Былое [Александр Дмитриевич Зятьков] (fb2) читать онлайн

Александр Зятьков Былое

Несколько лет назад Геннадий Хазанов вел на телевидении передачу: — «Жил-был я». В ней он рассказывал о себе, о своей жизни. Каждый достаточно пожилой человек может о многом рассказать и многим его воспоминания могут показаться интересными. В первую очередь это, конечно, его родственники и друзья.

Геннадий Хазанов мой ровесник и этим можно гордиться. В этот же ряд входят Никита Михалков, Евгений Петросян, Леонид Якубович, Полад Бюль-бюль оглы, Юрий Антонов, Мирей Матье, Сильвестр Сталлоне, Иван Едешко, герой мюнхенской олимпиады, когда наши впервые отобрали золото в баскетболе у постоянных до этого победителей американ цев, композиторы Алексей Рыбников и Максим Дунаевский, поэтесса Лариса Рубальская, артисты Валентина Теличкина, Георгий Тараторкин, Наталья Селезнева, Нина Русланова, Евгений Стеблов, Андрей Мартынов, Екатерина Васильева, певица Елена Камбурова, пи-сатель-сатирик Семен Альтов, и конечно же, многие другие. Не забуду и Виктора Санеева, который на четырех олимпиадах завоевал три золотые и одну серебряную медаль на состязаниях в тройном прыжке. Многим известная отшельница Агафья, в одиночестве живущая в саянской тайге, также моя ровесница. Вполне возможно, что я где-то и ошибся, но, скорее всего, ненамного и не это самое главное.

Давно уже был я как-то раз в родной школе на вечере встречи, и там собралась компания человек в пятнадцать, в пределах пятилетки. Все хорошо знали друг друга и в разговоре кто-то заметил: — «А хорошо бы рассказать о нашем поселке, какая жизнь была.» Эта тема очень заняла нас и все сошлись на том, что я, если бы взялся, больше других способен это сделать, вспоминали сочинения, некоторые из моих участвовали в районных, а одно даже в областном конкурсе, чем я впоследствии никогда не хвастался. Многих уже нет из той компании и вот я двумя последними зимами чего-то пишу, глубоко в дебри залезать не намерен, а в основном, что со мной применительно ко времени и месту. И хоть я очень горд тогдашней оценкой друзьями моих способностей, думается мне, что они их малость преувеличили.

Более всего я хочу отразить в этих заметках о 50-х годах прошлого века, о жизни, событиях, впечатлениях. Для меня это жизнь от 5 до 15 лет, годы учебы в школе, участие в проблемах семьи. В этом возрасте происходит становление человека, стремление к чему-то своему, полная возможность к подготовке реализовать себя. Другое дело, что в силу разных причин не всегда и не полностью удается желаемое.

Есть не то, чтобы анекдот, а любопытный рассказ одного современного паренька в ответ на вопрос приятеля, чем же увлекался его дедушка в детстве. У задавшего вопрос, как видно, дедушек уже не было, и он спросил одного из своих приятелей, у которого дедушка еще здравствовал. Через день приятели снова встретились.

— Спрашивал я дедушку, много интересного он мне рассказал. — говорил внук. — У них в детстве не все время после школы было свободным, помогали родителям и дома, и на огороде, и на покосе, на дроворубе и еще куча разных дел. Но хватало времени и для игр, и для других занятий. Дедушка говорил, что больше всего ему нравилось сидеть на берегу с удочкой, таскать из реки карасиков и ершей. Купались в этой речке и других местах. Еще они летом и осенью собирали грибы и ягоды, неделями жили на покосе, ночевали в шалаше, ходили на охоту со старшими. Зимой на лыжах в лес ходили, с горок катались, а когда река застынет, то по льду на коньках. А сколько разных игр он мне назвал, в которые они играли, и в лапту, и в городки, и в чижика, и в чехарду, на ходулях ходили, запускали воздушного змея, устраивали качели, строили снежные городки, много еще чего, все я и не запомнил, да, в футбол они тоже играли.

— Ну это еще ладно, — пробурчал приятель. — А все-таки, вот бедняги, такой ерундой занимались. И все оттого, что не было у них ни телевидения, ни мобильников, ни интернета.

В нижеследующих заметках напечатанный текст, я решил расположить его по годам, не является окончательным. Нельзя ведь все вспомнить и записать за один раз, и я буду по возможности дополнять и редактировать. Существующие технологии позволяют это сделать очень удобно, в отличие от печатания на пишущей машинке, здесь можно свободно заменить неудачное выражение или повторяющееся слово, исправить ошибку, вставить в нужное место предложение или забытую подробность.

Год 1949

Какой-то дядя сидит за столом и чинит механическую игрушку. Это жестяная птичка, ее заводят ключиком и она начинает прыгать по столу. — Будет работать, — говорил он, — если таким вот огольцам в руки не давать, — и так недоверчиво на меня покосился.

Я сижу в углу и перебираю книги, лежащие в углу рядом с тумбочкой. В одной много картинок и я прячу ее под себя. Подходит брат, ищет книгу, выдергивает ее и дает мне подзатыльник, разумеется, несильный, но я все-равно скуксился. Пока я не заревел, он мне что-то дал, может, конфетку, а может, гайку и сразу я успокоился.

В этом году отец надумал переехать на родину, на железнодорожную станцию, где километрах в пяти от нее была его родная деревня, где жила его мать, стало быть, моя бабушка. Мать моя тоже родилась в этой деревне, ее же мать жила на станции у другой дочери.

Городок Акмолинск, откуда мы уезжали, располагался на севере Казахстана и не представлял в ту пору ничего примечательного. Грязный, захламленный, почти сплошь деревянный. Это не мои впечатления, а результат подробных опросов людей, которые жили и работали там в те годы. Никогда больше не приходилось мне там бывать, но я всегда подробно изучал заметки в газетах, следил за кинохроникой, расспрашивал приезжавших оттуда родственников и друзей отца. Целинная эпопея благоприятно отразилась на его развитии, город рос, хорошел, в 1961 году его переименовали в Целиноград и более 30 лет он оставался под этим названием. Потом он некоторое время назывался Акмола, а после развала Союза там рядом была построена новая столица независимого Казахстана Астана, очень красивый и современный город. С некоторых пор он стал называться Нурсултан, по имени первого президента независимого Казахстана Нурсултана Назарбаева, и который много сделал для процветания своей страны. Впрочем, по прошествии трех с небольшим лет городу было возвращено его прежнее имя — Астана, а из регионального календаря удален праздник — день выбора первого президента.

Тогда в окрестностях Акмолинска располагалось два лагеря. Хоть Сталин и говорил, что сын за отца не отвечает и тому подобные высказывания, один лагерь назывался АЛЖИР, т. е. Акмолинский лагерь жен изменников родины. Не так уж мало было этих изменников, по слухам, там содержалось женщин несколько тысяч, но это тоже неверно, изменниками считались попавшие в плен или окружение, так что почти на всех этих женщинах не было никакой вины.

В другом лагере находились пленные немцы. Мой брат, которому на ту пору было лет девять-десять, иногда прибегал туда со своими дружками. Лагерь был обнесен забором с колючей проволокой, там толпились пленные, завидев мальчишек, они звали их: «Малшик, ходи сюда» и перебрасывали свои поделки, вылепленные из мякиша фигурки, деревянные свистульки, что там они могли еще сделать.

Если бы мы продолжали жить в Акмолинске, я, скорее всего, научился бы разговаривать по-казахски. Мать потом рассказывала мне — стоишь ты с ребятишками казахскими, их тоже немало в «тридцатке» было, и чего-то лопочешь по-ихнему, и они тебя понимают, слова подсказывают. В детстве такое происходит естественно, как бы само собой, ведь и казача-та эти по-русски так же много знали. Ну это понятно, для них русский язык вообще необходим, а я просто недолго, к сожалению, пробыл в такой компании. У моего брата тоже были друзья среди коренного населения, и прожил он там почти двенадцать лет, но там не задавались такой целью, интересы были совсем другие, и все — таки все казахи, уже лет с четырех-пяти прекрасно говорили по-русски, для них хорошее знание русского языка гораздо более важно. А вот русские, которые хорошо знали казахский язык, встречались редко, но они были. Да это было тогда совсем ни к чему, все казахи знали русский язык.

Потом я замечал, что знаю на удивление много украинских слов, таких, что различаются по произношению, например: горсть — жменя; картошка — бульба, лук — цибуля, других подобных, даже больше, чем некоторые выходцы из Украины, с которыми мне приходилось работать. Я даже объяснял им, что арбуз по-украински вовсе не похожее слово гарбуз, а кавун, гарбузом же называется тыква. Слово година, так же пояснял я, означает вовсе не год, а всего лишь час, год же по-украински — рок. Тут уж постарался Присуха, он, оказывается, учил меня всем этим словам, а я помню про него только один момент. Потом в школе я учил немецкий язык, а позже три года служил в Германии, понимал простой разговор немцев и они меня тоже понимали. Возможно, у меня были способности, не востребованные в дальнейшей жизни.

И вот я сижу в вагоне на шмотках под самым потолком и гляжу в окно. Мать все беспокоилась, чтобы я не вывалился. Шмоток и хохоряшек набралось порядочно, поэтому трудно было пробираться по вагону. Сейчас таких вагонов нет, их можно увидеть разве что в старой кинохронике. Это двухосный вагон-теплушка, 40 человек или 8 лошадей. Песок подступал к самым рельсам, проезжали какую-то пустыню, я все сидел у окошка и так вид оттуда напоминал мне снежную равнину, что я удивлялся, как же, такая жара, а тут снег лежит до горизонта. И странно было видеть на остановках маленьких смуглых казачат в одних штанишках. Они кричали и кидались песком.

Переезд занял не менее недели. Поезд шел медленно, паровозы на станциях заправлялись подолгу, ехать надо было до Омска, а там развернуться почти на 180 градусов и в сторону Тюмени ехать еще несколько сот километров. Но вот наконец неловкое путешествие было окончено, приехали на станцию Вагай в образованной 5 лет назад Тюменской области.

Поселок Вагай в ту пору сохранял все построенное в царское время, спустя полвека от всех старых кирпичных построек едва ли осталась половина, а в приличном состоянии поддерживается одно лишь здание вокзала. Тогда же наискосок через дорогу от школы, теперь уже бывшей, стоял красивый двухэтажный дом из красного кирпича, в котором располагалась баклаборатория, так ее называли, то есть бактериологическая лаборатория. Там производили опыты с мышами, кроликами и морскими свинками. Учительница водила нас туда на экскурсию, и там запомнилось много этих животных в клетках. Ранее это здание принадлежало купцу Шипулину, местному богатею. Когда я учился последний год, сын его выступал перед нами в школе, много интересного рассказывал. Во времена Хрущева прошел упорный слух, что там, в подвале закопаны, спрятаны несчитанные сокровища, даже приезжали деятели из области, чего-то рыли, баклабораторию перевезли в районный центр, здание разрушили, но найти ничего не удалось.

Обещанная комната в казенном каменном здании была еще занята и мы расположились у родственников. Ночевали в сенях, на сеновале, благо стоял конец весны и было тепло даже ночью.

Отец работал дежурным по станции. Наша станция была довольно крупной, в самом широком месте она имела 14 путей, из них основных 9, остальные вспомогательные. На ней стояли и осматривались все проходящие поезда, скорые, пассажирские и товарные. Все пути постоянно были заняты, а маневровый паровоз работал без перерыва, растаскивая вагоны по разным составам, много было так называемых сборных поездов. А сколько там рабоработало народу: машинисты, кочегары, помощники машинистов, путейцы, движенцы, списчики, смазчики, электрики, вагонники, ремонтники, сцепщики, стрелочники, башмачники, осмотрщики, операторы, составители, кондуктора, слесари, зольщики, охранники, конторщики, весовщики и еще кое-кто.

Работа на железной дороге считалась престижной и устроившиеся туда ценили свое положение, не работающие там охотно признавали превосходство над собой железнодорожников, некий аристократизм, пусть это был даже закопченный кочегар или помощник машиниста. Работа трудная, ответственная, но работники железной дороги имели ряд льгот, которых в то время не было у работников других предприятий. Прежде всего отпуск у них составлял пятнадцать рабочих дней, у остальных было двенадцать. Железнодорожники так же получали форму, в нее входила шинель, костюм, китель, фуражка, сапоги, кроме того топливную книжку, по которой могли за половинную стоимость приобрести около двух тонн угля или равное по числу килокалорий кубатуру дров, в первую очередь им предоставляли возможность приобретать списанные шпалы и щиты для снегозадержания, из шпал некоторые даже строили себе дома, а из щитов собирались отличные заборы. Выдавался так называемый провизионный билет, по которому раз в месяц бесплатно можно было съездить в Тюмень или Ишим, а раз в год во время отпуска любой железнодорожник имел право поехать по железной дороге в любой пункт страны и вернуться обратно без платы за проезд.

Но конечно, многие ездили только к родным и знакомым или же к местам отдыха. Если же человек никуда не ехал, это никак не компенсировалось и не откладывалось или приплюсовывалось на другой раз, эта льгота была достаточно мало востребована, отцу моему некогда было ей воспользоваться, покос, дроворуб, другие заботы. Еще на железной дороге чаще, чем в других местах, платили премии. Станция имела несколько тракторов и весной, когда требовалось вспахать огород, никаких проблем не возникало.

Поселок Вагай появился на юге Тобольской губернии во время строительства там железной дороги, годах в 1910–1912. Замышлялся он как крупный железнодорожный узел и в эпоху паровозов был востребован в полной мере. Все там было — паровозное депо, угольные склады, водонапорные башни, очистные сооружения с фильтрацией и умягчением воды, пескосушилка, кондукторская, пункт осмотра железнодорожных вагонов, военизированная охрана, столовая, душевые, мастерская и кузница с необходимым набором станков и инструментов. Лишь когда требовалась полная промывка паровоза, специалисты знают, что это такое, локомотив угоняли в Тюмень.

О многом можно вспомнить, но я вспоминаю диваны, на которых сидели. Сейчас это сооружения из толстой фанеры, каркас из железных трубок, их легко сдвинет с места любой первоклассник. Тогдашние диваны — о, это нечто несокрушимое, сплошные спинки и сидения из дуба, не меньше и две уборщицы их с трудом сдвигали. На решетчатой подставке стоит бачок с водой, пропитанной хлоркой, но пить захочешь, куда денешься. К нему прикреплена алюминиевая мятая кружка на цепочке.

Рядом с вокзалом вдоль узорного чугунного забора стояло кубообразное сооружение, с лицевой стороны маленькое окошечко, а под ним торчал кран и рядом надпись «Кипяток». Пассажиры во время стоянок бежали туда с фляжками, кастрюлями и чайниками.

В здании вокзала располагался ресторан. По крайней мере, над входной дверью красовалась табличка с этим названием. Впрочем, были там и официантки, и некоторые блюда готовили по заказу. На столах стояло спиртное, где-то с начала шестидесятых обслуживание упрощалось и под конец он больше напоминал обычную забегаловку. Он функционировал с момента постройки до начала 70-х годов. После этого там несколько лет находился красный уголок, пытались сдать его в аренду, одно время там располагалось почтовое отделение, но, пожалуй, слишком много за это запрашивали. Знаменит он тем, что в нем пообедал и похвалил тамошнюю кухню отрекшийся император Николай II, когда его везли к последнему месту ссылки, в Свердловск. Он успел написать об этом в своем дневнике. Это было 15 апреля 1918-го года.

Поезда стояли около 20 минут. Остановится поезд и сразу к нему из других дверей ресторана выкатываются тележки на велосипедных колесах с лотками, а на них разная свежая выпечка, горячий чай и кофейный напиток, морс, жареная картошка, пирожки, беляши, бутерброды с колбасой и сыром, все вкусно и очень дешево. Я насчитывал до шести таких тележек и каждая окружена пассажирами.

В 1956–1957 годах произошел почти полный перевод на тепловозную тягу и станция начала утрачивать свое значение. Некоторые скорые поезда стали идти напроход, не нужны больше стали кочегары, машинисты паровозов, некоторые другие. Кто стал переучиваться, а кто перешел на другую работу, порой даже не связанную с железной дорогой, таких, правда, было немного.

У матери в поселке было несколько сестер, родных, двоюродных и более отдаленных, у всех были дети, среди них и близкие мне по возрасту, старше на год-другой. Они сразу взяли меня под свое покровительство и в первые же дни по приезде я начал осваивать ближайшие перелески и колки, росшие сразу же за околицей. В одном месте было круглое болотце в метр глубины, метров сорок в диаметре, кое-где торчали из воды кусты тальника. По весне в эту низинку стекали талые воды, солнцем она прогревалась насквозь и в первые дни апреля мы там уже купались. Лягушки, когда приходила их пора, кричали просто отчаянно громко и их издалека было слышно, а после этого в болотце было множество головастиков.

В доме у бабушки по матери, где мы квартировали, завелся маленький белый котенок, очень игривый и забавный. Он всем понравился и как же горевала бабушка, когда случайно придавила его дверью.

Освободилась, наконец, комната в казенном здании, так тогда назывались эти строения. Много их еще осталось на бескрайних просторах железных дорог, на каждой более-менее приличной станции они есть или были. В зданиях этих два или три подъезда или крыльца и при батюшке-царе там жили две или три семьи железнодорожников-специалистов, а потом в домах этих жило семей от шести до восьми. Заходишь на крыльцо, открываешь дверь, просторный коридор, прямо по ходу наша дверь, а направо и налево — двери соседей.

У соседей справа недавно родился малыш. Соседи эти-дядя Ваня и тетя Нюра Третьяковы, а первенца своего они окрестили Леней.

Я бегу домой чуть ли не сломя голову и поздно заметил лежащего на крыльце Дика, замечательного представителя породы немецких овчарок. Собака эта была дяди Вани Третьякова, он ее усиленно дрессировал и было этому псу на то время года полтора. Я наступил ему на хвост, сделал шаг и тут же почувствовал, как моя правая нога ниже колена была схвачена и как бы заключена в тиски. Я замер, а пес, не причинив мне боли, подержал ногу в зубах, тихо, без злобы порычал и в тот момент, когда почки у меня совсем были готовы расслабиться, отпустил ее. Это был очень умный пес, прекрасно знавший все команды и как к кому относиться. Хозяев он обожал, к соседям относился нейтрально, а посторонним показывал великолепный набор зубов и клыков, имевшихся в пасти, но ни разу не слышал я, чтобы он кого-то укусил.

Лето, жара. Дик лежит на крыльце, излюбленном своем месте, свернувшись в полукольцо и вывалив язык. На боку у него лежит кошка Матрена, тоже Третьяковых, свернулась в кольцо в другую сторону и забавно наблюдать, как Дик дышит и кошка колышется вверх-вниз, вверх-вниз…

Год 1950

Зима. Морозы стоят сильные, за 40 градусов и продолжаются несколько недель. На улицу меня не выпускают. Развлечение, когда время от времени, вечерами собираются соседи родственники, приносят патефон, имевшийся у основательных Третьяковых, играет гармошка, женщины образуют одну кучку, мужчины же садятся на длинную лавку у печки, на которой вольготно расположился я. Само собой разумеется, хорошее застолье. И начинаются разговоры, в основном о войне, ведь совсем же недавно, по сути, окончилась она. Не все из собравшихся на ней были, и отец мой тоже, в войну от железнодорожников было больше пользы на своем рабочем месте.

Рассказать всем этим людям действительно было о чем, на последующих сборищах и гулянках многие рассказы повторялись и я помнил их очень долго, даже сослуживцам в армии рассказывал многое из того, что казалось мне интересным, кое-что помню и доныне

Настал мой пятый день рождения, первый, о котором я немного помню. Брат вручил мне нарисованную им открытку, а мать дала большую круглую жестяную коробку, на которой красиво было выведено: «Монпансье». Там были мелкие леденцы, я лакомился с самого утра, угощал соседских ребятишек и всеравно к вечеру там оставалось четверти три, если не больше. Надолго потом ее мне хватило.

А вечером того же дня соседи и знакомые собрались прямо во дворе, вытащили столы, лавки, музыку и здорово весело было. Несколько раз меня подзывали, а один раз я даже стал на табуретку и все видели ровесника Победы, надавали так же кучу угощения.

Упомяну в своих заметках, пожалуй, вот о чем. Взрослые в своей дружной компании раз говаривали о своих родственниках, соседях, друзьях, где-то сидевших, отбывавших наказание порой неизвестно за что. Особняком стояли разговоры о людях известных, особенно о певице Руслановой и маршале Жукове. Жуков не был в лагерях, но его понизили в должности, убрали из Москвы и назначили командовать сначала каким-то южным военным округом а потом он был загнан еще дальше, на Урал, в Свердловск, где был командующим УВО. Уважение в народе к нему, даже любовь, была, пожалуй, не меньше, чем к самому Иосифу Виссарионовичу, сходились во мнении, что ему и там неплохо, не сравнить с тяжкими военными заботами, а для рыбалки, охоты, до которых Жуков был охоч, места там просто замечательные. Никто не знал и не мог знать истинной подоплеки тех дел.

Что касается Руслановой, то знали, что посадили ее вместе с мужем в 1948 году и находилась она под арестом до смерти Сталина. Так же никто не знал, за что ее посадили, говорили, что Сталин, который ничего не забывал, припомнил, что далеко еще до войны, на концерте в Кремле, после его окончания, ее с другими участниками пригласили за роскошный стол, и тут Русланова, увидев такое великолепие, которое можно представить, сказала вроде того, что мол, вы лучше земляков моих накормите, которые кору с деревьев обдирают. Сталин будто бы тогда сказал, да, язычок у тебя. Тогда как-то обошлось.

Или же частушку она первой спела, которую и сейчас многие помнят, а раньше ее знали все через одного:

Это молот, это серп.

Это наш советский герб!

Хочешь — жни, а хочешь — куй,

Все — равно получишь свой кусок

Злая частушка и, несмотря на отсутствие названных атрибутов в нынешнем гербе, во многом справедливая до сих пор. И будто бы когда Русланову в лагере принуждали петь, она всегда отвечала — соловей в клетке не поет. Но она все-таки пела, она не могла без этого. Есть мемуары и воспоминания, как на одном из концертов в лагере ей первым захлопал начальник того лагеря.

Были у соседей пластинки с ее песнями. Одну я помню, на одной стороне «Валенки», а на другой «Я на горку шла». Ставили ее, слушали, ничего антисоветского в этих песнях, а стукачи в среде железнодорожников — явление в высшей степени маловероятное.

Конечно, в течение лета нередко бегал я и на поселок, где много времени проводил с двоюродными братьями и их дружками. Больше всего любили мы находиться на природе, в лесу, на речке, нередко пересекались с другими такими компаниями. Часто устраивали игры, в которые нынче не играют, они были интересны и разнообразны.

Запускали воздушного змея за околицей, в других местах тоже и порой одновременно их можно было видеть до десятка. Бывало, что и переплетались какая-нибудь пара между собой. А сколько ребятни было на речке. Речка маленькая, узкая, местами ее можно было перепрыгнуть, но было на ней несколько заводей и омутов, которых не постыдились бы и более крупные реки.

Один из таких омутов назывался «керосинкой», вроде какой-то тракторист до войны мыл там свой трактор, естественно, получил за это втык, а название осталось. Мне же более естественным образом думалось, что это ошибка и правильнее назвать это место «карасинка», карасей же, кстати, в этой речке было много.

Вот течет, течет узкая, мелкая речка и вдруг бах, сразу расширяется и углубляется, а метров через сорок опять сходится в узкую полоску, а смотреть сверху — овал вроде яйца и глубина в середине метра два с половиной. Здесь всегда было много народа и взрослых тоже.

Если вся речка в общем текла по ровному месту, то левый берег в этом месте стоял почти вертикальной стеной метра в два с половиной и постоянно осыпался. Как-то обвалился большой пласт глины и бывшие там ребятишки обнаружили в изломе буденовку и русский трехгранный штык. Нашивку спереди на буденовке смыло и звездочка отчетливо выделялась более темным цветом.

Ребята бегали в ближайшие перелески и иногда приносили оттуда недавно родившихся зайчат. Только что родившийся зайчонок почти совсем самостоятельный зверек, он покрыт шерстью, зрячий и спустя несколько минут может совершать первые неловкие скачки. На второй день жизни вспугнутого зайчонка поймать уже трудно. Ребятишки гладили мелко дрожащего маленького зверька, трепали ему длинные уши, щупали коротенький хвостик и уносили под кустик, где он находился раньше.

В разновозрастной ребячьей компании больше было ребятишек постарше, некоторые даже тринадцати-четырнадцати лет. У парней еще более старших были уже совсем другие интересы и на малышей они редко обращали внимание. Они захватили военное время, трудностей тогда было побольше, особенно с продовольствием, и ребята постарше меня на несколько лет охотно показывали и объясняли, что можно применить в пищу из леса, речки, других мест. Кроме всем известных грибов и ягод, мы находили и употребляли, в разное время, разумеется, пучки или пиканы, щавель, полевой лук, выкапывали корешки саранки, у них и цветочки были съедобны, очень оригинальный и приятный вкус был у травы, которая у нас называлась «слизун». На речке в местах поглубже ныряли и доставали длинные вытянутые корни какого-то водного растения, возможно, кувшинки, сладковатые на вкус, а вообще съедобных растений было не так уж мало. Что-то находили даже в мелких болотцах, встречающихся в наших местах.

Удачей считалось найти гнездо земляных пчел. Оно находилось совсем неглубоко под землей. Его по возможности старались опрыскать водой через веник, разгребали, находили бесформенный комок с сотами и разрывали его на части. Конечно, не обходилось без укусов, но они были менее болезненны, чем у настоящих пчел, да и пчел в таких семьях было совсем немного. Возможно, это были шмели, хотя, по моим представлениям, те намного крупнее. Во всяком случае, мед из тех сот мне до сей поры кажется самым сладким, который я когда-либо пробовал.

Примерно в это время недалеко от реки произошел ужасный случай. Одна из поселковых компаний разыскала где-то неразорвавшийся снаряд времен гражданской войны. На тот момент после ее окончания прошло около тридцати лет. Человек восемь ребятишек уселись на поляне в кустах в сотне метров от речки вокруг разведенного костра, бросили туда этот снаряд и стали смотреть, что получится. Грянул взрыв, но если можно так сказать, еще как-то милостиво все обошлось. Погиб один только парнишка. Еще одному оторвало руку, третьему выжгло глаза. Остальные отделались ранами. Приезжали разбираться даже из области.

В другой раз были осторожнее. Так же взрывали такой же снаряд, в той компании был и я, году в 1957 или в 1958. В главе под этим годом я и опишу этот случай.

Несколько лет назад, уже в новом тысячелетии, ездил я с приятелем на его машине в эти места. Осень уж была и мы заезжали в разные колки в поисках грибов. Попросил я его заехать на «керосинку». Лучше бы я этого не делал, осталась бы у меня прежняя память об эт ом месте. Был я там в последний раз лет двадцать назад и тогда все было в общем и целом где-то похоже. А сейчас? Большая грязная лужа, все обвалилось, заилилось, заросло каки-ми-то мыльными водорослями. И ни одного шкета поблизости. Но хоть грибов в тот раз мы набрали порядочно.

Много ребячьих компаний бегало по окрестным лесам. Они были устоявшимися, основной костяк составляли одни и те же пацаны и не так уж часто добавлялись новички, подросшие ребятишки или же вновь поселившиеся по соседству. Ребята из других концов поселка, если случайно им довелось попасть не к своим, обычно чувствовали себя там не в своей тарелке, неуверенно, им сразу давали понять, что здесь им в общем-то нечего делать, и мне сейчас приятно вспомнить, что я был своим в четырех таких компаниях.

Каждый раз, набегавшись и наигравшись, ребята приходили отдохнуть на какую-либо поляну и сразу же разжигали на ней костер. Можно представить, что одновременно на территории вокруг поселка их горело несколько десятков. Сидит, бывало, в подходящее время вокруг костра компания и у каждого в руке длинный прутик с нанизанным на его кончик кусочком гриба и все эти кусочки жарятся в пламени костра. Немного посыплешь солью и получалась замечательно вкусная вещь. Или же на рыбалке, если на нее собирались основательно, варили тогда в котелке уху.

Тем не менее, за годы и даже десятки лет не возникло ни одного крупного пожара. Случались весенние палы, но без особых последствий. Каждое кострище тщательно тушили и засыпали землей, и это считалось само собой разумеющимся.

Помню несколько случаев, когда рассказывали о пожарах, образовавшихся во время грозы после удара молнии. На соседнем покосе, немного в стороне от нашего, стояла по-черневшая береза, которую расколола и зажгла молния. Позже ее спилили на дрова. В одном месте несколько лет назад молния ударила в песчаный берег, в десятке метров от воды и долго там можно было видеть оплавленные и спекшиеся до состояния стекла бесформенные кусочки, величиной в наперсток и помельче. В самом же поселке по неосторожности, а иногда и по злому умыслу пожары возникали каждый год, и даже иногда с тяжелыми последствиями.

В наше время СМИ ежегодно, начиная с весны и до поздней осени, печатают сообщения о многих пожарах по всей стране, особенно за Уралом и в Сибири, в тайге и близлежащих населенных пунктах, где сгорали десятки домов. В середине прошлого века таких сообщений было гораздо меньше.

Год 1951

Еще с лета прошлого года отец начал строить свой дом. Об этом у меня уже где-то есть, осенью мы перебрались в новое жилище из казенного дома, а туда незамедлительно поселились новые жильцы.

Бабушка Аксинья все это время жила в деревне у родни и подружек, стайка же с коровой оставалась на месте до снега, пока отец в поселке не соорудил первую стайку рядом с домом. Она была сделана из плетня, то есть из кольев, оплетенных прутьями и обмазанных с двух сторон глиной с навозом. И корова эта по кличке Ягодка провела там холодную зиму. На следующий год стайка была построена уже из шпал и там зимовали, кроме коровы, теленок, две свиньи, пяток овец и полтора десятка кур с петухом. В новой стайке было тепло даже в морозы.

Поздней осенью, когда дом был построен, бабушка перебралась к нам, заняла печку, где устроила очень уютную лежанку, родители спали в горнице, на кровати, а мы, трое гавриков, на полу. Не было ничего постельного, стелили под себя потник, войлочную подстилку, под голову фуфайку, а накрывались старыми шубами и облезшим, почти совсем без шерсти, тулупом.

В каждом дворе, как правило, содержалась собака и кошка. Своего кота из деревни забрала бабушка, но жить на новом месте он не стал, исчез через несколько дней. Бабушка очень расстроилась, ведь он был у нее еще котенком и было ему на тот момент не меньше двенадцати лет. Отец высказал предположение, что он убежал на старое пепелище и послал Михаила в деревню. Тот побежал туда и действительно, кот лежал в осыпавшейся яме, оставшейся от подполья и сверкал глазами. Мишка спустился в яму, взял кота на руки, наверное, сумка или мешок у него был с собой, и принес домой. Кот прожил примерно неделю и исчез снова. Мишка сходил в деревню еще несколько раз, но кот от него уже убегал и в руки не давался. Вообще, он там одичал и охотился на домашнюю птицу, таскал кур и гусей, пакостил месяца два, до Нового года, пока его кто-то не пристрелил. Отважный кот, он вполне достоин упоминания о нем.

Рассказывал один приятель, он видел этого кота за охотой. Кот за околицей преследовал стаю гусей. Внезапно он прыгнул и схватил отставшего гуся за шею сзади у самой головы. Гусь свалился на землю и принялся отчаянно хлопать крыльями. Если б кот попал под удар крыла, ему бы пришлось несладко, но кот, сжимая пасть все сильнее, пятился назад, держа шею гуся в сколь можно вытянутом положении. Спустя минуты две, когда задушенный гусь перестал шевелиться, кот также волоком, пятясь, утащил его в ближайшие кусты, урча и прижимая уши. Перепуганная стая сразу умчалась прочь.

Недели через полторы-две, как старый кот убежал во второй раз, Михаил притащил котенка, а отец принес щенка. Им было, наверное, по месяцу, котенок уже подскакивал и тыкался любопытным носиком во все места, а щенок неуклюже ползал и еле слышно повизгивал. Им выгородили закуток на кухне и они там спали, прижавшись друг к другу. Они подрастали и становились все более забавными. Молоко они лакали из одной миски, нальют молока, подходит котенок и начинает лакать, щенок, который уже стал больше раза в два, подходит тоже, но котенок встает у него перед мордой и перемещается вокруг миски, не давая щенку лакать молоко. Щенок обиженно скулит, а котенок, утолив первый голод, замирает на месте, не мешая больше щенку. Как только на дворе потеплело, отец перенес щенка, которого назвал Соболем, в уже приготовленную конуру. Он сидел на цепи, а подросший кот часто садился напротив, примерно в полуметре от суетящегося Соболя. Бедный песик никак не мог достать до своего приятеля, дергался по сторонам, припадал на лапы, отрывисто гавкал и отчаянно вертел хвостом. Кот наблюдал за этим, горбил спину, подбирал передние лапы, и выбрав момент, прыгал прямо на спину собаке. Начиналась возня, веселое урчанье, забавно было наблюдать за ними. После этого мне казалось, что все кошки и собаки живут дружно, ведь и на старой квартире у Третьяковых я видел то же самое, но действительность, понятное дело, убедила в обратном.

Была у нас рябенькая курочка. Каким-то образом она сумела подружиться с Соболем, залазила к нему в конуру, когда ей надо было снести яйцо. Песик в это время лежал у входа в конуру и вроде как сторожил. Когда курочка начинала квохтать, это был сигнал, что яйцо снесено. Соболь вставал, заглядывал в конуру, повизгивал и работал хвостом, курица выходила, расправляла крылья и хлопала ими, задевая Соболя за морду. После этого Соболь залазил в конуру, вытаскивал в зубах оттуда яйцо, сжимал до хруста и удерживал в лапах, слизывая содержимое. Отец, заметив это, посмеялся и наказал всем, что пусть песик полакомится, кур у нас постоянно неслось штук от пятнадцати до двадцати, тем более что другие курицы собачки опасались.

Поскольку мыслилось содержать корову, надо было ее чем-то кормить. Отцу выделили участок для покоса. Незадолго перед этим было смягчено очень тяжелое условие. Если кто держал корову и на зиму требовалось, к примеру, 20 центнеров сена, то хозяину следовало накосить 100 центнеров, из которых 80 сдавалось в колхоз или совхоз по очень низкой цене. Теперь же для тех же 20 центнеров для своей буренки требовалось накосить всего лишь 40 центнеров, а спустя лет десять или около косили без так называемой «откоски». В хозяйствах появилась техника и от населения отстали.

Коровы были в каждом дворе, некоторые хозяева, таких, правда, было немного, держали по две, а один мужик, Семеном его звали, имел четыре коровы и быка-производителя. На пастбище он его не выпускал, и коров водили на дом. Через два дома от нас в маленькой избушке жила бабушка Беляиха, ей было за 70, у ней тоже была корова, внуки и племянники привозили ей сено, а все остальное она делала сама.

Много было коров в поселке и окрестных деревнях, но участки для покоса предоставлялись каждому, угодий хватало и самые дальние покосы были не так уж далеки, километрах в двенадцати-пятнадцати.

Первый покос я не помню, скорее всего там и не был, а постоянно меня стали привлекать когда перешел в четвертый класс. Очень мне там нравилось, не было суматошной спешки, а все как-то спокойно, в охотку, то косили, то сгребали, то отвлекались на сбор грибов или ягод. Когда же виден был конец покосных забот, нередко ходили с ружьем в более заповедные места. Дичи было много, особенно пернатой, а условия охоты просты и доступны. Сейчас они ужесточены очень и очень, да и нельзя иначе. А тогда многие имели мелкокалиберные винтовки, «малопульки». Нельзя сказать, что уж совершенно свободно они продавались, но подсуетившись, похлопотав, вступив в ДОСААФ, можно было ею обзавестись.

Впрочем, ружье удобнее для охоты, не требует слишком уж снайперских навыков, а владельцы мелкашек чаще всего мазали.

К весне этого года я знал уже все буквы и как-то брат увидел меня с книжкой на коленях. Я всматривался в нее и повторял: ду-ши, ду-ши. — Кого души? — заорал брат, — где души? — и то же уставился на обложку, где было крупно выдавлено: «Мертвые души».

Брат откинул несколько страниц, — а ну-ка это слово прочитай! — Чи-чи-ков, — с запинкой, но уже четко прочитал я. Мир чтения, очень занятный и интересный, открылся передо мной.

В доме у нас на тот момент было книг с полсотни, что совсем немало для того времени, со временем стало намного больше, сотен около трех, это только со старой ценой, изданных до 1961-го года, более половины из них сохранились и находятся у меня до сих пор.

После этого каждый год я читал вслух перед собравшимся семейством список товаров и услуг, на которые снижали цены. Это печаталось во всех газетах, кажется, в марте, и список этот был внушителен. Не только на капроновые чулки снижались цены, как утверждают в некоторых поганых листках. Дешевели продукты и товары, скидки доходили до 30 процентов. Мука, сахар, водка, костюмы, чулки, фрукты, пять-шесть десятков наименований было в таком списке. Об этом немного известно, для нынешней власти факт неудобный и только старые уже люди имеют представление об этом.

Конечно, за этим стоит и бедственное положение крестьянства, колхозной деревни, особенно в европейской части страны. И наверное, возможно теперь, в наше время информационной насыщенности отыскать любопытствующим подобные сведения во всемирной паутине, в Интернете.

Книгу Шолохова «Поднятая целина», которая у нас имелась, я читал частями. Естественно, по малости лет, многое в ней мне было непонятно, но встречались моменты, которые я читал и перечитывал с удовольствием. Одним таким моментом являлась сцена, где Макар Нагульнов с дедом Щукарем слушают пение петухов. Я прекрасно представлял себе такую возможность, меня не раз будили петухи, когда я летом спал на сеновале. Они кричали один за другим, непохоже один на другого, и спустя несколько дней я знал, какой петух у кого кричит. Слышны были и петухи, кричавшие на соседних улицах.

У нас и у всех соседей были петухи видные, отборные, все красавцы пестрой расцветки. Бабушка еще по виду яйца умела определить, что из него выйдет, петушок или курочка, и ошибалась очень редко. Иногда она закладывала к наседке и петушиные зародыши, когда нужно было сменить своего петуха или просили соседи. Да и в куриной лапше петух очень неплох.

Сейчас все куры, которые можно наблюдать на птичниках и курятниках, белого цвета, разве только голландские, которые иногда поступают в страну, имеют рыжеватое перо. А в то время хозяйки старались разнообразить принадлежащее им поголовье. Куры встречались и черные, и рыжие, и разнообразно пестрые. Встречались, конечно, куры, имеющие только белое перо, но их было совсем немного. А уж петухи в каждом дворе были такие великолепные, что впору песню о них сочинить, настоящие генералы в перьях. А как внимательно следили они за своими гаремами, можно было долго без скуки наблюдать за ними. Вот он трется около выбранной курочки, нарезает возле нее круги, опустив одно крыло и чертя им по земле. При этом он издает какие-то горловые звуки, к которым курочка, кажется, внимательно прислушивается. В другой раз, найдя червячка или муху, он стучит рядом клювом и просто выговаривает — ко-ко-ко-о. Ближние куры сбегаются к нему, как будто цыплята к наседке.

В поселке было целое отделение милиции, человек восемь во главе с капитаном, все бывшие фронтовики. Для них построили обширное помещение со складом и комнатой для задержаний. А тут отменили неудобное для них постановление, которое обязывало их носить на дежурстве полицейские шашки, которые описывал Чехов. Шашки эти были в ножнах, длинные и если на рослом мужчине она выглядела нормально, то был среди милиционеров один невысокий, даже щуплый мужичок. Он постоянно спотыкался, запинался и даже падал. Шашка волочилась за ним и он постоянно придерживал ее рукой. Мало кто помнит их сейчас. Административный зуд часто оказывал себя в самых неожиданных проявлениях. В трудный 1943-й год кто-то придумал в городах разделить школы на мужские и женские. На селе, слава богу, до этого не дошло, а действовало это постановление лет десять.

Вводили погоны для железнодорожников, почтальонов, лесников, в последнем точно не уверен, еще каких-то служб. Погоны серебристые, отец мой, к примеру, именовался техник-лейтенант движения. Вскоре после смерти Сталина их отменили.

Паровозы, переклички по рации, прожектора вносили элемент современности. Зато сборы на рыбалку были такими же, как и у дедов несколько десятков лет назад. Вырезались тальниковые удилища, из сосновой коры или из гусиных перьев делались поплавки. Капроновая леска, если и была на тот момент, до нас еще не дошла и редко у кого были крючки с бородкой. Крючки выгибались из булавок и отожженных на огне иголок и часто пойманная рыбка срывалась тут же над водой. Леской служила обыкновенная нитка, а позже, когда мы познакомились с ребятами из окрестных деревень, переняли у них способ изготовления лески из конского волоса. Раз я чуть не пострадал из-за этого. У дяди Паши была кобыла Карька. В свободное время она стояла под навесом в ограде и как-то раз я подкрался к ней сзади и принялся выдергивать волосы из хвоста. Дергал по одному, на что вполне хватало моих пацанячьих усилий. Хорошо, что стоял сбоку, ведь ни о чем и не думал, как вдруг кобыла слегка развернулась, и тяжелое подкованное копыто промелькнуло совсем рядом, даже чуть задело рубашку. Если бы я стоял на шаг левее, то мое тельце с пробитой грудью перелетело бы через ворота и шлепнулось с другой стороны.

Рыбачить ходили на маленькую узкую речку, которая протекала вдоль деревни. Кроме вездесущих пескарей и гольянов, водились в ней караси, окуньки и ершики. Вода в речке была чистая на удивление, когда хотелосьпить, просто черпали банкой у берега.

Было у меня на этой речке любимое место. Ближе ко впадению в реку побольше она делала крутой поворот. В излучине этого поворота росло когда-то большое дерево. Его спилили и остался сухой хороший пенек. Сзади и по бокам густо кустился тальник, наиболее близкие верхушки я связывал шатром и сидел как бы в шалашике. Клев на этом месте всегда был хороший, часто попадались караси в ладошку и пескари в четверть длиной. Этим пескарям больше всего была рада маленькая серая кошечка бабушки в поселке. Много лет я посещал это место, перед службой пришел в последний раз.

Раз сидел я на своем месте, подошли ко мне Колька и Толька, сыновья моих теток. Дал я им по удочке и вскоре мы наполнили бывший у меня трехлитровый бидончик. Я, как хозяин, бросал туда целую рыбку, Колька у своей отщипывал хвост, а Толька спинной плавник. Время от времени они запускали руку в бидончик и, найдя целую рыбку, втихаря делали ее своей. Я заметил это, но не возникал, завтра придем каждый со своей посудой. Пришли в поселок, нам захотелось пить. Подошли к колодцу, поставили бидончик на край, достали ведро и наклоняя его, напились студеной воды. Толька, пивший последним, неосторожно толкнул бидон и я лишь в последний момент сумел ухватить его. Рыбешка с плеском ухнула вниз. Мы сели на лавку через дорогу и стали наблюдать. Долгое время никого не было, затем подошла скрюченная старушка с одним ведром. Шустрее, чем можно было ожидать, она достала ведро воды из колодца и перелила в свое. Нагнувшись над ним, она вдруг замерла, поводив рукой по поверхности, нашарила рыбку и принялась ее разглядывать. Губы ее шевелились, она отбросила рыбешку и перекрестилась несколько раз. Захохотав, мы убежали, оставив старушку в недоумении.

Год 1952

В начале этого года отец купил велосипед, не такое рядовое событие в то время. Велосипед надежный, прочный, нарядная окраска, нагрязники имели по пять симметричных разноцветных полос. В отличие от нынешних он был очень хорошо оснащен. Насос с поворотной ручкой, шланг к нему, масленка, шесть разнообразных ключей, отвертка, пакетик с тальком, тюбик с резиновым клеем, несколько заплат для камеры и покрышки, стальная щеточка для зачистки, запасной ниппель с головкой и стержнем, тонкая резиновая трубочка, которая и надевалась на ниппель на 7–8 насадок, все это, кроме ключей, в специальной коробочке — велоаптечке, звонок и специальный щиток на цепь. Ко всему этому еще прилагалась инструкция в виде маленькой книжечки. Вроде все вспомнил, это я к тому, что теперь ничего этого нет, даже сумочки, подвешиваемой к раме, все надо покупать отдельно. В последующие годы этот набор сокращался, а сейчас даже к автомобилям ничего не прилагается, кроме домкрата и ключа, которым привинчивают колеса. За этим стоит Запад. Чаще с Запада перенимают манеры противные, раздражающие. Кроме этого, к ним можно отнести обилие нудной рекламы на всех телеканалах, ценниках вроде 5 999 рублей вместо 6 000, замены мяса в колбасе чем только угодно, дорогими и невкусными обедами в Макдональсах, неудобный набор монет и купюр и тому подобное.

Живут люди в крупных городах, исторической местности, посещают их люди известные. Происходят значительные события, стройки, соревнования. А что интересного в сибирской глубинке? Ничего особенного, редко происходит что-нибудь такое, что хоть немножко отличается от повседневной обыденности.

В начале года, где-то в конце января отец предложил старшему моему брату, восьмикласснику Михаилу зайти к нему на службу в определенное время, и я увязался за ним. Отец поворчал, но меня не выгнал.

В Москве скончался маршал Чойбалсан, герой Монголии и тело его везли на родину. В это время поезд с траурным вагоном следовал через нашу станцию. Нигде это не афишировалось, но те, кому положено, это знали. Сопровождал этот вагон наш маршал, Буденный и отец рассчитывал, что вдруг маршал выйдет из вагона и Михаил его увидит. Действительно, нам повезло, в назначенное время прибыл этот состав, стоял не менее получаса и вагон с телом усопшего стал немного наискосок окон отцовского кабинета. Минут через пять из вагона вышел Буденный и кое-кто из его свиты. Выглядел Семен Михайлович бодро, щеголеватые хромовые сапожки, папаха, светло-голубая, кажется, шинель и знаменитые, действительно большие усы. На ту пору ему было около 70 лет. Он немного походил, поглядел по сторонам, пристукивая сапожками, мороз был приличный и вскоре забрался в теплый вагон.

В этом году я пошел в школу, в первый класс. Для семьи это было крупным событием. Букварь я прочитал еще за год до этого. Отец надел на меня новенькую полевую сумку, подтянул, насколько возможно ремень и немного она не доставала до полу. Привели меня на школьный двор, там я впервые увидел столько мальчишек и девчонок и немножко дичился их. Нас разделили на группы, а потом поставили по двое. Старенькая учительница с карандашом и блокнотом обходила всех, спрашивала и записывала имя и фамилию. Когда она подошла ко мне, я уже был возмущен тем, что она у каждого спрашивала одно и то же и ответил грубо: — «Потеяла спрашивать»!

Слово «потеяла» теперь требует пояснения, нет его в словаре Ожегова, означает оно «за ладила одно и то же». Сейчас оно мало кому известно, тогда же было в обиходе, все его знали, взрослые, стоявшие рядом, так и согнулись от смеха, а я стоял и недоумевал, с чего это они так веселятся.

На одном из уроков, учились еще первый месяц, я вытащил из сумки ломоть хлеба и начал жевать. Учительница замолчала, повернулась ко мне и стояла, пока я перед ее глазами жевнул раз-другой, спрятал хлеб в сумку и зажался, краснея ушами. Учительница тут же продолжила урок, никто ничего мне не сказал.

Тогда по всем школам был распространен такой прием. Писание чернилами требовало большого внимания и осторожности, и у многих в тетради, учебниках, на руках, одежде и даже на лице красовались свежепосаженные кляксы, есть много людей, которые не знают такого слова. Тогда же оно слышалось очень часто, и особенно в первом классе. Мы начинали рисовать в тетради палочки, кружочки, детали букв простым, хорошо очиненным карандашом, а по прошествии какого-то времени, учительница разрешала некоторым, особенно девочкам, у которых аккуратности было побольше, писать в тетради ручкой. Через месяц в классе из тридцати человек писали карандашом лишь человек пять мальчишек, и я в их числе, причем относился к этому довольно равнодушно. Остальные же «карандашники» все время приставали к учительнице с просьбой поскорее разрешить им писать ручкой и прикрывали ладошкой чернильные пятна на рукаве. Впрочем, впоследствии кляксы порой случались даже у самых аккуратных.

Несмотря на мои дошкольные успехи, первую четверть я окончил неважно, двойки даже были. Вторую четверть и весь год даже четверок было мало. Все домашние задания я успевал выполнить на переменах и много остававшегося времени посвящал чтению.

Состоялись Олимпийские игры, где впервые участвовали советские спортсмены, дебют их оказался успешен. Я мало чего понимал в этом, а брат и его дружки смаковали каждую мелочь. Настоящими героями оказались наши гимнасты, один из них, Виктор Чукарин, был в плену в фашистском концлагере, как же он стал известен. А Альберт Азарян, исполнивший на кольцах знаменитый «азаряновский крест», его и сейчас могут сделать очень немногие. Наши оказались наравне с постоянными до этого победителями американцами.

Раз учительница принесла в класс большую коробку, вернее даже, папку с завязками, была она размером сантиметров сто на семьдесят, плакаты бывают такие большие. Но там были не плакаты, а изображения архитектурных шедевров мира, листов двадцать из тонкого картона. Были там изображены собор в Стамбуле, Кельнский собор, наш Исаакиевский, Колизей, Парфенон, что-то еще. Но вот учительница прикнопила на доску изображение Эйфелевой башни. Разумеется, она объясняла, что, когда и с какой целью все это было построено, а увидел я эту башню, и показалась она мне нелепой и безобразной. Такое было мое первое впечатление об этом чуде архитектуры.

На уроках много говорилось о великом и грандиозном плане преобразования природы, его еще называли сталинским. Больше в этом плане говорилось об Украине, там, дескать, жаркие ветры-суховеи, много оврагов, надо строить каналы, лесозащитные полосы. Все остальные регионы страны так же не оставляли без внимания. Спрашивали даже у нас, где какой есть заброшенный пустырь или болотина. — «Каждый клочок земли в нашей великой Советской стране, — вещала учительница, — должен приносить пользу. Вот в районе составят карту, укажут там и наши окрестности и вы, кто что знает, можете оставить свой след». Уже на следующий год про карту эту никто не вспоминал, а еще чуть позже и план этот, как говорится, был спущен на тормозах.

Еще с придыханием говорили о какой-то великолепной пшенице, которую создал наш великий агроном и естествоиспытатель Трофим Денисович Лысенко. Пшеница эта будто бы на одном стебле имела не один колос, а несколько. Называли пшеницу трех-колоску, семи-колоску, доходило до десяти. Как видно, получился все тот же пшик.

Интересен был учебник, по которому мы занимались, букварь. Я прочитал его еще год назад. Это была книга большого формата, в два раза больше обычного, примерно, как раскрытый другой учебник. На обложке там была изображена девочка, которая глядела в этот же букварь, а на том букваре опять видно было эту же девочку, которая глядела в букварь поменьше, и так четыре раза, а при пятом, последнем уменьшении, вместо рисунка был совсем маленький заштрихованный квадратик. Раскроешь этот букварь — на первой левой странице портрет Ленина, а на правой — портрет здравствующего тогда отца народов. Букварь этот использовался года два или три, интересно, сколько же разных букварей изучали наши школьники, я думаю, не один десяток. Но такой букварь, по которому учился я и мои одноклассники, почему-то нельзя найти в Интернете.

В один весенний день, уже было сухо и тепло, шел я из школы домой. Закрыл за собой калитку и тут же гулявшая свободно по ограде корова подбежала ко мне, нагнула голову и притиснула рогами к воротам. Рога у нее были широкие, раскидистые и я даже немного ворочался в пространстве между ее рогов, лба и ворот. Никто из домашних в окошко не глядел, а мне кричать, поскольку я нисколько не пострадал, было как-то неловко. Корова сопела и не собиралась отрывать рогов, я присел, выскользнул из этого окружения и побежал к дверке, ведущей в огород, корова за мной, но она немного отстала. Я успел захлопнуть дверку, на ограду выскочила бабушка и загнала корову в сарай. — Ахти мне, забыла я, что она маленьких не любит! Корову эту я опасался еще года два.

В это же время состоялся и мой единственный опыт курения. На поселке по-настоящему курили или баловались куревом почти все мои друзья и знакомые ребята, а многие родители чуть ли не поощряли это — «мужик растет». Собирали на дороге окурки или «чинарики», добавляли мох из стен домов или бань, крутили самокрутки, из листка настенного календаря их получалось две, и если удавалось, таскали папиросы у родителей и старших. Сигарет я не видел, а курили еще махорку, кременчугскую или моршанскую.

За железнодорожным вокзалом располагался огороженный сквер, там росла бузина, сирень, чахлые тополя, каждый год высаживаемые выпускниками школы. Почва не подходила, топольки не приживались на этом месте, засыхали на второй-третий год, но высаживались каждой весной, пока затею с ними не признали никчемной.

В заросшем кустами углу расположились я и несколько моих учителей. Один паренек, Леха, достал из кармана мятую пачку папирос «Красная звезда», на ней был изображен мотоцикл с коляской и сидевшими там военными в фуражках, достал из нее наиболее целую папиросу, раскурил ее. Другой приятель в это время объяснял:

— Ты сначала просто набери дыма в рот, подержи немного, а потом втяни в себя, ну вроде как всегда дышишь.

Леха оторвал зубами кончик папиросы, который держал во рту, и протянул ее мне. Я сразу почуял гадостный вкус вонючего табака, тем не менее взял папиросу, втянул в себя немного дыма и наконец, вдохнул. Боже мой, как мне стало тошно, меня даже качнуло в сторону, я закашлялся, зачихал, показалось, что дым идет даже из ушей. Сопли, слюни, слезы — редко было так плохо. И я говорю спасибо этим ребятам — враз и навсегда пресеклись мои отношения с табаком. Порой я испытываю некоторое недоумение, ведь каждый впервые затянувшийся испытывает такое. Какая же отвага нужна, чтобы повторить такую муку. Тем не менее курит большинство населения — во всяком случае среди мужчин это так.

По весне первый раз занялись посадкой в огороде. Участок под картошку занимал пятнадцать соток, разделили его примерно пополам. На одной половине посадили картофель, а на другой посеяли пшеницу. Бабушка босиком с лукошком на груди ходила по огороду и широко так, размашисто, горстями разбрасывала пшеницу. Так было лишь один первый год. Урожай был очень хороший, уборку бабушка тоже не доверила никому, все сама сжала серпом. Отец смастерил два цепа и они с Михаилом били этими цепами по снопам на разложенном куске брезента. Мололи же выращенное зерно на ручной мельнице, похожей на табуретку. Не самый тонкий помол, но караваи, выпеченные бабушкой в русской печи, уплетали за милую душу.

В ту пору в каждом огороде среди прочих грядок всегда была грядка с посаженным маком. Мак вырастал крупный, плод не входил в стакан. Какая великолепная программа была заложена в этом растении, зародыш вырастал, становился перпендикулярным основному стеблю, выпрямлялся, и из кучи лепестков вылуплялся плод, круглая коробочка, похожая на домик и даже с крышей. В нем зрели семена и было их до семи тысяч. Какая фантастическая урожайность, если б с пшеницей было так! Когда домик становился спелым, вверху у него открывались окошечки, при ветре домик качался и зернышки сыпались по сторонам. Цветок у этого растения был не такой уж красивый, ярко-красный, но цвел отчаянно, сгорал за два дня.

Мак садили у нас до начала восьмидесятых, потом началась пропаганда, сначала не рекомендовали, потом даже стали запрещать, а после известного указа Горбачева наркомания выросла во много раз и мак уже никто не садил. Еще перед этим у матери моего дружка в огороде рос мак на маленькой грядке, одним утром она пошла в огород и увидела, что весь мак аккуратно сострижен, и на виду комочком земли была придавлена десятирублевая купюра, три бутылки водки можно было купить.

Возле старой аптеки, которой сейчас нет, стоял небольшой магазинчик, павильоном еще его называли. Там продавали водку на разлив. Я с отцом заходил туда только один раз, а потом павильон этот сломали, водка везде стала продаваться только в бутылках. Тогда же там стояла большая светлая железная бочка с широкой круглой крышкой. У продавца был набор черпаков разной емкости на длинных ручках с закругленным изогнутым концом. Он опускал в бочку литровый или кому какой нужно было черпачок, легонько стряхивал над бочкой и наливал в бутылку или бидончик. Воронок у него тоже было несколько. Слышал потом, что водка в подобных заведениях была дешевая и качественная.

В другом месте подобным образом так же на разлив продавался керосин. Его много требовалось для освещения и владельцы керосиновых ламп дома имели запас, который надо было хранить в очень плотно закрытой посуде. Были у некоторых керогазы и примусы, но близко я их не видел, похоже, как газовая плита, только вместо газа горит керосин. Они не горели так просто, требовалось как-то подкачивать.

Керосиновые лампы оснащались плотным фитилём, один конец плавает в керосине, а другой просунут сквозь узкий жестяной стержень и чуть высунут на воздух. Многие помнят эти лампы, кое-где они еще есть. Обычная лампа называлась семилинейной, с фитилём немного пошире — десятилинейной, а у бабушкиного брата большая лампа с круглым фитилём — сорокалинейной. Ее вешали под потолок и светила она достаточно ярко, в самом деле примерно, как лампочка — сорокаваттка.

Я иногда интересовался, что это за линии такие, которыми различается лампа, но никто внятно не мог об этом сказать, и лишь много позже где-то об этом пришлось прочитать. Оказывается, в старину существовала такая мера длины — линия, и составляла она около двух миллиметров. В старину керосин был дорог, и чем больше было число линий, тем больше керосина она требовала, правда, и светила она поярче. Я таких не встречал, но люди постарше вспоминали, что были и пятилинейные лампы.

В деревне напротив бабушки через речку жил старик Егор, у того я видел замечательную штуку, которую он называл — светец. Круглое корыто из жести с полметра шириной, в него налито с ведро воды, из середины торчит железный пруток, к которому приварены по кругу в несколько рядов десятка полтора прутков еще потоньше, как бы двузубых вилок. В них он вставлял лучинки, потолще карандаша, колол их из коротких чурбаков, и поджигал кончики, наклоненные к низу. Сгорали лучинки неравномерно, огарыши падали в воду с шипением, а хозяин между делом подтыкал новые лучинки. Свет дрожащий, неровный, да и чадно было.

Как много тогда в поселке держали живности. Коров, можно сказать без преувеличения, было побольше, чем дворов, некоторые семьи держали по две коровы, а в каменных домах, где жило по несколько семей, имело коров больше половины. У всех моих знакомых, соседей, друзей, родственников они были. Больше десяти пастухов регистрировалось в сельсовете и у каждого было совсем немаленькое стадо.

Я вспоминаю момент 2015-го года. Подошел я к магазину, там около легковой автомашины крутилась девочка лет семи. Время ближе к вечеру, как раз с пастбища шли несколько хозяев и девочка, завидев отца, выходившего из магазина, с восторгом закричала: — Папа, папа, вон три коровы кучкой идут! — Пришлось только грустно усмехнуться. Отец посмотрел на дочку, потом на коров, потом снова на дочку, хотел что-то сказать, но только покашлял.

Еще больше было овец и коз, некоторые держали и тех и других. А у нас в ту пору была корова, прошлогодний бычок и шесть овец, барана отец почему-то не хотел держать, лишь приводил его от соседей на неделю время от времени. В отдельном загоне хрюкали еще две свиньи.

Бабушка любила заниматься с курицами. Раньше, когда она жила в деревне, у ней были утки. Здесь же реки близко не было, и она переключилась на кур, постоянно ощупывала их на предмет наличия яиц. У взрослых кур время от времени включался инстинкт размножения, они откладывали несколько яиц в укромных местах и садились на них, после этого нестись, откладывать яйца переставали. Бабушка садила на яйца только одну курицу, а яиц в гнезде было штук пятнадцать. С проявлениями же материнства у других боролась, окатывала их водой, садила в темное место. Через несколько дней такие куры успокаивались и продолжали нестись.

Один раз бабушка была очень огорчена, пропала со двора одна из ее любимых, черная курица. Нигде ее не могли найти, бабушка поахала, решили, что ее унес коршун, их много летало над поселком.

Вскоре на ограду вышла курица с выводком цыплят. Она нахохливалась, растопыривала перья и как будто скрежетала при приближении к ним посторонних. А примерно через неделю удивлены мы были просто безмерно — на ограде появился второй выводок во главе с черной курицей. Она все это время, чуть не месяц, скрывалась в отдаленном углу огорода, устроила гнездо, снесла десяток яиц и уселась на них в зарослях картошки, кусты которой в начале августа выросли до пояса. И ведь чем-то жила она все это время. Впрочем, червей и мошек в огороде хватает, часто перепадали дожди. Долго еще и потом мы вспоминали эту геройскую курицу. А тогда в ограде пришлось сделать перегородки, эти курицы враждовали между собой, даже набрасывались друг на друга и больше всех следить за ними довелось мне. Такое продолжалось примерно с месяц, цыплята подросли, и наседки здорово охладели к своим обязанностям, успокоились до того, что можно было разобрать перегородки, мешавшие в ограде.

Очень многие в поселке держали свиней, едва ли их было намного меньше, чем коров. Каждую весну по дворам ходил уполномоченный и свиней этих переписывал. Дело в том, что по осени при забое свиньи надо было сдать с нее шкуру и за этим внимательно следили. Платили за шкуру сущие копейки, к тому же сало без шкурки не такая уж аппетитная штука. Чаще всего свиней держали по две головы, и соглашались на том, чтобы сдавать одну шкуру. Вроде как только для железнодорожников было такое послабление, тогдашний министр имел очень большой вес, авторитет в правительстве и в некоторых спорах с ним соглашались. Между прочим, при определенной сноровке свиная шкура снималась очень легко, просто отскакивала от туши. Через два-три года после того, как во главе страны стал Никита Сергеевич, на сдаче шкур перестали настаивать, наверно, Хрущев, столько лет проживший на Украине, понимал, что сало без шкурки, как что-то без чего-то, овца без шерсти или та же курица без яиц.

Год 1953

В начале марта мы заходили в класс и были поражены. Наша учительница, которую мы полюбили от всей души, несмотря на то, что она была серьезной и строгой и редко хвалила кого-либо из нас, так вот, она плакала и содрогалась от рыданий, положив на стол седую голову. Умер Сталин. Мы были последним организованным обществом, захвативших живого Сталина, тогдашние первоклассники по всей стране. Чувство уважения и благодарности к нему, теплое и искреннее, ощущали все тогдашние школьники. Я вспомнил одно из обращений нашей учительницы, Агнии Филипповны, которое она сказала в начале учебного года:

— Великое счастье, дети, что вы живете в Советской стране, где все могут учиться и работать, где захотят, где открыты все дороги, где нет унижений и насилия, а только дружба и помощь. Самый великий человек в мире и нашей стране заботится о вас, думает о вас и все знает о вас…

Говорила она тогда очень душевно и проникновенно, а мы впитывали эти слова, как губка и верили по-настоящему, истово и основательно. Что делать, нас так воспитывали и вся современная истерическая вакханалия очернительства и злопыхательства никогда не сможет погасить полностью тогдашнее наше мироощущение. Есть критика, жесткая и справедливая, есть пострадавшие, их, увы, очень много, но есть исследования и публикации, из которых ясно, что число этих жертв в процентах никогда не превышало число, выражаемое однозначной цифрой, что в разы меньше, чем наплели на ХХ съезде. И ведь не все из них были белыми и пушистыми. Это тема для отдельного, большого и больного разговора.

Людей пострадавших, их можно понять, ничто не убедит. Можно только сказать, что трудно понять логику власть предержащих, когда они на словах сокрушаются о жертвах сталинизма, к примеру, а на деле продолжают издеваться над народом. В случае с ваучеризацией в выигрыше остались лишь несколько процентов населения, а у остальных, несмотря на все благие заверения, отняли вклады, страховки и надежное будущее.

А народ переживал не на шутку. Не один генсек ушел с той поры, но их как и не было. Тогда же незнакомые люди падали друг к другу в объятия и плакали. В стране сократилась рождаемость, упала добыча угля, возникло ненадолго как бы всеобщее помешательство. Но все это прошло достаточно скоро, лишь саднила боль утраты. Несколько дней не проходило ощущение, что нас окружило мрачное облако. Но время всегда берет свое, прошел месяц, другой и хуже вроде не стало. Что-то там совершалось в верхах, колыхалась крона, а корни, как всегда, стояли на одном месте.

После этого все чаще стали упоминать фамилию Маленкова, Георгия Максимилиановича, вроде он стал на место Сталина, и где-то с полгода все его так и воспринимали. Потом Хрущев начал бороться за первенство в партии и правительстве, и это ему удалось. Помню, что о Маленкове отзывались одобрительно, он снизил налоги, списал недоимки, выступал за развитие легкой и пищевой промышленности. В нашей семье долго хранилась газета «Гудок», которую выписывали железнодорожники. В этой газете и во всех остальных центральных всю первую страницу занимал список товаров и услуг, на которые снижали цены, самый внушительный за все послевоенное время. Это было где-то в начале апреля. Потом, когда Хрущев занял высший государственный пост, снижений больше не было, он по-другому повел свою разрушительную политику, но до того крепка была страна, что почти десять лет прошло, когда в результате непродуманных и волюнтаристких действий цены на мясо-молочные продукты пришлось повысить на 25–30 процентов.

Каждому человеку памятно и дорого свое детство, воспоминания о нем остаются на всю жизнь. Многие писатели поведали о своем детстве, даже классики отдали свою дань. Не у всех оно было добрым и безоблачным, вспомнить хотя бы Горького, Гладкова и пронзительную повесть Алексея Свирского «Рыжик», но и там многие страницы окрашены доброй грустью о товарищах, играх, окружающих людях и природе.

Я хочу сказать, что большинство этих писателей родилось и выросло в Центральной России, на юге Империи, в северной столице и ближе к европейским государствам, т. е. в местах, имеющих многовековую и даже тысячелетнюю историю. Камни и мостовые городов, среднерусские реки и равнины, степи и леса помнили и нашествие Чингисхана, и набеги половцев и разные смутные времена. Там сама История с молоком матери входила в плоть и кровь живущих на этой земле. Там развивалась Россия, там проходили основные события, там расцветала культура. За Уральским хребтом всего этого не было. Только с похода Ермака в Сибирь начинается писаная история тех мест. Долгие годы там стояли небольшие остроги да строились каторжные поселения.

Где-то во второй половине XIX века, в царствование Александра III, а может и немного пораньше началось массовое переселение крестьян из Центральной России на Урал, в Зауралье, уже немного обжитые и далее, в Сибирь и Дальний Восток. Дело обстояло так. Население в деревнях, в стране росло, в губерниях Орловской, Тульской, Курской, других развивалась промышленность, строились заводы, шахты и рабочие поселки, пахотный клин уменьшался, земли для всех не хватало и чтобы избежать перенаселения, других негативных моментов, добровольцам было предложено перебраться на новые земли на весьма льготных условиях. Старики в деревне и на станции были прямыми потомками тех переселенцев, некоторые помнили, когда были мальчуганами, многонедельное путешествие в телеге из Орловской, к примеру, губернии в эти места. Царское правительство не скупилось в связи с этой затеей. Разумеется, и тогда процветало казнокрадство, об этом можно судить, читая Куприна, Гарина-Михайловского, Короленко, Мамина-Сибиряка.

Путешествие в телеге, можно представить, было долгим и утомительным. В конце XIX и в начале XX века строились железные дороги, проходившие на Урал и далее в Сибирь, до океана. Столыпину приписывается создание специальных «столыпинских» вагонов для перевозки заключенных, и которые после революции использовались на всю катушку, но позже нашлись источники, из которых следует, что вагоны эти предназначались в первую очередь для переселенцев. Там было предусмотрено расположение места и для нахождения семьи и для содержания животных и даже было где поместить копну сена и другие корма, и возможно, Столыпин, для которого слова о благополучии страны были не пустым сотрясением воздуха, в самом деле имел к этому какое-то отношение.

Уезжавшим обеспечивался переезд, обустройство на новом месте, давали деньги на обзаведение и на корову. Уезжали семьями и по нескольку дворов, были случаи, когда вся деревня целиком снималась с места. Были льготы с налогами, с воинской повинностью, что-то еще. Таким образом, убивались два зайца; сохранялся оптимальный состав населения в центральных губерниях и заселялись и крепли окраинные пределы России. В официальной истории об этом как-то глухо — как же, царизм заботился о своих подданных.

Немного событий, сравнительно, конечно, с бурной жизнью по ту сторону Урала прошло на этих просторах. Протянулась по югу Тобольской губернии железная дорога, вдоль нее катились ужасы гражданской войны, а в Отечественную в Сибири осело много разных заводов, которые успели вывезти из-под огня.

Это был сильный толчок в промышленном развитии Сибири. Но все это по городам, крупным и не очень, а глубинка жила едва ли не по канонам столетней давности, только разве во время антирелигиозной кампании по селам были порушены немногочисленные церкви и во время коллективизации клокотала еще деревня.

Жизнь постепенно налаживалась, строились новые дома, проводилось радио и электричество. На всех улицах слышался постоянный стук топоров. Каждый год снижались цены, я помню цены на школьные тетради. В1952 году тетрадь стоила 17 копеек, а потом 16,15; 14,13 и оставалась такой до денежной реформы 1961 года. Ощущалось большое народное удовлетворение. Исчезли очереди за хлебом, а еще не наступила целинная эпопея. Так было, скорее всего, в городах и рабочих поселках, а на селе было совсем другое. Но я пишу о том, что было в нашем поселке. Итак, очередей за хлебом не стало, но они были, если довериться моей памяти, года до 1954-го. В эти очереди я ходил года два, как немного подрос.

Хлеб давали по организациям. Наша станция являлась узловой, там были представлены все железнодорожные службы. На небольшой площади возле пакгауза стояло несколько разных контор, в них были выделены помещения для торговли хлебом и там работающим или членам их семей по спискам выдавался хлеб. Взрослые раз-другой получали хлеб вместе с пацанами, а потом продавщица нас уже знала. Придешь утром к своей конторе, а там стоит человек сорок. Подходишь к хвосту очереди, там постоянная бабулька, которая следила за порядком, вытаскивает из седой прядки за ухом химический карандаш и послюнив его, пишет на ладони номер.

Хлеб привозили в одно время, очередь продвигалась быстро. Затеешь какую-нибудь игру со сверстниками, а тебе вскоре кричат: «Эй, сорок пятый подходит, где ты там»! В среднем на семью давали две булки с довеском величиной где-то с кусок хозяйственного мыла. Булки были килограммовые, чуточку не дотягивали, вот и отрезали довесок.

Вот стою я в хвосте очереди и наблюдаю по сторонам. Подъехал к окошечку на маленькой тележке инвалид, упирается в землю деревянными чурочками, похожими на городки. Ближний к окошечку берет у него деньги и подает продавцу, а потом инвалид укладывает хлеб в сумку, висящую на груди, и покатил восвояси.

Легковых машин для инвалидов, разумеется, не было, но производились для одноногих некие каталки, может, даже кустарным способом. Я много ими интересовался, но, наверное, слишком поздно, ничего вразумительного не узнал. Решетчатая рама из железных прутьев, три велосипедных колеса, одно спереди, два сзади, сиденье со спинкой и два рычага, внизу соединенные цепью с колесами. Один рычаг толкаешь от себя, другой одновременно тянешь к себе и так без перерыва. Немудреная конструкция катится и уж не могу сказать, каким образом, поворачивает и вправо и влево. Встречались и четырехколесные экипажи, посложнее.

А вот постоянно сидит на одном месте слепая и рябая старуха и поет песни и куплеты с картинками. Перед ней на земле картонная коробка из-под обуви и там звякают бросаемые туда монеты.

А какой был хлеб, ноздреватый, хорошо пропеченный, крупные, пышные булки, белые, как бумага. Надавишь на него, сожмешь почти совсем, отпустишь, и через пару секунд хлеб принимает первоначальное положение. Крошек не было совсем. Наш хлеб считался лучшим в районе и был он просто вкусен и все тут.

Не могу не вспомнить о колбасе. Сейчас чаще вспоминают колбасу по два двадцать. Это уже неважная колбаса, ее помнят люди моложе меня лет на двадцать. Тогда же самая популярная колбаса стоила семнадцать рублей, после реформы рубль семьдесят. Вообще говорить о тех ценах и иметь четкое представление могут лишь свидетели того времени. На минимальную зарплату можно было купить килограммов двадцать такой колбасы. А какая она была, боже мой. Зайдешь в магазин, подойдешь к отделу, где ей торгуют, подышишь пару минут и выходишь вроде как сытый. Сравнивать вкус просто грех. Нынешнюю вареную колбасу могут есть самые строгие соблюдатели постов, не боясь согрешить — в ней практически нет мяса, там соевые наполнители, эмульгаторы, красители, идентики, заменители, а по слухам, картон и туалетная бумага. Судя по вкусу, такое вполне возможно.

Чай цейлонский и китайский, индийский и грузинский. Да, грузинский чай был очень качественным. Это позже путем селекции удвоили выход продукции с единицы площади и получили то, что имели в последнее время. Знакомые грузины рассказывали, что коровы там при случае жевали этот чай, в смысле, растения, чего раньше никогда не делали из-за излишней терпкости.

Что касается нынешних чаев в изящной упаковке, то подозреваю я, что прежде чем быть расфасованным в такие упаковки, чай этот проходил некую технологическую операцию, о коей умалчивают. Возможно, еще в сыром виде этот чай попадал в камеру, где путем выпаривания или вентилирования из него вытягивались летучие ароматические компоненты, которые в результате несложной технологической же операции дополнительно впитываются в чай, который мы не видим. Иначе как объяснить тот факт, что в том чае или кофе, который мы покупаем, чернота есть, горечь есть, а аромата нет или иногда чувствуется слабый оттенок его. Сегодня чай в пакетиках дополнительно запечатывают в мешочек из фольги, но в этом нет никакой необходимости, все равно аромата в этом чае нет, стоит несколько дороже и дополнительный мусор.

А сколько было на прилавках самой разной рыбы. Сейчас ее выбор тоже не мал, тогда же ведро карасей стоило три рубля, чуть дешевле стоила бутылка водки. Была камбала и язь, щекур и треска, карпы и окуни, муксун и сырок, нельма и судак, ставрида и скумбрия почти все время. Их брали выборочно, а вот сельди брали больше всего, была она и в бочках, и соленая и маринованная и копченая, вкусная фантастически.

Было много сушеной рыбы и красной икры. Брали ее мешками, стоила она шесть рублей ко времени денежной реформы, по 60 копеек, ее уже не было. Эта сушеная рыба была с Азова, попадалась в журнале заметка, что в результате великих свершений — Московское море, Куйбышевское, Цимлянское водохранилища и т. п. — ее добыча в 1970 году по сравнению с 1956 годом снизилась в 39 раз. Нет слов.

Еще было много рыбных консервов. Баночки в окнах и нишах, красиво расположенные, стояли до потолка. Баночка такая была как две нынешних одна на другой, даже немного пошире, а мелких было мало, продавали в них крабов и паюсную икру.

Сейчас качественные магазинные продукты достаточно редки и народ наш, если хочет питаться вкусно, должен заниматься домашними заготовками. Запад же, да и все партнеры наши по торговле, стараются впарить нам по возможности второй сорт, недаром столько скандалов по этому поводу. И правильно, рынок есть рынок, смотреть надо.

Летом ребятишки на речке, кроме рыбалки, много и охотно купались и плавали, а я лишь с завистью наблюдал за ними, плавать я не умел. В деревне даже четырехлетние пацаны уверенно держались на воде, свободно переплывали речушку, которая на берегу возле кузницы в самом широком месте была шириной метров десять, туда и обратно. Я же заходил в воду по пояс и кувыркался там, не рискуя заходить глубже. Более взрослые ребята заметили это и как-то раз пригласили в лодку. Я, ничего не подозревая, с двумя-тремя другими мальчишками залез туда, и мы выплыли на самую середину.

Вдруг двое парней повзрослее, им было, наверное, лет по четырнадцать, схватили меня за руки и за ноги и без размаха сбросили в воду. Тут же лодка отплыла на несколько метров, а я начал барахтаться. Сразу поплыть, как рассчитывали эти парни, у меня не получилось, я хлебнул воды и начал опускаться на дно. Глубина была небольшая, едва скрывала мой рост, ногами я задел дно и сразу же от него оттолкнулся. Голова полностью вышла из воды, я вдохнул, опустился на дно, оттолкнулся и стал прыгать в сторону берега. Это мне удавалось, парни, внимательно следившие за мной, немного посмотрели, потеряли ко мне интерес и поплыли в другое место.

После этого я года два вообще в воду не заходил, а потом мне стало очень обидно, как же, все мои друзья умеют плавать, а я в этом не могу составить им компанию. Справа от «керосинки», омутка, который для многих был излюбленным местом купания и отдыха, на некотором отдалении был еще омуток, очень мелкий и маленький, в самом глубоком месте, на середине, мне доходило до плеч. Я смотрел, чтобы рядом никого не было, ложился на воду и беспорядочно бил руками и ногами, прихлебывал иной раз немало воды. Даже такая бестолковая методика рано или поздно должна дать какой-то результат, и через три-четыре дня беспрерывных упражнений я с восторгом обнаружил, что по-собачьи подгребая под себя, я держусь на воде, минуту, другую, дольше. Ну а дальнейшее было проще, освоил я и плавание вразмашку, и разгребая воду перед собой, и на боку, и на спине. Это все достаточно просто, а самое главное и основное — это первоначальное умение держаться на воде без посторонней помощи, каким угодно способом. Когда же я явился к своим приятелям и рассчитывал удивить их своим умением, те отнеслись к этому совершенно равнодушно, как будто я все время был с ними, я даже был немного разочарован. Никаких успехов в плавании впоследствии я не достиг, а вот нырял получше, заплывал далеко, метров за тридцать, и не оставлял за собой следов.

Вот и второй класс начался. Как же мы соскучились друг по другу, не всегда даже могли удержать на лице равнодушное выражение. Вот когда состоялся настоящий классный коллектив. Теперь мы уже «старички» и снисходительно покровительствуем первоклашкам, среди которых половина младших сестренок и братишек всех наших второклассников и они в затруднительных случаях бегут к нам.

Хороший повод для гордости у меня был, когда я во втором классе стал пионером и был единственным до конца учебного года, месяцев около четырех. Случилось это так. Октябрят тогда еще не было, я пробегал по актовому залу новой, первый год работавшей школы.

В зале проходило пионерское собрание, вернее, оно уже закончилось, а я, как завороженный, смотрел на устроенный пионерский костер. В круглом барабане метались лоскуты красной ленты, поддуваемые снизу вентилятором и освещаемые оттуда сильной электрической лампочкой.

— Что, небось пионером быть хочешь, — спросил стоявший рядом старшеклассник, бывший вожатым.

Уши у меня покраснели: — Да, хотелось бы, — еще не веря себе, пробормотал я.

— Ну и ладно. Маша, — крикнул вожатый, — вот еще один кадр. Запиши-ка его.

— Что ты, Миша, — с неудовольствием произнесла Маша, тоненькая симпатичная девушка, — кто же так делает? Вот будет собрание…

— А сейчас что, не собрание, — насупился Миша. Как видно, он не любил уступать. Маша это знала и, поглядев на мою посмурневшую физиономию, не стала спорить.

— А торжественное обещание ты знаешь, — спросила она. Я кивнул, и Маша закричала:

— Ребята, девочки, становитесь в линейку!

Десятка три оставшихся школьников последовали этому призыву. Маша вывела меня перед ними:

— Ну, говори торжественное обещание.

Я забухтел что-то непонятное, и только когда Маша чувствительно двинула меня локтем в бок, смог произнести необходимые слова.

— Вот молодец, иди становись к ним, — Маша махнула рукой, — сейчас я зачитаю план на неделю.

— А он не из нашего класса, — сказал кто-то из линейки.

— Как не из вашего, — возмутилась Маша и повернулась ко мне, — откуда же ты?

— Я из второго «А», — трудно проговорил я и опять упал духом.

— Миша, как же так, — насела на него Маша.

Так я и остался пионером. Что-либо изменять было непедагогично, тогда я впервые услышал и осознал это слово. Надо было иногда оставаться с третьеклассниками, когда мой класс уходил домой, но я был доволен, многие мне завидовали. Мне так же давали кое-какие мелкие поручения, которые я выполнял с огромным удовольствием.

В то время к милиционерам было вполне уважительное отношение, возможно, из-за очень популярного произведения Михалкова на эту тему. Вспомнился и анекдот, ходивший в то время:

— Я работаю в милиции.

— О-о-о! — (с восторгом и придыханием).

— Дворником.

— У-у-у — (с пренебрежением).

— Получаю две тысячи.

— О-о-о!

— В год.

— У-у-у.

— Видел Сталина.

— О-о-о!

— На картинке.

— У-у-у.

Были у нас соседи, две семьи, с одной и с другой стороны и сразу с ними установились дружеские отношения, так и просится сказать — добрососедские. Более интересными для нас были соседи слева. Хозяин, грузный, одутловатый старик, несколько лет назад вышел на пенсию, работал на железной дороге, и у них с отцом оказалось много общих знакомых.

У Ивана Ивановича, так звали этого соседа, было что-то от Плюшкина. Он ходил по поселку, подбирал выброшенные расколотые чугуны, прохудившиеся самовары и другие железки. Щели и дыры он пытался замазывать гудроном, но ничего из этого не получалось.

Огороды у нас были впритык друг к другу, как-то раз мы с отцом окучивали картошку. Иван Иванович стоял у края своего огорода и ремонтировал забор, громко чертыхаясь при этом. Отец дошел до межи, бросил там тяпку и подошел к соседу, достал пачку папирос. Я тоже встал рядом.

— Передохни немного, Иван Иваныч, на вот, закури. А что это ты тут делаешь?

— Спасибо, Митя. Да вот доски в заборе разошлись.

Отец пригляделся к забору. Доски вполне еще годились, вот только приколачивал их Иван Иванович не гвоздями. Он нарубил из колючей проволоки, она немного потверже обычной, кусочков в три-четыре сантиметра и без особого успеха пытался их вогнать в дерево. Они сминались, уходили в бок, из пяти-шести прутков лишь один пробивал тонкую рейку и прихватывал ее к поперечной доске.

— Ты бы, Иван Иваныч, не мучился, а купил бы на полтинник нормальных гвоздей.

— Нет, Митя, — пыхтел Иван Иванович, — тут одним полтинником не обойдешься.

Надо сказать, что гвозди только прошлый год появились в свободной продаже, до этого их просто не было. Промышленность не могла в одночасье справиться со всеми проблемами и разрухой, которые принесла война, но постепенно все эти проблемы и нехватки решались, стали производить и гвозди, и мыло, и ткани, все необходимое. Гвозди же вытаскивали из снегозадерживающих щитов, которых тогда было много, и можно было их выписать. Сколько же я их повыпрямлял на куске рельса. Если жетребовались гвозди крупные, то их отковывали в кузнице, кое-где их еще можно увидеть, грубые, треугольные в сечении.

Хозяйка у него была еще более грузная, отяжелевшая старуха. Она очень медленно передвигалась, из дома выходила редко, опираясь на суковатую палку. Жили они вдвоем, дети, сын и дочь, тоже уже пожилые, на пятом десятке, жили на Дальнем Востоке, бывали у родителей редко, и раза три за все время, к ним на лето приезжала младшая внучка, старше меня года на два.

Иван Иванович, судя по всему, был человеком необщительным, к нему никто не приходил, а вот мой отец ему понравился. Он был ровесник его детей, с ним он много и охотно беседовал, с какими-либо просьбами обращался не часто, приглашал его домой и угощал самодельной наливкой, чем удивлял всех остальных соседей. Я тоже стал вхож в их дом, поскольку время от времени надо было достать или поместить туда что-нибудь с чердака, погреба или подполья, сами они, ясное дело, сделать это уже давно были не в состоянии.

На кухне у них стоял очень шаткий стол. Конец одной ножки был отломан, и под нее подставляли кирпич. Он иногда выскальзывал из-под ножки и все поставленное там съезжало на край, порой даже валилось на пол. Спустя какое-то время отец вытащил этот стол в ограду, принес инструмент и деревянный брусок, заменил сломанную ножку и все там как можно плотно закрепил. Хозяйка быстрее обычного кружилась там и только ахала, всплескивая короткими руками. Иван Иванович одобрительно пыхтел, кивал головой, потом ушел в сарай и вернулся оттуда с бутылкой смородиновой наливки.

Год 1954

В это время объявился в поселке Витя Зубрилов, которого не было два года. Он был осужден за драку в клубе и ругань в адрес милиционера. Сколько же ему в ту пору было лет, 22 или 23? Отбывал наказание на северной стройке, в тундре, там недалеко от океана строили железную дорогу. Как раз в 1954 году было принято решение стройку эту прикрыть.

Заключенных с тяжелыми статьями распределили по другим лагерям, а к Вите с другими такими же отнеслись уже по-другому. Витя рассказывал:

— Привезли нас в Тобольск, человек двести, у всех у нас хулиганка, воровство по мелочи, прописка просроченная, и кто-то наверху решил, что с нами можно помягче и в Тобольск спустили такую директиву. Туда-то нас пригнали, а фондов не отпустили на это дело. Кормить нас надо, содержать. Объели мы за неделю все ихние припасы, начальник выстроил нас и заявил:

— Знаете что, мать-перемать, чухайте-ка вы к себе домой, билеты выпишем, но если что еще натворите, мать-перемать, все адреса и дела здесь остаются, и если что, мало не покажется. Настращал нас и отпустил.

Витя вел себя вполне прилично, устроился на железную дорогу, жениться не торопился и лучше всего чувствовал в общении с молодежью. Часто он приходил на нашу улицу, где жили его родственники, там на проулке между дворами лежала куча бревен. Иной раз собиралось человек до полусотни, Витя приносил гитару и пел песни, и не только блатные, но и популярные в то время. Пел и играл как профессиональный артист, с большим умением и мастерством.

Он не восхвалял блатной мир, не было этого и не связывался с людьми, как-то к этому причастными, конечно, и такие были в поселке, вот только вид у него был еще тот. Короткая прическа, брюки клеш, заправленные в сапоги, начищенные и сморщенные снизу, как говорят, гармошкой. Из-за голенища иногда он доставал ножик, но маленький, складной. На зоне он выбил себе зуб, сквозь дырку от которого ловко сплевывал. Года через полтора-два увлекся он одной сослуживицей, и та отучила его от подобных манер, сошлись они потом.

Где-то через год или два заходил иногда в нашу компанию уже взрослый парень, лет шестнадцати, к своим ровесникам. Он недавно освободился, провел месяца два в тюрьме по недоказанному обвинению в хулиганстве, сколько-то там его мурыжили, а потом все-таки отпустили. Парень этот, Степан, не скрывал здесь, что был виновен, и усиленно пытался показать, что он-де, тертый и опытный в таких делах. — Да вы знаете, я сидел, на колу мотал, — и тыкал в нос собеседнику ладонь с какой-то примитивной наколкой.

Наконец один из его знакомых не выдержал, схватил Степана за грудки, тряхнул и притиснул к стволу березы, дело происходило в лесу. — Заткнись, сука, чем гордиться вздумал. Тебя, скотину, пожалели, а ты тут еще вякаешь чего-то. — После этого Степан опомнился и не вспоминал больше о своем приключении. Работал он потом трактористом в совхозе.

Наша станция обеспечивала работой больше половины взрослого населения поселка. Отец мой, как я уже говорил, был дежурным по станции. Он формировал составы, принимал и отправлял поезда. Приходилось также контролировать станционное хозяйство и при каком-либо сбое сигнализировать в соответствующие службы.

Я очень гордился, когда отец выходил на перрон в красной фуражке и поднимал сигнал к отправлению. Паровоз свистел, пыхтел, дергался, лязг прокатывался от головы к хвосту состава и поезд медленно покидал перрон. Разгонялся до приличной скорости он долго, целую минуту можно было идти рядом и разговаривать, и еще с минуту его было легко догнать, так что эпизод из фильма «Офицеры», когда Варрава собирал букет для рожавшей жены друга, вполне мог иметь место, тем более, что тогдашние паровозы были послабее послевоенных. Нынешние же пассажирские составы разгоняются буквально за пять — шесть секунд.

У одного из моих приятелей отец работал главным кондуктором. Этот мужичок был весьма невелик и когда он летом в брезентовом плаще, а зимой в тулупе с волочащимися по снегу полами, шел к последнему, всегда с тормозной площадкой вагону, его даже было жалко. Каким-то образом он размещал на себе три сигнальных фонаря, тормозной башмак, сумку с разноцветными флажками и жестяной дудкой, несколько специальных сигналов, молоток на длинной ручке, сумку с обедом и вроде что-то еще. Чуточку о плаще. Немного намокнув, он приобретал жестяную твердость и если присев и поставив его на полы, вылезти из-под него, то плащ оставался стоять.

Известны истории про кошек, которые, будучи брошены или забыты где-либо, спустя месяцы, пройдя сотни километров, возвращаются к хозяевам. Случай не такой значительный произошел и в нашей семье. Наш сибирский кот Васька вдруг начал гадить где попало. После того, как он отметился в валенках, которые кому-то подшивал отец, у того лопнуло терпение и он послал Михаила увезти его куда подальше. Михаил протестовал, я ревел рядом с ним, но отец был непреклонен. Дружок Михаила не согласился взять кота, и тот был вынужден послушать отца. Дождавшись, когда я куда-то убежал, Михаил запихал кота в мешок, привязал его к багажнику велосипеда и увез на Зеленинские выпаса. Это место находилось километрах в двенадцати от поселка, там всегда было много груздей, и действительно, казахи там пасли свою живность, лошадей, овец и прочее. Приехав туда, Михаил выпустил кота, подождал, когда тот залез на дерево, и сразу уехал. Ему тоже было очень жалко.

Прошло три дня, я все еще был в расстройстве и вдруг не поверил своим глазам, ко мне с крыши спускался наш кот. Как видно, он понял свою вину и поначалу прятался от отца. Гадить он перестал, и отец объявил амнистию. Прощеный кот жил у нас еще несколько лет. А ведь он тоже ничего не видел, находясь в мешке.

Витя Зубрилов иногда пел песни по заказу. Чаще других его просили спеть про молодого офицера, как он приехал к жене. Нам, пацанам, такие сюжеты были не так интересны, мы предпочитали другое, я мало что запомнил дословно, а вот по контексту, по смыслу:

Этот случай совсем был недавно,

Под Ростовом, прошедшей зимой,

Молодой офицер, парень славный,

Шлет письмо он в деревню домой.

— Дорогая моя, я калека,

Нет ни рук и ни ног у меня,

Пожалей ты меня, человека,

Не бросай, дорогая, меня.

А жена отвечает: — «Я еще ведь совсем молодая» и «О прошлом прошу позабыть».

Но внизу нацарапано было,

Написал там сыночек родной:

— Пусть мамаша тебя позабыла,

Приезжай, милый папа, домой.

За тобой я ухаживать буду…

Такой же незатейливой рифмой далее сообщалось, что офицер этот, герой, весь в медалях и с орденом, неожиданно приехал:

Я тебя думал только проверить

И характер известен мне твой…

Жена пытается вывернуться:

Как заплачет жена молодая:

— Это шутка лишь только была,

А теперь ты на деле узнаешь,

Что не так уж плоха я и зла.

Но офицер, разумеется, ей не поверил, забрал сына и уехал, сказав напоследок: — «За сыночка спокойна ты будь», так как он сам вырастит малыша и Родина-мать не оставит его в беде.

Была еще и переделка одной популярной песни, с похожим сюжетом, чувствуется некоторое иезуитство, ритм и рифма кое-где хромают, но впечатление, особенно среди женщин, она производила почти такое же:

Ранним солнечным утречком провожала она

Своего ненаглядного, своего паренька.

Ты служи, ненаглядный мой, обо мне не тужи.

Если что-то случится вдруг, обо всем напиши.

Не проходит и годика, парень весточку шлет,

Перебило мне ноженьки, обожгло все лицо.

Коли любишь по-прежнему, и горит огонек,

Приезжай, забери меня, пишет ей паренек.

Но ответила девушка, что любви больше нет,

Что все чувства потеряны, вот такой был ответ.

Ковыляй потихонечку, а меня ты забудь,

Зарастут твои ноженьки, проживешь как-нибудь.

Ранним солнечным утречком возвращался домой

Скорым курьерским поездом паренек молодой,

С голубыми петлицами, с папиросой в зубах,

Шел походкою бодрою, на обеих ногах.

И с улыбкой и радостью парня встретила мать.

Прибежала та девушка и хотела обнять,

Расскажи, ненаглядный мой, сколько бед повидал,

А боец оттолкнул ее и с усмешкой сказал:

Ковыляй потихонечку,

А меня ты забудь.

Заросли мои ноженьки,

Проживу как-нибудь.

Эта тема была, как говорится, животрепещущей, ее бурно обсуждали, особенно женщины, и такие случаи действительно были. Да, много было калек, да, некоторые испытывали своих подруг, а у иных душевная стойкость была столь велика, так не хотели быть обузой для своих родных, доживали век в госпиталях и интернатах, где уход был хоть и казенный, но постоянный. Находились женщины, которые выцарапывали своих дорогих и из таких мест, а были и случаи, описанные в песне. Чего только не бывает в жизни.

Похожий момент трепетно описан в рассказе А Новикова-Прибоя «Лишний», только там случай более ранний, времен русско-японской войны, искалеченный солдат не решился испортить жизнь своей семье.

Как бедно жили некоторые семьи. У некоторых ребят в классе не было портфеля или сумки и они связывали стопку учебников и книг веревочкой. Один мальчишка в соседнем классе носил штаны, сшитые из мешка, видны были даже параллельные полосы, которые иногда бывают на мешках. Многие до самых холодов ходили босиком, потом кое-какая обувка у них находилась. Один Толя, когда уже стали замерзать лужи, явился в класс в галошах. Одна галоша была по ноге и целая, а другая велика, рваная и из дыр торчали клочки соломы. В этот момент проходили родительские собрания и учителя убеждали поделиться, у кого что есть, и сами много приносили. После этого слишком уж вопиющих таких фактов не было, а впоследствии и районо и облоно обследовали такие семьи и по возможности помогали. Случаев, чтобы кто-то из таких родителей запивался, не было, нехватки были у всех. Я где-то понимал Тома Кенти, это мальчик из книги Марка Твена «Принц и нищий», когда он рассказывал принцу, как живут его сестры: — «Да зачем, ваше величество, им по второму платью, ведь не по два же у них тела».

А бедность в те времена порой выглядела так, что современная молодежь даже не может себе представить. Во многих семьях старые стулья износились, поскольку были сделаны в царские времена, и сидели на березовых чурках. Стаканы после войны легкая или какая там промышленность тоже начала выпускать не сразу, и стаканы делались из бутылок. Пропитанную керосином нитку обматывали вокруг бутылки в нужном месте, поджигали, а потом, когда нитка разгорелась, окунали бутылку в ведро с водой. Бутылка лопалась точно в нужном месте. Теперь следовало притупить острые края точильным бруском или напильником, и самодельный стакан был готов к употреблению.

Признаком не то чтобы уж зажиточности, а то, что семья эта живет не так уж плохо, служили занавески на окнах, крашеный пол, и отдельная, не в воротах, калитка в ограде.

На окраинах некоторых улиц располагались самые настоящие землянки, выкопанные оставшимися без мужчин, погибших на войне, женщинами. Три или четыре их было. Развалилась в соседней деревне их хилая избушка, и родни никакой нет, а у всех знакомых и соседей своего горя и хлопот выше головы. Они и решили перебраться на станцию, там и работа посерьезней, и народу побольше, и магазины, и больница, и все такое прочее. Один парень из нашего класса жил там, и я несколько раз заходил в это первобытное жилище.

Жили там три человека, хозяйка, женщина средних лет, работала уборщицей на вокзале, дочь, здоровенная девка лет шестнадцати, с небольшим бельмом на глазу, по-моему, нигде не училась, а тоже где-то работала, и парнишка, мой ровесник, в отличие от сестры щуплый и низкорослый.

Я где-то уже упоминал о подобном, сейчас попробую описать поподробнее. Яма выкапывалась на высоком по возможности месте, глубиной метра полтора, а ширина метра три на четыре. Вынутый грунт равномерно раскладывался по краям, на которые ставили три-четыре ряда из обрезков бревен, толстых жердей, что бедной хозяйке удалось достать. Там же, где ловчей, выводилось окошко, или скорее, его подобие. Все это обмазывалось толстым слоем из глины с навозом и обшивалось изнутри досками. Крыша тоже была из того, что бог послал, и что уж там можно было применить от старого жилища, и закрывалась дерном. Пологий спуск с одной стороны, и как можно более плотная дверь. И уж особое внимание уделялось печке, только она давала возможность выжить в холода в таких пещерных условиях, топилась она зимой почти постоянно, благо в окрестных лесах было полно сухостоя, валежника и хвороста, а позже знакомые привозили им все древесные отходы. По весне было много хлопот, вырытых канавок, чтобы не залило это жилье талой водой. Одноклассник этот в первом же классе остался на второй год, больше я у него не был, а жили эти и другие бедолаги там около трех лет. Построили несколько домов, очередники из бараков перешли туда, а бараки эти, надо думать, показались обитателям землянок, после ям, почти дворцами. Те бараки, кстати, после этого тоже просуществовали недолго, что-то нужно было строить на этой территории, и их обитатели вновь улучшили свои жилищные условия.

Начали ломать склады, расположенные вдоль железной дороги. В этих деревянных складах хранилось зерно, склады эти были очень старые, существовали еще в гражданскую и были они на вкопанных столбах, высота сначала от пола до земли, по рассказам стариков, была около метра, тогда же мы, мальчишки, едва могли под ними пролезть, и то не везде.

Это было сделано для лучшей защиты от грызунов. Размером они были в длину метров тридцать и в ширину метров пять-шесть. В последнее время зерно стали хранить в других, более приспособленных местах и крысы, с которыми перестали бороться, расплодились там в неисчислимом количестве, прогрызли в самых разных местах множество дырок. В один прекрасный день подъехали машины с тракторами, мужики с ломами и топорами. Разломали все, вывезли на отдаленный пустырь и сожгли, не пытаясь что-либо пустить в дело. Не то два, не то три таких склада было, я точно и не помню. Такой же склад стоял и на территории находившегося рядом комбикормового завода. Там все зерно вымели, помещение обработали химикатами и в нем потом хранили инструмент и оборудование. Когда я спустя много лет работал на этом заводе, столбы внизу прогнили и склад полностью опустился на землю.

До разлома складов там несколько месяцев промышлял один старичок, Захар Васильевич. Он отлавливал грызунов и снимал с них шкурки. Ребятишки после уроков иногда помогали старику, в шубинках, которые давал дед Захар и которые не смогла бы прокусить никакая крыса, вытаскивали крыс из петель и ловушек, которые тот расставлял и подносили их к деду Захару. Тот брал зверька за шкирку, проводил вокруг шеи круговой надрез, делал что-то еще возле задних лап и чулком выворачивал шкурку, лишь немного помогая ножом.

Затем раздетого зверька он отбрасывал в сторону. Тот оставался совсем целым, только без шкурки, даже недолго пытался ползти. Шкурки эти дед отправлял в Ишим, в тамошней тюрьме заключенные из них шили себе шапки. Трупики крыс дед собирал, обливал мазутом и сжигал в железной бочке, которая стояла в ближнем складе, и вони почти не чувствовалось. За шкурку старому платили сорок копеек, в иной день он обрабатывал их штук до ста, то есть рублей на сорок, по тому времени на две бутылки водки.

Каждую зиму происходили ужасные заносы, снегу иной раз за ночь наваливало столько, что, идя в школу, приходилось перелазить через ворота. Уборка снега занимала много времени. Ребята в переулках на обочинах в двухметровой высоты сугробах прорывали много-метровые ходы, где можно было заблудиться. Горка для катания как-то раз в одном месте была высотой в четыре метра. В один год на краю соседней улицы построили даже снежный городок с улицами, башней, заборами и деталями вроде конуры или колодца. Приходило после работы и в выходные много взрослых, вспоминали свое детство, брали лопаты и каждый что-то дополнял и пристраивал. Глядя на это, ребята и в других местах что-то строили.

Но больше всего от заносов страдала железная дорога. Термины «снегоборьба», «на снегоборьбу» слышались постоянно и везде. Железная дорога привлекала на снегоборьбу домохозяек, школьников, пенсионеров, нагружали полные платформы снега, увозили их за переезд и там снег с них откидывали подальше. Плата была, конечно, небольшая, но ходили на снегоборьбу охотно, там можно было встретиться с теми, кого давно не видел.

С соседних станций приходили иногда снегоочистители. Специальный вагон спереди был оснащен мощным стальным клином, что-то вроде лемеха, прицеплялся к паровозу, тот толкал его и по сторонам разгребались, как бы плыли волны снега.

В сторону востока шли составы с платформами, на которые были погружены обломки сбитых самолетов, наших и фашистских. Долгое время валялись они на полях сражений, а теперь потребовалась нужда в металле и до них дошли руки. Построили, очевидно, в Кузбассе или подальше какой-то завод по переплавке алюминия и эшелоны с таким грузом проходили много месяцев, очень много самолетов было сбито, не будет преувеличением сказать, что десятки тысяч. Во время стоянок ребятишки залазили туда и кое-что удавалось отвинтить. Тонкие трубочки, пластинки, куски плексигласа, в общем-то мало интересного, в тех местах, где они валялись, местная шпана облазила и осмотрела их более внимательно. Часто на корпусе можно было увидеть маленькие круглые отверстия, немало было и бесформенных рваных дыр, в которые проходила рука.

Нашим солдатам по окончании войны разрешалось привезти трофеи. Говорят, что такое распоряжение сделал Жуков, который, как и некоторые другие, везли себе добро из поверженной Германии целыми эшелонами, что в числе других факторов и послужило причиной охлаждения Сталина к Жукову, тогда мало кто об этом знал.

Стоит немного задержаться на этом моменте. И тогда, и сегодня слышались и слышатся рассуждения вроде того, как же мол, так, советский солдат-освободитель и вдруг становится мародером. По мнению многих, и моему тоже, это уже чистоплюйство. Я не думаю, что все эти вещи выволакивали из населенных квартир. Германия тоже жестоко пострадала в этой войне, миллионы погибших и бесхозного имущества в опустевших жилищах, торговых точках, складах во всех населенных пунктах осталось в несколько раз больше. А о состоянии наших семейств, куда возвращались уцелевшие в войне солдаты, тоже лишних слов говорить не требуется, уж очень много фашисты уничтожили, сожгли и покалечили и это очень малая компенсация за все издержки и потери.

Вот уж сколько чего разрешалось привезти, зависело ли от того, офицер ты или сержант, орденов у тебя не один или пара медалек, скорее всего, зависело. У многих фронтовиков были сыновья, мои ровесники, и я знал об их родителях немало, равно, как и те о моих..

Многие фронтовики привезли в числе прочего велосипед. Немецкий велосипед очень хорошая машина, надежная и удобная, у одного моего знакомого он до сих пор на ходу, менял только спицы, камеры и покрышки. Камеры для нас, ребятишек, представляли предмет особого интереса ввиду их лучшей пригодности на рогатки…

Что было абсолютно у всех мужчин, это бритвы и даже по несколько штук. Длинные, в красивых коробочках, которые составляли предмет нашего вожделения. Но наши опасные бритвы, которые производили в Златоусте или же в другом каком месте из златоустовской стали, тоже были хороши.

Кто-то, очень хозяйственный, привез целый вещевой мешок, набил его шнурками, обычными шнурками для ботинок и продавал их по три или даже пять рублей за пару. Дело в том, что у нас еще не научились делать наконечники, обмакивали концы шнурков в воск, они быстро разлохмачивались и зашнуровать ботинки было мучением. Не прогадали и те, кто запасся швейными иголками, особенно в больших количествах, у нас, например, долгое время служила сломанная игла, осталось в ней сантиметра два, не больше. Отец заострил ее и она служила несколько лет, пока наладили производство и эти иголки появились в свободной продаже. Тогда же появились и рыболовные крючки с бородкой. Их все-таки до этого где-то немного выпускали, может, даже кустарная артель, и достать их было трудно, но у некоторых моих приятелей они были.

Отец одного моего дружка был офицером, привез с собой мотоцикл «Харлей-Давидсон». Много он с ним мучился, соберутся мужики, специалисты, надсадно трещит, облако дыма, а с места не трогается.

Видел я в разных местах, наверное, полный набор, что давали тогдашним фронтовикам. Фотоаппараты, баяны, аккордеоны, бинокли, охотничьи ружья, губные гармошки, часы-будильники и наручные, френчи и плащи, скатерти и ковры-гобелены. В двух или трех местах я замечал кровати, которые самым разительным образом отличались от наших. Блестящие, никелированные, замечательно красивые, с шишечками поверху. Спустя лет десять, когда самое необходимое в стране восстановили и залечили, дошли руки и до выпуска кроватей, и у нас их научились делать нисколько не хуже.

Некоторые пошили себе костюмы из привезенных отрезов, один мастер привез набор рубанков, стамесок, фигурных пилочек, чего-то еще.

Другой отец приятеля никак не мог сдержать свои впечатления о быте немецкой жизни. Его в свое время предупредили, чтобы он помалкивал, но когда я с его сыном сидели у него дома, то дядя Вася, подвыпив, присаживался к нам и делился тем, что застряло у него в душе

— Как они живут, — говорил он и горестно качал головой, — у них даже сараи для скота из кирпича сложены. И чего им не хватало, зачем они на нас полезли. Не дом там у каждого, а просто картинка. Видел я, заходили мы в ихние дома, ведь война, разруха, а там ковры, посуда, че го только нет. Мы наступали, так на пути все деревни были, все я смотрел, какая у них там живность. Гуси, утки, овцы, ну а свиньи уж особенно, крупные, чистые, породистые все, у нас таких и нет, корова в два, а то и в три раза молока больше дает, у, сволочи, — и дядя Вася уходил на кухню, чтобы с расстройства еще хлопнуть стакан самогона или что там у него было. Вовка, его сын, жалобно смотрел на меня и я говорил: — Ладно, не бойся, не слышал я ничего.

У одного бывшего солдата, возвратившегося с фронта старшиной, был кобель, которого он назвал Фрицем. На шее у этого кобеля висел самый настоящий фашистский крест, которого удостаивались самые отважные гитлеровцы, а теперь с ним бегала безродная дворняга.

Помню я фронтовиков красивых, бойких, совсем не старых, двадцатипятилетних, про одного такого мать шепчется на кухне с соседками: — А Ванька-то ходит к Дарье такой-то, ночует у нее, а жениться не хочет. — А я его у Маруськи видела, — говорит другая.

У нас дома, уж не знаю откуда, долго служил обеденный набор немецкого солдата — круглый алюминиевый котелок с крышкой, примерно двухлитровый, с двумя плоскими руччками по бокам и алюминиевая же кружка, выгнутая по ноге, еще коньячные бутылки такие бывают, и с двумя проволочными ручками, которые двигались по сторонам, много лет прошло и они стали рассыпаться.

В этом году заработала новая двухэтажная школа, построенная по типовому проекту. Точно такие же школы я видел в Красноярске, Тюмени и Кургане, широкое крыльцо и по краям два каменных шара метрового диаметра. На тот момент это было самое крупное здание в поселке, исключая водокачку, конечно, да и сейчас оно войдет в первую если не пятерку, то в десятку точно. До этого учились в приспособленных неудобных помещениях, одно из них отремонтировали после пожара, его так и называли «горелкой», но спустя немного лет оно снова загорелось, и на этот раз уже до конца.

Я уже мог сравнивать то, что было там и что в новой школе. Светлые просторные классы, высокие потолки, центральное отопление, большой актовый зал, оборудованные кабинеты химии, физики, биологии, другие. Вот только спортзал располагался в старом каменном здании, он был тесен и для спортзала низок, по возможности старались проводить эти уроки на улице. Современный арочный спортзал построили спустя лет сорок.

Год 1955

Два первых класса я сидел за одной партой с девочкой, Нэлей Несчисляевой, очень опрятной и миловидной. Пожалуй, она была даже красива. Вот, скажут, сопляк, понимал бы чего. Напрасно. Чувство прекрасного доступно с самого раннего возраста. Я дичился ее и все время сидел на краешке парты, Нэля сидела посредине, часто что-то тараторила, а я боялся повернуть голову и взглянуть на нее.

Первые летние каникулы я долго не видел никого из одноклассников. Как-то так получилось, хотя и жили в одном поселке. Раз отец взял меня с собой на другую улицу, где он помогал строить дом. Вдруг я заметил Нэлю. Она подбежала ко мне, начала что-то спрашивать, а я покраснел, опустил голову и молчал. Отец с улыбкой наблюдал за нами, а потом сказал: «Ишь жених выискался». Это еще прибавило краски мне на лицо.

Едва только оттаяла земля, на пустыре за углом нашей улицы начали копать котлован под магазин. Сначала трактор с лопатой выровнял площадку, ее разметили и другой трактор с ковшом начал было выбирать грунт, но вскоре сломался. Ломался он и впоследствии, так что большую часть котлована выбрали обычные землекопы. Мы, ребятишки, часто толклись возле них, и как-то раз дядя Федя, пожилой уже работник, вдруг отставил лопату, нагнулся и поднял, на наш взгляд, бесформенный кусок земли. Он повертел его в руках, обстукал лопатой, внимательно осмотрел и отбросил в сторону: — «Нате, ребятишки, играйте».

Это оказался до предела заржавленный наган. Мы унесли его в чью-то пустовавшую баню и керосином, отверткой, молотком сколь возможно отчистили его и смазали растительным маслом так, что шагов с пяти он стал походить на настоящее оружие. Барабан намертво прикипел к корпусу и сдвинуть его не удалось даже ударами зубила, а вот спусковой крючок болтался свободно. Никто даже не стал претендовать на единоличное обладание такой игрушкой, а договорились по очереди по неделе держать его у себя.

Одна соседка, старая уже женщина, насмотрелась в гражданскую на такие вещи, и увидев у внука что-то похожее, вызвала милиционера. Пришел веселый длинный дядя Коля, осмотрел и ощупал наше оружие, а затем, попугав тетю Настю, на глазах у ней легонько молотком сплющил кончик ствола.

Дядя Петя, муж моей тетки, сумел привезти с фронта маленький пистолет. Это был «Вальтер», партию таких пистолетов изготовили, вероятно, для женщин, потому что рукоятка удобно располагалась в руке десятилетнего пацана. Дядя Петя удачно прятал его несколько лет, пока его младший сын Колька не подсмотрел и перепрятал оружие. Не могу сказать или изначально патроны от мелкокалиберной винтовки подходили к нему или же ствол пришлось подогнать. Тогда достать патроны от мелкашки не было проблемой и мы, выбрав подходящий момент, стреляли из этого пистолета. Мы-это три паренька, был еще Толька, годом еще старше и приходившийся нам троюродным. Уходили далеко в лес, вешали на сучок консервную банку и стреляли. Пистолет был маленький, изящный и как-то по-хищному красивый. Был он также однопульный, выстрелишь, отдернешь затвор и меняешь патрон. Дядя Петя хватился однажды своего трофея, жестоко драл Кольку несколько раз, но тот так и не признался.

Поздней уж осенью, когда Колькины родители уехали на покос, мы зарыли его в огороде. Перед этим его густо смазали, обернули газетой, потом тряпкой, уложили в картонную коробку, а ту в старый заржавленный железный ящик, обернули его куском половика, отсчитали пятый или шестой в изгороди столб, вырыли яму метровой глубины и так спрятали. Весной мы копали под этим столбом и двух соседних с каждой стороны, но ящика не обнаружили. Теперь я думаю, что это соседский парень, еще года на три старше, подозревавший, что у нас что-то есть, подсмотрел и выкрал его. Он мог видеть, как мы его закапывали, стоя на чердаке своего дома и глядя в щель между досок в прохудившейся крыше.

Как-то мы с Нэлей сидели на уроке. Вдруг она просунула голову под парту мне на колени и улыбаясь, смотрела снизу вверх, прямо в глаза. Тут я ощутил, даже боюсь сказать, прилив нежности и первый раз за все время придвинулся к ней. Чертова девчонка сразу отодвинулась и больше не обращала на меня внимания, и мне это было неприятно. В ней уже прорезался женский инстинкт. Много позже я читал, что Данте, автор знаменитой «Боже-ственной комедии», когда ему было 12 лет, полюбил 9-летнюю девочку Беатриче, и она, по его словам, сожгла ему сердце. Он был много старше, но какая-то малая доля от этого была и здесь. Несколько дней мы не разговаривали, а потом я, как ни в чем не бывало, предложил ей вместе идти из школы домой. Она сразу согласилась. Мы шли и весело и непринужденно болтали о собаках, школе, одноклассниках. Домашние заметили нас из окошка и потом беззлобно подтрунивали надо мной в течение нескольких лет.

Нэля была назначена санитаркой в нашем классе вместе с еще двумя девочками. Была раньше и такая подробность школьного быта. На рукаве белая повязка, а на ней красными нитками вышит какой-то значок, точно не помню, но скорее всего, крестик. Они по очереди наблюдали за порядком и чистотой в классе, перед началом занятий подходили к каждому и тот должен был протянуть вперед руки, они должны были быть чисто вымыты и с коротко остриженными ногтями. Над грязнулями и неряхами подсмеивались, это было очень неприятно, и через некоторое время чистыми ходили все. Такое в ту пору существовало в начальной школе, первых четырех классах, далее, в последующих классах, подобного не замечалось, и я больше ничего про санитаров не знаю, как долго они были, возможно, и сейчас что-то похожее существует.

Когда Нэля дежурила, я протягивал к ней свои ладошки, а она смеялась и шлепала по ним своей, и проделывал это немножко чаще, чем следует.

В весенние каникулы я заболел корью и прихватил неделю после каникул. Нэля никуда не пересаживалась и никого не пускала за свою парту. Учительница с пониманием отнеслась к этой ситуации и строго пресекала дразнилки всякого рода. Милая добрая Агния Филипповна, да будет благословенна память о тебе. Во время ведения нашего класса она вышла на пенсию, но после она приняла еще один класс и довела его так же до пятого класса

Нэля едва успела закончить второй класс. Ее родители уезжали куда-то далеко, в другую область. Я переживал, образовалась какая-то пустота, никто мне не был нужен, к остальным девочкам я относился нейтрально и даже потом не учился танцевать.

Была тогда по стране такая категория людей, как старьевщики. В нашем поселке таких было несколько. Нашу улицу и соседние, если можно так сказать, обслуживал дядя Гоша. Он раз в неделю по субботам приезжал на скрипучей телеге и останавливался на пустыре за магазином. Вешал на росший рядом тополь весы-безмен и принимал от приходивших всякую всячину. Взрослые приходили реже, а ребятишки чего только не тащили. Ржавые ведра, мятые самовары, старые газеты и журналы, тряпье, кости, обувь и одежду даже последней степени ветхости. Все он принимал, лишь бы уместилось на телегу. И ведь все это где-то перерабатывалось и использовалось. Рассчитывался он, конечно, дешево, но зато какие привлекательные для пацанов вещи. Рыболовные поплавки и крючки с бородкой, за которые запрашивал вообще несусветно, карандаши и ручки, карманные фонарики, калейдоскопы, свистульки, воздушные шары, шарики-раскидаи, складные ножички, а для тех, кто сдал побольше, кепки, майки, школьные ранцы, а если кто очень просил, мог дать три или даже пять рублей. Для лакомок в отдельной сумке у него были сахарные петушки на палочке, конфеты и пряники.

Кроме старьевщиков, ходили по улицам точильщики. Я с ними не общался, отец у меня сам затачивал, что нужно. Было у него корытце на четырех ножках, там оси, ручки, наждак. Корытце заполняли водой, крутили ручку, наждак вращался. У точильщиков была другая конструкция, которую они таскали на плече. Установит свою штуку на трех ножках, ногой давит внизу педаль, а на уровне груди крутится точило. Точили топоры, ножи, тяпки, сечки, тесаки, серпы, железки к рубанкам. Опасные бритвы точильщик заворачивал в тряпочку и приносил их в следующий раз, там работа более тонкая.

Еще была разновидность старьевщиков — тряпичники. Это обычно были женщины, они собирали одни лишь тряпки, их они расстригали на ленты, скручивали, сматывали в клубки, а потом из этих клубков ткали половики. Из никудышных тряпок получались плотные, крепкие, даже нарядные половики.

Дружок из параллельного класса, когда уже спустя много лет, мы встретились в школе на вечере встречи, рассказал такой момент. Когда он учился в третьем или в четвертом классе, его соседа по парте вызвала учительница и предложила рассказать стихотворение, которое неделю назад им дали задание выучить наизусть. Стихотворение короткое, о природе, одноклассник надулся, со свистом набрал в грудь воздуха и зачастил без перерыва:

— Мчатся тучи вьются тучи колокольчик диньдиньдинь…

— Постой, Ваня, — остановила его учительница, — куда ты так спешишь. Ты спокойно читай, со знаками препинания.

— Со знаками препинания? Хорошо, — Ваня провел рукавом у себя под носом;

— Мчатся тучи, запятая, вьются тучи, запятая, колокольчик динь тире, динь тире да динь-тире…

У ребятишек той поры в карманах находилась куча разных предметов, своего рода джентльменский набор и каждый уважающий себя пацан старался ими обзавестись. Это прежде всего складной ножичек, были очень дешевые с жестяной ручкой, без пружины, но с лезвием вполне подходящим, им хорошо можно было вырезать удилище, сделать свистульку или очинить карандаш. Мне же брат привез из города, где учился, ножичек с двумя лезвиями.

Потом рогатка, сейчас их не видать и это очень хорошо. Порой эти рогатки причиняли взрослым неприятности. Нет-нет звенело разбитое стекло, случайно можно было попасть под удар камешка, выстрел из рогатки. При особо удачном выстреле сбивали даже ворону или голубя, а больше страдали синицы и воробьи. После недели-другой практики ребятишки стреляли очень метко, я, отстававший в этом отношении, с двадцати шагов попадал в телеграфный столб. Проблемы возникали с резиной, идущей на эти рогатки. Мы выстригали их из велосипедной камеры. Резинки из нашей камеры тянулись плохо, хороши были резинки из трофейных немецких велосипедов, их было немало в поселке, привезенных демобилизованными фронтовиками. Сыновья этих фронтовиков, мои ровесники, втихаря заменяли эти камеры на наши, прочность у них была хороша. Наши камеры были, как и сейчас, черного цвета, трофейные коричневого или красноватого. Из одной камеры можно было настричь резины рогаток на тридцать-сорок и владелец рыжей камеры чувствовал себя богачом не хуже Тома Сойера. А какие сейчас медицинские резиновые ленты. В спичечном коробке носили боезапас — 3–4 камешка для рогатки. Некоторые любители пострелять накладывали таких камешков полный карман. Нам, ребятам, жившим на станции, было проще, мы набирали подходящие камешки из щебенки на железнодорожных путях, ребята из окрестных деревень при случае брали оттуда же, но когда запас кончался, заменить их чем-то другим было не так просто. Дробили красные кирпичи, таскали из тракторной мастерской мелкие гаечки, их оттуда гоняли, я видел иногда, как в рогатку закладывали даже сухие бобы.

Далее идет фонарик. Наши фонарики были с плоской батарейкой, под ноги светили хорошо, а вдаль не очень. Много мужчин возвращалось со службы за границей, из Германии, из Австрии, где лет десять после войны стояли наши войска, они привозили своим младшим братьям и племянникам фонарики с круглыми батарейками, вот те светили далеко и узким кружком, как мы говорили, точкой. В это же время появились и китайские фонарики, красивые, надежные и добротные.

Какое-то время носили в карманах «жестки», вырезанные из старой овчины маленькие кружочки с пришитой посредине, где мех, гаечкой. Эти жестки подкидывали ногой, не давая упасть на землю, здесь тоже были свои чемпионы. Жестки эти впоследствии были заброшены как-то сразу и повсеместно.

Еще желательно было иметь увеличительное стекло. Оно редко у кого было, но их владельцы охотно давали ими попользоваться, выжечь свое имя на досках моста через речушку, где стояла плотина. Десятки имен там были выжжены. Береста загоралась меньше, чем за полминуты. Я так и не сумел им обзавестись, а сейчас у меня их не менее десятка, из разных сломавшихся детских игрушек и машинок, и никому они не нужны.

В этом году по всему поселку провели электричество. В казенных железнодорожных зданиях оно, конечно, было, но тогда я не придавал ему такого значения, а вот теперь оценил в должной мере. Помню восторг, когда под потолком загорелась лампочка, это маленькое солнце. Ребятишки быстро освоились, а пожилые люди долго удивлялись и одобряли это новшество, так облегчившее жизнь. Тетя Поля, бабушкина сестра, жившая в маленькой избушке, первое время, вместо того, чтобы щелкнуть выключателем, дула на лампочку, пытаясь ее потушить. А вскоре провели проводное радио, многие приобрели электро радиоприемники на лампах. Мощность передающих радиостанций была невелика и для лучшего приема и слышимости требовалось установить антенну и во многих дворах торчали пяти-семиметровые шесты с натянутой на них проволокой, а в самом приемнике было специальное гнездо, куда вводился штекер, припаянный к одному концу антенны прошло сколько-то лет и они стали не нужны. Радио слушали охотно, последние известия, передачи для специалистов, утреннюю зарядку, а особенно концерты по заявкам, которые передавались часто.

За потребление электроэнергии, понятное дело, надо было платить. Поначалу не было электрических счетчиков и платили за выключатели и розетки. Если в доме был один выключатель и одна розетка, платить приходилось совсем немного. В маленьких домах-малушках, которых в то время было много, этого было вполне достаточно. Но в домах побольше этого не хватало, люди быстро оценили простоту и удобство такого блага цивилизации и ставили розетки и выключатели во всех нужных местах, причем это надо было указать в каких-то особых бланках. Прошел месяц и люди, которые поставили, скажем, три розетки и четыре выключателя в комнатах, сенях и где там еще, просто за головы схватились, платить — то пришлось намного больше, там такая градация была, по нарастающей, но уж коли оформлено было, то деваться уж некуда. Люди, не поспешившие с этим, старались приспособиться по-своему, делали что-то вроде современных тройников, мастерили переноски, удлинители, потайные розетки устраивали даже в подполье или на улице. Ходили участковые инспекторы, существовала специальная служба, проверяли подозрительных, с некоторыми, как везде и во все времена, можно было договориться. Года полтора-два существовала такая морока, затем производство счетчиков увеличилось, с ними плата при нормальном потреблении увеличилась ненамного. Обязали иметь счетчики даже владельцев маленьких избушек, платить некоторые стали меньше, тратиться надо было только на счетчик и его установку. Но ведь это один только раз.

В первые годы после этого существовали предохранители на ближних к дому столбах. Это вызывало неудобства, если перегорела пробка в счетчике, ее легко можно было заменить. А если это не помогало, то приходилось вызывать монтера, он залазил на столб и устранял неисправность, какую-то сумму приходилось платить. Потом от этой практики отказались. Была и такая мелкая подробность своего времени. А так очень удобно. Выдали книжечки, раз в месяц заполняли в клеточках цифры, сейчас заполняем бланки. Цена за киловатт-час была небольшой, да и сейчас вполне приемлема.

Это было первым удобством, появление электричества в доме, но долгое время оно было и единственным, есть, пожалуй, в некоторых местах семьи, у которых газ, вода, телефон и все такое прочее и сейчас отсутствуют. До этого в качестве освещения применяли керосиновые лампы, свечи, а в одном месте, я уже описал, самодельную конструкцию, где горели тоненькие, короткие лучинки.

С другой стороны, все очень быстро привыкли к такому замечательному удобству и стали от него уже зависеть. Если в результате какой-то неисправности свет погасал, мы чу-вствовали себя просто неловко, это ощущение знакомо и потомкам, живущим через шестьдесят лет.

На тот момент в поселке было одно-единственное здание, имевшее центральное отопление, это новая двухэтажная школа. Все остальные дома, здания и помещения имели печи, которые отапливались дровами или углем. Конечно, школа тоже применяла уголь в качестве отопления, но там это делала организация, а всем остальным приходилось заниматься этим самим. В каждом доме заготовке дров придавалось очень серьезное значение, холода у нас продолжаются до полугода.

Надо отдать должное тогдашним работникам райтопов, лесничеств и вообще причастных к этому ведомств. Каждому обратившемуся туда, а ведь таких было много сотен, они выписывали билет в различные деляны,предназначенные для вырубки участки в лесу. Немалую площадь занимают леса в нашем и соседних районах, поскольку всегда и всем дров хватало.

Как-то мы с отцом поехали на дроворуб. Дело было в конце августа. Большая бортовая машина, на заготовку дров ехали обычно парами, вот и в кузове расположилось шесть пар, мы с отцом и его сослуживцы со своими помощниками, у троих жены, у одного брат, а еще у одного паренек года на два меня постарше. Поклажа тоже занимала немало места, у каждого пила, топоры, кое-какой инструмент, продукты.

Было, наверное, около девяти утра, когда все собрались, и машина тронулась с места. Место, куда мы ехали, располагалось в соседнем районе, находилось побольше чем в тридцати километрах от нашего поселка и называлось оно «Гривы», впрочем, сейчас я в этом точно не уверен, возможно, что как-то по-другому. Ехать было неудобно, неровная дорога, и так плохая, совсем испортилась после недавних дождей, ехали медленно, все время трясло и раза три-четыре приходилось останавливаться на десяток минут, чтобы оправиться и размяться. Часа три понадобилось, чтобы преодолеть в общем-то такое небольшое для машины расстояние.

Вот свернули с основной дороги и поехали по заросшей травяной. Леса по сторонам между тем становились все выше и гуще и машина остановилась на краю одного такого леса, за которым начиналась просторная, до горизонта, поляна. Из кабины вылез шофер и лесник, который ехал с ним в кабине. После небольшого перекура он каждого хозяина подводил к группе деревьев, высоких старых берез, указывал деревья, которые можно было срубить и отмечал все это в старой, потрепанной общей тетради. Вот и меня с отцом он подвел к определенному нам участку, пометил десяток деревьев, бормоча при этом — вот здесь с кубик наберется, а вот здесь все полтора будет. Вот эти рубите. — Так и принято было в разговорах заявлять: — срубить столько-то деревьев, хотя каждому понятно, не очень-то срубишь дерево в обхват и пошире, их спиливали, но говорили именно так. Лесник распределил участки в отдалении друг от друга, чтобы не беспокоиться насчет соседей, напомнил правила и технику безопасности, а потом подходил время от времени ко всем работающим и наблюдал за порядком.

Нам достался участок на самом краю леса, с таким расчетом, чтобы падающие деревья клонились в сторону поляны и даже какой-то частью лежали на ней. Мужики все были опытные, не раз ездили на такого рода мероприятия, и лесник с шофером вскоре удалились, разожгли на полянке костер и занялись делами более приятными.

Количество деревьев, подлежащих рубке, у всех разнилось. Оно и понятно, дома разного размера, бани, летние кухни, кое-кто намеревался заготовить побольше впрок. Вот мы подошли ко крайней в нашем ряду березе, встали на колени с двух сторон, сантиметрах в двадцати от земли и принялись пилить. Я держался за ручку левой рукой и поначалу было очень неловко, но постепенно я приспособился. Когда мы пропилили две трети толщины дерева, пилу стало зажимать. Легкий ветерок покачивал деревья, отец в прорезь вставил узкий деревянный клин и, следя за покачиваниями ствола, забивал его в щель поглубже. Прорез расширился, пилу зажимать перестало, и когда осталось пропилить всего несколько сантиметров, береза начала неудержимо клониться в сторону поляны. — В сторону отсюда! — закричал отец, и мы отскочили на несколько шагов назад. С треском и скрипом береза обрушилась на поляну. Потом мы обрубали сучки, кое-что выбрали из наиболее толстых веток, отец отошел перекурить с мужиками, а потом мы приступили к следующей березе.

Четыре березы мы успели спилить, все они были немного поменьше обхвата, на некоторых внизу было изобилие толстых веток и они были заметно ниже остальных, у которых ветки толщиной с руку и потоньше начинались от середины ствола. С такими возни было поменьше. Затем всех созвали на большой общий обед. Мы сидели вокруг двух разведенных костров и с большим аппетитом уплетали привезенное с собой. Мужики выпили водки стопки по три, завели разговоры, а Сережа, старший парень, позвал меня в лес на предмет поиска грибов. Редко, но грибы встречались, за полчаса мы собрали с полведра обабков, опят и подосиновиков, все их мы отдали женщине, собиравшей в другой стороне.

До вечера мы с отцом спилили еще четыре березы. Шофер уехал, забрав большую часть компании, которая справилась со своей работой, остались мы с отцом и его сослуживец Иван, тот, который приехал с братом, им надо было напилить больше других. Шофер должен был приехать на другой день к обеду и привезти еще группу дроворубов.

Перед сном между двух разведенных кострищ устроили еще одно, на протяжении этой полосы повдоль с двух сторон, в метре от костров, забили колья с рогульками на высоту так же около метра, а на колья положили длинную жердочку. К этим жердочкам с другой стороны прислонили кучу веток, так что получилось что-то вроде наклонной стенки. От этих стенок тепло костра отражалось внутрь и нам удалось вполне прилично выспаться на постели из тонких веток, травы и листьев.

Утром мы встали и допилили две оставшиеся березы. Потом очищенные от сучьев деревья мы распилили на двухметровые отрезки и сложили их в штабель. На каждом отрезке с торца отец угольком обозначил свои инициалы. Позже, когда дрова развозили по домам, с хозяином одного штабеля произошла любопытная история. Бревна в его штабеле размечала жена, почерк у нее был печатный, совсем как штамп, и подходящие инициалы — МПС — не могу сейчас вспомнить, как ее звали на самом деле, пусть будет Мартынова Пелагея Семеновна. При погрузке этих дров присутствовал другой лесник и поначалу он никак не отдавал этот штабель. — Видишь, — говорил он, — это не ваши дрова, а железнодорожников, ясно указано — Министерство Путей Сообщения, и по трафарету писано. Хорошо, что жена Мартынова, Пелагея, находилась там же и продемонстрировала недоверчивому леснику свое печатное искусство. А мы с отцом напилили тогда около пятнадцати кубометров дров, чего хватило больше, чем на год.

Когда мы возвращались домой, один мужик застучал по кабине. Шофер остановился, не раз стучали ему пассажиры, у которых вдруг возникла потребность. По прошествии некоторого времени мужик вышел из леса и позвал посмотреть то, что он обнаружил. Я слез тоже и вместе с другими любопытными увидел, что шагах в тридцати от дороги, за двумя большими сросшимися березами стоял прислоненный к ним мотоцикл, заваленный ветками. Мотоцикл маленький, двухместный, были тогда смешные на наш современный взгляд мотоциклы, мощностью всего в четыре с половиной силы. В бачке не было бензина. После некоторых колебаний и разговоров мотоцикл этот решили оставить на месте, но сообщили об этом в милицию. Там передали это дело дружинникам, и их с неделю возили на место, выделили палатку, снабжали продуктами, ездили по очереди, по два человека. Палатку от берез было не видно, парни не шумели, но за неделю никто не обнаружился и мотоцикл привезли в поселок. Никто так им и не поинтересовался, слышал потом, что начальник нашего милицейского участка забрал его себе, отремонтировал и куда-то девал.

Как здорово умели свистеть некоторые ребята. Остальные, у которых этого не получалось, завидовали им просто жестоко. Я, например, как ни старался, так и не мог освоить это искусство. Даже губы потом болели после неудачных упражнений. Лишь спустя какое-то время я научился сводить губы трубочкой и высвистывать различные мелодии. А вот Леха, который учил меня курить, мог свистеть по-всякому. Он подносил к губам согнутый указательный палец, соединенные колечком средний и большой палец правой руки, засовывал в рот два пальца или даже четыре и свистел просто оглушительно. Даже некоторые родители уважительно его выслушивали и признавались, что они в свое время так не могли. Иногда по свисту догадывались, кто на самом деле такое проделывает. Вообще, свист в нашей ребячьей жизни имел какое-то, пусть и небольшое значение. Свистульку из тальникового прута мог вырезать каждый, а можно было, зажав особым образом между большими пальцами рук лист осоки или очень тонкую полоску бересты, произвести довольно приличный свист. Существовали и другие способы.

Год 1956

Страна оправлялась от ужасных потрясений и разрухи. Последствия войны долго сказывались по всей огромной стране, а уж про территории, бывшие под оккупацией и где проходили бои, нечего и говорить. Но энергия народа, всех людей работавших на войну, истосковавшихся по мирной жизни, переключившись на мирное производство, стала приносить зримые результаты. Ну вот, например, сначала было не до хорошей мебели. Во многих домах стояли самодельные столы, стулья и табуретки. Приятно было смотреть на чисто выскобленный ножом стол, выявлявший четкую структуру дерева и здоровую желтизну. Часто во всем доме была лишь одна кровать, на которой спали родители Старики и бабки, если были у кого, спали на печке, полатях или же на широкой лавке. Ребятишки же вповалку спали на полу или, где не было стариков, на тех же полатях. Кровати не являли собой чудо скобяного искусства. Спинки из полосового железа, крашеные суриком, пустая рама, на которую укладывались отпиленные по размеру доски, а на них перина или что было у кого.

А тут вдруг здорово раскачалась кроватная промышленность. В район стали приходить целые вагоны с кроватями, откуда их развозили по всем деревням. Спрос был большой, но удовлетворялся постоянно, кровати были всегда, с другими же товарами бывало похуже.

А кровати ну просто загляденье. С панцирной сеткой, закругленными блестящими спинками, никелированными шарами, колпаками, кольцами, на колесиках. Придет, бывало соседка в гости или по делам, хозяйка ведет ее в горницу и вот они гладят ровную спинку, щупают шары, обсуждают…

Нынешним почитателям моды тогдашние вкусы могут показаться убогими, даже примитивными, но думать так и смотреть на это свысока, осуждать и хаять непозволительно, глупо и жестоко. Да, не так давно завершилась тяжелейшая из войн и люди, пережившие это, искали и выбирали прекрасное из того, что было, украшали свой быт, как могли. В большой моде были раскрашенные клеенки, которые хозяйки вешали на стены вместо ковров. Сюжеты, изображенные на этих картинах, были незамысловаты, чаще встречались барышни у пруда, кормящие лебедей, лихо мчащуюся заснеженную тройку, кавалер, простирающий руки к стоящей на балконе красавице, роскошный замок на берегу озера с неизменными лебедями. Порой встречались просто замечательные картины, были и халтурные донельзя.

Нашей станции повезло, художник у нас объявился хороший. Он был одноногий инвалид, ногу потерял под Курском и никогда не помышлял о рисовании, а тут попробовал — и сразу получилось. Заказов у него было множество, а его младший сын, мой дружок, собирал открытки и вырезал картинки из журналов, где только мог, даже в библиотеке попался за этим занятием. У нас в доме висела картинка с таким сюжетом — стоит кот на задних лапах, в передних держит удочку и вытаскивает из реки оскалившийся башмак и оттуда выскальзывает рыбка. Женщины, которые раньше приобрели несусветную мазню, ходили к этому художнику, он смывал с клеенки, что там было и выполнял новый заказ. Такие клеенки висели почти в каждом доме, как признак чего-то устоявшегося и даже в какой-то мере престижного. Сколько же радости приносили нашим матерям такие незамысловатые поделки.

Стали появляться занавески на окнах, все чаще красились табуретки, столы, кухонные шкафы и полки, а особенно полы. Как тяжело было мыть некрашеный пол, его обдавали кипятком, скоблили ножом, стоя на коленках, терли песком и дресвой, бывало, часами занимались с ним. А крашеный подмел, протер за пять-десять минут и все. Мать поначалу даже плакала от радости.

Как красили пол у нас. Весной, когда установилась погожая погода, все из дома вытащи ли, распихали по сараям и под навес, покрасили полы и неделю жили, как цыгане, так долго сохла тогдашняя краска. Отец соорудил во дворе очаг, на нем готовили пищу, а спали в сараях и на сеновале, под мычанье и кудахтанье.

У некоторых знакомых сохранились старинные шкафы и комоды, вот они были прочные надежные и красивые. На шкафах этих и буфетах можно было видеть фарфоровых собачек кошек с нарисованными короткими усами, купальщиц, гармонистов. Видел я и семь слоников, стоящих в ряд, один одного меньше. Говорили, что это признак мещанства, но что плохого в этом понятии, кому какой от этого вред? С раннего утра и до полночи суетились бедные наши хозяйки — скотина, огород, кухня, семья, дети, и если она ненадолго отвлечется, глядя и протирая свои безделушки, так это только хорошо. В каждом доме на подоконнике стоял горшок с геранью, самый популярный в то время цветок, а сейчас я и не вспомню, когда видел его в последний раз.

Сейчас я завидую самому себе тогда, какая у меня была память. У пожилых людей проблемой стает вовремя вспомнить нужную фамилию, я по себе это замечаю. А тогда… Часто я играл в шахматы, первенство школы, чемпионат поселка, потом района. За два года я сыграл партий, наверно, сотни полторы или даже две и все их помнил, даже то, когда, где и с кем сыграл. Играл одновременно с двумя, а раза три с тремя партнерами, причем довольно успешно. Несколько раз играл, не глядя на доску. Это у меня получалось, но никак не нравилось, уж очень неприятное напряжение.

Стихи и школьные задания запоминал с первого раза. Иногда перед приятелями прочитывал указанную ими страницу из сочинений Жюль Верна или Фенимора Купера, а потом с закрытыми глазами вслух перечитывал эту страницу еще раз. Математика не входила в число моих любимых предметов, но мне попалась брошюра, в которой были описаны приемы умножения двузначных чисел, и спустя какое-то время я совершенно свободно, за несколько секунд выдавал итог умножения любых таких чисел. Я думаю, у всех в детстве такая память, исключая, понятно, не вполне здоровых. И внутренняя фантазия была какой-то необузданной. Стоило мне услышать какое-нибудь непонятное происшествие, я мысленно продолжал его, развивал, нисколько не задумываясь, что должно быть дальше, все само приходило в голову. И любой короткий рассказ я мог продолжать рассказывать часами, добавляя и приукрашивая.

Один такой рассказ мне понравился и я сочинил из него сказку. Я показал ее одному дружку-однокласснику, он не поверил, что я это придумал и предложил отправить ее в Свердловск, на конкурс, о чем он вычитал в выписываемом его отцом железнодорожном журнале. Я почему-то не согласился, скорее всего, поленился переписывать и предложил — если хочешь — отправляй. Толя, так его звали, тщательно переписал эту сказку, я немного подредактировал — и отправил эту сказку под своим именем в Свердловск на конкурс детей железнодорожников. По условиям того конкурса принимались рисунки, лепка из пластилина, вязание и много всего подобного, рассказы и стихи — тоже. На конкурс было предъявлено более двух тысяч работ, и каково же было наше изумление, когда Тольке пришел диплом за шестое почетное место. Толька принимал славу, ему было неловко передо мной, но я никому ничего не сказал. Содержание этой сказки я позабыл начисто, помню только, что среди прочих там было два персонажа — царевна и Орел-клекотун.

Переход в пятый класс весьма примечателен. Помимо того, что появились разные учителя, появилось и несколько новичков, закончивших обучение в четырехклассных деревенских школах. В нашем классе таких было трое, среди них близнецы из казахской семьи, мальчик и девочка. С их приходом за несколько дней в классе у всех появились вши. До это-го я только слышал о них и с интересом наблюдал, как мать частым гребнем вычесывала из головы еле видных паразитов на газетный лист. Борьба с ними велась на полном серьезе, всех мальчишек и девочку-казашку остригли наголо, намазали головы и пропитали косы у девочек каким-то вонючим составом, на квартиру, где жили казачата, пришел врач-специалист и все там обработал. За неделю-полторы эта зараза исчезла и только девочка-казашка месяца два просидела на уроках в платке.

Наша старая учительница, хотя и вышла в прошлом году на пенсию, еще раз взяла группу первоклассников. Мы недолго тосковали по ней, новая обстановка, учителя, предметы, не оставляли для этого много времени, но кое-что было жалко. Агния Филипповна была уже пожилым человеком, но занималась со своими учениками истово и обстоятельно. Она водила нас по всем предприятиям поселка и даже окрестных деревень. Как много тогда было вблизи поселка и в округе животноводческих баз и предприятий. Коровники, свинарники, птичники, телятники, сейчас же только несколько так называемых крестьянских хозяйств содержат небольшое стадо коров. Занимаются они этим уже достаточно давно, накопили опыт, наладили связи, и у всех современная техника. Это отрадное явление, еще бы государство было бы к таким более внимательно…

А тогда мы видели быка на ферме в соседней деревне, он был больше тонны весом, в носу железное кольцо на цепи, прикрепленной к стене. На него смотреть даже страшно было, учительница, не стесняясь особо, разъяснила нам, что это бык породистый и что порцию семени, раньше достававшуюся одной корове, здесь делят порций на пятьдесят и соответственно можно получить пятьдесят породистых телят. В другом месте мы видели жеребца, весом так же за тонну, при взгляде на него становилось понятно, почему в сказках иногда про них говорят «из ноздрей дым валит».

Свинья Машка, которую мы так же видели, была в длину более двух метров. Она не могла встать на ноги, ее переворачивали с боку на бок, но поросят она приносила много раз и каждый раз не менее шестнадцати. Приезжали из Тюмени кинооператоры, и возможно, фильм с сюжетом про уникальную свинью где-то хранится.

Агния Филипповна устраивала походы, встречались со старыми людьми, видевших Колчака, отрекшегося царя Николая, он обедал на нашей станции, когда его везли к последнему месту пребывания, других людей, более или менее известных.

Зимой на лыжах ходили в ближайшие перелески, пытались разобраться в путанице заячьих следов, что за птица оставила на снегу свои крестики. Учительница, несмотря на свой возраст, передвигалась на лыжах вполне уверенно, видно было, что такое ей не в новинку.

Осенью в лесу было интереснее, определяли по муравейникам и деревьям стороны света, находили поздние грибы, узнавали, что можно применить в пищу, если вдруг окажешься один в лесу в это время года.

На уроках она иногда рассказывала так называемые притчи, поучительные истории. Их вообще неплохо знать каждому человеку. Рассказывала она их много, в памяти задержались не все. Конечно, многие слышали притчу о двух лягушках, свалившихся в горшок со сметаной. Горшок был глубокий, одна лягушка немного подрыгалась и ушла на дно. Вторая же боролась до последнего, и когда уже сил совсем не осталось, встала на образовавшийся от ее усилий комок сбитого масла.

Примечательна так же притча о пастушке-обманщике. Пастушок этот пас овец, то ли ему скучно стало, то ли еще что, но он заорал: — «Волк, волк!». Прибежавшие на крик селяне с ружьями и палками, увидев, что все спокойно, удалились. Спустя некоторое время пастушок снова закричал и ситуация повторилась. Вскоре после этого на стадо напал настоящий волк, и сколько ни кричал пастушок, никто на его зов не вышел.

Памятна еще одна притча, у той смысл, пожалуй, более глубокий. У одной матери был сын, он часто ее огорчал, то ведро утопит у соседа в колодце, то где-нибудь забор повалит.

Наконец, мать сказала: — «Сын мой, если другой раз сделаешь что-нибудь такое, забей в эту стенку гвоздь». Сын только посмеялся, продолжал творить такие дела и гвозди забивать не забывал. Наконец, он заметил, что забивать гвозди больше некуда, ужаснулся и спросил мать, что же делать. — А теперь ты делай только добрые дела, помогай людям, и как сделаешь одно такое дело, один гвоздик вытаскивай. Долго пришлось парню трудиться, но он не бездельничал, то воды наносит соседке, то какой-нибудь старушке калитку поправит. Прошло время, стена от гвоздей очистилась, парень взглянул на нее и заплакал.

— Что же ты, сынок, плачешь, — в удивлении спросила мать, — ведь стена совсем чистая, ни одного гвоздя нет?

— Гвоздей нет, — произнес сын между рыданиями, — гвоздей нет, а дырки остались.

Еще учительница рассказывала сюжет баллады Фридриха Шиллера «Ивиковы журавли». Там о том, что как бы ни было скрыто злое дело, все-равно о нем узнают.

В этом году сменились некоторые политические ориентиры. На ХХ съезде Сталина из полубога превратили в бандита. На уровне руководства, начальства, его поносили и критиковали, а в народе это воспринимали не совсем так, как хотели в верхах. Отец моего дружка, воевавший под Сталинградом, не убрал из горницы портрет Сталина, вырезанный из большого журнала и об этом в поссовете стало известно. Разбираться с инакомыслящим пошел сам начальник милиции. Большой был скандал, но дядя Миша не поддался ни на какие уго воры, не испугался угроз и от него в конце концов отступились, чувствовали все-таки какой-то наигранный перегиб в этом вопросе. Глумление над памятью об усопшем, топтание мертвого льва в данном случае внедрено было насильственно. Много людей освободилось, тысячи или даже десятки тысяч, ясное дело, это можно только приветствовать, но все-таки эта затея с разоблачением культа принесла вреда больше, чем ожидалось. Если внутри страны сторонники и противники Сталина редко превышали уровень вялотекущего спора, старались как-то договориться и в основной массе своей относились друг к другу терпимо, признавали плюсы его правления, то по международному престижу был нанесен удар сокрушительной силы, сказывающийся и по сей день. Отдалился Китай, во всем мире возросло число наших противников и разочаровавшихся. В Польше, Германии, произошли волнения, а в Венгрии даже вооруженный мятеж с тысячными жертвами. Там в то время служил друг моего брата, он даже приходился нам дальним родственником. Его демобилизовали из-за ранения, он задирал рубашку и показывал ряд круглых шрамов на животе. Четыре пули из «шмайсера» прошили его, не задев, к счастью, позвоночник. Много чего он рассказывал, все это есть теперь в Интернете. Очень верно сказал не то Шолохов, не то Константин Симонов, не то еще кто-то, это совершенно неважно: — Был культ, — была и личность.

Учителям было неудобно поворачивать мозги своим подопечным. Только что превозносили Фадеева, читали монологи и ставили спектакли по роману «Молодая гвардия», а тут он вдруг покончил с собой. — «Ну вот видите, ходит по поселку дядя Евдя, рюмки собирает, вот и он таким же стал». Глупо и неубедительно.

Я теперь уверен, что все те игры, в которые мы раньше много и охотно играли, получили отставку из-за великолепной игры наших футболистов. В этом году в австралийском городе Мельбурне прошли очередные олимпийские игры. Наши обошли американцев и по числу золотых наград и в общем их количестве, а футболисты стали олимпийскими чемпионами. В футбол стали играть везде, и малыши, и взрослые спортсмены. Нет, конечно, старые игры держались еще какое-то время, но интерес к ним постоянно падал и через два-три года они практически сошли на нет и то свободное время, которые занимали игры, посвящали почти одному футболу. Жил тогда в поселке очень неравнодушный и всеми уважаемый человек, стар и млад обращались к нему просто по имени — Коля Феоктистов. Он занимал какую-то административную должность и развивал спорт в поселке. Вот уж это был человек действительно на своем месте, продвигал шахматы, бег на лыжах, настольный теннис. Желающие занимались гимнастикой, волейболом, баскетболом, городками. Старожилы помнят стадион, оборудованный его стараниями. Там были трибуны, раздевалка, туалеты, различные спортивные площадки, в дни игр работал буфет. Чудо для того времени.

При нем играли даже на кубок Вагая, как-то раз в один год его оспаривали пять команд, и это в маленьком поселке, не набиравшем и пяти тысяч жителей. Помню, как всем в поселке было досадно, что нашлись в районе, а может, и повыше, идиоты, сократившие эту должность.

Каждый год проводились сабантуи. Это мероприятие перешло к нам от татарских и казахских традиций. Их немало живет в нашей местности. Слово «той» на их языке означает торжество, гуляние, празднество. Проводилось оно летом, после завершения посевной. Бывает летом среди различных сельхозработ небольшая передышка, когда посевную завершили, а покос еще не начался. В это время и проходил сабантуй, всегда на одном и том-же месте, в однажды выбранном красивом лесу, недалеко от поселка. К этому готовились все поселковые службы, в ресторане и столовой готовили горы разной снеди, завозили несколько бочек пива, лимонада, морса, других напитков. Окрестные деревни тоже не отставали в этом отношении. Привозили движок, как его называли, аппарат, который тарахтел в отдалении и вырабатывал электричество.

С раннего утра туда тянулся народ, по-праздничному приодетый. Встречались люди, давно не видевшие друг друга, специально приезжали родственники и знакомые, жившие в других местах, даже старые, немощные люди старались туда попасть, их привозили на телегах и мотоциклах, легковых машин тогда почти не было. Под каждым деревом собирались компании, общались и разговаривали.

Посреди поляны, в центре, две грузовых машины, опустив борта, съезжались вместе, получалась импровизированная сцена, там сначала выступала самодеятельность, а потом желающие показывали, кто на что способен. Сцена не пустовала, на нее постоянно залазили со всех сторон, и там приходилось следить за порядком. Объявляли конкурсы с призами, перетягивали канат, бегали в мешках, прыгали на одной ноге на скорость, веселье било ключом. Играли в волейбол, городки, здоровяки-любители занимались с двухпудовой гирей. Поляну оглашали голоса Руслановой и Шульженко, Бейбутова и Утесова, звучали вальсы и частушки.

Некоторые пары, пообщавшись час-другой, уходили подальше в лес. Другие пары, молодые парни, чего-то не поделив, отходили не так далеко и начинали выяснять отношения. Таким особо не препятствовали, и только когда слишком уж увлекались, их разводили, были там и милиционеры, следившие за порядком, только на этот раз они были без фуражек и не в форме.

Самый интересный сабантуй проходил в районном центре. Помимо того, что там была очень красивая местность, конкурсы там были гораздо богаче и интереснее. Кроме обычных, там была призовая стрельба, до какого-то года даже из мелкокалиберных винтовок, потом их не стало и стреляли только из пневматических. Сбивали шары, набрасывали кольца, еще что-то подобное.

Где-то в это время по стране развернулось движение по охране общественного порядка, создание бригад дружинников. Была создана дружина и в нашем поселке. Молодые, здоровые ребята, сначала их было человек пятнадцать. Не так просто было попасть в эту дружину, требовалось соответствовать, выполнить какие-то спортивные нормы, публикации в газетах и на радио об этих дружинниках создавали своеобразный романтический ореол, по-этому туда стремились. Мы, ребятишки, с почтением взирали на шествующую по перрону или возле клуба пятерку дружинников во главе со старым рабочим. Ребята слегка задирали нос, на рукаве у каждого аккуратная красная повязка с вышитой надписью «Вагайский дружинник». Тогда о каких-то хулиганских действиях редко было слышно и дружинники занимались мелочными, на наш взгляд, действиями, заставляли пассажира на перроне поднять брошенный окурок и отнести его в урну, пьяного вывести из помещения вокзала или клуба и направить его домой.

По радио же довольно часто начали упоминать слово «стиляги» и критиковать их. Мы не очень понимали, что это такое, но некоторые наиболее уже тогда продвинутые ребята начали носить узкие брюки. Вот это явление почему-то всем пожилым людям очень не нравилось и этот протест тут же был уловлен дружинниками. Для них в здании вокзала было выделено помещение, которое даже называлось штабом. Старший брат одного из моих дружков был дружинником и я с этим дружком несколько раз был в этом штабе. Один раз наблюдал такую картину — сидит парень в узких брюках на стуле, уже усмиренный, а дружинник, сидя перед ним на корточках, аккуратно по шву, бритвочкой, распарывает эти брюки от колена до низа. И точно, человек в таких брюках выглядел просто нелепо, потом же, когда эта мода все-таки распространилась, я и сам носил такие брюки, правда, не такие уж узкие, восемнадцать сантиметров, а некоторые парни ушивали брюки до четырнадцати сантиметров, что уже неудобно, пятки с трудом пролезают в штанины. Вслед за этим появилась другая мода, брюки были узкими уже в коленях, а ниже вшивались треугольные клинья из другой ткани, другого цвета. Встречались клинья из парусины, вельвета и даже из грубой мешковины. Располагались они широкой стороной к полу, ширина же брюк внизу была сантиметров двадцать пять, порой немного побольше. Иногда можно было видеть брюки, снизу обрамленные пришитой по кругу цепочкой от часов-ходиков или застежкой «молния». Раза два я видел даже пришитые копеечные монетки с дыркой, их надо было на одну штанину десятков пять. Эти брюки дружинники расстригали снизу вверх по вши-тому клину.

Несколько раз в год делали стенгазету «Крокодил идет по Вагаю», их делали несколько штук, а одну прикрепляли в самом людном месте, на заборе у магазина в центре, такими бывают рамки с фотографиями на стене. Но там вместо фотографий были хлесткие заметки о неполадках где-либо, шаржи и карикатуры, вот уж куда попасть никому не хотелось. Видно было, что выпускали их очень способные люди, до сих пор старожилы нет-нет да и вспомнят их при случае.

По окончании очередного, четвертого класса, меня и еще группу различных учеников из разных классов, но не старше седьмого, решено было наградить похвальной грамотой. Я их видел, у моего брата их было несколько штук. Это был лист величиной с развернутую тетрадь, в верхнем левом углу кружок с изображением Ленина, а в правом — Сталина. В центре крупными буквами — Похвальная грамота, ниже заполнялось, кому и где она выдана, причем надо было указать название станции и железной дороги, а еще ниже шрифтом помельче — за отличные успехи и примерное поведение, это примерно то же, что и в современных грамотах. Мне очень хотелось иметь такую же грамоту, как у брата, но тут, увы, помешал ХХ съезд. Сталин стал неугоден, грамоты с его портретом уничтожили, а нам в тот год вообще ничего не вручили, других грамот, скорее всего, не успели напечатать, немного только отметили на словах.

В этом году брат Михаил окончил десять классов и поступил в Свердловский лесотехнический институт. До этого он увлекался чтением книг Арсеньева, Пришвина, Обручева, некоторых других, и в немалой степени под впечатлением от прочитанного, поступил именно туда. А тут как раз в это время отменили плату за обучение в старших классах средней школы, начиная от восьмого, и в высших учебных заведениях. Почему-то все, с которыми я в прошлое время разговаривал на эту тему, твердили одно — «Да такого быть не может». Теперь же можно запросто отыскать такие сведения, если кто интересуется, в Интернете.

Такую плату ввели незадолго перед войной, учитывая тяжелое финансовое положение в стране. Нельзя сказать, что она была очень уж велика, сто пятьдесят рублей в год для старшеклассников и четыреста для студентов, но заметна. Почти все в поселке и по окрестности зарабатывали тогда от четырехсот до восьмисот рублей в месяц, а детей, надо сказать, редко у кого было менее трех, а на селе еще больше, и если кому приходилось платить за обучение троих таких учеников, то приходилось кое-от чего отказываться. Отец же до этого заявлял: — Учись, Мишка, не беспокойся ни о чем, выходи в люди.

Немало летом у ребятишек было свободного времени. Мне вменялось в обязанность вы-чистить в стайке у коровы и других животных, обойти и проверить все места, где куры могли отложить свои яйца, они, твари такие, не всегда довольствовались специально для них сделанными аккуратными ящичками. Мне приходилось залазить на сеновал, смотреть вдоль стен сараев и заборов, а так же самому угадывать, где бы курице понравилось место, чтобы она села и в основном это мне удавалось. Час или чуть побольше занимали такие дела, а потом я бежал к дружкам. Нередко и за мной заходили, и сначала мы прежде всего чаще шли на речку. Купались мы не только на «керосинке», хотя это место было самым излюбленным, ради разнообразия ходили и в другие места. Прибегали в Зимовье, где так же среди мелкой в начале реки было несколько вполне приличных омутков. Это была река Вагай, для Сибири очень небольшая, но где-нибудь в Польше или во Франции она входила бы в первую пятерку. У нас она только начиналась, а через пятьсот пятьдесят километров впадала в могучую сибирскую реку Иртыш. В устье реки ходили катера и баржи, другие суда. Нам об этом рассказывали, но представить такое было трудно.

Еще одно популярное место для купания было на плотине, так называли это место. Там чаще всего собирались взрослые. За местом впадения мелкой коротенькой речушки Крутой, километрах в двух от «керосинки», в такой же мелкий и узкий в этом месте Вагай была построена плотина и вот перед ней воды было много. Там была построена насосная станция и вода по трубе через пять километров поступала в Вагайскую водонапорную башню. Образовавшийся пруд, если смотреть сверху, напоминал неровный овал и размеры этого овала составляли метров сто на двести. Много народу там собиралось. Чуть подальше с берега на берег был перекинут деревянный мост, через который можно было только перейти пешком или проехать на велосипеде. С перил этого моста постоянно прыгали ныряльщики.

Приходила компания ребятишек из ближайшей деревни, и был среди них казахский подросток, наших примерно лет, мы его называли «казачонок». Иногда он развлекался тем, что подходил к одной из многих кучек ребят, расположившихся на пляже, и начинал их ругать на своем языке. Те ничего не понимали и только улыбались. Как-то раз он подошел и к нашей компании и так же начал произносить разные слова, среди них «аттанай, сигилин, кутак кагай, кетин кой, шишин кет…». Я сейчас не могу сказать, что они правильно написаны, но где-то похоже, и на тот момент я их понимал, ведь не так давно встречался с ребятишками из соседней казахской деревни, и тамошние пацаны немного просветили меня в этом вопросе. Подождал я, пока он ненадолго заткнулся, и произнес несколько фраз на его языке, которые сам не понимал, но почему-то запомнились, совсем не к месту, но казачонок был поражен. Он убрал с лица глумливое выражение и начал что-то быстро говорить. Я отвел его подальше.

— Не понимаю я, о чем ты говоришь. Иди отсюда, а то смотри, разозлил вон того парня.

— А как ты, я ведь сам слышал?

— Да это так, чуть-чуть. А что ты делаешь, это все-равно, как кукиш в кармане показывать, — я продемонстрировал, как это делается, и отошел к своей компании. Позже я не видел того паренька за подобным занятием.

Год 1957

Где-то в этом году из нашей школы было написано и отправлено письмо в Азербайджан дедушке Махмуду Айвазову, известному тогда долгожителю, он тогда приближался к 150 годам. Адреса его никто не знал, так и написали: «Азербайджан, дедушке…», и что, пожалуй, не так удивительно, пришел ответ. Этот ответ читали во всех классах, письмо ходило по рукам, обычный конверт, с простой маркой. Крупными буквами, с ошибками, адресат благодарил за внимание, желал, в свою очередь, здоровья и успехов. Письма дедушке Махмуду писали со всего Союза и была у него, надо полагать, своя домашняя канцелярия, где его пра и праправнуки сочиняли ответы. Прожил дедушка Махмуд 152 года и нынешние сообщения о 110 или 116-летних не впечатляют.

В окрестных лесах расплодилось множество зайцев. Ближние колки и перелески все были в цепочках следов, идешь на лыжах по лесу, а они из кустов так и выпархивают. Многие в поселке посадили входившие тогда в моду яблоньки-ранетки и жившие по окраинам страдали от заячьих набегов. Приятель отца рассказывал:

— Вот, Дмитрий Михайлович, говорят, что заяц труслив. Да не так уж, вот позавчера ночью слышу — кобелек мой прямо заходится. Оделся я, вышел потихоньку, а песик на задних лапах стоит, цепь натянул и лает. Посмотрел я в ту сторону, а там заяц, и вроде не один, грызут мои кустики, смородина там у меня, малина, прошлый год ранетки посадил, так здорово погрызли, и ведь понимают, сволочи, что собака их не достанет. Рявкнул я, тогда только побежали.

На зайцев охотились. Часто на них ходили с ружьем. Зайдет охотник в любой лес и через несколько секунд гремит выстрел. Но был и еще один способ охоты, к нему отец, а впоследствии и я, прибегали чаще, ставили петли из тонкой проволоки. В петлю заяц попадал не всегда, чаще отворачивал ее в сторону, но не так уж редко и попадался. Как-то раз в одном лесу я поставил петель больше десятка, а когда пришел на следующий день — в шесть из них попали зайцы. Помучился же я тогда с ними. Взрослый беляк весит около пяти кило и я, шестиклассник, взопрел, пока дотащил их до дороги, ну а потом, по скользкой дороге волоком, тащить их было проще. Такой удачи больше не было ни у меня, ни у моих друзей.

Где-то в это время возникло увлечение собирать спичечные этикетки. Сначала собирали несколько человек, но затем это увлечение разрослось и охватило почти всю школу. По перрону бродили ребята и заглядывали в урны, покупали на выпрошенные у старьевщиков деньги спички и на остановках приставали к пассажирам: — Дяденька, обменяйте коробок.

Те охотно менялись. Я тоже не избежал этого увлечения, сначала наклеивал все подряд, а потом один приятель объяснил, что лучше разделять этикетки по сериям. Это и в самом деле было интересней и я еще с одним дружком содержать основную коллекцию доверили этому приятелю, Стасику. За несколько лет мы собрали, надо думать, большую коллекцию, более восьми тысяч штук и тысячи полторы для обмена. Обменом занимался я, у меня это лучше получалось и ко мне часто обращались другие коллекционеры. Постепенно интерес возрос до того, что за этикетки стали предлагать другие вещи, в частности, книги. Тогда книг издавалось много, стоили они недорого и ажиотажа, такого, который возник спустя несколько лет, не было. За серию в семь-восемь этикеток мне предлагали приключенческую книжку, такую, например, как «Таинственный остров» Жюль Верна или «Морской волк» Джека Лондона. Случалось, что книгу обменивали на единственную этикетку. Большинство ребят к книгам относились равнодушно, лишь я и Стасик уделяли им должное внимание.

Постепенно у меня собралось много книг, иных по десятку экземпляров и я как-то в раз-говоре с пионервожатой вскользь сказал об этом. Она ответила в таком смысле, что неплохо бы поделиться с родной школой, а то у нас в школьной библиотеке встречались такие зачитанные книги, где края страниц истрепались до букв. Такой была, например, книга Дюма «Три мушкетера». За ней и еще несколькими такими становились в очередь и порой приходилось ждать целый месяц, а то и больше. Ее давно полагалось списать, но за неимением дубликатов приходилось терпеть. Такой книги и у меня не было, Дюма для спичечных этикеток был слишком хорош, но я заявил, что посоветуюсь с друзьями, и если те не станут возражать, то мы можем пожертвовать в библиотеку хоть целую сотню книг. Пионервожатая только хмыкнула.

Стасик, когда я ему рассказал об этом, почесал затылок, буркнул: — Не мог ты хоть полсотни сказать, — но мысль помочь школе завладела нами. Мы перебрали весь образовавшийся запас, за неделю я обменял еще десятка два и вот мы нагрузили книги в мешки, положили на санки и повезли в школу. Когда мы были недалеко от нее, нам встретилась старушка и спросила, что это у нас. — Книги, бабушка, — отвечал Стасик, — вот лишние у нас и везем в библиотеку. — А что дадут вам за это, сынки? — Ничего, бабушка, в подарок.

— Да дурней вас на свете нет. С чего бы это, чай, за книги — то эти плочено было, — старушка с жалостью поглядела на нас и пошла. Здорово она охладила наш пыл. Лишь восторг пионервожатой с библиотекаршей вновь поднял нам настроение.

В этом году запустили первый в мире искусственный спутник Земли, спустя месяц –

второй. Ребятишки, взрослые и даже бабушки выходили вечерами на улицу и вглядывались в небо, по нему и в самом деле перемещались сияющие точки. Скорее всего, это и были спутники, вряд ли слабенькие огоньки самолетов были видны на таком расстоянии.

Этот год, как, впрочем, и все другие, был богат на различные события. В Москве состоялся международный фестиваль молодежи и студентов. Через нашу станцию туда проезжали китайцы, корейцы и все остальные азиаты. На перроне было много народа, встречали их очень приветливо.

По радио много говорили об антипартийной группе, а словосочетание «и примкнувший к ним Шепилов» просто навязло в зубах.

Так же часто по радио в новостях было слышно: — Китайская Народная Республика делает шестьсот двадцать восьмое (и последующие) серьезное предупреждение… Американские самолеты часто летали над китайской территорией, китайцы ограничивались предупреждениями и было их много сотен. Летали они и над нашей территорией, пока эта лафа не закончилась в мае 1960-го.

В этом году мне больше, чем когда-либо, пришлось иметь дело с лошадьми. Дядя Паша среди других ребятишек выбрал меня и при удобном случае обучал, как с ними обращаться, точнее с ним. Он был заядлый лошадник, сменил их несколько штук, а на тот момент у него был мерин Гнедко, темно-красной масти, очень спокойный и если можно так выразиться про животного, добродушный. Я научился запрягать его в сани и телегу, возил на нем копны на покосе, задавал корм и чистил щеткой. Он привык ко мне и когда я заходил под навес, под которым тот обычно стоял, переступал с ноги на ногу, поворачивал голову и как бы приветствовал: — Фрррр.

Однажды дядя Паша куда-то уехал, а отцу срочно понадобилась лошадь, чтобы свозить копны на дальнем покосе. Он сходил в соседнюю деревню, находилась она километрах в трех, там работал конюхом его дружок детства, они даже ходили вместе в церковно-приходскую школу, и вернулся оттуда верхом на пятнистой кобылке. Телега у нас в ограде стояла и мы поехали на покос, там благополучно справились со своими делами, и отец, которому в ночь надо было идти на дежурство, предложил мне отвести ее назад, подложил фуфайку, подсадил меня и вывел за ворота. — Давай, только потихоньку, бог ее знает, что у нее на уме. Мне это соображение показалось бессмысленным, я тронул короткий поводок, и кобылка свободно пошла. Я выехал за поселок, доехал доближайших кустов, сказал — Тпрру, кобылка остановилась, выломал тоненький прутик, вновь тронул кобылку, и едва она сделала несколько шагов, хлестнул прутиком по животу.

Я совершенно не ожидал этого, как она скакнула, поводок выскользнул из рук, но я успел схватиться за гриву, кобылка понеслась вскачь и я подпрыгивал на ней, что-то кричал, пытаясь успокоить, свалилась фуфайка, а как я сам не свалился, даже сейчас не могу сказать. Не так уж долго это продолжалось, видно, ей самой это надоело и вдруг она пошла шагом. Я лег ей на шею, нащупал поводок и затих, не делая лишних движений. Кобылка, как видно, опомнилась, и таким же шагом подвезла меня прямо к конюшне. Я слез, завел ее в ворота, потом в денник. Конюх дядя Тихон лежал на спине, раскинув руки, и от него на несколько шагов разносился очень неприятный запах, пустая бутылка с затычкой из бумаги лежала рядом с ним. Я все беспокоился, как бы на него не наступили бродившие там лошади, но они обходили его подальше. Я закрыл ворота и пошел домой, по пути подобрал фуфайку и больше скачек не устраивал.

Запряженные телеги или сани в ту пору можно было видеть часто, а при удобном случае некоторым ребятам удавалось провести такой фокус. Чаще его устраивали над мужичком, работавшим в железнодорожной столовой, Никифором. Этот Никифор привозил в столовую хлеб из пекарни, молоко с молзавода, мясо от сдатчиков, многое другое, а также вывозил отходы и мусор. Он любил выпить, частенько на лошади подхалтуривал и расплачивались с ним бражкой, самогоном или же бутылкой красного вина, которые некоторые называли «хрущевкой». Ему немного надо было, выпивал бутылку и ложился на телегу, там всегда лежала драная фуфайка и еще какие-то тряпки. Кучка ребят дожидалась этого момента, пережидала минут пять, пока Никифор не начинал похрапывать, и начинала действовать.

Лошадь распрягали, выводили из оглобель, дугу клали на телегу и волокли ее за угол забора, который с двух сторон окружал столовую, просовывали сквозь штакетины забора оглобли, а с другой стороны подводили лошадь и запрягали в таком положении. Потом эти парни прятались в отдалении и наблюдали, как любопытные прохожие или выскочившие работницы расталкивали жертву этой шутки, на мой взгляд, достаточно злобной.

Один раз был большой скандал, когда эту шутку устроили над мужиком, приехавшим из соседней деревни в гости к куме. Он, хотя и поздно, заметил шутников, долго гнался за ними с кнутом, настиг одного и здорово его напинал. Убежавшие дружки рассказали об этом отцу пострадавшего, тот побежал на место происшествия и была большая драка, кажется, да- же до суда тогда дело дошло.

Глава Советского Союза Никита Хрущев принял решение заморозить выплату по облигациям на двадцать лет. Всем работающим часть заработной платы выдавали облигациями, велась на них так называемая подписка. Примерно месячную зарплату за год выдавали вот такими ценными бумагами, на которые ничего нельзя было купить. Но два раза в год разыгрывались тиражи лотереи, по которой на некоторые номера выпадали денежные выигрыши. Несколько крупных выигрышей было и у нас в поселке. Последние облигации были в 1956-м году, после этого их уже не было.

Погашать эти облигации, выплачивать по ним номинальную стоимость, начали в 1974-м году. Государство здорово выиграло от этой затеи. Помимо того, что деньги обесценились, многих, большинство, просто не стало, а наследники со временем стали видеть в них просто фантики, отдавали внукам на игрушки, я и сам видел, как малыши из них по весне делали кораблики и пускали их по мутным ручейкам. Но были люди и озабоченные. Один мой приятель собрал все облигации у своей родни, спрашивал у многих, некоторые отдавали, если видел их у ребятишек, покупал конфеты-леденцы и обменивал, натолкал ими полный чемодан. Ну кто, например, мне не давал этого делать? Полчемодана денег было у него потом. Отцовские облигации у меня сохранились, я был уж не такой маленький, когда это случилось, не подарил их впоследствии даже своему приятелю.

Дядя Гриша Ведров к этой поре уж несколько лет как переехал из деревни в поселок. Здесь он на краю одной из улиц построил большой дом и долго за ним никто не строился.

Все постройки и сараи у него были добротные, но где-то осенью у него враз окотилось несколько овец. Содержать их в одном из сараев стало тесно и он, пока не запас материалов, слепил им загородку из плетня. Крышу сообразил тоже из чего пришлось, ладно, зиму как-нибудь проведут.

Перед Новым годом морозы ударили, что называется, трескучие. Дюжина овец в набросанной соломе холода переносили великолепно, они уже подросли и опасаться за их здоровье не приходилось. Беда настала с другой стороны, в загородку пробрался волк. Как он там действовал, лапами разгреб или зубами разгрыз, но он проник в хлипкое помещение, загрыз всех овец, но унес только одну. Дядя Гриша очень обиделся, с потерей одной он бы как-нибудь смирился, но такую разбойничью выходку он стерпеть никак не мог. Следующий день оказался выходным, он позвал сыновей, соседей, знакомых, у кого были ружья и десяток охотников поздним утром на лыжах отправились по следу. Пройти им пришлось километров пятнадцать, как у них там все прошло, мы, ребятишки, присутствовали при финале этой охоты. Двое мужчин несли убитого волка на длинной жерди, продернутой сквозь связанные лапы. Завизжали собаки, в ближней ограде забилась в стойле лошадь, зверь был матерый, в самом расцвете сил. Дядя Гриша отказался от него и впоследствии шкуру снял кто-то другой, говорили, что шкура очень жесткая, никуда не годится, не видел я волчьих шкур. А у дяди Гриши к Новому году образовался солидный запас баранины.

Зимой, когда приходилось бывать в деревне, часто можно было видеть ребятишек, катающихся на коньках на застывшем льду речушки. Они быстро бегали, приседали и кружились. Сильный ветер сдувал снег с поверхности, и образовалась большая ровная площадка, которая к тому же была гладкой и длинной. Редко у кого были коньки фабричного производства, и то это были простые снегурки. Самодельный конек представлял собой довольно толстую доску, в размер подошвы валенка, по краям проходили дырки, сквозь которые длинные тонкие ремешки обматывали валенки, образовывали петли, туда вставлялись палочки, и все это скручивалось так, что просторный валенок становился тесноват. По нижней стороне доски в середине был выструган желобок, в него вставлялась толстая проволока, загнутая по краям и прижатая с другой стороны. На сантиметр, пожалуй, эта проволока выступала из доски, которую снизу по краям иногда подтесывали.

Мне тоже захотелось иметь такие же коньки, и отец приступил к их изготовлению. Сам он в детстве здесь же катался на таких коньках, но Михаил принес от друзей два настоящих конька. Это были снегурки, и они были от разных пар, один короче другого, но все-равно я был очень доволен. В валенках научиться кататься на коньках было довольно просто, там лодыжки в движении не принимают участия. Много позже один мой дружок рассказывал:

— Был я как-то в Тюмени, сделал свои дела и пошел на вокзал. Купил билет, а до прихода поезда целых три часа. Походил по вокзалу, вышел на площадь, там потоптался и вдруг увидел, люди на стадион идут. Близко там стадион, «Локомотив» называется, я тоже туда пошел. Дело зимой было, я смотрю — во все поле каток, и там люди катаются, одна девочка ласточку сделала, красиво катится, паренек присел и одну ногу вперед вытянул, тоже у него хорошо получается. А на краю стадиона, рядом, будочка такая, ну вроде, как киоск «Союзпечати». Там девушка сидит и коньки выдает напрокат, пятьдесят копеек за час. Коньки с ботинками, дай, думаю, попробую, время как-то провести надо.

Заплатил я пятьдесят копеек, паспорт оставил в залог, вроде нельзя такого делать, слышал я, ну тут вижу — люди оставляют, тогда все спокойно было. А морозы недавно кончились, десяти градусов, и тех нет. Лавочки там, шагах в двадцати от поля, присел я там, переобулся, туфли в сетку на лавочку, сумку туда же и пошел.

Тут, видать, снег недавно прошел, иду, коньки проваливаются до подошвы, и прошел я так до самого борта. Ногу поставил на лед, а другой оттолкнулся. Ну, думаю, покажу класс, мальчишкой на валенках многих обгонял.

Но не тут-то было. Нога у меня вильнула в лодыжке, а другая заскребла куда-то в сторону. Сел я на копчик, аж булькнуло что-то внутрях. Да неловко так стало, хорошо близко никого не было. Поворочался, встал на четвереньки, далековато от борта отъехал, стал подниматься, дрожат ноги, и все. Кое-как встал и понял смысл, говорят иногда «как корова на льду». Все таки попытался толкнуться еще раз, упал уже на пузо, а лед, черт бы его по-брал, такой твердый. Да на черта такое катание. На карачках я дополз до борта, дошел до лавочки, там посидел, перевел дух. Коньки пошел сдавать, а девушка так ехидно: — Что-то вы быстро накатались. — Надо же, а ведь до сей поры был уверен, что умею.

Действительно, когда катаешься на валенках, ноги там, как в трубе, управляешь только коленями, а чтобы кататься на ботинках, учиться надо еще дольше.

В одной из компаний был очень грамотный и развитой паренек, старше меня года на три. Ему, как и мне, очень нравилась рыбалка, и нередко мы сидели на берегу недалеко друг от друга, о чем-то разговаривали. Ему было интересно, все знакомые были его земляки, а я все-таки приехал из другого места, тогда я мог рассказать об этом побольше.

Паренек этот, Петя Горбунов, был интересен тем, что он где-то вычитал, а может, и сам придумал, специальный язык, и если разговаривать быстро, рядом стоящий ничего не поймет. Я уже прочитал к той поре замечательную повесть Валентины Осеевой «Васек Трубачев и его товарищи», там был один из героев Коля Одинцов, он подписывал свое письмо «Хве-ко, хве-ля, хве-о, хве-дин, хве-цов». Это очень просто, даже примитивно. А тот язык большое распространение получил в ту пору, несколько лет он был в ходу, легко было его запомнить, и даже спустя десятки лет, седые уже люди, бегавшие тогда вместе, встретившись на вокзале, произносили несколько фраз по-тогдашнему. Стоишь, бывало, в компании и слушаешь, как один пацан говорит другому: — «Шит-вос шит-яс шим-дас тешит-бес в ширду-мос, шит-тыс шидешь-бус шить-знас», что означает — вот я дам тебе в морду, ты будешь знать. Везде на «ши» ударение. Как просто и доступно, пожалуй, такой разговор встречался в прошлом, в среде каких-нибудь фармазонов.

Год 1958

Вот вспоминаю я отца, как он крутился. Был дежурным по станции, работа ответственная и трудная, требовавшая большого напряжения и внимания. Надо было знать, где какой вагон стоит и чем он нагружен, куда и когда его отправить. И ведь не было тогда сигнализации, связи в таком виде, как сейчас, автоматики, макета станции перед глазами. Ну это особая статья. Работал один, а дома мать, жена и трое гавриков. Получал скромно, расходы, платежи, трудности, всего не описать, да и хочу сказать я, в общем-то не об этом. Трудно жили все, а многим было еще тяжелее. Он берег и ценил копейку и где только и что возможно, делал сам, и многие делали так.

Еще учась в школе, я записывал, что он умел. Листок этот скоро потерялся, а сейчас все вспомнить вряд ли возможно. Он умел из пакли свить веревку, неотличимую от фабричной. В двух мешках держал набор сапожных колодок на все ходовые размеры, и детские то-же. Накопив овчин, он выделывал шкуры и шил шубы. Знакомым казахам ладил сани и телеги, делал клепку и собирал кадки. На какой-то Г-образной раме с крученым ремнем точил вполне подходящие веретена и балясины для стульев, плел из ниток сети, а из лозы корзины и мордушки, делал кирпичи и гнул из жести трубы, строгал топорища, грабли и деревянные вилы, плотничал и рубил срубы, вязал двери и окна с юношеских лет. Дружок его, оставшийся в Казахстане, рассказывал, что в молодости они шабашили в какой-то артели, ходили по селам и однажды они ремонтировали клуб в Тавде, тогда это было село в Свердловской области, в тот момент, когда там судили убийц Павлика Морозова.

Знал он кузнечное дело, точил пилы и топоры, ходил на пробу к знакомым скатать валенки, и это у него получилось. А я, например, почти ничего из этого не сделаю. Жизнь все-таки здорово изменилась и сейчас все это не так уж необходимо и просто не нужно. Нужно хорошо знать свое дело, работу и само собой, кое-что уметь, чтобы, например, отрезать стекло, наточить нож или заменить розетку не было проблемой.

Иногда отца приглашали помочь строиться. Бывало порой некогда, но и сейчас в поселке еще стоят несколько домов, построенных отцом. Он мог от подполья до конька выстроить, срубить крестовый дом с окнами, дверями и крыльцом. Хозяину нужно было лишь успеть, где надо, поставить печи.

В то время, когда я проходил практику на Севере, в 1964-м году, он серьезно заболел, работать больше не мог и ему назначили пенсию в сорок с небольшим рублей, так как пенсионный возраст у него еще не подошел. Это очень мало, и я горжусь, что сумел, успел ему помочь. В сентябре этого года меня призвали в армию, находился я в совсем небольшом тогда райцентре Сургуте, в то время из каменных строений он мог гордиться только баней. Получил я тогда двухнедельное выходное пособие, полагавшееся призывникам, отпускные за проработанное время, зарплату, из которой мало на что потратил, так как больше половины лета провел в тайге. Питались там мы, правда, и в поселке тоже, за свой счет. Еще с нас удерживали какой-то процент в пользу училища, причем оно имело право на это только три месяца. Эти же три месяца нам продолжали выплачивать стипендию, 36 рублей, но я по отплытии в Сургут распорядился пересылать ее родителям. В общем, когда я вылетел из Сургута, у меня было 980 рублей. Отец даже замер, когда я разложил перед ним все эти деньги. Он согласился взять у меня только восемьсот рублей, на которые в ту пору можно было купить мотоцикл с коляской. — А на остальные погуляешь с друзьями, — заявил он, но куда там. Через два дня надо было быть в военкомате, я покупал и таскал домой чай, колбасу, консервы и оставил себе на дорогу рублей сорок.

Когда мне до демобилизации осталось четыре-пять месяцев, он умер в 58 лет, дома оставался брат-инвалид, старая бабушка, мать отца, да еще моя мать свалилась от горя и расстройства. Ясное дело, далеко оторваться от них я не мог, и о Севере, карьере геодезиста, пришлось забыть. Я думаю порой, протянул бы отец еще несколько лет, разве так сложилась моя судьба? Я считался бы освоителем Севера в нашей области с самого начала со всем этому сопутствующим и все предпосылки для этого были.

Дружок мой Толя, если где-то что-либо затевалось, всегда ставил меня в известность. Один из жителей поселка строил дом, копал погреб и наткнулся на небольшой склад боеприпасов, оставшийся с гражданской. Там были ящики с патронами, артиллерийские снаряды, еще что-то. Власти были осведомлены, приехали специалисты, но сын того хозяина успел припрятать один такой снаряд.

В стороне от дорог, в леске, расположенном посреди поля, собралось ребятишек человек десять, конкретно помню только одного, того самого Толю. Выкопали яму в метр глубины, а шириной сантиметров 40–50, настлали бересты, опустили на дно этот снаряд. Впрочем, на снаряд он не походил, снаряд это как патрон, только большой, а эта штука больше была похожа на кастрюлю, ржавую и черную. Все помнили случай, происшедший несколько лет назад и движения были очень осторожными. Берестой и сухими прутьями наполнили яму, на краю ее из бересты сложили как бы шалашик и воткнули там в землю несколько спичек.

Потом из спичек же выложили дорожку, делая расстояние между спичками в ширину головки, на дорожку эту ушло четыре коробка. В стороне проверили, как действует эта система работала она четко, разгоралась одна спичка, через секунду-полторы следующая. Наконец главный пиротехник зажег крайнюю спичку, и мы побежали в сторону железной дороги.

Пробежать успели не менее километра, рвануло очень громко, мы упали на землю и вроде над нами как даже что-то просвистело. Мы побежали назад, яма стала глубиной метра два и полукруглой, а береста пылала на нижних сучьях стоявших рядом деревьев, березок и осинок. Сейчас этого лесочка и соседних перелесков нет, а одно только чистое поле.

В советское время популярны были денежно-вещевые лотереи, билеты по тридцать копеек. Первая такая лотерея после войны состоялась в 1958-м году, билет стоил пять рублей, ясное дело, до реформы. Несколько билетов купил и отец, причем на два номера не сошелся выигрышный билет. Если б повезло, выиграли бы финский домик. Таблица выигрышей занимала всю четвертую страницу газеты и еще половину третьей. В последующих таблицах такого уже не было, все умещалось на последней странице. Вторая такая лотерея состоялась в 1960-м году, билет стоил три рубля, а в последующие годы тридцатикопеечных тиражей разыгрывалось в год до восьми раз. Вероятность более-менее крупного выигрыша была не так исчезающе мала, как, например, в наше время, многие мои знакомые выигрывали разные вещи, знакомая семья в Тюмени выигрывала четыре раза, причем выигрыши были вполне приличные — ковер, пылесос, холодильник и еще что-то подобное, было так же пять случаев выигрыша автомобиля среди людей, которых я хоть немного знал. Проводились лотереи художественные, посудохозяйственные, спортивные, автомобильные, туристические, другие. Постоянно действовала книжная лотерея.

В самом центре поселка располагался «базар». Это была огороженная территория где-то с полгектара величиной, внутри вдоль деревянного забора лавочки, прилавки, будки, ворота со стороны центральной улицы. В будние дни это место пустовало, в субботу народу было немного, а основной торг происходил в воскресенье. Приходили местные производители, приезжали заинтересованные из окрестных деревень. Там многое можно было посмотреть и купить. Привозили мед, сало, битых кур и гусей, садово-огородную продукцию. Можно было купить и заказать грабли, деревянные вилы, ручки, черенки и топорища. Жил тогда в поселке дед Матвей, мастер по изготовке деревянного инвентаря, делал все аккуратно, надежно и красиво, ему заказывали вещи даже умевшие это делать, но так, как у Матвея, у них не получалось. Корзины он плел хоть на выставку, делал даже комоды и сундуки. Можно было заказать сшить себе костюм или модную тогда кепочку с коротким козырьком.

Мне нравилось при случае бродить там, неожиданные встречи, новые знакомства, любопытные сценки. Один мужичок стоял с мерзлыми, пойманными в петлю зайцами. Было у него их штуки три. Подошла старушка, заинтересовалась. Мужик уже замерз: — Давай на бутылку красного. Старушка помотала головой, пошла дальше, мужик за ней: — Ну хоть стакан бражки вынеси!

Новый выбранный председатель сельсовета решил там построить здание сельской администрации, а весь базар перенести на соседнюю улицу. Вроде и места хватало, и огородили похоже, но народ перестал посещать новое место. С грехом пополам он просуществовал до осени и заглох. А старый базар, я спрашивал стариков, они помнили его еще в гражданскую, может быть, он даже ровесник поселка. Между прочим, тот председатель был, пожалуй, самым лучшим изо всех, я думаю, он и сам после спохватился, но, как говорится, поезд уже ушел. Я хорошо его знал, он учился где-то рядом с моим братом, год или два разницы, но спросить его об этом не решился, да и что толку.

Когда сейчас продают китайские товары, мысли мои как-то раздваиваются, ведь какую только дрянь они привозят. Кое-что у них более-менее нормально, внешний вид и упаковка соответствуют, да что там говорить, каждый сталкивался с китайской халтурой. Тогда же китайцы нам поставляли только отборный товар, производили его много, он был даже в глухих деревушках и стоил очень дешево. Мужские брюки, например, можно было купить всего за сорок рублей, булка хлеба стоила рубль шестьдесят, до реформы.

Славились китайские термосы, фонарики, авторучки, полотенца, постельное белье, рубашки и костюмы, шубы и кеды, носки и шляпы. А в дни праздников по радио читали ихние приветствия: — Шестисотмиллионный Китай приветствует великий Советский Союз!

Кажется, в этом году председатель Мао объявил воробьям беспощадную войну, много, оказывается, они клюют зерен. У этой птички слабенькие крылья, держаться в воздухе больше пяти минут она не может, провели разведку, где они больше всего находятся, в назначенное время сотни миллионов китайцев вышли на улицу с трещотками, тазами, рогатками и со всем, на что готов был их изощренный ум. Несколько часов продолжался стук и гром. Ясное дело, воробьям пришлось не сладко, впервые они столкнулись с противником может, даже превосходящих их по численности. В народе у нас посмеивались над этой затеей, но в школе это преподносилось, как образец собранности, смекалки и т. п. Немного позже, правда, выяснилось, что эта кампания не привела ни к чему хорошему, развелось множество червяков и вредителей, которые по степени причиняемого вреда далеко превзошли несчастных воробьев. В тогдашней кинохронике показывали, как увозили на свалку и утилизировали целые вагоны с трупиками воробьев. В соседней Индии, а также в Советском Союзе и Канаде, вроде как нигде больше, ловили воробьев и отправляли их в Китай, а те за это платили золотом.

В этом году я пошел в седьмой класс, и там на уроках истории, некоторых других, такая дисциплина, как обществоведение, появилась намного позже, информировали о шагах, которое предпринимало правительство, чтобы улучшить положение в сельском хозяйстве.

Не дальше, как в прошлом году, Хрущев заявил, что Советский Союз обгонит Америку по производству молока и мяса на душу населения. На заявления такого рода уже перестали обращать внимание, но Никита Сергеевич приступил к конкретным действиям. Он запретил держать скот в личной собственности в пригородах и рабочих поселках. Зачем это, объясняли нам, поощрять частнособственнические инстинкты, мясо и молоко можно купить в магазине, а все силы отдать производству. Многие так и сделали, сдали корову государству задешево, да тогда мясо и стоило недорого и было его, я могу говорить про наш район, много. Сначала даже понравилось, не нужно вставать в пять часов, доить корову, а потом сопровождать ее в стадо. Впрочем, кто держал одну корову, к тем не привязывались, в некоторых других областях и этого не разрешали. Держали и овец, и свиней, наши районные власти, на них не особо давили сверху, проявляли понимание и не цапались по всякому мелочному поводу, лишь поначалу обратили внимание на лошадей, обязали их ликвидировать в определенный срок. Дядя Паша, на что уж не любитель ходить по присутственным местам, съездил в Тюмень и добился, чтобы лошадь ему оставили. Глядя на него, и другие владельцы лошадей не торопились с ними расставаться и на это в районе смотрели сквозь пальцы.

Был у нас преподаватель, попавший к нам по распределению, он, сверкая очками, говорил, какая же это глупость, держать живность на дворе. То ли дело государственный, совхозный коровник. Надо ему вместо сотни сараюшек одно оборудованное помещение, там можно применить механизацию, содержать ветеринара, ученых специалистов. Проблемы с выпасом, заготовкой кормов, прочие возникающие вопросы решать на более высоком уровне.

Трактора, машины, угодья, — все можно закрепить за таким хозяйством. Мы слушали и поражались, да где же вы раньше-то были, давно бы пора наших дураков — хозяйственников поучить уму-разуму. Ведь и в самом деле в этом есть здравое зерно.

В газетах и по радио на слуху был секретарь Рязанской, кажется, области по фамилии не то Родионов, не то Ларионов, Хрущев вознес его на щит, так как тот за год выполнил тройной план по сдаче мяса государству. Оказывается, он забил весь свой скот в области, скупал в соседних, а когда эта авантюра обнаружилась, застрелился. После этого гонения на владельцев скота ослабли, люди, которые плакали от сдачи скота, со временем отошли от дел, а их дети плакали, но уже не хотели ничего держать, понятно, что не все поголовно, но очень многие.

Среди других населенных пунктов в нашем районе существовала тогда казахская деревня Кызыл-Ту. Вроде как Сладково она официально называлась, но такого названия почти никто не знал. Как же в переводе звучало название этого очень маленького поселения, дворов десять там было. Кызыл — это многие знают, «красный», пустыня еще есть Кызыл-кум — красные пески, Кара-кум — черные. Кто называл эту деревню — Красный октябрь, а кто — Красное знамя. Точно, там жили одни казахи, и хотя их было немного, все-равно там был старший среди них, и все знали его под именем — Курман. В ту пору это был мужчина средних лет, пожалуй, ему подходило к сорока. Мой отец был большим его приятелем, и делал для него и его деревни сани, телеги и тележные колеса, иногда и меня привлекал в помощь. Я спрашивал отца, как у нас получилось такое автономное поселение, он мне подробно рассказывал, но, к сожалению, запомнилось немногое. Вроде в войну еще, при Сталине, кого-то сюда ссылали.

Первый раз отец взял меня туда с собой, когда я еще только собирался в первый класс. Несмотря на то, что там было мало домов, территорию деревня занимала большую. Много было огороженных участков, за которыми содержались кони, коровы, овцы. Я обратил внимание, что очень уж небрежно они выглядели, кривые столбики, в разные стороны перекошенные колья, кое-где они упали, и можно было свободно выйти. Но все животные вели себя спокойно, там у них были кормушки и корыта с водой.

Отец распряг лошадь, вывел из оглоблей телеги, на которой мы приехали, и привязал к коновязи, которая, наоборот, выглядела очень хорошо, позже я узнал, что это отец ее изладил. Зашли в дом, хозяин подскочил к отцу, начал что-то восклицать и хлопать его по плечам. Затем он повернул голову ко мне и крикнул что-то по-своему. Из-за занавески выскочил мальчишка, мой ровесник, и уставился на меня. — Идите погуляйте на улице, — сказал мне отец — и мы выбежали на двор.

Знакомство в таком возрасте происходит молниеносно. — Меня Ахмет зовут, — представился мальчишка и протянул мне руку. Я пожал ее и тоже назвал себя. Побежали по коротенькой пыльной улице и на оклики Ахмета выбежало из дворов три примерно таких же пацана, один только был заметно постарше, лет десяти.

Я захотел посмотреть лошадей поближе, и ребята подвели меня к самой загородке. Там было десятка два лошадей, подальше виднелись такие же загородки, маленькая деревня в ту пору имела лошадей не менее полсотни. Это не были заморенные клячи, которых иногда встречаешь запряженными, а бодрые, красивые животные в расцвете сил. Они ржали, мотали головой и время от времени подскакивали на месте, даже вскидывались на дыбы.

Обошли загородки с баранами и коровами, мальчишки разбежались по домам, мы с Ахметом вернулись к его дому, и я начал объяснять ему правила игры в городки, которая мне очень понравилась, и научился я ей только позавчера. Позже мы при помощи отца изготовили комплект бит и городков, играли после этого даже парни постарше.

Потом нас позвали обедать. На полу в комнате стояла огромная сковорода, не меньше метра в диаметре, и молодой казах раздвигал большой деревянной ложкой мясо по разным сторонам этой сковороды, была здесь и говядина, и баранина, и конина, и даже пара тушек зажаренных гусей. Вокруг сковороды расположилось четыре человека, три казаха, сидевшие на корточках, а отцу принесли табуретку, на вид обычную, только ножки у нее были не дольше десяти сантиметров. Сидеть на ней было невозможно, и отец расположился на боку, что тоже было не очень удобно. Пили кумыс, хозяйка угостила и меня, но он мне нисколько не понравился, показался кислым и затхлым. Тем не менее отказываться было неудобно, и одну маленькую пиалу я выпил. Ахмет же выпил две пиалы побольше, были у них такие глубокие блюдечки без ручек, разного размера, которые держали на пальцах.

Немного позже я вышел на улицу возле дома, немного походил там, и возвращаясь, заметил, что у стены дома стоит хозяйка. Она держала в руках небольшой кожаный мешочек, вывернула его и палочкой принялась счищать мелких беленьких червячков. Это был бурдючок, в который наливали кобылье молоко, а присутствие в нем таких червячков способствовало образованию кумыса, национального напитка, который даже может становиться хмельным. Но сегодня любители кумыса и посетители известных кумысолечебниц под Уфой и Казанью могут такого не бояться — сбраживание продукта происходит при участии грибковых бактерий.

Когда на следующее лето я приехал туда во второй раз, ребята мне очень обрадовались. Я вспомнил десяток-другой казахских слов, которые мне запомнились еще до перемены места жительства, прошло всего лишь три года. Как же эти мальчишки удивились, просто были поражены, и принялись наперебой говорить и объяснять значение слов, но мне почему-то это было уже не так интересно.

Даже такая маленькая деревня все же числилась административной единицей, и по мнению руководства района, должна была что-то производить. Пришли к мнению, что близлежащие угодья должны быть засеяны пшеницей, овсом или ячменем. На это из районного бюджета выделялись какие-то средства, и получал их непосредственно Курман. У него не было какой-либо бюрократии или коррупции, равно как бухгалтеров или секретарей. В деревне, где было человек шестьдесят населения, это было ни к чему. Из них работало человек пятнадцать, остальные были старики и дети. Первые годы после войны действительно что-то сеяли, собирали очень низкие урожаи. Потом Курману это надоело и он тратил деньги по своему усмотрению, в основном выращивал, покупал и обменивал породистых лошадей, в которых разбирался лучше любого профессионала. Это приносило ему доходы побольше, но очень раздражало районные власти, видевшие в этом излишнюю самостоятельность и самоуправство. Для вида он что-то сеял, чтобы с дороги, проходящей поблизости, можно было эти посевы видеть.

К нему не так уж редко приезжали разные инспекторы и ревизоры, бывали даже иногда деятели из области. Всех он встречал приветливо, угощал и развлекал нетрадиционно, с использованием национальных особенностей, и напоследок укладывал в задок телеги, а позже в багажник автомобиля тушку барана или пару потрошеных гусей. При этом многое ему сходило с рук, на некоторые чудачества смотрели сквозь пальцы.

Но тут, скорее всего, где-то во второй половине пятидесятых, выбрали очередного первого секретаря, нового главу района. Этот выбрал методом руководства накачки и разгоны. Он приезжал к руководителям предприятий, директорам совхозов, школ, другим, или вызывал их к себе, и не вспоминая положительные моменты, начинал разносить за недостатки и просчеты, без которых не обходится ни одна служба. За короткий срок он прославился так, что его именем чуть ли не детей пугали.

Прошло несколько недель, когда он обратил внимание и на чересчур самостоятельного председателя на одной из подчиненных ему территорий. Больше я слышал об этом от отца. Встретив сурового и явно нерасположенного к нему начальника, Курман тем не менее вел себя, как обычно. Он лишь кивал головой в ответ на критику и замечания, улыбался, поддакивал, когда ему вменяли в обязанность сделать то-то и то-то. Несмотря на то, что раздраженный руководитель не подал ему на прощанье руки, Курман мигнул родственнику, и тот передал завернутую баранью тушу водителю машины, с которой тот приехал. Позже и водителю досталось за то, что сразу не сказал о таком факте.

В суете дел и забот новый секретарь ненадолго забыл о строптивом председателе и приехал к нему вновь спустя какое-то время. Там все осталось по-старому, Курман не выполнил ни одного предписания, наказанного в прошлый раз. На гневные упреки и ругань секретаря Курман ссылался на непогоду, не вовремя выпавший дождь, на внезапную болезнь одного из работников, на аллаха и на что-то еще, язык у него был подвешен очень хорошо. Секретарь снова дал ему указания сделать то-то и то-то и предупредил, что в случае невыполнения дело может дойти до суда. Курман в ответ лишь кивал головой и не обиделся, когда секретарь, внимательно следивший под конец, отверг его подношение.

В следующий раз секретарь поехал туда на машине побольше, с кузовом, и захватил с собой на всякий случай двух милиционеров. Приехав, он увидел, что опять ничего из того, что он говорил, не выполнено, он арестовал Курмана и привез его в райцентр, Курман же был весел и улыбчив, с минуту что-то говорил стоящим рядом землякам, и без понуканий залез в машину.

В милиции он находился несколько дней, не выглядел расстроенным или огорченным. Наоборот, он рассказывал всякие смешные истории и расположил к себе всех его окружавших. Грозный глава района надумал его сместить, но охотников на его место из районной администрации не находилось, а когда насели с этим предложением на одного молодого специалиста, тот заявил, что лучше я совсем уеду отсюда. В это же время, скорее всего, произошло то, о чем мне впоследствии рассказывал один работавший со мной приятель, старше меня на несколько лет. В то время он находился в армейском отпуске и проходил мимо милиции. Там перед зданием расположилась целая толпа, настоящий цыганский табор. Половина деревни Кызыл-Ту собралась там, старики и женщины с ребятишками и даже грудными детьми. Они там поставили палатки, развели костер, повесили над ним чайник и не давали милиционерам, которых вышло всего двое, потушить его. Время от времени слышалось: — Отдай наш Курман! — Во дворе милиции они и ночевали.

Кто-то из сотрудников, недовольных новым секретарем, позвонил в Тюмень, и оттуда последовало строгое распоряжение Курмана отпустить, извиниться перед ним, а виновных в этом инциденте наказать. Это был сильный щелчок по самолюбию слишком уж грозного и самолюбивого секретаря, но не подчиниться этому он не мог.

Я бывал там каждый год, приезжал на велосипеде, общался с ребятами, набирал грибов в соседних перелесках. Потом, в самом конце пятидесятых, это село опахали кругом, не без участия, скорее всего, настырного секретаря, перестали давать деньги, вроде как лишили населенного статуса. Возможно, как-то немного иначе происходили события, но факт, что самобытная деревня исчезла. Жители разъехались, большинство по окрестным деревням, а кое-кто и подальше. Курман время от времени приезжал верхом на лошади к отцу и все так же не унывал, всегда сохранял хорошее настроение. Сейчас там с той поры осталось лишь мусульманское кладбище, которое не выглядит заброшенным.

Год 1959

В начале учебного года в нашем классе появился новичок. Это была девушка, родители ее переехали сюда на жительство из соседнего района. Помню я, как ее звали, Нина Варлачева. Во всей школе она вызывала удивление тем, что у ней не было кос, которые в то время носили все девочки и девушки в нашей школе. У одной нашей одноклассницы туго заплетенная толстая коса доходила до колен. У Нины же вместо этого была пышная гривка светлых волос, едва доходящая до плеч. Учителя, особенно женщины, косились на нее очень неодобрительно. Они беспокоились, как бы у Нины не появились последовательницы, и действительно, спустя два-три месяца так же коротко постриглись еще несколько девушек из старших классов, родители у которых были более современными и продвинутыми. Но таких было мало, подавляющая часть даже и слышать не хотела о чем-то подобном. С каждым годом всетаки косы все более и более теряли свою популярность. С мужской точки зрения, сколько же с этими косами возни. Мыть и сушить их приходилось часами, потом расчесывать, заплетать, за них дергают мальчишки, они все таки сколько-то весят…

Интересная демографическая обстановка сложилась в поселке в это время. Через месяц-другой после переписи населения, которая впервые после войны прошла в 1959 году известно стало, что население поселка составляло чуть более четырех с половиной тысяч, а если приплюсовать население примыкающей Вагайской фермы, то и все пять тысяч, из них около полутора тысяч школьников, то есть жителей от семи до семнадцати лет. К тому же надо сказать, немало было также и малышей, не достигших школьного возраста. Это очень хороший, сверх благополучный демографический показатель. И в целом по стране обстановка была если и похуже, то ненамного. Молодая страна росла и развивалась, не опасалась будущего, многодетными считались семьи, где было не менее пяти детей, не как сейчас, когда этот показатель снизился до трех. И таких семей было не так уж мало, каждый из ребят из самых разных мест знал не меньше трех-четырех таких семей, и это по всей громадной стране, а в южных республиках, на Кавказе, и того больше. По три с лишним миллиона жителей в год прибавляла тогда страна, невзирая на все прорехи и неурядицы, о которых сейчас так толкуют все наши СМИ. Вот главный показатель, по сравнению с которым все остальное — пыль. Было, где учиться, было, чем заняться, было, где работать. Понятно, что это применительно к нашей и находящихся в похожей ситуации странах, но никак не в Китае, Индии, многих странах Востока, Африки и Латинской Америки, где чересчур быстрое размножение создавало кучу проблем.

Забавный такой момент. Мука в свободной продаже появлялась очень редко, между тем у всех родственников и знакомых ее стояли полные лари. Оладьи и блины пекли при всех подходящих случаях. Помню несколько моментов, когда ее продавали. Давали по два килограмма в руки, зато рядом с каждым покупателем стояли родственники и знакомые, даже маленькие дети, продавщица умножала их число на два и отвешивала получившееся количество. Дети иногда пристраивались к следующим в очереди и ворчания не было слышно, таковы были правила игры. Вся мука продавалась на развес, чтобы купить мешок — такого не было.

Сахар продавался комковой, бесформенные куски не больше картофелины. Если поставить три завязанных мешка с сахаром, углем или щебенкой, не угадаешь, где что находится. Мешок с таким сахаром весил семьдесят килограммов, комок или кусок был очень плотный и твердый, его кололи на куски помельче на ладони тупой стороной массивного ножа, а для мелких кусочков были специальные щипчики. Растворялся такой сахар плохо, долго, но сладости в нем было больше. Сахар-песок появился много позднее, он более удобен в употреблении и постепенно вытеснил прежний. Сахар же рафинад в кубиках был и тогда, но его было немного, и состав у него был тот же плохо растворявшийся комок.

Немного позже, после революции на Кубе, во всех магазинах появился кубинский сахар-песок. Это был тростниковый сахар, крупинки такого же размера и формы, желтоватого цвета, на удивление несладкий. Если нашего сахара на стакан чая было достаточно пары чайных ложечек, то кубинского ложечек пять, с треть стакана.

Весов, какие были тогда, теперь нигде не увидишь. Не такая уж сложная конструкция, сверху две чаши, качающиеся на балансире. На одну чашу ложился товар, а на другую — гири, у каждого продавца был набор гирь разного веса килограммов от десяти до совсем мелких, грамм в пятьдесят.

Каждый год на Пасху устраивали качели. В разных местах поселка их иной раз стояло до двух десятков. Качели на поляне за нашим поселком устраивались капитально. Один мужик, работавший на подстанции, привозил оттуда на время с десяток заготовок на телеграфные столбы, выбирали из них наиболее подходящие и из них строили качели. Теперь качели нигде не собирают и стоит описать, как это делалось. На установку требовалось семь столбов. Три столба треугольником стояли с одной стороны, три с другой, их глубоко вкапывали и на них ложился самый мощный столб — матка. Верхушки каждой тройки столбов сводились вместе и затягивались толстой проволокой. Через матку пропускали стальной трос или цепи, часто их собирали из кусков, кто что приносил, на них снизу на высоте от полуметра до земли, немного повыше, крепилась широкая толстая доска, на которую одновременно могло сесть до десятка человек. Надо сказать, это не пускалось на самотек, был главный, ответственный за это мероприятие. Он и еще двое-трое любителей покачаться поначалу внимательно осматривали каждое звено цепи, сомнительные удаляли, а разрозненные куски соединяли откованными в кузнице кольцами с отводами, там еще гайка с болтом крепилась наглухо. Качели были придуманы не вчера и на любую неполадку было ответное действие. Трос также осматривался, а стоявшие на краях или на «колыбах», не отсюда ли колыбель, надевали верхонки. Трос обматывал доску в двух местах в полуметре от края, на концы досок, на «колыба», становились двое и, держась за тросы, начинали раскачивать. Раскачивали до того, что край доски задирался выше матки, сидевшие там девчата отчаянно визжали. Считалось особым шиком соскочить с края во время раскачивания и другому запрыгнуть в такой же момент. Это было очень опасно, стремительно несущаяся доска при неловком действии могла серьезно покалечить смельчака, да что там, даже пришибить. При мне такого не случалось, да и делали такой фокус очень редко. Запрыгнувший отчаянно держался за трос, возносился, и лишь при обратном ходе становился на место.

Как-то раз в другом месте собирали качели и никак не хватало цепей, вспомнили, что у дяди Харитона на колодце в ограде такая же цепь. Ночью эту цепь у него потихоньку вытащили, хозяин ругался, но ничего не мог поделать и недели три доставал воду ведром, привязанным к веревке.

Самым интересным архитектурным сооружением в поселке была водонапорная башня. Таких и я, когда по молодости побывал кое-где и все мои знакомые, бывавшие в самых разных местах, не видели. И сейчас стоят две таких башни, одна немного повыше другой, разделяет их метра два-три и вверху они соединены тамбуром-проходом. Башня повыше высотой, пожалуй, метров тридцать пять, сейчас крыши у них в виде тупого конуса, в начале шестидесятых у них сняли верхние этажи, наполовину поуже основного здания, они первыми стали поддаваться губительному воздействию сотрясений, там появились трещины. Было принято самое простое решение и башни утратили первоначальный вид, стали ниже метров на пять-шесть, раньше они смотрелись гораздо интереснее.

На этот момент во всей очень обширной Тюменской области было всего лишь шесть городов, причем один из них на самом деле таким не являлся, а имел этот статус исключительно из-за того только, что был окружным центром, это тогдашний Салехард. В нем не было асфальта, каменных зданий и населения едва пятнадцать тысяч. Получше выглядели Ялуторовск и Ханты-Мансийск, но и там места и постройки, напоминающие город, составляли в ту пору лишь несколько процентов от общей площади.

В 1960-м году статус города присвоили Заводоуковску. Перед этим наверху власти некоторое время размышляли, какомунаселенному пункту присвоить статус города, Заводоуковску или Вагаю. Если бы Вагай на тот момент сохранил важность своего железнодорожного значения, неизвестно еще, кому было бы отдано предпочтение. Но скорые поезда перестали останавливаться, некоторые пассажирские сократили продолжительность стоянок до минуты, все меньше стало формироваться грузовых железнодорожных составов, они стали гораздо более тяжеловесными, вес ранешних трех паровозных составов тащил один тепловоз. Были и другие факторы.

Началась кукурузная эпопея. Я был уже старшеклассником и помню ее очень хорошо.

Нажим сверху в пропаганде и распространении этой сельскохозяйственной культуры был просто невероятный. Ее и раньше немножко сажали, зерна кукурузы, приготовленной на посадку, были в бумажных мешках и протравлены ввиду защиты от вредителей, здорово горчили, и сохранность этих зерен обеспечивалась полностью. А тут на посадку стали приходить целые вагоны с семенами, вкус у них был непривычный, не нравились они нам. В Молдавии и на Украине кукуруза в почете, тут все дело в привычке. И еще непривычно, что проезжаешь по разным угодьям и везде посажена одна только кукуруза. Буквально прошлый год едешь на покос, на рыбалку или охоту, по грибы, просто в соседнюю деревню — здесь пшеница посажена, вот подсолнечник на силос, тут клин овса, где горох увидишь, где ячмень, сейчас же кукуруза и кукуруза, что либо другое посаженное можно было увидеть только на огородах. Робкие попытки директоров совхозов, председателей, посеять что-либо более нужное, привычное в здешних условиях, пресекались уже из района незамедлительно, решительно и круто.

В школе же на уроках эту кукурузу превозносили, как только могли, не верить всем этим рассказам оснований не было, показывали Никиту Сергеевича, стоявшего в трехметровой высоты зарослях кукурузы или державшего в руках полуметровый початок. Климат в нашей местности не такой уж гиблый, что-то вырастало, но уже через год все хозяйства и предприятия, хоть как-то причастные к кукурузе, стали испытывать финансовые трудности и недовольство.

Еще придумали способ посадки этой культуры — квадратно-гнездовым методом. На краю поля крепили толстую стальную проволоку, она проходила через сеялку и тянулась через все поле, на проволоке этой через каждые семьдесят сантиметров был круглый шарик — узелок, трактор тянул сеялку, там что-то оттягивалось, щелкало и в центр квадрата помещалось, садилось семечко. На другом конце поля, напротив, в полусотне метров от края, находились мы, школьники. У каждого была лебедка, в ней на барабане был закреплен другой конец проволоки и намотано несколько витков. Лебедку эту оттягивали, сколько можно, разводили крылья с шипами и вдавливали их в землю. Трактор приближался к нам, натяжение ослабевало и мы натягивали эту проволоку посильней. Сколько мороки и обидно еще, что грачи наловчились отыскивать в центре квадрата посаженное зерно. Наверно, и не так уж оно было скрыто — идешь по этому полю через месяц-другой, а вокруг множество пустых квадратов. Проволока с узлами, надо думать, была не так уж проста в изготовлении, впоследствии никуда не годилась и ее бросали на опушках лесов.

Кстати, на этих опушках чего только не было. Сломанные, покореженные сеялки, тракторные грабли, бороны, особенно много было кольчатых катков, которыми прикатывали почву после посадки. Они до того забивались землей и стерней, что с ними ничего нельзя было поделать, их стаскивали на опушку, а потом про них забывали. Даже спустя два-три года надо было хорошо оббить землю, чтобы увидеть что-то железное. Долго все это являлось непременной частью пейзажа почти в каждом лесу, но после горбачевской перестройки, в ее результате дошли руки и до этого, можно было это железо свезти на пункт приема вторчермета и хоть что-то получить. Поистине, нет худа без добра.

Не повторила кукуруза подвиг картофеля. Тот, хоть поначалу и с превеликим трудом, нашел свой путь к умам и желудку народа, заслужил звание второго хлеба. А к кукурузе на многие годы осталось в результате, мягко сказать, непродуманных действий, отношение пренебрежительное, даже недоброжелательное, слишком уж дорого обошлась эта авантюра. Осталась она в памяти народной, как одна из серий «Хотели как лучше»…

В этом году состоялся ХХI съезд партии, внеочередной, как говорили. Об этом съезде известно мало, но нам в школе часто повторяли высказывание Хрущева, которое он сделал на этом съезде. Он заявил, что социализм в нашей стране победил полностью и окончательно и теперь страна приступает к полному развертыванию программы строительства коммунизма. Еще в отличие от прошлых пятилетних планов здесь был принят план семилетний, седьмая семилетка, 1959–1965 годы, и последующие пятилетние планы более удобно совпадали с календарем.

Немного позже, на ХХII съезде, сочинили «Моральный кодекс строителя коммунизма» и плакаты с этим текстом долгое время висели в простенках и проемах окон во всех конторах, школах, воинских частях и других организациях. Очень был он похож на механическую инструкцию и вызывал чувство какого-то неприятия, отторжения, хотя все параграфы там напоминали библейские заповеди.

Дядя Гриша с большим скепсисом относился к такого рода нововведениям. Я и младший его сын Витька пытались убедить его в том, что начинается совсем другая жизнь, где все, что делается, для лучшей жизни для нас и для всех. — Нет, ребятки, — отвечал дядя Гриша, — не получится у вас ничего. Много в людях скверны и ничего с этим не сделаешь. Не тот у нас сейчас народ, не то время, чтобы с ним так шутить, — и начинал рассуждения о том, что одни будут работать, а другие сядут на шею и ножки свесят. Много он говорил, хотел высказаться о наболевшем хотя бы перед нами, сейчас я вижу, как во всем он был непреклонно прав.

До этого времени, конца 50-х годов и спустя еще лет десять, можно было примерно определить, каким был Вагай на момент завершения железнодорожного строительства и начала регулярного прохождения поездов по вновь построенному пути, то есть на 1912-й год. Старожилы рассказывали, что в те годы на станцию каким-то образом попало, уточнить это теперь вряд ли возможно, много саженцев диковинных на то время тополей и кленов, неизвестных в Сибири, во всяком случае, в нашей местности. Сначала их посадили во всех палисадниках казенных каменных строений, а потом во дворах вновь построенных или перевезенных из соседних деревень домов. Несколько коротких улочек по обе стороны железной дороги могли похвастаться такими посадками, а в следующих за ними домах и других строящихся улицах такие деревья уже не сажали, возможно, они кончились, да и мода на них прошла.

Когда лет через сорок с лишним мы ходили по таким старым улицам, замечали, идешь, по правой, к примеру, стороне — в восьми или десяти палисадниках перед домом стоят высокие тополя, а дальше, в следующих сорока и больше домов, таких деревьев нет.

Через пятьдесят лет эти деревья вымахали в высоту некоторые метров на двадцать, стали засорять ограду, мешали протягивать электропровода. От сильных весенних ветров ломались толстые ветки и верхушки. У одного каменного здания вырос здоровенный клен, ветки у него ложились на крышу. Взрослые замечали, как их ребятишки, рискуя сорваться с пяти-шестиметровой высоты, переползают по этим веткам на крышу, и от этих деревьев стали избавляться. Ребята немного постарше, привязывали веревки в определенных местах и перелетали с ветки на ветку. При этом они издавали крики, подражая Тарзану, до середины пятидесятых в клубе еще показывали фильмы с таким героем, дикарем из джунглей.

В этом году ребят, которым исполнилось четырнадцать лет, вызывали в районный военкомат, для предварительного ознакомления и обследования. Приписное свидетельство тогда выдавали в шестнадцать лет, и работникам военкомата можно было, наверное, этого не делать. Но они взяли на себя такую заботу, пришли повестки мне и многим моим ровесникам. Ко мне прибежали четверо моих приятелей, и мы стали обсуждать такое событие. В повестках было указано — явиться такого-то к восьми ноль-ноль в районный военкомат. Между тем поезд, с которым удобнее всего было приехать, отправлялся из нашего поселка почти в восемь утра, полчаса в дороге, да от вокзала идти минут сорок, так что к назначенному времени здорово опаздывали. Поезд же более ранний отправлялся ночью, в двенадцатом часу. Посоветоваться особо было не с кем. Я спросил отца, когда он пришел с работы, он ответил — тут, ребята, дело такое, вам к армии готовиться, и начинайте с этого момента соображать, думать сами. Стояло начало ноября, снегу уже навалило порядочно, и морозы переставали быть легкими.

Вечером мы устроили совет. Я склонялся к мысли, что зачем себе лишние неловкости устраивать. Мы пацаны, еще несовершеннолетние, мы не виноваты, что нет поезда, который привез бы нас вовремя, а торчать ночь на вокзале — удовольствие не только ниже среднего, а и начального, если оно есть. Дружок Толя соглашался со мной. Зато остальные трое были настроены более воинственно. — Ты знаешь, какие в армии бывают трудности, — горячился Юра Новиков, симпатичный паренек повыше всех нас, — вот мне брат рассказывал, когда служил, что у них было. А мы забоялись вовремя к месту прибыть.

В общем, трое были за то, чтобы поехать пораньше, а меньшинство, как принято считать, подчиняется большинству, и в начале двенадцатого, уже в темноте, мы были на вокзале. Там мы увидели гораздо меньше ребят, чем позавчера утром, когда в школе раздавали повестки. И еще несколько, увидев такую картину, ушли домой, чтобы уехать утром. Осталась наша пятерка, да еще человека четыре, у которых в райцентре находились родственники и им было, где переночевать. Мы посмотрели на Юру, который нахмурился, стиснул зубы и молчал. Ну что ж, ладно, промаемся как-нибудь, что уж тут такого страшного.

Наконец прибыл поезд, мы сели в полупустой вагон и поехали в райцентр. В окна было видно лишь горящие фонари да кое-где светящиеся окна. Как-то неуютно себя чувствовали, молчали, и даже Юра не произнес ни слова.

Вот и райцентр. Вылезли наши ровесники, с ними еще несколько человек и отправились в поселок, а мы пошли в здание вокзала, в зал ожидания. Там не было никого, лишь спустя некоторое время пришла сторожиха. Она же исполняла обязанности истопника и ходила с ведром угля, наполняя его время от времени, гремела совком и кочергой, топила несколько печей, находящихся в здании вокзала. Заметно было, что она недоверчиво косилась на нас, но помалкивала, не говорила ничего. Наконец она ушла, и никого, кроме нас, в зале ожидания, не осталось.

Дремать на жестких скамейках было неловко, мы ворочались, позевывали, кто-либо произносил фразу, потом слышалась другая, но разговор никак не складывался. Пришла кассирша, открыла окошечко, продала билеты двум пассажирам. Прогрохотал поезд и опять мы остались одни.

Один парень пошел в уборную, а когда вернулся, открыл высокую дверь, с ним в помещение залетел воробей. Несколько секунд он кружил по залу, а потом присел на крошечный карниз, выступающий над печью под потолком.

— Ребята, — закричал Витька, один из нашей компании, — а давайте поймаем этого воробья, что мы, хуже китайцев, что ли?

Действительно, китайцы в прошлом году удивили весь мир, и нам рассказывали об этом на уроках. Они уничтожили в своей стране всех воробьев, будто бы они клюют, съедают слишком много зерна, и об этом я уже рассказал в заметках за прошлый год. Мы с восторгом восприняли эту идею и принялись гонять несчастного воробья, кидали в него шапками, рукавичками, не давали ему садиться. Помнили из рассказов прошлого го-да, что воробей может держаться в воздухе только пять, от силы десять минут, а потом ему обязательно надо присесть, перевести дух. Но наш сибирский воробей был вынослив, мы гоняли его полчаса, сами упарились.

Он все-таки успевал присаживаться на две-три секунды то на провод лампочки, то на кирпичи узорной лепки вдоль стен под потолком и посреди этого же потолка, такими ранее были украшены все вокзалы, на верх двери и на что там еще, ему сверху было видней. Мы сидели и смотрели на этого воробья. Он сидел на плафоне лампочки, взьерошился, растопырил крылья, раскрыл клюв и тяжело дышал. Свою бойкость он утратил и вскоре, после двух-трех бросков шапки, свалился на подоконник, все-таки мы его умучили. Витька взял его в руки, дышал на него, брал клювик в рот, но у воробья глаза затянулись мутной пленкой, и головка у него завалилась на бок.

Отважный воробей! Мы вышли с другой стороны вокзала, вырыли рядом с крыльцом в сугробе ямку, положили туда воробья, засыпали и воткнули сверху крестик, связанный из двух веточек, сломанных в скверике напротив.

Подошло время к семи часам. Потихоньку пошли по длинной улице, через деревянный мост, пересекавший речку и где-то без десяти минут восемь подошли к военкомату. Там уже стояло двое парней из четырех, ехавших с нами. Вот и ровно восемь, двери закрыты и никто не выходит. Юра начал стучать в ворота, спустя минуту выглянул какой-то мужчина в гражданском пальто.

— Чего вам, ребята?

— Как чего, — перебивая друг друга, заговорили мы. Вот повестка, ясно напечатано — явиться к восьми ноль-ноль. Мы явились, так что теперь?

— Ах вот оно что. Вы, ребята, молодцы, конечно, но не думали, что так буквально все воспримете. Видишь, как мало вас пришло, все с другим поездом приедут.

— Так и надо было время в повестке указать.

— Да, тут наша недоработка. Ну ладно, парни, погуляйте тут часок, а потом подходите. А вообще-то вы молодцы, правильно понимаете, — и дверь перед нами закрылась.

В этом году я и другие мои ровесники и одноклассники окончили семилетку. Наверное, в последний раз сдавали экзамены за семь классов и получали соответствующее свидетельство, позже это стали делать по окончании уже восьми классов. Многие продолжили учиться в школе, а некоторые, в основном переростки, которые оставались на второй год, а кое-кто даже несколько раз, ленились или просто учеба не давалась, устраивались куда-либо на работу. Можно было также поступить в какое-нибудь училище, которых тогда было много и они ориентировались в основном на окончивших семь классов. В то время это было не таким уж слабым образованием, в среде взрослых было немало неграмотных или окончивших в свое время курсы ликбеза, после которых люди вполне удовлетворительно читали и писали, но не более того.

В крупных и небольших городах, в некоторых селах и станциях было много училищ, кулинарных, строительных, сельскохозяйственных. При крупных заводах существовали школы ФЗО. Семиклассников принимали и некоторые техникумы, причем там даже можно было продолжить образование и получить аттестат зрелости.

Один мой хороший приятель, Сережа, получил свидетельство и уехал куда-то поступать, с тех пор я никогда ничего о нем не слышал. А был он из немногих ребят, с кем я хорошо познакомился, когда еще не ходил в школу.

Его родители были выходцы из Украины, когда началась война и их деревня была сожжена наступающими немецкими войсками, им в числе немногих удалось уйти, а вскоре волна эвакуации перенесла их за Уральский хребет. Люди они были уже достаточно пожившие, им перевалило за сорок, и в нашем поселке они работали на железной дороге. Сережа был их последний, поздний ребенок, две старшие сестры были замужем и жили в других местах.

Вскоре после войны мать Сережи умерла, а отец с двухлетним сыном уехал на Украину. Там он пробыл с полгода, никого из родни и знакомых не нашел, показалось там ему тоскливо и невесело, и вернулся в приютившую его Сибирь. Дом, где он жил, никто не занимал, на работу вернулся так же прежнюю, а спустя какое-то время сошелся с соседской вдовой, много их было тогда.

Работал дядя Иван, кажется, стрелочником. Он быстро познакомился с отцом и как-то раз попросил его помочь переложить печку в бане. В ближайший выходной отец собрался к нему и взял меня с собой. Идти было не так далеко и минут через двадцать мы стояли перед воротами небольшого пятистенника. Из-под ворот выскочила небольшая собачка, но не стала нас облаивать, а тихонько повизгивала и приветливо махала хвостом. Как потом стало ясно, это был трех-четырехмесячный глупый щенок.

Зашли в ограду. Под навесом сидел хозяин и занимался непривычным для нас делом. Перед ним стояла непонятная конструкция, вроде как высокий столик. Внизу были педали и дядя Ваня быстро качал их ногами, вроде как прялку. Но у прялки колесо вверху крутится в вертикальной плоскости, и педаль там всего одна, а тут верхняя круглая плоская столешница крутилась параллельно земле. Короче, это был гончарный станок, который дядя Ваня изладил самолично и изготовлял на нем разные макитры, глечики, корчаги, а самым большим спросом пользовались фигурные емкости, которые у нас назывались кринками, иногда говорили крынками. — Глина у вас плохая, — жаловался он порой, но это не было для него такой уж большой помехой, заказов у него было много и не убывало.

Выскочил из дома паренек, мой ровесник, подбежал к отцу и уставился на меня. — Это сынок мой, Сережа, — сказал хозяин, и повернувшись к сыну, добавил: — Ну чего тут зажался, подойди к мальчику, покажи свои игрушки, дружками будете.

У Сережи в сарае был свой уголок, небольшой самодельный столик, а на нем теснились вылепленные из глины фигурки, танки, самолеты, петушки и собачки. Он подарил мне глиняную свистульку, а я вскоре научил его вырезать свистульки из тальниковых прутьев. Это возможно было сделать только ранней весной, когда кора после нескольких легких ударов по ней сползала с основного стержня. Везде есть свои тонкости.

Я несколько раз наблюдал, как работает Иван. У нас в поселке никто не имел понятия, как изготовляются горшки и прочая лепная посуда, но слышали, что не боги их обжигают, да и перед тем надо добиться, чтобы было что обжигать. Помогал я отцу делать кирпичи, там составом из глины с песком заполняли формы, сушили сначала в тени, потом на открытом воздухе, и наконец обжигали, а как, я уже не могу сказать. Тот же принцип соблюдался и при изготовлении глиняной посуды. В большой оцинкованной ванне находилась масса, состоящая в основном из глины и небольшой толики добавок, известных лишь гончару. Он там ее перемешивал, добивался нужной консистенции, и ком приготовленной массы бросал на середину круга. Затем он садился за станок, ногами давил на педали так, что комок глины на столе казался замершим на месте приплюснутым шаром… Дядя Ваня сводил пальцы правой руки в щепоть и опустил ее в центр этого шара. Образовалась ямка, пальцы полезли глубже, комок глины стал походить на бочонок, левая ладонь прикоснулась к бочонку снаружи и две руки с двух сторон начали придавать форму будущему изделию.

Заготовка стояла на месте, но заметно росла вверх и принимала форму кринки, поуже в середине, и пошире вверху и внизу. Из бокового ящичка дядя Ваня доставал изогнутый шаблон и приглаживал, равнял им боковые стенки. У него были шаблоны, благодаря которым эта стенка могла иметь параллельные выступы и ямки, а сделаны эти шаблоны были из толстой блестящей жести. Не было никаких отходов или крошек, вся масса полностью уходила в дело. Наконец, когда изделие приняло окончательную форму, а толщина стенки достигла примерно сантиметровой толщины, дядя Ваня замедлил вращение круга и делал завершающие штрихи. Очень осторожно гончар снял заготовку с круга и унес в угол сарая, с ней еще было немало работы, просушка, обжиг, глазуровка и что там еще.

Год 1960

Был у меня школьный дружок, Володя Губанцев, учился в параллельном классе. Задали им на дом сочинение рассказать о творчестве Маяковского. Володя сочинение написал, а предварил его таким эпиграфом:

Строительство наше

Ширится и шаперится…

В. Маяковский

Через неделю учительница принесла тетради в класс, подозвала Володю:

— Володя, я два вечера сидела, всего Маяковского просмотрела, не нашла у него таких строчек.

— А я, Любовь Архиповна, это так, из головы выдумал…

Учительница посмотрела на Володю, хотела что-то сказать, но закашлялась, махнула рукой и отошла. И так и слышалось вместо кашля: «Тьфу ты дурак, мать твою…».

Слово «шаперится», возможно, не понятно сейчас, в словаре Ожегова его нет. Ну вот сидит, например, кто-нибудь на скамье, развалился на всю ширину, занимает лишнее место, тогда подойдет к нему ещё кто-нибудь и скажет: — «Чего ты тут расшаперился?»

В этом году дружок отца предложил ему косить по соседству. Хозяина покоса, какого-то начальника, направляли на годичные курсы и сено ему обеспечивала его организация. Угодье это находилось в местности, которое называлось Переймой. В каждом районе существуют такие местечковые названия, связанные иногда с местными событиями. В литературе и кино они так же известны, например, Флегонтово или Спиридоново озеро. Отец согласился. Наш покос никто не собирался отнимать и в этот год он разрешил там косить нашим родственникам.

Приехали на новое место в первый раз. Там все оказалось очень удобно и красиво, рядом располагалось маленькое озерко, в котором очень приятно было искупаться вечером после работы. С прошлого года остался уютный и просторный шалаш, целая маленькая комната, в центре там можно было стоять во весь рост, наложили только на наклонные стены снаружи побольше сухого сена, сверху свеже накошенной осоки и прижали попарно связанными вверху жердями.

За два дня прилично накосили, отец, мать и я. Отец был в отпуске, а тут его срочно вызвали на работу, кто-то там заболел и пришлось сделать перестановку. За ним приехали на мотоцикле, нас с матерью тоже хотели увезти, но все бросать наобум без присмотра было как-то не с руки. Короче, я остался один, а отца убедили, что через день он освободится и мне придется одному ночевать на покосе только одну ночь. На самом деле я провел в одиночестве три ночи и только на четвертые сутки приехал отец на велосипеде.

Родители уехали перед обедом, несколько обеспокоенные моим положением, надавали мне кучу советов. Я делал вид, что в этом нет ничего особенного, помахал им вслед рукой.

Оставшись один, я обошел границы покоса, зашел в несколько перелесков на предмет нахождения там грибов, ничего не нашел и вернулся в шалаш. Там оставалась еда, приготовленная матерью, но уже завтра мне придется позаботиться об этом самому.

Перекусив, я взял литовку и выкосил порядочный кусок дальней поляны. Похвалив себя за трудолюбие, я пришел в шалаш, повесил литовку на ближайшую березу и пошел на озерко с ведерком за водой. Это было совсем маленькое круглое озерко, шириной шагов двадцать пять-тридцать, начерпал чистой, прозрачной воды и не удержался от соблазна искупаться. Вода теплая и в самом глубоком месте не скрывала с головой. Сейчас этого озерка нет и покосов нет, а располагаются лесопосадки.

Настал поздний вечер, я устроился в углу на подобии постели. Дверей в шалаше не было, а отворачивали, когда надо, прибитый сверху кусок брезента. Я закрыл глаза и сразу стал ощущать беспокоящие звуки, прислушивался и старался определить — вот это рядом стоящее старое дерево заскрипело, это каркнула какая-то птица, а это, скорее всего, шумят верхушки деревьев, колыхаемые слабым ветром. Незаметно я уснул.

Проснулся я, когда солнце поднялось над верхушками деревьев. Тепло, светло, хорошо, вообще здорово. Я выскочил из шалаша, громко закричал, даже закружился по поляне в приступе какого-то телячьего восторга. Слабенький ветерок едва шевелил ветви берез и осинок, несколько маленьких белых пятнышек облаков затерялись на необъятном небосводе. Несколько минут продолжалось такое вот восторженное состояние, наконец я успокоился и начал готовиться к чаепитию. Развел костер, его разводили всегда на одном и том же месте, повесил над ним котелок и стал прикидывать распорядок дел на сегодня.

Конкретного задания мне никто не давал, просто надо было находиться и посматривать. Могли появиться пакостники и разломать или даже сжечь балаган или шалаш, такое иногда случалось.

В 50-е годы часто происходили судебные процессы, на которых рассматривались дела выявленных и разоблаченных пособников фашизма, бывших полицаев, старост, в той или иной мере сотрудничавших с оккупантами. Чаще эти процессы происходили в Ростове или Краснодаре. В киножурналах можно было видеть еще совсем не старых мужиков, их опознавали местные жители, порой страсти кипели прямо на экране. Не так уж мало было таких людей, возможно, вина некоторых была совсем небольшой, но тут уж они попадали, как говорится, под горячую руку. Наши фронтовики с большим одобрением встречали жесткие приговоры.

В этом году отец надумал выкопать свой колодец, в огороде, поблизости от дома. Мы ходили по воду в колодцы, которые располагались на соседних улицах, примерно на одинаковом расстоянии, метров около двухсот. Особенно много воды требовалось летом, когда в отсутствие дождей надо было много поливать. А кроме того напоить скотину, приготовить пищу, в баню и для умывания, еще стирка, мойка посуды…Водоснабжение было поручено мне. Отец смастерил специальную тележку, в ней посредине аккуратная легкая бочка на восемь ведер, с крышкой, на ручки этой тележки я вешал по полному ведру и делал таким образом в день три, а нередко и четыре рейса. Хозяин одного колодца, Степан, построил его за оградой и поступил весьма умно. К нему он пристроил бак, железный ящик, на высоте полутора метров, а внизу приварил трубу, которая тянулась в ограду и ложилась там на бак уже кубометра в полтора. Бак широкий и высотой примерно до пояса. Желающий набрать воды из колодца обязан был сначала вылить два ведра в бачок, причем люди пожилые и старушки были от этого избавлены. Степана за это уважали и в теплое время года никто его не видел набирающим воду из колодца, также как и его домочадцев. В этих и других колодцах в поселке водоносный слой располагался очень близко от поверхности земли, всего три-четыре оборота колодезного ворота. Во многих местах были устроены так называемые колодцы-журавли. Там достать ведро воды из колодца было еще проще. Колодец-журавль действует только в такой местности, где водоносный слой близко от поверхности земли, примерно, как в нашем поселке. Можно, конечно, столб поставить повыше, отодвинуть его подальше и стрелу удлинить раза в два, но это уже тяжело, неудобно и лучше таким делом, когда вода глубоко, не заморачиваться. А не так уж далеко, в райцентре, на колодце с воротом, требовалось опустить, а потом поднять ведро с водой, сделав тридцать пять-сорок оборотов. Следует, пожалуй, уточнить, что это в одну только сторону, чтобы опустить — сорок, и чтобы поднять — столько же.

Вот такая разница, а про колодцы-журавли здесь никогда и не заикались. Впрочем, здесь в наше время и обычный колодец уже не найти, почти везде водопровод или колонки, очень важное и полезное благоустройство.

Отец и три его напарника начали копать квадратную яму два на два метра, через два метра глубины ее предполагалось сузить до полутора метра и такой размер выдерживать до конца. За дело они взялись уверенно и в первый вечер выбрали в глубину метра пол-тора. На следующий день у отца и еще у одного приходилось дежурство и договорились собраться где-то позднее, через день или два, теперь точно уже не скажу. Мои дружки и двоюродные братья отца очень уважали и предложили мне немного им помочь. Разумеется, я тут же согласился и на следующий день мы так же вчетвером углубились еще на полметра, и никто из домашних этого не заметил. Потом мы так же досками закрыли яму, как и было раньше. Интересно мне было наблюдать, как собравшиеся мужики с недоумением смотрели в эту яму и ничего не могли понять. Все же они решили копать яму более узкую и копать стали по очереди. Потом, когда очередной копальщик углубился до пояса, выбрасывать грунт наверх стало неудобно, стали этот грунт вытаскивать ведром, и так до само-го конца. Когда все вылезли отдохнуть и перекурить, я рассказал им о нашем небольшом участии в этом деле. Как же они были довольны. Выкопали колодец, спустили в него сруб, причем часть этого сруба, почти вся нижняя половина, состояла из лиственницы. На завод ЖБИ приходил лес, бревна для изготовления опалубки, и среди них попадалась лиственница. Ее распиливали на доски и приберегали для таких случаев, можно было заранее выписать. Годилась и использованная опалубка. Общеизвестно, что лиственница в воде почти совсем не гниет, особенно это важно для участка, где вода в колодце как бы дышит, ее уровень то выше, то ниже. Полная глубина этого колодца не достигала шести метров, а слой воды сначала был около двух метров, спустя десяток лет полтора и долго еще не требовал очистки.

Промышленность выпускала специальные электрические водяные насосы, их, наверное, в те годы выпускали недостаточно, и трудно было его достать. Были мастера, которые собирали их сами. Прошло немного лет, и купить такой насос стало гораздо проще. Только, помнится, рассчитаны они были на глубину до десяти метров, и вряд ли их можно было применить в райцентре. Можно было добыть воду и другим образом, была в то время там организация, которая называлась «Водстрой» и можно было заказать пробурить скважину достаточно глубокую, чтобы не испытывать недостатка в воде. В эту скважину на всю глубину опускалась труба определенного диаметра, где-то побольше четверти, над ней устравался ворот, и на тонком тросе скользило специально изготовленное узкое ведро. Не так уж мало было пробурено скважин в райцентре и других деревнях, где вода была на большой глубине. Существуют фирмы, которые делают такое и сегодня.

Начались занятия в школе и вновь на уроках труда мы занялись углубленным изучением трактора. Школа уже имела несколько тракторов, подаренных ей различными хозяйствами. Трактора эти, как говорится, отслужили свое, но еще двигались, хотя и находились при последнем издыхании. У нас был очень грамотный и толковый преподаватель и под его руководством мы эти трактора приводили в порядок. Некоторые запчасти изготавливали сами, вытачивали на токарном станке, а больше обращались в существовавшее тогда МТМ, машинно-тракторную мастерскую, которая находилась в ближайшем совхозе, делали для нее некоторые работы, убирали территорию, помогали в уборке урожая и постройке нового склада, еще что-то. Интересен был большой ремонтный цех, в котором мы находились подольше. С края небольшую часть цеха занимало помещение, где работало на нефти какое-то механическое устройство. Оно передавало вращение на большую круглую трубу, которая начиналась там и проходила под потолком у стены через весь цех, по его длине, до противоположной стены.

Через эту трубу в двух или трех местах были перекинуты широкие плоские ремни. На полу почти под самой трубой в ряд стояли токарные станки, тоже три штуки и у каждого с левой стороны передней бабки был прикреплен шкив, натянутый ремень проходил через него и вращал шпиндель передней бабки, вот такой был старинный привод. Обороты были небольшие, но токари приспособились к такому режиму и точили детали вполне удовлетворительные. Если токарю надо было остановить станок, он сдвигал ремень на такого же диаметра шкив, в двух-трех сантиметрах, от того, что на станке, и закрепленном на металлической жесткой конструкции, чуть слева от станка., каким способом, уж не скажу, но быстро. Токарь измерял заготовку или снимал ее со станка, а ремень вращал холостой шкив. На верхней трубе были какие-то направляющие, не дававшие ремню шириной сантиметров двадцать излишне скользить по сторонам. Потом токарь зажимал заготовку и сдвигал ремень назад. Ремни хлопали, пылили, шум стоял большой. У крайнего станка шкив был трехступенчатый, позволял давать большие обороты, мороки с его остановкой было побольше.

Буквально через полгода все эти станки сдали в чермет, а в хозяйство пришел новый современный станок. В школе же был станок более старый, но имел электрический привод и более-менее подходящую гитару для настройки. Не все имеют дело со станками, и для них следует уточнить, что это вовсе не музыкальный инструмент, а таким же словом называется система сменных шестеренок и рычагов, своего рода коробка передач, позволяющая установить нужный режим работы.

В совхозном же цехе примерно в это время была заменена кран-балка. Направляющие рельсы этой кран-балки были расположены повыше трубы. Новая кран-балка работала от электричества, с нее в плотной толстой оболочке свисал пульт управления с шестью кнопками, благодаря которым можно было поднимать и опускать груз, перемещать его вдоль и поперек цеха. На старой же кран-балке можно было делать это же самое, но вручную. С одного края кран-балки свисала цепь. Она была замкнута, и если надо было переместить кран-балку в другой конец цеха, эту цепь тянули вниз с той или с другой стороны. Здесь особенно проявлял свое действие один из основных законов физики — выигрываешь в силе-проигрываешь в расстоянии и приходилось здорово упираться. Бывало, перебираешь цепь целую минуту, а кран-балка с висящим на ней грузом продвинулась всего на несколько метров. Для подъема груза с верхней тележки свисала цепь поменьше, если груз был с тонну, тянули цепь уже вдвоем, а чтобы переместить груз вбок, его просто толкали поперек тележки. Сейчас такого устройства нигде не увидишь, но в свое время они тоже были востребованы.

Как я уже заметил, ребят из нашей школы в основном готовили, как тогда говорили, на механизаторов широкого профиля. Это не вызывало у нас отторжения, наоборот, шофера и трактористы считались у нас весьма уважаемыми людьми. В дополнение к этому говорили так же, что тебя приковывать цепью к машине или трактору никто не собирается, но если у тебя влечение к какому-либо другому делу, ты должен убедить окружающих, доказать, что от тебя на другом поприще действительно будет польза, и с этим были согласны все.

Половина уроков труда была посвящена изучению современной техники, тракторов и автомобилей. Самой популярной моделью среди гусеничных тракторов в то время считал-ся трактор ДТ-54. Такое название означало, что трактор этот дизельный, и что мощность у него в 54 лошадиные силы, и даже появился он будто бы в 1954-м году. Появился он, конечно, несколько раньше, а в то время стал самым массовым.

Началась весна, и мы начали работать с тракторами на практике. Они тогда не имели аккумуляторов и запускать двигатель ДТ-54 приходилось с помощью расположенного там же небольшого бензинового двигателя. Сбоку у этого двигателя находился шкив, на него наматывали крепкий кожаный шнур и резко дергали, один раз или несколько. Никак нельзя было наматывать этот шнур на руку или на пальцы, в противном случае рисковали вывернуть кисть или сломать пальцы, и такое несколько раз случалось.

Затем, когда этот пускач заработал, через определенный нужный механизм начинали работать два цилиндра основного двигателя, а потом все четыре, пусковой же двигатель глушился. Нам приходилось выполнять на тракторе самые разнообразные работы. Кроме перевозки грузов, на нем пахали, культивировали, боронили, сеяли. За школой было закреплено опытное поле в несколько гектаров, в разное время там сеяли и садили кукурузу, горох, подсолнечник, пшеницу, капусту, что-то еще.

Оглавление

Год 1949

Год 1950

Год 1951

Год 1952

Год 1953

Год 1954

Год 1955

Год 1956

Год 1957

Год 1958

Год 1959

Год 1960