Комедии [Дмитрий Борисович Угрюмов] (fb2) читать онлайн
- Комедии 1.72 Мб, 211с. скачать: (fb2) читать: (полностью) - (постранично) - Дмитрий Борисович Угрюмов
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Комедии
КРЕСЛО № 16 Комедия-водевиль в трех действиях, семи картинах
Николаю Павловичу Акимову
Действующие лица
Бережкова Капитолина Максимовна — суфлер драматического театра, в прошлом актриса. Паша Самоцветов — ее племянник, молодой зоотехник с Алтая. Хлопушкин Аристарх Витальевич — главный режиссер театра. Настырская Ангелина Павловна — его жена, актриса. Ходунов Борис Семенович — и. о. директора театра. Зигфрид — начинающий администратор. Игнат Пузырев — драматург. Инга Христофоровна — его жена. Зонтиков Самсон Саввич — очередной режиссер. Купюрцев — заведующий литературной частью. Юля Трепетова } Галя Леденцова } Слава Кольчугин } Валя Ребиков } — молодежь театра. Корней Егорыч — бутафор. Кресло № 16. Дуся — буфетчица. Товарищ Зыкин. Почетные зрители, друзья театра, нужные люди.Действие первое
Картина первая
Уголок театрального фойе. Зеркала. Колонны. Вдоль стен низкие диванчики, обтянутые алым бархатом. С фотографий, развешенных по стенам, вдумчиво смотрят четкие профили руководящего состава и приветливо улыбается растущая молодежь. Слева большая массивная дверь с начищенными до блеска медными ручками, справа, на переднем плане, под портретами Чехова и Гончарова, круглый стол, покрытый зеленым сукном, кресла вокруг стола. Шторы на окнах опущены, и хрустальные люстры щедро разливают свет, как во время антракта. Справа появляется Д у с я — буфетчица, у нее в руках поднос, уставленный стаканами чая и бутылками, за ней З и г ф р и д, в рыжем пиджачке, несет большое блюдо с бутербродами. Дуся со звоном и грохотом ставит поднос на стол.З и г ф р и д (испуганно). Тшшш!.. Что вы делаете? Я вас умоляю — тише. (Показывая на дверь.) Там же все руководство! Д у с я (протягивая ему счет). Вот, распишитесь. Значит, так: воды восемь бутылок — шесть минеральной, крем-соды две, восемь штук яблок, бутербродов двенадцать — четыре с брынзой, три с сыром, пяток с докторской колбасой. Чаю десять стаканов — шесть с лимоном, четыре без… Воду открывать? З и г ф р и д. Постойте, постойте, Дуся, так нельзя. Я… я же принимаю от вас материальные ценности, я отвечаю за каждый бутерброд. Во-первых, почему с лимоном? Я же говорил, что бухгалтерия с лимоном не пропускает. Д у с я. Не знаю… Борис Семенович распорядился. З и г ф р и д. А они говорят, что у них на цитрусовые нет фондов. (Расставляя стаканы на столе.) Вы знаете, Дуся, я уже полгода работаю в театре, и до сих пор я… ничего не могу понять! Вот в прошлом месяце перед премьерой я перетаскал в кабинеты руководства сорок шесть бутылок минеральной… Д у с я. Помню. Вы каждый час к нам в буфет бегали. З и г ф р и д. …и когда вся эта вода хлынула в бухгалтерию, меня вызвали и сказали… что я должен заплатить. За что? Они пили, а я захлебываюсь. Д у с я. Это бывает… В театре всегда так: пока новый спектакль, выпустят, столько воды утечет — страсть. З и г ф р и д. Если б текла вода, а то ведь течет нарзан. А из какого источника? Где фонды? Д у с я. А вы у директора спросите. З и г ф р и д. Я ему докладывал, а он говорит: «На то вы и администратор, чтобы выдумывать то, чего нет». Откройте мне, Дусенька, вот эту бутылку, у меня последнее время что-то с нервами плохо. Д у с я (наливая воду в стакан). Вы к театру еще непривычный, а на этом деле закалка требуется. Пейте! З и г ф р и д. Да-да. Вы правы. Между нами говоря, Дусенька, с тех пор, как я здесь работаю, со мной происходит что-то очень странное… Д у с я. Да ну? З и г ф р и д. Честное слово. Мне все кажется, что я дрейфую в неизвестном направлении. Как вы думаете, это пройдет? Это нервы, да? Д у с я (ободряюще). Пройдет. Это вас директор запугал. А вы не бойтесь! Если он когда и накричит, так не по злобе, а потому, что… сам боится. Распишитесь!
Зигфрид подписывает счет. Д у с я уходит.
З и г ф р и д (один). Кристальная душа. Ангел, а не буфетчица. Впрочем, надо проверить. (Смотрит по списку. Пересчитывает.) Раз, два, три, четыре, пять. Как в аптеке! С сыром три… Раз, два, три… Как часы! С брынзой четыре… Раз, два, три… (Застыл.) Раз, два, три… Что это? А… где четвертый? Спокойно! Всего должно быть двенадцать. Пять с колбасой и три с сыром — восемь, и три с брынзой — одиннадцать, один бутерброд в уме… Почему в уме, когда он должен быть на блюде? Дуся! Где она? Дуся, не хватает одного с брынзой! (Убегает.)
Несколько секунд сцена пуста. Потом справа из-за колонны выглядывают Ю л я и К о л ь ч у г и н.
Ю л я (шепотом). Никого… Еще читают. А ну-ка, Славка, подслушай, что там делается.
Кольчугин осторожно подходит к двери и, приложив ухо, прислушивается.
Ну? К о л ь ч у г и н. Что-то очень тихо. Наверно, комедия. (Смотрит в замочную скважину.) Ю л я. Кто читает? К о л ь ч у г и н. Сам… Пузырев. (Прислушивается.) Ю л я (тихо). Славка! А… о чем пьеса? К о л ь ч у г и н. Гм… Как тебе сказать? Нужная тема… Ю л я. Пусти, я послушаю! К о л ь ч у г и н. Не могу — сюжет захватывает. Ю л я. Все-таки это возмутительно! Почему нас не приглашают на читку, а? Почему, Славка? К о л ь ч у г и н. Отстань! (Прислушиваясь.) Уу-а!.. Сильна пьеска! (Смотрит в скважину.) Ю л я. А что? К о л ь ч у г и н. Самсон Саввич спит. Это значит — действие накалилось до предела. Ю л я (заметив сервированный в углу стол). Ой, Славка, смотри, что тут такое! Бутерброды, яблоки, чай… К о л ь ч у г и н. Отлично! Как раз в данный момент я в прекрасной обеденной форме. (Подходит к столу и берет бутылку.) Ю л я. Сию же минуту поставь — будет скандал. Это, наверно, для автора, понимаешь? К о л ь ч у г и н (спокойно). Ну и что? Я угощаю. Ваше здоровье! (Наливает воду в стакан.) Ю л я. Ты с ума сошел, Славка! Ты что, хочешь заработать выговор, да? (Вырывает у него из рук стакан.) К о л ь ч у г и н. Я не Славка… Я Арбенин… (Наигранным тоном.) Тут был стакан — он пуст… Кто выпил лимонад? Ю л я (отвечая репликой Нины).
Я выпила — смеешься?
Да, я рад.
Что ж было в нем?
Что? Яд!
Яд — это было бы ужасно,
Нет, поскорей рассей мой страх,
Зачем терзать меня напрасно?
Взгляни сюда!..
Быстро входит Х о д у н о в.
Х о д у н о в. Я вижу, Зигфрид, что у вас фруктовый сезон в разгаре. Неплохое занятие для администратора, когда театр лихорадит!
Зигфрид мгновенно вскакивает с кресла и стыдливо прячет яблоко в карман.
Ничего-ничего, питайтесь. У нас одна забота — чтоб вы были здоровы и кушали витамины. Давно идет читка? З и г ф р и д. Не очень… Все готово, Борис Семенович, вот на столе. Уже… можно обсуждать. Х о д у н о в (возбужденно шагая по фойе). Обсуждать! Я не знаю, что мне сегодня обсуждать раньше — пьесу, ваше поведение или сегодняшнюю статью в газете. Можно сойти с ума! З и г ф р и д. Какую статью? Я не читал… Х о д у н о в. А вы вообще… читаете что-нибудь, кроме наших афиш? Вы же дремучая личность! Я взял вас в театр из мясо-молочной промышленности, я думал, что из вас выйдет администратор. Виноват, моя ошибка. З и г ф р и д. Борис Семенович, это… о нашем театре статья? А что пишут? Х о д у н о в. Вам, как малограмотному, даже не надо читать все — достаточно разобрать заголовок, чтобы понять, что это не статья, а траурный марш, почти вынос тела. Название? «Когда теряется профиль…». Устраивает? З и г ф р и д. Ну… и что с того? Х о д у н о в. Вы учтите, что это не первая статья, мы уже имеем такой букет названий, как «На ложном пути», «В тупике», «Голый схематизм», «Промахи и просчеты», «Замыслы и помыслы», «Вымыслы и домыслы», — все было! И вот… (Бросает на стол газету.) «Когда теряется профиль»! З и г ф р и д. Выпейте воды, Борис Семенович, все уладится… Спокойно! Нельзя терять голову. Х о д у н о в. Что вы понимаете… Кому нужна голова, когда нет профиля? Что может уладиться, когда… только начнешь выполнять план — теряется профиль, начнешь работать над профилем — заваливается план. Все тормошат, все вмешиваются, всем дело до театра… Каждый день совещания, и чем больше совещаний днем, тем меньше зрителей вечером. С ума сойти! (Пьет воду.) З и г ф р и д. Звонила секретарша Платона Платоновича. Вызывают на завтра в пять. Будет совещание. Х о д у н о в. Ну вот — вызывают. И на два вызывают, и на три вызывают. Как можно работать? Раньше в театре вызывали артистов, авторов… Последнее время вызывают только директора. Огромный персональный успех! З и г ф р и д. Борис Семенович, я не понимаю, ведь вы же только исполняющий обязанности директора, у нас же главный режиссер есть. Почему он не беспокоится? Х о д у н о в. Он не беспокоится потому, что у него уже все есть, кроме беспокойства. А беспокойства нет, потому что уже все есть. Вы что-нибудь поняли? Хотя… с кем я говорю? Вы же пещерный человек! Посмотрите, что вы устроили на столе? Так театр принимает ведущего драматурга? Это же дачный буфет на станции Клязьма! З и г ф р и д. Борис Семенович, в бухгалтерии нет фондов, а у меня… уже нет сил. Х о д у н о в. Я вам сказал, что это пойдет за счет «Валенсианской вдовы». Надо же соображать. Театр делает ставку на Пузырева, в нем наше спасение. Это человек из обоймы, один из тех, у которых выхватывают пьесу, когда она еще в задумке. Автор, который может создать театру если не лицо, то профиль, как пить дать. З и г ф р и д. Может, сбегать в буфет за икрой? Х о д у н о в (продолжая). Я делаю гигантские усилия, чтоб его заполучить, обещаю ему расширить театр на пятьсот мест, зачисляю в штат ассистентом его последнюю жену, и наконец он здесь, за этой дверью, читает нам пьесу… Победа? Победа. И что же?.. З и г ф р и д. Борис Семенович, я… Х о д у н о в. Довольно! (Подходит к двери, заглядывает в щелку и быстро отбегает назад. Возмущенно.) Послушайте, Зигфрид, что это такое? Там… там сидит Бережкова. Как она просочилась на читку? Кто ее впустил? Это же… Это бич! При чем тут она? З и г ф р и д. Борис Семенович, убей меня гром, я не знаю… Х о д у н о в. Я вам даю команду — как только они выйдут сюда, немедленно возьмите ее за локоток и спрячьте в суфлерскую будку, уведите на колосники, куда угодно, но чтобы здесь ее не было. Слышите? Все! Об исполнении доложить. З и г ф р и д. Есть, Борис Семенович! Только… Капитолина Максимовна — старый человек. Говорят, пятьдесят лет в театре, и вдруг за локотки… Как-то неудобно… Х о д у н о в. Что это за постный разговор? Старуха… Пятьдесят лет… За пятьдесят лет в театре уже нужно что-то собой представлять или хотя бы быть представленной. Зачем мне здесь эта суфлерша? Я вас спрашиваю? Собрался узкий актив руководящих мастеров, ведущая головка, и вдруг… «Здрасте, я тетя Капа!» Это же конфуз! Жалкое зрелище! З и г ф р и д. Вы… вы не волнуйтесь, Борис Семенович, я все сделаю, как вы сказали. Я только хочу спросить вас, вы не знаете, вот в этой пьесе, которую сейчас читают, есть какая-нибудь роль для… Юли Трепетовой? Х о д у н о в. Вы меня уже седьмой раз спрашиваете про Трепетову, в чем дело? Имейте в виду, Зигфрид, я вас предупреждаю: если вы созрели для любви, ищите себе что-нибудь в подсобных цехах, в районе гардероба, но не смейте подходить к творческому составу! Вы лучше сбегайте к машинистке и продиктуйте ей договор с Пузыревым. Когда кончится обсуждение, надо с ним подписать, и все. Ну? Что вы стоите? З и г ф р и д. А… что диктовать? Х о д у н о в. Типовой договор. Запишите. С одной стороны, я, именуемый в дальнейшем «Театр», с другой стороны, он, именуемый в дальнейшем «Драматург». Он дает, а мы принимаем, под условным названием «Гололедица», остальное она знает. Идите! Стойте. Заскочите в бухгалтерию, пусть приготовят пятьдесят процентов. Все! З и г ф р и д. Борис Семенович, я хотел сказать… Х о д у н о в. Ну? З и г ф р и д. Вот вы… очень часто меня ругаете. Я знаю — в театре это необходимо, и я все снесу… Только я вас прошу, когда вы будете меня ругать — не сейчас, а в дальнейшем, — умоляю вас, не при женщинах. Х о д у н о в. Это все? З и г ф р и д. Все. Х о д у н о в. Хорошо. Я специально подберу мужской состав. Идите!
З и г ф р и д убегает.
И это — мой помощник. Редчайший болван! Гибрид тыквы и одуванчика!
За дверью слышны аплодисменты, голоса, шум отодвигаемых стульев.
Что это? Уже? Уже кончилась читка?
Распахнулась дверь. Из кабинета главного режиссера, продолжая оживленный разговор, выходят ведущие мастера. Впереди высокий, седоватый, подчеркнуто элегантный Х л о п у ш к и н ведет под руку П у з ы р е в а. За ними — Н а с т ы р с к а я, З о н т и к о в, И н г а Х р и с т о ф о р о в н а и К у п ю р ц е в. Последней вышла Б е р е ж к о в а, с большой хозяйственной сумкой в руках, и сразу же села на диванчик в углу фойе.
Х о д у н о в (подбегает к Пузыреву). Игнатий Игнатьевич, спасибо! Большое спасибо! (Долго трясет руку.) Поздравляю! В добрый час! П у з ы р е в (усаживаясь в центре стола). Это что у вас? Пиво? Х о д у н о в. Десертная водичка… Сейчас будет пиво. Зигфрид, пива! Х л о п у ш к и н. Ну что ж, друзья мои, рассаживайтесь.
Все с шумом рассаживаются вокруг стола. Бережкова тоже берет кресло и садится рядом с Хлопушкиным.
Я полагаю, чтоб не утомлять Игнатия Игнатьевича, мы не будем долго дискутировать. Тем более, как мне кажется, все ясно! Г о л о с а. Еще бы! — Все ясно! — О чем говорить? Н а с т ы р с к а я. Не говорить надо, а драться за пьесу! З о н т и к о в. Обязательно драться! Драться, драться… Тут без драки дело не пойдет. Позвольте мне. (Протягивает руку.) Х л о п у ш к и н. Вы что, хотите сказать? З о н т и к о в. Нет… Если позволите, я пока… с сыром. (Берет бутерброд.) А потом скажу, скажу. Х л о п у ш к и н. Я предлагаю просто, по душам, как говорится, «за пуншевого чашею», обменяться первыми мыслями и, как сказал Борис Семенович, в добрый час! Х о д у н о в. В час добрый! Х л о п у ш к и н (вынимает из кармана часы, кладет на стол). Друзья мои! Нынче у нас с вами действительно большой день. К нам в театр пришел художник, талант которого, яркий… самобытный… смелый, мы все знаем, любим, чтим. Надо сказать, что мы, мастера театра, давно ждали этой встречи. Ждала ее общественность, критика, наш зритель. И вот мы… дождались. Б е р е ж к о в а (с места). Да. Дождались. Х л о п у ш к и н. Простите, я… не люблю, когда меня перебивают. Х о д у н о в (наклоняясь к Бережковой). Капитолина Максимовна, вас, кажется, вызывали к телефону… срочно. Б е р е ж к о в а. Не могу, голубчик. Видите, сейчас занята. Х л о п у ш к и н (продолжая). И хотя сегодня Игнатий Игнатьевич только фрагментарно познакомил нас со своей «Гололедицей» — значительная часть пьесы еще в дымке эскиза, — но уже сейчас мы с предельной ясностью различаем контуры его смелой, взволнованной, я бы сказал, проблемной драматургии. Да! Мы с вами прослушали только полтора акта, но в них такой… динамит страстей, такая… глубина мысли, такой тончайший, как скрипичный ноктюрн, психологический рисунок характеров, в них такое… ммм… м… как совершенно правильно отмечает наша печать, смелое вторжение в действительность, что мы, мастера театра, мы не можем спокойно ждать от художника последующих двух с половиной актов. Мы уже сейчас, сегодня говорим — да! Мы берем! Мы зажжены! Х о д у н о в (с места). Мало сказать, — мы горим! Х л о п у ш к и н. Пьеса наша, и ни-ко-му мы ее не отдадим! Н а с т ы р с к а я. Надо драться за пьесу! З о н т и к о в. Обязательно драться… Тут без драки не пойдет. Х л о п у ш к и н. Я полагаю, что выражу общее мнение, если скажу, что эта пьеса… стучится в наши сердца, она рождает чувства, она будит мысль и… Х о д у н о в (с места). …будет делать дела. Х л о п у ш к и н. Это меня не заботит. Я — не делец. Вот когда вы, Игнатий Игнатьевич, читали у меня в кабинете, я слушал, закрыв глаза, и мучительно искал этот… заветный ключик к авторскому замыслу. Я подумал: гололедица — это… это же огромно! И, вы знаете, мне представилось: ранняя мартовская капель… Воздух напоен этим неповторимым ароматом арбузных корок; скользко… Очччень скользко! Идут люди… Одни идут робко, глядя под ноги, выискивая дорожки, посыпанные желтым песком, другие падают, но… Андрей и Ольга — ваши Андрей и Ольга, — гордо запрокинув голову к плывущим над ними облакам, идут смело, уверенно, твердо. И мы знаем, знаем с первого акта, они не поскользнутся, не упадут, не свернут с дороги! П у з ы р е в. Здорово. Ухватил. По-моему, ухватил, а? Х л о п у ш к и н. И мне кажется, что вот здесь где-то нужно очень тонко и бережно, не разрывая авторской ткани… П у з ы р е в. Это зачем же — рвать? Рвать я не дам. З о н т и к о в (жуя). Нет-нет… Ни в коем случае не рвать. Х л о п у ш к и н. Вот я и говорю — тонко и бережно… взрыхлить глубочайшие пласты подтекста. И… если роль Ольги мы доверим Ангелине Павловне, я убежден, что образ нашей современницы мы раскроем взволнованно, страстно, а главное, выпукло… выпукло… очень выпукло. В общем, я предлагаю без промедления сесть за стол! Что скажет Ангелина Павловна? Н а с т ы р с к а я (встав из-за стола). Я скажу так: Игнатий Игнатьевич! Дорогой вы наш автор, теперь вы уже наш и… не думайте сопротивляться! Мы все работаем с Аристархом Витальевичем не первый день, и мы знаем, что его зажечь почти невозможно. Последние несколько лет он вообще не зажигается. Но уж если он зажегся — это… этапный спектакль! З о н т и к о в (жуя). Ну! Фейерверк! Каскад! К у п ю р ц е в. Эпический размах! Н а с т ы р с к а я. Да-да-да! И вот мы видим, что ваша «Гололедица» его зажгла. Не скрою от вас, и я… увлечена Ольгой. Мне кажется, я… я чувствую, я вижу ее. Вот она сидит у окна и готовится к семинару, вот, не дождавшись Андрея, она быстро набрасывает платок и бежит к нему, в конструкторское бюро, тяжело дыша, она спрашивает его на пороге: «Ну что? Как… ролики?» И думает: «Милый, милый ты мой человечище!» Х л о п у ш к и н. Вот-вот! Очччень яркая краска. Вот тот самый огонек, который я вас попрошу, Игнатий Игнатьевич, раздуть как можно больше. П у з ы р е в. Это можно. (Записывая.) Я обычно раздуваю… в третьем акте. Н а с т ы р с к а я. И еще… Вы помните сцену, их ночной разговор, когда, уже смутно догадываясь о чем-то, он спрашивает ее: «А ты не боишься поскользнуться, упасть, Ольга? На дворе гололед». И она отвечает: «Нет! Если я и упаду, то только на спину, лицом к звездам!» И тут, Игнатий Игнатьевич, милый, мне чудится музыка, фрагмент из «Снегурочки», кто-то тихо поет за сценой: «Лель, мой Лель, ладо, ладо, Лель!» К у п ю р ц е в. Отлично! Символично и глубоко! З о н т и к о в (прожевывая). Находка! Просто находка! Н а с т ы р с к а я. Вы простите, может, я говорю не то… проснулась фантазия, и я… я волнуюсь. П у з ы р е в. Отчего ж, это можно. Только при одном условии — не рвать ткань. Иначе я… Х л о п у ш к и н. Да что вы! Зачем? Ну, ну, Инга Христофоровна, вы как близкий автору человек заступитесь за нас. Убедите Игнатия Игнатьевича, что мы… мы ни одной запятой не ревизуем в его тексте. И н г а Х р и с т о ф о р о в н а (дымя сигаретой). Видите ли, я никогда не вмешиваюсь в творческое «я» Пузырева. Но как жена Игната я могу только подтвердить, что он дико ревнив… к каждому своему слову. Как жена я знаю, что он не разрешит изменить… ни одной буквы в своей пьесе. И с этим надо считаться! К у п ю р ц е в (Хлопушкину). Позвольте? (Встает из-за стола.) Мне кажется, мы еще не совсем ясно осознаем, что сейчас происходит. Разрешите мне как завлиту внести ясность. Нашему театру передает свою новую пьесу драматург Игнатий Игнатьевич Пузырев. Тот самый Игнатий Игнатьевич, пьесы которого входят в золотой фонд и выходят в трех издательствах одновременно. Нас посетил смелый, зрелый, уже поддержанный… критикой и руководством мастер, который сам может вывести театр из тупика на безошибочную дорогу успехов и побед. Х о д у н о в. Вот! Вот это нам требуется. Профиль! Профиль нужен!! К у п ю р ц е в (продолжая). Так о чем же мы говорим? О чем спорим? Вывод один — все за пьесу, пьеса за нами, мы за Игнатием Игнатьевичем…
Аплодисменты.
Х л о п у ш к и н. Я думаю, на этом поставим точку, и — за работу, друзья!
Все поднимаются с мест. Опять аплодисменты.
В заключение, Игнатий Игнатьевич, позвольте еще раз от имени театра заверить вас, что мы… Б е р е ж к о в а (подняв руку). Можно мне? Х л о п у ш к и н. В чем дело? Б е р е ж к о в а. Всего несколько слов. Х л о п у ш к и н. А, собственно, к чему? Обсуждение кончилось. Все ясно. В другой раз. Так вот, позвольте мне… Б е р е ж к о в а. Мне бы… сейчас надо. Н а с т ы р с к а я. Аристарх, вы не забыли, что Игнатий Игнатьевич у нас обедает? Х л о п у ш к и н. Да-да, сейчас идем. П у з ы р е в (Хлопушкину). Это… кто ж такая? Х л о п у ш к и н. Это так, наш суфлер, э-э-э… бывшая актриса. П у з ы р е в. Отчего ж, пускай говорит. Надо и бывших послушать.
Все садятся.
Б е р е ж к о в а. Спасибо. Вот вы, Аристарх Витальевич, сказали сейчас про меня — бывшая актриса. Да, я сейчас не играю и… как актрисе мне, конечно, больно, мне тяжело. Но когда я слушаю вот такие пьесы, мне становится легче, мне… не хочется играть. Я довольна судьбой. Х л о п у ш к и н. Позвольте, вы хотите сказать, что вы не видите здесь ничего для себя? Б е р е ж к о в а. Нет… Я довольна, что я — суфлер и не вижу зрителя, что мне не надо смотреть ему в глаза. Х о д у н о в. Что она такое говорит? Вы же не знаете, что сейчас нужно! Х л о п у ш к и н. Короче, что вы хотите сказать? Б е р е ж к о в а. Вот тут говорили — смелая пьеса, смелый автор… Да! Большая смелость нужна, чтобы принести в театр такое… произведение. Ведь вот когда Антон Павлович писал «Вишневый сад», так он, голубчик, даже жене своей не рассказывал, пока не закончил, а вы… И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Какой вздор! При чем тут Антон Павлович? Б е р е ж к о в а (Пузыреву). А вы под колокольный звон принесли в театр эти, как их там, фрагменты, что ли, и уже требуете «не рвать ткань». А где она, ткань-то ваша? У вас же, батенька, пока одни белые нитки торчат. У вас же… Х л о п у ш к и н. Хватит! Я лишаю вас слова. Борис Семенович, что у вас делается с дисциплиной? Кто в театре решает — я или суфлер? Что это за ярмарка? П у з ы р е в. Нет уж… теперь… теперь пускай говорит. Любопытно! Это, знаете, типичная вылазка, тут надо… прощупать корни! Как ваша фамилия? Б е р е ж к о в а. Бережкова, суфлер. Конечно, Аристарх Витальевич, суфлер в театре не решает, он… подсказывает. Так вот позвольте мне как суфлеру подсказать вам: путаете вы, путаете и себя и автора. А зачем? Ведь всем видно, что никакой ткани-то на нем нет. Ведь он, батенька, голый сидит. Н а с т ы р с к а я. Это возмутительно! Что она говорит? Б е р е ж к о в а. Да-да, голый! Ведь пьесы-то нет! У него одна, как тут сказали, «дымка эскиза». Да! Дыму много! Но ведь дым без огня сердца не греет, от него только глазам больно. З о н т и к о в. Ну-у-у… Вы, Капитолина, за автора не беспокойтесь, будет и огонь и… все будет правильно. Н а с т ы р с к а я. Да вы просто ничего не поняли! Вы актриса старой формации, а это новая, мужественная драматургия. И как вам только не совестно! Б е р е ж к о в а. Да! Мне совестно! Совестно, что в театре у нас герои такие подкованные, что они даже в гололедицу не падают. Совестно мне выходить ночью после спектакля, опустив глаза, на людей не глядя, будто я на старости лет обманула кого… И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Нет, это… это ужасно! От какой организации она говорит? Х л о п у ш к и н (Ходунову). Вот, Борис Семенович, к чему приводит ваша мягкотелость. Я вам сказал, что Бережкова как… комическая старуха… Б е р е ж к о в а. Какая я комическая? Если я шесть лет под вашим руководством работаю, я не комическая, а трагическая, я… ге-ро-ическая старуха, батенька. Х л о п у ш к и н. Да как вы смеете?! Б е р е ж к о в а. Смею! Вы, кажется, драться хотели? Ну что ж, давайте будем драться! Вы — за «Гололедицу», а я за то, чтоб в театре смеялись и плакали, чтоб было в нем и вдохновение, и жизнь, и слезы, и любовь! Давайте! Х о д у н о в (вскочив со стула). Минутку! Спокойно, товарищи, это не первый случай. Не отвечайте на эти сумасшедшие выпады. Я это предвидел… П у з ы р е в (встав из-за стола). Ну, вот что. Это глубоко порочное выступление мы обсудим особо. И вообще, я считаю, надо присмотреться к вашему театру. Х л о п у ш к и н. Уверяю вас — это… это частное мнение. Мы его отметаем с негодованием. Мы все скорбим! Х о д у н о в. Это не первый случай. Она баламутит весь театр. П у з ы р е в. Нет уж, знаете ли, тут надо разобраться. Какие-то такие элементы из бывших… суфлеров тащат вас в болото обывательщины и… глубоко чуждого нам гнилого романтизма! Пьесу я вам не дам. (Захлопнул папку с рукописью.) И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. За что, Игнат? Это же не проработка, это обычное, рядовое охаивание. Ты же выше, Игнат! Ведь она ничего не решает! П у з ы р е в. Не дам! И выступление это расцениваю как рецидив, — понятно? — как вылазку притаившегося охвостья. Да-да! Охвостья! И будьте покойны, мы его, того… ликвидируем! С корнем! Понятно? (Ходунову.) Как ее звать? Х л о п у ш к и н. Игнатий Игнатьевич, поверьте, мы осуждаем этот глупейший наскок! П у з ы р е в. Не дам! Пока ваш театр не освободится от подозрительных нахлебников и… чуждых нам сомнительных иждивенцев… Гнать их надо — вот что! (Направляясь к двери.) Где у вас тут выход? Х о д у н о в. Позвольте, Игнатий Игнатьевич, куда же вы? Купюрцев! Купюрцев, возьмите у него пьесу! Идите за ним, ну… Это же катастрофа… И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Игнат, подожди! Нельзя же губить театр. Х л о п у ш к и н. Борис Семенович, где договор? Скорее несите договор! З о н т и к о в. Как же так? Пьеса за нами, мы за вами, а вы?.. П у з ы р е в (грозно). Не дам!
Все бросаются к Пузыреву и окружают его тесным кольцом, закрывая выход.
Н а с т ы р с к а я. Кто-нибудь, сбегайте за договором! Быстро! Х о д у н о в. Сейчас… Сейчас будет договор. Зигфрид, где он? Купюрцев, позвоните в бухгалтерию. Сейчас, сейчас будут пятьдесят процентов, без паники. П у з ы р е в. Не дам! К у п ю р ц е в. Игнатий Игнатьевич, для нас «Гололедица» — это… это этап, веха, компас, маяк, программная работа! П у з ы р е в. Я сказал — не дам! Х о д у н о в. Одну минуточку! Игнатий Игнатьевич, дорогой, я сейчас говорю с вами не как деятель с деятелем, а как мужчина с мужчиной, — мы в тупике, ни одна афиша не тянет. Если вы не выручите нас «Гололедицей»… П у з ы р е в. Где у вас выход? Х о д у н о в. У нас нет выхода. Или назад в классическое наследство, или… головой в самотек. П у з ы р е в. Туда вам и дорога! Хотел я вас выручить, так вы мне тут каких-то старух понаставили. (Бережковой.) Вы… вы мне ответите. За все! Инга, пошли! (Растолкав всех, уходит.) И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Игнат, успокойся! Ну для меня, Игнат, пощади! (Убегает за ним.) Х о д у н о в. Купюрцев, не выпускайте его… Возьмите пьесу! К у п ю р ц е в. Уже бесполезно. (Убегает.) Х л о п у ш к и н. Ну вот, доигрались. Теперь он позвонит к Платону Платоновичу, скажет Оглоблиной, и… разноса не миновать. Вы как знаете, Борис Семенович, а я больше не могу. Я зады-хаюсь от этого балласта! Х о д у н о в (Бережковой). Что вы сделали, я вас спрашиваю? Вы же… вы же угробили театр, вы подрубили сук, и мы все летим черт знает куда. Вы же знаете, что у нас ничего нет. Мы сидим в тупике, с голым схематизмом и без профиля. И в такой момент поссорить нас с Пузыревым! Какое ваше дело? Вы — суфлер! У вас есть другая пьеса? Давайте! Но у вас же ничего нет, кроме трудовой книжки. Что вы хотите? Сесть на мое место? Садитесь! Я уйду. Б е р е ж к о в а (устало). Какая разница, батенька, сидите вы в кресле, нет ли вас — все равно… пустое пространство. (Уходит.) Х л о п у ш к и н. Теперь вы убедились, что Пузырев прав? Надо вырвать с корнем! А вы миндальничаете, вы боитесь… Н а с т ы р с к а я. Я не понимаю, неужели так трудно избавиться от одной старухи? Х о д у н о в. Вы так думаете? Легче сдвинуть памятник на площади, чем уволить старуху из театра. Вы что, не знаете тетю Капу? Могу вам представить — активистка, общественница, производственница, чуткий товарищ, друг молодежи, член месткома и редактор стенной газеты. Устраивает? Попробуйте ее тронуть, так за нее встанет весь театр. Она вам приведет выездную сессию Верховного суда, ее восстановят, а вас будут судить. И, наконец, за что ее увольнять? За что? Закройте двери… За критику? Так вот вам мое перо и подписывайте приказ вы, а я буду подсчитывать ваши неприятности. Н а с т ы р с к а я. Зачем за критику? Она старуха и, может быть… часто болеет? Х о д у н о в. Она болеет только за производство. Х л о п у ш к и н. Че-пу-ха! Надо действовать решительно! Убрать ее из театра! Иначе Пузырев поднимет на ноги все руководство, он выступит со статьей, и тогда… Х о д у н о в. Что вы хотите? Что? Сделать из меня Раскольникова? Не могу! Не та старуха. (Настырской.) Это вы думаете, что она «старой формации», а я вам говорю, что это новейшей конструкции, последнего образца, огнеупорная, небьющаяся старуха. Х л о п у ш к и н. Значит, отступить перед какой-то скандальной старушенцией? Нет уж, Борис Семенович, вы директор, и вы обязаны… Х о д у н о в. Что я обязан?
Вбегает З и г ф р и д с блокнотом и карандашом в руках.
З и г ф р и д. Извините, Борис Семенович, сейчас все будет готово. Будет договор. Только я забыл, как это вы сказали? Значит, с одной стороны, он, именуемый в дальнейшем «Гололедица», а… кто с другой стороны? Х о д у н о в (в ярости). С другой стороны — вы! Именуемый с этой минуты в дальнейшем и во веки веков полный и законченный… З и г ф р и д. Борис Семенович, умоляю, не при женщинах! Я… я не могу! Х о д у н о в. Стойте, Зигфрид! Позвать сюда Бережкову! З и г ф р и д. Ее сейчас увезли домой, ей стало плохо. Х о д у н о в. Плохо? Очень хорошо! Единственная инстанция, которая может забрать от нас Бережкову, — это… господь бог. Господи! Неужели тебе не нужна активистка?!
Картина вторая
Скромная комната Бережковой. Справа у окна небольшой письменный столик. На нем книги, маленький радиоприемник и лампа под зеленым абажуром. В глубине комнаты дверь. На книжном шкафу гипсовый бюст Ермоловой. На стенах афиши, фотографии Бережковой в ролях. В центре, над диваном, большой портрет мальчика лет восьми в матросском костюме. При поднятии занавеса на сцене никого нет. Слышны чьи-то голоса за входной дверью слева. Потом К о р н е й Е г о р ы ч, плотный старичок небольшого роста, и Ю л я осторожно, под руки вводят в комнату ослабевшую Б е р е ж к о в у.К о р н е й Е г о р ы ч. Ну вот, мы и дома! Приехали, как после бенефису. Только вот цветов нет… Ю л я. Да помогите вы ей раздеться, Корней Егорыч! Вы… вы, тетя Капа, прилягте, вам сразу легче станет. Давайте-ка сюда подушку. К о р н е й Е г о р ы ч. Не командуй, сам знаю. Ю л я. Где ваши лекарства? В столе? В ящике, да? Я сейчас найду. К о р н е й Е г о р ы ч. Никаких лекарств. Ей сейчас кофейку для бодрости и… Ю л я. Будет вам, Корней Егорыч. Вы бы на кухне воду вскипятили для грелки. Б е р е ж к о в а. Не надо, Юленька. Уже все… все прошло. К о р н е й Е г о р ы ч. Это закаленному-то бойцу, гвардии старшине русского театра — грелку? Отставить! Не грелку ей, а знамя в руки, и — марш вперед, на сцену. Вот как. Да-а-а, если б знала публика наша, что ты сегодня для нее сделала, так она б тебе, Капитолина, венок лавровый да ленту с надписью «За предотвращение «Гололедицы» — благодарные зрители». Да и в театре тебе спасибочко скажут. Б е р е ж к о в а. Уже сказали, Егорыч. Сказали, что гнать надо эту… комическую старуху. Нахлебница, говорят, иждивенка… К о р н е й Е г о р ы ч. Ах, вот как! Не выйдет это у них, слышишь, не выйдет! Слава тебе господи, есть местком, общественность, кол-лек-тив! Мы пойдем куда следует да заявим: «Бережковыми не швыряйтесь, товарищи. Мы не позволим расправляться так с человеком!» Вот как. Ты… ты нынче суфлер, твоя критика, она… с самого низу идет. Понятно? Не посмеют они! Б е р е ж к о в а. Посмеют, Егорыч. Да кому я нужна? Всем мешаю, во все вмешиваюсь. Зачем? Не знаю… Может, я и впрямь смешная Мерчуткина, а? Водевильная тетка с зонтиком? Ее гонят в одну дверь, а она в другую. Смешно, не правда ли, Юленька? Ю л я. Да что вы такое говорите, тетя Капа? Как можно? Да мы все… и я, и Славка, и Леденцова, и Ребиков Валька — мы тоже придем в дирекцию и скажем, что мы протестуем! Что тетя Капа — это самый… самый дорогой, самый уважаемый человек… да это душа театра! Б е р е ж к о в а. А они тебе скажут: «У нас штатным расписанием душа не предусмотрена». Нет уж, я решила: не выгонят — сама уйду. К о р н е й Е г о р ы ч. Куда, куда пойдешь-то? Ты и дня не проживешь без театра. Б е р е ж к о в а. Все равно. Последний акт, Егорыч. Скоро… занавес. К о р н е й Е г о р ы ч. Вот и… дура. Старуха, а дура. Гм! Занавес! Тебе еще до занавеса столько выходов да монологов, что… Б е р е ж к о в а. Нет, вымарали, голубчик. Давно вымарали. К о р н е й Е г о р ы ч. Молчи, говорю. Лежать спокойно! Ю л я (передавая лекарство). Вот примите, тетя Капа. Б е р е ж к о в а. Спасибо, Юленька. Ты не возись со мной. Тебе играть вечером, ты… ступай в театр. К о р н е й Е г о р ы ч. Заладила про свой театр, будто ни о чем другом и толковать не стоит. А я вот не хочу про театр! Надоело мне — про театр. Я и помолчать могу. (Пауза.) И радио послушать!
Все молчат.
А ну, Юля, включи!
Юля включает приемник. Доносится четкий голос диктора: «В восемнадцать часов двадцать минут передача «Театр у микрофона».
Выключи! И что за наваждение, этот театр! Как встрянешь в него, так он ни днем, ни ночью, ни в гостях, ни дома покою тебе не даст. Заест он тебя, жизнь твою заест. Ты ему свой труд, а он тебе говорит: «Э-э-э, мало!» Ты ему — думы свои, мало ему… А он тебе что? Что он тебе за это? Ю л я (тихо). Счастье. К о р н е й Е г о р ы ч. Чего говоришь — счастье? Вот (показывает на Бережкову) видала счастливицу? Ю л я. И это говорите вы? Корней Бутафорыч, миленький вы мой, ведь все же знают, что вам шестьдесят семь лет, что у вас одышка, у вас ревматизм, а вы же не оставляете театр, вы… К о р н е й Е г о р ы ч. Брось! Брось, говорю! Ю л я. Не брошу! Все знают, что, как в театре премьера, вы, как школьник, бегаете по десять раз с чердака бутафорской вниз, на сцену, чтоб только посмотреть в глазок занавеса, узнать, кто в зале, что говорят, как слушают… К о р н е й Е г о р ы ч. Брось, говорю тебе, перестань. Ю л я. Что, скажете, неправда? К о р н е й Е г о р ы ч. Да надоел он мне! Не люблю. Ю л я. Любите! И вы и тетя Капа, вы… любите театр! Да-да! Со всеми его муками, сомнениями, болью, обидой — любите! И от этого вы в тысячу раз счастливее всех тех, кто любит в театре только себя, кто не умеет любить. К о р н е й Е г о р ы ч. Ну вот, теперь молодая разбушевалась. Наваж-дение! Ну, чистое наваждение. Ю л я (мечтательно). Наваждение? Может быть. Но какое чудесное наваждение — театр! Когда я в первый раз сыграла Виолу в «Двенадцатой ночи», я была так счастлива, Егорыч, как никогда в жизни. Помню, я вышла с ребятами из театра… Было уже поздно, лил злющий косой дождь… Люди раскрывали зонтики, прятались под навесы домов, а я… я не чувствовала ни дождя, ни холода, я была счастлива! Я думала: Юлька, с сегодняшнего дня ты, кажется, становишься настоящей актрисой! Я сотни раз повторяла это дорогое, это… гордое слово — актриса! Да что говорить! Я шла под дождем и… читала Петефи:
«Апостолами правды обходим мы страну
И славим, добродетель, тебя, тебя одну!
Высокую задачу мы на себя берем, —
Так будем же гордиться актерским ремеслом!
Но если слово правды даря тебе, народ,
Мы сами поступаем совсем наоборот, —
Тогда мы не актеры, провал нам поделом,
И нечего гордиться актерским ремеслом!»
Стук в дверь.
(Не расслышав, продолжает.) Входите, дорогой! Ждем… ждем вас!
Открылась дверь. На пороге комнаты молодой человек, загорелый, белесый, в брезентовом пальто, без шляпы, с большим рюкзаком за спиной. В руках у него чемоданчик, портфель, кошелка, плетеная корзиночка и стопка книг, аккуратно перевязанная бечевкой. Это — П а ш а С а м о ц в е т о в.
П а ш а. Простите… Здесь проживает артистка Бережкова, Капитолина Максимовна? Б е р е ж к о в а (растерянно). Здесь… Присаживайтесь. П а ш а. Спасибо. Можно я, с вашего позволения, чемоданчик вот сюда, в уголок, поставлю, а вот эту корзиночку вы, пожалуйста, Капитолине Максимовне на окно… Б е р е ж к о в а (нерешительно беря из его рук корзинку). А вы… позвольте спросить, по какому делу? П а ш а. Я-то? По родственному… Осторожно, здесьяички. Ну и Москва! Городище! Наши-то все с вокзала прямо на метро да в гостиницу, а я нет. Я на двух автобусах по всему городу прокатился и вот — здесь! А сама-то в театре сейчас? Играет, наверно, да? Вот интересно! Никогда я ее на сцене не видал. Только так, понаслышке. (Оглядывая комнату.) Тесновато у вас. Это что, вся квартира? К о р н е й Е г о р ы ч. Извините, уважаемый, вот вы все у нас спрашиваете, так вот позвольте и у вас узнать… сущий пустяк: кто вы такой? П а ш а. Я-то? Самоцветов, Паша, Дарьи Максимовны сын. Стало быть, Капитолины Максимовны племянник. К о р н е й Е г о р ы ч. Племянник? «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» Очень рад познакомиться. Вовремя приехали. Капитолина, она тут, совсем близко, — рукой подать. Б е р е ж к о в а (поднимаясь с кресла, взволнованно, дрожащими руками поправила на себе платье, как в особо торжественную минуту). Вы… вы, молодой человек, сын Дарьи Максимовны? Так вот… извините, но я — ваша тетя. П а ш а (изумленно). Вы — тетя Капа? Б е р е ж к о в а (протягивая к нему руки). Пашенька, голубчик ты мой! Ведь… ведь каких шестнадцать лет прошло. Родную мать, и ту не признаешь. А это я, я, Пашенька! Седая, старая твоя… тетя Капа. П а ш а. Не-е-ет, нет, вы не старая. (Глядя то на Бережкиву, то на фотографии, висящие на стене.) Вы и сейчас еще… красивая, тетя Капа. К о р н е й Е г о р ы ч. Браво, молодой человек, я так и думал, что вы… положительный герой. Браво! Б е р е ж к о в а (сквозь слезы). Родной ты мой! Да что ж это ты как снег-то на голову. Да если б знала я, Пашенька… П а ш а. А я и сам не знал. В один день собрался. Сказали: «Езжай срочно в Москву, на выставку вызывают!» Мы сюда наших рекордисток привезли. Приходите посмотреть, вот куры! Одна наша несушка — вот увидите — чемпионом будет! Да-а-а, честное слово. За три года снесла тысячу двадцать шесть штук яиц. Что, не верите? У нее документ имеется. Б е р е ж к о в а. Верю, верю, Пашенька. Ты… ты отдохни, присядь, небось устал с дороги-то? П а ш а. Нет, я не устал. А с этого года мы индеек разводить будем! Б е р е ж к о в а. Слышишь, Егорыч, индеек разводить а? Вот оно, настоящее дело-то, не то что… Господи, что ж это я стою. Сейчас, сейчас, голубчик, я… быстро. (Заметалась по комнате, достала скатерть, накрыла стол.) Ты не думай, я тетка проворная… Сейчас, Пашенька. П а ш а. Не надо, тетя Капа, у меня все есть. (Передает ей кошелку.) А это я вам в подарок живого петушка привез. Мой собственный. Его Петр Павлович звать. Вот, возьмите. Б е р е ж к о в а. Спасибо, голубчик, только зачем же это мне петух? П а ш а. А он тоже… артист. Голосище — красота! Только вот характер неважный: драчун и склочник. Б е р е ж к о в а. Ничего… С артистами это бывает. К о р н е й Е г о р ы ч. Склочник? Давай его сюда. Мы его сейчас на кухню, и — наутро казнь! Б е р е ж к о в а. Будь другом, Егорыч, ты уж на кухне заодно и кофейничек нам поставь.
К о р н е й Е г о р ы ч уходит.
Ну-ну, рассказывай, Пашенька. Что у вас там слышно, как на ферме дела? (Поспешно вынимает из шкафчика посуду, расставляет чашки, тарелочки.) П а ш а. Это теперь не ферма — фабрика, тетя Капа, птичий город! Да-а! Вот увидите: как приедете к нам, так сразу попадете на Гусиную площадь, влево — улица Первых петухов, пройдете Куриный проспект, а там переулки — Большой Цыплятников, Малый Цыплятников, Утиные пруды, квартал Белых голубей и выйдете на бульвар Лучших несушек! О, там весело! Шум, писк, кудахтанье, солнце и… золотой пух над городом! Красота! Вокруг, сколько видит глаз, только птицы и… девушки в белых халатах. Вы обязательно приезжайте, тетя Капа! У меня свой дом имеется. Я ведь теперь член колхоза. У меня участок свой, хозяйство. Сад с соловьями. Б е р е ж к о в а. Господи, вот счастье-то! Только как же это одному с таким хозяйством? Тебе жениться бы, Пашенька, хозяйку ввести в дом… П а ш а. Нет, я… не женюсь. Может, так выйдет, что… никогда не женюсь. Б е р е ж к о в а. Это почему ж такое? П а ш а. А я… влюблен. Б е р е ж к о в а. Как же это? Влюблен и… не женишься? Она что, не любит тебя? Отвергла?
Паша молчит.
Кто ж эта гордая красавица с улицы Петухов? П а ш а. Не знаю. Ни улицы, ни города, ничего. Знаю только, что она… актриса! Б е р е ж к о в а. Актриса? (Выронила из рук чашку.) П а ш а (подбирая осколки). Ничего, тетя Капа, я… я подберу. Это… хорошо. Старые люди говорят, что это к счастью. Б е р е ж к о в а (растерянно). Не скажи, Пашенька. Смотря какая актриса. Как же это она… на ферму попала? П а ш а. А ее к нам привезли. Еще весной в Доме культуры показывали. Б е р е ж к о в а. Кого показывали? П а ш а. Картину. Цветной фильм. Я ее только на экране и видал. Ролька-то у нее там небольшая, можно сказать, пустяковая роль. Но зато в одном месте показывают ее крупно, во весь экран. Лицо, глаза, улыбку. Улыбка, тетя Капа, такая, что, как увидал я, так сразу почувствовал, будто в первый раз раскрылось у меня сердце. С тех пор вот, как закрою глаза, так и вишу крупно — лицо, глаза, улыбку… А кто такая, откуда — не знаю. Я за этой картиной, тетя Капа, по всему району колесил, два раза в областной центр ездил. Вот до чего дошло. Б е р е ж к о в а. Ничего, Пашенька, актриса — это… пройдет. Это — заноза. П а ш а. Нет, тетя Капа, не проходит. Но я ее найду. Обязательно найду, вот увидите. Б е р е ж к о в а. Найдется. Не эту, так другую сыщем. И не нужно тебе актрису! П а ш а. Нет… На другую я не согласен. Я упрямый, тетя Капа. Я ей все лето стихи писал, такие, что вот прочтешь девушкам, а они… плачут. Я даже в районную газету посылал, мне ответили: «Лирику не печатаем. Напишите лучше, как вы добились высокой продуктивности птицы». Б е р е ж к о в а. Ай-яй-яй, вот сухари-то. Что ж ты, написал им? П а ш а. Нет. Тогда я стихи забросил. И стал… другое писать. Вот, посмотрите, тетя Капа. (Достает из портфеля толстую рукопись и кладет на стол.) Если пригодится, я еще напишу, я за это время столько всего понадумал… Б е р е ж к о в а. Это… что ж такое? П а ш а. Это я… для театра написал… пьесу.
Бережкова роняет из рук тарелку и как подкошенная падает в кресло.
Ничего-ничего, тетя Капа, я подберу. Это хорошо, это, говорят, к удаче. Б е р е ж к о в а. Нет, Паша. Пьеса — к беде. Это уж точно. Я знаю! Господи, да за что ж это такое… в нашем роду? Что это такое? П а ш а. Это? Комедия, тетя Капа. Действие происходит на птицеферме, в колхозе, и вот, понимаете… Б е р е ж к о в а. Не понимаю! Не хочу понимать! Я-то надеялась, что ты… стоящим человеком будешь, а ты… вон какой. Ну… ну, влюбился в актрису — это еще полбеды, ну… стихи пишешь, тоже куда ни шло, а вот пьесы писать — это, Пашенька, последнее дело. Ты что, легкой славы захотел? П а ш а. Не-ет, что вы, тетя Капа! Б е р е ж к о в а. За большими доходами погнался? П а ш а. Зачем? У меня все есть. Б е р е ж к о в а. А талант у тебя есть? П а ш а. Не знаю… Б е р е ж к о в а. Не знаешь? Так вот, разводи индеек, гусей, цыплят разводи! От тебя польза народу будет. Но не разводи плохих пьес, не позорь ты мою седую голову. Да знаешь ли ты, что такое — написать пьесу? Да тут… талант требуется! А бесталанных драматургов и без тебя хватит. Хватит, Пашенька! П а ш а. А вы почитайте, тетя Капа, и, может, просто, по-родственному… Б е р е ж к о в а. Что-о-о? По-род-ствен-ному? Так вот зачем ты к тетке подъехал, петушка привез? П а ш а. Да что вы, тетя Капа! Я разве за тем приехал? Я… я на выставку. А это я для души, ну, так просто. Б е р е ж к о в а. Так просто хороводы ведут, а не пьесы пишут. А ты что натворил? П а ш а. Так я заберу. Не надо читать, тетя Капа. (Хочет взять со стола рукопись.) Б е р е ж к о в а. Оставь! (Вырвала из рук тетрадь.) Я… читать буду. Весь вечер, всю ночь читать. Глаз не сомкну. Я рыдать буду, слезы лить… П а ш а. Да вы не поняли. Я хотел… Б е р е ж к о в а. Все! Все поняла!
Входит К о р н е й Е г о р ы ч с кофейником в руках.
И вот что, Пашка, нынче я тебя не гоню, а вот с утра возьми-ка ты, брат, своего петуха обратно и… съезжай в гостиницу! К о р н е й Е г о р ы ч. Капитолина, ты что, в уме? Это с родным-то племянником? С положительным героем… такой разговор? Б е р е ж к о в а. Дура я, Егорыч, старая дура. Я-то думала, что он у нас человек положительный, зоотехник, за птицей ходит, он нам с тобой про несушек рассказывал, а сам-то — пьесу… пьесу снес. Думает — золотое яичко! П а ш а. Это за что же такие слова? Я вам, тетя Капа, как своему человеку, как родственнице… Б е р е ж к о в а. Как родственница я тебе ночлег даю. Вот тебе диван, подушки возьми, пей кофе с бубликами. А вот в этих делах… (потрясая рукописью) я тебе не тетка! Понял! Спокойной ночи тебе, племянничек! А меня ждет ночь беспокойная, тревожная, страшная ночь! Я… твою комедию… читать буду!
Картина третья
Та же комната. Раннее утро. Сквозь занавески пробивается солнечный свет, а на столе еще горит лампа. Повсюду в беспорядке разбросаны вещи. На диване, укрывшись пальто, спит П а ш а. Он тяжело ворочается, стонет и, томимый каким-то сновидением, невнятно бормочет: «Вы… вы не читайте! Не надо читать. Я ведь без умысла, я просто так». За сценой слышен крик петуха. Входит Б е р е ж к о в а. Она в халате, в очках, седые волосы всклокочены, в руках у нее рукопись. Не отрывая от нее глаз, она взволнованно шагает по комнате, наталкиваясь на стулья, чемоданы, ничего не замечая вокруг себя. Подошла к дивану.Б е р е ж к о в а. Паша! Пашка, вставай! Одевайся, Паша. Я пьесу твою прочла. Слышишь, Пашка? П а ш а. Кто это? Который час, а? Мне… мне в гостиницу, к своим надо. Я сейчас уйду, тетя Капа. Б е р е ж к о в а. Стой! Не пущу! Двери запру, заколочу окна! Никуда не уйдешь. Я твою пьесу… читала. П а ш а (испуганно). Ну и что? Так я ж без умысла… Б е р е ж к о в а. Заклинаю тебя, Пашка, ты мне правду скажи, поклянись мне памятью матери, покойной сестры моей Дарьи, поклянись, что ты сам, сам написал! Не взял ли у кого? Чужое за свое не выдал? П а ш а. Что вы, тетя Капа, как можно! Разве… такое бывает? Б е р е ж к о в а. Бывает, Пашенька, все в театре бывает. Господи, да откуда… Откуда ж это в тебе? П а ш а. А что? Худо? Б е р е ж к о в а. Нет. (Пауза.) Нет, Пашенька. Может, тетка твоя и впрямь из ума выжила, только я… я смеялась. Понимаешь, сме-я-лась, Паша. Ночью, одна, как старая ведьма, смеялась и плакала. Слезы, такие… нужные, забытые в театре, слезы капали на твою тетрадь. А они — они не зря приходят. Они не врут, Пашка. Одевайся, пошли! П а ш а. Куда? Зачем, тетя Капа? Вы успокойтесь! Б е р е ж к о в а. В театр! Пьесу понесем, Пашенька! П а ш а. Нет, я не пойду. Мне к своим… на выставку надо. Б е р е ж к о в а. Успеешь на выставку. Твои несушки и без тебя снесут, а театру пьеса нужна, вот так нужна, Пашка! П а ш а. Так я ж не виноват… Б е р е ж к о в а. Надевай шапку, пальто, живо. Пошли! П а ш а. Так я ж… я на выставку приехал. К нам экскурсанты придут, птицу смотреть, а я объяснения давать должен. Как же я могу? Б е р е ж к о в а. Можешь, Пашенька, можешь. У нас хуже. К нам вечером зритель приходит, а ему смотреть совсем не на что, и никто объяснений не дает. Нам пьеса нужна. Да что с тобой говорить! (Решительно.) Где твое пальто, шапка где? Ну, пошли! П а ш а (упираясь). Да нет, тетя Капа, я не пойду. Не могу я пойти! Б е р е ж к о в а. Пойдешь! На плечах понесу! Где пьеса? (Хватает лежащую на столе рукопись.) П а ш а. Постойте, вы не то взяли. Это… это я техническую брошюру написал. Б е р е ж к о в а. Брошюру? (Читает заголовок.) «Как вырастить молодняк». (Кладет в карман.) И это в театре пригодится. Ну, живо, поехали! Нет, постой! Стой, минутку. Присядь. Пашенька, прости старую, глупая я, но… перед большой дорогой присесть надо. И молчи… молчи. Ни слова! Вот так.
Садятся друг против друга. Пауза.
П а ш а (громко). Может, вам доктора, тетя Капа? Б е р е ж к о в а. Молчи. Тише. (Пауза. Потом медленно поднимается с кресла. Берет его за руку.) Я тебя, Паша, на трудную, на крутую дорожку провожаю. Ты первую пьесу в театр несешь, а там тропинки нелегкие. Так вот: ты мне клятву, слово дай, присягни мне, что ты… не отступишь, не испугаешься, не бросишь на полпути… П а ш а. А кого мне бояться-то? Б е р е ж к о в а. О, найдутся. Найдутся такие, что станут подбрасывать на твою дорожку и гвозди, и стекло, и всякую дрянь да шелуху, но ты иди… иди, Пашка. Встретятся на пути твоем раздутые индюки, тупые бараны, а ты иди… иди, Пашка. Летучие мыши вылетят из кабинетов, будут каркать вороны и щелкать соловьи, а ты не слушай их, ты иди, иди, Пашка, не бойся. Они отступят. П а ш а. Ладно, я… я пойду. Только… потом, завтра. Б е р е ж к о в а. Сейчас! Сию же минуту идем в театр, Пашка! П а ш а. Так вы ж еще не одеты. Вы в халате, тетя Капа, не завтракали… Б е р е ж к о в а. В буфете позавтракаем. Я… я быстро. Одевайся. (Ушла к себе.) П а ш а (один). Не-ет, отсюда бежать надо. Ну ее, эту пьесу. (Торопливо укладывает свои вещи в рюкзак.) И что это за театр такой? Бараны, индюки… Нет, видно, тетка на старости лет немножко того… заигралась. Уж лучше вы, тетя Капа, ко мне на ферму, а то с вашим театром и вправду попадешь в беду. Не-е-ет, мне бежать надо. Сбегу, а потом письмо пришлю. (Быстро схватил пальто, вскинул рюкзак на спину, взял чемоданчик.)
Вбегает Ю л я. Она в светлом летнем платье, с букетиком цветов в руках.
Ю л я (с порога). Здравствуйте! А… где тетя Капа?
Увидев ее, Паша замер, широко раскрыв глаза. Большая пауза.
П а ш а. Вы… опять пришли? Спасибо. Ю л я. За что? Разве… вчера вы меня видели? П а ш а. Видел. И этой ночью и вчера. И… вот уже три месяца. Ю л я. Это не я… Меня… тетя Капа знает… П а ш а. Не-е-ет, это я… я рассказал ей о вас. Ю л я. Вы меня с кем-то спутали. П а ш а. Я… не спутал. Я… вас наизусть помню. А ну… улыбнитесь, прошу вас. Ю л я (улыбаясь). Зачем? П а ш а. Вы! Вы… Точно! Прошу вас, не уходите. Я… я не могу больше. Вы только два слова скажите — откуда вы, как мне найти вас… и я пойду, пойду. Ю л я (смущенно). Какой вы… странный. Вот. (Передает ему цветы.) Отдайте тете Капе и скажите, что я жду ее в театре. До свидания. (Убегает.) П а ш а (ей вслед). Постойте! Вы не сказали, как вас зовут? Где? Где мне искать вас? Ю л я (за сценой). В театре. Она знает. П а ш а. В театре? Иду! Иду в театр! (Сбросив с плеч рюкзак, поставив чемоданчик, кричит.) Тетя Капа! Я иду! В театр иду!
Из комнаты выбегает Б е р е ж к о в а, на ходу торопливо завязывая шарф.
Б е р е ж к о в а. Ну, вот и хорошо! Готов, Павел? П а ш а. Готов! Идем, тетя Капа! И клянусь вам, я… ничего не побоюсь, не отступлю, не сойду с дороги. Я… увижу ее в театре! Б е р е ж к о в а. Увидишь, Пашенька, верю, увидишь! П а ш а. Может, мне лучше одному сбегать в театр, а? Может, вы себя нехорошо чувствуете? Б е р е ж к о в а. Что-о? Прекрасно себя чувствую, Пашенька. «И пускай надо мной кружит мой ястреб, ничего, мы еще повоюем, черт возьми!» Пошли, Пашка!
З а н а в е с.
Действие второе
Картина четвертая
Кабинет Ходунова в театре. Слева большой письменный стол, напоминающий пульт управления сложным агрегатом. На нем множество телефонов, сигнальные лампочки, вентилятор, репродуктор и высокая лампа — бронзовая Диана с зажженным факелом. На стенах плакаты, эскизы декораций и в центре портрет Хлопушкина в золотом багете. За столом в глубоком кресле сидит З и г ф р и д. Перед ним, как карта, разостлана большая афиша.З и г ф р и д (уставившись в афишу). Седьмого и восьмого. — «Валенсианская вдова»… не тянет, девятого — «Дон Сезар де Базан»… тянет, но не вытягивает.
Звонит телефон.
(Берет трубку.) Да. Театр имени… Хорошо. В кассе на ваше имя. (Кладет трубку.) Десятого — «Лучше поздно, чем никогда», — не тянет, одиннадцатого — «Двенадцатая ночь».
Звонит телефон.
(Берет трубку.) Слушаю. Театр имени… Можно втроем. На ваше имя. (Кладет трубку.) В воскресенье утром для дошкольников — «Тили-бом», вечером — «Живой труп». (Пауза.) А что, если утром дать «Живой труп», а вечером «Тили-бом»? Может быть скандал. Что же делать, а? Что делать?
Вспыхнула сигнальная лампочка.
О, начался второй акт! Она выходит на сцену… Юленька! Птичка моя! Мне бы сейчас сидеть в зрительном зале, каждый звук ее голоса ловить, как звуки флейты, а я… сижу здесь и раскладываю этот проклятый пасьянс. (Включает настольный репродуктор.) Г о л о с Ю л и.
«Допустим, женщина — быть может, даже
Такая есть — вас любит с мукой сердца,
Как вы Оливию…».
В кабинет входит Х о д у н о в с портфелем в руке.
Х о д у н о в. Прохлаждаетесь? З и г ф р и д (вскочив с кресла). Звонили от Всевышкина. Требуют, чтобы мы срочно послали шефскую бригаду. Все театры уже отправили, имеют благодарность, а мы… и в ус не дуем. Могут быть неприятности. Х о д у н о в. Опять? Сколько раз я вам говорил, чтоб вы не предупреждали о неприятностях?! В этом театре я привык к неприятностям. Вот сейчас я смотрю на вас — это что, удовольствие? Это потрясение! Вы на семнадцатое заделали выездной? З и г ф р и д. Нет… «Лучше поздно, чем никогда» они не хотят, они просят это, как его… «Дон Сазан де Базар». Х о д у н о в. Что-о-о? Слушайте, Зигфрид, черт с вами, я от вас уже не требую культуры, но правильно выговаривать репертуар вы обязаны! З и г ф р и д. А… как надо сказать? Х о д у н о в. Возьмите афишу, идите к себе и упражняйтесь до тех пор, пока я вас не позову. Все! З и г ф р и д. Борис Семенович, там… вас ожидает молодежь. Х о д у н о в. Что молодежь? Какая молодежь? Я занят. (Набирает номер.) З и г ф р и д. Это наши. Они уже два раза заходили. Х о д у н о в (в трубку). Касса?.. Я говорю… Ну?.. Двадцать два? Не густо. Виды на вечер?.. Ясно… Большой возврат? Что вы говорите?.. З и г ф р и д. Я говорю — вас поджидает молодежь. Х о д у н о в (в трубку). Что это за наказание, что ни один спектакль не обходится — уйдите, Зигфрид, — без возврата?
З и г ф р и д убегает.
Раечка, пришлите сводку и скажите Репкину, чтоб на фасаде выставили щит: в десятый раз «Лучше поздно, чем никогда» — юбилейный спектакль. (Кладет трубку.)
В дверь кабинета просовывается голова К о л ь ч у г и н а.
К о л ь ч у г и н. Можно, Борис Семенович? Х о д у н о в. Что вы хотите? К о л ь ч у г и н. Мы… от молодежной группы, хотели поговорить. Х о д у н о в. Опять молодежь? Что молодежь? Смотр молодежи кончился, грамоты выданы, премий не будет. До следующего года — все! Дальше?
Стоящие за дверью вталкивают Кольчугина в кабинет. За ним входят Р е б и к о в, Л е д е н ц о в а и Ю л я в гриме и костюме Виолы.
Р е б и к о в (решительно). Мы к вам, Борис Семенович, насчет пьесы. Дело в том, что… Х о д у н о в. Знаю. Племянник Бережковой написал пьесу. Ну и что? У меня у самого дальний родственник играет на арфе. В каждой семье свое горе. Чем я могу помочь? Л е д е н ц о в а. Мы эту пьесу читали на молодежной группе, молодежи нравится, и мы… Х о д у н о в. Молодежи нравится хоккей с шайбой, ну и что? Бросить дела, надеть коньки и выбежать на лед?
Звонок телефона.
(Берет трубку.) Слушаю, театр имени… Нет! Только на «Двенадцатую ночь». (Бросает трубку.) К о л ь ч у г и н. Борис Семенович, Галя не так сказала. Видите ли, я считаю… Х о д у н о в. Что вы считаете, меня не интересует. Он считает! Вы в театре можете считать только до ста… Больше вам не положено. К о л ь ч у г и н. Я считаю, что если наша режиссура не захочет, то эту пьесу для молодежи мог бы у нас поставить… Валька Ребиков. Х о д у н о в. Ребиков будет ставить тогда, когда вы будете директором, а я в молодежной группе. Все! Ю л я. Борис Семенович, ведь нам же нужна пьеса! А это — современная комедия. Это весело, это смешно… Х о д у н о в. Весело и смешно — это не наш профиль. Л е д е н ц о в а (робко). Почему? Позвольте нам пока… параллельно. Х о д у н о в. Что параллельно, когда нет основного? К о л ь ч у г и н. Может быть… внепланово? Х о д у н о в. У нас все внепланово.
Звонок телефона.
(Берет трубку.) Да, Ходунов… Только на «Двенадцатую ночь»… Какое объявление?.. Где?.. Звоните вечером — проверю. (Кладет трубку.) Ю л я. Борис Семенович, мы к вам приведем автора, поговорите с ним. Вы ж этой пьесы не знаете, вы ее не читали. Х о д у н о в. И не буду. Пьесы читает Купюрцев. А я читаю распоряжения, выговоры в приказе и рецензии. Рецензии, от которых у нормального человека начинают выпадать волосы. Что вы еще хотите? Ю л я. Мы хотим, чтоб вы… Р е б и к о в. Постой, Юля. Мы хотим, чтобы вы нам… поверили, Борис Семенович. Мы тоже… кое в чем разбираемся. И считаем, что эта пьеса нужна театру… Мы все поможем автору, мы будем с ним работать, мы… Х о д у н о в. Слушайте меня, вы же дети, — какой он автор? Он куровод! Он привез на выставку механических цыплят, — при чем тут мы? Это все штучки Бережковой! Она баламутит весь театр и вас в том числе. Нас же закроют на второй день! Что тогда? Соберемся все вместе и организуем кружок «Умелые руки» под руководством тети Капы? Идите и… не мешайте мне работать. Ю л я. Дело вовсе не в том, Борис Семенович, что автор зоотехник, или, как вы говорите, куровод. Он написал хорошую пьесу, честное слово! К о л ь ч у г и н. А вот ваши так называемые драматурги… Х о д у н о в. Слушайте, Кольчугин, вы мне эту «бережковщину» бросьте! Вы стали слишком много говорить. Если об этом узнает Аристарх Витальевич… Р е б и к о в. И пусть знает! Давно пора. Ю л я. Об этом все знают, кроме него. И не только Кольчугин, все в театре говорят, что… Х о д у н о в. Тшшш! Галя, закройте двери! Без массовых сцен у меня в кабинете. Идите к себе, товарищи, посовещайтесь… Л е д е н ц о в а. Мы не хотим совещаться, мы хотим… играть. Х о д у н о в. Нельзя играть, не посовещавшись. Посовещайтесь и пришлите мне готовую резолюцию. Р е б и к о в. Нам не нужны резолюции, нам нужна пьеса. Х о д у н о в. А кто принимает пьесы без резолюции? Кто? На что я буду опираться — на ваши воспаленные реплики? Я должен опираться на до-ку-мент! И наконец, что вы все от меня хотите? При чем тут я? Есть главный режиссер — идите к нему! Л е д е н ц о в а. А он посылает к вам. Он говорит, что вы… решаете. Х о д у н о в. Я? Я решаю? Я даже не директор. Я исполняющий обязанности, я — и. о. А вы знаете, что значит в нашем театре и. о.? Это значит — инфаркт обеспечен. Все!!! Будьте здоровы! Р е б и к о в. Идем, товарищи, все ясно. С дирекцией мы не договоримся. Пошли!
М о л о д е ж ь уходит.
Х о д у н о в. Идите, идите. (Один.) Можно сойти с ума. Им все ясно! А мне вот ничего не ясно. Я не могу понять одного — зачем? Зачем это понадобилось обрушивать на театр высшую степень наказания — самостоятельность? За что? Разве не лучше было, когда товарищ Всевышкин вызывал к себе в управление, вынимал из ящика пьесу «Зеленые бугры» и говорил: «Надо поставить!» Вот тогда все было ясно. И театр знал, что он «на правильном пути», и критика знала, что это «шаг вперед», и все, кроме зрителя, получали премии, и это был расцвет искусства! Кажется, хорошо? Дали самостоятельность… А я не хочу самостоятельности. Я прошу господа бога и руководящие организации — одно из двух: или снимите меня, или заберите самостоятельность! Вдвоем мы не сработаемся.
Входит Д у с я.
В чем дело, Дуся? Почему вы врываетесь ко мне без стука? Д у с я. Простите, я… я… думала, что здесь Зигфрид. Х о д у н о в. Зигфрид занят. Он читает по складам афишу. Что вы хотите? Забрать посуду? Получить пропуск? Говорите быстро, мне надоела неизвестность. Д у с я. Можно, Борис Семенович, я это тут… на столе оставлю? Х о д у н о в. Что это такое? Д у с я. Это для Зигфрида. Он… еще не завтракал. Х о д у н о в. Слушайте, Дуся, у вашего Зигфрида такая успеваемость, что его можно оставить не только без завтрака — без обеда, без ужина. Д у с я. Борис Семенович, вы не сердитесь, ведь он еще совсем мальчик. Он непривычный к театру. Х о д у н о в. Мальчик? Тогда купите ему, Дуся, велосипед, и пускай катается у вас во дворе. Мне он не нужен. Слушайте, Дуся, наш театр переходит на групповые пропуска. Соберите всех ваших родственников, всех соседей, я им дам шесть рядов и половину яруса, только пригоните их на «Лучше поздно, чем никогда». Д у с я. Они уже смотрели. Х о д у н о в. Посмотрят еще раз. Д у с я. Нет! Я предлагала, а они сопротивляются. Говорят — лучше никогда, чем еще раз. Х о д у н о в. Принесите нарзан! Д у с я. Нет у меня нарзана — кончился! (Уходит.)
Звонит телефон.
Х о д у н о в (взяв трубку). Да, Театр имени… Почему «труп»?.. Какая «вдова»?.. Только на «Двенадцатую ночь»…
Входит З и г ф р и д.
Подождите, сейчас проверю. (Кладет трубку. Зигфриду.) Вы давали объявление в «Вечерние новости»? З и г ф р и д. Я… Вот газета. А что? Х о д у н о в. Слушайте, Зигфрид, вы же безграмотный человек. Я начинаю думать, что вы опоздали поступить в семилетку и решили устроиться в театр. Над нами же смеется весь город. Встаньте на стул и прочтите вслух, что вы написали. З и г ф р и д. Зачем на стул? Я так прочитаю. Х о д у н о в. Нет, встаньте на стул. Я хочу, чтобы вы стояли передо мной во весь рост, живым укором. Чтобы я видел, каким нулем я заполнил штатную единицу. Читайте. З и г ф р и д (встав на стул, читает). «Театр имени… двадцать первого вместо спектакля «Валенсианская вдова» в десятый раз «Лучше поздно, чем никогда». Билеты со штампом на «Вдову» действительны на «Двенадцатую ночь» или на что угодно…» Все… Х о д у н о в. Все? Очень хорошо! За эту художественную прозу будете платить вы. И имейте в виду, Зигфрид, еще одно взыскание, и вы горите, как елочная свеча, — быстро и с треском. Что значит «на что угодно»? Что это за широкий выбор? З и г ф р и д. Борис Семенович, я не виноват, что выпали кавычки, а у Шекспира… Х о д у н о в. Что у Шекспира, я знаю. А у вас… маразм. Вы… вы полный и законченный…
В дверях показалась И н г а Х р и с т о ф о р о в н а.
З и г ф р и д (увидев ее). Борис Семенович, женщина! (Падает со стула.) И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Простите, я помешала? Вы заняты? Х о д у н о в. Ничего-ничего, заходите. Это Зигфрид позировал для собственного памятника. Я думаю, что в бронзе он будет неплох. Садитесь. З и г ф р и д. Мне можно идти? Я… свободен? Х о д у н о в. Да! С пятнадцатого числа.
З и г ф р и д убегает.
И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Борис Семенович, как вы просили, я говорила с Игнатом по поводу пьесы. Х о д у н о в. Ну и что? И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Я убеждала, молила, стояла перед ним на коленях. Я была с ним нежна и резка, груба и ласкова… Х о д у н о в. Простите, меня не интересует, какими средствами жена может воздействовать на своего супруга. Это ваше глубоко интерьерное дело. Меня интересует результат. Что Игнатий Игнатьевич? И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Он… ни в какую. Он возмущен, оскорблен и говорит, что передает «Гололедицу» в другой театр. Х о д у н о в. Как это — в другой? Жена Пузырева у нас, а пьеса… в другом театре? У них шницель, а у нас… горчица? Вы меня извините, но это… нонсенс! (Звонит.) Срочно ко мне Купюрцева! (Кладет трубку.) Инга Христофоровна, я хочу, чтобы меня правильно поняли. Я сейчас говорю с вами не как директор с подчиненной, а как… художник с женой художника. Когда мы приглашали вас в театр, мы рассчитывали, что «Гололедица» заморозит наше штатное расписание и мы сможем сохранить вас в театре, но… этого не случилось. «Гололедицы» у нас нет. И я боюсь, что жестокая волна экономии унесет наши последние единицы и нам с вами — увы! — придется расстаться. Больно, горько, но фактам надо смотреть в глаза. И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Что ж это значит? Вы ставите меня в зависимость от… пьесы Пузырева? Х о д у н о в. Я с удовольствием поставил бы пьесу Пузырева на сцене, а не его жену в зависимость от пьесы, но — фактам надо смотреть в глаза. И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Хорошо. Только запомните — Пузырев жесток. Он этого так не оставит! Х о д у н о в. Мы тоже надеемся, что так он не оставит. Потому что забрать из театра пьесу и оставить жену — это не вариант для художника.
Входит К у п ю р ц е в.
К у п ю р ц е в. Вы хотели меня видеть? Х о д у н о в. Я этого не хотел, но приходится. Садитесь. И н г а Х р и с т о ф о р о в н а (в дверях). Я ухожу. Пьесы у вас не будет, меня тоже в театре не будет, но у вас будет… конфликт, какого еще не знала драматургия! (Уходит.) К у п ю р ц е в. С чего это она, а? Что это происходит? Х о д у н о в. Он спрашивает — что происходит… Слушайте меня, литературная часть! (Шагая по кабинету.) Пузырев передает «Гололедицу» другому театру, руководство срочно затребовало репертуарный план, а у вас в портфеле, как мне известно, кроме завтрака, ничего нет, — не возражайте! По театру бегает Бережкова с племянником и требует ставить его пьесу из жизни петухов, — но это еще не все! В «Театральной декаде» лежит статья Оглоблиной о нашем театре под ободряющим названием «Все ниже и ниже…», я медленно схожу с ума как не обеспечивший руководства, в это время входите вы и спрашиваете: что происходит? Казалось бы, по правде жизни, в такой ситуации один из нас должен быть убит. Но в театре этого не бывает, в театре боятся правды. И вот мы стоим друг против друга и мило разговариваем… Это же фальшь, лакировка действительности! Почему я не могу вынуть пистолет и убить заведующего литературной частью? Почему, когда факты, логика этого требуют? Уверяю вас, я сорвал бы аплодисменты. К у п ю р ц е в. Борис Семенович, успокойтесь. Возьмите себя в руки. Я — завлит, я знаю, что такое… психастения. Вам нужен план? Он у нас будет через десять минут. Х о д у н о в. Какой план, когда у нас нет ни одной пьесы? К у п ю р ц е в. При чем тут пьесы, когда нужен план? Вы поймите, начальство должно что-то рассматривать? Должно. Аппарат должен быть чем-то загружен? Должен. Дайте им план, и они оставят вас в покое. Садитесь за стол и фиксируйте. Диктую. (Шагая по кабинету.) Ближайшей постановкой театра имени… явится… мм… Что же явится? (Задумался.) Пишите: «Демон», в постановке и инсценировке Хлопушкина, с одноименной музыкой Антона Рубинштейна. Х о д у н о в. Постойте, это же… опера? К у п ю р ц е в. У нас драма, без хора и оркестра. «Дама с камелиями» — драма? А дайте ей оркестр и хор — получится опера «Травиата». И, кроме того, в этом чувствуется ранний Хлопушкин, размах, элемент новаторства! Х о д у н о в. Так «Демон» же не делает профиля! К у п ю р ц е в. Сейчас будет профиль. Пишите… Морально-этическим, семейно-бытовым проблемам в среде технической интеллигенции посвящена психологическая драма Незванцева… мм… «Когда они расходятся». Х о д у н о в (записывая). Слушайте, Купюрцев, только сфера искусства спасает вас от правосудия. В другой области вы б уже давно…
В кабинет врывается Н а с т ы р с к а я в костюме Оливии.
Н а с т ы р с к а я. Вы мне скажите, Борис Семенович, вы намерены покончить с этим безобразием? Х о д у н о в. Мы только сейчас начали. В чем дело? Н а с т ы р с к а я. Вы учтите — это удар не только по мне, это удар по Хлопушкину, удар по вам, удар по всему костяку театра. Х о д у н о в. Я привык к массированным ударам. Что вы хотите? Я верстаю план. Н а с т ы р с к а я. Ваша Бережкова… Х о д у н о в. Опять Бережкова! Н а с т ы р с к а я. …вывесила за кулисами стенгазету, в которой пишут, что я якобы отлыниваю от поездки с бригадой в совхоз, что театр ничего не подготовил для подшефников, что это антиобщественно, неэтично и аморально… Я вас спрашиваю как актриса, несущая на себе репертуар, как Настырская, наконец, как жена Аристарха Витальевича, имею я право, чтобы мой моральный облик не обсуждался в стенной газете? Х о д у н о в. Не имеете. Стенгазета — орган месткома, местком — это коллектив, коллектив — сила. Это отрывок из хрестоматии, но его надо знать. Дальше? Н а с т ы р с к а я. Ну, знаете… если Бережкова в театре сила, то дальше идти некуда. К у п ю р ц е в. Кстати, Борис Семенович, почему бы Бережковой самой не возглавить шефскую бригаду? Она общественница, массовичка, она отлично представит театр у тружеников полей. Отправьте ее с молодежью и… Х о д у н о в. Стойте, Купюрцев, вы… вы гений! Это же гигантский выход. Подарок подшефникам и… двухмесячный отдых всему руководству. Мы же вздохнем! Срочно ко мне Бережкову! Одну минутку. (Тихо, Купюрцеву.) А это не может быть истолковано как расправа за критику, как зажим, а? К у п ю р ц е в. Почему зажим? Вы бросаете ее на почетное задание. Х о д у н о в. Правильно! Аристарх Витальевич у себя? Идемте, товарищи, согласуем и… в добрый час! Счастливого пути, тетя Капа, вместе с племянником! Надо сообщить Всевышкину, что бригада уже в пути. Идем!
Все уходят. Несколько минут сцена пуста. Вбегает З и г ф р и д с афишей в руках.
З и г ф р и д. Борис Семенович! «Дон Сезар де База…» (Увидев пустое кресло.) Ну вот… когда я уже произношу правильно, никто не слышит. Садись, Зигфрид! (Опускается на стул.) Ты устал, ты… способен произносить только одно имя — Юля… Юля Трепетова! (Мечтательно.) Когда мы поженимся, ты будешь носить… мое имя, хорошо, Юленька? А ну, примерь его, примерь, как новое платье. Юлия Зигфрид! Видишь, оно тебе к лицу. Я уже слышу его в шуме аплодисментов, оно летит к тебе из лож, из верхнего яруса. Это зрители вызывают тебя и кричат, кричат: «Зигфрид! Юлия Зигфрид»! (Аплодирует.) Тшшш… Что я делаю? Безумец! Г о л о с Ю л и (из-за двери). Какой вы, право, смешной, ну, чего бояться? Давайте руку, идем! З и г ф р и д. Боже мой, ее голос! Это она! Сейчас сюда войдет Ходунов, и в ее присутствии я… я не снесу оскорблений. Что делать? Скройся, Зигфрид, замри! (Прячется за портьеру.)
В дверях Ю л я. Она тащит за руку смущенного, упирающегося П а ш у.
Ю л я (с порога). Можно? Входите же, никого нет. Видите — вот здесь сидит наш директор. Он сейчас придет, и я вас с ним познакомлю. Главное, вы не робейте. Держитесь солиднее, развязнее, вы — драматург, понятно? Скажите: «Я автор пьесы, о которой вам говорила молодежь. И я прошу вас прочитать ее, поставить на обсуждение…» П а ш а (смущенно). Нет, я… так не скажу. Я не умею. Ю л я. Почему? Ну, как не стыдно, Паша. Честное слово, вы написали хорошую комедию. Ваши герои живые, смелые ребята. А сам автор? Он похож на выдуманного Тяпу, который ходит из пьесы в пьесу и, как правило, не умеет ни говорить, ни объясняться в любви. Хотите, я вас научу, как… П а ш а. Объясняться в любви? Ю л я. Нет… Говорить с директором. Он у нас деловой, строгий и признает только то, что направляют к нему «свыше». Он даже дождик любит только потому, что он капает… сверху. П а ш а. Как же с ним… разговаривать? Ю л я. А так, как будто вы по меньшей мере… Игнат Пузырев. П а ш а. Нет, я не смогу. Ю л я. А вы попробуйте. Давайте быстро прорепетируем, а то скоро кончится антракт, и я убегу на сцену. Допустим, я — директор. (Усаживается в кресло.) Вы входите, здороваетесь, предлагаете пьесу. Ну, начинайте. П а ш а. Ну что ж, если так надо, давайте. Ну… Здравствуйте, я… Самоцветов Павел… Ю л я (имитируя Ходунова). Ну и что? П а ш а. У меня, видите ли, к вам… Ю л я (скороговоркой). Знаю. Вы племянник Бережковой, написали пьесу, не знаете, что с ней делать, почему должен знать я? Есть завлит, идите к нему. Все! Дальше? П а ш а (растерянно). А… дальше я не знаю. Ю л я. Ну вот, вы уже скисли. Разве так можно? Эх вы, Паша Самоцветов! Садитесь, я вам сейчас покажу, как надо говорить с нашим директором. (Баском.) «Вы Ходунов. Здрасте… Самоцветов, слыхали? Нет? Тем хуже для вас. Есть пьеса. Читана на узком активе, решено широко пустить. Просят в «имени Гончарова» и в «имени Тургенева». Я даю вам! Ясно? Жду режиссера и договора. Пока!» Ну, теперь поняли? П а ш а (смеясь). Понял. Здорово это у вас получается! А у меня не выйдет, я так не могу. Да и зачем мне все это, Юля. Вы… вы мне только одно скажите, вы… Ю л я. Что? П а ш а. Вам нравится… пьеса? Ю л я. Очень. П а ш а. Ну вот… и с меня хватит. И больше мне… ничего не нужно. Ю л я. Но этого же мало. Есть главный режиссер. П а ш а. А зачем он мне? Ю л я. Как — зачем? Он решает. П а ш а. Нет, вы… вы одна можете решить. Все… Ю л я. Да что вы, Паша. Есть еще худсовет, директор. Надо поговорить, объясниться. П а ш а. Нет… Никому не говорите! Вы… вы одна… решайте! А я… я уже давно решил. Вот клянусь, — когда встретил у тети Капы и когда читал вам пьесу в театре. И вот сегодня. Но… вы же мне ничего не сказали, вы… не ответили мне, Юля. Ю л я. Я сегодня не Юлия, я — Виола…
«…Страсть ее
Таилась молча и, как червь в цветке,
Снедала жар ее ланит…
Это ль не любовь?
Мы больше говорим, клянемся больше;
Но это — показная сторона:
Обеты щедры, а любовь бедна…»
На столе вспыхнула сигнальная лампочка.
Ю л я. Пошел занавес, бегите в зал! В антракте зайдите к директору. (Убегает.) П а ш а. Я приду к вам, к вам, Юлия! (Убегает за ней.)
Из-за портьеры выходит З и г ф р и д.
З и г ф р и д (один). Да! Это было. Только что, вот тут, на этом месте. Они объяснились. Пошел занавес, и… что же ты увидел, Зигфрид? Не главный режиссер, не представитель администрации, а… совершенно посторонний племянник, командировочный, из чужой системы, вырвался вперед и прочитал ей монолог, который ты в муках вынашивал уже полгода. Ты работал над ним за столом, на улице, бессонной ночью в постели, не смея произнести вслух ни одного слова, а он? Приехал и сразу, без единой репетиции сказал ей… все. Почему? По какому праву? Он написал комедию? Так мы еще посмотрим, кто из нас будет смеяться! Тихо, Зигфрид, организуй волю, выдержку, спокойствие. Смеется тот, кто смеется… организованно!
Входит Х о д у н о в.
Х о д у н о в. Вот… (Передавая Зигфриду бумагу.)
Возьмите, Зигфрид, копию приказа
И всю бригаду отправляйте в путь.
Сперва в вагон грузите Бережкову.
Она поедет первой, а сейчас
Она там, у Хлопушкина, застряла
в кабинете.
Как в горле кость… И надо срочно…
Борис Семенович, не беспокоитесь!
Честью вам клянусь,
На этот раз я буду тигром, львом,
свирепым барсом…
На этот раз готов я растерзать
не только Бережкову, —
Племянника ее готов я рас-тер-зать!
Я буду тигром!
И слава богу! Если не администратор,
Пускай хоть тигр получится из вас.
Идите и терзайте!.. В добрый час!
Картина пятая
У Х л о п у ш к и н а. Он сидит за небольшим лакированным столиком, на котором много карандашей, листы белой бумаги и завтрак, покрытый салфеткой. На уголке кресла сидит Б е р е ж к о в а с пьесой в руках.Х л о п у ш к и н (водя карандашом по бумаге). С этим… манускриптом я знаком… Ваша комедия на материале птицефермы. Ну что ж, мило, свежо, но… это мелко, локально, я бы сказал, это… мм… бескрыло. А имеем ли мы право сейчас на бескрылость? Мне думается, что нет. Вы же знаете, что… (Отпивая из стакана.) Удивительно безвкусный чай у нас в буфете! Вы же знаете, что мы — театр высокого патетического звучания. От нас, Капитолина Максимовна, ждут, ждут страстного, взволнованного слова! Вы знаете, что… Б е р е ж к о в а. Знаю. Знаю, Аристарх Витальевич. И статьи ваши читала, и каждый год на производственных совещаниях про это самое звучание слушаю. Вот я и подумала — пока у нас ничего такого… «страстного» нет, может, мы скажем зрителю простое правдивое слово, а? Х л о п у ш к и н. Хватит, хватит, Бережкова. Я тоже… посещал вечерний лекторий и тоже… грамотный. Будьте откровенны и скажите просто — это пьеса вашего родственника, это дело семейное, и вы в нем кровно заинтересованы. Так вы и скажите. Б е р е ж к о в а. Да! Автор мой родственник… Только он у меня не один. (Указывая рукой в зрительный зал.) Вон видите, справа сидит: тоже мой родственник, и вот эта — моя родственница, и все они мои родственники! Театр — мой дом, Аристарх Витальевич, и я действительно кровно заинтересована, чтоб эта пьеса… Х л о п у ш к и н (раздраженно). «Пьеса», «пьеса»… Ну что это за пьеса, где основной герой — этот самый… как его… ну, Ползунков, что ли, — типичный бодрячок, вихрастый юноша по штампованной схеме? Б е р е ж к о в а. Как… юноша? Ему шестьдесят семь лет. Его дедом зовут. Какой он герой? Х л о п у ш к и н. Да! Он — дед. Но внутренне-то он молод, он не покорен! Он излучает флюиды юности, он полон благородных порывов… Б е р е ж к о в а. Каких… порывов? Он ворует! Он по пьесе восемь кур увел со двора! Х л о п у ш к и н. Да! Ворует! Но поч-чему ворует? Гдекорни, — я вас спрашиваю? Б е р е ж к о в а. Нет, уж позвольте, я… вас спрошу. Вы пьесу-то читали? Х л о п у ш к и н. Нет… Не читал. Б е р е ж к о в а. Так как же вы… как вы можете… Х л о п у ш к и н. Могу. Вполне ответственно могу аннотировать любую пьесу, прочитав первые две реплики. Вы понимаете, я не читаю, я де-гу-стирую… Мне достаточно пригубить пьесу, чтобы сказать: «Это не портвейн, это — хлебный квас». Уверяю вас, я не против комедии, комедия нам нужна, но… какая? Вы-со-кая, масштабная комедия. Вы знаете, я давно подумываю — а не схлестнуться ли мне с Аристофаном, а? Б е р е ж к о в а. Да вы уже, батенька, и с Аристофаном схлестывались, и Шекспира подминали, и Лопе де Вегу беспокоили и, прости меня господи, все могилки перерыли. Хватит вам шататься по кладбищам. Пора уже, Аристарх Витальевич, с живым, молодым автором встретиться. Ведь вы ж тоже… не с лысиной родились. Вы же были молоды? Были. Ходили в протертых штанах? Ходили. Девушкам про любовь врали? Х л о п у ш к и н. Не сползайте на интимности, Бережкова. У нас спор принципиальный. Б е р е ж к о в а. Врали! Так почему же сейчас вы не хотите пустить на сцену эту веселую молодость? Почему вы отклоняете… Х л о п у ш к и н. Так ведь я целиком не отклоняю пьесу. Я вообще… избегаю что-либо отклонять. Но ваш автор, он по специальности… птицелов. Он не чувствует театра, он не знает основных законов сцены… Б е р е ж к о в а. Да он знает… он чувствует лучше нас с вами другие законы, законы жизни, батенька! А без них все наши правила сцены ни черта не стоят!
Входит З о н т и к о в.
Х л о п у ш к и н. Вот, кстати, Самсон Саввич. Тоже член худсовета, режиссер-жанрист, вот с ним и потолкуйте, а я… вы извините меня, убегаю. (Смотрит на часы.) Ой-ой-ой! У меня через двадцать минут лекция, потом жюри… Самсон Саввич, дело в том, что племянник Капитолины Максимовны разрешился пьесой… З о н т и к о в. Отлично! Надо драться за пьесу! Х л о п у ш к и н. Вот вы тут все обговорите, если нужно драться — пожалуйста, а я… свое мнение… пока резервирую. Всего! (Уходит.) Б е р е ж к о в а (ему вслед). Постойте, постойте. Аристарх Витальевич, как же так, ведь вы же сказа… Ну, что поделаешь! Опять сбежал. Хоть бы вы, Самсон Саввич, сказали ему. З о н т и к о в. Я, Капитолина Максимовна, с художественным руководством не спорю. Он — режиссер главный, я — очередной, что следует понимать: «жди и не высовывайся», чего и вам желаю. Сядьте. Ну, зачем же вы, радость моя, кипятитесь? Ведь не вчера вы из студии вышли. Хочет он ставить Аристофана? Отлично! Софокла? В добрый час! Игната Пузырева? Ни пуха ни пера! Вот как надо. А вы… не только все критикуете, но еще подкладываете ему такую пьеску… Б е р е ж к о в а. А вы ж ее не знаете, вы… вы почитайте, Самсон Саввич. З о н т и к о в (вынимая из кармана рукопись). Видели? Б е р е ж к о в а. Это еще… что такое? З о н т и к о в. Пьесочка. Вашего племянника. Б е р е ж к о в а. Как же это она… к вам попала? Вы… прочитали? З о н т и к о в. Читал-с, по секрету от руководства. (Шепотом.) Весьма нравится. Я уже подумывал, а не забраться ли мне на чердак, к Корнею Егорычу, и там… с молодежью… рискнуть, а? Ночами, без дозволения начальства. А вдруг… выйдет, а? Б е р е ж к о в а. Господи, да… когда же это вы успели? З о н т и к о в. Тсс!.. Тихо! Тайна, дуся моя, тайна. Никому ни слова! Помните, как в старой оперетке поется: «Чтобы о том не знал никто, ин-ког-нито, инкогнито!» Эх, дали бы мне сделать спектакль настоящий, не такой, а вот… вот этакий, черт возьми! Б е р е ж к о в а. Самсон Саввич, голубчик, так почему ж вы мне-то ничего не сказали, не поддержали, не выступили, не заявили Хлопушкину? З о н т и к о в. Э-Э… Выступать против дирекции, радость моя, надо… вовремя.
В дверях показывается К у п ю р ц е в.
Вот Купюрцев, говорите с ним. Пускай он растолкует вам, что нам сейчас не до племянников, что мы не можем заниматься самотеком. Не можем! Б е р е ж к о в а. А ежели самотеком хорошую пьесу принесут? Ведь может так быть? К у п ю р ц е в. Это лепет. В театр приносят пьесы графоманы, неудачники, городские сумасшедшие, мелкие дельцы и потенциальные самоубийцы. Все они пишут пьесы. И есть маленькая горстка людей, которые не пишут. Наотрез! Начисто! Вот они-то и называются дра-ма-тургами! От них ждут, на них ориентируются, потому что это… «верняк»! Нам нужен «верняк». Б е р е ж к о в а. Позвольте, ведь сам Хлопушкин на собрании говорил… К у п ю р ц е в. Поймите, Аристарх Витальевич мастер эпического размаха, он эпик… Ему нужны масштабы и катаклизмы, а не происшествия в районном центре. Ему по плечу древние греки. Б е р е ж к о в а. А Пузырев? Он же не древний грек? К у п ю р ц е в. Он «верняк»! И этим все сказано! З о н т и к о в. Правильно! Надо драться за «верняк». Г о л о с З и г ф р и д а (за сценой). Где Бережкова?.. Дайте мне Бережкову!
В кабинет вбегает взъерошенный З и г ф р и д.
З и г ф р и д (Бережковой).
Вы здесь? Отлично! Вот что, Бережкова,
Дирекцией приказано, чтоб вы
К бухгалтеру немедля заскочили
И суточные получили там…
Вы едете к подшефникам с бригадой
На сорок восемь календарных дней,
Ни часу меньше, — так гласит приказ.
И точка! Все! Извольте подчиняться.
А вашему племяннику… скажите,
Чтоб за кулисами не смел шататься он,
Пускай идет к цыплятам,
в инкубатор,
На птичий двор,
к алтайским петухам,
Куда угодно —
только не в театр,
Здесь я ему разгуливать не дам!..
Запомните мои слова:
Пред ним захлопнул крепко дверь я.
Когда петух разбудит л ь в а,
Взлетают в воздух пух и перья!
Картина шестая
В бутафорской. Ночь. Тусклая лампочка, подвешенная к низкому сводчатому потолку, освещает необычную, причудливую обстановку. Здесь чучела зверей, пестрые птицы в клетках, скелет человека и старинные часы с кукушкой. Повсюду в беспорядке разбросаны предметы театрального реквизита — рапиры, шпаги, цветы, устаревшие телефоны, гитары и панцири. Слева низкая входная дверь. В глубине сцены на кованом сундуке сидят Ю л я и П а ш а. Из створчатых часов выглянула кукушка, прокуковала два раза и скрылась.П а ш а (испуганно). Что это? Уже два часа? Ю л я. Не знаю. Здесь в каждом углу другое время. А там, за порогом, еще нет двенадцати… П а ш а (мрачно). Зачем вы меня сюда привели? Ю л я. Ведь вы же сами говорили, что готовы на все испытания как настоящий автор, драматург. П а ш а. Ну что ж, испытывайте… Я… все стерплю. Ю л я. И терпите! Сейчас все соберутся, и мы решим, как нам быть дальше.
Пауза.
П а ш а (показывая на скелет). Это тоже… бывший драматург? После испытания, да? Ю л я. Может быть. Мы с вами в мастерской у Корнея Егорыча, и вокруг нас все — и вот эти звезды, и цветы, и звери, и птицы, все-все — не простое, а бутафорское… И только вы… да я… просто люди в этом чудесном картонном мире. (Пауза.) Паша, вы… любите театр? П а ш а. Люблю… Ю л я. И я… очень. П а ш а. Юленька, пойдемте в парк. Ну что ж это, такой вечер и… на чердаке. Ю л я. А здесь хорошо, Паша. Вы посмотрите вон на ту звездочку… (Показывает на подвешенную к потолку звезду.) Видите, видите, Паша, ее далекий, мерцающий свет? П а ш а. Вижу… Ю л я. А эти цветы? Вы думаете, они бумажные? Нет… для тех, кто любит холщовое небо и… звезды на ниточке, для тех, кто живет на сцене, и они… живут… Они раскрываются и разливают нежный, тончайший аромат… Они украшают сад Леонарды… И ночью влюбленная Беатриче доверяет им свои тайны… (Берет охапку цветов.) Вы… вы чувствуете, Паша, как пахнут эти цветы? П а ш а. Чувствую. Только… пойдемте, Юленька! Честное слово, уже никто не придет, уже поздно и… Ю л я. Тшшш! Тихо! Вы слышите? П а ш а. Что? Идут? Ю л я. Нет… Птицы запели. П а ш а (изумленно). Какие птицы? Ю л я. Вот эти… (Показывает на чучела.) Никто, кроме нас, их не слышит, только мы с вами. Это потому, что мы… влюблены в театр, ведь правда же, Паша? Вот, возьмите! (Протягивает ему цветок.) Этот вам от меня. И чтобы вы больше не хныкали! П а ш а. Да нет, Юленька, я не жалуюсь. Может, и вправду нестоящая моя пьеса, но писал-то я ее… из любви. Ю л я (мечтательно). Из любви… Это прекрасно. Если б я была режиссером, Паша, я бы принимала пьесы только… от влюбленных. Влюбленных в жизнь, в людей, в театр. Играли бы тоже… влюбленные. И тогда каждый вечер к нам приходили бы зрители, как влюбленные на свидание. Чтоб вместе с нами мечтать и любить, грустить и смеяться. В театре должны жить влюбленные и… мечтатели. Я думаю, что и Шекспир, и Чехов, и Островский, и Шиллер — это все влюбленные, Паша… П а ш а. Так ведь одной влюбленности мало. Говорят, тут талант требуется! И правильно. А какой у меня талант? Все равно ничего не выйдет… Ю л я. Нет, выйдет! Самсон Саввич обещал с нами работать. Вот увидите, мы добьемся, что вашу пьесу поставят, вас оценят, Паша… И тогда к вам придут слава, признание… П а ш а. Нет… Это дома меня признают. Там меня уважают, Юля… А в театр я… пьесу принес. И что ж? На меня смотрят так, будто я что-то зазорное сделал, будто с чужого двора петуха увел. За что? Почему? Администратор ваш гонит меня из театра: «Тут вам, — говорит, — кулисы, а не птичий двор!» Ю л я. А вы не слушайте его, Паша, он глупыш. Садитесь. Хотите, я вам лучше спою о… моей мечте? (Берет гитару. Напевает.)
Жду тебя с тревогою,
В беспокойном сне…
Долгими дорогами
Ты идешь ко мне.
Жду тебя упрямо я
На своем пути, —
Роль моя, судьба моя,
Счастье, — приходи!
Осенью туманною,
К золотой весне,
Жду тебя, желанную,
Обещанную мне…
Где же ты, та самая,
Что всего милей?
Роль моя, судьба моя,
Приходи скорей!
Стук в дверь.
П а ш а. Стучат… Открыть? Ю л я. Постойте, я сама. Надо спросить пароль. (Подбегает к двери, таинственно.)
Кто там стучится в поздний час?
Все спят, калитка на запоре…
Я должен передать синьоре
Письмо от герцога де Брас…
Входит К о л ь ч у г и н.
К о л ь ч у г и н. Здорово, заговорщики! Заждались? Сейчас придут Валька с Галей. Ю л я. А Самсон Саввич? Ты был у него? К о л ь ч у г и н. Был. Ю л я. Ну и что? Он придет? К о л ь ч у г и н. Старик пьет крепкий чай, курит и… думает. Ю л я. Ну, а что он сказал? К о л ь ч у г и н. Он сказал: «Автор, дуся моя, не знает театра, но он, бестия, видит жизнь! У него зоркий глаз и душа поэта. Деритесь, молодые люди, за эту пьеску! И я бы с вами, да… печень не позволяет». Ю л я. Врешь, Славка! Так и сказал? А ну, посмотри мне в глаза! К о л ь ч у г и н. Честное актерское. Ю л я. Так что ж, выходит, он… обманул? Он работать с нами не будет? К о л ь ч у г и н. А где работать? В фойе не пускают, сцену тебе не дадут… Дирекция все пронюхала… Зигфрид сорвался с поводка и теперь бегает за нами и вгрызается всем в ляжку. Шефская бригада распалась, потому что ехать-то нам не с чем… А если еще узнают, что мы репетируем не принятую театром пьеску, а? Что ты скажешь? «Ах, простите, но это прекрасная комедия, на ней печать таланта!» Ю л я. Да! Скажу! Печать таланта! К о л ь ч у г и н. А дирекции нужна другая печать. Круглая, фиолетовая, и под ней подпись: «Разрешается». Где ж тут репетировать? Ю л я. На улице, на площади, на бульваре — где угодно. К о л ь ч у г и н. Это ты можешь репетировать на крыше автобуса, а Зонтиков — старик, он испугался. Его за это могут из театра… Ю л я. Он испугался, а ты? Ну что ж… играй свиту короля и пятого цыгана в «Живом трупе». Я вижу, что это тебя устраивает, это ты… успокоился. К о л ь ч у г и н. Что поделаешь, если молодым не дают ходу, — надо ждать. Это не только я, и другие тоже считают, раз так получилось, надо подождать.
Входит Р е б и к о в.
Р е б и к о в (с порога). Что, опять диспут? И Славка на трибуне… В чем дело? К о л ь ч у г и н. Вот и Валька тебе скажет… Ю л я. Ах, так? Еще… ждать? Ну, и ждите, молодые актеры! Ждите год, пять, десять лет. Ждите, пока у вас появятся морщины и лысины, отрастут животы и вы станете обиженными судьбой неудачниками. Вы будете хныкать, что вам не повезло, лгать, что вы затоптанные таланты, а вы… бездарности! Талант — это… это смелость, это борьба, а вы… трусы, равнодушные лентяи! К о л ь ч у г и н. Ну, это ты брось, Юлька. Ю л я. Кто вам сказал, что вы молоды? Молода тетя Капа, Корней Егорыч, а вы — дряхлые старцы! Вы… вы уже Зонтиковы, с обвисшей губой, с потухшими глазами, Зонтиковы, для которых театр — это… продавленный диван, насиженное местечко. Уходи отсюда, Славка, обойдемся и без Самсона Саввича и без тебя…
За дверью кто-то бурно зааплодировал.
П а ш а. Что это? Кто-то стоит за дверью… К о л ь ч у г и н. Ну вот… Я говорил, что нас здесь накроют. Эх вы, заговорщики! (Подбегает к двери.) Кто там? (Открыл дверь.) Г о л о с (за сценой).
Я должен передать синьоре
Письмо от герцога де Брас.
На пороге — З о н т и к о в.
К о л ь ч у г и н. Самсон Саввич! Вы… вы же сказали, что вы не придете? З о н т и к о в (тяжело дыша). А я… обманщик, мне верить нельзя… Р е б и к о в. Садитесь, Самсон Саввич, отдохните. Ребята сейчас подойдут. З о н т и к о в (садясь на опрокинутый бочонок). Фу, устал. Очевидно, мансарда — приют не для меня.
Пауза.
Чертовская акустика у нас в театре, изумительный резонанс, а?
Все молчат.
Твой монолог, Трепетова, я прослушал за дверью и… аплодировал. Ю л я. Самсон Саввич, я… З о н т и к о в. Не надо! Буду говорить я, дряхлый старец с обвисшей губой, с потухшими глазами, трус… Ю л я. Я не хотела вас обидеть, я… К о л ь ч у г и н. Это она сгоряча, Самсон Саввич. Она всегда… З о н т и к о в. Хватит! Слушайте меня, вы, курчавые, с горящим взором, молодые бунтари, — да, я, обрюзгший, выцветший Зонтиков, шел к вам, чтобы сказать, что я… я уже стар для экспериментов, что я… боюсь дерзать. Да-да, боюсь, молодые люди. Вам это слово незнакомо? И слава богу. А я вот поседел из-за него и состарился. Я шел к вам, чтоб сказать: «Простите, не могу-с, опасаюсь». И вот здесь, за дверью, я услыхал, как эта девчонка гневно, горячо, как молодая Лауренсия, призывала вас к смелости, к протесту, к борьбе, черт возьми! Это было здорово! Вдох-но-вен-но! Я слушал за дверьми, и мне казалось, что у меня загорались глаза, отрастали кудри, морщины разгладились, и мне до боли захотелось в эту минуту встать рядом с ной, собрать всех вас, горлопанов, вмешаться в вашу горячую бучу и… работать, работать наперекор всему, ни-че-го не боясь! Ю л я (бросается к нему, обнимает). Самсон Саввич, милый, простите меня! Я виновата… (Целует его.) З о н т и к о в. Постой, постой, Трепетова. Этот звонкий дар сохрани до… премьеры. А сейчас (вынимает из кармана пьесу, сбрасывает с себя пиджак) — за работу! За стол, молодые друзья! К о л ь ч у г и н (восторженно). Есть за стол! Только… тут нет стола, Самсон Саввич. З о н т и к о в. Чепуха! Усядемся вокруг этой пустой бочки. (Паше.) Садитесь, юноша с Алтая, и… слушайте! Вы, к сожалению, пока не Лопе де Вега, нет, но, слава богу, и не Пузырев. Вы — Самоцветов! И это точно, да-да. Я трижды читал вашу пьесу, и я вижу, вижу здесь ваш Алтай, его жаркие дни, его людей… К о л ь ч у г и н (Паше). Слышишь, слышишь, Паша, что говорит Самсон Саввич? Кланяйся, автор! З о н т и к о в. Вы только того, не задирайте носа. Смотрите, что я сделал с вашей пьесой. К о л ь ч у г и н (глядя на рукопись). Ой… сколько тут перечеркнуто! З о н т и к о в. Это я поправлял, шлифовал. Я придавал этому камню форму, наилучшую для игры света. Вы согласны? П а ш а. Я… на все согласен. Только… почему же они говорят, что все это неинтересно, мелко? З о н т и к о в. Мелко? Гм. Мелко. Да вашу птичницу нужно играть, как… Орлеанскую деву, как Жанну д’Арк! Им не правится! Они так запарились в своей театральной кухне, что способны даже жар-птицу бросить в суп, как обыкновенную курицу. А я вижу в вашей пьесе… Ю л я. Значит… значит, мы не ошиблись. Вы будете с наш работать. Самсон Саввич, да? Славка, ура! Зови сюда всех ребят. Где тетя Капа? П а ш а. Не знаю. Она еще с утра ушла из дому. Взяла пьесу и говорит: «Раньше ночи не жди, пойду проталкивать». К о л ь ч у г и н. Ну, она добьется, факт! Раз тетя Капа взялась, она добьется.
Зазвенел дверной колокольчик, на пороге — К о р н е й Е г о р ы ч и Л е д е н ц о в а.
Ю л я. Да-да, Самсон Саввич, вы… ничего не бойтесь. Вот увидите, тетя Капа добьется. К о р н е й Е г о р ы ч (с порога, мрачно). Уже… добилась. Ю л я. Что, разрешили? Приняли, да? К о р н е й Е г о р ы ч. Уволили вашу тетю Капу. Вот… чего она добилась.
Пауза.
З о н т и к о в. Что такое? Уво-лили? Постой, Корней, ты… ты что говоришь? Л е д е н ц о в а. Зигфрид по секрету сказал, что сам видел, как нынче вечером Борис Семенович подписал приказ. Уволили тетю Капу. Она еще не знает. З о н т и к о в. Да как же это так? За что? К о р н е й Е г о р ы ч. За то, что сильно любила театр. За то, что больше всех болела за него. Вот за что. Ю л я (оглядывает всех, растерянно). Славик… Корней Егорыч, Валя, ну что же вы все молчите? Тетю Капу уволили, а вы… Не-е-ет, нет, это мне, наверно, снится. А ну, Славка, ущипни меня…
Все молчат.
З о н т и к о в (задумчиво). Так-так. Уволили. Понятно, все понятно. Где мой пиджак? Я… пойду. К о л ь ч у г и н. Куда вы, Самсон Саввич? З о н т и к о в (поспешно надевая пиджак). К начальству, в дирекцию, к тем… кто подписывает приказы. К о л ь ч у г и н. Сейчас поздно, в театре никого нет. Все разошлись. З о н т и к о в. А я… пойду на дом, на квартиру к Ходунову! Я вытащу его из постели, поставлю на ноги и скажу… Я скажу ему: «Вы… вы вредный дурак! Не умеете ценить талант, так хоть уважайте труд. Да у нас стариков провожают с почестями, с цветами, а вы? Старую актрису в спину? Да кто вам позволит?»
Стук в дверь.
Кто там? Г о л о с Б е р е ж к о в о й (за сценой). Откройте, это я. К о л ь ч у г и н (тихо). Римляне! Это тетя Капа… Л е д е н ц о в а. Не говорите ей ничего. Она еще не знает. Молчите, слышите?
Корней Егорыч отпирает дверь. Входит Б е р е ж к о в а. Под мышкой старенький портфель, хозяйственная сумка, в руках множество свертков.
К о л ь ч у г и н. Откуда вы, тетя Капа? Б е р е ж к о в а. С карусели, голубчик. До сих пор голова кругом идет… Ой, дайте дух переведу. П а ш а. Где ж это вы… целый день пропадали? Б е р е ж к о в а (устало опустилась на табурет). Уж не помню, где была, с кем говорила, помню только кабинеты, двери, лестницы, совещания… К о л ь ч у г и н. Ну, и как? Б е р е ж к о в а. Выставили. Только… пьеску я все-таки начальству забросила. Обещали прочитать. Господи! Чего не сделаешь для театра, на какую муку не пойдешь, если надо… Мне б только увидеть на сцене нашей… хороший спектакль, дождаться праздника и… и все. И лучшего мне бенефису не нужно, с меня хватит. Ведь правда, а?
Все молчат.
Ну?.. Чего это вы все на меня смотрите? Чего грустные, а? Л е д е н ц о в а (всплакнула, бросается к Бережковой). Тетя Капа, не уходите от нас, мы не хотим, слышите? Не уходите! Р е б и к о в. Галька, перестань реветь, дура! Ю л я. Успокойся, Галочка, еще ничего не известно. Л е д е н ц о в а (плача). Мы не хотим! Не хотим! Б е р е ж к о в а (обняв Галю). Ай-яй-яй! Вот и слезы. Глупенькая ты, ну… ну зачем? Их беречь надо. Слезы — жемчуг актрисы. (Растроганно.) И все-то вы, скворцы, глупые… И зачем от меня таились? Вы думали, я не знаю, что меня из театра… выгнали? Знаю! Вот и ходила я вечером… по театру… прощалась. Зашла в костюмерную, платье взяла, в котором когда-то играла… Обтрепалось оно, я… оборки пришила. Прошла на сцену — пусто, темно… Поклонилась я ей низко три раза, как старушка на церковный купол. И вспомнился мне почему-то зеленый сибирский городок, весна, первый дебют… К о р н е й Е г о р ы ч. Будет тебе, Капитолина, шарманку вертеть! Ты что, не видишь, что девчонки ревут! Этому не бывать! Говорить будем завтра с кем надо, а нынче нечего плакаться. Б е р е ж к о в а. А мы и не плачем. (Утирая слезу.) Кто это сказал? Наоборот, мы… мы сейчас петь будем, да-да, петь! Дайка мне, Ребиков, гитару. Я ведь когда-то тоже пела. У меня и тогда голосу не было, но… я хитрая, я душой, душой пела. И… ничего, говорят, получалось. (Взяв гитару.) Ну, что же мне вам спеть, дорогие мои? Разве что… про первый дебют? (Перебирая струны, тихо поет.)
Пусть этот памятный день и далек,
Но словно вчера это было…
Старой афиши заветный листок
Бережно я сохранила.
Верный свидетель счастливых минут, —
Его я с волненьем читаю,
И первый дебют,
первый дебют,
первый дебют вспоминаю…
Сколько мечтаний, надежд и тревог
Снова меня наполняют…
Снова мне слышится — третий звонок
На сцену меня вызывают.
Снова, как прежде, зовут и влекут
Милые сердцу кулисы, —
Нет, первый дебют,
первый дебют
его не забудет актриса.
Пусть старость подходит и годы бегут,
Пускай голова уж седая,
Но вспомнит актриса свой первый дебют
И снова душой расцветает…
И если на сцену ее позовут,
Я знаю, что в это мгновенье
К ней снова придут,
как на первый дебют,
и молодость и вдохновенье…
Все дружно аплодируют.
Ю л я. Так! Так, тетя Капа, милая! Вы… вы не волнуйтесь, — приказ еще ничего не значит. Б е р е ж к о в а. А я… и не волнуюсь. (Успокаивая Леденцову.) Ну, хватит, Галинка, брось. Никуда я не уйду, здесь, здесь я, что ты… Да меня не то что приказом, меня из театра пушкой не вышибешь, — вот я какая. Ну? Веселее, скворцы! Вы думали, я испугалась? Не-ет. Ведь если больше жизни любишь театр, разве оставишь его, когда… трудно, когда тяжело? Нет… До последней реплики с ним, с ним, дорогие мои. К о р н е й Е г о р ы ч. Вот это, Капитолина, мужской разговор, другая музыка. Это я понимаю. Б е р е ж к о в а. А вы… вы не ждите, работайте, репетируйте с Самсоном Саввичем. Нам помогут. И Ходунов уж не такая беда, и Хлопушкин когда-нибудь проснется, жизнь разбудит! Прилетят скворцы и скажут: «Давайте занавес, на сцену пришла весна!» А такую премьеру никто отменить не может!
З а н а в е с.
Действие третье
Картина седьмая
Кабинет Ходунова в театре. Знакомая обстановка четвертой картины. Сейчас здесь убрано, зажжены все лампы. На письменном столе две большие корзины цветов. В углу на вешалке множество шляп, плащей, пальто, оставленных почетными зрителями премьеры. Слева круглый столик, накрытый белой скатертью. На нем стаканы, батареи бутылок и ваза с пирожными. У стола — Д у с я и З и г ф р и д.Д у с я. Значит, так: фруктовой шесть бутылок, минеральной четыре, пять штук с заварным кремом и наполеонов — раз, два, три… З и г ф р и д. Перестаньте считать, Дуся. Какое имеют значение наполеоны, когда… все кончено. Катастрофа над головой. Дайте мне вашу руку… Вы слышите? Слышите, Дусенька, как бьется сердце? Оно стучит, как счетчик такси. Мне кажется, что я изъездил тысячи километров, уже давно надо было выйти из машины и расплатиться, а я сижу… сижу, потому что платить нечем. И еду, еду, еду… Счетчик вот-вот лопнет, взорвется, и всему конец! (Опускается в кресло.) Д у с я. А чего вам расстраиваться? Все радуются. Нынче премьера, полный сбор. З и г ф р и д. Полный сбор, Дусенька, это тоже плохо. Еще два аншлага — и скажут, что это… нездоровый ажиотаж. Д у с я. Мало ли чего скажут. А публике нравится, это по буфету видать. З и г ф р и д. При чем тут публика? Вы не понимаете, Дуся, что в театре важно не что скажут, а кто скажет. Вот сейчас в зале сидит… новый начальник. Его только вчера назначили вместо Платона Платоновича, а сегодня он уже пришел в театр. Без звонка, по билету, разделся в гардеробе и смотрит комедию Самоцветова. (Шепотом.) Я наблюдал за ним, Дуся, во время действия, я смотрел на его лицо и… понял, что это… все, конец. Д у с я. А что, строгий? З и г ф р и д. С таким лицом стоят в почетном карауле, открывают гражданскую панихиду, но не смотрят комедию. Вы представляете, что он скажет? А главное, ведь я все это предвидел, я говорил, что комедия — это не жанр для руководящего состава. Д у с я. Ну и что ж теперь будет? З и г ф р и д. Будет плохо… Автору что? Он уедет на птицеферму, и с него как с гуся вода. Бориса Семеновича снимут, а меня… меня просто выбросят из театра. Ну что ж, я… уйду, я вернусь, Дуся, в пищевую промышленность, но… аппетит к жизни уже потерян, потому что здесь остается она, моя жизнь, моя любовь… И пусть вот эти цветы расскажут ей обо всем. Д у с я. Это кому ж такая корзина? З и г ф р и д. Ей от меня. (Вынимая из корзины конверт.) Вот: «Юлии Трепетовой — от З.». Это я… Если б вы знали, Дуся, как она сегодня играет, как играет! Весь зал замер, затаил дыхание, тишина… Вот послушайте. (Включает настольный репродуктор, оттуда доносятся шумные, раскатистые взрывы смеха. Испуганно отскакивает.) Что это? Вы слышали, Дуся? Они смеются… Боже мой, в зале смех… Что это значит, Дуся? Д у с я. Значит, весело, потому и смеются. Это ж хорошо. З и г ф р и д. Это очень плохо… Критики говорят, что смех убивает, если он… направленный. А если нет? Тогда в первую очередь он убивает дирекцию, режиссеров, весь административный состав. Уйдите, Дуся. Заберите все, оставьте только воду, больше ничего не понадобится.
В кабинет быстро входят Х о д у н о в, Х л о п у ш к и н и К у п ю р ц е в, продолжая на ходу взволнованный разговор. Д у с я убегает.
Х л о п у ш к и н (с порога). …Как это так ни при чем? Я не должен был допустить, чтобы через мою голову в театр проникал эк-лек-тизм, чтобы почерк театра — вы понимаете, — мой почерк… Х о д у н о в (Хлопушкину). О чем спорить? Мы же договорились: в случае чего я скажу, что это экспериментально-параллельный, молодежно-выездной, в плане учебной работы. Спектакль возник стихийно, по неосторожности Зонтикова! Вы были больны, я в отъезде, Купюрцев — в отпуске. Молодежь загорелась пьесой, в результате — пожар! Бывают же на свете пожары, — в чем дело? Х л о п у ш к и н. Е-рун-да! Я подписываю афишу, я подписью отвечаю. А вы — директор, вы были обязаны… Х о д у н о в. Меня взяли за горло! Х л о п у ш к и н. Кто вас взял за горло?.. Х о д у н о в. Все! Общественность, худсовет, местком, вся труппа кричала: «Дайте зеленую улицу молодому таланту!» Я дал… Теперь выясняется, что это не улица, а опять тупик. К у п ю р ц е в. Еще ничего не известно, но… говорят, что он… не любит комедии. Х о д у н о в. А я не могу больше гадать: любит, не любит… Я хочу, чтобы мне было ясно сказано: «Ходунов, на сегодняшний день требуется водяная пантомима!» Пожалуйста! Нужна драма? Подпишите — будет драма. Я не могу два месяца готовить спектакль, а потом месяц ждать, чтобы только выяснить — где я? На подъеме или в тупике? Х л о п у ш к и н. Платон Платонович был против пьесы. Он говорил нам, сигнализировал. Надо было вовремя прислушаться. Х о д у н о в. Ваш Платон Платонович — это вчерашняя контрамарка… Сегодня он недействителен, и за все его сигналы я не дам двух копеек. Х л о п у ш к и н. Вы думаете, что новое руководство вынесет нам благодарность за этот спектакль, да? Существует, Борис Семенович, пре-емственность, единые установки… К у п ю р ц е в. Весь ужас в том, что никто не знает этого… нового руководства. Его никто в глаза не видел. Знают только, что это товарищ Зыкин и… все. А кто он, откуда? Сверху? Снизу? Неизвестно… З и г ф р и д (робко). Он пришел с главного входа, Борис Семенович, я… я сам видел. Х о д у н о в. Что? З и г ф р и д. Нового начальника… Я наблюдал за ним в зале, по ходу пьесы. Х о д у н о в. Ну и как? З и г ф р и д. Не дай бог. Х о д у н о в. Спасибо, Зигфрид, вы всегда успокоите. Я же вам приказал, чтобы вы в антракте не отходили от Оглоблиной. Это могильщица нашего театра, и нам важно знать, что она говорит. З и г ф р и д. Я ходил за нею, честное слово, Борис Семенович… Она — в буфет, и я — за ней, она — в курилку, и я тоже. Она все время молчала, потом встретила знакомую, и они стали говорить о спектакле… Х о д у н о в. Ну? З и г ф р и д. И тут… я… должен был их оставить… Х о д у н о в. Почему? З и г ф р и д. Они… они зашли в туалет. Х о д у н о в (Купюрцеву). Вы слышали? Можно с таким администратором выйти из тупика? Можно выйти из себя, рвать на себе волосы… (Зигфриду.) Идите сейчас же в зрительный зал и транслируйте мне каждый вздох, каждый кашель Оглоблиной. Я должен знать. З и г ф р и д. Иду. (Хочет убежать.) Х о д у н о в. Стойте, одну минуточку. (Пьет воду.) Кажется… кажется, я нашел. Аристарх Витальевич, Купюрцев, по-моему, я… нашел выход! Не дожидаясь завтрашнего заезда в управление, мы с вами сегодня же, вот здесь, в кабинете, узнаем от нового руководства, что у нас за премьера — свадьба или погребение? К у п ю р ц е в. Каким образом? Х л о п у ш к и н. Так он вам все сразу и выложит. Он уедет из театра, ни слова не сказав. Х о д у н о в. Он не уедет и скажет — не будь я Ходунов! Слушайте, Зигфрид, вы знаете его в лицо? З и г ф р и д. Еще бы. Среднего роста, в синем костюме. Он сидит в четвертом ряду, кресло номер шестнадцать. Х о д у н о в. Так вот: сейчас кончается последний антракт, подойдите к нему, представьтесь и… (Оглядев Зигфрида.) Боже мой, что у вас за вид? Вы же похожи на уполномоченного цирка-шапито! Что это за галстук? З и г ф р и д. Это? Бантик… От волнения он сам развязывается, автоматически… Х о д у н о в. Подойдите к нему и скажите, что для удобства вы просите дать вам номер от гардеробной, чтобы перенести его вещи в служебную раздевалку, где нет никакой очереди, поняли? З и г ф р и д. Понял! Дальше я беру его пальто и шляпу, так? Х о д у н о в. Уже не так. У начальника управления не шляпа, а головной убор, — запомните. Когда получите пальто, заскочите в костюмерную и накиньте его на плечики, потом принесите ко мне и аккуратно повесьте вот сюда, на гвоздик, рядом с портретом Аристарха Витальевича. После спектакля проводите его ко мне, все! Идите и без пальто не возвращайтесь.
З и г ф р и д убегает.
Х л о п у ш к и н. Ну, к чему? Зачем, спрашивается, вся эта комедия? Х о д у н о в. Аристарх Витальевич, у себя в кабинете я могу пробовать все жанры. Даже фарс с переодеванием. Здесь я отвечаю. Х л о п у ш к и н. Идемте, Купюрцев, я… я не могу. Когда начинается эта административная сутолока, мне хочется бежать, скрыться. Х о д у н о в. Идите, дорогой, пожалуйста. Я привык, Аристарх Витальевич, что, когда на театр падают шишки, — вас нет, вы ни при чем. Для этого существую я! Но если случится чудо и посыпятся розовые лепестки, то они мягко лягут на ваши плечи. Почему? Потому что вы Хлопушкин, а я Ходунов. Ясно! К у п ю р ц е в. Не думаю, чтоб эта премьера кончилась цветочным дождем. Скорее, это так… очередной шлепок. Х о д у н о в. Знаете что, Купюрцев? Идите! Вы уже обеспечили нас репертуаром, идите… Х л о п у ш к и н. Пошли, Купюрцев, хватит.
Х л о п у ш к и н и К у п ю р ц е в уходят.
Х о д у н о в (один). Что же мне теперь делать, а? Может быть, действительно, ни о чем не спрашивая руководство, забежать вперед и прямо и смело сказать — так, мол, и так, товарищ Зыкин, я виноват! В чем же я виноват?.. (Задумывается.) Тут надо не растеряться и дать трезвый анализ. Запишем… (Берет блокнот и карандаш.) Стало быть, первое — чего я не проявил? Я не проявил твердости и принципиальности. (Записывает.) Есть! Что я утерял? Я потерял, товарищ Зыкин, чувство ответственности. Правильно! (Записывает.) Чувство ответственности… Если к этому прибавить мелкое делячество и обман зрителя, то я думаю, что хватит. Главное — это самому израсходовать на себя всю обойму, тогда ему уже нечего будет говорить.
В дверях показывается голова К о р н е я Е г о р ы ч а.
К о р н е й Е г о р ы ч. Можно? (Входит.) С праздничком, Борис Семенович! Х о д у н о в. С каким праздничком? К о р н е й Е г о р ы ч. На нашей улице… Х о д у н о в. Вы что, смеетесь, Корней Егорыч? К о р н е й Е г о р ы ч. Зачем смеяться, — зритель смеется, а мы… радуемся. Вы бы поглядели, что за сценой-то делается. Люди поздравляют друг друга! Праздник, Борис Семенович, — успех-то какой! Ну… будто солнце глянуло за кулисы, а в зале словно шумит весна… Х о д у н о в. Я не знаю, что делается в зале и какая погода за кулисами, я знаю, что у меня в кабинете тучи, гром… К о р н е й Е г о р ы ч. Так это ж весенний гром, чего вам бояться? Х о д у н о в. Вы зашли, Корней Егорыч, по делу или… сообщить прогноз погоды? К о р н е й Е г о р ы ч. Нет, я… насчет Бережковой. Х о д у н о в. Каюсь… Тут я виноват. Я не проявил твердости, отменил приказ… и вот — это вылилось в спектакль!
Звонит телефон.
(Берет трубку.) Слушаю… На этот спектакль все продано!.. Я принимал меры, но… публика прорвалась, ничего не могу сделать. (Кладет трубку.) Что вы хотите? К о р н е й Е г о р ы ч. Чтобы вы распорядились, Борис Семенович, вот эти цветы (показывает на вторую корзину) передать Бережковой. Это ей от месткома и… комсомольцев! И не худо бы дирекции тоже… почтить нынче старуху добрым словом. Ведь, по совести сказать, премьера эта как бы… ее бенефис. Х о д у н о в. Это мой бенефис! Мой! Это меня ждут сюрпризы… И вы об этом узнаете через пару дней, когда в театр пришлют другого директора. Явится к вам какой-нибудь «в общем и целом», вот тогда вы узнаете, кого потеряли в лице Ходунова!
Звонит телефон.
(Берет трубку.) Слушаю… Что?.. Оглоблина ушла после второго акта? Ясно. (Бросает трубку.) Она посмотрела на новый барометр и пошла… делать погоду. Вот вам солнце, весна, цветочки! В воздухе электричество, Корней Егорыч, будет гроза! Вы видите — никого нет, все разбежались. Один Ходунов стоит с непокрытой головой и ждет удара молнии как минимум.
В дверях показалась Д у с я с подносом.
Д у с я. Можно забирать пирожные? Х о д у н о в. Возьмите пирожные, принесите бинты, марлю, тампоны… Д у с я. Зигфрид сказал, что… Х о д у н о в. Заберите от меня Зигфрида и в приданое мой месячный оклад. Мне ничего не нужно. Все — для молодежи! К о р н е й Е г о р ы ч. Ну, зачем так, Борис Семенович? У людей праздник, а вы на них страх нагоняете… Х о д у н о в. Что вы хотите? Чтоб я разносил цветы от месткома? Качал пенсионеров? Так я сам инвалид. (Дусе.) Куда вы несете пирожные? Д у с я. Вы же сказали — забрать? Х о д у н о в. То, что я говорю, местком отменяет. Все делается наоборот. Идемте, Корней Егорыч, я хочу посмотреть, что это за праздник в тупике.
Уходят.
Д у с я (одна, размышляя). И откуда это он знает… про Зигфрида? «Возьмите, — говорит, — приданое…». А мне не нужно. Он сам — золото. Бедный мой, запуганный… Разве ему артистка нужна? Нет, уж пускай лучше его из театра прогонят, пускай в пищевую промышленность, все-таки… ближе к буфету. Ну, где ж это видано, чтобы администратор и… такой хороший (нежно), такой ласковый…
Открыв ногой дверь, входит З и г ф р и д. В одной руке он бережно, как полную чашу, несет шляпу начальника, в другой — висящее на вешалке пальто.
З и г ф р и д. Уйдите, Дуся. Сейчас здесь соберется все руководство. Вы видите, что я несу? От этого зависит… Это пальто и шляпа из управления. Д у с я. Осторожно, не уроните. З и г ф р и д. Не беспокойтесь, Зигфрид умеет носить вещи. (Вешает пальто на указанное место.) Ну, можно считать, что пальто и шляпу я заделал. Что еще? Да! Проводить его в дирекцию. Дуся, у вас есть искусственный лед? Д у с я. А что, заморозить воду? З и г ф р и д. Нет, сохраните кусочек мне для компресса. (Скрывается.) Д у с я. Постойте, я сейчас возьму из мороженого… (Убегает за ним.)
Несколько секунд сцена пуста. Внезапно в зрительном зале вспыхнул свет. У бокового входа — Х о д у н о в и З и г ф р и д.
Х о д у н о в. Куда вы посадили Пантяхина? З и г ф р и д. В ложу дирекции, а что? Х о д у н о в. Там уже сидят четырнадцать человек… Он поймал меня в вестибюле и говорит: «Если вашему театру понадобится фанера, то вы ее увидите так же, как я сегодня ваш спектакль». Срочно поставьте ему приставной стул в левом проходе. З и г ф р и д. Есть, Борис Семенович. Х о д у н о в. А что это за дамы, справа у ложи? З и г ф р и д. Это, Борис Семенович, больше чем дамы… Это сестра жены Гремуцкого и его дочь. Х о д у н о в. А где он сам? З и г ф р и д. Он сам не ходит. Он все спектакли проверяет сперва на родственниках. Х о д у н о в. Кроме Оглоблиной, после второго акта никто не уходил? З и г ф р и д. Нет. Пока весь комплект билетов на местах. И… Он тоже! Его пальто и головной убор я повесил у вас в кабинете, на ваши плечики, — ничего? Х о д у н о в. Ничего, ничего… Весь театр на моих плечиках.
Х о д у н о в и З и г ф р и д уходят. В зале гаснет свет. В кабинет стремительно вбегают К о л ь ч у г и н и Ю л я. Она в белом свадебном платье из последнего акта.
К о л ь ч у г и н. Здесь тоже его нет. Он, наверное, в зале. Все равно, Юлька, дирекция на это не пойдет… Ю л я. Тогда мы сами сложимся по пять рублей и купим ему большой букет. К о л ь ч у г и н. А где ты сейчас купишь? Может, отсюда взять, а? Ю л я. Это тети Капин, не тронь! А это кому?.. (Подходит к корзине Зигфрида.) Славка, смотри, это мне… (Вынимает конверт, читает.) «Юлии Трепетовой — от З.». (Разочарованно.) Славка, это опять от Зигфрида. К о л ь ч у г и н. Вот пижон… меценат несчастный! Откуда он драхмы берет? Знаешь что, Трепет, поднесем-ка мы Зонтикову эту корзину, а? Она твоя, твоя — значит, наша, наша — дарим, кому мы хотим. Идет? Ю л я. Надо только быстро вложить другой конверт… К о л ь ч у г и н (беря со стола конверт.) Вот… Садись пиши: «Нашему Самсону Саввичу — от молодых!» Ю л я. И все? К о л ь ч у г и н. Вложи в корзину, и все. Точка! (Глядя на портрет Хлопушкина.) Ну-с, Аристарх Витальевич, что? Помогла вам ваша кон-цепция? Видите, молодежь подносит цветы Зонтикову, а вам… два тома Игната Пузырева «Избранные ремарки и вымарки». Адье, маэстро! С комсомольским приветом! (Накрывает портрет висящей рядом шляпой.) Ю л я. Брось дурить, Славка. Сию же минуту сними! (Вскочила на стул, сорвала шляпу с портрета, и висевшее рядом пальто упало на пол.) Сейчас будет скандал, бежим, Славка!
Оба бегут к выходу и в дверях сталкиваются с входящим З о н т и к о в ы м.
(Бросается к нему, обнимает.) Самсон Саввич, милый, спасибо! За все!!! (Целует его.) К о л ь ч у г и н. Поздравляем! Наша берет! З о н т и к о в (освобождаясь от объятий). Ну-ну… Еще пока не берет. Что вы тут делали? Сейчас, финал. Живо на сцену!
Юля и Кольчугин скрываются. Зонтиков один. Он возбужден, взволнованно шагает по кабинету. Садится в кресло, опять ходит.
Так, та-ак. Кажется… кажется, это успех! Можно бы лучше, ах, как можно было бы сделать, если б… не мешали. (Вынул часы.) Сейчас… через три минуты дадут занавес. Хм… на сцену выведут Хлопушкина, и этот… Тартюф будет кланяться. Ну и черт с ним! Пускай. А все-таки досадно, досадно, что никто не вспомнит на празднике ни… суфлершу, ни «очередного» Зонтикова — тех, кто ломал заборы глупости, равнодушия, чтобы сегодня вывести на сцену вот этих, молодых. (Смотрит на часы.) Вот… вот уже пошел занавес, и сейчас будет говорить зал. А ну… (Включает на столе репродуктор.)
Слышен бурный прибой аплодисментов, вызовы; «Автора! Автора!» Звонкие голоса дружно скандируют: «Тре-пе-то-ву! Тре-пе-то-ву!» И вдруг, покрывая шум, доносится чей-то громкий возглас: «Зонтикова!» Он вздрогнул, встал и низко поклонился. Вынул из кармана платок, растроганно кланяется.
Спасибо! Спасибо вам, дорогие мои, неизвестные мне друзья театра! Я верю… верю вам, живым, настоящим, не выдуманным рецензентам и зрителям. Вы… довольны, да? Ну, ну… благодарю, я счастлив сегодня. (Выключает репродуктор. Подходит к корзине цветов, читает надпись.) Что это?! «Самсону Саввичу — от молодых»… А где все ребята? Бережкова где?
Входят Х о д у н о в, К у п ю р ц е в, за ними — З и г ф р и д.
Х о д у н о в. Самсон Саввич, хорошо, что вы здесь. Сейчас будет раздача подарков. Вы узнали, Зигфрид, как его зовут? З и г ф р и д. Да.Кажется… Андрей Кузьмич. Х о д у н о в. Что значит кажется? А может, Алексей Лукич? З и г ф р и д. Может быть. К у п ю р ц е в. На всякий случай говорите Ей Ич — и вы не ошибетесь. Х о д у н о в. У вас есть одно неоценимое качество, Зигфрид. Это — точность. Что вы стоите? Проводите его сюда! Немедленно!
З и г ф р и д убегает.
Я думаю, Купюрцев, что вы сразу почуете, что к чему. Если это опять тупик, то говорить не о чем, но если это наконец профиль — забросьте ему пару слов насчет юбилея театра. Я поручаю это вам. К у п ю р ц е в. Попробую. Скорее всего, это ни то, ни другое. У меня почему-то рецензия на этот спектакль монтируется под титром «Бег на месте». Х о д у н о в. И то хорошо. А вдруг «Бег назад»? К у п ю р ц е в. Не думаю…
За дверью шум, голоса. Входят Х л о п у ш к и н, Н а с т ы р с к а я, м о л о д ы е у ч а с т н и к и спектакля, Ю л я, К о л ь ч у г и н и К о р н е й Е г о р ы ч.
Х л о п у ш к и н. Это… кому же цветы? Х о д у н о в. Вам от молодежи и мне от месткома, простите — люблю фантастику! Садитесь, Аристарх Витальевич. Прошу, товарищи, водичка на столе, не стесняйтесь. Я специально пригласил местком и молодежь, чтоб они были в курсе… Х л о п у ш к и н. Только не впутывайте меня, Борис Семенович, в этот разговор. Сегодняшний спектакль не плацдарм для стычки с руководством. Это работа Самсона Саввича, молодежи — это неплохо, но это… не вымпел театра. А я хочу встретиться с Зыкиным после нашей программной работы. Х о д у н о в. Боюсь, Аристарх Витальевич, что это будет уже не при мне.
Вбегает З и г ф р и д.
З и г ф р и д (торжественно). Борис Семенович! Он… идет! (Широко распахивает двери.)
Входит персонаж, именуемый К р е с л о № 16, за ним — еще н е с к о л ь к о ч е л о в е к, по-видимому почетные посетители премьеры.
Х о д у н о в (вскочив из-за стола навстречу). Очень рад, что вы посетили… Оч-чень рад. (Жмет руку.) Это наше руководство, знакомьтесь. Прошу! (Придвигая кресло.) Мы надеялись пригласить вас, когда спектакль уже обкатается, но… Х л о п у ш к и н. Сегодня еще сыровато, нет темпа, актеры только нащупывают контакт… Х о д у н о в. Конечно, мы понимаем, что это не выход на шоссе… Это, извиняюсь, комедия, и мы сами расцениваем спектакль как… внеплановый пустячок. Как ваше мнение? К р е с л о № 16. Почему пустячок? Не-ет. Это неверно. Правда, есть у нас такие критики, которые считают, что все, что не глыба, — пустяк, только… это напрасно. Х о д у н о в. Вот я и говорю — напрасно. Напрасно считают. К р е с л о № 16. Это не пустяк. Тут, знаете ли, если разобраться, есть над чем подумать… Х о д у н о в. Еще бы! И когда вы полагаете… назначить обсуждение? К р е с л о № 16. А чего ж тут обсуждать? Все понятно. Х о д у н о в. Как? Уже… понятно? Так быстро? К р е с л о № 16. Ну, конечно. Это ж комедия, веселая, смешная. А я, признаться, люблю комедию. Х о д у н о в. Любите? Да что вы говорите! Купюрцев, фиксируйте. К р е с л о № 16. А… кто автор пьесы? Х о д у н о в. Автор? Бережкова, то есть… Самоцветов. А что? К р е с л о № 16. Здорово. Это, наверно, из молодых. Очень правильно сделали, что выпустили на сцену молодежь, играют они весело, с огоньком, особенно Трепетова. Это у вас талант… Х о д у н о в (указывая на Трепетову). Вот она! Юленька, покажитесь руководству. Ученица Аристарха Витальевича, его школа. Молодежь его обожает. Зигфрид, передайте Аристарху Витальевичу вот эти цветы от молодежи. З и г ф р и д (растерянно). Это… цветы для Трепетовой… Ю л я. Нет-нет! Это… Самсону Саввичу. З и г ф р и д. Эти цветы… из моих фондов… Х о д у н о в (угрожающе). Передайте цветы. (Руководству.) А как вы находите, так сказать, общее звучание? К р е с л о № 16. Вы же слышали? В зале звучал смех. А что может быть лучше для комедии? Зрителям нравится. Х о д у н о в. Зрителям — это еще не все, а… персонально вам? К р е с л о № 16. Понятно, и мне. (Смеясь.) А чем я хуже? Х о д у н о в. Значит, разрешите считать, что этот спектакль… не бег назад и не шаг на месте? К р е с л о № 16. Вот еще чепуха. У вас, по правде сказать, было много плохих спектаклей, были просто скучные, а вот этот, по-моему, — стоящий, настоящий. Простите, а… где мое пальто? Х о д у н о в. Сейчас будет. Зигфрид, пальто! (Собравшимся.) Поздравляю вас, товарищи, с премьерой и с профилем. Вы все слышали, как расценен наш новый спектакль! К у п ю р ц е в. Приятно, что накануне юбилея театра мы… не уронили честь. З и г ф р и д (поднимая с пола пальто). Кто-то уронил пальто… Я сейчас почищу. (Помогает надеть пальто.) Х л о п у ш к и н (Ходунову). Борис Семенович, надо бы условиться о приеме. Х о д у н о в (мнимому Зыкину). Вы позволите руководству театра в ближайшие дни заехать к вам? Оч-чень много вопросов накопилось… К р е с л о № 16. Ко мне? Ну что ж, если я смогу быть полезен, — милости прошу. Только… вы же не знаете моего адреса. Запишите: Якиманка, двадцать восемь, квартира девять. Смирнов, Алексей Ильич. До свидания, товарищи. (Уходит.)
Все застыли. Пауза.
Х о д у н о в (упавшим голосом). Зигфрид… кто это был? З и г ф р и д. Он… Кресло № 16… четвертый ряд.
Дружный хохот молодежи оборвал реплику Зигфрида. Ходунов яростно ударяет кулаком по столу.
Х о д у н о в. Что за идиотский смех! (Зигфриду.) Кого вы сюда привели? Это ж был… совершенно посторонний человек. Я же разговаривал… с обыкновенным зрителем. Зачем он мне? Я тут принимаю Кресло № 16, а в это время… Зыкин, не сказав ни слова, уехал домой и… может быть, сейчас… уже подписывает приказ о театре? Вам смешно? Вы смеетесь над Ходуновым! Он трус, он конъюнктурщик… Так покажите мне, наконец, отважных директоров — где они? Где эти бесстрашные режиссеры? Эти прин-ципиальные деятели, — я хочу на них посмотреть в моем положении. (Растерянно.) Куда же теперь звонить, а? С кем говорить? К кому прислушаться?
Из группы гостей вышел человек среднего роста, в синем костюме. Это — З ы к и н.
З ы к и н. Вот к нему (показывает на кресло, где сидел зритель) и прислушивайтесь! И как можно чаще. Я с ним согласен. Х о д у н о в. Вы согласны? А кто вы такой? Зигфрид, почему мой кабинет кишит посторонними? Кто вы такой? З ы к и н. Я… Зыкин, начальник управления.
В кабинет вбегает сияющий П а ш а С а м о ц в е т о в.
П а ш а (не обращая внимания на окружающих, взволнованно). Спасибо, товарищи, всем, всем артистам! И дирекцию… тоже очень за все благодарю. Я… я вам всем напишу. Я привез вам с Алтая еще… пьесу. Я столько сегодня пережил, столько продумал, товарищи… Спасибо. (Долго жмет руку остолбеневшему Ходунову, Трепетовой.) Это все… вы, Юленька… Ваше лицо… глаза, улыбка… Ю л я. Нет, Паша, это не я. Все это сделала наша любовь… к театру! П а ш а (восторженно). К вам, Юленька! К вам! Б е р е ж к о в а (входя, кричит с порога). Юленька! Па-а-ша! Товарищи! Сегодня у нас торжество… И я весь театр, всех вас от души… К у п ю р ц е в. Подождите, Бережкова. (Зыкину.) Тысячу извинений, товарищ Зыкин… Неопытный администратор, стажер, все напутал. Он привел в дирекцию вместо вас… рядового зрителя, Кресло № 16. Отсюда — конфуз. Водевильная ситуация. Чистая случайность. З ы к и н (смеясь). А жаль! Надо бы такую… ситуацию не в водевиль, а в практику вашего театра. Вот и не было б у вас конфузов. К у п ю р ц е в. Будем стараться. В этом сезоне театр хотел бы отметить… юбилей. И если вы разрешите… З ы к и н. Отчего ж. Пятьдесят лет, черт возьми, это — дата! Надо отпраздновать! К у п ю р ц е в. Простите, не пятьдесят, а пока — двадцать… З ы к и н. Разве? А я думал, что Бережкова полвека в театре работает. Может, я ошибаюсь? К о р н е й Е г о р ы ч (радостно). Нет! Не ошибаетесь, товарищ Зыкин! Верно!
Молодежь восторженно зааплодировала.
Г о л о с а. Верно!.. Верно!.. Х о д у н о в (очнувшись). Совершенно правильно! Надо отметить! Зигфрид, передайте эти цветы Бережковой от благодарной дирекции! Капитолина Максимовна, поздравляю. Пятьдесят лет — это… черт возьми, дата! Спасибо, товарищ Зыкин, за указание. Бережкова, браво!
Конец
ЧЕМОДАН С НАКЛЕЙКАМИ Комедия в трех действиях, десяти картинах
Действующие лица
Муштаков Савелий Захарович. Раиса Васильевна — его жена. Лариса — их дочь. Алла Зимина } Вика Сверчкова } Лека Осколкина } — ее подруги, студентки института иностранных языков. Тетя Сима. Гена — ее сын, 12 лет, одаренный ребенок. Юрий Куницын — выпускник театральной школы. Олег Замятин } Зина Терехова } Виктор Ерохин } Вася Квашин } — друзья Куницына. Размышляев — человек с пятого этажа. Женщина в пенсне. Персонаж, вычеркнутый автором из пьесы. Дикторша. Девушки с английского факультета.Действие первое
Картина первая
Перед закрытым занавесом на просцениуме появляется ч е л о в е к без грима. В руках у него саквояж, через плечо переброшен дорожный плащ. Его волосы всклокочены, ворот рубахи расстегнут, он тяжело дышит и пугливо озирается по сторонам, как будто скрываясь от погони. Потом доверительно, почти шепотом, сообщает зрительному залу.П е р с о н а ж. Он хотел меня уничтожить… Да-да, физически уничтожить. Он поднял на меня руку, и… Простите, я забыл вам сказать, кто я такой. Я — Персонаж, вычеркнутый автором из пьесы, бывшее действующее лицо. Я жил в этом произведении от первой заявки до последнего варианта, когда какой-то критик, прочитав пьесу, сказал автору, что я ему не удался, что я бледная схема и несу в себе… эти… как их… «рудименты скепсиса». Он очень впечатлительный человек, этот автор, он испугался, тут же схватил перо и… начал меня сокращать. Это было ужасно. Он гнался за мной из картины в картину, он крушил мои монологи, сметал реплики, лучшие мои сцены, ради которых стоит жить в пьесе, он рубил своим пером, как саблей, и вот, когда от меня остался один выход и две ремарки, он прищурился и сказал мне: «Кажется… он прав! Вас надо вычеркнуть. Как герою вам нечего делать в моей пьесе!..» Он чудак. Он думает, что в других пьесах героям есть что делать, но… не об этом речь… За что? Почему я должен уйти? Я понимаю, к критикам всегда надо прислушиваться, но… слушаться их… не всегда. Откровенно говорю, я… я просто привык к этой пьесе, я успел сдружиться с ее героями, мне не хочется оставлять автора. Когда он сидел за столом и, окутанный дымом и сомнениями, писал строку за строкой, я был рядом с ним. Когда все его близкие хором кричали: «С таким здоровьем не пишут комедии!» — я один вселял в него бодрость. И вот… спустя полгода, когда он вывел наконец дрожащим пером на бумаге: «Занавес. Конец», — я должен исчезнуть?.. Не-ет!.. Я схватил его за руку, я закричал: «Безумец! Не троньте меня! Я вам еще пригожусь!.. Хорошо, заберите у меня все бурные монологи, все фразы под занавес и реплики на аплодисменты, оставьте мне что-нибудь. Я согласен на мелкие эпизоды, от которых актеры отказываются и берут бюллетень, я буду читать ваши ремарки, на которые никто не обращает внимания, по ходу пьесы я стану вносить исправления, которые вы не успели сделать, я почти не буду присутствовать на сцене, и ни один критик меня не заметит, — оставьте меня!..» Он дрогнул и сказал: «Ладно!.. Только с одним условием — не дольше трех минут на сцене и… в роли не больше двенадцати слов. Иначе вы погубите мне пьесу. Вы меня поняли?» Мне важно было уцелеть, и я ответил: «Да! Я вас понял!» Вот так… я остался жив. Правда, места в пьесе у меня еще пока нет, я застрял где-то между сценой и зрительным залом, но… я не беспокоюсь. Если хотите, я могу быть… комментатором пьесы, живым примечанием, говорящей ремаркой или… знаете что?.. я буду… помощником автора! Да-да. Ведь существуют же у режиссера помощники, ассистенты, актеру помогает суфлер, и только автору, когда поднимается занавес, никто и ничем уже помочь не может. Он обречен. За что? Почему? Разве нельзя еще что-нибудь поправить, дополнить, уяснить? Поговорить по душам со зрителем, убедить критика, что, кроме комедии, автор ничего дурного не сотворил?.. Много полезных и добрых дел можно сделать, даже… не будучи героем пьесы. Простите, все, что я вам сказал, никакого отношения к пьесе не имеет. Этот монолог я написал себе сам, потому что на автора, как вы знаете, я рассчитывать не могу. Что же касается пьесы, то… пьеса начинается так… (Вынимает из саквояжа маленький гонг, ударяет. Идет занавес.) Лестничная площадка жилого дома. Обыкновенного дома, какой можно встретить на любой улице и в любом переулке. Дом как дом. Налево — дверь с медной дощечкой: «Иннокентий Викентьевич Куницын» и ящик для писем. Время действия первой сцены автор определяет ремаркой — поздний вечер… По-моему, для начала как-то недостаточно оптимистично. Я советовал ему начать так: «Летний полдень. Щедрое солнце золотит…» и так далее… Но он чудак, он говорит, что это банально, что многие пьесы начинаются с того, что автор «щедро золотит…», а потом… Но это не важно. Не автор делает погоду пьесе… Итак, поздний вечер… (Задумывается.) Гм… Могу сказать, что это как-то расплывчато и не совсем точно определяет время. Ну что ж, поправим автора, уточним. (Вынимает часы, смотрит.) Было без двадцати двенадцать, когда дверь на площадке внезапно распахнулась, чья-то рука выбросила на лестницу небольшой потертый чемодан и тут же быстро захлопнула дверь…
Все, о чем рассказывает Персонаж, происходит на сцене.
Из квартиры доносился шум, что-то падало, звенело, послышался взволнованный женский голос… Ж е н с к и й г о л о с. Юра, опомнись!.. Что ты делаешь, Юра?!. П е р с о н а ж. И голос мужчины… М у ж с к о й г о л о с. Оставь его! Пусть идет!.. Здесь не гостиница для молодых шалопаев!.. П е р с о н а ж (подходит к двери, прислушивается). Да!.. Нельзя сказать, что за этим порогом празднуют день ангела, — в доме было нерадостно и неспокойно… И только… чемодан, выброшенный из квартиры на лестницу, был абсолютно спокоен. (Поднимается на лестницу, берет в руку чемодан.) Это был скромный, я бы сказал, невзрачный чемодан. Он не хранил в себе ни чужих тайн, ни крупных ценностей. В нем было… полотенце, зубная щетка, пижама в сиреневую полоску, связка писем за подписью «Твоя Л.» и, наконец… диплом! Вот он-то и свидетельствовал о том, что его обладатель, еще совсем молодой человек двадцати двух лет, четыре дня тому назад, после долгих переживаний, окончил… театральную школу по классу драмы…
За сценой что-то обрушилось и со звоном разбилось.
И действительно, с этого дня элементы драмы прочно вплелись в судьбу молодого человека.
П е р с о н а ж исчезает. Из квартиры на площадку стремительно выбегает юноша. Это — Ю р и й К у н и ц ы н. Он быстро, с силой захлопывает дверь.
Ю р и й. Все!.. Все, все!.. Кончено! Хватит!.. Я ушел, слышите? Ушел! (Пауза.) Жалкие себялюбцы!.. Обыватели!.. Мелкие, черствые душонки… Не беспокойтесь, я не приведу ее к вам, я не впущу голубя в клетку тигров… Но и меня вы тоже больше не увидите никогда… Слышите? Ни-ког-да! Обойдемся и без вас… (Садится на ступеньку, ставит рядом чемодан.) И что меня дернуло заговорить сегодня о Ларисе?.. И с кем?.. С абсолютно посторонними людьми, с родителями… Ясно — скандал!.. Нет, Юрий Иннокентьевич, пора кончать. Довольно слушать бормотание «старух зловещих, стариков»… «Мальчишка! Ты еще себя прокормить не можешь, а тащишь жену в дом!..» (Глядя на дверь.) Пигмеи!.. Я могу накормить тысячи людей… духовной пищей! А это похлеще ваших рубленых котлет… (Пауза.) Ничего-ничего, когда-нибудь обо мне напишут: «Еще не оперившимся юношей он ушел из дому… Кипучей натуре молодого художника был чужд и тесен жалкий круг родительских интересов. Его не понимали… Он порвал с семьей, бродяжил, пытливо вглядываясь в жизнь, в людей, как бы набирая силы для будущих взлетов…» Здорово!.. Ну, я пошел… (Встает, берет в руку чемодан.) А… (в зал) куда идти?.. (Пауза.) «Самое страшное, когда человеку некуда идти», — Федор Достоевский… (Ставит чемодан, садится.) Ну, это старик хватанул. Почему страшно?.. Чепуха! Как это так — некуда? Можно пойти… к Олешке Замятину. (Пауза.) Он на даче… Может, к Вострякову, а?.. А где он живет? Не знаю. (Вспоминает.) Да! Пойду к Аллочке Зиминой. Чудная девушка, подруга Ларисы, все понимает, угостит чаем… Пошли! (Вскочил, схватил чемодан, посмотрел на часы.) Гм… В полночь к девушке, с чемоданом… Отпадает… (Пауза, раздумье.) А что, если просто пойти на бульвар, лечь на скамью, чемодан под голову и… кадр из итальянского фильма. Скажут, «чистейший неореализм», потом иди доказывай… Нет! Пойду-ка я на междугородную станцию, закажу разговор с каким-нибудь дальним районом Удмуртии и просижу до утра… А деньги? (Вынимает из кармана мелочь.) Их хватит только на оплату слова «алло», а дальше… в кредит? (Глядя на порог своего дома.) Вот до чего вы меня довели!.. Без угла, без денег, и это тот самый Юрий Куницын, на которого два часа назад тысячи людей, жадно прильнув к телевизорам, смотрели и думали: «Так вот он какой!..» Да! (Горестно разводя руками.) Смотрите, друзья мои, вот я какой! Ночью на лестнице, за порогом, без копья, черт знает что… Вот уж действительно…
«С кем был?.. Куда меня закинула судьба?
Все гонят, все клянут…».
Из левой кулисы появляется П е р с о н а ж.
П е р с о н а ж (в зал). Он мог бы сказать многое, но… в это время внизу послышались шаги, чьи-то тонкие каблучки застучали по лестнице, и на площадке появилась девушка. В руках у нее тоже был чемоданчик, очень похожий на тот, который мы уже видели… (Исчезает.) Л а р и с а. Юрка!.. Ты… ты что, уходишь? Ю р и й (растерянно). Нет… Я только что пришел… А ты откуда? Л а р и с а. Была у Вики, и вот… на обратном пути зашла. Думала, ты обрадуешься, а ты… ты недоволен? Ю р и й. Нет, что ты, я очень, очень доволен… Садись. Л а р и с а (изумленно). Здесь?.. На лестнице?.. Ю р и й. Я, понимаешь… попал в идиотское положение… Наши все ушли в кино, на последний сеанс, придут ночью… Они знают, что у меня есть свой ключ, а я… оставил его там… дома, в этом… сером пиджаке. Вот балда, правда? А ты… ты садись сюда, на мой чемоданчик… (Замечает у нее в руках чемодан.) А почему ты с чемоданом? Л а р и с а. Взяла у Вики… платье для фасона… (Ставит свой чемодан.) Садись…
Оба садятся на чемоданы, друг против друга. Напряженная пауза.
Ю р и й (с наигранным оживлением). Вот забавно! Как на вокзале… Еще не хватало, чтобы кто-нибудь пробежал мимо нас с чайником, теряя на ходу галоши…
Лариса молчит.
Ю р и й. Ларчик! Ты отчего такой грустный?.. Что-нибудь случилось? Л а р и с а. Ничего… Ю р и й. Дома неприятности? Л а р и с а. Нет… Все в порядке. Ю р и й. Ну, как мое выступление по телевизору?.. Ты смотрела? Л а р и с а. Смотрела. Ю р и й. Я, понимаешь, чертовски волновался. В студии жарища, лампы слепят глаза… Как я выглядел?.. Все ваши смотрели? Л а р и с а. Все… Ю р и й. А… как твой отец? Л а р и с а (после паузы). Ему понравилось… Ю р и й. Ну все-таки, что он сказал? Л а р и с а. Он сказал… что ты… способный парень… Ю р и й. А Раиса Васильевна? Л а р и с а. Ей… ты тоже… понравился… Ю р и й. А эта… ну, как ее, тетя Сима? Л а р и с а. И тетя Сима, и Генка, и Феклуша, все сказали, что ты очень хорошо выступил… Ю р и й. Ну вот видишь. Твоя семья — это ж золото… Я их обожаю, Ларка. Это не то что какие-нибудь там обыватели, себялюбцы, это новые, мыслящие, любящие искусство, передовые люди. Знаешь что, Ларка, пойдем сейчас… к тебе, а?.. Пойдем. Ничего что поздно, мы… мы тихонько… Помнишь, после твоего дня рождения мы спрятали бутылку венгерского вина на всякий случай… Так вот сегодня нальем с тобой, Ларка, два бокала и поднимем их за… Новореченск. За мой первый спектакль, это будет Шиллер… я уже решил — «Коварство и любовь». Поднимем за твой первый урок, когда ты придешь в школу и скажешь: «Здравствуйте, ребята. Мы будем с вами изучать французский язык…»
«Язык Корнеля и Расина,
Язык Бальзака и Гюго…».
Затемнение. На просцениуме — П е р с о н а ж.
П е р с о н а ж. Это я распорядился выключить свет. Когда молодая героиня плачет, то сквозь слезы и волнение трудно что-либо разобрать. Пусть она успокоится, ладно? А мы… переведем стрелку часов назад и сами посмотрим, что же случилось сегодня вечером у телевизора…
Картина вторая
На сцене темно, только в глубине четким квадратом светится экран телевизора. На экране титр «Музыкальный антракт».П е р с о н а ж. Это был самый обыкновенный вечер в доме у Муштаковых. За чайным столом собралась вся семья. Сам Савелий Захарович — человек, которого все знают, его супруга Раиса Васильевна — дама, которая всех знает, и дочь Лариса — милая девушка, которая, по мнению родителей, еще ничего не знает… Была и тетя Сима, недавно приехавшая из Ростова, чтобы устроить своего мальчика в музыкальную школу. Кстати сказать, мальчик очень способный ко всему, кроме… музыки… Из телевизора струились нежные мелодии Штрауса, за столом звенела чайная посуда, тетя Сима рассказывала… Т е т я С и м а. …Если б я лично знала хоть одного профессора музыки, Генка уже давно был бы в консерватории и разъезжал по фестивалям. Когда ему было четыре года, меня уверяли, что у него абсолютный слух и пальцы Паганини. Но он же лентяй, он по три дня не берет в руки виолончель… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Сима, положи ему пирога. Т е т я С и м а. Он не хочет… После чая он сыграет нам «Элегию» Массне, хорошо, сынок? Г е н а (понуро). После чая трудно… Т е т я С и м а. Вот… начинается… После чая трудно, до обеда тяжело, натощак он не может. Когда тебе легко, лентяй несчастный? Р а и с а В а с и л ь е в н а. Не кричи на ребенка, он и так запуган. Еще, не дай бог, станет заикой. Т е т я С и м а. Пусть заика, но с музыкальным образованием. Говорят, что одаренного ребенка нужно стимулировать… Я не против… За этюд Мендельсона он получил от меня коньки, пинг-понг — за «Сомнение» Глинки… А недавно за один «Полет шмеля» он потребовал… пистолет! Пришлось купить. И вот уже вторую неделю я живу в страхе, под дулом пистолета… М у ш т а к о в (прожевывая). Ай-яй-яй, ты что же, Геннадий, не хочешь заниматься, да? Ты думаешь, великие музыканты с утра гоняли в футбол, потом ели мороженое, а вечером шли в кино? Нет, брат, они ра-бо-та-ли! (Жене.) Полстакана со свежим лимоном… А знаешь ли ты, как работал этот… Римский-Корсаков? Р а и с а В а с и л ь е в н а. Варенья положить? М у ш т а к о в. Клубничного… Он вставал утром… умывался, чистил зубы и садился за рояль. Г е н а. Без завтрака? Т е т я С и м а. Видали? Его интересует завтрак. Ты слушай, что говорит дядя Сава… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Оставь ребенка в покое… Гена, возьми грушу. М у ш т а к о в (продолжая). Да-да, Геннадий, без завтрака, по пять-шесть часов за роялем. И вот таким путем, стало быть, он сочинил оперу… оперу «Русалка». Л а р и с а (с укором). Папа… «Русалка» — Даргомыжского. М у ш т а к о в. Да ну? А что ж у Корсакова? Л а р и с а. Ну, хотя бы… «Золотой петушок». М у ш т а к о в. Вот-вот… «Золотой петушок». А если будешь лодырничать, так у тебя, брат, не то что петушка — воробья не получится.
Общий смех. Музыка смолкла. На экране телевизора крупно лицо диктора, озаренное «дежурной» улыбкой.
Д и к т о р. Начинаем нашу очередную передачу из цикла «Искусство молодых», посвященную молодым представителям драматического искусства. Сегодня мы пригласили к нам в студию выпускников театральных вузов столицы. Послушайте монолог Рюи Блаза из одноименной драмы Виктора Гюго в исполнении выпускника театральной школы имени Каратыгина Юрия Куницына. Л а р и с а. Ой, Юрка! Наконец-то!.. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Это уж слишком. Можно зажечь свет.
На экране крупно лицо Куницына.
Ю р и й.
«…Нет, это был не сон, не греза, не поэма,
На голове ее сверкала диадема…
Я видел, на руке прекрасный был надет
Орлом Испании украшенный браслет…»
«О ангел прелести и чистоты лилейной,
Доверье сохраню твое благоговейно,
Ты любишь — и ничто не страшно мне теперь!..»
«…Тобою избран я!»
Щелкнул выключатель. Экран погас. Тетя Сима зажгла свет.
Л а р и с а. Что вы сделали?.. Зачем?.. (Бросается к телевизору.) М у ш т а к о в. На место! Или я разобью телевизор. Т е т я С и м а. В чем дело? Что происходит? Р а и с а В а с и л ь е в н а. Ты спрашиваешь… Когда горе приходит в дом, так оно прет и в двери, и в окна, и в… телевизор. Л а р и с а (плача). Это неслыханно, это… это жестоко… Я целую неделю ждала этого дня, никуда не пошла… Я… я так хотела посмотреть… М у ш т а к о в. Ты уже полтора года смотришь на этого Каратыгина и думаешь, что заставишь отца смотреть на него всю жизнь, да? Т е т я С и м а. Так вот оно что. Это и есть тот самый… М у ш т а к о в. Мало того, что я вижу этого оболтуса каждое воскресенье у себя в доме, так мне еще в будни показывают его по телевизору. Он заявляет мне с экрана, что теперь ему «ничто не страшно». Я думаю… Это мне, мне страшно… Страшно, что ко мне в дом забрался какой-то… парнюга с дипломом затейника. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Савелий, я прошу тебя — успокойся. Все это скоро кончится. М у ш т а к о в. Я знаю, как это кончится. Он притащит ко мне в дом свой обшарпанный чемодан и назовет меня «папашей». Он будет курить мои папиросы и носить мои галстуки. Через неделю он станет на меня кричать за то, что я долго сижу в ванной и по ночам громко кашляю… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Это не-вы-носимо! Ну зачем ты себя изводишь? М у ш т а к о в. А через месяц он загонит нас с тобой в угол, вот увидишь… На кухню, в мусоропровод! И нам останется только тихо переживать и… плакать «внутренними слезами». Это у них называется «система Станиславского». Р а и с а В а с и л ь е в н а. Сава, что с тобой? Ты сошел с ума… М у ш т а к о в. Нет! Это вы… вы думаете, что я сумасшедший. Да! Я невежда, я профан, я ни черта не понимаю в искусстве, но я… я знаю Шекспира. И я помню, что когда принц Гамлет начал сходить с ума, к нему в дом тоже пригласили актеров, чтоб его развлекать… Так вот — я, слава богу, не принц Датский, я еще пока не сошел с ума, и я не хочу видеть в-своем доме артистов, не хочу! Понимаете? Не хо-чу! Т е т я С и м а (примиряюще). Нет… отчего же… Если взять абстрактно, так сказать, изолированно от семьи, то… артист — это уж не так плохо. М у ш т а к о в. Какой он артист? Единственный человек, у которого он имел успех, — это моя дочь. И то потому, что разыграл перед ней влюбленного идиота. Л а р и с а. Зачем вы так говорите, папа? Я… я не могу это слышать… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Не смей затыкать уши, когда с тобой говорит отец! Л а р и с а. Все это гадко… отвратительно, это… это, наконец, жестоко! (Плачет.) М у ш т а к о в. Слышали? Это «жестоко»!.. (Жене.) Погоди-погоди, она еще напишет в газету, что она «жертва родительского произвола». Нас еще будут таскать по редакциям и прорабатывать на комсомольских собраниях… Т е т я С и м а. Ну оставь… Лариса — разумная девочка, она сама поймет, что это еще не чувство. Это… это так… химера, обманчивый зов любви… Откуда этот молодой человек? Кто его родители? Р а и с а В а с и л ь е в н а. Его родители?.. Гм… Говорят, что его отец… электромонтер, и мама тоже… не доктор философии. Л а р и с а. Тетя Сима, все это вздор… сплетни! Т е т я С и м а (испуганно). Электромонтер? Р а и с а В а с и л ь е в н а. Да-да… Так что в случае, если перегорят пробки, — не волнуйся! Т е т я С и м а. Какой ужас! Конечно, я… я не имею права вмешиваться. В таких делах нужна предельная чуткость. Нельзя грубыми руками касаться первых ростков любви, но… когда я увидела его по телевизору, я почему-то сразу подумала — это лгун, алкоголик и авантюрист. Л а р и с а. Тетя Сима, и вы?.. Вы тоже?.. Т е т я С и м а. Не спорю, может быть, он достойный молодой человек, но первое впечатление — отталкивающее… Л а р и с а. Ведь вы же его совсем не знаете… Мне… мне стыдно за вас! М у ш т а к о в. Ей стыдно! А мне?.. Мне не стыдно, когда знакомые, встречая меня на улице, смеются в лицо: «Поздравляем, Савелий Захарович, скоро у вас в доме будет весело, ваша дочь выходит замуж за будущего артиста…» Я говорю: «Не знаю — будет ли он артистом, но моим зятем ни-ког-да!..» Р а и с а В а с и л ь е в н а. Савелий, я тебя прошу… Твой чай уже остыл… Садись, успокойся. М у ш т а к о в. Я не могу пить чай, когда из моего дома делают балаган, подмостки. Я вообще не буду приходить домой. Я буду брать на работу термос и пить чай в красном уголке… Я буду обедать в отделе кадров и ночевать в бюро машинописи. Я буду навещать вас раз в неделю, если мой зять даст мне контрамарку… переночевать в собственном доме… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Что это за разговор при ребенке? Т е т я С и м а. Гена, сейчас же ступай заниматься. Ты уже три дня не брал в руки виолончель. Слышишь?
Г е н а понуро выходит из комнаты.
М у ш т а к о в. Стоило растить дочь, обучать ее в институте иностранных языков, чтобы в конце концов убедиться, что мы говорим с ней на разных языках… (Жене.) Это ваша заслуга, ваша! Браво, Раиса Васильевна, браво! Если б я видел все это в театре, я бы от души посмеялся и вызвал тебя на «бис», но, к несчастью, это происходит в моем доме, и смеются все: друзья, соседи, знакомые, сослуживцы, посторонние люди, смеется весь город — кроме меня, кроме меня… (Уходит.) Р а и с а В а с и л ь е в н а (Ларисе). Вот до чего ты довела… Родной отец на грани безумия!
Из соседней комнаты доносятся звуки виолончели. Это Гена мучительно выводит «Сомнение» Глинки.
Я не понимаю, что происходит в мире? Какие катаклизмы, какие радиоактивные осадки обрушились на нашу голову, что все переменилось, что родители стали врагами своих детей?.. Они мешают им творить, мешают жить, мешают любить. Я тоже была девушкой, я тоже любила — не твоего отца, но… это не важно… Но слово родителей было для меня законом… Мы ничего не понимаем? Допустим. Но возьми того же Флобера, которого ты читаешь в оригинале, он тоже сказал: «Первая любовь — всегда ошибка». Л а р и с а. Вы путаете, мама, это сказал не Флобер, а дядя Рома. И вообще можете сколько угодно меня пилить, четвертовать — не поможет. Я буду жить так, как я хочу, поступать так, как считаю нужным, встречаться с тем, кто мне нравится. Вы не хотите, чтобы Юрка приходил к вам в дом? Мы будем встречаться на улице, под часами, в метро, на бульваре… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Ты не девочка с улицы, чтобы встречаться в метро. У тебя есть дом, семья. Твой отец — крупнейший товаровед, мать только из-за тебя оставила институт… по собственному желанию. Л а р и с а. Ваш институт косметики, мама, — это не храм науки. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Все равно — это храм красоты… Твоя тетка — младший экономист, муж кузины — ларинголог и дядя — директор гостиницы… Этого мало? Все они живут богатой интеллектуальной жизнью. И вдруг в эту гармоничную сферу, в этот мир интеллигентных людей без стука врывается молодой человек, у которого за душой ничего, кроме… одного пиджака и веры в светлое будущее. Что это такое? Это гармония? Спроси ребенка, он тебе скажет — это дис-со-нанс! Т е т я С и м а. Чудовищно!.. Когда я увидела его по телевизору, я почему-то сразу подумала: хитрец, пройдоха, себе на уме… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Нет, ты послушай, Сима, я спрашиваю у этого юнца: «Скажите, Юра, вот вы закончили ваше специальное образование, получили диплом, — как же вы думаете применить ваши способности, впереди жизнь… На какое положение вы можете рассчитывать?» И он говорит мне: «Я рассчитываю на положение любовника»! Т е т я С и м а. Какой ужас! Л а р и с а. Мама, так ведь это же… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Молчи! И это он говорит мне — матери девушки, на которой он собирается жениться! Л а р и с а. Это же его амплуа. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Не смей говорить мне про «амплуа»… Выходи замуж за достойного человека, поживи с ним пять лет и заводи себе какое хочешь «амплуа» — я тебе слова не скажу. Но в твои годы начинать с любовника? Этого не встретишь… даже у Золя!
За сценой Гена разучивает «Элегию» Массне.
Т е т я С и м а. Когда я увидела его по телевизору, я сразу подумала: нахал, циник и ветрогон. Какое право он имеет жениться? На что они будут жить? Р а и с а В а с и л ь е в н а. Как это — на что? Они собираются ехать в Новореченск, крупный животноводческий район. Он будет строить народный театр, а она преподавать неполный средний французский язык… Блестящая перспектива для семьи Муштаковых: дочь — районная учительница и зять — любимец животноводов… Л а р и с а. В Новореченске тоже живут люди, не хуже, а лучше нас… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Ну вот, вот так всегда. Ты понимаешь, Сима, когда даже у себя в доме, с родной дочерью я чувствую себя, как на собрании актива. Я ей говорю одно, а она мне читает лекцию о моральной красоте советских людей. Нет, Савелий прав. Стоило растить ребенка, бросать из-за него институт… Стоило воспитывать дочь… Л а р и с а. Не вы меня воспитывали… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Что та-кое?.. Т е т я С и м а. Ну, знаешь, Лариса, это уже… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Постой, Сима… Оказывается, мы с Савелием тут ни при чем. Не мы воспитывали… Отлично. Тебя воспитывал комсомол. Большое ему материнское мерси… Тебя вскормила и одевала по модным журналам не я, нет… государственная стипендия… Крепкий коллектив закалил твою волю, и вот сформировалась такая незаурядная личность, как ты… Честь и слава! Но… твои родители, твои бедные папа и мама имеют в этом предприятии свои пять процентов, а? Л а р и с а (сквозь слезы). Оставьте меня! Что вы хотите, чтоб я закричала, разревелась, да? Р а и с а В а с и л ь е в н а (в раже). Пять процентов! Л а р и с а. Я уйду от вас… Сбегу к животноводам, к зверобоям, в тайгу, куда угодно… Вот вам… возьмите все, все!.. (Срывает с себя бусы, сережки, сбрасывает туфли.) Все ваши платья, кофты, чулки, сумки… К черту, к черту!.. Получайте все ваши сто процентов… Запрячьте их под перины, заприте в сундуки… А меня вы не запрете… Я сбегу!.. (Плачет.) Т е т я С и м а. Лариса, опомнись!.. Что ты делаешь, Лариса?..
В комнату вбегает М у ш т а к о в в халате.
М у ш т а к о в. Оставьте ее! Пусть идет! Здесь не гостиница для заезжих артистов! Здесь все пятьдесят два квадратных метра — мои! Мои!.. И если в сердце у дочери нет места для родителей, то и у них в квартире нет для нее угла! Р а и с а В а с и л ь е в н а. Савелий! Пощади себя, я прошу… М у ш т а к о в. Все ее заграничные платья — запереть в шкаф! И в одном штапеле — вон из моего дома!.. Л а р и с а (плача). Я уйду, уйду…
На пороге появляется полная, грузная Ж е н щ и н а в п е н с н е. В руках у нее портфель и хозяйственная сумка.
Ж е н щ и н а в п е н с н е. Извините… Очевидно, ваш звонок не работает. Дверь была открыта, и… Кто здесь будет хозяин дома? М у ш т а к о в. Кто будет не знаю, а пока я. Ж е н щ и н а в п е н с н е. Очень приятно… Я из квартиры сто девятнадцать, корпус «В», так что в некотором роде ваша соседка… Дело в том, что общественность нашего дома на последнем пленарном заседании решила помимо кружка художественной вышивки для наших женщин организовать кружок… любителей драматического искусства… М у ш т а к о в. Да! Этого нам не хватало… (Угрожающе.) Ну?.. Ж е н щ и н а в п е н с н е. …Маленький культурный очаг при доме и мощный рычаг для удовлетворения всесторонних культурных запросов наших жильцов… У нас есть все — силы, средства, энтузиазм, есть, наконец, таланты! Да-да! Вы не знаете Швыркина из восемьдесят четвертой, окна во двор?.. Ну… он так всем подражает, что мы буквально лопаемся от смеха… А Пучкарева — квартира семьдесят два? Уверяю вас, что если бы не ее муж, не домашнее хозяйство, она давно была бы во МХАТе. М у ш т а к о в. Слушайте, я никому не подражаю, я оригинал и не собираюсь поступать во МХАТ. Что вам от меня нужно?.. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Простите, мадам, вы попали не совсем удачно, мой муж… Ж е н щ и н а в п е н с н е. Знаю-знаю… Дело не в нем… Повторяю, у нас есть все — силы, энтузиазм, средства… Мы готовы даже заплатить, но… нам нужен руководитель, молодой мастер театра, профессионал. Мы ставим «Бесприданницу» в сукнах, и если ваш… в некотором роде родственник… М у ш т а к о в. Какой родственник? Ж е н щ и н а в п е н с н е. Точнее говоря, ваш зять… М у ш т а к о в. Кто вам сказал? Ж е н щ и н а в п е н с н е. Как — кто?.. Об этом знает весь дом… И если он согласится нами руководить — о, разумеется, не бесплатно, мы ему выделим энную сумму, как деятелю искусств, — мы… мы будем считать вас нашим шефом… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Я прошу вас, мадам, зайти в другой раз… Вы видите, мой муж… Ж е н щ и н а в п е н с н е. Да-да… Я вижу, он взволнован. Мы все волнуемся. Без волнения нет искусства… Если хотите, мы примем вашего зятя как первый взнос, как ваш персональный вклад в общий котел… Согласны? Ведь вы наш жилец… М у ш т а к о в. Я не жилец… на этом свете!.. Ж е н щ и н а в п е н с н е. Но вы… съемщик… М у ш т а к о в (медленно, отчеканивая слова). Как съемщик я каждый месяц аккуратно плачу за квартиру, за газ, за отопление, теперь вы приходите и требуете, чтоб я еще платил за позор?.. Дал вам зятя — деятеля искусств?.. Нет у меня зятя! Нет и не будет! Т е т я С и м а. Успокойся, Сава, это ошибка… Они попали не в ту квартиру. Ж е н щ и н а в п е н с н е. Нет, именно в ту… Вот протокол пленарного заседания, тут ясно сказано: «Слушали: Где взять художественного руководителя? Постановили: У Муштаковых имеется зять. Взять!» Подпись. Печать. А вы говорите — нет… Простите, но… замораживание культурных кадров — это антиобщественно. Как это расценить? М у ш т а к о в (наступая на нее). Как произвол! Как бред больного самодура!.. И если вы сейчас же не уйдете — как преднамеренное убийство!.. Ж е н щ и н а в п е н с н е (из-за кресла). Не запугаете! У нас есть все — силы, средства, энтузиазм… Из двенадцати квартир сделали заявку на роль Ларисы… Мы могли бы взять вашу «бесприданницу», но… дайте руководителя!.. М у ш т а к о в (схватил со стола вазу). Вон отсюда!..
Ж е н щ и н а в п е н с н е стремительно выбегает за дверь, ей вслед летит ваза и со звоном разбивается у порога.
Р а и с а В а с и л ь е в н а. Боже мой!.. Кель онт! М у ш т а к о в. Сколько лет понадобилось обучать дочь в институте иностранных языков, чтобы сегодня позор в своем доме ты могла назвать по-французски? Тебе от этого легче, да? Ты думаешь, никто не поймет, не услышит? Так вот, я вам всем покажу, как Муштаков умеет смывать позор! Это услышат все и поймут без слов во всем цивилизованном мире!.. (Хлопнул дверью.) Р а и с а В а с и л ь е в н а (ему вслед). Савелий, умоляю… Что ты надумал, Сава? Т е т я С и м а. Лариса, останови отца…
За сценой выстрел.
Л а р и с а (кричит). Ай, па-па!
Свет гаснет. На просцениуме — П е р с о н а ж.
П е р с о н а ж. Не беспокойтесь! Это не самоубийство, не трагическая развязка, нет… Глава семьи жив… Он сам испугался выстрела и слег усебя в кабинете с компрессом на голове. Человек, который стрелял, пойман и во всем сознался. Это был… мальчик тети Симы. Его душевному складу не соответствовала «Элегия» Массне, и он от скуки решил разрядить подаренный ему детский пистолет… Вот и все. Но после выстрела в доме наступило тревожное затишье. Все разбрелись по своим углам. Савелий Захарович, лежа у себя на диване, в беспамятстве бормотал что-то невнятное… Г о л о с М у ш т а к о в а. Мы будем вас считать нашим шефом… Кель онт! П е р с о н а ж. Виновница всех потрясений заперлась в своей комнате и поспешно укладывала чемодан… Г о л о с Л а р и с ы. Один халат, сарафанчик, зубная щетка, и все… все… Навсегда! За сценой звуки виолончели. П е р с о н а ж. В углу гостиной одаренный ребенок в наказание за все разучивал Мендельсона… И только мама, бедная мама, не найдя в своей квартире угла, делилась своим горем и сокровенными помыслами с тетей Симой на кухне…
П е р с о н а ж исчезает.
Картина третья
Белая кухня. На стенах тарелочки. В углу холодильник.Р а и с а В а с и л ь е в н а. Разве об этом мы мечтали, когда отдавали ее в институт? Я думала, французский язык, он придаст девочке шарм, обаяние, женственность. Он откроет ей двери домов и страницы модных журналов… И в конце концов, — ты же понимаешь, Сима, мы живем в эпоху контактов и широкого туризма — кто знает, как могла бы сложиться судьба молодой девушки, знающей французский язык?.. Она могла бы стать переводчицей, гидом, референтом у дяди в гостинице, наконец, хорошенькой стюардессой на каком-нибудь воздушном лайнере Москва — Бомбей… Боже мой! Летать над океанами! Сегодня Гонконг, завтра Дели, утром Коста-Рика, вечером какой-нибудь… Берег Слоновой Кости. Слышать вокруг себя: «Гуд ивнинг», «Бон суар, мадемуазель», «Буэнос ночес, синьора»… Мило улыбаться и говорить: «Нон, мсье… о’кэй… уно моменто», — это ли не судьба?.. Ты знаешь, Сима, я думала так — если уж мне суждено расстаться с единственной дочерью и получать от нее письма, так пусть это будут конверты со штампом: «Марсель», «Милан», «Сан-Марино», на худой конец… «Гваделупа», но… не открытки из Новореченска… Т е т я С и м а. Еще бы… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Ты не поверишь, но… в мечтах я уже представляла себе, как я еду встречать ее из очередного рейса. Я видела, как подруливает огромный самолет, как выходят и медленно спускаются по трапу леди и джентльмены в дымчатых очках, дамы и господа в плащах из нейлона, легкий импортный ветерок доносит запах духов… И вдруг из окна самолета она увидела меня, она машет мне рукой и кричит не «здрасте, мамуля», нет… она говорит: «Ан фэн, маман, кель бонэр!» Мы идем с ней по гладкой дорожке аэропорта, а впереди… наш носильщик! Он тащит не авоську, нет… не клеенчатый баул из районного центра, он несет большой желтый кожаный чемодан на молниях, чемодан с наклейками: «Монреаль», «Копенгаген», «Форд-де-Франс». Скажу тебе, Сима, как другу: даже ночью, засыпая, когда я думаю о со судьбе, мне спится этот… чемодан с наклейками. Из него выскакивают сумки, чулки, галстуки, они подходят к изголовью, кланяются мне и говорят по-французски: «С’э вотр шанс, маман». Что это такое, Сима? Т е т я С и м а. Это? Первый звонок… Начальная стадия шизофрении. Да-да… А все потому, что вы с Савелием не родители, вы так… размазня. Надо не убеждать, а дей-ство-вать! Ты мать, и ты должна драться за свое дитя, драться! Вы думаете, мне с Генкой легко? Но я дала себе слово, клятву: одно из двух — или мой ребенок станет сиротой, или я буду матерью выдающегося ребенка. И ты увидишь — я добьюсь. Меня не остановят ни конкурсы, ни жюри, хотя бы сам Иоганн Бах был против моего ребенка, — я внесу его в музыкальную школу, как солдат вносит знамя в побежденный город. Я не успокоюсь, пока не увижу его в Большом зале консерватории… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Так научи, Сима. Скажи, что нужно делать? Т е т я С и м а. Завтра же чуть свет пойти на квартиру к родителям этого Юрки и устроить скандал номер один. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Но… я не умею скандалить. Т е т я С и м а. Пойдешь со мной — научишься… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Я никогда не видела его родителей и даже не знаю, где они живут. Т е т я С и м а. Найдем! Если они живут даже за чертой города, без прописки, как преступники, как похитители чужого счастья, — найдем. Надо потребовать, чтобы он навсегда оставил ее в покое, забыл не только ее имя, но адрес, телефон, индекс района, в котором она живет… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Умоляю тебя, Сима, помоги. С тобой я пойду куда угодно, но… если об этом кто-нибудь узнает? Если, не дай бог, Лариса… Т е т я С и м а. Можешь на меня положиться. Ни одна душа…
Свет гаснет. Появляется П е р с о н а ж.
П е р с о н а ж. Тетя Сима ошиблась. Одна душа все-таки узнала. Она подслушала весь разговор у дверей кухни, и так как это была душа чистая, наивная, короче говоря, душа ребенка, то… Впрочем, загляните в комнату Ларисы, пока она не покинула ее навсегда!
Картина четвертая
Уголок комнаты Ларисы. На стуле раскрытый чемодан. Вокруг разбросаны вещи.Л а р и с а (захлопнув крышку чемодана). Теперь — все! Больше они меня не увидят. Прощай, моя комната, мое детство, мои мечты! (Сквозь слезы.) Я ничего у вас не взяла, ни-че-го. Выпускное платье в шкафу, голубой джемпер внизу, в ящике, там и туфли на гвоздиках. Я их почти не носила… Не успела… И сережки мои тоже… пусть останутся вам как память, что у вас была дочь, что жила-была девочка. Может быть, дурная, глупая, но она хотела счастья, счастья… (Сев на чемодан, закрыла лицо руками и заплакала.) Как же быть?.. Надо бежать, бежать отсюда. А куда?.. Куда пойти? К Витошке Сверчковой? Стыдно. Что я ей скажу?.. Пойти к Леке?.. А где она живет? Не знаю. А что, если… пойти к Юрке? Пойти к нему на квартиру, а?.. Его родители уже давно знают, что мы любим друг друга, что мы решили быть вместе. Так почему же в такую минуту я не могу войти к нему в дом, бросить в угол чемодан, протянуть ему руку и сказать…
Стук в дверь.
Кто там?
Голос за сценой: «Открой, это я…» Лариса открывает дверь. На пороге — Г е н а. У него вид заговорщика. В руке смычок, за поясом пистолет.
Л а р и с а. Генка? Что тебе здесь нужно? Почему ты еще не спишь? Г е н а (приложив палец к губам). Тшш… Ни слова!.. Спать? В такой обстановке? Преступление. Когда реакция поднимает голову, надо быть начеку! Л а р и с а. Что ты такое говоришь, Генка? Сейчас же ступай спать. Ты и так всех напугал. Г е н а. Я знаю, они меня боятся. Земля горит под ногами угнетателей. А ты меня не бойся, я на твоей стороне. Я друг угнетенных и гроза поработителей. Я бы сам удрал из дому, только срок еще не пришел, враг силен, и я коплю силы. А придет час, я выпрямлюсь во весь свой могучий рост, разорву цепи — только они меня и видели… Л а р и с а. Перестань болтать, Генка, мне не до тебя. Уходи, или я позову тетю Симу. Г е н а. Стой, беспечная девчонка! Против тебя плетут заговор, клубок, путч — понимаешь? Л а р и с а. Какой заговор? Где? Г е н а. На кухне. Я сам слышал. Мама и тетя Рая хотят пойти на квартиру к твоему Юрке и разорвать ваш союз. Они хотят тебя закабалить, отдать чужеземцам за толстый кожаный чемодан. Они хотят… Л а р и с а. Постой-постой… Пойти к родителям Юрки?.. Когда? Г е н а. Завтра, чуть свет. Л а р и с а. Боже мой! Это… это же конец всему. Г е н а. Без малодушия! Это начало… Л а р и с а. Что же мне делать? Что делать?.. Г е н а. Сопротивляться! Мердека или смерть! Сейчас самое время бежать отсюда, предупредить, поднять людей на борьбу! Дядя Сава спит в кабинете, а они там, на кухне. Никто не услышит. Медлить нельзя. На, возьми продовольствие. (Вынимает из кармана два яблока и кладет в ее чемодан.) На первое время тебе хватит. Л а р и с а. Да-да… Надо бежать отсюда, предупредить… Спасибо, тебе, Генка… (Обнимает его, целует.) Г е н а (сурово). Но-но… Это мой долг патриота. Беги! Я буду стоять у окна. Если погоня — я свистну, если путь свободен — ты увидишь в окне знамя! Л а р и с а (схватив чемодан). Прощай, прощай, Генка… (Убегает.) Г е н а (один). Час настал! Угнетенные сами берут судьбу в свои руки. Мердека или смерть! (Зажав в руке пистолет, прислушивается.) Сейчас она бежит по лестнице… третий… второй этаж… Вот хлопнула входная дверь… (Встает на стул у окна.) Кажется, путь свободен… Вот… вот она бежит по той стороне улицы… Беги! Бега скорей, Ларка! Ну, теперь ее никто не поймает. (Вынимает из кармана красный галстук, привязывает его к смычку и, подняв над головой, громко кричит.) Мердека! Свобода!
З а н а в е с.
П е р с о н а ж. Что было дальше, вы знаете. Двое изгнанников встретились в полночь на лестнице. Они все рассказали друг другу. Она плакала, он утешал, — помните? А потом… они поклялись: что бы ни случилось — не расставаться. Они хотели бежать, но куда? Ночь закрыла для них все двери, перепутала все адреса друзей, пугала неизвестностью. Они вышли на улицу, но густой, ливневый дождь загнал их обратно. Он лил без конца, как в трагедии Шекспира, гроза бушевала так, как будто она была заодно с родителями, казалось, что само небо против влюбленных. Они промокли, устали от потрясений минувшего дня, и вот… раннее утро застало их на том же самом месте…
Картина пятая
Лестничная площадка. В нише, сидя на чемоданах и тесно прижавшись друг к другу, дремлют Ю р и й и Л а р и с а.П е р с о н а ж. Тшш… Кажется, они уснули… Между прочим, автор говорит, что это его излюбленное место в пьесе. Здесь его никто не упрекнет, что он приписывает своим героям несвойственные им слова и поступки. Во сне нет ни слов, ни поступков, — сон есть сон, и тут автор спокоен… Л а р и с а (во сне). В Новореченске тоже… живут люди, хорошие… лучше нас… П е р с о н а ж (испуганно). Вы слышали?.. Честное слово, этого не было даже в первом варианте. Им что-то снится, а за сны ни я, ни автор не отвечает. Кстати, если в зале, кроме обыкновенных зрителей, есть и критики, пусть они отметят, что героев пьесы даже во сне не покидает здоровый оптимизм. Это очень важно… Тшш! Они спят. (Тихонько на цыпочках уходит с просцениума.)
Внизу слышны шаги. Кто-то насвистывает бравурную мелодию. По ступеням лестницы, слегка пошатываясь и опираясь на тонкую трость, медленно поднимается старик в дождевом плаще и широкополой шляпе. В руке у него цветы. Остановился на площадке, тяжело дышит, держа руку у сердца.
Р а з м ы ш л я е в. Нет-нет… Ни в коем случае… Если умирать, то только на пятом этаже, не ниже. Оттуда к небесам рукой подать. Не успеют вынести тело, как душа уже в раю. Нельзя заставлять ее возноситься из бельэтажа. Это невежливо, черт возьми… Душа — это… женщина!.. (Заметив Юрия и Ларису.) Что это? Видение? Мираж? Может быть, сон? Нет, я не сплю. Это они… они спят… Может быть, я… немного того, а?.. Вздор! Двух бокалов вина явно недостаточно, чтобы увидеть Тристана и Изольду спящими на чемоданах. (Пауза.) Гм… это ангелы… слетели за мной, не застали и вот… дожидаются… (Вглядываясь.) Позвольте, позвольте, этого юношу я где-то встречал… Ну, конечно, он мой сосед, вот из этой квартиры, но она… она прелестна… (Отойдя в сторону.) Какой блестящий этюд, какая модель для картины «Начало пути» или нет, лучше «Перед дальней дорогой»… Л а р и с а (во сне). Нам ничего от вас не нужно… Мы уйдем… Совсем… Навсегда. Р а з м ы ш л я е в. Что-о? Зачем навсегда? Кто вас гонит, милая девушка? Л а р и с а (во сне). Вы… вы его совсем не знаете… Р а з м ы ш л я е в. Как это — не знаю? Он мой сосед. Я его сразу узнал. Ю р и й (бормочет спросонья).
«Ты любишь — и ничто не страшно мне теперь,
Тобою избран я…».
Лариса испуганно вздрогнула, открыла глаза.
Л а р и с а. Что это?.. Где я?.. Юрка, ты здесь? Ю р и й (проснувшись). А? Что?.. Который час? Р а з м ы ш л я е в. С добрым утром, молодые люди! Час совсем ранний. Над крышами еще витают сны, старики уже кашляют, а влюбленные только засыпают… Л а р и с а. Кто это, Юрка?.. Ю р и й (протирая глаза). Не знаю… Кажется, сосед… Р а з м ы ш л я е в (снимает шляпу). Позвольте представиться — Размышляев. Человек с пятого этажа. Бывший художник, ныне… персональный пенсионер. Если не ошибаюсь, вы… собрались в дорогу? Ю р и й (растерянно). Нет, мы… мы, наоборот… Мы уже… приехали… Поезд опоздал, пришел ночью… Мы не хотели будить наших и вот… решили здесь дождаться рассвета. Р а з м ы ш л я е в. Он давно настал. Скорее звоните к себе в дом. Я убежден, что вас уже ждут объятия, слезы радости, горячий кофе… Скорее звоните, молодые люди. Ю р и й. Нет-нет… Не надо звонить… (Загораживая спиной дверь.) Мы еще подождем… Мы… совсем не устали… Л а р и с а. Нам нужно в город… (Берет чемодан.) Купить кое-что… Пойдем, Юра! Р а з м ы ш л я е в (преграждая путь). А вот магазины… еще закрыты…
Неловкая пауза.
Л а р и с а (поднимая разбросанные цветы). Это… ваши цветы? Вы их уронили? Р а з м ы ш л я е в. Нет… Я их получил сегодня ночью, под звон бокалов и торжественных речей, а на рассвете, возвращаясь домой, я встретил вас и сложил их к вашим ногам. Л а р и с а (смущенно). Спасибо, но… за что? Р а з м ы ш л я е в. За ваши… двадцать лет. Я их получил за свои шестьдесят. Так что, как видите, заплатил втридорога. Когда человеку моего возраста вручают цветы, они сникают и вянут. Они чувствуют себя так, будто их опустили в пустой кувшин, на дне которого пыль и плесень. А они-то мечтали об утренней свежести, о прохладе… И вот — счастливый случай, им явно повезло. Теперь они ваши… Л а р и с а. Вы… вы очень любезны… Спасибо… Пойдем, Юра. Ю р и й. Да-да… Нам нужно в город… Купить кое-что… Р а з м ы ш л я е в. Постойте. Может быть, вам нужны деньги? Возьмите. Я очень богат, молодые люди… Л а р и с а. Что вы, что вы… Зачем? У нас все есть. Р а з м ы ш л я е в. Возьмите, прошу вас. Вчера утром я первый раз в жизни получил… пенсию. Девушка-почтальон принесла мне кучу денег, положила на стол и сказала: «Это вам за апрель, май и июнь…» Это было грустное утро. Я сказал ей: «Вы ошибаетесь, девушка, это мне… за декабрь, за сугробы, за стужу, за снег в волосах…» — «Нет, — говорит, — у вас в книжке вырван апрель, май и июнь…» Тогда я закричал: «Черт подери!.. Возьмите все, все эти деньги, все, что у меня есть, но верните мне мой апрель, когда я ночевал на лестнице, бежал с пустым чемоданом из дома, мой май, полный дерзаний, надежд… один день моего июня, когда, сжимая руку любимой, я мог сказать ей: «Ты любишь, и ничто не страшно мне теперь…»
Юрий и Лариса испуганно переглянулись и… рассмеялись.
Она рассмеялась вот так же, как вы сейчас, и сказала мне: «Вы, гражданин, чудак, — распишитесь…» И я расписался… И в получении денег и в том, что я чудак. Л а р и с а. Нет, почему же, вы… вы совсем… Р а з м ы ш л я е в. Не беспокойтесь, я не оскорблен, нет. Я горжусь. Верьте мне, милая девушка, чудак — это… прелестное звание. Не будь на земле чудаков, мир превратился бы в скучнейшую канцелярию. В воздухе пахло бы чернилами, и стрекотали бы пишущие машинки. Это они, фантасты, мечтатели, одержимые страстью созидания чудаки, делают жизнь на земле прекрасной… Л а р и с а (Юрию). Пойдем… Он какой-то странный… Р а з м ы ш л я е в. О, если бы нашелся такой безумец, который вздумал бы уничтожить всех чудаков на земле, убить мечту, погасить улыбки, разогнать всех влюбленных, он бы… он бы погиб на другой день от тоски и страха… Л а р и с а. До свиданья… Спасибо… Мы… мы очень спешим. Р а з м ы ш л я е в. Постойте, друзья мои. Расставаясь, я не скажу вам «будьте счастливы», нет, это банально… (Юрию.) А ну-ка, юноша, возьмите вашу подругу за руку и подойдите ко мне, — не бойтесь, я не пьяный волшебник. Вот так… Наклоните головы… Расставаясь, я посвящаю вас в кавалеры ордена чудаков. (Поднял руку, торжественно.) Будьте прелестными чудаками, и вы будете счастливы… Ю р и й (смеясь). А… что для этого нужно? Р а з м ы ш л я е в. Совсем немного. Жить во имя своей мечты! Не для себя, не для нее (показывает на Ларису), не для папы и мамы, а во имя прекрасного, а это значит… для всех! Пусть благоразумные дяди над вами смеются, считают вас простачками, людьми «не от мира сего», — они ошибаются. Мир обновился, а они безнадежно устарели. И в этом обновленном миро властвует мечта! Мечтатели — вот люди мира сего!.. А вы… вы молодые люди…
На лестнице слышны шаги.
Л а р и с а (испуганно). Сюда кто-то идет… Что делать, Юрка? Это, наверно, за мной. Ю р и й (растерянно). Что делать? Бежать… (Схватил чемодан.) Прощайте! Я прошу вас, никому не говорите, что вы нас видели. Этого никто не должен знать. Р а з м ы ш л я е в. Стойте! Вас преследуют? Вам угрожает опасность, и вам нужно скрыться? Доверьтесь мне, ступайте за мной на пятый этаж, живо! (Увлекая их за собой вверх по лестнице.) Клянусь, что ни один дьявол не сыщет вас в моей мансарде. Идемте! Ю р и й. А к вам… никто не заходит? Р а з м ы ш л я е в. Никто! Даже вдохновение забыло мой адрес. Но теперь… оно придет! Придет и станет нашим союзником! Пошли!
З а н а в е с.
Действие второе
Картина шестая
Уголок передней в квартире Сверчковой. Направо входная дверь. Зеркало. Столик с телефоном. Внизу у вешалки стоят два знакомых нам чемоданчика. На сцене никого. Звонок телефона и голос за сценой: «Одну минуточку, иду, иду…» Из левой кулисы выбегает П е р с о н а ж. Поверх обычного костюма на нем, надет изящный женский фартук с оборочками.П е р с о н а ж (сняв трубку). Да-да… Слушаю… Квартира Сверчкова… Нет-нет. Это не Викин папа. Так… постороннее лицо… (Поправляя фартук.) Дальняя родственница, а что?.. Знаю-знаю, подруга Вики, такая блондиночка… Да что вы говорите?.. Со вчерашнего дня?.. Гм, странно… (Прикрыв рукой трубку, в зрительный зал.) Это родители Ларисы, разыскивают ее по всему городу. (В трубку.) Вы не волнуйтесь. У меня сын в прошлом году тоже скрылся на две недели из дома, потом пришел и сказал, что задержался… на футболе. С детьми это бывает… Да-да… Чтобы срочно позвонила домой? Хорошо… (Положил трубку, в публику.) Вы уже, наверно, догадались, что молодые герои здесь, в квартире у Вики Сверчковой. Сюда должны собраться их ближайшие друзья, чтобы всем вместе решить наконец, что им делать. Вы спросите — а что здесь делаю я? Видите ли, мне повезло… Дело в том, что в этой картине автором была написана маленькая роль домашней работницы, так… выход, пустяковый эпизод, где зерно образа сводилось к тому, что надо было подходить к телефону, вносить чай и открывать двери действующим лицам. Ее дали молодой актрисе. Она работала два месяца, и когда убедилась, что на этом материале нельзя раскрыть ни глубины мысли, ни духовного мира современницы, она пришла к директору, положила роль на стол и сказала: «Я не за тем пять лет училась в институте, чтоб на сцене вашего театра открывать двери…» Хлопнула дверью и ушла. Директор тоже не мальчик, он закричал: «Я вас не брал на Анну Каренину, — вон из театра!» Тут я подскочил к автору и шепнул ему по секрету: «Умоляю, дайте мне этот ярчайший эпизод. Клянусь вам, я найду в нем такую глубину, что зритель содрогнется, как перед бездной… Это не роль, это жемчужина в золотой россыпи вашей драматургии. Дайте мне ее сыграть!..» Он ласково посмотрел на меня и сказал: «Черт с вами, играйте!» И вот я — действующее лицо! Я же вам говорил — если пьеса современная, если о наших днях, то положительный персонаж всегда найдет в ней, что делать. Наперекор всему, даже против воли автора, он ворвется в пьесу, он будет в ней жить, бороться, действовать. Потому что время действия — наши дни. Дни, когда хорошему человеку и в жизни и на сцене места обеспечены…
Звонок в квартиру.
Простите, надо открыть дверь. Начинается сквозное действие. (Открывает дверь.)
На пороге — З а м я т и н.
З а м я т и н (входя). Здравствуйте… Вика дома? П е р с о н а ж. Дома. Проходите, пожалуйста. З а м я т и н (поправляя галстук). Это что у вас за чемоданы? Кто-нибудь приехал? П е р с о н а ж. Нет… Пока никто… (В публику.) Он еще ничего не знает…
З а м я т и н проходит за сцену.
Это Олег Замятин. Тоже молодой актер, приятель Куницына. Очень способный юноша, но… со странностями. Вы подумайте, у него папа — академик и мама — энергетик. Кажется, неплохо? Что еще нужно в его возрасте? Сиди дома и играй на клавесине. Так нет же! Он готов оставить семью, бросить квартиру в высотном доме и тоже мчаться в этот Новореченск, строить народный театр! И так — все, вся молодежь. Их уже не устраивает что-то делать или где-то работать. Только строить, осваивать и поднимать…
Звонит телефон.
(Берет трубку.) Да-да… Слушаю… Улица Гончарова, девять, квартира два… Простите, а кто спрашивает?.. (Бросает трубку. В зал.) Повесил трубку. Какой-то странный голос спрашивал адрес. Кто бы это мог быть?.. Неужели опять они?
Звонок.
Одну минуточку. (Открывает дверь.)
Входит З и м и н а с двумя большими свертками в руках. Она разговаривает очень быстро, без пауз, точек и запятых.
З и м и н а. Здрасте, Поленька, Витоша у себя? Ой, замучилась. У вас опять лифт не работает. (Показывая на чемоданы.) Они уже здесь, да? Вот несчастье, — это же изверги, а не родители. Я понимаю — любовь должна пройти испытания, но зачем выгонять на улицу, когда они имеют право на площадь? Вот, возьмите, Поля. (Передает Персонажу свертки.) Это я принесла ей два платья, а для него стащила у брата свитер. Вы пока спрячьте, а потом незаметно положите в их чемодан. Ведь неизвестно, до каких пор им придется скитаться. Нет! Это не родители, это два пережитка! (Быстро проходит за сцену.) П е р с о н а ж. Правда, милая девушка? Ее зовут Аллочка Зимина, подруга Ларисы по институту. Она очень бегло говорит по-английски, а на родном языке, если вы заметили, ее вообще невозможно догнать. И кроме того, она…
Звонок.
Ну?.. Можно в этой роли раскрыть глубину, когда все время приходится открывать двери? Простите, одну минуточку… (Открыл дверь.)
Входит Е р о х и н.
Е р о х и н. Салют! Виктория дома? П е р с о н а ж (раздраженно). Виктория дома, все собрались, они уже здесь, вот их чемоданы, проходите, пожалуйста. Е р о х и н (подходит к зеркалу, поправляя галстук). Я вижу, Паулина, вы тоже… уже в курсе дела? Ну? Что вы на это скажете? П е р с о н а ж (трагически). Что и говорить? Нет слов… (В публику.) И где их взять, когда они не написаны. Е р о х и н. Ничего, Поленька. Слово за общественностью и периодической печатью. Читайте «Комсомольскую правду», — понятно? (Насвистывая, уходит.)
Опять резкий, нетерпеливый звонок. Как только Персонаж открывает дверь, в переднюю стремительно вбегают З и н а Т е р е х о в а и Л е к а О с к о л к и н а, взволнованно продолжая начатый на лестнице разговор.
Т е р е х о в а. …Я тебе говорю — это варварство! Темнота! Замоскворецкие нравы! Какая она мать! Это Кабаниха в заграничном манто! Отец — тупица и мещанин… Ты посмотрела бы, что у них делается в доме. Кошмар! Салон «Импорт-барахло». И на каждой вещи ярлык «Мэйд ин Джапан», «Мэйд ин Энгланд»… Они бы даже Лариске повесили на шею, как ожерелье ярлык с надписью «Мэйд ин Франс»… Но это не выйдет! Она гордая девчонка, она комсомолка, она с ними порвет — вот увидишь. И такие люди смеют порочить Юрку?.. П е р с о н а ж (Тереховой, робко). Извините, вас ждут. Т е р е х о в а (продолжая). …Юрку, который увлек за собой целый курс каратыгинцев, который… О с к о л к и н а. А вот за Таней тоже ухаживал один наш студент, болгарин. Так родители ничего… не против… Т е р е х о в а. Дуреха! Это другое дело. Я сама очень мило отношусь к одному египтянину, у меня есть друзья чехи, но это товарищеская солидарность, это дружба народов. А Муштаковы — лакеи, лишенные достоинства, мерзкие торгаши, готовые… П е р с о н а ж (прерывая.) Простите меня, но… вас ждут, ждут, понимаете? Т е р е х о в а. Кто? Где? П е р с о н а ж. В следующей картине, в комнате у Вики. Уже все собрались, и только вас не хватает… Т е р е х о в а (решительно). Лека, пошли!
Обе уходят.
П е р с о н а ж. Ну, наконец-то! Кажется, все в сборе. (Вынимает из кармана программу.) Посмотрим список действующих лиц… Да, все на месте. Больше мы никого не ждем. Можно запереть дверь (запирает дверь на цепочку), выключить телефон (вынул розетку) и даже, если вы не возражаете, погасить свет. (Повернул выключатель.)
На сцене темно. Только луч прожектора, упавший на просцениум, освещает лицо Персонажа.
(Смотрит в зал, подходит к самому краю сцены.) Есть в зрительном зале солидные папаши, почтенные отцы семейства, а?.. Добрые, чуткие мамы, хлопотливые тетушки, заботливые дяди, есть?.. Прекрасно! От имени автора и театра я приглашаю вас… к Вике Сверчковой… Зачем?.. (Многозначительно.) Узнаете. (Исчезает.)
Картина седьмая
У Вики Сверчковой. Голубая девичья комната. В центре, на переднем плане, за маленьким круглым столом сидят Ю р и й и Л а р и с а. Вид у них виноватый и растерянный. Перед ними тарелки с едой, два стакана чая. На диване и стульях тесным полукольцом расселись друзья изгнанников. Они смотрят на них с жалостью и заботливым участием, как на людей, потерпевших кораблекрушение и выброшенных на чужой берег.В и к а (после паузы). Ну? Почему вы не кушаете? Так нельзя. Вы же со вчерашнего дня ничего не ели. Л а р и с а. Спасибо, Витоша, не хочется. В и к а. А ты, Юра? Есть паштет из печенки, блинчики… Могу сделать кофе, хочешь? Е р о х и н. Он хочет салат из крабов и рюмку коньяку. В и к а. Перестань, Виктор. З и м и н а. Я могу сбегать. У нас дома есть. Ю р и й. Да что ты, не надо. Мы… мы уже позавтракали.
Пауза. Все молчат.
З а м я т и н (задумчиво). Гм… да-а-а… Вот такие, стало быть, дела… (Вынул из кармана пачку папирос, протянул Куницыну.) Хочешь курить? На… «Казбек». Е р о х и н. Он курит «Любительские». Возьми у меня, Юрка. Т е р е х о в а. У меня с фильтром, сигареты. Бери. К в а ш и н. Вот «Беломор» — прошу…
Все поспешно вытаскивают из карманов пачки папирос и кладут на стол перед Куницыным.
Ю р и й. Ну зачем вы? У меня есть, не надо.
Пауза.
В и к а. В конце концов, ничего страшного, Лариса останется у меня и будет жить столько, сколько захочет. Е р о х и н. А я могу… усыновить Юрку. Я воспитаю его в добрых традициях послушания и уважения к папе и маме. Т е р е х о в а. Ну, хватит, перестаньте! Тут вопрос жизни, а вы… Е р о х и н. Я просил бы установить парламентские нормы поведения. З и м и н а. Молчи! З а м я т и н. Что вы напали на Ерохина? Он комик по призванию, ему душно в атмосфере психологической драмы, а вы тут развели такого Ибсена, что впору только стонать и заламывать руки. «Вопрос жизни! Что делать… гибель надежд!» Тошно слушать… Т е р е х о в а. А ты понимаешь, что все рушится, все летит к черту. И наш театр, и отъезд в Новореченск, и Ларискины хлопоты, и все мы рассыпаемся, как бусы с порванной нитки. А мы хотим быть вместе! З и м и н а. Ему хорошо, у него родители — прогрессивные старики. А вот ему бы такую мамашу, как у Ларисы… З а м я т и н. И вообще я не понимаю: взрослые люди, любят друг друга, хотят пожениться и уехать, — ну и слава богу, и будьте трижды счастливы. Родители против? А мне бы в высшей степени… Е р о х и н (перебивая). Легче, коллега, тут дамы. О с к о л к и н а. Ну, как же так? Все-таки родители есть родители. К в а ш и н. Люблю слушать Осколкину: что ни слово — парадокс. Как ты сказала, Лека: «Родители есть родители»? Здорово! О с к о л к и н а. Да ну вас совсем… З а м я т и н. А ты, Квашин, совершенно напрасно ударил в набат. Это твоя старая комсорговская хватка, чуть что — собирать народ. Вот мы и собрались. Пять каратыгинцев и три инъязовки — высокий симпозиум на квартире у Вики Сверчковой. Зачем? Для чего, я тебя спрашиваю? Спорить о Хемингуэе? Пожалуйста. Играть в шахматы? Расставляй фигуры. Танцевать? Дайте-ка магнитофон. Оказывается, ничего подобного. Почтенный форум созван для того, чтобы сообщить нам, что Юра и Ларочка поссорились с папой и мамой и ушли из дому. Ай-яй-яй, ай-яй-яй! Конечно, по сравнению с подземными толчками в Чили или волнами цунами в Японии эта беда похлеще. Я убежден, что завтра они помирятся, вернутся домой и… Л а р и с а. Мы не вернемся домой. З а м я т и н. Отлично. Значит, перед нами уже не школьники, не студенты, а взрослые люди — актер Куницын и педагог Муштакова. Тем более нам никто не давал права вторгаться в их жизнь. А если б и давал? Что мы можем сделать? Кто мы такие? «Добровольное общество содействия влюбленным»? Я лично не знаю. Может быть, Квашин мне объяснит, а, Вася?..
Пауза. Все молчат.
К в а ш и н. Ты все сказал? З а м я т и н. Пока… все. К в а ш и н. Тогда я объясню… (Встает, поправляет пиджак.) Е р о х и н. О-о-о… начинается. На трибуне — Квашин, приготовиться Тереховой. К в а ш и н. Ты спрашиваешь, Замятин, кто мы такие? Мы друзья Куницына и Ларисы, дру-зья, понимаешь? И в одном этом слове — все. Тут и содействие, и моральная помощь, и спасательная экспедиция, и еще много такого, чего даже твоя неуемная фантазия краснобая не придумает… З а м я т и н. Ну зачем же хамить? Е р о х и н. Без проработки, Вася. Т е р е х о в а. Мальчики, мальчики, — никакой драчки!.. Спокойно. Мы в квартире у Вики… К в а ш и н (продолжая). Друг — это очень трудная должность. И если она тебе не по плечу, я готов извиниться, что потревожил тебя. Я думаю, никто не обидится, если ты уйдешь. З а м я т и н. Зачем? Я не уйду. К в а ш и н. Отлично. Значит, перед нами не школьник, не студент-путаник, а взрослый дядя, актер Олег Замятин, который знает, обязан знать, что такое дружба и чувство товарищества… Е р о х и н. Из дружбы шубы не сошьешь. К в а ш и н. Не знаю, как насчет шубы, но, по-моему, выходной костюм тебе, Ерохин, помогли сшить друзья… Е р о х и н. Ну и что? Получу деньги — отдам. К в а ш и н. С тебя не спрашивают. Но не выскакивай ты каждую минуту из пиджака. Можем ли мы вторгаться в жизнь Юрия и Ларисы? Можем, Замятин, должны, потому что им сейчас трудно, у них беда… З а м я т и н. Ну, плохие папа и мама — это еще не беда. К в а ш и н. Ты так думаешь? А мне кажется — беда. Вот тут Зимина сказала: «Тебе бы такую мамашу, как у Ларисы». Тебе, с твоей теорией невмешательства, с путаной философией, да еще такую мамашу — беда! Был бы ты сейчас не Олег Иванович Замятин, актер с дипломом каратыгинца, а какой-нибудь Оноре Жан, любимец маман, чеканил бы ты, Олежка, столичные тротуары или стоял у отеля и клянчил: «Подайте галстук молодому пижону». Вот тебе и мама! З а м я т и н. Ты что, свихнулся? Е р о х и н. Одобряю, Вася! «Глаголом жги сердца людей!» Т е р е х о в а. Умоляю, мальчики, — без скандала! Нас всех сейчас выгонят. Вика, скажи им… К в а ш и н. Только, слава богу, у тебя родители — люди и друзья, которым до всего есть дело, даже до тебя… З а м я т и н. Ну чего ты рычишь, чего? Ты вызвал — я пришел. Говори, что нужно делать. Хочешь, чтобы я поселил у себя Куницына? С восторгом! Я один в пустой квартире — старики на даче. Прикажешь уничтожить родителей Ларисы? Пожалуйста. Могу их сжечь на костре… (Щелкает зажигалкой.) Извини, Ларочка, этого требует Квашин. К в а ш и н. Спрячь зажигалку. От тебя только и пользы, что прикурить. Т е р е х о в а. Опять? Умоляю, мальчики, я нервная, я не выношу скандалов. Давайте сядем и тихо подумаем, что нам делать. Чем помочь?..
Пауза.
Все было так хорошо. Я думала, Юрка женится, и тогда мы всей группой поедем в Новореченск. И Лариса с нами… У нас будет свой театр… Я и название придумала: «Народный театр имени Белинского»… (Мечтательно.) Господи боже мой! Свой театр, где все молодые, еще не заслуженные, — как это хорошо! Театр, где мы играем, а не подыгрываем, где можно прийти к режиссеру и сказать: «Знаешь, Юра, я хотела бы сыграть Чайку». Е р о х и н. Ого, неплохо. Т е р е х о в а. И он ответит: «Терехова, друг мой, ты больше комедийная, сыграй-ка лучше Трактирщицу». И вот я — Мирандолина. В пестрой кофте с закатанными рукавами, с корзиной в руках, я ускользаю от кавалера Рипафратта. Я осыпаю его градом колких шуток, я обольщаю и издеваюсь над ним, над чванством, над тупостью высокородного кавалера, я смеюсь над ним, и вместе со мной смеется публика. А что такое публика, мальчики? Гюго сказал: «Публика — это народ!» А в нашем театре народ будет…
Резкий звонок. Все вздрогнули.
Кто это? Л а р и с а (вскакивает со стула, испуганно). Это за мной… Да-да, я знаю, меня ищут. Это они. Они догадались, что я у Вики. Пойдем, Юра… О с к о л к и н а. Надо их спрятать. Вика, где ванная комната? Е р о х и н. Лучше в шкаф. З и м и н а. Что ты? Они задохнутся. Ю р и й. Ну, чего ты испугалась, Лариса? Это, наверно, старик сосед с пятого этажа. Я дал ему адрес Вики, он обещал зайти. Л а р и с а. Нет-нет, это они. Мама и тетя Сима… Где наши чемоданы? Ю р и й. Там, в передней… (Делает движение к выходу, но Квашин преграждает ему дорогу.) К в а ш и н. Обратно! Никто отсюда не уйдет. Без паники! Е р о х и н. Ребята, слушать команду. По одному к дверям. В квадрате ноль шесть появились родители. Снайперы, за мной! О-гонь! В и к а. Тихо!.. Ну что вы, ей-богу, как дети. Сейчас узнаем, кто это пришел. (Кричит в дверь.) Поля! Поля, кто там пришел?
Все застыли в напряженном молчании. Пауза.
Г о л о с П е р с о н а ж а. Инспектор Мосгаза, счетчик принес…
Общий вздох облегчения.
В и к а. Слыхали, пуганые вороны? И чего ты всполошилась, Лариса? Ну, пришли бы они, и что с того? Что они могут сделать? Л а р и с а. Они пойдут на квартиру к Юрке, будут говорить о нем гадости, угрожать… Его родители и так против меня… Ой, как это стыдно, как мерзко, девочки… Ю р и й. Да они нас не найдут. Они же не знают, где я живу. Л а р и с а. Ты не знаешь тетю Симу, она под землей найдет. Е р о х и н. Ну и что? Юркиных стариков я знаю. Они хоть и ворчат, но с ними поладить можно. Если им сказать, что Лариса кроме французского знает еще, как печь пирог с брусникой, и вышивает русалок на подушках, — они дрогнут, честное слово. Но вот Муштаковы — эт-то вредная гидра. Им подавай в зятья не Юрку Куницына, а какого-нибудь дяденьку в целлофане. Чтоб солидный, чтоб деловой и, если можно, чтоб по-русски знал только «спа-сыпо»… З и м и н а. Этого так оставлять нельзя! С этим надо бороться. Давайте все вместе пойдем в редакцию, расскажем, пусть разберутся и напишут фельетон. О с к о л к и н а. Вот еще выдумала. Начинать семейную жизнь с фельетона. Очень интересно… Е р о х и н. А что, если так — Лариса остается пока у Вики, а Юрка будет у меня. Через недельку поведем их к алтарю типа загс, благословим на правах папы и мамы, а дальше — адье, дорогие родители, пишите: Новореченск, Народный театр, Ку-ни-цы-ным. Ну, как? Неплохо, а? К в а ш и н. Плохо. Е р о х и н. Почему? К в а ш и н. Ты предлагаешь бежать, скрыться. А это глупо, трусливо, по-ребячески. Е р о х и н. А что ж делать? Светильник разума, скажи! К в а ш и н. Скажу. (Замятину.) Ты, кажется, говорил, Олег, что живешь один в пустой квартире? Старики на даче, а? З а м я т и н. Да… А что? К в а ш и н (Куницыну). У тебя в доме, Юрка, Муштаковы не бывали? Ни твоих родителей, ни адреса твоего не знают? Ю р и й. Нет… К в а ш и н. Вот и прекрасно! Надо их направить… на квартиру к Замятину! З а м я т и н. Зачем? Это еще что за ребус? Е р о х и н. Стойте, я разгадал! Вася хочет сыграть Ивана Сусанина. Направить врага по ложному пути, а там… «Ты взойдешь, моя-а за-ря!..». З а м я т и н. Вздор! И что им делать в пустой квартире? Кто с ними станет объясняться, я, что ли? К в а ш и н. Все! Все будут объясняться и все будут… играть! (Ларисе.) Скажи, Муштакова, твоя мама знает языки? Л а р и с а. Нет. По-французски несколько фраз, а английский учит по телевизору. К в а ш и н. Ве-ли-колепно! Завтра же Вика направит в мое распоряжение четырех подружек с английского факультета. У тебя, Ероха, на радио есть, кажется, дружок, не то репортер, не то фотограф… Е р о х и н. Есть! Завтра явится перед тобой как штык. Дальше? К в а ш и н. Помнится мне, что у Зины Тереховой есть тетя в театре? Т е р е х о в а. Да… Заведует костюмерной… А зачем? К в а ш и н. Пригодится. Е р о х и н. Вася, я не знаю, что ты придумал, но это… колоссально! К в а ш и н (торжественно). Так вот, Замятин, можешь не беспокоиться. К приходу Муштаковых твоя квартира уже не будет пустой. Она заполнится гостями и знатными родственниками профессора Куницына. Ю р и й. Какого профессора? З а м я т и н. Где ты возьмешь эту «знатную» родню? К в а ш и н (показывая на присутствующих). А вот она… сидит здесь. Не узнаешь? Впрочем, к визиту Муштаковых ты сам себя не узнаешь. Все преобразится в бывшем доме Замятиных… З а м я т и н. Почему в «бывшем»? К в а ш и н. Потому что это будет уже… дом профессора Куницына. И какой дом! По мягким коврам гостиной, как по глади озера, будут медленно плыть дамы-лебеди и гуси-джентльмены в крахмальных воротничках. Лакеи и камердинеры, горничные и всякие там «скрипс герлс», как бабочки, будут порхать по квартире. И ты сам, Олег, будешь уже не Замятин, а… Гарри Кервуд, делец из Флориды, приехавший в «Совьетский Союз»… З а м я т и н. Что за бред, Квашин? В и к а. Каким образом?.. Е р о х и н. Ти-хо! Братцы, это… гигантская затея! К в а ш и н. Витька Ерохин — пустозвон и балагур? Нет! Он… Витторио Иерохини — смуглый, пылкий итальянец из Неаполя, крупнейший музыкант нашего века, полугений, полубезумец… Е р о х и н. Роль по мне, Вася! Распределяй дальше. К в а ш и н. Жаклин Тере — эксцентричная, златокудрая Жаклин, героиня фильма «Разбуди меня в девять», жена фабриканта клипсов и пуговиц, — Зинка Терехова. Т е р е х о в а (исступленно). Умираю, хочу сыграть! К в а ш и н. Спо-койно… Отец Куницына — профессор, серебряный старик, почетный член Амстердамской академии и вице-президент… чего-то на Ямайке… (Оглядев сидящих.) Ну, это мы подберем… Мисс Спэнчер — шеф и генеральный директор отеля «Глория» — Зимина и, наконец, две изящные, хорошенькие переводчицы-стенографистки с блокнотами в руках — Вика и Лека… О с к о л к и н а. Ой, мы тоже? К в а ш и н (увлеченно). Звонки телефонов, бой старинных часов, тихая мелодия джаза плавно вольются в дом профессора Куницына… И все это, как в дымке, как через прозрачный нейлон, пройдет перед мадам Муштаковой и тетей Симой… И тогда… посмотрим, леди и джентльмены, как заготовленный скандал обернется нижайшим поклоном, гневный протест — благословением. Они поднимут ручки и скажут: «Ол райт, дети мои!» З а м я т и н. Да это же здорово, честное слово! Мне нравится, Квашин. Пошли, ребята, ко мне. Л а р и с а. Это чу́дно… Они бы растаяли от восторга. Е р о х и н. Браво, Вася, молодец! Розыгрыш мировой! Т е р е х о в а (вскочив на стул). Нет! Это не розыгрыш, это серьезней, это больше, мальчики! Мы с вами сыграем… назидательную комедию для всех муштаковых и всех тетей Сим! Ты прости меня, Ларка, я не хочу оскорбить твоих родителей, но они для нас не папа и мама, нет… они — явление, муштаковщина, понимаешь? А раз так — на сцену их, в комедию, черт возьми! И пусть этот спектакль будет не в театре, пусть будет без зрителей, все равно он сделает свое дело. И все разумные папы и мамы, честные тети и дяди, у которых есть гордость, честь и достоинство, будут нам аплодировать… Мальчики! Каратыгинцы! Пять лет нас учили искусству актера, так давайте же покажем, на что способны…
Звонок. Все застыли. Пауза.
Е р о х и н. Вот тут нам и покажут… Л а р и с а. Ну, теперь все. Это уж наверняка они. Ю р и й. Да нет же, это старик. Я ж говорил тебе, что он должен прийти. Ребята, это мой сосед, чудной и симпатичный старикан, вот увидите…
На пороге комнаты появляется П е р с о н а ж.
П е р с о н а ж. Какой-то гражданин…чик спрашивает Ларису Муштакову. В и к а. А что ему нужно? Кто он? Л а р и с а. Ну вот… отец или дядя Рома. П е р с о н а ж. Не знаю. Передайте, говорит, что спрашивает надежный человек… Ю р и й. Да это наш старик, художник. Я выйду к нему. К в а ш и н. Садись! Поля, пригласите его сюда. П е р с о н а ж выходит. Ю р и й. Вы уж с ним, ребята, поделикатней. Ему шестьдесят лет, но он заводной, как Ерохин.
Голос Персонажа: «Пройдите, пожалуйста, они здесь». Раскрылась дверь. На пороге — м а л ь ч и к в коротких штанишках и кепке, надвинутой на глаза. Курточка расстегнута. За поясом пистолет.
Е р о х и н (после паузы, шепотом). Братцы, старик явно впал в детство. Л а р и с а. Генка, ты?.. Как ты сюда попал? Тебя прислали за мной, да? Ну, говори же, Генка, что ты молчишь?.. Как ты узнал, что я здесь? Г е н а. Об этом не спрашивают. Я всегда там, где во мне нуждаются угнетенные. Кто эти люди, и могу ли я при них говорить? Л а р и с а.Конечно, это все мои друзья. Они хотят нам с Юрой помочь. (Квашину.) Знакомьтесь, это мой двоюродный братишка, мальчик тети Симы… Г е н а. Мальчик? Хм… (С горькой усмешкой.) Ты б еще сказала — кот в сапогах. Мальчики остались в глупых сказках, а по жизни ходят борцы… «Патриа о муэрте», — говорят мальчики Кубы, когда им угрожает враг… Е р о х и н. Да-а… Это действительно надежный человек! Л а р и с а. Боже мой, что ты болтаешь, Генка? Ты лучше скажи, что слышно дома, они меня ищут, да? Г е н а. Они узнали, что ты здесь. Я связался по проводу с этим домом и прибежал вас предупредить… Ю р и й. Спасибо, Геннадий. Е р о х и н. Честь и слава бойцу! Л а р и с а. Нам надо уходить… Я… я не хочу их видеть. К в а ш и н. Стойте, друзья! Этот отважный человек может оказать нам неоценимую услугу. Он поведет врага по ложному следу! (В тон Генке.) Брат мой Геннадий! Можешь ли ты подбросить в стан врага… адрес Куницына? Будто ты случайно узнал его от Ларисы, будто, роясь в ее письмах, напал на коварный след. Ты же парень с головой, ты сам сообразишь, как лучше. Хитрость — тоже оружие в борьбе. Ну, как, сможешь? Г е н а. Это задание штаба? К в а ш и н. Да. Нужно сказать им, что лучше всего нагрянуть к Куницыным в воскресенье, в четырнадцать ноль-ноль. Там будет сбежавшая Лариса, — понял? Замятин, запиши ему твой адрес: проспект Мира, семнадцать, квартира шесть. Г е н а. Не надо. Разведчик записывает в памяти. (Повторяет.) Проспект Мира, семнадцать, квартира шесть. Будет сделано! К в а ш и н. Спасибо, друг. Значит, единство? (Протягивает ему руку.) Г е н а (пожал руку Квашина и поднял ее вверх, как символ солидарности). Унидад! В с е. Унидад! Единство! Г е н а (застегнул курточку, надвинул кепку). Прощайте! Опасность близка, но не падайте духом… Выше факел борьбы! Вэнсерэмос! Мы победим! (Убегает.) З а м я т и н. Вот это… парень! Сколько ему лет? Т е р е х о в а. Сколько бы ни было, все мы мальчики перед этим настоящим мужчиной!
Свет гаснет. На просцениуме — П е р с о н а ж.
П е р с о н а ж. Через двадцать минут точный адрес Куницына был в руках Муштаковых. Незаурядный ребенок был представлен тетей Симой к высокому званию — «сынуля умница» и награжден вишневым компотом. Но весь дом оставался… на чрезвычайном положении. И, наконец, в воскресенье в указанный час весь корпус интеллектуальных родственников был собран в кулак и ждал сигнала. На командном пункте тетя Сима и Раиса Васильевна разрабатывали план операции.
Картина восьмая
Уголок спальни в квартире Муштаковых. У зеркального туалета т е т я С и м а готовится к выходу. Р а и с а В а с и л ь е в н а, в черном костюме и шляпке с густой черной вуалеткой, переливает кофе из кофейника в термос.Т е т я С и м а. Ты должна держаться с достоинством и говорить только одну фразу: «Верните мне дочь». Р а и с а В а с и л ь е в н а (повторяет). Верните мне дочь. Т е т я С и м а. Лепет… Ты говоришь так, будто у тебя похитили не ребенка, а вытащили из кармана носовой платок. В голосе должна быть мука, понимаешь? Должны звучать сдавленные рыдания… Вот, смотри… (Показывает.) Вер-ните мне дочь! Р а и с а В а с и л ь е в н а (исступленно). Вер-ните мне дочь!.. Т е т я С и м а. И все! Больше ни слова. Скандалить буду я. Мы должны нагрянуть внезапно, как гром в ясное утро. Если я упаду в обморок — не пугайся. Это мой прием. И смотри, чтоб меня не обливали холодной водой, — я этого терпеть не могу. Нальешь мне из термоса кофе, я выпью и буду продолжать… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Представляю себе, что у них за квартира. Наверно, седьмой этаж без лифта и вход со двора… На лестнице кошки, ведра и… надписи… Не дом, а пещера. Вот откуда пришло несчастье в мою семью… Т е т я С и м а. Успокойся. Я разнесу не только их дом, я оборву все провода. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Я хотела бы все-таки знать, что ты им скажешь, Сима? Надо же как-то договориться. Вот, допустим, мы входим в этот… с позволения сказать, дом. Появляется этот старый плут — Юркин отец и видит… две вполне элегантные дамы посетили его чердак. Он, понятно, растерян и говорит: «Здравствуйте, чем могу служить?» И что ты ему скажешь? Т е т я С и м а. Я смотрю на него уничтожающе и говорю: «Вы уже послужили… причиной несчастья целой семьи, вы послужили… поводом к тому, что единственная дочь номенклатурного работника, известного в городе человека бросила семью и попала в ваш мерзкий капкан… Короче — вы похитили девушку». Р а и с а В а с и л ь е в н а (восторженно). Прекрасно!.. Верните мне дочь!.. Т е т я С и м а (продолжая). И если этот стон матери вам ничего не говорит, то генеральный прокурор скажет вам последнее слово… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Но он может сказать: «Позвольте, я никого не похищал…» Т е т я С и м а (войдя в раж). Нет, не вы! Ваш сын, аморальный юноша, карьерист, пользуясь театральными приемами, обольстил и похитил молодую девушку, дочь интеллигентных родителей. Может быть, на языке артистов это всего лишь «любовная драма»… ха-ха!.. Но у порядочных людей, на языке закона, это… преступление! Р а и с а В а с и л ь е в н а. Верните мне дочь! Т е т я С и м а. Молчи, несчастная! Мы живем не в каменном веке и не в эпоху феодализма, когда девушек хватали на каждом углу. В век электроники и стиральных машин девушка — достояние родителей, и закон на страже ее чести. У нас есть этика, есть мораль, есть нравственные устои. А-а-а-а… (Падает в обморок, тихо.) Есть в доме валидол? Р а и с а В а с и л ь е в н а (с тревогой). Сима! Что с тобой?.. Тебе плохо? Т е т я С и м а (поднимаясь). Это им будет плохо, а не мне. Вызывай такси! Скажи, чтоб прислали черную «Волгу». Р а и с а В а с и л ь е в н а. Зачем… черную «Волгу»? Т е т я С и м а. Так нужно! Она давит на психику…
Свет гаснет.
П е р с о н а ж (на просцениуме). Если вы любите природу, если вас пленяет пейзаж летнего дня, если пение птиц, шелест листвы, стрекотание кузнечиков наполняют вас тихой радостью и безмятежным покоем, я хотел бы, чтоб в этот час вы заглянули на дачу к академику Замятину. Вы бы увидели на полянке папашу Олега… в глубоком соломенном кресле. Он внимательно разглядывал через лупу… крылья бабочки! Мама, мерно покачиваясь в гамаке, читала корректуру своей книги «Проблемы энергетики и мировое хозяйство»… Бедные родители! Они интересовались бабочками, думали о мировом хозяйстве, в то время как в их городской квартире, в их личном хозяйстве, творилось такое… Впрочем, вы сейчас сами увидите…
Картина девятая
Большая гостиная в доме Замятиных превращена в зал для приема «высоких гостей». Хрустальные люстры отражаются в зеркалах и разливают мягкий свет на ковры, картины в золоченых рамах, на расставленные по комнате бутафорские предметы почти дворцовой роскоши. Слева на стене два портрета. На одном изображен Размышляев в академической ермолке, на другом — Юрий Куницын. Справа застекленная дверь, ведущая в холл. На переднем плане установлен микрофон с подставкой, на круглом столе несколько телефонных аппаратов. По сцене торопливо пробегают Е р о х и н, без пиджака, с париком в руках, и д в о е ю н о ш е й в пестрых халатах, за ними, путаясь в парчовом платье, пробегает З и н а Т е р е х о в а.Т е р е х о в а (кричит). Мальчики! Где смокинги из «Филумены Мортурано»? Я их взяла под расписку!
Входит К в а ш и н в сопровождении ч е т ы р е х д е в у ш е к в шортах.
К в а ш и н. Вот что, девочки, вы не актрисы, и от вас требуется совсем немного. Когда я выпущу вас на сцену, вы соберетесь вот здесь, на втором плане, образуя этакую группу иностранок, лопочущих по-английски. П е р в а я д е в у ш к а. А что лопотать? К в а ш и н. Все, что угодно, включая «Птичка божия не знает»… но… в переводе на английский язык. В т о р а я д е в у ш к а. Эти мамаши знают английский? К в а ш и н. Так же, как птичка божия, — ни заботы, ни труда, ни английского языка не знают. Если они обратятся к вам, как нужно ответить? Т р е т ь я д е в у ш к а. По-русски нэ понимайт. К в а ш и н. Очень хорошо. Ваш разговор должен быть оживленным, но негромким. Иногда в вашей группе слышится смех. А ну-ка, попробуем разок посмеяться. Раз, два, три, ну, дружно!.. Д е в у ш к и. Ха-ха-ха-ха!.. К в а ш и н. Плохо, девочки. И чему только вас учили в институте? Такой смех может вызвать только смятение и растерянность, в лучшем случае — сострадание. А мне нужен изящный, звонкий, беззаботный смех. Еще раз — попробуем…
Вбегает З а м я т и н в наспех надетом парике, в руках у него зеркало и полотенце.
З а м я т и н. В конце концов, это свинство, хамеж, — ты скажи ему, Вася. Я с трудом достал два хитона из «Лисы и винограда», если они пропадут — с меня снимут голову. А этот балда Ерохин расстелил их вместо скатерти. Ты как хочешь, а я умываю руки. Костюмов больше нет. И вся делегация выйдет в нижнем белье. Все! (Скрывается.) К в а ш и н (кричит в кулису). Виктор! Сейчас же сними со стола хитоны! А вы, девочки, ступайте на кухню и отработайте с Тереховой смех…
Девушки уходят.
Кто на шумах? Севка?.. (В кулису.) Сева, дай пробу телефона. Г о л о с (за сценой). Есть!
Звонит телефон.
К в а ш и н. Дай междугородный звонок…
Четыре коротких звонка.
Отлично. Приготовь радиолу и бой часов…
Справа, волоча за собой два чемодана, появляется Г е н к а.
А ты чего вылез, Генка? Твое место за кулисами, на командном пункте. Если они тебя увидят — конец. И зачем ты втащил чемоданы Куницына и Ларисы? Забери это барахло… Г е н а. Это не барахло, это… приманка, тактическая хитрость, ясно? Я сделал из этих чемоданов два заграничных крофта — во! К в а ш и н. Не крофта, а кофра. Г е н а. Все равно. Видите — наклейки «Лондон», «Париж», «Токио», «Сан-Франциско»… Это все гнезда капитализма… К в а ш и н. А где ты достал ярлыки? Г е н а. Рисовал Юркин сосед, старик, а я наклеил. Враг на это клюнет — вот увидите. Пусть они стоят здесь в углу, а я скроюсь в складках местности, за портьерой, ладно?
Раздается звонок.
Ой, это они… Честное слово, дядя Вася, это они! Идут! (В упоении.) К оружию, патриоты! (Выхватывает пистолет.) К в а ш и н. Ну, живо убирайся, Генка. И смотри — если вздумаешь стрелять из пистолета, то… Г е н а (гневно). Что за игрушки? Мы должны их взять без единого выстрела. (Прячется за портьерой.) К в а ш и н (в рупор). Внимание! Все по местам! Зимина на выход. Приготовились? Пошли!.. (Скрывается.)
Через сцену к входной двери слева проходит горничная в нарядной наколке и белом фартуке. Это — А л л а З и м и н а. Через несколько секунд за сценой крикливый женский голос: «Что вы мне рассказываете?.. Я точно знаю, кто здесь проживает…» В гостиную стремительно врываются т е т я С и м а и Р а и с а В а с и л ь е в н а, за ними горничная.
Т е т я С и м а (на ходу выкрикивая заготовленную фразу). Можете передать, что укрываться уже поздно, а бежать некуда… Мы пришли, чтобы положить конец этому произво… (Застывает в оцепенении, разглядывая все вокруг.) З и м и н а. Простите, мадам, но в доме профессора громко говорить запрещено, тем более кричать. Профессор не выносит шума. Вам придется объясниться с секретарем… (Уходит.) Р а и с а В а с и л ь е в н а (после паузы, тихо). Сима, что это, а? Я… ничего не понимаю. Очевидно, ребенок что-то напутал… Мало ли в городе Куницыных? Под этой фамилией могут быть и… достойные люди. Умоляю тебя, уйдем, пока не поздно. Это, наверное, однофамилец… Ребенок ошибся… Т е т я С и м а. Ошибся не ребенок, а ты. Ты же говорила — пещера, электромонтер… в доме кошки и надписи. Я бы согласилась всю жизнь прожить в такой пещере. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Но это же не тот дом… Здесь нет ни Ларисы, ни Юрки. Т е т я С и м а. Может быть, их здесь нет, но это тот дом и та обстановка. Да-а-а… Вот это образ жизни! Вот это уровень! Я бы не прочь жить таким образом и умереть на таком уровне… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Тише, сюда идут.
Входят Ю р и й К у н и ц ы н и З и м и н а. Юрий в элегантном смокинге. Он тщательно загримирован под испанца. Смуглое лицо, густые брови, очки, усики. Он говорит глуховатым голосом, с легким акцентом.
Ю р и й. В чем дело, Элен? Кто тут шумел? З и м и н а. Вот эти две дамы требуют, чтобы профессор срочно их принял. Я сказала им, что профессор занят, но они… Ю р и й. Довольно. Вы… от какой организации? Т е т я С и м а. Мы от организации… Мы из дома. Ю р и й. Из Дома ученых? Р а и с а В а с и л ь е в н а. Нет… Из дома… Муштаковых… Вам это ничего не говорит? Ю р и й. Пока нет… (Вынул записную книжку, посмотрел.) В список приглашенных вы, к сожалений, не указан. Сегодня профессор занят, он принимает зарубежны гости и не сможет дат вам время. А вы… по какой вопрос? Р а и с а В а с и л ь е в н а. Мм… по личному… Т е т я С и м а. Интимному… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Семейному делу… Ю р и й. Если мадам располагает время, я могу предложить вам подождать здес, в гостиной… Когда кончится официаль прием, я доложил профессора, и… возможно, он вас примет сегодня. Т е т я С и м а. Большое спасибо… Мы подождём… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Простите за любопытство, нельзя ли узнать… в какой области профессорствует профессор? Он… не по электричеству? Ю р и й (с улыбкой). О, не совсем. Профессор Куницын — ученый колоссаль по высшей электронике. Прошу простить, я должен вас покинут. Р а и с а В а с и л ь е в н а. А нельзя ли узнать… вашу фамилию? Ю р и й (кланяясь). Академик Алонзо, мадам… Секретарь профессора… (Уходит.) Р а и с а В а с и л ь е в н а. Боже мой, куда мы попали, Сима? Какой прелестный молодой человек, — это же море обаяния! Такой молодой и уже иностранец, уже академик, уже секретарь!.. Разве Лариса не могла бы встретить в жизни такого Алонзо? Так нет — судьба забрасывает в дом какого-то Юрку… Уйдем, Сима, прошу тебя. Это совпадение, насмешка судьбы. Нам нужен не профессорэ, а электромонтерэ. Идем, внизу нас ждет Савелий и, наверно, сходит с ума… Т е т я С и м а (в состоянии окаменелости). Я никуда не пойду. Посмотри налево, и ты тоже… сойдешь с ума. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Что налево?.. Там никого нет… Т е т я С и м а. Есть… на стене… рядом со стариком… портрет… Р а и с а В а с и л ь е в н а (посмотрела и вскрикнула). Это он!.. Юрка! Ю-рочка! Что делать, боже мой!.. Надо позвать Савелия… Т е т я С и м а. Сиди! Нас могут второй раз не впустить.
Звонки настольного телефона. Загораются сигнальные лампочки. Входит О с к о л к и н а.
О с к о л к и н а (сняв трубку). Хэллоу… Технический секретарь профессора… Р а и с а В а с и л ь е в н а (шепотом). Сима, еще один секретарь. М у ж с к о й г о л о с и з т р у б к и. Передайте профессору, что звонили из Бирмингама. Его ждут на съезд в субботу, в тринадцать по лондонскому. О с к о л к и н а. Слушаю. В случае нелетной погоды будем радировать. Гуд бай. (Повесив трубку, уходит.) Т е т я С и м а. Раиса, паспорт при тебе? Р а и с а В а с и л ь е в н а. А что? Т е т я С и м а. В такой обстановке… могут потребовать. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Меня тоже… немножко знобит…
За сценой музыка, голоса. Из холла в гостиную, дымя сигаретами, входят ч е т ы р е д е в у ш к и в шортах, оживленно беседуя на английском языке. Они несколько раз проходят мимо намеченного «объекта», ожидая, что к ним последует обращение, но Муштаковы смотрят на них молча, как завороженные.
П е р в а я д е в у ш к а (тихо). Что ж это они сидят как кучи и ни о чем не спрашивают? В т о р а я д е в у ш к а. А может, нам подойти и сказать: «Мы по-русски не понимайт», а?.. Т р е т ь я д е в у ш к а. Ну и болванка ты, Люська! Р а и с а В а с и л ь е в н а (шепотом). Может, спросить у этих англичанок? Т е т я С и м а. Ты что, не видишь? Они же ни слова по-русски.
За сценой раздаются дружные аплодисменты, слышен смех, возгласы, обрывки фраз на английском и французском языках. Д в а л а к е я с шумом раздвигают застекленные двери холла, и на пороге гостиной, в центре зарубежной делегации, в сопровождении г о с т е й, п е р е в о д ч и к о в, ф о т о- и р а д и о р е п о р т е р о в появляется п р о ф е с с о р К у н и ц ы н. Это старик Размышляев, облаченный в черный сюртук. Рядом с ним глава делегации Е р о х и н в странном хитоне и белой шапочке. Вокруг люди в смокингах, в пестрых экзотических костюмах, дамы в вечерних туалетах. Никто не замечает сидящих в дальнем углу, испуганных и потрясенных, Раису Васильевну и тетю Симу. Когда шумное оживление смолкает, Ерохин наклоняется к Вике и шепчет ей что-то на ухо.
В и к а (Размышляеву). Простите, профессор, но… глава делегаций, прощаясь с вами, хотел бы обратиться к вам на родном языке. Он говорит, что чувства, идущие от сердца, ему трудно выразить по-английски. Р а з м ы ш л я е в. Ну, конечно, пусть говорит, прошу. Я очень люблю их гибкий, звучный язык. Если не ошибаюсь, он ведет свое начало от древней сантицкой культуры. В и к а (Ерохину). Россефорп тедуб нечо дар ташылсу ушав чер. Е р о х и н. Юрадогалб.
Из группы гостей выходит человек с ручным микрофоном. Это К в а ш и н, изображающий радиорепортера.
К в а ш и н. Позвольте, профессор, заключительную часть вашей беседы записать для репортажа. Мы включим ее в зарубежную передачу как представляющую несомненный интерес для радиослушателей. Р а з м ы ш л я е в. Ох, уж эти репортажи… Буквально на каждом шагу меня преследуют фотографы и микрофоны. А тут еще эта дьявольская мигрень. К в а ш и н. Таков удел выдающихся людей, профессор. Мир хочет слышать ваше слово. Р а з м ы ш л я е в. Ну что ж, записывайте… Только… пусть говорят гости. Я устал. К в а ш и н. Внимание! Включаем микрофоны!.. Мы ведем наш репортаж из квартиры профессора Иннокентия Викентьевича Куницына. Только что профессор закончил дружескую беседу с зарубежной делегацией, которую возглавляет известный ученый и общественный деятель господин Иеро-Хин… В большом аудиенц-зале собрались друзья и гости профессора. Среди них выдающиеся деятели науки, культуры и искусства, а также промышленники и крупные финансисты. Сейчас глава делегации господин Иеро-Хин, сопровождаемый переводчицей, подходит к микрофону… Прошу вас.
Вспышки фотоаппаратов. Ерохин, кланяясь и приложив руку к сердцу, подходит к микрофону.
Е р о х и н. Иымитчокосыв гурд шан россефорп, ымад и адопсог, язурд! В и к а. Высокопочтимый друг наш профессор, дамы и господа, друзья! Р а и с а В а с и л ь е в н а (шепотом). Сима, мы попали на ассамблею. Е р о х и н. Ым окобулг ытунорт мет мынремзеб меинаминв… В и к а. Мы глубоко тронуты тем безмерным вниманием… Е р о х и н. …еокак олыб оназако иешан иицагелед в емод у огондо зи ясхищюадыв иелетяед иоворим икуан… В и к а. …какое было оказано нашей делегации в доме у одного из выдающихся деятелей мировой науки… Е р о х и н. …в мешав емод, гурд шан россефорп! В и к а. …в вашем доме, друг наш профессор! Е р о х и н. Ишан ыдесеб илыб амсев имыннец… В и к а. Наши беседы были весьма ценными… Е р о х и н. …и оглодан ястянархос в ионрадогалб итямап. В и к а. …и надолго сохранятся в благодарной памяти. Е р о х и н. Од иорокс ичертсв, иымитчокосыв гурд! В и к а. До скорой встречи, высокочтимый друг!..
Аплодисменты.
К в а ш и н (передавая Осколкиной микрофон). Попросите гостей поделиться впечатлениями и рассказать о своих планах… О с к о л к и н а (в микрофон). Мы обратились к присутствующей на приеме известной киноактрисе французского прогрессивного кино Жаклин Тере: скажите, пожалуйста, каковы ваши впечатления и дальнейшие планы?.. Просим… (Подносит микрофон к Тереховой.) Т е р е х о в а (мило улыбаясь, в микрофон). Впэчатлэн много… рюсски слов мало…
Смех, аплодисменты.
Спа-си-по… (Берет в руки микрофон и весьма бойко читает отрывок из классической комедии Мольера на французском языке, заканчивая словами.) Вот чего я могу сказат… Т е т я С и м а (Муштаковой). Ты что-нибудь поняла? Р а и с а В а с и л ь е в н а. Все! Она говорит, что ей очень понравилось в Москве… К в а ш и н (продолжая репортаж). Еще один гость профессора, выдающийся итальянский художник Замятини, только вчера прибывший из Генуи, любезно согласился сказать несколько слов у нашего микрофона. Пожалуйста, синьор Замятини… З а м я т и н. От-чэнь коротко! (В микрофон.) Олумэно турано вивла профессора Куницын, ла грация инторо сильвана пампанини, умберто джарманэлла де сика, витторио грандо!..
Аплодисменты.
Р а з м ы ш л я е в. Друзья мои! Поскольку мы с вами в окружении репортеров, в плену фотографов и этих… корреспондентов, будем стойки и мужественны до конца. Смело пойдем навстречу их фотообъективам и камерам, пускай они нас отснимут и оставят наконец в покое.
Смех, аплодисменты.
Вы извините, друзья, но я боюсь, что сегодня мигрень и микрофоны меня окончательно доконают… Снимайте, тираны, варвары!.. К в а ш и н. Спасибо, профессор, как раз об этом мы и хотели вас просить. Два-три кадра в кругу гостей. (Фотографу.) В центре профессор и делегация, за ними гости. (Тете Симе.) А вас прошу подключиться к основной группе во втором ряду, сбоку за профессором. Т е т я С и м а. Нас?.. С большим удовольствием… Это память на всю жизнь. Р а и с а В а с и л ь е в н а (осмелев). Только… нам бы хотелось, если можно, не сбоку, а в центре. Можно даже внизу, у ног профессора. Мы… мы присядем на ковер… К в а ш и н. Ну что ж, пожалуй, можно. Хорошо бы дать вам в руки цветы… или хотя бы… дорожный чемоданчик, чтоб тема туризма как-то вошла в кадр… (Как бы случайно заметив оставленные в углу чемоданы.) А вот, кстати, и чемоданы. Возьмите, мадам, и прошу на ковер, к ногам профессора… Одну минуту внимания, спокойно, смотрите на меня… Свет!
Яркий сноп света освещает группу и сидящих на ковре у ног профессора Раису Васильевну и тетю Симу. За их спиной все участники мистификации, содрогаясь от смеха, строят какие-то невероятные рожи. И только две дамы, прижав к груди чемоданы с наклейками, с выражением блаженного восторга смотрят в объектив аппарата.
Отлично! Все!
На пороге появляется П е р с о н а ж. На нем куртка с золотыми пуговицами и непонятная фуражка с каким-то гербом. (Перекрывая голоса присутствующих, громко объявляет.)
П е р с о н а ж. Машины для гостей и пимпанской делегации поданы! (В публику.) Вы когда-нибудь слышали о такой делегации? Я лично — нет. (Муштаковой.) Позвольте чемоданчики. (Забирает чемоданы.) Прошу за мной.
Шумные проводы, рукопожатия, разноязычная речь, г о с т и постепенно покидают зал. Муштакова, прорвавшись, подошла к Размышляеву.
Р а и с а В а с и л ь е в н а. Вы разрешите нам, профессор, задержаться… всего на несколько минут… Р а з м ы ш л я е в. А?.. Что?.. Да-да. Я, кажется, обещал вам стенограмму нотингемского конгресса… Вот моя ассистентка. (Указывает на седую даму в дымчатых очках — это Лариса.) Она из Перу и плохо говорит по-русски, но она вам подберет… Т е т я С и м а. Спасибо, профессор, мы… по другому… по личному делу… Р а з м ы ш л я е в. По личному? Это… что ж такое? Уж много лет, как у меня нет личных дел, я принадлежу обществу… (Юрию.) Алонзо, чего домогаются эти дамы? Что им от меня нужно? Ю р и й. Моя ошибка, профессора, я не успел доложить вам. То дамы… ла пармутто гуэнос юро морэ муштаково интэлла… Р а з м ы ш л я е в. Но не сейчас, помилосердствуйте, Алонзо. У меня мигрень… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Всего пять минут, профессора. Ю р и й. Бласко де вега ирментто… Р а з м ы ш л я е в. Мон дье! И так много дел на этой планете, а тут еще… какие-то «личные». Команса ву плэ? Что за дьявольская мигрень… (Откидывается в кресле, закрывает глаза.) Устал… Я вас слушаю. Можете говорить, у меня нет секретов от секретаря и… ассистентки. Р а и с а В а с и л ь е в н а (взволнованно). Я… я скажу вам откровенно, профессора, я — мать… я… маман… муттер той девушки, которая любит… ламур… либе… ваш сын… они встречался в мой дом… Р а з м ы ш л я е в. Позвольте, что это? Бред или сильная мигрень? Вы же говорите по-русски? Зачем вы коверкаете слова? Р а и с а В а с и л ь е в н а. Простите, я волнуюсь… Это от атмосферы и давления… Одним словом, наши дети любят, любят друг друга, профессор… Об этом знает и говорит весь город… Р а з м ы ш л я е в. Вот как… Очевидно, я живу в другом городе. У нас об этом ничего не слыхали. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Да-да… Уверяю вас, профессор, что в нашем доме Юра Куницын давно стал своим, близким, родным… Мой муж… он тоже… ученый товаровед, говорит, что Юра и Ларочка — одно целое… Т е т я С и м а. Они вместе росли, учились, и большая, чистая, как ландыш, любовь венчает их дружбу. Когда я увидела вашего сына по телевизору, я сказала Ларисе: «Вот кого я хотела бы видеть всегда рядом с тобой!» Р а и с а В а с и л ь е в н а. Пришло время, профессор, чтобы наши с вами руки, руки родителей, сплелись, благословляя этот счастливый и достойный брак… Р а з м ы ш л я е в (после паузы). Видите ли, мадам, последние две недели я усиленно готовился к съезду в Джакарте, куда вылетаю на днях, поэтому к такой серьезной акции, как благословение сына на брак, я… несколько не подготовлен… К тому же я считаю, что мои Юрий еще молод. Он сентиментален, влюбчив… Одно время ему нравилась Грета Гарбо, потом Дина Дурбин, а теперь… как, вы говорите, фамилия? Р а и с а В а с и л ь е в н а. Лариса Муштакова. Р а з м ы ш л я е в. Ну вот, видите, теперь… Мундштукова. Он еще не осознал, что он мой наследник, что все мои труды, весь этот дом, вилла на побережье, все это ляжет на его плечи… Нет-нет, это несерьезно. Это щедрость сердца… Это пройдет… Т е т я С и м а. Их роман длится уже полтора года… Это зрелый плод. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Я — мать, и я чувствую… мне кажется, что они… они слишком далеко зашли… Р а з м ы ш л я е в. Возможно… В наш век, мадам, дальние дороги не представляют опасности. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Вы поймите меня, профессор, я — мать, я знаю своего ребенка, я знаю скромность и благородство вашего сына, оба они молоды, они в комсомоле, — и это прекрасно, но… антр ну, профессор, их же там учат бороться с трудностями, сметать преграды на своем пути, и я очень боюсь, что если мы встанем на дороге к их счастью… Р а з м ы ш л я е в. Они нас сметут?.. Р а и с а В а с и л ь е в н а. О нет… Но… могут поставить нас перед фактом. Они слишком далеко зашли… Р а з м ы ш л я е в. Я уже стар, мадам, чтобы бежать впереди фактов, но еще достаточно силен, черт возьми, чтобы устоять перед такой угрозой.
За сценой шум, крики. Вбегает З и м и н а.
З и м и н а. Простите, профессор, там какой-то человек требует вызвать его жену и дочь. Он говорит, что они здесь. Р а з м ы ш л я е в. В чем дело, Алонзо? Кто это укрывается в моем доме? (Зиминой.) Впустите его.
В сопровождении д в у х л а к е е в врывается М у ш т а к о в, в плаще, без шляпы, с мокрым зонтиком в руке.
М у ш т а к о в. Вот она!.. (Лакеям.) Так кто сумасшедший? Я сумасшедший или вы сумасшедшие? Это моя жена. Но это не то, что мне нужно, — отдайте мне дочь! Р а и с а В а с и л ь е в н а. Савелий, возьми себя в руки! Умоляю тебя — здесь все в порядке… Иди, иди отсюда… Ты все испортишь. М у ш т а к о в. Где Лариса? Я размотаю это дело в два счета. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Ни слова, Савелий! Ребенок в порядке. Умоляю — иди и жди нас на улице. М у ш т а к о в. Сколько можно стоять под дождем с радикулитом? Час? Два? Десять часов, да?.. Т е т я С и м а. Иди-иди, Сава, успокойся. Мы сейчас придем. М у ш т а к о в. Я еду домой, и если через полчаса ты не привезешь Ларису, сюда придет девятое отделение милиции… Где моя шляпа? (Уходит.) Р а и с а В а с и л ь е в н а. Тысячу извинений, профессор. Это мой муж… У него нервное потрясение. Р а з м ы ш л я е в. Да-да, я понял… Алонзо, позвоните в гараж, и если машина вернулась из академии, пусть Серж отвезет этих дам… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Спасибо, профессор, но… вы же нам ничего не сказали. Р а з м ы ш л я е в. Я устал и… сейчас ничего сказать не могу. Возможно, мы еще вернемся к этому. Вы… вы позвоните секретарю и… Т е т я С и м а. Но все-таки, профессор, можно ли надеяться, что в принципе вы… Р а з м ы ш л я е в. Алонзо, извинитесь перед дамами, что я их слишком долго задержал… (Ассистентке.) Ах, голова, голова… Л а р и с а. Гуэмо, таблетто, профессорэ… (Передает ему пилюли и подносит бокал воды.)
Ю р и й (Муштаковой). Беседа окончена, мадам. У профессора приступ мигрень… До свидания. Р а и с а В а с и л ь е в н а. До скорого! Очень скорого. Надеюсь, мы будем встречаться, сеньор Алонзо? Ю р и й. О, конечно… Будем встречаться, мадам.
Низко кланяясь, Р а и с а В а с и л ь е в н а и т е т я С и м а уходят. Из-за портьеры высунулась голова Г е н к и, и в ту же минуту из всех углов гостиной выглянули искаженные от смеха лица.
Е р о х и н (выскакивает с криком). Виктория! Братцы, качать профессора!.. Это гигант-самоучка…
Вбегает З и м и н а.
З и м и н а. Назад! Прячьтесь! Они возвращаются!
Все скрываются. Размышляев шлепается в кресло, закрыв лицо руками. Юрий и Лариса заботливо склоняются над ним. Входят М у ш т а к о в ы.
Р а и с а В а с и л ь е в н а. Только два слова. Простите, мы забыли сказать… Л а р и с а. Тшшш… Профессор уснул. Что вам надо? Р а и с а В а с и л ь е в н а. Дорогая моя, передайте профессору нашу просьбу. Моя дочь не должна знать о нашем визите. И Юрочка тоже. Пусть наши дети ничего об этом не знают, хорошо? Л а р и с а. Тшшш… Карашо… До свиданя… Т е т я С и м а. До свидания, милочка… Адье…
М у ш т а к о в ы на цыпочках уходят. И сразу же за сценой раздаются аплодисменты, дружный громкий хохот, торжественные звуки полонеза. Из всех укрытий выбегают участники «приема». Они бросаются к Размышляеву. Объятия. Поцелуи. Поздравления.
Р а з м ы ш л я е в. Стойте! Стойте, ребята! Спектакль еще не окончен! Но… аплодисменты, черт возьми, мы, кажется, заработали!
З а н а в е с.
Действие третье
Картина десятая
Квартира Муштаковых. Вечер. За чайным столом — глава семьи, Р а и с а В а с и л ь е в н а и т е т я С и м а. Они сидят понуро, не глядя друг на друга. Большая пауза.М у ш т а к о в (включает телевизор). Эта тишина меня душит. Т е т я С и м а. Да… Как будто в доме больной или… кого-то уволили.
Пауза.
Р а и с а В а с и л ь е в н а. Надо было пять дней тому назад не выключать телевизор. Надо было быть человеком, отцом, а не жандармом собственной дочери… М у ш т а к о в. Опять? Может быть, хватит? Даже преступников не упрекают каждые пятнадцать минут. А тут и утром, и вечером, и в постели мне читают обвинительное заключение. Да, я виноват! Я преступник. Сними с меня голову и оставь в покое. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Если бы было что снимать, в доме не было бы горя. М у ш т а к о в. Я тебя спрашиваю — кто говорил, что этот Юрка профессиональный любовник? Я говорил?.. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Я. Ну и что? Это его амплуа. Честь ему и слава. Он артист… Т е т я С и м а. Говорят, что его выставили на заслуженного деятеля… Осталось только подписать… Р а и с а В а с и л ь е в н а. С таким отцом подпишут, не беспокойся. (Мужу.) А ты боялся, что мальчик будет носить твои галстуки, притащит свой чемодан и займет угол в твоей квартире. Какой ужас! А он может забросать тебя галстуками, их чемоданы можно ставить в сервант, как украшение, и по сравнению с его домом и виллой твоя квартира — чулан, да-да, чулан с канализацией… М у ш т а к о в. Откуда я мог знать? Я не заглядывал в его окна! Р а и с а В а с и л ь е в н а. Зачем в окна? Надо бы заглянуть в сердце своего ребенка. Она потянулась к другому образу жизни, к обществу, туалетам, комфорту, к тому минимуму, который мы видим максимум во сне… Она потянулась к своей судьбе, к свету… М у ш т а к о в. К какому свету? Вы же говорили, что его отец электромонтер, что он чинит пробки. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Если электромонтеров вызывают на съезды в Чикаго и Лондон, если у них двадцать секретарей и в доме полно иностранцев, как на ассамблее, я бы очень хотела, Савелий, чтобы твой зять был сыном электромонтера… Но, к несчастью, оказалось, что у тестя действительно пробки не в порядке, и он собственными руками… М у ш т а к о в (прерывая). Пре-крати! Ты же две недели жужжала мне в уши, что они собираются в Новореченск, к животноводам… Р а и с а В а с и л ь е в н а. И что из этого? Они поехали бы как туристы, осмотрели бы птичники, коровники, сфотографировали скот и вернулись к себе на виллу. Разве мало иностранцев наезжают в колхозы? Это у них вроде как пикник, прогулка на воздухе… М у ш т а к о в. Ну да, ты опять права… Я каждый раз забываю, что прежде чем с тобой говорить, нужно сделать себе два укола камфоры и вызвать «неотложку». Десять минут беседы с тобой — это потеря пульса… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Ничего, Савелий, пульс у тебя в порядке, а вот твои дом… М у ш т а к о в. Это ты, ты сделала из моего дома камеру пыток. Если б я не дожидался Ларисы, я бы давно схватил чемодан и сбежал в гостиницу… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Конечно… Если в своем доме ты ведешь себя, как командировочный, которому, кроме суточных, на все наплевать, — иди в гостиницу! Иди!.. Т е т я С и м а. Перестаньте же! Кругом все слышно. И так уже на верхнем этаже болтают, что Муштаковы выгнали дочь из дому, а когда узнали, что прошляпили, кусают локти и рвут волосы. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Достойное занятие… Конечно, они правы… (Скорбная пауза.) Нет, ты только представь себе, Сима… Живут на свете люди. Как и все, они мечтают об удаче, о лучшей жизни, и вдруг… в открытое окно их дома влетает… синяя птица, символ счастья. Она кружит над их головой, садится к ним на плечо, она говорит им: «Я — синяя птица, пригрейте меня». И что же? Эти идиоты, которые, кроме воробья, другой птицы не видели, принимают ее за летучую мышь, накрывают полотенцем и выбрасывают в окно… Скажи, Сима, можно сойти с ума? Т е т я С и м а. Не только можно — необходимо… Но… ничего, еще не все потеряно. Пусть только вернется Лариса… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Я не могу говорить о ней без слез. Подумать только — бедная девочка пятый день без угла, слоняется от подруги к подруге, голодная, с разбитым сердцем, в одном платье… П е р с о н а ж (с просцениума в зал). Так думала мама… Но мы-то с вами знаем, что все эти дни ребенок провел не так уж плохо. А в этот вечер по совету друзей Лариса вернулась домой. Бледная, с распущенными волосами, в чужом платье, с маленьким свертком в руках, почти Нина Заречная, она переступила порог родительского дома. Над внешним рисунком ее образа и сценой прихода домой работала школа имени Каратыгина. Теперь вам ясно?.. Смотрите, она входит… Л а р и с а (в дверях, тихим голосом). Добрый вечер, мама… Почему в комнате так темно? П е р с о н а ж (в публику). Вы слышите… интонации? Какая искренность и глубина, какой реализм. И все это за две репетиции. Талант!.. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Ларочка, дитя мое! Наконец-то… (Бросается к ней.) Боже мой! Да на тебе же лица нет! В каком ты платье?.. Откуда?.. Л а р и с а. Это Аллочка… дала мне поносить… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Гос-поди!.. Ты видишь, до чего мы дошли?.. Дочь Муштакова ходит в чужих обносках. Сима, сбегай на кухню, поставь чайник или нет, лучше разогрей суп… Скажи Феклуше, чтоб приготовила ванну…
Т е т я С и м а поспешно выбегает.
Девочка моя, ты, наверно, голодна, да? Савелий, достань из холодильника буженину… Садись, садись, доченька, сейчас все будет… Л а р и с а. Нет-нет, мама, я… не голодна… Мне ничего не нужно… Я, я… только хочу сказать вам… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Что? Что, Ларочка? Что нам с отцом нужно… Л а р и с а. Нот, я должна сказать вам, мама… сейчас же сказать, что я… П е р с о н а ж (в зал). Вы спросите, почему она так спешит? Зачем автор торопится снабдить ее монологом? Разве нельзя обыграть психологические детали? Пусть она сперва поест буженину, вздохнет, посмотрит в окно на вечерние огни города… Все это, конечно, можно, и автор уже никуда не торопится, — спешат его молодые герои… Дело в том, что у них в кармане… лежат билеты, да-да, билеты на поезд. Он отходит в Новореченск через пятьдесят пять минут. А вещи еще не уложены, и никто об этом не знает, и вообще неизвестно, чем кончится вся их затея. Вы бы в таком положении ели буженину?.. Смотрели бы в окно? Конечно, нет… Л а р и с а. …Я много думала все эти дни, вспоминала и свое детство и вас… мама… Когда я была маленькой и болела коклюшем, вы подарили мне куклу, помните?.. Она открывала глаза и говорила: «Ма-ма»… Р а и с а В а с и л ь е в н а (сквозь слезы). Да… да, доченька, помню. Ну и что? Л а р и с а. А когда я в первый раз пошла в школу, отец посадил меня к себе на колени и сказал: «Приноси, Ларочка, только пятерки». М у ш т а к о в (растроганно). Ну зачем вспоминать прошлое? Ты дома, и слава богу. Л а р и с а. Все это я вспомнила так живо, так ясно… как будто луч солнца скользнул по далекому детству… И я поняла тогда — я была не права. Я поступила дурно, жестоко, безрассудно. Как я могла противиться вашей воле? Не считаться с вашим словом, советом, желанием?.. Бежать из дому… пойти против родителей — да это… это же надо быть каменной глыбой, чу-до-ви-щем! Р а и с а В а с и л ь е в н а (испуганно). Что ты, Ларочка? Успокойся. Родители тоже могут заблуждаться. И мы с отцом… Л а р и с а. Нет-нет, теперь все кончено. М у ш т а к о в. Почему кончено? Что за спешка? Л а р и с а. Я не хочу его больше видеть, мама. Никогда! Боже мой, как я была слепа, как глупа и наивна, и только вы… вы открыли мне глаза, мама. Ну скажите, что я в нем нашла? Р а и с а В а с и л ь е в н а. Как это — что? Свое счастье, девочка. А твое счастье, оно и наше. Юра — способнейший юноша, и я, например, с удовольствием слушала в его исполнении Гюго… Я не знаю его родителей, но какое это имеет значение? М у ш т а к о в. А если я просил выключить телевизор, так это не потому, что он мне не нравится, а потому, что меня раздражает — как только интересная передача, так начинаются помехи. Л а р и с а. Нет, папа, он больше не будет вам помехой. Вы его не увидите. Р а и с а В а с и л ь е в н а (тихо). Ну вот… доигрались… М у ш т а к о в. Как это — не увидим? Л а р и с а. Вы поймите, я не могу, я не хочу жертвовать вашим покоем. Ваши слова, мама, они… они запали мне в душу. М у ш т а к о в. Какие слова?.. Раиса, мы что-нибудь говорили о Юре? Мы его обидели?.. Наоборот, человека, которого любит моя дочь… Л а р и с а. Любила, папа. М у ш т а к о в. Это тебе кажется. Он достоин любви. Этого человека я хочу видеть не только с экрана телевизора, но каждый день у себя в доме, за обеденным столом, за рюмкой вина, наконец. Кстати, Раиса, почему бы тебе не накрыть на стол, не поставить приборы, не достать из шкафа графин и пять фужеров? Р а и с а В а с и л ь е в н а. Почему пять? Генка же не пьет? М у ш т а к о в. При чем тут Генка? А Юра? Не-е-ет, ты мне это брось. Ларочка, позвони Юре и скажи, что твой отец хочет выпить с ним на «фатершафт»! Здорово сказал, а? Ха-ха!.. Нет, дети мои, с этим надо кончать! Любите? И будьте счастливы! Ну, иди звони. Л а р и с а. Я не пойду… Я не буду ему звонить, папа. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Ларочка, отец хочет, чтобы ты пригласила к нам Юру. Он так редко о чем-нибудь просит. Доставь ему удовольствие, поди позвони. Л а р и с а. Боже мой, чего я только не сделаю… ради вас. (Выходит.) Р а и с а В а с и л ь е в н а. Что с ней, Савелий? Я ее не узнаю. Она стала какой-то безвольной истеричкой. С такой покорностью одно из двух — или в монастырь, или в старые девы. М у ш т а к о в. Этого еще не хватало.
Входит т е т я С и м а с чайником.
Т е т я С и м а. В парадном уже кто-то подслушивает. Когда я, проходя, открыла дверь, несколько человек стояло на лестнице. Что им надо? Р а и с а В а с и л ь е в н а. Чего надо? Сенсации! Нас скоро будут показывать как дрессированных шимпанзе. Сима, у меня дрожат руки, я прошу тебя — накрой на стол, поставь вино и закуску. Сейчас придет Юра. Лариса говорит с ним по телефону. М у ш т а к о в. Где Геннадий? Т е т я С и м а. Не спрашивай. Последние дни я его почти не вижу. Ребенок воспользовался настроением в доме, забросил виолончель и целыми днями ходит с оружием по городу. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Этот ребенок — спаситель. Если б не он, не знаю, чем бы все это кончилось.
В дверях — Л а р и с а и Ю р и й. Их появление пока не замечено.
(Тете Симе.) Ну зачем ты кладешь эти ножи? Думаю, что в доме профессора даже на кухне не увидишь такой сервировки. М у ш т а к о в. Только давайте без суетни. Разговаривать с ним буду я. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Никоим образом. Мы с Симой знаем стиль этого дома и уж как-нибудь… Ю р и й (тихо). Здравствуйте. Р а и с а В а с и л ь е в н а (вздрогнув). Юрочка! Уже? Мы только сейчас говорили о вас. М у ш т а к о в. Только сейчас? А вчера, а позавчера, а все эти дни? Р а и с а В а с и л ь е в н а. Да-да… Только и разговору, что о вашем выступлении по телевизору. Знакомься, Сима, это наш Юрочка, а это тетя Сима — ваша поклонница. Первая, кто, увидев вас по телевизору, сказала: «Этот юноша напоминает мне молодого… Сальери…» М у ш т а к о в. Какого Сальери? Сальвини… Т е т я С и м а. Не важно. Оба таланты. (Шепотом.) Как он похож на отца… М у ш т а к о в. Ну, Юра, садитесь и рассказывайте, что слышно в сфере искусств. Говорят, что в Малом театре опять… играют Островского. Ну, скажите на милость, дался им этот Островский… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Вы не слушайте его, Юра. Он как начнет говорить о театре, так забывает все на свете. Первым делом нальем по бокалу вина… (разливает вино) и выпьем за ваши успехи… на сцене и в личной жизни. М у ш т а к о в. Вот! И в личной жизни!.. Это верно. Сцена, она никуда не уйдет, а вот личная жизнь, тут нельзя медлить. В общем, я думаю, вы не возразите, если я выпью за вас и за Ларису. Ю р и й. С большой радостью… Спасибо, Савелий Захарович.
Л а р и с а подходит к Юрию, незаметно показывает на часы и тихо выходит из комнаты.
Р а и с а В а с и л ь е в н а. А теперь прошу закусить. Сима, дай винегрет, маслины… Ю р и й. Спасибо, только… я ведь на несколько минут. М у ш т а к о в. Что вы смотрите на часы? У вас что, поезд отходит? Ю р и й. Да… то есть… у меня срочное дело… Лариса сказала мне, что вы хотите меня видеть? М у ш т а к о в. Да, Юрочка, я хотел вас видеть! И не только сейчас, а всегда и везде. В буквальном и переносном смысле. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Савелий, мы же условились… М у ш т а к о в. Не мешай мне. Я не оратор, я — отец, и я хотел бы видеть вас, Юра, не только по телевизору, не только на подмостках, в гриме и костюме какого-нибудь семнадцатого века, а каждый день, в этом доме, за этим столом, рядом с моей дочерью. Я знаю, что она любит вас и, если верить моей дочери, — а ей не верить нельзя, она тоже комсомолка — вы любите ее… Ю р и й. Да, Савелий Захарович, это так. М у ш т а к о в. Так в чем же дело, как говорит Отелло? Мы с Раисой Васильевной голосуем «за», опускаем бюллетени и, счастливые, выходим из избирательного участка. Ю р и й. Спасибо, Савелий Захарович… (жмет руку) и вам, Раиса Васильевна… (целует руку) и вам, тетя Сима (целует руку). У вас я всегда чувствовал себя как дома… Т е т я С и м а. Ну что вы, разве можно сравнить? Ю р и й. Я очень люблю Ларису. М у ш т а к о в. Кстати, куда она спряталась? Р а и с а В а с и л ь е в н а. Не тронь ее. Девочка устала. Ю р и й. И я… я был бы абсолютно счастлив сегодня, если б… не одно обстоятельство, которое… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Какое обстоятельство? Ю р и й. Дело в том, что мой отец… М у ш т а к о в. Ну-ну… Он что, против? Ю р и й. Нет. Я говорил с ним. Он не возражает против моей женитьбы, но… он человек пожилой, у него своя жизненная концепция… Т е т я С и м а. Еще бы… Чтоб у такого человека и не было концепции… И что же? Ю р и й. Он считает, что после женитьбы я… я должен быть совершенно самостоятельным. Ни на какую помощь с его стороны, даже самую малую, пока он жив, рассчитывать не могу… А у нас с Ларисой пока… ничего нет. И я не знаю, имею ли я право обречь ее… М у ш т а к о в. Имеете. Я вам так скажу, Юра: я не имею удовольствия знать вашего отца, но, судя по всему, он человек незаурядный. Он прав. Надо быть самостоятельным. Но у меня тоже есть своя… небольшая концепция. И ее хватит и на вас, и на Ларису, и на будущих внуков. Станете на ноги — рассчитаемся… Это все? Ю р и й. Нет. Отец считает, что после женитьбы я должен оставить его дом, жить отдельно. А вы знаете, как на первых порах… М у ш т а к о в. Ну что ж, у нас, конечно, нет виллы, но… в конце концов… (посмотрел на жену) можно потесниться… Ю р и й. Да что вы, разве мы позволим… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Комната Ларисы — ваш дом. М у ш т а к о в. Теперь все! (Встает.) Зовите Ларису! Я принесу шампанского, и по бокалу за общее благополучие. (Выбегает.) Р а и с а В а с и л ь е в н а. Ну, Юрочка, целую вас, как сына… (Целует его.) Т е т я С и м а (поднимает бокал). За вашего папу! И чтоб его не мучила мигрень. Р а и с а В а с и л ь е в н а. А когда вы переедете к нам, привезете свои чемоданчики, мы… Ю р и й. Нет, что вы, Раиса Васильевна, разве мы посмеем вас стеснить? У нас есть отличный выход — мы уедем с Ларисой… Нас давно уже ждут… Ее — в школе, меня — в театре. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Как… уедете? Куда?.. Ю р и й. В Новореченск. Мы давно добивались… А вызов только поспел. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Юрочка, дорогой мой! Я говорю с вами, как мать с сыном. Сейчас нет ни Ларисы, ни ее отца, будем откровенны — зачем вам этот Новореченск? Что он вам даст? Общежитие? Столовку? Живите и питайтесь пока у нас и забудьте этот пионерский поход. Лариса обаятельная девочка, она будет прелестной женой, но… какой она педагог? Откуда? И что это за народный театр? Кто в вас поверит? Кого вы сможете убедить, что вы настоящий артист? У вас ни стажа, ни опыта… Ю р и й. А вот вы же поверили, вас я убедил… И не только я, а все мои товарищи… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Это когда же?.. По телевизору? Ю р и й. Нет… Р а и с а В а с и л ь е в н а. На сцене?.. Я вас никогда не видела… Ю р и й. Ошибаетесь. На приеме у моего отца я помог вам, Раиса Васильевна. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Вы? Мне помог другой человек, его секретарь синьор Алопзо. Это было не в театре, а в доме профессора… П е р с о н а ж (в зал). И тут случилось то, что театроведы называют «высоким искусством перевоплощения». Молодой шалопай, оболтус, выпускник театральной школы вытащил из кармана парик, быстро надел очки, усики и вошел в образ, как к себе в комнату. Он сказал только одну фразу… Ю р и й. Ла пэрмутто гуэмос юро оморэ муштаково интэлла…
Раиса Васильевна испуганно вскрикнула и упала в кресло, тетя Сима застыла, выронив из рук бокал.
П е р с о н а ж. Вы слышали этот стон? Уверяю вас, ни один мастер высокой трагедии, ни одна чувствительная мелодрама не смогла бы извлечь из груди Раисы Васильевны этот крик отчаяния и безысходности. Честное слово, школа имени Каратыгина оказалась на высоте. Тетя Сима, побелевшая, как скатерть, едва шевеля губами, могла только прошептать… Т е т я С и м а. Это был обман… Театральный трюк… Где Савелий? П е р с о н а ж. Но в эту минуту Раису Васильевну интересовал не Савелий… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Где? Где ваш отец… профессор Куницын? П е р с о н а ж. …Спросила она упавшим голосом. И что же? Рядом с Ларисой на пороге комнаты появился высокий худой старик, человек с пятого этажа, седой друг и покровитель влюбленных. Он галантно снял шляпу и сказал… Р а з м ы ш л я е в. Увы, мадам, я не профессор. Я всего лишь… «перпенс», как говорят шутники… персональный пенсионер. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Но вы… вы отец Юрия? Р а з м ы ш л я е в. К сожалению, только сосед, но в сердце каждого старика, мадам, живет отец вот такого славного юноши и такой прелестной девушки, как ваша дочь, мадам. И я… я не мог остаться безучастным к их судьбе. Т е т я С и м а. Что вы натворили?.. Р а и с а В а с и л ь е в н а. Позвольте, но… вы тут при чем? Кто же вы такой? Р а з м ы ш л я е в. Я бывший художник, мадам, но всегда старался творить для будущего. И если я вчера, как вы выразились, «натворил» что-то доброе для этих молодых людей, — я счастлив! Значит, я помог будущему! Простите, вы, кажется, предложили мне бокал вина? (Берет со стола бокал.) Спасибо! (Поднял бокал.) За счастье наших детей, мадам!.. За искусство, которое помогает будущему! Л а р и с а. Нам надо торопиться, мама. Через двадцать минут мы уезжаем. Где наши чемоданы, Юрка? Р а з м ы ш л я е в. Нет-нет… Мы вас так не отпустим! Всем! Всем по бокалу вина! И перед дальней дорогой прошу вас, друзья, присесть… Р а и с а В а с и л ь е в н а. Спасибо! Мы уже сидим!.. Но если б вы попросили встать, это… это было бы свыше моих сил. П е р с о н а ж. На звон бокалов ватага молодых друзей выбежала из комнаты Ларисы. Вся иностранная делегация, включая секретарей и фотокорреспондентов, шумно поздравляла Раису Васильевну и тетю Симу. В руках у Васи Квашина был ценный подарок — групповой портрет «В гостях у профессора Куницына». Передавая этот дар потрясенной мамаше, Терехова сказала… Т е р е х о в а. Дорогая Раиса Васильевна, тетя Сима и вы, бывшие дамы и господа! Пусть этот портрет всегда напоминает вам… Т е т я С и м а. Зачем, деточка? Мы и так будем помнить… Мы не забудем…
Входит М у ш т а к о в с двумя бутылками шампанского.
М у ш т а к о в (растерянно). В чем дело?.. Уже пришли гости? Что ты молчишь, Раиса? Р а и с а В а с и л ь е в н а. Нет, Савелий, это не гости. Это то, чего ты всегда боялся. Это… театр на дому. Т е т я С и м а. Можешь их поздравить — они едут в Новореченск. М у ш т а к о в. Как… в Новореченск?.. Когда? Л а р и с а. Через двадцать минут, папа. Мы уже вызвали такси. М у ш т а к о в. Я ничего не понимаю… Что надо делать, Раиса? Р а и с а В а с и л ь е в н а. Что делать?.. Бутерброды в дорогу! Где буженина?
За сценой выстрел. Все вздрогнули.
Т е т я С и м а. Боже мой! Что это за стрельбище в частном доме?
Вбегает Г е н а. В руках у него чемоданы Юрия и Ларисы.
Г е н а. Это салют в честь победы — из одного орудия типа пистолет! Р а и с а В а с и л ь е в н а. Опять?.. Сима, сейчас же возьми у ребенка оружие. Г е н а (бросая пистолет). Возьмите. Мы побеждаем другим оружием… (Юрию.) Можно мне с вами на вокзал? Ю р и й. Ну конечно, Геннадий. Давай сюда чемоданы. Г е н а. Стойте! (Яростно срывая с чемоданов наклейки.) Это вам больше не понадобится. Свобода путешествует без ярлыков! Р а и с а В а с и л ь е в н а. Вы слышите, что он говорит? Гос-поди! Почему перестали появляться на свет обыкновенные дети… Почему одни агитаторы?.. П е р с о н а ж (посмотрев на часы, в зал). Простите… осталось пятнадцать минут до отхода поезда, надо спешить!.. (Выходит на сцену.) Перед дальней дорогой прошу присесть. Сядьте…
Все садятся.
Вот так… (В зал.) И вы тоже… Ах да, вы уже сидите. Тогда представьте, что у вас в руках цветы, большие букеты цветов… И… тихо, тшш!.. Ни звука! Честное слово, мне жаль расставаться с молодыми героями пьесы, ведь все, что смогли, мы сделали для их счастья… И я… я доволен. Доволен и Размышляев, он теперь уже не так одинок. У него есть молодые друзья! Даже Муштаковы, получив через две недели письмо со штампом «Новореченск», будут очень рады… Да-да… Черт с ним, пусть не Сан-Франциско, но Марсель, пусть Новореченск, лишь бы они были счастливы. Не так ли, Раиса Васильевна? Р а и с а В а с и л ь е в н а (сквозь слезы). Дети есть дети, где бы они ни были… П е р с о н а ж. А родители есть родители… Да! Автор просил вам передать, что в следующей пьесе он надеется вывести вас как положительных героев, уже свободных от всех пережитков… М у ш т а к о в. До следующей пьесы еще надо дожить! П е р с о н а ж (молодежи). А вам, молодые герои… (растроганно) что мы можем сказать?.. На ваших чемоданах нет заграничных наклеек, но в скромном студенческом багаже есть все, что нужно человеку для счастья! Так будьте же счастливы! (В публику.) Я надеюсь, вы с нами на вокзал?.. Тогда быстренько одевайтесь! Мы ждем вас внизу!..
З а н а в е с.
ЗВОНОК В ПУСТУЮ КВАРТИРУ Комедия в трех действиях, шести картинах
Действующие лица
Успенцева Екатерина Капитоновна. Желваков Андрей Гаврилович. Антонина Никитична — его жена. Арсений — их сын. Майя. Кофман Яков Миронович. Ксана Баташева } Рома Гербачев } — литсотрудники газеты «Знамя молодежи». Богдан Дубровский } Серафима Гренкина } Дама под вуалью } — посетители приемной редакции. Юноша. Девушка. Эдуард Криг — руководитель ресторанного оркестра. Бондаренко — официант. Официантка. Шура — курьер в редакции. Первый санитар. Второй санитар.Действие первое
Картина первая
Квартира Успенцевых. Большая комната, где когда-то был кабинет. Старинная мебель, картины. Очень много книг. Кажется, что стены составлены из толстых томов в кожаных переплетах. У окна письменный стол, на котором с музейной аккуратностью разложены бумаги, перья, очки, трубки. Шторы на окнах опущены, и комнату освещают два небольших настенных светильника. За дверью слышны голоса, входит У с п е н ц е в а — благообразная седая женщина, лет шестидесяти восьми, в сопровождении Ю н о ш и в черном костюме и Д е в у ш к и в нарядном белом платье, с букетом цветов в руках.У с п е н ц е в а. Вот эта комната будет наша… Вы не думайте, она светлая. Солнце появляется здесь рано и почти весь день смотрит в окно… (Раскрывает шторы на окнах, и комната освещается ярким солнечным светом.) Профессор любил работать ночью, при лампе… Он говорил, что в присутствии солнца ему как-то неудобно погружаться во тьму прошедших веков… Последние годы он занимался наречиями древних литийцев, а днем он сидел вот здесь, в этом кресле, и так… больше для себя, переводил Данте… К двум канцонам он даже сам сочинил музыку… Вы любите музыку? Ю н о ш а (растерянно). Да… конечно. У с п е н ц е в а. Пианино стоит в моей комнате, а если хотите, можно перенести его к вам, вы не стесняйтесь. Д е в у ш к а (решительно). Нет-нет, не надо! Мы не играем. У с п е н ц е в а. Я тоже уже давно… не играю. Разве что иногда, если становится немного грустно, мы с внучкой в четыре руки играем «Мефисто-вальс». Прошу прощения, я не знаю ваших имен. Ю н о ш а. Меня зовут Анатолий. Д е в у ш к а. Меня Ира, а вас как? У с п е н ц е в а. Екатерина Капитоновна, или просто бабушка Катя… Моя внучка считает, что я еще совсем молода, и зовет меня, как подружку: Катенька… Ну что ж вы стоите, садитесь, пожалуйста. Сегодня такой день… Вы должны сидеть в центре на самых почетных местах… Ю н о ш а. Ничего-ничего, мы постоим. (Пауза.) У вас тут прямо как музей. У с п е н ц е в а. Да… Одно время мы думали сделать квартиру-музей. Хлопотали, потом как-то… не получилось. Но вся квартира пожизненно предоставлена мне с Наташей… Как вам нравится у нас? Д е в у ш к а (восторженно). Очень… Какие у вас картины… У с п е н ц е в а. Это только малая часть… Почти всю нашу коллекцию я отдала в дар центральной галерее и книги тоже Государственному коллектору. Вы любите живопись? Д е в у ш к а. Да, очень. У с п е н ц е в а. В таком случае, Ирочка, я подарю вам одну прелестную картинку. У меня сохранился ранний Буазье — «Девочка с мячом». Очаровательная пастель, хотите? Ю н о ш а. Нет, спасибо, не надо. Мы еще… У нас негде вешать. У с п е н ц е в а. Почему негде? Стены этой комнаты и все, что здесь есть, в вашем распоряжении… Если вам неудобно, можете отодвинуть стол, убрать кресло, подвесить свой велосипед и поставить лыжи. Да-да, вы здесь хозяева, эта комната ваша. Вы согласны? Ну что же вы молчите? Ю н о ш а (после паузы). Ну, скажи, Иринка… Д е в у ш к а. Я… я не знаю. Скажи ты… Ю н о ш а. А чего я… Я тоже… не знаю. У с п е н ц е в а. Милые мои, я знаю, вы, наверное, опасаетесь, что докучливая бабка станет донимать вас воспоминаниями, тоской, нытьем… Ю н о ш а. Да что вы, мы никогда… У с п е н ц е в а (продолжая). Так вот, Толя и Ирочка, должна сказать вам, что я еще довольно разбитная и… как это говорится, — общественно-полезная старушка. Я люблю людей, театр, музыку… Люблю стихи, особенно сонеты. О, сонеты — это моя слабость.
«Мешать соединенью двух сердец
Я не намерен. Может ли измена
Любви безмерной положить конец?
Любовь не знает убыли и тлена.
Любовь — над бурей поднятый Маяк,
Не меркнущий во мраке и тумане.
Любовь — звезда, которою Моряк
Определяет место в океане.
. . . . . . . . . . . . . . . .
А если я не прав, и лжет мой стих, —
То нет любви, и нет стихов моих…»
Пауза.
Д е в у ш к а. Вот видишь, я говорила тебе, что я счастливая. Как только поженились — сразу удача. Ю н о ш а. Это не то что удача… Это фантастика наших дней.
Пауза.
Д е в у ш к а. Толик, а что за профессор здесь жил? Она говорит, по ночам опускался во тьму веков… Ю н о ш а. А это… наука такая есть — забыл название, когда историческую личность определяют по черепу. Раскопают, допустим, какой-нибудь скелет, а чей — неизвестно, документов при нем нет. Тогда вызывают профессора, он смотрит на череп и говорит — это не кто иной, как фараон Семнадцатый или, скажем, персидский царь. Ясно? Д е в у ш к а. Ясно… Толик, а где мы поставим кровать? Ю н о ш а. Это надо продумать.
Пауза.
Д е в у ш к а. А девочки смогут ко мне приходить? Ю н о ш а. Конечно… только поодиночке, в крайнем случае попарно. А то ввалится сразу все общежитие.
На столе звонит телефон.
Подойти, что ли? Д е в у ш к а. Попробуй… Ю н о ш а (в трубку). Слушаю. Алло! Говорите! Кого надо? (Пауза.) Кто-то дышит и молчит… Д е в у ш к а. Положи трубку. Я чего-то боюсь, Толик. Ю н о ш а. Вот еще, чего бояться. Д е в у ш к а. Квартира большая, тут всего много, а старушка одна, слабенькая. Ю н о ш а. Ну и что? У меня все ребята — дружинники. Пусть кто посмеет старуху обидеть, мы провернем такую операцию — не поздоровится… Д е в у ш к а. Тшш! Тихо! Кто-то сюда идет. Ю н о ш а. Да что тебе все мерещится. Д е в у ш к а. Я слышала, щелкнул дверной замок… Ю н о ш а. Это, наверно, внучка пришла, Наташа. Д е в у ш к а. Толик, ты веришь в привидения? Ю н о ш а. Вот еще… Начиталась всякой ерунды… Д е в у ш к а. А злые духи есть?
Входит Ж е л в а к о в — человек лет сорока пяти, в очках. На круглом розовом лице застыла улыбка. Такие улыбки встречаются у старых официантов и дипломатов.
Ж е л в а к о в (с порога). День добрый, а где Екатерина Капитоновна? Д е в у ш к а. Она вышла, просила нас подождать, сейчас придет. Ж е л в а к о в (опускаясь в кресло). Подождем и мы… Отличный нынче день. Ю н о ш а. Да… хороший. Ж е л в а к о в. Отрадно отметить, что такая погода имеет место именно в «День работников легкой промышленности». (Пауза.) А вот, помню, в прошлом году, в «День железнодорожника», с утра ничего, а потом ливень как из ведра — ну чистая Индонезия… Досадно. (Пауза.) Если не ошибаюсь, вы… молодожены, или, как говорят студенты, «женатики»? Д е в у ш к а. Да, сегодня мы расписались. Ж е л в а к о в. Поздравляю. Значит, нашего семейного полку прибыло? Отрадно… Должен сказать вам, что я лично, как и все советские люди, всегда считал, что брак — это дело не только брачующихся, нет, это, если хотите, акт государственный! Вот как! Вы нынче уже не две единицы, а, я бы сказал, новый отряд строителей. Вот как! Ну-с, и где будете жить? У папы-мамы или, может, построим себе на заграничный манер коттедж? А?.. Д е в у ш к а. У меня мама в Тюмени, а у него нет родителей, только одна тетя. Квартиры у нас не было, но вот… Екатерина Капитоновна предложила нам у нее поселиться, вот в этой комнате. Мы, конечно, согласились, и завтра хотим переехать. Ж е л в а к о в. Завтра переехать? Так-так… Завтра, стало быть, и переезжаете. (Пауза. Встал, прошелся по комнате.) Очень сожалею, но при всей моей симпатии к молодежи должен вас огорчить. Я не только сосед Екатерины Капитоновны, но и опекун на общественных началах. Дело в том, что… (прикрыл дверь, вполголоса) она… к нашему великому огорчению… у нее… не все дома. Ю н о ш а. Да, внучка еще не пришла. Ж е л в а к о в. Не в буквальном смысле. Она душевно больна, психически… Д е в у ш к а. Да что вы!.. Не может быть… Это ужасно… Ж е л в а к о в. Не беспокойтесь… Мы за ней наблюдаем, ж людей, с которыми она общается, стараемся оградить от возможных неприятностей. Д е в у ш к а. Какие же неприятности?.. Она такая милая, добрая женщина… Ж е л в а к о в. Да-да, достойнейшая особа, но… увы… врачи единодушны, она безумна. Это очевидно из ее поступков и поведения… Покойный профессор был тоже немного… того… Чуждался наших дней, и когда мы с вами, как и все советские люди, пятилетки строили, космос штурмовали, он занимался древними хеттами, что жили две тыщи лет назад… Что это — безумие? Бегство от современности?.. И то и другое… Д е в у ш к а. А… Екатерина Капитоновна давно болеет? Ж е л в а к о в. Давненько… Болезнь прогрессирует… Сами посудите, при нынешней нехватке жилья каждый квадратный метр — золото, государственное достояние, его беречь надобно, а она предлагает вам, незнакомым и… простите меня, случайным молодым людям, безвозмездно заселить эту площадь… Книги профессора, ценнейшие картины раздарила, как носовые платки… Каждому, кто придет к ней, стихи читает… Д е в у ш к а. Да… она любит… эти… сонеты. Ж е л в а к о в. Вот-вот… Разве нормальный человек в такие годы станет сонетами заниматься?.. Это вам впору, да и то до замужества… Не-ет, тут диагноз точный — безумие. Изолировать надо. Не сегодня-завтра мы определим ее в спецбольницу, о внучке общественность позаботится, ей выделят комнатку в черте города, а квартира эта будет опечатана жилотделом горисполкома. Мы тут в крайних комнатах уже ремонтишко начали… Приводим в порядок жилой фонд… Вот так-то, молодые люди! Вам повезло — если б мы не столкнулись, может, завтра пришлось бы вам с чемоданами звонить уже… в пустую квартиру… Печально, но факт… Д е в у ш к а. Как ужасно… Такая благородная, добрая старушка… Можно будет ее навестить… в больнице? Ж е л в а к о в. Возможно, если дозволят врачи… Ю н о ш а. Что ж это выходит — добрые только феи да сумасшедшие? Не-е-ет, тут что-то не так… Д е в у ш к а. Пойдем, Толик… (Желвакову.) Пожалуйста, передайте ей эти цветы… Ж е л в а к о в (принимает букет). Охотно… Г о л о с У с п е н ц е в о й. Надеюсь, вы не соскучились? Я еще вам сюрприз приготовила… Ж е л в а к о в. Вам лучше уйти. Мое присутствие она воспринимает болезненно. Возможен припадок… Ю н о ш а. Я могу за доктором сбегать… Ж е л в а к о в. Не надо… Всего доброго, молодые люди… Д е в у ш к а. Передайте ей, что мы… мы очень ей благодарны… Ж е л в а к о в. За что? Д е в у ш к а. За то, что она… Пойдем, Толик. Прощайте…
Д е в у ш к а и Ю н о ш а уходят. Желваков опускает шторы на окнах, зажигает лампу.
Г о л о с У с п е н ц е в о й. Я завозилась на кухне, но кофе будет… Входит У с п е н ц е в а. В руках у нее поднос, на котором три чашечки кофе и печенье. Увидев Желвакова, изумленно застывает у порога. У с п е н ц е в а. Ах, это… опять вы… Ж е л в а к о в. А кто ж еще, как не старый друг навестит соседку… Цветочков вам принес, Екатерина Капитоновна… Как самочувствие? Как нынче сон? Без сновидений… Вот и отлично!.. (Берет с подноса чашку кофе.) Главное — режим, спокойствие, расслабление мышц, вот как… У с п е н ц е в а. Позвольте, а… где ж эти молодые? Ж е л в а к о в. Какие молодые? У с п е н ц е в а. Да вот тут… на диване сидели юноша и девушка… Ж е л в а к о в. Ах, эти… я с ними в дверях столкнулся… Ушли они… Сказали, комната не подходит, темновата… У с п е н ц е в а (поставив поднос на столик, устало опускается в кресло). Очень жаль… Ж е л в а к о в. Да зачем они вам, Екатерина Капитоновна?.. У с п е н ц е в а (не глядя на него, задумчиво). «Когда порой меня томит страданье, В безмолвный час перед закатом дня…» Ж е л в а к о в. Вот видите, Екатерина Капитоновна, я для вас стараюсь, квартирку вашу за государственный счет ремонтирую, я к вам, можно сказать, с открытой душой, а вы ко мне… со стихами. Нехорошо, очень нехорошо!
Картина вторая
Утро в редакции областной газеты «Знамя молодежи». Приемная. Слева, на переднем плане, за небольшим столиком — Р о м а Г е р б а ч е в, начинающий репортер. Окутанный папиросным дымом, он старательно выстукивает что-то одним пальцем на пишущей машинке. Его лицо то озаряется вспышкой вдохновения, то тускнеет в глубокой задумчивости. Наконец он вынимает из машинки страницу.Г е р б а ч е в (читает). Значит, так: шапка — строчка из Маяковского «Побольше ситчика нашим комсомолкам!». Репортаж: «Чем вы порадуете наших женщин к весенне-летнему сезону?» С таким вопросом ваш корреспондент обратился к директору Хлопчатобумажного комбината имени Сакко и Ванцетти товарищу В. И. Аюшкину. Василий Иванович — старый производственник, прошедший славный путь от замдиректора до директора комбината, лукаво улыбнулся…»
Входит Ш у р а — редакционный курьер.
Ш у р а. Там какой-то человек редактора спрашивает… Г е р б а ч е в. Ты что, не знаешь?.. Ни редактора, ни замредактора…
Ш у р а уходит.
«…лукаво улыбнулся и, взяв вашего корреспондента за руку, подвел к стенду в глубине кабинета. «Вот, — сказал он, — смотрите сами…». Что поразило вашего корреспондента…»
Входит Ш у р а.
Ш у р а. Он спрашивает, может, секретарь есть?.. Г е р б а ч е в. Скажи ему, что все в разъезде… В редакции остались инвалиды и дети…
Ш у р а уходит.
«…Что поразило вашего корреспондента при первом взгляде на опытные образцы?.. Буйное половодье красок, тончайшие переливы тонов…»
Входит Ш у р а.
Ш у р а. Он говорит, может, есть кто из отдела городской жизни? Г е р б а ч е в (яростно). Я из городской жизни!.. Но я занят!.. Слушай, Шурка, скажи ему, пусть прочтет на дверях: «Приемная открыта с двенадцати утра», посмотрит на часы и пойдет спать… Понятно? Ш у р а. Я сказала, а он говорит — мне ждать нельзя, я от Маврикия Семеновича… Г е р б а ч е в. От кого? Ш у р а. От… Маврикия Семеновича… Г е р б а ч е в. От Подсвешникова?.. Чудачка… Что ж ты раньше не сказала?.. Это же меняет дело… Что, Баташева здесь? Ш у р а. У себя, почту читает. Г е р б а ч е в. Скажи этому гражданину, чтоб подождал, а Баташеву попроси зайти сюда — только быстро…
Ш у р а уходит.
Гм… Как можно не принять, когда Маврикий Семенович это… городская жизнь, а вся городская жизнь — это… это Маврикий Семенович!.. (Пересаживается за большой письменный стол, придвигает к себе два телефона, откидывается на спинку кресла.)
Входит К с а н а Б а т а ш е в а.
К с а н а. В чем дело, Ромка?.. Я тебе нужна?.. Г е р б а ч е в. Да. Очень!.. Понимаешь, Ксаночка, у тебя прием начинается с двенадцати, а я сейчас должен принять здесь одного человека. Я хочу, чтобы ты, как зав. приемной редакции, тоже присутствовала. Это будет выглядеть как-то солидней… Не возражаешь? К с а н а. Возражаю. Для приема одного человека ты выглядишь вполне солидно. Когда придет делегация — позовешь меня. Будь здоров, Ромка… (Хочет уйти.) Г е р б а ч е в. Постой, Ксана… Это не обычный посетитель, не из тех, кто приходит к тебе в приемную… К с а н а. Ах, вот как?.. Это сверхчеловек? Г е р б а ч е в. Он… от Маврикия Семеновича. К с а н а. А кто это… Маврикий Семенович? Г е р б а ч е в. Как, ты не знаешь Подсвешникова? К с а н а. Нет. Г е р б а ч е в. Ксанка, — это позор!.. Почти три месяца ты работаешь в редакции и не знаешь, что… что Подсвешников — это… зампредгорисполкома, это… это второе лицо в городе… К с а н а. Разве за три месяца пронумеруешь все лица?.. Г е р б а ч е в. Перестань, Баташева… Ты журналистка, газетчица, и ты должна знать, что у нас Подсвешников — это… это градостроительство, благоустройство, жилищный вопрос, служба быта, общественное питание, торговая сеть и культура и искусство… В нашем городе куда ни ткнешься, всюду его инициатива, его размах… Даже в стакане газированной воды чувствуется… Маврикий Семенович… Это по его указанию в городе поставлены автоматы с клюквенным сиропом… К с а н а. Гениальная идея! Удивляюсь, что город до сих пор не переименован в Подсвешников… Г е р б а ч е в. Смеешься, да?.. Ты думаешь, что тебя из Москвы направили в глубинку, да?.. Так вот — проснись, Баташева, ты в областном центре!.. А тут надо разбираться, кто первая скрипка, кто дирижер и кто раскладывает ноты… К с а н а. Я вижу, что в этом оркестре тебе по душе партия барабана… Г е р б а ч е в. А хоть бы так… А ты? Ты же ничего не видишь, никого не знаешь… Сидишь на своих письмах и принимаешь посетителей… Кто ходит к тебе в приемную?.. Кто? Сутяги, кляузники, жалобщики и графоманы… Ты не сталкиваешься с командным составом города, не видишь наших настоящих людей, ты… К с а н а (перебивая). Хватит, Гербачев!.. К твоему сведению — мне не важно, кто приходит в приемную редакции. Для меня каждый посетитель прежде и раньше всего — человек. Этого звания достаточно, чтобы принять его, внимательно отнестись и сделать все, что диктуют долг и совесть журналиста. Г е р б а ч е в. Сделать, да?.. А что ты сделаешь без Подсвешникова? Что?..
Входит Ш у р а.
Ш у р а. Так как же с этим гражданином, он ждет! Г е р б а ч е в. Пусть войдет. (Ксане.) Останься на три минуты для меня. Я тебя прошу…
Шура уходит. Входит Ж е л в а к о в.
Ж е л в а к о в. День добрый. Г е р б а ч е в. Здравствуйте! Садитесь, пожалуйста. Вы от Маврикия Семеновича? Ж е л в а к о в. Точно так. Г е р б а ч е в. Знакомьтесь, это заведующая приемной редакции товарищ Баташева. Ж е л в а к о в. Весьма рад. Никогда не стал бы беспокоить работников печати, если б не совет Маврикия Семеновича: «Зайди, говорит, Андрей Гаврилович, в «Знамя молодежи», расскажи… и… как руководитель, как человек ответственный, так, мол, и так… Это газета боевая, комсомольская, она ваш почин подхватит, передаст эстафету…» Г е р б а ч е в. Это какая же эстафета? Спринтерская имени Пискунова или велосипедная на приз нашей газеты? Ж е л в а к о в. Нет, я… о другом… Уж такая у нас, у руководителей, доля — и на работе и дома всегда с народом, всегда с людьми… Вот и сейчас я… от коллектива жильцов дома номер девять по улице писателя Короленко… Усилиями общественности и дружного актива дом наш, вернее корпус «В», вышел на первое место по благоустройству, озеленению, охвату культурой, а главное — по работе с людьми… В почетной грамоте райисполкома так и сказано: «Успехи достигнуты, не зазнаваться, так держать!..» Скажу вам, товарищи, откровенно, в корпусе нашем живут не генералы, не космонавты или какие там конструкторы, а… люди скромных профессий, но все сто восемнадцать квартир, как одна семья… У нас отошли в прошлое, я бы сказал, на свалку истории все эти квартирные дрязги, склоки соседские, неурядицы… Зримые ростки нового, я бы сказал, новый моральный кодекс чувствуется… Верите, из других районов приходят в наш дом, как на семинар. Прислали бы и вы к нам корреспондента, чтобы с людьми потолковать, обобщить… К с а н а. А в чем проявляется у вас эта работа с людьми и… рост культуры? Ж е л в а к о в. Как же… Ходим коллективно в театр, вашу газету выписываем, по праздникам разучиваем песни советских композиторов. К слову сказать, в прошлое воскресенье собрались у меня человек пятнадцать: один к роялю, другие вокруг, да как затянем «Пусть всегда будет солнце…» — хоть на пластинку записывай… Г е р б а ч е в. Да, это очень любопытный материал… И что вам советует Маврикий Семенович? Ж е л в а к о в. Поделиться опытом… Должен сказать вам, что я лично, как и все советские люди, о себе говорить не люблю… Приходили ко мне с телевидения, просили выступить, я сказал: «Товарищи, меня не надо показывать, меня и так город знает, а вы покажите рядовых жильцов, транслируйте их думы, их заботы…» Г е р б а ч е в. Ну что ж, мы можем выступить с рассказом о вашем корпусе под рубрикой «Черты нового». Как ты думаешь, Баташева? К с а н а (Желвакову). Напомните, пожалуйста, ваш адрес. Ж е л в а к о в. Улица Короленко, девять, квартира девяносто девять. Спросите Желвакова Андрея Гавриловича. Г е р б а ч е в. В ближайшие дни к вам будет направлен сотрудник редакции, может быть, даже я сам… Ж е л в а к о в. Будем весьма рады… И вот еще, небольшая к вам просьбица. Живет у нас в доме старушка одна, одинокая, больная. Годы берут свое… Жалко человека… И помочь некому. Верите, три недели потратил, чтоб добиться от поликлиники направления в больницу. И наконец, учитывая занимаемый мною пост, добился. Так теперь больница рогатки ставит: то мест нет, то не так оформил. Ну, сущее наказание. Может, вы позвоните к ним и так сказать, авторитетом редакции дожмете сухарей, а? Вот бы хорошо! Г е р б а ч е в. Сейчас сделаем. Это какая больница? Ж е л в а к о в. Четвертая городская. Г е р б а ч е в (сняв трубку). Какой у них телефон? К с а н а (Гербачеву). Положи трубку, я сама позвоню в горздрав. Ж е л в а к о в. Еще лучше… большое дело сделаете. К с а н а. Как фамилия этой больной? Ж е л в а к о в. Фамилия?.. Вы не поверите — забыл, забыл… Да и не мудрено… За один день столько народу через кабинет проходит, столько хлопот, директив, звонков, а масштабы-то — ух ты какие, где уж тут всех запомнить… Но… направление и бумаги у старушки по всей форме. К с а н а. Хорошо. До свидания! Ж е л в а к о в. Благодарю за содействие, доброго здоровья! Ждем вас, как дорогих гостей… (Посмотрев на часы.) Ай-яй-яй… Спешить надо… У меня ведь контроль над кадрами с девяти утра… (Уходит.) Г е р б а ч е в. В чем дело, Баташева? Почему ты мне не дала позвонить по телефону, почему ты вмешиваешься в мои действия? Ш у р а (входя). Можно убрать? Скоро двенадцать!.. К с а н а. Можно… (Гербачеву.) Ты же сам просил меня… Г е р б а ч е в. Просил присутствовать, а не вмешиваться. К с а н а. А мне почему-то очень захотелось вмешаться… Ты знаешь, куда ты хотел звонить?.. Эх ты, барабанщик… (Уходит.) Г е р б а ч е в. Постой, Ксана, это же человек от Подсвешникова… Это же Желваков… через него проходит весь город… (Убегает за ней.)
Шура аккуратно раскладывает почту, наполняет чернильницы, вытирает пыль с телефонов. В дверь просовывается Г о л о в а в зеленой велюровой шляпе.
Д у б р о в с к и й. Здравствуйте…
Шура испуганно вздрагивает.
Не узнаете?.. Ш у р а. Н… нет… Д у б р о в с к и й. Представьте, я тоже… (Входит.) С некоторых пор я стал похож на призрак… Страшно?.. Мне тоже… (Усаживается в кресло.) Ш у р а. Вы к кому?.. Приема еще нет. Д у б р о в с к и й. Это не важно… Я вас спрашиваю — когда человек несет факел культуры в самые отдаленные уголки нашей прекрасной родины, когда он зажигает в сердцах людей жажду вечной гармонии, он достоин уважения?.. Ш у р а. Сейчас придет заведующая, она вам скажет. Д у б р о в с к и й. А вы кто? Ш у р а. Я? Курьер-экспедитор… Д у б р о в с к и й. Курьер?.. Понятно… (Пауза.) Нельзя сказать, что меня встретили на высшем уровне… Но… для человека, который опозорен на всю область, снят с работы и дал подписку о невыезде, даже курьер — это… достойный представитель… Благодарю за теплую встречу… (Пожимает ей руку.) Ш у р а. Может, вы ошиблись, а?.. К нам часто заходят… по ошибке… А поликлиника-то со двора… Д у б р о в с к и й. Поликлиника у меня запланирована, но… позже. Я туда попаду «по следам ваших выступлений»… это точно. А сейчас… доложите вашей заведующей, что прибыл Дубровский… Это имя ей известно… Оно встречается в русской литературе дважды — впервые у Пушкина и вторично у вас в газете, когда вы подняли на меня перо…
Входит К с а н а.
Ш у р а. Вот… заведующая, Ксана Георгиевна… К с а н а. Вы сказали, Шура, что у нас прием с двенадцати?.. Ш у р а. Я им говорила, а они… Д у б р о в с к и й (снимая шляпу). Простите, виноват я… Я приезжий… Для встречи с вами я покрыл сотни километров в комбинированном, жестком… по некоторым причинам я отверг услуги городского транспорта и… пришел с вокзала пешком… Вы меня не знаете… К с а н а. Знаю. Вы уже один раз были в редакции… А сегодня я узнала вас даже из соседней комнаты, когда вы тут шумели… Д у б р о в с к и й. Очень рад, что меня узнают по голосу, как Робертино Лорети… Но я, как вы видите, не мальчик и, как вы знаете, не певец… Я незаслуженно оскорбленный деятель культуры, Дубровский… Богдан Дубровский… К с а н а. И что же вы хотите? Д у б р о в с к и й. Видите ли, мой тезка в одноименной опере в трудные минуты жизни обращался к маме: «О, дай мне забвенье, родная…» Я сирота, и мне не к кому обращаться. Но я рос в коллективе и имею все основания обратиться к общественности… Я не прошу забвения, нет, я прошу справедливости… После выступления вашей газеты я… морально затоптан, разбит творчески. Иногда мнекажется, что я уже не существую, что вместо меня движется мемориальная доска с надписью: «Здесь жил, дышал и боролся Богдан Дубровский». К с а н а. Послушайте, Дубровский, никто не собирался вас уничтожать ни морально, ни тем более физически… Все это чепуха и пустые разговоры… Д у б р о в с к и й. То есть как это — чепуха, позвольте… «Печать — это оружие…» — я не спорю, но… со всяким оружием надо… обращаться осторожно, иначе может быть катастрофа… Перед вами жертва неосторожного обращения с печатью… К с а н а. Вы так думаете?.. А вот наш корреспондент, по заданию редакции, еще раз на месте тщательно проверил все факты… И выяснилось, что это вы — директор гастрольной труппы лилипутов — неосторожно обращаетесь с печатью среднереченской филармонии… Выяснилось, что это вы морально и материально ущемляете ваших лилипутов, что вы эксплуатируете их… Д у б р о в с к и й (перебивая). Я эксплуатирую?.. Я, который создал лилипутам все возможности роста?.. К с а н а. Кроме того, к нам поступило много писем… Нам писали, что всюду, где вы появлялись — в клубах, на открытых площадках, — вы насаждали халтуру, зрители возмущались… Д у б р о в с к и й. Клянусь — чистейшая диффамация! Лилипуты исполняли отрывки из венских оперетт… Убей меня гром, зал дрожал от аплодисментов, районные организации носили их на руках, швейная фабрика изготовила всем вечерние туалеты из отходов лавсана, — так публика, массы, народ оценили искусство, а ваш корреспондент… К с а н а. Послушайте, Дубровский… Д у б р о в с к и й. Знаю… Вы скажете: лилипуты — это мелко и не отражает… Не спорю… Но где? Покажите мне, где этот ансамбль гулливеров, который полностью отражает? К с а н а. Я не собираюсь спорить с вами о задачах искусства. Просто ваша предпринимательская деятельность… Д у б р о в с к и й. О!.. Вот где ошибка… Какой я предприниматель?.. Боже мой! Если б я мог это предвидеть… я бы… я бы застрелился в день конфирмации… (Наливает воду из графина.) К с а н а. Успокойтесь, все это не так трагично… Если вы захотите работать по-настоящему, то… мне кажется, вы… человек не без способностей… Д у б р о в с к и й. Спасибо за устный комплимент, но я предпочел бы, чтоб он был напечатан… Миллионы людей вы оповестили через печать, что Богдан Дубровский хапуга, ловкач и последний черт знает что на континенте, а… о его способностях вы сообщаете устно, с глазу на глаз… Простите, но… это не адекватно… К с а н а. Дело в том, Дубровский, что ваши способности вы направили не в ту сторону, не на добрые дела… Д у б р о в с к и й. Извиняюсь, я… не баптист… К с а н а. Вы меня не поняли… Я имею в виду дела полезные, нужные обществу, людям, а не только вам одному… Короче — поскольку факты подтвердились, никаких опровержений мы не дадим. Д у б р о в с к и й. Боже мой, зачем опровержения?.. Я знаю, ваша газета — это… это областной орган справедливости, она… она выше опровержений, но… обыкновенную бумажку, справку в несколько строк, где периодической печатью удостоверяется, что предъявитель сего, Богдан Дубровский, действительно есть… простой, советский человек. И все… все! К с а н а. И справок таких мы тоже не даем… Вот когда вы займетесь настоящим, полезным делом, вам дадут характеристику… по месту работы. Д у б р о в с к и й. Боже мой, где я?.. В редакции или в детском саду?.. Вы же… дитя!.. Я бы мог достать себе такую характеристику с места работы, что вы поставили бы мне при жизни памятник, с двумя фонарями по бокам. Но я… Богдан Дубровский… Я не хочу озеленять свою биографию пышными липами… Если верить этим характеристикам, то все человечество делится на две категории — морально устойчивых и неустойчивых… Да, я пока неустойчивый, — ну и что с того?.. А может быть, во мне спит Коперник, а?.. До этого им дела нет… Лишь бы я посещал семинар и аккуратно платил членские взносы… Вот вы, работник печати, человек с фантазией, — вы можете себе представить, чтобы… Эйнштейн аккуратно платил членские взносы?.. К с а н а (смеясь). Может быть, Эйнштейну и не следует, но вот вы, вы, Дубровский, обязаны… И не только взносы, это полбеды, но платить своим лилипутам, соблюдать финансовую дисциплину… Вот когда в вас проснется Коперник, тогда вас от многого освободят, а пока… Д у б р о в с к и й. Пока… мне очень плохо… (Устало опускается в кресло. Пауза.) Я могу говорить с вами, как с младшей сестрой?.. К с а н а. Говорите… хотя я и не вижу в вас старшего брата… Д у б р о в с к и й. Я вам так скажу, Ксаночка… К с а н а. Ксана Георгиевна. Д у б р о в с к и й. Возьмите перо, и я продиктую вам некролог… Он будет начинаться так: «В расцвете творческих сил… советское искусство потеряло…» К с а н а. Довольно, Дубровский, я не знаю, что потеряет искусство, но я… я уже потеряла с вами много времени. Хватит. Меня ждут… Д у б р о в с к и й. Постойте… Еще три минуты… Когда звучит реквием, не смотрят на секундомер… Я вам говорю, мне плохо… Я затравлен, загнан, как бильярдный шар сильным ударом в угол… Стоит только дунуть, и я упаду в лузу… Мне… мне нужна поддержка. К с а н а. А что мы можем сделать?.. Пусть ваш коллектив… Д у б р о в с к и й. Какой коллектив? Вы думаете, лилипуты — это божьи коровки?.. Это… таежные комары!.. Они могут загрызть насмерть. От них одно спасение — бегство… И я бежал, бежал, бросив им всю документацию, кассу — все, все до последнего пенса… Я решил изменить маршрут, сменить жанр и охватить всю область художественным словом. Я уже задумал композицию «Выхожу один я на дорогу…», как вдруг — выстрел в спину — ваша статья… Теперь я конченый человек… На что я способен?.. Мне никто не верит… К с а н а. Почему?.. Я верю… Д у б р о в с к и й. Вы?.. Вы верите, что я еще смогу работать в искусстве?.. К с а н а. Зачем в искусстве?.. Мне кажется, что вы… человек энергичный, настойчивый, с инициативой… Д у б р о в с к и й. Боже мой!.. Если б эти слова на бланке редакции… К с а н а (продолжая). Правда, немного развязный, но… мне думается, вы могли бы работать… агентом госстраха, затейником в каком-нибудь южном санатории, и даже… если хотите… администратором кино. Д у б р о в с к и й. Конечно, хочу… Боже мой, я бы в две недели ликвидировал любой застой, я бы… Но кто меня возьмет? Кому нужен «элемент», с которым следует бороться? К с а н а. Опять некролог?.. Ну, вот что, я ничего не могу вам обещать, но… я верю вам, и мне хочется вам помочь… Я подумаю и… через несколько дней вызову вас… Вы… где остановились? Д у б р о в с к и й. Где остановился?.. (Пауза.) Пока горсовет не отвел для меня резиденции, мой адрес — вокзал, комната матери и ребенка… К с а н а. У вас в городе никого нет? Д у б р о в с к и й. Никого в городе и… ничего в кармане. В общем, как говорили в старину, «спасибо за счастливое детство». К с а н а. Гм… Действительно, плохо… Надо что-то придумать… (Пауза.) Ну, вот что, Дубровский. Я вам дам письмо… (Берет со стола блокнот, пишет.) Вы пойдете с ним в общежитие техникума — это тут за углом, на Первомайской, к товарищу Клюеву… На несколько дней он вас устроит, в самом необходимом ребята вас выручат… Отдохните, подумайте, как вам начать новую главу своей биографии. А в четверг придете ко мне в редакцию, мы вместе и порешим… Идет?.. Вот вам письмо, только вы уж меня не подводите… Д у б р о в с к и й (поднимается с кресла и медленно протягивает руку за письмом). Вас подвести… это… это все равно, что продать молитвенник матери… это невозможно… (Взяв письмо.) Боже мой, я никогда не думал, что наша встреча выльется… как это пишут в газетах, в яркую демонстрацию… К с а н а. Чего?.. Д у б р о в с к и й. Как — чего?.. Гуманизма… Доверия к личности, о которой, кроме актов и протоколов, ни одного доброго слова… Ведь это… это же какая смелость! Вы… вы же дико храбрая девушка. Убей меня гром, с такими можно ходить не только в кино, но и в атаку!.. Я очень благодарю вас… Ксана… Георгиевна… К с а н а. Не за что благодарить… Я еще ничего для вас не сделала… Д у б р о в с к и й. Уже… уже сделали… Вот здесь вот… (кладет руку на сердце) вы зажгли лампочки, как на Первое мая… Вы подняли в сердце флаги и развесили транспарант «Человек человеку друг и брат!..» Ксаночка, я всегда понимал, что печать — это оружие, а теперь я вижу… это оружие в хороших, в добрых руках… Спасибо вам и… как сказал старик Хемингуэй, — «Прости, оружие!..» К с а н а (смеясь). Он сказал не «прости», а «прощай»… Д у б р о в с к и й. Напрасно… Я говорю — прости за все! И до скорой встречи, оружие! До четверга!.. К с а н а. До свидания…
Как только Д у б р о в с к и й скрылся за дверью, на пороге появляется Д а м а п о д в у а л ь ю.
Д а м а. Можно? К с а н а. Прошу. Д а м а. Извините… вы возглавляете отдел разоблачений? К с а н а. У нас такого отдела нет… А по какому вопросу? Д а м а. Как сказать… по наболевшему. К с а н а. Ну, а более конкретно? Д а м а. Я скажу вам все, но при одном условии: в прессе я должна фигурировать как «Вероника С.» — не больше… Мое полное имя могут знать только вы, главный редактор и… возможно, коллегия, но не больше… Я хотела бы быть зашифрованной. Вы меня понимаете? К с а н а. Не совсем… Может быть, вам удобнее в письменной форме изложить вашу жалобу? Д а м а. У меня не жалоба… У меня гневный окрик, который должен вызвать определенный резонанс… Я сама хотела написать статью под названием «Раздумья перед разводом»… Правда, не плохо?.. Сейчас газеты охотно печатают всякие раздумья… Раздумья педагога, художника, фармаколога… Почему же раздумья оскорбленной женщины не могут служить предметом дискуссии?.. Потом решила — нет… Тут нужен бич сатирика, разящий меч публициста… А у меня… ни бича, ни меча… Я только женщина — не больше… Вы меня понимаете? К с а н а. Начинаю понимать… Д а м а. Возможно, на первый взгляд, моя история может показаться банальной, но… если копнуть глубже… (Вынув из сумки пачку сигарет.) Разрешите?.. (Закуривает.) Если сорвать маску и обнажить всю низость этого человека, я убеждена — к вам хлынет такой поток писем… Вы меня понимаете? К с а н а. Уже… поняла… И прошу вас… покороче. Д а м а. Так вот… Когда я впервые встретила этого человека, назовем его пока… Ричард Б. К с а н а. Позвольте, вы же сами отнесли меня к числу доверенных лиц, почему же вы скрываете имена? Д а м а. Хорошо. Я вам скажу. Его фамилия — Буханкин. Ему сорок один год. Место рождения — Сухуми, профессия — эксперт… Все это я узнала уже потом, из книг… К с а н а. Каких книг?.. Д а м а. Жэка, где он прописан… Но когда я встретила его впервые, я… я совсем не знала жизни… Я была скромна, наивна, доверчива, как ребенок… К с а н а. Простите, когда это было? Д а м а. В декабре прошлого года… Вы не поверите, в ту пору у меня почти не было поклонников, ну, два-три в поле зрения — не больше… Я не знала жизни, я открыла энциклопедию, прочла — «эксперт — сведущее лицо»… И в мыслях молвила: «Вот он!..» Извиняюсь, у вас нет «Боржоми»? К с а н а. К сожалению. Д а м а (продолжая). Мы стали встречаться. Пока наши отношения не выходили из круга театров, кафе, цветов и мелких сувениров, я не строила никаких иллюзий… Мы с вами женщины и знаем, что это так… обычный флирт — не больше… Но, дорогая моя, постепенно его отношение изменилось. Я поняла, что это — глубокое чувство… Когда почти каждый день я находила в своем доме такие знаки внимания, как… холодильник, японский транзистор, канадскую шубку… Когда, наконец, появился гарнитур финской мебели, я сказала себе: Вероника, это — любовь! Вы меня понимаете?.. Три месяца были для меня как сочельник, я чувствовала себя ребенком с раскрытыми на мир глазами, девчушкой, срывающей с елки золотые орешки… А Буханкин… он был для меня добрым волшебником, человеком с большой буквы… К с а н а. Все это трогательно, но… мне думается, что вы напрасно теряете время… Мы не печатаем святочных рассказов. Д а м а. Слушайте дальше — вы содрогнетесь… Ранней весной он заботливо отправляет меня на курорт. Одну. В моем саквояже — купальник, пижама, халат — не больше… Все ценное и дорогое остается с ним. Перрон, нежное прощание, взмах руки — и я под южным солнцем. Когда через двадцать шесть дней я возвратилась, мой дом был пуст. Ни вещей, ни Буханкина не было. Все, что он привнес в мою жизнь, он забрал с собой… К с а н а. Включая холодильник? Д а м а. Да. Откуда вы знаете?.. К с а н а. Догадалась. Д а м а. Умница!.. Первым делом я бросилась на поиски Буханкина… И вскоре узнаю, что ищу не я одна… Его разыскивают еще две женщины и… одна организация. Но первой обнаружила его я… Я узнала, что его видели живого… в Геленджике… Он опять женат и работает по специальности, оценщиком в комиссионном магазине… Вы меня понимаете?.. Я стала метаться — куда бежать?.. На аэродром?.. В трибунал?.. К прокурору?.. Как поймать этого зверя из бездны?.. Друзья сказали мне: «Вероника, не безумствуй — только в редакцию, там его разоблачат, возможно, пошлют в Геленджик вооруженного корреспондента, а тебе обеспечат общественное сочувствие и… часть вещей». И вот… я у вас. Я не настаиваю на полной компенсации, вы же понимаете, что моя женская гордость, она… она дороже холодильника… Мне наплевать на его ковры, но… верните мне то, что меня согревало, что заполняло мой дом… К с а н а. А… что именно? Д а м а. Как — что?.. Шубу и мебель… К с а н а. Понятно… Скажите, вы никогда не интересовались, откуда и на какие средства этот волшебник из комиссионного магазина дарит вам… «золотые орешки»?.. Д а м а. Милочка моя, вы женщина, я надеюсь, вы понимаете, что, когда преподносят цветы, как-то не принято спрашивать у мужчины: «Это вы из зарплаты или взяли в кредит?..» Просто, принимая букет, мило улыбаются, говорят «мерси», и… все. К с а н а. Но… согласитесь, что гарнитур мебели — это… не букет фиалок, и, канадская шубка — не коробка конфет… Д а м а. В ту пору я не задумывалась… Я верила его чувству… Мне было все равно, что это — подвиг, преступление… К с а н а. Ну, а теперь вы поняли? Д а м а. Ясно, я напоролась на преступление… Я написала ему: «Ричард, это так не пройдет… Вы отлично разбираетесь в нейлоне, вы знаете цену искусственным мехам, но вы не знаете, что такое вендетта!» И представьте, этот мерзкий дикарь ответил: «Через мои руки прошла не одна вендетта, — разберемся…» Как вам это нравится?.. К с а н а (вставая из-за стола). Ну, вот что. По-видимому, вашим «экспертом» займется та самая организация, которая его разыскивает… Это ее сфера… Мы в подобные дела не вмешиваемся… Что же касается вас, то… мы можем выразить вам сожаление — не больше… Вы женщина, и, надеюсь, вы меня понимаете?.. Д а м а (изумленно). Как?.. Вы… не будете публиковать такое дело? К с а н а. Нет… Ваша история — это… мелкое происшествие в большом городе. Неприятное, досадное происшествие, но не представляющее общественного интереса. Д а м а. Позвольте, как же так?.. Разве об этом не должна кричать печать?.. К с а н а. Нет, не должна. Д а м а. Я понимаю, вы… вы воспитываете молодежь на героических образцах, вы зовете ее к подвигу, но ведь ошибки совершаются чаще, чем подвиги, — почему же не предостеречь молодых людей на конкретном факте?.. Я готова послужить наглядным пособием для молодых девушек, пусть видят, к чему приводит доверчивость и поспешные браки… Уверяю вас, даже для школьниц девятых классов — это проблема проблем… К вам хлынет такой поток… К с а н а. Простите, меня ждут… Д а м а. Да-да, вас ждут… Вас ждут посетители, работа, творчество, богатый духовный мир… А что ждет меня — вы подумали об этом?.. (Со слезой в голосе.) Пустая комната, одиночество, косые взгляды соседей, насмешки бездушных людей… Я прошу вас, помогите, я так несчастна… (Плачет.) К с а н а. Мне не совсем ясно, чего вы добиваетесь, — возврата вещей?.. Д а м а. Нет!.. Уверяю вас, я не корыстна, не мелочна… Я вам докажу… К с а н а. Значит, наказания вашего… бывшего супруга? Д а м а. Да!.. Только. Только наказания. Сознание, что он еще на свободе, что он может обмануть еще одну женщину, невы-но-симо тяжело… К с а н а. Я постараюсь узнать, как обстоит дело с розыском. Как ваша фамилия? Д а м а. Какая, последняя? К с а н а. Разумеется. Разве у вас их много? Д а м а. Сквержневская. К с а н а. Зайдите ко мне в четверг. Д а м а. Благодарю, благодарю вас… Вы чуткий, отзывчивый, вы… редкой души человек… Я в четверг зайду… Всего, всего доброго… К с а н а. До свидания… Д а м а (с порога). Да, простите. Если заодно разыщется и гарнитур, то я лично претендую на сервант и торшер — не больше. Вы же понимаете, что моя женская гордость, она… она дороже полдюжины каких-то стульев… Слава богу, у меня есть на чем сидеть… До свидания… Привет редактору… (Уходит.) К с а н а (приоткрывая дверь). Кто на прием?.. Входите…
Входит С е р а ф и м а Г р е н к и н а, лет пятидесяти шести, в дождевом плаще и жокейской шапочке. В руках авоська, из которой торчат газеты, бутылка молока и помидоры.
Г р е н к и н а (удивленно глядя на Баташеву). Тю-у!.. Новенькая… А где Канторович? К с а н а. Он в отпуске. Г р е н к и н а. Да ну?.. И за что?.. К с а н а. Как это — за что? Ни за что… Просто поспел его срок. Г р е н к и н а. Ни за что, доченька, ни с того ни с сего отпуска не дают… Значит, было дело… А насчет сроку — сколько по закону полагается, столько и дадут… Не обвесят! И правильно… Прижимал он нашего брата корреспондента, критикой брезговал, сигналы глушил… Значит, теперь заместо его вы будете?.. Давай знакомиться, дочка, — ваш внештатный корреспондент Гренкина Серафима. К с а н а. Я что-то не встречала ваших корреспонденции… Г р е н к и н а. А я в целях самосохранения подписываюсь: Ираида Зоркая… К с а н а. Теперь припоминаю. Г р е н к и н а. Вот-вот… Иначе нельзя. Живу, как в тылу врага. Узнают — убьют. К с а н а. Кто же эти враги?.. Где они?.. Г р е н к и н а. А хоть бы у нас в доме… Да-а-а… Полным-полно… За стенкой по левую руку — семейка сам-пят… Он — как есть спекулянт-валютчик, она — фарцовщица, а детки — два тунеядца и дочурка легкого поведения, этажом повыше — игорный дом типа «казино» с напитками, содержит жена инженера, а внизу — акушерка живет, одна, подпольный абортарий имеет… К с а н а. И вас никогда не привлекали за клевету? Г р е н к и н а. Как же… Обязательно привлекали… Только ведь… правду-матку не засудишь… Об меня, доченька, два прокурора зубы обломали… Крутили туда, сюда, допрос, запрос, а потом и говорят: «Эх, Гренкина, крепкий ты орех… Нет под тебя статьи…» Вот честное пенсионерское… К с а н а (записывает в блокнот). Вы в каком районе живете? Г р е н к и н а. В Бурынкинском, где нарсудьей Дымченко Григорий Филиппович, он меня знает… Вот цветок-человек!.. Как завидит меня в коридоре, так завсегда пальчиком погрозит и скажет: «Смотри, Гренкина, будешь доносы таскать, я тебя из города вышлю…» Ну, юморист… Я у него в камере как своя… К с а н а. И давно вы занимаетесь этим делом? Г р е н к и н а. Начала в пятьдесят втором. Сперва писала в местные органы, в райсоветы, горисполкомы, в областную милицию, потом в республиканские центры… А вот последние полгода сигналю в прокуратуру Союза, а когда и прямо в Верховный Совет… К с а н а. Вот как… Это уже… заметный рост. Г р е н к и н а. Да-а-а… Безусловно… Мне в день по пять-шесть повесток вручают: «явиться до судьи», «явиться до следователя», бывает, что и на очную ставку выезжать приходится… Только я тебе скажу, дочка, как своему брату корреспонденту… (доверительно) устала Гренкина… Дергают, не дают работать… Да и средств не хватает, шутка ли — треть пенсии уходит на бумагу да почтовые расходы… Вот честное пенсионерское… А тут еще у вас сигналы зажимают… Где моя заметка «Под звон колоколов»? Под сукном?.. В корзинку бросили?.. К с а н а. О чем вы писали? Напомните… Г р е н к и н а. Учителя Харитонова, из сорок второй, знаешь? К с а н а. Нет. Г р е н к и н а. Так вот, застукала я его за соблюдением религиозных обрядов… Было это на бывшую пасху… Прохожу по Школьному бульвару, а он из окна увидал меня и кричит: «Здравствуйте, не зайдете ли чайку попить?..» Ладно — захожу. За столом — семейка. На столе самовар, куличи, пасха и в вазе типа хрусталь — крашеные яйца… Ну, думаю… сегодня учитель куличами балуется, а завтра наших пионеров ко всенощной поведет? Не выйдет… Спрашиваю: «Где это вы, товарищ Харитонов, куличи святили?» А он говорит: «Они не священные и свободно продаются под названием «Весенний кекс» в госбулочной…» А насчет пасхи спрашиваю: «Небось сами делали?..» «Что вы, говорит, эту сырковую массу с цукатом на вес продают, попробуйте!..» «Спасибо, говорю, я сперва яичко…». Беру из вазы крашенку, а на ней золотой краской написано «Х. В.» Разумеешь? Ха Ве!.. Христос воскресе! Тут уж я закусила губу, делаю из себя дурочку и говорю: «Странно, что в нашу торговую сеть поступают яйца первой категории с церковно-религиозным штампом…» А он в смех. «Это, говорит, не Христос воскресе, а чистое совпадение… Это ребята бабке нашей сюрприз сделали — ее звать Харитонова Варвара, вот и выходит Х. В.». Он думал меня усыпить, только я ему во… (Показывает кукиш.) У Гренкиной бдительность и под гипнозом не спит… Разумеешь? К с а н а. Разумею, Серафима Кузьминична. Г р е н к и н а. Ты откуда мое отчество знаешь? К с а н а. Знаю… Уж таков «наш брат корреспондент» — должен знать… Я даже знаю, как вы с хлебозавода ушли… Г р е н к и н а. Так это я… по своему желанию. К с а н а. Ну, зачем так скромно, — по желанию всего коллектива. Разумеете?.. Знаю, как вы заведовали прачечной… Г р е н к и н а. Ты что, дочка, меня на пушку берешь, да? Расколоть меня хочешь? Так об меня два прокурора… К с а н а. Знаю — зубы обломали… А вот третий… «расколол»… Г р е н к и н а. Это кто ж такой? К с а н а. Новый районный прокурор… Затребовал он все ваши так называемые «сигналы», ознакомился, проверил и сказал: «Злостная клеветница, придется привлечь, выслать из города…» Г р е н к и н а. Ну, это мы еще посмотрим… Хм… Районный! Есть на районного областной, а на областного… генеральный!.. К с а н а. Все это есть, только… трудная это дорога, по прокурорам ходить… Г р е н к и н а. Ничего… Потопаю. К с а н а. Вот смотрю я на вас, Гренкина, и думаю — какая же у вас тяжкая, тревожная жизнь… Как это горько ходить волчицей среди людей… Вот вы возвели напраслину на учителя Харитонова, а ведь он о вашей пенсии хлопотал… Соседку свою оболгали, представили акушеркой, а ведь она медсестра… И когда вы, Серафима Кузьминична, заболели, она была подле вас, по ночам банки вам ставила… Г р е н к и н а. Ты откуда все знаешь, откуда, говори… К с а н а. Посмотрите в окно… Видите, большой дом напротив? Г р е н к и н а. Ну, вижу… К с а н а. Его строил тот, кого вы… обозвали валютчиком. Он по совместительству еще инженер-строитель, тоже ваш сосед, и когда у вас бывает туго с деньгами, вы стучитесь к нему и просите десяточку до пенсии… Он вам никогда не отказывает… Так за что же этих хороших, доверчивых людей вы обливаете грязью? За что?.. Г р е н к и н а (после паузы, задумчиво). Черт меня знает… Втянулась я… Это вроде как водка… На одного напишешь, на другого, а там и пошло… Как с горки качусь, не могу сдержаться… К с а н а. А надо, Гренкина, надо… Ну, осудят вас, лишат пенсии, вышлют в далекий чужой город, а ведь вы человек нездоровый… Г р е н к и н а. Спондилез у меня… К с а н а. Ну вот видите — вам теплый климат нужен… Может, собес в санаторий бы вас направил… Ведь кругом не враги, вам никто зла не желает, поймите… Вас поначалу и в прачечной уважали, а вы… Г р е н к и н а. Постой-постой, дочка!.. Ты… ты душу мою взяла… и, как простыню, в стиральный бак бросила… С нее семь грязных ручьев течет, только… она отстирается, белее снега будет — вот увидишь… Я это дело брошу… Хочешь, расписку тебе дам?.. Протокол подпишу, хочешь? К с а н а. Не надо. Я верю вашему слову… Больше того — я позвоню прокурору и попрошу его дела пока не возбуждать. Я… поручусь за вас… Г р е н к и н а. Что ты, дочка? Ты ж меня не знаешь… Может, я какая последняя гадюка… К с а н а. А теперь вы на себя клевещете, — зачем?.. Бросьте вы это мерзкое занятие… Г р е н к и н а. Брошу, вот какую хочешь клятву с меня возьми… Честное пенсионерское, брошу!.. Только надо мне… дело найти… Без этого не могу, меланхолия берет такая… К с а н а. И дело найдем… Зайдите ко мне в четверг, подумаем. А пока — до свидания. Г р е н к и н а. Прошу тебя, дочка, ты… все мои сигналы собери и… кидай в корзинку… А то мне покоя не будет… К с а н а. Не беспокойтесь — они давно уже там… Г р е н к и н а. Вот и ладно!.. (Вынимает из авоськи помидоры и кладет на стол) На!.. Не побрезгуй, дочка, на рынке брала… Каждый как арбуз… Стало быть, в четверг заявиться?.. Ну… я по коням… К с а н а. Стойте, Гренкина! Сейчас же заберите ваши помидоры. Г р е н к и н а. Это ж… гостинец… К с а н а. Вы не в гости пришли, а в редакцию… Г р е н к и н а. А что… в редакции не закусывают? К с а н а. Уберите помидоры. Г р е н к и н а (укладывая помидоры в авоську). Дочка, ты моя дочка… Ежели бы прокуроры были такие, как ты, может, и жулики перевелись бы на свете… Эх, будь моя воля, выдала бы я тебя замуж — знаешь за кого?.. За космонавта!.. Вот честное пенсионерское… К с а н а. До свидания, Гренкина. Г р е н к и н а (распахнув дверь). Кто к самому главному? Пожалуйте!.. (Уходит.)
В приемную, тяжело дыша и опираясь на палку, входит К о ф м а н, старик небольшого роста. Его седые волосы взъерошены, в руках соломенная шляпа. Он чем-то взволнован. Остановился, поднял на лоб очки и пытливо вглядывается в сидящую за столом Ксану.
К о ф м а н. Вы… редактор? К с а н а. Нет, сотрудник редакции… Вам нужен лично редактор? К о ф м а н. Мне все равно… Надо, чтобы кто-нибудь остановил надвигающуюся подлость… Она движется, как танк, и… пока не поздно, надо открыть огонь! Вы слышите — о-гонь!.. (Закашлялся, палка выпадает из дрожащих рук.)
Ксана встает из-за стола, берет старика под руку, усаживает в кресло.
К с а н а. Успокойтесь… Выпейте воды… (Наливает из графина воду.) Когда отдохнете — расскажите все, что хотели… Я не тороплю вас… К о ф м а н. Ничего… Это… это сейчас пройдет… Со мной это бывает… Моя фамилия — Кофман… Я… музыкант, но не обо мне речь. Я не пришел к вам жаловаться… В подобных случаях надо бороться, драться, да-да, драться, а не… жаловаться. К с а н а. Я вас слушаю… К о ф м а н. Когда на пути человека встречается обыкновенный подлец, это, конечно, плохо, но… не дай бог, если это подлец… со связями… Тогда это уже опасно, оч-чень опасно… Я пришел сказать вам, что над двумя благороднейшими, светлыми людьми нависла эта опасность… Вы сильны, вы… вы умеете драться, и вы должны — вы слышите? — вы… вы обязаны помочь… (Опять закашлялся.) К с а н а. Вам не следует волноваться… Спокойно расскажите, в чем вы видите опасность и кому нужно помочь… Кому? К о ф м а н. Вы… вы еще очень молоды и… возможно, вам не знакомо имя — Успенцев… К с а н а. Успенцев?.. (Припоминая.) Ус-пен-цев… Если не ошибаюсь… был такой профессор, языковед… К о ф м а н. Да-да, был… Вот именно был в нашем городе такой выдающийся ученый, филолог, блестящий лингвист. Он изучил тридцать шесть языков и наречий, он постиг их душу… Я ценил его еще за то, что он знал тридцать седьмой язык, язык Баха и Моцарта… Как он понимал музыку… Простите, я… как и все старики, наверно, болтлив, так вы меня… останавливайте… К с а н а. Нет-нет, говорите… Говорите все, что относится к вашему делу… Профессор, кажется, давно умер? К о ф м а н. Давно… И… не надо об этом… Теперь у нас издают его труды, молодые филологи перед сессией склоняются над Успенцевым, и… даже где-то в Сибири, на родине ученого, городской библиотеке присвоено его имя — это отлично… Что поделаешь, справедливость, она… как женщина, часто приходит к нам с опозданием. К с а н а. Но… кому же сейчас нужно помочь? К о ф м а н. Вдове профессора… У нее никого, кроме внучки… Обе они одиноки и беспомощны… У них слишком щедрые сердца и нежные души, чтобы бороться со злом… И вот… нашелся подлец, который решил завладеть всем, что у них осталось, — квартирой, имуществом, редчайшими коллекциями ученого… К с а н а. Что же он совершил? К о ф м а н. Он распустил слух, что Успенцева лишилась рассудка, и… назначил себя опекуном… Он намерен внучку переселить, а ее… насильно отправить в больницу… На старую, кроткую женщину он хочет накинуть смирительную рубашку… Человека светлого разума упрятать в сумасшедший дом — это, это… чудовищно!.. Каждый день ее тревожат подосланные им врачи, ее всюду преследует его убийственная забота… Стоит ей выйти из дома, как стая мальчишек с соседней улицы бежит за ней, они корчат рожи и кричат: «Вот, вот идет сумасшедшая!..» Он платит им за это билетами на дневное кино… Об этом знает почти вся улица, но… говорят, у него в городе какие-то связи, и он действует старым, запрещенным оружием — страхом… Дурак — он думает, что оно еще стреляет… Но подлость, она… она может свершиться… К с а н а. Как зовут этого человека? К о ф м а н. Желваков. К с а н а. Кто он? К о ф м а н. Подлец. К с а н а. Я имею в виду профессию… К о ф м а н. Я… тоже… Это его призвание… Если бы подлецов выбирали тайным голосованием, то в нашем районе он прошел бы единогласно. К с а н а. Вам известен его адрес? К о ф м а н. К сожалению, мы живем в одном доме, по улице Короленко, девять.
Приоткрылась дверь. На пороге Ю н о ш а и Д е в у ш к а из первой картины.
Ю н о ш а (робко). Можно к вам?.. По серьезному делу… К с а н а. Подождите, ребята, я сейчас занята… (Кофману.) Я больше ни о чем вас не спрашиваю. Постараюсь, чтобы срочно были приняты меры… Вы не волнуйтесь — Успенцевых не тронут… Я обязательно займусь этим делом… К о ф м а н (встает). Если вы не поможете, я… я дальше пойду… В обком, к секретарю… да-да, он меня примет… Я и в горисполком приду, я скажу им: «На улице Короленко обнаружен подлец». Это звучит кощунственно! Уберите его, этого требует именем Короленко вся улица! Не забудьте — дом номер девять… (Уходит.) К с а н а (одна). Вот… Вот, кажется, тот случай, когда надо бросить все и бежать… Бежать, как бегут на крик о помощи. (Поспешно убирает со стола в ящик бумаги, папки.) Да, но… что я могу сделать одна в этом городе?.. Жаловаться, писать запросы редакции?.. Нет, это… для Гербачева… А что, если… вовлечь всех тех, кто сегодня сидел здесь, на этом месте, чего-то добивался, просил, жаловался… Ведь они-то знают, как важно помочь вовремя… Ведь они-то сами…
В дверях опять появляются Ю н о ш а и Д е в у ш к а.
Ю н о ш а. Уже можно войти? К с а н а. Да-да… Входите, ребята, садитесь… И быстро рассказывайте — что у вас?.. Если можно — покороче… Ю н о ш а. Ну говори, Иринка… Д е в у ш к а. Мы хотели вам написать, но… у нас не вышло. Ю н о ш а. Про это написать трудно… Д е в у ш к а. Девятого сего месяца мы… поженились и вот… с этого дня не можем найти себе места… К с а н а. Вы что… ищете работу или у вас нет комнаты? Ю н о ш а. Нет, не в этом плане… У нас все есть, правда, комнаты нет, но… с этого все и началось… Д е в у ш к а. Когда мы были в загсе, то одна очень добрая женщина пригласила нас к себе на квартиру, предложила нам большую комнату, большую, светлую и… бесплатно… Ну говори же, Толик… Ю н о ш а. И прописку постоянную… Вот какое… великое дело… Д е в у ш к а. А потом пришел в ее дом один гражданин, говорит — опекун, и сказал, что она… сумасшедшая и чтоб мы ее не слушали… Ее отвезут в больницу, а всю квартиру запечатают. Но это не может быть… Тут какое-то злое дело… Мы… мы просим вас… Ю н о ш а. Проверить… Может ли так быть, чтоб очень хороший человек был… сумасшедшим? К с а н а. Вы были на улице Короленко, девять?.. Ю н о ш а. Да… Вы ее знаете?.. К с а н а. Нет… Но очень хочу познакомиться… Сейчас же, ребята, поедем к ней… Ладно? (Снимает трубку телефона.) Сашура?.. Я убежала… Если редактор спросит, скажи — ушла по важному письму… По какому?.. Ну, что-нибудь придумай…
З а н а в е с.
Действие второе
Картина третья
Обстановка второй картины — приемная редакции. Поздний вечер. Зажжены лампы. За столом — К с а н а Б а т а ш е в а, перед ней в креслах ее недавние посетители: Д у б р о в с к и й, Г р е н к и н а и Д а м а п о д в у а л ь ю. Все они курят, как на деловом совещании. В глубине комнаты, на одном стуле сидят Ю н о ш а и Д е в у ш к а.К с а н а. Я рассказала вам все… Теперь вам ясно, что это факт нетерпимый, история возмутительная и требует срочного вмешательства… Если бы речь шла не о вдове крупного ученого, по книжкам которого учится наша молодежь, не о матери офицера, погибшего на войне, а просто об одинокой беспомощной женщине — все равно наш долг срочно расследовать это дело… Конечно, я могла бы снять трубку телефона и, как говорится, «раззвонить по всем инстанциям», но… это было бы неразумно. Поймите меня, я не хочу писать об одном подлеце и возможной жертве. Я хочу написать о людях, которые приходят на помощь в беде, не смотря из окна на преступление, а вступают в борьбу со злом… Короче, я хочу активно вмешаться в судьбу этой старой женщины, все увидеть своими глазами, узнать, нащупать скрытые пружины подлости и, возможно, тогда написать… Но одной мне не справиться, мне нужны люди, помощники, и мне бы хотелось, чтобы этими людьми, моими помощниками были вы… Я уже говорила с Дубровским, он согласен, теперь слово за вами… Д а м а. Но почему же это… мы? Я лично… К с а н а. Мне хотелось доверить вам это важное и, как мне кажется, весьма серьезное дело. Вы извините меня, но мне хочется, чтобы вы перестали быть героями фельетонов, судебных отчетов, хроники происшествий, чтобы и о вас с полным правом можно было сказать доброе слово, чтобы… Г р е н к и н а. Это, конечно, так, дочка правильно говорит, но тут специалист требуется, а мы что… Вот у меня есть один знакомый следователь, так тот враз разберется. Он старуху на рентген возьмет, а там сразу видать: чокнутая она или нет. Д а м а. Я бы тоже с удовольствием. Вы, Ксана Георгиевна, приняли во мне такое участие, но… вы же знаете, я со своим негодяем не могла справиться, как же я с посторонним? К с а н а. Я не настаиваю… Это дело вашей доброй воли. Д у б р о в с к и й. Ксаночка, позвольте мне разъяснить собравшимся, чего от них требует совесть, если она при них имеется… К с а н а. Пожалуйста, говорите… Д у б р о в с к и й (встает, ставит перед собой стул). Уважаемые дамы и молодежь! Если говорить откровенно, то мы, приглашенные сюда, я имею в виду себя, вас, мадам, и вас, мамаша, — молодежь не в счет, — мы, честно говоря, не цвет общества, не лучшие люди города… Г р е н к и н а. Это почему же такое? Ты что про меня знаешь? Может, я… Д у б р о в с к и й. Простите, мамаша, но при вручении правительственных наград я вас не заметил. Г р е н к и н а (вскочив со стула). А я тебя видала… Знаешь где? Я тебе… К с а н а. Успокойтесь, Гренкина! Д у б р о в с к и й. Мамаша, на меня можно написать донос только господу богу, в остальные организации уже написано, — сядьте! Я повторяю — мы с вами не сошли с Доски почета, и наши фотографии имеются только на собственных паспортах… Это не большое достижение. Мы обыкновенные люди… с недостатками, ошибками, пережитками… (посмотрев на Гренкину) даже с пятнами. Каждый из нас приходил сюда со своей бедой или обидой, болью, жалобой… И каждого здесь принимали так, как родная тетя не всегда примет… Нас выслушивали, нам советовали, помогали, а главное — нам… поверили. Поверили, что кроме неблаговидных акций мы способны на что-то хорошее… И мы уходили отсюда с надеждой и… немножко поднятой головой… Почему так? Разве редакция — это богоугодное заведение? Абсурд! Наша печать — это оружие, но… какое? Оружие в борьбе с несправедливостью, в борьбе за человека, за нас с вами, даже за ту незнакомую нам старушку, которую надо выручить из беды… И когда такое оружие призывает нас — это… большая честь! От нас не требуют жертв, нет. Нам говорят: на сей раз ваши усилия направьте на доброе дело. Д а м а. Но… Я никогда этим не занималась. Д у б р о в с к и й. Мадам, я с детства не отличался стыдливостью, но сейчас… я краснею. Я понимаю, что некоторое внешнее сходство с Анной Маньяни освобождает вас от многих забот, но это недолговечно… Придет время, и вы будете благодарны тому, кто подаст вам руку, чтоб вы могли перейти улицу. Это будет старость, мадам. В эту печальную пору очень важно иметь на книжке у господа бога немножко добрых дел… Старик тоже платит проценты… Д а м а. В принципе я не против… Г р е н к и н а (с места). Ну, все ясно, о чем еще говорить? Пускай нам дадут мандаты, и мы пойдем… Д у б р о в с к и й. Никаких мандатов, мамаша. Любой документ, удостоверяющий вашу личность, может только напортить. Д а м а. Если я соглашусь, то, прежде чем приступить к работе, надо же как-то договориться, оформиться. Д у б р о в с к и й. Что оформлять? Здесь не комплектуют штаты спасательной экспедиции и не выдают подъемных. Нас аккордно приглашают к благородному поступку, мадам… К с а н а. Не надо уговаривать, Дубровский. Д у б р о в с к и й. Я не агитирую, а разъясняю. К с а н а. Если кто-либо из вас не хочет, то… Г р е н к и н а. Как это — не хочет? Все хочут! Ты мне скажи, кого расколоть, я первая выйду на охоту… Д у б р о в с к и й. Спасибо, мамаша, я всегда думал, что вы чувствуете лучше, чем пишете. А вас, мадам, когда я увидал впервые, мне показалось, что природа наградила вас не только ресницами, но и красотой души… Неужели я ошибся? Д а м а. Нет, я, конечно, согласна, но… я хотела бы знать, что нужно делать? Д у б р о в с к и й. Что делать? Действовать, мадам… В этой небольшой человеческой комедии нам предлагают благородные роли. Это… не совсем наш профиль, но — это почетно, это наполняет нас гордостью, и кто знает, может быть, кто-нибудь из нас пронесет это благородство через всю жизнь… Черт возьми… это было бы совсем неплохо, а? Г р е н к и н а. Правильно говорит юрисконсульт. Ему бы защитником быть, он бы любого из беды вытащил. К с а н а. Тут важно нам не опоздать, вмешаться вовремя и разоблачить подлость. Ю н о ш а (подняв руку). Можно мне? К с а н а. Говори. Ю н о ш а. Мы с Иринкой боялись, что… Екатерину Капитоновну могут насильно увезти в больницу. Приедут санитары с машиной — и все… Так вот я поговорил со своими, и она с девчонками в общежитии… В общем, решили установить у дома почти круглосуточное дежурство, ну вроде как комсомольский патруль. В случае чего — дать знать вам, в народный контроль и Иринке в комитет комсомола… И вот сейчас трое ребят уже… патрулируют! Д у б р о в с к и й. Браво, достойная молодежь. (Гренкиной.) Вы видите, они действовали без мандатов и удостоверений… Убей меня гром, если б я был профессором, я бы записал в их студенческой книжке: «По гуманизму и человечности зачет сдан на «отлично»! Г р е н к и н а. Будет тебе, юрисконсульт… Давай браться за дело! Говори, куда идти, кого песочить, кого продраить, мозги вправлять, стружку снимать… Д а м а. Если будете направлять меня, то, пожалуйста, в инстанцию, где во главе мужчина, — это всегда эффективнее… К с а н а. Задачу каждого из вас вам расскажет Дубровский. Мы с ним условились, он будет держать с вами связь. Запомните — никто не должен знать, что в это дело вмешалась редакция. Если мы с вами встретимся в доме номер девять по улице Короленко — мы не знакомы. Вы меня не знаете, я — вас… Так нужно… Иногда этого требует профессия журналиста… Если вы все согласны помочь мне, я… я очень благодарю вас и верю, верю вам как надежным и преданным помощникам. Д е в у ш к а (с места). Если вам любой город понадобится или даже с Москвой соединиться, я… в одну минуту… Ю н о ш а. Она теперь старшей на междугородной работает. К с а н а. Спасибо, ребята, надеюсь, нам не придется звонить в столицу. Д у б р о в с к и й. Все будет сделано на местном фольклоре, не беспокойтесь, дети!.. Если б эта старушка жила где-нибудь в Нью-Орлеане, она бы уже давно была за оградой сумасшедшего дома, но она живет в стране, где у каждого человека двести миллионов родственников, и я один из них всенародно заявляю: каждого, кто встанет на нашем пути, я уберу быстро и без потерь… Ксаночка! У меня есть некоторый опыт работы среди жуликов, и я заверяю вас: «Но пасаран!» Они не пройдут! Они сами будут у меня мечтать о желтом доме, как о Черноморском побережье… Пойдемте, друзья, уже поздно, а Ксане Георгиевне надо еще работать. Завтра в одиннадцать тридцать вы придете на Центральный бульвар, четвертая скамья слева, на инструктивную летучку, оттуда пойдем действовать. Г р е н к и н а. Паспорт захватить или как? Д у б р о в с к и й. Паспорт, мамаша, можно иногда забыть дома, но совесть желательно иметь всегда при себе… Что еще? Д а м а. Если куда-нибудь нужно пойти, то я, право, не знаю, как мне одеться? Что-нибудь броское или поскромнее? Д у б р о в с к и й. Для всех — форма одежды летняя… Вам персонально, мадам, я бы рекомендовал что-нибудь курортное. Это всегда бодрит и вселяет надежду… На остальные вопросы — в конце лекции. Пошли!.. К с а н а. До свидания. Желаю удачи… Д у б р о в с к и й. Завтра с первым донесением я у вас.
Все, кроме Ксаны, уходят.
К с а н а (одна, вынула из стола папку, придвинула лампу, пытается работать. Потом отбросила перо, задумалась). Что я затеяла? Может быть, весь этот маскарад ни к чему и моя первая ненаписанная статья окончится позорным провалом?.. Может быть, Ромка прав и безПодсвешникова ничего в городе не сделаешь?.. Да-да… Меня выгонят из редакции. Или, еще хуже, пожалеют и оставят… Скажут, размечталась, девчонка, возомнила себя настоящей журналисткой… Да, простите, размечталась… Еще студенткой в розовых снах я видела этих настоящих журналистов, я видела Рейснер на палубе корабля, я видела человека в очках, небольшого роста, он виделся мне всегда в людской гуще, среди людей, на борту самолета, за рулем такси, на баррикадах Мадрида… Как я мечтала хоть чуточку быть похожей на него… Он говорил: «Я чувствую себя легко у людского жилья, там, где слышны голоса, где пахнет дымом очагов, где строят, борются и любят… Я себя чувствую всегда в строю. Отличное чувство!» Да, Кольцов всегда шел к людям…
Входит Г е р б а ч е в.
Г е р б а ч е в. Ксанка, ты еще здесь? В чем дело?.. Я видел, как из приемной выходила какая-то странная компания… Что это за ночные сборища?.. По-моему, ты занимаешься какими-то сумасшедшими делами… К с а н а. Ты прав, Ромка, прав, как никогда… вот именно сумасшедшими делами! Но это самое разумное, что я могу сейчас делать…
Картина четвертая
Уголок ресторанного зала, оборудованный под служебный кабинет директора. Огромная люстра над письменным столом. Справа колонна и статуя русалки, держащей в руке рыбу. В кресле за столом Ж е л в а к о в допивает чай. В почтительном отдалении сидит человек в смокинге — руководитель ресторанного оркестра Э д у а р д К р и г.Ж е л в а к о в. Я, как директор ресторана, несу ответственность за все… И за солянку и за музыку… Ясно?.. К р и г. Поймите, Андрей Гаврилович, мы хотим иметь свое лицо… Ж е л в а к о в. Я вам в лице не отказываю, но поверните вы его к залу, к посетителям. А то что ж это получается — приходят к нам, допустим, строители, они сдали досрочно жилой объект, премию получили… У людей радость, они полны этого… как его… оптимизма, а вы им такую заунывную мерлихлюндию разводите… Ну, что это такое? К р и г. Так это же блюз… народная негритянская мелодия… У них все песни грустные. Ж е л в а к о в. Понимаю. Сочувствую. Положение негров тяжелое… Но наши-то люди не негры. К р и г. Видите ли, народ любит, чтобы… Ж е л в а к о в. Что народ любит, я не хуже вашего знаю… Я три года по культуре работал…
Звонит телефон.
(Берет трубку.) «Эльбрус» слушает… Да-да, можно… А на сколько персон?.. Гм… жидковато… Позвольте узнать, что отмечаете?.. Что?.. Проводы на пенсию?.. Так-так… Мы в основном даем голубой зал под банкеты, свадьбы и прочие торжества, а проводы на пенсию вам лучше провернуть… через диетстоловую или, скажем, в домашних условиях… Вот так… (Кладет трубку.) К р и г. Кстати, о свадьбах… Не знаю, может быть, это только слухи, но… в городе говорят, что ваш сын женится на дочери зампредгорисполкома… Если это не сплетня, то это же колоссально, Андрей Гаврилович! Шутка сказать — свояк Подсвешникова… Это же поднимет «Эльбрус» на такую высоту, что… Простите, может, это секрет? Ж е л в а к о в. А чего скрывать-то? Свадьба, как говорится, на носу: на прошлой неделе мы с отцом невесты по рукам ударили, и я уже вручил молодым на розовой ленте ключи от квартиры — вот как! К р и г. Уже?.. Нашли комнатку? Колоссально! Ж е л в а к о в. Не комнатку, маэстро, — квартиру! В нашем доме, на одной с нами площадке, чтоб, стало быть, весь этаж под династию Желваковых! Не худо, а? К р и г. С ума сойти! Колоссально! Поздравляю, Андрей Гаврилович! Ну что ж, большому кораблю — большая квартира. Воображаю, сколько вы на это потратили? Ж е л в а к о в (строго). Чего потратил? К р и г. Нет, я в смысле хлопот и нервов… Ж е л в а к о в. Да, уж пришлось повозиться… Сейчас там ремонтишко делаем, вот прорабу позвонить надо. (Снимает трубку, набирает номер.) Ферапонтыч?.. Здорово! Желваков с «Эльбруса». Что ж это выходит, а? Режешь ты меня, злодей… Я тебе стройматериалы, а ты мне… дулю с маком? Обещал, что вчера шпаклевать начнут… Да не могу я отложить, не могу… Дата согласована… С самим. Ясно? Понимаешь ты, с кем в жмурки играешь, чудило?.. Молодые новоселы на квартиру придут, а у тебя там стремянки да ведра?.. Да уберем мы старушку, сказал, уберем так уберем. Ты лучше бригадиру передай, что ежели спросит она, зачем стенку ломаем, пусть скажет — для звукоизоляции, дескать, прокладку будем делать, понятно?.. А то еще брякнет чего не надо, а она и без того шевеленая… Да не стенка — старуха тронутая… В общем, Ферапонтыч, жми и знай, я тебя на это место поставил, я тебя и… Будь здоров… (Кладет трубку.) Вам тоже, маэстро, подготовиться надо… Торжественную часть проведем у нас в голубом зале. Будет начальство, городские власти, так что вы уж того… К р и г. Пожалуйста, мы можем играть легкую классику — Штрауса, Оффенбаха… Ж е л в а к о в. Никаких Оффенбахов! Играйте то, что дают на праздники по городской радиосети. Это проверено… А вот, когда отсюда гости перейдут к молодым на квартиру, тут можно допустить и Штраусов, и негров, и разных там интуристов — молодежь! К р и г. Не беспокойтесь, мы сопровождали не одну свадьбу… У нас правило — на каком градусе гости, на таком и музыка… Мы знаем аудиторию… Вы же помните, когда в зале сидел инспектор из отдела культуры с супругой, мы все время играли «Есть на Волге утес», хотя это совсем не наш конек. Мы ансамбль танцевальный, интимно-лирический, у нас свое лицо… Ж е л в а к о в. Опять про лицо! Так я же не против… К р и г. Да, но… Андрей Гаврилович, нам как воздух нужна солистка, вы же обещали… Вы обещали расширить ансамбль на одну единицу. Уверяю вас, в ресторане женский вокал облагораживает… Я проверял, там, где есть солистка, там меньше происшествий и неприятностей…
Входит О ф и ц и а н т к а.
О ф и ц и а н т к а. Андрей Гаврилович, за столом Бондаренко опять скандал. Посетитель требует книгу. К р и г. Ну вот… Вот видите… Ж е л в а к о в. Я же сказал, что этот стол не обслуживать. Гони сюда Бондаренко.
О ф и ц и а н т к а уходит.
Будет у нас, маэстро, солистка. Обещал мне один жук из филармонии устроить певицу зарубежного класса… Импорт-люкс. К р и г. С ума сойти! Это было бы колоссально! Ж е л в а к о в. Она к родичам приехала погостить как туристка, ну, и не прочь выступить в нашем городе. К р и г. Только… согласится ли она петь в ресторане? Ж е л в а к о в. Чудак вы, маэстро… Пока я за этим столом сижу, «Эльбрус» — это не только ресторан, это вершина, с которой весь город как на ладошке. Ясно? Через ресторан большие дела делаются… Это вроде как научная лаборатория… В ресторане всякая личность как бутон раскрывается… Цветок к солнцу тянется, а человек… к ресторану. Вот, бывает, встретится тебе мужик — кремень, ничем ты его не возьмешь — ни клещами, ни молотом… А ты дай мне его на часок в «Эльбрус», так я из него свечки делать буду — вот как!..
Входит Б о н д а р е н к о — человек в белом кителе, с подносом в руке.
Б о н д а р е н к о. Звали, Андрей Гаврилович? Ж е л в а к о в. Звал… Как же это так получается, Бондаренко, что у тебя в день по два происшествия, а? Работал бы ты в милиции — цены б тебе не было, а ты ж в ресторане служишь… Шефом желаешь быть… Язык французский изучаешь, а за столом твоим скандалы. Как по-французски скандал?.. Не знаешь? А я знаю — безобразие! Вот как! Сказано тебе было — правую сторону не обслуживать. Б о н д а р е н к о. Я сказал им, что этот стол «резерве», а они говорят: наплевать, и садятся. Ж е л в а к о в. Кто он такой? Б о н д а р е н к о. А кто их знает, — приезжий или, может, турист… Заказали жульен из кур, соус пикан, сто пятьдесят, пломбир и кофе по-турецки… Я принес, они откушали и говорят: тащи сюда книгу или директора, — вы мне заместо кур кролика подсунули… Ж е л в а к о в. И ты дал книгу? Б о н д а р е н к о. Дал… Они там чего-то пишут… Ж е л в а к о в. Остолоп ты, Бондаренко. Скажи шефу, чтоб разобрался, а книгу принесешь ко мне.
Б о н д а р е н к о уходит.
Вы, маэстро, пройдите в зал, посмотрите, кто там расшумелся, — может, кто из ваших чудит, сообщите. К р и г. Сейчас, сейчас иду… Вы… вы не волнуйтесь, Андрей Гаврилович. Мы всегда под скандал играем «Танец с саблями», это заглушает и успокаивает… (Уходит.) Ж е л в а к о в (один; снимает трубку телефона, набирает номер). Можно Поземкина?.. Скажите, из горсовета… Поземкин?.. Здорово, друг. Режешь ты меня, злодей, режешь… (Тихо в трубку.) Когда, наконец, заберешь груз, бессовестная твоя душа?.. Да нет у меня накладной — не подписывают, понимаешь? Подожди пару дней, после свадьбы я тебе любую справку добуду, ясно? А пока скажи там кому надо в приемном покое да санитарам — пусть возьмут, будет порядок. Скажи, Желваков не обидит, ясно?..
На пороге появляется К р и г.
К р и г. Андрей Гаврилович… Ж е л в а к о в (прикрыв рукой трубку). Чего еще?! К р и г. Я все узнал… Шумит неизвестный мужчина средних лет, с виду работник умственного труда. (Скрывается.) Ж е л в а к о в (продолжая разговор). Поземкин?.. Тут у меня народ подходит, на совещание, так вот коротенько — выручай, друг. У меня ремонтная бригада простаивает, стенку ломать надо, а тут старуха торчит, ее ни взорвать, ни выбросить… В том-то и дело, одна… Одна на всю квартиру. Внучка на этой… как ее… на практике… Нынче бы в самый раз… Да не слушай ты докторов, они бюрократы, дьявол их возьми. Я тебе через недельку такой диагноз дам, что они все хвосты подожмут… (Тихо, в трубку.) Слышь, Поземкин, я приказал, чтоб тебе отпускали на дом, ясно?.. Ну, смотри, не сделаешь — так чтоб ноги твоей на «Эльбрусе»… Ну, будь здоров…
Входит Б о н д а р е н к о с книгой в руках.
Б о н д а р е н к о. Вот, Андрей Гаврилович, книга. Как не дать, раз они требуют. Ж е л в а к о в. Давай сюда! (Берет книгу.) Твое счастье, Бондаренко, что я не из тех руководителей, что грубят своим подчиненным, оскорбляют, принижают человеческое достоинство… Другой на моем месте такого балду, как ты, давно послал бы в отдел кадров за расчетом, а я… (Раскрывает книгу, читает. Пауза.) Что это? Подписи не разберешь, а под ней (читает): «Главный психиатр центральной невропатолечебницы имени одиннадцатого июня, старший консультант по психастении, кандидат наук…» Это ж кто писал?.. Б о н д а р е н к о. Да вот… этот самый. Ж е л в а к о в. Бондаренко, молодец ты парень! Тебе бы премию надо, да фондов нет. Но, ничего… Ступай к этому самому, скажи: директор ознакомился с критикой, принимает меры и просит вас пожаловать к нему в кабинет. Ясно?.. Ступай…
Б о н д а р е н к о уходит.
(Один.) Вот какие чудеса бывают, а говорят, не верь снам. (Поспешно вынимает из шкафа графин, бокалы, расставляет на письменном столе.) Ведь снилось же мне нынче, будто сижу я в выходной на берегу моря и поймал золотую рыбку… Она меня спрашивает: «Чего тебе надобно, старче Желваков?» А я и говорю: «Надобно своего психиатра, золотая рыбка». Проснулся и думаю: вот чертовщина, а выходит — нет… Мозговой аппарат опережает факты, вот как!
В дверях появляется Д у б р о в с к и й. Он в элегантном костюме, у ворота салфетка, в правой руке он держит вилку, направляя ее, как указку, на Желвакова.
Д у б р о в с к и й. Вы… хозяин этой харчевни? Ж е л в а к о в. С вашего позволения, директор. Д у б р о в с к и й. Тем хуже. Это вы выдаете кролика за домашнюю птицу? Ж е л в а к о в. Ошибка возможна. Жалоба будет проверена, шеф-повар получит взыскание, строго будет наказан, а вам, ежели пожелаете… можно заменить… Д у б р о в с к и й. Чем вы можете заменить? Дикой козой? Ж е л в а к о в. Может, каким десертом? Д у б р о в с к и й. Хватит! (Бросает салфетку на стол.) Ваш пломбир — это остывшая яичница… А кофе? Боже мой, что за кофе! Это… это же хлебный квас в банном буфете… Ж е л в а к о в. По разряду — мы ресторан первого класса. Д у б р о в с к и й. Трактир на проезжей дороге — это мечта по сравнению с вашей мерзкой харчевней… Я изъездил половину земного шара… Семьдесят шесть городов и двенадцать европейских столиц… И всюду я оставлял свою подпись в книге почетных посетителей… Ваш город первый, где я потребовал книгу бесчестия и позора. Вы запятнали герб своего города, и пусть все горожане заплатят вам презрением и… (Замечает на столе графин.) Что это за вино?.. Ж е л в а к о в. Отличный букет… Разрешите? (Наливает в бокалы.) Ваше здоровье! За критику! Правильно, правильно вы нас прохватили… Мы, должен сказать, критики не чураемся — здоровой, принципиальной, бескомпромиссной… Я лично, как и все советские люди, считаю так: не надо замазывать огрехи, увидел безобразие — говори смело, открыто, никого не боясь, не взира… Д у б р о в с к и й. Довольно! Я не люблю долгоиграющих пластинок… Тем более, я это уже слышал в лучшем исполнении… Я приехал в ваш город не на собрание работников ресторана, я прибыл обследовать здешнюю психиатрическую больницу… Говорят, там какие-то злоупотребления… Ж е л в а к о в. Безусловно!.. Я в курсе! Там мой дружок по хозчасти работает: так он говорит — буквально сумасшедший дом, кумовство, семейственность, в общем гнездо! Все доктора, санитары да няньки своих людей туда положили: кто тетку, кто бабку, кто зятя… Каждый словчил спихнуть родственника на государственный счет… Поди разберись — спятил он иди в своем уме, а пока квартира, питание, обслуживание — все бесплатно, все без хлопот, все за счет трудовой казны… А вот когда надо устроить и впрямь душевнобольную одинокую, скромную старушку, вдову работника науки… Д у б р о в с к и й. Это что… ваша мама? Ж е л в а к о в. Нет-нет, соседка… так представьте — не берут, отказывают, бюрократы. Второй месяц бьюсь, говорят, мест нет! Справки требуют, канцелярщину развели такую… Д у б р о в с к и й (вынимает блокнот и ручку. Деловито). Фамилия больной? Ж е л в а к о в. Успенцева, Екатерина Капитоновна… Д у б р о в с к и й. Родственники есть? Ж е л в а к о в. Почти нет… Я один… опекаю… в общественном порядке. Д у б р о в с к и й. Метраж? Ж е л в а к о в. Чего? Д у б р о в с к и й. Я спрашиваю, метраж площади, занимаемой больной? Ж е л в а к о в (испуганно). Метров пятьдесят будет… А это, простите, имеет значение? Д у б р о в с к и й. Имеет… Бывают случаи, когда сходят с ума на почве излишков… у соседей… Это редкая, но довольно опасная форма… Думаю, что это не то. (Встает.) Я проверю… обследую, и, если это так, как вы говорите, ее примут в течение двадцати четырех минут, быстрее, чем в вашем заведении подают кофе… Прощайте… Ж е л в а к о в. Позвольте узнать, кому век буду обязан? Д у б р о в с к и й. Это не важно… Больной может не знать врача, но врач обязан изучать больного… (Подходит к Желвакову и пристально смотрит на него в упор.) Вы в детстве болели коклюшем? Ж е л в а к о в. Не-ет… Д у б р о в с к и й. Воспалением уха? Ж е л в а к о в. Не-ет… Д у б р о в с к и й. Отец выпивал? Ж е л в а к о в. Как сказать, в норме. А что? Д у б р о в с к и й. Гм… странно… До свидания… Ж е л в а к о в. Может, на предмет обследования записать вам адресок больной Успенцевой? Д у б р о в с к и й. Не надо… Адрес я прочел в ваших глазах — улица Короленко, девять. Так? Ж е л в а к о в (опешив). Так точно. Д у б р о в с к и й. Всего-навсего… (Быстро направляется к выходу. И в дверях сталкивается с входящей в кабинет Д а м о й п о д в у а л ь ю.) Простите! (Галантно отскакивает в сторону, уступая ей дорогу.)
На пороге — Д а м а в изящном дорожном костюме. Голубые брючки, пестрая кофта, дымчатые очки. В руках небольшой чемоданчик, напоминающий магнитофон.
Д а м а. Прошу прощения. Кто есть товарищ директор? Ж е л в а к о в. Чем могу служить? Д у б р о в с к и й (в крайнем изумлении разглядывая Даму). Нет-нет, не может быть! Неужели? Глазам не верю. Барбара Кжишевска?! Д а м а (протягивая ему руку). Пан Богдан? Д у б р о в с к и й. Ну, конечно! Боже мой, какой страшный ветер, какой тайфун занес вас в этот город? Помнится, в последний раз мы виделись с вами… в Варшаве? Д а м а. Да-да. Я не запомнила, пан Богдан. Д у б р о в с к и й. А помните Сан-Ремо, а? Огни фестиваля? Ваши песенки, цветы… овации… Бо-же мой, все это словно вчера. (Желвакову.) Вам чертовски повезло, хозяин… В ваше заведение упала с неба звезда первой величины… Это же Барбара Кжишевска — королева песни… Что вы застыли, как в карауле, предложите даме кресло, дайте бокал вина… Ж е л в а к о в (растерянно). Один момент, сейчас распоряжусь. Д а м а. Я приехала из Гданьска погостить до моей тети… Я не думала выступать… Но в филармонии сказали, что в мюзик-холл «Эльбрус» может быть мой гастроль. Д у б р о в с к и й. Это не мюзик-холл — это кабак… (Передавая ей бокал.) За нашу встречу, Барбара!.. Нам есть что вспомнить, а? Ж е л в а к о в. Мы вас давно дожидались… И я и маэстро. Очень нам требуется солистка. Д у б р о в с к и й. Вам требуется хор бродяг, но у Барбары доброе сердце, и я боюсь, что вы ее уговорите. Д а м а. Я концертировала в мюзик-холл, по радио, на телевизии, но в ресторане я никогда не пела… Ж е л в а к о в. У нас больше чем ресторан. Но это разговор особый… Я сейчас, с вашего позволения, дам команду, чтоб в зале нам сервировали специальный служебный стол, там и продолжим деловой разговор. Прошу три минутки повременить… (Поспешно выходит.) Д а м а (снимая очки). Послушайте, Дубровский, я больше не могу… Вы приезжий, а меня в этом городе знает каждый пятый… Ко мне в зале могут подойти, и может быть… Д у б р о в с к и й. Тшш!.. Все идет отлично. Пока вы со мной, никто не рискнет к вам подойти… Вы играете как ранняя Сильвана Пампанини… Д а м а. Но он может попросить меня спеть, а я… Д у б р о в с к и й. Вы споете. Д а м а. Я не пою. Я пять лет тому назад танцевала в оперетте… Что вы от меня хотите? Д у б р о в с к и й. Вы споете… (Показывая на чемоданчик в ее руке.) Ваш магнитофон заряжен кассетой с записью польской певицы… Вы нажмете кнопку и скажете, что это напето вами. Д а м а. Но он же услышит, что это не мой голос. Д у б р о в с к и й. Он не услышит. Его тонкий слух воспринимает только духовые оркестры и сводный хор… Д а м а. Хорошо!.. И это все, что я должна сделать? Д у б р о в с к и й. Почти… Д а м а. Что еще? Д у б р о в с к и й. По заданию командования, вы должны сегодня задержать этого светлячка как можно дольше… Он должен вернуться домой только после полуночи… Так надо… Д а м а. Зачем? Д у б р о в с к и й. Бойцы не спрашивают… Д а м а. Но что мне делать весь вечер с этим типом? Д у б р о в с к и й. Вы не знаете?.. Боже мой, можно подумать, что вы только на днях окончили десятилетку с медалью за поведение… Назначьте ему свидание у обрыва, попросите показать вам вечерний город из окна автобуса, читайте вслух сказки Шехеразады… Д а м а. Выходит, что я должна потратить на это весь вечер?.. Нет, я не смогу. Д у б р о в с к и й. Вы сможете!.. Потому что… наш друг из редакции потратил на нас с вами уже четыре дня и… кое-что сделал… (Тихо.) По вашей просьбе ваш последний супруг задержан на какой-то узловой станции… Д а м а. Поймали?.. Какое счастье! Д у б р о в с к и й. …Ваши чайники и портьеры будут вам возвращены… Д а м а. Кто вам сказал?.. В редакции, да? Д у б р о в с к и й (продолжая). Мамаша Гренкина назначена председателем комиссии по озеленению трех домов, и, смею заверить, у нее на булыжниках вырастут газоны, а я… Мое дело пре-кра-ще-но за отсутствием судебной перспективы, и этими днями я вступаю в должность заведующего аттракционами летнего сада имени взятия Бастилии… Неплохо, а?.. Твердый оклад и комната в саду, с видом на карусель… И все это сделала одна молоденькая журналистка, сестра справедливости… Должны мы помочь ей спасти старуху?.. Обязаны!.. Вы поймите, вам не приказывают задержать вражеский эшелон — на это вы не годитесь, но задержать на один вечер одного обыкновенного прохвоста — это в ваших возможностях… Не бойтесь ничего, за нами закон и периодическая печать… Действуйте, черт возьми! Пойте, танцуйте, ходите на голове, но задание надо выполнить… (Включает магнитофон.)
Зазвучала музыка, голос певицы.
Д а м а. Да!.. Теперь я готова на все… Вы не представляете, Дубровский, как я счастлива, что его поймали… Я готова танцевать от радости… (Сбрасывает куртку и лихо подтанцовывает ритму джазовой песенки.)
Входят Ж е л в а к о в и К р и г.
Д у б р о в с к и й. Можете гордиться, хозяин. У вас поет и танцует Барбара Кжишевска… К р и г (восторженно). С ума сойти!.. Андрей Гаврилович, это то, что нам нужно… Вот это… наше лицо!.. Д а м а. Это пьесенка называется «Ключи от моего сердца»… Перевод — «Я тебья не могу лубить, потому что ключи от сердца забрал один человек».
В кабинет стремительно вбегает грузная женщина, лет сорока пяти. Это А н т о н и н а Н и к и т и ч н а — жена Желвакова.
А н т о н и н а Н и к и т и ч н а (взволнованно). Андрей!.. Неприятность. Ключи от квартиры… Ж е л в а к о в. В чем дело?.. Какие ключи?.. А н т о н и н а Н и к и т и ч н а (тяжело дыша). …на ленте, от соседской квартиры, что ты передал молодым… пропали! Как в воду!..
З а н а в е с.
Действие третье
Картина пятая
Квартира Успенцевой. Обстановка первой картины. На сцене темно. Слышно, как часы с мелодичным боем бьют десять. По комнате скользит луч карманного фонаря. Потом доносится шорох и голоса: «Постой-постой, где-то тут зажигается свет…» — «Арсюшка, это наша пещера?» — «Она самая, не шуми…» Щелкнул выключатель. Яркий свет залил комнату. На пороге — промокшие от дождя М а й я и А р с е н и й.М а й я. Ой… Я думала, что здесь пусто, а тут еще живут… А р с е н и й. Не живут, а доживают… Там, в дальней комнате, больная старуха… Ее, наверно, завтра увезут, а на все это… ты не смотри, это все уберется к бабушке. М а й я. Арсюшка, я озябла, дай мне твой пиджак. А р с е н и й. Эх ты, незабудка! (Набрасывает ей на плечи пиджак.) Снимай туфли и залезай на диван… Вот так… Смотри — вон в кресле лежит, кажется, бабушкин плед… Ну да, конечно! Видишь, как здорово! На, укройся… Это не квартира, а… охотничий домик. Все для усталых путников! Надо пошарить, может, здесь где-нибудь оставлена холодная утка с яблоками… (Садится рядом с ней на диван.) Ты бы хотела сейчас жареную утку? М а й я. Хотела… А р с е н и й. Возьми у меня в пиджаке… вафли… М а й я. Дурачишка… У тебя в кармане какая-то бутылка, что ли? А р с е н и й. Это вино… Оно слабенькое и полезно, как кефир. Поставь на стол. Будем есть вафли и запивать вином… А здорово, Майя, я все это придумал, правда? Ведь глупо же мокнуть под дождем, шлепать по лужам, сидеть в душном кино или в дымной кафушке, когда у тебя в кармане уже давно весело позвякивают ключи от собственной квартиры… М а й я. Они у тебя не позвякивали, Арсюшка… Ну, сознайся, ты их сегодня стащил? А р с е н и й. Да, стащил… И за грех не считаю. М а й я. А зачем это? Ведь твой отец сказал: только после свадьбы… А р с е н и й. Я против ограничений и запретов. Педагоги говорят, что это возбуждает у детей нездоровый интерес. А я ребенок нормальный… Когда мне было двенадцать, я смотрел только те фильмы, которые после шестнадцати… И как видишь, не стал развратником, не убил отца и не ограбил сберегательную кассу… Наоборот — воспитал в себе благородство духа и мысли. М а й я. Слушай, мыслитель, а мы не разбудим хозяйку? А р с е н и й. Какую хозяйку? Хозяйка здесь ты да я… М а й я. Нет… Эту больную женщину. А р с е н и й. А мы сейчас погасим свет, зажжем светильничек и будем шептать в полумраке… После шестнадцати это разрешается. М а й я. Сколько здесь комнат, Арсюшка? А р с е н и й. Четыре. М а й я. Ой-ой-ой, зачем нам столько? А р с е н и й. Вообще-то, конечно… многовато… Но родители хотят, пока я не закончу институт, чтоб нам по хозяйству помогала тетя Паша. В общем, ты не беспокойся… Ну?.. Чего ты вдруг загрустила? М а й я. Знаешь что, Арсюша, давай сразу после свадьбы бросим все и поедем-ка мы с тобой… в Дагестан! Найдем там себе ма-а-аленькую комнатку… Такую маленькую, чтоб, кроме нас с тобой, ни вещи, ни родственники не могли поместиться. И заживем мы одни, только ты да я… Поедем? А р с е н и й. Поедем… Ешь вафли и давай выпьем вина, по-солдатски, из фляги, сперва ты, а потом я… М а й я. Давай. (Отпивает глоток вина.) Возьми карандаш и пиши, кого из ребят надо пригласить на свадьбу, чтоб потом не было обид… Светлану с Костиком надо? А р с е н и й (записывая). Еще бы, конечно… Вику, Тамару, Зою с Валеркой — нужно? М а й я. Нужно… Сережку Кострова… А р с е н и й. Этого можно не звать… Обойдется. М а й я. Как? Без Сережки — он же твой друг?! А р с е н и й. Ну, он… отмочил одну глупость, сказал вздор — вот и все… М а й я. А что он сказал? А р с е н и й. Сказал, что я… карьерист… Что я женюсь на тебе потому… что ты дочь руководящего работника… М а й я. Ну, он же пошутил, Арсюша. Хочешь, он извинится, я скажу ему… Он просто любит подтрунивать… А р с е н и й. Он просто болван, вот кто он!.. Если бы я был карьеристом, я влюбился бы не в тебя, а в Тамару. У нее дядька замминистра на Украине… А от твоего отца мне ничего не нужно… Квартиру эту схлопотал мой отец, и вообще… М а й я. Ну ладно, ладно… уже хватит, Арсюша… Пиши — Костроминых Женю и Зиночку… Олега надо? А р с е н и й. Надо… Бориса и Николку, Любочку Долгушину. М а й я (после паузы). Любу? Мне б не хотелось звать… А р с е н и й. Вот еще… твоя ж подружка… Девчонка веселая, поет под гитару, танцует. В чем дело? М а й я. Она… думает, как Костров. Она говорила ребятам, что для нас забрали чужую квартиру, потому что… мой папа… Ну, не стоит об этом… Если хочешь, можешь ее позвать. А р с е н и й. Нет, зачем же… Если она так говорит, пусть танцует на другой свадьбе…
Пауза.
М а й я. Арсюша, помнишь, когда мы в первый раз встретились?.. А р с е н и й. Помню… Двадцать третьего сентября в двенадцать сорок на втором этаже института, возле доски расписания лекций. М а й я. А что ты подумал, когда впервые увидел меня? А р с е н и й. Как тебе сказать… Гм… Я подумал… (Напевает.) «Пускай погибну я, но прежде…». М а й я. Нет, Арсений, серьезно… А р с е н и й. Я подумал так: а недурно было бы, черт возьми, подцепить эту дочурку руководящего товарища… М а й я. Неправда, ты ж не знал, кто я такая. А р с е н и й. А мне Сашка Горбунов сказал: «Вот, смотри, — говорит, — это Майка Подсвешникова, дочь зампредгорисполкома». М а й я. А ты что? А р с е н и й. Я подумал: дочь заместителя, стоит ли влюбляться. Если б еще председателя, ну, уж куда ни шло… М а й я. Ну перестань, Арсюшка, скажи по правде… А р с е н и й. А по правде… показалось мне, что ты какая-то очень незащищенная. От всего: от обид, обмана, разочарований… Захотелось подойти к тебе и сказать: «Девушка, мне все равно кто ты и кто твои родители, но я никому и нигде, никогда в жизни в обиду тебя не дам». Ну, в общем… ешь вафли. М а й я. Арсюша, поедем в Дагестан? А р с е н и й. Поедем…
Пауза. В полумраке комнаты опять скользнул луч карманного фонаря. Слышны шаги за порогом и чей-то шепот: «Постой-постой, где-то тут зажигается свет». — «Наверно, уже очень поздно — нам же сказали после десяти». Щелкнул выключатель. Посреди комнаты — Ю н о ш а и Д е в у ш к а в дождевых плащах. В руках чемоданы, магнитофон, стопки книг, перевязанные ремнем.
Ю н о ш а (растерянно). Здравствуйте. А р с е н и й. Здравствуйте… Как вы сюда забрались? Ю н о ш а. Очень просто, через дверь. А р с е н и й. Похвально… Обычно вы пользуетесь окном? М а й я. Оставь, Арсений, они, наверно, ошиблись. Ю н о ш а. Нет, мы не ошиблись… Это квартира Успенцевой. А р с е н и й. Была… Успенцевой, а теперь наша. Ты опоздал, друг. Ю н о ш а. Нет, это ты поспешил… приятель… Этот дом был и есть Успенцевых. А р с е н и й. Это мой дом! Я здесь хозяин, вот ключи, видишь? (Вытаскивает из кармана ключи на розовой ленте.) Ю н о ш а. И у меня есть ключи. (Показывает ключи от квартиры.) Но мне их дала хозяйка, Екатерина Капитоновна, она предложила нам поселиться в этой комнате, и мы приехали… А р с е н и й. Ах, вот как! Значит, с новосельем?.. А не подарила ли она вам в придачу… здание горисполкома, а? Она сумасшедшая, чудик, отчаливай!.. М а й я. Арсюша, не надо. Не ссорьтесь, мальчики. Ю н о ш а (спокойно). Это пусть врачи да судьи разберутся, кто сумасшедший, а кто… Д е в у ш к а. Толик, не надо, прошу тебя. А р с е н и й. Ты мне скажи, кем ты старухе приходишься — племянничек, внук, дальний родственник?.. Ю н о ш а. Кто б я ни был — все лучше, чем такой близкий сосед, как ты… Мы отсюда не уйдем. А р с е н и й. Нет, уйдешь!.. Я — Желваков, меня здесь все знают, а ты кто?.. Кто ты такой — дружинник, сержант милиции, комсомольский патруль?.. Покажи, что у тебя есть… Ю н о ш а. У меня есть то, что ты потерял, парень, — совесть… А р с е н и й. А ну, выйдем на площадку — поговорим… М а й я. Мальчики, перестаньте, я прошу вас… Ю н о ш а. Можем поговорить… Д е в у ш к а. Толик, не надо!.. Ради меня, Толик!..
Раскрывается дверь в глубине комнаты. На пороге появляется У с п е н ц е в а, в халате, в очках. В руках книга.
У с п е н ц е в а. Нет, вы не представляете себе, как я счастлива, что вы сегодня пришли… Вы только подумайте, я… я одна, за окном дождь, у меня мигрень, бессонница, я тоскую по Наташе, пытаюсь читать и… не могу… Все время в ушах какой-то шум… Сперва подумала — это дождь, прислушалась — не похоже… Потом решила — это гипертония, но нет, тот шум похож на удаляющийся поезд, я знаю… А здесь — я слышу обрывки фраз, голоса… Неужели, думаю, в этот грустный дождливый вечер судьба посылает мне добрых друзей… Вхожу сюда и вижу — четверо… Четверо добрых, милых, молодых… Спасибо вам, Толик и Ирочка, и вам… Арсений, вы, кажется, у меня впервые?.. Держу пари, что это ваша невеста… Да?.. Угадала?.. Как вас зовут?.. М а й я. Майя… У с п е н ц е в а. Надеюсь, Майечка, мы будем друзьями?.. Я знала вашего будущего супруга еще тогда, когда при встрече со мной он почему-то высовывал язык и показывал мне нос… Я уже в ту пору оценила его склонность к юмору… Садитесь, садитесь, пожалуйста… Д е в у ш к а. Извините, что мы… так поздно приехали… Толик хотел созвониться, но… У с п е н ц е в а. Не надо, не надо… Зачем? Это теперь модно созваниваться, уславливаться, а иные даже говорят: «Я вам предварительно звякну»… Какой ужас!.. А раньше было просто: распахнулась дверь — и на пороге Викентий Викентьевич, — вот радость-то!.. Что вы хотите: чай или кофе? А р с е н и й. Нет, спасибо… Мы сейчас пойдем… У с п е н ц е в а. Ни в коем случае, да я вас не пущу… Вы же благородный юноша, Арсений, вы не станете обижать старую женщину… Толик, скажите ему, теперь вы тоже его сосед… М а й я. Мы ведь зашли… совершенно случайно… У с п е н ц е в а. Понимаю… В ваши годы мы с профессором тоже… «совершенно случайно»… оказывались в разных местах… Чаще всего на вокзале… И представьте, там было прелестно… Кругом суета, тащат чемоданы, плачут дети, ревут гудки, а мы сидим на тесной скамейке, и он читает мне Петрарку:
«Благословен день, месяц, лето, час
И миг, когда мой взор те очи встретил!
Благословен тот край и дом тот светел,
Где пленником я стал прекрасных глаз!
Благословенна боль, что в первый раз…»
Смех.
А р с е н и й. Вот это здорово!.. Так и сказали?.. А она что? У с п е н ц е в а. Она пришла в ужас и решила, что… сумасшедшая. Хорошо, что в этом кафе работает Клавочка, из нашего дома, она удостоверила, что я еще пока не потеряла рассудок… Ну, что же мы будем пить — кофе, ром или портвейн?.. Д е в у ш к а. Шампанское… За вас, Екатерина Капитоновна! У с п е н ц е в а. Нет-нет… За ваш союз, за ваш новый дом, Ирочка… А р с е н и й. Анатолий, давай придвинем стол, а Майка с Ирочкой устроятся на диване… У с п е н ц е в а. У меня на кухне ремонт, беспорядок, но… если пробраться к холодильнику, то можно раскопать жареную утку и пирог с вишневым вареньем… А р с е н и й. Я же говорил… Да здравствует охотничий домик!.. Д е в у ш к а. Не надо, Екатерина Капитоновна, прошу вас… уже поздно…
Слышен звонок.
Это к вам… Открой, Толик…
Ю н о ш а выходит.
У с п е н ц е в а. Кто бы это мог быть?.. Нет, сегодня положительно вечер чудесных сюрпризов…
В дверях появляется К о ф м а н, за ним Ю н о ш а.
Яков Миронович, как прекрасно, что вы пришли… К о ф м а н. Простите за поздний визит… Я увидел свет в ваших окнах и подумал бог знает что… Когда у стариков поздно светятся окна, это или бессонница, или… бода… А у вас, к счастью, ни то ни другое… У вас что-то вроде заседания верхней палаты, а вы, Екатерина Капитоновна, почетный спикер?.. У с п е н ц е в а. Нет, я только депутат… от стариковского меньшинства… Видите, сколько у меня молодых друзей!.. Знакомьтесь — это мой самый дорогой давнишний друг, чудесный музыкант, Яков Миронович. А это Толик и Ирочка — молодые супруги… С сегодняшнего дня они будут жить в этой комнате, это будет филиал дома Успенцева, или, как сейчас говорят… молодежная площадка… Арсения вы знаете, а это Майечка — его невеста… Они очень подходят друг к другу, не правда ли?.. А р с е н и й. Разрешите налить вам винца, Яков Миронович? К о ф м а н. Спасибо… Я рад видеть вас в этом доме гостем, вы слышите — гостем, Арсений… Есть такая поговорка: «Яблоко от яблони недалеко падает»… Это не всегда так… Бывает, что яблоко падает и откатывается да-а-леко от яблони… В данном случае это… к счастью… Я выпью за вас, Арсений… и… может быть, это покажется старомодным, за вашу… порядочность… У с п е н ц е в а. А я?.. Дайте и мне бокал… А р с е н и й. Анатолий, шампанского Екатерине Капитоновне. У с п е н ц е в а. Дорогие мои! Я не умею произносить тостов, я не знаю, как мне вас благодарить за этот праздник, за то, что грустный дождливый вечер вы… вы сделали для меня радостным и солнечным днем… Давайте вспомним с вами Бёрнса:
«Добро быть веселым и мудрым, друзья,
Хранить прямоту и отвагу.
Добро за шотландскую волю стоять,
Быть верным шотландскому флагу…
. . . . . . . . . . . . . . .
За тех, кто далеко, мы пьем,
За тех, кого нет за столом…»
Слышен звонок.
Кто это?.. Какой необычайный вечер сегодня… Д е в у ш к а. Я сейчас открою… Не беспокойтесь. (Выходит.) К о ф м а н. Может быть, это… Наташа? У с п е н ц е в а. Нет, она приедет только во вторник, и у нее свой ключ…
Входит Д е в у ш к а в сопровождении д в у х с а н и т а р о в в белых халатах.
П е р в ы й с а н и т а р. Успенцева здесь проживает? У с п е н ц е в а (встав из-за стола). Я Успенцева… Только вы не точно выразились — я живу, а не проживаю… В т о р о й с а н и т а р. Это не важно… Родных, близких не имеется?.. К о ф м а н (после паузы). Имеются… И родные и близкие… Я — родной брат, а это внуки, это племянники… В т о р о й с а н и т а р. Спокойненько, не нервничать… Тут написано — одинокая… Наверно, ошибка… П е р в ы й с а н и т а р. Не имеет значения… Значит, так: возьмете с собой личное полотенчико, кружку, постельного белья не надо, навещать можно по воскресеньям… Поехали? Кто будет сопровождать?.. Ю н о ш а. Кого сопровождать?.. Вас?.. Я буду сопровождать вниз… по лестнице… Вот что, ребята, я знаю, вы тут ни при чем, только запомните — здесь больных нету… Болен тот, кто вас прислал… К о ф м а н. …болен страшной болезнью — подлостью!.. П е р в ы й с а н и т а р. Это нас не касается, мы должны доставить больную… (Направляясь к Успенцевой.) Мы вас сейчас на прогулочку… К о ф м а н (преграждая дорогу). Стой!.. Ни шагу… Не поз-во-лю!
Все встают живой оградой перед Успенцевой.
А р с е н и й (санитарам). Давайте разойдемся без драки, ребята, а?.. В т о р о й с а н и т а р. Пойдем, Леша, может, действительно ошибка… П е р в ы й с а н и т а р. У меня путевка выписана, я больную должен доставить… Внизу ждет машина… К о ф м а н. Вам же сказали, что здесь нет больных… Убирайтесь отсюда со своей машиной… Сейчас же! П е р в ы й с а н и т а р. Да я что… пожалуйста… (Смутившись.) Ведь я по путевке… А раз говорят, что больная здорова, так… будьте здоровы!.. Пойдем… (Направляется к двери.) У с п е н ц е в а. Постойте, молодые люди!.. Прошу вас, присядьте… Ирочка, налейте им вина… Вы, кажется… будущие врачи? Это прекрасно! Я желаю вам счастья, и вы… вы будете счастливы, потому что врач, он… необходим людям… Считайте меня своим старым, добрым другом, выпьем с вами, и… умоляю вас, не стесняйтесь…
Картина шестая
Комната в квартире Желвакова. Воскресный день. А н т о н и н а Н и к и т и ч н а собирает со стола посуду после утреннего завтрака. Справа у зеркала Ж е л в а к о в, в пижаме, бреется электрической бритвой.Ж е л в а к о в. За что я не люблю свою бритву?.. За шум… Грохочет, словно тачанка, а вот у Маврикия импортная, бесшумная, одно удовольствие… А н т о н и н а Н и к и т и ч н а. Что это у тебя, Андрей, последнее время все импортное да импортное на уме… Певичку в ресторан взял импортную, будто у нас все певуньи повывелись… Если бритва шумит, тут грех небольшой, а если из-за певички шум поднимется, тут мало удовольствия, тут могут и на партком вызвать… Ж е л в а к о в. Да что ты, Тонечка, я ж для дела… Это ж певица не из какой-нибудь там Канады или США, она же из страны дружественной братской, в порядке культурного обмена… А н т о н и н а Н и к и т и ч н а. Знаем мы этот обмен… Когда своих законных жен меняют на импортных… У тебя, Андрей, сын женится… Невеста — дочь большого человека. У тебя анкета должна быть чистая, как голубка, а ты?.. С певицей возню затеял? Где ж это видано, чтоб под воскресенье приходить домой в третьем часу ночи? Ж е л в а к о в. Так мы ж с маэстро ее прослушивали… А н т о н и н а Н и к и т и ч н а. И слушать не хочу… Твой маэстро холостяк да к тому же еще и беспартийный, с него как с гуся вода… А ты семьянин, у тебя положение, связи в городе, хлопот в доме полно… Вчера весь вечер на площадке шум, крики. Глянула в окно, а у подъезда машина с красным крестом. Ну, думаю, наконец-то за старухой приехали, а тебя нет… Вдруг, думаю, уедут порожняком… что тогда? Ж е л в а к о в. Знаешь ли ты, Тонечка, что такое дистанционное управление, а? Это значит… руководить на расстоянии — вот как!.. Я все точненько рассчитал и продумал… Кроме Поземкина я подключил к делу приезжего психиатра — вот и сработало!.. А ты вчера зря шумиху подняла… Нынче сама видишь, и ключи на месте, и сын на месте, и старуху… к месту пристроили… Желвакову, Тонечка, ума не занимать… Арсений встал? А н т о н и н а Н и к и т и ч н а. Спит еще… Чего ему торопиться. Я к нему не заходила.
Слышен звонок.
Кого это занесло с утра? Ж е л в а к о в. А кто его знает… А н т о н и н а Н и к и т и ч н а. Может, это успенцевская Наташа приехала — что ей сказать? Ж е л в а к о в. Скажи, что вот, мол, бабку вчера в больницу свезли, а о тебе Андрей Гаврилович позаботится, в обиду не даст… Чайком угости с дороги… А н т о н и н а Н и к и т и ч н а. Очень нужно…(Выходит.)
Желваков удовлетворенно разглядывает себя в зеркале, берет флакон с пульверизатором, опрыскивает лицо одеколоном. В комнату входит Д у б р о в с к и й в сопровождении А н т о н и н ы Н и к и т и ч н ы.
А н т о н и н а Н и к и т и ч н а. Это к тебе, Андрей. Д у б р о в с к и й (снимая шляпу). Как говорят по радио: «С добрым утром!» Ж е л в а к о в (изумленно). Доктор?.. Вот уж обрадовали… Благодарю за честь, прошу садиться… Знакомьтесь, это… моя жена… Ты оставь нас, Тонечка, нам с доктором поговорить надо… Д у б р о в с к и й. Извините, мадам, но у докторов… и мужей всегда есть какие-то тайны… А н т о н и н а Н и к и т и ч н а. Пожалуйста, я не стесню… (Уходит.) Д у б р о в с к и й (осматривая квартиру, после паузы). А у вас довольно уютно, со вкусом… Когда заходишь к вам в ресторан, не чувствуешь себя как дома, но у вас в доме… прямо как ресторан… Прелестно! И сколько у вас таких комнат? Ж е л в а к о в. С вашего позволения, три, кухонька, санузел и фотолаборатория… для сына, и все. Скромная норма… Д у б р о в с к и й. Так-так… (Про себя.) Неплохое помещение для школы-интерната. Ж е л в а к о в. Что вы говорите? Д у б р о в с к и й. Нет, это я так, для себя. Ж е л в а к о в. Большущее вам спасибо, доктор, за помощь, за то, что авторитетом своим дожали сухарей… Если б не вы, прямо не знаю, что и было бы… Вчера старушку нашу взяли, и сейчас она под наблюдением специалистов в больнице. Д у б р о в с к и й. Ну вот и отлично… А… как ваше здоровье?.. Голова не болит?.. Ж е л в а к о в. Благодарю, не жалуюсь… Д у б р о в с к и й. Скажите, Андрей… мм… Андрей… Ж е л в а к о в. Андрей Гаврилович. Д у б р о в с к и й. Допустим… Не кажется ли вам, Андрей Гаврилович, что у вас на работе есть… враги?.. Что против вас плетут заговор, козни, интриги, а?.. Ж е л в а к о в (испуганно). Как будто бы… нет… А что? Д у б р о в с к и й. Не хочется ли вам иногда, дорогой Андрей Степанович… Ж е л в а к о в. Гаврилович… Д у б р о в с к и й. Не важно… плюнуть на все, поселиться где-нибудь у моря и… собирать ракушки?.. Ж е л в а к о в. Как сказать… на время отпуска, конечно, неплохо. А… к чему это вы, доктор?.. Д у б р о в с к и й. Вы удивительно напоминаете мне одного моего больного… Днем он всегда спал, а в сумерках зажигал лампу и бегал вокруг нее, размахивая руками… Он утверждал, что он светлячок и его место на абажуре… Ж е л в а к о в. Так это ж, извиняюсь, сумасшедший… А я, слава богу, в своем уме… Д у б р о в с к и й. Да-да, конечно… Теперь смотрите на мое левое ухо и медленно, про себя считайте до десяти. Ж е л в а к о в. Ну что вы, доктор, зачем… такое… Д у б р о в с к и й. Надо, голубчик, надо… Ж е л в а к о в. Извините, но… право, как-то чудно… (Тупо смотрит на Дубровского.)
Большая пауза.
Д у б р о в с к и й. Так… У вас не бывает иногда желания пройтись по комнате на руках или… всунуть голову в мусоропровод и посмотреть, что там делается?.. Ж е л в а к о в. Нет, что вы, доктор… У меня нервы в порядке… Это возможно у старушки ненормальной, но… с вашей помощью, она уже в больнице… Д у б р о в с к и й. Вы так думаете?.. Ваша старушка сейчас у себя в квартире готовит утренний кофе и поджаривает сухарики с плавленым сыром… Вы любите сухарики с сыром? Ж е л в а к о в. Простите, как же так? Я… я чего-то не понимаю. Д у б р о в с к и й. Это с вами не первый день… Кстати, как у вас глазное яблоко, в порядке? В детстве не мучили гланды? Ж е л в а к о в (растерянно). Нет, я… крепкого здоровья… А… что такое?
За сценой шум, слышен пронзительный голос Гренкиной: «Меня не пустить нельзя, у меня инструкция имеется, потому как я несу препарат — смерть паразитам и вредителям!» В комнату вбегает А н т о н и н а Н и к и т и ч н а, за ней — Г р е н к и н а. У нее через плечо повешен противогаз и сумка с бутылками темной жидкости. Через голову на веревочке ожерелье из деревянных мышеловок, в руке чемоданчик, напоминающий магнитофон.
А н т о н и н а Н и к и т и ч н а. Простите, что нарушаем… Вот эта тетка, Андрей, врывается в квартиру, безобразничает, говорит, она из какого-то бюро дезинфекции… Зачем?.. Когда у нас ни мышек, ничего такого, извиняюсь, нет… Я сказала ей, а она не понимает, она глухая, что ли… (Кричит.) Слышишь, тетка, у нас ничего такого нет… Г р е н к и н а. Что у вас имеется, это позвольте нам знать, мы скрозь обои да плинтуса все видим, как доктор через рентген. (Снимает с себя снаряжение, надевает белый халат.) Отсюда, стало быть, и начнем, сперва пройдусь по углам, потом к центру, а вы… сидите, сидите, провожайте время, только окна не открывать и дышать по возможности носом. (Залезает под стол, берет с собой чемоданчик.) Д у б р о в с к и й (Антонине Никитичне). Не волнуйтесь, мадам, Я знаю эту женщину — это старший дезинфектор гордезбюро, и действует она в интересах общественной гигиены… Сейчас в городе проводится тотальная профилактическая дезинфекция, ее отменить нельзя — это… приказ из центра. А н т о н и н а Н и к и т и ч н а. Пожалуйста… Только… ты пригляди за ней, Андрей… (Выходит.) Ж е л в а к о в. Может, поговорим, доктор, без посторонних? Д у б р о в с к и й. Зачем? Она совершенно глухая… И если я вам скажу, что ваших санитаров, подосланных вчера по вашей просьбе завхозом больницы по фальшивой путевке, чуть не спустили с лестницы, она не услышит, но… могут услышать в горисполкоме, в областной печати, — у них очень чуткий слух и большой интерес к деятельности выдающихся людей города, вроде вас, Желваков. Ж е л в а к о в. Позвольте, это… это клевета, клевета и донос… Вот слово даю, подлый донос…
Под столом что-то грохнуло, щелкнуло.
Ж е л в а к о в (испуганно). Что это? Д у б р о в с к и й. Не беспокойтесь, она распыляет жидкость. Вы устарели, Желваков, доносы давно вышли из моды, как брюки клеш, над ними смеются… Но то, что вы хотели сделать, это не смешно… Три дня я вас наблюдал и исследовал… У меня была робкая надежда, что вы сумасшедший. О, я охотно устроил бы вас в больницу, где раз в неделю ваша жена передавала бы вам через окно апельсины, но, увы, этот роскошный вариант не оправдался; оказалось, что вы совершенно нормальный, обыкновенный, заурядный… Ж е л в а к о в. Позвольте, позвольте, так нельзя, давайте разберемся. Д у б р о в с к и й. Если подойти к этому философски… Ж е л в а к о в. А я не философ. Д у б р о в с к и й. Это заметно… В философии существуют теза и антитеза. Так вот, Желваков, — возьмем за тезу, что вы… прохвост… Ж е л в а к о в. Что-о-о? Я не допущу!.. Я… я не позволю!.. Д у б р о в с к и й. Тш… Тш!.. Адажио-пианиссимо, как любил Бузони. Еще не все потеряно, Желваков. Перед вами выбор — или вы начинаете психовать, и я отправляю вас в палату для буйнопомешанных, или вы сознаетесь, что вы… негодяй, что вы хотели погубить и ограбить почтенную женщину… Тут не сложная арифметика — одно из двух, третьего нет. Я считаю до пяти… Раз, два, три, четыре… Ж е л в а к о в. Так разве ж я для себя? Я ж для них, для молодых старался… Хотел соединить не только их сердца, но чтобы и квартиры… Хотел потом все оформить, чтоб по закону… Виноват, что поспешил, что ремонт затеял, судите, но не строго… Кто же осудит отца, что об детях заботился, а насчет сумасшедшего дома для старухи, так все говорят, что там вроде курорт, чистая Швейцария… Воздух, питание… Да будь я вдовой профессора, я бы сам туда попросился… Д у б р о в с к и й. Можно считать, что вы признались? (Надевает шляпу.) Суд удаляется на совещание. Ж е л в а к о в. Э-э… нет. Какой суд? Я ничего такого не говорил… Д у б р о в с к и й. Ах, так… Отлично! Главный дезинфектор!
Из-под стола с магнитофоном в руках выползает Г р е н к и н а.
Включите последний ролик…
Гренкина включает магнитофон, слышится голос Желвакова: «Хотел соединить не только их сердца, но чтобы и квартиры… Хотел все потом оформить, чтобы по закону… Виноват, что поспешил, что ремонт затеял, судите, но не строго».
Ну вот и последнее слово подсудимого… Г р е н к и н а. Слово не воробей, залетит в магнитофон — не споймаешь. Д у б р о в с к и й. Не волнуйтесь, Желваков, этот уникальный ролик я не передам в столичную фонотеку и не положу на стол судебного следователя как сувенир… Нет, я просто сохраню для памяти, как сухую гвоздику…
Звонок телефона.
Ж е л в а к о в (берет трубку, обалдело). «Эльбрус» слушает… Это ты, Поземкин?.. Будь ты трижды… Кто тебя просил засылать санитаров… по какому праву беспокоишь без указания главного психиатра… Чего?.. Отпуск прекращаю. (Вешает трубку.) Что-то у меня, доктор, действительно с головой.
В дверях показалась А н т о н и н а Н и к и т и ч н а.
А н т о н и н а Н и к и т и ч н а. К тебе из филармонии, Андрей, можно? Входите, пожалуйста. (Впускает в комнату Даму под вуалью.) Д а м а. Простите, что врываюсь к вам без звонка, я очень спешу, здрасте, Богдан, привет, Серафима Кузьминична. (Желвакову.) Я принесла вам вашу анкету… Она не заполнена, вот возьмите, я, к сожалению, не смогу у вас петь, я вообще никогда не пела, то есть пела, только так… дома. Дело в том, что я… буду пробоваться на телевидении как дикторша… Мне назначили в час дня… Д у б р о в с к и й (тихо). Устроила Ксана? Д а м а. Она… Говорят, у меня подходящая внешность и чистая речь. Ж е л в а к о в. Что за оказия, ей-богу… Тут и впрямь с ума сойти можно!
Внезапно из левой стены комнаты, как из двери, с шумом прорвав обои, выходят У с п е н ц е в а с К с а н о й, Д е в у ш к а, Ю н о ш а, А р с е н и й и М а й я.
У с п е н ц е в а. Вот и я!.. Не ждали, не правда ли? Здравствуйте. Д у б р о в с к и й (изумленно). Что я вижу?.. Боже мой, в этом доме раздвигаются стены!.. Это же чудеса!.. Кто вы такой, Желваков-чудотворец, йог, джинн, выпущенный из бутылки?.. О вас надо петь песни, слагать легенды и саги и писать, писать, писать… Г р е н к и н а. Вот досада… Я пятнадцать лет писала, и все за зря, все мимо… Вот про кого надо было писать, да на весь Советский Союз, вот честное пенсионерское… Д у б р о в с к и й. Спокойно, мамаша… Екатерина Капитоновна хочет что-то сказать… У с п е н ц е в а. Милейший Андрей Гаврилович, простите меня, глупую старуху, я была порой несправедлива к вам, я… я не почувствовала раньше щедрость вашего сердца… Но теперь спасибо, спасибо вам, дорогой, за все хлопоты, за этот роскошный ремонт… Подумать только, сколько трудов вам стоило привести в порядок мой дом… И когда люди, склонные заблуждаться, говорили мне: «Андрей Гаврилович хочет забрать вашу квартиру», я… я возмущалась, я всегда говорила: «Не может быть! Вы не знаете Андрея Гавриловича, это человек великодушия, доброты, да разве он способен…» Д у б р о в с к и й. На подлость?.. Ни-ког-да!.. Скажу больше — у меня сейчас такое чувство, как будто все мы присутствуем при открытии монумента… Д а м а. Что вы, Дубровский… Разве монумент бывает в квартире?.. Д у б р о в с к и й. Да-да, мадам… Немножко воображения… Представьте себе, что кто-то разрезал ленточку, упало покрывало и мы увидели дорогие, всем нам знакомые черты выдающейся личности, гуманиста и просветителя, общественника и семьянина Андрея Гавриловича Желвакова не в граните иль бронзе, не в мраморной крошке, а живого… Вот он стоит как будто на постаменте, смотрит на нас и говорит: «Люди! Я живу рядом с вами — будьте осторожны!..»
Желваков застывает в тупом изумлении; в дверях Антонина Никитична с ужасом смотрит на собравшихся.
К с а н а. Здравствуйте, Желваков. Как вы просили, вот я и пришла узнать, как вы добились таких результатов… Что касается вашего опыта, то, я думаю, мы не будем спешить распространять его, не правда ли? Ж е л в а к о в (рассеянно). Да-да, конечно. (Арсению и Майе.) А как же с вами, ребята, будет? С квартирой-то как, со свадьбой? Что же Маврикий Семеныч скажет, — надул Желваков, похвастался… А молодым-то жить негде… А р с е н и й. Успокойтесь, папаша, мы и без ваших забот обойдемся и квартиру тоже сами найдем. Мы с Майкой в Дагестан едем… А н т о н и н а Н и к и т и ч н а. А кто вас пустит? Маврикий Семеныч прикажет — вам здесь квартиру дадут. М а й я. Папа согласен… Он и раньше был против вашей квартиры, а в Дагестане у него брат, мы у него пока жить будем. У с п е н ц е в а. А вот эти молодые супруги будут жить у меня… Приходите, друзья, все приходите к нам… Ж е л в а к о в. Ну, раз все так обернулось, уважаемые, позвольте всех вас пригласить сегодня в «Эльбрус» …чтоб отметить, как в песне поется, «молодым везде у нас дорога, старикам квартира И почет»… Д у б р о в с к и й. Браво!.. Вот это жест, достойный Желвакова… (Даме.) Сегодня вечером, взбираясь на «Эльбрус», я бы хотел, Вероника, чтоб вы были рядом со мной… Д а м а. Только сегодня вечером?.. Опять… эпизод? Д у б р о в с к и й. Мадам, я охотно посвятил бы вам тот отрезок времени, который называется «вся жизнь»… Но… увы, я не смогу украсить ее не только шубкой и холодильником, но даже, извиняюсь, электрическим утюгом… Я беден, мадам… Д а м а. Чепуха, Дубровский!.. Когда у мужчины нет ничего за душой, так берешь хоть шубу и холодильник, но вы… вы же настоящий мужчина, вы же благородный человек, Богдан… Д у б р о в с к и й. Да!.. Вы правы, дорогая… С некоторых пор я… я могу забросать вас благородством… Вашу ручку, мадам!.. (Выходя на просцениум.) Когда-то, в старину, римские актеры, заканчивая представление, обращались к публике со словами: «Рукоплещите, друзья, комедия окончена!» Избави бог, я не напрашиваюсь на аплодисменты, но, по-моему, можно уже сказать, что эта… маленькая человеческая комедия окончена… Как могли, мы исполнили наши роли… Уверяю вас, Желваков, что я не психиатр, эта прелестная дама, как вы уже знаете, никогда не была певицей, и даже старший дезинфектор просто… пенсионерка Серафима Кузьминична… Мы все разойдемся сейчас в разные стороны, по разным тропинкам жизни, но уже не такими, какими встретились в первый раз, а… лучше, я бы сказал… чище, черт возьми… Посмотрите, как много народу, какой сегодня аншлаг в квартире милейшего Желвакова. Над домом Екатерины Капитоновны рассеялись тучи и на окнах прыгает солнечный луч… Посмотрите на лица, они улыбаются, они довольны… Об этой истории не было в газете ни фельетонов, ни статей, ни даже заметки «Что случилось в городе»… А со всеми нами случилось очень многое… поверьте мне… И все это сделала одна… тсс!.. она очень просила не называть ее имени, но она — она была душой, главным режиссером этой комедии… Рукоплещите, друзья, комедия окончена!
Конец
СЛУЖБА СМЕХА (О драматургии Дмитрия Угрюмова)
Имя драматурга Дмитрия Угрюмова популярно не только среди актеров, любящих играть в его пьесах, но и среди зрителей, ежевечерне заполняющих залы театров Москвы, Ленинграда и других городов нашей страны. Эта любовь и признание вполне заслуженны, ибо они адресованы одаренному и умелому комедиографу, владеющему сразу двумя «тайнами» — тайной сцены и тайной смеха. Комедия — один из самых трудных жанров драматической поэзии. Труден этот жанр прежде всего потому, что он подвластен лишь человеку, обладающему особым, драгоценным и редким даром — даром юмора. Таким обостренным чувством юмора и наделен был Дмитрий Угрюмов. Это чувство — как миноискатель у сапера. Оно помогает драматургу обнаружить в нашей жизни то, порой скрытое, невидимое простому глазу, что мешает нам двигаться вперед, все достойное сатирического осмеяния, уничтожения смехом, и то малое, что требует лишь простой иронической улыбки. Адресаты сатирического осмеяния Дмитрия Угрюмова разнообразны. Среди них вы можете найти и представителей театральной рутины (в пьесе «Кресло № 16») — велеречивый главреж Аристарх Витальевич Хлопушкин, его жена актриса Настырская, суетливый конъюнктурщик Ходунов, исполняющий обязанности директора театра. Этим самовлюбленным пустоцветам противостоят люди, по-настоящему преданные искусству, — вглядитесь в облик Капитолины Бережковой, в прошлом актрисы, ныне работающей суфлером в драматическом театре. С какой подлинной любовью выписана эта старая актриса, воюющая с поистине молодым темпераментом против пошлости и делячества в искусстве! В комедии «Чемодан с наклейками» берется под обстрел обывательское увлечение иностранщиной, низкопоклонство перед буржуазным Западом. Развенчивая мещанство, драматург создает здесь целый каскад комедийных ситуаций. В настоящий сборник включена и комедия «Звонок в пустую квартиру», шедшая с успехом в Московском театре имени Маяковского и во многих театрах страны. Ее сатирический пафос направлен на разоблачение стяжательства, черствости, равнодушия к людям. Правильно заметил Н. П. Акимов, поставивший в Ленинграде «Звонок в пустую квартиру»: «…в этой пьесе Угрюмова добро и зло распределены среди персонажей довольно неожиданным и причудливым образом: группе центральных положительных действующих лиц противопоставлена кучка явно отрицательных, людей-пережитков, которые «еще порой встречаются» в нашем обществе. Мелкий эстрадный жулик, дама, легкомыслие которой едва не приводит к уголовщине, и осатанелая клеветница-доносчица, которую знают уже все прокуроры города и области. Казалось бы, с самого начала нам уже ясен, пожалуй слишком ясен, моральный итог этого столкновения. Но великолепным драматургическим поворотом действия все наши предположения опрокидываются». Дмитрий Угрюмов находит неожиданный и интересный ход драматического действия. Автор показывает (и доказывает), что и эти сугубо отрицательные фигуры можно заставить служить добру и на самом дне их сердец обнаружить светлые чувства. Сатирические комедии Дмитрия Угрюмова пронизаны любовью к людям, к тем, которых драматург берет под свою защиту, будь это старуха суфлерша, вдова умершего профессора или молодые энтузиасты. Поэтому ни в одной из комедий этого автора нет и тени зубоскальства, смеха ради смеха. Вместе с тем юмор Угрюмова, как уже было замечено, — это юмор высокого напряжения. Пьесам этого автора присущ концентрированный комедийный язык, в котором нет пустых реплик, а многие фразы доведены до афористических высот. Одним словом, драматург Дмитрий Угрюмов с честью нес нелегкую, но такую нужную людям «службу смеха» в нашем искусстве.Сергей Михалков
ИЛЛЮСТРАЦИИ
Бережкова — М. Бабанова.
«Кресло № 16». Московский театр имени Вл. Маяковского.
Трепетова — Е. Козырева, Самоцветов — К. Лылов.
«Кресло № 16». Московский театр имени Вл. Маяковского.
Трепетова — Ж. Тугай.
«Кресло № 16». Львовский театр Советской Армии.
Ходунов — А. Аркадьев, Дуся — К. Байбакова.
«Кресло № 16». Львовский театр Советской Армии.
Корней Егорыч — Н. Лукьяненко, Бережкова — Л. Калачевская, Самоцветов — А. Кравчук.
«Кресло № 16». Львовский театр Советской Армии.
Сцена из спектакля «Чемодан с наклейками».
Московский театр имени Ленинского комсомола.
Куницын — М. Державин, Лариса — Н. Кузьмина.
«Чемодан с наклейками». Московский театр имени Ленинского комсомола.
Дубровский — Б. Левинсон, Желваков — А. Ханов.
«Звонок в пустую квартиру». Московский театр имени Вл. Маяковского.
Дама под вуалью — Л. Овчинникова.
«Звонок в пустую квартиру». Московский театр имени Вл. Маяковского.
Баташева — С. Немоляева.
«Звонок в пустую квартиру». Московский театр имени Вл. Маяковского.
Дубровский — Б. Левинсон.
«Звонок в пустую квартиру». Московский театр имени Вл. Маяковского.
Желваков — А. Ханов, Дубровский — Б. Левинсон.
«Звонок в пустую квартиру». Московский театр имени Вл. Маяковского.
Успенцева — К. Пугачева.
«Звонок в пустую квартиру». Московский театр имени Вл. Маяковского.
Сцена из спектакля. «Звонок в пустую квартиру».
Ленинградский театр комедии.
Последние комментарии
3 часов 21 минут назад
8 часов 25 минут назад
16 часов 14 минут назад
18 часов 44 минут назад
18 часов 52 минут назад
2 дней 6 часов назад