Паруса над волнами [Николай Андреевич Внуков] (fb2) читать онлайн

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ^{Николай Внуков} Паруса над волнами ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ От автора ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

то из нас не мечтал выйти в море на бриге с высокими мачтами, с бортами, украшенными красивой резьбой, с резным капитанским мостиком и с огромным штурвалом, который в бурю с трудом удерживают огрубевшими от канатов руками два матроса?

Кто не представлял себя суровым морским волком с темным от загара лицом, обдутым ветрами всех широт, человеком, который плавал и останавливался где хотел, распоряжался отплытием и погрузкой, ремонтом и отдыхом, читал, как книгу, созвездия на ночном небе, убивал панику короткими приказаниями и повидал за свою жизнь такие чудеса, которые даже не снились сухопутному человеку?

Кто хоть раз не уносился в мечтах своих на неведомый остров, в затененную пальмами бухту которого, убрав паруса, медленно входит стройная шхуна, и охмелевшие от вида земли моряки, последний раз рванув весла, до половины вгоняют шлюпку на белый коралловый песок и салютуют новому берегу из кремневых пистолетов?

…Но мечты так и остаются мечтами.

Они никогда не сбудутся.

Все меньше парусников ходит по морям земли, а неоткрытых островов уже не осталось.

«Санта Мария» Христофора Колумба, «Индевр» Джеймса Кука, «Нева» Ивана Крузенштерна, «Диана» Василия Головнина, крохотная «Йоа» Руала Амундсена… Подчас мы даже не знаем, какой из этих знаменитых кораблей нашел себе могилу на дне океана, а какой провел свои последние дни в тиши заброшенной гавани.

Сотни славных имен!

Что от них осталось сейчас?

Имена капитанов в учебниках истории и регистровых книгах.

Пожелтевшие, потрепанные на сгибах карты с курсами, проложенными по всем океанам земного шара.

Судовые журналы в архивах адмиралтейств и судовых компаний.

Фрахтовые документы.

Да еще рассказы самих моряков, большей частью сухие, немногословные…

А жизнь на море?

А дороги в Неизвестность?

А страшные штормы, когда от ударов волн расходится деревянная обшивка бортов и матросам приходится дни и ночи работать у помп?

И моменты, когда не выдерживали уже ни судно, ни его экипаж.

Корабли живут, как люди, и умирают, как люди.

Иные погибают в бою, до самого конца не опустив флага.

Иные тонут в тихой воде, вблизи родных берегов.

Некоторые умирают таинственной, до сих пор неразгаданной смертью, и страшные легенды ходят о них среди моряков.

А есть и такие, которые кончают счеты с жизнью сразу же после рождения.

Но имена остаются — славные и бесславные, известные всему миру или только историкам.

Белые крылья парусов, крылья мечты!

А ведь на самом деле они не белые, а грязно-серые с рыжеватыми и зеленоватыми потеками сырости, потому что паруса не праздничное украшение корабля, а его главный двигатель. Их поливали дожди средних широт и захлестывали ливни тропиков. Они покрывались коркой льда за Полярным кругом и со звуком пушечного выстрела лопались под неожиданным ударом шквала. И тогда их пересекали грубые рубцы швов, и заплаты разных форм и размеров бороздили их ровную поверхность. Никогда не ставились они для праздников, а существовали для тяжелой работы.

Об этой работе я и хочу сейчас вам рассказать.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ «Санта Мария» ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

В средние века борта кораблей обшивали досками внакрой — верхний ряд досок немного перекрывал нижний, и обшивка была похожа на черепичную крышу. До сих пор так обшивают деревянные шлюпки. Это хорошая, прочная обшивка. Но на нее идет много досок, борта корабля от нее тяжелеют, да и выступающие кромки поясов обшивки создают излишнее сопротивление корпуса в воде.

В начале XV века во Франции, в Бретани, судостроитель Жюльен спроектировал корабль, которому суждено было стать главным кораблем географических открытий. Жюльен первым попробовал сделать обшивку морского судна вгладь. Доски не нахлестывали друг на друга, а плотно пригоняли одна к другой, как паркет, приклепывая к ребрам корпуса — шпангоутам — нержавеющими медными заклепками. Стыки досок и поясов проклеивали смолой. Корпус выходил легким и прочным. Если корабль получал пробоину, то не нужно было снимать весь поврежденный пояс — достаточно было сорвать поврежденные доски и вместо них подогнать новые.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

По-французски такая обшивка называлась «карвеель», и корабли получили от нее имя «карвеелы», или — в испанском произношении — «каравеллы».

Именно такой корабль выбрал для своего плаванья по Морю Тьмы, как назывался тогда Атлантический океан, Христофор Колумб.

До XVIII века дожили огромные парусно-гребные суда — галеры. Они были длиною до пятидесяти метров и имели до тридцати весел с одного борта. Каждое весло обслуживали 3–6 гребцов. Галеры делились на два типа: зензили — узкие, быстрые и маневренные — и бастарды — более широкие и менее поворотливые, но поднимающие большой груз. Самые большие галеры строили в Венеции.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

то было очень давно, до войны, в 1937 году. Я учился тогда в пятом классе и сидел за одной партой со своим другом Орионом Кирилловым.

В тот день, о котором я хочу рассказать, мы провинились.

После большой перемены был урок географии.

Сергей Иванович, наш седенький старый географ, быстро вошел в класс, махнул нам рукой — «садитесь» — и открыл журнал, чтобы проверить отсутствующих. Отсутствующих не оказалось.

— Прекрасно, — сказал Сергей Иванович. — Сегодня я никого не буду спрашивать. Буду только рассказывать. Я расскажу вам о великом плавании Колумба…

Он повернулся и посмотрел на доску. Там должна была висеть карта. Но карты не было. Дежурный забыл ее принести из учительской.

— Внуков и Кириллов, принесите, пожалуйста, карту полушарий! — сказал Сергей Иванович.

Мы вскочили и наперегонки бросились в учительскую.

Карта оказалась огромной, наклеенной на материю и намотанной на две черные деревянные жерди. Орька ухватился за одну жердь, я — за другую, и мы потащили полушария в класс.

Нам нужно было пройти весь длинный коридор.

Орька шагал так быстро, что я едва успевал за ним, держась за конец своей жерди.

— Чего летишь? — крикнул я и дернул жердь на себя, чтобы остановить Кирилла.

Полотно треснуло сразу на всю длину, и черная палка оторвалась от карты. Она оторвалась так ровно, будто карту снизу обрезали ножницами. Я отлетел к стене.

— Ну вот… дернул… — сказал Орька, испуганно глядя на то, что осталось в его руках. — Чего дергаешь? Что теперь будем делать?

Наверное, можно приклеить, — сказал я. — В учительской клей, я видел…

Сергей Иванович открыл дверь класса, поправил очки и уставился на разорванную карту.

— Океан цел? — спросил он. — Ладно, идите в класс. Повесьте ее на доску. Мне нужен Атлантический океан.

Мы повесили карту на крючки. Она сразу же до половины свернулась в трубку.

— Будете держать ее весь урок. Стойте и держите. Вот так. А после уроков отнесете ее в столярную мастерскую и отремонтируете. Хорошо, что цел Атлантический океан.

Мы стояли у доски до конца урока, придерживая руками нижние углы карты, а Сергей Иванович рассказывал.

Наверное, благодаря этому мы внимательно прослушали весь урок с начала и до конца. И только тогда поняли, что Сергей Иванович — замечательный рассказчик.

— Итак, — начал Сергей Иванович, — в пятницу третьего августа тысяча четыреста девяносто второго года — запомните это хорошенько! — из большого торгового порта Палое в Испании отплыли три корабля под командованием адмирала Христофора Колумба. Самый большой корабль назывался «Санта Мария». Колумб нанял его, или, как говорят моряки, зафрахтовал, у Хуана де ла Косы, опытного капитана и оборотистого торговца. Судно де ла Косы носило имя «Мария Таланте», но Колумбу это название показалось легкомысленным, и он приказал изменить его на «Святую Марию». Адмирал был глубоко верующим человеком и думал, что святая Мария, которой поклоняются все католики, поможет ему в трудном плавании.

«Санта Мария», по нашим понятиям, была совсем маленьким судном — не больше современной рыбачьей шхуны, всего 110 тонн водоизмещением.

Но в те времена она не казалась маленькой. Вот два других судна адмирала — «Пинта» и «Нинья» — были совсем крохами: ни дать ни взять — шлюпки под парусами. Но испанцы считали их вполне приличными океанскими судами.

В учебниках географии «Санта Марию», «Пинту» и «Нинью» обычно называют каравеллами. Странно, ни сам Колумб, ни историки того времени не называли их так. В своих дневниках адмирал несколько раз отмечал плохую поворотливость нао «Санта Марии». А нао — это не каравелла, а судно типа нефа. Типичными для каравелл были латинские, косые паруса. Четырехугольный парус несла только фок-мачта. А из вахтенного журнала Колумба известно, что на «Санта Марии» было четыре прямых паруса: фок, грот, бизань и блинд. Прямыми парусами были вооружены и «Пинта» и «Нинья». Так что суда Колумба по ошибке назвали каравеллами. Впрочем, это не имеет значения. Важно, что на этих малютках адмирал осмелился выйти в Атлантический океан — Море Тьмы, как он тогда назывался, — и пересек это не известное европейцам море за тридцать три дня…

Сергей Иванович концом указки показал на карте путь кораблей Колумба.

Дальше он рассказал, каким тяжелым оказалось плаванье, как корабли попали в штиль в Саргассовом море, похожем на болото, заросшее водорослями, как пришлось матросам рубить эти водоросли топорами, как чуть не взбунтовались команды, как 12 октября в два часа ночи матрос «Пинты» Хуан Родриго Бермехо из Трионы увидел на западе в море огонек и как безумный закричал: «Тьерра! Тьерра!» («Земля!») От великой радости матросы забыли, что хотели взбунтоваться, и с нетерпением дожидались утра. Утром оказалось, что это не Китай, который искал адмирал, а небольшой остров. Остров назвали Сан-Сальвадор, что значит «Святой Спаситель», и пошли дальше на запад. Скоро пристали к берегу. «Я уверен, что это Индия», — сказал Колумб. Он был уверен в этом до конца жизни, не подозревая, что всего-навсего открыл второй большой остров — Кубу. Слава пришла к Колумбу после смерти, когда люди догадались, что адмирал открыл не новый путь в богатую Индию, а новую часть света — Америку.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Все, что рассказывал Сергей Иванович, я уже знал. У меня была привычка просматривать учебники сразу после того, как мы получали их в школе для нового учебного года. Самые интересные — хрестоматию по литературе, «Историю» и «Географию» — я прочитывал от корки до корки.

Но на этом уроке я услышал от Сергея Ивановича то, чего в «Географии» не было.

Во-первых — о парусах: прямых и треугольных — латинских. До этого я ничего не знал о парусном вооружении кораблей.

Во-вторых, что у Колумба были не каравеллы, а грузовые нао.

И в-третьих, что в Испанию великий мореплаватель возвратился на крохотной «Нинье», похожей на большую рыбачью лодку. Пересечь Атлантику на таком суденышке — уже одно это было огромным подвигом!

Когда оставалось две минуты до звонка, а нас уже не держали у доски ноги, Сергей Иванович закрыл журнал и спросил:

— Вопросы имеются?

Я не выдержал:

— А почему он поплыл обратно не на «Санта Марии»?

— Потому что «Санта Мария» рождественской ночью тысяча четыреста девяносто второго года наскочила на камни близ мыса Френч у острова Сан-Доминго и затонула. Это было первое кораблекрушение европейского корабля у берегов Америки. Вот как об этом пишет биограф Колумба Бортоломе Лас-Касас:

«Пожелал наш господь, чтобы в полночь, когда море было спокойно, как вода в чаше, моряки, убедившись, что адмирал спит, сами отправились на покой, оставив руль на попечение мальчишки…» Я забыл сказать вам, что на «Санта Марии» было два юнги, — пояснил Сергей Иванович. — «Корабль же, увлекаемый течением, шел к камням, которые, кстати сказать, несмотря на ночное время, были видны и слышны (потому что о них с шумом разбивался прибой) на расстоянии целой лиги. Мальчик, который почувствовал, что с рулем что-то происходит, и услыхал шум прибоя, поднял крик, на который вышел адмирал.

Когда адмирал увидел, что вода убывает, оставляя судно на мели, он, понимая, что иного средства не было, приказал срубить мачту и насколько возможно облегчить судно, дабы убедиться, можно ли стащить его с мели. Но под днищем корабля становилось все мельче и мельче, и от ударов о камни расселись доски между шпангоутами и вода затопила трюм…»

Сергей Иванович прочитал этот отрывок на память, не заглядывая ни в какие бумажки. И с этого момента я навсегда влюбился в географа, в географию и в корабли.

С тех пор я видел тысячи изображений «Санта Марии» в разных географических и исторических книгах. Она была и остается самым знаменитым кораблем со времени возникновения мореплавания. Ее пластмассовые сборные модели продаются во всех игрушечных магазинах Европы и Америки.

Но то, что я узнал несколько лет назад, произвело на меня впечатление удара грома с ясного неба. Оказывается, никто из людей на земле так и не знает в точности, как выглядел прославленный корабль! Не осталось не только чертежей (в те времена суда по чертежам еще не строили), но даже достоверных рисунков «Санта Марии»! Не сохранилось судового журнала, который вел капитан «Санта Марии» Хуан де ла Коса. Неизвестна дата ее постройки…

Вот так я увлекся судьбой знаменитых парусников.

Это увлечение не прошло до сих пор.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ «Нева» ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Корабль начинают строить, или, как говорят моряки, закладывают, на земле, на специальной площадке — стапеле.

Сначала вытесывают длинный деревянный брус — киль. Если корабль большой, киль вяжут из нескольких брусьев.

К килю крепят боковые ребра — шпангоуты. Между собой шпангоуты скрепляют продольными брусьями — стрингерами. Противоположные ветви шпангоутов связывают друг с другом поперечными балками — бимсами. На бимсы настилают палубу. Сверху на концы бимсов устанавливают мощный брус — ватервейс. По длине ватервейса делают косые прорези для стока воды с палубы — шпигаты. Чтобы палуба не прогибалась от груза, под бимсы изнутри судна подводят подпорные стойки — пиллерсы. Верх палубы от борта надстраивают фальшбортами. Фальшборт служит для того, чтобы люди и груз во время качки не скатились с палубы в море.

Все тяжелые части корабля поднимались на стапель специальными подъемными кранами. Здесь на гравюре изображен подъемный кран времен Петра I.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Корпус спускался со стапеля на воду без мачт. Окончательная достройка корабля и вооружение его мачтами и парусами делалось на плаву.

Спуск корпуса на воду — очень торжественный момент. Это — праздник для всех работников верфи. Шутка сказать — на постройку даже среднего корабля уходило иногда полтора-два года!

На спуск приглашали заказчика, мэра города, где строился корабль, членов правительства. Корпус украшался национальными флагами, и по древней французской традиции кто-нибудь из женщин, присутствующих на спуске, разбивал о борт бутылку шампанского.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

ей корабль знаменит в летописях Российского мореплавания: на нем, под командою капитана Лисянского, а под главным начальством командора И. Ф. Крузенштерна, русские совершили первое путешествие вокруг света. Он же был употреблен к содействию компанейской рати, под предводительством коллежского советника А. А. Баранова, при покорении Колюжинской крепости на острове Ситхе…»

Из записок флота капитан-командора Головнина

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Мне давно хотелось выяснить судьбу славного шлюпа.

Я знал, что красивейший фрегат русского флота «Паллада» был похоронен на дне Константиновской бухты Императорской гавани на Дальнем Востоке (сейчас бухта Постовая Советской Гавани). Что фрегат высочайшей славы «Аврора», давший имя знаменитому броненосному крейсеру, был в 1862 году разобран на дрова в бухте Авача на Камчатке. Что родная сестра «Паллады» и «Авроры» — прекрасная «Диана», которой командовал Головнин, разбилась во время цунами^[1] о берега Японии. Но как погибла «Нева»?

Долго и безуспешно я искал книги, в которых упоминалось бы о судьбе «Невы». И вдруг в руки мне попалась замечательная «История кораблекрушений» английского историка флота Дункена, переведенная на русский язык в 1822 году самим Головниным! Капитан-командор не только перевел книгу, но дополнил ее описаниями «достопримечательных кораблекрушений, в разные времена претерпенных Российскими Мореплавателями». Книга была издана для служебных целей тиражом всего в шестьсот экземпляров, и государственный адмиралтейский департамент включил ее «в число штатных книг, на военные суда отпускаемых, а начальников купеческих судов обязать иметь оную».

За полтора века мало экземпляров дожило до нашего времени.

И вот я погружаюсь в эту редчайшую книгу.

Читаю ту ее главу, где говорится о гибели «Невы» Лисянского.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«Главный правитель Компанейских Колоний^[2] коллежский советник^[3] Баранов, проведя в Америке беспрерывно двадцать лет, желал под старость возвратиться в отечество, чтобы остаток жизни провести в кругу родственников и друзей; на сей конец просил он о назначении ему преемника… Тогда предложил услуги Компании коллежский советник Тертий Степанович Борноволоков. Летом 1812 года прибыл он в Охотск, чтобы оттуда ехать в Америку…»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Я отрываюсь от страницы, на минуту закрываю глаза.

Передо мною проплывает Охотск начала прошлого столетия.

Приземистые склады, рубленные из тяжелых бревен, темные избы, мачты кораблей, покачивающиеся в сером небе…

Картина становится все отчетливее, как в остановленном кадре фильма. Я уже вижу людей у пирсов, различаю смутный гул голосов… Знаю — сейчас полностью погружусь в текст, перестану замечать его, буду видеть только людей, корабли, море… Даже запах волны почувствую…

Ну! Скорее! Скорее! Еще несколько строк!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«Для доставления Борноволокова в Америку директоры назначили корабль «Нева», над коим начальство поручили флота лейтенанту Подушкину. Офицер сей служил с похвалою в Средиземном море, во флоте, бывшем под главным начальством вице-адмирала Д. Н. Сенявина, приобрел одобрение своих начальников…»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Итак, в последних числах августа 1812 года «Нева» отправилась с охотского рейда в путь при северо-западном попутном ветре.

Кроме капитана Подушкина и его помощника, штурмана Калинина, на борту находилось пятьдесят шесть промышленников, закаленных севером охотников и рыболовов, четырнадцать служащих компании и четыре женщины, жены и дочери служащих.

В начале сентября подошли к Алеутским островам, и здесь попутные ветры кончились. Начали дуть противные. С небольшой переменой идя от разных румбов компаса, они замедлили ход корабля. Пришлось двигаться лавировками. Целый месяц, переходя от левого галса к правому, «Нева» огибала с юга гряду Алеутских островов. Только 6 ноября показался, наконец, американский берег в окрестностях острова Атха. 7-го боцман доложил Подушкину, что на исходе пресная вода, запасов хватит от силы на два-три дня.

— Придется зайти в какую-нибудь из гаваней островов Кадьяка или Уналашки, — ответил Подушкин.

И снова начались лавировки. Шлюп медленно пробивался на юго-восток сквозь дующий навстречу ветер. Наконец, увидели Лисьи острова и оставили по левому борту остров Умнак. Впереди, за туманом, лежал Уналашка.

Стемнело. Ветер усилился, разгоняя волну. Старая «Нева» тяжело оседала в провалы между водяными холмами.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«Наверное, будет шторм», — подумал Подушкин, сбросив с плеч плащ и укладываясь прямо в кафтане на жесткую койку.

Он заснул сразу, глухо и покойно.

…Его разбудили толчок и неестественное положение тела. Койка стояла дыбом — ноги упирались в борт. Потом койка тяжело перевалилась на другую сторону — и он почти стал на голову.

«Почему такой крен? Что там творится? Этак мы можем совершить оверкиль, перевернуться!»

Он вскочил с койки, и тотчас его бросило к стене. Сорвав с деревянного колышка плащ, Подушкин завернулся в него и, ударяясь в обшивку прохода между каютами, бросился к трапу.

Ветёр хлестал палубу. Шипела водяная пыль, ударяя в лицо. «Нева» проваливалась, поднималась, ложилась на борт. В сумрачных, трепещущих огнях фонарей он увидел в средней части корабля путаницу вант, из которой торчали обломки дерева. Темные силуэты людей копошились в ней. Кто-то выкрикнул неясные приказания, пересыпая их ругательствами.

Подушкин остановил пробегавшую мимо тень.

— Что случилось, черт побери?

— Ветром сломило грот-стеньгу! — ответила тень, и по голосу Подушкин узнал Калинина, своего помощника.

— Что вы сейчас делаете?

— Рубим веревки и дерево, чтобы освободить корабль от груза.

— Верно, Калинин! Молодец! Как остальные паруса?

— Плохо. Изорвало фок, грот и грот-марсель.

— Спустить их! Заменить запасными!

— Сделано, господин лейтенант! Сейчас заменяем фок.

— Молодец!

— Примите команду, господин лейтенант?

— Предоставляю командовать тебе, как мореходцу, здешний край хорошо знающему…

— Премного благодарен, господин лейтенант!

И Калинин исчез в темноте.

«Хорошо сделал, хорошо! — подумал Подушкин. — У Калинина большой опыт, здешние воды он знает по прошлым плаваньям… Однако море здесь совсем не походит на Средиземное… Он справится лучше меня».

Действительно, Калинин командовал отменно. К утру 8-го сменили все изорванные паруса, поймали юго-восточный ветер, и «Нева» побежала к берегу. Решили идти прямо в Якутат, посадив людей на голодный водяной рацион.

К полудню ветер снова задул в лицо. Калинин пришел в каюту к Подушкину.

— Господин лейтенант, у нас на борту уже двое больных. Воды — на сегодняшний день. Не добежим до Якутата. Мы вблизи Чучатской губы. Там есть хорошая гавань, запасем воды, отремонтируемся…

— На берегу есть какие-нибудь поселения?

— Нет. Край дик и пустынен.

Подушкин подумал, пожал плечами:

— Командуй. Ты такой же лейтенант, как я.

Голой была чучатская земля. Низкие, кривые деревья цеплялись корнями за скалы. Камни и серый песок на берегу. И серое небо над ними. От одного взгляда на этот пейзаж становилось зябко. Но бухта была хороша — глубока и спокойна, и ветра в ней почти не чувствовалось. «Нева» качалась на невысоких волнах.

Спустили шлюпки с бочонками для воды. Двенадцать промышленников поехали искать реку. Остальные под руководством Калинина начали ремонтировать стеньгу грот-мачты и восстанавливать ванты. Работы продолжались почти неделю.

Когда все было приведено в порядок, Подушкин пригласил Калинина в свою каюту.

— Молодец, лейтенант, доволен твоей службой. Хотел бы услышать, что думаешь делать дальше.

Калинин удивленно взглянул на Подушкина.

— Мы должны продолжить плаванье к Новоархангельску^[4].

— Я думаю иное, лейтенант. Корабль стар и ненадежен. Я осмотрел его со всем тщанием. Если мы еще раз попадем в шторм, мы можем потерять все мачты… Ветхость подводной обшивки тоже вызывает опасение. Я обдумал и взвесил все. Мне кажется лучшим выходом из положения, в которое мы попали, — перезимовать здесь, в Чучатской губе. Продуктов у нас в достатке, вода под боком, топлива тоже изрядно на берегу — плавень…

Лицо Калинина сделалось вдруг жестким.

— Зимовать? Здесь? Вы представляете себе, что это такое? Вы плавали только по Средиземному морю, вам совершенно неведом климат здешних земель… Я тоже осмотрел корабль — он не так стар, как вам кажется. Тем более, мы находимся в каких-нибудь тысяче двухстах милях от Якутата…

— Корабль не выдержит, я уверен.

— Простите, лейтенант, я плавал по здешним водам больше вашего! И на более худых кораблях! Зимовать нет смысла.

— Почему?

— Хотите знать точно? Так вот. Здесь невероятно свирепый климат. Bы увидите, что такое зимние ветры. На борту у нас теснота — люди не выдержат семи месяцев в вонючих кубриках… А на берегу не из чего построить изб. Солонина и сухари — пища недостаточная. Скоро начнется цинготная болезнь… Вы тоже не знаете, что это такое. А если цинга истребит у нас большую часть экипажа, то мы вообще не достигнем какого-либо порта, обитаемого русскими… Кроме того, недостаток занятия для промышленников приведет их в пагубную бездеятельность… Вот мои доводы. По сим причинам я думаю, что нам надлежит непременно выйти в море и достичь Новоархангельской крепости на острове Ситха.

«Он посягает на мое право командовать кораблем! — подумал Подушкин. — Вот тебе и штурман Калинин. Попробуем приказать».

— Лейтенант, мне кажется, что вы забыли, что вы всего-навсего мой помощник! Приказываю вам повиноваться!

— Я обязан к повиновению, — ответил штурман, — и повинуюсь вам, как начальнику. Но навряд ли вам повинуются промышленные…

Когда Подушкин вышел на палубу, он увидел, что это действительно так. Видимо, Калинин уже успел рассказать о разговоре с капитаном старшине артели промышленников. Охотники, одетые в толстые ватные куртки, обшитые кожей, собрались в носовой части судна. Увидев Подушкина, они разом двинулись к нему, и бородатый старшина, выступив вперед, спросил:

— Когда отплываем, начальник?

— Не отплываем, а остаемся зимовать здесь! — сухо сказал Подушкин.

Охотники переглянулись.

— Я объясню вам свое решение… начал Подушкин, но ему не дали договорить.

— Корабль исправен, надо выходить в море, — сказал старшина. — Мы не подряжались компании зимовать на островах. Мы — свободные люди.

Только сейчас Подушкин увидел, что у всех промышленников в руках ружья.

«Ого! Уж не бунт ли на корабле?»

— Вы что, бунтовать?! — крикнул он. — Вы знаете, что за это главный правитель вас всех посадит в острог?

— Мы не бунтуем, — закричали промышленники. — Пошто грозишь острогом? Нужно идти в Новоархангельск!

— Я сказал, что мы будем зимовать здесь!

— Не можно зимовать здесь, все перемрем от цинги! — закричали промышленники. — Не хотим холодать и голодать в Чучатке!

Подушкин беспомощно оглянулся и увидел спокойное лицо Калинина. Штурман стоял поодаль от него и посматривал на мостик.

Там, наверху, стоял, кутаясь в меховой плащ, Тертий Степанович Борноволоков. Наблюдал за тем, что происходит на палубе.

«Вот кто решит сомнения!» — ударило в голову.

— Стойте, ребята! — поднял руку Подушкин. — С нами едет новый правитель колоний, господин коллежский советник Тертий Степанович Борноволоков. Пусть он будет судьей в сем многотрудном деле!

— Даешь! — закричали промышленники.

Борноволоков спустился на палубу, махнул рукой промышленникам:

— Разойдитесь, ребята! Дело не решается одним словом. Надо подумать.

Собрались в капитанской каюте — Борноволоков, старшина промышленников, Подушкин и Калинин.

Каждый вкратце изложил свое мнение о дальнейшем плаванье.

Борноволоков выслушал офицеров и старшину. Долго сидел молча.

Наконец заговорил тихо:

— По-моему, господа, нужно продолжать плаванье. Конечно, корабль стар, и опасно пускаться в море в зимние штормы. Можно было бы зимовать здесь. Но прав и господин старшина — на сухарях и солонине долго не проживем, а дичи на берегу нет. За сколько дней мы можем достичь Ситхи? — оборотил он лицо к Калинину.

— При благоприятном ветре за десять дней.

— А если ветры не будут благоприятствовать?

— Тогда по воле провидения…

— Господа, я не хочу, чтобы на борту были раздоры. Мне кажется, что опытность лейтенанта Калинина в плаваниях по холодным морям убеждает принять его план. Поднимем же якоря и — с богом!

На том разошлись.

Вечером Подушкин попросил аудиенции у Борноволокова.

— Ваше превосходительство, — обратился он к правителю, — когда мы выходили из Охотской гавани, я был назначен на «Неву» капитаном. По неопытности плаванья в северных морях я подверг опасности жизни доверенных людей и целостность груза. Прошу вашего соизволения быть штурманом при капитане Калинине…

— Вы отказываетесь от командования кораблем?

— Да.

— Причина?

— Лейтенант Калинин более опытен в этих водах.

— Хорошо. Я принимаю вашу отставку. Прошу — пришлите ко мне лейтенанта Калинина.

…Противные ветры бросали «Неву» назад.

Целый месяц потребовалось на то, чтобы пройти тысячу двести миль.

Калинин направил путь «Невы» к мысу Эджком, лежащему при самом входе в Ситхинский залив, где стояла крепость Новоархангельская. Четвертого декабря с борта увидели высокую гору, венчающую мыс Эджком. Теперь рукой подать было до Ситхи. Утром назначили. вход в гавань. Но ночью рванул ветер с такой силой, что даже в дрейфе «Неву» понесло на запад, отбивая от берегов. Утром не то, что горы, но вообще никакой земли в виду не оказалось. Погода свирепела. Шквалы невиданной силы налетали один за другим. Казалось, весь залив Аляска вздыбился гигантскими водяными валами, которые поглотили землю и сейчас ополчились на крохотную скорлупку, несущую в себе горстку усталых людей.

Две недели бесновался Тихий океан, то удаляя корабль от берегов, то снова вынося его к мысу Эджком, и тогда измотавшиеся вконец люди видели под низким небом вершину горы, которая как маяк указывала путь на недосягаемую Ситху. Наконец «Неву» отнесло так далеко на юго-запад, что Борноволоков велел править к Сандвичевым островам, в пояс теплой погоды и слабых ветров. Собрали совет. Обсудили предложение нового правителя и нашли, что мысль его весьма основательна. Но когда подсчитали запасы воды и продуктов, оказалось, что на переход не хватит…

Шторм понемногу стихал.

8 января 1813 года, вскоре после захода солнца, увидели влево высокий берег, по счислению курса и заключению Калинина — мыс Эджком. Берег открылся в то самое время, в которое ожидал его появления Калинин. Штурман торжествовал. Через час появилась на вид и знаменитая гора.

— Вот, господа, мы и дома! — воскликнул Калинин. — Господь привел нас, наконец, к месту.

В сумерки ветер упал до умеренного, «Нева» шла от трех до четырех миль в час. Все на борту успокоились. И хотя ночь надвинулась довольно темная, берег хорошо выделялся еще более темной массой на горизонте.

Под утро пришла пасмурность с дождем и закрыла все.

Однако Калинин велел продолжать тот же курс.

В Ситхинском заливе находится много подводных камней и есть достаточно сильный прилив, действующий неправильно, — высота его не всегда одинакова. Штурман сообщил об этом Борноволокову и Подушкину.

— Господа, я хорошо знаю сии камни. Требуется отменная осторожность, чтобы проходить залив ночью. Но барометр снова предвещает бурю, и только весьма худое состояние корабля заставляет меня отважиться на столь опасный поступок. Я боюсь, что, если крепким ветром нас отнесет обратно от берегов, мы все погибнем в море. Вот почему я решился не упускать благоприятный ветер и идти к Новоархангельску сейчас.

С ним не спорили. Все положились на его уменье.

Борноволоков и Подушкин разошлись по каютам. Калинин остался на мостике.

Часа за два до рассвета Подушкина поднял с койки отчаянный голос с бака: «Земля вплоть перед носом!»

Подушкин выскочил из каюты полуодетым, и первое, что увидел, была высокая, мокрая, покрытая сбегающими струями стена утеса. По палубе метались промышленники. Несколько человек навалились на колесо румпеля, пытаясь отвести «Неву» от смерти. Кто-то кричал, что нужно бросить якорь…

Вот как рассказывал он позднее главному правителю колоний Баранову о дальнейшем:

— Мы решились, наконец, бросить якорь, ваше превосходительство. Но якорный канат в несколько минут весь высучило, и конец его упал в воду, ибо в испуге и торопях позабыли его при-стопорить, как должно. После сего несчастия понесло нас к берегу. Экипаж пытался поворотить «Неву», чтобы отлавировать от опасности, однако ж все без успеха. Потом я услышал удар и понял, что корабль стал на каменья вблизи того самого неприступного утеса.

Когда это случилось, ветер дул с запада очень умеренно, но на самом рассвете, отойдя к зюйд-весту, начал усиливаться и в самое короткое время рассвирепел чрезвычайно. Что было делать? Калинин крикнул, чтобы рубили мачты. Это было нужно и сделано по-морскому, чтобы облегчить корпус. Затем насажали людей в баркас и хотели спустить оный на воду. Это, ваше превосходительство, иногда удается, когда делается порядком, без замешательства и при умеренном волнении. Но теперь все на палубе суетились, каждый командовал, порядка никакого не было, и баркас залило волной, и двенадцать человек в нем потонуло, в том числе женщины и дети… Плотники срубили плоты из запасных стенег и реев, мы хотели на них искать своего спасения. Но плоты тоже разбило и разнесло волнами. Потонуло еще десять человек… Других средств мы не испытывали, доколе около полудня волны не стали ломать корабль на части. Тогда всякий ухватился, кому за что случилось, и искал своего спасения на корабельных обломках. Но прибой у берега был столь велик, что многие из бедствующих, доплыв благополучно до берега, были избиты волнами об утес или ушиблены частями корабля и замертво выкинуты на сушу. Некоторые от сильных ушибов и ран лишились жизни. В числе сих последних находились несчастные Борноволоков и Калинин… Меня же, ваше превосходительство, попечением господа, выкинуло на берег живым. Товарищи привели меня в чувство, и вот теперь я могу рассказать вам, как все случилось… Несколько дней мы испытывали ужасный голод и суровость зимней стужи, но праведный и милосердный бог после наказания нас помиловал: промышленники нашли на берегу небольшую лодку, отремонтировали ее и достигли на ней Новоархангельской крепости…

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Это произошло 9 января 1813 года на северо-западном берегу Америки у мыса Эджком, в широте 57°11′.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Необыкновенная история бортового журнала ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Современные пассажирские и грузовые суда, находясь в море, несут свой национальный флаг и флаг или вымпел судовладельца. Так же поступали и парусные капитаны далекого прошлого. Флаг — это знак чести и паспорт корабля.

Но история мореплавания знала флаги, не имеющие национальности, флаги, не показывающие судовладельца. Эти флаги приводили в ужас шкиперов судов всех стран.

Пиратский промысел особенно расцвел в XVI–XVII веках, когда одна за другой открывались мореплавателями все новые богатые земли. Пираты на своих быстроходных судах нападали на купеческие корабли, захватывали грузы и убивали обычно всех членов экипажа.

Мексиканский залив, острова Ямайка и Тортуга, северный берег Африки, Мадагаскар, Малабарский берег — были излюбленными местами ремонта и стоянками «джентльменов удачи».

Большинство этих «джентльменов» поднимали на мачтах черный флаг с «веселым Роджером» — белым оскаленным черепом.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Английский пират Робертс, например, нес флаг с изображением вооруженного мечом разбойника, стоящего на двух черепах.

На многих пиратских флагах кроме черепа изображались песочные часы, которые намекали на быстротечность жизни…

Это были самые позорные страницы в истории парусного флота.

Давно уже канули в безвестность «джентльмены удачи», останки их кораблей занесли береговые пески, и только на страницах романов XVIII–XIX столетий еще «вьется по ветру «веселый Роджер».

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

ливье Эксмелен был французам. Он родился в Онфлере, в Нормандии, на берегу бухты Сены, в 1632 году. Однако случай распорядился его жизнью так, что в юности он оказался человеком вне закона и без национальности.

И тот же самый случай помог ему познакомить человечество с самым мрачным периодом истории флота.

В Онфлере существовало в то время единственное учебное заведение — медицинская школа, в которую юный Александр Оливье и поступил по настоянию своего отца, тоже медика. Александр любил медицину и мечтал стать хирургом.

Учился он хорошо, профессора не раз обращали внимание на то, с каким изяществом он проводил несложные операции на практических занятиях в местном госпитале.

И вот за год до того, когда он должен был получить диплом, во Франции появился королевский указ, запрещающий гугенотам заниматься медициной. А семья Александра Оливье Эксмелена исповедовала протестантскую религию…

Было две возможности: либо принять католичество и спокойно продолжать учебу в Онфлере, либо бежать, подобно некоторым французам, в Пруссию или Нидерланды и там закончить свое образование.

Против принятия католичества возразил отец, пригрозив, что проклянет сына, если тот откажется от веры, которой придерживались деды и прадеды. Бежать в Пруссию или Нидерланды тоже было нельзя, так как семья Эксмелен была не настолько богата, чтобы содержать сына в заграничном учебном заведении.

Но тут наметился третий путь, привлекший Александра романтикой и необычностью.

Во второй половине семнадцатого столетия Франция, подобно многим другим государствам Европы, страдала от недостатка золота. Производство товаров росло намного быстрее, чем количество денег, выпускаемых в обращение. Частных средств не хватало для эксплуатации заморских владений. Необходимо объединение нескольких крупных капиталов. И такое объединение происходит. Образуется поддерживаемая государством Вест-Индская компания. Она берет на себя «заботу» о принадлежащих Франции Антильских островах в Новом Свете. По ее призыву самые разные люди устремляются на эти далекие острова: свободные колонисты и проходимцы, искатели приключений и дельцы, преступники, надеющиеся скрыться от правосудия, и бедняки, обязующиеся пробыть три года на службе у компании, отрабатывая оплаченный вербовщикам переезд через океан.

Вместе с этими завербованными эмигрантами отправляется на острова и Александр Оливье Эксмелен. Он будет хирургом на острове Мартиника. Так написано в контракте, который лежит у него в кармане, так подтверждено большой красной печатью и подписями чиновников, проставленными на листе плотной гербовой бумаги.

Если бы только Эксмелен, вступая на палубу «Святого Иоанна», мог предвидеть, что ждет его впереди, он бы, наверное, бежал, даже рискуя подвергнуться преследованию за невыполнение контракта.

Но молодой хирург еще ничего не знает. Он прохаживается по палубе между эмигрантами, шутит, подбадривает людей и время от времени посматривает на запад, где его ожидает хорошая практика и, может быть, блестящая карьера колониального врача.

На двадцать шестой день плавания устанавливается ровный противный ветер. «Святой Иоанн» временами совсем теряет ход и больше лежит в дрейфе, чем придвигается к Американскому материку. Наконец, на тридцать первый день, вместо того, чтобы бросить якорь на Мартинике, корабль причаливает значительно севернее — к небольшому острову Черепахи (Ла-Тортуга), который находится в двух лье от острова Сан-Доминго в архипелаге Гаити.

Ла-Тортуга был излюбленным местом пиратов. Здесь они запасались пресной водой, ремонтировали свои потрепанные в боях и штормах корабли и просто отдыхали после особенно кровавых набегов.

В 1664 году остров Черепахи был отобран французами у испанцев и присоединен к владениям Вест-Индской компании, которая назначила на него своего губернатора. Отныне пираты не посещали этот клочок суши, не желая связываться с сильным французским гарнизоном, и предпочитали отсиживаться в более надежных убежищах.

С борта «Святого Иоанна» эмигранты увидели довольно большой город, похожий на провинциальные французские городки, и пышную тропическую растительность, в которой уютно краснели крыши белых коттеджей. Над крышами поднимался в чистое голубое небо тонкий шпиль церкви. Вход в маленькую бухту защищался фортом, из узких амбразур которого во все стороны торчали стволы пушек.

Уставшим от длительного морского перехода людям этот зеленый островок показался кусочком небесного рая, возникшим среди океана. Но совсем не райскими оказались порядки на острове.

Как только шлюпки с эмигрантами причалили к пристани, все входы и выходы на набережную были заняты вооруженными людьми, которые согнали прибывших в плотную толпу, подобно стаду баранов. Тот, кто пытался протестовать, получал удар прикладом ружья или тугой кожаной плеткой.

С момента выхода «Святого Иоанна» из Онфлера Оливье Эксме-лен начал вести дневник. Он записывал в него все, что считал интересным и значительным. В дальнейшем дневник должен был стать, по замыслу автора, увлекательнейшей историей жизни молодого врача в экзотических странах.

10 июля 1666 года Эксмелен записал в свою тетрадь:

⠀⠀ ⠀⠀

«Я был удивлен, ошеломлен и буквально парализован — так далек я был от мысли о жребии, который выпал на нашу долю. Нынче мое негодование не знает границ. Вот что с нами произошло вчера. Как бы это ни показалось невероятным, я вместе с другими несчастными был выставлен напродажу и куплен старшим служащим компании, неким господином Ла Ви. Каждый из нас был продан за тридцать реалов, уплаченных компании. За эту сумму мы обязаны отработать три года, и все эти годы наши хозяева могут распоряжаться нами по своему(произволу и заставлять нас делать то, что им заблагорассудится…

Подумать только: быть в наше время проданным в рабство, точно сенегальский негр, в рабство тем, которые во Франции подписали со мной контракт, как с хирургом!»

⠀⠀ ⠀⠀

Для молодого человека теперь и речи не могло быть о занятии медицинской практикой. Никто, а тем более купивший его Ла Ви, не хотели и слышать о том, что он учился в онфлерской медицинской школе и не получил диплом только из-за того, что он — гугенот. Ла Ви нужны были руки для тяжелой работы. Ему нужно было возвратить деньги, затраченные на покупку рабов, и не только возвратить, но получить от приобретенного «человеческого товара» какую-то прибыль. Поэтому на следующий же день Эксмелена с десятью другими «эмигрантами» направили в лес. Они должны были валить деревья и расчищать землю для новой табачной плантации.

Вечером, после первого дня работы, лежа в полутьме жалкой хижины, почти не видя строк и водя карандашом вслепую, Александр записал в дневник:

⠀⠀ ⠀⠀

«Достаточно на минуту замедлить работу, как на спину тебе опускается деревянная дубинка надсмотрщика. В лесу множество ползучих лиан с острыми шипами. Уже к полудню от моей одежды, как я ни старался ее сохранить, остались лохмотья, стянутые в поясе ремнем. Нагишом же работать здесь невозможно: тысячи насекомых налетают со всех сторон и начинают беспощадно терзать беззащитное тело. Кроме того, в сырой земле здесь водятся маленькие красные пиявки, которые проникают под кожу и вызывают страдания, равных которым я не испытывал. От одного этого можно дойти до безумия…»

⠀⠀ ⠀⠀

Много подобных жалоб встречается в дневнике молодого человека. А потом наступает годичный перерыв. Видимо, автор, изнуренный тяжелой работой, не находит в себе силы делать записи. А может быть, доведенный до отчаяния, он уже не видит смысла в подобных писаниях. Но через год записи возобновляются.

⠀⠀ ⠀⠀

«23 мая 1667 года. Моя кожа покрылась черными, зелеными и красными пятнами. Я целыми днями лежу в своей хижине, и надсмотрщики уже не выгоняют меня на работу. Кажется, все забыли меня. Я готовлюсь к смерти. Жесточайшая лихорадка треплет мое исхудавшее тело. Когда она проходит, рождается страшная слабость, и мне больших усилий стоит поднести руку к лицу. Из тех, которые прибыли вместе со мной на остров, в живых осталось несколько человек, да и те, наверное, скоро отправятся на поиски счастья в лучший мир.

Господин Ла Ви, видимо решив, что мне уже не подняться, перестал меня кормить. Единственная моя пища сахарный тростник, который тайком приносят с плантации те, что живут рядом со мной. Мою жизнь поддерживает только их доброта…»

⠀⠀ ⠀⠀

Из последующих, очень скудных, записей можно узнать, что Александр Эксмелен каким-то чудом все-таки поправился, и когда достаточно окреп, бежал от своего хозяина, найдя пристанище у какого-то монаха из ордена капуцинов. Монах, сжалившись над беглецом, добивается у губернатора разрешения на его выкуп. Переговоры тянутся мучительно долго. Проходит несколько месяцев, прежде чем капуцин получает письменное разрешение «уплатить компании в лице господина Ла Ви причитающиеся от вышеупомянутого Александра Оливье Эксмелена тридцать шесть реалов». В эту сумму входит стоимость переезда через океан и затраты, которые якобы произвел на него хозяин во время болезни.

Монах не пытался спорить. Ему прекрасно известны порядки на острове. Он уплачивает все деньги сполна, и Эксмелен становится свободным человеком.

Теперь только бежать, бежать отсюда, во что бы то ни стало! Остров уже не кажется Александру кусочком небесного рая, неожиданно возникшим среди океана. С ненавистью и страхом он смотрит на пышную тропическую растительность. Теперь он знает настоящую цену всей этой красоте — цену пота и крови.

В феврале 1668 года в бухту острова Черепахи вошел корабль под названием «Ле Тампль» («Крепость»). Корабль был военный, двадцатичетырехпушечный, командовал им капитан Мишель Ае-Баск.

«Ле Тампль» нес патрульную службу у южноамериканских берегов французских владений. Кроме того, у Ле-Баска имелся подписанный королем Людовиком XIV документ^[5], разрешающий захватывать в открытом море торговые корабли всех враждующих с Францией держав.

Ле-Баск бросил якорь у берегов острова Черепахи для того, чтобы запастись продовольствием и пополнить свою сильно поредевшую команду. Кроме матросов и плотников ему нужен был корабельный врач. Услышав об этом, Александр Эксмелен предложил капитану свои услуги. После коротких переговоров Ле-Баск согласился зачислить бывшего «эмигранта» в свой экипаж.

23 февраля 1668 года Эксмелен поднялся на борт «Ле Тампль», и с этого момента его дневник становится необыкновенным и, пожалуй, единственным в мире историческим документом, повествующим о жизни и нравах пиратов Карибского моря.

Несколько тетрадей, сшитых толстой парусной ниткой и переплетенных в телячью кожу, через двести лет вызовут к жизни сотни романов, повестей и исторических очерков. Используя записки Эксмелена, Фенимор Купер напишет своего «Корсара», Стивенсон — «Остров сокровищ», Сабатини — «Одиссею капитана Блада», Эмилио Сальгари — «Черного корсара», Вашингтон Ирвинг — «Кладоискателей», Мелвилл — «Израэля Поттера». А позднее пиратские романы вроде «Грозы Ямайки» и разных «Джеков-потрошителей» посыплются на читателей, как из рога изобилия. Если судить по числу романов и работ, серьезных и легковесных, которые были посвящены теме морского разбоя, то можно подумать, что в архивах XVII века содержится обширная документация по этому вопросу. Но фактически вся эта документация сводится к единственному тексту — мемуарам хирурга Александра Оливье Эксмелена. Пираты, даже грамотные, не особенно любили распространяться о своих «подвигах»…

Но Александр Оливье Эксмелен не подозревает, какого значения документ он оставит историкам. Он просто аккуратно записывает каждый день несколько строк о своей жизни на корабле.

Покинув остров Черепахи, Ле-Баск взял курс на Ямайку. Погода стояла отличная. Юго-западный ветер благоприятствовал плаванию. Жалоб на болезни со стороны экипажа не было. Молодой хирург слонялся по палубе, прислушиваясь к тому, что говорят матросы.

Он услышал, что больше и охотнее всего говорят о Портобелло, о каком-то Франсуа Олоне и о капитане Моргане. Эти имена были совершенно незнакомы Эксмелену, зато о Портобелло он слышал раньше, еще на «Святом Иоанне».

Портобелло был мечтой, дивной сказкой, золотым сном Панамского перешейка. Через Портобелло в то время переправлялась в Испанию большая часть богатств, награбленных в южноамериканских владениях испанской короны. Сюда привозили золото из Перу, серебро из рудников Потоси, табак с плантаций Кубы, пряности из Гваделупы, розовое и квебраховое дерево из лесов Гватемалы. Здесь находились кладовые испанского короля, стоимость товаров в которых исчислялась миллионами пиастров. Каждый, кто рассказывал о Портобелло, вздыхал, покачивал головой и жмурил глаза, будто ослепленный золотым блеском. А если это был англичанин или француз, то взгляд его загорался алчностью и к слову «испанец» обязательно прибавлял эпитет «проклятый».

О, как люто ненавидели англичане и французы богатую Испанию, каких только зол ей не желали, каких небылиц о ней не рассказывали!

Как магнит притягивал Портобелло пиратов.

Александр Железная Рука, придя на разведку и увидев, его неприступные форты, в бессильной ярости обстрелял город с моря и убрался восвояси. Голландец Ван-Горн высадил десант, который продержался на берегу с рассвета до полудня и был истреблен испанцами до единого человека. Старый Мансфельд захватил остров Санта-Каталина, запасся там продуктами, затем высадил десант на материк, и пираты пошли вдоль берегов Коста-Рики, сжигая все на своем пути. Но и они не добрались до желанной цели. Испанцы успели собрать силы и разгромили отряд Мансфельда под городком Ната. После этого пираты оставили всякие попытки разграбить Портобелло.

Вот что слышал об этом городе Александр Эксмелен.

Но почему матросы военного французского корабля проявляют к нему такой интерес? Кто такой адмирал Морган? И что это за Франсуа Олоне?

5 марта 1668 года, рано утром, «Ле Тампль» вошел в бухту и бросил якорь недалеко от берега, против города Кингстон на. Ямайке. Эксмелен поднялся на палубу. Красноватые лучи солнца, выглянувшего из-за гор, уже освещали бухту и стоящие в ней корабли. На мачтах кораблей утренний бриз лениво развевал флаги с крестами Андрея и Георгия. Остров принадлежал англичанам, и, естественно, большинство кораблей, стоящих на рейде, были английскими. Машинально Эксмелен взглянул на бизань «Ле Тампль» и замер от удивления. Вместо французского флага с золотыми королевскими лилиями ветер разворачивал полотнище с красно-белыми крестами.

— Милейший! — остановил Эксмелен пробегавшего мимо матроса. — Скажи мне, с каких это пор мы стали подданными английского короля?

— Я не служу никакому королю, кроме сэра Джона, — хмуро огрызнулся матрос.

— Какому сэру Джону? — спросил Эксмелен.

— Сэру Джону Моргану, адмиралу.

Эти четыре слова объяснили Эксмелену все, чего он еще не понимал. Патрульная служба и документ, подписанный Людовиком XIV, были маской, под которой скрывалось истинное лицо Ле-Баска. Этот франтоватый, всегда подтянутый и любезный капитан, оказывается, был сообщником самого страшного флибустьера Карибского моря!

Эксмелен пишет в своем дневнике:

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«Я долго не мог прийти в себя от ужаса перед безвыходным положением, в которое поставила меня судьба. Но, по здравом размышлении, понял, что отступать некуда. Из двух зол надо всегда выбирать меньшее, а в данном случае меньшим злом является мое пребывание на корабле Мишеля Ле-Баска. Тем более, что Ле-Баск — замечательный капитан. Команда на его корабле отлично одета, хорошо питается и дисциплинирована так, что лучшего нечего желать. Матросы понимают каждый жест капитана. Он может отдавать команды не открывая рта».

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

…Их называли по-разному в разные времена. Древние римляне и англичане — пиратами, итальянцы — корсарами, голландцы — каперами, французы — буканьерами и флибустьерами, но все эти слова означали одно и то же: люди, занимающиеся морским разбоем. На утлых парусниках уходили они в открытый океан и с безумной отвагой шли навстречу неведомому, надеясь первыми открыть, захватить и разграбить новые земли. За много лет до знаменитых путешественников безымянные капитаны бросали якоря у берегов Исландии, поднимались на ледники Гренландии, наносили на карты северо-восточные берега Американского континента и исследовали Атлантическое побережье Африки. Пираты были подлинными искателями новых земель, только открытия их оставались для человечества бесполезными — они держали их в тайне, рассчитывая извлечь выгоду только для себя. Но тайное очень быстро становилось явным — по следам искателей наживы шли географы и колонизаторы. Скоро пираты перестали искать новые пути, а стали осваивать уже найденные. Они чувствовали себя безраздельными хозяевами морских дорог и быстро поняли, что легче отнять награбленное другими, чем тратить силы и время на экспедиции в неизвестность. Но и колонизаторы быстро поняли, как опасно перевозить добытые в далеких странах богатства на безоружных торговых кораблях. Купцов, плывущих в Европу, стали сопровождать военные, хорошо вооруженные суда. Тогда и пираты изменили свою тактику. Мелкие шайки стали сливаться в крупные отряды под началом наиболее опытных и храбрых вожаков. Такие отряды, состоящие из морских бродяг разных национальностей и действующие на нескольких судах, называли себя флибустьерами — свободными мореплавателями. Такой отряд и сколачивал сейчас Джон Морган. Но прежде всего о самом Моргане.

Вот что пишет о нем Эксмелен:

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«Джон Морган родился в Англии, в провинции Уэльс; его отец был земледельцем, и, вероятно, довольно зажиточным. Джон Морган не проявил склонности к полеводству, он отправился к морю, попал в гавань, где стояли корабли, шедшие на Барбадос, и нанялся на одно судно. Когда оно пришло к месту назначения, Моргана, по английскому обычаю, продали в рабство, Отслужив свой срок, он перебрался на остров Ямайку, где стояли уже снаряженные пиратские корабли, готовые к выходу в море. Он пристал к пиратам и за короткое время познал их образ жизни, сколотив вместе с товарищами за три или четыре похода небольшой капитал. На эти деньги друзья сообща купили корабль. Морган стал его капитаном и отправился к берегам материка, желая чем-нибудь поживиться у берегов Кампече. Там он захватил много судов…»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

И все…

Ни в каких исторических хрониках не упоминается о том, как начинал Морган. Сам он о своем прошлом, о своей юности никому не рассказывал. Он вообще был очень замкнутым человеком.

Но давайте послушаем Эксмелена дальше:

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«…За это время он собрал флотилию из двенадцати кораблей с командой в семьсот человек. Там были англичане и французы… Когда все было готово, он вышел в море, взял курс к материку и несколько дней спустя подошел к побережью Коста-Рики. Когда местность была точно опознана, Морган решил совершить нападение на испанцев и сообщил об этом своим людям. По его мнению, в первую очередь следовало захватить и разграбить Портобелло. При этом он заметил, что сделать это совсем нетрудно: ведь на берегу никто не догадывается об их прибытии. Ему возразили, что вылазка вряд ли удастся, потому что сил для нее явно в обрез. Но Морган ответил: «Чем нас меньше, тем больше достанется на каждого». И, выслушав это, все немедленно разошлись по своим местам…»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Сухо и деловито пишет Эксмелен. Он уже не удивляется ничему. Некоторые страницы его записей больше похожи на бухгалтерские отчеты, чем на хронику.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«…Той же ночью, держась берега, он вышел к Порто-дель-Понтин, лежавшему в четырех милях от города. Там он отдал якоря и посадил отряд в каноэ и гребные лодки. На борту Морган оставил только необходимую команду, нужную для того, чтобы затем ввести корабли в гавань. К полуночи пираты добрались до местечка Эстера Лонга Лемос и там высадились. Оттуда они двинулись к первым форпостам города. Их вел англичанин, который уже бывал в этих местах в плену и знал все дороги. Англичанин пошел вперед, прихватив с собой еще трех или четырех пиратов. Они двигались совершенно бесшумно, тихо сняли часового и доставили его к Моргану. Морган стал допытываться, в какую пору в городе встают и какие силы у защитников. Часовой на эти вопросы ответил. Пираты заставили его пойти во главе отряда и пригрозили, что прирежут его, если выяснится, что он хоть в чем-нибудь соврал. Спустя четверть часа отряд наткнулся на редут… Редут взяли довольно быстро — пираты подорвали его вместе с защитниками. Затем пираты отправились прямо к городу…»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Город защищали три неприступных форта с большими гарнизонами. Взять его приступом было невозможно. Тогда Морган прибег к одному из наиболее жестоких способов ведения войны. Он согнал священников, монахов и монахинь из близлежащих монастырей и заставил их лезть на стены одного из фортов. Прикрываясь этим живым щитом, пираты ворвались в форт. Триста его защитников погибли в огне.

Две недели продолжалась кровавая оргия. Пираты пытали всех жителей, стараясь выведать, где спрятано золото, предназначенное для отправки в Испанию. Они ограбили все монастыри и церкви, захватили все, что было в домах. Но добыча была невелика. Не на такую надеялся Морган, начиная штурм.

Тогда он предъявил ультиматум испанскому губернатору Коста-Рики: сто тысяч пиастров — или город будет предан огню.

Испанцы выплатили требуемую сумму, и страшный Джон отбыл из Портобелло на Ямайку.

У берегов Кубы поделили добычу — двести пятьдесят тысяч пиастров золотом…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«Прожив некоторое время на Ямайке, Морган убедился, что его люди спустили всю выручку, и снова собрался в поход к испанским берегам. На этот раз он назначил местом встречи остров Баку…»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— пишет далее Эксмелен.

Весной 1669 года у острова собралась вся шайка — пятнадцать кораблей, самый большой из которых был четырнадцатипушечным, и девятьсот шестьдесят человек. Запасшись пресной водой и солониной, флотилия двинулась к побережью Венесуэлы, туда, где на берегу узкого протока находился город Маракайбо. Проток соединял похожее на огромную бутылку озеро Маракайбо с океаном. Город защищал сильный форт с тяжелой артиллерией. Внутрь форта можно было попасть только по железной лестнице, которая во время тревоги убиралась. Форт мог бы сражаться против всей флотилии Моргана и не пропустить корабли пиратов в озеро. Но мрачная слава пирата была настолько велика, что гарнизон форта, завидев корабли «страшного Джона», бежал в панике. Морган без препятствий провел восемь своих кораблей в озеро и захватил Маракайбо. Началась обычная кровавая оргия. Горожан распинали на крестах, подвешивали за ноги, поджаривали на медленном огне, отрезали им носы и уши, чтобы, выпытать, где находится золото. Только тот, кто указывал, где спрятаны ценности, или посылал слугу за выкупом, избавлялся от мук. Негры, бывшие рабы испанцев, переходили на сторону пиратов. Пиратам был безразличен цвет кожи. Они ценили в человеке только отвагу и жестокость.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Тридцать пять дней продолжался грабеж. Забыв осторожность, Морган просмотрел опасность. Испанцам удалось провести в Маракайбо три военных галиона и захватить неохраняемый пиратами форт. Суда Моргана оказались в ловушке — выход из озера был надежно закрыт ста десятью испанскими корабельными пушками и тяжелой батареей форта. Казалось, «страшному Джону» пришел конец. Испанский генерал Алонсо дель Кампо-и-Эспиноса отправил Моргану письмо:

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀ ⠀⠀ «МОРГАНУ, АДМИРАЛУ ПИРАТОВ.

Я получил сообщение, что вы осмелились предпринять враждебные действия против страны и города, находящихся под властью Его Католического Величества короля Испании, моего господина. Моим долгом было прийти сюда и занять крепость, которую вы захватили у горсти трусов. Я установил в ней пушки и тем самым укрепил выход из гавани. Тем не менее, если вы смиренно вернете все, что вами награблено, и освободите рабов и пленников, я из-за мягкосердия и жалости к вам отпущу вас, чтобы вы смогли добраться до вашей родины. Но если, несмотря на мои добросердечные предложения, вы станете упрямиться, я приведу из Каракаса более легкие суда и прикажу моим войскам в Маракайбо уничтожить вас без всякой пощады. Вот мое последнее слово: отдавшись в мои руки, вы будете вознаграждены, в ином случае я прикажу моим людям отомстить вам за все те обиды, которые вы нанесли испанскому народу в Америке.

Дано на корабле Его Католического Величества «Магдалена», коим я командую, стоящем у входа в лагуну Маракайбо.

24 апреля 1669 года.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Подписал Алонсо дель Кампо-и-Эспиноса».

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Морган собрал всех пиратов и прочитал это письмо сначала по-английски, потом по-французски, а затем спросил: хотят ли они отдать добычу в обмен на право свободного выхода из лагуны или готовы сражаться? Все ответили, что лучше сражаться до последнего издыхания, чем отдавать добычу. Ведь ради нее они уже однажды рисковали жизнью и готовы снова поступить точно так же.

— Вы все рассуждаете правильно, — сказал Морган. — Алонсо дель Кампо дает нам слово. Но что значит его благородное слово? Ровно ничего. Нечего греха таить, мы — разбойники. Слово, данное разбойникам, никто не считает обязательством. Если мы сдадимся на милость благородного дона, нас в тот же день всех вздернут на реях собственных кораблей. Привести в порядок оружие!

Из толпы вышел один пират и объявил Моргану, что готов с двенадцатью товарищами подорвать самый большой испанский корабль. Он предложил превратить небольшое испанское, судно, которое пираты захватили в лагуне, в брандер, но снарядить как обычный боевой корабль, то есть поднять флаги, а вместо пушек выдвинуть из орудийных портов деревянные чурки. В военном флоте тех лет брандером называлось судно, нагруженное взрывчаткой, которое подводилось во время боя к вражескому кораблю, сцеплялось с ним абордажными крючьями, а потом поджигалось.

Морган одобрил план своего матроса. Около тридцати человек бросились в город и начали собирать смолу, воск и серу в церквях и на верфи, где испанцы ремонтировали свои суда. Трюмы брандера набили сухими пальмовыми листьями, перемешав их с воском и смолой. На эту смесь положили большие полотнища холста, которыми обычно накрывали пушки от ночной сырости. Холст тоже пропитали смолой и воском. На палубе поставили несколько деревянных чурок и надели на них шляпы, чтобы издали они выглядели как люди. Наконец подняли адмиральский флаг.

Брандеру дано было указание идти перед кораблем Моргана и взять на абордаж «Магдалену» дона Алонсо.

Испанцы, увидев пиратов, выплывающих из лагуны к проливу, пошли им навстречу. Брандер под всеми парусами налетел на самый большой испанский корабль и таранил его. Команда брандера успела спастись на каноэ. Когда испанский адмирал сообразил, что это за судно, было уже поздно. Мощный взрыв почти положил «Магдалену» на борт. Просмоленное полотно облепило такелаж испанца, и охваченный огнем корабль скрыли густые клубы дыма. Пока дон Алонсо со своей свитой добирался до берега, Морган взял на абордаж второй испанский галион, а третий потопила сама перепуганная команда. Пираты стали вылавливать людей, плывущих между судами, но те предпочитали идти ко дну, а не в руки пиратов.

Кто-то из пленных проговорился, что на «Магдалене» в капитанской каюте стоял сундук с золотом. Морган тут же приказал искать деньги. Никакого сундука с золотом не оказалось, это была фантазия пленного, но среди обломков «Магдалены» нашли на пятнадцать тысяч реалов серебряных слитков и множество шпаг и кинжалов, отделанных серебром.

Тем временем Морган решил, что настало время для дележа добычи, поскольку обычные места сбора были далеко и по пути туда бури могли разогнать корабли, так что на тех судах, где не было добычи, пираты рисковали не получить ничего. Поэтому подсчитали все деньги, драгоценные камни и чеканное серебро, и общая сумма достигла двухсот пятидесяти тысяч реалов, не считая разных дорогих товаров и рабов. Добычу распределили по всем кораблям, а затем на каждом из них совершили ее дележ.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«Когда все честь по чести было сделано, пираты дали клятву, что никто из них не утаит ни пиастра, будь то золото, серебро, драгоценности, жемчуг или камни… Морган первый поклялся в том на Библии, и так же поступили все остальные пираты».

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— рассказывает Эксмелен.

Но вот дележ добычи закончился, и снова встал вопрос, как же выйти из лагуны. Собрали военный совет. Через несколько часов способ был найден.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«Они решили пуститься на такую хитрость,

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— пишет Эксмелен. —

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Днем, в канун ночи, которая намечена была для бегства, часть пиратов села на каноэ якобы для того, чтобы высадиться на берег. Берег этот был в густых зарослях, и пираты незаметно вернулись назад, легли в каноэ и потихоньку снова подошли к своим кораблям. Такой маневр они предприняли неоднократно, причем ложная эта высадка шла со всех кораблей. Испанцы твердо уверились, что пираты накапливают на берегу силы и попытаются этой ночью броситься на штурм и захватить форт. Они стали готовить все необходимое для защиты с суши и повернули туда все пушки.

Настала ночь, и Морган приказал поднять якоря и поставить паруса. Корабли понеслись в струе отливного течения, и их прибило почти к самой крепости. В этот момент пираты поставили паруса так, чтобы использовать ветер с суши, и пронеслись мимо крепости. Испанцы тотчас повернули часть пушек в сторону моря, однако пираты успели уже осуществить свой маневр, и их корабли почти не пострадали от крепостных орудий… На следующий день Морган отправил в крепость каноэ, чтобы обменять пленных пиратов, которых испанцы вот-вот должны были предать смерти, на испанских пленников. Для этого Морган выдал пленникам барку и дал возможность уйти всем…

На прощанье он выстрелил по форту из семи пушек, однако ответного залпа не последовало…»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Так закончились деяния Джона Моргана в Маракайбо.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«Жизненный опыт учит нас,

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— пишет далее Эксмелен, —

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

что удача вселяет мужество и желание добиваться еще больших успехов: воинам удача сулит славу, купцам — страсть к приумножению своего богатства, ученым к знаниям. Итак, когда счастье улыбнулось Моргану и он убедился, что буквально все его предприятия оказываются успешными, он задумал еще более смелые походы…

Он все тщательно взвесил и обеспечил всех своих людей боевым снаряжением. Затем он вышел в поход на Панаму. Это произошло 18 января 1671 года. У Моргана было пять кораблей с пушками и тридцать два каноэ, на всех были полные команды.

Опишем этот поход день за днем, начиная с выхода из крепости Чагре и до вступления в город Панаму.»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Мы не будем описывать этот поход день за днем, как это тщательно сделал Эксмелен. Сообщим только, что Панама была в то время одним из крупнейших испанских городов в Центральной Америке. Сюда стекалось все серебро из мексиканских рудников и золото с перуанских приисков. Королевские кладовые сторожили отборные войска. В специальных конюшнях стояли тысячи мулов, на которых перевозили драгоценные металлы из горных районов к побережью.

В конце XVI века Панама подверглась нападению английских пиратов под командой капитана Дрейка. С тех пор этот порт на Тихоокеанском побережье был сильно укреплен и тщательно охранялся.

Морган решил напасть на Панаму своим обычным тактическим приемом — с суши, со стороны Атлантики, пройдя через болота и тропические леса. Пирата нисколько не смущало, что в 1669 году между английским и испанским королями был заключен договор, по которому англичане обязывались прекратить разорение испанских колоний. Дело в том, что перед походом губернатор Ямайки сэр Томас Модифорд снабдил Джона каперской грамотой — разрешением грабить испанские корабли и города. В грамоте было оговорено только, что пираты не будут ни при каких обстоятельствах поднимать английский флаг, а все военные действия проведут или совсем без флага, или под традиционным «веселым Роджером» свободных мореплавателей.

Первая стычка пиратов с испанцами произошла близ форта Сан-Лоренсо в устье реки Чагрес. Морган легко овладел крепостью, которую защищал гарнизон из двухсот человек, и оставил в ней свой собственный отряд, чтобы обезопасить тыл. Затем армия в тысячу четыреста человек отправилась вверх по реке на каноэ. Испанцы успели сжечь все селения и уничтожить весь урожай на полях по пути следования пиратов. Без провизии, в тучах москитов, утоляя жажду тухлой водой, умирая от желтой лихорадки, дизентерии и змеиных укусов, шли люди Моргана через тропические заросли. Обессиленных бросали на произвол судьбы, выжившие упорно двигались вперед. Помните в «Острове сокровищ» Стивенсона рассказ Билли Бонса: «Я бывал в таких странах, где жарко, как в кипящей смоле, где люди так и падали от Желтого Джека, а землетрясения качали сушу, как морскую волну…» Вероятно, Бонс был одним из тех, кто побывал в Центральной Америке с Морганом или с неистовым Олонэ.

Девять дней продолжался поход. Из тысячи четырехсот человек белый город Панаму увидели только семьсот пятьдесят. Полуодичавшие люди в одежде, изорванной шипами колючих лиан, голодные, злые, смотрели на город, как на мираж, и не верили, что дошли.

Когда стемнело, пираты выслали вперед разведчиков, которые всю ночь рыскали по долине, как оборотни. Они подкрались к стенам города и пересчитали солдат на постах. Рано утром Морган поднял всех и начал готовить отряды к бою.

— Девять дней пути отделяют нас от устья реки, где остались корабли. Девять дней, и у нас кончились все припасы. Вам не добраться до кораблей, даже если вы вздумаете бежать. А перед нами Панама. Город охраняют четыре тысячи солдат и двести кавалеристов. Это не деревенские мужики, которым раздали сабли и мушкеты и приказали сражаться. Это настоящие солдаты в красных кафтанах. Нас всего семьсот, но разве не удалось нам взять Маракайбо и потопить «Магдалену» и еще три галиона? Разве не держали мы в руках Портобелло? Разве не звенели у вас в карманах полновесные серебряные пиастры, добытые в этих городах? В этом городе — несметные сокровища: серебро, золото, драгоценные камни. Каждый из вас станет богачом всего через несколько часов. Семь дней мы жрали только маис и траву, которые находили на испанских полях. Подумайте о жареном мясе, о бочонке доброго вина и о яствах, сдобренных пряностями! Представьте себе все это! В этом городе прекрасные дома, и, видит бог, вы сможете выбрать себе гасиенду или патио по вкусу. Вы будете нежиться в настоящих постелях с шелковыми простынями. А имена тех, кто будет участвовать в этой битве, станут достоянием истории. Потому что это будет не дикий грабеж, а славное сражение. Представьте, как на Тортуге будут указывать на вас пальцем и говорить: «Он дрался за Панаму. Он — герой и богач». Подумайте, как за вами станут бегать женщины, когда вы вернетесь домой. Перед вами чаша с золотом, нужно только суметь взять это золото. Неужели вы повернете назад? Многие погибнут сегодня, но те, кто останется жив, унесут в своих карманах золотую Панаму!

О, Морган умел говорить, когда было нужно, и он умел сказать те слова, которые сладостным звоном отзывались в сердце пиратов.

Но самое главное — он исполнял обещания, если давал их. И ему свято верили. Он обещал им Портобелло, и они ограбили Портобелло, и серебро Потоси действительно звенело в карманах. Он обещал Маракайбо — и они взяли Маракайбо и тридцать пять дней и ночей нежились в настоящих постелях с простынями из чистейшего полотна. Он обещал Панаму — значит, так это и будет, и нечего бояться того, что гарнизон города в пять раз больше, чем людей во всех их отрядах… И они вышли из джунглей и двинулись на долину, как грозовая туча. Две сотни самых метких стрелков возглавляли колонну. Они должны были ударить в центр и стрелять до тех пор, пока центр не поредеет, а когда это произойдет, остальные пойдут в атаку и разделят испанский отряд на две части. А с частями всегда легче справиться, чем с целым.

Как только пираты спустились с холма, на них бросилась конница. Двести охотников-буканьеров, на которых мчались всадники в красных мундирах и серебристых шлемах, подпустили их как можно ближе. Потом часть буканьеров вдруг встала на колено и дала залп. За первым рядом стрелков дал залп второй ряд, потом третий, четвертый… Тем временем стрелявшие первыми успели перезарядить ружья и выстрелили снова. Огонь велся непрерывно, блестящие ряды конников смешались. На помощь кавалерии бросилась испанская пехота, но ее обстрелял второй отряд пиратов. Через два часа все было кончено. Ревущая толпа оборванцев Моргана ворвалась в город и растеклась по широкой улице, а потом хлынула в переулки. Группы пиратов отделялись от основного отряда и останавливались у самых богатых домов. Удары в дверь, стремительный напор — и пираты толкаясь врывались в дом — оттуда неслись стоны и крики. Вскоре несколько улиц были охвачены огнем. К вечеру занялось полгорода. Моргану доложили о пожарах.

— Жгите все! — махнул он рукой. — Тяжелый металл легко искать среди легкого пепла.

Белая Панама умирала, превратившись в гигантский костер. На улицах города, освещенных языками пламени, пираты убивали жителей.

Все сокровища, добытые на пепелище, были погружены на мулов. Четыреста тюков с золотом, серебром, драгоценной церковной утварью, богатым оружием, драгоценными камнями — ради этого стоило мучаться в гиблых болотах Чагрес, пить тухлую воду, жрать прямо из горсти сухие зерна маиса и убивать, убивать, убивать…

Обратный путь показался коротким и легким.

На берегу все было сдано в общий котел. Морган приказал выкатить на берег бочонок с ромом и зажарить несколько быков. Дележ должны были произвести на флагманском корабле утром. Впервые за много дней пираты ели и пили досыта. У костров гремели песни в честь «славного сэра Генри».

Но утром корабля Моргана в бухте не оказалось. Еще ночью, когда все перепились, он снялся с якоря и ушел на Ямайку, а остальные корабли лежали на дне реки Чагрес с пробитыми днищами. Только тогда покинутые на берегу разбойники поняли полный смысл знаменитой формулы: «Чем меньше нас, тем больше достанется на каждого».

31 мая 1671 года Морган вернулся на Ямайку. И хотя через год его под стражей, как преступника и нарушителя договора между Англией и Испанией, повезли в Англию, то, что произошло, для всех оказалось неожиданным. Карл Второй, король английский, всего за две тысячи фунтов стерлингов даровал Моргану прощение и пожаловал ему титул рыцаря. Отныне Морган с полным правом мог именоваться «сэр Генри». Приставка «сэр» к имени подтверждалась бумагой короля. А еще через некоторое время бывший пират, стоявший вне закона, был назначен вице-губернатором острова Ямайки!

До конца дней своих Морган оставался на посту главнокомандующего британскими вооруженными силами острова и по долгу новой службы вел войну со своими бывшими соратниками. Ему не удалось, правда, полностью ликвидировать пиратство в Карибском море, как он обещал королю, однако он нанес ему тяжелый удар.

Умер Морган в преклонном возрасте в собственном богатом доме, в столице Ямайки — городе Порт-Ройял.

Ну, а Эксмелен, автор «Бортового журнала», участник всех трех «знаменитых» походов Моргана, который так красочно описал разграбление самых богатых городов испанской Америки, что стало с ним? В своем дневнике он умалчивает, какая доля добычи досталась ему за его «службу». Известно только, что в 1677 году он возвратился в Европу и поступил в Амстердамский университет. Вскоре он получил диплом медика, в котором ему было отказано во Франции. С этого времени он живет как богатый вельможа. Его принимают в самых богатых домах Парижа, его имя нередко упоминается в аристократическом журнале «Меркюр Галан». В тишине и покое своего рабочего кабинета Эксмелен не торопясь заканчивает писать мемуары, которые и получили название «Бортового журнала». Это единственное литературное произведение о пиратах Карибского моря, написанное не профессионалом-литератором, а очевидцем.

Сейчас остров Тортуга составляет часть Республики Гаити. И если призраки Моргана, Олонэ, Александра Железной Руки и Мишеля Ле-Баска еще бродят сегодня по его берегам, то этим мы обязаны необыкновенному хирургу, который. без всяких прикрас показал, что такое пиратство, и приоткрыл перед нами самые черные страницы истории парусного флота.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Остров сокровищ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Американец Джон Поттер выпустил в 1960 году «Справочник искателя подводных сокровищ». Он подсчитал, какую дань из добытых людьми богатств взяли океаны и пираты.

Вот этот подсчет.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{_{Испанские армады. Карибское море — Испания (1500–1820 г.).}}

^{_{⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Отправлено в Испанию 8 миллиардов долларов.}}

^{_{⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Потеряно по разным причинам 400 миллионов.}}

^{_{Перуанские транспорты. Перу — Испания, мимо мыса Горн. (1530–1810 г.)}}

^{_{⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Отправлено 2 миллиарда долларов.}}

^{_{⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Потеряно 50 миллионов.}}

^{_{Манильские талионы. Акапулько — Филиппины (1570–1815 г.)}}

^{_{⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Отправлено 1 миллиард долларов.}}

^{_{⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Потеряно 50 миллионов.}}

^{_{«Путь пряностей». Восток Европа. (1502–1870 г.)}}

^{_{⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Отправлено 2 миллиарда долларов.}}

^{_{⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Потеряно 50 миллионов.}}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Очень приблизительны эти цифры. Но общая картина ясна. За четыреста лет океаны собрали дань в 550 миллионов долларов. Большая часть этого богатства до сих пор лежит на морском дне и на уединенных островах, служивших базами морским разбойникам.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Иногда их ищут профессионалы-охотники за кладами.

Иногда на них наталкиваются случайно.

— Пиастры! Пиастры! Пиастры! — кричал старый капитан Флинт- попугай, принадлежавший Джону Сильверу, — из романа «Остров сокровищ», который до сих пор читают все от мала до велика. Мы читаем роман, улыбаясь. Мы почти не верим тому, что в нем рассказано.

Но находятся люди, которые верят.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

не было лет тринадцать, когда в мои руки попала книга Роберта Льюиса Стивенсона «Остров сокровищ». Помню, с какой жадностью я читал и перечитывал ее довольно-таки потрепанные страницы. Особенно мне нравилось то место, где доктор Ливси и сквайр Тре-лони вскрывают пакет с бумагами покойного боцмана Билли Бонса.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«… — А теперь, — сказал сквайр, — посмотрим, что здесь.

Конверт был запечатан в нескольких местах. Печатью служил наперсток — вероятно, тот самый, который я нашел у капитана в кармане. Доктор осторожно сломал печати, и на стол выпала карта какого-то острова, с широтой и долготой, с обозначением глубины моря возле берегов, с названиями холмов, заливов и мысов. Вообще здесь было все, что может понадобиться, чтобы без всякого риска подойти к неведомому острову и бросить якорь.

Остров имел девять миль в длину и пять в ширину. Он напоминал жирного дракона, вставшего на дыбы. Мы заметили две гавани, хорошо укрытые от бурь, и холм посредине, названный «Подзорная труба».

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Как я завидовал Джиму Гокинсу, герою романа, которому эта карта случайно попала в руки и который потом отправился в такое чудесное путешествие к острову, затерянному в голубом блеске океана! Я представлял себе этот остров так четко, будто сам исходил его вдоль и поперек. Я знал его леса и болота, видел скалы, о которые с пушечным грохотом бьются волны, и тысячу раз перелезал через частокол форта и поднимался по косогору, с которого скатился Джим во время схватки с пиратами.

А потом мне вдруг сказали, что такого острова нет и не было и что это всего-навсего выдумка писателя.

— Но ведь у них была карта! — возразил я.

Мне сказали, что карту очень легко выдумать.

И это было правда. Я вспомнил, что герои «Кондуита и Швамбрании», Лелька и Оська, тоже выдумали материк Большого Зуба, нарисовали на нем реки, горы и границы государств. На этом материке вели кровопролитные войны два швамбранских императора, попеременно одерживая победы.

После этого случая Остров сокровищ потускнел в моих глазах, и я постепенно стал забывать его, он превратился в интересную сказку, которую слушаешь, заранее зная, что там нет ни слова правды.

Много лет спустя мне пришлось работать в крупной библиотеке. Я просматривал множество журналов и книг, делал выписки и заметки. Моя работа была связана с географией, и неожиданно для себя мне снова пришлось столкнуться с Островом сокровищ. Я узнал много интересного, и прежде всего то, что Стивенсон не выдумал свой остров. Он только немного увеличил размеры и изменил очертания береговой линии существующей на самом деле земли, а в остальном написал в своей книге правду.

Итак, знаменитый Остров сокровищ — это маленький необитаемый островок, принадлежащий Коста-Рике. Он расположен в Тихом океане на 5°33′ северной широты и 87°2′ западной долготы и тянется в длину на 3,5 мили, а в ширину на 2 мили (6,3 и 3,6 километра). Настоящее его название — остров Кокос.

Над океаном высоко поднимаются его скалистые берега. Только две бухты пригодны здесь для причала судов. Более крупная и, пожалуй, одна из красивейших в мире — бухта Вейфа (названа так в честь корсара Лайонела Вейфа, который побывал на острове в 1685 году). В южной части бухты вздымаются на высоту трехсот метров скалистые стены, заросшие бархатной зеленью. С этих стен вниз, в море, низвергаются серебряные нити водопадов и, не долетая до воды, разбиваются в пыль, В солнечные дни над скалами встает легкая многоцветная радуга. Плоский песчаный пляж бухты окаймлен кокосовыми пальмами, за которыми круто поднимаются к вершинам острова лесистые склоны. Вершин на острове три: Безымянная — в северной части, между бухтами Чатам и Вейфа (помните Фок-мачту Острова сокровищ?), гора Вейфа — в центре острова (Подзорная Труба), поднимающаяся на высоту 686 метров, и гора Рондер — на юге (Бизань-мачта). Против бухты Чатам расположен островок Нуэс (у Стивенсона он назван Островом Скелета).

История была необыкновенно щедрой к этому клочку суши. По сведениям, собранным дотошными искателями кладов из архивных документов, завещаний, писем, старинных судовых журналов, путевых заметок и военных рапортов, на острове зарыты три сокровища общей стоимостью 90— 100 миллионов долларов!

Первый клад относится к XVII веку. Он был спрятан здесь соратником знаменитого Джона Моргана капитаном Эдвардом Дэвисом. В 1685 году Дэвис напал на город Леон в Никарагуа и захватил несколько груженных серебром и золотом испанских галионов. На своем корабле «Бэчелорс Дилайт» Дэвис привез добычу в бухту Чатам. Золота было столько, что при дележе пиастры отмерялись кувшинами. Где были зарыты сокровища испанских галионов — неизвестно. Капитан Дэвис в старости жил на Ямайке как всемиуважаемый и сказочно богатый человек.

Второй клад принадлежал некому Бенито Бонито, офицеру португальской армии в отставке, одному из самых жестоких морских разбойников XIX столетия. Он грабил корабли сначала у берегов Вест-Индии, затем у западного побережья Южной Америки, между Перу и Мексикой. Свой клад стоимостью в 3–4 миллиона долларов он спрятал в 1820 году в северной части бухты Вейфа.

Самым большим считается клад Скотта Томпсона. Когда армия и флот Симона Боливара, борца за независимость Южной Америки, подошли в 1821 году к столице Перу Лиме, аристократия, духовенство и богатые торговцы погрузили все свои сокровища на борт случайно оказавшегося в порту Кальяо английского торгового судна «Мэри Рид». Губернатор Перу договорился с капитаном Томпсоном, что сокровища будут переправлены в Испанию. Среди сокровищ была статуя Мадонны в человеческий рост, отлитая из чистого золота. Томпсон считался честным торговым моряком, однако такое искушение оказалось даже для него слишком большим. Едва скрылись за горизонтом берега Перу, как испанские часовые были убиты и Томпсон повернул свой корабль к Кокосу. Он бросил якорь в бухте Вейфа. Не успели англичане спрятать добычу, как в бухту вошел испанский военный фрегат. Команда «Мэри Рид» была вздернута на реях своего собственного судна. В живых оставили только Томпсона и одного матроса, которые должны были указать место клада. Однако капитану и матросу удалось бежать; ночью они выпрыгнули из иллюминатора испанского корабля в волны бухты, доплыли до берега и скрылись в джунглях. Испанцы не сумели их отыскать, пустили на дно «Мэри Рид» и ушли с острова с пустыми руками.

Примерно через год английский торговый корабль, зашедший на Кокос, чтобы запастись пресной водой, подобрал Томпсона и доставил его в Англию.

По словам капитана, матрос, остававшийся с ним на острове, умер от лихорадки. Томпсон поселился в Бристоле и подружился там с человеком по имени Китинг. В доме Китинга капитан прожил до самой смерти. Он был угрюм и замкнут, не любил общества и никогда не выходил на улицу днем. Перед смертью он передал Китингу карту, на которой было отмечено место, где спрятаны сокровища. Китинг нашел богатого купца, который снарядил корабль для поездки на остров. Это плаванье окончилось мятежом и убийством. Китингу удалось увезти с острова лишь крошечную часть клада, на которую он потом и жил. Стивенсон услышал историю Китинга в одном из портовых кабачков Бристоля. Она вдохновила писателя на роман, который вошел впоследствии в золотой фонд английской литературы.

Поиски сокровищ Дэвиса, Бенито Бонито и Томпсона, начавшиеся во времена Стивенсона, продолжаются до сих пор. Только за последние двадцать лет на Кокосе побывало около пятисот экспедиций!

В 1896 году командир английского корвета «Хоуфи» капитан Шрапнел, ослепленный блеском золотого миража, привел свой военный корабль к острову, высадил экипаж и заставил всех искать клады. Двести военных моряков в течение пяти дней исследовали все ущелья, пещеры и овраги и не нашли ничего. В отчаянье капитан Шрапнел, знавший, что в Англии ему грозит суд за самоуправство и изменение курса, и решивший, что теперь уже все равно, за что отвечать, приказал обстрелять остров фугасными снарядами. Двенадцать часов продолжалась бомбардировка долин и горных склонов Кокоса. Когда весь боезапас был израсходован, Шрапнел снова выпустил на берег своих матросов. Он надеялся, что в одной из воронок, вырытых снарядами, блеснут наконец тяжелые золотые пиастры. Но — увы! Золото не блеснуло…

Капитан вернулся в Англию, был разжалован и с позором изгнан из флота. С тех пор британское адмиралтейство категорически запретило всем своим военным кораблям за чем бы то ни было подходить к соблазнительным берегам.

В 1926 году швейцарцу Зюссу Гисслеру удалось получить патент от правительства Коста-Рики на поиски сокровищ. Он поселился на острове вместе с черным пуделем, своим любимцем, и прожил там двадцать лет. В 1946 году его, одинокого и озлобленного, снял с острова американский исследовательский корабль. Гисслеру удалось найти в оврагах бухты Вейфа золотой испанский дукат чеканки… 1788 года, явно выпавший из кармана одного из искателей кладов.

В 1934 году в Лондоне была организована фирма с любопытным названием «Кладоискательство лимитед». Главной целью фирмы являлось отыскание сокровищ острова Кокос.

Организаторы фирмы выпустили и в короткий срок распродали акции на сумму сорок тысяч фунтов стерлингов. Вскоре фирма прекратила существование, так и не начав поисков. Куда исчезли деньги акционеров, неизвестно…

Знаменитый гонщик и конструктор автомобилей и моторных лодок Малькольм Кэмпбелл истратил на поиски пиратских сокровищ около ста тысяч долларов.

Увлекся романтикой этого дела и несколько раз приезжал на остров бывший президент Соединенных Штатов Америки, ныне покойный, Франклин Делано Рузвельт. До сих пор одна из пальм в бухте Вейфа носит его имя.

Самым упорным кладоискателем был фермер из Калифорнии Джон Форберг. Он организовал на остров пять экспедиций. Последняя из них состоялась в 1950 году.

Какой только землеройной техники не повидали эти берега! Экскаваторы, буровые машины, драги, пневматические молоты, скреперы и простые лопаты… Среди холмов и зеленых рощ работали археологи, горняки, подрывники, геологоразведчики, а на отмелях и в бухтах — водолазы и аквалангисты. Но никто так и не мог похвастаться удачей.

В конце 1962 года на поиски собрались три-француза: путешественник и спелеолог Робер Вернь, писатель Клод Шолье и автор многих приключенческих романов Портель.

Перед отъездом из Франции они заявили журналистам:

«Техника и наука наших предшественников оказались бессильными. В этом деле успех может принести только интуиция, нюх. Мы попытаемся не слепо копать землю, а встать на точку зрения тех, кто прятал сокровища, побывать, так сказать, в их шкуре и взглянуть на остров их глазами.,»

Французы взяли с собой лишь акваланг, металлоискатель, ружья и небольшую складную лодку, отказавшись от радио, от судна, которое могло бы доставить их до ближайшей населенной земли, и от продовольствия. «Пищу мы будем добывать сами рыболовством и охотой», — сказал Портель.

18 декабря 1962 года костариканский парусник высадил трех молодых людей с их скромным багажом на остров. Через три дня, освоившись на новой земле, друзья спустили на воду свою лодочку.

«Мы хотели, — рассказывал потом Вернь, — объехать вокруг острова и произвести съемку побережья при помощи кинокамеры. В час отплытия из бухты Вейфа море было бурным, а погода пасмурной. Шел дождь. Я просил товарищей повременить с отъездом, но они предпочли держаться первоначального плана.

Не прошли мы и мили, как оказались среди разбушевавшегося моря, и первая же огромная волна перевернула наш челнок».

Это произошло всего в десяти — пятнадцати метрах от берега, но при таком волнении Роберу Верню едва удалось выбраться на поверхность и, отчаянно борясь с волнами, доплыть до берега.

«Оказавшись на суше, я стал искать глазами спутников, но ничего и никого не увидел. Лишь минут через десять остатки разбитой лодки мелькнули в волнах и скрылись в открытом океане.»

Вернь знал, что Портель не умеет плавать. Возможно, что в панике он уцепился за Шолье и не дал ему выплыть на поверхность, а может быть, проворнее друзей оказались акулы, которых вокруг острова великое множество.

В отчаянии Вернь долго лежал на берегу. Наконец, разбитый, измученный, потащился к пустому лагерю. И начались бесконечные, безрадостные дни одиночества на необитаемой и неуютной земле.

Через два месяца, как было условлено, к берегу подошло ко-стариканское судно «Элинор», а еще через неделю Вернь был в Пунта Аренас и рассказал газетчикам о случившемся.

«Остров Кокос навсегда останется для меня проклятым островом», — так начал он свой рассказ.

Почему же никто из искателей сокровищ не мог похвастаться удачей? Ведь диаметр острова составляет в среднем всего три мили (около шести километров), и кажется, просто невозможно проглядеть сокровища.

Однако только ступив на землю, можно понять коварство острова. Главная трудность при поисках заключается в характере самой местности — вулканической, изборожденной сотнями оврагов и пещер, покрытой непроходимым влажным лесом. Почти все время идет дождь. Вершины гор прячутся в густом тумане. Парная духота стоит в чаще.

Тысячи муравьев и маленьких красных пиявок нападают на каждого, кто осмелится углубиться в джунгли. Крутые склоны грозят обвалами и камнепадами. У побережья поразительно много акул. Можно затратить несколько десятков лет, и то их не хватит для детального осмотра всех уголков острова. Поэтому мы не будем заниматься таким бесполезным делом и покинем этот клочок суши, предоставив решать загадку трех сокровищ любителям.

Мы отплывем от Кокоса ранним утром, с первыми лучами солнца. В эти минуты остров необыкновенно красив. Из-за большой влажности и росы, покрывающей листву, все краски сочны и ярки, все блестит и переливается. Море вдоль крутых берегов до снежно-белой полосы прибоя светится изнутри зеленовато-голубым огнем. Над водопадами бухты Вейфа дымится радуга. У островка Нуэс с грохотом взлетают волны, разбитые скалами.

Наш корабль уходит все дальше и дальше. Через полчаса только вершина горы Вейфа темнеет над синей чертой горизонта, а еще через несколько минут исчезает и она…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Приключения русских на Аляске ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Русские начали исследовать Алеутские острова и Аляску с 1774 года, однако постоянных поселений ни на островах, ни на американском побережье не основывали.

Только в 1781 году, поняв, что разведанные земли очень богаты, купцы Григорий Шелехов и Иван Голиков надумали завести «компанию для промыслов и торговли». Собрав деньги у «капиталистых людей» Москвы и Петербурга, Шелехов закупил материалы для кораблей и привез их в Охотск. Здесь, на реке Урак, он заложил верфь. Вскоре четыре галиота с двумястами промышленных людей отправились к американскому берегу. Так в 1784 году началась славная история Русской Америки.

Компания занималась не только скупкой мехов у местного населения. Она начала вводить на Аляске хлебопашество и огородничество, создавала школы и библиотеки, поощряла путешествия с научной целью.

Русские исследователи — Хвостов, Давыдов, Литке, Хлебников — изучали жизнь местных индейцев — тлинкитов, или колюжей.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Тлинкиты были отважными охотниками и рыболовами. На лодках-долбленках они смело выходили в открытое море в поисках крупной рыбы и зверя.

Из самородной меди их мастера ковали наконечники стрел и копий и украшения. Резчики по дереву воздвигали у селений тотемные столбы высотою до двадцати метров. Из древесины тополя вырезали маски, которыми воины устрашали в бою врага.

Американцы всеми силами пытались поссорить русских с индейцами.

Спешно воздвигали военные форты, чтобы не дать продвинуться русским на юг. Потом началась дипломатическая игра. Она окончилась тем, что 3 мая 1867 года император Александр II продал русскую часть Аляски американцам за семь миллионов двести тысяч золотых долларов (это была бросовая цена — по два цента за акр!)

Русско-Американская компания прожила всего 83 года…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀

ряхлый журнал с плотными, пожелтевшими по краям страницами лежит на моем рабочем столе. Ему сто семьдесят пять лет. Неровные скорописные строчки покрывают листы старинной бумаги. Почерк тверд и округл. И все же некоторые слова разбираешь с трудом из-за торопливости написавшей их руки, из-за непривычности старой орфографии, из-за того, что некоторые строки так выцвели, что буквы не понимаешь, а угадываешь. Несколько раз я приходил в отчаянье, хотел бросить работу, но рассказ уже засосал меня, и не оторваться, не отойти от стола. Меня подстегивают вопросы: «Что дальше?», «Чем все это кончится?» И еще одно меня держит у этих листов: журнал написан рукою компанейского правителя Русской Америки коллежского советника Баранова. Самим Барановым! Его ладони лежали на этих страницах. Его голова склонялась над ними. Его мысли струйками слов стекали с пера на эту бумагу. Журнал дан мне архивом под целый десяток расписок и всего на десять дней. Разве можно остановиться, отказаться от невероятной удачи? И я упорно продираюсь через частоколы, завалы, дремучие дебри слов к последней точке.

Можно было пересказать написанное Барановым современным языком, просто и ясно. Но пропало бы время. Испарился бы аромат эпохи. Ушел бы сам Баранов. И остался бы голый пересказ, изуродованный современной стилистикой.

Вот почему я сохраняю строчки тех лет.

Только в самых неловких местах я осмеливаюсь литературно подправлять слог российско-американского правителя.

«Описано это кораблекрушение одним из прикащиков Компании, находившимся на погибшем судне. Прикащик сей, Тимофей Тараканов, разумел изрядно мореплавание и был, как говорится, мужик смышленый и прямой, но малограмотный, и потому для разумения его рассказа, я должен был несколько раз призывать бывших с ним промышленников, для изъяснения мест темных и непонятных. Повествование их весьма любопытно, и хотя при самом кораблекрушении не было показано никакого искусства или твердости, которые могли бы служить примером и были достойны подражания, но впоследствии русские показали свой дух и характер с самой выгодной стороны.

Вот что поведал о сем деле Тимофей Тараканов:

Компанейский бриг «Святой Николай», на коем я находился в звании суперкарга, состоял под начальством флотского штурмана офицерского чина Булыгина и был назначен с особыми поручениями от Главного Правителя Колоний к берегам Нового Альбиона.

29 сентября 1808 года отправились мы в путь, а около 10 октября подошли к мысу Жуан-де-Фука, лежащему в широте 48°22′. Тут безветрие продержало нас четверо суток. Потом повеял легкий западный ветерок, с которым шли мы по близости берегов к югу, и описывая оные, Клали на карту и делали о них наши замечания. На ночь обыкновенно мы от берега несколько удалялись, а днем подходили к нему весьма близко, и в это время приезжало к нам много жителей на своих лодках, так, что иногда число лодок у борта простиралось до нескольких десятков и даже до ста. Впрочем оне были не очень велики: редкие могли вместить человек десять, а в большей части в них находилось три — четыре человека. Совсем тем однако ж мы остерегались, и никак не впускали на бриг в одно время более трех были вооружены. Многие из них имели даже ружья, а у других были стрелы, сделанные из оленьего рога, железные копья и костяные рогатины, на длинных шестах насаженные; последние походили на наши сенные вилы.

Жители привозили к нам на продажу морских бобров, оленьи кожи и рыбу. За большого палтуса я им платил по нитке в четверть аршина голубых корольков и по пяти и по шести вершков такого же бисера. Но за бобров не только корольков или бисера не хотели они брать, но даже отвергали с презрением китайку и разные железные инструменты, а требовали сукна, какое они видели на камзолах наших промышленных. Но так как мы сукна не имели, то и торговля наша не состоялась.

Тихие ветры и благоприятная погода продолжались несколько дней. Наконец, не припомню которого числа, около полуночи стал дуть ровный ветер от Зюйд-Оста, который к рассвету усилился до степени жестокой бури. Капитан брига приказал закрепить все паруса, кроме совсем зарифленного грота, под которым мы лежали в дрейфе. Буря с одинаковою силою свирепствовала трое суток, из коих в последние дула от Зюйда. Потом перед рассветом вдруг утихла, и наступила тишина. Но зыбь была чрезвычайная и туман покрыл нас совершенно. Вскоре по восхождении солнца туман исчез и тогда показался нам берег не далее трех миль от нас. Мы бросили лот: глубина пятнадцать сажен. Тишина не позволяла удалиться от опасности под парусами, а зыбь мешала употребить буксир или весла. Она же прижимала нас ближе к берегу, к которому, наконец, подвинуло нас так близко, что мы простыми глазами весьма явственно могли видеть птиц, сидевших на каменьях.

Мы в это время находились, по нашему счислению, против бухты, именуемой жителями Клоукоты, южный мыс коей лежит в широте 49° и несколько минут. Американские корабли в тихие ветры часто заходят в сию бухту, но в бурю или при большом волнении такое покушение было бы сопряжено с крайнею опасностью.

Гибель брига казалась нам неизбежною, и мы ежеминутно ожидали смерти, доколе божиим милосердием не повеял северо-западный ветер, пособивший нам удалиться от берегов. Но ветер сей благоприятствовал нам шесть часов, затем превратился в ужасную бурю и заставил лечь в дрейф, убрав все паруса. После того, как буря укротилась, ветры дули с разных сторон, а мы, пользуясь оными, подавались к югу.

29 октября, при умеренном западном ветре, приблизились мы к берегу и зашли на остров Дистракшн, лежавший в широте 47°33’, обойдя по южную его сторону. Но к несчастию нашему, за островом не было удобного якорного места, и мы нашлись принужденными выйти в море. Едва успели мы удалиться от берега мили на три, вдруг сделалось тихо, и во всю ночь не было никакого ветра, отчего зыбью валило нас к берегу. А 31-го числа в два часа пополудни протащило мимо острова по северную его сторону, и приблизило к каменной гряде, находившейся не далее одной мили от твердой земли.

Командир брига штурман Булыгин, не зная, что предпринять, прибегнул к общему совету, вследствие коего стали мы держать мимо каменьев к самому берегу, с намерением зайти за оные, и пройдя их, очутились в середине надводных и скрытых под водой рифов. Тогда командир приказал положить якорь, а вскоре потом и другой. Но якоря не могли задержать судна, которое, беспрестанно дрейфуя, приближалось к берегу. Но когда брошены были остальные два якоря, оно остановилось, однако же не надолго; ибо вечером, когда стемнело, подорвало у нас два перетертые о каменья каната, а около полуночи с третьим случилось то же, и вскоре потом поднялся свежий ветер от Зюйд-Ост, которым подорвало последний канат. Теперь нам не оставалось другого средства спасти бриг и себя, как отважиться на выход в море между каменьями, Тем путем, которым мы вошли, ветер не позволял идти, и мы пустились, как говорится, куда глаза глядят. Под руководством Всемощного Провидения, к общему нашему удивлению, не взирая на чрезвычайную темноту, прошли мы столь узким проходом, что наверное ни один мореплаватель и днем не осмелился бы идти оным. Но лишь успели мы миновать опасность, как переломился у нас фока-рей. Положение наше не позволяло убрать паруса для починки рея, и мы принуждены были нести оный доколе было можно.

На рассвете ветер, дувший до сего от Зюйд-Оста, перешел к Зюйду, а вскоре потом к Зюйд-Весту — прямо на берег. Фока-рея исправить мы не смогли, и запасного не имели, а без него не было никакой возможности отлавировать от берега, к которому нас приближало весьма скоро, и наконец, в десятом часу утра 1-го ноября бросило валом на буруны, а потом на берег в широте 47°56′. И так участь брига решилась: надлежало помышлять о нашей собственной. Мало того, что мы сами могли спастись, нам должно было также спасти оружие, без которого не имели мы никаких средств сохранить свободу, а сделавшись пленными, должны были влачить в рабстве у диких жизнь, стократ ужаснейшую самой смерти. Судно наше валяло бурунами с боку на бок страшным образом, и оно в пол-трюма наполнилось уже водою. Мы с оружием в руках выжидали время. Когда находил большой вал, ударял в судно и, рассыпавшись, опять сливался с берегов, тогда мы бросались с борта и выбегали на берег за пределы воды. Там принимали от своих товарищей, оставшихся на бриге, ружья и амуницию.

К великому нашему счастию случилось, что мы стали на мель при отливе и на мягком грунте, ибо хотя все члены судна расшатало и оно наполнилось водою, но уцелело, и по сбытии воды осталось на суше.

Мы тотчас сняли с него пушки, порох и разные другие, нужные нам вещи. Потом перечистили огнестрельное оружие и приготовили заряды, чтобы быть в состоянии отразить нападение диких, которых теперь страшились более всего на свете. Наконец поставили из парусов две палатки в расстоянии сажен семи одна от другой. Меньшую из них Николай Исакович Булыгин и я назначили для себя. Сделав это, развели большой огонь, обогрелись и обсушились.

Едва успели мы кончить эти первые наши занятия, как появилось множество здешних жителей, которые, усмотрев нас, тотчас к нам приблизились.

Между тем штурман, взяв с собою четырех промышленников, отправился на бриг, с намерением спустить стеньги и реи и снять с него верхнюю оснастку, чтоб при большой воде менее его валяло.

В предосторожность они взяли с собой горящий фитиль, ибо на судне оставалось еще несколько пушек. Сам командир, стоя подле брига, распоряжал работами, а мне приказал наблюдать за движениями и поступками диких. Около нашего табора поставили мы в приличных местах караул и часовых.

В нашей палатке сидела супруга Булыгина Анна Петровна, один кадьякский алеут, женщина того же народа, я и двое здешних жителей, вошедших к нам без приглашения. Один из них, молодой человек, называвший себя тоёном (вождем), приглашал меня посмотреть его жилище, отстоявшее недалеко от нас. Я согласился было идти, но товарищи мои, подозревая вероломство, меня удержали. Я старался всеми способами внушить вождю миролюбие, и уговаривал его нас не обижать и не выводить из терпения. Он обещался поступать с нами по-дружески и вселить то же расположение к нам в своих единоземцев.

Меж тем два раза уже приходили мне сказывать, что колюжи, как мы звали здешних, растаскивают вещи. Я уговаривал своих людей сколько возможно стараться не начинать ссоры. В то же время сказал я вождю о неблагонамеренных поступках его подчиненных и просил его приказать им оставить нас в покое. Но как мы не очень хорошо понимали друг друга, то разговоры наши были весьма продолжительны, и пока я с ним рассуждал и вел переговоры, дело уже дошло до расправы.

Наши стали гнать диких прочь от табора, а они начали бросать в наших каменьями. Промышленные открыли огонь по колюжам. Я бросился из палатки, но меня встретили копьем и ранили в грудь. Воротясь, я схватил ружье, и выбежав, увидел ранившего меня. Он стоял за палаткой и держал в левой руке копье, а в правой камень, который так сильно бросил мне в голову, что я не мог на ногах устоять, и присел на колоду. Потом выстрелил поверх врага моего мертвого на землю. Вскоре после того колюжи ударились в бегство. При сем случае успели они и командира нашего ранить копьем в спину, а камнем в ухо. Впрочем, кроме четверых, бывших на судне, все до одного человека потерпели от каменьев более или менее. Из неприятелей убито было трое, из коих одного они утащили, а сколько раненых, не знаю.

В добычу нам досталось много оставленных на месте сражения копий, плащей, шляп и прочего.

На ночь одна смена заняла кругом табора караул, а другие, собравшись в палатку, оплакивали горькую свою участь. Поутру ходили мы осматривать окрестность и выбирали место, где можно было бы нам расположиться зимовать и обезопасить себя укреплениями. Но нашли, что берег здесь был неблагоприятный, весь покрыт дремучим лесом и столь низок, что большими водами его заливало.

Начальник, собрав всех нас, открыл нам свое намерение следую щей речью: «Господа! По предписаниям, данным мне от Главного Правителя, я знаю, что в непродолжительном времени должен прийти к здешним берегам компанейский корабль «Кадьяк» и именно в гавань, отстоящую не далее шестидесяти пяти миль от места, где мы находимся теперь. Между сими двумя местами на карте не означено ни бухт, ни заливов, ни одной реки, а потому мы весьма скоро можем достигнуть помянутой гавани. Вы сами видите, что здесь, не подвергая себя очевидной и почти верной гибели, нам оставаться нет никакой возможности: колюжи весьма легко могут истребить всех нас. Если же мы немедленно тронемся с места, то они останутся здесь грабить судно и делить наживу, и верно за нами не погонятся, потому что не будут иметь в том никакой нужды». На это мы все единогласно отвечали: «В воле вашей, мы из повиновения не выходим».

Итак, взяв с собою на каждого человека по два ружья и по одному пистолету, полные сумы патронов, три бочонка пороху и небольшое число съестных припасов, выступили мы в поход. Что принадлежит до оставшегося оружия, то пушки мы заклепали, у ружей и пистолетов переломав замки, побросали их в воду, остальной порох копья, топоры и все железные вещи также бросили в море.

Поход наш начался переездом через реку на своем ялике; потом прошли мы лесом три мили, и вечером за темнотою, расположились ночевать. Ночь провели покойно под охранением четырех часовых.

Поутру вышли мы из леса на морской берег, отдохнули и, перечистив оружие, пошли далее. Часу во втором пополудни догнали нас двое колюжей. Один из них был тот самый вождь, который видел нас в палатке при начале ссоры. На вопрос, что им надобно, отвечали они, что пришли нарочно показать нам дорогу, ибо идучи берегом мы встретим много излучин и непроходимые утесы, но лесом есть хорошая, прямая дорога, которую они нам показали и советовали идти по ней, а сами хотели удалиться. Тогда я просил их подождать и посмотреть действие нашего оружия. Сделав кружок на доске, я выстрелил в нее из винтовки в расстоянии сажен тридцати и пробил доску насквозь. Сим способом я желал им показать опасность, какой они подвергнутся, если вздумают нападать на нас. Колюжи, осмотрев пробоину и измерив расстояние, оставили нас, а мы пошли далее своим путем и расположились ночевать в лесу под утесом, где случайно попалась нам на глаза пещера.

Ночью свирепствовала жестокая буря с дождем и снегом. Поутру ветер утих, но дурная погода продолжалась и заставила нас передневать в пещере. В течение дня падали с утеса подле нас каменья. Сначала мы никак не могли постигнуть сему причины, но после узнали, что неприятели наши, колюжи, скатывали их на нас. Мы видели, как из них три человека пробежали мимо нас вперед по тому пути, по которому нам идти надлежало.

Следующего утра, при ясной, весьма хорошей погоде отправились мы в дорогу и около полудня достигли небольшой, довольно глубокой речки, вдоль коей вверх была пробита тропинка, по которой пошли мы в надежде сыскать брод, и вечером подошли к одному большому шалашу. В нем не было ни одного человека, но висело много вяленой рыбы кижуч (сим именем в Камчатке и Америке называется особый род лососей). Подле разведен был костер, а в реке против шалаша находился для рыбной ловли закол. Мы взяли тут двадцать пять сушеных рыб и повесили на дверях сажени три бисеру и несколько корольков, зная, что вещи эти у здешних людей в большом уважении. Учинив таким образом заочную плату за рыбу, отошли мы от шалаша в леб сажен на сто и расположились ночевать.

Когда поутру мы готовы были выступить, тогда увидели, что нас окружили колюжи, вооруженные копьями, рогатинами и стрелами. Я пошел вперед, и не желая никого из них убить, ни ранить, выстрелил из ружья вверх. Гром выстрела и свист пули произвели желанное действие: колюжи, рассеявшись, спрятались между деревьями, а мы пошли в путь. Боже мой! Кто поверит, чтоб на лице земли мог существовать такой лютый, варварский народ, как тот, между которым мы теперь находились! Не взирая на то, что кроме небольшого числа оружия, мы оставили сим колюжам наше судно со всем грузом, они ограбили его и сожгли, и не быв еще сим довольны, преследовали нас, чтобы лишить жизни, которая для них не могла быть ни вредна, ни опасна..

Таким образом до 7-го ноября, мы, можно сказать, отступали от диких, которые, преследуя нас, выжидали благоприятного случая сделать на нас решительное нападение; между тем временно производили над нами поиски. Но поутру сего числа встретили мы трех мужчин и одну женщину, которые, снабдив нас вяленою рыбою, начали поносить то поколение, от которого мы столько потерпели, и хвалить свое собственное. Люди сии последовали за нами, и мы все вместе, уже поздно вечером, пришли к устью небольшой реки, на другой стороне коей находилось их жилище, состоявшее из шести больших хижин. Мы просили у них лодок для переправы за реку, а они советовали нам подождать прилива, говоря, что в малую воду переезжать через реку неудобно, и что с прибылою водою они перевезут нас ночью. Но мы в темноте ехать с ними не согласились, а потому, отойдя назад около версты, переночевали.

Рано поутру, возвратясь к устью реки, требовали мы перевоза. Колюжей тогда сидело подле своих хижин около двухсот человек. Они не отвечали нам ни слова. Подождав несколько минут, пошли мы вверх по реке, чтобы сыскать удобное место для переправы. Колюжи, увидев наше намерение, тотчас отправили к нам лодку с двумя нагими гребцами. Лодка эта могла поднять человек десять и потому просили мы их прислать другую, чтобы нам всем можно было переехать вдруг. Они исполнили наше желание: прислали другую лодку, но такую, в которую никак не могло поместиться более четырех человек: в ней приехала та самая женщина, которая вместе с тремя мужчинами встретила нас на дороге. В ее лодку сели госпожа Булыгина, одна кадьякская островитянка, малолетний ученик Котельников и один алеут, а в большую поместилось десять человек самых отважных и проворных промышленников. Все же прочие остались на берегу.

Когда большая лодка достигла середины реки, бывшие в ней колюжи, выдернув пробки, на дне ее воткнутые в нарочно сделанные дыры, бросились в воду и поплыли к берегу, а лодку понесло мимо хижин, откуда колюжи, закричав страшным образом, начали бросать в наших копья и стрелы. К счастию, скоро подхватило ее отраженное течение и принесло к берегу на нашу сторону, прежде нежели успела она наполниться водою и потонуть. Таким образом, по благости Божьей, спаслись они чудесным образом, однако ж все были переранены и двое — Собачников и Петухов — весьма опасно. Находившиеся же в малой лодке взяты были в плен.

Колюжи, заключив, что бывшие в лодке ружья должны быть подмочены и к действию не годятся, немедленно переехали на нашу сторону, будучи вооружены копьями, стрелами и даже ружьями. Мы же, видя злодейский их умысел, укрепились наскоро, как смогли. Дикие, став в строй от занятого нами места в расстоянии около сорока сажен, начали бросать в нас стрелы и один раз сделали ружейный выстрел. Мы имели еще несколько сухих ружей, которыми отражали неприятеля в продолжение около часа, и не прежде обратили его в бегство, как переранив многих из его ратников и положив двоих на месте. С нашей стороны один Собачников был смертельно ранен стрелою, которой обломок остался у него в животе. Он никак не в силах был идти с нами, а мы ни под каким видом не хотели его оставить на жертву варварам, и потому понесли с собою на руках.

Когда мы прошли с версту от места сражения, раненый наш товарищ, чувствуя нестерпимую боль и скорое приближение смерти, просил нас оставить его умереть в тишине лесов, и советовал скорее удалиться от диких, которые конечно соберут новые силы и будут нас преследовать. Простившись с несчастным нашим другом и оплакав горькую его участь, мы оставили его уже при последних минутах жизни, и пошли в путь, а для ночлега избрали удобное место в горах, покрытых лесом.

Опасность, в коей мы находились в продолжение дня, страх и беспрестанная забота о сохранении жизни не оставляли нам времени на размышление. Но теперь ночью, на досуге, первая наша мысль обратилась на чрезвычайное многолюдство диких. Мы не могли понять, как помещалось более двухсот человек в шести хижинах.

После мы уже узнали, что они из разных мест собрались нарочно для нападения на нас. Более пятидесяти человек в числе их находилось из того народа, который нападал на нас при кораблекрушении, и многие были даже с мыса Гревиля.

Гибельное наше положение приводило нас в ужас и отчаянье. Но более всех страдал наш несчастный командир, лишившись супруги, которую он любил более самого себя и не зная ничего о ее участи в руках варваров.

9-го, 10-го и 11-го чисел шел проливной дождь. Не зная сами, куда шли, мы бродили по лесу и по горам, стараясь только укрыться от колюжей, которых мы страшились встретить в такую ненастную погоду, когда ружья наши были бесполезны. Голод изнурил нас совершенно. Мы не находили ни грибов, ни других диких произведений и принуждены были питаться древесными губками. Но губок было весьма немного. Тогда мы решились опять подойти к прежней реке, на берегу коей увидели две хижины. Но как погода тогда была чрезвычайно мокрая, то мы, опасаясь встретить тут большое число диких, отошли от берега в лес верст на пять, поставили шалаши и ночевали.

12- го числа мы не имели уже ни куска пищи и решились заколоть постоянного нашего друга, неизменного стража, верную собаку, и мясо разделили на всех поровну. В это злополучное время Булыгин, собрав нас всех, сказал:

— Братцы! Мне в таких бедствиях прежде быть не случалось, и теперь почти ума своего лишаюсь, и управлять вами более не в силах. Я теперь препоручаю Тараканову, чтоб он управлял всеми вами, и сам из послушания его выходить не буду. Сверх того, если вам угодно, выбирайте из товарищей кого хотите!

Однако ж все единодушно изъявили свое согласие на предложение Николая Исаковича. Тогда он, написав карандашом о возведении меня на степень начальника бумагу, сам первый скрепил ее своею рукою, а ему последовали и все другие, кто умел писать.

13- го ноября шел сильный дождь, заставивший нас целый день пробыть на месте. Мы съели остаток собачьего мяса и не имея более пищи, согласились на другой день напасть на две виденные нами хижины. 14-го числа погода нам благоприятствовала: день был ясный. Подкравшись к хижинам и окружив оные, мы закричали, чтоб все находившиеся вышли вон, но нашли только одного мальчишку лет тринадцати, который знаками показал нам, что люди все, испугавшись наших следов, переправились за реку. Взяв здесь на каждого из нас по двадцати пяти рыб в связках, пошли мы на прежний свой стан. Но едва успели отойти с версту от хижин, как увидели бегущего за нами дикого, который кричал что-то для нас непонятное. Боясь, чтоб он не открыл места нашего убежища, мы прицелились в него ружьями и тем заставили его от нас удалиться.

На пути нашем в овраге находилась речка, у которой товарищи мои с моего согласия расположились отдыхать и завтракать, а я с промышленником Овчинниковым и с одним алеутом в это время вздумал подняться на близлежащую гору, чтобы осмотреть окружные места. Овчинников поднялся первый, и лишь ступил на самую вершину горы, как я увидел, что он был поражен стрелою в спину. Я тотчас закричал следовавшему за ним алеуту выдернуть у него из спины стрелу, но в эту самую минуту и его ранили. Тогда я, оборотись, увидел на горе против нас за речкою множество колюжей, а сверх того человек двадцать бежавших, чтоб отрезать нас троих от наших товарищей. Между тем стрелы сыпались на нас, как град. Я тотчас выстрелил по ним из винтовки и ранил одного в ногу. Тогда дикие, подхватив его на плечи, ударились бежать, а мы, соединившись с товарищами своими, достигли благополучно ночлега, где осмотрели раненых и нашли, что раны их были не опасны. На сем месте, для восстановления сил своих пищею и для отдохновения раненых, пробыли мы двое суток.

Здесь мы изобрели и утвердили новый план нашим действиям. Время года не позволяло нам уже достичь гавани, чтоб встретить там ожидаемое судно, ибо неизвестно, когда мы будем в состоянии переправиться через реку, и для того мы решились идти вверх по ней, доколе не встретим озера, из коего она вытекает, или на ней самой удобного для рыбной ловли места, где, укрепясь, зимовать, а весною уже действовать, смотря по обстоятельствам. После сего достигнув реки, шли мы беспрестанно вверх по ней, а удалялись в горы тогда только, когда встречали непроходимую чащу или утесы, но вскоре опять выходили к ее берегам.

Ненастные погоды, почти беспрерывно продолжавшиеся, много препятствовали успеху нашего путешествия. Мы подавались вперед весьма медленно. К счастию, нередко попадались нам жители, ездившие по реке на лодках. Некоторые из них по приглашению нашему приставали к берегу и продавали нам рыбу за бисер, пуговицы и другие мелочи.

В несколько дней мы прошли довольно большое расстояние по излучинам реки, но взяв оное по прямой черте, не более, как верст двадцать, и наконец вдруг очутились подле самых дверей двух хижин. Мы спросили продажной рыбы и получили весьма малое количество: жители отзывались, что более не имеют, и этот недостаток приписывали большой воде, покрывавшей заколы, через кои рыба уходит.

Крайность заставила нас прибегнуть к насильственным мерам, которые, впрочем, совесть наша совершенно оправдывала: жители довели нас до последней степени человеческого злополучия, следовательно мы имели полное право не только силою взять необходимое для нашего существования от их единоземцев, но даже и мстить им, а потому с нашей стороны и то может почесться уже великодушием, что мы не хотели сделать им никакого вреда. И так грозными, повелительными голосами приказали мы обитателям немедленно вынести к нам всю рыбу, у них бывшую. Требование наше тотчас было исполнено, и мы взяли на каждого из нас рыбы по связке в подъем человека, да два мешка, сделанные из тюленьих кож, с икрою. За все это заплатили бисером и корольками, и как оказалось, к совершенному их удовольствию.

Потом выпросив у них двух человек пособить нам донести запас до первого ночлега, мы пошли в путь, и отойдя версты две, расположились ночевать. Колюжам за труды дали мы по бумажному платку и отпустили их.

На другой день поутру прибыли в нашу ставку двое колюжей и очень смело вошли в шалаш. Один из них был хозяином хижины, где мы взяли рыбу, а другой незнакомый. Они принесли на продажу пузырь китового жира. Потолковав с нами кое о чем, незнакомый спросил у нас, не хотим ли мы выкупить у его соотечественников нашу женщину Анну, разумея под сим именем госпожу Булыгину. Предложение это всех нас удивило и обрадовало, а Булыгин, услышав эти слова, вне себя был от радости. Мы тотчас открыли переговоры о выкупе. Булыгин предложил ему последнюю шинель за супругу. К шинели я прибавил свой новый китайчатый халат. Все прочие товарищи, не исключая даже алеутов, также прибавляли что-нибудь: кто камзол, а кто шаровары, и наконец из сих вещей составилась порядочная груда. Но дикий уверял, что землякам его этого мало и требовал в прибавок четырех ружей. Мы прямо ему не отказали, но объявили, что прежде заключения условия, хотим видеть Анну Петровну. Дикий обещал доставить нам это удовольствие и тотчас отправился. Вскоре соотечественники его привели ее на другой берег реки, прямо против нас. Мы просили привести на нашу сторону, тогда они, посадив ее в лодку с двумя человеками, и подвезя к нашему берегу на расстояние сажен пятнадцати или двадцати, остановились и начали с нами переговариваться. Я не в силах изобразить того положения, в каком находилась несчастная чета при сем свидании… Она старалась успокоить своего супруга и уверяла нас, что ее содержат хорошо, обходятся с нею человеколюбиво, что взятые вместе с нею люди живы и находятся теперь при устье реки. Поговорив с нею, мы стали рассуждать с дикими о выкупе и предлагали за нее все прежние вещи и в прибавок одно испорченное ружье. Но они стояли на своем и хотели непременно получить четыре ружья. Когда же увидели, что мы решительно на их требование ничего не отвечаем, то увезли ее немедленно за реку.

В это время Булыгин, приняв на себя вид начальника, приказывал, чтоб я велел отдать требуемый дикими выкуп, но я ему представил, что у нас осталось только по одному годному ружью на каждого человека, что мы не имеем никаких инструментов для починки оных, и что в ружьях состоит единственное наше спасение, следовательно лишиться такого значительного числа ружей крайне неблагоразумно, а если взять еще в рассуждение, что эти самые ружья будут тотчас употреблены против нас, то исполнение его приказания совершенно нас погубит, и потому я просил его извинить меня, что в сем случае осмеливаюсь его ослушаться. Но он не хотел уважать моих доводов, а старался убедить других согласиться на его желание. Тогда я сказал твердо и решительно моим товарищам, что если они согласятся отдать колюжам хоть одно годное ружье, то я им не товарищ и тотчас последую за дикими. На это все до одного человека в голос отвечали, что покуда живы, с ружьями ни за что не расстанутся., Что нам было делать? Жизнь и свобода человека ему милее всего на свете, и мы хотели сохранить их: в том суди нас бог…

После этого горестного происшествия шли мы несколько дней ьверх по реке и часто видели ходившие по оной лодки. Из сего заключили, что вверху реки долженствовало быть не в дальнем расстоянии селение, которого нам достичь хотелось. Но выпавший 10 декабря снег уничтожил наше намерение. Снег не сходил, а оттого мы никак не могли продолжать путь. Теперь надлежало пещись, как бы провести зиму лучше и прокормиться. На сей конец я велел при реке расчистить место и рубить лес для построения избы. А между тем мы жили в шалашах. Забота о доставлении себе пищи беспокоила нас более всего. Пока мы устраивали свое жилье, однажды под вечер приехала лодка с тремя человеками, из них один молодой, проворный малый, показался нам сыном какого-нибудь вождя, в чем мы и не ошиблись. На вопрос наш о их жилище, он нам сказал, что оно находится от нас весьма близко. Мы спросили, не возьмут ли они с собою одного из наших людей, который купит у них рыбы, а они бы его к нам опять доставили. На это предложение они тотчас с радостью согласились и начали чрезвычайно торопиться к отъезду. Они без сомнения радовались, что имеют прекрасный случай захватить в плен так легко еще одного из нас, Из наших промышленников Курмачев был готов ехать с ними, но когда они приглашали, чтоб он скорее садился в лодку, мы потребовали, чтоб они вместо него оставили у нас аманата (заложника). Это им крайне не понравилось, но делать было нечего, желание наше надлежало исполнить. Дикого мы строго караулили во всю ночь, а на другой день освободили, когда привезли Курмачева. Он приехал однако ж сголыми руками: колюжи ничего ему не дали и не продали. Жилище их состояло в одной хижине, в которой Курмачев видел шестерых мужчин, кроме троих к нам приезжавших, и двух женщин.

Дикари нас обманули. За то мы положили переведаться с ними иначе: посадив под караул гостей своих, мы отправили на их лодке к хижине с ружьями шесть человек, которые, взяв у них всю рыбу, вечером привезли домой. Тогда мы задержанных отпустили, одарив их чем могли. Вскоре за сим один старик привез к нам в лодке девяносто кижучей и продал за медные пуговицы.

Через несколько дней поспела наша изба и мы перебрались на новоселье. Она была квадратная с будками по углам для часовых. Вскоре потом посетил нас тот же молодой сын вождя, с которым мы имели дело. Мы опять спрашивали у него продажной рыбы, но получили грубый отказ, за что посадили его под караул и объявили, что не дадим ему свободы, доколе он не доставит нам на зиму нужного количества рыбы. Мы требовали от него четырехсот лососей и десяти пузырей икры, отметив ему количество это черточками на палке. Узнав, в чем состоит наше требование, он немедленно отправил своих товарищей, а куда, нам было неизвестно. После того, в продолжение недели, приезжали они к нему два раза и говорили между собою потихоньку. Когда они были во второй раз, аманат наш стал просить, чтоб пропустили вниз по реке лодки его с людьми. Мы на это охотно согласились, и через полчаса потом спустилось мимо нас тринадцать лодок, на которых было обоего пола до семидесяти человек. Люди сии вскоре возвратились и доставили нам требуемое количество рыбы и икры, а сверх того выпросили мы у них одну лодку, способную поднять до шести человек. Тогда мы отпустили задержанного молодого человека, подарив ему испортившееся ружье, суконный плащ, ситцевое одеяло и китайчатую рубаху.

Имея теперь свою лодку, мы часто отправляли ее с вооруженными людьми вверх по реке за рыбою, которую находили в разных хижинах и брали по праву сильного.

Однажды, когда лодка наша была в отсутствии, мы задержали до ее возвращения партию диких, ехавших вверх рекою, объявив им, что у нас там есть люди и мы боимся, чтоб они не сделали им какого-либо вреда. По возвращении лодки мы их отпускали, но дикие уже не хотели ехать вверх, сказав, что теперь им там нечего делать, ибо они видят, что вся их рыба находится в нашей лодке. При сем случае я изъяснил им, что так как они сами загнали нас сюда и принудили здесь зимовать, то мы считаем за справедливое присвоить себе все, что есть вверху реки, а им предоставляем право пользоваться низом ее и даем честное слово, что внизу по реке ничем вредить им не будем, и даже лодки посылать не станем. Равным образом и они не должны мешать нашему плаванию и действиям вверху по ней, иначе поступим с ними неприятельски. Колюжи нас оставили. А мы, решив сию важную дипломатическую статью, на долгое время оставались единственными владетелями присвоенного себе участка земли и вод, и в продолжение уже всей зимы жили покойно и имели изобилие в пище.

Целую зиму занимались мы составлением плана будущим нашим действиям. Я предложил, а товарищи мои приняли и утвердили построить другую лодку, весною ехать вверх по реке, доколе будет можно, а потом оставив лодки, идти в горы, и склоняясь к югу, выйти на реку Колумбию, по берегам коей обитают народы не столь варварские, как те, с коими мы должны иметь здесь дело. К сему, впрочем весьма трудному в исполнении предначертанию, побудила нас совершенная крайность. Мы знали, что дикие при устье реки собирали большие силы с намерением делать нам всевозможные препятствия в нашем трудном пути вдоль морского берега, и производить беспрестанные над нами поиски. Мы приготовили лодки и ожидали только наступления теплых дней, вдруг повстречалось с нами неожиданное происшествие, совершенно уничтожившее прежние наши намерения.

Булыгин объявил, что желает опять принять начальство над нами, и стал входить в распоряжения по команде. Я без малейшего прекословия возвратил ему право, и был очень доволен, что избавился заботы и беспокойств, сопряженных с должностью начальника, в столь критическом положении.

8 февраля 1809 года, оставив наше жилище и в нем не малое количество рыбы, пустились мы вниз по реке, и остановились на том самом месте, где в прошлом году колюжи предлагали нам выкупить госпожу Булыгину. Мы видели цель нашего начальника и к чему дело клонилось. Но уважая его страдания и жалостное положение супруги его, решились лучше подвергнуть себя опасности, чем сопротивлением довести его до отчаянья.

Здесь посетил нас один старик и подарил нам ишкат пареных квасных кореньев (ишкат — из прутьев сплетенная корзинка столь плотная, что не пропускает воды; а квасными кореньями называется растение пупыря, потому что промышленные делают из них кислый напиток, подобный квасу). Он любопытствовал знать, куда мы едем, и услышав ответ наш: к устью реки, хотел выведать, куда пойдем оттуда. Но этого мы и сами не знали. Старик был очень услужлив, а с какой целью, это другое дело. Увидев, что наш огонь заливает сильным дождем, он нас оставил и вскоре возвратился с двумя широкими досками, которыми мы могли прикрыть костер от дождя и ветра. За это дали ему платок и шапку. Потом вызвался он ехать с нами до устья реки, чтобы служить нам путеводителем и предохранить наши лодки от наносного леса. Мы приняли его услуги и были ими очень довольны: он ехал впереди и показывал нам безопасный путь, а где было много дерев, садился в наши лодки и препровождал нас с великою осторожностью. Таким образом, продолжая наше плаванье, приехали мы к небольшому острову. Тогда проводник вдруг остановился и советовал нам пристать к берегу, а сам поехал на островок, на котором вскоре увидели мы несколько человек в суетах и тревоге бегавших взад и вперед с луками и стрелами. Старик между тем отвалив, вскоре к нам возвратился и известил нас, что на острове собралось много людей, которые хотят бросать в нас стрелы и копья, коль скоро мы поедем мимо их, а потому он взялся проводить нас другим, весьма узким проходом, и исправно сдержал свое слово.

Достигнув устья реки, остановились мы против селения диких на противоположном берегу, где поставили шалаш и лодки свои вытащили на берег, а провожавшему нас старику подарили рубашку и шейный платок. Сверх того наградили мы его медалью, нарочно на сей случай из олова вылитою: на одной стороне изобразили мы кое-как орла, означающего Россию, а на другой год, месяц и число, когда этот дикий по имени Лютлюлюк получил ее: мы велели ему носить ее на шее.

На другой день поутру приехало к нам из-за реки множество людей. В числе их находились две женщины, одна из них была та самая плутовка, которая участвовала в обманывании нас на дороге и перевозила госпожу Булыгину и других троих через реку, когда дикие захватили их в плен. Схватив тотчас эту женщину и одного молодого мужчину, мы посадили их в колодки, объявив тогда же их единоземцам, что не освободим их, доколе не возвратят наших пленных. Вскоре после сего происшествия явился к нам муж задержанной женщины. Он уверял нас, что наших людей здесь нет, ибо они достались по жребью другому племени, но что он нарочно за ними пойдет, и через четыре дня возвратит нам всех их, если только мы дадим ему обещание, что не умертвим жены его.

Начальник наш, слышав сии уверения, был вне себя от радости, и мы тотчас решились провести здесь несколько дней. Но как занятое нами место было очень низко и при крепком ветре в ночь его затопило, то мы, удалясь на гору в расстоянии от берега около версты, там укрепились. Спустя восемь дней после переговора о размене пленных, прибыло на берег около пятидесяти человек колюжей. Расположившись на противном берегу, они хотели открыть с нами переговоры. Я с некоторыми из своих товарищей тотчас спустился к берегу. Дикие были под предводительством одного пожилого человека в куртке и панталонах и в пуховой шляпе. Между ними, к великой нашей радости, увидели мы свою Анну Петровну. После первых взаимных приветствий, госпожа Булыгина объявила, что задержанная нами женщина — родная сестра вождя по-европейски одетого, что как она, так и брат ее люди весьма добрые, оказали ей большие услуги и обходятся с нею очень хорошо, а потому требовала, чтобы мы освободили немедленно эту женщину. Когда же я ей сказал, что супруг ее желает освободить пленных не иначе, как в размен на нее, тогда госпожа Булыгина дала нам ответ, поразивший всех нас как громом, и которому мы несколько минут не верили, приняв за сновиденье. Мы с ужасом, горестью и досадою слушали, когда она решительно сказала, что будучи теперь довольна своим состоянием, не хочет быть вместе с нами, и советует нам добровольно отдаться в руки того народа, у которого находится она. Что вождь — человек прямой и добродетельный, известен по всему здешнему берегу и верно освободит и отправит нас на два европейские корабля, находящиеся в это время в проливе Жуан-де-Фука. О троих, плененных вместе с нею, она объявила, что Котельников достался народу, живущему на мысе Гревилле, Яков, у того поколения, на берегах коего разбилось наше судно, а Марья у здешнего племени, на устье реки.

Я не знал, как сказать Булыгину, страстно любившему свою супругу, о таком ее ответе и намерении. Тщетно уговаривал я ее опомниться и пожалеть о несчастном своем муже, которому она была всем обязана. Долго я колебался, но делать нечего: таить правду было нельзя, надлежало все открыть злополучному нашему начальнику и сразить его! Выслушав меня, он, казалось, не верил моим словам, и полагал, что я шучу. Но подумав несколько, вдруг пришел в совершенное бешенство, схватил ружье и побежал к берегу, с намерением застрелить свою супругу. Однако ж пройдя несколько шагов остановился, заплакал и приказал мне одному идти и уговаривать ее, и даже погрозить, что он ее застрелит. Я исполнил приказание моего несчастного начальника, но успеха не было: жена его решилась остаться с дикими. «Я смерти не боюсь, сказала она. Для меня лучше умереть, нежели скитаться с вами по лесам, где, может быть, попадемся мы к народу лютому и варварскому. А теперь я живу с людьми добрыми и человеколюбивыми. Скажи моему мужу, что я угрозы его презираю».

Булыгин выслушал меня терпеливо, долго молчал и стоял, подобно человеку, лишившемуся памяти. Наконец вдруг упал на землю, как мертвый. Когда мы привели его в чувство и положили на шинель, он стал горько плакать и не говорил с нами ни слова, а я между тем, прислонясь к дереву, имел время подумать о затруднительном нашем положении. Начальник наш, лишась супруги, которая за его любовь и привязанность ему изменила и презрела его, не помнил уже сам что делал, и даже желал умереть. За что же мы должны были погибать? Рассуждая таким образом, я представил Булыгину и всем нашим товарищам, что если Анна Петровна, будучи сама россиянка, хвалит сей народ, то неужели она к тому научена дикими и согласилась предать нас в их руки? Мы должны ей верить, следовательно лучше положиться на них и отдаться им во власть добровольно, чем бродить по лесам, беспрестанно бороться с голодом и стихиями, и сражаясь с дикими, изнурить себя, и наконец попасться к какому-нибудь зверскому поколений). Булыгин молчал, а все прочие опровергли мое мнение и не хотели со мною согласиться. Тогда я им сказал, что уговаривать их более не смею, но сам решился поступить, как предлагал, и отдамся на волю диких. В это время и начальник наш объявил свое мнение: он был во всем согласен со мною, а товарищи наши просили позволения подумать. Таким образом кончились в тот день переговоры. Дикие удалились к устью реки, а мы остались ночевать на горе.

Поутру дикие опять явились на прежнем месте и снова стали просить об освобождении их пленных. Тогда я объявил вождю, что из нашего общества пять человек (штурман, Тараканов, Овчинников и два алеута), считая их людьми честными и добродетельными, решились им покориться, в надежде, что они нам никакого зла не сделают, а на первом корабле позволят отправиться в свое отечество, Вождь уверял нас, что мы в предприятии своем не раскаемся, и уговаривал остальных последовать нашему примеру. Но они упорно стояли на своем, и выпустив из-под караула диких, простились с нами со слезами и по-братски. Мы отдались диким, и пошли с ними в путь, а товарищи наши остались на прежнем месте.

На другой день достигли мы Кунищатского (имя одного племени, недалеко от мыса Жуан-де-Фука) селения, где хозяин мой, коему я достался, вышеупомянутый вождь по имени Ютрамаки, в эту зиму имел свое пребывание. Булыгин достался тому же хозяину, но по собственному желанию перешел к другому, которому принадлежала его супруга. Овчинников и алеуты также попались в разные руки. Что принадлежит до прочих наших товарищей, то они того же числа, как с нами расстались, вздумали переехать на остров Дистракшн, но на сем переезде нашли на камень, разбили свою лодку, подмочили весь порох, и сами едва спаслись. Лишась единственной своей обороны — пороха, хотели они нас догнать и отдаться кунищатскому поколению, но не зная дороги, встретили при переправе через одну реку другой народ. Дикие эти на них напали и всех взяли в плен, а потом некоторых продали кунищатам, а других оставили у себя.

Хозяин мой, пробыв около месяца у кунищат, вздумал переехать в свое собственное жилище, находящееся на самом мысе Жуан-де-Фука. Но прежде своего отправления выкупил Булыгина, дав ему обещание выкупить вскоре и супругу его, которая уже теперь получила от своего мужа прощение и жила с ним вместе. Переехав на новоселье, мы жили с Булыгиным у своего хозяина очень покойно. Он обходился с нами ласково и содержал нас хорошо, доколе не случилась ссора между ним и прежним хозяином Булыгина. Последний прислал назад данный за Николая Исаковича выкуп, состоявший в одной девке и двух саженях сукна, и требовал возвращения своего пленника. Но Ютрамаки на это не соглашался. Наконец Булыгин объявил ему, что по любви к жене своей непременно желает быть вместе с нею, и просил продать его прежнему хозяину. Желание его было исполнено, но после того дикие беспрестанно нас из рук в руки то продавали, то меняли, или по родству и дружбе уступали друг другу и дарили. Николай Исакович со своею Анною Петровной имели самую горькую участь: иногда их соединяли, а иногда опять разделяли, и они находились в беспрестанном страхе увидеть себя разлученными навеки. Наконец смерть прекратила бедствия злополучной четы: госпожа Булыгина скончалась в августе 1809 года, живя врозь со своим супругом, а он, узнавши о ее смерти, стал более сокрушаться, сохнуть и в самой жестокой чахотке испустил дух 14-го февраля 1810 года. Госпожа Булыгина при смерти своей находилась в руках столь гнусного варвара, что он не позволил даже похоронить тело ее, а велел бросить в лес…

Между тем самое большое время моего плена я находился у доброго моего хозяина Ютрамаки, который обходился со мною как с другом, а не так, как с пленником. Я старался всеми способами заслуживать его благорасположение. Люди эти совершенные дети: всякая безделица им нравится и утешает их. Пользуясь их наивностью, я умел заставить их себя любить и даже уважать. Например, я сделал из бумаги змея и, приготовив из змеиных жил нитки, стал пускать его. Поднявшийся до чрезвычайной высоты змей изумил диких: приписывая изобретение это моему гению, они утверждали, что русские могут достать солнце! Но ничем я так не услужил моему хозяину, как пожарною трещоткою. К счастию мне удалось растолковать ему, что разнотонные звуки трещотки могут означать разные движения в войне, и что она весьма полезна при нападении на неприятеля и при отступлении от него. Инструмент сей довершил мою славу: все удивились моему уму и думали, что подобных мне гениев мало уже осталось в России.

В сентябре месяце мы оставили мыс Жуан-де-Фука и переехали на зиму далее вверх по проливу сего же имени. Тут построил я себе особую от всех небольшую землянку и жил один. Осенью занимался я стрелянием птиц, а зимою делал для своего хозяина и на продажу разного рода деревянную посуду. Для сей работы сковал я скобель и зауторник из гвоздей посредством каменьев. Труды мои дикие видели и удивлялись. Вожди в общем собрании положили, что человек, столь искусный, как я, должен непременно быть сам вождем. После сего меня везде звали в гости вместе с моим хозяином, и угощали во всем наравне со своими вождями. Они крайне удивлялись, каким образом Булыгин, не умевший ни птицы застрелить на лету, ни хорошо владеть топором, мог быть нашим начальником.

В эту зиму здешние жители терпели большой недостаток в продовольствии, так что принуждены были друг другу платить по бобру за десять вяленых лососей, и мой хозяин употребил много бобров на покупку рыбы. Но у некоторых вождей был совершенный голод. Промышленники Петухов, Шубин и Зуев от недостатка пищи бежали ко мне, хозяин мой их кормил, и когда их хозяева требовали их выдачи, он сказал им, что они живут у меня, следовательно и возвращение их от меня зависит. Дикие отнеслись ко мне, и я отпустил бежавших не прежде, как на условиях, чтобы их не обижали и кормили.

В марте переехали мы на летнее жилище, где я построил другую землянку, обширнее первой, и укрепил ее с морской стороны бойницами. Слава сего здания разнеслась далеко, и вожди через большое расстояние приезжали смотреть и удивляться ему.

Наконец милосердный бог внял мольбам нашим и послал нам избавление: 6 мая рано утром показалось двухмачтовое судно и вскоре приблизилось к берегу. Хозяин мой, взяв меня с собою, тотчас поехал на судно. Бриг этот принадлежал Соединенным Штатам, назывался «Лидия», и был под начальством капитана Броуна. На нем, к немалому моему удивлению, нашел я товарища своего Валгусова, и узнал, что он был перепродан на берега реки Колумбии, где выкуплен капитаном Броуном. Капитан потолковал со мною о наших бедствиях, как умел, изъяснил моему хозяину, чтоб он велел своим единоземцам привести к нему всех пленных русских, которых он намерен выкупить. Хозяин уехал, а я остался на бриге.

На другой день дикие привезли бывшего с нами в плену англичанина Джона Вильямса, за которого сначала запросили чрезвычайный выкуп, но потом согласились взять пять байковых одеял, пять сажен сукна, слесарную пилу, два стальных ножа, одно зеркало, пять картузов пороху и такой же величины пять мешков дроби. После и за всех нас получили они по такому же количеству, кроме Болотова и Курмачева, которых дважды привозили к судну, и в оба раза просили такой чрезвычайный выкуп, что плата за каждого превосходила ценою то, что дано за всех нас вместе. Но как диким требуемого не дали, то они увезли несчастных сих людей назад, а при том объявили, что и Шубина мы не увидим, ибо он продан хозяину, который уехал для китовых промыслов на остров Дистракшн.

Упрямство диких заставило капитана Броуна принять другие меры: он захватил одного вождя, родного брата того, у которого находились в неволе Болотов и Курмачев, и объявил ему, что он дотоле не получит свободы, доколе русские не будут освобождены. Поступок сей имел желанный успех: в тот же день привезли Болотова и Курмачева. Тогда мы стали требовать Шубина, назначив сутки сроку. Но его привезли уже на другой день, когда мы находились в море, милях в пятнадцати от берега. Тогда капитан Броун освободил вождя, заплатив ему за каждого из вырученных людей такой же выкуп, какой дан и за других. Таким образом капитан Броун выкупил нас тринадцать человек — меня, Тимофея Тараканова, Дмитрия Шубина, Ивана Болотова, Ивана Курмачева, Афанасия Валгусова, Касьяна Зырянова, Савву Зуева, Абрама Петухова, Джона Вильямса, двух алеутов и двух алеуток. Во время бедствий наших и в плену померло семеро — штурман Булыгин с женою, Яков Петухов, Козьма Овчинников, Харитон Собачников и двое алеутов. Малолетний ученик Филипп Котельников продан отдаленным народам и остался у них, а один алеут был еще в 1809 году выкуплен капитаном американского корабля «Меркурий» Парсом с берегов Колумбии.

10-го мая отправились мы в путь и шли беспрестанно вдоль берега, часто заходили в разные гавани для торговли с дикими, а 9-го июня прибыли благополучно в порт Новоархангельск.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Сию Одиссею правдиво изложил мне, Главному Правителю Колоний Российских в Америке, Коллежскому Советнику Александру Баранову, приказчик Компании Тимофей Тараканов 14 июня 1810 года».

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀

⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Джон Поль Джонс ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

На военных парусных кораблях палубу называют деком. У больших кораблей может быть несколько деков. Верхняя, открытая, палуба называлась квартердек, на ней устанавливались самые легкие пушки. На второй, закрытой, палубе — опер-деке — находились пушки среднего калибра. Еще ниже — на мидель-деке — стояли самые мощные орудия.

По количеству деков с орудиями, не считая верхней, открытой, палубы, военные корабли разделялись на двух- и трехдечные. Третья, закрытая, орудийная палуба называлась гон-дек. Под гон-деком находился орлоп-дек, или трюм, где хранились продукты и в специальном кормовом помещении — крюйт-камере — бочонки с порохом и снаряды. В крюйт-камеру опускались по лестницам-трапам через люки в палубах.

Почти все военные парусники вооружались морскими пушками карронадами. Эти пушки впервые были изготовлены в 1779 году на литейном заводе Каррона в Шотландии. Карронады были большого калибра, и хотя стреляли недалеко, метров на пятьсот, зато делали огромные пробоины в бортах вражеских кораблей.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Карронады и другие крупнокалиберные орудия заряжались бомбами. Бомба представляла собой чугунный пустотелый шар с ушками для переноса и с отверстием, куда вставлялась деревянная зажигательная трубка с фитилем. Внутрь бомбы засыпался пороховой заряд.

Для того чтобы нанести большие повреждения парусам и мачтам противника, применяли цепные ядра — кницы. Два ядра, соединенные цепью, вкладывались в пушку. В полете ядра разлетались в стороны и, ударяя цепью по рангоуту, сносили реи, стеньги и части стоячего такелажа.

В боевых условиях на каждую карронаду полагалось по десять книц.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

сть у английского писателя Редьярда Киплинга «Баллада о трех капитанах». Вот отрывок из этой баллады:

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

На протяжении всей баллады, а она не маленькая, ни разу не названо имя капитана-янки, который так дерзко ограбил капитана-англичанина. Не названо также имя ограбленного корабля, хотя случай, который описан Киплингом, произошел в действительности.

Кого же устами торгового капитана с такой злобой честит прославленный автор «Маугли» в своем стихотворении?

… — Ваше величество, его превосходительство мистер Павел Ионес ожидает аудиенции!

Екатерина макнула перо в чернильницу, поставила на бумаге, которую только что прочитала, дату: «25 апреля 1788 года», размашисто подписалась и только после этого подняла глаза на камергера.

— Проси.

Камергер распахнул белые с золотом створки дверей.

В кабинет медленно вошел невысокий, очень ладно скроенный человек во французском парадном морском мундире и во французских башмаках с красными каблуками и тяжелыми пряжками. На сгибе левой руки он нес треуголку, по краю обшитую золотым галуном, правая по-солдатски была опущена вдоль бедра. Несоразмерно длинная парадная шпага с чеканным золотым эфесом несколько нарушала строгие пропорции костюма, но в то же время придавала американцу весьма воинственный вид.

Моряк не остановился перед столом, как обычно делали все, принимаемые императрицей. Он обошел стол с левой стороны и резким движением опустился на одно колено перед креслом Екатерины. Конец шпаги громко лязгнул о паркет. Сверкнул на груди мундира самоцветными камнями французский крест «За военные заслуги». Редкие рыжеватые волосы топорщились на голове моряка.

— Ваше величество, Джон Поль Джонс, первый капитан флота Североамериканских Соединенных Штатов, свидетельствует вам свое глубочайшее почтение.

Он произнес эту фразу на плохом французском.

Екатерина протянула Полю Джонсу пухлую и мягкую от ароматических притираний руку. Моряк неловко коснулся ее губами.

— Встаньте, капитан! — сказала императрица и жестом показала на кресло, стоящее слева. — Я много слышала о вас и о ваших отважных подвигах в английских водах. Наши газеты не остались равнодушными к вам. И я воочию хотела убедиться, соответствуют ли слухи действительности.

Моряк присел на самый краешек кресла.

— Вероятно, слухи плохо соответствуют тому, что вы видите?

Екатерина слегка улыбнулась.

— Напротив, капитан. Я увидела то, что хотела.

— Благодарю вас, ваше величество. — Поль Джонс с достоинством поклонился. — Я тоже весьма наслышан о вашей доброте. Оттого я здесь.

— Я слышала, что король Людовикус обещал вам адмиральский чин, но так и не выполнил своего обещания?

— Ваше величество, козни англичан не позволили его величеству осуществить…

Знаю, — кивнула головой Екатерина. — И надеюсь, что у нас в России вы найдете то, чего не нашли в американских Штатах и во Франции.

«Однако какая смелая женщина, эта русская императрица! — внутренне восхитился моряк. — Неужели она сможет превратить его мечту в действительность? Фантастическая страна!» Десять минут назад он вошел в этот белый кабинет первым капитаном, а выйдет отсюда… Черт возьми, все похоже на сон! Американский конгресс после всех его отчаянных морских операций не решился присвоить ему столь высокое звание. Мотивировка ясна: «Бывший работорговец не может быть адмиралом флота свободных Штатов». Это не было сказано прямо, но он хорошо понял, что таилось за славословием конгрессменов… Бронзовая медаль в его честь! Побрякушка! Людовик XVI, которому он предложил свои услуги, не желая портить установившихся отношений с Англией, отделался от него пышным приемом в Версале, орденом и золотой шпагой. И вот здесь, в России, в этой снежной стране, в которую он долго не решался ехать… Да, но о чем же рассказать этой пышной пожилой даме, называющейся императрицей? Конечно, не о том, как он возил из Африки «черное дерево»^[7] на бригантине «Два друга». И не о том, как он, шотландец по рождению, сбежал со службы его величества английского короля Георга III и обосновался на американской земле…. Она ждет героического. Все женщины любят слушать кровавые истории, хотя и делают при этом вид, что им неприятно… Он расскажет ей о корвете «Рэнджер» и об Ирландском море.

— Ваше величество, я начал свою службу в Филадельфии, в декабре тысяча семьсот семьдесят пятого года. Конгресс назначил меня первым лейтенантом на корабль «Черный принц». Это был старый торговец. Мы срочно перевооружили его, поставили на борту тридцать пушек и переименовали в «Альфреда». Вот эти руки, ваше величество, — он слегка приподнял обе руки, — удостоились чести поднять новый континентальный флаг «Старс энд штрипс» на клотике первого военного корабля Штатов. Шестнадцать раз мы выходили в море и привели в Филадельфию шестнадцать английских купцов…

В мае 1776 года мне доверили командование шлюпом «Провидение». Я привел в порт восемь призов, пробыв в океане всего четыре месяца. Но не об этом мечтал я. Мне хотелось отправиться в территориальные воды Англии, дабы подданные Георга Третьего смогли — извините, ваше величество, на своей шкуре почувствовать тяготы того, что их король ведет несправедливую войну против американского народа. Я просил об этом конгресс, и мне дали быстроходный восемнадцатипушечный корвет «Рэнджер».

Екатерина слушала Поля Джонса, слегка опустив веки, и в то же время внимательно разглядывала его.

«Гибок, порывист, — отмечала она. — Смугл, как индеец. Глаза властные. Такой сумеет держать в повиновении целую армию. Представляю его на палубе со шпагою в руках… А хорошим манерам научился совсем недавно, вероятно, в Париже. Иногда сквозь светский лоск проглядывает деревенская развязность… Конечно, Америка не Париж. Большая деревня. Но именно такие люди, вырвавшиеся из низов, чаще всего становятся героями. Из жадности к славе и любви к почестям. Благословенный Петр хорошо знал цену таким людям и приближал к себе илотов, наподобие Лефорта и Меншикова. А славный Суворов? Вот на кого похож этот капитан Поль! Даже, наверное, ростом они одинаковые… Обязательно надо познакомить его с Александром Васильевичем… Не выйдет в Петербурге, пошлю его к Потемкину на Черное море. Пусть позабавится с турками..»

Порешив так, она прислушалась к рассказу моряка.

Поль рассказывал очень картинно, помогая словам жестами тонких жилистых рук. Иногда он с французского переходил на английский, и тогда речь его становилась более плавной. Но, спохватившись, что императрица не понимает языка Альбиона, снова начинал по-французски.

Он рассказывал о том, как замаскировал свой «Рэнджер» под безобидное торговое судно.

— Они не должны были знать, ваше величество, что под сюртуком квакера скрываюсь я. И мне это удалось…

Да, да, она читала об этом в газетах. Она помнит. Вероятно, тогда и пришла мысль, что надо бы заполучить шотландца на русский флот. «Рэнджер» — «Скиталец»… На этом «Скитальце» он подошел к берегам Англии, высадил десант в Уайтхейвене и сжег все корабли в городской гавани. Затем захватил фрегат «Дрэйк». Баталия была длинной. «Дрэйк» зело изрешетил «Скитальца» ядрами, но Полю удалось сойтись с ним борт к борту. «Ребята! — крикнул он. — «Рэнджер» тонет, и нет у него другого спасения, как взять англичанина!» И они взяли… Правда, «Скиталец» не потонул, Вместе с «Дрэйком» он пришел во французский Брест, но плавать на нем уже было нельзя.

— Доктор Бенджамин Франклин, представлявший интересы моей страны в Париже, договорился с Людовиком. Мне разрешили снова собрать флот. Какой это был флот, мадам! Корабли — откуда попало. Команды — из всевозможного портового сброда. Офицеры не знали друг друга и никому не желали подчиняться. На дисциплину и субординацию рассчитывать не приходилось., Но я смирился с неизбежным, Мне дали корабль «Дюра». Он был смешон, как… как, скажем, был бы смешон слон, введенный в ваши апартаменты… В свое время он был построен для торговли с Индией и хранил в трюмах ароматы чая, гвоздики и араковой водки — своих прежних грузов.

Я переделал его. Мы прорубили порты в кормовом трюме, и туда удалось втиснуть еще шесть восемнадцатифунтовых пушек. Потом мы нарекли его «Бедным Ричардом» — в честь доктора Франклина, ваше величество…

— «Бедным Ричардом»? — удивилась Екатерина. — Почему?

— Доктор Бенджамин Франклин любит так подписывать свои литературные произведения, мадам.

О! — засмеялась Екатерина. А он, действительно, похож на бедного Ричарда?

— Мне кажется — да, ваше величество.

— Вы знаете его лично?

— Да. Я часто с ним разговаривал, как сейчас с вами.

— Я знакома с его произведениями, — сказала Екатерина. — Это выдающийся ум.

— Благодарю вас, ваше величество.

— Продолжайте.

— Сначала я хотел высадить десант в Лите, но ураган изгнал меня из шотландских вод, и мы несколько дней крейсировали вблизи устья Хамбера, топя и обращая в бегство мелкие купеческие суда. Наконец бог смилостивился надо мной и послал мне из-за мыса Фламборо караван из сорока торговых судов под охраной двух лучших английских кораблей — «Сераписа» и «Скарборо». Я возблагодарил небо, что подвернулось наконец настоящее дело. «Серапис» был пятидесятипушечным фрегатом, и половина его орудий по калибру превосходили самые большие пушки «Ричарда». Мы сошлись в вечерних сумерках…

Да, и об этом много писали. Екатерина помнила даже подробности боя. Она всегда внимательно изучала чуть ли не каждый шаг нужного ей человека, прежде чем принимала решение пригласить его на свою службу.

Вот как это произошло.

«Серапис» окликнул «Ричарда». Ответом был залп. Потом оба долго маневрировали, пока наконец «Ричард» не бросился на абордаж. «Серапис» пытался уклониться от рукопашного боя, но было поздно. Корабли сцепились реями мачт. Англичанин не переставая ломал борта американца залпами своих тяжелых пушек. «Бедный Ричард» в скором времени стал похожим на решето. Но убитых на его борту почти не было. Пока «Серапис» громил «Ричарда» ниже палубы, стрелки «Ричарда», забравшиеся на реи мачт, сметали с палубы «Сераписа» все живое. Так продолжалось несколько минут. Поль Джонс метался по палубе своего корабля с кортиком в руках, вдохновляя матросов. Кто-то, выскочивший из внутренних помещений, крикнул: «В трюме воды по пояс!» И тотчас что-то вспыхнуло на носу. В дыму Поль поймал своего помощника: «Эй, сооруди-ка гранату, да побольше, размером с ведро, и попробуй сбросить ее в их главный люк!» Помощник исчез. Теперь загорелась корма «Ричарда». Но через минуту раздался оглушительный взрыв и языки пламени рванулись к самому грота-рей-бейфуту «Сераписа». Теперь уже оба корабля представляли собою общий костер. Однако пушки англичанина продолжали добивать «Бедного Ричарда», и капитан «Сераписа», имея знатное превосходство в людях, крикнул:

— Эй, на «Ричарде», сдаетесь?

— Я еще не начал по-настоящему драться! — заревел в ответ Поль Джонс.

Эта фраза была достойна героического романа. Англичане дрогнули перед отчаянной решимостью противника и спустили флаг. Их капитан отдал свою шпагу Полю Джонсу.

Победителям тут же спешно пришлось перебираться на захваченный корабль: «Ричард» погрузился в море уже почти до портов вернего дека…

Екатерина вновь с ног до головы оглядела капитана.

«И ведь не скажешь, что богатырь… А меж тем его именем можно привести в ужас любого англичанина и шотландца. Как может умещаться в столь изящном теле сердце льва?.»

Поль Джонс кончил рассказ и склонил перед императрицей голову, словно ожидая осуждения.

— Флота, которого вы заслуживаете вашей храбростью, капитан, я не могу сейчас предложить. Но добрый корабль на Балтийском море я вам подыщу. Вы поднимете на нем контр-адмиральский флаг.

Американец вскочил.

— Доброта вашего величества…

Екатерина остановила его движением руки.

— Вы это заслужили, контр-адмирал.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Бывший первый капитан военного флота Североамериканских Соединенных Штатов вышел из Царскосельского загородного дворца императрицы в самом радужном расположении духа. Здесь, в этой стране, так не похожей на Шотландию его детства, на Америку его юности, на Францию его зрелости, он получил то, чего не смог добиться у конгресса и у Людовика XVI. И всего через час после начала аудиенции!

Екатерина Вторая тоже осталась весьма довольна своим новым контр-адмиралом: «Отважен зело и не лишен приятности..»

Через несколько дней до Царского Села доползли слухи: английские купцы, имевшие торговые дела в Петербурге и Архангельске, а также в Ревеле и Либаве, прознав о благосклонном приеме, оказанном императрицей Полю Джонсу, в знак протеста начали закрывать свои лавки и ладятся выехать из России. Английские капитаны, находившиеся на флотской российской службе, все, как один, подали в отставку.

Екатерина улыбалась, покусывая губы от удовольствия. Лишний раз подтверждалось, что Поль Джонс в свое время славно насолил англичанам и что она не ошиблась в своем выборе.

Чтобы успокоить британских подданных, императрица подписала указ о назначении американского гражданина Павла Ионеса контрадмиралом на Черноморский флот.

Через месяц новый контр-адмирал вступил на палубу линейного корабля «Владимир», флагмана эскадры, стоявшей в Днепровском лимане.

Уже почти год шла война с турками. Подстрекаемая Англией и Пруссией, Оттоманская Порта взяла на прицел недавно основанные на Черноморском побережье города Херсон и Николаев и лелеяла мечту захватить Крым. Для противодействия туркам Екатерина послала на юг две армии. Украинская, под началом Румянцева, следила за безопасностью границы с Польшею и осуществляла связь с австрийскими союзниками. Екатеринославская, во главе с фельдмаршалом Потемкиным, должна была решать главные задачи: овладеть Очаковом, перейти Днестр, очистить весь район до Прута и, соединившись с австрийцами, выйти к Дунаю. Потемкин поручил Суворову весь левый фланг армии, наказав особенно «бдить о Кинбурне и Херсоне».

Кинбурн — искаженное русскими турецкое слова «кылбурун» — «острый нос». Кривая, тонкая и длинная Кинбурнская коса далеко врезается в Черное море, запирая Днепровский лиман. В хорошую погоду с косы отчетливо видны минареты Очакова и городские постройки. В Очаковской бухте — мачты турецких фрегатов и фелюг.

Генерал-аншеф Суворов только на ночь слезал с коня. Днем он появлялся то в Херсоне, то в гавани Глубокой, то из Глубокой скакал в Кинбурн — лично наблюдал, как солдаты строят укрепления. Завидев его, строители поднимали над головами лопаты, мотыги, кирки, кричали «Ура!».

— Здравствуйте, молодцы! — отвечал Александр Васильевич. — Помилуй бог, как хорошо наработали! Славный редут, славный! Турок об него лоб разобьет, а не возьмет! Спасибо, братцы! Слава!

— Слава! — отзывались солдаты, втаскивая на апарели тяжелые пушки.

Ночью в Кинбурне, в своей палатке, Суворов долго не мог заснуть: мучали раны, полученные в прошлом году 1 октября, когда турки вознамерились отбить косу. Юсуф-паша высадил на Кинбурн десант янычар. Турецкие корабли бомбардировали крепость. Русские не выдержали смертного огня, отступили, бросив несколько пушек. Александр Васильевич сам повел гренадер в контратаку. Турки держались крепко. Воздух выл от картечи, льющейся с кораблей.

— Ребята, за мной!

И в этот миг ядром оторвало морду у его лошади. Александр Васильевич выхватил шпагу, пешим побежал впереди на ложементы. Тут и ударило картечиной в бок, пониже сердца. Пришел в себя на руках сержанта Рыловникова.

— Взяли?..

— Никак нет, Александра Васильич…

— Поставь меня на ноги!

Руками полез под одежду, ощупал тело. Пустяк, прошло по ребрам, оцарапало, обожгло…

Вытер кровавые пальцы о штаны.

— Добудь мне коня!

— Александра Васильич…

— Молчи! Я не убит. Давай коня!

К вечеру он собрал всех, кто был в крепости. Всего четыреста штыков «наихрабрейшей пехоты» и девятьсот двенадцать сабель. Солнце уже садилось, когда он в третий раз бросил своих на ложементы. Снова перемешались турки и русские. И тут произошло чудо — флот Юсуф-паши, вместо того чтобы огнем поддерживать янычар, медленно пошел в открытое море.

Суворов сразу догадался, в чем дело. Юсуф-паша решил покинуть десант, чтобы лишить янычар даже помыслов об отступлении с косы!

— Держитесь, ребята, теперь они будут драться до последнего человека!

Действительно, турки дрались с ожесточением смертников, но удара русских сдержать не смогли. Теперь уже русская картечь косила вражескую пехоту, а кавалерия рвалась вперед по кучам трупов. Через час после начала штурма все пятнадцать ложементов были заняты суворовцами. Оставшиеся в живых янычары стояли по пояс в воде и, подняв руки, жалобно кричали: «Аман! Пощадите!»

Александр Васильевич поднял шпагу, хотел крикнуть: «Молодцы! Победа!», но крикнул только «Помилуй…» и начал падать с коня. Шальная пуля пробила ему предплечье.

Врача поблизости не нашлось. Есаул Донского полка и гренадер Огнев отнесли Суворова к морю, промыли ему рану соленой водой. Полегчало. Он даже снова вскочил на лошадь. Но бой уже кончился. Из пяти тысяч янычар в Очаков вернулось всего семьсот. Да, Кинбурнская коса стоила генерал-аншефу двух ран, и вот теперь не заснуть, ноют, проклятые… особенно, если с моря туман… А турки не успокоились, снова готовят наступление на Кинбурн. Успеть окопаться, укрепиться неприступно, вот что сейчас самое главное… И он сам досматривал за всеми работами.

Утром, еще до свету, Суворов, по давней своей привычке, был на ногах. Несмотря на тягучую боль в левой руке, крепко умылся студеной водой, растерся грубым полотняным полотенцем. Позавтракал вчерашним холодным мясом, выпил кружку слабого чая и сразу же велел подавать коня. Через двадцать минут был у ложементов.

Солдаты досками и плетнями укрепляли насыпи редутов. На передней линии Александр Васильевич увидел незнакомого человека в морской форме. Сначала он подумал, что это командир галеры «Десна», храбрый мальтиец шевалье Джулиано де Ломбард, так славно отличившийся впрошлом году в бою против кораблей Юсуфа. Но приглядевшись, понял, что обознался.

Незнакомец стоял лицом к морю и в длинную подзорную трубу внимательно рассматривал рейд Очакова. Он был так увлечен, что не заметил, как рядом очутился генерал-аншеф.

— Любуетесь, голубчик?

Моряк опустил трубу и резко обернулся.

— О, ваше сиятельство!.

Суворов схватил его за плечи и засмеялся:

— Приехал! Помилуй бог, уже здесь! Ну, молодец! Из Петербурга — и прямо на позицию! Нет, нет, никаких представлений! Знаю! Знаю! — И вдруг, сообразив, что моряк не понимает по-русски, закончил по-английски — От светлейшего князя Потемкина слышал: контр-адмирал Поль Джонс, правильно говорю?

— Правильно! — ответил Поль и тоже засмеялся.

— Ко времени, очень ко времени, — сказал Суворов. — Неспокойно здесь стало. Сдается, что турки снова попытаются взять Кинбурн с моря.

— В Очакове стоит флот. Я насчитал одиннадцать вымпелов.

— Это корабли капудана Гассана. Мои орлы сейчас усиливают берег. Впереди ложементов я замаскировал две двадцатичетырехпушечные батареи и поставил ядрокалильную печь. Сунутся ближе — поджарим!

— О! — засмеялся Поль Джонс. — Поджарить! Это хорошо сказано! Так, чтобы шипело! Фриззл, да?

Суворов взял моряка под руку.

— Я знаю вашу баталию с «Сераписом». Славно! Такой викторией можно гордиться всю жизнь… У нас здесь нет решительных людей, кроме кавалера Джулиано Ломбарда. Вице-адмирал Мордвинов слаб, оттого и смещен был… Адмирал Нассау-Зиген… я не видел его в хорошем деле. А хорошее дело близко. Капудан Гассан попробует закрыть выход нашим кораблям из лимана.

— Надо идти навстречу им и самим завязать бой! — воскликнул Поль Джонс.

— Сил маловато, — задумчиво сказал Суворов. — Из Кременчуга со дня на день должны подойти гребные лодки. Тогда…

— Тогда, ваше сиятельство, я попытаюсь своими силами сжечь флагман турок! — перебил Поль.

Суворов удивленно взглянул на него.

— На рейде Очакова?

— Нет! Я выманю капудана Гассана к лиману. А потом, когда они не выдержат моего удара и повернут назад, их борта окажутся в распоряжении ваших сорока восьми пушек!

Суворов еще решительнее подхватил американца под руку и повел его к крепости.

— Обсудим, голубчик, все спокойно. Одним гляденьем на корабли Очакова не возьмешь!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Цветами и травами полыхал июнь. Струистая жара плыла над Кинбурном. Пехотинцы томились в раскаленных стенах крепости и подземных убежищах. Генерал-аншеф, дабы не обнаружить раньше времени выдвинутые вперед батареи, строго-настрого запретил им купаться даже ночью.

Из Кременчуга прибыли наконец двадцать две скампавеи по двадцать четыре весла каждая. Легкие и быстрые, скампавеи были хорошо приспособлены для действия в лиманах.

— Комары! Помилуй бог, истинные комары! — восхищался суденышками Суворов. — Тучей со всех сторон! Штурм! Абордаж! Победа!

Все было рассчитано и решено.

17 июня 1788 года турки, уверенные в своих силах, подняли паруса и пошли к устью Днепра. Адмиралы Нассау и Поль Джонс двинулись навстречу. К вечеру флоты сошлись на расстояние видимости недалеко от Бугского лимана. В быстро наступившей темноте команды начали готовиться к утреннему сражению.

В полночь Поль Джонс приказал спустить на воду ялик с двумя гребцами-запорожцами. Сам контр-адмирал тоже переодевался запорожцем. Американец сошел в ялик в необъятных синих шароварах, в грубых смазных сапогах, в серой свитке; на голове у него красовалась черная смушковая шапка, за пояс, намотанный по-казацки в несколько рядов, были засунуты два тяжелых пистолета.

— Форвард! — тихо сказал Поль.

Гребцы оттолкнули ялик от борта, и он растворился во тьме.

Плыли в абсолютной тишине. Обмотанные тряпками вальки весел и уключины не издавали ни единого звука.

Через полчаса тьма впереди сгустилась, стали видны тяжелые обводы турецких кораблей. Еще несколько бесшумных гребков — и над головами запорожцев нависли крутые борта фрегатов Гассан-паши.

— Сайленс! Теперь тихо! — прошептал Поль Джонс.

Перебирая руками по доскам обшивки, все трое вели ялик вдоль корпуса флагманского турецкого корабля.

Турки тоже не спали. Было слышно, как что-то грохотало на внутренних палубах, как переговаривались между собою матросы. Видимо, ради маскировки на верхних палубах не было зажжено ни одного фонаря.

Вот, наконец, нос корабля.

Стоп! — скомандовал Поль Джонс.

Вынув из складок пояса кусок мела, он встал на банку ялика и, дотянувшись возможно выше до досок обшивки, написал крупными буквами на отвесе борта:

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ «СЖЕЧЬ. ПОЛЬ ДЖОНС».

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Потом сильно оттолкнул ялик и приказал:

— Назад!

Утром капудану Гассану вахтенные донесли о надписи.

— Поль Джонс? — воскликнул Гассан. — Я слышал об этом неверном инглези. Но откуда он мог взяться у русских?

После утренней молитвы капудан сам осмотрел надпись. Лицо его налилось темной кровью.

— Я повешу его на рее его собственного корабля, клянусь аллахом! Канониры! Готовить орудия к бою!

Поль Джонс и адмирал Нассау-Зиген отдали на своих кораблях такое же распоряжение на полчаса раньше. Поймав парусами утренний бриз, русская эскадра пошла на сближение с турками.

И вот началось…

Первыми ударили из сотни пушек корабли капудана. Почти в ту же минуту борта русских кораблей как бы раскололись вдоль огненно-дымной чертой. Свистящая картечь рванула турецкие паруса. «Владимир» огнем всех стволов правого борта громил флагман Гассана. Чтобы огонь был непрерывным, Поль Джонс приказал стрелять поочередно: сначала орудия нижнего — гон-дека, затем залп среднего — мидель-дека и, наконец, легкие пушки опер-дека. Тем временем артиллеристы успевали перезарядить первый ряд карронад, и все начиналось сызнова.

Ветер не успевал уносить пороховую гарь с места боя, и вскоре обе эскадры утонули в густых клубах дыма. Над клубами поднимались только стеньги мачт, под клотиками которых развевались вымпелы.

— По мачтам! По мачтам! — яростно кричал Джон. — На опердеке! Ваше дело — только мачты, черт побери! Мачты!

Но канониры и так знали, что нужно делать. Еще ночью Поль Джонс дал им инструкцию — постараться сбить паруса у турецкого флагмана и лишить его хода.

От рева орудий глохли команды. Убитых стаскивали к фальшбортам, чтобы не мешали передвигаться живым. Раненых уносили в кубрики. Облака дыма вспыхивали изнутри красными зарницами залпов. С грохотом рушились на палубы сбитые ядрами реи с обрывками парусов. Специальные команды заливали водой горящую парусину. На батарейных палубах стояла такая жара, что пушкари работали голыми по пояс. В жерла откатившихся после выстрелов орудий разом втыкалось двадцать банников, вкатывались новые заряды, затем следовала команда, пушки выдвигались из портов, в сторону турок вылетали длинные снопы огня, несущие чугунную смерть, и все повторялось, как в хорошо заведенном механизме.

Впервые Поль Джонс видел русских в бою, и сердце его восхищалось их мужеством. Не раз в его голове мелькала мысль, что с этими людьми можно было бы брать любые призы на всех морях и океанах Земли. Не раз он думал, что бой с «Сераписом» окончился бы за какой-нибудь час, будь тогда у него такая команда. Стоя на боевом мостике, он не спускал глаз с окутанного дымом турецкого флагмана. И он увидел, наконец, то, что хотел: гротмачта, пронзавшая клотиком дым, начала медленно крениться в сторону…

— Отставить огонь! — крикнул он в ухо старшему помощнику. — Привести паруса к ветру! Вперед! Сейчас мы его абордируем!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Огонь со стороны турок ослабевал. Несмотря на то, что русская эскадра медленно двигалась вперед, сближения с кораблями Гассана не получалось. Наоборот, дистанция между кораблями даже как будто бы увеличивалась.

— Они уходят! — закричал кто-то с палубы.

— Да! Но флагман уже никуда не уйдет! — крикнул Поль.

Через полчаса на палубу линкора капудана ворвались матросы «Владимира». Началась рукопашная. Оттесненные на корму, турки прыгали с высокого борта в воду. Пленных взяли шестьдесят человек. Паши Гассана среди мертвых и взятых в плен не было. Остатки эскадры, пользуясь попутным ветром, уходили к Очакову.

Поль Джонс своими руками сорвал с древка турецкий флаг — красное полотнище с белым полумесяцем и белой семиконечной звездой Эль Терек — звездой «великого счастья», которое сегодня так решительно отвернулось от капудана.

Пленники рассказали, что, когда упала подрезанная ядрами грот-мачта, капудан приказал спустить ялик и покинул горящий корабль. Борта флагмана были так разбиты русскими ядрами, что Поль даже не отдал команды тушить пожар. Он приказал снять с корабля все ценное, что возможно, и перевести пленных на «Владимир».

Через сутки русские корабли были уже около Кинбурна.

Суворов принял Поля Джонса в своей походной палатке, обнял, поцеловал трижды по-русски.

— Славно! Славно, сударь! Утешил! Ты, Нассау, Ломбард — хитрость, сила, опыт. Я — здесь, на берегу, со своими молодцами. Всех повалим, сомнем, возьмем в полон! Спасибо!

— Генерал, — сказал Поль. — Турки ошеломлены, но не сломлены. Гассан продолжает командовать. Его корабли потрепаны. Мне кажется, он попытается вывести их из Очакова, отремонтировать и снова блокировать Кинбурн.

— А ты их не выпусти! Сделай вид, что идешь к Очакову. А дальше — уже мое дело!

Вечером Нассау-Зиген и Поль Джонс повели корабли на север, медленно подходя к рейду Очакова. Турецкие дозорные с удивлением смотрели на приближающуюся эскадру. Они не могли поверить глазам: неужели русские осмелятся вступить в бой с самой крепостью? Ведь тяжелые крепостные орудия за каких-нибудь два часа в щепы разнесут все лучшие суда проклятых гяуров!

Очаковский комендант Юсуф-паша приказал канонирам готовить орудия к бою. Но турецким пушкам так и не пришлось сделать ни одного выстрела. Русские легли в дрейф далеко за пределами крепостного огня.

— Они выжидают ночи, чтобы добить тебя в темноте, — сказал Юсуф капудану Гассану. — Уводи оставшиеся корабли к Аджибею (теперешняя Одесса) и жди там подкрепления!

В полночь потрепанная эскадра Гассана выскользнула из Очаковского лимана и начала огибать Кинбурнскую косу.

Но едва первые суда появились вблизи низкого берега, как весь берег взорвался огнем. Это заговорили замаскированные орудия генерал-аншефа. Раскаленные в печах ядра багровыми дугами нависали над водой и с шипеньем врезались в борта и надстройки кораблей. Почти сразу же вспыхнули канонерка и две шебеки, ярко озарив место боя. Паруса горели, как огромные свечи. На первом ложементе Суворов сам тщательно навел пушку на одну из шебек и сам поднес запальник к затравке.

Через час после начала боя семь турецких кораблей догорали, истерзанные ядрами двух батарей. Течение медленно уносило плавучие костры в открытое море. Три шебеки наскочили на мель севернее косы и оттуда огрызались слабым огнем. Несколько скампавеев бросились в их сторону, и вскоре там закипела рукопашная.

С рассветом все было кончено.

Турки потеряли убитыми около шести тысяч человек. Тысяча семьсот шестьдесят три человека было взято в плен…

Главнокомандующий князь Потемкин принял Суворова, Поля Джонса и Нассау-Зигена в своей ставке под Очаковом. Приближалось время обеда. Светлейший усадил генерал-аншефа и адмиралов за богато сервированный стол и приказал подавать еду. Широким жестом повел в сторону крепости:

— Не пройдет и десяти дней, как мы возьмем эту фортецию! Осталось совсем немного — штурм!

Суворов выпил бокал вина и нахмурился.

— Что ты скажешь, мой Александр Васильич? — обратился к нему Потемкин.

— Я на камушке сижу, на Очаков я гляжу! — неожиданно тонким, срывающимся голосом сказал Суворов.

— Полно, полно! — поморщился Потемкин. — Теперь Очакову жить недолго осталось…

— Десять раз по десятку дней! — сказал генерал-аншеф.

Он явно намекал на нерешительность главнокомандующего осенью прошлого года, когда одним броском можно было обложить крепость, еще не усиленную девятитысячным гарнизоном.

Потемкин понял намек, но сдержался. Поднял хрустальный кубок с — вином:

— За моих славных орлов! Награды вам не заставят себя ждать!

…У себя в палатке Александр Васильевич сказал Полю Джонсу:

— Бойся этого человека, Павел. У него только один талант: он хорошо натирает паркеты в покоях императрицы.

Через несколько дней светлейший вручил контр-адмиралу Полю Джонсу алую муаровую ленту и крест ордена святой Анны.

Травы пожелтели на берегах лиманов. Утром над водой поднимался легкий туман. Солдаты впрок запасали огурцы и молодую картошку. У стен Кинбурна под защитой крепостных пушек на желтых песчаных отмелях матросы конопатили ялики. Морских баталий более не предвиделось. За потерю кораблей в сражениях под Кинбурном и у Бугского лимана султан приказал обезглавить семнадцать капитанов. Гассан-паша избежал этой участи чудом.

Поль Джонс чувствовал себя не у дел. Бой, непрерывный риск были его стихией. Он жаловался Александру Васильевичу на скуку.

— Подожди, голубчик! — утешал американца генерал-аншеф. — Дел еще много будет. Очаков они так просто не сдадут. Придут в себя и опять попрут морем.

Джон Поль Джонс ждал.

В октябре пошли проливные дожди.

Мутным утром из Петербурга прискакал фельдкурьер. Среди депеш, привезенных главнокомандующему, было предписание адмиралтейства об отзыве контр-адмирала в столицу. Громом с ясного неба прозвучало оно для американца.

Поль показал предписание Суворову.

Генерал-аншеф думал, теребя хохолок на голове. Потом стукнул ладонью по столу:

— Отгадка простая, помилуй бог! Не любят тебя англичане. Кознями их ты сюда из Петербурга отправлен был, кознями их ты туда и возвращаешься. Не удивлюсь, если тебе вежливо предложат выехать из России. — Александр Васильевич резко встал, подошел к американцу и обнял его за плечи. — Люб ты мне, брат мой! Будь моя воля, вместе закончили бы кампанию. А теперь… Ну, что ж…

Он на мгновенье прижал к груди контр-адмирала, затем оттолкнул его от себя, словно стыдясь проявления чувства, прошел в угол палатки, где стояла походная укладка с одеждой, откинул кованую крышку и вынул из вороха белья и выцветших потертых мундиров добрый серый плащ, изнутри подбитый лисьими хвостиками.

— Приедешь в Петербург — а там уже холода, до снегу недалеко, — сказал он, накидывая плащ на плечи Поля. — Да и в дороге способен, никаких одеял не надобно… А ростом мы с тобой одинаково вышли.

Поль притянул к себе генерал-аншефа и поцеловал троекратно в щеки…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Так и вышло — по словам Александра Васильевича.

За пышными фразами, которые говорила Екатерина, чувствовалось: «Будет спокойнее, если вы уедете из России..»

Он понял, что нужен предлог.

— Ваше величество, во Франции у меня остались кое-какие неулаженные дела. Если ваша благосклонность позволит мне удалиться на некоторое время в Париж.

— О да, адмирал, конечно! Сколько вам понадобится времени на приведение дел в порядок?

«Весь остаток жизни», — хотел сказать Поль, но, помолчав и как бы подсчитав в уме, ответил:

— Два года.

Екатерина кивнула…

— Адмиральское жалованье- на этот срок будет вам сохранено.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Франция горела в революционном огне.

В парке Монсо и Люксембургском саду обучали воинским приемам новобранцев. На каждом перекрестке работали оружейные мастерские. Все торопились куда-то. На шляпах мужчин красовались трехцветные кокарды. Женщины щеголяли в красных фригийских колпаках. Улицы изменили названия. Улица Ришелье теперь называлась улицей Закона. Сент-Антуанское предместье переименовали в предместье Славы. Бастилию народ разобрал по кирпичу, и теперь на ее месте стояла статуя Природы. Стены домов пестрели разноцветными афишами и объявлениями. Проходили отряды вооруженных добровольцев. Люди встречали их криками: «Да здравствует Революция!». В здании манежа заседал Конвент. Новые, незнакомые имена мелькали на страницах газет. Пахло войной и порохом. Все это было похоже на 1777 год в Штатах.

Поль явился на заседание Конвента и предложил свои услуги народным представителям.

«Ждите», — ответили ему.

И он опять ждал.

Чтобы не терять даром время, он принялся за мемуары. Но рука, привыкшая к пистолету и сабле, плохо справлялась со словами. Получалось что-то вроде заметок на отдельных листах.

Часто он вспоминал последний бой под Кинбурном и руки генерал-аншефа, лежащие на его плечах.

Он записал на одном листе:

«Это был один из немногих людей, встреченных мною, который всегда казался мне сегодня интереснее, чем вчера, и в котором завтра я рассчитывал — и не напрасно — открыть для себя новые, еще более восхитительные качества. Он неописуемо храбр, безгранично великодушен, обладает сверхчеловеческим умением проникать в суть вещей под маской напускной грубоватости и чудачеств, — я полагаю, что в его лице Россия обладает сейчас величайшим воином, какого ей дано когда-нибудь иметь. Он не только первый генерал России, но, пожалуй, наделен всем необходимым, чтобы считаться и первым в Европе…»

Тускло, безрадостно проходили дни.

Париж, который некогда так блестяще принял первого капитана Американских Штатов, теперь не обращал на него никакого внимания. Он не был нужен этим бурлящим улицам. Прохожие равнодушно скользили взглядами по его худощавой фигуре, когда он прогуливался по тротуарам Монторгейль. Здесь, в неприметном доме, он снимал скромную комнату на мансарде…

Он чувствовал, как тяжелеют ноги. По утрам они распухали иногда так, что он с трудом натягивал сапоги. Быстро приходила усталость. Появилась одышка.

«Что это? Неужели конец? — спрашивал он себя. И сам себе отвечал — Нет, нет! Все утрясется, устроится. Я еще ступлю на шаткую палубу корабля, и глаза еще увидят серые волны Атлантики, и голос еще отдаст команду: «На абордаж!»

Истекли два года, оговоренные русской императрицей. Из России перестали присылать адмиральское жалованье. Бесцветными глазами заглянула в комнату на мансарде нищета. Но каждое утро консьержка дома на Монторгейль видела, как из дверей выходил, тяжело опираясь на палку, скромно одетый человек и, тяжело ступая больными ногами на плиты тротуара, шел на прогулку. Единственное, что осталось у Поля Джонса от былых времен, — это привычка к чистоте, и бронзовый, индейский, цвет лица.

Конвент так и не ответил на его просьбу о назначении на какой-нибудь корабль…

11 июля 1792 года он не вышел из дома. Дверь в комнату была заперта. Консьержка позвала полицию. Сломали замок.

На бедной постели в полной форме русского адмирала, скрестив на груди руки, лежал человек с чудовищно распухшими ногами. В изголовье кровати висела шпага с золотым эфесом, под подушкой нашли ордена — французский «За военные заслуги» и русский крест Анны с муаровой лентой. В углу комнаты стоял обтянутый парусиной матросский сундучок, в котором хранилось несколько пар штопаного белья. Больше никаких вещей у Поля Джонса не было…

Врач поставил диагноз — смерть от водянки.

Сорокапятилетним он ушел из жизни во Франции в 1792 году, так и не увидев больше волн Атлантики. Ушел адмиралом Российского флота, ушел, проклятый соотечественниками:

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Томас Кэвендиш, эсквайр ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

В XIV веке в Европе начинают строить трехмачтовые корабли водоизмещением от 150 до 800 тонн — пинасы. К этому же типу судов относится и талион. Первые талионы построили португальцы в 1535 году. Позднее пинасы и талионы становятся основой флотов испанцев и англичан. Именно на талионах появились впервые закрытые батарейные палубы — деки.

У талиона были острый корпус и невысокие надстройки на носу и корме — это позволяло ему ходить быстрее, чем средневековым широким и высоким судам.

Строгого деления на военные и торговые корабли в те времена еще не было, и пинасы и талионы с одинаковым успехом служили и для войны и для перевоза грузов.

Все три мачты несли большие паруса, и когда они наполнялись ветром, галионы выглядели очень красиво.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Для прибрежных плаваний строили небольшие суда с очень острым корпусом и двумя мачтами, вооруженными косыми латинскими парусами, — шебеки и фелюки. Это были тоже очень хорошие ходоки, и частенько пираты выходили на них даже в океаны.

Между мачтами на фелюках ставили платформу с пушками (обычно двумя или четырьмя).

Шебеки и фелюки с их большой маневренностью оказались очень выгодными при обстрелах крепостей и осадах прибрежных городов. Они прекрасно лавировали и легко уворачивались от ядер и бомб неприятеля.

Ученые нередко кроме больших кораблей брали в свои эскадры маленькие фелюки, которые служили разведывательными судами.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

еплым июльским утром 1586 года из английского порта Плимут, развернув паруса, вышли в море три корабля.

Их не провожали толпы народа. Жены и дочери моряков не махали косынками и не вглядывались туманными от слез глазами в родные лица, потому что команды кораблей были набраны из того портового люда, который имел весьма смутное представление о семье и домашнем очаге.

Флагманом маленькой флотилии шел «Дизайр» («Стремление»}— трехмачтовик водоизмещением в сто двадцать тонн. Около сотни тонн имел второй корабль — «Контент» («Довольный»), И совсем уже малюткой выглядел «Хью галлант» («Красавчик Хью»), похожий на большую шлюпку под парусами.

Флотилия смахивала на ту, которая ровно сто лет назад под командованием Христофора Колумба отправилась из испанского Палоса в неведомое Море Тьмы искать западный путь в Китай. Только тогда капитан-генуэзец вел свои корабли почти наугад, а сейчас выпускник христианского колледжа в Кембридже, сэр Томас Кэвендищ, эсквайр, очень хорошо знал путь, который ему предстояло пройти. До него этот путь освоили Фернандо Магеллан и фаворит ее королевского величества Елизаветы I морской пес сэр Френсис Дрейк.

Та же Елизавета I дала Томасу Кэвендишу весьма расплывчатую инструкцию: «.. объехать земной шар и нанести на морские карты неизвестные острова, благоприятные течения, попутные ветры и описать все это подробно в своих путевых журналах».

В тесных вонючих кубриках кораблей качались на узких койках сто двадцать три моряка, которые для видимости признавали, что где-то на небесах вершит судьбы человечества некто по имени господь наш Иисус Христос, а в глубине души не верили ни в бога, ни в черта, ни в судьбу, а надеялись только на свои руки, зубы и головы.

Трудно держать таких людей в повиновении, но Томас Кэвендиш, эсквайр, был истинным «джентльменом моря». Как выпускник Кембриджского христианского колледжа он не любил говорить слишком много. Он был человеком действия. Но если кто-нибудь из команды действовал неправильно, то ошибающийся мгновенно получал полное отпущение грехов — по роже. Поэтому авторитет сэра Томаса среди команд всех трех кораблей был весьма высок и не подлежал критике.

Сэру Томасу исполнилось сорок шесть лет. Стальные завитки волос красиво лежали на голове. Густые брови и резкие морщины на впалых скулах делали его лицо жестким, а когда им овладевала ярость, то жестоким. Это было лицо мужчины. «Я обвенчался с морем двадцати шести лет. Надеюсь, что обвенчаюсь со смертью не раньше семидесяти. А пока нужно жить», — любил говорить он.

И он жил душа в душу с Атлантикой, которую называл своей подвенечной, не делая, как истый джентльмен, различия между флагом королевы и «Веселым Роджером».

Итак, 21 июля 1586 года эскадра сэра Томаса отплыла из Плимута и взяла курс на Южноамериканский материк.

«Дизайр», «Контент» и «Хью галлант» шли под полными парусами. Кэвендиш спешил. Надо успеть к экватору к сентябрю и поймать свежие осенние ветры. Только они донесут корабли к Магелланову проливу в канун рождества Христова, когда «ревущие сороковые» не показывают своего настоящего нрава. Опоздаешь — и придется хлебнуть не рому для храбрости, а той горько-соленой жижи, после которой уже не опохмеляются.

Благополучно миновали острова Зеленого Мыса и пошли вдоль Африканского побережья. Везде тщательно замеряли глубины и скорости течений. Томас Кэвендиш рисовал на «картах королевы» черные и синие стрелки, чертил «розы ветров» и записывал в журнал длинные ряды цифр. То, что в продолжении ста лет скрывали от всего мира испанцы и португальцы, теперь становилось известным англичанам. В королевском Адмиралтействе бортовые журналы Кэвендиша превратятся в подробные лоции, по которым английские капитаны поведут свои корабли к «золотым берегам» Нового Света.

Матросы проклинали ученые занятия сэра Томаса. Они ждали «настоящего дела», где можно показать себя с наилучших сторон. Но дела все не было. Сэр Томас лично вел наблюдения за промером глубин и жесткой рукой пресекал малейшее недовольство.

Через месяц добрались до испанско-португальской колонии на юго-западе Африканского материка — Сьерра-Леоне.

— Теперь можно немного размяться, — сказал Кэвендиш и разрешил сойти своим людям на берег.

Свежая вода, яркое солнце, головокружительный аромат тропического леса привели матросов в хорошее настроение. В еще более хорошее настроение привел их захваченный в лесу старик негр. Он сообщил англичанам, что где-то неподалеку в одной из бухт стоит готовое к отплытию португальское судно с золотом.

— Вы хотели показать, на что способны? — сказал сэр Томас матросам. — Покажите. Вот вам отличная возможность!

«Хью галлант» бросился на поиски португальца, но не нашел ничего, кроме большой негритянской деревни на берегу уютной бухточки. Ни золота, ни португальцев в этой деревне не оказалось.

Жаль, — сказал сэр Томас. — Я надеялся на лучшее. Ну что ж, довольствуйтесь тем, что найдете у врагов нашей королевы.

Через день корабли отплыли на запад.

Деревня догорала на берегу…

Шесть недель над мачтами только бледное небо, а под форштевнями — струи белой пены. И бесконечные, отупляющие однообразием вахты, и унылый звон склянок, отбивающих время, и скука, к которой бравые ребята капитана Кэвендиша не привыкли.

Все чаще на палубах вспыхивали драки. Людям нужна была разрядка. Сэр Томас придумывал разные хитроумные, выматывающие силы работы для матросов. Драили палубы, обтягивали стоячий такелаж, шили новые паруса. Иногда громадными удочками ловили золотую макрель и голубых красавцев марлинов. Устраивали охоту на акул.

— Еще немного, ребята, — говорил сэр Томас, — и мы разомнемся на берегу. Мне тоже надоело жрать солонину и запивать ее тухлой водой из вонючих бочек. Скоро мы отведаем настоящей свежатины и запьем ее пальмовым вином!

Наконец 10 октября с марсовой площадки «Дизайра» впередсмотрящий заорал: «Земля!!!»

Атлантика осталась за кормой.

Несколько дней корабли простояли в мрачном заливе Сан-Матиас, запасаясь на берегу свежей водой. Затем медленно двинулись на юг, и опять началась пытка — бесконечные замеры глубин, определение скорости прибрежных течений, описание бесконечных бухт, устьев рек, бухточек, мысов и рифов…

И опять стояла на редкость тихая погода, голубело небо и лениво плескалась вода под бортами.

Скалистые, мрачные берега плыли мимо эскадры. Редкие чахлые деревца, кривые, исхлестанные ветрами, поднимались на них. Шестьдесят шесть лет назад их впервые увидел Фернандо Магеллан. Он так же спускался к югу, ища неведомый пролив, отделявший Южноамериканский материк от Терра Аустралис — гипотетической Южной Земли. Пролива могло и не быть. Фернандо шел ощупью. Томас Кэвендиш шел наверняка. Единственное, чего не знали ни Магеллан, ни Френсис Дрейк, лоцман ее величества королевы Елизаветы I, что существовал более легкий путь — вокруг мыса Горн. Да и мыс Горн еще не был открыт. Но об этом узнают позже, позже. А сейчас только одна цель — прорваться в Гихий океан, пока не грянули сокрушительные весенние бури.

Рождество встретили вблизи Рио-Гальегос, реки, такой же мрачной, как ее берега.

А через пять дней начался ад.

Шторм рванул с такой силой, будто сама земля вывернулась наизнанку. Небо смешалось с водой. Лохмотья волн взлетали выше береговых скал. «Неистовые сороковые» как будто специально поджидали флотилию, чтобы показать людям свою злую мощь.

Но прежде чем первый шквал догнал корабли, Кэвендиш увидел высокий уступ, за которым берег круто сворачивал на запад. Ветер разбивался о крутую грудь мыса и терял за ним свою силу.

«Дизайр», «Контент» и «Хью галлант» скользнули за каменную стену и оказались в тихой бухточке. Вопли шторма слабо долетали сюда.

Сэр Томас обманул бурю.

Плеснули водой якоря, и корабли закачались на пологой волне.

Моряки собрались на палубах, радуясь чудесному избавлению. В бухточке можно было отстояться даже от гнева господня. Шторм метался где-то за серыми каменными уступами, а здесь по воде шла только крупная зыбь.

— Свободные вахты могут обедать! — распорядился сэр Томас.

С вершины скалы ударил выстрел, следом за ним — второй.

Матросы схватились за оружие.

Только сейчас они увидели в глубине бухты грубо сложенные из диких валунов стены и каких-то людей на них. Люди кричали, махали руками, стреляли в воздух. Даже ответные выстрелы с «Дизайра» не заставили их разбежаться. В подзорную трубу было видно, что несколько человек стояли на коленях, протягивая к кораблю руки.

— Не стрелять! — приказал Кэвендиш. — Шлюпку на врду!

Через полчаса на борт флагмана поднялись два оборванца. Смутное подобие одежды прикрывало их плечи. На голове одного из них красовалась мятая кирасирская каска. Слезы текли по худым щекам, обросшим дремучими бородами.

Оба упали перед сэром Томасом на колени и начали что-то бормотать. Хриплые голоса их были похожи на рычанье животных.

Сэр Томас прислушался.

Оборванцы говорили по-испански. Кэвендиш понимал этот язык.

— Скоро три года… нас бросили… Мы строили форт… Ни одного корабля… Умерло триста… Здесь нет ни плодов, ни дичи… Почти не видели солнца — туманы и бури…

Немало прошло времени, прежде чем англичане уразумели, с кем их свел случай.

Их было вначале четыреста — солдат, посланных губернатором Сантьяго для строительства форта на берегу пролива. Три года назад проливом прошел отчаянный англичанин сэр Френсис Дрейк. Он добрался до западных берегов Южной Америки и разграбил несколько богатых испанских городов. Когда весть об этом дошла до Мадрида, король Филипп приказал «закрыть» пролив фортом. И вот их послали сюда, на голую землю, строить форт короля Филиппа. Они ломали в скалах камни и складывали стены. Они втаскивали на стены пушки, снятые с кораблей. Они построили даже казармы. Потом кончились продукты. Охоты в этих пустых местах не было. Злаки не прорастали на скудной почве. Они ждали помощи из Сантьяго, но губернатор почему-то не прислал ни одного корабля. Одеяла превратились в лохмотья. Одежда истлела. А здесь в жгучие морозы — зимой скалы покрываются ледяной корой. И ветры… страшные ветры. Рыбы в проливе нет. Даже огонь поддерживать нечем — нет дерева. Собирали стволы, которые штормы выбрасывали на берег, сушили их и каждое полено шло на вес золота. На второй год их начала косить странная болезнь: сначала они переставали чувствовать вкус соли, потом из десен начинала сочиться дурно пахнущая кровь, человек слабел, мышцы его становились похожими на сырое тесто — ткнешь пальцем и остается ямка. Заболевшие уже не вставали. Так умерло больше половины в первую зиму. Вторая унесла еще сто семьдесят. Сейчас их в форте Филипп всего двадцать три. Губернатор забыл о них, королю они, наверное, тоже не нужны. Они будут служить любому, кто их спасет от смерти…

Да, да, сэр Томас понимал, почему забыли об этих людях. У короля Филиппа II испанского и так было полно забот — в Европе грохотала большая война, бунтовали нидерландские гёзы, против Англии снаряжалась «Непобедимая армада». Что значили четыреста человек для игры, в которую Филипп бросил сотни тысяч? Но зато эти двадцать три будут прекрасным козырем для него, сэра Томаса, при столкновении с испанцами и прекрасными проводниками по неизведанным западным испанским водам.

— Вас накормят, оденут и дадут возможность отдохнуть, — сказал оборванцам Кэвендиш. — Мы — враги вашего короля, но мы, кроме того, еще и люди.

— Снять с берега остальных! — приказал он.

Через неделю кончился шторм.

Отметив на картах форт Филипп под названием «Порт Голода», сэр Томас велел поднимать якоря.

Пролив петлял. Сотни рифов, скал, островов и островков вставали на пути эскадры и тщательно зарисовывались картографами. А матросы опять роптали: уже месяц, а кругом ничего, кроме бурых каменных стен, темных расщелин и опасных прибрежных камней. Где же обещанная сэром Томасом разминка на берегу, где свежая дичь и хорошая вода? Может быть, этот пролив ведет не в Тихий океан, а прямиком в преисподнюю?

Но вот наконец скалы отодвинулись на восток, а стены пролива превратились в низкие зеленые полосы берегов. Флотилия вырвалась на большую воду.

Однако радость матросов длилась недолго.

Тихий ударил эскадру таким штормом, что пришлось двадцать дней отстаиваться в какой-то бухте.

И только кончилась буря, только снова вздохнули свободно под ласковым южным ветерком и четверо суток шли под полными парусами, как опять началось…

На этот раз ветер шел, казалось, по всем румбам компаса с такой быстротой, что команды не успевали перекладывать паруса для лавировки. Борта кораблей трещали под ударами волн. Летели за борт реи вместе с обрывками снастей. С палуб сносило даже то, что было намертво принайтовлено. Все три вахты не спали трое суток — две работали с парусами, одна непрерывно выкачивала воду из трюмов. Самые закоснелые безбожники вспомнили вдруг молитвы и шептали их потрескавшимися губами, не надеясь на спасение.

Корабли разбросало по океану…

Но в мире все, что имеет начало, имеет и конец.

Для Кэвендиша конец бури был счастливым. Ему чертовски везло, этому выпускнику христианского колледжа в Кембридже.

Когда на небе вновь появилось солнце, «Дизайр» оказался у острова Святой Марии (на современных картах — Чилоэ). Вскоре сюда же подошли «Контент» и «Хью галлант». Тепленькая компания снова собралась вместе.

Кое-как подлатав корабли, они двинулись на поиски удачи к берегам Чили.

Испанцы освоили эти райские берега лет пятьдесят назад. Они ограбили и уничтожили богатую империю инков. Они построили у прозрачных рек города Арику, Сантьяго, Кальяо, Лиму. В каждом городе возвели храм в честь богородицы, бывшей такой благосклонной к испанским мечам. В самых больших городах находились королевские склады, в которых накапливалось то, что отнималось у индейцев. Склады охранялись малыми силами, потому что нападения было неоткуда ждать. Военного флота у западного побережья Америки у испанцев тоже не было. К чему строить и содержать дорогие корабли, если в Тихом океане вообще нет ничьих военных кораблей? Вот Атлантический океан — это другое дело. На атлантические фрегаты и талионы король Филипп II никаких денег не жалел. А здесь… Если и заскочил в Тихий океан три года назад сэр Френсис Дрейк, так это же не нападение, это просто случайность. Четыреста солдат в форту Филипп надежно закрывают пролив, открытый Магелланом.

А три «лоцмана королевы Елизаветы» медленно плывут на север. На востоке, над туманной чертой берега поднимаются снеговые вершины Кордильер. Ветер несет оттуда запах золота. Его явственно ощущает сэр Томас Кэвендиш. О, его ноздри никогда не ошибаются. Они привыкли к этому запаху с юности.

14 февраля 1587 года захвачен первый купец. Пузатый, неповоротливый, с прямыми парусами. Он так ошеломлен появлением англичан в безопасных водах, что безропотно отдает им все, даже свою жизнь.

А потом купцы попадаются все чаще и чаще. Сэр Томас наводит на них свои пушки, извлекает из трюмов груз, а команды топит. «Мертвый уже не выдаст» — его любимая поговорка.

Однако кое-кому в пылу схваток, видимо, удалось прыгнуть в воду и незаметно добраться до берега.

Около Арики англичане вдруг замечают легкий бот, несущийся под всеми парусами на север. Бот догоняют и останавливают абордажными крючьями. На нем нет никакого груза. Только три испанца и две рыбачьи сети на нем.

— Мы рыбаки, сеньоры, простые бедные рыбаки! — заявляют испанцы.

Томас Кэвендиш присматривается к бедным простым рыбакам и замечает у одного на руке широкий золотой перстень, повернутый камнем внутрь. Он вынимает из ножен кортик и отрезает палец испанца вместе с богатым украшением, чтобы получше рассмотреть, что это такое. Перстень оказывается фамильной печаткой знатного дона.

— Повесьте его проветриться, — с тихим страданием в голосе говорит сэр Томас своим людям.

Благородному дону так умело заламывают руки за спину, что кости выходят из суставов. Затем его подтягивают на блоке к грот-рею.

— Мне хочется знать, куда вы так спешили, сеньор, — говорит сэр Томас.

Испанец молчит. Нет, он ни слова не скажет проклятым английским собакам, бандитам, врагам короля! Он лучше умрет!

— Откройте ему рот, — говорит сэр Томас.

Кто-то бьет испанца кулаком по губам. Но удар слишком силен. Теперь из суставов вылетает челюсть.

— Подвесьте второго, — приказывает сэр Томас.

Подвешивают второго рыбака.

Этого бьют полегче. Но он молчит.

— Подогрейте слегка.

Делают факел из просмоленной пакли, аккуратно обжигают испанцу бороду, брови, ресницы, волосы.

Он молчит.

Поджариваются, пузырятся кости завернутых за спину рук.

— Мы должны были предупредить вице-короля Перу об опасности…

Рыбаков связывают одной веревкой и сталкивают в море.

— Проклятье! О нас уже знает все побережье! — цедит сквозь зубы сэр Томас. — Теперь все гарнизоны городов в боевой готовности. Большой добычи не будет. Надо подниматься на север, куда слухи о нас еще не дошли.

Корабли поднимаются на север. Слава богу — ветер попутный.

В городке Пайта об англичанах еще не слышали. Беспечные жители бездумно предавались послеобеденной сиесте, когда на рейд влетели белые паруса. Те, кто слишком крепко спал, так и не успели проснуться. Остальные скрылись в горах.

В вечерних сумерках пожар Пайты был похож на карнавальную иллюминацию.

«Дизайр», «Контент» и «Хью галлант» идут дальше на север, увозя трофеи Пайты — двадцать пять фунтов серебра в слитках, сотню мешков тонкой овечьей шерсти, десятки корзин, наполненных апельсинами, золотую утварь и дорогие ткани из разбитой церкви.

Через пять дней у берегов нынешнего Эквадора матросы «Контента» снимают в море с бальсового плота индейца. Допрос тянулся недолго — специалисты сэра Томаса имели хороший опыт. Индеец сообщил, что по приказу своего вождя-кацика, следил за англичанами.

— Твой кацик богатый человек? — спрашивают англичане.

— Да, да, очень богатый! — кивает индеец. — У него много золота и разноцветных прозрачных камней. Он живет на острове Птиц в большом красивом дворце.

Англичане не слушают дальше.

Выстрелом из пистолета робкую душу индейца отправляют на небо, а земную ее оболочку сталкивают за борт.

Эскадра устремляется к острову.

Но кацик каким-то образом успел убраться из своего дворца раньше, чем в него заглянули люди Кэвендиша. И успел унести с собой все свои камни и золото.

Оскорбленные в лучших чувствах англичане подожгли дворец с четырех сторон, а заодно разнесли и католическую церковь, построенную на острове испанскими миссионерами.

Добыча ничтожная.

Хмурый Томас Кэвендиш поднимается на борт «Дизайра».

К нему подходит корабельный плотник.

— Прошу прощения, адмирал, но наше судно не выдержит первого же шквала.

— В чем дело? — спрашивает Кэвендиш.

— Днище источено морским червем. Необходим ремонт.

— Что нужно сделать?

— Загнать корабль в удобную бухту, вытащить кабестанами^[8] на берег, кренговать^[9] и менять обшивку.

— Сколько времени это займет?

— Не больше недели, сэр.

— Хорошо, будем менять обшивку.

Капитан «Хью галланта» находит укромную тихую бухту, два корабля патрулируют вход в нее, а «Дизайр» вытягивают на берег, и вся команда превращается в плотников.

На пятый день утром из леса вырывается орда индейцев и испанцев и с дикими криками устремляется к лежащему на берегу «Ди-зайру». Летят стрелы и копья, с обеих сторон гремят выстрелы, катаются по песку сцепившиеся в рукопашной…

Атака отбита.

Но девять матросов никогда уже не увидят родных берегов, а трое взятых в плен, вероятно, сполна рассчитаются за трех благородных донов, утопленных около Арики.

Сэр Томас Кэвендиш собрал военный совет.

— Ремонтных работ еще на два дня, — сказал он. — Испанцы не оставят нас в покое. Их около сотни. Да еще сотни полторы индейцев. Нас девяносто восемь. Но у нас есть то, чего нет у испанцев и индейцев, — пушки «Контента» и маленького «Хью». Лучше напасть первыми и пресечь все дальнейшие попытки…

— Мало людей, — возразил кто-то.

— Я думаю, хватит семидесяти, — жестко сказал Кэвендиш. — Я поведу их сам.

На следующее утро по лагерю испанцев ударили ядра «Контента» и «Хью галланта». Следом за этим семьдесят головорезов сэра Томаса пошли в атаку. Схватка была короткой, но настолько яростной, что испанцы не выдержалии бросились в горы. Индейцы оказались в горных лесах еще раньше. Но и у сэра Томаса погибла почти половина отряда — тридцать два человека. Это составляло чуть ли не четверть эскадры…

Когда «Дизайр» был спущен на воду, оказалось, что матросов на нем не хватает. Взяли людей с «Контента», а на «Контент» перевели десяток человек с «Хью галланта». Но теперь не хватало и на «Контенте» и на «Хью».

И сэр Томас принял решение — затопить «Хью галлант», а людьми с него пополнить экипажи двух других кораблей.

Решения сэра Томаса исполняются быстро — в тот же день «Галантный Хью» отправляется на дно, а эскадра — дальше на север.

Итак, снова пересечен экватор, океан тих и ласков, легкий пассат несет корабли к берегам Новой Испании (теперешней Мексики).

Проходит неделя, вторая, третья…

Однажды ночью один из пленных испанцев, провансалец Михаэл Санциус, просит аудиенции у Кэвендиша.

— Адмирал, я хочу сообщить вам кое-что, — говорит он. — Я бедный искатель приключений и в эту историю в городе Пайта втяпался по недоразумению. Я вижу, вы составляете лоцманские карты прибрежных вод. Пять лет я плавал у берегов Новой Испании и знаю там каждый риф. Если я могу быть полезен, а вы будете щедры для вашей же пользы…

— Короче, сколько ты хочешь, чтобы провести нас вдоль берегов Нью-Спейна? — перебил его Кэвендиш.

— Я еще не все сказал, адмирал, и надеюсь, что щедрость ваша еще более увеличится от того, что вы услышите далее…

— Выкладывай же, черт побери, и побыстрее, все, что знаешь!

— Не так уж я много знаю, адмирал, потому что прошло больше месяца, когда я был последний раз в Салина-Крус.

— Что это за чертово Салина-Крус?

— Небольшой портовый городок в заливе Теуантепек.

— Там что — склады вашего короля Филиппа?

— Там нет никаких складов, адмирал. А король Филипп — это не мой король, потому что я не вполне испанец. Моя мать была уроженкой…

— К черту твоих благородных родственников! Прошу: не сбивайся с курса. Ты начал о складах.

Да. Так вот, там нет никаких складов, адмирал. Зато Салина-Крус — порт, в который приходят корабли из Манилы. Они привозят оттуда золото, драгоценные камни, атлас, шелк. Там все это добро подготавливается к отправке в Испанию. Сегодня, если не ошибаюсь, двенадцатое июня?

— Да.

— Пятнадцатого августа в Салина-Крус ждут галион «Санта Анна». На его борту — годовая добыча золота и драгоценностей с архипелага. Если ваша щедрость так же высока, как ваше благородство…

— Хватит! Сколько ты хочешь за сообщение?

— Я очень бедный человек, адмирал, и мои желания не простираются столь далеко…

— Сколько?!

— Одну двадцатую.

Сэр Томас задумался.

Конечно, двадцатая — очень, очень много. Но ведь кроме Салина-Крус на побережье должны быть еще какие-то города. И в этих городах, вероятно, тоже водится золотишко и еще кое-что… Пока он ожидает «Санта Анну», люди могут немного размяться на суше.

— Хорошо. Получишь одну двадцатую с любой суммы. Веди!

До пятнадцатого августа положили на карты весь прибрежный район до города Мансанильо. Попутно задержали небольшой корабль со слитками серебра. Затем спустились южнее, высадили шестьдесят человек на берег, и они атаковали, захватили, ограбили и сожгли большой порт Акапулько.

Шло уже пятнадцатое октября, а «Санта Анны» не было и в помине.

— Клянусь Мадонной, она придет! Она должна обязательно прийти! Она просто запаздывает! — божился Михаэл Санциус, когда Кэвендиш брал его за горло.

— Ждем до пятнадцатого ноября, а потом — на запад!

Неделя, вторая… третья…

Ограблено и потоплено еще четыре небольших корабля и сожжено две деревни на берегу.

Четвертого ноября утром всех разбудил дикий крик вахтенного: «Сэйл! Сэйл!! Сэйл!!!»

Команды обоих кораблей высыпали на палубы.

Из утреннего тумана величественно выплывали прямые паруса огромного галиона.

— Это она!.. — благоговейно прошептал бедный искатель приключений Санциус.

— Орудия — к бою! — приказал Томас Кэвендиш. И добавил: — Только не торопитесь, ребята. Не потопите ее. Дайте сначала несколько ядер по крылышкам.

Эскадра пошла на сближение с галионом.

Канониры «Дизайра» и «Контента» откинули щиты портов и выдвинули пушки. «Санта Анна» неторопливо шла вперед. Разве мог подумать ее капитан, что встретит в заливе Теуантепек английских золотоискателей? Испанцы даже не расчехлили своих пушек.

«Дизайр» дал залп правым бортом по мачтам талиона, и большие паруса повисли грудами грязных лохмотьев на реях. «Контент» положил свои ядра впереди по курсу судна.

Однако испанские моряки были ничем не хуже английских. На остатках парусов «Санта Анна» попыталась уйти от смерти лавировками. Тем временем испанские канониры подготовили к бою пушки. Их было вдвое больше, чем на «Дизайре» и «Контенте».

И все же эффект неожиданности был на стороне сэра Томаса.

Следующий залп сбил с мачт галиона остатки парусов, а ядра «Контента» вспенили воду у самого носа «Санта Анны».

В этот момент дал залп всем бортом галион. Но пушкари не успели хорошенько прицелиться. Ядра шли с перелетами и недолетами.

— Мачты! — заревел сэр Томас. — Бейте по рангоуту! Сметайте все с палубы! Но только не в борт, не в борт! Ради всех святых, не топите его!

Через час испанцы подняли «флаг верности».

Люди Кэвендиша ворвались на палубу искалеченного судна.

Добыча окупила все долгое плаванье к берегам Америки и длинное ожидание: сто двадцать тысяч песо золотом, несколько шкатулок неограненных драгоценных камней, слитки серебра, каждый такой тяжести, что его с трудом поднимал один человек, благородный атлас, тончайшие восточные шелка…

Когда все было перетащено на «Дизайр» и «Контент», сошедшиеся борт к борту, а «Санта Анна» успокоилась на дне залива вместе со своей строптивой командой, начался дележ сокровищ.

Одна двадцатая была честно отдана Михаэлу Санциусу, ибо благодаря его сообщению экспедиция прошла столь блестяще. Одну восьмую по уговору взял сэр Томас Кэвендиш, остальное досталось командам.

Неизвестно, что произошло на «Контенте», но ночью на тускло освещенной фонарями палубе долго не смолкали недовольные крики и взрывы страшных ругательств.

Утром «Контента» в заливе не оказалось.

Больше его Томас Кэвендиш никогда не видел…

Итак, последний из трех — «Дизайр» — с сорока восемью матросами на борту, не утруждая себя поисками исчезнувшего товарища, под напором свежего ветра стремительно побежал на запад.

Он пристал к острову Ява, запасся у раджи Баламбоама продуктами, свежей водой, дополнительным грузом гвоздики и перца, которые в Англии шли чуть ли не на вес золота, и снова вышел в океан, теперь уже в Индийский. И опять — в который уж раз! — стояла на редкость ласковая погода.

Только у мыса Доброй Надежды, на третий месяц плаванья, «Дизайр» хлестнула буря. Но дом был уже так близок, что люди, прошедшие воды почти всех широт, не обратили на нее внимания. Единственное, что мучало матросов, — голод. Они сидели на золоте и драгоценных камнях и пили тухлую воду, и ели отвратительную солонину, в которой копошились черви.

Обогнута Африка.

И вот, наконец, первая английская земля — остров Святой Елены. Здесь свежее мясо. Здесь настоящий хлеб. Здесь прохладная горная вода. И все это можно получить за несколько мелких серебряных монет! А за один самый маленький камешек из ларца «Святой Анны» можно загрузить весь корабль отличной жратвой!

Томас Кэвендиш так и делает.

Снова подняты паруса, и еще два месяца, непрерывно лавируя в переменных ветрах, «Дизайр» поднимается к северу.

9 сентября 1588 года в ненастную дождливую погоду в Плимутский порт вошел необыкновенный корабль. Наверное, весь город высыпал на пристань. Люди ахали, глядя на чудо, как призрак появившееся у берегов. Нижние стеньги мачт корабля были обернуты в золотистые ткани. Алые шелковые паруса огнем полыхали в дождливых сумерках, На матросах были диковинные восточные наряды. Золотые серьги украшали их уши. На грязных мозолистых руках зелеными и голубыми огнями переливались камни драгоценных перстней. Когда, пошатываясь, они ступили на землю, жителям Плимута показалось, что отблески теплого южного солнца лежат на их плечах, как тончайшие золотые лепестки.

Третье в истории человечества кругосветное плаванье закончилось. Королева Елизавета и ее адмиралы получили добытые разбоем лоцманские карты и описания далеких берегов. Сведения, которые так тщательно скрывали от всего мира испанцы и португальцы, стали достоянием ее величества. А сэр Томас Кэвендиш стал первым рекордсменом мира по продолжительности кругосветки. Он обогнул земной шар за два года и пятьдесят один день.

Этот рекорд был побит только через двести лет.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Прошло три года, и Томасом Кэвендишем овладела новая мысль. Он хочет удвоить свою славу. Он испрашивает аудиенции у королевы и разворачивает перед Елизаветой грандиозный план ограбления Явы, Филиппин и всех соседствующих с ними земель. Королева благосклонно выслушивает адмирала. Да, она с ним согласна. И далекие острова, и зеленые берега Индии, и все земли южнее должны принадлежать английской короне и никому больше. И конечно, осуществлять эту идею начнет адмирал сэр Томас Кэвендиш.

По приказу королевы пирату-лоцману предоставляется четыре судна. Одно из них — тот самый «Дизайр», который однажды уже обогнул земной шар.

26 августа 1591 года сэр Томас командует отплытие.

На этот раз корабли вышли из Плимута на месяц позже. И этот месяц сыграл роковую роль. Уже посредине Атлантики выясняется, что продуктов взято в обрез. Надо пополнить запасы. Сэр Томас прибегает к своему излюбленному способу — подойдя к берегам Южной Америки, он высаживает на берег десант и грабит бразильский город Сантос. Но продуктов в Сантосе оказалось так же мало, как на кораблях. Потеряно несколько дней. К Магелланову проливу флотилия подошла в то время, когда начинались осенние штормы. На этот раз сэру Томасу не удалось обмануть стихию. Температура упала так низко, что брызги, срываемые ветром с волн, ледяной корой намерзали на парусах и бортах кораблей, делали их тяжелыми и неповоротливыми. Моряки изнемогали, круглосуточно обкалывая лед, простужались и умирали. Потеряв почти половину матросов, Кэвендиш поворачивает от проклятого пролива снова в Атлантику, Там теплее, чем у южной оконечности Американского материка, Но и в Атлантике начинаются штормы. Один из них разносит корабли адмирала на большое расстояние. Потеряв друг друга из виду, они поодиночке пытаются пробиться сквозь завесы штормов на родину.

Экспедиция кончилась, так и не успев начаться…

Потрепанный волнами и ветрами «Дизайр» тоже поворачивает на север. Только бы достичь берегов Корнуолла, только бы увидеть в тумане скалы Гуэннап-Хеда и Лизарда! А там уже рукой подать до родного Плимута. Но жестокие ветры не дают передышки. Люди на борту мрут один за другим. Еще месяц невероятных страданий и отчаянья. Природа словно мстит Кэвендишу за удачу первого плаванья. И настает час, когда смерть обрывает путь адмирала и пирата королевы Елизаветы. 20 мая 1592 года серая, холодная вода Атлантики сомкнулась над завернутым в парусину телом сэра Томаса.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Паллада ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Четыре прибора дали возможность морякам плавать по всем морям земного шара и выбирать любой курс в океане.

Это — секстан, компас, лаг и часы.

Компас люди изобрели примерно в 2600 году до нашей эры.

Лаг для измерения скорости корабля появился, вероятно, еще в Древнем Риме.

Песочные часы для отсчета времени стали применять тоже римляне.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

А вот на вопрос «где мы находимся?» моряки долго не могли дать ответа. Определить точное место корабля в море стало возможным только тогда, когда знаменитый Меркатор начертил первые географические карты с меридианами и параллелями.

Достаточно было измерить высоту солнца или какой-нибудь яркой звезды над горизонтом, чтобы сказать, на какой широте находится корабль. И математики многих стран стали изобретать морские угломерные приборы.

В конце XV века в руках моряков появилась астролябия, потом ее сменило астрономическое кольцо. В XVII веке знаменитый мореплаватель Джон Дэвис изобрел квадрант. И наконец, в 1731 году англичанин Гадлей изобрел прибор, названный октаном. Октаном можно было измерять углы до 90°.

Двадцать шесть лет надежно прослужил октан морякам, пока в 1757 году капитан Кампелл не усовершенствовал его, увеличив шкалу (лимб) отсчета углов с ¹/₈ доли окружности до ¹/₆. Так на свет появился секстан, прибор, которым до сих пор пользуются капитаны и штурманы всех морских судов. И недаром этот прибор изображен на значке капитанов дальнего плавания.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

ыстро старятся деревянные корабли.

В двадцать лет любой парусник — уже дедушка. Обшивка корпуса и медные скрепы расшатаны волнами. Стонут, плачут шпангоуты. В трюмах плещется гнилая вода, затекающая в щели. Паруса изуродованы заплатами фантастических форм и размеров. Ванты в местах сплёсов^[10] растрепаны. Палубные надстройки, множество раз сносимые штормами, заменены новыми. Издали старик еще выглядит бодрячком, но вблизи видны все его морщины.

В 1846 году на Охтенскую верфь, недалеко от моста через Неву, привели старый фрегат с красивым названием «Паллада». Богиня-хранительница городов и крепостей, в честь которой корабль получил свое имя, наверное, покраснела бы и отказалась покровительствовать этой развалине, если бы увидела ее.

А этот старик прошел за двадцать лет славный путь.

Его строили здесь же, на Охте, из самого лучшего дерева, самого лучшего железа, самой лучшей меди и из самой лучшей в России парусины сшили ему паруса. Первого сентября 1832 года сошел он со стапеля.

Старые моряки любовались изящной отделкой корпуса и подчеркнутой строгостью линий. Обводы «Паллады» не нарушались ни одним лишним штрихом. Они как бы струились от длинного косого бушприта к невысокой корме и выражали главную идею строителя: «Вперед! Только вперед!»

А строительством «Паллады» руководил опытнейший в России «мастер фрегатов» полковник Стоке. Наблюдал за работами на верфи прославившийся кругосветным путешествием на фрегате «Крейсер» будущий адмирал Павел Степанович Нахимов.

Стоке, прикидывая «добрые пропорции», записал в своем строительном журнале основные размерения корабля:

«Длина — 175 футов (52,7 метра), ширина — 45 футов (13,3 метра), скорость под полными парусами примерно 12 узлов. Вооружение — 52 пушки».

Эти начальные данные выдержаны были русскими строителями с точностью до одного фута.

Самым красивым кораблем на Балтике считалась «Паллада». И самым удачливым.

Слава пришла к «Палладе» и к ее командиру Павлу Нахимову в первый же год жизни корабля на воде.

Моряки долго вспоминали тот осенний переход эскадры Беллинсгаузена, когда погиб, растерзанный скалами Дарерорта, фрегат «Арсис».

Эскадра шла кильватерным строем на северо-запад. Серое балтийское небо текло над мачтами. Порывами налетали шквалы такой крепости, что малые корабли ложились на борт, чуть не касаясь реями волн. Вдалеке на берегу, как тревожное видение, поблескивал огонь маяка. Нахимов, кутаясь в плащ, стоял на палубе фрегата, наблюдая за проблесками. Рядом с ним, глубоко засунув руки в карманы дождевика, стоял молчаливый штурман. Огонь расплывчато светил красноватым пятном сквозь туман прямо по носу «Паллады».

— Пал Степаныч, — шевельнулся вдруг штурман. — Это — маяк Дарерорта. Здесь много камней, подобных зубам акулы. Опасно…

Нахимов прикинул расстояние до огня.

Почувствовал, как похолодели плечи.

Еще несколько минут — и эскадра сломает строй, и большие и малые корабли беспомощно забьются между камнями, теряя снасти, разбивая в щепы борта, умирая на скалах…

— К пушке, штурман! К пушке! — закричал Павел Степанович. — Сигнал: «Флот идет к опасности!»

Штурман исчез в накате шипящих брызг. Волна прошла по правому борту, моя палубу.

Глухо грянула пушка, следом за ней — вторая.

Пауза. И еще двойной удар выстрелов.

Флагман «Арсис», шедший первым в строю, не продублировал грозного сигнала.

И тогда Павел Степанович решился на невероятное.

— Поворот оверштаг! — закричал он палубной вахте. И следом за этим приказал выстрелами подать сигнал по эскадре: «Всем вдруг идти за «Палладой!»

Если бы мутный огонь не был маяком Дарерорта, на этом служба Павла Степановича и кончилась бы. Беллинсгаузен не простил бы ему самоволия. Выйти из ордера, сломать походный порядок… Капитанов за куда меньшие проступки разжаловали в простые матросы, а то и просто изгоняли из флота.

Но огонь был маяком Дарерорта, и это доказал своей смертью «Арсис», далеко выскочив на острые камни.

А эскадра, круто изменив курс, последовала за новым флагманом и благополучно обошла рифы.

Трепетно ожидал Нахимов решения Фаддея Фаддеевича Беллинсгаузена по своему поступку. Перечить самому вице-адмиралу, поправить его ошибку… На это бы решился не всякий.

Но и Нахимов не был бы Нахимовым, если бы предпочел не оспаривать флагмана. Слепое подчинение субординации было противно его духу.

Беллинсгаузен, снятый с погибшего «Арсиса» и оказавшийся на палубе «Паллады», ни слова не сказал Нахимову. Только подошел к нему, положил обе руки на плечи Павла Степановича и посмотрел ему в глаза. Потом отвернулся и сбежал по трапу в каюту. И все…

Остальное сказал царь Николай I на флотовом смотре.

Сам подошел к Нахимову и, оглядев его с ног до головы, пристукивая носком правой ноги, молвил:

— Обязан тебе сохранением эскадры. Благодарю тебя. Никогда этого не забуду!

Так начала свою воинскую службу «Паллада».

Двадцать лет она исправно несла ее на океанах и морях, пока в 1846 году не подошла пора стать фрегату на капитальный ремонт.

К тому времени со стапелей Охты сходили другие, более совершенные, оснащенные новейшей техникой корабли, и среди них «Паллада» выглядела, несмотря на свои обводы, утенком среди лебедей. Но когда на верфи обновили надводную часть корпуса и обшили золотым медным листом подводную, фрегат вновь засверкал былой красотой. И руководство русского военного-морского флота решило доверить старому паруснику совершить то, что дано немногим, — кругосветное плаванье.

С какой радостью, с каким старанием готовились офицеры и матросы к предстоящему путешествию! Четыре года ушло на подготовку. Тщательно был укомплектован экипаж.

Командовал «Палладой» капитан-лейтенант Унковский, воспитанник адмирала Лазарева, прекрасный мореплаватель, находчивый, решительный, подчас жестковатый. Старшим помощником назначили капитан-лейтенанта Посьета. В список были включены лейтенанты В. Римский-Корсаков, И. Бутаков, П. Тихменев, Н. Криндер, С. Тырков, Н. Савич, С. Шварц, И. Белавенец, А. Шлиппенбах, а также мичманы П. Анжу, А, Болотин, П. Зеленый, А, Колокольцев, морской артиллерии капитан К. Лосев, унтер-цейхватер В. Плюшкин, штабс-капитан А. Халезов, старший врач штаб-лекарь А. Арефьев, младший врач Г. Вейрих, архимандрит Аввакум, гардемаринов — 4, юнкер — 1, унтер-офицеров — 32, рядовых — 365, нестроевых — 30, музыкантов — 26.

Главная цель экспедиции, которую возглавил адмирал Е. В. Путятин, — заключить торговый договор с Японией.

Для составления летописи плаванья и ведения протоколов во время переговоров с японцами адмирал включил в состав команды столоначальника департамента внешней торговли коллежского асессора Гончарова.

Иван Александрович Гончаров был хорошо известен русской читающей публике как замечательный писатель, автор недавно прогремевшей «Обыкновенной истории».

Иван Александрович, узнав о своем назначении в экспедицию, сразу же начал вести дневник. Ступив на палубу фрегата «Паллада», он записал на первой странице толстой тетради в кожаном переплете:

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«Я все мечтал — и давно мечтал — об этом вояже, может быть с той минуты, когда учитель сказал мне, что если ехать от какой-нибудь точки безостановочно, то воротишься к ней с другой стороны… И вдруг суждено было воскресить мечты, расшевелить воспоминания, вспомнить давно забытых мною кругосветных героев. Вдруг и я вслед за ними иду вокруг света! Я радостно содрогнулся при мысли: я буду в Китае, в Индии, переплыву океаны, ступлю ногою на те острова, где гуляет в первобытной простоте дикарь, посмотрю на эти чудеса — и жизнь моя не будет праздным отражением мелких, надоевших явлений. Я обновился: все мечты и надежды юности, сама юность воротились ко мне. Скорей, скорей в путь!»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Разве думал Иван Александрович, начиная вести дневник, что фрегат «Паллада» сохранится в памяти потомков не благодаря военным подвигам, а благодаря нескольким тетрадям, исписанным четким, почти каллиграфическим почерком!

Итак, 7 октября 1852 года с Кронштадтского Большого рейда красивейший фрегат русского военно-морского флота ушел в кругосветное плаванье.

Путь от острова Котлин до Портсмута оказался весьма тяжелым. Грозно штормовала осенняя Балтика. Неожиданные налеты ветра сносили паруса вместе с реями. Корпус трещал от ударов волн. В нескольких местах разошлась обшивка и в трюмах объявилась течь. В довершение всего у мыса Драго при входе в пролив Зунд «Паллада» села на мель, однако при помощи датского лоцмана была быстро сдвинута с нее и пустилась в проливы Каттегат и Скагеррак, которые пробежала за сутки.

Немецкое море задержало фрегат на десять дней.

Когда шторм утих, матросы увидели недалеко от фрегата сильно накренившееся на борт судно. Унковский приказал спустить шлюпку. Подъехали к гибнущему кораблю и не нашли на нем ни одного человека. В трюме плескалась вода, палубные надстройки были разнесены в щепы…

«Паллада» двинулась дальше, к Портсмуту.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«…Я вышел часов в пять после обеда на палубу, — пишет Гончаров, — и вдруг близехонько увидел длинный скалистый берег и пустые зеленые равнины, Я взглядом спросил кого-то: что это? «Англия», — отвечали мне. Я присоединился к толпе и молча, вместе с другими, стал пристально смотреть на скалы. От берега прямо к нам шла шлюпка: долго кувыркалась она в волнах, наконец пристала к борту. На палубе показался низенький, приземистый человек в синей куртке и в синих панталонах. Это был лоцман, вызванный для провода фрегата по каналу.

Между двух холмов лепилась куча домов, которые то скрывались, то появлялись из-за бахромы набегавших на берег бурунов; к вершинам холмов прилипло облако тумана. «Что это такое?», спросил я лоцмана. «Дувр», — каркнул он. Я оглянулся налево: там рисовался неясно сизый, неровный и крутой берег Франции. Ночью мы бросили якорь на Спитхедском рейде, между островом Уайтом и крепостными стенами Портсмута…»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

В портсмутском доке «Палладу» осмотрели. Оказалось, что старик фрегат плохо перенес балтийский переход: нужно снова ремонтировать кое-какие крепления корпуса и сменить несколько поясов обшивки.

Полтора месяца отняли ремонтные работы. Только 6 января 1853 года фрегат снялся с якоря. Из Портсмута «Паллада» уходила не одна: ее сопровождала купленная в Англии Путятиным паровая шхуна «Восток» под командой капитан-лейтенанта В. А. Римского-Корсакова.

Задержка в Портсмуте заставила Путятина отказаться от прежнего маршрута — обогнув мыс Горн, идти через Тихий океан в Японию. Решили идти восточным путем — через мыс Доброй Надежды в Индийский океан.

Атлантика встретила русских моряков таким же затяжным штормом, что и родная Балтика.

Все иллюминаторы и полупортики закрыли наглухо. Убрали верхние паруса. Пушки закрепили талями. В каютах не только стоять, сидеть было невозможно, если не во что было упереться ногами…

Огромные холмы волн с белыми гребнями вставали, падали опять вставали выше бортов. Как дым поднимались брызги. Ветер на разные голоса выл в снастях. Фрегат взбирался на голову волны, задерживался там, дрожа, на несколько мгновений, потом падал на бок и начинал скользить с водяной горы. Спустившись на дно меж двух волн, выпрямлялся, тяжело переваливался на другой бок и вновь лез на следующую волну…

Сначала качка нагнала на Гончарова страх — он был непривычен к морю. Когда «Паллада» катилась с вершины волны к ее подножию, она делала такой размах, что казалось — сейчас рассыплется вдребезги. Но когда Иван Александрович убедился, что этого не произойдет, пришла досада: сколько драгоценного времени уходит на то, чтобы отлеживаться в каюте! Даже читать невозможно. Время идет медленно, его измеряешь уже не минутами, а ровными, тяжелыми размахами судна и глухими ударами волн в борта и корму.

Иван Александрович томился. Приходили странные мысли: «Неужели есть берег? Неужели он ходил когда-то по земле, спал в постели, гулял в петербургских садах, наслаждался теплым воздухом и запахом цветов, писал на столе, который не пляшет? Неужели приключения, тревоги, бури, волнения, о которых он мечтал на берегу, заключаются в такой вот болтанке на море, в тесной душной каюте, в отупляющем безделье? Зачем поехал? Зачем?..»

А фрегат шел вперед. Штурман регулярно докладывал командиру: сорок, тридцать восемь, тридцать пять градусов северной широты, параллель Сан-Винцента, параллель Кадикса…

Прошла мимо Европа, проходит Испания…

18 января открываются берега острова Мадейры.

Шторм кончился. Только ровная крупная зыбь на море. Ветер уже не хлещет по лицу, а шелковисто гладит щеки. Настил палубы тепел, даже горяч от солнца. Матросы работают босиком.

Невиданная, великолепная, громадная картина гор и врезанной в берег зеленой бухты разворачивается перед глазами. Белые облака плывут над вершинами. Темные леса на склонах гор перемежаются светлой зеленью виноградников. В зеленой пене листвы утопают белоснежные виллы. Высокая колокольня церкви тонким шпилем поднимается в ярко-голубое небо. И все это называется городом Фунчал.

Двое суток простоял фрегат на рейде Фунчала. Покупали быков для мяса, запасались зеленью и свежей горной водой. Матросы и офицеры гуляли по городу, осматривали окрестности. Многие видели южные острова впервые.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«Когда мы сели в шлюпку,

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— пишет Гончаров, —

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

я глядел все назад, на остров: мне хотелось навсегда врезать его в память. Меж тем темнота наступала быстро… Я обернулся на Мадейру в последний раз: она вся закуталась, как в мантилью, в облака, как будто занавес опустился на волшебную картину, и лежала далеко за нами темной массой…»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Через неделю, пройдя 1750 верст, «Паллада» ненадолго причалила к опаленным свирепым тропическим солнцем островам Зеленого Мыса, а затем начала спускаться дальше на юг.

Громадные черные скалы, похожие на развалины крепостных стен, ограждают южный берег Африки. Здесь ветры и горы, вечный прибой, постоянные бури. Далеко в море выдается скала Хенглип, у подножия которой лепится городок Саймонстоун. Рядом — уютная бухта Саймонсбей, укрытая от юго-западных ветров горами. Пейзаж угрюм, зелень скудна, голо и мрачно кругом… Десятка четыре домов английской постройки стоят у подножия гор. Между ними две церкви — протестантская и католическая. У адмиралтейства стоит английский солдат на часах, в заливе качается английская эскадра. В одном из лучших домов живет начальник эскадры коммодор Тальбот.

«Паллада» бросила якорь недалеко от берега.

Началась полоса штилей.

«Хотя ни фрегат, ни шхуна не потерпели повреждений, — докладывал в Петербург Путятин, — но необходимо было фрегат снова выконопатить внутри и снаружи, и вообще привести суда в состояние совершить как можно надежнее предстоящий им еще значительный переход».

Пока шел ремонт корабля, группа научных работников и матросов занялась исследованием берега, совершила экскурсию в глубь страны, где еще ни разу не доводилось быть русскому путешественнику. Экспедиция под руководством известного естествоиспытателя капитан-лейтенанта Константина Николаевича Посьета провела важную для науки съемку и опись берега, уточнила карты, которыми пользовались тогда мореплаватели разных стран, и открыла три новых удобных причала для кораблей. Новые якорные стоянки назвали бухтой Унковского, портом Лазарева и заливом Посьета.

Индийский океан встретил «Палладу» и «Восток» штормом, но вскоре волнение улеглось, и дальнейшее плаванье было довольно однообразно.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«Начало мая не лучше, чем у нас,

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— писал Гончаров, —

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

небо постоянно облачно; редко проглядывало солнце. Ни тепло, ни холодно… Ожидали зюйд-вестовых ветров и громадного волнения… Но ветры стояли нордовые, благоприятные. Мы неслись верст по семнадцати, иногда даже по двадцати в час.»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

10 мая корабли пересекли тропик Козерога.

Стало проглядывать солнце, такое же свирепое, огненное, как у островов Зеленого Мыса. Его лучи были похожи на раскаленную проволоку. И чем ближе к берегу, тем жарче становилось.

Завидели берега Явы. Вошли в Зондский пролив. И тут попали в мертвый штиль. Вода как зеркало, небо безоблачно, леса красного дерева на берегу неподвижны, будто отчеканены из металла.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«Штили держали нас два дня почти на одном месте, наконец 17 мая по чуть-чуть засвежевшему ветерку, мимо неизменного, потерявшегося в зелени берега, добрались мы до Анжерского рейда и бросили якорь».

«Жар несносный; движения никакого, ни в воздухе, ни на море. Море — как зеркало, как ртуть: ни малейшей ряби. Вид пролива и обоих берегов поразителен под лучами утреннего солнца. Какие мягкие, нежащие глаз цвета небес и воды! Как ослепительно ярко блещет солнце и разнообразно играет лучами в воде! В ином месте пучина кипит золотом так, как будто горит масса раскаленных угольев: нельзя смотреть; а подальше, кругом до горизонта, распростерлась лазурная гладь… Земли нет: все леса и сады, густые как щетка. Деревья сошли с берега и теснятся в воду. За садами вдали видны высокие горы, но не обожженные и угрюмые, как в Африке, а все заросшие лесом. Направо явайский берег, налево, среди пролива, зеленый островок, а сзади, на дальнем плане, синеет Суматра»,

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— записывал Гончаров в путевую тетрадь.

В Анжере осмотрели корабль. Пережитые в Атлантике и в Индийском океане бури потрепали надводную часть корпуса. Унковский опасался, что фрегат не выдержит дальнейшего плаванья к берегам Японии.

Путятин срочно отправил в Петербург донесение, в котором сообщал, что корабль хотя и считался отличным по своему устройству и «лучше других соответствовал назначению для предстоящего нам плаванья, но выбор этот сделан единственно за недостатком новых фрегатов, а как теперь имеется при Балтийском флоте вновь построенный фрегат «Диана», то я считаю долгом представить, не благородно ли будет испросить разрешение об отправлении в нынешнем же году фрегата «Диана» нам на смену…»

Проводив курьера с донесением, команда фрегата отремонтировала надводную часть корпуса и двинулась в Гонконг.

Гончаров записал:

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«С первого раза, как станешь на гонконгский рейд, подумаешь, что приехал в путное место: куда ни оглянешься, все высокие зеленые холмы, без деревьев, правда, но приморские места чуть подальше от экватора и тропиков почти все лишены растительности. Подумаешь, что деревья там где-нибудь, подальше в долинах: а здесь их надо вообразить очень подальше, без надежды дойти или доехать до них. Глядите на местность самого островка Гонконга, и взгляд ваш везде упирается, как в стену, в красно-желтую гору, местами зеленую от травы. У подошвы ее, по берегу, толпятся дома, и, между ними, как на показ, выглядывают кое-где пучки банановых листьев, которые сквозят и желтеют от солнечных лучей, да еще видна иногда из-за забора, будто широкая метла, верхушка убитого солнцем дерева… Город Виктория состоит из одной, правда, улицы, но на ней почти нет ни одного дома: это все дворцы, которые основаниями своими купаются в заливе. На море обращены балконы этих дворцов, осененные теми тощими бананами и пальмами, которые видны с рейда и которые придают такой же эффект пейзажу, как принужденная улыбка грустному лицу…»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Здесь, в Гонконге, Путятин узнал о разрыве дипломатических отношений между Россией и Турцией. Назревала война с Англией и Францией. Адмирал приказал отвести фрегат подальше от стоянки английских и французских кораблей и спешить на соединение с русской эскадрой, которая уже поджидала «Палладу» у островов Бонин-Сима.

Тихий океан…

Он встретил старый фрегат неистовым штормом.

Ударом шквала разорвало фок. Спустя полчаса вырвало трисель. Следом за ним разлетелся пополам фор-марсель.

Паруса заменили другими, но к вечеру ослабли ванты стоячего такелажа, поползли бензеля, накренилась вперед грот-мачта, грозя обрушить на палубу массу дерева и груды мокрой парусины…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«Знаете ли вы, что такое грот-мачта и что ведет за собой ее падение? Грот-мачта — это бревно, фут во сто длины и до 800 пудов весом, которое держится протянутыми с вершины ее к сеткам толстыми смолеными канатами, или вантами. Представьте себе, что какая-нибудь башня, у подножия которой вы живете, грозит рухнуть; положим, даже вы знаете, в которую сторону она упадет, вы, конечно, уйдете за версту, а здесь, на корабле!.. Ожидание было томительное, чувство тоски невыразимое. Конечно, всякий представлял, как она упадет, как положит судно на бок, пришибет сетки (то есть, край корабля), как хлынут волны на палубу: удастся ли обрубить скоро подветренные ванты, чтобы вдруг избавить судно от напора тяжести на один бок. Иначе оно, черпнув глубоко бортом, может быть, уже не встанет более…»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Все три вахты работали до глубокой ночи, натянув в помощь ослабевшим вантам дополнительные — сейтали. От бешеного напряжения, от бессонницы люди на другой день ходили, пошатываясь, как пьяные, но мачта была укреплена и опасность миновала.

Наконец показались острова Бонин-Сима.

«Паллада» подошла к порту Ллойд.

Впрочем, никакого порта не было. Был залив, имеющий вид подковы, окруженной высокими зелеными утесами. Было несколько домиков на берегу. Была белая, кипящая полоса прибоя у береговых скал. Все население Бонин-Сима — человек тридцать, из беглых матросов да бывших пиратов, осевших на земле и разводящих ямс, сладкий картофель, таро, ананасы и арбузы. О стены домиков почесывались пятнистые свиньи, по берегу в поисках устриц бродили куры и утки… Эти острова посещали только китобои, запасаясь здесь пресной водой и продуктами.

На этот раз в бухте стояли сразу три судна — корвет «Оливуц», пришедший из Петропавловска-на-Камчатке, трехмачтовый транспорт «Князь Меншиков», приплывший от берегов Русской Америки из Ситхи, и тот самый «Восток», который сопровождал «Палладу» от Портсмута и был отправлен вперед на соединение с эскадрой.

На Бонин-Сима «Палладу» починили, перекрасили, подготовили для рейса в Нагасаки.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«От островов Бонин-Сима до Японии — не путешествие, а прогулка, особенно в августе: это лучшее время года в тех местах. Небо и море спорят друг с другом, кто лучше, кто тише, кто синее. Мы в пять дней прошли 850 миль…

9-го августа… завидели мы тридесятое государство. Это были еще самые южные острова, крайние пределы, только островки и скалы Японского архипелага…

Вот достигается, наконец, цель десятимесячного плаванья… Вот этот запретный ларец с потерянным ключом, страна, в которую заглядывали до сих пор с тщетными усилиями склонить и золотом и оружием, и хитрой политикой на знакомство. Вот многочисленная кучка человеческого семейства, которая ловко убегает от ферулы цивилизации, осмеливаясь жить своим умом, своими уставами, которая упрямо отвергает дружбу, религию и торговлю чужеземцев, смеется над нашими попытками просветить ее и внутренние произвольные законы своего муравейника противопоставит и естественному, и народному, и всяким европейским правам, и всякой неправде.»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Второй раз русские корабли подходили к Нагасаки.

Около пятидесяти лет назад, 3 октября 1804 года, в нагасакской бухте бросила якорь «Надежда» под командой Крузенштерна. На ней прибыл посланник Резанов, через которого русское правительство попыталось завязать отношения с Японией. Попытка окончилась неудачей. Русских не только не пустили на берег, но даже не разрешили им ездить на шлюпках около своего корабля. Несмотря на это, Крузенштерну удалось составить прекрасную карту залива, которой теперь пользовался командир «Паллады» Унковский.

Многие европейские страны пытались торговать с Японией и установить с ней дипломатические отношения. Но японцы упорно отвергали все эти попытки. С позором были изгнаны из страны испанцы и португальцы, следом за ними последовали иезуиты… Закон 1624 года запретил под страхом смерти покидать пределы страны японцам, а иностранцам приближаться к берегам Японии. Двести тридцать лет действовал этот закон, пока, наконец, 8 июля 1853 года, за месяц до прибытия Путятина в Нагасаки, американский коммодор (адмирал) Перри не вошел в порт Урага в Токийском заливе на линейном корабле «Сусквеганна». «Сусквеганну» сопровождали три канонерки. Перри получил от конгресса Соединенных Штатов неограниченные полномочия вплоть до объявления войны, с задачей во что бы то ни стало «открыть» Японию для торговли с Америкой. Перри направил пушки линкора на порт Урагу и вынудил японские власти принять письмо президента США Фильмора, в котором предлагалось заключить торговый договор и открыть некоторые японские порты для американских кораблей. Предупредив власти, что ответ должен быть положительным и что он вернется за ответом через полгода, Перри ушел с эскадрой в Китай.

Император Японии созвал совет, на котором решалось: как быть? Большинство князей-феодалов высказалось против американского ультиматума и за вооруженный отпор. Сразу же после совета японцы начали строить береговые укрепления и закупать большие партии оружия у голландцев — единственных европейцев, с которыми они торговали.

Путятин понимал всю сложность обстановки, создавшуюся в Японии для иностранцев после «визита» Перри. Он решил действовать иными методами, чем американцы. Переговоры велись на равных правах с обеих сторон и завершились успехом.

Вот что писала газета «Чайна мейл»:

«Удачным решением этого дела мы обязаны русским, а не американцам. Коммодор Перри, по передаче письма президента в Ураге, счел за лучшее дать для ответа шестимесячный срок, адмирал же Путятин отправился прямо в Нагасаки, как будто ему назначили этот город для переговоров, и достиг своей цели».

Выполнив свою главную миссию, эскадра отправилась к островам Рюкю, побывала в порту Напа на острове Окинава, и 9 февраля адмирал направил фрегат в Манилу, не зная того, что именно в этот день Англия и Франция разорвали дипломатические отношения с Россией.

Манила была выбрана Путятиным как нейтральный порт, где можно было отремонтировать суда, запастись продуктами и как следует подготовиться к последнему переходу — домой.

Именно здесь, в Маниле, адмирал узнал об объявленной России Францией и Англией войне. Путятин пригласил к себе в каюту Посьета, Гончарова и Унковского, взял с них обещание хранить тайну и объявил следующее:

— Господа! Я узнал, что англичане зорко следят за «Палладой» и готовы напасть на нее превосходящими силами. Адмирал Прайс собрал в Чили, в Вальпараисо, целую эскадру для нападения на нас. Фрегат стар, истрепан бурями и мало годится для боя с винтовыми кораблями противника. Но мы не можем уклониться от боя: мы — единственная защита наших восточных пределов. Да и недалеко уйдешь на парусах от винта. Я принял решение принять бой, сцепиться во время оного с кораблями неприятеля и взорваться. Повторяю: иного выхода нет! Ваше мнение, господа?

Посьет и Гончаров единодушно поддержали Путятина.

Гончаров записал в своем дневнике:

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«Если приеду, привезу путевые записки… Если утону, то и следы утонут со мной… Не знаю, даст ли мне бог этот праздник в жизни: сесть среди друзей с толстой тетрадью и показать в пестрой панораме все, что происходит теперь передо мной. А хотелось бы…»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Однако от встречи с английскими кораблями пришлось отказаться— из Петербурга поступило указание: спрятать «Палладу» в устье Амура.

Больше двух месяцев бился Унковский над выполнением этого приказа. Фарватер Амура не был достаточно глубок для массивного фрегата. Песчаные мели и подводные камни перегораживали путь. Отчаявшись, Унковский повернул судно обратно, ввел его в Императорскую (сейчас Советскую) гавань и поставил на якоря в укромную Константиновскую бухту.

С двух сторон к бухте подступали сопки, хорошо защищавшие корабль от ветров и от посторонних глаз. В спокойной воде можно было отстояться долгую зиму и подремонтировать судно.

На следующий день в бухту вошла «Диана» — новенькая, блестящая свежей краской, выглядевшая щеголихой рядом с «Палладой». Скоро в гавани собралась большая эскадра. Подошли «Восток», «Меншиков», «Двина», «Иртыш» и «Николай». Команды кораблей начали сгружать на берег пушки, боеприпасы, амуницию. Прибывшие вместе с моряками солдаты начали возводить на берегу укрепления. Со дня на день ожидали появления в Татарском проливе англо-французской эскадры. Успокаивало только то, что Императорская гавань была еще неизвестна противнику, — совсем недавно ее открыл исследователь Дальнего Востока Геннадий Иванович Невельской…

Здесь, в Константиновской бухте, сошел на берег Иван Александрович Гончаров. Он увозил с собою несколько кофров памятных вещиц из дальних стран и потрепанный, изъеденный морской солью баул, доверху набитый путевыми заметками.Через год эти заметки превратились в чудесную книгу о плавании фрегата «Паллада» — книгу, которой до сих пор зачитываются любители путешествий и голубых дорог.

Оставляя уютную каюту свою, Иван Александрович в последний раз присел к столу и записал в дневнике:

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«…Путешествие идет к концу: чувствую потребность от дальнего плавания полечиться — берегом. Еще несколько времени, неделя, другая — и я ступлю на отечественный берег. Туда! Туда!.. Мне лежит путь через Сибирь, путь широкий, безопасный, удобный, но долгий, долгий! И притом Сибирь гостеприимна, Сибирь замечательна: можно ли проехать ее на курьерских, зажмуря глаза и уши?..

Странно, однако ж, устроен человек: хочется на берег, а жаль покидать фрегат! Но если бы вы знали, что это за изящное, за благородное судно, что за люди на нем, так не удивились бы, что скрепя сердце покидаю «Палладу»!»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

В год, когда увидела свет книга Ивана Александровича, кончил свои дни красавец фрегат.

Англо-французская эскадра добралась-таки до Татарского пролива. Неприятель тщетно искал русские суда. Но он не открыл даже Императорской гавани, в которой спокойно стоял блокшиф^[11] фрегата.

Через год туда был прислан корвет «Оливуц». Он должен был отвести «Палладу» в более надежное место, в лиман мыса Лазарева.

Один из офицеров «Оливуца» так записал увиденное:

«При входе на шлюпке в Константиновскую гавань нам открылось небольшое селение из нескольких избушек. По обеим сторонам их виднелись батареи пушек, помещенные на берегу, густо поросшем лесом. Между батареями стояла ошвартованная «Паллада». Тени не осталось от того, чем он был год назад. Лишь одно название сохранилось неприкосновенным. Теперь, без балласта, это был какой-то короб с тремя мачтами. Если всматриваться, то еще можно было заметить следы красоты, как иногда сквозь старческие черты можно уловить память былого… В трюме воды было под самую жилую палубу».

25 ноября 1855 года начальник Константиновского оборонительного поста подпоручик Кузнецов сообщил Невельскому, что Императорская гавань покрылась льдом, что неприятель так и не показался, что вся оставшаяся на борту фрегата команда здорова и что провианта имеется на десять месяцев. Почти одновременно с письмом Кузнецова к Невельскому прибыл мичман Разградский, которого начальник Амурского края контр-адмирал Завойко командировал в Императорскую гавань с тем, чтобы затопить там «Палладу», а береговую команду вместе с Кузнецовым возвратить в Николаевское.

Невельской сразу же написал Завойко ответное донесение, в котором утверждал, что «…в уничтожении фрегата «Паллада» не предстоит ныне ни малейшей крайности, потому что до вскрытия Императорской гавани, до мая месяца 1856 года может последовать перемирие и даже мир, а поэтому нужно подтвердить Кузнецову, в случае если мира не последует и неприятель войдет с целью завладеть фрегатом, действовать в точности согласно данным ему инструкциям, то есть взорвать фрегат, а самому с людьми отступить в лес по направлению к Хунгари. Подобное действие будет иметь гораздо большее влияние на неприятеля в нашу пользу, чем затопление безо всякой крайности фрегата, который может быть выведен из гавани, в случае наступления мира с весной 1856 года…»

Завойко ответил Невельскому, что он не может принять этот план. В Петербурге требуют потопить фрегат, а поэтому он приказывает Разградскому немедленно отправиться в Императорскую гавань и затопить там судно.

17 января 1856 года мичман Разградский с несколькими плотниками поднялся на борт корабля. С грустью отдал он приказ прорубить днище фрегата и долго смотрел с берега, как медленно погружается на дно бухты одно из красивейших судов русского флота…

Так нелепо и трагически кончилась жизнь «Паллады».

Паломничество на могилу «Паллады» сделалось традицией русских моряков на Дальнем Востоке. Водолазам порой удавалось ступить на его палубу. В 1885 году матросы клипера «Джигит» подняли с «Паллады» чугунные детали и куски дубовой обшивки. Чугун мялся в руках, как глина, а дерево, пропитавшееся крепким рассолом морской воды, стало твердым, как сталь.

В 1923 году моряки советского корабля «Красный Октябрь» сняли с «Паллады» один из якорей, медный иллюминатор и кусок фальшборта. Сейчас они хранятся во Владивостокском порту как бесценные реликвии.

Перед самой Великой Отечественной войной водолазы вновь подробно осмотрели исторический парусник и установили, что лежит он на двадцатиметровой глубине, припав к земле правым бортом. Ни мачт, ни палубных надстроек на нем уже не было — очевидно, их снесло льдом. Корпус фрегата, хотя и был местами сильно изъеден морским червем и густо порос ракушками, сохранился довольно хорошо. Планировали поднять «Палладу», реставрировать корпус и оснастку и поставить фрегат на вечный якорь во Владивостокском порту как экспонат музея истории Тихоокеанского флота, но этому помешала война…

Сейчас на берегах, где когда-то высаживались отважные моряки с фрегата, несет вахту молодое поколение советских военных моряков. Они не забыли «Палладу». В нише отвесной береговой скалы матросы сложили из дикого камня фундамент и на нем водрузили круглую колонну, на вершине которой на глобусе стоит модель фрегата, отлитая из бронзы. А в бухте Постовая, как теперь называется бывшая Константиновская, лежит на дне, глубоко уйдя в ил, корпус парусника. В редкие ясные дни при высоком солнце можно увидеть днище «Паллады», похожее на длинный подводный камень…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Ллойд ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

С древнейших времен якорь был и остается до наших дней важнейшей частью корабля. «Нет другого предмета столь несоразмерно малого по сравнению с выполняемой им огромной задачей!» — сказал в одном из своих романов Джозеф Конрад, знаменитый писатель и капитан.

Действительно, в бурю, вблизи берегов, на которые ветер обрушивает огромные волны, когда мачты гнутся под ударами шквалов, когда вода кипит между черными острыми рифами, якорь был единственной надеждой на жизнь и на спасение для команды.

Якорям молились, как божеству. Древние римляне каждый вновь откованный якорь торжественно переносили в храм Зевса и там освящали его. Существовало даже выражение: «Сакрам анкорам соль-верэ» — «спастись священным якорем». До наших дней дошли слова «якорь надежды».

Каких только форм якорей не было изобретено за четыре тысячи лет! Тут и многолапые кошки, и скребковые якоря для льда, и якоря, похожие на зонтики.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Но классическая форма якоря, который в наши дни называется «адмиралтейским», была найдена примерно в двухтысячном году до нашей эры в Юго-Восточной Азии, Такие якоря изготовляли китайцы, малайцы и сенегальцы. Два рога, веретено и перекладина-шток — казалось бы, чего проще! Однако сколько труда было положено, прежде чем в этих трех частях соединились высокая надежность, прочность и безотказность!

Якоря украшали фамильные гербы русских князей, входили в орнаменты гербов русских городов. Якоря украшают пряжки ремней и погоны военных моряков. Якоря как памятники стоят перед морскими училищами и в парках приморских городов.

И до сих пор в критических обстоятельствах якорь остается последней надеждой на спасение кораблей и моряков в бушующем море.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

оручительство Ллойда», «Регистр Ллойда», «Страховка Ллойда», «По требованию Ллойда». Что это такое?

Англичане шутят: страховая корпорация Ллойда родилась за чашкой кофе.

Сейчас, глядя на огромное здание на Лайм-стрит, это, действительно, принимаешь за шутку.

Но если бы мы оказались на узкой Тауэр-стрит у берега Темзы в Лондоне 1685 года, то увидели бы небольшую полутемную кофейню, в любое время тесно набитую моряками. За деревянными столами здесь собирались капитаны, матросы, владельцы кораблей, кораблестроители и торговцы. Долгие часы сидели они за чашкой крепкого кофе и бутылкой рома и неторопливо беседовали о грузах, о кораблях и о море. Обслуживал посетителей сам хозяин — Эдуард Ллойд. Память у него была цепкая. Каждого нового гостя он встречал улыбкой и называл по имени. Казалось, у него не было незнакомых в порту. Имена кораблей, отправляющихся в плавание, он знал так же хорошо, как имена их капитанов. Иногда он подсаживался к столу и принимал участие в разговорах. И хотя по причине полноты он сам ни разу не выходил в море, однако разбирался в оснастке разных типов судов, в грузоподъемности, в ходовых качествах и в подборах экипажей не хуже опытных шкиперов.

Нередко моряки ради интереса устраивали ему что-то вроде экзамена:

— Эдуард, ты, конечно, знаешь «Арабеллу»?

Ллойд прищуривал правый глаз:

— Ту, которая стоит у северных доков?

— Нет, ту, которая стоит на рейде.

— Шхуну рыжего Платтнера? Ну и что?

— Сколько она принимает на борт?

Ллойд прищуривал левый глаз:

— Сто восемьдесят пять квартеров.

— Куда идет Платтнер?

— Роттердам. Снимаются завтра утром.

— Какой у них груз?

— Пряжа в мотках, да еще ровница^[12] кипами. Погрузку закончили вчера днем.

— Говорят, у них новый помощник?

— Малышка Бобби Смарт? Какой же он новый! Старый Платтнер плавает с ним уже восемь лет, и, кажется, они не собираются расставаться.

— Что за человек этот Бобби?

— О, Смарт умеет держать команду в руках. У них на борту военная дисциплина.

— Эдуард, а что ты знаешь про вторую «Арабеллу»?

Теперь Ллойд прищуривал оба глаза:

— «Арабелла К. М.». Стоит сейчас у северных доков, ожидает ремонт. Две недели назад попала в переделку у островов Силме. Поврежден рангоут и надстройки. Капитан Кен Джеффрей, помощник Александр Пибоди. Водоизмещение сто десять стон^[13]. После ремонта Джеффрей отправится на Оркнеи.

— Браво, Эдди! Быть тебе не кофейным шкипером, а начальником таможни! Налей-ка по чарке на всех!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Однажды утром, когда Эдуард только что открыл свою кофейню, пришел торговец солониной Хаббард.

— Есть дело, Эдуард, — сказал он.

Ллойд сварил две чашки крепчайшего кофе, и они уселись за стол.

— У меня есть заказ от одного торговца из Дугласа на острове Мэн. Я должен доставить ему шесть тысяч стон мяса. Если я сделаю это за десять дней, он выплатит мне хорошую премию. Ты знаешь всех, Эдди. Кто из шкиперов возьмется дойти до Мэна за десять дней?

Эдуард глотнул кофе и задумался.

— Обещаю тебе половину этой премии, если дело выгорит, — сказал Хаббард.

— Я знаю двух человек, которые могут завтра же выйти в море, — произнес наконец Ллойд. — И посудины у них для такого груза вполне подходящие… Сейчас не скажу, что это за корабли. Но если зайдешь вечерком, клянусь, фрахтовый^[14] договор будет у тебя в кармане. Грузись и — попутного ветра!

— Мне нужно, чтобы солонина была через десять дней на Мэне.

— Она будет там через девять дней, Генри! Отвечаю за это своей половиной премии, если угодно.

Хаббард одним глотком выпил кофе, достал тяжелый кожаный кошелек и отсчитал десять гиней^[15]. Монеты он сложил столбиком и придвинул к Ллойду:

— Пусть это будет авансом.

Мясо на рекомендованном Эдуардом корабле было доставлено на Мэн за неделю.

Обрадованный Хаббард выложил на стол еще десяток гиней.

Двадцать гиней за надежную рекомендацию! Таких денег Ллойд не зарабатывал на спиртном и на кофе за целый месяц!

С легкой руки Хаббарда к Эдуарду стали обращаться все чаще.

Вскоре даже владельцы страховых контор и солидные дельцы Сити^[16] стали заглядывать в кофейню.

В 1688 году Ллойду пришлось завести специальную книгу, в которую он записывал различные данные о кораблях, капитанах и командах. Память уже не справлялась с массой сведений, которые хотели узнать торговцы и подрядчики. Все записи в книгу Ллойд делал чрезвычайно тщательно. Он знал теперь, что его сведения ценятся на вес золота. Книгу Ллойд никому не показывал, и мало кто знал о ее существовании.

Через несколько лет Ллойд сделался известной фигурой не только в деловых кругах Лондона, но и в других портах Англии. Теперь он уже не разносил кофе посетителям, а нанял для этого двух молодых людей. Сам же занимался сбором сведений о торговом флоте Британии. Теперь уже не одна книга стояла у него на полке в конторе — их был добрый десяток.

Он записывал до мельчайших подробностей данные о новых кораблях, рождавшихся на стапелях верфей Клайда, Тайна, Уира и Тиса. Он следил за изменениями в составе команд и за перемещениями с корабля на корабль капитанов. Он записывал сроки прибытия и отбытия судов. Регистрировал грузы. Вычеркивал из своих книг названия кораблей, погибших во время штормов или проданных владельцами на слом по причине старости. Скоро интересы его перекинулись с торгового флота Англии на флоты других стран. Были заведены специальные книги.

Ллойд разбогател. Он продал старенькую кофейню и недалеко от нее построил здание страховой конторы, ставшей в 1871 году всемирно известным обществом Ллойда.

В главном операционном зале общества стоит красивое деревянное резное кресло. На спинке кресла — медная дощечка с надписью:

«Это кресло сделано из деревянного руля фрегата Его Королевского Величества «Ля Лютин», который утром 9 октября 1799 года отплыл с ярмутского рейда, имея на борту большое количество золота, и погиб тою же ночью у острова Влиланд. Все находившиеся на судне люди, кроме одного человека, погибли. Руль был поднят с затонувшего судна в 1859 году, после того, как пролежал под водой шестьдесят лет».

Здесь же, в центре зала, под сводом, опирающимся на четыре колонны, висит медный колокол, начищенный до золотого блеска. Это — судовая рында^[17] с того же несчастного «Лютина».

Этот «Лютин» в 1799 году чуть не разорил Ллойда.

Любой английский моряк может рассказать вам историю фрегата.

Он был вооружен тридцатью двумя пушками и считался одним из самых быстрых и красивых судов французского военного флота. В одном из сражений английский адмирал Дункан захватил «Лютин» и привел его в Лондон. Англичане использовали фрегат для перевозки дорогих грузов. Быстроходность фрегата и тридцать две пушки обеспечивали ему безопасность на море.

В начале октября 1799 года трюмы «Лютина» были загружены золотом. Группа лондонских купцов отправляла крупные суммы денег для деловых расчетов со своими клиентами в Гамбурге. Шкатулки и ящики с золотыми монетами и слитками под усиленной охраной поднимали на борт фрегата. Сумма стоимости всего этого была громадной— 1 175 000 фунтов стерлингов! Потерять корабль с таким грузом было бы тяжелым ударом для Сити. Купцам нужно было обезопасить себя. И они обратились к Ллойду. Уже не к тому Эдуарду, который вел свои дела в кофейне на Тауэр-стрит, а к его внуку и его компаньонам, известным всему деловому миру под именем страховой компании Ллойда. Несмотря на огромные оборотные средства, которыми владела компания, Ллойд не сразу решился застраховать корабль и груз. Он созвал компаньонов на экстренное заседание. Несколько часов члены правления общества взвешивали все «за» и «против». Шутка сказать — ни одной страховой конторе в мире не приходилось еще иметь дело с таким дорогим грузом!

Наконец вынесено решение: в случае утраты груза и корабля, произошедшей вследствие нападения противника или кораблекрушения, компания Ллойда выплачивает владельцам груза страховое возмещение в 900 000 фунтов стерлингов. С обеих сторон подписаны страховые документы и обязательства, и «Лютин» начал готовиться к переходу в Гамбург.

9 октября фрегат под командой капитана Ланселота Скиннера, опытного моряка, хорошо известного Ллойду, снялся с якоря и вышел из Ярмута к берегам континента.

Всего около полутора суток — сорок часов — должно было длиться плавание. Но через восемнадцать часов, у входа в голландский залив Ваддензе, начался сильный шторм. Северо-восточный ветер подогнал корабль к отмелям острова Влиланд. Тщетно Ланселот Скиннер пытался бесконечными лавировками вывести «Лютин» в открытое море, подальше от предательских песчаных банок. Ветер крепчал. Фрегат гнало в пролив Влистром. Дождь и непроглядная мгла ночи мешали ориентироваться. Команда выбивалась из сил, перекладывая паруса с одного галса на другой. Корабль перестал слушаться руля. Теперь им командовал только ветер.

Около полуночи все почувствовали мягкий толчок. «Лютин» накренился на правый борт. И в тот же миг огромный кипящий вал накрыл его до клотиков мачт. Вторая волна сорвала фрегат с мели и перевернула его вверх дном. «Золотой» рейс был закончен. Из двухсот человек команды удалось спастись только одному матросу. Каким-то чудом ему удалось выбраться на берег Влиланда, где его подобрали местные рыбаки. Обе ноги у него были вывихнуты, сломано два ребра.

Придя в чувство в рыбачьей хижине, матрос попросил отправить его в Англию.

— С какого ты корабля? — спросили его.

— С «Лютина». Мы затонули на небольшой глубине. На корабле много золота. Вы можете все стать богатыми, только посадите меня на какое-нибудь судно, идущее в Англию!

Рыбаки устроили его на купеческий корабль, но матрос так и не увидел родных берегов. Он умер на борту купца в Северном море.

Купец привез в Англию весть о гибели «золотого» фрегата.

Для Ллойда эта весть была сильным ударом. Ведь он рискнул чуть ли не всем своим состоянием, страхуя «Лютин». Однако страховое возмещение нужно было платить. И Ллойд выплатил владельцам груза и корабля девятьсот тысяч…

Тем временем слухи о золоте «Лютина» облетели почти все побережье Голландии. Страна в то время находилась в состоянии войны с Англией. Пользуясь этим, голландский король объявил фрегат своей собственностью.

Не теряли времени и рыбаки островов Влиланд и Терсхеллинг, между которыми затонул «Лютин». Во время отливов борт судна поднимался над водой, и проломить его и попасть в трюм ничего не стоило. Полтора года жители островов собирали золотой урожай. Король разрешил им оставлять у себя одну треть добытого.

За восемнадцать месяцев с «Лютина» было поднято золота на 70 000 фунтов стерлингов.

Но после первого же осеннего шторма корпус фрегата глубоко осел в мягкий грунт, а сильное течение между островами замело корабль песком. Путь к «золотому руднику» был закрыт. И «Лютин» забыли на пятнадцать лет.

Но миллион сто тысяч фунтов, погребенные в песке пролива Влистром, не давали покоя правительству Нидерландов. В 1821 году король Вильгельм I дал право жителям островов искать сокровища «Лютина», оставляя себе уже половину найденного. Однако это не вдохновило рыбаков — корабль слишком глубоко ушел в грунт. В государственную казну не было сдано ни одного фунта золота.

Война между Нидерландами и Англией кончилась. В знак укрепления отношений Вильгельм I подарил «Лютин» английскому королю Георгу IV. Но Георг тоже не собирался становиться кладоискателем. Ему нужны были деньги сейчас. Он начал искать солидного дельца, которому можно было бы продать права на «Лютин». Такой делец вскоре нашелся — это был Ллойд.

Он сразу поставил дело на солидную основу. Произвел расчеты выгодности предприятия. И только после этого организовал несколько экспедиций для подъема сокровищ, Однако даже Ллойду не повезло. За шесть лет — с 1855 по 1861 годы — подняли всего около 40 000 фунтов стерлингов. Это едва-едва окупило сами экспедиции…

В 1859 году водолазы кроме нескольких слитков и золотых монет откопали в песке судовой колокол и руль «Лютина». Ллойд решил увековечить самую свою неудачную страховую операцию. По его заказу из дубовых досок руля были изготовлены стол и кресло для председателя правления страхового общества. В спинку кресла врезали медную памятную дощечку. С тех пор все важные вопросы по страхованию судов решались членами правления за этим столом. Колокол стоял тут же, под ногами заседавших. В 1896 году кто-то предложил подвесить его к потолку тут же, в зале. Ллойд поддержал эту идею, только предложил подвесить колокол не в зале заседаний, а в центральном — операционном, где заключались страховые договоры с владельцами грузов и кораблей. С этого времени в страховом обществе Ллойда появилась оригинальная традиция, которая поддерживается уже свыше восьмидесяти лет. В напряженные часы рабочего дня вдруг звучит удар колокола. Тотчас стихает шум, и все присутствующие в зале устремляют взгляд к облаченному в красную форму глашатаю, который объявляет только что полученные новости. Люди с напряжением ждут, сколько ударов отмерит колокол.

Один удар — и по залу проносится сдержанный вздох: что-то случилось. Глашатай подносит к глазам телеграмму, отпечатанную на телетайпе, и медленным глуховатым голосом зачитывает текст. Один удар — предвестник беды. Это значит: умер кто-либо из членов королевского дома или на страну обрушилось стихийное бедствие.

Два удара означают хорошие вести: прибытие в порт корабля, считавшегося погибшим, подвиг какого-нибудь капитана или матроса, посещение фирмы королевой или главой какого-нибудь иностранного государства.

Три удара звучат погребальным звоном. Они означают, что корабль, застрахованный фирмой, никогда уже больше не увидит родных берегов и владелец судна может получить в кассе Ллойда чек на сумму страховки.

Сейчас ни одна страна мира, за исключением Советского Союза и социалистических стран, не обходится без Ллойда. Еще в середине прошлого столетия при Ллойде, как кратко называют это могущественное страховое общество, была создана самостоятельная организация — «Морской регистр». Эта организация устанавливает ходовые качества кораблей, разрабатывает правила кораблестроения и контролирует строительство судов на верфях всех пяти континентов.

В залах страховой корпорации на Лайм-стрит с утра до вечера людно, царит напряженная деловая атмосфера. Здесь страхуют все морские корабли от спортивных яхт до супертанкеров водоизмещением свыше 150 000 тонн. В главном здании, где ведется учет застрахованных кораблей различных стран и на световом табло отмечается колебание курса страховок, одновременно собирается до тысячи человек. Гул голосов похож на шум прибоя. Когда цифры на табло показывают падение курса, зал взрывается криками. Но вот уже бегут новые и новые цифры, и гул голосов опять становится ровным, похожим на рокот волн, набегающих на песок.

Сведущему человеку непрерывно меняющиеся световые цифры рассказывают многое — о том, что в таком-то порту судно с опозданием стало под погрузку или, наоборот, успело выгрузиться раньше срока; о том, что подмочена и испортилась часть груза; о том, что неожиданный шторм сломал график движения корабля и он опаздывает в порт назначения; о судах, севших на мель, и о судах, на которых вспыхнул пожар; о грузах, которые во время шторма были выброшены за борт или перегружены на другое судно…

Не проходит дня без происшествий на море. И каждый день корпорация выплачивает судовладельцам страховку. Но Ллойд не становится от этого беднее. Наоборот — страховое общество имеет постоянную прибыль. Ведь кораблекрушения все же редки, гораздо чаще застрахованные корабли благополучно приходят в порт назначения.

Кораблекрушения отмечаются Ллойдом в специальных книгах. Есть книга «Потонувшие в море», есть — «Потерпевшие кораблекрушение при столкновении», «Сгоревшие и взорвавшиеся», «Погибшие во льдах». У каждой книги свой цвет. В каждую заносят корабли, о гибели которых Ллойд располагает абсолютно точными сведениями.

Но самая зловещая книга — в красном кожаном переплете. Сюда вписываются корабли, пропавшие без вести.

Каждая «Красная книга Ллойда» содержит двести пронумерованных страниц. Каждая страница книги отведена одному судну.

Первую «Книгу» начали в 1873 году и заполнили всего за год и два месяца. В то время многие бесследно исчезнувшие корабли были дряхлыми деревянными парусниками, причем владельцы нещадно эксплуатировали их, загружая сверх меры. С годами «Красные книги» заполнялись все медленнее. Четырнадцатая, например, заполнялась почти двадцать пять лет — с 10 июля 1929 года по 22 декабря 1954 года. В нее не записаны корабли, пропавшие без вести в годы второй мировой войны. И все же общая цифра получилась внушительной. Ни причины, ни места гибели этих двухсот судов не известны по сей день.

Сейчас заполняется пятнадцатая «Красная книга Ллойда». В ней уже зарегистрировано около сотни судов…

Каждый месяц Ллойд издает специальный «Бюллетень аварийности». Вот, например, как выглядит такой «Бюллетень» за август 1976 года:

«По данным Ассоциации страховщиков из списков мирового торгового флота вычеркнуты 9 судов (57 904 рег. т) по следующим аварийным причинам: пожары и взрывы — 4, посадки на мель — 3, столкновения — 2.

Пожар на западногерманском танкере «Ниедёрсачсен» (121 542 рег. т) вывел из строя полностью машинное отделение.

На греческом судне «Мирто» (4339 рег. т) во время грузовых операций взорвался вспомогательный котел. Большие повреждения. Убиты 5 моряков и 2 докера.

Во время рейса загорелось панамское судно «Малайзия Райя» (13 520 рег. т). Аварийное судно оставлено экипажем. Огонь затушен спасательными буксирами.

На американском лихтеровозе «Грин айленд» (32 278 рег. т) выгорело машинное отделение. Убиты 2 человека.

От взрыва возник пожар на греческом судне «Ставроникита» (4029 рег. т). Погибли 6 моряков, экипаж оставил судно.

Пожаром уничтожено машинное отделение на либерийском химическом танкере «Столф сарф» (15 047 рег. т.).

Взрыв в балластном танке № 2 причинил большие повреждения ирландскому танкеру «Ратовен» (2270 рег. т.). Убит 1 человек.

После взрыва и пожара затонуло в Дакаре шведское судно «Тереза» (1275 рег. т).

Горящее панамское судно «Силвер крёйн» (5835 рег. т) с работающим двигателем брошено экипажем. Пропали 3 моряка. Неуправляемое аварийное судно столкнулось с теплоходом «Банглир Тарани».

Панамский танкер «Меритайм лидер» (9548 рег. т) столкнулся с либерийским судном «Струма» (30 724 рег. т). Оба судна, особенно первое, получили большие повреждения.

Панамский балкер «Моркоте» (6044 рег. т) в устье Шельды столкнулся с французским судном.

Затонуло после столкновения панамское судно «Хунг тао» (1992 рег. т). Погиб 1 моряк.

У берегов Корейского полуострова тропическим ураганом «Дот» выброшен на скалы американский танкер «Маунт навигатор» (19 498 рег. т). Корпус получил значительные повреждения.

В Баб-эль-Мандебском проливе село на мель панамское судно «Фонган» (4509 рег. т). Часть груза перегружена в лихтеры. С помощью буксиров судно снято с мели.

Близ Тампико оказался на мели мексиканский теплоход «Рио Тукспан» (9477 рег. т).

Мальдивское судно «Леди Мария» (991 рег. т) выскочило на мель в прибрежных водах и разбито. Вода затопила оба трюма.

Во время штормовой погоды потек корпус панамского судна «Полип» (783 рег. т). Оно брошено экипажем. Машинное отделение затоплено.

У побережья Аравии корпус панамского судна «Вокам» (12 417 рег. т) дал трещину, вода начала поступать в трюм. Аварийное судно выброшено на берег и притоплено».

Сухие, по-деловому краткие строчки. Но сколько за ними трагедий! Сколько сил, отданных в борьбе с морем! И это только за один месяц! А за год, за пять, за пятьдесят лет?

«Титаник», «Лафайет», «Андреа Дориа», норвежец «Фульвия» — это громады. А небольшие, вроде безвестных траулеров, у которых и названий-то нет, одни номера? Только радиостанции Северной Атлантики за 1976 год приняли 578 «SOS». Кому из них повезло? Техника, новейшие навигационные приборы, курсовые локаторы, радиопеленгаторы… Но морские пугала остаются. Тот же самый пролив Ла-Манш, дно которого буквально усеяно обломками. Или гнилая банка Гудвин-Сандс, «сэр Гудвин, пожиратель кораблей», у юго-восточной оконечности Англии. Или эти названия у берегов канадской Северной Шотландии: мыс Мучения, мыс Дьявола, мыс Ошибки, скала Мертвого Моряка…

А в страховом зале Ллойда продолжает звонить колокол «Лютина», отмечая новые жертвы стихии под названием Океан, которую вот уже шесть тысяч лет осваивает человек…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Лебединая песня Геркулеса Линтона ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— Земля! — кричал впередсмотрящий, увидев на горизонте туманную черту берега. После многомесячного плавания в пустынном океане этот крик радостью отзывался в сердце каждого моряка.

В эпоху парусного флота впередсмотрящий был важным человеком на вахте. Назначался он обычно из старых опытных матросов или из младших командиров. Помещался на специальной площадке мачты — марсе. Марсовые площадки имелись на всех мачтах корабля и назывались (по порядку следования мачт) фор-марс, грот-марс и крюйс-марс. Марсы служили не только для наблюдения за морем, но соединяли отдельные части мачт и облегчали работу с парусами. Все основные ванты правого и левого бортов, удерживающие мачту, сверху крепились у марсовой площадки, а по бортам на целой системе блоков — юферсов на металлических планках — вант-путенсах.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Важнейшим механизмом на корабле был шпиль. Он служил не только для подъема якоря, но и для подъема грузов, реев, для снятия корабля с мели и так далее.

Шпиль состоял из восьмигранного шпилевого столба. На боковых его гранях устанавливали несколько ребер — вельпсов. Над ними находилась голова шпиля — дромгед. В голове были проточены квадратные отверстия — шпильгаты — для рычагов-вымбовок.

Та часть шпиля, на которую наматывался канат, называлась баллером.

На больших кораблях было несколько шпилей на открытой и внутренних палубах.

При подъеме якоря или тяжелых грузов на шпиле одновременно работало восемь, а иногда и шестнадцать человек.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

н стоял в стороне от всех.

Он не слышал победного грома шотландского оркестра, специально нанятого для этого случая, не видел толпы празднично разодетых людей. Не слышал поздравлений, адресованных Джону Уиллису и ему, проектировщику и строителю корабля. Он только смотрел. Он не мог глаз оторвать от чуда, покачивающегося на воде Клайда. Он знал, что больше никогда не построит ни одного судна. Но то, что построено, было песней. Всего-навсего корпус, без бушприта, без мачт, похожий на громадную баржу, которую сейчас разворачивали буксиры, чтобы отвести к достроечному пирсу… но уже не компании «Скотт и Линтон». С того момента, когда корпус скользнул по дымящимся лоткам стапеля на воду реки, фирма «Скотт и Линтон» перестала существовать. Она умерла, задавленная долгами…

Буксиры выровняли корпус с золотыми словами на носу «Катти Сарк» и потянули его вверх по течению Клайда.

Линтон закрыл ладонями лицо. Черт с ними — пускай все видят! Разве мужчина не имеет права на слезы?

Он не плакал, когда от него ушла жена Мэдж. Он вообще не знал, что такое слезы, наверное, с шестнадцати лет. Но сейчас…

Всю любовь свою, весь талант инженера вложил он в стройные обводы «Катти». Сотни эскизов, столбцы длинных расчетов в рабочем журнале, ночи, когда он держался только на крепчайшем кофе, сумасшедшие дни на верфи… А подбор материалов? Лучшее железо Шеффилда, серебристая бронза, червонное золото для гальюн-регелей. Дерево — тик десятилетней выдержки, отборный ильм, красная сосна… Сотни, тысячи фунтов летели на это, но Уиллис платил не скупясь. Ему нужен был хороший корабль, Линтон строил для него лучший клипер в мире. О, если бы он смог достроить его до конца!

Никогда не думал Геркулес Линтон, что Старая Белая Шляпа^[18] будет точно придерживаться сметы. 21 фунт стерлингов за тонну веса — ни больше ни меньше — так было оговорено вначале. Но это же был шедевр, а за шедевры платят, не считаясь с весом. Смешно платить художнику за полотно по его весу! Но когда стало ясно, что денег явно не хватит, Уиллис отказался платить. Судно осталось без мачт, без парусов, без стоячего и бегучего такелажа. А рабочие верфи — без жалования за две недели. И вот теперь его передают другой фирме для вооружения. Будь проклято все!

Кто-то тронул Линтона за плечо. Он отвел ладони от глаз. Перед ним стоял Старая Белая Шляпа Уиллис.

— Пройдемте в контору, — сказал он. — Я хочу рассчитаться.

Линтон молча пошел впереди.

В маленьком белом кабинете они уселись за стол друг против друга. Уиллис придвинул к себе чернильницу и вынул из кармана чековую книжку.

— Надеюсь, никаких претензий у вас ко мне нет, Линтон? — спросил Уиллис. — Не моя вина, что вы вышли из сметы. У меня ведь не корблевский монетный двор, где чеканятся фунты. Я потерпел большие убытки с «Твидом»…

Не было смысла спорить с этим старым скрягой, которого он считал настоящим знатоком кораблей. Конечно, он много плавал на своих клиперах, он знает в них толк, он хороший капитан, но…

Одно непонятно: как могут уживаться в этом человеке неистовая любовь к морю и грошовый расчет?

— У меня никаких претензий, — медленно сказал Геркулес, глядя на большую акварель «Катти Сарк», висящую на стене кабинета против стола. — Только одна просьба, Только одна. Последняя…

— Слушаю вас, Линтон, Уиллис поднял голову и тоже, полуобернувшись, посмотрел на акварель.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«Катти» была изображена на ватмане в свежий ветер в открытом море. Под острым форштевнем ее вскипала жемчужная пена. Облачные громады парусов летели над волнами, бросая на них легкую тень. Художник нарисовал даже лисели — его фантазия требовала невозможного… Но зато он открыл всю чарующую крастоту будущего клипера. Работая красками, он чувствовал то же самое, что чувствовал Геркулес, держа в руках лекало и рейсфедер. Господи, ни в одну женщину Линтон не был влюблен так, как в «Катти». Но она ушла… И у Геркулеса вдруг появилось желание встать, подойти к акварели и перевернуть ее рисунком к стене. И выгнать из кабинета Уиллиса… Но он не встал, не перевернул, не выгнал. Потому что ни слова, ни действия уже не имели смысла. Кроме последнего…

— Вооружите ее… по моим чертежам, — с трудом выговорил он.

— Да, да, безусловно! — ответил Уиллис. — Проект ваш. Я и не мыслил по-другому. Пришлите завтра чертежи в мою контору.

Он обмакнул перо в чернила и вывел на чеке дату: 22 ноября 1869 года. Выписав чек, он подтолкнул его через стол Геркулесу. Линтон мельком взглянул на цифру и криво усмехнулся: только-только расплатиться с рабочими…

— Корабль прекрасен, Линтон. Вам полагается премия. Черт возьми, как жаль, что мы выбились из сметы…

Он выписал еще один чек и, вырвав его из книжки, положил в центр стола.

— Жаль, что не могу большего.

Чек был на 500 фунтов. Геркулес не притронулся к нему до тех пор, пока Старая Белая Шляпа не ушел из конторы.

Вечером Линтон напился до потери сознания. Первый раз в жизни.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

С этого дня Линтону оставалось только ревниво следить за достройкой «Катти».

Утешением было то, что старый Уиллис ни в одной детали не отступал от его проекта. Вскоре над корпусом поднялись три мачты, украшенные стройными реями. А однажды утром он увидел, как плотники пристраивали на вершину грота «Катти Сарк», вырезанную из тонкого листового железа и позолоченную.

«Катти Сарк». Когда встал вопрос, как назвать клипер, Старая Белая Шляпа не задумываясь произнес эти два слова. Сначала Геркулес подумал, что Уиллис рехнулся. Невесты моря всегда носили очень красивые имена: «Золотая стрела», «Летящее облако», «Молния», «Чемпион морей»… Но назвать клипер «Короткой рубашкой»! Черт знает что! Линтон пытался спорить, однако Уиллис жестко сказал:

— Это будет ведьма морей. «Катти Сарк» и никак иначе! Вы знаете, кто такая Нэнни? Нет? Прочтите «Тэма О'Шентера» Бернса, тогда поймете.

Геркулес достал томик Бернса и вечером перед сном прочитал поэму.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Несколько раз перечитал Геркулес эти строки, прежде чем понял Уиллиса. Зависть — вот что снедало старика!

Еще в 1865 году по обе стороны Атлантики разразился бум: судовладельцы-парусники сделали последнюю попытку удержать в своих руках основные океанские линии, которые уже начали осваиваться пароходами. Самым знаменитым верфям были заказаны прекрасные корабли. В 1868 году почти одновременно было спущено на воду девять клиперов. Такого уже давно не было! Абердинская «Уайт Стар лайн» построила два клипера с железными корпусами: «Патриарха» и «Фермопилы». На первый же рейс в Мельбурн «Фермопилы» затратили всего шестьдесят дней. 15 000 миль за два месяца! Средняя скорость — десять узлов! Ни один владелец пароходов не мечтал о таком! Это была летучая сказка.

Шестьдесят? А почему бы не пятьдесят пять?

И Уиллис сказал себе, что его новый корабль будет первым среди всех. Как та самая Нэнни, молодая ведьма, отплясывавшая адскую джигу среди старух в старинной церкви Аллоуэй.

Вот почему «Катти Сарк».

И если сначала странное имя встречали улыбками, то по мере роста корпуса на стапеле улыбки сменялись откровенным восхищением, ибо Линтон тоже творил свою сказку, но не из железа, а из благородного дерева.

Серьезная стычка со Старой Белой Шляпой Уиллисом произошла в самом начале проектирования корабля. Уиллис потребовал, чтобы Геркулес взял за образец обводов нового клипера корпус его старого «Твида». Линтон внимательно осмотрел «Твид» и наотрез отказался. Разве можно приравнивать ломовую лошадь к поджарому арабскому скакуну? А «Твид» был именно ломовиком — широким, массивным и мощным. Он и строился-то не как клипер, а как паровой фрегат для Ост-Индской компании. Уиллис купил его по дешевке, демонтировал и продал машину, а корпус немного удлинил и превратил паровик в парусник. Странный опыт удался. К удивлению всех, этот выродок, этот фрегато-клипер хорошо ходил при разных ветрах. По мореходным качествам он был даже лучше другого клипера Белой Шляпы — «Ламмермюра».

— Я не копирую чужие фантазии! — хлопнул ладонью по чертежу Линтон. — Если хотите получить настоящего «стригуна», вы его получите. Но от повторения чьих-то ошибок — увольте! То, что я рассчитаю, будет тем, что я рассчитаю, а не «Твидом». Не желаете — обратитесь к Фруду в Торквее, или к Денни, здесь же у нас, в Думбартоне, или закажите копию Мак-Интрею — они сделают все, что вы захотите…

— Линтон, давайте поговорим спокойно. Вы плавали на клиперах? Тогда вы должны знать, что происходит со «стригунами» во время штормов.

— Я знаю. Нет ничего страшнее попутной штормовой волны. Но если форсировать ход парусами, всегда можно обогнать шторм! Я рассчитаю такие обводы корпуса и такую парусность, что «Катти» уйдет от любого урагана.

— Охотно верю, Линтон. Но вы знаете, что идеальных рулевых не бывает на свете. Достаточно судну рыскнуть на ветер, и догоняющая волна рухнет на палубу с кормы, сметая все на своем пути. Я сам несколько раз привязывался к штурвалу на «Ламмермюре». Зато мой старенький «Твид».

— Хорошо! — стиснув зубы, пробормотал Геркулес. — Вы заказываете и платите. Я строю вам второй «Твид». Я думал, что говорю со знатоком, но вижу, что крепко ошибся.

— Зато мой старенький «Твид» всегда оставался целым, даже принимая волну на корму, — продолжал Уиллис, будто не услышав слов Линтона. — И знаете почему? Потому что у него не обычная клиперская корма, а крепостная стена. Не было случая, чтобы на «Твиде» рулевые привязывались к штурвалу даже в попутный шторм. Я не хочу, чтобы вы копировали «Твид». Я хочу, чтобы вы обратили внимание на его корму. Если вы спроектируете такую у «Катти», то получится все, что надо.

«Получится недоносок по имени клипер», — подумал Геркулес, придвигая к себе чертеж.

— Ладно, согласен, — сказал он Уиллису. — Завтра я посмотрю ваш «Твид». Но если проект не удастся…

— Я оставлю вам право отказа.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Два дня Геркулес Линтон осматривал «Твид». Расспрашивал рулевых о поведении корабля при разных ветрах. Вымерял пропорции корпуса, присматривался к обводам. Было достойно удивления, что эта ломовая лошадь при свежем ветре превращалась в отменного рысака. Что-то здесь было от счастливой случайности, но не от расчета. А может быть, действительно, чертова корма?.

Рулевые божились, что в ровный легкий бакштаг^[20] под всеми парусами они свободно делали по восемь узлов, руль прямо, и мальчик мог стоять на ручном штурвале. В свежий бакштаг или в полветра^[21] скорость доходила до тринадцати узлов, а в бейдевинд^[22], если не было большой волны, до десяти. При перекладке руля на ветер «Твид» послушно шел к ветру и быстро и безотказно ворочал оверштаг^[23].

«Ну, что ж, попробуем повторить случайность. Сделаем «Катти» широкую корму», — решил Геркулес.

В рабочую тетрадь он записал основные размеры будущего корабля: «Чистая вместимость 920 регистровыхтонн. Длина приблизительно 200 футов^[24], ширина 33, глубина 20 футов. Приближенная площадь основной парусности 22 000 квадратных футов. Дополнительные паруса примерно 9000 квадратных футов».

Так начала рождаться его мечта.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Он рассчитал все, вплоть до последней скобы, и нарисовал несколько эскизов носовой фигуры — красавицы ведьмы Нэнни. Нэнни он изобразил в тот момент, когда она выдрала из хвоста кобылы удирающего от нее пьянчужки Тэма О'Шентера клок волос. Старая Белая Шляпа заказал фигуру лучшему резчику по дереву Френсису Хельеру из Блэкуэлла. Хельер превзошел самого себя. Нэнни Короткая Рубашка стремительно летела под бушпритом с вытянутой рукой, в пальцах которой зажат был клок волос. Ниспадающая складками одежда красотки плавно переходила в волнорез на форштевне. На резном завитке, украшающем бушприт, был изображен сам О'Шентер верхом на кобыле Мег. На корме Хельер вырезал «Звезду Индии» с надписью по кругу: «Небесный свет указует нам путь». Под звездой Хельер вырезал инициал Старой Белой Шляпы — букву W в лучах восходящего солнца.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

25 января 1870 года полностью оснащенный клипер встал под погрузку. Он принимал на борт генеральный груз^[25].

Геркулес Линтон ожидал отправки «Катти» в рейс с таким же нетерпением, с каким в детстве ожидал дня своего рождения.

И день наступил.

Еще засветло Геркулес пришел в порт с хорошей подзорной трубой. Он не хотел пропустить ни одной фазы отбытия.

На мостике «Катти» уже распоряжался Джордж Мьюди, бывший капитан «Ламмермюра». Уиллис назначил его на клипер сразу же после закладки судна на стапеле. Мьюди был опытным моряком, работавшим у Белой Шляпы уже восьмой год, и Геркулес радовался, что его «девочка» попала в умелые руки.

Солнце еще не взошло. По воде белым дымком струился туман. Ветра почти не чувствовалось. Все паруса «Катти» были уже отданы и висели красивыми фестонами на лакированных реях. Небольшая толпа народа собралась на пирсе. Линтон увидел среди провожавших белый цилиндр Уиллиса.

Мьюди отдал команду и по стеньге фок-мачты медленно пополз вверх нижний фор-марсель. Еще несколько слов в мегафон — и вот уже грот-марсель, а за ним нижний крюйсель подняты над главными парусами. Этаж за этажом распускались на реях облачные полотнища, и клипер принимал ту стройную, законченную форму, которую Линтон видел в десятках своих чертежей и в длинных колонках расчетов. Это было похоже на сон — цифры и линии обретали жизнь и превращались в корабль необыкновенной красоты.

Линтон не отрывался от трубы.

Вот уже все паруса поставлены и вытянуты «в доску». Реи разбрасоплены на разные галсы.

«Пошел шпиль!» — прошептал Геркулес.

— Пошел шпиль! — словно эхо отозвался на мостике Мьюди, и тотчас залязгала цепь на брашпиле, выбирая якорь. Сброшены с пирсовых кнехтов швартовые концы. Медленно и величественно, ловя чуть заметный ветер брамселями, «Катти» отвалила от пирса. Полоса воды между берегом и клипером становилась все шире. Уиллис снял с головы цилиндр и помахал им кораблю.

Линтон сдвинул трубу.

«Она должна дойти до Шанхая за восемьдесят пять дней, или я ничего не стою как инженер», — пробормотал он.

Если бы он знял, что «Катти» окажется самым невезучим кораблем!.

Весь путь в Китай ее преследовали неудачи. Ветры были слабы и неровны. Рангоут и такелаж подогнаны плохо. Паруса не выхожены и не обтянуты ветром до нужной формы, Сотни мелких доделок отнимали массу времени у команды. «Катти» добралась до Шанхая за сто четыре дня, и Мьюди не удалось получить премии за быструю доставку груза. Средненький клипер «Дал» прошел тот же путь за девяносто восемь дней. И все же, хотя «Катти» оказалась в числе последних, Джорджу Мьюди посчастливилось выколотить у шанхайских купцов чартер^[26] на перевозку в Лондон чая нового урожая. Повезло потому, что большинство кораблей, обогнавших клипер, было пароходами. Китайские купцы неохотно грузили пароходы таким деликатным грузом, как чай. Дело в том, что в пути чай в цибиках дозревает. В это время он приобретает тот ни с чем не сравнимый аромат, который так ценят гурманы. А чем пахнут трюмы железных пароходов? Тухлой водой, дымом, антрацитом и крысами… Пароходный чай считался самым дешевым.

Чартер, полученный Мьюди, стоил 6400 фунтов стерлингов, что было совсем неплохо.

«Катти» погрузилась и без задержки вышла в море. Вторым рейсом Джордж Мьюди решил обогнать всех своих соперников.

Нужно только представить себе этот путь!

16 000 миль. Три с половиной месяца бега без единого захода в порт. Два перехода экватора. Штормы по всей длине Атлантического и ширине Индийского океанов. Обход мыса Доброй Надежды, где никогда не бывает спокойной погоды, Тайфуны Китайского и Яванского морей. Неожиданные мертвые штили.

«Катти» прошла через все это за сто десять дней, показав лучший, чем большинство других клиперов, результат.

Только «Фермопилы», приняв груз чая в Фучжоу, прибежали в Лондон на пять дней раньше.

«Фермопилы»! Этот клипер, построенный на год раньше «Катти Сарк» фирмой «Худ» в Эбердине и как две капли воды похожий на «Катти», стал проклятием старого Уиллиса.

Весной 1871 года Белая Шляпа снова погнал «Катти» в Китай. Над Шанхайским портом стлался дым пароходов. Теперь китайские купцы даже внимания не обращали на клиперы: многими пробами было установлено, что чай, выгруженный из железных трюмов, ничем не отличается от чая, перевезенного в деревянных. Зато пароходы покрывали расстояние от Шанхая до Лондона за шестьдесят дней и могли делать не один, а даже два и три рейса в год.

С большим трудом Мьюди удалось получить чартер на 5400 фунтов стерлингов. Это были гроши, по мнению Уиллиса.

И все-таки «Катти» снова не показала хорошей скорости на обратном пути. Сто семь дней — таков был ее результат. Правда, она на целую неделю обошла знаменитого «Ариэля» и довольно легко побила «Сэра Ланселота», но не этого добивался Джон Уиллис.

«Фермопилы», проклятые «Фермопилы» — они были впереди!

1872 год свел наконец корабли вместе.

«Фермопилы» оказались у причала в Шанхае одновременно с «Катти Сарк».

Пока оба клипера стояли под погрузкой, капитаны других судов заключали пари. Они предвкушали невиданное состязание. Они знали, что Мьюди никогда не уступит капитану «Фермопил» Кемболу, а Кембол никогда не уступит Мьюди. Они чувствовали, что наконец состоится рейс века, великий чайный рейс! Вскоре весь порт был в ажиотаже. Ставки пари выросли до пятисот, даже до шестисот фунтов стерлингов. Это были целые состояния! Большинство ставок было на «Фермопилы». Еще бы! На их счету было больше рекордов. Они почти не знали аварий. На переходе Лондон — Мельбурн они показали небывалую для парусников суточную скорость — 350 миль!^[27] Кембол сумел подобрать прекрасную команду, у него были первоклассные помощники. Нельзя сказать, чтобы и у Мьюди был плохой экипаж. И опыта ему было не занимать. И в прошлом году во время шторма в Индийском океане он пробежал за сутки 345 миль. Только досадные мелочи мешали стать ему первым…

Из Шанхая оба вышли одновременно и почти сразу же у островов Чоушань попали в густой туман. Это была плохая примета, но ни Мьюди, ни Кембол не верили ни в какие приметы. Они вообще не верили ни в бога, ни в черта. Они верили только в самих себя.

До Кокосовых островов шли ровно — то один, то другой слегка вырывался вперед. За островами ударил шторм.

Темнота залила океан. Ветер нарастал с каждой минутой. «Катти» неслась вся в пене. Волны дыбились за кормой такие высокие, что казалось — их шипящие языки вот-вот лизнут крюйсель. Но в следующий момент корму поддавало вверх, нос резко уходил вниз, клипер стремительно летел по склону водяной горы и убегал от своей гибели. В самом начале шторма лопнул фор-брамсель, который не успели убрать вовремя. Шли под нижними марселями и фоком. А шторм свирепствовал. Рулевые привязались к штурвалу и выбивались из сил, чтобы не дать клиперу закинуть корму и стать бортом к ветру. Их сменяли через каждые два часа. Ветер ревел низкими басовыми звуками. Разрезая волну, «Катти» иногда в свежий ветер зарывалась в воду чуть ли не до половины корпуса. Сейчас ее временами захлестывало целиком. Вода, не успевшая стечь с палубы через шпигаты, билась о фальшборты и клокотала. С надрывным визгом прорывался ветер через переплетения стоячего такелажа. На глаз было видно, как гнулись стеньги и реи…

Несколько долгих часов несло так «Катти Сарк» на юго-запад. Где-то впереди штормовали «Фермопилы» — перед штормом они вырвались на несколько десятков миль на запад.

Неожиданно клипер резко прыгнул вперед и стал разворачиваться правым бортом на ветер. Бешено затрепетали паруса. «Катти» запрыгала по волнам, как пробка. И тотчас в один голос заорали рулевые с кормы:

— Судно не слушается руля!

Мьюди послал на ют матроса. С огромным трудом тот добрался до кормы и через несколько минут, цепляясь за ванты, возвратился.

— Что там стряслось? — крикнул Мьюди.

— У нас оторвало руль, сэр! — доложил матрос.

— Плотников! Плотников! — заревел Мьюди. — Пусть из запасного рангоута сейчас же сколотят руль!

В этот момент высокая волна положила клипер на борт.

Когда «Катти» выпрямилась, началась лихорадочная работа. Никого не нужно было подгонять. Все знали, что это — схватка со смертью. В считанные минуты из брусьев связали что-то похожее на рулевое перо, укрепили его тросами под кормой. Качка уменьшилась, но все понимали, что долго эти устройство не выдержит. Нужно делать руль, похожий на настоящий.

Один из пассажиров, принятых на борт в Шанхае, подошел к Мьюди:

— Я корабельный кузнец, сэр. Если у вас есть переносный горн, могу выковать новые штыри для петель на ахтерштевне^[28]. Остальные пусть вяжут руль. Мне нужен один помощник.

Переносный горн на «Катти» нашелся. Помогать кузнецу вызвался сын Мьюди, двадцатилетний практикант, которого капитан взял с собой в этот рейс.

Кузнец, поминутно сбиваемый с ног волной, падал у наковальни. Горн опрокидывался, рассыпая вокруг пылающие уголья. На молодом Мьюди вспыхнула куртка. Руки у обоих были обожжены. Но через четыре часа рулевое перо, грубо сколоченное из брусьев, завели под корму и посадили на петли…

«Фермопилы» уже четвертый день стояли в порту, когда в Темзу вошла «Катти Сарк». 8000 миль по двум неспокойным океанам сделала она с аварийным рулем.

Когда Кембол узнал об этом, он поднялся на борт соперника.

— Джордж, — сказал он Мьюди. — Я хочу пожать тебе руку. Я проиграл эту гонку!

Капитан «Катти» криво улыбнулся.

— Благодарю тебя, но меня теперь это не интересует.

В тот же день он заявил Уиллису, что хочет получить расчет.

— Что вы будете делать? — спросил Уиллис.

— Я хочу спокойной работы на пароходах.

Уиллис передал «Катти Сарк» Френсису Муру, своему бывшему управляющему. Мур имел репутацию отменного капитана и человека с большими коммерческими способностями. Но слишком долгое время не ступал он на капитанский мостик. Он совершил на «Катти» всего лишь одно круговое плавание. Выйдя из Лондона 26 ноября 1872 года с генеральным грузом на борту, он через сорок семь дней отдал якорь в Мельбурне. Однако клипер «Томас Стеффене» проделал тот же путь всего за сорок дней. «Катти» (как всегда!) задержал шторм в Английском канале…

Нагрузив судно углем — теперь приходилось брать и такой черный товар! — Мур на сорок первый день пути ошвартовался в Шанхае. В этом пробеге «Катти» опередила наконец «Фермопилы» на два дня. Однако клиперы «Хэллоуин» и «Дуэн Кэстл» прошли это расстояние за тридцать пять дней!

В Шанхае «Титании», «Фермопилам», «Сэру Ланселоту» и «Катти Сарк» повезло — им удалось получить груз чая.

Снова началась гонка.

«Катти» опять угораздило попасть в тайфун. И хотя она успешно отштормовалась, но была отброшена назад и достигла родных берегов на сто семнадцатый день. «Фермопилы» стояли дома уже две недели. «Хэллоуин» совершила пробег за девяносто дней…

Тем не менее Мур получил самый высокий фрахт — 7400 фунтов стерлингов. «Фермопилы» и «Хэллоуин» — всего по 4600 фунтов.

Дело в том, что Ллойд выплачивал высокие премии тем, кто рисковал плыть в неблагоприятную погоду. «Фермопилы» и «Хэллоуин» вышли из Шанхая не одновременно с «Катти Сарк», а на четыре месяца позже, когда полоса штормов уже кончилась.

Мура сменил капитан Типтафт, очень осторожный человек, который никогда не рисковал.

Он повел «Катти» старым путем, уже проложенным Муром, — в Сидней. Взяв там ненавистный всем капитанам клиперов уголь, направился с ним в Китай. Увы! — чая в Шанхае не оказалось. Агенты Уиллиса решили направить корабль в Ухань — за 600 миль вверх по реке Янцзы. Заплатив большие деньги за буксировку, они все-таки получили там чай нового урожая. На этот раз обратный путь обошелся без приключений— «Катти» сделала рейс за сто восемнадцать дней. И снова «Фермопилы» обогнали Типтафта, придя в Лондон на четырнадцать дней раньше!

Выгрузив чай, «Катти» сразу же взяла курс на Австралию и добралась до Сиднея за семьдесят три дня, но «Фермопилы» достигли Мельбурна за шестьдесят четыре дня. Им опять удалось избежать шторма, в который, конечно же, угодила «Катти»!

— Если бы мне такого капитана, как Кембол! — восклицал старый Уиллис, в который уж раз изучая судовой журнал «Катти» и ища в нем хотя бы намек на ошибки своих шкиперов. Но ошибок не было. Было страшное невезение с погодой, Кембол всегда каким-то сверхъестественным чутьем угадывал момент отплытия и успевал опередить шторм или буквально прилететь на его гребне.

Впрочем, тот сточетырехдневный рейс «Фермопил», когда «Катти» брала чай в Ухане, был последним для Кембола — он, как и Джордж Мьюди, навсегда распростился с парусным флотом.

21 ноября 1875 года Типтафт снова отплыл в Сидней, «Катти» шла очень хорошо — в «ревущих сороковых» широтах при штормовом ветре скорость достигала пятнадцати узлов (27 километров в час). И все же вышедшие на семь дней позже «Фермопилы» — уже с новым капитаном — прибежали в Австралию на семь дней раньше!

В 1876 году Типтафту наконец повезло. Приняв чай в Ухане, он дошел до мыса Старт на полуострове Корнуэлл за сто восемь дней и обогнал «Фермопилы» на целую неделю! Фрахт стоил 7830 фунтов стерлингов, в то время как владельцы «Фермопил» получили всего 6160.

— Наконец-то моя лошадка обрела форму! — потирал руки старый Уиллис. — Теперь она покажет себя!

Однако чай как груз кончался для парусных судов. Паровики доставляли его в Англию не за три месяца, как клиперы, а всего за сорок — сорок пять дней. Стоимость фрахтов снижалась.

В 1877 году «Катти» в последний раз получила груз чая, но при этом фрахт уже едва покрыл стоимость буксировки по Янцзы. И все же Уиллис еще раз послал свой лучший клипер в Китай.

Шел ноябрь 1877 года. На следующий день после выхода из Лондона заштормило. Вскоре шторм превратился в настоящий ураган. Типтафт лег в дрейф^[29] на рейде^[30] маяка Даунс, где уже скопилось около двадцати паровых и парусных судов, едва держащихся на якорях. К ночи подошло еще десятка полтора кораблей. Ветер усиливался. Он налетал шквалами. Корабли наваливались один на другой, ломали рангоут, опрокидывались. На берегу тревожно мелькали световые сигналы, душераздирающе выли ревуны… Типтафт сделал попытку поставить паруса и вырваться из этого ада, но парусину тут же изорвало в клочья, снесло за борт часть такелажа. В кромешной тьме «Катти» несколько раз сталкивалась с каким-то судном, разбивая фальшборты. На палубу рухнул рей нижнего фор-марселя. Деревянная фигура ведьмы Нэнни осталась без руки и без головы. Наконец забрезжило серое утро. К «Катти» подошел спасательный буксир и развернул ее против волны. Типтафт нанял еще один буксир и с их помощью отвел искалеченное судно в Темзу.

Спасатели потребовали за работу 8000 фунтов стерлингов. Уиллис не заплатил им ни гроша и передал дело в суд. Пока «Катти» ремонтировали, суд разобрал дело. Претензии спасателей нашли чрезмерными и постановили заплатить им всего 2500 фунтов.

Сразу же после ремонта «Катти Сарк» побила «Фермопилы» в австралийском рейсе. Типтафт дошел до Сиднея за семьдесят два дня, а его соперник до Мельбурна — за семьдесят четыре. Затем пошли в Шанхай. Но ни в Шанхае, ни в Ухане чая не оказалось из-за плохого урожая. Целый месяц «Катти» напрасно ожидала груза. Здесь от сердечного приступа неожиданно скончался Типтафт.

А тем временем «Фермопилы», взяв в Австралии груз шерсти, пошли в Англию вокруг мыса Горн. Фрахт оказался очень выгодным. Для клиперов открылась новая, прибыльная «шерстяная линия». Паровые суда еще не заглядывали в эти воды — здесь им было трудно бороться с парусниками, потому что на всем переходе от Фримантла до Дурбана не имелось ни одной бункеровочной базы, где пароходы могли бы запастись углем.

Новый капитан «Катти» — Уоллес, — так и не дождавшись чая в Китае, решил идти на Филиппины и принять любой груз, только бы оправдать рейс. В Маниле нашлась партия джута и сахара для американских заказчиков. «Катти» за сто одиннадцать дней доставила груз в Нью-Йорк, затем направилась в Англию. Она пересекла Атлантику всего за девятнадцать дней — почти со скоростью пассажирских клиперов. Это была сенсация! Старая Белая Шляпа мог удовлетворенно потирать руки. Но вместо этого он сократил экипаж корабля до девятнадцати человек (вместо бывших двадцати восьми) и приказал снять с мачт верхние стеньги и паруса. Он рассчитал, что обслуживание верхних парусов требует лишних рабочих рук, а выигрыш в скорости брамсели и трюмсели дают незначительный. К удивлению всех, и даже самого Геркулеса Линтона, мореходные качества «Катти» улучшились. Казалось бы, теперь ее можно было снова пустить на китайскую линию или в круговые рейсы Австралия — Китай, но владельцы клиперов, в том числе и Уиллис, уже поняли, что старые времена ушли безвозвратно.

Уиллис, махнув рукой на рекорды, пустил свой лучший клипер на перевозку угля для американского военного флота, патрулирующего в районе Филиппин.

Итак, приняв уголь у себя на родине в порту Пенард, «Катти» снова вышла в дальнее плавание.

Уоллес зарекомендовал себя неплохим моряком. Единственным недостатком его было слабоволие. С самого начала плавания он не сумел поставить на место своего старшего помощника Смита. Второй помощник не шел в счет — он был еще более слабовольным, чем сам Уоллес, и к тому же настолько близорук, что с полуюта не мог разглядеть, что творится у фок-мачты. Кроме того, из девятнадцати матросов восемь были практикантами…

Беды начались при выходе в Индийский океан.

Нужно было сделать поворот, и старпом приказал отдать фока-галс со шпиля на полубаке. С полубака никто не ответил.

— Трави галс, вахтенный! — заорал Смит.

И снова никакого ответа.

В те годы неповиновение при работе с парусами подвергало опасности весь корабль и команду. Достаточно было небольшого промедления, особенно в штормовом море, и жизнь корабля повисала буквально на ниточке. Поэтому неисполнение приказов расценивалось как начало мятежа.

Смит бросился на полубак. Около шпиля стоял матрос с вымбовкой^[31] в руке. Он просто запоздал выполнить команду старшего помощника.

— Какого черта не отвечаешь?! — крикнул Смит и, выхватив из руки матроса тяжелую вымбовку, одним ударом проломил вахтенному голову. Это была первая кровь на палубе «Катти Сарк». Команда заволновалась и потребовала у капитана арестовать старшего помощника. Капитан запер Смита в подшкиперской. Однако на стоянке в Батавии Смит проломил стену кладовки и бежал. Вся вахта, к составу которой принадлежал убитый матрос, отказалась работать. Рейс пришлось продолжать, имея всего восемь матросов и младшего помощника…

В Яванском море «Катти» попала в штиль. Трое долгих суток над морем висела одуряющая солнечная мгла. Все застыло в парной духоте. Зеленая вода стояла неподвижная, как в заброшенном старом пруду. Уоллес бесцельно слонялся по палубе. Если к нему обращались с вопросом, он смотрел на спрашивающего, будто просыпаясь, проводил ладонью по лицу и не отвечал ни слова. На четвертый день штиля вахтенный увидел, как в четыре часа утра Уоллес вышел из своей каюты, подошел к борту, некоторое время смотрел на море, а потом неожиданно перешагнул планширь и исчез. Только слабо плеснула вода за бортом.

— Человек за бортом! — закричал вахтенный.

Поднялась вся команда. Спустили шлюпку. Несколько часов расходящими кругами ходили кругом клипера, но капитана так и не нашли.

Командование перешло ко второму помощнику. Кое-как довел он судно до Аньер-Кидола, поставил его на якорь и стал слать в Лондон телеграмму за телеграммой. Уиллис приказал выходить в море. Второй помощник отказался командовать кораблем. Тогда один из практикантов — вызвался быть капитаном. С трудом довел он клипер до Сингапура. На следующее утро он остался на корабле один — ночью разбежалась вся команда…

Здесь же, в Сингапуре, «Катти» принял новый капитан — Брук. Неизвестно, кто рекомендовал его Уиллису. Он знал морское дело, но был мелочным деспотом, пьяницей, да к тому же еще и вором.

Под его командой несчастная «Катти» начала слоняться из порта в порт, выискивая случайные грузы. Из Калькутты приняла груз чая на Мельбурн. Из Мельбурна взяла уголь в Китай. Оттуда пошла на Филиппины за джутом для Нью-Йорка… В Нью-Йорке большая часть команды снова сбежала — Брук ухитрился продать продукты, предназначенные для экипажа, и последние трое суток перед подходом к Америке люди жили только на галетах. Уиллис, узнав об этом, распростился с Бруком.

В ту пору в Нью-Йорке стоял другой клипер Старой Белой Шляпы — «Блаккадер». С него и перевел Уиллис на «Катти Сарк» капитана Мура, старшего помощника и большую часть команды.

Новый капитан — однофамилец того Мура, который уже командовал «Катти», — принял судно в невероятно запущенном состоянии. Паруса и такелаж множество раз чинились и выглядели как после морского сражения; полного запасного комплекта не было. Не было и продуктов на борту. Гордость каждого капитана парусника — палуба, которую обычно шлифовали песчаником, пропитывали льняным маслом и покрывали специальным бесцветным лаком, на «Катти Сарк» походила на грязный настил грузового пирса. Трюмы благоухали самыми отвратными запахами мира… Необходимы были генеральная уборка и срочный ремонт. Но Уиллис не дал новому капитану денег ни на новые паруса, ни на замену отдельных, потерянных во время штормов деталей. «Берите скорее фрахт и отправляйтесь!» — таков был приказ судовладельца.

На этот раз грузом оказался керосин в жестяных банках, поставленных по две в ящики. Из-за «клиперной» конфигурации трюмов ящики плотно уложить не удалось. Во время качки они начали сдвигаться с места, несколько банок дали течь, и весь корабль сразу же пропах керосином. Керосиновые пары наполнили трюмы. Достаточно было одной искры, чтобы «Катти» взлетела на воздух.

С этим опасным грузом Мур ухитрился пересечь Атлантику, обогнул мыс Доброй Надежды и, пройдя весь Индийский океан, прибыл наконец в Семаранг на острове Ява…

Почистив корабль, Мур повел его в Индию. В Какинаде приняли шелк, пальмовый сахар и партию буйволиных рогов. Жуткая вонь от мелассы — сахарного сиропа, который образовался от смеси просыпанного во время погрузки сахара с трюмной водой, — тянулась шлейфом за кораблем. И все-таки новый капитан попытался во время этого перехода привести судно в порядок. В свободное от авралов время матросы чинили паруса, шлифовали палубу, ремонтировали рангоут и фальшборты. Через четыре месяца, к моменту швартовки в лондонских доках, «Катти» выглядела довольно прилично.

В Лондоне Мур заявил Уиллису, что не выйдет в следующий рейс, если корабль не будет оснащен новыми парусами. Несколько раз бурно поговорив с капитаном, Уиллис отпустил наконец деньги на парусину. Зато старый скряга урезал сумму, выдаваемую на содержание «Катти», с двухсот пятидесяти до двухсот фунтов стерлингов.

Странный в то время существовал обычай: капитан должен был добавлять к получаемой сумме деньги из собственного кармана. Приходилось выкручиваться разными способами. Почти каждый парусный капитан становился маленьким бизнесменом: перевозил пассажиров, выкраивал в трюме пространство для «своего» груза, частенько не гнушался и контрабандой. Никаких пенсий тогда не существовало, капитанам самим приходилось заботиться о своей старости. Поставив на «Катти» новые паруса и снасти, Мур отправился в Австралию с генеральным грузом. Он дошел до Ньюкасла за семьдесят девять дней и вернулся назад, обогнув мыс Горн, за восемьдесят два, обогнав все другие парусники, шедшие тем же путем.

Старый Уиллис не поверил глазам, когда увидел швартующийся в порту клипер. Никогда он не думал, что «старушка», которой исполнилось четырнадцать лет (для клипера это пожилой возраст), может так ходить!

— Как вам удалось это? — спросил он Мура.

— У мыса Горн, где в шторм все убавляли паруса, мы шли под полными брамселями. Хорошо, что у корабля сняты верхние стеньги и такая широкая корма! — ответил Мур. — Я рад, что первым попал к январскому шерстяному аукциону.

Ассоциация судовладельцев поздравила Уиллиса и капитана Мура с рекордным пробегом.

Старая Белая Шляпа неожиданно хорошо заработал на аукционе шерсти. Мур получил большую премию.

Да, в этот год — 1883-й — взошла наконец поздняя звезда «Катти Сарк». О ней заговорили и в Австралии, и в Китае, и в Соединенных Штатах Америки. Но каким трудным был этот путь в число мировых суперклиперов!.

Еще два раза сходил Мур за шерстью в Австралию. Оба пробега оказались рекордными. Но капитан не радовался. Он видел, что парусники доживают последние годы. На океанских дорогах появлялось все больше и больше паровых судов. Хирели знаменитые парусные верфи. Их стапеля переоборудовались для шитья других кораблей. Томас Генри Исмей, владелец компании «Уайт Стар лайн», царил на Атлантике. Его железные чудовища «Британик» и «Джерманик», беря на борт по тысяча семьсот пассажиров, пересекали океан со скоростью четырнадцати узлов. Кунард построил пятипалубную «Сервию». Сияя электрическими лампами, гремя музыкой, она пробегала путь из Европы в Америку меньше чем за неделю! Не за горами были и австралийские рейсы паровиков. Да и служба на них была неизмеримо легче, чем на прославленных клиперах.

Мур ушел от Уиллиса.

Старик не долго думал, кого назначить новым капитаном на «Катти». Ричард Вуджет — вот самый подходящий человек. Он ненавидит паровики. Он влюблен в море, как в первую улыбку ребенка. Он не упустит своего — даже командуя тридцатипятилетней развалиной «Колдстрим», умудряется приносить доход. И ко всему прочему— он давно заглядывается на «Катти Сарк».

Вуджет сразу поставил дело на практическую основу: он превратил клйпер в учебно-коммерческое судно. Только восемь опытных моряков, получающих жалованье, оставил он на борту. Остальные пятнадцать — двадцать человек были бесплатными практикантами. Впрочем, относительно бесплатными. Согласно контракту с Уиллисом, эти юноши работали и попутно обучались морскому делу. За учение они должны были платить — от пятнадцати до двадцати фунтов стерлингов в год. Старая Белая Шляпа знал, на что шел: Вуджет зарекомендовал себя прекрасным преподавателем. От учеников не было отбоя. Имя нового капитана «Катти» служило лучшей рекомендацией для поступления в Морской колледж.

Итак, за все время своей жизни «Катти» впервые оказалась в руках заботливых и умелых. Ее выскоблили от киля до клотиков мачт. Ее заново отлакировали. Заменили все мало-мальски ненадежные снасти. Приобрели второй отличный комплект парусов. Даже самые незначительные поломки на борту сразу же ликвидировались. Старые моряки специально приходили в порт полюбоваться, как будет она отплывать или швартоваться после дальнего плавания. Десять «шерстяных» рейсов сделал на ней капитан Вуджет. И во всех рейсах она не знала равных. Ллойд регистрировал ее рекорды: семьдесят, шестьдесят девять, шестьдесят семь дней от Сиднея или Ньюкасла до Темзы. Восемьдесят, семьдесят восемь, семьдесят семь дней от Лондона до Сиднея вокруг мыса Горн! Давно побеждены не знавшие до того поражений «Фермопилы». В 1887 году «Катти» обогнала своего соперника на восемь, а средние клипера на восемнадцать — двадцать суток!

Но пароходы наконец добрались и до австралийской линии. Они брали на борт в пять-шесть раз больше груза, чем парусники, и — самое главное! — они ходили по расписанию. Они совершенно не зависели от капризного ветра. Владельцы пароходов, спокойно покуривая сигары в своих конторах, могли с точностью до часа сказать, когда их любимый «Балтик» или «Викториан» выйдет из Сиднея и прибудет в Лондон.

В 1890 году владельцы «Фермопил», не выдержав конкуренции, продали своего чемпиона канадской фирме «Рефорд» в Монреале. Рефорд перепродал их в 1895 году португальскому правительству. Еще двенадцать лет проплавали «Фермопилы» под новым именем «Педро Нуньес» как учебное парусное судно. В 1907 году клиперу исполнилось сорок лет. Перед владельцами встал вопрос: стоит или не стоит давать ему капитальный ремонт. После долгих споров в адмиралтействе решили, что ремонтировать клипер не стоит. Однако разобрать на дрова историческое судно у португальских адмиралов не хватило духа. И тогда они пригласили представителей английского адмиралтейства и тех капитанов, которые на нем плавали и были еще живы, на торжественные похороны корабля. Они вывели износившегося, растянутого в швах многолетним форсированием парусов красавца на буксире в океан, расцветили флагами и под похоронный марш Шопена торпедировали. Многие моряки плакали, видя эту смерть…

А «Катти» осталась жить. Она была более крепкой постройки, чем «Фермопилы». Капитан Вуджет продолжал учить на ней будущих штурманов и капитанов… теперь уже для парового флота!

В 1895 году умер Старая Белая Шляпа.

Наследникам не нужны были его парусники. Они были людьми современного склада и делали ставку на скоростные железные суда. «Катти» продали португальской фирме «Феррейра», и она приняла имя своих новых владельцев.

Снова и снова боролся клипер с жестокими штормами. Еще раз потерял руль и сотни миль прошел с аварийным рулевым пером. Во время шторма в водах Вест-Индии «Феррейру» выбросило на мель. Для любого деревянного судна это было бы равносильно смерти. Но «Катти» и на этот раз повезло. Недаром хвастался Линтон, что корпус его корабля по прочности ничем не уступит железному. «Феррейра» своими силами благополучно сошел с мели, отделавшись небольшими повреждениями.

Из Лиссабона или Опорто клипер ходил в Рио-де-Жанейро, к побережью Западной Африки, к островам Зеленого Мыса. Иногда заглядывал в Ливерпуль, Кардифф и Лондон. И почти всегда на родине его встречал капитан Вуджет. Клипер был самой большой его любовью, и он не изменил ему до конца.

В мае 1916 года у берегов Южной Америки сильнейшим шквалом на «Феррейре» снесло все мачты. Восстанавливать старое вооружение было слишком дорого, и клипер перевооружили баркентиной. Но даже под баркентинными парусами она оставалась прежней «Катти», «танцующей ведьмой моря».

В 1920 году ее продали Национальной навигационной компании Лиссабона и переименовали в «Марию де Ампаро». Еще два сезона плавала она под зелено-красным флагом с навигационной сферой посредине. Но время брало свое. Пятьдесят два года — редко какой парусник доживал до такого почтенного возраста! И хотя португальцы старались содержать бывший клипер как можно лучше, пришел день, когда нужно было решать, что делать с ним дальше.

Осенью 1922 года судно кончило свой последний рейс. Оно стояло у причала в Фалмуте. Хозяева решали — утопить его так же торжественно, как «Фермопилы», или пустить еще прочный корпус под склад угля — блокшиф. Предложили было продать ее какой-нибудь английской фирме, но покупателя не нашлось… Меж тем команда уже понемногу разоружала ее.

И тут на «Марию де Ампаро» обратил внимание капитан Доумен. Двадцать пять лет назад он плавал сначала практикантом, а потом младшим помощником Вуджета на знаменитом клипере.

Ошибиться было нельзя. В старом паруснике под чужим именем, с намалеванными вдоль бортов фальшивыми пушечными портами, в потерявшей позолоту резьбе княвдигеда^[32] в неповторимых обводах корпуса Доумен, не веря своим глазам, узнавал «Катти Сарк».

Чтобы удостовериться в своем открытии полностью, Доумен поднялся на борт и прошел на ют. На одном из колес штурвала все еще сохранялась расколотая спица… Слезы выступили на глазах Доумена. Он положил ладони на рукояти колеса и прошептал:

— Здравствуй, «Катти»…

В управлении портом ему сообщили, что португальцы привели сюда судно для продажи, но покупателя не оказалось, и что на днях «Мария де Ампаро» снова уходит в Лиссабон, где ее, наверное, превратят в блокшиф, угольный склад.

— Сколько они просили за судно? — справился Доумен.

— Четыре тысячи фунтов.

Он прибежал домой в потрясении.

— Ради бога, не смотри на меня такими глазами, — сказал он жене. — Мне нужны все наши деньги. Сколько у нас всего?

Жена нашла чековую книжку и открыла ее.

— Около пяти тысяч фунтов, дорогой. Это все, что мы накопили за двадцать лет. Но скажи: для чего тебе эти деньги?

— «Катти Сарк»! — сказал Доумен. — Я нашел ее и не выпущу из своих рук! Люди мне будут благодарны за это!

… Он купил ее в 1923 году за 3750 фунтов. Кое-как привел в порядок рангоут, очистил подводную часть корпуса, заново покрасил борта, а потом отбуксировал «Катти» к родным берегам, снова в Фалмут. Весь следующий год он восстанавливал прежнее клиперное вооружение корабля, заменял подгнившие деревянные части новыми, удлинял мачты бом-брам-стеньгами, строил шлюпки.

Сбережения кончились, а работы оставалось еще невпроворот. Нужно было сменить настил верхней палубы, заново сшить надстройки, убранные португальцами, переделать фальшборт и укрепить на внутренней его стороне кофель-планки, купить новые тросы для стоячего такелажа… Мечта Доумена, золотая мечта возвратить «Катти» ее первозданную красоту и самому выйти на ней в море с практикантами на борту, отодвигалась в туманную даль…

А слух о том, что старый капитан приобрел «Катти Сарк» и хочет, чтобы она снова стала той «Катти», которая сошла со стапеля фирмы «Скотт и Линтон», уже вынесся за пределы Лондона. В порт, к стенке, где стоял клипер, на котором стучал молотком единственный плотник, потянулись любопытные. Они приезжали даже из Ливерпуля, Карлайла и Сандерленда. Бывшие практиканты, ставшие солидными пожилыми штурманами и капитанами, просили разрешения подняться на борт клипера и подолгу задумчиво стояли у мачт или сидели в кают-компании, пахнущей свежим масляным лаком. Кто-то объявил подписку в пользу Доумена, собрали около 600 фунтов. Потом нашлись добровольные помощники, и работа снова пошла, но Доумен не смог руководить ею — он заболел.

Он лежал в своем маленьком доме и проклинал судьбу, пославшую ему в такой момент воспаление легких. Жена успокаивала капитана, как могла. Каждое утро она ходила на пирс, у которого стоял клипер, а потом рассказывала мужу, что сделано.

— Они уже красят надстройки, дорогой. И еще делают эти веревочные ступеньки на вантах…

— Эти ступеньки называются выбленками, — улыбался Доумен. — Я ведь тебе рассказывал… Ты — жена капитана и должна знать все…

— Никак не могу запомнить ваших чудных названий, прости, дорогой. Ну вот… еще они начали шпаклевать палубу. И разобрали помпу…

— Шлюпбалки, — волновался Доумен. — Шлюпбалки должны быть покрашены в белый цвет, как и надстройки. Скажи им об этом, когда пойдешь завтра.

— Обязательно скажу, только не беспокойся. Тебе нужно лежать. Сейчас я напою тебя молоком с медом…

Он умер, так и не увидев больше «Катти».

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Ветер гнал осенний сырой туман над Фалом. Черная вода плескалась у пирсов. Глухо ревели пароходы, подходя к причалам. Маленькая похоронная процессия тянулась к кладбищу. Неожиданно около нее остановился кэб. С подножки грузно спрыгнул на землю седой джентльмен в черном морском дождевике. Он нагнал похоронные дроги и подхватил под руку плачущую женщину, шедшую за гробом.

— Я опоздал… Боже, как я опоздал, миссис Доумен! Простите меня, если можете!

Женщина в недоумении посмотрела на незнакомца.

— Капитан Ричард Вуджет, — отрекомендовался моряк. — Когда я командовал «Катти Сарк», Доумен был лучшим моим практикантом.

— Ричард! — воскликнула миссис Доумен. Он мне так много рассказывал про вас, мистер Вуджет. Он вспоминал вас, как родного отца.

— Не думал, что мне придется вот так… — пробормотал Вуджет, доставая из кармана большой полотняный платок. — Видите ли, я живу, сейчас не в Лондоне. Я из Ярмута…

Бывший капитан «Катти» помог устроить вдове Доумена кое-какие финансовые дела. Когда встал вопрос, что делать с клипером, Вуджет предложил:

— Продайте его. Я найду покупателя.

— Нет! — решительно сказала миссис Доумен. — Я никогда никому не продам память о муже. Я не хочу, чтобы через несколько лет «Катти» пустили на дрова.

— Но и содержать корабль вы тоже не сможете. Надо не менее двухсот фунтов стерлингов в год, чтобы «Катти» не потеряла форму.

— Знаю…

— Я бы сам с удовольствием купил у вас клипер, но… я уже в том возрасте, когда тверже чувствуешь себя на тротуаре, чем на палубе. Вы говорили, что Доумен мечтал выйти в море с командой практикантов, как я когда-то?

— Да. Он хотел сделать несколько рейсов в Австралию по старой «шерстяной» линии.

— Миссис Доумен, продайте «Катти» Морскому колледжу! Это лучшее, что мы можем придумать.

— Морскому колледжу… — повторила женщина. — А ведь вы правы, Ричард. Молодые моряки будут ухаживать за ней, и у них она проживет долго… Только я уже сказала, что не хочу продавать память о муже. Я бы мучалась этим до конца жизни… Я не продам, я ее подарю Морскому колледжу!

— Миссис Доумен, вы… — Старый Вуджет не договорил и порывисто поднялся со стула. — Разрешите обнять вас от всего сердца, миссис Доумен!..

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Весной 1938 года черный пыхтящий буксир вывел «Катти Сарк» из Фалмута. Огромная толпа, собравшаяся на пристани, провожала красавец клипер. День выдался яркий, безоблачный. По зеленоватой воде бухты летели косые крылья парусов. Наверное, больше сотни яхт, шлюпов, ботиков, тендеров, иолов и просто рыбачьих баркасов окружили «Катти». На мостике клипера стоял улыбающийся Ричард Вуджет. Ветер трепал его седые волосы, выбившиеся из-под фуражки, Он еще совсем неплохо держался на палубе, несмотря на свои семьдесят пять лет. Это был его день, и он не отдал бы этот день никому. Это была встреча с прошлым, о котором он так тосковал последние годы. И теперь, стоя на мостике, он вел «Катти» не вдоль низких берегов Корнуэлла, а снова летел в Сидней, обгоняя шторм. Мокрый ветер хлестал в лицо, жалобно пели ванты, паруса казались высеченными из серого мрамора, и горькая соль оседала на лопнувших губах. Не было никаких иолов, кечей и яхт, сопровождавших «Катти», — были тучи, легшие темным дымом на сизую воду. А потом началось то, что переживал он десятки раз в «гремящих сороковых» у Горна. Волны перелетали через палубу, реи выгибались звенящими дугами, и сердце звенело бешеной радостью в ответ…

Яхты сопровождали «Катти Сарк» до самого мыса Старт. Пароходы, идущие по линии Плимут — Саутгемптон, приветствовали клипер гудками. За Стартом берег отодвинулся вдаль, закутался в сизую дымку, и остались только вода, небо и солнце.

Через двое суток «Катти» вошла в Темзу и ошвартовалась на бочках у места расположения колледжа.

Морской колледж, как и предполагала миссис Доумен, бережно отнесся к старому паруснику. Его не пустили в дальнее плавание, а превратили в тренировочное судно-базу — практиканты учились на нем ставить и убирать паруса.

Во время второй мировой войны легендарная «Катти» несколько раз чуть не погибла — над ней ревели немецкие самолеты, на берегу рушились дома под ударами бомб, осколки вонзались в черные лаковые борта и в деревья мачт, но, накрытая маскировочной сетью, она была невидима для немецких пилотов.

После войны выпускники Морского колледжа и старые капитаны создали Общество сохранения «Катти Сарк». На первом же заседании приняли решение о превращении клипера в национальный памятник.

10 декабря 1954 года «Катти» совершила самый последний рейс в своей жизни — она прошла по Темзе к месту последней стоянки в Гринвиче.

Здесь, в тихом пригороде Лондона, в конце улицы, упирающейся в сухой док, она начала свой путь в бессмертие.

На перилах торцевой стенки дока укреплена доска с простой надписью:

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ^{_{«ЗДЕСЬ СОХРАНЯЕТСЯ «КАТТИ САРК»}}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ^{_{КАК ПАМЯТНИК СВОЕГО ВРЕМЕНИ.}}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ^{_{КАК ДАНЬ УВАЖЕНИЯ ЛЮДЯМ И КОРАБЛЯМ}}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ^{_{ЭПОХИ ПАРУСА».}}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀ «Эребус» и «Террор» ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

19 мая 1845 года из Лондона вышли два корабля — «Эребус» и «Террор» — и взяли курс на север. Вся Англия знала, что капитан Франклин повел свои бриги на поиск Северо-Западного прохода.

Триста двадцать пять лет назад португалец Фернан Магеллан открыл на юге Америки пролив, соединявший Атлантический и Тихий океаны. Это был Юго-Западный путь в Индию и Китай.

Но если существует Юго-Западный проход, то, может быть, есть и Северо-Западный, более близкий? Может быть, можно обогнуть Америку с севера так же, как обогнул ее с юга Магеллан? Так рассуждали географы, так думали капитаны.

Первым в 1576 году пошел на поиск англичанин Мартин Фробишер. Он обогнул Гренландию с юга и добрался до юго-восточного края земли, которую позже назвали Баффиновой. Дальше пути не было. Лед и земля, казалось, спаялись в одно целое, закрывая путь на запад.

Вторым отправился Джон Дэвис — и тоже остановилсяперед ледяной стеной, которая не таяла даже за короткое арктическое лето.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Третьим был Генри Гудзон. В Японию через Северный полюс — такова была его цель. Четыре плавания совершил он, и четыре раза они кончались неудачей. В 1611 году команда корабля не выдержала лишений и холода, взбунтовалась, высадила в шлюпку Гудзона, его сына и еще шестерых офицеров и ушла в Англию. Генри Гудзон умер на берегу залива, названного его именем.

Потом Фредерик Бичи, Джон Росс, Вильям Парри. За ними Питер Диз, Томас Симпсон, Джемс Кларк Росс…

И вот наконец Джон Франклин…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

жон вышел из адмиралтейства в самом прекрасном расположении духа. Он даже попытался насвистывать какой-то популярный мотивчик. Он смотрел на прохожих, как на своих старых друзей. Хотелось подойти к первому попавшемуся, пожать руку и сказать: «Дружище, через год я отправлюсь на север. В третий раз. Я добивался этого пять лет. Я добился. Мне хорошо сейчас. Чем могу быть полезен тебе?»

Но он сдерживал себя. Он не мальчишка. Ему уже шестьдесят. И он — прославленный капитан.

Все-таки он добился! В кармане лежит плотный конверт со штампом адмиралтейства. А в конверте — инструкция.

«Правительство Ее Величества, — говорилось в инструкции, — решило сделать дальнейшую попытку пройти Северо-Западным путем из Атлантического океана в Тихий и сочло удобным поручить Вам начальствование над выделенными для этой цели кораблями — «Эребусом» и «Террором». В соответствии с этим Вам надлежит, как только оба корабля будут готовы к плаванию, выйти в море».

Два раза он пытался пройти этим таинственным Северо-Западным проходом. Сушей и морем шли его отряды на запад. Но каждый раз суша и море останавливали его. Свирепые морозы царили в тех землях. Корабли плотно вмерзали в ледяные поля проливов между островами. Не хватало продуктов. У людей начиналась цинга. Обмороженные руки и ноги покрывались черными язвами гангрены. Оставшиеся в живых требовали вернуться назад. И он возвращался. Но теперь этого не случится, Лучше он умрет, чем повернет на восток!

Северо-Западный проход…

После того как Магеллан отыскал пролив на юге Американского материка и прошел из Атлантики в Тихий океан, английский мореплаватель Джон Кабот предположил, что существует более короткая дорога. Незачем так далеко спускаться к югу. Надо немного подняться к северу и от берегов Гренландии направить свои корабли на запад. Там, между безлюдных островов Канадского Арктического архипелага, должны быть проливы, соединяющие Северную Атлантику с Тихим океаном.

Кабот не нашел этих проливов.

После него на север Канады повели свои корабли Роберт Торн и Мартин Фробишер. Безуспешно…

Через сто лет в островах Арктического архипелага заблудились Томас Джемс и француз де Ла-Патери.

Миновало еще столетие — и снова безуспешная попытка Джона Росса и Вильяма Парри.

И тогда в поиски включился он, Джон Франклин.

Он боялся, что англичан опередят русские, имеющие огромный опыт плавания в полярных водах. До английского адмиралтейства дошли слухи, что в северных канадских водах появилось русское исследовательское судно «Рюрик» под командованием Коцебу.

Две экспедиции снарядил Франклин.

Он увидел мир, состоящий из двух цветов: черного и белого. Черная вода плескалась в бухтах и проливах, черной была земля, стынущая под бледным негреющим солнцем. Белые ледники сползали с невысоких гор. Белесое небо равнодушно смотрело на копошащихся среди торосов людей.

Здесь Джон впервые услышал звенящую северную тишину и узнал, насколько беспощаден этот край к человеку.

И тогда родился азарт.

Человек сильнее стихии, думал он. Надо пройти это безмолвие из конца в конец. Надо доказать, что его можно пройти! И это сделает он, Франклин.

Два раза пришлось отступить.

Но теперь-то он знает, что нужно делать. Отступления дали опыт.

По летней открытой воде он пройдет как можно дальше на запад. Потом корабли вмерзнут в лед и начнется зимовка. Он организует сухопутные отряды, которые будут вести рекогносцировку. Они двинутся вдоль берегов проливов, переходя с острова на остров. Они разведают путь для следующего летнего плавания. Если понадобится, будет еще одна зимовка. И снова разведка вперед. Самое главное — продукты. Надо взять запасы не менее чем на пять лет. Шоколад, консервированное мясо, лимонный сок, самые питательные крупы, сахар… И хороший запас керосина. На пять лет.

Третья попытка.

Ему доверили два прекрасных брига.

На этот раз он не ошибется, он победит белое безмолвие!

…Или умрет!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

19 мая 1845 года.

Бриги «Эребус» и «Террор» готовы к отплытию.

Они тщательно отремонтированы в доках, оборудованы паровыми машинами, корпуса их усилены дополнительными шпангоутами — специально для плавания в полярных морях. В трюмах, набитых инструментами и продуктами, хранится запасной двойной комплект парусов. Команды обоих кораблей состоят из смелых моряков, знающих, что такое Арктика.

Несколько тысяч человек собралось на набережной Темзы, чтобы проводить «Эребус» и «Террор». Газеты вышли в то утро с броскими заголовками: «Северо-Западный проход будет открыт англичанами!» Играл королевский гвардейский духовой оркестр. Теплый майский ветер развевал полотнища торжественных флагов и ленты дамских шляп. На особой трибуне, украшенной зеленью, стояли лорды адмиралтейства.

В полдень Франклин скомандовал отплытие.

Бриги подняли якоря и тронулись вниз по Темзе.

Через сутки они вышли в океан и взяли курс на запад. Их сопровождал транспорт с дополнительным грузом топлива и продовольствия.

В конце июня миновали южное побережье Гренландии, вошли в Баффинов залив и сделали первую остановку у острова Диско. С борта транспорта переправили на «Эребус» и «Террор» продукты и топливо, а на свой борт приняли письма членов экспедиции родным и друзьям.

Транспорт ушел в Англию, и корабли Джона Франклина остались одни перед таинственным, закованным в лед, молчаливым Арктическим Канадским архипелагом.

Последний раз их видели китобои, промышлявшие к западу от гренландского залива Мелвилл…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Прошло три года.

Никаких вестей об экспедиции Джона Франклина не поступало.

Если бы Франклин после первой зимовки нашел Северо-Западный проход, его корабли давно вышли бы в Тихий океан, их наверняка встретили бы военные или торговые суда какой-нибудь страны и сообщили бы об этом адмиралтейству. Вероятнее всего экспедиция зимует третий раз, Запасов продуктов у них — на пять лет, теплой одежды в достатке. Следовательно, поводов для беспокойства пока нет.

Так рассуждали лорды адмиралтейства.

Но старые опытные моряки, китобои, проплававшие не один год в полярных водах, волновались. «Джон терпит бедствие! — говорили они. — Арктические моря коварны. Льды могут раздавить суда и отправить их на дно прежде, чем люди сумеют снять с борта продукты и топливо, И тогда — смерть…»

В газетах все чаще стали публиковаться призывы к правительству о снаряжении спасательной экспедиции. В конце концов заволновались и в адмиралтействе.

Летом 1848 года спасатели наконец отправились к Баффиновой Земле. Они обследовали Баффинову Землю и восточную часть острова Девон и ничего не нашли.

В 1849 году Британское адмиралтейство назначило премию за сообщение каких-либо сведений об исчезнувших кораблях. Премия была солидной, и несколько американских и английских китобойных судов начали регулярно обследовать берега множества островов и островков, составляющих Канадский архипелаг.

Повезло Эразму Оммени, капитану английского судна «Помощь». В юго-западной части острова Девон, недалеко от мыса Райли, Оммени увидел пять круглых ям, выкопанных во льду. Днища ям были выровнены, а сами ямы обнесены ледяным валом. Все это было похоже на следы от когда-то установленных здесь палаток. Эразму точно было известно, что остров Девон никогда не посещала ни одна из американских или европейских экспедиций.

Затем Оммени пристал к крохотному островку Бичи, лежащему против мыса Райли.

И здесь почти сразу же увидел хижину, сложенную из черных прибрежных камней, и множество консервных банок, разбросанных вокруг.

Оммени и один из его матросов вползли в хижину.

Внутри было пусто, темно и холодно. В одном углу валялся обрывок веревки и кусок газеты, напечатанной по-английски. И все…

Оммени прихватил с собой одну из пустых консервных жестянок, веревку и газету и поспешил на борт своего корабля.

В Лондоне установили, что жестянка — из той партии консервов, которые взял с собою Франклин, а газета вышла в свет за полгода до начала экспедиции. Следы от палаток свидетельствовали о том, что часть людей Франклина зимовала на Девоне и на острове Бичи. Вероятно, где-то здесь, в море Баффина, корабли первый раз вмерзли в лед…

После «Помощи» Оммени к островку Бичи подошла шхуна «Леди Франклин». Капитан шхуны Уильям Пенни тоже осмотрел хижину, а потом обошел весь остров, не пропуская ни одного холма, ни одного камня.

Почти в центре Бичи, в небольшой котловине, он увидел то, чего не заметил Оммени. Груда камней, явно сложенная руками человека, была накрыта как шатром досками. И на досках суриком выведены слова:

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ «Э р е б у с» и «Т е р р о р»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ «Здесь похоронены пять матросов,

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ не выдержавших холода и лишений».

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Далее шли имена умерших.

Сообщение Пенни произвело сенсацию в Лондоне.

Газеты на все лады пережевывали известие.

Следы капитана Франклина найдены! Но где же сами корабли и остальные участники экспедиции? На это никто не мог дать ответа.

Прошло еще семь лет.

Поиски продолжались.

Теперь на островах архипелага работали не только морские, но и сухопутные спасательные экспедиции. «Эребус» и «Террор» искали англичане, французы и американцы. Вдоль и поперек были пройдены острова Корнуоллис, Батерст и Сомерсет, исследованы проливы между ними. Не упущено ничего, напоминающее творение человеческих рук. Но берега и льды островов молчали. Черные камни, серый песок, белый слежавшийся снег и одинокие птицы на скалах — таким был этот край…

Все меньше оставалось надежд на спасение экспедиции.

Лорды адмиралтейства подумывали уже о том, чтобы, отозвав все поисковые группы, официально объявить о гибели капитана Франклина и его людей.

Но тут англичанин Джон Рэ, начальник большой сухопутной группы, представил членам Британского адмиралтейского совета доклад, который прозвучал, как взрыв бомбы.

Группа Рэ работала на полуострове Бутия.

Здесь, у северо-западного побережья, она встретилась с эскимосами, охотившимися на моржей. Это были первые люди, увиденные исследователями на архипелаге.

Один из эскимосов оказался особенно разговорчив.

«На наши обычные вопросы, — писал Джон Рэ, — видел ли он когда-нибудь раньше белых людей, корабли или лодки, он ответил, что много белых людей умерло с голоду далеко к западу от того места, где мы тогда находились…»

— Когда это было? — спросил эскимоса Джон Рэ.

Эскимос начал загибать пальцы:

— Один… два… три… четыре зимних солнца назад.

— Сколько было людей?

Эскимос показал четыре по десять пальцев.

— Мы охотились на тюленей у северного берега острова, большого острова к югу от земли, где стоим сейчас, — объяснил эскимос. — Увидели людей, которые шли по льду на юг. Они были очень худые, черные, слабые… Мы дали им рыбы и спросили, куда они идут. Они нарисовали на снегу большие лодки и объяснили знаками, что лодки не могут идти, потому что нет воды. Они объяснили, что бросили лодки и сейчас идут туда, где водятся олени… Потом наши люди нашли несколько могил на Большой земле. Потом нашли тридцать шесть трупов. И еще пять трупов на острове, который против Большой реки… Некоторые мертвые белые люди лежали в палатках, другие под лодкой… Мы взяли из палаток ножи и колючие куски белого железа…

Покажи мне колючее белое железо, — попросил Джон Рэ.

Охотник принес из иглу^[33] сверток.

Когда Рэ развернул кусок тюленьей шкуры, он вскрикнул от удивления. В руках его оказались серебряные ножи и вилки, на ручках которых были выгравированы инициалы офицеров «Эребуса» и «Террора».

Итак, можно было поставить последнюю точку.

Теперь стала ясна вся картина гибели экспедиции.

Франклин прошел проливом Ланкастера между Баффиновой Землей и островом Девон. Дальше путь разветвлялся. Он мог идти на север проливом Веллингтон между островами Девон и Корнуоллис или на юг проливом Пил вдоль западного побережья острова Сомерсет. Оба пролива были открыты недавно и совсем не изучены.

Франклин выбрал пролив Веллингтон, но, пройдя его, оказался перед ледяной стеной. Северная часть пролива замерзла.

По свободной еще воде, повернув назад, Франклин обогнул остров Корнуоллис, и здесь, у острова Бичи, «Эребус» и «Террор» встали на зимовку. У того самого места, с которого начался их путь…

Итак, первый год прошел впустую. Франклин остановился на пороге Северо-Западного прохода.

Экипажи кораблей сошли на берег, разбили лагерь (найденный Оммени) и совершили несколько коротких вылазок на мыс Райли и на Корнуоллис, разведывая окрестности.

Потянулась нескончаемая зима. Пустое холодное небо придавило горы на островах. Режущий ветер нес твердые, как наждак, снежинки. Шестимесячная полярная ночь изредка прерывалась чудовищными сияниями. С неба, с зенита свешивались до самых льдов фиолетовые полотнища света. Складки их трепетали, меняли цвета. По белым торосам пролива пробегали синие, зеленые, желтые, оранжевые огни. Потом зенит наливался темно-красным огнем, который становился все темнее, все глуше, и наконец все кончалось. Наступавший после сияния мрак казался еще страшнее.

Бури несли огромные заряды снега. Иногда они продолжались неделями, и, когда утихали, команды обоих кораблей работали до изнеможения, буквально выкапывая суда из сугробов.

Закоченевшая земля, голый блеск луны, огромная тишина, однообразные вершины торосов, загромоздивших проливы, полное безлюдье этого дикого края наводили тоску. Те, кто был послабее, сдавались первыми. Они отказывались от работы, ложились на койки и больше уже не вставали. На этой зимовке похоронили пятерых.

Медленно-медленно пришла весна.

Только в конце июня 1846 года течения взломали лед в проливах и освободили «Эребус» и «Террор».

Франклин приказал быстро отремонтировать корабли и, чтобы не совершить больше ошибки, направил их на юг, вдоль западного берега острова Сомерсет, по проливу Пил.

Как мало удалось пройти за три месяца! Всего несколько сотен миль. Мешали плавучие льды и сильные противные ветры. Корабли подолгу отстаивались у берегов…

К сентябрю пролив Пил был пройден, по левому борту остались берега полуострова Бутия, экспедиция приблизилась к острову Кинг-Вильям.

В конце сентября море вновь превратилось в снежную кашу, которая невероятно быстро замерзала, впаяв в себя корабли. Началась вторая зимовка.

И снова все повторилось, как в первый раз.

Девять долгих месяцев отчаяния, ожиданий, надежд на весну. Весна пришла наконец, но совсем не такая, как у острова Бичи. Огромные ледяные поля, в которые вмерзли «Эребус» и «Террор», не растаяли, а просто начали двигаться. Они очень медленно шли на юг, неся с собой корабли. Куда? Неизвестно…

Двенадцать лет прошло с того дня, когда лондонцы проводили Джона Франклина и его людей на поиски Северо-Западного прохода.

Одиннадцать лет еще надеялись, что где-то на островах архипелага, среди эскимосов будет найден хоть один живой человек из экипажа кораблей.

Но после сообщения Джона Рэ члены адмиралтейского совета поняли, что надежды нет. Они объявили всех участников третьей экспедиции капитана Франклина погибшими и вычеркнули их имена из списков королевского военно-морского флота. Все правительственные экспедиции были отозваны с островов, поиски прекратились.

Человечество, может быть, так и не узнало бы, как погиб капитан Франклин, если бы не Джейн Франклин, его жена, вернее его вдова.

Она продала свой дом, все дорогие вещи, которые у нее были, взяла в банке все свои сбережения и с этими деньгами пришла в Лондонское географическое общество.

— Я хочу нанять корабль и найти для него капитана, который исследовал бы остров Кинг-Вильям, — заявила она председателю общества. — Мне кажется, что они погибли где-то там…

Председатель внимательно выслушал женщину и спросил, сколько у нее денег.

— Вот все, — сказала она, показывая чек.

— Этого мало. Этого не хватит даже на покупку продовольствия для экспедиции. Но есть выход. Я тоже думаю, что ваш муж погиб вблизи берегов Кинг-Вильям. Правительство сейчас не даст ни гроша на поиски. Зато дадут моряки, простые лондонцы, люди, которым не безразлична судьба Джона. Дадут те, у кого в крови любовь к Арктике. Мы объявим всенародную подписку и соберем нужные деньги!

1 июля 1857 года из шотландского порта Абердин вышел парусник «Фокс» под командованием капитана Леопольда Мак-Клинтока, которому Джейн Франклин поручила поиски следов мужа. Мак-Клинток уже участвовал в двух правительственных спасательных экспедициях и хорошо знал те места, куда предстояло идти.

Он направил «Фокс» прямо к острову Бичи.

Здесь, на самом высоком месте, матросы установили мраморную плиту, подготовленную еще в Лондоне. На плите золотыми буквами были выбиты слова:

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

_{^{«ПАМЯТИ ДЖОНА ФРАНКЛИНА.}}

_{^{КАПИТАНА ФЛОТА ЕЕ КОРОЛЕВСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА}}

 _{^{И ВСЕХ ЕГО СОСЛУЖИВЦЕВ,}}

_{^{ПОСТРАДАВШИХ И ПОГИБШИХ ЗА ДЕЛО НАУКИ»}}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Затем Мак-Клинток направил «Фокс» к берегам Кинг-Вильям. Вскоре ударили морозы, в проливах поднялись торосы, и корабль встал на зимовку. Мак-Клинток тщательно стал готовиться к весеннему походу. Еще заранее, в Гренландии были закуплены эскимосские собаки. Из них составили четыре упряжки. Оборудовали нарты, подогнали теплую одежду, подготовили продукты, которые занимали немного места, но были очень питательными.

2 апреля 1858 года две поисковые партии спустились с борта «Фокса» на остров Кинг-Вильям. Одной из них командовал сам Мак-Клинток, другой — лейтенант королевского флота Уильям Хобсон. Маршрут поисков был разработан так, чтобы охватить как можно большее пространство острова.

По Кинг-Вильяму кочевало несколько эскимосских семей.

Мак-Клинток и Хобсон, встретившись с ними, сразу же обнаружили у эскимосов много вещей европейского производства: серебряную посуду, ножи и вилки, пуговицы от форменной морской одежды.

— Где вы это взяли?

— Там, — показывали эскимосы на юг.

Они проводили Мак-Клинтока к тому месту, где во льду лежал человеческий скелет в остатках морского мундира, и еще дальше, где под скалой стояла полузаметенная снегом лодка с двумя скелетами под полуистлевшим остатком паруса.

Да, сомнений не оставалось. Именно на острове Кинг-Вильям погибла основная часть экспедиции Джона Франклина…

Но больше всего повезло лейтенанту Хобсону.

Он вышел на северо-западный берег острова, уже освободившийся от зимнего льда, и нашел гурий — пирамиду, сложенную из камней. В гурии, в жестяной банке лежала пожелтевшая от времени записка:

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«25 апреля 1848 года.

Корабли Ее Величества «Террор» и «Эребус» были покинуты 22 апреля в пяти милях к северо-северо-западу от этого места, где они были скованы льдами с 12 сентября 1846 года… Сэр Джон Франклин скончался 11 июня 1847 года, а всего умерло в экспедиции до настоящего времени Э офицеров и 15 человек команды…

Отправимся завтра, двадцать шестого, к Рыбной реке».

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Так была открыта последняя страница трагедии, разыгравшейся на архипелаге.

Льды, несшие корабли на юг, так и не растаяли за короткое лето. Осенью 1847 года они остановились у западного побережья Кинг-Вильям, и началась третья, самая страшная зимовка. Запасов продуктов на кораблях было на пять лет. Но когда начали вскрывать ящики с консервами, купленными у лондонского фабриканта Гольднера, оказалось, что в банках вместо мяса и жира — песок и опилки.

На кораблях началась цинга. Ослабевшие люди быстро простужались и обмораживались. На берегу не было ни оленей, ни птиц, даже белые медведи не забредали в этот пустынный край. Всех охватило отчаяние.

Девять месяцев прошли, как дурной сон.

И когда в июне умер Джон Франклин и люди увидели, что лед вокруг кораблей не собирается таять, они приняли убийственное решение — бросить «Эребус» и «Террор» на произвол судьбы и пробираться пешком на юг, на материк, где живут, может быть, эскимосы и где водятся северные олени.

Больше ста человек отправились в этот поход — без всяких запасов пищи, надеясь лишь на охоту.

«Они шли на тот свет…» — сказал позже один из английских географов.

Они погибли все до одного от голода, морозов, цинги, совсем немного не дойдя до реки Бак — большой Рыбной реки…

Последний из погибших был найден английским путешественником Френсисом Пизом в 1935 году, через девяносто лет после начала экспедиции.

Возможно, на острове Кинг-Вильям до сих пор стоят где-то неоткрытые гурии, в которых хранятся записки и документы офицеров «Эребуса» и «Террора», личные вещи и судовые журналы, которые поведают миру более полно о том, что произошло на холодных берегах.

Возможно, что когда-нибудь будет найдена и могила сэра Джона Франклина, человека, отдавшего свои знания, свой опыт, свою отвагу и свою жизнь Арктике.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Пятьдесят лет еще после смерти Франклина и гибели третьей его экспедиции искали Северо-Западный проход.

И никому из исследователей не повезло.

И вот в 1903 году на поиски северного пути из Атлантического океана в Тихий отправился знаменитый норвежец Руал Амундсен.

Странная у него была экспедиция: корабль — парусно-моторный бот водоизмещением всего в 47 тонн и с двигателем мощностью тринадцать с половиной лошадиных сил — сейчас на мотоциклах не ставят такие! Экипаж, включая самого Амундсена, — семь человек. Запас продуктов на полтора года…

«Безумие! — кричали газеты. — Этот сумасшедший норвежец не выдержит первой же зимовки!»

Амундсен не обращал внимания на предсказания и советы. У него были свои соображения по поводу оснащения экспедиции.

Кстати, деньги на покупку корабля, приборов и продовольствия были взяты взаймы.

И вот, когда все было готово к плаванию, самый крупный кредитор потребовал, чтобы весь долг Амундсен выплатил сполна в двадцать четыре часа. В противном случае на судно будет наложен арест, а сам Амундсен посажен в тюрьму.

Кредитор боялся, что Руал погибнет, не отдав взятых взаймы денег.

Амундсен не стал дожидаться судебных исполнителей, которые должны были арестовать судно. В ночь на 17 июня 1903 года «Йоа» (так звали бот) тихо снялась со швартовов и вышла в море.

С попутным ветром она быстро прибежала в гренландский городок Годхавн, где Амундсен купил двадцать упряжных собак, и после короткой стоянки двинулась дальше через залив Мелвилла.

Руал шел по пути Джона Франклина.

Он миновал остров Бичи, повернул на юг, вошел в пролив Пил, оставил по левому борту берега острова Сомерсет и полуостров Бутия и только здесь изменил маршрут. Вместо того чтобы огибать остров Кинг-Вильям с запада, как это сделали корабли Франклина, вмерзшие в лед, он успел по чистой воде обогнуть остров с востока и встать на зимовку в хорошо защищенной от ветров бухточке, которую назвал Йоа.

Для научных наблюдений на берегу Амундсен построил небольшую базу. Он хотел знать, где находится магнитный полюс земного шара. Первые же наблюдения показали, что до полюса всего 90 миль от зимовки.

Через месяц к зимовке «Йоа» прикочевали эскимосы и построили на берегу свои иглу. Амундсен и его люди быстро сдружились с кочевниками. Охотники экспедиции уходили вместе с эскимосами на юг, к реке Бак, где добывали оленей, дичь и тюленей.

В марте участники экспедиции совершили несколько санных походов к магнитному полюсу, где провели тщательные магнитные наблюдения. Незаметно подошло лето, но лед в бухте не вскрылся. Пришлось остаться у берега на вторую зиму.

Только в конце июля 1906 года «Йоа» вырвалась наконец на чистую воду и поплыла дальше, на запад. Три недели суденышко шло совершенно неизвестным районом через узкие и мелководные проливы. В конце августа впереди по курсу Амундсен увидел парус и очертания китобойного судна. Океан. Тихий океан! Северо-Западный проход найден!

«Положен конец всем сомнениям относительно удачного завершения экспедиции. Победа за нами!» — записал Амундсен в своем дневнике.

Но дальнейший путь на запад закрыли льды. «Йоа» стала на третью зимовку у острова Гершеля.

Эта зимовка оказалась самой спокойной. Рядом стояло несколько китобоев. Ничто не нарушало режима, установленного на судне Амундсеном. Велись научные наблюдения и хозяйственные работы. Моряки с китобоев и «Йоа» ходили в гости друг к другу.

В октябре Руал даже решил «сбегать» с почтой, отправляющейся с острова в Форт-Юкон за 700 километров. Наверное, в Форт-Юконе есть телеграф, и оттуда можно сообщить в Европу об открытии Северо-Западного прохода.

Но телеграфа в Форт-Юконе не оказалось, и Амундсен решился пройти еще 400 километров до Игл-Сити. Оттуда и прилетела в Европу весть о победе.

Он вернулся на впаянную в лед «Йоа» только в середине марта. А в апреле простудился и умер от воспаления легких самый молодой из экипажа — матрос Вик. Это была единственная жертва, которую взял Север у Амундсена за «открытие века».

В июле льды наконец отпустили корабли. Китобои начали промысел, а «Иоа» пошла в Соединенные Штаты. Она проплыла мимо мыса Барроу, прошла на своем тринадцатисильном двигателе Берингов пролив, сделала короткую стоянку в Номе на Аляске, а оттуда направилась в Сан-Франциско.

«Я подарил этому городу «Йоа» на память о завоевании Северо-Западного прохода. Она до сих пор стоит там, в парке «Золотых ворот», — писал Амундсен в автобиографии.

Он привез в родную Норвегию геологические, зоологические и этнографические коллекции и толстые тетради дневников метеорологических наблюдений.

Материалы, собранные Амундсеном, были столь обширны, что ученые обрабатывали их около двадцати лет.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

… Но среди моряков ходит легенда.

Рассказывают, что 11 августа 1775 года американский китобой «Геральд» лег в дрейф вблизи огромного ледяного поля к западу от Гренландии. Ночью поднялся ветер, взломавший лед, и команда «Геральда» увидела странный корабль, медленно приближающийся к ним. Его корпус сверкал, будто был высечен из единой ледяной глыбы. Его мачты и реи были белыми от толстого слоя инея, и по ним бежали трепетные отсветы полярного сияния. В свисте налетающего порывами ветра, в скрежете и шипении трущегося о борта льда призрак подплывал все ближе и ближе. Молча смотрели на него китобои «Геральда». Страха не было — люди, отдавшие себя Арктике, привыкают ко всему. И когда ледяной корабль оказался на разводье борт о борт с «Геральдом», капитан приказал спустить шлюпку.

Через некоторое время капитан и несколько матросов поднялись на борт незнакомца и прочитали на спасательном круге название корабля: «Октавиус», Потом они спустились во внутренние помещения. На всех койках в носовом кубрике лежали люди, закутанные в одеяла, куртки и рабочие корабельные робы. Капитан тронул одного из лежащих за ногу. Тот не шелохнулся.

— Мертвые… — прошептал кто-то из матросов.

Капитана «Октавиуса» нашли в большой капитанской каюте за столом. Под руками его лежал открытый судовой журнал. На койке, полузадернутой занавеской, скорчилась женщина, завернутая в три одеяла, вероятно жена капитана. На полу у двери сидел мертвый матрос. Перед ним лежали огниво и стружки, которые он так и не успел поджечь. Рядом с ним, здесь же. на полу, под матросской курткой лежало тело мальчика лет четырех.

— Надо убираться отсюда. Мертвые не любят, когда их тревожат… — пробормотал один из матросов «Геральда».

— Надо узнать, почему они умерли, — сказал капитан и выдернул из-под рук мертвеца судовой журнал.

— Возьми! — протянул он его матросу.

Матрос сунул журнал за отворот куртки.

Обследовали камбуз. Там не было ни крошки съестного.

— Теперь, ребята, осмотрим трюм, — предложил капитан.

— Я туда не полезу! — заявил один из матросов.

— Кто со мной? — спросил капитан.

Матросы молчали.

— Ладно. Давайте обратно на «Геральд»!

Когда второпях отвязывали от кнехта шлюпку, журнал выскользнул из-под куртки матроса и, ударившись о палубу, распался. Пачка страниц отломилась от переплета и упала в море. Матрос едва успел подхватить клеенчатый переплет.

На борту «Геральда» его осмотрели.

Сохранилось только несколько первых страниц и последняя.

На первых страницах был список людей экипажа и говорилось, что «Октавиус» отплыл из Англии в Китай 10 сентября 1761 года. Погода стояла прекрасная, и уже 19 сентября команда увидела Канарские острова.

На последней странице прочитали единственную запись. В ней говорилось, что корабль уже семнадцатый день в плену у льдов, что люди жестоко страдают от холода, что сын капитана умер, а жена сказала, что уже не чувствует холода, что помощник капитана безуспешно пытается развести огонь и что приблизительное местонахождение корабля — 75 градусов северной широты и 160 градусов западной долготы.

— Черт возьми, это же примерно сто миль к северу от мыса Барроу на Аляске! — воскликнул штурман «Геральда». — Интересно: каким ветром их занесло туда из Китая?

После долгих споров решили, что капитан «Октавиуса» на обратном пути вместо того, чтобы возвращаться домой дальней дорогой вокруг мыса Доброй Надежды, попытался найти Северо-Западный проход. Но корабль был затерт льдами, кончились продукты, начали болеть и умирать люди, А вырваться из ледяных тисков «Октавиус» уже не мог. И когда умерли все и корабль остался без управления, его понесло вместе со льдом в тот самый загадочный пролив, который искали и не нашли ни Джон Кабот, ни Роберт Торн, ни Мартин Фробишер.

Четырнадцать лет носило несчастный «Октавиус» по проливам Канадского Арктического архипелага, пока наконец не вынесло в Атлантику к берегам Гренландии. И корабль мертвецов стал первым в мире кораблем, прошедшим Северо-Западный проход из конца в конец…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Фрегат высочайшей славы ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Только в XVII веке наиболее крупные пушки начали устанавливать на четырехколесных лафетах.

Самое крупное морское орудие того времени калибром 177 миллиметров весило две тонны.

Для того чтобы пушку не откатывало далеко после выстрела, ее крепили к боковым стенкам пушечных окон-портов толстым тросом, который назывался брюк. Кроме того, были еще пушечные тали с блоками, при помощи которых орудие подкатывали к порту перед боем и откатывали после боя. В походном состоянии, при закрытом порте, ствол пушки поднимали, чтобы он касался верхнего косяка порта, и накрепко притягивали талями к борту.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Для поражения команды воажеского корабля часто пользовались «виноградной» картечью. Она состояла из крупных пуль или обрезков железа, обернутых тканью и перевязанных тонкой бечевой.

На каждое орудие полагалось, по боевому расписанию, шестьдесят ядер и десять картечных зарядов.

После выстрела пушку чистили банником. Это была круглая щетка из бараньего меха, насаженная на длинную рукоятку. Банник смачивали водой для охлаждения ствола.

Пушки можно было снимать с лафетов и переносить с корабля на корабль или на берег. В 1854 году так поступили защитники Петропавловска-на-Камчатке, сняв с борта «Авроры» двадцать два орудия и объединив их в береговые батареи.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀

⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

олландии принесли славу флейты — корабли, которые как бы струились по волнам во время быстрого хода.

Англия гордилась военными линейными кораблями и фрегатами, которые проникали в самые отдаленные уголки океанов.

Америка строила лучшие в мире клиперы. Эти бегуны моря за один рейс огибали чуть ли не половину земного шара.

Россия не строила ни клиперов, ни больших торговых кораблей. В то время русские не знали длинных морских дорог, но в части конструирования фрегатов и бригов не отставали от исконно морских государств.

Лучшие фрегаты спускались на воду с Охтинской верфи.

В 1804 году «мастер добрых пропорций» Андрей Михайлович Курочкин спроектировал и построил семидесятичетырехпушечный фрегат «Сильный», оказавшийся таким ходким и таким прочным, что англичане тщательно изучили его, признали лучшим в мире и потом около двадцати лет строили на своих верфях только подобные суда.

Андрей Михайлович Курочкин, Михаил Дмитриевич Портнов, Иван Афанасьевич Амосов были тогда «корабельными королями» России. Особенно Иван Афанасьевич из династии Амосовых.

Династия корабелов Амосовых была подлиннее царской династии Романовых. Она началась на Беломорье, в Холмогорах, еще в XIV веке. Трудно даже сказать, сколько судов спустили на воду Амосовы. Тогда не велось никакого учета, не было никаких регистровых книг. Впрочем, о всех Амосовых рассказать тоже невозможно — слишком мало сведений о них сохранилось. Пожалуй, лучше начать с Петра, который в архангельском адмиралтействе заведовал вооружением строившихся кораблей. У него было три сына. Двое из них — Осип и Иван — стали известными строителями. Десятилетними мальчиками отец отдал их на выучку знаменитому Михаилу Дмитриевичу Портнову, ведавшему всеми архангельскими верфями. Особенную хватку в учебе проявил Иван. Уже к тринадцати годам он так изучил конструкцию корабля и усвоил корабельную терминологию, что свободно читал самые сложные чертежи.

Мальчики именовались тиммерманскими учениками. Тиммерманами в то время, да и сейчас за границей, называют корабельных плотников. Правление адмиралтейства заметило способного мальчика, и, когда встал вопрос, кого отправить на дальнейшую выучку за границу, выбор пал на Ваню Амосова. В числе лучших тиммерманских учеников Ваня уехал в Англию.

Семь лет проработал Иван Амосов на английских верфях плотником, Научился прекрасно говорить по-английски, овладел архитектурой английских кораблей, узнал все лучшее в мировом кораблестроении. Весной 1793 года возвратился в Петербург.

Адмиралтейств-коллегия для того, чтобы проверить, чему он научидся за границей, назначила специальную комиссию. Старые мастера экзаменовали Ивана три дня подряд по шесть — восемь часов в день! Иван Петрович с блеском выдержал труднейшее испытание и получил аттестацию высшей степени. Ему шел тогда двадцать первый год, и его назначили корабельным подмастерьем на постройку стопушечного корабля. Только подмастерьем! Так высок был класс русских корабельных мастеров.

Только в 1800 году, когда Амосову исполнилось двадцать семь лет, его произвели в корабельные мастера и назначили на только что открытую в Санкт-Петербурге верфь. Здесь, на этой верфи, он построил по проектам Катасанова стодесятипушечный «Гавриил» и семидесятичетырехпушечный «Селафаил».

В 1810 году он становится главным инспектором Кронштадтского порта, и вот здесь-то наконец по его собственным проектам строятся бриги «Меркурий» и «Феникс», а в 1813 году — стодесятипушечный корабль «Ростислав». Он готовил шлюпы «Восток» и «Мирный» в кругосветное плавание, читал лекции в старших классах Училища корабельной архитектуры, достраивал в 1832 году фрегат «Паллада».

Но более всех прославился сын третьего брата Амосовых, штурмана Афанасия Петровича, — Иван Афанасьевич. Иван Петрович очень любил своего племянника и вместе с ним в свободное время — он еще успевал находить свободное время! — строил модели кораблей. Мальчик целые дни проводил на верфи у стапелей. С восторгом он наблюдал, как спускается на воду очередной корпус, как обрастает он мачтами и снастями, как разворачиваются на реях светлосерые полотнища парусов. Девятилетним он попросился у дяди на верфь… плотником. Дядя шутливо хлопнул его по макушке, сказал:

— Годика через два, когда вот здесь побольше накопится…

И действительно, как только исполнилось Ване одиннадцать, определил его в училище. И пошел Иван тем же путем, что и дядя. За семь лет учения овладел английским и французским, узнал все премудрости строения кораблей и восемнадцатилетним пришел на Кронштадтскую верфь руководителем ремонтных работ на фрегатах. В двадцать один год произвели Ивана в помощники корабельного мастера, а потом перевели в Главное адмиралтейство «иметь смотрение за черчением чертежей». Вот здесь-то он и освоил до конца корабельное дело. Двадцатишестилетним начал строить свой первый корабль. То был восьмидесятичетырехпушечный «Гангут». За ним вышел в море стодесятипушечный «Император Александр I».

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Вскоре Ивана Афанасьевича, как в свое время и его дядю, направляют в Англию, а потом в Америку для изучения опыта строительства паровых кораблей. По возвращении из-за границы его назначают управляющим Охтинской верфью. Двадцать девять лет проработал он в этой должности, стал ведущим кораблестроителем России. Здесь, на Охте, он спроектировал и построил пятидесятишестипушечный фрегат «Прозерпину» и семидесятичетырехпушечный «Фершампенуаз». Даже англичане, которые не очень любили хвалить, отметили, что «Фершампенуаз» — это высшее достижение не только русского, но и мирового кораблестроения! За «Фершампенуаз» Иван Афанасьевич получил орден Владимира 4-й степени. Для кораблестроителя это была очень редкая и очень высокая награда.

В 1834 году Амосов построил небольшой пароход «Мирный», а в 1835-м — два парусных линейных корабля — семидесятичетырехпушечные «Выборг» и «Константин». Оба корабля были настолько прочными, что через двадцать лет принимали участие в Крымской войне 1854 года, переоборудованные пароходами. А надо сказать, что обычный век деревянных кораблей — двенадцать — пятнадцать лет.

Но я хочу рассказать о другом корабле, о том фрегате, который дал имя броненосному крейсеру, известному сейчас во всем мире. Я скажу несколько слов об «Авроре», построенной Иваном Афанасьевичем в 1835 году на той же Охтинской верфи.

Для Ивана Афанасьевича это был обычный, серийный, как сейчас бы выразились, фрегат, и упоминал он о нем вскользь, хотя водоизмещение корабля приближалось к двум тысячам тонн, а длина — к шестидесяти метрам. Вооружение «Авроры» состояло из сорока четырех пушек, стреляющих двадцатичетырехфунтовыми ядрами. Действительно, для Амосова это был не особенно большой корабль, даже меньше сверхпрочной «Прозерпины». Но судьба распоряжается кораблями иначе, она не обращает внимания на величину и количество пушек. Она может привести к славе даже простой рыбачий бот.

«Авроре» исполнилось уже восемнадцать лет, когда командиром на нее назначили капитан-лейтенанта Ивана Николаевича Изылметьева. Военное ведомство дало ему такой приказ: выйти из Петербурга, пересечь Атлантический океан, обогнуть мыс Горн в Южной Америке, пройти Тихим океаном до Камчатки и там, в Петропавловске, сменить совсем одряхлевший к тому времени, но тем не менее славный фрегат «Палладу» из экспедиции вице-адмирала Путятина.

Какие люди плавали на «Авроре»? Достаточно назвать трех из целого созвездия моряков, прославивших российский флот.

В 1838 году на борт фрегата поднялся и прослужил на корабле девять лет старшим офицером исследователь Охотского моря и Татарского пролива, будущий адмирал Геннадий Иванович Невельской. Получил на «Авроре» чин лейтенанта мичман Николай Александрович Фесун, который позже, в 1860–1862 годах, на винтовой лодке «Морж» перешел из Кронштадта в Тихий океан через Магелланов пролив и составил такое подробное описание этого пролива, какого не сделали ни сам Магеллан, ни пират Елизаветы I английской Френсис Дрейк, ни сэр Томас Кэвендиш, лоцман той же королевы…

Молоденьким гардемарином вместе с Изылметьевым плыл Константин Федорович Литке, который позже дважды обогнул земной шар.

Выполняя приказ, при самых жестоких осенних ветрах, которых побаивались и Дрейк и Кэвендиш, капитан Изылметьев обогнул мыс Горн, и в апреле 1854 года «Аврора» отдала якорь в бухте Кальяо у побережья Перу. Команда приступила к обтяжке и ремонту такелажа и починке корпуса. Только через сутки Изылметьев узнал, что невольно попал в чудовищную ловушку: здесь же в одной из гаваней Кальяо стояла англо-французекая эскадра под командованием контр-адмиралов Прайса и де Пуанта. А Россия уже целый месяц находилась в состоянии войны с Англией и Францией!

Вероятно, весть о том, что Англия и Франция объявили войну России, еще не дошла до Кальяо. Однако в любой момент могли узнать об этом Прайс и де Пуант, и тогда… Конечно, «Аврора» не смогла бы сражаться в одиночку с целой эскадрой.

Изылметьев сделал вид, что ему тоже ничего неизвестно.

«Аврора» и корабли эскадры обменялись традиционными приветствиями. Вечером начались обычные в таких случаях визиты. А тем временем из Лондона уже вышел быстроходный винтовой фрегат, капитан которого вез английскому и французскому контрадмиралам приказ отыскать и уничтожить русские фрегаты «Аврору», «Палладу» и «Двину», затем взять курс на Охотское побережье и к берегам Аляски и захватить там русские поселения.

Изылметьев вежливо улыбался на банкете, данном в его честь адмиралом Прайсом, и прикидывал, за какой срок весть о войне перелетит Атлантику, достигнет берегов Южной Америки где-нибудь в районеПорт-оф-Спейна, Джоржтауна или Каракаса и оттуда доберется по горным дорогам до Боготы, Кито и, наконец, до Лимы на Тихоокеанском побережье, откуда рукой подать до Кальяо. Выходило совсем немного.

Он отдал приказ своему экипажу срочно ремонтировать рангоут и корпус, делая при этом вид, что производятся самые обычные корабельные работы после трудного перехода.

Несколько суток прошло в страшном напряжении. Команда работала по ночам, днем только закрашивая отремонтированные места да подтягивая такелаж.

На девятые сутки, отделившись от эскадры, к «Авроре» стал подтягиваться один из английских корветов. Он встал на рейде примерно в миле расстояния от русского фрегата. На запросы флагами дал уклончивый ответ: «Меня сдрейфовало на якоре. Помощь не требуется».

— Все ясно. Прайс и де Пуант получили известие о войне, — сказал Иван Николаевич Изылметьев. — Этот корвет — дозорный. Господа, с этого момента никаких отпусков на берег. Экипажу быть в боевой готовности!

На совещании офицеров было решено: вырываться из ловушки в зависимости от обстоятельств.

Обстоятельства сложились на редкость удачно — на десятую ночь стоянки на море лег туман. В самый глухой час Изылметьев приказал спустить на воду семь десятивесельных шлюпок. С каждой шлюпки на борт фрегата подали буксирный конец.

— Поднять якорь!

Когда якорь с тихим плеском вынырнул из воды, гребцы на шлюпках разом налегли на весла.

Пять, десять, пятнадцать гребков…

Уключины весел были хорошо смазаны: ни единого скрипа, ни единого возгласа загребных.

Ни одного огня на борту.

Тишина и туман.

Медленно-медленно фрегат тронулся с места и, буксируемый шлюпками, направился к выходу из гавани в океан.

Изылметьев так рассчитал движение по гавани, что с английского корвета не заметили никакого изменения положения «Авроры». Для английских наблюдателей она просто как бы уменьшалась, «съедаемая» туманом. А когда оказалась в океане, за пределами бухты, и англичане забили тревогу, — было поздно. Русские уходили от берегов Южной Америки под всеми парусами!

Через полтора месяца «Аврора» бросила якорь в Авачинской бухте на Камчатке. На мыс Сигнальный, против которого она встала, высыпало чуть ли не все население Петропавловска. Фрегат ждали давно.

Он должен был усилить оборону самой восточной земли России. Здесь уже знали о войне и со страхом и надеждой всматривались в океанскую даль: чьи паруса появятся раньше — английские и французские или свои, родные.

У берега уже выгружался военный транспорт «Двина». Со дня на день ждали «Палладу», которая застряла где-то в Японии.

С борта «Авроры» сняли двадцать две пушки и установили их батареями на окружающих бухту сопках. Сама «Аврора» вместе с «Двиной», развернутые левыми бортами в сторону моря, встали на шпринги^[34]. Орудия левых бортов должны были защищать гавань.

Командир Петропавловского порта Василий Степанович Завойко подсчитал силы.

Гарнизон города составлял вместе с экипажем судов около тысячи человек. Артиллерия береговая и судовая — шестьдесят семь пушек. Боезапас — на три месяца осады. Изылметьев доложил, что на кораблях англо-французской эскадры, стоявшей в Кальяо, было около тысячи восьмисот человек.

Англичане и французы не заставили себя долго ждать…

Утром 17 августа дозорные, дежурившие на Сигнальном мысе, увидели в море пароход под американским флагом. В сильную подзорную трубу можно было прочитать название парохода: «Вираго».

— Какого черта здесь нужно американцам? — произнес один из дозорных. — Они-то что путаются не в свое дело?

— «Вираго»? — переспросил мичман «Авроры» Николай Алексеевич Фесун. — «Вираго» под американским флагом? С каких это пор он стал американцем? Мы видели его в Кальяо под крестами Андрея и Георгия! Могу спорить на что угодно, что это сам адмирал Прайс как капер поднял американский флаг!

О появлении англичанина доложили Василию Степановичу Завойко. Генерал-майор отдал приказ подготовить береговые и корабельные орудия к бою.

Пароход медленно прошел по внешнему рейду бухты, все время держась за пределами действия батарей, а вечером ушел в открытое море.

Утром 18-го на горизонте появились паруса объединенной эскадры. Корабли шли полумесяцем, обращенным выпуклой стороной в горловину Авачи. Здесь были все, что стояли в Кальяо. Английские — пятидесятидвухпушечный фрегат «Президент» под флагом контр-адмирала Прайса, сорокачетырехпушечный фрегат «Пайк» и быстроходный шестипушечный малышка «Вираго»; французские — шестидесятипушечный фрегат «Лафорт» под флагом де Пуанта, тридцатидвухпушечный корвет «Эвридика» и восемнадцатипушечный бриг «Облигадо». Итого — сто шестьдесят восемь пушек против шестидесяти семи петропавловских. Три выстрела против одного..

— Красиво идут, — сказал Фесун. — Бей любого на выбор!

Комендоры «Авроры» прикидывали расстояние до неприятеля, ожидая, когда суда войдут в зону обстрела. Но французы и англичане не торопились. Они начали какие-то сложные лавировки, перестраивая корабли.

— Ну давайте, давайте смелее! — в нетерпении говорили артиллеристы. — Сейчас мы угостим вас кедровыми орешками!

Но только к четырем часам дня борт флагмана эскадры выбросил упругие клубы дыма и над бухтой пронесся длинный удар залпа. Тотчас ответили «Аврора» и береговые пушки. Сражение началось.

Артиллеристы фрегата быстро пристрелялись к своему старому знакомцу под американским флагом, и две или три гранаты взорвались прямо на палубе «Вираго», неосмотрительно вышедшего вперед. Пароход, оставляя за собой шлейф дыма, вышел из боя. За ним, лавируя, последовали другие корабли.

— Удирают, не начав дела? — удивлялись русские моряки, — Ну и герои!

Огонь с обеих сторон прекратился. В подзорные трубы было видно, как на «Вираго» матросы ведрами тушат пожар.

Ночь прошла спокойно. Однако утром 19 августа все шесть кораблей противника начали обстрел побережья. Из десяти гранат до берега долетало только две-три, и «Аврора» не отвечала огнем..

— Не пойму, к чему они впустую тратят боеприпасы, сказал Изылметьев. — Будь на их месте я, я бы спустился к югу и высадил десант…

Десант союзники высадили 20-го.

На этот раз к берегу напрямую пошла вся эскадра.

Еще издали корабли англичан и французов начали обстреливать береговые укрепления, «Аврору» и «Двину» и сам город. Гранаты рвались среди домов и земляных насыпей редутов, вспухая белыми клубами дыма, разбрасывая во все стороны гудящие осколки. Ядра высекали из береговых камней белые искры. У воды занялся рыбный склад — быстрые языки огня набросились на тесовую крышу, побежали по моховым прокладкам между бревнами. Эскадре ответили шестьдесят семь пушек «Двины» и «Авроры» и береговых укреплений. Одна из гранат угадала в полуют фрегата, рикошетом унеслась к берегу.

— Иван Николаевич, встаньте за надстройку — может, еще какая-нибудь прилетит ненароком! — сказал старший помощник Геннадий Иванович Невельской.

Изылметьев, не отрываясь от подзорной трубы, передернул плечами:

— Ежели судьба, то и за надстройкой достанет! Скомандуйте комендорам — пусть перенесут огонь на правофланговые корабли. По центру хорошо бьют наши береговые…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Невельской откозырнул и нырнул в люк, ведущий на орудийную палубу.

Береговые батареи, установленные на сопках, обступающих город, царили над огромным ковшом бухты. С высоты редутов английские и французские корабли походили на простые рыбачьи лодки. В хорошие стекла просматривались даже матросы на их палубах. Все зависело только от умения артиллеристов. Изылметьев верил в своих шестьдесят комендоров, которые сейчас работали у снятых с правого борта орудий. Отсюда, снизу, с воды, он хорошо видел попадания батарейных гранат. Дымилось уже два английских судна…

— Отменно! — улыбнулся Иван Николаевич вновь подошедшему к нему Невельскому. — В таком положении одна наша пушка стоит трех английских. Им снизу вверх трудно вести хороший прицельный огонь.

До позднего вечера продолжалась дуэль берега с морем.

Около пяти часов пополудни левый фланг эскадры усилил обстрел мыса Маячного и подавил первую батарею. С бортов кораблей де Пуанта спустили шлюпки — Невельской насчитал одиннадцать, — устремившиеся к берегу. В каждой сидело не менее пятнадцати человек.

— Ну вот и первый штурмовой отряд, — произнес Изылметьев. — Сейчас они попытаются закрепиться у Маячного.

Моряки гребли с такой силой, что почти ложились на банки шлюпок. Они старались поскорее пройти пространство чистой воды и оказаться под защитой береговых утесов, где их не могла достать картечь батарей. Тем временем начали спускать шлюпки французы.

Вход в бухту затянуло густым дымом, сквозь который багровыми зарницами полыхали орудийные залпы. Гогочущий шквал ядер и гранат несся с моря на берег и с берега на море. В громыхании и треске боя Изылметьев отчетливо различал голоса своих двадцатичетырехфунтовых пушек и радовался пожарам, начавшимся еще на одном английском корабле.

Англичане и французы наконец оказались под прикрытием берега. Матросы и морские пехотинцы, подняв над головою ружья, перепрыгивали борта шлюпок и по мелкой воде добирались до суши. Там они сразу же залегали в цепи.

Иван Николаевич взглянул на часы. Шесть. Если до темноты десантники успеют закрепиться на берегу, ночью к ним подойдет подкрепление, они успеют окопаться и… Трудно придется утром защитникам города. Ох, трудно! Интересно, какие там силы у Василия Степановича Завойко…

Теперь все большие корабли эскадры пытались поддержать десант и обстреливали склоны окрестных сопок. Замолкла четвертая батарея. Изылметьев хотел было скомандовать перенести огонь на пехоту, но с берега пришло указание продолжать бить по кораблям.

Десант не продержался на Маячном и часа — он был буквально опрокинут в море атакой оставшихся в живых батарейцев, солдат и матросов гарнизона.

— Молодцы, какие молодцы! — повторял Иван Николаевич, наблюдая в трубу, как морские пехотинцы, не выдержав неожиданного удара русских, бросились к своим шлюпкам. Французы повернули назад раньше, чем успели дойти до берега.

К семи часам вечера над Авачинской губой стала зыбкая пороховая тишина. Корабли Прайса и де Пуанта, ловя парусами ветер, отступали в море…

Утром туман, закутавший бухту до подножия сопок, вновь взорвался обвальным треском и гулом. С моря на берег густо понеслись гранаты и ядра. И почти тотчас из молочной пелены выдвинулись шлюпки с десантом. Одна за одной они врезались в серую гальку берега, и через их борта потоком лились матросы и пехотинцы. Невельской насчитал около девятисот человек.

Связной с берега принес записку Завойко:

«Господин капитан-лейтенант, приказываю двести человек экипажа фрегата направить в мое распоряжение для защиты господствующих высот».

Изылметьев вызвал мичмана Фесуна и лейтенанта Пилкина.

— Подберите хороших стрелков и отправляйтесь в распоряжение Василия Степановича. Не уроните честь корабля.

— Можете быть спокойны, ваше превосходительство! — козырнул Фесун.

Через несколько минут вооруженный ружьями и кортиками отряд сошел с борта на берег.

Вал десантников, оставив на берегу десятка четыре трупов, катился к подножию сопки Никольской. Англичане и французы вышли из зоны обстрела и теперь, согнувшись в три погибели, карабкались на склоны, замирали за большими камнями, перебегали опасно открытые места. Сверху, с земляного батарейного редута, по ним начали хлестать ружейные выстрелы — артиллеристы не могли опустить так низко дула орудий, чтобы ударить картечью по склонам, перешли на ружья. Передовые десантники скрылись в низких зарослях, пятнами покрывающих склоны Никольской.

— Не удержали! — воскликнул с досадой Изылметьев. — Сколько человек на батарее? Пятнадцать, двадцать? Разве выдержат они такой натиск?

Корабли объединенной эскадры теперь перенесли огонь на город. С визгом полетели щепы от кондовых стен, сложенных из тяжелых лиственничных бревен, медленным смоляным огнем загорались дома.

Палуба под ногами вздрагивала судорожными толчками —.пушки «Авроры» говорили не переставая. Комендоры работали весьма похвально: множество гранат находило цель. Паруса английских и французских фрегатов обвисали дымящимися лохмотьями, некоторые корабли уже не стреляли — их команды боролись с пожарами, приводили в порядок разбитый русскими ядрами рангоут. Особенно досталось французскому «Лафорту»: у него были сбиты верхние стеньги мачт, снесен кормовой флаг, в нескольких местах пробит корпус.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Изылметьев взглянул на «Двину». Пушки транспорта, менее дальнобойные, чем у «Авроры», оживали тогда, когда какой-нибудь из кораблей противника подсовывался ближе к берегу.

Неожиданно из кормы «Двины» ударил фонтан огня.

Вторая граната взорвалась между транспортом и «Авророй».

«Что за черт? — встрепенулся Иван Николаевич. — Впечатление такое, будто по нам ударили с берега… Что они там, осоловели?..»

Еще одна граната пронеслась чуть ли не над его головой и звонко лопнула на воде чуть впереди бушприта, подняв белый столб брызг.

Иван Николаевич мысленно проследил траекторию. Выходило, что стреляли с третьей батареи, находящейся на Никольской сопке.

— Что они там, совсем… — воскликнул Иван Николаевич, шепотом проклиная командира батареи лейтенанта Максутова, и вдруг понял. Никольская, господствующая над портом, занята десантом! Оттуда, с вершины, вся бухта — как зеркало. И «Двина» и его «Аврора» теперь голы и беззащитны перед высотой сопки. Возможно, да нет, не возможно, а наверняка, десантники, захватившие батарею, лупят по ним из русских же пушек. Из его пушек! О черт! А он не может поднять орудия в портах фрегата на такой крутой угол, не может ответить!.. Неужели Максутов погиб! Такой комендор…

Еще несколько гранат подняли воду у бортов.

Потом выстрелы с третьей прекратились. Вся сопка трещала, будто по зарослям шел лесной пожар. Белые и голубые дымки вились на склонах. Нижние дома города пылали жаркими чернодымными кострами. Грохот орудий слился в непрерывный гром, будто разом началось извержение всех окрестных вулканов. Ветер нес вдоль берегов рваные серые космы…

В десять утра Изылметьев увидел, как синяя волна десантников потекла вниз, к подножию Никольской. Морские пехотинцы, добравшись до берега, забегали в воду по грудь, гроздьями висли на бортах шлюпок, чуть не опрокидывая их. Шлюпки отваливали от берега, беспорядочно махая крыльями весел.

В одиннадцать на борт «Авроры» поднялся лейтенант Пилкин:

— Господин капитан-лейтенант, виктория! Победа! Десант опрокинут в море! Союзники оставили на берегу человек четыреста, не менее! Наши потери около сотни.

Словно подтверждая его слова, снова ударила третья батарея. Гранаты плеснули у бортов союзных фрегатов. Там уже спешно принимали на борта шлюпки, на мачтах оживали полотнища парусов.

К полудню все было кончено.

Эскадра отошла к полуострову Шипунскому.

Три дня матросы Прайса и де Пуанта хоронили своих убитых и ремонтировали изорванный в сражении рангоут.

Контр-адмирал Прайс совещался с контр-адмиралом де Пуантом. Оба с ужасом думали — смогут ли оставшиеся на плаву корабли добраться до ближайших американских берегов…

Уже когда эскадра отошла от Шипунского, Прайс, не выдержав позора поражения, застрелился.

Много лет спустя во Франции вышла книга. В ней офицер союзной эскадры Эдмонд де Айи рассказал о сражении.

Он писал:

«Аврора» — поистине удивительный фрегат. Но еще удивительнее ее командир. Он в сказочно короткий срок привел свое судно в боеспособное состояние после тяжелейшего перехода через океан и перенесенной командой цинги. Он дрался один против эскадры из шести кораблей… Мы проиграли сражение не из-за бездарности наших командиров, а благодаря блестящим способностям Завойко и Изылметьева. Они имеют право ждать, что их имена будут навсегда сохранены в летописях русского флота..»

Прекрасное имя фрегата не было забыто.

По традиции, принятой во многих флотах, оно перешло на крейсер первого ранга, спущенный со стапелей «Нового Адмиралтейства» в Петрограде 24 мая 1900 года, крейсер, прославившийся в бою под Цусимой и давший исторический выстрел по Зимнему дворцу 7 ноября 1917 года, крейсер, который все мы хорошо знаем.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Влюбленный в паруса ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

В середине XIX столетия парусники строились во всем мире. Инженеры соперничали друг с другом, стараясь придать кораблям наиболее мореходные формы. Вместе с капитанами они придумывали не только усовершенствованную оснастку, но даже новые типы парусного вооружения.

В 1880-е годы появились корабли с металлическими корпусами и стальными мачтами — барки, — которые могли принимать на борт до 6000 тонн груза!

Барки — обычно четырехмачтовые суда, причем три первых мачты несут прямые корабельные паруса, а задняя — сухая, то есть без рей, и имеет только косые паруса.

Деревянные корабли никогда не строили длиннее 90 метров. Сталь впервые позволила увеличить длину корпуса. В 1902 году в Германии построили барк «Прейссен». Он был длиною 124 метра и шириною 16 метров! 5081 тонну груза могли поглотить его трюмы.

Барки были настолько прочны, что могли, не убавляя парусов, продолжать плавание при такой силе ветра и такой высоте волны, при которых деревянное судно неминуемо перевернулось бы.

Ходили по морям вплоть до 1900-х годов корабли со смешанным вооружением — знаменитые бригантины (шхуны-бриги) и баркентины (шхуны-барки). Баркентины были трехмачтовыми, на фок-мачте несли прямые, а на грот- и бизань-мачтах косые, так называемые гафельные паруса.

Гафельные шхуны вооружались только косыми парусами.

Все они были отличными ходоками, требовали немного рук для управления и прекрасно выдерживали самые жестокие штормы.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

тчим хотел сделать из него офицера, мать — юриста. Дима же мечтал только о парусах. Он увидел их впервые в Кронштадте — легко несущиеся по желтоватой балтийской волне узкие яхты и шхуны — и уже не мог забыть никогда. Все свободные минуты, которые выдавались, он проводил в знаменитом Петербургском морском музее. А такие свободные минуты выдавались только на каникулах, потому что семья жила в Москве и в Петербурге бывала наездами.

Отчим отдал десятилетнего Диму в Третью московскую военную гимназию. Мальчик сразу же возненавидел муштру. За невинные шалости, за которые в простых гимназиях оставляли без обеда или наказывали двумя часами отсидки в классе после уроков, здесь держали ребят по двое, по трое суток в карцерах — в крохотных темных камерах, где можно было только смирно сидеть на узеньких скамеечках, или даже спарывали погоны, что считалось самым унизительным наказанием.

В четвертом классе Дима заявил отчиму, что офицерский мундир его нисколько не соблазняет и что училище ненавидит всем сердцем. Отчим жестоко выпорол мальчика.

И тогда Дима решил действовать по-своему.

Он купил в букинистическом магазине «Морскую практику» Федоровича и «Теорию судостроения» Штенгауза и стал их усердно изучать. В гимназии приналег на иностранные языки и математику.

В шестом классе решил, что для мореходных классов он уже подготовлен.

И вот однажды, забравшись на большой перемене в уборную, он размалевал себе лицо акварельными красками, прицепил на голову рожки, вылепленные из жеваной промокашки, и, выждав, когда в коридоре появится воспитатель, заорал, как дикая кошка, выскочил из туалета и с разбегу прыгнул на плечи ничего не подозревавшего немца (почти все воспитатели в гимназии были немцами).

Это произошло 10 сентября 1882 года.

15 сентября Дима уже ехал в вагоне третьего класса в Севастополь.

Отчим выдрал его еще более жестоко, чем в первый раз, дал двадцать пять рублей на дорогу и приказал не являться домой до тех пор, пока «не станет человеком».

Дима осел в Керчи.

Там, в мореходных классах, благодаря хорошей теоретической подготовке, он был сразу принят на второй курс.

В марте 1883 года, блестяще перейдя в третий, выпускной класс, Дима устроился на летнюю практику на пароход Волго-Донского общества «Астрахань», совершавший рейсы между Таганрогом и Константинополем. «Астрахань» был небольшой плоскодонный товаро-пассажирский пароход типа трехмачтовых шхун. По обычаю того времени, он кроме машины имел парусное вооружение с реями на фок-мачте.

В Таганроге пароход нагрузили пшеницей и приняли на палубу двадцать четыре лошади. Эти лошади были куплены какими-то важными турками для конюшни султана.

Погода стояла отличная.

Пароход без малейшей качки прошел почти весь путь и на рассвете четвертого дня рейса подходил к пролйву Босфор.

И тут на море спустился такой густой туман, что с кормы перестал быть виден нос корабля.

«Астрахань» убавила ход и начала давать гудки, чтобы на нее не налетело какое-нибудь судно, идущее по проливу.

Вдруг баковый вахтенный закричал не своим голосом:

— Берег под носом!..

Все на палубе полетело от страшного удара. Нос парохода поднялся и вылез из воды на камни. Впереди смутно чернела стена гористого берега.

Обмерили воду.

Под носом оказалось всего четыре фунта. Под кормой — двадцать пять. В трюмах воды не обнаружили. Значит, пробоины не было.

Дали полный назад, но «Астрахань» даже не дрогнула.

Положение было критическим. Задуй ветер с моря, начнись прибой, буруны — и ни одна живая душа не спаслась бы у этих скал. Волны разнесли бы корпус судна за какой-нибудь час…

К счастью, ветер не задул, а часам к девяти утра туман разошелся — и все увидели высокую черную гору, у подножия которой сидел пароход. На вершине белела башня, окрашенная красными поперечными полосами. От башни в глубь берега тянулись провода и шли телеграфные столбы. Это была телеграфная станция!

Тотчас послали шлюпку с одним из помощников, который вез телеграмму в Константинополь.

Капитан описал в телеграмме положение судна, просил посла доложить о происшедшем султанскому двору и выражал надежду, что на помощь «Астрахани» будет прислано турецкое военное судно.

Однако расчет капитана не оправдался. Султан ответил кратко и просто: «Старайтесь спасти лошадей».

Барометр падал. Ждать следующего дня было рискованно.

Прослышав о русском пароходе, выскочившем на камни у входа в пролив, у места происшествия появились три греческих частных буксира.

Началась буквально базарная торговля, сопровождаемая руганью на всех европейских языках.

Наконец за одиннадцать тысяч рублей «Астрахань» была стянута с мели…

Пришли в Константинополь.

Капитан отпустил свободную вахту на берег.

Был среди этой вахты и молодой практикант Дима Лухманов.

«На берегу мы проделали все, что полагалось проделать матросам старого русского флота в Константинополе, — вспоминал он. — Были на базаре и накупили всякой ненужной дряни, вроде коробочек, оклеенных раковинами, рамочек из кипарисового дерева и пестрых шелковых носовых платков. Впрочем, купили еще по фунту турецкого табаку и по коробке рахат-лукума. Посетили Святую Софию, напились отвратительной сладкой греческой мастики и вонючей ракии.

Подрались с английскими матросами и часов в одиннадцать вечера вернулись на судно. На другой день наша вахта осталась работать на судне, а другая съехала на берег и проделала то же самое..»

Через неделю «Астрахань» вернулась в Таганрог. Здесь, за драку с одним из матросов команды, Диму списали на берег.

Остаться без места матросу в старой России во время навигации было делом не из приятных. А морская практика для дальнейшей учебы в мореходных классах была ох как нужна!

С утра до ночи ходил молодой матрос по пристаням или околачивался у эллинга Российского Общества Пароходства и Торговли. Но везде получал ответ: «Не требуется».

Наконец удалось поступить на пароход «Вера» крымско-кавказской линии. Восемнадцать рублей в месяц. Продукты свои. Службы на две вахты. Заходы в порты через каждые несколько часов. Бесконечная трюмная работа по погрузке и выгрузке товаров — таковы были условия. И это летом, когда Черное море тихо, как озеро. А зима? Снежные шквалы у Одессы, ледяная новороссийская бора, страшные штормы Кавказского побережья… Недаром эта линия считалась невероятно тяжелой и матросы неохотно шли на нее.

Но практика есть практика. Рано или поздно пришлось бы поработать и на таких линиях. И начались бесконечные короткие переходы с длинными остановками, наполненными лязгом лебедок, пылью, жарой, дымом, криками грузчиков и работой, потной, тяжелой до изнеможения. Рейсы тянулись однообразные, отупляющие: Батум — Кобулети — Поти — Сухум — Керчь — Севастополь — Одесса. Потом все повторялось в обратном порядке…

На втором круге, в Керчи, во время выгрузки взорвалась лебедка. Осколками парового цилиндра Дима был ранен в колено. Пришлось до поправки ноги сидеть на берегу.

При расчете он получил всего пять рублей. Нужно было как-то выкручиваться. Случай помог пристроиться судомойкой в трактир. Дима мыл посуду, чистил ножи и вилки, ощипывал кур, ставил самовары и за это получал от хозяина обед, чай и право спать на одной из кухонных лавок.

Когда нога пришла в норму, молодой практикант на один рейс поступил на двухмачтовую шхуну «Святой Николай», перевозившую соль из Керчи в Ростов, а потом, чтобы возвратиться к началу занятий в Керчь, пристроился «пассажиром из работы» на пароход «Императрица Мария». Здесь снова не повезло. Ночью «Императрица» села на мель, повредив обшивку корпуса. Авральная, бешеная работа, подводка и закрепление пластыря на трещине продолжались всю ночь. Люди трудились по пояс в студеной воде. Утром пароход снялся с мели и направился дальше. Первую в жизни практику молодого моряка можно было считать законченной. Нелегко она обошлась Диме. Вместо мореходных классов он без памяти, в тяжелом бреду попал в керченскую больницу, где пролежал два месяца. Было ему в то время всего семнадцать лет…

А море манило, несмотря на все трудности жизни, которые он узнал.

Окончена мореходка. Но по царским законам диплом хотя бы на первое судоводительское звание выдавался только совершеннолетним, то есть достигшим двадцати одного года. Следовательно, юноше предстояло минимум еще четыре года плавать простым матросом.

Он во что бы то ни стало хотел поплавать на иностранных судах, особенно парусных, повидать мир, выучиться как следует английскому языку.

И вот в конце марта 1884 года Дима очутился на борту только что построенного в Сандерленде и делавшего первый рейс греческого парохода «Николаос Вальяно». «Николаос» отправлялся с грузом русской пшеницы с таганрогского рейда в Германию, в Бремерхафен.

Он отправился в дальнее заграничное плавание учеником без всякого содержания. Одежда — поношенный костюм, кепка, две смены белья и старые ботинки. В маленьком чемоданчике — учебники. Денег — ровно один серебряный рубль.

Он думал: «Ничего, буду работать вместе с матросами, покажу свое рвение, и, когда придем в Германию, капитан, наверное, даст мне что-нибудь за работу. А не даст — уйду с судна и поступлю матросом на какой-нибудь парусник, на английский или американский, который пойдет куда-нибудь в Южную Америку или на острова Тихого океана… Не пропаду, не умру с голоду: голова есть, руки тоже…»

…«Николаос Вальяно» быстро шел на юг.

Вот и Босфор. Знакомые очертания мечетей Константинополя. Потом Мессинский пролив. Картахена. Гибралтар. Шторм в Бискайском заливе. Мыс Финистерре. Дождливый и туманный Ла-Манш. Через два дня после выхода из Английского канала пришли в Бремер-хафен.

Здесь произошло то, на что так надеялся Дима: капитан вызвал его к себе и назначил ему половинное матросское жалованье — один фунт и пять шиллингов в месяц.

После выгрузки в Бремерхафене «Николаос Вальяно» пошел в Геную.

В Италии Дима рассчитался с «Николаосом» и поступил наконец матросом на настоящий атлантический парусный бриг «Озама».

Как только Дима увидел «Озаму», он влюбился в нее без оглядки. Да и как можно было не влюбиться в этот маленький изящный бриг, похожий на те парусники, которые описываются в приключенческих книжках!

У «Озамы» был приподнятый квартердек^[35], доходивший до грот-мачты и обнесенный красивой дубовой балюстрадой, и короткий, не возвышающийся над планширом^[36] полубак^[37]. Корпус и рубки выкрашены белой краской с узеньким голубым бортиком наверху. Балюстрада покрыта светло-желтым лаком. На носу — вырезанная из дерева и со вкусом раскрашенная статуя индийской королевы Озамы. Рангоут легок, начисто выскоблен и отлакирован. Марсы, салинги, эзельгофты, флагштоки, ноки реев — белые. Обводы бриг имел острые, что говорило о его прекрасных ходовых качествах. И действительно, «Озама» фрахтовалась европейскими подрядчиками для перевозки между портами Европы и Вест-Индии небольших партий срочных и нежных грузов.

Как только Дмитрий подписал контракт на «Озаму» и поднялся на ее борт, он сразу же измерил шагами величину корабля и прикинул на глаз остальные размеры. Длина примерно тридцать пять метров, ширина метров восемь, глубина трюма — около четырех. Он подсчитал, что груза она должна принимать тонн триста.

Да, это был корабль его мечты!

Первые дни плавания на «Озаме» были прекрасны. Легкий норд-ост, не разводя зыби, давал кораблю скорость до восьми узлов и позволял нести все паруса, даже фор-лисели с обеих сторон.

В Барселоне приняли на борт груз испанского вина и пошли дальше. За Гибралтаром норд-ост превратился в пассат и понес корабль к берегам далекой Индии.

Но чем дальше уходили от берегов, тем хуже становилась жизнь на судне. Свежие продукты, взятые в Испании, кончились. Перешли на солонину. Но на какую! Даже видавшие самую скверную пищу матросы зажимали носы, когда кок приносил в кубрик бак своего варева. Пожаловались было капитану, но тот только пожал плечами и ничего не ответил.

Повода была прекрасна, работать с парусами не приходилось, даже брасов^[38] иногда не трогали по двое-трое суток подряд, И тут на сцену выступил боцман, которому казалось, что матросы даром получают жалованье. По восемь — десять часов в сутки он заставлял команду заниматься мелкими, подчас бессмысленными корабельными работами. Перечинили все запасные паруса, перескоблили и смазали салом и графитом все запасные блоки, вытащили на палубу и протерли газовой смолой якорные цепи… А в один прекрасный день боцман вытащил на палубу ящик с гвоздями. Он велел перетереть наждаком каждый гвоздь!

Здесь, на «Озаме», Дмитрий впервые в жизни узнал тяжесть боцманского кулака.

На двадцать восьмой день плавания, считая от Барселоны, отдали якорь на рейде Сан-Доминго.

Жара стояла невыносимая. Выгружать «Озаму» пришлось в полдень. Работа была похожа на муки ада, какими их изображали в священном писании. В трюме температура доходила до шестидесяти градусов. А тут еще плохой стол, несмотря на стоянку в порту, издевательства и побои боцмана, да еще грошовое жалованье, за которое наняли матросов в Генуе…

Перед концом выгрузки с корабля бежали трое, в том числе и Дмитрий. Но молодой человек еще не был опытен в таких делах, и его скоро поймали. По контракту он должен был теперь отслужить три месяца на корабле вообще без жалования, только за еду.

И тогда он бежал второй раз.

Повезло.

И еще раз повезло: он устроился матросом на американскую шхуну «Гарри Уайт», оказавшуюся прекрасным кораблем. Капитан Гопкинс очень заботился о своей команде, старший помощник и штурман никогда не повышали голоса, даже во время самых ответственных работ в штормы или в ураганы, и служить на шхуне было легко. Но сделать на «Гарри Уайт» удалось только один рейс — от Сан-Доминго до Бостона.

В Бостоне старую, хотя еще и крепкую шхуну продали на дрова…

Два месяца скитался Дима по бордингхаузам^[39].

Америка переживала небывалый застой в морской торговле. Прибрежные города были буквально забиты голодающими матросами. Отходящее в море, особенно в дальнее плавание, судно — событие. Портовые конторы по найму брали штурмом, но работы все равно не было. А зима выдалась ветреная, колючая…

Разную работу испробовал Дмитрий. Мыл посуду в дешевых портовых ресторанчиках. Таскал холодные, как гранитные глыбы, мешки с кофе в порту. Просто подносил покупки из магазинов к богатым домам Бостона. Выслушивал оскорбления полицейских. Выслушивал жалостливые слова. А мечты были в море.

Наконец посчастливилось подписать контракт на барк «Самуэл Д. Карлтон».

Страшен Атлантический океан зимой.

Жестокий норд-ост гонит черные волны на юго-восток, хлещет снегом, смешивает воду и небо в шипящий хаос. Обмерзают грязной корой льда реи. Паруса будто высечены из серого зернистого мрамора. Ванты похожи на сталактиты. Каждая лавировка — это начисто сорванные ногти с пальцев, сбитые до костей ладони. Матросы работают в желтых промасленных куртках и таких же брюках. На ногах — резиновые сапоги, на головах — зюйдвестки. Одежда намерзла, стоит колом, в ней трудно поворачиваться, но поворачиваться нужно, и все команды нужно исполнять бегом. За авралом следит капитан — толстый гигант с буро-лиловым лицом, огромным носом и седой метелкой на подбородке. У него тяжелые кулаки, и маленькие глаза видят все. Капитан Норман — опытный моряк. Но даже если он чего-нибудь не заметит, заметит его помощник Карлсон. У этого тоже широченные чугунные плечи и кулаки объемом побольше, чем капитанские.

Смена вахт.

Подвахтенные плетутся в кубрик обедать.

Отогрели руки, переоделись, повесили куртки и брюки сушиться, расселись вокруг стола.

На обед — гороховый суп на солонине и «гаш» — та же солонина, пропущенная через мясорубку и перемешанная с картофельным пюре. Вместо хлеба — черствые галеты. На третье — вываренный чай, в который добавлена кофейная гуща для цвета и крепости, вместо сахара — патока.

Пообедали, разлеглись по койкам.

Через четыре часа следующая вахта.

И так изо дня в день.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Корабль янки спускается вниз, к экватору…

Наконец, наконец-то вышли из дождей, снеговых зарядов, холода и работы, похожей на сражение с парусами!

«Карлтон» плавно режет голубые, спокойные воды тропиков.

Капитан Норман ходит по юту в пижаме и мягких туфлях на босу ногу. С любовью смотрит он на шкоты и фалы, дотянутые до места, на реи, развернутые правильным веером.

А команда моет палубу. Моет не просто, поливая ее водой и протирая швабрами. Нет. Это не настоящая приборка. Палуба «святокаменится». Есть такое выражение на английском сленге — морском жаргоне — «ту холи стоун зе дек». По мокрой, посыпанной речным песком палубе четверо матросов таскают за веревки плоскую плиту песчаника килограммов полтораста весом. Палуба шлифуется, как дорогое дерево. Потом ей дают просохнуть и, выбрав солнечный день, пропитывают льняным маслом с березовым дегтем. Потом снова «святокаменят» и, окончательно оттертую, покрывают специальным прозрачным лаком. Обычно два месяца уходит на эту бессмысленную работу. До первой погрузки в каком-нибудь африканском или индонезийском порту… Недаром матросы боятся наниматься на слишком чистые и красивые американские корабли.

Галеты осточертели. Крупа, которой заправляют супы, пахнет кошкой и крысами. Вода теплая и отдает болотом, даже кофе не отбивает ее затхлый вкус. И солонина, которую нужно вымачивать сутки, прежде чем она станет годной для кухни. Но американские матросы ко всему привыкли, их ничем не удивишь. Все-таки в море лучше, чем бродяжить по улицам Бостона или Уилмингтона.

Миновали тропики и вошли в полосу «ревущих сороковых».

Снова дожди, «бравые весты», никогда не просыхающая толком одежда, каменные кулаки Нормана или его помощника Карлсона…

Люди озверели от тупой работы, устали от однообразной пищи, приходят в ярость из-за пустяка…

Сотый день в море.

Все ждут благословенного Сиднея, порта назначения.

Там можно будет поговорить с капитаном на другом языке.

И вот наконец зеленые и желтые берега пятого континента, розовые утренние туманы Сиднея.

Утром, перед разгрузкой, команда вызвала на палубу капитана.

Норман выслушал все претензии, попыхивая сигарой. Ничего не ответил.

Матросы разошлись, улеглись в кубрики на койки. На работу никто не вышел. Явившегося увещевать Карлсона выбросили из кубрика.

Через пять минут на фалах бизань-мачты взвился флажный сигнал: «На корабле бунт».

Еще через несколько минут на борт ворвалась полиция.

Арестовали всех, надели наручники, дубинками погнали на пристань.

Суд был короток. Никаких объяснений никто не выслушивал. Магистрат города Сиднея постановил: команду барка в полном составе препроводить в тюрьму на все время стоянки в порту судна. Когда «Карлтон» разгрузится и вновь погрузится, доставить команду на борт для окончания подписанного ею трехлетнего контракта. Полиции проследить за выходом судна в море.

Американский консул возражений против приговора австралийских властей не имел…

Так поступали многие капитаны, не только американские.

Семь дней тюрьмы.

Неожиданно всех освобождают и ведут в предстартовую контору.

— Желаете ли вы получить расчет в Сиднее?

— Да! — ревут уставшие моряки.

— Все так думают?

— Все!!

— Получите.

За вычетом судебных издержек каждый из команды за четыре с половиной месяца каторги на «Карлтоне» получил по нескольку шиллингов…

Снова Дмитрий без работы. Снова ночевки в городском парке. Снова вечный вопрос: «А что завтра?»

Подвернулось местечко помощника маляра.

Два месяца с кистями и красками по пригородам Сиднея.

А потом вдруг красивый фрегат «Армида» и почти земляк — капитан-югослав, далматинец Петр Доминик Цар. Дмитрий случайно встретил его в порту.

Это был славный капитан, исключение из капитанской породы. Он никогда не заставлял команду работать без надобности. Никогда никого не оскорблял. Всех матросов называл по именам. Прислушивался к мнениям команды. Прекрасно кормил. Заботливо относился к больным. Любил скоротать вечерок с матросами на полубаке.

Из Австралии «Армида» пошла в Батавию, потом через Зондский пролив до мыса Доброй Надежды, обогнула Африку, миновала Мадейру, зашла в Лиссабон и кончила рейс свой в Гриноке.

Здесь Дмитрий получил расчет: 20 фунтов стерлингов. Это были немалые деньги, и он решил, что если теперь не вернется в Россию, то такой случай не скоро представится. К тому времени ему было уже девятнадцать лет, и пора было готовиться к экзамену на штурмана.

20 февраля 1886 года он приехал в Петербург к матери, которую не видел четыре года…

Мать, встречавшая его в порту, обняла за плечи, прижалась. Не отрывала глаз от бурого, обточенного ветрами лица. Повторяла сквозь слезы:

— Дима, Дима, каким ты стал…

Она разошлась с отчимом, жила теперь в Петербурге, работала в одной из газет.

Дома, за чаем, спросила:

— Останешься или… опять?

— Переведусь в Петербургские классы, получу диплом, а потом — работать, — ответил Дмитрий.

Он уже знал, что корабли — на всю жизнь.

Через два месяца желанный диплом был у него в руках.

Место нашлось в пароходстве А, А. Зевеке, на Волге.

Судно носило название «Колорадо».

Но какое это было судно! Он видел такие в Америке, в Новом Орлеане, на Миссисипи. Там они доживали свой век.

Вместо парусов и снастей, управление которыми он изучил до тонкости, были огромные, несуразные колеса. Вместо навигационных карт и счисления курса — рыжебородый лоцман, который вел пароход чутьем, по неведомому фарватеру. Вместо строгой вахты на шканцах, где ни присесть, ни поговорить, ни покурить, — самовар в стеклянной рулевой рубке, где не только вахтенный начальник, но даже рулевые непрерывно болтали и, казалось, совсем не управляли судном!

Ему было тяжело. Он видел, что место второго помощника, которое занимал, просто название. Его обязанности мог исполнять любой грамотный человек.

Однако мысль, что нужно изучить и речные суда, продержала его на «Колорадо» целый год.

В 1887 году он перешел на Каспий, на паровую шхуну общества «Кавказ и Меркурий» «Михаил».

Здесь, на «Михаиле», он впервые принял командование судном в открытом море.

Узун-Ада, Петровск (теперешняя Махачкала), Дербент, Баку, Красноводск… Духота, базарные крики грузчиков, солоноватая, плохо опресненная вода, цветастые персидские халаты, портовые шашлычные, отчеты — грузовой, пассажирский, материальный, кассовый…

В Астрахани Дмитрий перешел на пароход «Александр Жандр» под командование капитана Букта. Потом вторым помощником на «Князя Барятинского». Затем товаропассажирская шхуна «Армянин», пароход «Великий князь Константин» и, наконец, снова «Михаил», на который теперь он ступил в должности старшего помощника.

От «Кавказа и Меркурия» ждать больше было нечего.

Дмитрий стал подумывать о месте капитана на каком-нибудь частном пароходе.

Не о такой жизни он мечтал. Не для такой жизни себя готовил…

Амурское Общество Пароходства и Торговли предложило ему стать агентом по закупке пароходов у Японии, но на первой же сделке он прогорел.

Он плавал капитаном на пароходах «Атаман» и «Амур», но это были речные плавания. А в его снах вставали из тумана паруса «Армиды», и на ладонях своих он ощущал тяжесть канатов «Карлтона» и вновь, подгоняемый штормом, огибал страшный мыс Горн…

Шесть лет отнял у него Дальний Восток, так и не приблизив к мечте.

И опять желтые, казенные здания Петербурга, хождения по редакциям, куда он устраивал свои очерки «По белу свету», хождения по конторам разных обществ с мыслью: «Авось подвернется удача…»

Авось…

Удача в России того времени была, действительно,Жар-Птицей из сказки.

Она пришла не в том обличье, в котором Дмитрий ее ожидал.

Она помещалась на Малой Морской улице и называлась Отделом торгового мореплавания министерства финансов.

Она улыбнулась должностью помощника начальника порта в Петровске, на Каспии!

Диплом капитана дальнего плавания, большой парусный опыт, знание четырех языков и — береговая служба!

Но Дмитрий был тем человеком, у которого правило — попробовать в жизни все.

Он согласился, хотя паруса отодвигались в туманную даль.

Еще шесть лет съедено временем.

Грохнула и окончилась русско-японская война. Вспыхнула и была утоплена в крови первая революция. У Дмитрия родились дети — мальчик и девочка, погодки. Петровское издательство Михайлова выпустило его книгу — первую книгу, «Морские рассказы», печатавшиеся раньше в журнале «Русское судоходство» и в разных газетах. Приобретен огромный служебный опыт. Он мог быть теперь кем угодно — от простого матроса до начальника крупного порта. Но мечта хотя бы раз выйти в океан на клипере, вдохнуть соленый грозовой воздух огромных просторов, снова услышать мелодичный звон склянок, почувствовать ладонями округлость и жесткость снастей продолжала жить в душе.

Он знал: все меньше остается клиперов на океанах, уходят на пенсию или умирают в безвестности знаменитые капитаны, верфи перестают строить суда с деревянным благородным набором, переходят на сталь и железо, парусные мастера в мире наперечет; что пароходы отбирают последние линии у бегущих по волнам, что надо торопиться. Поэтому, когда он узнал, что для черноморского флота куплено у англичан парусное судно «Хасперус», он сразу же рассчитался с портом и поспешил в Севастополь.

Подъезжая к Северной бухте, еще издали он увидел мачты корабля, и сердце его замерло: это было судно клиперной постройки, вероятно плававшее по «шерстяной» линии Лондон — Мельбурн. Да, да, это был тот самый «Хасперус», построенный знаменитым мастером Робертом Стиилом в Сандерленде, родной брат знаменитых чайных клиперов «Тайпинг», «Сэр Ланселот», «Ариель» и «Лаалу»!

Счастье было командовать таким судном, и Дмитрий Афанасьевич пустил в ход все свои связи, чтобы не упустить редчайшую удачу.

В мае 1908 года он ступил на палубу «Марии», как переименовали «Хасперус», в должности капитана. «Мария» предназначалась для черноморского флота как парусно-учебное судно. Дмитрий Афанасьевич влюбился в него сразу же. Как легко, плавно, без всплесков резало оно воду, как слушалось руля, как шло к ветру и уваливалось под ветер, как делало повороты! А ведь «Мария» носила в то время не больше двух третей своей нормальной парусности! Дело в том, что реи на бизань-мачте пришли в негодность, их сняли, сняли также и брам-реи, а нижние и верхние брамсели сшили в один общий парус. И все равно даже при такой переделке, при легких черноморских ветрах, не превышающих трех баллов, «Мария» шла в полветра по шести узлов! Сорок человек экипажа и сто десять практикантов несла она на борту.

Плавание обычно шло по такому маршруту: Севастополь — Геленджик — Феодосия — Евпатория — Одесса — Севастополь.

Курортники любовались парусником, который неожиданно, как сказка, появлялся из утреннего тумана и, подобно призраку, опять уходил в предвечернюю мглу. Иногда «Мария» подолгу стояла на внешнем рейде Феодосии или Евпатории. На борту шли учения. Будущие штурманы и капитаны осваивали лоцию, навигацию, учились работать с парусами. В задачу не входило ставить рекорды скорости, но в открытом море Дмитрий Афанасьевич несколько раз форсировал все паруса, вплоть до лиселей. Хотелось увидеть клипер во всей красе. И сестра знаменитых «стригунов» даже в подштопанном и перелицованном платье оставалась принцессой — при полном четырехбалльном норд-осте она летела по одиннадцать — двенадцать узлов, играючи обходя попутные пароходы. В такие минуты Дмитрий воображал себя капитаном «Ариеля» Кэем или капитаном «Тайпинга» Мак-Киноном^[40] и видел перед собою не бутылочно-зеленую воду Черного моря, а серые валы Атлантики или шипящие волны Индийского океана. Вечерами, в свободные минуты, у себя в каюте он писал стихи:

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Странно. Жизнь разделялась на шестилетия. Шесть лет на Каспии. Шесть лет на дальневосточных реках. Шесть лет — помощник начальника порта. И «Мария Николаевна» — тоже шесть лет.

Первая мировая война застала его в Японии, в Нагасаки.

Он был морским агентом Добровольного флота.

Дальний Восток имел тогда небольшие морские силы. Назревала война с Японией. Нужны были корабли для перевозки гражданских и военных грузов. Но денег в казне почти не было. И царское правительство решило объявить всероссийскую добровольную подписку для сбора средств на покупку нескольких больших пароходов, которые в случае войны легко можно было вооружить. Так возник комитет Добровольного флота.

Деньги собрали. Комитет приобрел в Германии четыре быстроходных океанских парохода: «Москва», «Петербург», «Россия» и «Нижний Новгород».

В мирное время этот флот должен был поддерживать регулярное почтово-пассажирское сообщение между Одессой и Владивостоком и перевозить срочные и военные грузы. На обратных рейсах корабли грузились чаем в Китае. Во время войны эти «купцы» превращались в крейсеры и должны были вредить неприятелю на главных морских путях, Так планировало военно-морское министерство.

Но грянула русско-японская война, и бесталанные царские генералы обанкротились. Боевые качества Доброфлота оказались мизерными. Из ведения военного министерства флот перешел в ведение министерства торговли. Купцы были заинтересованы в дальневосточных линиях. Они охотно субсидировали флот. Ко времени мировой войны число русских пароходов на Дальнем Востоке перевалило за сорок, а перед Великой Октябрьской революцией Доброфлот насчитывал около шестидесяти судов.

В конце января 1920 года партизаны и восставшие рабочие свергли во Владивостоке власть ставленника Колчака Розанова. Заправилы Доброфлота бежали в Японию. Там они под покровительством императорского правительства начали захватывать «добровольцев», приходивших в японские порты. Нужно было спасать флот для молодой Советской Республики. Временное красное правительство предлржило всем работникам Добровольного флота и судовым командам, оставшимся верным революции, избрать на общем собрании управляющего. Выбор пал на Дмитрия Афанасьевича Лухманова.

Он сразу же сделал первый шаг — отказался от подчинения правлению флота, сбежавшему в Японию.

И началась война за пароходы между Владивостоком и самозванным управляющим в Японии. Японцы и англичане пользовались любыми поводами, чтобы арестовать и присвоить находившиеся в иностранных портах русские суда. Дело доходило даже до схваток на пристанях. Русские капитаны-патриоты перегоняли суда в нейтральные страны. Матросы, верные Советской власти, прямо в рейсах арестовывали капитанов, продавшихся японцам, и приводили суда домой.

Так продолжалось до октября 1922 года. Наконец Владивосток был занят регулярными частями Красной Армии. Интервенты бежали. Царский адмирал Старк, оставляя Владивосток, угнал пять старых, небольших кораблей. Одиннадцать самых лучших остались. Скоро к ним присоединились еще пять, прибывших из портов Китая и Японии, да еще пять были возвращены англичанами и американцами.

В 1924 году Добровольный флот слился с Совторгфлотом.

Так корабли, купленные на деньги народа, перешли к народу.

В этом же году Дмитрия Афанасьевича Лухманова назначили начальником Ленинградского морского техникума.

Этот техникум вел свое начало от старинных Петербургских мореходных классов, где Лухманов сам когда-то учился.

Все нужно было строить по-новому. Нужно было изменять учебные программы, «чистить» преподавательский состав, добывать приборы и наглядные пособия для классов.

Два года он занимался этим.

Мечты о парусах давно погасли, только изредка вспоминалась юность, где-то в тумане сознания маячил «дубок» азовского капитана Борзенко, «Мария», идущая, слегка наклонившись на борт под свежим ветром, к пристани Евпатории, злые каспийские штормы, и совсем уже смутно вставали в памяти паруса «Армиды» и грузная фигура капитана «Карлтона» Джона Нормана…

Утром 29 мая 1926 года Дмитрий Афанасьевич, как обычно, пришел на работу. На письменном столе его ожидала почта: несколько писем и телеграмма. Он взял телеграмму, открыл ее.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«МОСКВА. ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ МОРСКИМ ФЛОТОМ СССР.

ПРЕДЛАГАЕМ ВЗЯТЬ ПОД КОМАНДУ ПАРУСНИК «ТОВАРИЩ», КОТОРЫЙ ДОЛЖЕН СОВЕРШИТЬ УЧЕБНОЕ ПЛАВАНИЕ ИЗ МУРМАНСКА В АРГЕНТИНУ, РОСАРИО»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Он перечитал телеграмму еще раз, не веря глазам.

Задумался.

Потом медленно сел в кресло и вытер вспотевший лоб носовым платком.

Радость, рванувшая сердце, сменилась страхом.

Сможет ли?

Ведь ушли годы. Руки отвыкли от снастей, память отвыкла от их названий… И возраст, проклятый возраст: почти шестьдесят.

Но кто способен, хоть раз возмечтав, от мечты отречься?.

Судьба подбрасывает шанс. Кто знает — быть может, после этого уже ничего не будет… Черт с ним, с возрастом! Руки еще крепки, и тело еще не дает о себе знать. И выглядит он еще… ну, скромно говоря, — на пятьдесят.

Нет, нет. Только согласие!

Он улыбнулся сам себе. Страх прошел. Он загнал его в какой-то глухой уголок сознания.

Только согласие!

Он набил трубку и начал вспоминать все, что знал о «Товарище».

Его звали тогда «Лауристон», а его брата — «Катанга». Оба английской постройки. Оба приобретены царским правительством то ли в четырнадцатом, то ли в пятнадцатом году и превращены в морские баржи для перевозки военного снаряжения из Англии в Архангельск. Потом, кажется, приспособлены под плавучие склады — блок-шифы. В 1923 году решено было один из этих кораблей восстановить и приспособить для учебных целей. Специальная комиссия осмотрела оба судна, нашла, что «Лауристон» — в лучшем состоянии, переименовала его в «Товарища», и ленинградцы начали его ремонтировать. Восстановили быстро, за несколько месяцев. Но почти все лето 1924 года корабль простоял в Ленинграде у набережной Васильевского острова. Только в августе сделал рейс в Англию и вернулся оттуда с грузом угля, В 1925 году его отправили на капитальный ремонт в Гамбург, но во время штормового перехода из шведского порта Лизикиль в Мурманск корабль помял корпус и на нем изорвало все новые паруса и снасти. И вот теперь, значит, снова отремонтирован.

В Аргентину!

В Аргентину, которую он почти не помнит…

Дмитрий Афанасьевич вздохнул, улыбнулся, вынул из ящика стола лист чистой бумаги и написал ответную телеграмму. Очень короткую.

29 июня 1926 года «Товарищ» с грузом кубиков из диабаза для мощения улиц (специальный заказ города Росарио) и пятьюдесятью практикантами на борту вышел из Мурманского порта.

2 июля у мыса Нордкап Дмитрий Афанасьевич отдал наконец команду, которую все ждали с нетерпением:

— Пошел все наверх, буксир отдавать, паруса ставить!

Ледокол, буксировавший «Товарищ» к Нордкапу, поставил парусник в полветра, и экипаж начал натягивать нижние паруса.

Корабль понемногу набирал ход.

И вот наконец отдан буксир, ледокол принял последние письма команды, три коротких гудка, приспущенные и вновь поднятые флаги — и «Товарищ» остался один на просторе Ледовитого океана.

Ветер свежел и дул с запада. Барометр падал. Нордкап таял в тумане.

Три дня подряд гремел шторм.

Команде и ученикам приходилось работать не отдыхая.

На высоте тридцати метров над палубой, упершись ногами в проволочные перты, прижавшись животами и грудью к реям, просунув руки в веревочные кольца, чтобы не сорваться, люди крепили, отдавали, привязывали, отвязывали и меняли паруса. Мокрая, стоящая колом, как железный лист, парусина начисто срывала ногти. Кожа трескалась на ладонях и сгибах пальцев. Клеенчатые куртки и зюйдвестки пробивал ледяной дождь. Шли лавировкой. Для поворотов против ветра чуть ли не каждые полчаса объявляли аврал. Все спали не больше четырех часов в сутки, но никто из курсантов, даже те, кто попал в полярное море впервые, не жаловался.

Вскоре выяснилось, что радиостанция, поставленная на борту, имеет нестандартную волну, «Товарищ» мог принимать сообщения с берега, но его не слышали на берегу…

На помощь пришел норвежский радиолюбитель. «Уловив случайно ваши бесплодные попытки связаться с нашими станциями, я настроил свой приемник на вашу волну, можете ежедневно от шестнадцати до восемнадцати часов передавать свое радио через меня», — предложил он.

На рассвете 26 июля на широте Бергена подул попутный нордовый ветер. Поймав его, «Товарищ» пробежал Северное море и вечером 29-го под всеми парусами подошел к Английскому каналу — проливу Ла-Манш. Из-за односторонней связи с берегом нечего было надеяться получить лоцмана. Пришлось проходить через пролив самостоятельно. Дмитрию Афанасьевичу помог опыт.

Однако с острова Уайт заметили огромный парусник и выслали навстречу лоцмана. Дмитрий Афанасьевич решил щегольнуть перед англичанами выучкой своего экипажа. С мостика полетела команда:

— Повахтенно к своим мачтам, паруса убирать!

Курсанты и матросы разбежались по местам, и через три минуты льняные крылья судна поднялись вверх и красивыми складками неподвижно повисли под реями.

— Марсовые, к вантам! Пошел все наверх, паруса крепить!

Через шесть минут все паруса были закреплены и укатаны плотно, как носовые платки.

Лоцман, поднявшийся на борт, пораженный быстротой работы, пришел в восторг и несколько минут не выпускал из своих лап руки капитана.

— Олл райт! Олл райт! Бьютифул! Фантастично! — повторял он.

Это были дни начала знаменитых международных яхтенных гонок, которые проводятся при участии английского короля. Яхты ожидали старта против города Коус, на северном берегу острова. Непростительно пропустить такой момент. Курсанты да и матросы должны видеть это. И Дмитрий Афанасьевич просит буксир, для того чтобы подтянуться к месту старта. «Товарищ» не имел жесткого расписания рейса, и лишний день, проведенный около острова, никак не отражался на плавании.

Обогнув северо-восточную оконечность острова и пройдя городок Райт, буксир взял курс прямо на большую королевскую яхту «Виктория и Альберт». Гонки только что начались.

Тут были прославившие себя яхты «Шемрок четвертый» и стройная «Британия», принадлежащая богатейшему английскому пивовару Бассу, и шхуна «Атлантик», недавно побившая рекорд на гонках через Атлантический океан.

Со всех сторон к «Товарищу» полетели моторные катера и яхты. Мужчины и женщины махали шляпами и платками с их бортов.

Поравнявшись с «Викторией и Альбертом», «Товарищ» приспустил кормовой флаг, приветствуя английского короля. С яхты мгновенно ответили. Король приветствовал первый пришедший в Англию советский парусник!

Отремонтировав в Саутгемптоне рангоут и очистив сильно заросшую подводную часть корабля, запаслись свежими продуктами и пресной водой и 8 сентября. Двинулись дальше. Но из-за штилей и противных ветров только 20 сентября прошли мыс Финистерре и за бортами наконец плеснула атлантическая волна.

4 октября подошли к острову Мадейра.

Вечером Дмитрий Афанасьевич собрал всех учеников на юте и рассказал историю открытия острова.

— Это произошло в тысяча четыреста восемнадцатом или в тысяча четыреста девятнадцатом году. Знатный англичанин Мак-Ким полюбил сельскую девушку Анну Д'Арфе. Родители Мак-Кима не позволили ему на ней жениться. И тогда влюбленные решили бежать во Францию. Они попросили капитана маленького торгового корабля приютить их. Капитан взял их на борт. Но едва суденышко отвалило от берега, как ударил жестокий шторм. Тринадцать дней корабль гнало в открытый океан. Наконец он очутился у берега неизвестного, заросшего густым лесом острова. Моряки сошли на землю, и здесь, истощенная качкой и потрясенная страхом, Анна Д’Арфе через несколько дней умерла. Мак-Ким похоронил ее на тенистом берегу и через пять дней сам умер на ее могиле. В это время переменивший направление шторм отбросил корабль от острова, на котором случайно осталось несколько матросов. Корабль пропал без вести. Когда шторм стих, оставшиеся на острове добрались на шлюпке до берегов Африки. Здесь они попали в плен к маврам и только через три года были выкуплены испанцами. Их рассказы о трагической гибели двух влюбленных и о необыкновенном острове, еще не положенном на карту, дошли до португальского мореплавателя Гонзалеса Царко, который несколько ранее уже открыл соседний остров Порто-Санто. Царко снарядил новую экспедицию. Остров был открыт, объявлен португальским и назван Мадейра, что значит «лесистый». Царко нашел деревянный крест на могиле Мак-Кима и Д'Арфе и в тысяча четыреста двадцать четвертом году заложил на этом месте город Фунчал. Фунчал в настоящее время — столица Мадейры. Остров очень уютен. Климат на нем мягкий, теплый, необычайно ровный. Кажется, что вокруг — вечная весна. Это один из лучших мировых курортов для туберкулезников. С Мадейры вывозят знаменитое вино, черный и белый виноград, фрукты, овощи, мясо.

Дмитрий Афанасьевич никогда не пропускал возможности рассказать что-нибудь интересное о землях, которые проходили мимо, или о знаменитых парусных кораблях.

Простояв три дня на фунчальском рейде, «Товарищ» взял курс к берегам Южной Америки.

Крайняя восточная оконечность Южноамериканского материка называется мысом Святого Рока. От островов Зеленого Мыса до мыса Рока около 550 миль. Казалось бы, небольшое расстояние. Но парусник здесь поджидают три трудности. В северной части Атлантики дует обычно норд-остовый пассат. Он слабеет по приближении к десятому градусу северной широты. Затем начинается роковая для всех парусных кораблей полоса штилей. В южной части океана хозяйничает пассат от зюйд-оста.

Чтобы благополучно миновать мыс Святого Рока и вступить в южную часть Атлантического океана, парусный корабль должен, миновав острова Зеленого Мыса, сделать зигзаг к востоку, в сторону Африки, и затем постепенно спускаться к югу, стараясь пересечь экватор между двадцать пятым и двадцать седьмым меридианами.

«Товарищ» двигался к югу со скоростью трех-четырех узлов. Тропик Рака пересекли 15 октября, а до десятого градуса северной широты тащились еще шестнадцать дней.

Солнце обдавало людей сухим жаром. Голубое небо, казалось, дрожало от напряжения. Черные борта корабля накалялись так, что к ним нельзя было прикоснуться рукой. По верхней палубе не пройдешь босиком. Паруса почти не приходилось трогать. Работали только от восьми до одиннадцати утра и от трех до шести пополудни.

Как ни старался Дмитрий Афанасьевич воспользоваться малейшими изменениями ветра, чтобы уклониться к востоку, течение упорно относило корабль к западу, и экватор удалось пересечь только под тридцать вторым градусом западной долготы.

Месяц болтания «Товарища» в теплой тропической воде сыграл с кораблем скверную штуку: подводная часть днища снова густо обросла ракушками и водорослями длиною чуть ли не в полметра. Перегруженный, с трудом двигавшийся «Товарищ» окончательно потерял свои ходовые качества. Теперь нужен был только хороший попутный ветер, чтобы набрать ход, а его все не было…

Наконец 24 ноября, при посвежевшем зюйд-остовом пассате удалось пройти параллель Пернамбуко. Здесь кончились штили и неожиданные свирепые шквалы.

В ночь с 24 на 25 декабря «Товарищ» с попутным ветром прошел городок Мальдонадо и к рассвету был в виду Монтевидео.

1927 год встретили в устье огромной южноамериканской реки Ла-Платы вместе с командой буксирного корабля «Мирадор», подошедшего к «Товарищу», чтобы вести его в Росарио.

1 января «Мирадор» потащил барк по Ла-Плате к устью Параны.

5 января в десять часов вечера плавание было окончено.

Первое советское судно пришло в Аргентину, еще не установившую дипломатических отношений с молодой республикой рабочих и крестьян.

На следующий день началась выгрузка.

Дмитрий Афанасьевич с грустью смотрел на парусник.

Что-то подсказывало ему, что это — его последнее плавание. Что никогда больше не вступит он под сень парусов, не ощутит свежести океанских ветров, не вдохнет полной грудью ароматный воздух тропиков, напоенный запахом йода и соли… Время, проклятое время… Эх, если бы сейчас перепрыгнуть эту стену из сорока лет и вновь очутиться на палубе «Армиды» гибким, двадцатилетним, в засученных брюках и со шваброй в руках… Не капитаном, даже не простым матросом — юнгой на побегушках… Вот настоящее счастье!..

А «Товарищ».. Как он красив! Из запущенного, кое-как оборудованного, грязного корабля превратился в отличное учебное судно, которое не стыдно показать за границей. Экипаж прошел ветры и штормы, сработался, натренировался. Командный состав изучил до тонкостей парусное дело, привык к кораблю… Когда-то лучшей рекомендацией в мире для молодых штурманов было плавание на знаменитой «Катти Сарк». «О! — уважительно говорили судовладельцы. — Вы плавали под командой капитана Вуджета? Да, да, прекрасная школа, прекрасный, знающий капитан». И без страха доверяли свои лучшие корабли бывшим ученикам славного Ричарда. Может быть, когда-нибудь так же скажут и про него, капитана Лухманова. Сорок пять лет отдал он морю. Когда он придет в Ленинград, сухопутные знакомые будут спрашивать:

— Вы были в Аргентине? Расскажите, это, должно быть, страшно интересно!

Но разве расскажешь? Разве передашь бледными словами все, что видено, что пережито?

Да, он был в Аргентине, и в Австралии, и в Англии, и в Японии, и в Сингапуре и… даже и не припомнить где. Он работал при страшной жаре. Пил тухлую воду из корабельных цистерн. Спал на палубе, где тело обжигали москиты. Иногда после дня каторжных разгрузочных работ съезжал на берег. Ходил по великолепным улицам среди разряженной толпы, мимо ресторанов, где призывно гремела музыка. Смотрел на затопленные электричеством гигантские витрины, за которыми были выставлены драгоценные вещи сказочной стоимости, и думал о том, где бы найти лавчонку дешевой распродажи, чтобы купить себе пару рабочих башмаков на те несколько монет, что звенят в кармане форменных полотняных брюк… Он был юнгой, матросом второй статьи, матросом первой статьи, штурманским учеником, помощником штурмана, штурманом, помощником начальника порта, начальником порта, морским представителем в чужой стране, капитаном, директором морского техникума… С четырнадцати лет строил он свою жизнь так, как задумал еще мальчишкой. Он неплохо построил ее. Он может гордиться своей головой, своими руками, пройденной тяжелой дорогой. Не каждому удается такое, не у каждого хватает терпения, возмечтав, осуществить свою мечту. А теперь — время уйти, дать дорогу другим. Он не только строил свою жизнь, он учил и учит строить жизнь других. У него прекрасные ученики. Можно уверенно сдать судно старшему помощнику Эрнесту Ивановичу Фрейману, а самому вернуться домой, в техникум, к будущим штурманам и капитанам… Что нужно сделать в эти короткие дни стоянки? Составить рейсовое донесение, заполнить акты о приеме и сдаче корабля, похлопотать об обратном грузе для «Товарища», договориться о вводе корабля в док для очистки подводной части, запастись консульскими визами на въезд в разные государства Европы, купить билет на пароход трансатлантической линии. И все.

Прощай паруса навсегда!..

20 января пароход «Хайланд-Лок», на который он купил билет, отдал швартовы и, развернувшись, тронулся на Монтевидео, а оттуда в Лондон.

18 февраля показался виденный столько раз мыс Лизард.

Туман, туман, туман, густой, как кисель. Из-за него только через месяц пароход стал у стенки в Лондоне.

Потом Дувр. Остенде, Брюссель, Берлин, Варшава.

Москва. Доклад о благополучном плавании.

Вокзал.

И вот наконец Ленинград, милый, родной, тихий после столицы. Ленинград, который он оставил девять месяцев назад.

Газеты принесли весть, что «Товарищ» вышел из Буэнос-Айреса с грузом для Ленинграда 20 апреля.

1 мая экипаж «Товарища» послал по радио из южной части Атлантического океана праздничное поздравление советскому народу.

25-го сообщил, что пересек экватор в долготе 27 градусов 42 минуты к западу от Гринвича.

И после этого — тишина. Зловещая, непонятная.

Парусник будто нырнул в безвестность.

В техникум начали приходить родственники и знакомые членов экипажа. Волнуясь, они спрашивали:

— Где же «Товарищ»? Ведь у него есть новая радиостанция. Почему он молчит? Что вы думаете о его положении?

Дмитрий Афанасьевич успокаивал всех.

Но время шло, и молчание корабля все сильнее тревожило капитана Лухманова. В самом деле — что произошло? Может быть, заболел радист? Он единственный на борту, кроме него, никто не умеет обращаться с радиостанцией… Может, сама радиостанция вышла из строя и ее никак не могут отремонтировать? А может быть, «Товарищ» погиб в океане? На днях газеты сообщили, что над Атлантикой пронесся сильнейший шторм… Неужели спокойный, рассудительный Фрейман сделал какую-нибудь грубую ошибку и погубил судно? Нет, нет, этого не может быть!..

О судьбе «Товарища» запрашивали американские радиостанции.

Волновался Лондон.

Весь июнь прошел в неизвестности.

И вдруг 4 июля из Англии телеграмма: «Товарищ» прошел Плимут».

Жив!

6-го прилетела телеграмма из Дувра: «Надеемся на скорое свидание. Все товарищи приветствуют. Фрейман».

Начали приходить письма. По ним Дмитрий Афанасьевич узнал, как прошло обратное плавание.

Погрузив на борт в Буэнос-Айресе квебраховое дерево для Ленинграда, «Товарищ» 20 апреля снялся с якоря, 16 мая пересек тропик Козерога и сразу же получил свежий попутный ветер, который не оставлял его до берегов Европы. 4 июля он уже был в виду английских берегов, а 6-го бросил якорь на дуврском рейде. До дома ему оставалось всего 1350 миль.

А связь прервалась из-за того, что в северных широтах бушевали над Землей сильнейшие магнитные бури.

«Товарищ» завершал плавание.

Русские военные парусники старого времени хаживали из Кронштадта на Дальний Восток, пересекая два, три океана. Они совершали кругосветные путешествия. Но торговых парусных кораблей дальних рейсов у нас со времен Российско-американской компании не было.

И вот он первый!

И наверное, последний, увы…

Дмитрий Афанасьевич не выдержал. Вечером, когда два буксира вели «Товарищ» от острова Котлин в Ленинградский порт, он на катере вышел навстречу…

За поворотом морского канала на лилово-багровом закатном горизонте он увидел знакомые высокие мачты с длинными реями и густую паутину снастей.

Ближе, ближе…

Уже видна на юте дородная фигура капитана Фреймана. Уже различимо у штурвала лицо третьего помощника Черепенникова.

— Поздравляю с благополучным прибытием! — кричит с катера Дмитрий Афанасьевич.

— Ура!! — раздается в ответ.

13 августа ровно в полдень корабельный колокол пробил восемь условных склянок. С мостика раздалась команда:

— Ученики и команда, во фронт, на шканцы, на правую!.

Стройно вытянулись две шеренги одетых по форме молодых моряков во главе со своими вахтенными начальниками.

— Внимание!

Представитель Ленинградского губкома и губисполкома приветствует экипаж корабля и передает капитану Фрейману большой шелковый кормовой флаг — подарок Ленинградского Совета депутатов трудящихся.

— Кормовой флаг сменить!

И под плавные звуки «Интернационала» новый флаг, дорогой подарок, мягко шелестя на влажном ветру, пополз под высокий гафель крюйс-салинга.

«Товарищ» был достоин этой награды.

Он подготовил для советского торгового флота пятьдесят испытанных ветрами всех широт, привыкших ко всяким опасностям молодых капитанов.

Он установил связь между народами молодой Республики Советов и трудящимися далеких южноамериканских стран.

Он с честью пронес по западным морям и Атлантике алый флаг с серпом, молотом и пятиконечной золотой звездой.

И навсегда для экипажа корабля слово «товарищ» стало символом дружбы, символом мужества, символом победы над стихиями.

Через год «Товарища» перевели на юг.

Двенадцать лет еще плавал он между портами Черного моря.

На нем проходили практику будущие штурманы — курсанты мореходных училищ Одессы, Николаева и Таганрога.

Грянула война.

Осенью 1941 года в порту Жданов парусник был захвачен гитлеровцами и потоплен.

Но когда война кончилась, одно из моторно-парусных судов снова было переоборудовано под учебное, и у причалов черноморских портов вновь стал ошвартовываться белоснежный красавец — барк со знакомым именем на борту. От старого «Товарища» он отличался только количеством мачт — их у него три, а не четыре.

Свой первый рейс новый «Товарищ» сделал в 1951 году вокруг Европы. А в 1952-м его снарядили для дальнего плавания, Он прошел Средиземное море, пересек Атлантический океан, побывал, как и его старший брат, в Буэнос-Айресе и Росарио, обогнул мыс Горн, посетил Индонезию, пробежал Индийский океан, поднялся к северу, прошел Гибралтар, снова Средиземное море и, наконец, вернулся домой через Дарданеллы и Босфор.

К 1976 году у него было уже двадцать пять навигаций под флагом СССР. На нем прошли свою первую выучку более шести с половиной тысяч курсантов.

А в знаменитых международных парусных гонках-регатах 1974 и 1976 годов он стал победителем, обойдя на дистанциях в 5500 морских миль (9900 километров) такие прославленные парусники, как польский барк «Дар Поможа» и западногерманский «Горх фок».

Командовал «Товарищем» в этих гонках капитан Олег Павлович Ванденко.

Наверное, не удержался бы Дмитрий Афанасьевич и приехал бы в Одессу встречать новый «Товарищ» после его славных побед, пожать руку Ванденко, подержать в ладонях тяжелые серебряные наградные кубки из судового музея, но…

Только на пять лет Лухманов пережил первый «Товарищ». Он умер в 1946 году, отдав флоту шестьдесят четыре года.

Он был влюблен в море, в паруса, в свою страну, в свой народ. И когда он не мог больше плавать, он продолжал жить морем — написал прекрасную повесть о своей жизни — «Соленый ветер», издал сборник стихов «На суше и в море», занимался историей парусного флота, составлял руководства по парусной практике для молодых моряков.

И страна не забыла работу старого капитана.

Во многих портах мира знают огромный советский сухогруз, несущий на своем борту имя «Капитан Лухманов».

И много старых моряков вспоминают те дни, когда слышали на палубе первого «Товарища» низкий голос, усиленный мегафоном:

— Первая вахта на грота-брасы, на левую! Реи в бакштаг левого галса!

И через минуту, когда все были на своих местах, такое близкое, такое родное:

— Пошел грота-брасы!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Несколько страниц истории для любителей моря о кораблях, о парусах и для чего они нужны ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

ткрывая книги, особенно те, где описываются средние века, вы сталкиваетесь с десятками названий типов судов. Галионы, галиоты и галиасы, каракки и каравеллы, бертоны, маоны, тариды, карамуссалы, паландры, биландеры, гермы, тартаны и барки, скаффы и фильвы, бусы и шняки, габары и баленеры, фелуки и шебеки плывут по страницам старинных книг.

Голова начинает кружиться от этих названий.

Неужели шестьсот — семьсот лет назад люди строили такие разные корабли!

Нет. Типов кораблей было не так уж много.

Галионы, галиоты и галиасы — это не что иное, как старые весельные галеры еще времен Древнего Рима и Венецианской республики, приспособленные средневековыми строителями к плаванию под парусами. В XI–XII веках их строили немного пошире, чем у древних римлян, и вооружали одной, двумя или тремя мачтами с треугольными, так называемыми латинскими, парусами. Позднее испанские кораблестроители начали ставить на переднюю мачту прямоугольные — «прямые» паруса.

Еще позднее, примерно в 1230-е годы, на морях появились нефы, небольшие суденышки, но, по сравнению с галионами, очень быстрые и поворотливые. Сначала нефы имели две мачты и носили такие же «латинские» паруса, как и тяжелые галионы. Но потом в Европе начали строить двух-, трех- и даже четырехмачтовые нефы. Передние мачты у них обязательно несли прямые, а задние — косые паруса.

В XIV веке в Португалии была построена первая каракка. Она была размером больше, чем неф, хотя и вооружалась только двумя мачтами, На передней мачте устанавливался прямой, а на задней — косой парус.

В XV веке нефы и каракки слились в один тип кораблей. Эти корабли стали называться пинасами.

В то же время по морским путям Балтики и Северного моря ходили другие корабли, которые назывались коками или коггами. Когги были торговыми судами знаменитого объединения приморских городов Балтики — так называемого Ганзейского союза. Они не рисковали выходить в открытое море, а плавали вблизи берегов. Это были крепкие и вместительные суда с одной, двумя и даже тремя мачтами, но конструкция их была такова, что они боялись большой волны. Зато по рекам и озерам они ходили замечательно. Большие когги назывались хулками.

Росли города, развивалась торговля, становились длиннее морские дороги. Все чаще купцам приходилось пускаться в долгие плавания не по одному, а сразу по нескольким морям. К тому же плавание вблизи берегов становилось опасным. Кто знает, к какому берегу может прибить тебя шторм — к дружественному или к враждебному? Уж лучше спорить с волнами и ветром, чем погибнуть от руки противника на земле!

И вот кораблестроители разных стран начинают искать тип корабля, способного плавать по всем водам — по рекам, озерам, морям и даже выходить в неисследованный тогда Атлантический океан, называвшийся Морем Тьмы.

Первыми построили такой корабль голландцы в 1604 году в городе Хоорне.

Вот что сообщает об этом голландский летописец Велиус:

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«В сем году были здесь впервые построены суда, которые называют хоорнскими бегунами или флейтами; один из них четырежды более в длину, нежели в ширину, а другие еще длиннее, весьма для мореходства способные, парусами добротно оснащенные и осадки невеликой.»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«Флиите» по-голландски значит «струиться, струящийся». И действительно, флейты как бы струились по волнам. Никакой самый большой вал не мог захлестнуть флейт — судно как пробка взлетало на гребень, плавно опускалось по склону волны и взлетало на следующую. Верхние части бортов у флейта загибались внутрь, к палубе. Мачты были очень высокими — они примерно в полтора раза превосходили длину судна. Реи, к которым крепились паруса, голландские мастера укоротили. Паруса получились узкие и очень удобные в обслуживании. Этим удалось сократить количество матросов на борту. Меньше матросов — значит, меньше продуктов и воды надо брать с собой в дальнее плавание, меньше платить жалованья команде.

С этого времени голландские суда стали самыми быстроходными и экономичными в мире.

Но еще за двести лет до того, как голландцы спустили на воду свой первый флейт, во Франции, в Бретани, судостроитель Жюльен спроектировал и построил корабль, которому суждено было стать главным кораблем великих географических открытий.

Что же нового сделал Жюльен? Почему его корабли стали самыми популярными во многих странах?

Раньше борта кораблей обшивали досками внакрой — верхний ряд досок немного перекрывал нижний и обшивка была похожа на черепичную крышу. До сих пор так обшивают деревянные шлюпки. Это хорошая, прочная обшивка. Но на нее идет много досок, борта корабля от этого тяжелеют, да и выступающие кромки поясов обшивки создают лишнее сопротивление корпусу в воде.

Жюльен первым попробовал сделать обшивку морского судна встык — один конец доски хорошо пригонялся к другому. Края поясов обшивки тоже стыковали. Доски приклепывали к ребрам корпуса — шпангоутам — медными нержавеющими заклепками. Стыки обшивочных досок и поясов проклеивали смолой. Корпус получался легким и прочным. Если в нем случалась пробоина, то не нужно было снимать весь поврежденный пояс — достаточно было сорвать поврежденные доски и вместо них подогнать новые.

Эта обшивка встык, или вгладь, как она теперь называется, получила имя «карвеель», а корабли стали называться «карвеелы» или «каравеллы».

Корабль, построенный Жюльеном, оказался таким прочным и таким мореходным, что через двести лет после смерти Жюльена на всех верфях мира еще продолжали строить каравеллы.

Знаменитые первооткрыватели — Колумб, Васко да Гама, Эль Кано, Магеллан выбирали для своих походов эти безотказные корабли.

Только голландцы продолжали строить свои «струящиеся» узкие корабли. Флейты непрерывно совершенствовались. У португальцев голландцы переняли обшивку бортов вгладь. Тяжелые кормовые надстройки убрали. Вместо мачт из одного ствола дерева стали делать составные мачты — из двух, трех и даже четырех стволов-стенег. И впервые в истории флота голландцы вместо длинного рычага-румпеля, которым поворачивали руль, изобрели рулевое колесо — штурвал.

Да и груза флейты могли перевозить во много раз больше. Если «Санта Мария», самая большая каравелла Христофора Колумба, могла принять на борт всего четыреста тонн, то средний флейт брал до двух тысяч тонн — в пять раз больше.

К началу XVII века каравеллы уже не могли соперничать с флейтами, и постепенно их перестали строить. А Голландия наращивала свое морское могущество. С 1600 по 1660 год на всех морях и океанах плавало пятнадцать тысяч голландских судов! Голландские мореплаватели освоили Ост-Индию, голландские пираты нападали на испанские владения и фактории в Южной Америке, в Северную Америку приплыл на флейте «Полумесяц» Генри Гудзон и основал на месте теперешнего Нью-Йорка поселение Нью-Амстердам.

Опыт голландских морских инженеров начали перенимать во всем мире. В 1618 году в Любеке сошел со стапеля первый немецкий флейт. На берегах Свири и Финского залива начал строить первые русские флейты Петр I, прошедший хорошую выучку на голландских верфях Хоорна. В 1629 году появилась первая в мире книга по судостроению. Ее написал Йозеф Футтенбах в городе Ульме. Она называется «Судовая архитектура».

К концу первой четверти XIX столетия постройка и оснастка парусных кораблей достигли такой степени совершенства, что казалось — дальше идти уже некуда. Скорость кораблей того времени достигала двенадцати узлов — примерно 22 километра в час! Прочность корпусов была так велика, что хорошо построенным кораблям, казалось, не было износу. В регистровых книгах страховой компании Ллойда в 1890-х годах числились «на ходу» суда, спущенные со стапелей еще в 1810 году.

Резкого разделения кораблей на военные и торговые тогда еще не было. Моря кишели пиратами, каперами, приватирами. «Купцам» приходилось тоже брать с собою на борт пушки и хороший запас ружей и кортиков. На военных кораблях пушек было больше, и они, особенно на нижних палубах, имели больший калибр, чем орудия на торговых судах. Вот и вся разница. По внешнему виду почти невозможно отличить «купца» от военного. С начала XIX столетия борта кораблей красили снаружи в черный цвет. Вдоль портов — окон, за которыми скрывались пушки, — оставляли белый пояс. Крышки портов тоже красили черным. Достаточно было сосчитать количество черных квадратов на белых поясах корабля, чтобы судить о числе пушек, а следовательно, и о боевой мощи корабля.

«Купцы» красили борта своих кораблей такими же черными и белыми поясами. Но так как пушек у них было меньше, то они для устрашения накрашивали на поясах фальшивые порты.

Только к 1710-1720-м годам стали строить корабли специально для ведения вооруженной борьбы на море. Тогда же произошло разделение кораблей на ранги. Рангов было четыре.

Корабли I и II рангов назывались «стопушечными» и вооружались ста двадцатью — ста тридцати пятью орудиями, расположенными в трех закрытых и одной открытой батареях на верхней палубе.

Стопушечники имели длину до шестидесяти метров, ширину пятнадцать — шестнадцать метров и осадку в воде до восьми метров.

Тактика морского боя того времени была несложной — корабли выстраивались в одну линию (в корму флагмана смотрел нос следующего корабля и так далее) — и вся эта линия кораблей встречала противника мощным бортовым залпом. Поэтому все военные суда, кроме посыльных, связных, транспортных и разведывательных, назывались линейными.

Корабли III и IV рангов несли по восемьдесят — девяносто орудий в двух закрытых и одной открытой батареях. Длина судов — от пятидесяти до пятидесяти пяти метров, ширина до пятнадцати метров, осадка до семи метров.

За кораблями IV ранга шли хорошо всем известные по романам и повестям фрегаты. Они тоже делились на три ранга и вооружались шестьюдесятью, пятьюдесятью и сорока пушками. Длина фрегатов колебалась от сорока пяти до сорока восьми метров, ширина — одиннадцать — тринадцать метров, осадка до шести с половиной метров.

Фрегаты были самыми быстроходными военными судами. Их использовали для крейсерской и колониальной службы и для сообщений между эскадрами больших флотов. В торговом флоте фрегаты были излюбленными судами для плаваний в Ост-Индию и Китай и для срочных пассажирских сообщений между Европой и Америкой, а также между Европой и Австралией.

Следующие по силе оружия — корветы. У них не было ярусных палуб — деков. Двадцать четыре — тридцать орудий устанавливались прямо на верхней палубе. Корветы имели в длину тридцать девять — сорок три метра, ширину девять — десять метров и осадку около пяти метров. Несли ту же службу, что и фрегаты.

Корветы несколько меньших размеров и с более легкой артиллерией назывались шлюпами. Шлюпы использовались для научных целей как исследовательские суда и для дальних экспедиций.

За шлюпами шли бриги. В военном флоте они играли роль легких крейсеров и посыльных судов, в торговом —считались самыми удобными судами для перевозки грузов между европейскими портами и для сообщений с Вест-Индией. Военные бриги несли на верхней палубе восемнадцать — двадцать легких орудий, имели в среднем тридцать пять метров длины, девять метров ширины и четыре с половиной метра осадки, то есть могли свободно заходить как в речные, так и в морские порты.

Более мелкие корабли — люгера, тендеры и шхуны — в морской войне участвовали очень редко.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Корабли, фрегаты и корветы имели по три мачты: передняя — фок, средняя, самая большая, — грот и задняя, самая маленькая, — бизань. На носу, над сложной надстройкой на водорезе, называвшейся княвдигедом и украшенной резной деревянной фигурой какой-нибудь нимфы или святого, устанавливалась дополнительная наклонная мачта — бугшприт.

Корабельные паруса, как я уже упоминал, разделялись на прямые и косые.

Прямые паруса крепились к круглым, утончавшимся к концам брусьям — реям, а косые — к упертым одним концом в мачту и укрепленным в наклонном положении гафелям и гикам. Малые косые паруса поднимались и опускались на кольцах- (раксах) по натянутым между мачтами снастям — штагам и леерам.

Я уже говорил, что голландцы первыми стали делать мачты, составленные из отдельных стволов — стенег. Нижняя, самая толстая часть такой составной мачты так и называлась: мачта. Второе колено уже называлось стеньгой. Третье — брам-стеньгой. Четвертое — бом-брам-стеньгой.

На больших кораблях поднимались еще пятые колена — трюмсель-реи, а были корабли, у которых над трюмселями поднимались еще шестые колена — бом-трюмсели.

К основным мачтам привязывались главные или нижние паруса. Они прикреплялись к самому большому рею, который подвешивался к мачте на толстой короткой цепи — борге. Эти паруса носили имена фок и грот.

По стеньгам поднимались и опускались марса-реи, к которым пришнуровывались паруса марсели. Фок, грот и марсели были самыми большими парусами на корабле. При сильном ветре площадь парусов уменьшали. Для этого на парус нашивали параллельные ряды веревочных завязок — рифов. «Взять паруса на рифы!» — эта команда значила, что надо сложить часть паруса и привязать ее рифами к рею. Из всех корабельных работ эта была самая трудная. Сшитый из толстой парусины, надутый ветром мокрый парус напоминал железный лист. Взобравшись на мачту, матросы ставили ноги на специальные веревочные подпорки — перты — и расходились по реям. Мало того, что надо было убрать часть паруса, ее нужно было «выкатить» на рей и закрепить особыми привязками — шлейками, чтобы не расхлестало ветром.

Грубая парусина начисто срывала ногти с пальцев, руки мерзли от водяных брызг, мачты раскачивались, как маятник, ускользали из-под ног перты. Работать приходилось иногда на большой высоте — в тридцати — сорока метрах над палубой. Иногда рулевой не справлялся со штурвалом, корабль неожиданно рыскал в сторону, паруса щелкали под ветром, сбрасывая с рей зазевавшихся моряков… И все-таки паруса «выкатывались» и закреплялись.

Красивая выкатка паруса с постепенным утолщением от концов реев — ноков — к середине и аккуратная перевязка его шлейками была гордостью команды. На больших стоянках на рейдах моряки разных стран вызывали друг друга на соревнования по скорости работы с парусами. Высшим достижением считалось убрать и закрепить все отданные для просушки паруса на двухсотпушечном корабле за две-три минуты!

На третьих коленах мачт — брам-стеньгах — поднимались брам-реи с брамселями, на четвертых- бом-брам-стеньгах — бом-брам-реи с бом-брамселями.

Паруса пятого колена назывались трюмселями, а шестого — бом-трюмселями.

На английском морском жаргоне — сленге — вторые паруса назывались верхними, третьи, которые крепить было труднее всего, — храбрыми или доблестными, четвертые — королевскими, пятые — небесными, а шестые — лунными.

Для увеличения площади прямых парусов в ширину при попутных ветрах вдоль рей выдвигались или, как говорят моряки, выстреливались дополнительные тонкие реи — лисель-спирты, и на них, по бокам основных парусов, поднимались добавочные паруса — лисели.

Нижние назывались ундер-лиселями, вторые — марса-лиселями и третьи — брам-лиселями.

Теперь о самом главном — о том, как суда различались по парусному вооружению.

Начнем с самых маленьких — тендеров, куттеров или, как их еще называют, морских ботов. Эти суденышки видом своим напоминали большие шлюпки, имели одну высокую мачту с длинной стеньгой и выдвижной бугшприт. Основным парусом являлся гафельный (косой) грот, дополнительными — гаф-топсель (треугольный, ставился над гротом), стаксель и кливер (треугольные, ставились между мачтой и бугшпритом).

Кеч нес две мачты: переднюю с тендерным вооружением, а на задней ставился косой парус, напоминавший по форме гафельный.

Шхуны были исключительно двухмачтовыми, причем мачтам давался сильный уклон на корму. На фок-мачте ставили легкий марсель и очень маленький брамсель. Грот-мачта несла большой гафельный грот и гаф-топсель. На бугшприте и его продолжениях — утлегаре и бом-утлегаре — три треугольных паруса: стаксель, кливер и бом-кливер. При попутных ветрах гафельные паруса убирались, а под фока-реем поднимался на снастях большой четырехугольный пузатый брифок. С боков прямых парусов при слабых ветрах ставились лисели.

Бриги тоже имели две мачты и бугшприт с полным корабельным вооружением (то есть несли прямые паруса), но на задней мачте ставилась еще большая контр-бизань с гафельным парусом. Бриги были очень выносливыми и очень красивыми судами, приспособленными для плавания по любым водам. Чаще всего для исследования далеких морей и островов капитаны выбирали именно бриги.

Люгера — самые распространенные каботажные^[41] и мелкие военные суда. Вооружались тремя мачтами вроде шхунских и имели бугшприт. Фок-мачта ставилась на самом носу и была слегка наклонена вперед. Грот-мачта стояла вертикально. Бизань-мачта имела наклон назад. Паруса — гафельные. Над основными парусами ставились еще топсели. Над бугшпритом — один треугольный стаксель. Издали люгер производил странное впечатление: из-за «веерного» расположения мачт казалось, будто судно надломлено посредине. Однако люгера были отличными ходоками и недаром широко использовались в военных флотах.

Корветы и шлюпы строили трехмачтовыми. Парусное вооружение у них было или такого же типа, как на кораблях и фрегатах, или бизань-мачта делалась «сухой», то есть несла только гафельную бизань, над которой поднимался добавочный косой парус — гаф-топ-сель. Такое вооружение называлось барковым и было очень распространено в торговом флоте, так как требовало меньше рук для управления.

В середине XIX столетия парусные корабли строились по всему побережью Европы и на северо-востоке Америки. Инженеры соперничали друг с другом, стараясь придать кораблям более мореходные и приспособленные к большим скоростям формы. Вместе с капитанами они придумывали упрощения и усовершенствования не только в оснастке, но даже новые типы парусного вооружения. Так, в 1850-х годах появились гафельные шхуны с двумя, тремя и даже четырьмя мачтами, не носившими ни одного прямого паруса. Они славились среди моряков как хорошие ходоки при боковых ветрах и как идеальные лавировщики, так как могли ходить под значительно более острым углом к ветру, чем суда с прямыми парусами. Кроме того, такие шхуны управлялись малым числом людей. Все их паруса для уборки спускались вниз, на палубу, оснастка была настолько проста, что от матросов не требовалось ни специальных знаний, ни большого опыта плаваний.

Однако и гафельные шхуны имели недостаток — их паруса невозможно было поставить перпендикулярно бортам корабля, из-за этого они были очень рыскливыми при попутных ветрах, особенно на крупном волнении.

Держать правильный курс на них было настоящим мучением. И тогда судостроители разработали два новых типа кораблей — шхуны-бриги и шхуны-барки.

Шхуны-бриги, или знаменитые бригантины, — это двухмачтовые суда, у которых фок-мачта и бугшприт были корабельного типа, как у брига, а грот-мачта вооружалась шхунскими парусами.

Шхуны-барки, или баркентины, были трехмачтовыми, имели корабельную фок-мачту и бугшприт и шхунские грот- и бизань-мачты.

Бригантины и баркентины требовали меньше рук для управления, чем бриги и барки, не уступали им в скорости, хорошо лавировали и прекрасно выдерживали самые жестокие штормы. Однако для больших океанских переходов капитаны продолжали выбирать суда исключительно с корабельным барковым вооружением. Капитаны считали их более надежными в тяжелой работе. Да, во многих случаях медленный осел оказывался выгоднее, чем быстрая скаковая лошадь!

Но вот в январе 1845 года в Нью-Йорке было спущено на воду необыкновенное судно. Его назвали «Рэйнбоу» («Радуга»). Еще когда оно стояло на стапеле, старые моряки и кораблестроители, осматривая корпус «Рэйнбоу», качали головами и говорили, что он имеет совершенно противоестественные формы. «Это судно не сможет нести паруса и маневрировать!» — таков был приговор старых морских волков.

Но инженер Джон Гриффит, слушая эти слова, только посмеивался. Он знал, что строил.

И когда «Рэйнбоу» закачался на легкой волне нью-йоркской бухты, американские газеты сообщили своим читателям, что новое судно — так называемый стригун (по-английски «to clipp» — «клипер») — призвано побить все мировые рекорды скорости.

Слово «клипер» не было новым для американцев. Еще во время войны с англичанами в 1812 году в Америке появились первые легкие и очень быстроходные шхуны и бриги, родившиеся на верфях Балтиморы.

Они так быстро носились по поверхности взволнованного моря, что как бы срезали верхушки волн своими легкими корпусами. Вот за это-то их и прозвали «стригунами».

Однако балтиморские клиперы, формы которых были заимствованы у французских люгеров, совершенно не походили на те суда, родоначальником которых явилась «Радуга». Балтиморцы были широкими небольшими судами «с головой трески и хвостом макрели», то есть с тупым носом, наибольшей шириной корпуса впереди от середины и острыми, пологими кормовыми обводами. Сильно наклоненные назад мачты и узкая корма довершали картину. Благодаря полному носу и узкой задней части они имели большую осадку на корму и прекрасно слушались руля. Большая ширина давала им очень хорошую остойчивость и позволяла плавать без всякого груза или дополнительного балласта, неся на мачтах все паруса. Недаром их сразу же облюбовали для себя пираты и негроторговцы. Недаром балтиморские клиперы быстро приобрели себе такую репутацию, что, когда с палубы торгового корабля усматривали на горизонте низкое судно с сильно наклоненными назад мачтами, торговый корабль немедленно спускался с курса с попутным ветром и старался незаметно удрать подальше от подозрительного незнакомца.

Однако как коммерческие, торговые корабли балтиморцы были неэкономичны.

Не таким судном была «Радуга» Джона Гриффита.

Ее длина была сорок шесть метров, ширина — девять и осадка в воде — пять.

Ее нос был очень остер, и борта в носовой части были несколько вогнуты внутрь, что никак не укладывалось в головах старых моряков, привыкших к тому, что нос не резал волну, а как бы подминал ее под себя.

Ее наибольшая длина была отнесена далеко назад, и ее поперечное сечение ниже ватерлинии имело форму, близкую к треугольнику. А мачты! Высота их была столь велика, что у непривычного человека один лишь взгляд с палубы на верхушку мачты вызывал головокружение. На шестьдесят один метр, на полторы длины корпуса поднимался ствол грот-мачты над палубой «Радуги»! Семь этажей полотняных облачных шатров несла она на своих стройных реях! Да, этакое диво дивное просто не могли осмыслить моряки, видевшие до этого только шхуны и бриги.

В первый свой испытательный рейс «Радуга» не поставила никаких рекордов — капитан и матросы еще привыкали к новому судну.

Зато второй рейс в Китай и обратно был совершен в шесть месяцев и четырнадцать дней, включая стоянки для выгрузки и погрузки. Небывалая скорость!

Переход из Нью-Йорка в Кантон клипер сделал за девяносто два дня, причем все Южно-Китайское море прошел против свежего северо-восточного ветра лавировками! Обратный путь занял всего восемьдесят восемь дней.

Пятьдесят тысяч километров, или двадцать восемь тысяч морских миль, за шесть месяцев и четырнадцать дней! И это в то время, когда обычному коммерческому «грузовику» требовалось на этот же путь почти одиннадцать месяцев!

Успех «Радуги» был настолько ошеломляющим, что судовладельцы Соединенных Штатов и Англии начали заказывать лучшим верфям постройку клиперов целыми сериями.

Самыми превосходными были, несомненно, клиперы американского судостроителя Дональда Мак-Кея. На его верфи в Ньюбери-порте, севернее Бостона, с 1850 по 1869 год увидели океан такие знаменитые ходоки, как «Гончая собака», «Летящее облако», «Летучая рыба», «Повелитель морей», «Джемс Бэйнс», «Молния», «Чемпион морей», «Дональд Мак-Кей», «Слава морей». Имена этих кораблей и их капитанов в прошлом веке были известны так же, как ныне имена популярных кинозвезд, певцов, хоккеистов и футболистов. Когда клипер приходил в какой-нибудь порт, пирс, где он ошвартовывался, осаждали собиратели автографов, любители поглазеть на диковинки и особенно девушки и молодые женщины, мечтавшие обратить на себя внимание прославленных «морских волков». Недаром десятилетие 1860—1870-х годов называют «золотым веком клиперов».

Однако узкие быстроходные красавцы были предсмертной песней парусного флота.

Правда, еще в 1880 году строили клиперы, но на смену им уже шли суда с металлическими корпусами и стальными мачтами — барки, — которые могли принимать на борт не 2000 тонн груза, как, например, «Великая республика» Мак-Кея, а до 6000 тонн.

Барки — обычно четырехмачтовые суда, причем три первых мачты несут прямые корабельные паруса, а задняя мачта — сухая, то есть без рей и имеет только косые паруса.

В 1895 году с немецкой верфи сошел на воду пятимачтовый барк «Потоси». По тем временам он считался самым большим судном в мире. Его вместимость достигала 4026 тонн, он был длиною 112 метров при ширине в 15,2 и осадке 8,7 метра. Целый плавучий городок под парусами! Но недолго он держал первенство. В 1902 году немцы построили еще больший корабль — «Прейссен». Он был длиною 124 метра. 5081 тонну груза могли поглотить его трюмы! Оба судна строились по заказам компании Фердинанда Лаэша. По установившейся традиции, на всех судах компании развевались вымпелы, на белом поле которых алели буквы F и L — инициалы главы и основателя компании, а все принадлежащие компании корабли носили имена, начинающиеся с буквы «П»: «Пассат», «Потоси», «Памир», «Пекин», «Прейссен». FL англичане шутя расшифровывали по-своему: «Флайнг Лайн Пи» — «Летающая линия «П». И это название не было преувеличением.

Многие корабли Лаэша, ходившие из Европы в Южную Америку, огибая мыс Горн, достигали по тем временам больших скоростей.

Капитан Хильгендорф, шестьдесят шесть раз обогнувший за свою жизнь роковой мыс Горн, в 1900 году «выжал» из «Потоси» за переход от Гамбурга до Вальпараисо среднюю скорость шестнадцать узлов, то есть судно проходило за сутки 680 километров!

Да, новые суда со стальными телами — барки — были значительно прочнее деревянных и могли, не убавляя парусов, плавать при такой силе ветра и такой высоте волн, при которых деревянное судно обязательно перевернулось бы. Кроме того, команде барка не было необходимости лазать по вантам. Для того чтобы увеличить или уменьшить площадь парусов, достаточно было послать несколько человек на лебедку. Все управление парусами шло теперь с палубы. Да и сами мачты стали намного ниже — высота их на барках была не больше половицы длины судна. И команда у них была меньше, чем на знаменитых клиперах.

И все-таки красавцы клиперы так и остались в истории парусного флота «джентльменами морей». Ни один барк не мог превзойти их в скорости.

Быстроте клиперов способствовали не только благородство форм корпуса и громадная парусность (некоторые клиперы несли на своих мачтах по полгектара парусов!), но и отчаянное форсирование парусами, которым гордились и чванились друг перед другом капитаны.

Старые матросы-парусники рассказывали, что, например, знаменитый своими жестокостями по отношению к команде и своей отчаянностью Роберт Вотерман, капитан клипера «Челлендж» («Вызов»), запирал специальными замками марса- и брам-фалы для того, чтобы никто из подчиненных ни при каких обстоятельствах не мог уменьшить парусность без его разрешения. Капитан Вайрил, двадцать семь лет подряд командовавший клипер-барком «Бирейн», сделал за сорок четыре года командования парусными судами австралийской линии тридцать шесть кругосветных плаваний! Такое даже не снилось знаменитым путешественникам!

Однако непревзойденным в истории флота скороходом остался клипер «Джемс Бэйнс», построенный на верфи Дональда Мак-Кея. При благоприятном ветре он мог идти со скоростью двадцать один узел, или 40 километров в час. За сутки «Джемс Бэйнс» покрывал расстояние в 960 километров!

И все-таки паруса уже умирали.

Ни клиперы, со всей их легкой красотой, ни огромные барки, возившие по 5000 тонн груза, не могли выдержать конкуренции со стороны паровых судов.

Все чаще над морями протягивались черные шлейфы дыма, оставляемые трубами «грузовиков». Все больше капитанов-парусников оставалось без работы.

В 1869 году в Англии, на верфи Скотта и Линтона в Думбартоне, был построен последний клипер в мире — «Катти Сарк».

До первой мировой войны дожило около двух тысяч парусных «грузовиков».

После войны их осталось несколько сотен.

Некоторые из уцелевших продолжали работать еще в 30-е годы.

В 1960 году немецкий журнал «Марине рундшау» попытался провести перепись парусных кораблей, оставшихся сейчас в мире. Их оказалось чуть больше сотни…

Осенью 1972 года в Кильской бухте (ФРГ) состоялся парад парусников. На него прибыли учебные суда из Польши, Норвегии, Дании, СССР, США, ФРГ и Колумбии. Ветераном парада оказалось польское судно «Дар Поможа», построенное в 1910 году. Его водоизмещение— 1784 тонны, общая парусность— 1900 квадратных метров.

Ну, а самый молодой?

Им оказался немецкий барк «Горх Фок». Его спустили на воду в… 1958 году!

Так что же, значит, парусники не только доживают свой век, но еще и строятся в некоторых странах?

Да, строятся.

Не так много их строят, и служат они сейчас не для перевозки грузов, а для учебы.

Почти в каждой морской стране есть парусные суда.

Только в Советском Союзе их около десятка.

Всему миру, например, известен «Товарищ», ставший победителем международных состязаний парусников в 1974 году. Или «Крузенштерн», самый большой барк в мире. Его водоизмещение в полном грузу — 6000 тонн, длина — сто четырнадцать с половиной метров, а ширина — четырнадцать метров. Кроме парусов он оборудован мощной радиостанцией и двумя дизелями по восемьсот лошадиных сил, которые выручают его в штиль и в тяжелую штормовую погоду. «Крузенштерн» был построен в 1926 году для «Летающей линии «П» и носил имя «Падуя». После второй мировой войны он сменил подданство и теперь носит имя славного русского мореплавателя.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Для чего будущих моряков, которые будут плавать на дизельных, а может быть, даже на атомных судах, учат управляться с таким старым двигателем, как парус?

Спросите об этом одного из теоретиков нашего флота, капитана 1 ранга Игоря Анатольевича Квятковского, и он ответит вам так:

— Комфорт и обманчивая безопасность современного судна, с его всевозможными техническими новинками, не проведут старого морского волка, но молодого моряка надо приучить к мысли, что может наступить такой критический момент, когда остановится двигатель, исчезнет электроэнергия, заклинит руль, откажут успокоители качки — произойдут десятки и сотни больших и малых бед. И тогда ему придется терпеть лишения и бороться за жизнь судна, за жизнь своих товарищей и свою собственную. Он должен быть готовым к этой борьбе.

Еще Шекспир говорил, что изобилие и мир рождают трусов.

Современное судно создает между человеком и морем преграду из стали, пара и электричества. Она надежно защищает моряка. Но из-за нее же он может стать слишком беспечным и начнет пренебрегать теми опасностями, которые таит в себе океан. Моряк много доверяет радиолокатору, автоматике, всевозможным приборам… Но одних достижений техники недостаточно. Нужны еще опыт и мореходное искусство. Морская стихия не изменилась, она по-прежнему требует от человека многих качеств, которые он может приобрести только на парусниках, в открытой борьбе со штормовым океаном.

Быстрая реакция, чувство ветра, умение работать и управлять гребной и парусной шлюпкой в свежую погоду, способность мгновенно находить выход из критического положения и другие ценные качества вырабатывались у моряков на парусниках. Без этих качеств просто нельзя было плавать на парусных кораблях. Капитаны парусников не имели возможности укрыться в уютной и теплой ходовой рубке, откуда сегодня моряки могут наблюдать за морем, не появляясь на пронизывающем ветру. Они проводили большую часть времени на палубе. Где-нибудь у светового люка крепилось плетеное соломенное кресло, в котором капитан даже спал, готовый каждую секунду вскочить на ноги и, мгновенно оценив обстановку, подать нужную команду.

Океан был рядом, почти у его ног. Он то покорно и робко подступал к палубе, словно не решаясь обдать ее волной, то пытался сбить корабль с курса, сорвать паруса, снести мачты, положить судно на борт и опрокинуть его. Радио не было. Неоткуда и не от кого было ждать помощи.

Все зависело от слаженности команды, от опытности и выдержки капитана. В тот ушедший навсегда в прошлое век мачт, парусов и дубовых шпангоутов мастерство капитанов-парусников было доведено до высшей степени совершенства.

Матросы работали с парусами в труднейших условиях, на палубе, на реях, в жесточайший ветер и дождь, не обращая внимания на бешеную качку, надеясь только на собственные силы и сноровку. Работа требовала быстроты реакции, смекалки, умения — все эти качества вырабатывались у моряков только на парусных судах.

Вот почему парусники в XX веке заняты очень важным делом — готовить смену тем, кто сегодня плавает на современных грузовых и пассажирских судах.

Каждая морская держава начинает воспитание будущих моряков именно на парусных кораблях. Вот почему в некоторых странах еще продолжают строить парусники и свято берегут лучшие флотские традиции.

Нет, никогда не умрут паруса!

Даже тогда, когда люди высадятся на планеты Солнечной системы и начнут их осваивать, парусники останутся украшением океанов, и лучшим отдыхом для космонавта, возвратившегося откуда-нибудь из пояса астероидов или с одного из спутников Юпитера, будет многомесячная прогулка вокруг света на бригантине, фрегате или клипере, построенном по всем традициям старых мастеров.

И всегда останутся отважные моряки, о которых так хорошо сказал Дмитрий Афанасьевич Лухманов:

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«…Полярные штормы. Тихий, ласковый норд-остовый пассат. Ловля акул и дорад. Штили, грозы, ливни и бешеные шквалы. Буксировка через мели Ла-Платы. Теплая питьевая вода. Вечная солонина. Консервы, галеты, нестерпимая жара, налетающие пам-перосы…

… Но залитый ласковым солнцем океан, но небо, сверкающее чужими созвездиями, но страшные грозы, когда воздух до того насыщен электричеством, что сыплются искры с железных снастей… и волны, сверкающие пеной… Они тянут нас к себе, тянут до тех пор, пока не зашьют нас в старую парусину с тяжелой чугунной балластиной на конце, не положат на доску и не пустят при хорошем размахе волны под ветер из открытого полупортика в море, которому мы до конца отдали все, что имели.»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

1

Цунами — огромные океанские волны, возникающие во время землетрясений или подводных извержений вулканов.

(обратно)

2

Имеются в виду бывшие русские колонии на Аляске.

(обратно)

3

В царской России гражданский чин, соответствующий армейскому чину подполковника и морскому — капитана первого ранга.

(обратно)

4

Новоархангельск — столица Компанейских Колоний на Аляске. Находилась вблизи теперешнего города Ситха.

(обратно)

5

Эти документы официально назывались «каперскими свидетельствами».

(обратно)

6

Перевод Ады Оношкович-Яцыны.

(обратно)

7

«Черным деревом» называли в Англии и Америке рабов.

(обратно)

8

Кабестан — лебедка для подъема якоря.

(обратно)

9

Кренгование — опрокидывание корабля на бок для починки днища.

(обратно)

10

Сплёсс — сплетение двух концов.

(обратно)

11

Блокшиф — разоруженный корпус корабля, приспособленный под плавучий склад.

(обратно)

12

Ро́вница — полуфабрикат шерстопрядения, из которого изготовляется пряжа. (Прим. книгодела).

(обратно)

13

Стон — специальная «мясная» мера веса — 3,63 килограмма.

(обратно)

14

Фрахт — договор на перевозку грузов морем.

(обратно)

15

Гинея — золотая монета в 21 шиллинг (1,05 фунта стерлингов).

(обратно)

16

Сити — деловой центр Лондона, где сосредоточены банки, биржи и крупнейшие конторы.

(обратно)

17

Рында — сигнальный судовой колокол.

(обратно)

18

Старой Белой Шляпой Уиллиса называли за его пристрастие к шелковым белым цилиндрам.

(обратно)

19

Перевод С. Я. Маршака.

(обратно)

20

Если ветер попутный, но дует немного справа или слева.

(обратно)

21

Когда ветер дует перпендикулярно курсу судна.

(обратно)

22

Когда ветер дует с носа.

(обратно)

23

Поворот корабля против ветра.

(обратно)

24

Английский фут — 30,48 сантиметра.

(обратно)

25

Генеральный груз — тарные и штучные грузы, перевозимые сборными партиями.

(обратно)

26

Договор.

(обратно)

27

748 километров.

(обратно)

28

Задняя грань корабля.

(обратно)

29

Лежать в дрейфе — держаться на месте, не отдавая якоря, маневри руя парусами или машинами.

(обратно)

30

Рейд — более или менее закрытое от ветров место перед портом.

(обратно)

31

Вымбовка — съемный рычаг для поворота шпиля.

(обратно)

32

Княвдигед — сужающаяся носовая часть бортов корабля.

(обратно)

33

Иглу — эскимосская хижина из снежных кирпичей.

(обратно)

34

Шпринг (от нидерл. spring) — трос, заведённый в скобу станового якоря или взятый за якорь-цепь, другим концом проведённый на корму для удержания военного корабля в заданном положении. На парусном флоте использовали для наиболее эффективного использования бортовой артиллерии на якоре. (Прим. книгодела).

(обратно)

35

Приподнятая до линии фальшбортов кормовая палуба.

(обратно)

36

Доска из твердого дерева, ограничивающая верхний борт судна.

(обратно)

37

Возвышенная надстройка на носовой части судна.

(обратно)

38

Снасти для поворота рей в горизонтальном направлении.

(обратно)

39

Матросские общежития.

(обратно)

40

Клиперы, участвовавшие в последней знаменитой «Чайной гонке» 1866 года.

(обратно)

41

Для плаваний вблизи берегов.

(обратно)

Оглавление

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ От автора ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ «Санта Мария» ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ «Нева» ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Необыкновенная история бортового журнала ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Остров сокровищ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Приключения русских на Аляске ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Джон Поль Джонс ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Томас Кэвендиш, эсквайр ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Паллада ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Ллойд ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Лебединая песня Геркулеса Линтона ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀ «Эребус» и «Террор» ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Фрегат высочайшей славы ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Влюбленный в паруса ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Несколько страниц истории для любителей моря о кораблях, о парусах и для чего они нужны ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

*** Примечания ***