Фототерапия [Олег Анатольевич Рудковский] (fb2) читать онлайн

Олег Рудковский Фототерапия

Повесть написана в эпоху фотоаппаратов-мыльниц.

Глава 1

Я всегда представляю себе, как этот процесс должен протекать внутри. Раз или два на дню я обязательно ловлю себя на том, что невольно пытаюсь воссоздать ход обработки бумаги в своем воображении, и мне кажется, я исполняю этот мысленный танец на «отлично». Все дело в темноте. Темнота — кожух неизвестности, темница страхов, ложь измен. Мы смотрим вглубь темной комнаты, когда нам четыре года и мы вдруг дома одни, и наш крохотный рассудок не в силах нарисовать картину, что может жить в этой темноте. Нам легче включить телевизор. А потом и большую люстру под потолком. Забраться с ногами на диван и от всей души надеяться, что родители вернутся до того, как сон сморит нас или по телеку закончатся передачи. Это сделать куда проще, чем попытаться представить образ, таящийся в глубоководной тьме.

Точно так же и здесь. Раньше люди моей профессии занимались что называется кустарничеством. Несмотря на то, что среди них встречались непревзойденные профессионалы — лучшие из лучших, как часто я слышу в рекламе очередного боевика. И уж если провести параллель с Гойей и Сальвадором Дали, то можно с уверенностью сказать: эти люди достигли высочайшего мастерства. Естественно, их самоотверженность заслуживала двусторонней награды: во-первых, они могли нести ответственность за каждый снимок, во-вторых, им было позволено наблюдать рождение картины наяву. Весь процесс, от начала до конца.

К сожалению, я включился в мир фотографий уже тогда, когда ручной способ уподобился древним динозаврам и оказался за пределами времени, а проще сказать — умер. Я с первых же дней сел за свежий процессор фирмы «Фуджи», оглядел клавиатуру, получил сносное представление о «кишках» и оснастке принтера, и, дальше, — мог чесать свой собственный нос. То есть дальше носа я и не мог видеть, а происходящий внутри процесс оставался для меня мифической загадкой. Если я и представлял себе события внутри, то опираясь лишь на механическую сторону, а остальное дорабатывал мой мозг. Ведь все, что там перемещалось, находилось в кромешной темноте, поскольку даже дилетанту ясно, что лучик света — мгновенная смерть для фотобумаги.

Иногда, при большом объеме отпечатков, когда на валах и шестеренках машины собиралась грязь, я слышал тихий, протяжный скрип. И-и-и-н, И-и-и-н, И-и-и-н. Как заезженная лошадка. И в такие минуты мой мозг сразу же начинал работу, обнаруживая неизвестную мне тягу к высокому творчеству. Я представлял, как шестеренки трутся друг о друга, их зубья аккуратно вваливаются в пазы; как несколько насосов поочередно подгоняют в рабочие баки глотки свежей химии, как валики траков плотно обхватывают ленту бумаги, словно изголодавшийся любовник обнимает ладонями фотографию женщины; как длинная бумажная петля, извиваясь, неторопливо тянется сквозь все внутренности процессора, пока не приближается к резаку, и можно уже наблюдать конечный результат. Сходно с перевариванием пищи, не так ли? Только в случае с человеком выходной продукт вряд ли кем-то сравнится с шедевром. Иногда мне кажется, что в этом вся наша жизнь. Жажда поглощать и нежелание оборачиваться, когда пища проходит по кишкам и выскальзывает наружу.

С фотографией все обстоит по-другому.

Глава 2

После обеда приехал Леня Ефремцев. Вечно загорелый мужик с голубыми глазами. Он мне нравился. От него всегда пахло машинным маслом и одеколоном. Он был весельчак и скор на слово, как все шоферы. Я мало с ним общался, только по долгу службы, и иногда во мне просыпалось сожаление по этому поводу: я думаю, мы могли бы стать друзьями.

— «Рынок» на мази? — улыбаясь, спросил он с ходу.

— Куда ему деться.

Я ногой выдвинул коробку с заказами и подтолкнул в его сторону. «Рынок» означал торговые точки нашей фирмы недалеко от Центрального Рынка. Точки располагались на достаточном расстоянии от головного филиала фирмы, поэтому девушки принимали там заказы на следующий день на послеобеденное время.

— Проследи, чтобы расписались в журнале, — предупредил я. — В прошлый раз потеряли конверт, и никто не знает, куда его угораздило попасть.

— Проверим! — клятвенно заверил Ефремцев.

Он подхватил внушительного вида коробку с выпирающими из нее конвертами со штампом фирмы на каждом и удалился.

Я продолжал работу над дневными заказами. Их объединяло одно: все они так или иначе не должны были задержаться в магазине дольше сорока минут. Быстрота, способ отменной конкуренции. Фото за сорок минут! Торопитесь? Бога ради! Сделаем минут за двадцать! Операторы свое дело знают, исключительные профессионалы!

Профессионалом я не был. Руководствовался единственно опытом, продиктованным мне временем. Мне, Сереге Арсланову и Володьке Кашину — моим сменщикам. За два года машина заставила нас вызубрить все тонкости ее работы назубок. Принтер представлял собой укомплектованный со знанием дела аппарат с сортировщиком на верхней крышке — рядом с резаком. Через две улицы от нас стояла еще машина, там сортировщик подгонял заказы прямо к оператору. Экономия времени, признак прогрессивной конкуренции. Мне же это не нравилось. Жизнь моя и без того состояла из сидячих моментов, чтобы пренебрегать возможностью поразмяться возле сортировщика, проверяя, не вышло ли на заказе какого-нибудь дефекта — неожиданной соринки на улыбающейся рожице или прилипчивого волоска на каждом кадре.

— Новая партия. — Марина Кудрикова показалась из-за угла аппарата, держа в руках коробку с надписью «Р1» — проявитель для печатной машины. Сейчас внутри я мог заметить дюжину заказов. Она приблизилась и поставила коробку у моих ног. — Селезнев, — проникновенно сообщила она. — Постарайся с ним. Нудный мужик.

— Постараемся. — Я отмел все остальные заказы и взялся за Селезнева. Нудный мужик. Из тех, кто придерется к положению солнца на небе, требуя либо убрать его за кадр, либо срезать плату за отпечаток, раз уж вы все равно ни черта не можете, шарашкина контора!

— Если попадется что-нибудь такое, — заговорщицки улыбнулась Марина, — ты меня позови, ага?

Она одарила меня любезным взглядом и развернулась, чтобы вернуться к витрине. Я проследил за ней, когда она шла к выходу из помещения, где стояли агрегаты и где сидел я. Симпатичная, сексуальная, с вываливающимися из открытой блузки грудями, в юбке, позволяющей четко представить то, что под материей. Марина — идеальный вариант для нашего босса, Валерия Коновалова. Любительница «клубнички», когда на фотографиях вылезают несупружеские пары, застигнутые и увековеченные щелчком затвора в несупружеских играх. Ценный объект для привлечения клиентов со всего города. Я подумал, тянуло бы меня к ее распахнутым грудям и обтянутому заду, будь я просто клиентом. Вероятно, да. Коновалов, во всяком случае, знал в этом толк.

Я с усердием взялся за Селезнева — нудного мужика. В принципе, мне было до его нудности как до войны в Израиле, — претензии клиентов редко меня касались. Только самые дотошные — твердо настроившиеся дождаться босса, — доставляли мне некоторые хлопоты. Но надо отдать должное Коновалову, он знал толк не только в сексуально-взвинченных девицах. Он прекрасно понимал, когда человеку хочется пропитаться злостью, — просто так, нашелся бы повод. И только первый закон любого коммерсанта — клиент всегда прав! — вынуждал Коновалова устраивать разнос нерадивому оператору прямо на глазах неудовлетворенно-фригидного заказчика. Я это знал, но внутри все равно возмущался. Впрочем, все это цветочки.

Я «отшлепал» Селезнева и взглянул на часы. Без пяти шесть. Скоро магазин закроется, и я останусь здесь один до самого утра. Я уже предвкушал наступление этого времени, когда со всех точек Леня Ефремцев привезет заказы, и моя коптерка будет напоминать склад маленьких частичек судеб и затронутых пленкой моментов. Я любил это время. Именно оно, в конечном итоге, сделало со мной то, кем я стал.

Глава 3

Мне нравилась моя работа; но ничто не могло сравниться с ночным одиночеством, когда я оставался один на один с заказами. Не могу точно вспомнить, когда именно я вступил в фазу нездорового возбуждения от развернувшейся перед моими глазами жизни. Быть может, в тот момент, когда я стал, с легкого языка наших приемщиц, исключительным профессионалом. И мои отлаженные, машинальные действия не вызывали во мне скрытого дискомфорта.

Мы работали по сменам — одни сутки труда, двое отдыха. В производстве это именуется отсыпным и выходным. Суть от этого не менялась: свободного времени было навалом. Я знал, что мог бы справляться и с одним напарником, — с некоторых пор работа стала сама моя жизнь, — только помалкивал. Не мне вторгаться в область, подвластную Валерию Коновалову.

В девять часов Леня Ефремцев подкатил свою «девятку» к дверям магазина и выгрузил из нее коробки с заказами.

— Лабай, Филимон. Удачный денек. — У него всегда был удачный денек, даже если заказы едва просматривались на дне коробки.

— Это радует. — Я уже снял свой «бэйджик», на котором значилось: «Филимон Ряскин, оператор», и перестал быть оператором Филимоном Ряскиным, а стал просто Филимоном Ряскиным. «Бэйджик» был необходим для тех редких случаев, когда приемщица не справлялась с напором вопросов, которыми ее забрасывал излишне дотошный клиент, и тогда на сцену выступал я.

— Хотел купить тебе пива по дороге, да вспомнил, что ты не пьешь на работе, — сообщил Ефремцев.

— Выпивка мешает сосредоточиться, — назидательно произнес я. — Главное, хватило бы сигарет.

— Ну, ладно. Тогда я сваливаю. Закрыть тебя?

— Да.

Леня Ефремцев вышел за дверь и навесил на нее амбарный замок. В окно я видел, как его машина вырулила со стоянки и рванулась к Проспекту Октября. Я немного переждал, потом пересек рабочее помещение и вышел в небольшую комнатку, где стояла газовая плита. Я сварил себе кофе, съел пару бутербродов с колбасой, выкурил сигарету, ни о чем не думая. Затем направился к застывшему в режиме ожидания процессору. И началась моя жизнь.

Я знал, что ребята — мои напарники — стремятся выполнить работу как можно быстрее, после чего заваливаются на стоящий у стены топчан и дрыхнут оставшиеся часы до рассвета, пока в девять утра не приходит Леня Ефремцев и не будит их. Мои же часы растягивались вплотную до открытия магазина. Раньше и я был таким. До тех самых пор, пока фотография не пожрала мою душу. Я их понимал — оба имели семью. Мне же никто не мог помешать как следует выспаться днем. Если уж на то пошло, я мог вообще не спать. Иногда мне казалось, что я ощущаю в себе силы щелкать кнопками вечно. Как сумасшедший писатель. Только я выводил уже готовые произведения.

Первый же заказ заставил меня испытать минутное разочарование. Оно быстро развеялось: я уже научился обнаруживать в повседневных кадрах тончайшие элементы различия. Я давно смирился с тем, что народ нашей страны не устает блистать противоречиями. Все эти непрерывные дебаты о скудости нашего существования, низкой заработной плате, упадке вместо ожидаемого расцвета. В то же время фотографии раскрывали передо мной картину общенациональной, нескончаемой гульбы. Порой я давился со смеху, когда видел на снимках неутомимые попытки новоиспеченного фотографа поймать в объектив осоловевшие рожицы. Как правило, передний план занимала бутылка, а лица составляли вторичную декорацию — они как мошки вокруг лампы, изо всех сил лезли в фокус, чтобы потом с чувством гордости демонстрировать домашние снимки родственникам (здесь предполагается аханье и восторженные дифирамбы). Я даже мог слышать их реплики:

— Давай, снимай, черт тебя дери.

— Левее возьми, меня срежешь!

— Голову, голову не откуси.

— Пригнись, не в цирке наверное.

Смехотворная цена всем этим выкрутасам — 4 рубля за один фотоснимок. Смехотворная, если выходит некий кадр, на котором бутылка уже выпита, а люди далеки от понимания, где находятся и что вообще за свет бьет им в глаза. Веселье меркнет, стоит опытам с фотоаппаратом вылиться во все 36 кадров, и на конверте появляется цифра, заставляющая проникнуться хмурыми думами.

Я «отшлепал» пленку, выдернул ее из рамки, отправил на крышку над дополнительными баками. Сел, вынул второй заказ. Иногда попадались прямо-таки идиллические картинки. Порой — однообразно-каменные физиономии на фоне какого-нибудь старого ковра, вызывающие у меня ухмылку. Я уже все видел в рамке для негатива. Редкие заказы задерживали меня возле сортировщика — это были либо настоящие шедевры, в непрофессиональном понимании (от этого они казались еще колоритнее), либо черная неразбериха. Я долбил кадры, где люди менялись местами, усаживаясь перед объективом, время от времени кто-то выпадал из общей компании, а его место занимал другой. Эту компашку не назовешь многословной: напряженные, невыразительные лица, как по специальной подборке, все озабочены лишь тем, чтобы не мигнуть в самый ответственный момент и не выйти кривыми и подслеповатыми. Не исключено — слова одобрения и вялые аплодисменты после щелчка.

— Давайте, давайте, снимайтесь, — пробормотал я в освещенной комнате без окон. — Ваша любовь к фотоискусству — мой стабильный заработок.

Они не услышали моих слов — продолжали без устали меняться местами, создавать выразительные гримасы, — фотографироваться, в общем.

Позади меня раздалось призывное пищание — пять раз кряду и — молчок. Проявочная машина. Я встал, открыл крышку бункера, впихнул туда очередной «лидер» с двумя прилепленными к нему скотчем пленками, захлопнул крышку. Прислушался к звукам внутри. Проявочная машина отличалась особой капризностью. По-видимому, еще при сборке в нее было заложено ощущение значимости: некачественную фотографию всегда можно «перебить» — задавить пурпур, убрать синьку, выровнять желтизну, — пленку вторично уже не прогонишь. Периодически машина обижалась и выплевывала перекрученные, зажеванные пленки. По какой причине она это делала — тайна. Я всегда в такие моменты думал о людях, отдавших пленку в наш салон. Мне было жаль их. Иногда случались очень памятные события: свадьбы, торжественные приемы, похороны — ситуации, которые не могут иметь ни продолжения, ни повторения. Проявочная машина как назло испускала в эти минуты затаенную злость. Мне было жаль людей, но я припоминал прибаутку, что тот, кому не досталось в магазине колбасы — человек вредный. Я останавливался на этом, прекрасно понимая, что, казня себя за каждую испорченную пленку, могу навредить только себе.

Машина гудела ровно и монотонно. Никаких лязгов или громыханий, свидетельствующих об ее отвратном расположении духа, я не заметил.

— Кушай справно, — наставил я ее на путь истинный. — Не бузи.

Машина не думала бузить, и я вернулся за принтер.

Как-то раз у меня возникло желание завести личный альбом, куда я вносил бы наиболее приглянувшиеся мне фотографии, дублируя их за свой счет. Я колебался до сих пор. Не знаю, что меня сдерживает. Быть может, осознание того, что альбом не в силах отразить свежие впечатления, получаемые мною, когда агрегат начинает выстреливать кадры из резака. Но иногда снимки стоили того, чтобы быть увековеченными.

Вот, например, сейчас. Женский силуэт на негативном ярко-зеленом фоне, — после прохождения через проявитель он станет огненно-красным, как флаг СССР. Красный цвет всегда меня возбуждал, уж не знаю почему. Я отрубил петлю и закурил, ожидая, когда последние кадры покинут накопитель. Потом с зажженной сигаретой подошел к сортировщику.

Она была с обручальным кольцом, но из этого не следовало обязательно, что снимал ее муж. По крайней мере, очень редко я мог видеть подобную улыбку на женских губах в семейные фотомоменты. Хотя, кто знает. Она была в свободном, зауженном в талии, черном платье, ярко контрастирующем с красным фоном, сидела на высоком стуле, приняв домашне-обворожительную позу. Она была красива, как бывают красивы женщины, впервые изменившие мужьям и осознавшие, что не чувствуют по поводу этого никаких угрызений совести.

— Будь счастлива, киска, — нежно сказал я женщине на фотографии, не подозревающей сейчас, что кто-то посторонний оценивает ее прелесть. — Ты молода и прекрасна, что еще нужно, чтобы видеть себя счастливой.

Я отправил фотографии в конверт, разложил остальные заказы, вернулся за рабочее место.

Люди экономили на пленках. Это случалось и раньше. Теперь, когда самая распространенная стала стоить до 70 рублей, такие случаи участились. Я встречал заказы, начинающиеся новогодними поздравлениями с елкой, подвыпившим Дедом Морозом, конфетти и петардами, а заканчивающиеся утренником по случаю окончания детского сада. Летом много надежд возлагалось на «северян»: им было плевать на лавинообразно растущую инфляцию, они отдавали пленки не глядя — проявить и распечатать все кадры по одному экземпляру. Такие заказы мне нравились. Не было геморроя, как любил выражаться по такому случаю Сергей Арсланов.

Лица мелькали, заказы следовали один за другим, машина гудела ровно, давая понять, что намерена отработать всю смену до конца без каких-либо сюрпризов. Ночь медленно катилась по моему рабочему помещению, и люди-судьбы ненадолго задерживались у меня в гостях, чтобы подарить мне частичку себя.

Глава 4

Выходные я провел — ни то, ни се. Постоянно ловил себя на том, что душа моя тянется к коптерке в центре города. Я смотрел телевизор, иногда пил пиво, разговаривал сам с собой, гулял по улицам, написал письмо матери в другой город. Отсыпно-выходная программа меня изматывала. Дни тянулись, замедляемые моим желанием. Так всегда бывает, я заметил это еще в школе: стараешься максимально приблизить момент экзаменов, чтобы потом быстренько перепрыгнуть через них, а вместо этого видишь полную остановку времени.

Когда подошла моя смена, неделя Марины Кудриковой миновала, ее сменила Ирина Галичева. Симпатичная девушка изысканных нравов. Коновалов и тут проявил природную изобретательность: сексапильная Марина вдруг уступала место сдержанной Ире. У них были даже свои постоянные клиенты, выбирающие недели в соответствии со своим понятием прекрасного. Кому-то нравилась будоражащая воображение Марина, кто-то приходил в восторг от колоритно-строгой Иры. Она была похожа на студентку-выпускницу университета — собранную, красивую, знающую себе цену, при случае не гнушающуюся флирта, избавившись от дымки деловитости, войдя в образ женщины-змеи. Женщины-змеи тоже всегда были в моем вкусе. Если бы у меня был выбор, я бы предпочел неделю Ирины Галичевой.

Дождавшись обеда, я приготовил две чашки кофе и вышел из рабочего помещения к витрине. Обеда, как такового, у нас не существовало (еще один нюанс ожесточенной конкуренции), но человеческая природа не позволяла забыть о том, кто мы есть, и что именно мы создаем роботов, а не они нас.

Я протянул одну чашку Ирине и уселся рядом с ней. С ней я мог поговорить. Не то чтобы Марина подавляла меня своей раскрепощенностью, просто такая у меня натура: не может открыться одному куску женской плоти — ей подавай интеллект.

— Сегодня что-то вяло, — заметила Ирина, отхлебывая от чашки. — Народ как уснул.

— Я понял, — ответил я, мельком оглядев пустой салон. — Смотрела последний заказ?

— Нет. Что там?

Всплеска нездорового любопытства, как у Марины, я не заметил, и это мне тоже в ней нравилось.

— Кто-то приехал с юга, — кисло ответил я.

Она нагнулась, ее стильный пиджак оттопырился, и я заметил под ним нежную мягкость груди. Вытащила из коробки с готовыми заказами набитый конверт.

— Этот?

— Ну.

Она достала фотографии и стала их разглядывать. Пару раз она вздохнула. Я ее понимал. На этой работе не больно разживешься, чтобы иметь возможность свалять на юг.

Ну, и я оказался прав.

— Моя голубая мечта, — проговорила Ирина, не поднимая глаз. — Никогда не была на юге.

Я не ответил, глотнул кофе и откусил булочку.

— Зарплата по современным меркам грошовая. — Она пожала плечами. — С другой стороны, хорошо хоть так.

— Тебе нравится здесь работать? — спросил я.

Она оторвалась от снимка, на котором мужчина с женщиной преклонных лет стояли на фоне зеленоватых волн, заполнивших мир до горизонта.

— Нравится — не нравится, какая разница, — ответила она минуту спустя. — Все одно лучше, чем на прошлой работе: там я только и получала зуботычины от начальства. Ну, а ты? — в свою очередь спросила она, глядя на меня странным, изучающим взглядом, который всегда заставлял меня тушеваться, хотя я этого и не показывал. — Тебе-то самому как?

— Я — другое дело! — В моем голосе прозвучала уверенность, которую кусок булки во рту только усилил. — Я работаю сдельно. Зарплата приличная. Центр города, что еще сказать. Думаю, ничто не отобьет у людей охоту фотографироваться.

Я немного покривил душой. Доходили слухи о новой компьютерной технологии, медленно, но верно наводняющей страну. Коновалов успокаивал. Если такой аппарат и появится в нашем городе, цена за фотоснимок отпугнет любого клиента.

— Но ведь ты не думаешь, что будешь сидеть здесь всю жизнь? — оторвала меня от раздумий Ирина, и я удивленно на нее уставился. Мне ни разу не приходило в голову ставить вопрос вот так ребром. Всю жизнь? А что заключает в себе это слово? Дни между рождением и смертью? Время, когда не знаешь, что может случиться завтра: развалятся планы или рухнет страна? Правильно ли будет сейчас думать о будущем?

— Не знаю, — ответил я честно.

В салон вошла женщина, на ходу вынимая из сумочки пленку. 36 кадров, механически отметил я. Зарождение удачного заказа. Ирина Галичева тут же отложила фотографии, отставила чашку с кофе и занялась привычной работой.

Иногда мне нравилось наблюдать за клиентами. В периоды бездействия я выходил из коптерки и усаживался на стул рядом с Ириной, подопрев голову руками. Здесь можно было встретить самых разных людей, которых не увидишь, даже если полдня будешь мотаться по городу. Приходили красивые люди, странные люди, упитанные и тощие люди, люди-весельчаки, подвыпившие люди, увечные люди, медлительные люди, люди, заглядывающиеся на грудь приемщиц, люди бандитской наружности, добрые люди. Кто-то мог бросить в мою сторону недоуменный взгляд, вероятно, задаваясь вопросом, кто я и почему здесь сижу. Но табличка-указатель на моей груди мгновенно проясняла ситуацию, и в их глазах я мог заметить небрежное: «А-а. Это тот самый, кто все это делает».

Я усмехался про себя. Я не просто это делаю, гражданка Неприметная Наружность, я держу вас в руках. Я убежден, что на каждом снимке сохраняется кусочек души того, кто пойман в объектив. Я держу в руках ваши души, изрыгаемые резаком, прошедшие до этого через проявитель, отбелку, воду и сушку, я держу вас, я знаю вас, я вас помню. А вот меня никто не знает. Я иду по городским лабиринтам и вижу людей, про некоторых я мог бы сказать что-то особенное, и им невдомек, что может означать мой быстрый взгляд из-под век. Они не в силах представить, что кто-то посторонний знает о чем-то личном в их жизни.

И я знаю. Личность — всего лишь понятие, одна капля в потоке жизни, но я уже твердо ухватил прыгающий шланг и направил поток в нужную мне струю.

Что это сулит мне?

Неправильный вопрос. Что может сулить это им?

Глава 5

Ни до, ни после я уже не испытывал такого глубочайшего потрясения, как в ту ночь. Вполне возможно, хотя я в этом и не убежден, случай этот послужил причиной последующих событий. Стал своего рода взрывом в будничных процессах. Как твердое микроскопическое тело подобно бильярдному шару разбивает привычный строй молекул, заставляя их разлетаться во все стороны, словно застигнутых врасплох ночных кошек. Может, и так. Но я думаю, настоящие причины лежат даже не во мне, а в многообразии действительности, способной меняться от спокойствия безоблачного неба до ужаса реликта из зарытого саркофага.

Я, не глядя, выуживал конверты из коробки, извлекал пленки, одним резким движением «антистатика» протирал их, бомбил кадры в соответствии с указаниями на конверте, отправлял заказы в последовательный ряд к сортировщику. Конверт этот ничем не выделялся среди других, казался таким же серым и однотипным, каким может казаться вагон поезда. Но ведь никто не знает, какие сцены разворачиваются на вагонных полках, образно называемых кроватями. Вот и я не знал. Понял только, что негатив ужасно «пережжен»: смутное лицо в центре кадра, вокруг него — чернота. Кто-то снят в упор, к тому же явно на белом фоне, а потому немудрено, что отразившийся от белизны свет вспышки разбил четкие границы изображения, превратив снимок в передержанную катастрофу. Я отрешенно подумал еще, что люди никак не научатся правильно выбирать расстояние от фотографируемых объектов, а потом пропустил пленку в рамку и отщелкал нужные кадры.

Я сразу забыл о пленке — привычно убрал со снимка красный цвет, преобладающий на передержанных кадрах, добавил плотности, отослал заказ к остальным. Скоро я обрезал петлю, и лента отправилась в свой долгоиграющий полет — прямиком к резаку.

Когда я просматривал фотографии, привычно расфасовывая их по конвертам, я вновь наткнулся на тот заказ. Мельком взглянул на первую «пережженную» фотографию, — мне сразу стало ясно, почему кадр вышел таким, снятые младенцы всегда вызывали во мне недоумение. Их гладкая, нежная кожа удивительно отражала от себя залп лампы-вспышки. Ребенок — мальчик или девочка, в таком возрасте трудно угадать по лицу, — лежал с закрытыми глазками и умиротворенным личиком. Он спал. Но краем мозга я уже улавливал надвигающуюся атаку ужаса. Ребенок действительно спал, но не в кроватке, как мне подумалось вначале, а в маленьком гробике. И сон его был из тех снов, что не имеют конца.

Я стоял возле агрегата с этим снимком в руке целую вечность, не ощущая ни времени, ни пространства. Я не мог прийти в себя. Нет ничего страшнее смерти ребенка. Даже гибель безмозглого животного не способна вызвать в человеке столько глубинных эмоций. Зверь, какой бы малыш он не был, думаю, всегда предчувствует приближение смерти. Маленький ребеночек не может этого знать. Он продолжает ползать по полу, в упоении познавая мир, а когда по пути он начинает кашлять, и на маленькой ладошке остаются капельки крови, он недоуменно смотрит на них: что это такое взялось из его рта? Он может вновь сунуть ладошку в рот, проверяя кровь на вкус, а потом он замечает какую-нибудь матрешку и радостно ползет за ней, продолжая познавать мир, который уже давно вынес ему ледяной, бесстрастный приговор. Он будет двигаться, пока не упадет.

Я вдруг со всей отчетливостью нарисовал эту картину в голове, пока не сообразив, что не мог достигнуть такой яркости даже размышляя о внутреннем процессе агрегата. Малыш шумно ползает в окружении собравшихся в светлой комнате родственников. Иногда он смотрит на них, не беря в толк, отчего это их глаза так странно блестят. А потом кто-то берет его на руки — отец или бабушка, — и они хотят навсегда запечатлеть в душе этот момент, впечатать его в мозг каленым прутом. Момент единства с маленьким существом, прижатым к груди. Но малыш не хочет оставаться прижатым. Он увлечен сверкающей безделушкой и крутится из стороны в сторону, чтобы вырваться из хватки взрослых и кинуться к приглянувшейся вещице.

А потом я вижу этого малыша на руках у отца, и он испуганно и с надеждой смотрит на мелькающие вокруг него белые двери больницы. Ему уже не хочется исследовать их. Он понимает, что почему-то не может двигаться.

Я вышел из оцепенения, когда вдруг какой-то момент сверкнул в моем мозгу, выбив из забытья. Я порывисто схватил пленку, не отдавая себе отчета, зачем я это делаю, и быстро пробежался глазами к самому ее хвосту — тем кадрам, которые не были заказаны клиентом. Я едва не взвыл от того, что увидел. Но потом сразу подумал, что мне-то, собственно, какая разница.

Но тем не менее: на четырех или пяти последних кадрах я ясно различил блики какой-то вечеринки. Я даже смог разглядеть улыбки на лицах людей, и готов ручаться, что это не мое воображение. Я видел: люди гуляли, и они были весьма довольны.

Они были довольны… Что ж, народ экономит на пленках. Пленки нынче стали дорогими. И на одной тридцатишестикадровке можно встретить самые различные события.

Глава 6

Воскресенье — день ревизии. В узком смысле этого слова. Обе машины забивались смердящим болотным дермецом, они требовали к себе должного отношения. По воскресеньям магазин был закрыт, поэтому тот из операторов, чья смена приходилась на этот день, должен был уважить аппараты, обеспечив дальнейшую бесперебойность их работы.

С утра я пришел пораньше. Отключил обе машины, слил использованную химию из баков, вытащил фильтры, отнес их в ванную и залил водой. После этого занялся траками: осторожно выудил их из гнезд машины и тоже отправил в ванную отмокать. Включил аппараты, прокачал насосы. На проявочной машине насос проявителя сбился на два деления. Я устранил неточность. Сзади истошно завопил принтер. Оглянувшись, я увидел на табло категоричную надпись: НЕТ PS. То есть, по-нашему, стабилизатора. Или, совсем уж по-простецки, воды. Залив в свободное ведро воды, я влил все десять литров в дополнительный бачок.

— Жри H2O, — сварливо ответил я призывно вопящей машине. — Не захлебнись свежачком.

Я вернулся в ванную и принялся чистить траки, соскабливая с валов жесткой зубной щеткой накопившуюся грязь. Когда траки обрели первоначальный вид, кто-то загрохотал входной дверью.

Было 1. 06. Поэтому это мог быть только Леня Ефремцев. Вместе с ним в помещение вошел Андрей Байдаков, наш незаменимый управляющий. На его универсальные плечи, еще сохранившие следы тренировок, ложилось множество обязанностей. Он заведовал химией и бумагой, расход которых мы усердно вносили в специально отведенный для этих целей журнал; он рыскал по городу, подмечая приемлемые места для открытия новых точек (быстрая конкуренция, что же еще); он также поддерживал связь с московской фирмой — единственной в своем роде, занимающейся ремонтом «глюкующих» аппаратов. На моем веку принтер «глюковал» дважды, и один раз — по моей вине. По неосторожности (больше по неопытности) я сбил настройку линз, и Марине с Ирой приходилось очень долго объяснять недоумевающим клиентам, почему они на снимках вдруг превратились в китайцев. «Я не китаец и не индеец, вашу мать! — вопил тогда Селезнев, наш постоянный клиент и просто нудный мужик. — Посмотрите, разве я такой? Что вы мне очки втираете?» Очки втирались ровно до тех пор, пока худой парень не прибыл из далекой столицы и не исправил все погрешности, тем самым разворошив мошну Коновалова, ну, и Байдакова тоже.

— Привет. — Они по очереди пожали мои в потеках химии руки. Ефремцев подхватил коробки со вчерашними заказами. Байдаков уселся на топчан и закурил.

— Не закрывай дверь, — сказал он уходящему Лене Ефремцеву. — Я посижу тут.

Он уставился на машины таким взглядом, как смотрят на несносного пони, застывшего посреди дороги.

— Как работа? — спросил он.

— Как в танке! — бодро ответил я. — Отбелка для проявочной заканчивается.

Взгляд Байдакова сразу же сделался насупленным. Он затянулся, глядя на тусклое окошечко бака отбелки, где уровень катастрофически приближался к минимально допустимому.

— Встряли мы с этой отбелкой, блин— пожаловался он. — Я считал, она пойдет медленнее. — Он опять задумался, потом, словно обращаясь к самому себе, сказал: — Может, разбодяжим?

— Серебро полезет, — уверенно посулил я. — Пленки станет невозможно печатать.

— Знаю. — Теперь в его голосе слышалась усталость. Как будто он только что предпринял последнюю по-детски слабую попытку. — Один хрен ради этого в Москву не поедешь. Придется здесь докупать, блин. Дороже.

Я промолчал. Я всегда молчал, когда слышал это слово. Мне было на это наплевать, но я знал, как близко к сердцу принимает Байдаков потерю каждой копейки, поэтому старался напустить на себя нейтрально-сочувствующий вид. Главное, чтобы не урезали зарплату. Ведь так?

Вытащив из ванной мытые траки, я принялся устанавливать их в гнезда. Андрей Байдаков все еще курил, наблюдая за моими действиями.

— Как объем? — снова спросил он. Я забыл указать на еще одну непреложную обязанность управляющего салона Фуджи-фото. В то время как Коновалов набирал девиц на должность приемщиц, Андрей Байдаков с ними спал. По моим грубым подсчетам выходило, что он уже должен был пропустить по третьему кругу всех доступных жительниц города. С этой стороны казалось странным, что его фотография до сих пор не украшает мемориальную доску, посвященную жертвам чумы 20 века. Видать, Бог его бережет.

— Нормально, — отозвался я, не повернув головы. — Лето ведь. Правда, хотелось бы больше.

— Угу, — промычал Байдаков. — не ты один такой. Вспомни, как было раньше: заказов как грязи. Это сейчас народ от пленок нос воротит. Пожрать бы.

— Люди вряд ли перестанут этим заниматься. Я так думаю: если уж ты подсел на наркоте, никуда тебе не деться.

— Хм, — произнес Байдаков, и это прозвучало как сомнение. Он помолчал немного, потом вдруг спросил — Фотоаппарат имеешь?

— Имею. — Я водворил на место последний трак и закрыл крышку. — Зенит. Только я редко им пользуюсь.

— Ага, — обрадовался Байдаков. — А чего?

Я пожал плечами, опустился на мягкий стул напротив него, тоже закурил.

— Поводов нет. Иногда смотришь на закат и думаешь: вот где красотища-то! Естественно, фотоаппарата под рукой не оказывается. А снимать пошлятину душа не лежит. Я бы снял НЛО. Если бы заметил с балкона.

Байдаков запрокинул голову и искренне расхохотался.

— Был прикол, — сообщил он. — Еще до тебя. Нормальный клиент пришел, заказал все по одной. Явился за заказом, и чуть не вцепился в приемщицу: у меня, кричит, на снимке привидение. Было правда занятно. Стоит группа на фоне высокий елей, а чуть в стороне — неясное пятно. Точь-в-точь силуэт человека. Тип тот здорово расчувствовался. Заявил, что отправит снимок в журнал. Я не стал его разочаровывать. Пятнышко это очень напоминало блик от солнца.

Он задумался с улыбкой на губах, вероятно, вспоминая детали давнего эпизода.

— Но бывают же случаи… — задумчиво проговорил я.

Он сразу же стал серьезным.

— Да, — согласился он, закуривая новую сигарету. — Бывают. Один парень рассказывал мне, как снял луну. Встречал когда-нибудь заказ с луной?

Я удивленно посмотрел на него и покачал головой. Точно, никогда о таком не задумывался. Люди снимали все, что только попадалось под руку. Иногда просто потолок своей спальни или асфальт. Солнце не было резона фотографировать — ни одна вспышка в мире не перебьет его сияния. Но вот луну… Черт, я снова почувствовал изумление: почему никому не придет в голову снять луну?

— У него была неплохая аппаратура, — продолжал рассказывать Байдаков. — Он щелкнул луну, потому что на пленке оставался свободный кадр, и нужно было его доснять, чтобы отнести пленку на проявку. Ну вот. Потом он посмотрел на фотографию и обалдел. Говорит, на диске виделся человеческий череп. Парень вызвал оператора, но тот сам ничего не понял. А однажды я слышал, как кто-то щелкнул лужу. Обычную лужу после дождя. А после печати в этой луже появилось изображение города. Не иначе, окно в другое измерение.

Мы несколько секунд молчали, обдумывая все это. Я, впрочем, не испытывал возбуждения. Меня больше привлекала реальная жизнь. Именно ей я отдавал предпочтение, а не каким-то там черепам на лунном диске или потусторонним городам. Насчет этого существуют специальные журналы, но пока ты сам не столкнешься с чем-то таким, ты вряд ли проникнешься загадочным и необъяснимым. Наверное, после таких вот случаев люди становятся философами и кончают жизнь тем, что пускают себе пулю в лоб или принимают цикуту.

Байдаков посидел еще немного, а потом сходил в магазин за пивом. Мы проболтали с ним еще около двух часов, — он пил пиво, а я курил сигареты, — пока не приехал Ефремцев и не привез заказы. После этого они вдвоем залезли в машину и отправились по своим делам.

Я оглядел заказы. Их было не очень много. Люди в выходные стараются выбраться на природу или просто сидят дома перед телевизором. Но я был твердо настроен растянуть эти заказы до самого утра. В принципе, если опустить материальный интерес, мне нравились выходные. Не нужно было гнать лошадей, и я получал возможность в полной мере насладиться тем, что выдавал мне печатный агрегат.

Глава 7.

Итак, отличия. Кажется, я собирался остановиться именно на них, если мне не изменяет память (что случилось со мной лишь однажды, когда я грохнулся с велосипеда об асфальт и первые полчаса после аварии не мог вспомнить собственное имя). Все многообразие жизни, что пытаются отразить в своих трудах художники и философы, нигде не находит такого яркого отражения, как на фотоснимках. Фотографии наделены уникальными свойствами — разрушать до основания все догмы. Выведите три основных правила поведения человека, и люди вмиг запишут вас в гении. Но попробуйте сделать то же самое, сидя за принтером фирмы Фуджи, и о вас никогда не узнают. Мерно гудящий аппарат раздавит вас в самом зачатке ваших теоретических изысканий.

Нюансы может упустить сторонний наблюдатель или дилетант. Не причисляю себя ни к первым, ни ко вторым. И не потому, что сам поверил в свой исключительный профессионализм. Просто потому, что я действительно это вижу!

Первый заказ — очередная вечеринка. Девица лет шестнадцати стоит в окружении дюжины парней; на переднем плане — заваленный закусками стол. Трое или четверо парней обхватили девушку за талию; остальным не нашлось места на ее теле, их лица — голое разочарование, которое они тщательно пытаются прикрыть радостными улыбками. У девицы под голубым платьем видны трусики; она томно улыбается в объектив, понимая трезво (пока!), что это она — центральная фигура в группе. Женщина, облепленная похотливыми ладонями: Гойя пришел бы в ужас от такой картины. Но это наша действительность. В следующий раз ей будет уже под тридцать, и большинство мужчин будут в строгих костюмах; некоторые выйдут на снимках с мелькающими где-то позади женами, которых они неосознанно теснят подальше. А в другой раз она заберется с ногами на стол, задрав платье и вытанцовывая канкан, в окружении презрительно-завистливых взглядов остальных женщин. Мой разум готов к действию. Он вошел в ритм гудения печатного аппарата.

— Ничего баба, да? — Голос за кадром, я не могу видеть говорящего, но я отлично его себе представляю.

— Она спит с кем попало! — Убежденный тембр.

— Зря подругу притащил! Может, хоть телефон удастся стрельнуть.

Телефон стрельнуть вряд ли удастся. На последующих кадрах подвыпившие гости усердно отплясывают возле наполовину опустошенного стола, с полупустыми бутылками и разворошенными салатами на нем. Все раскраснелись, охваченные непередаваемыми ощущениями алкогольного маразма, когда вокруг все представляется ясным и легко допустимым. Кто-то может схватить партнершу и в исступлении завертеть ее, стараясь придумать положение, чтобы ее ноги оказались выше всего остального. Женщина, неизменно отвечающая отказом на уличные приставания, задорно гогочет: ей льстит, что объектив фиксирует ее прелести. А когда она оказывается на другом приеме, где большинство гостей ведет себя чинно и сдержанно, она сама напускает на себя оттенок жеманного лицемерия. Теперь уж вряд ли кто-то посмеет задрать ее вверх ногами.

— Не хотите ли отведать салат? Очень вкусный.

— Да. С удовольствием. — Ей больше всего хочется задрать юбку, поскольку муж давно перестал интересоваться тем, что у нее под одеждой. Но приходится вести себя в соответствии с установленными правилами. Потом она, возможно, поможет хозяйке вымыть посуду или уложить ее надравшегося мужа спать, и отправится домой, разбитая и неудовлетворенная.

— Как вам вечер?

— Великолепно! — Но она уже знает, что больше сюда не придет.

Стол с закусками. Молчаливый предмет рассказывает мне о многом. Он стоит и держит на себе результат кухонных творений хозяйки и декораторских способностей хозяина. Протираю пленку, пропускаю ее в рамку, привычно нажимаю на клавиши. Норма, норма, плотность единица, двоечка, минус три. Вперед и с песней. Любят они, знаете ли, снимать столы. Это написано на их лицах. Их застывший взгляд, кажется, едва сдерживается, чтобы не опуститься вниз, — проверить, удачно ли воткнуты вилки в салатные горочки. Бутылки. Да, здесь водка. И тут тоже водка. А вот что-то новенькое — «Амаретто» и бутылка пива возле каждой тарелки.

— Не будем напиваться, — слышу я голос фотографа. — Нормально посидим. Выпивка — не главное.

В большинстве случаев благопристойная вечеринка заканчивается тем, что какой-нибудь избранный (самый «недогнавшийся») несется с пакетом в ночной магазин. Но иногда вечер действительно проходит так, как и замышлялся, и мне начинает представляться в этом нотка чопорности. Я понимаю, молодежь. Вернее, если бы молодежь. По правде сказать, я еще не встречал, чтобы на столах у подростков присутствовали исключительно безалкогольные напитки. Дело времени, его несмываемый след, может, толика рисовки. Впрочем, все на лицах. Стол — бездушное существо. Выражения лиц — многоцветная мозаика эмоций.

За спиной щелканье «лидера» — пленка покидает недра проявочной машины. Проявка + печать. Безгеморройный заказ. Нравится Сергею Арсланову. Мне тоже нравится. Протираю пленку, ловлю в рамке первый кадр. Да, тут придется попыхтеть. Может, даже перебить пару снимков. Наши дети не только проблема в воспитании — для меня они еще трудность в печати. Конечно, если бы не «мыльницы». А так… Все норовят снять своих чад крупным планом, на котором те могут демонстрировать свои полукосые глаза и удивленное выражение лица, не до конца еще приняв эту странную действительность после темноты и тепла материнского чрева. Дети на животах, дети в колясках, дети в ванночках, дети в кроватках, сидящие и стоящие дети. Возможно, тут я не прав, но только единицы могут претендовать на роль быть помещенными в фотоальбом — остальные в моем представлении выглядят обыкновенными уродцами. Интересно, не этот ли факт не дает мне до сих пор обзавестись семьей?

— Воспитывайте ваших детишек, — сказал я, отправляя заказ в конверт. — А на десятилетие подарите им «Приму» с набором пленок.

Я внезапно вспоминаю недавний заказ: младенец, мирно спящий в маленьком гробике. Стараюсь отогнатьнаваждение, возвращаюсь на рабочее место. Новая пленка. «Вот черт!»— ругаюсь сквозь зубы. Опять похороны. Прямо напасть какая-то! Терпеть не могу эти заказы, — мне кажется, они высасывают из меня энергию. Не могу заставить себя просмотреть снимки, с каким-то мерзким ощущением в душе засовываю стопку сразу в конверт. Последнее событие, где усопший представлен виновником церемонии. Ему-то спокойно, а мне неуютно.

А вот над этим стоит поразмыслить. Заказана только одна фотография: молодая девушка в брючном костюме сидит на скамейке где-то в центре аллеи. Она глядит точно в объектив, но я не замечаю в ее глазах привычного упоения от съемки. На ее лице — печаль и пустота. Не исключено, что снимок случайный.

— Девушка, могу я с вами познакомиться?

— Нет, не стоит.

— Но почему? Вы сидите одна и тоскуете, позвольте скрасить ваше одиночество.

— Спасибо, не нужно. — Она готова выплюнуть ему «пошел ты подальше!», но ей не хочется обижать этого случайного паренька, испытывая к нему одновременно презрение и участие.

— Давайте, я вас хотя бы сфотографирую. Вы просто прелесть, а на фоне этих берез за спиной кажетесь настоящей феей.

В другой раз ему бы удалось пробудить в ней интерес. Возможно. Но его оценивающая улыбка, обнажающая его истинные намерения, лишь омрачает ее состояние, благодаря которому она и оказалась здесь в одиночестве. И она позволяет ему сделать это. Ведь после того, как щелкнет затвор, молодой человек навсегда уберется из ее жизни.

Я попытался представить ее судьбу, разглядывая девушку на скамейке. В следующий раз она может стать виновницей похоронной церемонии — уж слишком лицо ее разит суицидом. Она нашла сегодня свою скамейку. Я вдруг подумал, что такая мелочь, как отсутствие в нужный момент подходящей скамейки, может сыграть роковую роль в жизни человека. Он бредет, охваченный тяжелыми мыслями; ему хочется просто посидеть где-нибудь, вдалеке от людей. Послушать пение птиц и далекий звук автомашин. Но все скамейки остались в людных местах. Возникает дикий порыв усесться прямо на землю, однако в нашем мире редкий прохожий останется равнодушным к такой экстравагантной выходке. Сердобольная бабушка будет интересоваться, не плохо ли тебе или, может, вызвать «неотложку»; дворовые мальчишки соберутся в сторонке, обмениваясь многозначительными взглядами. И нет скамейки. А так хочется отрешиться от мира.

— Пусть рядом с тобой всегда окажется твоя скамейка, — участливо пожелал я девушке на фотографии.

Думаю, светилам психоанализа не помешает ввести в работу последовательное изучение фотографий пациента. Начиная еще с того дня, когда человек и не помышлял обращаться за помощью, причисляя себя к нормальным гражданам. Это позволит яснее понять развитие заболевания, определить его вероятный источник. Сам человек не в силах изложить все с такой определенностью, как это может сделать его фотоальбом. Его косой взгляд на жену, меняющийся в зависимости от даты совершения снимков, даст возможность предотвратить назревающее убийство суженой. Невыразительное лицо подростка с плакатом Курта Кобейна на стене позволит не дать ему выпрыгнуть с десятого этажа. Женщине, облепленной мужскими ладонями, — вовремя остановиться на пути к измене мужу и неотвратимому разводу впоследствии. Я подумал: может, мне неофициально заделаться психоаналитиком, и сам рассмеялся от этой шальной мысли. Все дело в том, что им нравится быть такими. И если дама вся млеет от прикосновения к телу горячих мужских ладоней, предпринять следует только одно: отослать снимок ее мужу и разом оборвать этот провод с сексоузлами на нем.

Я замер за клавиатурой с пленкой в руках. Я впервые осознал реальную власть, которая мне дана над людьми. Возможность регулировать их судьбы, выступать в роли творца счастья или дамоклова меча. От таких мыслей на меня почему-то накатило возбуждение, и я пожалел, что рядом нет Марины Кудриковой. Я бы хотел удостовериться, соответствует ли ее фамилия запрятанному под трусиками.

— Ты становишься сексуальным маньяком, — сказал я самому себе. — Смотри, машина ведь может и заревновать. — Я заставил себя рассмеяться, и вернулся к прерванной работе.

И была группа подростков, и сидели они на лестничной клетке, и стояла перед ними пустая бутылка водки, а в руках — зажаты дымящиеся сигареты. Дюжина «убитых» ребят, двое из них — девушки. Самому старшему — не больше пятнадцати. Лица — мутационная инженерия. Дефект социального аппарата. Брак в производстве размножения. Производство размножения? Ха-ха-ха! Я смеюсь, сам не знаю почему. Но опять же: ведь прослеживается здесь неприятная тенденция. Хотя к кому я могу взывать? Мне одному это заметно.

Антиномия. Или — противоположность. Сейчас рассуждать об отличиях — заниматься пустой болтовней. Это два вектора. Два исходных вектора, которые по логике должны идти параллельно, но по каким-то причинам отодвигаются концами друг от друга на расстояние в тысячи человеческих ценностей.

Я думаю о том, какая же дьявольская сила тянет их в подъезд. И откуда, если на то пошло, этот социальный разброд? Мне часто встречаются другие дети — дети элиты, дети, приближенные к элите, дети, подстраивающиеся под элиту. Они устраивают вечеринки.

— Зависнем в выходные! Хата свободна, родоки на турбазу отчалили.

— А девчонки будут?

— Базаришь!

— А мне надоели одни и те же лица! Давайте снимем новых.

Нет проблем. Есть множество злачных мест для этого. Проспект Октября — самое удачное, о чем мог бы засвидетельствовать Андрей Байдаков. Они устраивают вечеринки на средства родителей, реже — на свои собственные. Временами среди них можно заметить девицу с просматривающимися сквозь платье трусиками, стоящую во главе фотопроцессии. Но существует также подземный мир морлоков. Они уединяются в подъездах. Что тащит их туда? Почему многие не представляют жизнь полноценной без отрешенности на лестничной площадке?

Наверное, безумный мир заставляет их воспринимать себя как нечто живое, способное двигаться, мыслить, а значит — опасное. Или же все намного проще: им интересно. Страх перед родителями, которые могут застукать их с сигареткой и за бутылкой водки? Протест большинству? Возможно. Уединение в священном подъезде, где в любой момент можно погасить свет, прислониться к известковой, усеянной похабными надписями, стене, замкнуть магический круг, в котором тебя никто не сможет разглядеть. Скованность одной цепью, выражаясь словами Вячеслава Бутусова. Или так: неспособность отстаивать свое «я». Свое единственное и сокровенное, тихо тлеющее в глубине души, и от этого становится больно и тоскливо. А снаружи все расписано. Все — для нормативного человека. Школа, институт, спортивная секция, семья, — что еще? Хотя, может быть, я опять все преувеличиваю. И особую роль здесь играет тот факт, что простым нажатием на выключатель ты можешь возвыситься над обстоятельствами. Я смотрю на лица девушек и понимаю, что сейчас им неведомо понятие рамок. Сейчас они готовы на все. Как ни странно, но в глазах парней нет и тени этого понимания. Однообразное долбежное витание в наркооблаках. Ничего не надо. Пожрать, покурить, заснуть.

И все же: что их тащит туда?

Один из парней одет в футболку, на которой Майкл Джексон принял кумирскую статичную позу. Майкл Джексон, извращенец, но не принимает наркотики. А девушка: одна из двух похожа на Мерилин Монро. Знает ли она об этом? Наверное, да. Чем еще объяснить то, что на последующих кадрах она вдруг задирает юбку до самого подбородка, демонстрируя свою нелюбовь к нижнему белью.

Бутылка водки пустует. Она выпита. Косяки «травки» превратились в «бычки». Вот и оно, черт возьми! Подъезд — гнездовье поступков, заманикюренных цензурой. Он притягивает их к себе. Он говорит: вам запрещают родители, учителя, просто посторонние люди, но вы придите сюда, и все станет возможным. Что может быть лучше?

— Меня вчера предки выгнали из дома.

— А я поцапался с отцом. Он хочет, чтобы я стал военным. Только я ненавижу войну!

— Пацифист?

— Это как?..

— Когда ненавидишь войну.

— Угу.

— А я просто ушел. Маманя привела двух мужиков, они выжрали две бутылки водки, затеяли танцы…

— Я поссорилась с подругой…

— Я потеряла девственность, а мать вопит, чтобы я подала в суд…

— Я расстался с подружкой. Мы даже не переспали ни разу…

— Я замочил одного типа…

Что делать? Подъезд. Герцен бы до такого не додумался.

Я вздохнул. Иногда полезно дать пищу мозгу, хотя и хлопотно. Время показывает 3.00. Не растянул. Заказов почти не осталось, а еще только середина ночи. Но это не страшно. Всегда существует пачка сигарет про запас, мягкий топчан у стены, чашка кофе. Скоротать время или проспать… Вот вам и правило: коли не можешь коротать, иди себе спать. День за днем — время станет дымкой. Ты сможешь спокойно плыть дальше. Не это ли есть первозданный кайф?

Я снял рулон бумаги и поменял формат. Еще остались заказы формата 9х12. Пробил тесты на цвет новой бумаги, взял в руки первый конверт. Большой заказ, даже по летним меркам. Ах да, конечно же! Выпускной бал! Конец одиннадцатого класса, место сходки — школа. Поздновато что-то для выпускного, но ничего не поделаешь: цены растут, а деньги мельчают. Вот и валяются желанные пленки в пыльных шкафах, время от времени лапаются бывшими школьниками, рассматривающими на негативе свои достоинства. Отпечатав заказ, я отрубил петлю и стал ждать. Время не так уж бессердечно: на эти снимки его уйдет много. Где еще встретишь такую радугу мироощущений; выпускной бал — основная веха, мимо которой проскакивает центробежная сила, именуемая жизнью, что стремится всегда к периферийной точке, в которой неизменно присутствует одно: гроб и похоронная церемония. Фотографии выстреливаются из машины. Беру стопку в руки.

Профессионализм никудышный, но не могу не признать, что здесь это далеко не главное. Даже я, холодный сторонний наблюдатель, ощущаю ауру каждого кадра. Ауру освобождения, безумство планов на будущее, легкость после ярма. Не надо мизансцен — здесь все единый организм. Они переплетены между собой, они вместе дошли до конца. Шоу оправдано.

Длинный стол ломится от блюд. Не каждую неделю случается такой праздник; родителям учеников можно позволить себе и расточительность. Они здесь же, вот они: на задворках кадра, безумно счастливы за своих детей. Кто знает, быть может, сейчас они вспоминают свою давно ушедшую в прошлое юность.

Но настоящее волшебство несут в себе главные персонажи пьесы. На первом кадре большая группа ребят; сгрудившись в кучу, чтобы ненароком не выйти за границы кадра, они радостно смеются, обнимаются друг с другом. Эти объятия далеки от тех поползновений, что переполняют банальную гулянку. Они сейчас любят друг друга просто, платонически, по-детски. Они не знают, да и не хотят знать, что года через два уже будут с трудом вспоминать фамилии одноклассников.

Новый кадр — еще одна группа. Четверка ослепительных девушек в вечерних платьях, взявшись за руки, выстроилась в ряд. Школьные подруги. Несколько парней в костюмах. Снимки с учителями. С родителями, преимущественно с теми, кто приложил больше руку к устройству праздника. Вот солидный дядя в центре группы, точно ни с какой стороны не учитель. Это подчеркивает и длинноногая молодушка в обтягивающих брючках и с избалованным личиком, льнущая к дяде справа. Центр классного мира, богатый папа, на деньги которого спонсируется праздник. Вот он: сытый, пьяный и нос в табаке. Его доченька имеет полное право помыкать учителями и задирать нос перед одноклассниками. Что, собственно, и происходит. Слева от дяди — еще один мужик. Худосочный, с гаденькой улыбочкой на выпирающих в манере свистка губах. Местный Селезнев. Иллюстрация для книги Киплинга: Шер-Хан и Табаки.

Вторая половина пленки занята танцами. Танцы накаляются. Молодые люди уже не удовлетворены простотой действий.

— Отойдем в коридор? — поступает предложение от длинноногой молодушки, папа которой увлечен флиртом с симпатичной учительницей географии.

— Чего это?

— Хотите лакать эту воду? Ну и дураки! У меня в пакете водяра! — На столе стоят бутылки шампанского и вина. Рядом родители. Но школа хранит множество потаенных уголков. Она-то знает, что такое подростковые секреты.

— Айда!

Наиболее продвинутая группа — те, кто не тушуется перед денежным ореолом задаваки в брючках, ну, или, по крайней мере, дрожит за свой престиж, — незаметно выскальзывает из зала. Находится некий стакан или просто жестяная коробка, передаваемая по кругу.

— Закурим, девчонки?

— Я не курю. — Девушка говорит правду. Она вообще не понимает, как оказалась здесь. Ее папа не такой сытый, хотя, если начистоту, по большей части пьяный, и табаком от него несет за три версты, но девушка воспитана на строгих принципах бабушки, которая не упустит случая воскликнуть: как это ее мама вышла замуж за этого неудачника, ее отца!

— Да ладно, чего ломаешься. Все свои. Давай, подруга!

Ничего не остается: против большинства не попрешь. Конечно, было бы куда лучше остаться с тем скромным мальчиком, что со второго класса пишет ей стихи, однако штамп курева и водки в подсознании, оставленный отцом, толкает на безумства. И после этого исчезает последнее ощущение тормозов. Снова зал и жаркие танцы. Очередные группы на фотоснимках. Половина девушек готова разделаться в этот день с девственностью; мальчишки блестят потными лицами, их глаза горят огнем страсти. Теперь все не так, как в начале. Уединявшаяся группа заражает остальных своей непосредственностью, и вот в зале зарождается дух самой настоящей попойки.

— А пошлите на речку! — очень скоро предлагает кто-то.

— Точно! И с гитарой. Санек (Витек, Славян) здорово поет!

Разгульной толпой они отправляются на ночную прогулку. У гитариста дрожат пальцы, готовые ринуться в бой: он знает, что сегодня выложится на всю катушку, и большая часть девчонок будет принадлежать ему.

А завтра все вернется на круги своя. Кто-то будет измучен ужасной головной болью, кто-то туманно припомнит ночное общение с унитазом, кто-то — неуверенные сексуальные действия на школьной парте. Останется лишь воспоминание. И фотографии, конечно.

Я вспоминаю о проявочной машине. Со всеми этими мыслями я напрочь забываю о том, что нужно еще проявлять пленки, и «лидеры» остаются на крышке невостребованными. Сейчас осталась последняя пара. Отправляю «лидер» в бункер, захлопываю крышку. Отсортировываю готовые уже пленки по конвертам. И только тогда уступаю силе, настойчиво влекущей меня к принтеру.

Отбиваю несколько ничего не значащих заказов. Самый последний конверт — одна фотография формата 13х18. Вижу в рамке крупную съемку женщины. В последний раз обрываю петлю, жду выхода женщины на свет.

Она появляется в лучах красоты, и я думаю, что для такого снимка более верным было бы заказать самый большой формат — 15х21. Портретная съемка — самое ответственное дело. Мне редко попадались качественные снимки крупным планом. Этому невозможно научиться, нужен талант. Иногда неправильное положение руки может в одночасье испортить всю картину. Должный фон, светоокраска, макияж — все это тлен, если нет вкуса. Человек сидит перед фотоаппаратом, приняв небрежную позу, но глаза выдают с потрохами его нервозность. Главное, как я полагаю, не думать в этот момент о фотографии как таковой. Вообще забыть о том, что на тебя нацелен объектив.

На снимке и фотограф, и женщина обладают этими качествами в полной мере. Я не могу видеть человека за фотоаппаратом, но ее-то я прекрасно вижу. Пышные смоляные волосы на фоне зеленой занавески, слегка неправильное лицо, глаза, излучающие внутреннюю энергию. Она не станет спрашивать потом, как она держалась. Она забыла об объективе.

Я выключил машину. Рабочая смена закончилась. Спать совсем нет желания. Не торопясь сливаю переработанную химию, мою каретки, выбрасываю обрезки бумаги. Время 4.46. До рассвета далеко, поэтому я закуриваю сигарету, усаживаюсь на топчан, вновь мысленно прохожу сегодняшний день. Я по-настоящему убежден, что моя работа помогает мне познавать мир таким, какой он есть. Я не считаю себя компанейским человеком, поэтому мало общаюсь с людьми. Мать мне все время повторяла, что я плохо знаю жизнь. Может, она и права. Но теперь я имею возможность заполнить все пробелы в образовании. Я сижу в центре паутины, и огромный мир пронзает меня своими нитями — он уже такой, я ничего не выдумываю. Он создан для нас и воспринимается нами в соответствии с нашими убеждениями. Я смог выйти за границы своих убеждений. Я заглянул за гладь зеркала.

Глава 8

Сергей Арсланов не стал уходить домой утром, и, когда я заступил на смену, он все еще сидел там. Пока я приводил машины в рабочее состояние, он успел сбегать за пивом и теперь расположился на топчане, смакуя напиток и одновременно куря сигарету. Сегодня была среда, один из плодотворных дней — последний из них. Понедельник и вторник самые удачные — заказов навалом, люди возвращаются с природы, где они провели выходные, снимки текут рекой. К среде объем снижается, но не настолько, чтобы впадать в уныние от безделья. Четверг, пятница — дни резкого спада. Суббота и воскресенье, естественно, — застой. И все по одному и тому же циклу.

Я взялся за заказы. Их было мало — народ к этому времени только просыпался. К обеду будет больше. Вечером клиенты не дадут продыху. Сергей все пил свое пиво и таращился в одну точку. Я с интересом оглядел его: высокий, стройный, светловолосый, — такой тип мужчины, который представляется любой шестнадцатилетней девчонке верхом совершенства. Странно, чего он не идет домой, мельком подумал я, но тут Серега словно уловил мои мысли и сам ответил на мой вопрос.

— Домой идти неохота. Вчера с женой поцапался…

Ах, ну конечно же. Тупик семейного лабиринта. Ссоры и вынужденные примирения. Мне всегда казалось непонятным, для чего люди сочетаются браком, чтобы потом искать себя в семейных баталиях. Если уж идти в загс, то с твердой уверенностью, что отношения никогда не примут склочный оборот. Или я чего-то недопонимаю?

— А в чем проблема? — поинтересовался я, нажимая на кнопки.

— Да ну ее! — Он раздраженно махнул рукой. — Забери, говорит, сына из детсада. А у меня планы на вечер. Я ей: ты и забери. Хрен там! У нее встреча с подругой. Важная встреча, черт ее возьми. Дома сидит, нигде не работает и думает, что деньги сами приходят. Я ей сказал: может, твоя подруга будет убираться у нас дома? Ну и пошло-поехало…

Да. Весомо. И причина-то вся в том, что никто не хочет признать себя как часть целого. Индивидуализм не позволяет. Один делает все для блага семьи, второй — иждивенец. Реальность в семьях? Очень похоже.

— Пусть забрала бы бабушка. — Я пожал плечами.

Он посмотрел на меня, как на психа, а потом, видно, посчитал, что в этом смысле толку с меня как с мумии крови, и перекинулся на другую тему.

— Неплохой объем прет, — заметил он, делая жест сигаретой в сторону печатной машины.

— Ну. Нормальный. До сентября можно наслаждаться жизнью. Осенью такого не будет, сам знаешь. В этом плане лучше бы уж наша зарплата была не сдельной.

Я так говорил, а сам вспоминал январь — время после новогодних праздников. В те дни исчезало даже мимолетное желание сесть на твердую ставку: создавалось впечатление, что все клиенты мира разом осадили салон Фуджи-фото с кучами пленок. С январской зарплаты я смог себе позволить сменить дома мебель.

— Это точно, — вторил Арсланов. Я даже вздрогнул. Черт меня побери! Размышления, оказывается, здорово затягивают и отрывают от мира. Интересно, что бы Серега подумал, если бы застал меня ночью рядом с машиной, разглагольствующего попутно то с самим собой, то с людьми на фотографиях? — Еще этот новый оператор! — Он сказал это со злостью, но я безошибочно распознал за ней волнение.

— Не думай о плохом, — подбодрил я его. — Этот этап мы уже прошли.

— Прошли? — Арсланов хмыкнул. — Ты что, знаешь, о чем думает Байдаков? Может, он нам глаза заливает, а сам уже все просчитал?

Это было сущим наказанием для Сереги Арсланова. Андрей Байдаков как-то раз заикнулся, что было бы неплохо принять на работу четвертого оператора, мотивируя это нашей будто бы усталостью и якобы частыми погрешностями в работе. Сказать прямо, мы тогда действительно расслабились, но слова управляющего заставили нас встревожиться не на шутку. Возникла естественная реакция: тебе ищут замену. Это можешь быть и не ты, но кто готов ручаться? Даже если все останутся — в мире и согласии, — зарплата все равно укоротится на четверть. Серега Арсланов уже не сможет попрекнуть жену своей работой, я потеряю драгоценные часы над заказами, что пугало меня куда больше, чем понижение зарплаты.

— Куда деваться: частная лавочка она и есть частная лавочка, — продолжал гнуть свое Арсланов. — Пашешь, пашешь, а потом — пошел ты подальше.

— Мы знали, на что идем, — сказал я.

— Да, — кисло согласился он. — Знали. Только все равно неприятно. Не ценят наш труд. Вот посидели бы они на нашем месте. Поняли бы тогда, чего стоит одна ночь с заказами.

— Они бы посидели. Открой свою фирму, найми персонал.

Он радостно улыбнулся, словно только что раскусил сложнейший ребус.

— Вот-вот. Это ведь не для нас. Нет в нас предпринимательской жилки. Мы просто трудяги. Но любому работнику нужно, чтобы его уважали.

— Сменил бы работу тогда. Тебя сюда не уважать приняли, а работать. И потом, процент для брака отведен вполне допустимый. А уж если ты его превысил — кому платить, как не тебе?

Он опять посмотрел на меня странно. Он сам был странный сегодня и разговаривал странно. Пока я наслаждаюсь снимками, считая зарплату побочным продуктом, Серега выискивает в своей работе недостатки. Я так думаю: пришел, значит работай. Нет — дорога свободна.

Появилась Марина Кудрикова с конвертом в руке. Сегодня она была в туго обтягивающих брюках, однако блузка, следуя традиции, наполовину открывала большую грудь.

— Заказ! — провозгласила она и улыбнулась. — Проявка с распечаткой.

— Давай. — Я принял конверт из ее рук, вынул пленку, обрезал хвостик, стал лепить ее к «лидеру».

— Ты чего домой не идешь? — спросила Марина у Сергея. — Или работа теперь наш второй дом?

— Эх, Мариночка, — вздохнул Арсланов, оглядывая ее с ног до головы. — С такой хозяйкой, как ты, где угодно… и как угодно.

Марина расхохоталась, а меня это покоробило. Впрочем, иной реакции на эту безвкусно-пошленькую реплику и быть не могло. Я заметил, что почти все женатые мужики с каждым годом начинают все больше и больше ребячиться. Жены им не дают, что ли?

Марина повернулась ко мне.

— Через сорок минут, — предупредила она.

— Знаю.

Она оставила нас наедине. Серега, наконец, допил пиво. Я думал, он уберется, но он вновь оседлал любимого конька.

— Понимаешь, Филимон, я радею за обыкновенную стабильность. Никакая фирма не вечна. Коновалов мужик умный, может все продать и заняться чем-то другим. А мы что будем делать?

— Пойдем на улицу, — просто ответил я.

— Вот-вот, — поддакнул Серега. — Окажемся без работы. Это Маринке благодать — она своими буферами сугробы растопит. А мы окажемся в дерьме.

Насущный вопрос. Не могу не согласиться. И все-таки он, скорее, продиктован ответственностью перед семьей, нежели беспокойством за завтрашний день. Лично я смогу прожить на хлебе и сигаретах. Я далек от семейных обязательств, и в этом отношении считаю себя выше Арсланова.

Он молчал, о чем-то думая. Вероятно, он продолжал размышлять о нелегкой доле оператора Сергея Арсланова, о том, что с ним станет, случись фирме рассыпаться прахом. Но он задал мне совершенно неожиданный вопрос:

— Тебе как здесь вообще? Нравится?

Несколько секунд я не находился, что ответить. Второй раз меня об этом спрашивают: сначала Ира Галичева, теперь вот Серега. Откуда этот массовый интерес, хотел бы я знать.

— В принципе, да, — неуверенно ответил я.

— Я, честно говоря, уже заколебался, — сказал он так, словно меня и не слышал, а вопрос задал себе. — Скука. Девяносто процентов — пьянки. Люди что, утратили фантазию? Одно и то же. Хочу уехать, отдохнуть за городом. Я как-то подходил к Коновалову с этой просьбой. Знаешь, что он ответил? Когда угодно, за свой счет. — Сергей хохотнул. — За свой счет, представляешь! Где он у меня, этот счет?

Я не знал, где у него счет. Мне не было дела до его счетов, я сейчас думал о другом. Как он может не замечать того, что открывается ему каждый день на фотобумаге? Неужели он этого не видит? Тогда мне его жаль, — значит, он ущербный человек, перед которым женщина обнажает грудь, а он, вместо того, чтобы припасть к ней губами, несется ставить чайник. Или он отказывается это видеть? Чувствует, что на одной 36-кадровой пленке — отражение всей его жизни? И приходится признать, что и его жизнь — такое же однообразие.

Дневной заказ вылез из проявочной машины, поэтому я не стал развивать тему, а взял пленку и начал печатать кадры. Предпоследний кадр заставил меня напрячься. Я не видел в точности, что было там снято, но умение ориентироваться в заказах достигло во мне едва ли не совершенства, и предчувствие чего-то необычного засосало под ложечкой.

Я дождался выхода заказа из принтера, нашел ту фотографию, очень долго ее изучал.

— Что там? — Арсланов проявил заинтересованность, видя, как пристально я изучаю снимок.

Я протянул фотографию лицевой стороной к нему. Минуту он пялился на нее, выкатив глаза, а я мог заметить, как разнородная смесь чувств находит отражение на его физиономии. Потом он присвистнул:

— Ни фига себе. Круто!

На снимке изображался крупным планом орально-генитальный контакт, что в народе носит название «минет». Девушка стоит на коленях, прикрыв глаза от необычных ощущений, лица мужчины не видно — снято сверху, он, вероятно, и нажал кнопку, совмещая приятное с полезным. Свет вспышки озарил маленький кружок покрытого кафелем пола. Туалет, предположил я.

— Извращается народ, — протянул Арсланов, но от меня не укрылась нотка зависти в его голосе. — Чего только не наснимают!

Я раздумывал о том, стоит ли крикнуть Марину. На всю жизнь я останусь ее заклятым врагом, если скрою от нее такой пикантный кадр. Но звать Марину не пришлось — она явилась сама. Как деньги липнут к деньгам, так и люди, связанные интересами, находят друг друга, невзирая на время и расстояние. Она появилась в дверях в тот момент, когда я держал снимок в вытянутой руке, показывая его Сергею.

— Это что? — подозрительно спросила она, но в следующую секунду она и сама увидела, и из ее губ вызвался полустон-полуаханье. — Дай-ка гляну.

Я дал ей снимок, и она почти вырвала его из моей руки и впилась в него неестественно возбужденным взглядом. Она разглядывала фотографию то так, то эдак, только что не пробовала на вкус. Ну нравится девушке подобные кадры, что с того?

— Да, — выдохнула она. Я стоял и спокойно за ней наблюдал. На языке вертелся вопрос: она способна так сняться? Но я не рискнул его задать.

Сергей Арсланов оказался посмелее.

— Классный снимок, а? — хитро прищурился он. — Ты не знаешь, почему им это нравится?

Марина Кудрикова моментально пришла в себя. Она оторвалась от снимка и вернула его мне.

— Дурак, что ли? Откуда мне знать. Я не пробовала.

Сергей расхохотался. Не знаю от чего. То ли ему понравились ее слова, то ли он ей не поверил. Я взглянул на остальные фотографии из того же заказа: на них девушка скромно сидела в компании родственников.

— Будет буря, если пленку заказали родители, — пробормотал я.

— Ты чо-о, она же не дура, — фыркнула Маринка. — Сама принесла.

— Теперь она попросит у тебя ножницы, — усмехнулся Сергей. — Чтобы вырезать этот кадр. Я все же не понимаю, стоит ли ради этого идти на такой риск. А, Марин?

Марина одарила его уничтожающим взглядом, что-то буркнула и вышла из помещения.

Я занялся своей работой. Я мог бы предоставить ответ на вопрос Арсланова с такой ясностью, что у него бы отвисла челюсть. Дело даже не в страстях по «клубничке». Проявляет себя некая запредельная сущность человека, недоступная широкому кругу сторона его личной жизни. Иногда они разоблачаются и показывают объективу свои гениталии, испытывая при этом тошнотворно-слакое ощущение. Запретный плод легко усваивается людьми: Змей, случись ему самому отведать кусочек, им бы и подавился. А еще Господь имел привычку гулять по Райскому саду. Здесь же нет Бога, и все считается позволительным. Иногда люди собираются группами и изгаляются в хорошо освещенной комнате, сбрасывая с себя одежды. Их улыбки говорят о многом. Глуповатые улыбки, как и то, что они делают. Об этом не нужно говорить, они сами прекрасно знают. Но запретный плод сладок. Фотографии хранятся отдельно от других альбомов и пересматриваются только в часы уединения. Любой твердо знает, что снимки эти никто никогда не увидит, но мысленное допущение не может оставить равнодушным. Муж, фотографируя свою голую жену, убил бы любого, кто позволил бы какие-либо комментарии по этому поводу. Но в то же время тонус поднимается, и он заваливает ее в постель, относясь к ней так, как отнесся бы любой, видевший снимки. Свободные же люди получают от этого сплошное удовольствие. Ничто не может дать им такого кайфа, как появившийся в нужную минуту фотоаппарат.

Но в одном Арсланов прав, пусть он сказал это вскользь, не придав своим словам серьезного смысла. Может так статься, что простое предположение вдруг обернется голой реальностью, такой же выставленной напоказ, как и тела участников оргии. Риск стоит того! — убеждены все без исключения, кто хоть однажды провел эксперимент со стриптизом. Но где гарантия, что он будет вечно щекотать нервы, заключенный в специальный альбом и упрятанный в шкаф, куда не может дотянуться ребенок, и мать, заглянув в гости, не полезет туда.

Morality: никогда не фотографируйтесь, если не думаете, что снимки может увидеть кто-то посторонний.

Глава 9

Среди множества фотографий, проходящих через мои руки, я нахожу истинные шедевры, настоящие открытки. Имея многолетний опыт, я могу заявить, что такое случается лишь при съемках природы. И это либо заграница, либо природа Башкирии. Нет, я ничуть не принижаю достоинства южных широт. Но стоит мне увидеть на снимках наши башкирские горы, как у меня захватывает дух. Вряд ли это просто моя солидарность, гордость за родину. Я знаю, что многих зарубежных гостей тянет именно в наши края. Быть может, дело тут не столько в красоте, сколько в ауре умиротворения. И именно благодаря этой ауре снимки в основном выходят качественные.

С заграницей все немного иначе. Как-то раз я печатал Египет, доложу вам, это было нечто. Только особое впечатление произвели на меня не архитектурные высоты древних зодчих, а призрак потусторонности. Как будто пленку сдал человек, посетивший иной мир, и мы все знаем, что нам не дано туда попасть. Денежный ограничитель.

Башкирия — вот она, протяни только руку. Мы привыкли к тому, что имеем. Как мужчина, обладающий замечательной женщиной, со временем перестает видеть в ней идеал, и все больше засматривается на улицах на других женщин. Величественные горы, подпирающие небо, многие из них старше и мудрее самых древних пирамид; реки, окаймленные пышными деревьями; зигзаги дорог на склонах холмов, огибающие поля и пастбища; озера, где дома подбираются к самой кромке воды. Живописный уголок, несущий вдохновение и бурный восторг, — и рождаются симфонии, в нотах которых звучит скованность объятых морозом деревьев, треск льда весной, пронзительные крики птиц, клином летящих в теплые края, — туда, где маленькие эльфы перелетают с цветка на цветок и строят свои домики на склонах рек. Я мог бы часами разглядывать эти снимки. Мог бы; но мне не позволяет это сделать тот факт, что очень многие хотят ассоциировать природные красоты с собой. Они торчат на переднем плане, и где-то за их спинами высится далекий, лесистый горный кряж. Все сразу же встает на места.

Держу в руках заказ. Несколько семей выбралось за город на двух машинах. Я не знаю, что это за место, но по красоте оно не уступает чудесам света. Окажись я там, я бы не пожалел пленку и запечатлел бы этот маленький уголок во всех ракурсах. Но отдыхающие, судя по всему, не имеют этой потребности. На траве расстелено покрывало, заставленное наспех сварганенной закуской и бутылками водки. Пьют, закусывают, травят анекдоты — нормально сидят. Наевшись, идут купаться, потом загорают, снова пьют, снова закусывают, снова травят анекдоты, опять отправляются купаться. Только под конец пленки кому-то бьет в голову, что, наверное, следует отметить само место, принявшее их с природным радушием. Но это уже рудимент, остаточный орган. Главное ведь люди. Они — совершенное творение Высшего Разума. Они это и сами знают.

Летние заказы, как правило, наводнены съемками на природе. Компания молодых людей просто выбирается за город, к речке, в лесок, где и фотографируется группами и поодиночке. В этом нет ничего зазорного. Нас всегда тянет туда, откуда мы вышли примитивными организмами.

Существуют, кроме всего прочего, походы. Я разделяю их на увлечения по духу и простое времяпрепровождение. Команда завзятых спелеологов или натуралистов, нагрузившись рюкзаками и палатками (гитарами, разумеется), гордой цепочкой направляется в сторону какого-нибудь Юрактау или Лысой Горы. В каждом рюкзаке припрятана выпивка, но не она главное — душа мероприятия в том, что можно ощутить себя человеком. Съемка незабываемых моментов покорения вершины. Кто знает, что окажется наверху. Может, статуя Свободы, а может, райский сад. Убедиться можно, лишь забравшись наверх, и всегда есть под рукой фотоаппарат, чтобы увековечить пик торжества над природой: еле различимая фигурка машет руками с самой высокой точки, как бы говоря: рискните и вы. Я бы хотел рискнуть. Но мое предназначение в другом. Я ухватываю суть.

— Мы можем это сделать!

— В прошлом году один парень разбился. Слетел карабин или еще что. Долго летел. И кричал. До сих пор слышу его крик.

— Со мной такого не будет. — Голос уверенный. Да, подобное происходит только с посторонними людьми. Закоренелыми грешниками. Я никогда не «залечу» по дурости, заявляет пятнадцатилетняя девушка своим подругам, а через месяц принимает передачу от воротящих нос родителей в больнице после неудачного аборта.

— Может, он выпил перед этим? — Еще кто-то. Сидит в стороне от костра, на стволе поваленного дерева, с гитарой в руках. — Никогда нельзя пить перед восхождением.

— Да кто ж его знает!

Не знает никто. Самые сокровенные человеческие тайны не видны даже на фотографиях. Они тщательно закрыты от всех, и вырываются в виде предсмертного вопля только в момент падения с двухсотметровой высоты. Однако его уже нельзя расшифровать.

А к вечеру все заканчивается, и обессиленные, но довольные скалолазы размещаются вокруг костра. Кто-то закуривает, кто-то достает гитару, эстафетной палочкой передается по кругу стакан с водкой.

— Давай нашу! — восклицает кто-то, и в ночь проникают струнные звуки, а чей-то хрипловатый голос затягивает песню о безответной любви.

Некоторым людям вообще плевать на увлеченность. Может, это и к лучшему. По крайней мере, уж им-то точно не придет в голову стрелять в кроликов и насаживать бабочек на булавки. Они располагаются поближе к речке и без предисловий приступают к главному — распивают первую бутылку. В самом конце их ряды могут поредеть: кто-то не выдержит пьяной гонки, кто-то вздумает купаться — исход предположителен. Днем рыбалка, вечером пьянка. Такие дела.

Глава 10

Я опять пытаюсь представить себе процесс проявления. Как голубоватая бумага покидает накопитель, как «голова» ленты окунается в проявочный бак, одна фотография за другой проходят через ролики трака, что равномерно и неумолимо тянут ленту к выходу. Вот она, бездушная бумага, отличающаяся от обычных тетрадных листов лишь цветом и плотностью. А в следующую секунду далекий и размытый силуэт начинает вырисовываться на глянцевой поверхности. Он как небесное облако, никогда не знаешь наперед, во что он трансформируется. Это может оказаться человек… да, пятно напоминает ногу, — но через мгновение ты видишь, что человек лежит в гробу, а немного позже начинаешь понимать, что это просто скелет без малейшего кусочка мяса на костях, и стоит он в центре школьного класса, а восхищенные ученики внимательно изучают учебный экспонат. А может, скелет лежит на дне реки, вода в которой столь прозрачна, что становится видимой в самом конце, а пока это не произошло, тебе остается гадать: что же в действительности тут снято? Или большой холм, покрытый ковром деревьев. Снят издали, от чего верхушки сливаются в одну непрерывную линию; ты ждешь, пока изображение не появится целиком, и внезапно осознаешь, что это всего-навсего снятая крупным планом женская грудь.

Я размышляю, стоя возле окна с зажженной сигаретой, глядя на ночной город, пронизанный светом фонарей. В магазине лампы погашены, никто с наружи не может меня заметить — сродни разглядыванию фотоснимков. Ты — молчаливый и теневой свидетель всему происходящему. Частые машины проносятся по дороге в десяти метрах от магазина, иногда до моих ушей доносятся крики гуляющей молодежи. Я позволил себе минутку отдыха. Этого бы не случилось в моем обычном состоянии, но сегодня днем у меня состоялся доверительный разговор с Ириной Галичевой. Он выбил меня из рабочей колеи.

Она молчала; но я не мог не заметить, что ее что-то гложет. Среди дня в магазин зашел один из наших постоянных клиентов. Я в это время сидел рядышком с Ириной. Я видел, как она вздрогнула, и тогда все понял.

Клиент подошел к прилавку. Он улыбнулся Ирине, вынимая из кармана портмоне, а я ощутил на себе ее затравленный взгляд.

— Привет, Ирка, — сказал парень. Со мной он не счел нужным поздороваться — он и не посмотрел в мою сторону. Меня иногда забавляли россыпи благодарностей заказчиков в адрес приемщиц. Люди ассоциировали готовые фотографии с теми, кому они их препоручали. Я не обижался — мне подходило оставаться в тени. Но теперь, сам не знаю почему, я испытал сильную неприязнь к этому человеку.

— Привет. — Она говорила еле слышно, опустив глаза. Я понял, что вторгаюсь в личную жизнь. Тогда я просто поднялся и вышел в свое помещение. Когда я вставал, Ирина порывисто дернулась в мою сторону, словно хотела меня задержать, но я сделал вид, что ничего не заметил. Однако я не стал уходить далеко, а остался за дверью, мельком подумав, что вот, докатился, стал шпионом.

— Чего пропала? — услышал я вопрос парня, нашего постоянного клиента. Парень и парень, нахальный только. Я его невзлюбил.

— Сам знаешь. — Я не мог видеть ее лица, но понял по голосу, что сейчас она злится.

— Ладно, не грузи! — покровительственно обронил парень. — Из-за какой-то ерунды…

— Ерунды? — Я прямо-таки чувствовал, как щеки Иры заливает краска гнева. — Иди ты знаешь куда со своей ерундой!

Лихо. С ерундой пойдет. Только я не верил.

— Чего? — Голос парня стал жестким и грубым. — Ты кончай выбрыкиваться. Как бы потом не пожалеть. Дай мне пленку.

Последовала пауза, за время которой, как я предположил, Ира продавала типу пленку.

— Ладно, — сказал тип на прощание. — Я за тобой заеду вечерком. Не выйдешь — больше меня не будет.

Я выждал какое-то время, боясь обнаружить свое подслушивание, а потом вернулся к ней. На машине лежал горячий заказ, но сейчас была такая ситуация, что и самый горячий заказ должен подождать. Я сел рядом и увидел в ее глазах слезы. Почувствовав мой взгляд, она отвернулась. Мне стало неловко, я не хотел ее смущать.

Она долго молчала. Приходили и уходили люди. Когда в салоне установилась сравнительная тишина, Ира повернулась ко мне.

— Ты его знаешь? — Ее глаза изучали меня, к чему я до сих пор не мог привыкнуть. Слезы высохли, или же она забила их внутрь, и теперь ее взгляд вновь стал непроницаемым. Иногда она казалась мне бессердечной, но такие моменты, как эти недавние слезы, свидетельствовали о противоположном.

Я не стал корчить «непонятки», просто кивнул головой.

— Да. Он же часто здесь появляется.

— Слишком часто. — Ирина Галичева скривилась. — Иваном зовут. Местный бандит. Мелкого пошиба, но старается при каждом случае пошвырять деньгами. Они у него имеются.

— Есть много богатых людей, — заметил я просто для того, чтобы помочь ей вести беседу.

— Но не много среди них порядочных скотов.

Я замер, не глядя на нее, и, поскольку она ничего не пыталась объяснить, осторожно поинтересовался:

— А что случилось?

Она задумалась перед ответом. Наверное, она еще не до конца решила, стоит ли посвящать меня в это дело. Я молча ждал. Если я окажусь в ее представлении не тем человеком, что ж, так тому и быть.

Почему-то я оказался именно тем.

— Он бегал за мной почти месяц. — Ее тон казался равнодушным, однако уголки ее губ дрожали. — Я не обращала внимания сначала. Клиент есть клиент, а богатый клиент… Откуда я знала, может, все его подношения — цветы, шоколадки, прочее, — только вежливость. Как оказалось, не только. Он пригласил меня на чей-то день рождения. Я отказалась. Вернее, отказалась в мыслях, я хотела сказать «нет», но вдруг подумала: а что моя жизнь? В принципе, скука, чтобы упускать шанс. Я решила согласиться.

Мы пили, танцевали, все как обычно. Было весело. Я почему-то не чувствовала себя там чужой. А уже после полуночи Иван затащил меня в спальню и начал приставать. Я была пьяна, но не до такой степени, чтобы не понимать, что мне этого не хочется. А потом вспомнила все его подарки… как он за мной ухаживал… комплименты и… понимаешь, подумала, что вроде как обязана ему. Ну и сдалась. Он, конечно, старался быть нежным. И я даже смогла себя убедить, что, быть может, у нас с ним все получится. Глупо, правда?

— Нет.

Она быстро посмотрела на меня. Изумление и какая-то жалкая надежда проглянули в ее глазах. Но я и тут сделал вид, что ничего не заметил. Она не простит мне потом, и без того она открывалась мне больше, чем обычному сослуживцу.

— Потом мы начали встречаться, — сказала Ирина. — Однажды я пришла к нему домой без предупреждения и застала его с двумя шлюхами. Понимаешь… я почувствовала себя такой униженной… Конечно, нас ничего с ним не связывало, он не клялся любить меня до гроба. — Она вдруг резко усмехнулась. — Даже сама себе не хочу признаться. Дело даже не в этом. Ну, развлекся парень и развлекся, можно пережить. Только те девицы приняли меня за свою, вот что самое поганое. Они почему-то решили, что я тоже пришла повызову. И вот тогда я поняла, что для него мы все одинаковы: я, они, все остальные. Теперь я не хочу его видеть. А он меня преследует. Грозит, что буду век потом жалеть…

Она замолчала и уставилась на двойной ряд пленок на витрине. Я думал над этим несколько минут. Никогда не был свидетелем тому, как этот тип с ней заигрывал. Если такое и происходило, то в мое отсутствие. Хочу отметить его хороший вкус: Ира Галичева стоит того, чтобы за ней побегать. По смазливости она немного уступала Маринке, но лишь по смазливости. Красота и смазливость разные вещи. Наверное, она и не хотела, чтобы я высказывал свои комментарии по поводу всего услышанного, просто выговорилась, но я не сдержался:

— Знаешь в чем твоя проблема? Ты до сих пор видишь в его словах правду.

Она вскинула на меня глаза, мгновенно ставшие привычно-изучающими, и готов предположить, что в этот момент она лихорадочно думала, как ей поступить. Сразу обидеться и тем самым поставить в разговоре точку или попытаться вникнуть в смысл моих слов. Она выбрала второе.

— Объясни.

— Ты цепляешься за какие-то ценности. Мы все цепляемся, иначе как жить. Только мы думаем, что это все наше, личное. А на самом деле это обыкновенное общественное мнение, от которого мы зависим. Мы думаем, что будет именно так, как скажет большинство, и продолжаем быть в этом уверенными, даже если уже сто раз убедились в обратном.

Наверняка не он первый высказал эту мысль. Наверняка твои подруги уже посеяли в тебе зерно сомнения: дура, он ведь богатый, ради этого можно все стерпеть, где ты еще такого найдешь! Последний аргумент самый убедительный, правда? Может, я ошибаюсь, но, по-моему, каждая вторая женщина боится одиночества. И с возрастом они готовы подлезть под любого, лишь бы был с руками да ногами. — Я вдруг расхохотался. — Да что я толкую! Я понимаю, если бы вы успели расписаться. А так, несколько совместных ночей… Плюнь да выкинь!

Она тоже улыбнулась, и я углядел в этом хороший знак. Она смотрела на меня, но, скорее, она меня не видела, — заглядывала внутрь себя самой, размышляя над моими словами.

— Ты здорово умеешь все разложить по полочкам, — произнесла она наконец.

Я пожал плечами, заметив в окне человека, задравшего голову на рекламу нашего фотосалона над козырьком. Сейчас зайдет проверить, не занимаются ли здесь благотворительностью.

— Уверен я в одном, — быстро добавил я, пока тип на улице пребывал в раздумьях. — Такая девушка, как ты, заслуживает чего-то большего, чем какого-то козла, который даже не знаком со словом «уважение». Просто не надо на чем-то зацикливаться. Всегда есть выбор.

Ирина открыла рот, намереваясь что-то сказать, но в этот момент парень за окном принял решение и осторожно проник внутрь салона, как партизан в тыл к врагу, поэтому она не успела. Может, она хотела меня поблагодарить? Не знаю. Да и какая разница: меня радовало уже то, что я сумел вернуть ее в нормальное русло.

…Я докурил сигарету, бросил последний взгляд в окно. Мимо окон прошла компания подвыпивших подростков, одна девушка на ходу пила пиво из бутылки. Я проследил за ними, пока мог видеть, потом вернулся к работе.

Половина заказов была уже выполнена, оставалось еще столько же. Я «шлепнул» какой-то зимний заказ, где несколько детишек спускались на санках с ледяной горы; очередные съемки на природе; детсадовский утренник; уличные кадры на скамейке. Когда я вытащил следующую пленку, то уже при первом взгляде на нее понял: меня ожидает кое-что покруче всего виденного. Я заставил себя успокоиться и сосредоточиться на кадрах, чтобы не вышло потом какого-нибудь ляпа. Печатая вторую половину заказа, мне это уже давалось с большим трудом. Отбив заказ, я сразу же отрубил петлю и стал с нетерпением ждать выхода фотографий. В одной бумажной ленте умещалось несколько средних заказов; с каким-то мазохистским желанием я сначала отсортировал все остальные, прежде чем взяться за этот.

Похоже, дело происходило в учебном заведении. Вероятно, в институте, после защиты диплома. На начальных кадрах пленки изображалась дискотека; свет вспышки озарял только ближайших людей, поскольку в помещении было темно, и мне приходилось догадываться о происходящем, сопоставляя разрозненные картинки. Все лица сияли радостью, а люди там были самых разных возрастов. Я так и не понял, кого именно снимал фотограф.

Но вот к концу пленки люди были одни и те же, и никаких домыслов мне уже не требовалось. Все и так было представлено достаточно ясно.

Действие перекочевало в какой-то кабинет, уставленный тремя рядами парт. На этих самых партах передо мной разворачивалась самая настоящая оргия.

Всего лишь одна женщина и человек пять мужчин. Женщина полностью обнажена, у парней лишь расстегнуты ширинки, а у некоторых — пуговицы на рубашке. На переднем плане дама обслуживала сразу двоих; остальные сидели рядом на партах, о чем-то беседуя. Присутствовал, вообще-то, еще один человек — тот, что держал в руках фотоаппарат. Я не мог сказать с уверенностью, что он тоже был мужчиной. По крайней мере, взгляд одного из сидящих на парте, направленный в момент съемки в объектив, слишком уж отдавал лукавством и похотью. Но я могу и ошибаться. Чуть позже понеслась дикая неразбериха: пленка была 36-кадровой, на дискотеку отводилось кадров десять, поэтому имелось широкое поле для изобретательности. Я стоял и снова, и снова разглядывал эти фотоснимки. Потом догадался взглянуть на фамилию заказчика. Одно только слово: Клокова. Кто она была такая — преподаватель, студентка, она ли сама делала заказ, — ничего этого я не знал. Время летело мимо меня и машины для печати, а я все стоял и стоял с фотографиями в руках. Что бы заметила Марина, окажись она здесь? Я захотел представить образ мыслей этих людей, но к своему ужасу понял, что не могу этого сделать. Их мировоззрение было мне недоступно.

На заключительной фотографии женщина снята с близкого расстояния. Она успела одеться и теперь курила сигарету, наблюдая за мной со снимка. Ее отвлеченный, плавающий взгляд сразу же донес до меня тот факт, что к следующему утру она не будет помнить в лицо всех мужчин, которые были накануне с ней.

Глава 11

После обеда мне пришлось занять место Марины Кудриковой.

Я стараюсь не увлекаться этими вещами: здесь я чужой и вполне способен чего-нибудь напортачить. Это за машиной я чувствую себя как рыба в воде, — когда она вдруг начинает «глюковать», я уже предполагаю, чего ей не хватает для полноты жизни. Но за прилавком всю мою уверенность как ветром сдувает. Я иногда поражаюсь, как девчатам хватает терпения общаться с клиентами. Если бы я был продавцом, я бы завел себе охотничью рогатку, чтобы стрелять свинцовыми шариками по коленным чашечкам наиболее досужих посетителей. Заказ оформить мне ума достанет, но вот правильно посчитать цену за количество фотографий… Нет, не подумайте, что я какой-нибудь дефективный, просто, когда остаешься наедине с клиентами, начинаешь испытывать болезненную неуверенность. Притом еще касса. Вот в кассе я вообще не шарю. Случись нагрянуть налоговой инспекции…

Короче говоря, стараюсь я обходить эти дела стороной. Но Маринка сегодня проявила настойчивость.

— Филимоша, посиди, пожалуйста, пять минуток. Я схожу за мороженым, такая жарища, сил моих больше нет.

— Почему бы мне не сходить? — ответил я. — Давай деньги, сбегаю.

— Ну, нет. — Она сразу же начала ломаться. — Мне еще надо в магазин заскочить, кое-что посмотреть. Ладно, посиди, я быстренько.

— Ладно, — согласился я без особого восторга. — Быстренько так быстренько.

— Вот спасибочки! — Она спрыгнула со стула, глянула на себя в маленькое зеркальце, подхватила сумочку и выскочила из магазина.

Я остался один. Пока в магазине никого не было, я, от нечего делать, принялся разглядывать витрины. Длинные ряды пленок протянулись по средней полке от одного конца к другому — Коника, Фуджи, Кодак, Полароид, совсем уж дикая пленка — Раксколор. Выше располагались фотоаппараты разных мастей и разной стоимости. Нижние полки предназначались для рамок и альбомов. Все это хозяйство стоило кучу денег. Каждую смену, наблюдая за снятием кассы, я мог видеть, как деньжища эти исчезают в карманах Коновалова. Тугие пачки не вызывали во мне ровным счетом никаких эмоций. Я сам порой удивлялся, с каким равнодушием смотрю на крупные суммы, которые, доведись им попасть в мои руки, обеспечили бы мне месячное пребывание на юге. Но я уже не относился к ним как к деньгам. Для меня это были просто экспонаты, уж не знаю, как точнее выразить. Не мое это, вот и все.

Кто-то появился, и я поднял глаза. В помещение вошла молодая девушка в платье, длине которого могла бы позавидовать даже Марина Кудрикова. Мне казалось совершенно невероятным, что это платье хоть что-то прикрывает. Девушка приблизилась к прилавку и извлекла из сумочки уже проявленную фотопленку.

— Можно заказать фотографии?

Можно. Где ж еще это можно сделать, если не здесь. Я взял конверт, приготовился заносить номера кадров.

— А можно мне самой заполнить? — спросила она и улыбнулась. В руке она сжимала бумажку, на которой я мог различить цифры. Номера кадров, понял я. — Я сама еще толком не разобралась.

Можно и это. Я пододвинул ей конверт, вручил ручку. Девушка развернула свою бумажку, нагнулась над конвертом, стала его заполнять. Находясь в ожидании, я опустил глаза вниз. Свет, проникающий сквозь окно, делал ее платье настолько прозрачным, что казалось, она натянула полиэтиленовый мешок. Я мог даже видеть точку соединения ее бедер, разглядел на ней какую-то выпуклость. Я как раз раздумывал, чем может быть обусловлен этот бугорок — большим лобком или выпирающей прокладкой, — когда девушка заметила мой взгляд. Я взглянул ей в лицо и увидел, что она улыбается. В эту минуту она напомнила мне другую девушку — ту, на снимке, который я, Сергей Арсланов и Марина изучали несколько дней назад. Девушку, застигнутую фотовспышкой на коленях за личным занятием.

— Готово? — спросил я.

— Готово. — Продолжая улыбаться, она вернула конверт.

Я просчитал на калькуляторе и назвал ей требующуюся сумму. Девушка зашуршала купюрами, изредка поглядывая на меня.

— Хорошее платье, — задумчиво обронил я, принимая деньги из ее рук.

Она задержалась. Хотела что-то сказать, но, видя, что я перестал проявлять к ней интерес, устремилась к дверям. Я провожал ее взглядом даже после того, как она вышла из магазина и направилась в сторону проезжей части — молодая, цветущая и обольстительная.

А потом вернулась Марина, и я отправился за свой родной агрегат.

Глава 12

— Алло?

— Здравствуйте. Извините, что так поздно. Я, наверное, вас разбудил?

— А кто это? — Голос недовольный и сердитый. Может принадлежать только разбуженному посреди ночи человеку. Но я не мог выбрать другого времени. Вернее, до этого момента я не был уверен в своем решении.

— Мы встречались с вами на вечеринке. В институте, помните?

— Да? — А вот теперь на сонливость нет и намека. Мгновенное прояснение, граничащее с напряженностью. — Я никому не давала своего телефона.

— Правильно. Вы его никому не давали. Кроме меня. Мне вы его дали.

Последовало продолжительное молчание. Я нервно ждал, сжимая телефонную трубку потной ладонью. Теперь я убедился, что попал туда, куда хотел. Было три часа ночи, я сидел за прилавком в закрытом магазине и звонил незнакомой женщине.

— Как вас зовут? — спросила она.

— Филимон.

— Я вас не помню, Филимон.

— Конечно, вы меня не помните. Я все время прятался под партой.

Она рассмеялась, и последние нотки напряженности исчезли из ее голоса. Я понял, что выиграл.

Не могу точно сказать, когда я принял это решение. Быть может, после того, как заметил прокладку под трусиками девушки, пришедшей сделать заказ. В телефонном справочнике обнаружилась дюжина Клоковых-женщин и около тридцати Клоковых-мужчин. Я начал с женщин. Даже если дама на фотографиях замужем, вряд ли этого нужно опасаться, учитывая ее темперамент. Набрав первый номер, я сразу же оказался посланным на хер. Это чуть не отбило у меня всю охоту действовать, но стоило мне вспомнить те снимки, особенно тот последний, из которого было несомненно, что Клокова Как Ее Там находилась в состоянии, близком к невменяемому, как желание взорвалось во мне с бешеной силой. Сегодня я не простаивал часами над фотографиями. Все мои мысли сосредоточились на предстоящем деле, и я не придавал значения картинам нашей жизни. Выключив машины, я еще какое-то время колебался. Потом одним разом отгородил все сомнения: я ведь всегда мог бросить трубку, не боясь быть узнанным. Теперь я назвал свое имя, но и это меня не тревожило. Ну, Филимон, ну и что?

— И что же вы хотите, Филимон? — спросила женщина на том конце.

— Давайте встретимся! — с пафосом предложил я.

— Зачем?

— Ну, — я немного растерялся, но тут же взял себя в руки. — Дело в том, что под партой мне было очень неудобно. Я хотел бы пообщаться с вами с глазу на глаз. Мне хочется узнать, какого цвета у вас глаза.

Она снова рассмеялась, а я опять затаил дыхание, мучительно вслушиваясь в каждый звук в трубке.

— Если я вам откажу, вы будете продолжать будить меня по ночам?

— Наверное, да, — ответил я.

— Тогда мне следует согласиться. Где мы встретимся?

— Я бы хотел прийти к вам в гости, — нагло заявил я.

— Так сразу? — Она хихикнула. — Ну хорошо, приходите. Только не очень поздно. И рано не надо, я до семи работаю.

— Договорились. А где вы живете?

Она продиктовала мне адрес, который я и так прекрасно видел в телефонном справочнике, но правила игры нужно было соблюдать. Поэтому я сделал вид, что исправно записываю под ее диктовку.

И лишь после того, как она положила трубку, я понял, в каком напряжении провел минуты разговора. Пот лился с меня в три ручья, руки дрожали, а в ногах ощущалась слабость, точно я весь день таскал на плечах автомобиль. Я тупо смотрел на молчащий теперь телефон, все еще не веря тому, что я это сделал. Впервые я воспользовался данной мне властью. Впервые допустил в работу что-то личное. Я отрешенно подумал, что, возможно, это не сулит мне ничего стоящего, ведь всем известно, что если проститутка допустит в свое ремесло личный мотив, ее бизнес пойдет прахом. Однако до завтрашнего вечера оставались почти сутки. У меня будет время подумать. Ведь ничего конкретного я еще не решил.

Глава 13

Картина прокручивается перед моими глазами, как заряженная циклично пленка, — она достигает конца, вмиг перескакивает на начало, и все повторяется сызнова. Не поспешил ли я навесить на Сергея Арсланова ярлык однообразия, которое он видит на фотокартинах? Может, суждение относится и ко мне? Одно я знаю твердо: мне, как и любому другому, раз в жизни выпадает шанс вырваться из замкнутого круга, почувствовать себя птицей, взглянуть с высоты на самого себя, мельтешащего внизу; шанс, позволяющий оторваться от привычной суеты. Те, кто воспользовался шансом, уже до последних дней могут жить спокойно, — уверенными, что нечто из заоблачного мира коснулось их. Тем же, кто этот шанс упустил, остается одно: мириться с судьбой, разграфленной Божьим пером. Кто не способен принять это в душе — неизменно гибнет. Таков закон жизни, и с этой точки зрения я прекрасно понимаю Ирину Галичеву.

Однако проклятый вопрос в том, чтобы правильно определить этот шанс. Где он? Рядом или, быть может, до него еще лиги нехоженых троп и сотни изувеченных лет? Если это он — хватай его и держи крепко! Но будь уверен, второй такой возможности не представится.

И проблема даже не в том. Истина такова, что люди всегда будут тянуть руку к блестящей обертке, не задумываясь, что может скрываться за прекрасными формами. Это как на фотографиях: подрастающие малыши начинают понимать, что предметы можно не только видеть, но и осязать, и тут же тянут ручки ко всему. Это детский инстинкт, но, как все инстинкты, он обладает свойством не исчезать со временем. Сунь человеку бомбу — он возьмет ее. И лишь потом додумается поинтересоваться, что же там тикает внутри. Скрюченные, цепкие пальцы гориллы — первоначальная сущность человеческой души. Взять, раз проходит мимо. Все вопросы — на потом. Как в древнем изречении… Не всегда белое скрывается в белом, а черное — в черном. Очень меткая метафора.

Картина юношеских лет. Я и думать о ней забыл, и вот вдруг она дает о себе знать. Мне тогда действительно верилось, что это и есть мой единственный шанс определиться в этой жизни. На втором курсе института, когда я жил еще в глубинке, я вдруг понял, что испытываю прямо-таки неодолимую страсть к стихам. Да не просто, а к сочинению стихов. У меня в то время была девушка, которая помогла мне распрощаться с девственностью, и как-то раз, скучая на последней парте громаднейшей аудитории в компании близкого мне друга, Альберта «Эйнштейна» Булатова, я и открыл в себе этот дар. Эйнштейном мы называли Альберта не только из-за его имени — он был действительно голова. Никогда не готовился к экзаменам дома, сдавал их экспромтом и неизменно на «отлично»; я не знаю, что нас с ним сближало, родственные души что ли… Он первый проявил инициативу на первом еще курсе, обратившись ко мне с просьбой сопровождать его на свидание.

— Ничего экстраординарного, — объяснил он мне, заметив мою неуверенность. — Просто эта девушка обещала прийти с подругой, поэтому будет лучше, если я тоже явлюсь не один.

— Почему я? — хотел спросить я его, но не спросил. Согласился помочь, не подозревая, какой оборот примет это легкомысленное согласие.

Девушки приглянулись мне обе. Подруга Альберта, Маша, не помню ее фамилии, оказалась высокой брюнеткой с большими черными глазами. Ее спутница, Лена Озерова, ни в чем ей не уступала, даже казалась еще ярче. Мы побродили вчетвером по городу, потом Альберт затащил нас к себе домой, где сразу же уединился с Машей в отдельной комнате, и я остался наедине с Леной. Мы мило беседовали, сидя на диване, рядом с письменным столом, на котором Альберт Эйнштейн никогда не готовил домашние задания. В комнате наметился полумрак. Стояла зима, и в шесть часов вечера можно было запросто заблудиться без фонарей на улице. Свет нам дарил маленький светильник, и он мне нравился, — я не хотел, чтобы Лена видела мое лицо, так как порой ощущал скованность от общения с незнакомым человеком, к тому же девушкой. Помню, как она спросила, каковы мои планы после того, как я закончу институт.

— Не имею представления, — брякнул я. — Я, видишь ли, из тех людей, кто никогда не планирует. На мой короткий век уже пришлось несколько ощутимых развалов, один из них даже чуть не перечеркнул мою жизнь целиком. После этого я стараюсь жить сегодняшним днем.

— Это странно, — заметила она. — Лично я всегда намечаю дальнейшие шаги. Пусть не всегда выходит так, как хотелось, но, мне кажется, когда имеешь хоть малейшее представление о будущем, легче жить.

— И что же, по твоему мнению, может ожидать тебя в будущем? — спросил я, уже для себя сделав вывод. Все понятно, девушка времени, практичная, целеустремленная, перспективная. Современный образец безупречного карьеризма. Я задал ей вопрос, а сам уже знал, что ответ ее не будет касаться в какой-либо форме желания завести семью в ближайшем будущем. Так оно и вышло.

— Я сейчас учусь на экономиста в Уфе. Закончу, буду перебираться в Москву. Что делать в этой глубинке?

Я подавил улыбку. Все-таки она мне нравилась. Молодая, обаятельная, чуточку наивная. За время обучения в столице ее ценности сменятся не один раз.

Мы молчали: она, разглядывая руки, я, уткнувшись взглядом в стол, не познавший радости от приготовлений домашних заданий. В соседней комнате было подозрительно тихо. Я был готов смириться хоть с воплями из-за стены, но не с таким безмолвием. Мне представилась картина, как Альберт и Маша сидят на кровати, сложив руки на коленях и глядя в пол.

— Чем они, интересно, там занимаются? — задумчиво проговорил я.

— Я бы тоже хотела это знать, — тут же откликнулась Лена. Елена Прекрасная. Древнее античное имя, обладательница которого одним взглядом тормозила тысячу греческих кораблей. Моей Лене вряд ли бы это оказалось под силу, разве что продырявить парусник, но я продолжал думать, что чем-то она меня привлекает. Хотя, я не грек. Где уж мне до них, матерых разбойников. — Согласись, невежливо с их стороны бросать нас вдвоем при первой встрече.

— Может, у них там сейчас занятие поинтересней, — рискнул предположить я.

Лена Озерова непререкаемо мотнула головой.

— Я знаю свою подругу, — заявила она уверенным тоном. — Они знакомы-то всего пару дней.

— Иногда достаточно и пары минут.

— Нет. — Я поразился ее убежденности. Откуда, черт побери, она может знать. Я, честно сказать, не был в этом столь уверен.

— Может, подглядим? — предложил я, и мы оба рассмеялись.

— Мне мама всегда повторяла: не гляди в замочную скважину, можешь увидеть то, что тебе не понравится.

— Ну ладно. Тогда пошли поищем чего-нибудь на кухне. Должен же здесь быть хотя бы чай.

Как потом выяснилось, Лена ошибалась, — Альберту таки удалось уломать Машу. Через неделю они расстались, Эйнштейн больше не вспомнил о ней ни разу. А у нас с Леной отношения затянулись надолго.

И вот я застрял на последней парте, тоскливо размышляя о том, что до урока мне глубоко до фени — настроение не то. Эйншейн выводил в тетради загогулины, — на лекциях он занимался исправно, и именно этим его учеба и ограничивалась. Я изредка посматривал на его сосредоточенное лицо, думая, чем бы мне таким заняться. Решил написать письмо Лене в Уфу. На прошлые выходные она не приехала — контрольная по математике, — и я ужасно соскучился. Я вырвал из тетради лист, стал писать. Вскоре я скомкал несостоявшееся письмецо и запихнул его под парту, — мне напрочь не нравилось, что на нем выходило. Тут мне на ум пришла гениальнейшая идея: что если попытаться написать в стихах? Обещает здорово получиться, и неожиданно к тому же. Я изобрел новый чистый лист… и слова полились из меня рекой. Я как с цепи сорвался. За считанные минуты накатал два листа мелкого почерка. Рифмы были не сказать чтобы эпические — довольно незатейливые, — но я уже тогда осознал: во мне просыпается дар.

Я ткнул Альберта в бок локтем. Он ответил мне взглядом, рядом с которым меркло значение слова «пустота», — Эйнштейн был с головой в теме лекции.

— Чего тебе?

— Взгляни. — Я протянул ему листок.

— Что это?

— Прочти. Это письмо.

Эйнштейн понятливо хмыкнул, но очень скоро улыбка перекочевала в самый угол его рта. Он долго читал письмо. Отчасти из-за моего неразборчивого почерка, отчасти из-за того, что, как мне думается, он перечитывал его раз пять.

Потом он поднял голову. Я был готов вновь встретить его ухмылку, но серьезность в его глазах меня шокировала.

— Слушай. У тебя получается. Это, конечно, не произведение искусства, но если поработать… Почему ты раньше не писал?

Я не знал, почему я не писал раньше, — не писал и все. Но с того дня я стал писать. Писал я на лекциях, потому что дома не мог этим заниматься, а мерный голос преподавателя здорово располагал к сочинительству. Однажды, когда стихов набралось уже с общую тетрадь, я пришел к выводу, что дальше так продолжаться не может. Мне и Альберт постоянно твердил, что стоит отправить стихи в какой-нибудь журнал, но я все не решался. Решение пришло в один миг, и по окончанию моей учебы кое-какие из моих сочинений были впервые изданы на страницах мелких журналов.

И вот тогда я подумал: это и есть шанс. Мой шанс. В ту пору я уже не так близко общался с Альбертом, с Леной отношения давно претерпели разрыв, — теперь она подыскала себе какого-то уфимца и, я слышал, выскочила за него замуж. А вы говорите — карьера!

Как раз тогда передо мной и матерью стоял вопрос о размене квартиры. Отец умер, когда я учился в четвертом классе, — рак печени сожрал его живьем. Я хотел собственную жилплощадь, да и мать моя считала, что самостоятельность пойдет мне на пользу. В общем, опуская все подробности и многочисленные препятствия, я в один прекрасный момент оказался в Уфе, без работы, без копейки в кармане, с двумя общими тетрадями собственных стихов.

Уже потом я понял, что моя наивность была еще хуже наивности Лены Озеровой. Первый день я ходил по столице с распяленными глазами: город мне нравился, чувствовалась в нем какая-то добрая энергетика. Я начал с того, что стал обивать пороги редакций со своими тетрадками. Я не отчаивался после первого, после второго и даже после третьего отказа. Но скоро мне пришлось смириться с тем, что никому я не нужен, и что когда-то изданные стихи еще ничего не гарантируют. Не знаю, что бы со мной стало, не наткнись я случайно на этот фотосалон. Обучение операторов производилось в Москве и стоило бешеных денег, поэтому рассчитывать на квалифицированных специалистов Коновалову было нечего. Он тащил ребят с улицы, самолично делая отбор. Я прошел так называемый конкурс и с тех пор забросил свою творческую деятельность. Вместо этого я занялся фотографией. Я нашел, в конце концов, что замена эта достойная.

Глава 14

Я с ужасом и изумлением ловлю себя на том, что все же собираюсь к этой женщине. Как и было условлено, я дождался вечера, когда стрелки часов перевалили за 8.00. Приемлемое время, она должна была прийти с работы и, если в том нуждалась, отдохнуть. Я почему-то не чувствовал уверенности, что она меня с нетерпением ждет — надеяться на это было бы попросту глупо. Хорошо, если она меня вообще вспомнит.

Я вдруг переполошился не на шутку. Что если она меня правда вспомнит, поймет, что меня не было на той вечеринке? Я ведь даже имени ее не знаю. Как мне к ней обращаться, и, если уж на то пошло, — в каком качестве мне предстать перед ней? В роли не до конца удовлетворенного любовника? Подходит, но только это не по мне. Я упоминал уже, что для меня важнее интеллект. А если его у нее вовсе нет?

Я затормозил, приказав себе перестать заниматься самообманом. Я шел к ней, потому что хотел самку, и она была ею. Плевать на интеллект — сегодня вечером я готов уподобиться тем типам с раззявленными ширинками. Я ведь шел к ней не для того, чтобы вести светские беседы. Вот и не стоит размениваться на пустяки — феномен шанса не допускает планерки. Колесо вертится само по себе, я мы всего лишь малые шестеренки. И когда две шестерни оказываются рядом, им ничего не остается делать, кроме как совать выступы в пазы.

Сам не знаю, как мне пришла в голову эта мысль — захватить с собой фотоаппарат. Или это было изначальной целью, а все остальное — средством? Не имею представления. Но все же аккуратно отправляю футляр с Зенитом в пакет, а сверху кладу работающую от батареек вспышку. Неплохую вспышку: может высветить все, даже то, что не надо. Перед уходом оглядываю себя в зеркало и усмехаюсь — момент торжества Марины Кудриковой. Если бы она была рядом, то сразу бы догадалась, куда я намылился. Я постарался придать своей внешности презентабельный вид, натянул новые брюки, тщательно расчесался. Мое отражение в зеркале сообщало, что оно довольно. Я подумал, стоит ли сфотографировать себя в пике сексуального подъема, но нашел эту мысль попросту смешной и откровенно глупой. Я брал фотоаппарат не для этого.

Для чего же? Стараясь не спешить, я наслаждался вечерней прогулкой по городу и продолжал думать о том, что я делаю. Я правда не знал. И для меня этот фотоаппарат был такой же загадкой, как идолы в пустыне Гоби. Колесо шанса. Пускай оно вертится.

Меня посетила мысль, а не купить ли по дороге цветы, но я тут же ее отбросил. Это не тот тип женщин, которым дарят цветы. Презерватив, подвешенный на веревочке, выглядел бы более к месту. Или маленький пушистый котенок — символ игривости и лукавства. Только не было у меня под рукой котенка, не на улице же его подбирать. Хотя преподнести котенка — это уже по-настоящему неплохая идея, об том стоит подумать… как-нибудь в другой раз… если он, конечно же, состоится.

Я нашел ее дом недалеко от центра города и еще долго топтался перед закрытой дверью, раздумывая о том, что, может, пока еще не поздно, повернуть назад. Но я не разрешил себе малодушничать. Я проделал такой путь, и застрять на предпоследнем шаге — непозволительная роскошь. Пока я изучал ее дверь, мою бедную голову посещали самые различные предположения. Я думал о том, вдруг она замужем, и дверь мне откроет сам супруг. Или она не одна, а с подругами. Или это не она, а ее подруга. Или это вообще не тот адрес, а я — заложник обыкновенного розыгрыша. Вся эта круговерть длилась до тех пор, пока мне не надоело и я порывисто не нажал на кнопку звонка. Я ждал. Я уже ничего не опасался. Все мосты сожжены, и корабли потоплены, и Елена Прекрасная оказалась «голубым» и сбежала с кентавром Хароном.

И, можете себе представить, это действительно была она! Женщина с фотографий! Она смотрела на меня, ничего не предпринимая, и я решил, что если сейчас она меня не признает, я просто извинюсь и уйду. Но узнала. Точнее, сообразила, кто я, собственно, такой. Она не сказала ни слова, но я прочел это в ее глазах.

— Здравствуйте, — удалось выговорить мне. — Я вам звонил вчера. Мы договорились встретиться.

Она изучала меня, выдерживая паузу приличия или примериваясь, на что я могу сгодиться, и в этот миг я отчетливо понял, каким нелепым выглядит мое появление здесь — незнакомого человека с пакетом в руке, в котором лежал фотоаппарат Зенит. Но отступать было некуда. Я молчал в ожидании.

Женщина чуть отступила вглубь квартиры. Я расценил это как приглашение войти, чем немедленно и воспользовался.

Она повела меня прямо на кухню, словно изголодавшегося бродягу. Для пакета я учредил подходящую вешалку, ботинки оставил дожидаться в прихожей. На кухне мы сели за стол, где я обнаружил кое-какую закуску — женщина, вероятно, только что ужинала. Короче говоря, вовремя я припорол.

Я сел за стол; она устроилась напротив меня. Мы смотрели друг на друга. Я не знал, что сказать. Я всего лишь разглядывал ее, теперь у меня для этого были все условия. На снимках она выглядела лучше. Ее можно было назвать симпатичной, если брать в расчет только ее фигуру, достоинства которой открывал мне коротенький халат. Лицом же она не отличалась от любой другой женщины ее возраста: прикинув в уме, я решил, что ей около 26-ти. У нее были светлые витые волосы, большие губы, тусклые ресницы. Привлекали разве что ее глаза — смотришь в них и не знаешь, что их обладательница может выкинуть в следующий момент — впиться ртом в твои губы или зубами в мошонку.

Я скосил глаза вниз: она сидела, закинув ногу на ногу. Ее голые ноги выступали из-за стола, который прятал край ее халата, так что казалось, что у нее там ничего нет, ниже стола. Я почувствовал возбуждение. И она это заметила.

— Ну, — произнесла она, наконец. — И зачем ты пришел?

Здоровский вопрос. Исключительно насущный. Я смотрел в ее глаза и молчал, даже не думая. Я и так прекрасно понимал, что не знаю ответа.

По-видимому, она на него не очень рассчитывала, поскольку нацепила на вилку кусочек мяса и отправила его в рот.

— Я не помню тебя… Филимон, правильно? — Я кивнул. — Я тебя не помню. Кто ты, где работаешь?

— Вряд ли тебя заинтересует моя работа, — ответил я. — В ней нет ничего примечательного.

— Должны же мы о чем-то говорить, — кисло произнесла она. Я захотел встать и уйти. Ничего не получалось. Но я еще раз заставил себя остановиться.

— Мне было бы интереснее узнать, кем работаешь ты. — Это была сущая правда. Я по-прежнему терялся в догадках, как она оказалась на той институтской вечеринке.

— Я лаборантка в институте. — Ага, все ясно. Грошовая зарплата, метания меж двух огней — преподавателями и студентами, ответственность, постоянное ощущение горячих взглядов.

— А на какой кафедре? — спросил я.

— В информационном центре. Работа с компьютерами. — Ошибка. Это уже кое-что. Несколько лет работы с нерадивыми юнцами, полная квалификация, стаж, а после ее с руками и ногами оторвет какое-нибудь государственное учреждение. Дальновидно. У меня в этом плане полнейшая безнадега.

Мы опять замолчали. Женщина вяло ковырялась вилкой в тарелке, я разглядывал ее руки. Красивые. Как глаза.

— Что-то не клеится у нас с тобой разговор, Филимон.

Я был полностью с ней согласен, но промолчал. По сути, это я должен был поддерживать беседу, раз уж напросился в гости, но слова превращались в какие-то комки горелого эбонита и застревали в горле. Интересно, что она сейчас чувствует? Она ведь уверена, что я был участником той оргии в аудитории, ей не стыдно?

— У меня бутылка водки. Откроем?

Нет, ей не стыдно. Я кивнул головой в знак того, что принимаю предложение. Ей пришлось встать и подойти к холодильнику, мне — разглядывать ее голые ноги. Во мне вновь полыхнуло желание. Я понял, что готов наброситься на нее прямо тут, на кухне, только не знал, как она к этому отнесется. Она достала запотевшую бутылку, протянула ее мне. Пока я ее откупоривал, она наложила в большую тарелку плова из кастрюли.

Мы выпили. И все преобразилось. Теперь мне стало понятно ее участие в групповом сексе — всего лишь одна рюмка извлекла из нее на поверхность совсем другую личину. Она уже не казалась вялой и скучной. Глаза заблестели, губы раздвинулись в загадочной полуулыбке, тело налилось томностью и искушением. Я где-то читал, что на некоторых людей алкоголь оказывает подобное действие, и они становятся неуправляемыми. Не отдают отчета в собственных поступках.

— Ты женат? — спросила она.

Я помотал головой.

— Нет. И не был. Все как-то не до этого. А ты?

— Была замужем. Два года назад развелась, муж ушел к другой. Обычная история.

Обычная, чего уж. Необычным только выглядит возможный мотив его ухода. Я его прекрасно понимал: будь у меня такая жена, я бы тоже сбежал.

— Ну, так где ты работаешь? — повторила она вопрос.

— На заводе. Слесарем.

— Как же ты попал в институт?

Я понял, что начинаю терять осторожность уже после первой рюмки. В ее глазах сразу же появилось подозрение, и я дал себе зарок впредь быть осмотрительнее.

— Меня товарищ пригласил.

— А я его знаю?

— Наверное. Сергей Арсланов его имя.

Она подумала несколько секунд, потом покачала головой.

— Не помню.

Судя по всему, она удовольствовалась моим объяснением: подозрительный блеск в глазах исчез, они засверкали лукавством, а я пожалел, что все-таки не нашел ей котенка в подарок.

Мы выпили еще по одной, и после этого разговор пошел оживленнее, хотя болтали мы, в основном, о пустяках. Я узнал, что живет она одна, что квартира ей осталась после развода, что детей у нее нет, что сейчас она свободна. Я узнал также, что у нее есть подруга из того же института, где она работает. Не исключено, что она-то и нажимала на кнопку фотоаппарата. Когда бутылка почти опустела, а мы с ней довольно крепко надрались, она спросила:

— А у тебя есть кто-нибудь?

— В данный момент — нет. — Я продолжал следить за своим языком, чтобы он не вывернул лишнее. — Если бы у меня была подруга, я бы не сидел сейчас здесь, правда? — Я сразу пожалел о своих словах, но женщина вроде бы не собиралась воспринимать их как обиду. Она усмехнулась.

— Значит, ты из тех людей, кто хранит верность?

— Не могу знать, — довольно ответил я, тоже улыбаясь. Мы вообще чего-то разулыбались с ней, как девочки-первоклассницы, доверяющие друг другу величайшие секреты. — Прожил бы я с женщиной, скажем, лет тридцать, тогда бы и делал выводы. А как насчет тебя? — задал я провокационный вопрос. — Ты сама за верность?

— Я не понимаю значения этого слова, — жеманно произнесла она. — У нас с мужем был свободный брак. Думаю, тут следует решать каждой паре в отдельности: если они не против связей на стороне, ради Бога, если против — тоже их дело. Лично я не понимаю, как можно всю жизнь спать только с одним человеком. Скукотища!

Да, тема актуальна во все времена. Супружеская измена как акт возмездия свыше. Что может быть хуже? И смерть второй половины не несет в себе столько горечи, боли и разочарования, сколько таит в себе осознание близости любимого человека с кем-то еще. Это как возвратиться из цветного сна в холодную реальность. Почему люди этим занимаются? Если они знают, что не смогут удержаться с одним партнером больше года, почему на вопрос священника, намерены ли они вечно хранить верность, они отвечают непререкаемым «да»? Что лежит в основе поступков, когда муж или жена отправляются под покровом ночи в квартиру к другому, а наутро чувствуют себя по-настоящему полноценными? Или впрямь: один человек не в силах дать другому счастья? Вот и ищут приключений на стороне, и я мог бы предоставить вам, опираясь на фотоснимки, сотни мест, где может случиться это событие. Обычно это затевается на дружеских встречах — бывшие одноклассники или коллеги по работе. Реже — на природе. Еще реже — в подъездах и лекционных аудиториях. Но как бы то ни было, встречается это повсеместно. Неудовлетворенность жизнью, тяга к новым ощущениям? Зачем тогда связывать себя браком? Для меня это пока что загадка.

Женщина уже сидела на моих коленях, ее язык хозяйничал у меня во рту, поэтому я оставил свои попытки установить истину и сосредоточился на ней. Какое-то время мы целовались, потом она оторвалась от моих губ.

— Где-то у меня пара «косячков» есть. Будешь?

Я отказался, это ее не смутило. Она исчезла из кухни на минуту и вернулась с сигаретой, забитой «травкой». Оседлав мои колени, она раскурила «косяк» и обволоклась дымом. Я дождался, пока она докурит, и опять присосался к ее губам. Теперь она не казалась мне некрасивой. Она была жгучей красоткой, истосковавшейся по любви.

Что она и доказала, когда мы оказались с ней в спальне.

Я спросил ее после того, как все закончилось, не хочет ли она пойти покурить.

— Не-а. — Она бормотала, уткнувшись в подушку. — Завтра вставать рано. На работу. Спать. Буду.

Я вышел на кухню, включил свет, сел за стол и закурил. Я все-таки это сделал. Первый мой опыт по части выслеживания лиц по фотографиям закончился удачно, хотя теперь я понимал, что никакого морального облегчения он мне не принес. Наоборот — появилась какая-то гадливость, словно я прикоснулся к чему-то грязному. Разве я не сам этого хотел?

А она оказалась довольно легковерной. Я мог выгрузить всю ее квартиру, пока она спит, и она узнает об этом только утром. Женщина, как и я, застрявшая в сегодняшнем дне. Сейчас ей хорошо, и плевать, что станет завтра, даже если она проснется в пустой квартире. Вот на что толкает людей поиск изюминки, вот к чему, в конце концов, сводится судьба таких, как Ира Галичева, если им вовремя не подворачивается благосостоятельный субъект. Что останется в душе этой женщины утром? Расплывчатые воспоминания о пьяном вечере, тусклый отблеск нескольких продолжительных оргазмов? Неужели человеку так мало нужно для счастья?

Я просмотрел на ручные часы: прошло минут двадцать, как я оставил в спальне свою любовницу, имени которой так и не узнал. Спать мне не хотелось совершенно: работа оператора подорвала нормальный график. Можно сказать, что жил я теперь ночью. Возвращаясь с работы утром, я несколько часов отсыпался, а вечером не находил сна ни в одном глазу. Приходилось пялиться в телевизор. Может, мне все же стоит завести подружку, с которой я мог бы делить бессонные ночи? Только, конечно, не эту женщину: очень скоро я ее покину и уже не появлюсь здесь никогда. Что вообще удерживает меня от завязывания знакомств с девушками? Не страх ли, что подсознательно я буду искать их на фотографиях, пропуская конвейер заказов?

Да, я бы мог обчистить ее квартиру. Но у меня на уме было не это. Еще раз взглянув на часы, я решил, что моя знакомая уже спит. Я прошел в прихожую, снял с вешалки пакет, вернулся на кухню, вынул вспышку и включил ее. Вспышка издала писклявый звук, и вскоре на ее задней стенке высветился зеленый индикатор — показатель готовности. Я опустил вспышку на стол, извлек из пакета Зенит. Открыл футляр, снял крышку с объектива, прикрепил к фотоаппарату вспышку. Теперь снаряжение было полностью подготовлено.

Я вернулся в спальню. Она лежала в той же позе, из ее рта вырывалось шумное дыхание, и от этого мне стало противно. Я подошел к ней, пригляделся. Она спала. Тогда я взял ее за плечо и осторожно перевернул на спину. Она что-то забормотала во сне, какой-то бред про Зину, задерживающуюся с работы, но даже не открыла глаз. Я переждал минуту, а потом раздвинул ей ноги.

Место возле двери оказалось самым подходящим. Я занял его. Поймал обнаженное тело женщины в глазок. Задержал дыхание. Мягко нажал на спуск. Раздался короткий щелчок, и комната озарилась ярким светом. На миг я застыл с бешено колотящимся сердцем, ожидая, что вспышка разбудит женщину. Но этого не произошло. Она не пошевелилась. Я взвел затвор. Приблизился к ней. Склонился над телом.

Я придавал ей позы, до которых только мог додуматься. Под конец я потерял всякую осторожность: крутил ее то так, то эдак, каждый раз возвращаясь к двери и нажимая на спуск. Я «отщелкал» все 24 кадра на пленке, и даже, учитывая запас, — все 28.

Разобрал фотоаппарат на кухне. Сразу перемотал пленку и вынул ее из бункера. Сложил свое хозяйство в пакет.

Я хотел зайти к ней. Взглянуть на нее в последний раз, ну, чмокнуть на прощание, что ли. Не стал. Я утратил к ней интерес. Молнией сверкнула мысль: а не ждет ли меня нечто подобное со всеми женщинами? Но вспомнил Лену Озерову и наш с ней любовный роман и успокоился. Просто все случилось столь спонтанно, что о чувствах не могло быть и речи.

Я оставил ее, спящую, в ее квартире. Я выполнил свое дело и, несмотря на гадливость, был доволен. Не имею представления, откуда во мне взялся этот пыл: моя извращенность, когда я фиксировал женщину в разных позах, достигла апогея. Может, у меня открылся еще один дар? Впрочем, всегда есть время над этим подумать, правда?

Глава 15

Ожидание неизвестности хуже самой неизвестности. Еще хуже, если ты знаешь, чего ждешь, но часы при этом растягиваются на долгие и долгие годы. Мне удалось отрешиться вчера: второй выходной я провел за тем, что вынудил себя проспать первую половину дня. Пока я добрался до дома ночью, алкоголь выветрился из моей головы (я очень быстро трезвею; заметил это еще в юности), а сон все не шел. Вот я и взял первую попавшуюся кассету, воткнул ее в свой видак и весь остаток ночи просидел возле телевизора, очень часто ловя себя на том, что бросаю взгляд на маленький столик рядом с диваном. На нем лежала пленка с отснятыми 24-мя кадрами, а учитывая запас, — 28-ми. Но, повторяю, мне удалось отрешиться днем. Когда я проснулся, тосходил в магазин, закупил продуктов. (В последнее время обнаруживаю, что расходы на продукты значительно превышают расходы на бытовые мелочи — положение не из приятных, даже учитывая тот факт, что не так давно нам повысили зарплату. Была там у Коновалова одна женщина, бухгалтер, очень привлекательная… впрочем, не стоит об этом.) Так вот, сходил я в магазин, а после этого занялся другими делами, так что, можно сказать, день прошел в заботах.

Уже ближе к обеду (которого у нас в салоне не было, помните, да?) на следующий день я едва не сожрал свои часы — до такой степени они меня достали своей механической медлительностью. Пленка лежала в кармане брюк — она прожигала материю, не давала спокойно сидеть, не оставляла возможности связно мыслить. Я «долбил» кадры дневных заказов, а сам все думал о своей пленке. Разумеется, я не мог проявить, а тем более отпечатать ее сейчас, в дневное время. В самый неподходящий момент сюда вползет Маринка со своим: «Ого! Ничего себе! Это твое? Сам снимал?» Естественно я отвечу, что это не мое, что друг попросил сделать для него под шумок. Но лучше всего ничего не говорить, а дождаться ночи и спокойно напечатать снимки.

Как это обычно бывает, перед уходом, уже после снятия кассы, Маринка стала тянуть резину. То у ней челка не в тему, то один глаз косит, то прыщ на подбородке. Я курил сигарету за сигаретой — курение помогало мне подавить приступы ярости и не выволочь ее за дверь. Закончила она тем, что пристала ко мне с расспросами о повышении зарплаты.

— Да откуда мне знать про твою зарплату? — взорвался я. — Спроси у Коновалова, при чем тут я!

— Не, ну просто, — затянула она. — Может, ты чего слышал?

— Ничего я не слышал. Последний раз разговор о зарплате заходил тогда, когда ее повышали операторам. Про вас ничего не было слышно.

— Вот, блин! — выразила Маринка свое сексуальное разочарование. — Денег совсем нет.

— И в чем проблема? — не понял я. — Думаешь, Коновалов сам к тебе прибежит: слышь, Марин, тебе денег не надо? На, бери! Соберитесь с Иринкой, насядьте на него. Он мужик неплохой, должен пойти навстречу.

— Эх! — Маринка вздохнула. Видно, ей ох как не хотелось затевать это — собираться с Ириной и наезжать на шефа, требуя надбавки. — Ладно. Поговорю с Иркой.

Она двинулась к выходу, и мне почему-то казалось, что делает она это как назло медленно. Когда она вышла, махнув мне на прощание рукой, я чуть ли не бегом кинулся к проявочной машине, прилепил пленку к «лидеру», запустил в бункер, нажал на «старт». Машина радужно загудела. Пока пленка проходила по «кишкам», я стоял рядом, прислушиваясь и что называется принюхиваясь к любым неожиданностям. Изредка я поглядывал на часы. До приезда Лени Ефремцева оставалось сорок пять минут. Я поразился. Я был убежден, что Маринка мытарила меня куда больше, а оказалось, всего лишь минут десять.

Пленка вышла. Я порывисто схватил ее, словно кто-то намеревался ее отобрать. Усевшись за принтер, я поймал в рамке первый кадр — тот, где женщина лежала на спине с широко разведенными ногами. На негативе ее тело было черным, как после ожогов, но вместе с тем я прекрасно различал все нюансы позы, которую сам же ей и придал. Я отпечатал пленку целиком и отрубил петлю. Я и не курил как обычно, когда ждал выхода ленты из машины. Пока резак выполнял свою задачу, я старался не глядеть на фотографии. Только когда все кадры оказались в сортировщике, я взял стопку и приблизил ее к глазам.

Да уж. Я постарался. Качество снимков было превосходным, а меняющиеся позы — верх совершенства! Несмотря на это, уже после пятой фотографии я начал испытывать странное чувство в животе. Женщина на кровати — она лежала с закрытыми глазами, ее лоснящееся лицо выглядело неестественно-отталкивающим. Она казалась мертвой. Она и была мертвецки пьяной, честно сказать, но ведь на снимках об этом не написано. Будь у меня один такой кадр, возможно, в моей душе и остались бы приятные впечатления. Но 28-кадровое однообразие вызвало во мне разочарование, что неуловимо и быстро переросло в тошноту.

Я выронил стопку на принтер и еле успел добежать до туалета, где меня и вырвало. Я стоял на коленях, скрючившись над унитазом, заходясь в новых приступах тошноты, и в этот момент я понял, почему я все-таки это сделал. Зачем я отправился к ней, зачем взял с собой фотоаппарат. В ту ночь, когда я впервые увидел эту женщину, участвующую в оргии, я впервые не смог проанализировать ситуацию. Это не давало мне покоя. Это оказалось сильнее меня. Поэтому я и решился на отчаянный шаг: собственноручно снять ее, проникнуться ее ощущениями, перенять ее отношение к жизни. Интересно, сколько философов могут похвастать тем, что истина являлась им возле унитаза?

На нетвердых ногах я возвратился к машине. Какое-то время держал в руках злополучную стопку фотоснимков. Затем порвал их. Уничтожил также пленку: разрезал ножницами на мелкие кусочки. Не стоило мне всего этого делать. А может, наоборот: сейчас хотя бы я удостоверился, до какой степени фотоискусство подчинило меня себе. Только что из этого вытекает? Хорошо это или не очень?

Я закурил сигарету, справляясь с остатками тошноты, и принялся ждать приезда Лени Ефремцева.

Глава 16

Мне снился сон… Загадочный, пророчащий о чем-то неотвратимом, предзнаменующий наступление поворотных событий. Я прикоснулся к его оболочке; мне не хотелось позволять ему заглатывать меня целиком…

…В воскресный день заказов было плачевно мало. С утра я провел полную ревизию обеих машин; вместе со мной в помещении находилась Таня Короткова, уборщица. У нее был свой плавающий график, поэтому встречались мы с ней нечасто. Она протирала полы, чистила витрины, выносила мусор. Я успел оправиться после моего приключения с женщиной-незнакомкой и опять стал относиться к работе как к чему-то повседневному, непрерывному, непретенциозному. Никаких дыр, подобных той, что подтолкнула меня на опасный поступок, мне не попадалось. Все же люди хоть в чем-то знали меру, и заказов порнографического содержания встречалось крайне редко.

Таня поделилась со мной своими планами. Этим летом она собиралась поступать в институт. Она была совсем молоденькой, лет восемнадцати, некрасивая, с кривыми ногами, что навсегда закрывало ей доступ к месту приемщицы и сулило лишь посредственную работенку. Хотя, по моему мнению, она и не претендовала на большее.

— Там, правда, десять тысяч нужно уплатить сразу, и по десять — за каждый год обучения, — рассказывала она, вываливая мусор из ведер в большую коробку из-под химии. Точно так же она недавно вывалила в нее обрезки пленки и кусочки моих фотографий, за которые мне в конце месяца еще предстоит уплатить. — Но мой отец поговорил с директором на заводе, где работает, тот обещал выплатить всю сумму с условием, что я приду потом работать к ним.

— Это хорошо. — Я в это время прокачивал насосы, поэтому мне ничего больше не оставалось делать, кроме как откликаться на ее реплики. — Сейчас это большая проблема. Мне хотя бы в этом плане повезло: я учился, когда еще можно было поступить бесплатно.

— А как это, учиться в институте? — сразу же заинтересовалась она.

— Ничего сверхъестественного. Учеба как учеба, правда, со школой не сравнить, — в институте начинаешь чувствовать свою ответственность. Не слушай тех, кто пугает, будто высшее учебное заведение — ад кромешный. Просто посещай исправно лекции, и преподаватели поставят тебе тройку хотя бы за это. И не старайся выглядеть эксцентричной — закоренелые консерваторы этого не приветствуют.

Она издала смешок, который словно говорил, что уж кому-кому, но только не ей быть эксцентричной. Я не был готов с этим согласиться. Я часто становился свидетелем того, как синие школьные чулки, впервые очутившись в студенческой общаге, преображались в настоящих женщин-тигриц. Смена обстановки, новизна воздействовали на них электрошоком.

Таня ушла после обеда. Я дождался Ефремцева, слоняясь по магазину и изнывая от безделья. Лена приволок заказы, казавшиеся пчелиным пометом на дне коробки. Сегодня люди позабыли о фотографиях. Память возвратится завтра.

После двенадцати ночи обе машины были выключены. Примерно час я провел на топчане, думая о том о сем, а в целом — ни о чем, пока сонливость меня не сморила. Я не хотел уплывать в царство грез, полулежа на топчане. Но оболочка все-таки коснулась моего разума…

…Я сидел на разворошенной кровати в спальне Лены Озеровой. Только что мы закончили заниматься любовью и теперь отдыхали после двух часов жарких танцев. Мы встречались по выходным, когда Лена приезжала из Уфы, и нам приходилось в самый последний момент выгадывать место встречи: состоялись они либо у нее, либо у меня дома, в зависимости от того, чья квартира пустовала. По большей части мы встречались у меня, так как мама у меня была одна, и мне было легче ее куда-нибудь сплавить. Пару раз случалось и такое, что обе наши квартиры оказывались заняты. Один раз мы вышли из затруднения благодаря выручке Эйнштейна, предоставившего нам свою комнату: сам он в то время, пока мы барахтались на диване, что-то сверлил на кухне. Второй раз нам пришлось заниматься этим прямо в лифте — больше вариантов не нашлось.

Я сидел на кровати и безумно хотел курить. Но для этого мне пришлось бы одеться и выйти в подъезд, поскольку стояла зима, а одеваться мне сейчас хотелось меньше всего. Лена раскинулась на подушках, закрыв глаза. Я не думал ее тревожить, но она вдруг сама посмотрела на меня странным взглядом.

— Филимон.

— М-м?

— Мы встречаемся почти год.

— Одиннадцать месяцев, — уточнил я.

— Да. Одиннадцать месяцев. — Она повторила за мной таким тоном, словно сама только что открыла для себя этот факт, и он ее несказанно изумил. — И за все эти одиннадцать месяцев мы с тобой ни разу не говорили о том, как будут складываться наши отношения в дальнейшем.

— А чего об этом говорить? — Я все еще не понимал, куда она клонит. — Мы с тобой встречаемся, нам нравится, зачем еще забивать голову?

— Я такой человек. Мне нужна хоть какая-то определенность. Я ведь до сих пор не уверена в том, что я действительно к тебе испытываю. Да, мне нравится заниматься с тобой сексом, но ведь на сексе ничего не построишь.

Я начал ухватывать суть ее рассуждений, и мне это не понравилось.

— А разве не в том заключается вся прелесть? Разве не в этой неизвестности? Как-то ты выразилась, что намерена посвятить себя карьере. К чему остальное?

— Да нет же, — она махнула рукой, чуть раздраженно. — Я не говорю о женитьбе. Дело в другом. Работа, карьера — это хорошо. Но хорошо также иметь уверенность, что, вернувшись сюда в очередной раз, я не застану тебя в объятиях другой женщины.

— Если ты говоришь о чувствах… — начал было я, но она перебила.

— Не о чувствах. Совсем не о чувствах. Мы видимся чрезвычайно редко, и это добавляет в наши отношения изюминку, но и это же закрывает от нас наши чувства. Мы скучаем друг по другу, и, когда встречаемся, нам наша встреча кажется верхом блаженства. Так ведь легко спутать любовь с восторгом. Нет, я говорю об обыкновенной уверенности. Где гарантия, что мы, в конце концов, не придем к выводу, что друг без друга нам не обойтись. И что тогда? Как сложится наша жизнь тогда?

Я понял ее, но не собирался отвечать прямо. Я понял также подоплеку ее вопроса. Ведь был бы я устроенным в жизни человеком, такого разговора бы не возникло. Она бы знала, к примеру, что есть у меня квартира, есть работа, что она может выйти за меня замуж в любой момент, не опасаясь остаться у разбитого корыта. Я понимал ее, но мне это все равно не нравилось.

— Помнишь первый день нашего знакомства? — спросил я ее. — Я тогда тебе говорил, что не привык просчитывать шаги. Так вот, таким я и остался. Я качусь себе по жизни, беру то, что плывет в руки, не бешусь особо, если течение что-то уносит от меня.

— Но ведь я совсем другая! Мне нужна уверенность.

Я подумал немного над этим. Ей нужна уверенность, что ж, ясен перец, какой женщине она не нужна. Я хотел в тот момент курить и не желал особо вникать в смысл ее слов. Если бы я проявил больше усердия, кто знает, как бы все сложилось в дальнейшем. Просто обыкновенное желание покурить… а такие последствия. Кто бы мог подумать.

— Значит, с этой стороны мы с тобой не подходим друг другу, — легкомысленно заявил я и тут же забыл о своих словах.

А вскоре я начал замечать со стороны Лены Озеровой легкую отчужденность. Отчужденность росла, и уже через полгода у нас с ней все закончилось. Без сцен, без нудных, бесконечных и ничего не приносящих разговоров, как это случается между мужьями и женами. Просто она перестала приезжать домой на выходные, и мне ничего больше не оставалось думать, кроме как, что я отвергнут. Я не смог дать ей уверенности в завтрашнем дне, и ее чувства не выдержали.

Я не винил ее. Было тяжело, а минутами — жутковато, но окончательного краха надежд я не ощущал по той простой причине, что не было их, этих надежд. Я близко к сердцу принял наш разрыв и нашел успокоение в стихах. Потом мне рассказывали, что она пустилась во все тяжкие, меняя партнеров каждый день. Я в это не верил. Это бы значило отказ от уверенности в будущем, и тогда какой смысл был бросать меня? Хотя женщины порой выдают и не такие номера. Но я все равно не верил сплетням.

Я не делился своими горестями с Альбертом. Мы дружили, но не сказать, чтобы были не разлей вода. Ближе к пятому курсу Эйнштейн тоже стал отдаляться. У него появились знакомства в сфере бизнеса, он стал частенько пропадать по вечерам с незнакомыми мне людьми, иногда я встречал его на улицах с женщинами, рядом с которыми я постеснялся бы даже пройтись.

Так или иначе, его я тоже не винил. Нас не связывали никакие обязательства, он не клялся мне в вечной дружбе, просто время расставило все по своим местам. Оно всегда так поступало. За всю свою жизнь я так и не обзавелся настоящим, истинным другом. Повсюду — одни знакомые и приятели, вроде Володьки Кашина и Сергея Арсланова. Но от них мне ничего не нужно. Все, чего я был лишен в жизни, я обрел, сидя за процессором фирмы Фуджи для широкомасштабной печати фотоснимков.

Глава 17

Немного посидели после закрытия. Володьке Кашину стукнуло 26 лет. Он пришел в магазин без пяти восемь с полными пакетами пива и провианта. Мы дождались приезда Коновалова и Байдакова, быстро организовали стол, достали бокалы. Бокалы каждый припасал для себя; был среди них и мой, только сегодня он оказался невостребованным: моя смена, а во время работы я не пью. Пришел Серега Арсланов, Леня Ефремцев привез заказы пораньше. Не было только Ирины Галичевой. Володька звонил ей домой, но никто не брал трубку. Жаль.

Мы уселись за стол выпить за здоровье коллеги. Володька не обладал такой броской внешностью, как Серега, он был худощавым и длинным, свои белесые волосы он постоянно собирал сзади в хвостик. Он тоже был женат, и, судя по выражению лица его супруги, в те редкие моменты, когда я встречал их вдвоем, она была вполне довольна своей жизнью.

— Кто скажет тост? — Андрей Байдаков поднял бокал. Он и сам был не дурак поболтать, но всегда уступал право первого слова. Для раскачки, наверное.

— Маринка, ты скажи! — внезапно предложил Серега Арсланов. — Как единственная девушка, явившаяся почтить память коллеги.

— Чего болтаешь! — фыркнула Маринка. — Какая память, у нас ведь не похороны.

Сам Володька молча краснел, уставившись на бокал с пивом с глуповатой улыбкой на лице. Сейчас его начнут хвалить. Что ж, радует то, что хоть в такие дни можно услышать похвальбу от начальства. Не то чтобы они были черствые, просто боялись нас сглазить.

— Ладно, я скажу. — Коновалов одним движением руки оборвал словесный баскетбол. — Как старший. — Несколько секунд он сосредоточенно обдумывал предстоящий тост, а я, наблюдая за ним, понял, то относится он к этому довольно серьезно. Возможно, единственный из всех присутствующих.

В самом деле, тосты — весьма и весьма ответственное дело. Личин тостов — тысячи, не меньше, чем в фотореалиях, что проносятся мимо меня каждую смену. Жаль, что нельзя запечатлеть тост на фотографиях. Пару раз в жизни мне приходили на ум неплохие, по моему мнению, тосты, но мне так и не удалось выразить их словами: один раз меня перебили, в другой мне помешала природная застенчивость.

— Я вот что хочу сказать, — начал Коновалов. — Вот мы собрались здесь — да? — самые разные люди. Все мы личности, у всех у нас свои заскоки, свои цели, мы, можно сказать, люди разных миров. Но сейчас я этого не ощущаю. Мы сидим здесь — да? — за одним столом, нормально, кушаем, выпиваем, и никому из нас дела нет до заскоков другого: мы все равны. Бывает так, что человеку нужно упасть, чтобы почувствовать соседа, чтобы понять, что все мы люди. Это я к тому, что, несмотря на разницу, мы находим общий язык — да? — и умеем решать проблемы вместе. Так вот, я хочу выпить за то, чтобы мы всегда оставались такими, хочу пожелать тебе, Володя, чтобы ты не забыл это чувство равенства. Может, это немного корыстный тост — да? — но какой уж есть.

Что ж, сказано неплохо. Надо отдать должное: умеет Коновалов настроить коллектив — да? — на рабочий лад. Я незаметно оглядел других: все изучали свои бокалы. Марина Кудрикова кивала в такт словам шефа. Володька продолжал улыбаться. Серега сидел почему-то хмурый, видно, вспомнил что-то. В общем, картина была такова: спич Коновалова никого не оставил равнодушным.

— Так выпьем же! — едва не завизжал Андрей Байдаков, и все встало на свои места.

Пили пиво, закусывали, болтали. Я, в основном, молчал, наблюдая за всеми сразу. Серега с Володькой, секретно склонив головы, о чем-то разговаривали, сопровождая беседу хихиканьем. Коновалов тоже молчал, изредка вставлял отдельные фразы. Маринка пристала к Байдакову, выспрашивая у него подробности любовных побед. Андрей вяло отмахивался: видно было, что этот разговор ему не очень по душе.

— Ну, слушай, это же гадко, — не унималась Марина. — Совсем незнакомая женщина. А вдруг у нее зараза? Сейчас вендиспансеры переполнены, ты не боишься?

— Сплюнь! — Байдаков старался встречать выпады Марины с улыбкой, но было заметно, что он слегка раздражен. Наверное, больная тема. А может, он и не трахается вовсе, а только сочиняет?

— А как же те женщины? — Маринка не стала плеваться. Сейчас она играла высоконравственную особу. — Им каково? Они-то сами не боятся?

— Откуда я знаю? — проворчал Байдаков. — Спроси у них. Сейчас снять девочку на ночь — что сигарету выкурить, блин.

Прав Байдаков, как нельзя прав. Кроме всего прочего он своим ответом подтвердил мои недавние размышления: бери, раз дают. Если загодя знаешь, что дело выгорит без сучка, без задоринки, отчего бы не попробовать. Вот он и пробует. И другие пробуют. О чем шепчутся Кашин с Арслановым? Не о своих ли похождениях? Интересно, а они фотографируют своих любовниц?

Разошлись ближе к десяти. Когда бутылки опустели, Серега Арсланов предложил купить еще пива, однако я бешено воспротивился:

— Вы мне всю душу выматываете вашим пивом!

Сергей понятливо ухмыльнулся.

— Так давай и ты с нами.

— Правильно делает, что не пьет, — вступился неожиданно Коновалов. — Работа — прежде всего. Давайте по домам.

Я не стал подчеркивать, что удерживает меня от выпивки не слепая преданность общему делу, а ясность мысли, необходимая при печати. Однажды я пробовал печатать с пивком — после первого часа работы я уже перестал соображать, что за субъекты мелькают на снимках и что они хотят своими фотографиями выразить. С тех пор я не провожу подобных экспериментов.

Я проводил всех до двери, и Андрей Байдаков навесил на дверь амбарный замок, укрыв меня от мира до утра. Но мир не собирался меня отпускать. Мир ждал меня в коробках с заказами.

Глава 18

В одной из коробок обнаружилась парочка дневных заказов, пропущенных мной из-за неожиданной гулянки. Иногда люди прибегали в магазин перед самым закрытием, со знающим делом заказывали фотографии, а потом требовали, чтобы через сорок минут те были у них на руках. Любопытно, как они себе это представляли? Ну, в случаях с постоянными клиентами девчонки начинали меня умасливать, чтобы я удовлетворил их прихоть, не то ведь могут обидеться и перейти к конкурентам. Я оставался непреклонен. Стоит однажды дать поблажку, и народ вконец обнаглеет.

Мне было проще «отбить» эти дневные заказы, и потом уж перейти к заказам с точек. На первой пленке снята танцулька; вспышка слабовата (батарейки подсели, а никто не удосужился проверить), и люди вышли тенями и силуэтами, кривляющимися под неслышную мне музыку. Ничего занимательного, такое мы уже проходили. Учитывая неимоверно высокие цены на пленки, я всегда оказывался в замешательстве: а стоит ли тратить кадры на эту муру? Но у людей на снимках было свое мнение на этот счет.

Второй заказ представлял собой вечеринку. По негативу невозможно было что-то различить: очень много людей. Я отрубил петлю, занялся заказами с точек. Отобрал все проявки, повытаскивал хвостики из контейнеров, наклеил пленки на «лидеры». Я старался полностью очистить свой мозг от посторонних мыслей — своеобразная медитация Филимона Ряскина, оператора. Краем уха я уловил, как резак изрыгнул дневные заказы, но лишь отметил это для себя как факт. Умозаключения — на потом.

Минут через десять, когда я расправился с проявкой, я подошел к сортировщику и взял в руки первый заказ с дискотекой. Не слишком большой — 15 фотографий, горящих бессмысленностью и непрофессионализмом. Я просмотрел их, но не нашел для себя ничего нового. Быть может, мне просто не хватало музыки, которая и подтолкнула фотографа истратить всю пленку, или же там проходила памятная встреча. Я не понял, как обстояли дела на самом деле, поэтому сунул фотографии в конверт и взял второй заказ.

Пьянка в баре. Судя по обстановке, не слишком дешевом. Женщины — оригинальные и стильные, мужчины все упитанные и солидные. Я с интересом досмотрел до середины заказа, и внезапно потерял всякую способность совершать движения. Такое чувство, словно кто-то из наших незаметно остался в магазине, и теперь подкрался ко мне сзади и оглоушил по голове чем-то увесистым. Но никого здесь не было — только я да две машины. Эффект удара произвел на меня человек, стоящий в группе людей на снимке.

— Не много среди них встречается порядочных скотов, — услышал я в голове голос Ирки Галичевой. — Он порядочный скот.

— Но ты чувствуешь в его словах истину, — сказал я ей тогда. Почему? Потому что в этом правда, голая и беспощадная. И не ее глаза открыли мне эту правду. А надменный и уничижающий взгляд человека, одного из наших постоянных клиентов, который сейчас смотрел на меня с фотографий.

Я взглянул на фамилию на конверте. Скворец. Ну-ну. Иван, выходит, у нас Скворец. Скворчонок. Скворчище, Серый Хвостище. Как же мне хотелось разорвать эти снимки на мелкие кусочки, бросить их на пол, растоптать в пароксизме безумия. Надо же быть такой сволочью — отдать пленку в наш салон. Слава Богу, сегодня не смена Ирины, — вообще-то, как раз ее, я ведь не упомянул, что она подменилась на один день с Маринкой из-за какого-то дела, которое, наверное, и помешало ей присутствовать на дне рождения Кашина. Но ведь это не способ самоутвердиться, спросил я самого себя, и моя ненависть вспыхнула с новой силой, а руки, держащие снимки, зашлись крупкой дрожью.

Нет, это не бравада, это тонкий расчет. Тщательно продуманный шаг. Смотри: я веселюсь, и мне хорошо. Мне легко забыть тебя. А кто ты? Сидишь в своем магазине и ждешь принца? Уже не дождешься! Ты свой шанс упустила. Доказательства? Да вот они. Вот я со своими друзьями. А вот наши женщины. Согласись, они прекрасны, не чета тебе. У меня их навалом: завтра я принесу тебе еще две таких пленки, чтобы ты почувствовала свою никчемность. Я буду это делать, пока ты не согнешься.

Я вернулся к началу заказа и стал заново просматривать фотографии, но уже под другим углом зрения. Наблюдалось сборище Скворцов. Бог ты мой, да они все одинаковые! Каждый силится изо всех сил соответствовать придуманному имиджу. Да будь я женщиной, я бы ни за что не связался с ними: это ведь натурально-дефектные создания. Внешний лоск, претенциозно-кричащая броскость без малейшего намека на внутреннее содержание. А наша Ира нашла силы плюнуть в самую гущу этой скворчиной стаи. Она имела мужество поставить себя выше их, сохранить свое достоинство. Именно этого человек-скворец не смог ей простить, — что с виду мягкий орешек оказался ему не по зубам. Может быть, он ждет, что она вернется к нему с повинной, припадет к его ногам, станет униженно лизать его штиблеты. В таком случае у него впереди будет целая жизнь, чтобы ежедневно тыкать Ирину носом в ее неправоту. Как же ты была права, родная, что послала подальше этого козла! Он бы вытравил из тебя всю душу. Он бы тебя обезличил. Он вырвал бы с корнем твое «Я».

Но что за женщины с ними? И почему у всех на лицах радостные улыбки? Еще один необъяснимый феномен? Дудки! На этот раз я справлюсь.

Они сидят вокруг столика, уставленного дорогостоящими яствами и бутылками пива. Все глядят в объектив. Нашего Ивана с ними нет, — наверное, держит фотоаппарат, если не трахается в туалете. Мужчины покровительственно обнимают женщин за плечи. Женщины — среднего возраста, великолепно сохранившиеся, не иссушенные семейными невзгодами и передрягами. Все они — случайные знакомые; подруги, решившие приятно «оторваться». Они выбрали для этого скворечню.

На одном снимке дамы выстроились в ряд, выставив вперед правые ножки: те, на ком в этот вечер оказалось длинное платье, задрали его до определенного положения. Картинку можно посылать для иллюстрации фразы из рассказа Эдуарда Акопова: с каждого по способности, каждому по потребности. У вас есть деньги? Поглядите, что есть у нас! Сколько, по-вашему, мы можем запросить за все эти прелести?

Очень мало. Это сверкает на их миленьких личиках. Все это рисовка, способ уподобить себя таким, как Ирина Галичева. Но зачем же, Бог ты мой?! Вы знаете, кто вы, Скворцы знают, я, рассматривающий снимки, тоже это знаю. К чему бесполезная мишура?

Они стоят в центре зала. Крайний Скворец властно держит руку на бедре стоящей рядом женщины. Она красива и подчеркнуто недоступна. Своим жестом он как бы разбивает в пыль весь этот ореол. Его лицо кричит мне: это моя собственность. Я толком не помню, как ее зовут, но именно я командую парадом. Мы ляжем в кровать, когда я пожелаю, а захочу — она раздвинет ноги прямо на подоконнике. Что вы там копошитесь, жалкие черви? Стоит мне захотеть, я отниму у вас все. Думаете, жена без ума от вас? Я просто поманю ее пальцем, и вы узнаете ее истинную цену. Вам нравится ваше обладание? Наслаждайтесь им, пока я позволяю.

И она это понимает. Я вижу, что она понимает, и ей это нравится. Как нравится яркой блондинке быть в объятиях главного Скворца — Ивана. Завтра они смогут рассказать не таким видным подругам, каких мужиков им удалось зацепить. Они будут идти по улицам, задрав нос, но глубинная их суть останется незатронутой. Они вряд ли смогут облегчить карманы своих кавалеров. Что же их толкает на это?

Я не могу заниматься работой. Пережевываю и пережевываю свой вопрос. Я не порвал снимки, конечно же. Забросил их в конверт, чтобы завтра Ирина Галичева выдала заказ Ивану Скворцу и почувствовала свою низость.

И в выходной меня тоже снедает эта тема. Даже во второй выходной, когда, казалось бы, впечатления должны притупиться, я не нахожу себе места от беспокойства.

Я так думаю, что…

Глава 19

Они встречаются везде. Как мы время от времени бодяжем химию, так и они разводят собой всю нашу жизнь, всю нашу реальность. Я начал с неверных исходных данных: нельзя поступки женщин измерять их образом мыслей. Женщина прежде всего хочет остаться женщиной. Они все по-своему прекрасны, и в глубине души я равно обожаю их всех — и Иру Галичеву, и Марину Кудрикову, и давно позабытую и ушедшую из моей жизни Лену Озерову. Когда-нибудь я сосредоточу мою любовь в одном человеке — она-то и станет мне женой, — но пока такой женщины я не нашел.

Суть вовсе не в том, что, как свидетельствуют Святые Писания, женщина порочна изначально, а мужчина на то ей и дан, чтобы выбивать из нее всю дурь. Не берусь опровергать истинность знаний, донесенных до нас святыми мучениками. Просто сейчас мы говорим не об этом.

Я теперь только понимаю, что каждый раз среди моря заказов мне встречалась пара или тройка скворчиных сборищ. Их действительно много, они повсюду, они наводняют любые сферы. Я до сих пор не придавал этому значения, и думается мне, это было оправдано Высшей Волей: я не был готов для такого рода анализа. Череда бесконечных вечеринок, встречи одноклассников, выпускные балы и черные оргии — все это было прелюдией на пути к выходу к чему-то главному, объединяющему все мои познания. И моя память начинает творить уникальные вещи: я вдруг вспоминаю все, что было мной упущено раньше, вспоминаю до мельчайших деталей. Я уверен, что некая СИЛА влечет меня. Куда? Видимо, к двери. А моя задача — распахнуть эту дверь, ведь то, что за ней, и есть Истина.

Это особенный тип людей, людей эпохи, новых людей. Они — форпосты России, олицетворение трех китов, на которых зиждется все сущее. Резервация Россия — сотни километров колючей проволоки, огромные территории, заполненные кострищами — черными флагами чумы; государство, где люди думают, будто принимают решения и работают на благо страны, они выращивают детей, прожигают жизнь и смеются над Жириновским и Брынцаловым. Океан Россия, на поверхности которого экономические реформы, направленность на облегчение будущего, 80 % бесплатного образования, а на дне — миллионы исковерканных судеб, закрытые двери институтов для безденежных студентов, вымершие радиоактивные города, повальные эпидемии туберкулеза в тюрьмах, деградация личности. Колоссальная страна, залитая водой, чтобы исключить саму возможность зарождения искры мятежа. Инвалиды, не получающие пособий; безработные; молодые, занимающиеся проституцией, девчонки с голодными детьми на руках; бродяги, вынужденные убивать ради куска хлеба; наркоманы, не нужные никаким реабилитационным центрам; алкоголики; разваленные нищетой семьи; изувеченные войнами подростки. И на фоне этого новые люди получают возможность проявить свою изобретательность.

Они встречаются везде, могу заверить вас с особой твердостью.

Заказ:

Съемка в одном из лучших ресторанов города. Очень приличная вечеринка — с женами, коллегами по работе или бизнесу. Жены богачей. Они имеют все, что пожелают. Они могут, заглянув в магазин с астрономическими датами вместо цен, чувствовать себя женщинами. Они надменны и холодны, и не из-за того, что полагают себя Божьими помазанницами. Опустившись в низину, они могут перенять боль. Боль затравленной женщины, что стоит рядом с ними возле прилавка. Им ведь не хочется этого, конечно, жизнь одна. Ни в коем случае не допустить ложки дегтя — ведь ею можно запросто подавиться.

Вот они и рады на снимках. Просто рады, к чему предлог? А вскоре они уединяются в туалете поправить лифчик и покурить, и беседа их крутится вокруг обыденной темы.

— Вчера в универмаге дубленку присмотрела. Теперь думаю, как бы с муженька вытянуть денег. — Ну, скажем прямо, она знает, что вытянет. Но нельзя допустить у подруг мыслей, что все само течет ей в руки. Зависть — плохая слава.

— Сына устраиваю в экономический. 30 тысяч за год обучения.

— Хочу поехать в Испанию в конце месяца. У супруга напряженный график, так что, надеюсь, удастся съездить одной.

— Вчера такого мужика себе отхватила! Банкир! Муж ему в подметки не годится.

Муж в это время выпивает с друзьями. Он не знает, что не годится в подметки. Он уже сложившийся стандарт. А мы все нацелены на лучшее. И ведь у нас есть свобода выбора в нашем демократическом государстве.

Заказ:

Это уже неофициальная обстановка: сауна, пиво, и женами здесь не пахнет. Молодые девчонки, ногами подпирающие землю. Они не хотят обычной жизни, они наелись ее с лихвой. И они смотрят телевизор, чтобы знать, что с ними станет, если они пойдут по стопам родителей. Им просто хочется сказки, разве можно их в этом винить? В середине пленки они сбрасывают купальники и лезут в бассейн голышом под оценивающими взглядами подвыпивших, развалившихся в креслах мужиков. Беситесь, девки! Так или иначе, ночью вы окажетесь в наших постелях. Вот и вся сказка.

Разве они этого не знают? Конечно, знают. Мысли о сказке вряд ли затмят их рассудок: русская женщина 21 столетия наделена изощренным умом. Просто эти люди, с кем они проводят время, предоставляют им шанс. И мало таких, как Ира Галичева. Они ведь видят, как мимо них проезжают в «мерседесах» разодетые дамы; они видят, как их сверстницы появляются в школе в новых украшениях, подаренных им любовниками. И они начинают хотеть того же. Господи, да кто не хочет того же, скажите на милость?

Заказ:

Группа девчонок сидит в баре. Они без парней. Пока. Но даже на снимках заметно выжидание в глазах. Они не хотят отставать от времени, не хотят бросить свою жизнь псу под хвост. Не удастся сегодня — завтра они будут бродить по улицам города. Послезавтра придумают что-нибудь еще. Мир ведь велик, а Уфа, столица Башкирского края, — огромный город. Огромный, богатый, манящий.

Но им удалось. На снимках начинают мелькать мужские физиономии. Это с равным успехом могут быть и молодые парни, и люди в годах.

— Девчонки, айдате забухаем!

— Мы с незнакомыми мужчинами не пьем. — Она ведь не дура. Сама понимает, как нелеп ее ответ — ее, сидящей у стойки бара в прозрачном платье. Но это говорит не она. Это говорит та маленькая школьница, прочитавшая в упоении «Поднятую целину» и находящаяся под большим впечатлением. Но людям вокруг нее представляется самым простым развеять эти впечатления, а, оставшись без стереотипов, девушка машет рукой на все остальное: главная ценность утрачена, что может быть хуже? Теперь уж иди до конца.

— Потанцуем?

И она идет танцевать, и чувствует, как руки партнера предварительно ощупывают все ее тело, и она сама не знает, нравится ей это или нет. Ей нравится крах стереотипов, когда родители начинают выглядеть простаками со своими вечными нравоучениями, и это сладкое чувство связано с ладонями кавалера на ее бедрах, и потому она позволяет ему делать все, что пожелается.

— Поехали ко мне.

— Да ты что, я порядочная девушка. — А это уже просто игра. Флирт, обостряющий кайф от ломки ценностей. И очень скоро она дает согласие, и испытывает оргазм от прикосновения к запретному плоду в 16 лет, тогда как ее ханжи-родители до сих пор трахаются в миссионерской позе и неизменно при погашенном свете.

Если среди вас есть безгрешный человек, пусть бросит в нее камень.

Так сказал Иисус, и люди потупили взоры. Я не опускаю глаз; у меня нет никакого желания кого-то осуждать или оправдывать. Мне кажется, я все правильно оформил. Моя курсовая «Что нас всех толкает на это?» укомплектована, подшита, титулована и утверждена. Я могу представить, как старая мымра-преподаватель вызывает к доске симпатичную ученицу и начинает вымещать на ней всю свою неудовлетворенность.

— Пиши правильно. Здесь ошибка.

— Но как же, ведь…

— Не спорь с учителем. Ноги свои научилась оголять, а уважения не набралась.

— При чем здесь мои ноги?!

— Молчать! Отвечай на вопрос. Что делал слон, когда пришел на поле он?

— Трахался! — выкрикивает она и со слезами выбегает из класса.

А что ей остается делать? Она не может прямо заявить этой стерве, что не виновата в ее фригидности, поскольку прекрасно осознает последствия.

— Пару за четверть ты себе обеспечила. И без родителей на урок не приходи.

Впутывать родителей? Увольте. И она предпринимает единственное: укорачивает юбку до минимума. Молчаливый протест старой грымзе: теперь не нужно слов, ее красивые юные ноги говорят сами за себя. А потом в ход идет блузка с откровенным вырезом, ведь ее грудь нисколько не уступает ногам. И дело все-таки доходит до родителей, и те долго объясняют беспутной доченьке, как важно сохранять целомудрие, подкрепляя свои доводы пряжкой ремня или мокрым полотенцем.

— Я не хочу жить, как вы! — в отчаянии кричит она и бежит на улицу, где очень скоро оказывается в незнакомой машине, и та несет ее сквозь город, оставляя позади все тревожные мысли.

Не потому, что ее манит роскошь, что деньги для нее единственная ценность. Потому, что именно эти люди соотносятся ею с протестом всему, чем ее долгие годы пытались напичкать. Она хочет быть с ними. И на следующий день выходит на улицу целенаправленно.

А девочки, познавшие всю горечь предательства? Они, как любой нормальный человек, хотят верить в то, что любовь не подвержена никаким переменам. Скольких я пересмотрел на фотографиях: молоденькие девчушки в обнимку с парнями, беззаветное обожание на лицах. В стране развал, но рядом с сильным плечом она чувствует себя под защитой. Отец пьет каждый божий день, издерганная мать закатывает скандалы, маленькие братишка жмется к стенке — у него уже изломана вся психика; он умрет, если окажется в благоприятной среде, словно лягушка, из мутного болота перенесенная в горный ручей. На что она надеется, глядя на все это? На кого ей рассчитывать, если она не может выпросить у родителей лишней копейки на свежие трусики, если она понятия не имеет, как пользоваться противозачаточными средствами, а спросить у матери — все равно, что разбудить вулкан? Но появляется молодой человек, красивый и надежный, и ей не хочется больше возвращаться домой, потому что она живет рядом с ним, она ЖИВЕТ, а не существует, как ее родители. Она вспоминает своего испуганного братика и думает, что может обеспечить для своих детей горный ручеек жизни.

А потом ее парень оказывается в Чечне, и снайпер-наемник отстреливает ему голову с крыши дома; или же, находясь в постели рядом с ним, она замечает его исколотый шприцем локтевой сустав; или застает его со своей лучшей подругой где-нибудь в укромном уголке школы за занятием, для которого не нужно догадок. И родительские напутствия вспыхивают в голове, и их тут же затмевают почерневшие от страха глаза братишки. И снова правда на стороне взрослых. Но разве изменилось бы что-то, не переспи она с ним? Разве в этом ключ, замыкающий цепь на шее любимого? И все-таки родители оказались правы. Они всегда твердили ей, что ничего путного из нее не выйдет, что она слишком возомнила о себе, а сказки случаются только в душещипательных фильмах со Збруевым в главной роли.

Она не хочет мириться с этим. Она идет с приятельницами на дискотеку, где незнакомые парни старательно вливают водку ей в рот, и лучшая подруга, та самая, которую она застала со своим любимым, ехидно сообщает, что пора плюнуть на этих козлов и жить в свое удовольствие. Может, она бы и не согласилась с этим в нормальной обстановке, но водка уже циркулирует в ее хрупком организме; и когда в следующий раз рядом с ней притормозит машина, она сядет в нее, имея на плечах уже трезвую голову.

— Я не понимаю, как все это произошло, — пытается объяснить ей друг, в которого она верила, как Ленин в идею коммунизма. — Она сама меня соблазнила. Я даже понять ничего не успел.

Тогда она рассмеется ему в лицо.

— А мне плевать, как все было. Между нами ничего нет, понял! Втирай теперь другой дуре!

Теперь она не дура. Она четко определила, чего хочет, не задумываясь ни о каких последствиях. Она надевает яркий наряд и идет на улицу, демонстративно не замечая оборачивающихся ей вслед парней.

— Хотите меня, да? Обломитесь! Вы свой шанс упустили.

Они вырастают, конечно же, и их запросы увеличиваются в соответствии с возрастом. Они не станут удовлетворяться простыми поездками и трахами где-нибудь близ речки. Теперь они остановятся разве что на положении любовницы банкира. И вот она, сформировавшаяся женщина. И ее младшая сестренка смотрит на нее округлившимися от восхищения глазами и начинает следовать тем же путем. Она поступает в институт, а из окон студенческой общаги открывается мир, где выживает тот, кто побогаче, но ведь ее старшая сестра добилась своего, почему это недоступно ей. Она красива, эффектна и умна, неужели она похоронит себя заживо рядом с каким-то работягой, пусть и перспективным, но на сегодняшний день с дырами в карманах. А там, на улицах, все готово, все словно поджидает ее: приди и властвуй. Она верит в это. Это ее собственное открытие.

— Я вчера на турбазе отдыхала, — рассказывает ей подруга по комнате. — Ребята — отпад!

Господи, а что она-то? Всю жизнь так и будет сидеть в городе? А потом выйдет замуж, как все, и обретет полное и окончательное затворничество с одним человеком?

— Возьми меня в следующий раз.

— Да базара нет! Я и сама хотела тебе предложить.

И бессонная ночь довершает картину, а луна рисует в воображении неизведанные, сладкие образы новой жизни.

Но ведь проблема не в них, как я уже говорил. Не в порочности женщин по природе. Лысая Змеюка пыталась доказать именно это, и люди поверили ей, а Бог заплакал. Он плакал отчасти от радости, потому что Адам простил свою жену, хотя и был выдворен из рая. А отчасти Божьи слезы были вызваны горечью, ведь теперь перед людьми стояли два противоположных пути. Дорога в пустынные земли, где остается впрячься в ярмо и сохранить в этих жестоких условиях любовь к жене, растерявшей райскую красоту. Другая дорога — прямо в рай. Туда, где тенистые кущи заставляют забыть о мирских страданиях; туда, где вечное блаженство и где не нужно бороться за любовь. Туда, где в листьях древа Истины нас поджидает Змей-Лысая Голова.

Змеи-Лысые Головы перестали прятаться. Они навешали на себя приличные шмотки, сели в автомобили; они пронизывают улицы города, словно фотоны, высматривая новые и новые жертвы. И всем они предлагают Яблоко Познания. И женщины ломаются — ведь все Адамы давно в пустыне, они выбрали свой путь. Есть еще немного, да, они никогда не исчезнут полностью… Но бесплодные земли способны привести в ужас даже самую стойкую женщину. Она просто боится. Она боится, что муж потеряет к ней чувства, когда ее лицо высушит песок пустыни, когда ее руки покроются мозолями, а потом она уже никому не будет нужна и останется в одиночестве среди километров безмолвия. Страх. Они видят Адамов, но они боятся. И идут к Змеям.

Проблема в социальном расслоении страны. Не так велик Змей, если рядом нет неискушенного Адама. Не так могучи его чары, если картина вечного труда не вплетена в воспитание. Верхушка властителей нарисовала эту картину во всех красках, имя ей — Россия. Миллионы Адамов рвутся из плена,пытаясь вывести за собой своих Ев. Но кто-то самовольно наделил себя Божественной властью. И водворил собственные законы. Законы Змея.

Страна, заключенная магическим кругом. Куда ты катишься?

Глава 20

Раздражение. Раздражение прет из всех щелей. Круговорот работы нарушен. Мысли зациклены на одном. Сигареты тают на глазах. Но нет толку. Что-то глубинное, не просто неудовлетворенность, выползает наружу. Подкожный гнойник пробил выход на поверхность, и остается поражаться, как много его умещалось внутри. Простым курением и даже временем это не вылечить.

— А можно минут за двадцать? — слышу я голос клиента, доносящийся до меня из салона. — А то я тороплюсь.

Почему люди такие тупые? Или это обыкновенная наглость? Ведь русским языком написано: фото за сорок минут! Мне что, крутить ручку машины или шептать над ней заклинания, чтобы она работала быстрее? Никак они не поймут, что тут у нас не Америка, и плевать нам на то, что они спешат. Какой-то тип, видите ли, торопится. Где он раньше был?

— Филимон… — Ирина Галичева появилась в дверях. Она, наверное, с самого утра раскусила мое настроение: чем еще можно объяснить неуверенность в ее глазах? Меня подмывает спросить, видела ли она те снимки своего бывшего дружка, но я не решаюсь. — Там клиент просит побыстрее. Можно сделать?

— Нет! — Я рычу самым натуральным образом. — Объясни, что он у нас не один. Другим людям тоже хочется, чтобы их фотографии были готовы вовремя.

Она не спорит со мной. Мое темное лицо говорит ей, что со мной сейчас лучше не спорить. Она молча разворачивается, и вскоре я слышу ее оправдывающийся голосок:

— Извините, очень много заказов. Приходите через сорок минут.

Я изо всех сил сжимаю зубы, но мои пальцы продолжают непрерывно бегать по клавиатуре. Они тоже хороши. Постоянно лезут, отвлекают, черт бы их побрал, а потом возникают всякие ошибки в работе. И зачем оправдываться? Нет, и все тут. Загляни в рекламу фотосалона: за сорок минут. Не за двадцать, и не за тридцать пять. Нечего оправдываться. Нет, и пошел вон.

Я ненавижу сейчас всех, даже Ирину, которая мне всегда нравилась. Я понимаю, что это неправильно, и пытаюсь взять себя в руки. Это ведь просто, как я делал раньше: берешь заказ, тщательно изучаешь до мельчайших нюансов, строишь выводы — и окружающий мир тускнеет, меркнет, становится призрачным, как уличная скамейка ночью. Все просто и ясно. Но только ничего у меня не выходит, вот в чем беда. Я принуждаю себя думать о чем-то постороннем, но вскоре убеждаюсь, что мысли сами возвращаются к злободневной теме.

Почему она молчит? Она же видела эти снимки. Не могла не видеть. Или я все-таки порвал их, и сам этого не помню? Нет. Не получается. В таком случае Иван поднял бы утром бучу: где, мол, мои фотографии? Ирина бы обязательно сказала мне. Или нет? Возможно ли такое, что она уже жалеет о моей косвенной причастности к этой истории?

А может и так: она действительно видела эти снимки. А после у нее состоялся серьезный разговор с Иваном. И она не хочет меня разочаровывать. Или ей стыдно. Или она меня ненавидит. Потому что вместо того, чтобы ответить ее тайным желаниям, я вынудил заглянуть ее вглубь души, и после этого вернуться к Ивану стало значительно сложнее.

Не знаю, вижу одно: она молчит. Она такая, словно ничего не произошло: предупредительная с клиентами, осторожная со мной (учитывая мое состояние). Существует надежда, что она действительно ничего не знает, но надежда эта такая хиленькая, что я отказываюсь в нее верить.

— Как у тебя, вообще, дела? — Я все-таки не выдержал в конце дня и задал ей вопрос.

Она посмотрела на меня в замешательстве.

— Это ты насчет чего?

— Ни насчет ничего. — С трудом мне удалось подавить раздражение. — Почему, когда я спрашиваю, как дела, я обязательно должен иметь в виду что-то конкретное?

— Прости… — Она отвела глаза. Она уже не смотрит на меня изучающе. Нечего изучать. — Просто ты никогда не спрашивал.

Это так, черт побери. Никогда не спрашивал, а раз уж спросил, — особенно после того, как она посвятила меня в свою тайну, — вопрос непременно должен иметь двойной смысл. Как дела? / Не появлялся на горизонте Иван? Как ты себя чувствуешь? / Ты уже оставила мысли о своей глупости или еще нет? Чем собираешься заняться? / Может, раз уж теперь я знаю, что ты готова в первый же вечер прыгнуть с парнем в постель, попробуем то же самое?

Все это чертовски справедливо (за исключением вопроса № 3), но я все равно злюсь. Почему я не могу спросить просто так, без всякого намека на прошлое? Почему люди думают, что, доверив кому-нибудь личный секрет, они оказываются в кабале?

— Я просто спросил, — повторил я еще раз.

— Дела ничего, — вяло ответила она, и я чуть не съездил ей по лицу. Вовремя удержался.

Ладно. И черт с тобой. Не хочешь рассказывать — не надо. Я всего лишь хотел помочь. Считаешь, что сама справишься, и ладно.

Я закрыл за ней дверь, а потом еще долго метался из угла в угол, куря сигареты. Почему-то мои действия не состыковываются с раздумьями. Я же выяснил, что женщин не в чем винить. Почему же я чувствую агрессию к Ирине Галичевой? Чего мне не хватает? Я жду, что она покается передо мной во всех смертных грехах, а я, умудренный оператор, тут же укажу ей праведный путь?

Как там рассуждают психологи? Стоит определить корень проблемы, и сразу же станет легче с ней бороться. Я не нашел корни, вот в чем дело. Я зашел в тупик, тогда как должен был выйти на новый уровень. Только о каком уровне может идти речь, если передо мной десятки лет разрухи, если общество нашей страны катится только в пропасть. Есть ли она, истина?

Есть. И я должен ее найти. Для меня это теперь вопрос жизни и смерти.

Сотряслась входная дверь, и я пошел посмотреть, кто там долбится. Это оказались Леня Ефремцев и Андрей Байдаков. Они привезли заказы, а я впервые не обратил внимания на их количество. Леня поставил коробки на стол приемщиц и закурил.

— У тебя как с сигаретами? — спросил я его.

— Травлюсь понемногу. А что?

— Оставь мне. Я завтра утром отдам. Боюсь, со своими мне до утра не дотянуть.

— Не напрягайся, Филимон! — Леня вытащил из кармана начатую пачку «Петра 1» и протянул мне. Я, в основном, предпочитаю «ЛМ», но сейчас сойдет и «Петр». — Этой ерунды не жалко.

Закурив, я уставился на Байдакова, который рылся в столе как пес в мусорной куче.

— Где-то тетрадь с «рыночными» заказами должна валяться, — бормотал он, ни к кому конкретно не обращаясь, разве что к тетрадным духам. Тетрадь, которую он имел в виду, находилась под юрисдикцией Иры и Марины: каждый раз, когда Леня забирал от нас заказы, они еще раз перепроверяли количество отпечатков. Двойной контроль. Я не знал, где девчата держат эту тетрадь, поэтому продолжал молча курить, наблюдая за Байдаковым.

Тот перерыл одну пачку бумаг, взялся за вторую. Тетрадка не обнаруживалась.

— Где она, блин? — ворчал Андрей.

Я смотрел на него. Он был видным мужиком, к тому же имел неплохой доход и ездил на «Форде». Вот он, пример нашего российского аванпоста. Именно к таким людям девушки бегут без раздумий. Я вспомнил их, наших уфимских красавиц. Сколько из них могло бы осчастливить простых парней, мечтающих о спокойной жизни в лоне семьи. Да и какая женщина не хочет иметь семью — мужа и детей? Но вот появляется Андрей Байдаков — он или подобный ему, — и разум мгновенно оказывается запертым в клетке.

— Филимон. Где тетрадь?

— Откуда я, черт возьми, знаю, где эта тетрадь? — заорал я. — Сторож я, что ли, твоей тетради?

Воцарилась тишина, за время которой я безуспешно пытался взять себя в руки. Дрожащими пальцами затушил сигарету, тут же вынул из пачки новую. Пора завязывать, прямой путь к инфаркту миокарда.

— Ты чего, Филимон, охренел? — В голосе Байдакова пока не было злости — только безграничное изумление. Леня Ефремцев застыл с сигаретой в руке, глядя на меня во все глаза. — Ты чего орешь?

— Ничего, — буркнул я. Я твердо решил больше не произносить ни слова, раз уж не могу совладать со своими чувствами.

— Докатились, блин. — А вот теперь появилась злость. Она вся перебралась поближе к лицу, и физиономия Байдакова стала напоминать речного рака после отварки. — Уже свои работники грубят. Чуть что, так Андрей, Андрей. А потом можно и на хер послать. — Он вновь склонился над стопкой бумаг, выискивая свою злополучную тетрадь. — Работаешь, работаешь, и никакой благодарности.

Работает он. Я, значит, не работаю. Во как завернул. В этом вся их психология: мы работаем, остальные — пехота. Я понял, что опять готов взорваться, но Леня Ефремцев неожиданно спас положение.

— Ладно тебе, Андрюха! У парня с сигаретами напряги, вот крышу-то и рвет. — Он загоготал, открыто и выразительно, но его смех остался без поддержки.

Правда, ему удалось вызвать у Байдакова намек на улыбку. Красные пятна начали исчезать с его лица, и можно было предположить, что я прощен. Он нашел, наконец, свою тетрадь, а потом двинулся к выходу, не глядя на меня. Он вышел из магазина и даже не попрощался. Думаете, мне было до этого какое-то дело? Мне было откровенно на него наплевать.

Глава 21

Это превратилось в настоящую идею фикс. Сам же советовал Галичевой не замыкаться на чем-то одном, и теперь совершаю ту же ошибку. Фотографии резко утратили передо мной свое очарование. Я искал только такие заказы (вы понимаете?), чтобы снова думать, анализировать, изучать. Ничего не получалось. Не было ощущения выхода на новый виток.

На одну минутку отрешенность вернулась. Я закурил и вышел из-за принтера, чтобы размять ноги. Я не стал выходить в салон: сегодня за прилавком властвовала Марина, а мне почему-то начало казаться, что она меня побаивается. Я остановился недалеко от выхода, откуда я не мог видеть ее, но зато мне открывалась замечательная картина из окна.

Денек выдался самый что ни на есть летний. Сверкало солнце, которого я не видел, но его желто-вечерняя вуаль падала на все, что было за окном. Прохожие устало махали на себя руками и свернутыми газетами. Глядя на них, я благословил нашего драгоценного шефа, г-на Коновалова, установившего в помещении кондиционер.

Рядом с окном примостились двое детишек — мальчик и девочка, обоим было лет по шесть-семь. Они приникли лицами к стеклу, сложив руки рупором, чтобы лучше можно было разглядеть внутренность помещения. Их большие, круглые глаза выдавали искреннее восхищение.

Мальчишка оторвался от окна, и что-то сказал своей подружке. Та в ответ убедительно закивала головой, продолжая всматриваться сквозь стекло. Мальчик добавил еще что-то, и они вместе рассмеялись, а потом он схватил ее за руку и потащил прочь от окна. Наблюдая за этими детишками, я на время забыл обо всех своих терзаниях. Если бы жизнь была такая, как эти дети. Искренняя, непосредственная и юная.

Голос в салоне вырвал меня из приятной прострации, и я поморщился. Кто-то бубнил Марине Кудриковой о том, что фотографии стали меньше по размеру, чем были прежде. Я изловчился и незаметно выглянул в салон. Возле прилавка лицом ко мне стоял наш постоянный клиент и воистину нудный мужик Селезнев, не знаю как дальше. В руке он держал снимок, который накладывал на другой, по всей вероятности, заказанный ранее.

— Вот, посмотрите. — Он показал результат Марине. — Фотография меньше. Цены растут, а размер уменьшается.

— Но это просто ошибка печатной машины, — попыталась оправдаться Марина. Тупая отговорка. Уж лучше вообще никакой.

— Знаю я вас! — многозначительно заявил Селезнев. — На всем экономите. Если посчитать, у вас каждый сотый снимок выходит «левый». Люди и так зарплату не получают, а вы все дурите народ.

Судя по твоему частому появлению здесь, ты вряд ли испытываешь трудности с деньгами, подумал я. И раздражение вернулось. Оно как бы взорвалось во мне с мощностью атомной бомбы. Что за козел такой, еще бы линейку попросил! Отпечаток действительно был чуточку урезан, но лишь из-за производственных соображений, а не, как он изволил выразиться, стремления сэкономить.

— А давайте измерим, — вдруг нашелся Селезнев. — У вас есть линейка?

Приехали! Правда линейку просит! Не может человек просто так уйти, обязательно нужно погрызться с кем-нибудь. Я вернулся к принтеру и загасил сигарету. Я хотел заняться работой, но оказалось, что мои ноги тащат меня прямо к Марине Кудриковой и «постоянному» Селезневу.

— А вот оператор. — Марина, едва завидев меня, поспешила отвести от себя огонь. — Спросите его.

Я остановился в дверном проеме, прислонившись плечом к косяку и глядя Селезневу в лицо. Тот уже вертелся с линейкой, накладывая ее на несчастную подопытную фотографию, шевеля губами, как старая вдова на молебне.

— Слушай, братан… — начал он.

— Я тебе не брат.

Маринка моргнула и вытаращилась на меня. Она, наверное, уже пожалела, что выставила меня крайним. Но было уже поздно: Селезневу как раз требовался такой человек, с которого можно было взыскать по полной программе. Или полной стоимости, смотря чем мерить.

— Да ладно тебе, — отмахнулся Селезнев. Он не замечал моего состояния. Жаль. — Ты лучше скажи: я плачу за отпечаток 10х15, а мне подсовывают фотку, где недостает полтора миллиметра. С какой стати? Я что, печатаюсь по льготной цене, чтобы со мной обращались, как с бомжем?

Ну, чучело. Полтора миллиметра высчитал! И почему как с бомжем? При чем тут бомж?

— Ты мне лучше сам скажи, — очень тихо произнес я. — Твоя жена тоже возится с линейкой у твоего конца перед каждой ночью?

Маринка тихонько ахнула, и ее большие глаза стали огромными. Но их можно было не заметить рядом с зенками Селезнева. Он вылупился на меня, как ревнивый баран на молодую супругу, «оседланную» пронырливым самцом. Верилось, что он еле сдерживается, чтобы не броситься на меня. Если бы он это сделал, я бы его ударил. Мне бы это доставило удовольствие. Но каким-то чудесным образом ему удалось с собой справиться. Возможно, будь в помещении другие посетители, он бы все-таки полез в драку. Надо же показать, как поступают постоянные клиенты с вконец обнаглевшими операторами.

— Повтори, что ты сказал, — просипел Селезнев.

— Зачем? — Я пожал плечами. — Здесь довольно тихо, ты и так слышал.

— Я не плачу своей жене… — заорал он и сразу же осекся. Большая ошибка, я едва не расхохотался. Он поддался на провокацию, попытавшись применить денежное мерило к своей супруге. Ему стоило ответить, что мне нет никакого дела до его жены, или, самое простое и эффективное — достать меня кулаком. На его месте я бы так и сделал: ни одна сволочь не имеет права высказываться так о чьей-нибудь жене. Но он запнулся, и мы оба поняли, что он проиграл.

Пунцовый от ярости, Селезнев сграбастал фотографии и молча удалился, громко хлопнув входной дверью. Я наблюдал за ним в окно магазина. Его прямая спина заявляла мне, что я нанес ему оскорбление, которое смывается только кровью. Но мне стало немного легче. Совсем капельку.

— Мы потеряли клиента, — обреченно проговорила Марина.

— Нет. — Я уверенно помотал головой. — Не потеряли. Он вернется. И знаешь почему?

Она посмотрела на меня, но без особой радости. Я понял, что в ее глазах я упал на порядок вниз.

— Почему?

— Он побоится. Побоится, что в другом месте у него не будет возможности повыделываться. Здесь-то он точно уверен, что его будут слушать. Не переживай. Подуется месяц, потом вернется. Да и пленок накопит за это время.

— Будем надеяться, — вздохнула Маринка.

Когда я собирался возвращаться к машине, она опять странно на меня взглянула. Я не смог понять, что в тот момент крутилось в ее голове, да и не хотел особо задумываться. Я поступил, как счел нужным, и мне плевать, если она думает, что у меня поехала крыша.

Я сделал это по одной причине. Я хотел самолично убедиться, что у таких Селезневых есть свое слабое место. Они заявляются в ваш магазин, и на одну вашу фразу у них припасено пятьдесят опровержений. Они полагают, что неуязвимы. И вот мне удалось доказать ему (себе, разумеется, себе), что это вовсе не так.

Глава 22

Поговорить об этом с Маринкой, что ли? Она со своими формами могла бы добиться большего, чем простого парня на «восьмерке», с которым уже встречалась долгое время. Не исключено, что Марине тоже достается своя доля заманчивых предложений, возможно, их куда больше, чем Ира Галичева может представить. Чего ж она теряется? Или ума недостает? Я уже дошел до такой крайности, что готов поговорить с кем угодно, хоть с худокрышей Мариной.

— Марин, когда у тебя свадьба-то? — Я пристроился рядом с ней с чашкой кофе, улучив свободную минутку.

— А что? — Марина, похоже, еще не отошла после того, как я сорвался на сукина сына Селезнева. Своим отношением к нашей беседе она напомнила мне самку пантеры, осторожно пробующую лапой вдруг возникшую на пути воду. Она никак не могла решить, что же выбрать: попытаться переплыть на другой берег или же развернуться и идти другим путем.

— Ничего, в принципе, такого. Простое любопытство.

Она посмотрела на меня, словно прикидывала, чего еще можно ожидать от такого кадра, как я. Видимо, моя внешность показалась ей неопасной: она немного расслабилась, и вырез ее блузки опустился на полсантиметра ниже.

— Мы еще не думали об этом, — ответила она. — Нас пока все устраивает.

— Но ведь вы уже долго встречаетесь.

— Одиннадцать месяцев.

Я вздрогнул. Точно такой же срок был у нас с Леной, когда между нами возникла прожилка отчужденности. Совпадение или закономерность? Я не верил в совпадения. В судьбе совпадений не бывает, как сказал Толстой, великий русский мужик. Он писал романы. Он знал, что говорил.

— Чего ж вы тянете?

Она в который раз уже одарила меня настороженным взглядом. Я и сам понимал, как по-идиотски выгляжу в ее глазах: оператор, лезущий не в свое дело. Но мне требовался ответ.

— А какая разница? — пожала плечами Марина. — Ничего ведь не изменится. Поженимся мы или не поженимся. Что с того?

Вот так. Выходит, и обыкновенные парни могут дать девушке чувство уверенности. Что изменится? Встречает он ее после работы — будет встречать еще лет двадцать, до конца существования магазина Фуджи-фото. Они подумают о свадьбе за год до нее, подкопят деньжат и только потом отправятся в загс. Все продумано, все спланировано, все предрешено. И, главное, всех устраивает.

Нарисовался Байдаков. Выглядел он неважно: испитое лицо, красные глаза, неуверенная походка. Не иначе, выдул вчера не одну бутылку водки, а теперь наступило время расплаты. Есть люди, не знающие меры в выпивке, и Андрей принадлежит к их числу. Я представил, сколько денег у него улетает на одни только попойки, и мне стало страшно.

— Кофеином балуемся? — Он глядел на меня без особого расположения. Кажется, обида еще сидела в его душе. Его можно понять: похмелье, а тут еще я сижу, здоровый и радостный, пью себе кофе, и плевать я хотел на новые налогообложения. Но, вопреки моим домыслам, агрессия вновь дала о себе знать. Сейчас он заведет старую пластинку о вреде тунеядства и пользе самоотдачи.

— К тебе инспектор приходила, — уведомила Андрея Марина Кудрикова. — Просила сегодня явиться в «налоговую».

— Да что они там, совсем обнаглели! — завелся Андрей с пол-оборота. — Только вчера весь день на них убил, блин. Чего хотела?

— Сказала, что это в твоих интересах, — укоризненно предупредила Марина.

Андрей заметался из угла в угол, но скоро понял, что такой темп его просто убьет, и остановился у витрины, глядя на пленки. Он смотрел на них долгим взглядом, говорящим о его полной заинтересованности и преданности работе. Он был предан делу, это правда, но различие между Андреями Байдаковыми и Филимонами Ряскиными в том, что первые работают исключительно на себя, а вторые — исключительно на первых. Здесь я мог ему позавидовать: у него имелась личная заинтересованность в работе.

— Опусти все пленки на рубль. Конкуренты давят, блин, козлы, войну цен начали. Надо марку держать.

«Марка» висела над козырьком магазина и гласила всем встречным-поперечным, что у нас самые низкие цены на фотопленку. Марина немедленно полезла в стол и достала оттуда ценник, демонстрируя личную самоотдачу. Байдаков еще минуту разглядывал витрины: прошелся взглядом по фотоаппаратам, бегло окинул рамки, точно искал тараканов, а потом его глаза нашарили меня, пьющего кофе, и уже больше не двигались.

— Как дела с машиной?

Начинается, подумал я, чувствуя закипающее неосознанное раздражение. Я поспешил с выводами, когда подумал, что он меня простил. Сейчас будет искать, к чему бы придраться, чтобы выдать мне нагоняй. Не уверен, что смолчу на этот раз.

— С машиной все окей, — ответил я, стараясь придать голосу человеческие нотки.

Я ждал продолжения, но его не последовало. Байдаков снова приник к витрине, что-то там поглядел, бормоча под нос, а затем резко рванулся с места и выскочил из салона как алкогольный оборотень. Он всегда так делал, когда ему в голову приходила удачная мысль, а посещали они его не сказать чтобы редко (по крайней мере, он так думал), так что мы уже привыкли к его выкрутасам. Это еще что! Вот когда он в гневе обматерил проявочную машину, а та после этого три дня стояла стоймя, вот тогда было о чем задуматься. Я уже в шутку попросил его извиниться перед машиной, но когда сказал это, то понял, что ничего смешного я не вижу. Я правда поверил, что чертова машина обиделась.

При воспоминании об этом я вдруг ощутил прилив признательности к нашему управляющему. Я вспомнил, как он не раз заступался за нас перед Коноваловым, как скрывал кое-какие из наших значительных промахов. Черт, ну почему я не могу жить спокойно, ведь это моя работа, а все они — мои коллеги, почти друзья? Ну и что с того, что Андрюха любит гульнуть да потрахаться — это его образ жизни. Кому-то может не нравиться, как живу я: мы все разные люди, как правильно сказал Коновалов на дне рождения Володьки Кашина. Зачем пропускать собственную неуверенность в работу?

Марина шумно выдохнула. Она продолжала смотреть на дверь, в которую только что выскочил Байдаков.

— Всегда дрожу, когда он такой, — пожаловалась она. — Бывают у него заскоки.

Маринка. Наша красотуля. Я ведь почти каждую смену вижусь с ней. Она, конечно, не Ирина Галичева, но тоже ничего. Умственное развитие всегда можно опустить, созерцая ее прелестные формы. Я подумал, может, мне все-таки стоит попросить у Байдакова прощение за тот вечер. Мы все одна семья. И он, и Марина, и Серега Арсланов. Зачем ломать такие прекрасные отношения?

Размышляя об этом, я обратил внимание на вход, в котором мелькнул человек. Больше я уже не чувствовал себя так превосходно до конца смены. Я даже чуть не расплескал остатки кофе себе на брюки. А еще я услышал, как взбеленилось мое сердце, и мои поры стали удесятеренно выделять на поверхность тела пот.

Я все это претерпевал потому, что, взглянув на вход, я увидел, кто сейчас вздумал посетить наш магазин и воспользоваться нашими услугами. Это оказался человек, благодаря которому я мог запросто расплеваться со всеми в магазине, а то и вовсе лишиться работы. К прилавку Марины Кудриковой медленно направлялся Иван Скворец.

Он приблизился и распустил улыбку, из чего я заключил, что чувствует он себя превосходно. Улыбка адресовалась исключительно Маринке, я для Скворца был пустым местом, кирпичом в кладке или стеклом на асфальте. Теперь во мне не зашевелилась неприязнь или возмущение: будь у меня возможность незаметно улизнуть из салона, я бы это сделал. Я не хотел видеть этого типа. С ним у меня ассоциировалось много чего, и по большому счету — плохого.

— Мне пленку.

Он что, уже отказался от Иры? Или нарочно пришел не в ее смену? Они всегда нарочно! У них натура такая: все продумано, каждый малый шаг!

— Вам какую?

А Маринка-то засуетилась, заулыбалась упитанному борову. Все тут ясно. Неторопливость со свадьбой — всего лишь надежда на лучшую партию.

Я с натугой отгораживался от происходящего рядом. Заставил себя допить остывший кофе, хотя больше всего на свете мне хотелось выплеснуть его в морду этому типу. Мой взгляд блуждал туда-сюда, ища, на ком бы сосредоточиться. Такой человек обнаружился: он быстро приближался к дверям магазина, грозно сдвинув брови, будто шел грудью на амбразуру. Когда он вошел, я чуть не ахнул: передо мной стояла точная копия Скворца № 1. Они что, результат массового клонирования?

— Ванек, давай быстрее. Люди же ждут. — Обратился вошедший к Ивану.

— Да иду уже.

Маринка быстро отсчитывала десятирублевые купюры. Когда она закончила, Иван одним движением сгреб все деньги и чуть ли не бегом устремился к выходу. Я наблюдал за ними: мне казалось, что я вижу пародию на людей. Может, именно такими виделись нашим предкам развенчанные боги?

— Во дает! Пленку-то забыл взять.

Я тупо уставился на нее. Я никак не мог понять, о чем она толкует. Какая пленка, как это — забыть, если люди вывели совершенно новую расу клонированных Скворцов?

— А?

— Пленка. — Маринка смотрела на меня, как на полоумного. Не берусь утверждать, но возможно, именно такое было у меня в тот момент лицо. — Деньги заплатил, а пленку оставил.

Я опустил взгляд. Пленка стояла на столе: зеленая коробочка с надписью на боку «Фуджи-Суперия, 200/36». Она выглядела одинокой и покинутой на большом пустом столе, она торчала, как иссохшее дерево в пустыне или чемодан на аэродроме. Я не мог отвести от нее глаз, словно пленка эта вот-вот была готова вытащить гитару откуда ни возьмись и загорланить голосом Юры Шевчука.

— Оставь, — услышал я собственный голос и не поверил, что он принадлежит мне: какой-то каркающе-булькающий звук. — Положи на витрину, спохватится — вернется.

Я и сам мог поместить ее в укромное местечко, но только представил, что к ней прикасался Иван Скворец, и мне стало до такой степени противно, как не было даже при разглядывании фотографий голой женщины, с которой я провел ночь.

Я поспешно вскочил и отправился к машине, пока Марина не успела ничего заметить. А пленка так и осталась на витрине, и весь оставшийся день я не мог думать ни о чем, кроме нее. Она притягивала мой разум и мою душу, словно злой божок. Я не мог сконцентрироваться на работе.

Не мог, и все.

Глава 23

Я действовал машинально. Сработал механизм внутри меня, высвободив то, что было заложено в меня до рождения. Осмелюсь предположить, что Бог все же есть на небесах; Он видит на экране своего универсального телека всех смертных, и среди них Он замечает Филимона Ряскина, оператора салона Фуджи-фото. Он дает ему в руки возможность разорвать цепь несовершенных и греховных мыслей. Мне приходится видеть во всем Его волю, иначе я просто сойду с ума.

Я дождался, когда останусь в магазине один, но после этого я еще долгое время колебался, как было в случае с той женщиной, с которой мне, в конце концов, удалось переспать. Чтобы понять потом, что было мне нужно совсем не это. Почему бы не попробовать снова? Они наделены большой властью, но у меня ее еще больше. Ведь власть моя — тайна! О ней никто не подозревает. И это придает мне уверенности.

Я взял наш магазинный телефонный справочник, где тысячи фамилий выстроились в ряд, и где они все молчаливы и недоступны, не выдают никаких секретов. Но одна фамилия способна рассказать мне кое о чем. Я открыл справочник на букве «С» и пробежался глазами по колонкам с фамилиями. Меня удивил тот факт, что Скворцов оказалось двое: Скворец И.А. и Скворец И.Р. Вот так штука! Неужто у них еще и одинаковые имена?

Я набрал первый номер и долго ждал, пока на том конце снимут трубку, вслушиваясь в механические гудки. Я не испытывал ни возбуждения, ни воодушевления, ни других чувств, как тогда, в первый раз. Теперь я был спокоен, даже можно сказать — холоден. Привычка, что же еще. Всегда чувствуешь страх, впервые ступив на шаткий мостик бассейна на десятиметровой высоте. Но потом ты уже знаешь, что падающее тело летит прямо в воду, и никто не материализуется в воздухе и не пихает тебя поближе к краю, чтобы ты врезался башкой в бордюр. Потом ты уже не переживаешь таких страхов.

— Да? — Голос недовольный и сонный. Я мысленно нарисовал себе этого типа, стоящего в одних трусах посреди комнаты и недоуменно сжимающего трубку.

— Здравствуйте. Можно пригласить Ивана?

— Какого Ивана? Ты куда звонишь?

Нет, это не моя птица. Он еще не злится, только удивлен, но уже близок к этому.

— Это квартира Скворца? — спросил я на случай, если у того парня имелся на аппарате определитель номера. Всегда нужно действовать согласно правилам, и если я изображал из себя попавшего не туда человека, следует им и выглядеть.

— Да, я Скворец. Но никакого Ивана здесь нет. Ты куда звонишь?

Куда-куда. Тебе звоню, мудило полуночный.

— Извините, — сказал я и повесил трубку.

Остался один. Скворец И. Р. Может, у моего Ивана вовсе нет телефона, но я так не считал. Я боялся другого: что он мог поменять место жительства уже после издания справочника. Однако как только на том конце взяли трубку, я без предисловий перешел в наступление. Что мне было терять?

— Здравствуйте. Вы сегодня были в фотосалоне Фуджи.

— Ну. — Я не узнавал его по голосу — телефон искажал звуки. Но он уже поддакнул, значит, это тот самый. И я опять удивился, что не испытываю даже удовлетворения. — Ну и чего?

— Вы забыли у нас пленку. Можете забрать ее, когда хотите.

— А, твою мать! Слушай, братан, выручил! — обрадовался человек на том конце. — А я думаю, куда я ее сунул. Вроде покупал, а потом смотрю в машине — нету. Спасибо, брат. Бляха, молодцы пацаны, не мухлюете.

Я уже положил трубку. Мне было неинтересно слушать его словоизлияния по телефону. Я только невесело подумал, что я его вычислил, а он еще меня и поздравляет. Мой тяжелый взгляд лег на адрес, напечатанный в телефонной книге напротив фамилии Скворца. Я смотрел на него очень долго, пока не убедился, что адрес отложился в моей памяти на долгие годы.

Глава 24

На следующей неделе я встречался с Ирой Галичевой, но почему-то старался ее избегать. Она мне в этом всецело помогала: весь ее облик обнаруживал отсутствие желания завести беседу. Может, она правда жалеет, что спуталась со мной? У Андрея просить прощения не стал. Не из-за гордости, просто мое недавнее решение исчезло столь же быстро, как и возникло. Всю неделю мои мысли текли в другом направлении. И когда Ирку сменила Марина Кудрикова, я и обратился к ней со своим делом.

— Марин, продай мне пленку.

Я сказал это будничным тоном, но ее глаза все равно разгорелись. Я не знал, рыдать мне или смеяться: ну почему она выглядит так, будто я объявил ей о своем намерении сняться в порнофильме?

— Себе покупаешь?

— Угу.

— Покажешь потом? Что будешь снимать? Свою девушку?

Она прекрасно знала, что девушки у меня нет, — я не делал из этого секрета. Ну нет девушки, что ж теперь? Однако этот огонь в ее глазах… Откуда он взялся? Или ей что-то известно обо мне, чего бы я не хотел делать доступным для чужих? Может, она думает, что я собираюсь фотографировать свой задний проход?

Я продолжал молчать, и Маринка здорово сникла. Блеск потух, теперь она смотрела на меня тем взглядом, который появился у нее, когда я осадил Селезнева.

— Какую тебе?

— Фуджи. 12 кадров, — ответил я, и она выдала мне пленку, сняв ее с витрины.

Я уже хотел возвращаться к машине, но она вдруг сказала:

— Кстати, тот клиент, помнишь, забыл у нас пленку? Короче, забрал он ее. На следующий день.

— Прекрасно, — сказал я спокойно, развернулся и отправился за рабочий агрегат.

Дома я зарядил пленку. Приготовил вспышку, проверил действенность батареек. Все было в норме, и я, довольный этим обстоятельством, уложил технику в пакет. Я понимал, что действую как зомби, выполняющий чьи-то четкие указания, но мне уже было все равно.

Вскоре я решил попить чайку. Налил в чайник воды, поставил его на конфорку. Конфорка радостно фыркнула, когда я поднес к ней спичку. Я засмотрелся на синее пламя. Не знаю, как насчет луны, но вот съемка огня у людей в ходу. Особенно костров: на черном фоне кромешной ночи пламя выглядит потрясающе-волшебно. Если, конечно, это настоящий костер, — из тех, что расцветают в ночь на Ивана Купалу, — а не горстка объятых скудным огоньком веточек.

Я взял булку хлеба, выдвинул ящик стола, рассеянно заглядывая в него. Там у меня хранились столовые приборы. Их было не много, я ведь жил один, а гостей у меня сроду не бывало. Случалось, я приводил домой девушек, но для них у меня всегда находилась лишняя вилка.

На глаза мне попался кухонный нож. Я осторожно взял его в руки и поднес к глазам. Новенький, с чистой ручкой, и лезвие тускло блестит на свету. Я провел по нему пальцем. Он был острым, я всегда строго следил за состоянием ножей в доме.

Я стоял на кухне и глядел на этот нож. Он пел мне свою песню — странные, загадочные звуки плача под шипение конфорки. Прислушавшись к ней, я подумал, что чем-то она мне нравится.

Глава 25

Мне открыл дверь совсем незнакомый человек, и я даже растерялся. Он выглядел удивленным, был одет по-домашнему, словно жил здесь всю жизнь. Мы смотрели друг на друга, разделенные порогом. Я держал в левой руке пакет, правая была скрыта джинсовой курткой. Пасмурная погода оказалась весьма кстати. Я выбрал именно эту куртку, так как нашел ее менее заметной, чем другая одежда, и отправился по адресу, указанному в справочнике. Когда мне открыли, первой моей мыслью было, что сбылись мои худшие опасения: он поменял адрес, а я остался в дураках. Но почему-то мне верилось, что парень в дверях не единственный в этой квартире.

— Кого надо-то? — спросил он, наконец, поняв, что говорить я не намерен. Он меня не знал, это хорошо. Но, в сущности, это уже ничего не меняло.

— Иван Скворец здесь живет?

— Да, он сейчас в ванне. А ты кто?

Но он уже умирал. Хотя сам пока не знал этого: он только договаривал фразу до конца, а острие ножа уже входило в его плоть. Мне всегда казалось, что прошить человека — дело весьма трудоемкое. Сколько всевозможных костей или хрящиков попадется на пути, сколько мышц и сухожилий. Но все произошло столь легко, что я поразился, как несовершенно и уязвимо это существо — человек. Нож проткнул парню живот и застрял, упершись во что-то твердое. Наверное, позвоночник.

— …ы кто… — закончил он фразу и посмотрел на живот. Он не пытался сопротивляться. Не потому, что я действовал молниеносно. Его подвело чувство непобедимости. Он был уверен, что он молод, силен, и весь мир принадлежит ему. Разве ему приходило в голову, что на его пути может возникнуть некто с кухонным ножом? Он изумленно наблюдал, как я рывком вытащил нож из раны. Из дыры в животе полилась кровь, мгновенно обагрив белую майку, в которую бедолага был одет, и рекой устремилась на пол, быстро заливая порог квартиры.

— О! — сказал он и посмотрел на меня. Его взгляд заставил меня задержаться в дверях. В глазах парня по-прежнему оставался вопрос. Он никак не мог взять в толк, кто я такой и что мне понадобилось от Ивана. Словно и не было у меня в руках здоровенного кухонного ножа, словно душа его не завершала дела в этом мире, готовясь в скорейший путь в небытие.

— Кто там? — услышал я в глубине квартиры.

Это вывело меня из задумчивости. Я осторожно отстранил умирающего, держащегося за живот, паренька в сторону, быстро вошел в квартиру и закрыл за собой дверь. Парень продолжал смотреть на меня, как на природное явление, а под его ногами уже образовалась значительная лужа.

— О! — повторил он и съехал по стене на пол, рядом с вешалкой, на которой висела какая-то одежда, а рядом валялась чья-то обувь.

Я постарался оценить обстановку, хоть смысла в этом и не было. Парень на полу не совершал никаких движений, чтобы открыть дверь или позвать на помощь, — он перевел затухающий взгляд на живот, и картина бьющей фонтаном крови его заворожила. Что ж, занятное зрелище, в другой раз я бы сам разделил с ним восторг, но теперь мне было не до него. Этот уже не собирался делать ничего предосудительного, а вот тот, что в комнате, решил попытаться.

Ему хватило одной секунды, чтобы понять, что случилось. Увидев мой окровавленный нож, он зачем-то запрыгал по комнате, в обход меня, так что мне пришлось бросить пакет с фотоаппаратом на пол. Раздался резкий звук, и мне оставалось только надеяться, что аппарат не разбит.

Человек, в майке и трико, полноватый, бывший «качок», наверное, но уже успевший обрасти жирком, испуганно прыгал по комнате и обзывался.

— Сук… Кзел… Тычо… Пшел нах… Урод… Не пдхди… А!!!

Он разбежался и выставил в моем направлении ногу. Что мне оставалось делать в этой ситуации? Попрощаться со свободой и инстинктивно повернуть нож острием к нему. Я и не целился в него, однако парень в комнате оказался до такой степени туп, что умудрился стопой налететь на нож. Он завизжал, резко одернул ногу, едва не вырвав у меня нож из руки, попытался схватиться за стопу, но не удержал равновесия и грохнулся на пол. Он немедленно сообразил, какими последствиями чревато его падение, но было уже поздно. Я быстро опустился рядом с ним на колени и вонзил нож ему в сердце. Человек произвел сдавленный звук, перешедший в хрип; его пальцы скривились в когти зверя, ногти заскребли по полу, ноги два-три раза дернулись. Потом он затих. Легкая смерть. Почти мгновенная.

Я проверил, как там мой друг возле двери. Он сидел на прежнем месте и разглядывал рану. Когда я приблизился, он медленно поднял голову. Чувствовалось, каких усилий ему это стоит. Но он все еще оставался жив, хотя почти весь коридор был залит кровью, и его глаза наполовину остекленели. Я поразился, сколько в человеке содержится крови! Если так пойдет дальше, кровь, в конце концов, закапает на головы соседей внизу. Поэтому мне следовало поспешить.

Парень опустил голову, вздохнул, покрепче прижал рану рукой и застыл.

Я осторожно подкрался к ванной двери. На мгновение мне стало нехорошо: создавалось ощущение, что ванная пуста, и парень у входа наврал. Но тут же мой слух различил шум льющейся воды, — это объясняло, почему Иван тоже не скачет по квартире после всех этих звуков и проклятий на мою голову. Он их просто не слышал.

Я опять вернулся в коридор. Мне следовало торопиться, но я не мог оставить того парня у себя за спиной: никогда не знаешь, что в следующую секунду может прийти ему в голову. Тот изучал рану на животе. Кровь хлестала уже не с такой силой, и, когда я его окликнул, он уже не поднимал головы. Второй человек распластался в комнате — там, где я его оставил. Похоже, с этими двумя проблем больше не будет. Пора переходить к главному блюду.

Я изо всех сил дернул дверь в ванную и вырвал защелку. Дверь распахнулась, а там, в наполненной водой ванне, сидел мой старый знакомый, Иван Скворец, и поливал себя из душа. Он что-то даже напевал вполголоса себе под нос, когда же я ворвался внутрь, он замолк, выронил душ, который издал резкий лязг, ударившись о дно ванны, и уставился на меня озадаченным взглядом.

— Эй, ты чего?

Я видел, как под водой извиваются черные волосы на его животе, видел его толстый член, вставший по стойке смирно. Иван даже не собирался подниматься, продолжал сидеть в ванне, глядя на меня без страха, а всего лишь удивленно. Они всегда удивляются, когда что-то идет вопреки правилам. Они оказываются не готовы к переломам. Уже можно было сказать, что поход в этот дом принес мне удачу, однако остановиться на полпути я не мог.

— Слышь, я тебя знаю! Ты из магазина!

— Именно так, — ответил я и выставил нож перед собой.

Теперь до него дошло положение вещей, и он захотел подняться, но испуг ему воспрепятствовал. Испуг пригвоздил его к скользкой белой ванне; душ продолжал пускать струи воды, образуя на поверхности водовороты, и волосы на животе Ивана покачивались им в такт.

— Ты чего? Слышь, не надо. Кончай, братан, ты чего!

Его взгляд стал затравленным, потому что я застал его без экипировки. Не было под рукой телефона, ни машины, ни денег, ни друзей, — последние лежали в квартире, мертвые. Он был гол, и казался обыкновенным человеком, таким же, как я. Я пожалел, что рядом нет Ирины Галичевой. Сейчас она бы поняла, что я был прав. Но, с другой стороны, мне не хотелось стоять перед ней с окровавленным ножом в руке.

— Простой вопрос. — Я остановился рядом с ванной и прислонился к раковине. — Один вопрос, и, можешь считать, мы все выяснили.

Он молчал, не отрывая от меня безумных глаз. Он мог бы со мной справиться, захоти он этого — все же у меня не пистолет, а обыкновенный нож, — но он впервые был в положении Адама, а я, его Господь, явился к нему требовать ответа.

— Ты понимаешь меня? — пытался я достучаться до его сознания. — Вопрос. Один всего вопрос. Способен ты ответить на один вопрос или нет?

— Какой вопрос? Ты чего, козел, делаешь? Я же тебя убью потом! Ты чего делаешь?! — Он окаменел на секунду, мигнул, уставившись на меня, а потом вдруг заканючил — Братан, убери нож, айда поговорим! Слышь, зачем тебе это? Давай разберемся, чего я тебе сделал?

— Вопрос, — напомнил я, взмахнув ножом, и он сразу же заткнулся.

— Какой вопрос? — прошипел он. — Какой еще вопрос?

Ванна наполнялась. Скоро вода перельется через край и затопит весь пол. А там, у входной двери, кровь уже просачивается между половыми досками.

— Как ты думаешь, что сделал бы Бог, если один из ангелов вздумал бы самолично вершить людскими судьбами?

Может, он думал, я шучу? Скорее, нет: он ведь считал меня психом. Но одну секунду я был уверен, что он готов зайтись в истерическом хохоте. Он мог бы это сделать, я плевать хотел, что он думает. Но он не стал смеяться. Просто вылупился на меня и ничего не понимал.

— Откуда я знаю. Какой…

— Ладно, я тебе помогу. Что было бы более верным: низвергнуть засранца-ангела в ад или полюбить его?

Он молчал, кажется, целую вечность. Я решил, что сейчас он потеряет сознание в ванне, и тогда мне придется его топить, но тут он выдавил:

— Ну, в ад…

Я вздохнул. Все-таки, на что-то он еще способен.

— Именно так. В ад. Именно так. — Я опустил руку с ножом.

Он выставил перед собой ладони и закричал. Не помогло ни первое, ни второе. Нож порезал ребро правой ладони и вонзился в тело. Мгновенно вода в ванне окрасилась в красный цвет. Я мог отлично видеть дырку в его груди, из которой кровь вырывалась в горячую воду. Он опять захотел подняться, но поскользнулся, неловко свалился назад, выплеснув на меня немного воды, и в этот момент я нанес ему еще один удар, теперь в бок. Возможно, я пробил легкое, поскольку вопль Ивана оборвался, и вместо этого изо рта раздалось шипение. Мне было неудобно убивать его в ванне, приходилосьвсякий раз нагибаться, а еще он барахтался, как утопающий ребенок, и уже после второго удара я весь вымок до нитки. Иван бил по воде руками, дрыгал ногами, хрипел, его толстый конец болтался из стороны в сторону. Он напомнил мне свинью в забое, и, даже испытывая к этому человеку жгучую ненависть, я ему посочувствовал: бывают куда более достойные кончины. Однако я не был готов предлагать варианты на выбор.

От того, что он постоянно пытался увернуться, смерть его вышла медленной и ужасной. Но в результате все пришло к знакомому концу. Иван затих, погрузившись в кровавую воду, которая уже стала переливаться чрез край; его лицо, усеянное мелкими красными брызгами, приняло выражение, свойственное мертвецам. Его тело еще слегка покачивалось на волнах бури, которую он сам же и вызвал; что делали в этот момент волосы на животе и ухабистый член, я не знал, — вода стала абсолютно непрозрачной.

Я быстро закрутил ручки крана, чтобы предотвратить наводнение. Потом постоял немного над его мертвым телом и бросил нож в ванну. К чему он мне теперь? Не буду же я резать хлеб ножом, которым убил человека.

Мутная вода поглотила мой нож, и он исчез, упав на дно. Я продолжал взирать на результат моих творений в ванне. Вот и конец всем жизненным проявлениям. Всего лишь дохлое тело. А ведь еще месяц назад оно пыхтело на Ирине Галичевой, каждым толчком заявляя о своей уверенности, о власти, о непобедимости. И что в итоге? То же, что и с остальными: тлен, прах, пыль, забвение. Все вышло столь прозаичным, что и серьезно размышлять не стоит. И нет руки, способной набрать нужный номер телефона, чтобы следователь завел дело об убийстве; и нет свидетелей преступления, некому их даже купить. И нет любовниц, которые бы рыдали над телом, клянясь в вечной памяти, — у них теперь другие заботы.

По-своему они несчастны. Кричат на каждом углу о своей силе, а в результате зарабатывают искреннюю ненависть окружающих. Кто поспешит к ним на помощь, когда в их квартиру проникнет безумец с топором? Кто замолвит доброе словечко на поминках? Кто придет на могилку, чтобы навести порядок? Я мог бы со спокойным сердцем убираться отсюда, ведь все было закончено, но оставалось еще одно маленькое дельце, и я не собирался уходить, не выполнив его тоже.

Я вернулся в комнату, где лежал труп парня, убитого мной ударом ножа в сердце. У него крови было подозрительно мало, не чета бассейну у входной двери. Загустевшая кровь напомнила мне малиновое варенье. Не могу сказать, чтобы картина вызывала во мне отвращение, я вообще не испытывал никаких эмоций.

Фотоаппарат валялся на полу, куда я его бросил. Я любовно вынул его из пакета, отстегнул футляр и осмотрел корпус со всех сторон. Я искал трещину, поскольку удар о пол был довольно ощутимым. Ничего подобного я не обнаружил, и любовь усилилась в моей душе. Я выполнил приготовления надлежащим образом, и через минуту мой аппарат был готов к действию.

Я встал спиной к окну, чтобы проникающий сквозь него свет солнца не испортил мне весь кадр. Навел объектив на распластанного по полу парня, нажал на спуск. В комнате было достаточно света, поэтому вспышка вышла почти неуловимой. Но без нее не обойтись — иначе люди выходят желтыми, как китайцы в нирване.

Я подумал, что здесь вполне достаточно одного кадра, и проследовал в коридор. Я сам себе напомнил врача, переходящего из кабинета в кабинет, осматривающего больных. Только осматривать уже никого не имело смысла. Кровь в коридоре загустела, а парень, открывший мне дверь, так и смотрел на живот, но сейчас его глаза вряд ли что-либо видели. Хотя, чем черт не шутит! Может, его душа витает сейчас надо мной и тихо меня ненавидит. Жаль, что фотоаппарат не может поймать отделение души от тела. Зафиксировав нечто подобное, я мог бы спокойно отправляться на заслуженный отдых.

В коридоре я истратил тоже один кадр. Они — ангажементные актеры театра Смерти, главный персонаж ожидает меня в ванной. Я вернулся туда и закончил пленку. Не стал вытаскивать ее из аппарата, и без того я задержался тут дольше желаемого. Кто-то мог слышать крики, кто-то мог просто почувствовать неладное. Но мне поможет важность моей миссии. А еще — глубинная ненависть окружающих к этим людям, оставшимся в кровавой квартире.

С тем я и ушел. Мне пришлось ступать прямо по крови, — весь коридор был залит ею, — но за дверью мною обнаружился милый коврик. Мне не хотелось его пачкать, слишком он выглядел милым и чистым, но мне пришлось совершить кощунство, чтобы кровавые следы не тянулись за мной по всему подъезду. А скоро я уже вышел на свежий воздух, и огромное солнце приветливо мне улыбнулось, как старому другу, пришедшему в себя после тяжелой болезни.

Глава 26

И вот, примерно через неделю, я держу в своих руках заказ, 36 фотографий, и пристально рассматриваю снимок за снимком. Вроде бы, я не вижу ничего нового, и это действительно так. Но вот мысли в голове почему-то кажутся мне чужеродными и неестественными. Словно и не мои это мысли, только я понимаю, что кому, как не мне, они еще могут принадлежать.

Вероятно, это происходит на турбазе. В доме отдыха на худой конец. Лето ведь, замечательная пора отпусков. Я не мог себе позволить поездку на юг, но я вполне мог смотаться на турбазу. Только не мог я этого сделать, поймите вы! Серега с Вовкой «опухнут» в этом магазине, вкалывая вдвоем. Так все и тянется: день за днем, неделя за неделей, год за годом. Пока кому-то на глаза не попадается кухонный нож, и он понимает, что только с помощью него можно разорвать круг обыденности.

Я попытался вспомнить, сказано ли что-нибудь по этому поводу в Библии. Я, признаться, не читал Великую Книгу, но в наше время любой будет считать себя неполноценным, если не сможет в нужный момент процитировать Моисея или Иисуса. Кажется, что-то вроде: око за око, зуб за зуб. И все-таки это не то. НЕ УБИЙ! — вот о чем гласит заповедь. Я преступил закон. Я — двойной преступник, социальный и церковный. Но что поделать, если сам Бог направил мою руку? Я ведь уверен в этом так же, как и в том, что держу сейчас в руках стопку фотографий, нахожусь рядом с агрегатом в рабочем помещении магазина Фуджи-фото. Что же получается? Бог сам не прочь пренебречь своими законами? Или же он поступает столь мудро, что спихивает эту процедуру нам, грешникам?

Как бы то ни было, заказ лежит у меня в руках. И снят он на турбазе или где-то еще — не имеет значения. Важна лишь картинка, изображение на глянцевой бумаге. Так было всегда, так было спокон веков. Люди изобретали письменность — сначала на каменных дощечках, потом на пергаменте, — и никому ведь не было дела, где именно рисовались картинки. Главное, какой смысл они несли в себе. В те ветхозаветные времена не было почты, огромные дикие территории не подразделялись на области, и схватить нож и вонзить его во врага считалось почетным и вполне оправданным.

Они были на турбазе, и они веселились от всей души. Завсегдатаи этого местечка, чувствуется определенно. Вместе с ними женщины. Снимок: девицы взгромоздились на машину, приняв достойные любого эротического журнала позы. Сегодня их развлекают, кормят и поят, предлагают свежие постели. Синяки будут завтра — под глазами, — и великая боль в голове, но разве это не те жертвы, на которые стоит пойти?

Снимок: мужчины стоят группой, у каждого в руках здоровенный шомпол с нанизанными на него сочными кусками мяса. Шашлык. Пир во время чумы. Повсюду кострища, но эта группа продолжает наслаждаться жизнью. И кто может упрекнуть их в этом? Кто потребует от них отдачи? Разве что маленький несмышленый ребенок протянет ручку, моля о пятерке на хлеб.

Снимок: несколько человек купаются в озере, остальные загорают. Руки кавалеров неизменно присутствуют на шоколадных телах подруг. Многие из них уже побывали замужем. Но сейчас вся предыдущая жизнь кажется им бессвязным сном. Быть может, это тоже очередной сон, но может статься и так, что именно сейчас они пробудились. Они спрашивают об этом своих спутников. Многозначительные улыбки служат ответом. Улыбки Змиев.

Вошла Ирина Галичева, принесла конверт. Я улыбнулся ей: мой топор войны давно зарыт и погребен под прахом костей. Она выглядит сегодня превосходно, хотя одета в привычный костюм. Я люблю тебя, хочется сказать мне ей. Только вряд ли буду воспринят, даже если и на нее нахлынет нечто подобное. Может, я слишком много думал в последнее время и не видел собственного счастья у себя под носом? Размышления всегда затмевали во мне чувства. Мысль о сигаретах однажды сломала мне жизнь, разрушила зарождающуюся любовь.

Я не говорю ей этого, только спрашиваю, какой сегодня праздник.

— Какой праздник? — удивилась она. — Никакого праздника, с чего ты взял?

— Из-за тебя. Ты выглядишь потрясающе.

Она смотрит на меня, и, готов спорить, в ее глазах теплится нежность. Ей приятно услышать от меня комплимент.

— Спасибо, Филимон. — Она игриво усмехнулась, что случалось с ней не часто. — Что на тебя нашло?

— Ничего. Замечательный денек, хочется насладиться им в полной мере. А ты такое прекрасное дополнение. — Я помолчал и добавил, чуточку грустно. — Если бы у меня была свадьба, я бы хотел, чтобы она состоялась вот в такой день.

— Почему «если бы»? Ты хороший парень, Филимон, любая девушка сочла бы за счастье завести с тобой семью.

Да. Возможно. Это после того, как не стало Скворца. Но всех не перелупишь. Целые стаи носятся над нашими головами, затмевая солнце; они гадят нам на головы, а после этого такая партия, как я, выглядит уже далеко не заманчивой. Если тебе насрали на голову, в таком виде в загс не пойдешь.

Швырни нож в эту тучу. Упадут три птицы. Это если еще повезет, а то и вовсе шмякнется одна, да еще и клюнет тебя в ногу перед тем, как испустить дух. Но остальные будут живы, будут здоровы, хоть запусти в них ракету, ничего не изменится. Никто и ничто не в силах совладать с сонмищем в небе, они недоступны, они создают себя сами, и когда ты вытираешь с волос помет, ты обнаруживаешь, что это обыкновенный плевок. А сверху раздается издевательский клекот.

— Ты знаешь, — рассказывает Ирина, — я познакомилась с парнем. На прошлой неделе. И только сейчас я понимаю, как ты был прав тогда. Он совсем другой, не как тот… — Она скривилась. — Он далеко не состоятельный, но после всего пережитого, мне это совсем без разницы. Иногда бывает, что чувствуешь вспышку, как озарение. Я почувствовала такое вчера. Он сказал мне, что намерен завоевать мое сердце. Он ведь почти меня не знает, но ему все равно. Он видит меня, какая я есть, и этого достаточно.

— Значит, скоро свадьба? — улыбнулся я. Наверное, расскажи она мне это раньше, ничего бы не случилось. Я бы просто оставил пленку на витрине дожидаться своего забывчивого хозяина. Я не стал бы звонить по номеру, найденному в телефонной книге. Я бы не взял нож… Возможно, но все уже позади. А я правда за нее рад.

— Ну, не так скоро, — рассмеялась она. — Это ведь на словах все легко, а в жизни…

— Да, — произнес я. — Жизнь всегда вносит свои коррективы. Ты хочешь разорвать замкнутый круг, и тебе кажется, что почти удалось, но вдруг возникает следующий, потом еще и еще. Приходится рвать их вновь и вновь, а силы на исходе. В результате приходишь к тому, с чего начал: подчиняешься обстоятельствам. — Я поднял голову и заметил, что она удивлена. Это меня развеселило. — Не обращай внимания. Я становлюсь философом за машиной.

— Нет, я не поэтому… — сказала она неуверенно. — Просто… Как это ты верно выразил. — Она покачала головой.

Я усмехнулся, но усмешка вышла какая-то кривая.

— Закон жизни, — поучительно изрек я. — Автор: Филимон Ряскин, оператор. Хотя здесь можно обойтись без «оператора». Как-то раз я смотрел передачу «Моя семья». Там выступала женщина, у которой мужа посадили в тюрьму, а следователь предложил ей секс в обмен за его освобождение.

— Да, помню! Я тоже смотрела.

— Вот она и разорвала один круг. Но возник новый, и лейтмотив тот же: муж от нее уходит. Следующий круг. Разорви его. Жизнь придумает что-то еще.

— Что же получается? — Ирина казалась задумчивой. Кажется, мне удалось передать ей свое настроение. Я не хотел, честно, просто так вышло. — Мы все рабы обстоятельств?

— Не знаю, — попытался я спасти положение. Я знал ответ на ее вопрос. Он был — «да». Но не стоит разочаровывать девушку, встретившую, наконец, свое счастье. — Во всяком случае, произойди такое со мной, я бы не стал вести себя как тот мужик, ее муж. Я думаю, женщина, наплевавшая на свою честь, гордость, общественное мнение ради свободы любимого достойна, по меньшей мере, восхищения.

— Я тоже так думаю, — убежденно сказала Ирина. — Пройти через такое — это не каждому под силу.

Я улыбнулся и тряхнул головой.

— Что-то мы с тобой залезли в густые дебри. Работать пора. А за тебя я рад, будь счастлива. — Я сказал это совершенно искренне, и она это поняла.

— Спасибо. — Выражение ее лица могло сказать мне о многом. Но я уже прошел тот период, когда был способен об этом думать.

Я привычно взглянул на фамилию следующего заказчика, и мне внезапно стало так весело, что я чуть не расхохотался. Аккуратным, красивым почерком Ирины Галичевой в верхнем углу конверта было выведено: Селезнев. Что ж, все идет своим чередом.

Селезнев бухал. Где-то на природе с друзьями. Веселье и отчужденность от жизни скрашивали их лица. Им было здорово весело, и им не было дела до остальных.

Мое приподнятое настроение стало постепенно улетучиваться. Через час от него не осталось и намека. Брови мои сдвинулись, я склонился над клавиатурой ниже обычного, словно немощный старец, растративший силы за годы беспутства.

Да. Они никуда не денутся. Даже если я буду переходить с ножом из одной квартиры в другую, чего мне совсем не хотелось делать. Я и Ивана не хотел убивать, просто Бог вынудил меня, я так думаю. Все будто ожидало моего прихода, а я не получил даже незначительного ущерба. Кто-то наверху расписал сценарий от начала до конца, а мне оставалось лишь играть уготованную мне роль.

Заказ с юга. Съемки в летнем кафе: сидят люди, пьют пиво. Они красивы, загорелы и богаты. Они и фотографируются не на память, а для того, чтобы всякий мог им позавидовать. Любой, кому курорт видится далекой мечтой. А таких — миллионы. И я — один из них. Теперь мне понятны мотивы людей, в 17-м году решивших сплотиться и показать остальным, где раки зимуют. Я их не оправдываю, но понять их можно. Очень тяжело в одиночку взять в руки нож и разрезать цепь обстоятельств, куда легче это дается толпе. Не поймите меня превратно, это не призыв к революции. Я всего-навсего обычный оператор, не Ленин, просто мне довелось познать горечь нашей ущербной жизни. Мир наш стоит на творениях Калигулы и его людей, на том, что совершили Пилат и Ирод. Разумеется, корни оттуда. Недаром евреи мучаются на протяжении веков — особая нация, убили, знаете, сына Божьего. Но разве не может так быть, что Иисус Христос представлялся им таким же, каким мне виделся Иван Скворец? Спаситель был мудр, и он был намного выше их. Они не смогли простить и понять его величие, проще было распять его на кресте. И теперь я, через двадцать веков, повторяю тот путь, вымощенный камнями страданий.

Но Иван не Иисус. Если бы так, выходит, мир наводнен Иисусами. И значит, нам нужно внимать им, подчиняться, подражать. Я не хочу этого. Да и вряд ли кто хочет.

Я просто возвращаюсь домой утром и достаю из тумбочки четырнадцать штук фотографий. Я думал, они будут для меня чем-то вроде бальзама, несущего успокоение моей истерзанной душе, но успокоения этого я не ощущаю. Я рассматриваю их, снимки стандартного 10х15 формата. Мертвые тела: сгорбленный над раной в животе парень у входной двери, раскинувшийся поперек комнаты его приятель с пробитым сердцем и, конечно же, главный участник церемонии, Иван Скворец, — и я останавливаюсь только на нем, плавающем в мутной кровавой воде в собственной ванне, в своей квартире, в своем доме, в своем мире. Мир, который он пытался подмять, отшвырнул его, оставил без защиты, и вот он валяется в своей крови — изуродованное, истыканное ножом тело, — и нет в нем прежнего огня всевластья, что горел в его душе долгие годы. Что изменилось? Его не стало, вот что. Но неужели это все, чего я пытался достичь своим поступком?!

Ужасная боль разрывает мою голову, словно сотни тонн тротила взрывается в мозгу. Я не выдерживаю и кричу. Руки роняют снимки, вцепляются в голову, пытаясь удержать разлетающиеся кусочки мозга, но боль только нарастает. Я падаю без сознания в центре комнаты — прямо посреди разлетевшихся по полу фотографий.

Глава 27

Почему я это делаю? Затрудняюсь ответить. Если было бы возможным заглянуть в душу человека, разложить в ней все по полочкам, я попытался бы проделать это с собой. Не потому, что угнетен чувством вины или стыда. Просто это был бы замечательный аккорд завершения — понять причины, предпосылки проведенной войны. Моя война ограничилась одной сумасшедшей выходкой, которая не внесла в мою жизнь ничего нового. Впрочем, этого следовало ожидать. Я вполне готов к тому, чтобы понять героя произведения Достоевского, Родиона Раскольникова. Помню, в школе нас заставляли читать «Преступление и наказание», и уже тогда я знал, что не простое любопытство лежало в основе его поступка. Но что за причины подтолкнули его к явке с повинной — для меня было запредельной областью. Однако теперь кое-что начинает проясняться…

…На заказе мужчины в рабочих спецовках сняты на фоне вздымающихся над горизонтом нефтяных установок и ректификационных колонн. Рабочий люд, наш незаменимый электорат. Обратите внимание, какая гордость сияет на их лицах. Он, электорат, сохранил в душе веру в ценности. Вряд ли их гордость вызвана замасленной одежонкой, — конечно, она проистекает из величественного вида за спиной, где сотни метров труб извиваются толстыми змеями, пропуская через себя конденсат; где доменные печи изрыгают сгустки огня, способного расплавить все в этом мире, кроме идеи; где огромный завод кажется городом — непонятным, инопланетным городом, возведенным обычными людьми. Они верят, что завод будет стоять и завтра. Конечно, они не настолько глупы, чтобы считать себя Постоянными Носителями Должностей, но даже если они попадут под сокращение, или их уволят за появление на участке в нетрезвом виде, или они умрут, — завод все также будет стоять на своем месте и завтра, и послезавтра, и всегда. И это ценность? В их глазах она нерушима…

…Дело в том, что ошибка всех раскольниковых всегда была одна: они мыслили рамками отдельного индивидуума и пытались подогнать под эти рамки весь мир. Мир, такой злой, жестокий, такой продажный, мелочный и дикий сосредоточился в тщедушном тельце несчастной старушенции. Она, несомненно, была ярким демонстрантом эры, и вот это навело Родиона на мысль, что, вычеркнув константу, он изменит итог всего уравнения. Каков же результат? А результат таков, что мир продолжал заходиться в припадке гомерического хохота, наблюдая за нелепыми попытками маленького червячка изменить поступь веков. Ведь сменой одной константы ничего не решить. Нужно менять переменную и по возможности не одну. Это происходит в обычный день и внезапно: вместо того, чтобы скушать булочку на военном посту, подкрепив ее чашкой кофе, ты вдруг в остервенении жмешь на кнопку пуска ядерных боеголовок. Или вдруг просыпаешься утром, но вместо того, чтобы пойти приготовить себе завтрак, ты садишься за печатную машинку и пишешь «Майн кампф». Или осознаешь, что миру так не хватает главенствующей террористической группировки, и ты берешь на себя роль в ее оформлении. Это то, что я называю «переменными»…

…А вот парень старших классов показывает мне и невидимому фотографу свои мышцы. Каждая жилка напряжена и выпирает с должной убедительностью; улыбка больше походит на гримасу, и ручейки пота стекают по накачанной груди. Парень слишком юн для такого объема мускул — что ж, тут двух мнений быть не может: «ретаболил», «нераболил», «сустанон» — производные от тестостерона. Снижение потенции, сворачивание мозгов, прекращение роста, — но в целом неплохо. Это хорошие пленки, шлепаешь их с одними поправками, тоже, по сути, безгеморройные заказы. Иногда все тридцать шесть кадров уходят на некую молодую особу, меняющую наряды и позы и не догадывающуюся разнообразить места съемок. Выглядит красиво, человек отражен в полной мере — фотографический формуляр…

…Может быть, мир на самом деле не так ужасен, каким я его себе представил? Сегодняшний день, к примеру, может считаться одним из лучших. Хотя уже почти восемь, но на улице еще светит солнце — не палящая гадость, навевающая мысли о самоубийстве, а обыкновенное теплое солнышко, греющее спины людей, идущих с работы, — и воробьи чирикают за окном — я слышу их радостный гвалт, они ведь тоже живые существа, хоть и безмозглые птицы. И заказов достаточно. Часто под вечер магазин впадает как бы в спячку: люди знают, что им нечего рассчитывать на быструю печать перед закрытием. Но сегодня они готовы ждать до завтра, лишь бы сдать пленку. Я даже не успеваю пропустить глубоко в мозг фамилии клиентов, лишь бегло смотрю на набор букв, занося их в специальный журнал. Время семь тридцать…

…Съемки на городской площади: сцена, заваленная музыкальной аппаратурой, человек пять подростков с гитарами в руках, микрофон, усиливающий вопли рока, восторженные поклонницы, оседлавшие своих кавалеров. В ходу, разумеется, «мыльница», и о качестве можно забыть. Но все это журнальная мишура — стенания о качестве и профессионализме. Главное, что через много-много лет человек, уже состригший былые патлы и отпустивший усы, будет показывать снимки детям, и говорить им: «Пусть я не совершил главного в этой жизни. Но я пытался, и этим я жил. Что толку от тех, кто подстраивается под стереотипы и хоронит свою жизнь под грудой социальных правил? Я занимался кое-чем своим, и я ни о чем не жалею». И его дети достают из старого шкафа запыленную, расстроенную гитару, и вот уже через несколько лет мир беснуется под ритмы «Билли Джин». Иногда нужно поступиться своим предначертанием. Оно никуда не исчезнет, и Бог не разгневается, — ваше предначертание непременно проявится в детях…

…Если исходить из тех же констант, то ведь их куда больше чем всех, даже малозначительных, переменных. Вот константа: пять дней в неделю приходится работать, но суббота и воскресенье — обязательно выходные. Или вот: муж возвращается вечером домой и целует жену в щеку. Или еще: ужин ровно в семь. Заботы, встречи, проблемы — все это будь тленом! Ровно в семь семья собирается за одним столом, и образуется маленький мирок, обособленный от внешнего мира. И ведь это прекрасно! Константы куда важнее, они не прекратят существования, и если вам нужна уверенность, то где ж еще ее искать?..

…Чудной сегодня денек. Ощущение, что все наши забыли обо мне. Это происходит впервые, я всецело предоставлен самому себе. Ладно, когда-нибудь это должно было случиться. В этом отношении судьба Раскольникова скорее закономерность, чем случайное стечение обстоятельств…

…А вот какой кадр! Средних лет мужчина в окружении четырех детишек разных возрастов. Трое мальчишек и одна девочка. Мужчина пытается сладить со своим семейством, но никто его не слушает, он злится, однако выражение безграничной любви ни на миг не сходит с его лица…

…В салоне подозрительно тихо. Как будто вымерли все. Но, если прислушаться, можно распознать чей-то шепот — прерывистый и заговорщицкий. Мне не интересно, по правде сказать, что там происходит. Может быть, раньше… В дверном проеме появляется Марина Кудрикова. Она странно на меня смотрит и исчезает вновь. Жаль, что сегодня не Иринин день. Мне бы хотелось найти в ее глазах простое человеческое понимание. Уверен… Я бы нашел…

…Заказы, заказы, заказы. Льются рекой, непрерывным течением, как непрерывно течет вся наша жизнь. Я не тороплюсь, но и медлить не хочу. Без пятнадцати восемь, еще осталось несколько дневных заказов. Беру очередной конверт. Пожилая пара покачивается на волнах Черного моря, держась за руки. Я сразу же понимаю, что это именно Черное море, о котором я столько мечтал. Вижу, что они счастливы. Не могу сказать, любят ли они друг друга с той же пылкостью, как в начале супружеской жизни, но, по крайней мере, они сохранили уважение и нежность. Как знать, что на самом деле важнее…

…Кто-то заходит в помещение. Я не поднимаю головы, продолжая «бомбить» отпечатки. Вновь возникла Марина в дверном проеме, вновь так же быстро исчезла, теперь, наверное, навсегда. Обе машины гудят, помпы работают вовсю, их шум перекрывает шаги людей, направляющихся в мою сторону. Мне не нужно смотреть, кто это. Зачем портить такой прекрасный вечер?..

…Бумажная лента бежит по внутренностям принтера, омываемая потоками свежей химии. И снова это сладостное чувство: предположение, как, должно быть, замечательно наблюдать за появлением изображения. Мне так и не довелось это увидеть. Но ведь не все нам подвластно. Что-то успеваешь в этой жизни, что-то нет. Представляется потом новый срок, чтобы довести дела до конца…

…Твердая и тяжелая рука ложится мне на плечо. Она пригвождает меня к рабочему месту, но мне мерещится в этом непонятная доброта и участие. Или же я выдумываю, но, согласитесь, приятно осознавать, что ты кому-то небезразличен…

…Последний заказ из тех, что люди принесли в наш магазин. Парень с девушкой в обнимку рядом с деревьями; их тени удлиняются и выходят за кадр; лица озарены ярким солнцем. Я вижу обожание в их глазах, хоть они и не смотрят друг на друга. Я от всей души хочу пожелать этой паре счастья. Мне кажется, что спасение нашего безумного мира лежит именно в таких парах — соединениях судеб, которые не поддаются проискам недоброжелателей…

…Наверное, мне все-таки придется встать. Это ведь пришли за мной, за кем же еще. Они наверняка побывали у меня дома, где могли обнаружить четырнадцать штук фотографий — я не прятал их, как не пытался скрыть тот факт, что в этом мире я совершенно один. Есть мать, но она далеко…

Моя работа закончена, и я удовлетворен.

Что может принести больше радости, чем ощущение того, что все сделано правильно?

Я отрубаю петлю.

По крайней мере, дневной объем я сегодня выполнил.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27