Прометей в танковом шлеме [Роман Андреевич Белевитнев] (fb2) читать онлайн

Прометей в танковом шлеме

ПРЕДИСЛОВИЕ

В этой книге нет ни капли вымысла. Правдиво, строго на документальной основе, в то же время с большой теплотой и искренностью ее автор рассказывает о своем боевом друге Маташе Мазаеве, коммунисте, одаренном командире, без прикрас представляет его читателю таким, каким запомнил навсегда. Да, пожалуй, герои, подобные капитану Мазаеву, и не нуждаются ни в каких приукрашениях — их яркая жизнь, беззаветная преданность Советской Родине, верность идеалам коммунизма, их ратные подвиги во славу нашего народа сами по себе красочны, впечатляющи и незабываемы.

Героя и автора книги сблизила и породнила совместная армейская служба. Маташ Мазаев командовал разведывательной ротой, с присущей ему энергией готовил ее к боям.

Накануне освободительного похода в Западную Украину в сентябре 1939 года политруком этой роты назначается выпускник военно-политического училища Роман Белевитнев. С этого и начинается их дружба. Ей, дружбе, крепнувшей день ото дня, нисколько не мешало и не могло мешать то, что один из них родился и вырос на Северном Кавказе, в горной Чечне, а другой — в лесной деревушке на Смоленщине. В этом, конечно же, нет ничего удивительного. Такова природа Советской Армии, армии подлинного интернационализма и боевого братства.

Общие заботы о роте, ее боевой готовности настолько сблизили командира и политработника, что они отлично понимали друг друга, жили, как говорится, душа в душу, одними думами и стремлениями. И теперь, рассказывая о Маташе Мазаеве, автор книги весьма тактично, — речь-то идет о товарище, отдавшем жизнь за Родину, — в то же время достоверно и убедительно раскрывает внутренний мир героя, его душевную красоту, благородство.

К достоинствам этой книги, на мой взгляд, следует отнести и то, что автор показывает своего героя не изолированно, а в тесной и неразрывной связи с жизнью всей армии и страны. На страницах книги мы находим характерные приметы того незабываемого времени. Это — предчувствие приближающейся военной грозы, готовность бойцов и командиров Советской Армии к любым испытаниям, глубокая и твердая уверенность в правоте нашего дела и победе, перестройка системы обучения после зимних боев с белофиннами в конце 1939 и начале 1940 годов, перевооружение армии, особенно танковых войск, к большому сожалению, далеко не завершенное к началу Великой Отечественной войны.

О герое книги и ее авторе я знаю не понаслышке. Будучи заместителем командира 8-го механизированного корпуса по политчасти, я не раз встречался с капитаном Маташем Мазаевым и младшим политруком Романом Белевитневым. Незадолго до начала войны первый из них был назначен командиром танкового батальона, а второй — инструктором отдела политической пропаганды (так в то время назывались политотделы) 34-й танковой дивизии.

В самый канун войны я был в танковом батальоне, которым командовал капитан Мазаев. Энергичный и весьма одаренный комбат, за короткое время он многое сделал для того, чтобы подготовить только что сформированный батальон к тяжелым испытаниям. Командир дивизии полковник И. В. Васильев и заместитель командира дивизии полковой комиссар М. М. Немцев, всегда поддерживавшие разумные и полезные новшества, подробно рассказывали, как комбат-новатор организовал учебный процесс и намного сократил сроки обучения танковых специалистов, подготовки экипажей, взводов и рот.

Не случайно в первых же боях танкисты батальона капитана Мазаева показали высокое воинское мастерство и боевую слаженность, а сам комбат — незаурядные организаторские способности, умение быстро ориентироваться в трудной и сложной обстановке первых дней войны, принимать смелые решения и с присущей ему настойчивостью осуществлять их. Командир-коммунист не раз проявлял личную храбрость, будучи раненым, остался в строю, продолжал бить врага до тех пор, пока не получил второе тяжелое ранение. Я лично видел капитана Мазаева в тяжелых и кровопролитных боях под Дубно и Бродами, искренне восхищался его доблестью, удивительным мужеством и смелостью. Тогда же приказал майору А. П. Сытнику, ставшему командиром танкового полка, представить отважного комбата к правительственной награде. К сожалению, никто из героев первых боев, представленных тогда командованием корпуса, не был награжден, видимо, по чьему-то недосмотру.

О ратных подвигах капитана Мазаева я написал в первой своей книге «В тяжкую пору». Естественно, рассказывая о боях 8-го механизированного корпуса, о первых его героях, — а их у нас было очень много, — я не мог подробно написать о Маташе Мазаеве, тем более проследить, как складывался и мужал его яркий и самобытный характер. Это сделал в своей книге «Прометей в танковом шлеме» подполковник запаса Р. Белевитнев. Книга эта — правдивый рассказ об одном из героев Великой Отечественной войны.

Н. К. ПОПЕЛЬ,

Герой Советского Союза,

генерал-лейтенант танковых войск

* * *

Включаю проигрыватель. Черно-антрацитовый диск приходит в движение. Слышатся первые, еще не совсем ясные звуки. Они напоминают легкий посвист крыльев горного орла. На мгновение звуки затихают, а мне почему-то видится: орел опустился на вершину, обхватил цепкими когтями острый выступ скалы и, гордо поворачивая голову, окидывает зорким взглядом нагромождение скал, темные ущелья, зеленые долины, настороженно вслушивается в нарастающий гул танкового боя. Взмахнув крыльями, орел взмывает ввысь и летит навстречу бою…

М. Х. Мазаев в годы учебы в совпартшколе.

«Недолгой, но яркой была жизнь Маташа Мазаева, — слышу слова, записанные на пластинку, выпущенную Всесоюзной фирмой «Мелодия». — Кадровый советский офицер, участвуя с первых дней войны в боях с немецко-фашистскими захватчиками, он геройски погиб.

Благодарные потомки сохранят о нем память навеки…»

В этих словах — гордость и боль, волнение и клятва.

Музыка, набрав силу, заполняет комнату, вырывается в открытые окна. С нею сливается воедино чистый и звонкий, как хрусталь, голос Мовлада Буркаева:

Навсегда… Разве можно забыть, что вечно, нетленно, как сама жизнь?

Помню, как однажды в минуту откровения Маташ Мазаев высказал свою заветную мечту: оставить добрый след в людских сердцах. Видимо, это была не просто мечта, а нечто большее, объемнее, сильнее. Цель жизни, умножавшая силы. Маяк, светивший ему с самой комсомольской юности.

Мечта твоя, Маташ, сбылась. Сбылась потому, что ты шел к светившему тебе маяку нелегкой дорогой, не сворачивая ни в ту, ни в другую сторону, не обходя препятствий. Ты оставил о себе добрую память у многих и многих людей. Тебя помнят не только сверстники, с которыми ты учился в семилетке и совпартшколе, восстанавливал грозненские нефтепромыслы, ходил в засады против бандитов. Ты остался в памяти артиллеристов, с которыми провел три года курсантской жизни. Никогда не забудут тебя и танкисты, которых ты готовил к тяжелым испытаниям войны, а затем водил в бой под Перемышлем и Буском, под Бродами и Дубно, под Харьковом и Сталинградом.

Тебя чтут не только сыновья, племянники и племянницы, все близкие и родные тебе люди, но и те, кому не довелось встретиться с тобой, видеть тебя. Одна из улиц Грозного носит имя Маташа Мазаева. Многие пионеры города с гордостью называют себя мазаевцами.

Песни, созданные твоими земляками о тебе, о твоих ратных подвигах, звучат не только над Тереком и Сунжей, но и над всей Советской Родиной, которую ты по-сыновьи любил и за которую отдал жизнь без колебаний.

Пора, давно пора, Маташ, рассказать о том, каким ты был, каким остался в памяти людей, которые тебя хорошо знали.

Р. БЕЛЕВИТНЕВ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Бортовой «газик», гремя железными бочками с бензином, бежит по широкому проселку. Белесая пыль, перемолотая гусеницами прошедших здесь танков вырывается из-под колес, разрастается огромным шлейфом и, как непроницаемая стена, закрывает все что остается позади. Впереди же горизонт чист и прозрачен. Справа переливается под солнцем стерня недавно сжатого поля, а слева вплотную примыкает к серой дороге темно-зеленая свекловичная плантация. За ней, на отлете, промелькнула небольшая рощица, кое-где уже тронутая золотом наступающей осени.

То ли от пестрой картины раннего осеннего увядания, то ли от сильной тряски и непривычного грохота бочек в кузове в душу вползает какая-то неясная тревога. Нет, кажется, тревожит меня что-то иное, более значительное, чем пожелтевшие ветки берез или грохот бочек в кузове.

На Западе полыхала война. Гитлеровские орды шли по польской земле, быстро приближались к нашей границе. Здесь, по дороге, вспомнилось, как позавчера на вокзале в Киеве расставался с друзьями по училищу, расставался, быть может, навсегда… А что ждет впереди? Каких людей встречу в разведроте, куда меня направляют «для дальнейшего прохождения службы»? Как сложатся взаимоотношения с ними, прежде всего с командиром роты? Начальник политотдела, вручая предписание, сказал, что мне «чертовски повезло».

— Прямо из училища идете в «академию Мазаева», — улыбнулся он. В этих словах, еще загадочных для меня, но согретых светлой и теплой улыбкой, я уловил нечто большее, чем доброе расположение начальника политотдела к командиру роты, с которым мне предстоит теперь работать. — Да-да, в «академию Мазаева», — продолжал он. — Так называют вторую разведроту. Разумеется, в шутку. Но в каждой шутке, как известно, есть доля правды. Об одном хочу предупредить. Старший лейтенант Мазаев у нас первый кандидат на повышение. Надолго в роте мы его не оставим. Значит, постарайтесь перенять от него все, что успеете. Это, уверен, весьма пригодится вам в дальнейшем.

Наставление начальника политотдела и радовало и в еще большей степени озадачивало. Безусловно, работать рядом с опытным командиром будет легче. Зато стать вровень с ним мне, начинающему политработнику, будет ох как нелегко, а то и вовсе не удастся… Бывает ведь и такое… Разве об этом мечталось, когда отказывался идти работать в газету? Может быть, поспешил? Конечно, в редакции скорее бы нашел себя. Как-никак, некоторый опыт газетчика у меня был. А вот политруком роты предстоит работать впервые. Да еще не в обычной роте, а в какой-то «академии Мазаева». Интересно, что это за «академия»?..

Размышляя обо всем этом, я не заметил, как «газик» перевалил через бугор. Взору открылось с одной стороны дороги большое украинское село с белыми хатками, разбросанными по берегам тихой речки, с огородами и яблоневыми садами, а с другой — обширная луговина, местами поросшая кустарником и мелколесьем. Здесь, в нескольких километрах от границы, сосредоточились батальоны 26-й легкотанковой бригады.

Воентехник, ехавший со мной в кабине, остановил машину и, став на подножку, указал, как пройти в 229-й разведывательный батальон, который, оказалось, располагался вблизи дороги. Через несколько минут я докладывал комиссару о своем прибытии на новое место службы.

Старший политрук Середа сам повел меня в роту. По пути он почти слово в слово повторил то, что говорил вчера при вручении предписания начальник политотдела про «мазаевскую академию», добавив при этом:

— Вторая рота — самая большая в нашем батальоне. Пять взводов. Двадцать две бронемашины и десять мотоциклов. Сила! Тем более в руках такого командира, как старший лейтенант Мазаев.

— Опять Мазаев… Как приехал вчера в Староконстантинов, так только и слышу: Мазаев, Мазаев… Хоть бы скорей увидеть его. Каков он из себя?

Однако командира роты мы не застали на месте. Комиссар батальона распорядился разыскать его, а тем временем потащил меня к подлеску, где стояли бронемашины и мотоциклы, упрятанные под ветвями деревьев.

Вначале мы натолкнулись на легкие броневики, какие доводилось видеть в кинофильмах о гражданской войне. По сравнению с мощными трехбашенными танками «Т-28», с которыми я имел дело в начале своей военной службы, они показались мне малютками. Видимо, чем-то я выдал свое разочарование, и комиссар, не задерживаясь у этих малюток, увлек меня дальше.

— Таких машин в роте осталось мало. Всего пять штук, — ронял он на ходу, оборачиваясь не то ко мне, не то к броневикам. — Остальные семнадцать — новенькие. Вот посмотрите.

В кустах стоял броневик, вдвое больше того, что мы уже видели: сильно вытянутый в длину бронированный корпус, круглая башня, точно такая же, какие стоят на легких танках. Пушка спарена с пулеметом. Второй пулемет закреплен в шаровой установке, вмонтированной в лобовую броню.

Когда мы с комиссаром стояли у этого внушительного броневика, к нам стремительно подошел старший лейтенант и, привычно вскинув правую руку к пилотке, доложил с еле уловимым кавказским акцентом:

— Товарищ комиссар батальона! Командир второй роты старший лейтенант Мазаев по вашему вызову прибыл.

— Знакомьтесь, товарищ Мазаев, с новым политруком вашей роты, — сказал Середа. — Надеюсь, сработаетесь.

Комиссар тут же ушел: вызывали в политотдел. Мы остались с Мазаевым одни. Он все еще держал мою руку в своей большой и крепкой руке. «Так вот он какой, этот старший лейтенант Мазаев», — думал я, глядя на ротного. Смуглое, продолговатое лицо выбрито до синевы, крепкие, чуть выступающие вперед скулы туго обтянуты сильно загоревшей кожей; нос с заметной горбинкой; высокие темные брови вразлет; свежий подворотничок гимнастерки белоснежной каемкой облегает крепкую жилистую шею.

Впрочем, командир как командир. Вот только очень зоркий, будто прощупывающий насквозь взгляд… Я, признаться, несколько смутился от этого взгляда, не знал, что сказать, с чего начать свой первый разговор с ним.

Сколько раз в училище, особенно перед выпуском, мечталось о первой встрече с командиром, с которым придется работать в одной роте, быть может, вместе идти в бой, и каждый раз встреча эта рисовалась иной, во всяком случае не такой, как сейчас. Там приходили на ум особые, очень веские и значительные слова, которые сразу же, думалось мне, помогут завоевать расположение командира. А вот встретились лицом к лицу — и я не знаю, что говорить: куда-то улетучились все приготовленные слова и фразы.

— Ну, что ж, дорогой товарищ, пока экипажи заняты, пойдем знакомиться с командирами взводов, — просто, очень буднично, как мне показалось, заговорил первым Мазаев.

Идем с ним по узкой просеке вглубь подлеска. Машин почти не видно, из зеленых ветвей выглядывают только зачехленные стволы пушек, да кое-где в зелени листвы темнеет зубчатая резина колес. Из-за деревьев вышел младший лейтенант и доложил командиру роты, что первый взвод заканчивает занятия и через две-три минуты будет у машин.

— Хорошо, — говорит Мазаев и, легко повернувшись ко мне, знакомит: — Это парторг нашей роты. Перевозный.

Мы с Перевозным обмениваемся рукопожатиями, присматриваемся друг к другу. Мазаев характеризует первый взвод и его командира. Взвод, по мнению командира роты, крепкий, хорошо подготовленный. Вполне может выполнять боевые задачи. Первый он не только по счету, но и результатам учебы, по состоянию дисциплины. Перевозный был сверхсрочником, год тому назад закончил курсы младших лейтенантов. Работать с людьми умеет.

— Одна у него беда, — продолжает Мазаев, — военная и общеобразовательная подготовка слабая. Шесть или семь классов закончили, товарищ Перевозный?

Младший лейтенант, небольшого роста, худощавый, с хитринкой в прищуре карих глаз, смотрит на Мазаева слишком уж улыбчивым и доверчивым взглядом, совсем не подходящим к тому, что сказал командир роты. «Чему улыбаешься?» — так и хотелось спросить Перевозного.

— Шесть, товарищ старший лейтенант, седьмой не успел закончить, — отвечает он на вопрос Мазаева.

— Хорошо, что товарищ Перевозный сам чувствует нехватку знаний, — заключает командир. — Много занимается самостоятельно, обращается за помощью ко мне. Короче говоря, учится всерьез.

Из первого взвода идем во второй. Теперь докладывает младший лейтенант Пастушенко, рослый, представительный здоровяк. «По виду такого за комбата примешь», — подумалось мне. А Мазаев, глядя в его глаза, дает ему не совсем лестную характеристику: слабо знает людей, мало работает с ними.

— Самое печальное, — продолжает Мазаев, — это то, что товарищ Пастушенко сам учится с ленцой. Думает, что все уже постиг, раз взводом научился командовать…

Пастушенко краснеет, переминается с ноги на ногу, но сказать что-нибудь в свое оправдание не может, хотя Мазаев каждый раз спрашивает его: «Так я говорю, товарищ Пастушенко, или нет?»

Признаться, вначале я вслушивался не в то, что говорил командир роты, а больше в то, как он говорил. Меня, кажется, увлекла особенность его речи. Перед каждым словом он чуточку запинается, будто согревал это слово своим дыханием, а потом, уже согретое, произносит. Отсюда, пожалуй, вытекает особенная теплота интонаций, убедительность, неоспоримость и слов, и мыслей, и утверждений.

Так Мазаев знакомил меня и с остальными командирами взводов. Оказалось, что все они — вчерашние сверхсрочники, закончившие, как и Перевозный, курсы младших лейтенантов. Подумалось, что командир роты непременно посетует: вот, дескать, с кем приходится работать. Но Мазаев, наоборот, оставшись наедине со мной, сказал о командирах взводов столько хорошего, что я хотел уже уличить его в противоречивости. Но он опередил меня.

— Хорошее у них никто не отберет. А вот от плохого им избавляться нужно, — резко рубанул он рукою в воздухе, будто начисто отделяя это плохое.

Незаметно мы подошли к двум бронемашинам, стоявшим несколько на отлете.

— Старшина Довгополов! — позвал Мазаев.

Тут же открылся башенный люк, и оттуда показался сперва танкошлем, а затем широкое сияющее лицо старшины.

— Я вас слушаю, товарищ старший лейтенант! — гаркнул Довгополов над башней.

— Постройте экипаж, — приказал Мазаев.

Через минуту у бронемашины стояли плечом к плечу три парня в черных танкошлемах и темно-синих комбинезонах. Крепкие, улыбчивые ребята смотрели на командира роты взглядами, полными доверия и глубокого уважения. Мазаев подвел меня к ним.

— Это мой командирский экипаж, — несколько торжественно начал он. — Отныне передаю его вам, младший политрук.

Разведчики сразу, как по команде, уставились на меня. Я заметил, что они как-то сразу сникли, улыбки тут же сошли с их юных лиц. Решение командира роты было настолько для них непонятным и неожиданным, что они, видимо, растерялись.

Я хорошо понимал, о чем думали сейчас разведчики Вместе с Мазаевым они не раз были на учениях, стрельбах, привыкли и приноровились друг к другу, верили своему командиру, пожалуй, больше, чем самим себе, и гордились, что входят не в обычный экипаж, а в командирский, мазаевский. И вот старший лейтенант сам отказывается от них, передает младшему политруку, которого они первый раз видят.

Разведчиков скорее можно было понять, чем Мазаева. Откровенно говоря, я принимал от него экипаж, несомненно, самый лучший в роте экипаж, как дружескую уступку: вот, мол, сам обучил, подготовил, десятки раз проверил и теперь передаю тебе. Помни, дескать, об этом, не подкачай! От того, что я так его понял, так истолковал это, в душе чувствовал себя виноватым и перед Мазаевым, и перед экипажем, и перед всей ротой: пришел на все готовое…

* * *

Поздно вечером я прилег рядом с Мазаевым на свежую солому, привезенную расторопным старшиной Сидоренко прямо с колхозного тока. Гляжу в темно-синюю глубину неба, усеянную звездами, то крупными, яркими, то еле заметными, чуть мерцающими. Одна из звезд, вспыхнув, сорвалась и унеслась вниз, оставив за собой светящийся след. Из кустарников тянет свежестью и ароматом опавшей листвы, а от села и яблоневых садов — памятным с детства запахом антоновки.

Оттуда, от села, плывет к нам девичья песня:

Лежу вверх лицом, прислушиваюсь к песне и размышляю о своей теперешней роте, об экипаже, и больше всего, конечно, о Мазаеве.

Вспомнилось, как старший лейтенант знакомил меня с командирами взводов. Почему он так строг к недостаткам Пастушенко? Чем вызвана такая прямота, бескомпромиссность? Он же ведь видит не только недостатки. Почему ж не сказать о хорошем?

Тогда же, во время разговора, меня удивило и другое: каждое замечание Мазаева, даже самое суровое, командиры взводов воспринимали как должное, без тени обиды. В чем тут загадка? Может, строгость воинской дисциплины, чрезмерная властность командира роты сдерживает их? Нет, пожалуй, в этом таится что-то более важное, значительное, сокрытое в самой личности Мазаева…

Чувствую, что командир роты тоже не спит, переворачивается с боку на бок, изредка покряхтывает. Тоже, видимо, думает о чем-то своем.

Командир роты зашуршал соломой, перевернулся на спину.

— Помню, моя мать тоже знала и любила украинские песни, — сказал он и тут же пропел: — «…Та й розганяй хмари…» Хорошо, очень хорошо!

Минуты две Мазаев лежал молча, потом приподнял голову.

— Посмотри, какой яркий след оставила звезда! А вот другая, видел, скатилась вниз, как в бездну, и без никакого отблеска, — проговорил он и добавил со вздохом: — Так, пожалуй, и человек. Один и после смерти своей светит людям, а другой… Как думаешь, что самое главное в жизни человека? — И, не дожидаясь моего ответа, заключил: — Самое главное — это оставить после себя добрый след. Огонь Прометея… Верно я говорю или нет? — спросил он меня точно таким же тоном, каким спрашивал сегодня младшего лейтенанта Пастушенко.

Я сказал, что судьбы людей складываются по-разному, не всегда так, как хотелось бы.

— Что верно, то верно, — согласился было Мазаев, но, немного подумав, заметил: — И при всем том человек должен быть творцом своей судьбы: он выбирает свою звезду, а не звезда его.

Видимо, почувствовав, что сказал слишком высокопарно и не совсем понятно, Мазаев заговорил о более простых вещах, рассказал о том, как он будучи еще подростком, мечтал стать командиром Красной Армии.

— Никогда не раскаивались в выборе? — спросил я и тут же догадался, что вопрос прозвучал не к месту. К счастью, Мазаев, занятый другими мыслями, не заметил моей промашки.

— Нет, теперь не раскаиваюсь. Но бывали трудные минуты… Тогда я вызывал себя на тайный суд своей совести… Самый строгий суд. И почему-то всегда в такие минуты вспоминал свои горы, свой дом, своего сурового отца, ласковую мать… И все трудности, огорчения начинали казаться мелкими, незначительными…

Где-то за селом с перебоями пророкотал трактор, скрипнула телега, и все стихло. Лишь звезды на небе к ночи разгорелись ярче. И тут я решился все-таки спросить, почему вторую роту прозвали «академией Мазаева».

Командир роты, услышав мой вопрос, зашуршал соломой, откашлялся, но с ответом почему-то медлил. «Может, любопытство мое показалось ему бестактным?» — подумал я.

— Какая академия? — наконец произнес он, выделяя интонацией слово «академия». — Придумывают всякие неподходящие названия…

— Почему неподходящие?

— Потому, что академия — это мечта, понимаешь, мечта каждого молодого командира. А здесь — рота, обыкновенная рота. Какое может быть сравнение с академией?

Мазаев замолчал, минуты две тоже смотрел в темно-синюю глубину неба, густо усыпанную звездами, прислушиваясь к звукам засыпающего села. Потом повернулся ко мне и, понизив голос, заговорил:

— Сам, понимаешь, мечтаю поступить в военную академию. Да и сейчас не теряю времени, занимаюсь. У своего однокашника по Киевской артиллерийской школе, заочника академии Фрунзе, переписал программы и штудирую высшую военную науку.

— Самое трудное — немецкий язык, — признался он после небольшой паузы. — Читать-писать умею, а вот потренироваться в произношении не с кем. А оно, понимаешь, у меня хуже некуда.

— Только поэтому роту и называют «академией Мазаева»? — спросил я.

— Да нет, не только поэтому, — ответил он. — Мы организовали в роте, кроме плановой учебы, дополнительные занятия с командирами. По программе нормального училища. Кое-что из академического курса прихватываем. Пригодится.

Мазаев опять замолчал. Я подумал, что он уснул. В деревне между тем погасли последние огоньки, над белевшими в темноте хатками катился бледный серп месяца, вновь заурчал трактор вдали, видно, беспокойный тракторист готовил его к завтрашнему дню. А командир роты, оказывается, не спал, думал о своей «академии».

— Надеюсь, дорогой товарищ, и на твою помощь. Ты только что закончил училище, знания у тебя свежие. Вот и включайся.

Меня обрадовало и в то же время озадачило предложение Мазаева. В военно-политическом училище мы не так уж много занимались тактикой, вооружением, огневой подготовкой. Главное внимание уделялось изучению истории партии, философии, политэкономии. Я сказал об этом Мазаеву.

— Так это же нам больше всего и нужно, — воскликнул он. — До тебя у нас политруком роты был Меркулов. Рубаха-парень. Бывший шахтер. Весь нараспашку, а вот грамотешки — кот наплакал. Говорит, нутром чует, на чьей стороне правда. Нутро-то нутром, а знания знаниями.

Старший лейтенант М. Х. Мазаев (справа) и младший политрук Р. А. Белевитнев на танкодроме (1939 г.).

Мазаев помолчал, а затем, приподнявшись на локоть, заговорил с еще большим напором.

— Пойми, дорогой товарищ, наши дополнительные занятия — не прихоть, не пустая затея. Этого требует от нас сама жизнь. Вот, скажем, Перевозный, Пастушенко, Гудзь, Гавриленко и другие командуют взводами. Вроде все они сейчас на месте, справляются с порученным делом. А начнись война — им же доверят роты, а через несколько месяцев, быть может, — батальоны. Вот и надо готовить их к этому. Понимаешь?

Мазаев выпростал руку, положил голову на солому.

— Ну, давай спать, — проговорил он через минуту. — Завтра день, чувствую, будет горячим.

Но я еще долго не спал. Продолжал размышлять о Мазаеве, его «академии». Я старался понять Мазаева, проникнуть в ход его мыслей и забот. И откровенно признавался самому себе в том, что не все понимаю, не во всем разбираюсь как следует. Командир роты никак не вмещался в те рамки, и те понятия, которые я почему-то заранее мысленно готовил для него — сперва по пути в роту, затем при первом знакомстве с ним. Рамки эти и понятия раздвигались по мере того, как глубже я вникал в жизнь роты, в дела и заботы ее командира.

«Эх, политрук, политрук, — упрекнул я себя, — плохо ты разбираешься в людях. Вот встретил человека, как видно, незаурядного, сложного, и не можешь его понять… А ведь сложных людей много, больше, чем тебе иногда кажется…»

Уснул я уже под утро, когда побелевший серп луны уже передвинулся на другую сторону, смотрел на наш лагерь откуда-то из-за пограничной реки Збруч.

Следующий день в самом деле оказался горячим. Не успел я обойти взвода, познакомиться со всеми экипажами и поговорить с Мазаевым, как к нам прибежал посыльный с сообщением, что командира и политрука роты вызывают в штаб батальона.

Там уже все были в сборе. Комбат майор Чирков и комиссар старший политрук Середа только что возвратились из штаба бригады. Оба были по-особому подтянуты и строги. После того, как командир отдал распоряжение еще раз проверить готовность боевых машин, дозаправить их горючим и боеприпасами, комиссар спросил, обращаясь ко всем:

— Газеты получили?

— Получили, — ответили почти хором.

— А прочитали?

Тут никакого хора не получилось. Один сказал, что только начал читать, другой ответил, что не успел, третьи — промолчали.

— Обязательно прочитайте, — мягко сказал комиссар, хорошо знавший, чем мы занимались с самого утра. — Особое внимание обратите на международную информацию. Читайте так, чтобы понять не только то, что там напечатано, но и то, что таится между строк. Ясно? — Комиссар по-отечески посмотрел на нас, затем раскрыл записную книжку, перевернул несколько листков и, заложив между ними большой палец с коротким, приплюснутым ногтем, уже строгим, с оттенком печали голосом продолжал: — Вы знаете, что панская Польша, жестоко обманутая своими западными союзниками, потерпела страшное поражение в войне с фашистской Германией, потеряла свою государственную самостоятельность. Правящая клика вкупе с генералами и высшими чиновниками в трудную минуту покинула свой народ, бежала в Румынию. Империалисты Запада, все время натравливавшие Польшу на нас, теперь радуются ее поражению. Они рассчитывают, что после разгрома Польши Гитлер двинет всю свою мощь против СССР. Что ж, товарищи, надо быть готовыми ко всему. Фашизм есть фашизм. Он не с неба к нам на планету свалился, а порожден и вскормлен империализмом. Этого нельзя забывать ни на минуту…

— Но и мы, товарищи, тоже не лыком шиты, — продолжал комиссар вдруг окрепшим и набравшим силу голосом, — и давно уже научились распознавать коварные замыслы наших врагов. В первые годы Советской власти они вероломно отторгли от нас Западную Украину и Западную Белоруссию. Оттяпали прямо-таки по живому, с большой кровью, не считаясь с волей народа, оттяпали и отдали панской Польше: на, мол, пан Пилсудский, только громче лай на Советы. Ну, как вы хорошо знаете, польские паны и лаяли, пока, как говорится, не долаялись. Теперь над Западной Украиной и Западной Белоруссией нависла угроза фашистского порабощения. Можем ли мы, советские люди, допустить это? Конечно, нет…

Примостившись рядом с Мазаевым, я по корреспондентской привычке почти стенографически записывал все то, что говорил комиссар. Слушая его, Маташ искоса заглянул в мой блокнот и одобрительно кивнул.

— Отнимать у вас время, товарищи, расписывая ваши задачи, не буду, — сказал в заключение комиссар. — Надеюсь, вы сами с усами и догадаетесь, что надо делать в ротах. Продолжайте разоблачать фашизм, его ненасытное захватническое нутро. Ну, и еще раз расскажите разведчикам о Западной Украине, в каких целях она была отторгнута от нас империалистами, как жил и маялся в неволе трудовой народ.

Как будто ничего нового старший политрук Середа нам не сказал. О том, что панская Польша потерпела поражение, о бегстве продажной правящей клики в Румынию мы сами читали в газетах. Да и о бедственном положении населения в Западной Украине тоже были наслышаны. Однако в самом тоне, каким говорил комиссар, все мы почувствовали, что наша бригада, как и другие части, выведена сюда не на учения.

На обратном пути в роту я спросил Маташа, что он думает о речи комиссара. Торопившийся Мазаев замедлил шаг, обернулся ко мне.

— Середа, как и всегда, говорил то, что нужно, — промолвил он и, остановившись, посмотрел на меня своим прямым, будто прощупывающим взглядом. — Вот-вот двинем в Западную Украину, будем вызволять из неволи своих братьев. Доброе, очень доброе дело будем делать. И к этому нам надо быть готовыми!

Сказал, как отрезал. И вновь размашисто зашагал к расположению роты.

Мы подошли с ним уже совсем близко, когда он остановился, положил мне руку на плечо, и заговорил дружеским тоном:

— Ты вот что имей в виду, Роман. Когда будешь беседовать с разведчиками о Западной Украине, не забудь, пожалуйста, дать высказаться Полещуку, Ищенко, Коваленко. Понимаешь, близкие родственники их живут там, — Мазаев указал глазами на Збруч. — Они дополнят твой рассказ такими примерами, что ты сам ахнешь. Понял?

Я кивнул в знак полного согласия и пошел вслед за Мазаевым. Весь день этот пролетел, как один час. Одно дело наслаивалось на другое, а там уже надвигалось третье, еще более срочное и неотложное. Мазаев был исключительно деятельным, очень распорядительным и предусмотрительным. Он вникал в такие детали боевой готовности, о которых ни зампострой Мееровский, ни помпотех Критчин, ни командиры взводов, пожалуй, и не догадывались.

На закате солнца я присел под кустик, открыл блокнот и стал записывать впечатления прошедшего дня…

«Старший лейтенант Мазаев открылся еще одной, мне кажется, очень важной для разведчика стороной.

Сегодня в штабе получали топографические карты. По восемь штук на брата. Мазаев тут же начал подклеивать их. Кропотливая и нудная, должен сказать, работа!.. Но Маташ, кажется, делал ее с удовольствием, а главное — быстро, аккуратно, хоть на выставку.

— Смотри-ка, комроты-2 уже карту склеил, — заметил кто-то из командиров, пришедших в штаб чуть позднее.

— Я бы на его месте обходился без этого, — сказал командир первой роты, подходя к Мазаеву. — Ты же, Маташ, и так, пожалуй, успел запомнить все, что нанесено на каждом листе?

— Запомнить-то запомнил, но иногда, понимаешь ли, и свериться не лишне, — ответил Мазаев. Ответил так, как будто речь шла об обычном деле.

Будничный тон еще больше подогрел меня. Возвращаясь в подразделение, я спросил командира роты:

— В самом деле, все восемь листов запомнил?

— Если хочешь, можешь проверить.

Я брал из своей пачки лист, называл его номер, а командир роты тут же перечислял, что и в каком квадрате на нем нанесено.

— Природная память или результат тренировок? — поинтересовался я, когда убедился, что Мазаев не допустил ни одной неточности.

— И то и другое. Еще в детстве запоминал все, что захватывал глаз. Но главное, конечно, тренировка. Начал еще в военной школе. Потом, когда командовал взводом артиллерийской разведки. Да и сейчас не упускаю случая потренировать память.

Перевозный потом рассказал мне забавный случай… Зимой в гарнизонный Дом Красной Армии приехала группа артистов. Среди них был «человек с феноменальной памятью», как гласила афиша. Вышел он на сцену и давай демонстрировать свои штучки. Кто-нибудь вызванный из публики напишет на доске колонку пятизначных цифр и тут же сотрет их, а артист называет их одну за другой по памяти.

— Старший лейтенант Мазаев три очка вперед даст этому артисту, — выкрикнул кто-то из-зала. Зрители, хорошо знавшие командира второй разведроты, стали требовать, чтобы Мазаев тоже вышел на сцену и показал, на что способен. Но Мазаев отказался, заявив при этом: «Память тренирую не для забавы, а для дела».

Я дописывал последние слова, когда в расположении роты увидел пограничника в зеленой фуражке, так выделявшегося среди разведчиков в черных танкошлемах, и тотчас же услышал голос Мазаева, вызывавшего меня к себе.

Командир роты стоял рядом с молоденьким лейтенантом-пограничником, о чем-то договаривался с ним. Когда я вплотную подошел, Мазаев познакомил меня с гостем, а затем сказал:

— Ну что ж, кажется, пора. Пойдем искать переправу через Збруч.

Мы, один за другим, пошли по еле приметной узкой тропке, вилявшей среди кустарников: лейтенант-пограничник впереди, за ним Мазаев, а я замыкал шествие. Тропинка привела нас к спуску к реке, плескавшейся в густых ивовых зарослях. По знаку лейтенанта мы остановились и начали наблюдать за противоположным берегом.

Так вот, оказывается, какая она, граница!.. С виду все обычно: и трава, и кустарники, и вода в реке… В то же время это — черта, разделяющая два мира, не заживающий шрам на теле братского украинского народа…

Спуск к противоположному берегу был пологим, по взгорью тянулись вниз, к реке, узкие лесополоски, разделенные высокими межами, поросшими густым серым бурьяном. Показывая на единственное в поле видимости строение, маячившее справа на пригорке, пограничник сказал, что в нем размещается польская погранзастава. Там мы не заметили никакого движения.

Было то время суток, когда наплывающие вечерние сумерки начинают сперва размывать очертания дальних предметов, а затем и совсем стирать их с горизонта. Вскоре нельзя уже было различить ни полосок, ни высоких меж, а вслед за ними растаяла в темноте и погранзастава. Весь противоположный берег будто кто-то накрыл темной непроницаемой ватой. Нигде ни огонька, ни светлого пятнышка. Ни единого звука не доносилось оттуда, с того берега.

Мы спустились к реке. Пограничник, видимо, хорошо знал место. Здесь был перекат, дно крепкое, каменистое. Несколько раз мы с Мазаевым все обследовали, проверяли. Танки здесь пройдут без осложнений, а вот бронемашины… Нас тревожил выход из реки. Берег не особенно крутой, но трудно преодолим для бронемашин, тем более, что колеса будут выплескивать воду и подъем сразу станет скользким.

— Такой водитель, как Довгополов, наверняка преодолеет подъем, а вот остальные могут застрять, — сказал Мазаев. — Придется из каждого экипажа выделить по одному человеку, вооружить лопатами, подбросить их сюда на машине минут на десять раньше нашего подхода. Они быстро сроют берег, а затем сразу же займут свои боевые места.

Так и порешили. Брод был найден, обследован, и мы потихоньку начали подниматься по заросшему склону. За Збручем по-прежнему было тихо, будто все там вымерло. А навстречу нам, от села, близ которого расположилась наша бригада, неслась девичья песня. Пели про Катюшу, про ее любовь к пограничнику. А затем про трех танкистов.

— Эх, здорово выводят! — проговорил Мазаев, прислушиваясь к песне. — За душу берет.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Когда наши бронеавтомобили, преодолев русло реки, поднялись на взгорок, за нами, где-то далеко-далеко, показалось солнце — огромное, оранжево-сияющее. Оно давно уже шествует над нашей страной: согрело и обласкало дальневосточные порты, сибирские таежные леса, заводские поселки Урала, города и степи Приволжья, поиграло рубиновыми звездами Кремля, растворило туманную дымку над Днепровскими лиманами и вот, наконец, добралось сюда, брызнуло своими лучами на узкие и тощие нивки за Збручем.

Небо полностью очистилось над нами, стало глубоким, бледно-голубым, без единого пятнышка. Только на дальнем западном небосклоне — то ли над Карпатами, то ли за ними — сбились лохматые, седые, будто вылинявшие за лето, облака.

Со взгорка перед нами открывались просторные дали, до наготы высвеченные поднимавшимся солнцем. Слева от дороги, на пологой возвышенности, за рано пожелтевшей березовой аллеей, зеленела крыша высокого строения, по-видимому, помещичьего дома. За ним торчали еще какие-то постройки, не то амбары, не то скотные дворы. А дальше, по склону, обширного косогора, раскинулся сад, еще буро-зеленый, не тронутый пестрыми осенними красками. Против сада, поближе к дороге, под редкими ветлами вытянулся длинный ряд низких глинобитных хат, давно не беленных, сильно потемневших от дождей и дорожной пыли.

Наши бронемашины идут ходко. На передней из приоткрытого башенного люка выглянул танкошлем Мазаева, затем показались крепкие плечи, обтянутые мягкой кожей форменной куртки, перехлестнутые походными ремнями. Одной рукой он держится за крышку люка, а другой приподнял сигнальные флажки. Изредка ротный ныряет в башню, как видно, связывается по радио с разведдозорами, что идут параллельными дорогами, а затем докладывает обо всем командиру бригады. Наша машина будто привязана к мазаевской, идет за ней на одинаковом расстоянии, точно повторяет все ее движения. Я не перестаю восхищаться мастерством своего водителя Довгополова. Как чертовски ловко преодолел он подъем за рекой! Другие машины застряли, их вытаскивали буксирами, а Довгополов перемахнул и реку, и взгорок с ходу. Знал Мазаев, кого брать в свой экипаж! И вот отдал, не пожалел…

Наша рота все дальше и дальше уходит от танковых батальонов, которые гремят гусеницами и поднимают пыль где-то позади. Впереди же, прямо над дорогой, показался крест, затем выглянул круглый, как зонд, купол церкви. Через две-три минуты, поднявшись на увал, мы увидели небольшой городок, тесно и беспорядочно скученный в ложбине — первый крупный населенный пункт на нашем пути. Приблизившись к нему, мы увидели огромный конный обоз, запрудивший всю улицу.

Мазаев, не останавливая машины, смотрел в бинокль. Я сделал то же самое и увидел: на повозках кучно сидят военные люди с оружием. Они еще не замечают нас, едут спокойно.

Командир роты на ходу дает указание второму взводу обойти обоз слева, а третьему — справа. Сам же Мазаев повел первый взвод по дороге, которая пересекала обоз как раз пополам.

Теперь поляки заметили нас, начали стегать лошадей, о чем-то кричать. Подкатив вплотную к обозу, Мазаев легко, прямо-таки по-молодецки выпрыгнул из броневика, поправил на себе куртку и ремни. Взбежав на бугорок, что возвышался над дорогой, он громко выкрикнул:

— Всем сложить оружие!

Поляки, ехавшие на подводах, начали переглядываться между собой, о чем-то переговариваться.

— Прекратить шум! Делать, что приказано! — вновь прозвучал твердый голос Мазаева.

Я стал рядом с ним, зорко следя за тем, что происходит на повозках. На них восседали в основном офицеры, притом старшие, только кое-где виднелись чистые солдатские погоны. Были и женщины, в основном молодые, жены или дочери офицеров.

Положение было напряженным. Кто знает, может какой-нибудь не в меру ретивый шляхтич начнет стрелять. В такой ситуации возможно и это. Но Мазаев стоял спокойно, твердо и непреклонно, даже, мне казалось, картинно. Повторить свой приказ, видимо, считал излишним.

Так продолжалось несколько секунд. Затем пожилой полковник, как оказалось потом, старший у них, неловко сполз с повозки и, ступая начищенными до блеска сапогами в толстый слой серой дорожной пыли, направился к Мазаеву. Поляк положил навысохшую бурую траву карабин и пистолет. За ним цепочкой потянулись и другие офицеры, складывая на пригорке оружие.

Командир роты обернулся ко мне: «Дай знак Перевозному, чтобы со своими разведчиками проверил, не осталось ли оружие в повозках». Сам он оставался стоять на своем месте. Возле него росла гора из винтовок, карабинов, гранат, охотничьих ружей, сабель. Сдав оружие, офицеры молча отходили и становились поодаль. Мазаев подошел к ним.

— Куда же это вы, господа офицеры, путь держите? — спросил он с легкой иронией. Поляки переглянулись, но промолчали. Наконец, пожилой полковник, что первым сдал оружие, проговорил с напыщенностью:

— Мы следуем за своим правительством в Румынию. Ему мы присягали и останемся верными до конца.

— А народ? — вырвалось у Мазаева. — В самые трудные дни его покинуло продажное правительство, а теперь и вы спешите покинуть!

Слова советского командира, как видно, не доходили до господ польских офицеров, показались им по меньшей мере неуместными: они ведь присягали не народу, а правительству, чего же хочет от них этот человек в кожаной куртке, то ли командир, то ли комиссар.

Вновь наступила продолжительная пауза. Мазаев, конечно, не ждал от польских офицеров, сынков помещиков и капиталистов, вразумительного ответа на свой вопрос, смотрел на них своим прощупывающим орлиным взглядом. Молчали и польские офицеры, одни из них потупили взоры, другие смотрели на Мазаева открыто, но недоуменно, а третьи бросали исподлобья откровенно злобные взгляды. Тягостное молчание опять нарушил тот же, пожилой полковник.

— Скажите, господин комиссар, правду, — обратился он к Мазаеву, — какая участь ждет нас: расстреляют на месте или будете мучить в плену?

— Можете успокоиться, — ответил наш ротный. — Ни то, ни другое вам не угрожает.

В это время на подступах к городку послышался гул двигателей: по той же дороге, что и мы, шла танковая колонна. Из-за танков вынырнули две зеленые «эмки». Из первой вышел командир бригады полковник Семенченко.

— Старший лейтенант Мазаев, — сказал он на ходу, — не задерживайтесь, двигайтесь вперед.

Командир роты тут же взмахнул вверх флажками, разведчики побежали к машинам, юркнули в люки. Через пять минут наши бронеавтомобили покинули городок, вышли на шоссейную дорогу, которая вела в город Бучач.

Как и раньше, по обеим сторонам дороги мелькали узкие нивки, будто сплошные заплаты на серой крестьянской свитке: одни нивки-заплаты были давно сжаты, стерня на них уже успела поблекнуть, на других еще стояли копны снопов, на третьих торчал наполовину осыпавшийся овес, такой редкий, что и убирать-то там было нечего.

Мы ехали и дивились тому, что в такую горячую пору уборки никого не было в поле. Все объяснилось только тогда, когда мы въехали в село, во многом схожее с тем, первым, которое мы проскочили рано утром, на восходе солнца, разница была лишь в том, что там серые, давно не беленные хатки лепились в один ряд, а здесь они тянулись с двух сторон дороги.

В центре села, на пригорке, белела церковь, возвышаясь нарядным золотистым куполом над потемневшими соломенными крышами хат. Мы подъехали к ней как раз в тот момент, когда народ только начал выходить из-за кирпичной ограды. Люди — старики и подростки, девушки и молодицы — двигались очень плотной гурьбой, каким-то валом, сразу запрудив всю площадь перед церковью.

Мазаев флажками подал сигнал: «Стоп, осмотреть машины!»

Пока разведчики выбирались из люков бронеавтомобилей, стряхивали с комбинезонов пыль, нашу колонну обступили люди, правда, остановились от нас на почтительном расстоянии. В толпе, точнее за ней, я приметил несколько пожилых мужчин в коротких свитках из толстого домотканого сукна, в широких портках, в коричневых бараньих шапках. Мужчины издали бросали на нас не то удивленные, не то настороженные взгляды из-под своих мохнатых папах. Женщины, одетые более пестро, по-праздничному разнообразно (тут только я вспомнил, что сегодня воскресенье и потому мы никого не видели в поле), стояли ближе к нам, но тоже не решались перешагнуть какую-то незримую черту. Только вездесущие мальчишки сразу же ринулись к нашим машинам, а самые проворные из них даже карабкались на броню, безбоязненно заглядывали в открытые люки.

С интересом наблюдая за ними, я не заметил, как один из наших разведчиков отделился от колонны и направился к столпившимся женщинам. Я узнал в нем водителя Полещука, рослого, плечистого парня в узковатом темно-синем комбинезоне, когда тот вплотную подошел к средних лет женщине в плисовой безрукавке, в темно-лиловой, с белыми полосками паневе. Полещук, улыбаясь всем своим широким лицом, первым протянул ей большую лапищу и баском проговорил:

— Здоровеньки булы, тетка Оксана!

Та растерянно и оторопело оглянулась на своих подруг, зарделась до корней рыжеватых волос, быстрым, оценивающим взглядом смерила нашего разведчика с ног до головы и осторожно, робким движением коснулась ладонью руки Полещука.

— А я вас, тетка Оксана, сразу признал, — поспешил объясниться разведчик. — Вы дуже похожи на мою неньку, вашу сестру Наталку. Перший раз побачив и от узнав.

— Ой, боже мий, боже! — всплеснула руками женщина. — Гнат, а Гнат, ходь-ко сюды! Бачишь, хто до нас приихав на зализним авто? Це ж Грицко, сын Наталки и Остапа!

Тетка Оксана отступила на шаг, еще раз оглядела ладную фигуру разведчика Полещука, но взгляд ее уже был совсем иным, он лучился сквозь накатившиеся слезы.

— Я ж бачила його, колы вин буе зовсим-зовсим малюсеньким. — Женщина, смеясь и плача, обращалась к своим подругам, показывала руками, каким маленьким был Грицко. — А зараз, бачите, люды добри, якый парубок гарный вырис… Хоч и без батька и без матери…

— Як, без батька и без матери?.. — Грицко недоуменно глядел на тетку Оксану.

— Да, тут балакали всякое, — встрял в разговор дядя Гнат. — Ну, хтось и сбрехнув, що Остапа и Наталку давненько поубывалы.

— Вот враки так враки! — возмутился Грицко. — Батько бригадиром в колгоспи працюе, а маты — ланковой. В минулому роци в Москву ездила, медаль «За трудовую доблесть» из рук Михаила Ивановича Калинина получила. В гости вас, тетка Оксана и дядя Гнат, чекала-чекала. И батько тоже.

— Ох, Грицко, Грицко, — всплеснула руками Оксана, — вже у бога просыла, щоб вин крыла дав. Я б до сестрыночкы своей Наталки кожен день литала б…

— Нам же, Грицко, не тильки в гости до вас йихать, подывытысь в вашу сторону не дозволяли, — по-своему прокомментировал слова Оксаны дядя Гнат.

— Вот и приехали до вас, щоб вызволить из неволи, от фашизма спасти, — пояснил Грицко, показывая на разведчиков.

Полещук еще не закончил разговор с теткой Оксаной, дядей Гнатом и другими родственниками, которых в этом селе у него на удивление было много, а толпа, стоявшая поодаль, хлынула к нам, плотно окружила со всех сторон. Перемешались черные танкошлемы и зеленые пилотки с цветастыми платками, бараньими шапками и мятыми-перемятыми шляпами; селяне рассматривали машины, примеряли наши танковые шлемы и пилотки и без конца расспрашивали, как мы живем при Советах…

Наиболее плотно толпились люди вокруг Мазаева, то ли потому, что он среди нас был единственный в кожаной куртке, — а старшие мужики и женщины, видимо, помнили еще комиссаров гражданской войны, ходивших в таких же куртках, — то ли потому, что они сразу же и безошибочно признали в Мазаеве старшего начальника среди нас. К нему больше, чем к другим, сыпались вопросы. Командир роты, как и всегда, будто обогревая дыханием своим каждое слово, объяснял людям, что Красная Армия идет в Западную Украину и в Западную Белоруссию с тем, чтобы спасти своих братьев — украинцев и белорусов — от фашистского рабства.

— А какая у вас будет власть, какие порядки у себя установите — вам решать самим, — говорил Мазаев. И, к моему удивлению, его, кавказца, люди хорошо понимали, во всяком случае, не хуже тех, кто «балакал» по-украински.

Только теперь я догадался, что остановка в этом селе была вовсе не случайной. Мазаев заранее знал, что у Полещука здесь много родственников, и встречу с ними командир предвидел.

Разговаривая с нами, селяне то и дело оглядывались на большой дом, что стоял на отшибе от деревни.

— Кто там живет? — спросил Мазаев, указывая на этот дом.

— Известное дело, осадник, — ответил крестьянин.

— Не человек, а пес цепной, — добавил другой.

— Все село в страхе держит, — пояснил третий.

— Подъедем, посмотрим, — сказал мне Мазаев.

Мы поднялись на башню его бронемашины и подъехали к дому. Во дворе неистовствовала огромная собака. Хозяин вышел из дома, утихомирил ее. Мазаев заговорил с ним.

— Давно здесь живете? — спросил Маташ.

— Нет, всего девятнадцать лет, — ответил тот. — До этого жил под Варшавой.

Из короткого разговора с ним мы узнали, что он был приказчиком у купца. Потом воевал. Дошел почти до Киева. Выслужился до унтер-офицера. А после ему отвели здесь усадьбу…

Теперь для нас было ясно, что это за тип. Один из столпов колониальной политики Пилсудского в Западной Украине и в Западной Белоруссии. Такие, в самом деле, держали в страхе всех окрестных крестьян. На их стороне были власть и закон.

— Оружие есть? — Мазаев строго посмотрел на осадника. Тот помялся некоторое время, хотел, видимо, скрыть, но под строгим взглядом Мазаева струхнул, пошел в дом и вскоре вынес винтовку и охотничье ружье.

— Был же приказ польских властей сдать все огнестрельное оружие, — напомнил старший лейтенант.

— Нам, осадникам, без оружия никак нельзя, — заявил хозяин.

— Это почему же?

— Люди больно непокорными стали. Обозлены до крайности.

— Видно, есть причины, пан осадник, — Мазаев опалил его взглядом разгневанных глаз. Все кипело в нем, но он сдерживал свое негодование.

…Бронемашины одна за другой вновь мчатся по полям, мимо небольших рощ и ветряных мельниц. Настроение у всех приподнятое. Впереди, как и прежде, бежит броневик Мазаева. Командир, возвышаясь над башней, всматривается вперед, а мы, тоже высунувшись из люков, следим за ним, за его флажками.

Перевалив через бугор, дорога стала спускаться в теснину: справа вплотную к ней подступал косогор, слева примыкал высокий кустарник, а за ним, на противоположном косогоре, начиналось картофельное поле, местами уже тронутое первыми заморозками. Горизонт перед нами сразу сузился.

Как только наша колонна втянулась в эту теснину, слева, из-за кустарника, грянул залп. Пули зацокали по броне, засвистели над головой. Мазаев просигналил флажками: «Делай, как я!», — и юркнул в люк. Вижу, как он разворачивает башню в сторону кустарника, слышу длинную пулеметную очередь. Как эхо, повторяю ее и я, а следом открыли огонь из других бронемашин. Над кустарником, срезая верхние ветки, зароились светлячки трассирующих пуль.

Стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась. Ни с той стороны, ни с нашей больше не слышно ни одного выстрела. Приоткрываю люк башни и вижу: командир роты уже вышел из машины, перепрыгивает через кювет. Я спешу вслед за ним. Вместе пересекаем кустарник, выходим к картофельному полю. Взглянул вдоль борозды, и сразу оторопь взяла: один за другим в ней лежат солдаты, уткнувшись лицами в комковатую землю. На соседних бороздах — то же самое. Неужели сразу столько набили? Стреляли же все — я это видел — поверх кустарника…

Мазаев подходит к крайнему, слегка толкает носком своего сапога в стертый солдатский каблук. Солдат еще сильнее вжимается в землю.

— Вставай, вставай, вояка!.. Зачем землю носом пахать? — произносит Мазаев, помогая солдату, подняться. За первым встает другой, третий, и вот уже по всему полю понуро стоят польские солдаты в табачно-зеленых английских шинелях. Винтовки валяются на земле. Стоят солдаты молча, потупя взоры. О чем они думают? А может, страх сковал и парализовал их так, что в эти минуты они ничего не соображают? Вон как дрожит крайний, да и его сосед не меньше… Сколько лет здесь запугивали Советами, Чека, Красной Армией!..

— Почему стреляли? — строго спрашивает Мазаев, обращаясь к польским солдатам. И те сразу же заговорили, заговорили, перебивая друг друга, и трудно было понять их. Одно оставалось несомненным: их заставил стрелять офицер. Он, увидев наши бронеавтомобили, сказал, что они, советские бронеавто, не настоящие, а фанерные. Бегал тот офицер от одного солдата к другому, кричал, требовал, чтобы точнее целились.

Солдаты, приходя в себя, все ближе и ближе подступали к нам, толпились теперь вокруг, напирали со всех сторон. Как раз в это время случилось непредвиденное: конники, продвигавшиеся параллельно с нами, услышав перестрелку, повернули сюда. Весь полк, развернув эскадроны в линию, мчался теперь к нам, сверкая на солнце сотнями обнаженных клинков. Я был настолько зачарован этим зрелищем, что начисто забыл об опасности, которая могла последовать вслед за этим. Мазаев же с его мгновенной реакцией понял все. Он быстро выбрался из окружившей нас толпы польских солдат и выбежал навстречу нашим конникам, махая сорванным с головы танкошлемом. В нескольких метрах от него кавалерийский полк, как бурный поток, встретивший препятствие, вдруг раскололся на две лавины.

Один из кавалеристов поравнялся с Мазаевым, резко осадил коня и соскочил с седла. Обнимая нашего командира роты, он приговаривал: «Спасибо тебе, Маташ, от всех наших кавалеристов спасибо! Ты же помог нам избежать напрасного кровопролития!»

Как выяснилось потом, командир полка, обнимавший Мазаева, был его давнишним другом, жил с ним в одном доме в Староконстантинове.

…Много, много лет прошло с тех пор, еще больше разных событий промелькнуло перед моими глазами: радостных и печальных, больших и малых, военных и мирных. Неумолимый бег времени постепенно стирает их в памяти. А вот то, что произошло в 1939 году на картофельном поле, сохранилось в мельчайших подробностях. И если бы владел кистью художника, я бы по памяти нарисовал всю картину, точно воссоздал бы каждую деталь ее: и развевающиеся на лету гривы, и розоватые лошадиные ноздри, и резко выбрасываемые передние ноги, чуть согнутые в коленях, и отполированные шипы подков на копытах, и поблескивающие на солнце клинки, а на переднем плане — Маташа Мазаева, размахивающего танкошлемом, сорванным с головы.

Кто знает, может, вся эта картина так отчетливо врезалась в память потому, что потом — ни во время дальнейшего нашего похода, ни в боях с белофиннами, ни даже за четыре года большой войны, — я ничего подобного не видел? Были, конечно, моменты пострашнее, драматичнее, но, все-таки не такие…

…Наши бронемашины вновь катят по дороге. Вот и город Бучач. Он встречает нас цветами. Толпы празднично одетых людей запрудили все улицы — ни проехать, ни пройти. Мазаев пытается сойти с броневика, но его подхватывают на руки, качают. Мазаевский танкошлем, его темно-коричневая куртка взлетают над широкополыми серыми шляпами, черными котелками и пестрыми платками. Младший лейтенант Перевозный старается пробраться сквозь толпу, чтобы выручить Мазаева, но и его подхватывают, подбрасывают вверх. Ликование людей, вышедших навстречу Красной Армии, огромно, бесподобно. Остановись мы здесь надолго, на весь вечер и ночь, и не было бы конца братским рукопожатиям, расспросам…

А нам надо двигаться вперед. Наконец, Мазаев вырывается из толпы, одним махом взлетает на машину. Наша колонна идет дальше. Уже вечереет, сумерки сгущаются, темнеет. Тени ложатся на поля, стирают очертания строений, что попадаются то с левой, то с правой стороны дороги.

Сворачиваем к какому-то имению, темнеющему в стороне от дороги. Броневики один за другим останавливаются вдоль аллеи, что примыкает к большому саду. Оттуда тянет запахом спелой антоновки. Соблазнительный запах, тем более, что ни мы с Мазаевым, ни наши разведчики с утра ничего не ели: батальонная кухня где-то безнадежно отстала. Говорю об этом командиру роты.

— А к утру кухня, будем надеяться, подойдет, — вслух соображает Мазаев. — А пока придется разрешить разведчикам поужинать из пайков НЗ… А насчет соблазнов… можешь не беспокоиться — бойцы наши правильно воспитаны.

Ночь коротаем в бронемашинах. Я долго крепился, бодрствовал: как-никак, от танковых батальонов мы оторвались далеко, всякое может случиться. Но кругом было тихо, и под утро я, привалившись к остывшей за ночь броне, уснул…

Проснулся, когда уже совсем рассвело. Над приоткрытым башенным люком шелестела еще влажная от росы листва, ярко рассвеченная утренним солнцем. Выбравшись из башни, я увидел командира роты. Он уже успел умыться и даже побриться, стоял теперь возле соседней машины. Я подошел к нему, поздоровался и подивился тому, что после двух бессонных ночей командир роты был бодр и на лице его не нашел никаких следов усталости. Только вокруг глаз чуть заметнее проступили голубоватые прожилки, да на лбу, ниже танкошлема, отчетливее пролегли две приметные складки.

— Что нового? — спросил я старшего лейтенанта.

— Ничего особенного, — ответил он. — Связался по радио со штабом бригады. Приказано ждать подхода наших танковых батальонов.

Вместе мы обходим экипажи, разговариваем с разведчиками. Мазаев шутит и балагурит. Башнер Карпухин, с смугло-цыганским лицом и черными озорными глазами, сделал вдруг не в меру серьезное лицо, пожаловался Мазаеву:

— У меня, товарищ старший лейтенант, голова за вчерашний день вспухла больше некуда…

— Отчего ж так? — улыбнулся Мазаев, хорошо знавший этого шутника.

— От больших впечатлений и чрезмерных мозговых усилий, — с серьезным видом начал Карпухин. — Все, что за всю свою жизнь прочитал в книгах о капитализме, теперь увидел наяву, так сказать, в натуральную величину. В витринах магазинов и лавчонок — а их тут как грибов в дождливую погоду — товаров полным-полно. А трудовой люд ходит в домотканых свитках и холщовых портках. Попробуй-ка переварить это в голове, да еще за один день. Поневоле голова вспухнет.

— А вот сегодня видим перед собой еще одно наглядное пособие к политграмоте, — Карпухин кивнул в сторону помещичьего дома. — Вон сколько земли какой-то пан себе оттяпал. Колхоз на ней разместить можно. Он же, жадюга, один всей этой латифундией владеет. Жирный, очень жирный кусок. От такого, извиняйте, поносом можно изойти.

Грохнул взрыв дружного хохота. Разведчики, собравшиеся вокруг нас, смеялись от души и, пожалуй, не только тому, что сказал Карпухин — это видел, об этом думал каждый из них, — сколько от того, как сказал это Карпухин, всегда веселивший роту забавными байками; и в каждую из них, как я уже успел заметить, он вкладывал какую-то мысль.

— Загляни-ка в список, — сказал мне Мазаев, когда мы отошли дальше, — числится ли Карпухин в агитаторах?

Я сказал, что не числится: видимо, парторг и комсорг считают его неподходящим для такой серьезной роли.

— Неправильно считают, — сказал Мазаев, — неправильно. От умной шутки, доложу тебе, пользы больше, чем от длинной речи. Не зря у нас в Чечне говорят: аркан лучше длинный, а речь — короткая.

Разговаривая, мы неторопливо шли по аллее. Настроение было безоблачным, как и небо в это утро. Все испортил человек неопределенного возраста, в странной опереточной одежде, расшитой золотом, направлявшийся навстречу нам. Он шел странно, почти не сгибая ног в суставах, преисполненный важности. Я вначале принял его за помещика. Но человек, подойдя к нам, вдруг заговорил каким-то заученным языком.

— Молодой пан, — повторял он, — приглашает господ офицеров к себе в дом на завтрак.

Меня так полоснуло это «господ офицеров», воспринимавшееся тогда как обидное ругательство, что не сразу вдумался в смысл последовавших за этим слов. Если бы из-за угла или из-за куста раздался новый ружейный залп, я бы скорее нашелся, что делать и как поступить. А тут… приглашение к помещику?!. Я не знал, как ответить, Мазаев же, к моему большому недоумению, спокойно и с достоинством принял приглашение.

— Ты, конечно, пошутил? — спросил я Мазаева с робкой надеждой на то, что все это какое-то недоразумение.

— Нет, не шучу, — твердо сказал Маташ. — Идти нам надо хотя бы потому, что мы пришли сюда первыми. Первыми из всей Красной Армии. Пришли с самыми добрыми и высокими намерениями. Понимаешь?

Это я хорошо понимаю. И позови к себе в гости рабочий — пойду, пригласи крестьянин — тоже не откажусь. Но ведь приглашает… помещик, явный враг… Мы, комсомольцы тридцатых годов, любили подчеркивать, что видели помещиков и полицейских только в книжках на картинках. Гордились этим. А тут — черт знает что. Вчера в двух местечках самому пришлось обезоруживать полицейские участки, а сегодня вот должен идти к помещику… с визитом вежливости.

Все это я высказал Мазаеву, высказал с запалом, боясь, что он остановит меня. Но Маташ слушал, как всегда, спокойно, не перебивая.

— Да, должен идти, если дорожишь честью своей армии, — сказал он. — Если убежден в правоте того дела, которому мы служим. А нет — оставайся: пойду один.

Я знал, что это не пустые слова. Мазаев в самом деле пойдет один.

— Зачем нам этот сверхвежливый пан? — горячо отговаривал я командира роты.

Тот взглянул на меня каким-то особенным взглядом, который будто говорил: «Ну как ты, политработник, не можешь понять таких простых вещей?» Я призадумался: «Допустим, мы не пойдем к помещику. Как он это воспримет? Отказ, конечно же, сильно заденет его ясновельможную спесь, даст лишний повод думать о нас черт знает что, разумеется, не о нас с Мазаевым — обо всей Красной Армии. Может, командир роты и в самом деле прав? Да, пожалуй, прав. В его соображениях, кажется, больше здравого смысла…»

— Ну что ж, раз так, пойдем, — сказал я.

…Молодой хозяин поместья, улыбчивый и симпатичный с виду, ждал нас у входа в дом.

— Благодарю вас, господа офицеры, за любезное согласие навестить меня, — сказал он на чистейшем русском языке, церемонно раскланиваясь. — Заранее приношу тысячи извинений за то, что осмелился отвлечь вас от важных дел.

Мазаев в свою очередь поблагодарил молодого хозяина за гостеприимство, притом почти в таких же изысканных выражениях и с таким достоинством, что я прямо-таки удивился: откуда все это у него, человека прямого и порой даже резкого, взялось, будто до этого наш ротный только тем и занимался, что наносил визиты знатным господам?

— Прошу вас, господа офицеры, — хозяин широким жестом пригласил нас в дом.

Все двери были открыты настежь. Мы шли по коридорам и переходам, как по незнакомому лесу, куда-то в глубину дома. В начале нашего пути были заметны следы поспешных сборов: в коридорах попадались большие дорожные чемоданы, на стенах кое-где остались светлые прямоугольные пятна, где, как не трудно было догадаться, до недавних пор висели картины, в двух или трех местах мы заметили массивные позолоченные рамы, а полотна были неровно вырезаны.

— Не удивляйтесь, господа, — поспешил пояснить хозяин, — это отец мой вчера покинул имение, уехал в Румынию и взял с собой наиболее прилежных слуг. А без них мы, как видите, не успели навести порядок в доме.

На другой половине дома все осталось на месте: полы застланы мягкими коврами, на стенах — не прямоугольные пятна, а настоящие картины, в углах — чучела зверей и птиц. «Как в лучших домах Филадельфии», — всплыла в памяти где-то вычитанная или услышанная фраза.

Наконец, мы подошли к массивной дубовой двери, откуда-то тенью выплыл все тот же лакей, распахнул ее перед нами.

Мы оказались в просторной, правда, несколько сумрачной комнате, видимо, оттого, что окна были завешаны тяжелыми шторами из темного бархата.

— Прошу садиться, господа, — сказал хозяин, указывая на роскошные кресла. — Я вчера дважды слушал речь одного из ваших руководителей, — продолжал хозяин, кивнув на громоздкий радиоприемник. — Я, как юрист, с ним вполне согласен. Советы не могли отдать Западную Украину и Западную Белоруссию в кабалу Гитлеру.

— Впрочем, о политике потом, — вдруг прервал сам себя хозяин. — Не угодно ли господам офицерам разделить со мной скромный завтрак?

Только теперь я увидел небольшой столик на колесиках, уставленный бутылками и закусками.

— Спасибо, — кивнул Мазаев. — Но раз вы, господин юрист, начали разговор о политике, есть смысл завершить его. Так ведь?

— Разумеется, разумеется, — поспешно согласился юрист.

— Тем более, — продолжал свою мысль Мазаев, — наши точки зрения по затронутому вопросу, как я понимаю, почти совпадают. Вы изволили выразиться в том смысле, что вполне разделяете положения, высказанные вчера по радио. А мы и подавно согласны с ними.

Я слушал своего командира роты и, ей-ей, еле узнавал его.

Между тем хозяин заговорил о другом. Его, видите ли, удивляет и восхищает поведение советских солдат. Узнав вчера о подходе Красной Армии, он мысленно распрощался со своим домом, со всем имуществом. Он потрясает письмом, что пришло на днях из-под Варшавы. Его родственник пишет, что немцы разграбили, растащили имение, сожгли все постройки. Так, напоминает он нам, делали и наполеоновские солдаты в России. Так было всегда, когда армии вторгались на территорию других стран.

— Армия армии — рознь, — как бы между прочим, заметил Мазаев. — Красную Армию нельзя сравнивать ни с наполеоновской, ни тем более с гитлеровской армиями.

— Да, в этом я убедился теперь сам, — вскочил с места и забегал по комнате юрист. — Представьте, не поверил сегодня своим людям, когда они доложили, что в саду не тронули ни одного яблока, в птичнике — ни одной курицы. Сам пошел проверять.

— Поймите меня правильно, господа, — продолжал он, успокоившись и вновь усевшись в кресло. — Дело, в конечном счете, не в яблоках, не в курах… Явление само по себе бесподобное.

Мазаев хотел что-то сказать, но в это время в дверь постучали. Прибежавший посыльный сообщил, что нас разыскивает начальник штаба батальона. Мы распрощались с юристом и поспешили в роту. Возле командирской бронемашины с нетерпением прохаживался капитан Залман, похлестывая прутиком по голенищу запыленного сапога.

— Значит, в гостях у помещика тары-бары разводили, чаи гоняли? — раздраженно бросил он, когда мы подошли. — А тут вас приходится ждать, время даром терять. Роте приказано через час быть в городе Галиче, разоружить там польский авиационный полк.

Недели освободительного похода в Западную Украину промелькнули как один день. В моей записной книжке повторяются описания встреч с жителями сел и городов, похожие одна на другую своей праздничностью, сердечностью и восторженностью. Я пропускаю эти странички, из всех записей оставляю только три, как мне кажется, существенных, поскольку речь у нас идет не вообще об освободительном походе, а об одном из его участников — Маташе Мазаеве.

Запись первая.

«Без календаря видно, что сентябрь на исходе. Все ярче и ярче полыхают кроны берез и кленов. За вызолоченными осенью рощами впереди темнеют сплошные леса, а там дальше уже угадывается сумрачно-хмурый хребет Карпат. Долины сменяются грядами высот. Мазаев то и дело жадно оглядывает все, что попадается на пути. Взгляд его при этом теплеет: видно, многое здесь напоминает ему родную Чечню.

Чем ближе к Карпатам, тем меньше хороших дорог. Теперь не только наша, но и другие танковые бригады идут в одном направлении, по одной шоссейной дороге.

Поднимаясь на предгорье, я как-то оглянулся назад и замер от восторга: дорога, изгибавшаяся огромной полудугой, была запружена танками. Машина за машиной, рота за ротой, батальон за батальоном, бригада за бригадой.

— Вот силища! — крикнул Мазаеву.

Тот оглянулся назад:

— Да, внушительно. Пожалуй, если бы не было у нас такой силы, Гитлер не преминул бы ринуться на нас».

Запись вторая.

«В Прикарпатье, особенно за Дрогобычем, все чаще и чаще встречаются разбитые немецкой авиацией населенные пункты. Мы проезжали железнодорожные станции, от которых почти ничего не осталось. Видели села, снесенные войной с лица земли, городские кварталы, превращенные в сплошные руины.

Через такие города и села Мазаев вел колонну очень медленно, а когда позволяла обстановка, делал привал. Он почти ничего не говорил, и это сдержанное молчание, да и сама картина варварских разрушений действовали на разведчиков сильнее всяких слов.

После одной из таких преднамеренных остановок я сказал Мазаеву, что за время похода он преподнес мне несколько наглядных уроков партийно-политической работы.

— Спасибо тебе, Маташ, за это!

— Ты не забывай, что я член партийного бюро батальона, — улыбнулся Мазаев».

Запись третья.

«В город Самбор мы входили поздним вечером. Сразу же насторожила подозрительная тишина. Везде нас встречали толпы ликующего народа, а тут — ни души. Город будто вымер. Только у самого центра, на площади, мы заметили каких-то людей. Они были в форме, но в темноте нельзя было рассмотреть, какого она цвета. Что за люди?

— Немцы!.. — послышался шепоток.

Присмотрелись: в самом деле немецкие солдаты. Доложили в штаб бригады. Оттуда приказ: остановиться, из машин не выходить, с немцами ни в какие контакты не вступать.

Всю ночь мы проторчали на этой площади. Сидели в машинах у орудий и пулеметов. Только утром, когда уже совсем рассвело, перед нами проследовали колонны немцев. Солдаты, проходя мимо наших машин, улыбались, некоторые из них выразительными жестами просили звездочки с наших пилоток, пуговицы, протягивали взамен свои сувениры, но тут раздался сердитый, хотя и непонятный нам, окрик офицера, и сразу же, в один миг, прекратились жесты, пропали улыбки, лица стали одеревенелыми, устрашающе тупыми.

— Вымуштрованные головорезы, — сказал Маташ, провожая сердитым взглядом колонну. — Таким только прикажи — будут убивать всех без разбора, сжигать все дотла…»

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Освободительный поход в Западную Украину закончен. Наш 229-й разведывательный батальон расквартировывается в пятидесяти километрах от пограничного Перемышля, близ местечка Садовая Вишня, в заброшенной усадьбе бывшего конезавода. Танки, броневики, бортовые машины, бензоцистерны, ремонтные летучки, мотоциклы, — вымытые, вычищенные после похода, — стоят уже в крытом манеже. Двухэтажный дом, где когда-то размещалась контора и жили жокеи, приспосабливаем под казарму.

Старший лейтенант Мазаев на время превратился в прораба. Темно-синий комбинезон его изрядно подпудрен цементной пылью, заляпан пятнами известки. Из верхнего нагрудного кармана выглядывает складной метр, из боковых — торчат листы ватманской бумаги. Даже лексикон командира роты изменился. То и дело слышишь: «объем работ», «плинтус», «дверной проем».

…Я смотрю на Маташа и думаю: «А ведь он, пожалуй, был бы и дельным инженером и, может быть, талантливым ученым. Но он выбрал себе пожизненную профессию командира Красной Армии, по моему твердому убеждению, самую трудную и самую важную профессию на земле, профессию защитника Родины. Сам выбрал и, как сказал однажды, никогда не раскаивается в этом выборе…»

Водители бронемашин, башенные стрелки, радисты-пулеметчики на это время стали плотниками, штукатурами, малярами.

Однажды командир роты просто залюбовался, как Сергей Косенков, русоволосый, голубоглазый разведчик, обтесывал брус для дверной притолоки. Ровная щепа, откалываемая острым топором с угла на угол, причудливо расслаивалась.

— Посмотри, политрук, как водитель броневика орудует топором, — сказал Маташ, подзывая меня. — Будто настоящий плотник.

— А я и есть плотник, — охотно отозвался Косенков, переворачивая брус другой стороной. — И дед у меня был плотником. И отец. И старшие братья… Калужские мы. Полдеревни нашей составляют плотники. А другую половину — печники. Мужики дома почти не жили. Все в отходе. Кто в городах, а кто в деревнях. Дома ставили, печи клали.

— Вот и меня сызмальства приучили к топору, — продолжал Сергей. — Только недолго пришлось мне плотничать. После семилетки два года проработал в колхозной плотницкой бригаде, а потом по комсомольской путевке уехал в Донбасс. Сказали, из плотников хорошие шахтеры-крепильщики выходят.

Косенков закончил обтесывать брус, несколько раз перевернул его, осмотрел со всех сторон, потом отбил мелованным шнуром ровную метку и начал выбирать паз. Работая все так же споро и ловко, он продолжал рассказывать:

— Слов нет, плотник и крепильщик — родственные профессии. Но только не совсем. Одно дело на земле работать, а другое — глубоко под землей. Потому-то в шахте со мной в первый же день конфуз случился. Да еще какой конфуз… Вся бригада со смеху попадала.

— Что же это за конфуз? — заинтересовался Мазаев.

— И вспомнить, товарищ старший лейтенант, совестно…

— Если начали, продолжайте.

— Раз уж из зубов выпустил, за губами не удержишь. Еще когда в клети спускались в шахту, у меня, признаться, поджилки ой как затряслись. Но там я все-таки удержался, ничем не выдал своего страха. А вот когда крепежный лес по всей лаве затрещал, я со всех ног рванул от своего напарника. Думал обвал происходит. Хорошо, что некуда было бежать. Куда ни сунусь, везде стена. А тут, как на беду, шахтерскую лампочку обронил. Кругом темень непробиваемая. Впотьмах споткнулся об что-то, растянулся пластом на земле и лежу ни жив, ни мертв. Потом слышу, хохот по всей лаве. Значит, думаю, ничего страшного не произошло, раз смеются. Встал, отряхнулся и, чуток успокоившись, возвратился к напарнику.

— Вот какой конфуз со мной случился. Потом обтерпелся, — закончил Косенков.

Мы вдоволь нахохотались с Маташем. Пошли к печникам, потом к малярам. Там, где чувствовали необходимость, сами брались за дело.

Работали с раннего утра и до полуночи. Торопились — скоро начнется новый учебный год, а у нас еще очень много дел незавершенных. На короткий отдых располагались там же: кто на подсыхающих досках, кто на стружках, кто на сложенных кирпичах. «Спим без отрыва от производства», — шутили разведчики.

Скоро, скоро все устроится, заживем нормальной жизнью, строго регламентированной уставами и расписаниями занятий. Говорят, красноармейские кровати, тумбочки, табуретки и другое нехитрое казарменное оборудование находится в пути из Староконстантинова, вот-вот прибудет на железнодорожную станцию.

Оттуда едут и семьи командиров. «Где же их расселять?» — всполошился я. То ли оттого, что другие дела и заботы целиком захватили меня, то ли потому, что сам никогда еще не имел квартиры, жил в общежитиях, а потом в казармах, но, откровенно говоря, я даже не подумал о том, где же будут жить семейные командиры, хотя это входило и входит в обязанности политработника. И вдруг как-то вспомнил и спохватился: «Вот те и на, опростоволосился!.. Как же все-таки быть?»

Конечно, первым долгом иду к Мазаеву, спрашиваю у него совета.

— Поздно, дорогой товарищ, спохватился, — встретил меня Маташ Хамзатханович с напускной строгостью, но тут же улыбнулся по-дружески, без тени превосходства. — Не беспокойся, все уже отрегулировано. Под вечер соберем командиров взводов и пойдем смотреть жилье.

«Ну и ротный у нас! — подумал я, и что-то теплое колыхнулось в душе, волной подступило к горлу, да так, что я ничего не мог вымолвить в знак благодарности. — Когда он все успевает, этот неугомонный дед Мазай, хотя и молодой, безбородый, но такой же мудрый, добрый, как и тот, сказочный дед Мазай, что пленял наши сердца в детстве? Который уже раз выручает меня!..»

Под вечер командир роты, захватив связку ключей, повел нас в Садовую Вишню. Весь день шел дождь. Размокшая, скользкая дорога спускалась вниз. Там, в изломах котловины, ютилось небольшое местечко с таким поэтичным названием. На западной окраине, у самой дороги из Перемышля, возвышается костел с крутой черепичной крышей, с восточной, на выезде в сторону Львова, — церковь с круглым поблекшим куполом. В центре местечка — базарная площадь, покрытая лобастым булыжником, а за площадью начинаются сплошные развалины с торчащими кое-где закопченными трубами.

— Зачем, спрашивается, было здесь бомбить? — глядя на эти руины, восклицает младший лейтенант Федор Могила. Всегда румяные, как у девушки, щеки его бледнеют, карие глаза смотрят недоуменно. Он уже, оказывается, не раз бывал в местечке, успел обо всем расспросить местных жителей, но недоумение его от этого нисколько не уменьшилось, скорее, наоборот, возросло и не дает ему покоя. — Боев тут никаких не было. Войска, говорят, тоже не проходили. А железнодорожная станция вон где находится, — Федор кивнул назад, за манеж, где теперь стоят наши машины. Скользя по жидкой глинисто-желтой грязи, он догнал командира роты, поравнялся с ним. — А вы, товарищ старший лейтенант, как думаете? Для чего немцы такое сотворили?

— Немцы, — Мазаев придерживает шаг, поворачивает мокрое от дождя лицо к младшему лейтенанту и другим командирам, — пожалуй, не точно сказано. Немецкие фашисты — это будет поточнее. А фашисты, как известно, не могут жить без войн и разбоя. Мы видим их кровавый след, можно сказать, в натуральную величину. Наглядно и убедительно.

— Рассказывают, что тут под развалинами сотни людей погибли. Спрашивается, чем они провинились? — негодовал Федор. — Какая тут цель?

— Цель фашистов тоже известна, — сказал Мазаев уже на ходу. — Хотят завоевать и покорить весь мир. «Нам, — кричат они, — не хватает жизненного пространства». А отсюда надо, мол, убивать и сжигать побольше. Вот и вся их звериная философия.

Несколько минут мы идем молча. Командир роты вновь зашагал размашисто, взгляд его сосредоточен, даже суров, брови нахмурены и сдвинуты к переносице. О чем он думает сейчас? О тех фашистских летчиках, которые снижались здесь и хладнокровно сбрасывали бомбы на маленький мирный городок? Или о детях, что погибли под этими развалинами? А может, о своих сыновьях, которые едут к нему в тряских вагонах, и о том, что и они здесь будут в опасности?

Не исключено, что он мысленно поругивает и меня за то, что не всегда так, как нужно, разъясняю пакт о ненападении с Германией. Мазаев всегда говорит об этом прямее, откровеннее, чем я. «Дипломатия» неуместна во взаимоотношениях с красноармейцами. Непременно надо привести сюда, к этим развалинам, всех разведчиков и побеседовать с ними. Вот так, как Мазаев сейчас с нами.

Мы выбрались на мощеную улицу, вплотную подошли к руинам — в ноздри ударил смрад, удушающий запах пожарища. Младший лейтенант вновь поравнялся с Маташем Хамзатхановичем.

— Вот посмотрите, что зверюги натворили, — показывает он командиру роты на груды кирпича, из которых торчат исковерканные перекрытия.

— Видел, видел уже, — бросает на ходу Мазаев. — И не только это. Сколько их было на нашем пути! Все запечатлел вот тут, — он приложил руку к сердцу. — Навсегда!

Однако любопытный Федор не отстает, видно, ему невтерпеж: хочется разобраться во всем, что его тревожит с тех пор, как на наши глаза стали попадаться следы фашистских бомбардировок.

— С политической стороны, товарищ старший лейтенант, вы нам тут хорошо объяснили, — Федор вновь выравнивает шаг с Мазаевым, — а вот как это понимать с военной точки зрения?

— С военной? — переспрашивает командир роты, скорее всего для того, чтобы подыскать нужные слова, четче выразить свою мысль. — И тут все угадать не трудно. Эти устрашающие картинки, между прочим, приготовлены для нас с вами, товарищи военные, и не без умысла. Немецкое командование знало, что мы сюда придем. Вот, дескать, и смотрите, какие мы сильные и непобедимые. Все и всех можем стереть в порошок, превратить в руины… И вас, мол, ждет то же самое. А то, что они на нас точат зубы, в этом нет никакого сомнения. Несмотря на переговоры и договоры.

Разговаривая, мы подошли к большому двухэтажному дому, углом примыкавшему к базарной площади. В правом крыле дома раньше был зал для судебных заседаний, теперь его приспособили под народный клуб, в левом крыле, внизу, какие-то лавчонки с витринами, а вверху над ними — наши квартиры. Впрочем, квартиры — это громко сказано. Старший лейтенант выделил каждой командирской семье по комнатке, благо у большинства из нас еще не было детей, только у Мазаева — двое сыновей.

Командир роты велел всем наскоро осмотреть свое жилье и заходить к нему. Он тут же открыл ключом одну из многих дверей, выходивших в длинный коридор. Мы оказались в просторной и светлой комнате. Маташ Хамзатханович дал мне ключ и указал на левую дверь, а сам направился к правой.

— Давай и мы посмотрим свои жилища, — сказал он.

Моя комната была маленькая, но очень уютная. Особенно понравилась мне печь, матово блестевшая зеленоватым кафелем. Больше смотреть там было нечего, и я вернулся в первую большую комнату. Туда уже заходили командиры взводов, тоже довольные своим только что осмотренным жильем. Вскоре появился и Мазаев.

— Здесь будет общая кухня и учебный класс, — обвел он взглядом просторную комнату.

— Выходит, «академия» наша и здесь будет функционировать, — сразу же заключил младший лейтенант Пастушенко, любивший щегольнуть каким-нибудь замысловатым словом. — А я, грешным делом, думал, что мы экзамены сдали во время похода…

— Сдать-то сдали, да только, так сказать, вступительные, — проговорил Маташ Хамзатханович в раздумье. — А настоящая учеба только начинается. Видите, — кивнул он в окно, из которого хорошо были видны руины, оставленные фашистами, — с каким противником нам воевать придется. Немцы хотели устрашить нас. Да мы ведь не из пугливых. Будем каждый день смотреть на эти обгорелые трубы и делать для себя выводы. Разумеется, противоположные тем, на которые рассчитывали фашисты.

Командир роты вынул из брючного кармашка кировские часы, подаренные ему командующим войсками Киевского военного округа за отличные действия на маневрах в 1935 году. Кстати, с виду неказистые, но очень точные: как поставил стрелки перед походом, так и идут секунда в секунду. Остальные командиры и бойцы роты обзавелись часами уже здесь, в Западной Украине, притом самых разных марок и фасонов, из которых можно было составить приличную коллекцию. Впрочем, они и годились разве лишь для коллекции: каждый раз, имея свои часы, мы все равно справлялись о времени у Маташа Хамзатхановича. Посмотрев на свой грубовато отделанный хронометр, как мы в шутку называли мазаевские часы, командир роты сказал:

— Нам пора идти. А то на партсобрание опоздаем.

Передний ряд: Маташ и Зинаида Мазаевы; в центре (2-й ряд) — жена автора, АлександраГавриленко (январь 1940 г.).

Коммунисты батальона собрались в Ленинской комнате нашей роты, еще не обставленной как следует, но уже принявшей вид культурного очага. С докладом об итогах освободительного похода и задачах на новый учебный год выступал капитан А. Д. Щеглов, новый командир батальона, недавний зампострой. Александр Дмитриевич был единственным в разведбате командиром, участвовавшим в боях с фашистами в республиканской Испании. На его гимнастерке сиял позолотой орден Красного Знамени и поблескивал вишневым отливом орден Красной Звезды. Мы смотрели на него, как на живую легенду, и каждое слово нового комбата воспринимали за откровение: ведь за этим словом мы видели и боевые ордена, и огонь настоящих сражений, и лихие танковые атаки под Гвадалахарой, и многое другое, чему даже не находили определения. И на этот раз, хоть новый комбат об освободительном походе говорил коротко и несколько монотонно, мы слушали его с большим вниманием.

Старший политрук Середа, стараясь восполнить то, что не досказал командир, видимо, слишком увлекся, как говорится, раздавал всем сестрам — по серьгам. Особенно расхваливал он нашу роту. Мазаев сидел насупленный, а когда комиссар называл его, он ронял голову на согнутые в локтях руки, нервно потирал виски и изредка покашливал: верный признак его душевного смятения. Увидев, что я по обыкновению записываю речь комиссара, он слегка толкнул меня в бок: перестань мол, изводить бумагу. Он приподнял голову и взглянул на комиссара лишь тогда, когда тот вспомнил обо мне, хотя кто-кто, а я-то уж не знал за собой никаких заслуг. Особенно я смутился, когда Середа упомянул о том, что моя машина за весь поход не имела ни одной вынужденной остановки.

— Тут уж политрук роты ни при чем, — выдал кто-то реплику. — Хвалите старшину Довгополова — он вел машину! Или в крайнем случае старшего лейтенанта Мазаева, который передал свою машину и экипаж политруку.

Председатель собрания застучал карандашом по графину, комиссар строго посмотрел в сторону бросившего реплику, а затем перевел все еще недовольный взгляд на меня. Я сидел, как на горчичниках, кровь, чувствую, приливает к лицу, щеки пылают.

Еще не остыв от этого, я увидел у трибуны, которую сегодня же своими руками обтягивал кумачовым полотном, капитана Залмана.

— Вы тут, товарищ комиссар, — заговорил он, повернув круглое, почти безбородое лицо к старшему политруку Середе, — все расхваливали Мазаева и его политрука.

— Позволь, позволь, — остановил оратора комиссар, — как это понимать «его политрука»? Вы, наверное, хотели сказать «политрука роты»?

— Да, да! Только вот фамилию его запамятовал. Длинная такая… Он у нас, как говорится, без году неделя… Вон сидит рядом с Мазаевым…

Все обернулись ко мне, а я готов был провалиться сквозь землю.

— Знаете, что они учудили? — распаляясь то ли из-за неудачно начатой речи, то ли от реплики комиссара, продолжал Залман. — Их, то есть Мазаева и его политрука, не хвалить, а судить надо…

— Опять за рыбу гроши, — снова поправил оратора комиссар, уже усмехаясь. — За что ж их судить-то?

— За политическую бдительность!..

— Вот те и на! Судить за… политическую бдительность… Что вы говорите, товарищ Залман?

— Я говорю, Мазаев и… как его… ну, его политрук, совсем потеряли политическое чутье, — ловко вывернулся оратор. — Я сам был свидетелем, как они, представьте, оставили роту на произвол судьбы и пошли… в гости. И знаете, к кому?.. — выждав солидную паузу, Залман выкрикнул, будто со всего маху рубанул топором по дереву, норовя одним ударом свалить его. — К помещику! Честное слово, к помещику!..

Небольшая комната, густо заполненная людьми, будто взорвалась. Те, кто был помоложе, — а их было большинство, — хохотали до коликов в животе, а те, что постарше, сперва притихли, насторожились, затем некоторые из них зашикали на хохотунов:

— Тише вы!.. Нашли повод для смеха…

— Тут дело серьезное…

— Партийным взысканием пахнет…

Им громко возражали, продолжали смеяться.

— Почему ж не пойти, если приглашают?! — раздался первый выкрик.

— А вы, товарищ Залман, что ж оплошали, не сходили вместе с ними? — последовал второй.

— Рюмочку бы пропустили…

— А может, две… За милую душу…

Председатель постукивал карандашом по графину, призывал к порядку, однако люди продолжали громко переговариваться и смеяться, и трудно было понять, над кем смеются: то ли над нами, то ли над Залманом. Тот перед уходом с трибуны сквозь шум что-то выкрикивал о бдительности, сохранении военной тайны.

Шум не утихал. Наконец, комиссар поднял руку и подошел к трибуне. Смех оборвался, говор стих.

— Это правда, товарищ Мазаев? — строго и властно спросил он.

— Да, товарищ комиссар, — во весь рост поднялся Маташ Хамзатханович. — Правда, только капитан Залман истолковал ее по-своему.

Мы с Маташем выходили с собрания последними. Молчание после всего того, что произошло, угнетало.

— Ну и накрутил же Залман, — заговорил я первым.

Мазаев долго не отвечал, шагал впереди молча. Затем приостановился, подождал, когда я сравняюсь с ним, и промолвил:

— У нас в Чечне непременно сказали бы: пустая посудина всегда громко гремит.

Я без труда догадался, что он имел в виду Залмана, его сегодняшнее выступление, и хотел продолжить этот разговор, но Мазаев замкнулся и больше не сказал ни одного слова.

Назавтра с утра я пошел к комиссару батальона. Застал его на месте. Сидит за столом, взъерошенный, как воробей в сильный мороз, видно, не спал всю ночь.

— Ну, выкладывай, раз сам пришел, — сказал он.

Будто какой-то бес вселился в меня в эту минуту, толкнул на дерзкую мысль: раз последовал приказ «выкладывать», я и выложил на стол свою записную книжку, предварительно раскрыл страничку с описанием визита к помещику, точнее, к его сыну-юристу. Это взорвало старшего политрука. Куда девалась его недавняя вялость? Он рывком встал со стула, грозно навис над столом.

— Что вы мне тут подсовываете? — сразу же перешел он на «вы». — Видать, забыли, что теперь являетесь политруком роты! При том разведроты, — все более распалялся комиссар, но тут же, сдерживая себя, пробежал глазами одну страничку, другую, затем локтем руки оттолкнул записную книжку в сторону, сердитыми глазами уставился на меня.

— Совсем выпустил из виду, что ты раньше работал в газете, — проговорил он уже иным, каким-то сожалеющим тоном, опять переходя на «ты». — А ваш брат, газетчик, не только к помещику пойдет, а и к самому папе Римскому пролезет. Лишь бы интервью взять. Ты что ухмыляешься? — вновь повысил он тон.

— Да, в самом деле, интервью получилось бы не плохое. Особенно, когда помещик говорил о Красной Армии…

Комиссар смотрел на меня, как на безнадежно потерянного человека, нежданно-негаданно свалившегося на его голову.

— То-то и оно, что от тебя всего можно ожидать. Любой фортель способен выбросить. Но Мазаев-то, Мазаев!.. Человек вполне зрелый, во всех отношениях положительный, очень серьезный… Подвел и самого себя, и меня с комбатом, и командование бригады. Только на днях отослали в округ представление на его выдвижение. А теперь, выходит, вдогонку надо докладывать об этом «ЧП»… Как это, по-твоему, будет выглядеть? Красиво?!

— По-моему, никакого «ЧП» не было, — вставил я.

— А что ж, визит вежливости?

— Что-то вроде этого, только не «ЧП». Думаете нам с Мазаевым хотелось идти к этому помещику-юристу? Нисколько. Пошли по необходимости. Из-за престижа.

— Что с тобой говорить! — вздохнул комиссар. — Присылайте-ка Мазаева, с ним скорее столкуемся.

Не знаю уж, как и в каком тоне комиссар разговаривал с Мазаевым. Командир роты возвратился от него минут через сорок. Еще по пути в ротную канцелярию приказал дежурному вызвать к нему командиров взводов. Те собрались мигом. Я не успел даже переброситься с Маташем несколькими словами.

Командир роты начал совещание с точного расчета времени, оставшегося до начала зимней учебы. Из этого расчета и вытекали задали каждому взводу и экипажу. Мазаев давал указания, а я, в самом деле, забыв на какое-то время о том, что являюсь ротным политработником, неотрывно следил за ним, не выпускал из виду ни одного его жеста: хотелось угадать, чем закончился разговор с комиссаром. Мазаев вел себя так, как всегда, — ровно, спокойно, уверенно. Только, быть может, жесты были чуть порезче, а голос немного потише. Я, грешным делом, решил про себя, что разговор с комиссаром прошел «в духе полного взаимопонимания». Да иначе и быть не может. Комиссар — умный мужик, все поймет так, как надо…

Короткое совещание закончилось, командиры взводов ушли по рабочим местам, а мы с Мазаевым остались на несколько минут в канцелярии.

— Ну как, все уладилось? — спросил я в полной уверенности, что так оно и есть.

— Какой там, — пожал плечами Маташ, продолжая перелистывать тетрадь, — только начинается.

Закончив с тетрадью, командир роты поднял голову, строго взглянул на меня и недовольным голосом выговорил:

— Вот только ты, дорогой Роман Андреевич, напрасно не сказал комиссару все так, как было. Интервью какое-то придумал…

— Ничего я не придумывал…

Мы замолчали, размышляя каждый по-своему, но об одном и том же. Я догадывался, что Маташ сильно переживает, и, стараясь проникнуть в эти переживания, в ход его мыслей и чувств, пристально всматривался в знакомое теперь до последней черточки лицо командира, склонившегося над столом. Нет, никаких следов расслабленности или подавленности я не находил в нем, Мазаев, как и всегда, был предельно собран, сосредоточен. Чисто выбрит, хорошо выглаженная гимнастерка туго облегает его покатые плечи, свежий подворотничок белоснежной каемкой обтягивает жилистую шею. Только лишь крепкие скулы, выступающие вперед, немного побледнели да редкие морщинки, лучиками разбегающиеся от глаз, стали резче, заметнее…

— Дело, в конечном счете, не в том, кто и как сказал, — после долгой паузы выдохнул Мазаев. — Хуже всего, дорогой товарищ, недоверие…

Вначале голос его звучал спокойно, сдержанно, но в последних словах я уловил какую-то новую, незнакомую мне нотку. То же самое бывает со звуком в металле, когда в нем вдруг образуется трещинка, маленькая, незаметная, но все-таки трещинка.

«Так вот что тревожит Маташ а Хамзатхановича, — вдруг пришла догадка, поразившая меня своей простотой и ясностью. — Вовсе не то, что отложат присвоение очередного воинского звания или выдвижение на новую должность. Выходит, это обстоятельство Мазаева вовсе не тревожит». Недоверие — вот что его сильнее всего задело, вот из-за чего он так страдает, хотя тоже по-своему, по-мазаевски, затаивая обиду глубоко внутри себя.

Значит, и такие сильные и волевые натуры, как Мазаев, тоже бывают ранимы. Как и я, как и, пожалуй, все люди. А мне-то до этого казалось, что люди, подобные Мазаеву, — особенные, во всяком случае, неуязвимые. Им неведомы душевные травмы, смятения, страдания, тем более страх, самый обыкновенный человеческий страх. Оказывается, нет. Это было для меня каким-то открытием, почерпнутым не из книг, а из самой жизни. От такого открытия Маташ стал для меня приятнее, доступнее, а его переживания приблизились к моим, и каким-то внутренним чутьем я угадал, что разубеждать сейчас командира роты, тем более утешать его, не следует. У людей с таким характером, как у Мазаева, всякое сочувствие, от кого бы оно ни исходило, вызывает внутренний протест, резкое раздражение… Поэтому я решил потихоньку удалиться из канцелярии и заняться своими делами. Мазаев тоже уйдет в работу, и боль его приутихнет…

В первый день зимней учебы мы узнали о том, что началась война с белофиннами. Хоть от фронта мы были далеко, однако все наше внимание было приковано к Карельскому перешейку. Каждый день начинали с прослушивания по радио вчерашней оперативной сводки, а заканчивали чтением газет, принесенных поздним вечером ротным почтальоном.

В те дни я не раз удивлялся военной эрудиции Маташа Хамзатхановича, его образованности и сообразительности. Порой по одной-двум фразам, почерпнутым из оперативной сводки или корреспонденции, он мог представить довольно подробную картину боев.

— Вот послушайте, — Мазаев карандашом подчеркивает один из абзацев на развернутом газетном листе, — как фронтовой корреспондент описывает штурм дотов и дзотов. Правда, описывает скупо, но все-таки дает кое-какое представление. «Все пространство перед центральным дотом простреливается перекрестным артиллерийским и ружейно-пулеметным огнем, а у самого дота — гранитные надолбы». Что вытекает из этого? Прежде всего то, что белофинны сидят в надежных дотах и дзотах. Они возводились почти у самых стен Ленинграда. Возводились, как известно, по проектам немецких инженеров и генералов. Для их строительства не жалели денег американские и английские капиталисты.

Мазаев тут же на газетном листе цветными карандашами набрасывает схему. Привычной, хорошо натренированной рукой обозначает коричневыми горизонталями высотку, на ней условными знаками рисует главный дот, а на его флангах появляются два дзота. Перед дотом и дзотами наносит надолбы, минные поля и проволочные заграждения.

— Попробуй, одолей такой рубеж в лоб, — говорит Маташ, пристально рассматривая только что нарисованную схему, будто отыскивая в ней уязвимое место, отчего брови его сузились, взгляд сосредоточился. — И обойти нельзя: рядом такие же долговременные инженерные сооружения или непреодолимые естественные препятствия.

— А взять все-таки надо! — уже с нарастающим напором продолжает он. — Каким же образом? Давайте подумаем вместе. Как вы думаете, товарищ Пастушенко?

— Разбомбить с воздуха, и делу конец, — особенно не задумываясь, отвечает младший лейтенант.

— Бомбили, дорогой товарищ. Попадания точные, а дот стоит. Не берет его бомба, — поясняет Мазаев. — В этом-то вся загвоздка. А вы как считаете, товарищ Перевозный?

— Если бомбы не берут, а пехота и танки несут потери, тогда надо делать подкопы, — отвечает Перевозный.

— В подкопах, дорогой товарищ, есть здравый смысл, — одобрительно смотрит на нашего парторга командир роты. — Но для этого, во-первых, потребуется очень много времени, а во-вторых, еще раз подчеркиваю, — это не украинская степь, дорогой товарищ, а Карельский перешеек.

Все мы теснимся у стола Мазаева, смотрим на схему, каждый про себя прикидывает, как же взять эти проклятые доты и дзоты. Мазаев отодвигает от себя газету, освобождает крышку стола, начинает что-то сооружать из карандашей, спичечных коробок и других «подручных» средств. На одном краю стола устанавливает пресс-папье (мы догадываемся, что оно будет изображать главный дот), на другом — прилаживает зачиненные карандаши, подкладывая под них канцелярские резинки (это артиллерийские позиции); впереди них — спичечные коробки (танки на исходном рубеже); за «танками» разложены спички с черными и красными головками (наши пехотинцы и саперы).

— Видите? — командир роты обводит нас вопрошающим взглядом. — Пояснять, что к чему, думаю, не надо. Теперь давайте все это приведем в движение. Прежде всего авиацию и артиллерию. Они наносят удары по доту, дзотам и гранитным надолбам. Главным образом по надолбам. Артиллерия не прекращает огонь и тогда, когда вперед двинутся танки. — Мазаев перемещает спичечные коробки в направлении пресс-папье. Он увлекается все больше и больше, щеки его порозовели, жесты стали резче, голос звонче.

— Главное теперь — скорость, натиск и взаимодействие. В этом, если хотите знать, весь фокус. — Командир роты выпрямился во весь свой рост, расправил плечи.

— Под прикрытием огня артиллерии танки, — Мазаев двинул вперед спичечные коробки, — решительным броском прорываются к надолбам, в упор расстреливают те, что остались после бомбежки и артподготовки, и — к доту, и дзотам! Вплотную. Затыкая амбразуры своей броней. Саперы тут же взрывают инженерные сооружения, а матушка-пехота завершает дело.

Командира роты позвали к телефону, что стоял на тумбочке у дневального. В канцелярии остались командиры взводов и я. Сразу же разгорелся спор, откуда это командир роты так детально знает обстановку на фронте. Пастушенко уверяет, что в штаб ежедневно секретной почтой доставляются подробнейшие материалы и старший лейтенант каждый раз читает их. Перевозный резонно возражает, что если бы такие материалы поступали в штаб, то их бы читали всему командно-начальствующему составу. Федор Могила высказал предположение, что старший лейтенант получает письма от майора Чиркова, бывшего комбата, уехавшего в Ленинградский военный округ перед самым началом боев с белофиннами. Я тоже считал, что Мазаев пользуется какими-то дополнительными сведениями с фронта, но какими путями получает их, терялся в догадках.

Вскоре Мазаев, переговорив по телефону, возвратился в канцелярию. Спор затих, но любопытство не улеглось. Федор Могила все-таки не вытерпел, спросил командира роты, где же он черпает дополнительные сведения.

— Из газет, — Маташ Хамзатханович вновь развернул «Красную Звезду», нашел то место, которое прочел вначале. — Здесь же сказано о центральном железобетонном доте. А раз есть центральный, то и фланговые или вспомогательные должны быть. Правда, уже не железобетонные, а деревянно-земляные.

— Читаем дальше, — продолжал Мазаев. — «…Все пространство простреливается перекрестным артиллерийским и ружейно-пулеметным огнем». Надо было добавить «прицельным». Из этого можно заключить, что дот и дзоты имеют на вооружении орудия и пулеметы. Вот, пожалуй, и все, чем я располагаю. Ну, конечно, немножко знаком с военной топографией, — глядя на нас без тени превосходства, закончил Маташ Хамзатханович.

«Немножко знаком с военной топографией…» Скромничаешь, дед Мазай. Нет, не зря ты вместе со своим другом-однокашником штудируешь академическую программу, которая включает в себя и курс военной топографии. Отсюда у тебя такое основательное знание северо-западного театра военных действий, в том числе и Карельского перешейка. Видно, перечитал все, что удалось раздобыть, о «линии Маннергейма», — размышлял я.

В достоверности познаний Мазаева, в зрелости его суждений я убедился через месяц, когда со своей ротой прибыл на Карельский перешеек и увидел под селением Мурилло точно такую же систему дотов и дзотов, какую рисовал Мазаев на газетной полосе. Вместе с танкистами я поднимался на один из дотов с полутораметровыми железобетонными стенами, с искореженным орудием и выкрошенными бойницами для пулеметов. Сверху и на крутых его скатах были заметны следы прямых попаданий наших снарядов и бомб, а у подножья, с тыльной стороны, зиял огромный клыкастый пролом, сделанный саперами. Перед дотом хищно щерились гранитные надолбы, а за ними начиналось расчищенное, белое и ровное, как стол, пространство, на котором не осталось ни одного деревца, ни одного кустика. Из снега торчали только ряды колышков с прорванной в нескольких местах колючей проволокой.

Полковник, встретивший нас у разрушенного дота, пояснил, что он, дот этот, был взят штурмовой группой, в состав которой входили танкисты, артиллеристы, стрелки и саперы.

Здесь, на этом поверженном доте, я думал о Маташе Мазаеве как о даровитом и очень образованном командире.

Как видите, я слишком забежал вперед, а надо рассказывать все по порядку.

Эхо войны с белофиннами докатывалось до нас не только в виде оперативных сводок, газетных статей и корреспонденции. Начавшаяся кампания внесла в нашу жизнь много изменений. Пришел приказ передать из нашей роты все бронемашины и мотоциклы, а принять танки «Т-26». С болью в душе мы расставались с экипажами, хорошо подготовленными, проверенными во время освободительного похода. Я хотел идти к начальству поговорить по этому поводу, но Мазаев остановил меня.

— Разве не догадываешься, к чему дело клонится? — спросил он и сам же, с трудом сдерживая внутреннее торжество, ответил: — На фронт, дорогой товарищ, поедем! Понял?! На фронт! С броневиками и мотоциклами там нам делать нечего. Тем более, в такую снежную и морозную зиму. А «Т-26» — самая подходящая боевая машина.

«Подходящие боевые машины» приходили с экипажами. Мы с Мазаевым знакомились с прибывающими танкистами, вносили изменения в состав экипажей, чтобы равномернее расставить коммунистов и комсомольцев. Я подбирал агитаторов, редакторов боевых листков, короче говоря, «обрастал» активом. Ребята, что пришли в роту, производили очень хорошее впечатление. Многие из них прослужили в армии два года, осенью собирались домой, но начавшаяся война задержала их демобилизацию.

— Ничего, — говорили они, — добьем белофиннов и поедем к своим невестам.

Все танкисты, прибывшие к нам в роту, участвовали в освободительном походе, приобрели хороший опыт, особенно механики-водители. И, подбирая актив, я порой не знал, кому же из них отдать предпочтение: один хорош, а другой еще лучше. Решил посоветоваться с командиром роты.

— Мне уже не раз приходилось принимать пополнение, — сказал он по-дружески, без назидания. — И вот что я заметил. Когда в роту сходятся новые люди, не всегда на первый план выступают самые достойные. Нередко хорошие ребята в первые дни держатся в тени. Присмотрись хорошенько к Рыбинцеву, Петренко, Уварову, Ковалеву, Котову. Они, как я заметил, ведут себя скромно, но, по-моему, это очень хорошие бойцы.

Алексей Рыбинцев командовал танком. В его экипаже был образцовый порядок, машина содержалась в чистоте и исправности. Но сам командир выглядел слишком суровым, даже угрюмым. Угрюмость эту подчеркивали широкие темные брови, сходящиеся вместе над переносицей, всегда насупленные. Говорил он врастяжку, медленно подыскивая каждое слово. Когда я знакомился с ним, он произвел на меня невыгодное впечатление. А вот Мазаев заметил в нем что-то другое, не зря первой назвал его фамилию. Ну что ж, присмотрюсь…

Механик-водитель Николай Петренко, в противоположность Рыбинцеву, улыбался почти всегда, обнажая свой стальной зуб, но улыбка его была какой-то застенчивой, будто он чувствовал себя в чем-то виноватым перед другими.

Василий Уваров, тоже механик-водитель, весь «ушел» в технику, готов был возиться у своего танка день и ночь, будто ничто другое его не интересовало.

Башенный стрелок Федор Ковалев, или попросту башнер, показался мне легкомысленным. Даже, когда речь заходила о чем-нибудь серьезном, он вдруг ни с того, ни с сего разражался хохотом.

Виктор Котов, выдвинутый на должность командира танка из числа механиков-водителей, был, как мне показалось вначале, слишком изнеженным, не совсем приспособленным для грубой и тяжелой работы в танке. Правда, он хорошо играл на пианино, еще лучше пел лирические песенки, но ведь это не имело никакого отношения к тому, чем мы занимались повседневно.

Короче говоря, все, кого назвал Мазаев, как-то терялись на общем фоне разбитных ребят, которые не привыкли за словом лезть в карман, выглядели прямо-таки орлами.

Мое внимание обратил на себя Сергей Костин, рослый и широкоплечий, выглядевший старше остальных танкистов, видимо, пользовавшийся отсрочками при призыве. Он, в зависимости от обстоятельств, умел то напустить на себя важность и значительность, дать понять собеседнику, что знает много больше, чем говорит, то прикинуться простачком, этаким рубахой-парнем. Во время «перекуров» между занятиями всегда держался поближе к командиру взвода, вел разговор солидно, внушительно.

Кого-кого, а Костина-то я одним из первых определил в актив. Только вот не мог подобрать для него подходящую «должность» — не знал, то ли агитатором его определить, то ли редактором боевого листка. И хорошо, что не подобрал, а то пришлось бы давать задний ход.

Как только рота вышла на несколько суток в поле, все стало на свои места. Люди определились сами по себе, каждый обнаружил, на что способен. Костин заныл первым: перед боями, дескать, надо бы хорошенько отдохнуть в тепле, а тут не дают покоя ни днем, ни ночью, гоняют, как новобранцев.

В то время Мазаев, действительно, не щадил ни себя, ни других. Не только днем, но и ночью мы атаковали высотки, «разрушали» доты, совершали обходные маневры. Сперва действовали «пеший по-танковому», то есть, разделившись на экипажи, выходили на исходную позицию, разворачивались в предбоевой и боевой порядки, наконец, стремительно атаковали высоту, делая при этом все, что каждому танкисту в таких обстоятельствах положено делать по штату. Бежали по глубокому рыхлому снегу, морозный ветер бил в разгоряченные лица, перехватывал дыхание.

Потом все это повторялось на танках — то в составе экипажа, то в составе взвода, а то всей роты.

Атаки следовали одна за другой, часто с холостыми выстрелами. Нагрузка была предельная. Механики-водители маневрировали, башнеры заряжали орудия, пулеметы, командиры вели огонь. Когда выходили из машин, нагретые, а порой пропотевшие, красноармейские шинели покрывались инеем.

Я и сейчас, более тридцати лет спустя, помню три небольших холма. Расположены они почти рядом, как бы образуя полудугу. На одном из них, что в самом центре, звенел смерзшимися желто-коричневыми листьями молодой дубок, на другом стыла на морозном ветру груша с обледенелыми ветками; на третий холм, что был у самой дороги, из ближнего леса, будто напоказ всем прохожим и проезжим, выбежала стайка красивых березок.

Весь день мы «брали» эти холмы. Ледяной ветер крутил и гнал по белому полю злую поземку. В лесу, где Мазаев выбрал исходные позиции, было безветренно. Но мы там не задерживались. Раза три еще на рассвете пробежали «пеший по-танковому» по открытому, насквозь продуваемому полю. Затем сели в машины, по сигналу командира роты двинулись вперед. Но старший лейтенант тут же возвратил нас в исходное положение.

— Не годится, — сказал он сдержанно, — никуда не годится. Внезапность, маневр и натиск — вот что важно.

Мы снова, с той же позиции, ринулись вперед. Танки, пробивая глубокий снег, шли тяжело, не достигали нужной скорости. Командир роты опять просигналил флажками: возвратиться в исходное положение.

— Атаку начали лучше, чем в первый раз, — оценил он, — но до нормы еще далеко.

Не помню, сколько раз Мазаев возвращал нас с полпути, вновь и вновь вел в атаку. В танках стало жарко от нагретых моторов, из люков (у танков «Т-26» были двигатели с воздушным охлаждением) струился, как из доброй парилки, горячий пар.

Мы не заметили, как пролетел этот короткий декабрьский день. Последний раз пошли в атаку уже в сумерках, когда темень, рано нахлынувшая с Карпатских гор, размыла очертания холмов. На белоснежном фоне чернел только дубок, сохранивший в зиму свои крепкие, как жесть, листья.

Завершающая атака была настолько дружной и стремительной, что командир роты, наконец-то, остался довольным.

Усталые, промерзшие насквозь, мы возвращались в лагерь. Каждый из нас в эти минуты мечтал о казарме, хоть еще не совсем благоустроенной, не особенно уютной, зато теплой. Но казарма была далеко, а лагерь близко, в лесу. Правда, там никого не осталось. Придется самим искать сушняк, рубить и таскать его к палаткам, разводить костры, готовить из концентратов сразу обед и ужин, растапливать походные железные печки. И только после этого можно будет прилечь и отдохнуть.

Но не успели мы отогреться, улегшись на подстеленные в палатках еловые ветки, как старший лейтенант Мазаев объявил тревогу. Мы снова бежим к танкам, запускаем еще не остывшие моторы, выводим машины на опушку леса, что против трех холмов, и вновь несколько раз повторяем атаку в ночных условиях.

После этого зароптал не только Костин, но и некоторые другие бойцы, показавшиеся мне вначале настоящими орлами. Но зато Алексей Рыбинцев, Николай Петренко, Василий Уваров, Виктор Котов, Федор Ковалев — все те, о ком похвально отозвался командир роты, — держались молодцами, были неутомимы в работе и учении, удивительно стойко переносили все трудности лагерной жизни.

А трудностей было больше, чем надо. Я чувствовал это по себе, ибо наравне со всеми водил свой экипаж (у политрука роты был предусмотренный штатным расписанием танк), «пеший по-танковому» ходил в атаки, собирал в лесу сушняк и разводил костры — словом, делал все, что и остальные танкисты. Порой усталость валила с ног, и тогда приходила коварная мыслишка: не перегибает ли Мазаев палку? Люди и впрямь готовятся к серьезным боям, не грех бы и отдохнуть…

…Прошу учесть, молодой читатель, что в конце тридцатых годов не в ходу было суворовское правило: «Тяжело в учении — легко в бою», — оно властно вошло в нашу армейскую жизнь после финской кампании. Нет, мы и раньше не забывали Суворова, изучали его походы, но главная его мысль как-то затерялась.

Произошло это, мне кажется, не по чьей-то ошибке или злой воле. Для этого были иные, более веские причины. Красная Армия получала на свое вооружение сложную для того времени боевую технику, и мы, пожалуй, слишком уповали на эту технику. «Техника и люди, овладевшие ею, решают все», — говорили тогда. А молодому деревенскому парню (сельских-то ребят в армии, естественно, тогда было больше, чем городских), имевшему дело главным образом с лошадью, плугом и телегой, нелегко было за два года освоить танк или бронемашину. Все наши воины, особенно командиры, политработники, инженеры и техники, хорошо знали о том, что новая техника обходится народу очень и очень дорого. Создавая ее, рабочие, а вместе с ними и колхозники, отказывали себе в самом необходимом. Поэтому в частях и подразделениях берегли боевые машины и оружие пуще глаза, дорожили каждым килограммом горючего, каждым снарядом, каждым моточасом.

Старший лейтенант Мазаев, разумеется, не был исключением в этом отношении. Он не меньше других дорожил техникой, строго взыскивал с тех, кто допускал малейшую небрежность в обращении с ней. Не случайно бронемашины его роты за все время освободительного похода не имели ни одной поломки. Пример довольно редкий в то время.

Теперь же сама жизнь и особенно тяжелые бои на Карельском перешейке подсказали Мазаеву единственно правильный метод обучения танкистов. Он сам настоял на том, чтобы разрешили вывести роту в зимний лагерь не на двое суток, как предусматривалось планом, а на целую неделю, продумал до деталей, как организовать учебу и быт танкистов в лагере, чтобы все делалось по-фронтовому. Все было организовано по-мазаевски серьезно, основательно. Но все-таки в роте случилось такое чрезвычайное происшествие, какое нельзя было предвидеть…

В первый же лагерный вечер двое танкистов, крепко друживших между собой, спилили сухостойную ель на дрова, а когда обрубали в темноте сучья, один другому нечаянно стукнул топором по пальцу. Кончик мизинца отлетел в снег. Хлынула кровь.

Ребята, видимо, догадались, какими неприятностями это пахнет и для них, и для нас с Мазаевым, и для всей роты. Поэтому, разорвав индивидуальный пакет, они тщательно перевязали палец и решили скрыть случившееся. Видимо, надеялись, что никто не узнает об этом, а палец заживет быстро.

В самом деле, палец заживал, а вот в том, что никто не узнает, ребята крепко ошиблись. Не зря же говорят: шила в мешке не утаишь.

Спустя несколько дней в лагерь приехал уполномоченный особого отдела. Началось следствие. По его версии выходило, что дружки-приятели сговорились между собой и преднамеренно один другому отрубили палец, чтобы не попасть на фронт. Мы с Мазаевым доказывали, что такой «сговор» исключается: оба танкиста хорошие, честные ребята. И тот, и другой рвутся на фронт. Мы уверены, что они будут воевать на совесть, не щадя жизни.

Но уполномоченный стоял на своем, продолжал искать доказательств того, что ему показалось, вызывал других танкистов, допрашивал, а порой и сам подсказывал, как надо отвечать. Уехал из лагеря недовольный, с нами даже не попрощался.

— По всему видно, надо ждать грозы, — сказал я Мазаеву.

— Что ж, хороший солдат в трудную минуту вызывает огонь на себя. Дело справедливое? Справедливое! Значит, никаких колебаний. А остальное… — Мазаев сделал рукой резкий жест, как бы отталкивая от себя это «остальное».

В жесте этом я уловил и другое: Маташу Хамзатхановичу невмоготу продолжать разговор об этом «остальном», под которым подразумевалось и другое. Как раз накануне выхода в поле нас с ним вызывали в политотдел, продолжали расспрашивать «о визите» к помещику, о чем разговаривали с ним, а потом советовали признать свою ошибку и покаяться, но мы не знали, в чем состоит наша ошибка и в чем, собственно, каяться.

И вот теперь, когда на нас свалилась новая неприятность, можно было ждать всего. Мазаев, умный и предусмотрительный командир, тоже не мог сбросить со счетов это обстоятельство, оттолкнуть его от себя решительным жестом. Нет, жест — жестом, а жизнь — жизнью. Значит, надо было обладать мазаевской силой воли, мазаевской твердостью и мазаевской требовательностью к себе и другим, чтобы без оглядки на «побочные» последствия делать все так, как подсказывала совесть.

Внешне Маташ Хамзатханович ничем не выдавал своих переживаний, только разве что стал более замкнутым, чем прежде, менее разговорчивым. Правда, за те дни он заметно похудел, нос с горбинкой еще более заострился, лицо, опаленное морозным ветром, потемнело, над высокими бровями резче пролегла складка, веки припухли, под глазами обозначились голубоватые полудужья, но взгляд по-прежнему остался твердым, орлиным.

За три месяца совместной работы я настолько узнал своего командира роты, что мог уже судить о его переживаниях и размышлениях по выражению лица, по тону голоса, по жесту, как бы он ни был сдержан. И на этот раз я догадывался: на душе у Мазаева муторно. Муторно оттого, что не все его правильно понимают, что люди, подобные Залману, судят о нем по самим себе, а он вовсе не такой, как Залман. Для него, Мазаева, главное — интересы дела, которому он отдает себя полностью, без остатка. Почему же тогда приходится растрачивать силы таких, как Мазаев, на то, что идет во вред делу? Один сказал явную чепуху, а сколько людей этим занимаются, отвлекаются от дела? Почему это так?

Кому это нужно? Время-то ведь самое горячее — надо готовить роту к боям.

Мысль о предстоящих боях всегда приободряла Мазаева, отодвигала все остальное куда-то в сторону и занимала его целиком. Тут все для него было ясно и определенно. Пусть кое-кто из танкистов сейчас поропщет, зато там, в боях, скажет спасибо. А не скажет — тоже не беда. Главное — чтобы крови было меньше, чтобы бой выиграть и людей сохранить.

Не знаю, насколько точно я угадал ход размышлений Маташа Хамзатхановича, но он в самом деле заговорил со мной о своих дальнейших планах подготовки роты.

— Приедем в часть — пойду к начальству просить снарядов, — с обычной твердостью сказал он. — До комбрига дойду, а снаряды выбью. Надо, обязательно надо еще раз пострелять. Тренировки — тренировками, а боевую стрельбу, сам знаешь, ничто не заменит. Там же, — он кивнул головой на север, — придется бить по амбразурам и надолбам. Бить без промаха. Понимаешь, дорогой товарищ? Без промаха!

Промерзшие за неделю, смертельно уставшие, мы с Маташем ввалились в квартиру, домой. Хозяйки наши как раз только что сварили украинский борщ. Он булькал в большой кастрюле, распространяя по всей просторной кухне аппетитный аромат.

Мы сели за один стол, перед нами тотчас же появились полные тарелки. После концентратов, которыми питались в поле, наваристый борщ показался таким вкусным, что попросили, к большой радости наших домашних кулинаров, добавки.

— Ешьте, ешьте, вояки, — приговаривали они, — концентраты — они есть концентраты.

После горячего борща меня сильно разморило и потянуло ко сну. Маташ же держался бодро, весело шутил со своей и моей женой, а тут из комнаты выбежали только что проснувшиеся дети Мазаевых — Руслан и Анвар. Они сразу же бросились к отцу, залепетали то по-русски, то по-чеченски, один справа, другой слева карабкались на колени. Началась та веселая кутерьма, какая обычно бывала, если Мазаеву удавалось прийти домой, когда дети еще не спали.

Маташ Хамзатханович изображал то лошадку, посадив Руслана на спину, а Анвара — на шею, то броневик — азартно фыркал, будто мотор, отчаянно сигналил. Наш командир роты так увлекся этой игрой, что начисто забыл о всех жизненных огорчениях. И со стороны было весело смотреть на него и детей, но постепенно усталость одолела меня, веки слипались. Я поплелся в свою комнату, прилег на кушетку и тут же уснул.

Не знаю, сколько прошло времени, — может, час, может, полчаса, — но меня растолкала жена и сказала, что Мазаев собрался в роту, ждет меня. Выйдя из комнаты, увидел в общей кухне командира роты, уже одетого в шинель, затянутого ремнями. Быстренько ополоснув лицо, я стал одеваться, как по тревоге. Маташ ждал, и я, взглянув на него, не нашел никаких следов усталости, долгого недосыпания.

— Что, тоже вздремнул? — спросил я его на выходе.

— Куда там! — весело усмехнулся Маташ. — Так заигрались, что я и счет времени потерял.

— Значит, ни чуточки не отдохнул? — удивился я.

— Хмы, возиться с ребятишками для меня самый приятный отдых. Забавные ребятки растут. Руслан такие вопросики подбрасывает, что не всегда ответишь, — Мазаев весь светился отцовской гордостью, даже голос его изменился, стал нежнее. — Как там ни говори, а у меня уже свой танковый экипаж есть. Семейный. Мазаевский. В полном составе. Я — за командира, Руслан — за механика, Анвар — за башнера…

Несколько минут мы шли молча. Под ногами поскрипывал смерзшийся снег. Маташ, видно, продолжал думать о своих сыновьях: добрая улыбка не сходила с его лица, глаза лучились теплотой и нежностью. Таким я видел его последние дни очень редко. На ходу он слегка толкнул меня в бок, озорно, по-мальчишески подмигнул и сказал:

— Пора, дорогой товарищ, и тебе обзаводиться ребятней. С ними, брат, жизнь идет веселей.

…А гроза над нами все-таки разразилась. Дня через три после возвращения из зимнего лагеря Мазаева и меня вызвали в штаб бригады. Комбриг Семенченко и полковой комиссар Бичеров сразу взяли очень строгий тон. Пас обвиняли сразу во многих «грехах».

— Почему скрыли «ЧП» в роте? — начал комбриг.

— Сами не знали об этом, пока не приехал уполномоченный, — ответил я, ничуть не пытаясь что-то скрыть или приукрасить.

— Вот те и на! Командир и политрук не знают, что делается в их роте?! — сердито вымолвил Бичеров.

— В самом деле, не знали об этом случае, — уточнил Мазаев. — В этом наша вина.

— Не только в этом. Вы скрываете членовредительство, защищаете людей, пытавшихся увильнуть от фронта, — повысил тон Семенченко.

— Мы считали вас, товарищ Мазаев, лучшим ротным командиром, а тут, сами должны понять, до чего дошли… До укрывательства.

Мазаев умолк. Я тоже не знал, что сказать на это. Повторять то, что мы сразу не узнали об этом, — значит усугублять дело. Лучше промолчать.

А Семенченко уже перешел к другому пункту «обвинения», все тому же «визиту к помещику». Тут Мазаев не вытерпел, вспылил:

— Сколько можно говорить об одном и том же? — горячась, заговорил он. — Если виноваты, накажите. Но мы за собой не чувствуем никакой вины. Обстоятельства сложились так, что мы должны были идти. И еще раз уверяю вас, что за этим «визитом» мы нисколько не уронили чести советских командиров.

Семенченко и Бичеров переглянулись.

— Хорошо, — вдруг примирительно сказал комбриг. — Допускаю, что так оно и было. На этом можно было бы поставить точку, если бы не одно обстоятельство… До нас дошли сведения, товарищ Мазаев, что вы не бережете людей, заставляете их заниматься сверх всякой нормы, днем и ночью. Правда, узнали об этом не от ваших людей, а со стороны.

— Видимо, люди, как вы сказали, со стороны не понимают, что рота готовится к суровым боям, — отрезал Мазаев.

Я, грешным делом, думал, что после столь резкого ответа последует еще более суровый разговор. Но, к моему удивлению, комбриг и полковой комиссар отпустили нас, сказав на прощанье:

— Идите, работайте и в дальнейшем в роте никаких «ЧП» не должно быть.

Хоть и закончился разговор этот неожиданно примирительно, он оставил у нас неприятный осадок. Однако Мазаева трудно было выбить из колеи. С удивительной настойчивостью он продолжал готовить роту к боям.

* * *

Накануне Нового, 1940 года командирам и политработникам стало известно, что из состава 26-й бригады формируется 62-й танковый полк, который вот-вот должен отправиться на фронт. Командиром полка назначен подполковник Васильев Иван Васильевич^[1], заместитель командира бригады. Танкисты хорошо знали и любили этого энергичного, делового командира, успешно окончившего академию бронетанковых и механизированных войск.

Полк, как выяснилось несколько позднее, был небольшим. В его состав входило всего-навсего два танковых батальона, каждый из которых состоял из двух рот.

Наша рота вошла в состав второго танкового батальона, командиром которого был назначен дважды орденоносец капитан Щеглов Александр Дмитриевич. Начальником штаба, вместо Залмана, к нам прибыл капитан Клыпин Николай Яковлевич, участник боев на Халхин-Голе, очень хваткий и смекалистый человек.

Маташ Хамзатханович откровенно радовался тому, что воевать предстоит вместе с такими опытными и хорошо подготовленными командирами. О каждом из них — и о подполковнике Васильеве, и о капитане Щеглове, и о капитане Клыпине — он отзывался очень тепло. Мазаев в эти дни заметно повеселел, приободрился, на его лице я все реже видел отсутствующий взгляд. Он чаще шутил сам, от души смеялся шуткам других.

Последний день 1939 года проходил, как обычно. С утра взводы занимались боевой подготовкой, обслуживанием техники. Под вечер старшина привез из лесу две елки, одна из них предназначалась командиру роты, другая — политруку. Но Мазаев распорядился по-иному. Одну из них, ту, что-побольше и попушистее, он приказал установить в ротной Ленинской комнате, а вторую, что поменьше, отправил на нашу общую квартиру.

Я знал, что вечером под Новый год у гостеприимных Мазаевых непременно соберутся близкие друзья, и поэтому предложил Маташу Хамзатхановичу идти домой встречать гостей.

— А я останусь в роте, встречу Новый год вместе с красноармейцами и младшими командирами, — сказал я Мазаеву. — Можешь не беспокоиться, все организую как следует. Тем более, это входит в мои прямые обязанности.

— Знаю, Роман Андреевич, что это входит в твои прямые обязанности, — Мазаев приподнял над столом голову и взглянул на меня. — Очень хорошо знаю. Но не могу я уйти сегодня от людей, с которыми скоропойду в бой. Понятно?

— Понятно…

— А раз так, то и не уговаривай, — отрезал он и, уже мягче, добавил: — Сперва здесь, вместе с бойцами, встретим Новый год, а потом уже пойдем к семьям и друзьям.

Я пошел в Ленинскую комнату, а Мазаев остался в канцелярии. Посреди комнаты, упираясь игольчатой верхушкой в потолок, уже стояла пышная елка, от нее шел смолистый запах согретой хвои. Возле елки суетились Ковалев, Уваров, Петренко, украшая ее самодельными игрушками, цветными гирляндами, конфетами.

Я хотел им помочь, но они вежливо и корректно выпроводили меня. «Значит, готовят какой-то сюрприз», — догадался я и решил не мешать.

Вечером нас с Мазаевым пригласили в Ленинскую комнату. Все уже были в сборе. Мазаев тепло поздравил танкистов с наступающим Новым годом. Выступали и бойцы, говорили об уходящем годе, о достигнутых успехах, об освободительном походе, о предстоящих задачах. Короче говоря, вначале все шло, как принято в таких торжественных случаях, а потом началось такое, что мы с Мазаевым не знали, откуда все это взялось, когда это наши танкисты, предельно занятые неотложными делами, успели подготовить такую яркую самодеятельность.

Николай Петренко нарядился Дедом Морозом, ввалился в комнату с мешком подарков. Всех одарил: одному пачку конвертов, чтоб родным чаще писал, другому блокнот, чтоб все записывал и ничего не забывал, третьему Дисциплинарный устав — намек на слабую дисциплину. Подарки преподносились с прибаутками, с добрым юмором, даже со стихами. После этого начались пляски, пение, чтение стихов и коротких рассказов.

Тут и командир роты не в силах был сдержать себя, притушить внутри себя тот радостный порыв, который жил в нем и во всех, кто находился в комнате. Старший лейтенант рывком влетел в круг, поднялся на носках, выпрямился и, чуть откинув назад голову, широко и плавно развел в стороны руки, чуть согнутые в локтях, и пошел, пошел вихрем по кругу. Глаза полыхают задором, лицо — в широкой улыбке.

Кто-то хлопнул в ладоши раз, другой, его поддержали десятки других, ударили разом, дружно, и танцора уже нельзя было сбить с ритма.

Теперь в комнате не видно было ни одного скучающего лица, все были веселы, оживлены, а главное, каждый в чем-то нашел себя, в чем-то проявил, и, пожалуй, от этого танкисты еще больше сблизились, почувствовали себя дружной семьей.

Время летело так быстро, что мы не заметили, как часовая стрелка перевалила цифру «11» — время отбоя. Дважды я подходил к Мазаеву и напоминал, что он опаздывает к гостям, но Маташ Хамзатханович отмахивался.

— Друзья меня должны понять, — сказал он напоследок.

Наконец, пришел дежурный по части и напомнил, что распорядок дня — закон для всех, нарушать его не положено даже под Новый год. Я посмотрел на часы: до 1940 года осталось ровно двадцать минут.

Домой добежали быстро. Гости давно ждали. Сытники. Тарасенки. Крикуны. Перевозные. Критчины. Посреди просторной кухни сверкала огнями наряженная елка. Едва мы успели раздеться и сесть за праздничный стол, как Кремлевские куранты начали отсчитывать последние секунды 1939 года.

— Дорогие друзья! — поднялся Маташ и обвел всех, кто сидел за столом, взволнованным, выражавшим всю глубину его чувств взглядом. — Всегда, когда бьют Кремлевские куранты, особенно сильно, почти физически, чувствуешь всю огромность нашей Родины, ее героическую поступь, ее неповторимую красоту.

Вы знаете, что я вырос в горах Кавказа, в маленькой Чечне. В детстве мне казалось, что за Тереком — край света, холодная пустота, и от того, что земля наша такая маленькая, какая-то недетская тоска сдавливала сердце. Потом в школе я, к большой радости своей, узнал, что от наших гор только начинается огромная советская земля. Населенная многими-многими народами, она свободно и привольно раскинулась аж до самого Тихого океана, до северных морей и вот сюда, до Карпат… Но знать об этом, оказывается, еще мало. Надо это почувствовать всем сердцем, каждой клеточкой не только мозга, но и всего тела, раз и навсегда осознать, что твоя жизнь с самого начала была связана с жизнью всех народов страны, населяющих ее.

За эту землю, за счастье всех наших людей мы готовы драться до последнего дыхания!

Слова эти, как будто самые обыкновенные, в устах Мазаева, собравшегося на фронт, прозвучали с такой искренностью и убежденностью, что мы некоторое время продолжали стоять с опустевшими бокалами. Все, взволнованные, расчувствовавшиеся, с повлажневшими глазами, стояли и думали о том, что сказал наш боевой товарищ.

Кремлевские куранты пробили двенадцать раз. Над страной, покрытой снегами, плыли с детства знакомые, волнующие душу звуки «Интернационала».

Все было готово к отправке на фронт. Мы уже получили шапки-ушанки, ватные брюки и фуфайки, валенки и полушубки. Танковые двигатели периодически прогревались, чтобы боевые машины в любое время были готовыми выйти из парка, стать в колонну и двинуться на станцию погрузки. В эти дни, полные разных забот и хлопот, в штаб бригады пришло два приказа. Одним из них Мазаеву Маташу Хамзатхановичу присваивалось воинское звание капитана, а другим он назначался заместителем командира батальона, который оставался на месте. Я, грешным делом, думал, что Маташ обрадуется: как-никак, звание для профессионального военного человека многое значит, тем более, что по тогдашним законам он перешел из категории средних командиров в категорию старших, да и повышение по должности было значительным продвижением по служебной линии. Но Мазаев страшно переживал, ходил сперва к командиру полка, потом к комбригу, добивался, чтобы его оставили в роте, которую он готовил к боям. Но приказ никто отменить не мог. Тем более, что мы уже грузились в железнодорожный эшелон.

Он пришел к нам перед самой отправкой, когда танки, укрытые брезентом, стояли на железнодорожных платформах, а мы собрались в теплушке, вокруг раскаленной чугунной печки. В его бархатных петлицах вместо трех прежних кубиков отливал вишневой эмалью длинный прямоугольник, который в просторечии называли «шпалой».

Маташ Хамзатханович по-отцовски обнимал каждого из нас, сердечно желал успехов в боях с белофиннами.

Он уходил от нас с каким-то виноватым видом, плечи его при этом ссутулились, опустились…

…Напрасно Маташ так переживал. Он сделал свое дело, подготовил роту так, что она отличилась в первом же бою. Я хочу рассказать об этом выигранном бое, ибо Мазаев незримо участвовал в нам, был среди нас.

…Стрелковая дивизия второй день наступала по льду на небольшой остров Тупури-Саари. Белофинны, засевшие в надежных сооружениях из огромных камней-валунов, открывали ураганный огонь из орудий, минометов и пулеметов, как только наши стрелки приближались к острову. Дивизия несла большие потери, а ворваться на остров не могла. Тогда-то командир нашего полка подполковник Васильев и получил приказ выделить одну танковую роту для поддержки дивизии.

Выбор пал на нашу роту, которую все еще называли мазаевской, хотя ею теперь командовал старший лейтенант Мееровский. Вместе с ротой пошел на своем танке и начальник штаба, или, как значилось в штатном расписании, старший адъютант батальона капитан Клыпин.

Мы совершили марш по лесной дороге и вышли к проливу, разделявшему материковую часть с островом Тупури-Саари. Вместе с Клыпиным, Мееровским и командирами взводов мы, оставив танки позади, в лесу, вышли на рекогносцировку к самому берегу. Остров, возвышавшийся за ровной полосой заснеженного льда, чем-то напомнил мне те три высотки, что днем и ночью учил нас брать с ходу Маташ Мазаев. В центре острова, как и там, в Прикарпатье, звенел смерзшимися желто-коричневыми листьями дуб, слева спускалась к берегу стайка березок, а справа, вместо груши, темнели заросли ольховника. Посреди пролива на заснеженном льду лежали готовые к атаке наши стрелки.

Решили развернуть танки на поляне перед вихром прибрежного леса и внезапно на предельных скоростях атаковать противника. «Будем действовать по-мазаевски», — сказал я танкистам, когда возвратились к своим экипажам. Я еще говорил им, как и полагается говорить политработнику перед первым боем, о воинском долге и присяге. Как-то весьма кстати в накаленном морозом воздухе прозвучали слова Клыпина о внезапности, быстроте и натиске, которые мы не раз слышали от Мазаева.

— Вперед, товарищи! — скомандовал он роте.

Танки легко пробились через вихор леса, прикрывавший нас до поры до времени, и внезапно появились на льду. Механики-водители, как и там, в Прикарпатье, выжимали из двигателей все, что можно было выжать. Противник открыл шквальный артиллерийский огонь, но снаряды крошили лед уже позади танков. Рота стремительно приближалась к острову. В прицел я увидел на самом берегу очертания вражеского орудия, людей, суетившихся вокруг, и с ходу выпустил один снаряд, другой, третий, и вслед за этим услышал торжествующе-радостный крик механика-водителя Уварова:

— Есть, прямое!

Танки ворвались на остров, крошили и уничтожали огнем и гусеницами все, что попадалось на пути. Моя машина проскочила через заросли ольховника и снова оказалась на льду бухты. На противоположном берегу возвышались какие-то штабеля бревен и досок. Не успел я скомандовать механику-водителю повернуть влево, как под днищем раздался сильный взрыв, машину подбросило вверх, и я почувствовал, что танк тонет. Не знаю, как мы с башнером Ковалевым выпрыгнули из башни и, вымокшие до нитки, оказались на льду. Танк почему-то тонул кормой — она уже была под водой, из обломков льда выглядывал только срез пушки, а возле нее барахтался в воде механик-водитель Уваров. В руках у него был запасной пулемет с диском. Мы с Ковалевым бросились к нему и кое-как выволокли его на лед. Нас заметили с острова белофинны и тут же открыли огонь. Спасла льдина, вывернутая нашим танком. Спрятавшись за нею, мы стали прилаживать свой пулемет. Но затвор уже успел примерзнуть, да и диск, выкупанный в воде, не работал. Я вытащил из кобуры пистолет «ТТ» и сунул его отогреть за пазуху, чтобы не отказал в нужную минуту.

На противоположной стороне острова шел сильный бой. Теперь туда вслед за танками ворвались паши стрелки. Оттуда доносились яростные крики «ура», неутихающая ружейно-пулеметная стрельба.

Мокрая одежда примерзала ко льду. Мы, коченея, то и дело приподнимались, чтобы отодрать ее. А тут в зарослях ольховника и у лесного склада показались густые цепи белофиннов, отходивших сюда под напором наших танков и стрелков, намереваясь, видимо, перебраться на соседний, такой же маленький остров, как и Тупури-Саари. Группа вражеских солдат, прикрываясь высокими штабелями бревен, уже бежала к тому острову, а другие, отстреливаясь, отходили прямо на нас. То ли оттого, что Уваров протер затвор, а Ковалев постучал обледенелым диском по колену, а потом уже закрепил его, то ли просто от нашего отчаяния, но наш пулемет вдруг заработал. Мы успели выпустить две-три очереди по врагу, и он опять замолчал. А белофинны были уже совсем близко, трое из них, отделившись от остальных, ползли к нам, один вынул гранату, готовясь метнуть ее. Казалось, участь наша решена. Но тут с белофиннами что-то произошло, те, что ползли к нам, приостановились, те, что бежали к другому острову, заметались по льду. Я оглянулся назад и увидел танк «Т-26», мчавшийся наперерез им. Откуда он тут взялся? Все танки нашей роты — я это видел — пошли левее, они сейчас ведут бой на острове, приближаются к нам с другой стороны, теснят финнов сюда. А между тем, танк огневым вихрем носился по узкому ледяному полю, разделявшему два острова, налетел на густые группы белофиннов, в упор расстреливал их из пушки, косил из пулеметов, давил гусеницами. Наконец, он приблизился к нам. Из башенного люка выглянул капитан Клыпин, что-то крикнул нам, но что — мы так и не разобрали: люк тут же захлопнулся и клыпинский танк снова ринулся в бой.

Остров Тупури-Саари был взят, а весь пролив, отделявший его от соседнего острова, чернел от трупов врагов.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

О капитане Мазаеве я думал не только в дни боев на Карельском перешейке. О нем я частенько вспоминал и в госпитале, куда надолго попал после ранения. Мало сказать — вспоминал. Теперь всех командиров, с которыми сталкивала меня военная судьба, я вольно или невольно сравнивал с ним. Старался делать это как можно беспристрастнее, объективнее. И все равно как-то так получалось, что в моем представлении Маташ Мазаев хоть в чем-нибудь, но обязательно выигрывал. В чем тут дело — сам не пойму.

Вот тот же Николай Яковлевич Клыпин. Отличнейший командир. Никто этого у него не отнимет. Распорядительный, смекалистый, хваткий. И товарищ надежный. С какой стороны на него ни посмотришь, кругом положительный. И герой, настоящий герой.

О том, что капитану Клыпину присвоено звание Героя Советского Союза, я узнал в госпитале. Газета с Указом хранилась у меня в тумбочке. За дело присвоено. Сам видел, как он крошил врага на льду между двумя островами. Да и после, когда наступали уже под Выборгом, Клыпин не раз отличался своей храбростью, изумительной отвагой. А вот, если бы мне сказали: выбирай, с кем пойдешь в самый трудный бой — с Клыпиным или Мазаевым? — я бы выбрал Мазаева. Спросили бы меня: почему? — честное слово, не смог бы ответить. Даже самому себе. Ну, как тут объяснишь, если Николай Яковлевич Клыпин, теперь Герой, известный всей стране, а Маташа Хамзатханавича Мазаева знают только те, с кем он служил, работал, а я все-таки предпочтение отдал ему, Мазаеву? Где тут здравый смысл, логика? Да и сравнивать-то, сопоставлять их как-то нехорошо, несерьезно, тем более, что одному из них я обязан жизнью. Может, с моей стороны — это простая неблагодарность, черствость, неумение на добро отвечать добром? Нет, Николаю Яковлевичу Клыпину я благодарен до самой глубины души и готов отплатить ему тем же, чем обязан. Так в чем же тут дело? Может, в том, что Мазаева знаю больше, чем Клыпина?..

Но вот рядом со мной лежит на госпитальной койке капитан Курдюмов Сергей Павлович. Я хорошо знаю, что он бесстрашный разведчик. Несколько раз водил отряд лыжников в глубокий тыл врага и там такой тарарам учинял, что белофинны бросали против горстки наших разведчиков большие силы. Еще в январе Курдюмова наградили орденом Красного Знамени, а недавно вышел новый Указ о награждении его орденом Ленина. Ясно, что такие награды даются не за красивые глаза.

Впрочем, глаза у него в самом деле красивые, видимо, девушки от него без ума. Да и сам он рослый, стройный, крепкий, лицо открытое, волевое — хоть на плакат. С ним мы живем душа в душу. Я знаю, что родился он в семье врачей, окончил семилетку, потом техникум, военное училище, а в прошлом году — военную академию. Человек весьма образованный, начитанный. И в госпитале много читает. Заигрывает с молоденькой библиотекаршей, и та теперь где-то достает ему редкие книги.

Представляю себе на его месте Маташа Мазаева. Тот бы непременно обложился разными уставами, наставлениями, учебниками по тактике, огневому делу и штудировал бы их вовсю, восполнял бы то, что не успевал в текучке повседневных дел.

Командир танкового батальона капитан М. Х. Мазаев.

Тут я не могу разобраться, кто из них прав. Госпиталь — не курсы усовершенствования командного состава. И я, конечно, нисколько не осуждал Курдюмова за то, что он увлекается редкими книгами, интересуется всем, — наоборот, восхищался этим. Командир Красной Армии и должен быть разносторонне эрудированным человеком.

Короче говоря, Курдюмов — это Курдюмов, а Мазаев — это Мазаев. Хоть росли и мужали они почти в одно и то же время, но жизнь у них складывалась по-разному. У Сергея Курдюмова до сих пор все шло как по маслу: семилетка, техникум, военное училище, наконец, академия. Все ему, по моему заключению, легко давалось. Он был из числа тех, кого называют баловнем судьбы. Детство его было безоблачным, отец и мать, души в нем не чаяли, считали его необыкновенно одаренным ребенком, подающим большие надежды. В школе и техникуме он был окружен всеобщим вниманием, как на редкость способный ученик, гордость класса. В военном училище и в академии, по его же словам, было много труднее, но он уже привык купаться в славе, пусть не такой громкой, в масштабе класса, учебной группы, но все-таки славе, он дышал ею и не мог жить без нее. Взыграло задетое самолюбие — и Сергей «выехал» в число преуспевающих на этом самолюбии, как на норовистом коне.

На фронте ему тоже сопутствовали удачи, скорее всего, не случайные, — в смелости ему не отказать, — но все-таки удачи, одни удачи. И даже здесь, в госпитале, к ному относились внимательнее и врачи, и сестры, и сами больные. Может быть, тут играли роль два боевых ордена? Нет, не только это. Его и здесь считали незаурядной и обаятельной личностью.

Признаюсь, завидовал удачливому Сергею, но где-то в глубине души таилась тревога за его дальнейшую судьбу: а что, если за удачами последуют неудачи? Одна за другой, как это нередко бывает в жизни. Не сломают ли они моего нового друга?

А за Мазаева я был спокоен. Почему-то верилось, что любые невзгоды и даже страшные беды не в силах сломить его, выбить из колеи. Верилось, видимо, потому, что видел его при взлетах и падениях, удачах и неудачах, был рядом с ним, когда его чересчур восхваляли и нещадно, притом не всегда за дело, ругали, когда без нужды подогревали его самолюбие и когда нанесли глубокую душевную травму, — и всегда Мазаев оставался самим собой, твердым и непреклонным.

…На высоком юру, за рекой, как раз против окон нашей старенькой, вросшей в землю избы, с давних пор стояла старая-престарая ель. Ствол ее был покрыт налетом острого, как наждак, лишайника. Сучья снизу высохли, кора на них облупилась.

Такой, какой я застал эту ель, она, видимо, была и при моем деде, и при моем отце, и мне казалось, что она давным-давно закостенела, перестала расти.

Год тому назад, незадолго до моего очередного приезда в родную деревню, ударом молнии свалило ель, расщепило ее ствол так, как раньше мои земляки расщепляли на лучину березовые поленья.

Сваленная макушка сама скатилась вниз, в реку. А расщепленный пень одиноко торчал на юру, обнажив свою смертельную рану. И до того печально было смотреть на него, что я не выдержал, в день приезда пошел к соседу. Вооружившись пилой, вместе перебрались через речку, поднялись на юр и спилили пень под самый корень.

— Смотри, а ель-то, оказывается, все еще росла, — глядя на свежий срез, сказал сосед. Вишь, кольца. Что ни год, то новое. Правда, все тоньше и тоньше. Так, пожалуй, и человек. Растет до самой смерти своей. Растет духовно и нравственно.

Маташ Хамзатханович Мазаев родился в 1908 году. В селении Верхний Наур это событие прошло почти незаметно — мало ли тогда рождалось детей у горской бедноты… Да и в многодетной семье Мазаевых этому не придали особого значения: было семь малышей, стало восемь. Тем более, что вскоре прибавился девятый, а потом и десятый. Семья росла, едоков становилось больше, а поле скудело, едва кормило.

Пожалуй, в те трудные времена скорее бы заметили появление лишнего початка на кукурузном стебле, чем рождение маленького человека. А раз уж он нежданно-негаданно появился на свет, то и расти себе, не требуй того, чего все равно не можешь получить: у родителей и так забот полон рот.

И Маташ рос среди братьев и сестер тихо, незаметно, как растет маленькое деревце в густом лесу, пока само не пробьется сквозь заросли к свету и солнцу.

В свои десять лет он обследовал все тропинки вокруг Верхнего Наура, облазил все окрестности, знал, где ранней весной искать черемшу, в каких местах летом собирать ягоды, научился обрабатывать кукурузное поле и огород, пасти баранов, делать десятки других дел, нужных в жизни горца. К тому времени он запомнил уйму легенд и преданий, присловий и мудрых изречений, хорошо знал обычаи и суровые законы гор.

Все это входило в душу подростка, как входит в легкие воздух гор. Никто и ничему его не учил — до всего он доходил сам, своим живым и пытливым умом, природной сообразительностью и наблюдательностью.

Когда Советская власть возвратила чеченцам новые плодородные долины, семья Мазаевых поселилась в станице Михайловской (ныне Серноводская). Перед Маташем, как и другими подростками, перекочевавшими сюда со своими семьями, открылся иной мир, очень и очень не похожий на прежний.

Вокруг — простор и приволье. Сразу же за бывшими казачьими казармами открывались неоглядные степи. Мимо станицы несла свои воды река Сунжа, а с другой стороны к ней подходили и убегали в сторону Грозного блестевшие на солнце рельсы.

Вначале почему-то не река, а железная дорога больше всего приковала к себе детское внимание Маташа. Скорее всего потому, что она была загадочна. Заслышав еще отдаленный грохот поезда, он бежал к станции и, как зачарованный, глядел на паровоз, окутанный клубами пара. Огромный, маслянисто-черный, он стоял на рельсах и пыхтел, как живой. Даже оторопь берет, когда глядишь на него. Но вот паровоз, выпустив струйку пара, взревел на всю округу. Маташ вздрогнул от неожиданности, однако удержал себя на месте, зачарованно смотрел, как одна железка, будто рука, задвигалась туда-сюда, колеса провернулись, что-то громко-громко застучало по всему составу и паровоз тронулся с места, загромыхал железом и пошел, пошел вперед, потащил за собой много-много красных вагонов.

«Откуда же у него сила такая? — озадаченно думал Маташ, когда состав скрылся с глаз. — Говорят, из пара. А пар же совсем-совсем вылетает изо рта». Маташ даже подставлял ладошку, дул на нее со всей силы, но парок только чуть-чуть согревал руку. А тут — вон как двигает всю махину!..

Трудно, очень трудно разобраться во всем, а надо, очень надо: Маташ не привык в горах спрашивать старших, до всего сам доходил. И здесь не изменил этому правилу. Каждый день прибегал на станцию, смотрел на паровоз, все ближе и ближе подходил к нему, а однажды, осмелев, заглянул даже через открытую дверцу в бушующее пламя.

Не успел Маташ мало-мальски разобраться в паровозе, как в только что созданное в станице товарищество по совместной обработке земли пригнали трактор. Эта машина, оказывается, работает без пара и ходит без рельс. Опять загадка, да еще какая! А интересно, очень интересно. Надо разгадать и ее во что бы то ни стало. А потом Маташа заинтересовала водокачка, перегонявшая воду из Сунжи в высокую кирпичную башню, что возвышалась над округой.

Многое, что окружало Маташа в станице, было для него непривычным и удивительным. И люди, которых он встретил здесь, были необычными. И говорили на каких-то иных, непонятных языках. Позже он узнал, что в станице живут не только чеченцы, но и русские, и украинцы, и осетины, и дагестанцы. Многие не только говорили по-другому, но и держались иначе, проще, увереннее.

Особенно поразил его воображение Блохин, который позднее станет директором учебного городка имени В. И. Ленина. Он был еще совсем молодым, походил на подростка, а с ним советовались, его слушались седобородые старики. Смуглолицый, черноглазый, он нередко появлялся в школе, где теперь учился Маташ, толкался среди учеников, запросто разговаривал с ними, шутил. Маташа вначале страшно удивляло это. Ведь Блохин, как он узнал от своего дяди Солты, члена ревкома, участвовал в революции, прошел всю гражданскую войну, ему, молодому большевику, доверили какой-то большой пост в станице, а он держит себя не только со взрослыми, но и с подростками, как равный с равными. Нет, это никак не укладывалось в обычные понятия Маташа, но удивительное дело: именно из-за такого, на первый взгляд, очень странного поведения, подросток проникся еще бо́льшим уважением к Блохину.

Не менее удивил Маташа и Саидбей Арсанов^[2]. Взрослые говорили, что он чеченец, в юности объездил весь белый свет. То ли в Германии, то ли в другой какой-то стране получил техническое образование, возвратился на родину большевиком.

В школе ребята однажды увидели стройного военного человека в длинной шинели с малиновыми переборами на груди, ну и, конечно, заинтересовались: кто такой? И то, что ребята узнали, очень удивило Маташа. Оказывается, это был известный красный командир — Михаил Карлович Левандовский.

В станицу частенько наведывался Саид Казалиев, родной брат Ибрагима, закадычного друга Мазаева. Простой, свойский парень. Маташ держался с ним, как с братом, а после узнал, что Саид — главный среди грозненских комсомольцев.

Нет, мир, окружавший теперь Маташа, был удивительный, полный тайн и загадок. Что ни день, то что-то новое открывал для себя подросток.

Семья здесь тоже начинала жить по-иному. Отец работал на своей земле. Повеселевшая мать чаще, чем раньше, брала в руки старенькую гармонь и пела детям песни — чеченские и русские, украинские и осетинские. Она умела не только петь, но и разговаривать по-русски. От нее Маташ перенял первые русские слова. Здесь, в станице, это ему очень пригодилось. Теперь он вместе с русскими ребятами готовил уроки, бегал на берег Сунжи, поднимался на Лысую гору.

Взобравшись однажды на эту гору, ребята остановились и замерли от удивления. День был солнечным, ясным, воздух прозрачный, как чистый хрусталь. Хорошо просматривались удивительные очертания гор, голубевших вдали, как высокое небо. Белоснежная макушка Казбека, расцвеченная яркими лучами, горела, как второе солнце, и казалась ребятам совсем-совсем близкой. От всего этого на душе у них светло и радостно, будто кто-то нежно и бережно коснулся внутренних струн. Один из пареньков не удержался, шагнул к обрыву, взмахнул рукой и приготовился читать стихи. Ветер шевелил его спутанные русые волосы, вздернутый кверху нос втянул побольше воздуха, обветренные губы приоткрылись:

И хотя русоволосый паренек читал не особенно выразительно, к тому же Маташу еще далеко не все слова были понятны, сама удивительная музыка стиха как бы приподняла его, заполонила всего.

На следующий день Маташ попросил в школьной библиотеке пушкинский томик со стихами о Кавказе. Дома он читал их то про себя, то вслух. Встретив незнакомое слово, заглядывал в словарь. За неделю он выучил многие стихи наизусть и очень удивил своих русских друзей, когда вновь поднялись на Лысую гору. Он смотрел на белую вершину Казбека и громко декламировал:

Друзей у Маташа было много. Но крепче всего он дружил с Ибрагимом Казалиевым и Али Ибрагимовым. Они были в чем-то похожи друг на друга, в чем-то дополняли один другого. Трудно было определить, кто из них стройнее, остроумнее, неистощимее на разные затеи. Ибрагим брал в руки старенькую мандолину, начинал играть и петь, а Маташ и Али ему подпевали или пускались в пляс. Потом менялись ролями.

Они были неразлучны. В школе кто-то из русских ребят назвал их тремя мушкетерами. Маташ впервые услышал это незнакомое слово «мушкетеры» и не знал, как ему поступить: то ли одернуть того, кто назвал их так, то ли воспринять это как похвалу. Природная сдержанность подсказала третье: сделать вид, что это незначительный пустяк, недостойный его внимания. Но прозвище прилипло. Все чаще и чаще в адрес Маташа, Ибрагима и Али слышалось это загадочное «три мушкетера». Спрашивать об этом ребят Маташ не захотел, посчитал ниже своего достоинства, к тому же в нем жила, и не только жила, а даже окрепла за последнее время привычка: до всего доходить самому.

В школьной библиотеке он нашел книгу, которая так и называлась «Три мушкетера». Пухлый, уже изрядно потрепанный том горой возвышался на полке. Таких толстых книг на русском языке Маташ еще никогда не читал. Но тут решил попробовать.

Похождения бравых мушкетеров так увлекли его, что он начисто позабыл обо всем другом, даже об уроках. Только незапятнанная репутация прилежного ученика спасла его от двойки. Зато пухлый том одолел за несколько дней, а главное — по-русски начал читать почти свободно.

Как раз в те дни из Грозного в село приехал Саид Казалиев, старший брат Ибрагима. Ребята уже знали: раз приехал Саид — жди интересных новостей. И в самом деле, вечером он собрал в школе молодежь. Когда все уселись, он осторожно вынул из бокового кармана уже потершуюся на сгибах книжечку.

— Товарищи, — сказал он торжественно, как на митинге, хотя в зале сидело не так уж много ребят, — два года тому назад в Москве состоялся третий съезд комсомола. На нем выступил вождь всего рабочего класса Владимир Ильич Ленин. Вот мы сейчас вместе и почитаем его речь.

Маташ слушал внимательно, стараясь не пропустить ни одного слова. Казалось, что самый великий человек на всей земле, сам Владимир Ильич обращается именно к нему, Маташу Мазаеву, разговаривает с ним, учит его жить, бороться и побеждать. Особенно взволновали его слова: «Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество». Взволновали, видимо, потому, что Маташ сам стремился все познать, все изведать, во всем разобраться, и, слушая то, что читал Саид, ему казалось, что Владимир Ильич каким-то образом узнал и излагает его самые сокровенные мечты, правда, мечты эти были еще путаными, неоформившимися, а Ленин будто отлил их в чеканную форму. Вот только жаль, что Маташ не мог сразу все запомнить, во всем разобраться. А запомнить и разобраться было крайне необходимо, без этого жить просто нельзя.

Как только Саид кончил чтение, Маташ подошел к нему и попросил брошюрку с ленинской речью только на одну ночь.

За одну ночь он слово в слово переписал от руки всю речь Ленина, несколько раз перечитал ее наедине, вдумываясь в каждую фразу.

В жизни своего селения он видел многое из того, о чем Владимир Ильич говорил в Москве с комсомольцами. Будто этот великий человек сам побывал у них и все до тонкости разузнал. Рушились устои прежнего патриархального быта, веками державшегося в горах, заметно пошатнулось влияние мулл, шейхов, торговцев, перекупщиков: горцы, особенно молодые, тянулись к новой, светлой жизни. Одни из них шли в кружки ликбеза, создававшиеся в станице, к другим посылались ученики-старшеклассники с букварями в руках. У Маташа было несколько взрослых учеников, которые с таким же усердием одолевали грамоту, как и пахали неподатливую землю.

В бывших казачьих казармах спешно создавался учебный городок имени В. И. Ленина. Тут теперь открыли сельскохозяйственный и педагогический техникумы, различного рода курсы, кружки. Директором педагогического техникума и курсов стал Блохин, поведение которого год тому назад так удивляло Маташа, а теперь стало вполне понятным, как и все новое, что властно входило в жизнь. Саидбей Арсанов возглавлял сельскохозяйственный техникум. Теперь учебные заведения были под боком, только учись, выбирай себе дело по душе: хочешь быть учителем — иди в педагогический, хочешь стать агрономом — поступай в сельскохозяйственный.

В семилетке, особенно в выпускных классах, много говорили об этом. Но не только об этом. В школу приходили и тревожные вести. Вооруженные банды, подстрекаемые врагами Советской власти, нападали на железные дороги, нефтепромыслы, грабили склады, кооперативные лавки, зверски расправлялись с активистами. В Шаами-Юрте они убили первого комсомольца Халида Баганаева, в Кень-Юрте — Юсупа Дубаева.

Еще совсем недавно Маташ не мог сам разобраться, почему так происходит. Царя ведь свергли, помещиков и капиталистов прогнали. Старый строй рухнул навсегда. Трудовые люди строят новую жизнь. А им мешают, ставят преграды на каждом шагу. Бандиты не грабят богачей, нэпманов, а почему-то кооперативные лавки, государственные склады, убивают не злодеев, а самых лучших людей, которые в конце концов выбрались из темных горных ущелий, всей душой потянулись к светлой жизни.

Теперь, перечитывая речь Ленина, Маташ нашел ответ на это. Оказывается, классовая борьба продолжается, она только изменила свои формы. И он, Маташ, его друзья Ибрагим и Али, выходит, участвуют в этой классовой борьбе, когда обучают крестьян грамоте, когда вместе с коммунистами Блохиным, Арсановым, Алешкевичем и другими ходят в засады против бандитов, охраняют железнодорожную станцию, недавно созданное товарищество по совместной обработке земли, сельский Совет, кооперативную лавку, ездят на субботники в Грозный, вместе с рабочими восстанавливают нефтепромыслы.

Вскоре в селение вновь приехал Саид Казалиев. Встретив ребят, он остановил их, поздоровался с каждым за руку, как со взрослыми.

— Как живете, мушкетеры? — весело спросил он. «Откуда же Саид узнал, что нас в школе так прозвали? — мелькнула мысль у Маташа. — Может, Ибрагим сказал брату?». Но тревожиться ни к чему: в устах Саида это прозвучало, как похвала. — Кстати, сколько тебе лет, Маташ?

— Пятнадцать.

— А тебе, Али?

— То же самое.

— Значит, пора в комсомол вступать, — заключил Саид и, смерив ребят строгим взыскательным взглядом, спросил: — Готовы?

Пока ребята, краснея, переглядывались между собой, Саид сам ответил за них:

— Пожалуй, да. В школе учитесь хорошо, участвуете в ликвидации безграмотности, ездите в Грозный на субботники, ходите в засады против бандитов. Но учтите, с комсомольцев спрос будет больше.

— Конечно, больше, — согласился Маташ.

Али Ибрагимов, Маташ Мазаев и Ибрагим Казалиев стали первыми комсомольцами в своей станице. С них теперь в самом деле спрашивали больше, чем прежде, но спрос этот нисколько не тяготил их, наоборот, ребята чувствовали себя взрослее, стали взыскательнее и требовательнее к самим себе. Тем более, что на них, первых комсомольцев, по-иному смотрели их сверстники. А кулаки, нэпманы косились, шипели из-за углов, как рассерженные гусаки:

— Голодранцы…

— Безбожники…

— Слуги шайтана…

И хотя шипение это становилось все яростнее и злее, в комсомол шли парни и девушки. Станичная комсомольская организация росла и крепла, становилась надежной опорой Советской власти.

Молодые комсомольцы Ибрагим Казалиев, Маташ Мазаев, Али Ибрагимов и другие чаще, чем прежде, ходили в засады против бандитов, и не только вблизи своей станицы, а нередко поднимались в горы, скрытно располагались у троп, по которым по ночам спускались вооруженные головорезы.

И на этот раз серноводские комсомольцы добрались до самых густых лесных зарослей на склоне гор. Разделившись на три группы, они заняли позиции, где вероятнее всего могли появиться непрошеные «гости».

Группа Маташа Мазаева располагалась в центре, за выступом горы, которую полуподковой огибала еле заметная тропа. Над тропою шатром нависало густое сплетение ветвей, сквозь которое не мог пробиться слабый лунный свет.

Всю ночь ребята не покидали своих позиций, готовились к схватке с бандитами. С вечера все были строги, сосредоточенны, как молодые бойцы перед атакой. Даже не разговаривали между собой, чутко вслушивались в шум далеких водопадов, в близкие, но загадочные шорохи леса.

Перед рассветом сон начал одолевать их. Чтобы как-то разогнать его, ребята начали рассказывать смешные истории, шутить, острить. Али вспомнил, как он с Маташем и Ибрагимом первый раз ездил в Грозный на субботник. Денег на железнодорожный билет не было, а ехать надо непременно. Решили рискнуть, пробраться в вагон так, чтобы проводники не заметили. Уловка вначале удалась, ребята уже почти приехали, но во время одной из остановок на них налетела молодая проводница. «Предъявите билеты», — строго потребовала она.

— А как их предъявишь, если их нет? — рассказывал Али.

Ребята пытались выкрутиться, начали балагурить с молодой проводницей, но та твердо стояла на своем.

— Мы поняли, — продолжал Али, — что она не отойдет, высадит на первой же станции. Я хотел уже рассказать, зачем и куда мы едем: ведь не на гулянку, а на субботник. Но Маташ строго взглянул на меня, остановил на полуслове: дескать, она все равно не поймет, только шум поднимет на весь вагон. Пришлось сойти и по шпалам топать.

— Так оно вернее, — перебил его кто-то из ребят.

— Вернее, но мы, конечно, опоздали. Добрались до места, когда субботник был в разгаре. Ребята нас взяли в оборот, стали упрекать в недисциплинированности. Но тут откуда-то появилась та самая проводница, что нас высадила. Она утром сдала вахту сменщице и поспешила сюда.

— А, это вы, мальчишки-зайчишки! — запела она, но уже иным голосом, совсем не таким, каким разговаривала в вагоне. И брови-пчелки не сводила укоризненно, как там, а виновато улыбалась. — Что же не сказали, зачем в Грозный едете? Или языки попроглотили? Ну, что ж, впредь наука вам! А сейчас шагайте в мою бригаду — и за дело.

— Это что! — заговорил один из комсомольцев, когда Али под смех ребят закончил свой рассказ о поездке на субботник. — Вот послушайте, что я вам расскажу про незадачливого жениха. Приглянулась ему, понимаете ли, одна девушка. Пожалуй, самая красивая и стройная в нашем ауле. По старым горским традициям решил он выкрасть невесту, не заручившись ее согласием. Подговорил надежных дружков, щедро угостил их крепким вином. Да и сам для храбрости выпил.

Как только стемнело, они сели на быстрых коней и за невестой. Проникли в темноте в саклю, нашли то место, где, по их предположению, спит невеста. А в ту ночь, — будто чуткое девичье сердце подсказало, — девушка уступила свое место старенькой бабушке.

Изрядно подгулявшие дружки, ничего не подозревая, схватили эту самую бабушку на руки и подали жениху в седло. Тот, радуясь, что все обошлось хорошо, погнал лошадь домой.

Сняли «невесту» с седла — и глазам своим не верят: брали девушку-красавицу, а привезли древнюю старуху.

Незадачливый жених стал посмешищем для всего аула. Век ему теперь ходить в холостяках.

[пропущена строка]

бом? — спросил кто-то из ребят рассказчика.

— Ты, друг, словами без толку не сори: больше знай, а меньше говори, — обиделся рассказчик. Но его оппонент был, видимо, из тех, кто всегда оставляет последнее слово за собой.

— Нет, мил человек, — не зря говорят: слово выставляет напоказ то, что на душе у нас. Раз заговорил о женитьбе, признайся: сам подумываешь об этом.

— А у нас говорят другое: «Пусть дураки запрут уста, для них молчанье — золото. Ценна фисташка, хоть пуста, покуда не расколота». Понял?

Чтобы унять завязавшийся спор, Маташ, весьма искусный дипломат в таких делах, начал неторопливо рассказывать о том, как один комсомолец из горного аула выиграл схватку с тремя вооруженными бандитами.

Головорезы среди ночи ворвались в дом, где жил комсомолец. У него не было оружия, кроме болванки гранаты из дерева, обтянутой тонкой жестью. Эту болванку ему подарили ребята из Грозного для учебных целей. Он всегда ставил ее у изголовья. И вот, когда бандюги ворвались в дом, комсомолец поднял над головой болванку и крикнул:

— Руки вверх! Бросай оружие!

Увидев гранату в руках комсомольца, бандиты побросали оружие и подняли руки. Не зря же говорят: «Молодец среди овец, а против молодца сам овца». Так и бандиты. Только после того, как комсомолец поднял один из карабинов и наставил на них, те рассмотрели, что в руке комсомольца учебная болванка из дерева. Но было уже поздно.

Не успел стихнуть смех, вызванный рассказом Мазаева, как совсем близко послышался приглушенный топот. Он накатывался с каждым мгновением… Что такое? Что там случилось? Может, горный обвал?.. Скорее всего, бандиты.

Маташ, достав наган — единственное в группе огнестрельное оружие, — выдвинулся вперед, улегся за выступом скалы. Ибрагим держался поближе к Мазаеву, готовый в любую минуту заменить его, а пока суд да дело, приготовил к действию винтовочный штык, найденный недавно в огороде. Али вынул из ножен кавалерийский клинок и стал за деревом.

Между тем в кустах что-то зафыркало, громко затрещал сухой валежник. Опасность нарастала.

— Надо связаться с соседними группами, — предлагал кто-то из ребят, а другие шепотом советовали:

— Бей, Маташ, только с близкого расстояния, не забывай, что у нас мало патронов.

Наконец, в предрассветном полумраке прямо на тропе Али увидел огромного кабана. За вожаком вереницей спускалось с горы все стадо. Маташ выстрелил из нагана, ребята заорали, подняли шум. Перепуганные кабаны рванулись в сторону, и тотчас же оттуда потянуло зловонием.

— Ну, бандиты сюда не скоро наведаются, — сказал Маташ и пояснил: — Кабаны надежно тропу «заминировали».

В станицу возвращались на восходе солнца. Высвеченная утренними лучами макушка Казбека горела особенно ярко, как гигантский волшебный фонарь. А Маташу почему-то казалось, что это вовсе не Казбек, освещенный солнцем. Так ярко и сильно может светить только Прометеев огонь. Тот самый огонь, что мифический герой похитил у богов и принес людям. Разгневанный Зевс приковал Прометея к горной скале. Быть может, вот к той самой скале, что особенно высвечена… А может, и к той, что чуть-чуть затенена…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Зеленую тетрадь, в которой была переписана речь В. И. Ленина на третьем съезде комсомола, Маташ носил в сумке вместе со школьными учебниками. А в библиотеку поступили другие ленинские книги и брошюры. Одну за другой Мазаев изучал их. Нелегким было занятие. Порой приходилось одну и ту же фразу перечитывать несколько раз, пока смысл не становился понятным. Привыкший с детства до всего доходить самостоятельно, он искал в этих и других книгах ответы на все то, что больше всего волновало его, с чем сталкивала сама жизнь.

Прежде всего, юноше хотелось разобраться в прошлом и настоящем своего народа. Здесь многое было непонятным, загадочным и даже таинственным. Почему чеченцы и дагестанцы шестьдесят лет дрались с русскими? Кому нужна была эта драка, потребовавшая стольких жертв? Русскому, которого насильно оторвали от сохи, семьи и пригнали сюда умирать под пулями? Горцу, что безропотно подчинялся наибам, работал на богачей, а сам жил впроголодь, в темноте и невежестве? Конечно, нет. Их, братьев по классу, сталкивали иные силы, чуждые тому и другому.Книги подсказали Маташу, что царизм и держался на нехитром, но довольно коварном принципе: разделяй и властвуй. Царские генералы и чиновники умели разжигать вражду между народами, натравливать один народ на другой. Многие из них грели на этом руки, получали чины и награды.

Пожалуй, не менее выгодна была эта драка имаму и мюридам, князьям и ханам, муллам и купцам. В обособленных, отгороженных от всего мира горах им легче было сохранить свою власть, неограниченные привилегии, держать горцев в повиновении.

В юном сознании постепенно меркла романтика, в которую бывшие вожди племен и муллы так искусно облачали прошлое. По-иному Маташ смотрел теперь на обычаи и законы, веками царившие в горах, на легенды и сказания, поверья и предания, сохранившиеся в народе. Нельзя их брать полностью на веру, надо во всем разобраться, взять с собой то, что является эпосом народа, его нетленной поэзией, кодексом мужества и славы. Зачем нам те из них, в которых восхваляются князья и наибы, прославляются как боги на земле. Не такие уж они и боги, если снять с них оболочку. Не случайно же в самой их верхушке шла такая отчаянная борьба за власть.

Так было, но теперь всему этому пришел конец. Новое властно входит в жизнь. Советская власть принесла горцам свободу, возвратила плодородные земли, уравняла в правах со всеми другими народами. В аулах открываются школы на родном языке.

Почему же находятся люди, которые с такой отчаянностью сопротивляются этому новому? Ради чего они вооружаются, нападают на нефтепромыслы, железные дороги, поджигают здания Советов, убивают руководящих работников, комсомольцев, селькоров? Может быть, не ведают, что делают? Кое-кто, конечно, не понимает. Но те-то, кто стоит за их спиной, кто вооружает и подстрекает их, хорошо знают, что делают.

Оказывается, старое не сдается без боя. Народ, сбросивший рабство, строит новое не на пустом месте. Он берет с собой из прошлого то, что отложилось в памяти, традициях, легендах и преданиях, нравах и обычаях. Берет хорошее и плохое. Светлое и темное, доброе и злое.

Выходит, прошлое — это не только заросшие могилы предков, не мертвая тишина музеев и архивов. Прошлое, вместе с тем, и сильно действующее оружие. Образы предков по-разному входят в круг новой жизни — или помогают ее становлению, обнадеживают и подкрепляют нас в трудную минуту, или сопротивляются всему новому, цепко держась за прошлое. Все дело в том, в чьих руках это прошлое: честно добывающих свой хлеб или привыкших грабить других.

Осмысливая все это, Маташ вспомнил недавний случай. Группа комсомольцев изловила трех бандитов, спускавшихся с гор. Пока молодчиков обезоруживали и скручивали им руки, один из них, самый раскормленный и сильный, злой, как барс, вырываясь, не переставал выкрикивать что-то о заветах предков, о Шамиле и Хаджи-Мурате, об извечной вражде русских и горцев. Выпученные глаза его горели лютой ненавистью. Ребятам казалось, что человек этот сходит с ума, что вот-вот он набросится на людей и начнет их рвать зубами, как бешеный зверь.

Комсомольцы узнали этого матерого бандита. Молва о нем шла по всей Чечне. Люди говорили про него по-разному: одни с открытой ненавистью, другие — с презрением, а третьи — со страхом. На его совести было немало убитых, ограбленных, обездоленных и обесчещенных. Бандит был старшим сыном крупного богача, в отарах которого насчитывались тысячи баранов, а в сундуках — много золота.

Долго бушевал бандит. А когда стал утихать, Маташ спросил его, ради чего он убивает и поджигает.

— Мы, чеченцы, хотим жить, как жили наши предки, — выпучивая глаза, выкрикнул он, и розовая пена вновь выступила на его толстых губах. — Пусть нам никто не мешает!

— Кто тебе дал право говорить от имени всех чеченцев? — вскипел Маташ и, уже спокойнее, добавил: — Я тоже чеченец. И Али Ибрагимов. И Ибрагим Казалиев. И Абубакар Чапаев. И Магомед Мустапаев. Нас — тысячи. И мы не хотим жить по-старому! Не пойдем наниматься к тебе в батраки, как нанимались у твоего отца наши отцы.

Теперь, размышляя над всем, с чем сталкивала его жизнь, Мазаев начинал понимать, что в запальчивости сказал тогда далеко не все и, может быть, не самое главное. О какой извечной вражде русских и чеченцев говорил бандит? Не было и не могло быть этой вражды! В своей семье Маташ никогда не слышал ни одного плохого слова о русских. Наоборот, сколько помнит он, отец всегда дорожил дружбой с русскими, а мать с такой теплотой и искренностью пела им, своим детям, русские песни, учила их тем русским словам, что знала сама. Так было и в других семьях бедняков, которых знал Маташ. И разве он, Маташ, питает какую-нибудь вражду к своим друзьям, русским ребятам? Нет, врет бандит!

Так размышлял Маташ, читая книги Ленина. Порой ему казалось, что за книгой он один на один беседует с Владимиром Ильичем, советуется с ним; великий человек, до последней черточки знакомый ему по портретам, чуть прищурив свои добрые и мудрые глаза, смотрит на него, шестнадцатилетнего Маташа, учит разбираться и в прошлом, и в настоящем, и в будущем… Часто бывает так, что даже в близком тебе не сразу приметишь душевные сдвиги, накопление бесценных зерен человеческой мудрости, появление новых качеств.

Вскоре в жизни Маташа Мазаева произошли события, определившие его дальнейшую судьбу. В городе Грозном побывали секретарь бюро Северо-Кавказского крайкома партии Анастас Иванович Микоян, Климент Ефремович Ворошилов, командовавший тогда войсками Северо-Кавказского военного округа, его помощник и сподвижник по гражданской войне Семен Михайлович Буденный.

На встречи с ними собирались рабочие нефтепромыслов, жители горных и долинных селений. Приезжали туда и серноводские комсомольцы. Вот и теперь Маташ безотрывно и восторженно смотрел на балкон, где стояли гости, хотя плохо слышал, о чем говорили ораторы.

Юноша многое уже знал про боевые подвиги Климента Ворошилова, Семена Буденного, Михаила Левандовского, стоявшего рядом с ними. Со страниц книг, которые он читал, они почему-то вставали перед ним этакими чудо-богатырями, какими-то неземными, сказочными. А теперь он смотрел на них и не верил глазам своим: это же простые с виду и совсем-совсем обыкновенные люди. Ворошилов улыбался во все свое круглое краснощекое лицо, весело кивал кому-то из знакомых, друзей, а смуглый, скуластый Буденный изредка точно так же, как частенько делал отец Маташа, притрагивался к своим черно-смолянистым усам.

Пожалуй, эта земная простота, обыкновенность необыкновенных людей больше всего и будоражила душу Маташа. Выходит, для больших подвигов вовсе не надо родиться чудо-богатырем, могучим и всесильным. Это могут делать и такие, как он, Маташ Мазаев.

На митинге в Грозном в сознании Маташа раз промелькнула мысль: не стать ли военным? Промелькнула, будто мимолетная птичка. Сначала даже не задержалась. Однако вскоре прилетела опять, гостила уже дольше. А потом угнездилась основательно, на правах хозяйки, вытеснила все, что ей мешало.

Маташ запоем теперь читал книги о войне и военных.

Военная жизнь — беспокойная, тревожная, неуютная — все больше и больше привлекала его. Он уже видел себя, рослого, стройного, молодцеватого, впереди строя, в разведке, в лихой атаке, на приеме Наркома Обороны.

Впрочем, какие мысли не придут в голову шестнадцатилетнего парня? Тем более, до военной службы еще далеко, а выпускные экзамены на носу. Надо готовиться, готовиться основательно.

Маташ все еще не мог определенно решить: куда же ему идти после семилетки: то ли в сельскохозяйственный техникум, то ли в педагогический. Он и не догадывался, что судьба его предрешена.

Вскоре после экзаменов его вызвали в райком комсомола.

— Ты, Маташ, у нас самый политически подкованный, — сказал секретарь. — И на общественной работе проявил себя с лучшей стороны. Решили послать тебя в совпартшколу. Вот путевка.

Это была первая в его жизни путевка, выданная комсомолом. И, конечно, он не мог от нее отказаться, хотя намерение стать военным к тому времени окрепло. «Одно другому не помешает», — решил он.

В семилетке Маташ считался переростком. В одном с ним классе занимались ребята помоложе на 2—3 года. В совпартшколе он оказался самым младшим но возрасту. Рядом с ним сидели за партами уже вполне взрослые, нередко семейные люди. Коммунисты и первые в Чечне комсомольцы. Серьезные и строгие к себе люди. Маташ вначале терялся среди них, держался застенчиво. Но потом освоился. Тем более, что «старички» нередко обращались к нему за помощью. Польщенный таким вниманием Маташ охотно делился тем, что сам знал.

В совпартшколе учились не только по книгам. По заданию обкома курсанты участвовали во всех политических кампаниях, которые проводились в республике. Боролись против засилия кулаков и мулл, нередко ходили в засады против бандитов. Ездили в самые дальние селения и создавали там комсомольские ячейки, выступали с лекциями и докладами, проводили подписку на государственные займы, распространяли книги и газеты. Некоторых курсантов, и даже не закончивших учебу, посылали на партийную, советскую и комсомольскую работу. Годы учебы в совпартшколе пролетели незаметно. Маташ уже готовился начать работу в райкоме комсомола, куда при распределении должен был получить назначение. Но тут из Москвы в обком комсомола пришла путевка в Высшее техническое училище имени Баумана. Судили-рядили, кого послать. Надо было подыскать такого парня, который бы достойно представлял комсомол республики в таком известном на всю страну московском вузе. Выбор пал на Маташа Мазаева.

Друзья завидовали ему. Через каких-нибудь пять лет их земляк станет инженером. Как Саидбей Арсанов. Как тот молодой парень, что руководил работами на нефтепромыслах. Маташ будет жить в Москве, ходить в театры, музеи.

Мазаев не поддавался этому настроению: в Москву он едет не ради театров и музеев, а на серьезную учебу. Ему еще предстоит закончить рабфак, подготовиться к вступительным экзаменам в училище.

В доме суматоха: собирают в дорогу сына. Маташ впервые выезжает так далеко от дома. Дальше Грозного еще не доводилось бывать. Мать нет-нет да и смахнет непрошеную слезу.

— Не печалься, мать, — сказал ей отец. — Таков закон жизни: орленок, научившись летать, покидает гнездо, а подросший сын — отчий дом.

Маташ предчувствовал, что уезжает надолго, а быть может, навсегда. Ему хотелось оставить здесь какую-нибудь память о себе. Он сходил в лесопитомник, выбрал там три маленькие акации. «Посажу на улице, под окнами своего дома», — решил он. Посадив деревца, он попросил сестер Аминат и Есимат присматривать за ними.

Вначале Москва ошеломила Маташа своей огромностью, многолюдностью, стремительным ритмом. Все куда-то торопились, на ходу обменивались приветствиями и репликами. Как все это было не похоже ни на Грозный, ни тем более на Серноводскую! Маташ затосковал по родным, по ребятам, по милым местам: зеленым берегам Сунжи, застывшим вдали причудливым очертаниям гор — по всему тому, к чему прикипело сердце еще в пору детства. Юноша старался подавить в себе эти чувства, казавшиеся ему недостойными настоящего мужчины.

К счастью, и тосковать-то было некогда. Днем лекции, групповые, или, как тогда называли, бригадные, занятия, а вечером надо перечитать уйму книг и учебников, которые рекомендовали преподаватели. Маташ помнил наказ земляков-комсомольцев и старался учиться как следует.

Но не только занятость учебой отвлекала Маташа от воспоминаний о Серноводской, от переживаний и тоски по ушедшему. Гораздо сильнее действовала на него та особая атмосфера братства, что сложилась в студенческом коллективе. В общежитии поселились ребята со всех республик страны: грузины, армяне, башкиры, марийцы, узбеки, киргизы.

— В нашем общежитии, — шутили студенты, — географию Советского Союза можно изучить без учебника. Послушай внимательно рассказы ребят — и смело иди сдавать экзамены.

Соседнюю с мазаевской койку занимал веселый, никогда не унывающий паренек из Татарии — Мустафа Каиров. Маленький, юркий, он везде успевал и все знал. Маташу порой казалось, что Мустафа до отказа набит невероятными и весьма забавными историями.

Не проходило дня, чтобы он не рассказал Мазаеву три-четыре истории о злых, прижимистых кулаках и добрых, умных бедняках, о богатых невестах, безнадежно влюблявшихся в гордых и неподкупных бедняков и батраков. В его историях добро всегда торжествовало над злом, правда — над ложью, честность и справедливость — над корыстью и лихоимством.

Мустафа никогда не повторялся, и Маташу порой казалось, что вот-вот иссякнет запас этих историй, к которым он так привык. Однако запас не иссякал, а рассказы Мустафы становились все интереснее и значительнее. И тогда Маташ понял, что Мустафа не вычитал эти истории в книгах, не услышал от других людей — он их создает сам, когда возникает в этом необходимость. Они рождаются у него сами собой, как песни у птиц.

С другой стороны стояла койка Мухтара Султанбекова. Рослый, степенный казах отличался сдержанностью и основательностью суждений. Он не спешил, как Мустафа, высказать свое мнение, но зато все, что говорил, было веским и всегда к месту. Мухтар был старше Мустафы и пережил больше, чем он и Маташ. Несколько раз подручные бая, которому комсомолец объявил войну, стреляли в него — на теле Мухтара Маташ сам видел следы пулевых ранений. Однажды бандиты живым закопали комсомольца в землю. К счастью, к месту страшной расправы над комсомольцем подоспел отряд красноармейцев и разгромил банду. Красные бойцы, уже в который раз, спасли бесстрашного Мухтара, едва живого откопали его.

В восемнадцать лет батрак впервые познал азбуку в школе ликбеза. Научившись азам грамоты, Мухтар не расставался с книгами и учебниками. В двадцать три года он стал студентом известного на всю страну технического вуза, слушал лекции лучших профессоров, занимался в аудиториях, из которых вышли нынешние светила науки и техники.

Впрочем, у большинства студентов, приехавших сюда по комсомольским путевкам, биографии были во многом схожие. Как-то сама собой сложилась студенческая коммуна, веселая, дружная. Ребята не только занимались вместе и охотно помогали друг другу, но и сообща готовили себе еду, делились всем тем, чем располагали, вплоть до сорочек. Темно-синий бешмет Мазаева, который ему справили перед отъездом в Москву, побывал на плечах у каждого. А уж если кому-нибудь вздумалось сфотографироваться, непременно надевал этот бешмет с газырями, а фотографию посылал родным и невесте.

Еще в совпартшколе Маташ Мазаев начал готовиться к вступлению в партию. Но тогда это было отдаленной мечтой, а теперь стало близкой реальностью: секретарь курсовой партийной ячейки говорил с ним об этом, обещал написать рекомендацию, остальные рекомендации пришлют серноводские коммунисты, которые знают Маташа давно. Так что с этой стороны все было в порядке. Мазаева тревожило другое: готов ли он, комсомолец, к такому решающему в жизни шагу? Созрел ли он для этого? Сможет ли встать вровень с теми, кто вместе с великим Лениным готовил и совершал революцию, кто самоотверженно дрался на баррикадах, кто шел на каторгу и в ссылки? Как Николай Бауман, имя которого носят лучший в мире вуз и район столицы, кто на каждом шагу рисковал жизнью? Сумеет ли он повторить то, что сделали они для трудового народа, во имя его свободы и счастья? Хватит ли у него для этого силы воли, твердости характера, запаса мужества?

Так Маташ всматривался в себя с пристрастием и взыскательностью. К себе он всегда был строгим судьей, а теперь — в особенности. Он прекрасно понимал, что многое из того, о чем он вспоминал, повториться не может, и, конечно, не жалел об этом.

«Время необратимо, — рассуждал он. — Условия теперь иные. Но коммунист всегда остается коммунистом, частицей великой партии, ее верным бойцом». Конечно, сейчас нет необходимости под обстрелом подниматься на баррикаду. Но новое время выдвигает и новые задачи, требующие от коммуниста не меньшей, чем в те годы, силы воли, такого же твердого характера и еще большего запаса мужества. В стране идет великое наступление на вековую отсталость. Растет Днепровская гидростанция, закладывается крупнейший металлургический комбинат у Магнитной горы. Поднимаются корпуса новых тракторных и автомобильных заводов. Начинается перестройка всего уклада деревенской жизни. Крестьяне объединяются в колхозы. Кулака-мироеда — под корень.

Все это требует от коммунистов новых жертв и лишений. Старое, отживающее не сдается без боя. Кулаки, недобитые белогвардейцы, отпетые националисты с обрезами в руках нападают на тех, кто несет новое, прежде всего на коммунистов, комсомольцев, селькоров. Про это ежедневно пишут газеты. Об этом говорят и раны на теле его друга Мухтара Султанбекова.

А тут еще путаются в ногах разного рода оппортунисты, то правые, то левые, на всех перекрестках орут, угрожают, и надо многое, очень многое знать, обладать большим классовым сознанием и острым политическим чутьем, чтобы разобраться в запутанных лабиринтах слов и понятий, на которые так щедры всякие оппортунисты и уклонисты.

«Нет, у Страны Советов много врагов. Внутренних и внешних, — продолжал рассуждать Маташ. — Китайцы напали на КВЖД. Крестовым походом грозятся английские тори. В Италии хозяйничают фашисты. Воинствующие фашисты рвутся к власти и в Германии».

Значит, у коммунистов много дел и забот. И на долю его, Маташа Мазаева, вполне хватит. Сейчас он учится. Но пошлет партия в деревню проводить коллективизацию — охотно пойдет, не побоится ни кулацких обрезов, ни угроз, ни лишений. Ходил же он в засады против вооруженных банд. Направят на стройку — не откажется. Будет работать на совесть, как работал на субботниках в Грозном. А потребуется идти в бой — тоже не дрогнет.

Так проверял себя Маташ Мазаев перед вступлением в партию. Партийная ячейка, разбирая его заявление, нашла, что он достоин носить высокое звание коммуниста. Вскоре в Бауманском райкоме столицы он получил партийный билет. Это было в 1929 году.

1930 год, вошедший в историю как год великого перелома, стал поворотным и в судьбе Маташа Мазаева. Осуществляя огромные, невиданного масштаба задачи по перестройке народного хозяйства, партия не забывала об обороне страны, о пополнении командных кадров Красной Армии и Военно-Морского Флота проверенными, надежными и грамотными молодыми людьми.

В Бауманский райком партии вызвали группу студентов основных и подготовительных курсов училища. В их числе был и Маташ Мазаев. В райком пришли коммунисты из других учебных заведений района, с заводов и фабрик. Все как на подбор, молодые, крепкие, задористые. Кое-кто уже проведал, зачем их вызвали сюда. В коридорах разговор шел главным образом о лучших представителях новых военных специальностей: о летчиках, входивших в славу, о танкистах, особенно проявивших себя в боях на КВЖД. Но не забывали и артиллеристов, моряков, кавалеристов, пехотинцев. Говорили со знанием дела, взвешивали «за» и «против», а Маташ не знал, какую же из множества военных специальностей выбрать для себя, хотя в душе его ворохнулась и оттеснила все прежние планы мечта, зародившаяся еще на митинге в Грозном, когда он не отрываясь смотрел на Ворошилова и Буденного.

В кабинет вызывали по одному.

За столом рядом с секретарем райкома, год тому назад вручавшему Мазаеву партийный билет, сидел военный товарищ с тремя «шпалами» в малиновых петлицах и орденом Красного Знамени на широкой груди. На зеленом сукне гимнастерки орден горел, как в весеннюю пору цветок на альпийском лугу, что раскинулся вблизи Верхнего Наура… Это воспоминание, пришедшее сюда, в Москву, с родных и милых сердцу мест, как-то сразу приблизило к Мазаеву и этих людей, что пригласили его сюда, и то, о чем они сейчас поведут речь, окончательно утвердило его в мысли, что так и должно было быть.

— Садитесь, товарищ Мазаев, — услышал Маташ голос секретаря. — Знаете, зачем вызвали вас в райком?

— Догадываюсь, — ответил Маташ, и таким простым и будничным показался ему и вопрос, и этот ответ, и собственный голос. Все это так не гармонировало в его сознании с тем, что должно решиться сейчас, в этом кабинете.

— Вот и хорошо, — одобрил секретарь. — А как вы на это смотрите?

— Вполне положительно.

— Еще лучше, — улыбнулся секретарь одними губами и, посерьезнев, веско сказал: — Значит, решено. Пошлем вас в военную школу^[3]. А в какую… — секретарь, немного помедлив, кивнул в сторону военного… — подумайте вместе с товарищем Дубинским.

Так Маташ Мазаев стал курсантом Киевской артиллерийской школы. Примерно через неделю вместо бешмета с газырями он надел гимнастерку точно такого же цвета, какую видел на военном товарище, только вместо ордена на ней горел значок «ГТО», а вместо «шпал» было золотом вышито три буквы «КАШ».

После многолюдной и шумной Москвы, к которой он уже успел привыкнуть, Киев показался ему очень тихим и спокойным городом. Из окон казармы, стоявшей на возвышенности, хорошо были видны лабиринты улиц и переулков, двух- и трехэтажные белые домики в центре и одноэтажные на окраинах, трамваи, обгоняющие извозчичьи пролетки и кареты. Город как бы утопал в зелени каштанов, тополей, лип, акаций и кленов, купался в ласковых солнечных лучах.

Хотелось поближе познакомиться с ним, побродить по его улицам, паркам и скверам, послушать мягкую и певучую речь украинцев. Но курсантская жизнь не была такой свободной, как студенческая. С утра до вечера занимались то на строевом плацу, то в учебных классах, то в артиллерийских парках. Вечера тоже были распланированы: то лекция, то диспут, то спортивное соревнование. Никогда еще Маташ не был так занят, как теперь.

Лишь через месяц курсантам-первогодкам удалось побывать в городе. Киевлянин Микола Коваленко повел Мазаева на Владимирскую горку. Вдоль аллеи стояли, подняв кверху чугунные жерла, старинные пушки, видимо, те самые, из каких били шведов под Полтавой. Маташ хотел остановиться возле них, рассмотреть их получше, — он уже кое-что понимал в артиллерии, — но Микола увлек его дальше, к самой круче.

— Полюбуйся, сын Кавказа! — сказал он, когда подошли к ограде. — Не одни твои горы красавцы. Здесь тоже есть на что посмотреть.

Внизу, под самой кручей, блестела серо-голубая лента Днепра, полукольцом огибавшая город. Сразу же за ней начиналась пойменная луговина, раскинувшаяся далеко-далеко, аж до самого горизонта.

Маташ, зачарованный этой удивительной картиной, молча смотрел на луг, на водную ширь — на все, что открывалось с этой горы его по-орлиному острому взгляду.

— «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Не зашелохнет, не прогремит. Глядишь и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла, без конца в длину, без меры в ширину, реет и вьется по зеленому миру», — взволнованно продекламировал Микола гоголевские слова и, положив руку на плечо Маташа, спросил:

— Здорово, а?!

— Очень, — согласился Мазаев.

— А вот здесь, — указал Микола на улицу, круто спускавшуюся к Днепру, — когда-то тоже протекала река. Летописцы рассказывают, что в ней во времена княжения Владимира Святославовича проходило крещение Руси. Отсюда и название улицы — Крещатик, по-украински Хрещатык, а горы — Владимирская. Понял?

— Читал об этом. Но тогда это было как-то далеко, отвлеченно, а сейчас, понимаешь ли, все воспринимается совсем по-другому, — сказал Маташ.

— Наш древний город — как мудрая книга, — продолжал Коваленко. — Каждый камень здесь — это история. Если хочешь, мы с тобой прочтем эту мудрую книгу. Будем ходить по музеям, улицам и каждый раз открывать страничку истории.

Маташ знал, что Коваленко пришел в артиллерийскую школу с третьего курса исторического факультета Киевского университета. Широта его познаний еще раньше, до похода на Владимирскую горку, удивляла Мазаева. Ему подумалось, что Микола происходит из какой-нибудь профессорской семьи, что его детство и юность прошли в тиши дедовской библиотеки. Нет, все оказалось не так, как думал Маташ. Микола вырос в рабочей семье, сам в пятнадцать лет пошел на завод, закончил рабфак, поступил в университет, а теперь вот добровольно перешел в военную школу.

«Ну и везет же мне в жизни на хороших людей! — думал Маташ, когда они с Миколой возвращались в казарму. — В детстве — Блохин, Арсанов, Казалиев, потом — Мухтар Султанбеков, Мустафа Каиров и десятки других друзей, которых встретил в Бауманском училище. И в военной школе, оказывается, таких ребят не меньше».

В самом деле, в батарее, где был Маташ, подобрались грамотные, весьма образованные по тому времени курсанты. Большинство из них пришли сюда из институтов и университетов, со старших курсов техникумов и рабфаков. Ребята, которые привыкли брать знания с боем, а потом щедро делиться ими с теми, кто их окружает. И как-то так получилось, что через год-полтора все они незаметно сравнялись в знаниях: те, что знали меньше, вобрали в себя все, чем богаты и щедры были их друзья, подтянулись к ним, хотя и те, разумеется, не стояли на месте.

Курсанты делились между собой не только тем, что хорошо знали и умели. Тут, в батарее, все было на виду, все делалось сообща. Обнажались недостатки, изъяны в поведении, во взаимоотношениях, привычках. Здесь не стеснялись сказать друг другу правду в глаза, прямо, открыто, но делали это необидно. Сложившийся крепкий партийный коллектив стал для каждого из них своеобразным оселком, на котором шлифовались характеры будущих командиров. Именно в этом коллективе Маташ понял, что он еще далек от того совершенства, к которому так стремился.

Товарищи уважали его за откровенность и прямоту. Бывали, правда, и случаи, когда свойственная ему горячность обнаруживала себя чрезмерно бурно. Но он, поймав себя на случайной несправедливости, переживал, находил в себе силу признать свою ошибку, искренне извиниться перед тем, в ком ошибся.

Как-то курсант Веселов пожаловался командиру, что не может заступить в наряд: у него внезапно заболел живот. Командир вместо Веселова послал в наряд другого курсанта. Мазаеву почему-то казалось, что Веселов схитрил, и он стал упрекать его в нечестности. А через несколько часов Маташ узнал, что в госпитале Веселову сделали срочную операцию от аппендицита.

«Вот те и на! — удивился Мазаев. — А я-то налетел на него, как ястреб. Теперь совестно ребятам в глаза смотреть».

Так после каждой «осечки» Маташ, обдумывая случившееся наедине со своей совестью, упрекал и корил самого себя. Корил и с каждым месяцем становился сдержаннее, строже к себе, взыскательнее к каждому своему слову и поступку. Без этого, считал он, командиру не обойтись.

Еще тогда, когда мальчуганом, взбираясь на гору со старшими братьями по самым крутым тропинкам, ни в чем не хотел уступать им, когда, еще плохо зная русский язык, читал книгу за книгой, Маташ выработал в себе настойчивость: решил — добился, наметил — достиг. Но иногда в его поведении терялась грань между настойчивостью и упрямством.

Соревнуясь друг с другом, курсанты учились в считанные секунды наводить орудие на цель. Мазаев добился виртуозности в работе механизмами наводки, но преподаватель огневой службы снижал ему оценки. Маташ возмущался про себя и, тая обиду, продолжал наращивать быстроту в работе. Скорость увеличивалась, а оценки снижались. Мазаев однажды вышел из себя, вспылил, быстро-быстро навел орудие и с досады толкнул плечом казенник. Преподаватель подошел, посмотрел в прицел, потрогал рукоятку подъемного механизма.

— Наконец-то догадался выбрать мертвый ход, — сказал он и поставил против фамилии Мазаева самую высокую оценку. — Ошибка-то пустяковая. Рядовому наводчику я бы подсказал. Но вы же, товарищ Мазаев, без пяти минут командир взвода. Поняли?

Да, Маташ Мазаев понял не только это, но и другое… Впрочем, на этот раз не так отчетливо, как на зачетных стрельбах. Наскоро подготовив расчетные данные, курсант принял решение открыть огонь по указанному квадрату.

— Я бы на вашем месте еще раз уточнил, — мягко и как бы между прочим сказал преподаватель.

Курсант торопился. Секундомер отсчитывал время, и Мазаев, не проверяя и не уточняя, подал команду на открытие огня. И, конечно, снаряды не накрыли цели.

После этого на каждой тетради Мазаев вывел: «Не путай настойчивость с упрямством». Срывы, конечно, были и после этого, но к окончанию училища их не стало. Как не стало и многих других черточек, вовсе ненужных командиру.

Весной 1933 года, успешно закончив артиллерийскую школу, он получил назначение в механизированную бригаду взвода артиллерийской разведки. Бригада находилась в Киеве, добраться до нее можно было на трамвае, но Мазаеву, как и другим выпускникам, предоставили первый месячный отпуск. Маташ приехал в Чечню, встретился с родными, друзьями.

Многое изменилось в станице с тех пор, как он уехал в Москву. Организовался крупнейший в республике колхоз имени В. И. Ленина, его председателем стал дядя Маташа — Нага Асуев, коммунист с 1920 года. Намного выросла комсомольская организация. Многие ребята из станицы ушли работать на нефтепромыслы, которые заметно расширились.

Месячный отпуск пролетел, как один день. Но Маташ не жалел об этом — его ждала интересная работа в артиллерийском полку.

Два года командовал взводом артиллерийской разведки. Отличился на больших киевских маневрах в 1935 году. Командующий войсками округа лично вручил ему подарок — кировские часы. В том же году лейтенанта Маташа Мазаева назначили командиром бронеразведроты 26-й танковой бригады, которая стояла тогда в городе Староконстантинове.

В этой роте я и познакомился со старшим лейтенантом Маташем Мазаевым в сентябре 1939 года. К тому времени он был уже вполне зрелым, сформировавшимся и опытным командиром. Рота, которой он командовал три года (один год Мазаев проучился на курсах усовершенствования командного состава в г. Ленинграде), славилась на всю бригаду отличной военной выучкой, боевой слаженностью и крепкой дисциплиной.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В госпитале о Маташе Мазаеве мне напоминали армейские газеты, пестревшие шапками и заголовками: «Больше пота в учении — меньше крови в бою», «Учиться тому, что нужно на войне!», «Тяжело в учении — легко в бою». Армия делала выводы из боев в Финляндии, коренным образом перестраивала методы обучения. Читая эти газеты, я представлял себе своего бывшего командира роты то на учебном поле, то на стрельбище: вот где ему открылся простор, не то, что минувшей зимой перед отправкой на фронт. Тогда Мазаеву приходилось делать все это на свой страх и риск, «выбивать» в штабе каждый лишний снаряд, каждый килограмм горючего. Теперь иное дело!

От этого еще сильнее захотелось выбраться из мрачных стен старинного госпиталя, поскорее встретиться с боевыми друзьями и, конечно же, в первую очередь с Маташем Мазаевым. Как-то он там, в Садовой Вишне, развернулся в новых условиях, представляющих собой полный простор для творчества командиров? Но мне еще только-только разрешили вставать с койки. Приходилось вновь учиться делать первые шаги, как в детстве. Только в сентябре я попал в 26-ю танковую бригаду. Пришел в отдел политической пропаганды — так теперь назывался политотдел, — опираясь на палку. Там посмотрели на эту палку и сказали:

— Погуляй, пока мы подберем тебе должность.

Я разыскал Уварова и Ковалева, с которыми вместе искупались в одной «купели» у острова Тупури-Саари, Петренко и Фалаллеева, ранеными со мной одним снарядом, а потом, предварительно созвонившись по телефону, поехал в гости к Мазаевым. Они жили все в той же квартире, что выходила окнами на базарную площадь. На фоне буйной зелени прошлогодние руины выглядели еще более убогими и удручающе неприглядными.

Маташ встретил меня тепло, по-дружески. Но «шпала» в его черных бархатных петлицах придавала ему солидность, еще большую сдержанность и вместе с тем, как мне показалось вначале, отдалила его от меня. Но потом это прошло, грань между ним, капитаном и мною, младшим политруком, как будто стерлась. Передо мной был все тот же Мазаев, каким я его знал: искренний, добрый, сердечный. И во внешности его тоже почти не нашел я изменений, только лишь разве то, что сильнее загорел, будто только что приехал с южного курорта. Выступающие крепкие скулы, обтянутые тугой кожей, стали буро-коричневыми, настолько они прокалились на летнем солнце. Значит, Маташ не задерживался в штабе, — отметил я про себя, — с утра до вечера находится с ротами в поле.

— Очень жалею, что не попал с ротой на фронт, — говорит он со все не проходящей болью. — Это ж такая школа… и проверка самого себя.

— Что ж поделать? Все равно рота воевала по-мазаевски, — стараюсь успокоить его.

Маташ пристально смотрит мне в глаза, видно, проверяя, насколько слова мои были искренними и, тут же успокоившись, начинает «наседать» на меня с вопросами.

— Как прошли танки по льду Финского залива?

— Встречался ли с финскими лыжниками? Какова их тактика?

— Приходилось ли стрелять прямой наводкой с ходу?

— Как организовывалось взаимодействие между танками, взводами и ротой?

Видно было, что о многом он уже расспросил тех танкистов, которые сразу же после финской кампании возвратились в бригаду, что о боях с белофиннами он много читал, а теперь «охотился» за деталями, которые дали бы наиболее полное представление о характере боя, его особенностях. Это не было простым любопытством. Мазаев старался исследовать все до тонкости и сделать правильные выводы.

Зина, жена Мазаева, успела уже сходить с сыновьями погулять, а мы все сидели, разговаривали, курили.

— Так, говоришь, белофинны дрались зверски? — Мазаев задумывается, лицо его при этом мрачнеет, полудужья бровей, хмурясь, сходятся над переносицей. — По-моему, дело тут в том, что фашизм сперва развращает людей, безжалостно, нередко с кровью, сдирает с них все человеческое, а затем превращает их в послушные автоматы. Помнишь город Самбор? Немцев, проходивших мимо наших машин?

Как не помнить лица гитлеровских солдат, сразу же отупевшие после окрика офицера. Кое-кто из наших ребят тогда увидел в этом только чисто военную вымуштрованность немецких солдат, а Мазаев усмотрел в этом более значительное, глубоко социальное. И он, конечно, прав.

— Такие — только прикажи фюрер — готовы убивать, сжигать, разрушать, — Мазаев кивнул в окно, из которого хорошо была видна базарная площадь, а за нею — прошлогодние развалины. — Легкие победы на Западе опьянили их, вскружили им головы. Теперь даже трудно предсказать, сколько потребуется усилий, человеческих жизней для того, чтобы отрезвить их, привести в чувство, — закончил Мазаев, не сдержав при этом глубокого вздоха.

Чтобы отвлечь его, я спросил, как осваивают танкисты опыт боев с белофиннами.

— Осваивать-то, конечно, осваивают, — ответил он, — но ведь одна война, как правило, бывает непохожей на другую. Тут надо искать общие закономерности.

— Какие, например?

— Никто не сомневается в том, что воевать нам придется с немецким фашизмом. А это, сам должен понимать, очень сильный, хорошо вооруженный и вероломный противник. Вся Европа теперь под его пятой. Франция, Чехословакия, Венгрия, Австрия, Бельгия клепают танки и самолеты для Гитлера.

— Танки и у нас есть.

— Есть-то есть, дорогой товарищ, но не столько, сколько нам потребуется. И броня, понимаешь ли, не то, что сейчас нужно… А главное — огонек слабоват. Сорокапятка она и есть сорокапятка…

Я сказал, что в самом конце финской кампании, под Выборгом, видел новые тяжелые танки «КВ».

— Вот машинки так машинки! Броня как на крейсере. И вооружение подходящее! — не без восхищения выкладывал я.

— Знаю, Рома, — просиял Мазаев, — видел не только «КВ», но и средний танк «Т-34». Командир бригады на днях возил нас к соседям посмотреть их. Не танки, а мечта! Особенно понравились мне «тридцатьчетверки». Быстроходны, маневренны, хорошо вооружены. Только бы побольше их выпускали. Но, сам знаешь, возможности у нас не так уж велики. Я как-то прикинул, сколько наша промышленность может выпускать таких машин. Тысячу, от силы полторы тысячи в год. Потребуется три-четыре года, чтобы перевооружить танковые части. А время, как я понимаю, не терпит.

— Кстати, недавно во Львове случайно встретил того самого помещика-юриста, который, помнишь, приглашал нас с тобой в гости.

— Как не помнить?.. Сколько неприятностей из-за него было потом.

— Оказался вполне порядочным человеком, — улыбнулся Маташ. — Работает по специальности. В областной прокуратуре.

На следующий день я уехал из Садовой Вишни в Городок. Вскоре получил назначение в 44-й танковый батальон. Служили теперь с Мазаевым в одной бригаде, но в разных гарнизонах. Встречались редко.

В марте 1941 года наша 26-я танковая бригада развернулась в 34-ю танковую дивизию. Произошли большие перемещения командно-начальствующего состава. Капитан Мазаев был назначен командиром батальона, а я — инструктором политотдела дивизии.

В Прикарпатье пришла ранняя весна. По утрам еще бывали заморозки, тонким прозрачным ледком покрывающие многочисленные лужицы, каменела грязь на полевых дорогах, изморозь серебрила купы деревьев и заросли высохшего за зиму бурьяна. Но как только выглядывало солнце, все мигом менялось. Ослепительно блестели осколки льда в лужах, переливалась подтаявшая глянцевитая грязь на проселках, оживали перелески и рощицы, наполнялись каким-то необыкновенным светом, а в небе, еще не таком высоком, как летом, но уже по-весеннему лазурно-голубом, повисали щедрые на песню жаворонки.

— А у нас, в Чечне, уже давно зазеленели южные склоны гор, зацветают в долинах маки, — сказал капитан Мазаев, щурясь от солнца и прислушиваясь к песне жаворонка.

Мы только что приехали с ним на полигон, осматриваемся вокруг. Вот-вот подойдет танковая рота, и комбат начнет с ней учение. «Однако, как ни заняты мысли Маташа предстоящим учением, — подумалось мне, — а о своих горах, о Чечне не забывает. Впрочем, делу это не помеха, да и кто знает, может быть, эта непроходящая с годами привязанность к родным, милым сердцу местам и делала Мазаева таким твердым и устойчивым в жизни, каким я его знаю. Вот только жаль, что капитан так сдержан. Лишь в редкие минуты откровения вырвется у него что-нибудь сугубо личное. Как в ту памятную сентябрьскую ночь перед освободительным походом в Западную Украину, когда мы лежали под звездами…».

Вскоре подошла танковая рота. Десять трехбашенных танков «Т-28». Я начинал свою службу с изучения этих прекрасных машин. Тогда их держали в строжайшем секрете, а прошло три-четыре года, и они, оказывается, устарели, говорят, уже сняты с серийного производства. Их место займет «Т-34». Скоро они начнут поступать и в батальон Мазаева, а эти «Т-28» присланы временно, как учебные. Но Мазаев успел освоить и эти, временные. Знает не только их тактико-технические данные, но и прекрасно разбирается в двигателях, механизмах, трансмиссии, сложном электрооборудовании. Оказывается, он с ними впервые ознакомился, когда был на курсах в Ленинграде. А теперь изучает основательно. Таков уж у него характер: все, что есть из техники в роте, батальоне, полку, он должен хорошо знать. Без этого жить не может.

Командир роты старший лейтенант Ковбасюк докладывает комбату о готовности танковых экипажей к занятиям. Василь Ковбасюк еще совсем молодой командир, два года тому назад закончивший военное училище. На его смуглом, типично украинском лице поблескивают смышленые карие глаза. По тому, как Мазаев смотрит на Василя, разговаривает с ним, видно, что комбат доволен ротным, хотя подразделение, с которым он прибыл в батальон, доставило ему немало хлопот. В экипажах насчитывалось по три-четыре человека вместо шести полагавшихся по штату. Доукомплектовывали их за счет учебного взвода и молодого пополнения. Танки, приведенные им из другой части, оказались изрядно потрепанными, с малым запасом моторесурсов, со многими неисправностями. Они участвовали во многих учениях и в двух освободительных походах. Старший лейтенант Ковбасюк показал истинную неутомимость, когда обучал новичков, сколачивал (был такой термин у танкистов) экипажи, взвода, ремонтировал машины.

Теперь все это позади. Рота в полном составе вышла на учения. Комбат решил научить экипажи сочетать огонь и движение, взаимодействовать с соседними танками и взводами. Мазаев, конечно, понимал, что отработать все эти вопросы на одном занятии невозможно, они будут шлифоваться на других ротных, а затем и батальонных учениях, но и в этот раз надо было дать танкистам полное представление о всех сложностях боя.

Как и на том памятном мне зимнем учении перед отправкой на Карельский перешеек, так и теперь Мазаев несколько раз повторял атаку. Он то спешивал танкистов и вел их по непролазной грязи «пеший по-танковому», требуя от каждого члена экипажа делать все, что ему положено делать в бою, то вновь подавал команду «по машинам», — вслед за этим вся танковая лавина, лязгая гусеницами и гремя холостыми выстрелами, мчалась к вихру леса, за которым скрывался «противник».

Мне казалось, что атака вполне удалась, что на этом и кончатся учения. Но Мазаев вновь возвратил танки на исходную позицию, приказал старшему лейтенанту Ковбасюку построить роту. В строю я увидел своего старого знакомого Сергея Костина, того самого Костина, который доставил нам с Мазаевым немало хлопот позапрошлой зимой.

— Всем хороши наши танки, — сказал капитан, подойдя к строю. — Они быстроходны, хорошо вооружены. А броня у них, сами знаете, слабовата. Но в наших силах сделать их менее уязвимыми. Надо только научиться использовать их высокую маневренность. Что это означает? Как думает замполитрука Иванов? — командир батальона посмотрел на рослого, широкоплечего танкиста, затянутого в темно-синий комбинезон.

— Вести танки на высоких скоростях, — одним дыханием выпалил замполитрука.

— Мысль в основном правильная, — поддержал его комбат. — Но только в основном. Если танк идет по прямой, пусть даже на высокой скорости, противник все равно возьмет упреждение и поразит его. Так я говорю?

Мазаев, помолчав немного, давая возможность танкистам обдумать и уяснить то, что сказал, продолжал:

— Что же надо делать, чтобы избежать это, не подставлять свой танк под огонь врага? Ма-нев-ри-ро-вать! — врастяжку по слогам произнес комбат и тут же повторил: — Ма-нев-ри-ро-вать! Маневрировать, сообразуясь с местностью и обстановкой. Вотэтого я от вас и добиваюсь.

И еще одно: танк наш очень хорошо вооружен. Семидесятишестимиллиметровая пушка и четыре пулемета. Это же чуть ли не бронепоезд! Только он не привязан к рельсам, а идет по любой местности. Вот и надо нам научиться использовать это преимущество танка. Попал под обстрел — жми на всю железку, маневрируя, не давайся противнику под прицел. Есть возможность — стань за укрытие и бей по врагу точно, без промаха. Нет укрытия — веди огонь с ходу, да сразу из пушки и четырех пулеметов.

Когда Мазаев закончил говорить, старший лейтенант Ковбасюк скомандовал:

— По машинам!

Танкисты, скользя по вязкой грязи, трусцой побежали к стоянке.

— Отставить! — потребовал комбат. — Старший лейтенант Ковбасюк, повторите команду и проследите по секундомеру, за какое время экипажи займут свои боевые места.

Вновь звучит команда: «По машинам!», — но теперь танкисты выполняют ее по-иному, стремглав бегут к стоянке, быстро поднимаются на броню, скрываются в люках. Один из танкистов, по-видимому, из весеннего призыва, поскользнулся и упал, другой, пробегая рядом, схватил его за комбинезон, помог подняться. К танку, за кормой которого я стоял, они подбежали вместе. Поднимаясь на броню, молоденький танкист, стряхивая грязь, недовольно бурчал себе что-то под нос.

— Ты что чертыхаешься? — строго оборвал его бурчание командир танка, первым юркнувший в башню. — Чем недоволен? А если под бомбами придется взбираться на танк? Тоже не будешь торопиться? То-то и оно. Я тоже, брат, чертыхался и негодовал, когда капитан Мазаев готовил нас к боям с белофиннами. А потом все понял, спасибо говорил ему. Может, и живым остался поэтому.

Последние слова глухо доносятся из башни. По голосу узнаю Сергея Костина. У него теперь медаль «За отвагу», его слово веско. Молодой солдат соглашается с ним, умолкает.

Танки по сигналу капитана вновь двинулись вперед. Я смотрю на эту завершающую учение атаку и думаю о требовательности Маташа Мазаева — и к самому себе, и к людям, с которыми связан не только службой, а и всей своей судьбой. Конечно, не все танкисты, особенно молодые, сразу могут понять глубокий смысл этой строгой, высокой требовательности. Но я-то там, на Карельском перешейке, как и Костин, а может, и больше, понимал ее, по-настоящему оценил. Тут все было ясно и понятно. Меня интересовало другое: Мазаев по своей натуре очень добр к людям, особенно к тем, кто служит под его началом. Я не раз был свидетелем, как он переживал, если кто-нибудь из красноармейцев или младших командиров вовремя не поел, не успел просушить промокшую одежду или вышел на занятия в прохудившейся обуви. Переживал вовсе не потому, что его кто-то мог упрекнуть за это, а в силу своей природной доброты, отзывчивости и сердечности. В таких случаях он поднимал на ноги всех, от кого это зависело.

И вот тот же Маташ Мазаев теперь видит, что танкисты выбиваются из сил, давно пора дать им возможность хоть немного передохнуть, а он, комбат, остается неумолимым, все «нажимает» и «нажимает». Что ж, выходит, Маташ один в двух лицах? Нет, Мазаев, которого теперь я знаю очень хорошо, остается все тем же, неизменным, по-прежнему цельным и последовательным. Как же уживаются в нем, одном и неизменном, две, казалось бы, противоположные черты? «Может, где-то глубоко в душе Мазаева идет внутренняя борьба, природная доброта «конфликтует» с командирской требовательностью? — размышлял я. — Тоже нет. Если хорошенько вникнуть в суть дела, то кажущееся противоречие исчезает само собой. Именно из доброты к людям, из ответственности за их судьбу и вытекает мазаевская требовательность и к себе, и к другим».

С занятий мы возвращались поздним вечером. Опять стало подмораживать, оттаявшая за день грязь сгустилась, под колесами уже хрустела ледяная корка. Небо было чистым, безоблачным, густо усеянным мерцающими звездами. Я сказал Мазаеву, что рота старшего лейтенанта Ковбасюка производит неплохое впечатление.

— Рота, конечно, неплохая. Да пока в батальоне одна. Остальные только комплектуем, — отозвался капитан и опять ушел в себя, в свои думы и заботы.

В те весенние дни дивизия походила на растревоженный муравейник. Ежедневно из других частей прибывали новые люди, приходили машины с экипажами. Их с ходу распределяли по полкам, а там уже по подразделениям. Батальоны, составлявшие прежнюю бригаду, как-то незаметно рассосались и затерялись среди прибывающих и прибывающих команд. Все реже и реже встречались знакомые танкисты, вместе с которыми совершали освободительный поход, воевали на Карельском перешейке, были на многих стрельбах и учениях. Недавние командиры взводов Перевозный, Могила, Пастушенко, Гудзь, воспитанники «мазаевской академии», командовали ротами в соседних частях, Герой Советского Союза Клыпин и бывший комбат Щеглов стали командирами полков, многие танкисты, отслужив свой срок, уволились в запас.

Штабные командиры и мы, политработники, все время находились в полках, помогали комплектовать роты, батальоны. Как-то так складывалось, что меня чаще, чем других, посылали в 68-й танковый полк, а попав в Садовую Вишню, я уже не мог не заглянуть в батальон капитана Мазаева, не поговорить с ним и его танкистами.

Приехав туда вскоре после первомайских праздников, я прежде всего встретил заместителя командира полка батальонного комиссара Горбача, уже немолодого политработника с давно сложившимися и устоявшимися взглядами на все, что делалось в армии.

— Ну, наконец-то, мазаевский батальон утрясли, — сказал он мне с каким-то облегчением, будто невидимый груз сбросил с себя. — Три роты теперь у него. Может, после этого остепенится. Поверишь, — Горбач перешел на доверительный тон, — покою нам с командиром полка не давал. Всех теребил, требовал, выбивал. Ну и человек! Душу из любого вытряхнет, а своего добьется.

Слушая батальонного комиссара, трудно было понять, то ли он одобряет Мазаева, его настойчивость, то ли осуждает.

Капитана Мазаева я застал в штабе батальона. Он сидел за столом и просматривал какие-то списки, испещренные его пометками. Я почему-то надеялся встретить своего друга довольным, улыбающимся. Но он был хмур и сосредоточен, даже мои дружеские поздравления не вызвали улыбки на его суровом лице. От них он просто отмахнулся.

— Не спеши с поздравлениями, — сухо сказал он. — Батальона пока у меня нет.

— Как это нет? В штабе полка мне сказали, что все роты налицо. Есть люди, есть танки.

— Да, есть люди, есть танки… А батальона нет.

Я подумал, что комбат шутит, но лицо его серьезно, брови сдвинуты, губы плотно сжаты. Одной ладонью катает карандаш по крышке стола, а другую положил на списки, лежащие перед ним.

— Вот смотри, дорогой товарищ, что получается, — продолжал он, кивнув на списки. — Штаты заполнены. Но кем? Вчерашний башнер становится механиком-водителем, а новичка, правда, со средним образованием, назначаю командиром орудия. И так почти в каждом экипаже. Нет, дорогой товарищ, самых нужных специалистов: механиков-водителей, командиров орудий. А без них, как в песне поется, ни туды и ни сюды. Вот такие дела… А ты спешишь… с поздравлениями.

— Так готовить надо специалистов, учить, — сказал я первое, что пришло в голову.

— Конечно, будем учить, готовить, — согласился Мазаев. — Но когда? Вот вопрос. Сколько нам времени отпущено? А что, если завтра-послезавтра в бой? Мы же у самой границы. С нас спрос особый.

Мазаев перестал катать карандаш, взял его в руки и нацелил на список.

— Сколько, по-твоему, нужно времени для подготовки таких специалистов, как механик-водитель, командир орудия? — спросил он, делая пометки в списке.

— Полгода — минимум. А нас учили целый год. Как раз на «Т-28».

— Вот видишь, — качнул комбат головой. — А затем надо подготовить экипажи, взвода, роты и, наконец, батальон, полк. Год целиком уйдет на это. А кто нам этот год даст?

— Где же выход?

— Есть тут у меня наметки…

— Так поделись. Вместе подумаем.

— Нет, дорогой товарищ, еще рано. Не все учтено, взвешено, — Мазаев улыбнулся.

Я еще раньше приметил, что улыбка меняет в общем-то строгое лицо Маташа, делает его очень привлекательным.

Дней через десять меня вызвал заместитель командира дивизии по политчасти полковой комиссар Немцев.

— Что-то Смирнов и Горбач опять Мазаевым недовольны. Говорят, покою не дает им комбат. Поезжай-ка и разберись на месте.

— Михаил Михайлович… — взмолился я.

Но полковой комиссар не дал договорить.

— Знаю, знаю, что вы с Мазаевым друзья-приятели, — усмехнулся он. — Потому-то тебя и посылаю. Заодно проверим твою политическую зрелость, партийную принципиальность.

«Выходит, Маташ Хамзатханович уже приступил к реализации своих «наметок», о которых намекнул при нашей встрече, — рассуждал я по дороге в Садовую Вишню. — Что это за «наметки», в чем их суть? Тогда он, дед Мазай, не сказал, сославшись на то, что «не все учтено». Но, судя по тому, как реагировали на его новую затею командир полка и замполит, можно было догадаться: дело тут серьезное. Если бы речь шла о чем-то незначительном, Смирнов и Горбач сами бы справились с беспокойным комбатом. А тут обратились к полковому комиссару Немцеву… Приеду на место и там разберусь, в чем загвоздка».

Но и в полку не так-то просто было в этом разобраться. Батальонный комиссар Горбач, узнав, с чем я приехал, сразу же повел меня к командиру полка. Подполковника Смирнова я знал еще с тех пор, когда он был капитаном, начальником полковой школы, а потом командиром батальона. Он слыл в той бригаде отличным тактиком, умелым организатором учебного процесса и требовательным командиром. Мы, курсанты, а потом уже и младшие командиры, трепетали перед ним. Да, если честно признаться, я и сейчас, входя вслед за Горбачом в кабинет, побаивался своего прежнего начальника школы.

Смирнов мало изменился за прошедшие годы, только в бархатных петлицах вместо одной «шпалы» стало три да на круглом одутловатом лице глубже пролегли морщинки. Увидев меня, подполковник недовольно хмыкнул: нашли, мол, кого присылать по такому важному делу.

— Я надеялся, что полковой комиссар Немцев сам приедет, — сказал он угрюмо. — А раз так, то без вас разберемся, сами поставим комбата на место, не дадим ему самовольничать.

После такого «приема» мне ничего не оставалось, как повернуться и уйти. Но что-то меня остановило. Я знал Смирнова как человека крутого и властного. Он, конечно, «поставит» комбата «на место», тогда от «наметок» Мазаева ничего не останется. Видимо, во мне все еще жил прежний газетчик, да и любопытно было узнать, в чем же суть мазаевских новшеств, так не понравившихся командиру полка. Я стоял среди кабинета и не знал, что же мне делать.

Выручил батальонный комиссар Горбач, опытный политработник, тертый и перетертый в разных перипетиях, видно, понял, что такой-оборот ни к чему хорошему не приведет. Инструктор, конечно, доложит начальнику отдела политпропаганды, а тот командиру дивизии, и кто знает, как обернется дело… А скорее всего, он лучше меня знал Смирнова, его крутой нрав, высокомерие к тем, кто был ниже рангом.

Воспользовавшись тягостной паузой, батальонный комиссар стал излагать суть дела, напирая на то, что затея капитана Мазаева дорого обходится полку.

— Два танка уже выведены из строя, — говорил он. — Если так пойдет дальше, все машины переломаем. Разве ж можно допускать необученных людей к управлению такой сложной машиной? Показали им, как запускать двигатель, включать передачи — и давай, веди танк… Тут такого «наводят», что хоть полковой танкоремонтный завод создавай.

Прислушиваясь к тому, что говорит замполит, стал постепенно «отходить» и Смирнов. Наконец, и он вступил в разговор.

— Вспомни-ка, сколько я тебя учил, прежде чем допустить к рычагам управления? — спросил он меня.

— Три месяца, если не больше.

— Конечно, больше. Четыре. И только после этого начинали учить курсантов вождению. Сперва на тренажерах. С места в карьер, как говаривали кавалеристы.

«Да, полковник, пожалуй, прав», — слушая такие убедительные доводы, мысленно соглашался я. Годами складывалась система подготовки танкистов. Сперва новички изучали двигатель, механизмы трансмиссии, электрооборудование, а потом, когда они уже основательно разбирались в сложном устройстве машины, их допускали к рычагам управления. Как правило, около года молодые танкисты занимались в учебном подразделении и оттуда выпускались хорошо подготовленными специалистами: механиками-водителями, командирами орудий, радистами-пулеметчиками. Потом они, влившись в боевые роты, продолжали совершенствоваться. Таким образом, к концу службы парень становился настоящим танкистом.

— У нас разработан детальный план боевой подготовки. Сколько мы корпели над ним, чтобы все учесть, предусмотреть, рассчитать. Теперь все готово, послали в дивизию на утверждение. А капитану Мазаеву, видите ли, не нравится этот план, у него созрел другой, — вновь раздражаясь, продолжал Смирнов. — Да и разговор этот вовсе ни к чему. Мы сами утихомирим Мазаева. Можете ехать обратно, а полковому комиссару Немцеву я сам доложу.

Я вышел от командира полка удрученным, каким-то раздвоенным. Доводы подполковника Смирнова мне казались неоспоримыми. В самом деле, существующая система подготовки танкистов, о которой шла речь в кабинете командира полка, проверена многолетней практикой. Почему же она не понравилась Мазаеву? Правда, времени многовато требуется. Год — в учебном подразделении да год — в линейном. Но зато все идет планомерно, последовательно и основательно. «Нет, тут Мазаев, как видно, перегнул палку. Надо найти его, предупредить и посоветовать по-дружески не лезть на рожон».

Но командира батальона в расположении полка я не нашел. В штабе сказали, что капитан Мазаев с утра ушел на танкодром. Туда направился и я. Тем более, дорога хорошо знакома.

Весна была в полном разгаре. Зазеленели рощи и перелески, луговины и обочины дороги вызолочены яркими одуванчиками, на полях кустились озимые посевы. Все пестрело, переливалось. Но меня не радовали ни буйная весенняя пестрота, ни голос кукушки, бесстрастно отсчитывавшей чьи-то годы, ни веселая трель жаворонка, так звонко лившаяся из-под голубого неба. Я шел и думал, думал и подбирал аргументы и слова, какими можно убедить капитана Мазаева, заранее предчувствуя свое бессилие, безнадежность того, с чем шел.

Еще издали услышал гул двигателей, знакомый лязг гусеничных траков. Поднявшись на пригорок, увидел поле, густо заслеженное гусеницами. По огромному кругу на значительном удалении друг от друга ползли танки, а в центре этого круга возвышалась наблюдательная вышка, к ней примыкали низенькие строения. При виде этой давно знакомой картины на душе стало чуть спокойнее, но какая-то внутренняя тревога все еще щемила сердце.

Тревога эта улеглась только тогда, когда я вплотную подошел к вышке. Под навесом, примыкавшим к ней, в отсеках, разделенных перегородками, небольшими группами занимались танкисты. Одна группа, пожалуй, самая многочисленная, сгрудилась у двигателя «М-17», когда-то предназначавшегося для самолетов, а несколько лет назад приспособленного для танков «Т-28» и «БТ-7». Молоденький краснощекий воентехник 2-го ранга что-то увлеченно втолковывал танкистам, касаясь длинной указкой то схемы, приколотой кнопками к дощатой стене, то обнаженных деталей на двигателе. Все — и воентехник, и красноармейцы — так были увлечены делом, что не заметили ни моего прихода, ни ухода.

В соседнем отсеке занималась другая группа. Здесь уже не было двигателя. Вместо него на огромном щите, сколоченном из толстых досок, были установлены точно такие же, как и на танке, коробка передач, главные и бортовые фрикционы, соединенные валами и тягами. Здесь такой же молоденький, как и первый, воентехник, только поменьше ростом и чуть поплотнее, стиснув зубы, орудовал у фрикциона гаечным ключом и каким-то прибором. Танкисты, наклонившись над механизмом, сперва неотрывно следили за всем тем, что делал воентехник, а затем брали в промасленные руки карандаши и тетради, под его диктовку делали записи.

Миновав два отсека, где тоже шли занятия, я попал в такое царство разнообразных танковых тренажеров, какого не видел за всю свою службу. На одном из тренажеров, самом простейшем, усатый старшина-сверхсрочник учил молодого красноармейца технике переключения передач с промежуточным газом. У новичка вначале не получалось. Он то, опаздывая перевести рычаг в нейтральное положение, спешил нажать на педаль газа, то, наоборот, переведя рычаг, не успевал вовремя дать прогазовку. Старшина садился сам за рычаги, вновь и вновь показывал, как это нужно делать. Потом опять уступал сидение новичку, брался руками за носки его сапог, помогая красноармейцу уловить тот единственный момент, когда следует нажать на педаль газа. И новичок, кажется, уловил этот момент, заулыбался всем своим юным лицом, обильно усеянным капельками пота, начал действовать рычагами и педалями увереннее и спокойнее.

На соседних тренажерах шла такая же напряженная учеба. Там отрабатывались более сложные приемы управления танком, но я у них не задержался, а прошел дальше, к самому последнему… Такого танка я еще никогда и нигде не видел; по-видимому, он был сделан здесь, в батальоне капитана Мазаева. На нем было установлено все, что есть на настоящем танке, начиная от замка зажигания и кончая сигнальной лампочкой на щитке механика-водителя. Здесь проверялось, твердо ли молодой танкист усвоил все то, чему его обучали на других тренажерах, сумеет ли он безошибочно, по всем правилам управлять машиной. Это, как я понял, был тренажер-экзаменатор, притом очень строгий и неумолимый. Стоило будущему механику-водителю допустить какую-нибудь оплошность — сразу загоралась сигнальная лампочка на щитке.

Я с таким увлечением наблюдал за всем тем, что происходит здесь, что совершенно позабыл о том, ради чего шел на танкодром. Распоряжался у этого тренажера-экзаменатора младший воентехник, уже немолодой, видимо, недавний сверхсрочник, на его петлицах, выглядывавших из-под темно-синего комбинезона, еще остались следы треугольников, вместо них были привинчены по одному «кубику» и по эмблеме — серебристые ключ с молотком. Младший воентехник следил за действиями красноармейца, сидевшего за рычагами тренажера, подавая ему команду. Тот правильно запустил «двигатель», «прогрел» его, включил первую передачу, вторую, а при переходе со второй на третью опоздал сбросить газ. Лампочка тут же загорелась.

— Стоп! — скомандовал младший воентехник. — Понял, в чем ошибка?

Хотя ответ красноармейца был утвердительный, воентехник объяснил ему, как надо действовать в таком случае, и отправил «неудачника» на другие тренажеры. Огорченный допущенной ошибкой, тот пошел к первому тренажеру, чтобы вновь — уже в который раз — повторить все сначала.

А его место занял другой, пожалуй, чуть постарше того, что ушел, широкоплечий, коренастый и суровый на вид парень. По тому, как он прочно угнездился на сидении, как спокойно оглядел все «хозяйство» тренажера, можно было догадаться, что этот парень и раньше имел дело с техникой. Так оно и оказалось: три года работал трактористом, правда, не на гусеничной, а на колесной машине. Воентехник знал об этом и, подавая команды, ставил его в более сложные положения. Однако тот все делал, как нужно, не допустил ни одной ошибки. Воентехник направил его к гусеничному трактору, который как раз подходил к исходному рубежу. Водить трактор допускались только те, кто прошел через все тренажеры. Это было последним испытанием перед тем, как сесть за танковые рычаги управления.

«Так вот как, оказывается, капитан Мазаев поставил дело, — вернулся я к тому, зачем приехал. — Значит, комбат не так уж и своевольничает, как показалось это Смирнову и Горбачу».

Вскоре на одном из танков, завершившем последний круг, подъехал на исходный рубеж и капитан Мазаев. Увидев меня, он легко спрыгнул с машины. Я подошел к нему и, поздоровавшись, сказал:

— Да у вас тут прямо-таки учебный комбинат.

— Комбинат — не комбинат, а люди занимаются с полной нагрузкой, — невесело отозвался он, давая мне понять, что ему сейчас не до любезных разговоров, надо дело делать. Капитан тут же вперил свой взгляд на трассу, где перед этим остановился другой танк, не дойдя трехсот метров до исходного рубежа.

— Опять поломка, — с досадой проговорил он и чертыхнулся. — Каждый день — две-три. Выбивают из ритма. Машины старые, изношенные. Но мы, понимаешь ли, и такие моменты используем для учебы.

В это время ремонтная летучка, стоявшая у наблюдательной вышки, сорвалась с места и помчалась к остановившемуся танку.

— Это поехал мой помощник по техчасти с будущими ремонтниками, — пояснил Маташ Хамзатханович. — Они и причину поломки установят, и машину отремонтируют.

Я было заговорил о том, зачем приехал, чем обеспокоено командование полка.

— Знаю, знаю, — насупился капитан. — Но времени, понимаешь ли, нет для того, чтобы делать все так, как там, — он кивнул в сторону Садовой Вишни, — спланировали. Нет времени, — с особенным мазаевским нажимом повторил он. — Обстановка, дорогой товарищ, не та, что была два-три года назад. Спешить надо, а не растягивать подготовку экипажей на полгода.

Капитан Мазаев заторопился к танку, а я решил добираться обратно в политотдел и обо всем, что услышал и увидел здесь, доложить полковому комиссару М. М. Немцеву. «А как же с политической зрелостью и партийной принципиальностью? — вспомнил я напутственные слова Михаила Михайловича. — А что, если полковой комиссар спросит: где же твои выводы, товарищ инструктор? Кто прав: Смирнов или Мазаев?»

Я не знал, на чью сторону стать. Конечно, личные симпатии мои были на стороне Мазаева. Как-никак, нас с ним связывает дружба, добрые отношения, сложившиеся с первого знакомства. Но я отбрасывал это, считал сугубо личным, как отбрасывал и то, что Смирнов встретил меня так пренебрежительно. Старался во всем разобраться объективно.

Конечно, на стороне подполковника Смирнова неоспоримое право командовать, планировать учебный процесс. Что же получится, если каждый комбат, а вслед за ним и ротные командиры будут поступать по-своему? Ничего хорошего не получится. Армия есть армия. Да и, откровенно говоря, при всем моем старании я не находил уязвимых мест в том плане, который так тщательно разработал подполковник Смирнов со своим штабом, вложив туда весь свой многолетний опыт. Само собой разумеется, прежде чем допустить молодого танкиста к рычагам управления, его многому надо научить. И не только технике, а и строевую, и физическую, и противохимическую подготовку нельзя забывать. Неужели Мазаев не видит, что молодые танкисты его батальона очень мешковаты, остаются почти штатскими людьми, хотя и одеты в военную форму, не умеют ни подойти к начальнику, ни отойти от него? «Есть люди, есть танки, а батальона еще нет», — вспомнил я его слова. Будет батальон, все в свое время…

Но, с другой стороны, может, и Мазаев прав. Не на парад готовит он людей, а к бою. А боеготовность — это прежде всего. Раз доверили ему командовать батальоном, он печется главным образом об этом. И «шурует» в этом плане, прет, ни с чем не считается. Такая уж у него натура.

Всю дорогу до Городка я думал об этом, но так и не мог прийти к твердому выводу, стать на какую-то одну сторону.

…Молодому читателю, родившемуся и выросшему в послевоенные годы, прочитавшему десятки книг о том, как начиналась война, мои душевные муки, может, покажутся наивными. Но я прошу учесть, мой друг, что тогда ни я, ни подполковник Смирнов, ни полковой комиссар Немцев, ни командир дивизии не знали, что из потайных сейфов вермахта был уже вынут план «Барбаросса», заранее разработанный гитлеровскими генералами, что через месяц разразится война. Не знал, разумеется, что так близка война, и капитан Мазаев. Но он чувствовал ее неумолимое приближение. Только это и торопило его беспокойное сердце, заставило пойти на ломку устоявшегося, проверенного многолетним опытом порядка подготовки танкистов. Я бы погрешил против истины, если бы стал доказывать, что капитан Мазаев был единственным человеком, который так остро чувствовал приближение грозы. Нет, конечно. Людей, подобных Мазаеву, в нашей дивизии было очень много. Да и разве мог бы один комбат без активных и таких же беспокойных помощников, как и он сам, прежде всего без коммунистов и комсомольцев, перевернуть все дело обучения? Это они, его помощники, увлеченные одной общей идеей, конструировали тренажеры, ремонтировали танки, так настойчиво обучали новичков.

Полковой комиссар Немцев, выслушав мой сбивчивый доклад, не стал искать в нем противоречий, а вызвал машину и тотчас же укатил в батальон Мазаева.

— Капитан, видно, хорошее дело задумал, — бросил он на ходу. — Надо изучить и распространить его опыт во всей дивизии.

И пусть придирчивый критик не будет ко мне в претензии, что так просто решился «конфликт». Так было, и я тут ни убавить, ни прибавить ничего не могу.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В субботу, 21 июня, капитан Мазаев очень поздно возвращался со стрельбища. Долгий летний день совсем угас, на поля и перелески легла ночная тень, будто какая-то огромная птица прикрыла все серым крылом. Небо густо вызвездило, а воздух, хорошо прогретый солнцем, пропитанный запахами разнотравья, слоился какими-то волнами: в одном месте был теплым, ласковым, а в другом — прохладным, освежающим.

Настроение у капитана было хорошее. Его радовало, что рота, стрелявшая сегодня на полигоне, показала хорошие результаты, во всяком случае стреляла лучше, чем в прошлый раз, что трудовая неделя закончилась неплохо для всего батальона, что впереди выходной день и он может, наконец, как следует выспаться, а потом вместе с Зиной и сыновьями непременно сходят за город, на «свою» зеленую лужайку, вместе будут слушать поднебесные трели жаворонка, дружный хор кузнечиков в густой траве.

У проходных ворот Мазаева встретил дежурный по полку, весьма обеспокоенный и настороженный.

— Товарищ капитан, объявлена боевая тревога, — скороговоркой прошептал он. — А вас все нет и нет. Хотел послать навстречу машину. Командир полка уже на месте, остальные подходят.

Не заходя в казарму своего батальона, Мазаев направился в штаб полка. Туда же торопились и другие командиры с походными чемоданами в руках.

— Черт знает что происходит: почти каждую ночь тревоги, — недовольно проворчал один из командиров, отягощенный чемоданами.

— Даже в выходной не дают покоя, — отозвался другой.

Мазаев, прислушиваясь к репликам, улыбнулся про себя: в самом деле, в последнее время в полку очень часто устраивали тревоги, притом как-то так получалось, что проверяли не столько боевую готовность, сколько укомплектованность походных чемоданов. В прошлый раз объявили тревогу, командиры прибежали в штаб. Они и до рот-то своих не дошли. Так все утро и простояли с открытыми чемоданами перед штабом. И на этот раз, как только Мазаев зашел в кабинет командира полка, его тут же спросили:

— Где ваши чемоданы?

— Только что возвратился со стрельб.

— Пошлите за чемоданами связного. У вас не будет времени сходить домой самому.

— А они у меня здесь. В штабе батальона.

Мазаева удивило: почему командир не поинтересовался главным — стрельбами? Причем здесь чемоданы? Разве в этом главное? Но еще раз взглянув на командира, на двух представителей штаба дивизии, он каким-то особым чутьем определил, что тревога нынче необычная, что-то тут совсем иное, нисколько не похожее на прежние учебные тревоги. «Неужели война? — мелькнула, как искра, обжигающая мысль. — Нет-нет, так вот ни с того, ни с сего, тем более, в такую тихую и звездную ночь…» Мазаев гнал от себя эту мысль и в то же время дивился самому себе, своему какому-то двойственному состоянию: сколько месяцев он жил и думал только о том, что еще следует сделать, что еще предпринять, чтобы война не застала его батальон врасплох, чтобы и самому подготовиться к испытаниям и люди его были готовы к этому! А вот теперь, когда война рядом, он, Мазаев, не хочет верить в это… Правда, и сейчас не было произнесено слова «война» ни командиром полка, ни замполитом, ни представителями штаба дивизии: все, как будто сговорившись, обходили это роковое слово. Но все, что предпринималось в полку, делалось не так, как раньше. Капитану Мазаеву, прослужившему в армии свыше десяти лет, все это было понятно. И он в своем батальоне все делал основательно, всерьез. Вот только не удалось выкроить десяток минут для того, чтобы забежать домой, попрощаться с женой и сыновьями… И все-таки где-то глубоко-глубоко внутри все жила надежда на то, что еще, быть может, все обойдется без войны.

Между тем полк уже вытягивался в колонну. Батальон капитана Мазаева шел в голове ее.

— Сколько машин в строю? — подойдя к комбату, спросил представитель штаба дивизии.

— Пятьдесят одна, — ответил Мазаев. — Три танка остались на полигоне. Они присоединятся к батальону в районе сосредоточения.

— Значит, все машины будут в строю? Здорово! Это, пожалуй, единственный батальон в дивизии, который пойдет в бой в полном составе.

Колонна двинулась. По дороге плыли громоздкие пятибашенные «Т-35», похожие в темноте на огромные угловатые глыбы. За ними — чуть поменьше, — трехбашенные «Т-28», а дальше легкие «БТ» и «Т-26». Колонну полка замыкали бортовые машины с боеприпасами, автоцистерны с горючим, кухня, санитарные автобусы.

Перед рассветом полк сосредоточился в лесу рядом с полигоном. Туда же вскоре подошли другие части дивизии.

Никаких новых распоряжений не поступало. Мазаев обошел роты, поговорил с командирами, механиками-водителями, башнерами. Всех интересовал один и тот же вопрос: для чего вывели сюда всю дивизию? На очередные учения, или…

Это «или», больше всего волновавшее танкистов, через несколько минут превратилось в действительность.

На фоне еще не просветлевшего западного небосклона появились какие-то черные точки. Они разрастались в размерах с каждой минутой. Опережая их, к лесу, где сосредоточились танковые полки дивизии, волнами накатывался надсадный, переворачивающий душу гул.

Тяжело нагруженные бомбардировщики шли в направлении Львова. Мазаев пытался сосчитать их, но в это время часть самолетов отвалила в сторону и закружилась в карусели над аэродромом, который всю зиму мы очищали от снега. Оттуда вскоре слышен был не только рокот авиамоторов, но и сплошной гул бомбовых взрывов. Над аэродромом заклубился дым, сперва легкий, белесый, а потом черный, густой, как грозовая туча.

Теперь уже никто из тех, кто стоял в лесу и видел эту картину, не сомневался в том, что началась война…

Мазаев почувствовал, что сердце на миг остановилось, замерло в груди, а ноги, руки наполнились свинцовой тяжестью. Он не понял, отчего это с ним произошло. Знал же, что войны с фашистской Германией не избежать, а вот вспыхнула — и сразу ошеломила. Так бывает в тех случаях, когда смотришь на огонек, бегущий по проводу к заложенной взрывчатке. Вот-вот рванет. Готовишь себя к этому, а все равно вздрогнешь, когда взрыв произойдет.

М. Х. Мазаев (слева) в кадре фильма «Великая Отечественная». Затишье после боя (июль 1941 г.).

Кто-кто, но он-то, кадровый командир, знал, в каком тяжелом положении находятся дивизия, корпус, армия (а значит, и все приграничные войска), какое страшно невыгодное для нас время выбрали фашисты для удара… Даже самолеты наши не успели подняться в воздух, погорели на аэродроме… не так уж велика беда, если только на одном аэродроме… А если… на всех приграничных аэродромах?..

Оцепенение продолжалось недолго. Мысли его тут же перенеслись к батальону, к людям, с которыми предстоит ему идти в бой. «Ну, что ж, батальон в основном готов к этому. Правда, танки староваты. Но ничего, мы повоюем и на старых!» — мысленно успокоил себя комбат.

Через час-полтора полки вышли из леса на дорогу. Предстояло совершить марш до Перемышля, а там повернуть на юг, в сторону Самбора.

Батальон капитана Мазаева все шел в голове колонны. Во второй половине дня он проходил через Садовую Вишню. Маташ из башни танка пристально смотрел на окна своей квартиры, затем перевел взгляд на женщин и детей, что стояли на площади. Среди них он увидел Зину с ребятами. Они стояли недалеко от дороги; старший сын Руслан махал танкистам оголенной ручонкой, а младший, Анвар, держался за подол матери. Видимо, Руслан узнал отца, стоявшего в танковой башне, и сильней замахал ручонкой, а второй указывал матери на него, Мазаева. Зина, увидев мужа, рванулась с детьми к колонне, но их остановили. У Маташа сжалось сердце. Никогда ему так не хотелось быть возле своей семьи, обнять жену и сыновей, как в эти минуты. Но он не мог остановить колонну. Каждую минуту могли налететь фашистские самолеты, и тогда пострадают не только танки, но и женщины и дети, стоящие сейчас на площади. Не мог еще и потому, что вслед за ним побежали бы к своим семьям и другие командиры. А это вызовет задержку на полчаса, не меньше. Маташ огромным усилием воли подавил в себе это простое человеческое желание, похожее на крик души, и он унес его с собой, унес в своей памяти Зину, рвавшуюся к нему, Руслана, машущего оголенной ручонкой, Анвара, державшегося за платье матери.

Батальон капитана Мазаева я догнал на марше в двадцати пяти — тридцати километрах от Перемышля.

Первый день войны был уже на исходе. Багрово-красное солнце клонилось к закату. Его будто подпирали огромные столбы дыма, поднимавшиеся над пограничным городом. Оттуда громовыми раскатами доносился гул боя.

Черный дым войны, густо перемешанный с белесой пылью, полз по шоссе, стлался над полями, висел над перелесками. Горели железнодорожные составы на перегонах и полустанках, автомобили, опрокинутые в кюветы, деревни, примыкавшие к дороге. Из темно-серой дымовой завесы то и дело вырывались грузовые машины, мчались навстречу нашим танкам. Высунувшись из башен, мы смотрели на первых раненых, вповалку лежавших в кузовах грузовиков, на женщин, кое-как примостившихся с грудными детьми на чемоданах и узлах, — и сердца наши сжимались от душевной боли.

Маташ Мазаев находился в голове колонны. Только изредка, когда дымовая завеса редела, я видел его танкошлем и покатые плечи над башней.

Батальон уже был в десяти-пятнадцати километрах от Перемышля, когда мы увидели самолеты с черно-белыми крестами на фюзеляжах. Они вынырнули из столба дыма и с воем неслись прямо на колонну. Хорошо, что комбат, первым заметивший их, дал сигнал ускорить движение и увеличить дистанции между машинами. На большее времени не хватило. Тотчас же по броне градом зацокали пули, по обе стороны от дороги раздались взрывы сброшенных бомб. Командир танка, что был со мной в башне, приоткрыл крышку люка и выглянул наружу.

— Кажется, пронесло, — с облегчением выдохнул он, но тут же нырнул вниз, скомандовал механику-водителю быстро свернуть влево, прямо в поле. Оказывается, Мазаев дал такой сигнал. И вовремя: самолеты, развернувшись, шли вторым заходом. И опять цокот пуль по броне, взрывы бомб, но уже прямо на полотне шоссе.

Так повторялось несколько раз — я уже потерял счет заходам. А танки то громыхали по опустевшей дороге, то мигом рассредоточивались по обеим ее сторонам. Их будто кто-то заворожил. Только на последнем заходе стервятникам удалось повредить одну машину: взрывом бомбы сорвало гусеницу.

Самолеты ушли, а колонна приближалась к Перемышлю. Теперь гул боя слышался рядом. Кругом рвались снаряды, поднимая черные султаны вывороченной земли. На шоссе тоже зияли воронки. Танки, скрежеща гусеницами по разбросанным булыжинам, шли прямо через воронки.

Где-то у восточной окраины Перемышля наша колонна должна была повернуть на юг и выйти на дорогу, ведущую к городу Самбору. Там, в лесу, сегодня ночью сосредоточивается весь 8-й механизированный корпус.

Механик-водитель так резко тормознул машину, что я сильно стукнулся лбом о погон башни (танкошлема у меня не было, а пилотка — плохая защита). Стиснув от боли зубы, выглянул через люк: остановилась не только наша машина, а вся колонна. В чем же дело? Выбираюсь из башни, спешу к головному, мазаевскому танку.

— Где капитан? — спрашиваю механика-водителя.

— Ушел вперед выяснять обстановку, — ответил тот в приоткрытый люк.

— Один?

— Нет, с майором Сытником и капитаном-пехотинцем.

Капитан-пехотинец — это было понятно: стрелковые полки с утра здесь ведут бой. А как в Перемышле оказался майор Сытник, начальник штаба 67-го танкового полка? Его полк, как мне было известно, идет следом… Может, обошел нас другой дорогой?

Гадать долго не пришлось. Вскоре из проулка показались майор Сытник и капитан Мазаев. Маташ Хамзатханович, как всегда, шагает размашисто, твердой поступью. От всей его ладной фигуры, затянутой в изрядно пропыленный комбинезон, по-прежнему веет уверенностью и сдержанной силой. Только лицо, обрамленное черным танкошлемом, чуть потемнело, а в глазах появился какой-то новый, неведомый мне оттенок, и разрез их стал вроде длиннее и уже.

— Ничего, что отклонимся от своего маршрута. Зато дело хорошее сделаем, — говорил Сытник Мазаеву, когда они подошли к колонне. Маташ Хамзатханович удивленно вскинул брови, строго посмотрел на своего давнего друга:

— Что ты меня, дорогой товарищ, уговариваешь? Будто я сам не понимаю…

Из дальнейшего разговора выяснилось, что майор Сытник выехал сюда вслед за разведчиками, чтобы на месте выяснить обстановку, встретить здесь батальоны своего полка и повернуть их на юг, к Самбору. Тут на развилке дорог и увидел его начальник штаба стрелкового полка, с которым Сытник, еще будучи командиром батальона, не раз участвовал в совместных учениях.

— Выручай, друг, а то форменная труба, — взмолился капитан-пехотинец. — Видишь, немцы через Сан бронетранспортеры и мотоциклы переправляют. Подбрось хоть роту танков.

Но у майора Сытника здесь не было ни одного танка. Полк идет где-то по дороге. А время не терпит: враг вот-вот вслед за бронетранспортерами и мотоциклами начнет переправлять танки и артиллерию. Он может смять редкие цепи наших стрелков, прорваться, к дороге Перемышль — Львов. Тогда расчлененная стрелковая дивизия окажется в тяжелом положении и намного осложнятся условия маневрирования для 8-го механизированного корпуса, части которого идут по этой дороге.

Тут-то как раз и подоспел капитан Мазаев со своим батальоном. Маташ Хамзатханович с полуслова понял майора Сытника и начальника штаба стрелкового полка. Теперь он прикидывал, как лучше организовать атаку, чтобы одним ударом сбросить переправившихся немцев в реку Сан, ликвидировать их плацдарм на восточном берегу. Времени для подготовки к бою не было, обстановка не позволяла сделать все так, как на учениях: вывести командиров рот на рекогносцировку, наметить ориентиры, поставить задачи. Надо было дорожить каждой минутой.

«Делай, как я!» — после короткого раздумья подал он команду сигнальными флажками, поднявшись на танковую башню вместе с майором Сытником.

Прикрываясь пригородными строениями, а затем густыми зарослями кустарников, Мазаев повел роты в обход и вышел с ними в полутора километрах восточнее немецкой переправы. Фашисты скопились на противоположном берегу, стянули к парому танки и артиллерию.

Действуя все теми же флажками, комбат просигналил: ротам развернуться в линию и открыть огонь по переправе. Тридцать семидесятишестимиллиметровых танковых пушек разом ударили по врагу, скучившемуся у переправы. Вслед за этим танк капитана Мазаева рванулся вперед, а справа и слева, опережая комбата, ринулись танковые роты.

Танки прошли через передний край нашей обороны и обрушили всю силу своего огня и брони на врага. Казалось, вся ярость, что накапливалась сегодня у танкистов с утра, выплеснулась разом, захлестнула весь этот прибрежный участок. В смотровую щель я видел, как опрокидывались вверх колесами мотоциклы, как факелами вспыхивали бронетранспортеры, как бежали и падали зеленые фигурки, пока их не скашивали пулеметными очередями.

Из-за Сана ударила тяжелая артиллерия, поднялись в воздух немецкие самолеты. Но было уже поздно: танки капитана Мазаева сделали свое дело и, рассредоточившись, выходили на свой маршрут.

Бой длился не более часа, но после него немцы топтались под Перемышлем целую неделю.

Два последующих дня войны, 23 и 24 июня, я не видел капитана Мазаева. В эти дни наша дивизия почти не участвовала в боях, совершала беспрерывные марши. Не успели сосредоточиться в лесу северо-западнее Самбора, как получили приказ идти на Яворов, из Яворова — на Львов, из Львова — на Броды.

Взгляни, читатель, на карту, найди на ней эти города и поселки. Теперь прикинь, сколько километров мы прошли? Свыше четырехсот. Это «чистых», по прямой дороге. А нам же приходилось делать обходы, колесить по проселкам, рассредоточиваться перед бомбежками, вновь выходить на дорогу. Значит, надо прибавить еще полторы-две сотни километров.

Здесь на редкость красивые места: пестрые от луговых цветов поймы рек, живописные взгорки, зеленые лужайки, чистая гладь озер и прудов, светлые березовые рощи, чередующиеся со звонкими борами и тихими дубравами.

Нам тогда было не до щедрых красот природы этих мест. Да и смотрели мы не на живописные пригорки, не на зеленые лужайки, а в небо, знойное, серо-голубое, будто пропыленное, грозное. То и дело слышались команды «воздух». Танки и автомобили мигом сворачивали с дороги, рассыпались в разные стороны. Из люков фашистских самолетов сыпались бомбы. От их зловещего воя сжимались сердца, а взрывы так сотрясали сухую землю, что казалось, будто она раскалывается вдоль и поперек, рассыпается под тобой.

Они налетали целыми тучами, закрывали небо, шли на нас волна за волной, а под ними вырастал адски черный лес разрывов; вывороченная земля, не успевая оседать, взметалась вверх новыми и новыми взрывами, и тогда казалось, что вокруг не осталось ничего живого. Но нет, как только самолеты улетали, сразу же то в одном месте, то в другом, то в третьем, то одновременно в нескольких местах оживали моторы. Танки, тягачи и уцелевшие автомобили выходили на дорогу, двигались дальше.

Немало изуродованных машин — танков, броневиков, тягачей, автомобилей — оставили мы на этих дорогах, многих товарищей, еще, по существу, не воевавших, схоронили на обочинах. Тогда мы не знали, никак не могли понять, чем вызваны эти беспрерывные марши. Другие дивизии велитяжелые бои — одна сдерживала бешеный натиск врага под Перемышлем, другие дрались под Рава-Русской, Радеховом, Луцком, а мы все еще маршировали, без боя теряли машины и людей. Незнание обстановки порождало разные кривотолки, нелепые догадки, противоречивые слухи.

Солдатская фантазия многое добавила и к тому, что произошло на исходе первого дня войны под Перемышлем, на восточном берегу Сана. Вокруг первого боя, который в самом деле удачно провел батальон капитана Мазаева, создавались легенды. Одну из таких легенд и мне довелось услышать.

В лесу, за Львовом, поздним вечером остановились на короткий привал. Подошла кухня. Танкисты загремели котелками, алюминиевыми ложками, кружками. Спустя несколько минут я подошел к одной группе бойцов. Танкисты сидели кружком, рядом с провисающей гусеницей. Одни еще доедали кашу, выскребая ее ложками с самого донышка, другие уже покончили с едой, закурили.

— Мы вот снуем туда-сюда по дорогам, пыль глотаем, бомбы, что на нас сыплются, считаем, — слышу вроде знакомый тенорок, но в темноте лица не вижу и не узнаю, кто это говорит. — А другие время даром не теряют. Воюют, да еще как! Небось, про батальон капитана Мазаева слышали?

— Говорят, под Перемышлем он здорово дал немцам по зубам, — перекрывает тенорок бас. — Всех фашистов, что через Сан переправились, размолол в порошок. А переправу разбил вдребезги.

— Голова твоя садовая, зачем капитану Мазаеву изничтожать готовую переправу? Не такой он командир, чтоб на полпути останавливаться, — вновь слышался тенорок. — Той самой переправой он как раз и воспользовался. Пропустил по ней все свои танки на тот берег и повел их вперед на запад. Сейчас, может быть, уже к Варшаве приближается.

— Я, дорогой товарищ, капитана Мазаева хорошо знаю, — явно подражая своему бывшему командиру, ввернув любимое Мазаевым «дорогой товарищ», продолжал тенорок. — В его роте начинал свою армейскую службу. Освободительный поход вместе с ним совершал.

Теперь я узнал, кому принадлежит этот тенорок. Это ж сочиняет радист-пулеметчик из бывшей нашей разведроты Николай Пронин.

— Не берусь спорить, знаешь ли ты капитана Мазаева или нет, — вступает в разговор третий боец, — но на счет того, что он со своим батальоном к Варшаве подходит, ты крепко загибаешь. Капитана Мазаева я сам своими глазами вчера видел под Яворовом.

— Значит, ты ошибся, — не сдавался Пронин. — Я точно знаю: капитан Мазаев со своим батальоном уже под Варшавой.

Пришлось вступить в разговор, рассказать без прикрас, как под Перемышлем батальон капитана Мазаева помог стрелковым полкам, кстати, напомнил танкистам, что полки эти и сейчас удерживают пограничный город, а капитан Мазаев и его танкисты вместе с нами совершают марш, идут в голове колонны вслед за разведчиками.

Пронин тоже теперь узнал меня и, кажется, поверил, хотя, видно было, ему нелегко расставаться с тем, что сам придумал. Будто в отместку за это, он забросал меня вопросами, главным и самым трудным из них был: почему мы не воюем, а маршируем?

Что я мог ответить? Сказать, не знаю, сам в недоумении от этого? Пришлось отделываться общими фразами: «приказ есть приказ», «в штабах лучше знают, куда направить части, где важнее нанести удар по врагу». Но я чувствовал, что не убедил своих слушателей, — а их собралось уже много, — и обрадовался, когда услышал команды: «По машинам!», «Заводи моторы!».

Пусть не осудит меня читатель, но я в самом деле тогда ничего другого сказать не мог. Просто многого не знал. Это теперь, когда обнародованы гитлеровские секретные документы, когда прочитаны воспоминания наших полководцев, все стало понятным и объяснимым.

Враг огромными, давно отмобилизованными и хорошо оснащенными силами остервенело рвался к жизненно важным центрам нашей страны — Москве, Ленинграду, Киеву. Могучими танковыми клиньями врезался он в советскую территорию. То в одном, то в другом, то в третьем месте появлялись прорехи в нашей еще только создававшейся обороне. Их надо было срочно чем-то забивать. Вот и бросали части 8-го механизированного корпуса, в том числе и нашу 34-ю танковую дивизию, с одного участка фронта на другой.

…Дивизия ускоренным маршем идет на Броды. Полк за полком, батальон за батальоном, рота за ротой. Головная колонна уже приближается к местечку Буск, а замыкающая еще только проходит село Красне. Пыль, поднятая гусеницами и колесами, высоко вьется над колоннами, огромной белесой стеной разделяет пополам зеленые поля и перелески. В непроницаемой завесе пыли в ста метрах не видно ни танков, ни тягачей, ни броневиков, ни автомобилей.

Такая же стена пыли поднимается левее нас — это идут на Броды другие части корпуса. Над ними каруселью кружатся немецкие самолеты. Оттуда накатывается гром разрывов.

У нас пока тихо. Колонны продвигаются быстро. Батальон Мазаева идет за дивизионными разведчиками. Высунувшись по пояс из башни, капитан оглянулся назад. Старший лейтенант Ковбасюк, следующий за ним, тоже стоит в башне с флажками в руках, покачивается в такт движению танка. Командир первой роты улыбнулся всем своим запыленным лицом и тут же обернулся назад: не обнаружил ли капитан какой-нибудь непорядок в доверенной ему роте? Нет, все нормально, танки идут ровно, строго соблюдая установленные дистанции.

За первой ротой — небольшой разрыв, а там уже поднимает пыль вторая рота. За белесым облаком пыли Мазаев не видит лица лейтенанта Фролова, но безошибочно угадывает его крепкую фигуру, выставившуюся по пояс из люка.

Маташ Хамзатханович с теплотой думает о своих командирах и бойцах, обо всех сразу и в отдельности о каждом. Вот уже четвертые сутки никто из них не спал, не отдыхал, есть приходится почти на ходу, кое-как и кое-что. Но ни один не сказал, что трудно, что порой становится невмоготу. Все держатся молодцами, только обычных шуток не стало слышно, задорных улыбок на молодых лицах не видно. Но это, пожалуй, не от усталости. Это совсем иное. После того, что видели по дороге на Перемышль, во Львове, на станции Винники, как можно думать, тем более говорить об усталости?..

…Еще в разведывательной роте я не раз дивился тому, как цепка у Маташа Мазаева память на людей. Не помню ни одного случая, чтобы он ошибся в человеке, ни разу не слышал от него сетований на то, что кто-то из подчиненных «подвел» его. Но то была рота. А здесь батальон, состоящий из трех рот. Значит, и людей стало в три раза больше. Но Мазаев помнит каждого из них, независимо от того, когда тот пришел в батальон: три месяца тому назад или вчера. Знает характерные привычки, словечки, выражения, реплики любого из них. Знает, как тот или другой вел себя в атаке у Сана, под бомбежками, при артобстрелах.

Маташ Хамзатханович ни в чем — ни в большом, ни в малом — не отделял себя от своих танкистов. И то, что они делали, как вели себя в бою, переносили нечеловеческое напряжение, нисколько не удивляло комбата. Конечно, Мазаев и раньше чувствовал свою близость к людям, но не так явственно и полно, как сейчас. Ему роднее стали не только те, которые находятся с ним в одной колонне и через несколько часов, быть может, через несколько минут пойдут за ним в бой, но и многие, многие другие люди, которых он никогда не видел и не увидит. Именно эта близость, какая-то необыкновенная слитность с миллионами людей с особой силой почувствовалась с первого дня войны, жила и крепла в нем, комбате, в его бойцах. И скорее всего потому ни он, ни его люди не чувствовали никакой усталости, только нервы напряжены до предела. Он бы и рад был хоть на минуту сбросить это напряжение, но не мог. В душе его, как и у других танкистов, клокочет ярость против врага, хоть ни он сам, ни его люди не говорили об этом, будто боялись, что слова, какими бы резкими ни были, могут разрядить, притупить накал ненависти. Это каждый носил глубоко внутри себя, стараясь даром не выплеснуть ни одной капли.

— Сержант Зверев, прибавьте скорость, не отрывайтесь от разведчиков, — наклонясь вниз, приказал комбат механику-водителю.

Легкие танки и бронемашины разведбата уже на подходе к лесу, что тупым углом почти вплотную примыкает к дороге. Мазаев всматривается в этот лес, замечает там какое-то подозрительное движение. «Может, показалось?.. Нервы сдают, что ли?..» — подумалось ему. Но тут же он услышал резкие пушечные выстрелы, сопровождаемые характерным для танков утробно-металлическим эхом. У комбата не осталось сомнения, что по разведчикам стреляют танки противника. Но сколько их там? Три, пять или десяток?

Стрельба усиливалась. Выстрелы раздавались в разных местах. Несколько снарядов прошелестело над колонной батальона.

— Передай командиру полка: «Противник справа. Иду в атаку», — сквозь шум моторов прокричал он радисту и тут же, поднявшись над башней, просигналил флажками: свернуть влево, принять боевой порядок «в линию».

Как только роты свернули с дороги и развернулись, капитан Мазаев на своем танке вырвался вперед. Левее спешно сворачивали с дороги и врезались в выколосившуюся рожь другие батальоны полка. Зеленые танковые башни, казалось, поплыли по голубеющему полю хлебов.

Времени для постановки боевой задачи ни у командира полка, ни у него, комбата, опять не было. Сама обстановка продиктовала Мазаеву решение: на своем танке вырваться впереди своих рот и, как тот раз под Перемышлем, флажками выбросить над башней сигнал: «Делай, как я».

Навстречу нашим движется вал немецких танков, закамуфлированных какой-то ядовитой зелено-желтой краской, а потому очень заметных на голубеющем ржаном поле. Дальше, у Буска, сползает с шоссе другая колонна немецких танков, а еще дальше, в самом местечке Буск, разворачиваясь, ломает вишневые садики третья. Видно, хотят зажать наши танки в междуречье, сбить их с курса, загнать в болото. «Не выйдет!» — цедит сквозь стиснутые зубы капитан и тут же поворачивает роты правее, ближе к Буску, чтобы ударить во фланг немцам, не успевшим еще развернуться в строгий боевой порядок.

Танки сближаются. Мазаев уже видит лобовую броню вражеских машин с какими-то непонятными ступеньками, угловатые командирские башни, хищные щупальца пулеметов и жерла пушек. Замполитрука Иванов приник к окуляру прицела, быстро-быстро работает механизмами наводки, шлет по танкам врага снаряд за снарядом, механик-водитель Зверев что-то кричит со своего сиденья, помогая Иванову корректировать огонь. Изредка слышатся его возгласы: «Есть, готов!», «Бери чуть правее», «Не зевай!».

Мазаев слышал все это в «пол-уха». Все его внимание сосредоточено на ротах, которые стремительно наступают справа и слева от его танка. Боевой порядок на время потерял четкую линию, башни машин по морю высокой ржи мчатся вперед, сверкая выстрелами пушек, обгоняя одна другую. Вот вырвалась вперед первая рота, она стремительно заходит во фланг второму, только что развернувшемуся немецкому бронированному валу. Над надульными срезами пушек то и дело повисают дымки — это танки с ходу ведут интенсивный огонь по бортам, теперь бьют в упор, почти без промаха. Перед ними кострами пылают несколько фашистских машин. Наконец-то люди дорвались до врага, за которым гонялись трое суток. Теперь рассчитывались за бомбежки, за смерть боевых друзей, за разбитые эшелоны на станции Винники, за сожженных там женщин и детей.

Враг все еще напирал, особенно в центре. Чувствуя свое численное превосходство, он шел напролом, без оглядки сближался с другими батальонами полка. Но увидев волну танков капитана Мазаева на своем правом фланге, горящие там машины, немцы застопорили продвижение, в центре их боевые порядки спутались. Некоторые танки уже пятились назад, некоторые, выжидая, застыли на месте, но остальные остервенело двигались навстречу нашим машинам.

Один из наших танков был подожжен, пламя взвилось над его башней, языками прорывалось через надмоторные жалюзи, но танк не останавливал своего стремительного бега. Мчащимся факелом он врезался в самое скопление вражеских машин, со всего маху ударился в один из вражеских танков, опрокинул его, сам отлетел в противоположную сторону и, приземлившись, вновь пробежал несколько метров, вплотную приблизился к другому танку с крестом, видимо, намеревался ударить по нему, но сил уже не хватило, он остановился, прикоснувшись к фашистской броне, и этого было достаточно. Мазаев видел, как немцы выпрыгнули из башни этого танка, опрометью кинулись в лес. Иванов пулеметными очередями скосил их одного за другим уже у самой опушки.

«Кто же из наших танкистов был в этой машине? — старался припомнить Мазаев. — Вот жаль, башенного номера не заметил». Комбат перебирал один экипаж за другим, искал самых отчаянных, но определить пока не мог: все экипажи батальона были готовы к такому подвигу.

Между тем, батальон Мазаева вплотную подходил к немцам. Теперь враг, увидев наши танки, повернул жерла орудий в их сторону. На комбата и его машину гитлеровцы обрушили огонь нескольких орудий, снаряды рвались рядом у самых гусениц. Механик-водитель Зверев, маневрируя, старался вывести машину из-под огня, но это было трудно: по танку били не из одного орудия, а сразу из нескольких. Мазаев понял угрозу, что нависла над его экипажем и танком. А повернуть в сторону было нельзя — подставишь борт под огонь. И в этот миг он увидел, как танк старшего лейтенанта Ковбасюка вихрем вырвался вперед, рядом с ним появилось еще несколько машин его роты. Плотным тараном они, не останавливаясь, ринулись на вражеский бронированный вал.

Вскоре неожиданная угроза нависла справа из рощи. Оттуда враг уже начал бить с дальних дистанций по танкам Ковбасюка. Комбат передал по радио лейтенанту Фролову, рота которого подходила к роще с левой стороны, приказ: обойти эту рощу, ударить по врагу с тыла.

Вскоре фашисты, поняв, что попали в «мешок», отхлынули, оставляя горящие и подбитые танки на огромном пространстве.

Бой закончился, когда уже начало темнеть. Капитан Мазаев, опираясь затекшими руками на броню, выбросил ноги из башни, прислонился к ней снаружи всей спиной. То ли оттого, что броня сильно нагрелась и своим теплом сразу же сморила его, то ли потому, что на миг спало продолжительное напряжение, но силы вконец оставили комбата, ноги онемели, стали чужими, в изнеможении он присел на бортовой выступ и почти безразлично, будто то, что происходило здесь несколько минут тому назад, не имело к нему никакого отношения, из-под вдруг отяжелевших век посмотрел на поле недавнего боя. Дым и чад перемешивался с сумерками, наползавшими с востока, от дальнего леса. Темнота быстро густела, становилась непроницаемой, видимо, потому, что вокруг пылали десятки гигантских костров. Горели танки, копны свежего сена, деревья, кусты. Между кострами сновали освещаемые пожарищами танки, выходившие из боя к дороге. В отблесках багрово-оранжевых огней Маташ видел, как мимо его машины несли на плащ-палатке раненого, он отбивался, что-то кричал, ругался, следом, опираясь на какой-то дрючок, ковылял другой раненый, простоволосый, в комбинезоне, то ли в клочья изодранном, то ли обгоревшем.

— Товарищ капитан, первая рота задачу выполнила! — услышал комбат рядом с собой голос старшего лейтенанта Ковбасюка. — В бою потеряли два танка.

Капитан встал. Напряжение, на минуту покинувшее его, возвращалось вновь. Надо было вести танки дальше, навстречу новым боям.

В ночь на 25 июня 34-я танковая дивизия сосредоточилась в рощах и перелесках под Бродами. Полки готовились к удару во фланг большой вражеской группировки, рвавшейся севернее, на Дубно и Ровно.

Под утро я разыскал батальон капитана Мазаева. Танки стояли в небольшой дубовой роще. Комбат, как мне сказали, ушел на рекогносцировку, а в ротах кипела работа. К танкам, упрятанным под кронами старых корявых деревьев, подходили автоцистерны с горючим, бойцы тащили откуда-то ящики с боеприпасами. У каждого танка в предрассветном сумраке копошились люди, громко стучали кувалдами, заменяя износившиеся гусеничные траки, протирали ветошью снаряды, набивали патронами пулеметные диски.

Все люки открыты настежь, из них тянет запахами бензина, машинного масла и остывающего железа. Доносятся обрывки разговоров.

— Что же это, братцы, происходит? — недоумевает один. — Наши «безлошадники» еще за Садовой Вишней, почти под самым Перемышлем, оборону держат, а тут немец вон куда прорвался.

«Безлошадниками» называли экипажи, у которых не было танков. Таких набралось немало. Их вооружили карабинами и гранатами и оставили на месте в обороне. Они там продержались до 29 июня.

— Ничего, — успокаивал его другой, — мы тоже не зря колесили по дорогам. Вот отсюда ударим во фланг, подрежем фашистов под самый корень. А там со старой границы наши войска двинут, добьют прорвавшихся в пух и прах. И войне — конец. Тут, брат, ловко за думало.

— Скоро только сказка сказывается… А война совсем иное дело. Видел вчера, сколько у немцев танков здесь…

— Ну и что ж? Добрую половину уже переколошматили. Добьем и остальных.

Между тем уже совсем рассвело, небо поголубело, в просветлевшей вышине, на фоне чистой синевы отчетливо различались громоздкие переплетения узловатых сучьев дуба, крепкие листья, будто вытисненные из гладкой зеленой жести.

Возвратился капитан Мазаев с командирами рот. Рекогносцировка, оказывается, была далеко не полной. Успели только просмотреть гати через два болота, прокладываемые мотострелками и саперами, кусты да опушки леса, где предстояло разворачиваться в боевой порядок. На остальное не хватило времени. Ну что ж, и это уже хорошо: два предыдущих боя батальон провел без всякой подготовки, прямо с ходу. Выручало только то, что капитану Мазаеву удалось в предвоенные дни обучить экипажи, взводы и роты совместным действиям, дружным, согласованным маневрам, или, как тогда говорили, сколотить мелкие подразделения.

Фронтовые товарищи. В центре — М. Х. Мазаев (1942 г.).

Комбата уже ждал завтрак. Сержант Зверев и замполитрука Иванов расстелили между сильно выпирающими корнями дуба плащ-палатку и расставили на ней котелки с кашей и чаем и очень беспокоились, что все это остывает. Но Маташ Хамзатханович не торопился с завтраком. Он попросил Зверева достать из башни маленький чемоданчик с бритвенными принадлежностями.

— Надо перед боем привести себя в порядок, — серьезно сказал он, вынимая из принесенного чемодана помазок и мыльницу. Иванов сбегал на кухню, принес горячей воды. Маташ, взбив пену, энергично намыливал подбородок, щеки, усы. Белая пена клочьями свисала с его бороды. Глядя на него, я усмехнулся.

— Ты чего? — насторожился капитан.

— Уж больно похож ты сейчас на одного героя из детской сказки. Вылитый дед Мазай.

Он весело рассмеялся. Слово за словом я коротко рассказал ему, что услышал в лесу о нем и его батальоне.

— Какие легенды… — Мазаев даже перестал мылить щеку, опустил кисточку. — Мы только делаем свое дело. А если, дорогой товарищ, говорить начистоту, то еще плохо делаем. Могли бы лучше.

— Ну уж не скромничай. Два боя провел блестяще. Комдив даже расхваливал. А он, сам знаешь, на похвалы скуп. Я вот начал писать в газету, да, понимаешь, бледновато получается…

Мазаев сердито взглянул на меня и спросил:

— На станции Винники был?

— Был.

— Все видел?

— На все времени не хватило.

— Не хватило… — тяжело, с какой-то острой внутренней болью выдохнул он и за время долгой, тягучей паузы весь подобрался так, что каждый мускул его напрягся. — Вот о чем надо писать! Вобрать в себя, в свою душу — и писать! Писать так, чтобы чернила прожигали бумагу. Не бои под Перемышлем и Буском дают понятие о войне, что затеяли против нас фашисты, а именно Винники… Винники!.. Понимаешь? — Всегда сдержанный, корректный, благожелательный, сейчас он не был похож на самого себя. Когда он заговорил о Винниках, глаза его сузились, зрачки стали маленькими, игольчато-колючими, намыленный подбородок вздрагивал, будто там, в горле, перекипала бушевавшая в нем ярость, а голос то срывался, то переходил на свистящий шепот.

…Много раз до войны я проезжал через станцию Винники, что расположена в нескольких километрах восточнее Львова. Небольшое, на редкость уютное здание вокзала. Два тенистых сквера зелеными крыльями примыкали к нему. Чистенький перрон. Недалеко дымила труба табачной фабрики, а вокруг фабричных корпусов разбросаны одноэтажные домики поселка.

В первый же день войны женщины и дети, которым удалось выбраться из пограничных районов, начали стекаться сюда, к этой вчера еще тихой станции. Львов, подвергшийся сильной бомбардировке ранним утром 22 июня, опустел, мирное население хлынуло сюда. В Винники прибывали и семьи командиров из окрестных гарнизонов. Народу скопилось уйма. Чтобы вывезти детей, женщин и стариков, сюда стали подавать пустые железнодорожные эшелоны.

Фашистское командование, конечно, знало обо всем этом. Более того, оно, как выяснилось потом, получило от своей агентуры точные данные о движении эшелонов. Как только эшелон сформируется, подготовится к отправке, сразу же тучей налетали немецкие самолеты, снижались так, что, казалось, вот-вот заденут крыльями деревья, бомбили каждый вагон, каждый кустик, где видели беззащитных женщин и детей, расстреливали из пулеметов тех, кто убегал от вагонов и от этих кустиков…

Наша дивизия проходила через Винники на третий день войны. И хоть станция стояла несколько в стороне, многие, в том числе и я, и, оказывается, Мазаев, побывали у разбитых эшелонов.

Все, что мы там увидели, было потрясающе дико и кошмарно. Даже в самом страшном сне нормальному человеку такое не могло присниться. Все пути и тупики забиты составами искореженных и полусгоревших составов. Некоторые вагоны опрокинуты на бок, другие перевернуты вверх колесами. И везде трупы, трупы, трупы. Трупы в лужах крови, под обгоревшими обломками, под опрокинутыми вагонами. Часть из них успели уже убрать и захоронить — за станцией, на пригорке, виднеются сотни свежих холмиков. Остальных вытаскивают, несут туда, к кладбищу. Вот под обугленными досками лежит женщина. Чуть поодаль, у самого крайнего пути, лежит старушка, видно, бежала от вагонов и была настигнута пулеметной очередью с самолета.

Больше я не мог смотреть, сердце сдавило холодными тисками.

— Понимаешь, не могу забыть эти Винники, — проговорил Маташ, несколько успокоившись. Что ни делаю, а эти разбитые вагоны, эти трупы — перед глазами. С женщинами фашисты воюют. С детишками воюют. Со стариками воюют. А от нас бегут без оглядки. Видел, как улепетывали под Перемышлем? А вчера под Буском?

Подошел заместитель командира батальона по политчасти. Он доложил капитану Мазаеву о том, что моральное состояние личного состава высокое, многие танкисты, отличившиеся в первых боях, подали заявления с просьбой принять их в партию.

— Да, ко мне подходили Ковбасюк, Крылов и Иванов. Просили рекомендации. После боя сразу же напишу, — сказал Маташ Хамзатханович и посмотрел на часы. — До наступления осталось двадцать пять минут. Успеем провести накоротке партийные собрания в ротах.

— Пожалуй, на этот раз есть смысл провести партийно-комсомольские собрания, — предложил замполит.

Мазаев с ним согласился. Мы направились в роты: Мазаев — во вторую, замполит — в третью, а я — в первую.

Подходя к первой роте, я увидел старшего лейтенанта Ковбасюка в кругу танкистов. Командир роты анализировал вчерашний бой. Оказывается, и в такой кутерьме, как вчерашний бой под Буском, ротный командир успел оценить действия каждого экипажа: одних он хвалил за смелость и находчивость, а другим указывал на ошибки и промашки.

— Сегодня, товарищи, перед нами поставлена более сложная задача, чем вчера, — говорил он танкистам. — Противник прорвался здесь крупными силами. Под Буском мы вступили в схватку с одной танковой дивизией фашистов, а сегодня придется вести бой с двумя танковыми дивизиями. И третья, по данным разведки, на подходе.

«Молодец Ковбасюк, — подумал я, вслушиваясь в речь командира роты, — не преуменьшает сложность сегодняшней задачи. Чувствуется мазаевская школа».

В первых же боях он показал себя зрелым и мужественным командиром. Впрочем, в батальоне Мазаева все танкисты смелые, крепкие духом ребята. Будто кто-то специально подбирал их. Это чувствовалось и во время вчерашнего боя, и сегодня на партийно-комсомольском собрании. Все говорили коротко, но веско. Видно было, что коммунисты и комсомольцы батальона, — а их здесь абсолютное большинство, — готовы к любому испытанию, лишь бы выиграть сегодняшний бой и разгромить фашистов.

Ровно через двадцать минут над расположением полка вспыхнула ракета — сигнал для наступления.

Танки батальона шли вначале по широкой луговине, местами заболоченной или заросшей непролазным кустарником. Мотострелки хорошо здесь поработали: сделали просеки в густых кустарниках, обезопасили наиболее топкие места.

За луговиной начался редкий сосновый лес. Здесь батальон догнал мотострелков, что готовили для танковой колонны путь, а теперь должны были наступать вместе с танкистами.

Мазаев еще издали приметил капитана, который стоял у самой дороги, поджидая танкистов. Маташ сразу же определил, что он и есть командир батальона мотострелков. Подъехав ближе, Мазаев спрыгнул на ходу с танка и пошел навстречу капитану.

— Капитан Тута Магомедов, — представился тот, — командир мотострелкового батальона.

Называя себя, Маташ теперь пристальнее взглянул на него. У Магомедова — типичное лицо горца, загорелое до черноты, сухощавое. Голос глуховатый, слова произносит с заметным кавказским акцентом.

— Кажется, земляки? — спросил он Магомедова.

— Вполне возможно, — улыбнулся Тута. — Откуда родом?

Мазаев сказал, где родился, а потом жил и учился.

— Знакомые места. Бывал и в Верхнем Науре, и в Михайловской.

О многом хотелось поговорить двум землякам, встретившимся на фронтовой дороге. Но для этого у них не было времени. Даже о самом главном — уточнить детали взаимодействия — пришлось договариваться на ходу.

Выяснилось, что в мотострелковом батальоне мало машин, всех бойцов сразу не вместить.

— Выход из этого положения можно найти, — сказал Мазаев.

— Какой? — обрадовался Магомедов.

— Рассаживайте бойцов на броню танков, а сами забирайтесь на мою машину.

Встреча с земляком напомнила Маташу о многом, что с детства запало в душу: родные горы, шумный Терек, зеленые берега Сунжи, — и как будто живые нити протянулись к нему с самых Кавказских гор сюда, в украинское Полесье. И тревога за семью, не отступавшая ни на одну минуту, вновь подступила к сердцу: выбралась ли Зина с детьми из Садовой Вишни? Сумеет ли она добраться с ними к родным? И опять он упрекал себя за то, что не смог тогда, в Садовой Вишне, хоть на минутку подбежать к ним, обнять жену и сыновей. Быть может, он видел их последний раз… Руслана с протянутой к нему ручонкой, Анвара, уцепившегося за платье матери, Зину, с надеждой и тревогой смотревшую на танковую колонну.

Маташ хорошо понимал, что ему сейчас надо думать о предстоящем бое, только о бое, но тревога за семью властно врывалась в ход его мыслей и забот. Думая о своей семье, он не забывал и другие семьи. Память навсегда вобрала в себя станцию Винники, убитых женщин, обгоревших детей, свежие могилки на пригорке…

Высунувшись по пояс из башни, Мазаев раскрыл планшет с картой. Да, так и есть, он не ошибся. В трех километрах отсюда идет шоссейная дорога. По ней немцы прорываются в сторону Дубно. То самое Дубно, где украинские казаки бились когда-то с ляхами. В его батальоне много потомков тех лихих казаков. Ковбасюк, Петренко, Шелудько, Кобзарь, Гавриленко, Семенко, Минько, Сергиенко, Коваленко… Да разве всех перечислишь? И в батальоне Магомедова их не меньше. Надежные ребята.

Впереди завязалась сильная перестрелка. Сперва доносились пулеметные очереди, а вскоре заухали разрывы мин, раздались артиллерийские выстрелы. «Наша разведка вступила в бой», — определил Мазаев и передал приказ по колонне: двигаться быстрее, внимательно следить за его сигналами и быть готовыми к развертыванию в боевой порядок.

По звукам завязавшегося боя Маташ догадывался, что встреча нашей разведки с противником произошла на шоссейной дороге. Видимо, она заставила фашистов развернуть боевые порядки. Если это так, то представляется возможность ударить во фланг. Но надо сначала убедиться.

Мазаев остановил колонну, а сам вместе с капитаном Магомедовым на танке выдвинулся вперед, поближе к дороге, чтобы на месте оценить обстановку и принять решение.

Да, так и есть, противник ввязался в бой с нашей разведкой, поспешил развернуть свои боевые порядки, намереваясь с ходу опрокинуть нашу небольшую разведгруппу и продолжать движение в сторону Дубно.

Замысел противника стал для Мазаева ясен. А когда этот замысел разгадан, оперативнее можно принять наиболее верное решение. Танки и мотопехота противника, развернутые для боя, шли вдоль дороги, с правой и левой стороны. Гитлеровцы настолько были уверены в себе, в своем успехе, что забыли о флангах, оставили их совершенно открытыми. Момент был весьма подходящим, и грех было не воспользоваться им. Правда, сил маловато, но на подходе остальные батальоны полка.

— Ну, как, Тута, ударим? — Мазаев повернул разгоряченное лицо к Магомедову, вопросительно посмотрел на него, и тот уловил решимость в этом взгляде, ставшем вдруг строгим и пугающе холодным.

— Давай, земляк, давай, — загорелся и Тута Магомедов. — Клин, говорят, вышибают клином.

— Ты постарайся отрезать пехоту от танков. Понял?

— Понял, Маташ, понял. Пехоту мы остановим. Главное — с их танками расправиться.

Доложив по радио командиру полка обстановку и принятое решение, получив от него «добро», Мазаев и Магомедов тут же развернули свои батальоны для совместного удара по флангу противника.

Танки капитана Мазаева, выйдя из леса, устремились к дороге. Прикрываясь их огнем и броней, следом бежали мотострелки капитана Магомедова.

Немцы теперь заметили угрозу, нависшую над их правым флангом. Их танки, валом катившиеся с правой стороны дороги, начали разворачивать башни в сторону наших батальонов. Успех боя, как хорошо понимал Мазаев, теперь решали стремительность и натиск.

— Быстрее, быстрее, быстрее! — повторял он одно и то же слово, в которое вкладывались и отчаянная решимость, и надежда на выигрыш боя, передававшиеся и танкистам: они двигались быстро, ведя непрерывный огонь. Но Мазаеву почему-то казалось, что его роты все-таки медлят, вот-вот упустят самый подходящий момент для удара. Если немцы успеют повернуть танки, наступающие справа, дело может обернуться плохо, не успеют — бой будет выигран даже малыми силами. И Маташ Мазаев, в силу своего темперамента и сложившегося характера, никогда и раньше не умевший ждать и гадать, как оно получится, в конце концов, теперь, когда все дело решали минуты, не мог оставить ход боя без своего активного вмешательства. Комбат принял, как ему думалось, единственно правильное решение: на своей машине он ринулся навстречу врагу, опережая боевые порядки своих рот.

Весь огонь враг теперь обрушил на комбатовскую машину, стремительно приближавшуюся к нему. Механик-водитель Зверев, этот ас за рычагами, еле успевал увертываться от снарядов, а замполитрука Иванов все-таки успел поджечь вражеский танк, уже развернувший пушку в сторону нашего батальона. Теперь пушки разворачивали и остальные неприятельские танки.

Бой только начинался. Но комбат уже не мог остановить своей машины, стремительно сближавшейся с противником. Нельзя было и оглянуться назад. Поэтому он увидел танки своей первой роты лишь тогда, когда некоторые из них поравнялись с его машиной, а другие даже вышли чуть вперед.

Рота на полном ходу врезалась в развернутую бронированную лавину, смешала ее строгий порядок. Танки, сблизившиеся теперь чуть ли не вплотную, палили из пушек, строчили из пулеметов, местами сталкивались с вражескими машинами. Сплошной грохот, дым, пыль. Теперь трудно было разобрать, где немецкие танки, а где наши: все смешалось, скрылось в дыму и облаках ныли. Но Маташ все-таки уловил тот момент, когда обозначился перевес, когда уцелевшие немецкие танки, — а их было еще немало, во всяком случае, раза в два больше, чем в первой роте старшего лейтенанта Ковбасюка, — начали прижиматься к насыпи шоссейной дороги, а вслед за этим и переваливать через нее.

Танк комбата на минуту вынырнул из облака дыма и пыли. Мазаев посмотрел влево, где контратаковала рота лейтенанта Фролова. Командир роты и его танкисты так увлеклись схваткой у дороги, что не замечали новой волны немецких танков, хлынувшей к месту боя. Капитан по радио предупредил лейтенанта об опасности, развернул свою машину и двинулся к Фролову. Он уже был близко к нему, когда увидел, что танк командира второй роты угодил в глубокую воронку и застрял. Зверев, поравнявшись с Фроловым, остановил свою машину, сдал ее чуть назад, а Иванов уже спрыгнул на землю, тащил тяжелый трос. Потребовалось всего две-три минуты, чтобы на буксире вытащить танк. «В другое время, — подумал Мазаев, — для этого понадобилось бы 10—15 минут, а то и полчаса». Но вновь разгоревшийся бой отвлек комбата от этой мимолетной мысли. Он видел, что слева от роты Фролова подходит первый танковый батальон полка и, прикрываясь зарослями кустарника, начинает разворачиваться для боя. Но ему нужно какое-то время для сближения с противником, а рота лейтенанта Фролова оказалась в самом пекле и, что особенно осложняет положение: левый фланг ее пока не прикрыт. Но Фролов, вероятно, и сам увидел опасность, нависшую над левым флангом его роты. Один взвод он уже повернул влево, но три машины вряд ли смогут устоять против стальной лавины врага. Хорошо бы направить туда третью роту, но она ведет бой дальше, притом очень напряженный, из которого не выйти. Нет ни одного танка в резерве, единственное, чем располагал комбат, — это своя машина, и он приказал Звереву мчаться на помощь взводу из трех танков. Он еще не успел приблизиться к нему, когда увидел рядом артиллеристов из мотострелкового батальона. Они разворачивали свои сорокапятки. Эти маленькие орудия, которых почти не видно было в высокой траве, стали бить прямой наводкой по приближавшимся немецким танкам.

«Молодец Магомедов, — обрадовался Мазаев, — вовремя подбросил свою батарею». Но было ясно, что и сорокапятки, выдвинутые сюда, только на непродолжительное время могут задержать надвигающуюся лавину врага. Но и этого времени, видимо, будет достаточно, чтобы спасти роту Фролова и дать возможность развернуться и сблизиться с противником первому батальону полка.

Между тем танк Мазаева приближался к взводу, выделенному лейтенантом Фроловым для прикрытия фланга; Иванов, стоявший у придела, вел беспрерывный огонь, а Зверев, сидевший внизу за рычагами управления, маневрировал, стараясь увернуться от обстрела, но огонь был очень сильным: стреляли то с одной стороны, то с другой.

Вдруг танк вздрогнул, на мгновение остановил свой бег. Маташ почувствовал: чем-то очень тяжелым сдавило ногу, острым и горячим пронзило ее. На миг потемнело в глазах, безвольно разжались руки, уронили сигнальные флажки. Ужасная боль, пронизавшая вслед за этим все тело, сковала Маташа. Обессиленный, он упал на сиденье.

— Товарищ капитан, товарищ капитан… — еле услышал Мазаев голос башнера.

Помутневшими глазами Маташ увидел, как башнер наклонился к механику-водителю и прокричал:

— Поворачивай обратно, комбат ранен!

— Отставить!.. — собрав все силы, выдавил Мазаев сквозь стиснутые от боли зубы. — Пусть Зверев поставит машину в укрытие, а вы перевяжите рану.

Комбат хотел приподнять ногу, чтобы башнеру было удобнее ее бинтовать, но острая боль вновь обожгла его, в глазах опять помутнело, а нога не слушалась, одеревенела, стала чужой.

— Товарищ капитан, осколок торчит из разорванного голенища… Сапог не снять, — докладывал башнер снизу, будто из-под земли.

— Вытаскивай осколок, раз мешает, — превозмогая боль, сказал комбат.

Башнер было схватился за торчащий из голенища осколок, но тут же отдернул руку: зазубренный металл еще не остыл и был слишком горячим.

— Вынимай, вынимай, не, бойся, — подбодрил Маташ растерявшегося бойца, а сам до хруста в челюстях сжал зубы: как бы не потерять сознание…

Башнер, наконец, выдернул осколок, стянул сапог. Ему помогал Зверев, выпустивший из рук рычаги управления. Боль несколько утихла, но раненая нога будто налилась свинцом. Здоровой ногой Маташ твердо стоял на днище танка, а раненую приподнял огромным усилием, уперся коленом в сиденье.

— Теперь — вперед! — приказал он экипажу.

Каждый толчок машины отдавался резкой болью во всем теле. Но Мазаев вновь выглянул из башни. Танки его батальона, перевалив через высокую насыпь, наступали с правой стороны дороги, а танки первого батальона теснили противника к лесу. За лесом, клином примыкающим к дороге, вел бой 67-й танковый полк. Оттуда то и дело доносились выстрелы, порой они сливались в общий гул. То и дело ухали взрывы. Над лесом в разных местах поднимались клубы черного дыма, взвивались трепетные языки пламени.

Высунувшись по пояс из башни, Маташ осмотрелся вокруг. Справа и слева от его машины горели танки. Пламя слизало с брони окраску и номерные знаки, звезды и черно-белые кресты, но Мазаев безошибочно находил, где наши, а где немецкие. Их обгорелые почерневшие корпуса стояли вперемешку, иногда впритык один к другому, а вокруг темнели огромными кляксами черные пятна. Трава выгорела дотла, земля обнажилась, обуглилась; на ней еще тлели тонкие, как проволока, стебельки ромашек с поникшими круглыми головками.

То ли потому, что под Перемышлем и Буском, как и здесь, под Бродами, в ходе боя комбату некогда было хотя бы на минуту отвлечься от происходящего, то ли оттого, что не унимавшаяся боль в ноге настраивала его несколько на иной лад, но его впервые так остро поразил и даже ошеломил ужасающий вид недавнего танкового побоища^[4]. Сколько на этом сравнительно небольшом клочке земли, вчера еще нежно-зеленом, усеянном полевыми цветами, сгорело металла!.. Сколько человеческого труда за час-полтора превращено в жалкие обломки и прах!..

Не знали тогда участники схватки под Бродами, — и капитан Мазаев в том числе, — что это только начало большой и кровавой войны, навязанной нам гитлеровцами. Не знали масштабов не только всей войны, но даже одного боя под Бродами.

Впрочем, что касается боя под Бродами, то Мазаев догадывался: здесь наша 34-я танковая дивизия и другие части 8-го мехкорпуса встретились с крупными танковыми силами противника, широким клином рвавшимся в сторону Ровно и Дубно. А раз так, то борьба будет нарастать и накаляться.

В правильности своего предположения Маташ убедился, когда догнал свой батальон. Его роты в жестоком бою только что одолели одну группу танков противника, а из-за окутанной дымом рощи волчьим выводком выкатывалась другая, более многочисленная, видимо, еще не тронутая ни нашими снарядами, ни бомбами.

Комбат опасался одного: увлекшись преследованием противника, роты Ковбасюка и Фролова попадут под огонь той группы, что сейчас выходит из-за укрытий. Поэтому, вновь взяв управление батальоном в свои руки, первое, что он предпринял, — это остановил продвижение и приказал своим ротам с места бить по подходившим фашистским танкам. Хотя стрельба велась на значительном удалении, эффективность была высокой. Дело в том, что наши «Т-28», вооруженные 76-миллиметровыми пушками, превосходили в мощности огня немецкие «T-III» и «T-II», и Мазаев в решающую минуту не преминул этим воспользоваться. Стреляя с места, танкисты его батальона били не только точнее, но и интенсивнее. Их чередующиеся выстрелы то и дело сливались в единый, почти непрерывный гул, а перед подходившими немцами образовалась сквозная огневая завеса. Враг замедлил свое продвижение, передние танки остановились, невольно превратившись в неподвижные мишени. Но остальные, выползая из леса, затянутого дымом, напирали на них сзади. Огонь врага усилился, но боевые порядки его стали скученными, бить по ним, тем более с места, стало сподручнее. Лишь наводчик, стоявший у прицела комбатовского танка, медлил и осторожничал.

— Что же вы зеваете, дорогой товарищ? — спросил его Мазаев.

— Раненую ж ногу, товарищ капитан, впопыхах можем задеть, — смутился наводчик.

Мазаева тронула эта забота экипажа, но он, убрав забинтованную ногу подальше от противоотката, сделал лицо строгим и приказал:

— Не обращать внимания! Бейте врага, раз момент такой подходящий.

Танк вздрагивал от выстрелов, и каждый из них отдавался болью в ноге. Через несколько минут напор врага заметно ослаб. Те вражеские бронированные машины, что уцелели от нашего огня, начали полувеером сворачивать вправо, подставляя борта.

— Передайте ротным: усилить огонь! — приказал комбат и еще выше приподнялся над башней. Он видел, как часто и метко стреляют его бойцы. Теперь вспыхивали не только те танки, которые шли перед фронтом батальона, но и те, что свернули вправо. Наступил момент для нового рывка вперед, и Мазаев воспользовался им, передал ротам по радио команду «вперед» и продублировал ее флажками.

Танки батальона мчались через вытоптанный и во многих местах выжженный луг. У опушки рощи догорало еще несколько вражеских машин. С левой стороны рощу обходили «Т-34» из соседней дивизии. Хотя они были на значительном удалении, Мазаев узнал подполковника Волкова, стоявшего, как и он, в башне. С ним Маташ частенько встречался еще на учениях, а с первых дней войны всегда складывалось так, что их подразделения оказывались рядом.

На правый фланг вышел 67-й танковый полк подполковника Болховитина. Маташ повеселел, даже боль в раненой ноге несколько приутихла. Таким широким фронтом нам еще не приходилось наступать. Теперь фланги его батальона надежно прикрыты, можно идти вперед без оглядки, сокрушать все, что встретится на пути.

— Жать, жать, жать! — выхватив у радиста микрофон, кричал он, забыв от нахлынувших чувств об уставных командах.

Не раскрывая планшета с картой, Мазаев по памяти прикинул, на какой рубеж вышли батальон и его соседи. Слева уже виднелись островерхие черепичные крыши костела и округлые купола церквей. «Это Броды», — заключил комбат. Справа раскинулись озимые и яровые посевы, а за ними далеко-далеко голубел лес на берегах Иквы. «Значит, ближайшая задача, поставленная на нынешний день, выполнена, — определил Мазаев. — Теперь дивизия нацелилась к рубежу Берестечко — Радехов».

Но до этого рубежа было ещедалеко. А противник бросал в бой все новые и новые силы. Теперь, прорываясь вперед, приходилось обрушиваться не только на танки врага, но и на его артиллерийские батареи, подготовленные позиции пехоты.

Весь этот длинный июньский день батальон Мазаева не выходил из боя. Капитану все труднее и труднее становилось управлять ротами. Боль в ноге к вечеру усилилась, бинты давно уже побурели от крови, и порой казалось, что под них кто-то невидимый подбрасывает раскаленные угли. Комбат все чаще и чаще стискивал зубы, чтобы не застонать от боли. Уже несколько раз подбегал к его танку батальонный фельдшер, вновь и вновь настаивал на том, чтобы комбат ехал в медсанбат, но Мазаев и слушать не хотел об этом.

Комбата и радовал и пугал приближающийся вечер. Через час-полтора бой закончится, и тогда Мазаеву придется идти докладывать командиру полка об итогах дня, получить новую задачу. Он хорошо знал крутой нрав подполковника Смирнова. Вполне возможно, что тот без никаких разговоров отправит в медсанбат, а еще хуже — в полевой госпиталь. Да и как идти, если из танка самому не выбраться?

На всякий случай предусмотрительный комбат, когда остановились в лесу, попросил вырезать палку с рогатулькой на конце, чтобы ловчее подставить под мышку. Вскоре палка лежала на борту танка. Однако она не потребовалась. 34-я танковая дивизия, с жестокими боями продвинувшаяся за день на 15 километров, стала на рубеже Берестечко — Радехов в оборону.

Вновь подошел фельдшер, поднялся в башню к Мазаеву и в спокойной обстановке перебинтовал ногу. Боль немного утихла. Над башенным люком наклонился зам-командира батальона по политчасти. Он доложил, что подполковник Смирнов с двумя батальонами отклонился куда-то в сторону.

— О нем теперь ни слуху, ни духу. А наш батальон подчинили командиру 67-го полка майору Сытнику, — передал он.

— Как Сытнику? А подполковник Болховитин? — поднял голову Маташ.

— Погиб Болховитин, — печально сообщил тот и с дрожью в голосе добавил: — Многих командиров и бойцов потеряли…

— Ну вот, а ты стараешься в госпиталь меня направить, — промолвил комбат после продолжительного молчания. — Нет, дорогой товарищ, мы вместе с тобой еще повоюем.

Через несколько часов поступил приказ наступать на Дубно. Передавая этот приказ, замполит пояснил, что создана специальная подвижная группа в составе 34-й танковой дивизии, корпусного мотоциклетного полка и остатков танкового полка подполковника Волкова. Всю эту группу возглавляет бригадный комиссар Николай Кириллович Попель.

Перед выступлением к танку капитана Мазаева подошел майор Сытник.

— Запрятался, Маташ Хамзатханович? — постучал он по броне. — И очей своих не кажешь. Знаю, знаю, почему скрываешься. Боишься, в госпиталь отправим? Ничего у тебя друже, не выйдет. Сейчас подойдет санитарная машина и заберет тебя, как миленького.

Высунувшись из башни, Маташ умоляюще посмотрел на нового командира полка: неужели ты, старый и верный друг, сделаешь так?

Но Сытник напустил на себя строгость и, казалось, был неумолим.

— Мы же идем на Дубно?.. — начал Маташ не свойственным ему заискивающим тоном.

— На Дубно. Ну и что ж?

— Возьмем город — тогда и в госпиталь согласен.

— Никогда, дед Мазай, не примечал у тебя способности хитрить, — наконец, улыбнулся Сытник. — А сегодня ты что-то на самого себя не похож. Может, оттого, что бригадный комиссар Попель приказал представить тебя к ордену Красного Знамени? Или ты, друже, не знал об этом?

— Не знал и не думал об этом, — ответил Мазаев. — Мы ж не за ордена воюем.

— Конечно, не за ордена. Но все-таки… Вот и пришел порадовать тебя этой приятной вестью. А ты хитришь… Ладно, шут с тобой, воюй, раз хочется. Тем более, и заменить-то тебя некем. Командиров и так много потеряли.

Сытнику хотелось многое сказать перед боем своему давнишнему другу, но у него еще было уйма нерешенных дел. Мазаев, конечно, знал об этом.

В 14 часов 27 июня по сигналу танки и мотоциклы двинулись на Дубно. Подразделение подполковника Волкова и мотоциклетный полк шли прямо по шоссе, а майор Сытник вел свои батальоны левее дорога. Маташ то и дело слышал голос комдива полковника Васильева:

— Темпы, темпы, темпы!

Это же повторял и майор Сытник.

Мазаев хорошо понимал, что в создавшейся обстановке только быстрота и натиск обеспечат успех. Противник прорвался к Дубно крупными силами, позади идут его тылы. Танки нашего батальона настигли колонны вражеских машин, груженных горючим и боеприпасами, с ходу сокрушили их.

На подходе к Дубно сопротивление стало нарастать. Видимо, противник повернул свои части фронтом против отряда бригадного комиссара Попеля. По нашим танкам начали бить артиллерийские и минометные батареи. Мазаев приказал ускорить движение, огнем и гусеницами подавить батареи врага.

Ковбасюк и Фролов веером направили свои танки на две высотки, на которых заметили вспышки выстрелов. Машины развили такую скорость, что фашисты не могли вести по ним прицельный огонь: снаряды рвались то позади, то впереди нашего батальона.

Высотки одолели за каких-нибудь пять минут. Стрельба на какое-то время прекратилась. Поле боя впереди было пустынным. Но капитан Мазаев не сворачивал своих боевых порядков — предчувствовал, что враг вот-вот снова бросит против нашего полка свои танки. Так оно и вышло.

Уже издали угадывались очертания города Дубно, когда один из пригорков, отчетливо маячивший среди ровных полей, тачали обходить две крупные танковые колонны гитлеровцев.

— Впереди вражеские танки, — предупредил комбат свои роты, — приготовиться к бою!

Противник не сбавлял скорости, не разворачивал свои колонны, хотя, несомненно, видел наши танки. «Очевидно, гитлеровцы надеются расколоть наши боевые порядки на три части, изолировать их друг от друга, — догадался капитан. — Ничего у вас, господа фашисты, не выйдет!» Мазаев тут же приказал первой роте обойти высоту справа и ударить во фланг вражеской колонны, а второй и третьей ротам — идти прежним курсом, открыть огонь с ходу.

Бой грянул, лишь наши сблизились с неприятелем метров, на 400—500. И вот вспыхнул первый вражеский танк. Вскоре все смешалось в один общий клубок. Теперь трудно было разобрать, где наши, а где немцы, тем более управлять боем. Маташ надеялся только на смекалку своих танкистов. Каждый проведенный бой убеждал его в том, что командиры и бойцы батальона, особенно те, кто участвовал в финской кампании, — а их в батальоне собралось немало, — не теряются в самых сложных обстоятельствах и нередко находят выход даже, казалось бы, из безвыходных положений. И сейчас старший лейтенант Ковбасюк, обогнув высотку, внезапным ударом во фланг всей ротой опрокинул правую колонну врага. Вторая колонна, несмотря на сильный огонь, все еще продолжала двигаться навстречу, оставляя за собой горящие машины. Только столкнувшись вплотную с нашими танками, вражеская колонна начала разворачиваться в линию, подставляя под огонь борта машин. На это и рассчитывал Мазаев, когда отдавал последние распоряжения. В минуты самого напряженного боя не требовалось ни его распоряжений, ни команд: танкисты, дорожа каждой секундой, сами били по бортам вражеских машин.

Боль в ноге, когда он видел горящие и подбитые вражеские танки, несколько отступала. Но сейчас перед ним горели не только немецкие, но и несколько наших. Батальон редел с каждым боем, хотя потери здесь были значительно меньшими, чем в других подразделениях. Мазаев считал это простой случайностью, но танкисты-то хорошо знали, в чем тут дело, благодарили в душе прежде всего комбата — за то, что он хорошо подготовил их к испытаниям, а теперь умело водил в бой.

Одолев колонны врага, батальон приближался к Дубно. Мазаев и без бинокля хорошо видел крыши домов, вишневые сады, островерхие тополя вдоль дороги. Танки уже вплотную подошли к городу, и тут с другой окраины ударили вражеские орудия и минометы. Мазаев вырвался на своем танке вперед, чтобы в решающий момент увлечь за собой роты, огнем и гусеницами подавить вражеские батареи. Маташ заметил перед своим танком орудие, а рядом с ним тягач, еще не успевший уйти с огневой позиции.

— Зверев, гусеницы — на орудие! — крикнул он, а сам приник к прицелу, ударил из пушки по тягачу.

Танк, подмяв под себя вражеское орудие, сильно подпрыгнул вверх, острая боль обожгла Мазаева. Стиснув зубы, он продолжал вращать рукоятку поворотного механизма, лихорадочно отыскивая другие вражеские орудия. В этот момент в башне полыхнуло пламя, на миг ослепило Маташа, а в голову ударило чем-то тяжелым и острым… В глазах то темнело, то где-то далеко-далеко показывалась макушка Казбека, ярко высвеченная солнцем, точно так, как в то утро, когда Маташ возвращался с товарищами из засады и ему казалось, что это в горы пришел Прометей с огнем, похищенным у богов…

Маташ, вытянув вперед руки, ощупью нашел спусковой механизм, хотел выстрелить — он помнил, что пушка и пулемет наведены на цель, но спуск не работал. Обшарив руками пушечный затвор, он убедился: пушка и пулемет безнадежно искалечены, а убитый башнер свалился на днище танка. Снизу что-то прокричал механик-водитель Зверев, но Мазаев не разобрал, что именно: в это время в танк ударил второй снаряд и следом третий. Башня наполнилась противно-кислым запахом гари…

Очнувшись, Мазаев почувствовал, что опять ранен, теперь в голову и живот, из танка ему самому теперь не выбраться.

— Сержант Зверев жив? — собрав последние силы, прокричал комбат в затихшем танке.

— Живой, товарищ капитан!

— Тогда выбирайся из танка и иди за подмогой.

Мазаев остался в подбитом танке один. Опять всплыло в сознании, как и много раз в последние дни: протянутые ручонки Руслана, Анвар, уцепившийся за платье матери, Зина, рванувшаяся к нему…

И тут же он услышал какие-то непонятные голоса: в темноте к его танку шли немцы. Собрав последние силы, Маташ подтянулся на руках к люку башни, приготовил гранату. Гитлеровцы подходили все ближе и ближе, кто-то из них ударил прикладом по броне.

Маташ неимоверным усилием оторвался от сидения и бросил взведенную гранату туда, откуда доносились голоса фашистов. Он уже не слышал ее взрыва, — на какой-то миг потерял сознание, — но тут же очнулся, вновь прислушался. Фашисты кричали, ругались, кто-то из них громко стонал, кто-то стрелял по башне из автомата — пули дробно стучали по броне.

Потом все стихло. Больше всего Маташ боялся, что силы оставят его, он потеряет сознание. Горячая кровь стекала с виска, струилась по лицу, заливала глаза. Из раны на животе тоже хлестала кровь. Он опять услышал за броней топот ног, чужие голоса. Пистолет уже в правой руке, левая рука шарит по днищу танка: нащупывает очередную гранату.

— Рус, сдавайся! — орут у танка, и вслед за этим — очередь из автомата, слышно, пули цокают о броню.

— Рус, сдавайся! — и опять автоматная очередь.

Мазаев догадывается, что фашисты не решаются подойти к танку, орут и стреляют на почтительном расстоянии.

Так продолжается несколько минут. Потом грубый окрик, ругань, осторожные и уже близкие к танку шаги, стук по броне. Превозмогая жгучую боль и бессилие, Маташ бросает через приоткрытый люк еще одну гранату. Теперь он услышал ее взрыв, крики и стоны немцев и впал в беспамятство…

Он очнулся, когда прибыла помощь. Теперь уже не фельдшер, а полковой врач осмотрел и перевязал его раны и тут же хотел везти в госпиталь.

— Сейчас не могу, — запротестовал Мазаев. — Мне крайне необходимо доложить командиру полка и кое с кем переговорить.

Утром к танку подошел заместитель командира корпуса бригадный комиссар Николай Кириллович Попель. Как ни тяжело было Мазаеву, но он остался солдатом, отдал честь бригадному комиссару, приложив руку к забинтованному виску.

— Своевольничаете, Мазаев? — спросил бригадный комиссар.

— Никак нет, воюю, — ответил Мазаев. — Прошу разрешения остаться в строю.

— До каких же пор остаться?

— До конца войны.

— Нет-нет, отправляйтесь в медсанбат. Войны на ваш век хватит.

После этого разговора Маташу стало ясно, что дальше оставаться в батальоне нельзя. Он послал механика-водителя Зверева разыскать меня. Благо, я был неподалеку и успел подойти вовремя. Мазаев лежал на носилках возле санитарной машины. Голова в повязках, в щелках между бинтов, наложенных плотным слоем один на другой, видны лишь воспаленные глаза, заострившийся нос с горбинкой да бледные обветренные губы. Тугие повязки выпирали под гимнастеркой на груди и животе. На ногу врач успел наложить шину, забинтовать ее, как большую куклу.

Подойдя к Маташу Хамзатхановичу, я поздоровался и спросил, как он себя чувствует, хотя и сам видел, что комбату весьма плохо: три тяжелых ранения, большая потеря крови. Не отвечая на мой вопрос, Маташ дал знак рукой, чтобы я наклонился к нему ниже.

— Что слышно о наших семьях? — спросил он, едва шевеля засохшими губами.

Я сказал, что все командирские семьи из Садовой Вишни вывезены.

— Откуда знаешь? — недоверчиво переспросил капитан.

— Из донесения.

Я догадывался, что больше всего волнует Маташа. Но ничего утешительного не мог сказать тогда капитану Мазаеву. Конечно, семью комбата вывезли из городка. В этом я нисколько не сомневался. Да и Маташ тоже. Но вывезти — это еще не значит довезти до безопасного места. Сколько машин, на которых вывозили семьи, мы видели разбитыми в пыльных кюветах?.. А Винники?.. Судьба семей, страх за их жизнь беспокоила всех командиров и политработников, и, конечно, не меньше других Мазаева.

— Ты понимаешь, не могу себе простить, что тогда, в Садовой Вишне, не подошел к Зине и сыновьям, — горячо заговорил он. — Может, последний раз видел их…

Маташ Хамзатханович и Зинаида Абдулаевна Мазаевы с сыном Русланом (г. Староконстантинов, 1938 г.).

Подошли санитары, приподняли носилки, на которых лежал Маташ Хамзатханович. Мы попрощались с ним и, как оказалось, навсегда…

— Вряд ли прорвутся, — не скрывая тревоги, сказал начальник дивизионной разведки старший лейтенант Тарасенко, когда я подошел к группе штабных офицеров.

— Типун тебе, Василь, на язык! — недовольно глянул на Тарасенко капитан Крикун. — В случае чего он сам станет командовать. А он-то, сам знаешь, найдет выход из любого положения.

— Найти-то найдет. Да бывают такие положения…

Тарасенко не договорил. Вокруг собралось уже много народу, и он не стал говорить о том, что вокруг остатков дивизии вот-вот сомкнется кольцо окружения…

Никак не могу забыть первых дней войны… Полыхающие в предрассветном сумраке костры на аэродроме, визг падающих бомб, сотрясающие землю взрывы, оседающие на глазах стены домов, едкий дым пожарищ, белесая пыль, поднятая танковыми гусеницами и колесами автомашин. Порой мне кажется, что эти кошмарные картины навсегда вошли не только в мою память, но и в мою кровь.

Вновь и вновь переживая все это, я думаю о судьбах кадровых командиров и политработников, с которыми мне довелось служить до войны, идти в бой. Многие из них, как и Маташ Мазаев, влились в ряды Советской Армии по партийным и комсомольским путевкам. Оставив учебу в вузах и техникумах, работу в партийных и комсомольских комитетах, они стали курсантами военных школ. Их сверстники, закончив вузы и техникумы, становились тружениками и руководителями цехов и заводов, строек и машинно-тракторных станций, а они, добровольно избрав себе пожизненную профессию защитников Родины, годами командовали взводами, ротами, батальонами. Учились и переучивались сами, готовили из вчерашних пахарей, извозчиков, землекопов, плотников — нередко малограмотных и даже совсем неграмотных ребят — танкистов, артиллеристов, радистов, разведчиков.

Переезжали из гарнизона в гарнизон, обживали дикие места на Дальнем Востоке, в тундре Заполярья, в недоступных горах Закавказья и горячих песках Средней Азии. Не многие из них селились в «днэсах»^[5], больше ютились с семьями в сырых землянках, в так называемых углах, снятых у местных жителей. И ни один из них не роптал на трудности и лишения, все были собранны, бодры, жизнерадостны. И вовсе не потому, что не чувствовали боли или были неприхотливыми, а потому, что твердо знали: нет более важного дела на земле, чем защита первого и единственного в мире социалистического государства, своей любимой Родины.

Они-то, кадровые командиры и политработники, мобилизованные в двадцатые и тридцатые годы партией и комсомолом, приняли на себя непомерно тяжелую ношу первых дней войны, повели в бой свои роты и батальоны. У них тогда не хватало людей (маршевые роты еще только-только формировались в тылу), боеприпасов — нечем было привезти. А драться им пришлось с заранее вымуштрованными, вооруженными всей покоренной Европой, имеющими немалый опыт грабительских войн гитлеровскими дивизиями, корпусами, армиями и группами армий, внезапно обрушившими огромную и, как считали зарубежные специалисты, неодолимую мощь.

Руслан и Анвар Мазаевы во время поездки по местам боев за Сталинград.

Занимая рубежи у самой границы, наши командиры и политработники, как правило, сражались до последней возможности, первыми поднимались в контратаки, вступали в рукопашные схватки с врагом, а нередко, обвязав себя гранатами, бросались под немецкие танки…

Многие и многие кадровые командиры и политработники так и остались навсегда там, на первых рубежах войны, погибли под бомбами, снарядами и пулями…

Вспоминаю полковника И. В. Васильева, полкового комиссара М. М. Немцева, подполковника Н. Д. Болховитина, старшего политрука И. К. Гурова, капитана И. В. Стаднюка, политрука Н. В. Радионова и многих-многих других, погибших в первые дни войны.

Не стирает горечь утраты и то, что Васильев, Немцев, Болховитин и Гуров не остались в безвестности. Танковые бои под Бродами и Дубно, в которых проявился, хоть и не в полную меру, их командирский талант, вошли в историю, изучаются в военных академиях. О них, первых героях нашей дивизии, ярко и доходчиво рассказано в книгах Героев Советского Союза генерал-лейтенанта Н. К. Попеля и Г. И. Пенежко.

Быть может, кто-нибудь, читая книгу «В тяжкую пору», и не остановил свое внимание на том, что сказал генерал-лейтенант Н. К. Попель о полковнике Васильеве: «Один из самых умных командиров, с какими мне довелось встречаться за долгие годы армейской службы». А кто и обратил внимание на эти слова, мог подумать: видимо, что-то преувеличил генерал. Нет, уверяю вас, читатель, нисколько не преувеличил. Полковник Васильев был из той славной когорты советских командиров, из которой вышли известные полководцы, командовавшие впоследствии армиями и фронтами.

Многие же из тех командиров и политработников, что погибли на первых рубежах войны, остаются в неизвестности. Родные и близкие до сих пор ничего не знают о последних, может быть, самых главных минутах их жизни.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Санитарная машина, в которой везли капитана Мазаева и других раненых, бежала перекатами, будто совершая гигантские скачки от одного рубежа к другому. Маташ сразу почувствовал, что за рулем опытный шофер, видимо, не раз попадавший в эти дни под бомбежки и обстрелы. И шофер знал, что везет комбата, прославившегося в первых же боях, и потому держался увереннее. «В случае чего можно будет посоветоваться с опытным человеком», — решил он.

Стремительный рывок по открытому полю — и короткая остановка в густой роще, еще рывок — новая остановка. Приоткрывается дверца салона, заглядывает водитель:

— Прислушивайтесь, товарищ капитан, — попросил он. — Впереди — стреляют, позади — справа и слева — то же самое. Куда же ехать?

Капитан приподнимается на носилках, прислушивается к стрельбе.

— Держи путь на юго-запад, — советует Мазаев. — Вон до того леска. Там осмотримся.

Так они проехали километров двадцать. Потом догнали какую-то колонну и с ней добрались до станции, где в тупике стоял санитарный поезд. Только закончилась бомбежка. Горели вокруг дома. Дымом затянуло все вокруг. К счастью, санитарный эшелон не пострадал, раненых, приехавших с Мазаевым, погрузили последними. Эшелон уходил на восток.

Получилось так, что капитан Мазаев не видел газету «Правда» от 1 июля 1941 года, где была напечатана корреспонденция «Героические подвиги танкистов».

Корреспонденция об одной из первых битв батальона М. Х. Мазаева с гитлеровскими захватчиками.

«Утром к командиру батальона капитану Мазаеву, — сообщалось в ней, — явились старший лейтенант Ковбасюк и заместитель политрука Иванов.

— В бой хотим идти коммунистами, — сказали они, — просим рекомендации для вступления в партию.

— Хорошо, я дам вам рекомендацию и уверен, что вы оправдаете высокое звание коммунистов.

В эту минуту прозвучала тревога. Батальон шел в бой.

— По местам! — приказал капитан. — Рекомендации напишу после боя.

Противник намеревался прорвать нашу линию обороны. Батальон должен был нанести врагу внезапный удар и разгромить его.

Старший лейтенант Ковбасюк отправился в разведку. Обойдя противника, он вклинился в тыл к фашистам и неожиданно для врага обрушился на штаб. Нападение было настолько внезапным (штаб расположился на отдых), что офицеры выскочили во двор в нижнем белье. Фашисты начали беспорядочную пальбу, по было уже поздно: Ковбасюк и его бойцы уничтожили штаб, захватили карты, бумаги, портфели с документами.

Получив ценные сведения, батальон Мазаева ринулся на врага. Фашисты открыли яростный огонь из орудий и пулеметов. Советские танки продолжали атаку.

Машина капитана Мазаева вырвалась вперед, огнем и стальной массой сокрушая бандитов. Вот она с ходу сбивает орудие, затем тягач. В это время один снаряд попал в башню, второй — в ходовую часть. Третий снаряд вывел из действия пушку и пулемет. Башенный стрелок убит. Капитан ранен в ноги и живот. Противнику удалось остановить грозную машину.

Капитан Мазаев приказал механику-водителю Звереву выйти из танка, сообщить своим о создавшемся положении, если возможно, привести помощь. Зверев отправился выполнять приказание.

Истекая кровью, капитан продолжал героическое единоборство. Правда, оружия немного: связка гранат и пистолет. Экономить каждый патрон! Мазаев решил сражаться до конца. Фашисты начали стрелять по танку в упор из орудий и пулеметов.

Напрягая последние силы, капитан отгонял бандитов от танка. Более часа длилась неравная схватка. В последнюю минуту, почти лишившись сознания от потери крови, Мазаев услышал рокот машины. На помощь на полном ходу мчался советский танк.

Кто-то открыл люк, помахал рукой. Собрав остаток сил, капитан, опираясь здоровыми руками на поверхность корпуса, вылез из танка, но тут же упал на землю. Из прибывшего танка выскочил заместитель политрука Иванов и быстро перенес своего командира в машину.

Очнулся капитан Мазаев среди своих. Пожав руку заместителю политрука, капитан сказал:

— Вот сейчас передохну и напишу рекомендации и вам, и Ковбасюку.

Красноармеец БУРТАКОВ.

Действующая армия».

Хотя в «Правде» рассказывалось только об одном бое батальона капитана Мазаева, даже не обо всем бое, а только о части одного из большой цепи боев, в которых участвовал Маташ Мазаев, его земляки восприняли все это близко к сердцу. К секретарю партийной организации колхоза имени Ленина А. Богатыреву в тот день, когда в станицу пришла газета «Правда», один за другим приходили колхозники, степенные седобородые старики и молодые застенчивые женщины. Они помнили Маташа еще босоногим мальчишкой, а потом первым на селе комсомольцем, встречались с ним, когда приезжал из армии на побывку. И вот уже наш Маташ, сын Хамзатхана и Балы Мазаевых, — герой, настоящий герой, газета «Правда» рассказывает о его фронтовых подвигах на всю страну.

— Читай нам, партийный секретарь, газету про Маташа, — просили они Богатырева. — Читай не спеша, чтобы мы успели подумать над каждым словом.

Не закрывались двери и в доме Мазаевых. Приходили не только соседи, но и те, кто жил далеко. Благодарили Хамзатхана Мазаевича и помолодевшую Балу за то, что вырастили такого сына.

— Молодец, Маташ! Настоящий командир! — говорили они. — Так и напиши ему, Хамзатхан. От нас напиши.

…Передо мною пожелтевший за многие годы июльский номер газеты «Ленинский путь». Короткие письма и корреспонденции, напечатанные в нем, раскрывают отношение колхозников к подвигам земляка, их настроение в первые недели войны.

«До меня дошло известие, что мой сын Маташ Мазаев смело вступил в бой против фашистов со своим танковым батальоном, — пишет отец героя. — Наши сыновья мужественно воюют на фронтах, они защищают свободу и независимость Советской Родины.

Я уже немолод. Мне семьдесят лет. В молодости мне, как и многим моим сверстникам, было нелегко. Приходилось наниматься в батраки к богачам, жить впроголодь. Советская власть принесла нам свободу, счастливую жизнь.

Кровопийца Гитлер хочет отнять у нас эту свободу, сделать нас своими рабами. Ничего у него не выйдет. Советские люди будут сражаться до полной победы.

Хотя мне 70 лет, я и моя жена Бала работаем в колхозе. Мне доверили охрану колхозного добра. Мною уже заработано 200 трудодней.

Я знаю, как только заживут раны, мой сын Маташ опять пойдет на фронт и будет храбро сражаться против гитлеровцев. Если потребуется, вооружимся и мы, два моих сына и я. У меня еще хватит сил сражаться за свою великую Родину против фашистских разбойников. Гитлеровские орды дружными усилиями всех советских народов будут разбиты. Я в это твердо верю. Хамзатхан Мазаев».

В том же номере опубликовано коллективное письмо членов колхоза имени Ленина Османа Элиева, Иду Хараева, Шамсура Шангиреева, Алу Армазаева, Аюпа Самакаева, Махмуда Самакаева, Абуязита Абдукарова, Дута Асаева, Моллы Берсанукаева, Абдулкадыра Омагова, Магомеда Арсанова, Вахлаба Асуева и других. «Будем такими, как Маташ Мазаев» — озаглавили они свое письмо.

«Мы прочитали в газете «Правда» о том, что советские танки совершили рейд в тыл врага. Танкистов увлек за собой командир батальона капитан Мазаев, коммунист, наш земляк. Танкисты глубоко продвинулись вперед, уничтожая танки, артиллерию и пулеметы врага. Получив много ранений, Мазаев продолжал сражаться с врагами до тех пор, пока не подошла подмога.

Капитан Маташ Мазаев — наш односельчанин, сын колхозника Хамзатхана Мазаевича Мазаева, которого мы все очень уважаем.

Недавно Маташ сообщил в письме, что скоро поправится после ранений и снова поведет бронированные машины на фашистских оккупантов.

Мы гордимся мужеством своего друга — односельчанина. В добрый час, товарищ капитан.

В настоящее время мы все работаем в поле, убираем урожай колосовых. Но если позовет нас партия и правительство, мы в любую минуту готовы идти за тобой, товарищ Мазаев, и, как и ты, бесстрашно биться против врага.

Смерть фашистским бандитам!»

И еще одно письмо из колхоза имени Ленина напечатано в этом номере газеты. «Мы заменим тех, кто уходит на фронт» — так назвали его женщины-патриотки Т. Ожигова, С. Магомаева, К. Челаева, А. Бехаева, К. Мазаева, П. Амагова, А. Харачаева, М. Умарова.

«Многие наши земляки, как и Маташ Мазаев, сражаются на фронте, — пишут колхозницы. — Они с оружием в руках защищают нашу землю, свободу, независимость и счастливую жизнь.

Для полной победы над фашизмом создаются материальные и людские резервы Советского Союза. Это мы видим на примере нашего колхоза. Мы еще направим на фронт сотни храбрых и мужественных солдат. Наши мужья и братья готовы сражаться и ждут приказа. А мы всегда заменим их на трудовой вахте.

Фашисты еще узнают силу народного гнева. На советской земле они найдут свою могилу.

На трудовом посту, на любом участке мы заменим тех, кто ушел и уйдет на фронт. Будем работать, не жалея себя, по-стахановски, чтобы ускорить победу над врагом».

Как раз в те дни возвратилась в родные места жена Мазаева — Зинаида Абдулаевна с сыновьями Русланом и Анваром, вырвавшиеся буквально из огня войны.

А Маташ Мазаев в то время вместе с фронтовым госпиталем кочевал из города в город. Раны заживали медленно. Рентгеновские лучи обнаруживали в его теле все новые и новые осколки, хирурги не уставали извлекать их. Душевное состояние Маташа было неважное. С фронта приходили тревожные вести. Гитлеровцы захватили всю Правобережную Украину, Белоруссию, Прибалтику, близко подошли к Ленинграду, рвались к Москве.

Слушая по радио оперативные сводки, Маташ мрачнел все больше и больше. Глаза ввалились, скулы заострились, горбинка носа обозначилась резче. Тяжелые раны, как видно, надолго приковали его к госпитальной койке. «Другие воюют, врага бьют, а я вот тут валяться…» — злился он и на себя, и на свои незаживающие раны, на многочисленные осколки, которыми было начинено все тело.

В оперативных сводках и газетных корреспонденциях Мазаев иногда встречал фамилии товарищей, вместе с которыми служил. Оказывается, его друг и однокашник А. П. Сытник командует танковой бригадой, а Н. Я. Клыпин, получивший капитанское звание чуть раньше Мазаева, — дивизией. «Где-то сейчас Перевозный, Гавриленко, Гудзь, Могила, Ковбасюк, Фролов? Наверное, командуют батальонами. Если, конечно, живы…», — размышлял он. Ничего ему так сильно не хотелось, как быть с теми, кто с оружием в руках отстаивает наши города и села, кто бьется с врагом не на жизнь, а на смерть.

Но врачи не разрешали ему даже встать с койки, сделать три шага. Несколько раз они собирались возле раненого комбата и советовались, как быть с его ногой: продолжать лечить или ампутировать?.. Пугали гангреной и другими катастрофами.

Маташ категорически отказывался от ампутации. Остаться без ноги — это значит окончательно потерять надежду вновь попасть на фронт. Об этом он, конечно, не говорил врачам…

Наконец, когда госпиталь был уже у Азовского моря, в Мариуполе (ныне город Жданов), раны чуть-чуть затянулись, хотя далеко не все. Мазаеву разрешили попробовать встать с койки.

Страшной была эта попытка. Раненая нога сразу же наполнилась острой болью, онемела. Здоровая тоже не слушалась. Обессиленный неудачной попыткой, Мазаев в изнеможении свалился на койку, от отчаяния скрипнув зубами. «Что же это такое? Неужели обезножел навсегда?», — лихорадочно думал он, отвернувшись к стене, чтобы никто не видел скупых мужских слез, выступивших у него на глазах.

К утру у его койки появились деревянные костыли. Увидев их, Мазаев вновь впал в отчаяние, но не надолго. Через несколько минут он рванул с себя одеяло, опустил ноги на пол и, держась за спинку кровати, попытался сделать первый шаг. «Нет, обойдусь без них, — зло глядя на костыли, думал он. — Какой же вояка ходит на таких опорах?..»

Но и новая попытка не удалась. На этот раз Маташ свалился прямо на пол, не успев уцепиться руками за кровать.

Только через неделю Мазаев прошел через всю палату, и то не на «своих двоих», а на костылях. Однако прошла еще неделя — и комбат сам напросился идти вместе с другими фронтовиками на завод в мартеновский цех, куда командиров и красноармейцев пригласили металлурги.

Завод готовился к эвакуации на восток. На железнодорожных путях стояли открытые вагоны с оборудованием. Мощный кран вывозил из-под крыши механического цеха станки, моторы, какие-то приспособления и грузил все это на платформы.

Мартеновский цех еще работал. В печах бушевало пламя, сталевары лопатами бросали в приоткрытые пасти мартенов шихту. Изредка то к одной, то к другой печи с грохотом приближался подвесной электрокран, выставив вперед мульду, наполненную металлоломом. Тяжелая заслонка приподнималась вверх, мульда осторожно подавалась вперед, прямо в бушующее пламя, оборачивалась на своей оси и, опустев, возвращалась обратно, за следующей порцией.

Маташ остановился у одной из печей, засмотрелся на дружную и слаженную работу бригады. Работа эта чем-то напоминала Мазаеву хорошо отлаженные, согласованные действия танкового экипажа в бою. Здесь, как и там, под Бродами и Дубно, люди были охвачены единым порывом, каждый делает свое дело и чувствует локоть товарища.

Закончив загрузку печи, сталевары подошли к капитану Мазаеву.

— Вот варим сталь для вас, танкистов, — сказал один из них, видимо, старший в бригаде, и вскинул на лоб синие очки. Худощавое лицо его было густо покрыто капельками пота. — Стараемся, чтобы она была покрепче, не поддавалась немецким снарядам.

— Да, сталь надежная, — согласился Мазаев. — Только танков у нас, дорогой товарищ, маловато, особенно новых — «КВ» и «Т-34».

— Вот и стараемся, чтоб новых танков было побольше, — продолжал сталевар. — Сам видишь, работаем, себя не жалея.

И хотя Маташ впервые встретился с этими людьми, разговор у них получился важный, обоюдно интересный, как для самого Маташа, так и для сталеваров. Капитан рассказывал, как танкисты его батальона дрались на первых рубежах войны, а металлурги — о своей горячей работе. Потом речь зашла о судьбе Донбасса. Рабочих, как понял Маташ, она волновала больше всего. Кто-кто, а они-то хорошо понимали значение этого индустриального района для страны, для ее обороны. Здесь добывали уголь, плавили металл, строили машины. Потерять Донбасс — значит потерять очень многое. А враг уже вплотную подошел к бассейну. Удастся ли его спасти? Мазаеву хотелось уверить рабочих в том, что в Донбасс немцев не пустят, но он не хотел ради этого говорить то, в чем сам не твердо уверен. Гитлеровцы ведь бросают на этот участок все новые и новые силы. Командиры, недавно прибывшие в госпиталь, говорили, что на Донбасс нацелилась танковая группа генерала Клейста, того самого Клейста, с дивизиями которого Маташ воевал под Бродами и Дубно. Разумеется, дивизии эти за три месяца войны пополнялись танками и экипажами десятки раз — на них ведь работает сейчас вся промышленность Европы. И нот, получив очередное пополнение, группа Клейста нацелилась на Донбасс…

«Да, положение трудное, очень трудное, — рассуждал Маташ, возвращаясь в госпиталь. — Но не безнадежное. У нас еще есть Урал, Поволжье, Сибирь. Туда-то и вывозится главное — специалисты и заводское оборудование. Через месяц-два заводы заработают на новых местах, будут давать все больше и больше оружия».

Осень уже вступила в свои права. Давно высохла и пожухла трава на пустырях южного города, опали листья, с деревьев, только на тополях еще оставалась поблекшая листва. Прошло три с лишним месяца, как началась война, пожалуй, самых тяжких в жизни народа. Гитлеровцы захватывают город за городом, область за областью… До каких пор это будет продолжаться? Никогда не думал и не гадал Маташ, что так может дело обернуться. Когда шли бои под Бродами и Дубно, он верил, во всяком случае, очень хотел верить в то, что Гитлер бросил в бой последние резервы, что достаточно их сломить, одолеть — и война покатится обратно туда, откуда пришла. А она все катилась и катилась на восток, опустошая наиболее развитые и обжитые районы страны. Можно ли восполнить все эти потери? Мазаев ни на минуту не сомневался в том, что победа все равно будет на нашей стороне. Иначе быть не может. Но его ужасали размеры понесенных потерь. Сколько потребуется времени и сил, чтобы восстановить все то, что порушено врагом только за три с лишним месяца войны? Веками народ строил, благоустраивал города и села, облагораживал землю, растил сады… И все это сгорает в пламени войны, гибнет под бомбами гитлеровских самолетов, под гусеницами тупорылых танков и бронетранспортеров.

Так рассуждал Маташ, как бы мысленно продолжая начатый у мартена разговор с рабочими. Прямым и взаимно взыскательным был этот разговор металлургов, день и ночь работавших на войну, и командира Красной Армии, не щадившего ни крови, ни самой жизни для разгрома врага. Мазаева такой разговор очищал от душевной неурядицы, накопившейся за три месяца госпитальной жизни, отчаянной, но пока безуспешной борьбы за то, чтобы снова вернуться в строй.

На следующий день Мазаева вновь уложили на операционный стол, вынули еще три осколка. Опять недели полторы не разрешали вставать, а потом он вновь учился ходить. За этим и застала его Зина, приехавшая навестить раненого мужа из Грозного. Увидев ее, Маташ своим глазам не поверил: как она, такая хрупкая женщина, почти девочка, смогла добраться сюда, в прифронтовой город? Все ближайшие станции фашисты бомбят день и ночь, наступили осенние холода, беспутица, даже снег недавно выпал, а она, легко одетая, прикатила сюда. Мазаев и радовался ее появлению, и огорчался, что она, мать его двоих сыновей, подвергла себя такой опасности, и восхищался тем, что Зина оказалась настоящей боевой подругой, способной на такой рискованный шаг. Он представил себе, как она выбиралась из обстреливаемой Садовой Вишни, как держалась с ребятами во время бомбежек и, наконец, как добралась сюда, в Мариуполь. Оказывается, Зина с характером, да еще каким! Она сумела выбраться из пылающей Садовой Вишни, под обстрелом и бомбежками пробралась через горящий Львов, добралась до Грозного. Значит, в случае чего, Зина и сама сумеет вырастить сыновей. От этой простой житейской мысли теплее стало на душе…

— А как же дети, Зина? — не скрывая тревоги, спросил Маташ жену.

— О детях не беспокойся, там есть кому за ними присмотреть, — ответила она. — Главное, чтоб ты, Маташ, стал на ноги.

— Да, вот видишь, стараюсь, — поднялся он с койки и с неимоверным усилием сделал несколько шагов. Потом присел на койку, взглянул на жену, стараясь прочесть на ее лице следы всего того, что пережито ею за последние месяцы. Нет, никаких особых следов он не нашел, только взгляд стал немного строже. Видимо, война так меняет людей: скромные и тихие удивляют своим мужеством и решимостью, обыкновенные, ничем не приметные и ничем не выделявшиеся становятся настоящими героями. И Зина, конечно, не исключение. Сколько ей пришлось пережить, выбираясь с ребятишками из того ада, в котором оказалась с первого дня войны. И вот сюда, под самый огонь, прикатила, ничего не побоялась.

Маташ вспомнил, какой робкой и застенчивой Зина была, когда они познакомились. Краснела и тушевалась от одного его взгляда. А теперь вон какую силу духа показывает! Молодец, Зина! Настоящая командирская подруга!

Зина ушла из госпиталя поздно. А утром заявилась опять, отдохнувшая и, видимо, в первый раз выспавшаяся за всю поездку.

— Собирайся, Маташ, — объявила она. — Я уже договорилась с госпитальным начальством. Поедем в Грозный, там тебя окончательно поставят на ноги.

— Постой, постой!.. А как же госпиталь?.. — оторопел Маташ.

— Госпиталь тоже эвакуируется, — ответила Зина.

Мазаев, разумеется, понимал, что она, его скромная и застенчивая Зина, нашла наилучший выход из создавшегося положения. Отпустить ее одну он не мог, а выбраться отсюда вместе с госпиталем… Нет, нет, Зина, конечно, права.

…Через несколько дней они добрались до Грозного. В дороге Зина не раз удивляла Маташа своей находчивостью, сообразительностью.

В Грозном Мазаева вновь определили в военный госпиталь. Здесь он встретился с Саидом Казалиевым, с тем самым Саидом Казалиевым, который первый заговорил когда-то с Маташем о вступлении в комсомол. Бывший комсомольский вожак стал комиссаром военного госпиталя. Узнав, что Маташ Мазаев в госпитале, Казалиев зашел к нему в палату. Военная форма плотно сидела на располневшем Саиде, из-под малинового околыша фуражки выглядывали вьющиеся волосы, кое-где уже тронутые сединой. Он сразу же поспешил успокоить Мазаева:

— Мы тебя, Маташ, тут быстро на ноги поставим. Специалисты у нас хорошие, дело свое знают прекрасно.

Маташ смотрел на возмужавшего друга юности, на его поседевшие виски, живые выразительные глаза и думал: «Внешне ты, брат, здорово изменился за минувшие годы, а в душе, как видно, остался прежним комсомольским вожаком, таким же напористым и неугомонным, каким был в двадцатые годы».

Маташ начал расспрашивать Саида о своих сверстниках: Ибрагиме Казалиеве, Али Ибрагимове, Адаме Асаеве, Рамзане Хаматханове, Османе Элиеве, Махмуде Ахматове, Шамсуде Шангерееве и других.

— Сам знаешь, время какое, — ответил Саид, — многие воюют на фронте, остальные готовятся туда же, — и, понизив голос, добавил: — Тут у нас формируется кавалерийский полк. Может, и ты еще успеешь?

Вначале Маташ воспринял этот намек Саида как шутку. Он же — танкист, бронированные машины — его стихия. В крайнем случае, можно пойти и в артиллерию. Как-никак, артиллерийское училище он окончил успешно и за восемь прошедших лет почти ничего не забыл. Но кавалеристом?!. Тут надо крепко подумать.

Мазаев попросил госпитальную библиотекаршу найти для него наставление по огневой службе и на всякий случай Устав кавалерии.

— Впрочем, несите все, что у вас есть военного, — сказал он девушке, пришедшей в палату с книгами.

Книги и уставы девушка принесла, по Мазаеву в тот день не удалось их даже полистать — позвали в рентгенокабинет. Рентгенолог Гольдин, просветив его, присвистнул:

— Да у вас, батенька, полно осколков, притом всех калибров! Мелких и крупных.

Пришел хирург Волков.

— Посмотри-ка, Владимир Иванович, сколько тут металла, — повернулся рентгенолог к хирургу. — А он, видишь ли, на фронт рвется.

— На фронт рано, — сказал Волков, рассматривая рентгеновский снимок. — Надо хотя бы те извлечь, которые опасны для жизни.

Через несколько дней Мазаева опять уложили на операционный стол, а потом опять и опять. Те дни были для Маташа самыми тяжелыми. И не столько потому, что его тело кромсали хирурги, извлекая осколки, сколько оттого, что вести с фронтов поступали очень и очень тревожные. В сводках Совинформбюро назывались населенные пункты, весьма близкие к Москве: Волоколамск, Можайск, Крюково, Истрино. Знакомые Мазаеву места. Туда он выезжал со студентами-бауманцами на пригородных поездах. Там идут кровопролитные бои, столица, судя по газетным корреспонденциям, ощетинилась, изготовилась к жестокой схватке с врагом. Там-решается судьба Родины. А он, кадровый командир, вынужден лежать здесь в бездействии, вдали от Москвы.

Так продолжалось несколько дней. Наконец, Мазаеву разрешили опять стать на ноги. Но раненая нога по-прежнему не слушалась. Ну, что ж делать? Маташрешил не сдаваться. «Сегодня сделаю один шаг, завтра — два, послезавтра — три, а там — доберусь и до двери. Выйду в коридор…» Нога немела, боль разливалась по всему телу, сковывала движения, а он, изнемогая, все-таки продолжал ходить.

Первый раз он выбрался из палаты в тот день, когда по радио передали сообщение о разгроме немецко-фашистских войск под Москвой. «Началось, началось!» — радовался он, передвигаясь по коридору на палке и одной ноге, а вторая, онемевшая, на весу, только мешала.

На костылях, конечно, ходить было сподручнее, но Маташ не хотел: кто же отпустит его в таком виде на фронт?..

Только в конце декабря 1941 года капитана Мазаева выписали из госпиталя, и то с условием, что он будет продолжать лечение амбулаторным путем. О возвращении в строй врачи и слушать не хотели. Даже Саид Казалиев, нынешний комиссар госпиталя, не мог помочь ему в этом. Сочувствовать сочувствовал, а помочь не мог.

Вот тут-то и вспомнил Маташ про формируемый в Грозном кавалерийский полк. Именно в коннице он скорее всего научится ходить, сможет избавиться от проклятой палки.

На следующий день он отправился на место формирования кавалерийского полка. Там он встретил многих друзей — полк комплектовался как национальное формирование. Командиры и политработники, как правило, пришли из запаса, на фронте еще не были, с военным делом по-настоящему только начинали знакомиться. Поэтому его, фронтовика, приняли с радостью.

Не дожидаясь приказа о назначении, Мазаев приступил к исполнению обязанностей начальника штаба полка. Работал день и ночь, в семье появлялся только на пять-шесть часов, и то далеко не всегда. Он радовался, что нашел дело, что снова в строю, хотя и не совсем: палку все еще нельзя было выбросить, она по-прежнему выручала его.

Наступило лето 1942 года. С фронтов опять начали поступать тревожные вести. После неудачного наступления на Харьков наши войска откатывались назад. Кавалерийский полк готовился к отправке в действующую армию. Мазаев свыкся с мыслью, что поедет вместе с ним. И тут как раз и случилось то, чего больше всего опасался Маташ: штаб округа прислал в полк нового начальника штаба, опытного кавалериста, к тому же совершенно здорового человека. А Мазаева назначили начальником учебного отдела курсов младших лейтенантов, расквартированных в Грозном.

Когда положение на Южном фронте еще более осложнилось, решено было сформировать боевой курсантский полк. Капитан Мазаев был назначен начальником штаба этого полка.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Выгрузившись на станции Малые Чапурники, курсантский полк четверо суток шел к фронту по знойным придонским степям. Уже под конец этого изнурительного марша в часть пришла радиограмма:

«Капитана Мазаева М. Х. срочно направить в распоряжение отдела кадров штаба армии».

По дороге Маташа не оставляли тревожные мысли: «Что означает этот вызов? Неужели отправят в тыл? Что ж, вполне возможно. Увидят, что хожу с палкой, и отправят в тыл. А как ее, палку эту, бросишь, если без нее и шагу не ступишь?»

Мазаев успокоился лишь тогда, когда добрался до армейского отдела кадров. В открытое настежь окно низенькой хатки он увидел уж больно знакомый затылок — массивный, коротко подстриженный, с нависающей на воротник гимнастерки тяжелой складкой. И плечи — широкие, будто литые. Ну, конечно же, это Крикун! Тот самый Колька Крикун, с которым Мазаев несколько лет служил в 229-м разведывательном батальоне. Их обоих ежегодно избирали в партийное бюро. Вопреки своей фамилии, Николай всегда говорил спокойно и тихо, как бы взвешивая каждое слово, лишь изредка раскатисто похохатывая. И предложения, которые он вносил на заседаниях партбюро, всегда были вескими, обоснованными, серьезными. Не случайно перед войной его назначили начальником отдела кадров 34-й танковой дивизии.

Последний раз Мазаев видел капитана Крикуна под Дубно. И вот опять встреча, теперь уже с майором Крикуном, начальником отдела кадров штаба армии. С кем с кем, а с Колькой Крикуном Маташ сумеет договориться.

Окончательно успокоившись, Мазаев смело зашел в хату, где сидел за столом Крикун. Тот бросился обнимать Маташа.

— Год целый, понимаешь, не виделись, — продолжая обнимать Маташа и похлопывать его по спине, говорил Крикун. — А если по-честному, то и мало верилось в такую встречу… Тогда, когда тебя и других раненых отправляли из-под Дубно, кольцо вокруг нашей дивизии уже почти сомкнулось… Больше ни одной машине, понимаешь, не удалось вырваться оттуда…

— А как же полковник Васильев, полковой комиссар Немцев? — спросил Маташ, когда они сели у стола.

— Погибли, — вздохнув, сказал Крикун. — Остатки дивизии выводил из окружения бригадный комиссар Попель. Помнишь его?

— Ну как не помнить?! Он несколько раз был в моем батальоне.

Разговаривая, Крикун и Мазаев вспомнили многих друзей, служивших когда-то в 26-й танковой бригаде, а потом в 34-й танковой дивизии. Одних уже не было в живых, другие сражались на фронте. Мазаев первым спохватился, что воспоминания слишком затянулись, у хаты собралось много людей, вызванных в отдел кадров.

— Ты что, для воспоминаний меня вызвал? — спросил он.

Крикун по обыкновению раскатисто хохотнул, а потом сказал:

— Нет, Маташ, не для воспоминаний. Получил вот список командного состава вашего полка. Нашел там твою фамилию. Обрадовался, конечно, что ты живой. Но тут же сработало профессиональное чутье: почему капитан Мазаев оказался в пехоте, когда у нас командиров-танкистов вот как не хватает? — Крикун провел ребром ладони у подбородка. — Тем более, таких опытных боевых танкистов, как ты, Маташ. Доложил командиру, и тот приказал вызвать тебя и назначить в танковые части. Думаю, что ты возражать не будешь.

— Конечно, нет! — воскликнул Мазаев.

— Думали тебе полк танковый доверить, — продолжал Крикун и, кивнув глазами на палку и вытянутую ногу Маташа, добавил: — Да вот, понимаешь… В танк же с палкой не заберешься… Придется пока пойти на штабную работу. Поправится нога — перейдешь на командирскую.

— А в какой полк? — спросил Мазаев.

— Нет, не в полк. Тут мне покоя не дает генерал Пушкин… Ефим Григорьевич. Да ты его, видимо, знаешь. Во Львове 32-й танковой дивизией командовал перед войной и в первые дни войны. А сейчас командир танкового корпуса. Так вот он меня теребит и теребит: подыщи, мол, хорошего боевого командира на должность заместителя начальника штаба корпуса. Думаю, что ты, Хамзатханович, и есть такой командир, который вполне подойдет на этот пост. Учти, полковничий пост. А то ты что-то застрял в капитанском звании. Пора бы уже ходить в подполковниках.

Когда предписание было подписано, майор Крикун позвонил по полевому телефону.

— Тридцать восьмой, тридцать восьмой! — пробасил он в трубку. — Василь, ты? Зайди, пожалуйста, ко мне. Зачем? Узнаешь, когда придешь.

Мазаев, разумеется, не знал, кто из армейских начальников закодирован под номером тридцать восемь, поэтому для него было просто неожиданным появление после этого звонка капитана Тарасенко. Он вошел в хатку, не успев согнать со своего круглого, чуть курносого лица выражение досады. Досада эта, видимо, была вызвана тем, что его оторвали от срочного дела. Но, увидев Мазаева, Тарасенко сразу же обрадовался. Они знали друг друга уже давно, почти в одно и то же время пришли в 26-ю танковую бригаду, часто встречались, а в одно время роты, которыми они командовали, соревновались между собой. Перед войной, когда Маташ Мазаев стал командовать батальоном, Тарасенко получил назначение в разведотделение штаба дивизии. Тарасенко первым привез в дивизию весть о том, что гитлеровские войска обходят Львов с севера, рвутся на Ровно и Дубно. Начальник штаба подполковник Курепин не поверил разведчику, сгоряча даже пригрозил отдать его под суд военного трибунала: дескать, сеешь панику. Но Тарасенко стоял на своем, дождался комдива и доложил ему. Полковник Васильев хорошо знал разведчика, его пунктуальность и точность, сразу же принял необходимые меры и доложил в штаб армии о прорыве противника. Тарасенко, конечно, оказался прав. А батальону Мазаева тогда первому пришлось вступить в бой с этой вражеской группировкой.

Все это вспомнилось Мазаеву, как только он увидел Тарасенко. Василий Тарасенко оставался таким же, каким знал его Маташ в первые дни войны. Добродушный, несколько вяловатый с виду, он был весьма энергичным, хватким командиром, особенно в деле.

— Рад, очень рад этой встрече, — повторял Тарасенко, хотя и без этих слов было видно: разведчик бесконечно счастлив, что встретил давнишнего друга.

— Василь, ты собирался, кажется, в корпус генерала Пушкина? — спросил Крикун Тарасенко.

— Да, через тридцать минут выезжаю, — ответил разведчик.

— Захвати с собой и капитана Мазаева.

Юркий «Виллис» бежал по накаленному августовским зноем степному проселку. Навстречу, столбом поднимая белесую пыль, двигались конные обозы, опустевшие автоцистерны, бортовые машины с ящиками из-под боеприпасов, санитарные и штабные автобусы. И вслед им доносились раскаты приближающегося боя. Выжженная степь гудела перегретыми моторами, грохотом разрывов и выстрелов.

Невеселым был разговор в «Виллисе» между Мазаевым и Тарасенко. Речь шла о том, что отборные гитлеровские войска, пользуясь превосходством в силах, вышли к Дону и теперь рвутся к Сталинграду и на Северный Кавказ. Тарасенко хорошо знал обстановку, сложившуюся на южном крыле огромною фронта. Он не преувеличивал и не преуменьшал опасности, нависшей над страной. Мазаев разделял тревогу разведчика. Он тоже понимал, что наступает решающий момент в ходе войны, что именно здесь, в этих выжженных солнцем, исполосованных танковыми гусеницами степях решается судьба войны и мира.

Они подъехали к степному хутору, где располагался штаб танкового корпуса. Несколько крытых машин и радиостанций и два броневика были упрятаны в вишневых садиках. Тарасенко спросил, где можно найти генерала Пушкина. Старший лейтенант, высунув голову из приоткрытой дверки фанерной будки, сказал, что генерал находится на своем наблюдательном пункте.

Тарасенко, развернув карту, уточнил у старшего лейтенанта, где сейчас искать НП командира корпуса, и, повернувшись к Мазаеву, посоветовал:

— Ты, Маташ, оставайся здесь. Генерал, видимо, сюда к вечеру подъедет.

— Нет, дорогой товарищ, поедем вместе, — твердо сказал Мазаев.

Они возвратились к машине и поехали дальше. Бой слышался все ближе и ближе. Справа и слева от дороги в пепельно-сером бурьяне зияли воронки от снарядов и бомб.

НП находился на высотке, где был когда-то полевой стан. Но генерала и там не оказалось. Сказали: уехал на правый фланг, где немцы атаковали наши позиции танками и бронетранспортерами. Там шла ожесточенная схватка, в небо поднимались столбы дыма.

Тарасенко уехал к разведчикам готовить ночной поиск, а Мазаев остался на НП корпуса ждать генерала. Бой не утихал весь день. Несколько раз налетали вражеские самолеты, кружили над хутором, сбрасывали бомбы и обстреливали из пушек и пулеметов домики в вишневых садах. Вместе с другими штабистами в такие минуты Маташ забирался в заранее подготовленные щели и страшно мучился оттого, что ничем не мог пока ответить врагу, что вынужден прятать голову и плечи в узкой сырой щели.

Наконец, долгий летний день кончился. На степь легла ночь. Раскаты близкого боя стали затихать, только над крышами белых домиков все еще полыхало оранжевое зарево недавнего сражения да трепетали сполохи разноцветных ракет.

Вскоре подъехал генерал Пушкин. Вместе с ним был и капитан Тарасенко. Мазаев, давно поджидавший их, твердо шагнул навстречу генералу, доложил о своем прибытии.

— Знаю, знаю, товарищ Мазаев, — сказал Ефим Григорьевич. — Тарасенко мне уже успел доложить об этом. Да, о ваших боевых делах под Перемышлем, Бродами и Дубно давно наслышан. Рад, весьма рад воевать рядом с таким храбрым командиром.

К генералу один за другим подходили штабные командиры, докладывали о самом важном и неотложном. Мазаев на какое-то время оказался оттесненным от комкора, но Ефим Григорьевич не забыл о нем. Как только кончились доклады, он взял его под руку.

— Пойдемте в дом, там поужинаем, а заодно и о делах поговорим, — сказал генерал.

Дела оказались далеко не блестящими. Корпус два месяца не выходит из боев. Начал под Харьковом. Дрался на Осколе, потом на Донце и вот откатился к Дону. Потери большие, а пополнения…

— Только называется корпусом, а если свести все, что осталось, вместе, то и полной бригады не насобираешь, — с горечью говорил генерал. — Многих, очень многих людей потеряли. А танков почти не осталось…

Ефим Григорьевич помолчал, видимо, вспоминая тех товарищей, которые навсегда остались под Харьковом и на Осколе, на Донце и в излучине Дона. Мазаев тоже молчал. Наконец, генерал вновь заговорил, но уже иным тоном:

— А боевую задачу ставят, как полнокровному корпусу. На двенадцати километрах по фронту. Танки ставим в засады. Артиллерию держим на перекрестках дорог. А мотострелков ставим в промежутках. Так и воюем…

Генерал приподнял от стола голову, пристально посмотрел на Мазаева и сказал:

— Сам понимаю, что вам бы, товарищ Мазаев, дать денька три на то, чтобы вы вошли в курс дела, вжились в обстановку, познакомились с людьми. Но я не могу дать вам на это и одного дня. Сами видите, что делается. Начальника штаба нет, его помощников тоже. Вот и берите на себя все руководство штабом. С завтрашнего дня. Время, сами видите, горячее. Знаю, что вам будет трудно. А кому сейчас легко?

На рассвете следующего дня генерал уехал на правый фланг, в самое пекло боя, а Мазаеву велел оставаться на НП.

…К утру степь затихла. Высохшая на знойном солнце, испятнанная темными воронками, изрезанная следами танковых гусениц, примятая колесами автомашин, она, будто выдохнув за ночь всю боль, лежала теперь под пепельно-серым небом безмолвно.

Мазаев смотрел на притихшую, изувеченную войной степь, и какая-то необъяснимая тревога, неведомая ему раньше, закрадывалась в душу. Чтобы отвлечь себя, Маташ развернул на шатком походном столике карту, склонился над ней. Работа несколько успокаивала Маташа. На карте крупно были нанесены цветными карандашами расположения бригад, входивших в состав корпуса. Бригады занимали почти нормальные участки фронта. Но Мазаев-то знал — об этом вчера ему говорил генерал, — что в бригадах осталось очень мало людей, а уцелевшие танки можно было пересчитать на пальцах.

Наступило утро. Из машин и щелей выскакивали люди и, обнажившись до пояса, бежали к колодцу умываться. День начинался. Каким-то он будет, чем закончится?

Мазаев сразу же, с утра, старался войти в ритм работы штаба, сложившийся здесь в течение многих дней боевых действий. Он читал радиограммы, поступавшие из частей, связывался с генералом, докладывал ему самое главное, а по многим вопросам сам принимал меры. Распорядился, чтобы артиллеристам быстрее подбросили бронебойные снаряды, к мотострелкам направил взвод бронебойщиков, прибывших с маршевой ротой, два танка, вышедших из ремонта, оставил вблизи НП до особого указания комкора.

С утра немецкие самолеты бомбили и обстреливали главным образом передний край и дорогу, проходившую чуть в стороне. Вражеские летчики обнаглели до того, что спускались очень низко и гонялись за одиночными машинами и даже за отдельными бойцами, замеченными в голой степи.

Часов в двенадцать эскадрилья фашистских стервятников налетела на хутор, где находился НП, обрушила бомбы на домики, сараи и другие постройки. Несколько домиков было разрушено, один загорелся, к счастью, крайний. Пострадала и одна радиостанция. Радист был убит, а шофер, находившийся рядом в щели, тяжело ранен. Мазаев отдал необходимые распоряжения, доложил комкору по полевому телефону.

— Как считаете, догадались немцы, что на хуторе наш НП, или нет? — спросил генерал.

— Думаю, что нет, — ответил Маташ, — бомбили постройки, машин не видели, бойцы и командиры были в щелях.

— Тогда оставайтесь на месте.

Часа через полтора после бомбежки из артполка передали, что фашистские танки, примерно до батальона, атакуют центр обороны корпуса. Капитан Мазаев, оставив за себя одного из штабных офицеров, выехал на броневичке к месту прорыва вражеских танков. Ехал прямо по черной степи. Здесь, как видно, еще совсем недавно стояла, перезревая и осыпаясь, пшеница. Ее не успели убрать. Огонь войны добрался до нее. Теперь из земли торчали только обгоревшие корешки да кое-где валялись остатки колосьев с набухшими черными зернами.

Маташ подъехал к артбатарее вскоре после жестокой бомбежки. Одно орудие было перевернуто, лежало вверх колесами, другое — полузасыпано землей. Командир батареи, находившийся впереди со связистами, как выяснилось, был убит, старший офицер на батарее — тяжело ранен.

А танки противника приближались. Мазаев, опираясь на палку, подбежал к уцелевшим двум орудиям. Их расчеты в основном сохранились. Наводчики уже были у прицелов, подносчики тащили из ровиков снаряды.

Мазаев на глаз прикинул, что танки подошли на расстояние прямого выстрела. Он подал команду, еще не забытую за восемь лет после артиллерийской школы:

— По танкам… наводить в головной! Прицел двенадцать в головной, бронебойным, огонь!

Капитан успел проследить своим зорким взглядом за трассой снаряда, сверкнувшей фиолетовой дугой, и до боли сжал зубы, увидев, что снаряд, ввинчиваясь в землю, поднял пыль перед головным танком. Он тут же внес поправку и подал новую команду. Трасса второго снаряда пересекла встречные, неистово замерцавшие у самых башен дальних танков, сворачивавших вправо. Над нашей батареей зашелестели раскаленные болванки, а позади разорвался осколочный снаряд.

Два оставшихся орудия теперь выпускали снаряд за снарядом, в уши Мазаева били волны выстрелов. Третье орудие откопали выбравшиеся из полузасыпанных ровиков артиллеристы других расчетов. Оно тоже вступило в бой с танками. Горячие волны близких разрывов долетали до огневой позиции, осколки и пули свистели над артиллеристами, но они продолжали быстро и без оглядки работать у орудий: каждый понимал, что промедление подобно гибели.

Мазаев так увлекся боем, что не слышал, как правее заработала другая батарея полка, прибывшая сюда с другого участка обороны. Она стояла за курганом, надежно прикрытая от огня вражеских танков, подставивших ей свои борта. Маташ облегченно вздохнул и обернулся назад. Перед ним стоял незнакомый артиллерийский майор. Мазаев по давней привычке отдал честь и доложил:

— Заместитель начальника штаба корпуса.

— Командир артполка, — в свою очередь представился майор. — Вот, выходит, где довелось знакомиться.

Бой уже затихал. Вражеские танки, встретив сильный отпор, повернули обратно. Несколько подбитых машин горели в степи. Мазаев, попрощавшись с майором, возвратился на НП корпуса.

Там уже поджидал его капитан Тарасенко. Оказывается, он с группой разведчиков ходил в ночной поиск, приволок оттуда обер-ефрейтора. Захваченный «язык» показал, что 4-я танковая армия немцев, нацеленная ранее на Северный Кавказ, изменила прежнее направление и теперь сосредоточивается для удара на Сталинград.

— Завтра или послезавтра надо ждать большого наступления гитлеровцев, — сказал разведчик. — Всем нам, Маташ, будет очень жарко.

— Да оно и сегодня, дорогой товарищ, не прохладно, — улыбнулся Мазаев, постепенно отходя от того, что пережил на батарее.

— Нет, сегодня еще терпимо. Чувствуется какое-то затишье перед большой бурей.

— Ты, Василь, так думаешь? — спросил Маташ.

— Почти уверен в этом, — ответил Тарасенко, и густые светлые брови его насупились. — Сколько же, черт возьми, можно отступать? До Волги-то рукой теперь подать. — Последние слова разведчик проговорил с ожесточением, в серых, всегда спокойных глазах горели желтые искорки.

Друзья присели на бровку полевой дороги, закурили, думая об одном и том же: положение очень и очень тяжелое, опасное для всей страны.

— Слушай, дорогой товарищ, — после продолжительного молчания заговорил первым Мазаев, — вот я прибыл на фронт после большого перерыва. Наблюдаю, присматриваюсь. И, знаешь, к какому выводу пришел?

— К какому? — заинтересовался разведчик. — Свежий глаз острее все подмечает.

— Помнишь первые дни войны?

— Конечно, помню.

— И немцев тогда помнишь — нахальных, самоуверенных, спесивых, лезших вперед без оглядки.

— Нахальства у них и сейчас с большим избытком, — произнес Тарасенко, выпуская кольцо табачного дыма.

— Нет, Василь, что ни говори, а немец нынче не тот, что был в начале войны, — горячо и убежденно заговорил Мазаев. — И сил у него еще много, и техники хватает, и злости хоть отбавляй. А уверенности, понимаешь ли, поубавилось. Осторожней стал.

— Какой черт, осторожней?.. Прет и прет.

— Прет-то прет, да с оглядкой. Вот сегодняшний пример. Дали ему по зубам — он и повернул свои танки обратно. А в прошлом году полез напролом.

— Что ж ты хочешь? — Тарасенко резко повернул голову к собеседнику. — Больше года бьем его, учим. Одна попытка захватить Москву сколько ему стоила! А Ленинград? А Севастополь? Одесса и Киев? Вот и осторожнее стал немец. Не зря же говорят, напуганная ворона и куста боится.

— Вот это-то я и заметил, дорогой товарищ, — согласился Маташ. — Спесь и уверенность с немца сползает, как с волка шерсть по весне.

— Сползает-то сползает, да… уж очень медленно, черт побери! Мы не вперед, а все еще назад с тобой топаем. Вот уже и Волга близка. Куда же дальше-то пятиться?.. — Тарасенко зло бросил окурок на землю, придавил его стершимся каблуком.

— Дальше некуда, — охотно согласился Мазаев. — Тут ему надо хребет ломать.

Тарасенко вскоре уехал готовить новый ночной поиск, а Мазаев остался на НП, занялся неотложными делами. За этими делами его и застал генерал, возвратившийся с правого фланга.

— Сегодня у нас было чуть потише, — сказал он, выбивая с гимнастерки дорожную пыль. — А у вас тут?

Мазаев доложил обо всем, что считал необходимым. Генерал, выслушав капитана, изучающе взглянул в его глаза.

— Что ж утаил, как батареей командовал? — спросил он. — Мне командир артполка так расписал это дело… Кстати, где научился артиллерийскому делу?

— Киевскую артиллерийскую школу в тридцать третьем году закончил, — ответил Мазаев.

— Значит, вы не только танкист, а и артиллерийское дело знаете? Это очень хорошо. Значит, взаимодействие мы с вами лучше будем организовывать.

— Жизнь всему научит, товарищ генерал. И в коннице довелось немного послужить, и в пехоте… — добавил Мазаев, но тут же оборвал себя, стал докладывать самое важное. — Но дело не в этом. Армейской разведке прошлой ночью удалось захватить «языка». Оказывается, четвертую танковую армию немцы повернули сюда. Сосредоточивают ее для удара на Сталинград.

— Так вот оно что!.. — присвистнул генерал. — Значит, сегодня было затишье перед бурей. Тогда давай обмозгуем, как нам быть завтра.

День начинался знойный и ветреный. Из закаспийских степей с утра потянуло сухим жаром. Тугой напор горячего воздуха низко клонил к земле высохшую за лето траву, накатывался на седые кусты бурьяна, сердито гнул верхушки тополей, срывал с них задубевшие листья. Мазаев уже давно был на ногах. На рассвете проводив генерала на передний край, он поочередно связывался по полевому телефону с частями, уточнял их задачи, рассылал с письменными приказами и распоряжениями офицеров связи. Словом, часов до девяти все шло, как и вчера. А потом началось… Над передним краем каким-то темным роящимся клубком нависли фашистские самолеты. Одни из них с воем и свистом идут в пике, другие круто взмывают вверх.

Не успели улететь самолеты, как по тем же местам ударили тяжелые орудия, вновь дыбя степь черными султанами разрывов.

Мазаев по звукам разрывов и выстрелов старался определить, где же самый сильный накал боя. Вначале особенно ожесточенным он был на правом фланге обороны корпуса. Оттуда доносились звонкие, как бы сдвоенные выстрелы с одной стороны и с другой. Это шел танковый бой. Мазаев знал, что там находится генерал, ждал у радиостанции его указаний. Но генерал сам знал, что в корпусе не осталось никаких резервов, все брошено на передний край. Даже писари, ремонтники, часть поваров.

Через час-полтора бой с правого фланга переместился в центр обороны, как раз туда, где вчера Мазаев с артбатареей отбивал танковую атаку. Он попытался связаться по телефону с командиром артиллерийского полка, но тот почему-то молчал. Видно, обрыв линии. Мазаев бросился к радиостанции. Но и она не помогла. Что делать? Неопределенность всегда, тем более в такой момент, больше всего тревожила Маташа. Послать связного? Но на это уйдет много времени, а обстановка меняется каждую минуту. Маташ не мог больше сидеть на НП в неведении. Он вызвал бронемашину, сел в башню и поспешил навстречу бою.

Капитан Тарасенко, находившийся недалеко от дороги в засаде с разведчиками, видел, как мимо промчался броневик. Из башни выглядывал Маташ Мазаев. Лицо его, как успел заметить Тарасенко, было предельно сосредоточенным. Взгляд устремлен вперед, туда, в пламень, где огненные трассы густо скрещивались, переплетались над раскаленной зноем и боем степью.

Капитан Тарасенко уже не мог, просто был не в силах оторвать взгляд от броневика Мазаева. Он видел, как машина, подпрыгивая на неровностях, продвигалась вперед, затем остановилась у пригорка. Голова и плечи Мазаева скрылись под люком, башенка, уменьшенная расстоянием, повернулась вправо-влево, замерла в одном положении, и тотчас же из ствола пулемета вылетел пучок пламени — один, второй, третий… Трасса пуль врезалась в самую густую цепь, прошла по ней. Но лавина гитлеровцев уже перехлынула через окопы нашего переднего края, размыла и затопила их. Серо-зеленая лавина эта напоминала Тарасенко грязный поток, рвавшийся через размоину плотины. Броневичок Мазаева, будто утес, одиноко вырос на его пути, рассек поток надвое, образовал в нем круговерть. Гитлеровцы отхлынули от него: часть их попятилась назад, другая и третья подались в стороны. Вокруг броневичка образовалась пустота. Но в это время в борт бронемашины ударил снаряд, сильно качнул ее и остановил. И тут же второй снаряд снес с нее башенку…

Тарасенко еще какое-то время ждал, надеялся: вот-вот Мазаев или водитель броневичка выскочит из машины… Но никто из нее уже не выскочил и не мог выскочить.

Только через несколько дней я встретил капитана Тарасенко на фронтовой дороге. И он рассказал мне о последних днях и часах Маташа Мазаева.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Вновь включаю проигрыватель. Аспидно-черный диск пластинки приходит в движение. И опять первые звуки напоминают мне легкий посвист крыльев горного орла.

«…Недолгой, но яркой была жизнь Маташа Мазаева. — вновь слышатся слова, записанные на пластинку. — Кадровый советский офицер, участвуя с первых дней войны в боях с немецко-фашистскими захватчиками, он героически погиб…»

Музыка набирает силу. С нею воедино сливается чистый и звонкий, как хрусталь, голос певца.

Эта песня звучит над Тереком и Сунжей, над Доном и Волгой, над Днепром и Неманом. Песня о бесстрашном танкисте, прекрасном командире-коммунисте, убежденном интернационалисте.

Маташ Мазаев живет не только в песнях и стихах, но и в славных делах и свершениях своих земляков.

Старые грозненские нефтепромыслы… В их восстановлении, помните, участвовал и Маташ Мазаев. В начале двадцатых годов он приезжал сюда с комсомольцами на субботники. В тяжелые годы разрухи отсюда нефть пошла на фабрики и заводы страны. Мазаев всегда гордился тем, что нефтяники Грозного были удостоены высшей в то время награды — ордена Красного Знамени.

Здесь, в Грозном, капитан Мазаев формировал кавалерийский полк, который ушел в бой весной 1942 года. А в те дни, когда Маташ сражался в излучине Дона, грозненские нефтяники дали клятву: добыть столько горючего, чтобы его хватило «для разгрома врага на земле, в воздухе, на воде и под водой».

Я сам видел, как к фронту один за другим шли эшелоны с грозненской нефтью. Даже в те дни, когда наша 2-я танковая бригада вела бои под Малгобеком и Орджоникидзе. Немецкие самолеты висели над Грозным, по ночам над городом полыхало огромное зарево пожаров, а эшелоны с нефтью все шли и шли.

Минули годы. И новые страницы летописи трудовой славы появились у города Грозного. За успехи, достигнутые в восьмой пятилетке, нефтедобывающее управление «Старогрознефть», увеличившее добычу «черного золота» более чем в шесть раз, награждено орденом Октябрьской Революции.

Чечено-Ингушетия славится ныне не только старыми и новыми нефтепромыслами. В республике успешно развивается машиностроение, приборостроение, химическая, легкая и пищевая промышленность.

Как бы порадовался Маташ Мазаев тому, что его родная Чечено-Ингушетия шагает в ногу с другими советскими республиками, что на ее знамени сияет орден Дружбы народов!

Порадовался бы он и своим сыновьям Руслану и Анвару, внукам Энверу, Джамили, Артуру, Анжеле.

Руслан Маташевич Мазаев закончил медицинский институт. По праву считается одним из лучших хирургов в республике. Продолжительное время работал в госпитале инвалидов Великой Отечественной войны.

Мы шли с Русланом по вновь отстроенным улицам Грозного. Навстречу двигался поток людей. Один из них, уже немолодой, крепкого телосложения мужчина отделился и, прихрамывая, подошел к Руслану.

— Здравствуй, доктор! — радостно воскликнул он, с чувством пожимая руку хирурга.

— Здравствуйте, Платон Трофимович, — обрадовался неожиданной встрече и Руслан. — Как самочувствие после операции?

— Отличное, доктор, отличное! — повторял Платон Трофимович. — Могу здесь, на тротуаре, «Лезгинку» сплясать.

Когда мы расстались с Платоном Трофимовичем Пасиченко, Руслан рассказал мне об этом человеке удивительной судьбы. В годы войны он был летчиком. Служил в авиации дальнего действия. Летал в далекий тыл врага. Однажды самолет Пасиченко был сбит, члены экипажа погибли еще в воздухе. Раненый летчик спрыгнул на парашюте, но попал в руки фашистов. Его расстреляли, а потом засыпали землей. Отважный воин случайно остался жив. Ночью он выбрался из-под земли и через несколько дней добрался к своим.

Р. А. Белевитнев с Зинаидой Абдулаевной, Русланом и Анваром Мазаевыми.

Часто встречается Руслан и с Асланбеком Тумановым. Бывший разведчик получил тяжелое ранение под Моздоком. Его оперировали несколько раз, но Асланбек вновь и вновь жаловался на тяжелые боли. Наконец, он попал к Руслану Мазаеву. Молодой хирург сделал сложную операцию, и теперь Туманов на нотах, работает слесарем на химическом комбинате.

У хирурга коммуниста Руслана Мазаева много таких пациентов.

Младший сын Маташа Мазаева — Анвар, или Алик, как зовут его близкие, тоже коммунист. Он закончил сельскохозяйственный техникум, а потом исторический факультет университета, работал заместителем директора профессионально-технического училища, а недавно партийная организация рекомендовала его на новую, не менее важную работу.

Вместе с Русланом и Анваром мы побывали в Серноводской, где Маташ Мазаев учился в семилетке и совпартшколе, вступил в комсомол, участвовал в организации колхоза имени В. И. Ленина — ныне одного из крупнейших хозяйств республики. Там к нам присоединился племянник Маташа Мазаева, секретарь парткома колхоза Шарип Саралиев. Он хорошо помнит, как дядя Маташ приезжал в Серноводскую после ранения, рассказывал о боях.

Маташа Мазаева хорошо помнят односельчане. О его комсомольской юности многое нам рассказали Елена Ивановна Аристова, Мария Сафроновна Харачаева, Абубакар Чапаев и другие.

Мы ходили по улицам Серноводской, поднимались на Лысую гору, спускались к берегам Сунжи, а потом подошли к белому домику под черепичной крышей на Школьной улице. На двери домика выведено чьей-то рукой: «Здесь жил Маташ Мазаев». Перед окнами с голубыми ставнями высоко взметнулись в небо три акации.

Да это же те самые акации, которые когда-то посадил он! И не о нем ли поют струны — их ветви, — о Маташе Мазаеве, погибшем за счастье живущих теперь на земле, Маташе, которого иначе теперь и не зовут, как Прометей в танковом шлеме?!.

Примечания

1

Об И. В. Васильеве, его славных делах в первые дни Великой Отечественной войны подробно написал генерал-лейтенант Н. К. Попель в книге «В тяжкую пору». Здесь и далее сноски автора.

(обратно)

2

Впоследствии крупный чеченский советский писатель.

(обратно)

3

Военными школами тогда назывались нормальные трехгодичные военные училища.

(обратно)

4

Историки считают, что под Бродами 26 июня 1941 года произошло самое крупное танковое сражение первого периода Великой Отечественной войны. Части нашего 8-го мехкорпуса вели здесь бой против 11-й танковой, 16-й механизированной, 57-й и 297-й пехотных дивизий гитлеровской Германии.

(обратно)

5

Дома начальствующего состава.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

*** Примечания ***