Финляндия. Творимый ландшафт [Екатерина Юрьевна Андреева] (fb2) читать онлайн

Екатерина Андреева Финляндия. Творимый ландшафт

© Е. Ю. Андреева, 2017

© Н. А. Теплов, дизайн обложки, 2017

© Издательство Ивана Лимбаха, 2017

* * *

Не успев познать самого себя – так как насчет этого в России строго – <русский культурный человек> очень доволен, что никто ему не препятствует познавать других.

М. Е. Салтыков-Щедрин. За рубежом

Я всегда смутно чувствовал особенное значение Финляндии для петербуржца и что сюда ездили додумать то, чего нельзя было додумать в Петербурге.

О. Э. Мандельштам. Шум времени

I. «Болгарки, финки, шведки в теологоразведке» (Олег Котельников)

Средние века: святые, их представители и церкви

Вторник. Я влекусь на службу. Еще довольно рано, но возле Спаса на Крови уже порядочное летнее коловращение. Из-под 2-го Садового моста внезапно появляется триколор: раскрашенная крыша кораблика «Император». Экскурсанты в обнимку загорают на палубе, проплывая мимо Конюшенной церкви, где отпевали Пушкина и Тимура Новикова.

Вчера мы возвращались из Финляндии, и в машине по «Эху Москвы» весь день говорили про конфликт между музеем и начальством храма Святого Владимира в Херсонесе: директора музея уволили за то, что он запретил настоятелю мостить дорожки и площадь у храма, уничтожая тем самым остатки византийского города. Хочется сказать: «Погодите мостить, отцы! Ради бога! Может, еще археологи на этой площади и на этих дорожках откопают какие-то реликвии времен святого Владимира, может, пряжку его или стремя – ходил же он по этой земле со своей дружиной, не прямо ведь в купель десантировался, как опытный боец ВДВ»^[1].

На заседании, рассматривая Неву с корабликами и пляжную стенку из голых под куртиной крепости, я так и эдак обдумываю свою книжку о Финляндии. Есть время, да и Пеструша любит поспать между клавиатурой и монитором под мое аритмичное постукивание.

Меня уже года два в этом деле подзадоривают слова знакомых москвичей. Один из них сказал: «Да ладно, Катерина. Финляндия никому не нужна просто потому, что она никак не отразилась в культуре других стран». Другой убежденно заявил, что «ценность финского искусства – выдумка питерской интеллигенции начала века» (он имел в виду, конечно, век прошлый, ведь у него было настоящее авангардное начало, не то что у нас в нулевые, хотя многие про тó начало думали, что это вообще-то конец).

Как же это не отразилась, – возражаю я в уме, – всякий, конечно, сразу вспомнит Тома оф Финланд, но не о нем теперь речь. «Калевала» породила «Песнь о Гайавате» Лонгфелло и фантастических героев Толкина. Лучшая совместная работа Филонова и его учеников – иллюстрации «Калевалы»; «Мир искусства» начался «Выставкой русских и финляндских художников», а Матюшин сделал такое признание: «За оболочкой северной финской кирхи воспринимаю исходящий огонь возрождения и причастия новой мысли и жизни. Чувствую бедных, набожных финнов, тихо, по-звериному чистой душой принимающих частицу этого чуда»^[2].

Огонь этот чувствовал не только Матюшин. Русский священник Григорий Петров сумел сделать так, что этот огонь оказал воздействие на жизнь целого государства, находящегося от Финляндии за тридевять земель. Его книга «Финляндия, страна белых лилий», изданная в 1923-м в Сербии, через Болгарию попала в руки Ататюрка, и тот распорядился перевести ее на турецкий и раздавать всем офицерам своей армии вместе с Кораном. Пути истории неисповедимы. Петров был «левым» священником, популярнейшим проповедником начала ХХ века. Неудивительно, что у него возникли проблемы с Синодом. В 1907 году его лишили сана и запретили в течение семи лет жить в обеих столицах. Получив этот «минус» и оказавшись под постоянным полицейский надзором, он предпринял несколько путешествий в провинцию, в том числе и в Финляндию, где обнаружил идеальное по тем временам гражданское общество, строящее страну. В революцию Петров примкнул к белым, потому что считал большевизм болезнью измученного самодержавием русского народа. Он бежал из Крыма в 1920-м и в эмиграции описал финскую модель «очищения» народной жизни, которая дала такие прекрасные результаты в реформировании Османской империи^[3].

Можно было бы попробовать получить грант, чтобы написать о том, какая это все неправда про финскую культуру. Но надо умело формулировать тему, потому что актуальность и в Африке актуальность – просто на описания красот никто не даст, когда в топе исследования вроде: «Поведение России в Арктике». Ну например, «Архитектура общественных мест Финляндии и социальная ответственность искусства». Похоже на тему какой-нибудь дипломной работы эпохи позднего Брежнева: «Архитектура детских садов на побережье Финского залива», а там пиши себе взахлеб о полузапрещенном модерне.

Социальная ответственность, разумеется, есть. И, например, в творчестве Алвара Аалто и Туве Янссон ее понимание было в полном смысле слова провидческим. Меня увлекает в финской истории развившееся в отнюдь не самых благоприятных условиях культурное своеобразие, потому что основой правильного понимания социальной ответственности является независимость личного взгляда на вещи.

Не далее как позавчера мы кружили вокруг этой темы в разговоре с друзьями, осматривая церковь Святого Генриха в Пюхтяя.

Если едешь в Пюхтяя с трассы Е18 от магазина ABC, беленые стены храма и скат крыши под гонтом-лемехом, а также стройная надвратная церковка 1820-х годов хорошо видны с холма. Храм стоит там, где средневековая королевская дорога из Турку в Выборг пересекает восточный рукав реки Кюмийоки. Он, таким образом, контролирует оба пути: по воде и посуху, не говоря уже о путях духовных. Во всех этих трех смыслах он перед нашими краями теперь крайний в цепи средневековых церквей и недаром посвящен крестителю Суоми некоему епископу Генриху. (Восточнее стояли только храмы Выборга и церковь в Уусикиркко-Полянах, где светил огонь возрождения для Матюшина и Гуро, – она не раз горела и так и не восстановлена после пожара 1939 года.)

Вместе с будущим шведским королем Эриком IX Святым этот Генрих Упсальский приплыл на запад Суоми в середине XII века и был вскоре зарублен местным крестьянином-язычником по имени Лалли. Генрих был британец, возможно шотландец, и, по легенде, он не позднее 1154 года прибыл сначала в Упсалу, сопровождая папского легата, который отвечал за прочную христианизацию норвежцев и шведов, уже лет сто пятьдесят к тому моменту крещенных, но не очень твердых в вере.

Легата звали в миру Николас Брейкспир, и позднее Генрих не мог оказаться в Упсале, так как в декабре Брейкспир был уже в Риме, оставил скандинавское направление и сделался единственным римским папой из британцев Адрианом IV (в следующем, 1155 году ему пришлось отлучить ненадолго от Церкви самый Рим, так как римляне не хотели ему повиноваться, и срочно короновать Фридриха Барбароссу в надежде с его помощью отбить Ватикан, захваченный горожанами; однако вскоре он вступил и с Фридрихом в конфликт, грозил отлучить от Церкви и его, но в сентябре 1159-го скоропостижно умер, вероятно от яда).

В 1582 году в Грейфсвальде два финна – студент университета в Ростоке Теодорикус Петри и директор школы при соборе в Турку Яакко Финно – опубликовали собрание католических песнопений, в котором был гимн, посвященный святому Генриху: «Зеленую ветку оливы / Принесла голубка / В Ноевом ковчеге / Спасены каждой твари по паре / Поэтому финны / Разделите же со всеми этот дар / Ведь вы теперь католики / По слову Божию / Так и донеслась до нас / Весть нашего учителя / Прибывшего из Англии / Об утверждении веры христианской / Вот как это было, финны». Дальше говорится о том, что Генрих разделил с Эриком его ссылку (в Швеции шла междоусобная война за трон), и оба они с воодушевлением победили язычников, после чего Эрик отправился назад. Заметим, кстати, что в предисловии к сборнику гимнов Яакко Финно особо отметил демонический характер светских песен и народных баллад, заговоров и плачей; применительно к народным певцам употребляет он выражение «рунопевец» – runonlaulaja, что в его время означало «колдун».

Про Генриха, который действовал в Финляндии до января 1156 года, почти ничего не известно, кроме того, что после смерти он совершил несколько чудес. Самое эффектное произошло с героем национального сопротивления беднягой Лалли, который напялил на себя епископскую митру и перстень. Натурально, снять их он не смог: шапка срезала ему скальп, а перстень ободрал палец до кости. Все эти события случились к востоку от городов Уусикаупунки, или Ништадта, и Раума, у озера Кёюлиёнъярви. На берегу Ботнического залива между этими городами есть теперь поселение Пюхяранта (Святой берег), а в одной системе озер с Кёюлиёнъярви находится огромное озеро Пюхяярви. Судя по этой топонимике, Генрих успел углубиться на финскую территорию не более чем на 60 километров.

Его мощи хранились сначала в первой церкви Ноусиайнена, а потом, в 1300-м, их перенесли в самое сердце финского католицизма – кафедральный собор Турку, епископальный храм, заложенный в середине XIII века и к этому моменту освященный. В Ноусиайнене же построили новую каменную церковь и в XV веке поставили в ней кенотаф – гравированный саркофаг-реликварий, сделанный по заказу епископа Туркуского Магнуса II Таваста (1357, или 1370–1462). Епископ Магнус II Таваст был последователем шведской святой Биргитты, или Бригитты, которая утвердила культ Генриха и распространила католицизм вглубь финских земель, встречая оживленное сопротивление новгородцев. Герб Магнуса II Таваста отличается явной воинственностью: в нем два креста и две руки – обе в рукавах-кольчугах и боевых рукавицах.

История святого Генриха – во многом политический пиар XIV века. Так, в житии святого Эрика 1270 года Генрих еще не упоминается. Его карту начинают разыгрывать в 1344 году, когда появляется полная версия жития святого Эрика и в очередной раз усиливается пропаганда Крестовых походов против Новгорода. Однако еще в годы формирования Туркуского диоцеза, в 1220–1230-е, в документах чаще упоминалась именно церковь в Ноусиайнене, то есть легендарное место захоронения святого Генриха, по всей видимости, уже тогда являлось плацдармом католицизма в Финляндии.

Во время Северной войны мощи пропали. По легенде, их в 1720-м вместе с другими трофеями везли на корабле в Петербург, но корабль утонул. Хотя есть сведения о том, что в соборе, в неразграбленном реликварии блаженного Хемминга, в ХХ веке нашли-таки кости предплечья святого Генриха, и таким образом он держит руку на пульсе скандинавской истории. Теперь копия саркофага – в Национальном музее Финляндии, и все могут изучить житие Генриха по медным гравированным пластинам, рассмотрев заодно святых Эрика, Биргитту и Зигфрида, а также самого Магнуса II Таваста, как теперь считается, главного организатора строительства финских каменных церквей. Из житийных клейм следует одно: сошествие святых Генриха и Эрика на берег Суоми сопровождала реальная резня.

Как пел Виктор Цой, «и мы знаем, что так было всегда»: святой Эрик ненадолго пережил своего спутника. Он всего четыре года правил Швецией, а 18 мая 1160 года политические противники сначала зарубили его прямо при выходе из построенного им храма в Старой Упсале, а потом уже мертвого обезглавили (именно такую последовательность мучений святого Эрика подтвердили современные антропологи). Святым он сделался потому, что из того места, куда свалилась с плеч его голова, забил родник. В нынешней церкви Старой Упсалы Эрик и Генрих стоят в крайних арках резного алтаря слева и справа от святых Эскиля и Олава, которые фланкируют центр – Христа, Богородицу, святых Иоанна, Петра и Павла, а в нижнем ярусе под ними располагаются святые жены, в том числе и Биргитта. Достоверность этой истории придают два предмета мебели, считающиеся древнейшими в Швеции: епископский трон, похожий на романский собор с арочным гульбищем, и огромнейший сундук, выдолбленный из цельного дубового ствола и окованный железом. Если вы не очень верите мифам и песням, все равно признаете, что накал борьбы в Старой Упсале и теперь свидетельствует сам за себя. Взгляните на место, выбранное святым Эриком для своего католического храма: он врезал собор в цепь языческих курганов, как полководец-победитель вонзает меч в пригорок после сражения.

А в Старой Ладоге в это самое время, в 1165-1166 годах, православную церковь Святого Георгия поставили на высоком берегу Волхова, который спустя примерно полкилометра за церковью понижается словно бы под весом грузила – кургана Олегова могила. Церковь построили в память о победе над шведами в 1164 году в битве на реке Воронеге, описанной в Первой Новгородской летописи. Согласно летописи, еще в 1142 году шведы – некие конунг с епископом – нападают на корабли новгородских купцов, что считается началом Первого северного крестового похода и череды локальных военных столкновений. Это происходит ровно через десять лет после смерти князя Мстислава, женатого на шведской принцессе Кристине, праправнучке Рагвалда Улфсона, ярла Старой Ладоги.

Вскоре новгородцы и карелы ответили на Первый шведский крестовый поход рейдом по Западной Финляндии (1178) и нападением на шведскую столицу Сигтуну (1187), которая была разграблена, и, по легенде, главным трофеем стали отлитые в Магдебурге бронзовые врата, доставшиеся новгородской Святой Софии, заложенной Ярославом Мудрым и Ингигерд. Именно тогда, в конце XII века, в Южной Финляндии, в Халикко, был закопан значительный по финским меркам клад: несколько килограммов серебра (36 предметов, среди них большое позолоченное распятие). Предполагают, что его схоронили по приказу преемника святого Генриха, второго финского епископа Мастера Рудольфуса. Он также личность малоизученная: есть сведения, что в 1178 году его убили непокорные язычники в Куронии, нынешней Латвии, по другим источникам, это могли быть и карелы с новгородцами.

В Старых Ладоге и Упсале сохранились Варяжские улицы, только в Упсале – проезжая, а в Ладоге – прохожая (весной во время распутицы она превращается в ледяную речку, но пройти можно по сугробам на обочинах или прямо по верхам заборов). Ладоге везло почти сто относительно мирных лет, так как в 1019-м или в 1020 году она оказалась приданым принцессы Ингигерд, дочери первого крещеного шведского конунга Олава, жены новгородского, а затем и киевского князя Ярослава Мудрого, свояченицы и несостоявшейся невесты другого – норвежского – короля Олава Святого, который, как рассказывает нам сага, живал в Хольмгарде-Новгороде, где у Ярослава и Ингигерд воспитывался его сынок Магнус Добрый, отличавшийся таким же, как у отца, характером истинного берсерка. С течением времени Ингигерд прославилась как святая благоверная княгиня Анна Новгородская.

В саге «Гнилая кожа» говорится о том, как Ярицлейв построил прекрасную палату. Она была обтянута парчой и украшена драгоценными камнями. Когда в этот чертог на пир пришла княгиня со свитой, Ярослав спросил, видела ли она где-нибудь такую красоту и такую дружину (которая уже, по всей видимости, пировала вовсю, а как и чем закусывали, теперь можно понять, посетив, например, сетевой ресторан «Харальд», названный в честь Харальда Хардрада, младшего брата Олава Святого и столь же безжалостного берсерка). Ингигерд отвечала, что палата хороша и – внимание! – редко где встретишь столько богатства, но палата, где сидит Олав-конунг лучше, хотя и «стоит на одних столбах». Тут Ярослав, позднее прозванный Мудрым за то, что написал первое судебное законодательство на Руси, кого и как судить-штрафовать за кражи, побои и убийства, не сдержался и дал ей по лицу со всего размаха. Ингигерд обиделась и стала собираться на родину. Насилу ее уговорили остаться – на условии, что Ярослав пошлет в Норвегию корабль за Магнусом, незаконным сыном ее несостоявшегося мужа Олава.

Вероятный заказчик росписей Георгиевской церкви новгородский князь Святослав, недавний победитель шведов и спаситель Ладоги, потомок Ингигерд, Ярослава и английского короля Гарольда, погибшего в битве при Гастингсе, был в 1167 году изгнан из Новгорода, что служит прочным основанием для верхней датировки удивительных росписей подконтрольной новгородской епархии староладожской церкви.

Удивительных потому, что здесь, вопреки византийским канонам, в южной абсиде на месте апостолов красуется на коне, сером в яблоках, святой Георгий, а перед ним выступает царевна, ведущая дракона-змия на поводке из своего пояса. Дракон идет себе за царевной живой и здоровый, а вовсе не валяется, жестоко пронзенный копьем. (Еще один нетрадиционный Георгий на восточной стене, то есть не на месте, написан был в датской церкви во Врангструпе в 1490-е годы, но этот рыцарь-латник именно разит дракона, который кажется закованным в чешую, как в рыцарскую броню.)

По странному совпадению, как и в Старой Ладоге, единственная хорошо сохранившаяся фреска нового собора Старой Упсалы, строившегося в 1287-1435 годах на месте гибели святого Эрика и его первой, не дошедшей до нас церкви, тоже представляет святого Георгия, едущего на боевом коне, вслед которому бредет принцесса. В отличие от староладожского прекрасного, потому что не кровожадного, истинно христианского воина, здесь изображен закованный в латы герой рыцарских турниров XV века, который мог бы сражаться в битвах рыцарей Учелло, Карпаччо или Пизанелло. Он, как и датский латник из Врангструпа, весь в броне, лицо – под забралом шлема, похожего на мультиварку, на щите – белый крест, а конь покрыт попоной в крупных красных кругах-розетках, словно бы скатились на нее все яблоки с древнейших яблонь из упсальского церковного сада, кряжистых, как оливы в Гефсимании или как кентерберийский платан.

О каменном храме в Пюхтяя, возведенном в середине XV столетия, вскоре после окончания строительства нового собора Старой Упсалы, известно немногим более, чем о святом Генрихе, его покровителе. Отсутствие достоверных источников, рассказывающих о строительстве и росписи, – общее обстоятельство для большинства финских средневековых церквей, о которых часто даже нельзя сказать, кому они посвящены. Самым авторитетным знатоком их истории считается профессор-археолог Маркус Хиекканен, который проанализировал планы всех построек и на основе дендрологического анализа датировал большую их часть XV веком, хотя раньше полагали, что храмы эти лет на сто старше^[4].

В XIV веке на месте нынешнего храма в Пюхтяя стояла деревянная церковь (в 1380-м приход впервые упоминается в документах), которую около 1460 года заменили на массивную трехнефную постройку из гранитных валунов. Перед самой Реформацией в первом двадцатилетии XVI века церковь успели расписать фресками по сухой штукатурке. Писали в две краски: разведенной красной глиной и углем, и, вероятно, в несколько этапов, так как манеры росписей сильно рознятся. «Это очень похоже на церкви Сааремаа», – сказали наши друзья-фенноманы, глядя на фрески средокрестия у алтаря: здесь тебе и ветхозаветная лоза в парусах, и лик Спасителя; в следующем средокрестии – символы евангелистов в узоре из лозы, напоминающей брусничник. Лоза – традиционный символ райских кущ – отнюдь не случайно превращается в наших краях в бруснику или клюкву: в поздних карело-финских рунах девушка Марьятта, съев лесную ягодку, рожает божественного младенца, наделенного большей магической силой, чем шаман Вяйнемяйнен.

«Да, – говорю, тыча пальцем в потолок, – такого нигде больше нет: о чем вот эта роспись?» Двое бородатых мужчин в рубахах рубятся на своде. Левый вооружен коротким копьем, над головой у него кривая линия типа нимба-бумеранга, он наступает, но нога его нарисована предательски соскальзывающей со свода вниз. Его противник уверенно орудует боевым топором и мечом. Вверху над ними, в углу, – то ли пни, то ли башни замков. Кто они и, главное, будет ли победитель в этом поединке?

Слева – лик Спасителя и кресты в кругах, похожие на божьих коровок, справа – мотки спиралей, клубки взвихренных линий. Кое-где этот поток сознания прерывается изображением худосочной елки, втиснутой в узкую плоскость паруса между ребрами свода. Более неоднозначную церковную роспись трудно себе вообразить: церковь и смертоубийство друг другу, как видим, не противоречат. В ренессансной Италии есть храмы, которые с трудом отмывали от крови и освящали после убийств. Однако здесь смертельная схватка без явного победителя, можно сказать, канонизирована церковным искусством, в котором, по идее, добро должно зримо побеждать зло. «Борьба христианства с язычеством?» – спрашиваю товарища. Он: «Это финны со шведами рубятся, с крестителями своими. Знаешь, что у финнов нет своих святых?»

Исторических сведений о Финляндии и шведской ее колонизации не так уж много. Известно, что еще в IV веке до н. э. грек Пифей упоминал о племени phinoi, а римский историк Публий Корнелий Тацит, зять одного из покорителей Британии Гнея Юлия Агриколы, в своем исследовании 98 года о Германии писал о двух народах, живших в Суоми: оседлых финнах и кочевых саамах, причем указывал, что у них большой властью пользовались женщины. Спустя тысячу лет новгородцы называли своих соседей «сумь» и «емь». Своей письменности у этих народов не было, все найденные здесь дошведские письменные памятники Средних веков принадлежат пришлым людям, в основном викингам. Финны, в отличие от уникумов-новгородцев, поголовно грамотных, включая детей и женщин, не стали писать на бересте на варяжский манер. Это, конечно, не означало отсутствия культуры: древние магические сказания финны и карелы, среди которых многие сказители не умели писать и читать и в 1970-е годы, упрямо сохраняли в каждом следующем поколении вплоть до конца прошлого века. Финские и саамские заговоры высоко котировались в языческих обществах Севера. В саге «Красивая кожа» упоминается о том, что около 933 года в Финнмарке, на пограничном с Финляндией крайнем севере Норвегии, где в основном кочевали саамы, правил конунг Маттул, который был «всех ученее в колдовстве».

В эпоху викингов, когда север Европы оказался в эпицентре всеобщей истории, запад и юг Финляндии контролируют в основном датчане, наиболее продвинутые из скандинавов, служившие когда-то еще в римских легионах. Однако их больше интересуют территории Норвегии, Англии, Северной Германии и Эстонии, и потому Финляндия становится областью интересов шведов, приплывающих сюда с Готланда. Норвежцы, впрочем, тоже бывали в этих местах. В известной истории варяжских конунгов «Круг земной», написанной в 1230-е годы исландцем Снорри Стурлусоном, есть любопытный эпизод: однодневный грабительский тур Олава Святого на Финнланд около 1008 года. Олав, тогда еще не святой (он почитается и православными, и католиками, так как был канонизирован перед схизмой), а Толстый, после Готланда поплыл в Финнлад и «грабил там, и пошел вглубь страны, а народ весь бежал в леса и забрал из селений все имущество. Конунг далеко зашел в страну ту и шел по лесам; там было несколько селений в долинах; это место зовется Хердалар. Они мало захватили добычи, а людей и вовсе не захватили. А когда они вошли в лес тот, бросился на них народ со всех сторон и стрелял в них; и сильно нападали; конунг велел укрываться. И прежде чем он вышел из лесу того, потерял он много людей и многие были ранены; к вечеру пришел к кораблям. Они, финны, чародейством вызвали непогоду и бурю на море. А конунг велел поднять якорь и поднять паруса, и держались всю ночь у берегов страны той; и здесь, как оно чаще всего и бывало, счастье конунга оказалось сильнее чародейства финнов; за ночь они подошли к Балагарсиде (шведским шхерам), а оттуда вышли в море. Рать финнов двигалась путем, пролегавшим поодаль от берега, а конунг плыл вдоль берега»^[5]. Так что у финнов был свой Тевтобургский лес.

Олав Святой был известен как умелый и безжалостный воин. Одной из его наиболее эффектных операций стал рейд на Лондон, захваченный тогда датчанами, которые поджидали корабли Олава на мосту через Темзу, готовясь уничтожить норвежцев камнями и стрелами. Но Олав не дал им такой возможности: по его приказу кормчие и гребцы быстро загнали корабли, прикрытые сверху шкурами и щитами, под мост; привязали корабельные канаты к его опорам и на максимальной скорости рванули назад; мост рухнул, утопив датское войско. Эту молниеносную победу наблюдал с берега тогдашний лондонский епископ, в прошлом – монах из Гластонберри, а в будущем – святой Зигфрид. Он был так впечатлен, что вскоре отправился вслед за Олавом в Скандинавию и стал одним из первокрестителей Швеции.

А в Суоми Олав прошелся по наиболее населенным побережьям, где пролегали торговые и военные пути викингов. В Финляндии находят итальянские кубки и другие предметы роскоши. Финны вполне могли оказать святому достойное сопротивление, так как оружие тут, на юго-западе, к IX веку точно умели делать сами. Также более-менее обустроенной была центральная часть страны, позднее названная Тавастией по имени основной финской народности – тавастов, которая по подсчетам сохранившихся древних деревень могла составлять к середине XIV века примерно 10 000 человек. Именно против тавастов, которые бунтовали против шведов в 1230-х годы, и их восточных соседей, то есть карел и новгородцев, папа Григорий IX в 1232 году призвал во Второй северный крестовый поход шведского епископа вместе с Ливонским и Тевтонским орденами. Есть и другие сведения о письме от 24 ноября, хранившемся в Черной книге собора Турку: якобы оно было направлено непосредственно против Новгорода, который нес в себе угрозу крещенным в католичество финнам. С именем этого папы, покровителя канонизированного в будущем святого Франциска (святой, став основателем ордена, вероятно, тоже начал ценить эффективных менеджеров), связано несколько далекоидущих исторических гнусностей: инквизиция, декрет о вечном рабстве евреев и объявление черных кошек дьявольскими отродьями (кошек в Европе тут же начали уничтожать, как воробьев в маоистском Китае, вследствие чего через несколько десятилетий беспрепятственно распространилась чума, бороться с которой, совершая чудеса, пришлось уже святой Биргитте).

С повелением папы был, несомненно, знаком и рукоположенный в 1220-х годах финский епископ Томас, первая историческая личность в анналах Суоми: сохранилось его письмо 1234 года по поводу земель в Ноусиайнене, которые он передавал в управление своему капеллану. Считается, что именно епископ Томас стал вдохновителем похода шведов на Новгород в 1240 году, который был, вполне возможно, спровоцирован набегами новгородских войск на Финляндию в 1226–1227 годах. Новгородцы контролировали не только свои охотничьи промысловые угодья, но и карел, которые платили им дань. В отличие от тавастов, также однажды оказавшихся данниками Новгородской республики, карелы были связаны с Новгородом православной верой: они были крещены не позднее начала XIII века. Походы на Новгород с участием тавастов должны были устрашать их самих не меньше новгородцев: тавасты в 1230-е годы бунтовали и против Томаса, который крестил их с особой жестокостью. Судьба епископа Томаса сложилась незавидно: в 1245-м он был разжалован по обвинению в подделке послания папы и убийстве (запытал кого-то до смерти).

Битвы на Неве в 1240 году, где, по легенде, Александр Невский ранил копьем в лицо Ярла Биргера, зятя шведского короля, и на Чудском озере в 1242-м притормозили осуществление планов по захвату Новгорода и Пскова. Этому особо способствовало участие пассионарных литовцев в войне против немецких рыцарей, союзников шведов по северным Крестовым походам XIII века. Литовцы обескровили Ливонский орден в битве при Шауляе (1236), а затем вместе с новгородцами и псковичами в сражении при Раковоре (1268) расправились с тевтонским войском, хотя и не взяли крепость. Литовцы теперь служили в Новгороде и Пскове кондотьерами вместо ушедших в историю варягов. Частью они были православные, частью язычники. Героем Раковорской битвы стал князь Довмонт – воевода Пскова и строитель древнего Довмонтова города, второй линии обороны Псковского кремля. Литовцы также участвовали в возведении оборонительного пояса новгородских крепостей Корела, Копорье, Ям и Орешек, в укреплении стен Ладоги.

Однако в Финляндии Ярлу Биргеру, будущему основателю Стокгольма и регенту престола, гораздо больше везло. Шведы теперь продвигались из своего форта в Турку. Неуемный Ярл Биргер в 1249 году захватил земли тавастов в Центральной Финляндии и начал строить крепость неподалеку от нынешнего замка Хямеенлинна.

Вот как описаны эти события в «Хронике Эрика», созданной, вероятно, между 1320 и 1335 годом: «Тогда созвал король Эрик по всей своей стране и рыцарей, и тех, кто близки к рыцарскому званию, а также крестьян и вооруженных слуг, как водится и ныне, когда государь объявляет своим людям, что он собирается вести войну. Звал он их в языческую землю и поручил своему зятю быть их начальником, потому что ему он более всего доверял. Его зять охотно за это взялся: ему хотелось побольше чести и славы….Пошли тогда в ход шлемы, нагрудные пластины и панцири, и стало их много….И были спущены на воду шнеки и быстроходные ладьи; много было больших мешков с деньгами развязано и отдано тем, кому приходилось расставаться со своим домом, не зная, когда они вернутся. Многие женщины плакали и ломали руки, но все-таки они радовались тому, что божья слава умножится от этого похода….Дул попутный ветер, и они отплыли. Тем временем готовились и язычники; они хорошо знали, что те придут не на пользу им, а на беду. Христиане вошли в гавань, увидели тут язычники позолоченные штевни бесчисленных кораблей… Христианам было там хорошо: их щиты и шлемы блистали по всей той стране; им хотелось испытать свои мечи на язычниках-тавастах; полагаю, что они так и сделали. Тавасты стали прятать золото и серебро и большие стада. Язычники потерпели поражение, а христиане победили. Всякому, кто подчинялся им, становился христианином и принимал крещение, они оставляли жизнь и добро и позволяли жить мирно, а тех язычников, которые этого не хотели, предавали смерти. Христиане построили там крепость и посадили своих людей; эта крепость называется Тавастборг – беда от нее язычникам!..Ту страну, которая была вся крещена, русский князь, как я думаю, потерял»^[6].

В 1249-м в Коройнене, тогда – самостоятельное поселение, а теперь – район Турку, был основан первый на территории Суоми католический монастырь – доминиканский, и богослужение в финских церквях, как и у тевтонцев, шло с тех пор по доминиканскому обряду. Так закончился Второй крестовый поход на север. В 1280-м шведы создают титул герцога Финляндского, первым герцогом становится, конечно же, Ярл Биргер, в дальнейшем этот пост получит брат шведского короля. Одновременно структурируется и духовная власть: Финляндия становится частью шведского архиепископства. До этого финских епископов – их имена были Беро, Ревалд и Кетти – назначал шведский король. А в 1289-м в Упсале впервые канонически рукоположили епископа Финляндского Йохана, возможно поляка. Через два года его сменил Магнус I Таваст – первый епархиальный начальник финского происхождения, но закрепиться на этой должности финнам удалось лишь с 1385 года.

К концу XIII века в результате Третьего северного крестового похода появился замок в Выборге. «Хроника Эрика» сообщает: «И построили они крепость в том краю, где кончается христианская земля и начинается земля языческая….Эта крепость называется Выборг и находится на востоке; оттуда было освобождено много пленных….У русских стало, таким образом, меньше подвластной им земли, и беда оказалась у них у самых дверей»^[7]. Эти события происходят в 1293 году, когда, вслед за Выборгом, шведы напали на крепость Корела и 14 посадов карельской земли. Удержать Корелу им не удалось, но они контролировали весь нынешний Юго-Запад Финляндии. На все про все у них ушло около пятидесяти лет (ровно столько потребовалось и на окончание строительства собора в Турку).

Однако новгородцы продолжали претендовать на земли с мифическим золотом тавастов и богатыми охотничьими угодьями. В 1256-м святой праведный князь Александр Невский с намерением отбить тавастов, или емь, прошелся по этим краям огнем и мечом, но вытеснить шведов не смог. Отчасти, вероятно, потому, что емь время от времени враждовала с карелой, находившейся в прочном вассальном союзе с Новгородом. В 1318 году новгородцы захватили и сожгли недавно отстроенный шведский форт в Турку. Поэтому о ранней истории Финляндии сохранилось так мало документов: первые архивы Туркуского диоцеза погибли. В пожарах XIV, XVIII и начала XIX века сгорели не только документы, но и росписи туркуского кафедрального собора, от которых до нас дошли лишь отлично нарисованный идущий рыцарь в доспехах, но без головы и примитивно сделанный Христос, который показывает Богоматери свои раны; слева от него – крест и орудия пытки, в частности достоверно изображенное приспособление для выдирания ногтей, использовавшееся в XV веке.

Пограничный конфликт республики с королевством ненадолго погасили в 1323 году заключением Ореховецкого мира (он был скреплен в крепости Орешек). Гарантами договора выступили ганзейские купцы: борьба рыцарей ганзейской Балтики с Новгородом, основным торговым партнером Ганзы на севере, в XIII веке привела к тому, что ни один торговый корабль не мог безопасно передвигаться по Неве и Ладожскому озеру. Историк из Университета Упсалы Пер Олов Шёстранд вообще полагает, что Третий крестовый поход шел отнюдь не за веру, а за торговые пути по Балтийскому морю и Неве. По его мнению, к XIII веку изменился сам характер торговых операций в этих краях: на смену набегам викингов за рабами и предметами роскоши пришла плановая ганзейская торговля товарами народного потребления, которые производили ремесленники северных немецких княжеств. Импорт поменялся на экспорт, обеспечивать который начали немцы, после чего и шведы подключились к освобождению балтийского побережья от пиратов-эстонцев и карел, которые ограбили Сигтуну^[8]. Записан договор о мире был на двух языках: латыни и русском.

Границу установили через всю территорию Суоми от Ботнического залива до Финского, где она шла, совсем как в первой половине ХХ века, по реке Сестре. Но широкомасштабную войну остановил не этот мирный договор, а эпидемия чумы середины XIV века, от которой на две трети вымерли и простолюдины, и рыцарство Европы (хотя малонаселенная Финляндия пострадала от чумы меньше, чем Дания и Швеция).

В 1348 году шведский король Магнус IV Эриксон, подстрекаемый монахиней Биргиттой (тогда она уже была основательницей ордена биргиттинок, или бригиттинок), попытался захватить принадлежавшие русским земли на южном берегу Невы. Накануне вторжения в 1347-м он предложил новгородцам устроить философский диспут, чтобы убедить их перейти в католичество. Новгородцы тогда еще жили при собственном архиепископстве, и архиепископ их Василий Калика хитроумно отправил посланцев Биргитты дискутировать в Царьград. Однако от войны это не спасло. Биргитта в посланиях, написанных по-латыни, убеждала Магнуса в том, что сама Богородица на стороне этого предприятия. По ее словам, Святая Дева выдвинула лишь одно условие: чтобы шведское войско состояло только из богоизбранного народа – шведов. Но Магнус взял в поход также немцев и датчан. Для начала он захватил Орешек, с пленными и добычей. Пленников он собирался прикончить, но алчные немцы посоветовали отпустить новгородцев за выкуп. Им сбрили бороды, окрестили в католичество и отправили с вестью в Новгород. Не возвращались они долго: у войска Магнуса стали заканчиваться припасы. И тут новгородцы вернулись с отрядом из русских, литовцев и татар и «дали понять королю, что бороды у них снова отросли». Святая Биргитта очень досадовала на то, что Магнус отпустил пленных и вообще шел на поводу у немцев, которые в это время прибирали к рукам Швецию.

Тут, впрочем, нельзя не сделать отступления: в том, что не удалось шведам, преуспели потомки Ивана Калиты. В 1353 году Новгород признал своим князем Симеона Ивановича, и Москва шаг за шагом стала усиливать контроль над Новгородской республикой, пока окончательно не уничтожила древнерусскую вечевую демократию.

Поскольку католики и православные видели друг в друге язычников, можно было бы предположить, что на фреске в Пюхтяя изображен бой шведа с новгородцем. Однако и католики резали друг друга кто во что горазд. В 1509 году один из датских рейдерских отрядов, разорявших Турку, сжег городок Инкоо вместе с каменной церковью, недавно расписанной. Ее потом удалось отремонтировать, и теперь это единственный храм в Финляндии, где можно увидеть популярный европейский сюжет «Пляски смерти». Актуальной новостью 1520 года был и поход датского короля Кристиана II на Стокгольм, закончившийся пятимесячной осадой и так называемой Стокгольмской резней, когда в течение трех дней были казнены более ста шведских дворян, горожан и священников, не желавших возобновлять Кальмарскую унию – союзный договор с Данией.

Чтобы побывать в Инкоо, стоит проехать на запад от Хельсинки минут сорок. Здесь одна из самых живописных бухт Финского залива, которая называется по-шведски Kyrkfjärden – Церковный фьорд. Церковь Святого Николая, покровителя мореходов, стоит недалеко от пристаней, где в кафе собирается шведскоговорящее окрестное население, отплывающее на свои финские островные дачи-тупы на острова Скяммё и Вялё. (Там, на архипелаге Инкоо, есть удивительное место, названное в народе hiidenkirnu – дьявольская маслобойка, – заполненная водой огромная выбоина в скале, где виден центральный камень, обточенный и отполированный водой до формы шара.) Многие в гавань Инкоо, наоборот, приплывают; припарковав катера, рассаживаются по автомобилям и разъезжаются по всей округе. Рядом с нами у церковной ограды стоял роскошный спортивный «мерседес». Владелец его, обветренный мужчина средних лет в рваной майке и штанах, явно не от ком-де-гарсон, неожиданно появился, закинул назад сетку с картошкой и бутылкой джина, неторопливо завел мотор и через секунду был таков.

Возвращаясь к разговору о том, кто с кем дерется на своде в церкви Пюхтяя, надо сказать, что есть какая-то интуиция, подсказывающая, что второй герой этого поединка – местный язычник, какой-нибудь вождь, послуживший прообразом мирового зла. Легкость продвижения шведов вглубь страны не означала окончательной победы католического духа: когда в XVII веке в Швеции вспыхнула охота на ведьм, на территории Центральной Финляндии за короткое время изъяли более восьмисот шаманских бубнов. Один из них с этикеткой на шведском – trolltrumma, барабан тролля, или колдовской барабан, – можно увидеть в Национальном музее Финляндии. Язычники присовокупили к своей и христианскую символику. Об этом свидетельствует шаманская колотушка из оленьего рога, маркированная знаком креста. Она была найдена в захоронении саамского шамана в Лехтониеми, под Куусамо. Человек этот, вероятно, мог быть современником росписей в церкви Святого Генриха, так как в могилу ему положили монеты, отчеканенные при Юхане III, то есть в последней трети XVI века. Фреска в церкви Святого Генриха предъявляет очевидное равенство сторон, хотя одна из них вроде бы лет двести тому назад обратила другую. Но нимб-бумеранг христианского воина вообще можно с первого взгляда и не заметить. Если мы, конечно, правильно догадываемся о смысле этой истории.

А догадываться о ее смысле сложно все по тем же причинам – из-за отсутствия документов. Мы не знаем практически ничего – ни кто изображен, ни кто придумал эту картину, не очень-то традиционную для христианского искусства, хотя и вполне реалистическую для христианской и вообще любой жизни, в которой, как правило, каждый за себя, а Бог против всех. Вероятнее всего, речь идет именно о борьбе с мировым злом – Антихристом, так как Хелена Эдгрен определила, что в соседнем с борцами парусе на своде изображена Мадонна Апокалипсиса^[9]. Однако предположение Эдгрен о том, что на своде мы видим поединок греха и добродетели, или «Психомахию», не кажется правдоподобным, ведь в этом сюжете добродетели символизируют обычно женские фигуры, которые одерживают убедительные победы над грехами. И если справедливо другое утверждение исследовательницы, что эта воинственная сцена служила ясным моральным посланием прихожанам, то разве в том случае, когда речь идет о демонстрации могущества зла и тяжести борьбы с ним.

Разменяв первую тысячу лет, христианство пришло на север и юго-восток Европы – на Русь – со своими святыми и подвижниками, как многопалубные паромы с переселенцами. Византийские греки выглядывают из своих нимбов на всех уровнях киевской Святой Софии, как, должно быть, они высматривали, что сегодня происходит в городе, из своих царьградских, эфесских или римских «многоэтажек». К ним на Руси, как и в Скандинавии, на стенах храмов и в алтарях присоединятся местные святые: короли, проповедники, убиенные царевичи, юродивые. Близость к Византии с ее развитой имперской религиозной системой обеспечивала такую же визуальную стройность в картине священной истории на стенах соборов. Это видно повсюду: в Киеве, где сияние евхаристии достигает удаленных уголков Святой Софии со всей ее разноименной толпой византийских святых; в венецианском Сан Марко в самой потрясающей византийской мозаике о сотворении мира; в полувоенных порядках сицилийских норманнских святых под водительством столь же непреклонного Иисуса Христа.

В XIII веке, когда в Финляндии начинается возведение первых католических соборов, иконы и реликвии из разграбленного крестоносцами Константинополя наводняют Европу (до Хаттулы-Хямеенлинны довезли даже щепки Святого Креста). Однако вскоре пассионарность византийской визуальной системы в католической Европе начинает снижаться из-за ослабления константинопольского патриархата. В Скандинавии, как в Англии, Германии и Прибалтике, откуда теоретически могли приезжать бригады художников украшать церкви финских провинций Собственно Финляндии (Finland Proper), Уусимаа(Новой земли), Похъянмаа (Эстерботнии), Савонии, Сатакунты и Тавастии, не было жестких правил представления библейских и новозаветных событий, так как в Западной Европе уже случился сбой византийской иконографической системы. Так, самая древняя из сохранившихся финских фресок, относящаяся, по определению Хиекканена, к 1290-м годам, – единственная и несет в себе воспоминания о Византии. Это изображение Христа и Фомы Неверного в церкви Лемланда на Аландских островах. Здесь Фома изображен белокурым скандинавом, с греческой ангельской прической, знакомой нам по всем каноническим фрескам и мозаикам. И постановка его фигуры в три четверти, и рисунок хитона – все говорит о свободном владении традиционными приемами византийской живописи. А вот здешний Христос мог бы явиться созданием великого модерниста, хоть Эдварда Мунка: склонясь к Фоме, он левой рукой обнажает грудь от бурых одежд, а резко вытянутой правой пригибает усомнившегося апостола к ранам, опираясь прямо на его нимб. И лик его не имеет ни византийских, ни скандинавских отличительных черт, воплощая вселенскую духовную боль и ярость.

Стоит вспомнить о том, что Швецию удалось окрестить лишь со второй попытки: первая была предпринята в IX веке, но окончилась ничем, язычники-викинги не стали менять Валгаллу на христианский рай, и лишь в XI веке, с угасанием варяжского драйва, христианские кресты и изречения вытесняют Тора с рунических камней. На самом позднем из сохранившихся в церкви в Алтуне, к западу от Упсалы, Тор удит рыбу. Это знаменитый сюжет, рассказывающий о том, как с помощью великана и наживки – головы великанского быка на гигантском крюке – Тор пытается достать со дня моря змею, дочь Локи. Однако неумолимый ход истории делает Тора, что называется, неактуальным богом – он удит рыбу, как какой-нибудь бог-пенсионер.

И вот через 300 лет после победы Христа над Тором у нас есть первые внятные статистические данные о Туркуском диоцезе. Они относятся к 1331 году. Во второй трети этого столетия здесь вокруг храмов возникают приходы и начинают собирать налоги, по которым можно представить себе, как жила местная паства. Первым в документах упоминается приход Хаттулы (1324), затем Карья (1326), Порвоо (1327), Инкоо (1330), Перная (1351), наконец, Пюхтяя (1380) и Лохья (1382). Западной Финляндией вместе с Хяме и Выборгом правил с 1310 года младший брат Ярла Биргера Вольдемар. Потом административное деление менялось: сначала весь район подчинили Выборгу, позднее переподчинили Порвоо и замку в Раасепори (Расеборгу), чтобы в 1399-м вернуть юго-восток обратно Выборгу. По кадастрам середины XV–XVI века в этой области насчитывалось более 5000 хозяйств, из которых нобилям, государству и Церкви в общей сложности принадлежало не больше десяти процентов.

За двести лет шведских структурных реформ к середине XV века в Финляндии на материковой части действовало пять монастырей (доминиканские в Турку и Выборге, францисканские в Рауме и Выборге, биргиттинский в Наантали) и стояли города Турку, Выборг, Порвоо; с 1442 года вокруг монастыря начинала отстраиваться Раума, строились также Наантали и позднее захиревшая Улвила, рядом с нынешним Пори, где в конце XIV века стояла уже церковь Святого Олава. В Турку располагались резиденция епископа, суд и монетный двор, то есть он выполнял функции столицы. Однако наравне с епископом политической властью были наделены коменданты замков в Выборге, Хяме и с 1475 года – в Олавинлинне (крепости Святого Олава, или же в Савонлинне, то есть крепости в дремучих лесах; или в Нишлоте – новом замке). Существовало еще три замка: Корсхольм в Эстерботнии, на месте которого позднее возник город Васа; Расеборг в Уусимаа, построенный с целью защиты побережья от пиратов, и Куусисто под Турку, но политические карьеры формировались в основном на линии противостояния с Новгородской республикой. Рыцари, правившие в этих местах, входили в политический резерв шведского государства, и лучше было быть первым в этих замках Финляндии, чем вторым в Стокгольме. Так, Карл Кнутсон Бонде являлся комендантом главного Выборгского замка между несколькими своими сроками в качестве короля Дании, Швеции и Норвегии Карла VIII; его преемником в Выборге был оруженосец, а потом главный политический противник, строитель Олавинлинны и регент шведского престола Эрик Аксельсон Тотт, которого, в свою очередь, сменил на обоих постах Стен Стуре-старший.

Главное, что надо сказать о жизни финской паствы, – что прихожане церкви в Пюхтяя, как и храмов в Ноусиайнене, Инкоо, Сиунтио, Лохье, Эспоо, Сипоо, Порвоо, Пернае, одним словом, вдоль всей королевской дороги из Турку в Выборг, были в основном свободными людьми. Лишь десять процентов населения находилось в личной зависимости от местных феодалов, церковных и светских. Причем владетельные сеньоры и над этими десятью процентами не могли вершить суд: эта функция оставалась за королевским наместником. Крестьяне и бюргеры платили налоги, однако от них можно было и освободиться – экипировать рыцаря королевских войск. В отличие от наших предков, финны избежали рабства, недаром еще Олаву Святому не удалось на этой земле никого захватить для работорговли (известные рынки рабов в годы его жизни размещались на природно менее защищенном эстонском побережье).

Финский народ, о котором, как и о любом, известно не так уж много, в важные для себя исторические моменты отнюдь не безмолвствовал. В 1362 году финны участвовали в выборах нового шведского короля, которым стал немец Альбрехт Мекленбургский. Королевская власть в Швеции вплоть до 1523 года была выборной. Короля выбирали четыре палаты парламента-риксдага (аристократы, духовные лица, бюргеры и крестьяне). Конечно, не следует представлять риксдаг того времени демократическим институтом, тем не менее стоит вспомнить о том, что в России крестьяне были допущены к управлению страной лишь в начале XX века, и то ненадолго, так как советская власть снова лишила их гражданского статуса, и паспорта колхозникам выдали только при Н. С. Хрущеве. Так вот, именно финское крестьянство, как наиболее действенное сословие, не позволило понастроить у себя в стране феодальных замков, а в 1434-м, когда шведы восстали против другого своего короля, Эрика Померанского, финское крестьянство к ним присоединилось и добилось отмены новых налогов. Стоит сказать и о том, что в Швеции развивалось городское самоуправление, причем муниципальные советы были и политическим инструментом. Например, при короле Магнусе Эриксоне был принят закон, по которому в городских советах немцы могли занимать не более половины мест, – для страховки национальной торговой системы, соперничавшей с ганзейской.

Финское общество европеизировалось, то есть учило латынь. Известно, что уже в начале XIII века первые финские студенты появились в Сорбонне. Прекрасно образованным для своего времени был швед, прославившийся позднее как блаженный Хемминг, епископ Турку (1290–1366). Изучив в Париже сначала философию, затем теологию и, наконец, право, он поселился в Турку и сделался таким же страстным патриотом Финляндии, каким спустя семьсот лет стал Густав Маннергейм. Участие финнов в шведских выборах являлось его личной заслугой (его политические связи в шведском обществе были широки и держались во многом на взаимной симпатии с Биргиттой, чьи дипломатические поручения он несколько раз выполнял, в частности ездил к королям Англии и Франции, а также к своему учителю – папе римскому Клементу VI – в Авиньон). Он известен тем, что учреждал культы местных скандинавских святых, а еще – и это главное – стал основателем первой в Финляндии библиотеки: подарил собрание из сорока книг собору в Турку. Там же при Хемминге начала развиваться церковная школа, созданная монахами-доминиканцами. Бедных при нем бесплатно крестили, женили и соборовали. Память о нем хранили с благодарностью и через 150 лет после смерти его беатифицировали, собираясь канонизировать, но тут случилась Реформация, и Хемминг так и остался блаженным. А преданные прихожане собора в Турку замуровали его прах в одной из ниш, опасаясь лютеранских погромов. Этот тайник обнаружили реставраторы, и теперь католики Финляндии в День поминовения Хемминга совершают крестный ход, чтобы привлечь внимание к необходимости повысить наконец его статус до святости.

Выходцем из финских аристократических кругов был Магнус II Таваст – второй финский идеолог католического просвещения. При нем во время службы в церкви основные молитвы и отпущение грехов начали произносить на финском языке. Он получил звание магистра в Праге, а в 1412 году в Риме был возведен в сан туркуского епископа и держал эту власть, духовную и политическую, целых тридцать восемь лет, совершив под старость паломничество в Палестину через Венецию, откуда привез роскошные церковные облачения для собора в Турку, а также множество богословских и юридических книг. Первым делом он получил право давать индульгенции спонсорам церковных школ. В годы его епископства в Финляндии стало действовать около ста церквей и был основан монастырь Святой Биргитты в Наантали (строить там церковь начали в августе 1443 года, а освятил ее уже после Магнуса II Таваста новый епископ Конрад Битц, сын коменданта Туркуского замка и строитель многих других финских каменных церквей 1460–1480 годов); в монастырской школе Наантали обучались грамоте девочки. Магнусу II Тавасту принадлежала важная роль в политике. Он играл на стороне слабых, то есть следил за тем, чтобы Финляндия побеждала в постоянной борьбе, которую Швеция вела с немцами и датчанами. В 1430-х годах он мирно разобрался с принявшимися бунтовать финскими крестьянами, что говорит о близости финской Церкви и к низшему сословию, и к аристократии. Он также добился снижения налога с жителей Финляндии.

Преемник и, возможно, племянник Магнуса II Таваста Олав Магнуссон в 1430-е годы избирался ректором Сорбонны. Всего за двести лет католического просвещения около ста сорока финнов получили степени европейских университетов и составили оплот образованного финского духовенства, которое было, таким образом, больше связано с молодой европейской интеллектуальной элитой, а не со знатью и власть имущими. Известно, что в конце XV века в школе Выборга ученики читали Вергилия: как в Италии или в Голландии, на волне католического просвещения был внесен в северные края европейский гуманизм.

Судя по гравюрам, иллюстрирующим книгу «История северных народов», изданную в Риме в 1555 году и переведенную на немецкий, английский и голландский, которую написал в Италии бежавший от Густава I Васы католический епископ-политэмигрант Олав Магнус, у финнов были свои умелые ремесленники: резчики по дереву, прядильщики, ткачи, кузнецы. На гравюре, изображающей бартерную торговлю с иноземными купцами, одетыми в русское платье, финны выменивают соль и шкурки за топоры, клещи, ножи; то есть наши гнали на запад сырье, примерно как и теперь: леса Карелии рассекает желтая труба Северного потока, а поперек через нее, по трассе Е18, везут из Европы автомобили. Вероятно, финнам не было равных в рыбном промысле. Прямо в лодках, откуда они приманивали на всякую мелкую рыбу тюленей и гигантских лососей, стояли походные коптильни и жаровни. Во время зимней ярмарки вокруг бочек с копченой и соленой рыбой собирались ценители с чарками в руках, приезжавшие на рынок верхом или в санях со своими собаками, чтобы закупить меха и ткани для обновок, ну или сушеные грибы и мед. По зиме финны и финки в свои каменные церкви бегали на коротких лыжах, наряженные в штаны и шубы из звериных шкур. Детей они везли на закорках в огромных плетеных берестяных коробах. Олав Магнус, кстати, отмечал большое влияние шаманов-знахарей на крайнем севере и на восточном побережье Ботнического залива. Ему, церковному дипломату и канонику Упсалы, можно доверять: еще в 1535 году он начертил и напечатал в Венеции пригодную до сих пор карту северных морей и Скандинавии.

Приходя в церковь, люди обычно видели, что на северной стене, вдоль которой сидели на мессе мужчины (есть мнение, что сидели только с 1630 года, когда лютеранские богослужения стали сопровождаться длительным чтением, а до этого стояли, хотя на фреске в церкви в Сиунтио две искушаемые бесом сплетницы именно сидят), изображены страсти Христовы, а на южной, под которой располагались женщины, страдает несчастная Богоматерь: в грудь ей веером воткнуто семь коротких мечей по числу увечий, нанесенных ее душе. Так, например, расписана церковь Святого Креста в Хаттуле. Этот порядок встречается и в английских средневековых церквях XIII–XIV веков, как, впрочем, и распространенный также в Скандинавии аскетический бюджетный способ расписывать их в две краски. Однако правила этого часто и не придерживались, размещая на южной стене страсти Христовы, а на северной – истории святых.

Англичане строили и расписывали первые датские каменные соборы XI–XII веков. В 1150-м они возвели и храм в Нидаросе (Тронхейме) в ставке Олава Святого у норвежцев. В середине XII века английское (византийско-романское) влияние в Дании ослабевает и заменяется немецким (готическим), а церкви, по всей вероятности, начинают расписывать и свои, датские, художники. Немцы строят из кирпича, и все выложенные кирпичным бегунком кресты и трилистники, знаки Святой Троицы, на фасадах каменных церквей в Финляндии сделаны по немецкой моде. Дания, естественно, испытывала сильное немецкое притяжение. Сам институт коронации в Данию принес Фридрих Барбаросса. Немецкие ремесленники создавали произведения для церквей, высоко ценившиеся на севере Европы: вспомним новгородские Магдебургские врата. Также влиятельными в XI–XIII веках были храмы острова Готланд, где стояло цистерцианское аббатство, направлявшее в Суоми первых миссионеров. По легенде, на Готланде в XI – начале XII века в двух из его девяноста церквей писали греки. Готланд во второй половине XIII века принадлежал датчанам, что сближало художественные традиции и производство. Финские профессиональные росписи наиболее близки датским фрескам в церкви в Биркерёд в Роскильде середины XIV века, фрескам школы Эльмелунде XV века и шведской церковной живописи XIV–XVI веков: поздним росписям Готланда, Сконе, Упланда, аббатства в Вадстене. Однако мы, как правило, не можем назвать имена английских, датских, шведских или немецких художников, работавших в Финляндии. Фрески церкви в Каланти, в окрестностях Уусикаупунки, подписанные именем шведа Петруса Хенриксона из Упланда и представляющие, в частности, крупного зеленого беса, который, стоя на финском берегу, встречает корабль с маленькими святым Эриком и святым Генрихом, – исключение, подтверждающее правило.

Художники, очевидно, решали, вместе с заказчиками и настоятелями, как расписывать каждую конкретную церковь. Хотя каменные и кирпичные церковные здания, как теперь принято считать, в большинстве своем были выстроены в Туркуском диоцезе в XV веке взамен первых деревянных храмов согласно единому плану: одно-, двух- или трехнефная церковь с сакристией у северной стены и входами через западную и иногда еще южную стены. Наличие южного входа, в частности, обеспечивало удовлетворение распространенного на всем севере Европы предрассудка: в церквях в Пюхтяя и в Хаттуле сохранились на северных стенах над входами в сакристии огромные, до самых сводов, изображения святого Христофора. Как Гулливер, среди гораздо более мелких прочих святых шагает он в Пюхтяя от алтаря к западу, а в Хаттуле наоборот – к алтарю, неся на закорках Иисуса. По традиции Христофора описывают великаном. Но кроме того, как в любой архаической культуре (от статуй египетских фараонов до портретов Ленина – Сталина среди крошечных рабочих на плакатах Клуциса), именно размер говорит о значении героя в социуме. Христофор был важнейшим святым Средневековья, так как тогда верили, будто он охраняет от внезапной смерти, то есть от смерти без покаяния, всякого, кто его увидит хоть разок. Но сохраняет именно на один этот день. Поэтому стоило чаще заглядывать в церковь, а уж при входе в храм через южные двери Христофора невозможно было не заметить.

Причем на фреске в Пюхтяя он несет не Христа-младенца или отрока, как на волшебных картинах Босха, Патинира или Дирка Боутса, а маленького старичка-лесовичка с крестом. Старички же в этих краях – духи сейдов, волшебных камней, которым поклонялись саамы. Стариком был и главный герой карело-финских рун Вяйнемяйнен, согласно верованиям Беломорья, творитель местной земли: упав с коня в воду и ворочаясь там с боку на бок, он образует острова и скалы, на колене его, как на гранитном камне, откладывает яйца орлица, одно из них разбивается, и Вяйнемяйнен из его осколков создает небосклон, солнце, луну и звезды. Так начиналась «Старая Калевала»^[10].

Идет Христофор по морю аки посуху, что, конечно же, было чрезвычайно важно для местного населения, регулярно выходившего в море по реке Кюмийоки (ниже церкви по течению построен был деревянный затвор-струка, облегчавший защиту в случае нападения с моря, рычаги которого помощники капитанов и теперь двигают вручную, как сотни лет назад). Обитатели Хаттулы тоже жили под парусами, путешествуя всюду по бесконечной системе рек и озер. То, что идет Христофор по стене, как по воде, в Пюхтяя свидетельствует маленькая рыбка, плывущая под ногой гиганта, а в Хаттуле – две здоровые рыбины, которые целуются холодными и мокрыми ртами, напоминая прихожанам о божественной любви и являясь, естественно, символами Церкви Христовой.

Церковь Святого Креста в Хаттуле была построена из кирпича, по одним сведениям, в 1370–1420 годы, по другим – в 1440-х, по третьим – в 1470–1490-е. Она заменила собой первоначальный деревянный храм, где молились люди из близлежащего замка Хямеенлинна и его посада. Еще в 1405 году королева Маргарета, боявшаяся внезапной смерти, внесла большую сумму в казну монахов Цистерцианского ордена, чтобы они в случае такого несчастья молились о ее душе, совершая паломничества по святым местам. И церковь в Хаттуле значилась в списке этих мест. Сама реликвия – щепки Святого Креста – в 1496 году была утрачена. В этом году солдаты Ивана III разгромили еще не расписанную церковь.

Московские мстители за истинную веру были приглашены датским королем Густавом, который боролся за власть над Швецией с наместником шведского престола Стеном Стуре-старшим, сторонником независимости от Дании. За военную помощь Густав обещал Ивану всю Карелию. Русское войско осадило Выборг, разорило Южную и Центральную Финляндию и несколько местностей на севере. В ответ союзник и родственник Стена Сванте Стуре нанес страшный удар. Его корабли в августе 1496 года вошли в устье Нарвы, и шведское войско захватило только что построенный Ивангород. Московский воевода бежал. Шведы беспрепятственно уничтожили горожан и сожгли крепость. Что, впрочем, Ивана не остановило, как его вообще ничто не останавливало. Москва с этого времени становится новым противником Швеции и Финляндии, а Новгород уже почти проглочен Московским княжеством: еще несколько десятилетий – и обувь надолго исчезнет из его культурного слоя.

Судьба обновленной хаттульской церкви, прекраснейшей в Финляндии, была негладкой: в 1820-м, позднее, чем все другие церкви, по воле тогдашнего настоятеля ее забелили. Потом, в середине века, и вовсе решили снести, так как рядом выстроили новую большую церковь, однако промедлили. За это время Финляндия успела вдохновиться недавно опубликованными рунами «Калевалы» и полюбить собственную древность. В 1886 году член Финского археологического общества Эмиль Нервандер (в 1870 году он участвовал в его создании, а в 1880-м – в раскрытии фресок Ноусиайнена) открыл миру второй украшенный средневековыми фресками финский храм.

Нервандер высказал мнение, и к нему прислушался Николай Рерих, который сначала заинтересовался Севером, а потом уже Востоком, что росписи в Хаттуле, как и в Лохье, сделаны монахинями монастыря биргиттинок в Наантали. Рерих читал Нервандера и в 1908 году напечатал статью о древних церквях Суоми в петербургском журнале «Старые годы». Как истый норманист, он утверждал, что Упсала дала нам человекообразных божеств. Как гражданин Российской империи с ее богатым историческим прошлым, был уверен в том, что именно благодаря Северу мы знаем, что такое человеческое достоинство.

Первые северные женщины-художники, если это были они, очень вовремя успели расписать Хаттулу в 1513–1516 годах, так как спустя несколько лет король Швеции Густав Васа вслед за Мартином Лютером отказал римскому папе в доверии, чтобы разобраться наконец с притязаниями Дании: ему нужны были деньги, и он реквизировал нажитое за двести лет церковное имущество, ослабив тем самым власть не от мира сего и поддержав экономику, разрушенную за годы войны с датчанами. А суровые протестанты-лютеране порицали трату денег на художества и церкви с фресками чаще всего просто закрашивали белой краской, чтобы все эти картинки не отвлекали от чтения Библии.

Монастыри позакрывались, шведские и финские монахи и монахини вернулись в мир, из них получились превосходные врачи, пасторы и учителя. Головной монастырь биргиттинок – мужской и женский – Вадстена продержался дольше всех и дотянул до Контрреформации, так как ему в виде исключения оставили право набирать послушников. Одно дело закрывать институты, посвященные мифическим личностям, другое дело – уничтожить национальную традицию.

Святая Биргитта (1303–1373), основательница Вадстены, была канонизирована вскоре после смерти в 1391-м, а в 1999 году папа Иоанн Павел II назвал ее в числе шести самых авторитетных святых-предстоятелей за современную Европу. Не зря же она в разгар чумы отправилась на родину из Рима вместе с дочерью, также святой Екатериной Шведской, канонизированной в 1479-м, молиться об избавлении от этой напасти. Придворная дама королевской крови, она, овдовев, в 1344 году постриглась в монахини, а в 1346-м основала собственную обитель в Вадстене, которая отстраивалась еще годы спустя после ее кончины. Кроме обращения новгородцев в католицизм, ее волновала проблема возвращения пап из Авиньона. Однако прославилась она более всего своими видениями, и главным из них, случившимся под старость: она узрела, как сияющий плод скользит внутри тела светловолосой, стоящей на коленях Богородицы и вдруг появляется прямо перед ней, а вокруг ангельские хоры поклоняются новорожденному Младенцу Христу. Причем волшебный свет, исходящий от Божественного Младенца, затмевает собой свет свечи и мог бы затмить солнце. Биргитта рассказывала свои видения, их записывали на латыни, и вот уже вскоре, благодаря католическим «медиаресурсам», сюжет «Поклонение Младенцу Христу» стал любимейшей темой ренессансной живописи.

К двум упомянутым уже явлениям Богородицы святой Биргитте хочется добавить еще и третье. Однажды Биргитта ужинала с блаженным Хем-мингом, который чувствовал себя чрезвычайно неловко, наблюдая за тем, как монахиня обильно ест и пьет. А он вел дневник, который сохранился, и вот что случилось на другой день после ужина. Биргитта сказала ему, что накануне их встречи приснилась ей Богоматерь, которая предупредила ее о том, что чревоугодие неприятно поразит ее гостя. Тогда Биргитта нарочно, как позднее Лев Толстой, когда он вдруг невзначай съедал за ужином баранью котлетку, отчего толстовцам делалось дурно, решила продемонстрировать сотрапезникам, что в жизни не надо быть упертыми догматиками. И блаженный Хемминг был благодарен ей за этот урок. Отношения со Святой Девой у святой Биргитты были столь же непосредственными, как у одной русской крестьянки, которая, обнаружив, что нет соли за обедом, тут же обернулась в красный угол со словами: «Матушка Богородица, так ведь соль же кончилась!!!»

Многие художники, и среди лучших божественный Пьеро делла Франческа, написали на сюжет, увиденный духовными очами святой Биргитты, картины. Может быть, самая волшебная из них – «Рождество Христово» («Nativity») делла Франчески нынче принадлежит Лондонской национальной галерее. Думали он и художницы-монахини из Наантали об одних и тех же легендах: ведь биргиттинки трудились в церкви Святого Креста, а за полвека до них Пьеро делла Франческа расписал фресками из его истории собор Святого Франциска в Ареццо.

Можно, конечно, сказать, что Хаттула и Ареццо, соединенные Святым Крестом, находились на разных планетах. Однако же, пусть и односторонняя, связь между ними существовала: датская и шведская аристократия, светская и духовная, часто совершала паломничества в Рим. Святая Биргитта с дочерью были близки святой Екатерине Сиенской. Биргитта жила и скончалась в Риме, как и Олав Магнус. Паломники привозили с собой в качестве реликвий произведения искусства и по обетам возводили церкви, как, например, Барбара Брахе, которая сопровождала датскую королеву Доротею в 1474 году и, вернувшись, оплатила роспись церкви в Брюннби, в Сконе, о которой говорили, что сделана она по привезенным из Рима вместе с индульгенциями образцам. Роспись эта отчасти напоминает Хаттулу.

Но я вижу общую планету позднеготического рыцарства, глядя на нежные лики дам из свиты царицы Савской и на тонкие силуэты святых дев, которые среди простецких, по трафарету пробитых лоз, гирлянд и розеток своими нарядами и струящимися волосами украшают хаттульскую церковь. На предалтарных сводах центрального нефа стоят: святая Биргитта с книгой и пером, святая Гертруда с моделью храма, святая Урсула со стрелой, святая Катерина Шведская с лампой, святая Аполлония, помогающая от зубной боли, со щипцами и зубом, святая Доротея с корзинкою цветов, святая Варвара с моделью башни, святая Вероника со Спасом Нерукотворным на платке ее, святая Екатерина Александрийская с колесом и мечом, святая Маргарита с булавой и, наконец, тринадцатилетняя святая Агнесса с Агнцем, да еще и неизвестная святая.

В церкви Хаттулы, художники которой всем цветам предпочитали ирландский национальный зеленый, испытываешь удивительное чувство, словно попал в июньский полусад – полулес, под ландышевые россыпи, в воздух и свет, еще более нефритовый, чем только что оставшиеся за спиной цветущие пологие холмы и древняя еловая аллея, ведущая к Хямеенлиннскому замку. Близость к замку (между ним и церковью всего шесть километров) несомненно определила характер и тематику росписей. Здесь в одном парусе есть даже редко встречающийся сюжет: Единорог, спасающийся у коленей Девы от охотников. Святых дам и девиц, не все имена которых определены точно, здесь такая же «тыща», как на ларце святой Урсулы Мемлинга в Брюгге и в романе англичанина Томаса Мэлори «Смерть Артура» о рыцарях Круглого стола, кстати, тоже современном и Урсуле Мемлинга, и строительству хаттульской церкви.

В романе этом то и дело встречаешь что-нибудь вроде: и вот Ланселот выехал из лесу и увидал за рекой красивейший город, где в замке уже двадцать лет страдала в котле с кипящей смолой одна прекрасная дама. Есть в этой книге и единороги, и девы озер – кельтские магические животные и божества, все еще будоражащие сознание католиков в эпоху поздней готики и Кватроченто. Кстати, и Бригита, по имени которой названа была основательница Вадстены, – это кельтская богиня, родственная римской Минерве, покровительница ремесел и поэзии, давшая свое имя в V веке главной святой Ирландии – Бригитте, деве Килбрайдской.

От рыцарской жизни в замке Хямеенлинны осталось немного. Нашли в нем археологи, очистив его от хлама женской тюрьмы, открытой тут российским царским правительством, лишь две шахматные фигуры с остатком доски – ладью и пешку. Кстати, в церкви Святого Креста есть изображение короля, играющего в кости с придворными рыцарями. На столе стоит кувшин с вином, в руках у игроков – чарки, а стерегут их два беса и вооруженные люди. Во второй половине XV века в Хаттулу приезжали молиться те, от кого зависели судьбы Скандинавии. Королевская власть в Швеции, по примеру древних скандинавских тингов, была выборной, и огромным влиянием пользовались выборные короли и регенты престола. В Хямеенлинне в 1498–1500 годах жил между двумя своими регентствами могущественный Стен Стуре, рыцарь номер один в книге шведских аристократических родов. Он умер бездетным, а его племянник стал отцом великого короля Густава Васы. Стен Стуре всю жизнь любил и уважал свою жену Ингеборг Тотт, еще одну редкую женщину в истории Швеции, Дании и Финляндии и хозяйку Хямеенлинны в 1504–1507 годах.

Ингеборг была дочерью датчанина и шведки. Ее семья со стороны отца связана с военной аристократией. Родственник Ингеборг Эрик Аксельсон Тотт, как уже было сказано, управлял Турку, Выборгским замком и Олавинлинной. В 1457 году под его руководством в Турку был избран королем Кальмарской унии Кристиан Ольденбургский вместо первого благодетеля и покровителя Тотта Карла Кнутсона Бонде. Через десять лет отношения с Кристианом Ольденбургским стали напряженными, и Тотты перешли к нему в оппозицию, лишившись своих датских имений, которые были реквизированы в казну. В Швеции снова стали поддерживать Карла Кнутсона Бонде и вернули его на трон, а после его смерти в 1470-м регентом избран был племянник Бонде и родственник Тоттов Стен Стуре, который вместе с ними объединился со своими старыми противниками из семей Васа и Оксеншерна и начал борьбу за независимость Швеции.

Надо сказать, что кураж и авантюризм в семье Тотт, которые контролировали, кроме Финляндии, еще остров Готланд и Нючепинг, проявлялись по-разному. Одна из родственниц Ингеборг Тотт – богатейшая помещица Брита Тотт была дважды судима за подделку печатей и шпионаж в пользу датчан (кстати, наказанием за последнее преступление для нее избрали финансирование росписи церкви в Сёдерманланде). А родной брат Эрика Тотта Ивар был не только крупным землевладельцем, но и адмиралом пиратской флотилии из семи кораблей. Так он зарабатывал на строительство собственных замков. Один из этих замков – Стегеборг – Стен Стуре был вынужден штурмовать три месяца, чтобы обезопасить судоходство и навести порядок, другой замок – Расеборг – осаждал с этой же целью рыцарь Кнут Поссе, знаменитый комендант Выборга, Хяме и Кастельхольма^[11].

Выйдя замуж за Стена Стуре, противника Кальмарской унии, Ингеборг всецело подчинила свою жизнь интересам Швеции. В отличие от Бриты она выполняла шпионские поручения мужа во время войны с Данией, где ее владения были конфискованы короной. Более двадцати лет она фактически управляла Швецией и Финляндией. Вместе супруги участвовали в создании университета в Упсале в 1477-м, финансировали библиотеки и переводы книг. Родственники Стена Стуре постарались скрыть от Ингеборг известие о его внезапной смерти (он скончался вдали от Стокгольма в 1503 году), так как боялись, что она может узурпировать власть. Ингеборг Тотт получила замок Хямеенлинну в качестве компенсации за свой замок в Стокгольме, то есть была отправлена в провинцию в почетную ссылку. Однако многим она казалась все еще опасной, ведь, как хозяйка замка Хяме, она командовала гарнизоном и исполняла функции судьи для всей центральной области герцогства. Ингеборг, к тому моменту уже пожилая дама шестидесяти пяти лет, бесстрашно закрыла ворота перед присланным ей на смену новым кастеляном и с небольшим гарнизоном защищала замок, пока новая власть не сдалась ее упорству. После ее смерти власть в замке перешла к ее племяннику Оке Ёрансону Тотту, которого в 1520-м казнили захватившие замок датчане.

Об этих драматических событиях, волновавших не только округу, но и всю Скандинавию, особо и не догадаешься, глядя на своды хаттульской церкви, расписанной, вероятно, по заказу племянника Ингеборг и его жены Марты Бенссдоттер Улвин. Разве что Голгофа на северной стене или Христос на южной, втыкающий один из семи клинков в сердце Богоматери, напоминают о страстях земной жизни и священной истории. Но в целом здесь все на редкость не кровожадно – пасть ада, забитая, как вагон метро в часы пик, и та, кажется, выпускает грешников обратно под ноги Христу и двум ласковым святым девам. Сад небесный для художников Хаттулы был главным символом, и даже события отнюдь не пасторального свойства, как, например, явление Моисею Бога в виде неопалимой купины – огненного куста, они представили как сцену в саду.

Думаю, что именно эта садовая благоуханность церкви в Хаттуле (а храм Святого Лаврентия в Лохье, хоть и более грубоватый по рисунку, по колориту такой же цветущий, весь золотой, словно бы солнце в нем незакатно сияет) навела Рериха на мысль поддержать идею Нервандера о том, что росписи Хаттулы и Лохьи сделаны монахинями. Объективным основанием для такого умозаключения является сюжетная и иконографическая близость фрагментов обеих росписей (есть несколько почти совпадающих по композиционному решению сцен: покров Богоматери, игра грешников в кости, создание Евы), а также изображения святых Биргитты и Екатерины в Лохье. Это, впрочем, ничего не доказывает, ведь артели могли использовать одни и те же образцы (резные деревянные или гравированные календари, псалтыри, часословы, гравюры и даже карты, как игральные, так и географические). Святая Биргитта была сверхпопулярна: она изображена даже на кенотафе святого Генриха. Могущественный епископ Магнус II Таваст хотел окончить свои дни простым монахом ее монастыря в Наантали. (Речь шла, конечно, не о затворничестве, а о спокойной старости в достойном кругу: монастырь в Наантали был напрямую связан с главным биргиттинским монастырем в Вадстене, где среди шестидесяти монахинь было много шведских аристократок, а также жили тринадцать монахов из Ватикана.)

Но в целом росписи по манере явно отличаются друг от друга: храм в Лохье расписан людьми с «хозяйственной ориентацией», а в Хаттуле – с «гламурной». В Хаттуле мы видим иллюстрированную энциклопедию средневековой моды. Здесь, например, в сцене нахождения Святого Креста святой Еленой не повторяются у самой святой, ее спутниц и слуг ни головные уборы, ни фасоны башмаков, тогда как в Лохье все одеты одинаково, и художника интересует лишь цвет платья, чтобы строить композицию и вносить в нее разнообразие. Кто точно расписывал Лохью, можно только гадать; известно лишь, что она была построена к 1480 году и ее росписи датируются тоже приблизительно – по гербу епископа Арвида Курки (1510–1522).

И наконец, в Наантали, как и в головном монастыре Святой Биргитты в шведской Вадстене, бок о бок жили и монашки и монахи, так что художниками могли бы тут являться и мужчины. Да и на своде церкви Святого Креста есть сюжет: Дева Мария спасает художника, которого дьявол пытается столкнуть с лестницы. Однако в традиции закрепилась смелая мысль о живописи монахинь, и сопротивляться ей не хочется.

Тут я сделаю одно пространное историческое отступление. Вслед за названиями «Хаттула» и «Лохья» всегда ко мне приплывает «Под сенью девушек в цвету». Пруст начал писать своих «европеянок нежных» как раз тогда, когда Рерих путешествовал по финским храмам. Финская ривьера была курортом Петербурга. С пароходов и яхт, с поездов, которых было в десятки раз больше, чем теперь, в Иматре, Териоках, Хельсинки, Пюхтяя, Ловисе, Наантали, на Ханко высаживались прекрасные создания в легких летних платьях и чудных огромных шляпах, их русалочьим смехом полны были новые супермодные аттракционы – пляжи, пансионы, купе скорых поездов, каюты морских лайнеров, рестораны (тогда ведь написано «здесь ресторан, как храмы, светел / И храм открыт, как ресторан»). Земной рай, отравленный соблазнами, цвел свои последние годы перед Первой мировой.

Чтобы ощутить аромат этого цветения-гниения жизни эпохи модерна – нашей северной «Смерти в Венеции» – при советской власти любили прогуляться по заливу от Репино через Комарово до Зеленогорска. Эта мнемоническая прогулка вдоль некогда роскошных пансионов и дач, принадлежавших бенефициарам российской промышленной революции, занимала часа полтора: дышишь воздухом с моря и размышляешь на тему Vanitas, озирая детские сады в югендстиле и их обитателей в панамках-сыроежках, цветных трусах и одинаковых белых майках. На одной такой даче с верандами в Комарово жили еще старые большевики. В погожие дни выходили они на полянки в Горелый лес со своими складными стульями обсуждать Циммервальдскую левую. В 1990-е, когда остатки патерналистского государства рухнули, вместе с ними обрушились и резные дачи либерти: их захватили бомжи и спалили сезона за два.

Теперь за воспоминаниями о 1900-х надо ехать дальше, в Ловису, на Ханко, в Наантали или хоть в Савонлинну, где из окон великолепного пансиона 1915 года, построенного для любителей оперы, которые ежились от промозглого сквозняка в крепости-руине на первых фестивалях, открывается вид на бухту, острова и замок с его впечатляющими выносными сортирами на самых верхах башен над гранитной голой скалой. А ближе всего пансионы прекрасной Ловисы, стоящие на первой линии, тогда как на второй, изображенной Добужинским, дремлют себе домики-сараи времен Фридрихсгамского мира.

Сама жизнь тех лет словно бы замерла в Наантали. Здесь можно остановиться в ампирном пансионе-особняке и посещать шведский стол в ресторане на пристани, прямо под стеной биргиттинской церкви, в котором, как у нас когда-то в ресторане Витебского вокзала, все, кроме меню, аутентично эпохе историзма и модерна. Ресторан в Наантали открыт круглый год: это не заведение для одних только туристов, но место, куда приходят местные жители, молодые матери с колясками или пожилые господа, у которых в отпуску кухарки, и прифрантившиеся старые дамы любят сюда заглянуть, чтобы посидеть, поговорить, съесть разных копченых-соленых лососей-селедок-ряпушек, моченых свеклы, яблок и брусники, чечевичного супу, всевозможных жарких, пива выпить разного, или какого угодно вина, или опять-таки кофе с фисташковыми шведскими булочками. Сидят все в огромном зале с эстрадой, украшенном по сезону ветками ели или дуба и цветами, смотрят на яхты в гавани или в панель жидкокристаллическую.

Но самое сильное впечатление производит променад в Ханко, огибающий бухты и тянущийся вдоль пляжа мимо отлично отреставрированных отелей заката Российской империи, прямо-таки для гостей яхты «Штандарт». Тут в августе девушки в цвету делили удобный пляж подковой с перелетными серыми гусями и любовались открытым полукругом рейда. В 2010-м в музее Ханко была выставка «Последовательницы моды», сделанная на основе собрания одной шведской семьи, дамы которой из поколения в поколение жили на Ханко, владея также домом в Турку и усадьбой в Туусуле. Некая Хильдегард Сванбёк предоставила музею одежды своей бабушки Эмилии Бергенгейм-Экестуббе и пра- и прапрабабушек из Армфельтов и Энескёльдов. Эмилия выстроила виллу в спа-парке Ханко в 1893 году, после того как муж ее, барон Эдуард Бергенгейм, сын архиепископа Эдуарда Бергенгейма, внезапно скончался на своей керамической фабрике в Харькове. (Это был первый в России завод по производству керамической плитки и кирпича. И в этом заводском имении проводил лето 1886 и 1887 годов родственник Бергенгеймов Густав Маннергейм^[12].) Так и сохраняла Эмилия Бергенгейм в сундуках переложенными от моли газетами 1900-х вечерние платья из турецкого шелка с отделкой черной тесьмой и пайетками угольного цвета, марсельские льняные шляпки и босоножки с каблучками, обтянутыми козлиной кожей.

Ехать на Ханко удобно, посмотрев церковь в Лохье. По дороге важно не пропустить укрепрайон, отделяющий полуостров от материка. Здесь, в лесу, музей Второй мировой с траншеями, ходами и блиндажами, даже коллекцией журналов и плакатов тех лет. В 1940-м, после Зимней войны, полуостров Ханко стал советской базой и держался до декабря 1941-го. Ханко – главный незамерзающий порт Финляндии, оборудованный в начале ХХ века. Отсюда отправлялись корабли с финскими переселенцами в Америку, Канаду и Австралию (часть из них потом вернулись с американским инженерным опытом отстраивать советскую красную Карелию). Ехали не от хорошей жизни. Всего страну тогда покинуло около полумиллиона человек, половина из них пароходами с Ханко. Можно себе представить, какими глазами смотрели они на скрывающуюся из вида панораму этого курорта и на скалы, покрытые выдолбленными автографами переселенцев и захватчиков, начиная века с XVIII как минимум. 3 апреля 1918 года здесь высадилась немецкая балтийская дивизия численностью семь тысяч человек, которая отчасти помогла Маннергейму победить в финской гражданской войне, взяв Хельсинки (красные советские части – союзники немцев по Брестскому миру – бросили красных финнов в Гельсингфорсе на произвол судьбы). Об этой высадке напоминает мраморный обелиск в порту Ханко. Его снесли в 1945-м, когда Ханко снова стал советской базой в проигравшей войну Финляндии, потом, когда в 1947-м базу закрыли, обелиск водрузили на место.

А в декабре 1941-го в этом порту шли страшные бои между наступавшими финнами и советскими матросами, прикрывавшими вход в Финский залив. Отступая, матросы, чтобы выиграть время, привязали к пулемету собаку. Она рвалась с цепи, пулемет стрелял, финны медлили бросаться в атаку. В этих боях погиб призванный на фронт санитаром Нильс Густав Халь, искусствовед, основатель и директор дизайнерской компании «Артек», которая выпускала мебель Алвара Аалто и устраивала первые в Финляндии выставки живописи французского модернизма. 3 декабря турбоэлектроход «Иосиф Сталин», на котором вместо разрешенных пятисот человек плыли пять с половиной тысяч последних защитников Ханко, подорвался на советской мине, около тысячи бойцов сумели добраться до эстонского берега, где были захвачены в плен немцами. Теперь здешний пейзаж живет без драматических деталей, кроме гигантской красной водонапорной башни, поставленной на скале как геральдический символ тревоги из картин Джорджо де Кирико.

Пушкин сравнивал северное лето с карикатурой южных зим. Таким же быстролетным было и лето девушек в цвету 1900-х, а потом и их дочерей в 1920-1930-х, между двумя войнами. Финляндия в эти первые двадцать лет своей независимости тоже была страна-подросток, хорошела и строила планы на будущее. В 1931 году на своем «бьюике» приехал посмотреть древнюю церковь в Хаттуле молодой модный архитектор Алвар Аалто. Его имя скоро станет паролем финского и мирового модернизма. Возможно, Аалто заинтересовался средневековыми церквями, потому что собор в Эспоо, в пригороде Хельсинки, в это время отреставрировали по проекту знаменитого архитектора Армаса Линдгрена, его учителя, аможет, внимание Аалто привлекла выпущенная тогда в Финляндии почтовая марка с изображением хаттульской церкви. На экскурсию он отправился не один, а вместе со своим другом и коллегой, революционером авангардного дизайна, одним из создателей Баухауза Ласло Мохой-Надем. Вскоре у Мохой-Надя родилась дочь, и он дал ей никому и нигде, кроме одного финского микрорайона, не понятное имя Хаттула. Тогда любили все новое, в том числе имена, но Мохой-Надь назвал дочь не каким-нибудь модным прозвищем. Хаттулой нарек он ее в честь всех неизвестных святых дев финского Ренессанса. И правильно сделал, ведь не зря в шведской и финской истории нам так часто встречаются мощные женские натуры, свидетельствующие о редкой общественной свободе.

О поездке Аалто и Мохой-Надя в Хаттулу немного сказано в замечательной биографии архитектора, написанной Ёраном Шильдтом. Можно предположить, что Аалто показал своему товарищу и другое, более древнее место силы в окрестностях церкви. Хаттула и Хямеенлинна стоят на берегах узких озер, соединенных в цепь рекой, которая на севере впадает в огромное озеро Ванаявеси (вообще, чем ближе к Карелии, тем заметнее «ярви», озеро, сменяется бескрайним «веси» – воды). На противоположном его берегу под горой Хелкавуори расположена деревня Ритвала. Она знаменита тем, что здесь с незапамятных времен сохраняется один обычай: в середине мая, на Троицу или Вознесение, все девушки этой местности с определенными песнями, которые называются «Песни Хелка», выходят из домов и стекаются к перекрестку дорог. Там они поют некоторое время, встав крестом, а затем расходятся с пением по дорогам вдоль полей, потом снова собираются вместе, подымаются на гору и на вершине, собравшись в круг, заканчивают свои песнопения. И так продолжается каждое воскресенье после полудня до Петрова дня. Песни-руны и жертвоприношения полевыми цветами, собранными на горе, обращены к светлым богам. «Песни Хелка» относятся к древнейшим рунам. (Но девушки, соревнуясь в своем искусстве, поют и о деве Магдалене, и драматическую историю Инкери, версию архаической любовной драмы.) Смысл обряда заключается в том, чтобы обеспечить хороший урожай во всей стране. Впервые о нем стало известно из реляций местных священников начала XVIII века, которые стремились искоренить язычество. Через сто лет борьбы, в 1800-м, духовенство наконец победило, и шведская полиция запретила праздник в Ритвале. Тут, как назло, случился неурожай. Округа волновалась, и власти вернули право девушек петь «Песни Хелка» на волшебной горе. Элиас Лённрот, создатель «Калевалы», рассказал эту историю в своих путевых заметках 1831 года, отметив, что люди в этих местах верят: «Конец света придет, когда забудется Хелка в Ритвале и зарастет поле в Хуйттула»^[13]. А в 1919-м молодая Финская республика отметила конец гражданской войны, поставив на горе, в этом тысячелетнем месте силы, Дом общества молодежи.

Теперь понятно, почему Крестовоздвиженская церковь в Хаттуле так зелена и так полна образами юных девушек: все это приплыло сюда по озеру Ванаявеси. Биргиттинские художницы слышали распевы «Песен Хелка» в зеленые майские Троицыны дни. Как в Хаттуле, так и в Ареццо на дворе стоял Ренессанс, а прихожане молились в романских по сути и по форме церквях. И воображение их посещали, как видно по роману «Смерть Артура», не только ренессансные гротески, но и языческие создания, этим гротескам, впрочем, близкая родня через древнеримские фрески «Золотого дома» Нерона, открытые в 1480-х.

В южном углу хаттульской алтарной стены перед нами райский сад: здесь Господь Бог создает Еву из ребра Адама, и кого же мы видим в этом саду прямо у ног праматери Евы? А видим мы дородную русалку, свободно распластавшую хвост по церковному своду. В Лохье райский сад полностью соответствует финскому слову «сад» – puutarha, то есть деревья в ограде, или питомник для возделанных деревьев. Неогороженные деревья – это лес, а огороженные – сад, хозяйство. Поэтому тут тыном аккуратно обнесены плодовые саженцы, а Ева из ребра Адама возникает на берегу небольшого пруда, вероятно модифицированного Колодца жизни, больше напоминающего водоем из «Гадкого утенка». Пруд рыбный, рыб много, и среди них плавает русалка с красивым золотистым хвостом и такими же волосами.

Русалок помельче (если хаттульская похожа на королевскую креветку, то эти напоминают мелких замороженных моллюсков) регулярно наблюдал великий Микаэль Агрикола, будущий епископ Турку, создатель финского литературного языка, мальчиком приходя в храм Святого Михаила в Пернае. Возможно, он с интересом рассматривал водосточные трубы, выточенные из цельных осиновых стволов, потом залетал в церковь (недавно я видела в Венеции такого резвого мальчишку, заехавшего прямо в Сан Дзаниполо на велике), где, торопливо перекрестив лоб, выбирал скамейку поближе к южной стене, чтобы беспрепятственно блуждать взглядом по зарослям виноградной лозы – «брусничника» на потолке. Из них вылезали маленькие русалочки с раздвоенными хвостами, похожие на фантастическую Филифьонку, которую через четыре столетия придумала и нарисовала в своих комиксах Туве Янссон. В другом парусе этого же крестового свода среди растений спряталась еще одна туве-янссоновская фигурка, над головой у которой изображен треугольник с нее ростом – символ Троицы. Специалисты по иконографии считают, что это существо появилось тут из средневековых бестиариев. А вот птица, собирающаяся взлететь из зарослей «брусничника», жила, конечно же, в местных лесах, так здорово художник, робкий и неуверенный в изображении русалок, передал знакомый момент вспархивания, отрыва птички от земли. Должно быть, прихожане все-таки знали, что это – душа взмывает в небеса.

Древняя церковь в Пернае, где почитался, кроме святого Михаила, шведский воин святой Эрик, стояла уже в середине XIV века (в 1351-м она упоминается в письме короля Магнуса Эриксона), а каменную, как считается, начали строить в 1398-м и освятили в 1435-м. Полагают, что фрески на стенах этой церкви были написаны еще до того, как в первой половине XV века в ней сложили крестовые своды. Маркус Хиекканен придерживается мнения, что все каменные церкви XV века постройки либо перестройки были расписаны между 1430 и 1500 годом, и первой из них стала церковь в Пернае. Хиекканен думает, что строительство или модернизация этих церквей входили в военно-идеологический план контроля за финскими приграничными территориями, подчиненными Выборгскому замку. Для этого создавались специальные фонды, которые назывались по-латыни «фабрика», куда отчислялись идущие на финансирование стройки налоги.

В XIV веке церковь в Пернае подчинялась какое-то время эстонскому цистерцианскому монастырю в Падизе. Вместе с приходами Порвоо и Сипоо Пернаю отдал в кормление эстонцам Магнус Эриксон, который столь неудачно пытался расширить с эстонской территории на псковскую и новгородскую границы католических земель. Вообще существует основанная на топонимике гипотеза Карла Нордлинга о преимущественно эстонской культивации Уусимаа: якобы финны из Хяме лишь после шведов попали на берега, которые были обжиты гораздо раньше и гораздо более многочисленными эстонцами. Эстонцев в это время насчитывалось в Эстонии около 150 000, и доплыть им с другого берега Финского залива при скорости четыре узла составляло двенадцать часов. Монахи-вегетарианцы приплывали из-за моря, чтобы в этих дремучих лесах и гладких, как зеркала, заливах заниматься промыслом пропитания. Судьба их аббатства была не очень легкой (в Эстонии теснили более агрессивные конкуренты тевтонцы и ливонцы), и в Пернае им тоже не повезло: они дважды пытались здесь закрепиться, но так и не смогли (то есть все-таки места эти не были такими уж эстонскими), и в конце концов Магнус Таваст откупил у них эти земли. А в 1398 году папа Бонифаций IX отправил специальное послание, дарующее отпущение грехов тому, кто станет помогать постройке новой церкви и будет в ней молиться.

Вообще за молитвы перед образами и создание (дарение или оплату написания) изображений святых полагались большие бонусы. Так, в 1474 году датский король Кристиан I совершил пилигримаж в Рим, где папа удвоил ему индульгенцию на 40 000 – сорок тысяч! – лет за молитвы перед образом. Обычно же донаторам выдавалась индульгенция на 100 дней, которая действовала в течение десяти лет. Этот церковный бизнес более-менее устраивал общество, пока, как известно, Альбрехт Бранденбургский не отдал продажу индульгенций на аутсорсинг банкирскому дому Фуггера. Молодой способный политик очень нуждался в деньгах, так как должен был расплатиться с папой за право сохранить за собой целых два архиепископства – в Майнце и в Магдебурге. И дом Фуггера выдал ему заем в счет права продавать индульгенции в Майнце, Магдебурге и Бранденбурге, которое, в свою очередь, предоставил Альбрехту ждущий расплаты папа. Наглость этой финансовой операции спровоцировала Мартина Лютера в 1517 году выступить против Римской церкви.

С посещаемостью церквей в Финляндии XV века все складывалось не лучшим образом, потому что в середине XIV века население повымерло от чумы и многие приходы, не успев появиться, обезлюдели. В XVIII–XIX веках, когда странные фрески в церкви в Пернае были уже закрашены, в этих краях процветали богатые шведские поместья, и здесь, наоборот, стало людно. Церковь оказалась тесноватой. То и дело возникали стычки прихожан, и местный викарий даже установил штраф в шесть медных далеров за потасовки во время службы. В 1899-м стены отмыли от побелки, и тут клир и паства пришли в ужас, увидев на потолке всех этих странных существ – русалок и прочее непотребство. Фрески немедля снова закрасили и открыли только в 1938-м (а церковь в Пюхтяя и того позже – в 1950-е).

Как и единороги, русалки, хотя и редко, все же встречаются в средневековых английских церквях. В храмах Слэптона и Норсантса они плавают в воде, как рыбы, между ног святого Христофора, держа в руках бронзовые античные зеркала, и всякому ясно, что это – сирены, языческая нечисть, побежденная христианским духом. Со времен Одиссея сирены воплощали непреодолимый для всех, кроме настоящего героя, смертельный соблазн. Но вот понять, какую роль играет русалка в хаттульском и лохьяском раю, на стенах церкви в Пернае столь же сложно, сколь и разузнать, кто ее там изобразил^[14].

Д. К. Зеленин, знаток культа русалок, описывая их двойственный нрав, отмечает, что по большей части у славян русалки считаются нечистой силой. Они могут быть полезны людям, в основном девушкам, которые вовремя, на русальной неделе, то есть сразу после Пасхи, принесли им жертвы в священных рощах, лугах и у водоемов. Таким разумным девицам русалки посылают женихов и всячески им помогают в личной жизни. Они, как полуденные девы, могут стеречь урожай, однако работающих в поле в полдень, чего делать нельзя, запросто напугают до смерти – нашлют полдневный панический ужас. По мнению Зеленина, восточные финны переняли образ полуденной девы у славян. Но само слово «русалка» связано с христианством Западной Европы, где в календарь вошли rosalii, переделанные на востоке в русалии – те самые русальные недели. (Розалии же были известным древнеримским праздником почитания мертвых, иногда они сочетались с днями violation^[15], которые были отнюдь не связаны с насилием, как можно вообразить, а с украшением мемориалов фиалками; эротический характер римских розалий, унаследованный русалками, в полный рост представлен на картине сэра Лоуренса Альма-Тадема «Розы Гелиогабала», где гламурная древнеримская молодежь в любовном экстазе купается в копне розовых лепестков.)

Зеленин считал, что русалки – это духи умерших не своей смертью, то есть «заложные покойницы». А. Н. Веселовский видел в них более древний образ: духов предков, чьи тела отправлялись к вечному горизонту на своих погребальных ладьях-кострах. Такая версия может быть косвенно связана с поддержкой функции плодородия. Юха Пентикяйнен, специалист по эпосу «Калевала», рассказывает, что сюжет о девушке, которая предпочитает утопиться, но не пойти замуж за старика и превращается в рыбу, характерен для народов Арктики: в посмертной жизни такая невеста обретает лучшего жениха, рыба же является символом женской плодовитости^[16].

Помогает ли русалка как древний родовой дух Еве в христианском раю произойти на свет, или в райском хозяйстве Лохьи она существует наряду с рыбами, утками и другой живностью, мы, вероятно, никогда точно не узнаем. Как не скажем с уверенностью, что за фигурка возникает в пространстве южной стены храма Святого Михаила в Пернае на самом ее верху. Можно подумать, что это волхв с возом даров на санях, так как над ним горит огромная пятиконечная звезда с кружками на концах лучей. Но странно, что он один – одинокий путник под Рождественской звездой. А вдруг это ведет свою лошадь Торфяной Томас? – так в финских народных сказаниях называют смерть. Иначе непонятно, почему к западу от него изображен лабиринт – символ вечности и перехода в загробную жизнь у многих народов.

При этом если человеческая фигурка сделана очень неумело и схематично, как дети рисуют «повешенного», лошадь изображена во всем блеске архаической анималистики. Фигурки лошади и стартующей птицы напоминают наскальные изображения животных в довольно похожей на эти фрески технике: при помощи линий, нанесенных на камень красной глиной. В церквях, конечно, эти фигурки рисовали по сухой штукатурке, но некоторые особо ценные образы, как посвятительные кресты, сначала впечатывали горельефом, как петроглифы, и только потом красили.

Финские наскальные изображения стоят того, чтобы их увидеть. Ближайшие доисторические лоси, священные животные Великой Праматери, идут один за другим над водой озера в парке Верла, где любой может изучить эти магические рисунки V тысячелетия до н. э., сделанные, вероятно, со льда, если подплывет к ним на лодке или на другом берегу от этой отвесной скалы дождется, когда она вечером будет правильно освещена солнцем.

Возвращаясь к другому древнему символу – лабиринту, надо заметить, что вообще геометрические абстракции в христианских церквях встречаются нечасто. Мы знаем одну такую золотую картину-мозаику на самой макушке того из куполов венецианского собора Святого Марка, на стенах которого ярусами ниже изображено сотворение мира: отделение света от тьмы, создание ангелов, потом вод и тверди, заселение их морскими гадами, животными и птицами, появление Адама и Евы, Всемирный потоп. Лабиринт на полу выложен и при входе в собор Шартра. Метафоры высшей вечной жизни, вбирающей в себя жизни земную и небесную, – спирали – есть в куполах московского храма Василия Блаженного. В средневековой астрологии с образом лабиринта связано было представление о движении планет и ежегодном обновлении.

Лабиринты, похожие на бесконечные гребни волн в чаше моря, встречаются на храмовых стенах в Суоми так же часто, как на тыльных сторонах минойских ритуальных «сковородок». Не говоря уже о том, что магические лабиринты из валунов лежат и стоят по всей Скандинавии. Северные легенды рассказывают: великан-шаман Антеро Випунен спит в «третьем лабиринте» – в кишках огромной щуки, а душа его в это время совершает трип между тремя мирами (подземным, земным и небесным) в поисках священного знания, магических вещих слов, способных отвести зло или излечить. Карта этих путешествий изображалась на шаманских бубнах, ритмичный звук которых собственно и позволял шаману переноситься на волне из одного мира в другой. В двенадцати километрах от города Пюхяранта, где когда-то обращал в христианство финнов святой Генрих, находится у деревни Рихтниеми магический посвятительный круг из камней – vihtynmaanrinki – вещий круг земли. Не случайно, должно быть, святой Генрих расстался с жизнью невдалеке от этого древнего капища. Но есть одно уникальное изображение в церкви Святого Зигфрида в Сипоо, которое, кажется, только бытийный опыт ХХ века – опыт модернизма – мог бы создать. Увидеть его, подобно большинству финских средневековых фресок, можно летом, с середины мая по август, когда в этих большей частью опустелых храмах сидят юные волонтеры, чтобы все могли повидать местные святыни и чудеса.

Сипоо расположен на реке Сипоонйоки, которая была когда-то судоходной, а теперь по ней можно проплыть лишь на байдарке. Недалеко от села Сёдеркюля был замок Сиббесборг и с 1450 года стоит храм Святого Зигфрида. Мы приехали туда уже к вечеру по дороге в Хельсинки, в построенный в 2011 году архитекторами Ола Лайха, Микко Пулкиненом и Марко Кивистё Дом музыки – Мусиккитало, на концерт Григория Соколова. Вечернее солнце было гораздо мягче и щедрее дневного. Врата храма стояли открытыми настежь, чтобы собрать последнее в этот день тепло. Взад-вперед летали птички, нашедшие внутри церкви более защищенный дом, чем снаружи, где над полями часто появляется ястреб. Фоном к их щебету звучала музыка. Это у алтаря упражнялась на фисгармонии девушка-волонтерка. А у нее за спиной, на стене замер в центре лабиринта человечек – своеобразная мишень, нарисованная охрой в фокусной точке черных концентрических кривых, странно напоминающих срез человечьего мозга. Мы присели на сохранившуюся в церкви средневековую скамью позора, потом посчитали окружности лабиринта – их было двенадцать. Вероятно, этот символ действительно связан с цикличностью времени, с идеей убывающего и прибывающего года, круговорота зимы и лета, смерти и жизни. Человек в мишени стоял у меня перед глазами, когда Григорий Соколов внизу на сцене в центре овального зала Дома музыки волшебным образом извлекал из рояля звуки, кажется не прикасаясь к клавишам. К светящейся самой музыкой сцене со всех сторон сбегали лесенки, подсвеченные так, как это любил делать Аалто, словно легкие водопады, истекающие из гранитов Финляндии. Струясь среди обшитых темным деревом рядов театра, они напоминали проходы-проливы всех лабиринтов, по которым должна пройти душа, как струги древних финнов и карелов шли через свои ярви и веси, бесконечные озера, реки, шхеры, чтобы в конце концов выйти в открытое море.

Если церкви в Хаттуле, Лохье, Эспоо, Рауме, отчасти и в Пюхтяя расписывали хотя и маргинальные, неизвестные, но все же профессиональные артели (есть мнение, что в Хаттуле, Лохье и Рауме это были ученики упомянутого Петруса Хенриксона из Упланда, другие выделяют росписи в Лохье как работу учеников Альбертуса Пиктора или приписывают его мастерской и росписи в Хаттуле), то изображения в Сипоо, Пернае, Ноусиайнене, поединок в Пюхтяя явно сделаны были художниками-примитивистами, не имевшими никаких цеховых навыков. Их уровень был очень разным: от гениальной экспрессии Мастера Схватки на своде церкви Святого Генриха до неумелых закорючек на стенах Пернаи и там же – отличных изображений птицы и лошади; или простой по рисунку, но редкой по качеству замысла фрески из Сипоо, которая побуждала прихожан о вечном помнить, а не смерти бояться, предъявляя их взгляду человека в лабиринте, а не святого Христофора.

Карл Франкенхаузер в 1909 году раскрыл росписи церкви в Марье, где на стене есть совершенно незабываемая фреска, нарисованная, как и в Пюхтяя, глиной: к берегу пристает большой корабль, команда сворачивает паруса, на палубе стоит человек-великан ростом с мачту, широко раскинув руки, с крестом в одной из них. Считается, что это – святой Олав. Он стал покровителем морских путешествий, а также гильдии плотников, так как его священным атрибутом являлся топор. Интересно, что его корабль на английских фресках сопровождали русалки – нечисть, с которой он доблестно сражался. Литургия, посвященная ему, происходила во множестве церквей во всех балтийских странах, в Англии и в Новгороде, однако молитвы ему не были записаны: всюду в качестве жития читали древнюю сагу. Под кораблем святого Олава – на берегу – два конных воина готовятся к поединку. Рядом лик Христа и чаша. Франкенхаузер предположил, что эта фреска сделана строителями церкви, то есть «любителями».

Датская исследовательница средневековой живописи Улла Хааструп в 1991 году высказала эту же идею: фрески в скандинавских церквях исполняли сами строители, чтобы церковь можно было использовать до приезда, вероятно, не часто попадавшихся профессионалов-живописцев. Так в обиход вошло название «рисунки каменщиков». Впрочем, и раньше эти фрески считались «народными» произведениями, причем впервые их оценили в 1920-е – начале 1930-х годов, когда утвердился повсеместно модернизм, и именно мода на современное искусство бросила на искусство старинное отблеск, который позволил «примитивную» экспрессию в церковной живописи осознать как художественную ценность. А когда современным искусством были салон и передвижничество, в 1870–1880-е, «рисунки каменщиков» не только никого не впечатляли, но, наоборот, скандализировали: часто эти рисунки закрашивали и даже сбивали со стен.

Нервандер в 1887 году назвал фрески Ноусиайнена, подобные росписям в Пюхтяя, Сипоо, Пернае и Марье, «уникальными, однако в чем-то варварскими». Он описал их так: «В христианских храмах ничего подобного еще находимо не было. Вся стенопись была в двух тонах, в красно-кирпичном и сером. В том же году эти стенописи были вновь замазаны; вид этих изображений был слишком странным, даже отталкивающим для тех, кто ожидал встретить в храме картины, возвышающие религиозное чувство. Высоко на стенах, на колоннах и на сводах видны были частью симметрические, частью фантастические орнаменты, изображающие огромных птиц. Далее в орнаментах изображались разные звери, лоси, единороги, лисицы, лошади, собаки, волки и фантастические существа – русалки. Кроме этого, виднелись изображения щитов и несколько голов святых, обведенных тщательно исполненным сиянием. Затем шли изображения, как бы указывающие на прибытие скандинавских завоевателей в Финляндию….Следующая часть живописи представляет древнюю ладью с высоким кормчим. Затем на стенописи (очень попорченной) виднелись две фигуры, готовящиеся к поединку; один всадник – верхом на коне. Перед ним маленькая собака; другой всадник, одетый в остроконечную лапландскую шапку, сидит на звере со многими ногами, около него зверь, похожий на волка. Этот поединок – быть может, символическое изображение борьбы христианства с язычеством. Вероятно, такой же смысл имеет и другое странное изображение: налево – дерево с птицами на ветках, еще одна птица порхает выше, и на нее нападают две лисицы. Направо – большой зверь, видимо лось или единорог, с высунутым языком… Ниже палач, поднявший оружие и держащий за голову маленькое человекообразное существо; палач готовится отрубить ему голову, так же как поступил он с другими, чьи головы уже лежат по другую сторону креста. Если пытаться выяснить смысл этой очень странной картины….то можно бы предположить, что изображает она благополучие тех, кто держится Древа Жизни, между тем как суетный мир с лисьей хитростью подстерегает людские души. Затем изображается Христос – господин жизни и смерти в судьбе мучеников»^[17]. Вот какие сцены окружали саркофаг святого Генриха.

Катя Фёльт, исследователь «рисунков каменщиков», проследила всю историю их раскрытия и изучения. Она отмечает, что в своих изысканиях Нервандер ориентировался на датских ученых Якоба Корнерупа, который открыл и отреставрировал 80 из 600 датских средневековых храмов во второй половине XIX века, и на Софуса Мюллера, систематика варяжских-викингских орнаментов. Нервандер написал Мюллеру письмо с вопросом: можно ли во фресках Ноусиайнена найти проявления языческой варяжской экспрессии? Для него эти фрески символизировали финскую народную традицию, так как ни на что, с его точки зрения, не походили. И все же он стремился вписать их в общий горизонт северного Средневековья. Он полагал, что примитивизм фресок есть свидетельство их древности, и датировал их временем Первого крестового похода: рубежом XII–XIII веков. Однако Мюллер ничего варяжского и языческого в посланных ему прорисях Нервандера не обнаружил и ответил, что перед нами изображения в христианской традиции, провинциальные и неумелые. И все-таки ученый следующего поколения Карл Конрад Мейнандер вернулся к аргументам Нервандера и сравнил стиль Ноусиайнена с древними петроглифами Готланда. Примитивизм в его понимании означал не столько варварство, сколько художественную форму. А датировку росписей в это же время пересмотрел Франкенхаузер. В росписях найдены были епископские гербы Магнуса Таваста и Олофа Магнуссона, написанные в том же стиле, что и остальные изображения; была раскрыта единственная датированная роспись церкви Святого Клеменса в Сауво 1472 года. Таким образом, примитивные фрески оказались близкими предшественницами выполненных профессионально, и выяснилось, что художники-каменщики из народа жили в вековой традиции, которая восходила к архаике.

Можно заметить: традиция древнейшего наскального рисунка, или рельефа, существовала в виде живой художественной формы много столетий – вплоть до Нового времени. Она сохранялась в ритуальной графике язычников Севера. Что бы ни означали «рисунки каменщиков», они обнаруживают несомненную близость почерка к рисункам на шаманских бубнах. Например, на том «барабане тролля», который выставлен в Национальном музее. Но сама по себе форма способна нести разное содержание, и языческие охоты неожиданно начинают символизировать поединки добра и зла, тотемные птицы – христианские души, лабиринты-переходы в мир предков становятся эмблемами христианского жизненного цикла. Если в Пернае мы почти не видим христианской символики, в Пюхтяя и Ноусиайнене ее лишь предполагаем, то в Марье рядом с лабиринтами есть многочисленные изображения крестов, церкви и даже монаха и черта, стоящих по разные стороны от креста.

С другой стороны, форма не является нейтральной капсулой смысла. И прихожане церквей, расписанных каменщиками, воспринимали христианские символы «подселенными» в языческий мир. Язычество и христианство словно бы делили одно гнездо, как прилетающие и улетающие птицы. Неканонические изображения в церквях были головной болью духовного начальства. С ними пытались бороться, как только в середине XIV века появились местные приходы. В 1480 году запрет на неканонические росписи издал епископ Конрад Битц, как пишет Катя Фёльт^[18]. Борьба в конце концов вроде бы завершилась победой, если не католиков, то лютеран. Но главный народный праздник, когда закрывается буквально все: магазины, рестораны, музеи – и вся страна словно бы затихает и погружается в невидимый пришлому человеку магический мир, – Иванов день, или Юханнус, – заставляет думать, что в гнезде по-прежнему выводят птенцов разные птицы. Образ птицы связан с Юханнусом напрямую: «Кокко» («Орел») называется костер, который в эту ночь нужно разжечь из старых деревяшек – заборов, саней и т. п. – жителям лесных Карелии и Саво, чтобы огонь как можно выше поднялся к небесам, ведь известно, что орел летает выше всех местных птиц. Элиас Лённрот рассказывает: «Казалось, будто звездное небо опустилось к самой земле. Дети и парни плясали вокруг костра, к ним присоединялся и кое-кто из взрослых. Люди постарше пели руны, а некоторые ради забавы стреляли в воздух». Эти наблюдения он дополняет собственными детскими воспоминаниями о том, как надо было гадать в ночь на Юханнус: следовало вечером с псалтырью в руках против солнца девять раз обойти никогда не сдвигавшийся с места камень или же дом, а потом ночью залезть на него и, сидя неподвижно, ждать предсказаний будущего^[19].

Любопытно, что в сравнении с эталонными изображениями в скандинавской языческой живописи, например с росписью гробницы эпохи бронзы в Кивике, заметно, насколько «рисунки каменщиков» живее и свободнее, а ритуальная архаическая роспись высокого класса жестка и канонична и в этом смысле похожа на византийские мозаики и росписи. Что более всего поражает в искусстве, в том числе и церковном: свобода мысли и выражения. Она очевидна как в произведениях гениальных (от капеллы дель Арена до церкви Рождества Богородицы в Ферапонтове), так и в изображениях абсолютно примитивных, «неавторских», но свободных от схематизма профессиональных действий.

В эпоху поздней готики и Возрождения роль жизненных впечатлений, знаний и фантазий художников резко усиливается в далеких от каноничности северных католических храмовых росписях. Примитивное искусство в этом отношении не менее ярко отражает повседневность, чем авторское. С охотами и поединками на «рисунках каменщиков» вполне можно сравнить известную фреску в английской церкви на острове Сток Драй с изображением святого Эдмунда, которого из луков расстреливают язычники-индейцы в головных уборах с перьями, – воспоминания викингов времен Эрика Рыжего о плаваниях в Северную Америку и о колонизации Гренландии.

Профессиональные росписи в церквях Святого Лаврентия в Лохье и Святого Матфея в Эспоо – еще более развернутое собрание бытовых сюжетов и притч, имеющих к священной истории такое же отношение, как и к хозяйству большого монастыря или же к бюргерской, но еще, в сущности, фермерской жизни маленьких финско-шведских городков. (Например, во втором по величине средневековом городе Финляндии – Выборге – после эпидемии чумы насчитывалось в начале XV века не более нескольких сотен жителей, и потом, в течение XV и до середины XVI века, прирост населения был очень незначительным и число хозяйств продолжало сокращаться. В Эспоо в начале XVI века жило около 1900 человек, и считается, что все они могли в случае опасности укрыться в храме.) Стены церкви превращаются в своеобразные собрания иллюстрированных притч, где можно встретить повесившегося Иуду, сказку о Рейнеке Лисе, играющих на музыкальных инструментах свиней-менестрелей, и, главное, изображения многочисленных и вполне миролюбивых чертей, лезущих в домашние дела обывателей: корову мешающих доить да масло сбивать или портящих лошадей. Не случайно фрески церкви в Эспоо уподобляют «Нидерландским пословицам» Брейгеля, которые, по всей видимости, в 1555 году стали обобщением огромного массива маргинальных народных картинок и абсурдных предрассудков. Замечу попутно, что самый впечатляющий бес изображен не в Эспоо, а в церкви Сиунтио: этот дородный краснокожий мужчина со звериным лицом вклинился между двумя горожанками, сидящими на службе в храме и сплетничающими. Он побуждает хозяюшек-матрон отвлекаться от проповеди, по-свойски положив лапы им на колени. А другой, совсем уж непристойный бес с длинным свисающим членом забрался на плечи двух товарок, дерущихся на фреске в церкви Святого Якоба в Римятилля. (Хуго Симберг, знаменитый финский художник эпохи модерна, в своих офортах конца 1890-х годов настойчиво убеждал современных зрителей в том, как по-прежнему, по-средневековому близки бесы жизни каждого человека, ведь они и сами обречены на превратности земного существования. Вот одна изображенная им несчастная бесовка, страдающая от зубной боли, тащит на руках двух продрогших бесенят. Но и радуются бесы вместе с нами, и вовлекают нас в разгул: так, бешено-безбашенно качается на качелях некая молодая девушка, и ловкий бес помогает ей взлетать выше дыма из печной трубы. В другом офорте под названием «Две церкви» Симберг располагает по соседству на одном берегу христианский храм и эхом повторяющую его формы языческую постройку под загадочным изогнутым навершием.)

Но вернемся в финский городской храм начала XVI века. Если в Хаттуле святые похожи на утонченных средневековых философов, дискутирующих о разных схоластических предметах, то в Эспоо евангелист Марк с книгой Нового Завета очень напоминает интеллектуала-бюргера, хотя бы Эразма Роттердамского на портрете Гольбейна 1523 года, написанном через несколько лет после росписей в Эспоо. Принцесса под елкой ждет здесь святого Георгия, чтобы войти в город с невысокими добротными каменными домами, совсем как в Риге или в Таллинне. Три Марии лицезреют не опустевшее каменное ложе вознесшегося Иисуса, а отличный дубовый гроб, какие и теперь в цене; святой Мартин отдает нищему целое драповое пальто. И тут мы, конечно же, видим, как сквозь безумие века упорно течет, торит свое русло «нормальная» повседневная и праздничная жизнь, что так внятно представил Брейгель в «Святом Мартине»^[20], заняв весь центр композиции громоздящимися друг на друга горожанами и крестьянами, стремящимися подобраться поближе к огромной красной бочке с молодым вином, тогда как святой, в честь которого все и пируют, незаметно для большинства одаряет попрошайку половиной своего плаща.

Бывали в этой нормальной жизни и эксцессы – публичные казни например, обычно изображаемые под видом Страстей Христовых: явления европейской повседневности, наблюдавшиеся еще и в позапрошлом веке. Сюжет этот в XIII–XV столетиях был очень популярен, и воспроизводили его с обилием кровожадных подробностей. В Лохье эти подробности также имеют хозяйственный оттенок: вот Богоматерь оплакивает Христа, а слева от нее аккуратно представлены орудия Страстей, так, словно все происходит в гараже рачительного хозяина – рядком лежат клещи, гвозди, молоток.

Закончить рассказ о финских фресках хочется росписями алтарной стены францисканской церкви в Рауме, посвященной Святому Кресту, созданными опять-таки неизвестно кем. Церковь была построена и расписана, по одним сведениям, около 1515-1520 годов, а по другим – к 14 сентября 1512 года: в этот день, в праздник Воздвижения, освятить церковь приезжал последний католический туркуский епископ Арви Курки, который вскоре утонет, спасаясь от датских отрядов. И в алтаре ее мы видим, возможно, первый на севере урбанистический пейзаж тех лет: мрачный укрепрайон. Над полосой из донжонов (дворянство Швеции вело яростную борьбу за строительство замков с королевой Маргаретой, это запретившей, пока в 1470-х годах рыцарям такое право не вернули), над линией серых башен, подпирающих небесный свод, в облаках является миру на престоле Христос во славе, как первый духовный рыцарь, и Богородица, окруженные святыми и ангелами. Ангелы в богатых одеждах и с крыльями, похожими на золотые и серебряные русалочьи хвосты или массивные оплечья от Джанфранко Ферре, играют на музыкальных инструментах. Инструменты в этом оркестре струнные, щипковые и смычковые, напоминают они небольшие портативные арфы, а еще новгородские гудки – смычковые лютни, которые в Европе назывались фидель или виола.

Этот поющий ангельский хор над одноэтажной деревянной Раумой или зеленый рай среди полей Хаттулы, появившиеся на границе между мрачным Средневековьем и еще более отчаянным Ренессансом, восхищают душу. Вроде бы их появлению ничто не способствовало. Но что-то случилось, и к прекраснейшему в природе присоединилось нечто не менее чудесное: порыв души к совершенству, запечатленный в линиях и красках. Эти своды – лестницы в небо, по которым можно взлетать столетия спустя. Есть мнение, что искусство процветает отнюдь не в мирное время, а в годы, политые кровью. Возможно. Однако остается вопрос: что оно приносит зрителям в эти лета? Искусство Средних веков в финских церквях несет и прямое знание о том свирепом времени, и мечту о его преображении. И последнее становится первым.

II. Между царствами

Новое время: поместья и сословия

Историческим содержанием финского Нового времени являлось, естественно, шведское Новое время, то есть эпоха создания наследственной абсолютной монархии, церковной Реформации, военной модернизации и выход Швеции примерно на сто лет в топ европейской политики, во всяком случае, на северо-западе Европы. В первой трети XVI столетия изменилась система политического натяжения, державшая регион триста лет: начало распадаться государство католических рыцарей на Балтике (многие из них перешли в протестантизм), создавая простор для новых завоеваний со стороны Польши, Дании, Швеции и немецких княжеств; распалась и Золотая орда, высвобождая энергию государей всея Руси. Игра мускулами шведского государства выглядела так эффектно потому, что в 1520-е годы Густав I Васа победил датчан и резко укрепил Швецию как независимую протестантскую державу, а через сто лет, в первой трети XVII века, король Густав II Адольф, внук Густава I Васы, создал самую боеспособную и многочисленную армию в Европе. В нее входило до 150 000 человек, что сопоставимо с количеством всего финского населения, которого в последней трети XVI века было около трехсот тысяч. Король создал мобильную артиллерию, и его пушки одним залпом выкашивали ряды солдат противника. В войске Густава II Адольфа появляются военачальники из финнов, как родившийся в Порвоо Торстен Столхандске (Стальная Рукавица), полковник финского драгунского полка, чей богатый саркофаг из сплава олова и свинца, на десяти львиных лапах и с фигурами рыцарей по углам, сохранился в кафедральном соборе Турку. Его прозвище объясняют привычкой пожимать руку пленным офицерам-датчанам так сильно, что у них из-под ногтей шла кровь. Благодаря его храбрости шведы выиграли битву при Лётцене (хотя в ней и погиб Густав II Адольф) и обеспечили себе перевес в Тридцатилетней войне.

Полковник шведских драгун в эту войну являлся фигурой настолько яркой, что попал в знаменитый роман «Симплициссимус». Из описания Гриммельсгаузена следует, что шведы между собой свободно говорили на латыни, интересовались новыми технологиями и при этом были одержимы охотой на ведьм (лютеране в это время с особым тщанием уничтожали язычество, и как раз в протоколах шведских судов над ведьмами и колдунами XVII века встречаются первые записи рун «Калевалы»). Шведский полковник угрожает припаять взятому в плен Симплицию именно статью за колдовство. А Симплиций видит в нем, коменданте крепости, облеченном властью, обычного для тех лет «солдата удачи» и называет его «высокочтимый господин полковник», поясняя читателю, что тогда еще не было обыкновения солдат фортуны величать «ваша милость».

Шведская армия материально поддерживалась и с территории Финляндии, откуда поставляли железо, древесину и смолу, необходимые для оружейной промышленности, строительства флота и езды гужевого транспорта, сиречь телег. На море все еще господствовали датчане, и для расширения жизненного пространства шведов требовался более мощный флот. (Однако не скажешь, что шведам было тесно на своей территории.) Но Густав II Адольф не просто строил флот, чтобы сделать Ботнический залив и Балтийское море внутренними водами Швеции. Он был одержим идеей создания самого большого корабля на Балтике, который ему соорудили голландцы на верфях Стокгольма в 1625–1628 годах. Строительство корабля пожрало несколько дубрав: потребовалось более тысячи стволов. Кораблю присвоили имя «Васа» в честь Густава I Васы, основателя первой шведской королевской династии, продержавшейся у власти целое столетие. Как известно, корабль «Васа», выходя из гавани Стокгольма, затонул, так как был неустойчив из-за смещения центра тяжести вследствие предписанного королем превышения размеров. Он был поднят в наши дни и теперь является интереснейшим аттракционом шведской столицы. Люди суеверные сочли бы гибель судна плохим знаком. Действительно, через четыре года Густав II Адольф погиб, оставив престол пятилетней дочери Кристине. Она же, потратив на пользу Швеции лучшие годы, решила пожить для себя хотя бы после тридцати и сложила с себя корону в пользу кузена, наследника графов Пфальцских, которые, таким образом, оказались у власти в Швеции на 150 лет, сменив династию Васа.

Густаву II Адольфу нужны были не только воинственные, но и образованные граждане, в том числе и финские поселенцы. Впрочем, образованный гражданин империи, с точки зрения администрации, – это человек, умеющий читать нормативные документы и ставить под ними свою подпись, не более того. К 1580-м годам в Финляндии действовало пять церковных школ: к двум в Турку и Выборге, образование которых позволяло поступать в европейские университеты, прибавились школы в Пори, Рауме и Порвоо. Народное образование становилось доступным и на севере: в Оулу начальная школа существовала с 1609 года. В 1630-м Густав II Адольф открыл гимназию в Турку (в Выборге гимназия начала работать через десять лет). Светские школы начальных ступеней замещали монастырские. Следом же Густав II Адольф повелел создать университет в Дерпте. А первый финский университет – Академию в Турку – в 1640-м основала своим повелением королева Кристина, на обучение которой отдал последние силы в промозглом Стокгольме великий Рене Декарт (жизнь при дворе Кристины начиналась, по одним сведениям, в семь утра, а по другим – аж в пять, и философу приходилось вставать и обучать правительницу ни свет ни заря, что способствовало быстрому развитию чахотки, хотя есть мнение, что Декарта отравили представители католической партии, которые надеялись обратить Кристину в католицизм и добились своего). Так была заложена основа светского образования, и первые финские гимназисты получили возможность продолжить учиться на родине. Преподавание, естественно, велось на латыни, из 11 профессоров Туркуской академии двое по национальности были финнами, а по специальности шестеро являлись философами, трое – богословами, один – юристом и еще один был врачом. Стоит отметить перевес философов над теологами. Студентов же в Туркуской академии поначалу было 44 человека, из них 36 шведов и 8 финнов.

Однако наличие учебного заведения само по себе свободомыслия не гарантировало. Так, финского профессора Мартти Стодиуса, знатока древних языков и одного из переводчиков Библии на финский, коллеги обвинили в колдовстве (он интересовался каббалой). От смерти его спасло только вмешательство генерал-губернатора Финляндии и организатора университета Пера Брахе-младшего. В Упсале несколько раз сажали в тюрьму по обвинению в колдовстве другого финского профессора, уроженца Хельсинки Зигфрида Форсиуса, который был известен своими гороскопами, а также познаниями в астрономии (в 1607 году он описал комету Галлея), минералогии и географии. Из Швеции он был вынужден бежать обратно в Финляндию и закончил свои дни настоятелем церкви в Таммисаари, называя заложенный Густавом Васой городок на греко-латинский лад Дриополитанусом (то есть «Дубовым городом»;«tammi» по-фински «дуб», а «tammikuu» – январь, то есть «дубак», говоря современным языком).

Около ста тридцати лет правления династии Васа для Финляндии оказались временем и плохим и хорошим одновременно. Крепнущий шведский абсолютизм оборачивался все большим идеологическим (лютеранским) и налоговым давлением на подданных. В 1535–1536 и в 1550-е годы Густав Васа изымал церковное имущество, как Петр I и Владимир Ленин. Финские общины могли выкупать колокола и литургические сосуды, если же делать этого не хотели – оставались с одной причастной чашей на церковь и без колокольного звона. Была окончательно отлажена система рекрутирования солдат в шведскую армию и их обеспечения. К концу XVII века при Пфальцской династии, продолжившей реформы Васа, было установлено, что каждая земля поставляет королю 1200 солдат, при этом каждые две крестьянские фермы спонсировали одного пешего рекрута и получали налоговый вычет, а феодальное хозяйство содержало одного всадника. Крестьяне восставали дважды за сто лет, вели настоящие войны с многотысячными потерями. И в конце XVII века за шведскими солдатами государство стало закреплять небольшие владения, где они могли жить в мирное время. По инициативе Густава I Васы, основателя Хельсинки (1550), здесь началось строительство новых городов. При Густаве II Адольфе и Кристине население Стокгольма выросло в четыре раза, Кристина распределяла столичные земли между своими придворными-маршалами, членами парламента с условием, что они будут возводить здесь дворцы, обеспечивая тем самым приток рабочей силы. А города в Финляндии, как и крепости, располагались большей частью по границам и выполняли роль посадов. Но в них также развивались торговля и центры интеллектуальной жизни: гимназии и университет.

Усилиями крестьянского сына из Торсбю Микаэля Агриколы, ставшего ректором кафедральной школы в Турку, началось финское народное просвещение^[21]. Почву для него подготовили финские церковные активисты старшего поколения, сотрудничавшие с Густавом Васой в реформировании Туркуской епархии, и прежде всего Пиетари Сяркилахти, который слушал в Университете Лувена лекции Эразма Роттердамского. Под его руководством члены Туркуского капитула участвовали в переводе на шведский Нового Завета. В 1543 году Агрикола составил и напечатал первый финский букварь-катехизис (на памятнике Агриколе возле церкви в Пернае, поставленном в наше мирное и лишенное величия время, особо отмечено, что именно он обогатил финский язык словом «кошка», но, кроме этого слова, Агрикола придумал более 8000 финских слов, например, как рассказывает Владимир Кокко, слово «рай» – Lustitarha, сад радости). Букварь переиздали в 1551-м. Вслед за первым изданием букваря логично последовал в 1544 году пространный молитвенник. «Пользователи» молитвенника Агриколы имели возможность не только грамотно возносить просьбы и благодарности Богу, но также выбрать из нескольких молитв по конкретному поводу какую-то одну понравившуюся, причем Агрикола включил в сборник «авторские» переводы молитв Филиппа Меланхтона, Мартина Лютера, Эразма Роттердамского, наряду с текстами из католического молитвенника, изданного еще при епископе Арви Курки. Будучи учеником Лютера, который выдал ему рекомендательное письмо по окончании университета в Виттенберге, Агрикола популяризировал и его идейного соперника Эразма, что свидетельствует о свободе взглядов и отсутствии религиозного фанатизма, так изуродовавшего жизнь людям эпохи Реформации и Контрреформации. Священные тексты он в духе науки своего времени сопроводил астрологическим календарем и рассказами о влиянии планет на здоровье человека.

В 1548 году на финском вышел в свет иллюстрированный гравюрами перевод Нового Завета, который Агрикола осуществил вместе с Мартти Тейтти и Симо Выборжцем, двумя другими финскими студентами Лютера и Меланхтона в Университете Виттенберга в 1536–1539 годах. Новому Завету Агрикола предпослал два вступительных слова: первое рассказывало о богословских вопросах, второе – о сложении самого Нового Завета и об этапах христианизации Финляндии: всех финноязычных племен, ее населявших. Соответственно, говорил Агрикола и о тех разных диалектах, на которых, кроме латыни, молились жители страны.

Библия на финском полностью была напечатана лишь в 1642 году: над ней трудились уже последователи Агриколы по заказу Густава II Адольфа, а сам он вместе с помощниками – среди них известен биограф-соперник Агриколы, будущий епископ Выборга Паавали Юстен, – успел переложить на финский псалтырь и собрание текстов Ветхого Завета. Сборник Агриколы о Страстях Христовых читали в церквях на Страстной неделе, для священников подготовил он также требник и служебник.

Во вступлении к Давидовой псалтыри он перечислил языческих богов карелов и жителей Хяме, действуя как первый финский этнограф. Наравне с героем карело-финских рун древнейшим шаманом-великаном Антеро Випуненом упоминал он и богатыря Калева, по версии Агриколы, прародителя других богов – бога грома Укко и богиню воздуха Илматар. Этот список был наполовину вымышленным: всего языческих богов фигурировало по 12 человек, чтобы их потом легко мог заменить соответствующий апостол, так как лютеране с особым тщанием искореняли народные верования.

Наступили жесткие времена проповедников и реформаторов. Агрикола печатно не передает пастве молитв Богородице, а только Отцу, Сыну и Святому Духу. Уходят в прошлое готические чудные девы Хаттулы. Но в Финляндии в XVI–XVII веках еще сохранялись народная культура церковных праздников и элементы литургического эстетизма, свойственные католической мессе и упраздненные лютеранами в других местах: росписи и скульптура, праздники в День архангела Михаила и Рождества Богородицы, праздничные ярмарки в Дни святого Генриха, облачения священников (Агрикола носил епископскую митру и служил мессы в праздник Рождества Девы Марии). Лишь в 1670-е годы туркуские епископы Исаак Ротовиус и Юхана Гезелиус существенно усилили «постный» дух Реформации и борьбу с язычеством. Ротовиус, один из переводчиков Библии и создателей Туркуской академии, запретил цветные облачения на церковных службах; а Гезелиус, основатель типографии в Турку и автор первой в Швеции латинской энциклопедии по философии и математике, приказал уничтожить все скопившиеся в архивах записи народных заговоров.

В самый разгар Реформации Агрикола был рукоположен сначала каноником капитула, а потом первым лютеранским епископом Турку и оказался вынужден тратить жизнь на защиту церковного имущества и владений от покушений королевской администрации. Поначалу от епархии требовали перечислять в королевскую казну содержание одного писца в год, но потом король начал проводить масштабные реквизиции. Густав I Васа, с одной стороны, Агриколе покровительствовал – назначил в 1554 году епископом и через три года включил его в дипломатическую миссию, направленную в Москву на мирные переговоры после неудачной попытки шведов захватить берега Невы (эта поездка в Московию обернулась для ученого смертью). С другой стороны, король жестко контролировал и ограничивал его власть образованного человека и духовного лидера: своим повелением король уволил Агриколу с поста ректора школы и разделил Туркуское епископство на два, вычленив Выборгскую епархию. Таким образом, у Агриколы как у епископа Туркуского было меньше паствы и доходов, чем у его католических предшественников. В 1544-м между королем и Агриколой произошло первое серьезное столкновение, когда Агрикола отказался послать выпускников своей школы в королевские писцы: он явно хотел для них не бюрократической, а гуманитарной карьеры. Даже Новый Завет Агриколе пришлось печатать на собственные средства, не получив на это королевской субсидии. Вообще в 1540-х годах король начал было реформировать Церковь и государство с помощью немецких бюрократов – кризисных управляющих, но это явилось причиной восстания, тогда король вынужден был выслать немцев и слегка ослабить хватку так, что Церковь, лишившись государственной власти, все же сохранила собственное устройство и внутреннюю независимость.

Как известно, умер Агрикола скоропостижно, возвращаясь с королевским посольством из Новгорода. Мой дядя Евгений Викторинович Шадричев нашел однажды в лесу у мыса Ландышевый по дороге на Приморск – это поворот на 123-м километре Приморского шоссе – поваленную стелу, обозначавшую место смерти Агриколы в селении Кюрённиеми прихода Уусикиркко, которая была воздвигнута в 1900 году финским Обществом молодых любителей литературы города Койвисто, теперь Приморска. Могила Агриколы в выборгском кафедральном соборе не сохранилась. А стелу приехал забирать крановщик, направленный из Выборга, но разбил ее при погрузке. Теперь место смерти Агриколы отмечено отреставрированным камнем и сторожкой, поставленными несколько лет назад на средства директора Института экспериментальной кардиологии. В Койвисто в начале ХХ века на месте старой деревянной церкви архитектор Йозеф Стенбек построил один из самых красивых храмов в стиле модерн. Витраж западного фасада «Христос с ангелами» сделан был к десятилетию независимой Финляндии по эскизу замечательного художника Леннарта Сегерстрёле.

Агрикола, по воспоминаниям современников (но и соперников!), человек был желчный, своих учеников по церковной школе в Турку называл не иначе как грубыми животными, однако же не хотел отдавать их в писари и, несмотря ни на что, стремился улучшить соотечественников. В Туркуском замке от времен противостояния Густава Васы и Агриколы сохранилось уникальное место, свидетельствующее о подъеме финского ренессансного просвещения. Это kirjurin tupa, или «комната писца». За этим названием на третьем этаже замка скрывается беленая горница, где на стене красиво выведены, как на странице старопечатной книги, прописи латинского алфавита и виньетки. Сюда, должно быть, в шведский административный резерв, и поступали лучшие по почерку ученики финских гуманистов.

Первым деянием Густава I Васы в Финляндии было изгнание датчан из Турку и освобождение замка, которым они владели с 1509 по 1523 год. Датчане дважды пытались сделать Густава Васу своим заложником: в первый раз – еще в детстве короля – его спас Стен Стуре-старший, который, по легенде, с такой силой и яростью пробил кинжалом Библию датского учителя маленького принца, что посланные за ним в Упсалу из Дании отступились. Второй раз принца все же пленили и до 1520 года держали в заложниках. Сбежав из плена и расправившись с датчанами в 1523-м, король занялся расширением замка, так как двор его вместе с гарнизоном составлял более пятисот человек. Хотя в Турку ему предстояло прожить всего-то около года в 1555–1556-х, когда шла первая неудачная для обеих сторон война с Иваном Грозным (шведы напали на берега Невы, а русские пытались захватить Выборг), двухэтажный замок начали надстраивать. Как протестант, он бестрепетно разорил находившийся поблизости от города замок Куусисто, в свое время созданный для охраны богатого епископального хозяйства Магнуса II Таваста. Камни католического замка пошли на обустройство резиденции короля.

Закончил достройку третьего этажа замка его сын Юхан, назначенный герцогом Финляндским. После смерти отца в 1560 году Юхан, однако же, не стал единственным владельцем Туркуского замка. К власти в Швеции пришел его старший сводный брат Эрик, человек порывистый и воинственный. В следующем году Эрик XIV, правитель Эстляндии, взял под свое покровительство Ревель, на который покушались датчане и русские, и так вмешался в Ливонскую войну. Поначалу братья неплохо ладили, и по заданию Эрика Юхан плавал в Лондон сватать ему главную невесту Европы королеву Елизавету Английскую (Эрик также неудачно сватался и к Марии Стюарт, и к паре других менее популярных европейских невест). Получив от Елизаветы отказ, Эрик женился на цветочнице по имени Катарина Монсдоттер, обнаружив полную свободу от светских предрассудков, которую впоследствии объяснили сумасшествием.

Первый брак Юхана, наоборот, был заключен с большим политическим расчетом: в 1562 году в его Туркуский замок из Кракова прибыла со свитой польская принцесса Катерина Ягеллонка, дочь герцогини Миланской Боны Сфорцы и далекая наследница легендарного Ягайло, великого князя Литовского и первого правителя объединенного литовско-польского государства. Как невеста она была перестарок – 36 лет, на одиннадцать лет старше Юхана. Однако она приходилась родной сестрой могущественному польскому королю Сигизмунду II Августу, который вскоре создал Речь Посполитую. Поэтому его сестра представляла огромный интерес для региональных соискателей, в числе которых Юхану предшествовал Иван Грозный, проявлявший интерес к Катерине и после ее замужества. Таким образом, Юхан своей женитьбой, еще будучи герцогом Финляндским, способствовал образованию в недалеком будущем огромнейшего государства, протянувшегося от северных морей до степей Украины.

Как это часто бывает, грандиозное приобретение превратилось в большую беду и для самого Юхана, и для шведов и поляков еще на сто пятьдесят лет. По существу, будучи герцогом, он оказался гораздо более влиятельным, чем его брат-король. Интересы короля Эрика и герцога Юхана схлестнулись, и первой жертвой стал обвиненный в государственной измене Юхан. Шведские аристократы делились на хозяйственников и фриков, и если Эрик был ярким представителем фриков, то Юхан столь же твердо проявлял прагматизм: если Эрик воевал за Ревель, то Юхан купил владения в Ливонии при посредничестве Сигизмунда Августа. Эти его действия были расценены как измена, потому что на деньги, отданные польскому королю, претендовал король Эрик, которому они были нужны для ведения войны. Катерина Ягеллонка всего-то с полгода обустраивала замок в Турку, и вот 12 августа 1563 года он сдался войскам короля Эрика XIV. А Катерина Ягеллонка вместе с Юханом отправилась в заточение в шведский замок Грипсхольм. Полагают, что Иван Грозный послал Эрику просьбу освободить Катерину и отправить ее в Москву. В заключении в Грипсхольме Катерина родила троих детей, из которых выжили двое: будущая герцогиня Финляндская Анна и будущий король Швеции и Польши Сигизмунд III.

Не прошло и четырех лет, как судьба шведского королевского дома поменялась самым драматическим образом. Эрик XIV, подобно Ивану Грозному, панически боялся измены родовитых дворян. В годы его правления лет за шесть было замучено более трехсот человек. Впрочем, король мог и вернуть свое расположение придворному, подвергнутому преследованиям и пыткам. Так, дипломата Нильса Свантессона Стуре прямо из застенка, покрытого ранами, провезли в соломенной короне по улицам Стокгольма, как тогда обычно поступали с теми, кого намеревались отправить на эшафот. Однако король «простил» его, чтобы послать свататься к очередной благородной невесте. В 1567 году в припадке ярости Эрик XIV повелел в тюрьме королевского замка в Упсале убить его отца Сванте Стуре-младшего, правителя Эстонии во время Ливонской войны 1562–1564 годов, вместе с самим Нильсом и братом его Эриком, и заодно с ними еще двоих высокородных дворян, которых облыжно обвинили в измене. Стоит напомнить, что Стуре не только принадлежали к самым родовитым и заслуженным аристократам Швеции, но и являлись родственниками короля.

В этот день, посещая заключенных, Эрик сначала был милостив и со слезами на глазах просил Сванте Стуре о примирении, но, выйдя из камеры, встретил своего секретаря Ёрана Перссона, который играл при нем роль Малюты Скуратова (с важным отличием: он был палач-интеллектуал, один из учеников Меланхтона, наряду с Агриколой). От Перссона король услышал сплетню о том, что сторонники его брата Юхана, сидящего в Грипсхольме, подняли восстание. Эрик обнажил шпагу и немедленно вернулся в тюрьму, Нильса заколол сам, затем бросился в камеру к Сванте Стуре. Он сказал, что теперь вынужден убить и Сванте Стуре, так как, прикончив его сына, не надеется на его прощение. Убийства попытались сохранить в тайне: замок закрыли, и стража, как в сталинских тюрьмах, принимала у родственников еду для убитых узников. Вскоре страшные новости облетели город и достигли Стокгольма. Аристократии это очень не понравилось, возник заговор. Но король еще полтора года продолжал сохранять власть, пока не решил в июле 1568 года провести церемонию коронации Катарины Монсдоттер. Теперь уже врагом его оказался другой сводный брат – принц Карл Васа, который не явился чествовать коронованную цветочницу. Эрик велел взять Карла под арест, и тогда наконец противники непредсказуемо яростного короля решились действовать: в сентябре 1568 года он был низложен, а Юхан, просидевший в заключении пять лет, освобожден и в 1569-м коронован на престол Швеции как Юхан III.

С братом Эриком он расплатился той же монетой: сначала отправил его с семьей (Катариной Монсдоттер, сыновьями Густавом и Хенриком, дочерью Сигурд) в Туркуский замок, где Хенрик и умер, а через год сослал пленников в менее доступное место – в замок Кастельхольм на Аландах. Но и там Эрик казался Юхану опасным: в 1573-м его разлучили с семьей и начали перевозить из одного шведского замка-тюрьмы в другую. В этом же году пятилетнего принца Густава отобрали у матери и отправили на воспитание в Польшу (он стал выдающимся авантюристом и алхимиком, а дни свои закончил в 1607-м в Кашине под Москвой, куда его заманили при Борисе Годунове и потом придерживали на случай создания марионеточного шведского правительства, хотя он и забыл начисто родной язык и явно саботировал эти планы, за что провел несколько лет в ссылке в Угличе). Эрика же отравили мышьяком, подсыпанным в бобовый суп. А Катарину Монсдоттер содержали до гибели мужа в Турку, потом Юхан позволил ей доживать с дочерью в финском поместье Лиуксиала, которым она управляла до своей смерти в 1612 году, пережив Эрика на 35 лет. Даже посмертная история злополучного Эрика XIV выглядит грубой и нелепой: вспомнил о нем через двести лет король-эстет Густав III и повелел сделать ему роскошную барочную гробницу в соборе города Вестерос. Саркофаг оказался короток, поэтому кости ног Эрика положили в новый гроб рядом с позвоночником и прочими его костями, буквально сунув ему ноги в руки.

В 1572-м брат Катерины Ягеллонки король Сигизмунд II Август скончался, и в Польше сменилась правящая династия: после сбежавшего из Кракова Генриха Валуа, который испугался отчаянных нравов польской шляхты, здесь утвердился человек с крепкими нервами – трансильванский князь Стефан Баторий, в котором Юхан III нашел мощного союзника в Ливонской войне с Иваном Грозным. В 1569-1571 годы сначала в Новгороде, а потом в Москве и Муроме в плену сидело отправленное с целью заключения мира посольство Юхана III во главе с епископом Паавали Юстеном (как уже упоминалось, он был первым биографом Агриколы, автором «Хроники епископов финляндских», также он подробно описал кафкианские обстоятельства своего пленения, в частности, то, как в Новгороде послов прогнали голыми по улицам). Иван Грозный объяснил послам, которые через полтора года плена были готовы сразу упасть ниц, что их мучения являются симметричным ответом на то, как в Стокгольме бросили в «чумное место» русских послов, которых он отправил в 1567 году за Катериной Ягеллонкой, получив «дезу» от короля Эрика, что она будто бы овдовела. При этом Грозный велел шведам встать, заметив, что сам он – христианский князь и не требует, чтобы перед ним лежали на полу^[22]. Он хотел получить от Юхана III финские рудники или, по крайней мере, мастеров горного дела, 100 шведских всадников-военспецов, 10 000 иоахимсталеров-ефимок, Ливонию и титул «Господин Шведской земли», в противном же случае обещал пройтись по Финляндии с карательной экспедицией. Как известно, его угрозы нехорошо отозвались для родины: в последовавшем продолжении Ливонской войны Москва потеряла Ингерманландию и Корелу, которая была разрушена, а защитники и жители ее, около 2000 человек, погибли. Известно также, что было вырезано русское население Риги. (Ранее Иван претендовал и на польский трон, и даже с большими основаниями, чем на шведский: как потомок Рюриковичей и Глинских, он требовал себе Киев, однако и здесь проиграл социально близкому полякам-католикам Генриху Валуа.)

После смерти Катерины Ягеллонки, последовавшей в 1583 году, король Юхан III сохранял пропольскую католическую ориентацию. Незадолго до смерти Катерины они вдвоем посещали монастырь в Наантали, где еще жили последние католические монахини. Настоятельницей там одно время служила Вальборг Флеминг, сестра ближайших сподвижников Густава Васы, что, возможно, и помогло сохранить монастырь. Юхан, хотя и не вернул Церкви былой власти и богатства, восстановил элементы католического богослужения: ему особенно нравился праздник Тела Господня. Он вполне понимал, чем для общества становится утрата чувства сакрального, и боялся результатов Реформации. Отказался же он от подчинения своей Церкви Риму, в частности, потому, что видел большой смысл в богослужении на шведском и финском языках.

Его сын Сигизмунд III, воспитанный иезуитами в Польше и правивший в Швеции в 1592–1599 годы, был воинствующим католиком. На польском престоле Сигизмунд отсидел гораздо дольше, чем на шведском: он был коронован в двадцать лет в 1587-м и правил до смерти в 1632-м. Сигизмунд, правнук Изабеллы Арагонской, легендарной модели Леонардо да Винчи, женился на Анне Австрийской (предшественнице, тезке и родственнице гораздо более знаменитой благодаря «Трем мушкетерам» королевы Франции), чтобы прочнее объединить Польшу и Швецию с католическими владениями Габсбургов. (Первый раз Ягеллоны, сначала враждовавшие с Габсбургами из-за Венгрии и Пруссии, объединились благодаря двум бракам Сигизмунда II Августа с сестрами Елизаветой и Екатериной Габсбург, которые были бездетными и не позволили создать прочный государственный союз.)

Поскольку быть одновременно в Стокгольме и в Варшаве, куда он перенес столицу из Кракова, католическая вера ему не помогла, пришлось выбирать, в Швеции он оставил своим наместником дядю – принца Карла, младшего брата Юхана и Эрика. Принц Карл воспитан был в лютеранской традиции соучеником Агриколы по Виттенбергу Мартти Тейтти. В 1597-м между сторонниками дяди и племянника разгорелась гражданская война, которая закончилась двумя сериями казней: так называемой Абоской резней 1599 года, когда в Турку-Або были казнены шведские аристократы, которые защищали от войск Карла замок Кастельхольм (в том числе были обезглавлены и двое молодых людей из могущественного рода Флемингов), и «кровавой баней в Линчёпинге», где Карл окончательно решил вопрос со сторонниками Сигизмунда в шведском парламенте.

Главным свидетелем всех этих исторических событий является замок в Турку, стоящий на краю города рядом с пассажирским портом в устье реки Ауры. Как некогда плыли и швартовались здесь корабли шведов и новгородцев, так теперь мимо верхних этажей входной башни проходят иллюминаторы огромных паромов, следующих на Аландские острова и дальше в Швецию. Замок в XVII, XVIII, XIX и XX веках сильно горел, и в нем нетронутыми остались собственно стены и внутренние пространства. Вспоминаются в связи с этим мечты Дмитрия Сергеевича Лихачева о том, как новейшая наука найдет способ получать информацию буквально из стен исторических памятников. Об этом ученый мечтал, стремясь оградить наши петербургские дома и дворцы от начинавшейся тогда «реконструкции» путем полного сноса и «воссоздания в исторических формах». Надо полагать, стены Туркуского замка толщиной метров пять, сложенные из валунов, накопили человеческой информации не на один век прослушивания.

Стоит попасть в тесные средневековые дворы-колодцы, как чувство опасности и отчаянная готовность к обороне до конца забирают вас так сильно, что о современном городе за стенами надолго забываешь. Замок в плане прямоугольный и похож на капитальный древний барак, хотя внутри располагаются довольно изящные готические залы, сохранившиеся от времен правления Стена Стуре. Здесь же в добротной кордегардии с камином видим мы и единственную в Финляндии светскую фреску, написанную, вероятно, в эпоху Густава Васы. Это изображение в рост кавалера и дамы, а также ландскнехта-наемника, героя Нового времени, над которыми вьется орнамент из церковной виноградной лозы, концептуально превращенной местными художниками в северную клюкву. Третий и четвертый этажи, отстроенные при Юхане, разочаруют тех, кто ждет увидеть здесь реликвии его правления: все пожрали огонь, время и династические войны. На четвертом этаже в гигантских и пустых парадных залах висит пара изысканных гобеленов да изображения польских королей – парсуны, из которых вырос и портрет московских государей, и портрет украинских гетманов. Прогуляться под тяжелыми взглядами этих персонажей достаточно, чтобы ощутить мрак жизни, не облагороженной искусством. (Портреты Сигизмунда III и его сына царевича Владислава писали в мастерской Питера Пауля Рубенса, и выглядят они совсем не дико, а как богатейшие старосветские, то есть европейские, помещики.) Трехэтажные корпуса второго – заднего – двора, огромного ренессансного плаца, размеры которого позволяют представить себе порядки гвардии Густава Васы, превращены были в жилые комнаты, где проживали уже не великие герцоги Финляндские, а генерал-губернаторы, назначенные королями, как Пер Брахе-младший. И в них – множество интереснейших экспонатов. Тут, на втором этаже, в зависимости от того, как пойдешь – справа налево или наоборот, – почувствуешь, что есть в жизни какой-никакой прогресс; или же, напротив, впадешь в меланхолию: начнешь с тюрьмы короля Эрика, маленькой комнатушки с каменной лежанкой неудобной формы, такой, что полтела свешивается, а голова почти что в печке оказывается, а потом приходишь в элегантные цивилизованные комнаты в стиле беззаботного рококо или церемонного густавианского классицизма. На третьем этаже сохранилась огромная барочная кухня (в замке их несколько, как и церквей: есть церковь Стена Стуре, монашеская готическая молельня и новая барочная церковь на четвертом этаже), рядом находится жилище Пера Брахе – малогабаритная мечта Петра I – с голландскими или немецкими резными дубовыми шкафами и стульями.

Целый мир финской жизни от Ренессанса до модерна и ар-деко открывается на гигантском чердаке под стропилами Туркуского замка. Там собрано все, что сохранилось и в Турку, и в соседних городках и поместьях, от бриллиантовых диадем в родных бархатных футлярах, которые могли сиять хоть на балу Александра II, до бюргерской обуви, детских матросок и грандиозных кукольных домов. Словно бы шли мы по всем этим крутым лестницам, через подпол под названием tyrmä, полупустые залы, где в сумраке блещут монеты и тяжелые нательные да наперсные кресты, по церквям да кухням, и вдруг на высоте, почти уже под небом, обрели месторождение исторической памяти.

Союз Швеции и Польши со многими тысячами жертв развалился в борьбе за власть. Предлогом и оправданием этой борьбы стала религиозная рознь. Многие великие исторические события, как русское Смутное время или Тридцатилетняя война, были напрямую связаны с династической и религиозной борьбой потомков Густава Васы. Швеция при Карле снова и теперь уже на века стала лютеранской, а Сигизмунд продолжал воевать с протестантами и православными, с последними, впрочем, более успешно. В 1607 году только что коронованный король шведский Карл IX решил убить двух зайцев: вмешаться в русскую смуту против поляков. В 1608-м он предложил царю Василию Шуйскому экспедиционный корпус в 5 тысяч пеших и конных воинов под командованием 27-летнего графа Якоба Делагарди в обмен на деньги и территории (отвоеванную при Федоре Иоанновиче крепость Корелу с Приладожьем). По секретному договору, который посланцы Москвы и Стокгольма заключили в феврале 1609 года в Выборге, Москва обязывалась платить коннице по 50 000 рублей в месяц, пехоте – по 36, офицерам – на всех ежемесячно 5000, двум их командирам по 4000 и главнокомандующему – 5000^[23].

Корпус Делагарди вместе с войском Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, 23-летнего, но опытного полководца, известного жестоким подавлением восстания Ивана Болотникова, мало-помалу теснили поляков и в марте 1610 года сняли блокаду Москвы, но летом в решающей битве под Клушино наемники Делагарди дезертировали, и Станислав Жолкевский разбил русских под началом Дмитрия Шуйского, брата царя. (Скопина-Шуйского к этому моменту успела отравить дочь Малюты Скуратова и жена Дмитрия Шуйского.) Делагарди получил от Жолкевского разрешение пройти от Москвы обратно на север. Взбунтовался его корпус потому, что Шуйские задерживали выплаты жалованья, а кроме того, в этот момент Делагарди направлял в Швецию обоз с уже полученным траншем в виде мехов и золота, и его разноплеменные солдаты решили, что ограбить этот транспорт будет надежнее, чем дожидаться зарплаты.

Войска Станислава Жолкевского заняли Москву, а Сигизмунд в мае 1611-го взял Смоленск, и на несколько десятилетий Смоленская, Черниговская и Северская земли отошли к полякам. Одновременно к июлю этого года Делагарди захватил Новгород с территориями, находившимися в сфере его влияния: от Балтики до Порхова и Старой Ладоги. Новгородцы сопротивлялись, но, оставленные Москвой без военной силы, вынуждены были заключить со шведами договор, по которому Новгород становился частью шведского государства.

Шведам захват Новгорода тоже не помог: возобновилась война с датчанами, Карл IX умер от удара, и удача отвернулась от шведов, которые уже выдвинули принца Карла-Филиппа, родившегося и жившего в Дерпте младшего брата своего нового короля Густава II Адольфа, в правители Новгорода и соискатели московского престола, то есть в конкуренты польского царевича Владислава. Карл-Филипп приходился Владиславу двоюродным дядей. Шведский принц опоздал: он прибыл в Выборг три месяца спустя после избрания на царство Михаила Романова. Шведы продолжили военные действия против русских городов, пока летом 1615 года под Псковом военный комендант Новгорода фельдмаршал Эверт Горн не был убит, король Густав II Адольф – ранен в битве с псковским войском, после чего военная фаза борьбы Швеции и России на четверть века закончилась и началась дипломатическая, завершившаяся в 1617 году Столбовским миром, по которому шведы оставили Новгород, но сохранили за собой западное Приладожье (Корелу), а Россия обязалась выплатить Швеции 20 000 рублей серебром. Заем Москве предоставил Лондонский банк. От тогдашнего «совета Европы» Столбовский договор визировали представители английской и голландской дипломатии, так как обе эти страны стремились на российские рынки и дальше, чему мешала тянувшаяся вот уже почти семьдесят лет война.

Для православных в Карелии наступил «час икс»: шведы активно распространяли лютеранство (с 1604 года Швеция законодательно являлась монорелигиозной лютеранской страной: подданные короля могли быть только лютеранами), и православные русские, карелы и финны начали переселяться в основном через Тихвин в Тверскую Карелию, а также на север, в леса Беломорья, куда при Алексее Михайловиче во время церковных реформ патриарха Никона вскоре побежали и раскольники-староверы. Россия при царе Алексее Михайловиче провела вторую Ливонскую войну. Воевали русские успешно, но дипломатия проиграла результаты. И только при Петре I, через столетие, Россия вернула себе северо-западные владения Новгородской республики, ленные территории Пскова и приобрела вожделенную Ливонию.

Но это мы слишком выдвинулись в будущее. Швеция в середине XVII века, при королеве Кристине, стала одной из победивших стран европейской Тридцатилетней войны между католиками (Габсбургами) и протестантами и взяла под свой контроль устья самых значительных немецких рек, то есть торговлю немецких княжеств. В качестве контрибуции за роспуск армии по Вестфальскому мирному договору она также получила 5 миллионов талеров. Однако при преемнике Кристины Карле X Густаве армию быстро собрали вновь, чтобы возобновить опустошительную войну с польским королем Яном II Казимиром, последним прямым потомком Густава Васы на европейском престоле.

Карл X Густав был внуком Карла IX по женской линии и, соответственно, правнуком Густава Васы, а Ян Казимир приходился внуком Юхану и, соответственно, правнуком Густаву Васе, но по мужской линии, поэтому он с полным правом носил фамилию прадеда и не отказывался от претензий на шведский престол. Карл X Густав воинственностью был в дядю Густава II Адольфа. Едва вступив на престол, все пять лет своего недолгого правления (скончался он в 1660-м от воспаления легких) воевал на два фронта, с датчанами и поляками, несколько раз брал Варшаву, взял и Копенгаген и в конце концов добился контроля над Сконе, Лифляндией и Эстляндией, а также отказа Яна Казимира, достойного противника и смелого воина, от притязаний на шведскую корону. Женат Карл X Густав был на герцогине Голштейн-Готторпской Хедвиге Элеоноре и таким образом подготовил почву для другой войны между родственниками – кузиной и кузеном, Екатериной II и Густавом III, – маленькой победоносной войны, которая в конце XVIII века вплотную приблизила Швецию к потере Финляндии.

Есть мнение, что жить в режиме тотальной войны Швеции было гораздо выгоднее, чем заниматься миролюбивым отстраиванием границ с соседями: армию не надо кормить – сама кормится мародерством в походах, да еще и добычу привозит. Война Карла X Густава стоила жизни примерно трети граждан Речи Посполитой, и, хотя государство польское сохранилось, Польша не смогла вернуть себе былую мощь и влияние, а что касается Швеции – ее могуществу, также изрядно потрепанному в этих боях, оставалось немногим более полувека. Да и как еще могло быть, если, по подсчетам, каждые тридцать из ста шведов погибли в XVII веке на войне.

Тридцатилетняя война закончилась в 1646 году в большой степени благодаря личному желанию королевы Кристины, так как ее опекун Аксель Оксеншерна был как раз за продолжение победоносных для Швеции военных действий. Государственные маршалы Аксель и Эрик Оксеншерна в середине этого столетия вывели Швецию на третье место по размерам территории среди государств Европы: она уступала только России и Испании. (По статистике, плотность населения в этом государстве составляла 1 человек на 15 квадратных километров.) Девятнадцатилетнюю Кристину интересовали духовно-материальные приобретения, и она позаботилась о том, чтобы по Вестфальскому миру Швеция получила захваченные после битвы под Прагой коллекции императора Рудольфа II. Помимо современных европейских языков (шведского, датского, голландского, немецкого и итальянского), она владела еще древними: латынью, древнегреческим и ивритом, так что у редких книг из библиотеки императора Рудольфа II и у 2000 томов, которые на корабле спецрейсом привез с собой Декарт, в Упсале и Стокгольме был свой читатель, терявшийся на просторах страниц, как терялось шведское население на просторах государства. Кристина переписывалась с Паскалем и Гассенди, что было, надо полагать, сложнее, чем вести светскую переписку с энциклопедистами, как это с блеском делала ее далекая родственница, Семирамида Севера – 2, Екатерина II. Кристина любила не только книги, но и театр и живопись. К ней приезжали итальянские певцы и французские танцовщики.

В двадцать четыре года она стала терять сознание от интеллектуального перенапряжения и постепенно пришла к мысли о том, что готова сложить с себя полномочия в пользу любимого кузена Карла, которого давно объявила наследником престола, так как твердо решила не выходить замуж. В политической истории сложно найти случай, чтобы молодой и властолюбивый правитель или правительница добровольно отказались от государственной власти в пользу других радостей жизни. Но Кристине было тяжело в Стокгольме, столице европейского протестантизма, где парламент стремился кодифицировать правила для граждан-лютеран и ограничить свободомыслие. В момент передачи королевских регалий Карлу Кристина сняла с себя и возложила ему на голову королевский венец, так как ее придворный Пер Брахе-младший, который должен был сделать это в соответствии с разработанным протоколом, стоял как вкопанный.

Пер Брахе-младший, в чьем семейном гербе красовались два всадника на белых конях, занимал в королевстве высшие должности и в середине XVII века дважды был генерал-губернатором Финляндии (на этом посту его сменил Густав Эвертсон Горн, родившийся в Финляндии; со времен Хенрика Классона Горна, придворного Густава Васы, потомка выходцев из Голландии, Горны владели усадьбой Канкайнен в приходе Маску под Турку). Пер Брахе-младший был внуком Пера Брахе-старшего, который написал трактат «Oeconomia» о том, как следует вести себя и свое хозяйство молодым дворянам. Сыновей дедушки ждала различная судьба: отец Пера Брахе-младшего присягнул Сигизмунду и потерял графство Висингсборг. Его брат, наоборот, изменил Сигизмунду и перешел в лагерь Карла, при Густаве Адольфе он воевал с поляками и немцами, и король вернул ему семейный титул. Возможно, одной из причин такой милости было то, что его дочь, кузина Пера Брахе-младшего Эбба Брахе была фавориткой короля, на которой он хотел бы жениться, но не решился, и Эббу выдали замуж за Якоба Делагарди.

Пер Брахе-младший, воевавший на фронтах Густава Адольфа, к тридцати годам превратился в политика, которого мир интересует больше, чем война. Вообще это редкое направление ума тогда ненадолго стало актуальным, и действие его заметно в решении Вестфальского мира оставить навсегда Швейцарию нейтральной страной. Трансформация локальных войн в общеевропейские натолкнула некоторых на мысль о том, что хоть где-то стоит обеспечить мир на как можно более длительное время. Надо полагать, такие мысли, а не только симпатия к Кристине побудили Пера Брахе всеми силами противиться смене миролюбивой королевской власти и тратить энергию большей частью на обустройство мирной гражданской жизни, чем до него никто особо не занимался.

Именно он стал основателем Академии в Турку на базе Туркуской кафедральной школы. Он реформировал администрацию, создал в Финляндии почтовую систему, занимался успешными экономическими преобразованиями, заложил несколько новых городов и отстроил старые посады: Савонлинну, Вильманстранд – Лаппеенранту, Сортавалу, Хямеенлинну, Каяани, Куопио, Фридрихсгам-Хамину, Кристинестадт, Брахестадт – Раахе и Якобстадт – Пиетарсаари. Самый лесной из городов Пера Брахе – Каяани, где жили поначалу всего четыреста человек, быстро становится главным центром смолокурения и экспорта смолы – основной статьи финского экспорта. За это Брахе был пожалован титулом барона Каяани. Хельсинки Пер Брахе передвинул на его нынешнее место с удобным портом, что впоследствии позволило при Александре I перенести сюда столицу. В строительстве городов Пер Брахе преуспел в два раза больше, чем его коронованные покровители: Густав II Адольф вслед Густаву Васе, основателю Хельсинки и Таммисаари, заложил Уусикаупунки, Нюкарлебю, Кокколу и Торнио. При нем началось городское планирование, принцип которого шведы взяли из практики Нидерландов. По существу, именно благодаря усилиям Пера Брахе Финляндия получила дополнительный импульс развития как городская, торговая и промышленная, а не только сельская страна. Мирные периоды в жизни Швеции в годы юности Кристины и после смерти Карла X Густава были связаны именно с его мировоззрением, так как это были годы его регентства. Путеводители рассказывают о том, что финны до сих пор называют хорошие времена «kreivinaikaan», то есть «графские времена». Мало кому в истории довелось не просто прославиться, но стать в народной памяти тем, кого чтут и помнят как единственного в своем роде: ведь скольких дворян шведские короли в XVI–XVII веках сделали баронами и графами, когда семьи разрастались и надо было делить титулы на всех сыновей.

В честь своей королевы Пер Брахе основал город Кристинестадт, находящийся на полпути между Пори и Васой. Надо только отклониться от трассы километров на шесть в сторону Ботнического, или, по-фински, Северного, залива (Похъянлахти), чтобы сюда добраться. Если посмотреть на карту, то полуострова, образующие гавани-заливы, висят вдоль всего финского побережья, как березовые сережки. В окрестностях Кристинестадта, на склоне Святой горы (Пюхявуори), есть так называемая Волчья пещера (Susiluola), где в 1996 году найдены были каменные орудия, обожженные камни очага и кости, всего более шестисот объектов, которые породили оживленный спор о том, возможно ли, чтобы в этих местах 40 000 лет назад, еще до оледенения, жили неандертальцы. С тех пор людей в местных окрестностях прибавилось не очень много, и Кристинестадт входит в сеть Cittaslow – самых маленьких городков Европы, созданную любителем тихих радостей Карло Петрини в 1999 году с целью улучшения всеобщего уровня жизни и привлечения внимания к тому, как здорово жить в микрогороде.

В XVIII и особенно в XIX веке Кристинестадт разбогател на перевозках в Швецию и его собственный торговый флот был самым большим в регионе. За пять минут пройдя ровно четыре улицы Кристинестадта к западу и столько же на юг, заглядывая в чудесно украшенные окна канареечных и винно-красных одноэтажных бревенчатых домиков, трудно вообразить себе оживленный торговый город. О деловом прошлом напоминает только ратуша благородных пропорций, с классическим центральным ризалитом и часами на башне, воздвигнутая уже при русских, к которой прямо с пристани ведет древняя аллея. Поодаль, справа от ратуши, видна деревянная церковь Ульрики Элеоноры, сестры Карла XII, – самого известного у нас боевого орудия шведского королевства. Церковь вошла в историю по имени своей строительницы, последней королевы Пфальцской династии, добровольно уступившей престол мужу, Фредерику I.

Чуть покосившаяся церковь Ульрики Элеоноры с праздничными высокими окошками, белые переплеты которых видны издалека на фоне вишневых стен, напоминает сказочные иллюстрации братьев Траугот, скрасивших мои брежневские детство и юность. Как сказали бы в XIX веке, картину завершает маленькая ветряная мельница: пограничным северным акцентом в панораме Кристинестадта поставлена она на лбу гранитного валуна. Мельница тоже выкрашена лучшей для этих краев алой краской puna. Когда едешь по автобанам, окрашенные в ало-вишневыйдеревянные дома, овины, церкви придают пространству лугов и лесов, берегам озер и рек композиционную гармоничность и связность через красные доминанты в зелено-синих просторах. Эта краска собрала финский пейзаж еще в XVIII столетии, а может, и раньше, но теперь ее почему-то чураются владельцы новостроек, предпочитая блекло-анилиновые тона, отсвечивающие лимоном в местных туманах. В старом финском пейзаже есть редкое чувство покоя, и больше всего в Кристинестадте, где города ровно столько, чтобы вобрать его в один взгляд между морем и небом.

В XVII веке один за другим растут не только финские города, но и строятся усадьбы. Финские дворяне к этому моменту остепенились после боевого периода появления новых богатых семей при Густаве Васе, которых называли «дикими дворянами», так как они получали земли и церковное имущество за королевскую службу и орудовали подобно опричникам. На что сам король, в отличие от Ивана Грозного, им указывал (на основе меморандума Яакко Тейтти, своего секретаря, младшего брата воспитателя принца Карла, который собрал документальные свидетельства о злоупотреблениях новых дворян: в особенности отличались Горны и Флеминги) и требовал вести себя прилично, так как задача устрашения соотечественников в целом перед ними не ставилась. При Юхане владения служилых дворян становятся наследственными, новое шведско-финское дворянство начинает посылать своих детей в европейские университеты, делаясь более цивилизованным. Окончательно это сословие обретает стабильность после завершения борьбы между сторонниками Карла и Сигизмунда.

Многие шведские поместья хорошо сохранились и даже, как, например, Мальмгорд под Порвоо, сохранили своих владельцев. Мальмгордом с 1614 года владеет семья Крёйтц. Земли эти были подарены в 1606 году вдове героя Ливонской войны в Ингерманландии, на ней и женился один из Крёйтцев, которых теперь насчитывается в этом поместье уже двенадцать поколений. В день отречения королевы Кристины от престола Лоренцу Крёйтцу, адмиралу и правителю Турку и Порвоо, был пожалован титул барона. А королева Ульрика Элеонора в 1719 году произвела барона Йохана Крёйтца, главу судебной палаты Турку, в графское достоинство. Одновременно семья поднялась с 92-й позиции в списке благородных фамилий сразу на 68-ю.

С семьей Крёйтц связывают клирика Ларса Кнутссона, который в 1530-е годы преподавал античных авторов в школе Выборга. Род Крёйтцев был многочисленным и разветвленным, и в XVII веке прославились на государственной и военно-морской службе только что упомянутый адмирал Лоренц Крёйтц, президент адмиралтейской коллегии, и его сын Лоренц, маршал и одно время посол в Польше. В это время Крёйтцам принадлежало несколько поместий в Финляндии, главным из которых было Сарвилахти, недалеко от Пернаи, нынче за смертью владельцев находящееся в собственности музейного фонда. Оба Лоренца были образованными европейцами: старший учился в университетах Дерпта и Лейдена, а младший – в Упсале и Гейдельберге. Лоренц-сын женился на Эббе Марии Флеминг, происходившей из другой могущественной шведско-финской семьи. Флеминги к этому времени обзавелись родовым дворцом, первым в Финляндии построенным на модный голландский лад, о чем речь еще пойдет впереди. Крёйтцы не хотели отставать и в 1672–1683 годы выстроили новый дворец в Сарвилахти – в три этажа, с семью окнами по фасаду и с одноэтажными службами, который и до сих пор сохранил барочный парижский стул и прочие раритеты в своих прекрасных интерьерах, куда можно проникнуть на редкий прием, что мне сделать не посчастливилось. В 1671-м Крёйтцы построили и фамильную усыпальницу в церкви Святого Генриха в Пюхтяя, где первым упокоился адмирал Лоренц Крёйтц-старший. Этой чести он был удостоен потому, что еще при жизни подарил храму нарядную резную кафедру. От усыпальницы его, правда, мало что сохранилось, так как в годы войн с Россией в XVIII веке помещение использовали под арсенал.

А во второй половине XVIII века известностью пользовался поэт и дипломат, придворный короля Густава III, Густав Филип Крёйтц, друг Джорджа Вашингтона, посол в Мадриде и Париже. До того как отдаться дипломатической карьере, он издал две книги стихов, написанных в духе литературы французских либертенов. Он родился в Аньяле – поместье матери из голландско-шведского рода Вреде.

В 1818 году, когда список шведских дворян обновляли чиновники Российской империи (многие семьи после присоединения Финляндии к России в 1808 году эмигрировали в Швецию, забрав не только движимое имущество, но и фамильные гробы), Крёйтцы оказались на первой позиции графского раздела. Нынешний потомок графского рода Йохан Крёйтц за умеренную плату показывает туристам фамильный особняк Мальмгорд, приведенный в соответствие современному качеству жизни в конце позапрошлого столетия. В это же время хозяйку поместья можно встретить в усадебном магазине: в фартуке, обсыпанном мукой, она помогает выбрать лучшие сорта овсянки из злаков, выращенных здесь же на приусадебных полях. В соседнем сарае сделана отличная хай-тековская пивоварня. Мальмгорд славится органическим пивом, а также джемами и вареньями, которые можно купить в супермаркете Ловисы. Среди холмистой распаханной округи издалека виден усадебный парк: благородные породы деревьев, постепенно растворяющиеся в елках и соснах. В саду за домом скрывается неприметный сказочный элемент этого хозяйственного пейзажа: цветочные грядки, по краям выложенные нездешними барочными ракушками. Так Муми-мама украшала свои цветники на рисунках Туве Янссон.

Производство в большей части сохранившихся поместий не столь элегично. Шведская аристократия заводила у себя либо железоделательные заводы (их здесь было 20 против 300 на территории Швеции), либо с 1739 года лесопилки, когда правительство разрешило ввозить экономичные голландские лезвия для пил^[24]. Надо заметить, что первым шведским индустриалистом был низложенный с помощью святой Биргитты король-неудачник Магнус IV, ставший пайщиком и «покровителем» медеплавильной шахты Стора Копперберг – древнейшего ООО в мире, как полагает Википедия, которое в виде корпорации «Стора Энсо» процветает и в наши дни. В XVII веке Стора Копперберг добывала и выплавляла две трети от всей производившейся в мире меди.

Чугунолитейное поместье-фабрику Стрёмфорс конца XVII века можно увидеть в Руотсин Пюхтяя, расположенной на западном рукаве реки Кюмийоки, который стал границей между Россией и Швецией в 1740-е годы по Абоскому миру, когда Пюхтяя разделилась на русскую с церковью Святого Генриха, стоящей на восточном рукаве реки, и шведскую с этой самой усадьбой – пограничным металлургическим комплексом. Здесь можно приятно провести время по дороге в Хельсинки (осмотрев и стоящую на старом шоссе элегантную электростанцию) и купить кочергу или подсвечник, которые кузнецы скуют в огромнейшем сарае прямо на ваших глазах, показав, как работает водяной молот. Нельзя не сказать, что с конца XVIII века этим неспокойным пограничным заводом управляла шведская аристократка, молодая вдова с большой семьей, унаследовавшая хозяйство после смерти мужа. Ей довелось уже при русских сделать завод образцовым и поддерживать его до середины 1830-х годов, после чего он перешел в руки сыновей этой в буквальном смысле слова железной старой дамы.

Еще одно романтичное место – Фагервик, расположенный недалеко от Инкоо на берегу живописного озера. Он тоже был железоделательным производством, и от монументального усадебного дома (туристические проспекты обещают в нем привидение Голубой дамы) к заводу ведет сельская улица уютных вишневых домиков, где жили рабочие. В поместье ночевали каждый в свой час императоры Густав III и Александр I, проездом по королевской дороге Турку – Выборг. Может быть, они слушали в местной деревянной церкви тогда уже самый старый в Финляндии орган, который звучит и теперь, причем без всяких переделок и починок. Если уж мы задумались в этих местах о хозяйстве, то здесь расположен чудесный музей Inkoonkotiseutumuseo, открытый в 1936 году к шестисотлетию местного прихода и общины. Тут на небольшой территории собраны двадцать семь различных хозяйственных построек, включая деревянные качели 1983 года, которые повсеместно догнивают в не самых хай-тековских финских садах (говорят, что и у нас где-то сохранились памятники моего детства – горки «Ракета»). Основные экспонаты – превосходные старинные алые сараи на все случаи жизни: для сена, дров, припасов, саней, лодок, а еще сауны, колодцы, погреба, – всего не перечислишь.

Если же проехать по королевской дороге мимо Инкоо к западу и там, где она свернет вправо к Лохье, проследовать вперед, доберешься и до имения Фискарс, известного, во-первых, модными ножницами с пластмассовыми ручками, во-вторых, производством стальных топоров, ножей и садового инвентаря, а в-третьих, тем, что здесь жил в детстве маршал Густав Маннергейм. В Фискарсе, заложенном на берегу реки в 1649 году заводчиком-голландцем с позволения королевы Кристины, владельцы менялись часто, пока в 1822 году имение не купил дедушка Маннергейма по матери, фармацевт из Турку Юхан Якоб Юлин. Гигантский усадебный дом в стиле ампир в три этажа с одиннадцатью окнами по фасаду, где владельцы жили и одновременно работали в конторе завода, был построен с участием главного архитектора Великого княжества Финляндского берлинца Карла Людвига Энгеля и принадлежал сначала дедушке Маннергейма, а затем его дяде с материнской стороны Альберту Юхансону фон Юлину. Дедушка Юлин переориентировал производство с выплавки чугуна на дизайн и изготовление различных металлических изделий, в том числе архитектурных конструкций. Семья сказочно богатела. В начале ХХ века Фискарс поставлял в русскую армию штыки-ножи для винтовок. Дизайн одной из моделей в 1911 году сделал самый знаменитый финский художник, основатель национального романтизма, адъютант Маннергейма и создатель стиля независимой Финляндии Аксель Галлен-Каллела.

При Николае I в 1844 году Юлины получили дворянство. Благодаря этому «социальному лифту» мать будущего маршала смогла выйти замуж за его отца, потомка первого премьер-министра Финляндии – вице-президента экономического департамента финского сената, созданного Александром I (Маннергеймы, голландские предприниматели, получили шведское дворянство в конце XVII века). В характере отца Маннергейма фрик и хозяйственник действовали по очереди, и, когда будущему маршалу было 13 лет, в 1880-м, отец его разорился и, бросив семью, уехал в Париж. Дядя Маннергейма Альберт Юхансон, унаследовавший семейное состояние Юлинов, платил за его обучение и содержание и предпочел отправить его в военную школу: в кадетский корпус в Хамину. Он прижимисто тратил деньги на семью сестры, и Маннергейм вел спартанский образ жизни. В детстве Маннергейм пережил смерти матери и младшей сестры, вызванные скаредностью родственников с обеих сторон.

В поместье Фискарс, чтобы почувствовать дух Финляндии эпохи национального возрождения, стоит зайти в местный Дом собраний – Лукаали, расположенный прямо возле парковки бревенчатый павильон, похожий на знакомые нам по Сестрорецку – Зеленогорску виллы-отели. Он был построен в 1896 году на средства кооператива рабочих завода. Еще в 1850-е годы Юлины выстроили для рабочих жилой комплекс из нескольких элегантных двухэтажных деревянных домов с довольно большими окнами, который был специально расположен не у реки, как старый рабочий поселок XVII века, а, подобно самому усадебному дому, выше на холме, где было не так сыро и более солнечно. Дети обитателей этих домов учились в местной начальной школе, совмещенной с пекарней и библиотекой. Самые способные имели шанс стать инженерами: в усадьбе с 1837 года действовало конструкторское бюро, здесь разрабатывали детали различных машин, конструкции мостов и первые финские паровые двигатели.

Новое поколение рабочих, пережив гражданскую войну (главный инженер фабрики был тогда главой местного шюцкора) и экономическую депрессию 1929 года, в 1938-м украсило свой клуб картинами о трудовой жизни и отдыхе людей Фискарса. Художник Леннарт Сегерстрёле написал портреты заказчиков: местных рабочих и их семьи. На больших монументальных полотнах мужчины грузят мешки с мукой, женщины на мостках, отдыхая, кормят селезней и уток. В их образах читаются обстоятельность и надежность. Таковы картины художников ленинградского «Круга» в 1920-е годы, когда рабочего человека еще не было принято изображать утрамбованной массой. Единственно что – образы художников «Круга» словно бы охвачены вихрем времени, который несет их в лучшее и справедливое будущее. Это «завтра» рабочий человек строит для всех людей на земле. А в образах Сегерстрёле захватывает достоверность сегодняшней жизни, ее реальная обустроенность и налаженность. И если предназначенные новому советскому обществу картины «круговцев» и в музее не всегда увидишь, картины для рабочих в Фискарсе как были написаны, так и украшают свой клуб. Спустя десятилетие Сегерстрёле прославился выразительными фресками для церкви в Рованиеми. Здесь в росписи алтаря он представил Христа, спускающегося к праведникам и грешникам, и ангелов в небесах. Работая над фреской, он, возможно, вспоминал свой витраж для кирхи в Койвисто, который теперь был уже за границей, заложенный кирпичами, чтобы Христос с ангелами не смущали моряков и местную молодежь в церкви-клубе советского Приморска. Финская земля в новой церкви Рованиеми, построенной в 1950 году, стоит под покровом ангельских небес, как у Владимира Стерлигова под их покровом покоятся берег и леса Финского залива. Ангелы послевоенные – силы смерти и вознесения (Рованиеми, как и Ленинград, в войну был сильно разрушен). Они трубят на все четыре стороны света (а именно такой вид открывается при входе в церковь), со своих облаков, похожих на выступы розового гранита. Как и небесные силы, изображенные ученицей Филонова и женой Стерлигова Татьяной Глебовой, ангелы Сегерстрёле созданы из мозаично сияющей субстанции, однако с рабочими людьми, пьющими у ног Христа из источника жизни, и даже с грешниками, обуянными силой зла и разрушения (на их стороне волки, терзающие оленя), этих ангелов объединяет знание о надежности Бога и твердом, а не парадоксальном, как у Стерлигова, присутствии его в жизни. Божественная картина мира Сегерстрёле включает в пейзаж вечности именно сегодняшний день – двух маленьких девочек в розовых пальто и вязаных шапочках начала 1950-х, очень похожих на рабоче-крестьянских детей Алексея Пахомова. А пейзаж вечности – это написанный во всю дух захватывающую высоту алтарной стены северный пейзаж Рованиеми с необозримыми лесными далями, цветущими слева от Христа рощами праведников и замерзшими каменными уступами, где нашли свой тяжелый и безблагодатный удел грешники. Все это – один знакомый местный край в его полярную зиму и короткое, но ослепительное, на всю ночь, лето.

Вернемся, однако же, с севера в Фискарс. Теперь раз в год во время крупной ярмарки антиквариата здесь, в большом зале Лукаали, люди со всей округи раскладывают и развешивают перед эстрадой свои пожитки на блошином рынке. Сумочки, матроски, брошки, галстуки и прочие вещи изображенных на картинах рабочих и их потомства громоздятся прямо под их исполненными вдохновения и гордости портретами. Все весело участвуют в разборе «сокровищ», угощаются кофе с печеньем. На ярмарку съезжаются со своими шкафами, посудой и ювелиркой антикварщики из Хельсинки, Турку, Порвоо и Стокгольма. Если едешь от Хельсинки в сторону Фискарса по лесной королевской дороге, то уже возле поворота на Инкоо на обочине возникают среди березок и елок таблички со словом «антикки», которые смотрятся в родных местах маслят и подберезовиков довольно неожиданно. Как-то раз мы возвращались с ярмарки вслед за счастливцем, который вез на прицепе редкий трофей: мотоцикл 1930-х годов в отличном состоянии, с комплектом военной формы и кожаным планшетом для документов. На таком могли разъезжать из ставки в Миккели адъютанты маршала Маннергейма во время Зимней войны и Войны-продолжения. (Впрочем, в Финляндии редкости встречаются не только на ярмарках антиквариата, но и на обычных гаражных распродажах. Так, любой желающий мог бы купить польский самолет «искра» на развале в Пюхтяя, недалеко от церкви Святого Генриха и круглосуточной заправки АВС.)

А вырос Маннергейм в отцовской усадьбе Лоухисаари, основанной чрезвычайно богатым владельцем финских земель Херманом Классоном Флемингом, который был генерал-губернатором Финляндии при Карле XI в 1664–1669 годах. Поместье Лоухисаари служило ему резиденцией. И здесь он выстроил главный сохранившийся финский дворец второй половины XVII века. Флеминги – рыцари, вероятно голландского или бранденбургского происхождения, перебравшиеся в Швецию с острова Рюген, владели землями в Финляндии начиная с XIV века. В книге шведского дворянства Флеминги записаны под номером четыре и названы людьми благородного рождения, известными с незапамятных времен, то есть с 1366 года, когда впервые упоминается Педер Флеминг, их первый общий предок. Они заключали браки с дамами из разбогатевших финских семей. И в 1400 году в Лоухисаари от Класа Педерсена Флеминга и Цецилии Класдоттер Дьякн Дьикн родился Магнус Флеминг, женившийся, в свою очередь, на Элин Нильсдоттер Курки из знатного финского рода. Его сына звали уже Херман Магнуссон Флеминг из Лоухисаари, а его правнук Херман Педерсон назывался просто «хозяин Лоухисаари».

Другой рыцарь из этой семьи по имени Хенрик Классон Флеминг жил в первой половине XV века в районе нынешнего Уусикаупунки и был женат на даме Вальборг Йонсдоттер Таваст, племяннице епископа Магнуса II Таваста. Во второй половине XV века в Наантали под Турку поселился его сын, а его внук Эрик Йоханссон родился в семейном поместье Квидья недалеко от Парайнена (тоже под Турку), которое досталось Флемингам от Магнуса II Таваста. Это был внушительный средневековый трехэтажный каменный барак с малюсенькими окнами и двумя пристройками. Эрик Йоханссон вместе с братом Иваром в 1523 году помогал Густаву Васе изгнать отряды датчан из Финляндии, он стал шведским адмиралом и обладателем поместья Свидья близ Сиунтио, гораздо больше похожего на аристократический дворец, чем Квидья.

Его сын Клас Эрикссон Флеминг унаследовал его должность лагмана Южной Финляндии. Он тоже командовал флотом. Клас Эрикссон вовремя предал короля Эрика XIV и сдал Юхану свои корабли для захвата Стокгольма. За это Юхан сделал его государственным советником, верховным адмиралом и наместником Выборга, обнаружив силу стать выше обстоятельств, ведь именно Клас Флеминг в качестве судьи осадил замок в Турку, пленил и отконвоировал Юхана с Катериной в заточение. Однако король не простил наместнику Выборга злоупотреблений: узнав о том, что Клас Флеминг присвоил собранные в Финляндии налоги, Юхан III отобрал у него в 1576 году должности и передал их Херману Флемингу из Лоухисаари.

Спустя пятнадцать лет Класу Флемингу удалось вернуть себе расположение Юхана, но верность королю-католику обернулась для него бедой. В 1590-м возобновились военные действия: русские осадили Нарву. В феврале командующий Карл Хенриксон Горн подписал перемирие и вернул Москве Ингерманландию. За это он был подвергнут суду под председательством Класа Флеминга и приговорен к смертной казни. А Клас Флеминг получил его ленные земли и должности. И сразу сделался богатейшим помещиком в стране: в его собственность перешли 5 имений и 146 крестьянских дворов, еще 366 крестьянских хозяйств он получил в ленное владение. В 1591 году король назначил его наместником Финляндии и Эстляндии и главнокомандующим в войне против России.

Финляндия в это время была то театром военных действий (русские дошли до Турку), то беспокойным тылом шведской армии, сражавшейся с большими потерями против войск царя Федора Иоанновича. Шведы в эту кампанию потеряли то, что приобрели по результатам войн с Иваном Грозным, а именно Ингерманландию и Корелу – Кексгольм, однако расширили свои границы на севере. Благодаря изобретению компаса и развитию технологий судоходство на северных морях оживилось, русские, англичане и шведы стали больше торговать, но и грабить северные порты, а шведы нападали на Соловецкий и Печенгский монастыри. После подписания мира Клас Флеминг сохранил в Финляндии военное положение, став диктатором в ситуации фактического двоевластия: Флеминг поддерживал сидевшего в Польше Сигизмунда Юхановича, а не его дядю, принца Карла Васу. Финские крестьяне взбунтовались против «коронного налога» и «права постоя», то есть беззастенчивого грабежа и реквизиций. На восточном побережье Ботнического залива в Эстерботнии началась «дубинная война» – крестьянское восстание 1596–1597 годов против Сигизмунда, инспирированное, как считается, принцем Карлом. Главарь восставших Яаакко Илкка был богатым крестьянином и торговцем, он продавал масло, зерно и соленую рыбу в Таллинне. Накопив денег, он стал конником, участвовал в транспортировке налоговых казенных денег, а потом и в походе Класа Флеминга на Новгород в 1591 году. Клас Флеминг коварно предал крестьян, склонив их к переговорам. Он пообещал крестьянам пойти на удовлетворение их требований, если они выдадут Яаакко Илкка. Илкка бежал, но был схвачен и четвертован. В следующие два месяца армия Флеминга уничтожила три тысячи восставших. А вскоре после этого Флеминг внезапно скончался во время инспекционной поездки в Похъю. Есть версия, что его настигла месть финнов, сторонников восстания. Двумя годами позднее, в 1599-м, под стенами его бывшей резиденции – Туркуского замка – по приказу Карла IX были обезглавлены его сыновья, союзники короля Сигизмунда, и так эта ветвь рода Флемингов по мужской линии пресеклась.

Потомки Хермана Педерсона, «хозяина Лоухисаари», коменданта Выборга, Хяме и Ревеля, проявили более тонкое политическое чутье, что позволило клану сохранять и приумножать влияние при дворе на протяжении всего следующего столетия. При Густаве II Адольфе в 1617 году Столбовский мир с Москвой заключал внук Хермана Педерсона, дипломат и адмирал Хенрик Классон Флеминг, который в следующем году был назначен комендантом Выборга и Нишлота, а также полковником Карельской кавалерии, позднее он прибавил к своим полномочиям управление Ингрией. Хенрик Классон появился на свет в 1584 году в родовом поместье Мюнямяки под Турку. Оно также досталось Флемингам от семьи Магнуса II Таваста, который родился здесь в 1370 году. Известно, что в юности Хенрик Классон почему-то был лишен финансовой помощи семьи, однако не растерялся и быстро нажил состояние поставками продовольствия и товаров в армию, о чем позднее рассказал в своей автобиографии – первом сочинении подобного рода, созданном в Шведском королевстве. Государственные поручения Хенрик Классон также рассматривал как коммерческие и потребовал вознаграждения за участие в посольстве в Москву в 1634 году. В свой сороковой день рождения и за четверть века до смерти Хенрик Классон заказал для себя плиту-эпитафию, а для себя и своей покойной жены скульптурное надгробие, которые сохранились в каменной церкви Мюнямяки. Программу этого единственного в Финляндии надгробия такого типа^[25], вытесанного из известняка в 1632-м, отличает редкая ясность. Скульптурную композицию можно назвать двухэтажной, и больше всего она напоминает спящих пассажиров в купе ночного поезда: на нижней «полке» на уровне земли покоятся два скелета, символы конца земной жизни Хенрика Классона и его супруги, а на резных каменных консолях над ними воздвигнута «верхняя полка», на которой чинно возлежат статуи спящих Хенрика Классона и его жены во плоти. В ногах и у изголовья супругов сидят скорбящие обнаженные путти, которые держат дворянские гербы. Хенрик Классон заботился о поддержании церкви, оплатил сооружение в ней кирпичного пола и амвона. В июне 1676 года в приходе Мюнямяки родился Даниэль Юслениус, второй после Агриколы финский историк и лингвист, основоположник фенномании. Вскоре отец его стал настоятелем главного приходского храма, где покоился под своим роскошным надгробием Хенрик Классон.

Другому предприимчивому внуку Хермана Педерсона Флеминга, родившемуся в Лоухисаари и тоже адмиралу, коменданту Туркуского замка и генерал-губернатору Стокгольма, Класу Ларссону Флемингу королева Кристина пожаловала титул барона. Он был образованным человеком: учился в Упсальском и Лейденском университетах, в Амстердаме изучал кораблестроение. Среди его заслуг – создание корабельных верфей, где строился корабль «Васа» (Это Клас Ларссон предпочел не обратить внимания на проблемы с центром тяжести корабля, в проектировании которого участвовал сам король). Он же вместе с Акселем Оксеншерна на средства торговой компании «Новая Швеция» снарядил экспедицию в Новый Свет, которая на двух кораблях вышла из Стокгольма в ноябре 1637 года и к марту 1638-го достигла устья реки Делавэр в нынешнем штате Мичиган, где и была основана колония Новая Швеция. Первыми колонистами были в основном финны. Специальные отряды отловили бездомных финнов, скитавшихся по Швеции, свезли их в Гетеборг и оттуда отправили на корабле в Америку, присоединив к ним преступников, которые предпочли высылку смертной казни. Кроме того, финским крестьянам из Саво, которые по древнему обычаю все еще занимались подсечным земледелием и начали мешать, сводя леса под пашни, развитию шведской металлургии, также предлагалось выезжать на американские просторы. Однако поток эмигрантов был слабым. Клас Ларссон, вдохновитель компании, переименованной в «Американскую торговую компанию», погиб в 1644 году в морском сражении с датчанами, и вскоре шведский форт отошел к голландцам, которых вытеснили англичане. Впрочем, финны продолжали плавать в Делавэр и позднее: так, в середине XVIII века здесь три года жил ученик Линнея, пастор и профессор экономики Туркуского университета Пиетари (Пер) Кальм. В Америку он отправился по заданию Линнея на поиск новых полезных растений и, вернувшись, основал в Турку университетский ботанический сад, хотя полезные растения у него и не прижились. Зато он описал свое путешествие по Северной Америке и стал первым европейцем, рассказавшим о Ниагарском водопаде.

Как уже говорилось, шведские аристократы делились на хозяйственников и фриков. Флеминги принадлежали к более многочисленной первой категории. И если в усадьбе Лоухисаари, расположенной в заболоченных приморских лесах, хозяйство вели с трудом, то Вира, шведское поместье Класа Ларссона, давала ему возможность развернуться в области металлургии. Развитие железоделательного производства было основным занятием шведско-финских аристократов-промышленников, работавших на королевскую армию, которая была вооружена пушками, пиками, пистолями и мушкетами. Сына Класа Ларссона, Хермана, названного в честь прадеда Хермана Педерсона и родившегося в Лоухисаари, Карл XI возвел в графское достоинство. В 1680-е годы сын Хермана, Клас Хермансон, в свои 23 года уже государственный казначей, доводил до конца шведскую земельную и финансовую реформу – так называемую редукцию земель, то есть национализацию поместий, которые были до этого подарены шведской знати. Редукцию затеял еще Карл X Густав в 1655 году: ему остро не хватало денег на военную кампанию в Польше.

Несмотря на огромные приобретения по Вестфальскому миру 1648 года, Швеция отнюдь не была зажиточной страной, в чем, естественно, обвиняли белую ворону шведского общества королеву Кристину: якобы это ей, пацифистке, удалось растранжирить богатство на свои художественные прихоти и придворные балеты, где красавица Эбба Спарре, о которой Кристина говорила, что ее ум столь же великолепен, сколь прекрасно ее тело, всегда исполняла партию Венеры. (Кристина, впрочем, действительно щедро награждала придворных. Она, выросшая при безумной матери, не обращавшая внимания на внешний вид и воспитанная как мальчик, ходившая в мужском платье и с растрепанными волосами, была щедрой, так как стремилась быть любимой.) Редукция, объявленная ее наследником-кузеном, заключалась в необходимости выбора: шведский помещик мог или ежегодно выплачивать по 200 000 рейхсталеров, или вернуть королю земли на 800 000.

Надо полагать, одной из причин редукции была память о вечном кошмаре шведских королей – крупнейшем за всю историю землевладельце Швеции и Финляндии Бу Юнссоне Грипе, главе королевского совета и маршале при короле Магнусе IV Эриксоне. Он сверг Магнуса при помощи клана будущей святой Биргитты в 1365 году и посадил на престол принца Альбрехта Мекленбургского, которого жестко контролировал, став его основным заимодавцем. Бу Юнссону Грипу принадлежала примерно треть всех земель королевства и три основных замка Финляндии. Он был одержимым коллекционером недвижимости, то есть земельных угодий и замков. В его владении находились почти полторы тысячи земельных участков с жильем и без него. Рассказывают, что, когда его первая жена умирала в родах и врачи спросили, кого им спасать: мать или ребенка, Бу Юнссон, вполне понимая, что у ребенка, в отличие от матери, мало шансов выжить, настоял на кесаревом сечении с единственной целью успеть перевести на себя земли сына, который прожил не более суток. Известно, что он немедленно прибрал к рукам поместье любовника своей второй жены, заколотого прямо у церковного алтаря. Свое рейдерство он, по всей вероятности, оценивал как военные операции, ведь по его приказу на шведский была переведена история жизни Александра Македонского. «Империя» Бу Юнссона Грипа, как и империя его героя, распалась со смертью основателя: лишь часть имений досталась детям, основные же земли, в том числе основанный им замок Грипсхольм, вернулись под власть королей. Королями (напомним, что шведских королей, вплоть до Густава Васы, можно было отзывать, в отличие, например, от депутатов нашей Госдумы) манипулировали свободолюбивые и непокорные аристократические семьи, к тому же часто разделявшие и датские, и шведские интересы, и, конечно же, короли XVII века стремились ограничить власть аристократии.

Херман Флеминг, регулировавший денежные потоки в казну, естественно, заслужил ненависть своего круга и удалился в заново отстроенный дом в Лоухисаари, в медвежий угол, в почетную ссылку. Карьера его была сугубо административной, и он неоднократно занимал «хлебные» места: в 1650-м тридцати одного года от роду он стал губернатором Стокгольма, в 1653-м – главой камер-коллегии и в 1654 году, сохранив за собой прежний пост, занял место управляющего землями, выделенными для содержания королевы Кристины. Наконец в 1664 году его направляют подальше от Стокгольма в Финляндию генерал-губернатором (к этому моменту он уже семь лет исправлял должность судьи в Южной Финляндии). Первое упоминание о строительстве нового дворца в Лоухисаари относится к началу 1650-х годов: тогда, по документам, Флеминг, едва заняв свою первую должность, начал реконструировать финское и шведское поместья.

Дворец в три этажа, с шестью окнами по фасаду, под высокой трапециевидной голландской крышей имеет в себе нечто такое, что привлекает к нему внимание до сих пор, даже когда он стоит большую часть года закрытым среди замерзших пашен и болот. Больше всего подходит к нему слово «твердыня», твердыня с элементами элегантности. Латинская надпись на богатом барочном портале дворца, если вы приехали сюда летом, чтобы посмотреть музей, когда он открыт во всем своем великолепии, рассказывает о том, что его построил сам Херман Флеминг в 1655 году. Едучи к этой огромной вилле километра два по старинной аллее, ведущей от каменной церкви, выстроенной в деревне Аскайнен также Флемингом в 1653 году, вступая под сень широкого карниза на резных деревянных консолях, невольно ощущаешь величие этого жилища, кратковременно вобравшего в себя богатство целого государства. То немногое, что сохранил дворец от Хермана Флеминга, сполна дает представление о состоянии и о роскоши, которую он мог себе позволить: гигантские деревянные балки потолка, целые стволы, расписанные яркими цветными узорами-гротесками, в которых геральдические львы душат змей, а дамы и кавалеры представляют барочные балеты. Роспись эту в 1661–1664 годах исполнил немецкий художник Иоахим Ланг. Такие же потолки встречаем мы в знатных домах Европы: во дворцах Сабионетты, в Бергамо или в замках Луары. Потолок Флеминга им не уступает. Музейщики воссоздали здесь исторические комнаты времен Флеминга с роскошной барочной мебелью, голландскими печами, так что легко вообразить себя в пространстве картин Вермеера.

Среди интерьеров первой половины XIX века, когда процветала семья Маннергейм, выделяется разукрашенная комната «Грот», где на стене вполне реалистично нарисована дорога, проложенная через дремучие еловые леса, но на первом плане высится волшебное растение, похожее на банан, с ярко-красным цветком. За домом начинается луг, окаймленный едва заметными на фоне леса исполинскими деревьями парка Маннергеймов. Парк уходит влево и вправо, оставляя по центру заболоченный берег, плавни камыша, ведущие к большой открытой воде. У берега притулилась, как в любом финском землевладении, озерная купальня-сауна, с тем только существенным отличием, что купальня Маннергеймов – это не кабинка-раздевалка, но изящный домик в стиле ампир, позднее оснащенный печью в стиле модерн. При них тут были детский деревянный домик в стиле историзма и пристань, где отец будущего маршала, еще не разорившийся, испытывал личный пароход.

Благодаря редукции в Швеции не закрепилась система больших частных землевладений и на территорию Финляндии не распространилось крепостное право, которое было общей практикой на землях Ингерманландии, присоединенных к России намного раньше (поэтому в рунах «Калевалы» истории о рабе Куллерво рассказывали именно в районах нынешнего Всеволожска или Кингисеппа, а также на территории Эстонии, где, как мы помним, еще при святом Олаве на равнинных берегах работали невольничьи рынки; тогда как в чащах Карелии пели про свободных людей).

Зачем я вообще выясняю родственные связи всех этих Флемингов, если род захирел в XVIII веке, Лоухисаари они продали, и купил ее через третьи руки прадедушка Густава Маннергейма майор Карл Эрик Маннергейм, впоследствии пожалованный графским достоинством при российском императоре Александре I? И помнят теперь про фамилию Флеминг разве что фанаты Джеймса Бонда. Я развлекаю читателя шведскими именами-отчествами потому, что маршал Маннергейм несомненно про Флемингов и связанные с этим родом политические перипетии хорошо знал и понимал цену власти. Маннергеймы (и следующие владельцы усадьбы, проданной Маннергеймами в начале ХХ века) сохранили все документы о домовладении, включая даже рецепты домашнего пива, записанные последними Флемингами в 1780-е годы.

Сделаем небольшое отступление: семейная жизнь родителей маршала развалилась из-за банкротства отца семейства, отличавшегося авантюрным складом характера. Разладу способствовало и то, что в Лоухисаари молодой Хелене Маннергейм, обремененной детьми, сложно было найти хорошую кухарку. Отец Густава как-то невзначай заметил его сестре Еве, выходившей замуж, что ей неплохо было бы узнать больше о том, как готовить еду. Маршал, возможно не от хорошей жизни, стал известнейшим гурманом, и в финских ресторанах до сих пор подают его любимый форшмак из селедки с бараниной, а в хельсинкском отеле «Сеурахуоне» предлагали меню целого торжественного обеда, им составленное. Книга всех рецептов Лоухисаари была издана в 2008-м.

Маршал Густав Маннергейм – и это главное – чувствовал себя частью важнейшего явления в финской истории под названием «финские шведы», возникшего еще в XIV веке и во второй половине XVII века обретшего свою идеологию – «фенноманию». Финские шведы: аристократы, промышленники, купцы и разночинцы, поэты и художники – словом, все те шведы, что воспринимали Финляндию как свою родину, с которой связаны напрямую их благополучие, престиж и, скажем просто, счастье. И первым фенноманом явился второй знаменитый финский интеллигент Даниэль Юслениус, родившийся в приходе Мюнямяки.

Выпускник Туркуского университета, где его старший брат Габриэль был профессором логики и метафизики, Юслениус сначала трудился домашним учителем в шведской семье из Копорья, потом был моряком, а со временем стал епископом в Турку, ученым-лингвистом, ректором Туркуской академии, пионером исследования финского фольклора, автором первого латинско-шведско-финского словаря и двух книг: истории Турку «Aboa vetus et nova» («Турку древний и современный») и «Защита финнов». Финнами, заметим, он прозорливо считал всех жителей Финляндии, независимо от языка. Более важным для него, как и для других лютеранских епископов того времени, являлось вероисповедание, и, служа в Порвоо, он жестко перекрестил последних православных финнов и карел.

Однако к язычеству, освященному культурной традицией, он ненависти не питал. Как раз наоборот: основная его идея заключалась в том, что в Финляндии еще до прихода шведов существовала мощная культура. Был бы у Юслениуса за плечами романтизм с Оссианом, он бы, как Хенрик Габриэль Портан, внук брата Габриэля, писал про квенов, легендарных правителей Финляндии, якобы вытесненных завоевателями в леса на север страны. Но, принадлежа эпохе Ренессанса и барокко, Даниэль Юслениус вернулся к истории гипербореев и предложил видеть в них народ древней местной культуры. Греки, таким образом, становились непосредственными предшественниками финнов, а в описании амазонок Даниэль Юслениус находил черты отчаянных северных воительниц. И поскольку у европейской культуры двойной корень – греко-латинский и библейский – Юслениус заодно возвел финнов к Иафету. Он придумал даже новое финское слово «hakkapeliitta», описывающее доблесть, произведя его от боевого клича финских драгун, который до сих пор, говорят, можно услышать на финских стадионах. Двоюродный внук Юслениуса Хенрик Габриэль Портан стал историком, профессором риторики и латинской поэзии Туркуского университета. Он подготовил издание финской народной поэзии в пяти томах (1766–1768 и 1778) и также оставил по себе память как выдающийся библиотекарь Академии в Турку. В традиции Даниэля Юслениуса искал он связи финского и иврита, параллельно занимаясь публикацией епископских хроник Паавали Юстена.

Вопрос, конечно, много ли было поначалу во времена Даниэля Юслениуса фенноманов? Немного. И в целом Финляндия XVII века не воспринималась еще как современная страна: в собрании из 400 гравюр, изданных в 1660–1716 годах по рисункам картографа и фортификатора, фельдмаршала, генерал-губернатора Ливонии Эрика Дальберга под названием «Швеция древняя и современная», финских памятников всего девять. Ровно столько Дальберг нашел здесь мест, достойных изображения. И вообще комиссия риксдага по делам Финляндии в 1747 году рассматривала вопрос запрета финского языка, впервые предложенный в 1709-м, в год Полтавской баталии.

Продолжая тему мелких психологических причин крупных исторических событий, отметим, кстати, что одним из поводов, побудивших Петра I вломить наконец-то шведам, стала именно невстреча Петра с Дальбергом в 1697 году, когда царь со свитой, направляясь в Европу, проезжал через Ригу, где Дальберг служил шведским генерал-губернатором и отказался нанести царю визит. Формально он мог себе это позволить, так как Петр путешествовал инкогнито. К тому же подчиненные Дальберга по его приказу помешали Петру осмотреть укрепления Риги. «Вобан Севера» отлично понял, чем чревато профессиональное любопытство молодого русского царя. Российская дипломатия требовала опалы Дальберга, однако новый король Карл XII ценил ветерана, который помог его деду Карлу X Густаву в победоносном ледовом походе на датчан.

Вертикаль шведской власти обрушилась в начале XVIII века из-за проигрыша двадцатисеми-летнего Карла XII тридцатисемилетнему Петру I (в начале Северной войны им было соответственно 18 и 28 лет). Карл, подобно своему знаменитому деду Карлу X Густаву, все годы своего правления провел на фронтах – как убыл из Стокгольма в 1700-м, чтобы с небольшой армией разбить многочисленное русское войско под Нарвой, так больше в свою столицу и не вернулся. После разгрома под Полтавой (которая фактически входила в состав Российского царства, но юридически являлась территорией с неурегулированным статусом: Речь Посполитая ратифицировала переход Украины к России только при Екатерине II) он провел почти пять лет в Оттоманской империи в Бендерах, у главных врагов своих главных врагов – Речи Посполитой и России. Из Турции возвратился лишь в 1714 году, как раз к тому моменту, как русские в кампании 1713–1714 годов заняли Финляндию.

Внезапность появления Карла в родных пенатах – метафора жизни как мгновения перед смертью в замечательном фильме Роя Андерссона «Голубь сидит на ветке, размышляя о бытии». Гвардейцы Карла, учтивого и блестящего молодого офицера, врываются в современное кафе, прежде всего прогоняя оттуда всех посетительниц: женщинам нечего делать в тавернах, если они приличные жены и матери (в Швеции начала XVIII века процветает мужской шовинизм, жертвой которого стала сестра Карла, королева Ульрика Элеонора; на Страшном суде этого времени в церкви Палтаниеми в аду терзают лишь женщин, тогда как среди праведников – лица обоего пола). Въехав в кафе-стекляшку на боевом коне и так и не спешившись, а только лишь выпив воды, Карл немедля отправляется на войну, заодно прихватив с собой красавчика-бармена, потому что такому достойному молодому человеку стоит искать счастья в бою, а не в сфере обслуживания. Затем Карл с войском столь же внезапно возвращается в эту тихую забегаловку, где все только-только успокоились, перестали возмущаться и предались своим обычным занятиям. Но теперь мы видим толпу калек и оборванцев и безжизненное тело короля, который едва держится в седле.

После того как Северная война прокатилась по всей Финляндии, Петр, увлеченный борьбой с Турцией, испытывающий давление европейских стран, вернул Швеции большую часть захваченной финской территории, присоединив к России Ливонию, Ингерманландию и области, подконтрольные Новгороду вокруг Выборга, Корелы и в устье Невы, где Санкт-Петербург начал развиваться на месте шведских крепости, усадеб и небольшого городка. За это Россия расплатилась со Швецией 2 000 000 талеров (по 10 талеров за каждого жителя Финляндии, которых тогда насчитывалось около 200 000 человек).Война велась жестоко, хотя надо заметить, что Петр, известный, по выражению Пушкина, приказами, писанными кнутом, все же порицал своего полководца Петра Апраксина за применение в Ингерманландии тактики выжженной земли. Разорен был Турку и уничтожены многие хозяйства. На побережье Эстерботнии и в Южной Финляндии было вырезано несколько десятков тысяч финнов и шведов. Память о зверствах Северной войны, несмотря на последовавший довольно благополучный, судя по четырехкратному приросту населения, век, сохранилась и сдетонировала в годы полного присоединения Финляндии к России. Тогда финны вели партизанскую войну, хотя российская пропаганда представляла дело так, будто образование Великого княжества Финляндского случилось к общему удовольствию.

Карл XII, потерпев поражение на юге, решил овладеть севером и разделаться с третьим древнейшим врагом Швеции – с датчанами. Для этого он совершил набег на подконтрольную Дании Норвегию, захватив Христианию – Осло. В 1718 году, осаждая одну норвежскую крепость, Карл получил пулю в правый висок. Власть после этого перешла в руки его сестры Ульрики Элеоноры, добровольно уступившей престол своему мужу Фредерику. Началось время, названное в истории Швеции «веком свободы». С 1719 по 1738 год политику Швеции определял финский швед граф Арвид Горн. Как глава парламента, он возглавлял англоманскую партию «колпаков», которая продвигала либеральные реформы и политику мирного сосуществования с Российской империей и соперничала с франкофилами из партии «шляп», поспешившими начать следующую войну с Россией и утратить Лаппеенранту, Хамину и восточную Пюхтяя.

После Абоского мира 1743 года получила свой исторический шанс Ловиса, тогда еще не город, а поместье, которое сделалось теперь пограничным форпостом. Свое имя Ловиса получила в 1752-м, и укреплять ее взялся молодой подполковник и лидер «шляп» Августин Эренсвярд, по материнской линии происходивший из семьи Маннергейм. Он был способным воином (Хамину сдал, но организовал отступление и сохранил армию) и профессиональным фортификатором, получившим образование в Париже. Эренсвярд заложил морскую крепость Свартхольм и на берегу спланировал два бастиона, носящие имена остзейских немцев Унгерна и Розена и контролирующие королевскую дорогу. Он спроектировал и новый город, хотя жители предпочли строиться по другому плану западнее, чем наметил Эренсвярд, и из дерева, а не из камня. В Ловисе сохранились от Эренсвярда два офицерских барака на улице Итяйнен Тулликату и дом коменданта 1755 года, где сейчас находится музей, куда стоит зайти, чтобы посмотреть на родственников Сибелиуса и, главное, на удивительную фибулу эпохи бронзы, которая как мать-и-матрица скандинавского дизайна свидетельствует о том, что главным в нем всегда было превосходное чувство формы, точное понимание живой природной кривизны, а не только знаменитый орнамент.

Строили комендантский дом солдаты из финского драгунского полка, жившие на пришвартованных кораблях. Столетие сочетало жестокость солдатской жизни и сентиментализм командиров. Как сообщает в музейной аннотации Пиа Вильхельмсон, комендант Йохан Аксель Хягерфлюхт в 1786 году стал собирать в своей бальной зале общество Любителей ближнего – Pro Amore Promixi, созданное семью выдающимися горожанами Ловисы. За домом посадили парк, от которого теперь осталось несколько древних лип, а перед домом уже в наши дни, в 1998-м, разбит был такой же аптечный огород, каким славился и петербургский Летний сад. Растут здесь мята лимонная и перечная, цикорий, иссоп, или вероника, лаванда, чабрец, тимьян лимоннопахнущий и даже старинный куст розмарина. Все они благоухают так, что жить бы в них, но цветут довольно невзрачно, а вот сказочно цветущий «Сад пряных трав» финны разбили в редуте, уцелевшем от Роченсальмских укреплений в нынешнем городке Котка, и здесь на фоне рокового моря качают головками огромные алые эхинацеи и колеблются персидские жезлы наперстянок. Когда фортификатор Ловисы Эренсвярд скончался в чине фельдмаршала в октябре 1772 года, проект памятника на его могиле в виде бронзового рыцарского щита, на который водружен древнегреческий шлем, нарисовал сам король Густав III, вдохновлявшийся увековечиванием памяти любимых героев.

Густав, носивший имя двух величайших королей из династии Васа, да еще и племянник прусского короля Фридриха Великого, чувствовал себя стратегом европейского масштаба и намеревался укрепить завалившуюся вертикаль шведской власти, ограничив права парламента и аристократии, чтобы вернуться к авторитарному правлению времен Васа и Пфальцской династии. Он видел в шведском парламенте очаг анархии и коррупции. В борьбе с парламентом ему взялся помочь финский швед Якоб Магнус Спренгтпортен, который предложил сначала захватить власть в Финляндии, а затем в Стокгольме и нейтрализовать парламент. В августе 1772 года, в решающий момент приплыв на лодках с небольшим отрядом драгун, Спренгтпортен действительно занял только что отстроенную французами для защиты Хельсинки от русского флота крепость Свеаборг, но западный ветер помешал ему выйти в Стокгольм, и тогда король, действуя с небольшими силами, захватил арсенал, совершил переворот и изменил конституцию. Он установил режим просвещенного абсолютизма, как его кузина-ненавистница Екатерина II в Санкт-Петербурге, покровительствуя свободной торговле, религиям (включая католицизм и иудаизм), наукам и искусствам (Густав основал Королевскую оперу, Музей древностей и Шведскую академию), однако сразу после переворота он учредил тайную полицию и отменил свободу печати. Увлечение короля искусством и покровительство фаворитам, среди которых выделялся похожий на Хью Гранта в молодости Густав Мориц Армфельт, красавец-офицер, член Шведской академии и начальник Королевской оперы, сильно раздражало лютеранское шведское общество. Армфельта называли Алкивиадом Севера, а занимал он пост обер-камер-юнкера при короле.

Впрочем, Армфельт происходил из слишком знаменитой семьи, чтобы о нем могли ходить кривотолки. Его прадед Карл Густав Армфельт, чье поместье Лильендаль под Ловисой теперь известно разве что сельскими ярмарками, участники которых едва ли бросят взгляд на профиль вельможи, украшающий стену скромного деревянного дома, был офицером Людовика XIV и Карла XII, воевал в Северной войне и сопровождал императора Карла в норвежском походе. Приняв командование после гибели короля, он потерял половину армии из-за снежной бури в горах. Однако же другую половину солдат все-таки спас, найдя путь через горы. (По этой причине его имя теперь носит норвежская команда по спортивному ориентированию из Трондхайма.)

Ништадт-Уусикаупунки, где русские и шведы заключили мирный договор после Северной войны, основан был Густавом II Адольфом в 1617 году. Известность городу принесла первая финская стеклодувная фабрика, устроенная в 1680-х годах в конюшнях бывшего королевского дворца. От старого города остались только церковь и сама планировка, очертания городского пространства. Дело в том, что в 1846 году во время грозы в один из деревянных домов ударила молния, и город, как это тогда часто случалось в Финляндии, почти полностью сгорел. Если вас занесет попутным ветром хотя бы для того, чтобы спокойно посидеть на набережной судоходного канала, прямого и устремленного, как бушприт, к морю, по которому когда-то сновали ялики морских офицеров обеих воюющих держав, то наверняка вы обойдете вокруг старинной каменной церкви с нарядной звонницей под крестом с тремя железными шариками-пилюлями. И, дивясь гигантской мачте, лежащей вдоль северной стены собора, обратите внимание на странный памятник – темный камень с рельефом, изображающим процесс перегонки химических веществ. Здесь, в десяти метрах от церкви, судя по этому рельефу, нагревался на огне перегонный куб. Действительно, в 1785–1787 годах тут действовала лаборатория Августа Норденшёльда, который был придворным алхимиком короля Густава III.

Король надеялся и таким способом собрать денег на войну с Екатериной II и отвоевать теперь уже русские Пюхтяя и Хамину. Не дождавшись результатов от своего алхимика, в 1788-м Густав III начал военные действия. Императрица срочно перебралась из Царского в Петербург с намерением выступить с гвардией в сторону Осиновой Рощи. Но военные действия Густава не были успешными. Войска его не смогли захватить крепости в Хамине и Савонлинне. В 1788 году среди офицеров шведской армии возник заговор. В числе основных его участников были дядя королевского фаворита, только что вышедший в отставку командующий армией Карл Густав Армфельт, полковник Хестеско и Карл Эрик Маннергейм. Идея, заключалась в том, чтобы использовать Россию как инструмент получения Финляндией независимости. Надо сказать, что еще во время войны 1741–1743 годов императрица Елизавета предлагала свои гарантии Финляндии, если она заявит о независимости, однако в те годы ее предложение осталось без ответа. Через сорок пять лет финские шведы уже по-другому оценивали ситуацию. Заговорщики отправили письмо Екатерине II с предложением заключить мир и создать автономную Финляндию, присоединив к ней территории, отошедшие к России по Абоскому миру. Императрица, естественно, отказалась, однако было принято решение давать шведским солдатам-перебежчикам по десять-пятнадцать рублей. Тогда офицеры пошли дальше и сами раскрыли свой заговор, публично распространив декларацию с предложением закончить войну с Россией и созвать парламент. Декларация была составлена в усадьбе Аньяла, и под ней подписались сто тринадцать человек. Однако рядовые солдаты, как и финское крестьянство, не стремились под российский протекторат, ведь за последние полвека, особенно в годы правления Екатерины, резко выросли натуральные налоги, русская власть фактически распространяла крепостное право и на местный, лично свободный люд, если он попадал со своей землей в зону интересов новых владельцев бывших шведских поместий. В 1789 году король срочно собрал парламент и с помощью трех нижних палат издал акт о союзе и защите страны. Некоторые заговорщики были арестованы и осуждены, полковник Хестеско казнен, другие члены Аньяльского комитета бежали. Густав III воспользовался этим событием, чтобы урезать дворянские привилегии.

В этом же году у побережья нынешней Котки возле Свенксунда (Роченсальма, или Руотсинсальми, – Шведского пролива) 86 русских кораблей атаковали 62 корабля и 24 транспорта шведов и победили. В 1790-м русский флот победил еще несколько раз, в том числе у берегов Хамины и Выборга. Но вот в день восшествия императрицы на престол командующий флотом принц Нассау решил сделать ей сюрприз, окончательно разбив шведов на море, – и произошла катастрофа. Снова у Руотсинсальми сошлись, по одним сведениям, 178 шведских и 273 русских корабля (по другим – 195 шведских и 160 русских, по третьим – 183 шведских против 155 русских). Русский флот пришел из гавани Хамины, а шведский был рассредоточен по заливу Котки, каменистому и сложному для судоходства. В этот раз шведам благодаря регулярному артиллерийскому обстрелу с берега удалось уничтожить часть русской эскадры, которая из-за мощного противного ветра не смогла быстро приблизиться и напасть на шведские галеры и береговые батареи. Русские галеры из-за сильных волн не могли выгрести назад из пролива и были вынуждены бросать якоря. На них ветром снесло часть фрегатов. Около шестидесяти российских судов вышло из строя, порядки кораблей были смяты. В волнах полыхал чудовищный костер из расстрелянных шведами российских кораблей. Несколько тысяч русских моряков лежат на дне у берегов Котки, возле Сапокки и Муссало. В плен было взято более 4000 матросов и офицеров. «Кто выдумал, что мирные пейзажи / Не могут быть ареной катастроф?» – это, кажется, про Котку и Хамину, хотя Михаил Кузмин не о них думал во второй половине 1920-х годов, а скорее о пейзаже своей души, уничтоженном Первой мировой и Великой Октябрьской.

Если случится гулять в парках Сапокка и Катариина, где коткинцы и коткинки любят устраивать пикники с видом на залив и голые гранитные островки, на которых в конце лета собираются перед отлетом на зиму серые гуси, представьте себе эти места 9 июля 1790 года. Косвенно напоминает о тех событиях православная церковь Святого Николая в третьем коткинском прибрежном парке Исопуйсто: она была заложена в 1795 году великим князем Константином Павловичем, внуком Екатерины II, как войсковой храм крепости Роченсальма и чудом сохранилась в Крымскую войну, когда британский флот разрушил Котку. В 1988-м, в период разрядки и перестройки, финны поставили памятник погибшим русским морякам на островке Куусинен.

Лучшим символическим памятником всему тому, что пришлось пережить этой земле, представляется мне расположенный на самой вершине холма Сапокка открытый музей финского гранита и мрамора. Словно сваи, вонзенные в камень, образцы гранитов из всех каменоломен и гор Суоми высятся над распадком, в котором лежит город. Отсюда открывается вид на высокую башню Коткинского маяка. Прекрасный бледно-зеленый арктический мрамор, словно хранящий далекий отблеск северного сияния, мерцающий бронзой и патиной лаппеенрантский зеленый гранит; коткинский красный – розовый с серо-черным зерном; Амадеус с удивительными фиолетово-желтыми прожилками стоят обелисками над краем холма, над потоками водопада, стремящегося вниз, в систему прудов, к порту, откуда видны другой холм и церковь покровителя моряков Святого Николая, который в битвах при Роченсальме сначала был за русских, а потом за шведов.

От полной неудачи кампанию 1790 года спасли решительные действия на суше графа Ивана Петровича Салтыкова. Дипломаты Екатерины через два месяца после поражения при Роченсальме подписали мир в деревне Вяряля, недалеко от города Элимяки. Границы в Финляндии остались неизменными, а Швеция получила право беспошлинного импорта зерна из России. Королю Густаву III негласно была переведена значительная субсидия. Король не смог изменить сухопутные границы и в глазах своих подданных выглядел не очень убедительным триумфатором, хотя он одержал победу в самом большом морском сражении в истории Швеции (и не только Швеции; для сравнения: в Трафальгарской битве сражались против 33 кораблей Нельсона 40 кораблей Франции и Испании, а в Наваринском сражении против 94 турецких кораблей билось всего 27 кораблей англичан, русских и французов). К тому же Густав III всецело отдался борьбе с Великой французской революцией: королевская Франция выплачивала Швеции как своему давнему политическому союзнику гигантские субсидии, а также помогала военспецами, которые отстраивали Суоменлинну – Свеаборг. Последствия войны были тяжелы для всех. Россия, Финляндия и Швеция принесли ей страшные жертвы: началась эпидемия тифа. Шведская знать давно была недовольна политикой короля, и в 1792 году заговорщики смертельно ранили его на балу-маскараде в опере (хотя и в маске, он был легко узнаваем по ордену Серафимов). Король пал жертвой заговора аристократии, как в свое время Эрик XIV, роковым образом его привлекавший. По обвинению в убийстве Густава был арестован, но вскоре отпущен Карл Август Эренсвярд, адмирал и любитель античности, сын строителя Свартхольмской и Свеаборгской морских крепостей Августина Эренсвярда, награжденного фельдмаршальским чином за несколько месяцев до смерти в 1772 году именно в честь установления королевского абсолютизма.

Август Норденшёльд, придворный алхимик, пережил Густава III всего на несколько месяцев. Смерть настигла его в Африке. На фоне всех финских шведов-хозяйственников он был совершеннейшим фриком. Родился он в Сипоо в 1754 году и учился минералогии и химии в Туркуском университете. Главный шведский металлург этого времени Эммануил Сведенборг являлся также и главным европейским мистиком. Норденшёльд сделался последователем Сведенборга, вначале он преуспел в изучении металлургии и стал в 1782 году председателем Королевского промышленного совета по шахтам. Однако основными его увлечениями были алхимия (в Лондоне он издал руководство по этой отрасли знания) и желание построить идеальный город на 10 000 граждан, соответствующий идеям Сведенборга, город равных и свободных людей. В поисках места для осуществления этой утопии отправился он из Стокгольма в Африку, в британскую колонию Сьерра-Леоне, где и был схвачен местными колонистами, которым его планы не казались столь заманчивыми. Однако же путешествовал Норденшёльд не в одиночку: он сманил с собой 75–90 человек, и британские колонизаторы почли за благо отпустить его с этим отрядом странствовать дальше. Так, норденшёльдинцы осели на юге Африки. Сотня Норденшёльда жила здесь независимыми хуторами, своим трудом, не обращая в рабство африканцев. В поместье Аликартано в Мянтсяля, которое принадлежало брату Августа, показывают алхимическую печь; а страсть к путешествиям бушевала в этом роду еще долго, и двоюродный правнук Августа Нильс Адольф Эрик Норденшёльд первым проплыл на корабле «Вега» по Северному морскому пути, исследуя Арктику.

Если вы окажетесь в усадьбе Аньяла, где шведские офицеры совершили свой подвиг во имя свободы, предвосхитивший декабристов, то стоит вспомнить, что поместья Аньяла и Мойсио были пожалованы Карлом IX семье Вреде в благодарность за поддержку в борьбе с Сигизмундом: в 1605-м в сражении при Кирххольме, ныне Саласпилсе, где польские крылатые гусары наголову разбили шведов, двигавшихся на Ригу, Хенрик Вреде отдал королю своего коня и таким образом спас ему жизнь, сам же был убит. В 1670-е годы Фабиан Вреде служил губернатором Выборга и отстроил деревянную церковь в Элимяки, в приходе Мойсио. Усадебный дом в Аньяле, где собирались заговорщики, сгорел в 1789-м во время войны и был вновь отстроен через десяток лет из дерева в стиле густавианского классицизма (имена живут дольше своих «носителей»). Теперь о заговоре напоминает лишь новый герб Аньялы 1952 года: на синем фоне три руки, изображенные по локоть, с пальцами, сложенными для клятвенного обета. (Вообще гражданская геральдика финских общин чрезвычайно украшает жизнь путешественника.) Музей в усадьбе есть, но он практически недоступен (работает летом, по нескольку часов в день и только в выходные). А между тем дух свободы проявлял себя здесь не раз. В Аньяле стоит созданная Вреде первая общедоступная сельская школа с народной библиотекой, открытая в 1803 году. В 1837-м поместье отошло казне. Вреде – а представители семьи были самыми активными противниками России во время последней Русско-шведской войны – естественно, вынуждены были оставить имение. Теперь здесь готический мавзолей, усадебная барочная церковь и почти всегда запертый дом, обращенный одним фасадом к реке Кюмийоки.

В конце XIX – начале XX века к семье Вреде пришла слава потому, что два человека из этого рода освоили профессии будущего. Матильда Вреде стала первой известной правозащитницей. Она жила в городе Васа на севере Эстерботнии, где и создала на специально купленной ферме приют для адаптации безработных скитальцев и недавно освобожденных заключенных. Ее родственник Густав Вреде в 1912–1914 годах трудился главным инженером Автомобильной компании Джексона в Мичигане. С началом войны он вернулся в Турку, где на заводе своего отца разработал модель трактора, который назвали в честь раба из «Калевалы», бунтаря-пастуха Куллерво – главного героя финского национального возрождения с 1860-х годов, когда о нем написал пьесу Алексис Киви. Первый трактор был собран в 1919 году, сразу после гражданской войны. Вреде рассчитывали на российский рынок, однако началась необъявленная советско-финская война между отрядами финских националистов и частями Красной армии, потом едва затеплился НЭП, как в 1924-м «Куллерво» проиграл более массовым американским «Фордзонам», которые в 1930-е годы оккупировали и поля Советского Союза в обмен на шедевры Эрмитажа. Как тут не пожалеть о том, что история тогда развернулась столь неблагоприятно для обеих стран. Вот бы пришли к нам «куллерво», и сохранился бы у нас Ван Эйк, украшающий ныне Вашингтонскую национальную галерею.

Река Кюмийоки у берега усадьбы Аньяла идет порогами Аньянкоски. И прямо напротив усадебного дома на острове Лохисаари в 1872 году построена была картонажная фабрика. Ее машины проработали почти сто лет, с 1897-го по 1978-й, а проектировал ее Хуго Хамилькар Хакстедт, дедушка Алвара Аалто с материнской стороны, инженер и директор Лесного института. Эта фабрика в 1930-е годы принадлежала компании «Тампелла» (теперь – «Стора Энсо»), на которую работал в конце 1930-х Алвар Аалто. Прямо напротив усадебного дома через плотину Аалто выстроил по заказу фабрики целый микрорайон. Он дважды, в 1930-е и 1950-е годы, занимался проектированием этого рабочего городка Инкеройнен. И мы видим, как прогрессировала финская жизнь от бревенчатых домиков до многоквартирных домов. Здесь же он построил дома инженерам и менеджерам завода.

Первые деревянные рабочие коттеджи стоят среди сосен на подходе к элегантной церкви в стиле модерн, поставленной еще в 1910-е годы. В этих одноэтажных жилищах середины 1930-х у каждой семьи – свои две комнаты, кухня и туалет. (А обычно тогда рабочие обитали в комнатах с дровяными плитами, 80 процентов жилищ были без воды и канализации.) Дети рабочих и инженеров «Тампеллы» учились в построенной Аалто школе. Надо сказать, что в первом рабочем микрорайоне, который Аалто возводил в 1936-м для компании «Альстрём» (теперь тоже – «Стора Энсо») в Суниле под Коткой, школа не была запланирована, так как совет директоров не приветствовал трату денег на рабочих. То-гда исполнительный директор и совладелец завода Харри Гуллихсен, главный менеджер строительства Лаури Канто и архитектор договорились о том, что детей в соседний городок будет возить специальный автобус, который прятали в лесочке, чтобы никто не узнал о нелегально потраченных деньгах. Не сразу, но со второй попытки в Инкеройнене деньги на превосходное школьное здание выделили, и детей рабочих «Тампеллы» с 1938 года по утрам встречал замечательный памятник архитектуры: белый конструктивистский фасад с деревянными элементами, которые светились на белизне солнечным золотом как национальная финская драгоценность.

Внук директора прогрессивного Лесного института, действовавшего с 1858 года в глухих борах в Ламми к северу от Хельсинки (учились там десять студентов, а преподавали им четверо профессоров), Аалто чувствовал силу леса не слабее, чем древние финны, карелы и саамы, и, вопреки техногенному железобетонному модернизму, превратил ее в культурный символ своей страны. Аалто считал, что дерево, в отличие от пластмассы, – живой материал, связанный с человеком и вселенной, впитывающий в себя время. Лес и природа означали для него одновременно и символы Финляндии, и суть свободы. Хуго Хамилькар Хакстедт, его дедушка, сын финского крестьянина, переделал свою фамилию на шведский лад, чтобы легче было жить, изучая математику и физику в Университете Хельсинки. Здесь, кстати, возвращаясь в густавианский XVIII век, стоит вспомнить о том, что прапрабабушка Аалто с отцовской стороны Элин Якобсдоттер была последней финской ведьмой: во времена заговора в Аньяле она лечила и предсказывала судьбу.

Но вернемся из рабочего ХХ века в конец XVIII. Всесильный фаворит Густав Мориц Армфельт с самого начала военных действий стремился склонить и короля Густава III, и императрицу Екатерину к заключению мира. Но безуспешно. Он был ранен в бою при Савитайпяле, однако взял на себя переговоры в Вяряле, за что и получил российский орден Святого Андрея. Вскоре после гибели Густава III он был вынужден бежать в Россию. Императрица повелела ему жить в Калуге. Это было что-то вроде почетной ссылки: он не мог покидать город в течение нескольких лет.

В 1808 году союзные Наполеону русские войска, а Швеция была тогда в орбите Англии, вошли в Финляндию и за двадцать дней заняли центральную и западную части страны, кроме крепости Свеаборг, которая держалась еще несколько месяцев, а потом адмирал Карл Улоф Крунстедт, герой Роченсальма, сдал ее без боя, не дождавшись помощи из Швеции. На то, чтобы установить контроль на Аландах, на севере и востоке ушло еще полгода, что впоследствии забылось, тогда как память о блицкриге в Уусимаа, Хяме, Эстерботнии и Сатакунте осталась и сыграла дурную службу советскому Генштабу в 1939-м. Между тем летом 1808 года против российской армии поднялось местное население и началась жестокая партизанская война. Группы крестьян и бежавших из плена финских солдат нападали на растянувшиеся линии российских войск, небольшие гарнизоны и транспорты. Если их ловили, то крестьянам выбривали полголовы, а солдат вешали перед церквями, так как деятельными организаторами восставших были лютеранские пасторы. Самое активное партизанское движение наблюдалось в Карелии: там появились два больших сплоченных отряда со своими знаками отличия в виде кокард из березовой коры. Они не пускали российские войска на север дальше Куопио.

С воспоминанием о сопротивлении российскому вторжению 1808 года в Финляндии ежедневно встречаются любители пива: на полках магазинов стоят рядами банки с портретами Юхана Августа Сандельса, который 27 октября у моста в Инденсальми занял позицию с двумя тысячами шведских солдат и сбросил в воду троекратно превосходившие его российские войска. Однако эта победа ничего уже не могла изменить, так как основные силы шведов были все-таки разбиты к ноябрю и начали отступать к Оулу, но вот память о ней и об эксцентричном Сандельсе превратилась в бренд в 1970-е, когда в современном Иисальми начали развивать пивоваренную промышленность.

Георг Магнус Спренгтпортен, младший сводный брат Якоба Магнуса, вместе с ним бравший в 1772-м Свеаборг, был назначен генерал-губернатором Финляндии в ноябре 1808 года, еще до окончания войны. Сохранились два его портрета. В молодости, в маленьком паричке, он смотрит на нас с нечеловеческой уверенностью. В старости, седой, с птичьим острым лицом, в мундире с орденами, он выглядит еще более упертым. Георг Магнус Спренгтпортен давно – в 1786 году – присягнул Екатерине, так как был смертельно обижен на короля Густава III и решил положить все силы на создание финского государства под российским протекторатом. (Впрочем, король позволил ему беспрепятственно отплыть на яхте в Петербург, дав в сопровождение офицера, позднее оказавшегося шведским шпионом.) В войне 1788–1790 годов Спренгтпортен поддерживал Аньяльский комитет, убеждая императрицу не вести военные действия в ожидании победы комитета и раздачей подкупов способствовать финской независимости. Когда этот план провалился, он, будучи генерал-майором российской армии, сражался в Финляндии и был в 1789-м ранен солдатами своей бывшей саволакской бригады. Густав III заочно приговорил его к смертной казни. Именно он, Егор Максимович Шпренгпортен, стал «архитектором» финляндской автономии и, заняв в качестве губернаторской резиденции замок Хямеенлинну, подготовил там манифест, прочитанный императором Александром I на Боргоском сейме весной следующего, 1809 года и подписанный представителями финских сословий.

В Порвоо – Борго весна особенно прекрасна. Впрочем, этот городок, выросший на берегу реки, на высоком холме – бывшем датском укреплении-борге, вокруг огромной средневековой церкви, в любое время года переносит вас в сказку. Надо только встать на другом берегу, под кладбищем у автостоянки, посмотреть за реку, и, путешествуя глазами по высокой церковной крыше, на коньке которой в ряд помещается сотня галок, по маленьким домикам XVIII–XIX веков, украшенным снежными шапками и рождественскими огнями или цветущей сиренью и жасмином, невольно унестись в мир братьев Гримм или Андерсена. Улетаешь, конечно, в те сладостные закоулки этого мира, где не сидят страшные собаки из «Огнива» и не плавится оловянный солдатик.

Император Александр Благословенный, остановившийся на главной улице городка, там, где теперь единственный каменный двухэтажный дом (о чем отлично рассказано в нарядной ратуше 1760 года – местном музее), гарантировал Финляндии сохранение старых, то есть шведских, судебных порядков и самоуправление. Шведские деньги ходили здесь наравне с русскими еще тридцать лет. А вот шведская армия в Финляндии была сразу распущена. Таким образом, в марте Великое княжество Финляндское начало отсчет своей истории в результате голосования местного сейма – парламента, созванного перебежчиком Спренгтпортеном и проходившего под контролем российской армии. Финляндия на «ближайшие» 109 лет оказалась под властью российского государства. А война со Швецией еще продолжалась, и мирный договор был заключен во Фридрихсгаме-Хамине лишь в сентябре 1809 года.

В 1811 году для другого перебежчика – Густава Морица Армфельта – тоже нашлось занятие по плечу. Он стал председателем столичной Комиссии по финляндским делам. Сейм был законодательным органом, и все его инициативы утверждались императором. Уже в декабре 1811 года Великому княжеству Финляндскому с подачи Армфельта были приказом императора Александра переданы Выборгская и Кексгольмская губернии, то есть Выборг и Корела снова стали финскими, хотя и в границах Российской империи. В российских политических кругах 1830–1890-х годов эту передачу обсуждали и осуждали примерно как в 1960-е годы и потом историю с Крымом. Николай Первый попробовал поставить финнов под контроль и в целях развития единомыслия распорядился было запретить печатание книг на финском языке, однако это его повеление в Финляндии не было исполнено. Впрочем, нашелся другой способ притормозить развитие финского общества: в годы правления Николая не собирался местный сейм, то есть не проводились никакие серьезные реформы.

В 1863 году император Александр II, как полвека назад его дядя в Борго, открыл своей речью заседание сейма. Права княжества были расширены. У Финляндии теперь появилась настоящая автономия: от других губерний России ее отделяли с 1865 года своя валюта и почтовая система, создавались собственная армия и земская администрация. И, главное, стараниями философа, экономиста и журналиста Йохана Вильгельма Снелльмана финский язык получил статус государственного (в обмен на лояльность финского сейма к российской императорской власти во время польского восстания).

Автор финских общественно-экономических реформ Снелльман в бытность свою в городке Купио, куда он уехал из Гельсингфорса, где в силу политических причин не мог получить место университетского философа, создал народную школу, в которой учителя говорили и учили на финском. И здесь же он, философ-гегельянец, освоил ремесло журналиста и начал издавать первую газету на финском «Друг земледельца», которая распространялась по всей стране, превратив затерянный в лесах городок в национальный медиацентр. Вскоре на финском началось преподавание в высших учебных заведениях, и одним из первых стал учительский лицей в Ювяскюля, родном городе Алвара Аалто, нареченном «финскими Афинами». Усилиями пастора Уно Сигнеуса была создана общеобразовательная система, которая гарантировала в том числе и женское образование, и повышение квалификации учителей, и работу ремесленных училищ. Сигнеус, как и Снелльман, был самородком. Выпускник Хельсинкского университета, он начинал еще при Николае I священником в Выборге и, по слухам, за внебрачную связь отправлен был служить на Аляску. Вернувшись из Америки, в 1857 году Сигнеус предложил сенату проект общеобразовательной реформы, предполагавшей полное отделение Церкви от школы. В 1860–1870-е годы он трудился сначала директором учительского лицея в Ювяскюля, а потом инспектором общеобразовательных учреждений. Продолжая его дело, профессор истории Георг Форсманн (Юрье Коскинен) начал заботиться о создании народных библиотек и чтении просветительских лекций. Свою диссертацию Форсманн написал об истории «дубинной войны», и она стала первым историческим исследованием на финском языке, который не был для автора родным: Форсманн, сын пастора-шведа, выучил финский и в собственной семье говорил только на нем. В 1869–1873 годы он написал и издал первый учебник истории финского народа. В 1874 году было основано Общество народного просвещения, а еще через двадцать лет – Общество народных училищ. Возведенный в дворянство за свою деятельность, Форсманн стал сенатором и был в 1885 году назначен главой церковной экспедиции, которая заведовала школьным образованием. За годы его труда число народных школ утроилось, их стало более полутора тысяч. В замечательном историко-краеведческом музее города Оулу есть «школьный класс», собранный из разнообразных парт, учительских кафедр, наглядных пособий и учебников, эмалированной посуды, в которой ученикам давали питье – ожившая картина Н. П. Богданова-Бельского «Устный счет». Здесь же говорится о том, что с конца XIX века в Финляндии действовали и школы для детей-инвалидов. Реформы Снелльмана, Сигнеуса и Форсманна не имели ничего общего с бюрократическим менеджментом, но были проявлениями гражданской воли, можно сказать, актами гражданского политического дилетантизма, который, благодаря общему устремлению к свободе, находит правильные пути социальной модернизации.

Финская промышленность, университетская и общественная жизнь стали быстро развиваться. В 1858 году железная дорога связала Хельсинки и Хямеенлинну. Росло гражданское и торговое судостроение: ледокол «Сампо» помогал северному судоходству, пароход «Илмаринен» ходил по Сайме и по открытому в 1856 году Сайменскому каналу. «Илмаринен» был построен в Вяртсила, на верфи Нильса Людвига Арппе, сводного брата Адольфа Эрика Арппе, химика и ректора Хельсинкского университета. В 1870-м была проложена железная дорога из Хельсинки в Петербург, и железнодорожная сеть юго-восточной Финляндии стала одной из самых разветвленных в империи. Наконец в 1887 году построили и на следующий год открыли музей национального искусства Атенеум, где поначалу была основной коллекция, связанная со школой декоративно-прикладного искусства, действовавшей наподобие школы барона Штиглица в Петербурге. В стране, одним словом, все шло как у людей.

И Финляндии и России с императорами Александрами везло гораздо больше, чем с Николаями. К концу 1890-х годов в российской патриотической элите уже не сдерживали желание контролировать жизнь Финляндии из Петербурга, а не из Хельсинки, куда в 1812 году была перенесена столица княжества усилиями Армфельта и губернатора замков Хяме и Выборга Густава Фредерика Стьернвалла (Шернваля). Известную роль сыграл в этом и учебник финской истории Форсманна, где говорилось о том, что Финляндию и Россию исторически связывает уния, то есть добровольное объединение. Финские интеллектуалы-патриоты хотели видеть свою страну не покоренной, а свободно присоединившейся к России. А российская патриотическая общественность как раз наоборот – решила не забывать о том, какой ценой в свое время завоевали Финляндию. И кроме того, ей не нравилось, что, когда, допустим, высаживаешься с яхты в Виролахти, местные могут говорить между собой на каком-то непонятном наречии, из которого русские, общаясь со своей прислугой, распознают разве слово «терве».

И финнов, чтоб не рассуждали про унию, начали поголовно заставлять учить русский язык, так как он был объявлен языком официального делопроизводства. А кроме того, было издано распоряжение о том, что финны должны проходить службу в русской армии. Девяностолетнюю старушку статс-даму Аврору Карловну Карамзину-Шернваль уже никто особо не слушал, хотя она была ровесницей присоединения Финляндии к России и в 1901 году даже обратилась с письмом о неблагополучном развороте в финляндских делах к вдовствующей императрице Марии Федоровне. Ученик Форсманна историк и юрист Пер Эвинд Свинхувуд в туркуском суде дал ход делу против генерал-губернатора Бобрикова, по приказу которого в 1902 году была разогнана мирная демонстрация против российского военного призыва. Свинхувуда и десяток других судебных чиновников немедленно уволили, а дело закрыли. Одновременно запретили собрания общественности, а чтобы все это работало, генерал-губернатор ввел военно-полевые суды.

Финское общество, пусть и разъединенное политическими взглядами и социальными различиями, протестовало против российского самодержавия всеми способами: генерал-губернатор Бобриков в 1904-м был убит. На короткое время в годы Первой русской революции общество добилось расширения свобод. В 1906-м Николай II подписал постановление сейма о создании в Финляндии однопалатного парламента, избираемого на основе равного избирательного права, председателем которого стал Свинхувуд. Избирательные права впервые в Европе были предоставлены и женщинам. Но уже на следующий год царь ввел в Финляндии военный режим, отменив гражданскую администрацию, а Свинхувуда с началом войны выслали подальше в Колывань.

В 1917-м Временное правительство освободило политических заключенных и финских оппозиционеров, оно было готово вернуть и гражданские свободы, но не стало решать вопрос о финской автономии. Меньше чем через год Владимир Ильич Ленин с паспортом финского рабочего Эйно Рахья выйдет из доходного дома у станции Ланская (где, в отличие от Финляндского вокзала, не было патрулей), направляясь в Смольный, свергать российское Временное правительство. Он-то сразу признал независимость Финляндии, чтобы уже в январе 1918-го отправить туда бронепоезд с братьями Рахья и грузом оружия. Рахья подстрекали рабочих к восстанию с целью присоединить Финляндию к революционной России. Однако на пути этих планов встал тогда еще генерал Густав Маннергейм – последняя боевая машина в русско-финско-шведской истории. (После него в ХХ веке шведская пассионарность перешла к художнику Класу Ольденбургу.)

Есть одна финская усадьба, где в парадных комнатах, кажется, собраны свидетельства всей финской истории под поздним шведским и потом российским правлением. Это дворец Мустион линна, или Сварто слотт, который был построен в 1783–1792 годах и принадлежит семье Линдер. Мустио находится недалеко от Лохьи. После того как в 1560 году в Лохье стали разрабатывать железную руду, в округе начали одно за другим возникать «металлургические» поместья, вспомним Фискарс и Фагервик. В 1616 году на месте Мустио располагался королевский литейный завод, который в 1644-м купил первый представитель семьи Линдер. Его потомок в 1700-х годах женился на дочери владельца местных земель Анне Кристине Крей и, таким образом, объединил завод и землевладение. В XVII–XVIII веках развитие завода и усадьбы шло по нарастающей, и вот уже Магнус Линдер пригласил строить свой новый дом Эрика Палмстедта из Стокгольма, архитектора театра короля Густава III в Грипсхольме, а также зданий стокгольмской биржи и таможни. Первоначально проектом дворца занимался Кристофер Фридрих Шредер, строивший в Турку, втором столичном городе Швеции, но Линдеру его предложения казались слишком скромными.

Хотя, на мой взгляд, благородство этому помещичьему дому сообщает именно легкий оттенок архитектурной сдержанности и старомодности: классический деревянный дворец с центральным ризалитом в три окна между четырьмя пилястрами (всего же по фасаду у Линдеров целых девять окон) перекрыт высокой барочной крышей на староголландский лад, в которой прорублены круглые мансардные окна, слева и справа от поместительного мезонина. Ясная симметрия и строгий геометрический декор сообщают дворцу Линдеров ощущение надежности и покоя, с которым он до сих пор смотрит на нас через сохранившиеся двойные стекла «времен очаковских и покоренья Крыма». От завода, поселка и церкви отделен он речкой, прудами и парком, центральная часть которого неплохо сохранилась. Рядом с действующим собственным усадебным театром работает нынче ресторан в каретном сарае. Утопает в кустах сирени и зарослях таволги игрушечная Шапель, раза в три меньше, чем в Петергофе, но современница императорской. Через готическую арку-видоискатель, стоящую на центральной аллее парка, открывается в просвете деревьев другой – высокий – берег реки. На холме виден павильон – «средневековая» башня, родственница Белой башни в Царском Селе и мавзолея Николаи в Монрепо. От ее подножия бежит ручей-водопад, к которому через реку ведет изящный мостик. На той стороне усадебные посадки давно уже проросли березами и елками. Под перголой, стоящей по колено в траве, гуляют гигантские усадебные куры. Чуть дальше на пристани загорают постояльцы маленькой гостиницы, расположившейся в старинных усадебных службах.

В доме сохранилась парадная спальня и кровать, принимавшая под своим балдахином короля Густава III и двух императоров – Александра I и Александра II, а также исторические комнаты и множество реликвий. Так, в зале с картинами, написанными, по легенде, французским декоратором рубежа XVIII и XIX веков, молча встречает туристов расшитый золотом мундир владельца поместья Константина Линдера, заместителя председателя экономического департамента финского сейма, министра статс-секретаря Великого княжества Финляндского и члена Государственного совета Российской империи при последнем российском императоре. Картины, написанные в мрачной гамме, сочетающей местные оттенки глины с оттенками золы, представляют северные пейзажи, в которых среди вековых елей, у подножий гранитных утесов, под облаками стоят лесные хижины угольщиков (шарбоньеры) и руины гиперборейских памятников: пирамиды и обелиски смотрятся в озера; и финские пейзажи открываются в просветах арок, совсем как в парке, откуда мы только что пришли, где несется вниз к неподвижному зеркалу озера романтический пенистый поток.

Сохранились здесь и великолепные густавианские зеркала и люстры, мебель, обтянутая тканями рокайльных фисташковых тонов, на стенах – ампирные гризайли под мрамор, представляющие различные трофеи или тончайшие легкие рельефы в виде жертвенников и гирлянд. В парадной столовой у камина стол накрыт на шесть кувертов, а портреты обоих императоров на каминной полке словно бы удостоверяют, что именно их визита ожидают во дворце. В гостиной же под семейными портретами ждет кофейный сервиз: ждет он Амалию фон Лерхенфельд фон Штернфельд фон Крюденер, бабушку Константина Линдера, и Терезу Матильду фон Мекленбург-Стрелицкую фон Турн и Таксис, его прабабушку. И конечно, потомков господина Магнуса Линдера, внука Константина Линдера, который выкупил из казны родовой дворец, восстановил хозяйство и открыл это чудесное место всем любителямстарины.

В другой гостиной, справа от печи, украшенной изразцами с изображением меандра и бирюзовых ваз с букетами, висит небольшой портрет первой жены Константина Линдера Марии Мусиной-Пушкиной, а ниже, на дамском бюро, видим мы и гравюру с портрета ее матери Эмилии Шернваль. На каминной доске – репродукция картины бала 1863 года в присутствии Александра II, где Мария Линдер получила приз за лучший костюм и воспользовалась этим поводом, чтобы просить императора даровать Великому княжеству Финляндскому свободу вероисповедания^[26]. В следующей за этим залом спальне над диванчиком в яхтинг-стайл висит огромный портрет сына Марии Ялмара Линдера в канотье и ослепительном летнем костюме на лестнице Мустион линна. Ялмара, первого финского автомобилиста и монархиста-тред-юниониста (он установил на семейном заводе восьмичасовой рабочий день и в годы революции 1917-го купил замок в Швеции, чтобы перевезти туда семью Николая II), написал родственник и друг дома, известный художник-аристократ Луис Спарре, который возводил свой род к королю Эрику Кнутсону, женатому на дочери датского короля Вольдемара и Софии Новгородской. Есть во дворце и комнатка, посвященная охоте, с оленьими рогами, чучелом медвежонка-подростка, шкурами волков и лис, убитых Ялмаром. Как-то раз на охоте, где он, в прошлом женатый на одной из сестер Густава Маннергейма, был вместе с генералом, присутствовала и сводная сестра Ялмара от второго брака его отца, которую в семье звали Китти.

Судьба некоторых женщин в этой семье заставляет вспомнить о роке. Все русские школьники знают про Эмилию Карловну Мусину-Пушкину, дочь губернатора Выборга Карла Йохана Стьернвалла-Шернваля, что «стройней ее талии на свете не встретится, и небо Италии в глазах ее светится, но сердце Эмилии прочнее Бастилии», так как, заметим, она преданно любила мужа, декабриста Владимира Алексеевича Мусина-Пушкина. Но не многие знают, что, прожив всего 36 лет, эта красавица, рожденная в Пори, в родительском поместье, умерла от тифа в имении Мусиных-Пушкиных Борисоглеб, где ухаживала за больными крестьянами, больницу для которых сама же и построила. Дочери ее, Марии Мусиной-Пушкиной, было тогда шесть лет, и попечение о ней взяла на себя тетка, Аврора Демидова-Карамзина.

Аврора Шернваль была не менее знаменитой красавицей, чем ее младшая сестра. Если Эмилия являлась музой Лермонтова, а Пушкин говорил, что она единственная соперница его жены на балах, то Авроре посвящали стихи Баратынский и Вяземский. В отличие от Эмилии Аврора прожила исключительно долгую жизнь, успев побывать фрейлиной и статс-дамой трех российских императриц, включая последнюю. Двое ее возлюбленных и оба мужа умерли безвременной смертью, за что в обществе Аврору, буквально «красавицу как с полотна Брюллова», звали за глаза «роковая Аврора». Замечу, что в Суоми «авроры» – не аттические утренние зори, а экстатические северные сияния. Рок Авроры стал и роком всей страны. Существуют две версии, почему крейсер «Аврора» назвали в честь греческой богини утренней зари. Согласно одной, крейсер назван был так, чтобы доставить удовольствие Николаю II: его фаворитка Матильда Осиповна Кшесинская как раз отмечала юбилейный выход на сцену в партии принцессы Авроры в балете «Спящая красавица». По другой же версии, имя перешло к крейсеру от одного из кораблей, погибшего во время Крымской войны и названного в честь Авроры Карловны благодаря ее мужу Андрею Карамзину, сыну историка, убитому на этой войне. Подобно Эмилии, Аврора отважно посвятила свою жизнь помощи другим. В 1867 году она основала в Хельсинки диаконический Институт патронажных сестер. Системы социальной поддержки она создала не только в Финляндии, но и на уральских заводах Демидова, своего первого мужа.

Воспитанная ею племянница, более похожая своей красотой на нее, чем на мать, также обладала недюжинными талантами и стремилась, как видно из ее обращения к императору, облегчить жизнь общества и снизить порог социального насилия. Двадцати семи лет от роду, в 1867 году Мария Мусина-Пушкина написала роман, название которого «Женщина нашего времени» отвечает поэту, обессмертившему своим легким мадригалом ее мать. Печорину, герою нашего времени, который бессмысленно губит обреченных на несчастье женщин, как огонь – мотыльков, Мария Линдер, одна из первых феминисток по духу, противопоставляет независимую женщину новейшего образца, какой отчасти она и сама являлась в своем желании быть свободной. Аврора Карамзина надолго пережила не только свою младшую сестру, но и племянницу. Мария Линдер скончалась тридцатилетней: жизнь между двумя поместьями мужа, большое молочное хозяйство под Хювинкя – все это мало соответствовало тому типу публичной деятельности, которому она могла бы отдать себя.

Последней из роковых красавиц семьи стала Китти Линдер, в которую влюбился Густав Маннергейм. Регент Финляндии, он только что, в первой половине 1918 года, победил в финской гражданской войне, освободил от красных весь промышленный центр и юг страны: Тампере, Хельсинки и Выборг. О накале борьбы говорит хотя бы то, что рабочие Тампере под командованием Хуго Салмела, своего заводского товарища из Котки, сопротивлялись внутри города, защищая дом за домом, более десяти дней. В один из этих дней отряд белых сумел закрепиться в здании Художественного музея, но был через несколько часов выбит оттуда красными, так кварталы неоднократно переходили из рук в руки. Сохранилась кинохроника парада победы 16 мая 1918 года: немецкие войска колонной проходят по бульвару Эспланада в Хельсинки, толпу пленных рабочих гонят на корабли, чтобы отправить в Свеаборг, где многие из них сгинут, а триумфатор Маннергейм со свитой поднимается по лестнице кафедрального собора. Когда видишь его офицеров в высоких шапках, невольно вспоминаешь знаменитую психическую атаку из фильма «Чапаев».

Для того чтобы строить отношения с Китти, Маннергейму нужно было еще развестись со своей законной женой, которая жила в Париже, причем расторгнуть не только гражданский, но и церковный брак. В это время Маннергейм вел переговоры с Англией и США о признании независимой Финляндии. Это было непросто, так как Свинхувуд, всего год как приехавший из Колывани, даже в конце войны занял в финском парламенте пронемецкую позицию и стремился сделать Финляндию немецкой монархией, а кроме того, войска Антанты высадились в Архангельске, чтобы, в частности, помешать финнам захватить с помощью немцев Кольский полуостров и восточную Карелию. Эйно Рахья в Мурманске вооружал финский легион, солдаты которого сражались в английском обмундировании. Шла первая советско-финская война. И в это же время Маннергейм писал письма Китти Линдер и пытался продвинуть дело о разводе. Он добился расторжения гражданского брака, но не церковного, а Ялмар Линдер, по всей вероятности, не способствовал тому, чтобы его сестра и Маннергейм сблизились. Китти Линдер так и не вышла замуж, как и Маннергейм больше не был женат. Теперь манекен в платье Китти сидит в гостиной Сварто слотт, на коленях – письма Маннергейма. Рядом в витрине предметы, принадлежавшие Китти: украшения и флакон парижских духов «Мицуко».

В дизайне «Мицуко» причудливо сплелись скандинавская вязь шрифта с Индокитаем рисунка, как стойкая горечь и пряность, которые спустя короткое время уже неразличимы в терпком историческом аромате. Открывая свой флакончик этих моднейших в эпоху ар-деко герленовских духов, я думаю о Китти Линдер: стала бы она счастливее, связав свою жизнь с Маннергеймом, который в 1918-м почувствовал себя отцом финского народа и продолжал им быть еще без малого 30 лет, до самой старости, несмотря на то что финский народ в 1919-м не выбрал его своим президентом: общество помнило про белый террор во время финской гражданской, а пронемецкая элита не прощала разрыва с Германией, которая во многом обеспечила победу белых в 1918 году.

Возможно, Ялмар Линдер не хотел этого брака, так как не разделял политические взгляды Маннергейма. Именно Ялмар Линдер, как указывает Элеонора Иоффе, биограф Маннергейма, публично выступил против белого террора и в мае 1918 года сделал достоянием гласности положение в концлагере Таммисаари, где заключенные умирали от голода и болезней, так как их почти не кормили, не давали мыться, не меняли одежду и не лечили^[27]. Однако это выступление не повлияло на личную дружбу Линдера и Маннергейма. Не менее вероятной причиной было и то, что в свое время не отличалась радостью собственная семейная жизнь Ялмара с любимой сестрой Маннергейма Софи, в честь которой финны в 2013 году выпустили коллекционную медаль, – она посвятила себя развитию хирургии и института сестер милосердия. А вот другая пара, живавшая в Сварто слотт, – сестра Маннергейма художница Ева и ее муж Луис Спарре, – была очень счастлива. Они поженились в 1893 году и сразу же отправились в свадебное путешествие, но не в Европу, а в Карелию: Луис вместе со своим другом, художником Акселем Галленом-Каллела, стал основателем особого течения в фенномании под названием «карелианизм». В северо-восточной русской Карелии были записаны основные руны «Калевалы», и вообще такой выбор маршрута являлся сверхконцептуальным, ведь руны эти издревле пели чаще всего на свадьбах, которые, в отличие от смертей и рождений, считались основными событиями в жизни рода.

Сначала супруги Спарре приехали на самый обустроенный финский курорт – в Иматру, куда из Петербурга и Хельсинки ходил ежедневно десяток поездов. А потом уже двинулись к северу в Куопио, которому в ХХ веке, после Зимней войны, суждено было стать приютом для православных святынь, вывезенных из монастырей Валаама и Коневца. Дорога от Куопио к Иисальми поражает красотой и величием озер и рек, полей и перелесков, и синих гор, протянувшихся цепью на востоке. Ева оставила об этой рискованной поездке воспоминания: о том, как они ехали в двуколке и плыли на лодках, добираясь лесами сначала до Каяани, далее в Оулу (на перегонах в этих местах уже никто не говорил по-шведски, но Луис Спарре специально выучил финский), а затем резко повернули обратно на восток через Соткамо, чтобы посмотреть русскую Карелию – места, где Элиас Лённрот записывал рунопевцев^[28]. Тут стояли огромные карельские дома из бруса, в орнаментике которых Алвар Аалто позднее распознал «византийское» влияние^[29]. Вся утварь здесь была расписная, женщины носили удивительные яркие сине-красные наряды, и, несмотря на бедность, весь обиход был пронизан искусством в этих местах, куда государственные чиновники и проповедники забирались намного реже, чем любители древностей.

Главным памятником карелианизма являются фрески Галлена-Каллела в вестибюле Национального музея Финляндии в Хельсинки – воссозданные художником в 1928-м росписи национального павильона Финляндии на Всемирной выставке в Париже 1900 года, который прославил и Галлена-Каллела, и архитекторов Армаса Линдгрена (учителя Аалто), Элиэля Сааринена и Генриха Гезелиуса, однокурсников и отцов финского модерна. Впечатляющее здание музея с башней в духе средневековых колоколен, гранитными медведями вместо львов на лестнице и порталом, как в барочных шведских дворцах, спроектировали Линдгрен, Сааринен и Гезелиус, а строил его уже один Линдер, потому что славный союз архитекторов распался, и их совместная мастерская прекратила свое существование в декабре 1905 года.

Слава Парижского павильона принесла молодым гениям (всем троим было в 1900-м по 26–27 лет) большие заказы и деньги, которые пошли на постройку уникальной усадьбы – коттеджного поселка Виттреск к западу от Хельсинки. Здесь, на высоком лесистом холме над озером, они выстроили себе особняки, разделенные лишь небольшим цветником, а дома Сааринена и Линдгрена соединялись общей мастерской. Виттреск стал самой роскошной усадьбой в Финляндии: наступали новые времена, и модные художники, дизайнеры, архитекторы начали опережать аристократию. В этой сказочной усадьбе (особую сказочность ей придавал дом Гезелиуса, сложенный из валунов, как замок в Турку), на лежанках под каминами, частью расписанными скандинавскими плетенками, частью облицованными васильковыми керамическими изразцами (выпуск их как раз наладил Луис Спарре в городе Порвоо, который он спас от перестроек, создав в 1898 году общественное движение за сохранение старого центра со всеми его домиками и сараями), здесь шла либертенская жизнь в стиле модерн, как где-нибудь в Вене.

Роковая любовь разрушила тройственный архитектурный союз. Линдгрен уехал из поместья, Гезелиус, чьи страсти оказались причиной всех бед, умер от чахотки. Сааринен прожил самую долгую жизнь, может быть, потому, что в 1920-е годы начал жить заново, эмигрировав в США, где достиг еще большего успеха. Его сын, выросший в Виттреске великий американский архитектор Ээро Сааринен, строитель терминала главной американской компании TWA в аэропорту Кеннеди в Нью-Йорке, перенес на другой континент воспоминания о прихотливо изогнутом зеркале озера, о волне холма, кривые которого его отец удивительно воспроизвел в своем доме, где движешься словно бы внутри огромной раковины, переходя из умопомрачительных парадных пространств, достойных Ярицлейва и святого Олава, наверх, в камерные детские спаленки, обставленные простой мебелью в демократичном духе Икеа.

А яростный Галлен-Каллела, который предпочитал свою мебель, вырубленную топором (любой может в этом убедиться в доме художника в Тарваспяя, немного отъехав от Виттреска к морю в сторону Эспоо), выбрал в качестве символов страны на сломе веков не исторических правителей или святых, но языческих героев карело-финского эпоса, которые сватаются к прекрасной дочери Лоухи, старухи-ведьмы, правительницы северной хтонической земли Похъёла (Pohjola значит «север», и для финнов такая земля располагалась на северо-западе, как это ясно из названия Ботнического залива Похъёнлахти: туда уходили души предков и где-то там хранили священные знания о силах природы).

Галлен-Каллела и Спарре, выпускники парижской академии Жюлиана, создали моду на гран-тур по Карелии, вдохновленные «Калевалой», которую опубликовал в 1835 году молодой врач Элиас Лённрот. Алвар Аалто называл Лённрота самым привлекательным характером в финской истории: бедный крестьянский сын по рождению, он стал джентльменом, показав пример того, как взлететь в зенит и, не расплавившись в славе, остаться самим собой, сохранить высоту души до конца жизни. Хорошо бы съездить в Паиккари – это к северо-востоку от Виттреска в сторону Лохьи, – чтобы представить себе, в каких условиях родился главный человек для финского народа. Но можно, конечно, в поисках этих условий проехаться и по нашим ингерманландским окрестностям.

В поселке Суйда Гатчинского района находится имение прадеда Пушкина Абрама Ганнибала. Район этот в годы жизни Ганнибала назывался Копорский уезд, по имени новгородского форпоста, который был когда-то при советской власти боеспособным музеем, а теперь при строительстве порта Усть-Луга вконец обветшал, стены падают, и лишь один человек по имени Леонид Притаманов борется нынче за жизнь Копорской крепости.

В Суйде арап Петра Великого скончался и был похоронен. Здесь среди полей в маленьком парке-лесу стоит шведского типа барак – усадебный дом, двухэтажный, с двенадцатью окнами по фасаду. Построен или достроен он был шведскими пленными времен Ништадтского мира, захваченными на берегах Ижоры и Невы войском Петра Апраксина, которому Петр Великий и пожаловал в награду эту бывшую шведскую мызу. (Следующее крупное поступление шведской рабочей силы случилось в 1741-м, когда в плен при Лаппеенранте попал командующий шведами представитель «колпаков» Карл Хенрик Врангель, тогда он потерял руку, и это было его второе пленение после Полтавы; в плену в Тобольске почти двадцать лет провел и отец братьев Спренгтпортен.) Жители Суйды рассказывали, что по распоряжению Апраксина пленные вырыли в парке «Лукоморье» – пруд в затейливой форме лука, нацеленного в сторону Швеции.

У самой дороги в Суйду, в соседней деревне Кобрино проезжающие могут заметить избушку из бруса – домик родственников крепостной Ганнибалов Арины Родионовны, выкупленный и сохраненный деревенской школьной учительницей Натальей Михайловной Нырковой после Великой Отечественной. Ижорка Арина Родионовна рассказывала Пушкину сказки, и, может, это она рассказала ему про избушку на курьих ножках, или типовую постройку саамов, а также про гигантскую волшебную голову, которая потом появилась в «Руслане и Людмиле», а на самом деле принадлежала Антеро Випунену, древнейшему шаману, умершему и ставшему холмом, в который проник Вяйнемяйнен через пещеру-рот великана, чтобы разбудить его от смертного сна и выведать магические слова, необходимые для постройки корабля, способного доплыть в царство мертвых Туонелу. О том, что Арина Родионовна могла знать руны, остается только догадываться. Но есть удивительное свидетельство силы именно женского ижорского обрядового пения. Во второй половине XIX века чуть ли не самый большой за всю историю собирания рун комплекс эпических, свадебных и поминальных песен был записан Адольфом Неовиусом у не умевшей писать крестьянки из района Лемболово (Лемпаала) по имени Ларин Параске (Параскева Никитина, 1833–1904). Она была внучкой местного колдуна и замуж вышла в деревню деда Васкела (Васкелово). Овдовев в конце 1880-х годов, стала исполнять руны для заработка. До этого провела она жизнь в тяжелейшем труде, ей даже приходилось заниматься бурлачеством: перетягиванием плотов и лодок вверх по реке Бурной в Приозерском районе. Неовиус платил ей и перевез ее к себе в Порвоо. Там ее пение услышал Ян Сибелиус. Его симфония «Куллерво» была написана через год после встречи с Ларин Параске. Летом 1894 года она вернулась в Васкелу, где вела нищую жизнь. На рождественский завтрак были у нее лишь холодная капуста да квас. За год до этого Неовиус опубликовал ее песни, но женская версия «Калевалы» с преобладанием историй о рабстве и плачей вызвала тогда лишь критику^[30].

Финн Элиас Лённрот, сын сельского портного, родился в еще более бедной дощатой избе, чем домик семьи Арины Родионовны. Сооружена эта изба была его отцом, и через пять лет после смерти Лённрота, в 1889-м, ее специальным приказом финского сейма объявили национальным достоянием. За плетень смотрит пара сдвоенных окошек, в горнице – только стол с табуретками и стулом, печь для обогрева и готовки, кровать, колыбелька да прялка, однако стены и печь чисто выбелены, а деревянная мебель укрыта коврами, и еще есть в доме кантеле, на котором мальчик Лённрот умел играть. После начальной школы в Дриополитанусе – Таммисаари и школы второй ступени в Порвоо он пошел учиться в Туркускую академию, где сблизился со Снелльманом, главным идеологом финских реформ, и много-много позднее женился на его кузине.

В 1827 году Турку был уничтожен пожаром, и по приказу Николая Первого университет перевели в Хельсинки. Вся Европа в это время наблюдала за борьбой греков против турок, и новая университетская библиотека, спроектированная архитектором университета Карлом Людвигом Энгелем в классическом стиле, стала для учивших и преподававших здесь греческий финнов больше чем просто архитектурной классикой: это был импульс для борьбы за независимость собственного народа. В 1829-м в Хельсинкском университете впервые ввели курс финского языка.

Лённрот, также изучавший греческий, латынь и иврит, сначала защитил диплом на тему «Вяйнемяйнен – бог древних финнов», а потом диссертацию о магии в народной финской медицине. Он параллельно учился на лекаря и с 1833-го 20 лет проработал врачом в Каяани, где написал книгу «Домашний врач финского крестьянина». Здесь он запомнился и полюбился горожанам своим веселым характером. В центре Каяани на рыночной площади стоит элегантная маленькая ратуша, возведенная в 1831 году по проекту Энгеля. В этом шедевре деревянного ампира под башенкой с часами как тогда, так и сейчас устраиваются приемы и увеселения с танцами. Открытие небольшой выставки позволило мне побродить среди каяанских любителей искусства с бокалами шабли и увидеть в угловой комнатке висящие напротив друг друга репродукции «Ангела Златые власы», украшенного рушником, и картины Галлена-Каллела «Илмаринен кует сампо». На памятной же доске у входа во двор ратуши, который замыкается стеной художественного музея – бывшего здания полиции, выстроенного в духе ар-деко в 1936-м, говорится собственно всего лишь об одном историческом факте из жизни Каяани XIX столетия. О том, как Лённрот, танцуя тут на балу, влюбился в некую Анну Лосису Хейнкелл, но не смог жениться на ней и в день своих именин слушал, как горожане распевали на улицах: «Эллу коня не завел, Эллу жены не нашел». Так, без жены и поначалу пешком Элиас Лённрот отправлялся записывать руны. В первых своих путешествиях 1828, 1831 и 1832 годов он выступал из Саммати, потом Хельсинки и Лаукко и за летние месяцы обходил районы вокруг Миккели и Савонлинны, добирался до Куопио, Нурмеса, Иисальми и Каяани. Потом уже из Каяани плавал он на лодках и путешествовал когда пешком или в крестьянских телегах, когда на лыжах или в кережах – оленьих упряжках в районы Кухмо, Кеми, Коли, Петсамо, добрался до Соловков и Архангельска, Каргополя, Лодейного Поля, Валаама и Эстонии.

И теперь к северу от Каяани количество дорог заметно сокращается буквально до трех, ведущих в столицу Лапдандии Рованиеми. На этих путях чаще встретишь пасущихся на обочине или бегущих куда-то оленей, чем автомобили. Каяани был городом более на водном, чем сухопутном пути из Карелии в Оулу, на берег Ботнического залива, который освоили купцы Новгорода, и по Ореховецкому миру Оулу и водная дорога к нему считались принадлежащими Новгородской республике. Так было до XVII века, когда шведы установили здесь свой контроль, а Пер Брахе-младший возвел на воде крепость, чтобы защищать важный центр экспортной отрасли – смолокурения. Швеция поставляла огромные объемы дегтя и таким образом поддержала эпоху Великих географических открытий, а также способствовала популярности дегтярного шнапса. В 1716 году крепость взорвали русские, и теперь руины ее оснований живописно вписаны в систему шлюзов в самом центре Каяани. Из этого города Пера Брахе-младшего, севернее которого в 1890-е годы мало кто говорил на шведском, Лённрот в 1833–1842 годах совершил семь экспедиций в поисках народных сказаний. Он начал путешествовать и записывать руны, еще учась в Хельсинки, а из Каяани по рекам и озерам, как ходили когда-то древние карелы и новгородцы, добрался до деревень Ухтуа (теперь – поселок Калевала), Вуоннинен (Войница), Латваярви (Ладвозеро), где записал основные эпические руны у певцов Онтрея Малинена, Ваассилы Киелевяйнена и Архиппы Перттунена. Лённроту приходилось забираться в своих экспедициях все дальше на север потому, что в первой половине XIX века в области Саво, в Карели и в Каяани бушевали народные проповедники, крестьянские радикалы-лютеране, которые уничтожали остатки финской и карельской языческой культуры с еще большей страстью, чем официальные шведская и русская Церкви. В финской Карелии руны исполняли менее охотно, чем в русской, так как пасторы осуждали языческое пение и потомственные певцы помнили о казнях рунопевцев, совершавшихся в годы шведских «охот на ведьм» XVII века. А в нынешнем Калевальском районе Карелии, внутренних лесах Беломорья православные карелы и староверы свободно жили, не испытывая такого давления, ведь православные священники не так подробно вмешивались в жизнь прихожан (пасторы должны были как минимум дважды в год проверять грамотность паствы), у раскольников же священник требовался лишь при обряде крещения.

В 1841 году Лённрот путешествовал по Лапландии вместе с переводчиком своей «Калевалы» на шведский, ученым-лингвистом Маттиасом Александром Кастреном, сыном пастора из Рованиеми. Именно изданная в 1835 году «Калевала» побудила Кастрена, доктора философии и восточных языков Хельсинкского университета, переориентироваться на Северо-Восток в своих исследованиях древних культур. Пионер сравнительного языкознания, Кастрен в 1842–1849 годах объездил весь Русский Север и Сибирь, составляя словари самоедов, коми, ханты, тунгусов, бурят. Всего он сохранил для истории речь двух десятков народов. В 49 лет, умирая от чахотки, Кастрен обобщил материалы своих экспедиций и выдвинул гипотезу тюркского (алтайского) происхождения финского языка. Последняя его работа в 1852 году была посвящена финской мифологии. Незадолго до смерти в 1850-м он стал первым профессором финского языка и литературы Хельсинкского университета.

Лённрот в 1834–1835 годах создал «Старую Калевалу», наиболее близкую древним рунам. Он писал ее в местечке Палтаниеми: о тамошней церкви уже упоминалось в связи с тем, что в аду здесь горели исключительно женщины. Это поселение в 10 километрах от Каяани, на озерном берегу, существовало еще в XVI веке, а в XIX стало для более молодого, но успешного Каяани дачной местностью. Сюда, конечно, стоит приехать, чтобы побыть в удивительной тишине барочной церкви, затерянной между лугами и озером. Эта интереснейшая шведская церковь «века свободы» расписана была Эмануэлем Гранбергом. Занятно, что этот автор более двадцати картин из истории Ветхого и Нового Заветов, написанных на деревянных стенах и сводах церкви, которая теперь так и называется «расписная церковь» (kuvakirkko), придумал свой сексистский ад, глядя на главный алтарный образ – возвышенную и нежную картину о «Тайной вечере», созданную за полвека до него художницей Маргаретой Капси. В росписях Гранберга, как и во всех выдающихся финских церковных росписях, поражает обилие точных бытовых деталей: например, уютный, ухоженный хлев в сцене Рождества или плывущий пятками вперед труп жертвы Всемирного потопа. При расписной церкви стоит красивый надвратный храм, крест которого укреплен на двух пересекающихся эллипсах с бусинами, напоминающих армиллярные сферы. Начинается эпоха Просвещения, в раю Гранберга нет никаких русалок, но есть слоны, а верхняя часть входных дверей надвратного храма украшена огромным изображением солнца. Надо сказать, что подобные солярные знаки, только не вырезанные из дерева, а собранные из тонкого соснового сухостоя или посеревших от времени кольев, украшают и защищают редкие дома вдоль путей к Каяани и потом к Рованиеми. Часто такие солнца на стенах видишь здесь в обрамлении из оленьих рогов.

С 1848 года Лённрот, заканчивавший «Новую Калевалу», читал по-фински историю финской литературы в университете, в старости же, оставив преподавание, вернулся в родные места под Лохью, в деревню Самматти, где и жил в небольшом «профессорском» домике, занимаясь составлением шведско-финского словаря. В словаре его было около 200 000 слов, новейшие редакции позволили прибавить к его труду не более десяти тысяч. Посещал он в эти годы службы в малиновой деревянной церкви с белыми окошками, младшей сестре церкви королевы Ульрики Элеоноры в Кристинестадте.

Труд Лённрота по изданию эпоса стал высшим достижением научной традиции исследования и публикации рун, которая насчитывала к моменту выхода «Калевалы» в 1835-м более полувека и включала в себя книги нескольких финских ученых XVIII–XIX веков. Ближайший предшественник Лённрота врач Захариус Топелиус-старший собрал и опубликовал пятитомник эпических сказаний, путешествуя по Финляндии, чтобы прививать народ от оспы. Книги Топелиуса вышли из печати в 1822–1831 годах, когда сам он, еще с 1820-го, лежал в параличе, – но и в этом положении продолжал записывать руны, которые рассказывали ходившие по городкам в Эстерботнии карелы-коробейники. В своих письмах и путевых заметках Лённрот рассказывал, что такая торговля считалась незаконной, но Захариус Топелиус звал к себе в дом коробейников, несмотря на официальные запреты. Первые записи рун Лённрот сделал в 1828 году в путешествии по Карелии, в Саво, больше всего повезло ему тогда в местечке Хумуваара в районе Пюхяярви, Святого озера, где рунопевцем был Юхана Кайнулайнен, смотритель местной церкви и сын охотника-колдуна, постоянно обращавшегося за помощью к лесным богиням – «девам Метсолы». От Юхана Кайнулайнена Лённрот записал охотничьи заклинания, помогающие добыть оленя, лису и зайца, а от его брата-кузнеца руну о том, как Илмаринен передал людям свой профессиональный секрет бросать песок на кипящее железо. Охотники на лису, обращаясь к лесным божествам, пели такие строки, описывая беломорский север староверов – родину Калевалы: «Пригони ты шерсть носящих / На своих ногах проворных. /Если нету тех, кто ближе, / пригони их издалёка, /проведи равниной Похьи<sic>, / наклоняя крышу Лаппи. / Пусть бегут они быстрее, / пусть проворнее несутся / из краев неокрещенных, / незнакомых, безымянных, / из краев, где нет попов»^[31].

Лённрот трижды издавал руны: сначала собрание песен про Вяйнемяйнена, потом в 1835-м так называемую «Старую Калевалу» и через четырнадцать лет – «Новую Калевалу». Чем отличалась старая версия от новой, пояснил исследователь эпоса Юха Пентикяйнен. Во-первых, количеством песен: Лённрот перекомпоновал материал и напечатал уже не 32 руны, а 50. Но главное отличие заключалось в идеологии. «Старая Калевала» построена вокруг самых древних песен о Вяйнемяйнене, архаическом колдуне, творящем мир с помощью заговоров и магических ритуалов, и о сампо – главном магическом предмете эпоса. Руны о Вяйнемяйнене Лённроту спел Ваассила Киелевяйнен (Говорливый), знаменитый старик-заклинатель. И корень kieli («язык») в его фамилии удостоверяет родовую власть над словами. Руну о сампо впервые записал в 1817 году Карл Аксель Готтлунд у потомка «лесных финнов», переселившихся из Саво в леса шведской Даларны в начале XVII века, и он сразу же отметил мифологический потенциал представлять «Всё», свойственный ускользающему образу сампо. Ведь сампо – а значение этого слова невозможно расшифровать конкретно, и оно ближе всего к архаическому понятию жизненной энергии – это что-то такое, что делает воду в море соленой, а землю плодородной. Из кусочков разбитого сампо, как из семян, вырастает множество растений, а в конце концов появляется гигантский дуб – мировое древо, достигающее неба. В 1833 году Лённрот записал о сампо 366-строфную руну, спетую Онтреем Малиненом, и в 1835-м 422-строфную руну Архиппы Перттунена. Оба они были рыбаками. Сам Лённрот по-разному объяснял, что такое сампо и борьба за него. Сначала ему казалось, что сампо – это саамское sabme, означающее всю землю и небо, как горшок с пестрой крышкой из звезд. Тогда война за сампо являлась историей захвата финнами лопарских земель. Позднее, выучив русский, Лённрот придумал другое объяснение: сампо – это «сам бог», и в таком случае люди Похъёлы – славяне, которым финны платят дань^[32].

«Новая Калевала» 1849 года стала ближе эпосам о войне: «Илиаде» и «Нибелунгам». Это история героев и борьбы двух мифических народов юга и севера: сынов Калевы, по мнению Лённрота, первых поселенцев в Финляндии, и людей Похъёлы. Сынов Калевы Лённрот сравнивал с сынами Израилевыми и стремился доказать, что они были монотеистами, верующими в верховного бога Укко. К этим модернизированным по библейскому образцу героям он присоединил трагическую героиню Айно, девушку, отказавшую старику Вяйнемяйнену, которая утопилась и стала рыбой. Лённрот объединил несколько женских историй в одну и придумал имя Айно – единственная любимая, – ставшее популярнейшим женским именем в Финляндии. Также он изменил акценты в образе Вяйнемяйнена, который из мага-демиурга превратился в «культурного героя», то есть был «понижен» в статусе. Последней в обеих «Калевалах» Лённрот поставил, вероятно, позднейшую руну о том, как Вяйнемяйнен осуждает на смерть младенца, рожденного девушкой Марьяттой от лесной ягодки (marja – по-фински «ягода»), и когда новорожденный, обладающий силой слова, обвиняет старца в неправедном суде, Вяйнемяйнен покидает этот свет. В «Новой Калевале» Лённрот сделал эту историю о предвечном младенце, пришедшем на смену шаману древности, еще более близкой христианству. Верховный бог Укко нарекает младенца царем Карелии, а Вяйнемяйнен удаляется в мифические земли между нашим миром и небесным, оставив народу свои заговоры и кантеле и пообещав вернуться, чтобы создать новые сампо, огонь и кантеле, если это потребуется людям.

Сам Лённрот был человеком мирным. Он осуждал насилие, будь то война или охота, жестокость против человека ли, зверя ли. В своих путевых записках он отмечал, что «если бы иностранец стал судить обо всем финском народе по нахватавшим кое-какой культуры крестьянам Уусимаа или вовсе необразованным крестьянам губернии Вийпури, он был бы не прав. Так же неверно было бы всех русских оценивать по жителям побережья Белого моря. Постоянное наблюдение смерти, пусть это касается только уничтожения рыб и тюленей (Лённрот пишет об уничтожении бельков. – Е. А.), сделало характер беломорского рыбака жестким»^[33]. Он особо отмечает пацифизм староверов, не желающих втягиваться в пограничные войны, когда «все беспрерывно друг на друга лезут», и с чувством сострадания говорит о бедствиях русских карел во время «суконной войны» Карла XII, когда финны и шведы сожгли деревню Ухтуа – Калевалу, где провел он много дней, записывая древние руны^[34]. Лённрот чрезвычайно внимателен к завоеваниям и жертвам прогресса. Так, он одобряет обучение народа грамоте, которым занимается Лютеранская церковь Финляндии, но порицает финнизацию саамов на севере страны. Он также противник винных откупов и торговли смолой в качестве национального промысла, потому что капиталы, этими способами нажитые, не ведут к развитию. Достойным человека занятием он, крестьянин по происхождению, считает земледелие – основу культуры, а в собственной «охоте» за древним финским языком видит способ спасти его от смерти, превратив народные песни в литературу, ведь только благодаря великим литературным произведениям, как эпос Гомера или Библия, помнят о древних народах, чья история, как казалось людям середины XIX века, отошла в далекое прошлое.

Поэтому то, что связывает обе «Калевалы», важнее того, что их разъединяет: это поэтическая огранка эпоса, сделанная Лённротом и превратившая собрание архаических легенд и песен о житье-бытье финнов и карел Нового времени в произведение актуального искусства эпохи романтизма, которое сразу же было переведено на шведский и вскоре на немецкий языки, а потом начало звучать на многих языках мира. Часто приходится слышать, что искусство не может оказать влияния на жизнь. История «Калевалы» Лённрота опровергает это утверждение: население Финляндии превратилось в народ Финляндии благодаря усилиям людей, вдохновленных чтением этого эпоса. Финны, говорящие на разных диалектах (на то, чтобы создать единый государственный язык, ушло больше двадцати лет, и Лённрот намеренно перелагал все диалекты рунопевцев на западный финский), форматировали себя по образцу эпических сказаний, вытесненных цивилизацией на самые границы и даже за пределы Суоми и сохраненных там лесными финнами, карелами, ингерманландцами. Так финны стали народом «Калевалы», следуя героям эпоса – былинным богатырям-шаманам и воинам, словом создающим мир.

Некоторые вдохновители и организаторы финского национального возрождения, например уже в ХХ веке архитектор Ларс Сонк и композитор Ян Сибелиус, были членами «Ложи Суоми». А Лённрот в 1830-е издавал журнал «Пчела», название которого естественно перекликается с нашей «Северной пчелой». Как тут не вспомнить и о тайном литературном обществе «Аврора», которое в Туркуской академии еще в 1770-е годы создал Хенрик Габриэль Портан, предшественник Лённрота, с целью исследования финской истории, поэзии и ради просвещения народного. «Аврора» издавала первую в Финляндии газету и была во многом предвестницей петербургской «Полярной звезды». Светлые и яркие звезды, пчелы и ульи были символами масонов, стремившихся к умножению света и меда – общего блага. Судя по замечательной выставке Эрмитажа о масонах XVIII – начала XIX века «Премудрость Астреи», в первой половине царствования Александра I не посещать масонскую ложу было гораздо более странно, чем посещать ее.

Один из экспонатов этой выставки о вольных каменщиках меня особенно поразил. Это была рукопись 1819 года под названием «Работа над диким», на титульном листе которой изображен был наш карельский валун. Работа над диким – вот собственно один из важнейших аспектов созидательного пафоса финского и вообще любого гражданского общества. Дальше известно, как у нас сложились обстоятельства: в улей заселились спецслужбы, а под звездой собралась несистемная оппозиция. В Петербурге пушкинских времен каждый уважающий себя человек боялся, что его могут выпороть в Третьем отделении. Ходили слухи, что в кабинете его начальника есть кресло, которое немного опускается, когда в него садятся, и в верхней части тела сидящий еще вроде сохранял человеческое достоинство, а с нижней уже стащили штаны и секли розгами. При Николае I Герцена мальчишкой-студентом ни за что сажают в тюрьму, совсем как Аалто при Николае II.

Любопытно, что Алвар Аалто говорил о Лённроте, человеке с двумя высшими образованиями, как о дилетанте, чтобы убедить слушателей в пользе добровольного участия в переустройстве жизни. Он считал, что работа над диким – задача для дилетантов, а не для профессионалов, так как социальный менеджмент убивает общественный организм. В финской истории и культуре, что старой, что современной, действительно присутствует много дилетантов, людей, движимых любовью к своему делу, становящемуся общим, и достигших удивительных успехов, как, например, Питер фон Баг, режиссер, киновед и создатель финского киноархива. Его фильмы о Финляндии представляют идущую на протяжении всего ХХ века борьбу за неотчуждаемую от граждан страну, и, вероятно, это и есть самый важный и общезначимый пример финской жизни.

Если же вернуться к работе над диким, то, конечно, в истоках финской культуры, в ее древнем эпосе полно дикости: есть инцест, попытка утопить младенца в болоте, пиво могут здесь подать со змеями, плавающими в кружке. Чего стоит одна история пастуха Куллерво, в честь которого названы были не только пьеса Алексиса Киви и трактор, но и симфония Сибелиуса, пронизанная такими страстями, что композитор, исполнив эту музыку один раз, запретил играть симфонию до своей смерти. Куллерво получил от хозяйки вместо хлеба камень и отомстил ей, отправив вечером в деревню стаю волков в коровьих шкурах. Руны «Калевалы», передававшиеся от одного сказителя к другому на протяжении тысячелетий, вобрали в себя чрезвычайно широкий спектр исторических образов: от древнейшей архаики до средневекового рыцарства и ранней промышленности Нового времени. Это превосходно представили лучшие иллюстраторы эпоса – ученики Павла Филонова: именно его гениальное сознание, его чувство исторического тектонического сдвига позволили передать динамику и мощь «Калевалы».

И главное: вся эта мощь держится на одном слове – «сампо», ускользающем от религиозных прописей и политических лозунгов, но создавшем в эпическом прошлом народа великий образ благосостояния для всех. И кто теперь поймет, было ли сампо солнцем, или волшебной мельницей счастья, или языческим кумиром – мировым столпом, упирающимся в Полярную звезду, главное – оно работало на всех, выкованное магом-кузнецом Илмариненом. На заре потрясших мир коммунистических революций финны получили свое слово-завет о том, что в основе мира лежит благоденствие всех людей страны. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», – пели в приграничных с Финляндией районах СССР. Но, строго говоря, родители моего отца после Политеха делали былью план ГОЭЛРО, а вся советская страна, и даже попутчики и беспартийные, была обречена на реализацию «Манифеста коммунистической партии». Сказку строили по другую сторону границы. О том, как это получилось у самых знаменитых граждан Финляндии ХХ века Алвара Аалто и Туве Янссон, пойдет речь в следующей главе.

III. «На стороне человека»

Новейшее время: библиотеки и церкви Алвара Аалто

Как и все теперь, я часто подписываю петиции в Интернете. В основном – про животных и архитектурные памятники, но иногда в судьбу людей тоже нельзя не вмешаться. Недавно, например, подписала петицию жителей Приморского района, которые пытаются спасти молодой, но уже красиво поднявшийся парк имени 300-летия Санкт-Петербурга от застройки гостиницами, которые вдруг начали пробиваться вокруг Лахта-центра. Конечно, жителям стоило бы раньше задуматься о своей судьбе, когда у них под окнами запроектировали это сооружение, заставляющее вздрогнуть каждого, кто, приближаясь к городу с севера, вдруг завидит его, торчащим над широкой равниной лесов и косо врезающимся в облака. Полкилометра до неба, а почти такова высота Лахта-центра, заставляют предположить, что оно воздвигнуто, как и легендарные древнейшие магические постройки, для попадания прямо на небеса. Вообще мало чему и кому удается в этом мире родиться дважды, как это посчастливилось сделать российскому капитализму. Но, появившись на свет во второй раз, он не сделался умнее и отнюдь не учел прошлых ошибок, которые привели его сто лет назад к катастрофе 1917-го. Тогда, как нам объяснял в начале 1980-х годов в университете любимый профессор Борис Васильевич Ананьич, говоря словно бы о невозвратном прошлом, многие российские промышленники отличались непроизводительной тратой своих капиталов: деньги вкладывали не в усовершенствование производства и не в страну, а, например, в постройку самого большого частного театра, где единственным зрителем являлся сам спонсор.

Финские архитекторы тоже не избежали гигантомании, достаточно посмотреть на здание парламента в Хельсинки, построенное Йоханом Зигфридом Сиреном в 1926–1931 годах, которое одобрили бы и Альберт Шпеер, и Лев Руднев. Сирен был соперником Алвара Аалто, и вплоть до 1950-х годов Аалто в Хельсинки не строил. На Всемирной выставке 1937 года, когда на набережной Сены у Эйфелевой башни друг перед другом стояли павильоны СССР и Германии, произведение Бориса Иофана против произведения Шпеера, павильон Финляндии Аалто сделалпримерно в размер трех изб Арины Родионовны – Лённрота: в три натуры, как бы сказали скульпторы, и обшил его деревом, словно в Париже вырос лес. Мы, кому не довелось посетить Всемирную выставку и повидать аутентично выставленных «Рабочего и колхозницу» Веры Мухиной, можем съездить в Венецию на биеннале и лицезреть напыщенные национальные павильоны великих и малых государств, стоящие в венецианских садах, как серые бетонные мавзолеи этрусков или укрепления Дюнкерка, и только финский павильон Аалто соразмерен кустам сада и косой конструктивистский карниз его выкрашен синим соответственно морскому пейзажу лагуны.

Обычно думают, будто размер имеет основное значение и нечто грандиозное несет в себе величественную идею. Чтобы избавиться от этого вредного предрассудка, можно вспомнить истории про Давида и Голиафа или Полифема и Одиссея, а можно съездить в город Тампере, заложенный в конце XVIII века при Густаве III. Этот сравнительно молодой город уже через сто лет стал называться «финским Манчестером», потому что в нем сосредоточились текстильные гиганты. Теперь промзона между двух необозримых озер на бурной реке Таммеркоски, по имени которой город и назвали Таммерфорсом, превратилась в модный арт-квартал, а когда-то в финскую гражданскую именно здесь шюцкор Маннергейма дрался с отрядами красных рабочих Хуго Салмела. И здесь на стороне белых попал в бой двадцатилетний студент Аалто. В 1939-м он уклонился от отправки на фронт и в марте 1940-го, когда Зимняя война заканчивалась, уплыл в США собирать гуманитарную помощь: в марте – октябре ему удалось перевести в Финляндию около трех миллионов долларов. В письме Фрэнку Ллойду Райту в январе 1940 года он писал, что Финляндия воюет за общественный прогресс против не способной к развитию системы, которая руководствуется слепой теорией и применяет деструктивные, консервативные методы^[35].

Тампере, как самый быстро развивавшийся город Финляндии, показывал на рубеже XIX–XX веков удивительные результаты. Тут, в частности, родилась и действовала, возможно, первая в мире успешная женщина-архитектор Виви Лённ. (Молодой Аалто в 1920-е годы жил со своей семьей в Ювяскюля в доме, который спроектировало ее бюро.) В 1907 году по ее проекту строилась пожарная часть Тампере, которая работает по сей день, потому что была продумана столь безупречно, что с тех пор не модернизировалась. Каланча этой простой и элегантной пожарной части в стиле модерн поднимается в воздух рядом с тремя башням кафедрального собора Иоанна Богослова, который в 1902–1906 годах возвел знаменитый архитектор Ларс Сонк, один из отцов финского модерна и национального романтизма.

Промышленному лютеранскому центру требовался новый храм для нового района Кюттяля на восточном берегу реки, способный вместить до 2500 прихожан. И Сонк пять лет строил огромный собор, который и теперь поражает воображение своим сказочно-прекрасным видом и отнюдь не подавляет городской пейзаж. (Сопоставимое здание национально-романтического типа в Российской империи – собор в честь святого Николая в византийском стиле – в эти же годы строилось в Кронштадте.) За воротцами под красной черепичной крышей в ограде из валунов встречает нас облицованный гранитом фасад собора с огромным готическим окном между двумя разновысотными башнями, и еще с одной башенкой справа от входа, похожей на крепкий пасхальный кулич. Смотришь на портал собора, и сердце заходится от восторга: так изобретательно Сонк придумал обтесать гранитные элементы облицовки. Плоский светлый крест словно бы мерцает, светит из кладки выпуклых, грубо отесанных розовых и серых камней. Над деревянной дверью с коваными засовами сделано гранитное обрамление-кокошник – рельеф, изображающий лучи-ягоды-цветочки или жемчужины, которые понизу слагаются в крылья. На фасадах готических соборов Европы этим гранитным «бусинам» соответствовали маленькие облака с ангельчиками или святыми, а тут, где святых не сотни, лучше напомнить о лесной ягодке, из которой родился здешний Христос. Только войдя внутрь, понимаешь, насколько собор Сонка огромен. Попадая в это пространство, осознаешь значение слова «соборность»: тут, на скамьях с калевальскими резными цветами, солнцами и шишками, придуманными помощником Сонка Вальтером Юнгом, собирался весь народ города Тампере.

Сидели прихожане «партера» под гигантской фреской – зеленой гирляндой «Венка жизни», написанной на торцовой стене хоров, обводящих центральный объем храма огромнейшей подковой, достойной коней всадников Апокалипсиса. «Венок» из зелени и алых лепестков шиповника, пронизанный иглами, с трудом несут двенадцать мальчиков. Украшать собор живописью были приглашены два художника родом из Хамины: Магнус Энкель и Хуго Симберг. Хуго Симберг, выпускник выборгской художественной школы, украсил стены, хоры и потолок фресками, а также сделал эскизы для витражей. Образы Симберга полны символической загадочности модерна. Именно Симберг написал местных таммерфорских подростков, голых и угловатых, безумно волнующих своей портретной достоверностью и тем, как они окружают кольцом зеленой змеи всю паству церкви. А влекут эти двенадцать месяцев свою ношу куда-то к зимнему лесу, где на ветвях горят огни Святого Эльма и между ними летают сороки. На хорах справа от алтаря младшие братья этих старших гимназистов несут другую ношу: на носилках сидит раненый ангел. Одеты они как дети рабочих или фермеров, в ватники и сапоги, на головах кепки; и, чтобы никто не сомневался, что дело происходит в Тампере, на линии горизонта дымят заводские трубы. Вот такой нетрадиционный ангел, похожий на подранка-лебедя, оказался на алтарной стене главного собора Таммерфорса. А слева от алтаря внизу появляется сама Смерть, и характер ее совсем непривычен. В Саду Смерти три нежных скелета-садовника ухаживают за оранжерейными растениями, то есть смерть заботится о расцвете жизни, лелеет каждый лепесток, каждую новую почку. Фантастические кактусы, хвощи, яркие цветы в виде белых, черных и красных звездочек, голубые купавки, которые скелет-садовник трогательно прижимает к своей монашеской рясе, – весь этот ботанический сказочный некрокомикс, плоский, как гербарий, напоминает одновременно славное линнеевское прошлое и не менее славное сказочное будущее художницы и писательницы Туве Янссон.

Тому, как воскресает в новую жизнь жатва смерти, посвящен алтарный образ «Воскресение», написанный Энкелем. Четыреста лет лютеранской пропаганды не прошли даром: Энкель поступил радикально, обойдясь в представлении рая без изображения горних сил. Никакой мистики, ангелов, ничего чудесного: воскрешение из мертвых обыденно и просто, как сама жизнь. В его композиции (4 на 10 метров) изображены только современные люди, которые символизируют воскресшие души: слева появляются они из какой-то небольшой братской могилы и целой процессией движутся к центру и вправо по берегу северного моря, мужчины частью голые, частью в белых набедренных повязках, женщины – в белых одеяниях. Можно, конечно, вспомнить о парижских символистах, о Пюви де Шаванне. Однако живопись Энкеля – из жесткого ХХ века: она намеренно суха и деловита, ей не до красот, и «Воскресение» хочется назвать «Эвакуацией», причем можно подумать, что бежать придется и дальше, из рая в рай. Особенно этот неустойчивый транзитный характер новейшего рая ощутим по контрасту, например, с фресками Луки Синьорелли в соборе Орвьето, где главное, что изобразил художник, – это чудовищные мускульные усилия воскресающих к новой жизни и выбирающихся из земли в окончательный, запредельно сияющий новый мир. Жители Орвьето, обрастающие прямо у нас на глазах прекрасной ренессансной плотью, полной грудью дышат в раю, радостно обнимаются и приветствуют трубящих архангелов. А во время Первой русской революции и незадолго до Первой мировой Энкель пишет словно бы видение из военного будущего: процессию медработников, сопровождающую в близлежащий морской санаторий выздоравливающих граждан, оставшихся совсем без вещей. Дизайн собора Иоанна Богослова пафосно демонстрирует, как пришли в будущее жители Таммерфорса – гранитный народ Калевалы, ведь все эти граждане – медсестры, рабочие, учителя, дворяне, подростки-фермеры, моряки и гимназисты – идут под знаком креста, но и под символом младенца-ягодки Марьятты тоже, и слушают они в своей церкви проповедь под свернувшейся кольцом на своде змеей – некоторые считают ее символом греха, но также и напоминанием о древних лабиринтах, по которым шаман перебирался из дольнего мира в горний.

Грандиозная эпическая программа Сонка – Энкеля – Симберга соседствует в Тампере с не менее сказочными и в то же время жизненными идеями другого толка, которые развиваются в Финляндии в 1940-1950-е годы – в следующем поколении финской интеллигенции. Здесь, в нижнем этаже Художественного музея, пока еще находится, в ожидании переезда в новое здание, Muumilaakso – Долина муми-троллей. В 1980-е Туве Янссон вместе со своей возлюбленной Тууликки Пиетиля, Туутикки из «Волшебной зимы», подарила в Художественный музей Тампере более 2000 рисунков, картин и макеты кукольных домов муми-троллей. Долина муми-троллей считается детским музеем, хотя мы знаем, что лучшие детские книги рассказывают истории, интересные для всех.

Туве Янссон происходила из шведскоговорящей семьи, ее мать по-фински понимала только самые простые вещи, а Тууликки Пиетиля разговаривала исключительно на родном финском, что не мешало им прожить и работать в любви и согласии сорок пять лет^[36]. Вечерами Туве и Тууликки вместе смотрели кино на своей даче – сарайчике с окнами на все четыре стороны света, построенном на торчащем из моря голом острове-валуне Кловхарун, который был куплен на гонорар за превращение Муми-тролля в персонаж комиксов газеты «London Evening News».

Туве Янссон, дочь известного финского скульптора и художницы, занимавшейся дизайном почтовых марок, собиралась посвятить себя изобразительному искусству. Шли 1920–1930-е годы, пафосные первые десятилетия независимого финского государства, когда возводилась гранитная крепость парламента Й. З. Сирена. Часть финского общества мечтала о присоединении советского Севера – территории «Калевалы», а другая, несмотря на сокрушительное поражение в гражданской войне, готовилась установить в Суоми коммунизм и присоединить страну к СССР, иногда эти идеи совмещались в сознании одного человека. Финляндия, как и многие другие страны Европы, в 1930-е годы колебалась между коммунизмом и национал-социализмом, который здесь назывался «лапуаским движением». Общественный климат был жестким, но интересно, что личный выбор оставался выше партийной идеологии, и национальный социализм разнообразных правых и центристских партий, в которые входили и представители элиты, и крестьяне, в Финляндии 1930-х годов не переродился в национал-социализм. Когда в 1932 году назрел марш лапуаского движения против коммунистов, которые к этому моменту уже были лишены возможности действовать в парламенте, президент Свинхувуд, несмотря на свои прогерманские симпатии, арестовал радикального предводителя лапуасцев Вихтори Косола и обратился к бывшим шюцкоровцам, уже собравшимся к нему на помощь, с требованием сидеть по домам.

Отец Туве Янссон жил воспоминаниями о триумфе шюцкора в гражданской. Он мог бы стать финским Лембруком, но гражданская война резко изменила его характер и творчество. Дома он хранил ящик ручных гранат. За белых он воевал добровольцем и дослужился до сержанта, а после войны поставил в покоренном красном Тампере памятник Свободе и еще три монумента победе белых в других городах. Мать Туве, шведка, приехавшая за мужем из Стокгольма в Хельсинки, мечтала о карьере художницы, но монументальное творчество мужа не позволяло содержать троих детей, поэтому ей пришлось самой встать на деловую ногу и заняться книжной иллюстрацией, журнальной карикатурой и дизайном марок.

В 1942 году Туве Янссон написала портрет своей семьи, изобразив братьев (старшего – в военной форме) играющими в красно-белые шахматы. Фигуры такого цвета тогда действительно производились, однако Янссон придала этой бытовой детали символический смысл: себя она представила в самом центре, но словно бы вдалеке, – ее фигура в черном жакете и темной шляпе на голове высится у зеркала как немой свидетель трагического отцовского желания отправить и младшего брата сначала в трудовой лагерь, а потом на фронт. Туве и ее младший брат Ларс на родине не чувствовали себя своими и в 1949-м попытались эмигрировать на острова Тонга, однако король Тонга в ответ на их просьбу о гражданстве написал, что в его государстве – жилищный и продовольственный кризис, не способствующий притоку иммигрантов.

Туве Янссон, как могла, сопротивлялась политическим взглядам отца, которого очень любила, несмотря на постоянные ссоры и несглаживаемые противоречия. Она была уверена, что война делает людей более мелкими. Поэтому еще в 1935-м, совсем юной, двадцатилетней, напечатала в шведском журнале «Garm» карикатуру на жизнь в нацистской Германии. Продавщица магазина игрушек объясняет девочке, что появилась новая серия кукол, которые вместо «мама» говорят «хайль Гитлер». В годы Второй мировой войны Туве Янссон делает для «Garm» очень смелые обложки с карикатурами и на Сталина, и на Гитлера.

Надо полагать, она с особым чувством подарила в музей Тампере своих пацифистских муми-троллей, в соседство с воинственным произведением отца. Самый знаменитый финский герой нашего времени Муми-тролль появляется в рисунках Туве Янссон в 1930-е годы. Ей шестнадцать лет, и она предпочитает рисовать животных. Собачки и котики в ее детских рисунках живут человеческой и даже христианской жизнью, один песик изображен, к примеру, как святой Себастьян. Кстати, в сентябре 2016-го в Хельсинки открыли временный Музей Нечеловечества, посвященный истории того, как мир упорно делили на людей и других существ, чтобы всех этих других притеснять, эксплуатировать и в конце концов сживать со света. Эта замечательная художественная инициатива Лауры Густафссон и Терике Хаапойя наследует другим примерам финского анархизма, в частности цыганскому павильону куратора Мариты Муукконен, который беззаконной кометой пересек пространство Венецианского биеннале 2009 года.

Рассказывают, что первый Муми-тролль возник на архипелаге Пеллинки, где семья проводила лето. В дачном сортире дети оставляли друг другу рисунки и записки. Туула Карьялайнен ничего об этом не говорит, однако же напоминает о том, что ранние муми-тролли бывали и страшноватые, черные, а в туалете мастерской Янссон в Хельсинки на стенке собрана была целая коллекция изображений катастроф, найденных в периодической печати.

Муми-тролль со временем становится alter ego художницы, а не только картинкой-подписью под ее рисунками и карикатурами для «Garm». В 1947 году она написала фреску «Праздник в городе» для ресторана в муниципалитете Хельсинки. Мы видим прекрасное общество, все нарядно одеты, дамы в вечерних платьях нежно танцуют, среди них в центре – недавняя несчастная любовь Туве, актриса и режиссер Вивика Бандлер; за окнами террасы в узоре каштановой листвы порхают белые голуби, и только художница одиноко курит за столиком, у ее локтя – зеленого стекла рюмка, и, притулившись рядом, тихо сидит похожий на Туве беленький крошка Муми-тролль. Вот Туве Янссон в своей мастерской на фотографии Рейно Лоппинена, сделанной в 1956 году. Она в модных брюках-дудочках, с легким дневным макияжем, элегантно подстриженная и смотрит на нас такими же маленькими припухлыми глазами. В этом году она встретила Тууликки, но публично признать свои отношения они решились только в 1970-е.

Туве Янссон считала себя в большей степени художницей, чем писательницей. Правда, местные живописцы конца 1940–1960-х годов относились к ней свысока: популярен абстракционизм, и на самой представительной выставке в Атенеуме «Ars 1961» ее чудную живопись убрали подальше от главных залов, «на антресоли». Впрочем, маргинальность в глазах арт-сообщества не мешала Туве Янссон получать муниципальные заказы на росписи и в Хельсинки, и в небольших городах Карье, Хамине, Котке и Теува. Она с удовольствием расписывает детскую больницу, школу, клуб-гостиницу, детский сад и мореходное училище, церковь. Ее сказочный стиль, естественно сочетающий элементы всевозможных романтизмов и модернизмов от Дюфи до японской гравюры, от Доре до Джорджо де Кирико, – это достигший совершенства природный сказочный стиль финской живописи. Его почувствует любой, взглянув, например, на фрески в Хаттуле или рисунки каменщиков, а потом на картину художника Маркуса Коллина, друга отца Туве, под названием «Книжные развалы на берегу Сены». Написанная в 1910 году, она представляет буржуазную пару, раздумывающую, не нырнуть ли в букинистические ряды парижских антикваров. Антиквариат для Коллина – повод приоткрыть дверцу в сказочный мир, персонажами которого делаются и главные герои: дама-Дюймовочка в розовой шляпе и ее спутник, толстый Жук-капиталист, и покупатели, и торговцы, и сам город, где вроде бы стоит финская снежная зима.

Совсем неожиданное подтверждение «природности» и «народности» стиля такой свободной и немного ироничной живописи мне довелось увидеть в паркинге при «Сити-отеле» в Рованиеми. В дальнем углу его бетонные стены украшает фреска, подписанная: Katja21, Mikko94, HDA21, VIIA20V и SIIRI20. Это панорама праздника, на котором веселятся 20 персонажей, среди них младенцы, мужчины и женщины, кот и собака, птички и совсем непонятные существа. Всех их объединяет в «народ» одна родовая черта: осветительные приборы, оказавшиеся у них вместо голов или глаз, ослепительно и радостно сияющие. Мы встречаем семью персонажей с разными характерами, которые, как и в сказочном народе Туве Янссон, наделены социальными признаками: здесь есть старушка с головой – уличным газовым фонарем, знававшая Рованиеми до войны, и весело отплясывающая тетка, а на голове у нее – зеркальный шар с танцпола дискотеки 1980-х; есть диоровская модница в лампе-колокольчике и рыжеволосый герой с символикой ЭйСи-ДиСи на футболке, в руках у него – фонарь, а в глазу – лампа накаливания; рядом мчится собака, виляя хвостом – электропроводом. Все они, включая птичек-лампочек, мальчика-батарейку, цветочки и разных червяков (а может, это популярные жевательные конфеты?), зажигают в дальнем и совсем не видном с улицы углу парковки на своем тайном празднике, о котором можно и не догадаться, если машину поближе к выезду поставишь. Финские художники явно обладают потребностью создавать сказочные народы – свое второе я, и поэтому «фэнтези» здесь является совершенно не сконструированной, не изобретенной, а словно бы подсмотренной и позаимствованной у ближайших соседей, например у троллей или народа электролампочников. И народ Туве Янссон – самый известный и любимый в истории финского искусства, ведь эта история стала всемирной, потому что в ее книгах и рисунках нашли уют люди всех возрастов и национальностей.

Рисованные истории про Муми-тролля в годы войны вдруг превращаются в настоящий литературный эпос, который и делает имя Туве Янссон таким знаменитым, что, когда ее будут хоронить в 2001-м, финские власти официально закрепят за ней третье место в списке достижений финской культуры, признанных во всем мире: почетное третье место после «Калевалы» и музыки Яна Сибелиуса. В 1945 году на шведском была опубликована первая книга Туве Янссон «Маленькие тролли и большое наводнение». В ее историях нет упоминаний о том, чтó в это время переживает Финляндия: ни о Зимней войне, когда Советская армия с огромными потерями три месяца ползет от Белоострова до Выборга со скоростью один километр в день, ни о Войне-продолжении, когда летом-осенью 1941-го армия Маннергейма за два месяца вытеснит отчаянно сопротивлявшихся красноармейцев, выйдет на рубеж Белоострова и захватит Восточную Карелию, чтобы всего через три года с боями отступить назад, за границы 1940-го. События Второй мировой скрыты за образом «большого наводнения». А какую еще катастрофу может первой вообразить себе житель морского побережья?

В 1947 году по предложению своего ближайшего друга и несостоявшегося мужа, левого журналиста, издателя и парламентария Атоса Виртанена, Туве Янссон из своей второй книжки «Муми-тролль и комета» сделала серию комиксов «Муми-тролль и конец света», которые по пятницам печатались на детских страницах шведского журнала «Ny Tid». В социалистическом журнале их сочли несколько буржуазными, в частности и потому, что Муми-папа читал монархическую газету. А финскоязычная пресса эти рисунки публиковать вообще отказались. Но поэта и журналиста Ярно Пеннанена это не остановило. Перед тем как взяться за перевод историй о муми-троллях, он только вышел из тюрьмы, где сидел во время Войны-продолжения: его, вызывавшего подозрения коммунистического журналиста, обвинили в шпионаже и «закрыли» на несколько сложных для страны лет. И вот именно он перевел на родной язык истории Туве Янссон, которые с 1950 года уже звучали по-английски, а по-фински их еще никто не читал. Настоящая слава пришла к Туве в 1952-м, когда ее новые комиксы впервые были изданы сразу на финском и на шведском и британская «London Evening News» предложила ей многолетний контракт. А Ярно Пеннанен в 1950-е в коммунизме разочаровался и проторил свой собственный политический «третий» путь гуманистического социализма.

Часто истории муми-троллей интерпретируют с позиций психоанализа (как результат тяжелых отношений автора с мужчинами, вызванных отцовским шовинизмом), еще чаще – с позиций марксизма (как элитарную буржуазную аполитичность и эскапизм, оторванность от жизни, одним словом). Однако, вероятно, здесь есть простор и для других объяснений. Когда в 1930-е Туве Янссон училась в Академии изящных искусств в Хельсинки, эпос «Калевала» сделался официальным идеологическим текстом, и от студентов требовали изображения его героев, как по другую сторону границы в СССР мастерство оттачивали на портретах вождей мировой революции. Очевидно, что Туве Янссон стремилась создать свой сказочный мир, но не воинственный и не официальный. И в ее фантастическом мире действуют силы северного эпоса. Молчаливое племя хатифнаттов, скитающихся по морю, увозит с собой за горизонт Муми-папу, и мы не знаем, сможет ли он вернуться, потому что это путешествие-инициация напоминает рейды калевальских героев в Похъёлу и Туонелу, на тот свет. Хаттифнаты – это вообще-то современные люди-технократы как вид, потому что они буквально одержимы электричеством, но не так, как лампоголовые весельчаки на парковке в Рованиеми. Хаттифнаты скитаются по морям в поисках гроз, чтобы отдать себя пронзающим молниям. Они – живые аккумуляторы, которые копят заряды ради самого электрического потенциала. Страшная Морра промораживает жизнь вокруг себя так, что все гибнет, и героическое задание Муми-тролля состоит в том, чтобы придумать, как обезвредить это морозное зло. По аналогии с «Калевалой» Туве Янссон придумала свой народ, точнее – целую грибницу разных народов и социальных групп, и превосходную портретную галерею асоциальных типажей. Тут муми-тролли и их заклятые соседи хемули, зануда Снусмумрик (Атос Виртанен), ужасная Морра и роковые хатифнатты, шустрый Снифф, сын Шнырька, племянника Фредриксона, чьи бабушка и дедушка «погибли во время генеральной уборки».

Генеральная уборка – еще один нетривиальный образ войны, наделенный пронзительными антифашистскими коннотациями. И не только антифашистскими, но и антитоталитарными: если поискать для Туве Янссон литературных братьев, первыми найдутся наши ленинградские Даниил Иванович Хармс и Николай Макарович Олейников. Безымянные погибшие родители кузена, вероятно, разные жучки-паучки – это родственники того самого мертвого жука, над которым шумит земляника в «Смерти героя», созданной Олейниковым, когда, чтобы писать правду о людях, надо было думать о жучках, паучках, комариках, карасиках и других безответных жертвах что природы, что общества, что кровавых режимов.

Одна из героинь муми-эпоса – маленькая Филифьонка, которую Туве рисовала очень похоже на русалочку из церкви Святого Михаила в Пернае. Это отважное существо долго сражалось с жизнью: обустраивало неприветливый дом, в котором сразу распознаешь потрепанное бурями буржуазное жилище средней руки, с любовью созданное в 1910-1920-е годы. Филифьонка мыла и терла, полоскала ковры (это вообще любимое занятие финских домохозяек – привезти в специальную открытую мойку с несколькими барабанами свои ковровые дорожки и долго их там чистить), но однажды в шторм ковер унесло, а потом смерч разрушил весь дом, и тут вдруг Филифьонка впервые почувствовала себя счастливой и свободной, перестав бояться катастроф. Она плескалась в волнах и смеялась, совсем как Туве Янссон на одной кинозаписи, сделанной на Кловхаруне-Хаару, где, если вдруг ветром унесет лодку, останешься на пяти квадратных метрах гранита посреди залива в нескольких десятках километров от ближайшего городка Порвоо, и надо вывешивать на стенке своего домика SOS в надежде, что его увидят в бинокль обитатели соседних островов.

«Мемуары папы Муми-тролля», в которых и появляется Шнырек, начинаются с размышлений об архитектуре:

Наконец в голове у меня опять щелкнуло. Если бы я и в самом деле построил дом вот на том красивом лужке, поросшем цветами, то весь лужок был бы испорчен, не так ли? Дом надо строить рядом с лужком, но рядом с лужком места для постройки не было! Подумать только: я чуть не стал домовладельцем! А разве домовладелец может быть искателем приключений? Дальше… Я чуть было на всю свою жизнь не обзавелся такой соседкой, как Ежиха! Скорее всего, она из обширного ежового рода, и все они там такого же неприветливого нрава. Стало быть, я избежал трех больших бед и должен испытывать чувство глубокого удовлетворения. Теперь задним числом я смотрю на историю с домом как на свой первый большой жизненный Опыт, имевший величайшее значение для моего дальнейшего развития. Сохранив свободу и самоуважение, я мог брести по ручью и дальше, но мысли мои были прерваны каким-то веселым, коротеньким звуком. Посреди ручья стрекотало красивое водяное колесо, сделанное из колышков и лопастей. Я остановился в удивлении. И тут же услыхал, как кто-то говорит: – Это эксперимент. Счетчик оборотов. Я приоткрыл глаза и увидел, что из черничника высовывается пара длинных-предлинных ушей. – С кем имею честь? – спросил я. – Фредриксон, – ответил обладатель длинных ушей. – А ты сам – кто? – Муми-тролль, – отвечал я. – Беглец, рожденный при самом необыкновенном сочетании звезд. – Каком-каком? – переспросил Фредриксон с заметным интересом. И я очень тому обрадовался, потому что впервые услышал разумный, интеллигентный вопрос. Я вылез из ручья и, сев рядом с Фредриксоном, стал рассказывать ему о всех знаках и предзнаменованиях, сопровождавших мое появление на свет. Он ни разу не прервал меня, слушая мой рассказ о красивой маленькой корзиночке и газетной бумаге, в которой меня якобы нашла Хемулиха, и о моем ужасном детстве в ее ужасном доме, где меня никто не понимал. ‹…›

– А хемули просто отвратительны, – заявил Фредриксон и, рассеянно вытащив из кармана пакет с бутербродами, отдал мне половину, пояснив: – Ветчина. – Потом мы с ним немного посидели, глядя, как заходит солнце. За время своей долголетней дружбы с Фредриксоном я не раз удивлялся тому, как он может успокаивать и убеждать, не произнося сколько-нибудь значительных и громких слов. ‹…›

Когда в лесу совсем стемнело, мы с Фредриксоном вернулись на мой зеленый лужок и легли спать. Мы провели ночь на веранде моего дома, хотя Фредриксон об этом и не подозревал. Во всяком случае мне стало совершенно ясно, что дом готов и мне больше не надо думать об этом. Единственное, что имело значение, – я нашел своего первого друга, и для меня началась настоящая жизнь. ‹…›

В то утро, проснувшись, я увидел, что Фредриксон закидывает в ручей сеть. – Привет! – поздоровался я. – Здесь водится рыба? – Нет! – ответил Фредриксон. – Это подарок ко дню рождения. – Реплика была совершенно в духе Фредриксона. Он просто хотел сказать, что рыболовную сеть получил в подарок от своего племянника, который сам сплел ее и очень огорчится, если сеть не побывает в воде. Слово за слово, и я узнал, что племянника зовут Шнырек (Маленький зверек, который шныряет, то есть: необыкновенно торопливо и легкомысленно снует туда-сюда, опрокидывая и теряя по пути все, что можно. – Примеч. авт.) и что родители его погибли во время генеральной уборки. Этот зверек жил теперь в банке из-под кофе, ну, той, что голубого цвета, и коллекционировал главным образом пуговицы. Рассказ Фредриксона не отнял у меня много времени. Фредриксон был скуп на слова и никогда не тратил их особенно много за один раз. Затем он поманил меня легким движением уха и повел в лес. Когда мы подошли к кофейной банке, Фредриксон вытащил свисток и трижды свистнул. Крышка моментально отскочила, оттуда выпрыгнул Шнырек и кинулся к нам. – Доброе утро! – с нескрываемой радостью закричал он. – Вот здорово! Как раз сегодня ты и собирался устроить мне большой сюрприз? Это кто с тобой? Какая честь для меня! Жаль, что я еще не успел прибраться в банке… – Не смущайся! – успокоил племянника Фредриксон. – Это Муми-тролль.

– Здравствуйте! Добро пожаловать! – затараторил Шнырек. – Я сейчас… Извините, мне надо взять с собой кое-какие вещи… – Он исчез в своей банке, и мы услышали, как отчаянно он там роется. Через некоторое время Шнырек снова выскочил с фанерным ящичком под мышкой, и дальше мы пошли уже втроем. ‹…› Тут Шнырек так разволновался, что начал подпрыгивать; шнурок, которым был завязан ящичек, развязался, и на поросшую мхом землю вывалилось все его имущество: медные спиральки, резиновая подвязка, сережки, сушеные лягушки, ножи для сыра, окурки сигарет, куча пуговиц и среди прочего открывалка для минеральной воды. – У меня был такой хороший шнурок, но он потерялся! Извините! – пропищал Шнырек. – Ничего, ничего, – успокоил его Фредриксон, складывая все обратно в ящичек. Потом он вынул из кармана обрывок веревки, перевязал ящичек, и мы пошли дальше. Поглядев на уши Фредриксона, я понял, что он переполнен своей тайной и очень волнуется. Наконец мы остановились возле зарослей орешника, и Фредриксон, повернувшись, серьезно посмотрел на нас. – Твой сюрприз там? – благоговейно прошептал Шнырек. Фредриксон кивнул. Мы пробрались сквозь заросли и очутились на поляне. Посреди поляны стоял пароход, большой пароход! Широкий и устойчивый, такой же надежный и крепкий, как сам Фредриксон. Я ничего не знал о пароходе, но меня тут же охватило какое-то доселе незнакомое мне сильное чувство, можно сказать, возникла идея парохода; мое сердце – сердце искателя приключений – гулко забилось^[37].

В 1952 году для клуба-отеля «Сеурахуоне» в Хамине Туве Янссон написала две фрески. В кабинете изображены три юных кадета из хаминской военной школы, где с 1882-го учился Маннергейм и откуда его выгнали за самоволку. А Хамина – и теперь город-крепость с большим военным училищем, с памятником 4000 офицеров, погибших в обеих войнах с СССР в 1940-е, наконец, с офицерским собранием прошлого и позапрошлого веков, где под портретами героев и мраморными досками можно неплохо поесть, когда уже кадеты и офицеры утолят свой голод пятью закусками, супом и тремя горячими. Здесь присутствие военных бодрит и украшает жизнь парадами военных оркестров, как вдохновляют военно-морской парад на Неве и красавицы-израильтянки с автоматами «узи» в Иерусалиме.

В полной форме, с киверами, спустившись на дно морское, встречают юноши-кадеты русалочку – счастливую и преображенную Филифьонку. Психоделические кораллы и косяк мелких рыбешек деликатно скрывают русалочий хвост. Удивительные глубоководные существа, грациозная змея и рыба-молот – вот истинная семья, в которую русалочка вернулась из своих средневековых моралистических приключений в финском христианском раю, а также из ужасной катастрофы Ганса Христиана Андерсена. Глядя на эту фреску, вспоминаешь нежных готических дев Хаттулы: от них ангельская мягкость сказочной живописи Туве Янссон, которая так радикально переосмыслила вековой опыт цивилизации и христианской этики.

Постояльцы отеля «Сеурахуоне» рассматривают за завтраком и другую фреску – морской вид Хамины в столовой: эти же трое кадетов гуляют на ветреном берегу в обществе дам, время – бидермайер, николаевское по-нашему, когда Великое княжество Финляндское и Россия отстраивали свою жизнь бок о бок. На первом плане – песочные часы, ракушки, якорь и зацепившиеся за него два мраморно-белые коралла, справа, прямо над подписью Туве, – маленький Муми-тролль, слева же гравюра с планом Хаминской крепости, идеальной круговой кристаллической формы с лучами-бастионами, повторяющей образцовый милитаристский кристалл итальянского города Пальманова, крепости практически непригодной и причудливой, как коралл^[38]. Вдали на пригорке видны другие дамы в обществе штатского господина во фраке. А совсем далеко открывается волшебный вид на Хамину, знакомый всем путешественникам старой трассы Е18: высокий холм с ратушей и церквями основных конфессий: лютеранской, католической, православной. Слева от Фридрихсгама чудная погода, и летит к нему слава, юная, с обнаженной прекрасной грудью, справа же – страшный шторм, чайки носятся среди ярких молний, и маяк посылает фрегату в помощь свой спасительный луч.

Когда биограф Аалто, историк искусства, писатель и мореплаватель Ёран Шильдт в конце 1960-х годов получил от него предложение написать обо всем хорошем и обо всем дурном, что есть в финской архитектуре, предполагалось, что это масштабное исследование будет сопровождаться изложением творческих принципов самого Аалто. И Шильдт начал записывать разговоры с архитектором, но Аалто всячески сопротивлялся общению под запись: магнитофон, даже спрятанный под столом, лишал свободы слова такого человека, как он, ценителя дилетантизма и спонтанности. Через некоторое время Аалто отдал Шильдту короткий текст, который должен был стать началом книги о нем самом. Первые предложения звучали так: «Белый стол был большим. Возможно, самым большим столом в мире, во всяком случае, в том мире и среди тех столов, которые я знал»^[39]. Поражает полное сходство со сказочным и вместе с тем вполне по-модернистски сдержанным и деловым стилем изложения Туве Янссон в этой истории про огромный стол, за которым трудились геодезисты – помощники его отца, создававшие карты финских лесов и дороги через эти леса; а под столом, «на нижнем этаже», управляя своим пространством, как средневековой рыночной площадью, проводил время мальчик Алвар, которому тоже перепадали бумага и карандаши. Аалто мыслил рассказ о себе как историю перехода из-под стола, с «детской городской площади», на «второй этаж» – на нейтральную, подобно листу бумаги, белую взлетную площадку творческого человека, обладающего даром осуществить свои идеи и создать новый мир. Себя и друзей он называл «рыцари белого стола».

У меня возникает другой образ: я представляю себе, как за белым столом рассаживаются герои народа «Калевалы», настоящие рыцари взрослой финской истории: епископ Туркуский Магнус II Таваст, чьи выезды современники сравнивали с королевскими, гремит доспехами рыцарь Стен Стуре-старший, входит волевой интеллектуал из народа Микаэль Агрикола, прибывает строитель страны, придворный и дипломат Пер Брахе-младший, здесь идейный авантюрист Егор Максимович Шпренгпортен и «Алкивиад Севера» Густав Армфельт, а за ними следуют автор «Калевалы», врач, поэт и ученый Элиас Лённрот и его родственник и сподвижник в деле национального возрождения, философ-гегельянец Йохан Вильгельм Снелльман, появляются национальные гении, создатели современного финского искусства Ян Сибелиус и Аксель Галлен-Каллела, отважная красавица Аврора Карамзина и бесстрашный воин Густав Маннергейм. По словам Аалто, за белым столом помещается 12 человек. А под столом вместе с маленьким Алваром сидят все создания Туве Янссон: хемули, снорки, Мюмла и маленькая Мю, и прочие существа, которые гораздо ближе к нам и вообще ко всем, потому что каждый человек, будь он хоть епископ или маршал, значительную часть своей жизни проводит как муми-тролль, когда спит или болеет, например. И тогда истории Туве Янссон с «нижнего этажа» о страшной генеральной уборке и о том, как спастись от страха, принимают всечеловеческий масштаб истории Новейшего времени. И прояснится то, о чем я собираюсь писать дальше: про удивительное желание лучшего архитектора Финляндии, признанного еще в середине своей жизни одним из лучших в мире, строить именно для таких, как мы, словно бы мы – не филифьонки со снорками, а те великие двенадцать за огромным белым столом.

Когда Аалто учился у Армаса Линдгрена, принято было строить в стиле модерн и в национально-романтическом духе. Во-первых, сказочно – для народа «Калевалы», во-вторых, по-фински: модерн, или шведский стиль, был северным, то есть материалы приветствовались местные, прежде всего – гранит, а не мрамор, и декоративные сюжеты тоже свои, лесные: не меандр со львами, а медведи с рябиновыми гроздьями; но, в-третьих, строить надо было современно и функционально. В начале ХХ века финский модерн задавал тон столичной петербургской архитектуре, публикации о нем в журнале «Мир искусства», да и само начало деятельности редакции журнала с выставки русских и финляндских художников свидетельствует о том, что мода на Финляндию отнюдь не была изобретением ленинградских 1970-х. Однако с наступлением 1920-х годов интернационализм в архитектуре берет верх: конструктивизм, или функционализм, ведут к еще большей международной унификации или, как бы теперь сказали, глобализации, чем классические периптеры, ведь функция везде основана на одном математическом законе и на одной экономичной технологии. Но Аалто такая техногенная логика не казалась убедительной. И в этом он остался навсегда верен волшебной архитектуре модерна, стремившейся и к правде материала, и к природным основаниям стиля, например к естественной кривизне линий, как Агрикола, лютеранский епископ служил мессу Богородице в сияющих облачениях – ведь это было духоподъемно и правильно, несмотря на требования лютеранского опрощения.

Функциональное и прекрасное были для Аалто всегда на одной стороне потому, что функцию он понимал в комплексе представлений о природном и культурном, а не как техническое задание. Дом, говорил он в апреле 1941 года, думая о послевоенной реконструкции Европы, отличается от автомобиля сложностью своих функций и связью с природой, с особенным местом на земле, поэтому не должно быть абсолютно одинаковых домов, собранных на конвейере^[40]. Массовое однообразное жилье Аалто называл «психологическими трущобами».

Аалто одновременно хотелось культивировать в Финляндии все самое лучшее мировое, а с другой стороны, свою задачу он видел в том, чтобы показать миру потенциал финского культурного своеобразия. И первую и вторую высоты он брал легко и эффектно, тем более что они были взаимосвязаны: в 1926 году двадцативосьмилетний Аалто написал в проекте одной книги, что живопись Мантеньи в церкви Эремитани в Падуе открыла ему синтетический пейзаж и понимание топографии финских городов. В международной дискуссии начала 1930-х годов о малогабаритном современном жилье Аалто сразу выдвинул маловероятный, но эффектный тезис о том, что современная квартира-студия имеет своим прообразом карело-финскую избу, в которой не было комнат с закрепленными функциями и «гостиная» использовалась как «спальня» и «кухня». В 1938-м, одновременно с проектированием рабочего городка Инкеройнен, он, непринужденно соединяя карелианизм с японизмом, придумал для своего друга-заводчика Харри Гуллихсена и его жены – художницы и дизайнера Майре виллу в виде 250-метрового пространства, собранного вокруг очага, которое можно было легко трансформировать с помощью стен-перегородок.

Поначалу, еще совсем молодым человеком, он, действуя, как учили, придавал рабочему клубу черты Дворца дожей, чтобы сделать в родном городе Ювяскюля Италию, которой восхищался и летал туда с первой женой Айно в свой медовый месяц на аэроплане через Таллинн (регулярное авиасообщение с Европой в Финляндии было установлено позднее, в 1927-м, тогда же Финляндия вступила в Лигу Наций, а на следующий, 1928-й год ее министр иностранных дел стал председателем Генеральной Ассамблеи Лиги Наций, и так впервые за всю свою историю и за десять лет независимости финны оказались в мировом сообществе первыми среди равных).

Позднее, чтобы представить Грецию, он просто устраивал дерновый амфитеатр из земли, которую рабочие выкопали, роя котлован, и обычно вывезли бы за город и куда-то свалили кучей. Во дворе мастерской в Мунккиниеми – вот они классические места для философских бесед и отдыха студентов ли, архитекторов из бюро или перелетных гипербореев, только не мраморные, как в Эпидавре, а зеленые, словно сам местный холм от рождения наделен столь совершенной формой.

Аалто, друг парадоксов, естественный философ и яркий фрик, избравший себе хозяйственную профессию, не был традиционным архитектором-модернистом. Алогизм его мышления, родственный пересеченному финскому ландшафту, позволил ему увидеть то, что мало кто понимал и понимает: дальний план, или превосходство природной функциональности над машинным производством.

К проблеме «органического конструирования» Аалто неоднократно возвращается в своих статьях, лекциях и публичных выступлениях 1930–1940-х годов. На родине у него практически нет сторонников. Поздней осенью 1930 года в письмах к Карлу Мозеру, президенту Международного конгресса современной архитектуры (CIAM), и Вальтеру Гропиусу он с желчной иронией замечает, что строит для людей, которые не поймут значение органического направления еще лет 50 или 100, впрочем, ни Мозер, ни Гропиус адептами органики также не являлись.

В 1932-м он обосновывает необходимость развивать систему жилой застройки, исходя из особенностей данной социальной среды и местности, так же как клетки образуют кластеры для достижения той или иной биологической цели^{title="">[41]}. В его представлении, биологическое проектирование решает общие задачи при помощи индивидуализированных, приспособленных для каждого конкретного случая методов.

Рационализм современных технологий должен быть развернут для удовлетворения потребностей не только социума, но и неповторимой личности. Аалто представляет это на примере цветовой волны: рационализм сосредоточен в красной и оранжевой зонах спектра (где формируется баланс социальной организации и технологий), а должен достигать и невидимого глазом ультрафиолета, то есть частной жизни, учитывать желания отдельного человека. Очевидно, что, работая только с избранной частью спектра, живя в одном красном цвете, гармонии не достигнешь, и планировочные решения окажутся бессмысленными: рассчитанными на социум, но бесчеловечными^[42]. А человек, в представлении Аалто, – важнейшая часть экосистемы (это понятие в 1935 году предложил британский ботаник Артур Тенсли), ведь он является самой большой угрозой для мира.

К 1942 году Аалто создает концепцию «гибкой стандартизации». Он исходит из ежедневного лицезрения природы. Источник его идей – жизнь яблони, каждый цветок которой – близнец соседа, но, если приглядеться, поймешь его индивидуальность, объясняющуюся освещенностью, которая зависит от всякий раз иного положения на ветке среди листвы. Этот первотолчок мысли приводит Аалто к представлению о том, как реализуется стандартизация в природе, которое на десятилетие предвосхищает открытие механизма действия ДНК. В сущности, Аалто описывает именно работу этого природного механизма, утверждая, что важно не только иметь набор готовых строительных узлов, но и обеспечить возможность их гибкого, то есть индивидуализированного, соединения.

Выступая в 1938 году на Северном строительном съезде в Осло, он говорит: «Стандартизацию часто представляют себе как метод, превращающий все в нечто единообразное, и как способ производства готовых образцов. Это очевидное заблуждение. Правильно стандартизированные части здания и материалы позволяют производить максимально возможное число различных комбинаций. Я уже сказал, что природа – наилучшая комиссия по стандартизации в мире, но в природе стандартизация применяется исключительно для мельчайших деталей – клеток. Результат – миллионы гибких комбинаций, которые не делаются схематичными. Следующий результат – безграничное богатство и постоянная изменчивость органически растущих форм. Мы должны двигаться этой же тропой в архитектурной стандартизации»^[43]. Некоторые современные финские архитекторы говорят о нем как о дорогом покойнике: конкретно никаких стандартизированных узлов Аалто не придумал, кроме одной лестницы (как будто, замечу, речь шла только об узлах, а не о принципах), да и – главное – современные застройщики превратили архитекторов в угодливых исполнителей собственной воли, и это уже якобы бесповоротно.

А вот Аалто думал свободно, так же как петербургские-ленинградские авангардисты Михаил Матюшин, Елена Гуро, Павел Филонов, создатели «органической концепции» русского авангарда 1910-1920-х годов. Судя по всему, он об этих художниках ничего не знал. Филонов в 1912 году обосновывал закон органического развития формы на движении от частного, до последней степени развитого, к общему, которое становится результатом бесконечной динамики и изменчивости своих элементов. Матюшин в сотворчестве с Еленой Гуро понимал искусство как функцию одухотворенной природы. Поиск ее гармонизирующих законов начал осуществляться отделением по исследованию органической культуры ГИНХУКа, которое действовало в 1923–1926 годах под руководством Матюшина. Алла Повелихина так определяет смысл этого эксперимента: «Система „Зор-вед. Расширенное смотрение“, поставленная сознательно Матюшиным как центральная проблема творчества, приводила к созданию своеобразной пластической формы на живописной плоскости, в которой каждый предмет, каждая часть и прежде всего пространство – среда, взаимодействуют. Задача – в видимом мире – в реальности увидеть величие, глубину и красоту форм единого порядка, пронизывающего всю Природу, весь Космос без художественной фантазии индивидуализма»^[44].

Противопоставление технократическому регламенту свободных комбинаций форм, последовательно проводимое Аалто, напоминает критику, которой Мария Эндер, ученица Матюшина, художник и филолог, подвергла теорию цвета Вильгельма Оствальда, основанную на спектральном анализе и общепринятую во ВХУТЕМАСе – очаге советского конструктивизма^[45]. Эндер противопоставляет абстрактный геометрический порядок цветовых сочетаний Оствальда (сумму изолированных цветов) светоносным гаммам природной среды, изменчивость которых, подобно генетику, исследовал Матюшин. Он открыл сцепляющий цвет, объединяющий в среде соседние цвета, и вместе с Марией Эндер написал справочник по цвету, которому до недавнего времени следовали при покраске ленинградских фасадов. Последователи Матюшина и Марии Эндер создают новый Петербург, «всего лишь» меняя цвет фасадов таким образом, что архитектура обретает светоносность и здания соединяются в гармоничный и просветленный пейзаж.

Еще в 1915 году Матюшин, размышляя о том, как солнце и в другую сторону тоже посылает лучи, писал:

«Солнце. Люди знают только его блеск и свет, а что оно чувствует и думает, переживает, не приходит даже в голову. Глядя на освещенный затылок финна, думаю, что, может быть, Солнце в момент своего света и не думает ни одного мгновения о своем блеске. ‹…›

…Даже видимое понимается вполовину, а о скрытом в теле никто и не думает.

Оно не в блеске и тепле, оно в Другом!..За оболочкой северной финской кирхи воспринимаю исходящий огонь возрождения, причастия новой мысли и жизни. Чувствую бедных, набожных финнов, тихо, по-звериному чистой душой принимающих частицу этого чуда»^[46]. В рукописи Матюшина 1932-1934 годов «Творческий путь художника» читаем: «Глаз видит и чувствует Солнце как полушарие. Вообразил ли кто-нибудь Солнце и с другой стороны? Жутко подумать, что оно и в другую сторону светит и посылает лучи. Голова кружится, точно идешь по узенькой дорожке над пропастью. ‹…›

А если мы станем разбираться в том, что такое объем, то убедимся, что почти всякий объем состоит из плоскостей, наполненных более или менее плотной массой.

Что такое объем дома, как не шесть плоскостей крыши, стен, пола, отделяющих внутреннее пространство от воздуха и земли. ‹…›

Если представить себе, как случай объема, дерево, то при новом понимании объема, в своем росте оно покажет победу над плоскостью, вечную борьбу с законом тяжести. Колоссальную энергию роста и движения в развитии и постоянный неуклонный возврат к той же плоскости, при ослаблении напряжения. Из плоскости как бы возникает пружина объема, достигает предела напряжения и исчезает в той же плоскости, дающей дивную силу и жизнь всему.

Но есть ли эта удивительная плоскость – периферия Земли – в то же время и самый совершенный объем?

Земля ничем не ограничена ниоткуда, свободно несется ни на чем не держась, как громадное тело чувствительно меняется, она на ходу как бы покачивается, сплющенная слегка у полюсов. Ее океанские приливы и отливы идут зыбью по всей громадной поверхности. Ее чудовищные горы медленно движутся, то вырастая, то распадаясь. О ее центре мы пока не имеем никакого представления, но вся ее жизнь на поверхности доказывает, что она самый живой и совершенный механизм. Ее форма шара свободна в воздушном пространстве. Все это заставляет думать, что понятие объема начинается от нее.

‹…› Когда Земля поворачивается на восток, уходит от Солнца, происходит чудо прохождения большого объема через малый. Солнце как бы садится в центр Земли и медленно в него погружается.

Земля и Солнце только точки (семена), творящие от своих видимых центров свое настоящее тело в бесконечно великое пространство вокруг.

При прохождении тела Солнца через тело Земли, оно не скользит по Земле лучами, а касается и проходит плотным и пронизывающим телом.

Видимое небо не пустое пространство, а самое живое тело мира, плотности которого мы только не чувствуем. Земная орбита – не след движения тела, а самое тело (костяк) Земли»^[47].

Идеи Матюшина развивает в своих дневниках Борис Эндер. В феврале 1929 года он записывает следующее: «В моей живописи меня интересует движение в природе, но не то движение, которое дает внешние эффекты, как ветер и бег, а волновое движение скрытое, но которого не минует никакая жизнь. Движение в природе выявляется как ритм в искусстве. Вот уловить волнение в наблюдаемой вещи и отыскать живописный ритм в ее изображении, может быть, больше всего занимает меня в живописной работе»^[48].

Органические идеи петербургского авангарда, возможно, дошли до Аалто лишь далеким отголоском. В 1931 году Мохой-Надь привез ему в подарок свою книгу «От материала к архитектуре», изданную в 1929-м. Ева Лииса Пелконен ведет генеалогию книги Мохой-Надя от статьи 1921 года, написанной им в соавторстве с Иваном Пуни, Хансом Арпом и Раулем Хаусманном, под названием «Поиск искусства элементов», в которой говорится о том, что только художнику открываются элементы формообразования, и происходит это не благодаря его личному выбору, а потому, что он является чувствилищем мира, проявителем сил, дающих форму элементам Вселенной^[49]. В Музее Аалто хранится рисунок – набросок освещения в библиотеке Выборга с очень широкой датировкой 1927–1935 годами. Сам он рассказывал, что, думая об освещении читального зала, рисовал автоматически, представляя себе горный ландшафт под светом множества солнц. Действительно, в воображении Аалто, как и в воображении Матюшина в 1920-е годы, возникает рисунок волн – лучей и излучений, связывающих небо и землю, пронизывающих человеческий мир.

В то время, когда ближайшие Аалто мыслители и художники боролись в Ленинграде конца 1920-х не только за искусство, но и за жизнь (ГИНХУК в 1926-м был закрыт, и Матюшин продолжал работать в Зубовском институте, пока и эту возможность у него не отняли), он как раз выиграл два первых архитектурных конкурса, которые сделали его знаменитым: строительство туберкулезного санатория в Паймио и уже упомянутой городской библиотеки в Выборге. Проект в Паймио обычно рассматривается как образец функциональной архитектуры, хотя, приезжая в эту местность, лежащую вблизи Турку, понимаешь, что «образцовость» – в данном случае неповторимость, а вовсе не тиражируемость, и функциональность – не голый практицизм, а духовная поддержка. Туберкулезный санаторий был необходимостью для Финляндии, где чахоткой, как и повсюду в Европе, страдали очень многие. Но в облике здания Аалто, законченного в 1933 году и с тех пор исправно работающего, нет и следа того, что мы чувствуем, входя в общественную больницу, – попадания в жернова «фабрики здоровья», которая для многих угрожает стать фабрикой смерти. Главное, что мы видим, – это высокий, но лишь чуть выше окружающих сосен нарядный корабль жилого корпуса, парусом балконов-соляриев развернутый к югу. Тыльная, северная, сторона его почти глухая, с редкими окнами, однако на гуляющих вокруг здания это не производит мрачного впечатления, потому что Аалто оставил прямо у стены сосны, и стена стала белым холстом, на котором свет – художник теней – создает гармоничные абстрактные формы, играя отражениями сосновых стволов, прямых, но в то же время и гибких, внушающих мысль о жизни.

Санаторий Аалто стал идеальным образом. В конце 1930-х годов парус его балконов развернулся на озере Саймаа в Тиуруниеми. Здесь строителя Паймио «процитировал» в своем больничном здании Ялмари Ланкинен, главный архитектор Выборга тех лет. Его постройка сохранилась, но, в отличие о Паймио, она теперь не работает, стоит-ветшает, радуя лишь местных краеведов и ценителей финского функционализма^[50]. Вопрос о смысле цитирования стоило бы задать и по поводу второго шедевра Аалто – библиотеки в Выборге, в интерьере которой на этот раз уже сам Аалто отчасти воспроизвел понравившуюся ему постройку другого скандинавского гения, но об этом дальше. Цитирование, если оно ведет к рождению живых произведений, есть свидетельство движения импульса вдохновения в творческой среде, где, как писал о живописи Кандинского и Клее Эрнст Гомбрих, каждому «пинг» соответствует ответное «понг». Вне этого соревновательного контекста и Аалто, возможно, не стал бы собой и не смог брать такие высоты. Не случайно в своем развитии он решительно разворачивается только после переезда в Турку, где его увлекает пример современного мастера функциональной архитектуры Эрика Бриггмана, человека, с которым можно говорить и строить день напролет. Само по себе обилие имен и разнообразие новой финской архитектуры в 1930–1950-е годы, чему была посвящена превосходная выставка Ксении Малич в Эрмитаже, красноречиво говорит о духовном и социальном подъеме страны. Аалто и работал на этот взлет, и подзаряжался от него. И уже к началу 1930-х он, в отличие от коллег, почти всегда соединяет обратную перспективу истории и прямую футуристическую перспективу с пониманием творчества как ноосферы, если воспользоваться тогда еще новым термином Вернадского. Первым примером ноосферы Аалто становится городская библиотека Выборга.

Волновая природа мироустройства, неслиянность и нераздельность света и звука для Аалто означали единство личности и мира, раскрытие человека в философии его имени. Его фамилия, как и множество других финских фамилий, сохранила древнее родство с силами земли и тотемными животными, оберегающими род. Aalto значит «волна». Уникальный деревянный потолок-волна в лекционном зале библиотеки Выборга, обеспечивающий звуковую и световую гармонию, это не только авторская конструкция, но и своего рода метафорический портрет автора, который является нам индивидуалистом, но не социопатом. Как индивидуалист, он думает именно о людях, таких же как он, которые станут читателями его открытой в 1935 году библиотеки, о библиотекарях, которые будут хранителями ее, и свою задачу он видит в том, чтобы сгармонизировать их интересы и потребности. Так, волновой потолок, который Ева Лииса Пелконен правильно и красиво сравнила со свободным дрейфом человеческой мысли, рассчитан на то, что в этой комнате будут не только читаться лекции и звучать монологи, но и происходить дискуссии, разговоры о волнующих народ делах, и тогда никому не нужно будет метаться по аудитории с микрофоном, потому что волновой потолок делает одинаково хорошо слышимым слово, сказанное под ним в любой точке. Потолок Аалто – гарант социального равенства собравшихся, общество которых мыслится дружественным кругом, а не социумом, разделенным на президиум и безмолвствующий народ. Детский отдел библиотеки ведет в сад на игровую площадку, а вход в зал периодики сделан прямо с улицы, так как газеты и журналы, в отличие от книг, служат нам на ходу, открываются накоротко каждому прохожему. Библиотекари сидят на абонементе в верхней точке пространства и с этого пригорка легко осматривают зал и читателей. И всем этим людям архитектор предоставляет, по его словам, самое дорогое: свежий воздух и дневной свет, для чего библиотека освещается в значительной степени естественным образом через огромные линзы – световые фонари, и отопительные разводки в ней расположены в верхних частях стен и на потолке, чтобы человек ощущал, как под солнцем, тепло сверху и книги не страдали бы от сухости^[51].

Эта – первая из библиотек Аалто, конечно же, несла в себе дух университетского читального зала Энгеля, его романтического устремления к социальному совершенству, воплощенного в красоте архитектурных форм. Через тридцать лет студия Аалто спроектирует еще один волновой потолок для читателей библиотеки в небольшом городке Алаярви, где сам он мальчиком когда-то проводил летние каникулы. Здесь он, еще совсем молодым человеком, в 1919 году построил клуб отряда самообороны – местной ассоциации молодежи, в 1928-м – больницу, а потом, в 1967–1970 годах, сформировал городской центр с хай-тековским горсоветом, библиотекой, общинным домом. Для жителей Алаярви авторы проекта библиотеки, построенной в 1991-м, Хейкки Таркка и Элисса Аалто вмонтировали в волновое «небо» множество небольших источников света, сделав потолок космическим покровом, под которым каждый мог почувствовать свой крохотный город звездой среди звезд.

У архитектора, любил говорить Аалто, простая задача – построить рай на земле. И он начал строить свой авторский рай именно в Выборге, третьем по значению городе Финляндии 1920–1930-х, важнейшем культурном центре, измотанном в гражданскую и ждущем того, кто принесет сюда мир и свободное развитие каждому. Понять, каким был Выборг в 1910–1920-е годы, мне впервые удалось благодаря превосходной выставке «Босиком», посвященной истории Карельского перешейка и сделанной Художественным музеем в Лаппеенранте. Смотришь на картину хельсинкского художника Лаури Парикка «Стоянка омнибусов в Выборге», написанную в 1914 году, и думаешь, что это не осенний Выборг, а зимний Париж, изображенный корифеем Парижской школы. В самом Выборге действовала художественная школа «Друзей искусств», где учился гениальный живописец финского модернизма Вяйнё Куннас. В гражданскую двадцатидвухлетний Куннас воевал за красных и попал в лагерь для пленных в Выборге. Тогда депутация горожан отправилась к начальнику лагеря и вызволила художника. Осенью 1918 года лагерь, где сидел Вяйнё Куннас, был закрыт, всех заключенных перевезли в Таммисаари, где многие из них умерли от голода и болезней. А Вяйнё Куннас писал картины еще одиннадцать лет, пока в 1929-м не скончался от туберкулеза. Но, может быть, не менее интересно, чем увидать великолепную живопись никому не известной за пределами родины финской выборгской школы, было посмотреть на фотографии обычных горожан, и в том числе – на рабочих из порта Уурас (теперь – Высоцк). Портовые такелажники, грузчики леса стоят на этих снимках 1920-х годов со своими кожаными наплечниками, чтобы бревна не терли плечи, словно старшие братья Юла Бриннера, герои Голливуда. Под стать всем этим людям Выборга Аалто построил великолепную библиотеку, чтобы они не только читали, но и совершенствовали свою жизнь.

Центральный объем выборгской библиотеки – абонемент и спуск в каталожный зал – «цитата» из городской библиотеки Стокгольма, спроектированной и построенной Гуннаром Асплундом. Понятно, что после Паймио в творчестве Аалто уже не приходится говорить о подражаниях и заимствованиях. «Цитируя» Асплунда, Аалто тем самым утверждает его значение как региональной и мировой архитектурной величины. Аалто видел в шведском мастере старшего брата по разуму, который, так же как и сам он, исходит из связи человека с природой. В кинотеатре «Скандиа» Асплунд сказал ему: «Проектируя это, я думал об осенних ночах и желтых листьях».

Именно Асплунд в архитектурном манифесте 1930 года под названием «Acceptera» («Приятие»), написанном к выставке жилищного строительства в Стокгольме, поднял вопрос о том, как сочетать количество и качество, индивидуальное и массовое проектирование, который Аалто считал важнейшим. Идеальной социоархитектурной формой в представлении Асплунда была овальная, естественная в своей криволинейности древнеримская арена в Вероне, где горожане-зрители сидели плечом к плечу, как люди в кинотеатрах 1920-х годов, повсеместно от Берлина до Стокгольма и Ленинграда являвшихся символом новой демократии. Кроме того, как отмечает Йохен Айзенбранд, исследователь творчества Аалто с точки зрения органических концепций евро-американского авангарда (говоря конкретно – в связи с искусством художников Ханса Арпа, Ласло Мохой-Надя, Александра Кальдера и Фернана Леже, которых выставляла галерея «Артек»), в манифесте Асплунда речь шла и о региональном развитии: Европа В, то есть промышленные страны с угледобывающим сектором, должны были адаптироваться к сельскохозяйственной Европе А^[52]. Модернистская культура могла действовать лишь в союзе с традиционной, иначе ее старт не имел смысла.

Асплунд, как демократ, идейно ориентировался на Петра Алексеевича Кропоткина и человеческие потребности ставил выше великих экономических трансформаций или правил свободного рынка, то есть пытался двигаться между советским и американским путями. Хотя, по всей вероятности, именно из Америки, от еще одного последователя Кропоткина – Льюиса Мамфорда, автора книги «Культура городов», Аалто мог воспринять мысль о том, что вопрос балансировки массового и индивидуального решается на региональном уровне, путем децентрализации власти и промышленности, через расселение индустриальных мегаполисов. Мамфорд в этом опирался на работу Кропоткина 1901 года о распределении производства и его сочетании с сельскохозяйственными коммунами^[53].

Так, русским мыслителем, который вдохновлял Аалто, стал князь Кропоткин, не пригодившийся на родине, да и особенно нигде, оппонент Чарлза Дарвина и автор концепции всеобщей взаимопомощи как двигателя общественного развития. В 1962-м, будучи в Москве, Аалто попросил отвезти его в дом Кропоткина, заметив, что князь был другом его дядюшки (это, конечно, являлось чистой воды фантазией). Организаторы поездки сначала отнекивались, но потом свозили Аалто к особняку великого анархиста, где в 1920-е действовал музей, но, после того как Сталин вырезал анархистов, музей закрыли, а архивы Кропоткина попали в спецхран. Аалто, по его словам, сказал русским сопровождающим: «Повесьте мемориальную доску „Здесь жил Кропоткин“. Однажды он вам понадобится». (Через десять лет после его визита в пустующий дом въехало посольство Палестины: власти, которым Бакунин был понятнее, чем Кропоткин, позволили себе пошутить над отцом анархизма, представив в качестве его наследников боевиков ООП.)

Надо сказать, теория Кропоткина перекликалась с идеями финского просветителя Захариаса Топелиуса-младшего, который считал, что страны нуждаются во взаимопомощи не меньше, чем люди, ведь бог по-разному одарил их возможностями, и то, чего не хватает одним, в избытке есть у других. Сотрудничество Аалто и Мамфорда продолжилось летом 1939-го, когда вместе со шведским историком искусства и критиком Грегором Паулссоном Аалто предпринял попытку издать журнал под названием «Сторона человека», чтобы таким образом вмешаться в страшный геополитический расклад европейской современности. В материалах этого журнала, который Аалто собрал, но из-за начавшейся Зимней войны ни один номер не вышел, тем не менее выкристаллизовалась особая линия социокультурной политики северных стран, наиболее близкая социалистическому развитию. 30 ноября советские самолеты бомбили Хельсинки, и Аалто срочно переписал программу журнала, сделав ее дискуссионной, объясняющей, за что борется Финляндия. Так, предполагалось, что в третьем выпуске Мамфорд ответит на вопрос: «Является ли коллективизация социального организма единственной альтернативой буржуазному либерализму и унаследованным от него формам организации и культуры», а в первом Аалто хотел опубликовать портретную галерею финских бойцов и таким образом показать, что биологически невозможно «обобществить человека в чистую производительную силу». Как и в манифесте Асплунда начала 1930-х годов, речь шла о выборе пути между советской диктатурой и диктатурой коммерческих кругов, рынка, индустриального подхода и технократии.

Аалто не уставал повторять, что в Финляндии существует гармоничное сочетание индивидуализма и общественных интересов и в этом смысле она дает уникальный пример всему миру.

Также держаться «Стороны человека» означало отказаться от националистического выбора в пользу мировой культуры, и Аалто подтвердил это в 1941-м, когда финская национальная идея естественно была связана с утраченным и снова обретенным Выборгом; он же в статье «Об архитектуре Карелии» выдвинул понятие архитектуры региональной, не финской и не российской.

Аалто считал, что региональное, или местное, становится национальным и следом превращается в интернациональное. После войн 1940-х Финляндия достигла максимальных высот, двигаясь именно по этому пути, когда для государства важна была не националистическая риторика, а социальное и культурное развитие общества. Не случайно одно из главных событий второй половины ХХ века, которое ненадолго успокоило опасные волны мировой политики, – Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе, прошло в 1975 году именно здесь, в Хельсинки, во дворце «Финляндия», построенном Аалто. Подписанная 1 августа Хельсинкская декларация гарантировала права человека, военное и экономическое сотрудничество, нерушимость границ. Аалто умер 11 мая 1976-го, и последние семь месяцев своей жизни мог, во всяком случае, утешаться тем, что «маленький человек», для которого он строил, именно в его стенах получил хотя и слабые, но все же какие-то гарантии своей жизни и от хищного капиталистического Запада, и от «развитого социализма» СССР.

Шедевры Аалто в Финляндии гармонично распределены между столицей и региональными центрами, как Турку и Выборг, или, после Второй мировой, – Иматра, Рованиеми, Ювяскюля. Они располагаются в небольших городах, как Сейняйоки, или поселках, как Сяюнятсало. Одним из любимых примеров организации жизни в статьях и лекциях Аалто выступает Делосский союз, объединение небольших греческих городов-государств. Союз суверенных полисов, в каждом из которых были свои сокровища. Греки хранили их в священном городе Делосского союза – Дельфах, который поразил Аалто своей красотой.

Форматировать жизнь регионов архитектор предпочитал с помощью, во-первых, муниципалитетов, которые он рассматривал не как дома власти, а как места собраний гражданского общества, во-вторых, церквей и библиотек и, наконец, театров. Перечисляю интересовавшие его типы архитектурных зданий: все они оформляли духовные сокровища полиса. Общественные здания он считал символами демократии, то есть домами для всех, вне зависимости от имущественного и культурного ценза, и, что особенно важно, общественные здания для небольших групп людей, в его понимании, по образной значимости ничем не отличались от общенациональных. Ожерелье таких зданий – условие формирования общества, как Аалто полагал, сплоченного «на большую глубину». Торговые моллы (а один из его учителей Сигурд Фростериус прославился постройкой универмага «Стокманн» в Хельсинки) он строить избегал, исключение сделал только для академического книжного магазина как раз напротив «Стокманна», с голубыми волшебными кристаллами фонарей дневного света, инопланетно «зависшими» над торговым залом. Он считал, что поставленные в центре города мегамаркеты сушат душу народа. Возникшая во второй половине XIX – начале ХХ века тенденция переноса общественной жизни в торговые центры казалась ему разрушительной.

Если историческая наука видит в торговле одну из причин развития городов, то Аалто считал, что города обязаны своим появлением именно духовным интересам общества. В его лексиконе есть понятие «церемониальная площадь» – она и является сердцем города. Большое влияние на взгляды Аалто оказывала его жена Айно. Сохранился набросок лекции, которую она собиралась читать в 1943 году для женщин-архитекторов. В нем перечислены важнейшие направления архитектурного проектирования: жилье, нужды детей и семей, в том числе детские сады, школы, библиотеки и места собраний для молодежи. В лекции 1962 года «О международном статусе финского искусства» Аалто говорил о том, что вот сейчас начинает он строить центр Рованиеми, конечно же, с библиотеки, потом будет театр, а потом уже все остальное.

Чтобы почувствовать себя гражданином мира, можно двинуться в Нью-Йорк, пройти в разноцветной и многоязычной толпе Манхэттена, среди людей, родившихся на всех земных континентах. А нам ближе записаться на экскурсию в летний «Экспериментальный дом» Аалто под Ювяскюля с заездом на остров, где расположен муниципалитет Сяюнятсало. Тогда, приехав на опушку леса в Мууратсало, вы наверняка ясно почувствуете, что такое интернационал имени Аалто, потому что к его дому вы пойдете гуськом через лес, по единственной тропе, как я, например, с десятком франкоговорящих европейцев, двумя изысканными японцами, аргентинскими студентами и парой любознательных американцев из Айовы. Все они прилетели за тридевять земель, чтобы увидать странную дачу Аалто, поставленную на единственной в этом лесу голой гранитной верхушке (рубить деревья он очень не любил). Экспериментальный дом с главным фасадом из красного кирпича образует внутренний двор вместе с беленой стеной, увитой диким виноградом, и вместе с ней раскрывается вдаль и вперед видом на серебряное озеро Пяйянне и еще вверх в небо над открытым очагом по центру двора.

В такой же компании переезжаем по мосту на остров Сяюнятсало, Таити на Пяйянне, как говорил Аалто, приближая название родного озера и городка, где он построил свой шедевр, максимально близко к сокровищам европейской культуры. Здесь живет в нескольких домах вся община Сяюнятсало, основанная в 1897 году. Собственно, в данном случае островок – это и есть сам поселок: сначала небольшая фанерная фабрика, которой владела компания «Энсо Гутцайт» (теперь транснациональная корпорация «Стора Энсо»), затем супермаркет, потом заезжаем чуть повыше на холм (на другой его стороне, которая нам сейчас не видна, есть церковь Армаса Линдгрена), а тут в окружении жилых домов стоит на маленькой площади муниципалитет, и все это – из красного кирпича (как возведенный Аалто в Массачусетсе в 1948-м комплекс общежития студентов MIT), среди сосен и большой серо-синей воды вокруг.

Сказать «стоит муниципалитет» – значит ничего не сказать. Перед вами очень необычная форма – высокая и глухая кирпичная стена, зрительно расширяющаяся кверху и заканчивающаяся двумя вздернутыми зубцами углов, низкого левого внутреннего и правого задранного наружного: дом-крепость и дом-флаг, к которому ведет лестница из серого гранита. Вход в здание спрятан на втором уровне, в возвышенном внутреннем саду: видны газон и увитая виноградом пергола, под которой и расположена дверь. Поднявшись по гранитной лестнице, мы оказываемся в маленьком оазисе с фонтаном, прудом и хостами, созданном с помощью земли из строительного котлована. На другой стороне этот разомкнутый внутренний двор спускается в поселок цветущими дерновыми ступенями: если знаешь, можешь не по граниту взбегать, а по траве или зимой съезжать вниз, словно с горки. Можно себе представить, как дивились этой постройке местные, которых было всего тысячи три жителей в 1949-1952 годах.

С этого места в послевоенной Финляндии, бедствующей и обремененной репарациями, Аалто решил строить идеальные города-коммуны, о каких мечтал когда-то Норденшёльд. И первые из этих героев, сяюнятсаловцы, подымались, войдя в свой горсовет, по узкой красной кирпичной лестнице на третий этаж (а на первом и втором этажах были у них прекрасные большие кабинеты для разных муниципальных служб, жилые комнаты для сотрудников и библиотека) и через японскую раздвижную дверь из карельской березы оказывались в огромнейшем, неярко освещенном зале, в супрематическом красном кирпичном архитектоне, потолки которого поддерживают, говоря профессиональным языком архитектора Андрея Гозака, первым рассказавшего про чудеса Аалто нашим соотечественникам и особо выделившего шедевр Сяюнятсало, «две треугольные стропильные фермы с наклонными раскосами»^[54]. Представьте себе два снопа скрещенных весел, упертых в потолок под разными углами, – это и будут фермы с раскосами. «Выше стропила, плотники!» – призовет Джером Сэлинджер, и то, что мы видим, – это и есть стропила: они проходят потолок насквозь и держат вместе с ним крышу, держат воздух перекрытий, страхуя здание от перепадов зимней и летней температуры. Вся эта история вообще про воздух, как история церквей, готических и византийских, – про нетварный свет. Здесь человек осознает себя в присутствии возвышенной массы воздуха, как на открытом воздухе ощущает он над собой наличие неба, с которым стоит соотносить свою жизнь. В зале собраний муниципалитета нам предъявлена величайшая минималистская скульптура – кубометры нашего общего воздуха: что мы решим, то в нем и будет, тем и станем дышать. Для принятия решений о жизни фабричного поселка Аалто создает условия столь же роскошные, сколь в древности требовались для высших церемоний (не случайно проект свой Аалто назвал «Курия» в честь римской курии Юлия, где заседал Сенат и хранилась статуя богини Победы). В зале установлен великолепный стол, а перед ним тремя рядами по семь стоят низкие кресла из драгоценной карельской березы, перетянутой черной кожей, каждое со своим черным столиком, а за ними еще три ряда, точнее, три скамьи золотистой лакированной березы, широкие, как из викинговской ладьи. И впереди над президиумом под потолком гобелен с изображением карты Сяюнятсало с прилегающими островками, а справа на той же стене у небольшого окошка в нише-алтарике картина Фернана Леже, написанная специально для сяюнятсальцев.

Аалто рассказал Леже об этой рабочей общине, присовокупив, что большинство в муниципальном совете – коммунисты. Леже сразу предложил сделать живопись, и Аалто специально заложил под нее нишу. Любопытный коммерческий нюанс: Леже по контракту с галерейщиком не имел права дарить свои картины, и для Сяюнятсало назначена была минимальная цена – 200 000 финских марок, или около 865 долларов. Отцы города отказались «за этот мусор» отдавать такие деньги, и Аалто пришлось самому заплатить за картину. Вообще были ли общинники, оказавшиеся внезапно обладателями сокровища, счастливы? В начале, разумеется, нет: лютеранской и коммунистической этике все это не очень соответствовало. Надо ведь оплачивать отопление, воздух отапливать в этой огромной кубатуре высотой семнадцать метров за муниципальный счет – роскошь непозволительная. На все сомнения местных жителей в целесообразности проекта Аалто отвечал, что в Сиене, в самой красивой и знаменитой ратуше потолок высотой 16 метров, а у них будет на метр выше.

Вернувшись из США, Аалто решил быть радикальным демократом-эстетом, потому что только чудо-дом мог удержать современного человека от втягивания в конвейерные формы небытия. Типовым строительством мир не спасти, это Аалто твердо понял, – он любил говорить, «мир не спасти, но можно подать пример». Сяюнятсало и стал таким примером, где, по словам Ёрана Шильдта, люди могли жить, как обитатели Сиены или Сан Джиминьяно в XIV веке. И те, хочется сказать, прихожане муниципалитета, кто сидел на мягко сияющих золотистых березовых скамьях и вбирал в себя воздух этого удивительного зала, воздух, родственный объемам и цвету Святого Лаврентия в Лохье, когда община городка собиралась именно в церкви, те, возможно, начинали в собственных глазах меняться и по-другому представлять свою фабричную жизнь. Ведь они с 1952 года стали хранителями настоящего сокровища, в которое Аалто превратил местную землю, кирпич, гранит, стекло и березу из соседней Карелии. Я, любил говорить он вслед за Фрэнком Ллойдом Райтом, архитектор, то есть превращаю кирпич в золото. Здесь красота кирпича, за изготовлением которого Аалто следил очень внимательно и в описании здания поименно перечислил всех технологов, действительно равна шлифованным фактурам драгоценных камней. А кирпичная кладка внутренних стен зала напоминает прекрасную ткань с крестовидным узором. Кирпич Аалто любил сравнивать с клеткой организма, с органическим строительным материалом.

Свою драгоценность ему поначалу приходилось оберегать. Первый этаж сдали банку, и его светящаяся реклама сразу испоганила фасад. Аалто увидел это, заехав как-то на остров. Он, недолго думая, вылез из автомобиля и метко брошенным камнем разбил банковский знак, из-за чего потом был вынужден объясняться в полиции Сяюнятсало. В планах Аалто муниципалитет – одинокий утес, который должен быть окружен площадью, скульптурами и иными постройками. Но здесь, как и в десятках других случаев за тремя исключениями – в Рованиеми, Алаярви и Сейняйоки, – его градостроительным планам не суждено было сбыться. Теперь служащие муниципалитета очень любезно встречают потрясенных иностранцев, которые, онемев от восторга, заглядывают в их кабинеты во время заседаний, стоят в саду, водят руками по библиотечным полкам и по полчаса сидят в пустом зале собраний. Может, так же заботливо служащие рая принимают вновь прибывших.

Через три года, в 1955-м, началось сооружение следующего творения Аалто – церкви Трех крестов в Иматре, или Вуоксенниской церкви. 3 октября 1955 года Аалто был избран членом Финской академии и произнес по этому случаю торжественную речь, в которой упомянул и о строительстве церкви как творческой задаче: «Допустим, мы подписались на постройку церкви. Качество почвы, география и стройплощадка, материалы стен и кровли, отопительные системы, вентиляция, освещение, обработка поверхностей и множество других факторов… требуют своих решений. Как части церковного здания они могут друг другу противоречить, а наша задача – генерировать из них гармонию. Только эта гармония способна создать культуру и преемственность в обществе, и только когда эти элементы соединены вместе и конфликты разрешены, они обеспечивают преемственность времени. ‹…› Гармония недостижима никакими средствами, кроме искусства….Гармоничный результат не достигнешь с помощью математики, статистики, вероятностных расчетов. ‹…› Попытка формовать человеческую жизнь с помощью обычных вычислений продолжительных результатов не даст»^[55].

В этом смысле выбор церковного посвящения – Трех крестов – говорит о многом. Только в одном из евангелий есть слова, сказанные на втором кресте добрым разбойником: «Помяни меня, Господи, во царствии Твоем». И прозвучавший ответ: «Истинно говорю тебе, нынче же будешь со Мною в раю». Парадоксальная история о надежде для всех отчаявшихся. Во время освящения церкви Аалто шепнул на ухо архиепископу Мартти Симойоки, что в одном из боковых крестов он видит свое воплощение^[56]. И действительно, есть эскиз алтаря с одной распятой фигурой. Кресты Спасителя и Злого разбойника «пусты», а Добрый разбойник у Аалто – единственный герой Голгофы.

Когда его спросили, зачем пространство церкви Трех крестов можно перегораживать на три части специальными выдвижными стенками на электромоторах, Аалто ответил: «А вдруг проповедь окажется скучной, тогда в зоне С можно будет играть в пинг-понг». Ему, человеку мало религиозному, тем не менее не нравилось превращение церкви – места духовного общения – в очаг социальной работы. «Церковная деятельность в индустриальной округе естественно фокусируется на социальной работе….К сожалению, многие социальные институты часто отрешают церковь от ее собственного существа как общественного здания. Часто церкви превращаются в переходную форму между приютом, молодежным и общинным клубом, к которому примыкает скромное место для отправления религиозного ритуала. В Вуоксенниске цель архитектора – наиболее полно раскрыть форму-для-церкви, бескомпромиссно присоединив к ней зоны социальной активности»^[57].

Церковь Аалто стоит в рабочем микрорайоне Иматры, где в годы ее постройки дымили целых четыре завода корпорации «Энсо Гутцайт». И Аалто все их перечислил: целлюлозный, деревообрабатывающий, бумагоделательный и железообрабатывающий, и сказал, что колокольня церкви Трех крестов изо всех сил, как только можно, контрастирует в местном пейзаже с этими заводскими трубами, а до сих пор лишь они возвышались над округой. Это белая высокая башня, у которой на самом верху, словно три бастиона, вырастают короной зубчатые прямоугольные выносы с тремя вертикальными рядами колоколов, и сверху стоит крест, как громоотвод для всей Иматры, рассредоточенной в лесах между неоглядной Саймаа и Иммолой. В буклете местной церковной общины звонницу сравнили со стрелой, которая вертикально воткнулась в землю. Тейвас Оксола уподобил колокольню молнии, а саму церковь – бункеру, откуда ведут борьбу с дьяволом. На эту воинственную символику его навели воспоминания о Лютере и сам Аалто, придумавший сложные кровли церкви, покрытые позеленевшей медью и с северо-востока напоминающие укрепрайон.

Однако церковь под своей 30-метровой колокольней кажется совсем небольшой, и это впечатление камерности, проникновенного общения один на один сохраняется и внутри ее, хотя помещается здесь 800 человек, треть от многочисленной паствы собора Ларса Сонка в Тампере. Аалто важно осветить лицо каждого из нас и голос каждого из нас сделать слышимым каждому другому, как должны быть слышны в хоре голоса молящихся вместе прихожан лютеранской кирхи. Если взглянуть на разрез здания, церковь похожа на три сообщающиеся пещеры: только прогресс ХХ века с его конструктивизмом – деконструктивизмом позволил так внятно подражать формам Голгофы, холма-пещеры, обстроенного куполом храма со сложной кровеносной системой алтарей.

Все окна церкви Трех крестов расположены поверху, под самыми перекрытиями, однако, в отличие от старинных соборов, входящие сюда ощущают, как свет идет к ним все время и никогда их не оставляет. Но главное – мы понимаем, что этот свет послан и всем вообще и каждому из нас конкретно. Ни одно окошко из более чем сотни не повторяется, образуя сеть светопередачи, каждая ячейка которой уникальна и неповторима, шлет нам луч своей волны, своей длины и силы. Входя, мы сразу воспринимаем взглядом бесконечное восхитительное разнообразие криволинейной южной стены, тогда как северная стена, через которую мы вошли, имеет правильную твердую форму со скругленным арочным верхним краем и окна ее – витраж с терновым венцом.

Раскрываясь с юга к северу в сторону алтаря, пространство церкви расширяется кверху и почти над алтарем освещается тремя окнами в крыше. Часто любимый план Аалтоуподобляют вееру, но ведь речь идет не о плоскости, поэтому, конечно, мы чувствуем себя в раструбе, в рупоре, который архитектор мягко огранил, изогнул, сделал из громкоговорителя, символа приказной власти, висевшего на домах в 1930–1950-е, волшебный кристаллический колокол-колокольчик, который линии-лепестки формы и света превращает в потоки звука. Так, на восточной стене возле алтаря вертикальные лучистые кристаллы окон продолжаются трубами крыловидно ограненного органа. Даже если он не звучит, перерождение из света в звук и обратно происходит в нашем сознании само собой.

Образ органа как двух сложенных крыльев появляется в капелле Вознесения, построенной Эриком Бриггманом в Турку в 1941 году. В интерьере капеллы Бриггмана есть еще одна радикальная идея: в отдалении справа от алтаря молящиеся видят большое окно и за ним парк. Но Бриггман представляет свои открытия: лучи дневного света, стремящиеся к алтарю и дальше к серебристым трубам органа, разделяя их аккуратно и формально высокой алтарной аркой. И поэтому его открытия остаются замечательными архитектурными приемами. В церкви Аалто не думаешь об архитектурных приемах, потому что они все преображены в единой материи пространства: внутренний объем храма словно бы высечен взмахами ангельских крыл из прозрачных кристаллов воздуха-света.

В 1949 году скончалась первая жена Аалто Айно. Дочь железнодорожника, она в 1924-м пришла работать в только что открытое архитектурное бюро Аалто в Ювяскюля. У нее был диплом архитектора, и позднее, в 1930-е, она создала много дизайнерских проектов для мебели и стекла, которые производились в том числе в их общей компании «Артек». Формы, созданные Айно, живы до сих пор, и след ее памяти очевиден в проекте церкви Трех крестов. Ведь главную зону – алтарь – Аалто мыслил именно как место отпевания и сделал для нее отдельный выход в сосновый лес, чтобы сохранить настрой молящихся о душе, позволив им не пересекаться с ежедневными делами, которые идут в западной части церкви.

Свою первую церковь молодой Аалто построил совсем рядом с родным городом Ювяскюля, в поселке Муураме. С 1929 года она принимает прихожан на вершине холма. Ее южная стена с открытой аркадой врезана в склон так, как вставлены церкви в холмистый рельеф Тосканы. Аалто только вернулся из свадебного путешествия в Италию, работал в исторических формах ар-деко, рекомендовал себя реставратором церквей (он действительно занимался восстановлением деревянной церкви Энгеля) и думал таким образом приблизить Суоми к Италии. Картина в алтаре этой первой церкви действительно прекрасно представляет Италию новеченто, времен Муссолини: в небольшом городке в предгорьях изображенные в 1929 году Виллиамом Лённбергом апостолы Петр и Иоанн приносят излечение больному калеке, который сидит под арками городских ворот, такими же белыми, как у Аалто, только высокими и грандиозными. В 1930-е годы такие арки прославят римский ЭУР.

Прошло четверть века. За эти годы Аалто понял, как воплотить мечту об Италии, и к началу 1960-х спроектировал, а затем и построил недалеко от Ювяскюля, в небольшом равнинном городке Сейняйоки удивительный ландшафт, ближе которого к живописи итальянского Ренессанса, к картинам Пьеро делла Франчески, Антонелло да Мессины, Андреа Мантеньи просто не может быть. Идеальная геометрия Возрождения воссоздана трехмерно на финских полях, но только в формах новейшего искусства ХХ века – формах абстракции, в которой Аалто открывает биоморфную основу, потому что видит геометрию через природу.

В Сейняйоки сначала объявили конкурс на проектирование новой церкви, а потом и всего городского центра. В сравнительно небольшую площадь Аалто сумел вписать церковь, муниципалитет, театр и библиотеку; а за театром провел низкую горизонтальную черту – административное здание. Все, кроме театра, Аалто успел построить в 1960-е, а театр в 1980-е достраивала его вторая жена Элисса.

В 1933 году Аалто побывал в Греции на Международном конгрессе современной архитектуры (CIAM), где многие сторонники функционального строительства воспринимали его как шутника – Чарли Чаплина, отчасти и потому, что он всегда напоминал о существовании «маленького человека». На этом конгрессе была принята Декларация правил и норм современного градостроения. Теперь жители проспекта Просвещения или Веселого поселка, даже если они ничего не слыхали об этом далеком конгрессе, живут по его правилам, потому что Просвещения и Невский разделены зонированием: есть спальные районы, а есть деловой и культурный центр. Жизнь человека делится на две зоны: работа и сон, которые функционально соединяет общественный транспорт. Это и определяет городское планирование. Аалто не мог не соотнести требования декларации и вид на Афинский акрополь; и сочувствие к своим современникам, которых новые нормы отправили спать куда-то за черту культурной оседлости, заставило его всю свою жизнь сопротивляться подписанной декларации. Он ведь стремился к тому, чтобы жизнь его сограждан была напоена той великой красотой, которая только в культурных центрах может располагаться и не снится спальным районам. Однако же и обратная перспектива им тоже учитывалась. Как-то он сказал, что старинные соборы стоят мертвые после того, как разрушились окружавшие их маленькие домишки. Ужасающую справедливость этой мысли мы только в последние лет двадцать начали осознавать с уничтожением бытовой застройки Петербурга: чем дальше, тем скорее Зимний дворец, Адмиралтейство, Биржа и Петропавловская крепость становятся каким-то заблудившимися во времени клочками живой городской ткани, нынче вшитыми, словно драгоценные лоскуты, в материал совсем другого свойства. Задача градостроения – сделать так, чтобы жилье и театры, церкви, дома и библиотеки можно было вобрать взглядом и пройти путь от одного до другого пешком.

И другая грань этой же цели – в наше хаотичное время создать городу законченный классический образ, так, как это сделали афиняне, поставив Парфенон на акрополе. На ужине в Афинах Аалто поразил коллег-архитекторов такой историей: едет он в поезде из Фессалоник в Афины и думает о том, что классика ассоциируется у нас с академическими гипсами, и хочется как-то сквозь эти гипсы добраться до живой плоти античного искусства, и тут вдруг видит в вагоне прекрасную греческую девушку с ногой в гипсе, которая возвращается из больницы домой.

Как снять гипс с классики? На этот вопрос отвечает центр Сейняйоки, в сердце которого Аалто вырастил волшебные здания-кристаллы чистейшей геометрии, природной и культурной: храм-периптер, в котором функцию колонн берут на себя освещенные окна; муниципалитет в виде гигантского небесного рояля; библиотеку и театр, разновысотный бело-черный флаг, – и все они расположены крестом и соединены квадратами мощеной площади. Так в живописи Кватроченто объединяются геометрией площади постройки итальянских городов. Аалто называл свой план созданием духовного центра, который поможет людям держаться вместе.

Сейняйоки – железнодорожный узел среди полей и лесов, и его церковь называется церковью Креста равнин. Колокольня церкви, высокая белая башня – сестра той, что стоит в Иматре, – воплощает в себе символ креста всех окрестных равнин. На вершине ее на каждой из четырех сторон – выступающие смотровые площадки и над ними по центру – вертикально закреплены колокола. Образ белой модернистской базилики с высокой узкой башней, в сущности восходящий к индустриальной архитектуре: к заводским трубам и корпусам, только выбеленным по-конструктивистски, первым в Финляндии создал в 1937 году на холме над промзоной Наккила архитектор Эркки Хуттунен. Аалто, явно вспоминая об этом новаторском произведении, возвращает жесткую функциональную идею храма-цеха в мир природных связей.

Доступ к церкви здесь – все равно что вход в античный амфитеатр. Поднимаясь по лесенке, мы неожиданно оказываемся на склоне искусственного холма, образованного, как и раньше у Аалто, здешней же землей из котлована. Мы обнаруживаем себя «на сцене», у большой, поросшей травой эстрады, открытой на церковь, а за спиной у нас травяной покров ступенями ведет вверх, панорамно разворачивая обзор библиотеки, театра и муниципалитета. Церковь и светские здания разделены улицей, но зеленый холм, не видный ниоткуда снизу, спрятанный за белой церковной оградой вдоль дороги, вдруг «включается» и начинает работать, производить энергию объединяющей надбудничной связи. Аалто придумал этот возвышенный зеленый театр для религиозного праздника Эстерботнии. Широкие западные двери церкви раскрываются прямо в живую, восходящую к небу зелень.

В самой же церкви мы, наоборот, идя к алтарю, углубляемся, движемся вперед и вниз, словно входим в море. Длинные светлого дерева спинки скамеек чуть выгнуты назад и ряд за рядом, как волнистая отмель, влекут наш взор к одинокому деревянному кресту на белой стене, слева от которого под белым согнутым крылом видны кафедра и белый рояль. Скамьям волнообразно отвечает ритм потолка, разделенного широкими горизонтальными дугами, которые, будто мы следим глазом за живыми гребнями волн, разбегаются от центра к стенам и там возбуждают новые волны, плавно движущиеся над высокими окнами к алтарю. Весь интерьер церкви несет нас к алтарю, словно лодочку. И, подобно тому как в древнегреческих периптерах идеальными деревьями жили колонны, здесь столь же живыми мы воспринимаем все элементы этого геометрического духовного пейзажа, от скамей и светильников до каждой тяги, плитки пола или серой мраморной ступени алтаря.

Внешне здание церкви выглядит особенно, а в темное время дня – сказочно. Аалто придумал высокие окна, иллюзорно полуприкрытые более низкими белыми зубчатыми стенами. Силуэты окон похожи на деревья типа пиний под кроной-капителью, гигантские грибы, ну или молотки. Когда в окнах горит свет, они превращаются в яркую галерею «за» стенами. Если смотреть снаружи – то в периптер наоборот, так как в Греции колонны поясом обводят темное тело храма, а здесь словно бы душа церкви волной светящихся окон-колонн раскрывается вовне.

Выйдя из церкви, мы сразу видим впереди за зеленым холмом темно-синюю волну, очерченную плавной линией, в которой каждый узнает открытый рояль. Это муниципалитет. Аалто облицевал его фасады специальными изразцами – глазурованными клиновидными кирпичами василькового цвета, а на белых колоннах, несущих перекрытия второго этажа у входа в здание, сделал вертикальные серые накладки-клавиши. В объеме верхнего этажа – за плоскостью гигантской «крышки» небесного рояля – размещен зал заседаний муниципального совета. К этому времени у архитектора есть уже несколько формальных приемов, которыми он пользуется, словно бы исполняя всякий раз в иной аранжировке одну музыку. Постановка верхнего доминирующего объема на нижнем всегда новая, объясняющаяся образом здания. И основная тема интерьера – общность муниципального совета – в Сейняйоки проявляется по-своему. Тут всех собравшихся в комнате объединяет скос потолка, превращенного в световой фонарь: все они сидят под одним небом, а когда оно затуманено или погружено в ночь, зал освещают десятки подвесных ламп в форме, которую Аалто назвал «ручная граната».

Двери зала открываются в коридор, из которого есть прямой выход в террасный сад, спускающийся, как дерновая лестница в Сяюнятсало, к внутренней улице между муниципалитетом, театром и библиотекой. Улица выложена торцами из серого гранита, образующими квадраты, связанные линиями светлых полированных камней, и тянется в сторону церковного входа. Здание театра замыкает перспективу высоким черным углом-флагом, плывущим над складчатыми уступами белых стен. Библиотека развернута низкими белыми фасадами в сторону театра и вдоль мощеной улицы и террасного муниципального сада. Как и выборгская, она освещается и электрическим, и дневным светом.

О чем же думаешь, приехав издалека в центр этого финского города, где теперь живет с полсотни тысяч? О чем Аалто хотел, чтобы думали жители? Прежде всего, конечно, он хотел, чтобы они (и мы тоже) чувствовали себя обладателями удивительного, совершенно неповторимого ландшафта. Во-вторых, он хотел, чтобы в этом пейзаже и в этих постройках им всегда, и даже в тяжелых обстоятельствах, например в горсуде, было уютно. Человек, входящий в муниципалитет, сразу ощущает радостную силу цвета и фактур, добытую из сочетаний холодной бронзы и синевы фасада, а потом – теплой меди, розового дерева и красного кирпича лестницы на второй этаж. Человек, идущий от муниципалитета к театру или библиотеке летом, движется вдоль фонтанчиков и буйно цветущего бока своего горсовета, зимой же – вдоль снежной горки; в библиотеке читает он свою книжку под мягким дневным светом или же – включив лампу с абажуром-черникой; а в театре наверх в фойе его приглашает небольшая лестница, перила которой подсвечены, как сияющие ручьи. Человек, знающий историю искусства, будет вдвойне взволнован, глядя на преображенную идею классической архитектуры, периптера-базилики и кампанилы, которые стоят на идеально спроектированной площади, но только завершается эта площадь абсолютно свободной геометрией Новейшего времени, торжеством современных технологий, призванных обеспечивать свободное развитие всех, диалог природы и культуры. Вот, по правую руку, – классическая геометрия церкви, а по левую – неевклидово пространство от театра до муниципалитета, и в Сейняйоки они, наше прошлое и настоящее, разделенные веками, есть одно целое.

Сейняйоки во второй половине прошлого века развивался и рос, и вот уже небольшая библиотека Аалто не вмещала всех желающих читать, и в 2012 году хельсинкское архитектурное бюро JKMM Architects возвело за ней второе новое здание. Созданное в эпоху компьютерного параметрического проектирования, которое является главной бедой наших и западных городов, делая их подобием площадки для компьютерных игр, это здание показывает, что культура держится на преемственности, на ансамбле идей и творческих характеров, а не на чехарде технологий. Асмо Яакси, главный проектировщик новой библиотеки, сохранил в шедевре своего бюро такие принципы Аалто, как деликатное вписывание постройки в среду (библиотека встроена в сквер), связь интерьера и города через большие окна, «понижающийся рельеф» интерьера (внутри нас встречает греческий амфитеатр – лекционный зал), уникальность здания благодаря его необычной конструкции и специальным облицовочным материалам (библиотека выглядит, продолжая театр, как огромная темная волна; в ее стенах едва заметно отражается белое здание Аалто). Покрытие новой библиотеки особенными медными пластинами делает ее стены похожими одновременно на волны и сети, напоминая и о фамилии Аалто, и об удивительной находке финских археологов – древнейшей в мире рыболовной сети VIII тысячелетия до н. э. Вот он, здешний пафос труда: за тысячи лет до пирамид и минойского лабиринта – красивейший объект местного дизайна бороздил заводи морских фьордов и приносил улов. В интервью архитекторы бюро JKMM Architects рассказывают о том, что придумывали свою библиотеку – место силы демократии – не столько в традиции, сколько в живом диалоге с Аалто, и поэтому, например, в ответ на вопрос, где же в библиотеке часы, они сразу предложили читателю выглянуть в окно и посмотреть на церковную колокольню, часы которой всегда видны горожанам. Здания задают тон общения, обращаясь друг к другу, как люди, только уже в четвертом измерении, через пространство – время.

Как мы знаем, Аалто стремился к тому, чтобы осветительные и декоративные элементы его конструкций работали на функцию не только гигиенической открытости и освещенности, но и духовного просветления. Один из самых замечательных примеров воплощения этого символического желания – потолок верхнего читального зала новой библиотеки Сейняйоки. Здесь оставлена открытой огромная плоскость бетонных плит, но чудесно преображена. В бетоне, как петроглифы на скалах Карелии, выдолблен рельеф – карта финских озер, окрашенная в бирюзовый цвет. Пространство меняется так, словно над головой не «конкретная структура», но зеркальное отражение бесконечной водной глади, универсальное лекало природы, свидетельство нерукотворного совершенства. В Сейняйоки этой большой воды еще нет, здесь лишь несколько озер и два узких рукава реки, а сплошная водная сеть появляется дальше, на востоке, в родном Аалто Ювяскюля. JKMM Architects, таким образом, провели в Сейняйоки волшебную финскую воду. В середине 1950-х одновременно с планированием центра Сейняйоки Аалто выстроил жилой дом на Клопштокштрассе в Берлине. Именно там, на потолке вестибюля, он сделал фреску – собственноручно поставил васильковой краской большую кляксу, напоминающую, по желанию, кому озеро, кому произведение Ханса Арпа. JKMM Architects довели его берлинский импульс до полноты творческого раскрытия картины мира. Сидя в таком читальном зале, который, кстати, совмещен с кафе, не отрывая глаза от книжки и чашки кофе, макушкой понимаешь суть библиотеки: здесь не информация хранится и передается, но пребывает сама творческая мысль – интеллектуальный импульс от первого художника архаических времен к новейшему архитектору и каждому, кто заслышит космический зов природы.

Обводя взглядом церковь, горсовет, театр, старую и новую библиотеки, эти удивительные черно-белые с зеленью и синевой перетекающие геометрические формы, я вспоминаю маленький итальянский городок Сансеполькро, где внутри средневековых стен разворачивается поразительная драма противостояния двух реликвий: «Воскресения Христа» Пьеро делла Франчески и «Снятия с креста» Россо Фьорентино. Между «Воскресением» в ратуше, чистым и сияющим, божественным, но и все еще человеческим телом восстающего из гроба Спасителя, и «Снятием с креста» в пристенном монастыре Сан Лоренцо пролегают примерно 60 лет истории Возрождения, пять минут ходьбы и еще пропасть между надеждой и отчаянием, потому что на алтарном образе Россо среди мрачно и драгоценно мерцающих красок наш взгляд навечно прикован к выгнутой грудной клетке с окоченевшими ребрами цвета асфальта. Узкие церковные окна Аалто, как клавиши, днем темные, вечерами светлые, находят отзвук в музыкальных формах муниципалитета и театра, который, двигаясь по кругу, против часовой стрелки, погружается в сумрачную медную сеть драматичного здания новой библиотеки, чтобы вернуться вечером световым потоком из ее огромного окна, направляющего библиотечный свет в сторону церковного света. Тема «между тьмой и светом, отчаянием и надеждой» здесь закольцована, как в Сансеполькро, и транскрибирована в музыкально-графической архитектурной абстракции, которая приютила в себе городскую жизнь со всеми ее заботами и радостями и, главное, свидетельствами духовных взлетов, ставших завязью новых надежд. Черно-белая эстетика Сейняйоки несомненно отсылает к юношеским переживаниям архитектора, ведь именно в этом городе был узловой пункт сопротивления белых в финской гражданской войне, здесь находился передвижной штаб Маннергейма – его поезд, готовый в случае необходимости отойти к северу или, наоборот, двинуться на юг, к Тампере. Здесь начинающий архитектор Аалто выстроил дом офицеров шюцкора, в котором нет еще и намека на гениальность. Но в мыслях он был уже тогда гораздо смелее и проникновеннее, чем в проектах. В марте 1925 года двадцатисемилетний Аалто читал лекцию в Союзе студентов Ювяскюля. Финская, да и вся европейская жизнь только-только стала возрождаться. Он сравнил себя с Дон Кихотом, который был всегда убежден в правоте собственных заблуждений. «Форма, – сказал он, – это не что иное, как сконцентрированное желание бесконечной жизни на земле».

Мастер формы, лет с тридцати уже ясно знавший, что она в большей степени растет и является, а не изобретается и строится, Аалто на ландшафт города смотрел умным зрением: он видел акупунктурные точки, в которых можно было, ничего особенно не меняя в сложившейся городской среде, поставить здания, чтобы активизировать через них энергетическую систему социальной жизни. В отличие от планировки Сейняйоки, компактно сделанной на ровном месте, здания в Ювяскюля, спроектированные в те же 1950-е, рассредоточены между старой застройкой на склоне, но именно их связная постановка – университет – музей – театр – превращает Ювяскюля из названных «финских Афин» в истинные. На гребне холмистой гряды, которая продольной осью проходит через город, спускающийся к воде, Аалто отстроил университет, выросший чуть выше здания учительского лицея XIX века. Акрополь Ювяскюля, а именно так благодаря Аалто стала смотреться эта часть города, указывает на то, что здесь твердыней городской жизни, ее основой является традиция народного образования, а не религия, казна или арсенал. Постройки университета задуманы свободно и по цвету (белые и красные здания), и по расположению. Здесь нет территориальной иерархии, а есть естественная связь и перетекание соразмерных друг другу природных и архитектурных форм. Доминируют горизонтальные, а не вертикальные связи. И так буквально во всем. Но собенно характер местности, а значит, и строй жизни проявлен в интерьере студенческого кафе, где вертикальные стропила горсовета Сяюнятсало превращаются в многочисленные горизонтальные деревянные тяги, фермы, скрепленные треугольными лучами-каркасами, между которыми свободно гуляет свет.

В главном здании из красного кирпича Аалто застеклил входную и боковую стены холла на первом этаже, чтобы, заходя внутрь, человек все еще видел сосны, нес память о роще, поднимаясь по лестнице, которая, в свою очередь, видна снаружи и являет собой символ не просто подъема, перехода с этажа на этаж, но самого процесса восхождения, стремления вверх. Если же мы подходим к зданию с тыла, нас встречают глухие торцовые стены, развернутые, как книга, или крепостная стена, а может, красно-золотой откос берега в ожидании ласточек. Здесь акцентировано единственное большое окно в верхнем левом углу, прорезанное у самого края и под самым карнизом. Современное выражение «вынос мозга», пожалуй, лучше всего передает впечатление от этой стены, на красном фоне которой, как и на белом в Паймио, непрестанно движутся отблески солнца и тени деревьев. Рядом с университетским бассейном Аалто построил таким же гипербореям, каким он был сам, маленький амфитеатр. Спускаясь вниз по склону от красного корпуса университета, мы приходим к двум белым зданиям – Музею Аалто и Музею Карелии, откуда на расстоянии еще одного пологого спуска раскинется набережная с бункером полицейского управления и высоким светлым театром, похожим на проплывающий айсберг. В двух шагах отсюда стоит рабочий клуб, ранняя постройка Аалто, и тут можно с особенной силой пережить этот бросок за горизонт архитектурного мастерства: от подражания венецианскому палаццо до гениальной акупунктуры городского планирования – ландшафта, творимого с божественным совершенством.

В 1960-е годы, когда Аалто строил свои университеты, Педагогический в Ювяскюля и Технологический в Отаниеми, библиотеку и зал Лапландии в Рованиеми, достраивал Сейняйоки, идеи проектировщиков максимально отдалились от его представлений в сторону возврата к техногенным моделям функционализма. Развивалось каркасное строительство и проектирование модульных шагающих городов. Студентам объясняли, что город – это не дерево (именно так называлась модная статья американца Кристофера Александера, опубликованная в 1966 году в финском журнале «Архитектор»), то есть сам он не растет и не развивается естественным образом, а должен принимать наиболее экономичные формы как мегаструктура, однородная в каждой своей точке. Главный удар статьи этой направлен был в заветную градостроительную теорию «Города в лесу», разработанную в конце 1940-х Отто Иивари Меурманом на основе в том числе и планов Аалто, которой финские населенные пункты, большие и маленькие, обязаны полосками живого леса, отделяющими один квартал домов от другого.

А благодаря Аалто, которого молодые архитекторы-неомарксисты критиковали за излишества, выросло в Рованиеми здание Лаппиахалли с завершением, похожим на дюны, где разместились театр, концертный зал и зал заседаний и появилась белая библиотека с огромными окнами, будто ледяными шапками снежной горы, освещающими естественным светом периметр большого читального зала. В темную зимнюю половину полярного года окна библиотеки светятся, как всполохи северного сияния. (Образом полярного сияния Аалто впервые символизировал Суоми в 1939 году в Нью-Йорке, сделав внутреннюю стену финского павильона на Всемирной выставке изгибающейся, как вертикальные пляшущие бирюзовые снопы лучей на северном небе. Конструктивно лучи воплотила обычная вагонка, на досках которой архитектор закрепил великолепные черно-белые фотографии финского ландшафта, людей и достижений народа за 20 лет независимости страны.) Библиотека в Рованиеми, как и в Сейняйоки, горизонтальной чертой соединяет горсовет и театр, только в Рованиеми она резко выделяется своим характером, и оба соединяемые ею здания тоже скорее противостоят друг другу, чем проявляют сходство. Но об этом чуть позже. В Рованиеми Аалто удалось сделать больше, чем где бы то ни было.

В конце 1950-х он спроектировал для этого почти полностью уничтоженного города, во-первых, бюджетный жилой квартал, во-вторых, общий план в форме оленьих рогов, куда входил и упомянутый уже городской культурный центр, и общественные постройки на берегу реки в другом микрорайоне, и небольшая на вид, но, судя по всему, поместительная и роскошная вилла семьи Ахо, принимавшей большое участие в судьбе города. Спрашиваю у девушки-администратора в гостинице, которая живет в доме Аалто 1957 года постройки, не хотелось ли бы ей переехать в дом поновее, которых теперь много в Рованиеми и выглядят они очень привлекательно. «Нет, – отвечает она, – хотя у меня дома все очень просто, но я знаю, что другого такого нет и не будет; посмотрите, какая у него своеобразная линия кровли; когда я ее вижу – радуюсь, что живу в уникальном доме». Интересно, что эти же соображения уже много десятков лет вдохновляют меня в Русском музее: таких дворцов, как Михайловский и Мраморный, и Михайловский замок, нигде больше нет, и я всякий раз удивляюсь и восхищаюсь, глядя на них. Оказывается, чтобы пережить это чувство, достаточно нескольких штрихов архитектурного совершенства. Аалто в жилой застройке, современной хрущевкам, хватило разнообразных линий крыш и пяти типов окон, что сразу сделало фасады неповторимыми.

Аалто любил возвращаться к найденному архитектурному образу и варьировать его, создавая разные, иногда совсем различные здания. Так, в горсоветах Рованиеми и Алаярви, а также во дворце «Финляндия» ему было интересно формировать облик постройки с помощью черно-белой гаммы, используя темно-серый и совсем черный гранит в сочетании с сияющим мрамором, или белой керамикой, или просто краской. При этом если «чернота» «Финляндии» едва заметна, как первые проталины, в Рованиеми цветовое столкновение наружной облицовки высокого зала собраний (темно-серого гранита и белых керамических плиток) создает образ муниципалитета как укрепленного форпоста, гранитного утеса, который, как это бывает в природе, вдруг заворачивается углом, приоткрывая защищенный горой пейзаж – светлый горизонтальный низкий корпус кабинетов муниципальных служб. Здесь, в Рованиеми, на голой вершине холма, окруженного морями леса, Аалто строит протяженный образ Севера: от холодного, ледяного утеса муниципалитета через сияющие окна на крыше библиотеки, через ее белую горизонталь, окантованную зеленой бронзой, вдаль к песочному мягкому фасаду зала «Лапландия» с его пятью набегающими на угол барханами, дюнами или ледяными горами, освещенными золотом солнца. Пространство у театра расцветает цветом, как пустоши вереска в июле: Аалто тут замостил площадь розовато-коричнево-серой гранитной крошкой, протянув через нее линии яркорозовых и серых плиток, над которыми мы видим снаружи песочные керамические стены «Лапландии», а ее вестибюль хорошо обозрим через окна и украшен золотистым мраморным полом и синими изразцами стен. Но вот в маленьком Алаярви, где муниципалитет, общинный дом и библиотека оформляют не пустое необозримое пространство, но луг-газон, ведущий к озеру, где на берегу стоит деревянная классическая церковь и при ней кладбище с могилами семьи Аалто и памятником погибшим в гражданской и мировых войнах, архитектор позволил себе сохранить черно-белый драматизм Рованиеми, однако же приглушил его и перевел в другой регистр. Здесь мы скорее чувствуем драматизм жизни и истории как игры, шахматной или музыкальной. Так прихотливо складываются в прямоугольные формы, где-то окружая белизну оштукатуренных стен, где-то чуть вторгаясь на ее территорию, серые гранитные плитки, чье зерно светится на солнце, играет на фоне сплошной белизны окрашенных поверхностей.

Самым драматичным созданием Аалто стал основной корпус Технологического университета в Отаниеми, выстроенный из красного кирпича в 1964 году. Как в Сяюнятсало и Ювяскюля, здесь за вздымающимися «крепостными» стенами основного объема, на этот раз видимого издалека, скрыты большие лекционные залы. Теперь Аалто делает доминирующей при подходе к уличному фасаду здания огромнейшую красную башню над длинной горизонталью ленточного остекления университетских помещений. Стены башни образует столкновение плавно искривленной и прямой плоскостей, они словно бы заворачиваются друг в друга, чтобы на обратной стороне корпуса развернуться монументальным греческим амфитеатром. В отличие от пропорций и атмосферы ювяскюльских университетских построек, которые настраивают на лад дружеской домашней академии, в Отаниеми пропорциональный образный строй амфитеатра напоминает не столько о звуках лиры, сколько о воздухе, разорванном сигналами горна. Здесь высятся между двумя ярусами острых кирпичных стен, между четырьмя кирпичными красными флагами 12 рядов высоченных черных гранитных скамей. Вот место для общественных дискуссий, которое взывает к повышенной ответственности человека, овладевшего силой технологий.

Студентов и преподавателей, спешащих к амфитеатру – к боковым и тыльным входам в университет, – первой встречает построенная Аалто библиотека. Фасад ее раскрывается навстречу двумя крыльями разной длины, как протянутыми руками, зовущими узнать вначале о профессиональной мудрости человечества и потом уже спешить творить свое в университетских аудиториях. Слово «kirjasto» («библиотека») высечено на белом мраморе, и на фоне красного кирпича стен само по себе смотрится как драгоценность.

К нижним ступеням черного амфитеатра волной подступает трава террасного естественного склона. А над линиями скамей небо отражают четыре сплошные полосы окон, но до небес взгляду еще нужно долго подниматься по двум сдвиговым частям зеленой медной крыши, на броне которой бросаются в глаза вентиляционные отверстия, прорезанные, как силуэты греческих периптеров. Эти «храмины» – перфораторы воинственной зелени металла – то единственное здесь, что напоминает о веселом ироническом нраве Аалто. В остальном он серьезен и полон пафоса под стать задаче: вселить понимание грандиозности культурной миссии в умы молодых технологов новейшей цивилизации и их наставников.

С грандиозностью этой миссии были согласны все, но лишь немногие видели необходимость ее обратной связи с природой и культурой. Аалто до последних дней вел борьбу за признание этой обратной связи, и в здании университета метафоры войны (тут даже вентиляционные заборы во дворе сделаны в форме огромных труб красной меди, как на военных крейсерах, а углы здания окованы медью) запараллелены с метафорами творчества (стены факультета архитектуры решены в виде огромных выносных мраморных «чертежных досок», скрывающих в своих выступах боковые окна: вот сияющие белизной основы для новых форм). Необычность облика – университет в Отаниеми выглядит как инопланетный корабль, но не как пример архитектурного дизайна 1960-х – была, конечно же, откровенным вызовом уравнительной функциональности неомодернизма.

Получается, что самый известный финский архитектор ХХ века, с чьим именем связана не только архитектура, но и вся история страны, по своим взглядам на склоне лет был скорее маргиналом, чем центровой фигурой, воплощая сомнение в профессиональных канонах функционализма 1920–1930-х и 1960-х годов. И, может статься, именно благодаря этой его оппозиционной философии, которую из-за его славы и харизмы трудно было игнорировать, Финляндия не оказалась страной железобетонных термитников, и даже каркасные структуры здесь часто делают из клееного дерева, а стены модульных жилищ научились комбинировать из дерева и кирпича так, что можно на одной улице собрать четыре разных дома. Ну а сам образ дерева, соединяющего три мира, был «канонизирован» в год миллениума в здании концертного зала Сибелиуса в Лахти.

Неослабевающую мощь финской архитектурной мысли и, значит, живую жизнь финского гражданского общества лучше всего осознаешь именно в таких местах, как Лахти, Сейняйоки или, например, в Рованиеми, где Юхани Палласмаа в 1986 году незабываемым образом поставил пять гиперборейских колонн, словно причальные сваи, перед кирпичным зданием почты 1933 года, одним из немногих, переживших Вторую мировую, превратив его в Художественный музей Лапландии. В этих провинциальных городах непревзойденные создания Аалто оказываются соседями совершенных произведений архитектуры XXI века. Так, зал Сибелиуса, построенный Киммо Линтула и Ханну Тикка в бывшем промышленном районе на берегу озера Весиярви, раскрывает образ леса как основы благополучия народа и одновременно символ духовного устремления мира. В два стеклянных прямоугольника (большой – зрительного зала, и меньший – фойе) со стороны входа врезан невысокий кирпичный барак старинной паровой лесопилки середины позапрошлого века. Когда-то здесь пилили сосновый лесосплав и делали состояния на экспорте в другие, менее лесные страны. Теперь стена из кирпича – напоминание об индустриальной цивилизации – стоит свидетелем триумфа культуры постиндустриальной, обернувшей функционализм в кокон, откуда являются волшебные иллюзии, чтобы побуждать человека к творчеству, возвышать его над минимумом существования. В зал Сибелиуса – красивейший музыкальный театр, своими очертаниями напоминающий космическую лиру, входишь через храмовое пространство фойе. Здесь многочисленные деревянные фермы под потолком собраны в кроны над деревянными столбами-мачтами, которые видны издалека сквозь прозрачные стены. Этот великолепный лес усиливает импульс потолка из Сяюнятсало с такой же мощью, с какой тема увертюры раскрывается в звучании оперы.

Свою последнюю церковь Креста Аалто спроектировал для Лахти и вписал ее в небольшое пространство между домами на вершине холма. С улицы виден боковой фасад, сделанный из кирпича красновато-песочных тонов. Окна высятся над стеной треугольниками прозрачных флагов – световых фонарей. По центру в эту стену на всю высоту вмонтированы небольшие квадратные окошки по четыре в ряд, а в четырех верхних рядах, кроме самого последнего, их по шесть. Эта простая абстрактная геометрия считывается и как крест, и как архаическая человеческая фигура. Внутри здания – гигантский человек-окно, ростом подобный средневековым святым Христофорам, освещает лестницу, взмывающую на второй этаж, на хоры. Структура церкви базиликальная, интерьер спланирован по модели Вуоксенниски с органом на стене, напротив входа. Но тут Аалто разомкнул церковное пространство, сделав сплошное остекление под хорами, впускающее внутрь через окна вековые деревья сада. Тем самым он превратил динамику взлета, как в церкви Трех крестов, в движение свободного перехода изнутри наружу. Прихожанин, сначала увидевший церковь как стену, крепостную или заводскую, с ячейками окошек, внутри убеждается в том, что преград между мирским и духовным как таковых нет, а есть покой в равнодействии центробежных и центростремительных сил, есть волны света и звука, сливающиеся в гармонию здесь, на вершине холма, для тех, кто, совершая духовный ритуал, сюда поднялся.

В этом своем последнем большом произведении Аалто переосмыслил творения коллег: радикальный новаторский образ стеклянной церковной стены воспринял он не только у Бриггмана, но и еще в Отаниеми в революционно-пантеистической капелле университетского кампуса, которую спроектировали Кайя и Хейкки Сирен в 1954 году. Студенческий союз, выступивший заказчиком построенной в 1956-м церкви, позднее передал ее местной лютеранской общине, и теперь здесь отпевают, крестят, отпускают грехи всем жителям Отаниеми. Нам повезло приехать в капеллу перед крестинами, в тот момент, когда молодой пастор в белой рубашке зажигал свечи: на незаметных сварных конструкциях стояли подсвечники и лежали священные книги. Алтарь же располагался здесь и не здесь: за прозрачной стеной виден высокий белый крест, воздвигнутый на лужайке перед березами, осинами и елями. Увидав это, обмираешь от восторга. А приходя в себя, понимаешь, что в алтарь-лес не войти, как и в любой церковный алтарь, – так удивительно материализована невидимая граница сакрального. Человеку туда со своим телом не попасть, как в рай. Вот и наблюдаешь с восхищением за местным зайцем, который в два прыжка оказался возле креста и скрылся в алтарном лесу.

IV. «Строительный инстинкт» (Алвар Аалто)

Заповедники кармы: Сундом и Туусуланъярви

В 2002 году зрители режиссера Аки Каурисмяки увидели, как выглядит финская «загробная» жизнь. Главный герой фильма «Человек без прошлого», сталевар из Нурмеса, городка в финской Карелии, известного фестивалем Рождественских песен, приезжает в Хельсинки искать работу. Поезд приходит к ночи, и местные бандиты с целью грабежа мужчину избивают, не найдя у него в чемодане ничего стоящего, кроме маски сталевара, которую они бросают несчастному на лицо, как средневековый шлем. Герою еще хватает сил добрести до знаменитого хельсинкского вокзала, шедевра Элиэля Сааринена, откуда его увозят в больницу, но там он умирает, чтобы тут же воскреснуть и узнать: «Жизнь идет вперед, тебе же лучше, что не назад». Воскресает модернизированный Илмаринен в ту же самую реальность, где и жил: где человек без документов – букашка, неважно, в Хельсинки или в Петербурге. То есть воскрешение есть превращение в бомжа, что вполне соответствует христианским представлениям. И поэтому центральное место действия в потусторонней жизни по Аки Каурисмяки – это небольшой поселок хельсинкских бомжей, которые обитают в вагончиках-контейнерах в бухте восточного района Верккосаари.

Здесь, на другом берегу от ночных многоэтажек финской столицы, жилищный вопрос решен примерно так, как у Шнырька, которому Туве Янссон придумала домик в жестяной банке. Архитектура «загробного мира» – это наши городские окраины, очаги накопления энтропии с акцентом на мусорные баки. В сказке Каурисмяки сохраняются товарно-денежные отношения, и за жилье потерявший память сварщик платит сто финских марок в неделю некоему охраннику пляжа, который крышует бомжей. Эпизод внесения арендной платы достоин отдельного упоминания: ее собирает веселый парень, чей «офис» располагается как раз в мусорном баке. «Извините, что не предлагаю вам чаю», – любезно говорит он, приоткрывая крышку мусорки и принимая начальный взнос.

Как джентльмен ведет себя и сосед нашего героя из ближайшего вагончика, приглашая его выйти в город пообедать – ведь нынче пятница, а по пятницам Армия спасения привозит на эту обочину жизни полевую кухню. И тут сталевар встречает свою любовь, принимая тарелку супа из рук немолодой женщины, забронированной в полувоенную форму Армии спасения, которую она вечерами меняет на фланелевую рубашку и шерстяные носки в комнатке женского общежития, где ничего нет, кроме кровати, коврика, чтобы не дуло из-под двери, транзистора на подоконнике и рыночной фигурки Божией Матери. В этом фильме Каурисмяки свобода быть элегантными, воплощенная в образе главных героев, которые некрасивы, но прекрасны и благородны, как жирафы в зоосаде, вообще напоминает об эксцентричной и великолепной черте финских городов, когда по тихим простым улицам проплывают вдруг ослепительный «бьюик», «кадиллак» или иной розовый, лимонный, нежно-голубой, изумрудный шедевр американского автопрома гламурных 1960-х.

Первым делом отмыв свой новый дом, доставшийся ему от какого-то бедолаги, замерзшего прошлой зимой, наш герой на берегу под деревцем устраивает грядку и высаживает с полкило картошки, чтобы осенью собрать килограмм урожая. Кому-то эта сцена напомнит о Робинзоне. Я же вспоминаю одну историю из жизни Алвара Аалто. В апреле 1941-го он читал лекцию в Технологическом университете в Цюрихе, показывал фотографии Финляндии весной и летом 1940 года и говорил о «строительном инстинкте человека, заброшенного в войну»: «Мы видим жителей разрушенной деревни, возвращающихся на руины своих домов… Они поражены, но полны решимости заново отстроить свое жилье, хотя к этой решимости и примешана неуверенность: как это сделать? Прежде всего срабатывает инстинкт уборки. Трогательный пример того, как заново начинается жизнь, показывает крестьянка, от дома ее осталась только печь, где она только что испекла первые караваи. Вот дом без стен и крыши и его раненое, но все еще бьющееся сердце»^[58]. Конечно, важнейшей целью этой и других подобных лекций Аалто был призыв помочь Финляндии, которой угрожал голод из-за неурожая военного 1940 года. Но сам Аалто свою главную задачу видел в том, чтобы предостеречь всех от застройки послевоенной Европы (он думал о мирном времени, когда Европа вовсю воевала) обезличенными домами фабричной сборки, потому что это убивает «строительный инстинкт», свойственный человеку, который-то и спас крестьянку у финской печи. Очнувшись после смерти в горбольнице, не помнящий себя пролетарий Аки Каурисмяки обнаруживает такой же неистребимый инстинкт земледелия и обустройства очага. И его картофельная грядка похожа на средневековые финские огороды, представляющие рай на фресках в Лохье и Хаттуле.

Но она напоминает и о более древнем эпизоде из историиэтих мест. Больше 500 миллионов лет назад в нынешнем пригороде Васы упал метеорит. Пригород этот – поселок на кромке метеоритного кратера – называется Сундом. Здесь рос болотистый лес. В начале XIX века было решено эти места осушить. Кого-то из вдохновенных романтиков осенило, как можно облагородить и сделать видимым кратер, то есть как поменять полюс энергии места катастрофы с минуса на плюс. Проект завершился через сто лет, в 1927 году. Взорам предстала абсолютно ровно очерченная чаша диаметром около шести километров, заглубляющаяся от краев к центру на триста метров. Ее площадь разделили на секторы и засевают их теперь основными местными культурами: овсом, ячменем, рожью, сурепкой, льном, пшеницей. А между полями проложены радиусы – заросшие канавы: зайцу-перебежчику надо ведь где-то прятаться от хищных птиц. Когда идешь или едешь к центру Сёдерфьярдена – кратера, где расположен в бывшем овине небольшой музей метеоритов и стоит смотровая башня, птицы и зайцы так и выпрыгивают направо-налево. И дважды в год здесь останавливаются тысячи перелетных журавлей.

Вернемся, однако, к «загробным» трудам и дням сталевара. Вот он проводит себе в контейнер свет с помощью доброго электрика, не взявшего денег за работу («Сколько я тебе должен?» – «Ничего. Если увидишь меня лежащим в луже вниз лицом, переверни»). И с ним же привозит со свалки древний музыкальный автомат. Жизнь налаживается под музыку. В финском чистилище поют в основном Тапио Раутаваара, Анникки Тяхти и группа «Poutahaukat», которая после съемок переименовалась в «Оркестр Армии спасения». Киноактер Тапио Раутаваара, олимпийский чемпион, лучник и метатель копья, был прежде всего певцом. Его голосом хочется озвучить многие шедевры мирового кинематографа 1940–1970-х, неважно, американские, французские, русские, итальянские или немецкие, от Чухрая до Феллини и Вендерса с Фассбиндером, – кино про людей. В конце фильма наступает лишь в раю возможный хеппи-энд, на утопичность которого указывает как раз песня, которую поет с оркестром старая Анникки Тяхти, поет в белом кремпленовом платье 1960-х, крупным планом, каждая морщина – как скол в скале. Она поет прославивший ее в молодости шлягер 1954 года «Помнишь ли ты Монрепо?». Тогда, в 1954-м, парк Монрепо еще помнили беженцы из Выборга, которые за десять лет до этого покинули город навсегда после проигранной Войны-продолжения. Райский конец озвучен песней мысленно не сдавшихся, ведь только в их сознании эти места все еще прекрасны, а не оскорблены разрухой и пожарами.

Фильм Каурисмяки – рай, открытый всем пролетарским героям, именно тем, кто с фрески Энкеля в алтаре собора Иоанна Богослова из Тампере. Образы этих фресок стали архетипом национального сознания: в одном из первых кадров в раю бомжей возникают два веселых мальчика ангельской внешности, братцы пролетарских мальчуганов Хуго Симберга, которые тащат на палке какую-то канистру вместо братишки-ангела. Все пережившие первую половину и середину прошлого века гражданские лица, не заработавшие на страданиях других, – вставная история предпринимателя, который грабит банк, ведь ему непременно надо получить свой замороженный по причине невыплаты кредита вклад и отдать долги рабочим, стоит того, чтобы о ней здесь вспомнить, – все эти праведники могли бы подыскать себе подходящий контейнер с электричеством, разбить огородик и жить, слушая Тяхти с Раутаваара под мерный стук колес ближней железной дороги.

Не помню уже, откуда у меня среди финских бумаг появился листок с текстом и черно-белыми фотографиями. Текст приглашал на виллу Кокконена, построенную Аалто, а фотографии двух улыбающихся лиц обещали приятный визит (всегда ведь есть опасение, что хозяева памятника будут не очень рады неожиданным гостям). Однажды я вспомнила, что Туусула – название места, где находится эта вилла, значится на съезде в аэропорт Хельсинки, то есть это не так уж далеко.

Композитор Йоонас Кокконен не случайно поселился возле озера Туусуланъярви: на другом его берегу в своем поместье Айнола в 1957-м скончался Сибелиус. Дом Сибелиуса, один из шедевров Ларса Сонка, стоит на высокой лесистой гряде, а невдалеке от него, на берегу, сосредоточены дачи многих знаменитых финских писателей и художников. Все они построились тут в конце XIX века, на волне финского Возрождения, потому, что на этом берегу, тихом и прекрасном, как и многие другие озерные края Суоми, закончил свою жизнь основоположник финской литературы Алексис Киви. Бревенчатая избушка с печью в полкомнаты – его последний приют – окружена деревьями, разукрашенными ленточками и приношениями, как в языческих священных рощах. Контраст между этой поляной, не сильно изменившейся с 1872 года, и, к примеру, мысом Халосенниеми, где стоит дом замечательного художника Пекки Халонена – высоченная карельская изба, в которую врезана хай-тековская студия в стиле модерн, позволяет почувствовать темпы развития страны, скорость ее разгона, набранную за четверть века благодаря истинному гражданскому воодушевлению.

Кокконен, написав три симфонии и сюиту для сопрано с оркестром «Загробный мир птиц», на пять лет был избран главой Союза финских композиторов (с 1965 по 1971 год). Именно в это время он заказал Аалто постройку виллы, и архитектор позволил ни в чем себе не отказать, убедив владельца оплатить стены из орегонской сосны и пол из каррарского мрамора. Однако, как это принято в частных домах, созданных Аалто, роскошь никому, кроме владельца и архитектора, не видна. Заметно другое: необычная форма дома, которая мягко открывается с каждым шагом, увлекая и создавая впечатление бесконечности открытий. Если вы уже добрались до Туулимюллюнтие в Ярвенпяя, то перед вами довольно-таки скромный бревенчатый коттедж с выдающимся белым навесом по всей длине фасада. Форма этого козырька от дождя сразу убеждает в том, что тут обитает пианист. Действительно, Кокконен любил выступать в концертах, и Аалто, думая над планом его дома, автоматически рисуя, изобразил рояль.

Рекламный проспект обещает, что у ворот нас встретит оперный певец Антти Песонен, проведет вокруг дома, а потом вместе с пианисткой Элиной Виитаила покажет виллу внутри и исполнит гимн «Финляндия» Яна Сибелиуса. Именно Антти и Элина сфотографированы для этой рекламы: в 2009-м они стали арендаторами виллы Кокконена. Композитор скончался здесь в 1996 году, дом отошел городку Ярвенпяя, за десять лет вокруг него вырос настоящий лес. И вот уже семь лет жизнь виллы в руках Антти и Элины, которых с ее владельцем и создателем связывает исключительно любовь к музыке и ландшафту.

Антти и правда встречает гостей у ворот с радостью (при нас он, проводив целый автобус, сердечно встретил компанию всего из четырех человек), и мы с ним идем гулять по участку. Здесь они с Элиной год от года, чтобы все грани постройки раскрылись взору в совершенстве, присматриваются к дому, решают, какие деревья спилить, где посадить цветы, сами корчуют и сажают, чистят пруд, а теперь волнуются, что муниципалитет прокладывает по берегу дорогу и вдруг какой-нибудь фонарь влезет в тщательно воссозданный вид на озеро.

Обходя с Антти вокруг дома, удивляешься неожиданной стати невысоких стен, узких окон, ритмически соотнесенных со стволами деревьев и, кажется, будто с самым свободным небом этих мест. А когда переступаешь порог, изумление усиливается. Невольно думаешь: вот сейчас этот веселый человек в клетчатой рубашке, коротких штанах и черных кроксах зайдет в дом, где у него будет ровно минута перевести дух, пока все оглядятся по сторонам и рассядутся на стулья в гостиной, и тут выйдет приветливая Элина (она только что приготовила кофе и кексы), заиграет на рояле, и ему придется второй раз за день петь гимн «Финляндия». Антти убежден в том, что Аалто строил виллу Кокконена ради самого невещественного в ней – чистого и сильного звука. Голос рояля разворачивается в этих стенах с такой силой, словно бы мы у самого синего моря. И голос Антти повелительно движется в музыке, как парус стремится по ветру среди волн.

Как раз в то время, когда шло возведение виллы, «Финляндия» Сибелиуса звучала в качестве гимна повстанческой нигерийской республики Биафра. Не в филармониях, но на дачных концертах особенно отчетливо сознаешь безграничность искусства, ощущаешь, как мощные волны звука проходят в пространство сквозь стены человеческих жилищ, композиторских обиталищ.

Дома композиторов, писателей и художников на берегах Туусуланъярви можно смотреть круглый год. Лучше всего – в конце августа или в первые дни сентября, когда в дачных садах поспеют яблоки. На Халосенниеми их бывает так много, что посетителям дома Пекки Халонена предлагают брать сколько угодно из расставленных у входа в сад корзин.

Модернист Халонен любил яркие сорта. Возможно, за их родство с гаммами фовистов, взращенными из золотого, лилового и оранжевого.

В художественном музее Куопио есть портрет двух девочек работы Халонена: погодки, лет семи и девяти, взобрались на лесной пригорок, освещенный солнцем. Снежная пыль мерцает в солнечной дымке то ли утра, то ли вечера. Девчонки в одинаковых простых платьях-пальто из серого сукна вносят в сказочный пейзаж строгий акцент общественной дисциплины. Но на руках у них четырьмя снегирями сидят красные шерстяные варежки – кажется, вот сейчас слетят стайкой на снежную шапку сосны, растущей под холмом. Эстетическим пафосом демократии, гротескным, прекрасным и радостным, дышит эта морозная картина, им окрашено финское искусство от архаики до модернизма. Аалто был прав: в городах Делосского союза и на берегах Туусуланъярви веет именно этот дух.

А самые удивительные яблочки – инопланетно гладкие, лимонно-молочно-янтарные, с зарей внутри, зреют в саду Сибелиуса и осыпаются бледным огнем на бронзовую могильную плиту автора «Финляндии».

Здесь хочется принести жертву богам. Лучше всего подошел бы осколок метеорита, наподобие тех, что люди со всего света шлют и везут в музей Сундома. Там, в центре колосящегося поля, хранятся разноцветные причудливые камни – космические реликвии, найденные повсюду: от мыса Горн до северного Полярного круга. Если у вас есть такой небесный камушек, может, и стоит ради общего дела отправиться с ним к берегам Похъёнлахти.

Санкт-Петербург, 2015–2017

Иллюстрации

Роспись свода церкви Святого Генриха. Пюхтяя. Вторая половина XV – начало XVI века

Погребальный герб семьи Крёйтцев из Мальмгорда. Церковь Святого Михаила. Перная. 1695

Карл Людвиг Энгель. Мавзолей семьи Маннергеймов. Аскайнен – Маску. 1823

Экспозиция, посвященная Марии Линдер, в усадьбе Сварто слотт

Пекка и Антти Халонены. Дом художника Пекки Халонена. Туусула. 1902

Гостиная в доме Алвара и Айно Аалто. Хельсинки

Двор мастерской Алвара Аалто. Хельсинки. 1954–1956

Алвар Аалто. Интерьер церкви Трех крестов. Иматра. 1955–1958

Алвар Аалто. Коридор и двор муниципалитета. Сяюнятсало. 1949–1952

Алвар Аалто. Муниципалитет. Рованиеми. 1961–1988

Алвар Аалто. Технологический университет. Отаниеми. 1955–1964

Архитектурное бюро JKMM Architects. Потолок библиотеки. Сейняйоки. 2012

Алвар Аалто. Интерьер церкви Креста равнин. Сейняйоки. 1955–1960

Сноски

1

Весь год, что пишу эту книгу, казалось, будто это я так пошутила. Оказывается, и не я, и не пошутила: «В 2012 году, накануне празднования „1150-летнего юбилея Российской государственности“…один из сценариев…предполагал, что в кульминационный момент Рюрик должен был спуститься с парашютом в центральную часть Новгородского кремля (а изображать его должен был, по мысли создателей сценария, депутат ГД ФС РФ Николай Валуев)», – пишет историк и археолог Адриан Селин в статье «Образ Рюрика в современном пространстве Северо-Запада России» (Историческая экспертиза. 2016. № 4. С. 91).

(обратно)

2

Матюшин М. Творческий путь художника. Автомонография. МОК: Коломна, 2011. С. 211.

(обратно)

3

Витухновская М. О Григории Петрове. Григорий Петров и Финляндия // Петров Г. Финляндия, страна белых лилий. СПб, 2004. С. 7–22. К слову, о путях истории: «анатолийские львы», то есть молодые провинциальные бизнесмены-ортодоксы, поддержавшие Эрдогана, нагуляли мускулатуру именно благодаря синергии семидесятилетнего светского развития своей страны.

(обратно)

4

См.: Hiekkanen, Markus. Suomen keskiajan kivikirkot. Helsinki, 2007. Альтернативные датировки см., в частности: Nikula, Riitta. Wood, Stone and Steel Contours of Finnish Architecture. Helsinki, 2005.

(обратно)

5

Цит. по: Рыдзевская Е. А. Древняя Русь и Скандинавия в IX–XVI вв. М., 1978. С. 65.

(обратно)

6

Цит. по: Рыдзевская Е. А. Указ. соч. С. 107–108.

(обратно)

7

Цит. по: Рыдзевская Е. А. Указ. соч. С. 112.

(обратно)

8

См.: Sjostrand, Per Olof. «Kolmas ristiretki». In: Pyhta¨a¨. Ristiretkiajasta nykypa¨iva¨a¨n. Kotka, 2000. P. 42–43.

(обратно)

9

См.: Edgren, Helena. «Pyhtään kirkon kalkkimaalaukset – arvoituksellinen kuvaviesti». In: Pyhta¨a¨. Ristiretkiajasta nykypa¨iva¨a¨n. P. 105.

(обратно)

10

См.: Pentikäinen, Juha Y. Kalevala Mythology. Bloomington and Indianapolis: Indiana University Press. Expanded edition. (First edition 1990). P. 49.

(обратно)

11

Биографии Эрика Аксельсона Тотта и Кнута Поссе, как и многих других финских правителей и политиков, см. в коллективной монографии «Сто замечательных финнов. Калейдоскоп биографий», изданной по-русски в 2004 г. Обществом финской литературы: www.kansallisbiografia.fi/pdf/kb_ru.pdf.

(обратно)

12

См.: Иоффе Э. Линии Маннергейма: Письма и документы, тайны и открытия. СПб.: Издательство «Пушкинского фонда», 2017. С. 28–29.

(обратно)

13

Путешествия Элиаса Лённрота: Путевые заметки, дневники, письма. 1828–1842 гг. / Пер. с фин. В. И. Кийранен и Р. П. Ремшуевой; Стихи в пер. О. Мишина; Научн. ред., вступит. ст. и примеч. У. С. Конкка. Петрозаводск: Карелия, 1985. С. 75.

(обратно)

14

М. Безрукова полагает, что росписи церквей в Хаттуле и Лохье сделаны живописцем из мастерской Альбертуса Пиктора, а сирена в церкви Святого Лаврентия – символ зла (обмана и тщеславия), соседствующий с изображением жадности и насилия в виде лисы; см.: Безрукова М. Искусство Финляндии. Основные этапы становления национальной художественной школы. М., 1986. С. 16.

(обратно)

15

Лат. violatio – осквернение, поругание.

(обратно)

16

См.: Pentikäinen, Juha Y. Kalevala Mythology. P. 45.

(обратно)

17

Цит. по: Рерих М. К. Древнейшие финские храмы; см.: http://www.roerich-izvara.ru/roerich-publications.htm.

(обратно)

18

См.: Fält, Katja. Wall Paintings, Workshops, and Visual Production in the Medieval Diocese of Turku from 1430 to 1540. Helsinki, 2012. P. 184.

(обратно)

19

Путешествия Элиаса Лённрота. С. 43–44.

(обратно)

20

Речь идет о картине Питера Брейгеля Старшего «Вино на празднике святого Мартина». Ред.

(обратно)

21

Об Агриколе и других героях финской Реформации см.: Макаров И. В. Очерки истории Реформации в Финляндии (1520–1620 гг.): Формирование национальной церковности. Портреты выдающихся деятелей финской Реформации». СПб., 2007.

(обратно)

22

См.: Юстин П. Посольство в Московию в 1569–1572 гг. СПб., 2000. Пер. Л. Э. Николаева; krotov.info/acts/16/3/1569iust.html.

(обратно)

23

См.: Похлебкин В. В. Внешняя политика Руси, России и СССР за 1000 лет в именах, датах, фактах. М., 1995; http://www.kirjazh.spb.ru/biblio/pohleb/pohleb5.htm.

(обратно)

24

См.: Мейнандер Х. История Финляндии: Линии, структуры, переломные моменты. М., 2008; цит. по: http://coollib.com/b/232493.

(обратно)

25

М. Безрукова справедливо относит такой тип надгробий к искусству Нидерландов и отмечает, что в Швеции в эти годы работал нидерландский мастер А. Классон (Искусство Финляндии. С. 44–45, 231). Этот тип надгробий был настолько популярен, что Гегель, следуя традиции, приписал самому Микельанджело надгробный памятник графу Нассау в Бреде, отличающийся от финского надгробия тем, что покой графа стерегут фигуры Регула, Ганнибала, Цезаря и безымянного римского воина (Гегель Г. В. Ф. Лекции по эстетике: В 2 т. Т. 2. СПб.: Наука, 2007. С. 55).

(обратно)

26

Официальной религией Великого княжества Финляндского, как и в Швеции, являлось лютеранство, и представители других конфессий, в том числе католицизма и иных направлений протестантизма, стремились к расширению своих прав. В 1889 г. в Финляндии был принят закон об иноверцах, который смягчил религиозные противоречия. См.: Одинцова М. М. Религии и церкви в Великом княжестве Финляндском (1809–1917); https://rusoir.ru/03print/03print-svoboda-sovesti/03print-svoboda-sovesti-22/

(обратно)

27

См.: Иоффе Э. Линии Маннергейма. С. 184.

(обратно)

28

См.: Sparre Currie, Teresita. A Scandinavian Story: Two Families Allied in Art and Marriage. Xlibris Corporation, 2007.

(обратно)

29

См.: Aalto, Alvar. «Karelian Architecture». In: Alvar Aalto in His Own Words. Ed. by Schildt, Göran. Helsinki, 1997. P. 117.

(обратно)

30

См. о ней: Тимонен Сенни. Ларин Параске // Размышляющий пейзаж. Русская Финляндия и финский Петербург. СПб: Лимбус Пресс, 2017. С. 51–96.

(обратно)

31

Путешествия Элиаса Лённрота. С. 25.

(обратно)

32

Путешествия Элиаса Лённрота. С. 146, 242.

(обратно)

33

Путешествия Элиаса Лённрота. С. 290.

(обратно)

34

Путешествия Элиаса Лённрота. С. 182, 130–131.

(обратно)

35

Pelkonen, Eeva-Liisa. Alvar Aalto. Architecture, Modernity, and Geopolitics. New Haven and London: Yale University Press, 2009. P. 126.

(обратно)

36

Сведения о жизни Туве Янссон взяты из ее биографии, написанной Туулой Карьялайнен, куратором выставки к столетнему юбилею Янссон в Атенеуме; см.: Karjalainen, Tuula. Tove Jansson: Work and Life. London: Particular Books, 2014.

(обратно)

37

Янссон Туве. Мемуары папы Муми-тролля. Перевод Л. Ю. Брауде, Н. К. Беляковой; цит. по: http://lib.ru/JANSSON/mumi-mem.txt_with-big-pictures.html

(обратно)

38

Антонова Ю. В. Замки и крепости Швеции и Финляндии. М., 2010. С. 237.

(обратно)

39

Цит. по: Schildt, Göran. Alvar Aalto. His Life. Jyväskylä, 2007. P. 20. Сведения о жизни Аалто, если это не оговаривается отдельно, взяты из превосходной книги Шильдта.

(обратно)

40

См.: Aalto, Alvar. «The Reconstruction of Europe Is The Key Problem For The Architecture Of Our Time». In: Alvar Aalto in His Own Words. P. 153.

(обратно)

41

См.: Aalto, Alvar. «Geography of the Housing Question». In: Alvar Aalto in His Own Words. P. 88.

(обратно)

42

См.: Aalto, Alvar. «Rationalism and Man». In: Alvar Aalto in His Own Words. P. 91.

(обратно)

43

Aalto, Alvar. «Influence of Structure and Material on Contemporary Architecture». In: Alvar Aalto in His Own Words. P. 100.

(обратно)

44

Повелихина А. В. Антропологизм Матюшина: система «ЗОР-ВЕД» при восприятии натуры // Органика. Беспредметный мир Природы в русском авангарде ХХ века. Под ред. А. Повелихиной. М., 2000. С. 49. Наиболее подробное аналитическое изложение взглядов Матюшина см. в: Тильберг М. Цветная вселенная: Михаил Матюшин об искусстве и зрении. М., 2008.

(обратно)

45

См. об этом: Тильберг М. Цветная вселенная… С. 418–419, 423, 145–154, 336–338.

(обратно)

46

Матюшин М. О четвертом измерении // Матюшин М. Творческий путь художника. Автомонография. С. 210–211.

(обратно)

47

Матюшин М. Об относительности наших пространственных наблюдений // Органика. Беспредметный мир Природы в русском авангарде ХХ века. М.: RA, 2000. С. 20, 22.

(обратно)

48

Эндер Б. Из дневников 1921–1942 годов // Органика… С. 80.

(обратно)

49

См.: Pelkonen, Eeva-Liisa. Alvar Aalto: Architecture, Modernity, and Geopolitics. P. 148. Содержание книги Мохой-Надя, в которой речь идет о меняющемся состоянии материала от его природной фактуры через текстуру, созданную естественными воздействиями, до технологической обработки, позволяет предполагать, что, благодаря Пуни, ему могло быть известно о книге Владимира Маркова «Принципы творчества в пластических искусствах: Фактура», изданной в Санкт-Петербурге в 1914 г.

(обратно)

50

См. о Тиуруниеми: https://livinginfin.wordpress.com/2016/04/26/the-death-of-einonkatu-6/

(обратно)

51

Любопытное сравнение библиотеки Аалто с советскими и постсоветскими библиотечными зданиями, которое убеждает в том, что опыт никого ничему, к сожалению, не учит, см.: Володин Б. Ф. Явление Аалто в России: Выборгская библиотека в контексте библиотечной архитектуры // Библиотечное дело. 2003. № 11. С. 34–38.

(обратно)

52

См.: Eisenbrand, Johen. «Alvar Aalto Second Nature». In: Alvar Aalto. Art and the Modern Form. Ateneum Publications Vol. 93. 2017. P. 25.

(обратно)

53

См.: Pelkonen, Eeva-Liisa. Alvar Aalto. Architecture, Modernity, and Geopolitics. P. 120–121.

(обратно)

54

Гозак А. Алвар Аалто. М., 1976. С. 43.

(обратно)

55

Aalto, Alvar. «Art and Technology». In: Alvar Aalto in His Own Words. P. 174.

(обратно)

56

In: Kolmen Ristin Kirkko / Church of the Three Crosses (Vuoksenniskan Kirkko / Vuoksenniska Church). Imatra. 1955–1958. Alvar Aalto Säätiö / The Alvar Aalto Foundation. Jyväskylä, 2001, 2008.

(обратно)

57

Aalto, Alvar. «Vuoksenniska Church». In: Kolmen Ristin Kirkko / Church of the Three Crosses (Vuoksenniskan Kirkko / Vuoksenniska Church).

(обратно)

58

Aalto, Alvar. «The Reconstruction of Europe Is The Key Problem For The Architecture Of Our Time». In: Alvar Aalto in His Own Words. P. 150.

(обратно)

Оглавление

I. «Болгарки, финки, шведки в теологоразведке» (Олег Котельников)

  Средние века: святые, их представители и церкви

II. Между царствами

  Новое время: поместья и сословия

III. «На стороне человека»

  Новейшее время: библиотеки и церкви Алвара Аалто

IV. «Строительный инстинкт» (Алвар Аалто)

  Заповедники кармы: Сундом и Туусуланъярви

Иллюстрации

*** Примечания ***