Оглоеды. Рассказы [Егор Евкиров] (fb2) читать онлайн

Егор Евкиров Оглоеды. Рассказы

Оглоеды

…она пустила в ход зубы,

чтобы перекусить некие нити,

связующие мёртвое и живое…

Илья Масодов

«Небесная соль»

Нина Карповна пересчитала Жене правила проживания в квартире: не курить и шлюх не водить.

Нине Карповне к восьмидесяти. Высокая как жердь старуха, губастая как рыба, широкая как гроб. Причёска «под мальчика», кудряшки в сиреневом цвете. От её дряблой поносившейся кожи тащило содой, пересроченной тушёнкой, древностью и близкой смертью.

Она жила на первом этаже в двухэтажном доме, где сдавала две соседние квартиры. Угловатая ей досталась от сестры, в неё поселился дядя Серёжа, 45-летний мужик, он шофёр, у него над верхней губой растут усы — и он разведён.

В центральную, между ними, въехал Женя. В этой однокомнатке жили её сын со снохой до той поры, пока не пропали оба без вести.

Квартирка крохотная, но Женю это не стесняло. Ведь работал по ночам, возвращался перед рассветом, отсыпался три часа и утром бежал на учёбу. Только по выходным его напрягала никудышная звукоизоляция. Например, сидишь за ноутбуком и слышишь через стенку натужный кашель, монотонное попёрдывание, торопливое шарканье старушки. Укладываешься под вечер на диван, берёшь книжку почитать, а тебе всё чтение обламывает бабка, когда выкручивает громкость телевизора до максимума: то сериал любовный, то колокольный перезвон, то последние известия с фронта. А иной раз раздавались престранные крики её надрывной истерики: «Имка! А ну вылазь! Счас жопу надеру!», или «Наська! Опять говны! Уууу, курва! Придушу найду!».

Временами случались и совсем жуткие вещи. По вечерам под полом раздавалось долгое, но тихое шуршание, редкий треск и макабрическое клацанье, словно некто под половицами точил зубы. И в надавленной темноте, совершенно один в пустой квартире, при освещённом мониторе ноутбука мерещились разнообразные мистические древние, как мир, тайны, в каждом углу будто притаились мрачные человекоподобные тени, под диваном чудились невообразимые существа, да и под столом укрылся невнятный могильный страх, готовый цапнуть тебя за ноги. От яркого наваждения на голове шевелились волосы, а руки покрывались гусиной кожей. И только тупой хохот дяди Серёжи через стенку уносил все надуманные ужасы прочь.

Звуки исчезали к полуночи. Прислушаешься, тишина, как у трупа, но тревожно почему-то, боязно спать, мысли заходят в голову, вдруг чуть прикроешь глаза, сон поймаешь, а нечто уже возле тебя топчется, лапы тянет. Поэтому продолжаешь отсиживать задницу, переписываться с девушкой Машей и закидываться энергетиками.

Будничным утром Женя выбирался на учёбу. Нина Карповна встречалась на лестничной площадке. Она будто специально выжидала, когда он выйдет, дабы сопроводить его на трамвайную остановку.

Старуха везла за собой двухколёсную коляску, пухлую, тяжёлую. Колёса люфтили, погнутая ось скрипела. Женя предлагал ей помощь, но старушка лишь отмахивалась рукой, мол, сама дотащит. Казалось, что бабка двинута, она много говорила о мясе. Она поведала ему, что мясо следует нарезать поперёк волокон, ведь оно станет мягче, и кусок можно легко прожевать. Она дала совет, что лучше для резки мяса пригодится острый нож и деревянная доска. Так мало шансов себя поранить.

Нина Карповна топтала асфальт, шаркали её стоптанные туфли, но шла она быстро, на кривых-то ногах, отчего Женя порой не поспевал за ней. Её левое плечо косило, в сиреневых кудряшках дразнились утренние лучи солнца, и большая грудь, вздымаясь от жизни, свисала до пупа, как мучной мешок.

— На ярманку поеду, — дыша чесноком и благодатью, говорила старушка, утомившись от долгих нудных расспросов о молодых Жениных делах. — Мяса продам. Куплю соли, пяску. А чо — пясок там дешёвый, всего сорок восимь рублёв за кило. А в магазене уже писят шесть. Это только за кило! Видал, наценка! Дурят народ. Оне думают, што у меня пенсия — резина! Сча-ас!

И она расстроено отлячивала нижнюю губу и дальше катила коляску.

По пятницам, когда у Жени удавались выходные, к нему в гости заглядывал дядя Серёжа. Он заваливался в тапках, без майки, в трико, а в руке бережно стискивал за горлышко штоф водки.

Дядя Серёжа ничего не пил, кроме водки. Даже пиво не приветствовал.

— От пива вымя лезет! От водки кол стоит! — опытным путём подтверждал дядя Серёжа, словно прожил не один век.

Женя расчленял колбасу и шинковал хлеба ради закуски.

Так засиживались до поздней ночи в кухонном сиянии лампочки, уговаривали рюмку за рюмкой, коптили глазами мушкару под потолком, либо вникали в беспощадный смысл ночи, оплетающейся за оконным переплётом, и судорожно вспоминали баб. «Бабы» — единственная стоящая тема, приемлемая для дяди Серёжи, он и развёлся-то из-за баб.

— Мужик полигамен, и не ебёт! — говорил он, словно небу завещая.

На третьем стакане дядя Серёжа высвобождал мысли о бабах, его усы оживали, рот заикался, будто из «шмайсера» стрелял.

— Ты-ты-ты-ты-тёлку на-ашёл, — часто смаргивая, начал он внезапно, как всегда. — Ма-ма-ма-моледнькая. Ровня те-те-те-те-тебе. Мож, чи-чи-чи-чи-чуть старше. Пы-пы-пы-пы-попка персик, гы-гы-гы-гы-грудь на-аливная. Гы-гы-гы-грю ей, мож, к тебе? А она, мы-мы-мы-муж. Ви-ви-ви-вилы! А ты-ты-ты-ты-трахаться охота — и ей, и мне. Мы-мы-мы-муж ленится, пы-пы-пы-прям ка-ак брат с сестрой. Ха-ха! Хочу её пы-пы-по-тихому сюда привести, уф-уф и пы-пы-пока. Ты-ты-ты-толька ба-абка эта пы-пы-пы-противная! Блядунь не-не-не води! На-ашёл с кем связаться. На-на-надо съезжать. Это не-не-не дело. Ба-абка как ви-ви-ви-вертухай. Я эту ебобошку пы-пы-по-тихому приведу и ты-ты-ты-трахну! Хуле!

Женю тревожили сомнения.

— А вдруг узнает.

— Не узнает. Ну-ну-ну и узнает — и чи-чи-чи-чё такого? Один ры-ры-раз не приговор.

— Так обидится. Сказала, ну.

— Не обидится. Пе-пе-пе-переобидится. Чи-ч-чи-чё я мы-мы-мо-огу сделать? Шишан зы-зы-зы-зовёт! А для дел ры-ры-ры-ручных я староват.

— Как знаешь. Я б не стал.

Дядя Серёжа хмыкал усами, поглаживал оседающую водку в урчащем пузе. Он, казалось, был доволен собой. Вот только он не знал, что Женя однажды лунной ночью возвращался с любовного свидания. Всё с Машей прошло мило. Они держали друг друга в объятиях, с перерывами на поцелуи говорили о звёздах, о море, о закатах, о мечтах, о скором счастливом будущем. Проводив подругу до дома, Женя на крыльях любви полетел пешкодрапом домой, неся счастье в животе, под крышкой черепа живые размышления, и сердце пускалось в пляс, будто не родное. На губах пылал аромат её помады.

Вскоре посреди высоченных тополей замелькало знакомое двухэтажное кирпичное здание, которое ему представлялось в воображении молчаливым таинственным уродцем, вселяющим необъяснимое чувство паники. Опьянённый страстью Женя решил пойти не палисадником, а срезать через колючие кусты ремонтантной малины, цепляющейся за одежду, как ненасытное чудище когтистой лапой. Он свернул за угол, минуя старушечьи окна.

Вдруг любопытство проткнуло голову. Женя на стекле увидел отражение своего колючего взгляда и щель не до конца занавешенных штор. Чьё-то движение привлекло его там, и, когда он смог разобраться в увиденной картине, то серьёзно так обомлел. Он отвердел как столб, даже не осознавая того, что может быть замеченным. Зрелище, происходящее в глубине старухиной берлоги, целиком поглотила его, как Левиафан. Его настолько иссушило представление, что Женя отказывался верить своим глазам.

Голое, рябое туловище дяди Серёжи неуклюже соскользнуло со сморщенного куска старой плоти, постояло секунду-другую, как бы в раздумьях, снова шевельнулось, подошло, видимо, к столу, что-то мгновенно нашарило руками. После недолгих манипуляций вспыхнул огонёк, осветив мокрые усы, блеск пота на лбу и удовлетворённое блаженство в окосевших глазах. Дядя Серёжа затянулся, втягивая щёки, выдохнул с небывалым наслаждением и откинул голову к потолку, будто хотел разглядеть в нём нечто прекрасное и истинное. Пахло сигаретным дымом.

На диване зашевелилась Нина Карповна. Она, кряхтя, перевалилась к краю и, помогая себе рукой как гидравлическим домкратом, села. Её тяжёлые, плоские как лопата груди, отливающие в лунном свете трупной синевой, сползли ей на колени как два скукожившихся ослабших щупальца. Старуха рыхлая, будто перепаханная трактором пашня. Она потянулась рукой к стулу, на нём стакан, что-то вынула из него и с чавкающим звуком пропихнула в свой разомкнутый рот. Громко клацнула зубными протезами.

Старуха, упершись руками в диванную обивку, поднялась, сгорбленно подалась вон из комнаты, не мешая дяде Серёже нарушать одно из принятых ею правил. Его силуэт колыхнулся у окна, в неизвестность раздалось фраппированное хмыканье, гордые хлопки ладоней по впалой груди и чистосердечное признание самому себе:

— Ну, Си-си-си-серёга, ну, да-аёшь!

Глаза его блестели как догорающие окурки, и Женя принял тот факт, что мужик находится под хмельком. Вряд ли бы он по трезвянке завалился к старухе.

Бледным привидением за его спиной материализовался бабкин силуэт, она прилипла к его заднице, её заклёклые руки, как две уродливые змеи, выползли из тьмы, скользнули по его бёдрам, к пузу и, шурша, перемещались вниз, к мужскому паху.

— Ты пей-пей, Серёженька, ко мне заглядывай почаще, — ласково скрипела Нина Карповна. — Токо блядям своим скажи, штоб зесь ноги их не было, а то пеняй на себя. Осерчаю.

Дядя Серёжа с притворным придыханием прошептал:

— Ниночка-Ниночка!

Тошнота рвалась наружу. Женя отскочил от окна и ринулся к кустам ремонтантной малины, обогатив землю недопереваренной пиццей. Перед глазами так и стояла сцена полового акта: Нина Карповна под упором дяди Серёжи.

Женя тихо проскользнул в квартиру, без единого шума разделся и забрался под одеяло. Он долго не мог заснуть, ворочался с боку на бок, пытаясь придать хоть какой-то смысл шокирующему поступку соседа.

И вот теперь он смотрел на дядю Серёжу, на его лилово-красное лицо, терпя его назойливую икоту и ловя сонную поволоку теряющихся за веками глаз, и не хотел верить в то, что этот не в меру забавный мужик совокуплялся с Ниной Карповной. От таких воспоминаний водка забушевала в организме и попросилась наверх.

Да вот только знакомый подпольный звук остановил мятежное движение тошноты.

Зубное клацанье.

Женя затаился, прислушался. К этому звуку присоединился новый, земляной, роющий.

— Слышишь? — спросил шёпотом Женя.

— Н-ну…

— Там кто-то есть.

Дядя Серёжа тупо глянул на половицы, приподнял ногу и громко топнул. И звук исчез.

— Кы-кы-кы-крысы! — хмыкнув, коротко прокомментировал сосед.

Следующая неделя утомила Женю заботами на работе, в учёбе и на свиданиях с Машей. Он сутками не показывался на съёмной квартире, выветривая из памяти ту отвратительную ночь, о которой давно мечтал забыть.

Неделя скрылась за горизонтом, Женя вернулся на хату воскресным вечером, залез в ванну, наполненную водой, расслабился, размышлял о приятных мгновениях с Машей, как вдруг ворвались былые воспоминания. Они явились как наваждение, словно не упокоенные души, то, что он гнал от себя всё это время, вернулось: распростёртая Нина Карповна с раздвинутыми ногами, а на ней дядя-мать-его-Серёжа.

Кстати, дядя Серёжа!

Женя заметил, что он с позапрошлой пятницы не общался с соседом, и это не на шутку обеспокоило его.

Он сначала набрал номер его телефона, но аппарат оказался вне доступа сети. Однако парень не стал унывать по этому поводу, возможно, старый развратник нарыл где-то «нейтральную полосу» и вот уже неделю не даёт просраться своей новой любовнице. С этими мыслями Женя успокоил себя и отдался блаженству.

С ним простилась ещё одна неделя, а дядя Серёжа так и не объявился. Дверь не открывал, на телефонные звонки не отвечал. Это было странно и одновременно тревожно за мужика. И Женя подумал, может, Нина Карповна в курсе.

Он набрался храбрости, встал перед её дверью, как перед иконой, и вдавил пальцем в пластмассовый корпус коричневую кнопку звонка. Постоял, подождал.

Бим-бом не дал никакого результата. Он позвонил длинно, решил ещё потянуть время, ведь всё-таки Нина Карповна старушка, вероятно, туга на ухо, да и ноги, поди, больные. Хотя Женя припоминал, как она резво ими передвигала, сопровождая его до трамвайной остановки.

Продолжая насиловать пипку звонка, Женя припадал ухом к чёрной дерматиновой обивке двери, прислушивался. Вроде есть контакт: шарканье тапочек, кряхтение, нечёткое бормотание, потом тихое старушечье поскуливание:

— Хто?

— Нина Карповна! Это я, Женя! — крикнул он.

— Хто-хто?

— Женя! Я у вас квартиру снимаю!

Металлически-пружинисто заклекотали замки, уныло заскрипели петли, дверь отходила вглубь квартиры медленно, пока в проёме не показалась зловеще-серьёзная отёкшая физиономия Нины Карповны, на правой щеке отметины от подушки, на макушке вспенены волосы.

Признав Женю, она вышла на свет, её губы разомкнулись, расплываясь в беззубой улыбке, расширяя чёрную бездонную щель её рта. Старуха подбоченилась на один бок, обездвижено ждала. А из тёмной прихожей таранило тлетворным мясным запахом, будто бабка тушила испорченное мясо. Но больше всего его будоражила крупная лохматая фигура на четырёх лапах, застывшая за её спиной, скрывающаяся в темноте в дальнем конце коридора. Женя не знал, что у старухи есть собака. Его поразили выжидательная поза существа и блеск человеческого безумия в глазах. Оно исчезло медленно и бесшумно.

— Женечка, што-то стряслось? — заботливо спросила Нина Карповна.

— Да дядь Серёжу ищу, пропал он куда-то. Звоню ему, звоню. Дверь не открывает. Трубку не берёт, — ответил Женя.

Старушка держала ответ в молчании. Её улыбка тут же сползла с губ, будто она вспомнила что-то такое плохое, что её тяготило.

— Так я его выгнала, дядю Серёжу твово. Я ж ёму по-русски сказала, блядей не водить. Девки щас тьфу, бесстыдницы бессовестные! Я б таких девиц на костре бы сжигала.

Не понравились Жене её слова, от них сквозило кровью и насилием.

— Так он чё, женщину привёл? — обомлел он.

— Я ж ёму сказала, токо ррраз — и вылетишь отседа как пробка! И главное, молчком привёл блядёшку. Думал, я не услышу. Ишь ты! Мене хоть и девятый десяток попёр, но я есчо не глухая тетеря.

На этом они расстались, пожелали друг другу хорошего вечера, и Женя в смутных раздумьях ушёл к себе. Если всё так, как говорит бабка, то почему дядя Серёжа не отвечает на звонки. Не уж-то обиделся, придумал себе, что это он, мол, Женя, сдал его старухе.

Интересно, чем он сейчас занимается? Либо в загуле, либо у бабы, и до Жени ему совершенно нет никакого дела.

Женя решил всё оставить на плаву и продолжить прожигать жизнь, подаренную его родителями.

Месяц изжил себя, скончалась весна, родилось лето. Женя уже позабыл о дяде Серёже и пятничных попойках. Да и парень как-то примирился с этой утратой. Любовь Маши, тепло её тела и нежность её дыхания успокаивали его.

Однажды в полуденный час постучали в дверь. Женя удивился — никого не ждал. Может, Нина Карповна? По всей видимости, старушка решила познакомить его с новым жильцом.

Женя, не взглянув в глазок, отвёл щеколду, толкнул дверь, и в его объятия с кондачка влетела темноволосая девушка. Она прижала его упругой грудью, в спину упёрлась вешалка. Благоухающая молодостью гарпия кормила его губы страстными поцелуями, обвивая его шею хрупкостью рук. Это была Маша.

Женя на секунду остановил её сладострастное буйное неистовство, чтобы запереть дверь от лишних глаз, и, не выясняя, откуда девушка узнала его адрес, отвёл её в комнату, толкнул на диван, взобрался сверху, и они мигом провалились в эйфорию плотской любви.

После долгих серотониновых мгновений они пили на кухне расслабляющий китайский чай. Женя рассказывал нелепые истории со своей работы, а Маша не спускала с него телячьих глаз и хихикала в ладошку.

Позже, ближе к закату Женя тайком, озираясь часто на дверь старушечьей квартиры, вывел Машу из подъезда. Скоро должно было подъехать такси.

Когда закат упился солнцем и пришли на смену сумерки, к Жене робко постучала Нина Карповна.

Он раздражительно разглядывал её в тишине лестничной площадки под тускло разлитым светом жёлтой лампочки. В её далеко посаженных глазах мерцала жуткая тайна, а на морщинистых губах блуждала вездесущая как плесень улыбка, и не было ей конца.

У Жени предательски задрожала нога, он сразу догадался, бабка пришла по его душу с претензией.

— Ой, как хорошо, што ты дома! — всплеснула руками бабка. — А я думала, ты на работе.

— Нет, сегодня я пас. Сегодня никуда.

Она заглядывала ему поверх плеча, а он пытался понять, что сейчас будет.

— Я у тя какой-то шум слышала. Вродя женский голос.

— А, нет-нет. Это я фильм смотрел, — лгал Женя.

— А, поняла. А у мене телевизер чёй-то не кажет, не фурычет. Включила последние известия, а тама ни звука, ничаво, всё в синеве какой-то. Я прям расстроилась вся. Мож, Жень, посмотришь, а?

Он выдохнул и тут же замялся, особо сильного желания идти в старушечье логово отсутствовало, да и подозрительно всё это было.

— Так я вообще не шарю в телевизорах, — сказал Женя.

— Да ты токо посмотри. Мож, я не туды чо нажала. Ежли не получится, то тады я мастера вызову. И есчо. Я тя щами угощу. Такие вкусные щи сготовила. Ты, поди, уж давно такие не ел.

Ладно, подумал он. Её взяла. Да, собственно, не хотелось отказывать хозяйке, а то вдруг обиду затаит, выгонит ещё, вон как дядю Серёжу. Женя босо обулся в сланцы, запер квартиру и двинул за старушкой.

Как только он оказался в прихожей, его ноздри отрезвил кислый мясной запах. Видимо, так пахли её щи. Сумрачно светилась лампочка, обвешанная покоричневевшими газетными листами, передавая прихожей мрачные тона. На стенах съёжились обои, где-то расползлись, почернели, расщеперивались, казалось, что сквозь них желало пролезть нечто живое, ужасное и невообразимое. По углам скопище тенёт и пыли. Это пыль и на комоде, хоть картошку сажай. Линолеум разодран, заласан, изгваздан чёрными следами, но, как заметил Женя, не собачьими, а человечьими, будто чья-то босая стопа недавно их здесь оставила. На протянутой, почерневшей верёвке развешаны сушиться пакеты из-под кефира и пожелтевшее от стирки тряпьё. У обшарпанной двери ванной комнаты стоял, чего-то дожидаясь, эмалированный жёлтый таз с застиранным бельём.

Нина Карповна провела Женю в зал, где кружился запах древней мебели. У серванта врезана ещё одна дверь, куда она вела, Женя не знал. На разложенном диване ворох вполне современных шобонов. Зелёные женские джоггеры очень напоминали Машины. На спинке большого кресла размещались рядками игрушки: чебурашки, неваляшки, плюшевые мишки и куклы без платьев, они все, как один, уставились на Женю неодушевлёнными глазами. От множества обездвиженных взглядов парню сделалось дурно, росло огромное желание уйти. Ещё и неприятные запахи вгоняли в депрессию, и помимо прочего два пропылённых ковра, высокий шкаф с распахнутыми настежь дверцами, иконостас в углу, догорающая свеча у потемневшей иконы. На иконе Иисус Христос, лицо свирепое, будто мог вспороть им душу. Под иконами у занавешенного окна плазменный 18-дюймовый телевизор.

— Вот он, охальник, — рассерженно сказала старуха. — Стоит, не фурычит. Женечка, глянь, мож, чаво и сделашь, а я пойду на стол пока приготовлю.

Постояв в нерешительности перед чёрным прямоугольником телевизора, Женя мгновение чесал затылок, задумчиво ковырял пальцем нижнюю губу, всполошился и вставил вилку в круглую разболтанную розетку. На панели вспышка красного индикатора. Женя надавил на кнопку пульта, и его приветствовал синий экран: ни картинки, ни звука. Он поискал в настройках — ни одного канала, повертел антенну, и так, и сяк, ничего, глухо. Вдруг краем глаза заметил, что штекер с антенным кабелем выдернут из разъёма. Не чувствуя никакого подвоха, вставил, и всё заиграло, заголосило.

Женя обрадованный повернулся, чтобы пойти и доложить старухе, что всё работает, да едва не заорал.

Нина Карповна так и стояла у кресла. Её туловище перекошено, будто в одной руке она держала увесистую гирю, бабка таращилась на него тёмными немигающими глазами, безумное болото вокруг сморщенных век, такой тернистый взгляд, словно она была в курсе всех его тайн и пороков. А под крючковатым носом разъедала губы зубастая клацающая улыбка.

Старушка внезапно отмерла, дёрнула головой, часто заморгала, спустила губы, скрывая оскаленные протезы, завертелась вокруг себя, разглядывая пол (она походила на вертолёт, который готовился к посадке), нагнулась, сухой доской заскрипели её суставы, что-то белое подняла с пола. Пёрышко. Она, и словом не обмолвившись, сунула перо в карман халата, стремительно вышла из зала и, судя по шарканью тапок, подалась на кухню.

Женя не понимал, свидетелем чего он был, какого приступа. Волосы до сих пор торчали дыбом и мурашки скатывались с загривка по его позвоночнику. Валить, пропищал внутренний голос. К чёрту старуху, её телевизор и наваристые щи.

Он в тот же миг дёрнулся в прихожую и грудью напоролся на Нину Карповну. Из её рта таранило чесноком.

— Усё? Починил? — с притворной лаской спросила она.

— Там, эта, антенна была… — проронил Женя.

— Умничка! Дай те бог здоровья! А я уж думала, буду ночью тосковать.

Она сопроводила Женю на кухню, нагромождённую ненужным барахлом: коробками, банками, бутылками, пакетами, посудой. Кафельные стены украшены православными календарями. В мусорном ведре что-то давно гнило, оттого и смердело. Дымно парила на газу алюминиевая 10-литровая кастрюля, внутри что-то яростно булькало, расплёскиваясь по газовой плите.

Нина Карповна указала Жене на синий перекошенный табурет. Усаживая зад, он первым делом обратил внимание на залитую кровью разделочную доску и почувствовал, как внутри окаменели внутренности.

Старушка хлопотала: половником вывалила в глубокую тарелку густоту, до краёв разбавила бульоном.

— Сметанки? — резво спросила она и тут же сама ответила: — Положу!

Женя, морща нос от неприятно запашка, без всякой мысли смотрел в никуда.

Бабка из холодильника достала сметаны и шлёпнула в щи ложку белой консистенции.

— Мясца? — бодро поинтересовалась старуха и в тот же миг произнесла: — Положу!

Вдруг быстрая поступь босых ног раздалась в коридоре и стихла в зале. Скрипнула дверь. Та самая, у серванта.

Волнение придавило Женю, он резко вывернул голову в коридор. Никого. Только мрак. Но, значит, там кто-то был. Следил за Женей из темноты.

— Нин Карповна, чё-то я не хочу ничего. Спасибо, я дома поел… — возвращаясь взглядом к столу, сказал Женя и опешил.

Сминая щи, серая голова Маши выпученными варёными глазами бездушно таращилась на Женю, с её тёмных вымоченных волос на пол капал бульон. От её проваренной кожи вился пар.

Женя окоченел от страха и недоумения, его будто приколотили к табурету. Он ничего не чувствовал, кроме сырого Машиного взгляда.

Из ступора его вывел тихий ехидный голос старухи, он раздавался, словно отовсюду, и разносился гордым садизмом.

Старуха стояла за его спиной, как палач.

— Ох, и осерчала я, Женечка. От не думала, што и ты блядёшку в дом приведёшь.

Шаркнули позади тапочки, и Нина Карповна обхватила шею Жени левой тяжёлой рукой. На его удивление она крепко притянула его затылок к своей плюшевой груди и заткнула его рот и носовые пазухи своими трусами, дезориентировано пахнущие усыпляющим лекарством.

— А я-т думала, что ты хороший мальчик, послушный. А ты как Серёжа… Вам мандень покажь, так вы родину продадите! Эх, Женя-Женя!..

Парень задыхался, цеплялся пальцами за край липкой столешницы, за шершавое старухино запястье и чувствовал, как тяжелеет каждый член его тела, как свинцом наливаются веки, как он проваливается во тьму.

— Уж больно сердобольная твоя девица оказалась, наивная! Чо за молодёжь пошла?.. Ну зато щи вкусные получились, нежные, наваристые. Уж больно моим оглоедам полюбились.

Наконец-то его тело обмякло, старуха отпустила его, и Женя повалился с табурета на пол, как куль.

— Ииишь ты! — хмыкнула Нина Карповна, тряпку убрала в цветастый топорщащийся карман халата, стиснула тонкие жилистые запястья его рук и, кряхтя-попукивая, поволокла Женю по полу.

В ванной комнате она избавила Женю от одежды и любознательно изучала рукой его рельеф и молодую плоть, часто облизывая сморщенные губы. Из-под ржавой ванны она извлекла разделочную доску и топор, оба почерневшие от крови, большим пальцем проверила лезвие на остроту и чуть подточила на камне.

Заныли дверные петли, бабка резко оглянулась. На неё с жадным любопытством пялились две пары голодных диких глаз.

— Чо встали над душой?! — прикрикнула старуха на волосатых чумазых существ и ногой толкнула дверь. — А ну пшли отседа!

Нина Карповна не спешила, времени было предостаточно, сегодня она думала сходить на чаёк к соседке Вере Петровне, ну да ладно, завтра сходит к ней, нынче дел немерено.

Она отрубила Жене ступни, затем оттяпала кисти рук, отчленённые части бросала в эмалированный таз. Кафель заливало горячей молодой кровью. Здесь уже необходимо было поторопиться. Она заткнула дыру слива синей резиновой пробкой, приподняла Женю за подмышки и, совершая огромные усилия, перевалила тело в ванну. Женина голова тюкнулась об стену, и он застонал, не приходя в себя. Старуха вытерла пролитую кровь половой тряпкой, выжала в таз и с тазом подмышкой выбралась из ванной.

Женя очнулся от резкого истошного крика Нины Карповны:

— Имка, падла, кудыть ты руку потащил! Вертай в зад! С Наськой поделись!.. А ну не жадничай!.. Ууу, весь в отца, негодный!

Он разлепил веки. Перед глазами всё кружилось, голова как камень, будто инородная, в ушах стучало сердце. Хотелось пить, во рту словно поелозили металлом. Он чувствовал слабость во всём теле. Ныли руки и ноги.

Сначала он заметил, что лежит в ванной, в чём-то тошнотворно буром и презренно липком. Не придавая этому сильного значения, он хотел выбраться отсюда, но увидел обрубки вместо рук, и Женя пытался заорать, да только прерывисто захрипел. Он заелозил по дну ванной, вспенивая кровь, вертел головой, нигде не находя спасения.

И вдруг заорал блажью. Отчего его даже бабка услышала.

Его напугала 7-литровая банка, что стояла на стиральной машинке. Вернее, не банка, а то, что в ней находилось — заспиртованная голова дяди Серёжи. Под усами отвисла нижняя челюсть, болтался бледный язык, сосед стеклянным взглядом тоскливо таращился на Женю, будто осознавая, на какие страдания обречён парень.

Женя устало откинул голову и, постепенно умирая, уставился глазами в жёлтый тенётный потолок. Какого хрена было рождаться, мучая мать, расти, проламываясь сквозь детство и отрочество к юности; какого чёрта жил дядя Серёжа, бесцельно пропитывая спиртом кровь, бессмысленно блядуя; какого лешего была лишена жизни Маша, будущая жена и мать, чтобы в итоге стать жертвой сумасшедшей старухи? А ведь они могли бы ещё пожить, радоваться прекрасным минутам, но какая-то старая безумная тварь вмешалась в их судьбу и лишила их светлого будущего. Эта сука и так брала с Жени завышенную квартплату, так ещё и на самое ценное покусилась, на его жизнь, потому что он, видишь ли, пренебрёг её правилам. Чёрт, везде одни правила и наказания, и нет никакой справедливости и свободы.

Церковным хором орал телевизор, но Женя всё равно уловил, как медленно заскрежетала дверь.

Преодолевая усталость, Женя повернул в её сторону голову. Веки слипались, но бессильными глазами он всё равно увидел в дверном проёме двух призраков.

Привидения сотканы из плоти и крови, заросшие, перепачканы то ли землёй, то ли мазутом, либо дерьмом, в пропылённых лохмотьях, от них воняло могилой и потом, а жёлтые глаза торчали исподлобья с нелюдимым прожорливым взором. Оба привидения скалились, обнажая кровоточащие дёсна, схваченные пародонтозом заострённые зубы, которыми они часто клацали.

И Женя узнал этот звук, тот самый, который доносился из-под пола его съёмной хаты.

Внезапно за ними показалась ещё одна фигура, большая, на четвереньках, словно собака, обнажённая, поросшая густым волосяным покровом, она по-волчьи зарычала.

— Лёнчик! Сыночка! — От бабкиного ржавого крика чуть не треснула голова. — Подь сюды, я те капотыты припасла! Иди-иди, мой хороший!

И званое существо исчезло в тот же миг, как будто его и не было вообще.

— Пошли вы на хер! — только и смог сказать Женя слабым сиплым голосом.

И «призрак», судя по наличию молочной железы, женщина, резко рванула к Жене. Он вжался в стенку ванны, обороняясь обрубком, но её длинные тугие пальцы сдавили ему шею, а отращенные жёлтые ногти впились в кожу. Её вонючий рот приближался к его лицу, будто она готова была его поцеловать. Она припала жёсткими шелушившимися губами к его левому глазу и высосала из глазницы глазное яблоко. Из-за неприятного ощущения Женя задёргался и завизжал. На фоне мрачного церковного пения, удовлетворённого урчания и зубовного клацанья. Женя видел изувеченное нёбо женщины, её осклизлый обрезанный язык, но когда она зубами перекусила глазную нить, зрелище погасло навсегда.

Женя вопил истошно, из глазницы по щеке вниз бежала тёмная жижа.

Наська уже собиралась поживиться его вторым глазом, как вдруг пришла старуха.

— Имка! Наська! Суки! А ну не трог его! Нарожали вас, дебилов тупых! — рявкнула Нина Карповна. — Всё вам невтерпёж! Обождите чутка! Щас кровь сойдёт, отдам вам мясо! Бестолочи канючие!

Имка и Наська, видимо, побаивались старуху, так как виновато потупились и стремглав ретировались.

Старуха подошла, нагнулась, с больным прищуром рассматривая зияющую глазницу.

— Ат наглецы! Тц-тц-тц! — укоризненно качая головой, цокала бабка. — Не терпеться им отведать тея, Женечка. Ладно, надыть заканчивать всё это, а то оне тея живьём слопают! Эт ж оглоеды!

Нина Карповна ушла и вскоре вернулась с кухонным ножом.

— Я счас, милок, те кровь пущу. Шейку вскрою и усё, как говорится, и в твоей крови помоюсь. А то я уж неделю чешусь вся, тц. Кран-то не фурычит, тц. Сантехника Пашку звала, а он чатвёртый день в запое, гад, тц! Ещо неделю назад звонила ему, мол, приди, сделай. Приду-приду! Ага, пришёл! Никому веры нет. Чо за мужики нонче завелись?

Она не спеша натачивала точильным камнем затупленную кромку ножа.

— Твою голову вон этим отдам, сучатам. А тело на котлеты пущу, чой-то на гуляш, мослы на щи, хребет на холодец. Ты молодой, мясо по зубам. Это вон Серёжка зрелый жилистый был, часами выпаривала мясо, еле прожувала.

Скукоживаясь от её планов и вздрагивая от лязганья металла о камень, Жене вдруг захотелось обидеть старуху, бросить в её скалящуюся морду жёсткую издёвку, чтобы у неё давлением ушатало.

— Ты старая… гнилая… сука!.. — но получилось как-то безобидно тупо.

Нина Карповна злорадно хмыкнула, приставила остриё ножа к шее парня и сказала:

— Надыть жить по правилам! Ежли я сказала, значит, так быть и должно! — и, глубоко всадив наточенное лезвие, распорола кожу и рассекла сонную артерию и яремные вены.

Она вцепилась в чёлку Жени и запрокинула его голову. Горячая багровая струя фонтаном брызнула в стену, плеснула в ванну. Нина Карповна испытывала экстаз от трепыхающегося в предсмертной агонии тела и ощущала, как в её голове зарождается философский глубинный подтекст ко всему насущному, отчего правый глаз задёргался в восторженном тике.

Женя хрипел, испуская дух, молодость и мысли.

И когда смерть заглушила конвульсии, старуха ещё 15 минут возилась с его шеей, после чего небрежно отделённую голову она швырнула в коридор как ненужную деталь и надрывно закричала:

— Имка! Наська! Оглоеды! Жрааать!

В коридоре послышалась череда быстрых шагов, а после возня, скулёж и клацанье зубов.

Нина Карповна, поминая имя Господа всуе, вытащила липкое обескровленное тело Жени. За пару часов она успела расчленить его и рассовать мясо по мешкам, свёртками утрамбовать морозильную камеру, померить давление, похлебать щей, попить чая с пряниками, вернуться, раздеться и залезть в остывающую кровавую ванну, и, отдаваясь блаженной неге, она неожиданно вспомнила, что завтра пенсию должны принести, и от радости такой плотоядно оскалилась.

2023

Овраг

— Хуёво помирать зимой! — посетовал мой крёстный, дядя Пеня, выдроносый кислощёкий старец; вечно с пьяна зеленеет, пропах махоркой с ног до кончиков трёх волос, а мозолистые ладони отдают душком навоза.

— Руки мёрзнут! — подтвердил мой двоюродный брат Каштанов, редкостный идиот. — Вот вздумал зимой кончаться!

— Ага. Ни себе, ни людям! — сунул свой язык лысый тошнотный ухажёр моей бжихи, бывшей жены.

Каштанов утвердительно харкнул на половицы. Слюна расплющилась, расползлась, пузырясь.

— Во-во! Собака на сене! Он подох, а мы расхлёбывай!

— Что-то он — не он! Ни капельки не он! — с наигранной скорбью протянула моя бжиха.

Она промокнула скомканным платочком сухие глаза. В своём чёрном вульгарном наряде она напоминала паучиху. Собравшиеся в избе мужики крутили, выворачивая от искушения, глазные яблоки, охотясь за её тощими оголяющими ляжками, провисшей грудью, отляченными ягодицами. Аж дядю Пеню проняло, а ведь в портках давно завяло: ни желания, ни шевеления.

Престарелая плесень баба Клуня растеклась на табурете.

— Упокойники усе на одно лицо! — от её чесночного вздоха огонёк свечи потух. Загрубелыми руками обняла склизкое пузо, маленькую голову медленно набок завалила, нахохлившись, сидела и ждала, когда нальют.

— А завтрева заморозки обещали! — прогундосил мой отчим, он бесконечен как небытие и смутно походил на человека, будто бог сидел.

— Да-да, и ветрище, аж с утра! — поддержал его дядя Пеня. — Шквалистый!

— Твою-т!.. Ни се, ни людям! — завыл Каштанов в потолок.

— Лучше летом помирать! — сказала баба Клуня и потыкала пальцем мою щёку. — Потому что летом помирать лучше!

— А, можа, тяпнем? Помянем! — предложил блевотный ухажёр. — Ведь помер гнидой, а был человеком! Какой бы ни был! Но был! — Улыбнулся шакалом. Во рту у него полон двор гнилых зубов.

— Помянуть не грех! — сглотнув желание, заявила баба Клуня и снова продавила пальцем мою щёку. — Упокойнику токмо весело будя!

Дядя Пеня оживился, порозовел, вопросительно взглянул на отчима, мол-дескать, давай, командуй. А позже покосился на мою бжиху. Она махнула белым и сухим платком.

— Как хотите!..

— Как хотим! — развёл руками дядя Пеня, поглядывая на отчима снизу вверх.

— Как хотим! — повторил отчим.

Каштанов вызывался добровольцем, только из-за любопытства поинтересовался:

— А где?

Отчим вроде как бы задумался, под носом у него хлюпало, а на покатом лбу чесалось.

— Так там… В энтой, в терраске!

— Фашисты! Зачем водку на мороз-то? Вас бы туда! — возмутился Каштанов.

Дядя Пеня поднял его на смех:

— Вот идиот-человек! Водка не мёрзнет! Али в школе не учился?

— Холодной пить?! Етит! — поморщился Каштанов и присел.

Холод был не по его части. Он мечтал накопить и уехать туда, где жара, а где жара, там нет холода. Но деньги необходимы, а по своим устоявшимся соображениям он не умел их иметь. Так и жил здесь, терпеливо-недовольно, да без рубля в кармане.

— Я туда ни ногой! Там дубак!

— Зачем? Мои калоши надень! — сказал отчим. — Они с начёсом!

— Сам иди! — козлился Каштанов.

Бабы Клуня потемнела лицом.

— Так упокойника не помянем? Обидится, сниться будя!

— Там же мороз под сорокет! Фашисты! — Каштанов бурчал как заплесневелый дед.

— Позавчера мать снилась, звала-манила! — восторженно признался дядя Пеня. — Не пошёл! Ррано!

— Эта пятна никак?! — ахнула моя бжиха и театрально закатила глаза.

Дядя Пеня отлип от порога, вразвалочку подошёл к гробу, заглянул, прищурился, нагнулся ближе, поморщился.

— Тц! Маску спиртовую надыть положить. А то не дотянет до завтрева. Инспортится.

— Ни се, ни людям! — рявкнул Каштанов, подпрыгнув на табурете.

Отчим эхнул в сердцах, отшлёпал ладонями свои колени и встал во весь рост, аж в горнице потемнело.

— Какие-то вы… — настиг всех укоризной, но продолжить не смог.

— Какие? — гадливо перебил Каштанов.

— Хуёвые! — выдавил отчим и вышел в терраску, без калош.

А я лежал в гробу — я был мёртвым, потому и не живым.

Утром, в день моих похорон, каждый себя нашёл там, где трезвым бы сроду не оказался.

Моя бжиха вдавлена в нашу кровать своим ухажёром, оба в неглиже.

Дядя Пеня на пороге в прихожей калачиком свернулся, в драном полушубке и залатанных чунях.

Каштанова нашли у помойного ведра, из его рта тащило выблеванным ужином.

Отчим проснулся на тощей груди бабы Клуни.

Баба Клуня, расплескав жирные слюни на треугольном подбородке, продрала глаза и увидела своё отражение в сияющей заплешине отчима.

Очухались, поёжились. В печке-то прогорело уж давно — ни углей, одна зола. Отчим живо бросился топить, выскочил за поленьями в сени, да без калош.

Вспомнили про меня после завтрака, сбежались, сгрудились возле гроба, обомлели.

Баба Клуня крестилась от шеи к носу, от щеки к щеке, и недовольно цокала языком.

— Ссинюшный акой! — прошептал моя бжиха ухажёру на ухо. Но он её не услышал, на грудь её пялился.

— И что?! Что ему?! — от Каштанова пахло потом, больной головой и рвотой.

— Не по-человечески! — кусал нижнюю губу дядя Пеня.

Отчим, хорошенько переосмыслив мысль, выбежал в терраску без калош, вернулся с крышкой гроба, волоча-кряхтя. От тяжёлого молотка, торчащего из кармана, с него сползали трико, а гвоздями был усеян рот.

Дядя Пеня охотно помог ему с крышкой. Он кривил гримасу, мои трупные пятна казались ему из ряда вон выходящими.

— Шичас-шичас! — прошепелявил отчим зажатыми губами.

Крышка нависла надо мной как предзнаменование.

Дядя Пеня шмыгнул носом и брызнул соплями из обеих ноздрей.

Моя бжиха испытала облегчение, голову решила не повязывать.

Ухажёра шатало, он лысиной припирал книжный шкаф, а похотливыми руками лез под юбку бжихе.

Каштанов закутался в ватник — он всех здесь ненавидел, но всех их терпел.

— Все там будем! — промолвила баба Клуня. — Все помрём!

Опустилась крышка — мне стало глухо и темно, оттого и покойно, лишь бы физиономий их не видать.

Застучал молоток, ликуя, вбивая гвозди.

— Блять! — матерился отчим, часто попадая молотком себе по пальцу.

Мужики долго рядились. Не пришли ни к чему, взвалили на плечи гроб, понесли к выходу вперёд ногами.

Моя бжиха с бабой Клуней сзади плелись, оглушая избу притворным приторным воем.

Еле из дома вынесли. Сходя с крыльца, пару раз уронили из-за неуклюжего ухажёра. Поднимали с матюгами. Каштанов, глотая снежинки, оскорблял меня, ухажёра, его тощие ноги, да мороз с бушующим ветром.

Понесли, кряхтя-бухтя, по снежной юдоли к оврагу. Мороз враждебно щипал носы, драл щёки, губы обветрились, застывали глаза в глазницах, перехватывало дыхание. Ветер ревел и рвал одежду, пронизывал насквозь, снегом припорошил отёкшие физиономии, так и шли-отплёвывались. Лавирующими ногами проваливались в сугробах. Один тянул влево, другой вправо. Друг на друга ничтожно орали.

Вскоре выдохлись, а до оврага бесконечная верста, ношу с плеч шарахнули оземь. Дощатый корпус треснул.

Каштанов лаялся, критиковал всех, но только не себя, пинал валенком гроб, визжал, дескать, он весь промёрз, до коричневого дерьма.

Отчим выгибал тугую спину и сгибался в две погибели.

Дядя Пеня цигарил и плевался, сидя на корточках.

Ухажёр поглощал обветренные губы моей бжихи.

Баба Клуня таращилась на холодное солнце и крестилась неумолимо.

Отдохнули, решили гроб толкать по очереди.

Только к вечеру вернулись на хутор. Промёрзшие, злые.

Пока отапливалась печка, пили молча, с горькой обидой на меня. Захмелели, отогрелись, да забыли. До зари спорили и бранились, вот при Советах когда-то жили-трудились, а сейчас и жизнь, не жизнь, и всё хуёво.

2021

Персонаж

Октябрьским безболезненным днём Прокудин вышел из дома в приподнятом настроении и направился мимо гаражей к трамвайной остановке.

Пригревало осеннее солнце. Вчерашние гроздья хмурых туч рассеялись. Кошки нежились в тёплых лучах на кишке теплотрассы. Лёгкий ветерок поспевал за Прокудиным, обгонял, нежным порывом прикасался к лицу, словно нежная рука супруги. Влажная слякотная земля хлюпала под подошвой, что слегка расстроило Прокудина. Хорошо, что не погнушался и нацепил зимние ботинки, не так страшно изгваздаться и ноги вряд ли замочишь.

Ковёр из падших мокрых листьев завораживал яркими красными, жёлтыми, оранжевыми красками. Дети лазали по скатным крышам гаражей: румяные, озорные, без тени страха. А дома жена свекольный суп готовит. И только эта мысль подстёгивала его вернуться домой обратно. Но нет, не стоит поддаваться желанию. Нужно закончить повесть. В такой, как этот, день только и остаётся, что писать.

На трамвайной остановке дождался трамвай с номером два. Прокудин влез и огляделся. Пусто в трясущемся вагоне, семь старух, с агрессивным любопытством рассматривают его, сканируют с ног до головы, за котомки свои держатся заскорузлыми клешнями. Полная кондукторша всем своим не возмутительным ленивым видом даёт понять, что ему лучше подойти и оплатить, чем она сама сойдёт со своего пригретого места. Подошёл и оплатил.

Устроился Прокудин в конце вагона, отдельно от всех. На колени рюкзак положил, всматривался в окно и развивал сюжет, не обращая внимания на действительность, проносящуюся перед носом.

Высадился он в центре города. Ноги привели к кафе-бару «Меридиан», заказал виски сто грамм и шоколад, так, для затравки. Переместился во второй зал, в первом было многолюдно, посетители соблюдали воскресенье. Расположился за столиком, разложился листами с текстом, пригубил к роксу с виски, закусил долькой шоколада, ручку в руку и писать.

Писал Прокудин быстро, а сочинял ещё быстрей, не отвлекаясь ни на что, от азарта закусив язык. Перо так приятно шуршало по чистой ароматной бумаге, рождая буквы, воплощая их в слова, превращая текст.

Прокудин прервался на мгновение, осушил рокс до дна, проглотил оставшуюся дольку, похрустел пальцами. Взор его одержим. Посидел с минуту с запрокинувшейся головой и вернулся к повести.

Прокудин позже покурил на улице, руки его взволнованно дрожали. Счастье изнывало внутри, он едва не прыгал от радости. Ведь он сочинил уникальную вещь всех времён и народов. Хотелось об этом говорить с каждымпосетителем «Меридиана».

Заказал ещё сто грамм, залпом вмазал и закончил повесть так: основной персонаж — бывший лидер повстанческой анархической армии сидит на стуле в тёмной комнате напротив окна, где стелется кроваво-красный закат, лик его изувечен шрамом, он дохает туберкулёзным кашлем, после чего вытирает уста платком, собирая кровь с губ, и понимает, срок пришёл, вот и конец света наступил; парижский ветер дует в раскрытую настежь форточку, а на ум приходит вольный ветер родной земли, с которой погнан был, словно рогатый чёрт ладаном; последний воин, боровшийся за народную волю, догорает как спичка на далёкой чужбине, где и будет погребён. Последняя фраза будто не из головы пришла, а, наоборот, казалось, она проявилась извне, из божьей кладовки, где и хранится подобная красота мыслей и словосочетаний.

Прокудин отложил ручку, перечитал концовку и в не себя от гордости выдавил улыбку. Произнёс:

— Это шедевр!

Напечатали повесть Прокудина, и понеслось-поехало. Подпустили его как дворового шелудивого пса к ноге, по холке погладили.

Хвалили его, перехваливали, по плечу дружелюбно нахлопывали, мол, «ничего себе написал», «образно», «символично», «про нас, про народ», «а концовка-то, концовка, ну и концовочка, аж за душу берёт», «вот это писатель, всем авторам автор», «чего уж там греха таить, Писатель с большой буквы». «А какая полифония персонажей, словно краски на палитре, а сюжетная канва… как морская волна, накатывает и накатывает на кромку прибоя, ещё никто так изящно не извращался над историей», имела честь заявить одна именитая дряхлая поэтесса.

Превозносили Прокудина на светских раутах: на юбилеях известных писателей, поэтов, краеведов, — «а вот ваша повесть про лидера анархистов…», «сильно, сильно, сильно», «столько боли и страдания», «я словно себя увидел», «слёзы наворачивались».

Прославление привело Прокудина к порогу Союза писателей, там его встретили льстиво, трепали плечо, но за глаза, после ухода его, говорили: «ишь ты умудрился вылезти — из грязи в князи», «всё благодаря славному имени, так бы и сидел у себя в типографии», «интересно, что дальше этот напишет», «ничего не гарантирую, но, думаю, вещь слабую», «дай-то бог», «именно, дай нам бог».

Прокудину же не на что было жаловаться, даже нравилась сложившаяся вокруг него ситуация. Его стали узнавать, у многих его имя был на слуху. Но проблема заключалась в другом положении, начались трудности в сочинительстве. Вроде и идея приходила уникальная, а когда рождалась словом на бумаге, то уродством казалось. Словоблудие так и пёрло из него, и от того он начал маяться, лениться и раздражаться. Он чувствовал, какую-то гниль внутри, в своём сознании.

Повесть про Махно он написал на одном дыхании, идея ему приснилась, дальше ничего такого не происходило. Он словно умер, выгорел.

В таких мучениях он закончил работу над первым романом о путешественниках в далёком космосе, но никто его не оценил по достоинству, лишь замечали иногда «а вот повесть ваша про этих, как их там… даже вкуснее была», «зря вы стиль сменили, вам к лицу амплуа писателя-историка». Но Прокудин не стремился идти на поводу у толпы критиков, ведь он не хотел останавливаться на одном месте, ему требовалось обхватить все жанры, какие существуют в литературном мире. Он был алчным в этом плане человеком.

Провалился очередной роман о тяжёлой жизни полярников в мире постапокалипсиса. Он собрал отрицательную критику, отчего о переиздании в большом количестве тиража и речи не шло.

Третий роман предрешил конец его писательской жизни, он канул в забвение. А сборник простых рассказов о простых людях и их простых судьбах так и не увидел свет, рукопись затерялась в неисчислимом количестве макулатуры издательства.

И повесть о лидере анархистов потеряла вес. Судьба Прокудина как писателя лопнула подобно натянутой струне.

Прошли годы, и о Прокудине забыли. Иногда, встретив его, ломали голову «а не тот ли, который про этих написал? ну как его там, а?».

Давно Прокудину никто не варил свекольный суп, после того, как ушла супруга. Не нужно было вымещать всю злость на этой красивой и гордой женщине. Она не смогла выдержать такого отношения к себе, собрала вещи и захлопнула дверь перед его носом. Так он и остался один, без таланта, без имени, без свекольника, потерявшись в собственном мраке, в своём хаосе мыслей.

Однажды Прокудин проснулся среди ночи от давящего ощущения. Открыл глаза, ему почудилось, что в квартире кто-то есть. Леденящий ужас подкрался незаметно, весь покрылся гусиной кожей, волосы седеющие зашевелились на скальпе.

Он с бока перевернулся на спину, приподнял голову и всмотрелся во тьму до такой степени, пока не стал различать чёткие очертания сгорбленной чёрной фигуры, сидящий в ногах на его кровати. Глаза вылезли из орбит, а во рту застыл стон, его будто парализовало.

Оно шевельнулось, повернуло большую голову к нему, и раскатился утробный металлический туберкулёзный кашель.

Прокудин не поверил своим глазам и накрылся одеялом. Так и не заснул до зари, слушая чужое, часто прерываемое дыхание, да мерзкий кашель.

Только первый луч солнца стал пробиваться сквозь плотные шторы, он почувствовал, как оно поднялось с его кровати, и раздались громкие удаляющиеся шаги.

Прокудин ушёл в отпуск, и дни его бесполезно тянулись. Так он тщетно просидел четверо суток за письменным столом и не сочинил ни строки, ни слова не написал, грыз колпачок шариковой ручки и размышлял о многом и ни о чём.

А по вечерам встречался с лентяями-поэтами, футуристами новой волны. Он старше их, но ему было интересно послушать их пустословие, да и выпить в честной компании не зазорная привычка.

Но вот одним днём он прекратил пьянки-гулянки. Зловещая молчаливая фигура Нестора Махно с глубоким шрамом, протяжённостью от уха до рта, отвадила его.

В этот раз он встретил его в туалете, когда мыл руки. Жуткое привидение стояло над раковиной и кашляло кровью. Так с мокрыми руками, не застёгнутой ширинкой и протрезвевший Прокудин выбежал из бара. Бежал и не оглядывался, слыша за спиной протяжное жуткое доханье.

Присутствие кашля с каждым днём только усиливалось, а иной раз ему могла померещиться фигура Махно, вытирающего платком кровь с губ.

Была тишина в воскресенье. Прокудин включил радио, открыл окна, впустил лето, свет и свежий воздух.

В холодильнике продукты испортились, отправился в продуктовый магазин.

По дороге вспомнил жену свою, вспомнил её обнажённой в постели, её горящие глаза, её мерное дыхание, и едва не расплакался.

Купил три свеклы, килограмм картошки, укропа, лука, мяса, уксуса. Вернулся на квартиру, поставил мясо вариться, нарезал овощи — всё по рецепту бывшей жены.

К обеду приготовил свекольный суп. И — о чудо — на вкус и цвет как у супруги. Такое новшество обрадовало его не на шутку. И он сказал:

— Это не суп, а шедевр!

Навалил сметаны, накрошил укропа, только повернулся к столу, как задрожали его руки, и тарелка с драгоценным свекольником упала к его ногам, разбилась на осколки. Её горячее содержимое обварило ноги, Прокудин взвыл.

На неустойчивом табурете сидел персонаж его повести.

Нестор Иванович ссутулился над столом, вид болезненный, серого цвета лицо, особенно выделялся его шрам, который по тексту он получил в бою от вражеской сабли. Призрак два-три раза кашлянул в кулак.

Обомлевший Прокудин быстрыми шагами удалился в ванную, заперся, включил воду, намочил лицо, вытерся полотенцем, но его продолжало трясти, ещё ногу жгло. В аптечке поискал мазь от ожогов, не нашёл, равнодушно махнул рукой, сидя на унитазе выкурил три сигареты подряд.

Когда привёл нервы в порядок, Прокудин вернулся на кухню и застыл на пороге.

Призрак так никуда и не исчез, не растворился, сидел себе по-прежнему за столом, тихонько и часто покашливал. И будто чего-то ждал.

А есть хотелось, да и время обеднишнее, да и в животе урчало. Ничего не поделаешь, набравшись смелости, Прокудин убрал с пола осколки тарелки, смёл густоту веником в совок, вытер фиолетовую жидкость половой тряпкой, налил себе новую порцию во вторую тарелку, ложку сметаны забросил, зеленью засыпал.

Вдруг повернулся к персонажу, тоскливо уставился на него отеческим взглядом, открыл рот и дрожащим голосом поинтересовался:

— Нестор Иваныч, суп будешь?..

2020

Марсианское безмолвие

Две недели прошло, как бог перестал с ними выходить на связь. Локаторы ничего не фиксировали. Шкала эквалайзера была пряма как школьный коридор. Галактическая тишина раздавалась в динамиках. Лица марсианской экспедиционной группы почернели, мрак и обречённость нависли над ними. Главный инженер и руководитель группы Йохан Лазберг по этому поводу закрылся в своей каюте и ни разу не вышел к коллегам.

Доктор и по совместительству алкоголик Винокур только сказал:

— Дело швах! Теперь нам точно ноги вырвут! Эх, вся эта эпичность сваренного яйца не стоила! А хотите, анекдот расскажу?..

Винокур славился тем, что рассказывал старые несмешные анекдоты времён Абсолютного Застоя.

— Ты когда-нибудь помолчишь, а?! Вместе со своими анекдотами!! — свирепо ответил ему инженер-связист Вольнов. Он тем временем помогал кухарке Марии чистить картошку на ужин. Он нервничал и пару раз уже саданул по большому пальцу ножом.

— Да, действительно, замаял уже со своими анекдотами, — поддержала его кухарка.

Винокур не огорчился и не обиделся даже. Он лишь миролюбиво пожал плечами.

А Вольнов отрапортовал в сердцах:

— Начальство прилетит. Опять будут в морду бить. Тебя ведь не тронут, кому ты сдался! А вот мне дадут по соплям! И непременно кулаком!

Винокур, жуя нижнюю губу, повесил голову. Он не мог подобрать слов.

Вмешалась Мария:

— А если не вызывать начальство, а? На кой ляд баня покатилась?

— Да я бы с радостью, Машуль, — ответил Вольнов, положив руку на сердце. — Да Лазберг, идиот, в честного всегда играет. Возьмёт, доложит.

— А давайте ему тёмную устроим! — предложил Винокур.

— Себе устрой! Как дитя прям! — прорычал Вольнов, а потом тяжело вздохнул: — Прилетят! Вот увидите! Ни сегодня, завтра точно прилетят! Как пить дать!

— Ну, я тогда пойду нажрусь! Мне на этой планете больше делать нечего! — признался Винокур и слез со стола.

Винокур завалился в свою каюту, уселся на топчан, затаился, смотрел себе на ноги, а потом выпростал из-под подушки флягу. Болтанул её — заплескалось там, и он почувствовал, как разверзлись его уста в радостной улыбке. Колыхнул ещё раз — заплескалось, он от счастья даже плечами передёрнул.

Доктор отвинтил крышку, припал губами к горлышку и резко влил в рот порцию самогона, который ему посчастливилось приготовить во внеземных условиях по собственному рецепту.

И вдруг пожелтел, самогон едва не вылетел из его рта. Он стал давиться им и рыгать. Эх, давненько практики не было! Работа увлекла его, поэтому недостаточно было времени, чтобы выпить. Ну а коль работа застопорилась, чего же не усугубить!

В глотке и грудной клетке потеплело. Но противный привкус остался.

Второй глоток, а за ним третий подняли ему настроение.

Винокур встал с топчана и переместился к круглому иллюминатору.

На горизонте пламенел ярко-красный марсианский закат.

— Ввсё!.. Я отпправил им отччёт!.. Ммои рруки чисссты… а ддуша треппещет!.. — заявил Лазберг Вольнову через запертую дверь.

По тону голоса было слышно, что он лыка не вяжет.

— Ты мудак, что ль?! Нас же уволят всех! — завопил Вольнов и остервенело ударил кулаком по стальному покрытию двери. Но только отбил руку и взвыл: — Ссука!!

— А ппофиг!.. У меня дети… ик!..

— Какой же ты мудак, Лазберг! Придурок! Ты нам всем подписал смертный приговор! Ты это понимаешь своей башкой?!

За дверью раздалось лошадиное истеричное ржание.

Вольнов обречённо выдохнул, потирая ушибленную руку, опустился на корточки и едва не прослезился.

— Какие же вы все мудаки! Как же с вами со всеми трудно работать!

— Нничего нне ззнаю!.. О продделанной… кхакх!.. о продделанной рработе ддоккладывать надда!.. — И послышалась новая порция язвительного лошадиного ржания.

— Может быть, он и вышел с нами на связь… Надо было только подождать.

— Неччего жддать!.. Ббога ннет… Он умеррр!..

Матерясь, на чём свет стоит, Вольнов влез в скафандр, при помощи пульта открыл шлюз и вышел наружу.

На солнцезащитном забрале шлема отражались локационная подстанция и скалистые чёрные горы. Оранжевое марсианское небо висело над одиноко бредущим человеком.

Планета Марс ему была по душе. Он мечтал здесь остаться навсегда, ведь Марс для одиночества вполне сойдёт… Чтобы путешествовать по его обильным заброшенным просторам, чтобы открывать его великие тайны. На этой планете он бы сочинял стихи, недооценённые там, на гнилой родной Земле. И ему никто бы здесь не мешал: ни родственники-попрошайки, ни злобные сварливые критики, ни очарованные его поэзией мамзели, которые с удовольствием прыгали к нему в постель, ни безумные мужья-ревнивцы тех любвеобильных мамзелей.

Он прошёл идентификацию, набрав нужный код, проник в рубку через шлюз, вылез из скафандра.

Шкала эквалайзера не дала ему никаких результатов, динамики молчали — бог не отзывался.

И он в сердцах проговорил в микрофон:

— Может тебя и, правда, не существует, сукин ты сын!!

Вольнов заявился в столовую в расстроенных чувствах.

Винокур же наворачивал вторую порцию супа.

Инженер-связист бросил на стол портсигар и зажигалку, а затем сел сам.

Вмиг возле него засуетилась Мария, поднесла ему суп со словами:

— Успокойся, покушай горяченького.

Через минуту принесла рожки с котлетами и компот с большим куском шарлотки.

— Ну, как слышно? Вырвут нам ноги? — поинтересовался Винокур, издеваясь вставными зубами над варёной куриной ножкой.

— А ты как думаешь? — сердито отозвался Вольнов.

Задумался Винокур, а после выдал:

— Значит, вырвут! Ну ничего — потерпим.

Мария подсела к ним за стол.

— Лазберг, скотина, всё-таки отправил отчёт на Землю! — сообщил Вольнов. Он извлёк из портсигара папиросу, продул её, насадил на мундштук, стиснул зубами и поджёг зажигалкой, как следует затянулся, задымил.

Винокур, поняв, что дело безнадёжно, раздосадовано бросил ножку в свой лоток, сцепил пальцы рук и вот их ломает, вот ими хрустит.

— Тогда чего же мы все здесь делаем? — спросила Мария.

— Женщина, мы страдаем тут, не побоюсь сказать, фигнёй, — чётко ответил Винокур.

— Винокур прав! — согласился Вольнов. — Своё время тратим, их время тратим и растрачиваем выдаваемые ресурсы!

— А хотите, лучше анекдот расскажу! — улыбнулся Винокур. — Всем полегчает!

— Да ты усохнешь со своими анекдотами, нет?! — взбеленилась Мария, стукнув ложкой по его морщинистому лбу.

— Ничего нельзя! Даже здесь, — жалобно прогундосил Винокур, поглаживая лоб.

Сидели, молчали, ели.

Лишь на середине лотка со вторым Вольнов развязал себе язык:

— Не пойму никак. Он же раньше выходил с нами на связь, почему теперь перестал?

— Хм, действительно, — кивнула головой Мария.

— Вы как хотите, судари, а я сейчас нажрусь, — признался Винокур.

Отчёт был доставлен на Землю — в штаб компании «Голос Бога». Кризисная ситуация на марсианской станции «Орис» заставила созвать чрезвычайное собрание, на котором было выдвинуто решение отправиться на красную планету. Для этого была собрана космическая делегация во главе с недовольным генеральным директором. Он самолично хотел разобраться в проблеме и наказать виновников по всей строгости своего закона, то есть набить некомпетентные морды.

Космическая делегация отправилась на космическом корабле «Грешник». И пока корабль следовал к Марсу, на злосчастной станции «Орис» тем временем всё погрузилось в обыденную рутину.

Главный инженер Йохан Лазберг продолжал безвылазно сидеть в своей каюте, пить, рыдать и рассматривать альбом с фотографиями, на которых была изображена его семья. Все они здесь застыли с радостными улыбками. Но там, на проклятой Земле их больше не существовало. Они стали именами на погребальных табличках, потому что однажды пустейшая ошибка привела их к гибели. Лазберг выл волком, захлёбывался слезами и потягивал ром. Он всеми силами мечтал ещё раз увидеть свою любимую семью, прижать их к себе…

Винокур напивался до чёртиков. Самогон, который он здесь нагнал, получился просто отменный, смаковал каждый глоток. Всё, что с ним происходило, он фиксировал в своём дневнике. Часто он смотрел в иллюминатор. Там он наблюдал странное явление. По скалам, перебирая лапами, ползали жуткие на вид паукообразные существа. Но они издавали такие прекрасные звуки, чему старый пьяница радовался как дитя…

Между Вольновым и кухаркой Марией вспыхнула страсть, да такая бурная, отчего их обе койки просто не выдержали такого безумного страстного напора. Так оголодали из-за отсутствия любви, ни дня не расставались. Она готовила ему бутерброды с красной икрой, он же посвящал ей стихи. Она была его марсианской музой…

Когда Вольнов после очередной бурной ночки вышел в курилку, чтобы отравить свои лёгкие, он вдруг услышал в радиорубке отдалённое пиликание входящего сообщения. Преодолев коридор, он вбежал в помещение. Корабль «Грешник» выходил со станцией на связь. Комиссия прибыла и запрашивала посадку шаттла.

Вольнов оказался в непростой ситуации. С одной стороны он не желал видеть начальство, этих жирных свиней, которые только и делают, что наживаются на их нелёгком труде. А с другой стороны — это преступление, если он им не даст ответ.

Кнопка входящего сигнала на приборной доске тренькала, а Вольнов боролся с искушением, дабы её не нажать…

Шаттл с начальством спустился к марсианской станции «Орис» и пристыковался с главным инженерным корпусом.

Их встречали двое у входа в корпус. Вольнов и осовевший с похмелья Винокур.

Побледневший инженер-связист, нервно теребя во рту потухшую папиросу, тщательно пытался улыбаться. Доктор отличался от него зелёным цветом физиономии, его мотало и тошнило.

Делегация из десяти человек и двух мордоворотов-телохранителей уставилась на них двоих с таким жутчайшим презрением, будто перед ними стояли не люди, а лежала жалкая кучка вонючих экскрементов.

Маленький плешивый пузан с орлиным носом хищно так оскалился. Это и был генеральный директор компании «Голос Бога» собственной персоной — он же Алоизий Соломонович Кюуй. В диоптрических стёклах его очков отражались два идиота.

— Ку-ишь? Смолишь? Неххвы! — картавя, прошипел директор, потянулся рукой к Вольнову и выдернул папиросу из его улыбчивого рта. — А ты нажбанился! Вон как шатает тея!

У Винокура булькнуло во рту, и вдруг смачная порция его рвоты вырвалась на грудь директора.

Старый алкоголик испуганно рыгнул. А Вольнов побледнел ещё больше.

Алоизий Соломонович, как и всю делегацию, как и Вольнова, взяла вначале оторопь.

Руководитель всё-таки смирился со своей слабостью. Закатал рукава свитера и двинул в морду Винокуру. Тот свалился с ног как срубленный косой подсолнух. Попинал его своими короткими ножками, потоптал. Затем дошла очередь до Вольнова, тот схлопотал такую оплеуху «по щам», что проглотил всю свою радикальную брань, предназначавшуюся для директора.

— Где ты был, когда бог пеххестал с вами связываться?! — прокричал Кюуй, угрожая кулаком.

— Ттак сразу и не вспомнишь… — пролепетал Вольнов, пожимая плечами.

— А лучше бы тебе вспомнить, а то вот эта булава хха-азнесёт тебе моххду в щепки!

— Ну… ну…

— Вспоминай, пёс!! Вспоминай!!

— Я был… был в рубке подстанции…

— Точно!

— Оп… определённо…

— Уже хо-ошо! Почему же он пеххестал с вами связываться?!

— Это… Это само произошло!..

Кюуй ухватил Вольнова за грудки и притянул его испуганное лицо к своему орлиному носу, что его кончик прилип к правой линзе очков.

— Как это могло случиться «само»?! — прошипел директор. — Я пххиказа не отдавал!

— Но это же бог…

— Бог — не бог, мне нас-с-ххаать! Ты пххедставляешь, мелкий ты ублюдок смеххдячего своего папаши и шлюхи-мамаши, какие меня могут ждать убытки! И всё из-за тебя, недоделок! — Он тыкнул пальцем в лоб Вольнова. — Конечный пхходукт «Голос Бога» сегодня в моде! А мода даёт деньги! А я жить без денег не могу и не хочу! Чо я — за член ослиный тххужусь?!

И тут Кюуй осёкся:

— А Лазбеххг? Я не вижу его здесь! Где он?! Где этот шакал?!

— Запил… — прокудахатал Вольнов.

— Как это запил?! Где он?!

— У себя в каюте…

Кюуй нанёс пощёчину Вольнову и заорал:

— Веди! Я с него кожу сдехху! Живьём!

Кровоточила губа, Вольнов повёл всю делегацию вглубь корпуса.

Алоизий Соломонович всё сокрушался, мол, какой они бардак здесь развели. Дескать, за бесчестными людьми нужен глаз да глаз, как за нашкодившими детьми, чтобы батогами учить их уму и дисциплине. Дескать, человек — это разумное существо, а если у этого существа нет разума, а только инстинкты, которые приводят к беспорядку, то это не человек, а животное. Мол, с таким тупым животным остаётся сделать только одно — прострелить ему башку и сбросить в яму.

Когда добрались до каюты главного инженера, директор стал ломиться в дверь, вереща:

— Лазбеххг!!

Каюта молчала. Ни единого шороха.

— Лазбеххг!! Сучий ты потлохх!! Слышишь меня?!

— Нну сллышу-сллышу!.. Ччё оррём?! Ччё сппать мешшам?!

— Знаешь, кто это с тобой говоххит?!

— Ххрен сс буггра!.. Нне иначче!..

Кюуй побагровел от ярости и выпалил из себя любимого гневную тираду слов, которых Вольнов и Лазберг ещё не слыхивали. На эту истерику даже стряпуха Мария из кухни прибежала с половником в руке.

Но из каюты донеслось громкое хамское ржание.

И вслед за ним раздался выстрел.

Мария вздрогнула, колыхнулся громадный сочный бюст.

Кюуй затопал ногами, едва ли не начал рвать на голове оставшиеся кудри, и приказал мордоворотам высадить дверь.

Не особо прикладывая усилия, они снесли её с петель.

Все схватились за носы, такой жуткий дух оттуда исходил, что и не описать. Оказывается, все эти дни главный инженер Лазберг испражнялся в своей собственной каюте.

Вначале увидели чьи-то босые вытянутые ноги на загаженном полу. Зажгли люминесцентные лампы в каюте…

…Один слащавый тип с портфелем упал в обморок.

Одну беременную даму вообще стошнило.

А Мария запричитала: «А ма! А ма!».

Главный инженер Лазберг лежал на спине с простреленной головой. Стрелялся он из табельного «люггера».

— Свинья! — брезгливо прокомментировал директор. — Потушите свет! А этого уххода пххиведите в чувство!

Вся делегация бросилась оказывать помощь слащавому типу, который потерял сознание.

Мария плакала.

А Вольнов стоял в полном недоумении.

Всему бывает начало, всему бывает и конец.

Алоизий Соломонович выдвинул своё решение.

Отныне вся их бригада в связи со смертью главного инженера и по совместительству руководителя распущена и уволена.

Он также заявил, что пригонит за ними шаттл, потому что с собой он не хочет брать на свой борт таких разгильдяев, как они.

И до кучи сообщил, когда его матерный запас слов истёк, что наберёт другую команду, нечета этой. Затем он харкнул и удалился со всей делегацией.

Шаттл отстыковался и взвился в космос.

Вольнов и Мария дотащили тело Винокура в медпункт и привели его в чувство при помощи ватки, обрызганной нашатырём.

Тот стонал, кхекал, а из миндалевидных глаз его брызгали слёзы. Ни кухарка, ни инженер-связист не знали, почему он плачет. Ну хочет, пусть плачет, они его не трогали, не утешали.

— Меня так ещё ни разу не лупасили. За какие такие грехи меня, а, братцы?

— Поменьше накидываться надо было, — бросил ему Вольнов.

— Но без питья нет житья, — подытожил Винокур. — А чё там Лазберг? Кокнулся? Иль помогли?

— Сам, — сказала Мария.

— Вот и я сам, — сообщил Винокур. — Дверь моя откроется в Пустоты. Плерома, слышишь ты меня! О мать насущная! Вселенная!

— Но! Поговори нам ещё тут! — прорычал Вольнов.

— Помру здесь на Марсе, — произнёс старый алкаш. — Первый человеческий мертвец!.. Нет, обождите — первый же Лазберг стал! Тогда я второй! Землянин умер на Марсе! Как это поэтично!

— Ты прямо гордишься этим, — съязвила Мария.

— А хотите, я вам анекдот расскажу? — предложил Винокур.

— Ну давай, расскажи. Хочу послушать, — сдался Вольнов.

— Смешной анекдот! Вам понравиться…

Инженер-связист вышел без скафандра наружу. Холодный хлёсткий порыв марсианского ветра обдул его лицо, рвал волосы, одежду. Он учуял другие запахи, доселе ему незнакомые.

Он втянул ртом воздух и опьянел…

Он никогда не покинет эту прекрасную заброшенную планету, останется здесь — среди её тайн и загадок, — и, возможно, сам станет её загадкой.

Землянин умер на Марсе! Как это поэтично!

Действительно, поэтично. И просто.

Вольнов удалялся в рваный закат.

Кухарка Мария взирала ему вслед через иллюминатор, а в руке держала мокрый от слёз платок.

А в медпункте лежало бездыханное тело Винокура. На лице застыла удовлетворённая улыбка.

Тем временем на локационной подстанции прямая шкала эквалайзера внезапно искривилась. В динамиках зашуршало, затем загудело что-то невообразимое, нечто необъяснимое… И вновь пропало…

2019

Хозяин глуши

Покажите мне героя, и я напишу вам трагедию.

Френсис С. Фицджеральд

В этот день дядя Шура Хуртин вёз свою дочку, 36-летнюю Марию, на большак. Ехал на своей ржавой умирающей «копейке».

С небес, застилая всю видимость, сыпал крупный снег. Бешеный ветер гонял по заснеженному асфальту позёмку.

Проехав мимо пилорамы, он заметил в трёх метрах от неё беснующуюся свору собак.

Посадив дочь на проходящий автобус, Хуртин возвращался той же дорогой. У пилорамы он остановился и вылез из машины. В его физиономию плевалась пурга. Он поднял воротник и двинулся по сугробам.

От самой пилорамы проторена колёсами дорога, теперь её заносило снегом.

Собаки лаяли друг на друга и суетились возле кровавой лужи, грызлись из-за кишок и коровьих будыляг.

Хуртин плюнул, чертыхнулся и на раскоряку бросился к «копейке», сел за руль. Машина рванула с места.

Его провожала злобным лаем небольшая дворняга — сука с большими сосцами.

Участковый Максим Борисов вместе с женой Светланой сидели на кухне за кухонным столом и ели пельмени в бульоне. Максим ещё и обильно поперчил себе.

Светлана — красивая девушка, многие по ней сохли, городская потому что. Работала в местной сельской школе учительницей по истории и обществознанию.

— Не понимаю я этих детей, — призналась Света. — Элементарных вещей не знают.

— Да дегенераты они, — с набитым ртом промолвил Максим.

— Ну, зачем ты так? Они просто думать не хотят. Азамата знаешь? Мулдагалиев который.

— Знаю, тот еще балбес. По-нашему — не бельмеса, а гонора, блин! Что ты, крутой, пальцы веером!

— Футболистом хочет стать.

Максим хмыкнул и проглотил обваленный в сметане пельмень.

— Заявил мне, — сказала Света, — не нужна мне ваша история! Футбол он, мол, любит.

— Футбол им всем! Халявошники, блин! Вот они уже где, со своим футболом! Знаю я их футбол — разборки на пустом месте. Футболисты грёбаные!

Он сжевал очередной пельмень.

Тут постучали в сенную дверь, и вошёл Хуртин. Возбуждённый весь, в расхристанной дублёнке, валенки в снежных шарушках. В руках он стискивал рукавицы.

Дохнуло зимней улицей.

В верхней одёже, не разуваясь, Хуртин прошёл на кухню, пожал мокрой холодной рукой ладонь Борисову.

— Здоров, Максай!

— И тебе не хворать! — Борисов нахмурился. — Ты хотя б обмёлся, что ль.

— Я быстра.

Хуртин согнал с табуретки рыжего кота Кузьмича и сел.

Кузьмич недовольно воззрился на мужика и удалился из кухни.

— Что случилось-то, дядь Шур? — спросил Борисов. — Пельмени будешь?

— Пермени? Некода пермени трескать! Нашлось!

— Чего нашлось-то? — Борисов подозрительно сощурил правый глаз.

— Пропажа! Там, у пилорамы… — Хуртин махнул рукой в неопределённую сторону. — Я Машку на большак вёз. Во-от… — Мужик тяжело сглотнул. — Гляжу, у пилорамы собак — тьма-тьмуща! Охренеть прост! Машку на автобус проводил, обратно еду. Проезжаю. Дай, думаю, остановлюсь, гляну, чё там такое? Остановился! Вижу — едрит твою! На снегу кровищааа. Во-от! — Кашлянул в кулак. — Крове много. Видать, долго маялись. До кишок разделали. А я тут вспомнил. Сёдня ночью-то вить у Мишки Шишкина телка увели! Вот те и пермени!

Борисов озадачился.

— Блин! Как у Шишкина?! Ты что сразу не сказал?!

— Вот щас говорю…

— Пиздец какой-то! — Борисов сурово глянул на жену, нервно пожевал нижнюю губу. А потом повернулся к Хуртину. — У него же алабай.

— А я те вот чё скажу — молчал евонный алабай. Псина щас какая-то не такая. Дристуна даёт — и молчок.

— И Мишка у меня сегодня чёй-то не был.

— А зачем? Смысл какой? Я ёму сказал, он тудый-т и усвистал.

— Ну на хрена ты ему сказал?!

— Ну сказал и сказал… Его ж телёнок… А чё, не нада было?..

Борисов раздражённо до красноты потёр ладонями своё лицо.

— Блин! Ну что вы все какие, а?!

— Какие?..

— Такие!.. Мозги включать надо! А вы! Селяне!

Хуртин тупо посмотрел на участкового. Он явно хотел оправдаться, но не стал.

— Ну чё — ехаем? Я за тобой-то и приехал. Я токмо машину у Шишканихи оставил. К вам хрен пробьёшься.

— Правильно! Янкин, чать, опять загулял!.. На моей поедем.

Максим, не доев пельмени, отправился в спальную комнату переодеваться.

На улице валил редкий снег. Пурга смолкла.

Мишка Шишкин курил самокрутку с махоркой, сидел на корточках и наблюдал за дракой трёх собак. Другие, нажравшись, давно уж разбрелись.

Когда Борисов и Хуртин вылезли из «бобика», Шишкин встал и полуобернулся к ним, продолжая смолить.

Мужики пожали друг другу руки.

— Ну — твово? — спросил Хуртин.

— Мово. — Шишкин удручённо сплюнул.

— Что ж ты, Мишаня, мне не заявил? — устало поинтересовался Борисов.

— А на хуя?

— Сколько раз твердить, как что криминальное — ко мне.

— А на хуя? Не вижу смысла.

— Ничего вы никогда не видите!

Испытывая раздражение к равнодушному Шишкину, Борисов двинулся к запёкшейся, занесённой снегом кровавой луже.

Любопытный Хуртин поплёлся за ним.

Шишкин остался стоять на месте.

Увидев людей, собаки заткнулись и зарычали.

Будыляг уже не было, утащили, осталась только растерзанная требуха, от которой воняло помётом.

— Пшли отсюда!! — прикрикнул на собак Борисов.

Собаки, пригнув морды к земле, злобно оскалили зубы и залаяли.

— А ну пшли, сказал! — Борисов бросался в них небольшими застывшими снежными комьями.

Ком попал в бок одной из псин. Она заскулила. Дворняги разбежались в стороны, но продолжали тявкать на людей издалека.

Не обращая внимания на собачью истерику, Борисов прошёлся вокруг кровавого пятна, потом присел на корточки.

— Максимк! — вдруг позвал его Хуртин.

— Ну?

— Мне кажетца… Ошибатца я точно не могу… Но я точно хочу те сказать…

— Ну?..

— Наводит кто-та!..

Борисов посмотрел на мужика, промолчал, плюнул в сторону и пошёл обратно с озабоченным одной мыслью лицом.

Кабинет участкового, словно дряхлый старик, находился на первом этаже в заброшенном не отапливаемом здании правления. Пар валил изо рта при каждом выдохе. Борисов, укутавшись в бушлат, сидел, думал, курил сигареты, что-то записывал шариковой ручкой в свой измочаленный блокнот.

Дело о похищении скотины было неслучайным. «Чёрные мясники» просто так не наведываются с бухты-барахты. Дядя Шура Хуртин прав, когда заявил, что здесь, в селе, есть наводчик. Ну есть он, а вот как вычислить его? Слишком трудное мероприятие. Не просто всё так. Мишка Шишкин уже пятая жертва, отчего приходит в голову: не последняя!

Обнаглели «мясники», как у себя дома орудуют. Может, каким-нибудь образом заманить этих сучар в ловушку. Но каким? Никаких ведь зацепок.

Н-да! Профессионально работают молодчики. Собак усыпляют снотворным при помощи дротиков и безбоязненно лезут во двор, покуда хозяева дрыхнут в тёплых кроватях. Забивают, в основном, телят, от свиней визга много. И в основном быков. Значит, есть какой-то тут прошареный, вызнаёт. А ему, поди, отстёгивают. Необходимо порасспросить жертв ограбления. Может, они ведают о том, кто у них выспрашивал о скотине.

Борисова замучила совесть. Почему же эта мысля пришла лишь опосля?!

Он отложил ручку, сунул её вместе с блокнотом во внутренний карман бушлата, застегнулся, затушил окурок о дно пепельницы и, выключив свет, покинул свой кабинет.

По дороге домой Максим заглянул к деду Ване.

Тот, поглаживая кота по прозвищу Микроскоп, валялся на диване во всей одежде под ватным, залатанным одеялом и смотрел по телевизору фильм «Кубанские казаки».

Поздоровались.

Максим уселся на расшатанный стул передом к спинке.

— Зябко у тебя, дед. Не топил, что ль? — проговорил он, таращась в экран.

— Чаю бушь? — предложил дед Ваня.

— Не хочу.

— А сало бушь?

— Всухомятку, что ль?

— Так с чаем. М?..

Максим подумал и ответил:

— Ну, нафиг!..

Помолчали.

Механизм часов громко гонял секундную стрелку. Кот Микроскоп бормотал и щурился у деда Вани на груди. В телевизоре кино сменилось рекламой.

— Люблю я ет кино, — произнёс старик. — Хороший фильм. Щас такие не умеют делать. А раньше делать умели. Куды всё делось?..

С последней фразой он переложил кота с себя на диван, вылез из-под одеяла, сел, уткнув кулаки в обивку. Он посмотрел какое-то время на утоптанный, покрытый кошачьей шерстью палас, а потом перевёл грустный взор на скучающего внука и поинтересовался:

— С работы?..

— Угу. — Максим кивнул головой.

— Работай, сынок, работай. Без работы никуды. Жизнь — и то работа. Жена у тя вон… — Старик внезапно замолк, подумал свою думу, — а может забылся? — и перешёл на другую тему: — Я слышал, у Мишки-Шишки быка забили…

— Напели уже? Удержу нету ни у кого.

— Да етот приходил, кишкоблуд сраный! Славка Камаз!

— А-а, Славка! Всё этот Славка знает! Прям как баба!

— Ага. Как баба. Сидит, рычит, сало моё трескает. Спрашиваю его, чо, мол, рычишь? А он ржёт как дурак… Ну дурак же!.. Дескоть, у Шишки быка увели… Ты смотряй, Максим, Шишка пятый уже. Пятый вить?

— Угу. Пятый-пятый.

— Свои, чать. Жулья щас на земле как говна навалом. Куды ни плюнь, в жулика попадёшь.

— Н-да, времена нынче меняются быстро. А люди всё хуже становятся.

— Хы, дал! Люди!.. Малой ты есчо для такех мыслей.

— А если это правда, дед! Сейчас к пятерым съездил, не поленился, спрашиваю: кто у вас, мол, про быков-то выспрашивал? Всякая зацепка нужна…

— Нужна. — Старик кивнул головой. — А оне чо?

— Молчат!.. Ну молчите! Скрывают, что ль? А кого скрывать-то? Иль не знают? Хрен их разберёт!

— Да ничо оне не знают! — Дед Ваня отчаянно махнул рукой. — Куды знать-та? Счас вобче никто ничо не знат. Словно все взяли разом и подурнели. Зенки выкатили как раки — и живут себе, токмо бы их не трогали! Не трог ты их, Максим. Само всё найдётца!..

— Ага! Найдётся! Как же!.. Ты это скажи моему начальству, — воскликнул Максим, указав большим пальцем за спину. — Какой-нить, вон как Хуртин, возьмёт и накатает на меня кляузу, мол, не работает наш участковый! И пнут меня под жопу из милиции!

— Етот может! Балаболка чёртов! Я коды агрономом работал… Ой, сколя он у меня крови попортил! Я на него и матом, и в харю однажы бил…

— Значит, мало бил!

— Мало, сынок, мало!..

— Вот такие пироги! Пять телят! — Максим сглотнул. — Да эта херата мелкая со своими драками клубными! Спасу нету!..

— Н-да, Максимк, чижало те. Тц!.. Но с обратной стороны — в жизни никоды легко не бывает. В тяжести вырабатываетца дух, а в лёгкости — эт ужо не дух, а понос какой-то. Так-то!..

Максим ещё какое-то время посидел у деда, пока им не завладела тоска. Он нанёс ему на два дня вперёд четыре беремя дров, растопил печку-голландку и, размышляя, подался домой, где его ждала Света и горячий ужин.

Воскресным утром Света вошла в кухню и увидела за столом Максима. Он задумчиво смотрел в окно, поддёрнутое по краям расписным морозцем. В окне голубое небо и яркое солнце, тянущееся к зениту.

Перед Максимом стоял бокал с недопитым остывшим кофе. Другой бокал был для неё. Он всегда по утрам заваривал кофе для неё и для себя.

Она тепло улыбнулась, подошла, обняла его и поцеловала в бритую щеку.

— Писибо!

Света устроилась за столом и отпила кофе.

Он глянул на неё отрешённо:

— Это ж просто кофе…

И отвернулся к размазанности мира на стекле, где за его хрупкой прозрачностью рождался новый дивный день.

Она засмеялась:

— Который приготовил любимый муж!

Вдруг всё её хорошее настроение сошло на нет. Потому что она заметила, какое мрачное у супруга лицо. Ей показалось, что она не то сказала.

— Максимка, ты чего какой задумчивый? — настороженно спросила Света, ей не понравилась его молчание

Он не повернулся. Кусал ноготь большого пальца правой руки.

— Макси-ыым!

— Аю!

— Что с тобой?

— Ничего…

— Я что-то не так сделала?

— Нет. Всё нормально.

— Тогда чего какой серьёзный?

— Сон мне приснился.

Она опасливо сузила глаза.

— Хороший, наверное?..

Он помялся, тяжело вздохнул:

— Не совсем… Страшный…

В её душу впала тревога, мелкая, но гадкая.

— Что тебе приснилось, расскажи?

Он моргнул.

— Мне приснилось, как мы с покойным отцом в бане паримся…

Чудесный солнечный день.

Утром разбушевался мороз, отчего ветки деревьев схватились инеем. Но ближе к полудню потеплело, и всё оттаяло.

Борисов брёл по центру замёрзшей речки, вдоль извивающегося русла. У берегов темнели полыньи.

Борисов был облачён в белый комбинезон, на поясе закреплён патронташ. Сбоку болталась сумка для дичи. Из-за спины выглядывало двуствольное ружьё. Он шёл на охоту. А за ним по наслуду тянулись следы. С голых крон исполинских вётел да кучерявой ольхи ему на вязаную шапку сыпался оттаявший иней.

В лазурной хляби небес ни облачка, лишь солнце в зените как нимб. Борисов шёл и радовался, вспоминая своё минувшее детство. Он будто видел себя со стороны — махонького, лютого, в пальто, шапке-малахае на кроличьем меху и валенках, со здоровым румянцем на щеках.

На излучине ему встретился Игорь Шишканов. Подле сновал его пёс, по кличке Дик. Возле пяти закидушек, установленных над пробурёнными лунками, покрытыми ледяной коркой, расположились большие самодельные салазки с поклажей в виде двух высушенных распиленных ветловых брёвен. На них лежала плашмя пила «дружба-2». Шишканов же волок к салазкам молодую тонкую ветлу. Он ещё давно заметил участкового.

Борисов подошёл ближе.

Дик зарычал и пару раз грозно гавкнул.

— Фу!! Неззя!! — прикрикнул на пса Шишканов, и Дик угомонился, сел, внимательно озираясь на мужиков.

— Откуда дровишки вестимо? — пошутил Борисов.

— Оттули!.. — Шишканов махнул рукавицей в сторону.

— А зачем молодняк-то губишь? М?..

— Да ет не я. Ет бобры всё. Козлы вонючие! Вот гостинец их отымаю. Ешли честна, забодали уже. Спасу от их нету. Вон лучше бы старьё валили на радость мне. Не, не хотят. На молодняк у их зубы чешутца. Запустили их на мою жопу.

— Н-да уж, беда с этими бобрами.

— Чать, Костя Арябкин!

— Что Костя Арябкин?

— Эт он их, бобров-та, запустил.

— Зачем?

— А ты его спроси.

Мужики закурили.

Шишканов присел на поклажу.

Борисов же осматривал окрестности, любовался раскинувшимся белоснежным сверкающим пейзажем:

— Слушай, Игорь, те вот делать нечего? Кишку вон надрываешь, дрова возишь. М?..

— От когды газицируют нас, от тады другое дело будет.

— Долго ждать придётся. А может вообще никогда.

— Ну и ладно! Руки-ноги есь — и зашибись! Ветлы поваленной — ой-ё! Тьма! Вот запасаю на следующую зиму. Ничё, выживем. А хрен нам есчо делать?

Борисов, выслушав мужика, указал на бревно:

— Комель, что ль?

— Почему? Друган.

— В смысле — друган?

— Ну — друган!.. Ты на делянке не работал?

— Откуда?

— Комель у корневища, потом идёт друган, потом середина. И венчается верхушкой. Во-от. Дерево трухлявит, верхушка напрочь отваливаетца, а основа стоит и ждёт меня. Хы!..

— Н-да, прям как человек. Башка гниёт от всякой херни, а тело топчет землю.

— Эт ты к чему?

— Да так, ни к чему. Мысли вслух. Как думаешь, мясники опять нагрянут?

Шишканов нерешительно пожал плечами.

— Не най! Нашёл, бля, кого спросить! Всё возможно. Нет того, чего невозможно…

В дверь забарабанили. Мощно так, настойчиво, с паникой.

Истерично залаял пёс Байкал.

Первой проснулась Света. Зажгла светильник, ничего не могла понять.

Удары в дверь возобновились. А Байкал заливался лаем, не переставая.

Света легко дёрнула за плечо Максима, позвала его по имени. Он моментально приоткрыл глаза и спросонья произнёс заплетающим языком:

— Чё?..

— В дверь ломятся. Сходи посмотри.

— Кому там, блин, не спится? — недовольно пробурчал Максим, вылезая из тёплой постели.

Он мигом натянул трико, проморгался, накинул олимпийку и вышел в прихожую. Зажёг свет.

В дверь снова постучали, но уже слабо. Байкал лаял, ему вторили соседские собаки.

Максим обулся в истоптанные чёсанки.

— Кто там?! — выкрикнул он, выйдя в холодные сени.

— Палыч, ет я!! — ответил знакомый слезливый голос.

Он, потянув щеколду, отворил дверь и впустил Клаву Ганину, которая жила через семь домов от него.

Расхристанная, без головного убора, на одной ноге сапог кирзовый, на другой — валенок. На морщинистом лице испуг вперемешку со слезами. Она тяжело дышала, учащённо выдыхая изо рта пар.

— Что стряслось, тёть Клав? — нахмурившись, спросил Борисов.

— Мово долбанули, — плаксивым голосом произнесла Ганина.

— Чего?!

— По башке долбанули! Суки такие! Помрёт мужик-та! Помрёт вить щас!

Тут полились слёзы по её морщинам.

— Скорей, помрёт жи щас! До мозгов долбанули! Ой, осподи, ожишь ты мой! Помрёт, как я терь буду! Как я терь буду!

Вдруг открылась входная дверь, и высунулась любопытная голова Светланы:

— Чего у вас тут?..

— Зайди в дом. Холодно здесь! — скомандовал Борисов.

Светлана мгновенно юркнула за дверь.

— Тёть Клав, не реви давай! — обратился он к женщине. — Счас я! Обожди. Оденусь! Зайди погреться!..

— Давай, милок, а то помрёт щас!

Максим зашёл в дом.

Света с озадаченным лицом стояла в халате у трельяжа. У неё был вопросительный взгляд.

— Чего у неё?

Максим миновал её, пройдя в зал, где из сейфа вынул табельное оружие в кобуре.

— Ничего не понял, но говорит, что дядь Лёшу кто-то пизданул!..

— Да ты что?! Ой, мамочки!

— Счас разберёмся!

Он сунул ноги в валенки, на тело набросил свой серый милицейский бушлат, на голову шапку и, велев Свете закрыться, бросился бежать с Ганиной к её дому.

Пока бежали к месту происшествия, Ганина сбивчивым голосом рассказала:

— Он в туалет пошёл. А я сплю… Я сплю, главное, а его всё нет и нет… Вдруг тревога — как врежет в бочину!.. Вышла, значить, во двор! А сперва фонарь зажжла… Гляжу — лежит, в снегу… Готовый, наерно! Я к нему, шевелитца… Кое-как в чувство его привела, увела в ызбу, полотенце намочила ему и к тее…

Они вошли в избу.

Дядя Лёша Ганин лежал на диване с мокрым полотенцем на лбу и охал:

— Ой, бля!.. О-ой, бля!..

— А я думал, тебя убили! — произнёс Борисов.

— Ковво уббили?.. — Ганин страдальчески взирал на них и корчился от боли в голове.

— Тебя, дядь Лёш!

— Типун те на язык, Палыч!.. А ты кому, дурак, нужон-то стал?! — встревожено выкрикнула тётя Клава.

— Да никто меня не убивал… По бэ-ббашке ввальнули!..

— Эх, дядь Лёша, дядь Лёша, не бережёшь ты себя! Кто вальнул-то? — спросил Борисов.

— А я ззнаю?.. Сначал толкнул, потом ввальнул!.. Ггад какой-то!.. Бэ-ббашка терь гудит! А вдруг ммозгу пиздец!..

— Может! — согласился с ним Борисов и обратился к Ганиной: — Тёть Клав, запахнись и беги за Строковой, пускай придёт, посмотрит. А то и правда, что-нибудь серьёзное.

— Мож позвонить?! — возразила она.

— Да не дозвонишься ты до неё.

— Ладн, поняла! Щас токмо гамаши надену!..

— Дядь Лёш, сможешь рассказать, что произошло? — спросил Максим, как только тётя Клава удалилась. — Кто вальнул-то?

— Сказать-то неча…

— Плохо, что нечего!

— О-ой, бля!.. Посцать я ппошёл…А там меня какая-то ссука да по загривку! Я в сугроб!.. Подымаю мморду, смарю, мужыки какие-то возле кэ-ккоровника мово трутца. Смарю, а оне, падлы такие, мово Альберта тащут. Ггады!

Дядя Лёша Альбертом назвал быка. Крепким вымахало животное, мускулистое, тупое и злое. Сельчане не раз были свидетелями, как сам дядя Лёша с отборными матами улепётывал от разъярённого Альберта.

— Так! Ты их лица-то разглядел?

— Какой там!.. Тот сука сверху ннавалился — и давай меня в сугроб!.. Опосля по ззатылку съездил чем-то! Ну и всё!.. А потом моя пэ-пприбежала…

Борисов судорожно кусал нижнюю губу.

— О-ой, бля, ммутит как, сука!.. Щас пподохну, наерно!.. — простонал Ганин и громко сглотнул.

— Тошнит, что ль?

— Угу…

— Дядь Лёш, где у тебя тут ведро?

— В чулане глянь… Там должон быть…

Борисов сходил в чулан, включил там свет, порыскал, нашёл под старинным шкафом пластмассовый зелёный таз и отнёс мужику.

Но того так и не стошнило.

В избу влетели галдящие о чём-то своём, бабьем, тётя Клава и Лена Строкова.

Пока фельдшерица возилась с дядей Лёшей, Борисов вышел во двор.

Фонарь всё ещё горел. Его тусклый свет позволял разглядеть следы от валенок.

Судя по ним, злоумышленников, наверняка, было человек три-четыре.

Покружив по периметру, он обнаружил и тонкий след крови, который тянулся, пересекая площадь двора, от коровника до ворот. По этим следам Борисов вышел со двора в проулок, а уж затем на задворки.

Судя по протекторам колёс, здесь их дожидался транспорт. В этом месте чуть больше образовалось крови. По всей видимости, с тушей маялись, взваливая в кузов.

Он закурил и долго вглядывался на восток. Краснел окоём. А ночное небо дышало морозной тишиной.

Борисов вытащил изо рта сигарету, сбил щелчком пальца пепел и посмотрел на мобильнике время — близился третий час ночи. Он потоптался немного во мраке, досмолил сигарету, бросил окурок в снег и, взирая себе под ноги, вернулся во двор. Зашёл в коровник, долго искал рубильник, отыскал его возле хлева.

В правом загоне стояла чёрно-белая корова, пыхтела, из её ноздрей вырывался пар. Корова чёрными глазами печально взирала на участкового и жевала сечку, обмахиваясь хвостом. Недовольно захрюкали проснувшиеся поросята, завозились в унавоженной лежанке. Калитка у загона напротив коровы, где, по всей видимости, обитал Альберт, была небрежно распахнута. Быка он там, конечно, не обнаружил, только большую лужу запекающейся бурой крови. Скорей всего, ему перерезали шею или всадили свинокол в сердце…

Так подумал Борисов, повиснув локтями на калитке.

Лена Строкова обработала и перевязала дяде Лёше голову.

Борисов разулся на пороге.

— Ну, как там наш подранок?

— Сотряс у него, по ходу. Мутит его, но не рвёт. — Лена закрывала свою рабочую сумку.

— Лен, может, «скорую» вызвать?

— Обязательно нада!

— Ну звони тогда! Чего стоишь?

Строкова насупилась и ретировалась в прихожую звонить.

— Палыч, не ннада «скорую»! Ну её на ххрен ету бэ-ббольницу! — испуганно заверещал Ганин. — Ушиб у меня! Я и не так бэ-ббашкой трескался!

— Лежи, а ты! — прикрикнула на него тётя Клава. — А то щас мозг отойдёт!

— Ссплюнь ты!..

Борисов сел в кресло, уставился взглядом в палас, долго не мог сообразить, с чего начать, возился-возился, а потом осведомил, ковыряясь под ногтём большого пальца:

— Точно всё, дядь Лёш!..

— Чёво?.. — Ганина перевела настороженный взор с Борисова на мужа.

— Быка вашего увели, тёть Клав!..

— Гговорил же, — взвыл Ганин. — Ат, суки!

— Што значить «увели»? — Тётя Клава нахмурила брови. — Палыч, ты чё такое городишь?

Борисов свесил голову.

Тётя Клава догадалась, как ужаленная вскрикнула и схватилась за голову, подмяв свои седеющие локоны. Она вскочила с кресла, зажав рот ладонью, прошлась к дверному косяку, вернулась к креслу, потом села и зарыдала, затряслась. Её седые пряди волос повисли над её лицом.

— Быка в коровнике нет, повсюду кровь. А тебя, дядь Лёш, вальнули как ненужного свидетеля. Хорошо, что не грохнули!.. — Чувствуя себя неуютно в этой ситуации, Борисов ломал пальцы.

— Да лучше бы прибили тя, сука!! — побагровела тётя Клава. — Говорила ж те, дураку, продай быка!! Армяшки вить приезжали, питнадцать тыщ за него давали! А он: нет-нет, мол, на следующий год оставлю, за двацать пять отдам!! Ну, чо, отдал?! Отдал?! Жадный куркуль!!

— Не ори!.. — Ганин был подавлен. Ему было тошно от её слов.

— А как мне не орать?! Ты, придурок, не соображаешь своей тупой башкой, что терь ни быка, ни денег!! Зашибись, устроились!! Чо тя посильней-та не шваркнули!.. О-о-ой, осподи-осподи, ожишь ты мой!!

Ганин скривил гримасу отчаяния.

— А ты чо сидишь?! — набросилась женщина и на участкового.

Борисов посмотрел на неё как провинившийся ребёнок на строгую мать.

— А что я?.. — Его нога нервно задрожала.

Она указала на него пальцем:

— Ты ж участковый, твою мать ититу!! Ты должон етих падлюг ловить!! А ты тут сидишь, херню мне всякую несёшь!! Ежли б ты нормально работал…

— А я что — плохо работаю?..

— Плохо! Сидишь только на жопе смирно! А оне тут хозяйничают!

— Да не слушай ты её, Ппалыч! — встрял Ганин. — Она щас ппойдёт всех обвинять! Все у неё виноватые!..

— Да заткнись ты!! — закричала она на мужа. — Валяешься тут, страдалец!!

Ганин тяжело вздохнул и, обидевшись, отвернулся лицом к спинке дивана.

Вошла Строкова:

— Чё у вас тут за ор? А, тёть Клав?..

— Ну их на хуй всех! — Тётя Клава вскочила и продефилировала на кухню.

— Чё случилось? — не поняла ситуацию Строкова.

Борисов повернулся к ней:

— Позвонила?

— Да, позвонила. Через полчаса будут, сказали. Поможешь?

— Куда без этого… Ты, Лен, эта, тёть Клаве дай чё-нить: корвалолу, иль валерьянки!.. Ежли что, я на крыльце!.. Курю!..

Борисов сидел удручённый за столом, а напротив него тяжко вздыхал с перепоя Семён Янкин. У него было отёкшая, неделю не бритая, с запёкшимися остатками еды физиономия. Под опалёнными бровями венчались узенькие немытые глаза. Дышал он невыносимым перегаром.

Гнусное состояние Борисова было ясно: ему сделало выговор районное начальство за то, что он никак не может арестовать этих чёртовых «чёрных мясников»…

И вообще — что у него в селе за бардак? Молодёжные разборки. Пьянство. В конце, подытоживая, ему заявили, что он бесполезный сотрудник милиции — и даже намекнули о поиске другой работы…

Борисов исподлобья презренно наблюдал за Янкиным, который умирал с похмелья.

— Семён…

— Чио?.. — Янкина мутило.

— Когда бросишь бухать?

Янкин покумекал:

— Когда жиза начнёца просто охуительная, вот тада сразу, прям со свистом…

— Твоя жизнь никогда не будет охуительной, пока ты не бросишь пить!

— Максай, давай ты меня не бушь лечить сичас, а! У меня душа болит. — Янкин стал бить кулаком себе в грудь. — За Россию, нах, болит! Понимать нада… А тут ты со своими… этими… Хочу я и буду… Чио таково-то?.. Мешаю, што ль, кому?! Ведь никому не мешаю!..

— Тебе выдали трактор. Почему ты не чистишь снег? — Борисов устало провёл сухими ладонями по лицу.

— Я бухаю… Еслив я хочу бухать, я бухаю… Могу се позволить… И не нада мне тут… Я взрослый человек… Я и без вас знаю, что мне нада и когда…

У Борисова зачесались руки. Ему захотелось двинуть Янкину, но он это не мог себе позволить. А всего лишь закурил.

— Максай, дай закурить, — потребовал Янкин.

— Не дам.

Борисов вылез из-за стола и подошёл к окну — там был солнечный день.

— Тебе, Сеня, нету веры.

— Да ну!.. — осклабился Янкин.

— Ты обязался чистить снег, тебе все поверили. А ты за своё. Бухаешь, буянишь. Выполняй свои обязанности. Но ты не выполняешь. И не надо мне тут в патриотизм играть, повидал. Вы только все трепаться умеете, а ни к чему не приспособлены. Палец об палец не ударил, а борзоты хоть мойся. Балабол ты! Когда же вы жить-то научитесь, а?! Не болтая, а делая!

Весь запал иссяк из участкового, он повернулся к Янкину. Тот сидел, вальяжно развалившись на стуле, и нагло улыбался.

Борисов понял, что все эти его слова не взяли алкаша за живое. Он, наоборот, вон сидит и насмехается над его речами.

— Знаешь, что, Сеня, иди-ка ты отсюда! Не хочу тебя видеть!

— Зачем тада вызывал?.. Ноги вить не казённые ходить к вам по всем!.. — Янкин встал и удалился.

Борисов сузил глаза. Его желваки ходили ходуном.

Вдруг в кабинет ворвался глава местной администрации Венедикт Пронькин — запыхавшийся, красный, потный.

— Максим, у нас, эта, чапэ!..

— Что ещё? — Борисов судорожно потушил сигарету о дно пепельницы.

— Вовка, этот… Ну, Фадеев котор, Заяшлова, этого, Кольку гондошит…

— За что?

— Сам, эта, не знаю. Но бабки, эти, сказали, что он, эта, якобы с этими, «мясниками»…

— Кто он-то?..

— Как кто?.. Колька этот, Заяшлов!.. Давай, ехать надо, эта!.. А не то, мол, пиздец!..

— Ни хрена себе кино и немцы! Где?..

— У этих, Заяшловых, конешна!..

Борисов мигом накинул бушлат, закрыл кабинет, прыгнул в «Ниву» Пронькина, и они погнали к избе Заяшловых.

Прибыли на место происшествия. Борисов мигом вылез из салона «Нивы» и рванул во двор к Заяшловым.

Людно во дворе, стоит шум и гам.

Два сопляка сидят на двухметровом заборе и с детским любопытством наблюдают за происходящим.

Бабки верещали, мужики суетились.

Юродивый Славка Капков, по прозвищу Камаз, вообще ржал как лошадь.

Вовка Фадеев же, габаритный бородатый мужик, орал благим матом и пытался ударить Колю Заяшлова своими кулаками. Его держали мужики, а он, как уж, вырывался.

— Сучара!! Твааарь!!! Уебу!!! — брюзжал слюной Фадеев.

Заяшлову же порядком досталось — у него кровь шла носом да была порвана рубашка. Он стоял на снегу в одних носках и униженно наматывал кровь с разбитого носа на рукав. Он дрожал то ли от холода, то ли от страха. Его защищала супруга, Катя. Она стояла между ним и Фадеевым, иногда хлестала дебошира по физиономии, и истерично визжала:

— Успокойся!! Успокойся, я те сказала!!

— Уйди, сука, а то и те щас пиздану!! — угрожал Фадеев.

— Уматывай отседа!! — кричала Заяшлова.

— Мужики, да уведите вы его!! — судачили женщины. — Он же бешеный!!

Мужики были не прочь, но не могли угомонить гнев Фадеева.

И тут он вырвался, подмял Катю, отпихнул её в сугроб и замахнулся на Колю.

Но тут между ними влез Борисов, встал перед Фадеевым и схватил его за руку.

— А ну брось!!! — грозно заорал на него участковый. — Брось, я тебе сказал, на хер!! Совсем, что ль, ебанулся?!

Фадеев резко вырвал руку из тисков Борисова, чуть себе по губам не зарядил, зло смотрел на участкового и пыхтел.

— Палыч, это он!.. — Фадеев указывал пальцем на Заяшлова.

— Что он?!

— Эт ж он, падла, он наводит!.. Он, бля, а ты тут!..

— А ну пошёл вон туда и встал там! — Борисов указал ему на ворота.

— Нет, Палыч, ты чё — эт ж он, он, бляха-муха?! Чё ты?!

— Ты фиг ли тут учудил?! Мудак, что ль?! Я ща своих вызову из района!! И поедешь ты за особо тяжкие телесные!! Устроил тут, нах, самосуд!! Вон туда встань, я тебе сказал!! Потом я с тобой поговорю!..

— Умные все, бля, нашлись!.. Такех, Палыч, вдоль вонища портупеей нада!..

— Туда встал, я тебе сказал! Без тебя знаем!

Яростно харкаясь, Фадеев отошёл к воротам.

Все кругом молчали, наблюдали за действиями участкового. Кто-то ретировался, поняв, что «концерт» закончился.

Борисов тяжело выдохнул и глянул на бедолагу Заяшлова. На лице кровоподтёки. Что примечательно — он плакал. Его жена сидела в сугробе и тоже рыдала.

— Вы двое в дом! Поговорить надо! — сказал им Борисов.

Входная дверь сразу же упиралась в дверной проём кухни. Там, в кухне перевёрнут стол. Яства, бутылка водки и посудная утварь разбросано по линолеумному полу. Опрокинутые табуретки, капли крови.

Из прихожей они переместились в зал.

Супруги Заяшловы сели на диван. Борисов в кресло.

Он, отодвинув шапку на затылок, почесал потный лоб с прилипшей к нему жирной чёлкой.

Катя сходила на кухню, намочила вафельное полотенце и принесла мужу, дабы приложить к носу.

— Вот оно, значит, как, — промолвил Борисов.

— Не так всё, Максим! — стала отрицать Катя. — Он, гадина, врёт!

— Кать, давай не надо! Просто так морду не бьют! — Борисов снял шапку окончательно.

— Да он ж алкаш пропитой! — выкрикнула Катя. — И дурак тем боле!

— Чё ж вы его тогда приветили? М?

Заяшловы молчали. Коля свесил голову. Катя смотрела куда-то в сторону, где у них стоял телевизор. Глаза её так и бегали как у бешеной кошки. И только часы тикали.

— Колитесь, как вас так, бедовых, угораздило? — сжав шапку, промолвил участковый.

Заяшлов перебирал свои мысли.

— Чё молчим-то? — спросил Борисов.

— Ну зачем ты лезешь?! Зачем ты лезешь?! — вмешалась Катя.

— Так, Кать, ты мне надоела своими визгами! Не мешай нам разговаривать! Иди вон на кухню, приберись лучше.

Она фыркнула:

— Я так-то у ся дома! Командир херов! — и, испепеляя ненавистным взглядом участкового, она резко вскочила с дивана и удалилась.

— Ну-с, говори, — потребовал Борисов.

— А чё говорить-то?.. — буркнул Заяшлов.

— Всё. Как на духу, Коль.

— Чё «Коль»?! Ну чё «Коль»?! Мне уж шестой десяток попёр!.. Мне чё неззя, што ль?! Все люди как люди, только я с боку припёк!.. Да, Палыч?! Так, што ля?!

— Коль, совесть поимей.

— Хм, совесть!.. От совести сыт не бушь!..

— И что? Ну, не будешь. Что-то изменится? Тебе не стыдно разве перед людьми? Перед самим собой тебе не стыдно, а? Как же ты после всего этого будешь им в глаза глядеть? М?

— Опять мораль?!

— Не опять, а снова. Ты только скажи мне, ты, что ль, наводил, а?

Заяшлов залез пальцем в рот, дёргая клык.

— Ты, что ль? — повторился Борисов.

— Ну я, што ль… Чё дальше будет? Расстреляешь, четвертуешь?!

Участковый усмехнулся:

— Так у нас мораторий.

— Мораторий ваш!.. Жизни не видел, а тож учит!

— И кто они?

Коля тяжело вздохнул:

— Да так — отморозки…

— Главарь есть у этих отморозков, м?

— Всё выпытать хошь?..

— Так есть, иль у них анархия?

— Есть один…

— Ну и как зовут?

— Да Жора Каланча… Слыхал?..

— Не слыхал. И откуда ты его знаешь-то?

— Да с «зоны» есчо!.. Вместе чалились. Честно, гад редкостный!..

— Мгм…Что ж ты с ним тогда связался, раз он гад?

— Выбора не было… Мне сына нада от армейки отмазывать. А волчий билет щас не хухры-мухры стоит… Да и дочу в институт пристроить нады… А самому на чё жить? На копейки, што ль, ваши?.. Ты вишь, чё в стране творитца?..

— Эх, Коля-Коля! И ты тоже решил не отставать? Ты не бизнесмен, ты дурак пришибленный! Выбор всегда есть! Что тебе в кочегарке не кочегарится? М? Я ж вот мент, не плачу же, живу от зарплаты до зарплаты!

— Знаешь, Палыч, я не такой пральный как ты, но жизнь я поболе с твово пожил. Всякой мразоты навидался… Как ты кончать не хочу… Хм, от зарплаты до зарплаты!.. Нашёл, чем удивить!

— Ой, Коля, кончай философию гонять! Башка счас треснет! Сдаёшь — сдавай до конца! Не хер тут!

— Ухандакают меня, Палыч! И тя могут — запросто так! Здесь всё серьёзно! Бросай ты это дело!.. Не нада…

— Не могу, Коль, устав не позволяет. Выкладывай, сколько их?

— Эх, тупой же ты, Палыч! Мертвецами вить станем!..

— Ничего, все когда-нибудь умрём. Чего бояться-то? Ну, сколько их голов?

Заяшлов покусал указательный палец и ответил:

— Пятеро… Или шестеро…

— Или?..

— Пятеро!..

— И что — давно промышляют?

Заяшлов явно не хотел отвечать на этот вопрос, но всё же выдавил из себя:

— Как Каланча откинулся, так и пошло-поехало…

— А когда он откинулся?

— Вроде как два месяца назад… Да, два месяца назад!

— Тц, н-да!.. Теперь когда появятся?..

— Завтра ночью хотят… Так, по крайней мере, сказали…

— И теперь кто на очереди?

— Табаковы…

Борисов нахмурился, почесал кончик носа, надул щёки, выпустил воздух и шлёпнул губами. А потом, ничего путного не придумав, спросил:

— Они что — план, что ль, выполняют?

Заяшлов не ответил.

Тем временем Катя с веником и совком притаилась у косяка, в прихожей и подслушивала.

— А кто там у Табаковых? — поинтересовался участковый.

— Тёлка годовалая.

— А чего они телят-то губят?

— Да щас спрос на говядину пошёл, вот Жора и оборзел. — И прошептал: — Денежки любит.

— Кто их, блин, не любит. А он за что сидел-то?

— Кто?..

— Жора твой!

— А-а, он!.. Та, по мелочи! Какого-то мужика прирезал…

Борисов ещё более нахмурился. У него вдруг стало болеть в висках.

— Хм, ничего себе мелочи! А потом?

— А потом он откинулся — ни работы, ни денег! Ну он и придумал план, нашёл точку сбыта, кодлу собрал! Все матёрые! Звери!

— Блин, как всё просто! А ты сам на это подвязался? Иль подначил кто?

— Иза неё!.. — прошептал Заяшлов, мотнув головой в сторону дверного косяка. — Она как увидала задаток, так кипятком ссать начала. Дескоть, давай, хде есчо таки деньжищи заработаешь!

— Не слушай его! — влетела в зал Катя. — Он не знает, чё городит!.. А ты, Борисов, воще чё зесь делашь?! На работе занятца нечем?!

Борисов утомлённо зевнул.

— Кать, ты представляешь, а я на работе сейчас! Вот сейчас вас обоих привлеку — и мне премия будет! Мизерная — но моя! Так что, Кать, решай, иль тебе пол подметать, иль на шконке тарахтеть?!

Катя, попыхтев, яростно поскоблив зубами губы, всё же замолчала, но осталась стоять.

— Кать, правда, уйди, а! — попросил супругу Коля. — Не стой над душой!

— Щас сам пойдёшь!.. — ядовито прошипела она и вышла.

Борисов, сидя, заглянул в прихожую, чтобы узнать, не подслушивает ли женщина их снова. Убедился в том, что её нет, и прошептал:

— Н-да, Коль! Вечные проблемы из-за баб. Значит, завтра ночью, говоришь, у Табаковых?

— Я тебе всё выложил!.. Вот захерачат меня!..

— Не захерачат! Не бзди ты! Короче, Коль, слушай меня сюда. Теперь ты мой осведомитель! Ежели что-то пойдёт не так, тебе тюрьма. А так — я тебя выпутаю из этой байды, да ещё спасибо тебе скажу. Как этот Жора с тобой свяжется, позвони мне и сообщи, когда, где и во сколь? Всё уяснил?

— Да, всё!..

— Ну вот и хорошо!

— Пиздарики нам, Палыч!

— Не вешай нос, Коля!

— Твоими бы речами…

Борисов задорно хлопнул себя по коленям и поднялся:

— Ладно, пошёл я! Засиделся тут у вас!

— А что по поводу морды сказать?

— Ну… Ну ежели спросят, скажешь — напоролся тут на одного по пьяни, махался!

Борисов хотел было уже выйти, но вдруг остановился и полюбопытствовал:

— Слушай, Коль, а как Вовка-то допетрил, что это ты?

— Сивуха язык развязала…

— Хм! Бывает! Ладно, Коль, не отчаивайся. Замнём мы это дело. И исправленному верят.

Сказал это Борисов, откозырял ему и вышел, оставив Заяшлова в глубоких раздумьях.

Народ рассосался. Лишь Фадеев, успокоившись, курил возле крыльца. И ждал участкового.

Борисов, закуривая, спустился с крыльца, подошёл к мужику и, сузив глаза от ярких солнечных бликов, промолвил:

— Чудак ты, Вовк.

— Почему это?

— Не он это.

— В смысле, не он?.. Он мне сам сказал…

— Да мало он что тебе сказал. Не он это. Кто-то другой, а кто, хрен разберёт. Так что, Вова, ты был не прав, когда распускал свои руки.

— И чё терь делать?..

— Ничего! Живи дальше, дыши ноздрями! Я тебя в первый раз прощаю. Они? Не знаю. Ну заявят — тогда уж будет другой разговор. Так что давай, покедова!

Оставив Фадеева в замешательстве, Борисов покинул двор Заяшловых.

Сельчане топили, дым столбом валил из труб избяных. Под ногами бурчал снег. Голову буравили мысли. На душе вдруг стало как-то легче.

Но тут его остановил Славка Капков, он же Камаз. Он, расхристанный, бездельно повис на заборе палисадника Заяшловых, щурился и ковырял грязным пальцем запёкшуюся корку царапины на тыльной стороне ладони. От него несло силосом.

— Подь сюды!.. — Капков осклабил челюсти с грязными зубами.

Борисов злобно сплюнул в сторону и подошёл.

— Чё тама?.. — спросил Камаз.

— Где?

— Чё тама гавкались-то эти?..

— А тебе-то с чего знать?..

Капков усмехнулся и пожал плечами:

— Просто нада знать…Чё неззя знать?..

Борисов отвернулся от него, смотрел на блестящий горизонт, где из сугробов высунулись мёртвые остовы ферм. Смолил сигарету и молчал, ощущая, как мороз щиплет ему нос и щёки.

Дед Ваня сидел за столом на кухне и безо всяких дум таращился в окно.

Вечер спустился, забрызгал кровью горизонт. Тьма сгущалась. На улице бегал мороз и ощущался в избе.

Старик затопил печку-голландку. Потом он вернулся к столу и стал трескать вчерашнее молоко вприкуску с луком и чёрствым хлебом. Кот Микроскоп, бормоча и щурясь, грелся сидя у печки. Два старика в одном доме.

Вскоре дед Ваня услышал в сенях топот, позже открылась, скрипнув несмазанными петлями входная обитая дерматином дверь, за которой оказался его внук Максим.

— Здорово, дед! — воскликнул он, разуваясь на половике.

За его манипуляциями квёло наблюдал кот.

— Здоров, — сказал с набитым ртом старик. — Айда молоко с луком рубать!

— Не, я дома поел. Гляжу, сам затопил.

Максим прошёл на кухню и пожал старику руку.

— А я вот сижу… Чё-т захотелось молочка с луком! Страх как захотелось!.. — сообщил дед Ваня.

Максим зажёг свет, сел за стол, на табурет.

— А ты чё впотьмах сидишь-то?

— А чё?.. Не богадельня, чать!.. На улице вон есчо пока светло.

— Да уж, светло, темень одна!

— А чё, Максют, куда смотреть? Зенки и так ничё не видят… А вить кода-то всё видели… А счас ничё не видят… Какой смысл, а?

— Не знай! — Максим пожал плечами.

— И я вот не знаю!

— Дед, я закурю?

— Да кури на здоровье, чё спрашиваешь?

Дед громко отпил из бокала молока.

Кот Микроскоп, подложив под себя лапы, лёг и задремал.

Максим переместился к окну, открыл форточку, дохнуло морозцем. Он выпростал из тумбочки пепельницу и закурил. Сигаретный дым окутал его задумчивое лицо.

Мрак окончательно сполз на землю обетованную.

Старик допил молоко, кашлянул, позвал кота, но тот так и не соизволил подойти.

— Дед, расскажи о моём отце, — вдруг попросил Максим и затянулся.

Дед Ваня потёр красное веко, недоуменно выпятив нижнюю губу.

— А чо о нём гутарить? Хороший был мужик. Хозяйственный. Дурак, правда! По дурости своей и сгинул. Не сберёг его бог-то. Вот как!..

Максим отвернулся от загипнотизировавшего его окна и прижался задом к краю подоконника.

— А подробностей не знаешь, как его убили?

Дед Ваня скорчил на лице гримасу, вспоминая дело минувших лет.

— Да вот все и подробности. Порол с какими-то дураками. А пить с дураками себе дороже! Ну, небось, слово за слово, драка, ну и зарезали его… Хуёвская смерть, я те скажу! Все народы мира никода не успокоютца, покуда друг друга не перережут!

— Н-да, печаль!

— Чо за печаль-то, а?

— Да бессмысленно жить, бессмысленно умирать…

На следующий день Борисов заглянул к Олегу Табакову, дабы его предупредить о том, что он следующий по счёту у «чёрных мясников». Они вместе договорились засесть в засаде около часу ночи.

Олег Табаков — бывалый, не из пугливых. Воевал в первой чеченской кампании, вернулся с обожжённым лицом и изуродованной душой. Частенько пьянствовал, но на конфликт никогда не нарывался, спокойный как удав. О войне не рассказывал, молчал, лишь в глазах прослеживалась невыносимая боль. Жена его — Алёна — понимала его душевное терзание и не лезла к нему с упрёками. Молча терпела все его пьянства.

Табаков приготовился: зарядил своё двуствольное ружьё и ближе к слетающей на грешную землю ночи засел на веранде ждать гостей.

Веранду сковал мороз. Олег промёрз весь, но терпеливо ждал. Алёна пару раз выходила его проверить, но он гнал её восвояси. Потом к нему наведался Борисов, «бобик» оставил в стороне, чтобы никто не заметил, что он находится здесь.

Курили, молчали, потому что не о чем было говорить, ждали.

Но «гости» так и не заявились.

Немецкая овчарка Найда неожиданно гавкнула, заскулила и затихла.

Заяшловы резко очнулись, когда раздался звонок в дверь. Катя испуганно таращилась на Колю.

— Они, да?

— Наверняка…

Коля, зажмурившись, протёр глаза. Потом помотал головой, отходя от дрёмы.

— Не ходи! — прошептала Катя.

— Да чё ты?.. Может, эт вовсе и не они…

— Как не они? А кто ж ещё в такое время?..

— Может, Борисов?..

— Как же он надоел, этот Борисов! Убили бы, што ль, его!..

— Ты чё такое городишь, дура?! Совсем, што ль, ёбнулась?!

Коля натянул трико, кофту, тапочки, пересёк прихожую, вышел в сени и, отодвинув щеколду, открыл дверь.

Глаза его вылезли из орбит.

Перед ним стоял с хищным скалившимся лицом Жора Каланча со всей своей бандой.

Участилось сердцебиение.

— Чё ж ты дверь открываешь, не спросив? — шутливо поинтересовался Каланча. — А вдруг по ебалу схлопочешь — и карачун!

— Да я, ета… — проблеял Заяшлов.

— Которое?..

— Я догадывался, что вы приедете…

— Догадывался? Хм, удивил, Коля, удивил!

— Так договаривались, на сёдня же!.. Разве нет?..

— А-а, вон чё! Ну да, ну да. А ты чё какой сонный? Спишь?

— Задремал… Умаялся…

— Ума-ааялся! — Жора от удивления поджал губы. — Кофейку бы попил.

— Кончился…

— Ну маякнул бы мне. Я б привёз. Мне не в падлу!

Заяшлов замялся.

— Да ладно… Не нада!..

— Ну как не нада! Ты ж братан мой! А для братанов мне не в падлу.

Заяшлов смутился от неловкого момента и побагровел.

Каланча по-дружески потрепал его плечо.

— Ладно, Колян! У нас дело есть. Мы тут пройдём в сени.

Вшестером прошли в помещение, последний закрыл за собой дверь.

Тут в сенях Каланча обратился к Заяшлову:

— Колян!

— Чё?..

— Я тут услышал одну странную вещь, братан! Якобы к те мусорок здешний захаживал!

— Да, было дело!..

— Зачем?

— Подрался я…

— Вижу, как те прописали!

— А те кто сказал?..

— Сорока на хвосте принесла! — хмыкнул Жора.

Банда вслед за ним издала смешки.

— Ты чё-т ему разбазарил? О планах наших? О делишках наших?

— Не… нет, правда, я ему ничего не говорил…

— Коля, не нада мне ля-ля! Судя по твоей роже, ты ему чё-то наплёл! И так заебись наплёл! Я прав? Я прав! Так что, Коля, не обессудь! Всё в этой жизни бывает! Ты ж знаешь расклад?!

И неожиданно Каланча вонзил в живот Заяшлову длинное лезвие свинокола. Вынул и вонзил ещё раз. Провернул.

Заяшлов скорчил гримасу боли и заскрипел зубами. Его ноги подогнулись, и он осел на колени.

Перерезав Коле шею, Каланча вместе с кодлой вошёл в избу.

Через три секунды раздался душераздирающий женский визг.

Не дождавшись звонка от Заяшлова, Борисов позвонил ему сам, но телефон не отвечал. Он матюгнулся и закурил.

Вдруг его душу заполнила тревога.

— Что-то мне не по себе как-то, — сообщил он Табакову. — Поеду я. К Кольке съезжу.

— А вдруг оне щас прийдут! А тя нет!.. Я один-то не справлюсь! Одного-двух может и отоварю. А вот остальных… Хрен его знает!

— Да не будет их, по ходу. Надули нас как пацанов!

— Ссука! Бля!.. Этого Заяшлова расстрелять мало!

Борисов покинул двор Табаковых, добрался до своего «бобика», сел, завёл двигатель и поехал к Заяшловым разбираться.

Не доезжая до Коли, он заметил, как из проулка мгновенно вынырнул грузовой «УАЗ» со спальником, нездешний, кузов крытый тентом.

Что-то ему подсказывало, что это и есть те самые злоумышленники. Он погнался за ними.

Когда грузовик прибавил газу, сомнений не осталось: это были они.

Мясники свернули на Молодёжную улицу, а там уж рукой подать и до большака. Но Борисов не отставал, упрямо гнал за ними на всех скоростях.

Молодёжная улица заканчивалась, вскоре показался большак. Участковый вдавил педаль акселератора в пол и поравнялся с грузовиком. Он резко крутанул «бобик» в их сторону и бортанул о кабину. Они же в свою очередь задели его, упёрлись в корпус и выбили с дороги.

«Бобик» участкового слетел с большака, сбив на обочине сугроб, и угодил в кювет, опрокинувшись на бок.

Мясники резко дали по тормозам. Они, недолго думая, выбрались из кабины машины и не спеша побежали к кювету.

Борисов, придя в себя, вылез через дверь из покорёженного автомобиля, свалился в снег лицом. У него гудела голова. Его нижняя часть лица была мокрой от крови, так как он сломал себе переносицу. Нашарил мокрыми дрожащими пальцами кобуру, вытащил пистолет.

Злоумышленники спускались к нему.

Борисов, тяжело дыша, попятился, проваливаясь в снег.

— Стоять, бля!.. — прохрипел он. — Не двигаться!.. Перестреляю к ебеням матери!..

Между ними сохранялась приличная дистанция. Мужские фигуры освещали зажжённые фонари «бобика».

Жора Каланча подал голос, ехидно оскалив свою сухопарую физиономию:

— Ты вляпался, мусор! Я знаю, кто ты, что ты и чем ты дышишь!

Борисову не понравилась его блатная менторская интонация, поэтому снял оружие с предохранителя и передёрнул затвор.

— А ну заткнулся быстра!.. Не напугаешь!..

Каланча вальяжно жевал что-то зубами и взирал на участкового как-то свысока, как будто всё знал наперёд.

— Ну чё теперь?! Арестуешь нас?! А?!

Кто-то из мясников смачно харкнул.

— Арестую!.. — Борисов протёр лицо от тающего снега.

— Край те, мусор! Не на тех напал!

И пока Каланча отвлекал Борисова, один из мясников, который был ближе всех к участковому, оказался более ловким, будто всю жизнь занимался этим. В его руке мигом материализовалось вострое лезвие свинокола, которое в мгновение ока, пробив бушлат и форму, проникло в бок Борисова.

Он даже не успел ничего сообразить. Только посмотрел в решительные глаза своего душегуба. Он даже забыл про пистолет, лишь одна мысль застила ему разум: «Какой же я мудак! Парней надо было позвать!.. Мужиков!.. Теперь всё!».

Вот только о жене не успел подумать. Молодчик пырнул его ещё два раза и отступил, чтобы не запачкаться кровью.

Борисов схватился за бок. Ему было больно, и он почувствовал свою тёплую кровь на своей ладони.

И тут мясник вонзил нож ему в шею. Потом ещё раз. И ещё.

Борисов, захлёбываясь, рухнул на колени.

Под ногами мясников скрипел снег, предвещая о конце.

Каланча, довольно улыбаясь, вырвал из его руки пистолет, присел на корточки и ядовито прошептал:

— Зря ты всё это затеял! Не нада было! Мудак!

Борисов, понимая, что скоро умрёт, заглянул в глаза Каланчи, хищные до предела, колючие, как вся жизнь.

Жора ухмыльнулся, поднялся и приставил дуло пистолета к голове Борисова.

— Так нада! Бывает и хуже! — заявил Каланча, держа палец на скобе спускового курка.

Борисов, возможно, хотел что-то сказать, да не смог, смерть его настигла в одно мгновение…

…Участкового нашли лишь рано утром, когда собаки слизывали его мозги со снега. Его простреленная голова едва отходила от шеи. Он окоченел за ночь. А его лицо деформировалось в застывшую маску недопонимания.

2017

Чёрный стяг

Неисторический рассказ

Таков Махно, многообразный, как природа.

И.Э. Бабель

Махно этой ночью сочинял стихи. Возможно, последние в этой жизни. Ни сегодня завтра придётся вступить в решительную схватку с красными.

Измождённый Нестор Иванович склонился над клочком бумаги, стиснув пальцами короткий карандаш. Чадивший, изредка потрескивающий огонёк свечи, подрагивал от тяжких вздохов, выхватывал из тьмы его лицо, высушенное от изнурительных битв и участившихся в последнее время поражений.

Оный огонёк отражался в его чёрных, не выспавшихся глазах.

Махно испытывал невыносимую тревогу не за себя, а за свой народ (а он никогда не щадил себя, куда ему смертнику туберкулёзному деваться!). Он вёл их за собой к Воле, но не справился со своей задачей, вот это его и беспокоило, от этого щемило в груди, а к горлу подкатывал комок, да такой, что не сглотнёшь.

Давно он не сочинял стихи. Всё стремился прийти к благополучию своего народа через убийства и насилие. А пришёл к краху собственных иллюзий.

«Беда!» — вздохнул Махно и закусил зубами свой кулак, чтобы не разрыдаться от отчаяния. А ведь он никогда не плакал. Держался стоически, даже когда хоронил своих братьев, матушку свою.

«Не дождутся! Хрен этим жыдам пархатым!» — подумал он и немножко аж развеселился. Но результаты прошедшей недавно резни вновь его привели к унынию и разочарованию. Редело его войско, да и боекомплект истощён. Всего один пулемёт «Maxim», да и тот уже на пределе, того и гляди в руках развалится. «М-да, красиво нас потрепали краснопузые!» — тяжко выдохнул Махно.

Хорошо лишь одно — многие ещё не разочаровались в надежде о великом светлом будущем, когда не будет ни красных, ни белых, ни зелёных, ни чёрных, а лишь вольные люди, дело которых всеобщий труд, всеобщее благо. Устали его бойцы, но не иссяк до конца дух к анархической идее.

Он принёс им правду. Он дал им то, что не мог дать никто, ни интервенты, ни шляхи, ни царёк, ни большевики. Он привёл их к Воле. Он создал именно тот коммунизм, о котором так судачил Ленин, о котором мечтали Бакунин и Кропоткин. Но большевики всё разрушили. Большевики ненавидят конкуренцию.

Нестор Иванович смотрел в окно, где сумерки жевали прошедший день.

В тот момент, когда Нестор Иванович терзался мыслями, махновец, юноша лет эдак двадцати, по имени Гринька, стоял на задворках и любовался люто-красным закатом, лениво разлившимся по горизонту в своей незаурядной красоте.

«Ветрено завтре будет!» — подумал хлопец.

Он вдруг почувствовал на своём лице мягкое дуновение, и вспомнилась его возлюбленная Окся, образ которой затерялся в пылу этой братоубийственной войны. Не забыл её губы — такие же мягкие-премягкие, когда она пылко и жадно целовала его лицо.

Нагрянули в памяти минувшие годы, в которых он остался бравым пацанёнком. А теперь в нём не осталось от того пацанёнка ничего существенного. Всё, что было, ушло. И грустно стало на душе.

Он подумал о Несторе Ивановиче, об этом сильном духом человеке.

Вспомнил Гринька: только он оперился, над губой показались первые поросли усов, и вдруг Махно появился в Гуляй-Поле после долгого заключения, с колючими глазами и суровым выражением лица, живой, непобедимый, познавший, но не поправший смерть. И тогда словно вся природа кричала: «Махно вернулся! Махно вернулся!» А он, этот великий человек, шёл навстречу гуляйпольцам, — такой маленький, такой щупленький, — громким шагом ступая по родной земле.

Гриньке, этому несмышлёнышу, у которого ещё молоко на губах не обсохло, тогда показалось, что Нестор Иванович знал, что будет — и во что всё это выльется.

В сумерках тонул закат. А Гринька стоял и думал о Махно.

Звёздная ночь насмехалась над ним, словно прыщавый подросток.

«Чо этой ночи от меня нады? — встревожено подумал Махно и протёр глаза пальцами, провонявшими порохом. — Вон как смеётся, шельма! Прям хохочет! Надрывается! Будто знает всё…»

Он заглянул в клочок бумаги…

Проклинайте меня, проклинайте,

Если я вам хоть слово солгал,

Вспоминайте меня, вспоминайте,

Я за правду, за вас воевал ¹ …

Из его глаз слёзы так и брызнули — не справился он с самим собой, размяк как тюря. И тут же покаялся в своей несдержанности, смахнул рукавом потрёпанного мундира солёные капли.

Он затушил пальцами фитиль свечи, и его обдало с ног до головы темнотой, такой жуткой и такой мертвенно-тихой.

Нестор Иванович встал и, скрипя половицами, вышел в сени, нашарил возле двери свои сапоги, натянул на голые ноги. Прихрамывая, вышел на крыльцо. Осмотрелся.

Тишина, грозная, словно перед бурей. В воздухе отдавало сыростью. Горло сцепила режущая боль. Сглатывать было невыносимо. Тут ещё раненая нога-злодейка так по-дьявольски заныла, спасу на неё нет. Звёздами усеяно всё небо. На фоне иссиня-чёрного мрака сильно выделялись тёмные силуэты хат.

Нестор Иванович вдруг уловил чьи-то неторопливые шаги. Всмотревшись во мглу, он заметил человеческую фигуру и мгновенно потянулся рукой к «Mauser» в деревянной кобуре.

— Кто это там?! — проговорил Махно, резко, дерзко.

— Эт я, Нестор Иваныч, — тут же отозвался молодой, крепкий и знакомый голос.

— Кто «эт я», а? Ты давай там назовись! А то стрельну счас — дырка будет!

— Гринька я!

Махно одёрнул руку от кобуры и небыстро спустился с крыльца. Гринька подошёл ближе, и Нестор Иванович смог его узнать.

— Чо, не спиться?

— На задах был! Закат страшно красный! Завтре ветрено будет!

— Ничо, в степи без ветра никуда! Пойди усни! Сны посмотри!.. Пойди-пойди!

— Схожу, батько! А то дремота какая-та накатывает!

— Устал ты, паря?

— Да не так, штоб…

— Пойди-пойди…

Гринька озарил Махно доброй улыбкой и растворился в чёрном мареве ночи.

На душе Махно отлегло.

«Пущай им хоть сны-то приснятся! Пущай поспят!» — подумал он и тронулся к горизонту. В степь.

А там звонкая тишина, что уши закладывает.

Ветрено. Пасмурно.

Махно с заиндевевшим от ненависти лицом, глядя волчьим взором сквозь щиток пулемёта «Maxim», вжал спусковой рычаг, поливая свинцовым огнём супостатов. Он словно слился воедино с оружием, отправляя на тот свет тех, кто находился по ту сторону его прицела.

Большевики неслись под красным знаменем, пытались растоптать кучку махновцев подкованными копытами, да пошинковать их саблями вострыми. Но сражённые пулей красноармейцы падали, кувыркались вместе с лошадьми по степной земле, придавливая стелющийся волос ковыля своими расстрелянными телами.

Конный небольшой отряд махновцев, — всё, что осталось! — выжидал в отдалении, будто специально желал, чтобы Махно позабавился в своё удовольствие, насладился, разнося в клочья эту красную шушеру.

Отступили большевики. А он им вдогонку резанул свинцом…

И вдруг пулемёт захлебнулся в холостом щелчке — иссякла пулемётная лента.

Махно приказал перезарядить. Но сопливый зарядчик жалобно сообщил, что кончился весь боекомплект.

И проклял Махно небеса таким матом, чтобы богу стало тошно.

Нестор Иванович потребовал своего коня, легко взобрался в седло при его-то малом росте и раненой ноге, выхватил шашку из ножен и блаженно завопил:

— На смерть идём, хлопцы! За правду! За волю! А этих паскуд — в труху, в капусту! Никого не жалеть, никого не бояться! Я сказал!!

И это громогласное «я сказал» поддержали все безудержным одобряющим гвалтом.

— Воля або смерть!! И только!! — взвизгнул Махно и погнал вороного галопом на вражье войско, низко согнувшись над гривой, выставив в сторону шашку.

И вся оставшаяся махновская рать бросилась за батькой.

Затряслась под копытами земля. Затрепетали небеса, глядь, вот-вот рухнут, низвергнутся со всей мощью на эти две борющиеся силы.

И люди сошлись в смертельной схватке. Падали бойцы обезглавленные. Ниспадали со вспоротыми животами. Расползались, расчленённые надвое. Звенела сталь. Душераздирающе визжали лошади. Порывистый ветер носился то тут, то там, поглощая яростную матерщину и предсмертные крики боли. Разило кровью людской, мужским потом, духом лошадиным.

Гринька, низко припав к гриве саврасой кобылы, одному выпустил требуху вострой шашкой, другому снёс полголовы, третьему отсёк руку, у четвёртого подранил лошадь, отчего она завалилась вперёд, выбросив вперёд седока. Он слышал, как угрожающе звенит сталь над головой, как вражьи клинки врубаются в берданку, которая висит за его спиной.

И вдруг кто-то мощным ударом выбил его из седла. Он полетел на землю, в объятия ковылей, ушибся лицом, прикусил до крови губу, отбил лёгкие.

Он еле оторвал от земли гудящую голову и почувствовал, что не может вдохнуть и не выдохнуть. В глазах всё помутилось, не разобрать ничего. В ушах стоял зловещий гул.

Когда полегчало, Гринька кое-как приподнялся на пружинистые ноги, его шатало, словно подсолнух на ветру. Решил найти свою савраску, чтобы снова броситься в схватку, но не видать кобылы в поле зрения. Рядом лежала его шашка, заляпанная чужой кровью, потянулся к ней, стиснул рукоятку.

На него мчался всадник. В будёновке как витязь. Даже лицо его высмотрел, вытянутая, загорелая, истерзанная злобой маска смерти. Будёновец взмахнул своей саблей, но рассёк лишь воздух, так как Гринька быстро среагировал, повалился наземь и откатился в сторону от подкованных копыт.

— Аат сука! Бога душу мать! — надсадно возопил красноармеец, решил не тратить своё время на Гриньку и ворвался в драку.

И тут глаза Гриньки наткнулись на такую картину: Лёва Задов и ещё какой-то махновец силком пытались затащить Махно в тачанку. Уговаривали. Но тот ни в какую не поддавался на их уговоры. Истерично орал, брыкался, пинался ногами, рвался в сечу. Не получалось у него справиться сдвумя могучими дядями, маленький, худющий, раненый, не смог. Его лицо залито кровью, как и серый штопанный-перештопанный мундир. С буйной косматой головы батьки полетела папаха, и про неё забыли. Шашки при нём не было, только пустые ножны. «Mauser» тоже отсутствовал, пропал в пылу сражения. Совладали с лютым озлобленным батькой, загрузили его в тачанку, утихомирили. Туда Лёва Задов прыгнул, а махновец на облучок. И кони понесли.

Гринька всё это видел — и смешанные чувства нахлынули на него. Он сам не понимал, что с ним сталось вдруг. Уши заложило бушующей кровью. То ли он был рад, что Нестор Иванович спасся. Но в какой-то степени ему было обидно, что они остались погибать без его поддержки.

И тут откуда-то сверху пришёлся сабельный удар. Аккуратно, помимо берданки, ему разрубили шейные позвонки. Его убийца, красноармеец в кожанке и фуражке с красной звездой, комиссар, проскакал мимо.

Через секунды две кровь пошла ртом. Гринька в последний раз посмотрел на облако пыли, оставшееся от тачанки. Его буйная голова отвалилась от тела и покатилась по жёлто-зелёной траве.

Когда они проехали версты три, Махно успокоился. Только слёзы сочились из глаз.

Лёва Задов отвернулся от него, словно затаил обиду, задумался о чём-то своём и смотрел на землю, стелющуюся под скрипучими деревянными колёсами.

Махновец Никита гнал лошадей, стегал их нагайкой по крупам и осыпал крепкими бранными словцами.

Махно бросил ненавистный взор на серое небо, мысленно взывая к богу: «Эй, Господи! Слышишь меня?! Не слышишь! Не дано тебе слышать меня!.. Не ту ль хвалу я тебе дарил?! Не тех ль людей я освободил?! А, Боже, чо ты молчишь? Чо ты не разговариваешь со мной? Не люб я тебе! Ну, молчи, молчи, обижайся! Не нужон и ты мне!.. Всё, баста!».

Нестор Иванович сквозь бельмо слёз таращился в удаляющуюся юдоль.

А где-то в степи, на поле брани, среди изувеченных окровавленных тел единого народа, накренившись чуть в бок, на посечённом древке колыхался на ветру волною чёрной истерзанный шашками и продырявленный пулями чёрный стяг — символ неудавшейся Воли…

2016

На задворках фонарного света

Энцефалопатический рассказ

Когда-то жил Шобон. Этот Шобон любил пить, и он пил. Без выпивки он не мог. Однажды он целый день не пил. Но ему стало тошно, и он выпил.

Шобон не помнил свою жизнь, скорей всего, она когда-то у него была.

Шобон не знал, откуда пришёл. Да и куда пришёл, он не знал.

Шобон поселился в одном притоне, у алкашки Марфы.

Алкашка Марфа была так себе алкашка. На то она и Марфа.

А с Марфой жил Вася Кишка, пацан. Но вроде не пацан. Но на пацана был похож. Одним словом, Вася. Одним словом, Кишка.

Однажды, когда Шобон лежал на Марфе, а Марфа лежала под Шобоном, Вася Кишка невесть откуда приволок целый пакет фанфуриков. Когда Шобон, облизываясь, спросил Васю, где он достал ЭТО, Вася с чувством достоинства ответил, что ЭТО купил. Тогда Шобон спросил Васю, что он, мол, наверное, ЭТО украл, но Кишка твёрдо сказал, что ЭТО купил. Шобон опять не поверил и сказал, что Вася всё-таки украл ЭТО. Но Вася, едва не заплакав, ответил, что купил ЭТО. Тогда Шобон подумал: «Врёт! Украл!» и сел с Марфой и Васей бухать.

Шобон отчётливо помнил, как выпил сначала один фанфурик. Потом второй. Потянулся к третьему. После четвёртого флакона Шобон помнил всё. Но очень смутно. Он помнил, как начал ругаться матом. Ещё он помнил, как кого-то посылал в жопу, посылал кого-то из троих. Но, честно говоря, себя Шобон в жопу послать никак не мог, а вот Марфу и Васю Кишку запросто мог.

Иногда Шобон видел тьму и слышал какой-то гул, какое-то причмокивание и какое-то чавканье.

Потом Шобон обнаружил, что стоит на полу ногами и держит Васю за чуб. Вася Кишка кривил гримасу на роже и шипел от боли, выговаривая Шобону, какой же он гад. А Марфа сидела задницей на стуле за столом, подперев кулаком пьяную, кислую, с квёлыми глазами морду, и ей было на всё до фени. Одним словом, это её обычное состояние.

Шобон помнил, как он кричал Ваське:

— УРРРОООД!!! НУ, УРРРОООД!!!

А потом последовал удар.

Кто бил его, Шобону было неизвестно. Но когда он летел к обшарпанной стене, он догадался, что его ударил Вася, и он обиделся на него.

— УРРРОООД!!! НУ, УРРРОООД!!! — взвыл Шобон и поднялся.

В его руке непонятным образом материализовалась вилка.

Шобон сделал выпад.

— Хех!.. — хехнул Шобон.

Шобон понял, что кольнул Васю Кишку, а, может быть, и не Васю, но кого-то он всё же кольнул.

Не разбирая дверей, посылая всех куда подальше, обидевшись на всех, Шобон побежал. Куда? Неизвестно.

На улице вроде была ночь, а вроде утро. Но светил один-единственный фонарь. Тускло так светил. Одним словом, светил как один-единственный фонарь.

Далеко Шобон убежать не смог, так как он, обмаравшись в портки, решил с часок покемарить.

Шобон брякнулся под лавку, а, может быть, и не под лавку, но всё-таки он куда-то и под что-то брякнулся.

И Шобон захрапел.

Шобону снились сны…

Шобон проснулся и увидел два гигантских пятна в синем. Шобон сначала подумал, что это пришельцы. «Но какие здесь могут быть пришельцы? — подумал Шобон. — Вот херня!»

И вот счастье — он услышал русскую речь.

Шобон обрадовался: «Свои!».

Он попытался культурно попросить их, чтобы они ушли, но попросить культурно у него не получилось. Потому что культурно просить Шобон не умел. Поэтому сумел как умел. Тогда те два пятна в синем достойно и некультурно ответили ему, что он некультурно себя ведёт и поэтому сейчас получит по щам.

И чтобы не получить по щам, Шобон не стал связываться с двумя гигантскими пятнами в синем и опять захрапел.

Шобону снились сны…

Шобону снились такие родные ему стены наркологички, но потом он выяснил, что это был не сон.

Шобон почувствовал, как едет на собственной заднице по полу назад. Он подумал, как такое возможно, потому что никогда так не умел. А оказалось, что он это и не умеет, просто кто-то его волочит по полу, зацепив за шиворот.

Шобон стал некультурно выражаться матом:

— ПУСТИЫЫЫЫТЕЭЭЭЭ!!! ССУУУУКИЫЫЫЫ!!!

И тут вышел белый и мятый. Белому хотелось спать, потому что он громко зевал.

Тот, кто тащил Шобона, был весь в синем.

Синий переглянулся с белым. Синий сказал белому:

— От ещо один!..

Белый сказал:

— Я рад…

Белый зевнул и спросил:

— Откуда тело?..

Синий промолчал.

Шобон счастливо улыбнулся, пукнул и подумал: «Про меня говорят!.. Хорошо!.. Пущай трындят!..»

Белый с удовольствием почесал зад и сказал:

— В «обсирацию» его тащи!..

Белый надрывно зевнул.

«Обсирация» на самом деле была обсервацией, где лежали пьяные ханурики, которые там, как кроме обсираться, больше ничего не умели делать.

Таким образом, Шобон оказался в «обсирации». Уже в сотый раз, или в сто второй.

Шобону снились сны…

Вокруг Шобона лежали обмаравшиеся пьяные тела с головами, руками и ногами…

И тут Шобон понял, что это был не сон, так как у него были открыты глаза. У тех пьяных обмаравшихся тварей, которые якобы ему снились, тоже были открыты глаза.

Шобону хотелось закрыть свои открытые глаза, но ему было интересно взирать в чужие открытые глаза.

Вдруг один из обладателей чужих открытых глаз открыл ещё и рот и вроде как спросил:

— Ты хто?..

— Пёоотр, — ответил Шобон, вдруг вспомнив давным-давно забытое своё имя. — А ты хто?..

— Валеррра…

Они замолчали. Молчали долго. Наверное, полночи молчали. Совсем недолго.

Внезапно под утро, поодаль, ну где-то возле ноги, зашуршало очередное туловище и выдавило из себя:

— А я Витаааля…

— Валеррра, — произнёс Валера.

— Пёоотр, — произнёс Шобон и уснул.

Шобону снились сны…

Пели птицы. Было тепло, никак не холодно. Светило солнце, может потому, что было утро.

Шобон понял, что проснулся.

Окно. В окне — голубое небо.

Валеры не было. И куда-то делся Виталя.

Шобон потянулся — ему было хорошо.

Шобон вышел из обсервации новым, выспавшимся человеком. В коридоре он встретил врача. Тот, аппетитно чавкая, жевал вкусный бутерброд и запивал вкусный бутерброд горячим горьким кофе. И при этом врач разглядывал очередное, обоссанное, пьяное, бесчувственное, почти бездыханное, привезённое, беззаботно брошенное на пол тело.

Шобон заглянул в сытые глаза врача и поклонился ему до пола. А врач как ел, так и ел, как пил, так и пил.

Шобон направился к выходу.

— …Ты, эта-мол-как-его, не теряйся!! — воскликнул ему в спину врач с набитым ртом.

Шобону не хотелось возвращаться к Марфе. Его терзало обида на Васю Кишку и чувство вины.

Шобон шёл, не знай куда, не знай зачем, не знай почему.

Шобон пришёл к мосту, облокотился на перила, харкнул в реку, харкнул ещё раз и с удовольствием посмотрел вдаль.

На пляже, в отличие от Шобона, купались дети.

Шобон стоял, харкался в реку и таращил глаза. О чём-то думал, о чём-то не думал.

Вдруг под ним со стороны реки раздался пронзительный мальчишеский крик:

— СЮДЫ!!! СЮДЫ!!! САНЬКА ТОНЕТ!!! ПАМАГИТЕ!!!

Сердце Шобона сжалось также как очко. Только очко сжалось сильнее. Шобон увидел захлёбывающегося мальчишку…

Шобон бежал ногами, спотыкался, но бежал.

Шобон, вспенивая воду, ворвался в реку с истошным хриплым визгом:

— ПАЦАААН!!! Я ЩАААС!!! ПАЦАААН!!! Я ЩАААС!!! НЕ ТОНИЫЫЫ ТОКА!!! НЕ ТОНИЫЫЫ, ПАЦАААН!!!

Когда-то жил Шобон…

2016

Пасян

Вид в окне не менялся вот уже тысячи лет, но Пасян этого и не ждал. Его физиономия не выражала эмоций, она вообще ничего не выражала. Лишь глаза, в которых таилась безысходность. Его безликость была одним из свойств его маргинальности.

Кроме него, маргинальность находилось во всём, что его окружало. В его бытовой обстановке. В его стуле, на котором он часто сидел. В его дешёвых сигаретах, которые он курил. В полных и опорожненных бутылках суррогатной водки, которую он чрезмерно употреблял. В пакетике с насваем. Она олицетворялась в его частых и старательных плевках. В его унылом взгляде. В его недееспособности быть человеком.

Маргинальность выражалась даже в оконном пейзаже, где изображалась городская окраина.

Давно Пасян сидел на стуле, отсиживал свою тощую задницу до немоты.

Он не смотрел телевизор, потому что у него не было телевизора, пропил, одним словом.

Он не читал книги, потому что не любил читать, да и не старался любить это дело. Его книгой было окно, грязное, мутное.

Он мало ел, посему мало нуждался в туалете.

Он потерялся во времени и старался потеряться в нём до конца. Хотя он не понимал, что такое время, и что значит — потеряться.

Он не был философом, да и умным человеком он не слыл.

Он был Пасян, отрыжка человечества, шанкр на теле мира.

Он за свою 24-летнюю жизнь не сделал ничего хорошего. Когда в его помощи нуждались, он просто отворачивался, не желая подать руку. Он был трусливым, лицемерным, бездушным, тупым дегенератом.

Пасян сидел на стуле и видел в окне маргинальную часть этого серого города. В окне благоухала серая жизнь, тащилась себе медленно, незаметно, неизменчиво.

Прокопчённое осенью небо врезалось в унылые строения жилых зданий, где влачили свою жизнь такие же пасяны, как и он. Их унылое бремя сдавливало им плечи и тянуло к земле. Голые деревья костлявыми ветвями царапали брюхо небес и дистрофично качались от холодного порывистого ветра. Стёкла дрожали от дуновения, трезвоня в деревянных обшарпанных рамах.

Родителей у Пасяна не имелось. Выпивали они. По своей безалаберности и скопытились. А Пасян был тем яблоком, которое недалеко от той яблони упало.

Пасян потянулся к гранёному стакану и бутылке, налил водки до краёв, запрокинул резко голову, хлобыстнул в себя весь стакан. Занюхал вонючим рукавом олимпийки, повертелся отёкшей задницей на стуле, извлёк из пачки сигарету, вставил в беззубый рот, поджёг спичкой, потушил спичку быстрым движением руки в воздухе и затянулся.

Не нравилась Пасяну его жизнь, да и сам он себе не нравился. Он боялся всех и вся вокруг, посему безвылазно сидел дома. Редко, когда у него заканчивалась пенсия по инвалидности, он выходил в магазин, чтобы там поклянчить денежку у местного населения. Изредка, не поскупившись, ему отсыпали мелочь. Но часто его ненавистно подтрунивали: «Руки-ноги есть! Иди вкалывай, соплец!»

Пасян отмалчивался. А внутри всем желал плохого.

В окне люди. Они ходят туда-сюда. Косолапят, шатаются пьяными, хромают, спотыкаются, бегут, шаркают, оборачиваются всё время ради какой-то неожиданности. Пасян смотрит на них надменно и ощущает себя божеством, которому всё подвластно. Любая мелкая пешка видит себя ферзём.

Люди идут, месят грязь. Машины ездят, обливают этой грязью людей. А Пасян забрасывает под губу насвай и сидит в отрешённости, в какой раньше-то и сидел.

Не меняется он и вокруг себя ничего не хочет менять.

2016

Мечтатели

Мы летели на небо, а нас сбили кирпичом

Короче говоря я удачно сдал вступительные экзамены в городскую шарагу на факультет «лесное дело». Хочу стать егерем. Ну просто сплю и вижу как я живу в срубном домике в лесной чаще вдали от людей. И вот я брожу по лесной опушке и радуюсь новому дню и вдыхаю свежий воздух и трогаю ветки деревьев и слушаю пение птиц и кормлю оленей с руки. Это моя мечта. Но для этой мечты мне нужно год проучиться в городской шараге и год прокантоваться в городской общаге. По слухам: жить в общаге себе дороже. Говорят там всё никак у людей. Как это «всё, никак у людей» я не понимал но надеюсь это всего лишь домыслы и враки. Я усердно верю в своё светлое будущее и конешно осознаю что эта шарага и эта общага всего лишь испытания которые необходимо я не знаю преодолеть што ли.

Набрав продукты взяв деньги на первый месяц попрощавшись с папаней и маманей я отправился в город Чистокров. Я ехал в автобусе и чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Может от того что я становлюсь взрослым. А это хорошо когда ты становишься взрослым. Я познакомился со своей группой. Сельских пацанов было мало. В основном все городские. Меня это даже несколько удивило. Наверно эти пацаны устали от шумной городской жизни и у них вдруг появилась мечта такая же как и у меня: срубная изба лесная опушка чистый воздух птицы олени. Я жал им руки и думал какие же они хорошие и смелые люди вот только волосатые почему-то и худющие. Ну ничего постригутся откормятся.

Я ознакомился с обстановкой в шараге и со всеми своими баулами попёр в общагу в которой на меня было приготовлено койко-место. Встретила меня там комендантша. Жирная усатая татарка. Она воткнув руки в боки прочитала мне инструктаж по технике безопасности сказала чего можно и чего нельзя. Практически всё не можно и всё нельзя. Вобчем: не пить никого из посторонних не водить особенно «сикушек всяких» (кем были эти сикушки всякие? я не знал) не шуметь песни не танцевать танцы не петь матом не ругаться не болеть гриппом и другими простудными заболеваниями скотину не заводить. Получив постельное бельё в прачечной а это в подвале дело было я поднялся на второй этаж. Длинный коридор. Пять дверей по разные стороны. Впереди окно. В центре коридора два холодильника. Один протекал другой гудел. В конце коридора распахнутая дверь с жирной надписью «ТОЛЧОК». Я сразу же догадался там туалет.

Я вошёл открыв дверь комнаты под номером семьдесят три. Пол в линолеуме. Два больших окна в стене. Пять тумбочек. Три из них стояли почему-то верх ногами. Стол. Шесть табуреток. Покосившийся шифонер. Десять коек. На одной из которых лежало здоровое коренастое чудовище с растрёпанными волосами. Чудовище громко шмыгало носом и читало цветной женский журнал. Увидев меня чудовище зашвырнуло журнал на подоконник и громким басом закричало: «Оба-на! Будет с кем потарахтеть!» Мы пожали друг другу руки. Его звали Саней. Я сразу понял что он обожает «потарахтеть». Не успел я разобрать свои вещи а он уже начал мне рассказывать про местный колорит да про местных жителей. Он предупредил меня чтобы я не оставлял в холодосе продукты их всё равно кто-нить схавает. Саня сказал что лучше покупать те продукты которые не портятся. Он говорил что «бомжарики» сойдут. Он предостерёг меня чтобы в толчке я не садился голой жопой на унитаз а то заработаю ещё какой-нить «гайморит». Он рассказывал как здесь постоянно меняется народ: одни приезжают другие съезжают. Он говорил что живут здесь все: студенты рабочий класс алкаши чурки из какого-то там Чуркостана какие-то педосеки и всякие там уроды.

Помимо Саньки здесь ещё проживал Димка Полугоп который был его одногруппником. Саня мне объяснил почему Полугоп был Полугопом. Этот Димка считал себя гопом. Он разводил на деньги салаг-первачей. А те кто был посильней Димки его Димку гопом не считали ему деньги не отдавали а просто его Димку мудохали. Так Димка и ходил Полугопом.

Я спросил Саньку на кого он Санька учится. Он ответил что учится в железнодорожной шараге на машиниста поезда так как он с детства мечтал быть машинистом поезда. «Ты тока представь! Закат сентябрьский вечер преддверье Бабьего Лета по сторонам хвойный лес одевается в синих сумерках и впереди железная дорога вонзается в горизонт рельсы шпалы шпалы рельсы. Красотища! Я гоню на поезде высовываюсь из окна и свежий ветер ебашит мне в едало! Ништяк вить!» У него аж глаза блестели. А потом он балакал балакал балакал. Много мне чего набалакал.

Он мне рассказал что до меня на моей койке дрых мужик один по прозвищу Горкый. Он Горкый был весёлый типок всё стучал зубами. Горкый работал слесарем и очень любил кирять. И в этом деле он преуспел. Но в пьяном состоянии он становился неадекватен всё кричал что народ на дне а мир параша и всеми руководят жыдо-рептилоеды (не понимаю что ещё за рептилоеды такие? тем более жыдо?) и хватая свой топор в одну руку обещал себе отрубить другую вереща что государству его трудовые мозоли не важны. И вот однажды с перепоя Горкый всё-таки взял и рубанул себя топором. С обрубком он метался по общаге и визжал как недорезанная свинья: «ЧО СДЕЛА-АЛ А?! ЧО СДЕЛА-АЛ?!» Прибывшей бригаде «скорой помощи» он разгневанно кричал: «ПРИШЕЙТЕ КОНОВАЛЫ!!! ПРИШЕЙТЕ СУКИ!!! РУКУ ПРИШЕЙТЕ!!!» «Скорая» его конешно забрала и больше его никто не видел. Санька так и не в курсе: пришили ему руку али нет?

Был ещё один кадр его звали Теребунь и была у него балалайка. Как и Горкый Теребунь любил выпивать а иногда они бухали вместе. Горкый возмущаясь кричал про свои бесполезные мозоли а Теребунь играл на балалайке. Да так лихо и так нежно отчево душа радовалась а иногда плакала. Теребунь был человеком искусства играл в какой-то филармонии в большом народном хоре и так нравилось ему это дело что он бы Теребунь дело своё ни на что не променял. Любил он народ веселить а иногда и слезу скупую выцыганить. И всегда ему в этом помогала его балалайка его верная подруга. И вот как-то по пьяни Теребунь возвращался вечером из филармонии в общагу шёл и играл себе в удовольствие на своей балалайке. И тут его встретила местная гопота. Санька сказал что эти козлы взяли и сломали Теребуню балалайку. Самое дорогое что у него было. Горевал Теребунь слезами горькими убивался. Не мог он жить без своей балалайки. После этого забухал Теребунь очень сильно забухал такого он не позволял себе никогда. Допился до того что его попёрли из хора. Стал он какой-то сам не свой: злой и нелюдимый. И перегаром от него таранило за километр. И вот Санька однажды средь ночи проснулся от странных вздохов. Их издавал Теребунь. Он сидел на койке спиной ко всем дрыгал правой рукой и протяжно стонал: «Ооо-о-ой!!! Ооо-о-о-ой!!!» Вначале Саньке показалось что Теребунь просто-напросто гоняет «Дуню Кулакову» что конешно на людях не прилично но не возбраняется ежели хочется. Но позже стало ясно что Теребунь играл на своём херке как на балалайке. Он «тренькал» всю ночь отчего его херок посинел. И при этом Теребунь не останавливался теребунькал как заведённый ойкал и плакал заливисто. Саньке и Полугопу стало жалко мужика. Они догадались что он Теребунь напрочь лишился рассудка. Вызвали «скорую помощь» которая и забрала Теребуня.

После недолгой паузы Санька мне поведал об одном Охотнике за задницами который тоже здесь когда-то жил. Я спросил его почему он был Охотником за задницами? А он мне ответил что он был педосеком так как мешал им с Димкой спать.

Оказалось Охотник за задницами вовсе не был Охотником за задницами. И педосеком вовсе не считался может и был но за ним это не наблюдалось так как он был Охотником за зайчиками. Работал он сварщиком и имел шестой разряд. Он был суровый молчаливый крепкого телосложения мужик. Он не пьянствовал и матом не ругался и даже не курил. Но он был странным. Он просыпался по ночам всегда в одно и то же время. Грыз зубами спинку кровати слюнявил подушку и душераздирающе хрипел: «Заяц!! Мужики вон заяц вона!! Херачьте его мужики!!! Ща убежит вить!! Убежит вить мужики!!! Удрал тварь!» Так сварщик шестого разряда стал Охотником за зайцами и превратился в Охотника за задницами потому что был педосеком которым не был так как мешал пацанам спать своими приступами сумасшествия. Но однажды ночью с ним произошёл более жуткий припадок. Ему в окне снова померещился заяц. Охотник бешено бегал по комнате что-то всё время искал с остервенением переворачивая тумбочки табуреты койки и ревел брюзжа слюной: «Я ЩА ТЯ ДОСТАНУ КУРВА УШАСТАЯ!!! Я ЩА ТЯ СКОВЫРНУ!!!» Он вдруг схватил чайник и выбил им оконное стекло. И тут на шум и гам причапала Чапаев. (Так узнал я звали коменду скорее всего из-за её усов!) Она тут же начала орать на Охотника что он мол такой-сякой как он посмел дескоть бить казённые окна кто ему дескоть дал такое право что она Чапаев мол не потерпит такого произвола. Чапаев пообещала ежели он всей же час не вставит новое стекло то она тогда его туда жопой вставит самолично. Но Охотник за задницами вдруг вытаращил зенки принял коменду за зайца и ломанулся к ней чтобы её удавить. Та видать сообразила что дело пахнет керосином взвизгнула со страху пёрнула и бросилась бежать звонить ментам. Охотник же долго ломился к ней в комнату угрожал что оборвёт ей уши покуда его не скрутил подоспевший наряд ментов. После прибыла «скорая» вкололи ему успокоительное и увезли его Охотника за задницами навсегда.

«Одним словом все кто зеся жил выбыли по болезни!» — сказал Санька.

А потом пришёл Димка Полугоп. Это был лопоухий бритый наголо длинный худющий пацан с отбитой дерзкой рожей. Походка у него была блатная на раскорячку. Он сутулился и постоянно цыкал. Санька познакомил нас. «О-па о-па! Братислава слава братьям! — приветливо воскликнул Полугоп и как-то непонятно пожал мне руку. — Значит времячко настало нам сёдня побелить! Как насчёт белила братюня?!» Санька пояснил мне что «белить» значит бухать а «белило» это водка.

И я долго не думая вынул из баула завёрнутый в газету литровый пузырь с самогонкой чистой как слеза младенца. Перед самым отъездом папаня отвёл меня в терраску и втихаря от мамани сунул мне этот пузырь в руки. «На сына держи! Эта нада! Это поможет!» — сказал он.

Увидев самогонку Полугоп радостно запрыгал и кричал: «О-па о-па! Шикарный видос! Санчоус с тебя нажористый кусман!» Мы сложились и потопали в местный магазин. Стоя у прилавка я размышлял какие же хорошие ребята мне попались так по-свойски меня приняли. Как это хорошо просто замечательно. Ещё с ребятами из группы подружиться надо — и будет всё просто зашибись. Мир вертится вокруг меня.

Купив закуску мы вернулись в общагу. Мы бухали и болтали на всякие разные темы. Полугоп рассказывал нам байки про свои гопнические дела. После сильно накирявшись Димка стал наезжать на меня и кричать: «Чё чушпан губнёхи разбубнячил?!» Но Санька успокоил меня сообщив что Полугоп просто выёживается. И тут Полугоп переключился на него произнеся: «Эй очконавт береги очко береги очки!» А потом я не помню ничего. Одна лишь темнота.

Утром я проснулся с больной головой. В холодной блевоте. Санька утешал меня сказал чтобы я не переживал по этому поводу якобы смолоду такое бывает. Он сказал что они меня ещё научат белить. Хороший он всё-таки человек этот Санька.

Когда я чистил зубы то в зеркале заметил у себя на лице синяк под левым глазом. Вернувшись в комнату я решил разобраться кто из них двоих мне двинул. Оказалось что всё произошло само собой: я был настолько пьян что когда пошёл в туалет посцать то запнулся об свою ногу и шваркнулся рожей об пол. Я этого если честно не помнил. «Здоровски ты плашкой сковырнулся! Меня дажь на «хаха» пробило!» — сказал Полугоп и заржал.

Чуть погодя я заметил, что во время пьянки мы смели весь мой продовольственный запас который я мог бы один растянуть на целый месяц. Лишь картошка и моркошка остались в целостности и сохранности. Но я не стал цепляться к ребятам ведь всё было слопано по обоюдно общему согласию. Ничего выживем! Где наше не пропадало?!

Вот так мы с Санькой и Димкой стали лучшими корешами. Когда у нас заводились деньги мы ели и белили. Мы никогда не выясняли отношений жили дружно пердели рыгали. Санька травил байки я внимательно слушал его никогда не перебивал. Димка хохмил стебался над нами закидывал под губу какую-то дрянь какой-то то ли насрай то ли навсай. Поэтому он Димка часто и везде харкался. Он нам рассказывал про дрыщей-первокурсников как он с них каждый месяц трясёт какую-то «лаванду». Мы с Санькой конешно были против этого но он никогда не слышал от нас возражений.

Однажды Полугоп нам поведал о своей мечте. Полугоп мечтал приобрести тачку марки «субару» чёрного цвета ёпонского производства. Я его тогда спросил из-за любопытства где находится это ёпонское производство? Он ответил что где-то в Ёпонии. А я поинтересовался где находится эта Ёпония? Он ответил что где-то далеко но точно не у нас.

По ночам мы обсуждали фильмы мы их просматривали на Санькином ноутбуке. Кроме того мы обсуждали девчонок ихние сиськи жопы. Санька говорил что ему нужна девушка с каким-то там «айкью» чтобы после «давалова» можно было с ней потарахтеть о чём-то высшем и большом. А Димка возражал говорил что у девчонок самое важное — «пушнина» а на всё остальное пох. А я молчал и не встревал мне нравилось слушать ихние мысли.

Я звонил мамане каждый понедельник среду пятницу и воскресенье и сообщал ей что у меня просто всё зашибенно. Я учился. Трудно было вначале но потом пристрастился. Мечтая денно и нощно быть егерем я стал учиться на четвёрки. Я подружился с ребятами особенно с городскими. Что интересно у них были квёлые рожи пошлые истории из жизни и они всё время прикалывались над нами сельскими пацанами. Позже я узнал что они не мечтали быть егерями и я расстроился. Многие из них говорили что сами не могут понять зачем они сюда поступили. Странные они всё-таки эти пацаны городские не знают чего хотят. Я им рассказывал о чём мечтаю: о срубном домике в чаще леса о трелях птиц об оленях которых я буду кормить с руки. Но пацаны почему-то громко ржали надо мной и обзывали меня «оленем». Но я не обижался на них ведь я знал что они просто-напросто прикалываются. Многих из пацанов забрили в армию. Меня они приглашали на свои проводы. Я приходил напивался там вусмерть а утром просыпался на своей койке с больной головой и в холодной блевоте.

Вскоре Чапаев подселила к нам новых жильцов: трёх тётек и одного дядьку. К нашему изумлению всех трёх тётек звали Клавами и они были неразлучными подругами. Мы дали им всеобщее прозвище Бабаклавы. Дядька был похож на моржа. Нет ну правда всамделишный морж: лысый толстощёкая рожа и пышные усы. Мы его прозвали Моржерожем потому что он так и не сказал нам как его зовут. Он был молчуном. Лишь изредка он смущённо пожимал плечами разводя руки в сторону и также смущённо говорил: «Вот так как-та!..»

Бабаклавы готовили еду и по доброте душевной угощали нас: меня Саньку Полугопа и Моржерожа. Мы жрали и нахваливали стряпню Бабклав. Только Моржерож молчал. Что интересно Моржерож всегда обильно перчил свою порцию брал в одну руку ломоть хлеба в другую ложку пожимал плечами и произносил: «Вот так как-та!» А потом начинал наворачивать да так что за ушами трещало. Иногда на его усах оставалось половина завтрака половина обеда и половина ужина. Но мы ему об этом не говорили.

Часто к нам заглядывал Славка Затвор. Он без приглашения садился за стол бесцеремонно брал тарелку с наложенной едой и уминал её за один присест. В конце он языком вылизывал тарелку. Облопавшись он откидывался спиной на стену ковырялся в ухе спичкой и протяжно зевая произносил: «Н-да-с грабли!» Мы же конешно могли его погнать взашей но он утверждал нам что он ветеран первой мировой войны. Мы верили ему на слово потому что точно не знали когда была первая мировая война но судя по его словам это было совсем недавно. Порою Славка ночевал в нашей комнате отчего мы слышали его взрывной пердёж. Утром мы просыпались словно в «зоне отчуждения». Так это называли Бабаклавы. А Славка возражал и говорил что это «запах свободы».

Однажды Бабаклавы перестали нас кормить. Потому что мы постоянно матюгались курили лёжа на койках громко пердели не мыли ноги. Ноги постоянно у нас воняли. Ещё мы рыгали и рассказывали похабные весёлые истории громко угорая. Оказалось что это им не нравилось. Они просили нас этого не делать но мы всё-таки это делали. Тем и поплатились. Теперь они кормили только Моржерожа. Он с неловким выражением лица смотрел на наши голодные рожи смущённо жал плечами разводя руки и говорил: «Вот так как-та!» И потом начинал трескать. А нам приходилось смотреть на него и заваривать кипятком «бомжарики».

Захаживал Славка Затвор но и его Бабаклавы динамили с едой. Понимая что поживиться нечем он почёсывая щетину лишь громко вздыхал: «Н-да-с грабли!» И уходил восвояси.

Но вскоре и Моржерож лишился халявной кормёжки. Произошёл случай. Одна из Бабклав решила сходить в душевую душ принять. А там в душевой ну очень хлипкая дверь она просела на ржавых петлях. А вместо обычного шпингалета вахтёр Кшефежд (Сашка говорил что он был венгром) прицепил простой крючок из алюминиевой проволоки. Одним словом петли провисали крючок не держал и поэтому дверь чуть-чуть приоткрывалась. В тот момент когда Бабаклава намыливала свою пушнину а дверь душевой чуток приоткрылась из туалета вышел облегчённый Моржерож. Минуя душевую им вдруг завладело чисто человеческое чувство любопытства заглянуть в эту приоткрывшуюся дверь. Там он конешно увидал одну из Бабклав принимающую душ голой. Что-то произошло с Моржерожем. Короче он запустил руку в штаны и стал гонять как сказал Санька «своего лысого». И вдруг в это самое время из балкона с пустым тазом в руке высмыкнулась другая Бабаклава которая и увидела всю эту неприятную историю. «А ма!! А ма!! — тут же закудахтала Бабаклава с тазом. — Эт ты чо тут делашь?! А? Ах ты бесстыдник!! Ах ты злодей бессовестный!! Свинобаза!!» Бабаклава со всего маха лягнула его своей мощной ногой по жопе и уже приготовилась его ухайдакать тазом по загривку. Но потирая жопу Моржерож чуть не плача от такого конфуза пожал плечами развёл в сторону руки и заискивающе промолвил: «Вот так как-та!» И мигом побежал в комнату словно хотел там спрятаться. С той поры Бабаклавы больше его не кормили. Теперь он перебивался только одними «бомжариками». Но иногда мы его угощали варёной картошкой в мундире. Он счастливо улыбался нам пожимал плечами разводя руки и говорил: «Вот так как-та!»

В городе зима грязная вязкая и унылая. Я сдал экзамены на пятёрки. Преподы хвалили меня ставили в пример другим студентам. Я конешно был счастлив и горд. Потом были новогодние каникулы. Новый год мы с ребятами отметили славно с подарками белилом и вкусной закуской. Даже Моржерожа позвали к праздничному столу. Он поднял рюмку и произнёс тост: «Вот так как-та!» И выпил. Пару раз прибегал Славка Затвор выпивал по две рюмки подряд проглатывал две ложки салата закусывал хлебом запихивал целиком кильку и всё это тщательно пережёвывая быстро сматывался.

Опять началась учёба. В этом начавшемся году три раза съездил домой к папане с маманей. С папаней забили свинью. Маманя наготовила пельмешей котлет беляшей. Всё стрескали. Полтушки привёз в общагу. Мы с пацанами жарили селянку с луком правда спалили её к едреням из-за своей невнимательности. Я научился выпивать. Уже меня не рвало организм привык к белилу. А по ночам я лежал на кровати и мечтал о срубной избёнке о лесной опушке об оленях. И с этими мечтаниями я засыпал.

Представляете я влюбился. А может не влюбился. Может просто небольшое помешательство. Короче у нас в шараге училась на бухгалтершу одна девушка её звали Соня. Девушка как девушка всё при ней. Санька говорил что самое важное в девушке это сиськи и айкью а всё остальное не имеет никакого значения. Что насчёт айкью не знаю но у Соньки сиськи точно были. И не просто сиськи я вам скажу а сисюхи! Я заглядывался на неё. Она заглядывалась на меня. Я улыбался ей. Она улыбалась мне. Я ей говорил: «Здорова!» Она говорила мне: «Привет!»

Санька учил меня: ежели тебе нравится баба хватай её покуда она горячая. Я задавался вопросом не обожгусь ли я? Но он убеждал меня что я не обожгусь. Я поверил ему на слово и всё-таки заговорил с Соней. Ну как заговорил. Чего-то там мямлил сопли жевал. И она Соня согласилась со мной прогуляться. «В кино хочу!» — сказала она мне. И мы с ней отправились в кино. Мы смотрели какой-то тупой американский фильмец где какой-то мужик с бородой и вытаращенными зенками бегал по большому кораблю сплошь набитым животными дождь лил как из ведра и всё время этот мудак пытался замочить невесту своего сына. Короче спятил мужик. Или у него просто «белочка». Потом они благополучно куда-то приплыли. Мужика этого все бросили ну потому что он был мудак и он забелил. Дурацкий фильмец короче ни о чём. А Соня восхищалась всё: «Шедеврально! Ну просто шедевральный кинчик!»

Потом мы с ней гуляли. Всю прогулку меня тревожило какое-то неясное чувство которое почему-то подбивало меня вернуться в общагу. Тем более приспичило посрать. Она зачем-то мне рассказывала о значимости бухгалтерии в мире. Зачем она мне это рассказывала? Ведь я в этом ничего не смыслил. Потом она рассказывала мне как она мечтает стать секретаршей в шикарном офисе где бы работал шикарный мужчина который был бы начальником этого шикарного офиса. Она просто спала и видела как она вносит ему в его шикарный кабинет шикарный кофе и какие-то там шикарные еклеры. А мне было не до шикарных еклеров у меня крутило в животе. Потом Соня замолчала. Может потому что молчал я. У меня вообще не было никаких слов. Я осознавал лишь одно она мне наскучила. Или просто срать невыносимо хотелось? Я не знал точно. Конешно не хорошо говорить так о человеке а особенно о такой симпотной девушке с такими сисюхами но всё равно что-то отталкивало меня от неё.

Был уже вечер. Я проводил Соню до подъезда её дома. Мы стояли и молчали глазели друг на друга. Позже она мне сказала: «Ну ты мне звони как-нибудь!» Я машинально кивнул головой. Она развернулась и исчезла за дверью. Я торопливо вернулся в общагу просрался и всё рассказал пацанам. Санька промолчал. Полугоп сказал что тёлки любят того у кого денег мешок и хуй до кишок. А Моржерож лишь развёл руками и произнёс: «Вот так как-та!»

После этого свидания мы с Соней больше не общались. Я видел что она дуется на меня. Поэтому я всячески избегал её. Однажды в шаражкином толчке мой одногруппник Петька Чубасов скандалист и блядун спросил у меня что произошло у нас с Соней. Он говорил что раньше я всё тёрся возле неё а сейчас мы с ней друг на друга волком смотрим. Я не знал что ответить ему поэтому ответил: «Не знай!» Он на меня странно поглядел. На следующий день я видел его с Соней. Они тискались улыбались целовались и казались такими счастливыми. Я честно говоря был рад за них что они нашли друг друга.

А потом нас покинул Моржерож. Нет не подумайте ничего плохого. Он просто съехал. Он как-то вечером пришёл откуда-то в хорошем настроении и лёгком подпитии. Собрал свою сумку. Вымылся в душевой. Сбрил свои пышные усы. Оделся в самую чистую одежду. Отгуталинил свои ботинки. Вылил на свою лысину весь флакон «Шипра» и сказал нам: «Вот так как-та!» Моржерож который перестал быть Моржерожем из-за сбритых усов откозырял нам на прощание рукой и удалился. Больше мы его никогда не видели. Лишь Санька сказал что якобы у Моржерожа появилась баба с самой настоящей пушниной.

После съехали Бабаклавы. Почему? Никто не знал. Куда? Никому было неизвестно. Только Санька предположил что они якобы нашли себе хахалей каких-то там Дядьпашей. Мы опять остались втроём.

К нам захаживал но очень редко Славка Затвор. Он перестал бриться и стричься. И ногти у него выросли. Мы ему говорили про это советовали ему обратиться в парикмахерскую. А он только отшучивался: «Што будя то буде!» И он перестал заглядывать к нам. Ходили слухи будто он убыл куда-то на север на заработки будто ушёл воевать на вторую мировую войну а многие утверждали будто его посадили на питнадцать суток якобы он глушил денатурат в детском садике.

Так мы и жили: заваривали кипятком «бомжарики» варили картошку в мундире болтали несли всякие непристойности матюгались пердели курили ноги не мыли и белили в своё удовольствие. Я учился развивал свой кругозор и мечтал стать егерем.

В апреле нам подселили поэта. Мы не знали его имени поэтому называли его Поетом. Но он не сочинял стихи а постоянно калдырил и блевал. Я не понимал где он находил деньги на белило. Санька с Полугопом его терпеть не могли так как он никогда их не угощал белилом. А меня он угощал.

Я не знаю почему но во мне он казалось нашёл родственную душу. Он постоянно читал мне свои ранние стихи в которых я ничего не смыслил. Он рассказывал мне что он начал сочинять Поему но о чём она я так и не уяснил. Ведь в поезии я ни фига не разбирался. Поет говорил что якобы хочет дать миру хорошенько ботинком по башке. Я задавался вопросами зачем? для чего? и как он это сделает? где бы найти такой ботинок чтобы пнуть миру по башке? А он назвал меня «болваном» и сказал что это просто метафора. Что такое «метафора» я не знал. Он многое знал. Он говорил что мне необходимо читать книги а в основном русских поетов каких-то там футурастов. Но я отвечал ему что дескоть не люблю читать книги ну конешно кроме учебников по егерскому делу. Я говорил ему что мол поздняк метаться то есть читать а особенно русских поетов и каких-то там футурастов будь они не ладны! А он говорил что читать а особенно русских поетов и каких-то там футурастов никогда не поздно. Я отмалчивался. Слушая нашу беседу пацаны ржали. А Полугоп стебаясь обзывал его «Поетом-в-жопе-руки». Что он имел в виду я не знал.

Однажды с похмелуги Поет пригласил меня на какой-то там поетический вечер. Мы забурились с ним в бар-ресторан с каким-то длинным иностранным названием которое я фиг щас выговорю. Он заказал по два бокала разливного пива. Пока мы наслаждались белилом на сцену с микрофоном выходили красивые девушки и зализанные парни-педосеки и под красивую музыку зачитывали свои стихи. Читали они в основном о том как им плохо и пусто на душе что внутри у них засела какая-то там депрессия. Я спросил Поета что такое депрессия? А он ответил что это какая-то форма глиста и глупо заржал. Девушки и парни-педосеки читали как они заливают своего глиста белилом что любовь безответна что счастья нет на земле и всё бренно. Я задал Поету вопрос: вроде упитанные и модно одетые люди у многих такие красивые наколки но почему они читают такую скукоту и нагнетают плохую обстановку что хоть волком вой? Поет мне ответил что они якобы специально выдумали эту депрессию этого глиста чтобы творить свои глупые стишки. Я тогда спросил зачем им это надо? «Потому што они мудаки все и дуроёбы!» — ответил он.

Мы глушили пиво. Поет ругал девушек и парней-педосеков выступавших на сцене. Он матюкался рыгал и жутко ржал. Изредка ему делали замечание но он так и не угомонился. Когда он допил второй бокал его рожа вдруг преобразилась выплюхнулись глаза губы побледнели. И он заблевал всё в округе. Нас после этого выпинули из бара. А он верещал: «Я БОЛЬШЕ ПОЕТ ЧЕМ ЭТИ СОСУНКИ!! Я ДОСТОИН БОЛЬШЕГО!! ГАДЫ!! Я ВАМ ЕЩЁ ПРИПОМНЮ!! Я ВАМ ЕЩЁ ПОКАЖУ!! БУ-У-Э-Э!!!» Так ни солоно ни хлебавши мы вернулись в общагу.

Чуть позже Поета напечатали в каком-то местном поетическом журнале. Он влетел в комнату трезвоня что его напечатали. Мы почитали его стихи и не поняли ничего. Мы ему так и сказали прямо в лицо: мы не поняли. А он обиделся на нас и произнёс: «Куда уж вам вате понять мою поезию!» Тогда и мы обиделись на него. А Полугоп обиделся вдвойне и навалял Поету. Мы с Санькой не стали их разнимать ведь у каждого как сказал мне Санька собственное мнение.

После издания стихов Поет загонорился и перестал с нами а особенно со мной общаться. Мы же по его словам были «ватой» и «быдлом» и ничего не смыслили в его поезии. Когда Поет заходил в комнату Полугоп язвил: «О-па! Пиит шлангует сучий потрох!» Так Поет стал Сучьим Потрохом. Он тоже в свою очередь язвил ехидничал и пакостил. Мы ему за это устраивали «тёмную» но он ни в какую не унимался волевой был человек бесстрашный.

Позже его напечатали ещё раз и он зазнался хуже прежнего. Вёл себя недостойно смотрел на нас свысока. Полугоп снова навалял ему. Так мы и жили.

А потом на Саньку нахлынула блажь. Ни с того ни с сего он захотел завести себе кота. И он через ентернет заказал себе породистого котёнка. Он говорил что обожает котов. Он рассказывал нам с Полугопом про своего рыжего кошака Кузьмича. Он говорил что это было умное животное даже умнее человека. Но сдох Кузьмич. Его переехал трактор. Но я предупредил его по поводу слов Чапаева которая запрещала разводить «скотину». А Санька сказал чтобы Чапаев шла лесом. Я тогда подумал пускай она ходит только не моим лесом мне будет неловко кормить оленей с руки зная что где-то бродит Чапаев которая терпеть не может животину.

Через месяц Саньке в коробке прислали какого-то безродного блохастого драного котёнка непонятной масти. Он всё время дрожал жалобно мяукал сцался-срался и от каждого шороха прятался под койку. Больше всего он боялся Сучьего Потроха. А Сучий Потрох глумился над Санькой и называл его дебилом что якобы Санька угробил такие большие деньжищи на этого усатого выпердыша что якобы Саньку развели как лоха. Полугоп снова навалял Сучьему Потроху за его длинный язык.

Санька поступил как настоящий человек. Он сказал что где-то вычитал что «человек в ответе за того кого он приручил». Он вымыл котёнка избавив его от кусачих блох назвал его Петровичем купил ему именной ошейник и лоток приучил его туда ходить по нужде и начал его откармливать. Откормленный от пуза Петрович стал лосниться. Иоказалось что был он бенгальской масти. Он признавал лишь нас троих но терпеть не мог Потроха, потому что тот его постоянно шпынял. Но Петрович оказался мстительным кошаком он всё время гадил в обувку Потроха. Тот конешно угрожал что всё растрезвонит Чапаеву но Полугоп угрожал ему избиением. И Потрох молчал но про себя ругался очищая свою обувку от кошачьих говяков.

Потрох съехал от нас. Он заявил что нашёл себе девушку соратника по цеху какую-то там писательницу-фемионанистку что он её любит и хочет с ней умереть в один конец света. Он собрал свои вещи пнул Петровича под жопу напоследок и сказал нам: «Желаю вам провонять говном кошачьим ватники!» Он хотел нам ещё что-то сказать да не успел. Он взвизгнул и бросился бежать по коридору так как за ним с матюгами и табуретом ринулся Полугоп. К сожалению Полугоп его не догнал. «Лоха спасают ноги!» — прокричал Димка Сучьему Потроху в спину. Больше мы Потроха не видели. Да нам особо и не хотелось видеть этого мерзопакостного человека.

А потом случилась беда. Чапаев как-то разузнала может Сучий Потрох шепнул что у нас есть кот Петрович. Она заявилась к нам с вечно пьяным вахтёром-фаворитом Кшефеждом и начала на нас орать что мы её нисколько не уважаем видишь ли идём против её какой-то там собординации. Она говорила нам что из нашей комнаты дескоть несёт кошачьими говяками что она мол не хочет иметь с нами ничего общего. И пригрозила нам что выгонит нас всех троих к едреням матери ежели кто-то из нас не сознается чьё это кошачье отродье что трётся об её тапку.

Но Санька выгородив нас заявил что кот его. Он заявил что кого и надо выгонять так это его Саньку. А мы с Полугопом ни в чём тут не виноваты. Недолго думая Чапаев промолвила зашипев как змея: «Сича же собирай свои манатки и уматывай отсель! Шобы тя и твово — сегерге бетеге! — засранца я боше не видела зесь! Понял?! Алга на выход!» Сказала она это и ушла. А с ней удалился и пошатывающийся молчаливый вахтёр Кшефежд.

Что удивительно Санька не пал духом. Он шутил и собирал свои вещи, жёстко и смешно передразнивая Чапаева. Он не попрощался с комендой. Санька был гордым человеком. Он даже бровью не повёл когда она растерзала его пропускной и выбросила в мусорное ведро.

Мы проводили его до гаражей. Мы обнялись на прощание пожали друг другу руки. Санька всё время улыбался нашим с Димкой мрачным рожам. Он накинул на плечо сумку сунул Петровича в подмышку козырнул нам рукой и сказал напоследок: «Ничё пацаны я не пропаду!» Санька развернулся и двинулся мимо гаражей. А мы стояли и смотрели ему вслед. Он так ни разу и не оглянулся. Почему не знаю. А я так хотел чтобы он хоть раз обернулся к нам. Так мы с Полугопом остались вдвоём.

Что-то произошло с Полугопом. Он как будто изменился. Он замкнулся в себе. Его стёб и подколы пропали. Он стал какой-то тихий и спокойный. Не заносчивый. Всё время находился в своих мыслях. Ему наверное как и мне не хватало Саньки. Ведь Санька был душой компании он любил «потарахтеть» рассказать какую-нибудь угарную историю или ржачный анекдот. Даже сама комната вдруг померкла в тишине. Из окон сквозило холодом чего мы раньше не замечали. Темнота нависла над нами. Мы с Димкой перестали здороваться избегали всякого разговора. К нам за это время так никого и не подселили. Димка перестал закидываться насраем. Но при этом он начала белить. Белил он много и сильно. Изредка он и мне наливал но я отказывался почему-то капля не лезла в рот.

Часто мне стали сниться кошмары. Мне снились Чапаев пожирающая оленей. Мне снился блюющий Сучий Потрох. Мне снились усы Моржерожа. Мне снились сисюхи Сони. Мне снились Бабаклавы с тазами. Мне снился печальный Санька склоняющийся над мёртвым телом Петровича. Кошмары были непонятны и ужасны.

Я часто начал просыпаться средь ночи и заставал Димку курящего возле окна. В этом окне всегда горел фонарь. Столько тоски было в человеческой фигуре и в этом фонарном свете. Что Полугоп высматривал там в окне я не знал и не желал знать. Я тихонько переворачивался на другой бок и засыпал.

Я прошёл практику. Написал дипломную работу о труде егеря и готовился к госам. Я был чересчур близок к своей заветной мечте. Ещё две недели и я буду работать егерем. Жить в срубной избе. Каждое утро вставать с зарёй. Обходить лесную чащу. Вдыхать свежий воздух. Слушать пение птиц и кормить с ладони оленей гладить их по холке и слушать их мирное жующее урчание.

К нам всё чаще стал наведываться Славка Затвор этот ветеран первой мировой войны потому что всё чаще Полугоп начал белить. Они белили молча. А Затвор изредка вздыхал: «Н-да-с грабли!» Он ночевал у нас и громко вонял.

Однажды Полугоп разбудил меня. У него было по-дурацки счастливое лицо. Он безумно улыбался и хихикал в ладонь. Я спросил его что случилось? А он мне сказал чтобы я пошёл и посмотрел на Славку Затвора. Мне стало любопытно и я пошёл посмотреть на Славку Затвора. Рожа Славки была разрисована хуями и матюками. А рядом со мной стоял Димка и радовался своей проделке.

Что удивительно Славка Затвор так и не узнал об этом. Он вероятно один из тех людей на всей планете который никогда не гляделся в зеркало. Да чего уж там если он вообще за собой не следил. У него до плеч отросли волосы. А борода с засохшими ошмётками еды разрослась до пупа. Он к нам так и приходил неопрятный с разрисованной рожей. Ну а мы с Полугопом привыкли к этому.

Я готовился ко второму госу первый сдал на пять. Полугоп совсем лишился рассудка белил каждый день. Иногда он лез ко мне драться. Всё хотел мне показать какие-то борцовские приёмы. Всё чаще он стал пропадать то на два дня то на трое суток. Он приходил злой избитый в разорванной одёже. Я говорил ему чтобы он бросил белить а то вон ведь как. Но он смотрел на меня диким волком. И я оставлял его в покое.

И вот однажды с Димкой случилась беда. Как и следовало ожидать Полугоп допился до «белочки». Ему виделись зайцы. Он где-то раздобыл топор сначала играл на нём как на балалайке спевал тюремные песни а потом начал носиться по комнате и махать топором налево и направо в щепки рубя тумбочки и табуретки. Потом он угомонился сел за истерзанный стол и рубанул себе левую руку. Полугоп заорал диким матом и рухнул на пол. Не мешкая я бросился к Чапаеву чтобы она вызвала «скорую».

Когда я постучал к ней в дверь она встретила меня на пороге с недовольной рожей и в бигудях. От неё несло потом а изо рта таранило чесноком. Из-за её плеча выглядывал синий голый Кшефежд. Она как обычно воткнула руки в боки и спросила меня чего дескоть мне от неё надо? Я сказал что Димка Полугоп вскрылся. Надо в «скорую» звонить. «Кутак-петек! То понос то простатит!» — проворчала она и двинулась к телефону.

Через тритцать минут прибыла бригада «скорой помощи». Из «буханки» вылезли двое фельдшеров: один был мужчина лет сорока с хмурой уставшей рожей и молодая девчушка она вечно зевала. «Где консерва?» — пробурчала фельдшер. Мы с Чапаевым проводили их в нашу комнату. По дороге я спросил зевающую девчушку что такое «консерва»? А она недовольно ответила что он фельдшер так называет самоубийц которые вскрывают себе вены. Одним словом профессиональный жаргон. Но увидев вместо консервы воющего Полугопа с размозжённой кистью фельдшер поднял дикий ор. Он возмущался что его достали всякие долбанутые алкаши которые дескоть возомнили себя пупами земли которые всё время хотят себя уработать. Мол ему обрыдло сюда ездить по несколько раз на дню: то «белочки» у них то вскрываются то вешаются то калечат себя. «Заманали вы!!! — шумел фельдшер брюзжал слюной оказывая Полугопу медицинскую помощь. — Кода жи вы за бошки-та возьмётесь?! А?! Придурки грёбаные?!» Что интересно всё это время он осуждающе смотрел на меня как будто я был в чём-то виноват.

Они с зевающей девчушкой подняли за подмышки плачущего Полугопа и повели его Димку по коридору. Фельдшер всё сокрушался и верещал что больше никогда в своей долбанной жизни не приедет на вызов в этот санаторий сотоны. «НУ ВАС ВСЕХ В ЖОПУ!!!» — крикнул он и со всей яростью пнул ногой чужую дверь.

Но этот фельдшер конешно погорячился. Он вероятно был человеком отходчивым так как он ещё несколько раз приезжал сюда на вызовы. Но больше так он никогда не шумел наверное ему было стыдно.

А Полугоп так и не вернулся. Он даже свои вещи не забрал. Так что мне пришлось их сложить и хранить у себя до поры до времени. Авось когда-нибудь Димка явится и заберёт их.

Так я остался совсем один. Но изредка меня навещал Славка Затвор. У него ещё длинней отросли волосы и ещё длинней отросла борода а рисунки на своей роже он так и не смыл. Он ел со мной картошку в мундире рассказывал мне о своих подвигах на фронтах первой мировой войны пил со мной белило и тяжко вздыхал: «Н-да-с грабли!»

Я сдал последний гос на четвёрку. Моя учёба подошла к концу. Вскоре осуществится моя мечта. Я радовался этому. Я получил документ в котором было чётко написано что я квалифицированный специалист.

Мы с парнями отмечали свой выпускной в баре где был бильярдный стол. Я впервые за всю свою жизнь играл в бильярд. Ну как играл: порвал кием сукно на бильярдном столе а Петьке Чубасову шаром выбил передний зуб. Он плакал а я извинялся. Ну ничего он меня всё-таки простил но только он обозвал меня «жопоруком». Но я нисколечки не обиделся. На правду ведь не обижаются.

Я съездил к папане с маманей похвалиться дипломом. Папаня дал мне «краба». Маманя от радости залилась слезами. Потом мы отметили моё славное окончание в кругу семьи.

Через неделю я вернулся в Чистокров. Было лето. Стояла жара. Зеленели тополя. Девушки ходили в юбочках и шортиках. На следующий день в прекрасном настроении я пошёл устраиваться егерем в лесничество. Но в отделе кадров мне сообщили что вакансии егерей закрыты. Но есть вакансия собирателя еловых шишек. Хорошая работа на свежем воздухе стабильный заработок.

Я возразил им и сказал что я мол учился на егеря у меня даже диплом есть а не на собирателя каких-то там шишек. Я говорил им что хочу жить в срубном домике в чаще леса что я хочу кормить с ладоней оленей. Но в отделе кадров ещё раз повторили «для таких одарённых как я» что вакансии «егеря» нет. К тому же они сказали чтобы я не отчаивался не падал духом не опускал руки что может когда-нибудь вакансия егеря освободиться всякое мол бывает: может кто-нибудь захворает и помрёт может кого-нибудь задерёт медведь может кто-нибудь попадёт в браконьерский капкан и тогда уж мне представится шанс стать егерем.

Я подумал потом ещё раз подумал и решил что так оно будет верно ежели я первоначально устроюсь на собирателя шишек а уж как освободится место сразу же переведусь на егеря и моя мечта реализуется. Буду жить в срубном домике вдали от людей. Буду просыпаться с зарёй ополаскиваться холодной водой да прямо на улице в любую погоду. Буду дышать свежим ароматным воздухом. Ко мне в сезон охоты будут заезжать охотники мы будем пить чай из самовара. Я им растоплю баньку чтобы они попарились от души. Может когда-нибудь я заведу семью у меня будет красавица-жена и пяток деток мы будем жить дружно и счастливо и в радости и в горе. Я буду бродить по лесной чаще и думать о прекрасном. Буду встречать закаты сидя на коньке крыши. Буду кормить с ладони оленей.

И я подал документы на собирателя еловых шишек. Мне оставалось надеяться и ждать. Но я уверен что всё у меня будет зашибись.

Эпикриз

Чулюнкин, Кирилл Геннадьевич (дата и место рождения не известны), в сильном алкогольном подпитии, бросаясь еловыми шишками в прохожих, вывалился из окна второго этажа городского общежития № 13 города Чистокров, по улице Заборостроителей, 14.

При ударе о земную поверхность были повреждены лицевая часть головы (травма черепа, сотрясение мозга), шея (смещение шейных позвонков), брюшная полость (разрыв селезёнки), конечности (открытый перелом левой руки и закрытый перелом правой ноги).

Смерть установлена на месте — пульс отсутствовал.

2015

Примечания

1

Стихотворение Н.И. Махно.

(обратно)

Оглавление

Оглоеды

Овраг

Персонаж

Марсианское безмолвие

Хозяин глуши

Чёрный стяг

На задворках фонарного света

Пасян

Мечтатели

*** Примечания ***