что и я выдумщик.

— Разве сам ты видел Тон-Ата без одежды? — через нервный уже смех спросила Нэя. — Даже я, зная его с детства, никогда того не видела. Каким бы образом? Он же не землянин. Ни тренировками, ни купанием он не увлекался никогда, поэтому его никто не мог видеть без его верхней одежды. К тому же…

— Ты же была его женой, — хмуро напомнил Рудольф.

— Никогда! — крикнула она. — А этого придурка, что к нам привязался, я никогда не видела в доме Тон-Ата! — И тут она совершила то, что могла позволить себе только Эля, когда злилась на Лату-Хонг. Она бросила в Арсения тарелку из-под супа. Остатки «разумной зелени» повисли на вороте рубашки, жирное пятно от остатков бульона растеклось по ткани неадекватного любителя психологических головоломок. Вид Арсения был жалок. До него, наконец, дошло, что он переступил дозволенную черту в беседе отнюдь не с близкими себе родственниками.

— Жарко сегодня. Я что-то запутался в собственных мыслях, да и вас запутал… — промямлил он.

— Да ты и не вылезаешь никогда из своих запутанных лабиринтов и прочих пещер! — согласился Рудольф, бросая ему салфетку. Арсений беспомощно растирал остатки зелёного супа на белой рубашке, — Никогда бы не подумал, что ты такая хулиганка. А ещё являешься местной аристократкой…

— Чего же ты и хочешь, — наконец посочувствовал ему Рудольф, — она выросла на такой хулиганской окраине, что никакой аристократический глянец не выдерживает столь агрессивной среды. Помнится, и твоя аристократка была любителем подраться. Как-то и Артура едва не сшибла с ног, когда ей не понравилось какое-то пустяковое его замечание. Тебя самого, не исключено, побивала временами, а меня реально уже хотела побить. Да побоялась. Знала, что сдача будет. — Он хотел перевести всё происходящее в разряд шутливой беседы, только Арсений шуток не понимал абсолютно, нюансов чужого состояния не чуял, как все те, кто и склонен к аутистическому мышлению. И как только он мог попасть в такую уникальную космическую структуру как ГРОЗ, куда многоуровневый и тщательный отбор кандидатов происходил с детства, как и само многолетнее воспитание и обучение. Вот что подумал Рудольф, хотя и сам попал в ГРОЗ внезапно. С весьма отдалённой от ГРОЗ периферии. Но тут были уже его личные тайны, а также тайна происхождения его матери от одного очень уж продвинутого и нестандартного деятеля этой самой структуры, о чём ему намекали, но во что он вникать не желал.

— Никогда Ола не позволяла себе распущенного поведения ни с кем, — сухо ответил Арсений. — Да и что, собственно, я сказал, за что меня следовало бы огреть тарелкой по лбу?

— Тебя следовало, если ты такой тупой! — всё так же раздражённо сказала ему Нэя. — Бестактный, бестолковый, бесчувственный человек! Кто приглашал тебя за наш столик? К чему бы нам толковать твои сны? Ты испортил нам обед! — рядом с Рудольфом она чувствовала себя частью его всемогущества, коим его наделяла, и могла позволить себе то, чего никогда не сделала бы, будь одна. С этого самого дня Арсений впоследствии всегда избегал Нэю, просто не замечал её.

В столовый отсек вошёл доктор Франк. Он был бодр и весел, как и всегда. — Ух, я и голоден! — сказал он. — Всё некогда поесть. Зашёл вот отведать суп по собственной рецептуре. Вам как? — он воззрился на грязную рубашку Арсения, на пустые тарелки на столике. — Арсений, ты как младенец, пролил суп на одежду. Салфеткой бы обвязался, раз такой неряха, — и доктор засмеялся. — Прости, конечно, за бестактное замечание при даме, да ведь мы все тут свои.

— Доктор, вы могли бы сделать своё замечание и на родном мне языке. Поскольку тут шифроваться не от кого, — эта фраза была произнесена именно что на языке, который Нэя понимала плохо. Однако смысл сказанного Арсением она уловила.

— Так ведь неэтично разговаривать на языке, который непонятен хотя бы одному из присутствующих в компании, — всё так же на языке Паралеи ответил доктор. — Вдруг Нэя решит, что я говорю нечто обидное для неё?

— Конечно, зато делать мне замечания как недоразвитому существу в присутствии женщины — это легко! И с чего бы она была столь низкого мнения о нас, о землянах? — сказал Арсений уже на языке Паралеи.

— Ты чего такой злой? Голодный? — всё так же лучась добродушием, ответил доктор. — Не наелся моего супа? Так приступай со мною повторно. Я заодно принесу и тебе порцию…

— Суп ваш — дрянь, доктор, — грубо ответил ему Арсений. — Непонятно из чего вы его и сотворили. Из какого-то местного сорняка вы изобретаете рецептуру, как будто мы тут живём в дикой пустыне и пребываем на грани выживания.

— Завёл свою канитель! — перебил его доктор по-прежнему весело. — Он всегда так меня воспитывает, не признавая никакого новаторства в моих экспериментах с едой. Я же всё проверяю тщательно, прежде чем запустить в рацион новый продукт. А что, Арсений, станешь у нас оригинальным разработчиком новых рецептов? Боюсь, что тогда никто сюда и ходить не станет. Ты жуткий консерватор. А тут такая среда, что всякая еда быстро приедается.

— Вы правильно заметили, доктор, что я бестактный. А ещё я бестолковый и бессердечный. О чём мне только что и заявили! — Он, в который уже раз встал и, наконец, ушёл.

— Вот же чудак! — воскликнул Франк. — Чем я его обидел?

— Ничем, — ответил Рудольф. — Его природа обидела, а он извинений всегда от других ждёт.

Доктор вынес коробку с зефиром, специально утаенным для Нэи от остальных землян. — Мой тебе подарок! — произнёс он торжественно, словно бы вручал ей что-то бесценное. — Создан на основе не только яблок и местных водорослей, заменяющих земной аналог по имени «агар — агар», но и моей гибридной новой ягоды. Название пока что не придумал для неё. — Он приоткрыл коробку над розовато-белым содержимым, сияя счастьем. — А то тебе никогда не удаётся им наесться. Коробочка тоже съедобная, вроде вафельки. С Арсением не делись! — Франк заметил, что Арсений вернулся в столовый отсек и сел за отдалённый столик, вероятно, ожидая, когда доктор к нему присоединится. — А этому, — доктор указал на Рудольфа, — разрешаю дать пару штучек. Не больше! У них буквально у всех собачий аппетит, — что ни дай, всё проглотят, не чуя вкуса, да и благодарности не дождёшься. Сама же слышала, что сказал Арсений. А тебе, Рудольф, как моё новое изобретение — мой суп?

— Голод утоляет вполне сносно, — буркнул Рудольф. — Главное, чтобы живот потом не бурчал как вездеход.

— Бурчит от обжорства, поскольку все ингредиенты и прочие составляющие моих блюд тщательно выверены и сбалансированы. Умеренность во всём — вот залог здоровья человека! Видели? — он кивнул на Арсения и тихо сказал, — Слопал мой суп с такой жадностью, что даже облил себе рубашку, и за добавкой вернулся, а ещё ругается.

Нэя сделала реверанс вежливости, слегка нагнув голову и протянув к доктору ладони, чтобы принять его подарок. Он положил на них лёгкую коробочку и, не удержавшись, поцеловал Нэю чуть выше лба, в волосы, приблизившись к ней, — Наслаждайся, птичка-певунья, моим кулинарным творчеством. Ради тебя лишь и старался. — Свирепый взгляд Рудольфа доктор проигнорировал.

Она вышла с Рудольфом из столового отсека, держа его за руку, ощущая вину перед Арсением, перед Рудольфом, перед Тон-Атом, о котором следовало бы молчать, кто бы ни завёл о нём разговор. Коробку нёс Рудольф, попутно опустошая её содержимое, — Неплохо, неплохо варганит наш седовласый врач-стряпуха, что говорит о его универсальном таланте и добром нраве. Поскольку давно известно, что злые не умеют вкусно готовить. Да и таланты иссыхают в чёрствых душах.

— Я тут вспомнила, что в то время, когда мы были с тобою в ссоре, я часто видела Арсения в лесу. Он любил гулять в сумерках, как и я. У него был похожий длинный плащ, как у тебя, и вообще он похож по своей фигуре, если издали. Однажды он встал невдалеке от меня и смотрел настолько безумными глазами, в которых было столько тоски… я не сразу поняла, что он не ты! А вначале приняла его за тебя. Темно же было. Я почти приблизилась, но поняла, что он меня не отделяет от общего фона, не узнаёт даже. Да ведь он меня и не знал. Мне стало страшно. Я решила, что у меня галлюцинации, побежала от него…

— Не он это был, — перебил её Рудольф, — а я тебя отслеживал. Ты же, как зверушка, настолько стремительно убегала и исчезала, что бухнуться перед тобою на колени в лесную грязь, как я и хотел, мне так и не пришлось. Арсений никогда там не гулял и не гуляет на поверхности принципиально. Он жуткий нелюдим и гуляет только в горах. Ты рада моему откровению? А то ты что-то расстроилась.

— Да и есть от чего! Такого наболтал… Псих какой-то.

— Я же говорю, он искатель. Искатель конфликтов, хотя, вроде, добряк и всем друг. Искатель крылатых иллюзий в горах, где, то ногу сломает, то голову ушибёт, то отравится чем-то едва не до смерти, попав в какую-нибудь ядовитую расщелину. Вот так однажды он и прибыл из горных странствий, полностью вышибленный из состояния физической и психической нормы. Всё талдычил, что какой-то старец в багровом плаще сбил! Дистанционно! Каким-то кристаллом наш звездолёт «Финист»! Так уж на него подействовала та трагедия, что пришлось доктору Франку — нашему специалисту по человеческим душам душу Арсения от вывиха выправлять. Да и всем нашим врачам, благодаря ему, постоянная практика, а то точно, квалификацию бы давно потеряли. Вот он тебя и вплёл в свой давно прошлый бред, поскольку ты сильно его впечатлила. В чём я не сомневаюсь нисколько. Как он помнит о какой-то встрече у какой-то лавки старьёвщика, где ты зачем-то была. Может, и проходила мимо, а уж искатель грёз и приключений сразу тебя пристроил в свою коллекцию артефактов. Он же не артефакты коллекционирует, а собственные миражи!

— А какую девушку он ищет?

— Он ищет ту, кого сам же и предал, ищет сына, которого у него нет.

— Наверное, так произошло из-за какого-то несчастливого стечения не лучших обстоятельств, от нелепого недоразумения, раз он страдает, — Нэе внезапно стало жалко Арсения, — Он, действительно, очень добрый. Я это почувствовала. Наверное, такое может произойти и с не самым плохим человеком…

— С плохим может. С лучшим нет. Со мною точно такого не произойдёт! — ответил он.

— Разве ты лучший из всех возможных вариантов человека? — спросила она.

— Разве для тебя не так? — ответил он.

— А я для тебя? — спросила она.

— А мне никто и не предоставил тут широкого выбора этих самых вариантов. Взял, что было в доступе, — ответил он.

— Ну, спасибо за откровенность. Значит, не лучшая? — спросила она.

— А я ни с кем тебя и не сравниваю. Я просто живу и радуюсь, если есть чему. Рефлексия это по части Арсения, — ответил он и обнял её, — Ты же мне не веришь? Ты же отлично знаешь, что ты моя отрада, моя драгоценная находка, немыслимая ценность, обесценившая всю мою прежнюю коллекцию, собранную за всю мою прежнюю жизнь…

— Ты больше не коллекционер?

— Коллекции собирают от пустоты и неудовлетворённости, а я заполнен тобой от самого низа до самого доступного мне верха…

Она повисла на нём, уже зная, что не оставит его до следующего уже дня, да он и сам не отпустит. И даже в своём самозабвенном счастье, она помнила о Лате, о просроченном заказе, — наряд привереды так и не был доведён до завершения, — и опасалась, что та непременно подерётся с Элей и на пару они разгромят её «Мечту».

Праздничное платье, подаренное пасмурным утром

В это же утро Антон видел сон. Приснилась та рыбка из прежних сновидений. Она также плавала, мерцая и серебрясь, и ласкалась как девушка, а не как рыбка. Он понимал, что это Икринка, её игра, ждал, когда она вынырнет и превратится в девушку окончательно. Но блеснуло тонким и рассекающим пространство лучом, нечто вроде лески, и никого уже не было, никакой русалки. «Я как маленький», — сказал он сам себе, — «вижу сны и страдаю, если они плохие». Она спала рядом, и никто не ловил её ни на какую подлую блесну. Он погладил её кожу. Не мираж и не русалка в чешуе, пусть и серебряной, а живая и любимая. Подлинная.

Пробегая по давно заброшенной дорожке, увидел на бревне в заповедном углу Нэю. Она любила там прятаться от всех. Она изменилась, в том смысле, что уже не наряжалась как прежде. Одежда была милой, но и простой. Вероятно, она устала от своих затей, да и не было в том прежней надобности.

— Как мне все надоели! — пожаловалась она Антону. — Тут одна персона из Администрации города, считающая себя очень значимой, сказала, что зря я возгордилась. Что я лишь обслуга. И это во всех смыслах. Ты понимаешь? Как мне хотелось разрезать ножницами то платье, которое она примеряла. Я украшаю это бревно, делая из него женщину, и что в ответ? Представь, какой визг она бы подняла? Но меня не так воспитывали, как тех, кто меня вечно окружает. Я не даю себе распускаться, не отпускаю на свободу свои гневные импульсы. И я не сорвалась. Рудольф смеётся, говорит: не шей, ничего не делай. Пусть злятся. Но он скрыт в своём «Лабиринте», а я тут живу. В сущности, я тут одна. Я так боялась этого, но это произошло со мной.

— Что произошло? — не понял Антон.

— Я стала падшей. Он же не хочет идти в Храм Надмирного Света. А какое платье я мечтала себе сотворить, Антон! И если сказать правду до конца, я его и создала. Я расшила его цветами и бабочками.

— Бабочками, — повторил он.

— Да. Крылья перламутровые, узор из камней, а платье как было у мамы, небесно-зелёное, — и она вздохнула.

— Ты всегда была выше предрассудков. Не обращай внимания. Ты всё равно тут неприкосновенна.

— Но я страдаю от грубых людей. От их оскорблений я заболеваю. Их презрение меня ранит. Это может лишить меня красоты. — Она забавно и скорбно сжала пленительные губы, носик заострился от обиды. Но и в своём умилении Антон понимал её человеческое страдание и не понимал Рудольфа, не жалеющего её. Что изменилось бы в нём, пойди он на этот их обряд? А для Нэи это было значимо и важно.

— Антон, — она оживилась, — я немного лишь перешью платье, я хочу подарить его Икринке, ладно? Ты возьмёшь? Ты сделаешь ей подарок, как бы от себя. Вдруг она не захочет принять его из моих рук. Она изменилась ко мне.

— Хорошо, — согласился он, не испытывая ни малейшего интереса к платью, но желая утешить Нэю. — Я бы с радостью пошёл в Храм Надмирного Света. Там красиво, и обряд великолепный. Но Икринка не хочет. Ей всё равно, кто и что говорит. Она не такая чувствительная к мнению других, как ты. Она необщительна и замкнута.

— Она чувствительна и горда, Антон. Ты плохо понимаешь её. Но, может, вы и соберётесь? В Храм? Я подарю?

— Подари, — и он обнял её по-дружески. Она была так мила и добра. Прикоснулся к её волосам губами. Даже от волос шёл мягкий запах доброты и нежности. «Сказочная женщина», — подумалось ему. И как взревновал бы Венд, случись ему увидеть эту сцену. На дорожке показался Артур, одетый в местный «маскарад». В свой свободный день он бесцельно слонялся по лесопарку, но определённо сиреневый кристалл притягивал и его. Увидев Антона издали, он замер, а затем метнулся в сторону и пропал за деревьями.

— Бегает за твоими девчонками? — спросил Антон у Нэи.

— Нет, — ответила она, — впервые и вижу его тут. То есть, я хотела сказать, что он не приходит сюда никогда.

— Рудольф редко отпускает его. Муштрует как штрафника. Артур злится, хотя это у них взаимно. Он не называет его отцом, и Рудольфу, конечно, обидно. Но Артура можно и понять.

Нэя застыла в изумлении. Она ничего не знала. — Отцом?! Выходит, он брат Икринки? Она с ним общается?

— Нет. Она и не знает. Если отец не говорит, к чему мне сообщать?

— Как хотела бы я родить такого же сына. Дети, как двери в будущее. Они люди будущего. А он, Рудольф, говорил о сыне, оставшемся на Земле, но я не знала, что это Артур! А ты хочешь сына, Антон? От Икринки. У вас будет чудесный ребёнок.

Антону опять стало неловко от её, всё же, несколько и безграничной искренности.

И вот Икринка вертелась в холле, и крылья бабочек кружились на воздушном подоле, вызывая щемящее чувство, что всё это уже было. Только давно, только не здесь, только там, куда закрыты и временные и пространственные порталы. «Чем я тут занят? — думал он, смеясь над собою, — «и это наполнение сложнейшей Миссии землян тут? Девочка — бабочка? Но я же «ксанфик» — ботаник. Мне и положено всё это изучать. И все мы зависли в каком-то застойном блаженстве, как в волшебном янтаре, словно неизвестный мир набросил на планету призрачную ткань с волшебным узором и дал столь же призрачную возможность забыть обо всём, что скрыто за миражом. Но почему кровавые подвиги — это почётно? А любование родной девочкой в её наряде это ничтожно и недостойно мужчины? И ради чего живёт человек, как не ради того, чтобы бесконечно отворять двери в анфиладе, ведущей в непостижимое будущее. В его открытую и зовущую бесконечность. А дело мужчины и воина устранять тех, кто стремится закрыть эти двери, заглушить тихий зов воем рвущихся бомб, завалить перспективу руинами и изуродовать пороком тех, кто и рожает это будущее».

— Они будут смеяться, — сказала она, рассматривая аппликации на почти воздушной ткани. Антон поделился с нею своими мыслями, в сущности, проговаривая их вслух сам себе, но она неожиданно ответила тоном того самого мудреца, который в ней жил. — Это происходит от того, что в вас не изжиты многие дикие атавизмы. Вы считаете до сих пор подвигом уничтожение жизни, все эти ваши битвы и борьбу. Но когда-то просто было выгодно уничтожать избыток вашего населения в войнах, из-за нехватки ресурсов жизни, из-за желания власти над чужой жизнью и манией слыть владыкой смерти. Люди-людоеды слишком долго властвовали над вами. Но были ли они людьми?

— Что за лекция? — застыл он оторопело.

— Только фрагмент того, о чём говорил однажды Рудольф моему дедушке. Они обожали совместные диспуты, хотя постоянно ругали друг друга при этом и никогда не обижались один на другого. Дедушка очень умный, а у меня хорошая память.

— А, — сказал Антон.

Вечером пришёл Олег. Ему было необходимо развеяться. Он впадал в тоску. Артур с ним не пошёл. Дорожки лесопарка были выложены разноцветной плиткой и напоминали Антону лесопарк около родного жилого комплекса в Подмосковье. Среди подсинённой и бледной, розовеющей

к вершинам деревьев листвы бегали смешные зверьки с улыбающимися, как казалось, мордочками — древесные грызуны. Бело-чёрные и ласковые, они выбегали попрошайничать подачку под самые ноги, но схватить их было не просто. Олега они раздражали.

— Улыбаются. А от людей улыбки тут не дождёшься. Мрачные вечно. Всё у них шиворот-навыворот. Листья как свёкла, — за пределами дорожек сгущался лиловый сумрак зарослей, казавшихся непроходимыми. — Я чувствую себя в этом мире дальтоником. Листья красные, лица синие какие-то, угрюмые.

— Ты стал как шеф. Всё бухтишь. Он тоже вечно плюется на этот лесопарк. По мне так тут здорово. Вы, можно подумать, с шефом прибыли из настоящего рая с инспекцией отстающих миров. Ничего не цените.

— Почему же. Райских мест у них — завались! Ты разве видел тут многие их красоты, кроме их Всемирного Храма, или как он у них называется? В этой их столице сплошные «Ночные оранжереи». Франк говорил, шеф большой любитель был раньше до их посещения.

— Франк стал сплетник. Это от старости у него, как думаешь?

— Он не сплетник. Он откровенен только со мной. Должен же человек хоть с кем-то быть открыт? Кому он тут интересен в человеческом смысле? Ты много с ним общаешься? А он совсем и не старый. Вот скажи, почему в цивилизациях упадка так велик спрос на порок? Не знаешь? Потому что самые высшие разработки, они же и самые уязвимые. Это относится ко всему, и к природе живой тоже. Высшие надстройки мозга гибнут, но инстинкт жизни быстро замещает высшее, но погибшее, низшим, древним, примитивным и стойким. Оно никуда и не исчезает из нас, но подавлено, свёрнуто под более высокими развитыми структурами. И вот оно выползает на свет, час его торжества над разумом означает конец человеку, как таковому, но льстит подонкам от философии тем, что вот! А мы что и говорим! Человек — скотина! Он зверь! В клетку его! В мусорный бак все излишки! Что это такое, психический распад в человеке? Что, если не клочья архаичного, до человеческого без «умия», которое выныривает вдруг из старых наших кладовых? Чего оно там и лежит? А вдруг и сгодится на что? Задачу биологического выживания выполняет и ладно. А ум, это дело наживное! И без него вон сколько форм процветает и жрёт друг друга, вытесняет ловко и неустанно. Микробы там всякие, мхи — лишайники, бациллы — крокодилы. А мы-то залезли в свои звездолёты и думаем себе, серебрясь от собственной святости под светом звёзд: «Где сине-зелёные водоросли, а где мы? Путешественники и разумные избранники Вселенной»? А водоросль-то, она в нас никуда и не делась. Спит себе, свернувшись в уютный клубочек в генетической прапамяти и ждёт, когда ей засрать наш хрустальный водоём, чтобы всё в нём передохло. — Олег совсем не был настроен на праздник.

— Ну, философ из подземелья, может, перестанешь бухтеть?

Олег взял Икринку за руку и шёл рядом. — Кто была твоя мать? Франк говорил, что тут уже давненько как не было земных женщин, но ты же земная?

— Чем же вы отличаетесь от тех, кто тут живёт? — спросила она, — я не вижу особой разницы. Разве ты умнее всех тех, кто тут работает? На поверхности из местного населения?

— Ты полукровка, — упрямо не сворачивал со своей темы Олег, — но как это и возможно? Ведь шеф все уши прожужжал, что смешение нежелательно из-за некачественного потомства. Заставляет пичкать местных женщин противозачаточными препаратами на случай, короче тот самый, в котором и преуспел сам. В чём же и качество? Если такой шедевр возник, как ты?

— А кстати, — сказал он уже Антону, — Я обратился к нему с рапортом. Штрафной срок давно отработан, я свободен. Я улетаю. Он стал грозить мне отсидкой на островах «САПФИР». Разберут, мол, тебя на винтики и запасные части, и соберут заново, а это будешь уже и не ты, потому что память вынут и другую пристрочат. Ну и пусть. Зато я буду дома. А память, Франк сказал, поправляют только тому, кто сильно травмирован, да и то по личному волеизъявлению. А эти тут создали себе благоустроенную клетку и радуются, разработчики будущего Эдема. А за стенами что? Руины какие-то, пустыни, дикари где-то шашлычок из человечинки коптят, лохмотья, вонь, но присыпано всё блёстками разврата, домами любви и высокой модывперемежку. А ненависти сколько! Ненависть, злоба тоже вонь, но уже ментальная, духовная, так сказать, идущая от распада цивилизации.

— А ты сам? Сеятель добра и любви? Чего злишься? На кого? За что? — Антону не нравился настрой Олега, — вас с шефом послушать, просто библейские вопиющие пророки — обличители из пустынь.

— Не из пустынь, а «вопиющие в пустыне», то есть в одиночестве.

— Раз уж вы там на пару, где и одиночество?

Мимо прошла прежняя лаборантка Антона Иви, она вежливо их поприветствовала, но Олег, не глядя, не видя, оттиснул её с дорожки в траву. Девушка пошатнулась, потеряв равновесие. Антону невольно вспомнился тот детина, едва не пихнувший Икринку под поезд и сделавший вид, что не умышленно.

— Ты здорово мимикрировал под внешнюю среду, уже и девушек толкаешь, — сказал он Олегу

— И не только девушек, и не только толкаю, а кое-что и похуже, — буркнул он в ответ.

Местное развлекательное заведение было круглым как шар. Кому пришла в голову столь оригинальная идея, сказать трудно, но он светился изнутри, как гигантская сфера на цоколе, и к нему вёл пологий пандус.

— Устроились тут, — опять бухтел Олег, — элита! Дети у них чистенькие, дамочки благоуханные, девчонки пёстрые как бабочки, — и он посмотрел на подол Икринки, где посверкивали камушки на крыльях искусных бабочек, созданных тонкими и такими же воздушными пальцами Нэи. — А за стенами что? И сколько это может продолжаться? Такой дикий перекос? Их же рано или поздно зальёт всех этими внешними фекалиями, стены не спасут.

Антон уже жалел, что пошёл с Олегом.

— Олег, — сказал он, наконец, — ты не владеешь своими чувствами. Это плохо, Олег.

— Да, не владею. Я и говорю шефу: «Отпустите! Не могу я тут»! А ты, ресторан, девушки, познакомишься и развеешься. На фиг они мне тут! А этот, игумен нашего подземного монастыря, хорошо ему проповеди читать после того, как натрахается со своей и вылезет с лощёной мордой кота, умытого сметаной. А девушка эта, Нэя, и правда такая, не скажу, что и красавица, но… Опять же дочь тут родил. И какую! — Олег пристально смотрел на Икринку. — Моя Колибри тоже была как ты, воздушная, лёгкая…

— Кто это Колибри? — спросила Икринка.

— Птичка. Колибри. Её сожрали местные каннибалы. Им это запросто.

— Съели? Буквально? Мутанты, что ли?

— Они все тут через одного мутанты. Но это, оказывается, ещё и заразная болезнь. Начинаешь с ними соприкасаться и делаешься таким же.

— Так, — Антон встал между Олегом и Икринкой. — Идём развлекаться или нет?

— А что случилось с твоей матерью? — опять спросил Олег.

— Она погибла под руинами уничтоженного здания, — ответил Антон вместо Икринки. — Прибыли благородные спасатели, носители высшей идеи справедливости, и устроили им фейерверк до звёзд. Всех туда и отправили за высшей справедливостью. К звёздам, в смысле. Но и сами в качестве сопровождающих с ними отправились, а двух — ботаника и философа, решили оставить для прочих недостойных и здесь живущих — лекции им об упадке цивилизации читать.

Олег замолчал и насупился. Все трое поднялись по пологому пандусу к прозрачному входу. Здание было полностью прозрачным, но было оплетено изнутри экзотическими растениями, и находящихся там, внутри, людей не было видно.

Скандал в прозрачном шаре

— Милая оранжерея, — сказал Олег, — надеюсь, там порхают и бабочки. — Он залез к Антону в карман, вытащил несколько дензнаков и первый вошёл в открывшиеся перед ними двери. — Не всё же нашему игумену только и пользоваться дарами местных богов, иногда и нам, простым служакам, вкусить от райского блаженства охота.

— Почему он «игумен»? — это был вопрос Икринки.

— Древнее слово. Я расшифровываю его так. Иго — власть, а мен — человек, понятно. То есть, человек власти. Ничего обидного. Ты же уловила, что я о твоём отце? — Олег не пошёл с ними в зал, к радости Антона, а свернул туда, где был отдельный и дешёвый резервуар для молодняка. А в зале сидела, в основном, солидная публика.

— Не обращай внимания. Он несколько разбалансирован в последнее время.

— Из-за гибели своей Колибри?

— Не знаю из-за чего. Он, кажется, быстро и утешился. Устал просто. Возможно, ему порекомендуют там, дома, сменить профессию.

— Утешился? С Элей? С ней? Она такая глупая.

— Вряд ли он проводит с нею метафизические диспуты, — Антон засмеялся.

— Ты что?

— Я представил, как идёт кто-то ночью, а из зарослей доносится дискурс о возможностях подъёма падших цивилизаций. У восторженной Эли нет и слов. Она благодарно ахает в ответ.

— Ты намекаешь на то, о чём знает весь ЦЭССЭИ?

— А о чём знают все? Я не знаю. Значит я не все?

— Все знают, что они уходят с Элей по ночам в глухие уголки леса. Там, мне говорила Нэя, есть укромные места, где скрыты маленькие павильончики для любителей природной любви. Конечно, Нэя знает это со слов Рудольфа. Не сама же она туда бродит. Ей-то зачем? У них с Рудольфом, что у неё, что у него, личные апартаменты. Иногда она к нему ходит, а иногда и он к ней. Они любят разнообразие.

— Откуда ты знаешь?

— Здесь слишком тесная жизнь. Скучная и пресная. Все друг за другом следят, и все обо всех знают всё! Ты один такой, отрешённый от всего.

— Но меня не интересует ничья жизнь, если она личная. Только наша.

Возможно, Олег уже заранее был настроен на скандал и пошёл искать возможности для его реализации. Он метал незримые молнии вокруг себя, и было бы лучше уйти, но Икринка так мало видела развлечений, что Антон остался, и они вошли в круглый зал. Здесь присутствовал довольно немногочисленный круг людей, знающих друг друга. Потому что возникло чувство, едва они вошли, что они тут чужаки, и их незаметно изучают, хотя и делают вид, что они никому неинтересны. Икринка даже попятилась, желая избежать холодного, явственно ощущаемого любопытства. За раскидистым деревом, растущим из каменного кашпо, стоял пустой столик, точно такой же, как у Нэи на её террасе. Они с радостью забились в этот уголок от чужого внимания. Дамы были в нарядах, многие из которых были сотворёны в «Мечте» Нэи, и поэтому платье Икринки не было вызовом никому. Но она волновалась, крылья бабочек волновались вместе с ней, шурша на подоле, пока она шла по залу. Дружелюбный обслуга — молодой парень принёс заказ. На роскошном перламутровом блюде красовался натюрморт из разноцветных фруктов, пряных трав и овощей. Всё это поедалось в сыром виде, всё росло в местных садах и огородах. На территории ЦЭССЭИ существовал свой мини агрогородок. Потом приплыло горячее, оно благоухало ароматом жаркого из местной живности, но Икринка никогда не ела мясного, и ей принесли рыбу и десерт, похожий на замок Фата-Морганы из белых облаков. В зелёных стеклянных бокалах темнели фруктовые соки.

Впитывая непривычную атмосферу, Икринка радостно улыбалась. Нарядные, равнодушные по виду люди, круглый зал в зарослях и цветах давали ей успокоение. Всё же она была и по воспитанию, и по привычкам глубоко провинциальным человеком, непривычным к таким местам. Она сорвала цветок с дерева и воткнула в свою причёску. Антон сел рядом, чтобы иметь возможность прикасаться к ней. Они были скрыты от всех. В маленьком бассейне, расположенном в центре круглого зала, плавал хрустальный макет ЦЭССЭИ в миниатюре, как остров, подсвеченный синим внутренним сиянием. Эти люди не забывали о своих удовольствиях и о временности существования, явно не желая жертвовать своим скоротечным временем на благо тех, кто ждал от них решения планетарного будущего за высокими стенами.

— Как красиво! — она радовалась, её жизнь была бедна впечатлениями. Антон молчал, глазами лаская её. Беременность ещё никак не отразилась на её внешности. Она была прекрасна, и он любил её сильнее и сильнее с каждым новым и последующим днём. Она благодарно сияла глазами в ответ.

Но тут послышался шум, зычный глас Олега взорвал благопристойное шелестение голосов и наигранно нежнейший смех дам. Олег тащил из того самого бокового резервуара кого-то за шею, и тот упирался и тоже кричал. Но никто не встал из-за столиков и не пришёл к нему на помощь. Все только перестали есть и безмолвно уставились в центр зала, словно он стал сценой для спектакля, который и ожидали. Олег, нащупав Антона с Икринкой взглядом за декоративной живой изгородью, втащил свою странную добычу в их укромный уголок. Неизвестный сильно упирался, но силы его не были сравнимы с Олегом.

Олег подтащил его к их столику впритык. На парне была яркая, птичья в своей пестроте одежда, смешно похожая на женскую. Но здесь мужчин от женщин отличали только штаны и укороченный верх, всё остальное было по фасону неотличимо от того, что носили и женщины. Короткая рубашка парня напоминала укороченное платье модницы, затканное цветами и блёстками, а волосы были перехвачены шарфиком. У них в подземной базе было много потехи в связи с этими их особенностями, а длинные волосы были только у Артура, который вызывал этим большое неудовольствие Венда, но упрямо продолжал их носить, только шарфиком, конечно, их не перехватывал.

— Повтори, тролль! — зверски прорычал Олег, — что говорил о ней своим дружкам — попугаям?

Парень молчал, перестав вырываться и успокоившись. Но рано он это сделал, уже в следующую минуту Олег нагнул его голову и лицом уткнул в горячее блюдо, полное густого соуса. Не имея сил вырваться, он стал загребать руками по столу. Всё со звоном полетело на пол в разные стороны. В глазах обычно полусонного философа и мечтателя полыхало безумие, и Антон не сомневался, окажись у него и сейчас оружие, Олег сжёг бы весь этот зал, не пощадив и тех, кто тут сидел. Чудесное платье Икринки было залито горячим соусом, и она завизжала, через легчайшую ткань ощутив ожог.

— Идиот! — Антон вскочил, пытаясь освободить несчастного. Сзади на Олега набросилась прибежавшая следом бывшая лаборантка Антона Иви. Перекошенная страхом и ненавистью, с всклокоченными волосами, она казалась безумной. Платье также было чем-то залито, видимо, драка началась уже там, в изолированном помещении для молодёжи. Олег сбросил её со своей спины, она сшибла креслице и села в широкое кашпо под дерево, истошно визжа. Но Олег невольно ослабил захват, и Антон разжал его руки, дав жертве Олега возможность не захлебнуться соусом в глубокой тарелке, почти чаше. Лицо парня было в кусочках тушёных овощей и приправах и, возможно, получило ожог. Еда была горячей, когда её принесли, и остыть не успела. Люди начали вскакивать со своих мест, но как в немой сцене безмолвно застывали у своих столиков. Не подошёл никто. Такого в столь чванливом месте не происходило никогда. Антон схватил Олега и поволок его к выходу, хотя Олег орал и упирался.

— Всех вас тут сжечь ко Вселенской матери! Жрут тут! А народ по свалкам обретается! Пустыни кишат уродами и инвалидами! Девушек убиваете, продаёте! Скоты!

Икринка встала не сразу. Когда она осталась одна, люди стали подходить к ней, будто это она была зачинщица всему и устроила безобразную сцену. Взяв её в полукольцо, люди молчаливо и с презрением рассматривали её, но всё также холодно, не предпринимая никаких действий. Это была высокопоставленная элита, но уже этого мирка.

— Падшая! Падшая! — шипела Иви, не вылезая из своего цветочного горшка и не очень понимая, где сидит. Она уже не боялась, ведь Антон ушёл, — вся в мамочку, первую падшую и продажную Паралеи, мнящую себя избранницей Надмирного Света! И ты такая же, провинциальная выскочка, падшая! И не прикрытие тебе твой папаша! — Толстая дама в шикарном одеянии полной рукой закрыла рот сидящей в цветочном горшке фурии. Она понимала ситуацию лучше глупой дочери, кем была ей Иви. Икринка побежала вслед за Антоном.

— Как ты вообще тут оказалась! Гадина! — визжала ей вслед девчонка, отпихивая мать.

Икринка слетела с покатого пандуса и уткнулась в Антона. Олег топтался рядом. Он уже остыл. Они втроём направились вглубь лесопарка, где и сели на скамью в зарослях. Олег опустил голову в ладони.

— Они такое говорили о твоей Икринке. Почему ты не дал мне убить этого тролля?

— Олег, что ты несёшь? — Антон сел рядом, — убить, убить! Мы тут разве убийцы?

— Да, — сказал Олег, — ты нет. А я стал преступником. А ведь это шеф выкинул её с базы. Мне сказали ребята из внутренней охраны. Проболтались случайно, но я не удивился. За что?

— Но ты пойми. Закон нерушим. Закрытый объект, засекреченный настолько, что все посторонние, туда попавшие, просто выбрасываются за пределы гор, если не ликвидируются. Но её же никто не тронул. Её отпустили. И всё произошло уже там, в их притоне. Причём тут шеф? Он даже тебя простил. А ведь это был серьезнейший, и не проступок, а именно преступление. Ты уже не был штрафником, тебя всегда отпускали на поверхность. Но посторонним нельзя. Он даже дочь не пускает в горы.

— А я столько её искал. Все ребята знали, что она у меня живёт. Стирали визуальный контроль. Мы все так делаем. Мы же живые люди, а не роботы. А на поверхности, где бы она жила? Под кустами в лесу? Ей было негде. И мне некуда было её спрятать. Я не хотел её отпускать никогда. Я не успел ничего объяснить шефу, боялся его. И не зря! Он сидит тут в какой-то варварской роскоши, как древний тиран. Бабу свою увешал побрякушками, она ходит тут, ярче самой Магниус сверкает. Милуется с нею у всех на глазах. В горном озере купаются, ребята видели в записях контроля. Случайно или нет, может, и подглядывали от скуки. Он блаженствует, ему можно? А нам? Для него секретный объект место для эротических игр, а для нас — закон суров, но выше всего? Старина Франк так и говорит, что у них для своего внутреннего круга свой тайный кодекс, не про нас писанный. У них своя мораль и свои закрытые цели. Это для нас равенство, братство и закон, что превыше всего личного. Чуть кто промахнулся… Да что я тебе-то говорю! Ты ничего не знаешь, ты же «ксанфик»! А у них, в ГРОЗ, есть инструкция, тайная, что всех тех, кто выходит из повиновения, даже малейшего, уничтожают. А ты думал, они так его любят, что перед ним стоят навытяжку и ловят каждое слово? Отец! Кому отец, а кому и палач. Ну, в этом я его не осуждаю. Если случится бунт, то Земля — где она? А тут можно и уничтожить всех, а самому стать ещё одним Пауком. Франк говорил, что тот заокеанский Паук и есть такой инопланетный бунтарь. Он уничтожил своих и стал владыкой над дикарями, благодаря своим техническим возможностям их подавлять. Я же всё понимаю, и я о другом хотел сказать. Антей, я не могу её забыть! Где мне взять такую же? Я хочу на Землю. Он грозится всё открыть, мой подвиг, если я не останусь, не возьму себя в руки. Но он не откроет ничего. Его сын был соучастником. А ты думал, он так добр ко мне по своей великой милости? Счастье моё в том, что обо мне слишком хорошо известно в ГРОЗ, потому что мы с тобой единственные, кто чудом уцелели в огненном пекле после взрыва. Все погибли, а мы нет. А так, после такого отправился бы я вслед за своими жертвами на суд к их Надмирному Отцу. Но не думаю, чтобы Он меня принял. Сказал бы, мне и своих головорезов хватает, не знаю, какие вселенские преисподние ими набивать, а тут ты ещё. Катись-ка к своему Богу, пусть Он с тобой разбирается. Думаешь, я испугался бы смерти? Да нет. Может, мне и легче бы было. Если там есть это «легче». — Он бормотал ещё что-то, но речь была бессвязной. Антон не знал, как его утешить. Икринка стояла в испорченном платье, но ничего не понимала в его горе.

— Он твой отец, — сказал Олег, вытирая слезы салфеткой, как-то случайно прихваченной из заведения, — но… — и он замолчал, вытер руки, испачканные соусом, и машинально сунул салфетку в карман рубашки, пошитой по местному образцу. Рубашка эта напоминала блузу земных художников Эпохи Войн и романтизма, и казалось, сидит эдакий симпатичный художник с салфеткой, испачканной краской, которую он нервически извлёк опять и уже вытирал лицо, стыдясь своих мужских слёз, да ещё на глазах у девушки, но только испачкал скулы соусом, красным как кровь. — Я убийца, да. Но и он тоже. Он впал в своеобразную форму помешательства вседозволенностью. Франк умный, он говорит, что и жестокость, и чёрствость — формы психической невменяемости, а это связано с нарушением деятельности префронтальных зон мозга, и много ещё с чем.

Может быть, Олег не знал, какая женщина была матерью Икринки, но возможно и знал. Он возненавидел Венда, и последующий рассказ вполне мог быть его местью за гибель Колибри и за удар в присутствии других людей, сломавший Олегу челюсть и опрокинувший его на пол. Франк починил ему челюсть, но душу не сумел, и это было очевидно теперь. Унижение Олег простить не смог.

— Это сейчас он стал как бы примерным семьянином. Женщину себе завёл, валяется с нею на голубом песочке. Объект там не объект, ему можно.

— Он же тут почти два десятка лет. А ты как прилетел, так и улетишь. Он же не принял тут постриг, как монах. Чего ты? — Антона неприятно поразила вдруг вырвавшаяся низкая злость Олега, — здесь никому ничего личного не запрещается. Ни мне, ни тебе. Это же по-человечески всё понятно.

— Да, — согласился Олег, — человеку дозволено всё, что человечески ему не чуждо. А если есть то, что уже выходит за рамки человечески дозволенного? Тогда как?

— Ты о ликвидации шпионов? Или преступников? Может, сам его заменишь в этом деле? Уже и опыт имеется. Не думаю, что он был бы против. Думаю, что его как раз страшно тяготит эта нечеловеческая обязанность, такое вот страшное бремя для психики любого нормального человека.

— Вот именно, нормального. Я-то, видишь, совсем тут рассыпаюсь на фрагменты прежней своей, гордой когда-то личности. Или как говорит нам шеф: «Не личности вы, а ещё личинки. А личностью вам только предстоит стать, если тля внутри не сожрёт». Слабак я! А шеф — да! Звёздный воитель. Куда мне до него. Его «Терминатором» дразнили на Земле, когда в Академии Космодесанта учился. Был такой из древней сказки ликвидатор из искусственных сплавов. Кто-то был там пророком, всё же. Здесь на базе есть один тайный отсек. Вот там у нас и ликвидируют пойманных шпионов. Своих уже давно не приходилось. Дисциплину наладили ещё при Шандоре, что и говорить. Потом роботы сбрасывают их тела в особый колодец, да что я рассказываю. Ты же это видел. Помнишь, при аварии в горах? Конечно, это хреновая обязанность, не позавидуешь. За что ему и выслуга фантастическая тут. Да и мрази там, в горах, ползает до сих пор, беженцев мирных убивают и нашим достаётся. Да он и не один тут ликвидатор, но ненавижу-то я его одного. И не за то, что он ликвидатор, я и сам им стал. Хотя и по произволу личному. А шеф мне сказал, что таких как я, бешеных, в ликвидаторы не назначают. Это делается с холодной и бесстрастной головой. Самодисциплина опять же у меня на нуле. Да и добрячок я, так он сказал. А уж какой я «добрячок», тебе, Икринка, лучше и не знать. Конечно, это было в прошлом. Но он приводил в тот отсек женщину, самую красивую, может быть, на их планете, которая не хотела его любить. И он избивал её за это. Потом приносил к Франку в медотсек. Франк исцелял, а он следил, будто Франк чинит редкую и бесценную драгоценность, которую он опять ломал. Когда она спала, погружённая в искусственный сон, в прозрачной восстановительной капсуле как Белоснежка в гробу, — лицо он не трогал никогда, — то он смотрел на неё страшными и страдающими глазами, а Франку хотелось убить его. Но он не смог. И до сих пор жалеет об этом. Франку он врал, что её бьют в местных притонах, до которых она большая охотница. Но в этой Паралее, в их столице все знали, чья она женщина, и никто не смел и тронуть её. И что же ГРОЗ? Где они все? Спят? Или всё знают? Но Рудольфу дали полномочия, он хозяин фактически, а эти, кто наверху, они главные только в своих научных эмпиреях. А он может стереть в пыль любого, кто против земных установлений на Троле. И доказывай после своего распыления, что ты ничего не нарушал. Только вот чем? Прилететь призраком — мстителем на Землю и ходить, завывать по коридорам Главного управления ГРОЗ? Поэтому он тут и главный, хотя формально тут полно и главных и подглавных. А местные ему что? Он всегда говорит, что земные законы не распространяются на неведомых зверушек с дальних планет. — Олега вышибло из прежнего состояния начисто, и он не был прежним тем Олегом, с которым Антон прилетел сюда с Земли. Икринка слушала Олега с помертвелым лицом.

— Антей, когда я их убивал, я ничего не видел. Но теперь я вижу их лица. Тех, кого убивал, и в подробностях. Будто некий автомат во мне, внутри что ли, всё записывал тщательно и подробно, а теперь показывает мне то, что я, вроде, и не видел. Убивать любые живые существа страшно или погано, это смотря за что. А ведь они люди, почти как мы. Но, может, и без почти. То, что они так живут, не все они виноваты. Ту мразь мне не жалко и до сих пор. Я бы и опять убил его. А других, охрану, обслугу какую-то, что под ногами путалась и верещала, нападали на меня, будто не понимая, что пришла их смерть. А они и в лицо-то её, Колибри, не все знали. Ты тогда правильно сделал, бросил убийцу Голубки в барханы. И руки чистые, и мутанты сытые. Мне надо было делать всё на спокойную голову. Шеф сказал, что помог бы вычислить и уничтожить того, кто её приговорил, и того, кто исполнил. Их только двое было. А я сколько испепелил? Но один там был совсем мальчишка. Из провинции, как Икринка. Бросился дурачок наперерез, защищал сучий этот притон. И глаза такие были… Как у мальчишки, играющего в подвиги. С этим как мне теперь жить? А насчёт шефа. Не в прошлом одном и дело. Эту дамочку свою перед тем, как приблизил, тоже сначала так обработал, что весь этот местный муравейник гудел и шкворчал потом целый месяц. Это ты тут живёшь на поверхности, а ничего не видишь. А мы даже под землёй гул их растревоженный уловили.

— О чём ты?

— Артур всё выпытывал у меня. Что можно такое сотворить с женщиной, что она, не будучи пьяной, была полубезумной по виду. Он провожал её на поверхность из логова шефа. Всю мятую, лохматую, заплаканную. Артур же ничего не понял. Зачем, говорит, напичкал её спецсредствами? Это сейчас она, вроде, как жена. Порхает тут райской птицей, песни поёт ему. Добрейшая женщина. Все девчонки любят её, как и мать не все любят. Те, кто там в этом их центре тряпичном работают. А он её на позорище выставил местным троллям. Она шла, ногами заплетаясь, чуть не свалилась прямо в лесу. Артур едва не выскочил, как был в нашей униформе. Вот и представь, что у него за забавы тут…

— Заткнись! — зло оборвал Антон. Икринка давно сидела от них на удалённом расстоянии на соседней скамье и играла со смешным зверьком, даже и не пытаясь его ловить, он бегал по её подолу сам. Вполне вероятно, что его привлёк аромат травяного соуса на её платье.

Вечером следующего дня они ужинали в столовом отсеке в подземном городе. Олега не было. Он не пришёл. До сих пор, видимо, был сыт.

— Что там произошло? — спросил Рудольф, — В их доме утончённого обжорства?

Скандал стал известен повсюду. Имелись и пострадавшие. Парень был сын местного крупного чиновника. Антон вкратце описал ситуацию.

— Зачем пошли туда? Там одни индюки с местными индюшками. Здесь есть и милые места для молодёжи, вполне приветливые, и много проще по обстановке. Мало того, что они атакуют Администрацию жалобами на Нэю, теперь изводят требованием расправы над моими телохранителями, так они посчитали Олега. И тебя. Сказали, что нападающих было двое, а вашей соучастницей была моя дочь. Идиоты не понимают, что есть визуальные записи. Как находишь Олега?

— Он изменился. Плохо владеет собой.

— Поговори с ним. Пусть останется. Через полтора года, если по земному мерить, мы все отсюда улетим. Прибудут другие люди, другое командование. Когда в «САПФИР» прибывает бригада, другие требования к прибывшим. А так, его выпотрошат на острове в индивидуальном порядке и держать будут дольше. А за эти полтора года у него повысится и выслуга лет, и уровень в ГРОЗ будет выше.

— Он не останется. Он хочет домой. Я считаю, так будет лучше. Он может окончательно сломаться.

— Жаль. Олег, конечно, импульсивен, но из него мог бы получиться настоящий космодесантник. И он чистый человек. А чистые люди по-настоящему сильны. Рассудок есть и у скота. А разум — это рассудок, умноженный на нравственность. Нравственность — это не измышление гуманистов. Это неотменяемый всемирный закон. Для человека, находящегося в развитии. Деградация — отмена будущего. Слом того, что есть нравственный стержень, всегда остановка в развитии. Запомни это, Антон. Самое поразительное то, как нравственный мальчик Олег совершил тот местечковый апокалипсис, приведший к напрасным жертвам? Горестная загадка не даёт мне покоя.

Личное счастье не бывает всеобщим

В благодарность за её волшебные стежки, затянувшие все его больные каверны души, Рудольф любил Нэю уже открыто, подчёркивая привилегированное её положение, фактически позволяя ей жить так, как она хотела, устранив её первоначальную зависимость от капризов и требований местечковой знати ЦЭССЭИ. И сам сиреневый кристалл, как сооружение, и сама она, всё перешло в подчинение «ЗОНТа». Здание и было с самого начала приторочено к структурам «ЗОНТа», но пустовало без надобности. И когда Рудольф вывел Нэю из подчинённости местной администрации, то местные зажужжали и вознегодовали, но смирились и заискивали, ища её расположения. Жены и дочери были уже и счастливы тем, что она иногда выполняла их заказы. А делала она это неохотно, капризничала, брала большую оплату и снисходила только к тем, кто ей нравился, или чьи идеи и самой ей приходились по вкусу.

Не будучи жадной, она втайне сберегала деньги на час «Х», пугаясь его и избегая мыслей о нём, но упорно отчего-то веря в его пришествие. Почему? Она и сама этого не знала. Может и напрасно ждала, может и программировала неосознанно его наступление? По факту она жила в этом кристалле как в своём дворце. Администрации она уже не была подвластна, а структуре «ЗОНТ» и дела не было до её деятельности и до неё самой, кроме Рудольфа. Это не нравилось многим местным обитателям, и они копили против неё, подспудно, свою ненависть. Таковы были эти люди. Когда им представилась возможность, они проявили её, не таясь и торжествуя. Но сейчас Нэя была в зените своего торжества над ними и власти своей над Рудольфом. А ведь казалось, совсем ещё недавно, этого и быть не могло.

Кольцо Хагора он убрал в секретную нишу к тому оружию, которое уже давно пребывало в бездействии. Казалось, атмосфера любви и тишины окутала, овладела всем пространством землян и в подземельях, и в горах. Жизнь приобрела, свойственный затишью, полусонный и расслабленный характер. И только старый Франк по многолетней своей привычке колобродил ночами по спящей долине, начинающейся сразу у выхода из подземелий в горы. Сидел у светлеющего в ночи озера, иногда купался, фыркая и вскрикивая в темноте, пугая мелкое зверьё на скалистых берегах. Горестно думал о Нэе. Нисколько этого не желая, он ждал сокрушительного её поражения в этой, неожиданно взорвавшей мирок ЦЭССЭИ любви Рудольфа к ней. К той, у которой не было никакого двойного дна, темноты и изъяна в нереально доброй душе. Хрупкая и пышногрудая одновременно, она томила старого доктора безответной страстью, которую не могла разрешить никто иная. Не было тут тех, кто увлёк бы его, как она. И понимая приговор судьбы, присудившей ему повторно безответность, и уже наверняка последней любви, доктор мысленно ласкал и прикасался к Нэе, вовсе не будучи иссушенным старцем.

Он был крепок и ещё охоч на женщин. У него для этой цели была одна, вполне красивая, не старая, хотя и полноватая на его взгляд, дама. И что за совпадение, она была тоже втайне влюблена в того, кто её никогда не любил. И этим другим был Рудольф, но для него она и не существовала. Была в этой связи некоторая двусмысленность, но доктор закрывал на это глаза. Бывшая актриса Ифиса, так её звали, обласкивала и ещё одного из «ЗОНТа», Арсения Рахманова, который о связи Франка с нею и не подозревал, а перед Франком она не таилась никогда. У них были дружески-доверительные отношения. Да и связью это было трудно назвать, настолько редким гостем был Франк у неё в столице Паралеи. Таково было её условие, что доктор мог навещать её только в столице. В ЦЭССЭИ она приезжала исключительно к Арсению. Франк редко думал о ней и, понятно, был далёк от всякой ревности. Может, и осуждал себя за сближение с такой вот женщиной. Может, и сокрушался своей личной слабине. Вызванной как раз ничуть не угасшей природной своей силушкой. Но оправдывал себя. Ведь отрыв от того, что почитал за праведное норму, происходил редко. Только когда ему совсем уж становилось невыносимо одиноко и тоскливо, а она была свободна в тот момент, то он и приезжал к ней, всегда жизнерадостной и доброй, всегда отзывчивой на его желания. Злых женщин доктор не любил и боялся. А её несомненная, хотя и на любителя, избыточно пышная красота, приятная ему телесно, не трогала его души, полностью занятой той, которая никак к этому и не стремилась. Нэей.

Думала ли о нём Нэя? Нет, конечно. Она была полностью и счастливо растворена в своём возлюбленном. Владеть его сложной, загадочной, притягательной душой через его прекрасное, неутомимое, желанное тело, что могло быть сравнимо с этим для неё? Ей казалось, что его любви не может быть никакого конца. Иногда у Нэи, оставленной Икринкой, происходили прежние задушевные беседы на темы интима с Элей, и откровенная Эля рассказывала ей о Чапосе и их бывшем союзе. Понятно, что свои тайны Нэя сберегала ото всех, но была любительницей до тайн чужих. В этом она была такой же, как и большинство женщин. Эля же никогда не страдала ни излишним стыдом, ни повышенным любопытством, настолько была занята собою во всякое время суток.

В последнее время перед бегством, говорила Эля, их супружеский секс был полностью заменён его кулаком, охаживающим её всюду. Кроме лица, которое Эля тщательно защищала, понимая, что без лица она пропадёт. Драки провоцировала сама Эля, в ту пору ещё любившая Чапоса и тосковавшая по близости с ним. А он уже не реагировал на неё ни малейшим образом. Ему — что она, что рабочий с лопатой для навоза, убирающий скотный двор, — было едино. Чего было высиживать в далёкой провинциальной усадьбе, где и сам Чапос был уже редким гостем? Пришлось бежать. А кто удерживал? Если по правде? Если не брать в расчёт наработанного лицемерия и актёрской позы якобы покинутого мужа, давно переставшего им быть? Если он и злился, то только за детей. Но как было их бросить на чужих и равнодушных работяг в усадьбе? Эля была добрая и любящая мать. Отдохнув пару деньков у родителей, принявших её лишь потому, что Эля принесла с собою немалое количество денег, выкраденных в тайниках Чапоса, не знавшим им и счёта, она как самоотверженная мать была готова даже к самой затратной физически работе. Решила полностью стать ресурсом для своих двух сыновей и забыть о себе. Её родители, дав ей крышу в избыточно просторном для двух людей жилье, а они занимали половину этажа дома, вовсе не желали поддерживать свою дочь бескорыстно. Они считали её давно уж посторонней себе и терпели только потому, что с её появлением у них отпала необходимость самим оплачивать жильё, с которым они, по сути, срослись за долгую жизнь. Да и бытовые хлопоты полностью легли на неудачницу-дочь, ставшую не просто бесплатной служанкой, но и определённым прибытком. И тут великодушная судьба послала ей Нэю, и у Эли от счастья открылось второе и совсем молодое дыхание. Прибыв вместе с Нэей сюда, Эля превратилась в одинокий и ласковый зов, надеясь к кому-то и прислониться, ведь она не была старухой. А судя по Нэе, которой она не уставала любоваться со стороны, Эля начинала ощущать и себя девушкой на выданье, ведь они были с Нэей ровесницами.

Неожиданно во время этого разговора Эля вспомнила Азиру. Трудно было и сказать, кем Азира была, появляясь в усадьбе Чапоса, когда Эля доживала, доедала, давясь, остатки своего былого, но вмиг зачерствевшего семейного счастья с некогда любимым Чапосом, ставшим тем, кем и показался ей сразу, юной девушке, увидевшей его впервые. А именно — свирепым мутантом. Была ли Азира для Эли соперницей, а для Чапоса очередной любовницей? Временной девушкой для ублажения, ставшей постоянной? Нет. У него для этой цели имелась другая — рыжая, дикая и грудастая танцовщица, попавшая в лапы Департамента нравственности и купленная Чапосом себе в услаждение. Что могла поделать с этим Эля? Девка была не иначе рождена в пустынях, более странную внешность трудно было и представить. Чапосу она была явная пара, и он не мог от неё уже оторваться, начисто забыв о жене. С Азирой же его связывали некие, уже укоренившиеся в почве времени тёмные отношения. И Эля понимала, что назвать их любовными было невозможно, так как у Азиры была слишком уж специфическая жизнь. Память детства, дружелюбие самой Азиры, намертво окоченевшие чувства мужа, а как следствие, и угасание собственной тяги Эли к нему, — всё это делало общение профессиональной проститутки Азиры и скромной мужниной жены Эли возможным. Таковой была её странная семейная жизнь в последний год. Эля в усадьбе мужа стала попираемой неоплачиваемой рабой. Бунтовать против Чапоса, когда рядом за высокой изгородью дышали и благоухали только по видимости заманчивые джунгли, а по сути, неизбежная для человека, заблудись он там, погибель? Невозможно это было. И сколько было случаев, когда людей объявляли пропавшими в глуши и болотах, а в действительности их никто и не искал. И сколько было там, в бескрайних дебрях, спрятано следов чудовищных преступлений? И Азира помогла ей сбежать. И даже дала денег на первое время, поскольку хитренькая Эля притворилась совсем бедненькой, тряся перед также хитрой и жадной Азирой своим облезлым по виду узелком, битком набитым деньгами их общего господина. Но данный факт Эле был уже безразличен, а Азире радостен. Поскольку она-то считала, что теперь войдёт хозяйкой в освободившуюся усадьбу. Нарядных платьев у Эли было прискорбно мало, и тут Азира расщедрилась, отдав ей, нет, не старьё, а то, что надоело самой.

— Ты так и не пожелала простить Азире глупые детские обиды… — тут Эля, пребывая во вдохновении от повествования своей жизни, ведь никто и никогда не интересовался её прошлым так искренне как Нэя, свернула от Азиры в сторону. Даже родители ни разу не задали вопроса: «Как ты дочка? Не болит ли твоя душа»? Куда там! Только и считали её денежки, радуясь нежданной прибыли. Дети Эли тоже их не волновали. Они сразу же выделили дочери и её живому малолетнему прицепу отдельную и давно уже заброшенную комнату. Плохо за ними следили, а если Эля отсутствовала чуть дольше, то и побивали, обзывая малышей подкидышами. Она и прежде того, как перебралась в «Лучший город континента», не имела ни дней-ночей для отдыха…

Воспоминания о засекреченной работе, поскольку Эля никогда так и не раскрыла тайны своей столичной трудовой деятельности, на пару минут замкнули её уста. Выпучив глаза, она смотрела на Нэю в ужасе, предполагая, что хозяйка и подруга настолько и далека от реалий оставшейся в прошлом жизни, настолько не ведает о маршрутах её столичного плавания по мутному житейскому руслу с его жуткими водоворотами, что, догадавшись, отринет и выкинет за стены. Как охранника Ихэ-Эла с его «луковицей», как возомнившую о себе дерзкую хулиганистую Ноли Глэв, а также тех девчонок, что стали причиной непристойных скандалов. За ласковостью и тишиной облика Нэи таилась и способность к неумолимости, если это касалось престижа её «Мечты». Эля сочла за выход от собственного разоблачения, к которому едва не приблизилась настолько и опасно, возврат к теме Азиры, ненавистной для Нэи. Эля считала, что причиной тому необоримая брезгливость безупречной аристократки Нэи к развратным особям. Только попавшая под опалу Ноли, бывшая покровительница по столичному засекреченному прошлому, не выдала Элиных тайн. Настолько, видимо, была сражена собственным переворотом к худшему, что об Эле забыла. А у Эли от души отлегло. Исчезла та, кто была беспощадным наблюдателем за всеми её делами-поступками, а уж в смысле Элиных карманов она считала себя вправе проводить и определённую ревизию. Не наглела, нет, но могла и уполовинить то, что Эля, отчасти и угнетённая непредсказуемым будущим, там припрятывала. А если бы не дети, не корыстные родители, не бывшая неудачная горе-актриса, но ловкий шантажист и прилипала Ноли, так Эля давно бы уже купила себе небольшой домик, а там сожитель по душе всегда бы нашёлся. Если женщина деловита, бойка, а собою как твёрдо-кожистый цветок из джунглей, по яркой броскости которого никогда не поймёшь, свеж он или удачно законсервировался в спасительной полутени от жгучих лучей, то личное счастье не проблема.

— Азира вовсе не плохая, как ты её считаешь. Невезучая, пожалуй. Она давно и даже творчески изготовила себе собственные принципы, хотя и скроенные из беспринципной жизни. Азира считала, что подлинное несчастье это всю жизнь обслуживать единственного «членоносителя», одобренного якобы самим Надмирным Светом через посредничество жрецов. Довольно часто этот избранник бывает никудышний даже в своём корневом смысле, — ни тела, ни щедрот души, только тяжкий серый булыжник, придавливающий на всю жизнь. Она ведь считала, что Чапос лично ей не будет стандартным мужем, а только более близким и уже родным окончательно коллегой по бизнесу.

— Но какой выбор у большинства женщин? Они берут то, что преподносит им жизненная среда, за пределы которой им нет выхода.

–. Она говорила: всё зависит от точки зрения. Хотя, конечно, окаменевшие традиции общества для многих и неподъёмны, чтобы их устранить со своей дороги. Она считала своим невезением только место рождения. Она была уверена в том, что её ненавидят за её независимость и процветание. Если искренне, а мы сейчас предельно откровенны, я её не осуждаю. Я тоже скоплю себе денег и буду независима.

— Ты общалась с ней, зная, что она была любовницей твоего мужа? Тебя заставлял таскать навоз, а ей дарил роскошь?

— И что? Я с готовностью уступила ей своё прошлое семейное гнездо. Уж такого кособокого, как было моё, трудно и вообразить. Или я должна была биться насмерть за место своих унижений?

— Так вот кому ты подражаешь!

— А что? Мужчины всегда презирают тех, чьим одиночеством пользуются. Почему и мне не вести себя подобным образом? Пользоваться и никакой привязчивости. Да вот та же Ифиса, жила и живёт себе всю жизнь в своё удовольствие. Нарядна и жизнерадостна как девочка, и это в её-то возрасте! А это презрение общества лишь на словах, в подол никому его не кладут. Счастливой мне уже не быть, для любви время ушло, так что же? Залезать раньше времени в корзинку для утиля и стынуть там, ожидая биологического конца? Ты как женщина не понимаешь меня? Осуждаешь? Брезгуешь мной, если слышишь обо мне разные небылицы? Да что мне разговоры, шёпот там какой-то! Это только одни догадки. Я порядочная и работящая женщина. Вот выучусь к тому же…

— Кто для тебя Олег?

Тут сомнительно «порядочная женщина», но трудолюбивая и ничуть не тупая, уходила в сторону, никогда не отвечая. Возможно, она боялась полюбить Олега? Возможно, и любила.

— От кого же ты возвращаешься под утро? — Нэя не отступала, разбивая вдребезги её детские уловки избежать прямого ответа, Эля сразу вспоминала о неотложных делах.

— За что только мы выгнали Ихэла? — спросила она у Эли. Это был намёк на то, что Эле будто и всё равно, кто и с каким лицом, а главное с каким чувством к ней приближается для того, чтобы залезть под её подол.

— Мы выгнали? Это ты его изгнала. Как и Ноли. Я об этом не просила. А правда, за что? Привлекательный, мужественный, хотя и неотёсанный. Я бы такого парня за пару месяцев превратила бы в сокровище, о котором стала бы мечтать любая, увидев его хоть раз… Мне бы такого мужа. Да где мне такого найти, да ещё и свободного от законных брачных уз? Да ещё с моим собственным прицепом, имеющим два жизнерадостных и прожорливых рта…

— Ты встречаешь Азиру в столице?

Откровения помощницы как бы связали её в одно целое с Азирой. Нэя уже давно не считала Элю своей подругой и втайне тяготилась её близким присутствием рядом. Но выгнать её как Ноли, Ихэла и прочих провинившихся она не могла.

— Она куда-то сгинула. Её даже искали, а так, пошарили кое-где. Кому она нужна? Может, забралась в какой-нибудь посёлок к богачу и там живёт? — весьма чуткая, Эля уловила неприязненный импульс со стороны Нэи и не замедлила ответить. — Я слышала, твоя гордячка Гелия подкладывала Азиру вместо себя своему гордецу. Вернее, твоему гордецу на данный момент.

— Гелия так не могла, — возмущение смешалось со смущением, Нэя едва не задохнулась выплеском подруги и подчинённой. Но ей и самой была известна низкая правда.

— Гелия не могла? Да только это она и могла. Она же не была способна к любви. Это все знали. Она была холодна и безмерно горда собою. — Эля хмыкнула со значением, пряча вмиг возникшую неприятную гримасу на милом картинном лице, которое портили её крашенные, как у дешёвой куклы, кудряшки-завитушки, бывшие украшением ей в детстве. Вообще Эля была как примат, подражала всем, кого видела. Азире, Нэе, но при этом, она делала из себя карикатуру на тех людей, кому подражала, не имея их наполнения, не понимая, что ей идёт, что нет. И если бы не тактичный, но властный контроль Нэи над внешним обликом Эли, то неизвестно до какого вульгарного безвкусия она могла и дойти. Поэтому Нэя не просто позволяла, а и подталкивала Элю к копированию своего стиля. В каком-то смысле Эля была таким же живым манекеном, как и прочие девчонки. Другой помощницы у Нэи не было, а Эля была незаменима в своём деле, в деловитости и преданности.

— Да и о тебе тогда был шёпот…

— Да больше о Гелии, твоей возлюбленной подруге. Вы с нею были как-то уж слишком близки. Спали в одной постели… — тут уж открыто вылезало нечто такое, для Нэи запредельное, что она отшатнулась от Элиной «осведомленности». — В смысле делили одну постель с одним мужчиной… — договорила та на инерционном уже спуске в мерзость. Это был конец их прежней дружбы. Не резко, но постепенно она сдвинула Элю за край своего личного пространства, отпихнув её к безликой обслуге и однотипным моделям — девчонкам, которых было совсем уже мало, в их не интересную толкотню, как неинтересной становилась ей и сама деятельность дома «Мечта». Она думала о том, как бы и совсем всех отсюда спровадить, но тогда было бы слишком пустынно и одиноко в сиреневом прозрачном резервуаре обитать одной, всё зарастало бы пылью и скукой пустоты. Без Эли же ей самой пришлось бы пасти остатки своего модельного стада. — О чём это? — и Нэя вспыхнула, будто была невинной девушкой.

Напрасные мечты о Храме Надмирного Света

Рудольф не предлагал ейсовместную жизнь в одном с собой пространстве. Не предлагал идти в Храм Надмирного Света, чтобы зажечь там зелёный небесный огонь на семейном алтаре, сделанным в виде прозрачного зелёного цветка. Но ведь этого ей не предлагал и Тон-Ат, которого все считали её мужем, не предлагал никто, исключая Чапоса в прошлом и немолодого дворника с метлой. Нэя шила бесконечное количество зелёных платьев, украшая их с немыслимой фантазией и искусством. И всё отбрасывала, продавала в столице в салоны Моды, и опять шила, ожидая, а вдруг он согласится, и в этот момент платье будет готово, чтобы он не передумал. И безостановочное шитьё платьев стало, как бы, её неврозом.

— Хочу каждый день видеть тебя, жить рядом, гладить по ночам твою кожу, — сказала она спящему Рудольфу. В прозрачной мансарде, розовеющей в закатном отливе Ихэ-Олы, было тихо, по-домашнему хорошо и спокойно, и не хотелось уходить к себе в кристалл «Мечта». Мечта давно уже поселилась тут, став счастьем, и не хватало ни дней, ни ночей для того, чтобы оно стало привычным, а уж тем более надоевшим.

— Это было бы утомительно, — неожиданно отозвался он.

— То есть? Гелия жила рядом довольно длительное время, — тебе не было утомительно, а я — это утомительно?

— Я был тогда молодым животным, — Рудольф блаженно потянулся, пытаясь притянуть её к себе. Она не поддалась, сидя уже полностью одетой, — А теперь?

— Тоже животное, но уже пожившее.

— Хочешь сказать, что нас время от времени соединяет всего лишь убогая потребность? С моей стороны — одиночество, а с твоей — скука?

— Нет. Ты же отлично знаешь, что я нарушаю все предписанные правила, заведя у себя инопланетную жену, каковой тебя и считаю.

— В таком случае, что удерживает тебя от посещения Храма Надмирного Света? Ради меня…

— Нэя! Это слишком! Топтаться в вашем зелёном балагане в клоунской рубахе. Ну, уволь! Это ничего не изменит. Вот Антуан с Лорой никуда не спешат.

— Почему ты так странно зовёшь его? Я заметила, ему не нравится искажение собственного имени.

— Не искажение, а его подлинное имя, данное родителями. А уж сам он изменил его, как ему нравится.

— У Икринки есть защитник. Даже двое. Ты и Антон. Кто есть у меня?

— Кто же в таком случае я?

— Тебе всё равно, как на меня смотрят, что говорят. Я по ночам плачу в своём кристалле, когда не нужна тебе.

— Выгоняй всех и перебирайся ко мне.

— И что? Сидеть в другой, уже твоей хрустальной башне и смотреть сверху на постылый лесопарк? Вечно одной? И уже безо всякого занятия?

— Она не хрустальная. Это сложная структура, не отличимая по крепости от камня.

— Да какая мне разница! Я хочу быть настоящей женой!

— А ты разве игрушечная?

— Не знаю. Надмирный Свет накажет меня за то, что я легла на любовное ложе без предварительного зажигания зелёного огня в драгоценной чаше…

Он засмеялся, — За что накажет? За любовь?

— За нарушение предписания предков. Тебе же не смешно, что у тебя самого есть предписания свыше, а они не от Надмирного Света, а всего лишь от твоих старших коллег. Ты же беспокоишься, хотя и нарушаешь свои предписания. Вот и я переживаю, хотя тоже нарушаю. — Нэя встала, дав ему понять, что уходит. Но уходить ей не хотелось. И он схватил её за подол, не отпуская, — Ты куда-то собралась? А как же я останусь один на нашем, как ты говоришь, «любовном ложе»?

— В любовном и мелодично-текучем потоке сладко тонуть… Мать-Вода не просто так создала любовь настолько притягательной, и укрыла туманом наличие нависающих вязко-глинистых берегов, на которые неизбежно будут выброшены все, кто верит в бесконечность её ласкающих миражей. Она хочет только продолжения собственного наслаждения, поскольку Мать-Вода купается в вибрациях влюблённых душ, не имея собственного горячего сердца. Чем больше себя тратишь, тем ей слаще, а человек может и утонуть, забыв об осторожности, о данных предостережениях — никогда не терять ощущения дна. Дно бывает у всего, и всякий может там оказаться.

— Какая у вас мрачная мифология! Когда-то мы, люди, жили в своём мире как в необъятной комнате, одни, ожидая отца, покинувшего нас на время за нашу провинность. За какую? Этого никто не знал, поэтому толкований этому греху было много, но вину несли на себе все. Потом мы выросли, изучили свою прекрасную комнату, насвинячили там, всё переломали во взаимных драках за лучшее место у окошечка. Помирились, прибрались вокруг себя и отправились в тёмную анфиладу пространства, искать прекрасный чертог Всевышнего, где Он готовит в честь встречи званый ужин под множеством хрустальных огней. Лучезарно улыбается румяным ликом, предвкушая встречу со своими резвыми и смышлёными детишками. Но двери в иные миры открывались, зачастую, как в пустые и непонятные, или уже разрушенные и необитаемые комнаты-миры, а залы пиршественной всё не было. Иногда по углам иных комнатушек кто-то жался, такой же заброшенный, да и не всегда похожий на нас. Иногда одичавший или просто дикий и кинутый, кого не думали ничему учить неведомые родители. И где они, родители? У нас их нет, у человечества, как у рыбьей икры. Мы заперты в каком-то замкнутом обиталище, причём не пригодном в основном своём протяжении для жизни вообще, брошены этими нерадивыми родителями, им совсем не нужные.

— Ваш Творец — это любовь, как и наш Надмирный Свет.

— Любовь как обобщенное понятие, абстракция это всё. Слишком много чего стянули под это слово. Вот у вас «дома любви», что же по заветам Творца вы их настроили? Не по вашим ли уродливым лекалам? Не вашим ли деформированным социумом они изобретены?

— В такую «любовь» я не верю.

— А в мою?

— Я решила, отныне лягу на наше любовное ложе только после ритуала в Храме…

Человеческие, мужские руки обнимали её тело, женское и отзывчивое, человеческое. Нет, не будет сегодня ночью пустовать их «любовное ложе». Ни берегов, ни дна, только ласковый всеохватный поток… он движется, а времени нет… Значит и старости никогда не будет?

— Много комнат, и во многих дети и все похожие. Значит Отец один, общий? Он ещё придёт, явит нам себя? Всё объяснит, утешит.

— Мы сами научились себя утешать, — ответил Рудольф, — разве нет?

— Ты думаешь о смерти? В тот самый момент, когда бывает настолько хорошо, а потом сразу спад и печаль. Всё конечно.

— Зачем нам думать сейчас о смерти? Если мне хочется только жизни. Только тебя…

Дневник Нэи. Чего мне не хватало?

— Зачем нам думать о смерти? Если мне хочется только жизни. Только тебя… — так он мне сказал, когда я ныла, напирая на его жалость к своему положению и изображая метафизическую тоску. Чтобы он не обольщался тем, что всегда мне за счастье. Но он всегда был моим счастьем. Не знаю, кто в кого входил, он в меня, или я в него. Но это было состояние выхода за пределы моего телесного сосуда, размывание будничного «я». Будто из серенькой коробочки вдруг выпархивали райские птицы, осыпая всё вокруг блёстками, и через мерцание их я не видела никакой голой конкретики. Счастье не имело физической формы. То есть имело, но форма была запредельно прекрасной, ласкающей меня и внешне и внутренне, да и просто отменяя все понятия верха, низа, внутри и снаружи. Как и деление на «я» и «он» исчезало. Мы становились целым, одним вневременным вечным существом. Меня не было на моей планете в этот миг, и его тоже. Был ли он в это время на своей Земле, не знаю, но я не была там и не представляла её. Мы были где-то за пределами того дома, где много пустых неряшливых комнат и тёмных протяжённых коридоров. И нет в нём никакого зала под хрустальным светом, потому что Бог гуляет по саду, где мы занимались своим, и не грехопадением, и не падением совсем, а полётом в поисках нектара, и всегда его находили и пили, касаясь друг друга крыльями. И Бог не корил и не стыдил нас за это, хотя и выпроваживал всегда обратно под низкую крышу привычного обиталища. И от этого я часто плакала, а он слизывал мои слёзы со вкусом только что принятого в райских кущах нектара. Видимо, его избыток и вытекал из меня, от жадности я слишком им упивалась, всякий раз боясь, что этот раз последний. Да, я так любила его каждый раз как последний. И как в первый тоже. И когда была безудержна, и когда была тиха как перед рассветом, но всегда счастлива им, с ним. Иногда он говорил вдруг, — Ксюнька, милая…

Я ничего не знала в то время о его земной Ксении, о ней он расскажет мне позже. Он не умел любить настоящее. Ему всегда был нужен самообман, мираж того, что было, а может, и не было, и он всё придумывал. Когда же он не играл в миражи, он был деловито внимателен к себе, будто и не любил, а обслуживал себя, воспринимая меня как безличную обслугу, чьи чувства ему мало и нужны. И эта его странная двойственность сопровождала всю нашу любовь, будто ко мне приникали два разных человека. Нельзя сказать, что он соблюдал некий график, это происходило бессистемно. И в моменты его странного безразличия, хотя и не всегда отменяющего его сексуальное влечение, я тоже лишалась возможности попасть в чудесное инобытие. Где луга были небом, а небо казалось горным озером, опрокинутым вверх и льющим сверху золотое сияние. В такие дни закрытых дверей в райскую перспективу я видела или прозрачный конус пирамиды, или серебристый потолок его подземного отсека, но всегда понимала их конкретность и нависающую плотность. Если же он сажал меня сверху, я чувствовала себя механической куклой и закрывала глаза, чтобы не увидеть отражения своего стыда в его глазах, всегда бывших безжалостными ко мне в такие минуты. От такой любви я уставала, и он казался мне чрезмерным во всём, и в силе, и в резкости, и в ненужной мне длительности этих, становящихся болезненными моему телу, слияний. И тело моё было для меня постыдным колыханием грудей, открытостью промежности, белыми ляжками и разбросанной по плечам взлохмаченной причёской, лезущей в глаза. В его ощупывающих пальцах появлялась жёсткость, а в губах полупрезрительный оскал, — «пью как нужду, не воображай о себе слишком-то уж», — вот как я бы перевела всё это в слова, если бы они были им сказаны. Возможно, это было связано с его периодами эмоционального упадка, нередкого тут для них всех, живущих в чуждом мире, да ещё и в подземном. Его тянула привычка тела, и не всегда было желание припадать душой к моей, любящей его всегда душе. Он её отталкивал, и она покорно лежала рядом, на простынях, мечтая о повторении совместных полётов.

Но может быть, я и сама не умела желать его также часто, как и он. Он же, видя мое нежелание, хотя и скрытое внешней уступчивостью, обижался на меня за это, что и проявлялось в его неожиданной небрежности ко мне, когда несостоявшийся полёт бухался о физический план и приносил привкус разочарования в последующий отдых. Хотя он сильно сжимал меня и в прозаические эти моменты, будто боялся, что я улечу одна, без него. И он опять останется один. И чувствуя свою ему необходимость, я прощала ему всё.

Однажды ранним, даже не утром, а только первым мгновением его проявления, когда мне особенно не хотелось возвращаться в предутренний кошмар, напугавший меня и не отпускающий из себя моё уже проснувшееся сознание, мне удалось вытащить Рудольфа из его сна и увлечь своей игрой. В страшном том сне, похожем на явь, приходил ко мне Тон-Ат. Только Рудольф обладал способностью вытеснить из меня всё то, что не было им самим. И в тот момент, когда первый луч коснулся конуса, самой верхней точки пирамиды, в меня и вошла та волна. Она накрыла меня целиком, как в кристалле в первую ночь с ним, а отхлынув и лишив понимания, где я и что со мной, оставила во мне то, ради чего и пришла. На этот раз в её силе было скрыто нечто, пожелавшее зацепиться и прорасти во мне. Произошло зачатие.

Почувствовав это нечто, произошедшее со мной, во мне, и убедившись в этом, я ничего не сказала Рудольфу. Или я боялась его негативной реакции? Несмотря на своё детское желание прятаться и убегать, по возможности, от тяжёлой реальности, я же понимала, что желание мужчины к женщине и желание иметь от неё детей, это не всегда одно и то же. И то, что когда-то он обещал мне много детей, так он был совсем другим тогда. Я могла бы сказать, что и тогда он одурманивал обычной золотой пыльцой влюблённую девушку, на которую столь щедры коварные любовники. Но так ли это, если всё было преисполнено искренности и глубины? Я помню до сих пор. Что же я имела сейчас? Он уже не мечтал о детях, если даже дочь держал до её взросления далеко от себя. Он жил настоящим, и своё будущее, ясное дело, не связывал с Тролом и его обитателями.

Вязкая субстанция страхов, сомнений и неуверенности, погрузила моё сознание в состояние мало радостное. Я так часто тонула в его прозрачных, но совсем не ясных глазах. Их зелёная вода с чёрными, твёрдыми зрачками много чего таила в своих глубинах, ласково играющих мне лишь своей поверхностью, искрясь лишь его определенной надобностью во мне, но в чётких границах, жёстко и ощущаемых. Я вовсе не стала для него всем, его смыслом и жизненным нервом его существования, его семьёй. Он чётко отделял свою жизнь, наполненную не особо-то и понятной мне деятельностью, от моей жизни. Он появлялся, когда хотел меня, вызывал к себе в «ЗОНТ», или брал на озеро в горы, иногда в свой жилой отсек под землёй, но не тот страшный, а другой. А так, он жил своей жизнью, закрытой от меня, а я своей, которой он не интересовался в силу её игровой несерьёзности для него и смешной мизерности. Я могла бы и не иметь этой жизни, ему было всё равно. Он хранил бы меня как куклу в коробке, от одной игры к другой. И как-то сознался мне сам, что никогда ещё не испытывал такого внутреннего успокоения, а иногда забывает обо мне на дни и дни, настолько я стала ему привычной, как это и свойственно бывает людям, — не думать ежедневно о том, что полностью пребывает в их обладании. Он никогда не щадил меня, удивляясь моей реакции, если его откровения меня задевали.

— Я всегда хотел постоянных отношений с чистой тихой женщиной. Я ценю покой, поскольку я безмерно устал от встрясок и безумств.

— Я чистая женщина и только?

— Этого тебе мало?

— Я хочу любви.

— Что же, по-твоему, происходит между нами? Сейчас, вчера, желательно и завтра. Или убежишь?

— Куда? Куда мне бежать? Если в пустыню к изгоям.

— Да я тебя и там найду.

— Не найдёшь. И искать даже не станешь. Ничего ведь не повторяется. Тогда в столице знал обо мне, когда я вернулась, когда я портила зрение в полутёмном подвале, но не захотел вначале вернуть, вернуться сам. Сопел от обиды, хотя и следил. На рынке, где я встретила странного человечка, и он сказал, твой муж прошёл, иди, а то опять разойдётесь… Я знаю, не будешь уже искать, если что.

— Если что? Ты о чём? Планируешь побег? Если же быть предельно откровенным, я не буду за тобой бегать. Захочешь уйти, уйдёшь без препятствий. Я же обещал тебе это. Выход всегда свободен.

Ну и где тут была любовь?

— В чём дело? — и он как палач пронзал мои глаза своими, становящимися целиком твёрдыми и пронзающими глазами. Как у того скорпиона из моего сна. — Что за настроение? Почему и о чём ты тоскуешь? Что тебя перестало устраивать? Ну?

Прятаться от его проницательности я не умела. Он шарил в моих, и впрямь тоскующих глубинах, но отчего-то не находил того главного, что постепенно становилось важнее всего прочего, что уже жило и разворачивалось во мне. Хотя я часто ловила на себе его изучающий и задумчивый взгляд, когда он считал, что я отвлечена от него.

— У тебя поправилась грудь, — сказал он, когда мы проснулись, трогая мою грудь, будто изучал её как врач, а не как любовник, не вкладывая в это изучение привычной ласки, — но сама ты похудела, — больше ни о чём не спросил. Только добавил, — И эта твоя метафизическая тоска в глазах. Они стали другие.

— В чём другие?

— Ты смотришь рассеянно, не фокусируясь на мне как раньше. Ты что же, решаешь проблему побега? Не мучайся, когда захочешь уйти, я дам тебе всё для того, чтобы ты смогла жить сносно. Не скажу, что роскошно, потому что считаю, что здесь этого не дано никому.

— А сам ты?

— Я здесь не вечно буду.

— То есть, ты легко допускаешь возможность жить без меня?

— Я много лет жил без тебя. Сколько я с тобой? Два года.

Я отвернулась от него, и вся сжалась. Но он умел, если хотел, всё превратить в пустяк. Обхватив меня, он прошептал, щекоча ухо, — Это же твоя затея бежать, а не моя…

— Нет у меня никаких затей.

— Если нет, то о чём твой лепет, моя глупенькая нимфея…

Потом мы любили. Перед тем как заснуть, он положил свою руку, налитую сонной тяжестью, на мой живот, мешала мне шевельнуться. И мне не хотелось терять это ощущение родной тяжести на себе, будто она могла быть защитой тому, кто скрывался в изначальной темноте чрева, и чьего будущего я ещё не знала. Когда же я выскользнула, он даже не проснулся, или же не захотел, если и почувствовал, что я встала и ушла.

После этого мы не виделись довольно долго. Я начала сильно скучать. Мир вокруг утратил цвета и облинял, как старая одежда. К тому же я узнала случайно, что он мог и не лететь на спутник, но улетел вместо другого, вместо своего подчинённого Олега. Почему? Явно довольный бездельем Олег сразу отметился у Эли, утащил её в заповедную чащу, в тот скрытый павильончик, откуда она возвращалась, вечно притаскивая в складках платья муравьёв. Они ползали там, куда она садилась, и кусались очень ощутимо. Я обычно ругалась, чтобы она вытряхивала платье перед кристаллом на террасах. Всё равно все знали о её ночных похождениях. И разве до Олега не было её женского бродяжничества? Просто Олег своими богатырскими габаритами отпихнул всех прочих. За что её и презирали как за глаза, так и в глаза. Но что-то в ней сдвинулось, не знаю только где? В голове или гораздо ниже?

Вполне возможно, у Рудольфа были свои причины лететь вместо Олега, и не моя хандра являлась тому причиной. Да и чем я ему досаждала? Кроме своего, раздражающего его всегда, упоминания о Храме Надмирного Света. О зелёном огне, о котором мечтала. И ради которого шила и шила свои бесконечные тончайшие фантазии, в которых к алтарю — к прозрачной зелёной чаше — небесному цветку подходили другие девушки. А я, уязвлённая, думала при этом, что вот, радуйтесь, радуйтесь, вас же и похоронят в этом платье. Такая недостойная злость огорчала меня, едва я от неё освобождалась. Правильно, думала я, бабушка таскала меня в детстве за волосы, такую злюку. Как ни старалась она, я не стала такой же подлинной аристократкой, как она или мама. Я завидовала счастью других? Нет. Просто я страдала за себя.

Дневник Нэи. Я превращаюсь в хронического нытика

Я бродила по лесопарку. Иногда сидела на скамеечке, отвлекаясь на кружево растительности, казалось, вытканной на перламутровом зеленоватом фоне и переходящем в кисею с неразличимым уже сквозным узором в вершинах деревьев. Свет и тени непрерывно изменяли растительный и объёмный узор, но я жадно впитывала его в себя, улавливая зыбкие образы для своих будущих изделий, возникающих в моем воображении.

Иногда по тропинкам прогуливались парочки, и я вспомнила Антона. Погружённый в своё счастье, как в глубоководную впадину, он уже не существовал здесь, а где-то, и я почти не встречала его. Икринка же меня избегала, и я чувствовала, как всё во мне претит ей даже физически. Я стала для неё продолжением отца, вернее, его жалкой тенью, и я не могла ни отмечать, как брезгливо она сжимает свои прекрасные губы при моих прикосновениях к ней, стараясь, только бы не коснуться губами моей осквернённой кожи.

Мне вдруг показалось, что я прожила какую-то немыслимо длинную жизнь и смотрю на этот лесопарк откуда-то издалека, уже и сбросив с себя телесную оболочку, паря над обыденностью и смеясь со стороны над своей прежней верой в какое-то особенное будущее… Но я очнулась, и вера была самая что ни на есть настоящая. И куда это меня унесло? Будто я не живу, а вижу сон о своём прошлом и давнем на забытой фантастической, и то ли существующей, то ли и нет планете Паралея.

Как-то сразу отяжелев, я плюхнулась, пройдя совсем немного, на другую скамью. Будто кто положил мне мешок с грузом на плечи. Размытые годы прошлой жизни, выйдя изнутри, легли отчего-то снаружи так плотно, что придавили собою. Я вспомнила Нэиля, смеющегося в ветвях дерева, его короткие штаны, из которых он вечно вытягивался. Он болтал ногами в папиных башмаках, — тратиться на новые ботинки казалось маме излишним. Она считала, что для нищей окраины былой шик аристократического прошлого, выраженный в этой обуви папы, всё равно признак нашей непохожести на окружающих. Маме это было важно, а бабушке уже нет. Что касается Нэиля, он не радовался, пусть и аристократическому, но старью, и стеснялся перед девчонками. Он так и говорил, — старьё, старьё, — а башмаки были новёхонькие. Он страдал не от башмаков, а от воспоминаний об отце. Я никогда не забывала, что люблю виновника гибели своего брата. Но всегда цеплялась за объяснения Рудольфа, что виновником несчастья была Гелия. И подлинный убийца остался не раскрыт. Да я и отстрадала вполне в цветочных и пустынных плантациях за своё отступничество и во время скитаний по неласковой ко мне столице. Я заплатила за всё, так я себя утешала. Но всё равно, когда я думала об этом, в такие минуты земля под ногами делалась подобной зеву и обездвиживала во мне пульсацию жизни, утягивая в себя. Я холодела и делалась пустой как дупло, в котором только крошево и отвратительная чернота вместо бегущих к кроне живительных и радостных соков. Глядя на кроны деревьев, я думала о том, что сколько их, таких деревьев с дуплами в центре стволов, но цветущих и продолжающих дарить тень и блаженство прохлады отдыхающему под ними, а также и жизнь своим плодам и семенам будущего.

Я всё же решила уйти из тягучих, утягивающих в печаль мыслей. Я стала думать о загадке человека в мире и за его видимыми пределами. Кто расселил людей, столь похожих, но в разных мирах и под разными небесами?

— Нэиль, — обратилась я к тому, кому предстояло ещё стать кем-то, может и девочкой, но я была уверенна, что это мальчик. — Ты у меня один, и я у тебя одна.

Почему я вычла Рудольфа из нашего объединения, не знаю. Было в нём что-то, внутренний лёд, не пускающий вглубь, или некая броня, но мне было очевидно, что Гелию я ему не заменила, как ни старалась. Гелию он считал женой. Я же есть и хорошо, а не буду рядом, он и обойдётся. Что было во мне не так? Может, он втайне считал меня примитивной? И почему я не хотела радовать его сообщением о ребёнке? Будто это была только моя ноша, моя зона ответственности.

Любовь не стала такой, о какой я мечтала, какую он обещал мне в юности. Я наполняла его жизнь приятностью, интимным удобством. Скука ночей в пустой пирамидальной башне наполнилась сексуальной игрой, выросшая из прошлого страсть не стала чем-то большим, чем обыденная привязанность с его стороны. А с моей? Он был для меня всем, смыслом, дыханием, содержанием дней и ночей. Он осмеял мою просьбу о том, чтобы зажечь нам с ним священный зелёный огонь в Храме Надмирного Света. Он не считал меня кем-то, очень для себя важной и нужной. Он был от меня свободен. Но едва я пыталась скулить о своей неопределённости, он обрывал меня с раздражением.

— У тебя же есть всё. Есть я сам. Чего ты желаешь? Чтобы я поиграл в маскарад? Но я не хочу. Потому что знаю, что и так люблю тебя, и этот твой костёр в чаше ничего мне не добавит.

— Но это важно для меня. Я…

— Чтобы твои подружки увидели тебя в платьице невесты? Тебе важнее быть или казаться? Создавать некий образ о себе для чужих людей или жить реальной счастливой жизнью, как мы с тобой и живём? Или не живём? А спим? — и Рудольф всё превратил в игру, — Эротический сон, как в юности. Ведь моя фундаментальная тут реальность — рутинный поток дней, наполненных работой. И я плыву в этом сером потоке, в котором ныряешь и пыхтишь от желания поскорее доплыть до постели, где меня ждёт мой главный сон, — ему было весело. Мне нисколько.

Я погладила ещё плоский живот и представила сына, похожим на Нэиля. Мы были похожи с ним, а сыновья часто рождаются похожими на мать. Всегда похожими. Бабушка говорила, что все таланты, ум, красота передаются по материнской линии, а по мужской передаются, в основном, родовые неполадки со здоровьем. Поэтому, как бы ни был умён, одарён мужчина, если он хочет талантливого сына, должен искать такую же талантливую женщину. Но часто выдающиеся люди рождают ничтожных сыновей именно из-за того, что на их выдающиеся качества часто налипают женщины определённого свойства, оттесняя тех, кто наделён тонкой и глубокой натурой. Такие люди всегда скромны, горды и не наделены хваткой насекомых или сорных колючек. И этот закон работает и в обратном порядке. Доченьки в папу, сыновья в матерей.

Я представила вдруг тело брата, давно ставшее тленом. Чёрное и ссохшееся, жуткие лоскуты былого сияния, обрывки, изжеванные чёрным зевом земли — матери ли, мачехи ли, но без возврата тем, кто продолжает помнить и любить его былое, сотканное из дыхания небесного светила доброе и бодрое существо…

Рудольф рассказывал мне, что состав человеческих тел вовсе не тот, каков у планет, где они обитают, а тот же самый, из тех же химических элементов, что и звезды. Поэтому мы и буквально сотворены из звёздного света, входящего в соитие с веществом планеты, питающей свои порождения. В существование вечной души я, скорее, хотела верить, чем верила в действительности. Душа — свет, это маленькая капелька, отражающая в себе образ безмерного вселенского океана, в который как в зеркало смотрит Творец, и её нельзя убить.

Из моих глаз полились слёзы, и случилось то, что повторялось с неизбежностью, пограничной с мистикой, — меня обнаружил Антон. Он уж точно считал меня невозможной плаксой. Незаметно сел рядом и заглянул мне в глаза с улыбкой, хотя и вопросительной. — Нэя, ты слишком часто плачешь.

— Нет. Редко. Но всегда попадаюсь тебе на глаза при этом.

Антон бережно дотронулся до моей руки, утешая, — То красное платье принесло нам счастье, — он сиял своей мальчишеской улыбкой.

— Да? — обрадовалась я, — какое?

— Большое и главное. Нэя, ты мой исповедник здесь. Тебе одной я могу сказать всё. Ты всё понимаешь, ты добрая как моя мама. У Икринки будет ребёнок.

— Да? — опять переспросила я глупо. — Рудольф знает?

— Нет, конечно. Зачем ему? Это же наша радость, а не его.

— Но, он же отец Икринки.

— Да что ему за радость, даже если и отец? Он что, обрадуется перспективе стать любящим дедушкой? Если был никаким отцом. Да и… Мне кажется, но это не тебе в обиду, он мнит себя слишком молодым для этого. Икринка пусть сама решает, а я не буду.

— Она не просила тебя о том, чтобы зажечь семейный алтарь в храме Надмирного Света?

— Я хотел, но ей всё равно. А ты считаешь, что надо? Для местных если, чтобы её не обижали. Мне всё равно. Надо, значит, будем зажигать. Забавно, если учесть, что у меня это будет повторно.

— Нет. Не забавно. Важнее этого нет ничего в жизни людей. Я сошью ей новое небесное платье.

— Только пусть шеф ничего не знает об этом. Будет же смеяться. Не скажешь ему? Я, думаю, она будет рада. Девчонки же любят все эти обряды, праздники. Даже у нас на Земле.

— Как ей повезло, Антон, что она встретила тебя. Но ты не прав. Рудольф любит её, думает о ней. Всегда переживает, когда думает о её участи здесь.

— Здесь? Когда родится ребёнок, мы улетим на Землю. Сразу же. — И он мечтательно уставился на розовеющую крону, забыв обо мне, щурясь в небесный перламутр и улавливая в себя струящийся свет. — Франк просил зайти тебя.

— Зачем?

— Он приготовил тебе целое блюдо клубники и ждёт. Но, вообще-то, Рудольф просил Франка обследовать тебя. Его что-то беспокоит в твоём самочувствии. Франк так сказал. Муж просит, пусть придёт.

— Муж? Он назвал Рудольфа моим мужем?

— Ну да. Все у нас так считают.

— Что я его жена?

— Ну да. А кто?

Я почувствовала, как счастливая улыбка стирает все мои прежние мысли.

— Ну и прививку тебе надо сделать, профилактическую. Ты же теперь наша женщина. Жена шефа. От всех возможных инфекций.

— Мне делали. На поверхности, как я приехала сюда.

— Это другое, Нэя. Ну, идём? Я искал тебя специально.

Галопирующее счастье. «Надолго ли оно у тебя»?

Мы с Антоном пошли по направлению к «Зеркальному лабиринту». Вся моя неподъёмная тяжесть свалилась с меня, я почти бежала за Антоном, еле успевая за его шагами. При этом я ещё и успевала гордиться собой перед встречными людьми. Ведь я жена, а не какая-то обслуга, как намекала мне Лата-Хонг. Или наложница, как сообщила она же при нашей последней ссоре, взаимно позорной и несдержанной с обеих сторон. Но я всё равно постаралась сшить ей великолепное платье. Просто потому, что не люблю делать плохо, украсив стразами, как она и хотела. Эля отнесла ей платье на дом. Лата радовалась, прислала мне подарок в знак примирения. Это было чудесное бельё, тонкое и дорогое. Она даже угадала мой размер. Даже Рудольфу я понравилась в этом белье, хотя он быстро всё стащил с меня и куда-то засунул, чтобы я не вздумала спать в нём. Я не любила спать обнаженной, а он ворчал, что крючки и кружева ему мешают. Я упрямо наряжалась. Он как-то сказал, — Ты идёшь в объятия сна, как в свой Храм Света. Кто тебя там ждёт?

Сразу же, когда мы спустились в один из подземных уровней, нам встретился Рудольф. Он обнял меня, увлекая в сторону от Антона.

Он и потёрся о мою щеку, — Приходи после Франка ко мне в мой отсек и жди там. Будем отдыхать вместе.

Я потёрлась о него носом, во мне всё пело от счастья, каждая составляющая меня клеточка напевала свою ноту. Он был обряжен в оранжевую рубашку с бронзовым отсветом и чёрным непонятным рисунком. Наряд делал его экзотичным, каким он, впрочем, всегда и казался, но столь яркий я видела впервые. От этого Рудольф казался праздничным, и я лизнула его в шею, давая понять свою радость от предстоящего свидания. Он засмеялся, его глаза нескрываемо ласкали меня. Я решила, что мои сомнения — чепуха. Он любит меня, и всё, что нас ожидает, будет прекрасно, как и всегда. Только навещу Франка и сразу к нему.

— Сегодня я постараюсь сделать тебя особенно счастливым, — сказала я полушёпотом, и он, не обращая внимания на Антона, прижал меня к себе. В руках уже было нетерпение, и я уловила его настолько остро, будто стояла без одежды.

— Поспеши, Фея-бабочка, — он отстранил меня, давая понять, чтобы я шла к доктору, а сам сделал знак Антону остаться, имея намерение о чём-то ему сказать. Пока мы миловались открыто до неприличия, Антон стоял с отсутствующим лицом.

Я и впрямь полетела к доктору как бабочка, подгоняемая его влюблённым взглядом и будто утратившая человеческий вес от своего счастья. Так на незримых крыльях я и вспорхнула к доктору, видя, как отсвет моего счастья упал на его лицо. Доктор даже рот приоткрыл от моего вида. Но он и никогда не скрывал своего восхищения мною.

— Прилетела, райская птичка? — спросил он, — Ах, Нэя, знала бы ты, что стала причиной грехопадения старого затворника. Когда я увидел тебя впервые, я ожил, и из замшелого пня полезла молодая поросль. Мох отшельничества с меня сполз, ты не заметила это? А Рудольф заметил! Ну что, говорит, старый пень дал крепкий и отчаянно молодой побег вверх? А? Ну и насмешник, хотя и угадал. У вас, говорит, доктор, всё написано на лице, как у всех откровенных и искренних людей. Вы изменились, помолодели. Это правда?

— Да, — согласилась я, хотя никогда не изучала Франка и не могла заметить особенной разницы. Франк и Франк. Каким был, таким и остался. Но им виднее, они тут всегда вместе.

— И вот я как молодой человек гулял по вашей столице. Сколько лет пропало в тоске. И напрасно! Жизнь проходит быстро. Я благодарен тебе, моя волшебница, что очнулся от анабиоза. Вылез старый жук из-под слежавшихся мхов. Хочешь, расскажу какую милую и добрую женщину я там встретил? Не будешь ревновать?

— Буду, — засмеялась я, радуясь и его хорошему настроению, и своему ожидающему меня близкому счастью. Если бы скромный доктор мог знать, какие фантазии распирали сейчас моё воображение, если бы он, хоть краем глаза увидел, на что я способна, если хочу любить так, как сейчас. И как мне невыносимо ждать даже это жалкое время своего вожделенного женского торжества над Рудольфом. Даже не представляю себе, как он выдержит всё, что я изобрела в долгие ночи вынужденной разлуки и своей любовной тоски. Для него. Что понимала в нём примитивная Азира, умея лишь вертеть задом и извиваться змеиным телом? Испорченная зазнайка, она не понимала значения тонкого интеллекта и творческой фантазии для воздействия на такого сложного человека как Рудольф, человека со звёзд. Грубый её и механистичный, заученный секс для животных, месящих пыль у её подмостков, не значил для него ничего. Она и понятия не имела, что сексуальный центр у мужчин, если он человеческий, спрятан в душе, а не в том месте, к какому она привыкла прикасаться бесчувственной, хотя и натренированной рукой.

— Доктор, в чём же заключалось ваше грехопадение? В том, что вы увлеклись женщиной Паралеи? Вы считаете нас неполноценными? Если своё увлечение считаете падением?

— Всё не так. Но объяснять долго. Я гулял по бульвару, не знаю, как называются у вас такие места, — длинная бесконечная аллея, усыпанная алыми листьями. Редкий день этого грустного сезона, когда не шёл дождь. Я увидел женщину, собирающую опавшие листья. Вначале я не отделил её от местного пейзажа. Её платье было заткано такими же пунцовыми листьями. Вышивка загадочная по, буквально голографическому! подобию окружающей природе вокруг. И это уникальное одеяние переливалось, как и сама туманная атмосфера, окутавшая город после дождя. А волосы женщины сливались с тёмно-красноватыми стволами. Я практически налетел на неё в своей задумчивости и отшатнулся. Мне показалось, что она соткалась прямо на моих глазах. Удивительная оптическая иллюзия. Знаете, есть такие игры, когда предлагают из общего фона природы выявить живое существо, которое имеет способность к мимикрии. Я рассмеялся, поняв это. — «Вы Флора»? Она не поняла меня, но улыбнулась приветливо. «Зачем вам листья»? — спросил я, — «если в них уже нет жизни»? Она ответила: «Но её образ сохранён в них». «И что вы будете с ними делать»? «Я», — ответила она, — «выглажу их горячим утюгом, но через бумагу. Они высохнут и не сморщатся, не утратят своего цвета. После этого я аккуратно приклею их черенками к ветке и поставлю её в красивый сосуд, прозрачный. Они надолго сохранят образ уже утраченного своего дыхания и трепета. Ведь новые листья уже не будут ими, я как бы продлю их существование, хотя оно будет отражено лишь во мне». Тут я вступил с нею в полемику. Я ответил, что если представить невозможное, наделив каждый конкретный лист сознанием, то при отпадении его от дерева, вся информация о нём остаётся в дереве. И именно дерево наделяет каждый лист его структурой, его растительным своеобразием. То есть, каждый новый лист на месте отпавшего будет тот же самый, поскольку дерево воплотит в нём тот же самый образ. Утрачена была только недолговечная вещественная структура, а не сам образ, не информация, то есть душа листа. Ты меня понимаешь? Тот же самый лист появится на том же месте, с учётом того, что ветка дерева поднимается всё выше и выше к свету. Сознание листа и дерева есть одно и то же. Оно даёт им жизнь, а они ему развитие. Смерти нет. Есть бесконечный процесс развития, усложнения и качественного преобразования всех форм в явленном Мироздании.

— Она согласилась с вами?

— Она сказала, что обдумает мои слова. Но ей от моих рассуждений стало не так грустно. Она не была молода в вашем понимании, но в моём — эта женщина вообще выпадала из такого понятия как возраст. У неё были глаза обиженной девушки, хотя она и не была девушкой. Мне захотелось пожалеть её. Я понял, что кто-то и когда-то причинил ей настолько глубокую внутреннюю травму, что она не сумела её исцелить, и её внешняя весёлость, живость и улыбка, всё это именно что поверхностное, а в самой себе она несчастлива и одинока. Она была прекрасно одета, и я подумал вначале, что она из высшего сословия вашего непростого мира, но я оказался не прав. Она почти бедна. В её маленьком тесном жилище мы проговорили долгие часы. Меня поразило, что у неё вся мебель, все полочки были уставлены миниатюрной пластикой, изображающей детей, и только детей. Такая своеобразная коллекция фигурок из разнообразных материалов. И я понял причину её неисцелимой и тщательно укрываемой ото всех тоски. Но я не позволил себе ни о чём её спрашивать. И её имя показалось мне земным по своему звучанию — Ифиса. Полное имя — Ифиса-Лан. Я зову её Фиса. Мою погибшую жену и внучку звали одним именем — Анфиса, я звал и ту и другую — Фиса. Это не могло быть случайностью. Подобная встреча.

— Ифиса-Лан? — удивилась я, но не сказала Франку о том, что мы знакомы. — Вы полюбили её?

— Полюбил? Нет. Дружба, жалость, моё одиночество — вот так я бы это объяснил. Да и не думаю, что ей нужна чья-то любовь.

В медотсеке благоухала клубника. Он утром собрал её в горах. В теплице. Из-за резкого перепада суточных температур в горах, нежные культуры требовали защиты. Она пламенела в глубоком блюде, настолько прозрачном, что материал из чего оно было создано, казался несуществующим. Я по-хозяйски набросилась на ягоды без предложения с его стороны угощаться. Доктор улыбался.

— Как богата природа красками, сочностью и запахами, разнообразием вкусовых вариаций своих плодов, — сказала я. — Почему же люди опасаются избытка всего этого в себе?

Доктор настолько зачарованно смотрел на то, как я поглощаю клубнику, что ничего не ответил.

Счастье — всего лишь короткая вспышка…

— Как живешь, Антуан? — спросил Рудольф, меняя только что бывшее лучезарным лицо на привычное, насмешливое, обращаясь к Антону. — Не устал от семейного счастья? Ты заметил, что мы свалились здесь в какой-то пошлый и древний гламур?

— Гламур? Это что? Я не знаю, — Антон сделал попытку ускользнуть в сторону, будто бы спеша по своим делам.

— Гламур? А это девочки в красивых нарядах, весёлое времяпрепровождение, ну и секс, конечно. Куда ж без него. Но чую я, заплатим мы за все эти утончённые удовольствия по полному счёту. Ничто не даётся даром. Пользуешься временно, платишь всю жизнь, это если переформатировать старинную поговорку. И с процентами. Судьба самый безжалостный ростовщик. У неё только так. Если даром, то потом не расплатишься, а если много всего и сразу, то это капкан с приманкой. Поэтому мудрецы древности и предупреждали, избегать поиска и стремлений к удовольствиям, а искать только познаний.

— Вы отрицаете счастье? Его возможность?

— Счастье? Это как вспышка, оно только ослепляет, а потом оставляет человека во мраке, хотя мрак-то этот мнимый, иллюзия ослеплённого сознания. Человек начинает страдать от утраты иллюзии, того, чего нет. Да и не было никогда. Мозги тряхануло, а потом, когда они встают на привычное место, это место почему-то перестаёт устраивать. Ты, я, да и многие тут зацвели все дружно, как подснежники, вернее, как «подземники». Бывают же такие ботанические чудеса как цветение подземных растений. Ты же ботаник, ты знаешь об этом. Даже наш затворник-схимник доктор нарушил свой многолетний тайный постриг. Правда, я не разобрался, какому Богу он дал этот свой обет постника и молчальника. Если местному Надмирному Свету, то не думаю, что Он его усыновит. А если родному земному Творцу, то далеко ведь! Не узнает об этом. Так что все с пониманием отнеслись к его столичным загулам. А что удивляться? Я внизу, Арсений вверху, какой пример мы для подчинённых нам коллег? Мы все провалились в ароматные ловушки, таем и пахнем, как фруктовые леденцы, не считаешь?

— Нет. Я живу и не думаю ни о каком «гламуре». И работу свою выполняю.

— Выполняешь, куда ж и без работы. Хотя, кто с нас её и спрашивает, кроме нашей совести. А остальным завидно, как думаешь? Участились случаи появления здесь этих «жриц любви». А что я им могу возразить теперь? Не военная исследовательская база, а блаженная Аркадия. Гламурный Трол или Трольская Гламурия — вот во что превратились наши «Сады Гора». Горациевич, если вернётся, а он вернётся и уже скоро, точно получит кличку «Горыныч». Всех тут пригнёт к долу, а гнёзда увеселений все испепелит.

— Вы считаете, что любовь — порок?

Венд хмыкнул, отвечая и уже уходя, — «Я славлю женщин и вино/, Довольство и достаток/ Создать приятней одного/ Чем истребить десяток/». Роберт Бернс, не Робин из структур ГРОЗ, и не Бёрд, а Бернс, поэт из Эпохи Войн. Только я вино не славлю. А вот женщин — куда же без них?

Антону не был известен ни Бёрд, ни Бернс. Шеф любил цитировать стихи, хотя помнил их все частично, вечно путал слова и не всегда знал имена самих авторов. Но проверить было некому. Поэзия — как наследие предков мало кого волновала в технически продвинутую космическую эпоху. Сложение рифм, туманный смысл, к чему это? Хотя это и наводило на мысль о том, насколько более утончённые, хотя и отвлечённые отчасти, были люди прошлого. Но и опять же не все. Пока поэты летали на своих крылатых Пегасах в воображаемых небесах, люди науки, люди рационального, вполне заземлённого мышления строили звездолёты и совершенствовали земные технологии. И не поэты, а они первые полетели к звёздам.

— Гламурия, Лемурия, — бормотал Антон, — видел бы ты, с чем пришлось столкнуться мне лицом к лицу. Со смертью не только чужой, но и личной. Всеми мышцами, кожей и внутренностями ощутить ужасающую палёную вонь и умереть, не глотнув даже этой самой «Гламурии». Не познать любимую, не порадоваться с нею вместе её мизерной радостью от нового платья, от аромата цветка, не помочь ей застегнуть бусики на шее, не поваляться на утренней лужайке и не создать с нею вместе этого одного — ребёнка взаимной любви. И сколько было и ещё будет таких, ничего не успевших за устрашающе-короткую жизнь, убитую кем-то или чем-то. Отдельным преступником или безликим монструозным порождением уже многих «сапиенсов» — войной, гнусной войнищей, и не пороком уже персональным, а коллективным грехопадением перед Творцом. Если Он есть. А Он есть. Если даёт нам все эти осознаваемые и роскошные дары Жизни и Любви.

Рудольф вернулся, вторгаясь в его раздумья, подобно чёрному зигзагу абстракции на его спортивной майке. Во всяком случае, Антон вздрогнул, никогда не умея привыкнуть к его бесшумным и быстрым, непредсказуемым перемещениям.

— Приходи вечером, философ, — продолжал он насмешничать, но вполне уже добродушно, видимо, уловил его задумчивость, — будем философствовать вместе по поводу нашей дальнейшей жизни. Наверх, в тот холл, — и опять стремительно исчез за поворотом лабиринта.

Странная стычка Рудольфа и Франка

— Есть будешь потом, — уже строго сказал ей Франк. Нэя легла в его прозрачную капсулу, и её обволокла тёплая струя воздуха, от которой потянуло в сон, и она отключилась.

— Всё прекрасно у тебя, — сказал Франк, когда она очнулась, — если не считать того, что у тебя небольшой срок беременности. Муж знает? Ты ведь догадалась об этом?

— Нет, — солгала Нэя.

— Но Венд знает. А у тебя ничего не спрашивал?

— Нет, — удивилась Нэя.

— Он скрытен. Зачем, зачем ты с ним? — вырвалось вдруг у доктора, — после всего… — Доктор поставил перед ней чудесное блюдо с клубникой на кристаллический столик.

— Что значит зачем? Я люблю его.

— За что? За что женщины любят таких как он?

— А какой он?

Франк молчал, подбирая определения: — Разве он не жесток? Не груб? Или тебе нравятся весьма специфические особенности его нрава?

— Он нежный со мной.

— Неужели? И никогда не обижал? Или это были насильники из столицы? Бандиты?

— Вы не любите его? — Нэя не ожидала его ответа.

— За что? За что я могу любить его? За то, что он стал тут феодалом? С правом первой ночи для местных девушек? С мордобитием для подчинённых? С диким стремлением к каким-то излишествам во всём? За что его можно любить? Только за то, что он самец? А душа, доброта, отзывчивость, где это?

— Для меня всё это есть. И о каких таких девушках вы говорите? У него была Гелия, а потом я. Больше никого. Все прочие — это эпизодические и проходные фигуры. Они ничего не значили для него, как и он для них. Лучше, конечно, когда в жизнь человека не входит никто случайный и посторонний для его души. Плохо, когда жизнь не устроена, а душа не праведна. Но любой человек способен изменить себя — свои мысли, а потом и свои поступки, — стать хорошим. Это трудно, что не означает — невозможно.

— Да полно, Нэя! Это не про него — твои рассуждения. Пока ты любишь, и он не нанёс повторный страшный урон твоей душе, тебе трудно его покинуть. Но лучше уйди первой, скройся от него. Он всё равно нанесёт тебе свой сокрушительный удар. Я знаю, о чём я говорю. У него это как болезнь. Только сейчас он в ремиссии, так сказать. Покинь его. Он скоро улетит, всё равно бросит тебя. А я найду тебя. Я останусь рядом, если ты не захочешь лететь со мной на Землю. Но прошу тебя, не выдавай тайну нашего разговора. У тебя будет ребёнок. Найди ему доброго отца, если считаешь меня стариком. А он таким не будет. Ты же так дивно хороша и светла душой, что найдёшь счастье. Ваш Надмирный Свет, как вы Его называете, Всевышний, Он даст тебе личное счастье. Ты заслужила. А Венд нет. Не даст ему Всевышний уже ничего, а сам он не даст ничего тебе!

— Но он даёт мне потрясающее счастье…

— Тебе это кажется. Он внушает тебе любовь. Он обладает способностью к суггестивному воздействию на тех, кто слабее, чем он. А так, он только берёт всё от тебя. Использует твою молодость, красоту и чистоту, пьёт всё это. Смотри, у него даже восстановился пигмент волос. Что он может дать, кроме своих мёртвых кристаллов? Неужели животное удовлетворение столь важно для такого одухотворённого создания как ты? Почему этого человека всегда любят столь прекрасные женщины? За какие его превосходные качества? Я не понимаю, — заключил он горестно.

— Вы думаете, любят за что-то? — спросила Нэя, — любят просто. Не понимая и даже страдая от понимания, если оно есть. Тянет как сила притяжения. Мы думаем о том, какая она, добрая, злая? Умная, безумная? Она тянет, и ты летишь с любой высоты, и чем выше, тем сильнее удар отрезвления.

— Ага! — радостно подхватил доктор её последнюю фразу, — так ты ничего не забыла о том, чего натерпелась?

— Ну да. Но хочу забыть, а то трудно уважать себя. Спасибо, что вы всё забыли. Как бы.

— Я не могу ничего ему простить. В отличие от тебя. Я знаю слишком много, чего и не хотел бы знать. Я всё наблюдал и прежде. Его бурную страсть с ужасающими последствиями для тех, кого он ею покрывал.

— Доктор! — Нэя возмутилась, — но он не животное, зачем вы так говорите!

— А кто? В этом смысле он и есть альфа — самец, как у животных. Доминировать и размножаться — это и есть жизненная программа ему подобных. Сама же говоришь, сила, которой ты не умеешь противостоять, хотя и ничего не забыла.

— Вы намекали о Гелии?

— Он сам рассказал тебе о Гелии? Или это был кто-то ещё?

— Гелия была моей подругой.

— Вон оно что! И что же, всё равно тебе? Всё знаешь, и всё равно любишь?

— Да. И умру, если разлюбит.

— Так вот, чтобы не умереть, беги от него прочь!

— Как это возможно? Вы сами-то любили?

— Да. Но совсем по-другому. Совсем.

— Ваша жена была счастливой. Что с нею случилось?

— Погибла. Все погибли. Сын, внуки. — Нэя обняла доктора. Он уткнулся, неожиданно доверчиво в её грудь, будто был маленьким и обиженным старичком. Да он таким и был.

— Скажите, доктор, кто был у него ещё, кроме Гелии? — спросила Нэя, страдая, — Вы так уверенно говорили это. О других девушках…

— Я сказал напраслину в своей запальчивости. Я, как и большинство людей, слишком далёк от праведности, а эмоции мои темны для моего же собственного сознания. Потому они и не управляемы, потому и сотрясают меня, выходя на поверхность из бессознательных глубин, что я не способен пока что к осмысленному диалогу своего сознания со своими бессознательными уровнями. А будь это иначе, я был бы уже и праведником, для которого нет тайн ни в других, ни в самом будущем. До твоего появления в подземном городе после гибели Гелии не было у него ни единой близкой души. Он, я признаю, любит тебя. Это отмечают все. Дай-то Бог, что он исправился. Разве я не хочу вам счастья? И тебе и ему? Я страдаю за него как отец. Я ведь любил его раньше, как сына. Когда он прибыл сюда, он так напомнил мне моего сына Генриха. Светло-пепельные волосы, энергичный, общительный, не умеющий, как мне казалось, лгать и приспосабливаться под то, что ему не по душе. В нём не было скрытности или тайной потребности в пороках. Не было! В чём-то он был, конечно, сумбурен, но это от избытка жизненной активности и молодости. Из таких получаются герои, а он… — Но Франк, видимо, уже сожалел о своей откровенности, вырвавшейся из него под воздействием ревности к Рудольфу. — Знаешь, тут такая жизнь. Ты никогда этого не поймёшь. Мало ли что у нас, у мужчин, бывает такого, о чём женщинам лучше и не знать. Это же военная база, ты понимаешь? А я человек, попавший сюда, хотя и по доброй воле, но вследствие искривления собственных путей. А потому и нет у меня права судить, да ещё и столь беспощадно, другого. Забудь о том, что я говорил. Меня занесло. Хреновый я врач. А главная заповедь врача «Исцелись сам»! Ты меня растревожила. Ты думаешь, что старые люди ничего не чувствуют? Душа не бывает старой, Нэя. Да ты думаешь, я один замечаю твою красоту? Ты сама-то не чувствуешь, в чём здесь купаешься? В каком мужском обожании?

— Чувствую, — призналась Нэя. — А Рудольф гордится тем, что я выбрала его? — спросила она наивно

— А то! — ответил доктор, испытывая вину перед ней за срыв и несдержанность. — На себя становится не похож от гордости, что любим такой женщиной.

— Когда мы тут, — призналась Нэя, — он любит меня сильнее, чем на поверхности.

— Ну вот, это же его подхлёстывает. Раз ты всем нравишься, он и сам начинает искать в тебе то, чего прежде не замечал. — Франку было жаль её. Зачем было нужно омрачать её душу? Что толку. Пусть всё решится, как оно и должно решиться. А вдруг всё будет и прекрасно? И любовь спасёт Венда от дальнейшего скатывания в то недолжное состояние, в каком он временами пребывал. И, похоже, что спасёт. Ведь он изменился. И будто прежняя земная утончённость стала возвращаться к нему.

Неожиданно тот, о ком они и вели разговор, вошёл в отсек к доктору. Ни слова не говоря, он взял Нэю за руку и поднёс к её запястью, где бился пульс, свой браслет. Он замерцал розоватыми искрами. Последующий разговор между Франком и Рудольфом был на том самом языке, на котором они и общались между собой в подземном городе. Нэя понимала его пока что плохо. — Боишься того, что я вставил ей чип? — резким голосом спросил Франк, взгляд его сразу остыл и стал колючим.

— Уж если ты и Гелии его впихнул, почему я должен тебе доверять?

— Гелия жила в очень неблагополучной в смысле криминала среде. То было ради её безопасности.

— Зря старался. Я всё равно его удалил из неё, и её безопасность была моей заботой, а уж никак не твоей. Как и безопасность Нэи. — Рудольф с любопытством наблюдал, как задыхается доктор.

Сам голос Франка стал каким-то полузадушенным. — Кудесник, что и говорить! А если бы она попала в руки охраны Коллегии Управителей? Ничего? Нэя под присмотром и всегда здесь, а Гелия жила там, где невозможно было отследить ни её контакты, ни её маршруты. До сих пор не уверен, что ты был прав. Ты ведь так и не узнал, как она погибла.

— Как и все, кто на момент падения «Финиста» там находились. Твой чип её бы не спас.

— И всё же это нарушение, Рудольф, — голос доктора стал вялым, а сам вид его усталым безмерно. Ты постоянно нарушаешь все предписания. Одна твоя дочь, другая твоя жена, третья… А кто тебе Нэя? Кем ты её считаешь?

— Не твоего ума дело. Я сам за ней слежу, как и положено. У неё нет, не может быть никаких контактов, опасных для нас.

— Как знаешь. Только чего ты влетел, если тебя сюда не звали? Неужели, ты вообразил себе, что я собирался отслеживать твою личную жизнь?

— Прежде ты именно тем и занимался.

— Никогда. Мне безмерно противны все тайны чужих душ.

— К сожалению, это не только твоя профессия, но и твоё хобби. Чужие тайны. — Рудольф взял Нэю за руку.

— Только не твои, — сказал Франк.

— Это-то и радует, — ответил Рудольф, уводя Нэю от доктора прочь. Она расстроилась за всех сразу, — из-за доктора, чьё хорошее настроение сбил Рудольф. Доктор выглядел несчастным и виноватым одновременно. Не перед Рудольфом, а перед Нэей, что учинил ссору у неё на глазах. Из-за Рудольфа, чей страстный настрой на любовь после довольно долгого периода, прошедшего после последней их встречи, также был заметно понижен. Он стал пасмурным и спросил у Нэи, не стоит ли им отложить свидание до следующего дня? Поскольку у него имелось немало неотложных дел в подземном городе. И за себя, конечно. Ей не хотелось уже ждать, не настолько и долго, а опять ждать!

— До завтра? — спросила она. — Завтра не получится. У меня показ в столице. Там меня ждут заказчицы, и я не могу отменить встречу с ними. Это ударит по моей репутации как обязательного человека. А вечером я по любому к тебе не приду. Я буду усталой, как и всегда после показов.

На этом пока что закрываю свой дневник.

Невесёлое общение между родственниками поневоле

Вечером Антон пришёл к Рудольфу в его наземную пещеру в самом первом уровне «ЗОНТа», ту самую, где Венд хранил свою минералогическую коллекцию. Настроившись на малоприятную беседу, как и было в последнее время с шефом, Антон пришёл без всякой радости или охоты в душе, как и ходят обычно все подчинённые к суровому начальству. А уж начальство всегда найдёт, что не так и что неправильно. Но пещера встретила разноцветными огоньками, подсвечивающими ниши с минералами, откуда они загадочно, веселя глаза, искрились навстречу. И само помещение было наполнено столь же радостным щебетом Нэи и смехом шефа. Рудольф был весел. Он по-домашнему валялся на служебном диване холла. Нэя была в узких брючках, что ей очень шло, обтягивающих её стройные ноги и подчёркивающих всё её ладное строение, и в мальчишеской просторной рубашке. Она оживлённо суетилась вокруг столика. Чёрный цвет одежды придавал ей почти подростковую тонкость, но подчёркивал ещё заметнее её пышный бюст. Антон хмыкнул, подражая Рудольфу, но неосознанно. Местные женщины не ходили в брюках, это была исключительно мужская одежда. Но её такой костюм невероятно украшал, делал её потрясающе земной девчонкой. Она расставляла какие-то тарелочки и чашечки, бегая то и дело в маленькую замаскированную кухню, туда и обратно.

— Садись, — Рудольф даже не встал, подчёркивая неофициальность встречи и не стремясь казаться сейчас его шефом.

Антон сел в кресло напротив, хватая со стола вкуснятину с тарелок, принимая домашнюю атмосферу ужина, вольную и дружескую. Пока Нэя продолжала что-то устраивать среди тарелок, ласково сияя Антону улыбкой и глазами, Рудольф поглаживал её бёдра, будто не имел другой возможности или времени ею налюбоваться. Время от времени он что-то мурлыкал ей, на что она смеялась безо всякой причины, просто от радости. И Антон удивлялся тому, каким ласковым может быть тембр голоса у этого «воителя». Наконец он тоже сел в кресло и велел Нэе уходить. Отчего-то не пригласил её тоже сесть. Значит, не хотел, чтобы она была свидетелем разговора. — Ты придёшь ночевать наверх или мне уходить? — спросила она, не смущаясь Антона, и подошла к Рудольфу, положив руки на его плечи.

— Иди наверх. Я скоро буду, — он дотронулся до её живота и погладил, продолжая вести себя так, будто Антона не было рядом. Когда она вышла, то проводив её долгим и непривычно-мягким взглядом, он начал уплетать закуски, по-прежнему не глядя на Антона, и это не было добрым знаком.

— Ну что? — спросил он, наконец, вонзаясь Антону в глаза цепкими зрачками своих прозрачных глаз, не изменяя своему прежнему нерасположению к нему в последнее время. — Чего молчишь?

— А что говорить? — но то, что разговор будет касаться Икринки, Антон не сомневался.

— Делать что теперь будем?

— Теперь? Как понять?

— Так. Ничего не хочешь сказать? Нет? Да я и сам всё скажу. Если она родит, что ты будешь делать? — он с ударением выделил «ты».

— Я? Мы улетим на Землю вместе. — Антон также подчёркнуто выделил «мы».

— Мы?

— Не мы с вами, а я и она, Икринка. И наш ребёнок, когда он окрепнет и будет способен к перелёту.

— Ты-то, пожалуйста, хоть сейчас и лети. Но её-то кто пустит? На Землю?

— Кто же не пустит?

— ГРОЗ и не пустит.

— Почему?

— Потому. А почему, по-твоему, я тут торчу вот уже два десятка лет?

— И почему?

— Ты ограниченный всё же тип, Антуан. Из-за неё, из-за дочери. Я не хотел её тут бросать. Одну. Совсем одну. Не считать же этого безумного Хагора её защитой? Он еле кряхтит и сыпется на элементарные частицы при каждом шаге. Он, видишь ли, нестабильная структура. Ты же понял, кто они? В том смысле, что не жители Паралеи? Но она почти человек.

— Почти?

— Почти. Может, и без почти. Но её происхождение, её появление женщины земной и совсем не имеющей с местным антропологическим типом родства, невозможность, которая существует, и с которой ты живёшь и сообщаешься. А кстати, как и часто? Ну, не свирепей, ханжа. Я шучу так. Хотя мне и любопытно как отцу, какой ты и насколько её устраиваешь. Ей ведь тебя и сравнить не с кем. Она родилась от матери, которой тоже, в их ГРОЗном мнении, тут быть не могло. Но она была. И родила дочь. Что неясно?

— А это важно? Сравнивать? И почему нельзя на Землю мне с ней?

— Я как-то давно прочитал в древней книге, но запомнил: «Насекомое блаженствует в капле воды до тех пор, пока не узнает, что существует океан, по которому плавают корабли».

— Ага. Ясно. Я капля воды. Мизер в сравнении с океаном, то есть, с вами.

— Да не о том я! И не так ты всё понял, но это вполне понятный эгоцентризм молодости. А насчёт Земли. Они считают, что не имеют права впускать в пределы родной планеты то, не знаю что. Она не может быть объяснима с их точки зрения. Нашей наукой, нашим рацио, как говорит Хагор. Они считают, что они не люди. А кто?

— И Нэю они не считают человеком, те из ГРОЗ? Ведь у неё тоже земная генетика. И её не может тут быть.

— Да. И Нэю. Не считают. И я, к сожалению, никому из них не дам это проверить. Просто расшибу морду любому, кто решит это сделать практически, так сказать, не поверив выкладкам специалистов-диагностов. Им ведь и пощупать её захочется. Для полноты, так сказать, вселенских ощущений. Ты разве знаешь, какие вонючие извращенцы иногда забираются наверх? Они живут, многие из них, на исходе второй, а то третьей сотни лет, и им не хватает остроты ощущений. И они вполне могут её взять в свои секретные центры, якобы ради изучения, а на самом деле для экспериментального секса. Думаешь, я параноик? Нет. Ты-то что можешь знать, ботаник? Ты думаешь, что наверх поднимается лучшее человечество? Нет. Всё, как и раньше. Не лучшее. Лучшие представители, они, как и всегда работают, изобретают, честно и по любви размножаются, они внушаемы в силу своей восприимчивости и развитости высших отделов мозга, что и есть залог их будущего и непрерывного развития. Но в этом и есть уязвимое наше общее место, мы поддаемся хитрым и неистребимым властным суггесторам. Большинство, то есть мы, человеки, их умнее, а они изворотливее и подлее. Раньше они с успехом отрывали лучшие земли и куски пищи, а теперь тащат под себя лучшие изобретения и открытия, используя их в кастовых целях, всегда скрытых от большинства. Можно ли это изменить, как думаешь? — И он засмеялся, поглощая странный местный овощ, почти глотая его, не отрывая взгляд от Антона. — Если бы любой из этих мудаков попробовал её, как делаю это я, он бы сразу убедился, насколько она реальна. И уже не строил бы своих идиотских гипотез. Но кто им и даст это проверить? Ты вот дашь?

— Нет.

— И я нет. А выкладкам Франка они не верят, и другим генетикам нет. Даже Арсению, а он убеждается с местной красоткой на практике, что и они ничем от нас не отличаются. Тролли эти. То есть, тролихи. Ты почему не сказал о её беременности? Забыл уговор?

— Я не успел.

— Не лги. Боялся?

— Вроде того. Она сама вам сказала?

— Она? Нет, конечно. Нэя сказала.

— Ну да, они же подруги.

— Никакие они уже не подруги. Она не прощает Нэе, что я, её отец, любим Нэей. Она же ненавидит меня, за это и отринула Нэю. Думаешь, я не понимаю её отношение? Или считаю его незаслуженным? Хотя да, считаю. Я, может, и виноват был перед её матерью, но перед нею ни в чём. Я всегда… — Он не договорил. — Нэя сразу поняла её перемену, поняла, что она беременна уже задолго до того, как ты ей сказал. Ты сказал сегодня, а я знаю это уже пару месяцев. Лора отрицает, не хочет, чтобы мы поняли, то есть я. На Нэю ей плевать. Останешься с нею здесь на двадцать лет? Как я? Пока не вырастет уже твоё потомство? Сможешь так? А ведь презираешь меня, как и она. Считаешь уродом.

— Почему в ГРОЗ не хотят допуска их на Землю?

— Их?

— Ну Нэи, Икринки?

— Потому что считают их чужеродными и опасными порождениями неведомой цивилизации, превосходящей нашу, создавшей их с неизвестными нам целями. Хотя и не без нашего участия. А уж каким сладостным было это участие, нам ли с тобой и не знать. Не считаешь, что я прав? У тебя на Земле были лучше, чем она? Стесняешься ответить? И не отвечай. Это по-мужски. Но если и позволят, ты повезёшь её на Землю? Её сразу скроют от тебя в неизвестном ни тебе, никому непосвященному, в секретном каком-нибудь Центре по изучению внеземного разума, и может случиться так, что ты не увидишь её уже никогда. Да и то, если разрешение будет, а его и нет. Ты забудешь о Земле ради неё? Тебе это надо? Это ты сейчас разнежился здесь, потому что греет мысль о матери Земле. А если возврата нет? Выдержишь? А если улетишь, не захочешь вернуться? Ну, думай! Сам.

— Почему нет? Если она земная?

— Потому что нет тут земных женщин. Последней из бывших тут космодесантниц была жена Шандора. Её убили диверсанты Паука, как и самого Шандора потом.

— Как же нет, если есть?

— Ты так и не понял, не почувствовал, что тут ничто иное, как эксперимент над нами, над тобой, надо мной? А В ГРОЗ это поняли сразу. И они этот фантом, пусть и человекообразный, не пустят на Землю. Что он в себе несёт? Какую программу?

Антон сидел как истукан. Значит, она всё знала, когда к ней явилась та проститутка из пустыни, и Икринка уверяла, что это и есть её старость тут, на Троле, без него. Остаться ради неё или улететь без неё? И то и другое было немыслимо.

— Но ты можешь просто жить, не думать ни о каком выборе. Жить настоящим. Как жил и живу тут я.

— Забыть о Земле?

— Почему забыть? Тебе-то кто препятствует? Лети хоть и завтра.

— Но без неё?

— Ну да.

— Но почему её мать была по гаплогруппе — русская?

— Потому, что отец был русский. Она была, как бы, женская вариация отца, вернее вариация матери того погибшего разведчика. Хотя тут прибыли с последней экспедицией данные о том человеке и его близких, и я, когда рассматривал его мать в записи, ничего не обнаружил и близко подобного Гелии. Гелия была совершенство. А мать того парня — обычная простецкая девчонка, поскольку это были записи из её юности. Я же объяснял тебе. А природа матери Гелии — фантом. Инэлия, если генетически, не имела к дочери никакого отношения. Хотя Франк и установил, что Инэлия рожала. Причём не единожды. И где её другие дети? Хотя какие уж теперь дети, давно взрослые, мужик или женщина, неизвестно. Вообще же, Инэлия тот ещё пирожок с запечённым перчиком в себе. У неё и третий ребёнок, мальчик, родился уже тогда, когда моя дочь бегала по нашей базе. Вот все поразились! Поскольку никто так и не сумел из-за бдительного стража Хагора к ней припасть. А как хотели! Она же была воплощённый соблазн, особенно когда голой купалась в горном озере на глазах у наших ребят. Где-то и кого-то зацепила уже на просторах континента, как ходила туда прогуляться. Пришлось ГОРу Разумову заняться устроением её нагуляша. Но это уже не касается нас с тобою.

— Но ведь Икринка не похожа на женщин Паралеи, то есть мало и похожа.

— И Гелия была мало похожа. И что?

— Бред.

— Они не люди. Они биоинформационные программы. И в ГРОЗ это поняли сразу.

— А кого я люблю? Она живая земная девочка.

— Ну и люби. Кто мешает?

— Вы всегда знали это. Потому и не приняли дочь?

— Не поэтому я её не принял. А потому, что я и сам недоделанный. Меня мать таким родила. Ущербным, если хочешь. Старик Хагор говорил, что Инэлия родила Гелию на какой-то свалке и чудом осталась живой. Ей некому было помочь, и роды были патологические. Но она выжила. А Гелия родила дочь уже на нашей базе. И как только она родилась, то мать, то есть Гелия, не проявила к ней ни малейшего интереса. Молоко так и не появилось. Ребёнок вызывал у неё брезгливость, граничащий с ужасом. Она не брала её в руки, не прикасалась. И любить стала много позже, когда девочка стала разумной. И чувство вины было острым до слёз. Но почему так вышло? Она и сама не понимала.

— А вы привязаны к ней? Или нет?

— Да, полюбил. Давно люблю. С того дня как подарил ей ту куклу… — он замолчал.

— Куклу? — отозвался эхом Антон, — в красном платье?

— Видел, что ли?

— Да нет. Где? Я и в дом-то один раз входил. Там видел, в столице.

— В столице? Эта кукла была сделана на заказ у искусного кукольника-мастера. В единственном экземпляре.

— Та кукла другая была. Из тех, которые они сажают на постель молодой женщине, чтобы появился ребёнок. Ну, обычай такой. Кукла в красном платье. Там появилась женщина с девочкой. Икринка её узнала, ту женщину, и подарила девочке куклу. Хотя женщина, кажется, узнала её первая. Она сказала: «Я назвала дочь твоим именем. Помнишь, я дарила тебе лоскутки». Икринка назвала её каким-то Цветком. Но на «Цветок» она походила мало, если честно.

— Цветок? Они все тут цветы и птицы. Если расшифровать наши имена, тоже сплошные эпитеты и воители.

— Девочка была такая пригожая. Беленькая и зеленоглазая. Будто они с Икринкой были сестры. А вы говорите, тут не рождаются красивые люди.

— Я никогда этого не говорил. Сколько лет было девочке? Примерно?

— Лет девять. Около того. За такую долгую жизнь здесь вы, похоже, растеряли не одного ребёнка.

— Что хочешь этим сказать?

— Только то, что сказал.

— Мне, — сказал Рудольф, резко свернув с этой темы, — всё равно, кто они там в их премудром мнении. Некие программы, упакованные в белок, человекообразные вирусы, неодолимо влекущие к себе, или кто там. Я-то её не брошу, а ты, как знаешь. Я и так «наэкспериментировался» над её матерью. Они мне тоже говорили, вот видишь, её цель — лишь скорейшая реализация навязанного ей замысла, поэтому она всегда ломала твой самоконтроль. Конечно, я на Земле был какой-то другой. Она обзывала меня животным, действуя на меня именно в этом направлении. Даже устав, она не умела выключить свою программу. А когда появился ребёнок, включился автоматом стоп-сигнал. Я был ей уже не нужен. Не боишься подобной участи?

— Нет. Она не сможет разлюбить. Я не позволю. Шеф, вы считаете, что им, тем неведомым, кто они? Нужно зачем-то размножение подобных существ?

— Я вообще-то не строю никаких гипотез. Я не знаю их целей. Откуда? Я просто живу. В своё удовольствие. И всё. И дай им Бог такого удовольствия, какое испытываю я. Но не думаю, что оно у них есть. А у нас с тобой — да. Пошли, что ли? — он встал, продолжая есть на ходу. — Она вкусно готовит. Как никто. И такая она во всех проявлениях своего существа. Я понимаю, что тебя шокирует моя откровенность, но всё это издержки внеземной среды. Нас земных людей тут мало, развивается острая потребность в близком общении, в доверительности. Здесь нет, и не может быть официоза, социальных игр и ношений масок. Ты же понимаешь, здесь каждый то, кто он и есть. Как в семье. Но ты, всё же, думай о том, о чём я тебе сказал. О своей дальнейшей жизни. С нею, без неё, это уже решать тебе. Тут тебе советчиков нет. Я уже давно живу так, как хочу и без всяких советчиков.

Он взял пульт и выключил освещение. Холл-пещера погрузилась в полумрак, ниши погасли, скрыв свои сокровища. Лишь на потолке остался бледный сиреневый круг. В его свете лицо Венда стало призрачным и утончённо-фарфоровым. То ли странное освещение, то ли наигранность ушла из него, но Антон увидел его неподдельную печаль, впервые по-настоящему пожалев его, представив его долгие годы жизни тут, в непостижимой оторванности от породившей его планеты. И Рудольф вдруг опять засмеялся или понял, прозрел, как обычно, его чувства.

— «Хорошо наше черепаховое небо, хороши наши золотые деревья, хорошо наше и солнце, и месяц, да есть у нас беда, есть у нас — дядьки-молоточки».

— Вы это о чём? — изумился Антон его считалке, не считалке, но и непонятно чему.

— Сказка. Я озвучиваю фрагменты из старинной сказки, когда люди носили парики, засыпанные пудрой, или уже и не носили? Но где-то оттуда. История про мальчиков — колокольчиков, живущих в старинной же, замкнутой табакерке с музыкой. Я же любитель старины. Не знал? Всегда был. Хорошо наше житьё, говорили эти мальчики — колокольчики, но вот есть у нас дядьки — молоточки, наши с тобой дядьки из ГРОЗ. Колокольчики думали, хотя и непонятно, чем думают колокольчики? Что дядьки всему виной. Но был над дядьками добрейший ленивый валик, который целый день валялся и ничего не делал якобы. А над ним некая царевна — пружинка. Ну, совсем как у нас в ГРОЗ.

— В ГРОЗ царевна-пружинка? — Антон его не понимал.

— Ну да. Там такая есть. Она очень красива, но никто не знает, сколько ей лет и где пределы её влияния. Честный и бдительный Франк думает, что мне есть необходимость стирать какие-то там записи слежения Искусственного интеллекта. Он не знает моей главной тайны. А она в том, что я подчиняюсь только ей, царевне-пружинке, а она подчиняется мне. Я могу делать здесь всё. Но я не хочу этого всё. Потому что у меня не все ограничители сломались здесь. Она ждёт не дождётся меня, а я не тороплюсь, ведь я же понимаю, что она предъявит мне счёт за своё покровительство. А чего оно мне уже и стоило это её покровительство. Она сумела отодрать меня от той, которую я любил на Земле, и мне пришлось жениться на той, которая не была нужна. Пружинка радовалась, думала, что от нелюбимой жены я буду свободен, но от неё-то никуда не денусь. А я делся. Спрятался как воображал. Играю тут дребедень, как те распоясавшиеся колокольчики, которые перестали слушаться дядек-молоточков. Понимаешь, мы уже не способны жить без той цивилизации, которая нас породила, она грибница, которая нас и питает, и порождает, а мы её питаем и развиваем ещё больше. Это взаимный процесс. И мне пора возвращаться. Я исчерпал свой ресурс здесь. И я вернусь. Скоро. Хотя я и говорил тебе, что останусь ради дочери. Не останусь, Антон. И уж тем более ради Нэи. Но я надеюсь, что ты останешься. Почему я и имею распоряжение подготовить тебя вместо себя. А ты думал, что я полюбил тебя настолько, что уговорил тебя сменить свой профиль и взял в корпус космодесанта? Конечно, я полюбил тебя, это так. Но дело совсем не в моей любви. Ты не сможешь оставить её. Потом будешь терзаться всю жизнь. А здесь постепенно жизнь будет меняться, станет совсем другой. И ты это увидишь. Не скрою, я хотел сначала Олега натренировать на своё место, он невероятно мне нравился. И даже, открою тебе это, хотел его в мужья для своей дочери, поскольку никогда не верил, что её допустят на Землю. Но видишь, он сломался. Ему теперь только в «САПФИРе» и смогут помочь. А я на Земле буду твоим покровителем для тебя. Хотя тебе не угрожает повторение моей участи.

— Кто это «Царевна — пружинка»?

— Она из особой, очень закрытой структуры. Но это больше каста наподобие той, которую в течение стольких столетий пытались уничтожить на Земле праведники, чтобы искоренить социальный паразитизм на ресурсе всего остального человечества. А ты верил, что они остались в далёком прошлом? И у нас все равны и имеют равные возможности? Я тоже так думал раньше. Когда узнал, это было шоком для меня. Но высшими они назначили себя сами, а так они такие же, как и все, только хуже — большинство из них уже наполовину синтетические. — Наблюдая застывшего Антона, он засмеялся. — Да я шучу так, Антон. Это же элементарная разрядка. Пошли. Поцелуй на ночь мою девочку за меня тоже, — попросил он.

Угасающий день

Купание в счастье

День угасал, но накал жары только усилился. Листва на деревьях лесопарка обвисла в полуобморочной неподвижности. Открытые пространства городка плавились в бело — розоватой плазме Ихэ-Олы. Мелкие озера в лесу были отвратительно теплы, пески на их берегах накалены и остро искрились, не вызывая желания к ним приблизиться, и сама звезда напоминала мутное, яростное и хищное око зверя, подёрнутое маревом от далёких лесных пожаров в зонах, граничащих с необъятными пустынями. Раз в полвека возникало подобное усиление активности звезды, — реки мелели, урожаи чахли, воздух раскалялся, а из пустынь по ночам доносился до людских селений утробный звук, переходящий в жалобный и заунывный стон. Ближайшие леса поглощали его в себя, держа свою оборону и не пуская раскалённое бесчисленное воинство, состоящее из мельчайших частиц песка и пыли в города, отдавая суховеям на высасывание свои пограничные районы. После подобных лет деревья обширных лесных массивов чернели своими убитыми остовами, пока несколько периодов зимних дождей не поднимали новую поросль, а она жадно и быстро топила и растворяла их в своём юном буйстве, захватывая вдобавок и новые пространства. Регенерация лесов на планете поражала. Люди Паралеи гораздо больше тратили сил не с природным опустыниванием, а, наоборот, с буйством всё поглощающей растительности. Рукотворные же пустыни, оставшиеся после непредставимых уже войн, быстро сокращали свои поверхности. Их поглощали джунгли, нельзя сказать, что менее устрашающие, чем безразмерные пески и безжизненные скалы.

И только горы являли собою поразительную экосистему, стабильную, без землетрясений, извержений, — так как все древние вулканы пребывали в спячке, — без резких перепадов температур в долинах, перегруженных пышной растительностью, — с озёрами потрясающей красоты, неоглядностью безлюдного, первозданного будто, мира горной страны.

Ближайшее к выходу из подземного города озеро в горах стало любимым местом для Нэи. Спасением от жары, от надоевшего лесопарка и города в нём, от хмурых, неразговорчивых, редко доброжелательных к ней людей. Сидеть же в кондиционированных помещениях надоедало. Со временем Нэя сознательно стала стремиться к одиночеству, чего никогда не проявлялось в ней прежде. Как будто та, полусонная внешне, но живущая своей насыщенной тайной жизнью глубинная часть её души выплыла из неё на поверхность, и её перестали занимать события окружающего суетного человеческого улья. Жить их бестолковой суетой и сиюминутными устремлениями всё равно, что плавать в луже — мелко и противно, смехотворно. В её мире существовали только Рудольф и она. Если бы, мечтала она, там, в синих и уходящих к горизонту, цветущих плантациях рядом с нею жил не Тон-Ат, а Рудольф, это и был бы тот самый мир гармонии, о котором рассказывают людям жрецы из Храмов Надмирного Света.

Недавний кошмар с приходом Тон-Ата не расплывался, не исчезал из памяти, как и свойственно кошмарам, и сном не казался. А чем? Чем-то промежуточным между сном и явью, и она временами размышляла о просьбе Тон-Ата, больше похожей на приказ, и порывалась посетить места, где находился как бы и проданный дом в лесном посёлке. А если взять машину с водителем и поехать туда? Только зачем? Посмотреть на новых неизвестных хозяев? Ей было известно, что дом, пройдя через руки нескольких перекупщиков, пустовал и разрушался. Желающих приобрести его больше не нашлось. А молодого чиновника из Департамента недвижимости, что и попал вместе с нею в лапы к мошенникам, нашли однажды убитым в одном из столичных глухих тупиков. Нэю вызвали тогда же в Департамент и вернули ей часть денег, ничего не объяснив. Она почувствовала острую жалость, смутно припоминая черты недурного и легко розовеющего при общении чиновника, что говорило о его вовсе не задубелом характере. Осталась уверенность, что чиновника провели точно так же, как и её саму, увлекли в хитроумную ловушку третьи и неизвестные лица. Узнав, что у погибшего человека остались молодая жена и дети, пересилив себя, она пришла к Инару Цульфу и обратилась с просьбой о передаче части денег несчастной семье. Откуда возникла уверенность, что Инар Цульф знает, о ком речь, откуда взялась вера ему, она и сама не понимала, но чувствовала, что Глава Хозуправления просьбу исполнит и всё передаст по назначению. Тот долго и задумчиво смотрел ей в глаза, явив вдруг себя совсем с неожиданной стороны. Не был он чёрствым, каковым ей всегда казался, не был и бездушной, безупречно функционирующей, бюрократической машиной. Очнувшись от собственного созерцания и очевидного изумления её поступком, он с неподдельным уважением и готовностью обещал исполнить просьбу.

— Я всегда знал, что вы были достойной женой такому великому человеку, как ваш прежний муж, — произнёс Цульф. Он не сказал «был» в отношении Тон-Ата, а построил свою фразу так, что из неё не следовало, что Тон-Ата нет в живых. — Можете быть уверены, в ближайшее время эти средства попадут в руки несчастной вдовы. И даже сверх того. Поскольку я также внесу свою долю, пусть и не способную дать бедной семье счастье, но, всё же. Это будет поддержкой им. Господин Тон-Ат, я уверен, оценил бы ваше добросердечие, узнай он… — тут Инар Цульф умолк. Лысина его взмокла, размягчённые глаза увлажнились нешуточным умилением к ней. Он поспешно опустил свой взор в лакированную столешницу огромного и начальственного стола. Нэя вышла из его апартаментов, видя, что он вовсе не рад собственному разоблачению себя как чувствительного человека. Она уже не осуждала Элю, отзывчивую к вниманию такого вот высоко-чиновного, да внешне никудышного мужичка. Щедрый и заботливый, как не всякий отец, именно он открыл простолюдинке Эле, да ещё и небезупречной в оценке окружающих, двери в мир высокого просвещения. В Академию ЦЭССЭИ! А вот самой Нэе такого подарка не предложил никто. Не без обиды она вспомнила давние обещания Рудольфа пристроить её для обучения в недоступную лишь бы кому Академию ЦЭССЭИ. А сейчас что же? Он считает её для подобного развития неподходящей или устаревшей? Рисуешь, мол, свои эскизы, изобретаешь фасоны одеяний, шьёшь, обслуживаешь чужие запросы и капризы, и всё? Как выросла в ремесленном квартале, так и осталась ремесленницей. В отличие от Цульфа, нет у Рудольфа задачи, поднять Нэю до более высоких уровней образованности?

Уж как там Эля сможет или нет одолеть первые уровни непростого обучения, будущее покажет. Нэя разделяла скепсис большинства насчёт ума своей помощницы, но сам факт такого отношения к ней со стороны умного и непростого карьериста поражал. Для самой Нэи Эля, несмотря на привязанность, идущую из детства, не казалась той, кто достоин подобных даров. Тут уж права Ифиса, как-то сказавшая, что Инар Цульф даже при том, что деформирован многолетним рабским служением Ал-Физу, остался неизлечимым идеалистом. Ифиса тут же переключилась на себя, говоря, что всякий, кто имел несчастье приближения к Ал-Физу, становился душевным инвалидом. Ал-Физ плющит всех. Прекрасный когда-то, неповторимый всегда, многоликий и чудовищный, нежный и бесчеловечный… Ифиса могла заходиться в его восхвалении, неотрывном от его же разоблачений, бесконечно. И неотменяемая любовь Ифисы к такому вот страшному идолу её души не уставала поражать. Все прочие увлечения и связи Ифисы походили на профессиональную игру, когда ради выживания, когда для собственного удовольствия. Ифиса — жизнелюб напоказ и распутница лишь для нравственных максималистов, не была так уж и проста.

Оставшиеся деньги Нэя по раздумью не стала вкладывать в развитие «Мечты», утратив интерес к дизайнерским разработкам, не окончательно, но близко к этому, пребывая в ожидании неведомо какой перемены. Она спрятала деньги в заветный тайничок, приспособив одну из подушечек, смеясь над собой и вспоминая бабушку, которая поступала точно так же. Саму подушечку она хранила в одном из стенных шкафов в своём жилье в «Мечте», не желая зависеть от сложных финансовых структур в столице. При этом она думала, как повеселился бы Рудольф над её смехотворными тайниками, узнай он о них. Но подобно моли она откладывала своё будущее в груду тряпья, испытывая при этом совсем безрадостные чувства, не желая именно такого будущего, для которого могут понадобиться такие вот денежные гнёзда.

Рудольф говорил, что бирюзовая вода горного озера исцеляет его, что она похожа на земное небо. Он брал её на руки, затаскивал в озеро, она визжала и хваталась за него, не умея плавать, хотя провела всё осознанное детство у реки.

— Спасу, если заплатишь за спасение, — смеясь, говорил он. В горах царила первозданная тишина и чистота мира, прохлада. Он учил её плавать, а потом на голубеющем песке, будто был песок продолжением синего дна озера, но сухим, мягким и нагретым, они любили друг друга. Жестокий демон с железными объятиями навсегда остался в подземелье, а золотистый, послушный и горячий великан с чувственными отзывчивыми губами принадлежал ей.

Потрясающе живописное место тем ни менее казалось печальным. Может, озеро было одушевлённым, страдало от своего одиночества и невостребованной красоты? Похоже, думала Нэя, природе тоже важно дарить свою красоту и щедрость всем. Озеро, упрятанное в сердце пустынных и недоступных гор, находилось на охраняемой территории. База землян имела несколько выходов на поверхность, и один из них, главный или центральный, как называли его земляне, располагался недалеко отсюда.

В этот день, во второй его половине, когда слоняться в лесопарке было невыносимо, а работой заниматься не хотелось совсем, как и без дела валяться в своём жилом помещении или, опять же, сидеть в помещении Рудольфа, она и пришла сюда одна. Проводил её Артур, после чего ушел. Рудольф улетел на спутник, на «Ирис», поэтому Нэя томилась от скуки. Едва он покидал пределы атмосферы Паралеи, терялся смысл её существования, душа проваливалась в какой-то вакуум, охватывала апатия и нежелание любой деятельности. Она почти забросила «Мечту», не создавала оригинальных коллекций, только единичные заказы любимым клиенткам. Кто мог ей что-либо сказать? Осталось всего несколько девчонок, по совместительству работниц для мелких хозяйственных нужд, несколько швей и Эля к ним в придачу. Остальных спровадили в столицу за ненадобностью. Исчез дворник — декламатор, закрылась столовая — флигель. Еду заказывали в местном и недорогом доме яств «Доступное удовольствие», не в том, понятно, фешенебельном шарообразном заведении, где, как слышала Нэя, подрался Олег, и где сама она ни разу не была. Если бы Рудольф пошёл в тот шар с нею, но он подобного желания не выражал, хотя еду оттуда, диковинную, дорогую и вкусную, заказывал временами, чтобы баловать свою гостью. Нэе с её подчинёнными пчёлками-труженицами в кристалл доставляли еду дешёвую, но горячую и сытную. Они устроили себе столовую в круглом зале показов, поскольку никаких показов уже не происходило, а свободного места в здании хватило бы для полноценного дома яств с десятками посетителей.

Нельзя сказать, что кристалл пришёл в запустение, всё также благоухали цветники, всё также сверкали отражением лесопарка его стены, но стало тише и не так суетно. Не щебетала Нэя, не мелькали для случайного прохожего её немыслимые наряды, как оперение птиц джунглей сквозь переливчатую листву и блестящие гладкие стволы деревьев. Вся её звонкая и радостная энергетика перетекла в хрустальную пирамиду Рудольфа, наполняя временами и подземный город, и ничего не оставалось на сиреневый кристалл, где она спала иногда, да вяло перемещалась по его прохладным и тихим давно помещениям. Заказы принимала Эля, шили швеи по уже заготовленным шаблонам, Нэя же исключила себя из надоевшей суеты. Даже небесные платья перестали поступать в салоны для невест в столицу, Нэя и к ним утратила интерес, как и к ритуалу в Храме Надмирного Света. Любовная связь не таилась уже ни от кого. Она не стеснялась тех, кто работал в «ЗОНТе», где к её частым посещениям все и привыкли. Особенно почётным и необходимым людям, кого Рудольф принимал у себя, она готовила напитки и закуски в маленькой спрятанной кухне, являясь кем-то вроде секретаря, но мало чем обременённого. Вернее, ничем, кроме приготовления искусных закусок, рецепты которых ей передала бабушка. Это напоминало ей былую жизнь с Тон-Атом. Те времена, когда его гости любовались ею, хвалили её изыски, а она, отстранённо-чистая и недоступная никому, являлась центром притяжения, внимания и восхищения. Рудольфа это и раздражало, но он шёл на подобные уступки ради её развлечения. Было лишь одно условие, не превращать себя в витрину собственного творчества и не вступать ни с кем в разговоры. Да она и без того уже никого не потрясала и не шокировала своими текстильными фантазиями, когда являлась скорее не женщиной, а выставочным образцом. Теперь она ценила лишь свои несомненные достоинства, не то, что раньше. Весь талант ушёл в русло любви, старое русло дляпроявления её творчества почти пересохло. Она приходила к Рудольфу, когда хотела и давно делала тут всё, что хотела и не считалась ни с кем, усвоив манеру самого Рудольфа, словно стала его неотделимой уже частью. Она тоже умела мстить за своё былое унижение и за то, что они не считали её себе ровней, а их жёны изводили её придирками, будто она была виновата в их телесных несовершенствах. Наоборот, она умела скрывать всякое женское несовершенство и украшала многих не по их достоинству. А теперь они ей надоели!

Она жила как человек без прошлого, только настоящим моментом. Она забыла начисто о своих переживаниях, про неустройство жизни в столице, толкотню дешёвых рынков, сумрачный период зависимости и труда в подвальном цеху у бездарной грубой выскочки, убожество низших кварталов, где пришлось обретаться из-за своей непрактичности и доверчивости к мошенникам. Забыла даже Реги-Мона. А сейчас у озера вдруг вспомнила о нём, словно вода смыла пыль забвения, нанесённую за два года, прошедших так насыщенно и много изменивших как внутри неё, так и всё вокруг.

Искупавшись, она валялась на светло-бирюзовом песке и решала, что непременно навестит в ближайшее время прежних друзей. Они в отличие от многих ничем не попользовались и ни разу не напомнили о себе в её новой процветающей жизни. Только один раз она и встретилась с милой Ифисой в «Доме сладкоежек», да и то случайно.

Здесь, в горах, уже скатившаяся со своего зенита Ихэ — Ола не жгла, а только грела её кожу. Нэя рассматривала себя с нежностью. Никогда раньше она не любила себя настолько осознанно. Она изобретала ему новые ласки, чтобы радовать, когда он вернётся. Решив повторить купание, она вошла во второй раз в прозрачную лазурь озера, любуясь собой, своей несомненной телесной красотой. Её розовато-золотистые кукольные волосы отразились в зеркале вод, как и лиловые соцветия прибрежных высоких кустарников. Вода совсем мало прогрелась. Чуть отдалившись от мелководья, Нэя завизжала, но больше от удовольствия, чем от холода, забила ладонями по поверхности, играя с озером как с живым существом. Она благодарила Надмирный Свет за счастье, подаренное ей. Протянула руки вверх в зеленовато-перламутровое небо, ощутила грудью холодную, но мягкую ласку воду, от которой напряглись обнажённые соски груди. Озеро тоже ласкало её, как и возлюбленный, и Нэя купалась в озере, словно в любви. Она била ногами и руками по его упругой водяной плоти и играла сама с собою, мечтая о возвращении Рудольфа. Позволяла себя ласкать и обнимать невидимому духу озера, ощутимо мужскому… с удивлением ощущая, как вода держит её, почти баюкает на своих бирюзовых волнах… но можно ли это считать изменой?

Появление старика в чёрном одеянии

Обернувшись к берегу, она увидела, как из скал вышел старик в чёрном одеянии. Наверное, он был и высок ростом, но сильная согбенность делала его визуально гораздо ниже. Налетевший порыв ветра растрепал его абсолютно белые волосы, сорвав с них плоскую шапочку. Он нагнулся, чтобы поднять головной убор, после чего повернулся в сторону Нэи, вроде бы не замечая или же не придавая ей особого значения как кому-то, кто примелькался и не стоит внимания. Его лицо, кирпично-тёмное как скалы, казалось таким же бесстрастно-каменным, но нисколько не пугающим. Даже находясь на расстоянии, Нэя почувствовала, что он не опасен. Может, из-за очевидной старости, может, от того, что мало походил необычным обликом на бродягу или преступника. Кем он мог быть? Беженцем? Но они никогда не покидали настолько далеко своих скальных городов. Она вышла и, стесняясь наготы, взяла своё облачное белое платье. Старик присел на большой валун у берега, ласково улыбнулся и опустил глаза, понимающе принимая её смятение.

Одевшись, Нэя сделала ему знак рукой, приподняв её в приветствии, принятом у землян. Старик ответил, отлично поняв жест, и погрузился в своё раздумье. Нэя, потоптавшись, пошла по тропинке, — другого пути туда, к базе, как пройти рядом со стариком, не имелось. Сплошные заросли преграждали возможности выхода с пляжа в обход старика, сидящего на большом валуне. Нэя и не собиралась к нему подходить, пройдёт мимо, — не укусит же он её? Размахивая туфельками, которые по её затее мастер в столице украсил кристаллами, взятыми у Рудольфа в лаборатории, она всё же повернула голову в сторону сидельца на камне и вдруг встала перед незнакомцем, удивляясь самой себе. Не в доверчивости было дело, а в том, что торможение возникло словно бы извне. Словно бы некто удержал её за руку. В первую минуту она расширила глаза от страха, рассматривая его чёрную одежду, изучая точно такую же аристократическую шапочку, как у Хор-Арха, если по фасону. Она определила бы то, что исходило от старца, как лёгкое свечение, хотя и печальное, каким показался и он сам.

— Да продлит твоё счастье Надмирный Свет! — сказал старик. Его глаза мерцали странным блеском, подобным её кристаллам на обуви. И эти глаза поражали синевой и захватывающей пугающей глубиной! Нэя никогда не видела таких глаз у старых людей, исключая Тон-Ата. И ещё очень похожим сиянием даже не глаз, а очей, обладал Хор-Арх, он же Знахарь, торгующий на рынке бедноты. И вздрогнула, вспомнив его предсказание о муже. Вдруг стало ясно, Знахарь имел в виду Рудольфа, которого не знал, как и саму Нэю видел в тот день всего второй раз за всю её жизнь. Она так и не прояснила для себя, узнал ли он её на окраинном рынке, видя лишь однажды в детстве, или? Он просто мимолётно ухватил её образы, её тоску как волшебник, спустившийся на планету по звёздной дороге, в наличие которой не верит никто. И она не верила. И не может поверить до конца, даже зная, что дороги такие существуют…

Возник внезапный обрыв мыслей, она начисто забыла о третьей встрече с Хор-Архом.

— Тебе удалось невероятное, маленькая и красивая женщина, — сказал старик, воздавая похвалу её красоте. Он будто бы продолжал разговор с уже знакомым человеком, только что прерванный, — Ты укротила зверя, сделала его ручным и ласковым. Он лижет твои ноги в ожидании ласки. Ты исцелила глубокие разломы его души. В тебе много щедрости и любовной силы. Твоя загадка ещё будет разрешена. Но помни, хотя он и подчинился тебе, он остался по-прежнему опасным и непредсказуемым для тебя.

— Кто вы? — спросила Нэя.

— Меня зовут Хагор. Я отец Гелии, а точнее, я Избранник её матери Инэлии, а самой-то Гелии я никто. Но я растил её тут в горах, мою бедную девочку.

Нэя замерла.

— Тебе удалось невозможное, — повторил он. — И он получил из твоих маленьких и шёлковых ладоней незаслуженную награду — любовь, которой никогда не ведал в жизни я, да и многие люди, живущие на свете. Все ли они познают это счастье? Он стал таким же, когда любил тут Гелию, а может, и лучше, потому что ты сама лучше, добрее Гелии. Ты отдаёшь, а Гелия только брала.

— Ну да… — еле слышно произнесла Нэя, — ведь Гелия родилась в горах. Вы беженец? Старик взглянул ей в глаза. Невероятные, они завораживали, они мерцали чем-то непостижимым, как и глаза Гелии.

— Беженец ли я? Скорее, изгой. И мне нет возврата. Потому что нельзя упавшему листу прижиться опять к дереву, бурей ли его оторвало, само ли дерево скинуло, или сорвала скучающая рука, какая ему-то, листу, разница?

— Вы похожи с Гелией, — пробормотала Нэя, — чем-то… глазами…

— Нет, — ответил он, — мы не можем быть похожими с нею. Но мы порождения одной, очень далёкой, недостижимой даже этим людям Солнца Звезды. Красной и могучей, обитающей в иной Вселенной, поскольку в её развёрнутом объёме протекают иные матричные процессы, и потому она по отношению к этому миру как бы в ином времени. Да и есть ли оно, время? Это же фикция запутанного сознания. Для вас всех Она и не в прошлом, и не в будущем, и не в настоящем. Для вас её и нет, по сути. Но, — на краткий миг он задумался. — Для Гелии Она её настоящее. А для меня прошлое. Для Икринки же Она в будущем.

— Икринки? — поразилась Нэя, — почему в будущем?

Старик проигнорировал её вопрос, продолжая о своём. — Планеты, вращающиеся вокруг той Звезды, состоят из твёрдого чистого углерода. И поэтому они чистейшие алмазы. Сама звезда породила их из своего остывающего тела, дала им свой разум и часть своей сияющей души. Но прекрасный наш мир, всё же, очень старый.

— Что же ты не ответил про Икринку?

— Одна из планет, освещаемая ласковыми и вечно предвечерними лучами красной Звезды, её будущее.

— И для Антона?

— Нет. Для Антона Её не будет и в будущем. У Антона будет своё земное будущее.

— Они не останутся вместе?

— Нет.

— А я? — с замиранием сердца спросила Нэя, — останусь с Рудольфом?

— Тот, кого ты приручила, непредсказуем. А твоё будущее может определить лишь он. Помни его изнанку. Она никуда не делась. Да ты и сама никогда не забываешь, даже в минуты вашей самой сладкой близости. Он всегда ненавидел меня. И любя Гелию, ненавидел её тоже. Хорошо, что ты не знаешь всех его тайн. Зачем тебе? Но теперь ты знаешь, как было у Гелии. Как он бросал её на то кошмарное ложе и спрашивал: «Ты хочешь любви скота? Ведь это её ты так искусно возбуждаешь во всех скотах. И ты получишь её в избытке». Она была не как ты. Она сопротивлялась и дралась с ним, презирая его и не любя. Она всегда считала себя его владычицей. За что он и пытался сломать её. Даже там, под лучами родной Звезды, она всё ещё страдает, бедное моё дитя. Вы единственные, ты и твой брат, любили её в этой каменной, несправедливо устроенной и жестокой Паралее. И я до сих пор благодарен тебе. Ибо никого в мире не любил я так, как её, мою Гелию. Если бы она родилась там, в нашем мире, и я бы был там, мы играли бы с ней в наших Кристаллах, гуляли бы, взявшись за руки по долинам, усыпанным отблесками Кристаллов, их игрой и их соединением с лучами нашей могучей и древнейшей Звезды. Да не дано мне такой дивной доли. И ей не дано уже. Но встречусь я с ней там и буду жалеть её, целовать раны её души и стирать память о мире страданий. Чтобы она забыла, стала тихой и безмятежной, но счастливы не будем уж мы с нею… — И тут слёзы полились из его синих глаз. Вид плачущего старого мужчины поверг Нэю в смятение. Она обняла его седую голову. Длинные волосы растрепались и висели ниже плеч, как у женщины. Он вжался в её грудь, словно бы пытался втянуть глубоко в себя её запах, вдруг вызвав сильное сомнение, а так ли уж он и стар? Что-то мужское и пугающее почудилось в его отнюдь не дряхлом, а ощутимо чувственном всплеске ей навстречу.

Страшные откровения или же… правдоподобная ложь?

Она отшатнулась с испугом и отвращением, но старик поспешил оторвать от груди Нэи свою голову, порылся в кармане куртки и извлёк оттуда верёвочку, которой ловко перетянул свои седые лохмы, став намного благообразнее. Он не имел запаха живого существа, и всё ещё казался высеченным из скалы. Но несмотря на то, что от него реально шло веяние камня, разогретого тёплым воздухом, он уже не походил на видение, посланное горами.

— Кто вы? — спросила она, веря и не веря самой себе. Не является ли он миражом озера и скал вокруг, живым феноменом природы, в который её и утянуло, как в некую таинственную воронку? Она не раз слышала рассказы ребят из подземного города, что тут многих настигали галлюцинации. В силу необычности всё происходящее туманило её сознание.

Выплакавшись и вытерев нос красного лица подолом чёрной рубахи, старик благодарно, как ребёнок, опять уткнулся в облачное платье Нэи. Нэя сумела определить, даже видя повреждённую кожу человека, как соразмерны и правильны черты его лица. Были и могли быть, если бы не недуг. Наверное, он был некогда красив.

— Не пугайся, моё милое дитя, мой белейший надводный цветок. Только в отличие от настоящих надводных цветов, тянущихся из пучины, ты произрастаешь на чистой и прозрачной глади и лишена тьмы в своих истоках. Твой запах для меня родной, хотя ты пока и не понимаешь, о чём я тебе сказал. А если бы знала, о чём я, возненавидела бы меня.

— Я помню тебя, — Нэя вгляделась в его лицо. — Ты плакал на моей груди в том подземном отсеке… Но как ты туда попал? Даже в мой сон? Я же никогда тебя прежде не видела.

— Зато я видел тебя прежде. Зато я не только вдыхал, но и осязал твою красоту, припадал к твоей юной груди, поскольку ты много лет жила в сохранности и нетронутости в волшебных плантациях у страшнейшего существа этой планеты.

— У какого страшнейшего существа я жила? Когда? Как бы ты смог меня, как ты говоришь, осязать? Я ничего не помню… — растерялась Нэя, холодея своими конечностями от жути его признаний. Он продолжал держать её за талию своими чёрствыми твёрдыми, как камень, ладонями. Нэя ощутила странный болезненный трепет своих кожных рецепторов, как если бы шершавая рептилия тёрлась о голое тело, проникнув под одежду. И хотя ткань должна была препятствовать такому вот ощущению, оно было явственным.

— А тот отсек в самом нижнем уровне подземного города? Ты забыла о том, что в нём произошло? И почему оно произошло?

— Что? Как ты… Откуда… — она сделала попытку оторвать его руки от себя, но с таким же успехом можно пробовать разжать тесный железный обруч. Видя её панику, старик сам отпустил её. И вместо того, чтобы опрометью бежать прочь, она стояла и чего-то ждала.

— Ты помнишь мои объятия? Ты столь прекрасна, что я едва дышал, лаская тебя как пушинку, боясь повредить твою шелковистую телесность.

Нэя задохнулась от его наглости, лжи, — Когда ты меня ласкал? Где это?

— Разве сама ты не видела моего восхищённого взгляда на себя из того Кристалла?

— Из Кристалла? Так ты сидел в Кристалле? Кристалл поцарапал меня!

— Как бы я смог там сидеть? Он же маленький совсем. Я был твоим любовником одновременно с Рудольфом. Его ощущения были моими, и ты на тот момент принадлежала мне больше, чем ему. — Старик-чудовище опять обхватил её гадкими своими лапами с нешуточной силой.

— Как это? Ты сумасшедший! — она пыталась отстраниться от страшного старика, но его зажим был каменным и неподвластным её усилиям.

— Может, и так. Только кто же мне всё рассказал об этом? Разве это ты сделала? Или он, твой Венд? Ни тебе, ни ему такая любовь не принесла никакого счастья. Только мне она была необходима, поскольку являлась актом мщения.

— Мне? За что? Я никогда тебя не знала… — ей не хватало воздуха, мир вокруг колебался, рассыпался на мельчайшие частички как опадающий сверху, но мрачный фейерверк. Нэя из последних сил держала собственное сознание за край, точно так же, как оно происходило в том отсеке…

— Ты забыла, как посмела прикоснуться к Кристаллу? Хотела его похитить? Любой другой на твоём месте был бы уничтожен. Но я тебя пожалел. А вот отменить месть Кристалла я не мог. Мог только отсрочить её и максимально смягчить. У него же в его жизненном измерении нет времени. Ему что год, что век, без особой разницы. Я же милосерден. К своему несчастью, а к твоему уже счастью.

— Смягчить? Так это называется милосердием твоего Кристалла, то, что я пережила? Ты хотел убить мою любовь к Рудольфу, а не смог! За что ты так ненавидишь его?

Старик разжал свои руки, Нэя ощутила свободу и опять не ушла. Она чего-то ждала, уже не особо страшась Хагора. Вернее, сильнейшее любопытство подавило страх.

— Я в ещё большей степени невольник, чем Венд. Он-то имеет силу и защиту своего мира. А я? Я не могу простить его за Гелию. Венд — виновник того, что так сложилась её жизнь на скверной планете. Он не отдал её Зелёному Лучу, держал её в своём силовом поле даже тогда, когда ясно осознал отторжение себя ею. А она уже в отместку ему в тайных притонах, закрытых для не званных, на искрящемся подиуме выставлялась вся. Те аристократы жрали, пили, ликовали, сидя и глядя на её попранное тело и душу. Кричали похабные слова. Конечно, она дарила им себя только на погляд. Так-то у них имелись особые девы, много. Но желания будила она. Когда Венду случилось узнать об этом, он и тогда не отпустил её, хотя набухал такой ненавистью к ней, что не всегда мог и удержаться от того, что пускал в ход своё колоссальное физическое преимущество перед ней, — попросту бил её в своём подземелье. Она же хотела только одного — освобождения от него посредством уже нравственного глумления над ним. Что хуже, что лучше — и то и другое никуда не годилось. Видишь, кого ты полюбила? И когда она купалась в подземном бассейне, он приходил и начинал топить её, но не с целью убить, а чтобы поиздеваться, говоря при этом: «Ну что, сука, отмокла? Пошли трахаться!» — и ведь всё выносила.

— Зачем она терпела? — Нэе по-прежнему дышала с усилием, чтобы не лишиться сознания окончательно. Она сделала глубокий вдох и такой же глубокий выдох, нормализуя дыхание. Она не желала помнить о своих страданиях, причинённых страшным и непостижимым существом, не то Кристаллом, не то его хозяином. Кто являлся хозяином подлинным, так и не прояснилось.

— Я хозяин Кристалла, — ответил Хагор на её не озвученное вопрошание.

— Нет! Хочешь подвести меня к мысли, что Руд раб твоей ничтожной игрушки Кристалла? Нет! И сам ты слишком ничтожен, чтобы повелевать хоть кем… Чёрный Владыка был там и едва не уничтожил твой Кристалл!

— Может, и был, тебе виднее, коли уж это был твой личный контакт с местным Божеством. Но поскольку он не мой владыка, я его не заметил.

— А что означает травма на твоём лице? Чёрный Владыка едва не раскрошил твой Кристалл! Твоё счастье, что он всего лишь сбросил его на пол и не счёл чем-то для себя значимым…

Старик осторожно прикоснулся к своему лбу и болезненно поморщился, — Я болен уже давно. Местные Боги в упор не видят пришельцев, чтобы ты знала. Им хватает забот со своими детьми, рождёнными на Паралее. Главное, не раздражать их и не путаться у них под ногами. При условии, что у Богов имеются ноги, подобные человечьим…

— Иногда Боги проявляют милость и к пришельцам, но уж точно не к тебе! Даже твоя дочь Гелия презирала тебя!

— Никогда она не презирала меня. Она презирала лишь собственную природу, наделившую её женскими устремлениями, которыми она не умела управлять. Как я умолял её: «Беги прочь из этой столицы»! А она? «Да куда? В горы? В подземелья? Чтобы сидеть там, как земляной червь? Я создана для света, для игры, для радости людей. Или мне после гибели Нэиля надо было бежать в пустыни, к отбросам и людоедам»? Она точно сбежала бы к Пауку Обаи, но он отверг её… Без Нэиля это уже не имело смысла. Я напоминал ей: «Не забывай о дочери. Икри единственная, кому ты нужна». Только ведь Гелия не любила свою дочь. Никого она не любила!

— Как же Нэиль?

— А ты уверена, что Гелия была нужна твоему брату? Счастье Гелии, что её не постигло уже второе и такое же сокрушительное разочарование, что никто из её избранников не был достоин её. А тот, для кого она и была создана, кто любил и любит её, остался никчемным в её мнении!

— Уж не ты ли?

— А что? Смешон? Страшен? Стар? А если это лишь иллюзия твоего сознания? А если я прекрасен и молод?

— Если только в своём больном воображении…

— Когда-нибудь ты убедишься в моей правоте. Когда-нибудь ты увидишь меня в моём настоящем образе, но, к сожалению, не здесь…

Глава четвёртая. «Хагор — опасный осколок чужого мира».

— Зачем ты погрузил мою душу во мрак?

— В доброте и всепрощении и есть сила твоя, перед которой не устоял даже Чёрный Владыка, укрощённый тобой. Не красота твоя спасла тебя, не думай. Красота вас женщин чаще губит, чем спасает. И счастье редко кому от неё в мире этом бывает. Она уже в самой себе несёт воздаяние за пользование ею. Да кто же по молодости это понимает? Вот и Гелия засияла как утренняя звезда перед восходом, да попала в алчные руки недоразвитого существа!

— Недоразвитое существо это ты! А мой возлюбленный самый прекрасный! Он, конечно, несколько запутался в чужом для себя мире поначалу. А теперь он нашёл меня! Моя любовь уже не даст ему пропасть!

— Сама не пропади!

— Я-то не пропаду, а вот ты шёл бы… куда и хотел! Зачем привязался? Я вспомнила, как ты, безумный, преследовал меня и прежде! Только я тогда не знала, кто ты…

Хагор оставил её вскрики без внимания, — Моя Гелия просияла лишь на краткий миг над печальной планетой и рассыпалась звёздным дождем, погаснув во мраке. Соберу я осколки её, все до единой искорки соберу, и восстановлю её там, в мире нашем. Но прости меня, Венду я отомщу за всё. И месть моя не будет подобна скоропалительной мести человеческой, она будет другой. И пусть не прощает меня Всевышний, а отмщение мне! А там и отвечу за все злодеяния свои.

— Какие ещё злодеяния? — отчасти страшась его глаз, ставших на самом деле безумными, прошептала Нэя. — Я вас прощаю, если за себя…

— Я натворил тут много чего. За всё и отвечу. Коли уж невиновных губил, то и врага не пожалею. Возьму грех ещё один на себя и буду я палачом его. Но не физическим. Нет. Я другую кару ему изобрету. Буду орудием мести в руках Всевышнего.

— Так ты и во Всевышнего веришь? — Нэя отбросила всякую вежливость, понимая, что ни словесный шёлк, ни колючая грубость не важны Хагору. Ему важно одно, высказаться самому.

— Разве так велики его злодеяния? — дрожа от страха перед колдуном, прикинувшимся вначале безобидным путником, спросила Нэя, — разве не единичны жертвы его, и то они были ему враги по их законам, которым он служит. Он воин и не убивал невиновных никогда.

— Откуда ты можешь знать степень вины его жертв? Да и муку человеческую измерить-то как? Чем? В каких единицах измерения?

— Что же мне делать, по-твоему? Если ты сам любил Гелию, как говоришь, то возможно ли это, запретить себе любить?

— Ничего не надо тебе и делать. Люби, как и любила. Что ещё и делать на этом свете вам, женщинам? Любить природу, детей, птиц и животных. Любить самцов ваших недостойных и тех, кто сумел стать достойнейшим разумным человеком. Крест ваш такой и благо вам такое. А меня забудь, если хочешь. Я всё равно, что сон, мираж в горах. Забудь и живи, как и жила.

Но Нэя не уходила. Хагор уже не смотрел на неё. Он вглядывался, щурясь, в противоположный берег, на ближайший горный хребет, чьё отражение падало в озеро и не тонуло, распластавшись на зеркальной поверхности и колеблясь в стремительных и медлительных, закручивающихся вместе водных течениях, напоминающих по своей форме спирали и завитки фантастических галактик…

— Как же он жил на Земле? Ведь у них нельзя так себя вести, как позволял он себе здесь? — спросила она у человека, который знал то, чего не мог знать посторонний.

— Он был кочевником в мужской своей жизни. Он всегда терзал женские души, не трогая тел. Поскольку металлическая дисциплина их цивилизации держала его на цепи, а тут цепь изъела коррозия этой планеты, и он сорвался. И притягательность его есть та самая, одуряющая вас бабочек притягательность плотоядного растения с сочными соцветиями и смрадной сердцевиной.

— Я не верю тебе! — Нэя и своим ушам не верила. Старик назвал её «бабочкой» — интимной кличкой, данной ей Рудольфом! Страдая, она закрыла глаза, будто увидела хищное страшное растение, тянущееся к ней мясистыми извивающимися щупальцами. Она вздрогнула от отвращения. Но отвращение возникло к словам старика. К словам, которыми душа Нэи давилась как отравой. Как смел он настырно пихать злую ядовитую гадость в её душу вместе с плотными, текучими образами, которые она отталкивала? Старик вызвал в ней сильный гнев, когда хотелось его садануть наотмашь по страшному лицу, но так поступить она не могла, она всего лишь перешла на бесцеремонное «ты». Хагор смотрел с состраданием.

— Лишнее я тебе наговорил. Боль моя не всегда держит меня в рамках дозволенного. Забудь! Любовь всё покроет, всё прощает любовь, всё исцеляет, ибо дар она от Всевышнего.

— Скучаю я по Гелии, — вздохнула Нэя, и это было чистой правдой. Ей не хватало Гелии.

— Пришлёт она тебе ещё весточку. И неожиданную. Только ты не сломайся сама. Терпи. А как будешь на краю стоять, возьми вот это и сразу опомнишься. — Хагор разжал руку. На его ладони лежал прозрачный, как вода, зеленоватый кристалл, — увидишь в нём знакомый лик и справишься с горем. Считай это запоздалым подарком от самой Гелии…

— С горем? Будет горе?! — вскрикнула она в отчаянии, не желая ему верить.

— Не горе, конечно, если для других и посторонних тебе людей. Переживания личного свойства редко у кого вызывают сострадание. Их считают несерьёзной блажью, часто не понимая, насколько они способны искалечить человека. Но для любящего твоего сердца это будет испытание. И помни. Познаешь ещё и другое счастье и другую любовь узнаешь. Спрячь!

И Нэя спрятала кристалл в сумочку на поясе платья. Не смогла отказаться. От старика исходила властность и ещё нечто, что делало её покорной и не позволяло поскорее бежать от него, как от опасного сумасшедшего.

— Не потеряй! — он взглянул в несчастные глаза Нэи. — Тончайшая ты, впечатлительная. Хочешь ребёнка? Вижу, хочешь… Радуйся, что не любил он тебя, как тебе хотелось в твоей юности. И не любил он тебя ни тогда, ни теперь, поскольку, даже уйдя, Гелия не покинула его. И не одна Икринка рождена у него тут. Только для Гелии была хрустальная башня, а для всех прочих подземелье. Всё и отличие. Сам он хрустальным не становился нигде. Правитель Архипелага подарил тебе семь лет безмятежной жизни, оберегая тебя своей любовью, не будучи добрым сам. Любил тебя сей человек — многослойная маска, от того и напитал тебя силой и дал раскрыться твоим талантам. А тогда, в юности, что ты была перед землянином, дитя архаизированной и несчастной планеты?

— Нет! Ты лжешь! Из ненависти к нему. Он любил и любит меня!

— Нет! Он питается тобою, потому что ты мягкая и вся отдающаяся. В тебе много живительной энергии, и он её жрёт! Потому что чужая звезда Ихэ-Ола выпивает из чужедальних незваных пришельцев их силы.

При этих его словах опять словно бы тень-эхо коснулась глаз и ушей Нэи. На сей раз тенью был добрейший Франк, чьи слова продублировал чёрный колдун.

— Одна Гелия не поддавалась его пищеварительным сокам. Она из другого мира, кристаллического, и она застряла в нём, и он не мог её изблевать из себя, хотя и пытался, потому и заходился в судорогах ненависти. Сожрал с жадностью то, что не ему было предназначено, и отравился навсегда!

— В ваших словах — ненависть, — сказала Нэя, — а в ненависти нет правды.

— Есть, — сказал Хагор, — только тёмная правда, как и сама ненависть. Он многолик, хотя иначе чем твой старый покровитель. Помни. Земной Единорог не может быть приручен полностью, он всегда может свою инопланетную фею — наездницу сбросить с себя и расшибить её о камни судьбы. Он не хотел тебя любить в твоей юности, он хотел лишь изощрённо наиграться тобой и забыл бы давно. Ты открылась ему, а он ужалил как скорпион, пустил яд в твою душу, убил брата. Но ты сбежала и не дала ему ничего, а он всегда получал, что хотел. И потом он мстил тебе за это своими издевательскими играми и тем насилием за твоё бегство.

— Не он! Ты насильник, твой Кристалл хотел отомстить! Но Чёрный Владыка едва не расшиб его, как и тебя самого он едва не искалечил! Потому что ты путался под его ногами, как сам же и сказал. Рудольф не убивал моего брата! Теперь я всё знаю, как ни старалась Гелия обмануть меня.

— Пусть так. Только то, что ты принимаешь за его любовь, есть лишь его новые игры с тобой, а возможно и с собою тоже. Он говорит, что не любил никого раньше, но он любил, и там на своей Звезде и здесь Гелию в горах. В нём говорит его многолетнее одиночество, голод души, что он испытал тут. И на Земле он даст тебе это почувствовать, откинув в сторону. Он влечёт своей мужественной красотой не одну тебя. К тому же он властен и силен. И нет для него единственной, как ни горько тебе о том слышать. Он сам единственный у себя. Он обольститель, девочка моя, и каждую берёт так, как она того хочет. И нет у тебя противоядия. Тебе нравится считать себя целительницей его души, и он играет с тобой в эту сладостную и ему самому игру.

— Но он даже плакал от счастья, а если игра, я бы почувствовала… — пролепетала Нэя, стоя перед Хагором как перед беспощадным судьёй, в чьих руках её судьба.

— Он ослабел тут от своего многолетнего одиночества, но напитавшись тобою, он заставит плакать уже тебя, и не от счастья, а от горя.

— Я и так уже столько плакала…

— И ещё будешь! Думаешь, я жестокий и мстительный лжец? Нет, моя девочка, «Дарующая любовь». Хотя я жесток, лжив, мстителен, но не по отношению к тебе, и говорю я тебе правду.

— Но ваша правда ранит меня. Зачем она мне? Я хочу просто любить.

— Он не стоит твоей любви! Забыла, как он терзал твоё нежное сердце своим пренебрежением, а потом использовал твою любовь лишь себе в ублажение, не считаясь ни с какими правилами приличия? Забыла, как он сделал тебя мишенью для злословия местных обывателей? Ты доверчива, а он не желает пойти с тобой в Храм Надмирного Света! У него каприз, упрямство, а для тебя это защита от нападок и дальнейшего возможного преследования тебя как падшей женщины. Ты уже не считаешь его виновником гибели твоего брать, а ведь не приди Венд в ту ночь к вашему дому, Нэиль был бы жив!

— Откуда знаешь? Если убийце было всё равно, кого убивать, он бы убил по любому.

— А если Венд стал косвенным виновником? Ведь любая лишняя минута была способна развести пути жертвы и убийцы. Если бы не случилась та драка, то не возникло бы и затяжки времени, что и сыграло на руку кому-то, кто таил своё смертоносное жало в беспощадной готовности? Нэиль проскользнул бы в своё домашнее убежище, где и ждала его глупая Гелия, даже и не подозревавшая, что он хотел бросить её и уйти от неё навсегда! И Рудольф хотел развязаться с нею, и он не нуждался в ней! Никто не нуждался в ней, только я! Если бы я знал о том раскладе событий, как бесполезно знаю об этом уже теперь… но я утратил способность к предвидению, я деградировал, уклонился от начертанного пути в сторону преступных и топких троп, не ведущих к задуманному никогда! Я давно уже не маг, а всего лишь чёрный знахарь…

Тут старик выпучил свои глаза на Нэю, не видя её, поскольку провалился куда-то в собственное измерение. Лихорадочный блеск его синих глаз заметно померк, он приоткрыл рот-щель и задышал с хрипом, — Зачем он туда влез? — вскричал он, уже фиксируясь на Нэе. — К чему оно было! Коли уж другая девушка дала ему то, чего столько лет ему не хватало, ответной страсти! Ничего, ничего бы и не произошло! Понимаешь ли ты это? Твой брат был бы жив! Гелия была бы жива! Ты давно бы уже была счастливой матерью рождённых за все эти годы детей. А Венд стал бы, может, и не очень образцовым, а всё же любящим отцом. А тот несчастный душегубец не таскал бы в себе ещё один страшный груз. Разве есть в тебе сомнение, что вина Венда по любому огромна? И он опять будет терзать тебя, если и не тело, то душу. Не обольщайся его тишиной. Но я отомщу за всё! У него есть две слабости, камни и женщины. Женщинами он умеет управлять, а камнями умею управлять я! Я дал ему Кристалл, и он уже никогда не сможет выбросить его за его неповторимую игру, как он думает, но совсем по другой причине. Кристалл врос в него, в его сердцевину, Кристалл питается им и живёт его обменом веществ, и сам уже его часть. Не сможет он его бросить! Как не смог сделать этого с Гелией, понимая её ненависть впоследствии.

— Почему же он не управлял Гелией?

— Она не была женщиной в том смысле, в каком являешься ею ты. Гелией нельзя было управлять.

— Он выбросит твой Кристалл, я всё расскажу ему!

— Не сможешь ты ничего рассказать! И не послушает он тебя, скажет: бред это! Перегрелась на жаре, и призрак забормотал тебя как уличный гипнотизер и мошенник.

— Не губи больше никого! Оставь нас в покое! Я люблю его. Я исцелила его. От Гелии. От жестокости. Сам же говорил. Мне нужен он один.

— Он сам оставит тебя.

— Нет! Не оставит.

— Я не хочу тебе зла. Боли не хочу никому, тем более тебе. Ты такая добрая, заслуживающая любви. И у тебя всё это будет и без него.

— Да не надо мне других! Только он. Любой.

— Почему меня никто и никогда не любил? Почему? — он воззрился на неё сапфирами своих глаз. — Разве я был столь ущербен душой? Разве был задуман злодеем изначально? Если бы меня полюбила такая женщина… Но ты избрала себе для поклонения недоразвитое существо! Выходит, ты такая же. И эта ваша взаимная недоразвитость будет причиной ваших будущих неурядиц, если не бед. Как и для всех здешних недоразвитых существ, путь, ведущий к подлинному счастью, закрыт для тебя. Ты оказалась даже глупее своей матери. Тон-Ат пытался развить её и во многом преуспел. Поэтому твой отец, утонченный и умный аристократ, лучший из своего аристократического сословия, полюбил её. Но именно это и стало причиной её жизненного краха. Страдая о ней безмерно, Тон-Ат и не стал развивать тебя в той мере, в какой мог это сделать. Но твоя неразвитость и стала причиной того, что ты полюбила ущербного человека. И уже это приведёт тебя к жизненному краху. Тон-Ат и сам ущербен, если сравнивать его с теми существами, среди которых он жил столетиями. Он возник в явленной Вселенной не тут, а там, под лучами нашего красного светила. Он пытается дать благо местному населению, вывести его из неправедных топей, указав праведные пути. Он вообразил себя демиургом. Но как все ущербные личности, он потерпит крах!

— Тон-Ат всем и всегда помогал, делал только добро, а ты сам ущербный и злой!

— Да. Я ущербный. Злой. Поэтому я и не могу никому ничего дать. Я всё отнял у Инэлии, забрал всю силу её Кристалла, но через меня как через вселенскую щель утекла вся её сила. Да ведь и она ущербная, коли выбрала себе такого избранника, каков я. Она отвернулась от Хор-Арха. Ищи себе недостающей духовной полноты у того, кто праведен. Только так.

— Как же ты говоришь, что тебя никто не любил, если Инэлия отдала тебе некую силу?

— Она всегда любила только себя. Только питалась чужим восхищением, как и Гелия — её дочь. Она не искала того, кто дал бы ей недостающую полноту, кто сумел бы исцелить её тайные трещины, внутреннюю ущербность, пока она не стала зримой и не вышла наружу. Она сама отвернулась от Хор-Арха и нашла не того. Совсем не того. Она соблазнилась тем, кто обладал структурой сияющей и неповторимо красочной, но лишён был внутренней твёрдости, был хрупок и податлив. Она выбрала меня! Она присосалась ко мне в жажде восполниться, да я-то утянул через себя всю её наличную силу. Не в себя, поскольку я был дырявый, как худой горшок, ущербный, как и она.

Невозможность прервать навязанное общение

Вместо того, чтобы убежать от него, она зачем-то продолжала общение. Жуткий Хагор, словно бы, разматывал невидимый клубочек, извлекая из неё откровения, которые она вовсе не желала ему дарить. Он держал невидимый кончик в своих длинных подвижных пальцах, ничуть не старческих по виду, и тянул, тянул из неё сокровенное…

— Женщина всегда ищет не того непонятного, что ты называешь духовной полнотой, а только любви. И если это так, значит так и задумано Надмирным Отцом. Поскольку любовь важна для полноценного потомства. А у тебя есть потомство?

Хагор сморщился, узкая щель рта сжалась, и один её край пополз куда-то к его уху. — Какое потомство может быть у теней, отбрасываемых светом былого могущества? У тех, кто живёт в текучих и одновременно замкнутых снах? Мне неведома телесная страсть, и только её эхо, отражённое от плотно сотканной реальности, сотрясает меня, терзая мою немощность. Ранит, как ранит звуковая волна, идущая от эпицентра огненного взрыва. Может, оно и прекрасно, но сколь и тягостно это ваше бремя страсти. Я в этом смысле стою, как бы, на берегу бурлящего и стремительного потока, я всё оцениваю со стороны, не купаясь, не блаженствуя, но и не захлёбываясь и не идя ко дну. Я многое вижу и понимаю, я вижу противоположный берег, чего не видит плывущий к нему, поднимая брызги вокруг себя и давясь тугою водой. Он увидел и полюбил тебя как мираж, он всегда любил только миражи и мучил тех, в кого они воплощались. Но может, они и все такие? Утратив Гелию, он никогда не разлюбит отныне её мираж, а ты не сможешь её заменить никогда, потому что живая и настоящая.

— Он любит меня, и никогда не любил Гелию. Они взаимно обманулись. Так ты знал Тон-Ата? Встречал его?

— Я никогда его не знал и не хотел бы знать и теперь. Но мы вынужденно встретились на этой планете. Он сильнее, он концентрированно уплотнён, потому что у него есть цель. Я же рассеиваюсь с каждым днём, как ядовитое облако, в благодатной и живой атмосфере Паралеи. У меня нет ничего, кроме оснащения теми безделушками, которыми меня и снабдили для выполнения Миссии, не имеющей, опять же, ко мне лично никакого отношения. Я только средство, необходимое моему миру для достижения его целей, а не моих. Поскольку меня исключили из этих целей. А Тон-Ат отверг их цели и создал свою цель. Он — хозяин себе, а я раб чужой воли. Он ненавидит меня, жаждет моего уничтожения за злодеяния, причинённые посредством меня его роду. А я его безмерно уважаю и безмерно боюсь его мести, зная её неотвратимость. Мой конец здесь будет ужасен. Я не могу помочь ни ему, ни себе. Его сильная ненависть самостоятельного сильного существа не примет от меня никакой уже помощи. Если бы я понял раньше его замыслы, мой путь здесь был бы иным. Но Тон-Ат презирал меня как того, кто не способен преодолеть навязанную ему программу действий, и уже его отношение предопределило и моё. Мы взаимно выкапывали тот ров непонимания и вражды, что стал непреодолим. А Инэлия и Хор-Арх, только и способные стать мостом, между нами, стали теми же людьми- облаками, воздушными и мягкими, белыми и бесцельно плывущими в своё никуда. Видишь, как всё увязано и запутано?

— Хор-Арх? Так ты и его знаешь?

— А как же! Я увёл от него Инэлию, а он зачах от тоски по ней. Он стал её тенью, такой же неотвязной и такой же бесполезной для практического использования. Его уже здесь окончательно высосали те, кто и заслали меня с Инэлией сюда. А Хор-Арх прибыл сюда сам. Но и тут, хотя и был он самостоятелен во всём, так и остался предан Тому, кто изгнал Инэлию и меня — Коллективному Разуму нашего мира. По Его указанию Хор-Арх стал проводником того воздействия, что воспрепятствовало отрыву полевых информационных структур, — а они-то и одушевляют вещественное тело человека, — от умирающего молодого землянина Антона, когда тот находился в тюрьме-накопителе для сброда. Ведь землянин Антон был нужен нашему миру для продолжения подлинной жизни. А у нас она неумолимо сворачивалась. Мы утратили там репродуктивные функции. Да сам-то Хор-Арх остался после всего полнейшей бесполезностью. Ему не зачли того, что однажды он уже спасал от гибели безумную Инэлию. По той простой причине, что Инэлия уже не нужна нашему миру после того, как она своим самовольством не дала осуществиться ни одному из всех подготовленных вариантов по передаче её будущего ребёнка проводнику Коллективного Разума нашей планеты — Зелёному Лучу. Спасение Инэлии его самодеятельность.

. — Как можно отдать будущего ребёнка? То есть, ещё не рождённого?

— Да, не рождённого, но уже наличествующего. А родиться он должен был в нашем прекрасном мире. А она родила Гелию на свалке, убежав от меня в тот самый момент, когда я ждал прибытия посланца от нашего Коллективного Разума. Она не хотела умирать здесь, она вкусила телесной любви и хотела её бесконечного продолжения. А Хор-Арх не мог ей дать ничего. Она его и тут покинула. Даже после всего, после колоссальных для него лично затрат, ведь Инэлию он восстановил из собственной наличной силы. Он так и остался бесполезностью для всех.

— Он лечит бедных людей. Он вовсе не бесполезен. Это ты бесполезен для всех. И я не верю в твои предсказания. А Хор-Арх меня не обманул.

— Предсказания? То, что ты называешь предсказаниями, всего лишь матричная загрузка, информационное воздействие на направленность будущих событий. Любое разумное существо способно к этому.

— Почему так запутана и мало вразумительна твоя речь?

— Она такова, какова твоя способность к восприятию недоступных тебе явлений и процессов.

— Я способна к восприятию и более сложных вещей, чем те космические сказки, которые ты мне сочиняешь. Не забывай, Тон-Ат на многое открыл мне глаза и ум. Рудольф же считает и Тон-Ата и тебя иллюзионистами-сказочниками из городов погибшей цивилизации, где каким-то чудом уцелели немногочисленные реликтовые обитатели Паралеи. Он не верит в ваше космическое пришествие. Он считает, что ум и психическая настройка Тон-Ата искажены некой врождённой деформацией. Это и к тебе, и к Инэлии, и к Гелии относится, раз вы такие же. Всё случилось в результате давней катастрофы планетарного масштаба. Часть людей сохранилась. Часть одичала, часть смогла потом построить континентальную страну и страну Архипелага. А те, хранители, что остались в горах, из-за своего безразмерного чувства превосходства не хотели мешать свою кровь с прочими, в результате чего выродились. Они до сих пор владеют некоторыми секретами и странными технологиями, но больны психически. Они придумали своё «Созвездие Рая», которого нет. Самый здоровый из них, некто Паук, захватил страну Архипелага и хочет захватить континентальную Паралею, чтобы восстановить былой порядок на планете. Но порядок порочный. Так думает Рудольф.

— А что думаешь ты?

— Я не думаю о том, о чём думать бесполезно.

— А что, если Паук хочет всем былой и забытой справедливости? Как благими речами и мирными способами отнять власть у негодных управителей? Они же не отдадут ничего и с готовностью всех погубят, а никогда по доброй воле не откажутся от своего паразитизма на жизненном ресурсе большинства людей планеты. Живя поколениями в умственном разврате, они не способны к трансформации своих родовых программ. Неужели твой покровитель и бывший муж никогда не объяснял тебе ничего?

— Тон-Ат мало со мною разговаривал, и в детстве, и там, когда мы с ним жили в бескрайних плантациях.

— Твой голос — голос Ангела, — улыбнулся Хагор. Он слушал внимательно. Слёзы, то ли умиления, то ли вызванные печалью от неизлечимой очевидной болезни его тела, орошали его ярко-синие глаза. — Как хорошо и как правильно сделал Тон-Ат, что не засорил твоё ясное сознание ветхой мудростью, подобной тлену. Если случилась катастрофа, то и правды не могло быть в том порушенном мироустройстве. Твой Рудольф прав. И не любить ему такую женщину никак невозможно. Так и слушал бы твой щебет, моя щебетунья. Так ты не веришь мне? Я, по-твоему, сказочник?

Опять та же странная тень-эхо накрыла Нэю, и она в задумчивости отошла от Хагора несколько в сторону. Но вернулась к нему, решившись попросить о том, что казалось ей важным.

— Я доверчивая, и я люблю сказки. И если забыть о болезненных приступах твоей ненависти к Рудольфу, ты по виду добрый, хотя и несчастливый человек.

— Не я, а ты добрая и…как хочу я тебе счастья, светлая женщина!

— Ну, хорошо, — Нэе вовсе не хотелось ссориться со стариком, — окажи своё информационное воздействие, только пусть оно будет добрым. Предскажи мне прекрасное будущее, и я поверю тебе. Как поверила в детстве Хор-Арху. Я же никогда не причиняла тебе обид или ответной боли. — Она заметила, как любуется ею старик, и хотела использовать его расположение, существа весьма опасного, как она уже поняла и почувствовала, себе в пользу.

— Ты сущий Ангел в пленительном женском образе. Ну что же. Я не Хор-Арх и благих фантазий сочинять не умею. Если Рудольф позовёт тебя с собой на Землю, оставайся здесь. Ты проживёшь тут счастливую и долгую, хотя и сложную жизнь. Здесь не всегда будет так, как теперь. Жизнь скоро переменится. Земля же не принесёт тебе счастья. Ты будешь одинока среди них. И даже дети не дадут тебе той гармонии, о которой ты мечтаешь.

— Разве возможно, что он возьмёт меня с собою? На Землю? — радостно замирая, спросила Нэя. Все его печальные прогнозы прошли мимо её сознания. Она начисто забыла и об Антоне, и об Икринке, которым прорицатель, вынырнувший из багряных скал, напророчил расставание. Она была захвачена только своей участью. И то, что это дух гор, некая нечеловеческая сущность, она нисколько не сомневалась.

— Скажи ещё про Землю. Как мы будем там жить?

Хагор снисходительно улыбнулся, как улыбаются детям. Умиление Нэей начисто вымело из него гнев к Рудольфу. — Недоразвитое ты существо! Не обольщайся тем миром, которого не видела. Мираж всегда заманчивее реальности. Найдёшь ты там счастье не только с ним одним. По мне ему бы не надо уже ничего и давать. Да не сможешь ты его не любить…

— Нет никого, кто заменит его.

— Да, физически он сильный, красивый и даже талантливый, но бездарно тратящий себя, человек! И учти, он уже не исправится. Ибо у него нет к этому ни малейшей склонности, но очень много себялюбия…

— Чем загружать себя проблемами чужой жизни, подумай о себе…

— Да, я был силён, красив и талантлив, как тебе и не представить по твоему скудоумию, присущего не тебе лишь и одной, а всем вам, недоразвитым существам. И я бездарно распылил все свои лучшие качества в здешнюю пыль. Сила иссякла, красоту утратил, таланты зачахли. Исправление путей невозможно. У меня нет времени здесь на восстановление утраченного. У меня нет здесь Высших покровителей, ибо здешние Боги безразличны к участи пришлых. Если ты покинешь Паралею, ты также не обретёшь личного счастья в чужом мире. А здесь у тебя есть могущественный покровитель. И не Тон-Ата я имею в виду. У него своя задача, не очень-то и связанная с твоим личным счастьем. Чёрный Владыка отметил тебя как одну из своих возлюбленных и не оставит тебя своим благоволением. Ты будешь богатейшей женщиной континента, тебя будут добиваться лучшие из аристократов. Любовь-страсть проходит быстро, а жизненное устроение куда как важнее. Та, кто обрела расположение Чёрного Владыки, никогда не узнает горького вкуса бедности.

— Вот уж…. — пробормотала она, — век бы не знать такого благодетеля…

— Оставшись здесь и пережив боль от разлуки со своим пришлым возлюбленным, ты обретёшь и благополучие, и реализацию своих талантов. Не строй свои планы на будущее, исходя из любви к пришельцу, чьи качества весьма сомнительны в том самом смысле, который тебе и важен. Ты окажешься в чужом мире вначале оригинальной диковинкой, а потом блёклой и незначительной безделицей, которая всем приелась для зрения и ничем не обогащает уже. Ты останешься в полном личном ничтожестве, как цветок, сорванный в неземном саду, но утративший своё сияние без подпитки родной почвы. Несмотря на то, что тебя поместят в удивительный комфорт и невиданные прежде удобства жизни, ты будешь изнывать от однообразия унылых, как оно и бывает повсюду, будней, а зачастую и одиноких тоскливых ночей. У тебя не будет с ним ни длительного, ни полноценного счастья. Никто ещё не обрёл счастья за пределами своей Родины. Боги чужих миров безразличны к участи пришлых, совсем ненужных им, гостей. Как я тебе и сказал. Взгляни на мой печальный опыт.

— Ты страдаешь, потому что ты убийца, к тому же терзаемый осознанием собственной неполноценности! У Тон-Ата есть благая цель, а у тебя таковой нет. И при чём тут чужие Боги? Разве мало вокруг несчастных местных людей, к которым Боги столь же безучастны, как и к тебе, чужаку, свалившемуся сюда из звёздного колодца? Боги это миф коллективного сознания…

— И Чёрный Владыка тоже? Тогда чего же ты отрицаешь тот факт, что в том отсеке у тебя был личный контакт со мной?

— Ты тоже лишь иллюзия! Ты чья-то выдумка, слоняющаяся без смысла и цели по просторам планеты, поскольку цели как таковой не придумал для тебя твой создатель, скомкав и выкинув тебя прочь, как отбрасывают неудачный рисунок или запорченное изделие.

— Сравнение одушевлённого существа с наброском или тряпкой, которые ты во множестве отбрасываешь от себя в мастерской «Мечты» как неудачные и запорченные? — усмехнулся Хагор, — Жестоко… ты испытаешь эту же участь на себе!

И скрылся в скалах, как растворился. А Нэя, чувствуя его зловещую тень, спешила убежать оттуда, надеясь, что эта тень там и останется, на берегу горного озера, а не устремится за ней.

Прекрасный мальчик Артур

У входа в подземную базу она столкнулась с Артуром, налетев на него. Она не могла отдышаться и долго стояла, прижавшись лицом к его облегающей серебристой майке, казавшейся прохладной из-за особого состава материала, который поддерживал нужную температуру и оберегал тело от избыточного тепла жаркого и сухого сезона Паралеи. Она слышала, как гулко бьётся его молодое сердце, и любила его как сына Рудольфа, а значит и своего сына. И даже запах его, юношеский ещё, но уже и мужской, казался ей родным. Артур стоял как изваяние. То ли испугался за неё, решив, что случилась неординарная ситуация в горах. Она с кем-то столкнулась, чего и не могло быть, ведь внешний контроль показывал полное безлюдье на ближайшие километры. То ли ему было неловко шевельнуться, чтобы не обидеть её резким жестом. Чтобы она не подумала, что ему неприятно её прикосновение…

— Он лжец! — сказала она Артуру. — Я не поверила ему.

— Кому? — спросил он, сохраняя спокойствие и зная, что у озера никого не было. Так показал визуальный внешний контроль. Сам Артур находился внутри пункта слежения, не желая мешать Нэе, дав ей возможность побыть одной и искупаться.

— Хагору. Но кто он в действительности? Может, мираж гор?

— Разве миражи разговаривают? А он был с крыльями?

— Думаешь, я ненормальная? — Нэя подняла глаза на Артура и встретилась с его синими глазами, совсем не похожими по их выражению с глазами отца. Она скользнула с любопытством по очертанию идеально выбритого подбородка, припухлым юным губам, безупречному овалу лица, во второй раз оказавшись с ним так близко после того случая в лифте, когда рыдала, прижавшись к нему. Задержала взгляд на его нижней части лица, боясь поднять глаза. Точёные черты лица казались нежными в силу его подросткового возраста, и всё говорило о том, что, повзрослев, Артур будет едва ли не брутальным, как и отец. Такое вот редкое сочетание мужественности и утончённой красоты, это от Рудольфа. Детально он не походил на отца, а вот подбородок точно отцовский, да и в целом Артур и Рудольф, при всей их как бы и непохожести, явно экзотические плоды одного родового древа. Не все же рождаются клонами своих родителей. Она вот не похожа на свою мать ничем, на отца — тут неясно, после него не осталось изображений. Словно и не было никогда на Паралее такого человека как Висней Роэл. Вот и Ифиса признавалась, что начисто забыла его лицо. Может, Чапос помнил, да как у Чапоса выспросишь? И почему бабушка не пожелала забрать из дома семейный архив, так и осталось загадкой для Нэи. Вроде бы, бабушка как-то и говорила, архивы семьи пропали сразу же, как погиб сам отец. Будто некая неведомая сила зачищала следы его присутствия, будто и не было у Нэи никакого отца. А кто же приходил в её сны под сиреневые поющие деревья? Кто брал на руки и поднимал к небу, излучая ту любовь, какой человека способны любить лишь мать и отец… Но вот же, разве любит Артур Рудольфа? А сам Рудольф?

Её качнуло, но дело было совсем не в Артуре, а в непомерности той любви, что и свалилась на неё. И ощущалось это особенно остро, когда он отсутствовал. И если избыточность любви переутомит Рудольфа, то выдержать такую тяжесть одной невозможно! Тогда уж точно любовь её раздавит…

То ли от подобных переживаний, то ли от встряски, полученной при встрече с Хагором, у неё даже подогнулись колени. Артур погладил её по спине, по-своему истолковав её состояние. Он знал, что появление старика никогда не фиксируется искусственным интеллектом, и решил, что крылатый тролль напугал её.

И тут Нэя уловила в прикосновении Артура не только дружеское сочувствие, но и мужской трепет, который меньше всего в нём и ожидала. Она поспешила отстраниться. Лицо Артура не выражало ничего. Гладкое, безмятежное и ангельское лицо. Глаза были устремлены в безмерные дали гор. У рук была собственная жизнь. И Нэя подумала о том, что при такой красоте и физической силе он невероятно привлекателен для девушек. Девчонки из её сиреневого кристалла замирают неподвижно, как потревоженные бабочки среди цветников, где им приходится работать при наступлении предвечерней прохлады, когда Артур изредка замаячит рядом. Но он не подходит к ним никогда. Олег говорил заинтересованной Эле, что Артур ждёт большой любви, без которой не прикоснётся к девушке ни за что.

— Нет. Я так не думаю. Здесь многие видят старика. Правда, он ни с кем ещё не вступал в общение. И что он тебе сказал?

Нэя пожала плечами, — По-моему, он безумен. Во всяком случае, я ничего не могу воспроизвести из того, что он мне наболтал.

— Он не причинил тебе вреда?

— Нет. Он безобиден.

— Безобиден? От чего же ты вся трясёшься? — Артур готов был броситься на поиски обидчика, даже понимая, что найти в горах крылатое привидение невозможно, если оно само не пожелает объявиться.

— Рудольф ничего не говорил по его поводу? Никогда?

— Рудольф? Он не видел его никогда. В записях его нет, и он не обращает внимания на наши рассказы. Вернее, слушает, но никогда не комментирует. Правда, у меня сложилось мнение, что он знает о том, что старик где-то тут обитает. Старик и старик. Здесь же есть беженцы, есть поселения. Удивляет не сам старик, а то, что его не фиксируют сенсоры наблюдения.

— Ты тоже его видел?

— В полёте.

— В полёте? — Нэя изумленно старалась прочитать в глазах Артура то, что это розыгрыш с целью её развеселить. Но понять Артура было не просто. И он не шутил.

— Если я скажу тебе, что раньше мы с Олегом видели его летающим в паре с девушкой Антея, ты не сочтёшь меня ненормальным? Или что я тупо разыгрываю тебя?

— С Икринкой? Он же её дед!

— Дед? У неё есть дед, живущий в горах? Но Антей нашёл её где-то в лесной провинции, а оттуда до гор нет дорог, никаких. Хотя тоже непонятно, как она попадала в горы? Если жила в провинции? Олег не велел говорить Антею о том, что мы видели её раньше в горах. В полёте. Мне кажется, тут существует ещё некая загадочная цивилизация, но их невозможно обнаружить нашей техникой, ни сверху, ни снизу. Они каким-то образом воздействуют на электромагнитные поля. И где они, не поймёшь. Но они есть.

— Они не отсюда, — сказала Нэя, поражённая уже рассказом Артура, — они со звёзд, как и вы. Но их звезда старая и красная. Безмерно удалённая. Там другое измерение. Но какое другое?

— Старик сам тебе рассказал?

— Да. Почему вы с Олегом ничего не говорите Антону о её прежних полётах?

— Зачем? Если она не хочет ничего ему объяснять? Ему не до анализа сейчас. Чего нам встревать?

— А ты знаешь о том… — но тут Нэя замолчала, поняв, что Артур не знает этого. И если сам Рудольф не сказал, зачем ей? Говорить о том, что Икринка дочь Рудольфа и сестра Артура?

— Знаю о чём?

Нэя пришла в замешательство, но быстро вывернулась, — У Рудольфа жена была из здешних беженцев.

— Знаю. Старина Франк рассказывал.

— И что рассказывал Франк?

— Да ничего такого. Только то, что некоторые заводили тут жён. И всё. Она же погибла. При взрыве в центре столицы, когда грохнулся «Финист». Наверное, поэтому шеф был таким неприветливым последние годы и настолько преобразился теперь. Из-за тебя. Все замечают. В некотором роде ребята благодарны тебе. Он стал другим. Не добряком, конечно. Но заметно смягчился. Раньше же начисто наш юмор не воспринимал. Всем стало веселее с ним сосуществовать. Да и вообще. Атмосфера не столь насыщена грозовым электричеством. А прежде? Один шутник подарил ему майку с надписью: «Не подходи! Убьёт!», и с чёрным зигзагом на ярком оранжевом фоне. На день его рождения. Прикололся. Парень привез домашнюю экипировку с собой с Земли, думал, что тут разрешено гулять в подобном одеянии. Но у нас же только униформа и «маскарад» для выхода. Шеф со свирепой миной скомкал майку у всех на глазах и куда-то засунул, процедив: «Самый ближайший разряд считай уже своим». А сейчас, смотрим, он в этой майке разгуливает и с таким лицом, словно собирается всем раздавать новогодние подарки.

Нэя счастливо улыбалась, сияя глазами и забыв о Хагоре, вернее, желая поскорее его забыть.

— Ты такая добрая, такая простая… — синие глаза Артура притянули её в себя, поразив внезапной догадкой, от которой Нэе стало неловко из-за непонимания, как ей себя вести с мальчиком, который открыто являл ей свою влюблённость. Который был сыном того, кто был ей необходимее всего прочего, что стало блёклым и неважным — её прежней жизни, всей в целом, со всем её наполнением, со всеми теми людьми, которые в той жизни существовали. В этом была аномалия, перекос её существа, растворённого в Рудольфе. Без его ближайшего присутствия рядом она превращалась в марионетку, которую снял со своей руки тот, кто и наполнял её живыми движениями и звонким голосом. И это не могло завершиться ничем хорошим. Любить так было нельзя. Но она не знала, как иначе? Она протянула руку, желая погладить Артура, желая вложить в жест многое, — понимание, утешение, родное расположение, но и невозможность принять то, о чём он молчал, но что явил…

Артур отстранился, возможно, решив, что она его оттолкнёт, и тем самым опередив её прикосновение. Рука Нэи застыла на расстоянии от него. Она увидела, что нет её браслета с вензелем в виде её имени. В браслете была спрятана их личная связь с Рудольфом. Нэя же оставила браслет на берегу озера, отвлечённая Хагором. Возвращаться было страшно, словно Хагор мог подстеречь её в скалах и повторно накрыть своими тёмными откровениями, как чёрным крылом огромного падальшика — летуна, которые уже носились в угасающем свете вечернего пространства над долиной, зажатой между двух горных гряд. Нэя огорчённо всплеснула рукой, не без театральной позы, зная красоту своей руки, не тонкой, но и не полной, лилейной. Не любить себя, как было прежде, она уже не имела права. Она была частью Рудольфа. Его, как она считала, обожаемой частью.

— Потеряла браслет на берегу, — сказала она, обижаясь на Артура за резкое движение, с которым он отпрянул в сторону. — Теперь не найдёшь.

Он промолчал. Уж не вообразил ли он себе, что она вздумала приласкать его? Обидевшись ещё больше, не попрощавшись, Нэя развернулась и ушла без него в лабиринты подземного города. В последнее время она была тут, как у себя в своём кристалле. Могла обратиться к любому, чтобы проводил её на поверхность ЦЭССЭИ. От всех дверных панелей, закрывающих входы и выходы в многочисленные подземные холлы и коридоры, в служебные отсеки и в личный жилой отсек Рудольфа — у Нэи был код доступа. Не умела она обращаться только с подземными скоростными машинами, но всегда находился тот, кто провожал её наверх. И Артур не стал её сопровождать. Он остался на поверхности в горах. Или не остался. Нэе было уже всё равно. Она сочла его дерзким и бестактным.

— Мальчишка! — прошептала она вслух, но тогда, когда он не мог услышать. И не понимала причину своей досады. То, что был утерян браслет или попросту забыт у берега, вины Артура не было. И слов обидных он ей не сказал. От прекрасного настроения, от сладостного ожидания возвращения Рудольфа в ней не осталось и следа. И ей было проще свалить вину на мальчишку, чем помнить свою беспомощность перед Хагором, его страшные откровения, да и само это чёрное видение гор.

Кто раб, а кто господин?

Чёрное видение гор не покидало её активной памяти долго, вплетаясь неряшливым узлом во всякое впечатление другого наступающего дня, и, если не портя в целом его чарующего наброска, то мешая ей просто своим имеющимся наличием. Но загадить всю разноцветную, исполненную вполне понятного любовного волшебства картину её настоящей жизни Хагор не мог. Пока не начался период дождей. Непогода заметно усилила, как будто прорастила в ней брошенный Хагором узелок — злостный сорняк. Он набухал предощущением грядущего, личного уже ненастья.

Лесопарк стал осклизлым, мрачным. Горы в такое межсезонье были просто опасны для прогулок, и приходилось сидеть в сиреневом кристалле. Да и прочие жители садов «Гора» сидели безвылазно под своими крышами. Казалось, что всякая деятельность на поверхности замирала, если не умирала, как и растительность целого мира. Нэя принималась за свою полузабытую работу, чтобы не скучать. Ведь не могла же она надоедать Рудольфу всё время. Да и свободен он был только по вечерам, да и то не всегда. Поэтому деятельность внутри кристалла оживлялась. Девчонки радостно носились по коридорам, пустому и обширному залу показов как расшалившиеся дети, болтали и смеялись за спинами солидных клиенток, передразнивая их манеры и критикуя их не всегда идеальное сложение. Развлекая друг друга, примеряли на себя платья габаритных дам и прохаживались в них по подиуму, изображая высшее сообщество так, как его себе представляли. Теперь им некому было указать на их место, и никто не обзывал их «потными обезьянами». Эля и сама радостно принимала участие в их сатирических показах. Нэя, наблюдая их веселье, им не препятствовала, но не веселилась с ними. И потому, что не любила сатиру на людей, и потому, что была погружена в себя, имея на то причины.

Она плохо себя чувствовала, прислушивалась к происходящему в ней и скрытому ото всех грандиозному строительству новой жизни, не только того, кто возник, но и к собственной жизни тоже. Потому что по-старому уже не будет. Она и предчувствовала, и понимала. Но как будет, ей не было известно. И в какую сторону всё изменится? С чего она взяла, что перемены будут и в дальнейшем только счастливыми? Разве мало ей досталось хлебнуть лиха, или то лихо являлось только задатком будущего его наката? Она тщательно изучала свою внешнюю перемену, хотя для посторонних глаз её пока не было. В подземном же мире — городе не менялось ничего, как и в прозрачных внутри, и зеркальных снаружи, корпусах «ЗОНТа» на поверхности. В один из дней этого сумеречного периода, когда небо меняло своё нежно — зеленоватое, искристое и сияющее великолепие на нищенскую серую рванину туч, нависших, казалось, над самой головой, Нэя явилась в «ЗОНТ», поднявшись наверх в жилой отсек к Рудольфу. Он не сразу понял, кто это? У открывшейся панели входа стояла незнакомка. Даже глаза Нэи, всегда широко открытые и казавшиеся круглыми, были приподняты к вискам и казались длиннее, а она искусно усилила этот иллюзорный эффект тем, что накрасила их, хотя он и запрещал ей косметику. Высокая причёска, собранная на макушке, полностью открыла её шею и ушки, маленькие, тонкие и прижатые к голове. Руки были оголены полностью, явив свою точёную красоту. Чёрное платье плотно обтягивало её грудь, полностью закрытую, и только лукавое сердечко- вырез давало намёк на то, что было скрыто строгим платьем. Ткань блестела, как кожа гадюки, и на руке выше локтя был витой браслет из уже знакомого сплава чёрного цвета. Браслет в виде змеи с жёлтыми угрюмыми глазами. Плащ Нэя сбросила в прихожей. Лицо было не улыбчивым, как обычно, а гордым и строгим. В ней всё же пропала актриса. Рудольф ждал её, как всегда с ужином, доставленным из местного дома яств «Сфера, где обитает счастье», так называлось это заведение, ни больше, ни меньше, куда сам он не ходил, только заказывал там еду. Он замер.

— Вы кто? — спросил он шутливо. И обняв её, добавил, — Ты не устаёшь поражать меня.

Но дама, будто и была чужой, холодно отстранила его руку и без приглашения уселась за стол. — Я голодная, — сказала она и, не обращая на него внимания, стала есть.

— Госпожа, — сказал он, — а рабу присесть можно?

Она благосклонно кивнула, продолжая интриговать, оставаясь неузнаваемой. Он сел напротив. Есть расхотелось, настолько его занимал её новый образ.

— Будем сегодня играть в госпожу и раба? — спросил он. И она кивнула, продолжая с аппетитом поглощать всё, что было выставлено. Малоежкой она никогда не была.

— Дай слово, — сказала она, — что сегодня будешь подчиняться мне во всём.

— Даю.

— И не ешь меня своими глазами, а ешь то, что на столе.

И он покорно, но вяло, принялся есть.

— Ты удивлён, что я умею быть и такой? — спросила Нэя и добавила, — Я была такой всегда на наших семейных приёмах у Тон-Ата. — И лицо её стало гордым.

— А его верные рабы миловали твои пальчики с подавленным вожделением?

Нэя замерла с куском, который не успела проглотить: — Разве ты можешь знать об этом?

— Ты же сама мне об этом и рассказывала.

— Не помню. Не могла я этого тебе рассказывать.

Не улыбаясь и не выходя из образа, она спросила, — Если бы я сразу же, вернувшись из плантаций, пришла к тебе? Что было бы тогда?

— Ты же не пришла.

— Во первых, я не знала, где тебя искать.

— Ты знала.

— Во вторых, каким образом я туда проникла бы? Ходила бы вокруг стен, по лесным дебрям и болотам и кричала: «Эу-у-у-у! Руд, я тут! — она засмеялась, вспомнив, как кричала Эля в ту ночь, когда он уехал с Латой вместо того, чтобы высадить её из своей машины. — В третьих, я думала, что ты

сдал всё в архив и запечатал навек.

— Я сломал твою карьеру актрисы, — сказал он. — Ты умеешь неузнаваемо перевоплощаться.

— Мне что ли одной?

— Кому ещё?

Она промолчала.

— Но я ничуть о том не жалею. Если бы ты стала второй Гелией, я неизбежно утратил бы к тебе всякое влечение. Я не выношу б… — последнее слово он произнёс на языке, который не был ей пока что доступен.

— Что за слово ты произнёс? Ругательное? Тебя возбуждает ругань? Можешь ругаться. Там, где я провела юность, на столичной окраине, воздух был перенасыщен бранью. И мне известно, что есть особы, которых бранные слова возбуждают даже во время любовных действий. Но я к ним не принадлежу. Меня это вводит в оцепенение. Не ругайся в присутствии своей госпожи. А то я тебя стукну по губам!

— Хочешь всё испортить? Всё волшебное действо?

— Это не игра, если в том смысле, в каком любишь играть ты. Просто я решила явить тебе образ моего прошлого, где я была госпожа своего мужа и его окружения. Это одно из любимых его платьев. Ты ведь навсегда запомнил меня пригнутой моей бедностью в столице. И ты думал, что я навсегда останусь такой вот невзыскательной простушкой? Между тем, я родилась аристократкой. У тебя на твоей Земле были женщины, которые господствовали над тобой?

— Нет! Для всякой, посягни она на такое вот владычество, всё это закончилось бы, не успев и начаться.

— Как же тогда Гелия? Она играла роль твоей госпожи.

— Именно что играла, а не являлась таковой.

— Как насчёт твоего слова? Что сегодня ты мой раб?

— Слово есть слово. Но ведь это только на один вечер и ночь… — Не желая ужинать, он встал сзади и обнял её, давая понять своё нетерпение, гладя так, будто платье было её кожей. — Ты слишком много стала есть. Это вредно для женской красоты, к тому же почти ночь…

— Зачем же всё заказал?

Он целовал её в шею, мешал приступить к еде, а она, пробегав целый день в столице, была голодна.

— Ну, прекрати объедаться. Займись, наконец, мной! — и жадно ощупывал её, как будто делал это впервые. — Такое чувство, что я тебе изменяю с кем-то…

— Мечтаешь об этом? Чтобы изменить? Теперь я понимаю, в чём была сила Гелии. В её лицедействе, в её вечной изменчивости. А я никогда так не умела, я всегда искренняя, я…

— Во мне нет ни малейшего стремления к кому-то, кто не ты. И уже давно. Ты моя жизнь, а Гелия или кто там ещё — это архив, давно и необратимо запечатанный…

— У меня тоже есть личный архив, куда тебе нет доступа. То прошлое принадлежит только и мне. И поэтому я тебе его не отдам.

— Уж не ветшака ли ты вдруг вспомнила?

И тут она разозлилась. Было ли это переутомлением от него, но он всё чаще раздражал её. О последующих словах она пожалела, но сказанное нельзя было запихать обратно в свой болтливый рот.

— Он был умнее и сильнее всех, кто его окружал, и будучи очень властным человеком, позволял мне быть своей госпожой. Зачем ему было утверждаться на женщине? Он меня баловал. Я была главной роскошью его души. И в этом смысле, да, он утверждался. Я царила там, в его мире. А сегодня помни, ты мой раб. И моё слово для тебя — высшая воля. А воля такова, — сейчас я уйду в «Мечту». Спать. Я устала. У меня был показ в столице. Ты же знаешь, как меня вдруг стали ценить. Сегодня я хочу отдохнуть и от любви тоже. Ты принимаешь мою волю?

Рудольф застыл, не понимая, что это? Месть за прошлое или всё же игра?

— Хочешь меня переиграть? — спросил он, пряча за улыбкой сильное раздражение. Оно ответно передалось ему. — Но, если раб поднимет восстание? С рабами это случается. Желание лизать ноги и перегрызть горло, — вот что такое любовь раба. Опасные игры у вас, госпожа. Не боишься?

— Ты же дал слово. Ты же всегда держишь слово? — спокойно и всё так же гордо ответила Нэя, отстраняясь от него. Рудольф сел напротив, насупился и принялся без разбора поглощать то, что стояло на столе.

— Иди, — сказал он как бы с безразличием, но сильно обидевшись.

— Видишь, как опасно играть с людьми. Они тоже начинают любить подобные игры. А вот раньше мне и в голову бы не пришло играть где-то, кроме сцены. Ну, спасибо за ужин. Госпожа довольна. Хочешь поцеловать мою ручку? — и она протянула руку с браслетом — змеёй. Рудольф схватил её и сорвал браслет. После чего смял его и, деформированный, бросил на стол. Нэя, обиженно вздрогнув губами, встала.

— Спокойной ночи. Провожать не надо. Кого мне тут бояться, кроме тебя.

И ушла. Обиженная. На что? Сама же затеяла дурацкую игру. Рудольф сбросил ужин рукой со стола на пол. Домашний робот всё уберет завтра. И злой, в одежде, лёг на свою постель. Раньше она никогда так себя не вела. Не значит ли это, что он стал давать ей ощущение власти над собой? Но ведь это была правда. Она не могла не чувствовать. Он уже не мог без неё тут существовать.

А Нэя, скользя туфельками по скользким дорожкам, залитым водой, и уже набрав ими воду, замочив подол роскошного платья, добралась до своего любимого бревна, где и устроилась, закутавшись в дождевик целиком, высунув лишь носик наружу. Домой не хотелось. Прошлое вдруг вышло на поверхность души, и как эта дождевая вода затопила её. Было сыро, но тепло. К ночи дождь перестал, чтобы к утру опять продолжить своё нудное занятие после краткого перерыва. Зачем она сохранила это платье? Почему он так и не вспомнил ту ночь, когда они встретились у берега реки, а она была в этом самом платье? Она не спросила, боялась услышать ответ, знала, каков он будет. Он не помнил той встречи. Не помнил и всё! Зачем ему, если он был в то время с тою, кого назвал «моё утешение». И любопытно было бы узнать, где она теперь — юное «утешение»? Ревновала ли Нэя? Тогда очень. Буквально провалилась в воронку безотрадности и вместо развлечения, разрешённого ей бабушкой, чтобы погулять по ночному городу и полюбоваться на чужое веселье, получила такую боль, такой удар! Пока шла прочь от Сада свиданий, задыхалась от плача и висла на руке провожатого. А тот ничего не мог понять, пугался за возможный спрос со стороны бабушки, если та увидит заплаканное лицо внучки. А ведь она не проливала слёз со дня гибели брата ни разу. Возникло ужасное чувство сворачивания всей будущей жизненной перспективы, поскольку жила она лишь надеждой на будущее воссоединение с ним.

«Чтоб ты сдохла! Чтоб ты расшиблась на кусочки»! — так она бормотала, даже осознавая, что не заслужила случайная девушка такой кары. К тому же присутствие рядом Чапоса объясняло ей всё, что за «утешение» и какого оно сорта. А вот Азира да! Она так и осталась не прощённой, ненавистной. Может, от того, что именно Азира, единственная после Гелии, была вхожа в его хрустальную мансарду? Разобраться в себе Нэя не умела. Зачем ушла? Обидела его? Вызвав такое потрясшее его впечатление, не дала ему проявить свою любовь сегодня. А как могло бы быть прекрасно сейчас, сию вот минуту… А всё же ему необходимо устраивать подобные разгрузочные дни, чтобы он не пресыщался своей властью над ней, своим вечным торжеством. Ей-то он позволял это торжество понарошку, играя этим. А ей хотелось подлинного женского своего торжества.

Азира в платье со шлейфом, сотканным из нитей дождливой тоски

…Как-то, прибыв к ним в очередной раз, Азира увидела её в этом платье. Она открыла свой большой рот ещё больше. Ей не был доступен подобный шик. Никогда. Она не понимала, что дело не в тряпке, а в самой Нэе.

— Продай! — стала умолять она.

— Но ведь твой аристократ сейчас с тобой и видит, что это моё платье? — удивилась Нэя

— Да плевать мне на него, — Азира пренебрежительно оскалилась, — я хочу поразить другого.

— Кого?

— Есть у меня один. Не главный, но шикарный. Я с ним редко когда встречаюсь. Он живёт в хрустальном доме в городе в лесу. Он умеет любить меня, как умеет любить только Надмирный Отец свою жену Мать Воду, — и она стала показывать кристаллы разных цветов, искусно просверленных и спаянных цепочкой из дорогого белого металла, — Делал один мастер в столице. А кристаллы беру у него… у него их там полно. Не хотел давать. Но я сама стырила. Имею право за свою любовь. Мне же нет в этом деле равных.

— У тебя же плоская грудь, куда тебе моё платье? — умышленно грубо сказала Нэя, разозлившись на наглую шлюху.

— И что? Ты перешей. На меня. А я заплачу. Или сшей новое. А маленькая грудь многим нравится. Например, одному человеку, входящему в саму Коллегию Управителей. Аристократу Ал-Физу. Он просто теряет от меня голову.

— От тебя все теряют голову. И как тебе не надоело любить безголовых, — ворчала Нэя. Она почти прощала ей Рудольфа, поскольку Азира никого из своих мужчин не любила. — Так ты любишь Ал-Физа? Он у тебя главный? — Нэя зло наслаждалась тем, с каким порченым существом связал себя её прошлый возлюбленный.

— Я согласилась бы признать его единственным только в том случае, если бы он сделал меня аристократкой. Своей женой. — Слушать Азиру было смешно. Никто и никогда не сделает из неё аристократку, никто и никогда не приведёт её в Храм Надмирного Света. И жалкие неосуществимые мечтания танцорки также примиряли с нею. Того, кого жалко, нельзя уже ненавидеть. Азира же упивалась своими откровениями о властном аристократе, — Мужчина он не молодой, но такой, знаешь, неустанный и с очень большим… э-э. Как бы тебе объяснить, неопытной девушке? С большой потребностью в половых контактах с утонченно-умелыми девушками. — Азира недвусмысленно изобразила в воздухе руками, что она имела в виду, дразня Нэю порнографической пантомимой. — Я буду для тебя отличной учительницей для утончённого секса с твоим стариком. В качестве же оплаты, за обучение, будешь шить мне платья на мой вкус.

— Да, — вздохнула Нэя, отлично владея собой, — теперь понятно, почему тебя избирают те, кто, похоже, с головой не дружат.

— Главное, дружат со мною. Разве моё искусство заключено в каком-то там вымени? Оно вот и есть у некоторых, но сами-то они живут со стариками.

— Я не шью на заказ. Я не мастеровой какой-нибудь, колющий себе руки из-за куска хлеба. Хочу шью для души, хочу нет. Тебе-то платье к чему? Ты как раз мастер для тех дел, для которых платье помеха.

Глаза Азиры зло засверкали. Даже будучи в доме Тон-Ата третьесортной гостьей, она никогда не любезничала с хозяйкой, не притворялась и вела себя нахально, как в далёком детстве, не признавая той дистанции, какую и полагалось проявлять всем по отношению к хозяйке, — Для соблазна, дура ты аристократическая! Не голой же я хожу туда, где и соблазняю собою. Ты-то мужчин платьями соблазняешь, а спишь с ними тоже голая!

— Никаких мужчин у меня нет!

— За что тебя можно только пожалеть. И поскольку я добрая, я тебя жалею. Даже поделилась бы любым из них, живи ты не так далеко.

— И кого же не пожалела бы уступить? — спросила Нэя по виду дружелюбно, в душе же корчилась от ненависти к ней.

— Никого мне из них не жалко. Устала я от своей доли вечной скиталицы. А больше всех не дорожу я мужем Гелии. Он редок как праздник, только праздник давно закончился. Приходи и забирай! Оставь ты своего Тон-Ата, своё нынешнее место. А то состаришься, а так и не изведаешь ничего. А его захватчица, обзывающая меня драной кошкой, не из тех, кто способен дать мужчине наслаждение. Не знаю кому, но ей-то он точно не должен принадлежать.

— Он будет принадлежать мне в будущем! — выпалила Нэя.

— Но теперь-то мы в настоящем. А в этом настоящем ты удовлетворяешь ужасного старого колдуна. И будет ли у тебя желаемое будущее, неизвестно.

— Кто же для тебя самый ценный? Такой есть? Ал-Физ?

— Он слишком для многих ценен, поэтому я его им уступаю. Я конкурировать устала, сказала же тебе.

— Кто же тогда?

— Тот, кто долго любит, да не щедро платит. Он жаден, вот в чём беда. А я, понимаешь, очень корыстная. Жизнь меня обучила думать только о себе, а то вот меня упрекают иные за мать. Дескать, я её забросила. А она меня не забрасывала в детстве? Наряжала, баловала? Только хлеб да рыба, да скудные овощи, вот и вся была еда, только старые перешитые платья. Ну, и я хлеб с рыбой ей вожу иногда, да старьё какое, если где найду, то и подкину. Я всегда очень справедлива к своим долгам. Так что делай вывод сама. Никто для меня не ценность уже давно.

Мать Азиры забыта не была. Запомнилась её ругательная речь, жестокое обращение с детьми, — с дочерью и сыном, — и драки с собственным мужем. Весь двор высыпал на подобные бесплатные выступления народного театра. Делали ставки, кто кому на сей раз расквасит нос, — она мужу или он ей. Бывало по-всякому. Если доставалось матери Азиры, то вся округа наполнялась её визгом, а если отцу Азиры, то он покорно отдавал ей заработанные деньги, из-за которых и велись их битвы. Нэя обычно в страхе сидела у себя дома, но выглядывала в окно-эркер, пытаясь разглядеть сквозь ветви дерева, что за ужас происходит внизу.

— Ну, а с тем, из хрустального дома, как тебе? — Нэя табуировала его имя и напускала на себя вид относительного безразличия. Азира прикрыла глаза, наверное, красивые, если бы они не были так злы.

— Если я тебе скажу, что теряю сознание, настолько мне бывает с ним хорошо, то ты отравишь меня из зависти. Поэтому сказать мне тебе нечего. А тебе было хорошо хотя бы иногда? Как принято об этом врать. Понятно, что не с твоим хрычом. С любовником?

— У меня нет любовника! У меня муж. Я иначе воспитана, чем ты. И сознание от любви я, к счастью, никогда не теряла.

— К счастью? — презрительно хмыкнула Азира, — что ты знаешь о счастье?

— Моё счастье в моём творчестве.

— Продай мне своё творчество! Неинтересно же обряжать лишь себя одну.

— В столице много тех, кто умеет шить красиво и виртуозно. Обратись к ним…

Азира, неизвестно куда сгинувшая, сидела как заноза в прошлом Нэи. И кончик этой занозы торчал в её настоящем. Она была её соперницей тогда, а вытащить её за этот кончик она могла только в настоящем. И сегодняшний спектакль и был таким действом. Медицинским, если по своему замыслу, удалить из себя ноющее по-прежнему прошлое. Освободиться от него и всё забыть.

Правила игры нарушены

Рудольф дал о себе знать только на третий день. Больше не выдержал, с ликованием думала Нэя. У неё замерцал контактный браслет.

— Сегодня жду, — сказал кратко и властно, но добавил вкрадчиво, — Придёшь в том костюме госпожи? Твоему рабу очень хочется поднять восстание. Ты не будешь против?

Нэя засмеялась, она всё равно победила в этой игре. В конце концов, Тон-Ат не обиделся бы. Он всегда знал и понимал временность пребывания Нэи в своих плантациях. Конечно, он не предвидел своей гибели. Или да? Прошлое упало с Нэи, как упала листва в лесопарке, и Азира в этих давно сброшенных в небытие днях, та Азира, умеющая раскалять Нэю до припадков от ревности, вызываемой злым и продуманным, демонстративным откровением, эта Азира превратилась в блёклую пыль памяти, ни на что уже не могущую влиять.

Хрустальные покатые стены смотровой площадки были залиты дождём, что отлично просматривалось сквозь прозрачную стену спальни. Водяные струи мерцали от мягкого изумрудно-голубоватого, скрытого в конусе, источника освещения. Он был неярок и рассеян, и Нэя казалась русалкой, вынырнувшей из потопа, окружившего пирамиду. Только она была горячая, и вместо хвоста у неё была пара ног. Разорванное у ворота платье «госпожи» валялось на полу. Всё же «восстание раба», хотя и согласованное по сценарию заранее, оказалось слишком бурным и неожиданно яростным.

— Ты ведь сама согласилась, — мурлыкал «раб», — а я не мог не отомстить своей госпоже за своё попрание. Иметь рабов непредсказуемо опасное дело. Вся история подтверждает это, во всяком случае, у нас на Земле.

Нэя отвернулась и молчала. Она бежала по дождю, полная надежд на нежную и накопленную страсть, но предсказать Рудольфа она не могла никогда.

— Как я завтра выйду отсюда в рваном платье? — спросила она, правда, испытав от такой игры такую же радость, как и расшалившийся «раб». Но платье, принявшее на себя весь накал мести «раба», перестало существовать как шедевр её творчества. Обратилось в рваньё, и Нэя размышляла о возможности его починить, сокрушаясь, что у неё нет такой уникальной ткани, достать которую можно было только в стране Архипелага.

— Думаешь, рабы вели себя иначе, когда срывались со своих цепей?

— Зря я простила тебя, — Нэя закрылась от него пледом и отвернулась, продолжая игру. Раб должен был вымаливать прощение. — Когда ты срываешься со своей цепи, я перестаю любить тебя. Кому это может нравиться?

— Но тебе не следовало напоминать мне о своём прошлом. Так что мы обменялись с тобой равными ударами. Не советую тебе навязывать впредь своих игр. Ты никогда не сможешь просчитать мою реакцию. И не мечтай, — он нежно гладил её бледное от освещения под морское дно тело, стащив с неё плед. Нэе очень хотелось с ним поласкаться, но она хотела поломаться подольше.

— Никто не мешает тебе переселиться сюда. Притащи сюда своё барахлишко и живи тут всегда. Здесь же по любому пусто, а я тут редко бываю.

— И что обо мне будут думать?

— Не всё ли равно.

— Тебе всё равно, это да! А я что тут терплю? Я уже давно для них падшая. И для тебя тоже ничуть не ценность, раз ты так смеешь… — тут Нэя вспомнила свои забытые уроки в театральной школе и очень натурально заструилась слезами, как и природа за стенами, вспомнив Тон-Ата и своё туманное отчего-то, большинством наполняющих его дней, прошлое с ним, которое она неосторожно обнажила. Будто впустила Рудольфа туда, где его не было раньше, и он там наследил, вытряхнул все её сокровенные ящички, разбросал любимые вещички.

— Больше я к тебе не приду! — она уже забыла, что заплакала понарошку, поскольку обиделась вдруг по-настоящему.

— Да куда ты денешься, — он развернул её к себе лицом, ловя губами её ресницы.

— Кого я полюбила? — бормотала Нэя.

— Контрасты, — сказал Рудольф, — они дают острее прочувствовать то, от чего так быстро наступает пресыщение.

«Не от этих ли контрастов и сбегала Гелия»? — думала Нэя про себя, но боялась разозлить его всерьёз.

— У тебя нет прошлого. У тебя только настоящее. Я тоже ревную тебя к прошлому, как и ты меня. Но твоё прошлое принадлежит мне, как и всё в тебе. А ты моего прошлого не узнаешь никогда. У меня всегда перед тобой есть преимущество, — и он достал из-под своей подушки браслет в виде чёрной змейки с жёлтым кристаллическим глазом, загадочно мерцающим в полумраке.

— Ты починил мой браслет? — обрадовалась Нэя. Розыгрыш удался. Он решил откупиться подарком. Но таким, который привёл её в нешуточный трепет, — Почему браслет стал меньше? — Она схватила его и надела на запястье. На предплечье он уже не годился из-за меньшего размера. Рисунок на теле змейки был несколько иным, по её хребту проходила заметная изумрудная полоска, чего не было прежде. — Ты обработал её каким-то составом? — предупредила она его объяснение своим же ответом. Змейка приобрела загадочную и несвойственную ей раньше флюоресценцию. Его страстные объятия не дали ей времени для размышлений. «Раб» умолял о прощении, а «госпожа» не умела долго сердиться…

— Возможно, и живут на свете такие люди, к которым этот свет благоволит, и они не видят его изнанки никогда. Они больше всего и любят выступать в роли обличителей чужой безнравственности. А вот нам с тобою в этом смысле одинаково не повезло. И ты, и я, мы нахлебались этой изнанки. И что нам чья-то мораль? Именно потому, что мы заглянули за край, мы с тобой и ценим счастливые мгновения, что на обидно короткий миг дарит нам твой Надмирный Свет. А ты, несмотря на мои причуды, ведь любишь меня? Потому что знаешь, что я тоже люблю тебя. Мы хотя и контрастные с тобой, но созданы друг для друга. А моя любовь, она такая же, как я сам. Я девять лет помнил тебя!

— Разве это много? Я даже не ощутила этого времени. Если есть любовь, для неё нет времени. А то, что разрушается от времени, это уже не любовь. Это другое, то, что пристроилось рядом с любовью под общее название. Ты ведь никого до меня не любил? Ты забыл о тех, кто были в твоём прошлом?

— Нэя, даже у животных отличная память! Я помню всех.

— А Гелию сам же обещал забыть, как будто её и не было…

— Я имел в виду другое. Не её забыть, а самому измениться.

— Ты и изменился. Но иногда я жалею, что ты не прежний…

— Если я тебя не устраиваю, так я же тебя не удерживаю. Твой выход свободный, даже при том, что я буду страдать без тебя.

— Ты никогда не будешь страдать! Потому что я не собираюсь тебя покидать, — она капризно надула губы и милостиво подставила их для поцелуя. Он, как и свойственно бывает мужскому роду, был не чуток в отношении её женских игр. Он думал, её обидаискренняя и очень старался утешить, чем усиливал полноту её ощущений от победы над ним. А она того и добивалась — усиления его страсти в результате совсем нехитрой игры.

— Я не хотел тебя обижать. Но ты свободна. Уйти в любое время.

— Я не могу быть свободна, если люблю. Любовь не может быть свободой уже потому, что она привязывает. Свобода же и есть отсутствие привязанности.

Утром Нэя опять куксилась, отказалась от утренних ласк, ворчала на него из-за порванного платья. Как добираться домой? Но по счастью из-за дождей можно было добраться и в дождевике. Они стояли в холле «ЗОНТа». Искрились города Нэиля. За прозрачными стенами лил дождь, и голографические города казались загадочной цивилизацией, затонувшей неведомо когда, где.

— Как в Атлантиде, — сказал Рудольф, — а ты как русалка.

Нэя в синем, как колокольчик, дождевике выглядела трогательно и смешно. Рудольф прижал её к себе.

— Русалка, — повторила она, — ты русский, а русалка — женщина вашей расы?

Рудольф прижал её к себе ещё теснее, она тыкалась в его сине-серебряный комбинезон, играя поясом, в котором было спрятано оружие и связь, они улетали патрулировать горы на границе с пустынями.

— Руд, ты такой красивый, у меня заходится сердце, когда я вижу тебя со стороны. Ваши русалки такие же, все красивые?

— Русалка — сказочный персонаж, а не синоним русской девушки. Русалки живут под водой. В Атлантиде, фантастическом подводном царстве. Но может быть, где-то они и есть, на ещё не открытой планете?

Нэя смотрела влюблённо, — Разве ты сам не фантастический? Разве я сама не стала персонажем фантастической чьей-то выдумки? Кто изобрёл сюжет моей неправдоподобной жизни? Встреча с тобой изменила всё мое существо, и мне кажется, я живу не в реальности, а в выдумке. Настолько мне хорошо с тобой.

— Не боишься захвалить? Вдруг возгоржусь? — смеялся он, но радуясь её обожанию. Засунув руку под дождевик, надетый на одно бельё, он заботливо спросил, — Не застудишься? Не торопись. Не по лесу же тебе брести по раскисшим тропам. — Он связался с кем-то по связи и велел ей ждать Арсения, поскольку тот должен был ехать куда-то за пределы стен и по пути довезёт её до кристалла. Нэя вовсе не была в восторге при мысли от встречи с Арсением.

— Больше не будем так играть, — сказала она. — Иначе я разорюсь, если ты будешь рвать настолько дорогие платья.

— Я тебе заплачу за два платья. У меня как раз остались деньги. Можешь вернуться и взять их. Все и бери, какие там есть. Они хранятся в стенном шкафу, где валяется мой халат. Арсений будет послушно тебя дожидаться у стоянки машин, раз он обещал.

В ней вдруг заявила о себе прежняя Нэя, та, что не отказывалась от денег, не в пример теперешней, ставшей сказочной богатой, — и вовсе не в смысле денежного изобилия. Она протянула руку и выхватила протянутые деньги, будто кто мог подсмотреть и подумать о ней как об особой деве. Неопределённое будущее опять задышало в спину. Так поступала Гелия, опустошая карманы Рудольфа вчистую, используя его непонимание многих реалий бытовой жизни. Он жил частично в другом мире, где насущные его потребности как-то удовлетворялись без тех затрат, что у людей в Паралее. А Гелия знала, наблюдала лицо нищеты и боялась столкнуться с ним по-настоящему близко, как те, кто от соприкосновения с этим жутким феноменом всякого неправедного социума, столь быстро утрачивал природные и яркие краски. Потом и Нэя стала бояться унылой униженной гримасы этого лица, смотрящего слишком уж впритык из мира почти поголовного неустройства. Пусть этот мир отгорожен высоченной стеной, он всегда рядом, ощутимо дышит и будоражит пугающими образами.

— Ладно, — произнесла она беззаботно, — провожу тебя и вернусь за своей одеждой. А то правда, жалко платье. Оно очень дорогое. Я постоянно в убытке, это предприятие с пошивом дорогой одежды очень затратное. У меня никогда концы с концами не сходятся. Я плохо считаю, а меня все обманывают. Мой бухгалтер честен, вроде бы. И Эля, вроде бы, тоже, и мои мастера, и швеи стараются, послушно работают даже по ночам, за сущие крохи, если соотносить их прибыток с моим. Но как-то так получается, что кто-то невидимый, бестелесный, хронически подворовывает моё имущество. Вечные недостачи, то тут, то здесь. Может, мне всё бросить и попробовать поступить учиться в Академию? Ах, нет! Это тщетные устремления. Ведь у меня нет друзей, способных определить меня в здешнюю Академию для поднятия уровня образованности, как, например, есть такой тайный друг у моей Эли… — Нэя с лукавым укором взглянула на него. — Хотя в прошлом и у меня был друг, обещавший устроить меня в недоступную Академию…

— Зачем тебе оно и надо теперь? — спросил он, став серьёзным. — В своём семилетнем заточении ты, похоже, освоила такие уровни образования, что даже я порой встаю в тупик от твоей эрудиции. А местные богачи, как я понимаю, вовсе не превосходят своим интеллектом рядовых обитателей. Только если своим бесстыдным обманом, наглым вымогательством…

— Ты же понимаешь, что я не вымогательница? Если иногда я и опустошаю твои карманы, то…

— Ну, что ты такое несёшь! Как я могу такое думать о тебе? Хочешь, когда я вернусь, будем играть в прошлое? Я сам приду к тебе ночью…

Нэя спрятала лицо у него на груди. Она была похожа на какого-то эльфа в своём колокольчике — просторной пелерине, сшитой специально для дождевой погоды. На её счастье пелерина завалялась каким-то чудом в шкафу у Рудольфа. А то она готова была заставить его послать хоть кого, чтобы Эля принесла ей другую одежду. То далёкое уже утро, когда она брела по городу жуткой растрёпой, вызывало дрожь при одной лишь попытке прикоснуться к этим запретным воспоминаниям…

— Когда ты устанешь от своих игр и станешь взрослым? — строго спросил маленький эльф с милым женским лицом, глядя снизу вверх, — Вы уже кандидат в дедушки. Вам не стыдно?

Мимо кто-то проходил, на них смотрели. Но они продолжали миловаться у всех на глазах. Да и вообще, в полностью закрытом для местных секторе «ЗОНТа» Нэя никого не боялась. А на тех, кто был за его пределами, уже не обращала внимания. Надоело. Да и они устали обсуждать её. Привыкли.

— У нас на Земле даже дедушки ещё юноши. Почему и не играть? Разрешаешь мне такую игру?

— Руд, я так благодарна, что ты починил браслет, мою змейку. Она стала ещё краше, чем была. Браслет моя память о маме. Он когда-то принадлежал ей…

Рудольф спрятал лицо в её волосах и ничего не ответил.

«Его чувства к тебе низменные»!

Нэя не захотела ехать вместе с Арсением. Какое-то время она наблюдала из окна, как Арсений топчется внизу возле своей машины, ожидая её. Потом выбралась из наземной жилой части «Лабиринта» другим выходом, что выводил в лесопарк. Дорога по лесным прогулочным тропинкам была короткой, а что подумает Арсений, когда не дождётся её, всё равно.

Однако, она еле добрела до кристалла. Её мутило, и сильно болела поясница. Рудольф, соединившись с нею по связи, стал ругаться. Не потому, что напряг Арсения и заставил его ждать впустую, а потому что сильно похолодало, а она была в одном тонком дождевике. Она не стала ему жаловаться. Он потащил бы её к Франку после того, как вернулся бы. И мог бы обо всём узнать. А так, пусть ничего пока не знает. Она легла в свою постель и долго не могла согреться. Пока дошла, дождевик остудил её тело до дрожи. Её знобило и вылезать, чтобы согреться под душем, не хотелось. Но симптомы не огорчали, а радовали. Она знала и от бабушки, и от других женщин, что так бывает у многих в начальные дни беременности. Лёгкое недомогание, похожее на отравление. «Потом я пойду к Франку сама». Но сейчас, когда лили дожди, выходить не хотелось никуда. Как хорошо, что ей никто тут не указ, и она может валяться хоть целый день. Именно этого ей и хотелось.

Вошла Эля с подносом, а вместе с нею вошла радостная и розовощёкая Икринка. Она сильно изменилась, и Нэя, хотя вид у Икринки был цветущий, тоже знала о причине её внешней перемены. Но сама Икринка молчала об этом. Она уже не откровенничала с Нэей как прежде.

— Ты болеешь? — спросила Икринка.

— Нет. Дожди. И я отдыхаю.

— Эля сказала, что ты вернулась в очень плохом самочувствии. Почему? Он бьёт тебя, как мою маму когда-то?

Нэя возмутилась, — Нет, конечно! Он же любит меня.

— Ты выглядишь утомлённой и нездоровой, у тебя под глазами голубые тени. Вот я всегда выгляжу хорошо. Антон даёт мне только радость. А ты не имеешь даже сил на работу. Эля уже успела мне наябедничать, что в последнее время все ваши дела запущены из-за того, что ты забросила свою «Мечту», и она скоро превратиться из дорогущего салона в убогий сарай, заваленный недошитым и отсыревшим тряпьём. Возьми себе на заметку, каковы твои подручные, что готовы жаловаться на тебя первому встречному. Во всяком случае, я никогда не была на откровенной волне с твоей Элей — пошлой раскраской под то, чем она не является. И на дружбу со мной у тебя тоже нет сил. Где они, твои силы? Куда пропали? Ты так сильно устаёшь от него?

— Совсем я не устаю. Просто нездоровится. Дожди. И от твоего отца мне только одно счастье. Как ты можешь так скверно о нём думать? Он изменился. Человек не остаётся неизменным. Люди вообще меняются. Со временем многое осмысливаешь, раскаиваешься в своих поступках, меняешь поведение, мысли.

— Ты о себе или о нём? — насмешливо спросила Икринка.

— Я рассуждаю вообще. О духовном росте человека. Никто не остаётся в неизменности. И если нет духовного роста, то возникает попятное движение к деградации личности.

— Как научно ты выражаешься! Нахваталась тут словечек среди местной заносчивой публики. Но он ничуть не изменился.

— Тебе-то как это понять?

Икринка с любопытством изучала Нэю, — Ты всё же красивая, хотя ты и подурнела в сравнении с тем временем, когда ещё не была зависимой от него. По поводу твоего духовного роста не берусь судить. Ты и тогда была умной, когда мы только встретились. Только вот скажи, тебе не бывает иногда стыдно того, что у тебя такая заметная грудь? Я считаю, что грудь унижает женщину, и было бы лучше, если бы она не выделялась. Но природа с нами не советуется, каковыми нас создать.

— В юности я тоже стеснялась своей груди, — улыбнулась Нэя, — считала уродством и утягивала. «Мать Вода»! — говорила я, видя себя в зеркале, когда примеряла новое платье, — «зачем ты надула мне эти шары»? И когда мне не ответил взаимностью один человек, хотя тогда было почти детство, я уверилась в своём неполноценном виде окончательно. Но потом появился твой отец. И он полюбил меня… Всю целиком, понимаешь? И считал и считает, что я шедевр. Это и есть любовь.

Икринка усмехнулась, — Он-то, да! У него же все чувства низменные.

— Ты хочешь сказать, что я способна будить только низкие чувства?

— Причём тут ты? Речь о нём.

— Ты не любишь его. Твоё полное неприятие его мешает тебе его понять. Люди, рано или поздно, все сталкиваются с изнанкой бытия, заглядывая за край жизни, и каждый меняется от этого. Но у одних хватает сил остаться гармоничными добрыми даже после страшных испытаний, как например, твой Антон или доктор Франк. А другие люди заболевают от испытаний, не выдерживают. И им иногда надо помогать исцелить те трещины, что остаются от ударов, наносимых временами некой страшной силой, скрытой в нашем мироздании. Надо прощать людей, понимать их, жалеть, а не судить столь безжалостно.

— Послушала бы я тебя, если бы он бил твою маму, как бы ты простила его тогда. Если бы тебя бросил в провинции, купаясь в своей технической роскоши и, по сути, живя в будущем по сравнению с тем, как жила я. Тебе-то твой отец, когда был жив, давал всё, что имел, любил, как никто потом. Сама же рассказывала. Ты помнишь, как играла на его коленях, помнишь сладости, которые он тебе дарил, платья и игрушки. А что помню я? Кроме его чудовищной куклы, похожей на умерщвлённую копию меня самой. Угодил, ничего не скажешь. Я в детстве её даже боялась. Таращится как живая, а неподвижная. На ночь я всегда запихивала её в шкаф и не хотела бы и вообще видеть, но бабушка упорно сажала её на моё креслице, расчёсывала её и стряхивала пыль временами. И ни разу не приласкал, не насмешил, не поиграл. Ну, если не считать того раза, когда приехал раз после гибели мамы и плакал у нас в саду.

— Плакал? Рудольф? Ты никогда не простишь его?

— Нет.

— И ты никогда не сможешь принять меня как ту, кто ему близка?

— Тебе я прощаю всё. Тебя я люблю. Только мне… жалко тебя.

— Я ведь тоже с десяти лет жила без родителей. С бабушкой и братом.

— А я всю жизнь с Хагором и старшей мамой. И если Хагор хоть как-то любил меня, то Инэлии не было до меня и дела.

Нэя сжалась при упоминании имени Хагора. Но был ли тот в горах, и тот, кто был дедом Икринки, одним лицом?

— Твой дедушка, он какой? Он необычный?

— Не понимаю, о чём ты? Почему он должен быть необычным? Обычный провинциальный пьяница, каких много всюду. Но он добрый.

— Я бы так не сказала. Он… — Нэя не знала, как возможно дать точную характеристику больному, непостижимому и однозначно страшному Хагору. — Как должно быть плохо жилось тебе вдалеке от мамы, — сказала она, искренне жалея Икринку за сиротство. За то, что девочка провела детство и отрочество в компании такой вот странной парочки — Хагора и его, кто она ему и была? Инэлии.

— А ты помнишь свою маму? — смягчилась Икринка.

Нэя протянула ей руку с браслетом, — Видишь, это мамин. Память. Она была умная, изысканная. Она невозможно страдала, что мы очутились в бедности. Я-то получилась в бабушку. Смешная отчасти. А мама была неправдоподобно хороша.

— А что с нею стало?

— Она пропала. Может, её убили, когда она неудачно попала под облаву, а там кто-то открыл стрельбу. Может, она заблудилась в тоннелях, куда отправилась? Вышла где-то очень далеко и блуждает в пустынях до сего дня… А может, её похитили. Один негодяй из Департамента безопасности домогался её. Мы думали на него. Но неизвестно ничего.

— Как страшно! Ты сильно плакала, когда твоя мама пропала? Долго ждала её и не верила в то, что её нет на свете? — Икринка расширила глаза и стала совсем маленькой напуганной девочкой, если по виду.

— Да. Было тяжело настолько, что только детский разум и помог мне пережить ту потерю… Ведь в детстве всегда веришь в чудо. Я заставляла себя верить в то, что она вот-вот вернётся, поскольку вышла из дома лишь по делам. Погружалась в те воспоминания, когда она была жива. Вот мы гуляем с нею по лесному посёлку, по тому, где и жили при жизни папы… до своего переезда в тот ужасный дом на окраине большого и ужасного города, какими они казались маме… Не мне. Я быстро там привыкла. А прежде у нас были удивительные рощи, сады, тишина. И только там мама рассказывала мне, как устроена жизнь, что такое любовь. А после изгнания, без папы, она почти всегда молчала…

— И что такое любовь?

— Мама говорила мне: «Вот смотри, цветы вокруг прекрасные и душистые. Но что они без чёрной жирной почвы? Из которой они растут, чем питаются, не только и растворённым вокруг светом. А почва без цветущей растительности? Не говоря о том, что без растений она и не могла возникнуть, она была бы убогой пепельной пустыней. Они необходимы друг другу. И почва, и цветы. Так и любовь человека. Красота чувств, их радость не может висеть в эфире, их питают инстинкты — это их почва. Она без них бесцветная, без образа и красоты. А они без неё не умеют питаться. Они взаимосвязаны, взаимно необходимы. Без природных инстинктов не будет и радости, украшения жизни и чувств. Всё нужно. И нельзя презирать отца за то, что он хочет любви и радости, как и ты. И все остальные.

— Я презираю его не за это.

— А за что?

— За всё.

— А я простила его. И люблю. И за своё прощение я получила от Надмирного Света счастье любви. И он со мною, ты даже не знаешь, какой он хороший. Если бы ты простила, сблизилась с ним, он стал бы другим, а ты не даёшь ему даже приблизиться к себе. Не говоришь с ним никогда.

— Довольно с него и твоего прощения. Не слишком ли много ему даров со стороны твоего Надмирного Света? А твоя змейка мне не нравится. Она похожа на живую змею. Страшная. Что за глаз у неё?

— Кристаллы хризоберилла. Так говорит твой отец. Он и сам не очень понял его происхождение. Может, он сказал, здесь в бесконечных горах скрыто много сокровищ. Ведь Паралея почти не изучена.

— Твоя мама любила камушки, как и моя?

— Не знаю. У неё их не было. Это всё, что и осталось. Может быть, бабушка всё продала, когда мы бедствовали. А когда мы с Нэилем подружились с твоей мамой, она дарила мне много кристаллов. Нэиль делал из них бусы, заколки. У мамы была ещё одна змейка, но она пропала вместе с ней. Она с ней не расставалась. А у меня осталась другая для предплечья. Их было две, большая и маленькая.

— Я мамины браслеты все бросила в провинции. Я не хочу памяти о прошлом. Оно было грустное. А сейчас мне хорошо. А тебе в прошлом было лучше, чем сейчас? Если тебе так дорога эта память?

— Нет. Дело в другом. Память дорога любая. И прекрасная, и печальная, и даже страшная. Она любая — моя. Я из неё выросла как из почвы. Ведь и почва иногда губит растение, — то замокнет, то высохнет чрезмерно.

— Ты как Антон. Он же ботаник. Почва, растения, цветы. Он это любит. Он и меня называет земным цветком «Лесным Ангелом».

— Антон рад тому, что будет ребёнок?

— Рад.

— А ты?

— Не знаю. Я стараюсь об этом не думать.

— Как это?

— Так. Не хочу. Живу настоящим. И вообще, мне пора! — и она ушла. Даже не выпив фруктового горячего напитка, даже не съев пирожных, привезённых Элей, сливочных «бомбочек». Вошла Эля и тихо села на место Икринки и принялась поедать пирожные.

Умение Эли опошлять целый мир

— Тебе сейчас вредно сладкое, — сказала Эля, хитрая и наблюдательная. — Лишний вес вредит в твоём положении, да и в любом положении. А мне можно всё. Он знает?

— Нет.

— Почему?

— Боюсь сказать.

— Не бойся. Это тест на любовь. Если любит, обрадуется. Нет, так и пошёл вон!

— А если и любит и не обрадуется? Зачем ему дети от местных?

— А он-то кто? — Эля с удивлением прекратила жевать, посмотрела на Нэю. — С неба, что ли? — и хотя это была насмешка, Эля и не подозревала, как близка она к истине.

— Что новенького болтают обо мне? Или уже устали?

— Как же, устанут они! Говорят, что скоро ты ему надоешь и получишь пропуск за стену.

— Почему бы это?

— Опыт их этому научил.

— Разве они имеют подобный опыт?

— Нет. Но это их обобщённый житейский опыт.

— А что думаешь ты?

— Без обид? Я не верю в твоё будущее с ним.

— Я не стою?

— Не то. Я ему не верю. Никому вообще. Любви нет, Нэя. Это твоё самообольщение. Ты жертва романтического воспитания, принятого в вашей «элите духа». А ведь известно, чем всё это закончилось для твоей мамы, для тебя, да и для меня. Я так верила твоей бабушке, когда она водила нас с тобой в школу этикета и уверяла: «Девочки, вы будете блистать. Вы вернётесь туда, откуда столь трагически свалились мы с Ксенэей». Я ей говорила, я же ниоткуда не сваливалась. Но она мне внушала, что с такой красотой облика я сразу найду аристократа, если овладею манерами, необходимыми для подъёма в более высокое сословие. И вот оно моё сословие! Бандит Чапос и его усадьба в безумно отдалённой провинции с навозными кучами от дойных домашних животных! Он же любил хлестать молоко, любил масло и сыр, чтобы всё свежее, у него и собственная домашняя сыродельня была, где работали местные жители. Только ведь и мне доставалось работёнки на обширных домашних огородах! Руки все испортила. Смотри! — Эля выставила небольшие кисти рук с заметно вздутыми жилами. — Хорошо Азира наставила на путь истинный. Да потом ты спасла меня. Но тут, согласись, кому нужны мои хорошие манеры? На меня смотрят, как на низшую обслугу. И когда я говорю, что учусь в Академии, они мне в лоб: «Под кого так удачно легла? И кто же это на тебя польстился»? Возьми опять же Ифису. Культурная, развитая женщина. Всю жизнь скитается. Тут встретилась в столице. На себя не похожая, но уже в плохом смысле. Упадок в душе, упадок и во внешности. Порвала все свои связи с прошлыми знакомыми, с друзьями. «Не нужны они мне, — говорит, — буду грехи отмаливать в Храме. Наказание мне не только участь моя, но и судьба дочери». Рассказала, что её дочь пропала. Где она, ей никто не сказал. И представь, сама Ифиса её не знает в лицо. Она же с рождения у отца, а Ифисе туда хода не было, и ей велели забыть, что она мать. Она, вроде, и забыла. Да вот напомнили. Как всё было хорошо, как умна и одарена была девочка, — так это всё аристократическая кровь постаралась. А как несчастье произошло, так это вина Ифисы, недостойной родительницы. Каково ей? Она постарела сразу. И опустилась заметно.

Нэя знала, что у Ифисы дочь была одна, а сыновей двое. Но никого из детей она так и не увидела после того, как Ал-Физ выгнал её из своего имения, — Я не понимаю, как она могла простить этому чудовищу то, что он лишил её всего, отнял собственных детей? Ни разу не дал ей возможности встретиться с ними. Говорил ей, что незачем их травмировать, раз они другую женщину считают за свою мать. А она продолжала любить его… Может быть, выросшая дочь сбежала с каким-то возлюбленным, кого не одобрили её родители?

— Конечно, сбежала. Видимо, мачеха была такова, что даже страх быть найденной всесильным отцом, быть жестоко им наказанной, не остановил её. А ведь найди отец её, то избранника уж точно отправили бы в Надмирные селения. Если сыновья в чём не преуспеют, тоже Ифиса будет виновата, — заключила Эля.

— Зачем она рассталась с Франком? — спросила Нэя у самой себя, — он бы всегда поддержал её. Она ему нравилась. Он такой добрый.

— С каким Франком? Ты знала, с кем она была? Никто бы её не поддержал. Мы никому не нужны. Нигде не нужны. Только детям, да и то, пока они маленькие. А Ифиса не нужна и детям. Мир чёрствый, корыстный. Зачем нам вбивали в голову прекрасные сказания и представления о действительности? В школе этикета и потом в театральной школе? К чему люди обманывают детей, себя, прикрывая жизнь искусственно вышитыми цветами там, где воняют мусорные кучи? Как мне воспитывать детей? Учить их барахтаться в грязи, чтобы в ней не захлебнуться и отращивать когти, чтобы защищаться или заниматься этой самой иллюзорной вышивкой миражей? Хотя я их и не воспитываю. А моя мать даёт им полную волю и только кормит. Понятно, что на мои средства. Говорит: «Жизнь всему научит». Она и научит, знать бы чему? Вдруг тому же, чему выучила папу Чапоса? — расстроившись от собственных умозаключений, Эля ушла, она съела только пару пирожных. Так что остальные съела Нэя. Может, и вредно, а вкусно. Да и настроение от сладкого приподнялось. Нет, Нэя не была чёрствой, но горе Ифисы и сама Ифиса были так далеки от неё. И чужда ей была горькая, отдающая плесенью мусорной кучи, философия жизни Эли.

Эхо чёрного колдуна

Сезон дождей закончился, и природа вокруг обрела своё, всегда недолговечное и всегда вечное, цветение. Нэя решила при первой же вылазке в столицу навестить Ифису. Она часто думала, почему за всё то время, как покинула она пределы столицы, они с Ифисой перестали дружить? Не встречались, исключая одну чисто случайную встречу в «Доме для лакомок». Ифиса была так нужна сейчас, когда не осталось ни одной подруги. А Эля, как считала обиженная ею Нэя, никогда таковой не была, только приклеившейся к ней, к её чистой привязанности, идущей из их общего детства, хитрой прилипалой.

Она вышла на террасы, расправила грудь, чтобы вдохнуть в себя пряный аромат засыпающих к ночи цветников. И тут же невольно сжалась, настолько пронзительной была окружающая сырость. Все террасы оказались неряшливо залиты водой, даже столик и кресла заляпаны грязью. Нерадивая служащая из рабочего штата дома «Мечта», назначенная Элей следить за уличной территорией, прилегающей к кристаллу, и не подумала о том, что хрупкую мебель надо убирать во время полива. Да и увлажнённые недавними дождями цветники поливать не требовалось, а только следить за чистотой открытых террас. Расчищать от наносного мусора и листьев, устранять влагу со ступеней, по которым все ходили. Но дворника у них уже не было, а назначить кого-то, кто его заменял, не означало, что порядок будет наведён. Никакого порядка и не было нигде.

Скользя по мокрым ступеням, Нэя спустилась вниз, досадуя на откровенную халатность ко всему, какую проявляли бездельницы девчонки и прочие бабёнки-швеи, не боясь строгого спроса со стороны хозяйки. Эля, разжалованная из близкой подруги в помощницу по хозяйству, была с ними зачастую солидарна, поскольку не хотела вызывать их нелюбви. Они все дружно распустились, позволяли себе спать, сколько им влезет, обленились вместе с отрешенной от дел Нэей. Кое-как шили, грубили взыскательным клиентам, днями не убирали приёмную для посетителей, сам зал показов, утерявший былой и безупречный вид. Полы не сияли уже так искристо, тут и там валялись крошки от съестного, обрывки упаковок для изделий, рассыпанные пуговицы, нитки и утерянные иглы. Стулья были завалены тряпьём, — какие-то недошитые платья вперемежку с уже готовыми. Дошло до того, что в здание забирались мелкие грызуны из леса, ползали насекомые, притаскиваемые на грязной обуви, а никто за этим не следил, полы то и дело не мёл, не протирал. Даже внутренние двери начинали скрипеть, разболтанно хлопать, а то и закрываться с трудом. Или от некачественной работы изготовителей, или от небрежного отношения к ним со стороны тех, кто ими и пользовался.

Тут все жили как временщики, и вели себя соответствующе. Подиум зарос жирной пылью, картины-украшения на стенах выцветали. И только искристые стены регулярно мыли специальные рабочие, присылаемые Администрацией города, следящей за внешним блеском всего комплекса зданий в ЦЭССЭИ. Возникало странное ощущение ветшающей на глазах непрочной декорации былого великолепия. Это был тревожащий знак надвигающихся перемен вовсе не к лучшему. Но где была скрыта причина таких перемен, Нэя не понимала, а поговорить о таких тонких материях было не с кем. Возникало зыбкое, неуловимое, а ощутимо холодящее чувство, что так уже было. В разваливающемся потихонечку, как бы исподтишка, старом и заброшенном доме Тон-Ата, из которого ей пришлось уйти. Да что там! Убежать. Загородный прежний дом Тон-Ата по сию пору снился лишь в тягостных снах, когда в огромные окна пытался влезть тёмный Чапос, и страшные призраки шаркали за стенами в гулких коридорах…

И вот теперь, прежде драгоценный кристалл «Мечта», ставший родным домом, перестал быть дорог. Что-то глубинное в её душе готовилось на выход отсюда, в некий путь неведомо куда.

У Рудольфа она больше чувствовала себя дома, чем тут. Но представить себе окончательное переселение в здание «ЗОНТа» и в секретный, соединённый с ним подземный город Нэя не могла. Да и не было ей такого предложения. Один раз был разговор, да и тот какой-то неконкретный. Вот почему и возникла тоска по Ифисе. Ифиса всё бы поняла. По возможности бы всё рассудила. Как могла, объяснила, ласково успокоила. И сведения о несчастьях и резком обеднении Ифисы вызвали тревогу, желание помочь ей, чем возможно, дать поддержку, как сделала в своё время и Ифиса, когда Нэя к ней прильнула, оставшись в беспомощности.

В «Мечте» же никто ничего не контролировал, и всё растаскивалось во все стороны. Витрины не оформлялись уже столько, что не только заросли пылью, но и выставленные образцы как-то подозрительно поредели, и опустошение выглядело уже до неприличия заметным. Уникальный макет «Зеркального Лабиринта» покрылся пылью, цветы, его обрамляющие наполовину усохли, наполовину неряшливо разрослись, а само его освещение погасло, поскольку сложному устройству требовался ремонт. Стеклянные птицы и хрустальные цветы пропали, словно у птиц ожили крылья, и они улетели, прихватив и цветы для своего неведомого мира. Часть цветов побилась, остались осколки. Видимо, воры спешили. Кто и когда их украл, вызнать не удалось, поскольку именно на момент их пропажи отключились камеры слежения, а ключ от витрины так и не был найден. Пришлось ради поливки уже живых цветов открыть витрину, сломав кодовые замки, и доступ туда был открыт всем, кто и входил в здание «Мечты». Сам макет не утащили по причине его неимоверной тяжести. Но кто-то пытался, поскольку его заметно повредили, поцарапали фасад и накренили часть башен, частично расколов при этом синее дорогущее стекло, изображающее озеро. Воры попросту были не в курсе, что макет прикручен к полу витрины.

Явилась Лата Хонг. Она кричала грубым повелительным голосом на весь персонал Нэи, собрав женщин и девушек в зале показа. Единственный раз за всё время Нэя была с нею солидарна. Она ни разу не одёрнула Лату, как делала прежде. Стояла, сжав губы и солидарно с Латой хмуря брови, искренне обиженная на свою свиту. Чудесный макет — волшебное светящееся диво «Зеркального Лабиринта» в миниатюре, — посягательство на него простить было невозможно. Если уж за тряпьё, тоже недешёвое, спроса, по сути, и не было, то тут уж Нэя очнулась от своего всепрощенческого безразличия.

Лата потребовала у Нэи оштрафовать всех служащих «Мечты» на половину заработанного за текущий сезон, раз уж они не уследили за всеобщим добром. Если сама Нэя не понимает распущенности негодников, жалея всех, то Лата отлично понимает, что воры имеют пособников, таящихся в недрах самой «Мечты».

— Вы просто обязаны возместить себе ущерб, поскольку затрачены были ваши средства, а также средства «Зеркального Лабиринта», — ответственного спонсора Дома «Мечта», — Лата повелительно оглядела служащих, а потом перевела взгляд на их хозяйку. Та уплывала своими мыслями куда-то, где всё укутывал мрак неизвестности, подобно зарослям лесопарка ночью. И такой знакомый, любимый лесопарк вдруг начинал казаться страшным диким местом с неведомым кусачим зверьём за чёрной колеблющейся ширмой, отгораживающей привычную прогулочную дорожку от их возможного нападения…

— Госпожа Нэя, вы хотя бы слушаете, о чём я?

Нэя молчала, и в данном случае молчание было знаком согласия. Ей было жаль не только прекрасного испорченного макета, но и многое другое. А деньги, раз уж так сложилось, что Лата подвела под штрафы законное основание, самой Нэе вовсе не будут лишними. В будущем. Каким оно будет? Какое уж там сложится…

— Вы так добры, госпожа Лата. Даже не знаю, чем я заслужила ваше такое искреннее участие в моих вечных неполадках…

Служащие, в том числе и Эля, все дружно устремили на Нэю взгляды, полные укора. Не заступилась, не поверила объяснениям и уверениям в невиновности. Мало ли в «Лучшем городе континента» обитает нечестных и жадных до чужого добра особей?

— Отслеживать всё, что происходит у вас, моя чуткая и доверчивая госпожа Нэя, не моя личная прихоть. Но доверие слишком дорогая драгоценность, чтобы одаривать ею тех, кто того не заслужил. За эту дополнительную нагрузку мне доплачивают. Оплату я получаю из рук Главы Хоз. Управления, понимая, что это не его личная прихоть. Я же никогда не путаюсь под ногами влиятельных и занятых людей из «Зеркального Лабиринта, в чьём владении и находится здание, где вы столь плодотворно трудитесь со своим, увы! Не всегда безупречным коллективом, — пояснила она уже сухо.

Эля хмыкнула, Лата добавила, что лично она во все хозяйственные и финансовые тонкости посвящена в силу своей уже деятельности. Из «Зеркального Лабиринта» попросили лично Инара Цульфа навести порядок в зарвавшемся, голубином лишь по виду, стаде Нэи — простодушной пастушки, заподозрив заметное опустошение Нэиного хозяйства и распущенность обленившегося персонала.

— О вас так заботятся, настолько переживают за ваше личное благополучие, — даже очевидная ревность и зависть не смогли лишить Лату её честности. — Вы счастливая женщина, — с Латой случился вдруг приступ откровенности, и присутствие служебного персонала её ничуть не смущало, — Вы даже не понимаете, как вас любят… как вам повезло обрести покровительство, настолько высокое… — тут она поперхнулась и не стала пояснять, кто же конкретно заподозрил неладное, кто «любит» и «переживает». Об этом и так все знали. — Урон, причинённый «Мечте» нерадивым персоналом, будет восполнен из их же заработанного дохода. Так решил Глава Хоз. Управления. Кто виновен, кто нет, пусть сами меж собой выясняют. Пусть сообща следят за порядком там, где и трудятся, — таким вот маневром Лата вывела себя как мишень для ненависти со стороны тружениц «Мечты». Какой с неё спрос, если господа сверху так постановили? Никто же не пойдёт разбираться с самим Главой Хоз. Управления. Одна лишь Эля при её последнем пояснении презрительно сощурила свои хитрые глазки. Она отлично знала, насколько автономна Лата в своём произволе. Всё отнятое у тружениц, пополнит личный бюджет властной вдовы, и лишь малая часть будет передана прекраснодушной растяпе — хозяйке «Мечты». Покровитель без озвученного имени, скрывающийся в недрах «Зеркального Лабиринта», был лишь ширмой для репрессивных мер Латы, о чём также догадалась Эля. И если к Инару Эля и могла приступить с допросом из-за лишения себя части заработанного, то в «Зеркальный Лабиринт» уж точно хода ей не было. «Зеркальный Лабиринт» и для Инара являлся отличной защитой от просьб Эли о смягчении кары. Глава Хоз. Управления всегда догадывался о воровстве своей наложницы, не поддающейся его властному воспитательному воздействию. Другое дело Лата, а уж тем более Рудольф, недосягаемый как само небо. В таких случаях Инар обычно поднимал глаза вверх, указывая на недостижимость того, к кому не сунешься за выяснениями, что справедливо, что нет.

— На что я буду содержать своих детей в ближайшее время? — осмелилась подать голос Эля.

— Полы будешь мыть в Администрации по ночам! — ответила ей Лата. — И прочим желающим найдётся работа по уборке городских учреждений в ночное время.

— Нет уж! — возразила Нэя. — Мне самой необходимы силы и время моих сотрудниц. Вы будете сыты, как и всегда, за счёт предприятия. К тому же часть средств вам будет выплачена, хотя и не полностью…

— Зря вы, госпожа Нэя, отказались зачислить меня в свой штат! — произнесла Лата с нескрываемым укором.

Но об этом-то Нэя и теперь не жалела, представив вечную толкотню Латы рядом с собой как оживший ночной кошмар, в который превратилась бы вольная жизнь их всех. Тогда уж точно пришлось бы Нэе сбежать из кристалла к Рудольфу в подземный город. Ведь Лата недвусмысленно приглядывала себе жильё в обширном здании, намекая на его необжитый простор и на собственные стеснённые жилищные условия. Дом для служащих Администрации из её среднего звена, куда и была впаяна Лата, был тесен и не так впечатляюще красив, как огромное здание на холме, окруженное цветниками и декоративными бассейнами. — Если, — мечтала Лата, — я буду у вас в штате, оставаясь при этом в Администрации, я буду всё содержать в блеске, порядке, а всех ваших служащих в неукоснительной дисциплине. На первом этаже ряд помещений не используется никак, но имеет великолепное оснащение, — свет, вода и прочее, и даже отдельный вход туда можно распечатать. — Это был уже откровенный намёк на собственный её захват чужого жизненного пространства. Она готова была стать Нэиной помощницей, подругой и даже больше. Она жаждала заменить её в качестве хозяйки, у которой сама Нэя была бы в услужении. Этаким замаскированным под подругу творческим двигателем всего. Ведь Лата не умела ни изобретать модели одежды, ни воплощать их в текстиль. Так что выбор-то был невелик. Между Элей и Латой.

— Недовольные на выход! — кричала Лата всем понурившим головы, — воровки и неряхи! Я не потерплю здесь, в нашем городе, такой преступной халатности, если уж ваша милосердная хозяйка не хочет заводить против вас всех уголовного преследования. — Никто на выход не пошёл. Все вынужденно согласились на личный ущерб, поскольку выбирать было не из чего. И даже при таком ущемлении никто не выдал зачинщиков воровства.

Нэя не раз уже жалела о прежней крикливой администраторше, та смотрела во все глаза за всеми, пусть и позволяла себе распускать язык, руки, а также кое-что и утащить из чужого добра. Это был урон терпимый. А теперь, когда куда-то пропала старательность и тщательная бдительность Эли, не было никакой возможности навести порядок в работе и учёт дорогих вещей. Как будто все предчувствовали последние дни своего пребывания тут и торопились урвать, как можно больше. А несколько дней назад возникла шумная перебранка Эли и художницы по тканям, переросшая в драку. Они швырялись всем, что под руку попадалось. Художница — женщина немолодая и деликатная в сравнении с прочими, — едва не огрела Элю по голове кастрюлей, почти пустой, но тяжёлой, оставшейся после обеда. Кастрюлю из рук творческой дамы вырвали другие девушки, бросили на каменный пол, так что посудина прогнулась одним боком. А её надо было возвращать в дом яств, откуда и брали обеды. Заодно досталось и прочей посуде. Скандалисткам было приказано заплатить за урон недешёвому заведению. Питаться кое-как и где попало, никто уже не хотел. Разгневанная художница после этого поставила Нэю перед выбором, — или она или Эля, грозясь уехать в столицу. Нэя ответила ей, что выбирать между ними не будет. Уходя, художница сказала, что Нэю с её чистой душой и драгоценными руками она любит и жалеет, а нечистую и душой, и руками Элю не выносит, как и весь прочий распущенный персонал. Что дама из Администрации права, и что такому сброду, — исключала ли она из состава «сброда» Нэю, понятно уже не было, — не в домах яств питаться, а под окнами побираться. Что Нэя с таким характером и таким людом вокруг скоро разорится, а то и попадёт в тюрьму за долги и чужое воровство. Всё выслушав, Нэя глубоко вдохнула и проводила художницу по росписи на тканях до выхода, а вслед ей всё и выдохнула, забыв о ней и о её росписях. Кому они были и нужны, если Нэе и собственное творчество надоело. Всё большее количество прежних постоянных посетителей отворачивались от дома «Мечта» и обходили его стороной. Необязательность, а иногда и откровенная халтурность в изготовлении дорогих нарядов не могли их ни отвращать. Саму Нэю уловить было практически невозможно. Она и ночевала-то у себя не всегда и не всегда замечала то, что прежние знакомые и любезные люди — её клиентура перестали её приветствовать при встречах и близко к ней не подходят по возможности. Она часто куда-то убредала туманными мыслями, оставаясь по внешней видимости здесь. А самое главное, пропало её ненасытное влечение к Рудольфу, а любовь к нему только усилилась. Она могла бы просто так сидеть рядом с ним, молчать и ничего другого не требовалось. Но ему пока что требовалось то другое, что её перестало увлекать. Она миловалась с ним без страсти, а скучала без него так, будто её душу разрезали наполовину, самую живую оставили у него, а ей самой отдали полусонную её часть. Возникла неодолимая потребность всегда быть рядом с ним, неотрывно, что было немыслимо. Это и рождало, не тоску, а некую заторможенность, снижение былой активности, погружение в себя.

Сам холм со зданием-кристаллом на нём становился неким отшибом от остального города. Сюда днями никто не приходил, исключая тех, кто продолжали на холме в здании жить, как им хотелось и не возбранялось, и работать, спустя рукава. Вокруг самого холма с его цветниками, бассейном и зарослями давно была построена ажурная ограда с запирающейся на ночь калиткой. Это было устроено по просьбе Нэи для того, чтобы отвадить тех, кто прокрадывался сюда прежде в желании словить хорошенькую девчонку. Сами девушки, если имели в том надобность, покидали свою территорию без препятствий. Администрация копила грозовой заряд на неизбежный день гнева, вот-вот грозящий наступить для порочных бездельниц. Для этого было необходимо или полное прекращение работы, или отбытие куда-то за пределы ЦЭССЭИ самой Нэи. Но работа как-то теплилась, кто-то продолжал сюда бродить, привлечённый сбросом прежней дороговизны, редкими вспышками творчества капризной и очень талантливой, как её ни ругай, главной модельерши, да просто любопытством и желанием женщин и девушек сунуть свой нос туда, где переливаются в витринах ткани и платья на всякий вкус.

Нэя прислушалась к тому, что происходило внутри неё. Что было не так вокруг? В прорезях темнеющей листвы ярким и пронзающим, необъяснимо — синим всполохом осветилось оранжевое закатное небо. Само светило было уже скрыто где-то ниже. А две синие искры, застряв среди чёрных ветвей, вглядывались в неё как вопрошающие и недобро-загадочные глаза Хагора. Она попятилась назад. Из глубин лесопарка пёрла ей навстречу та же враждебная стылая неопределимость того плохого, чего не удастся избежать, даже если сейчас она и не войдёт туда. Ощутимо повеяло холодом вечера.

Приближение холодного вечера

Праздник под щедрыми небесами

Поездки в столицу с ним вместе являлись редкостью, а потому воспринимались как праздник. Она специально выбирала ради этого новый наряд. Если приходилось на короткое время расстаться с Рудом, висла на нём и не хотела отпускать от себя. Он же ни разу не предоставил ей возможности посмотреть, что это за места, где и пропадал порой очень долго, отмахиваясь от её просьб, взять её туда с собой.

— В Коллегию Управителей, что ли? — спросил он. — Кто тебя туда пустит?

— Разве ты не всемогущ?

— Разве я являюсь здешним управителем?

— Ты не всегда бываешь там. Где ещё?

— Какие бы места я не посещал, там не место для посторонних.

— Разве я посторонняя?

— Для меня нет. Но кто ты, если для местных бюрократов и прочих спецпредставителей из всевозможных и весьма специальных порой структур?

Ничего не оставалось, как прогуляться по знакомым местам одной, по любому первому попавшемуся Саду Свиданий. Очень хотелось посидеть на берегу реки возле квартале Крутой Берег, где и произошло их свидание… Но идти туда, всё же, далеко. Чего не казалось во времена отрочества и юности, когда такие прогулки были привычным делом. Она задумалась, отчего так? Будто все те расстояния вдруг стали запредельными, неодолимо дальними для пешей прогулки, а ведь когда-то…

Вдруг встретится кто-нибудь знакомый, дорогой уже в силу прошлого времени, также дорогого для души? Но оставался ли там хоть один из таких людей, кого хотелось бы встретить? Она не знала ответ. Однажды она встретила на одной из столичных улиц мать Азиры. Женщина, казавшаяся страхолюдной злыдней когда-то, вдруг озарилась искренней улыбкой, подошла первая, заглядывая в глаза с точно таким же выражением ласково-заискивающей собаки, какое было свойственно и её доченьке, если та в чём-тонуждалась, — Нэюшка, ты ли это краса нездешняя? Дай-ка обниму я тебя, — и полезла обниматься. — Вся в Ласкиру! Душу светлую унаследовала, как и красоту неописуемую…

Что оставалось? Только сунуть немного денег худой и плохо одетой женщине. По виду она как бы не имела возраста, — то ли нестарая, да засушенная, то ли старая, но бодрая. Та заплакала от неожиданности, от потрясения чужой щедростью, так что пришлось её обнять уже самой.

— А моя-то негодница о матери забыла совсем. Не приходит ко мне никогда, подарков не приносит. Уж и не говорю о том, чтобы помочь матери в трудах домашних. Сбережения трудовые все, какие имела, доченьке отдала, как та попросила, обещая вернуть вдвое. Прибыла ко мне разряженная, с мужиком, чья морда еле в дверь мою пролезла. Кто он ей, толком не сообщила. Но мне соседи сказали, что Чапос это. Богач, но человек дрянной. Кулёк с рыбой свежей, купленной на рынке, сунула мне, поверху сдобный хлеб положила. «Вот тебе, мамочка, угощайся своей любимой едой». Я ей отвечаю: «Да разве ж любимая это еда? Рыбу едим лишь от бедности нашей. С души воротит от неё, а живот-то требует какой-никакой, а подкормки. Но за сдобный хлеб благодарность, конечно».

«Так откуда ж я знаю, что ты любишь, если ты о том никогда не сказала», — так она мне ответила. А сама все фрукты, что у меня из одного богатого сада в корзинке лежали, поскольку я помогала ухаживать за будущим урожаем, с собой утащила. Больше не заявлялась. Долг так и не вернула. Живу плохо, а работать, как прежде, не те силы. Зарабатываю лишь на пропитание скудное. Муж на полях погребений, сын ушёл, куда? Не озвучил. Хорошо ещё, что Ласкира — душа небесная отдала перед тем, как дом вы покинули, много всякого добра мне. До сих пор им пользуюсь, а что-то и продаю помаленьку… не одной этой пьянице, соседке вашей, и перепало добра. Ласкира и обо мне не забыла… — она ещё долго брюзжала, хватала за руку, но раздражения и прежней неприязненной опаски не вызывала. Только щемящую жалость.

— Вы не знаете, жива ли бабушка Эли? — спросила Нэя. — Хотела бы передать через вас ей денежки на подарок…

— Хватилась! — ответила мать Азиры. — Давно уж старая на полях погребений отдыхает. Может, для мамаши Эли хочешь что передать? Так и не старайся! Ей дочурка помогает, да и муженёк чем-то продолжает торговать в своих рыночных павильонах. Это меня дочурка забыла. Ты-то не встречала её нигде? Слышала, что она завела себе дорогущий дом яств по имени Нелюдь какая-то. Разве ж это имя для дома яств? Я там была. Толкнулась было в дверь, так меня охрана вышибла прочь. Как ни орала на всю округу, что я мать паршивой этой хозяйки, не высунулся из этого места никто. Пока одна красотуля в красном корсете не вышла и не подала мне большой пакет со снедью, сказав, что хозяйки на месте нет. А потом долго таращилась на меня своими глазищами: «Не хозяйка паршивая, а вы её такой сотворили. О себе задумайтесь лучше». Хотела я ей ответить, по-свойски, со всего размаху, да она вдруг вынула мне немало денег из-за пазухи, да и говорит: «Возьмите, матушка, мой скромный вам дар или утешение, уж не знаю, как правильно. Но не приходите сюда больше. Не выйдет она к вам. Стыдится, что вы её мать. А поскольку вы старая и утешение вам ложное ни к чему, то поймите, наконец, заслужили вы именно такую вот дочь».

Деньги, предназначенные для бабушки Эли, мать Азиры ловко вытянула из рук Нэи, а та и не подумала их удерживать. Грустная, побрела она прочь от жалкой и неисправимой старой тётки.

Для Рудольфа столица никогда не была местом для отдыха и бесцельных увлекательных прогулок. Больше того, он откровенно не любил города Паралеи. В этот раз она отправлялась навестить друзей из Творческого Центра. На самом-то деле ей было особо и некуда деться в огромном мегаполисе. Уже давно не имела она ни малейшей нужды в том, чтобы посещать текстильные ярмарки-выставки, где и приобретала когда-то понравившиеся образцы. Всю эту утомительную, затратную нервно и физически работу по их закупке и доставке исполняла Эля. Та на глазах формировалась в ловкого профессионала по торговым закупкам и прочим коммерческим хитростям, очень поверхностно посвящая в свои делишки хозяйку. Она втайне считала Нэю прекраснодушной дурёхой с кукольными представлениями о жизни, словно бы она, жизнь, является её игровой уютной комнатой. Сама же Эля, женщина чрезвычайно непростая и запутанная, но хваткая и хитрая, к тому же обладающая вовсе незаурядным актёрским талантом, чтобы там ни говорила о ней в своё время Ифиса, знала, что такое изнанка бытия. Знала и на чуткий нюх, и на острый зуб. Она только разыгрывала для всех роль преданной, честной, хотя и лениво-безалаберной временами помощницы Нэи.

Нэя же была благодарна, что её избавляют от головной боли и неприятных контактов с тяжёлыми, двуличными и разными туманно-ускользающими от понимания людьми из торговых и коммерческих сфер. Нэя и понятия не имела, что бывшая жена Чапоса Эля сделала из его имени собственный маленький бизнес, и мало кто хотел её обманывать по-крупному, а самой Эле часто были вынуждены прощать мелкие неаккуратности, — всегда в её пользу. И со стороны опасного неуязвимого преступника Чапоса, чьё имя без его ведома использовалось опальной женой как её собственное, — мол, я его жена, — и со стороны солидной вывески закрытого «Лучшего города континента» Эля сотворила себе двухсторонний доспех неуязвимости. А может, Чапос обо всём и знал, разрешил ей такую вольность ради того, чтобы она обогащалась, как она умела, зорко следя, чтобы её никто не посмел тронуть в запутанных сетевых структурах столичного бизнеса.

Постепенно привычка совершать прогулки в полном одиночестве, стала потребностью. Творческий Центр она могла бы посещать и чаще, но не считала нужным баловать их своим появлением столь часто. Её приход с мелкими подарками и вкусной едой для творческой братии являлся событием, которому они ситуативно радовались. Они относилась к ней лишь с поверхностной симпатией, но с глубоким душевным безразличием. Это же был мир талантливых эгоцентриков, зацикленных лишь на своих поисках и персональном успехе. Они забирались к кому-нибудь в мастерскую и болтали безумолчно, смеялись и поедали угощение, — обычно его заказывала Нэя, — без церемоний и по-свойски.

Реги-Мон не садился со всеми, у него всегда находились поводы для отлучек, даже если он там и находился к моменту её прибытия. Поначалу он приходил, глядел на Нэю всё теми же обманчиво-глубокими и очень выразительными глазами, но сообщал, что очень спешит и не может участвовать в совместном веселье. Была ли это некая обида, каковую она никогда ему не причиняла? Или и не ощущал он никакой обиды, а пребывал в личностном и творческом кризисе? Или ждал, что она начнёт его упрашивать на виду у всех? Что побежит за ним, как за тем, кто ей необходим? Она не упрашивала, не бежала за ним следом. Она делала вид, что ей всё равно и оставалась с теми, кто никогда не являлись близкими друзьями, а только случайными знакомыми.

Та самая Мира — жена владельца Творческого Центра стала для неё неким суррогатом исчезнувшей подруги Ифисы. Мира искренне радовалась визитам Нэи и не раз покупала у неё платья. Ни единой близкой души, кроме Реги-Мона и Ифисы, в столице не осталось, так что Мире отводилась функция некой ширмы под названием «друзья», а за самой этой ширмой было пусто. Мира вела себя как добрая приятельница и никогда не лезла дальше определённой черты. Самой же Нэе уж очень хотелось, живя в «Лучшем городе континента», создать видимость того, какое невероятное количество друзей осталось у неё там, где она жила прежде и где якобы блистала. Чтобы клиентки и служащие из «Мечты» проникались значимостью её прошлого, раз до сих пор её не забывали и, возможно, любили некие загадочные талантливые люди из мира творческой среды. Степень их таланта и значимости каждый был волен додумывать сам. Рудольф потешался над её забавным тщеславием, но про себя, жалея её и снисходя как к игре существа, мало ушедшего в своём развитии от ребёнка. Она это понимала, не считая себя ни ребёнком, ни тою, кому нужна жалость.

Лучезарное утро обещало столь же бесконечно-ясный день. Сознание, как и всегда, обманывалось иллюзией бесконечности переживаемого состояния, будь это радость или скука, счастье или горе… Нэя сияла, словно бы юность и не думала её покидать. Или причина заключалась в её беременности, внешне пока не выраженной, но которую она несла в себе как волшебную драгоценность, и та освещала её изнутри. Она сшила ярко-синюю шуршащую юбку, надела корсет из вызолоченной кожи и утянула его в талии. Небольшой срок позволял это сделать. Всю дорогу Рудольф ругал её за вдруг проявившееся пристрастие к «скорлупе», как назвал он дополнение к наряду, но возвращаться не стал, хотя и хотел. Сделав попытку стащить её раззолоченную «скорлупу» прямо в машине, он понял, что тот является составляющей частью юбки, и без него юбка просто сползёт с её бёдер. Пришлось всё оставить как есть. Зная причину его чрезмерной заботы о том, что она на себя надевает, что ест, да как спит, не мучают ли её кошмары с явлением Тон-Ата, она была счастлива его ворчанием.

Глядя из окна машины на проносящиеся, трепетные под тёплыми ветрами и разукрашенные живые стены придорожных лесов, она думала о маленьком Знахаре, напророчившем ей большие чудеса и тревожные перемены в будущем. Но так и не посмела рассказать о нём Рудольфу. Он поймал на себе её странный взгляд, остановил машину на почти пустой дороге, и они без слов стали целоваться. Точно так же, как в самые первые дни их сближения. «Предсказание сбылось…», — кружились её мысли, уносились ввысь чувства, как кружились и уносились вверх, к дарующему свет небу, сорванные ветром листья. Это была та самая вершина наивысшего и однозначно совместного, не удвоенного, а утроенного счастья. Чистой, что называется небесной, радости, выше которой в жизни женщины не бывает ничего. И одновременно ощущалась какая-то подспудная печаль, некий внутренний шёпот человеческого сверх сознания, которое и старше, и мудрее самого человека. Печаль, что так не бывает длительно долго, чтобы навсегда…

— Милая… — произнёс он слово, прозвучавшее на чужом языке, значение которого Нэя уже отлично понимала.

Пенные кружева оформляли её открытые тонкой блузой руки и шею, и по взгляду Рудольфа она видела, как хочется ему её приласкать и не хочется от себя отпускать. Взглянув на туфельки из позолоченной кожи, он сказал, — Чего ты вызолотилась-то вся? Ослепнуть же можно…

Вдоль дороги стали попадаться деревья, которые с первого взгляда на них поражали зрение своей необычностью, будто на ветвях раскрылись трепещущие на ветру тёмно-фиолетовые цветы, но… Деревья усеяли бабочки вредоносного свойства, принесённые воздушными потоками откуда-то со стороны пустынных областей. Они оставляли на стволах своё потомство, которое и выжирало всю листву, вследствие чего такие деревья погибали.

Рудольф остановил машину и по связи сообщил, вернее, приказал выслать бригаду спецов по надзору за лесным хозяйством ЦЭССЭИ, чтобы обработали указанный сектор немедленно, зачистив всю вредоносную живность, столь пленительную по своему виду. Иначе эти твари переберутся и в лесной массив города за стенами.

— Как странно, — настроение Нэи несколько съехало со своего донельзя возвышенного уровня, — Они так красивы, а столь вредны. Вот и люди порой такими бывают, да, Руд? После них один разор и опустошение остаётся, а поначалу кажется…

Он промолчал, не желая поддерживать бестолковый разговор. Его настроение тоже заметно съехало вниз, а правильнее, стало обыденным, рабочим. Когда она вылезала из его машины, он даже не поцеловал её, полностью уйдя в собственную озабоченность предстоящими делами, но не забыв дать ей денег на те нужды или капризы, которыми она и будет озабочена, находясь в столице. И хотя Нэя взяла свои деньги из личных сбережений, она взяла и те, что он ей протягивал. Не было, пожалуй, дня, когда, поселившись в городе за стенами, она нуждалась, но он постоянно давал ей деньги. И она брала, не отказалась ни разу. Брала, как должное и всегда необходимое, не имея такой необходимости, почти равнодушная к таким вот денежным дарам, во всяком случае, радости уж точно не испытывала. Вспоминая Гелию и её тайники, прятала деньги у себя. Отчего-то зная, эти деньги не залог дальнейшего преуспеяния по нарастающей. Что-то совсем тому противоположное. Боялась к ним прикасаться, как к заклятому кладу. Словно бы тронь их, и тотчас рассыплется в осколки её изумрудно-сиреневая «Мечта», как в том страшном сне в её последнюю ночь в доме Гелии…

А тут вдруг она сказала, — Как хорошо, милый! Как кстати! — и с благодарностью поцеловала его. Но никакого «хорошо» и «кстати» как раз и не имелось. Наоборот, болезненно-томительно вспомнились бедность и хроническое внутреннее угнетение при мыслях о возможных неустройствах в пугающем будущем, когда изгнанная Тон-Атом, она жила в столице одна… Когда опоры не было никакой, как у той самой встреченной когда-то акробатки Унички, что так ловко вскочила на ноги на вершине узкого шеста и равновесия не утратила. Почему вдруг выплыла из прошлого как из размытого сновидения эта Уничка?

Показалось вдруг, что сам город посылает ей некие угрожающие предупреждения. Всё хорошее преходяще, а плохое подстерегает за каждым поворотом, затаившись в любом очередном дне. Чтобы напасть, насесть и утвердиться как можно прочнее в любой человеческой жизни, чтобы пожрать накопленное счастье, если оно было, расхищая не только благополучие материальное, но тепло и свет души. Потому-то все богатые столь ненасытно копят себе сокровища, страшась прихода неудач. Для беды же различия людей по социальным уровням, по красоте и талантам, по личным качествам не существует.

— Тебя что-то тревожит? — спросил он, — Если мало денег, то я все тебе отдам. Но тогда мы не сможет вечером пойти в «Ночную Лиану». Твоя же была идея…

— Нет! Мне не надо денег.

— Тебе точно есть куда пойти? — спросил он. — Может, тебе не хочется именно сегодня видеть своих друзей? И утомительно болтаться по своим делам? Может, тебе вернуться? Я вызову машину из ЦЭССЭИ…

— Нет! С чего бы мне утомляться? Просто я подумала про тех фиолетовых бабочек на деревьях… Когда при дневном свете появляются эти посланницы Чёрного владыки, то это предвестие плохих скудных времён…

— Они будут незамедлительно уничтожены. И уверяю тебя, будут приняты все меры, чтобы они не распространились повсюду. У нас есть для этого все средства. И никакой чёрный властелин им не поможет.

В пыли, пестроте, копоти и гулкой огромности столицы, среди серых и тёмных у большинства тонов одежды Нэя казалась видением другого мира, которому она в собственном самомнении уже и принадлежала. В крашеных волосах, в пышной причёске сверкала маленькая диадема с синими кристаллами. Он не любил причудливых фасонов, блеска, яркости, он не воспринимал местной моды ни женской, ни мужской тем более. Он по внешнему оформлению как раз и сливался с основной массой обыденной серости, чем сильно микшировал собственную необычную внешность. Но к тому и стремился, а её заставить быть серой при вылазках в столицу, — ради собственного лишь спокойствия, — не мог. И долго провожал её взглядом. То ли охраняя, то ли не имея сил обуздать своё восхищение такой вот вычурной, а настолько бесподобной особой. Она несколько раз обернулась, огорчаясь от расставания, пусть и недолгого.

И опять вспомнилось одиночество недавнего периода проживания в столице, когда вынужденно ретушировала себя саму под всеобщую блёклую среду. Когда центр города, наполненный самодовольной разряженной публикой с иных этажей социума, казался невыносимым. Не из-за зависти, а от понимания своей ненужности никому в огромном мире вокруг. От печали понимания того, что повторила судьбу матери… Впав повторно в тягостно-томительную задумчивость, она не замечала прохожих. Их взгляды искоса, вслед или упёрто вызывающие скользили как по незримому стеклу, не прикасаясь к её душе.

На сей раз Реги-Мон остался и не убежал, ссылаясь на множество дел. Может, ему и некуда было идти. Поэтому все пришли в его мастерскую, как одну из самых просторных, но далеко не роскошную. Напротив, самой неряшливой и пыльной она оказалась, как будто там никто и не жил, не работал. Да так оно и было в последнее время. Реги-Мон впадал в апатию, жил неизвестно где, творчество забросил. Вернее, сам-то он знал, где обитал, да прочих в это не посвящал. Ни малейшего смущения перед дорогой гостьей он не испытывал, относясь к ней всё с тем же лёгким и как бы родственным пренебрежением, как в прошлом.

Внезапно ему взбрело в голову изобразить из себя безнадёжно влюблённого в прибывшую блистательную гостью. Такая роль ему, бывшему актёру, нравилась, и он заметно приободрился. Посверкивал глубинным светом своих обманчивых глаз и не забывал при этом, как он смотрится со стороны. Может, кто из окружающих тому верил, а Нэя нет. Заметив, что никто им не интересуется, да и Нэе он интересен только как персонаж далёкой юности, Реги-Мон впал в скорбную задумчивость и стал самим собою. Он сидел в стороне от всех, выглядел постаревшим в сравнении с тем, кого она запомнила во время прощания в «Ночной Лиане». Правда, тогда это произошло утром, и дом яств, почти пустой, напоминал красивую, но сонную оранжерею. В утренний час среди зарослей хаотично порхали разноцветные бабочки, потревоженные хмурой прислугой, убирающей последствия ночных бурных пиршеств. И смутно перед Нэей возникали похожие картины из детства, когда у них в роще был собственный растительный павильон, где по утрам они пили напитки, и она баловалась, пытаясь сунуть пойманную бабочку в чашку к отцу. Даже спустя годы было жалко бабочку, утопленную во фруктовом напитке. Бабочка из пласта времени, принадлежащего другому миру, где жила другая Нэя, да и маленькая к тому же, тем не менее осталась её личным незабываемым грехом…

Нэя подошла к Реги-Мону, он счастливо устремил глаза ей навстречу. Она ощутила вину за погубленную бабочку, вспомнив о ней повторно, но так как всё было давно и не казалось даже реально происходившим с нею, то всплывшая и оставшаяся на поверхности давняя детская вина непонятно почему соотнеслась с Реги-Моном. Нэя прикоснулась к его поседевшей гриве, но поговорить им не дали. Их окружили женщины во главе с нарядной Мирой.

— Ты сегодня такая… невероятно-очаровательная! — искренне восхитилась Мира. — Ты прошла, наконец, обряд в Храме Надмирного Света с тем таинственным, кого от нас прячешь? А то слышала я от одной твоей, скажем так, приятельницы странные речи о твоей загадочной жизни в таинственном городе… Я так и не поняла её. Муж, вроде, есть у тебя, а живёшь ты, вроде, одна…

— Приятельница? Кто же? — не поняла её Нэя.

— А ты думаешь, что тебе удалось надёжно скрыться за стенами от тех, кто знал тебя прежде? Так ты была с ним в Храме Надмирного Света?

— С кем это? — Нэя, задетая бестактностью Миры, ушла от ответа на вопрос.

— Ты думаешь, что мы так и не поняли ничего насчёт тебя и того, кто и купил все картины Нэиля? А кстати, зачем ему понадобилось дилетантское творчество твоего брата? Нэя, без обиды, Нэиль был талантлив, но не профессионал… — Мира, чем-то озабоченная, не проявила обычного радушия. Видимо, выпал ей на сегодня пасмурный расклад дел.

— Не завидуй, — сразу же ужалил бестактную хозяйку творческого улья один из «пчёлок-тружениц» мужского пола — Реги-Мон, давно ставший трутнем. Мира угрожала выгнать его из творческого сообщества, поскольку он не только не отчислял процент от продаж, но и за аренду мастерской с жилой клетушкой при ней тоже ничего не платил. Возможно, ревнуя Реги-Мона, Мира и выглядела неприязненной.

— Картины Нэиля украсили холл одного из зданий ЦЭССЭИ, и тот, кто их приобрёл, уж конечно, кое-что понимает в настоящем искусстве. А бездарность весьма часто маскируется под вывеской высокого профессионализма, — Нэя показала Мире переливающийся синий алмаз на кольце, — Подарок от моего избранника, — само определение «избранник» не имело определённого значения. Избранником мог быть и муж, и жених. — Всякий невежда может сказать, что это безделица и подделка. И я нисколько не обижусь, поскольку точно знаю, что камень подлинный — «Слеза Матери Воды».

— Такой огромный? Натуральная «Слеза Мать Воды»? Никогда такого не видела. По виду от полированного и переливчатого стекла не отличишь! — не желала униматься Мира.

— Помалкивай! — буркнул Реги-Мон, не пояснив, кому он даёт своё указание. Завистливой Мире или излишне открытой Нэе. При этом он сжал руку Нэи, как бы желая закрыть своей пятернёй сияние её перстня. — Чем меньше украшений, тем очевиднее высвечивает женщина, что она значит сама по себе.

— Оно и видно, — ответила ему Мира, — как ты предпочитаешь тех, кто серенько выглядит, — она нарядилась в одно из платьев, пошитых в Нэиной «Мечте». Благодаря избыточным фалдам тонкой ткани трудно было определить, полна она или же в норме. Прежде никто не мог так удачно скрывать несовершенство её фигуры, отчего она и сочилась обычно благосклонностью к Нэе. Гладкое и несколько носатое лицо Миры могло принадлежать, как полной, так и стройной женщине, не худое, но и не расплывшееся. Ноги поджарые и ровные, а полнота груди, обвисшей после многочисленных родов, маскировалась феерическим розоватым облаком, похожим на цветник. Нежно-голубеющие, палевые цветы хотелось сорвать, настолько они обманывали своей живостью и выпуклой росой на лепестках. Платье являлось подлинным тряпичным искусством, тем не менее, Миру никто не похвалил. Подружки художников рассматривали камни Нэиной диадемы, трогали ткань юбки и даже притронулись к позолоченной коже корсета.

— Неужели, где-то так живут? — спросила одна из девушек, не скрывая своей грусти.

— Сразу и видно, что ты никогда не была в заповедных зонах аристократов, — одёрнула ту Мира. — А этот «Лучший город континента» настолько зауряден по внешнему облику своих жителей, что даже в нашем квартале, расположенном возле «Узкого рукава Матери Воды», женщины гораздо ярче одеты…

— Но ведь Нэя-то вовсе не заурядная, — не согласилась девушка, подружка одного из художников. — Я аристократок столько повидала, а таких красивых как Нэя что-то не встречала ни разу.

Мира обиженно засопела. Нэя слегка смутилась. Никакая женщина не терпит похвал в адрес другой, даже признавая их объективность.

— Я собиралась со своим другом посетить один дорогой дом яств, вот и разоделась, — оправдывалась Нэя. — Обычно же я тоже не стремлюсь выделяться…

— Ну да, конечно! — перечила Мира, — Ни разу не видела тебя в простой одежде. Вечно ходишь как манекен из витрины, — она будто забыла о собственном виде. Вот уж кто напоминала эту самую помпезную витрину.

— Вы обе отрада для глаз! — сделал попытку задобрить Миру Реги-Мон. — Без таких женщин и жизнь был бы не так привлекательна, девчонки вы мои! Цветы мои утренние, росинки прозрачные…

— Так с кем же ты собираешься пойти в дорогой дом яств? — не желала добреть Мира. — С другом или мужем? Зачем тебе друг, если есть муж?

— Как возможно жить с мужем, если он не друг? — ответила Нэя.

— А так, как и живёт большинство женщин. Муж это деспот, а не друг.

— Разве твой муж деспот? — спросила та же девушка. — Он же сама доброта и щедрость по отношению к тебе.

— И по отношению к нам! — поддержал девушку друг-художник.

— Бывает иногда, — ответила Мира.

— Всегда только великодушный и незаменимый, — ухмыльнулся Реги-Мон. — Без него где бы мы все и были…

— Ты бы, мурлыка породистый, уж точно в канаве жил, и вряд ли тебя, разумную живность, подобрала бы хоть какая состоятельная женщина. Кому ты нужен? Чтобы своими блохами трясти по ухоженным комнатам…

Все примолкли. Мира же разошлась, — Ты забыл, что это я отреставрировала твою поломанную самооценку, дарование?

— Я всё помню, — тихо отозвался Реги-Мон, гипнотизируя свою ревнивую любовницу угрюмо-повелительным взглядом. — Но могу и забыть.

Поразила Ифиса, неожиданно пришедшая в Творческий Центр, будто знала, что там будет Нэя. Или так вышло случайно. Едва Мира увидела Ифису, как тотчас же скрылась в одном из ответвлений запутанного здания, не желая даже поприветствовать очередную гостью. Искристые цветники её наряда растворились в полумраке длинного перехода, уводящего в сторону выхода в Парк скульптур. Ифиса принюхалась к оставленной взвеси её духов в воздухе, — Недёшево, а всё одно пошло! Я различаю качество женщины, даже не видя её саму, по запаху, который она оставляет после себя. Чего не скажу о платье, оно было восхитительным. Уж не ты ли её облагородила? — она обратилась к Нэе так, словно бы вчера её видела. — Зря и стараешься. На кого ты тратишь свой талант?

— А надо, чтобы тебя одну только и украшали, — съязвил Реги-Мон.

— Тебя-то кто спрашивает, мальчик для досуга! Или уже возвысился до уровня телохранителя? Тогда правильно. Защищай! Сторонние наблюдатели донесут, как верно ты исполняешь свою охранную функцию.

Нэе нападки Ифисы показались странными, а Реги-Мон сделал вид, что она обращается вовсе не к нему. Он стоял в раздумье, последовать ли ему за Мирой или остаться со всеми. О Нэе он, вроде бы, и забыл.

— Спеши, а то нагоняй получишь за самовольное времяпрепровождение! — Ифиса увеличивала градус нападок, а Реги-Мон неожиданно при всех обнял Нэю, — Мы ожидаем доставщиков еды, а Мира зашла лишь на минутку. Она не любитель наших дружных посиделок. — Он солгал. Мира ушла из-за Ифисы, её уход развязал и руки, и язык Реги-Мону.

— Чего же ты и хочешь, у неё другой статус, чем у тебя, другие и пиры, — отозвалась Ифиса.

— И сказал он: хорошо! — весело воскликнул Реги-Мон свою любимую и нелепую присказку. — Славное у нас намечается мероприятие! И к твоему сведению, тут не рабская плантация. Здесь ни господ, ни рабов не имеется. Тут только друзья и добрые коллеги. А кого не приглашали…

— Того мы приглашаем! — вставила Нэя и властно отодвинула его в сторону. Все вокруг засмеялись. Реги-Мон гулко и отзывчиво присоединился ко всем. Пришла Ифиса не одна, а с какой-то девушкой, не то провинциалкой, не то напуганной блестящим обществом простолюдинкой, настолько ту поразил Творческий Центр. Пока она не увидела его изнанку. Мастерские художников и прилепившиеся к ним убогие каморки для проживания тех, у кого не хватало средств для другого жилья, нисколько не соответствовали пышному фасаду и просторным залам для экспозиций. Ифиса водила её по запутанным лабиринтам и всё показывала, словно собиралась её сюда вселить. Девушка прижимала руки к груди и удивлялась как ребёнок тому, что видела.

— Никогда не думала, что у художников такая убогая закулиса. Ну, точно, как было у нас! Когда мы всем своим кочевьем ездили по континенту на машинах с длинными прицепами, где все и жили, а давая представление, преображались в усыпанных блёстками богачей, чуть ли не аристократов…

— «Усыпанные блёстками» аристократы! Вот уж насмешила! — встряла в её восторги Ифиса, — хотя, если ты имеешь в виду растолстевших торгашей и прочих мошенников-бандитов, то да. Они обожают расфуфыриться, как самые бездарные из актёров!

— Простые люди верили, что мы действительно богаты. Нас, бродячих актёров, часто пытались ограбить, не зная нашей подлинной жизни… — она не договорила, поняв, что внезапно оказалась в центре всеобщего внимания и попыталась спрятаться за пышные многослойные юбки Ифисы, за весь её полный корпус, как будто боялась, что её выгонят прочь отсюда. Ей это удалось, мелкой и юркой. Нэя радостно устремилась навстречу долгожданной Ифисе, но та осадила её отчасти пренебрежительным, отчасти высокомерно-холодным взглядом. Мол, по какому поводу сия радость? Она не простила Нэе забвения их прошлой дружбы.

Тот же праздник, но обернувшийся конфузом

Когда Нэя попыталась опять сблизиться с Ифисой, вспомнив о ней после долгой разлуки, она обратилась к Реги-Мону с просьбой найти Ифису. Он обещал разыскать её, но Ифиса не находилась. Возникло подозрение, что она прячется от всех старых друзей. Старое место жительства она сменила, и одни не знали, где Ифиса теперь, а другие не захотели сообщить её нового адреса. И вот она явилась с видом гордым, как всегда, но совсем на себя прежнюю не похожая. Небрежная одежда, кое-как собранные волосы, припухшие веки и отсутствие всякой косметики делали её неузнаваемой. Она держалась отстранённо от Нэи, будто не было их дружбы и искренней привязанности. За столом она также делала вид, что Нэя ей малознакома. Ела, пила и молчала. А когда все развеселились, разговорились, Ифиса с умышленной развязностью вдруг обратилась к Нэе, — Ну что? Зажгла с ним зелёный огонь в Храме Надмирного Света?

Все присутствующие женщины замолкли, желая уяснить, кто такая Нэя. Чья-то жена или… Нэя промолчала, сделав вид, что выбирает себе закуску по вкусу.

— Представляю, какое роскошное у тебя было платье! — продолжала гнуть свою линию Ифиса. — А его плохо как-то представляю в наряде жениха. Думаю, что вид его был весьма странен, если не сказать комичен. Он же не являлся любителем подобных торжеств, насколько я его помню. И в Храмы он никогда не ходил.

Нэя промолчала, предоставив Ифисе и всем прочим самим решать, зажигала она зелёный огонь в зелёной чаше в Храме Надмирного Света с Рудольфом или нет. Но это было только начало спектакля одного актёра. Причём, на такую тему, разрешения на которую Ифисе никто не давал.

— Помню я тот незабываемый вечер у Гелии, когда вся столица бурлила и наводнилась гуляющим народом в честь праздника Мать Воды. Улицы были наполнены густыми запахами готовящейся или подгоревшей еды из домов яств, мешаясь с растительным ароматом цветов, разбросанных по всем дорогам и истоптанных веселящимися толпами… У Гелии в доме накрыли роскошный стол. Гостей столько назвала, что не продохнёшь от пота и жутких духов дешёвых потаскух, которые перебивали те тонкие ароматы, что позволяли себе изысканные женщины, тоже бывшие там. Но сама Гелия растворилась неизвестно где, неизвестно с кем. Так что мы гудели без хозяйки. Помнишь, Нэюшка?

— Нет. Забыла отчего-то. Столько событий произошло с тех пор… — Нэя даже не повернула головы в сторону бывшей подруги.

— Как же возможно забыть такое? Ты же осталась вместе с якобы мужем хозяйки на правах якобы его жены. Понятно, что вам ни до кого не было и дела. А у гостей-то интерес к вам не пропал даже во время праздничного обжорства. Необычный высоченный красавец и юная хрупкая тихоня… никому бы и в голову не пришло, что ты способна оттеснить саму Гелию…

Зачем она такое говорила?! Хотела задеть? Унизить и поставить Нэю ниже всех присутствующих? Нэя едва не подавилась кусочком фрукта, который мусолила только для того, чтобы занять свои руки. Она ничего не ела, поскольку они с Рудольфом хотели поужинать в «Ночной Лиане». Некоторые из приглашённых посмотрели на Ифису с неодобрением. Но уже ничто не могло остановить явно душевно расстроенную женщину, или она пришла уже в подпитии? К тому же сев рядышком, она искусно разыгрывала как бы общение наедине. Как бы, не замечая застольную публику, заполняя хорошо поставленным актёрским голосом всё помещение.

— Под самое утро я вошла в большую и вечно неубранную столовую Гелии, чтобы передохнуть в тишине, а он там что-то искал, как вор, забравшийся в чужой дом. «Ты чего тут ищешь»? — спросила я. А он мне: «Кто-то успел очистить все карманы моей куртки. Она тут валялась, на диване у стола. Не о деньгах я жалею, а об одной вещичке». И бывает же такое совпадение, входит один из гостей, лицом бел как мертвец и, приближаясь на полусогнутых ногах, протягивает ему трясущуюся ладонь, в которой лежит огромное кольцо с жутко пылающим камнем. Я обомлела от такого дикого зрелища. Рука этого воришки, надо добавить, на какое-то время и после оставалась парализованной. Рудольф схватил кольцо, а этого дурня развернул к себе спиной и так пихнул, что он вылетел из столовой и загремел уже в прихожей. Догонять он его не стал, тот умчался прочь с невероятной прытью сам. С чужими деньгами, понятно. Но Рудольф о деньгах и не вспомнил. Сунул кольцо в куртку, а сам ухмыляется. «Думаешь, он случайно сюда пришёл»? — спрашивает у меня. Я молчу. «Нет. Это я послал ему мысленный приказ, немедленно вернуть то, что этот воришка посмел утащить. А деньги пусть себе на лечение оставит. Он ещё убедится, как плохо брать не своё». Я у него спросила, что с Нэей? Где она? А он указывает на сердце и говорит: «Она теперь живёт тут». Помню, я подумала, как могла ты, кружевная душа… Чего уставились? — спросила она грубо у собравшихся гостей, хотя сама же и навязала им свои откровения. — Ешьте себе! Обсуждайте свои собственные делишки, не для ваших ушей говорится! — голос Ифисы звучал как приказ хозяйки своим слугам. Замолчали даже те, кто о чём-то переговаривался и мало вникал в её пафосный вступительный монолог. Ни о каком послушании речи и не шло, публику заинтриговало повествование. Тут Ифиса приосанилась, поскольку добилась желаемой тишины. Властность избранной особы и презрение ко всем были наигранными, и все вдруг приняли навязанную им театральную постановку.

— Скиталица не по выбору сердца, а по несчастным обстоятельствам своей судьбы, я никогда не осуждаю слишком строго никого… Тут он по-хозяйски заявляет мне: «Проследи, пожалуйста, за поведением животных, ты же понимаешь, во что они способны превратить дом этой без меры гостеприимной хозяйки»? Я ответила, — «Тут не скотная ферма и не дикие джунгли, животных нет. Не считая одного, которое посягнуло на то, что не ему предназначено». Я имела в виду того несчастного, кого он и пнул, а он вдруг рассвирепел на меня.

«Тут всё принадлежит мне»! — отвечает, — «и это моя милость, что я никого не вышвырнул отсюда, а дал покувыркаться им на щедром выпасе. Нашли убогую умом и питаются за счёт её желания быть блистающей. Только что она получает взамен? Ты вот совсем другая. Орали, топали как пирующие нечистые духи». Я ему, глядя в глаза: «А сам ты, что тут делал под их гул и визг»? Он молчит, глаза отвёл, поскольку полностью признал мою правоту… — тут Ифиса пристально взглянула в лицо Нэи, зарывшейся в собственную сумочку якобы в поисках чего-то.

— В чём же была твоя правота? — спросил один из гостей, — если он находился на территории своей жены Гелии, а ты там была в гостях. Ах! — добавил он, — помню я эту дивную Гелию! Был как-то и в её домашнем обиталище. Пришёл туда со своей подружкой, юной актрисой. Я как раз декоратором-оформителем сцены тогда работал. Но вот быть приглашённым к столу, да ещё на праздник, такого не удостоился… Там собирались лучшие деятели массового зрелищного искусства, а ты обзываешь их «нечистыми духами». Нехорошо!

— Вообще-то это он их так обозвал, — перебила его Ифиса. — Но, увы! Он был прав. Как иначе охарактеризовать все те сборища, что набивались в дом Гелии? Гелия же никогда не контролировала, кто и кого притащил с собою. Вечно набьются какие-то разбойничьи рожи, разбогатевшие не пойми на чём, с какими-то бродячими танцовщицами под мышкой. Кто они, откуда? Разве Гелия это выясняла? Она воображала, что её дом — сакральный центр, открывающийся для одарённых людей, а она сама воплощение жрицы Матери Воды. Что она реаниматор древнего прекрасного культа, царившего некогда в Паралее и уничтоженного корыстными манипуляторами — современными жрецами Надмирного Света… — тут Ифиса пролилась обильным пустословием, чтобы замаскировать тот удар, который умело нанесла Нэе. — А уж льстецы, воровки и прочие попрошайки, одарённые наглостью, не заставляли себя ждать! Набивались к ней в таком количестве! — она искоса, но зорко следила за мимикой лица Нэи, но та напустила на себя отстранённый вид, будто рассказ не имел к ней никакого отношения.

— Я искренне рада, что ошиблась тогда в своих прогнозах. Рада, что ты с ним счастлива… — завершила она свою странную повесть.

— Закрой свою очаровательно-зубастую пасть! — вдруг рявкнул Реги-Мон со своего места в углу. Поскольку он единственный не сел за общий стол и, сидя в одиночестве, держал в руке зелёный бокал, в котором была чистая вода. — Тут не место для нравоучений. Тут тебе не школа для девочек из рабочих кварталов, где ты преподаёшь им нормы этического поведения в обществе.

Ифиса — обличитель чужих пороков, ничуть не сбитая со своей условной театральной сцены отповедью Реги-Мона, возвышалась над столом, иронично улыбаясь. Она была высока ростом, шею держала прямо, задрав к тому же и подбородок. Таковой уж была её манера держать себя, усвоенная с детства, когда её обучали танцам в частной школе, принадлежащей родителям Ифисы. Впоследствии школу перехватила одна из родственниц их клана, с большим скандалом и дракой оттеснив от доходов наследницу. И даже высокопоставленные покровители бывшей танцовщицы и актрисы оказались бессильны помочь. А может, и не хотели ничего для Ифисы сделать. Как в особе для изысканного времяпрепровождения кто-то из любителей подобного досуга в ней пока ещё нуждался, но не настолько, чтобы ради неё бросаться в пакостные тяжбы. Выплатив побитой красавице некую сумму за причинённый внешний и временный ущерб, проще за полученные синяки и ссадины, мелкая хищница, неизвестная Нэе, укравшая наследственный бизнес и доход от него, осталась при чужом добре. Ифисе достался быстро прошедший, но публичный позор и реальная уже угроза долгоиграющей нищеты. Об этом Нэе рассказала Мира.

Ифиса продолжила уже из упрямства, игнорируя всех остальных и обращаясь только к Нэе, — Разве я не могу пообщаться со своей милой подругой? С тою, кто мне дорога по сию пору, и кого я так долго не видела? Хотя и возможно, что я ей нисколько не дорога. Кому и дело до наших воспоминаний? Можете заткнуть уши мякишем хлеба, если вам не о чем поговорить! — голос свой она заметно понизила, но внимание было уже привлечено. Все только делали вид незаинтересованности, что-то болтая и одновременно прислушиваясь к Ифисе.

— Так вот. Я уж и не чаяла, когда все уберутся, но куда там! Пиршественный накал не остывал. Гелия слишком много заказала яств и питья. Надо же было и поглотить всё, когда ещё и представится подобная возможность. Его же настолько корёжило от их присутствия за стенами, что он схватил вазон с цветами и брякнул его о стену! А у стены стоял сервировочный столик с добавочными закусками и десертом, которые стояли нетронутыми. Всё засыпало землёй, осколками вперемежку с растительностью. И он успокоился сразу. «Теперь пусть пасутся как на заправском пастбище»!

— Грубо и недостойно так себя вести! — опять вставил тот же самый художник. К кому он обращал своё осуждение, пояснений дано не было.

— Конечно, — поняла его в свою пользу Ифиса. — Для чего портить хорошую еду? Я и не собиралась никого уже подкармливать, а хотела оставить деликатесы для Гелии, для тебя, Нэюшка, ты так ничего и не отведала. Когда тебе было? — тут Ифиса перешла на шёпот, но и шёпот её, казалось, обладал эхом, разносясь по всем углам. — Я ему так и сказала: «Ну, ты ненормальный, чего еду испортил? Некому больше угощаться? А Гелия»? «Гелия вернётся сытой по самое горлышко», — а сам сразу стал виноватым и вроде как опечалился. «Не переживай», — говорю, — «самое вкусное я успела запрятать. Я не проста. Я о Гелии никогда не забываю. Хорошо, что так получилось. Быстрее разойдутся, как чавкать станет нечего». Я заварила ему горячий бодрящий напиток, он и подобрел. И всё же, он был заметно угнетён своими мыслями, и не думаю, что причиной была отлучка Гелии. Он ведь и сам ничуть не огорчился такому развороту событий…

Нэя сразу же вспомнила о своих подозрениях в тот вечер. Ифиса сама ожидала его! А сама Нэя оказалась там лишь случайно… И как в случае с Азирой, липкая какая-то чернота разлилась внутри неё. Не ревность, нет, а неверие в потрясающую неразборчивость того, кого она считала в те времена заоблачным обитателем, высшим существом… Ей стало тяжело, душно, внезапно затошнило. Она прижала платок, пропитанный ароматом универсально-целебных цветов с плантаций Тон-Ата, к губам, радуясь тому, что в желудке было пусто. Тошнота отпустила.

— Наверное, признал мою правоту, — Ифиса почти прижалась к уху Нэи, почти поцеловала, то ли утешая, то ли ласкаясь. Но темы не сменила. — «Ты добрый, редкий человек», — так он мне сказал тогда, — «если бы я встретил тебя раньше Гелии». А я ему: «Не обольщайся, мой друг, в те годы я уж точно в тебе не нуждалась»! — тут Ифиса ещё больше приосанилась и оглядела всю компанию с позиции собственного превосходства, которого за ней никто не признавал, как она ни старалась. О том, какой была её молодость, никто тут не знал, не помнил. — Он ничуть не обиделся, а уходя, поцеловал меня в макушку… — она уже едва слышно бормотала, учуяв, наконец, что забрела в своих откровениях непозволительно далеко.

Реги-Мон, хотя и за пределами стола, но сидел к ним ближе всех прочих и отлично понял, не уловив самого смысла разговора, что Ифиса выступает в роли истязательницы Нэи.

— С чего бы вдруг? — спросил он негодующе, встал со своего места, подошёл к Ифисе сзади, держа над её макушкой свой зелёный тяжёлый стакан. Ифиса обернулась в его сторону и, тут же сообразив, что именно он собирается сделать, ловко уклонилась в сторону. Вода из стакана вылилась на плечо её маленькой спутницы. По счастью воды оставалось совсем чуть-чуть, и девушка растерянно заулыбалась в лицо Реги-Мону. Он подмигнул ей.

— И сказал он: хорошо! — произнес он свою нелепую присказку тоном веселящегося человека, призывающего и всех к тому же веселью, — Хотел вот цветочек в её причёске водичкой полить, чтобы не засох! — но от Ифисы не отстал, — Так с чего бы вдруг тебя поцеловал в макушку муж твоей подруги? А? Надеюсь, на тот момент твоя макушка не выглядела столь растрёпанной. Ты на сеновале, что ли, ночевала? Вон у тебя травинки застряли в волосах.

— Мы сегодня с утра прогулялись по окраине столицы, — подала свой нежно-тонкий голосок спутница Ифисы, — Решили отдохнуть там, на цветущем лугу. Валялись на траве ради баловства, как в детстве…

— Молчи! — прикрикнула на неё Ифиса. — О чём твой вопрос? — с надменностью высшей особы она обратилась к Реги-Мону.

— Почему он позволял в отношении тебя подобное распоясанное поведение?

— Намёк-то на что? — Ифиса подбоченилась и опять задрала подбородок, как в дни своего былого великолепия.

— На то, — не спасовал перед нею Реги-Мон, кипя от возмущения. В отличие от Ифисы он соображал, в каком виде она выставила Нэю перед посторонними людьми. — Ты ведь, вроде, недосягаема для всех, кто неаристократ…

— Само собой.

— А то слухи тогда ходили, что ты нанялась для Гелии обслуживать её мужа, поскольку та слишком уж была занята.

— А ты давай, реплицируй чужое злословие! Мог бы и сообразить, кажется, чьим мужем он является теперь!

— Я и сообразил, что ты свою соображалку где-то в цветущих лугах потеряла!

Все замерли. Кто-то искренне испугался возможности скандала, а кто-то злорадно ждал его развития.

— У Нэи нет мужа! Я пойду с нею в Храм Надмирного Света! — брякнул вдруг Реги-Мон.

Нэя усомнилась и в его трезвости. Реги-Мон продолжил, скалясь в лицо Ифисы, — Ты сама же мне озвучила такой вот прогноз. Или забыла? Ты же выкупила у кого-то магические таблицы, принадлежащие некогда Ласкире Роэл — бабушке Нэи. Говорила, что тебя научила в них разбираться твоя бывшая прислуга из дома Ал-Физа…

Ифиса не смогла проигнорировать его странные намерения в отношении Нэи, — Ты забыл о главном, — сказала она. — Я озвучила всего лишь возможность такого развития событий. Но предупредила тебя, как важно тебе избежать именно этого жизненного поворота. За ним таится твоя возможная гибель. Финэля так сказала…

Воцарилась совсем уж напряжённая тишина. Никто ничего не понимал.

— Да о чём ты?! — Нэя уставилась на Реги-Мона. — Ты с ума-то не сходи! Я никогда не пойду с тобою в Храм Надмирного Света!

— Вот и я о том же, — поддержала её Ифиса.

— Да как она с тобой пойдёт, если уже была в Храме Надмирного Света с другим избранником? — опять подала свою тихую реплику маленькая подружка Ифисы. Реги-Мон молчал. Молчали и гости. Чтобы вернуть всех в прежнее русло разговора, Ифиса продолжила предыдущий монолог, прерванный Реги-Моном, — На чём я остановилась? Давайте, возвращайтесь к своим пересудам и прочей болтовне! Ешьте, пейте, пока есть что есть и пить. Не молчите, вы тут не за аристократическим столом! — прикрикнула она на гостей. Те, как ни странно, послушно загалдели каждый о своём, зазвенели посудой. Ифиса придала своему сильному грудному голосу более тихое звучание, обращаясь к Нэе, уже не желая привлекать внимание тех, кто её раздражал — пришедших сюда художников и их спутниц. Они ей мешали. Но выгнать их она не могла. Мастерская принадлежала Реги-Мону, а яства заказала и оплатила Нэя.

— В отличие от глупышки Гелии, возвышенной и всегда обитающей в облаках даже при её жизни, я не люблю нахлебников! — тут Ифиса опять сделала ударение на «нахлебниках». — Как и Рудольф никогда не любил. Знал, что благодарности не дождёшься. Вот таким он был тогда. Не знаю, изменился ли теперь?

Шокированное её неуместными откровениями общество пребывало в растерянности, не зная, как реагировать на информационный выплеск развязной и лохматой Ифисы. Саму Ифису они знали прекрасно, но для чего она выставила перед ними в таком свете самую сокровенную и больную тайну Нэиной жизни? Чтобы развеять гнетущую тишину и избавить от неловкости столь щедрую гостью, они разом и дружно загалдели о том, о сём, будто и не слышали Ифису. Даже если не всё и расслышали, то достаточно для того, чтобы Нэе сгореть со стыда и испариться на месте.

— Трепло худое! — прокомментировал Реги-Мон, — хотя ты как раз трепло толстое.

— Худая ли, толстая ли, а не твоя! — звонко откликнулась Ифиса. — Не для твоих ушей было рассказано. Вам-то всем что? Разве вы знаете того, о ком речь? Разве вы видели вблизи, в обыденной жизни Гелию? Исключая тебя, — обернулась она к Реги-Мону, думая, что он продолжает стоять у неё за спиной. Но тот уже отошёл в противоположный угол мастерской, где сел на скамью, кем-то притащенную сюда из Парка Скульптур. По ходу движения он успел стянуть из-под носа одного из гостей тарелку с разноцветными овощами и с куском мяса. Гость вынужден был смириться. Реги-Мон был тут хозяином, которому не досталось места за гостевым столом.

— Насколько я помню, Гелия воспринимала тебя тенью Нэиля, — не унималась Ифиса, решившая завершить свою расправу с Реги-Моном. — Она и словом с тобой не обмолвилась ни разу. Какой разговор возможен с тенью? Важным было только присутствие Нэиля, а ты вечно таскался за ним, как реальная уже тень. И таланта к перевоплощению у тебя не было, так что твой дальнейший выбор говорит лишь о наличии у тебя той самой соображалки, которой нет у меня. Поскольку у меня не соображалка, а здравый ум в голове.

— Давно ли и обзавелась ты умом, да ещё и здравым? — Реги-Мон впился в кусок мяса, после чего вытер губы салатным листом. — А кстати, кто она, твоя новая подружка?

Девушка рядом с Ифисой потупилась, внимание Реги-Мона явно ей льстило.

— Ушёл ты из творческого содружества актёров правильно! — гнула своё Ифиса, — Соображалка у тебя на тот раз сработала. Талантливый ты человек, но не трудяга! Всё норовишь ухватить от жизни кусок послаще, а без особых затрат! Имитатор ты, за что ты ни возьмись! Вот и военного из тебя не получилось. А как Нэиль расстарался, использовал все свои связи, чтобы тебя туда всунуть. А толку? В дом неволи загремел! Забыл, кому обязан, что тут торчишь, а не в рудниках ползаешь, художник?

— Ты лучше уж о Гелии продолжай, — ответил ей Реги-Мон, чей боевой пыл заметно угас. Какое-то время новая подружка Ифисы внимательно следила за тем, как Реги-Мон с аппетитом поглощает еду. Потом встала и отнесла ему свою собственную нетронутую порцию. Он взял, отдав девушке пустую тарелку. Та вернулась на место, а Ифиса пододвинула ей свою нетронутую порцию, придвинув при этом порцию Нэи к себе.

— Гелия приближала только необычных людей, — Ифиса упрямо удерживала внимание окружающих к своей персоне. — И в данном случае я как раз и говорю, что всяческие бездари впирались в её дом, подкупая ярких, но обычно нищих друзей Гелии. Лишь бы приобщиться хоть таким образом к миру той, кто и была воплощённой жрицей Матери Воды.

— Она не была девственницей, — пробурчал Реги-Мон со своего места, но никто его уже не слушал.

— Она была абсолют красоты! Женский гений перевоплощения и волшебной пластичности тела! Звёздно-искристые глаза, воздушный облик, аура нездешнего существа переливалась вокруг неё, как утренняя роса в саду…

— Жаль, что быстро испарился этот её утренний блеск. Природная красота-то осталась, а вот аура нездешняя, как ты верно заметила, распылилась. И про звёзды в глазах верно отметила, мерцали, зрение околдовывали, но ничьей жизни не осветили. Холодная она была, от того и не мила никому. — сообщил Реги-Мон, жуя при этом мясо.

Ифиса не приняла его поправок и внесла свои, — Её минусом были: непрактичность, щедрость, расточительность во всём, как и свойственно таким необычным натурам. Я и сама такая же! — добавила она без ложной скромности, чем вызвала взрыв смеха среди гостей.

Поняв, что все присутствующие, если и не забыли тотчас же, то забудут очень скоро, о чём повествовала Ифиса, что они ничуть не интересуются погибшей, давно ими забытой Гелией, ни тем, кого знать не знали, Нэя сбросила напряжение и тоже засмеялась. Ей хотелось ударить ярко-розовеющее лицо то ли завистливой и подлой, то ли пьяной и безумной Ифисы. Хотелось запулить обгрызенным фруктом в тех, чьей вины не было, раз уж им навязали странную импровизацию то ли отрывка из будущей книги писательницы, то ли пересказ видений её омрачённого ума. Ифиса довольно часто утомляла их бесконечными повествованиями, была бы тема, и они привыкли слушать её, не вникая в смысл речей, а то и вовсе не слушали.

Нэя этой приобретённой особенности за Ифисой прежде не знала, плавясь от гнева и стыда. Но она подавила гнев, отключила стыд. Она тоже не зря училась когда-то в Школе Искусств! Она вовсе не собиралась падать с той высоты, с какой взирала на тех, кого угощала едой и кому оказывала милость, даря возможность любования собою. А Ифиса, ревнивая к чужому обожанию, как и все актрисы, хотя никому в этом качестве уже не интересная в своём настоящем, хотела перетянуть всё внимание на себя, а Нэю выставить ущербной, пусть и в прошлом. К нешуточной зависти примешалась и наработанная привычка к соперничеству, и разновидность игры, и Нэя, поняв это, элегантно ушла в сторону от навязываемой роли со стороны пьяного распущенного режиссёра.

Она сняла диадему, убрала её в сумочку и встряхнула пышными освобождёнными волосами, расправила точёные плечи, впитывая окружающее любование собою на глазах у Ифисы, провалившей свой спектакль. Рядом с Нэей Ифисе — увядающей неудачнице делать было просто нечего.

Странная подружка Ифисы

Нэе удалось, наконец, рассмотреть пришедшую вместе с Ифисой неизвестную никому молодую особу. Её ярко накрашенное и застывшее, как маска, лицо было очень оригинальным, а для тонкого наблюдателя некая тень затаённой скорби была ещё одним подспудным слоем этого странного лица. Она явно принадлежала к миру лицедеев, но видимо, из тех, кого затирают и всегда отталкивают. Заметив, что Нэя изучает её, она ответила пристальным взглядом. Нэя деликатно перестала её замечать. В облике этой девушки сквозило нечто, что говорило, если и не о душевном разладе, то о затяжном невезении, так что в этом смысле у неё с Ифисой был тандем. Две чокнутые неудачницы. Худющая особа сверкала на всех глазами, как будто у кого-то могло быть намерение оторвать от неё старшую подругу. Ифиса любила покровительствовать, как она говорила, талантам, если их отпихивали в сторону бездари. Незнакомка не казалась доброй, потому и не могла быть талантливой, заключила задетая Нэя. Волосы девица тщательно упрятала в тюрбан как делают простые работницы, ростом маленькая, но грудастая, с узкой талией. Она пребывала в заметном напряжении, озирая всех присутствующих, будто готовилась грудью встать на защиту Ифисы. Нэя без труда узнала висящее на ней, как на палке, старое и плохо перешитое платье Ифисы. Все наряды Ифисы выделялись неповторимостью и шились на заказ в недешёвых салонах. А это платье запомнилось, — ещё два года назад Ифиса разгуливала в нём по домам яств. Нэю так и подмывало сказать ей: «Да успокойся ты! Никто и не собирается устраивать тут драку с твоей дорогой покровительницей».

Словно бы прочитав её мысли, девушка опять вцепилась глазами в Нэю и уже не отпускала своим колючим взглядом. Поражённая и сбитая с толка вначале Ифисой, а потом и этой раскрашенной, а всё равно бледной поганкой, Нэя встала из-за стола и села рядом с Реги-Моном на деревянную скамью. Скамью притащили, зная, что у хозяина практически нет мебели. — Кто это с Ифисой? — шёпотом спросила она, а вышло так, будто она его целует в ухо, — Странная какая-то девушка. Сердитая.

— Анит. Хорошая девчонка. Бывшая танцовщица. Ифиса буквально спасла её от голода. Хочет помочь ей устроиться в одну приличную провинциальную труппу. Анит не может оставаться в столице. К тому же она утратила своего ребёнка.

— Реги-Мон, почему ты не сел за стол? Хотел мне показать, что брезгуешь моим угощением? А теперь ты сидишь за пределами стола, как побирушка, и подъедаешь за всеми… — она вздохнула, не вкладывая в своё замечание унизительного смысла, а только сожалея о его странном поведении.

— Я ещё встречу эту мразь, который и стал причиной несчастий Анит. Я ещё с ним разберусь по-свойски.

— Ты знаешь, кто он был?

— Знаю, знаю. Он меня боится, поскольку тоже знает, что бывших военных не бывает. А у меня к тому же и оружие имеется, пусть и спрятанное.

— Так ты эту девушку знаешь? И давно?

— Слишком недавно, к сожалению, и узнал о ней. Она надеется найти ребёнка. Да кто ей его отдаст? А ту мразь точно убью, если столкнёмся на тёмной и безлюдной тропе… Тут не в одной лишь Анит дело. Там такая колея, полная грязи, за ним тащится… что ни шаг его, то выбоина вместо следа… не стоило бы и жить такому на свете…

— Ты и сам не всегда был безупречным по отношению к своим девушкам. И ты, и Нэиль тоже… — сказано было с умыслом осадить его порыв к некой справедливости высокой пробы. Ей хотелось уйти от тягостных подробностей чужой жизни. Он неожиданно обнял её. И он имел на это право, зная её с детства и будучи неразлучным с Нэилем в их общей и прекрасной, как ему мнилось в данный момент, юности. — Когда увидел тебя, не до еды мне стало…

— Ну, ешь, ешь, не расплёскивайся ты своими эмоциями! Ифиса зря и отказывает тебе в таланте. Ты и актёр великолепный, и художник, как я посмотрю, не как все. Мира мне говорила, на твоё творчество есть спрос, но очень уж ты нестандартный. У тебя есть средства-то для жизни? Или?

— Да хватает, чтобы и самому такие вот пиршества устраивать. Только зря ты и тратишься. Здесь нет ни моих, ни твоих друзей. А вот мы с тобою, действительно, не чужие друг другу.

Их милования не остались не замеченными, все опять примолкли, жалея его за безнадежную любовь к богатой красавице. Нэя убедилась, что никому нет ни малейшего дела до её прошлого, никто из присутствующих не знал ни Гелию лично, ни Рудольфа, ни саму Нэю толком, исключая Ифису и Реги-Мона. Анит уже утратила интерес к Нэе, уплетая всё, до чего дотягивалась. И все прочие, если что и испытывали сейчас, то только возбуждение по поводу неожиданной пирушки, полностью поглощённые собой и своими делами — интересами. Нэя — даритель гастрономического торжества была для них, увы, вне этих интересов и их внимания тоже. Ну, посмотрели, полюбовались, поахали, расплатились, короче, за пиршество своим восторгом её персоной и забудут о ней, едва отсюда уйдут. А о россказнях стареющей и вечно блуждающей Ифисы уже забыли. О чём они и были? О том, что проросло корнями древа бытия — отлетевшие дни — листья прошлых лет стали почвой — прахом. Нэе стало легко, просто. Она опять засмеялась и прижалась невольно к Реги-Мону, благодарная ему за то, что он оказался на месте и не сбежал, как делал прежде.

— Хорошо живёшь? — спросил он, с родной лаской заглядывая ей в глаза, — не тоскуешь о старых друзьях?

— О друзьях тоскую. А так у меня есть всё. И даже собственный Дом творчества «Мечта». Я творю там, что душе моей угодно. Работаю, ну и живу, конечно.

— Счастлива?

— Да, — призналась Нэя, — а по мне не видно?

— Ты бы лучше Анит угостил из своей миски, коли сам наелся, — громко вмешалась в их тихое общение Ифиса. Как ни была она чутка на ухо, с такого расстояния смысла беседы она не улавливала, недовольно посматривая на художников из числа уже незваных «нахлебников». Они набились в мастерскую, привлечённые галдежом, смехом и манящими запахами еды. И продолжали просачиваться сюда. Последним скромно присоединился парковый сторож. Захламлённая не проданными, не законченными, едва начатыми или умышленно и нет испорченными творениями из красок и глины, не убираемая практически никогда мастерская, она же и жилые апартаменты Реги-Мона, была просторной, хотя нищей, практически без мебели. Но Нэя была совсем не против того, чтобы обитатели Творческого Центра пришли сегодня к неожиданному застолью, ведь не ради одной Ифисы она всё заказала? Заказ принесли три парня из соседнего недешёвого заведения вместе с коробкой, в которую упаковали посуду. Еды было много, чтобы хватило всем.

— Я наелась, — ответила Ифисе Анит, продолжая с аппетитом поглощать всё, до чего дотягивалась.

— О чём щебечете-то? — не отставала Ифиса, — не меня ли побить задумали? — она уловила угрозы Реги-Мона, но не расслышала, кому он угрожал. — А то давайте, меня в последнее время кто только и не клюёт.

— Нет, — отозвалась Нэя, не желая ссоры с Ифисой. — Он всего лишь интересуется, хорошо ли мне живётся.

— С такими драгоценностями можно ли плохо жить? — всё также недобро съязвила Ифиса.

— Причём здесь это? — опять возмутился Реги-Мон, — в богатстве, что ли, счастье?

— А в чём оно? В твоих пустых бутылях из-под вина? В твоей нищей пыли и картинах, никому не нужных? — тут Ифиса встала и прошлась по мастерской, изучая творчество хозяина. — Эгей — гей! Счастье, ты здесь!? — гулко и хорошо поставленным голосом бывшей театральной актрисы прокричала Ифиса, и отдалённые, в паутине и окаменелых крошках неведомо чего, углы отзывчиво вторили ей. Она нагнулась под убогую обшарпанную скамью под всеобщий смех, едва не вывалив из чрезмерного декольте чрезмерную грудь, и сама чрезмерно вылезшая за всякие рамки приличия, кои так чтила в былые времена своего женского сияния, утраченного, а потому и обесцененного ею.

«Озлобленная клоунесса, никчемная шутиха», — шептала Нэя, не прощая Ифису. Не понимала, не верила своим глазам, видя её невероятное кривляние на публику.

— Не отзывается. Скромное. Вылезай, не таись! Ну и хорошо же ты, счастливчик, его запрятал! — Ифиса насмешливо щурила припухшие глаза. — Нэя, а он тебе не рассказал, что муж Миры выгоняет его за неуплату аренды? Мире муж денег не даёт, поскольку боится, что твоя легендарная «Мечта» вполне может разорить его. Женщина слишком уж подсела на изделия, которые ему не по карману. А Реги-Мону негде жить. Вот зову к себе. Не идёт. Не верит в мои сытные закрома. А они есть. А то! Подождите, я ещё явлю вам то, чего вы и не ожидаете!

— Да нужна ты, чтобы думать о тебе! — отозвался кто-то из сидящих за столом.

— И уж тем более чего-то ожидать от тебя! — подала голос и одна из женщин, пренебрежительно, но весело. — Ифиса, ты слишком уж много о себе воображаешь.

— Ты не права! Я засыпаю и просыпаюсь с мыслями об Ифисе! — заявил ещё один насмешник из творческого сообщества.

Ифиса вернулась, села на место и осмотрела всех присутствующих величаво и надменно.

— Думала ли я об этом дне, просыпаясь некогда в жемчужной спальне, в небесной иризации, идущей от драгоценных витражей сводчатых окон от пола до потолка? В пении диковинных птиц, порхающих в рощах, которые неведомы вам, закрыты для вас! Тончайшие ткани касались моей чудесной фигуры, сливочной кожи. Я не знала ни в чём отказа, мои желания исполнялись как по волшебству. Какой могущественный, но влюблённый в моё очарование, в мою юность и талант, человек целовал кончики моих пальцев… И вот я очнулась однажды в этом до чего же и неприглядном месте! А он-то и вовсе зарыт в земляных пластах, гниёт и растаскивается микробным и прочим червивым сбродом на элементарные бессмысленные частицы. И нет там с ним ни его власти, ни дворцов, ни рощ с их благоуханием, ни юных любовниц в перламутровых павильонах для расслабления от тяжких трудов по управлению настолько и тяжкой жизнью. Так что я в сравнении с ним, пожалуй, и счастлива! — и она швырнула толстостенный зеленоватый бокал из дома яств, который надо было вернуть, и служитель заведения должен был явиться за посудой, в угол неустроенной творческой обители Реги-Мона. Удар был настолько силён, что бокал не выдержал и разлетелся на мелкие части, смешавшись с хламом непонятно чего в том же углу.

— Опа! — радостно прокомментировала Ифиса, — кто же возместит потерю заведению, любезно предоставившему достойным людям посуду в наём?

— Спасибо, что никого не убила! — с хохотом отозвались за столом.

— Если только пугливому счастью Реги-Мона досталось по лбу, но его что-то не видно нигде.

— Сбежало.

— Почило.

— Зарылось в кучах его мусора.

— Ты бы убрался, что ли, а ещё такую даму принимаешь у себя в гостях.

— Нэя, заставь его вернуться в реальный мир и навести порядок в собственном жилье.

— Я уберусь тут сегодня, — добродушно отозвался сторож парка вместо Реги- Мона, — оплата умеренная.

— Ты уберёшься, а потом собственные творения придётся искать в мусорных кучах за пределами столицы, — встрял один из пирующих и жующих, — ты вон в парке порядок навёл однажды, так все скульптуры нанятый тобою мусорщик вывез в неизвестном направлении.

Когда гости деликатно и быстро покинули пределы мастерской, унося в руках и ртах то, что не успели доесть и дожевать, или Реги-Мон незаметно шепнул им об этом, остались только он сам и Ифиса со своей молодой подругой Анит. Оставшись без публики, Ифиса неожиданно сникла, утратила свой воинственный вид, стала жалкой и сутулой, что особенно поражало. Стало заметно, что она не просто бедствует, а пребывает у того самого края, за которым может последовать падение в нечто совсем уж кромешное. Чутким сердцем Нэя сразу это почувствовала, не надо было и слов. Она достала из сумочки деньги, предвидя подобный расклад. Она не тратилась на повседневную еду, как и на аренду и эксплуатацию здания «Мечты», живя в «Лучшем городе континента» над всеми бытовыми проблемами, и скопила приличную сумму. Небольшую часть она могла и пожертвовать на прежних бедствующих друзей — Реги-Мона и Ифису. Как ни разозлила она Нэю, а возникла жалость.

У девушки Анит, которую Нэя не знала прежде, тоже имелся свой безвыходный случай, своя история неудач. Та тихо сидела за опустошённым столом, сжавшись так, словно надеялась остаться незамеченной. Богемная гордость обычно не мешала актёрам клянчить деньги, и Нэя никому и никогда не ставила этого в вину, хотя и не смогла бы сама ни у кого хоть что-то попросить. Она подошла к Анит, тронутая её историей, и положила деньги рядом с нею.

— Благодарю тебя, — насыщенно-фиолетовые глаза девушки, вернее, молодой женщины блеснули слезами, — мне Ифиса много рассказывала о тебе. О том, какая ты уникальная и добрая. Как тебе было нелегко, а ты не только выстояла, но и нашла своё счастье. Мне так хотелось тебя увидеть, что я и напросилась пойти вместе с Ифисой. Мне это важно не из любопытства, а совсем по другой причине…

— Озвучь, раз уж начала! — потребовал Реги-Мон властным голосом, которым он пользовался всегда, если видел, что девушка попала под его неодолимые чары.

— Короче, один человек рассказывал, когда был… когда я была с ним вместе. Нет, никаких наветов, только прекрасные вещи рассказывал он о Нэе. Печальная история, поскольку любил, кажется… Без взаимности, понятно…

— Не напрягайся, Уничка, — отозвалась Ифиса, — она всё поняла как нужно. Её многие любили без взаимности. Какое ей дело до этих многих? Она любит своего единственного, — она назвала худенькую маленькую, забитую невзгодами Анит «сдобной ягодной пышечкой», что воспринималось как насмешка. Анит больше походила на сухарик, чем на булочку. Но, вероятно, Ифиса знала её в лучшие времена, когда суховеи жизни ещё не иссушили её очарования, насыщенного молодыми соками. А самобытность того очарования и теперь просматривалась в ней. И зря она так вульгарно расписала своё лицо. Нэя задумчиво изучала девушку, забыв о деликатности. Но та, кого обозвали «Уничкой», смиренно разрешала неожиданной благодетельнице осмотр своей персоны.

— Ты умеешь шить? — спросила она у Анит, решив, что её можно взять в швейный цех.

— Насмешила! — воскликнула Ифиса, — Да кто её туда пропустит? В такое-то стерильное место. Ты же и представления не имеешь, кто она.

— Кто же? — спросила Нэя, заподозрив Ифису в нежелании устройства для своей новой подружки просто из зависти.

— Она, скажем так, выпала из категории людей, обладающих свободой распоряжаться собою по личному выбору. Доступно для понимания?

Поражённая, Нэя не нашла слов для ответа. Реги-Мон искоса наблюдал за Анит, ничуть не удивившись услышанному. Естественные краски лица девушки были скрыты гримом, отчего она, помертвев, стала казаться настоящей уже маской.

— Так ведь я всё сумела устроить! — уже торжественно добавила Ифиса. — Ей вернули удостоверяющий её полноценность жетон, чистенький и девственный! К сожалению, ей самой уже не быть таковой.

— И зачем тогда заляпала её грязью? — сурово спросил Реги-Мон, — Если всё удалось тебе исправить, кто ж и узнает?

— Ну и дурак ты! — насмешливо ответила Ифиса. — Там не то место, где тайны, даже тщательно упрятанные, остаются таковыми. Если только покровитель нешуточный есть, то тогда уж… А у неё он есть?

— Есть! — самоуверенно сказала Нэя, — если я захочу, она будет там завтра же!

Но Ифисе отчего-то не хотелось вручать судьбу маленькой неудачницы в руки другой, расфуфыренной и удачливой, покровительницы, — Не для того её готовили, чтобы сидеть ей за швейным станком. Анит бывшая акробатка, к тому же первоклассная танцовщица. Как я в своё время была. Но я-то не только время, но и форму утратила впустую, а она ещё вполне. Молодая и гладкая. Да и худенькая, что и требуется. Не в зажравшейся столице, к сожалению, так ведь страна большая. Целый континент в её распоряжении, катись себе куда хочешь!

— Я многое умею! — Анит вдруг встрепенулась, выразив желание схватить примчавшуюся неожиданно удачу за её расписной подол. Она с комичной гордостью стала перечислять свои умения, — И шить мне приходилось собственные сценические костюмы, и грим, и массаж, — всем этим я владею почти в совершенстве…

— Да молчи уж! — перебила Ифиса, — Искусница на все руки! Платье моё и то изуродовала. Знаю я, каким массажем ты овладела в совершенстве, какой грим наводила и на чьи лица! — тут она обратилась к Нэе, — Но, если ты хочешь приобрести себе ещё одну Элю, которая запятнает тебя в глазах обитателей «Лучшего города континента» уже повторно, я не собираюсь тому препятствовать. Она уже не станет нормальной женщиной, о чём я говорю тебе со знанием жизни и как человек, неплохо разбирающийся в психологии.

Возникло тягостное молчание. Ифиса подошла к Анит и заговорила ласково, как любящая мать с неразумной дочерью, — Забудь о столице и о прочих «островах блаженства» навсегда. Чем дальше будешь, тем лучше, — она потеребила тюрбан своей молодой подруги, — Наивная ты, как была, так и осталась. Если твой хозяин тебя встретит, даже я не смогу тебя защитить. Он же разрешения на твоё освобождение не давал! Лишь благодаря своим связям я устроила эту не совсем законную процедуру. При условии, что ты отсюда исчезнешь, как можно быстрее. Он и был-то тварью редкой, хотя и не последней, а теперь стал лютовать так, что… Слышала я, что дела его худые совсем, и попадись ты ему на глаза, то и схватит опять, раз ты ему принадлежала. Если он узнает, что ты работаешь в «Лучшем городе континента», он такое устроит! Это же скандал выйдет, а Нэе придётся его последствия брать на себя.

— Тогда вопрос, зачем ты её сюда-то привела? — озадаченно спросил Реги-Мон.

— Тебя забыла спросить! — взвилась Ифиса.

— А не мешало бы. Раз уж тут я живу. И не я к тебе пришёл, а ты ко мне! Может, позволишь нам, давним друзьям, пообщаться без посторонних? — Реги-Мон откровенно хотел спровадить Ифису с её спутницей прочь.

Ифиса и не подумала ему подчиняться, — Я не к тебе пришла! Не приучена приходить незваной. А Нэюшка давно хотела меня повидать. Я знаю.

Большую часть денег Нэя, всё же, отдала Реги-Мону. Он взял. Он считал её почти своей роднёй.

— Что толку? Разве эти деньги спасут его от бессмысленности существования? — Ифиса, ничего не попросившая для себя и демонстративно отошедшая в сторону с таким видом, что продолжает изучать творения хозяина мастерской, отлично заметила деньги в руках у Реги-Мона. Совать деньги ей было как-то уже и неловко. Вышло бы так, что сама дарительница оказалась бы в несколько униженной позе просительницы. «Возьми, не осуди…». — только Нэя подумала так, как Ифиса ловко и быстро выхватила у неё остатки денег из ладоней, боясь, что и они окажутся у Реги-Мона.

— Он всё равно их растранжирит! А я сама заплачу Мире за аренду его мастерской. Вот скажи ты мне, зачем ей такие немыслимые платья? Ты думаешь, я не в состоянии узнать твой неповторимый стиль? А она врёт, что покупает одежду в столичных салонах.

— Так я же продаю свои изделия именно туда, где она их и приобретает. У меня несколько производственных цехов, не только творческая мастерская.

— Шикуете, женщина, в роскоши купаетесь, потому и друзей прежних забывать стали, — укорила Ифиса с неподдельной печалью.

— Я не слежу, какие цены они устанавливают на мои изделия. Я продаю по той цене, которую нахожу справедливой и разумной. Я и сама не могу свести концы с концами. Только видимость одна, что я процветаю. А так, затраты совсем не окупаются. Если бы у меня не имелось там защиты, я давно бы оказалась в доме неволи за долги… Я не разгибаюсь над выкройками и ручной отделкой, по ночам даже сажусь за швейный станок, но как ни стараюсь, все вокруг считают меня бездельницей, паразиткой на чужом труде, не исключая и моих подопечных. Все вокруг меня обворовывают, считают, что имеют право жить как я, не понимая ни моих творческих затрат, ни моих реальных вложений в такое сложное предприятие, пусть и небольшое. Когда-то я имела неплохие запасы от прежней жизни с мужем, всё вложила в свою «Мечту», не считаю прочих усилий, а кто-то думает, что мне всё свалилось сверху задаром, и меня можно и нужно доить…

— Неужели, так всё плохо? — последние откровения вызвали у Ифисы нечто вроде сочувствия пополам с удовлетворением. Не одна она и в упадке, другим не легче. — Разве там настолько бедное население, что у них нет денег на сказочную красоту твоих изделий? Уж если Мира покупает себе твои платья с переплатой в салонах, то уж в «Лучшем городе континента» точно твоё творчество не залёживается. Народ там сказочно богатый…

Ифиса не знала, что Мира давно уже стала приятельницей Нэи, к тому же и одной из её заказчиц. Правда, в саму «Мечту» Нэя ни разу её не пригласила, хотя и понимала, как Мире хочется попасть в город за стенами. Это было довольно сложно, да и незачем. Нэе хотелось быть загадкой для всех. Чтобы не расстраивать ревнивую Ифису, она промолчала.

— Мира буквально сна лишилась, как увидела тебя тогда на выставке. Она до жути завистлива. Постоянно выспрашивала меня о тебе, откуда-то узнав о нашей былой дружбе. Но почему и былой? Я по-прежнему считаю тебя подругой. «Где всё-таки обитает талантливая сестра прекрасного и неповторимого Нэиля? Что за место? Какие люди там живут? И с кем она там»?

«Откуда», — спрашиваю, — «ты её знаешь»?

А она мне, — «Нэя выставляла у меня картины моего Нэиля. Надеюсь, что Надмирный Отец дал ей заслуженное счастье». Ну, это она врёт! Счастья она никому не желает.

«Когда это Нэиль был твоим»? — говорю ей. Она стала уверять меня, что в прошлом родила от него дочь. Может, врёт, а может, нет. Куда ей было до Гелии? Да и дело давно прошлое.

— Никто и никогда не сравнится с Гелией, — подала голос Анит. Значит, она Гелию знала. — Возьми от меня на память, — девушка протянула Нэе безделушку-браслет из тех, что продаются на ярмарках для простолюдинов. Довольно умело сделанная гирлянда цветов из поделочного камня с ажурной бабочкой поверху. Нэя взяла браслет, любуясь его изяществом, но потом вернула его Анит.

— Моя мама мне его подарила, — «Ягодная булочка» вздохнула, — на счастье. Он, и правда, счастливый, да я несчастливая. Думаю, если бы не он, меня и в живых бы не было. Я верю в счастливые предметы-обереги. А ты? Гелия так просила его продать, но я тогда не смогла. Я верила, что браслет принесёт мне богатство. Мама не считала, что счастье и богатство одно и то же. Она сказала мне, что когда бабочка выполнит свою миссию оберега, и я выйду живой из немыслимых передряг, то после этого я могу передарить его. И обязательно с добрым посылом такому же доброму человеку. Тогда сила камня удвоится. Только злому человеку прикасаться к браслету нельзя. Злого человека камень беречь не будет. Бабочка выточена из редчайшего камня под названием «Улыбка Матери Воды». Он намного дешевле, конечно, чем «Слеза Матери Воды», но тоже непростой. Если не захочешь его носить, можешь потом и передарить. Я же хочу подарить тебе. Ты очень хорошая.

Не без ревности Ифиса следила за вручением дара безработной нищенки успешной модельерше, пробурчав, — К чему ей твоё барахло? У меня в своё время такого добра было в каждом углу по корзине. А счастья мне так и не прибыло. Не бери, Нэюшка, её дара, — добавила она вдруг грубо, — вдруг она колдунья? Они, эти красноволосые, прирождённые колдуны. Конечно, Уничка добрая, она зла никому не делала и не желала, а только зачем тебе при таких-то драгоценностях? Лучше бы мне отдала за мои заботы о тебе! — обратилась Ифиса уже к девушке.

— Прости, — ответила Анит, — ты же ни разу не попросила.

— Да я думала, что у тебя какое-то барахло болтается на запястье. Подарок прежнего хозяина или нечто вроде товарной бирки. А хозяин твой жадюга и даров никому не делает. Продала бы, раз вещичка такая ценная.

— Продавать его нельзя. Всё вышло спонтанно. Порыв сердца. Значит, так и нужно.

— Я где-то точно такой же видела, — Ифиса вдруг перехватила браслет из рук Анит и долго его рассматривала. Лицо её дёрнулось странной гримасой. — Смешно и невероятно. Но поскольку дела давние, то и тайн особых нет. Смешно потому, что я не замечала твою игрушку в упор, хотя ты живёшь рядом со мной. А невероятно то, что точно такую же штучку таскала жена Ал-Физа. Только бабочка была другого цвета. А ведь известно, что у аристократов все безделицы эксклюзивные.

— Моя мама была из аристократического дома, — вставила Анит не без гордости. Она даже приосанилась.

— Не смеши! Твоя мать таскалась в пыльном фургоне всю жизнь по таким же пыльным дорогам и недоедала также всю жизнь, лишь бы пришить себе лишнюю блёстку на юбку для выступления. Откуда у неё? Хотя… — Ифиса долго рассматривала клеймо на застёжке из драгоценного металла. — Вензель того самого дома, из которого Ал-Физ и взял свою жёнушку. У меня отличное зрение и отличная память. Тесть Ал-Физа не был травоядным в отношении красивых женщин, ведь он вдовел много лет. Наверное, твоя мать была приглядна собою, раз хромоногий её одарил. А по поводу её аристократизма, это ты Реги-Мону сказки тут рассказывай. Он любит утончённых носительниц благородных кровей.

Нэя стояла в нерешительности. Вначале она подумала, что незачем брать то, что ей не нужно. Потом, что дорогая вещичка пригодится и самой Анит. Вдруг она потом пожалеет о своём щедром подарке? А увидев жадность Ифисы, поняв, что та сразу прикарманит бабочку, Нэя потащила браслет уже из цепких рук доброй покровительницы непризнанных талантов. Ифиса разжала пальцы не сразу. Ей было жаль красивую безделушку. Анит беспомощно следила за их странной борьбой.

Ифиса разжала пальцы и засмеялась. — Куда мне! У меня рука полная, а он сделан на птичью лапку! — Вслед за Ифисой засмеялись все.

Реги-Мон застегнул браслет на запястье Нэи и прошептал, — Ну и подружка у тебя.

Чуткая на ухо Ифиса его услышала, — Другой всё равно нет! Я хотя бы её не обворовываю. Эля тащит у неё из-за спины почём зря! Все видят, кроме неё. Вот увидишь, скоро она даст дёру, когда ограбит твою «Мечту» дочиста.

— Прекрати! — потребовала Нэя. — За своим добром следи.

— Ты не помнишь меня? — Анит тихо обратилась к Нэе, не желая вторжения Ифисы в их беседу. Но Ифиса была, что называется, ушки на макушке, хотя и обсуждала что-то с Реги-Моном.

— Нет, — искренне удивилась её вопросу Нэя. — Разве мы хоть когда встречались с тобой?

— Да ей всюду мерещатся знакомые, — встряла Ифиса. — Специфика жизни. Хоть в юности, когда она вертелась в своём балагане, хоть потом. Толпы и толпы шли через её жизнь, как по мосту шествуют прохожие. И ведь редко кто запоминает виньетки и рисунок на ограждении самого моста. Да никто и ничего не запоминает!

— Ты забыла, как ты сама была в подобном же бродячем балагане с тем парнем, который летал на волшебной платформе? — продолжала Анит, лихорадочно сияя глазами. — Что с ним стало потом? Мне говорила одна танцовщица, что он сказочно разбогател…

— Она никогда не была бродяжкой как ты! Она потомственная аристократка! — загремела Ифиса, уподобляя голос гулу после небесной вспышки. Анит даже пригнула голову, но храбро ответила, — Мы на то и лицедейки, чтобы изобретать себе любую судьбу для посторонних. Мало ли что ты плетёшь всем, а разве всё правда?

— Всё правда! И только лгуны не верят никому. А о каком таком парне речь? Кто там ещё летал на какой-то там платформе? — Ифиса без всякого перехода перешла на ласковое вопрошание. — Впервые слышу такую дичь. Хотя, что-то такое было. Очень давно… — Она уставилась на Нэю, ожидая её пояснений.

— Ничего с ним не стало, поскольку его и не было никогда, — ответила Нэя. — В том смысле, что никакого бродячего акробата никогда не существовало. Он был только иллюзией…

— Как же может быть иллюзия, которую видели многие? — не отставала Анит, являя свою редкую способность цепляться за всё, что и было ей надобно на данный момент. — Я ведь до сих пор о том дне не забыла. И тебя я хорошо помню, когда вы с ним отказались путешествовать с нашим театром…

— Да о чём речь-то?! — вновь прогремел над их головами голос Ифисы. Недовольной, что от неё ускользает некая тайна давно ушедших лет. — Кто и когда путешествовал в составе бродячего театра? Нэя? Да ты что, Уничка! Из своего фургона, что ли, вылетела головой на камни? Или с проволоки слетела вниз когда-то? У вас, у бродяжек, насколько же часто бывают отбиты ваши головы. Нэя рафинированная аристократка и всегда жила и живёт там, где не место тебе. И даже мне, — добавила она.

— Выходит, что та девушка была её двойником. Так же бывает, — согласилась Анит. — Да и время-то сколько прошло… Я вот часто не узнаю иных людей, а они тоже уверяют, что отлично меня знали когда-то…

— Жаль, что моя бабушка устроила когда-то в Школу Искусств бездарную Элю, а не тебя, как ты того заслуживала, — ответила Нэя. — Почему ты так и не смогла заработать себе денег на поступление?

— Ещё одна ушибленная на всю голову! — дала своё заключение Ифиса. — Да у неё сроду деньги не водились! Конечно, жаль, что Гелия погибла, и кто-то сумел украсть те деньги, которые она заплатила за обучение Унички. А по поводу Эли, наконец-то, я услышала от тебя трезвую оценку всех её мнимых талантов. Надеюсь, что дождусь и её изгнания из твоего дома «Мечта». Уж такой мечтательнице из прокалённой жести точно не место среди твоих воздушных и прочих кружевных чудес. Даёшь слово, что выгонишь жену Чапоса завтра же прочь?

— Жену Чапоса? — бледная Анит с её истёршимся косметическим румянцем побледнела ещё заметнее. — А кто она? Разве у него появилась новая жена?

— Речь о старой и беглой его жене, — уточнила Ифиса. — Не придуривайся, что ты о ней забыла. От него все бегут. Прысь! Прысь во все стороны! — Ифиса изобразила руками нечто, похожее на движения тонущего человека, пытающегося удержаться на воде.

— Мастерскую мою не погроми! — к Ифисе подошёл Реги-Мон, что-то жующий. Не наевшись, он подбирал остатки съестного на столе. — Тебе бы пошло играть владыку огня небесного. И по фактуре твоей, и по рыку твоему ты подходишь для такого перевоплощения. Только волосы тебе надо искусственные из белой пакли привесить, вроде как облачные. Будет блеск!

— Дурак! Не издевайся над той, кто всегда тебе может пригодиться! Я тебе не Уничка, чтобы надо мной потешаться! — и она толкнула его лилейной по виду, да мощной как у борца, рукой в грудь. Реги-Мон сильно пошатнулся от внезапности удара, но достойно устоял и не повалился. Анит вскрикнула и поддержала его сзади. После чего обняла за талию и прижалась к его спине, не стесняясь прочих дам. Он ответно обхватил её руки, скорее выражая благодарность за поддержку. Нэе остро захотелось уйти отсюда прочь. Вся эта разудалая компания была ей, что называется, не по статусу. Была уже нестерпима. От них всех веяло такой неустроенностью, такой неустойчивостью, балансирующей на грани их сваливания в клоаку жизни, что она ужаснулась вдруг тому, что они как-то сумеют при своём падении и её зацепить, и её увлечь туда же. Надо немедленно уходить и уходить без возврата к ним. Никаких друзей у неё уже нет. Осталась лишь иллюзия внутри неё самой, что есть некие друзья. Никого. Кроме Рудольфа.

Погрустневшая, оставив в неприбранных мастерских часть своего утреннего сияния, Нэя уходила на встречу с Рудольфом в то самое заведение, носившее имя «Ночная Лиана», там вкусно готовили. За общим столом Нэя так ни к чему и не прикоснулась из-за неуместной исповеди Ифисы.

Ужин в «Ночной Лиане»

Народ обтекал Нэю со всех сторон, и никто не посмел задеть её.

— Это актриса, — услышала она шёпот юной девушки за своей спиной. Девушка ошибалась, но была и близка к истине. Потому что Нэя играла сейчас роль небожителя, спустившегося в бедную и скорбную низину, желая утешить тех, кому повезло меньше, чем ей. Но роль свою она считала провальной. Терзала жалость к Реги-Мону, не осталось обиды и на Ифису, и нечего ей счастливо сиять своими драгоценностями и случайным везением там, где этого нет.

Вспомнилась Азира, объявившаяся у своей матери, чтобы продемонстрировать своё благополучие бедным соседям. А уж насколько оно и являлось таковым, кто бы и смог проверить? Никакого богатства у Азиры не имелось, все материальные щедроты отбирались Чапосом — охранителем её преуспеяния, а личное счастье? Такой категории бытия для неё не существовало давно. Так проще жить, если в счастье отказано. Неважно почему и кем, — Свыше, людьми или обстоятельствами, каждый выбирает тот суррогат счастья, каков ему по уму и возможностям. Визит был запоздалым актом мести обездоленной бедноте, которая презирала её когда-то, поскольку Азира и среди них считалась самой обездоленной. Не ради любви к матери она прибыла в длинный многосемейный барак своего детства и ранней юности. Жажда уязвить тех, кто там обитал, своим показушным блеском.

Таким же вызовом людям, которых она унизила своим видом и своим бахвальством, было её собственное сегодняшнее «блистательное» появление. И не оправдывало ни искреннее стремление помочь, ни дружеское расположение к тем из них, кого она знала и по кому скучала, по Реги-Мону и Ифисе. Именно это и дала ей понять Ифиса. Как-то всё пошло сразу наперекосяк, оставило безрадостный след. Надо было тихо, не шумно встретиться только с теми, кто дорог, и помочь им наедине, без свидетелей, если они в том нуждались. И одеться скромно, как того требовала их среда, а то выставилась! Разбросала свои лакомства, деньги, ослепила! Ничтожное тщеславие бывшей скудоумной нищенки — вот что это! Таков был приговор самой себе.

В «Ночной Лиане» в прохладе, полутьме, среди стен, увитых цветущими и плодоносящими одновременно лианами из экзотических джунглей, что казалось, она попала в глушь леса, а не в центр столицы, Нэя с трудом нашла Рудольфа. Пока искала, её несколько раз схватили за юбку, приглашая остановиться, очевидно, принимая за девушку определённого сорта. Но Нэя даже не обратила на это внимания, настолько была погружена в свои мысли и переживания о друзьях-неудачниках.

Рудольф обожал местную еду. Он уже ел, не дожидаясь Нэи. Он поцеловал её в грудь через тонкую ткань и усадил рядом. Расстегнув корсет Нэи, растерявшейся и не ожидавшей этого, он стал нежно гладить её, но никто не мог ничего увидеть в полутьме и зарослях. Да и многие тут, на большом пространстве мини-джунглейпод стеклянной кровлей, были заняты милованием со своими девушками больше, чем едой. Здесь небедные люди встречались с женщинами специфической жизни.

— Моя щебетунья отчего-то совсем поникла, — сказал он, уловив её настроение. — Расслабься, здесь особая обстановка. Здесь же никому нет до тебя дела. Дела у каждого свои, и только приятные…

— Ты стал совсем как тролль, — поддела его она. Маленькие, как светящиеся жучки, светильники в лианах делали обстановку вокруг чарующе нереальной.

— Тролли знают толк в утончённых утехах. Здесь действительно хочется обо всем забыть. — Его загорелое лицо почти не выделялось в полумраке, а лицо Нэи светилось как зыбкий мираж. Он впился в её губы. Поцелуй имел привкус терпких фруктов, которые он ел перед её приходом. — Я счастлив с тобой всюду. И даже в мерзкой столице…

— Но здесь-то не мерзко, — ответила Нэя, продолжая грустить. Представила Реги-Мона в молодости, — всегда смеющиеся яркие губы и золотистый, ровный, удивительный оттенок кожи. Глаза же делали всё это неотразимым для девушек, они манили и обещали вечное блаженство… Нэя имела, к сожалению, возможность наблюдать, чем это «блаженство» оборачивалось для иных девушек их округи, отважившихся поверить Реги-Мону, но заблудившихся в обещанном краю бесконечного счастья… А если, думалось ей, и прекрасные «Сады Гора» будут для неё тем же «раем» — оборотнем?

— Ты почему грустная? — спросил Рудольф. — О чём задумалась?

— Так. Столица навевает много грустных воспоминаний.

— Ну да. Что может быть у вас тут и весёлого, — утвердил он правоту её внезапного уныния.

Человек возник как сгущение мрака. Внезапно. Нэя, уйдя в свои мысли, не видела, как он подошёл. Он по-хозяйски сел за столик, придвинув кресло, вытащенное из-под пустующего соседнего столика. И сразу принялся за поедание десерта Нэи, к которому она не успела приступить. Нэя узнала его сразу. Эту коренастую мощнейшую фигуру, хищное страшное лицо забыть было невозможно. Крайнее уродство впечатляет порою сильнее яркой красоты. Шея, державшая его чрезмерно крупную голову, напоминала толстый обрубок древесного ствола, увитого лианами — его синеющими сквозь коричневые пласты мышц жилами. Даже в отдельной его части проявила себя аномалия, характерная для всего его облика. Этот человек и пугал, и притягивал взгляд своей ярко выраженной странностью. Уж не свалился ли и он со звёзд? Но со звёзд тёмных, угасающих, печальных. Из миров, созданных или злодеем — пересмешником Надмирного Света или неумехой бракоделом, заполучившим каким-то чудом могущество творца. А может, само понимание прекрасного и эталонного есть только вымысел человеческого сознания?

В нём словно бы проявила себя некая иная модель разумного существа, вполне себе и любопытная, если к нему привыкнуть. Несмотря на странное в целом лицо, кажущееся неподвижно-каменным, бесчувственным, лоб его был высок и нервно подвижен в отличие от нижней тяжеловесной части. Вероятно, он страдал тщательно скрываемым повреждением психики. Во всяком случае, ей, тонко-чувствительному наблюдателю, казалось, что он каждую секунду контролирует выражение своего лица, не забывает о нём ни на минуту. И само это лицо доставляет ему страдание. И даже во сне он не забывает и помнит о своем разительном отличии от всех прочих. Он жил безрадостно, страдая всегда, даже наслаждаясь, обжираясь, расслабляясь или вечно с кем-то воюя в своем уголовном зазеркалье. Поражали глаза, с ними можно было общаться телепатически, без слов, они переливались бликами и игрой света, как будто их радужка была гранённой!

Нэя вдруг ощутила себя растерянной девочкой из того дня в заброшенном парке — старой усадьбе. Этот человек всё помнил досконально, и она могла поклясться, что образ сырого и тенистого парка вошел в неё извне, посланный импульсом его мрачных и глубоких глаз, в которых она начала тонуть и захлёбываться от непонятных пугающих чувств, как и в тот первый раз. По коже открытых плеч прошла волна, как бывает от неожиданного чужого прикосновения, но ведь он её не трогал и не мог, не смел. Как и в тот день он едва прикоснулся к ней, а она, убежав от него, ощущала себя так, будто вырвалась из его цепких объятий, и он всю её потрогал. Как будто у глаз его были незримые, но вполне себе плотские руки, и как непостижимо он напоминал этим Рудольфа, его силу, его магнетизм, но втиснуто всё было в весьма оригинальное вместилище.

С трудом она вытянула себя из того дня своей юности, точнее из пучины глаз мутанта, и чтобы не подпасть под его гипноз, стала изучать любопытную его причёску. Волосы росли вверх и густо, напоминая гребень рептилии, с боков головы он их брил, подражая Рудольфу во всём. Он заметно похудел с тех времён, или новая причёска изменила его, но он уже не казался Нэе настолько устрашающим и чудовищно уплотнённым как прежде. Глаза вдруг угасли, — явленные образы ухнули на непроглядное дно, — они нагло разглядывали Нэю, её фарфоровые плечи, лицо, светлеющее над взбитым кружевом, рыскали по всей её фигуре, пока не зарылись в расстёгнутый верх блузки, почти не скрывающей грудь. Нэя невольно схватилась за прозрачные росинки пуговок, вспомнив, в каком виде она тут красуется.

Человек притянулся взглядом к браслету — подарку Анит. Смотрел долго и, наконец произнёс, — Забавная вещичка. Но вам не по статусу. Дешёвка для потаскух, — голос был безразличным. Толстые и жёсткие губы жадно поедали угощение на глазах свирепеющего Рудольфа. Рудольф стукнул его по мощной ноге своим высоким ботинком. — Хватит жрать! Не заслужил ещё! — одновременно он стащил с запястья Нэи браслет, сломав хрупкую застёжку, и бросил само украшение на пол под ноги незваного гостя. Тот нагнулся и подобрал вещичку, без церемоний сунув её к себе в карман. — Мне на память. А может, и на счастье, — произнёс он тем же безразличным голосом. — Говорят, такие обереги, освящённые прикосновением жрицы «Матери Воды», дают защиту, если уж и не само счастье. — Он словно и не замечал самого Рудольфа, к которому подсел на правах хорошего знакомца.

Нэя не могла произнести и слова от его наглости, мгновенной расторопности, с которой он умыкнул чужой подарок. — Отдайте, что не ваше, — потребовала она.

— Вам-то он зачем? А мне память. Я же сказал. Возможно, что и послание от той, кого я утратил.

— Кого это? Жрицу «Матери Воды»? — удивилась Нэя, не очень его понимая.

— Вы не верите в мистику жизни? Безделица для вас, для меня это доброе послание от той, кого я считал погибшей. И я рад, что она жива, если подарила вам это.

— Кто? Жрица Матери Воды? Можно подумать, ты видел их живьём, — хмыкнул Рудольф. — Где вот только?

— Разве не с вами рядом много лет одна из них и обитает? А штучка сия вовсе не от жрицы Матери Воды, а от той, о ком госпожа всё поняла и сама. Вам-то всякая ерунда к чему? — повторил он, — для меня было передано.

— Для вас!? Разве вы знали ту, кто мне подарила браслет? Да и она не могла знать, что я вас увижу. Каким это образом?

— Она нет. А судьба — да. Очень отрадная весть пришла мне через вас. Мне ничего уже от неё не надо, как и ей от меня. Я просто рад, что она жива и здорова. Ведь здорова?

— Как и сказать…

Бледное лицо чрезмерно намалёванной Анит в чужих обносках, с её разящим и на расстоянии неблагополучием, вряд ли принадлежало здоровой женщине. Едва до Нэи стало кое-что доходить из его туманных речей, как Рудольф грубо прервал его, — Выкладывай, зачем пришёл и проваливай! А жрать садись от меня подальше, там и пускай свои слюни. Не видишь, я с дамой?

Ничуть не обидевшись, незваный нахлебник прекратил поедание десерта, но не сразу. Напоследок он принюхался к оставленному яству, явно не в силах его отодвинуть, с шумным вздохом сожаления вытер испачканные губы салфеткой, бросив её небрежно и умышленно в сторону Нэи. Рудольф это заметил и брезгливо сбросил салфетку на пол, отодвинув кончиком ноги подальше от себя. Тарелку с десертом он также брезгливо скинул ему на колени, — В стороне от нас и дожрёшь!

Человек, подобный тёмному бруску, хотя и великолепно одетый, ничего не сказав, вытащил крошечный предмет и отдал Рудольфу.

— Посмотрю у себя и решу, чего стоят эти твои данные, — сказал Рудольф неприязненно, но отчасти и спокойно, — принесла же тебя нелёгкая. Испортил весь ужин.

— Браслет отдайте! — повторно потребовала Нэя, — я лучше верну его той, кому он и принадлежит.

— Он часть моей памяти, и память эта принадлежит только мне. А ей такая память уже ни к чему. Я дал ей гораздо большее, чем эта побрякушка.

— И чем же вы её одарили? Разве что несчастьем…

— Я подарил ей свободу. Она была моей личной рабыней. Или она думает, что такая ловкая, раз сумела удрать от человека, от которого и паук не ускользнёт? Если это паук из его личного подвала.

— Проваливай, рабовладелец! — Рудольф исказился как от проглоченной и немыслимой кислятины, — совсем сдурел?!

Тот молчаливо встал, тарелка с недоеденным десертом свалилась на пол, но он не обратил на это внимания, как и на свои запачканные взбитым кремом штаны. Он ушёл, не прощаясь, оставив после себя, казалось, тёмное пятно как свою незримую страшную ауру, не успевшую за ним уйти следом.

— Кто он? — спросила озадаченно Нэя, — почему он рядом с тобой?

— Рядом? Когда это он был рядом?

— Тогда… — и она не стала договаривать, не желая портить вечер окончательно. Рудольф подозвал знаком обслугу, шныряющую то тут, то там, и велел убрать брошенную тарелку и остатки десерта на полу.

— Есть особый тип людей, — сказал он, — они всегда мусорят вокруг себя и мусорят в душах других людей. Даже уходя, они всегда оставляют свой грязный след. О ком он тебя расспрашивал? Чью дрянь ты нацепила на свою руку? Тут же обитает полно больных людей. Помни это всегда. Какие ещё подарки и от каких таких подруг? — Рудольф вынул из кармана дезинфицирующую влажную салфетку в упаковке, вытащил и тщательно протёр запястье Нэи. Чтобы исправить положение, он вдруг решил развеселить её фокусами. Он засунул руку в глубину её корсета и вытянул оттуда браслет! Тот самый браслет с нежно-лиловыми переливчатыми камнями, выброшенный ею когда-то в дорожную пыль! Она узнала его сразу же. Или он был умышленно создан Рудольфом по образцу того утерянного. — Мой подарок намного лучше, — произнёс он, тая от удовольствия и закрепляя браслет на её запястье. Она поднесла руку к скудному свету, еле теплящемуся на ветке древовидной лианы. Камни мерцали двумя цветами одновременно, то зелёным, то нежно-розоватым. Это выглядело настолько восхитительно!

— Тогда я очень долго над ним возился, когда и делал его ради тебя. Да и теперь пришлось повозиться. Камни пришлось очищать от воздействия неблагоприятной среды. Ведь неизвестно, какие руки прикасались к ним. Теперь они реально новорожденные. Очень редкие самоцветы, уникальные. Найти такой самородок было редчайшей удачей. И когда я его обрабатывал, думал о тебе. Потому он и засверкал после обработки таким уникальным цветом. Он буквально впитал в себя твой образ. И ты уже не должна его терять.

— Как его имя? — спросила она.

— Разновидность хризоберилла. А как его называют тут, я не знаю.

— Какая необычная, переменчивая игра цвета у кристаллов, — произнесла она, — назову его рудольфит.

— Да ну, тупо же звучит, — не согласился он. — Как графит или нефрит.

— Тогда пусть он будет нэилит?

— В честь тебя? Отлично.

На самом деле Нэя подумала о Нэиле, но обрадовалась, что Рудольф подумал иначе. — Хо-хо, отлично! — повторила она.

— Давай без этих «Хо-хо» и прочих местных прибауток, — он поморщился.

— Ладно.

— Хочешь местного вина? Здесь дорогое и качественное. Тебе немного не будет вредно. Оно не крепкое, но оно раскрепощает. Вечером от него ты будешь любить меня особенно остро. Увидишь.

Нэе не хотелось вина, она никогда его и не пробовала, помня наставления бабушки и Тон-Ата, но хотелось прогнать тень, оставленную тёмным человеком. И хотя столь неожиданный подарок обрадовал сильно, браслет «Ягодной Булочки» было очень жаль, как и саму его обладательницу. Нэя мельком подумала о наивной юности маленькой несчастной танцовщицы, прибывшей в столицу за своей мечтой, а попавшей в жуткую паутину паука-рабовладельца. Лучше бы браслет остался у обедневшей Ифисы. Сердце защемило от запоздалой жалости и к ней тоже.

Наваждение как месть Матери-Воды

— Это не вино, а нечто вроде загадочного эликсира. В отличие от алкоголя он не оказывает разрушительного воздействия на барьеры печени и не отравляет кровь. Он только способствует активной выработке эндорфинов, проще радости и насыщенности ощущений, но опять же без разрушительных последствий для органических структур организма и без всякого пагубного привыкания, как алкоголь или наркотик. Я слышал местную легенду, что его рецептуру хранят жрецы бывшего и отринутого давно культа для своих тайных ритуалов, но кто-то спёр эту тайну, или же они сами её продали. Неизвестно.

Нэе хотелось веселья. Принесли странную бутылочку в виде голой девушки из синего стекла. Рудольф тщательно протер её чистой салфеткой и для чего-то лизнул фигурку между ног. Нэя засмеялась.

— Ничего смешного, — сказал он, — так определяют подделку. У фальшивки надпись выпуклая. Они стали дурить посетителей гадостью, но не умеют так тонко подделывать надпись. Подлинная надпись похожа на голографию. Кажется, что она выпуклая, но она гладкая на ощупь. Она внутри стекла.

— В чём и отличие?

— Подделка — дешёвое пойло, а подлинный напиток, а это больше напиток, чем вино, дает незабываемые ощущения. Но я давно понял их фокус. Они меня запомнили и боятся.

— Ты разве часто это пьёшь?

— Я нет. Но приходилось тут бывать. С друзьями, например.

— А у друзей были красивые платья? Их было также удобно расстёгивать?

— Не ревнуй. У меня и вообще-то было мало женщин даже в период моей свободы, а теперь и подавно никого нет.

— А я?

— Ты не женщина, ты дар, инопланетная нимфея.

Не умея пить, не контролируя количество, а «напиток», как назвал его Рудольф, оказался вкусным и терпким, Нэя выпила много. Аромат напомнил клубнику доктора Франка, напиток сам устремлялся в горло как живой, мгновенно обволакивая душу. Нэя засмеялась. Ей стало хорошо, но жарко. Она сама расстегнула пуговки. Ей странно и непереносимо захотелось ласк, и она села на колени Рудольфа.

— Хочешь попробовать здесь? — спросил он, лаская её.

— Где? За столом? — удивилась она, всё же не теряя контроль над собой окончательно

— Тут есть особые места для уединения… — это совсем не напоминало возвышенных поцелуев в сиянии утра у придорожного леса, а скорее уж неизбежное сползание с высот, мало пригодных для жизни. Он подозвал парня-обслугу, что-то сказал ему, и тот вскоре пришёл с ключом. Стеклянная женщина скалила свой рот, не страшно, но забавно. Нэя, громко смеясь, прижала ладонь к лицу бутылки — кривляки.

— Разве у тебя может быть душа? Чем же ты смеёшься? — и обратилась к Рудольфу, — я что, схожу с ума? — С тем же глупым смехом она подняла синюю юбку, открыв белые кружевные чулки. Скинула туфельки и положила ноги на стол в тарелки. Рудольф наблюдал с интересом, но совершенно трезво, и она это понимала, несмотря на неконтролируемость своего поведения. Сознание раздвоилось. Одна часть его давала указания на то, чтобы хулиганить в публичном месте, хотя публичность эта и была очень условной. Она и не видела никого в полумраке и густых зарослях. Что там происходило? Кто-то возбуждённо взвизгивал, хохотал, шептал, звенел стеклом и шуршал. Другая часть сознания, ставшая немощной и бездейственной, тем не менее за всем наблюдала и ужасалась тому, что творит та, кому оно принадлежало и служило, вернее, не могло сейчас служить, и где-то зависло сверху отстранённым наблюдателем.

Рудольф взял её на руки, и Нэя уставилась в потолок, которого тут как бы и не существовало. Она увидела звёзды и один из ночных спутников, нежный и переливчатый зеленовато-голубой Корби — Эл или Ирис, как называли его земляне по имени орбитальной станции, вращающейся по его орбите. Голова запрокинулась, и она не увидела уже ничего, кроме кромешного мрака пола и растущих из него зарослей, которые обозначали, но не освещали светильники, матово жёлтые и зелёные, как живые ночные жучки. В отличие от настоящих жучков, они не переползали с места на место и не перелетали с ветки на ветку. Приподняв голову, Нэя не увидела разницы между верхом и низом. Вверху тоже висели неподвижные светящиеся жучки.

Она ощутила спиной пронзительно чужой и противно мягкий лежак, чем-то укрытый с претензией на роскошь. Застойное, одуряющее смешение чужих запахов пропитало всё вокруг. Нетерпеливые мужские руки схватили её ноги, согнув их в коленях, а жёсткие и отчего-то не родные губы впились в её чувствительный живот, сползая всё ниже…

Она увидела даже при отсутствии нормального освещения серый мох на бугристой голове. На вид грубые как проволока, волосы дали неожиданно бархатистое ощущение пальцам, которыми она нащупала также костяной нарост на макушке и затылке — замаскированный атавистический гребень под искусной причёской. Услышала хриплый свист чужого дыхания, от которого разило её съеденным десертом.

— Моя щебетунья, — задыхался призрак, хотя и обладал невыносимой плотностью, — даже здесь, в этом гнусном месте, я хочу тебя настолько сильно… — Он принялся колоть жёсткой щетиной, почти царапать её живот, о который тёрся лицом, а ведь Рудольф был чисто выбрит!

Ещё за столом она обратила внимание на неряшливый облик Чапоса, несмотря на его дорогую одежду. Не выбритый, заросший подобно пню клочковатым каким-то мхом, квадратный подбородок, под крупными ногтями чернота, словно он скрёб ими землю, ворот рубахи имел оборванные пуговицы, одна из которых болталась на выдранном клочке дорогой ткани. Или он опускался на окончательное дно, хотя и усыпанное неправедными деньгами, или с кем-то подрался только что. Набрякшие тяжёлые веки, казалось, не подчиняются ему, и одно веко поднималось над сумрачным и зловещим глазом лишь наполовину.

И это налитое тёмной зверской похотью лицо уже нависало над ней, и полумрак не скрывал отвратительных его подробностей, бугристой кожи, волосатых ноздрей. Липкий и сладкий рот охватил её губы полностью. С чавкающим звуком он облизывал и обсасывал их. Нечем стало дышать, — она будто тонула в чёрной пасти людоеда! Бредовый и страшный сон одел её при этом в небесное зелёное платье, так похожее на то платье мамы, из которого она кроила наряды куклам.

— Видишь, — страстно шептал мутант, — какое платье я тебе купил, для своей любимой мне не жалко ничего! Такие наряды заказывают своим невестам только аристократы. Цени это, обесчещенная нищенка! После твоего извращенца я покажусь тебе ангелом. Я твой спаситель. И ты будешь любить меня одного!

— Нет! Никогда! Никого уже не буду, никакой любви не бывает, всё обман!

Он взбивал свадебное платье, задирал выше к её подбородку, пытаясь открыть грудь. Кусал её в нетерпении через ткань, и не поддающееся ему платье душило её.

— Кто ещё пошёл бы с тобою в Храм несуществующего Надмирного Света. Я-то в него не верю, но ради тебя готов на всё! — вдобавок ко всему от него разило и палёными волосами.

— Небесный Огонь покарал тебя, чуть не сжёг, значит, Надмирный Свет есть, если Он знает о твоих преступлениях! — Кто отвечал за неё? Нэя не понимала. И кто, когда напялил на неё чужое зелёное платье для брачного ритуала в Храме Надмирного Света?

Внезапно очнувшись от кошмарного наваждения, она забилась в попытке встать и убежать отсюда. Желание любви пропало. Захвативший её и распяливающий на ложе продажного секса Рудольф представился кем-то, таким же чужим, как и всё вокруг, ужасным! Она превратилась в кого-то, жалкую, никчемную, раздавленную ситуацией некоей безысходности, будто бы эту девушку втиснули в неё откуда-то извне нереальной недоброй силой. Нэя отчаянно закричала, царапая его по-настоящему в попытке сбросить с себя, — Руд! Спаси меня! Где ты?!

Он резко встал и сел рядом, — Успокойся, — сказал он тихо. — Я рядом с тобой. Тебе плохо?

Придя в себя от его голоса, она тоже села рядом. — Уйдём отсюда! — дрожа, попросила Нэя, — я не могу тут. Ужасное место, все пропитано грязью…

— Здесь убираются, и бельё всегда чистое. За это им прилично платят, — ответил он отстранённо и спокойно. — То за столом хотела… Что не так?

— Поедем отсюда домой! — повторяла Нэя — я не могу здесь. Мне показалось, что это не ты, а тот урод, сожравший мой десерт. Я легла, и он сразу откуда-то вылез, навалился, сдавил…

— Ну да. Он любитель подобных мест. Вообще, этот напиток вызывает галлюцинации. Но обычно приятные. Я и не ожидал такого воздействия. — Он бережно помог ей встать и помог надеть юбку, обуться, делая всё на ощупь, щекоча и вызывая смех. Но и нервно смеясь, она не переставала ощущать страх, боясь, что некто схватит её за ноги, что он притаился под топчаном в сгустке кромешной живой черноты. Свет, проникающий в узкое, бледно-зелёное днем, но тёмное сейчас окно, был уже вечерним, — смесью уличного освещения и призрачного света спутника Ирис.

— Посмотри, кто там притаился! — она обхватила Рудольфа и повисла на нём, трясясь от ужаса.

— Тебе надо поесть, — сказал Рудольф, — ты голодная, ничего не ела. От этого, возможно, такой негативный эффект.

Они вышли, вернее, Рудольф её вынес и поставил на пол только в самом зале. Тёплый, пропитанный запахом цветущих растений и всевозможных кулинарных изысков, воздух вернул Нэе чувство реальности. Звон посуды, смех, шёпот и негромкие голоса мало различимых среди зарослей людей окончательно отогнали ужас, словно зацепившийся за край её подола. Она усиленно потрясла юбкой, чем вызвала смех у Рудольфа. Вспомнив о сумочке, Нэя обнаружила, что её нет, но Рудольф наотрез отказался идти её искать в неосвещённую конуру.

— Фиг с ней, что там у тебя и осталось? А если жалко, иди сама. — Его служение всегда имело чёткие границы, если он чего-то не хотел, просить было бесполезно.

— Но он же там был, тот человек…

— Где? Если он затаился под лежаком, а потом выполз оттуда, где был я? Лежал рядышком с вами и любовался на ваши объятья? Тебе всё померещилось. Не ожидал, что у тебя настолько слабая голова.

Похоже, он разозлился, пренебрежительно подтолкнув её в направлении столика. Он повторно заказал ужин, попросив убрать предыдущий, остывший и перевёрнутый её ногами во время приступа бурной и озорной разнузданности, а также осквернённый прикосновением Чапоса. Прежде, чем съесть её десерт, Чапос едва ли ни обнюхал стоящие поблизости тарелки и судки, по-звериному втягивая идущие от них запахи широкими ноздрями. В каждую такую ноздрю могла бы поместиться десертная ложка.

— Как Эля могла его любить и рожать ему детей? — спросила Нэя, не умея избавиться от потрясшего её впечатления реальности его прикосновений только что, в узкой и позорной конуре, куда они с Рудольфом столь охотно залезли сами. И если это было лишь иллюзорное посещение Чапоса, как такое может быть? Она сошла с ума? А как вообще-то сходят с ума? Как прекрасный нежный любовник превратился в гребнистое чудовище? Таким жутким он не был и в том подземном отсеке…

«О, да», — сказала она себе, — «я извращённое жалкое порождение, но я любила его и там. Ни издевательства, ни умышленно причиняемая боль не убили любовь к нему».

Но то существо, что выползло из-под лежака, замаскированного под «ложе блаженства», не казалось ей туманным призраком. По крайней мере, по осязательным и обонятельным ощущениям он таким не казался. А насыщенный запах десерта из его широкого рта, похожего скорее на звериную горячую пасть, откуда взялся? Нэю затошнило, и она в страхе сползла под лиану, в темноту, чтобы там скрыться, если что… Но тошнота отступила неожиданно, как и проявилась. Рудольф успел подхватить её и сунуть ей в рот прозрачную маленькую капсулу, которая тут же растворилась, принеся облегчение. Он сразу понял её состояние, возможно по её внезапной бледности.

Настроение скакало, как тот самый шустрый улыбчивый зверёк, что обитал у них в лесопарке. С нижней ветки оно подпрыгнуло до самой верхней, и Нэя засмеялась от облегчения. Собственное воображение (или же это было что-то иное?) такою же плотно реальной представило ей Элю, стоящую у небесной чаши в Храме Надмирного Света. Прохлада просторного и великолепного помещения Храма окутала Нэю, но себя она не увидела, наблюдая всю картину, залитую световым потоком, падающим из прозрачного купола, со стороны. Рядом с Элей стоял тот самый кубический Чапос. Его глазищи горели отражённым в них зелёным пламенем. Ну и зрелище было! А Эля, хорошенькая, юная, в светло-зелёном воздушном облаке дорогого наряда, всю юность мечтавшая о красавцах, неужели, его любила? Плыл аромат изумрудного прозрачного тумана, слизывающий контуры одеяния Эли, пел жрец, райскими цветами сверкали витражи прозрачного потолка. И вдруг Чапос зашёлся бурным кашлем, стал отплёвываться и махать руками. Его тёмное, как булыжник, лицо в порослях мха — жёсткой его щетины стало багровым от удушья. Небесный Отец не принимал преступного продавца живых душ в своём Доме, — огонь как живой хотел его ужалить, он взметнулся вверх и вбок, стремясь опалить нечестивца. И волосы Чапоса вспыхнули. Служитель тотчас же полил его голову и плечи водой из драгоценного, выточенного из полупрозрачного минерала, зеленоватого сосуда, и жених испуганно слизывал воду, стекающую по его потрясённому лицу. Это был знак его плохого будущего. Но как было на самом деле? Была ли это игра фантомов ночи, непонятно где происходящая? В голове Нэи или где-то вовне, в некоем изломанном пространстве, куда она провалилась? Кто показывал нелепое устрашающее кино?

— Элю обвиняют в неразборчивости, но после такого мужа стоит ли удивляться? Любой последующий кажется ей красавцем…

— Мы что, пришли сюда обсуждать эту химеру — помесь крокодила с гуманоидом и его лядь на букву б? — раздраженно перебил её Рудольф. Непонятное слово, сразу расшифрованное как ругательство, резко резануло слух. Ужин был испорчен окончательно. В надежде исправить ситуацию, Нэя незаметно пригубила напиток из синей ёмкости, с удовольствием обоняя его клубничный сладкий аромат. В зелёном бокале его было ещё много. Он опять возбудил в ней вкусовое удовольствие и лёгкое состояние. Она положила ноги на колени Рудольфа, призывая его к возврату потерянного, взаимного веселья.

— Только больше не пей, — попросил он, не заметив её глотков только что. Взяв девушку-бутыль, он ловко зашвырнул её в заросли. — Они убирают там каждое утро, — пояснил он, оправдывая себя в том, в чём обвинял Чапоса, оставляющего всюду мусор после себя. — Представь их радость, когда они найдут там дорогое и почти не выпитое вино.

Нэя, смеясь звонко и по-прежнему, продолжала пить из бокала, а Рудольф даже не понял, что это остатки колдовского напитка, думая, что она пьёт сок.

Незваный гость Ифиса

— Лучше бы мне отдал. Разбросался тут, будто богат! — произнесла Ифиса, внезапно проявившаяся из полумрака. Она успела вульгарно накраситься, что ещё больше усугубляло её заметное увядание, усиленное неполадками в её жизни. Платье, всё так же изысканное, говорило о том, что не оскудели её запасы, а похудевшая фигура стала и лучше, пожалуй, если бы не унылый вид лица, безразличного ко всему. Она села без приглашения.

— Конечно, куда мне до твоих покровителей, — ответил ей Рудольф.

— Нет у меня никаких покровителей. Одна я, но не за твоей жалостью или подачками я сюда пришла. Я Нэюшку искала, — Ифиса обхватила Нэю за плечи, как будто боялась, что Рудольф её прогонит, и заговорила ей почти на ухо, но вслух, — Удивительно, насколько я и провидица, знала точно, что найду тебя в этой специфической «роще счастья».

Нэя сделала жест руками, давая понять Ифисе, что она может угощаться за их столом и прогонять её никто не собирается. Ифиса сразу осмелела, приосанилась с привычной уже самоуверенностью и продолжила, — Не знаю, рассказывала ли я тебе, но прежде на этом месте действительно росла «Роща счастья». И многие растения остались тут от былых времён, не считая тех, которые привезли из джунглей на границе Южной провинции и заключили под крышу и стены вместе с тем, что осталось от заповедного места, — она обращалась к Нэе, игнорируя Рудольфа, и протянула ей утерянную сумочку. — Ты оставила в мастерской Реги-Мона. Хорошо, что Анит успела выхватить её из цепких лапок одной девицы, вернувшейся туда, не знаю уж и зачем.

— Для того, чтобы стать счастьем Реги-Мона, — предположила Нэя.

— Вряд ли и получится. Он в последнее время что-то приуныл. Я тут хотела Анит к нему пристроить для утоления его тоски, она это умеет. Прошла такую дрессуру! Никому такой не порекомендую, а для жизни её дальнейшей вполне может и сгодиться. Иллюзий насчёт мужчин не остаётся, и душа теперь закалена, если уж сразу не сдохла. Как и я в своё время. Конечно, меня обучали в роскошных павильонах отдыха для утончённых аристократов, но суть-то этой выучки та же самая…

Нэя открыла сумочку. Та была пуста. Ни диадемы с синими камушками, ни косметики, ни прочей женской дребедени. Кто взял? Как узнаешь? Анит? Или сама Ифиса? А Ифиса опять громко и вслух ушла в собственные воспоминания. Спросить о диадеме, означало её перебить и сильно обидеть.

— Помню, я была как выпотрошенная рыба на рынке. Я воняла горем, солёным от слёз. Я опустилась настолько, что ходила за бесплатной похлёбкой, что дают жрецы у Храмов Надмирного Света. Одетая в мятую и неопрятную тунику, я мерцала вышивкой из драгоценных камней, но того не понимала. И окружающие меня нищие тоже не понимали. Зато жрец сразу понял. Привёл меня к одному психиатру. Догадываешься, о ком я? Врач меня пожалел и восстановил мою порушенную психику. Я очнулась, встала на ноги. Стала тем, кем я и есть. А теперь я сама помогаю точно таким же, какой была когда-то, свалившись в бездонную яму душевного помрачения. Ты удивлена? А ты-то! Явилась благодетельница! Кому ты раздариваешь свои подарки, свои обильные угощения? Проверь, всё на месте? — был это хитрый трюк или она и не совалась в чужую сумочку, и сделать это мог кто-то другой. Нэя решила промолчать.

— А ты? Кому ты вывернула наружу то, что не тебе принадлежит? — набросилась в отместку Нэя, но благодарная Ифисе за сумочку, хотя и выпотрошенную. Искусственных камней у неё было достаточно, а такая сумочка одна, украшенная бабушкиной вышивкой. Нэя сама вшила аппликацию в дорогую вещь. Прощая, она обняла Ифису.

— Где же твоя роскошная диадема? — спросила Ифиса, разглядывая волосы Нэи. Нэя пожала плечами.

— А краску для волос кто тебе достаёт? Она ничуть не хуже, чем та, что я доставала для тебя.

Нэя возмущённо заелозила на месте, как будто для Рудольфа было не очевидно, что её волосы имели искусственный цвет. — У нас в ЦЭССЭИ замечательные торговые центры. Там всё от лучших поставщиков.

— Ты не разевай рот, когда приходишь в уже другие центры. Хотя бы и сегодня. Кто, спрашивается, украл твою диадему? Пока ты там изображала из себя богиню удачи, тебя и обокрали! И разве это только в среде творческой богемы так? Все пристойные профессии заняты ворами и проститутками, кругом одни бездари. Если думаешь на Анит, что она воровка, то я её защищать не буду. Пусть она и талант, а в такой не отмываемой грязи её извозили, в такие страдания окунули с головой, что душа могла и деформироваться. Тут я ни за что не ручаюсь. Она у Реги-Мона осталась. Тот тоже деформированный продукт страдальческой судьбы. Она как его увидела, так и обомлела, — «Хочу», — говорит, — «испытать радость с таким прекрасным человеком. Я его по старым фильмам помню. Я давно одна». Вот что значит прошлая обработка. Беды потоком на макушку льются, она даже лысеть начала от переживаний, неустроенность, а опять потянуло её к тому же смраду. Мне жалко, что ли, Реги-Мона? Я с нищими делить радости не приучена. Он не мой пиршественный стол. А эта необучаемая дура пусть и пирует. Пусть отведает. Пусть вместе теперь счастье ищут в захламлённых углах его мастерской, — без всякого перехода продолжила Ифиса тот самый разговор, который они вели и в мастерской Реги-Мона.

— Да ведь полюбила я её, приблудную. Стоило раз покормить, пригреть, а уже и боль за неё навалилась на сердце как за собственную дочь. Пришлось Анит помочь в оформлении личного жетона, а это очень трудно сделать. Да у меня всюду есть нужные знакомства. У неё талант уникальный, она умела танцевать, словно не имела в себе скелета, в узлы могла завязываться, да и вообще имела дар пантомимы к тому же. Ещё когда Гелия была жива, то настолько впечатлилась её пластичностью, что обещала свою поддержку и протекцию, да не успела. Но я точно знаю, что Гелия заплатила за неё вступительный взнос в Школу Искусств, а тут и свалилась с неба оплеуха Надмирного Света. Помню, как полквартала разнесло вместе с телебашней, вся Паралея вздрогнула, а я рядом жила. С постели своей скатилась, и лучшая часть моей коллекции попадала с полочек и побилась. Очнулась вся в осколках, зелёных мелких от рассыпавшегося вдребезги окна, вся посечённая, в крови. Накануне обивку заказала для спальни, мастер настолько всё сделал прочно. Рисунок был — мечта. На облаках — дворец, а рядом девушка — мечта. В моём же доме не осталось ни окон, ни дверей, стены треснули, пришлось другое жилье искать. Но речь не обо мне. Об Анит, и ей, к сожалению, никто уже мечту не припас. Осталась её мечта в облаках. Где деньги Гелии? Где обещанное место? В Школу Искусств не взяли, никуда не взяли, выкинули на задворки, а потом и продали с аукциона, как гулящую, лишив всех прав. А она — цветок из джунглей, а не девушка была. Волосы как пламя, оранжевые с золотом, природные, лепка фигуры — божественная. И сама добрейшее, тончайшее существо. Но уж ясное дело после того, как вылезла она из зловонных подвальных стоков, потеряла и форму, и здоровье. Тоскливая, вся трясётся, глаза угасли. Ты же её видела. А была вся розовая и упругая, гибкая и блистательная. Глазки ласковые, когда она смотрела, то казалось, что гладит ими тебя по коже, так хорошо рядом с нею всякому находиться, общаться. Редкая женщина, и всю изжевали, едва не погубили, короче. Я помогла, само собой. Она скоро уедет в свою тихую далёкую глушь, там может и оклемается. Молодая ещё, силы восстановятся, а дар опять отшлифует, если не сопьётся, конечно. Вот кому надо помогать. Я люблю людям помогать, но не всем подряд. Я попрошаек не выношу. Достойный человек умрёт, а клянчить ничего не станет ни у кого. Это тебе на заметку. А то вытряхнула свою сумочку, а кому — тебе и всё равно! Чего Реги-Мону помогать? Не пропадёт он никогда. Уловила мой намёк?

— Зачем же ему бедная Анит? — отчего-то Нэю царапнуло известие о том, что якобы безнадёжно влюблённый Реги-Мон утешается теперь с завалявшейся «Ягодной булочкой».

— Да не нужна она ему! Он её в скором времени вытолкнет, да ещё и ускорения придаст, чтобы подальше отлетела. Ты забыла, кто такой Реги-Мон? Конечно, он мужчина красивый и ласковый. Сердцем наделён чувствительным, вкусом безупречным, только характер его — дрянь! Разве Анит такой человек нужен?

Наступило тягостное молчание, для которого у каждого имелся свой повод. Рудольф, ни слова не говоря, насуплено изучал собственный гарнир к рыбе. Ифиса не могла ни понимать, что чужая на их пиру, но из мстительного упрямства не уходила, прочно устроившись за их столом: мол, я к Нэе присоседилась, а не к тебе. И причина её мести скрывалась где-то в прошлом, в чём-то таком, чего не знала Нэя. И знать не хотела.

— Как я вошла сюда, в зарослях у входа тварь одну увидела, — первой нарушила молчание та, кто презирала нахлебников и прочих «незваных на пир», о чём и не уставала напоминать. — Пихал в глотку такой кусок, что на него и трех ртов мало будет, а он заглотнул и не подавился. Так вот, он танцовщицу Анит и переварил в своём чреве, а вытолкал из задницы, сама понимаешь что. Она ребёнка ему родила, а он своего родного ящерёнка запихнул как сироту в приёмную семью. Она думает найти, но я сказала — забудь! Другого ребёнка родишь от доброго парня. — Ифиса шумно вздохнула, — Хорошо, что есть на свете такие добрые люди, как мы с тобой, Нэюшка. Не раздавай деньги, кому попало. Мне давай, я всегда найду, кому помочь. А лучше себе храни на всякий такой-сякой случай.

— Вы точно не заблудились? — вежливо подал голос Рудольф, не глядя на Ифису и уплетая разноцветный салат из своей тарелки. — Мы-то точно не заказывали ужин на трёх персон. И горестные ваши новеллы не прибавляют аппетита, если честно.

— Чего ж кресло стоит? — Ифиса ничуть не смутилась.

— Ешь, ешь. Что ты, Руд! У нас же так много еды, — Нэя ласково погладила руку Ифисы, радуясь её появлению. — Вас не надо и знакомить, вы знакомы…

— Не помню, — отозвался Рудольф.

— И не надо, — также безразлично ответила Ифиса, — я тоже не обременяю свою память всякими там…

— Советую пошарить в зарослях на предмет обнаружения вашей «Матери Воды», пока её не нашли ловкие уборщики. Тебе-то я не закажу такого вина. Дорогое очень, да и кто я тебе? «Не знаю кто». А проявила бы вежливость, может быть, и заказал по старой дружбе.

— Какой ещё дружбы? Когда это у нас с тобой она и была? Да и не пала я ещё так низко, чтобы шарить чужие остатки чужого пиршества в зарослях, да на четвереньках как скотина какая.

Он уставился на неё, но без раздражения, она его явно развлекала. Так показалось Нэе.

— Да ведь это одна из самых любимых позиций тех, кто сюда заходит в поисках своего досуга.

— Что же. Животных тут хватает. Но я к ним не принадлежу. Кстати, по поводу животных. Тут к моему хорошему знакомцу из Департамента столичной охраны обратился один из этого самого рода-племени человекообразных ящеров. Его бедная мать не иначе подверглась где-то нападению беглеца из пустынь, и следствием такого несчастия было его рождение. Хорошая семья не смогла выправить его зверскую природу, да и исправимо ли это? Он в последнее время обустроил какой-то домик яств с особым уклоном, типа этой «Лианы», где и обретался с одной себе подобной двуногой и чрезвычайно ядовитой змеёй, очень ловкой по части кручения задом и передом. Но если честно, и не поймёшь, где у них у змей зад, а где перед. Извилистые все. Вот по поводу неё он и обратился. Пропала, мол. Девушка специфического рода занятий. Была востребована в высших сферах столицы и в прилегающих элитных городках. Но после вызова в ваш ЦЭССЭИ исчезла, и с концами. Ваш мирок закрыт для доступа людей из Департамента столичной охраны. Правительственная секретная структура. Но они сунулись в её жилище, посмотреть, что и как. А там раньше Гелия жила. И что любопытно. Имущество Гелии, то есть, предметы роскоши, украшения, даже некоторые вещи из бытового обихода, всё на месте оказалось. Откуда? Ведь помнится, всё украдено было. Как будто сама Гелия ещё вчера там находилась…

— Ты хочешь сказать, что Азира и Чапос воры? — спросила Нэя.

— А кто? Я что ли им подкинула по доброте своей неохватной? Я если бы знала, что так обернётся, хоть на память колечко взяла. А то ведь честно всё охраняла для тех, кто востребует. Вот ворьё и востребовало. А уж как меня трепали, сознавайся, воровка, куда всё скрыла? Но сама понимаешь, Нэюшка, за свою долгую жизнь я приобрела не только болезни, ворох обид и оскорблений, в которых впору и задохнуться, но и хороших друзей. Меня не посмели тронуть. А будь я простой женщиной, загнали бы рабой на плантации какого-нибудь госчиновника, отбывать наказание якобы на благо Паралеи. Почернела бы вся, высохла. Может, и не было бы меня уже… Ну, — она обратилась к Рудольфу, — будете заявлять своё право на владение имуществом жены?

— Можешь всё себе забирать. На благотворительность. Ты же добрая, — ответил он равнодушно.

— Кто же отдаст? Вдруг мнимая хозяйка объявится?

В глазах Рудольфа проскользнула некая тень, зависла некая мысль… но внешне он пребывал в непоколебимом спокойствии, — Если сразу не объявилась, то вряд ли уже. Она слишком наследила в криминальном сообществе. Слишком много загадочных смертей разного рода влиятельных ублюдков привело то сообщество к мысли, что она была напрямую задействована в их устранении. Она могла быть личным, а может, и любимым агентом самого Ал-Физа. Вот криминальные подонки её вычислили и убрали. Такова версия следствия, насколько я знаю.

— Может, она опять отправилась в путешествие на речной остров, — хмыкнула Нэя, — но не доплыла и утонула. Всё же, при такой затратной жизни все свои прежние навыки она могла и утратить.

Рудольф развернулся к ней, вглядываясь в неё с тревогой, — Какой ещё остров?

— А то и за цветами надводными могла отправиться. Она на такое способна. Но водоворот утянул её на дно. Руд, ты любишь надводные цветы?

— Нет, — ответил он.

— А прежде любил. И на речные острова плавать любил…

— Когда?

— Забыл, как бросил мне с моста целый букет надводных цветов?

Он молчал.

— Руд, ты всегда сводил с ума своих женщин, а потом говорил: «Что-то не везёт мне с женщинами. Вечно сумасшедшие мне попадаются», — и Нэя засмеялась, начисто забыв о присутствии третьего лица рядом, об Ифисе.

Ифиса вслушивалась с таким лицом, что все тайны ей известны, не исключая и зловещей загадки исчезновения Азиры, — Я тут со своим старым приятелем посетила один домик яств, хозяйство Чапоса, на берегу реки. Недурно устроен там весьма специфический досуг для высокопоставленных нелюдимов, так сказать… И что удивительно, выходит навстречу полное подобие исчезнувшей особы, о которой я и веду свою речь, но в юных летах, вся словно бы выточенная из белейшего минерала, увенчанная копной дивных волос, будто и не девушка, а изысканное украшение… вот умеет этот сумрачный нетопырь выбирать себе девиц… Короче, ещё один надводный цветок, но учуяла я, каким-то болотным и безотрадным духом от неё повеяло… «Быстро утешился», — так я Чапосу сказала. А он; «Это помощница моя, девушка редкой образованности, и отношения у нас сугубо деловые. Как прежней хозяйки не стало, все заботы на меня одного свалились, без неё не справился бы», — тут Ифиса примолкла, а Нэя поняла, что это лишь прелюдия к чему-то главному, к чему она и подбирается.

— Ты вот так запросто общаешься с Чапосом? — спросила Нэя.

— Да нужен он мне, чтобы с ним общаться! Инар Цульф как-то решил отведать изыски кухни этого «Нелюдима», прославившегося вовсе не кухней, замечу. Но Инар человек привередливый на запросы желудка, поскольку не особенно-то и здоров, я же с ним столкнулась по случаю, он меня туда и пригласил. А там, как и ожидалось, хитро замаскированныйпритон, хотя и устроенный с художественной выдумкой… Тебе было бы тоже любопытно взглянуть на то, во что может превратиться падшая жрица Матери Воды, которая там всем и заправляет. А Чапос-то лишь по видимости хозяин, который своего хозяйства не знает. Не удивлюсь, если узнаю, что его вскоре и разорят. И не огорчусь, ибо и он должен же отведать токсичные плоды, подобные тем, коими и сам других потчевал.

— Жрица Матери Воды — хозяйка дома яств? — удивилась Нэя. — Как такое возможно?

— Падшая жрица, — пояснила Ифиса. — И не хозяйка она, а рабыня своему господину, которого давно уж прибрала к своим рукам, чего не сумела моя добрая Уничка. Говорю же, девица та лютая и извилистая даже по виду, и то, что утянет она Чапоса в гибельный омут, стало мне ясно и без всяких магических таблиц. Так что, возмездие приходит порой и в таком вот обличье… Или тебе его жалко?

— Он не причинял мне зла, — отозвалась Нэя, — С чего бы мне желать ему погибели?

— Не причинял? А если подумать?

— О нём? Зачем бы мне о нём думать?

Притязания на сокровища Гелии

— Ты не могла бы напрямую сообщить, что, собственно, тебе и надо? — обратился к ней Рудольф, вслушиваясь в её пространное повествование с еле сдерживаемой досадой. — Я так понимаю, что не Нэю ты подвергаешь своей тончайшей обработке, а конкретно меня. Что за кружева ты тут плетёшь?

— Ну, вот, ты и вспомнил о нашей былой дружбе, — отозвалась Ифиса, но уже голосом мягким, если не обворожительным.

— Не тыкай! — одёрнул он, — Сама же заявила, что знать меня не знаешь.

— Так вспомнила, а если уж такая просьба, то и вас попрошу мне не тыкать.

— Озвучьте же финал вашей нескончаемой повести, — попросил он с насмешливо-подчёркнутой любезностью. — Если есть во мне необходимость, то какого рода помощь требуется?

— Может, сообщите кому надо, чтобы мне отдали остатки имущества Гелии? Если вам без надобности? А то всё одно растащат по себе. А я найду с кем поделиться. Мало ли у нас бедствующих людей творческой судьбы? Я не жадная и не корыстная. Нэя подтвердит это. Да и кто угодно. А вам что стоит поставить свою подпись на документе, где вы мне это разрешение даёте… — она зарылась в своей глубокой сумочке, извлекая оттуда плотную и блестящую бумагу, усеянную множеством вызолоченных знаков и затейливых плетений, что говорило о её значимости для всякого бюрократа. Но для Нэи это была всё равно, что декоративная картинка. Она вздохнула, ловя себя на кромешной безграмотности в мире таких вот золочённых, а всё равно зловещих символов, и останься она одна, пропала бы. Так что Ифису можно было и уважать за то, что она так ловко ориентировалась во всём этом.

Намёк на то, что Азира сгинула где-то в пределах «Лучшего города континента», сильно встревожил Нэю. Такого не могло и быть. Чапос умышленно путает следы. Она взглянула на Рудольфа, ставшего хмурым по виду. Проигнорировав документ, он пристально изучал подурневшее лицо Ифисы.

— Герб и анаграмма Ал-Физа, — сказал он, не глядя при этом на то, что и протягивала ему Ифиса. — Так ведь его уже нет в живых.

— Его-то нет, а документы продолжают властвовать, — ответила Ифиса.

— Переживаешь, что осталась без его поддержки? — спросил он.

— Мои переживания никого не касаются, — ответила она, отводя свой взгляд.

— У тебя имеются ключи от той квартиры? — спросил он.

— Угу, — произнесла Ифиса, не раскрывая губ.

— И откуда же они у тебя? — удивлённо спросила Нэя.

— Оттуда, — ответила Ифиса. — Начальник Департамента столичной охраны мне и отдал. Вот что значит, Нэюшка, преданность подлинному повелителю. Ал-Физу, в смысле. Даже после его смерти все его прежние рабы продолжают бояться его. А я же была близка к Ал-Физу, как ты и знаешь. Чапоса подозревают в убийстве своей подружки, потому и ключи у него забрали, а самого в дом неволи доставили. Танцовщица не была его собственностью, потому его и допросили. Он как-то отвертелся от подозрений, убрёл, а ключи забрать забыл, настолько пребывал в расстроенных чувствах. Я и попросила разрешения у начальника ключи забрать, обманув, что договорилась с хозяином дома взять эту часть этажа в аренду, поскольку помещение скоро освободится. Он поверил, считая меня богатой женщиной. Да ведь и все думают, что Ал-Физ засыпал меня щедротами… — она тяжело и долго вздыхала, без слов давая понять, насколько это далеко от действительности. — От тебя, Нэюшка, у меня секретов нет. Там тайник есть, в котором и я когда-то хранила свои ценности. Посчитала, что надёжно, а видишь, как потом всё обернулось… Одна я и знаю, где он и как его открыть. А уж то, что повсюду валялось, по разным шкафам и комнатам, так это Гелия никогда за ценное не считала особо-то. То, что Чапос потом себе и присвоил… Обещала я начальнику Департамента, что предоставлю ему документ на право владения имуществом Гелии, находящимся в той самой квартире, где и проживал Чапос после её гибели, и которым завладел самовольно… Мне чужого не надо, я своё лишь возьму, — обратилась она к Рудольфу, — Всё остальное вам верну, как законному владельцу того, что там и хранится… Кто ж не знает, кто именно Гелию и обеспечивал…

— Не надо твоих бумаг, — перебил её Рудольф. — Забирай всё хоть сегодня. Мне этот негодный хлам после Чапоса зачем?

— Вы серьёзно? — она растерялась настолько, что даже лицо её вытянулось, — Не о хламе Чапоса речь, а об оставшихся ценностях вашей жены…

— Сказал же, забирай! — повторил он, глядя на неё в упор. — И закроем тему Гелии. Навсегда.

Нэе не понравилась его щедрость, — Нам стоило бы взглянуть. Я хочу посмотреть, что там осталось. Я отлично помню все вещи Гелии. Мы немедленно поедем туда…

— Не собираюсь посещать чужие мусоросборники! — перебил он.

— Не мусор, оставшийся от чужой жизни, я имею в виду. Я тоже знаю место, где спрятан тайник с драгоценностями Гелии. Чапос уж точно его не обнаружил.

— Он по любому не сумел бы его открыть, — согласилась Ифиса. — Если бы только стену раскрошил до основания…

— А то, что твоё, Ифиса, заберёшь без помех, — Нэя протянула руку к бумаге, расцвеченной гербовыми печатями Ал-Физа. Но Ифиса уклонилась от того, чтобы дать документ ей в руки.

— Сразу же и поедем после ужина! — заявила Нэя самоуверенно. — Я должна при этом присутствовать. Всё же, у Гелии осталась дочь…

— Моей дочери ни к чему чьё-то захватанное барахло! — рявкнул Рудольф.

— Речь не о барахле! — возмутилась Нэя, — Я и не собираюсь прикасаться к презренным вещам, что были в использовании у посторонних людей! Мы говорим о настоящих драгоценностях, спрятанных Гелией в тайник.

— Они тебе без надобности, — ответил он уже мягче. — Мало, что ли, у тебя своего добра?

— Для женщины драгоценностей в принципе не бывает много, — заметила Нэя. — И дело тут не в жадности. С возрастом я тоже буквально теряю ум от их красоты… но ведь Икринка дочь Гелии. Ей необходима хоть какая-то память о матери…

— Не смей и прикасаться к тому, что осталось от Гелии! — жёстко отчеканил он таким тоном, будто она рабыня на полях, а он надсмотрщик, готовый садануть её кожаной плетью по лицу. Нэя даже пригнулась. Ифиса тоже от неожиданности вжала голову в плечи.

«Это тебе не пройдёт без последствий»! — подумала Нэя, решив не одаривать его предстоящей ночью своей уступчивостью. Слишком уж она его избаловала! Однако, обаятельно и беспечно, как утончённая лицедейка, она улыбнулась.

— У меня ларец стоит во встроенном шкафу, набитый доверху разноцветными украшениями. Но я помню аристократические драгоценности мамы и бабушки, а у тебя-то, Руд, со вкусом большие странности, если честно… Мне твои булыжники никогда и не нравились. Я брала, чтобы тебя не обижать… — у неё задрожал голос, а ладони похолодели. За такое унижение в присутствии Ифисы она ему отплатит!

— Нэюшка, я познакомлю тебя со своим ювелиром, — разгораясь глазами от удовольствия их перебранкой, кротко отозвалась Ифиса, тоже лицедейка не из последних. — Он создаст тебе любой шедевр из твоего наличного материала. Натуральные камни это тебе не булыжники. Но они требуют достойного оформления. Эскизы для украшений можешь изобрести и сама. Как художнице, наделённой безупречным вкусом, тебе это легко.

— Если хочешь, Ифиса, я и тебе могу кое-что отдать. Раз уж у тебя такой край в жизни. Ты не будешь возражать, Руд? — она впилась в его глаза, продолжая полыхать от гнева. Он молчал и ухмылялся в ответ.

— Так что я передумала, мы не поедем к дому Гелии. Это будет чрезвычайно тяжело мне… — добавила она уже без всякой игры. — Забирай, Ифиса, и поторопись, пока не налетели другие любители чужого добра. А тот хлам, в котором я не нуждаюсь, привезу тебе при случае.

Ифиса заволновалась, густо зарозовела, затараторила в попытке скрыть своё нескрываемое состояние, — Безутешный друг исчезнувшей хозяйки «Нелюдима», вступивший в права наследства без задержки, заедает и запивает своё горе тут же, я его и видела недалеко от входа. В квартиру ту нос не суёт давно, как и в «Нелюдиме» этом редко появляется, отдав его на сбережение, а если ближе к сути, то на расхищение такой же, как и его бывшая деловая партнёрша, только умной, несмотря на юность, с глазищами мерцающими, как у змеи всевидящей. Как глянула на меня, так и пронзила до самого донышка, будто и знает меня. «Сочувствую вашей потере, госпожа», — еле-еле прошелестела, даже губ не разомкнула. И вовсе не потому, что Чапос ей что-то сказал. Чапос и сам рот разинул от изумления. «Какой ещё потере»? — спрашиваю.

А она; «Вы же утратили своего единственного возлюбленного, данного вам свыше, хотя он-то понял это слишком уж запоздало. Поэтому ему в Надмирных селениях придётся ожидать вас, ибо вам жизнь предстоит также долгая».

«Почему же решила, что его впустят в Надмирные селения? Он может, того и не заслужил своими жестокими деяниями при жизни»? — так я спросила.

А она мне; «Всякому откроется путь в Надмирные селения, хотя иным и с задержкой значительной. Так что к тому времени, как ваш срок придёт, он там уже окажется. А уж разминуться с ним на хрустальном мосту встреч через реку забвения, мимо пройти, или простить и с ним воссоединиться, то вам решать. Но срок этот нескоро вам предстоит, так что живите долго и благополучно, ибо вы свой покой и отдых от страданий заслужили». Вот ведь какая! Таблицы магические, говорит, сообщили ей о моём приходе, поскольку есть у нас с ней общие знакомые. А вот какие знакомцы, не сообщила. И понятно, что не о Чапосе речь та… Я так думаю, Финэлю она знает мою… Они, эти, что из поклонников Матери Воды, пусть и бывшие, все друг друга знают. Финэля не жрица, конечно, и не была никогда, но из рода знахарей она… Чапоса ненавидит эта дева, что тоже я учуяла, даже сладкие её речи и обольстительные улыбки того не замаскируют. Но он того не чует. Не та чуйка у него. Свой дом утех он продал кому-то по дешёвке, заодно и усадьбу свою. Где обитает, не поймёшь у таких людей. Не иначе где-то наследил, и конкретно, раз маскировку включил. Ему Ал-Физ покровительствовал, я знаю, а теперь?

— Может быть, ты займёшься закусками? — обратился Рудольф к Нэе.

— Ешь, если проголодался! — храбро огрызнулась она, чтобы показать Ифисе свою власть над ним. — Чего сам-то застыл над своей тарелкой?

— Ваш глубокий столичный водоём с его семейством пресмыкающихся и прочих гребнистых водоплавающих — не та тема, под которую приятно закусывать. Прошу, — обратился он к Ифисе, — Не стесняйтесь, присоединяйтесь, у Нэи как раз нет аппетита.

Та, кто прибыла на Паралею с блуждающим метеоритом

Сумочка выскользнула из рук Нэи, когда она хотела вынуть зеркальце. Подняв её и выпрямившись, она увидела, что на месте Ифисы сидит незнакомка. Нэя не заметила, когда Ифиса ушла. Рудольф не обращал на вновь пришедшую никакого внимания, занятый ужином. Платье на женщине, предельно облегающее, мерцало оттенками цветов, каких не видела Нэя никогда, и сама ткань не определялась, — из какого сорта нитей она соткана? Таких тканей на Паралее быть не могло. И это странное, без швов, платье переливалось от жёлтого к розоватому, переходя в чисто-белый цвет. Лицо скрывала маска со странным венцом поверху, закрывающим волосы незнакомки. На этом высоком головном уборе, являющемся продолжением маски, переливались росинки прозрачных камней.

— Чего таращишься? — спросила неизвестная в маске глубоким и очень необычным голосом. — Что бы я тебе ни сказала, ты всё равно поступишь по-своему. Он не твоя судьба, а моя. И я его жду, — тут неизвестная под маской придвинула к Нэе тонкую, длинную, девичью руку. На безымянном пальце сверкал невероятный камень — красный, зелёный и золотой цвета одновременно переливались в его глубине, — из цветовых бликов складывался словно бы движущийся силуэт бабочки. — Мистик-топаз, — пояснила та, кто пряталась под маской, — Наш земной камень, искусственный, разумеется, но как красив! Его подарок мне. Много их было — его подарков, а этот пустяк мне особенно дорог, один из первых…

— Ты та, что осталась на Земле? Мать Артура? — догадалась Нэя, куда-то при этом опять проваливаясь. Во всяком случае, она уже не воспринимала ни окружающего пространства «Ночной Лианы», ни сидящего рядом Рудольфа. — Как же ты здесь очутилась?

— Да вот с блуждающим метеоритом весточку послала. Видела, сегодня был звёздный дождь? Только никакая я не мать Артура. А могла бы и я быть матерью. Но не Артура, а Космомысла. Прародителя нового человека новой Земли. Наша старая Земля вся запорчена человеческими экспериментами, и я не верю в её будущее. Не справились мы со своим заданием — сотворить мир совершенства на Земле. Как и вы тут. Чем и кичится он перед вами?

— Он? Кто?

— Да Рудольф же. Будто не понимаешь!

— Зачем ты в маске?

— Да он же забыл моё лицо. Как же, по-твоему, я его явлю?

Нэя протянула руку, явственно ощутив плотность некоего материала, на ощупь живого и тёплого как женская кожа, и, взявшись за край маски, устрашающе неподвижной и улыбчивой, но определённо не пустой, — кто-то же за нею скрывался? — сделала попытку сорвать её.

— Ты чего?! — всполошилась Ифиса, хватая её за руку и испуганно расширив глаза.

— Ты же ушла! — поразилась Нэя.

— Да когда? Вот доем десерт и пойду. Чего добру пропадать. Ты же не ешь.

— Где же Рудольф? И где твой перстень?

— Перстень Гелии? — Ифиса протянула ей руку, — Один и остался. Берегу, поскольку он мне самой Гелией был отдан на хранение. Она доверяла мне полностью, как сестре. Это ключ от сокровищ, моя милая. Теперь-то мне нищета не грозит. Теперь-то я до самой смерти голодать уже не буду. Гелия, как я думаю, не будет возражать, живя теперь в Надмирных селениях, что я воспользуюсь её драгоценностями. Там и мои ценности были припрятаны, чтобы ты знала, Нэюшка. Из тех, что Ал-Физ мне дарил. А я перед тобой всегда честная, поскольку и ты мне как сестра младшая. Ты-то не помнишь, что с Гелией творилось в последнее-то время, тебя рядом не было. Я свои-то посредственные штучки продавала, проживала-проедала, а самое-то ценное хранила в тайнике у Гелии. Когда столь внезапно случилась та трагедия, так думала, пропало уж навсегда моё обеспечение на будущее.

Говорила ли Ифиса правду, Нэе стало до того безразлично, что она и сама уже удивлялась тому, что хотела забрать драгоценности Гелии, абсолютно не нужные Икринке, как и самой Нэе казались уже до того тягостным приобретением, что она и прикоснуться бы к ним не смогла.

— Да ты уснула, что ли, прямо за столом? — осторожно пощупала её Ифиса, будто проверяя, жива ли она, не окаменела ли по-настоящему? — Такие случаи бывают, что человек замирает, как изваяние, так что и не поймёшь, вернётся ли его душа на место в ближайшее время. Мать Вода» выбивает человека из привычного времени и пространства туда, где существуют несколько иные закономерности. Со стороны и не заметно, а человек может в краткий миг прожить длительные и совсем уж странные события. Не пробуй ты её больше никогда! К ней привычка необходима, а тебе к чему такая привычка? У тебя счастья столько, что ты от него светишься вся.

— Рудольф где?

— Да ушёл только что. Тебя тронул, а ты сидишь с глазами стеклянными. Точно, он разозлился, что я осталась. «Доедай», говорит, «и выводи её отсюда. Я в машине буду ждать». Он вначале думал, что я застесняюсь и уйду. «Я не заказывал ужин на трёх персон»! Как же! Я уж и не помню, когда свою деликатность в ливневую канализацию слила. Да и давно я так славно не угощалась, Нэюшка. Сейчас живу в режиме экономии. Там-то, в Творческом Центре, только я руку протяну к чему, как уж другие всё хватают. А потом заболталась, а уж и нет ничего.

— Вот-вот! Заболталась она! Ты реальное трепло, моя милая. Хотя и не худое, как сказал Реги-Мон, а лишь слегка похудевшее. Но я не умею на тебя обижаться. Вот как я люблю тебя.

— А чего на меня обижаться? Разве на родных обижаются? И я тебя люблю, моя родная. Я признаюсь тебе, уж очень ревную тебя к бесстыдной Эле, побрякушке, но определение её совсем иное, ты меня понимаешь? Приличные женщины, как я, таких слов не употребляют. Зачем ты её приблизила? Выгоняй, пока она тебя не обобрала до нитки. Она это умеет. Она даже Чапоса умудрилась обворовать. Вот чего он ей простить не может. Я уверена, у неё и клад где-то уже запрятан. Как найдёт себе муженька попригляднее, а она на красавчиков падкая, так и купит его с потрохами себе в услаждение. Ух, какая она похотливая! Чапос и тот не мог её собою насытить. А Чапос это же неиссякаемый источник для женской радости, у него эрекция круглосуточная! Мне Анит об этом рассказывала. Она же его собственностью была. А то подумаешь, что я Чапоса тоже испробовала, — Ифиса долго скребла ложечкой по дну вазочки, но тарелки были полны, ужин остался почти нетронутым.

Поднявшись, Ифиса неторопливо и с достоинством, как и всё, что она делала, принялась собирать закуски в пропитанную воском бумагу, которую вытащила из обширной довольно сумочки. — Чего добру оплаченному пропадать? Чего тут стесняться? Перед кем это? Мне и на завтрак с обедом хватит, — сумочка раздулась от фруктов, ломтей рыбы, деликатесов в крошечных стеклянных ёмкостях, а один из десертов она засунула в кошёлку вместе с вазочкой. — Они каждый день бьют столько посуды, что одной другой вазочкой-тарелочкой меньше — не суть важно.

Нэя заметила синюю ёмкость, блеснувшую в её ловкой руке. Когда она достала «Мать Воду» из колючих зарослей лиан, Нэя не видела. Подобное поведение говорило о плохих временах Ифисы.

— Хо-хо, отлично, Нэюшка! Что он свалил, а то целый стол добра пропал бы. А ты меня не осудишь, я знаю. Видела, как он меня уничтожал своим взглядом? А всё-таки помнит, что я честнейшая женщина. Что я Гелию любила и оберегала всегда. Что за день выдался, Нэюшка, что за счастье мне улыбнулось через встречу с тобой! Да мне безразлично, что и как он обо мне думает, да и все прочие. Раз оплачено — всё наше! Кого я буду стесняться? Пьяных проституток, обожравшихся богачей и жадную прислугу? — Сумка Ифисы раздулась как мешок. Задуманное пиршество не состоялось. Сначала Чапос, потом Ифиса помешали Рудольфу насладиться редким вечером в столице.

Нэя засмеялась от беспричинной радости, — Как хорошо, Ифиса, что ты пришла! Твоё появление всегда знак для меня. Что всё плохое, что притащил с собою тот ящер, будет преодолимым. А он всегда тёмный вестник грядущей беды.

— Какой ящер? Почему ты ждёшь беды? Откуда?

— Тот, кто переварил ту девушку — мечту и… ну, не будем. Это не застольный разговор. Когда я вижу его, светлая небесная шаль мира соскальзывает вниз, и обнажаются чёрные лохмы непроглядной тьмы. Тогда кажется, что ей не будет конца. Но это не так. Всё равно наступает утро.

— Ах, моя талантливая девочка! Какой выразительный и поэтичный у тебя язык, я не просто так люблю тебя. Ты тоже видела его сегодня? Чапоса? О, как я его ненавижу! Не за себя, а за других. Я уверена, что ему недолго осталось жить и давить других людей. Когда-то я жалела его. Но никогда не надо жалеть подонков. Его давно бы ликвидировали, но Ал-Физ, мой странный, любимый и жестокий Ал-Физ охранял его всегда. Почему? Это тёмная тайна. Но тайны всегда темны. Теперь Ал-Физа нет. И перед Чапосом отверзся провал туда же, где растворилась его неразлучная попутчица Азира. Она раньше, он позже, но и там они будут вместе! — Ифиса гордо расправила плечи, одно плечо было нагружено её добычей. Через ткань сумки, по цвету неотличимой от её платья, протекал соус от неудачно упакованного деликатеса, и дорогое платье ручной работы было испорчено. Бесплатный ужин вышел ей боком, но Ифиса этого не замечала, сурово вынося приговор злодею Чапосу. Нэя прыснула, представив, как будет она ругать Рудольфа и его никчемный ужин, когда обнаружит свой тряпичный урон.

— Что за день мне выдался, такое счастье… Анит права, ты приносишь удачу. Да вставай же ты! — Ифиса нагнулась, и её шёлковый объёмный мешок стукнул Нэю по голове чем-то твёрдым, наверное, вазочкой с десертом. Нэя же заливалась смехом, воображая, в какой причудливый микс сливаются деликатесы и десерты в суме провидицы. И до чего же хитро Ифиса замаскировала свою суму, сложив её как шарфик в маленькую сумочку для косметики, а потом развернув огромным мешком. На столе было чисто, даже бокалы отправились в бездонное вместилище.

— Смейся, смейся, а я всё имущество утратила после взрывной волны. Одна обивка стен чего стоила! Девушки на облаках мечты. Смотри, как бы твоя «Мечта» не рассеялась! — И вслед за прочим в суму полетел прибор со специями, звонко поприветствовав в матерчатой глубине бутылочку «Матери Воды». — Пошла я, а то прислуга спохватится.

Во власти наваждений

Едва Нэя встала, как с удивлением увидела себя в странном здании. Несмотря на прозрачность стен, была заметна причудливая конфигурация окружающего замкнутого пространства. Гудели голоса, преимущественно мужские, и лишь изредка слышался женский смех, звучала речь на непонятном языке. Сами фигуры расплывались в окружающей полутьме, но то, что это не помещение «Ночной Лианы», Нэя чётко понимала. Она посмотрела вниз и увидела странные туфельки на себе, из которых высовывались её открытые пальцы — она никогда не видела обуви такого фасона. Подъём ступни оплетали узкие ремешки со сверкающей драгоценной застёжкой. И невероятная конструкция подошвы поднимала её стопы, так что она пошатнулась при малейшей попытке сделать шаг.

«Да как же на этом ходить»? — изумилась она. И увидела подол своего платья того самого странного, удивительного, переливчатого цвета, невероятно укороченного, так что торчали не только коленки, но и её ляжки почти до их истока. По сути, это и нельзя было назвать платьем, какой-то узкий преузкий лоскут ткани, облегающий её всю. И как такое можно надеть на себя? Чья-то мужская рука обхватила её за талию, а второй рукой он схватил её под коленки и с лёгкостью оторвал от блестящего скользкого пола, видя, что она шатается в этой нелепейшей, хотя и невероятно красивой обуви, не в силах сделать и шага.

— Ксюнька, — сказал кто-то голосом Рудольфа. Одетый в странную одежду и с волосами светлого оттенка, неузнаваемый, а всё равно узнанный, он внезапно поставил её на ноги, так что она какое-то время пошаталась на месте, в недоумении оглядываясь по сторонам. А он уже стоял возле другой девушки. Нэя замерла от восхищения. Она могла бы сказать, что это сын Рудольфа, его очень молодая улучшенная копия.

— Сбавь скорость, расшибёшься! — обратился он к незнакомке. — Решила стать пропойцей и попасть в «Сапфир» для выправки вывихнутой психики?

— Тебя самого там ждут, не дождутся, — ответила девушка, обернувшись к Нэе лицом в маске. Одетая в точно такое же переливчатое платье, она была гораздо выше ростом, обладая очень длинными ногами, тонкими оголёнными руками, но красиво-покатыми плечами. Собственно, этот лоскут платья держался на плечах посредством переплетения узких тесёмок, а шею девушки обвила странная паутинная конструкция как бы из металла, похожая на ошейник. Неподвижная искусственная имитация лица незнакомки выглядела жутковато из-за своих пустых прорезей вместо глаз. Нэя наблюдала за нею со стороны. Она показалась Нэе каким-то пугалом. Возникни такая на улице, прохожие от неё точно бы шарахались.

— Ты кого ищешь? — обратилось к ней женственное пугало. Но расшифровать её обращение ни как враждебное, ни как дружелюбное было нельзя, — мимика и глаза отсутствовали.

— Не тебя, — ответила Нэя.

— Зачем же ты имитируешь меня? — спросила девушка звонким и чистым голосом.

— Тебя? Да я впервые тебя и вижу! Надеюсь, что и впредь не увижу, — она не ощущала неприязни, а отвечала так, чтобы не уронить своего достоинства. Отчего-то это существо ощущалось враждебным.

— Не надейся. Ещё не раз столкнёмся на узкой дорожке, как говорят на Земле. А уж кто кого столкнёт с этой дорожки, будущее покажет, — после этого неизвестная, обутая в странную обувь, определённо не созданную для удобной ходьбы, с лёгкостью помчалась прочь, буквально заскользила с танцевальным изяществом по полу, похожему на застывшую воду…

Выход из запутанного здания не находился. Рудольф пропал. Нэя открывала узкие двери, но они уже не принадлежали внезапно привидевшемуся, просторному, призрачно-мерцающему миру, это уж точно были каморки «Ночной Лианы». Не имея сил, она вошла в пустую, предельно узкую комнату и села на тот самый топчан с резко и безвкусно душистым ковром. Это оказалась та самая комнатка, которую они с Рудольфом покинули, а её пока что не закрыли, не успев прибрать для следующих посетителей. Скорбный зеленовато-серебряный лик спутника, набравший полную силу, освещал комнату через арочную прорезь узкого окна.

— Я устала, — Нэя сбросила туфельки. Легла поперёк ложа, закрыла глаза. Чувство отвращения к этому месту пропало, настолько хотелось спать. Но сон не приходил, а разноцветное головокружение стало ослабевать и вскоре пропало. Стало хорошо, бездумно и беспечально. Внутреннее пространство Нэиной души заполнялось тихой и ощутимо ласкающей иризацией спутника Ирис. Нэя так и не открывала глаз. Не хотелось из-за неодолимой сонной лени. Веки стали как будто прозрачными. Она видела комнату сквозь них, а удивления не было, как не бывает его во сне.

— Ты продолжаешь издеваться над моей головой? — обратилась она к мысленному образу синей фигурки «Матери Воды» с её невозможным напитком. — Пожалуйста, оставь меня в покое. Я больше никогда и не прикоснусь к тебе. Кто бы ни изобрёл эту сладкую коварную рецептуру, он не был добряком или другом человечества.

Мужская рука бережно гладила её по ажурным, заляпанным растительным маслом и цветными соусами, чулкам. Когда Нэя расталкивала ногами тарелки на столе во время приступа озорства, ноги перепачкались, но ни ей, ни Рудольфу не было до этого никакого дела.

— Сними, — потребовала она, отдавшись на волю невидимых рук, — они противно грязные.

И руки подчинились, столь же бережно стащив тончайшие шелковистые плетения с её ног. Стало совсем легко. Невидимка поочередно поцеловал её пальцы на обнажённых ногах, щекотно, и она засмеялась.

— Не бойся, — сказал свистящим шёпотом тот, кто сидел рядом, — я тебя не трону. Я только поглажу тебя, ни в чём другом у меня уже нет нужды. Я так одинок, так страшно и заслуженно одинок.

Нэя потрогала его голову, нащупала костяной выступ под причёской, удивляясь отсутствию страха и не имея ни малейшей памяти о том, как он сюда вошёл. Он поймал её руку, прижав к мягким губам. Они вовсе не были жёсткими, как в недавнем бреду.

«Хорошо, что я не вижу его лица», — подумала Нэя спокойно, заворожённая запредельным сиянием Корби-Эл. Мужчина сидел, обернувшись к ней, и спутник освещал его со стороны затылка.

— Чапос? Я тебя уже не боюсь…

— Если бы я захотел, я забрал бы тебя. Я знаю все тайные выходы отсюда. И твой Рудольф никогда не нашёл бы тебя. Но я не хочу. — Он сжимал её ногу выше колена, — Ты упругая, прекрасная, как будто время создано не для тебя, или вернее ты создана не для этого мира. Но я ещё дождусь своего часа. Когда тебе некуда будет деваться от одиночества, как и мне. Никогда настолько близко и отчётливо я не видел твоей сокровенной красоты. А ты, оказывается, не носишь нижнего белья, моя порочная скромница? Насколько же совершенно и тайное твоё сокровище, приглядно и притягательно, как и всё прочее, и я в своё время вкушу тебя. Надеешься, что тебя скрывает темнота? Но я обладаю способностью превосходно видеть и в более сгущённом мраке. Наследственность такая мне досталась от практически вымершей расы. Вернее будет, что они запустили процесс самоликвидации по собственному недомыслию, или же это было коллективное помутнение ума? При условии, что умом они обладали. Судя по охвостью нашей цивилизации, чем и является Паралея, разумники те ещё были… Жители же Паралеи остались как их имитаторы, в своё время перемудрившие своих захватчиков, притворились кроткими и смиренными, заползли в сердца и постели властных похотливцев, имея внешнюю красоту облика, усыпили бдительность наигранным тупоумием, а затем… А затем и сами деградировали, испив той же отравы из наследия древней и порочной цивилизации. Захват не привёл ко благу.

— Не стану я твоей никогда, и не дождёшься ты своего часа! — перебила его Нэя, не желая слушать его историческую быль — небыль. — Ал-Физ больше не сможет покровительствовать тебе. Он умер. — Нэя озвучила сведения, открытые Ифисой. Продолжая неконтролируемо смеяться, она ткнула ступнёй ему в лицо, и он, как любящая собака, лизнул её пятку, ловко захватив ногу рукой, — Я всегда и для всякой был господином, но я твой раб…

— Ты не нужен мне даже как раб, — сказала она ему. — И я почему-то точно знаю, что ты не посмеешь прикоснуться ко мне без моего позволения.

Длинный монолог из уст наваждения

— Кто сказал тебе о смерти Ал-Физа? — спросил он.

— Какая в том и тайна? В столице все о том знают. А что ты будешь делать теперь? И почему он тебе покровительствовал? Ты был его секретным агентом? Наймитом-ликвидатором его врагов?

— Стал таковым не по склонности ума и души, а потому, что этот властный негодяй поспособствовал тому… Он был моим отцом. Я задал ему вопрос, понимая его нелепость, но так произошло от вдруг возникшей, резанувшей до костей муки, когда я стоял лицом к лицу с ним. В далёкой юности я задавал такой же вопрос Надмирному Отцу, в которого верил, но никогда не получал ответа.

«Почему ты породил меня таким уродом»? — спросил я у биологического своего конструктора, которого случайно назвал тут отцом, ибо он им никогда не являлся. Отец — это понятие скорее духовное, ментальное, чем физиологическое. Какой отец есть у червя или у рыбы? Даже птицы, выкармливающие своих чад, лучше иных людей. Отец это тот, кто не только защищает и кормит, или учит повадкам выживания, а кто начертал иероглиф смысла, знак духа в уме ребёнка. «Ведь ты сам», — продолжал я, — «даже в зрелых годах вполне себе хорош. А моя мать, как говорил мне приёмный родитель, была тоже хороша, хотя и принадлежала к красноволосой расе. Их женщины необычны, да, но влекут ярко выраженной женственностью и магией своих глубоких глаз. Я и сам имел связь с такой девушкой. Она любила меня, да я, тупой болотный ящер, не ценил ничего. Да и как ценить, когда привыкаешь жить в среде, где отсутствует эта самая ценностная шкала. Ребёнка её отверг, как и ты меня». А он, Ал-Физ, что мне ответил?

«Ты обязан был своей жизнью отрабатывать мои ошибки, а не искать себе счастья. Счастье не для случайных выродков, каков ты и есть. Отцы грешат, дети расплачиваются. Это не я придумал. Я и так к тебе снисходил достаточно. Твоя мать родилась в пустынях, а там до сих пор живут одичавшие красноволосые и гребнистые люди. Они и передали твоей матери свою кровь, она родилась полукровкой, а ты вышел вылитый пустынный обитатель. Она, чудесная и притягательная в своей юности, работала в садах моего отца. От неё пахло цветами и ночным колдовством. Она не противилась, когда я задрал её подол, и мы утонули в сочных травах. Она сама пришла в ночную рощу, когда взошли спутники, едва я намекнул, что люблю гулять в одиночестве под сиянием далёких алтарей Надмирного Отца. И приходила всегда, когда я этого хотел. Я был слишком молод, совсем подросток, и мой отец выследил нас и сдал её в Департамент нравственности. Что я мог против него»?

Тут я сказал Ал-Физу: «Ты не считал меня сыном, поэтому и я могу не считать тебя отцом. Ты подверг лютому избиению человека, вырастившего меня, которого я считал родным».

«Это давняя история», — ответил он, — «я потому и сохранил ему жизнь, что узнал о тебе. А так, тебя выбросили бы в расщелину-пропасть в подземной тюрьме, как очень опасного свидетеля, поскольку я и сам состоял в заговоре и являлся по закону государственным преступником. Виснэй Роэл не являлся моим другом, поскольку был старше и считал, что я мало подхожу по своему уровню развития для дружбы с ним. Он мог быть или другом или воспитателем, каким стал для тебя, мальчишки — лесника и чернорабочего в его усадьбе. А я в воспитателях не нуждался никогда. Хотя я очень уважал его. Талантливый, хотя и гордец неимоверный. Но ведь выдали его, а не меня. Кто? Да мало ли бывает вокруг предателей, маскирующихся под друзей. Мой тесть защищал себя, свой род от мести людей из Коллегии управителей. А в отношении твоего отца-кормильца вёлся обычный допрос. Я выяснял, что он знал, а что не знал. Простонародье далеко не так глупо, как думают иные аристократы. Уж мне ли не знать, если у меня целая толпа детей от простолюдинок. Что же, они все тупые животные? Нет, конечно. Одному тебе не повезло. Ты родился слишком рано, я и сам ничего не соображал тогда, не вызрела во мне ещё мужская ответственность за потомство. Так что твой приёмный родитель не мог быть на меня в обиде, поскольку я всего лишь выполнял свои обязанности, допрашивая его, как и прочих. Я выполнял приказ. Только и всего».

«Я тоже пришёл всего лишь выполнить свою работу. У меня тоже приказ. Ты всю жизнь с ненавистью дышал в спину того, кто стоял впереди тебя. И вот ты добился того, что перед тобой никого нет. Ты вошёл в Коллегию Управителей. А кто сзади тебя? Там точно такой же, как ты когда-то, сопит в твою спину и ненавидит тебя за то, что ему приходится дышать не вольной грудью, что ты запираешь ему дыхание, да и сам неограниченный простор. Он ждал слишком долго, и вот твой час наступил. Не я, так пришёл бы другой, а уж он не был бы озабочен тем, чтобы тебе умереть без муки. Ты как отец дал мне, объективно прекрасную, но лично для меня мучительную жизнь, я же как сын, пусть и отвергнутый, дам тебе лёгкую смерть. Надеюсь, я отработал твои грехи, а уж ты замолви за меня словечко перед лицом Надмирного Отца, если Он захочет общаться с тобой в своей Надмирной Пустоте», — так я ему ответил. И какое совпадение, что через короткий промежуток времени он перестал дышать. Он повалился в ту самую сочную траву в личной роще, где когда-то позволял себе совать свой твёрдый и отвязанный от всякого порядочного человеческого чувства наконечник в подростка — сироту, мою будущую мать. Да и мало ли в кого ещё. За всю мою жизнь единственный человек, кого я искренне любил, кто видел во мне эту возможность — стать мне человеком, кто беседовал со мной и пытался развить мой тёмный ум, был Виснэй Роэл — твой отец. Теперь ты знаешь, что Ал-Физ его не убивал, как думала твоя мать.

— А кто?

— Какая теперь разница. Поэтому я и полюбил тебя, что вначале пожалел, а потом привык за тобой следить, оберегать и уж после… Да что теперь, когда в наше небо вторглись чужаки, и один из них забрал себе то, что не ему предназначено.

— Думаешь, что тебе я и предназначена? Неужели ты думаешь, что я смогла бы…

— Смогла бы, — он встал, закрыв собою узкую нишу окна. Освещённый сзади сиянием спутника, очерченный синим мерцающим контуром, он казался зловещим призраком, а может, и был им. — Ради тебя я смог бы стать другим человеком. Я отдаю себе в этом отчёт. Но теперь-то, конечно, уже нет. Не хотел я тебе говорить, не в моих это интересах, но скажу только ради того, чтобы устранить из тебя горький привкус, присутствующий всегда на дне твоей любви к другому. Не ради него! Ради тебя, чтобы душа твоя не пропиталась этой горечью уже непоправимо, и не помутнел бы никогда прозрачный дом твоей души. Чтобы ты не теряла самоуважения к себе. А душа она всегда глубже нашего дневного ума. И моё невыгодное для меня благородство — доказательство моей бескорыстной любви к тебе. Я хочу обладать женщиной сладкой и чистой от примесей горечи, чему и способствуют горькие мысли. Ты нужна мне светлой, какой была в то утро… Помнишь? Когда я вернул тебе утерянный браслет… — и он ловко и незаметно снял с запястья Нэи подарок Рудольфа, молниеносно спрятав его в карман штанов. Не из-за жадности, а как знак того, что рано или поздно она окажется в его власти.

Нэю тянуло в сон, его монотонная и слишком затянувшаяся речь убаюкивала.

— Подземный оборотень не убивал твоего брата. Если бы такое случилось, ты бы никогда не смогла его любить. А ты любишь, потому что душа глубже дневного ума, как я и говорил тебе. В ту ночь, уже под утро, я получил его экстренный вызов к месту у того самого дома, где ты и жила в те прежние времена. У меня была и есть тайная связь с ним. Я прибыл туда, но его не было нигде. Я вошёл внутрь двора, где был ваш забавный бассейн с источником питьевой воды. И там я увидел, как твой брат пил воду, ловя губами холодную струю. Он тоже увидел меня, а смотрел так, как будто не видел. Он сильно был взволнован. Вокруг него валялись какие-то свертки, бутыли и фрукты — всё вперемежку. В отдалении я увидел оружие. Он испуганно схватил его и стал пихать в место, где обычно на поясе крепится кобура для оружия, но там ничего не оказалось. Кобура валялась чуть в стороне с оборванным креплением.

«Ты чего тут»? — спросил он, узнав меня, а он знал меня давно, как и тот красавчик — его дружок Реги-Мон. Я не знал, что ответить. Но в тот миг опять завибрировала связь на моём запястье — срочный сигнал от Рудольфа. Я активировал наушник, а он невнятным заторможенным голосом сказал, что не понимает куда заехал, после чего связь прервалась. Я оставил твоего брата, поскольку был он цел и невредим по виду, а тогда я и понятия не имел, что произошло совсем недавно между ними, и ринулся искать Рудольфа, поняв, что это с ним случилось что-то плохое. Я нашёл его спустя немалое время возле того самого парка, ты знаешь где, когда он, придя в себя сообщил мне, где находится. Как он смог туда доехать, я не знаю. А потом уж узнал, что твой брат убит. Но я-то видел его живым уже после ранения Рудольфа и после того, как он в горячке уехал прочь и далеко от вашей улицы, а уж потом потерял сознание. Понимаешь? Гораздо позже мать моей бывшей жены Эли рассказала мне, что видела из своего окна, как на лужайке под деревьями, куда и выходит окно её спальни, навзрыд плакал странный человек, сидящий на скамье. Его голова была опущена вниз, и поскольку она от любопытства открыла окно, то и услышала, как он вскрикивал, охваченный отчаяньем. Худой, старый и в чёрном одеянии, он ничуть не походил на Рудольфа. И Гелия прекрасно узнала его, поскольку тоже видела из вашего уже окна, она ведь в ту ночь находилась в вашем жилье, ожидая Нэиля. Она сразу узнала своего отчима. Но она не знала того, что я видел живым её нового любовника уже после того, как тот ранил Рудольфа. Этот непонятный её лжеотец часто следил за ней, таскался по её пятам всюду, поскольку, так я думаю, любил её с ненормальной одержимостью. Гелия не всегда замечала его неотступную слежку, поскольку вообще-то мало что замечала, занятая только собой. Конечно, хилый и слабый человек, вроде бы, он не смог нанести такое увечье никому, но… — Чапос перевёл дыхание и замолчал.

«Ещё одно наваждение, насланное Матерью Водой», — Нэя верила тому, что услышала от Чапоса. В глубине души всегда знала об этом.

— Тот старик, как и твой первый старый ложный муж, вышли из небесного каменного яйца, однажды свалившегося на нашу планету из бездонных глубин небесного колодца. Я встречал людей, которые видели их молодыми и блистающими нездешней красотой. Но это было так давно, что тут на низшей нашей тверди они утратили свой прекрасный облик, став кем-то вроде вечных старцев. Я видел однажды, как твой отчим убил одного преступника, всего лишь прикоснувшись к его горлу маленьким блестящим камушком. Этого оказалось достаточно, и тот упал с перепиленным надвое шейным позвонком, чтобы не встать уже никогда. Причём воздействие было не столько внешним, сколько глубинно-внутренним. Разве не такую смертельную травма обнаружили у твоего брата? И не смог бы он после настолько страшного урона, а вернее, после мгновенной смерти встать и тем более пить воду и разговаривать. А он пил, дышал, живёхонький и вполне себе бодрый. Даже кульки свои принялся собирать… я видел. Спросишь, зачем Хагор так поступил? Лютая ревность, равная по силе его глубочайшей любви. Рудольф уже не был его соперником, а твой брат занял его место. И месть получилась двойной, он убил реального соперника и подставил того, кто вызывал его ревность прежде. Я мог бы снять грех с души Рудольфа, но никогда не сделаю этого. Зачем мне? Пусть страдает. А он страдает, я знаю. Должен же и он страдать не за то, так за другое. И так ему слишком много дано могущества и любви. Страдание же уравнивает всех. А твой первый муж-старец всегда знал, чьих рук было преступление. Тон-Ат сразу догадался, как только ознакомился с результатами следствия по изучению причины смерти военного из правительственной охраны, да к тому же бывшего аристократа, но для них бывших не бывает, поэтому расследование провели тщательно. Он-то понял, какое оружие убило твоего брата, ему объяснения не требовались. Достаточно ему было увидеть саму травму в процессе вскрытия трупа, а он там присутствовал как врач и близкий родственник. У Нэиля оказалось сломано ребро, вот это действительно произошло от удара Рудольфа, но от такой причины не умирает никто. Нэиль быстро пришёл в себя после стычки и встал, вот тогда-то и появился Хагор — безумный ревнивец. Видишь, а твой воспитатель и муж по совместительству ничего тебе не сказал. Не хотел. Он лжец, как и Хагор. Он обманул меня, когда обещал тебя отдать мне для ритуала в Храме Надмирного Света, он просто использовал меня в своих сомнительных делишках, когда ему и требовалось. Они, те пришельцы из верхней бездны, слишком презирают нас, чтобы говорить правду.

За дверью послышались голоса и топот ног встревоженной прислуги заведения.

— Господин, — в дверь всунулся плохо различимый парень, — госпожу ищут. Вам бы уйти. Скандал может выйти. Если уж вы не ушли с нею сразу…

Чапосподошёл к нему лёгкой и бесшумной походкой, несмотря на свои габариты.

— Скажешь, что ей стало нехорошо, и ты привёл её сюда отдышаться. — Он вернулся к Нэе, нагнулся, взял её сброшенные туфельки и быстро вышел с ними из комнаты. Дверь закрылась.

А был ли Чапос наваждением?

Нэя растянулась на ложе, было мягко и уже привычно, не то, что поначалу. К запахам она уже не была чувствительна, надышавшись ими под завязку. За перегородкой, сплетённой из гибких тонких стволов лиан, в соседнем помещении слышались возня и бормотания. Периодические удары, всё убыстряющиеся, приводили в колебание шаткость этой условной стены. Что за неудержимые страсти, а главное кого, там бушевали?

Пока она беседовала с призраком или подлинным Чапосом, вернее, беседовал он с нею, за стеной с шумом вскипали краткосрочные бурные контакты похотливых насекомых с интервалом затишья в несколько коротких периодов времени. Отстранённо, только с лёгким оттенком отвращения к происходящему, он размышлял вслух по поводу того, насколько перенасыщена атмосфера Паралеи сексуальными выбросами, да всё вхолостую. Страна год от года становилась всё безлюднее, пустели целые районы отдалённых провинций. Как будто сама Мать Вода не хотела больше воплощаться во временные и страдательные организмы, не имеющие ни целей, ни высших смыслов в своём существовании. Они тут галдели, пили, уединялись ради кратких и зачастую имеющих прейскурант, как и еда, животных случек, не ведущих ни к чему. Только к растрате и усталости, только к тоске и возрастающему отупению чувств, вплоть до полной их конфискации оскорблённой их развратом Всевышней Матерью, кого они в своём скудоумии уподобили самим себе, заточив её образ в синюю порнографическую бутыль.

Нэю поражали его отточенные речи, будто он читал вслух философские тексты. Но он не получил хорошего образования, так она думала. Отличная дикция и приятный тембр голоса наводили на мысль, что в нём пропал незаурядный оратор. Неужели, думала она, он выдаёт подобные гневные обличения тем, кто покупает у него женщин, в качестве рекламного буклета-приложения? Но Нэе не было смешно. Несоответствие, несуразность были заложены не только в видимых пропорциях этого человека, но наполняли его изнутри тоже. Кружась мыслями вокруг Чапоса, Нэя хотела спать. Возобновившееся, но уже приятное головокружение тянуло куда-то, где оказалось ещё чернее, чем вокруг. Сквозь полусон, а просыпаться ей не хотелось, она ощутила себя поднятой и узнала руки Рудольфа. — Ты с ума сошла? Как ты и додумалась сюда залезть? Я как безумный носился вокруг всей «Лианы», думая, что ты ушла в другую сторону от моей машины… Ифиса же сказала, что ты шла за нею следом….

— Где Ифиса? — спросила она.

— Выползла с каким-то мешком, заставила меня загрузить его в свою машинку. Я у неё спросил, ты бутыли что ли пустые туда сложила? Все собрала? Где Нэя»? Она мне: «Сейчас выйдет. За мной шла. Присела отдохнуть у выхода, её ноги не держат. Иди скорей»! Я туда, а тебя нигде нет. Решил, что ты уже успела выйти, но направилась в противоположную сторону. Вот же шкура эта Ифиса! Нажралась за чужой счёт и даже не проводила тебя до выхода. Ты реально сомлела или решила поиграть со мною в прятки? — он злился и не понимал, что она хлебнула слишком опасную дозу заколдованного неизвестным создателем напитка.

— Голова кружится, — ответила Нэя, и он сразу ей поверил.

— Потому что ты голодная. Так и не прикоснулась к еде!

Разгневанная Мать Вода, та самая из проповеди Чапоса, грозила ей синей ручонкой, укоризненно покачивала стеклянной головой, увенчанной высокой причёской-пробкой. Прозрачное лицо наполнялось дыханием и реальной плотью, становилось матовым и узнаваемым. Мать Вода сбросила свои тяжёлые мерцающие заколки и встряхнула каскадом тёмно-синих волос, подобно воде они пролились в чёрную грязь, и сосуд стал стеклянно лысым. В издевательской позе был намёк на определенные отношения, к которым она призывала прямо здесь и сейчас. Нэя сделала усилие отпихнуть её, но руки, пихающие пустоту, пугали Рудольфа.

— Тебе не кажется, что она похожа на Гелию? — спросила Нэя, — она всех опьяняет собою, но всех при этом презирает, холодная и чистая сама. Я не видела, но слышала, что Гелия обладала уникальным бесстыдством, сохраняя при этом своё лицо святым. Мой бедный Нэиль — он попал в капкан, он думал очеловечить её своим жаром, выплавить из ледяной заготовки живые пропорции. Ведь она похожа?

— Кто?

— Мать Вода. Чапос сказал, что она мстит людям за своё осквернение.

— Чапос? Когда и что он тебе сказал? У него рот был набит твоим десертом.

— Он говорил в той каморке, где мы попробовали с тобою уединиться. Но уже потом, когда я сидела там без тебя. Он сказал, что ты не убивал Нэиля. Я знала всегда… Рудольф, я знала, что ты не смог бы, поэтому я и не разлюбила тебя… Ты мой муж, единственный, я всегда знала… Не страдай, милый, мне не за что прощать тебя! А тот чёрный крылан из скал как же ужасен! Он всегда мог убить тебя, о чём ты и не подозревал, но не смел, поскольку Икринка твоя дочь, а проливать родную кровь запрещает закон их Райского Созвездия. Ты же через Гелию и вашу совместную дочь стал их соплеменником, поэтому он не мог… Милый, как хороши были твои волосы, светлые, как у диковинного мутанта, и какой белой была твоя кожа, с каким тонким румянцем. Я хочу потрогать тебя на ощупь, хочу такого, каким ты был на Земле. Отрасти волосы на голове ради меня. Не лишай меня счастья обладать тобою в твоём прежнем земном облике. Отчего это в Паралее все темнеют? Я тоже потемнею и ссохнусь очень быстро под жёсткими лучами Ихэ-Олы. Я стану серой как пепел, стылой и едкой, и ветер будущих пространств навсегда сотрёт мои следы… Забери меня отсюда! Насовсем…

Рудольф разрывался между стремлением отвезти её к доктору Франку для очищения крови и между невозможностью так поступить, представляя с какими глазами его встретит доктор, даже если промолчит и ничего не скажет.

Как ни старалась Нэя, она не могла увидеть лица Рудольфа, хотя слышала его дыхание и ощущала себя в его руках. Он не мог стащить с неё узкий лоскут, оказавшийся на ней опять вместо её собственной одежды, так она себя одновременно и ощущала, и видела со стороны. Они находились уже в его мансарде в ЦЭССЭИ. Непонятное это платье отливало то белым, то жёлтым, то сиреневым цветом, поражая и пугая её нездешней голографической красотой. Дорога домой выключилась из её памяти, или она спала всё то время, пока они ехали через столицу, через леса и через город Центра по Главному шоссе. Сквозь конус пирамиды струились внутрь замкнутого пространства, не имеющие границ звёздные миражи, бывшие где-то в своей запредельности реальными объектами, гроздьями созвездий в новорожденных и умирающих уже Галактиках, представить которые не мог никто из живущих на Паралее.

Узкий лоскут стягивал тело Нэи, мешал ей и сдавливал грудную клетку, и она металась в беспомощной попытке освободиться от него.

— Сними, — требовала она со слезами, — разорви, мне нечем дышать! — злилась и царапала его спину, как дикая кошка.

— Успокойся, — упрашивал Рудольф, — мне же больно!

— Разве ты способен испытывать человеческую боль? — с внезапной радостью Нэя нашла на груди застёжки, поняв, что это её собственный корсет давил её и мешал дышать, и никакого платья на ней нет. Рудольф оборвал все застежки на корсете резким рывком, сорвал его и перевернул Нэю на живот, утопил её лицо в прохладной и спутанной простыне, напомнив вдруг того демона из подземелья. Потому что она увидела на его руке свирепое и живое мерцание Кристалла…

Кольцо, давно ею забытое, возникло неизвестно откуда. Непонятно, когда он его нацепил на себя. В досаде она ловко перевернулась и ускользнула из его тисков. Стащила жуткий камень с его пальца с неожиданным проворством. Рудольф дёрнулся рукой, и тогда кольцо с тяжёлым Кристаллом слетело на постель, а Нэя увидела в нём, как в осколке зеркала, маску бледной красотки вместо своего лица. С неконтролируемым смехом она надела огромный перстень на свой палец, подняла руку, чтобы он не свалился. Внезапно, под воздействием чудовищной плотности Кристалла, отведя кисть в сторону, шмякнула по скуле Рудольфа острыми шипами тяжёлой друзы. По его лицу потекла кровь, она испуганно ойкнула.

— Уймись же! — ответного гнева не последовало. — Я же не бесчувственный, и мне бывает больно! — он смахнул Кристалл с постели, и тот с гулом упал на пол. Удар был таков, словно упал увесистый булыжник, точно так, как произошло давно в квартире Гелии.

— Когда ты достал Кристалл Хагора? И что с моим лицом?

— Твоё лицо злое и пьяное, — ответил он, вытирая кровь с собственного лица, — Кристалл Хагора замурован в сейфе вместе с оружием.

Но Нэя явственно услышала звук падающего на пол Кристалла. Даже невнятное эхо от удара отразилось от стен просторного помещения. Злая мистика, заключённая в ничтожном осколке могущественного и утраченного Хагором «Созвездия Рая», вовсе не была её сновидением. Рудольф, сбрасывая кольцо, думал, что проделал это незаметно для неё.

Месть Матери Воды, переданная по наследству

Утром Нэя проснулась в мансарде Рудольфа в «Зеркальном лабиринте», не сразу поняв, где она? Она ничего не помнила. Она даже не сняла свою блузку, и тонкие кружева удивили своей оборванностью и измятостью, будто она блудница, заснувшая после пьяной оргии. Корсет и юбка валялись на полу рядом с постелью. Увидев, что она проснулась, он сразу же прильнул к её груди, но она ничего не почувствовала, кроме сожаления об испорченной блузке.

— Я устал ждать, когда ты проснёшься…

— Не трогай!

— Но я ждал…

— Не лезь, я вся мятая и какая-то растерзанная. Что ты делал со мною ночью? Зачем изорвал мою одежду?

— Ты не давала себя раздеть. Ты больно дралась.

— Я ничего не помню, — сказала она обиженно. Голова ничуть не болела, но было чувство неприятной помятости во всём теле. — Зачем я пила отраву? И ты не остановил…

— Иногда для разнообразия впечатлений можно и попробовать. Ты сама же веселилась…

— Но я ничего не помню, — опять обиженно продолжала Нэя, — зачем мне такое веселье?

Впечатления о столичной прогулке было испорчено вконец. Нэя отвернулась и не хотела с ним разговаривать, не отвечая на его призывные ласки.

— Ну, просыпайся же, — требовал он настойчиво, — чего ты как тряпичная кукла…

Ощущая себя не лучше, чем в том самом подземном отсеке, когда её покинула всякая чувствительность, она не желала вообще никаких прикосновений. Возник всплеск страха, а если так будет уже всегда? Вот она, месть Матери Воды, как и предупреждала бабушка! Как возможно выдерживать подобное всю оставшуюся жизнь?

«А так»! — злорадно шепнула ей стеклянная девушка с лысой головой, — ведь пробочка-то золотая куда-то укатилась. Девушка возникла не зримо, а лишь как образ в её сознании, но воздействовала она как бы и извне: «Как другие выдерживают, живя без всякого отклика и любви со своими мужьями? Как Ласкира выдерживала, ничуть не любя Ниадора? Та же Гелия, оплачивая таким вот терпением собственную же корысть? Или Азира ненавистных пользователей своего тела»?

«Бабушка любила дедушку Ниадора»! — возмутилась Нэя.

«Хо-хо, отлично! А что ещё ей оставалось делать, как только верить в собственный же самообман? Куда бежать? В пустыни? Ей, так и не сумевшей стать подлинной жрицей Воды. Слабовольной и податливой на зов собственной необузданно-чувственной натуры. Стремящейся лишь к удовольствиям и экстремальным приключениям. Бытовой комфорт и жажда потомства были для неё важнее служения мне»!

«Ты всего лишь пустая и дрянная бутыль! Заткни свой стеклянный рот»!

Странное воздействие того, что таилось в напитке, добавленное в ароматную смесь диковинных фруктов и трав, продолжало распоряжаться её телом, плюща и душу. Коварная «Мать Вода» стёрла память о столь чудесно начавшемся вчерашнем дне. О нежных милованиях на лесной дороге, о встрече с Реги-Моном, о его влюблённом и совсем молодом взгляде, о своём произведённом на всех впечатлении. И только страшная фигура невыносимого Чапоса нисколько не поблекла, а напротив, торжествовала над всеми прочими впечатлениями, заляпав их собою как чёрной кляксой, растекшейся внутри… С таким же самым бесчувствием пополам с мукой она могла бы отдаваться и Чапосу…

— Ты не забрал случайно тот сосуд с напитком? — спросила она, едва он оставил её в покое. Никакого, даже слабого, ответного чувственного отклика не возникло. Он только ещё больше растряс и взбаламутил её, — Я бы с наслаждением её разбила! Эту дрянь! А то со мной что-то не то…

Он посмотрел с непониманием, — У тебя что-то болит?

— Нет. Но такое ощущение, что это меня всю выпили, а не я ту бутылочку-девушку. Какая-то тягучая пустота внутри…

— Лишний раз убеждаюсь, что все эти искусственные стимуляторы обладают очень неоднозначным воздействием… Какой местный чёрт заставил меня поставить на тебе такой вот опыт…

— Просила же не трогать! Мало было ночи…

— Ночью ничего не было, — ответил он удручённо.

— А что же было?

— Ты царапалась, дралась, ударила меня по лицу со всего размаха, а потом уснула. Мне тоже не оставалось ничего другого, как провалиться в кошмарный сон.

— Почему же кошмарный?

— Мне снились какие-то ужасы, а я вообще-то редко вижу сны. Сплю крепко, поскольку бездельничать нет возможности. А тут… Снится, будто лежу я на речном острове, а прозрачная, как из стекла, русалка тащит меня в воду и топит. Еле вынырнул, проснулся, едва дыша. Опять уснул, и опять эта же русалка, но уже похожая на синюю утопленницу, навалилась на меня и давит на грудь так, будто я на дне океаническом, где чудовищное давление, а она мне говорит: «Я не отдам тебе ту, которая моя по наследственному праву». И как тебе такое?

Нэя смотрела ему в рот с ужасом, — Тебя посетила Мать Вода…

— Да какая там мать! Кошмар же, говорю…

— Ты часто трахался с женщинами на речных островах?

— Попрошу не сквернословить!

— Так твоё же любимое выражение…

— Я подобными отвратными словами свою речь не засоряю!

— Ага… Тебе приснилось одно из твоих прошлых приключений, и только ты вознамерился повторить сладостные мгновения, к тебе Мать Вода и пришла.

— Не тебе напоминать мне о прошлых приключениях. Ты первая от меня удрала на целых девять лет.

— Мать Вода ясно сказала тебе, у нас не будет тут будущего. Она не хочет дарить мне счастья в отместку за то, что я пренебрегла тем, чтобы служить ей. Да ведь я ничего не выбирала… бабушка так решила… Бабушка отреклась от Мать Воды…

— Да прекрати ты! Какая ещё мать? Хороша бы была твоя бабушка, если бы отдала тебя с детства на растление. Но она была умна, сама пройдя часть этого скользкого пути, не ведущего ни к чему достойному. Сумела же уйти и даже выйти замуж, родить сына…

— Все жрицы были непорочные.

— Телесно, а так-то… Их же обучали утончённому разврату.

— Не разврат, а особое развитие, особое искусство. Тебе же самому нравится, когда я использую даже ничтожную часть того, что сумела передать мне бабушка. Но это так, для бытовой радости, как говорила она.

— Нэя, меня раздражает этот разговор о всякой чепухе.

— Зачем же ты мне кофточку порвал? — спросила она, с сожалением разглядывая свою блузку с повреждёнными паутинными кружевами и оборванными драгоценными пуговками.

— Я всего лишь хотел помочь тебе раздеться для сна. А ты дралась как безумная кошка.

Он вышел, чтобы приготовить кофе. Но кофе показался редкой гадостью, по горечи сравнимым с какой-то ядовитой травой. Она выплюнула его прямо на постель, чтобы досадить Рудольфу, еле удерживаясь от желания его ударить.

— Прекрати бузить! — потребовал он весьма жёстко. Видимо, решил, что избыточная мягкость только распускает и развращает всякую женщину. Она вздрогнула, подумав о нелёгкой участи его младших коллег в подземном городе, на которых он упражнялся в своей властности. И о Гелии тоже подумала, и об Азире…

Стягивая измятую блузку и кутаясь в мягкий плед до шеи, она чувствовала в себе уныние, не помня того, что произошло потом после тех волшебных светлячков, отражённых в бокале, где они будто плавали, растворяясь и превращаясь в искры…

Он стягивал плед, приникая к ней, — Вчера настроился на волшебную ночь, и такой облом…

— Не трогай, не трогай же… — она отпихивала его от себя, но не потому, что собиралась реализовать собственную же угрозу из-за обиды на то, что он отдал Ифисе всё, что осталось после Гелии. Она и не помнила об этом. Нежелание близости возникло как реакция на только что испытанные ощущения, когда внезапно возникла «третьим лишним» страшная и призрачная Мать Вода, погрузившая в непостижимое бесчувствие. — Мне страшно! Я никогда больше не буду пить эту странную заколдованную воду. Бабушка никогда не велела… А Тон-Ат говорил, что это месть для тех, у кого вывих разума. А Надмирный Свет…

— Твой Надмирный Свет давно покинул планету! — перебил её Рудольф, задетый отсутствием её привычной нежности, тем, что она испортила утреннюю любовную игру, отказав перед этим и в ночном наслаждении, на что и был его настрой со вчерашнего вечера. За что же «Мать Вода» так посмеялась над ней?

— Где ты там видела бедняков? Там были пьяные богатейшие скоты вашего мира!

— В том числе и ты сам…

— Я? Ты контролируй свои слова! Только твоё неадекватное состояние и оправдывает тебя, а иначе…

— Что? Ударил бы? Выгнал?

— Я никогда не бью женщин. И ты здесь не приблудная кошка, чтобы я тебя прогонял. Кажется, я говорил тебе, что это и твоё жильё также…

— Хо-хо, отлично! Никогда ты не бил женщин. А как же Гелия?

— Если ты ещё раз повторишь эту дурацкую присказку, усвоенную когда-то на своей окраине, то… — голос он не повысил, но его взгляд кольнул её сдержанно-ледяной свирепостью. Ощутимая заморозка, казалось, проникающая в кровоток, не заставила её свернуть свой бунт. Против чего она бунтовала? Она не знала, но очень хотелось ударить его по лицу.

«Избей, расцарапай его»! — шептала голая синяя девушка-сосуд. — «Немедленно разлюби этого чужеродного пришельца. Уйди отсюда навсегда. В пустыни… Тогда и искупишь преступление Ласкиры… А я прощу твоего потомка и отдам ему в управление всю Паралею»!

«Сама туда топай, дура из стекла и предрассудков»!

— Что же ещё ты сделаешь со мной после того, как подверг меня какому-то непонятному опыту? — она сразу же ощутила себя той маленькой придавленной лягушкой, какой была в подземном отсеке, некрасивой в его глазах, вызывающей желание додавить…

— Не смей больше упоминать имя Гелии! Иначе я сам уйду! — он решительно встал и стал одеваться.

— Зачем ты вчера предложил мне эту «Мать Воду? — с вызовом вопрошала она. — Мне нельзя к ней прикасаться. Бабушка предупреждала, что «Мать Вода» всегда будет мстить мне за то отречение, что совершила не я, конечно, но моя личная невиновность ничего не значит. Тут уже родовая вина…

Он не отвечал, кривя губы в сожалеющей усмешке. Родовая вина? Он воспринимал это как бессмысленный набор звуков из уст дикарки.

— Такое чувство, что у меня похитили весь вчерашний день и украли какую-то часть моего сознания.

— Ты говоришь во множественном числе. О ком это?

— О «Матери Воде». И о тебе. И тот человек, страшный бандит, зачем он тебе?

— Этот жуткий тролль нужен не мне, а нашей миссии в целом, о которой тебе знать не обязательно. У меня и помимо него туча других агентов, и редко кто из них бело-пушист. Есть такие места, куда не может быть вхож никто из землян. А информация нужна о любых слоях многослойного пирога — вашего мира. Что непонятно?

— Рудольф, а ты пользовался раньше продажными женщинами?

— Женщины не могут быть продажными. Продажны проститутки. Они не женщины.

— А кто?

— Материал для потребления. Самого бесчеловечного, подлого. Зачем спросила?

— Тот человек, кто слопал мой десерт и осквернил наш ужин, он прежде торговал девушками. А ты всё равно общался с ним.

— Мало ли с кем приходится мне тут общаться! Из этого вовсе не следует, что я им подобен. Ты тоже с ним общалась.

— Настолько давно…

— Всё же, тебе приходилось с ним сталкиваться лично, хотя ты всегда уверяла меня в обратном. Когда Тон-Ат хотел сделать его твоим мужем, ты и не возражала особо-то. А я всё голову ломал тогда, кто же тот счастливчик, кто являлся твоим женихом.

— Он никогда не был моим женихом! — закричала она. — Как смеешь ты такое говорить!

— Я же помню, как ты хотела отправиться с ним в дом Надмирного Света, видя моё нежелание бежать туда с тобою, — он пытался шутить, но с оттенком досады на неё.

Нэя молчала.

— А что? Может же быть и такое, что вы с ним обрели бы семейное счастье. Как говорили когда-то у нас, с лица воду не пить.

— Какую ещё воду, стекающую с лица, пьют у вас? С чьего же лица? У вас есть культ Матери Воды?

— Культ, пожалуй, и был, но уж не теперь.

— Ты напоил, потому что хотел экстремальных ощущений? Соскучился по тем, которые материал для потребления? — спросила она, дрожа от гадкого ощущения, отравившего тело, душу.

— Да за такие слова, не будь ты сейчас в умственном тумане, я бы… Что за бред у тебя в голове? Когда я жил здесь в космическом одиночестве, когда Гелия застыла окончательно и превратилась в ледовую имитацию женщины, я и тогда не опускался до такого. А мне было тридцать лет, чуть больше, это самый расцвет мужской жизни. А где была ты? Ты забилась чёрт знает куда, под нелетающие крылья своего бесполого ангела, и знать обо мне не хотела. И ты, как Франк, думаешь обо мне только низкое, грязное. Наверное, в те редкие дни, когда я вспоминал о том, что я живой человек, рядом со мной могли возникать не самые утончённые особы вашего мира.

— Но ведь есть порядочные девушки. Их же много, намного больше, чем этих несчастных…

— Где мне было их искать? Рассматривать и бродить по нищим кварталам? Чтобы найти там кого-то или не найти, отмыть, научить разговаривать? А те, кто благополучны, они спрятаны за толстыми стенами закрытых элитных мирков. Здесь нет желанных женщин. Какие-то имитации на раз. А если такая редкость тут случается, как талант и красота в девушке, существуют такие Чапы, которые их делают продажными, а правильнее торгуют ими, уродуя навсегда их психику. А когда истреплют как ветошь, их выбрасывают на ваши страшные свалки. Таков ваш мир. И не я создал его или сделал таким…

Увидев глаза Нэи, виноватые и жалкие, он лёг рядом, прижался к ней, — О чём ты переживаешь? Ну, допустили мы небольшую оплошность. И выпила ты совсем чуточку. Меня тоже, когда я сдуру решил как-то проглотить пару глоточков, накрыла чудовищная галлюцинация… Но я наблюдал, что у местных не бывает от «Матери Воды» такого разящего воздействия на сознание. Выходит, что ты не местная, как и уверял меня доктор Франк. А ведь я так и не поверил ему до конца. Думал, он окончательно тут свихнулся. Зато у тебя будет противоядие на всю жизнь, — и он бережно укутал её в плед, как в белое облако, из которого смотрело её бледное лицо, отравленное ночным столичным развлечением. К его скуле был прижат телесного цвета маленький кружок, пропитанный лекарством. То, что это лекарство, Нэе пришло в голову из-за его прохлады, которую она ощутила, дотронувшись до его раненной щеки. Сняв очень бережно вовсе не матерчатый, а плотный кружок с его кожи, она ничего под ним не увидела. Никакого следа от раны, которую ожидала увидеть. Она сразу вспомнила об ударе. Но воспоминания, если это были воспоминания, а не бред, так и не стали связными, они так и остались обрывочными в ней. Нэя притронулась губами к его лицу, — Тебе больно?

— Уже нет. Видишь, всё прошло.

— А это что?

— Пластырь. Регенерирующий.

— Ты не сердишься?

— Нет. Я принесу тебе очищающие кровь препараты. И ты будешь опять первозданно чиста. Этот напиток, что он такое? Он не поддается изучению молекулярного сканера, в нём содержится странная химическая формула, какой не может быть в принципе. Нелепица, невероятность. Жидкий кристалл, как если бы вокруг была температура в сотни градусов? Это же должно убивать всё живое, а тролли пьют её как воду и живы — здоровы! Никто и никогда не умирал, а напротив, бурно стремились к размножению после её принятия внутрь себя. Но естественно, пьют лишь те, у кого карманы позволяют. Я осведомлён, что ни одна женщина после принятия этого напитка не способна на обман…

— Так ты хотел проверить меня?

— Нет, разумеется. Разве есть у тебя возможность любить ещё кого-то, кроме меня?

Прозрачная стена пирамиды, за которой розовел лесопарк и колыхался на ласковом ветру своими вершинами, по своему цвету напоминал ей бокал с пунцовой так называемой «Мать Водой».

— Никогда в жизни я не прикоснусь уже к такому вот сладкому ужасу, — сказала она.

— Вот и представь теперь, что означает быть жрицей Матери Воды, — ответил он. — А они хлещут её как обычную воду. Ты бы у бабки своей вызнала в своё время, чем именно жриц и вводили в особый транс.

— Бабушка никогда не рассказывала мне о таком. Ты всё сочиняешь!

— Я вдруг подумал, а почему тебе в том закутке, предназначенном для вкушения райского блаженства, привиделся кто-то другой, а не я? Кто это был? Точно ли Чапос? О нём уж точно грезить ты не можешь. Может, это явился тот брутальный тролль со шрамом? — он шутил, чтобы развеселить её хоть немного.

Она вспомнила вдруг Реги-Мона и «Ягодную булочку», оставленных во вчерашнем дне. Также неожиданно всплыла вызолоченная маска, проявившись в туманной и перепутанной мешанине образов, — Реги-Мон никогда не проявлял агрессивности к женщинам. Он всех берёт лаской и умением. К тому же он красавчик и испугать не смог бы. Там появилось какое-то чудовище…

— Так ты имела опыт общения с красавчиком Реги? — спросил он.

— Не тебе бы задавать такие вопросы, — обиделась она.

— Но ты же была в него влюблена. И уж он точно искал подступы к тебе.

— Нет. Я не привлекала его никогда.

— Ну, да! Я помню, как он сверкал на тебя глазами в «Ночной Лиане».

— Тебе показалось. Призрачное освещение…

— Так это же происходило утром. Там было как раз естественное освещение.

— Ничего такого не могло и быть, к чему стоило бы ревновать.

— А я жутко ревновал, — засмеялся он.

— Чего же тогда не подошёл?

— Опасался, что ты огреешь меня по голове тарелкой за ночную выходку.

— Руд, а Ифиса сидела вчера в маске или её вообще не было?

— Как же не было? А кто же и съел вместо тебя твой ужин, пока ты облизывала пустой бокал. Не мог же я прогнать голодную женщину.

— Не была она голодной! Она ещё в мастерской Реги-Мона объелась… — Нэю вдруг озарила вчерашняя картина произошедшего в мастерской Реги-Мона. Вспомнился позорный трёп Ифисы за столом в присутствии малознакомых людей. Она посмела при посторонних затрагивать такую тему, больнее которой у Нэи и не было… Вернулась обида на неё, великодушно забытая в «Ночной Лиане». — Не нужна она никому! Она не хочет мириться с очевидным для всякого, но только не для неё! Ей пора переходить туда, где народ проще и не так избалован изысками и доступностью красавиц. Но поскольку она твоя прошлая подружка и подружка Гелии, я позволила ей с нами ужинать. Только я отлично поняла, что не ужин её манил, а ты! Она хотела напомнить тебе о прошлом. Ведь было о чём?

— Никакой маски на ней я не заметил. — Рудольф вглядывался в её лицо, — О чём ты?

— У мужчин скудная память, оказывается. Она сказала, что прислала тебе весточку на космическом страннике. Вчера был звёздный дождь.

— Кто? Ифиса? На каком таком страннике она прибыла?

— Не Ифиса! Женщина в маске, одетая в переливчатое платье, настолько узкое, что казалось это и не одежда, а её кожа. Но лицо… Она сказала, что и сама забыла о том, какое оно. Когда она встала и побежала, я увидела, что она высокая как Гелия. Я никогда не видела таких странных масок. Она выглядела пугающе… Жуткая своим правдоподобием, но не живая, хотя и не мёртвая. Она же дышала и разговаривала. Что со мною происходило? Тебе не было стыдно за меня? Надеюсь, я не очень там опозорилась…

— Ну… ничего такого ты себе и не позволяла. И умница, что после первых же пары глотков отвергла это наркотическое пойло. А вот подружка Гелии, вдруг возникшая как из-под пола вынырнула, уж точно давненько пристрастилась к такому вот отдыху, приправленному синей бутылочкой местного изобретения.

— Помимо радостных самоощущений «Мать Вода» продляет молодость. Потому у неё и стоимость такая запредельная. Ты обратил внимание, что Ифиса мало изменилась с тех пор, как была жива Гелия…

— Не разглядывал я её! Подошла какая-то лахудра, вся распоясанная, успевшая нахлебаться под самую завязку…

— Какую ещё завязку?

— Да под ту самую, которая давно уж развязалась у твоей вчерашней подружки. Нагляделась вчера? Пусть она будет для тебя как указатель, предупреждающий, чего должен избегать здравомыслящий человек.

— Чего мне избегать? — Нэю ещё сильнее обижал его развязный тон, будто она совершила нечто такое, за что он перестал её уважать. Да и уважал ли когда?

— Того самого, где мы и были с тобой. Вашей «Пьяной Лианы» и поисков небесных удовольствий. Их нет нигде. Только яд даёт подобный самообман. За сказочную иллюзию на час он отбирает здравомыслие на всю оставшуюся жизнь. Можешь считать вчерашний отдых такой профилактической прививкой.

— Но ты и сам не был против «небесных», как ты говоришь, утех. Сам же потащил меня в каморку для райского блаженства. А там под постелью кто-то прятался, жуткий. Напал сразу.

— А говоришь, что ничего не помнишь.

— Начинаю вспоминать, но обрывками. Маску отлично помню. И Ифису… А ты хотел её прогнать. Тебе было жалко еды? Она, если и не поела, то домой остальное утащила. Вместе с посудой. — Нэя засмеялась, вспомнив раздутый мешок Ифисы и её испорченное соусом платье, — Всё равно еда вся осталась нетронутой. Когда-то Ифиса была первой красавицей континента…

— Она и теперь имеет спрос.

— Ага! Заметил, какая она! Я же говорю, она не стареет. Не у всех есть возможность настолько часто вкушать этот божественный напиток…

— Намекаешь на то, чтобы я не жадничал и почаще потчевал тебя этой колдовской водичкой? Мне показалось, что она заметно опустилась.

— Временный внутренний упадок, такое происходит с любой женщиной, — Нэя ринулась на защиту Ифисы лишь из-за желания перечить ему. Он продолжал её раздражать. Собственное возникшее вдруг бесчувствие пугало её тем, что останется навсегда. Ведь возникло же оно когда-то у Гелии, да так и осталось при ней. Будь иначе, Гелия не выбрала бы Нэиля. Реакция Нэиля была лишь ответной. Спустя годы Нэя могла признаться себе, что Гелия преследовала Нэиля, а не наоборот.

— Главное в такой ситуации не упасть в какую-нибудь очередную придорожную канаву и не захлебнуться там гнилой водой. А так, всё проходит. Кризис стареющей красавицы, — согласился он миролюбиво.

— Когда я постарею, ты меня разлюбишь? — спросила она вяло, ничуть не желая думать ни о каком будущем. А в настоящем любил ли он её? Или она сама себе навеяла сказку о небывалой любви, тогда как из-за его нежелания идти в Храм Надмирного Света её здесь воспринимают особой девой и мирятся с её «Мечтой», не имея сил отказаться от её необыкновенных платьев и прочих украшений. Никто из местных женщин не входит с нею в задушевное общение, не приглашает в гости, не желает её дружбы.

— Нет. Не разлюблю. И ты не постареешь. На Земле есть средства против старения.

— На Земле? — спросила она всё также безразлично. — К чему мне думать о твоей Земле?

— Действительно, к чему? — согласился он с лёгкостью, прозвучавшей как оскорбление.

— Тебе-то уж не придётся увидеть меня старой, чего тебе и думать о том. Почему так ужасен наш мир? Почему так низок, если душа умеет и способна летать? И даже, — редко, но бывает и такое, — постигать своим зрением высшие миры? — спросила она с горечью, будто он мог понять всё и вылечить, избавить всю планету от её неустройства.

— Потому что ваши властители подобны безумному мозгу, приговорившему своё тело, то есть ваш народ, к пагубному голоду в надежде, что это даст неслыханную власть и волю над ним, а им самим откроет немыслимые высоты. И это уже заложено в алгоритме их существования во времени. А инерция вывернутого существования очень сильна. На деле же они также сдохнут без того, что только и способно питать, носить их. То, что есть тут порок, это трофические язвы умирающего уже тела здешнего человечества.

— Зачем же вы сидите в глубине нашей планеты, если не хотите помочь? Убейте подлых владык.

— Не всё же так просто. Если вырезать больной мозг, кто будет управлять телом? Если удалить самые верхние, самые высшие эволюционно слои, то как компенсация место займут более древние, более тёмные, более дремучие, те, что сейчас подавлены верхними. Надо тонко целить, надо уметь постепенно вылечить, а не кромсать то, что и так искалечено. Возможно, нас сюда и закинули как некий целительный и лекарственный агент для вашего мира. Но насколько подходит лекарство? Какие у него побочные действия? Каков вообще эффект? Как сразу понять? К тому же, тут и без нас много чего было и есть. Вот ты кто? Знаешь сама? И я не знаю. Но я тебя принимаю полностью. И ты ведь меня тоже? Даже со всеми моими изломами? — И обнимал уже бережно. Может, он и не признавал своей вины, но делал вид, что раскаивается во вчерашнем проступке, когда ввёл в искушение в «Ночной Лиане», лишь бы успокоить её, заговорить как маленькую.

Не всякая откровенность приводит к ещё большему сближению

И вдруг возник тот самый эффект, когда она вошла в некий поток, — в его мысли, в образы, в душу? Он лежал рядом с закрытыми глазами, одетый и даже в обуви, в своих огромных ботинках. Она подумала о том, что её раздражают эти ботинки, и попыталась вспомнить, видела ли когда другую обувь на нём? Кажется, нет. А все прочие в городе, да и в столице, воспринимали его как человека, который чудит или же экономит на нормальной хорошей обуви. Бывают же такие люди, отнюдь не бродяги и не бедняки, а очень даже продвинутые в своём жизненном жанре, но проявляющие некоторую поведенческую чудаковатость, что ли. А некоторые думали, что у него что-то с ногами не то, и он пытается это скрыть странной обувью. А поскольку он в ЦЭССЭИ слишком заметный, то такие же чудаковатые парни ему стали подражать. Ведь и Артур никогда не переобувался, покидая засекреченные от всех жителей Паралеи пространства. А вот Олег, доктор Франк, прочие земляне, носили обычную «трольскую», как они выражались, обувь.

Он думал о Гелии. Скорее, не думал, а брёл как по мелководью. О том, что у Гелии между ног было нечто вроде куска льда, манящего и чистого, но убийственного для живой души. И этот лёд он пытался растопить тем нежнейшим орудием любви, данным Творцом для продолжения рода. А Гелия только ознобила его, лишила присущей ему от природы страстной чувствительности, и он перестал быть в этом смысле нормальным мужчиной. И только увидев её, Нэю, смешную, с розовеющими щеками и потрясёнными при виде его глазами, он сразу почувствовал, какое сокровище есть у неё там, под платьем смешной куклы, потому что сразу уловил её излучение, её скрытую до времени страстность. Её зов, который она сама вряд ли и осознавала тогда. И это её сокровище, данное природой, местной «Мать Водой», в самый первый же раз обожгло… он не ошибся, она приняла его полностью и с горячей лаской, неодолимо прекрасная, согрела сразу… Только продолжения не дала… — внезапно он перешёл на неизвестный Нэе язык. Она не понимала языка, но чувствовала, что споткнулась о некую непристойность.

— Переведи, — попросила Нэя вслух.

— Что именно? — не понял он.

— Свои мысли.

— У меня на данный момент отсутствуют внятные мысли, поскольку я задремал.

Въехав вдруг в то, что такой момент предельного обнажения уже не повторится, она спросила, — Сознайся хотя бы теперь, что ты полюбил Азиру…

— Давай лучше вздремнем ещё чуток, а то я не выспался, — ответил он и снова закрыл глаза. Она положила голову ему на грудь, будто прислушиваясь. Он сделал вид, что не придаёт никакого значения её бормотанию. Но его внутренний информационный поток отразил в себе лицо той, чьё имя было произнесено. Нэе хотелось, чтобы он размазал Азиру в ничто, в пыль под своими ногами. Но в следующую минуту пожалела о собственном вопрошании. Нет, он не забыл Азиру и не собирался развеивать в пыль своё прошлое с ней. Он погружался уже глубже, не щадя ту, кто брела за ним следом, — ведь он и не приглашал её следовать за собою. Нэя вглядывалась в мерцание дна, ища хоть камушек давней вины или раскаяния, но там ничего подобного не обнаруживалось.

Азира… она несла в своём существе живое горячее излучение, обещание любви. Но душа её оказалась не то, чтобы неразвита, а подпорчена. Возможно, при более бережном отношении это было исправимо, но он не сумел дать ей то, к чему она, очевидно, стремилась вначале, — к полному доверию, если уж не к ответной любви. Она сильно страдала вначале, но пойти на полноценную связь с нею означало покинуть Гелию. А этого он сделать уже не мог по причине болезни Гелии. Но и Азиру он отталкивать не хотел. В результате таких ущербных отношений, что их связывали, она вернулась к прежнему образу жизни, вписав его в длинный список всех прочих, кого и обслуживала. Закономерно, что все «утехи», и очень быстро, ниспали до нуля в его личной шкале ценностей.

— Ты точно не пробовал вчера «Мать Воду»? — спросила она.

— Нет.

— Но ты… ты какой-то странный тоже… Я чувствую в тебе некий сумбур…

— Я всегда с тобой откровенен.

— Тогда скажи, ты влюбился в Азиру по-настоящему? — Нэя затаила дыхание, страдая от ревности к прошлому.

— Нет, — ответил он без всякого удивления, — Такого не было, да и быть не могло…

«Как же глупо я вляпался в заманчивые силки этой «особой девы». Но ведь я хотел того, чего ты так и не дала… сбежала… Она никогда не притворялась, что хотела меня по-настоящему, никогда не использовала лживых своих ухищрений в первое время, а желала выстроить такие доверительные отношения, какие оказались невозможными вовсе не из-за того, что она давно где-то утратила свою чистоту… Она не лгала, когда даже в ту злополучную ночь призналась, что любила меня… Так что же именно я к ней чувствовал? Вначале пожалел, подумал, девчонка всего лишь заплутала в диком здешнем лабиринте, совсем же юная, бедная, без поддержки живёт, талантливая… Но потом, эти постоянные её требования взбодриться глоточком «мамаши воды» перед близостью, после чего она теряла чувство реальности и обзывала меня Нэилем… так и осталось это нестираемое ощущение чего-то скверно-мистического, что Нэиль заменял меня, конфискуя, если и не полностью, то существенную часть такого вот «сексуального экстрима»…

— За что же ты так её уделал, талантливую, что она оказалась у Тон-Ата в клинике?

Он вздрогнул, — Я-то каким образом там поучаствовал?

«Да она и сама на всё натыкалась, как спала на ходу в последнее время… случайно пихнул её слегка от досады, поскольку она распускалась уже до безобразия, вот она и упала неудачно…

— Не ради же таланта ты с ней связался? И какой ещё талант ты в ней разглядел?

— Чего ты ко мне привязалась! Мстишь за то, что я не разрешил тебе забрать бирюльки Гелии? Да я тебе ещё целую груду подарю. Вот только выберусь на разработки… Буду выбирать только самые уникальные образцы, чтобы ты уже не обвинила меня в том, что я жадный и безвкусный. Ты разлюбила меня? Ругаешься, пихаешься…

— Гелия сказала мне однажды, когда прибыла к Тон-Ату с очередным визитом, что только после утраты Нэиля поняла, насколько ты дорог ей, необходим, а без тебя она точно убила бы себя. И если бы я осталась тогда в столице, ты бросил бы меня очень скоро. Гелия не отпустила бы тебя уже ни за что… А ты сам никогда не имел в себе сил на то, чтобы оставить её. И моя участь была бы печальной… как у Азиры… Раз уж у нас такая запредельная откровенность, скажи, какой Азира показалась тебе при первом взгляде?

— Да прекрати ты устраивать тут допрос с пристрастием! Ты же не только меня истязаешь, но и самоистязанием занимаешься…

— Нет уж. Раз начал своё повествование, так уж и продолжай. Ведь я такое о тебе из её уст слышала, что правда мне требуется как твоя же реабилитация. Я ей не верила никогда, но мне важно твоё подтверждение. Так какой она тебе показалась на первый взгляд? Говорят же, что первое впечатление всегда верное, да потом люди о нём забывают, подпадая под влияние другого человека. Мы же все друг на друга влияем, меняем представления о себе и свои же мысли о других под их воздействием на себя. Ты, конечно, сильный, но ты, как и все мужчины, которых любят женщины, перед ними слабый! Тех, кто не поддаётся женскому воздействию, женщины не любят! Впрочем, как и тех, кто чрезмерно поддаётся их влиянию. Что именно, скажи ты мне, было в ней настолько привлекательным, что даже мой брат любил её…

— Твой брат? — удивился он, — Как же тогда Гелия…

— Да не нуждался он в Гелии! Он, может, ни в ком не нуждался… Он был как раз из тех, на кого женщины не умели оказывать влияние… Уловил разницу? Воздействие это способность очаровывать собою, а влияние — это подчинение. Я ведь очаровала тебя с первого взгляда, но разве я тебя подчинила? Мой брат тоже считал Азиру необыкновенной красоткой, чтобы ты знал. А я считала её чудовищем!

— Я никогда не считал её красоткой. Она мне ничуть не понравилась, когда я увидел её впервые. Жизнерадостной, пожалуй, ласковой, но чудовищно безвкусной. Волосы были потрясающие, как шёлк… Я мог бы тебе солгать и сказать, что она была даже по виду порченая, но ты и сама знаешь, какой она была…

В покорном перечислении достоинств Азиры и в том, насколько он хорошо всё помнил, было скрыто нечто большее, чем очередное увлечение.

— Где вы встречались?

— Зачем тебе знать? Ты считаешь мои ответы чудовищными, что и выражают твои глаза, то твой допрос такой же чудовищный…

— А ты вправе молчать! Но ты не молчишь, ты смакуешь до сих пор воспоминания о ней!

— Да нет же! Я всего лишь даю объективную оценку…

— Все считали её красоткой, а меня нет! Я отлично знаю, что ты привёл её сразу сюда! И Гелия не стала тому препятствием. А меня нет! Всегда возникали какие-то препятствия, якобы нравственные раздумья. Всё потому, что ты отлично понимал, что не подхожу я для того самого, чего тебе и хотелось, но что ты сразу же обнаружил в распутной девке! Мне любви настоящей хотелось, на всю жизнь чтобы… тебе же только свободного секса без всяких ограничений иответственности. А после той встречи в Творческом Центре вышвырнул меня в грязь из своей машины! И потом не хотел приглашать к себе! Видимо, не подходила я для такого непорочного места! И даже после тех ночей в сиреневом кристалле затащил в свой палаческий отсек! А шлюху, всем известную давно, но только не тебе, сразу привёл в свой «любовный храм». Она соответствовала, а я нет! — тут Нэя заплакала, вспомнив о подземелье.

— Ну что такое ты вопишь! Зачем трогать то, что было когда-то, если ты жила в то время на недосягаемых островах с другим. Ты сама и думать обо мне не хотела!

— Я покинула континент из-за того, что считала тебя убийцей Нэиля…

— Не убивал я его! В противном случае не было бы тебя тут. Я сам не смог бы после такого быть с тобой.

— Ты покинул меня в ту ночь…

— Не хотел я покидать тебя и не собирался. Хотел сразу взять с собой, отпустить Гелию на все четыре стороны… — он опять замолчал, но слов и не требовалось. Она опять побрела за ним туда, куда он её не приглашал. И перевод его ощущений-воспоминаний в прямую речь это уже была её личная самодеятельность:

«Почему я тогда поступил так, я не понимаю до сих пор. Я даже не помню толком того момента, как я доехал до той окраины… Я бы никогда не вошёл в то жильё. Не посмел бы. Но он шёл навстречу, едва я вошёл в тот маленький дворик. Там был водоём с фигурой какого-то динозаврика, что ли. Из его пасти лилась струя воды. Я пил воду и представлял, как ты играла тут в куклы. У тебя и теперь такое лицо, что легко представить, как ты выглядела в детстве. Не думай, что я вроде извращенца-педофила, как Чапос… Я хочу сказать, что твоя детскость есть лишь проявление искренности и таланта твоей доброй и прозрачной души. За что я и полюбил тебя, как никогда не любил даже на Земле. Я устал оправдываться, — трагедия, страшная и непоправимая, случилась не по моей вине. Я не собирался трогать Нэиля, хотел только поговорить. Я был настолько великодушно настроен, переполнен любовью к тебе и ко всему, что имело к тебе отношение. И вдруг выстрелы, за что? И два попадания в цель, третья пуля отскочила, был защитный жилет под рубашкой. Я никогда не доверял местным и не напрасно. Чего ждать? Смерти? Если бы он сразу метил в голову? Если бы он убил меня? Наших постоянно убивают здесь повсюду… А самое скорое вычисление убийц не способно же вернуть жизнь…

Нэя верила в очевидность того, о чём он молчал. Но она терзалась совсем не этим. Она и сама хотела сказать ему, что он страдает зря, что он не убийца, как его заставили поверить, и её тоже. Но Азира… за неё нет ему прощения! Она вцепилась в ткань его рубашки, толкнула его, будто будила, хотя он и не спал, — Ты считаешь себя провидцем, а не понял, кто такая Азира! Она никогда не любила тебя! Она ни в ком не нуждалась, кроме единственного человека, моего брата!

— Как же тогда Чапос? Её верная тень…

— С Чапосом другое её связывало. Уж чем он там её привлекал, она унесла эту тайну с собой в неизвестность. Думаю, её кто-то и убил. Рано или поздно с такими, как она, это случается с печальной закономерностью. Они скатываются всё глубже и глубже к исчадиям дна, к выбросам инфернальных глубин, куда и её утянуло. Сколько мерзких делишек они с Чапосом прокручивали, не узнает уже никто. А ты приблизил её, ничего в ней не понял. Она же всегда издевалась над всеми, над тобой! Она рассказывала мне обо всех любовниках, в том числе и о тебе низкие подробности, она просто заходилась от издевательского презрения при этом…

— Не сочиняй…

— Один из друзей Тон-Ата, а попросту шпион, привозил её к нам в плантации. Она была неразвита, груба с детских лет. Она таскалась по «Саду Свиданий», вначале подглядывала за всеми, а потом и сама начала половую жизнь с самой зелёной юности. И моя бабушка, поняв, что она пропадёт, устроила её в школу танцев к своей подруге. Она и Нэиля соблазнила! Потому что ты не давал свободы Гелии, а Нэиль такую свободу имел. Я ничуть не верю, что Нэиль первым совратил её, тут уж она пыталась себя выставить несчастной и использованной жертвой, чтобы доить меня, как доила в своё время и бабушку… А-а! Тебе-то зачем о том и знать! Ты же сознался, что полюбил её, забыв обо мне. А я никогда не забывала тебя. Я считала только тебя своим мужем, даже живя одна. Я не могла и представить, что можно с другими делать то, что я делала с тобой и только с тобой одним. Ты мог после Гелии, после меня быть с этой ядовитой самкой червя, злобной, безвкусной, жадной! Она только и умела, что совершать свои непристойности, извиваться в своих притонах, тупая нимфоманка! — Нэя задыхалась от обиды и ревности.

— Могла бы, кажется, и забыть о ней.

— Зачем было доводить её до расстройства психики?

— Я её довёл?! Да она сама была способна довести любого до расстройства всего, что только и возможно! Она сама себя разрушала какими-то опасными наркотиками. И разрушила бы полностью, если бы не твой добрый муженёк — исцелитель…

— Ты был с нею на речном острове?

— На каком ещё острове… мало ли где и с кем я был, когда ты тоже была замужем.

— Почему ты не выбросил её после первого же сближения? Чем она тебя и приклеила к себе так надолго? Не этим ли экстремальным сексом, какого тебе не хватает даже тогда, когда ты, как уверяешь, любишь меня? Для того и потащил меня в ту усладительную комнатку в «Ночной Лиане», чтобы вспомнить былые отрывы от реальности на пару с Азирой?

— Да ты своё воображение-то не распаляй до полного уже бреда! Это навсегда исчезнувшее прошлое, где тебя рядом не было. И не я от тебя, а ты сбежала от меня!

— О каких демонах, меняющих свои лица, она мне поведала? Что ты вытворял с нею? Или кто ещё? Почему она была отдана другим? — её несло в какую-то пропасть, из непроглядного марева которой и тянулась к ней тонкая рука Азиры в бряцающих браслетах… Нэя таращила глаза, приоткрыв рот, не понимая, какая сила заставляет её выкрикивать всю эту невозможную галиматью. Где была там полуправда, где остаточное безумие самой Азиры. Он взял её за подбородок, как будто имел намерение сжать челюсти и силой прекратить её безумное вопрошание.

Но только погладил её, призывая к примирению. Мягкий тон не соответствовал жести того, что обсуждалось, — Танцовщица, запущенная наркоманка, спятила с ума. Однажды она сбежала из подземного отсека в горы, где какое-то время и блуждала. Потом ребята её нашли…

— Зачем она оказалась в подземном отсеке? Уж не в том ли самом…

И тут её накрыло мраком, поскольку дальше хода отчего-то уже не было, или же так произошло потому, что Рудольф заговорил, — Понимаешь… она стала проявлять признаки буйства. А я, прежде чем отвести её к Франку на необходимое обследование, хотел сам сделать ей успокаивающую инъекцию. Немного лишь отвлёкся, а она сразу же сбежала. Ей каким-то чудом удалось вылезти в горы. Но далеко она не ушла. Её и обнаружила одна из дежуривших там групп…

Едва он замолчал, как она опять нырнула туда, откуда её только что и вынесло, едва он заговорил вслух. Это был уже не поток, а нагромождение скал вокруг, так что брести следом за ним пришлось таким образом, чтобы не свалиться в некую трещину, не проявленную зримо, но ощущаемую где-то очень и очень близко. Некое препятствие не позволяло ей заглянуть туда.

«Они решили, что она диверсантка, а пожалели её. Не стали отдавать ликвидаторам. Решили оставить ей жизнь. Что там происходило, откуда я знаю? Может, она и одарила их некоторым отвлечением от рутины, от работы, превратившей их в человекообразные автоматы. Я долго не мог её нигде обнаружить, а когда нашёл, она уже проявляла признаки невменяемости. Но вины тех парней в том не было, она давно соскальзывала в безумие, и вот однажды просто грохнулась туда. Они и не пытались обмануть меня, сказав, что нашли в горах заплутавшую молодую женщину, поскольку не имели привычки ко лжи, а я быстро бы их раскусил. Что я мог с ними сделать, кроме очередного дисциплинарного взыскания… Если кто-то и что-то себе позволил, каким таким нравственным образцом мог быть я сам для своих младших коллег? К тому же никто из них не отнёсся к ней хуже, чем я в своё время. Я и за человека-то её не держал. Очередная и весьма быстро испортившаяся игрушка. До сих пор в памяти какое-то липкое ощущение, как бывает, если прикасаешься к плохо выкрашенной кукле, оставляющей на пальцах какие-то ошмётки. Противно до сих пор, и только тебе я мог бы рассказать даже о таком. Понятно, что всего до конца я не расскажу никогда и никому. Я вынужден был заняться её дальнейшей участью, а Гелия поместила её в клинику этого зловещего колдуна…

— Что же добрый и такой всесильный доктор Франк не помог ей? Да у вас и другие врачи есть в наличии, — не выдержала она. Границы между его мыслями и нею уже не существовало, поэтому он опять не удивился её вопросу.

— А как тебе такое объяснение, что есть вещи, которые невозможны даже для меня! Ради чего я должен был выставлять себя хуже всех в глазах этого премудрого пескаря-идеалиста, если я таковым не являюсь? Тем более, посвящать кого-то ещё в свои личные интрижки с местными «особыми девами». Или ты воображаешь, что у нас там, в подземных уровнях Паралеи, существует космическая гармония душ?

— Какие ужасы, какая же грязь! Да неужели и у вас возможно такое…

— Ничего плохого ей никто не сделал. Будь она в ясном уме, её отпустили бы без всяких последствий.

Демоны, толкущиеся в перепутанной памяти Азиры, её откровения, поразившие когда-то, получили своё объяснение. Заброшенные в чужой мир молодые земляне, почти мальчишки, рассказывали пленнице о своей тоске, о синем небе и о тех, с кем были разлучены. Они не проявляли к ней грубости, а иные, возможно, играли в нежность, желая кого-то, кто не была достижима. Она бродила под куполом одного из отдалённых дежурных пунктов в горах, абсолютно не понимая, где она и что с нею происходит. У них у всех было лицо Рудольфа — обидчика и оборотня в её мнении. Всё это было свалено в порушенной психике Азиры в перепутанный лом прошлых событий, густо пропитанный её ненавистью к Рудольфу. Их же лица стали для неё неразличимы, пустые и гладкие, как и положено быть лицам демонов, лишённым человеческих черт. Волна гнева и возмущения окатила Нэю, утопила её в себе, в удушливой опрокидывающей плотности.

— Я ненавижу тебя! Всё равно ты один виноват в гибели Нэиля, во всём только ты один! Ты был настолько более властен тогда над обстоятельствами, чем я! Ты всегда мог прогнозировать последствия своих поступков хотя бы на шаг вперёд. А ты? Зачем ты туда побрёл? Если ты всегда знал, всё знал про Нэиля и Гелию. Я всегда презирала тех, кто мог прикасаться к Азире! Только опущенные до животного уровня самцы и могли! Но воображающие о себе, что они аристократы или особые звёздные избранные существа… А ты… Ты неправедный и ты уже давно не землянин, а тролль, как ты презрительно обзываешь местных людей. Ты давно уже и безвозвратно тролль! — и она задохнулась от собственных слов, их горечи. Удивительно, как спокойно и отстранённо он принял её крик.

— Какой же скандальной ты можешь быть. Да ведь я же дал тебе полную свободу разлюбить меня и отринуть. Конечно, я окончательный тролль. Я полностью врос в местную биосферу. Как могло быть иначе?

И добавил то, что она перевела для себя в доступный формат, хотя слов произнесено не было:

«И разве существовал хотя бы один день или ночь, чтобы я не сожалел о случившемся тогда. В ту ночь я в бреду валялся в столичной квартирке, и Гелия вопила мне в уши, чтобы я воскресил Нэиля. Я даже сумел ей рассказать, что видел его живым уже после нашей стычки. Нужно было вызвать людей из «ЗОНТа», а она этого не сделала, так и сказала: пусть и я подохну! Я впал в полузабытьё. «Ты думаешь», — прошептала она мне в уши, — «я не поняла, кто убил его? Но ты всё равно убил. И ты будешь сожалеть об этом всю свою жизнь». Я же видел, как живой Нэиль умывался в том самом водоёме, плескался струей и гладил голову того каменного и замшелого зверя… Я отдал бы половину своей жизни, чтобы так и было на самом деле. А потом мой бред от кровопотери спутал все события…

— Можешь и не пересказывать мне свой бред, — перебила она его мысленные переживания, — Он так и умер у того бассейна, но…

Рудольф встал с постели, потом опять сел и принялся застёгивать уже застёгнутые ботинки, — Я прошу тебя, не надо возвращаться к тому, что уже невозможно исправить. Мы же договорились…

— Зачем ты постоянно носишь эти уродливые ботинки? Все женщины, приходящие ко мне в «Мечту», говорят мне в лицо: «Зачем вы, такая роскошная женщина, позволяете этому странному человеку из «Зеркального Лабиринта» приближаться к себе? Иные находят его красивым, но все видят, как уродливо и странно он одевается. Он не достоин вас. По крайней мере, почему бы вам не обучить его тому бесподобному вкусу, которым вы и наделены»? И в этом столько издёвки по отношению к тебе, презрения уже ко мне! Одна лишь деятельно-полоумная Лата и очарована тобою…

— И нисколько не ты?

— Я ничуть не очарована тобой! Ты приковал меня к себе какой-то колдовской цепью. Я всегда боялась и боюсь тебя как того, кто приведёт меня к жизненному краху. Больше, чем Чапоса, боюсь тебя! Я живу с тобою как в мороке. И когда он вдруг рассеивается по той или иной причине, ты мне невыносим! Ты давишь меня какой-то чудовищно-плотной силой, ты истрепал мне всю душу! Ты используешь меня, не щадя моей репутации, не желая пойти на ничтожную, если для тебя, уступку и признать в Храме Надмирного Света своей законной избранницей в глазах беспощадных ко мне людей. Не ценишь моей бескорыстной искренней любви к тебе, как к своему первому и единственному мужчине… Это же надо не мне, а… окружающим, — она не смогла произнести: «Нашему будущему ребёнку», — А потом я отпущу тебя без всякого упрёка. Ничем не свяжу твоих дальнейших устремлений, не стану цепляться…

Если бы он сказал: да! Да! Завтра же пойдём туда. Это подействовало бы как таинственный речитатив заклинателя бурь. Но нет! — Что именно ты хочешь? Уйти от меня? Я не колдун и никакой магической цепи у меня нет. Перестань, наконец, жить в хрономиражах и истязать меня заодно. Прошлого не исправить! Или прими его или… уходи… То есть, я сам уйду, а ты можешь тут жить. Я не буду приближаться, чтобы столь утонченная особа не стыдилась того, что у неё такой вот неподходящий друг…

Она не верила его угрозам, он всего лишь психанул. Никакой решимости с нею расстаться в нём не было. Она могла бы дать ему облегчение, рассказать о странном визите Чапоса в ту каморку в «Ночной Лиане», но не стала, корчась не столько от того, что прошлое неотвязно шествовало за нею по пятам. Она и не могла отринуть это прошлое, поскольку именно там хранился тот самый заколдованный ларчик, в котором сиял драгоценный кристалл, невещественный, вне времени, вне пространства, он синхронизировал все имеющиеся в ней временные потоки в одну и единственную любовь, — другой не было и не будет. И даже не от отказа, ставшего привычным, пойти в Храм Надмирного Света, она корчилась, а от восставшей ревности к несуществующей уже Азире, завладевшей её прошлым, в котором он любил эту «особую деву», приравнивая красоту той к красоте надводных цветов, которыми сама Мать Вода украшала свою водную плоть. А то, что и сама обозначалась им «нимфеей», — так она не понимала значения загадочного слова, он ни разу не дал перевода. Она считала, что «нимфея» некая разновидность бабочки, обитающей где-то, откуда он и прибыл.

Нащупав его болезненную точку, — а ему жутко не нравилось упоминание Нэиля, — она продолжала генерировать колючий и сорный вихрь бесплодных уже упрёков, — Потом его похоронили в глубину пластов Паралеи. Я кричала и валялась на той плите, которой его придавили поверх почвы. Зачем? Разве мёртвые тела способны выходить? Если души навсегда покидают их? И там он до сих пор. То есть не он, а то, что от него осталось, от его прежнего, самого красивого на Паралее существа. Как я могла сразу после всего приблизиться к тебе? Я простила, потому что любовь и не подумала уйти, осталась во мне. А ты не простил мне ничего! Тон-Ат говорил, что человек всегда может простить другого человека за подлость, какую ему этот человек причинил, но никогда не прощает другого человека за свою личную подлость, если совершил её против него. Поэтому преступники никогда и не прощают своих жертв, а те, кто стали чьими-то жертвами, прощают часто. Ты издевался надо мною, ты ненавидел меня, будто я в чём-то была виновата перед тобой. Хотя я дала тебе столько ночей любви… И вот я воспользуюсь данной мне свободой, за которую заплатила уже, и…

И Нэя ушла из хрустальной пирамиды в своей мятой кружевной кофточке и синей, как земное небо, юбке, забыв свой корсет. С порванной шнуровкой он валялся у постели. Рудольф не смог его развязать и просто разорвал. Он подумал о том, что она пойдёт в таком мятом виде у всех на виду, она даже забыла причесаться от огорчения и вспыхнувшей старой обиды. Или всё ещё пребывала под воздействием наркотического напитка, которым он, не просто давно уже местный тролль, а тролль порочный, её напоил. Под густыми и сплошными кронами нельзя было рассмотреть дорог, проложенных внизу. Рудольф ясно представил себе, как она идёт, погружённая в себя, с неряшливо завязанной вокруг бёдер и сползающей юбкой, босая. Туфли были утеряны в «Ночной Лиане», и хорошо ещё, если не плачет при этом, а встречные воображают о ней и о нём чёрт знает что.

Артур и его не скрываемая влюблённость

Артур гулял по лесопарку, как обычно, забредя практически в лесную уже глушь. На цветастой полянке он увидел сидящую там девушку в белой воздушной кофточке и ярко-голубой юбке. Она плела гирлянду из цветов. Какое-то время Артур из зарослей наблюдал за ней, пока не узнал вдруг Нэю. Она подхватила распущенные волосы и ловко скрутила их, завязав растительным жгутом, так что получилось вроде косы, увитой цветами. Красиво! Артур вышел. Нэя была босая и лицо её показалось ему чрезмерно бледным. Во всяком случае, он рассмотрел голубоватые тени под глазами.

— Гуляешь? — спросил он, преодолевая застенчивость.

— Да вот, голова вдруг закружилась… — ответила она. — Отдохнуть решила. — Она суетливо стала отряхивать юбку от насекомых, нагло ползающих по ткани. Попыталась подняться и опять села. Артур сел рядом и глянул сбоку на неё, — Тебе контактный браслет передал Антон? — спросил он. — Я у озера его нашёл…

— Передал, — Нэя вздохнула, как будто ей не хватало воздуха.

— Если тебе нехорошо, я могу отнести тебя на руках до твоего дома, — предложил он, отчего-то отчётливо чувствуя, что её состояние непривычно-болезненное.

— Я тяжелая, — ответила она.

— Ты? — он встал и протянул ей руку. — Ну, тогда помогу дойти. Туфли твои где?

— Потеряла, — ответила она, пошевелив пальцами своих маленьких ступней, нежных и как-то по-детски трогательных. И добавила, — Пока шла, все ноги исколола.

— Так по лесу надо в походных ботинках гулять, — наставительно сказал Артур, по-прежнему скрывая в напускной суровости собственное смущение, — Да и стиль одежды, не подходящий для утренних лесных прогулок…

Она встала, пошатнулась. Кофточка сползла с одного плеча, оголив такую же нежную и трогательную в целом хрупкость, будто пред ним была не взрослая женщина, а очень юная девушка. Было довольно прохладно, вся лесная растительность вокруг переливалась от ночной и не успевшей испариться росы. Нэя заметно вздрагивала. Артур ощутил внезапное волнение и неожиданно бережно поправил кофточку. Юбка была завязана каким-то узлом на бедре, так что один край юбки был выше другого. Выглядело неряшливо, но тут могли быть и тонкости местной моды, в которой Артур не разбирался. Ловко и быстро он подхватил её на руки.

То, что ему ничуть не тяжело, она сразу же ощутила, как будто вес её исчез, — Увидят же… — она попыталась сопротивляться, но решила, что так даже лучше. Быстрее будет дома, а уж там и отлежится. Артур размашистым шагом уже шёл по лесу, напрямик, чтобы сократить путь. Его высокие ботинки сминали густую траву, защищая и от колючек, и от возможных влажных впадин.

— Да кто увидит? Раннее утро. Никого вокруг. Ты зачем так рано гуляешь, если тебе нездоровится?

— Внезапно как-то накатило, — ответила она, дыша ему в грудь и пряча лицо. Даже если кто встретится, то не узнает. По его ровному дыханию даже не чувствовалось, что ему хоть сколько-то тяжело. От него шло такое успокоительное надёжное тепло, как от родного человека. Мальчик обладал незаурядной силой, как и его отец…

Возле тропинки, выводящей из леса к «Мечте», она потребовала отпустить её и, даже не поблагодарив его, избегая глядеть в лицо, побежала к калитке в ограде, окружающей здание на холме. Да Артур и не нуждался в её благодарности. Он сделал то, что и был обязан. Сев на отполированное бревно, он уставился себе под ноги, даже не пытаясь проанализировать, что с нею произошло. Почему она оказалась в лесу такой ранью и в таком странном, в общем-то, виде? Припомнился тот самый вечер, когда он провожал её из подземного города на поверхность, и Нэя была в таком же небрежном виде, лохматая, как будто её терзали или жевали…

Он тут же отмахнулся от неприятных мутных воспоминаний, не желая их прояснения. Но отчего-то сам вид её подвёл к умозаключению, что и к сегодняшней странности как-то причастен его шеф, он же отец…

Он вздохнул, так же тяжело, как вздыхала Нэя. Все в подземном городе знали, что очаровательная хозяйка местечковой «Мечты» давно уже живёт с Вендом как его жена. И шла она, скорее всего, из «Зеркального Лабиринта», а вовсе не устроила утреннюю пробежку здоровья. И что там опять произошло, если по сути дела, то в семейном, закрытом для прочих пространстве, не узнаешь. Ссора, конечно, ибо сам характер Венда ничуть не был тайной для его подчинённых и всех прочих, живущих в подземном городе. Характер властный, не терпящий ни малейших поползновений к дерзости или намёку на бунт против подавляющей и превосходящей силы для всякого… Единственное, что не отнять, так это понимание границ как давления, так и силы, чем он никогда не злоупотреблял. И в общем-то был справедлив и часто снисходителен, нередко и балуя их всех отеческой даже любовью.

Артур опять глубоко вздохнул, всё ещё ощущая вес Нэи на своих руках, самый отрадный и самый драгоценный вес, который ему и приходилось поднимать за свою недолгую жизнь… На его плече повисла та самая гирлянда из цветов, которая выпала из её косы. Он стащил цветочное плетение и уткнул в него нос. Розовые цветы с белой сердцевиной и бирюзовыми листьями пахли еле уловимым ароматом, — ею. Так он решил.

В «Зеркальный Лабиринт» она не приходила целую неделю. Не отзывалась на вызовы Рудольфа по контактному браслету. Прошлое и не думало рассасываться, оно продолжалось и в настоящем, и что необходимо предпринять, чтобы оно не отравило и будущего?

Новый Год и новое счастье

Наступил земной праздник Новый Год. Большинство молодых и активных космодесантников отмечали его купанием в горных озёрах, куда их отпустили на целую ночь. Тихие «ксанфики» собрались у себя в одном из помещений «Зеркального Лабиринта», не смешивая себя с воинским контингентом и по праздникам, чтобы раздумчиво и без избыточных помех обсудить свои как глубоко личные, так и прочие профессиональные тайны. Те же редкие представители подземных молодых служак, которые не успели изжить в себе домашний земной инфантилизм, опекаемые стариком Франком, а также те, кто в принципе любили семейную тишину, пришли в столовый отсек. Его переоформили под заснеженный сказочный лес. Голография казалась настолько реальной, мерцала заснеженными, колеблющимися от несуществующего ветра ветвями. И верилось, что, выйдя за их пределы, окажешься на той самой опушке, где розовощёкая девушка хрустела подмосковным яблоком. Снежинки украшали её шапочку и рыжие кудри тоже…

Он тотчас же поймал себя на том, что видит лицо Нэи, а лица Ксении он не помнит. Было тоскливо. В углу неприязненной глазастой «совой на балу» сидел доктор Франк, и только им двоим было невесело посреди веселящейся молодёжи. На докторе была нарядная, просторная трольская рубаха, пошитая ему Нэей. Таких рубах у него было несколько, и он в последнее время щеголял только в них. А когда гулял в горах, то и трольскую шапочку натягивал на свою седую гриву.

Дочь Лора сидела на коленях у Антона, и они ели одно яблоко на двоих. Красное. Яблони вот уже как двадцать лет тому назад посадил в горах доктор — затейник Франк, не терпящий и часа безделья. В подземном городе никто не болел, сказывалась местная природа, очищенная неведомой силой от большинства зловредных вирусов и микробов. Поэтому-то доктор переквалифицировался в садовника, пропадая на насыпных террасах, устраиваемых роботами. Земные технологии позволяли выращивать плодовые деревья в сказочно-быстрые сроки.

Казалось, что снег с ветвей упадёт на изумрудное платье Лоры. Она смеялась, глядя в глаза Антона, и не замечала отца. Да и вообще никого. Она каким-то непостижимым образом была сейчас похожа на Лору земную, к которой не могла иметь никакого отношения. Как такое возможно? И почему он не замечал такого вот странного сходства прежде? В ней замечалась очевидная перемена, и не только та, что искусно скрывалась просторным платьем, а перемена во всей её внешности. Счастливый красавчик тоже никого не замечал, прижимался к ней. После укуса их совместного яблока, проглотив его, лез к её пунцовым губам. Она, смеясь, брызгала в него яблочным соком, кусая непомерное яблоко — мутант.

— Не подавитесь! — грубо сказал он им под всеобщее и внезапное к себе внимание, неодобрительное. Угрюмый, безмолвный доктор Франк — та самая «сова в углу» из сказки, которая пришла на бал и весь вечер проторчала в углу за печкой, — сузил свои круглые, непримиримые к Рудольфу глаза. Давал понять ему его всегдашнее недостойное поведение.

— Как Сове поплясать захотелось/Целый день перед зеркалом вертелась/А пришла и на балу/Сидит за печкою в углу… — Рудольф с ухмылкой проговорил скороговоркой всё это доктору. Прозвучало глупо, и никто не понял его, в том числе и Франк. Тем не менее, он ответил ему.

— Какие удивительные у вас познания в древнем фольклоре, и всё это пропадает втуне. Из вас выйдет замечательный дедушка — радость для будущих внуков. — Франк засмеялся своей собственной шутке, сузив глаза, всегда недобрые по отношению к Рудольфу. Но само определение «дедушка» настолько мало подходило Рудольфу, что все дружно засмеялись вслед за доктором. Не обратили внимания на всеобщее веселье только Антон с Лорой — Икри. Они пребывали под непроницаемым ни для кого волшебным куполом своего счастливого уединения, наполненного мерцающим счастьем. И видя это, Рудольф вовсе не горел желанием развязывать ссору с доктором, к чему тот и порывался, столь очевидно ревнуя его к Нэе, к её будущему материнству.

— Не смею оспаривать у вас столь почётный статус подземного всеобщего дедушки, который вы имеете тут уже два десятилетия, — Рудольф мило улыбнулся доктору, — кажется, пора вам навесить белую бороду и раздать подарки. Я припас в углу целый короб, да не мог придумать, кого назначить дедом Морозом. А то у меня нет артистических способностей. Вы же дед по факту.

— Стихи вы декламировали превосходно. Жалко урывками. Хотелось бы услышать полную версию сказочных событий. Ваш выход — сказка у ёлки для детей, мой выход следующий — подарки.

— Шеф! — засмеялись подчинённые, окончательно ставшие детьми у голографической ели, на которой блестели пузатые и блестящие шары всех цветов радуги, — Хотим сказку на ночь!

Рудольф искренне сопротивлялся, не желая быть смешным.

— Да отстаньте, блудные дети Космоса, вам не к лицу слушать сказки.

— Расскажи, папа, — вдруг вымолвила Икри, она же Лора, — я никогда не слышала, как ты рассказываешь сказки. И вообще никогда не слышала сказок. Только дедушкины рассказы, но они были правдой, хотя и похожей на ложь. Какие они, земные сказки?

— Как сове поплясать захотелось/Целый день перед зеркалом вертелась/А пришла и на балу сидит за печкою в углу/Появился воробей — в перьях праздничный репей/Увидал тут воробей грустную сову/Ну-ка, я её на танец возьму и позову/Расплясался воробей — наступил на пятку ей./Разоралась тут сова — удалая голова:/Попадись мне воробей вечером в лесочке/Покажу, как наступать мне на коготочки/Воробей в свой уголок еле лапки уволок./И за печкою без дела сова весь вечер просидела.

Молодёжь засмеялась, как будто это был детский утренник. Лора совершенно не понимала языка сказок, что было очевидно. Хотя русский язык она выучила необъяснимо быстро и лопотала на нём вместе со своим возлюбленным, словно и забыла язык Паралеи. Лицо её выражало безразличие к услышанному смешному стишку. Безразличие к нему как к отцу, безразличие ко всем, кто не Антон. Маменькина ледяная копия, она розовела и оживала, только обращаясь к Антону. Но обижаться было глупо.

— Что это «печка»? — спросила она, разглядывая огрызок яблока, как будто боялась обнаружить свою насмешку над нелюбимым отцом и его нелепой импровизацией.

— Большая конструкция из камней для обогрева древнего жилища, в которую пихали дрова для того, чтобы их там сжечь, — объяснил Антон.

— Разве птицы строили дома, где была такая печь? Они это умели? И разве у них были зеркала? У вас на Земле птицы умеют говорить и плясать? Они как люди?

Все опять засмеялись, приняв вопросы Лоры за розыгрыш. Доктор Штерн не собирался от него отставать и по-прежнему занозисто предложил, — Поскольку вы тут главный, то и тост ваш главный. Конечно, распитие вин — это порочная архаика, и у нас его нет. «Ночные лианы» и прочие ползучие и сладко-токсичные заведения мы не посещаем, но витаминные коктейли я приготовил знатные. — И он поднял свой бокал с густо- алым, томатно-овощным соком. С выражением ожидания чего-то такого, что даст повод всем повторно посмеяться, а ему лично придраться к любому пустяку, он сощурился, отлично уловив жест Рудольфа уйти отсюда. Он, как краб свою добычу, прочно держал Рудольфа в незримых клешнях.

По видимости Франк соскучился в своём благостном затворничестве по Рудольфу, не врагу, конечно, но оппоненту. Он искал повод для словесной дуэли, не имея намерения портить всем праздник, но желая его подпортить Рудольфу. Откуда-то он был осведомлён о недавней прогулке Рудольфа и Нэи именно в «Ночную Лиану». Скорее всего, Нэя приходила к нему для планового осмотра и что-то могла рассказать. Не всё, но достаточно, чтобы доктор догадался о недолжном поведении той, кто готовилась к будущему материнству. Он выявил в её крови наличие остаточного присутствия «Мать Воды». При мысли об этом у Рудольфа не прибавилось веселья. Как он сам-то не позаботился об очищении крови Нэи? Да как? Если она удрала, махнув помятой юбкой, да так и не вернулась с того самого утра. И он тоже хорош, разыграл ответную обиду и не пришёл к ней сам. Никакой обиды не было, а был сложный комплекс вины перед ней, анализировать который не хотелось.

Парни захлопали в ладоши, приглашая шефа выступить. Он опустил голову, не от задумчивости, а от досады на старика с его пригашенной «сладко-токсичной» ухмылкой. Повод у Франка для очередного осуждения был, а вот признавать за ним роль всеобщего отца-исповедника не хотелось.

— Тосты? Да я не умею их произносить.

— Тут все свои, можно сказать, родственники. Даже роднее мы друг другу, чем бывают родственники, — давил доктор. — Что скажешь, то и ладно. Традиции надо чтить.

И все как подсолнухи к солнцу повернули свои головы к Рудольфу. Ожидали, как дети и ожидают, невесть каких радостей от старших у нарядной ёлки. Уйти было уже невозможно.

— Где и кем родиться, мы не выбираем, хотя эзотерики и уверяют в обратном, да я не эзотерик. Вот если только доктор что расскажет о тайнах астрологии и прочей такой магии, он в этой сфере человек продвинутый, как во многих других отраслях точных, а также таинственных магических наук. Зачастую мы не всегда выбираем и своих жизненных путей, с чем согласятся многие из ребят у нас в подземном городе. В отличие от большинства обитателей благоденствующей Земли. Но уж точно мы выбираем себе любимую, если повезет встретить её на своём пути. И друзей мы тоже выбираем. Друзья, за ваше будущее счастье! А вы все мне не только дети, но и близкие друзья и соратники.

— Весьма пессимистичный тост, — отреагировал доктор. — Что значит, мы не выбираем своих жизненных путей?

— Разве мы с Олегом сами выбрали тот трагический излом своего пути сюда? — вдруг отозвался Антон. — Но он случился. Я не выбирал себе дороги, приведшей меня в трольскую тюрьму… — он осёкся, поняв, что не за праздничным столом вести диспут на такую вот тему. — За друзей и за любимых! — повторил он за Рудольфом. — Друзья тут есть у всех, а любимые уж точно будут.

— Молодец! — похвалил его Франк, поощряя ласковой улыбкой, поскольку заметил ухмылку одного из парней. И добавил, — Будут у тех, у кого в том необходимость души имеется. А кому не надо, у того и не будет того, к чему устремлений нет. Любви…

— Мало ли о чём человек мечтает, — оскалился в ответ Глеб Сурепин, пшенично светлый парень, отчего его волосы казались искусственно осветлёнными. Прибыв сюда с характеристикой злостного штрафника, он на удивление быстро исправился. Проявлял дисциплинированность и уважение к старшему контингенту, дружелюбие и всегда уместную активность, так что пёр по условной карьерной лестнице в подземном городе настолько быстро, что уже имел допуск за пределы ЦЭССЭИ. Веснушки он при помощи доктора Франка свёл, не потому, что они ему как-то особенно досаждали, а чтобы не привлекать к себе повышенного внимания местных людей. Для чего и волосы стриг предельно коротко. Вроде как, дефект волос. Так обычно воспринимали всех коротко-остриженных. Ибо хорошим волосом всяк тут гордился.

Сурепин, как и обычно, мило шутил за праздничным столом, но настроение его точно праздничным не было, — Если бы все мечты нам дедушка в мешке притащил, так тут возникла бы Земля-2. Я вот по маме скучаю. А девчонки? Чего о них мечтать? Девчонки настоящими друзьями не бывают. Женщины, если они командуют, то ты подкаблучник, и она пытается всунуть в тебя свои представления, мысли и суждения обо всём. А если ты задаёшь тон в отношениях, то ты архаичный деспот в их мнении, угнетатель женских свобод. Равноправие полов — миф, социальная иллюзия. Как и дружба между мужчиной и женщиной. Люди в Паралее намного честнее нас в этом отношении, когда они чётко дают женщине понять, где её природное место и какова её роль в жизни. Они ей открыто говорят: Ты не созидатель, не мыслитель, не шахтёр и не добытчик ценного сырья. Так что рожай себе и держи на своих плечах домашний уют и опеку над детишками. Не хочешь? Так пожалуйста! Будь этой… как её? Гетерой!

Все сидящие за столом переглянулись, но одёргивать самонадеянного защитника местного Домостроя, никто не захотел.

— А что? Красивые они тут, ладненькие, губы пухлые, ступни маленькие, сами подвижные и хрупкие. Наряды такие… умилительно-пёстрые, так что глаз не оторвать. На такую милашку одно удовольствие заслуженный отдых потратить…

— Имел такой опыт? — осведомился Рудольф, прищурившись на младшего коллегу, видимо, раздумывая, как ввести его в разумные рамки застольной беседы, да ещё и праздничной.

— В смысле личный? Нет. Куда ж мне с вышестоящими управленцами тягаться…

— И кто ж тут по гетерам-то ходок? — спросил Рудольф.

— Да вот Арсений Тимурович из наземного сектора, потом наш хирург, молодой коллега доктора Штерна…

— Заткнись уже, стукач! — не выдержал Антон.

— Да и вы, шеф, на подобном дорогостоящем отдыхе не экономите… — бледнея от собственной дерзости, Сурепин уставился на Рудольфа, словно бы напрашиваясь на оплеуху.

— Гетеры это из области твоих подростковых сексуальных фантазий, — добродушно ответил тот, кто и за меньшую дерзость мог отослать его на самый отдалённый объект в горах, — Здесь поблизости они точно не обитают.

— Где-то прочитал, что дружба между мужчиной и женщиной всего лишь несостоявшаяся по той или иной причине любовь, — тихо вставил Артур, желая увода темы в другое русло, но все услышали.

— Любовь? — переспросил Сурепин, от которого прежде подобной склонности к диспутам никто и не замечал, — Это что такое? Всего лишь самоограничение как личный выбор человека. Можно на многих женщин свои устремления направлять, тратить данный потенциал, тогда возникает череда временных привязанностей. А если вырыл в себе самом узкий канал и по нему направил своё либидо, не давая ему возможность разлиться беспрепятственно во все стороны, тут тебе и любовь. Но если выбранный человек не захочет в твоём, так сказать, водохранилище купаться? И чего? Так и будешь один там плескаться в дурацких миражах, а реально жить как в безводных песках…

— Разошёлся, философ из подземного колодца! — оборвал его Рудольф. — Маковка у тебя пока что не доросла до таких высот, чтобы рассуждать о небесном, пловец…

— Это секс, что ли, небесная высота? — опять ухмыльнулся Глеб.

— Ну, это у кого как. Если ты об эрекции, то выше пупка твой уд не дотянется, как ни старайся. «Либидо», — Рудольф передразнил ухмылку Глеба, — Словечки-то какие мы знаем!

— А вы сами-то… тоже знаток исторического сленга, — «уд». Вроде удочки, что ли? Для поимки рыбки? У кого длинней, у того и рыбка слаще… Уж куда он дотянется, вас я с вашим эталонным прибором не приглашу, чтобы конкурсы подобного рода устраивать! — Глеб повышал градус дерзости, не в силах сдержать раздражение.

— В смысле? — засмеялся Рудольф.

— Вы же эталон, как в целом, так и в каждой отдельной своей части…

— Так ты заслужи такое же положение, тоже будешь эталоном, — продолжал потешаться Рудольф, не видя в мальчишке равноправного собеседника и ничуть не злясь на него.

— Секс — физиологическая функция, а тут речь о любви, — встрял доктор. — Ты уж разберись в себе, Глеб, а потом и выноси мысли на всеобщее обсуждение.

Лора-Икри не отрывала своего взгляда от Антона, но были её глаза, чудесные и отстранённые от всех, похожи на глаза умело и творчески изготовленной куклы. Она была, как и обычно, что называется «вещь в себе», закрытая от отца и в своих мыслях, и в своих переживаниях. Уж как там было с Антоном, он не знал.

— Теперь ваша очередь, доктор. Подарки! — Рудольф бросил в доктора красный колпак с привешенной к нему белой синтетической бородой. Колпак угодил точно по назначению, повис на седых волосах доктора, синтетическая борода свесилась на ухо. Насупленное лицо врача и комичность ситуации вызвали бурный хохот.

— Подарки, — повторила Лора-Икри, оживляясь, — хочу подарки!

— Что припас своей дочери? — взвился Франк. — Твой ей подарок, несомненно, порадует и нас, если мы увидим её новогоднее счастье, — он решил, что папаша доченьке ничего не приготовил, и хотел выставить его в неприглядном свете хоть в этом.

— В новогоднюю ночь подарки дарит Дед Мороз. А уж что ты ей припас, я не знаю. В мешок свой загляни. Там для каждого коробка подписана. Так кажется.

— Как же ты посмел засунуть любопытный нос в мой мешок? — принимая игру, Франк с упорством не хотел его отпускать отсюда. — Я видел, как ты рылся в моём мешке, — и Франк погрозил пальцем. Он поправил навязанную ему бороду, надвинул красную шапку, входя в роль Деда Мороза, поворочал огромным мешком, в который сами же ребята засунули подарки друг для друга, кто какой мог и кому хотел. Рудольф помимо приготовленных приятных пустяков своим подземным «детишкам», запихнул туда коробочку для дочери, в которой было ожерелье из льдистых кристаллов, чрезвычайно красивых, но искусственно выращенных специально для неё.

— Да я не удержался, но увидел, что для меня там подарка нет. Дедушка решил, что я слишком провинился за старый год, вот ничего мне и не припас.

— Дедушка, может, и нет, а уж какой грандиозный подарок приготовила тебе добрая инопланетная Судьба, ты знаешь отлично, — пёр Франк, не иначе чего-то хлебнувший. Может, он втайне готовил себе наливки из своих плодов-ягод. Никто же не отслеживал. Франк разрумянился, но скорее румянец был нервическим. Рудольф подозрительно принюхался к бокалу, не наполнен ли он хмельной наливкой вместо витаминного коктейля? Но ничего такого не учуял. Иначе праздничного «дедушку» ждал бы грандиозный разнос у всех на глазах.

— Тут тебе не «Ночная Лиана», — хмыкнул Дед Мороз, зловредно вышучивая его бдительность.

— Тут новогодняя ёлка! — прервал его Рудольф, — поздравляем художника — оформителя всей этой красоты Артура Паникина! За что ему ледяной дедушка должен дать приз! Вы приготовили приз своим детям, а дедушка? Помимо всех прочих подарков, приз должен быть особенным.

Артур смущённо, но довольный похвалой, склонил голову перед всеми. Франк ничуть не смутился, а вытащил из кармана своей обширнейшей рубахи странного летящего человечка, до того искусного и живописно раскрашенного, что все стали с любопытством его рассматривать. — Вот и пополнение твоей коллекции местных диковинок, сынок, — сказал Франк, отлично зная, что Артур не изжил в себе детскую страсть коллекционировать разные забавные штучки.

— Местное творчество, — пояснил доктор. — Мне подарила его одна милая местная женщина. Когда-то игрушка принадлежала аристократическому семейству. Их было много, таких вот человечков, все разные. К сожалению, как она мне рассказала, владелец звёздного ангела или воина, уж не знаю, кого изображает сей артефакт, давно погиб… — доктор замолчал.

— Так вы водите дружбу с местными аристократками? — спросил у Франка один из парней.

— С аристократками да. Но не с гетерами, — ответил Франк, ища глазами Сурепина, но того и след простыл. После странного препирательства с шефом он незаметно ушёл, поняв свою поведенческую оплошность. — Ушёл? — удивился Франк, — а я припас Глебу такой подарок! — он покрутил в руках маленький карманный планшет. — Передайте ему, ребята, от дедушки Мороза. Мне стало известно, что он свой карманный планшет где-то в горах уронил и не нашёл.

Антон протянул руку и взял подарок для юного подземного «философа», чтобы передать тому при случае. Рудольф перехватил планшет, — Подожди! — и с усмешкой стал набирать какой-то текст с целью вразумления младшего поколения, после чего и передал Антону.

— Глеб тебя ревнует, — на удивление миролюбиво обратился Франк к Рудольфу.

— То есть? — не понял доктора Рудольф.

— Он в Нэю влюбился, — сказал один из ребят, Серёжа Бельский. Он конфликтовал с Сурепиным, потому и не пощадил его перед начальством. — Я сам видел, как он тайно снимал её для своего личногоархива. И вообще следил за ней, для чего бродил к тому красивому зданию мод на холме. Она ещё рубашку расписную ему подарила. Так он застеснялся её носить и Олегу отдал. Олег у нас первый, как это? Манекенщик местного дома моды, но на добровольной основе.

— Стукач, прибереги свой мешок компромата и для других случаев, — перебил парня Артур. Но тон его был шутливым, хотя и не без назидательности. Рудольф перестал улыбаться. Внимательному доктору показалось, что в его глазах мелькнул хищный зелёный всполох, как у волка, смотрящего из тьмы на свет.

— Этот Сурепин, созерцатель… Рано я его наружу выпустил, — процедил Рудольф.

— Да в чём преступление? — спросил Артур. — Облик красивой девушки планеты Паралея запечатлеть для своего личного архива?

— Я не давал ему разрешение, чтобы он хранил в своём личном архиве изображение моей женщины, — Рудольф вёл себя как запальчивый ровесник дурачка Сурепина. — Ему это зачем? Я же не храню у себя записи о его маме. Поскольку он даже до собственной девушки на Земле не дорос.

— Ну да, не дорос! — опять встрял Серёжа. Не удержался, ибо с Сурепиным у него не сложились отношения с самого начала. Глеб его задирал, а выдержанный интеллектуальный мальчик Бельский почти ненавидел Сурепина, но открытых схваток избегая. Дорожил безупречной характеристикой, важной ему для дальнейшего продвижения в ГРОЗ. Да и Рудольф старался их разделять друг от друга по возможности. — У него в его архиве целая панорама земных девиц, в том числе и тех, кто, похоже, только что вышли из бани прохладиться.

— А Сурепин банщиком, что ли, на Земле подрабатывал? В женских банях, — не удержался один из парней. И все засмеялись.

— А я, к примеру, не довёз досюда ни одной своей записи, — сообщил Серёжа, — всё оказалось размагниченным. И у многих так…

— У тебя на Земле девушка была? — спросил Артур с заметным сочувствием. Он и Серёжа — оба они были тихонями и обладали ангельскими ликами. Только Артур имел не по возрасту мужественно-развитую фигуру, а черноволосый и темноглазый Серёжа телом был худощав, невысок, хотя ничуть не слабак. Он почти не отличался от тролля, когда делал вылазки на континент, поскольку и волосы любил отращивать ниже ушей. Как и Артур, он не являлся штрафником, а прибыл сюда на практику перед серьёзным стартом в космических структурах.

— Я со многими девушками дружил, — ответил Серёжа, — но настолько близкой, чтобы единственной стала, чтобы гармоничное созвучие между нами возникло, такой не встретил.

— Так и скажи, что ты девственник, — подал реплику парень по фамилии Соколик, входящий в неформальную группу Сурепина. Видимо, решил поддержать улизнувшего лидера хоть так.

— Вы тут все схимники поневоле! — резко оборвал его Рудольф.

— Глеб поспорил бы с вами на этот счёт — огрызнулся Соколик.

— Пусть приходит ко мне завтра вечером, в центральный управляющий отсек, где я каждому предоставляю такую возможность, как пообщаться по душам, — ответил Рудольф. — Он ловко стал меня избегать, как повадился бродить по столичным закоулкам. Я всегда доверяю, но и проверяю. Никому уже не позволю повторить подвиг Пермяка — Геракла хренова!

При этих словах невероятно-синие, как раскрашенные васильки из детской раскраски, глаза Артура расширились и вопросительно застыли, уставившись на Рудольфа.

— Я и о тебе не забыл, — процедил Рудольф на немой его вопрос.

— Ты уж, пожалуйста, не прибей Глеба по случаю, — как бы в шутку произнёс доктор, обращаясь к Рудольфу. — Пришли его лучше ко мне на горные плантации. А то у меня как раз недобор в помощниках.

— Хитёр, — усмехнулся Рудольф. — Из всего свою выгоду извлечёшь. Пока что не за что подвергать его дисциплинарному взысканию. Мальчик на то и мальчик, что глаза его всегда устремлены в сторону красивых женщин. Если он здоров и гиперсексуален, как ему по возрасту и положено.

— Кто про что, а ты всё в ту же дуду. «Гиперсексуален». Уж против тебя кто тут и гиперсексуален. Тебя одного тут неземная гурия ублажает всякую ночь, а все прочие живут как грибы. Крепки, телом белы, ядрёны, да живут все скопом в бесполом своём состоянии.

— Образность у вас, доктор, странная какая-то, — отозвался Рудольф. — Забыли добавить ещё одно определение грибов, безмозглые. Да и зачем им думать? За них подземная грибница думает.

— Или ты. На то ты тут и царь грибов.

— Ты сам-то… старик-боровик — массовик-затейник, — скалился Рудольф, не желая оставлять за доктором последнюю реплику.

— Если мы грибы, то кто грибник? — спросил Артур.

— Колдун с островов мечтает сварить из нас похлёбку, — ответил ему Рудольф. — Да подавится…

— Пока что не подавился, — не унимался доктор. — То одного, то другого из ребят срезает, да в своё лукошко хватает. А вот ни Разумов с Шандором, ни ты его так и не вычислили, не уловили…

— Уловишь тут, если он из «Созвездия Рай» сюда прибыл. У него в сравнении с нами сверх возможности…

— Из какого созвездия? — Соколик раскрыл рот от изумления.

— Из такого. Нам его звёздные координаты неизвестны. Но он отчего-то считает здешнюю планету своей собственностью.

— Ну и пусть считает! — подал реплику Серёжа Бельский. — Где ж та высшая инстанция, что ему эту собственность оформила?

— Не праздничный разговор, — сказал доктор. И все согласились, потому что надолго замолчали.

— Рудольф Ростиславыч, а чем гурия от гетеры отличается? — спросил Соколик почтительным голосом, но насмешливо сузив глаза.

— Тем, — ответил Рудольф, — Гурия — девственница и невольница чужих желаний, а гетера — образованная женщина, вольная в своём поведении и сама выбирающая, кого любить, а в кого плюнуть. Самообразованием надо заниматься, Сокол!

— Я Соколик.

— Ну вот, ты даже до Сокола не дорос, а гетерами интересуешься.

— Так я и до старости Соколиком останусь.

— Похоже на то.

И опять все рассмеялись, сведя все предшествующие разговоры до застольного и лёгкого балагурства.

Артур вертел в руках искусно сделанную фигурку крылатого воина.

— Ну как? — доктор подмигнул Артуру, — Угодил тебе дедушка, сынок?

Рудольф сразу понял, кто подарил Франку Штерну этот артефакт из аристократической коллекции. Доктор был собирателем такой же ерунды, как и мальчик Артур. Рудольф видел в жилище у Нэи несколько похожих штучек. Такой подарок мог быть всего лишь знаком расположения её к своему же врачу, и только, но кольнула ревность. Она знала про увлечения старого коллекционера? Что указывало на определённую глубину их дружеского общения. Как и сказал Артур: такая дружба означает нереализованную любовь… Если бы дарил доктор, это одно, но подарила она.

— А чего же Арсений не пришёл? — обратился доктор ко всем и ни к кому конкретно. — Он, как мне кажется, повсюду одинок. И вверху, и внизу. Сидит, поди, у себя в скворечнике на крыше и тоскует. Приходил бы сюда. Чего вы его не позвали?

— Так к гетере же пошёл… — подал сомнительную шутливую реплику Соколик. Рудольф сверкнул на парня сурово-воспитательным взглядом.

— А что? — спросил Соколик, решив таким вот образом поддержать ушедшего друга Сурепина. — Недавно я видел в столице Арсения Тимуровича с роскошной женщиной. Не буду утверждать, что она гетера, поскольку вживую их никогда не видел. Но если начистоту, на домашнюю и серенькую живую утварь тролля-деспота она не походила. Слишком уж разодета, как Флора на картине, вся в каких-то листьях и ягодах. Даже наша Нэя так прикольно не наряжается…

Парень так и сказал «наша», поскольку Нэю все считали тут своей, — Не очень, конечно, молодую, да Арсений и сам выглядит как пожилой уже тролль…

— Ну… куда вас всех несёт? — спросил Рудольф. — Доктор, кто у нас ответственный за нравственное воспитание юного поколения?

— Разве не ты? — спросил доктор.

— Я? Нет. Такую добавочную ношу мне уж точно не осилить. Мои плечи подземного атланта и без того нагружены колоссальной твердью этой планеты. Каково? Арсений для них пожилой! А я?

— Жених в полном расцвете сил и красоты! — ответил доктор, то ли с подковыркой, то ли признавая несомненное внешнее превосходство Рудольфа над Арсением, заметно сдавшим в последнее время. Тот похудел, выцвел, заметно ссутулился, уходя во внутреннее затворничество. И в спортивный комплекс, включающий и бассейн, Арсений уже не приходил. Купался лишь в природных озёрах, там, где его никто не видел.

— Рудольф Ростиславович, а вы разве с Арсением ровесники? — удивился парень. — Он по виду вам всё равно что отец…

— Попрошу не обсуждать тут Арсения Тимуровича! — возмутился Антон.

— Молодец! — опять похвалил его доктор «Мороз» и протянул ему ещё одно красное яблоко. Его перехватила Икри.

— Артур, ты играешь в игрушки? — насмешливо спросила она у Артура. — У меня дома осталась большая кукла. Хочешь, я подарю её тебе для твоей коллекции?

— Я не играю в куклы, — обиделся Артур, — тебе самой совсем скоро она пригодится.

— А у нас будет мальчик, — ответила Икри и оглядела всю компанию за большим столом, нисколько не меняя выражения своих искристых и равнодушных глаз.

— Тогда я сделаю ему макет звездолёта, и даже летающего, — примирительно отозвался добрый мальчик Артур. Антон обнял свою любимую, ни от кого не скрывая своего счастья. Не только новогоднего и сиюминутного, а тотального, можно сказать. И почему-то именно всеохватность его счастья ввергла Рудольфа в потрясающую жалость к Антону. Он учуял особым, даже мистическим образом, что счастью этому скоро наступит конец. Вот как будто он взирает на беспечное веселье откуда-то извне, где всё происходящее — давно не существующее, где нет его чудесной, не любящей своего отца дочери не только рядом с Антоном, а вообще нигде на целой планете. Почему? Он не знал. Он посмотрел на Франка и заметил, как тот внимательно за ним наблюдает, без всякой неприязни или игровой ухмылки, и та же печальная тень таится в его серых глазах мудреца. Как будто у них взаимно вдруг произошёл обмен тяжёлыми предчувствиями на ближайшее будущее. О чём таком может догадываться доктор, и какие скорые печали ожидает? После этого Рудольф ушёл, и никто не стал его удерживать.

«Разве я виноват во всех прошлых, настоящих и возможных несчастьях»?

Нэя, глядя в зеркальную стену, примеряла новый наряд. Она сшила платье по памяти. Оно напоминало то самое платье, в котором она встретила Рудольфа в тот самый день в прихожей у Гелии. Ярко-синее с белым кружевом по подолу, кружевными рукавами, пышным воротником и синим бантом — цветком. Такой же бант-цветок на синей ленточке она прицепила к своим крашеным волосам. Смешная кукла, женщина двадцати девяти лет. Нелепо. Но ей захотелось возврата в прошлое. Что предшествовало той встрече в прихожей у Гелии? Почему она тогда так разрядилась? Не для Рудольфа. Ведь она не знала, что увидит его. Платье она сшила, охваченная вдохновением, а кого поразить? Да хоть кого.

Встреча с Реги-Моном была случайной, он возник на этой дороге, идя из центра столицы кратчайшим путем. Новый, украшенный затейливым каменным узором мост над рекой был на их окраине местом встреч для влюблённых. На нём назначали свидания, чтобы потом гулять в старом заброшенном парке или идти через него в «Сад свиданий» — место отдыха и прогулок для столичных жителей. Нэя загадала, что тот день и само платье станут для неё судьбоносными. Река казалась серой и пенилась зеленоватой сезонной тиной. Стоял некупальный сезон. Но местные активно ловили рыбу. Пляж при отсутствии светила, спрятавшегося за облаками, померк и уже не мерцал розоватыми искрами. Реги-Мон и Нэиль в любую погоду любили кататься тут на лодке. И если Реги искренне увлекался порой рыбной ловлей, то Нэиль никогда, считая это увлечение слишком уж простонародным.

Итак, она стояла в то утро у ограждения моста и смотрела на реку, охваченная предчувствием чего-то удивительного, что, наконец-то, произойдёт. Река как подвижная дорога тянула куда-то, откуда доносился уже зов несомненного счастья… Тускнеющее от набухающих грядущей непогодой туч, небо опрокидывалось зелёным мерцанием в реку и ничуть не мешало предаваться утренним мечтам. И душа вдруг в отрыве от неё самой, прикованной к мосту, прыгнула в речной поток и понеслась куда-то к далёкому — далёкому горизонту, где и ждал её тот самый загадочный акробат, звал…

Реги-Мон как будто почувствовал её состояние, заволновался в странном ревнивом порыве. Как будто сумел уловить присутствие соперника в её мыслях, имея на неё некие права будущего владения. Он сразу же затеял разговор про акробата, появившегося в Саду Свиданий. То, что он собирался палить в незнакомца из оружия без всякой на то причины, сам же натравив на того толпу своих дружков, выявило его для Нэи с такой стороны, какой она в нём и не предполагала. Впервые ей захотелось, чтобы он шёл своим путём и не лез со своим общением всегда свысока и насмешливо. Помог налетевший ветер, он сорвал с её головы кружевной шарф, и она с готовностью отвернулась от того, в кого, как оказалось, вовсе не была влюблена. Если с такой лёгкостью это чувство, идущее из детства, слетело с неё прочь, чего оно и стоило?

Она не успела схватить шарф рукой, и. тончайше-паутинный, он взмыл кверху. Реги-Мон почему-то не захотел поймать его, хотя ему достаточно было всего лишь протянуть руку, — он же был намного выше Нэи и руки длиннее. То ли он не выспался и спал на ходу, то ли хотел потешиться над её отчаянием, следя, как ветер уносил сложнейшее воздушное плетение, созданное руками волшебницы — бабушки. Он как будто учуял, что тот, в чью спину подло целились из оружия, уже вытеснил его из сердца этой чудесной девочки, хотя осознанного понимания могло и не быть. А она уже знала, первая влюблённость в друга брата выметена из неё. И сдуло её легко и внезапно, как и тот шарфик с волос, вовсе не в Саду Свиданий, а гораздо раньше, здесь у реки, в реке, когда загадочный, плохо одетый, то ли бродяга, то ли бедный прохожий, но с необыкновенной выправкой рослой фигуры и поразительно-красивым лицом, предлагал обучить её плаванью… а вот Реги-Мон никогда такого не предложил, ни разу. Ему было безразлично, умеет она плавать или нет…

Войдя в хрустальную мансарду, Рудольф увидел куклу, сидящую у прозрачной стены на белом диване, в кружевах, с бантом и печальными аквамариновыми глазами. И накрыло ощущение, что произошёл поворот времени. Кукла встала и прижалась к нему, пряча печальное лицо на его груди. Он, смеясь и радуясь, стал её ласкать, гладя грудь через платье, — У тебя уже есть мужчина? — это была игра-напоминание о той встрече на Дальних Песках, где он пугал её своим натиском… хотя вовсе не собирался воплотить игру в реальность жизни.

— Ты и правда думал, что я была такая же, как те девушки, что роились вокруг Гелии?

— Нет. Я же видел твои чистые глаза, милое и наивное лицо. Я с тобой играл.

— Я тебя боялась. Гелия пугала, что ты опасный. Тон-Ат тоже…

— Ты верила?

— Да.

— Почему ты была грустной в тот день? — он сел на диван и посадил её к себе на колени.

— В какой именно?

— Когда мы встретились у Гелии после той встречи в Саду свиданий.

— Почему ты настолько внезапно ушёл из Сада Свиданий? Испугался Реги-Мона?

— Разве он там был?

— А кто же тебя и отогнал от меня? Ты разве забыл?

— Тот художник со шрамом? Никто не смог бы меня отогнать. Но я подумал, что незачем устраивать драку у тебя на глазах. Ты и без того испугалась. К тому же я знал, что найду тебя уже по любому.

— У Реги-Мона шрама ещё не было. Зато были кудри. Красавец — мечта стольких девушек…

— А я, видишь, совсем без волос.

— Почему ты не хочешь отрастить волосы?

— Привык так. Решил для себя, что отращу только на Земле. Если, конечно, вернусь туда. У меня тоже была густая шевелюра…

— Ты тоже был красавец — воплощённая мечта?

— А сейчас нет?

— Всегда да, — и она обняла его.

Казалось, что прекраснее, чем у них есть, уже не бывает. Но в этот раз было ещё прекраснее. Девять лет жизни, пустых друг без друга, будто бы их и не существовало. Счастье длилось всегда, без перерывов, бессчётное количество лет… Розовеющая от листвы деревьев стена отбрасывала отсвет на её лицо. Оно казалось розовым как в юности и пахло отчего-то земными яблоками, так, как бывает, когда они только что упали в твои руки с обременённой ими, плодоносящей ветви, бело-розовые, тугие и нежные, какими бывают яблоки северных широт…

— Ты никогда не пытался найти того ребёнка? — вдруг спросила она, вырывая его из блаженного полусна, накрывшего после насыщенных ощущений. Видимо, подобный разговор стал своеобразным жёстким процентом, налагаемым сверх необременительной оплаты за, — всегда настолько неповторимую! — любовь.

— Какого ребёнка? — он сразу напрягся.

— Если та девочка, другая твоя дочь, жива?

— Где искать? Ну, где? И почему ты не можешь забыть, наконец, об этой Азире, пусть она и была твоей подружкой…

— Никогда я с нею не дружила, с низкой полуподземной расой! Я ничего не имею против тех рудокопов и фабричных работниц, которые там жили. Вокруг было много добрых людей, и я никогда не ставила им в вину их неразвитость, не природную, а социальную. И говоря такое об Азире, я только подчёркиваю не умственную, а душевную её недостаточность! — Нэя презрительно задрожала губами, — Она же всегда любила только одного Нэиля… А тебя никогда! А ты её любил! Любил, я знаю! Она мне рассказывала!

— Ого! Вот это сословная спесь! — засмеялся Рудольф, — Ты, что же, веришь, что люди из бедных бараков хуже, чем ты? Не такие?

— Ты же веришь в то, что сам ты лучше местных. Не такой.

— Может, и не лучше, но уж точно другой…

— В чём отличие? Если оно и было когда, мне ты достался уже полновесным троллем, как ты всех обзываешь.

— Тогда ты сделала не тот выбор. Зря не выбрала Чапоса. Он мечтал иметь от тебя детей, чтобы породить с тобою более красивых детишек, хоть чуток исправить свою корявую природу. Похвальное стремление. Его чугунный фасад, начисто лишённый человеческой мимики, буквально светлел и преображался, едва о тебе заходила речь.

Нэя задохнулась от его неуместных насмешек, замахала на него руками, — Мне-то как раз кажется, что его лицо очень выразительное! Хотя и странное. И если ты с лёгкостью мог быть с кем угодно, то и я смогла бы полюбить другого, не встреть тебя…

— А я смог полюбить лишь тебя, — он обхватил её и сжал. Очень сильно и ласково одновременно. Она взъерошилась и задёргалась как котёнок, которого пытаются усмирить любящие и неодолимо сильные руки хозяина, но коготки уже не выпустила, замурлыкала и притихла. В таком вот сравнении не было и тени пренебрежения к ней, а только безмерная нежность, то самое банальное белое и пушистое счастье, лучше которого жизнь ничего и не изобрела. Где бы она себя ни воплотила, где бы ни дышала под животворными небесами.

— У вас, на Земле, все люди прекрасны?

— Нет, конечно. И ты можешь об этом судить уже по такому образчику, каким являюсь я. А я ещё не худший. Уж поверь. Но, видимо, путь совершенства очень долог. А может, и невозможно оно, совершенство для нас?

— Нет. Оно возможно. Оно неизбежно наступит для всех, но в будущем. Иначе, зачем мы живём?

— Да ведь в человеке так непостижимо всё сплетено, низкое и высочайшее, грязь и звёзды, что трудно расчленить человека на эти крайности, не разрушив самого человека. Хотя да, бывают светлые исключения, как ты. Или плотные комки грязи как Чапос.

— Мне не кажется, что он настолько уж однозначен. Тон-Ат считал, что в нём как в липком, всё пачкающем вокруг куске глины таится ценный самородок. Но где был тот кудесник, кто его мог бы извлечь? Такого не оказалось с ним рядом. И почему мы вдруг о Чапосе? Когда он появляется, то это как знак грядущей беды для меня. Всегда происходит что-то плохое потом. Я его боюсь.

— Что может произойти плохого у нас с тобой? И чего ты вытащила из памяти этого мутанта? Чапос — брак, отходы процесса развития. Он так и не стал человеком. Человеком не рождаются. Рождается некая заготовка человека. Человеком только предстоит стать в процессе жизни.

— Ты им стал?

— Скорее, я мучительно балансирую на том самом острие этого процесса, чтобы не свалиться туда, куда низвергнулся Чапос и многие. Многие.

— А я?

— А ты из тех, кто вырывается вперёд и за кем будущее. За добрыми чистыми и талантливыми людьми. И прав был тот Александр Иванович — учитель философии для расслабленных в благодатной теплице школяров, что процесс становления человека вовсе не происходит в зоне комфорта и благополучия. Там хорошо спать и видеть прекрасные сны.

— Кто тот, кого ты обозначил таким сложным именем?

— Неважно кто/ Не важно, где /Он просто мимо проходил/И след его в той череде/ Ушедших лет давно простыл/.

— О чём ты сказал на своём языке? Я же не понимаю…

— Вот представь, прибывает твой первый сын. Ты ничем не поспособствовал его становлению, не дал ему отцовской любви. Он смотрит на тебя прекрасными, отчуждёнными глазами, и ты понимаешь, что он чужой вовсе не потому, что тебя не было рядом в его детстве. Он чужой тотально. Он чужого рода, племени. Из его чистых юношеских глаз на тебя смотрит тот самый человек, чей ум был стерилен как у монаха, а вот телесно-то он кипел ого — огонь! Как говорил мой незабвенный учитель. Но я-то знаю, что он мой сын… узнал вынужденно лишь тогда, когда он и появился здесь, а я уже по долгу службы был обязан залезть в его сугубо личные файлы, выражаясь архаичным языком. Тогда почему он не похож?

— Он похож! — воскликнула Нэя, — я чую это даже по его запаху…

— Ты нюхала его, что ли? — усмехнулся он. — Дело же не в биологии. Артура воспитывала мать, пусть и было её появление с ним рядом не таким частым, как оно и нормально. Но мать есть мать, а они были, как я понимаю, очень дороги друг другу… И вот она вложила в него уроки того, кто и оказал на неё в своё время наиболее сильное воздействие. Почему же не я? А я, думаешь, пытался хоть как-то на неё воздействовать в смысле формирования её личности? Разве мне были интересны её мысли и устремления? Нет. Одна девушка, имени которой я не назову, потому что как бы забыл, уверяла меня, что родным проектировщиком моего сына мог быть и ещё один мечтательный юноша с нежно-шоколадным отливом кожи и в целом нетипичный для северных широт представитель. А ты взгляни на Артура. Он же идеал всякого тайного расиста, белокожий и синеглазый, высок ростом и безупречно пропорционален.

— Я тоже хочу такого же сына от тебя, — произнесла она, но он проигнорировал её признание.

— Если бы ты знала, как велико разнообразие форм воплощённых земных существ, ты бы удивилась. А тут ещё и расовое смешение, против чего всегда борются наши традиционалисты. В чём я их только поддерживаю. Так вот, мой сын по виду типичный северянин, и та упомянутая девушка оказалась неправа в своих намёках на мою чрезмерную доверчивость. И в то же время она права. Наполовину. В младенчестве Артур был до того умильный глазастик и густо — кудряв как херувим, что моя мать весьма тонко, но удивлялась, в кого же он такой? А вырос-то он в реального представителя легендарной Гипербореи. Никакого южного колорита и в помине нет. Дети часто, иногда радикально меняются в процессе своего становления. Но тут… Как прибыл он, примчался я к нему на встречу, а на меня глядит в упор юная версия «мудреца из колодца», что называется. Потому что информационная загрузка у него такова, и с кого спрос, если я его не воспитывал?

— Почему мудрец в колодце?

— А это такая разновидность земных существ. Они всю жизнь сидят в своих колодцах и бурчат оттуда снизу свои пророчества тем, кто резво пробегает поверху и не слушает их никогда. Время их торжества наступает в эпоху трагических перемен. Вот тогда они вылезают из своих колодцев и вещают уже трубным гласом. Но это так. Отвлечение, не имеющее никакого уже значения. И что могут исправить мои оправдания, что я так переживал о своём отсутствии с ним рядом в процессе его роста и развития. Хотя вышло так, что и моя родная дочь была лишена оберегающей отеческой силы. Тут-то как оправдаешься?

— Зачем ты об этом?

— Ты знаешь зачем. И знаешь почему. И пусть я не виноват во всех несчастьях Паралеи, я…

«Конечно, виноват…»

— А ты вырвешься вперёд?

— Я буду стараться, — Рудольф устал от разговоров, но Нэю, похоже, распирала пришедшая в брожение память.

— Азира тоже любила… Значит стремление к любви заложено в любой душе, самой тёмной…

— К какой ещё любви? — отозвался Рудольф недовольно. — Что можешь понять ты, воздушное облачко, в грязных и неподъемных душах — булыжниках? Ты готова понимать и прощать всех. Хотя меня ты долго не хотела прощать. А вот представь себе, чтобы ты делала, если бы соблазнила Антона, а он после нашёл мою дочь? Я-то уж точно тебя бы не простил. Поэтому я, понимая это, и пришёл к тебе ночью в сиреневый кристалл. Чтобы ты не совершила ошибки. Антон никогда не любил тебя.

— Да я и не хотела его любви! Я с ним дружила.

— Да рассказывай, дружила ты! Если бы я не перехватил случайно тебя в тот вечер, когда вы шли с ним в обнимку и прямиком туда, ну не буду пояснять и куда.

— Ничего бы не произошло. Его мечтой была другая… — Нэя вздохнула, — Антон — мечта любой девушки.

— То есть? А я настолько груб, что и не мог быть твоей мечтой? Но вот ты нисколько не расходилась с моей мечтой. Выходит, я счастливее. Тебе же не повезло. Я был как тот булыжник, о который ты ушиблась.

— Не говори так. У меня в те времена и не было никакого представления о том, что такое подлинное счастье. Его глубина, в которой тонешь. Его неохватность, которую не вмещает сердце, и его сила, которое меняет всё естество человека. Какая мечта сравнится с тобой? Милый…

— Нэя, ты настолько роскошная, что я иногда считаю тебя выдумкой, — сказал он, уплывая сознанием в неописуемое блаженство от её признаний.

— Кто же меня выдумал?

— Я сам. Я хочу тебя даже тогда, когда физически это уже невозможно…

— Иногда я даже рада, что и твоя сила имеет ограничения. А иначе, я не имела бы ни времени, ни сил для своей работы.

— Пусть она идёт к чёрту, твоя работа, — ответил он на языке, который не был ей понятен. — Ты полностью должна принадлежать только мне. Завтра же бросай её и выгоняй всех! А свои тряпки раздай им бесплатно в качестве утешения.

— Я так и сделаю, как только ты пойдёшь со мною в Храм Надмирного Света, — ответила она, заметно устав от затяжной и довольно бестолковой болтовни, больше похожей на перебранку. Слишком разговорчивые женщины весьма часто провоцируют ссоры на пустом месте. Только Рудольф никогда не любил молчаливых женщин, считая их за недоразвитых. Информационная составляющая в человеке, даже в человеке женского облика, много важнее её лицевого фасада. Когда её нет, перед вами животное.

— Иди ко мне…

— Ты ненасытный…

— Считай, что это компенсация за все те годы, которые я провёл без тебя.

— Ты занят ещё хоть чем-то, кроме любви? — смеялась она.

— Всегда занят и таким монотонным, тяжёлым и неотменяемым трудом, что попробуй я описать его даже в художественных образах, любой тут же и уснёт от непереносимой скуки. Любовь — единственное, от чего невозможно заскучать. Где она ни накрой чела, она всегда способна раскрасить даже серый мир в неописуемые цвета.

— Но ведь иные скучают.

— Потому что не любят, вот и скучают. Ты виновата передо мной. Лучшие годы я прожил в мире серых тонов на той самой его грани, за которой он сгущается в уже сплошную черноту…

— А ты сам? Не виноват совсем?

— Конечно, виноват…

Нэя уснула первой, а Рудольф уже не заснул. Только усилием воли ему удалось вытащить свою мысль или представление, — или чем там бывают человеческие воспоминания? — Из того отсека, где она осталась валяться без дыхания, уставившись в открывшуюся её мертвому взору пустоту. Или там не было пустоты? И пустотой это представляется только человеку, живущему с его ограниченным конечной биологической структурой инструментом восприятия? Робот утащил в лифт её ставшее манекенным, нелепым и бездыханным узкое тело, и она в своём платье поблядушки, в котором сетчатых вставок больше, чем ткани, закрывающей тело, исчезла в расщелине вместе с той тайной, в которой было скрыто имя заказчика. И если подумать, то имя не такая уж и тайна. Очевидно, то был отец Олы. Мститель за поруганную дочь. И как отца он его понимал. И презирал бы, поступи он иначе. Существовал, конечно, Чапос — безотказный на любое оплачиваемое злодеяние наёмный убийца, — но мысль пойти по пути криминала была отброшена как чудовищная, пусть сам Ал-Физ лютый преступник в золочёной ризе местного и потомственного аристократа. Рудольф питал глубокое равнодушие к нему. Но понимал, что тот не успокоится, и убийца всё равно придёт, но уже в ином обличье. Оставалось только уповать на везение, да на собственные системы защиты. И тут случилось «чудо», не имеющее объяснения, как и положено чуду. Только «чудо» особого рода, у него имелся второй зловещий лик, которым оно и повернулось к Ал-Физу. Мстительного аристократа нашли в собственной роще бездыханным. Ал-Физ не был здоровым человеком, но его внезапная смерть сразу же показалась подозрительной и криминальной…

Ещё когда Рудольф едва не умер от кровопотери после стычки с Нэилем, валяясь в забытьи в съёмной столичной квартирке, у него именно в тот момент кто-то опустошил маленький тайник с очень опасными препаратами, упакованными в крошечные капсулы. Они хранились на крайний, экстренный случай, и украсть их могла только Гелия. Но для чего? Или же… Чапос, он же и подославший Азиру, он же, взявший деньги у отца Олы с обещанием убить нечестивца, погубившего дочь. Ведь Чапос ничего не имел против Арсения и ненавидел Рудольфа, на которого и перевёл стрелки, скрыв, разумеется, своё подлое соучастие в том деле. Где теперь находилась эта дочь, Рудольфу думать было не только неприятно, а и ни к чему, и он не думал о ней никогда. Она личный грех и тайная мука Арсения, утратившего как саму девушку, так и родившегося впоследствии ребёнка. На это как-то намекнул Чапос, что девушка — счастливая мать и чья-то любимая жена. А Рудольф всего лишь устранял последствия, опасные и для жизни Арсения, и для целой структуры ЦЭССЭИ, найди Ал-Физ повод туда вломиться с мощью своей подчинённой и военизированной банды.

У Чапоса могли быть свои резоны на устранение Ал-Физа. Ал-Физ никогда не прощал своей агентуре провала задания, будь оно важным, будь самым незначительным, — таков был всегдашний и беспощадный стиль его деятельности. К тому же Чапоса мог нанять враг уже самого Ал-Физа. Почему Ал-Физ не приказал ликвидировать своего раба сразу же после неисполнения им такого вот порученьица? Для чего так долго тянул? Или Чапос не причём? Только Чапос очень даже причём, поскольку он потерял дар речи, едва услышал Рудольфа по связи. Голос Чапоса, сохраняя по слышимости обычный тембр, не сумел скрыть, как тяжёлая душа его вдруг завертелась от головокружительного ужаса их общего с танцоркой провала, от несомненной уже для него её гибели.

Тем не менее, день шёл за днём, месяц за месяцем, а Чапос всё также мелькал то тут, то там в переплетениях столичных улиц и тупиков, ни от кого особо не таясь. Или он являлся неким особым исключением для своего властного и очень жестокого хозяина, для которого никогда и ничего не значила жизнь не только тех, кто ему служил, но жизнь человека в принципе? Ал-Физ был тем самым центром специфической пылевой Вселенной, в которой всё пыль, кроме него. Он творил миры из сгущения этой самой пыли, он же их и уничтожал по произволу — игре, а самой игре без правил придавал видимость не нарушаемых правил. Игрушечных правил, существующих только для безмозглых фишек и никогда для него лично.

Вдруг вставшая перед Рудольфом в упор необходимость устранения Чапоса, давно скрывающего в себе немалую угрозу, не прибавляла радости. И было понятно, что совершать грязную акцию придётся самому. И он откладывал её, уверяя себя, что агент-преступник ещё может на что-нибудь сгодиться.

Девушка из тёмной расщелины

Впервые Азира возникла для него, проявилась на тоскливом фоне, чем давно стала для него Паралея, сидящей за столиком в той самой «Ночной Лиане». И те же самые лианы выползали из щелей в полу. Всё вокруг было удивительно правдоподобно устроено под джунгли, мало, конечно, похожие на подлинные природные, но живописные и душистые. Цветы и плоды на растениях не переводились никогда. В их колючих плотных сплетениях при наступлении темноты таинственно теплели цветные фонарики, днем летали живые бабочки, обещая сказку тем, кто тут расслаблялся. Сами лианы принадлежали к различным видам, — одни отцветали и плодоносили, другие зацветали. Теперешние цвели белыми гроздьями с одуряющим горьковатым запахом, как будто только что тут раздавили целый воз лимонов. Сразу сделалось кисло во рту, настолько густой насыщенностью цветение наполняло воздух в помещении. Возникло желание отплеваться и уйти прочь, поскольку здешние сказки не казались заманчивыми.

Видя его реально кислую гримасу, Гелия сострадательно сказала, — Запей вот этим, сразу подобреешь, — и протянула бокал с ярко-зелёным соком. Сок отвращал чрезмерной яркостью окраса, но оказался приятен и в меру холоден. Запах вокруг сразу же перестал раздражать.

— Чувствуешь, как прочистилось дыхание? — спросила Гелия. — Когда наступает апогей цветения белых лиан, их аромат очищает всё вокруг. И голова сразу перестаёт болеть.

— У меня никогда не болит голова, — ответил он. Из-за приглушённого с умыслом освещения, которое то разгоралось на время, то создавало полумрак, дабы дать гостям возможность полного раскрепощения, он не сразу увидел длинноволосую девушку, погружённую в тень. Искусственные светлячки на лианах освещали лишь стол и Гелию, и он как-то неприятно поразился, когда ещё одна фигура внезапно зашевелилась, узкая как змея, гибкая и бесшумная.

Встав с сидения кресла, девушка пыталась сорвать цветок с лианы, чтобы поставить его в бокал на столе. Её спина извивалась как резиновая, когда тонкая и столь же гибкая рука тянулась к ветвям. Нижние ветви уже ободрали от цветов и плодов те посетители, которые отметились здесь раньше. Девушка на его взгляд не обладала впечатляющими формами. Гибкая, но ровная от талии к бедрам, со слабо развитыми вторичными половыми признаками, то есть, попросту плоскогрудая. Именно что змеиная фигура, и волосы чёрные, длинные струились и переливались от её движений. Она ойкнула и прижала палец к губам, уколов его о колючку, но цветок сорвала.

Он зашёл за спину Гелии, чьё серебристое платье оголяло её сзади до уровня лопаток. Высокая причёска полностью открывала шею, и он стал её гладить.

— Я сильно соскучился по тебе… — сказал он тихо, не придавая никакого значения незнакомке напротив. Да её и видно толком не было.

— Ты врёшь, у тебя часто болит голова, — сказала Гелия, нисколько не тая от его ласки. — А о скуке ты сегодня уж точно забудешь, — тут она резко повернулась к нему и царапнула его руку своей торчащей блестящей заколкой. Сам этот жест нежнейшей по виду женщины показался грубым. Сразу стало понятно, сегодня она не расположена к супружеским нежностям. А если он проявит настойчивость, то она и в скулу завезёт, окажись они наедине. Он шумно выдохнул и сел напротив Гелии на свободное место. Свет периодический загорался ярче, чтобы была возможность для посетителей рассмотреть всё же друг друга, а также еду на столах, а не ограничиваться лишь осязанием.

Гелия выглядела бледной в последнее время и принципиально не пользовалась косметикой, а девушка, севшая рядом сбоку, прямо-таки сияла радостью. Косметический румянец на её высоких скулах казался её собственным. Рот длинный, но сочный, не змеиный, улыбался. Он взял цветок из руки девушки, воткнул в её черные густые волосы, и тот там зацепился. Гелия тоже улыбалась своей характерной, отстранённой, скорее полуулыбкой, никому конкретно не предназначенной, и он, желая вызвать её ревность, не увидел и намека на ревнивое чувство, только безразличие.

Девушка понравилась, но не настолько, чтобы захватить сразу. Ей чего-то не хватало. Яркая и даже экзотическая, она не впечатлила. Сработала застарелая привычка пренебрежения к местным девушкам. Чтобы возбудить хоть какое живое чувство в Гелии, даже негативное, он взял руку девицы и поцеловал её уколотый палец, глядя в удлинённые тёмные глаза. В них отражались жёлтые и зеленые светильники, окрашивая их в цвет глаз кошки.

«Неумная, тёмная и непредсказуемая», — так он определил её для себя. Её глаза вдруг вспыхнули глубинным огнём, объяснить который можно было и отражением от светильников, а можно и как спонтанно возникший призыв познакомиться поближе… губы сомкнулись, будто она хотела подставить их для поцелуя.

— Ой! — произнесла она, — у вас тоже царапина на руке! — и аккуратно, очень приятно стала гладить его кожу. — Вам не больно?

— Очень больно, — ответил он, обращаясь к Гелии. Гелия, шурша своим тончайшим платьем и бывшая всё так же рядом, своими глазами куда-то уплывала, забывала, где она и кто рядом. Её отстранение, давно привычное, но никогда не безразличное, вдруг вызвало желание откровенного флирта с незнакомкой. Та не отрывала руки, продолжая его поглаживать будто бы впав в задумчивость, но с нескрываемой целью зацепить. Он сжал руку девушки, Гелия даже не заметила. Он пытался уплыть следом туда же, куда сбегала Гелия. Что она там видела? Или кого? Ноготки у девушки были чуть заострённые, и она легонько царапнула его, возвращая к реальности. Показалось, что царапнула где-то внутри. Он сразу очнулся, ничуть не радуясь её присутствию рядом. Уж точно она была тут лишней.

— Я узнала вас! — всё так же возбуждённо сверкая глазами, произнесла девушка, вовсе не собираясь быть лишней.

— Узнала? — удивился он, — я впервые тебя вижу.

— Разве вы не актёр?

— Конечно, нет! — резко ответила за него Гелия.

— В некотором роде все мы притворщики, — смягчил он реплику Гелии. — И я в некотором смысле тоже актёр, хотя и бесталанный, как мне думается.

— Без таланта? Вы? — девушка вглядывалась в него глазами любопытного очаровательного зверька, но всегда юркого и осторожного. Ему уже на самом деле захотелось с нею полюбезничать. Точно также, когда хочется выманить из чащи этого самого зверька и всего лишь погладить. Без всякой мысли пристроить его у себя в домашнем интерьере.

— Гелия так считает, — ответил он.

— Она просто не знала вас в те времена, когда вы выступали в бродячем театре акробатом.

— Чего ты несёшь? — возмутилась Гелия. — Никогда он не выступал никаким акробатом!

— Да, — подтвердил он, — ты меня с кем-то перепутала.

— Наверное, — она принялась за рыбу, поглощая еду с жадностью и поспешно, как будто кто-то мог отнять у неё порцию.

— Не жри рыбу! — грубо сказала ей Гелия. — Ты будешь вонять рыбным духом, и тебя будет противно целовать.

— Кто ж собирается это делать? — спросила девушка, томно модулируя голос и щуря глаза, блаженствуя уже от того, что ей нравилась сама обстановка вокруг. — А я заем рыбу ягодами, — она принялась столь же жадно хватать ягоды, умышленно давя их пухлыми губами и брызгая соком во все стороны.

— Фу! — с лёгким отвращением Гелия протянула девушке салфетку. — Никогда бы не поверила, что ты обучалась в элитной школе танцев, если бы лично не видела тебя на сцене.

Нисколько не смутившись замечанием Гелии, та, чьего имени он пока что не знал, элегантно промокнула губы салфеткой, — Гелия, как тут хорошо! И я прощаю тебе несносные назидания во всякую минуту ради того, что ты привела меня в столь чудесное местечко. А уж теперь-то я точно не буду скучать… — она обратилась к Рудольфу, — По поводу таланта, тут вы правы. Я знаю одну заносчивую, но так и несостоявшуюся актрису, все достоинства которой заключены в её выпирающем бюсте и в нечеловечески огромных глазах. А так-то, ножки и ручки тонкие, сама бледная. Но когда она разыгрывает из себя в общении с другими людьми ту, кто им самое родное на свете существо, забываешь обо всём, прощаешь ей её чудовищные выходки. От неё невозможно оторваться, когда она играет, веришь её душевности, которой нет и в помине…

— О ком твоя речь? — спросила Гелия. — Я такой актрисы не знаю.

— Я и говорю, она профессионально не состоялась как актриса. Зато вышла за старого богача. И правильно поступила, старик-то уж точно её не истреплет, не помнёт, а будет лишь пыль с неё шелковой тряпочкой смахивать. Ведь по виду-то она как хрупкая игрушка… Украшение для огромного и пустого дома, скорее, а не живая женщина, созданная для настоящей мужской страсти. Так что тут ей ни в чём не позавидуешь…

— Врёшь, ты ей как раз завидуешь! — сказала Гелия.

— Чему? В том великолепном дворце есть всё, кроме счастья! Она не состоялась ни как возлюбленная настоящего мужчины, ни как актриса…

— Что как раз и говорит о наличии у неё души, а счастье всегда отыщется, раз уж она хороша собой и талантлива, — произнесла Гелия, став сумрачной.

— Чем хороша? Да ты и не знаешь, о ком речь!

— Догадываюсь, — загадочно улыбнулась Гелия.

— Какой же талант, если не стала актрисой…

— Талант души! У актёров нет души!

— Как это? — растерялась девушка.

— Так. Они всего лишь живая механика, — Гелия брезгливо озирала ту, которую сама же и притащила сюда для развлечения собственному мужу. — Они пустые, иначе душа, будь она у них, противилась бы воплощению замысла автора. То они герои, то злодеи или пакостные интриганы, а то сама чистота, доброта и кротость. Какие же они на самом деле? А никакие, — Гелия озвучивала мнение Рудольфа об актёрах.

— Да ведь живое и душа — одно и то же понятие, — возразила девушка, нешуточно включаясь в дискуссию.

— Не будешь же ты утверждать, что и у паука есть душа? Если он бегает, охотится и убивает пойманную добычу?

— Какого ещё Паука? — влез Рудольф, настораживаясь.

— Того, кто и сидит в своей паутине, — ответила девушка за Гелию. — Вот тут однажды я ела фруктовый десерт, а туда попала зелёная и огромная муха. Она успела обожраться фруктов и сомлела прямо на тарелке. Я чуть не съела её вместо ягоды. Но заметила её шевелящиеся лапы. Вот мерзость!

— Фу! Какая же ты… — Гелия с отвращением отодвинула подальше собственный фруктовый десерт. — Надеюсь, тут проводят очистку помещения от насекомых.

— Зря и надеешься, — ответила девушка с видом знатока. — Тут лишь создают видимость чистоты и роскоши. Тут же работают те самые низкие люди, которых и презирают аристократы. И вполне можетбыть такое, что какой-нибудь обслуга плюнет в дорогое блюдо дорогому гостю перед тем, как его подать на стол.

— Прекрати! — потребовала Гелия. Рудольф невольно следил за живой мимикой и подвижностью жизнерадостной девушки. Она и у него вызывала неприязнь своей развязностью, но одновременную с чувственным тяготением к ней.

— А вот тут ты и не права, — сказал он девушке. — Аристократы давно уже приобрели себе одну диковинку, разработанную в тайных научных центрах. Её помещают там, где ты и не подозреваешь, а они могут отслеживать все действия своих прислужников. Та штучка же маленькая. Как пуговка.

— Да ну! — изумилась она и застыла, соображая о чём-то. — Это хорошо, что вы ввели меня в курс дела. Вы аристократ?

— Вроде того, — утвердила Гелия, — если тебе оно важно.

— Тебя как зовут? — спросил он, поскольку Гелия так и не представила свою подружку.

— Азира, — пролепетала она голоском, вдруг ставшим полудетским, и надула губы, как будто приглашала к ним прикоснуться, отведать их сладкий вкус. В самом тоне её голоса, в движении губ угадывался опыт специфической жизни, несмотря на её юность. Как брызгами от холодной воды его задело исходящей от неё пошлостью, и он поспешно стряхнул с себя вдруг возникшее очарование ею.

Она не почувствовала перемены его отношения, что говорило о ней как о грубом и неразвитом существе. Наоборот, она придвинулась ещё ближе. Он вдруг ухватил взглядом, что чуть выше запястья руки девушки блеснули прозрачные нежно-сиреневые камни браслета, когда рукав платья сполз до локтя. Рукава платья были длинные и не сразу открыли драгоценную безделушку. Он сразу узнал то, что создали его же собственные руки из грязной и непрозрачной глыбы, найденной в горах Паралеи. Он обхватил её запястье своей рукой полностью, — Отдай мне этот браслет!

— Как это? Подарить, что ли? — спросила она.

— Да.

— За что? За любовь? — она улыбалась ему будто из смутного образа ушедших лет, где её никогда и не было. Там была совсем другая…

— Он не актёр! — встряла Гелия, — он не может продавать себя.

— Я никогда и не приближала к себе актёров, — возразила Азира. — Они почти все бедные. А для меня мужчина только тот, у кого высокий статус.

— Каким же образом ты можешь проникнуть туда, где живут подобные мужчины? — спросил Рудольф.

— Нет и нужды куда-то мне проникать. Они сами проникают ко мне! Они буквально плывут своими мозгами от желания меня присвоить! — ответила она дерзко, но лишь подтверждая его подозрение, что перед ним развращённое существо.

— Куда же они проникают? — спросил он.

— Проникают туда, куда им и положено проникать, — ответила за Азиру Гелия, — где ворота всегда широко распахнуты, как и широкий рот этой талантливой уже актрисы. Для того, чтобы уловить в себя щедрые дары щедрых скотов.

— Ты всё же груба, — осадил Гелию Рудольф, не желая, что Азира обидится и уйдёт. Ему уже хотелось даже такого, ущербного, но развлечения.

— Ты думаешь, она умеет обижаться? — прошептала Гелия ему на ухо. — У неё же нет души.

— Не знаю, у кого там широкие и распахнутые ворота, лично я вся точёная и узкая… — она прикрыла глаза густыми ресницами и соединила губы, слегка вытянув их, придав им вид пухлого бутона. Непристойная пантомима, однако, возымела действие, и он приковался к ней взглядом. Почувствовав, что откровенный намёк достиг цели, она с вызовом обратилась к Гелии, — Но я накрепко заперта для всяких недостойных меня проходимцев! Поэтому меня не сможет забыть никто, кому я подарю возможность приближения к себе. Я женщина дорогая! Я умею дать это почувствовать всякому. Поэтому ко мне не лезет всякая шелуха, как было в начале моей карьеры. Поэтому меня так и ненавидят в нашем театре те, кто стелются под любого, кто того хочет…

— «В нашем театре»! — передразнила её Гелия. — Когда театр успел стать твоим? Ты не завтра, так на днях вылетишь оттуда в свою прежнюю сточную канаву, где такие как ты и обитают в изобилии. Если бы не я со своей добротой и заступничеством, ты давно бы там и оказалась.

— Я никогда не обитала в сточной канаве! Ты и понятия не имеешь, какие властные люди ценят меня и считают, что я не только механическая кукла для зрелищ, но и неповторимая женщина!

— Ты не женщина, — ответил ей Рудольф, — ты испорченный подросток.

— А говорите, что не помните меня, — совсем тихо сказала Азира.

— Так отдашь браслет? — спросил он, — Я заплачу тебе за него.

— Нет! Он принёс мне удачу. Видимо, его потеряла какая-то счастливица, вот мне и передалось её везение.

— А вдруг я стану твоей большой удачей? — спросил он. Но впоследствии он стал «большой неудачей» в череде прочих больших и малых неудач в её жалкой судьбе.

Она смотрела безотрывно, но таким взглядом, какой принято называть затуманенным. Она его не видела в данный момент. — Жаль, что ты упустил свой счастливый шанс в тот день, — сказала она. — Я была тогда всё ещё доверчивой, искренней девчонкой, готовой пуститься в любую даль с тем, кто меня и позвал бы. Богатство и прочее мало что значили для меня в те дни. Да ничего не значили!

— О каком дне ты говоришь? — спросил он. — Я впервые увидел тебя здесь.

— Конечно, я обозналась. Но тогда мне хотелось только любви.

— И ты предлагала её всем встречным, обещая скидки при оплате этой самой любви. Или ты хотела приключений?

— Кто ж их не хочет, когда душа заявляет о том, что она пришла в этот мир не для полусонного существования, как у водорослей на дне, а ради ярких впечатлений жизни. А у меня душа есть. Иначе я родилась бы мухой, без спроса лезущей на чужие фрукты или того хуже, — на всякую гниль и тела мёртвых животных.

— Ты способна отбить аппетит даже у того, кто голоден, — ответил он.

— А в тот день в бродячем балагане ты был сыт? Если меня отверг? Там, где ты потом выступал на площади…

— Если я когда и выступал в бродячем балагане, то это была территория вовсе не твоей жизни. Тебя там точно не было. И быть не могло.

— Я там была, — сказала она.

— Невозможно помнить о том, что было так давно, да к тому же ничего не значащим пустяком, — сказал он.

— Для тебя может и так. А для меня иначе. Я помнила о тебе долго. И вспомнила сразу же, как увидела. Только не тут это произошло, а на одной из улиц, где ты и Гелия, вы стояли рядом с роскошной машиной. Только у аристократов такие машины и бывают. Вот, думаю, повезло акробату! Нашёл где-то свою богатую жилу, разбогател-то как! А главное, внешне не изменился ничуть. Даже здоровее стал. Наши-то, актёры, через несколько лет изнашиваются до дыр буквально. К примеру, Реги-Мон — бывший актёр. Гелия его знает. Стал почти уродом, как ему раскромсали его лицо, прежде выдающееся и всех превосходящее по степени своей красоты. Краше был только Нэиль из-за необычных глаз и высокого роста… Он был умный, потому и оставил актёрское ремесло. Портило его лишь то, что он мнил о себе очень. Аристократический же блеск не давал о себе забыть и в блёклой нищете…

— Чего завелась-то? — оборвала её Гелия. — Успокойся уже!

— Реги-Мон был гораздо проще, но тоже потащился за ним следом в военную школу. И его почему-то взяли! Гелия, ты не знаешь, почему Реги-Мона взяли туда, куда низшим сословиям входа нет?

— Спросила бы у него сама, — ответила Гелия.

— Я что-то давно не встречаю его нигде. Как Нэиль погиб, с Реги-Моном тоже случилось что-то такое… короче, вышибли его из военной школы…

— Чего ты плетёшь, тупое вместилище для высоко статусных членов! — закричала вдруг Гелия на Азиру. Та окаменела, сжала губы, но смолчала. — Что за невнятную чушь ты плела перед тем, как вспомнила Реги-Мона? — добавила Гелия уже тише.

— Я спросила у своей подруги, кто стоит рядом с тобой? Она сказала, твой муж…

— Ты расстроилась? — мягко-лукаво поинтересовалась Гелия. — Тебе опять не повезло. Как только ты влюбляешься, рядом оказываюсь я.

— Я знала Нэиля уже тогда, когда тебя в столице ещё не было, — ответила Азира.

— В каком смысле ты его знала? — спросил Рудольф, желая доставить Гелии неприятные переживания, пусть и себе самому заодно.

— Так я маленькая была. С сестрёнкой его в куклы вместе играли, — тема была исчерпана, и все примолкли.

— В училище танцев нас держали всё равно как в доме неволи, — начала Азира, вроде как, не обидевшись на свою покровительницу — известную актрису, тогда как сама она была блестящей мушкой в сонме себе подобных. — Впечатлений никаких, муштра и ругань, скудная еда и жёсткая постель без возможности отоспаться вволю. А то и били с размаху по лицу за всякое нарушение правил. Ходишь порой с синяком, так и на просмотр ещё не пустят. А каждый такой просмотр может стать шансом для выхода в другой уже уровень жизни. Мне жутко тогда не везло. Мне больше всех тычков доставалось.

Она обращалась не к Гелии, той не был интересен её жизненный путь нисколько. — Я решила как-то, убегу! Устроюсь в бродячий театр и буду кочевать по континенту. Я же лучше всех у нас танцевала. Вот тогда я и увидела того акробата в одном балагане, заехавшем на одну из столичных окраин. Тот парень на вас был сильно похож, а мне он показался таким…

— Договаривай, — милостиво разрешила Гелия.

— Невозможно-ослепительным. Хотя чего я тогда и видела? С кем сравнивать-то могла?

— А с Нэилем? — спросил он её в лоб.

Она молчала, и было ясно, про Нэиля она уже ничего не расскажет. Может, Гелия подала ей какой-то секретный знак, что тема Нэиля табуирована.

— В каком же смысле он был ослепительным? — спросил он. — То, что ослепляет, того не рассмотришь. Уродство тоже может выключать зрение. Просто потому, что срабатывает система защиты психики от тягостных впечатлений. Впечатления ведь тоже бывают двоякого рода.

— Вы про Нэиля? Он был как никто, поскольку являлся сосланным аристократом, а у нас-то вокруг таких и не видели…

— Тупая дура! — опять крикнула Гелия. — Разве не понятно, что он имел в виду того акробата, о котором ты же и начала сочинять на ходу.

— Он не выдумка. Тот акробат был природный шедевр. И Нэиль им тоже был…

Гелия приподняла руку над поверхностью стола, и Азира, поняв её жест как возможность удара, не стала развивать тему Нэиля. — Женщин красивых множество, — продолжила она, — А мужчин-то раз, два, пять и счёт можно прекращать. А когда взрослого опыта нет, красота вообще способна свести с ума.

— Так у тебя и в то время опыт был давно взрослый, — вставила Гелия.

— А теперь никакой природный шедевр с ума тебя уже не сведёт? — спросил он.

— Нет! — ответила она, желая задеть его в отместку за то, что он видел её унижение себя Гелией.

Рудольфу стало её жалко. Он придвинулся к ней ещё ближе. — Выхолит, я сильно изменился.

— Тот был другой человек, а не ты, — сказала она.

— Он был, а я-то есть, рядом с тобой сижу, — сказал он.

— ??? — промолчала она.

— Тому ты тогда не понравилась, а мне очень нравишься, — сказал он.

— ??? — она опять вопросительно взглянула ему в глаза. Он прикоснулся губами к её браслету.

— Отдать? — спросила она. — Я не жадная. Всё равно кто-нибудь украдёт.

— Я тебе другой подарю, — сказал он, снимая браслет с её руки и убирая его себе в карман. Она не стоила настоящих и редких камней, когда-то подаренных вовсе не ей. Потом он изготовит ей кучу блестящих подделок на репликаторе.

— Мужчины все жадные, — встряла Гелия, — они никогда не подарят тебе ничего стоящего. Если только сама себя не порадуешь.

— Тебе же дарят! Ты вся сверкаешь от своих драгоценностей, — ответила Азира.

— Дарят? Это вовсе не подарки. Мне выплачивается компенсация за мои страдания. И поверь, она мизерная в сравнении с тем, что я пережила и переживаю. И чего ты прижалась-то к нему, как будто я дала тебе разрешение на это. Я пока что ничего не решила.

— Ты одна решаешь? А он сам? — дерзко ответила Азира. Она елозила руками по столу, как будто примеривалась схватить тупой десертный нож и всунуть его Гелии в щёку. Рудольф почти физически ощутил в ней нешуточную, опасную и обжигающую энергию. Эта девчонка кипела, как переполненная водой кастрюлька на открытом огне. Он положил свою руку на руку Азиры, нейтрализовав возможное агрессивное нападение.

— Мы воркуем. Мы друг другу понравились, — ответил он, тая досаду на дуру в платье, похожем на хитиновый покров мухи. Змею она уже не напоминала, хотя и куснула Гелию. Не смертельно, но ощутимо. К чему было упоминание Нэиля? Гелия даже изобразила плавный и отгоняющий жест рукой, как делают сказочные феи, желая изничтожить то неприятное, что им досаждает. И вот она уже улыбалась, в упор не видя Азиру.

— Видишь, как хорошо я понимаю тебя. Всегда знаю, как тебе угодить, — сказала ему Гелия.

— Угодить? — изумился он, вдруг всё поняв. Она привела эту продажную танцовщицу в ужасном платье, никому в целой Паралее не нужную, несмотря на её бахвальство, ему, также никому не нужному, в утешение! В глубине глаз Гелии таилась тоска. Всё тот же не проливаемый, замкнутый в ней плач — его вечное наказание, которое она ему определила. Ведь любил-то он её одну. Отвлекшись от девушки, отпуская её руку из своей крепко сжатой ладони, он обратился к Гелии, — Вчера ребята купались ночью в горах. Вода в нашем озере прогрелась. Хочешь, поедем купаться прямо сейчас?

— В горах? — слишком живо встряла девушка, — в каких горах? Где живут оборотни?

Гелия как сквозь туман вглядывалась в ту, кто встряла в их беседу. — Ты всё ещё тут?

— А где же мне быть? — Азира напирала на Гелию взглядом наглым и злым.

— Там, где тебя и ожидают твои статусные члены, — ответила Гелия. — Надеюсь, они все крупные и не вялые нисколько. Для тебя только это и важно. Думаю даже, что важнее денег, поскольку ты ничуть не жадная.

Азира снова промолчала. Она впилась зубками в твёрдый плод, взяв его из фруктовой вазы и гася свою кипящую злость. Их отношения с Гелией были для него загадкой. Зачем она притащила сюда ту, кого столь открыто презирала?

— Ты видела оборотней? — спросил он насмешливо у Азиры, но глядя при этом на Гелию. Азира молчала.

— Так едем купаться?

— Куда? — спросила Азира, решив, что вопрос задан ей. — Вы любите купаться по ночам? Или вы любитель экстремального секса?

— Он любитель, — ответила Гелия. — Он буквально фанат всяческого экстрима. Но, к сожалению, не к тебе был обращён его призыв.

— Так ты согласна? — спросил он у собственной жены, упорно избегающей своих прямых семейных обязанностей. Но поскольку семья были фикцией больше, то и обязанности были таковыми же.

— Ты с ума сошёл! — ответила ему Гелия, — мне ещё не хватало застыть в этом озере в ночной воде. Я и так на одних стимуляторах держусь, забыл?

Он ничего не забывал, но напоминание было её укором. А «муха» заползала куда-то глубже. Её рука скользнула по его бицепсу и нежно погладила. Застенчивостью она не страдала. Он сбросил куртку от духоты помещения и сидел в открытой майке. Глаза «мухи» сочились страстным вожделением. И что? Гелия сама же умышленно выставила впереди себя другую, на всё готовую «дорогую женщину». Он всё пытался чего-то выловить в глазах Гелии, хоть искорку, адресованную ему.

— Что я тебе приготовил, моя звёздочка… — сказал он, чувствуя скольжение ласковой руки незнакомки по своей руке. Но разговаривал он с Гелией, будто чужой «дорогой женщины» рядом не было.

— Что? — спросила безразличная ко всему прекрасная инопланетная кукла, носящая отчего-то земное имя Гелия — солнечная. Она поглощала при этом фрукт с безразличием уже вкусовым, будто он не имел вкуса и тоже был ненастоящим.

— Я нашёл в горах одну пещеру, а там потрясающий кристалл. Я сделаю тебе кольцо. У тебя такого нет в твоей коллекции. Хочешь, подарю? Синий алмаз. Каменная «мать Вода».

— Сегодня? — она, проявив тень заинтересованности, задумалась, даря надежду на вожделенную и долго не получаемую близость. Облизнула кончиком языка влажные от сока фрукта бесподобные свои губы, тонко следя за выражением вспыхнувшей жажды в глазах нелюбимого мужа. На глазах Азиры, давая той понять своё неоспоримое владычество, подставила их ему, и Рудольф прильнул к её губам. Поцелуй не был ей безразличен, она отвечала, щекоча его губы кончиком языка. Гелия всегда любила целоваться. И только. Запах и вкус приторного фрукта мешал ему, но желание, вызванное Гелией, усиливалось, сходное больше со страданием, потому что было понимание её садисткой игры. Она упёрлась руками в его грудь и отстранила с немалым усилием. После чего взглянула в сторону подруги невинно и прозрачно.

Азира ревниво и зло, будто он ей уже принадлежал, сверкала глазами, но рот её застыл в прежней сладкой улыбке. Она облизнула губы, словно только что её и целовали настолько откровенно. В полумраке никого не было видно из-за зарослей, да и не интересовали никого занятия других. Все посетители были заняты подобными играми. Азира потёрлась о него своим бедром, придвинув кресло впритык и желая оттеснить Гелию собою. Насколько Гелия была непереносима ей, говорили её разгоревшиеся глаза ночной лесной зверушки, вышедшей на свою охоту, она не собиралась уступать того, кого приняла за свою добычу. — Давайте тот камень мне в обмен на мой браслет. А то получается, что я вам сделала подарок, а вы мне пока ничего.

— Пойдём? — обречённо обратился он к Гелии. Игнорируемая зверушка в блестящей и горячей вспотевшей чешуе следила за их выяснениями, недобро разгораясь глазами. Платьице Азиры, невозможно тесное и явно перекупленное не по размеру из-за её бедности, мерцало и поскрипывало из-за того, что было из дешёвого жуткого материала. Но облегало её вполне привлекательно. Её вообще было трудно испортить, она бы и в тряпке нищенки привлекала внимание. Хотя бы волосами, глазами, стройными ножками и всей своей раскованной, но продуманной соблазнительной подвижностью. — Вот всегда так, все пользуются моей добротой, а мне за это ничего. Я однажды одной дряни сделала добро, а она потом кусачего паука сунула мне в постель под подушку…

— Ну, не здесь же, — томно прошептала Гелия ему в самые губы, разыгрывая ответное желание, которого не было, а чтобы его помучить. — Ты знаешь мои правила. Я их никогда не меняю. Я могу любить тебя только в безупречной обстановке…

Опять лизнула его кончиком языка и замерла, якобы раздумывая над его предложением. Прижалась и долго не отлипала от него. Всё это также входило в её своеобразный инструментарий для пыток над самцами. Умело вызывая влечение к себе, она никогда не собиралась его утолять. После чего сказала уже обычным голосом, — Да у меня же месячные. Живот болит, и я плохо себя чувствую. — Она заявляла это при посторонней девушке, будто сказала что-то вроде того, что вот, мол, голова болит от влияния ночного спутника, когда он близко подходит к планете. Без стыда и без всякого чувства, равнодушно. В этом и заключался смысл её игры, она всегда отказывала с тайным сладострастием, с каким нормальные влюблённые женщины дают согласие, а потому и извращённым. Жадно впитывала его напряжение, расширяя глаза, как будто и ими пыталась уловить муку терзаемой жертвы. Они наполнялись сполохами чуждых ледяных миров и ранили звёздными колючими искрами, проникая и обжигая глубоко.

— … Франк запретил те препараты, которыми ты меня пичкаешь. Ты не врач, твоё лечение хуже болезни. — Тут была скрыта взаимная позорная тайна, а Гелия говорила об этом открытым текстом. Без стимуляторов она была безжизненна и суха, и он заводил её как куклу, иначе она не отзывалась на его нежные касания. Любовные излучения не вызывали отклика, не розовела кожа, не учащалось дыхание, ничего. Имитация женщины. — Экстремальное удовольствие само навязывается тебе, а ты ведёшь себя так, как будто ты девственный жених. Я не узнаю тебя.

— Так ты притащила её для меня? — сразу же окатил прилив ненависти к Гелии.

— А ты думаешь, что мне интересны её откровения о статусных членах?

— Гелия, я прошу, не будь такой пошлой, каковой ты вовсе не являешься.

— Ты всегда о чём-то просишь. А когда я прошу или просила, мои просьбы всегда перелетают через твоё плечо в пустоту. Так что у нас с тобой полная взаимность.

— Что ты знаешь о горах? — обратился он к Азире, — И откуда собственно твои познания?

— Из школы танцев, — съязвила Гелия. — У неё, чего ни коснись, академические познания. Ты оценишь это.

— Ещё бы мне и не знать, — улыбалась Азира, делая вид, что не придаёт ни малейшего значения Гелии, как и невнятному для неё разговору, маскирующему их взаимную размолвку. Важно было оценить глубину их разлада. Можно ли с лёгкостью в него втиснуться или потрудиться над его углублением? Она жадно впитывала всё услышанное, производя некую внутреннюю работу по сортировке и осмыслению информации. Нет, дурой она не была. — Я же выросла в той столичной зоне, недалеко от которой и жили рудокопы и рабочие подземных заводов. В квартале «Крутой Берег». Мы там все знаем про тоннели и раньше ходили в предгорья. Не я, конечно, а люди прежде. В горах много чего было. Зверьё, плоды, камни, травы для лечения. Мало ли. Но теперь там появились оборотни. Они убивают людей. Вот у нас был случай в моём детстве. Одна женщина пошла в тоннели, а её муж, бывший аристократ, схоронил там сокровища, предвидел, выходит, плохие времена. Но её так и не дождались. Она сгинула в горах. И много там исчезало людей. А то ещё другая и пожилая женщина рассказывала, как её выловил в предгорьях оборотень, но отчего-то пожалел. Может, старые души им не нужны? Говорили у нас, что они питаются душами людей. Но старуха даже приболела от потрясения, потом выздоровела. Она знахарка была. Может, заговор знала против нечистой силы? Но всё правда, что я говорю, — подытожила она своё повествование и торжественно взглянула на Рудольфа.

Он слушал её, не отрывая глаз от её губ, живущих своей жизнью, отдельной от наивной болтовни, нескладной речи, решая, если выбрать её, то где? Здесь? Или тащить её в «Лучший город континента»? Он развернулся к ней целиком, всё еще корчась от обиды на то, на что намекала Гелия. Что его можно не хотеть и отвергать.

— У той женщины, о которой ты рассказала, были внуки — сироты? — спросил он, — Девочка и юноша? Аристократка, изгнанная за преступление сына в социальные низы. Ласкира Роэл.

— Знали эту семью? — спросила она взволнованно.

— Может, и знал.

— Ну да. Вы же аристократы знаете друг друга. Вас же немного. За что же Роэлов изгнали из вашего мира?

— Я не аристократ. К тому же, аристократов слишком много, чтобы они друг друга знали. Так спросил, случайно подумал об одной.

— Да, её так и зовут. Ласкира.

— Какая же она?

— Чего же спрашиваете, если знаете?

— Отвечай на вопрос. Если спрашиваю, значит, так нужно.

— Да вроде, добрая старушка. Ничуть не гордячка.

— А внук?

Она поспешно взглянула на Гелию, но та отвернулась в сторону, будто рассматривала присутствующих посетителей «Ночной Лианы».

— Он… Очень гордый был, смотрел поверх голов всех… только ему такое уж точно прощалось. Знаменитый актер вначале, потом военный… аристократ опять же. И ему обещали вернуть имение отца… Пусть уж Гелия о нём расскажет. Он и её знакомым был…а я… не могу я о нём говорить! Я вам свою прошлую жизнь вовсе не обязана тут открывать!

— Я же не о тебе спрашивал.

— Может, у меня с ним любовь была… — пробормотала она вдруг, явив свою простоту заодно с неизжитой детскостью, что было и удивительно, и трогательно…

Гелия скосила глаза на Азиру, но промолчала.

— Ну и была, — отозвался он спокойно, — мало ли у кого и что было. Никто и не обязывает тебя открывать другим свои личные тайны. А внучка Ласкиры где сейчас?

— Не знаю. Никто не знает. Уехала куда-то. За старого богача вышла. — И девушка уставилась на него пустыми глазами кошки, живя только мгновением настоящего, конкретного, как это и свойственно животным. И глупо приписывать кошке отвлечённые мысли, их просто не бывает. Она играла. Она лгала. Она определённо что-то знала о дочери Виснэя Роэла. И он понял, о каком дворце и о живущей там неприветливой притворщице вела она свою речь только что. Но откуда сведения?

— Считаешь, что у той женщины — жены влиятельного старца нет ни души, ни таланта? Чем же она тебе настолько неприятна?

— С чего бы я должна любить тех, кто меня терпеть не может? — спросила она.

— Может, у неё есть для этого веская причина? — спросил он. — Ты же состоялась профессионально, а она нет. А она вполне может считать, что у тебя как раз и нет таланта, тогда как у неё…

— Да я к такому привыкла. Абсолютно все вокруг отказывают мне в таланте. Был лишь один человек, который признавал меня талантливой…

— Её брат Нэиль?

— Азира прекрасно танцует, — Гелия сманеврировала от опасной темы, вдруг задевшей странным образом больные места всех присутствующих, — Сегодня, если пригласишь её к себе, она тебе покажет своё диковинное искусство. Что твоё озеро и купание.

— Танцы — не моя сфера любопытства. Никогда их не любил. Атавизм какой-то, отрыжка древних ритуалов, застрявшая в щели между временами. Но на безмозглых действует.

— Танцы, хотя это сложное искусство и ему обучают долго и мучительно, всего лишь приём для захвата тех, для кого даже женская красота давно приелась, — Азира была готова согласиться с его обесцениванием искусства танца.

— Разве красота приедается? — спросил он. — Особенно если она подлинная. Многогранная.

— А какая бывает ещё? — не поняла она.

— Та, у которой нет души. Кукольная красота. Бездушная. Бесталанная.

— Как у камней? — спросила она, вспомнив о своём браслете-подарке и сожалея о нём. — Хотя к камушкам настолько привыкаешь, что буквально душа ноет, если их нет на тебе…

— Есть и такие мнения, что камни не бездушны. Просто они структурно организованы иначе, чем мы. Они древнее, значит, информационно более насыщены.

— Чушь! — не согласилась она. — Разве можно сравнить камни с человеком? Разве они могут любить и разговаривать? Вы не обманете меня и подарите мне другие драгоценности?

— На! Держи! — Гелия протянула ей свой браслет. — А то заболеешь потом, не пережив приступа собственной щедрости.

Азира схватила браслет и тут же нацепила его на свою руку, — Блеск! Но это не означает, что долг с вашей стороны оплачен, — обратилась она к Рудольфу. — Гелия же по любому обещала мне что-нибудь подарить за мою уступчивость вам.

— А я у тебя ни о чём и не прошу, — сказал он.

— Ну, это пока… — она продолжала мерцать разноцветными согревающими искорками в глазах, улыбалась избыточно полными губами, какие ему не нравились никогда. И вспомнились нежные губы-лепестки Нэи…

Он перевёл взгляд на прекрасный рот Гелии, не желающий ему ничего дарить, кроме пустой и равнодушной улыбки. Дальше на ум пришла Ифиса с её привлекательными пухлыми губами, они тоже будили желание к ним прикасаться. И ему захотелось, чтобы вместо этой назойливой мухи сидела бы тут Ифиса. Зря он её отверг. К тому же Ифиса не вульгарная, а утончённая и в речах, и в ласках. Но выбирать было не из чего. Всё остальное у танцорки вполне в его вкусе. И маленькая, но отличной формы грудь, и гибкое тело, и… он задрал колючий на ощупь подол вызывающе узкого платья, из дешевой ткани. Стройные ноги с изящными коленями были на месте.

— Ножки у тебя — супер, — сказал он ей, — только платье твоё — дрянь.

— И не только ножки, — ответила она цинично. Но удивительно, этот цинизм ей и шёл. Был естественным. — Я знаю разные искусствы, — она так и сказала «искусствы». Неграмотная речь казалась неважной. Что это меняло? — А платье, кому не нравится, тот может купить другое. Я не возражаю. Я люблю подарки и умею за них благодарить.

Нельзя было исключать некий момент умышленной игры в неграмотную простушку, вроде как, неискушённую совсем. Она словно забыла о своей же бесстыдной болтовне о «статусных людях, проникающих куда-то», куда она зазывала проникнуть и его самого. Впоследствии она проявилась совсем с другой стороны, двуликой и опасной. И уже в то время её кто-то обучал тайным уловкам и приёмам втираться в доверие, возбуждать желание интима у влиятельных дядей. Некто, кто скрывался за таким же тёмным человеком-скалой, но мало отёсанным и простонародно-откровенным, за Чапосом. Позже пришло понимание, что она входила в специфическую личную агентуру Ал-Физа для исполнения его тайных заданий, связанных с устранением или дискредитацией неугодных людей.

Прыжок в тёмную расщелину

…Ночной голубой спутник светил в прозрачный потолок прибежища любителей ночных удовольствий. И девушка была очерчена светящимся голубоватым контуром, оставаясь полностью непроницаемой для внутреннего зрения. И свечение это делало её похожей на инфернальное некое существо, лишь прикинувшееся соблазнительной нимфой ночи. Уже тогда она задала ему загадку. В ней определённо было нечто, что отталкивало, вызывая в то же время сильное сексуальное притяжение. Сидя за столиком и прямо держа узкую спину, она двусмысленно делала наклон вперёд и елозила по стулу, демонстрируя ему, сидящему рядом, своё личное желание оказаться с ним наедине, где она откроет ему бездну чувственных радостей и ухищрений тоже. Она смотрела ему в губы, и глаза её мутнели, давая понять её готовность ко всему, что он пожелает. И свыше этих пожеланий.

— Я выиграла конкурс недавно. Главный оценщик в жюри был придирчивый человек и глубокий знаток, и он сказал, что я уникальна. Назначали повтор для приглашённых значимых очень людей. Тут и вышла неприятность! Партнёр мой по танцу накануне выпил где-то и напоролся на хупа. Его отбили как котлету, и куда он теперь? А мне дали сопливого мальчишку, который топтался на моих ногах, пока я не засадила ему туфлёй в то место, которое, в общем-то, для танцев и лишнее, если честно. Вы заметили, что у женщины ничего нет лишнего для танца, а у мужчины много чего не годится на то, чтобы выглядеть изящно. Понятно, меня и провалили. Завистники топали ногами от радости. Мне все завидовали, а тут я, лучшая из них, оказалась без документа отличия, без предложений работы в лучших заведениях столицы. Директор училища указал мне на дверь с воплем, что ему надоели мои бесконечные выкрутасы. Куда же теперь? К Ласкире уже не придёшь. Она со своей внучкой отбыла в неизвестном направлении. Хоть на фабрику иди, где мать моя и утратила за свою долгую работу ради хозяйского обогащения все свои человеческие качества, осталась лишь злость, да внешне выраженное тупоумие. Но тут мне улыбнулась удача. Я встретила одного знакомца, о котором распространяться не стану. А то Гелия утратит сон предстоящей ночью. Благодаря его, даже не просьбе, а еле заметному жесту, мне и предложили работать не где-нибудь, а в главном театре столицы. Как тебе такое, а Гелия?

Гелия молчала.

— Как подумаешь, сколько же на свете живёт разных людей, и они строят из себя самих странные переплетения друг с другом, порождая детей, или же уничтожают друг друга. Они создают какие-то странные и причудливые сети, порой и страшные, которыми опутана вся жизнь, и никогда не поймёшь, кто и через кого влияет на события. А мы рождаемся в том месте, где до нас уже торчали наши родители, и уже с этого места, иногда жутко перетянутого в узел, из которого не всем и удаётся вылезти, мы начинаем свои уже движения по этим сетям… И есть ли у этих сетей хозяин? Тот, кто знает те места, что способны эти сети распустить и лишить их той силы, которая всех опутала…

— Оригинально мыслишь, — усмехнулся он.

— А вот Гелия считает меня тупой. Но будь так, не выбирали бы меня лучшие мужчины этого мира. Они же меня выбирают. Как быть с этим, Гелия.

Гелия отмахнулась от неё тем же жестом, как отгоняют мушку.

— И опять я оказалась там, куда завистливым моим коллегам по танцклассу хода нет. Они зеленели на глазах, узнав об этом. — Она запрокинула лицо, громко хохоча над тем, в чём не было ничего смешного ни для него, ни для Гелии. Но весь её лепет ничего не значил. Она могла быть и немой. Даже лучше, если бы это было так.

Он провёл рукой по спине Азиры, как будто ради того, чтобы дотянуться до алого недозрелого фрукта, висящего на ветке, позади неё. И ничего не сорвал. Рука застыла, съехала вниз, отяжелела и напряжённо замерла. Девушка выгнула поясницу, отстранилась, но касание было ей приятно. Под столом она положила свою ногу на его колено. Он стал гладить её, думая о Нэе. А если эта девушка будет способна дать то, что дала Нэя, и то, что могла бы дать, но…Он стал изучать её в упор. Рука вкрадчиво пролезла выше под жёсткий, неприятно царапающий кожу подол. И как только она терпела на себе эту отвратительную шершавую, хотя и яркую дешёвку. Она опять замерла, не препятствуя обследованию. Игра захватывала, определяя сам стиль дальнейших отношений, если они возникнут.

— Ты ешь, — сказал он девушке. Она уже ничего не ела. Не потому, что наелась, отвлекали более сильные раздражители, охватившие её всю целиком.

Вообще же, и аппетит и половые устремления были у неё как у голодной собаки. Ей всегда было мало. При всей своей прожорливости она была чрезмерно худощавой. Он как-то повёл её к Франку проверить здоровье, подозревая, что она поражена кишечными инвазиями. Франк с брезгливой миной сказал ему потом, что организм девушки он очистил, а в целом у неё отменное здоровье, редкое тут.

— Красивая девушка. Из неё могла бы развиться уникальная по своим качествам женщина, если иметь в виду её биологические данные, — сказал он, не глядя на него, а глядя в стену за ним. — Только не думаю, что рядом с вами она сохранит надолго свой редкий дар — своё здоровье и свою красоту. Скорее всего, увянет до срока.

— В чём красота? — спросил Рудольф. — «У вас, доктор, плохой вкус. Она красива только в том смысле, в каком бывают иные пушистые зверьки, но точно не женщины.

— Разве ты сам зверь, что играешься с самкой зверька? — спросил Франк, — «На девиацию тянет. Содомия называется».

— Франк, — ответил он по виду весело, но еле удерживаясь от того, чтобы завезти моральному авторитету и почтенному подземному старцу в нос кулаком, — Я могу вам её уступить. Вы же охочий до женщин человек, хотя и строите из себя древнего схимника. У вас отличная потенция, что ясно даже из вашего огненного взгляда. Берите её себе. Тем самым сохраните и её здоровье, и все эти, как вы выражаетесь, дары.

Азира так и не стала ему дорога, не вызывала ничего похожего на те чувства, которые могли хоть как-то оправдать его связь с местной шлюхой. Доктор с брезгливостью отшатнулся.

А в тот вечер в «Ночной Лиане» он долго решал, стоит или нет брать её в ЦЭССЭИ? Или достаточно остаться здесь в кабинке для блуда, занятой топчаном, вполне удобным для одноразового соития. Заплатить ей и всё забыть. Как было с Ифисой. Но Ифису забыть не удалось, и только память о недостойном стойле для греха мешала наладить с нею связь. Сама Ифиса тоже жаждала сближения, но он упрямо не хотел, будто не мог простить самому себе своего же падения в порок, за который презирал посетителей «Ночной Лианы». А стоило приобщиться самому, как уже и потянуло во второй раз. Стоило ли рисковать и этой девушкой как Ифисой? Вдруг понравится?

Гелия почти с ненавистью рассматривала Азиру, тогда как до его прихода они мило ворковали и казались подружками. Понять Гелию было невозможно. Она не хотела его никому отдавать? Или же тут был задействован тот самый фактор икс, у которого всё же было имя. Нэиль? Неужели, они его тоже делили между собой? Кого же предпочитал Нэиль? Аристократ и красавец? Более юную, но вульгарную Азиру, или же утончённую и ведущую двойную жизнь актрису Гелию? Нэиль уж точно не мог долго мириться с таким вот раскладом. Поэтому он точно также отодвинул Гелию в более дальний угол своей жизненной сцены и развлекался с теми, кто и висли на его шее.

Он попытался вглядеться в глаза танцовщицы, чтобы рассмотреть там осколки былых крушений, следы пережитых утрат и оставленную взвесь едких страданий.

Она не отвела взгляда, странного, прямого и ускользающего одновременно. Сложные были у неё глаза. Эта юная женщина за прозрачным слоем лицедейского сияния скрывала тёмную и подлинную жизнь, которую прячут не потому, что она преступна, а чтобы через усилие над собой внушить себе, что её никогда не было. Там всё было плохо и страшно, и она боялась, что угашенная в прошлом боль вернётся, оседлав уже будущие события. Потому и старалась всеми силами жить бездумно, удобно, весело, сладко, без напряга, желая только одного, застраховаться от бедствий, сокрушающих красоту и здоровье. Мечта обывательницы, ради которой она и от души бы отказалась.

— Ну что? — спросил он у Гелии, — едем купаться? — Отодвинул кресло от Азиры и придвинул его к Гелии, сел и уткнулся в её ухо. — Будем только ласкаться, как тогда в горах, когда ты была совсем девчонкой. Я и так буду счастлив с тобой.

— Холодно, — ответила она, — и не люблю я тёмной воды. Всё изменилось, Рудольф. А ты как наивный мальчик хочешь повторить то, что неповторимо.

— А ведь ревновала!

— Когда?

— Тогда. Боялась, что я тебя оставлю.

— Ты о Нэе?

Имя было произнесено. Азира чуткими ушами впитывала в себя их шушуканье, что-то понимая, а что-то домысливая на свой лад.

— Я не могу любить человека, который не понимает, что такое верность. Как может быть любовь без верности? Это что-то другое. И для этого другого есть и другое название. Не любовь. И этой нелюбви всё равно, кто рядом, я или кто-то ещё…

— Ты с кем разговариваешь сейчас? — спросил он. — Не с призраком ли Нэиля, которого вы совместно сюда вызвали?

Гелия ушла первой. Они с Азирой ушли следом. Ему уже не хотелось ни еды, ни играться с тою, кого ему предложили, как ту же еду голодному бродяге. Где-то в зарослях он услышал вдруг знакомый голос. Ифиса? Когда они проходили мимо, она полыхнула на Азиру подкрашенными гневными глазами, как зверь, затаившийся для броска. Рудольф слегка опешил от страсти Ифисы, ничуть не остуженной его пренебрежением к ней. Обычно она, тонкая и опытная лицедейка, умело скрывала свои чувства. В доме у Гелии она вела себя как давно привычный родственник, который лишний раз и не взглянет в лицо домочадца. В шумной компании она сидела в несомненном личном одиночестве, несколько в стороне. Или была никому не интересна, или её не увлекал никто из присутствующих. Их глаза встретились, и Ифиса подалась вперёд. Привстала, но вставать раздумала, после чего отвернулась.

Азира прекрасно уловила, что женщина в роскошном платье, но уже вышедшая из той категории, что определялась как живая роскошь высшего сорта, всё равно соперница. Она была натаскана на подобную чувствительность своим образом жизни и ответила не менее свирепым излучением. Она произнесла довольно изощрённую речь, обращаясь к Рудольфу, наверняка используя реплики неких других актёров.

— Бывшие и потрёпанные актрисы никогда не могут признать, что дни их былого сияния давно стали невзрачным вечером. Их лица потемнели, а груди обвисли как вялая листва.

— У неё чудесное лицо, а грудь просто великолепна, — ответил он.

— У кого? — спросила она.

— У Ифисы, — ответил он.

— Так и иди к ней! — сказала она и сильно вцепилась в его руку.

— Так надо тебя проводить! Куда же ты потащишься ночью одна.

Досадуя, что он увидел Ифису так поздно и уже после ухода Гелии, он готов был бросить Азиру одну. Он топтался на месте и ждал внимания со стороны Ифисы, не желая влезать в чужую компанию, да ещё при явной обиде Ифисы. Внезапно он увидел, как за одним из столиков, умышленно сокрытого в зарослях, сидит Гелия. Устала она! А сама прыгнула тотчас же в другое уже сборище. Он узнал её причёску по блеску камней, обнажённую шею и часть белейшей спины. Всю ту компанию частично скрывали заросли и, кажется, там были её так называемые творческие друзья. Во всяком случае, мелькнули знакомые рожи тех лицедеев, к кому с его стороны не могло быть ничего даже близко подобного ревности. Пара лицедеев не иначе была куплена на забаву другой парой разодетых особ зрелого женского облика и трудно различимого статуса. Гелия была там пятой лишней, но для чего-то сидела рядом. Азира вместо того, чтобы уйти прочь к своим неведомым «статусным людям» с плавающим сознанием от вида её обольстительности, топталась едва не на его ногах и не уходила никуда.

— Не надо к ним подходить, — зашептала она. — Там очень уж непростые тётки сидят. На деньги одной из них буквально содержится всё столичное театральное искусство. Гелия её любимица. Не знаю, поступаю ли я подло, но есть слухи, что эта чисто-золотая, но телесно корявая тётка является тайной поклонницей старого культа «Матери Воды», — Азира вытаращила глаза и перешла на шипение, — Она нанимает Гелию за огромные деньги на роль жрицы Матери Воды! Когда устраивает свои тайные оргии…

— Да разве Гелия девственница? — спросил он, удивляясь абсурдной информации.

— Это же игра! Где же им найти настоящую жрицу Матери Воды? Им важен только зрелищный эффект, потому что за всем прячется вовсе не вера, а скука. Иначе её же собственный муж — один из членов Коллегии Управителей размазал бы её по полу за нарушение законов настоящего Надмирного Отца!

— Он случайно не тот самый член, который и тебе знаком? — спросил он, издеваясь над девушкой.

— Нет. Иначе мне не надо было бы задирать ноги и выворачивать суставы по сценам за гроши. А уж тем более терпеть издевательства Гелии и ей подобных зазнаек. Привлечь такого дядю это не шутка!

— Тебе много приходится терпеть издевательств?

— Конечно! Как и всякой молодой и потрясающей девушке, не обиженной талантом.

— Ну и где же в таком случае твои статусные члены — охранители?

— Я приврала, конечно. Несколько переиграла, — она тянула его за руку, к выходу. — Если быть до конца честной, то Гелия одна среди нашего специфического зверинца самая добрая и человечная. Только она принимает участие в моей судьбе.

— Каким образом ты с нею сблизилась? Где? Ты как вообще-то попала в их особый театр? Насколько я понял, ты заурядная танцорка? — Он сел на обширный диван среди зарослей, стоящий для отдыха тех, кто уставал от собственной шумной компании и жаждал хотя бы мимолётного уединения.

Азира замялась, но плюхнулась рядом, приготовившись к его натиску, предваряющему в её мнении возможное будущее единение в более интимной обстановке. В том самом элитарном чулане. Но он и не прикоснулся к ней. Если бы Ифиса, отринув обиду, всё же подошла, с Азирой ничего бы и не завязалось.

— Я получила рекомендацию в этот театр, чтобы вы знали, от такого человека, кому никто не посмел перечить. Но если вы что-то подумали такое, то не так. Его отношение ко мне сводится лишь к чисто эстетическомувосхищению моим даром. Он всего лишь бескорыстный ценитель подлинного профессионализма. И только. Он слишком всем объелся в этой жизни, потому и ценит те тонкие нюансы в зрелищном искусстве, что не способны уловить грубые и простые души. Он сложен, привередлив, многоопытен и чрезмерно критичен тоже. А в моём таланте, как природном, так и профессиональном, даже его критичность не нашла изъяна.

Рудольф едва не открыл рот от изумления её речами, поскольку она искренне увлеклась и забыла о своей собственной роли простоватой танцовщицы. Прозрение на её счёт было подтверждено ею же самой. Она не та, за кого себя выдаёт. Но она спохватилась и добавила, — Тот человек, ценя искусство зрелищное и радуя им свои глаза и уши, слишком презирает актрис в чисто женском их смысле. Женщин он любит только чистых. В нашем мире есть лишь одно исключение, до кого он иногда и снисходит. Да и то потому, что его связывает с той особой какое-то таинственное прошлое.

— И кто же это?

— Да есть тут одна… Слова простого не скажет. Давно уж валяется без спроса, в пыли и уценке, как товар в лавке вторичной роскоши, а мнит-то о себе, будто на ней запредельно-высокий ценник. Но её шик из прошлых десятилетий лично мне смешон, противен даже. Для аристократов она заманчива точно так же, как барахло из мусорного контейнера. — Азира засмеялась над собственно-изобретённым злющим глумлением по отношению к неизвестной.

— Что же тогда твой таинственный утончённый покровитель её предпочитает всем прочим? Как её зовут?

— На что вам её имя? Я думаю, что он когда-то любил её по молодости, да неравенство не дало им шанса на создание семьи. А впрочем, что за тайна в её имени? Она давно старая для нашего ремесла! Ифиса — Лан её зовут.

— Так ты считаешь того человека редким утончённым эстетом? — он уже понял, о каком «эстете» зашла речь. Ал-Физ — статусный член Коллегии Управителей Паралеи.

— Он реальный шик! — она и на него разозлилась, видя, что он остывает к ней, а дальнейшее разворачивание желаемого сюжета застопорилось, не успев толком начаться. — Я считала бы себя счастливейшей из женщин, одари он меня своим чувством как мужчина. Но это лишь заоблачные мечты, а я не мечтательница.

Он ощутил к ней почти отвращение. Впервые вот так, открытым текстом, его сравнили с Ал-Физом, чей заоблачный уровень и сравнивать-то смешно с ним, с троллем-шатуном, топчущим земляные полы «Ночной Лианы». Она искренне считала их несопоставимыми, уже в силу высоты «супер» какого члена Ал-Физа. Если бы отторжение хоть ненадолго задержалось в нём, а танцорка не проявила бы потом такой оголтелой навязчивости, противопоставить которой было нечего, кроме кромешного мужского своего одиночества, то…

Впоследствии оставалось только вздыхать, да каяться. Сразу же после её исповеди он отвёз «не мечтательницу» в маленькую каморку, где она жила, и ничего не понявшую, скисшую оставил одну и уехал. Вернувшись в «Ночную Лиану», Ифису он там не нашёл. Приплёлся за так и неубранный столик, глуша залпом фруктовые напитки и раздражённо ковыряясь в остывшей еде. Прикоснуться к еде было так же невозможно как к собачьей миске, и ничего не оставалось другого, как впервые задуматься об Ифисе. А о ком ещё? Азира — сплошь тёмное пятно. Гелия — вечная душевная резь. Нэя — девушка «облачко», она же «нимфея», исчезнувшая, упорхнувшая бесследно во всех смыслах. Ифиса была не только и безусловно хороша собою, а неглупа, деликатна, ненавязчива и, как ни странно, для её образа жизни прозрачна душой. Этакое многогранное цветное стёклышко, которое ополосни лишь тёплой водичкой доверия, дыхни на неё с лаской, и оно ответно засверкает. То, что она не была молода, имело значения лишь для тех трольцев, кто подыскивали себе жену. В их традициях жена должна быть непременно юной. Хотя и у них по-разному было. Женились на вдовах, на отщепенках, на беспутных, на тех, кто не считался ровней по кастовой принадлежности. Ифиса же — женщина подлинное украшение для всякого, в ком есть хотя бы зачаток эстетического чувства. Причина её всегдашнего одиночества была скрыта в ней самой. Да только не знал он, где она обитает. Старое место знал, а о новом месте для проживания так и не спросил ни разу. Где же теперь её разыщешь? Он не верил в то, что Ал-Физ, бывший в её прошлом тем, кого она по сию пору называла своим единственным мужем, имеет хоть какое-то значимое присутствие в её настоящем.

Он поплёлся на выход, чтобы ехать к Гелии, вовсе не будучи уверен, что она дома. Она оказалась дома. Она уже легла спать. Предупреждая её возмущённые возгласы, что ей не дают отдыха, а она реально больна и еле-еле уже заставляет себя вставать по утрам ради давно ненавистной жизненной суеты, он спросил сразу же, — Где живёт Ифиса?

— Я думаю, в данный момент она у Ал-Физа.

— Откуда знаешь?

— Её перехватил телохранитель Ал-Физа у самого выхода из «Ночной Лианы» и предложил довезти. Куда именно, мне не сообщили. Меня довезли мои друзья. Я пребываю в неважной форме для того, чтобы ты стал моим дополнением. Мне необходимо выспаться, да и просто немного поболеть. Ни тебе, ни мне это не доставит удовольствия…

— Да не собирался я к тебе! Можешь хоть сейчас отправляться на свои подпольные сборища, ни для кого уже не тайные! Где ты и будешь изображать бесчувственную статую своей водной матери! Не завидую ничуть тому, кому ты там соизволишь стать дополнением, чтобы отморозить ему причинное место!

— Ты о чём? Не притворяйся, что веришь в подобные бредни обо мне, — примирительно промурлыкала Гелия. — Если Ифиса настолько тебе вдруг понадобилась, можешь поехать к ней, проверишь, вдруг она дома? От счастья она уж точно вообразит себя птицей и будет почти летать, сшибая всех с грохотом и топча их по ходу движения своими тяжёлыми ножищами… — Гелия и тут не могла удержаться от издевательств над собственной подружкой, преувеличивая её габариты. — Я не думаю, что она нужна Ал-Физу, если никому в целом мире не нужна! Она же не просто так оставила прежнее приличное жильё и поселилась в дешёвом квартале. Сказать, где она теперь живёт?

Подбирать обслюнявленные объедки со стола Ал-Физа? Да ни за что на свете! Ифиса окончательно покинула его мысли.

Но и об Азире он искренне забыл. Она же, как потом выяснилось, стала маниакально преследовать Гелию.

— Ему не понравилось, как ты одеваешься, — сказала ей Гелия, чтобы отвязаться.

— Так подари мне пару своих платьев, — потребовала Азира, — поскольку я веду чистый образ жизни, а потому бедна.

— Я не занимаюсь благотворительностью. Это очень уж неблагодарное занятие, и я от него устала давно.

Хитрая ловушка полубезумной распутницы

Однажды Азира ввалилась к Гелии со своим нищенским узелком и попросила прибежища на пару ночей, поскольку ввиду затянувшегося безденежья хозяин жилья выгнал её за неуплату вон. Было так в действительности или инсценировка, но «пара ночей» перетекла в месяц проживания в одной из самых заброшенных комнатушек в огромной квартире Гелии. Гелия деликатно, но пыталась выставить мнимо бездомную коллегу по «высокому искусству». А та канючила о продлении срока милосердия ещё на пару ночей. Азира выжидала его прихода. И дождалась.

Она вышла однажды утром ему навстречу в прихожую в невнятном каком-то одеянии, почти неглиже, отчего её великолепное тело было отлично проявлено через несуразную тряпицу. Она зарделась уже вовсе не косметическим румянцем, а подлинным, и внезапно обняла его за шею, повисла на нём, ввергнув в ошеломление. Но никакой ответной радости не было и в помине. Он стоял, — руки по швам и ничего не чувствовал. Не возникло даже того специфического чувства, что накрыло в «Ночной Лиане» поначалу. Кто-то свыше на запрос души выслал навстречу убогую имитацию вместо желаемого образца, что был напитан когда-то ливневой свежестью, первозданной чистотой…

— Я знала, что увижу тебя, — промямлила она детским от беспомощности голоском. — Я скучала…

Или же ловко сыграла неконтролируемое волей проявление девического счастья. Не встретив ответного порыва, она быстро куда-то улизнула, а пришла уже в столовую, наряженная в розовато-телесное и очень тонкое платьице, опять настолько узкое, что вполне можно было обойтись и без него — по любому ничего оно не скрывало. И опять удивила тем, что он успел о ней забыть. Так человек забывает, придя в гости, о хозяйской кошке, которая только что тёрлась у него в ногах по своей кошачьей привычке проявлять любопытство. Бывают такие радушные до чужих посетителей дома кошки.

— Что за платье у тебя! — раскритиковала её Гелия, — где ты такой кошмар раздобыла? Оно же детского размера.

— Я в этом платье принимала участие в конкурсе ещё в школе, где меня признали лучшей все представители конкурсной комиссии. Это Нэя шила. А что?

— Да не выдумывай! Нэя не могла создать такую нелепицу! — возмутилась Гелия. — Она никогда и никого не обслуживала. Она творческий человек и творила только ради меня. Ну и себя, конечно. Разве она с тобою дружила?

— Может, и не Нэя. Мне его Эля отдала.

— Вот это ближе к правде, хотя я совсем не помню, кто такая Эля.

— Ну, та милашка с розовыми волосами, как ни у кого, пожалуй. Она тоже училась в Школе Искусств. Ты её не помнишь? — Азира скорчила умильную рожицу, непонятно что этим изображая. Элю или своё к ней отношение.

— У меня память слишком драгоценная, чтобы я помнила какую-то Элю. Я и о тебе-то вспоминаю лишь тогда, когда ты вертишься рядом, — Гелия вообще была груба с теми, в ком не видела для себя никакой пользы. Но это было тут, пожалуй, и нормой. — Кстати, когда ты перестанешь путаться у меня под ногами в моём собственном доме?

— Сегодня и уйду, — ответила Азира.

— Нашла себе уютную спаленку где-то, помимо моего дома?

— Никакого уюта я у тебя не обнаружила, — дерзила Азира в ответ.

— Как заговорила! Отыскала кого-то, кто не против тебя приютить? — спросила Гелия.

— Да. Именно того, кто вытащит меня из убожества, где я вынуждено оказалась. Не по своему выбору. Разве Надмирный Отец даёт нам выбирать в каком месте, из какой матери вылезти?

— Фу! Какая же отвратительная манера речи! — возмутилась Гелия. — Да ты разве слизняк, который вылезает из своего кокона. Человек рождается, а не вылезает! У меня тоже были незнатные родители, и я жила в бедности. А это не стало помехой для меня, чтобы реализовать мои таланты и устремления.

— Все знают, кто именно помог тебе поступить в Школу Искусств, — раз уж её откровенно выгоняли, Азира и не собиралась сдерживаться.

— Кто же? — Гелия сощурила глаза. Ресницы трепетали от еле удерживаемого гнева.

— Нэиль, — спокойно ответила Азира. — Кажется, именно он давал тебе уроки для развития хорошей дикции и правильного построения речи. Ты же была из глуши. Я-то хотя бы в столице родилась, в квартале торговцев и чиновников. А там было полно образованных людей, и вокруг меня всегда звучала правильная речь. Конечно, и косноязычных простолюдинов было полно, но меня природа одарила не только чутким слухом, наблюдательностью, а и умом.

— Умом? А где он у тебя? Не в том ли месте, каким ты и привыкла общаться со статусными членами? — Гелия сияла улыбкой, довольная своей репликой.

— А ты… ты сама не то же самое место используешь для общения с мужчинами? — выпалила Азира.

Гелия скосила глаза на Рудольфа и сдержала себя, — В этом смысле я общаюсь только со своим мужем. А для человеческого общения человеку дан язык.

— Ты знаешь Нэю? — спросил он у Азиры, чтобы прервать их бесконечный поток взаимных оскорблений.

— Какую Нэю? — спросила Азира. — Мало ли Нэй в Паралее.

— Нэя в Паралее одна, — ответил он. — Это имя было изобретено её отцом.

— Знали его? — спросила Азира.

— Тебя не касается, кого я знал, а кого знать не хотел. Отвечай на заданный вопрос.

— Если и знала, то давно было. Да и как знала. Она всегда меня сторонилась.

— Презирала, наверное, — вставила Гелия. — Нэя очень утончённая, очень разборчивая. С кем попало в контакт, даже словесный, не войдёт.

— Не в пример тебе, — сказал он Гелии.

Они втроём пили утренние горячие напитки в столовой. Гелия была вынуждена допустить её до собственного стола, чего не позволяла прежде. Питалась Азира где придётся, но только не у Гелии. В этом ей было категорически отказано. Как и постельное бельё она вынуждена была купить себе на свои средства. Гелия всего лишь бросила ей вытертый коврик на расшатанный диванчик, как бездомной кошке из чувства жалости. Давая понять, что тут не ночлежка. Так что первую ночёвку в доме у роскошной столичной дивы Азира не спала от холода и неудобства, закутавшись в жёсткий коврик, всё равно, что в рулон картона. Но унижение, если она его и чувствовала, вытеснялось упёртым желанием дождаться того, с кем Гелия, капризная и непредсказуемая, уже не хотела её сводить. Откровенно выгнать Азиру она тоже не могла, а Ифисы — спасительницы от наглых гостей не оказалось рядом. Ифиса как нарочно пропала на целый месяц, где-то загуляв с Ал-Физом в собственном прошлом, ставшем настоящим на краткий срок.

— Чтобы сегодня же ты освободила мою квартиру! — раздражённо потребовала от Азиры Гелия. — Живи хоть в городском Саду Свиданий, а у меня тут не ночлежка. Пусть тебя оттуда уборщики выметают мётлами, если ты не понимаешь пределов эксплуатации моего милосердия.

Азира умоляюще смотрела на Рудольфа. Гелия тоже смотрела на него, но тревожно и ожидающе, сканируя его намерения уже в отношении себя. Ей вовсе не хотелось оказаться на предстоящую пару дней у него в хрустальной мансарде, как и в подземном городе не манили к себе деликатесы доброго врача Франка. Тот всегда нечто изобретал вкусное и особенное, чтобы порадовать тех, кого он любил. Любимчиков у него было немного, а Гелия и среди них была особенной. Он всегда заранее чувствовал, что она прибудет, поскольку столовая благоухала от приготовленных в её честь блюд. И это не было пустой фразой. Рудольф говорил, что доктор вовсе не баловал своих коллег такими вот изысками. Столовая была зоной для его хобби — он просто любил готовить. Но чтобы так необычно и волшебно, буквально как колдунья из жуткой сказки братьев Гримм «Карлик Нос», такое происходило лишь в дни появления Гелии. Он словно имел с нею тайный канал связи, по которому она и сообщала ему о своём визите. Старый врач, вероятно, тоже был колдуном. Кухня превращалась в алхимическую лабораторию. Иногда рядом там отирался и Арсений — помощник доктору в его затеях и в садах-огородах, и на кухне. На карлика с огромным носом Рахманов нисколько не походил. Если только своим странным характером, да угрюмой нелюдимостью.

— Ты на такое способна? — спросил он у Гелии. — Выгнать свою подружку в ночь на растерзание уличным бандитам? Ей же негде жить.

— Кто моя подружка? Она? Я всего лишь сочувствую ей как той, кто талантлива, да не имеет связей. Ни дружеских, ни родственных, ни профессиональных. Никому не известна, а характер имеет несносный. Пусть устраивается, как делают это все прочие. Я не виновата, что ей не дают ролей. Потому и денег ей не платят.

— Кто-то же оценил её талант, если она попала в ваш храм высокого искусства, — ответил он, поскольку Азира молчала.

— Не знаю уж, кто её устроил. У неё и спроси. Наше руководство её просто не замечает. Столичный театр такой категории как наш не место для выпускниц грошовых школ.

— Так кто же он? Какой такой статусный член продвинул тебя на самый высокий подиум, где ты и демонстрируешь свой талант? — спросил он у Азиры. — Она молчала. Она явно хотела съесть пирожное из вазы, прицеливалась к нему, но не решалась, страшась окрика Гелии.

— Продвинул. Только никакой демонстрации таланта, так и возможной бездарности, ей пока что не позволяют. Почему бы тебе, — обратилась Гелия к Азире, отодвигая от неё очень дорогие пирожные далеко в сторону, — не устроиться в какой-нибудь кочевой театр, где автоматически вместе с работой тебе и предоставят местечко в уютном и обустроенном фургоне на колёсах.

Азира странно взглянула на Рудольфа и опустила ресницы на разрумянившиеся щёки, будто боялась обнаружить нечто, что явить никому было нельзя. — Там же мало платят, — ответила она с наигранной скромностью тем же детским голоском, а на самом деле с трудом подавляя злость. — Там же немилосердное выжимание всех соков и сил. Там же заставляют продаваться всякому, у кого повышенное слюноотделение на молодых актрис. Там же…

— Раздолье для тех, у кого нет никаких внутренних запретов на любые формы распутства, — закончила за неё Гелия. — А внешних запретов там обозначать не будет никто.

— Перестань! — потребовал он у Гелии.

— Я ждала тебя! — выпалила ему Азира, решив игнорировать Гелию.

— Зачем? — спросил он.

— Как зачем? — встряла Гелия. — Для того, чтобы распахнуть своё точёное тело для принятия… Как бы выразиться поприличнее? Твоих даров.

— Каких даров? — спросил он. — У меня ничего нет.

— А обещанные побрякушки? — спросила Гелия. — Ты же отобрал у неё браслет, обещая взамен кучу драгоценностей.

— А! — сказал он, — я забыл.

— А она помнит, — сказала Гелия, — она не забыла.

— Мне вовсе не нужны твои дары, — сказала Азира, — и я забыла о своём подарке тебе. Я всего лишь хотела увидеть тебя повторно.

— Зачем? — спросил он.

— Я скучала, — ответила она.

— Я не хочу причинять тебе страданий, — сказал он, — поскольку я никогда не полюблю тебя.

— Ты уже причиняешь мне страдания, — сказала она. — Не хочешь, не люби. Просто возьми мою любовь без всякой оплаты.

Гелия таращила глаза от изумления наглостью «приблудной кошки», которой выделила потёртый коврик и спальное место в крошечной и ненужной комнатушке, где приходящая уборщица хранила свой инвентарь для уборки большой квартиры. Поэтому, приходя, уборщица всегда выгоняла оттуда Азиру, как и выгоняют кошку, если она мешает. Всякий в доме Гелии чувствовал предельно низкую значимость для хозяйки её гостьи — длинноволосой красотки — танцовщицы. И никто не понимал, зачем Гелия её терпит у себя.

Понимала Азира. Она ждала, не придавая значения ни небрежению Гелии, ни открытому неуважению её друзей. И вот этот долгожданный миг настал! Гелия вовсе не собиралась отбывать с ним туда, куда и была должна в силу уже устоявшихся жизненных ролей. Азира же предлагала себя на замену роли нежной жены. Без слов она давала обещание сыграть эту роль так, что он забудет о собственном вовлечении в пошлую постановку, где дублёрша лишь ради куска пирога превзойдёт непревзойдённый шедевр, — Гелию. Нежность Азиры вытекала из неё подобно звёздной плазме в окружающее пространство. Она согревала его, даже не прикасаясь, напружинив свою маленькую грудь в форме круглых блюдечек. Было заметно, что у неё сильное сердцебиение, поскольку она прижала руку к области сердца, пугаясь собственной сильной реакции на его внимание. Горошины сосков выпукло обозначили себя под дрянной полупрозрачной тряпкой. Ей действительно не хватало воздуха. Она стала прикасаться блуждающими руками к застёжкам на своей хламиде, предельно оголив грудь и явив на обозрение выкрашенные алым цветом возбуждённые соски. Это был особый косметический шик у женщин Паралеи — подкрашенные соски. Застольный стриптиз возымел действие. Он приковался глазами к явленной телесной роскоши той, кто не имела привычки хоть в чём-то себя сдерживать. За что ей и попадало больше всех остальных и в процессе мучительного обучения искусству танца, и в последующей уже жизни. Как ни сомнительна была эта роскошь, а била по глазам и действовала точно по цели, — той, что ниже пояса.

— Такое ощущение, что у меня тут рана, — пробормотала она всё тем же жалобным детским голоском, имея в виду сердце и гладя свою нежно-пунцовую горошину. Плевать ей было на Гелию! В ход были пущены самые отчаянные и невозможные приёмы. Или сейчас или никогда.

— Очнись! — прикрикнула на неё Гелия, — ты не в закрытом клубе, а в приличном доме! И чего ты тут оголилась?! — она и сама как будто очнулась, вспомнив, что её муж вовсе не отдан той, кто припёрлась в её столовую в такой обёртке, в какой приличной женщине и спать стыдно. — Нет! Это до какой же степени ты тут распустилась! — она вдруг завизжала, — Прочь отсюда! — и бросила в Азиру маленькую десертную тарелочку с кусочком недоеденного пирожного, — Почему ты смеешь меня оскорблять в моём же доме! Весь аппетит отбила, гадина!

Азира ловко увернулась от снаряда, пущенного с нешуточной силой. Попади он, куда и был направлен, — в лицо, — синяка бы ей не избежать. Даже опостылевшую давно, житейскую свою роль Гелия не собиралась отдавать без боя. Азира вскочила. Румянец любовного возбуждения слинял. Испуганное лицо обесцветилось, и вся она подобралась как сжатая пружина, но покорно стояла, — руки по швам, что говорило о привычке к унижениям и побоям. Выносить всё покорно, но не из-за превосходящей силы, а когда от бьющей руки зависит дальнейшее благополучие. А так-то, она передралась со всеми бывшими ученицами из школы танцев, со всеми прошлыми соперницами, если те смели выходить на ту же тропу охоты, что и она. Конечно, не Гелия её била, а те, кто были над нею властны в недавнем прошлом. Но и Гелия охотно унижала ту, кто сама же напросилась на роль приблудной кошки в чужом доме. А ласковость не была тем качеством, коим природа одарила Гелию поверх всего прочего. Она не любила ни детей, ни животных, да и никого.

Гелия встала следом, имея намерение вытолкать Азиру не только из столовой, а за дверь. Гелия была выше ростом, в целом крупнее, да и хозяйкой в собственном доме. Её расширенные глаза буквально искрили как оголённый провод и были прекрасны даже в гневе. В утончённой по виду лицедейке были скрыты вовсе нехлипкие силы. Рудольф невольно залюбовался собственной женой, зная на собственном опыте, как может быть тяжела её лилейная рука.

— Дай мне хотя бы собрать вещи! — умоляла Азира, пятясь от стола. Он ухватил униженную девушку за руку и удержал рядом с собою. Почти прижал к себе. А Гелия вдруг села в креслице у стола и взялась за пирожное, как будто и не было тут никакого шума и шипения только что. — Как же вкусно! — проговорила она, впадая в экстаз уже совсем другого рода. — Передай от меня привет доктору. Жаль, что я не смогу сегодня отведать его кондитерских штучек. Зато другим достанутся. Я с тобой никуда сегодня не поеду.

— А я тебя разве зову с собою? Я так заехал, проверить, всё ли у тебя в порядке. — Именно тогда он подумал, к чему ему, хотя и прекрасный, да неотзывчивый манекен женщины, тогда как горячая и пластичная девушка жаждет с ним сближения. И лишь поморщился от своей низости, вовсе не ставя в вину Азире её распущенное поведение. Она такова, какова она и есть, какой создала её Паралея, какой воспитали и отшлифовали грубые родители и немилостивые учителя. Она всего лишь живая отливка из некачественной формы — окружающей среды. А рядом с нею не было того бережного умелого мастера, кто смог бы её подровнять до идеального образца, как было то проделано, например, с бело-облачной Нэей её тончайшей матерью и любящей бабкой заодно с премудрым дедом-отчимом. И опять от прикосновения к образу Нэи заломило где-то так глубоко, можно сказать, в полости костей, как бывает при высокой температуре…

— Считай, что я тебя предупредил, — вздохнул он. — Дары-то я тебе обеспечу, а вот сам уж точно подарком для тебя не стану.

Она уже не слушала. Она побежала переодеваться для прогулки туда, куда ему и будет угодно. К Гелии она уже не вернулась. Свой нищенский узелок она так и забыла у Гелии, а пришедшая вскоре уборщица брезгливо выбросила его в мусорный уличный контейнер. За что расплачиваться пришлось Гелии. Азира выставила потом счёт за утраченные вещи, ничуть не адекватный тому барахлу, к которому Гелия и прикоснуться бы побрезговала. Она даже принудила уборщицу вымыть ту комнату, где спала Азира, так тщательно, будто там ночевала стая бродячих кошек, а зараза могла распространиться и по всему жилью. Знал бы Рудольф об истинном отношении своей жены к той, кого она ему и предоставила для использования, если по сути дела, он искренне бы оскорбился таким вот отношением Гелии к своим насущным мужским запросам. Как будто нарочно подыскала что-то настолько непотребное, чтобы тайно над ним поглумиться. А по справедливости, девушка из социальных низов, одарённая редкой способностью создавать немыслимые виньетки из собственного тела, вовсе не была худшей по своим качествам в мире их «высокого искусства». Они все там были ущербные.

Не нуждаясь уже в Гелии, Азира стала собою — наглой и напористой, мелочной и неблагодарной. Всю свою возможную деликатность она исчерпала очень быстро, да и та была всего лишь ролевой игрой. Только и Гелия давно уж не была прежней. В ответ на требования хамки компенсировать убытки, Гелия рассмеялась той в лицо. А поскольку выяснения отношений были вынесены на открытую площадку в самом «Храме высокого искусства», Гелия после неучтивой реплики шлёпнула танцовщицу по лицу. Азира вынужденно проглотила и эту обиду. Гелия была хозяйкой и там. Возникла ли ревность или личная только неприязнь, но та ссора явилась поводом к тому, что Гелия время от времени появлялась у него в ЦЭССЭИ, самозабвенно играя роль кроткой и родной жены, заставляя надолго забывать об Азире. Азира горько плакала, но и с её стороны могла быть лишь игра.

— Я тебя предупреждал, — отвечал он на её слёзы. И абсолютно не верил в подлинное чувство со стороны обеих женщин. Всегда отслеживая все ходы Гелии, Азира знала, когда наступало время её реванша. Всегда появлялась в нужное время, всегда готовая к забвению обиды, к очередному сладостному примирению. И если внезапная блажь Гелии была всегда ценной ему, то всепрощение Азиры — никчемным сюрпризом. Могло быть, могло и не быть. И напрасно она старалась жилистым своим задом танцовщицы оттереть от него звёздную фею Паралеи. Прохладную, невесомую и безупречную, как снежинка, то тающую, то вновь возникающую в раскрытой тёплой ладони. Когда стоишь один в окружающем безмолвии под зимним небом Земли, и волшебный сказочный мир вдруг воплощается на краткие мгновения в реальность, где существовать по определению не способен. Гелия жила в сердце, даже уходя в свою отстранённость, а эта толкалась только снаружи, елозила по нему лишь поверхностно, хотя и не без приятности.

Кошмарная развязка

Вовсе не из-за её низкого происхождения, а уж тем более не бедность была тому причиной, что он не смог её не то, что полюбить, а и пожалеть по-человечески. Ведь и её происхождение, и крайняя нищета, выраженная в отсутствии даже необходимых вещей, для него не значили ничего. Точно так же, как смешна была гордость малышки Нэи за свой родовой аристократизм. Где он, собственно, себя и проявлял? В какой такой особенной черте характера или в форме носа? Но Нэя была сама лучистая доброта, что значимее красоты, доверчивая, тихая и тончайшая, с тем особым складом души, что именуют талантом, пусть он и был у неё в состоянии слишком юном и неопределённо выраженном тогда, в те дни их первых встреч. А эта, чья пошлость казалась уже унаследованным пороком, вшитой в сам её по-змеиному гибкий позвоночник, в дефектные структуры мозга, была как его собственная, воплощённая в телесный соблазн, тёмная Анима из писанины того самого несносного психиатра — философа Юнга из мрака времён. Она превосходила в степени яркости и Нэю, и Ифису, бывшую далеко не такой юной, бывшую всё же полноватой на его вкус. Да ведь и Гелию она превосходила, поскольку охотно и обильно давала как раз то, чего он и жаждал одинокими ночами той самой звериной составляющей всклокоченного подсознания.

Доктор Франк как в воду глядел. Очередное инопланетное приобретение, разукрашенное экзотическим оперением, не стало певчей птичкой его души. Пустяковым украшением наличной пустоты, пожалуй. Редкие встречи с Азирой не вызывали желания быть с нею чаще, быть с нею ближе. Она всё время бряцала чем-то таким непереносимо безвкусным в себе, вроде своих вычурных цепочек и побрякушек, что вызывала у него стыд за себя самого, едва физиологическая надобность в ней отпадала. Это как иному бомжу из страшных древних времён на Земле было необходимо насыщаться в благотворительной столовой, тогда как он помнил о своих прошлых пирах в элитных клубах. Утраченное прошлое так и осталось невосполнимым, неповторимым. Он ощущал себя, да и был, несчастным и ущербным. А «муха» к тому же оказалась ядовитой, и первое впечатление, как и идущая из глубины подсознания подсказка, не прикасаться! не обманули.

Скорее рано, чем поздно, она была бы окончательно брошена, забыта без сожаления. Даже тяжёлая, можно сказать, метафизическая скука спрятанной в подземельях жизни, с её суровым, чётко функционирующим, не нарушаемым алгоритмом другого мира, с её сугубо мужским одиночеством, не могла стать препятствием для вызревшего уже решения. От такого вот хренового веселья, как секс без всякой душевной привязанности с эротической танцовщицей, всегда оставляющей у него в ноздрях долго не выветриваемый дух самого Ал-Физа, хотелось избавиться. Хотелось даже в физическом смысле очиститься, наконец, от инопланетной скверны. Почему Ал-Физ? Мог же быть кто угодно. А вот засел он у него в голове, хотя, конечно, конкретный запах высоко статусного мерзавца был лишь в его воображении.

А тут и случилось! Не столь уж и редкое на Паралее явление как близость пришельца с местной женщиной не осталась без последствия. Первой была мысль, да кто угодно мог! Тут уж никак было не обойтись без научной алхимии доктора Франка. Да чего его было стыдиться. Франк и так всё знал. Франк благожелательно, но с оттенком колющего льда в голосе, — таким же тоном разговаривал с ним и Тон-Ат уже потом, в своей клинике, — поведал о том, каковым был результат проведённого исследования Азиры. Девушка когда-то в ранней юности была серьёзно повреждена ранним же абортом. И шансов на зачатие у неё практически не было. Но случилось чудо, носившее имя добрый доктор Айболит, но не тот, кто под деревом сидит, а кто жил в подземном городе. Он и починил сложнейший и тончайший механизм деторождения местной женщины, хотя о такой вот милости никто его не просил. В том числе и она сама о том не ведала. Лечит красивый и беловолосый мужчина, который зачем-то именует себя дедушкой, значит так и надо. А зачем дедушка и кому он дедушка, ей-то к чему знать? Бывают же странные люди, живущие в странных городах, носящие странные имена. Для Азиры чудесный город на поверхности и его загадочное продолжение под землёй было одним и тем же конструктом, поскольку весь мир целиком был для неё полон загадок. Когда ещё так повезёт, чтобы исцелиться от всевозможных хворей без боли и без оплаты.

Сперматозоид Ал-Физа или ещё какого трольца своей цели не достиг. В эту таинственную цель проник резвый посланец Рудольфа. Чудо зачатия стало для него ужасом, беременность шлюхи непомерным наказанием ему за собственное распутство. И как ни странно, злость вызывала не сама «виновница неуместного торжества», а та, из-за бегства которой он и приобщился к подобной практике услаждений. Нэя, конечно. Ради которой он превзошёл сам себя, став реальным рыцарем трольского разлива. Провалился по уши в юношеское безумие. А ведь отнюдь не в юном возрасте. Выслеживал в Саду Свиданий, проникал через закрытые двери, пел любовные серенады с возбуждённой хрипотцой в горле. Взлетал на летающей платформе на глазах у местного народа, где и исчезал к их неописуемому изумлению. И даже колесил на арендованной машине бродячего балагана по полям, по лесам, по около столичным дорогам, желая того, чего и желает обычно влюблённый сказочный персонаж. Чуда преображения отнюдь не сказочных реалий. И всё, что называется, трольскому псу под хвост. Всё завершилось гибелью её несчастного брата, которому в те дни сам Рудольф искренне уже не желал быть соперником. Да бери ты свою Гелию и тащи её, желанную добычу, в любую трущобу, а может, и в тайный дворец, как и знать. Может, Нэиль уже подыскал для себя и Гелии тайную усадебку, раз папаша Виснэй сумел запрятать где-то в горах свои аристократические сокровища на всякий такой случай. Ведь именно за ними пришла тогда прекрасная вдова…

Нэиль не просто так был преисполнен чувства собственной значимости в чёткой своей поступи, в победоносном взоре. Так бедные мужчины себя тут не вели, а местные женщины чуяли даже по той воздушной взвеси, что он и оставлял позади себя, это шествует избранный, не простой военный, не бывший, пусть и известный актёр. Он много значимее своих прошлых, да и настоящих ролей. Он особенный, он не тот, кого изображает. Женщины, девушки буквально обмирали, замирали при виде Нэиля Роэла, как и говорила о том Азира. Женская душа всегда интуитивно мудра, хотя умишком они не всегда и на высоте. Нэиль и был не простак вовсе. Он был агентом самого Паука, приобщённый к его тайнам Тон-Атом.

На Паралее не существовало такой медицинской и узаконенной практики как аборты. У них и без этого шла непрерывная и катастрофическая убыль населения. Наверное, были какие-то подпольные спецы для прерывания ненужной беременности, о чём прекрасно была осведомлена танцорка-проститутка, да она же разума лишилась как раз на то самое время. Его буквально трясло от отвращения к ней, к её намечавшемуся пузу, к тому, в какой скверне зародилось его собственное, неведомое пока чадо, ко всей той неразрешимой, казалось, ситуации с безумной будущей матерью, никому в целой Вселенной не нужной.

Он готов уже был пойти на преступление и самому сотворить с бывшей «усладой» то, для осуществления чего и погрузился в изучение сугубо медицинской информации на данную тему. Для этого он заточил девушку в тот самый подземный отсек, приготовив её для необходимой операции. Нужный инструментарий он взял самовольно у одного из врачей-хирургов подземного города, примерно такой, какой и подходил для предстоящего их взаимного кошмара. Положил её на обширную постель — наследие Шандора, закрепил её руки и раздвинутые ноги таким образом, чтобы она не шевелилась, и приготовил инъекцию для отключения её сознания. Собственные ненужные чувства и сам страх он отключил, — сказалась профессиональная подготовка, — став на время рассудочной и безжалостной машиной для исполнения, вложенной в себя же самого, весьма сомнительной и непривычной программы. Она сразу же почуяла то опасное, что надвигалось. Воспринимая происходящее как подготовку для её смертоубийства, она непостижимым образом очнулась от собственного помрачения и ясным голосом попросилась по малой нужде. Он с готовностью отпустил её, ощутив внезапный приступ невероятного облегчения, что хоть на минуту-другую предстоящая жесть отодвигалась от своей реализации. Ведь никто же не давал гарантии, что задуманное пройдёт успешно. А сам он уже был готов в случае неудачи распылить её бездыханное тело в той самой пропасти-расщелине, где уничтожались тела диверсантов Паука.

Ждать пришлось долго. Она не возвращалась, и он отправился за нею. Оказалось, что она удрала! Настолько быстро и необъяснимо она сумела освоить все хитрые коды и выходы, что возникла оторопь, неверие, что такое возможно. Во всём подземном городе она обнаружена так и не была, а выйти туда, где был выход в город через наземный «Зеркальный Лабиринт» она не могла по той простой причине, что не сумела бы активировать ни одну из подземных машин. Это исключалось. У неё не было такой возможности, да и самого понимания, как это проделать. Найдена она была через несколько дней на одном отдалённом пункте слежения в горах. После всего решимость совершить задуманное его оставила.

Пришлось во всём признаться Гелии, буквально возопить от растерянности и незнания, что делать?! «Пусть рожает», — невозмутимо сказала Гелия. — «Хагор и Инэлия примут ребёнка себе на воспитание. Не посмеют мне перечить. Я их кормилица, а также ты сам». Следом возник кудесник — врачеватель, избавитель от безумия, найденный Гелией. Тон-Ат. Ему надо было бы в ноги поклониться, все наличные сокровища отдать за то благо, что он сотворил. Но спина у гордого пришельца с Земли не гнулась, ценимых местными сокровищ не было, и отчего-то не было и самой благодарности. С безумной ли, с прояснённой ли головой Азира одинаково была ненавистной. Сама Паралея ненавистной, все её обитатели тоже, в их числе и сам волшебный целитель.

Вернувшись после родов из глухомани, куда её завёз Чапос, Азира заявила Гелии, что ребёнок родился очень слабым и вскоре умер. Он не поверил. Он не верил ни одному слову патологической женщины. Но найти несчастное крошечное создание так и не удалось, да и где было искать в чужой огромной стране? То место, куда и завёз её Чапос для сокрытия от общественности появления незаконнорожденного ребёнка, было Азирой покинуто сразу же, как только она родила. Прибывший туда посланец — тролль из ЦЭССЭИ не обнаружил ни её саму, ни ребёнка. Какое-то время она таилась где-то в отдалении от центра их мира, а потом вернулась до того новенькой, гладенькой и помолодевшей, что не верилось в такое преображение после адовых мук. Ведь и излечение от психоза, и последующее бегство, и роды где-то на отшибе цивилизации уж точно не могли прибавить красоты и здоровья. Но тут законы бытового жанра дали сбой. Осталась ли она беспамятной на прошлые события, оставалось лишь гадать. Она упорно молчала, да и вопросы он задавал не ей, а сопровождающему её Чапосу. Чувство непреодолимого отвращения к ней так и не покинуло его, а Чапос не мычал — не телился. Хотя, как раз мычал непонятно о чём. Она таращила на Чапоса мнимо-глубокие глазищи и словно бы призывала того к поцелуям любви налитыми губами. Грудь была также налита пока что не иссякшим молоком, — полупрозрачное платьице не скрывало её непривычных очертаний. Кожа матово отсвечивала такой же молочной нежной белизной. Рудольфа она не то, чтобы игнорировала, а как бы впервые и увидела. Делала вид, что полностью захвачена Чапосом, а тот сердито багровел от её не совсем уместного внимания. Рудольф вдруг вспомнил её попытку стриптиза за столом на глазах у Гелии и хмыкнул, разрядив всю неприятную в целом ситуацию. Словно бы уловив посланный им флюид, образ из прошлого, Азира вдруг уставилась на него точно так же, как в «Ночной Лиане». Не будь позади такого их позорного общего жития, он точно бы решил, что она без слов пытается донести до него мучительную ей, но безмерно дорогую память о любви, если уж не саму любовь. В напряжённых глазах проявились слёзы, белки чуть покраснели.

— Девочка была вылитая ты, — вдруг сказала она, смяв свою же собственную игру. — Золотоволосый ангел. А какие, кстати, у тебя волосы были до того, как ты чем-то заболел?

— Я ничем не болел и не болею! — буркнул он зло.

— Как же тогда твои неполноценные волосы на голове? — не отставала она. — Ведь у здоровых мужчин волосы растут, как и у женщин почти. Вон у Чапы какая шевелюра! — и она потрепала Чапоса по волосам. Тот угрюмо отстранился, но Рудольфу уже всё было ясно. Спелись две птахи из одного разбойничьего гнездовья. До неё не доходило, что Рудольф стрижётся. Думала, что он ущербный в этом смысле.

Она настолько посвежела на просторах бескрайней провинции, настолько отъелась чистых и дешёвых плодов, коими изобиловал континент там, где обитал малочисленный люд окраин, так была медлительна и тиха, что мало напоминала прежнюю вертлявую девушку. Прежде узкая настолько, что возникала мысль об отсутствии у неё пары рёбер, чего понятно не было, — она стала заметно полнее. Затянутые в простонародной причёске волосы переливались на свету отменным здоровьем по-прежнему. Всё предыдущее неблагополучие, как и сами роды, если и оказали воздействие, то не настолько плачевное, чтобы лишить её яркости, — не настолько насыщенной, как было, но достаточной для привлечения внимания. Красивой он никогда её не считал. Если она и была красива, то лишь для глаз трольцев. А они в своём большинстве, например, Нэю не считали красивой, а только чудной, притягивающей внимание именно что своей странностью. Кому-то, особенно трольцам утончённым и индивидуально оригинальным, непохожесть Нэи на прочих и нравилась, а кому-то и нет. А уж Азира была, что называется, секс-фейерверк для всякого.

Сидя за столиком уличного и дешёвого дома яств, она елозила ногами, то раздвигая их, то соединяя вместе, напряжённо отслеживая реакцию Рудольфа на себя. Непонятно, что она чувствовала, но очевидно проверяла его на собственное неотразимое воздействие. Но он холодно изучал эту чужую тролиху, ставшую по странному стечению обстоятельств матерью его ребёнка — несчастного погибшего гибрида. Поняв, наконец, его отношение, она в ответ излила на него безмолвную, но жгучую эманацию ненависти. Не исключено, будь его отношение другим, она рассказала бы, где ребёнок и отдала бы. Он просто это почуял. Или же уловил её ответный флюид. Девочка жива! Азира придумала с ходу всю ту историю с болезнью и последующей смертью младенца лишь от обиды.

Чапос с лицом скорбного идола подтвердил её рассказ, но веры не было и ему. Непонятно, какая сила настолько отталкивала от неё, не давала увидеть очевидного, — Азира по-своему, в меру своей скособоченной души, но ведь любила, продолжала любить его! И надо было лишь проявить ласковое сочувствие, обнять, утешить, задвинуть Чапоса куда подальше. Проявить к ней участие, и загадка исчезнувшего ребёнка была бы разгадана. Но он не мог даже прикоснуться к ней, как к заразной. Собственная вина была переведена им на неё саму. А если до конца быть честным перед собою, он был рад такому завершению всей той плохой истории. Азира же, быстро отряхнувшись от пережитого, не изменила ни призванию, ни ремеслу по этому призванию. Тогда же и обнаружился, а впоследствии лишь укрепился её с Чапосом неразлучный, взаимовыгодный дуэт с последующим глубинным единением родственных душ.

Гелия её жалела, поведясь на игру якобы дурочки с рабочей периферийной зоны столицы. Прониклась действительным сочувствием, что часто свойственно женщинам даже по отношению к неприятельницам, если те попадают в беду. Будучи актрисой, Гелия никогда не могла распознать корыстных игр тех, кто её окружал и обманывал.

— Как ты мог так поступить? Она любила тебя.

— Других тоже любила?

— Это издержки вовсе не простой профессии. Она из нищеты, из обездоленности, кто мог её тут поддержать? И не сразу она могла порвать ту сеть, которой была опутана. Ты же не мог дать ей гарантий будущего. Ты бесчувственная инопланетная скотина! — Гелия умышленно нарывалась на драку, но её импульс ненависти проваливался в его ватное безразличие ко всему на свете в данный миг, гдеи глох без всякого отзыва. В последнее время он утратил всякие чувства, и тут она была права. Даже к ней. Потому она и не могла его зацепить, как ни старалась.

Столкновение Азиры с загадочным магом

Но возвращаясь в немилое прошлое, в тот самый разгар так называемой «любви» с Азирой, в самый накал их взаимного хотения, а это её не наигранное хотение давало ему вполне понятную радость, он вспомнил один странный случай. Азира как-то проболталась о том, о чём прежде молчала. Она, раскинувшись и катаясь, как кошка после валерьянки, от полученной порции своей нехитрой радости, смеясь, рассказала про некую особу, над которой забавлялась. Обычно откровенничала она неохотно, не считая того первого и радостного вечера в «Ночной Лиане», когда ей хотелось превзойти саму себя, в чем она и преуспела. Она стыдилась той грязной и жалкой бедности, откуда вышла, где столько её унижали, ловили на воровстве, били и позорили те, кто считали себя лучше, чем она. И она привыкла выметать из себя свои воспоминания. И по привычке выметала уже и тогда, когда жить стала намного лучше. Её трудно было разговорить на темы её прошлого. Любопытство же было и к ней, и к их жизни в разных срезах их общества.

Она так никогда и не рассказала ему, как посещала остров Тон-Ата. В доме островного колдуна она, как кошка-лазутчица, пока все спали, облазила три этажа. Кругом пустота гулкая, но как-то причудливо смешанная с роскошью неописуемой самого здания. Там можно было танцевать, бегать, и все звуки гасились мягкими и упругими полами. Таков был тот дом! Я ещё подумала, что так могут жить только правители. Прежде она не могла и вообразить такой архитектуры. Она кралась на цыпочках, обученная самым бесшумным движениям, но не услышала за собою вдруг возникшего хозяина дома.

Нэя… Опять возникла эта Нэя — мучительница с нереально синими и добренькими глазками, так похожими на те, что были у необыкновенной куклы, которой в детстве она выколола глаза. Тайна жизни молодой женщины со стариком не давала ей покоя. Даже в своей развращённости она не понимала, как можно жить с таким, запертой от мира, пусть и в роскошном доме и на столь живописном, а всё же, практически безлюдном острове?

Гелию она соперницей не считала. Считала Гелию бесполой, интуитивно чуя её неизлечимую фригидность, её больное и неправильное отношение к любовным наслаждениям.

Страдающий, не иначе, бессонницей хозяин спросил у напуганной гостьи, — Тебе не хватило светового дня, чтобы осмотреть мой дом?

— Зачем вам такой огромный дом? И почему у вас так пусто в то же время…

— Потому что мне ничего не надо. Но недоразвитые существа очень чтут помпезные фасады домов тех, кто ими управляет. И поскольку они сюда не вхожи, то их собственное воображение пусть поможет им населить этот дом тем призрачным богатством, какового им всегда не хватает. Даже если они не бедны объективно. У тебя нет большого дома?

— Нет. Я живу в маленькой каморке…

— Почему? Разве не погоня за роскошью привела тебя на столь безрассудный промысел как ловля богатых самцов?

Она молчала. Ответил он, — Вопреки распространённому мнению, что особые девы есть жертвы обстоятельств, это редко так. Ты же избрала свою деятельность вовсе не потому, что корысть тобою движет, а из-за тяги к разнообразному сексу без обязательств привязки к тому, кто и есть на данный момент твой мужчина. Опровергай же! Мне интересны твои объяснения.

— Не буду я ничего вам объяснять. И не обязана…

Старик придвинулся к ней. Он отвёл её в какую-то круглую комнату, резко развернул к себе и упёрся в её глаза страшным взглядом. Его глаза были насыщенно-жёлтые как утренняя моча, и такие же тошнотворные. Азиру замутило и повело куда-то, так стало ей нехорошо.

— Верни то, что украла! — прошипел он. Пришлось отдать драгоценный футляр, стянутый в спальне у Нэи. А был он усыпан синими блестящими камушками, дорогими, бесценными должно быть. Старик скомкал сумочку Азиры, в которую она спрятала украденное. И бросил ей в лицо, а дорогую безделушку она отдала сама. Азира не могла понять, почему им, сказочным богачам, жаль такой пустяк, каковых у Нэи уж точно имелось немалое количество. Почему та сама ни разу не подарила ей ничего? Если даже в детстве всегда ей что-то дарила, да ту же куклу…

Хозяин сунул футляр в безразмерный карман просторной расшитой хламиды. Азире же он сказал всё также тихо, не повышая голоса, — Разве ты бедствуешь?

— Очень, очень я бедствую! Мне всего не хватает…»

— Разве тебе не хватает горячих и пахучих корнеплодов из живой плоти»?

— Нет, я насыщаюсь ими до отвала, — пробормотала она, не понимая смысла вопроса.

Он почти шипел, не открывая своих губ, — Сокровенный орган вместо дарителя животворного семени превращён в подателя порока и бесплодной, мгновенно протухающей слизи, а предназначенное ему и трепетное вместилище стало блудилищем и скользкой прорехой, из которой вытекает святость и подлинность вашей жизни! В итоге — вместо жизни только её скверная имитация. Отравленная мутная Вода в некогда священном сосуде. Кто виновен, спросишь? Ты! И подобные тебе! Каждый, кто нарушает заповеди Творца, считая их пустой традицией. И не было ни одного, кто избежал бы наказания за осквернение себя и других!

После этого Азиру развернуло вокруг своей оси, а старик и не пошевелился при этом! Непонятная сила вышвырнула её прочь за пределы круглой комнаты, и что-то вроде булыжника садануло её сзади в области лопаток. Он же остался стоять там, как неподвижная чёрная и страшная колонна, расписанная сказочными птицами и золотом.

— Я мог бы свернуть тебе соблазнительную шею за твоё непотребство в чужом доме, и мне очень этого хотелось. Только к чему мне тратить на тебя свой драгоценный ресурс? Ты сама себе вскоре свернёшь мозги набекрень! И больше не смей являться сюда и забивать нежнейшие ноздри моей жены своей вонью, пачкать её ядовитой слюной своих смрадных откровений. Зачем Надмирный Свет дал тебе дар красоты? Всё это ты утратишь, если не укротишь свой распущенный нрав!

Некоторое время ей нечем было дышать от боли и страха. В тот миг ей показалось, что он некто, кого она не смогла бы назвать человеком. Он был сродни мшистой скале, которая вдруг заговорила. Волосы у Азиры зашевелились от ужаса. Может, она и впрямь отравилась, выпив слишком много вина и объевшись деликатесами? Завистливая аристократка, решила Азира, вполне могла притравить её умышленно. Мстила за наполненность жизни Азиры тем, чего не было у неё самой. А ей только привиделся тот кошмар, о котором она потом помнила как-то смутно. Всю дорогу обратно её колотило так, что все мысли из неё высыпались, и она не могла говорить. И даже не своими ногами добралась Азира домой, и телохранитель аристократа приволок её на себе.

— В том доме меня чудовищно отравили, — сказала она телохранителю того, с кем и была у Тон-Ата. — Нечего было вестись на дармовые и обильные яства.

После этого случая несколько дней она валялась в своём жилище на грани жизни и смерти, и её рвало как от настоящей отравы, пока не вышел чёрный камень, похожий на кусочек горючего брикета для обогрева. Что это могло быть? Азиру трясло от ужаса и недомогания самого по себе.

Ночью ей привиделся старик и сказал ей, — Ну что? Хорошую я тебе задал взбучку? Может, подумаешь на досуге, по какой кривизне и куда, в какую выгребную яму, скользит твоя жизнь? — Он сгинул, а вонь осталась в её сне настолько реальная, как будто он окунул Азиру в эту самую ямину. Она проснулась в ужасе. Это был очень плохой сон, он был как бы продолжением того бреда, который привиделся в доме богача. Одна женщина с окраины, промышлявшая гаданием, сказала ей, что сон предвещает большую беду. Азиру, не иначе, коснулась некая тёмная и опасная сущность, которой она нечаянно попалась под ноги на дороге. Так она это объяснила. Азира должна после подобного знака судьбы вести аскетический образ жизни, пойти в Храм Надмирного Света к жрецу и принести ему выкуп за проступки. Но Азире было жалко денег, она не ведала за собою никаких проступков. Она просто жила, как могла. Не идти же ей на фабрику, где высохла родная мать, став страшной как крикливая носатая птица — падальщик? Найти себе мужа из длинного полуподземного барака и завалится с ним на жёсткую постель с грубым бельем для сотворения нищего потомства? Ну, уж увольте! Где был выбор? В Храм она пошла, но и там дерзко сказала жрецу, что путь выбран уже в начале юности. Выбирала свой путь не она, а мать притащила её в школу танцев, куда устроила её обнищавшая аристократка.

Выслушав то малое, что и было полушёпотом озвучено, заметно уклончиво в сторону лжи, ускользающее от понимания, старый жрец ответил, что девица губит себя.

— Пока человек жив, у него всегда есть выбор. Зачастую целый пучок разнообразных выборов, и только у мертвеца никакого выбора уже нет», — такой вот дал он совет. Краткий, доходчивый и невозможный для использования. Больше Азира не была в Харме Надмирного Света. Не была она больше и в том непонятном дворце у того жуткого старика и его облезлой от тоски жёнушки.

Как-то Рудольф спросил у неё, нашли ли убийцу Нэиля?

— Какого Нэиля? — спросила она.

— Брата Нэи.

— Какой Нэи?

— Ты не помнишь Нэю?

— Какую именно? Мало ли Нэй в Паралее.

— Нет других Нэй в Паралее. Это имя «Дарующая любовь» придумал её отец — поэт-аристократ. Нэя… — он уже сожалел, что произнёс её имя. Будто замарал саму носительницу имени уже тем, что оно прозвучало в присутствии непотребной девки.

— Нет. А искали так, как не будут искать, если меня кто убьёт.

— Кто же собирается тебя убивать?

— Нэиля тоже никто не собирался убивать. Наоборот, его все боялись, а девчонки с ума по нему сходили. Любая бы отдалась ему, стоило только дать сигнал. Только он надменный был. Презирал простонародных девчонок, так и не забыв, кто он по происхождению.

— И ты была в их числе?

— Он был такой, что вот так просто к нему не подойдёшь, хотя мы и росли рядом. А потом пришла какая-то пустынная тварь и убила его! А потом куда-то так и уползла. Где же в пустынях найдёшь? У нас все плакали, кто его знал. Он был особенный.

— Чем же? Если надменный был и никого вокруг не считал за равных себе. Думаю даже, он и за людей-то вас там не считал. Жил как ангел, упавший в преисподнюю.

— Не думаю, что так уж он и мучился. Гулял, девчонок любил… Одна девушка дочку родила… Хорошо, что у неё была мать богатая и смогла купить ей мужа. Я слышала так, сама не видела. Зато другой бедняжке мужа купить было не на что. К тому же не проверишь, был ли он окончательным обманщиком…

Потом она спросила, — Хочешь её себе вернуть? Не получится! Ты же нищий в сравнении с тем старым колдуном. Ты даже не аристократ. Ты чуть и лучше какого-нибудь рабочего или акробата только тем, что сумел как-то заполучить хорошее образование. А ей ты без надобности!

Лучшая защита, как и водится, нападение

Азира до сих пор не давала ей покоя. Муха умела куснуть больно.

— Ты маленькая дурочка.

— Почему все и всегда пытаются убедить меня в собственной глупости?

— Ты страдаешь от прошлого, которое давно закончилось. Его нет. Ты любишь страдать?

— Нет. Но выбрав тебя, я, кажется, приговорила себя к чему-то, что не может иметь счастливого завершения.

Он прижался лицом к её левой груди, где билось сердце, — Я начал здесь стареть, — сказал он, чувствуя её пальцы на своей стриженой голове. — У меня седина появилась. Никогда не думал, что так быстро это наступит. Я ещё молодой, если по нашим временным параметрам. Но тащиться к Франку, этому всеобщему тут отцу-исповеднику, а для меня немилосердному обличителю, не хочу. Руки врача должны быть, в худшем случае, бесстрастны, а у него ко мне ненависть не иссякает. Представь, как он будет меня восстанавливать. С ненавистью? Это же невозможно. От излучения ненависти и здоровые заболеют. Меня никто тут не любит, одна ты.

Как любила она его в такие минуты слабости и признаний в этой слабости. Он был для неё всем — отцом, братом, мужем и сыном. Один за всех них, какой уж есть. А какой он? Самый незаменимый.

— Ты не забывал меня?

— Нет. Не забывал. И прошу, не настраивай себя на ожидание страдания. Не программируй себя и своё будущее. Не кличь лихо, пока тихо. Может, и не проснётся.

— Ру-уд, — протянула она, уловив минуту своего всемогущества над ним, — Пойдём с тобою в Храм Надмирного Света! Я сшила для тебя чудесную рубашку. Иначе, Руд, я покину тебя. Я буду вынуждена так поступить…

— У-у, — он застонал. В такие минуты её нежный воркующий голосок становился чем-то вроде тупой пилы. — Я подумаю. Дай же мне время на то, чтобы решиться на такое…

— Времени осталось немного… ты понимаешь всё…

— Какое же мучение, Нэя!

— Да в чём мучение? Муку испытываю я! От моего неопределённого положения! А в Храме мы увидим Надмирные селения.

— Мучение от того, что ты сгибаешь мою волю. Она буквально скрипит. Я согласен. Но только не сразу, не завтра. Дай ещё пару дней поскрипеть.

Она обхватила его, тыкалась в подмышки носом, повизгивая и ласкаясь, лизала кожу как комнатная собачка. Ему было стыдно ощущать её благодарность за то, чего пока не произошло.

Он уснул лицом в подушку. Рука Нэи затекла под его шеей, но она боялась вытащить её и потревожить его сон, а его рука лежала на её груди. «Он так любит меня, у меня нет, и не может быть соперниц», — думала она. Счастливая и наполненная им во всех смыслах, и телесно, и словесно, она смотрела в конус пирамиды. Где-то за тёмной твердью, где сияют звёзды, живут многочисленные миры. И Нэя ничего не знала о том, что её «навсегда» будет очень коротким по мере земного времени. Ибо где-то там, в этой космической дали блуждала некая планета, сорванная когда-то со своей орбиты. И она тоже никогда не забывала его и продолжала искать свою утраченную орбиту и посылала в бездну свой зов. И она была сильнее Нэи, она была укоренена в нём, о чём не подозревали ни он, ни Нэя. И она тоже ждала своего «навсегда» и верила в него, даже блуждая во вселенском холоде.

Это была огненная планета по имени Ксения, с рыжими кудрями, веснушчатая ранней весной, с длинными и легкими ногами бывшей балерины, и с лицом обманчиво беспечным, но с серьёзным характером, с глубоким женским сердцем. Она ждала своего часа, своего будущего. Он был нужен ей любым, старым и уставшим, всё равно, она одна знала и помнила, как она считала, его истинное лицо. Нэя о ней не знала, а Рудольф никогда не рассказывал о ней. Но она и была тем мощным фактором, что искривил русло его реки Судьбы, заставив сделать петлю длиною в полжизни. Тем искривляющим воздействием, что закинуло его на планету земного прошлого, где его и вывернули наизнанку. А Нэя и не знала, что выворачивает вывернутое ради чьего-то чужого будущего. Ведь у неё впереди было своё «навсегда».

Пирамида быстро остывала в холодном воздухе надвигающейся ночи. Чёрно-искристое небо казалось ледяным. Безмолвное, оно слало некий посыл. Угрозу надвигающегося вселенского оскудения, неотменяемого конца всего. Оно вовсе не было благом, созданным для укрытия человеческого счастья. Оно было чёрным зевом Хроноса, разинутым для поглощения и лишь на время задумчиво застывшим над своей маленькой жертвой, наблюдая за её самонадеянной вознёй. Дискомфорт внешний усиливал то, что она тщетно пыталась затолкать как можно глубже, — страх невнятного будущего, нежелание его детальной обрисовки для себя. Она цеплялась только за настоящие мгновения взаимно счастливой близости, родной и предельно возможной открытости. Рудольф уснул и не включил теплое кондиционирование воздуха. Нэя же не умела этого делать. Она боялась странной и сложной техники. Смятый плед весь целиком был под Рудольфом, и Нэя не хотела его тревожить. На окружающий всё здание лесопарк наползал не только холод, но и всеохватный мрак. Он растворял в себе всё, топил, не обещая возврата тепла, красок и форм поглощаемому миру. Если она уйдёт к себе в свой уютный и светлый кристалл, то Рудольф, проснувшись и не обнаружив её, обидится. И Нэя, дрожа, прижалась к его горячему телу и укрыла своё плечо его послушной и тяжёлой рукой. Спине стало тепло, а на живот она натянула край пледа, который смогла всё же вытянуть из-под него. Он что-то промычал, но не проснулся.

Она опять подумала о пугающей и загадочной маске. Могла ли она быть только её бредом? Если была она частью той, закрытой для Нэи информации, что таилась в таких же загадочных и живых хранилищах инопланетного существа, спящего рядом с нею сейчас. Выходит, она с ним сплелась настолько тесно и глубинно, что он перетекает в неё не только в процессе телесного акта любви, но и как-то ещё, информационно. А она? Значит и она тоже? В этом и есть таинство любви, в слиянии двух существ в единое уже, но внутреннее существо при остающемся разъединении внешнем? Ответа на свой собственный вопрос у Нэи не было.

Наползающие сумерки

Каким ты был на Земле?

Ответа на свой собственный вопрос у Нэи не было: «Что будет, когда ребёнок выйдет на свет и станет явленной реальностью для всех»? А не задавать его себе она не могла. Когда по утрам с подавляемой тревогой рассматривала себя в зеркало, вставая с постели. Отмечала малейшее изменение в себе. И если очередной день изменений, вроде, и не приносил, то по прошествии месяца, другого, они являлись настолько очевидными ей, но тщательно и умело укрываемыми от всех. Она ела за двоих в присутствии удивлённых её аппетитом обитательниц «Мечты», а они обедали и ужинали все вместе в том самом, бездействующем теперь, круглом зале показов. Эля любезно подкладывала ей добавку, и непонятно, что думали другие, а наблюдательность в мелочах не является последним женским свойством. Спохватившись, Нэя стала умышленно разыгрывать отсутствие аппетита, по возможности обедая у Рудольфа или у себя в своём жилье. Но от Эли она укрыться не могла. И сонливость накатывала временами такая, что она спала по полдня, забросив работу и раздражая своих малочисленных уже, персональных клиенток невозможно-затянутым сроком изготовления того или другого изделия из тех, какие нельзя было доверить уже никому. Если это происходило, взыскательные и чуткие на малейшие нюансы привереды тут же распознавали подмену. Изделию сразу же не хватало чего-то, что не имело определения, а было зримо. Так было и у бабушки. Как ни старались потом многие повторить её, не получалось ни у кого. Подобие было, а той особой, вроде и простой, а не уловимой мерцающей грации в созданной вещи не было. Одеяние дочери Надмирного Света превращалось в обычное, если не банальное. А дочерью Надмирного Света хотелось быть каждой. Даже не очень молодой, не очень и складной. Она и сама превращалась уже в не очень складную, утаивая под избыточными извивами тканей заплывающую талию, придумав модель вообще просторную. И все захотели стать такими же, считая это её очередным изобретением и шиком. Женщины — облака заполнили вдруг ЦЭССЭИ, вызывая непонимание и насмешку у консервативных обывательниц. Что касается мужчин, большинству не были доступны подобные тонкости восприятия женского тряпья. Болтается что-то на фигуре и ладно! Главное, чтобы красочно и чистенько. «Красиво, волшебно и для глаза приятно», — как шутил обычно Рудольф на требования Нэи дать оценку её творчеству.

«ЗОНТ» — Закрытый Объект Наземного Типа, или «Зеркальный Лабиринт», как называли его местные жители городка, был сердцевиной ЦЭССЭИ, его сакральная и самая оберегаемая часть, уходящая под землю на несколько уровней. Сам же город в лесах и садах был окружен стеной четырехметровой высоты. Один из углов стены выходил на трассу, ведущую в близко расположенную столицу Паралеи. Стена имела силовое поле, защищающее её сверху. Источник, генератор поля, был скрыт под землей. Невидимая сила отбрасывала любого любопытствующего сильным ударом, не смертельным, но ощутимым. И желающих испытывать на себе его воздействие становилось всё меньше и меньше с каждым очередным днем и годом, пока стена не стала привычной для людей близлежащей окраины настолько, что они перестали подходить к ней. Они воспринимали стену как границу своего мира обитания, за которой делать было нечего. Есть и есть. Помимо неё столько интересных и разнообразных мест. Но, по сути, не так уж и привлекало их разнообразие каких-то там мест, где их никто не ждал. Их мир был весь перекрыт и разделён такими же недоступными кусками, куда большинству хода не было. Жители Паралеи были тихи и послушны, бестолковы отчасти, потому что неразвиты, архаизированы умышленно убогой системой образования, практически её отсутствием. И путешествия по своей стране были большинству неведомы, да и неинтересны. Помимо стены и защитного поля имелась и система визуального скрытого контроля.

Нэя никогда не покидала пределов обустроенного лесопарка и не стремилась, не понимала, зачем ей? Совать свой нос туда, где её не ждут и где неизвестно, что ей делать. Склонность к путешествиям была в ней не развита, как у большинства жителей страны из простого сословия. А она таковой и была, проведя своё детство в бедном районе, когда и формировалось её восприятие действительности. И живя в плантациях Тон-Ата, она никогда не интересовалась тем, что скрыто за линией горизонта. То же, что и всюду. Декорации менялись, а жизнь и люди, наполнение их суеты были всё те же.

Но с Рудольфом она стала гулять гораздо дальше пределов обустроенных садов и расчерченных лесных дорожек, и постепенно изучила много новых, казавшихся ей дикими мест и закоулков леса, примыкающего к обустроенному лесопарку. Рудольф любил гулять там, где не было никаких тропинок, а заросли пугали Нэю своей нетронутой дикостью. Возникало ощущение первобытного леса, она вздрагивала от каждого шороха и треска, а он смеялся над ней. Для прогулок она заказала себе у своего обувщика особые ботинки, поскольку на подземной базе вся обувь была мужская, непомерно большого размера. Сшила себе прочные походные брючки, курточку, удивляя окружающих странным костюмом, вроде и ладно скроенным, да неприличным для женщины. Будучи воспитанной, манерной и деликатной тихоней, иногда она любила поражать окружающих. Без этого стремления, хотя бы иногда, выскочить за рамки всевозможных ограничений, она бы и не была творческой натурой. Даже в былые времена в столице она не раз выходила гулять в одежде, подобной мужской, чем вызывала остолбенение иных прохожих. А поскольку люди — ни те, кто обитали условно вверху, ни те, кто в необъятном столичном пространственном развороте на все четыре стороны света обозначались «простыми и прочими гражданами», — не принимали её за представительницу своего слоя жизни, то предпочитали держать дистанцию, изучая чудачку издалека. Подобное озорство ей приходило в голову редко, в минуты особого творческого или эмоционального подъёма.

В «Лучшем городе континента», где она и взлетела на вершину своего творческого максимума. Получила невероятное признание и внимание к своей персоне. Научилась плавать в собственном счастье, как и в горном волшебном озере, И здесь к ней пришло к ней сильно запоздалое взросление. И с ним понимание, что вся её деятельность в «Мечте» не может быть смыслом и дальнейшим наполнением жизни. Прав был Чапос, считая её малоумной и отсталой в развитии. В то время как большинство сверстниц, вкусив всю глубину и горечь бытия, растили едва ли не взрослеющих детей, она только-только и приблизилась к состоянию вызревшей женщины. И вместе с этим обозначилась исчерпанность её радужного дара. Она скребла по его дну, давно превратив прежнюю неповторимость в трафаретное ремесло. Она устала от шитья, от платьев, от чрезмерности окружающего её цветастого барахла, от какофонии форм, стилей, вопящих о несовместимости цветов и оттенков, когда тряпьё валялось всё вместе или же наполняло собою витрины. Плутая спросонья в лабиринтах «Мечты», теряющих былой ухоженный блеск, как и в своих ощущениях, Нэя не осознавала, что проявляются симптомы некоего качественного личностного перелома. Сдвига, похожего на тот, что случается при уходящем детстве, когда перестаёшь играть в куклы, жить одною с ними жизнью и перестаёшь их замечать, даже если не выбрасываешь вон.

Ко всему прочему добавилось и тревожное ожидание будущего материнства. И как подростка в период стремительного роста мучает мания мнимого уродства, её точно так же угнетала собственная физическая трансформация, тщательно маскируемая от всех. А уж насколько маскировка удавалась, о том ей никто не сообщал. Даже Эля избегала обсуждения щекотливой темы. В своих мыслях наедине Нэя всегда прикасалась к Рудольфу, как к спасительному берегу. Точно так же, когда плавала в озере одна, а он сидел на пляже. Он же почти рядом, он видит, он не даст утонуть. А водная бездна всё равно страшит, если о ней начинаешь думать. И вот тот самый коварный и двуличный дух озера, что манил неохватной чудесной далью, ласковой игрой волн, побуждая к стремительному заплыву, тянет куда-то вниз, устрашая вовсе не игровым утоплением… Конечно, сидящий на берегу вытащит, а кто даст гарантию, что не бездыханной? И зримый берег вполне может стать лишь иллюзией спасения. Поэтому Нэя так и не выучилась плаванию по-настоящему. Не страшно тонуть лишь в счастье.

Однажды во время прогулки в глубину леса она провалилась в болотную яму, скрытую заросшими и пленительно цветущими травами, но Рудольф успел подхватить её. Со страхом подумала Нэя, насколько была права, боясь бродить там, где человеку и делать нечего. А если бы была одна? Хотя и зачем бы она пошла сюда одна? Ей пришлось стаскивать брюки, и пока они сушились на ветвях, а погода была сухая и жаркая, можно было отдохнуть среди живописных зарослей. Ихэ-Ола, даже сдвинувшись со своего зенита в сторону второй половины дня, светила ярко. Нэя в одной рубашке, сняв свою курточку, сидела на большой куртке Рудольфа. Он валялся рядом и рассказывал ей о Земле. А поскольку он редко впадал в романтическую ностальгию, Нэя могла бы слушать его часами. Сиреневая трава вокруг напомнила ему цветущий вереск Земли, и он рассказывал, как выглядят земные ландшафты. Особенно леса разнообразны и удивительны, несмотря на некоторое однообразие своей окраски, зелёной в основном, если сравнивать с лесами Паралеи.

— Почему ты не хочешь отрастить свои волосы? — она гладила ёршик его волос, короткий и забавно-колючий.

— Отвык. Так удобнее. Не жарко.

— Каким ты был на Земле? Тебя любили девушки?

Он хмыкнул, — Я был индивидуалист и не любил компаний. Мать была холодная гордячка, отец — весёлый и добродушный здоровяк. И во мне сошлись две несовместимые составляющие их противоположных характеров, я и вышел таким, противоречивым. Чтобы не стать как отец, а мать всегда долбила меня тем, что я стану слоном, это у нас зверь такой есть, огромный и серый, я много времени проводил в центрах физических тренировок. Постепенно я стал ловить на себе заинтересованные взгляды девушек, особенно тех, кто были гораздо старше. С ними было и проще, юных ровесниц отталкивал мой характер, и они редко дружили со мной долго, уставали быстро. Единственная девушка, которую я мог бы занести в ячейку-хранилище с обозначением: «она любила», натерпелась от меня… — тут он завздыхал, завозился, замолк.

— Продолжай, если уж начал, — потребовала она. — У нас с тобою нет тайн друг от друга. У меня во всяком случае.

— Тайны на то и тайны, что они темны и не выносят яркого света. Ни к кому не относился я хуже, чем к ней. До сих пор не тревожу тот спецхран в себе… Что уж говорить о ней… Думаю, она навсегда вышвырнула меня из наличной памяти…

— У неё была маска? — спросила она вдруг, — золотая и с камушками? В красивом головном уборе?

— Я тебе что-то рассказывал? — удивился он. Нэя ничего не ответила.

— Откуда же появился Артур?

— По глупости. Хотя прекрасная была глупость, если родился такой сын… — Рудольф обнял её колени, прижав к ним лицо. Нэя была счастлива его запоздалым раскаянием, словно оно относилось к ней самой, осыпала его голову сорванной сиреневой травой, чьи цветущие серебряные метелочки пахли ирисками. В детстве они ели такие растения, гуляя по прибрежным лугам за столицей. С братом и его другом не было страшно отлучаться, и бабушка всегда отпускала. Нэя приносила в дом с наружной лестницей в тесную «гостевую», как они называли большую комнату, уютную и тенистую от густых вершин старых плодовых деревьев за окном, целые охапки вкусной травы. Бабушка ставила часть собранного в синюю искристую вазу, а остальную часть сушила в нише окон. Все комнатки наполнялись душистым и вкусным ароматом, от которого душа наполнялась радостным предчувствием чего-то хорошего, что обязательно наступит. После того, как трава темнела и увядала до хруста, её паковали по маленьким матерчатым мешочкам и заваривали по мере охоты. Особенно по утрам она давала светлое настроение и не всегда себя оправдывающий оптимизм в отношении будущего. Трава была редкой, росла не везде. Бабушка говорила, что она даёт любовную силу. Такая же трава росла и в горах у озера, где простирались необозримые луга.

— Ничего не хочешь мне сказать? — лаская её, он пытался стащить рубашку. Нэя не давалась.

— Почему ты поправилась? — он заглянул ей в самые зрачки, в самое дно души. Она давно всё знал, но она упрямо молчала.

— Ты же сам меня раскормил. Теперь и страдай. Или бросишь, если растолстею и стану похожей на вот такой баул! — Нэя раскинула руки впереди живота, намекая на будущий его объём. После чего легла ему на грудь, широкую и удобную, замирая от счастья. Живот был незаметен, но заплывшая талия и увеличившаяся грудь её выдавали. Рудольф молчал, зная о той жизни, что наливалась и развивалась в её утробе. Он ждал с любопытством, как она скажет ему о тайне, давно не бывшей таковой. Но она стала любителем милых и хитроумных игр с ним, брала с него пример. Забавный момент заключался и в том, что его внук и его ребёнок родятся едва ли не вместе. Любитель конспирологии Франк тоже ничего ему не говорил, а шептался с Нэей, часто увлекая её в медотсек. Он жил на базе так, будто Рудольфа рядом не существует. В столовом отсеке, где они пересекались, да и то редко, Франк, исподтишка изучая Рудольфа, воображал, что тот ничего не замечает. Однажды Рудольф, перехватив его взгляд, спросил, — Доктор, со мной что-то не так?

Франк взглянул отчего-то тревожно и не сквозь него, как обычно, но ничего не ответил. И это не было типично для их уже давнего и взаимного игнорирования. Как-то утром Нэю стошнило, и Рудольф потащил её к Франку. Франк попросил его покинуть медотсек, а Нэю оставил. Через некоторое время он бодро сообщил, что всё в порядке, а она просто объелась его новой гибридной клубникой, и виноват он, Франк.

— Ты её отравил? — разыграл возмущение Рудольф. Франк стал бормотать, что нет ничего опасного, смотрел не в глаза, а в переносицу и явно лгал. Поэтому Рудольф не стал с ним больше разговаривать. Франк никогда и никому не лгал, но, не уважая Рудольфа, считал это возможным в отношении человека, которого вычеркнул для себя из великого звёздного человечества и низверг его в низший разряд. А низшими он считал местных аристократов заодно с преступниками. И если простых людей он жалел глубоко и искренне, ведя тут тайную спасательную миссию, делая всё, что было в его силах, но так, чтобы не нарушать режима секретности, то Рудольфа считал даже худшим, чем любой из названной категории. Они такими тут формировались с детства, а Рудольф в его понимании опустился до их уровня. Возможно, что Франк лелеял в себе надежду заняться его спасением, но как-то удобного дня не наступало.

«Разве в том музее был я»?

Почему он, всё же, в один из дней решил обрить свою голову? Первым в подземном городе сделал так Шандор после того, как пропала его жена. Вроде как траур свой обозначил, или же то был знак его качественной перемены отнюдь не в лучшую сторону. Он буквально озверел в своих расправах с посланцами Паука, чему оправдания не было, как ни страдал он по своей Свете. Только не подражание Шандору и уж тем более не эпатаж, связанный с внутренним протестом по поводу назначения на освободившееся место ликвидатора, как думал в своё время Разумов, было тому причиной. Хотя и эпатаж, и протест, и даже сильное затаённое страдание от сомнительного повышения по службе тоже были. История внезапного внешнего преображения его «златокудрой головы ангела Надмирного Света», как обозвал его шеф Разумов, в гладкую болванку имела давние корни. Удивительно, что и Шандор был при жизни своей, что называется, «златокудрым». Но «златокудрых» в подземном городе хватало, а выбрал Разумов отчего-то его, новичка Венда, не имеющего никогда подобного опыта. Разумов мотивировал назначение тем, что подходящих по развитию кандидатур рядом не имелось. Одни штрафники или исследователи — условные ботаники, полного доверия никому, а тут такой ему, Разумову, прибыл из космических высей подарок, — замена погибшего друга и соратника. Утешения в таком признании не было никакого, как и выбора тоже. Приказ, даже поданный на щедром блюде для дорогого гостя, был предельно жесток, и никто не предлагал его обсуждать. Земля с её волюшкой осталась в прошлом.

Так вот об истории. На зелёной Земле в зелёной юности, среди зелени тихих парков, где и таились от шума и суеты все мировые хранилища знаний о былом, он увлёкся историей Эпохи глобальных войн, иногда именуемой странным ненаучным термином «Эпомигника», что расшифровывалось как «эпос мировых игрищ негодяев и каннибалов». Поскольку нити лжи и правды там были настолько неразрывно переплетены между собою, как в ковре, что разъединить их не представлялось возможным. Да ведь в детстве именно мифы и легенды читать интереснее всего, и крепче всего они впечатываются в память. Он был похож на юного монаха, с религиозным трепетом погруженного в экстаз познания других измерений реальности, не исключено что вымышленных. Ведь ничего из того, о чём он узнавал, вокруг уже не происходило. Он любил тишину, уединение и расширение собственного внутреннего пространства, в которое запихивал так много шокирующих сведений, чужих мыслей и странных волнующих образов. За окнами река среди зелёных берегов лениво устремляла куда-то, нет, не бег, а медленное, едва зримое течение зеленоватых вод. Синее русское небо было безбрежным и волшебным, каким оно бывает не только в детстве и юности, а всегда в ясные дни. Никогда и нигде не было ему так хорошо, как там, пока не влез он с полудетским ещё умом в один из сложнейших периодов истории. То был даже не период, а великая и страшная Эпоха перехода, через который человечество вполне могло выйти и в никуда. Это была Эпоха в Эпохе, история русской революции и всего того, что за нею последовало. Это была, как тогда писали, ключевая точка бифуркации, когда перешло переключение всей планеты на новую фазу её трагического развития, её кровавого дальнейшего пути, свершений и провалов, её взлётов и космических прорывов. А потом опять чередование бесчеловечных гнусностей и падений, как в гнилые ямины, в исторические ловушки, всегда кажущиеся современникам безысходными и апокалипсическими. Что и неудивительно, ведь в каждую такую колдобину заранее заботливо ставили капканы… Кто? Да те же, для кого человек всегда был дичью, а себя они мнили… Да чёрт их знает, кем они себя мнили, обладая не индивидуальным, а лишь совокупным беспощадным интеллектом токсичной паразитарной структуры. Праведность вовсе не являлась неким расплывчатым понятием, каковых множество, как и самих слов. Неправедность — трупный яд, заражённые ею социумы протухают заживо. Она каким-то не поддающимся научному изучению образом напрямую связана со смертью. Причину смерти не найдёшь в отдельно взятом организме. Она таится в зоне взаимных связей всех живых существ между собою. История вовсе не являлась описанием прошлого, скорее разработкой жутких сценариев будущего, попыткой его программирования в интересах тех же паразитарных структур. Оппозиционеры от истории третировались, осмеивались, безжалостно изгонялись и даже уничтожались. Любовь к истории пропала, она перестала вызывать экстатическое состояние, ни с чем несравнимое. А чтобы совсем не соскучиться, он стал изучать скучную минералогию, так и не ставшую настоящей возлюбленной, каковой была отринутая и лживая Клио — муза истории.

Незнакомая особа приехала к его матери, а сам он помогал матери разбирать старинные минералогические коллекции. Рита, кто она была? Он не знал. Да и много ли узнал потом? Она выглядела как девушка, но как выяснилось, её и женщиной можно было назвать с трудом. Она была таким же космическим прорывом в будущее, но уже в сфере человеческой природы. Возможно, и его мать, с которой они были подруги, была её гораздо моложе. Но узнать это доподлинно было невозможно, да и к чему?

— Что это, Карин? — спросила Рита, обращаясь к матери, игнорируя его. А он стоял в углу, уткнувшись носом в пыльные стеллажи с минералами. Возился с настройкой мизерного робота для чистки драгоценных образцов. Она взяла со стола старый том. Стала листать

— Он это читает?! — спросила она изумлённо, в то время как «он» стоял рядом. Она продолжала его, вроде бы, не замечать. Высокая, стройная, длинные блестящие волосы были перехвачены кристаллической заколкой, она обернула к нему лицо. Свет из витражного под старину окна музея упал на неё. Разноцветные пятна окрасили в красные и жёлтые оттенки её белейшую блузку, белые атласные брючки, стягивающие мальчишеские и мало женственные бёдра. Ему такие фигуры не нравились. Он любил девушек с ладными, хотя и не крупными формами, но лицо… Оно показалось вспышкой, он даже зажмурился и быстро отвернулся.

— Он странный, — сказала мать, — тоскует по прошлому. Вот, говорит, была жизнь! Неужели стоило пролить моря крови, забетонировать столько человеческих могил в небытие, чтобы оказаться в пресном и пошлом раю?

Девушка Рита листала старый том, — Смотри, Карин, — она подошла к матери, доставшей из запасника древний венец какого-то королька. Он тоже был весь в каменьях. Мать посмотрела мельком на портрет одного из персонажей той эпохи.

— Никого не напоминает? Вылитый Артём, да? — прекрасная девушка засмеялась, и он невольно отметил, что смех её нисколько не украшает, а даже портит безупречную лепку её буквально лучистого лица. Всё равно, как если бы вдруг засмеялась каменная статуя. Зрелище жутковатое. Он впервые видел подобную странность лица молодой женщины. Перестав смеяться, она вновь засияла своим без преувеличения совершенным ликом, продолжая вести себя так, будто Рудольф до того карапуз, что его и в расчёт можно не принимать. — А тут кто? Тухачевский, — прочитала она, — что же, характерное лицо. Хотя и жестокое весьма.

— Он, кажется, плохо кончил, — равнодушно отозвалась мать, — имел замашки на это, — и мать показала старый венец-корону.

— Нет. Пусть будет похож на этого, — мать с насмешкой указала на лысый череп Котовского, — тоже был парень отнюдь не бездарный, хотя и с уклоном в криминал. Его даже похоронили в пирамиде, сделав из него мумию.

— Он тоже плохо кончил, — сказала Рита, смеясь.

— Да они все такие, воители — властители, герои — идеалисты. Риск то, без чего они не могли, не умели жить. И потом, все мы как-то кончим свои суетные дела в этой Вселенной. Хорошо или плохо, за той чертой, где мы и окажемся, с подобными определениями соваться бессмысленно.

— Ну, нет, — не соглашалась Рита, — Человек заслужил уж если не саму вечность, то хотя бы право на счастливую смерть. Котовский мне нравится, но он не похож. Череп у него роскошный, это правда. Вообще, есть мужчины, которых уже не представишь с волосами. Они словно рождаются лысыми, и им это идет, придаёт мужественность. Не всем, конечно.

— Да уж, — лениво отозвалась мать. — Если мужественности нет, ничем ты её не придашь, ни лысиной, ни косой, ни бородой с лопату.

— Правильно говорить «борода лопатой» — русское старинное выражение, — поправила Рита. — Возьмём, к примеру, Артёма. Череп роскошный, лоб великолепный, сверкают совершенно неземные глаза! Я когда его увидела впервые, решила, что он звёздный пришелец какой-то. Из высшей по сравнению с нами расы. Ну, а вдруг его там подменили? И вместо прежнего мальчишки вернулся кто-то, лишь внешне ему подобный? — Она резко прервала свой рассказ. Тогда Рудольф, задетый её невниманием, подал голос из своего угла.

— Как легко давать характеристики, да ещё насмешливо уничижительные людям других эпох, жившим в непредставимых для нас условиях, верящим в высокие идеалы, чтобы они там ни совершали в своих заблуждениях. Это были люди, пробившие своими неординарными лбами себе дорогу в истории, и давшие людям будущее, которое они могли утратить навсегда. Гении возникали из ниоткуда, словно падали со звёзд. Не в пример некоторым заспанным королькам старого мира, которые уже рождались на верху своих замшелых пирамид с претензией на личную, якобы самим Богом назначенную им власть — загонять народы в тупики и бессмысленные бойни.

— А ты, — спросила она, выслушав его, — Почему любишь историю? Тебе действительно скучно жить?

— Да, — буркнул он из своего угла, делая тотчас после изречённой и гневной отповеди двум насмешливым дамочкам вид полной своей занятости.

— Где учишься?

— В геологоразведочной Академии.

— Не хочешь поступить в военную космическую Академию? Вот где веселье! Обучишься и будешь летать на планеты к монстрам, живущим в прошлом. Я договорюсь о собеседовании. Ты попадёшь сразу на более старший курс, хотя те, кто там учатся, сам процесс обучения начинают с детского возраста. Да тебе оно и лишнее. Вон ты какой, богатырь!

— Ты бы видела его отца, — сказала мать, сделав гримасу высокомерно- насмешливую, с какой всегда говорила об отце. — Бронтозавр. И мозг такой же. Медлительный и соображающий всё задним числом. Но туша грандиозная.

— Не обижай его, — шепнула Рита ей почти на ухо, но он услышал. — Так я отлично знакома с Ростиславом. Была, — продолжила она уже обычным, не громким, но очень чётким голосом. — Сейчас он демонстративно избегает контактов со всеми прежними коллегами. Ростислав нисколько не вял и не медлителен, он всего лишь чрезмерно вдумчив и не всегда оправданно добр ко всем. Доверчивый и открытый человек, не принимающий к сведению те отрицательные качества других, которыми не наделён сам.

— Скажи проще, он глуп! — мать повысила голос и покрылась румянцем гнева, что было всегда, если кто-то принимался рассуждать об отце Рудольфа. Тут Рите был послан сигнал, не трогать эту тему, но Рита лишь понимающе улыбнулась. В отличие отсмеха, лёгкая улыбка её украшала.

— Нисколько! Ростислав таков, что для любой женщины он ценное приобретение в мире изнеженных инфантилов или поголовных эгоистов.

— Так уж и для любой? Уверена, нашлись бы такие, кто тебя опровергли бы!

— Кто же ещё, кроме тебя? — Риту ничуть не беспокоил затронутый больной нерв души подруги Карины.

— Например, Пелагея, — произнесла она и отвернулась, подойдя к окну, пряча лицо. Ни мать, ни Рита его присутствие в расчёт не брали. Ни та, ни другая не считали его пока что взрослым.

— Пелагея? Она его боготворила. И насколько я понимаю женщин, вовсе не скинула его с того пьедестала, куда и посадила. Вайс только топчется рядом, негодуя, что место занято. Место, принадлежащее ему по праву мужа.

— Ты издеваешься? Несопоставимые величины — Паникин и Вайс.

— Дело же не в уровне социального статуса. Тут о любви речь!

— Как возможно не любить того, кто заметил эту козявку Пелагею, хотя бы за то, что она, благодаря своему Вайсу, взлетела на поистине космический уровень? Ты и сравнила! Какую-то былую юную шалость с тем, кого она приобрела потом!

— Карина, ты теперь завидуешь той, у кого когда-то отняла Ростислава? — и опять девушка засмеялась неприятным своим смехом, которым и сама, похоже, давилась.

— Я не ведаю такого чувства! Говоря так, ты заносишь меня в категорию неполноценных существ! Я ни у кого и никого не отнимала. Разве возможно отнять человека как вещь? То была наша взаимная ошибка. Пелагея с радостью приняла бы его обратно, да он сам не захотел вернуться к ней после меня. В сущности, зря. Они с Пелагеей стоили друг друга. А вот Вайс явно мужчина ей не по размеру ума и всего прочего.

— Ты так говоришь, будто Вайс тебе самой нравится…

— Мне? Он не может мне нравиться как мужчина просто потому, почему я тебе никогда не озвучу. Да и никому. А вот как человек, да! Он необыкновенный. Тут уж не возразит и Ростислав, возомнивший его своим врагом. Нужен Вайсу такой враг — дурак! Отшвырнул по случаю, как тот его задел, да и забыл о существовании какого-то Паникина. Пусть теперь кочевряжится там, где и оказался!

— Ты жестокая. И ты не справедливая, — Рита пристально смотрела при этом на самого Рудольфа. — Не думаю, что Ростислав, как ты выразилась, «кочевряжится». Он отлично вписался в новые условия своей жизни. Гармоничный человек, он всегда стремится только к внутренней и подлинной свободе, а не к борьбе за, всегда острые и ранящие с неизбежностью, пики вершин власти. Зачем ты сменила чудесное имя сына Радослав на какое-то металлически-рычащее Рудольф? — она поражала тем, что ей были открыты детские, давно прошлые тайны его жизни.

— Ему оно больше подходит, как и подтвердило его дальнейшее взросление, — мать входила в рамки привычного, но подчёркнуто безразличного спокойствия, что говорило о не затухшем внутреннем её клокотании. — Он настоящий рыцарь, а не какой-то всеобщий сладко-кондитерский радетель за всех, даже тех, кто не ведает никакой благодарности ни к кому. Сожрут и слова доброго не скажут. Он не будет повторять «славного пути» своего отца к бесславно-ничтожной и тяжёлой неимоверно жизни аграрного поселенца, какую ему предоставили в ГРОЗ за все его героические свершения и подвиги во имя человечества. Мой сын другой, к счастью, — громко продолжала мать, обращаясь к Рите лишь по видимости. Речь предназначалась сыну, — Я же тоже постаралась. Он скорее тиранозавр- рекс. Голова здоровая. А зубы, вот увидишь, ещё прорежутся. Он не будет таким травоядным как отец. А что? Ему пойдёт костюм космического воителя. Да и хандра его пройдет. Ну что, хочешь быть Меченосцем Космоса? — смеясь, спросила мать. — Рита имеет уже высокий уровень выслуги в структуре ГРОЗ — Галактической Разведки Объединённой Земли. Это тебе не то, что у тебя. Как в русской вашей песенке, тоже исторической: «Умный в горы не пойдет, умный горы обойдет». Так?

— Нет! — ответил он сердито, — не в горы, а в гору. В единственном числе!

— Да какая разница, — сказала Рита, стоя уже рядом. — Чего ты вторишь её громам и молниям не по существу? Пусть себе рычит, раз ей столь нравится роль пантер — ры! — Рита с насмешкой увеличила звук «ры». — Горы есть на всех планетах. Да и такие ли горы! Земные в сравнении с ними муравьиные холмики. — Она ловко, пока он препирался с матерью, уже залезла бесцеремонно, словно был он ребёнок, а она лезет в его детские каракули, изучала его рисунки в личном планшете, который он забыл рядом со старинным томом. И не успел ничего закрыть, думая продолжить, но отвлёкся по просьбе матери. «Пантера» столь же раскатисто засмеялась, — Я реально сорву с тебя твой новый скальп роковой брюнетки! — сказала она Рите.

— Когти отрасти для начала, а уж потом угрожай, деточка моя белокурая, — также засмеялась Рита. На этом их странные препирательства разом утихли. Странные до того, что он не мог их пока что упорядочить и понять, о чём они тут орали. Вернее, орала только мать, а Рита лишь нагло смеялась ей в пламенеющее лицо.

— Да ты и рисуешь как хорошо! — воскликнула Рита. — Но девушки из твоих фантазий мало похожи на тех, кто тебя окружают? Им не хватает крыльев, да? В символическом смысле, конечно. Вот эта особенно любопытная, — и она, весело щурясь, рассматривала рисунки, — глаза мечтательные, ротик бантиком, а грудь — ух ты! Вот я и узнала твои вкусовые пристрастия, — она засмеялась. — Не находишь свой идеал? — она обернулась к нему, мерцая серыми удлинёнными глазами, приподнятыми к вискам.

— А я ищу? — спросил он, дико смущаясь, возмущаясь, бравируя наигранным презрением к самой затронутой теме. — Кажется, я не приглашал вас зайти туда, где вы роетесь как в собственном имуществе…

— Вскипел-то как! Ого — огонь! Как любит говорить один русский коллега Риты, — мать многозначительно посмотрела на Риту. Та даже не улыбнулась, глядя ему в глаза серьёзно и задумчиво. Она ничуть не покоробилась его резкой отповедью себе. Со вздохом она отодвинула планшет, — Прости, я не подумала, что могу тебя задеть. Я думала это так, лёгкая игра воображения, когда надоедает постоянно грызть камень познаний. Ты же отвлекаешься хоть иногда от собственной серьёзности?

— Почему с девчонками не общаешься, затворник»? — спросила небрежно мать.

— Он мечтатель, — пояснила Рита, — хочешь, я избавлю тебя от твоих грёз?

Он ничего ей не ответил, но почувствовал, не глядя, что она придвинулась к нему сзади совсем близко.

— Вот любуюсь на твои великолепные волосы, они светятся, как у ангела, — сказала она ласково, придав голосу волшебную модуляцию и нежность. Отчего по спине побежали мурашки. От неё шла некая загадочная вибрация, ласкающая его без прикосновений.

— Ты ещё не заболел аллергией от пыли, так и не подсчитанных никем, тысячелетий? Всё считают, вычисляют, даже бредят порой, а не поддаётся им загадка жизни. Давай полетим к северным горам? Я покажу тебе место, где есть любопытная пещера. Оденемся сразу в спелеологическую экипировку, возьмём, что необходимо.

— Я никогда не болею, — ответил он гордо. — Мне от отца досталась очень качественная природа.

— А матери у тебя будто и нет, — сказала мать, — Лети уж! Развейся. Тебе будет интересно. Как раз по твоему профилю. Камней мне наберёшь. Вдруг найдёшь что-нибудь. Она не соображает ничего в минералогии.

— Это, пожалуй, единственное, в чём я не соображаю, — ответила Рита…

«Я всегда мечтал только о тебе»

— Я мечтал о тебе уже на Земле, когда был мальчишкой, — сказал он Нэе.

— Ты? — Нэя заглядывала в его глаза, — ты был мечтателем? Мальчиком? Неужели так было?

— А ты, когда я впервые нарисовал тебя и точно такую, какая ты и есть, — ты тогда делала свои первые шажки по этой планете и писалась в свои штанишки. А скорее всего у тебя их тогда и не было, и не нужны бы они были тебе вообще никогда и впоследствии… Помнишь, какие ужасные панталоны я стащил с тебя в тот день в машине, когда ты брыкалась, а сама просто таяла от влюблённости. Я испытал, можно сказать, весёлый шок, буквально утратил желание от приступа смеха, найдя под паутинным платьицем девочки-нимфеи чудовищные шаровары до колен! — он засмеялся. Нэя порозовела от стыда за прошлое убожество своего нижнего белья и стала его отпихивать. Вот память нечеловеческая!

— И всё в цветочках и лепесточках, в кружевах и оборочках. А я-то думал, что у тебя попа пышная, раз юбка столь объёмная. Задрал, а там тонюсенькие птичьи косточки под грудой пышных пёрышек… — Он опрокинул её в сиреневую траву и хватал за брыкающиеся голые ноги, продолжая возбуждённо смеяться, прижимая, призывая к совместной и обычно охотно разделяемой игре. Но тут такая обида, он помнил её лоскутные детские штаны! Бедная её, хотя и маскирующаяся под роскошь, юность. И, безусловно, необычно-талантливыми и оригинальными были все её уловки и изобретения, творческие находки. Но он-то что в том понимал? Да ничего не понимал, ни тогда, ни теперь. А вот штаны запомнил! До сих пор осмеивает! Как-то же сообразил, что штаны были смешные! Нищенски-жалкие…

— Ты не мог быть мечтателем! — Нэя забрыкалась сильнее, решив его наказать своей неуступчивостью за такую вот ненужную память. Отказать, даже видя весь его настрой на нежную игру, даже ответно размякая от его сильного желания, — Ты всегда был такой…

— Какой? Договаривай.

— Бритоголовый, жёстко шерстистый и всегда бестактный! — она нешуточно обиделась на глупейшую деталь, которой сам он умилялся больше, чем осмеивал. — К тому же ты лгун. Обещал мне показать сокровища пещеры, и где они? Где сокровища?

— А я сам кто? Не сокровище? А что у тебя на шее? На твоей груди? — он схватил ожерелье из разноцветных камней.

— Не трогай! Как ты посмел отдать Ифисе сокровища Гелии? Когда осталась их прямая наследница Икринка? И я тоже хотела выбрать на память себе камешки и колечки. А ты, щедрый, всё тёте посторонней отдал. За что? Ну, сознавайся? Нравилась она тебе раньше? Я заметила, ты глазищами сверкал на неё, как будто опасался чего-то. Рудольф, у тебя такие откровенные глаза. Они всегда тебя выдают.

— Ты же была в наркотическом бреду от «Матери Воды». Она сыграла с тобой злую шутку. Ты видела сны наяву. Ты ревнивица, вот ты и видишь сны о соперницах, если уж их нет в реальности. То маска, то Ифиса. А мутант, который откуда-то там вылез и тебя хватал за твои ножки…

Рудольф пытался усмирить её, — Ты, моя девочка-игрунья, я прощаю тебе твоих мутантов…

Нэя возмущённо лягалась, — Ты ко мне лез, а не мутант! Ты сам иногда бываешь грубым как мутант. Сдавил всю, что мне нечем стало дышать, вот мне и померещилось в темноте.

Леска лопнула, и камушки рассыпались, теряясь в густой траве.

— Ну! — Нэя плаксиво надула губы, — что наделал! Как я их соберу?

— И не собирай. Я дам тебе лучше. Их нужно нанизывать на кристаллическую леску, а не на это барахло, — он скинул обрывок лески с её шеи. Нэя стала тщательно выбирать из травинок разноцветные ошлифованные кубики и октаэдры, но он мешал, опрокинул её на спину.

— Оставь. Пусть кто-нибудь отыщет себе сокровище, на счастье…

— Ты опять обманешь, ты не подаришь мне ничего! Ты тут же перестаёшь обо мне думать, едва мы расстаёмся. Да и зачем тебе думать обо мне тогда, когда у тебя нет во мне необходимости. Это я не забываю о тебе ни на миг, потому что ты живёшь во мне всегда. Ты уже моя часть, или я твоя часть, не знаю я и сама.

Он положил руку на её живот. Ребёнок уже имел там, внутри неё, своё крохотное тельце и даже пол, как сказал доктор Франк. Она замерла, наконец, под лаской Рудольфа.

— Зачем ты ходила утром к Франку? — он повернул её к себе спиной и стал слегка гладить заметно увеличенную грудь. Нэя притихла, подчиняясь ему.

— Он угостил меня клубникой, она вкусная. Он сам выращивает её в горах, на террасах. Сейчас он выращивает новый сорт. Сказал, что назовет его «Нэя».

— Почему «Нэя», а не «Франк»? Может, она будет невкусной? Я не хочу, чтобы его ягоду, названную твоим именем, выплевывали из своих ртов те, кому не понравятся его гибриды. — Его руки скользнули ниже, так же нежно, но со своей целью ощупывая её живот.

— Он скрестил земной сорт с местным, дикорастущим и сказал, что я тоже невероятный, но существующий гибрид, местной и земной, двух рас. Как? Он не спит ночами. Загадка не даёт ему покоя, но не дается её разрешение. А ты помнишь, как хотел с Гелией стать родоначальником новой расы красивых людей? Почему не хочешь со мной? Я же этого хочу.

— С чего ты взяла, что я хотел этого с Гелией?

Воспользовавшись его очевидной паузой в натиске, она села на траву и отодвинулась, решив довершить игру в неприступную крепость. Надо же хоть иногда не давать ему того, чего он хочет. «Не балуй мужчин особо-то», — как учила её Ифиса, — «чтобы ценили то, чем всегда норовят обожраться, а потом и выплюнуть без сожаления». — Гелия сама и рассказывала. Но ей не хотелось превращаться ради тебя в вечно плодоносящее тело. Терять красоту. Она слишком ценила своё совершенство. Она говорила, как ты охладел к ней во время беременности, и она не простила тебе этого никогда. Она обожала себя. Ей быстро внушили мысль о том, что она лучше всех. Кто? Да уж ясно, не ты… ну, о том не будем.

Рудольф молчал. Казалось, что он забыл на время о Нэе. Его рука стала безразличной, застыв на её животе. — Гелия была как будто заморожена в своей глубине. Как мерзлота в почве. Сверху цветут травы и даже зреют дикие ягоды, а копни глубже, и звякнет вековой лёд. Я не был волшебником. Я вёл себя так, как привык с земными женщинами.

— Их было много?

— Не считал. В этом деле я не был никогда счетоводом.

Нэя уже по-настоящему обиженно развела руками, — Столько, сколько цветов вокруг? А меня всё попрекаешь за собственные же, изобретённые тобою призраки! Даже не пытайся ко мне подобраться! Я ничего тебе на сей раз не дам!

— А что именно ты собиралась мне милостиво «дать»? Или не дать? Свою драгоценную пустышку? — он скалился, пребывая в уже очевидной раздражённости от затянувшейся прелюдии, распылённой в бесконечности выяснений. Нэя задохнулась от обиды, — О какой пустышке речь?

— А разве я не прав, если уж разговор у нас достиг столь зашкаливающей откровенности? Ценностью или напротив ничего не значащей никчемностью всякую женщину делаем мы, мужчины. Сама по себе женщина лишь пустая форма. В её власти только обеспечить наличие чистоты собственной форме. А всё это условно богатое содержание — лишь внешние узоры и позолота на поверхности той живой вазы, чем ты и являешься. Я выбрал тебя за твою чистоту и особую прозрачность фактуры, подчёркиваю это. Я и только я твой оценщик. Где-то я читал, если мужчина не даёт женщине ту или иную цену, у неё таковой и нет. Поэтому женщину всегда оценивают по значимости того, кто ею и владеет, а одинокая женщина — ноль. Всё прочее, все эти поиски какой-то духовной глубины и самодостаточности у женщины — обман себя и прочих. И уж если какой-то негодяй назначил ту или иную женщину быть вещью для общественного потребления, а не сугубо домашней утварью, то её истерические уверения, что это не так, всегда тщетны. Обман и самообман.

— И выхода для такой несчастной нет? — Нэя слушала его с нескрываемым удивлением, слишком серьёзно впитывая его раздражённую болтовню.

— Выход в этом случае лишь один. Отречься от собственной половой принадлежности и стать просто полезной функцией для социума, желательно развив свой профессионализм в том или ином спектре полезной деятельности. Некоторые это понимают, некоторые нет, — ум-то у женщин весьма ограничен, — специфика гормональная такая вот. Да и потом, с чего ты решила, что та, кто становится всеобще доступной, так уж и несчастна? Тут имеется бескрайнее, хотя исторически и загаженное, поле для бесконечных дискуссий.

— Какой же ты… Даже не знаю, кто ты!

— Секс- шовинист, даю подсказку. Но у вас такой термин даже не имеет перевода.

— Не будь ты так распутен в своём прошлом, не говорил бы ты такое… Я точно от тебя уйду! В самую глушь! Пусть провалюсь опять в болотную ловушку. Лучше умереть, чем слушать такое… — она задохнулась и сделала вид, что уходит, но вспомнила о том, что пребывает на данную минуту без штанов. Они сушились на ветке дерева.

— Распутен? Я? Да ты не понимаешь, о чём говоришь! Кто у меня и был, кроме Гелии, а потом вот тебя? Другая земная жизнь тут не учитывается. Успокойся. Для моего солидного возраста без пяти минут дедушки слишком даже мало.

— А как ты проводишь их оценку? Мне любопытно, насколько мужчины обесценивают своё прошлое? Выбрасывают его на условную свалку и забывают или же коллекционируют, как доктор Франк коллекционирует всякие пустяковины, приобретаемые им тут для памяти, как он говорит?

— За других я не собираюсь отвечать, что и как. Лично мне все мои прошлые женщины дороги. Каждая занимает своё, только ей принадлежащее место в моей памяти. Я слишком ценю себя и собственные, даже давно потраченные, чувства. Только вот Гелия оставила в памяти дикое послевкусие, что я жил с говорящим манекеном как извращенец. Ненавистная память, но куда её деть, если и она часть моего существа?

— Она всегда была такой? С самого начала?

— Нет. Стала такой после рождения дочери. И то не сразу, она остывала постепенно. Наверное, в ней сломался некий элемент. Её конструктор, или кто там, плохо её изготовил. — Тут был сарказм, но Нэя поняла всё буквально. Она снова приблизилась к нему и села рядом на траву, умышленно отвернув край его куртки, чем подчёркивала свою обиду. — Руд, она была живой, а не куклой, и не было никаких, как ты говоришь, элементов. Просто ты что-то сделал такое, что отвратил её.

— Разве я, такой совершенный образчик мужественности, а также ума и развитости, могу отвратить от себя женщину, если дал ей счастье приближения к себе? Дал ей самый возможно высокий уровень оценки? — он смеялся, но глаза оставались невесёлыми. Он придвинулся, его рука ожила и поползла туда, где уже, по счастью, давно не было тех смешных лоскутных штанов, о которых он помнил. Мягко, но настойчиво, он опрокинул её на спину, стал изучать, будто был доктором Франком. — Ты стала другая. Вся. Не думаю, что это от клубники доктора или от наших ночных ужинов.

— Мне кажется, что ты разлюбишь меня совсем скоро, — Нэя сжала ноги и натянула рубашку как можно ниже, впервые жалея о том, что на ней не было тех, утраченных где-то в прошлом, лоскутных штанов. — И я боюсь будущего. Доктор сказал о том, о чём ты молчишь. Весь ваш наличный состав скоро покинет Паралею. Прибудут другие. Так надо, сказал доктор. Но всякий желающий может и остаться. Останься со мной. Мы породим с тобой новую расу людей. Много.

— Я хочу домой. Под синее небо, под тень зелёных лесов. Хочу ощутить горечь бирюзовых земных океанов, даже получить солнечный ожог на каменистом океаническом пляже. Или пусть лучше будет прохладная подмосковная река, зелёная, как бутылочное старинное стекло, с фарфоровыми и зыбко-миражными надводными нимфеями, головастиками на илистом мелководье, с пиявками пусть. Лишь бы земная ласка земной воды.

— А я? Буду здесь одна? За столько лет ты напитан уже энергией Ихэ-Олы.

— Почему одна? Пойдёшь к своему Надмирному Свету в его Храм со своим другом юности.

— С каким ещё другом? — задохнулась Нэя, не принимая таких шуток.

— С тем, кто со шрамом. Я помню, как он обнимал тебя тогда.

— Да когда и кто меня обнимал?

— Тогда, в том дворе, где ты жила в чудовищном доме в столице. Помню, как горели его глаза. Красивый мужественный человек, и шрам ничуть его не портил. Одним словом, сухопутный пират.

— Кто? Опять какое-то бранное словечко? Как начинаешь ругаться, так обязательно переходишь на свой язык. Ты говоришь о подобных вещах с таким безразличием? Тебе будет всё равно?

— Нет. Не будет. Но если выбирать, ты или Земля, то я выбираю Землю. Я не хочу тебе лгать, Нэя.

Нэя пихнула его и перекатилась из-под него, отвернувшись и спрятав лицо в розовато-лиловую траву, пахнущую молочными ирисками.

— Но это же не будет завтра и даже не через год. У нас ещё столько времени. Вечность… — и он опять полез под её блузку-рубашку, щекоча кожу, — Я честен с тобою. Я оставлю тебе много всего для безбедной жизни, — и, говоря так, он расстёгивал её рубашку. Через молочную, казавшуюся фарфоровой, кожу груди просвечивали голубоватые прожилки сосудов, и он нелепым огромным ребенком присасывался к ней, — Моя речная, прохладная земная нимфея…

Она снова ощущала себя матерью этого бритоголового человека, и к материнскому чувству примешивалась жалость к нему, хотя жалеть надо было себя, — Тебе вкусно?

— Иногда мне хочется проглотить тебя целиком.

— Ты разве мутант-людоед?

— Не понимаю, что я в тебе нашёл, почему ты стала для меня необходимостью? Но ещё на Земле я понял, что сила желания вовсе не зависит от внешности. Это всегда особое, невыразимое в словах, внутреннее качество, и его порождает некий внутренний магнит. Он либо есть, либо его нет.

— Какие магниты? Это любовь. Она или есть, или её нет. И то, что ты ничего во мне не нашёл, так это от твоей слепоты! Чувства умнее твоих глупых глаз! Ничего себе, объяснился в любви! И после этого я должна тебе тут всецело отдаваться?

— Я честен с тобой. Никакой лжи и лести. Но я же говорю, что люблю тебя.

— Честен? И я буду честной. Вот Антон, насколько же он красивее тебя! И он не был против сближения, но я сама его всегда отталкивала. Так было ещё до его встречи с Икринкой. А я ждала тебя, когда ты там соизволишь выбросить свои обиды на прошлогодние свалки. Или Артур, твой сын. Я же совсем не старая для него. Как он всегда смотрит на меня, когда встречает, как на совершенство! А Франк? Считает меня порождением высших миров, и только ты вечно меня унижаешь, смеёшься. И за что только я люблю тебя?

— За мою неотразимую и реально эталонную мужественность, за то, что я умею тебя любить.

— Ну, ты и скромник! Это я научила тебя любить. Чего ты раньше и умел? Налетал, хватал, сминал и вперёд! Представляю, что у вас там за девушки, если им нравилось твоё искусство,

— Я огрубел уже здесь. На Земле было иначе.

— То есть? Ты был там ангелом?

— Бесполым, что ли? Нет, конечно. Но другим.

— Врёшь ты всё. Всегда ты был таким. Кочевником. Ловушкой для женщин.

— Чем же я тебя уловил? Ты сама почти набросилась, ну или мечтала об этом. Я просто прочёл твои мысли. И когда это я кочевал от тебя?

— Ты лжец. Ты всегда лжёшь. Ты совсем не такой, каким рисовался передо мной в моей юности.

— Я не умею лгать. Это у вас всё пропитано ложью. Ты так много уже выпытала у меня сведений о моём прошлом, маленькая птаха, но большая притворщица. Может, поделишься и своим прошлым? Кто же он был, твой муж?

Тень прошлого, поглотившая светлое настоящее

— Ты сам не желал о нём слышать, едва я открывала рот, — но Нэе и самой уже давно не хотелось вспоминать годы жизни в цветочных плантациях. Да и были ли они жизнью? Скорее преддверием к настоящему, но не самой жизнью. Она не улавливала, живя там, неспешного течения времени, однообразно струящихся дней. Не было бурунов, шипящих и стремительных водоворотов, разбивающихся о камни, не было и никаких камней в той жизни, не было водопадов, а только ровное бесконечное русло реки Судьбы, уснувшей где-то в цветущих и прибрежных зарослях.

Она отражалась в неподвижном и прозрачном зеркале лениво струящихся вод, не меняясь совсем, а менялся только цвет отражения от её бесчисленных новых платьев, которые никто и не видел, кроме её же собственного отражения. Выныривали полупрозрачные рыбки и принимали её саму за цветущий куст, склонившийся над течением. Она вводила в заблуждение бабочек своей душистой яркостью, и они садились на её тончайшие рукава. И только птицы её всегда разгадывали, как ни замирала она порой в своей такой же полусонной, как и всё вокруг, задумчивости. А где был Тон-Ат? Нэя никогда о том не знала. Его не было рядом почти никогда. И кто жил рядом по соседству? Никто не жил. И не было там никакого соседства. Никого не было. Одна любимая бабушка. Даже молчаливая обслуга появлялась не каждый день, в основном в дни приёмов гостей. Да рабочие с плантаций мелькали изредка, но всегда издали. К ней не приближался никто. Не смел? Так получалось случайно, что они всегда были вдалеке? Она не знала ответов.

— Однажды я позволила тебе войти в своё прошлое, — сказала она, чтобы что-то сказать, — но ты там наскандалил, всё во мне перевернул, разбросал, порвал любимое платье Тон-Ата, сломал браслет. Я опять всё прибрала, но дала себе обещание не пускать тебя в своё прошлое. Зачем оно тебе, моё прошлое? Если тебя в нём не было?

— А тебе моё прошлое зачем?

— У мужчин не бывает прошлого, у них есть только настоящее и стремление в будущее. Прошлое ценно для женщин. Оно дает опору им, если хочешь. Почему девушки бывают столь беззащитны впервые? У них нет никакой опоры.

— Не заговаривай зубы. Расскажи о своём Тон-Ате. Мне любопытно. Не буду же я ревновать к тому, кого уже нет.

— Он был химик, врач и отчасти парфюмер. Но больше ради игры.

— Парфюмер? Ужас! Муж — парфюмер. У них же обострённое обоняние. Думаю, оно мешает им любить женщин.

— Почему? Что же женщины все вонючки?

— Все люди не цветы, знаешь ли. Но очень хотят ими быть. Поэтому и рядятся в облака парфюма, скрывая свою звериную составляющую.

— Да уж. Какая у тебя составляющая, мне известно. Явил, и рада бы забыть… А весь твой последующий словесный аромат — всё равно был маскировкой. Ты опять открылся, ты не любишь меня. Тебе всё равно, кто рядом.

— Было бы мне всё равно, была бы другая. А не ты.

— Кто? Ифиса?

— Кроме неё нет, что ли, никого? Ты знаешь о том, что развитое обоняние — это атавизм? Все эти древние мозговые образования находятся в затылочной доле головы. У древних гоминид затылок был мощно развит. Вот как у Чапоса. Помнишь, как он вдыхал аромат еды? Мы же так не делаем. Да мы и не улавливаем большинство запахов вокруг. Так вот, они имели сверхчуткое в сравнении с нами обоняние, а также ночное зрение, и вообще зрение такое, что оно несопоставимо с нашим.

— Жалко, что утратили.

— Всё это было в соседстве с неразвитым лбом, скошенным, лишённым современной высоты и обширности. Когда же стали развиваться префронтальные зоны, то произошёл, как уравновешивание, процесс сжатия затылочной доли. Только так. Одно вместо другого. Или высокоспециализированный зверь, или мыслящий человек. И даже то, что мужчины часто меняют подруг, не говорит об их особой нужде. Это тоже печальный атавизм. Когда люди жили тасующимися группами, бродя от одних самок к другим, расширяя территорию обитания. Видишь, как много в нас примитивного и бессознательного, чем многие сознательно гордятся. И многие извечные загадки имеют своё разрешение в дремучем прошлом. Расширение ареала обитания, жажда выжить, посеять, так сказать, семя на будущее. Желательно побольше оставить потомства.

— Значит, ваши полёты тоже атавизм? Желание расширить территорию обитания?

— Возможно, это главный двигатель развития. Когда раньше людей лишали мобильности, — границами, экономическими условиями, политическими устройствами, всюду разными, — люди теряли главное, живя на месте, подобно деревьям. Они часто теряли интерес к жизни, стремление идти вперёд и вперёд, за горизонт. И рождались теории, отвергающие развитие, прогресс. Вообще, это сейчас и не к теме. Не уводи меня. Расскажи о своём загадочном старце. Как он мог удерживать тебя в своих плантациях? Ты же не могла не иметь желаний?

— Отстань! Лучше ты расскажи мне о своей возлюбленной Азире.

— Не знал такой никогда… — Рудольф отвернулся, утонув лицом в сиреневой траве, хватая зубами душистые метёлочки сочных колосьев.

— Я и говорю, ты лгун!

— Ну, если ты так жаждешь полной откровенности, то не плачь потом о том, что я бестактный и грубый. Накормлю тебя такими вот помоями досыта, чтобы потом уже не лезла в чужую помойку! Она не могла быть ничьей возлюбленной. Она не умела трансформировать желания в высокие энергии любви. И моё очарование быстро свернулось. Стало низко, потом противно. Может, я и мечтал заменить Гелию, может, просто захотел изведать такого вот экстрима. Потом понял, что зверею. Предложил её Франку. У него горели глаза на неё. Он, вообще-то, ценитель, но не даёт себе воли, вообразив себя монахом. Он отказался. И зря. Он бы мог её спасти. От неё самой. Вылечил бы её. Сделал бы ей коррекцию психики. Она же дала бы ему то, чего ему так не хватает. А его возвышенной души им хватило бы на двоих. Самое забавное, или грустное всё же, что она залетела без всякой такой любви с обеих сторон. А так, стал бы я о ней и заботиться? Лечить. Твой муж-гуманист драл колоссальные суммы за лечение. Не случайно у него лечились лишь люди высших кругов. А ты плела о том, как он любил простой люд, как помогал. Помогал, когда видел любопытный экземпляр для собственных исследований.

— Где же ребёнок? — Нэя старалась уловить его глаза, но в них, зелёных и прозрачных, не было ни грусти, ни жалости к Азире, как и нежность к самой Нэе начисто испарилась. Он говорил о том, о чём уместнее было бы молчать даже под нажимом, но тут им овладела особая, злая уже игра.

— Умер. В той дыре, где она родила. Чапос украл у неё все деньги. Я уверен, у неё там ничего не было. Даже элементарной еды, не говоря о прочем. О лекарствах, например. Он сбросил её к нищим родичам и заставил их принять её силой угроз. В этом он «профессионал» в кавычках. У него же развита эта самая интердикция, он же реликтовый хищный гоминид.

— Что такое интердикция?

— Тот самый архаичный исток, откуда потом развилась суггестия.

— А это что?

— Вторжение в чужую психику, в подсознание в обход сознания, проще — подавление не обязательно силой угрозы, порой обмана, введения в заблуждение. Это и есть его сверх качество, как он воображает. Череп у него как из камня. Я уверен, его и булыжником не проломишь. Уж сколько зверских драк он пережил, и ни в одной не получил травмы. Не мне же было заниматься её проблемами? Да она и забыла меня, её голова была всегда пустой от любых воспоминаний. Да зачем ей было помнить о том, что мешало ей жить дальше, пусть и глупой её, никчемной жизнью.

— Но всё же, пусть и короткое время, ты любил? Она мне рассказывала, ты её любил, — Нэя стала его сообщницей в его же пытках над собою.

— Ты и загнула! Всё равно что драгоценность к заднице приколола… Не понимаешь ты ничего!

— Как же ты тогда мог с нею быть? С такой примитивной?

— Её примитивизм мало что для меня значил. На фиг мне её развитый интеллект, если бы он и был. Я же не диспуты о тайнах Вселенной с ней вёл.

— Тебе так же всё равно, какая я?

— А ты что, очень умная разве?

— Глупая? Скажи, я записываю за тобою, сколько раз ты обзывал меня глупой. За каждую такую запись ты будешь платить мне штраф, как платят его мне мои девчонки и даже швеи за то, что неизвестно кто разграбил мою витрину.

— Разве смогли бы они вывести из строя камеру слежения, если даже не знали, где она и на каких принципах работает? Думаю, что воровством занималось бюрократическое товарищество из Администрации при помощи своих технарей-рабов. Девчонки не должны тебе платить за чужое воровство. Это же несправедливо, — Рудольф заметно утомился, а может, и устыдился от погружения в собственное отнюдь не отрадное прошлое.

— А справедливо воровать мои изделия, украшения для платьев, ткани, и при этом есть за мой счёт вкусные обеды и ужины, спать на постельном белье, приобретенном мною, иметь бесплатное комфортное жильё, не желая при этом особо себя и утруждать? Я уже не та глупая идеалистка, как была. Учти, штрафные санкции будут весьма крупными. Я тоже буду опустошать твои карманы как Гелия, раз уж всё равно доброго слова не дождёшься. Глупая?

— Есть немного. Но я всегда любил глупышек. С ними проще. Их легче подчинять. Мне и не нравятся женщины — властительницы дум. Слишком много прав заявляют на обладание не только телом, но и всем прочим.

— Тон-Ат был умнее тебя! Добрее, деликатнее во сто крат! — Нэя обиженно встала. Он продолжал смеялся над ней.

— Гордячка без штанов. Видела бы ты свое гордое лицо в сочетании вот с этим! — он схватил её за голую ногу, желая заставить лечь рядом. Она вынуждена была опуститься, чтобы не свалиться.

— И в штанах я для тебя посмешище, и без штанов смехотворна…

Он захватил её, уронив на себя. Без штанов и впрямь, какая гордость.

— И всё равно, я люблю твои взбрыкивания, моя аристократическая девочка-эльф. Будь ты другой, мне было бы скучно.

— Ты такой противоречивый. Во всём и всегда.

— Но тебе этого и не хватало в твоём цветочном Эдеме. Или ты тоскуешь по ласкам старца?

— Ревнуешь к прошлому?

— Не знаю, ревность ли это. Но иногда мне хочется тебя обижать в отместку за прошлое. Мне невыносима мысль, что кто-то смел видеть и касаться тебя, пусть только глазами и руками.

— И если бы этого не было, ты был бы другим?

— Таким, каким был до твоего бегства.

— Разве ты сейчас не тот же?

— Нет. Все женщины, которых я любил, предают меня. Даже Лора — мать Артура оказалась обманщицей. Правда, она меня не предавала, и в этом смысле была неким исключением, но её я никогда не любил. В первое время даже жалел о ней. Думал, вот вернусь к ней, будем вместе воспитывать Артура. Но вылезла из своих сумрачных пещер Гелия. Высунула из своих лохмотьев лилейную ручку, сбросила с ножек свои обмотки с запахом звериных кож, и я… Помню, мы сидели над горным провалом, на террасе у входа в их пещеру, когда она обнажила из кожаных чехлов, что служили им там обувью, свои белоснежные идеальные ступни с точёными пальчиками, прозрачными ноготками…

Нэя вдруг поняла, говоря о Гелии, он никогда не может лгать. Она уже жалела, что завела подобный разговор.

— … и у меня перехватило дыхание… я понял, что влип настолько, насколько влипает муха в паучью паутину, откуда вылетит только дохлой мумией…Да и то, если порыв ветра будет чрезмерно силён… — он надолго замолчал и повалился в траву, откинув голову и закрыв глаза. Нэя, играя и ревнуя, слегка прикусила его за горло, и он оттолкнул её.

— Это же не я, а паук куснул, — солгала она.

— К счастью, я не был парфюмером, а то бы точно её лохмотья отшибли бы моё влечение сразу же. Она была совсем неразвита, но любой её жест уже тогда был настолько продуманным и искусным, будто она прошла обучение в самой тайной лицедейской мастерской по изготовлению изысканных соблазнительниц и обманщиц. Нет, таковые качества могут быть лишь врождёнными. Или же я всё сочиняю? А её глаза? В них тонули все, не один и я. Из них глядел в душу волшебный манящий мир другого Созвездия, и лучи его звёзд пронзали больно и сладко одновременно. И самому безжалостному прободению был подвергнут я. Всё было мукой с самого начала. Она прокалывала меня каждый день, но при этом всегда убегала. И лезла, и боялась, будто её кто-то пихал ко мне, незримый за её спиной, а сама она не хотела, но не имела сил ослушаться. Она так и не приняла моей любви, всегда её внутренне выдавливала, выхаркивала как инородное тело, мучилась, но не уходила. Не могла?

— Но когда она хотела уйти, почему ты не отпустил?

— Не знаю я. Никогда она не стремилась уйти. Не мог я отказаться! Из-за собственного непомерного самолюбия, из-за оскорблённого чувства собственника. Я стал здесь или был таким изначально? Реальным животным. Я был раздавлен местным небом, замурован в собственное одиночество, как и в местные подземелья, шокирован местным социумом. А ты появилась сразу как розовеющий бутон у реки, а потом как фея, высунувшаяся из своего немыслимого какого-то синего платья-цветка. Каким забавным было то платьице, всё было выставлено с полным пониманием своего волнующего вида, но с наивностью чистоты одновременно. Если бы не было рядом Гелии, и ты была бы одна, я бы не удержался и поцеловал тебя. Помню, как этого мне хотелось, а Гелия как назло лезла в прихожую. Я понял только потом, что в действительности полюбил тебя сразу же и тогда же… Но совсем иначе, чем было с Гелией, поскольку это было первое на Паралее человеческое чувство к местной девушке…

— Всё же любишь меня?

— Люблю…

— Нет! Если хочешь бросить. Всё ты лжешь!

— Я никогда тебе не лгу. Ты сама лгунишка. Сама же и просишь рассказать о том, чего услышать не хочешь. Лживость такой же вторичный половой признак женской природы, как грудь и вот это ваше таинство… но в отличие от ваших уст, оно лгать не умеет.

— Рудольф, — Нэя оскорблённо отпихивала его, — ты невыносимый, когда-нибудь я разлюблю тебя. Я всегда правдива с тобой. Я не умею лгать. Почему ты не понимаешь ничего?

— Я понимаю в тебе всё, ты моя открытая книга, но в ней заклеены те страницы, где ты хранишь гербарий со своих цветочных плантаций, своего Тоната. Хотя я и не парфюмер, я чую его запах в тебе. До сих пор. Видел я твоего Тоната, жаль не знал тогда, что он муж твой, а то загремел бы он в мой подземный балаганчик. И всё бы открыл, что знал, что забыл, всё бы вспомнил.

— Он? Никогда.

— Открыл бы. У нас есть меры воздействия.

— Пытки? — ужаснулась Нэя.

— Мы что дикари, как вы? Особые препараты снимают контроль над речевыми центрами. Человек говорит всё, что знает.

— Ты абсолютно не представляешь себе, кто таков Тон-Ат. Он не позволил бы тебе заманить себя в ловушку, а вот сам ты с лёгкостью попал бы туда, откуда не возвращаются. Ты очень самонадеян.

— А ведь что-то же и почувствовал я тогда…

Осколки прошлого, ранящие и в настоящем

…Они пришли с Гелией узнать об Азире. Если бы не ребёнок, которого она вынашивала. Его корёжило от всей той чудовищной ситуации. Но Азиру было необходимо вернуть в элементарное хотя бы чувствование и адекватное восприятие окружающего. И ребёнок не вызывал никаких эмоций, он был её частью, ему не только ненужной, но и вызывающей физическое отвращение. Он видел, как милая и добрейшая пожилая женщина, обняв Азиру как свою родную, привела её к Тон-Ату. Волосы Азире забрали в пучок, а худенькое, казавшееся треугольным лицо с испуганными глазами, ничего не видящими вокруг, не вызывало сострадания. Гелия глядела с нескрываемым страхом. Сам Тон-Ат смотрел на пациентку со спокойным вниманием и свысока, как директор школы на неумного, но хорошо известного ученика. Так же он встретил и их с Гелией. Без всякой личной эмоции. Уйди они, и он забыл бы их через минуту. Он даже не пригласил их сесть, развалившись на своем сидении и задумчиво уйдя в себя. Короче, мэтр из высших сфер недосягаемого ни для кого профессионализма. Высокомерный и разительно-утончённый одновременно. Безусловно, умнейший тип. Не придерёшься ни к чему, хотя и задевает

Рудольф сел первым, напротив, не думая его и смущаться. А Гелия отошла в сторону к старушке, прислуживающей старому врачу. Гелия что-то зашептала Азире, гладя её засаленную и зализанную головёнку. Ничем уже не напоминала она ту красотку из «Ночной Лианы» с её роскошными длинными волосами, осыпанную ими, как и искрами молодости, довольством собой и всем на свете. В клинике же к нему вывели существо неопределимого пола и возраста. Светло серая туника скрывала её тело широким и бесформенным покроем, торчали лишь её похудевшие, но стройные голени и ступни, обутые в плетёные раззолоченные туфельки. Сами туфельки были из её прошлой и разгульной жизни. Было странно, что эта женщина будила в нём столько желаний и давала столь острую радость телу. А гордый дух и светлый ум не принимали участия в их взаимных увеселениях никогда, так он себя пытался обелить, защитить от угрызений совести. Старался не глядеть. Азира всё равно его не узнавала. А старик взглянул ему навстречу так, будто знал его давно, даже не потрудился изучить, хотя бы исподтишка, как было бы уместно с незнакомым посетителем. С Гелией же врач был знаком и прежде. Как психиатра его интересовали только больные, те, кто в нём нуждались. Азиру увели в её палату, а Рудольф с Гелией остались в кабинете Тон-Ата.

Едва Гелия подошла к владельцу лечебницы, как тот прикоснулся к её руке, что, несомненно, являлось знаком его приветствия ей. Был он весьма странно одет, будто добыл своё декоративное одеяние в театральной костюмерной, напоминая важным и помпезным видом земного японского императора времён далеких и сказочных. На его атласном по виду халате-тунике, с отворотами светлыми и безупречно чистыми, были вышиты птицы, большие как драконы, но с человеческими красивыми лицами бесполых существ, летающих над условной природой. Вышивка мерцала радужными переплетениями нитей с вкраплениями кристаллической крошки, и казалась выпуклой, нереально объёмной и живой.

— Красивая у вас одежда, — первое, что он сказал старику.

— Жена вышивает, — ответил он, — её руки обладают волшебным даром.

— Любит вас, если так старалась.

Старик промолчал, глядя всё также отчасти и безлично, как учитель на детей, от которых устал. — Это её птицы счастья, или вернее, её мечты о счастье. Она верит, что они унесут её в будущее.

— То есть? С вами она несчастлива?

— Почему же. Одно другого не отменяет. Счастье настоящего и мечты о счастье будущем.

— Ваша жена молода?

— Она в совершенных летах. — Седая грива, откинутая назад, открывала высокий лоб. Умные глаза смотрели иногда с пронзительной цепкостью, но как бы меркли, едва Рудольф ловил взгляд старика.

— Вы жестокий человек, — брякнул целитель, но без особого чувства, а лишь констатируя сам факт, вернее диагноз, который и поставил больному. — Зачем вы так изувечили несчастную женщину? Жертву этой жизни, её порождение. Вы хотели идеал? Здесь? Но вы раскурочили бы и идеал. Зло было не в ней, а в вас, — оставаясь спокойным, произнёс старый врачеватель в сторону окна.

— Обо мне потом. Её вы исцелите? Вам же заплатили сверх возможного и щедро.

— Интересный сам по себе случай. И я не всякого лечу даже за большие деньги. Иных и бесплатно, если считаю это нужным.

— Нужным для кого? Для больного или для вас?

— Мне лично ничего от людей не нужно. Хотя иногда они и вызывают острый интерес. Вот вы, например.

— Я к счастью не больной, и уж тем более не ваш пациент.

— Не могу ни согласиться с очевидным. Чего ж и пришли? Разве я приглашал? Я дружен с Гелией, но не припомню, чтобы с вами.

— Так я её муж. Она одна боялась сюда соваться.

— Муж? Проходили вместе обряд зажигания зелёного огня в Храме Надмирного Света?

Он засмеялся, — А вы со своей молодой женой?

— Нет, — ответил он искренне, — Я, в смысле посещения Храмов, человек неподходящий. К чему бы лицедействовать там, где для других всё проникнуто священным духом, чистотой веры.

— Вот и я точно такой же.

— В противном случае я бы и не понял, к чему вам, имея рядом такуюженщину как Гелия, бродить по «Ночным Лианам» в поисках особых дев…

— А! Знаете и подробности. Гелия рассказала? А она вам не рассказала, как она сама же и предлагает мне вместо себя тех, кого вы назвали «особыми девами»? Конечно, я себя не оправдываю, только вот ни времени, ни возможности у меня нет для поисков настоящей жены, с которой я точно пошёл бы в Храм Надмирного Света. Не лицедействовать, а искренне желая ей, да и себе, счастья. Не всем же, как вам, вышивают птиц счастья…

Лёгкий ветер колыхал штору за спиной старого шамана, тёмно-голубую, и само бронзовое лицо старика будто отливало голубизной. Глаза были прозрачно желты, как у льва, мощная квадратная челюсть и грива довершали это сходство, сочетаясь с его очевидной внутренней силой и её непоколебимостью от внешних воздействий, подобных ему, Рудольфу. Он был для старика именно что нежелательным воздействием, которое необходимо перетерпеть из вежливости. На столе стояли пахучие цветы, ярко-синие и бледно-синие, по форме вроде орхидей, но с огромными шипами на стеблях, скрытых почти чёрными, тёмно-зелёными твёрдыми листьями. Он сразу узнал цветы. Те самые, которыми он шмякнул по лицу Гелию на её наивном празднике дня рождения, даты которого она не знала. Но праздновала, подражая землянам, от которых многому научилась во время жизни на подземной базе. Радовала бесплатным пиршеством своих вечно голодных друзей. А он и устроил ей подарочек у всех на глазах. Он же и понятия не имел, что там имелись шипы. Думал, что мокрый веник ей ущерба не причинит. Воспоминание досадно царапнуло, вцепилось острым шипом, и уже шип этот не оставлял всю беседу со старым психиатром, если только он им был. Скорее уж чародеем, знахарем.

Гелия сидела на жёстком аскетическом диванчике, тихо и сжавшись, в таком же синем и переливчатом платье и с запахом этих самых цветов, но сглаженным и нежным.

— Вы красивый человек, — продолжил врач, знахарь или колдун. — Однако, отсутствие доброты делает вас опасным для женщин. Хотя где вам её взять, доброту? Здесь уж точно её нет. Я сказал бы банальность, если бы стал искать истоки в вашем детстве. Но и откуда могла чёрствая мать дать своему сыну то, чего не было у неё? Любви? А сын всегда рождается похожим на мать, как и дочь, впрочем, на отца. И влияние детства сильно преувеличено, хотя оно есть фундамент нашей личности. Но как часто на крепком фундаменте стоят уродливые строения. И сколь прекрасными бывают игровые павильоны, стоящие и вовсе без фундамента. И почти вечные, пока не налетит порыв урагана.

— Вы поэт, — насмешливо ответил Рудольф.

— А вы нет. И это жаль. Поэзия — сохранённое детство, память души о том времени, когда она общалась с самим Творцом Мира.

— Творец Мира? Так вы в него верите?

— Да, верю. И знаю. И боюсь. И уповаю.

— Жаль, что подобные вам не управляют этим обществом.

— И подобные мне способны создать ад, если нет жалости к человеку. Любви к нему. Сочувствия к его короткой и часто болезненной жизни. Вот вы, сильный и мнящий себя умным, что вы сотворили с бедной девой? И только ли с нею? Что ваша сила без любви? Без жалости?

— Кто дева? Эта драная кошка — животина? Да вы смеётесь, что ли. Вы хотя бы слова подходящие подбирали. Нашли деву! Какую душу вы ей лечите, если души у неё нет?

— Душа есть у всякого.

— А вы любите людей?

— А как бы я их лечил? Ненавистью, что ли? Ненавистью лечат владыки, просто уничтожают тех, кто слабее, кто не выдерживает их давящего гнёта. К счастью, у владык есть конечный предел их власти. Как же не видеть тут руку Творца? Пока мир несовершенен, он положил предел греху и злу. Это смерть. А любовь, она смерти неподвластна. Не будет в мире зла, не будет и смерти.

— Я злой? Греховный?

— Вы сами знаете ответ. Зачем я буду отвечать.

— Если бы она вышила мне такую птицу, как ваша жена вам, я бы её и не смог тронуть. Не считаете?

— Кто она? Гелия или Азира?

— И та и эта.

— Не уверен, что вы не прикоснётесь своей жестокостью и к той, кто вышивает подобных птиц.

— У меня, к сожалению, никогда таких женщин не было.

— Уверены в этом?

— Да.

Тон-Ат проколол его как гвоздём своим взглядом, — Заблуждаетесь. Насколько же вы очерствели, что не способны этого понять.

— Гелия, — обратился он к Гелии, — скажи, моя звёздочка, ты сумела бы вышить мне халатик с такой птичкой? — И засмеялся в глаза старому льву. — Она и иголку-то держать не умеет. Она ни к чему не способна. Только как птица порхать, — имитация, вот её дар.

— Вопреки расхожему мнению, весельчаки часто бывают жестоки. Но сложилось мнение, что злой человек всегда мрачен. Но это не так. Личина часто обманчива. Развитие театра шло неразрывно с развитием цивилизации, и одно переходило в другое. Наши социальные лики скрывают гораздо чаще, чем что-либо объясняют. Человек играет всю жизнь, и только умирает со своим собственным лицом.

— Вы чем-то напоминаете мне одного болтуна, отца Гелии. Он тоже любит это, о Творце, о любви, о вселенском зле, о кознях Паука, его целях…

И заметил, как вздрогнул, но не внешне, а внутренне, старик. От упоминания имени Хагора или Паука?

— Вы знаете Хагора? — спросил он уже властно, как привык у себя в подземном городе с подчинёнными.

— Да, — ответил врач, — но он не отец Гелии.

— Я же всё ему рассказывала, Рудольф, — подала голос Гелия, словно поняв, что разговор задел нечто, что трогать не стоит. Но что?

— Вы где живёте? — спросил он у старика металлическим голосом, напирая на него таким же металлическим взглядом, как проделывал это с допрашиваемыми диверсантами, пойманными в горах.

— Здесь, — ответил он, как бы угасая своими глазами, — при клинике. У меня тут лаборатория и жильё.

— А жена?

— Она близко от меня, хотя и не в этой комнате, понятно. Но далеко от вас.

— Что же не с вами?

— Есть причина. Личная.

— Бросила вас?

— Почему бросила? Личное это моё, а не ваше. Я попросил бы вас отойти от моей личности и моей жизни несколько в сторону. Вы пришли не ко мне, а за результатом в отношении Азиры. Она скоро поправится. Обещаю вам это. И ребёнок не пострадает. Результаты исследований я передам через милую Гелию. И честь имею. Мне надо работать. — Он встал. Был он высок и широкоплеч. Рудольф не мог ни отметить его горделивой осанки, как у аристократа, как тут было принято только в высших сословиях. Выправкой они занимались с детства.

— Прошу, — повторил он уже настойчиво, — меня ждут мои страждущие. Я нужен им, а не вам.

— Вы не нравитесь мне, доктор, — сказал он старику. Тон-Ат опять сел. — Вы кто-то совсем не тот, кем вы тут притворяетесь. Страждущие — это же ваше прикрытие. Но от чего или от кого?

— Вы мне тоже не нравитесь, — ответил он бесстрашно, — и вы ряженый здесь. Я не сумел бы вам помочь, даже если бы и хотел этого. А я не хочу.

— Помочь? Чему?

— Вам. Но не хочу. И не смогу. Вы не в моей власти. Хотя вы и во власти того, кого столь презираете.

— Кто же это? Не понял вас.

— Если бы я и сказал, вы бы не поверили. Вы гордец. Потому и ограничены. — И он взглянул на свою руку. Рудольф проследил за его взглядом и увидел то, что удивительным образом не заметил сразу. Огромный кристалл на кольце из дешёвого сплава. Он был матовый, вроде опала, и по нему мерцали переливы неуловимых оттенков.

— Любите камни?

— Как вам и сказать. Это как жизнь. А её можно и не любить, но как без неё? Что ей альтернатива?

— Мудрёно говорите. Точно как Хагор. Он и похож на вас. Вы не родственники? Правда, он мелковат, но в остальном, одна порода. Или раса?

— Нет. Но все мы принадлежим к одной коллективной своей душе. Её временные клетки, дающие ей вечное дыхание. А чем похожи? Тем, что оба изгои.

— Откуда? Из страны Архипелага? Враги Паука?

— Нет! — Сказал он уже жёстко и твёрдо. — Вы что же считаете Хагора островитянином?

— Но он там жил и этого не скрывал никогда. Может, и вы жили? Не хотите за приличную оплату дать некоторые сведения о той стране, откуда вас изгнали?

— Что же Хагор? Не даёт сведений?

— Что Хагор? Пьяница и трепло.

— Он, извините, воспитывает вашу дочь. Могли бы и повежливее быть.

— А! — Рудольф вынужден был замолчать. — Мне нет и дела до ваших тайн. Только не попадайтесь мне в горах. Там-то я вас точно прихлопну. А то, что вы шпион, я уверен. Только мне нет и дела до распрей аристократов между собою. Кто бы вы ни были, не суйте нос к нам. Знаете, куда?

— Да, — ответил он.

— Вот и ладно. Всё остальное, включая и эту расшибленную, случайно поверьте, «особую деву», меня не интересует. Она же упала неудачно, стукнулась. Да и наркоманка, сами же поняли это. Я здесь ради Гелии. Её жалостливой души. Её спокойствия. А сам-то я спокоен, — и издевательски повторил, — я совершенно спокоен. — После чего встал и подошёл к Гелии. Она сидела, сжавшись и ожидая их драки.

Вышитые птицы с ангельскими ликами

— У вас, уверен, молодая и красивая жена, — Рудольф зашёл за спину врача. Он даже не пошевелился, чувствовалась его великолепная выдержка.

— Правильно её прячете. Я почему-то уверен, что она мне понравилась бы. Та, кто умеет создавать такие вот волшебные картины. Того и гляди эти птицы — люди унесут вас отсюда куда-то за горизонт, если оживут. Я подобную юную мастерицу любил. Но Гелия, ревнивица, её спрятала где-то. А вы тоже жену свою прячьте. Я на местных женщин оказываю невероятное воздействие. Уверен поэтому, что ваша жена отдалась бы мне у вас на глазах, если бы я захотел, и вышила десять таких туник, исколов свои пальчики. Но зачем она мне? И эти её дурацкие птицы? Так что спите спокойно, дорогой мой доктор. Любите её. Вы ещё можете любить женщин? Входить в них глубоко и страстно? Вызывать их стоны от наслаждения соитием с вами? Правда, Гелия этого лишена. Но тут уж её беда, а не моя. Мне нет и дела до её чувств. Я же не способен сочувствовать, как вы и говорите.

— Если не отвечает, где же любовь? Это же самоуслаждение самого нижайшего свойства при посредстве её безучастного тела. И это вас не унижает?

— Унижает, и ещё как!

— Вы что же не умеете дать женщине её законной и заслуженной радости?

— Женщине могу. Но она разве женщина? Если хотите проверить, давайте сюда вашу рукодельницу, я как-то чувствую, что она здесь, а вовсе не далеко отсюда. И я вам докажу, что я могу. Но, вы же не дадите. И правильно, между прочим. А то бы я вас и не понял. Вот Азира вполне была, что и надо. Но ведь шлялась сука течная и не была верной. А в чём же и вина её? Я-то был счастлив с ней как кобель, впервые вкусивший от полового смрада. Она оказалась способной отключать мою тоску и брезгливость по отношению к местечковым утешениям убогих троллей, и тем самым подключала меня к содроганиям всепланетного коллективного Эроса… Мне, доктор, не везёт с женщинами. Это моё родовое проклятие. У меня и мать была одна, хотя и вечно в окружении тасующихся королей. Они менялись, а дама всё была одна. Характер, знаете. Не выносила над собою мужской власти. А я не выношу над собою власти этих. Мне нужна лишь одна их часть, вернее, тот изъян, что у них в теле. Неудержимое стремление его восполнить, и отвращение от них потом. От их суетливой глупости и от их присасывания. А вы любите свою жену?

— Люблю, — ответил доктор невозмутимо. Да и слушал ли его? — Вы, по моему убеждению, не стоите любви, но вас любят. Это гримаса нашего вывихнутого бытия.

— Кто меня тут любит? Кто? Гелия, что ли? Мой инструмент, как вы выразились, для самоуслаждения. Я бы обозначил наши отношения грубым, но и более сущностным определением, — я её трахаю время от времени, когда она не слишком брыкается. Обычно она делается покладистой, когда ей деньги нужны. А то она больно брыкается. Может и по носу или по челюсти завезти так, что о самоуслаждении надолго забудешь. Я ведь тоже ответно могу вдарить. А мне не драк, а ласк хочется иногда, как и всякому здоровому животному.

— Азира любила вас.

— «Особая дева»? Да она только и делала, что оскверняла меня, когда я в неё проникал, забыв свой гордый разум за порогом своей хрустальной мансарды. А я в отместку осквернял её тем, что учил древней матерной архаике. Но эта слабоумная принимала сквернословие за слова любви. Она же не чувствовала меня совсем, не умела понимать тональность слов, их звучание. К тому же требовала оплаты за поставляемые услуги. А вы говорите, любила. У вас такое понимание любви?

— Она же должна была выживать. Вы же не бедный человек. Если сами не понимали, что ей надо есть и надевать что-то на себя, она и просила. Или она ходила работать на фабрику? На поле?

— Да на это я ей давал и сверху присыпал. Она же на другое просила. На неизвестную мне бездонную яму, куда она всё зарывала, что ли? Нищая была, голодная приходила, в платьях своих подруг, а деньги тащила куда-то. А вы своей жене платите за услуги?

— Я даю ей себя, свою заботу, всё, что я приобрел за свою долгую жизнь. Жаль вас.

— Рудольф, — вдруг подала голос Гелия, пока не проронившая ни слова, — тебя любили и любят…

— Ты что ли любишь? Каждый раз суя мне в нос прейскурант дорогих услуг?

— Тебя любила Нэя! И что ты дал ей за это? — выпалила оскорблённая Гелия.

— Не произноси её имя! А то выброшу тебя отсюда в окно, чтобы расшиблась как Азира. Тут как раз и доктор рядом. Поможет, в случае чего.

Доктор встал, заслонив окно, словно боялся, что Рудольф исполнит свою угрозу. Задёрнул голубую штору совсем. Стало сумрачно и будто прохладнее в комнате, накалённой его раздражением, и Рудольф замолчал, остыл. Стало стыдно своей необъяснимой поведенческой распущенности только что. Чем старый знахарь настолько сильно спровоцировал его эмоциональный выброс? И возникло ощущение, что старик сделал это как-то умышленно, пробив защиту в нём и заглянув в его нутро, вызвав там яростное и неконтролируемое клокотание, ворочая своим незримым щупом.

— У вас, — сказал он Тон-Ату, — нездоровая атмосфера. Всё же, психушка. Это действует на всякого, кто сам не псих. Я себя не узнаю. Такое чувство, что меня самого привели к психиатру ради установления диагноза.

— Так вы реальный псих. С учётом же того, что на человека толпы мало похожи, то вполне сойдёте за аристократа. Среди них каждый третий сумасшедший, — нагло заявил странный эскулап, и сам мало похожий на обычного трольца.

— Мы уходим, — сказал на это Рудольф, продолжая чего-то ожидать.

Гелия нахохлилась, губы её дрожали от подавляемого плача, но она никогда не плакала. Видимо, не столько его привычная грубость обидела её, сколько она подавляла жалость к несчастной Азире, которую она и толкнула в капкан судьбы. Лицо она всегда контролировала, и оно было спокойно, но губы выдавали её чувства. Актриса она была великолепная, но не маска же. Рудольф сел, и диван жалко заскрипел под его тяжестью, для которой не был предназначен. Сдвинув Гелию, он обнял её, жалея и целуя её в нежнейшие уши, — Я люблю одну тебя. Но ты ведь сама провоцируешь постоянные скандалы. Почему? Я вовсе не против восстановить наше прошлое единение, пока вместе, пока молоды. Пока жива память о том прекрасном времени, мы можем всё вернуть. Я исправился, но ничего не меняется в тебе.

— Я тоже не хочу тебя терять, никогда не хотела. Да мне и не к кому уходить от тебя. — Она обняла его, и он, с вдруг нахлынувшей нежностью, принялся целовать её на глазах Тон-Ата. Тот стоял против света, закрыв окно спиною, лица видно не было.

— Поедем сразу ко мне? — На миг, но миг реально безумный, забывшись, где находится, спросил он у Гелии, продолжая её прижимать всё теснее. — Я зверски скучаю…

— Я тоже. Уже давно… — прошептала она ему столь многообещающе, как давно уж и не было. Не иначе вид Азиры так на неё подействовал, что встряска и стала причиной ответной нежности. А в целом их поведение было неадекватным как самой обстановке, так и предыдущим разговорам.

— Я рад за ваше полное взаимопонимание, — сухо сказал Тон-Ат. Гелия опомнилась первая. Она даже порозовела, что случалось с нею редко, — Он безмерно мне дорог. От того я и прощаю его всегда, — ответила она, — Простите, что мы несколько забылись. Но у нас так всегда. Мы ссоримся, а потом миримся.

Рудольфу не понравилось, что она оправдывается перед старым чёртом из пахучей табакерки — его чёртовой лечебницы, насыщенной лекарственно-травяным духом. Одежда старика продолжала завораживать своими райскими полуптицами — полудевами, или это были и не девицы, а как Гелия — обманки для глаз, скрывающие радужным оперением нечто, не совместимое с человеком и его чувствами. Как сам халат — туника скрывал в себе сухое и лишённое желаний тело старца. Сколько было ему лет? Понять и перевести на земные меры, было трудно. На Паралее люди редко доживали до глубокой старости. А то, что старик глубокий старец, как-то и не вызывало сомнения. И не потому, что был он ветхим, совсем даже наоборот, а потому, что от него веяло неким иным временем. Непохожим на прочих здешних жителей было и выражение лица его, и речь его, и наполнение всего его загадочного существа, вырывающееся неконтролируемыми всполохами из его пронзительных ничуть не старых глаз. И воображение Рудольфа невольно рисовало ему руки искусной жены доктора, нежные и юные пальчики, воплощающие мечту в чудесной вышивке, — пальчики Нэи. Даже захотелось их коснуться, так они были реальны.

— Доктор, пусть ваша жена вышьет для меня такой же халат для домашнего отдыха, я заплачу ей столько, сколько она скажет.

— Она не берёт заказов. Зачем ей? Её вдохновение не подчиняется законам коммерции.

— Вы знаете, живя здесь, я научился выражаться каким-то эпическим языком. Как могут люди, носители такого языка, быть столь неустроенными?

— Живя здесь? Вы открыто говорите мне о том, что жили где-то и ещё? А где ещё здесь можно жить? В Архипелаге? Но я знаю, что вы не из-за океана. Я же не тайна для вас? И вы для меня. Я вижу, что вы поняли это. Так и проще. А язык, да. Он достался им от более высоких его носителей. Они и сами не понимают его глубин и того смысла, какой зашифрован не только в его словах, но часто и в слогах, и в единичных звуках и буквах. Они сироты на этой планете. Но, как ни странно, язык и держит их на плаву, его тайные смыслы продолжают питать их, хранить для будущего возрождения. Ведь и на вашей загадочной Родине в прежние времена, живя в жуткой бедности, неустроенности, войнах, люди писали и сочиняли шедевры. А потом, обретя и построив свой «Рай», разучились делать это. И любить разучились. Не вообще, не в физическом плане, а как делали в старину. Как умеют это здесь. Не все, понятно, но лучшие из них. Многие склонны к убеждению, что вначале возникла мысль, которая и породила слово. Но слово было изначально, а мысль родилась из слова, как и то, что мы называем образом. Мысль это не ощущение и не чувство, она имеет словесную природу. Ребёнок рождается без всяких мыслей, и только словесное наполнение окружающего мира создаёт из него человека мыслящего.

Старик подтвердил, в общем-то, и лишним монологом убеждение Рудольфа в том, что Тон-Ат с самого начала знал, кто он, и откуда он.

— Я, знаете ли, не верю в исторические мифы. Они у всякого выдумщика свои. Хорошо, если выдумщик поэт как вы, а не своекорыстный политикан или другой какой паразит. История не наука, а способ управления сознанием толп, с детства загнанных в школы для отливки из них среднестатистических кирпичей, лишь одно из множества средств для манипуляций…

— Однако, вы тоскуете о том времени, когда сами приобщались к таким вот мифам и погружались чистыми глазами юноши в красоты окружающего мира. Особенно была хороша та изумрудная и прозрачная река… Я вижу, как она течёт до сих пор в вашей памяти и не даёт вам утонуть в окружающей грязи окончательно.

Рудольф оцепенел. И пришёл в себя только тогда, когда старый колдун вышел из комнаты…

«Почему ты не вышила мне птицу»?

Воспоминание о клинике Тон-Ата, невероятно живое зримое во всех подробностях, накрыло вместе с жаждой ласкать пальчики неведомой мастерицы. Он внезапно и сильно схватил Нэю, она ойкнула, зажатая им. Ленивая игра сменилась сильным желанием. Рудольф целовал её пальцы. На одном из них был подаренный им перстень с уникальным и неповторимым алмазом.

— Почему не вышила мне ни одной птицы? Не сшила ни одной туники для домашнего отдыха? Я хочу надевать по утрам наряд древнего королька, как твой бывший муж. Вышьешь птичку?

— В плантациях была уйма времени. Одиночество, безделье. А здесь у меня работа, любовь к тебе. И вообще, мои мечты осуществились. Ты думаешь, что моё творчество питала любовь? Как раз её отсутствие. Эти птицы — это же тоска по тебе. Ты не понял?

…Тон-Ат тогда сказал ей: «Этот человек едва не раскусил меня. Он как-то почувствовал, что птицы на тунике — твоя работа. Он был взволнован, вёл себя возбужденно. Он разволновался не из-за Азиры, не смотря на её печальное состояние. Он уловил твои излучения, которыми ты напитала нити…

— Нэя, — Рудольф не отпускал её, положив на свою грудь, как любил в минуты нежности. — Я никогда не прощу тебе тех лет. Ты обворовала мою жизнь. И я был бы другим, и у тебя всё было бы иначе. Ты никогда не увидела бы моей изнанки. А твой старец, осуждавший меня за жестокость, разве он не казнил этой жестокостью твою юность? Пряча тебя в каком-то безвременье и застылом кристалле, лишённом жизни. Что ты там делала? О чём думала? В полусне плела свои образы из ниток? Мне рассказывала Азира, что старый колдун как-то воздействовал на твои мозги. Но что он мог? Вместо того, чтобы отпустить тебя навстречу любви, он своими корявыми перстами лапал твое бесподобное, тоскующее и, в сущности, ещё девственное тело. Тебя это устраивало? Такова была твоя любовь? Ты вплетала свою тоску в нити, отдавая им свои невостребованные желания и силу, и он, ты понимаешь, он, это носил на своём ветхом теле!

— Я не виновата, только ты сам.

— Пусть я. Но ты должна была переступить через то, что произошло. Ты всегда жила во лжи, но лжи особого рода. Во лжи себе самой. И ты получила тогда, в подземелье, по заслугам.

Нэя стала нешуточно пихать его от себя, но он не отпускал её.

— Ты всегда обижал и продолжаешь обижать меня! Я хуже всех для тебя, и ты со мной только в силу твоего одиночества.

Он потрогал её дрожащие губы, понимая, что она собирается заплакать.

— Повернись, я хочу тебя целовать. Такого хотения, как к тебе, я не испытывал ни к кому.

— Слово-то нашёл! «Хотение». А любви и не было никогда!

— Но я никогда не желал лишь бы кого. У меня никогда и не было проблем с аскетизмом, если рядом не было девушки, подходящей мне по силе моего влечения.

— Как же случайные шлюхи? Их же хотел? Выходит, что и любил? Если для тебя и влечение, и любовь — одно и то же.

— Но своим сердцем ни к кому я не стремился. Ты исключение. Первая здесь после Гелии.

— Скажи, что я единственная, — Нэя милостиво обхватила его, прощая.

— Ты единственная, — и добавил, — здесь, — и бережно положил её на куртку, валяющуюся на траве.

— Ты мучитель, — Нэя вонзила свои ногти в его спину, просунув руки под майку, мстя ему таким образом. И вонзила умышленно сильно, но маскируя под игру…

На ветке сидела смешная зверушка, охотящаяся на древесных жучков, с улыбающейся мордочкой, но она, конечно, не умела улыбаться, и так только казалось. Зверушка с любопытством, будто понимая, смотрела на них. Возможно, её привлекла их возня, но может, она всё и понимала, то, чем они тут заняты. Рудольф её не мог видеть, а Нэя видела. Зверёк свесился с ветки над их головами, он отвлекал Нэю и вызывал смех, которому она и дала волю, в конце концов. Смех избавил её от необходимости разыгрывать страсть только для того, чтобы доставить удовольствие Рудольфу. После таких вот откровений она не хотела его быстро прощать.

— Не трогай, — она закапризничала, вырвалась от него. — Я не хочу предаваться страсти как лесная зверушка на первой попавшейся поляне. Тут грязно, мне тут неудобно и не хочется совсем. Ай-ай! Меня укусил какой-то муравей! Да я вся ими уже искусана! Я тут не могу валяться…

— А меня ни единый муравей пока не укусил. Почему бы?

— У меня кожа нежная, а тебя прокусить невозможно. Я привыкла к комфорту и чистоте, я не как Эля…

— Быстро же ты восстановила в себе аристократические привычки. В последнее время ты что-то часто стала мне отказывать. — Он вздохнул, но подчинился и отодвинулся от неё.

— Когда же я тебе отказывала? Но тут действительно полно всякой лесной и мелкой гадости. Они лезут даже под рубашку. Ноги все покусали! — она почесала свои голые ноги. Какое-то время они молчали, сидя спинами друг к другу. Она развернулась к нему первая и обняла сзади за шею. Погладила его лоб, казавшийся чрезмерно высоким из-за сбритых волос. Играя, куснула его уже повторно.

— Да не кусайся ты, нежнокожая аристократка! Больно же!

— Ай! Это не я, а муравей к тебе залез за шиворот, — Нэя повторила попытку примирения, слегка покусывая его и тут же облизывая, — Сколько же их тут!

— Отстань! — проговорил он грубо, отпихивая её руки от себя, обиженный, что нежный порыв отвергнут. — Совсем скоро уже никто не будет приставать к тебе. Будешь всласть спать в своих подушечках в чистоте и нетронутости, как и привыкла.

— Ты не сбежишь от меня, как мечтаешь. Я полечу за тобой на твою Землю!

— Каким образом? — спросил он, не придавая значения её примирительному воркованию.

— Франк обещал меня взять с собою.

Рудольф уже встал, приводя в порядок свой вид.

— С этого момента поподробнее, — и стащил с ветки её высохшие брючки.

— Он сказал: «Радость моя, если он тебя оставит, я возьму тебя с собой на Землю. Я не брошу тебя здесь. Дам тебе всё. Дружбу, заботу, доверие, весь земной мир будет к твоим услугам. На Земле я не последний человек. А то, что заточил себя здесь, это своего рода отречение от жизни, которую я смалодушничал прервать тогда, когда она утратила для меня смысл. Не хотел жить после гибели близких людей. Ты вернула мне этот смысл».

Рудольф сощурился, слегка раздулись его чуткие ноздри, что являлось признаком гнева.

— Он так говорит, этот дряхлый затворник? С ума, что ли, спятил? Ещё один Тон-Ат?

— Какой же он дряхлый? Румяный и гладкий. И тело у него как у молодого мужчины.

— Где видела?

— Когда мы вместе купались в озере. У него и руки сильные, и шея не морщинистая ничуть. Он не старик. Ты же говоришь, у вас нет старости.

— Когда было такое, что ты купалась в озере без меня, да ещё с Франком?

— Да не в горах, а в здешнем озере. Мы тогда были с тобою в ссоре. Забыл тот день? Ты ещё хотел ко мне подлизаться, а я не желала тебя прощать…

— И что же, ты оцениваешь Франка как мужчину, пока он изучает тебя в своём отсеке?

— Почему изучает? — вспыхнула Нэя, — ничего не изучает. Он же врач. Он чистый и деликатный человек.

— Деликатный? Лезет в тебя, в самое сокровенное твоё место, и что? Тебе нравится?

— Куда он лезет? Ты о чём? — Нэя поразилась его грубой пошлости.

— Он давно уже вылез за рамки «деликатного врача», как ты его обозначила. Он впал в старческий эротизм, и когда ты лежишь в его капсуле в отключенном состоянии, он, как и всякий эротоман, любуется тобою, внушая сам себе, что он только эстет, а ты чистое произведение искусства. Видел я этого эстета, как он едва не кончал в свои купальные штанишки с рыбками, когда мы были на пляже. Когда ты, милая скромница, умышленно всех соблазняла, обнажая грудь, лаская себя водичкой. Потому что ты тоже страдала от отсутствия любовных витаминов в течение девяти лет. Самых молодых твоих лет, лишённых всякой насыщенности впечатлениями, разделёнными чувствами. И я никогда тебя не осуждал за твою страсть выставлять себя как картину на всеобщее любование. Ты была достойна именно того, чего жаждала. Любви, восхищения, преклонения, счастья. Ведь ничего этого ты не изведала со своим колдуном, запертая в душной долине с какими-то там цветочными плантациями. Ты, даже не осознавая того, будила во всяком жажду тебя присвоить. И я, всё понимая, ничуть не ставлю тебе в вину то, за что я, конечно, злился потому что ревновал. Я никогда и ничего не забываю! Ты не можешь быть ничьей грёзой, ты живая женщина. Ты очень чувственная женщина и ты моя женщина! И если он тот, кем себя выставляет — высоко духовный отшельник и целитель чужих душ, он просто обязан опускать на свои зрачки внутренние шторки, когда имеет дело с чужой женой! Красива она там, соблазнительна запредельно, а он страдает хронической неудовлетворённостью, — всё это ничтожно для настоящего человека. Не ему одному дано заглянуть в чужие тёмные глубины. Другие тоже не лишены такого дара. Он два десятка лет играл в постника и молчальника, обличая всех прочих в том, в чём отказывал себе сам. А тут стал вдруг неудержимым говорильником — жизнелюбом. Остался последний шажок, чтобы завести себе местную утешительницу. Мне ребята говорили, что он купил себе домик для телесного утешения на тот самый случай, о котором я и говорю.

Нэя поражённо слушала яростные обличения доктора. Он продолжал нешуточно ревновать!

— У Франка уже есть женщина, — сказала она мягко. — Зачем ты оскорбляешь его? И никто мною не любуется в том самом низком смысле, какой ты вкладываешь в это понятие. Кроме тебя.

— Ага! Я низкий. И у кого женщина? У Франка? Да не смеши! Он разучился работать своим поршнем полстолетия назад.

— Он встречается иногда с Ифисой. Он сам мне говорил.

— И тут Ифиса! Да она вселенский суккуб какой-то, а не женщина! Кого ни возьми, так он обласкан Ифисой. Невероятно!

— Какой же ты грубый! Твои слова как камни бьют так больно! Ты всё можешь испортить в один момент! — Нэя влезла в брючки, и вдруг живот сильно заболел в самом низу. Она села.

— Давай отдохнём.

Рудольф заметил её испуганное лицо и, поняв её плохое самочувствие, резко сменил гнев на милость. — Что? — спросил он встревожено и сел рядом.

— Живот заболел. От голода, может. Я с утра ничего не поела. Сейчас пройдёт.

Виноватый Рудольф бережно застегнул её рубашку до самой верхней пуговки, чего никогда не делала она сама, оставляя грудь приоткрытой.

— Не надо, — сказала Нэя, — мне так душно.

— Зачем ты теперь-то всегда выставляешь грудь напоказ? — укорил он, — в тебе всё принадлежит только мне. Все свои прошлые уловки пора забыть. Если хочешь на Землю, то учти, это жалкая уловка, у нас другие приманки в ходу.

— Оно и видно. Все в вашем «Лабиринте» глаз с меня не сводят.

— Они страдают от хронической неудовлетворённости, и жестоко столь откровенно выставлять свою красоту им на любование. В тебе определённо скрыт потенциал шлюхи, хотя ты его и не развила.

— Будь я умнее, — отозвалась она, — я давно сбежала бы от тебя за ваши стены. Пусть бы всё потеряла. Я совсем не хочу тебя злить, а ты злишься. За что?

— За всё. За Франка, разумеется. Хотя ты в этом и не виновата. Пойдём? — Он помог ей подняться, взял её на руки и легко понёс до обитаемой части леса, где тот переходил в окультуренный лесопарк. Нэя обхватила его за шею, и всю дорогу щекотала его языком, на что он тихо ругался, что ему щекотно. Но она понимала, что ему нравится. Становилось сумрачно, когда они вышли к дорожкам, выложенным плиткой. Он хотел поставить её на ноги, но Нэя потребовала, чтобы он продолжал её нести дальше. И только когда им встретилась Лата Хонг, он опустил Нэю на дорожку.

После той задушевной и длительной беседы в зале показов, а потом и грубого напора в виде помощи в расследовании воровства, когда она мечтала заселиться в «Мечту», Лата так и не стала одним из значимых персонажей в сценарии Нэиной жизни. Она так и осталась крупногабаритным, но ненужным лично Нэе статистом из тех, кого не приглашают, но кто сами впираются наперекор задуманному сценаристом сюжету. И даже подают реплики из своего угла. А то и отрывают вдруг немалое время на произнесение самочинных монологов. Они хотят подлинного существования, пусть и в выдуманном, виртуальном пространстве. Раз возникнув, как некая связка кого-то с чем-то, в чьей-то, пусть и придуманной жизни, такие персонажи проявляют вдруг свою собственную волю заявить о себе во всю свою недобрую глотку. Любой, кто хоть однажды сочинял, знает такую особенность иных, вроде бы и выдуманных субъектов. Лата смутно, но прочно торчала где-то на самой обочине, занимая тем ни менее заметное пространство. Так стоит иной раз у дороги невнятное строение, то ли недострой, то ли монументальная руина чего-то значимого, а ненужного никому. В его силуэте всегда скрыто нечто угрожающее, как и в любом заброшенном объекте. Но если к нему не приближаться, то ничего и не произойдёт. Лата так и не оставила Нэю в покое, оставшись самой капризной из заказчиц. Она скупала огромное количество нарядов, продолжая вести себя в доме «Мечта» как главная над всеми, исключая только хозяйку, обращаясь к Нэе уже заметно холоднее и свысока. Она затаила нешуточную обиду. Её ценную дружбу отвергли. Её щедрыми советами пренебрегли, её конкретную уже помощь в наведении порядка не оценили.

Остолбенев, Лата-Хонг смотрела на немыслимую порочность Нэи, на Рудольфа, не умея поверить в подобное падение нравов в их благородном ЦЭССЭИ. Нэя, посмотрев на Лату, обвила Рудольфа за шею у неё на глазах, прощаясь с ним до следующего дня. Ей надо было идти в свой кристалл, её ждали дела, а также заказы из тех, которые нельзя было отбросить. Лата-Хонг была как раз из таких заказчиц. Она занимала важный пост в Администрации города, вдова известного учёного, влиятельная сама по себе, и Нэя с самого начала не сумела её исключить из числа тех, кого обслуживала. И дело было и не только в её властном статусе, а в чрезвычайно льстивом характере дамы, в её настырной способности влезть туда, куда она хотела. Замерев как змея на своей отдалённой дистанции, она несла в своей позе скрытую угрозу, свой затаённый до времени яд. Но Нэя не принимала её в расчёт. Окутанная счастьем, она считала его вечным, данным навсегда.

Нэя засмеялась нарочито громко, желая дразнить притихшую у обочины особу, не желающую уходить.

— Почему ты никогда не вспоминаешь о той ночи в опустевшей клинике Тон- Ата? — прошептала она ему в ухо, лаская его и прося прощение за свой отказ в лесу.

— Разве что-то там происходило? — спросил он озадачено.

— А что же там происходило?

— Не знаю. Бред какой-то…

Бред не бред, только был он обжигающе реален, едва вынырнул по первому зову из непроглядных подвалов памяти. Но здесь часто реальность казалась сном, а сон — реальностью.

Старая сводня в чалме звездочёта

После того как Азира вышла из клиники Тон-Ата, Чапос вывез её в далёкую, и от того несуществующую для Рудольфа, окраину страны. В один из пустых вечеров, когда с Гелией так ничего и не вытанцовывалось, он притащился в «Ночную Лиану» с затаённой мыслью поймать Ифису. Но говорливой скиталицы там не нашёл. Тогда он решил повторно отведать самой малости «Матери Воды», захватив с собой очищающую кровь капсулу, чтобы принять её не мешкая, едва галлюцинации начнут зашкаливать за опасную черту. Он вяло и тягуче раздумывал о том, не является ли мир этот затейливой галлюцинацией? Или сном межзвёздного перелёта? И нет ничего вокруг, ни Трола, ни Гелии, ни Азиры, не было никакой Нэи, и космос это голографический бред, та самая «бутылка Клейна» — замкнутая односторонняя поверхность, пустота, злонамеренный заговор тайной касты земных конспирологов с их закрытыми, а значит и тёмными целями. Они как пауки ткут образы из вселенской пустоты, населяя ими сознание внушаемых и подвластных им людей.

— Одна я и была твоей реальностью, — сказала девушка в маске, вдруг возникшая напротив. — Я одна была твоей женщиной, а отторжение тобою моей любви, твоё нежелание прощения моей пустяковой вины, в которой ты и был виноват, и породило этот бесконечный ряд всех последующих женских тварей.

— Уж и тварей, — пробормотал он, испытывая желание потрогать её платьице, то самое узкое и переливчатое, в котором она была однажды в «Звёздном Персее». Он даже вспомнил, что под ним у неё были крошечные трусики, совсем прозрачные с вышитой искрящейся ракушкой, закрывающей то место, куда он и пытался тогда залезть прямо за столиком в баре, — где таилась её живая сокровенная, телесная ракушка, опушенная нежными волосками. Он решил это проверить. Но не сдвинулся и с места. — Покажи мне твои трусики, на них ещё была такая прикольная ракушка. Я помню. И тогда я сразу поверю, что ты настоящая. Кто мог ещё знать о том, что на них было изображено?

Она даже не пошевелилась, а выражения у маски же не было. Маска проигнорировала нескромную просьбу и продолжила, — Не твари в том смысле, что низкие или недостойные сами по себе, а в том смысле твари, что сотворены твоей низкой похотью. Или ты думаешь, что тебе будет даровано в избытке то, что даётся не каждому из живущих людей даже единожды? Даже эту Нэю, которую ты пытался жадно пристроить к своему телу, ты оценивал с позиций тех ощущений, которые давала тебе я. И они были лишь приближением к нему. И такими останутся. Но у меня нет и этого приближения. Ничего у меня нет. Всё ты обрушил. Даже лица нет.

Он попытался прикоснуться через стол к тончайшей в своих деталях маске, ровный нежный носик, пухлые губы сердечком, выкрашенные в золотую с блёстками помаду, и на ладонях осталась мерцающая пыльца, а само впечатление от прикосновения было таким, будто это живое лицо. Тёплая маленькая рука захватила его ладонь.

— Нельзя тебе это пить, — сказала ему та самая старушка из клиники Тон-Ата, оказавшаяся сидящей на месте девушки в маске. Он заглянул под стол, вдруг маска там, но под столом ничего не было. Да и платье на старой женщине было другое. Местное, серо-стальное, не из бедных, но не из тех, в которых щеголяли тут женщины, доставляемые на заказ. Одиноких скиталиц, вроде Ифисы, было немного, да и то все как назло такие, что не возникало желания к ним приблизиться. Может быть, они были и моложе, но не нужны. Чистая старушка смотрела с укоризной, старое лицо почти не имело морщин, волосы убраны в изящную синюю чалму, в которой тепло переливались стеклянные звёздочки, словно старуха была звездочётом из старинной сказки. Рудольф хмыкнул.

— Ты из-под стола, что ли, вылезла? — спросил он, — я не видел, как ты и подошла.

Старушка взяла синюю ёмкость, и Рудольфу почудилось, что фигурка с неудовольствием толкнула ножкой руку старушки. Та деловито открыла серую в цвет платья сумочку, висящую на серебряном пояске, и опустила графинчик в глубину этой сумочки. — Мне пригодится, а тебе к чему она? Нельзя тебе. Из-под какого это стола я вылезла? Когда я уже давно тут сижу. Ты сам же и разрешил, сказал, одиноко тебе тут. Узнал меня и пригласил.

— Да? А ты чего тут? Я думаю, бабушка, тебе нужен кто-то другой. Не я, это точно. Хотя, без обид, ты прекрасно выглядишь. Долго лежалое, но хорошо сохранившееся яблочко. Вон и щечки у тебя румяные. Ага, и запах фруктовый, чистый. Но я не по части мудрых дам. Если пригласил, как говоришь, так это повело меня несколько. А чего я тебе говорил?

— Трусики хотел посмотреть. Я и говорю, упился! Какие у меня трусики, панталоны до колен. Хочешь, покажу? Высохла я, а когда-то да, могла напоить жаждущего, утешить тоскующего, беспечного повеселить.

— Ты — поэт как твой патрон. Но на кой ляд мне твои панталоны? Ты сводня? Если девочки хорошенькие, тихие, я, пожалуй, соглашусь. Не выношу я этих бедолаг общего употребления. У вас же, я слышал, есть тайные уютные уголки отдохновения, вне закона, конечно, но… У меня как раз сейчас такой подъём.

Она смотрела осуждающе, и было неуютно под укоряющим взглядом добрых и ясных глаз женщины, казалось, прожившей жизнь без единого греха.

— Ты вообще-то кто? Это местное вино такая гадость! Не хватало мне, стать пьяницей, как Хагор.

— Тебе плохо? Ей тоже.

— Кому это ей?

— Жене доктора.

— Ага. Значит, ископаемый артефакт всё же импотент. Он откуда? Из Архипелага? Расовый тип не тот, что у здешних. Я так и думал, что его жена творит свои штучки от сексуальной неудовлетворённости. А что она, молоденькая?

— Двадцать лет.

— Ни фига! Вот бедолага. Чего вышла за ископаемое чудовище? Богат? Она из нищеты?

— Вроде того.

— Жалеет о своём выборе? Или у неё и не было никакого выбора? Изменяет ему? Или он её пасёт?

— Я, — сказала коварная старушка, явно сводня, но прикинувшаяся незапятнанной и не ведающей греха, — я и сама из аристократок, но обеднела. Прислуживаю теперь ему, доктору. Дело же в том… — и она замолчала.

— Да говори, как есть, не томи уж. — И он придвинул ей фрукты и десерт. Она принялась за еду без ложной скромности, уплетая всё с завидным аппетитом. И губы у неё были свежие, и вся она производила впечатление мало скорбящего в жизни человека, всегда сытого и довольного.

— Жена доктора, ты угадал, красавица. Утончённая, получившая изысканное воспитание, хотя, и это ты угадал, жила и росла в бедности. Она страдает от женской неудовлетворённости, и я боюсь за её рассудок. Природа дала ей сильный темперамент, но так случилось, первый сексуальный опыт не принёс ей счастья. Пришлось срочно выходить за старика.

— Ну и в чём дело? Нашла бы ей любовника. Теперь-то она защищена от Департамента нравственности ритуалом в Храме Надмирного Света. Может делать, что хочет.

— Она увидела тебя. Когда ты приходил, слышала ваш разговор, она же была рядом в соседней комнате. Она возжелала тебя. Сейчас доктор в отъезде. Он часто разъезжает по провинциям. Собирает материал для своих исследований, лечит людей, в том числе и бедняков. Он благороден и добр. Я же выслеживаю тебя с того дня. Сегодня она будет твоя, если хочешь этого. Мы временно остановились в той клинике, там сейчас пусто. Доктор расторг аренду из-за дороговизны, нашёл другое помещение. И если он увезёт её, когда вернётся, в свою закрытую усадьбу, ты уже никогда не увидишь этой женщины. Но ведь ты хотел? Поедешь со мной? Сейчас? — Старуха уставилась в его глаза пристально под стать доктору, не мигая. Он хмыкнул, вспомнив гордого старика и его райских птиц с лицами прекрасных ангелов.

— Опиши её поподробнее. Какая она?

— Её тело подобно этому сосуду соблазна, узкое в талии и округлое в бёдрах. Пушистые лёгкие волосы и ласковые ладони, которые будут послушны всем твоим прихотям. Глубокие необычные глаза, скрывающие сильный темперамент в обманчивой своей тишине. У неё маленькие уши и маленькие ступни, но большая жажда, зажатая в двух маленьких спелых дольках, спрятанных в её сокровенном месте от всех, только не от меня. Она стыдлива и скрытна, да я-то прозорлива и опытна в таких делах. А её грудь упругая и пышная с недоразвитыми пока и бледными сосцами так тоскливо дышит под её тонкими одеждами. Припав к её груди, ты станешь, как ненасытный младенец захлёбываться от её сладости,не имея сил оторвать своих губ и теряя рассудок, а когда отдашь взамен ей часть себя, то возможно и сделаешь эту грудь уже по-настоящему материнской. Не ломайся. Не перед кем. Я же чувствую, как ты её хочешь. Я возбудила твоё любопытство? Я никогда не унизилась бы до лжи, и никакие слова не передадут все оттенки её чувственной уникальной телесной фактуры, что же касается души, то тут… Богатство это откроется тому, кому удастся вызвать ответное эхо из её глубин, — это и будет подлинным ключом к ней. Ты же не животное, и тебе важна такая составляющая во влечении к женщине, как отклик её души? Ну, так и чего тебе бояться? У тебя и оружие за поясом.

— Откуда знаешь?

— Знаю. Да ты и сам без оружия как оружие.

— Я могу увлечься. Или она не захочет, когда я к ней прикоснусь. Вдруг испугается? Вдруг я покажусь ей чрезмерным во всём, и телесно и своей страстью? Здешние женщины такие хрупкие. — Рудольф, забывшись, разговаривал со старухой, как будто она могла знать о том, что он не местный. Старуха по виду не придала сказанному ни малейшего значения.

— Ну, уж! Меня это не касается. Она хочет, пусть сама и хлебает свой острый и горячий суп, пусть обжигается, если такая голодная. Мается она очень. Может, и лучше, если встряхнешь её так, чтобы отбить в дальнейшем охоту к греховным радостям.

— Это вряд ли и отобьёшь, если она молодая. Только ждать старости, угасания. Мне её жаль. И себя жаль. Меня не любит никто.

— Ну, пойдешь что ли?

— Только ты, как следует, отмой её от слюней старика и от его бессильной склизкой похоти. Я брезглив и люблю только чистых женщин.

— Он и не прикасается к ней никогда! Чем ему? — старая сводня ела быстро, не глядя на него, а изучая то блюдо, которое уплетала. Пока они говорили, она так и не переставала есть.

— Не кормит старик тебя? Или жадный, кормит плохо? А жену голодом не изводит?

— Нет. У нас всего вдоволь. Просто тут всё вкусно. Давно не была в дорогом заведении.

— Приходилось раньше?

— Конечно. И такие ли места я посещала!

— Какие же?

— Есть тут. Закрытые. Только для высочайшего сословия доступ и есть.

— У тебя богатый опыт?

— В чём это?

— В этом самом, для чего меня выцарапала для мающейся женушки старого хрыча.

— Да какая тебе разница? Что было, того нет. Сейчас я всего лишь раба. Вот какие зигзаги совершает порою судьба. Кого вверх не по заслугам, кого вниз не по вине. Ну, ладно. Пошли?

Свидание в заброшенной клинике

И они пошли. Вернее, он повёз её туда, куда возвращаться было настолько и тягостно после того, что он видел в последний раз в том здании. Но желание женщины и любопытство пересилили нежелание ехать. Окна были темны.

— У нас отключён светящийся газ, — предупредила старуха. Но не настолько было и темно. Глаза привыкли к полутьме быстро. В окна проникал смутный свет столицы, мало освещённой здесь в глубине дворов и тупиков, но достаточный, чтобы видеть очертания предметов. Он включил браслет, но старуха потребовала темноты. Она, шурша своей юбкой, сухая и ловкая, быстро и уверенно шла по коридорам запутанного помещения, совершенно пустого и уже без мебели. Вскоре она привела его в помещение, где было единственное ложе, при мысли о котором его передёрнуло от внезапного отвращения, что на нём спал какой-нибудь умалишённый.

— Эта комната её, — старуха словно перехватила его мысль, — она тут отдыхала при своём приезде. Это гостевая была. Да и вымыла я всё, бельё свежее только что постелила. Сейчас приведу, она у меня в моём номере, где я жила, ждёт. И ты жди. — И ушла.

И он как дурак сел на душистое бельё. Вокруг темнела пустота. Запах белья был тот же, что и цветы у доктора, что и духи у Гелии, но слабее, не такой насыщенный. Привычно, слегка, но сладко поплыло в голове от предвкушения того, что ожидало. Он стал раздеваться, думая о том, что не обговорил со старухой размеров оплаты услуги. Но если женщина понравится, он не поскупится и, возможно, сделает её постоянной своей утешительницей. Она, судя по такому мужу, важному, богатому, но немощному в мужском смысле доктору, чиста и неопытна…

Вошла женщина. С длинными распущенными волосами, вся в мерцающих белизной кружевах, тоненькая и, как показалось сразу, неизвестная совсем. Жалко не разобрать было лица, только смутно белеющее пятно. Она скользнула и, сдерживая дыхание, села рядом. Глупость ситуации была очевидна, но всё стало похоже на сон. Она вздохнула и, горячая, трепетная, села к нему на колени. Он нащупал пышную, упругую на ощупь, грудь в её кружевах, коснулся лица, маленького рта.

— Нэя? — спросил он, утверждая и куда-то проваливаясь. — Это ты, моя щебетунья? Ну же, пощебечи мне хоть что-то, — и стал ласкать её губы своими губами, но не целовать, а только трогать. Падая в простыни, она не отрывала рук от его шеи.

— Подожди, я разденусь, — и встал, боясь отвернуться, вдруг она исчезнет, быстро стягивая с себя то, что не успел стащить сразу. Жутко старая и расшатанная постель издала утробный звук, но был этот скрежет подтверждением того, что это не сон, не бред, не галлюцинация, насланная загадочно-недоброй «Матерью Водой». Да он и сделал-то глоток. Капсула для очищения крови валялась где-то в кармане куртки, он умышленно не принял её, не желая сбивать напряжения сексуального взлёта. Он стал стаскивать с неё кружева, рвал их от нетерпения, а она не помогала. Порывистым движением рук она обхватила его и замерла. Уже не контролируя свою силу, он сдавил её грудь, хватая губами напряжённые соски. Женщина продолжала молчать. Неожиданно ловко она освободилась от него и оказалась вверху, шаря по нему губами, всё это молча, как немая, спускаясь ниже. Её длинные волосы падали на лицо, щекотали и мешали её видеть, пусть и смутно. Он обхватил их одной рукой, чтобы скрутить и откинуть в сторону от лица. Заострённые ноготки больно впились в его живот, и сама она взнуздала его как коня, но все движения были торопливы и неумелы.

— Не торопись, — попросил он в некоторой досаде. Старуха не обманула по поводу невинности жены доктора, у неё не было ни малейшего опыта в любовной игре. — Кто теперь тебе опасен? Если я здесь с тобой, — и не давал ей слишком быстро того, чего она жаждала с неопытной поспешностью.

— Как он прекрасен, как я помню его твёрдое великолепие…

— У мужа нет такого? — он не удержался от насмешки, радостно поняв окончательно, что жена доктора это Нэя.

— Как жаль… — пробормотала она, но не объяснила, чего ей жаль.

— Я прекрасно тебя вижу, — он слегка оттолкнул её, уже не имея сил для продолжения дальнейшей игры. В чём был подобный эффект, в остаточном воздействии странного напитка из заведения, или глаза привыкли к темноте, но видел он её отлично. В подробностях. Она легла на живот, пряча лицо в подушку. Он развернул её к себе, целуя округлое, милое и узнаваемое лицо. Всё было похоже на тот их первый раз. И побриться он не успел. Вернее, не захотел. Накаты апатии у них в подземном городе были делом обычным. Он потёрся колючим подбородком о её живот, чем вызвал её смех, ничуть не изменившийся. Стало спокойно и удивительно хорошо, словно они вернулись в ту ночь, и всё можно теперь исправить. Она не убежит, не исчезнет, он никуда не уйдёт, будто взятый за шиворот некой силой и оттянутый в тот момент, когда ещё только предстоял тот безумный поход в предрассветный дворик с водоёмом и каменным чудом-юдом, из пасти которого струилась вода. И где произошло то, никому не нужное, страшное, что не подлежало уже отмене.

Рудольф целовал её, продвигаясь постепенно вниз до внутренней части бёдер, до сокровенного истока, одновременно произведя в себе мысленно ту отмену произошедшего, что их разлучило. И сейчас, если они вместе, ничего этого не было. Что было у неё такого, чего он не знал бы и у других? Другим было его желание, его чувство к ней. Было важно осознание этого мига, не хотелось терять голову, а именно пребывать в ясном сознании, что это она, Нэя. И торопливости не хотелось, и уже мешала её надрывная страсть. К чему была её лихорадочность, если у них опять всё впереди. Что ему какой-то старик? Что он сделает против его желания отнять? Самым главным было то, что и возникло тогда в спальне Гелии, даже наоборот, не возникло уже привычного отношения к женщине — поскорее потребить. Её потребить не хотелось, то есть хотелось, но не торопливо, а бесконечно оттягивая это «побыстрее». Долго ласкаться и предвкушать. Предвкушение обладанием было столь же дорого, как и обладание.

Нэя же торопила, обрывая ласки. Ему хотелось брать её по глоточку, а не опрокидывать единым и обжигающе безвкусным залпом, как запойному пьянице. И он чувствовал, что ей-то как раз важно оглушить себя непомерным глотком и захлебнуться. Он препятствовал ей в этом, чем только усиливал болезненное возбуждение, но не хотел стать тем, что называется «в омут головой». Он упрямо увлекал её плыть по волшебному течению реки любви, ласкаясь и сливаясь с той стихией, неописуемой словами, никем так и не объяснённой, прозрачной, и в которой в отличие от воды подлинной все стремятся утонуть навсегда. Да не всем дано блаженной этой глубины.

— Я никому тебя не отдам. Не суетись. Никто и ничего у нас не отнимет. И ты, и я, мы обязаны всё вернуть. Прошло же так мало времени. Но то, чего не прощают, ты прости. Ради того, чтобы так было. Так может быть только с тобой. Так было у меня на Земле, но я всё потерял, не захотел простить. А ты захоти этого, прости меня за не прощаемое. У нас будут дети, будет будущее. Только ты будешь теперь моя Ксенэя. Простишь? Скажи, да!

Нэя всхлипнула и губ ему не дала. Елозила ими по его груди, будто прикосновение к его лицу было ей нежелательно, и она прятала лицо на его теле. И это был явный знак, как и её молчание, что она не простила ничего. Но пришла, чтобы избавиться от мучившей её страсти, как приходят в операционную, чтобы избавиться от боли, не желая этого, но желая последующего облегчения. И стало резко плохо от этого понимания. Прозрачная волшебная стихия вытолкнула из себя, и он осознал себя только голым самцом с полусумасшедшей от долгого одиночества, горячей и дрожащей самкой. Само же имя «Ксения» уплыло в том потоке, покинувшем его. Было уже всё равно — Нэя или чужая жена, и старая сводня привела к неизвестной, томящейся жене доктора, у которого прекрасно работала верхняя голова, но бездействовала нижняя.

Он в досаде отпихнул её, и тут же понял, что это вскрикнула в нём его мгновенная обида. Она была Нэей, и он знал это каждой своей клеткой и каждым волоском. Да и не в теле было это понимание. Оно было в том, что не поддавалось изучению поверхностного рассудка, оно было в тех полевых информационных структурах, несущих в себе печать Творца на его творении, всегда неповторимом, всегда особенном. Тончайшем и невесомом оттиске на материальном носителе, что было им и что было ею, Нэей. Она была сплетена из этих незримых полей так же, как она сама сплетала из обычных нитей неповторимые узоры на халате старика, — своих летящих в будущее птиц. В этом была странная причуда Творца, будто он заготовку для одной женщины разделил надвое, решив, что одной будет достаточно её сногсшибательной красоты, которая будит желание, а то, что способно дать ответ, отдал другой. Этой смешной, в чём-то и нескладной девушке, рассчитанной для любования одного или двух-трех, не больше, редких ценителей, а не как Гелия — красота безусловная для всех и ни для кого в отдельности.

— Дурочка, — прошептал он, — что мне Гелия, если ты будешь рядом. Только ты будешь царить у меня в моей хрустальной спальне и в моей, увы, совсем не хрустальной душе.

Может, он этого и не говорил тогда, но так чувствовал и так думал. Это был тот редкий момент в их судьбе, чтобы слиться в одно русло и изменить жизнь, но ничего не произошло. Они, даже сближаясь потом, даже переливаясь в разливах и становясь одним целым на мгновения, будут жить каждый в своём уже русле, не общем.

Был один смешной, не забывшийся момент, который, нагружая то свидание бытовой щекотливой подробностью, и придал ему ту особую реалистичную выпуклость, что не могла быть совместима ни с какой полусонной грёзой или призрачным наваждением. Это была кровать в опустошенной больнице. Она была как живой укоряющий тот самый «третий лишний» в их интимном действе. Кровать сразу же негодующим взвизгиванием отреагировала на Рудольфа, едва он присел на неё, и молчала, когда села Нэя. Конечно, Нэя была лёгкая. Но его движения кровать жадно отслеживала и тотчас отзывалась с утробным возмущением. В первые минуты, пока его голова оставалась достаточно трезвой, ему хотелось потребовать у женщины смены места для получения их совместно-ожидаемой радости. Он помнил, что в кабинете врача был диванчик. Тоже рухлядь, но тихая в сравнении с этой рухлядью голосящей. Потом, когда нешуточная и взаимная половая одержимость вступила в свои права, стало не до пустяковых неудобств. Не до бытовой роскоши, хотя и всегда желательной. А всё же, страдальческий и ритмичный скрип ужасной постели вызывал, параллельно всему происходящему, чувство злости на старуху, выбравшей такое место, на жадного старика врача, довольствующегося такой вот мебелью для любимой жёнушки. Сам тут не спал, не упражнялся в любовных утехах из-за полового бессилия, а жене, промороженной до костей одиночеством, и так сойдёт. И Нэя, как будто услышала его безмолвные мысли о кровати, рассмеялась таким знакомым смехом, давая понять, что вторжение низкой материи во взаимный взлёт раскалённых желаний не остужает их, не ослабляет напряжения счастья. А оно, выйдя из своих берегов, утопило в себе уже всякую мысль, всякое досадное отвлечение. Разлилось всепоглощающим наслаждением. Он услышал её вскрик, ловя его своими губами, после чего она отключилась. Он почувствовал это по её обмякшему телу. Рядом с постелью стоял маленький столик, и спустя некоторое время Нэя, очнувшись, протянула руку, зная о том, что там находится. Там стоял высокий бокал из толстого стекла. В нем какой-то тёмный напиток пряным и сладким запахом бил в ноздри, как в оранжерее.

— Хочу пить, — прошептала она, обессилев, и он протянул ей холодный бокал, уловив его очертания на белеющей салфетке. Кровать к тому времени тоже обессилила или окончательно промялась, смирилась с непосильной тяжестью, но уже не издавала ни звука. Аромат напитка, действуя отрезвляюще, возвращал контуры окружающей действительности. В маленькое окошко сочилось бледное свечение того, что можно было определить как завязь утра. В небогатых домах окна были прозрачные, и свет снаружи не отягощал внутренность помещения избыточной зеленью. Нэя была прекрасна и узнаваема полностью. Она сильно похудела за три года, но грудь у неё сформировалась окончательно, идеальная по форме, какую редко можно было встретить у девушек Паралеи и никогда у рожавших женщин Паралеи. Держа бокал в одной руке, другой рукой он гладил её грудь. При попытке взять бокал из его руки, она наклонила его и пролила половину содержимого именно на грудь, не успев и прикоснуться к напитку. Рудольф стал слизывать тягучую и приторную жидкость, вкусную вполне, похожую на мускусный виноград, но с примесью чего-то горько-травянистого и подобного зелёному чаю, ощущая повторную потребность войти в тело Нэи, потребность настолько сильную, как будто ничего и не происходило только что. Она отбросила бокал, и тот покатился по полу. Сама она не сделала и глотка. Уже окончательно раскованная, она оказалась сверху, разминая пальцами его плечи, как будто стремилась слепить их заново. Сама обхватила его губы своими губами, но целовать не стала, отпрянула, выпрямилась как заправская наездница, и уже при молчаливом согласии «третьего лишнего» — постели, начала и завершила своё не оспариваемое верховное торжество. Засмеялась счастливым смехом победительницы, закрыла своими горячими ладонями его глаза, словно давая ему пощаду, словно боясь, что он ослепнет от её светлого женского превосходства над ним, более тёмным грубым, будто глиняным. Его накрыло удушающим и постепенно отключающим сознание облаком. Какое- то время, ещё сохраняя понимание, где он и с кем, он мотал головой, пытаясь сбросить оцепенение, но сознание быстро отключилось.

Проснулся он едва ли не к вечеру, всё ещё пребывая в том же, но уже пригашенном облаке с запахом винограда и горькой неизвестной травы. Кровать злорадно заворчала, едва он заворочался. В пустом помещении кроме него никого не было. Белейшее в голубоватый оттенок бельё было смято, но без пятнышка, не считая того скомканного угла, которым он любовно и бережно её вытирал. Там было пятно, но была это кровь или напиток, было непонятно. Вроде, тогда у Гелии он всё и совершил с нею, или же это произошло не до конца? А её муж, стареющий лев, настолько было это очевидно теперь, и не прикасался к молоденькой жене в течение трёх лет ни разу. В пальцах возникло ощущение, не успевшее пока стать воспоминанием, от прикосновения к её нежному, слегка опушенному, жадно раскрывшемуся навстречу бутону… Дикое желание всё повторить уперлось в пустоту вокруг. Её нигде не было, и всё в нём заныло от обиды и от бесполезной страсти.

Пол был чист, и бокала не было, и салфетка на столике отсутствовала. Рудольф встал и оделся, злясь на её отсутствие и уже не веря в то, что ночью была Нэя, а не непонятно кто. Вполне возможно, что галлюцинация от наркотической «Матери Воды» и сыграла с ним злую шутку. И он принял случайную похотливую жёнушку старика за вожделенную Нэю. У женщины были слишком длинные волосы, и не было в ней к нему никакого особенного чувства, ничего, кроме нервной лихорадочности, страха и преодоления собственного стыда перед мужиком, которого она и не могла знать. Поэтому старуха и придумала байку о том, что нет освещения. Похотливая, но стыдливая женщина не могла, видимо, так просто пойти на блуд против мужа.

«Не она», — сказал он сам себе, заставляя забыть глупое приключение. Но знал, что она. Пройдя все помещения вдоль и поперёк, никого и ничего не найдя, даже мусора, настолько чисто всё было прибрано, он увидел красивую картину размером во всю стену. Долго изучал её, поскольку она изображала то самое Хрустально плато в горах, где и любил искать свои артефакты Арсений. Полупрозрачно-синие ледники на конусах гор, действительно, казались хрустальными, они выплывали из картины как настоящие. Небо также выглядело настоящим по своей глубине, миражные облака слегка отсвечивали, скрывая несуществующее светило. Даже форма редких, закрученных диковинной спиралью, деревьев воспроизводилась с фотографической точностью. Удивляясь тому, кто бы это мог с такими подробностями живописать закрытое полностью для обитателей Паралеи место, да ещё с реально имеющимися деталями ландшафта, заметил на панно странную неуместную вставку, вроде кривой заплатки, сделанную из дерева, изображавшую из себя тёмный зев пещеры в нарисованной горе. Это портило картину и, скорее всего, служило прикрытием некоего дефекта стены. Напротив стены-картины и располагался тот самый кабинет врачевателя, где они беседовали странной беседою. Рудольф вошёл туда не без странного же трепета. Как будто седой врач мог там таиться. Те же бледно синие шторы висели на окнах, но букета в вазе не было, хотя сама ваза из толстого синего стекла стояла на месте, чисто вымытая. Никого не было в этом здании, и дверь на выход была заперта.

«Что за фокусы»! — в подобном отношении было нечто презрительное к нему, забыли как ненужную вазу и шторки на окнах, как и использованное постельное бельё. Но вышибать дверь не пришлось. Окна располагались совсем низко, хотя и были едва-едва годны для того, чтобы в них пролезть. В прилегающем саду розовели кустарники, щебетали и перепархивали в ветвях птицы. Дом насмешливо пялился пустыми окнами, глушил безлюдной тишиной. Внутри старого гулкого здания не было ни единой живой души, даже насекомых, настолько стены были стерильны и пропитаны едким лекарственно-травяным духом. Все окна были закрыты с внутренней стороны на глухие жалюзи, кроме окна кабинета, откуда он вылез с определённым и унизительным усилием, кряхтя и едва не застряв. В Паралее стекло было недешёвым, поэтому в простых домах окна были маленькими, и это ему ещё повезло, что окно кабинета было нестандартным по своей величине. Низкая ограда тоже не была препятствием. Машина стояла на месте. Он выругался от злого унижения всей ситуацией в целом, проглотил найденную капсулу, очищающую кровь от непонятной гадости, которая, наверняка, в нём оставалась.

— Ах ты, юркий лягушонок, — обратился он к той, кого любил ночью, — только попадись мне ещё раз! А твоего засохшего пня я просто испепелю, если встречу…

Того чувства, какое было, во мне уже нет…».

Всё это пронеслось перед ним в считанные мгновения, едва выкарабкалось из подвала забвения и вызвало горькое потрясение. Она могла тогда после таких чувств и откровений с его стороны! уйти к своему старцу в страну неведомую, так и не найденную. А сам старец-лев тоже словно растворился как джинн, забившийся в столь же неведомую бутылку вместе со своей колдуньей в чалме звездочёта.

— Почему ты всегда выскальзывала из моих рук, лягушонок? — спросил он обиженно. — После такой ночи, после моих молений о прощении, — опять юркнула в трясину к своему колдуну, — он и даже помотал головой, как в том одуряющем и загадочном облаке, усыпившем его так унизительно в самый накал страсти. — Так это Ласкира была?

— Да.

— Там была ужасная кровать. Я запомнил. Она чудовищно скрипела от малейшего движения. Как ты на ней спала, когда там ночевала?

— Я никогда там не ночевала. Мы с Ласкирой оставались в загородной усадьбе Тон-Ата. Это была его аскетическая постель, если ему приходилось оставаться в клинике надолго. Потому такая и неудобная. А ты оказался для неё слишком тяжёлым.

— Ну, старушка и удружила нам! Другого места не было?

— Как могла, так и удружила. А ты ничего другого и не запомнил? Того, как было нам хорошо…

— Особенно мне было хорошо, когда я еле вывалился из того окошка вместе со старой рамой и в ссадинах — занозах на ладонях. Еле её вышиб — твёрдая зараза была! Замуровали меня зачем? А если бы я застрял в том окне?

— Наверное, бабушка не додумала, не учла, что ты такой здоровый. Для нормального человека окно не было препятствием. А двери сторож закрыл.

— Она всё додумала. Придумать человеку такое унижение, подсунуть вначале говорящую постель, вроде блюстителя нравственности, а потом и вовсе запереть.

— Двери закрыл сторож. Бабушка точно оставила одну дверь с задней стороны здания не запертой. Она не могла тебе ни сказать. Может, ты её не нашёл? Дверь была замаскирована под картину. Там ещё были изображены горы, а на месте зияющей пещеры в горах и была чёрная дверца неровной конфигурации.

— Так я ещё и картины должен был разглядывать вместо утренней гимнастики! Ничего твоя бабка-звездочёт мне не сказала. А твой муж был отличный конспиролог. Дверцу для побега припас, случись что. Я её заметил, да не понял, что это. А кого он боялся?

— Было кого. За ним следили люди Ал-Физа. Ал-Физ в то время возглавлял охрану Коллегии Управителей. С того самого дня, как убили прежнего начальника Департамента Безопасности, — а тот и был тем, кто убил моего папу, — Ал-Физ следил за Тон-Атом. Правда, он только хотел контакта с Тон-Атом, он хотел продолжить то, что не сумел мой отец, хотел смещения старых управителей, но Тон-Ат презирал его и считал ни к чему подобному не годным. Ал-Физ был глубоко безнравственным человеком, а Тон-Ат считал, что от любой деятельности плохих людей не бывает никогда хороших результатов.

— Зато Азира, видимо, приносила ему много хороших результатов в своём подоле шлюхи. Как только и не теряла их по дороге, ведь платье подобных персон состоит из сплошных разрезов.

— Азира — никто и звать никак! Он и не замечал-то её никогда. А как заметил, то сразу изгнал вон! Она цеплялась как блоха за шкуру своего военного. Не смей больше упоминать её имя! Она… она

— Она была возлюбленной шпионкой твоего старого мужа. Вот кто она. Ей что импотент, что бугай, — без разницы. Она и мертвеца ублажит, если ей заплатят. Не знаю, правда, есть ли там, где она теперь, платёжный обмен.

— Руд… — Нэя тронула его за руку, — ты чего? Сам же ругаешь меня, когда я проваливаюсь в то, чего нет, в прошлое. Если бы мы всё истратили тогда, в те годы, свою страсть, не осталось бы на сегодня. А так, мы же счастливы?

— Того чувства, какое было, его во мне уже нет, и не будет. Оно просто сдохло тогда. В том самом пустом доме. Ничего не повторяется. Если я любил тогда, любил бы и сейчас. Но ещё лучше и крепче. Ты даже не представляешь себе, как я хотел тебя прежде. Сейчас всё иначе. Всё обычно Ты была как никто. А сейчас ты очередная среди других.

— Если так, я уйду, — Нэя опустила голову. — Не думай, что я утратила свою гордость. Я же всё простила, а ты настолько устойчив в своём злопамятстве.

Лата у дороги жадно ловила их размолвку и не уходила. Она заметно покачивалась, видимо, устав так долго стоять на одном месте, похожая на фонарь с остаточным свечением. Из-за мерцающего на ней платья.

— Я устала от твоих перепадов. Я уйду, я не Гелия, мне не нужна твоя защита и твоя поддержка. Я сумею жить и одна. Пусть я и люблю тебя больше жизни.

Рудольф обнял Нэю, привлёк к себе. Её было жалко, и он любил её. Он поцеловал её в волосы, — Давай восстановим тебе пигмент волос? Это не больно совсем. Сколько можно тебе красить волосы?

— Потом. Я согласна, — она прижалась, всегда легко его прощая.

Лата, не выдержав, ушла вглубь лесопарка. Они долго целовались.

— Ту картину на стене в клинике написал Нэиль?

— Как ты догадался? А говоришь, что ничего не помнишь.

— Догадался только сейчас. У него был характерный стиль, очень необычный. Он умел создавать почти голографическую иллюзию подлинности. Такого я нигде не встречал. Он когда бывал на Хрустальном Плато?

— Где это? А в горах он был ещё тогда, когда был жив папа.

— Он прекрасно знал горы. И не похоже на то, что только детские впечатления вдохновляли его. Я думаю, что Нэиль был в очень серьёзной связке с Тон-Атом. Он понимал его намного глубже, чем ты. Он не мог ни вынашивать планы мести за своего отца. А кто является врагом континентальной страны? Архипелаг Паука. Вот на него твой брат и работал. Он был внедрённый агент, для того и учился в военной Академии, чтобы пролезть потом выше. Ему как аристократу путь наверх не был закрыт, даже невзирая на его материальную бедность. Как жаль, что так произошло. А вдруг Нэиля убили люди из охраны Коллегии управителей? Тот же Ал-Физ? Не сам он, конечно. Да ведь у него целый штат наёмных тварей для любого бесчинства.

— Нет. Это не был Ал-Физ. Ал-Физ знал, кто покровительствует Нэилю. Тон-Ата, я думаю, он смертельно боялся. Да ведь Ал-Физа и самого убили.

— Разве его смерть была насильственной? Откуда ты можешь знать хоть что-то о подобных вещах?

— Я же имею почти дружеские контакты с разными женщинами. Ты забыл, чьи прихоти я реализую в текстиле?

— Какая грустная тема, — сказал он, — закроем её. А всё же, как мне жаль прошлых лет без твоей любви.

— И мне. Разве не понятно? Ты же всегда был у меня единственным. Бабушка мне говорила, такого мужчину и однажды познав, можно считать себя счастливой. А я столько времени тебя познаю. И буду? Долго?

— Сколько захочешь. Пока не надоест.

— Я вышью тебе птицу, сошью ещё одну тунику, как ты и хотел. Да ведь ты уже однажды отбросил мой подарок тебе — вышитый домашний халат. Ты сказал, что не хочешь быть похожим на расписного тролля. Забыл? Ты куда его дел?

— Он был другой, не такой как у Тон-Ата. Кажется, я отдал его Антону для его домашней семейной идиллии. Да и зачем мне это смешное тряпьё? — спросил он, — ты уже поймала своего дракона за хвост. Правда он не умеет летать.

— Как же не умеет? Если прилетел со звёзд?

Она быстро растворилась в сумраке аллей, он испытывал щемящую нежность, словно всё ещё держал её в руках.

Стычка с Латой. Её невменяемость как факт

И тут сбоку возникло тёмное тело с проблесками искр по нему. Та самая Лата-Хонг сгустилась неожиданно.

— Господин Руд Ольф, — сказала она с придыханием, желая, чтобы звучание голоса было мягче, обворожительнее. — Вы многого не знаете. Вам неведомо прошлое этой женщины. Есть вещи не всегда объяснимые рациональной наукой. Но эта женщина происходит из рода колдунов. Очень опасных людей. Вы, очевидно, околдованы ею. Все понимают вокруг странность происходящего, но не вы. Вы даже не понимаете, насколько она смешна.

Рудольфа обдало полузабытым запахом сильнейшей дурманящей «Мать Воды»! — Чем же?! — рявкнул Рудольф, и Лата отшатнулась вся целиком, но удивительным образом устояла. В сумраке её наряд сверкал и переливался от нашитых на нём стекляшек, так было их много. На них падал свет фонарей, зажёгшихся в парке, освещающих проложенные по лесу центральные дорожки. Её делом было нахлебаться и приставать к прохожим. Его правом её оттолкнуть. Словесно, конечно. Без рук, понятно.

— Её бабка была колдунья, — продолжала настырная женщина, плавно поводя руками вокруг себя, словно бы она пыталась уловить ту самую бабушку-звездочёта. — Муж имел странную репутацию мага и колдуна. Она совсем не та, кем вам кажется.

— А кем она мне кажется?

Лата нагнулась, проверяя наличие баула у собственных ног. Она поставила его рядом, чтобы он не мешал её пантомиме. — Она отуманила вашу голову, что очевидно любому со стороны. Вы считаете её красавицей, что и читается в ваших доверчивых глазах. Но всё не так. Она же несообразная ни с чем. В чём красота? Она и глупа, хотя и важничает непомерно. Над ней все смеются. Хотя талант швеи у неё не отнять. Но вам-то он зачем?

— Кто же смеётся? Не слышу смеха. Только ваше змеиное шипение. Вы завистливы? Вас никто не любит после смерти мужа? Поищите кого-нибудь. Вы же молоды, и если у вас будет собственная личная жизнь, вас оставит ваша паранойя.

— Почему же меня не любят? Вот сегодня как раз и… Ах! — она закрыла ладонями свои чувственно-выпуклые губы. В темноте Лата плохо просматривалась детально. — Конечно, о молодых красавцах и даже о своих ровесниках мне уже и не мечтать, а всё же вы не правы, что я… что меня никто не замечает. Очень даже замечают, очень даже влиятельные господа. Даже сам первый немолодой муж вашей красавицы…

— Рад за вас, — Рудольф не знал, как от неё отвязаться. Не бежать же от опьянённой идиотки. — Когда же вы и видели господина Тон-Ата?

— Так сегодня и видела, говорю же вам. Не верьте тем, кто уверяет вас в его полном половом бессилии. Вот мерзавка Элиан так и говорила одному моему старому приятелю, что первый муж её госпожи был стерилен как скульптура, хотя скульптура и живая. Он не таков…

— Сегодня? Да вы с ума спятили! Он давно мёртв.

— Он? — она засмеялась, закачалась. — Да ничуть! — крикнула она во всё горло как боевой командир, — Если он мёртвый, то и я тоже давно умерла.

— Вполне можете, если заблудитесь в лесу и упадёте в озеро, а не отправитесь немедленно спать к себе домой!

— Иметь такого мужа и уйти от него? У него же нет возраста. Это было бы и выше моего понимания, если бы я не знала вас. Ради вас она и стала отщепенкой при живом муже. Она вас опоила.

— А вас кто опоил? — он вспомнил тот дурманящий и странный напиток, что слизывал с груди Нэи. Вкус забыть не удалось до сих пор. Он где-то так и остался в глубине его подсознания. Другой вкус — не «Мать Вода».

— Существует много тайн, не все они и открыты, не все и подлежат раскрытию. Ведь так? Но я помню, как до её появления вы были влюблены в мою дочь.

— Ваша дочь? Когда я был влюблён в какую-то дочь, если я её не знаю. В вашем бреду, должно быть.

— Были, — Лата довольно ловко семенила следом. — Ходили в лабораторию к своему коллеге и сидели там, любовались ею. Все видели. Но сама Иви, она невинна и, конечно, ничего ещё не понимала.

— Я не знаю никакую Иву. Невинна она или распутна, мне-то что до неё? — он нервно засмеялся, не зная, как вести себя с неадекватной женщиной. — Не помню даже. Вы-то сами в порядке? Шли бы себе, пока надзиратели за порядком не ухватили вас за блестящий подол. — И он ушёл, дёргаясь от отвращения, оставив патологически-ненормальную женщину там же, где и встретил. «Ещё раз сунься, ведьма в блёстках, вышибу отсюда! Опоила — и прекрасно. Всех бы так опоили. Как счастлив был бы мир вокруг. Это тебе не твоя «Мать Вода»!

Лата нагнала Нэю уже при входе в кристалл, обдала избыточно-пряным духом плотного тела и ещё чем-то знакомо-душистым, но забытым. Чем? Нэя никак не могла вспомнить, где встречала подобный аромат. Что и когда так благоухало? Вместо ответа выплыло из памяти какое-то мерцающее облако с пунцовым отблеском. Заколыхались цветущие макушки лаковых деревьев. Но сейчас была ночь, да и цветения не было. Да нет же, это блестела и переливалась Лата. Она шевелилась, как усыпанное каплями дождя дерево с шершавой корой, если на него падает отсвет фонарей. Лата, конечно, не была шершавой, но так казалось от обилия стеклянных крупинок на платье. Платье было приобретено Латой в одном из столичных салонов. Иногда Лата из вредности покупала платья у конкуренток Нэи. Подражая Нэе, она после двух, а то и одного выхода в платье на публику, отвозила в столицу целые их возы в лавки вторичной роскоши. Иначе у Латы просто не нашлось бы шкафов для её тряпья. Да и средств бы не хватало.

— Вы за заказом? — вежливо спросила Нэя, — сейчас пошлю Элю узнать, готово ли ваше платье. Там с отделкой был недочёт. Пришлось в столицу посылать за пуговицами нужного цвета…

— Да не трещите вы о пуговицах! Какая мне разница, какие пуговицы на мне, если никому нет дела до меня лично, не то, что до моих пуговиц. Вот у вашей мерзавки Элиан вечно пуговицы оторваны от чьих-то прижимистых объятий. Сейчас встретила, её хватал у всех на виду красивый рослый парень. А она ещё верещит, будто ей все надоели. А я лучшие годы училась, недосыпала, слепла над книгами, одевалась как чучело. Мужа не любила нисколько. Сохранила весь свой потенциал не растраченным. Для кого? Он как перебродившее вино стал отравой…

— Если вы пришли ко мне, то время для посещений закончилось. Поздно уже. Но я могу ради вас сделать исключение, как для одной из самых ценных для меня клиенток. — Тут нежно тренькнула связь, и Нэя села в уличное креслице на террасе. — Войдите в холл, я сейчас. — Пока она разговаривала с Рудольфом, Лата убрела куда-то за угол здания. Что она там делала, Нэю не интересовало. Было бы и неплохо, уйди она совсем. Но она вернулась.

— У меня такая жажда, — сказала Лата, — я пила воду из вашего уличного бассейна. — Удивляя Нэю, она вытерла мокрые ладони о собственное нарядное платье. Перегородив дорогу к дверям, она взяла Нэю за руку, пытаясь увлечь куда-то в сторону. — Кажется, у вас там открытая беседка? Не желаете там отдохнуть после трудового дня? А я составлю вам компанию.

— Там сыро. Совсем недавно моя служащая поливала там цветы и кустарники.

— Как угодно. Можем и тут побеседовать. Присядем за уличный столик?

— Поздно, — Нэя аккуратно перемещалась от навязчивой дамы к дверям, решив не пускать её в «Мечту». Пусть завтра приходит в положенное для всех время.

— Старик прав. Я наделена немалыми способностями, — Лата не пускала Нэю к дверям, опять ухватила за руку и пыталась увлечь в сторону, — а всё я перевела в злобу.

— Да какой старик?

— Потом расскажу. Не так же вот с налёта. Ваша бабушка, — а я её встречала в своей юности, — могла постигать то, что скрыто от обыденного восприятия человека толпы. Почему она не научила вас охранять свою душу от чужого и возмущающего воздействия? Вы легки и беспечны, не верите в активное зло, но это не означает, что его не существует. Этот седовласый тип, — даже стариком-то его не назовёшь! — тоже сумел бы расправить мою, сплющенную всей моей нерадостной жизнью, душу, а не захотел, пренебрёг. Ещё сильнее её сдавил так… — Лата изобразила усилие, сцепив свои пальцы до хруста суставов. Чем вызвала неприятное ощущение у Нэи, будто Лата ломала себе пальцы.

— Я до сих пор не могу сделать глубокий вдох!

— Да какой ещё тип!?

— Расскажу. Не торопите. Ваша бабушка была не только посвящена во многие тайны, таких людей много, а пользы от них никому. Она была добра по-настоящему, вот в чём сокровище! Она бы смогла меня исцелить, но её нет! — тут Лата прикрыла ладонями лицо, сокрушаясь о бабушке Нэи, которую когда-то знала. Об этом она рассказывала Нэе и прежде.

— От чего? — Нэя испытывала нешуточный страх, думая, что Лата помешалась.

— От меня самой. Если у меня была бы хоть частица той насыщенной жизни, как у вас или вашей негодной Элиан, я была бы другой.

— Я не могу дать вам личное счастье! Я могу только украшать вас, что и делаю.

— Если бы вы приблизили меня к себе, дали свою дружбу. Я любила бы вас. Не как дочь, понятно, а как младшую сестру. А теперь… я не вольна была в том, что сотворила. Поскольку находилась вод воздействием низших стихий. Они проникают в человека, если он сам открывает им дверь в собственную душу.

— Что вы сотворили?

— Я направила на вас всю возможную силу, какой обладаю, дав ей заряд зла. Заручилась такой негодной поддержкой, что и сама, наверное, скоро умру. Я, милая госпожа Нэя, за огромные деньги, вырученные от продажи дома мужа, приняла участие в тайном обряде Чёрному владыке. Отнесла туда ту вашу шляпку, помните? Был необходим предмет из тех, что вы носили на себе и, следовательно, напитанный вашим живым излучением. Я наслала на вас порчу. Вызванный дух разрушения непременно нарушит ваш прежний уклад и разрушит всю вашу теперешнюю жизнь. Такова зависть человеческая… Нет, как раз не совсем человеческая. Я сожалею о том, что я натворила. Я впала в безумие, не иначе. Я слежу за всеми, а меня саму надо изгонять в пустыни. Я стала болеть. Худею, утратила сон. Ко мне там, уже после обряда, вдруг подошёл какой-то страшный тип. Абсолютная белизна его волос указывала на его почтенный возраст, но лицо и статная фигура это опровергали! Впрочем, страшен был его пронзающий взор. Ледяной, он словно проколол меня, внутри что-то загорелось! Как будто я переборщила с острой приправой, так что возник спазм в горле. Даже не знаю, откуда он возник. Было же довольно темно. Он вышел из зарослей, за ними играла чудесная музыка и маленькие светлячки переливались на цветущих лианах.

— Музыка? — изумилась Нэя, — В джунглях?

— Почему бы в джунглях не быть музыке, раз она там была? Он взял меня за руку и повёл в какой-то тесный шалаш. Старик был чрезмерно высок, как Рудольф примерно. Он знал, чего я хочу. Мы легли на какой-то топчан… Всё же я неправильно называю его стариком. Крепкий мужчина, хотя и не молод. Он оглаживал меня и говорил такие слова, которых я ни от кого не слышала. Только моя мечта в моей юности и говорила мне такие вот нежности губами придуманного мною же возлюбленного. Но в реальности меня никогда не ласкал такой возлюбленный. Если бы вы только могли понять, какое чудовище овладело мною впервые… — тут она прижала ладони к губам и прошипела, — ш-ш-ш, молчи, дура!

Нэя закивала, охотно поддержав её определение, обращённое ею к себе же. Но попытка вырваться, снова оказалась безуспешной.

— Мне стало так хорошо, как не бывает в мучительном мире никогда. Во мне не было стыда за то, что я столь тесно прижата к человеку, которого абсолютно не знаю! А этот необычный старик, — если бы ещё и не видеть его лица! На ощупь-то мужчина хоть куда! Он шептал мне в уши, пронзая меня всю наслаждением, не испытанным мною ни разу и в моей, такой скудной на впечатления, молодости. Нет, ранящих-то событий и горьких чувство было как раз избыток.

«Я знаю, чего тебе не хватает», — так он мне сказал. — «Мне тоже не хватает любви. А люди не ценят дара, данного Создателем свыше. Они превратили любовь в какой-то краткосрочный пароксизм, в пошлый инструмент для получения бессмысленной разрядки и телесных судорог. Они перестали ценить собственную способность дарить жизнь через любовь. Почему ты, обладая таким пышущим здоровьем, не дала жизнь многим детям»?

«Да от кого? Если даже нелюбимый муж прикасался так, словно преодолевал бесконечную брезгливость. Если и я ничего не испытывала в ответ? Я стала холодна и вся ушла в карьеру».

«А теперь и наступила твоя расплата. Ты ощутила, что время текучее, и оно стремительно утекает через тебя». Я спросила: «За что расплата»?

«За то же самое, что и всем», — так он ответил. — «За неоценённый дар жизни и отсутствие любви к другим людям», — так он ответил, — «Чтобы получать любовь, надо её отдавать. Не жалея и не ожидая награды в эквиваленте насущных примитивных благ. Если человек излучает из себя любовь, к нему тянутся все. А если он только и хочет брать, жрать, употреблять, подавлять, то наступает расплата. Она приходит, как ликвидация свыше самой способности испытывать счастье. А без счастья жизнь — череда тусклых лет, прерываемых мучительными событиями, когда даже возврат пустых, но свободных от боли дней кажется благом». На прощание, когда я уже оделась и собиралась уходить, он своей сильной рукой взял меня за подбородок и, задрав моё лицо, повторно вонзил свой страшный взгляд в мои глаза. Как будто нож в них засунул, и я закричала. От режущей боли.

«Хорошо, что ты не успела сотворить никакого вреда моей любимой жене. Иначе я бы убил тебя на месте».

«Вы старый, вы и сами не способны к любви».

«Что же тогда я подарил тебе только что»? — спросил он. И я не знала, что ответить, потому что не знала, что это было. «Вас не могла любить Нэя. Она была слишком юная тогда, чтобы ценить вашу мудрость. Разве в молодости она кому нужна, мудрость? И она давно вам не верна. Она отдаёт своё тело другому»! Вот что я ему ответила. А он: «Я люблю не Нэю, а то будущее, которое она мне подарит. И не мечтай, что выдав её, ты вызвала мою ненависть к Рудольфу. Я сам подарил ему мою Нэю. Ради того малого зёрнышка, из которого произрастут обновлённые поколения всей будущей Паралеи. В любви же, глупая женщина, отдают душу вместе с телом». Он всё знает о тебе! О Рудольфе. Он потребовал, чтобы я всё вам рассказала и повинилась. Он сказал, что любой человек обладает даром влиять на реальность, но делает всё зачастую спонтанно и неконструктивно. Никакого колдовства не существует, а есть либо стремление к разрушению, либо к созиданию. Вот и всё. Он смеялся надо мною. Сказал, что моё колдовство это тьфу! Не смогу я оказать никакого влияния на вашу жизнь. Самообман тёмной души, поскольку нет людей без тех или иных бытовых невзгод и закономерно случающихся бед, раз уж живут люди в такой дикости путанице. Если я изменюсь, то и моя жизнь изменится. Если же человек хочет кому-то зла, он непременно его совершит припредставившейся возможности. Колдовство тут не причём. То, что мы принимает за колдовство, есть древнее искрошившееся знание о законах Вселенной…

Лата затёрла трясущуюся Нэю в самый угол здания. Решив, что сумасшедшая вдова убьёт её, Нэя истошно вскрикнула, — Ай-ай! — вырвалась и бросилась к дверям. Лата без труда настигла её и опять прижала, на сей раз к витрине, внутри которой посверкивал радостными огоньками в своём игрушечном замкнутом мироздании макет «Зеркального Лабиринта». Его починили совсем недавно ребята из настоящего «Зеркального Лабиринта», присланные Рудольфом. Казалось, что туда кто-то уже и вселился, гораздо более уменьшенный, чем люди вокруг, раз уж им построили такое вот чудо — копию чуда подлинного. Отблески от витрины придавали лицу Латы вид ненастоящего, а также придуманного кем-то существа. На вскрик хозяйки выбежала Эля, она как раз и хотела заблокировать центральный вход в «Мечту» ввиду позднего часа. Она встала в недоумении, увидев Нэю в объятиях Латы.

— Иди и принеси мне моё платье, независимо от каких-то дурацких пуговиц. Я как раз за ним и пришла — приказала Лата Эле. Поняв, что страх перед Латой ничем страшным не завершится, Нэя сразу устыдилась.

— Принеси и жди. Мы идём следом, — велела она Эле.

Какое-то время Эля топталась на месте, не веря Лате и обдумывая странную сцену с объятием. Если бы не блестящее длинное платье ненормальной вдовы, Эля стукнула бы ту по голове уличным креслицем, приняв в темноте за насильника. Креслице было весьма увесистым, и Лате бы не поздоровилось, не сверкай она так очевидно своим женским нарядом.

— Всё хотела с вами поговорить, да у вас вечно народ толчётся, да и рыжеволосая прилипала ваша всегда поблизости. Вы хоть где и когда одна бываете?

— А что? — спросила Нэя, не ожидая уже от Латы никаких приятностей.

— Я заметила, что у вас изменилась фигурка. Я искренне желаю вам счастья с вашим возлюбленным, хотя моё сердце мне не подчиняется и болит от ревности. Но думаю, что и эта последняя буря моей жизни утихнет, как утихают все бури на свете, хотя и не без разрушительных следов. Требуйте того, чтобы он повёл вас в Храм Надмирного Света. Иначе вас загрызут. А за мерзавкой Элиан следите внимательнее. Сколько раз вам говорила уже! Она целый сарай сняла на рабочей окраине в столице, куда таскает наворованное у вас, беспечная моя госпожа Нэя. На окраине же ни улиц нормальных, ни проспектов, а нагромождения каких-то нечеловеческих гнездовий для людей! Мало того, что вы её не контролируете, так вы ещё предоставили ей все возможности для собственных махинаций под укрытием тех дел, что ей поручаете. Я не выдумываю. Я просто наблюдательная и сообразительная. Бесполезно мягко укорять вашу мерзавку Элиан. Если вы не стукнете её по рукам, она и от крупной кражи не откажется, если будет такая ей удача в кавычках. Тогда её бросят в тюрьму. Вы же того не хотите? Воспитывайте тех, кого мните своими подданными.

— Уйдите! — взмолилась Нэя, — безумная вы женщина. Я ничего не поняла из вашего бреда! — тут у неё повторно зазвонил контакт, и она не успела перевести звучание на наушник. Мурлыкнул голос Рудольфа. Ласкающие любовные интонации произвели на Лату впечатление оглушительного грохота. Она бледнела на глазах, как от звуковой контузии. Но быстро овладела собою.

— Так я подожду, когда моему платью пришьют пуговицы. Посижу в вашем приёмном холле, чтобы не мешать вашей беседе. — и скрылась за дверями «Мечты», оставив Нэю на уличной цветочной террасе.

Нэя отлично видела через прозрачные двери, как с поразительным достоинством и привычным высокомерием она устроилась на диване, ожидая своё очередное платье. Эля вынесла готовое платье. Швея успела пришить пуговицы. Лата не проявила к Эле ни капли неприязни. Улыбалась ей, и они обе о чём-то говорили. Лата сняла с себя какой-то пустячный шнурок с переливчатой безделицей и сунула его Эле. Вскоре Эля принесла Лате напиток в красивом вызолоченном бокале из цветного стекла на подносе, как наиболее дорогой клиентке. Нэя, даже не поняв, о чём ей говорил Рудольф по связи, не могла себя заставить войти в холл. Она не знала, как Лату выпроводить отсюда, а Эля улизнула, не потрудившись выгнать Лату вместе с её готовым платьем. Лата упорно ждала Нэю. Пришлось к ней подойти. — Мы давно закрылись, — напомнила ей Нэя холодно и официально, решив выбросить из головы чужие безумные бредни.

— Я только примерю платье, — протянула одурманенная блюстительница за нравами тоном капризной клиентки, как и привыкла. — Вдруг оно косо на мне сидит?

— Да какая разница вашим старым любовникам, как сидит на вас платье, если вы милуетесь с ними полностью нагая, — Нэя дерзила, уже ненавидя её как Эля, как все.

— Где же я, женщина-труженица, возьму себе молодого силача, если их всех расхватали по себе праздные шлюхи? — долго и тщательно Лата примеряла новое платье в примерочной комнате. Словно собираясь на самое важное свидание в своей жизни, она крутилась вокруг зеркал, тянула время, не обращая внимания на невежливые напоминания Нэи по поводу давно уже закрытой для посещения «Мечты».

— К чему вам молодые, если старики из музыкальных джунглей дают вам то, чего вы и жаждете. Может, вы тут в примерочной комнате и останетесь спать, укрывшись новым платьем? А я пойду спать к себе. Я устала!

Ещё чуть-чуть, думала Нэя, и Лата действительно попросится на ночлег, так очевидно не хотелось ей покидать «Мечту» или саму хозяйку. Нэя представила, как Лата храпит в примерочной комнате на полу и засмеялась. Возможно, Лата и не храпела во сне, но так ей представилось. Лата и на это не среагировала, указывала на тот или иной мнимый недодел, демонстрируя Нэе изрядно похудевшее тело, что делало Лату только краше. Нисколько не стыдясь своего обнажения, как и бывает в бане или в примерочных комнатах пошивочных салонов, она была удивительно упруга, как не всякая девица. «Нерастраченный потенциал», как она и говорила. И было уже жаль её. За личную её невостребованность. Ни мусорщиком, ни работягой, ни тем, у кого плохое зрение. Впрочем, ей такие были не нужны. Она вела себя так, будто не было нападения и странного разговора о колдовстве, злых духах и о старике, с которым она прелюбодействовала. Сугубо деловито, здраво она или соглашалась с замечаниями Нэи по поводу наряда, или нет. Как обычно.

Стычка с Олегом. Невменяемость Олега как факт

В Рудольфа влетела с разбега ещё одна дама. Ею была Эля. За нею выскочил Олег. Вечно неудовлетворенный искатель доступных женщин. Эля смеялась, её смех застрял в куртке Рудольфа. Олег застыл, растерялся. Совсем не было желания им мешать. Он их обогнул и пошёл быстрее. За долгий день, казалось, никто не устал. Лес гудел от голосов и смеха. В зарослях чирикали парочки. Воздух словно был напоён одуряющим испарением загадочного напитка. И Рудольф нажал контакт Нэи на своём браслете.

— Ты устала? — спросил он.

— Нет, — ответила она. — Во всяком случае, спать я не собираюсь. Ещё же рано. Поработаю пока.

— Приходи ко мне в «ЗОНТ». Только подожди машину. Наш водитель тебя привезёт. Он где-то рядом. Скоро заедет за тобой.

— Хочешь подлизаться?

— Будем восполнять утраченное прошлое. Ты хочешь?

— Хочу.

— Не устала? Честно говори. Если плохое самочувствие, то отдыхай. И не работай ты! Поздно уже. Да и не ценит никто твоих трудов. Бросай ты это — индюшек блёстками расшивать!

— Я хочу к тебе.

— Только не забудь прихватить и своё признание, колдунья.

— В чём? И почему колдунья?

— Хватит уже лгать. Ты лжёшь уже тем, что молчишь. Но среди местных ходят слухи, что ты опоила меня. Ты должна будешь доказать сегодня, что оно так и есть. И что против твоего колдовства не существует противоядия.

— Я, кажется, догадалась. Змея приползла и ко мне. — Нэя радостно засмеялась. Какое-то время она возилась, переводя звучание на наушник. — Она почти лежит в изнеможении после ядовитого выброса на моём диване в холле для заказов. Она и мне наговорила тут такое, что и не знаю, нормальная ли она.

— Да хрен бы с ней! — разозлился Рудольф, отбрасывая подробности о полусумасшедшей Лате. — Мне к чему о ней знать….

— Шеф, вы вниз? — Олег вынырнул из полутьмы леса на дорожку, — я с вами.

— И чего тебе не гуляется? — Рудольф с любопытством изучал сумрачный профиль Олега, красивый и породистый. Олег был не общителен, но развитее многих своих сверстников, чем и нравился Рудольфу прежде. Утончённая внешность таила сложную натуру. И какую же кровавую бойню учинил этот рафинированный мальчик с добрейшими глазами, светлыми, но печальными, затуманенными облачностью непоправимого злодейства. Не все там были и невинные жертвы, но ведь были и они.

— Она тебе не уступила? И это она? — насмешливо обратился он к Олегу, не имея ни малейшего интереса к его интимной жизни, очевидной для всех, но чтобы не молчать.

— Да нужна она мне! — фыркнул Олег, — сама же лезет, и сама же бегает от меня.

— Это у них любимые здесь игры, дразнить и убегать.

— Некогда мне её догонять. Я улетаю же скоро. Может, кто другой догонит. Но… — Олег вздохнул. — Жалко мне её. Она влюбилась. Будет страдать.

— Кто? Эта? — Рудольф встал против Олега, — ну ты и наивный дурак!

— Почему сразу и дурак? Я же знаю, что она совсем не та, какой притворяется. Она нежная и привязчивая. Но у них, сами знаете, какие нравы. Одинокие женщины здесь не люди. Жаль её, — повторил он. — Шеф, когда я улечу, не давайте её в обиду местным троллям, ладно?

— Не обещаю тебе этого. Сторож из меня никакой. А твоя девушка, как мне кажется, без проблем всегда находит того, кто её и сторожит. Тебе самому нужен был сторож, тогда бы ты не сотворил того погрома.

— К чему вы? Я и так ничего не забыл.

— Ты забыл. Я умышленно тебе не устаю напоминать об этом. Чтобы ты одумался и остался вместе со всеми. Я не добрый доктор Франк, чтобы щадить твои тонкие нервы, твоё травмированное существо. По мне ты после того, что ты сотворил, совершив убийство нескольких трольцев, злодей, хотя и не бесчувственный, и только моё личное великодушие не позволило сдать всю информацию на тебя в ГРОЗ. Ты почему честно не привёл ко мне ту девушку из притона? Я бы знал о её нахождении у тебя и держал всё под контролем. Надоела бы она тебе, мы зачистили бы её память о днях, проведённых у нас. Ты один, что ли, шатался по их злачным местам в столице, один исцелял своё одиночество, как умел? Но ведь только твоя девушка погибла столь страшно, и только ты устроил в столице бандитский налёт. Пусть та свалка была достойна огненного очищения, но умерщвленные тобою люди? Их-то за что ты спалил? На двух мразей пришлось несколько невиновных. Так что не о девушках тебе надо думать, а о дальнейшей собственной участи. Если на Землю прибывает космическая орда, то два-три специалиста на группу все обследования и собеседования проводят отчасти в скользящем поверхностном режиме и не углубляются в каждого настолько, как это бывает с теми, кто сваливается из своих вояжей в одиночестве. Ты же раскроешься, как фисташка от жара, при контакте с высокопрофессиональным психиатром, а это необходимая процедура после возвращения человека из глубин Вселенной. Вдруг кто и утратил адекватное нашему миру состояние сознания? А такие сдвинутые сплошняком идут из Космоса. Смятые перегрузками и пробитые неизвестными излучениями, от которых не создано пока защиты. И что тогда? Вытянут из тебя все твои тайны, а заодно и наши тут совместные. А оно мне важно. Не за твою участь я и переживаю, поскольку ты за себя всё решил. Я за себя волнуюсь и за всех прочих. К тому же коллективное братство даёт каждому, составляющему его человеку, гораздо более сильную психологическую защиту от всякого несанкционированного воздействия извне. Вдруг кому придёт блажь залезть в твоё подсознание глубже установленной этически черты? Мало ли у кого какая собственная и скрытая цель для того, чтобы вычерпать из тебя всё то, что ты тут загрузил в своё подсознание, не ведая о том осознанно? Коллектив же, особенно с таким авторитетом как доктор Франк, с такими старожилами на Троле, как я и Арсений, это нешуточная круговая защита для оступившихся парней, вроде тебя. Ты ведь отлично понимаешь, что коллектив тебя не выдаст. Да и не все знают о твоём инопланетном «подвиге». Твоё преступление — твой и внутренний суд самому себе. Лично я не думаю, что он бывает милостивее, чем суд внешний. Тот просто снимает с человека всякую вину, карая его лишь по внешней видимости. Понятно, я веду речь не о человекоподобном отбросе, а о человеке, кем тебя и считаю. Оступившийся человек сам определяет степень своей вины. Способы её искупления. Уяснил?

Дальше они шли молча. Олег подавленно молчал. Возразить ему было нечего, защищать себя он не мог, отлично понимая правоту шефа. Только затаённое упрямство Олега, зацикленность на обидах, вовсе не оставили его. Даже в молчании Олега, в его скользящих каких-то шагах, чувствовалась уплотнённая враждебность, направленная на Рудольфа лично. Это был невротический перенос, — когда собственную вину, не имея сил её принять, переносят на окружающих. Олег как был, так и остался за той гранью, разделяющей человека нормального и человека преступного. Он перешёл эту грань, а назад не вернулся, о чём ярко свидетельствовала его дикая драка в ресторане и все последующие конфликтные проявления в коллективе. Почему доктор Франк ничего не видел?

— Разве вы сами никогда не ликвидировали людей? Тех, кто приходили из Архипелага?

— Я ни разу, ни разу не нарушил ни земной, ни местный закон! — и Рудольф схватил Олега за рубашку на его груди, поскольку больше было не за что. Ткань треснула, когда Олег отпрянул в сторону. — В горах вяло текущая война, и мы защищаем не только себя, но и всю континентальную страну. Чего тебе непонятно из сказанного, если ты сам принимал участие в боевых действиях. Разве тебя кто за них упрекнул? А этические, то есть нравственные перекосы в поведении человека, это уже несколько другое. И ты не поп-батюшка, чтобы отпускать чужие грехи. А я лично не прощаю себя за ту девушку, за Ласкиру — Колибри, чью гибель ты навесил и на мою совесть. Ты, сопливый маньяк, и ноготка её не стоил и не знаешь того, что в её жилах текла наша земная кровь, поскольку её мать была полукровкой, рождённой от землянина. Уж не знаю, что там была за история. Давно было. Задолго до того, как я тут очутился.

— Так чего ж вы её выкинули на растерзание тварям?! — крикнул Олег и поперхнулся собственным криком.

— Забыл про свой сломанный нос и прочее? — отозвался Рудольф вполне спокойно. — А то я могу повторить урок нравственного воспитания для того, чтобы ты очухался. Да доктора Франка жалко будить. Он весь день работал на горных террасах, ухаживал за своим садом-огородом. А то придётся ему опять тебе травму залечивать. И я не шучу, если ты этого не понял. Субординацию соблюдай, пожалуйста.

— Как я вас ненавижу!

— Меня-то за что?

— Не знаю. Но как-то чую, что вы один и виноваты в её гибели. И в моём дальнейшем безумии.

— Очнись, Олег! Не будь таким инфантильным даже после такой зверской инициации, что ты тут прошёл. Я отношусь к тебе, как и к Артуру, Антону и все прочим. Я люблю тебя отеческой любовью, поэтому и страдаю за тебя. Никто, ты понимаешь, никто, кроме Бога, наверное, не может дать тебе прощения. Это останется в тебе навсегда, пока ты дышишь и думаешь… А что там будет, за пределами жизни, я не знаю.

На смену ясному и жаркому дню пришёл контрастно холодный и мрачный вечер. Обычно розоватый, большой спутник Лаброн, как его здесь называли, сегодня выглядел оранжевым и грязным от наплывов рваных пепельных облаков. Он всходил со стороны пустынь и словно отражал в себе, как в закопчённом зеркале, их мрачную беспредельность. Другой спутник, тот, что поменьше, носил имя Корби — Эл. На его орбите находилась станция землян «Ирис». Спутник земляне называли тоже Ирис, не принимая местное имя. Он был полностью покрыт водой под своими льдами. И он сопровождал планету Трол в её замысловатых и загадочных странствиях уже по орбите вокруг их общей космической матери — бледно жёлтой звезды, родной и затерянной сестры их Солнца. Ирис уже западал в противоположную сторону горизонта, скрытого деревьями леса, чьи темнеющие вершины он элегантно серебрил в вечернюю седину. Сумрачность Олега отчего-то передалась Рудольфу. Ему захотелось спать, и он пожалел о том, что вызвал к себе Нэю. Отстав от Олега, он попросил её ложиться спать и не ждать водителя, поскольку отменил свою просьбу. Водитель уехал к себе домой. Привыкнув к его непредсказуемым перепадам, она всё равно обиделась. Он это уловил и по её молчанию.

— Счастливчик, — сказал он Олегу, — ты скоро увидишь Землю. Как же я хочу домой. Но нам здесь ещё целый год сидеть в этой табакерке.

— В чём? — не понял Олег. Рудольф не ответил. — Антон сказал, что останется здесь. Когда прилетит Рудольф Горациевич, то он останется с ним. Вы это знаете?

— Нет, — ответил Рудольф, — он со мной не общается. В том смысле, что только по службе.

— Вы жили на Троле столько лет. Стали самым настоящим троллем. Вам не будет трудно покидать эту планету?

— Нет, — ответил Рудольф, — сам ты тролль! И совсем не лучший из троллей! А среди них были и есть те, кому ты в подмётки не годишься! Ни по уму, ни по качеству личности. А ты и не личность к тому же, а недоразвитая кусачая личинка! — и резко свернул в сторону леса, озадачив Олега.

Придя в сиреневый кристалл к Нэе, он быстро прошёл в её жилое помещение. Нэя всё ещё возилась с Латой в примерочной комнате. Лата вздрогнула, даже на расстоянии уловив его приход, чем сильно удивила Нэю. Своими тонкими пальцами, с чрезмерно развитой в них чувствительностью, Нэя уловила перемену температуры кожи своей клиентки. Лата не только похолодела, но и мгновенно покрылась мельчайшими капельками пота. Нэя помогла снять ей новое платье.

— К вам кто-то пришёл, — сказала Лата.

— Никто не пришёл. Я дверь заблокировала, как вошла после вас. Чего вы-то испугались?

— Я не испугалась. Я запуталась в платье. Как же я теперь выйду, если вы заблокировали здание на ночь?

— Я постелю вам в холле на гостевом диване, — Нэя решила над нею подшутить. Конечно, она не собиралась оставлять тут посторонних.

— Странно, что со мною такое? Я отчётливо слышала шаги в холле, — и Лата открыла дверь из примерочной комнаты, высунувшись в холл. Понятно, что там уже никого не было. — Как же вы себе представляете, что я буду спать в проходном холле у всех на виду? Как пьяная служанка, что ли?

— У нас никто не пьёт, — ответила Нэя. — Рано утром вас разбудят и выпроводят уже на вашу работу в Администрацию. Диван мягкий, и я укрою вас пледом. — Она продолжала издеваться над Латой в отместку за её выходку на улице.

— Как же я приду в Администрацию в таком вот наряде? Вы шутите? Меня не поймут и решат, что я сдвинулась, как наш Глава Хозуправления.

— Разве он сошёл с ума? Он на редкость здравомыслящий и уважаемый господин.

— Он? Знали бы вы, что он говорит временами! Но я не могу распространять сплетни за пределы Администрации. Инар Цульф, к вашему сведению, влюблён в вашу Элиан!

— Нашли чем удивить. Эля же красотка, а он-то почти старик.

— Разве можно хоть чем удивить хоть кого в этом заведении? Я ничего вам не говорила, а вы всё забудьте. И о признании про вашего воскресшего старого мужа, который вам изменял со мною, забудьте.

— Да я вам и не поверила. А вы, — догадалась вдруг Нэя, — не употребляли в столице «Мать Воду»? Вы же из столицы прибыли? Были сегодня в «Ночной Лиане»? — и сразу же Нэя вспомнила, откуда и чей этот яркий вкусный аромат, истекающий из уст и даже от самой кожи Латы.

— Была, — Лата растерялась. — Я иногда позволяю себе расслабиться. Чуть-чуть. Наш водитель из Администрации меня и привёз. Я ещё в машине соснула немного.

— Красивый?

— Да кто?

— Водитель из Администрации?

— Не разглядываю никогда водителей и прочую обслугу.

— Отсюда и ваши видения. Про какого-то старика и тёмный лес. Вы же через лес ехали, вот вам и привиделось. Вы понимаете, такие вот видения лишают человека всякого понимания, где он и с кем. Нарушается восприятие и времени и пространства. Очень опасная игрушка для души — «Мать Вода». Не были вы никогда ни в джунглях, ни у Чёрного владыки, ни в его шалаше. А про моего прежнего мужа насочиняла вам «Мать Вода», поскольку вы же о нём знали. Вот «Мать Вода» и вытащила из вас все ваши забытые мысли и путанные образы. Как во сне и бывает. Когда бы вы могли там быть, если каждый день вы на службе? Лата, я сразу вам не поверила. Но я испугалась, что вы сошли с ума.

— Вы так добры, моя милая госпожа Нэя! — и Лата вдруг залилась слезами. — Как бы я хотела, чтобы вы, а не я были правы! Да ведь ваш прежний муж не просто так подошёл ко мне в «Ночной Лиане», а потому, что признал! Он видел меня в том ужасном месте…

Она снова пошатнулась и навалилась на Нэю, едва не свалив её с ног. Воспрепятствовало падению лишь то, что Нэя и так почти прижалась к стене примерочной.

— Я была там, госпожа Нэя. Не сегодня, конечно. Просто эти сегодняшние странности несколько затуманили мою голову, отчего я и перепутала столичное развлекательное заведение с его немыслимыми зарослями и те джунгли… Да! Там, в том страшном лесу на самой окраине континента, точно был павильон, сплетённый из прутьев, а в нём и был этот невозможный Тон-Ат! Он и тогда допрашивал меня… Возможно, там музыки не звучала, а светлячки точно сияли!

Отбрасывая от себя бред Латы, Нэя вышла в холл и влезла в шуршащий баул спятившей вдовы. Лата бросила его на террасе, и если бы не забота «мерзавки Элиан», принесшей баул внутрь здания, то его могли бы и присвоить служащие кристалла, найдя утром. Нэя вовсе не была наивным идеалистом по отношению к своему персоналу. Там лежала шляпка с ягодами и цветами, — Вот и шляпа ваша. Я же вам новую сшила, а ту так себе и оставила. Соврала, простите, что моя. Свою я вам не отдала. Вы бы заупрямились, я же вас знаю. Вам если что в голову взбредёт, то вы не отвяжетесь. Так что и не было на этой шляпке никаких моих излучений. Они исключительно ваши.

— Как? — окончательно растерялась Лата, — я навела порчу на саму себя? Вы хотите сказать, что сон в машине каким-то чудом переместил меня в моё прошлое? Я же не сегодня в джунглях была…

— Да когда вы были там? Туда не доберёшься вот так запросто. Да и кто бы вас туда повёз, на край света?

— Вы добрая глупышка, госпожа Нэя. Вы всюду желаете видеть только добро. У меня в столице такие связи, что добраться до любой точки нашего континента мне проще простого. Да и здесь я могу любого служащего загрузить своими распоряжениями. Где я только не была, моя милая госпожа Нэя! Даже там, где и вашей Элиан точно уж побывать не пришлось. А она… — Лата приблизила лицо вплотную к уху Нэи, хотя подслушать не мог никто. — Ваша Элиан в юности успела побывать в лапах сектантов, служащих Чёрному Владыке…

— Да очнитесь вы! Что вы такое несёте! Блюстительница за нравами, а напилась как последняя служанка!

Лата хмыкнула, — Ни одна из служанок не может посетить «Ночную Лиану» просто из-за финансовой несостоятельности, как и узнать вкус «Мать Воды», если только не является адептом запрещённого культа! Тут уж точно таковых нет. Ах! — Лата прижала ладони к щекам, заметно пошатываясь, — Вам стоило бы опасаться меня. Ибо сильные желания, если они плавят душу человека, имеют тенденцию к своей реализации…

— Каковы же ваши желания? Чтобы я умерла?

— Зачем мне ваша смерть? Тут другое…

Чтобы она не грохнулась ненароком на пол и не расшиблась, Нэя в страхе поддерживала её, не понимая, как выпроводить пьяную и неадекватную, а всё же важную особу прочь.

— Я прошу вас, сохраните мою позорную тайну от всех! — вскричала Лата. — Я зашла в «Ночную Лиану» вовсе не ради того, чтобы с кем-нибудь там уединиться ради недостойных утех. Я всего лишь проголодалась, а там! Да чего уж корчить теперь из себя достойную женщину, если я именно ради недостойных утех туда и прибрела. Я же знаю, как там вольготно в этом смысле. Меня терзают неудовлетворённые желания! И возможно ли терпеть настолько и долго? Ведь мне далеко до старости, добрая моя госпожа Нэя.

Лата с удобством устроилась на гостевом диване, ввергая Нэю в отчаяние, — теперь-то уж точно скоро отсюда не уйдёт! Расположилась надолго! Последующие откровения это подтвердили, — Только никто ко мне не подошёл, — она вздохнула.

— Ничего, — деликатно поддержала её Нэя и неделикатно потянула вдову за рукав, давая понять, что пора на выход.

— Нет! Подсел какой-то старик! Тот самый ваш покойный муж. Он жив, Нэя! Он предложил мне пойти с ним в одну тёмную кабинку для любви. И я пошла. Он был высок и очень даже привлекателен статью всей своей неординарной фигуры, а лицо его, жёсткое и мрачное как у каменного идола не пугало ничуть. Мне и самой не шестнадцать лет, как было тогда, когда я попала в качестве выкупа в руки такому же безжалостному идолу. Не к старому, по несчастью, поскольку избавиться от него так просто уже не получилось. Мне пришлось пережить длительный период недостойной близости, оставившей на моём сердце реальные следы, как от хищных зубов! Но я спасала своего жениха, так неудачно затянутого в опасное финансовое преступление! Да куда же меня понесло? — опять вскричала она. — Этот сегодняшний мой личный проступок также щедро оплачен, но уже вашим Тон-Атом. Но я отчего-то не помню никаких подробностей и не знаю, за какую такую любовную радость я была им вознаграждена? Если он и не тронул. Или тронул? Я не помню. Помню только его умопомрачительные ласки. Вот смотрите, сколько у меня много денег в кармашке баула. А у меня их не было!

— Как же не было, если такую роскошь себе заказали как «Мать Вода»?

— Так все и истратила на «Мать Воду». На еду-то и не осталось! Сижу голодная и думаю, чего же потратилась столь неразумно, если в животе пищит как у нищенки. Я же с утра так не поела ничего. Всё дела, моя милая госпожа, выматывающая всю душу бюрократическая и безразмерная нагрузка, нисколько не окупаемая никакими денежными и прочими благами. От того у меня, ответственной честной и достойной женщины, нет сил на то, чтобы заняться, как иные, как та же Элиан, своим естественным для всякого живого существа, любовным ублажением. Я же молодая пока, вдова по несчастью.

— Конечно, вы молоды и красивы, госпожа Лата. Вы обладаете умом и прекрасным вкусом. У вас ещё наладится ваша личная жизнь. Я уверена в этом.

— А я нет. Но благодарю вас за искреннюю доброту. Жалко, что я забыла там графин-девушку. Он же коллекционный. Дорогой сам по себе. А всё из-за старика. После разговора с ним ничего уже не помню. Очнулась, как водитель высадил меня в лесопарке недалеко от вашей «Мечты». У вас нет для меня хотя бы кусочка лепешки с остатками соуса и овощей, чтобы мне подкрепиться? А то я реально шатаюсь от голода и устали.

Нэе пришлось отправить одну из девушек в комнату для совместного отдыха, где и хранились нехитрые съестные запасы для тех служащих, кого мог одолеть вдруг нестерпимый голод помимо заказываемых обедов и ужинов. В еде тут никого не ограничивали. Напряжённый труд требовал соответствующей подпитки.

— А что я Рудольфу наговорила про вас! Ужас просто, — болтала Лата, утратив свою бюрократическую спесь и жадно поглощая то, что ей и подали на маленьком подносе. Холодное запечённое мясо с пряными травами, любительницей которого была Эля. Та часто после своих ночных путешествий кралась туда, в ту комнату, и жадно ела, восстанавливая потраченные силы. Эля была миниатюрна, а прожорлива как дюжий мужчина. Сегодня ночью свой вкусный запас Эля уже не обнаружит…

— Как я с ним-то теперь встречусь? Мы же общаемся по работе, — не могла ни похвастать Лата. Хотя само «общение по работе», то есть мимолётные консультации по ничтожным пустякам, происходило редко. Да и то, если ей удавалось отловить Рудольфа. — Может, он забудет обо всём? Я не часто встречаю его в «Зеркальном Лабиринте». У таких людей свободный режим работы. Его приёмный холл почти всегда закрыт, а в закрытые лаборатории я не вхожа.

— Конечно, он забудет. Дел ему помнить о всякой ерунде. Он же понял, что вы одурманены. Счастье ваше, что это был Рудольф, а не ваши недруги из Администрации.

— Как вы добры! Как добры. А я? — Лата качала головой, словно стряхивая с себя остатки опасных галлюцинаций, хватала Нэю засаленными пальцами за платье. — Если вы заблокировали центральный вход до утра, у вас же есть отдельный ход с другой стороны. Я не могу тут спать!

— Да шучу я! Конечно, я вас выпущу. У нас есть служебный вход для нас самих. Его можно открыть в любое время, даже ночью, не используя автоматическую блокировку. Но в следующий раз приходите только в часы приёма для посетителей.

— Как же тогда он вошёл, не смотря на эту самую блокировку?

— Да кто?

— Ваш Рудольф.

— Вы через стены видите, что ли? С вами точно всё в порядке? Не было там никого, — Нэя обернулась к Лате и словно споткнулась о её сумрачные колючие глаза. Заметно похудевшее лицо добрых чувств не выражало. Овал его стал более правильным, как и сама Лата в целом, сбросившая лишний вес. Только более привлекательной она так и не стала. Даже источая лесть вперемежку с признанием в родственной любви, даже в припадке ненормальной запредельной откровенности она пугала своим тотальным недружелюбием ко всему, что её и окружало. Властная и подавляющая, она обесценивала даже собственную природную, не красоту, но яркую фактурность, поскольку не было желающих ею любоваться.

— Какая же вы счастливая! Вашего счастья хватит вам и на дни горя, случись они. Но пусть лучше не случаются. Если сам Надмирный Свет благословил вас и Рудольфа ребёночком. Только сходите уж в Храм за Его официальным разрешением на ваш союз. Я хочу вам и ему только счастья. Можете не верить мне, как я вас и учила. Никому не верьте. А счастье, между тем, как и деньги, отнять легко. Купить невозможно. И заработать любой самой всепоглощающей работой на благо общества не получится. Общество может дать вам уважение, что редко, а случается. А вот личного счастья не предоставит. Тут уж только самой надо приложить все силы для его обретения.

Пока Нэя вела её запутанными ходами к служебному выходу, Лата продолжала что-то бормотать о своей невостребованной любви к Нэе, о незаслуженном счастье «мерзавки Элиан», о собственной роковой неудачливости. Кто-то для чего-то приговорил её к обездоленности в любви, и так было с самой первой её юности, когда она не испытала разделённой любви ни с кем.

— Не люби я вас как родную себе душу, стала бы я с вами откровенничать? — спросила она, находясь уже за пределами «Мечты». Вместо ответа Нэя захлопнула дверь, оставив Лату в сумраке позднего вечера одну. Какое-то время Нэя наблюдала потом через прозрачную стену зала показов, как вдоль освещённой Центральной аллеи бредёт и спотыкается бюрократическая дама с юной жаждой любви в себе.

Нэя волновалась за Лату не зря. Уже на следующий день всем в кристалле было известно, как надзирательницу за нравами нашли ранним утром мусорщики, валяющейся в траве у дороги. Они и отвели её домой. Даже баул её не опустошили, а могли бы. И в Администрацию ни о чём не сообщили. Рассказали об этом только одной женщине-швее, поскольку она угощала их хорошей вкусной едой, остающейся после роскошных завтраков и обедов в «Мечте». Может, и ещё кому рассказали, но в Администрацию на Лату никто не донёс. Пожалели или не хотели и носа совать туда, откуда и проистекали все репрессии для них самих. Лата на работе какое-то время не появлялась, она имела хорошего знакомца из врачебного корпуса города. Он и освободил её на несколько дней для окончательного излечения. После того случая она долго ходила прибитая тихая и даже с простонародным тюрбаном на волосах. Одна Эля потешалась, но и она не донесла своему покровителю из Администрации Инару Цульфу — начальнику самой Латы на промах заклятого врага. Нэя ей запретила. А как было в действительности, проболталась Эля или нет, осталось неизвестным. Лату никто не тронул, а обычно за такие проступки людей изгоняли.

Осмотрев напоследок сам холл, всё ли в порядке, Нэя с безмерной усталостью увидела, что на диване так и осталось лежать упакованное праздничное платье Латы. Значит, спасительного облегчения от Латы не наступит и завтра. Пришлось убрать платье в автоматически закрывающийся шкаф. А то любая служащая, поняв опрометчивую забывчивость клиентки, могла прихватить его утром, а потом ищи, кто. Тут уж с Латой трудно было не согласиться. Служащие у Нэи были разболтаны.

Рудольф, раздевшись, залез в маленькую душевую кабинку Нэи, после чего лег в её постель, отшвырнув многочисленные и нелепые подушечки. Спровадив, наконец-то, Лату, Нэя отправилась в пошивочный цех, чтобы за работой обдумать россказни полупомешанной вдовы. Оставшиеся в цеху швеи, выполняющие срочный заказ, о чём-то её спрашивали, а она отвечала, тут же забывая и сам вопрос, и свой ответ. Лата умудрилась оставить в ней что-то тёмное и клейкое, не рассасывающееся, не проясняющееся. Иногда Нэе начинало казаться, что Лата — человек-фикция, и нет у неё ни души, ни наличной телесной жизни. Хотя сама же Нэя и прикасалась по профессиональной необходимости к её крепким телесам. А рассказ Латы о своей матери и о том, как та лечила мать Ал-Физа, такая же фикция. Для чего же и кто придумал такую вот фикцию? И что если большинство окружающих её проходных и не главных фигур тоже фикции? Чисто информационные увязки между фигурами главными, у которых душа-то несомненна. Но является частичкой души — мечтой или вымыслом создателя? И что если душевное расстройство заразно? Чисто информационный вирус, передающийся при деструктивном переплетении тех же информационных полей и их внезапном коротком замыкании друг на друге?

Она думала несколько проще, более смутно, и не давала словесных определений своим домыслам. Нэя помотала головой, отгоняя от себя поразившие её откровения Латы. А вдруг? Говорил же Рудольф про Олега, получившего удар информационного эгрегора планеты Паралея, про вторжение в психику Олега мощных и рвущих его чуждых импульсов. А сам он, Рудольф, как устоял против колоссального по своей мощи духа чужой планеты, и устоял ли? Он давно уже был жителем Паралеи. А Олег таким жителем не стал, но и прежним существом быть частично перестал. Олег получил расщепление своей психики. И к чему всплыл в её раздумьях Олег? Ничуть для неё не важный. А потому, что Эли не было, удрала куда-то в темень, вместо того, чтобы и выпроваживать последнюю клиентку и следить за тем, чтобы те не страдали забывчивостью. Забота о репутации заведения была одной из обязанностей «мерзавки Элиан». Тут Нэя улыбнулась вымыслам Латы по поводу воровства Эли и тому, что Эля сняла где-то в аренду сарайчик для сокрытия уворованного. Каким образом могла бы Эля так незаметно воровать? Да ещё столько, чтобы набивать какие-то, вымышленные Латой, сарайчики. Мать Эли была нечиста на руку всегда, но Эля — нет!

Устав от непосильных раздумий, она уже жалела, что не сможет отдохнуть в одиночестве. Когда она вернулась, Рудольф глубоко спал. Он даже не шевелился, и дыхание было тихим неслышным. Нэя какое-то время любовалась его высоким лбом, лицом, могучей грудью, раскинутыми руками. Перед влюблённой без шанса выздороветь Нэей спал звёздный полубог. Какая тут ещё Лата? Где ум у этой женщины, где её здравый смысл? На кого, вообще-то, она посмела направить свой вожделеющий взгляд? Вспотеть своими похотливыми телесами? Мысль о безумии Латы, о так называемом «расщеплении психики» стала очевидностью. Нэя помчалась в душ, омывая себя от тёмного воздействия Латы, тщательно стирая следы от прикосновений к её коже во время примерки платья, как от прикосновений к опасному ядовитому пресмыкающемуся. Став лёгкой, посвежевшей, Нэя встала на колени у своей постели и улавливала его дыхание, его инопланетные сны. Совершенно счастливая, она легла рядом, уткнувшись в его спину, вдыхая его нездешний запах, ставший ей родным, и предвкушая утреннюю радость совместного пробуждения.

Отрадные ночные разговоры и….

— Как же он красив…

— Да уж, красавчик, — хмыкнул он. — Атрибут чудища… как ты когда-то сказала…

— Я не могла такое говорить!

— Да я не обиделся ничуть. Это же было невольное проявление твоего восхищения. Думаешь, я того не понял? Но ты очень уж боялась, что я учую все твои тайные желания. Ты же еле на ногах держалась… Главное же, не красота…

— А что?

— Твёрдость. Качество. Сила.

— А у женщины что главное?

— Обволакивающая нежность. Отзывчивость. Соразмерность.

— Так это всё не самое главное.

— А что же тогда?

— Гармония. Любовь. Ты любишь меня также сильно, как тогда, у реки…

— Ну… Разве я тогда любил? Плоть любви создаёт время, как и для всякой живой сущности.

— Но оно же и разрушает любовь, — возразила она.

— У кого как. У меня лишь наращивает её мощь. Я желаю тебя сильнее именно сейчас, чем когда-то. Истончается от времени лишь некачественная подделка. Проще, иллюзия. Для любви же каждый очередной день, — ну и ночь, само собой, — есть её возрастание, усиление.

— А старение? — спросила она. — Оно же неизбежно…

— В этом смысле любовь не подвластна неумолимому закону времени.

— Ты говоришь как… — она замолчала.

— Кто? Договаривай.

— Как Тон-Ат.

— Выходит, я стал мудрецом. Выходит, я старею.

Глава четырнадцатая. «… И тайные страхи, сокрытые во мраке».

— Я боюсь огромности своего счастья. Оно слишком неправдоподобное, чтобы быть длительным. Тем более пожизненным…

По закону любовной игры она ждала его страстных заверений в вечной нерушимости снизошедшей на них гармонии, но их не прозвучало.

— Откуда твой пессимизм? — спросил он. — В чём его причина? Разве наши сеансы насыщенного секса ослабели? Напротив, они усилились с тех пор, как я втащил тебя в машину…

— Ты всё не можешь забыть ту машину…

— Ещё бы забыть! Из меня в тот раз чуть душа не вылетела.

— Но это могло быть из-за того, что ты перед этим слишком долго жил как монах. Ты же после Гелии никого не любил? Это правда?

— Почему для тебя это важно? Тебя же не было рядом.

— Тебе же почему-то не даёт покоя Тон-Ат. Тебя же не было рядом…

— Он похитил тебя у меня.

— Тогда расскажи, кем была та девушка, с которой ты и Чапос гуляли по берегу реки в ту праздничную ночь в честь Матери Воды?

— Это к Чапосу вопросы, а не ко мне. Но лучше и ему не стоит задавать такой вопрос при встрече. Участь той девушки оказалась трагичной…

— Из-за Чапоса?

— Скорее, из-за Олега.

— Олег? Он был её возлюбленным?

— Он был её похитителем, а также нарушителем строжайших правил. Он поселил её на режимном объекте, а когда её удалили, то… — и он замолчал.

— Что?

— Её убили дружки по прошлой жизни.

— Так вот почему Олег ненавидит меня. И тебя…

— Тебя-то за что?

— За то. Ты же не соблюдаешь правил, а я живу на режимном объекте. Нам можно, а ему нет?

— Да! Мне можно! А ему нет! Он земной преступник. И повторно стал преступником уже здесь. Он рецидивист. И по нашим законам, здешним, а не земным, я обязан был уничтожить его! А я дал ему отсрочку. Пусть на Земле с ним разбираются.

— Как? Здесь у вас настолько жестокие законы? Для преступников…

— А как бы ты хотела? Чтобы вдребезги разнесли весь этот уникальный и невероятно сложный, но и очень уязвимый объект? Такие вот недоумки? Как Олег и ему подобные…

— Тебе приходилось уничтожать и своих тоже?

— Нет! И почему тоже?

— Сам же говорил о войне в горах… — испугалась она, но коли уж развернулся разговор в такую сторону, деваться было некуда.

— Прежде, до меня, такое было. При мне — нет!

— Поэтому Олег такой сумрачный…

— Он в умственном смысле сумрачный, а возможно, и всегда таким был. Сюда других не ссылают. Другие мои парни, кто на добровольной основе, в меньшинстве.

— А тебя… тоже сослали?

— Нет! Я был отправлен в краткосрочную командировку. Я остался тут добровольно.

— Из-за Гелии?

— Из-за дочери.

Она завздыхала, завозилась, сделала вид, что хочет спать и повернулась к нему спиной.

— И ещё… из-за тебя тоже.

Она повернулась и обхватила его, уткнулась носом в шею возле, — опять колючего! — подбородка.

— Ты дар Богов Паралеи, — сказал он. — А дарами Богов пренебрегать нельзя.

— Но ведь… — она поёжилась от внезапной волны холода, непонятно откуда возникшей, и натянула на себя плед, перетащив его на себя почти весь. Завернулась как гусеница в лист, в то время как он, распластавшись, явно изнывал от ночной духоты.

— Чёрный Владыка хотел взять меня себе, но мама не отдала меня в жрицы Матери Воды… — не надо было об этом и упоминать, но тут уж… женщины очень часто страдают спонтанной расторможенностью речевых центров коры головного мозга, как, наверное, сказал бы доктор Франк.

— Выходит, он вынужден был смириться перед волей более мощных своих коллег, — пошутил он.

— Ты думаешь, он смирился?

— Конечно. Ты же не стала жрицей. Но ведь я и в этом случае, окажись ты жрицей, вырвал бы тебя из его власти. Нашёл бы и утащил.

— И не стал бы ревновать меня к Чёрному Владыке? Ведь к Тон-Ату ревнуешь до сих пор…

— Ревную? Нет. Злился отчасти. Он же был и есть ветшак.

— О-о! Как же ты горд своей силой, своей несокрушимой потенцией.

— Да уж есть чем гордиться. К тому же этот твой владыка недр есть фикция коллективного сознания. Его же нет, коли жрицы были девственницами.

— Он овладевал их душой.

— Это тоже всё игры сознания. Твою бабку лишил невинности не чёрный хозяин недр, а твой дед-жрец своим вполне реальным и эрегированным удом.

— Как грубо! — возмутилась она.

Тень ушедших времён. Жрица Ласкира и жрец Ниадор

Нэя: — Когда я грущу, я вспоминаю свою старшую мамушку. Я виновата перед ней.

Венд: — Можешь вспоминать вслух. Выскажись и тебе полегчает.

Нэя: — Я не любила её. И Нэиль, хотя и любил, тоже никогда не слушался её. Обижал, да и я иногда обзывала её. А ведь она заменила нам маму, хотя ей досталась нелёгкая Судьба. Иногда она откровенничала со мной. Мой дедушка Ниадор… как бы это обозначить? Был наделён очень сильным каждодневным, и еженощным тоже, устремлением к тому, что ты обзываешь «насыщенным сексом».

Венд: — Сатириаз называется, если по сугубо медицинской земной терминологии.

Нэя: — Бабушка настолько уставала от него, что умышленно подбирала ему «особых дев», нанимая их под видом домашних служанок. А уж те своими ухищрениями неизбежно утягивали его в «пучину насыщенного секса». Он страдал отчувства вины перед бабушкой и никогда не скупился на подарки. Она же была просто счастлива. Но чтобы он не привязался ни к одной из них, она их часто меняла. Иные из особых дев и сами убегали от него, настолько он их утомлял. Я же думаю, что она просто не любила его. Как и все жрицы, она не была способна любить мужчин. И даже пребывая в ожидании посмертного путешествия в Надмирные селения, дедушка требовал, чтобы бабушка ложилась к нему и удовлетворяла все его сексуальные фантазии. Он и тогда не иссякал в своих желаниях и не терял упругую форму для полового акта.

Он засмеялся, несмотря на серьёзность её повествования, на печальные вздохи. Но ведь она сама выбрала такую вот странную тему для беседы, а он внезапно проникся любопытством к тайнам оригинальной парочки троллей, давно уже ушедших в свои Надмирные селения.

— Я отметил, что тут много таких вот гигантов секса. Женщинам Паралеи повезло. Видимо, это связано с тем, что здешние мужчины никогда в своём историческом прошлом не предавались извращениям и сохранили в преемственности поколений здоровую половую силу. Да я и сам стал здесь куда как более активным, чем на Земле.

— А говорил, что жил как монах, — заметила она ревниво.

Венд: — Ну, да… но ведь не теперь же!

Нэя: — Только нас, детей, дедушка не любил.

Венд: — Когда ему было вас лелеять, если он неустанно трахал особых дев, как и прежде совращал девственных жриц Мамаши Воды, прикрываясь маской Чёрного Владыки. Утратив власть над общиной, он, видимо, страшно скучал по своим забавам.

Нэя: — То были не забавы, в серьёзные ритуалы, служение. И никого он не совращал. Да к своему несчастью полюбил жрицу Ласкиру, вот и всё. Взаимности он так и не дождался. Лишь перед смертью он сознался бабушке, что и был жрецом Чёрного Владыки. Она расплакалась и сказала ему; «Что же ты таился всю жизнь? Я ведь любила Чёрного Владыку, а знай, что это был ты, полюбила бы тебя в ответ. А так, я хранила верность своему Божеству.

Венд: — Как же она не распознала его в интимном смысле, когда вышла за него замуж, не зная, что он был жрецом?

Нэя: — Не распознала, потому что пила эликсир из вытяжки надводных цветов, как и все жрицы во время ритуалов. Она видела лишь Чёрного Владыку. А в обычной норме её покидала чувствительность к тому, чем и приходилось ей заниматься на супружеском ложе. Но тут… мама говорила мне, — с учётом моего детского возраста, конечно, — юная Ласкира, кем и была когда-то моя бабушка, всё же полюбила однажды. Звёздного пришельца из подземного города. Таким образом, она нарушила верность Чёрному Владыке. Поэтому разгневанный Чёрный Владыка выдал жрецу, то есть Ниадору, где она оказалась и как её оттуда выкрасть. Чёрный Владыка открыл ему тайные и запечатанные проходы в подземный город, о которых не знают пришельцы из звёздного колодца. Ниадор выкрал её и принудил избавиться от плода совместной любви со златоволосым синеоким пришельцем. С тех пор она и утратила свою женскую отзывчивость к мужским ласкам. Но бабушка в этом никогда не признавалась. Врала мне про верность Чёрному Владыке. С мамой она была очень откровенна, любила её как дочь…

Венд: — Значит, твой дед не был её половиной.

Нэя: — Видимо, так. Из-за этого мой папа родился болезненным. И только его личная воля и самодисциплина сделали из него отменного военного и мужчину тоже. Мама же любила его настолько сильно, что так и не смогла никого уже полюбить. Или же ей времени на это не хватило, или же простолюдины не казались ей достойными любви. Жизнь в роскоши, на вершине социума приучает к тому, что ниже нет ни подлинной жизни, ни настоящих мужчин. Бедная мама, как она заблуждалась! У неё не хватило времени развеять эти иллюзии. У нас в квартале «Крутой Берег» жили такие красивые парни. Да тот же Реги-Мон…

Венд: — Вспоминаешь о нём?

Нэя: — Редко. Чего мне его помнить? Только когда Нэиля вспоминаю, так и его, поскольку они были неразлучными друзьями. А уж как по ним сходили с ума все местные девчонки, вплоть до того, что топится хотели… Ах! Не хочу прикасаться к прошлому!

Венд: — И не надо

Тень Чёрного Владыки

Венд: — О каких тайных тоннелях говорила тебе мама? Может быть, у дедушки были особые карты?

Нэя: — Много чего было у дедушки. Много чего пропало у нас в отнятом имении… Да тот же Чапос, как я слышала от одной… скажем так, знакомой, нашёл часть этих карт в нашей расхищенной библиотеке, и кажется, ими попользовался. А большую часть, как я думаю, успел забрать Тон-Ат. Похитителям не досталось ничего особенно ценного.

Теперь уже вздыхал Рудольф, сожалея о загадочных картах, могущих быть и опасными, если тоннели, действительно, могли примыкать к пределам подземного города. Хотя проникнуть в пространства самого города не мог никто одушевлённый. Он тотчас же был бы обнаружен, а то и уничтожен автоматической системой слежения за теми уровнями, от которых зависела сохранность и безопасность колоссального города, где лишь небольшая его часть и была обитаемой.

— Ты не стал бы считать Чёрного Владыку соперником себе? — спросила она, наблюдая за тем, как едва-едва, но уже заметно, разгорается рассвет, окрашивая вершину крыши в цвет старого позеленевшего серебра. А это означало, что ей скоро необходимо покинуть хрустальный чертог любви и отправляться в свою «Мечту». Накопилось много работы, а сна как не было, так и нет. То тени бабушки и дедушки отогнали сны, то Чёрный Владыка вдруг напомнил о себе.

— Нет! — ответил он внятно, что означало, и он не спит.

Нэя: — Мама и не могла понять бабушку так, как понимаю теперь я. Что такое особая связь с Владыкой планетарного ядра не опишешь в словах. Это возможно лишь испытать на себе. Но я всё равно люблю тебя, а его ненавижу…

Венд: — Кого?

Нэя: — Чёрного Владыку.

Венд: — И за что бы тебе ненавидеть древний миф? Или бабка вселила в твоё детское на тот момент сознание страх своими сказками?

Нэя: — Я не умею тебе лгать. Чёрный Владыка — насильник. Он приходил ко мне в тот отсек, в тот день, когда ты заигрался со своим Кристаллом, продолжая свои мстительные игры с Хагором.

Венд: — Ты тогда несколько выпала из реальности, если уж начистоту. Да и сам я проявил себя не лучшим образом.

Нэя: — Я видела лицо Чёрного Владыки. Близко-близко. Из белого полудрагоценного камня, но живое. Он дышал, и я это ощущала…

Венд: — Дышал? Это же был твой бред!

Нэя: — Эти мерцающие прожилки в камне, они пульсировали как капилляры в коже. Я подумала, что это всё же маска, а не лицо человека. Но когда я потрогала его подбородок, он был колючим! Как у тебя, когда ты ленишься побриться.

Венд: — Прекрати пересказывать свой бред!

Нея: — И морщины на лбу, как у моего дедушки Ниадора были. Я помню его смутно, но временами вдруг очень чётко. Я его боялась. Он не был ласковым.

Венд: — Ну, вот. Это же был выброс твоего подсознания наружу.

Нэя: — Нет. Чёрный Владыка существует. И он пришёл отомстить мне за бабушкино ослушание. А поскольку твой Кристалл мешал ему, он едва не расплавил его. Я видела после, у Хагора был след от ожога на лице. Тогда я сочла, что это следы какой-то болезни, но теперь вдруг поняла. Это был след от удара Чёрного Владыки. Что такое Хагор перед Владыкой подземных недр?

Венд: — Когда ты видела Хагора? Что означает «после»? Ты видела его, уже живя в ЦЭССЭИ? Что с тобой? Может, тебе стоит обратиться к Франку?

Нэя: — И что? Рассказать ему всё? Про ту нашу встречу в особом отсеке? Про твои игры с Кристаллом?

Венд: — Какой же я… скотина! Был. Ты же меня исцелила и выгнала этого скота прочь.

Нэя: — Ты игрун и только. И Хагор игрун, но уже в своём стиле. Чёрный Владыка это не игра воображения. Это особый род реальности, обзываемый мистикой, потому что пребывает за порогом нашего наличного понимания. Затрагивает лишь частично, что и вмещает сознание, а всё избыточное отбрасывается. Поэтому познав его, жрица очень редко способна любить мужчин, а если и вступает с ними в нормальную связь, то не всегда способна нормально выносить своих детей.

Венд: — Эти мифы можешь и не пересказывать.

Нэя: — Ты не ревнуешь меня к Чёрному Владыке?

Венд: — К мифу что ли?

Нэя: — Хорошо, что моим первым мужчиной был ты, а не Чёрный Владыка. Мой ребёнок от тебя, если ему суждено появиться, вызреет до положенного срока и родится на свет.

Венд: — Ты собралась рожать ребёнка от меня? — он вперился в её лицо таким взглядом, что у неё замедлился ритм сердца.

Нэя: — Не смотри так. Я не дам тебе ответа на твой вопрос.

Венд: — Почему?

Нэя: — Так надо. Нельзя нарушать обет молчания, чтобы Чёрный Владыка не узнал о том. Чтобы не присвоил то, что ему не принадлежит.

Венд: — Как хочешь. Пусть твои тайны будут при тебе. Женщина без тайн это всё равно, что шкатулка без драгоценных безделиц. Женщина без тайн пустышка. А если она ими щедро делится, то всегда найдётся расхититель её доверчивости. Поэтому молчи, коли такая умница. И успокойся, наконец! Не Хагор, и не Чёрный Владыка любили тебя в отсеке Чёрного Шандора. А я, безудержный и съехавший с катушек самец. Не посчитавший нужным войти в твоё состояние, когда ты выпила бабкин нектар и провалилась в свои миражи. И ты отлично это поняла потом. За что и не хотела так долго меня прощать. И рассказывая мне о своём Чёрном Владыке, ты всего лишь хочешь укорить меня за моё недолжное поведение. Но если простила, то забудь об этом.

Нэя: — Как же тогда повреждение одной грани Кристалла Хагора?

Венд: — Камень всего лишь неудачно грохнулся об пол.

Нэя: — Он слишком твёрдый для того, чтобы повредиться от слабого удара.

Венд — У всякой структуры есть уязвимые точки. Да и фиг с ним!

Но главное признание было озвучено. Хотя он и не поверил в реальный приход Чёрного Владыки. Миф не мог быть ему соперником. О случившемся после той встречи выкидыше, он, по счастью, не узнал. Её так и не рождённый первенец стал расплатой за отречение Ласкиры, стал выкупом за разрыв связи их рода с древним культом.

Нэя так и не узнала о разговоре Франка и Рудольфа, едва не перешедшем в позорную драку на виду у посторонних лиц. Присутствие группы землян в предбаннике «Зеркального Лабиринта» и стало тем препятствием, что удержало конфликтующие стороны от прямого столкновения. Вот это могло стать настоящим уже нарушением правил поведения на режимном объекте. Но на то и существуют правила, что их вечно нарушают. В тот раз подобного нарушения, по счастью, не случилось.

Она посмотрела на Рудольфа. Он уже дремал. На самом же деле, он воспроизводил в себе тот голографический бред, что посетил его в день перед встречей с Чапосом в доме яств. Сцена кошмарного секса Нэи и того, кого он принял за Чапоса. Хотя Чапосом тот чугунный идол уж точно не был.

Она наклонилась над ним, щекоча его лицо шёлком своих волос, и он поморщился от их прикосновения. Открыв глаза, ибо таиться было и ни к чему, он увидел её смятение, тень печали, туманящейся на дне бирюзовых глаз, заметно увеличившихся от столь же заметного исхудания лица. Она, вроде, хорошо кушала, отдыхала тоже, почти не работала. По сообщениям Франка, сбрасывающего их ему в сеть, беременность протекала в пределах нормы. А что не так, Франк как добрый дух, всё заранее прозревал и устранял малейшие нарушения, как в теле матери, так и эмбриона. Может, она переживала от неопределённости того положения, в котором и пребывала?

Ребёнок вот-вот готов уже заявить о себе первым шевелением, и будет ли это знаком скорого и счастливого материнства, или же чем-то тому противоположным?

Решать должен был он. А он тянул. Не желал похода в гости к мифическому и всеобщему, здешнему Отцу небесному в его светлый и уже реальный Храм Надмирного Света.

Оглавление

Избранник по имени Антон

Цветок-ангел по имени Икринка

Под хрустальным куполом «Мечты»

Азира — неустранимая заноза памяти

Расцвет второй жизни Нэи

Угасающий день

Приближение холодного вечера

Наползающие сумерки