Заходер и все-все-все… [Галина Сергеевна Заходер] (fb2) читать онлайн

Галина Заходер
Заходер и все-все-все…

Воспоминания

Когда б не этот маленький мирок,

Мир для меня бы не был так широк…

Борис Заходер

«Дом». 28 апреля 1975 года

…Мы встретились с ним ровно сорок лет тому назад, когда каждый из нас уже прошел через многие испытания.

Судьба, словно торопя, свела нас на пустующем берегу, точнее, на заброшенном старообрядческом кладбище, превращенном в пляж жителями деревни Сорокино, что на Клязьминском водохранилище. Мы сразу досконально разглядели друг друга, после чего нам оставалось так же откровенно обнажить свои души.

Долгие годы и каждый день нашей жизни мы шли друг к другу, и даже сейчас, когда его нет, я продолжаю свой путь к нему — проговаривая его стихи, перебирая летучие странички черновиков, расшифровывая записи дневников — и создавая эту книгу.

О нем, о себе. О нас с ним…

 Галина Заходер.

01.01.02–01.08.03

I

«Час прекращений или час превращений?»

Интересно, все прекращается

Или он в кого-то превращается?

Час прекращений

или час превращений?

Б. Заходер «Последний час»;

из черновиков, примерно 1982–83 год

Перед глазами стоят три наших с тобой — последних — дня.

На 5 ноября 2000 года, в канун так называемых Октябрьских праздников, к нам попросились гости. Трое хороших друзей: Алла Гербер, Татьяна Куинджи и Александр Дорман.

Мне не очень нравилось твое состояние и, по правде говоря, казалось, что лучше нам побыть одним. Но у меня хватило разума не отказывать гостям — ты любил посидеть в компании друзей.

Накануне я поехала за продуктами. Отправляя меня, ты, как и частенько до этого, сказал:

— По секрету от моей жены, купи для нее цветов, да побольше, не жадничай!

В цветочном магазине я увидела на прилавке оборванную темно-красную розу. Ее можно поставить в бокал на наколку. Попросила продавщицу продать ее.

Она задумчиво посмотрела на меня и сказала:

— Да берите так.

Дома я составила натюрморт из старинного фолианта с розой и сфотографировала цифровой камерой — технической новинкой, последней любимой игрушкой Бори.

— Ну, что ты сегодня наснимала? — неизменно спрашивал вечером Борис, и мы с увлечением печатали новые снимки: интерьер, струю дождевой воды, падающей в бочку, плавающий в ней осенний лист. Закат солнца. Просто небо. Словом, то, что могла сделать, не отходя далеко от дома, чтобы как можно меньше оставлять Бориса одного.

Печатал снимки на компьютере Боря, а я, восторгаясь его технической эрудицией, бегала вокруг: выбирала подходящую бумагу, вставляла ее в цветной принтер, вытаскивала готовую фотографию, еще тепленькую, и мы вместе восхищались результатом, удивлялись красоте природы, интерьера, который так неправдоподобно хорошо выглядел на снимке.

— Как же красиво у нас, как мы хорошо живем! — говорили мы в один голос.

Вечером, как обычно, ты напечатал последний снимок — фолиант с розой. Последний…

Через три дня тебя не стало. Роза в тот день вдруг сразу стала черной.

С этого дня я разлюбила красные розы.

Воскресный день 5 ноября начался не совсем обычно.

Утром Боря спросил меня, делать ли ему зарядку, пояснив: «Почему-то не хочется». Я поддержала его, посоветовала пропустить денек.

В душ он все-таки отправился. После душа, надев свежую футболку, дикий свекольный цвет которой его раздражал, чтобы смягчить огорчение, бодро сказал:

— Я сегодня в королевском пурпуре.

Мне по-прежнему не нравилось состояние Бори, хотя оно не было пугающим. Последнее время он иногда, глубоко вздохнув, произносил что-то вроде «когда же конец», но это бывало секундной слабостью. Обычно такие мгновения он перебивал какой-нибудь веселой песней. Например, такой:

Пел нарочито громко, словно пытаясь себя подбодрить…

Надо сказать, он был чрезвычайно музыкальный человек, и красивый голос его, даже когда он пел такую легкомысленную песенку, вызывал у меня вполне «женскую» реакцию.

— Тебе слышно? — кричал Боря, если я не была рядом.

— Слышно, слышно, — отвечала я.

— Тебе весело?

— Весело!

Хотя в тот день мне было совсем не весело…

Как всегда, после завтрака, который он почти полностью проигнорировал, пошел… (я написала «пошел», хотя ходить, даже на костылях, ему было мучительно — уже долгое время у него болели суставы ног)… поехал на инвалидной коляске в кабинет к своему любимому компьютеру. Почти сразу же оттуда зазвучала прелюдия Шопена.

И опять тот же вопрос: «Тебе слышно?»

Работа за компьютером доставляла ему радость. Боря, казалось, тут же забыл о плохом самочувствии. Последнее время он много занимался подготовкой к печати неизданных стихов и переводов своего любимого Гете.

Несмотря на волнение, связанное с нездоровьем Бориса, праздничный обед у меня был готов. На рояле стояли цветы, купленные мною «для его жены», роза в бокале не предвещала никакой беды. Стол был накрыт. В графине зеленела охлажденная, свеженастоянная на травах «заходеровка».

Гостей ждали к обеду, который, как правило, начинали в три часа. Боря выехал на своем «кресле». Принес только что отпечатанные новые стихи, положил их возле себя, на телефонный столик. Обычно он сидел лицом к двери террасы. Дверь у нас застекленная, и ему хорошо видно все происходящее перед террасой или на ней, сам он и встретил гостей, прибывших вовремя.

Сразу же сели за стол.

Я подошла к трюмо, чтобы поправить прическу, и услышала слова Аллочки:

— Боря, хватит уж смотреть только на Галю, ну красивые у нее волосы, красивые.

Обернувшись, поймала его взгляд, такой родной.

Этот обед проходил в какой-то особенно теплой атмосфере. Все мы любили друг друга. Было необыкновенно весело. Обычные тосты теперь, издалека, кажутся тоже особенными. Да, в общем, так и было. Я почувствовала к мужу прилив нежности такой силы, что, возможно, впервые при всех призналась в любви к нему. Я сказала, что мне повезло: у меня самый лучший — во всех отношениях — Мужчина на свете.

— Я тебя очень люблю, Боря.

В ответ он поцеловал мне руку.

Выпили за моего любимого. Именно «за него». Боря, осушив первую рюмочку за меня, больше не пил и не прикоснулся к обеду, отломив только кусочек свежего бородинского хлеба, который привезли гости.

Я пошла на кухню, чтобы принести десерт, оставив компанию в самом веселом расположении духа.

Вдруг наступила тишина. За мной прибежали: «Галя, Боре плохо…»

Голова склонилась на грудь. Обморок. Совсем мгновение. Я обняла его, поддерживая голову. Дали сердечных капель. Открыл глаза, слегка смущен.

— Ничего, мне уже хорошо.

Бледный. С трудом уговорили прилечь. Тут же вызвали «скорую». Там сказали, что к Заходеру они приедут не теряя ни минуты.

Боря быстро пришел в себя. Не понял, что произошло, пытался шутить, но слабость взяла верх, и он согласился лечь.

Услышав мои объяснения прибывшему доктору, спросил с удивлением:

— Что, разве у меня был обморок?

Сделали кардиограмму. Сердце в норме, только низковато давление. От укола отказался. Дали совет, уехали.

Гости долго сидели, не решаясь оставить меня одну с больным. На столике остались непрочитанные стихи.

Перед сном. Сижу возле него на кровати.

— Ты выключила компьютер?

— Выключила, не волнуйся.

— Почему ты не снимала Аллочку, она так хорошо сегодня выглядела… Посмотри, какие жилы выступили у меня на руке… Ой, что-то мне совсем плохо…

Связываюсь по мобильному телефону с лечащим врачом, который как на грех уехал на дачу. Известно, начались праздники…

Вроде все правильно сделано. Давление поднялось. Стало 140 на 100. Боря успокоился.

Разговор о смерти. Мысли о кончине возникли из ощущения той легкости перехода в другой мир, которую он всего лишь на короткий миг, но ощутил. Вернее, не ощутил. Вот сидел, радовался нашей беседе — и вдруг ничего нет. А вернувшись «оттуда», даже не понял, как близок был к этой опасной двери. (Вспомнил мою картину «Последняя дверь».)

Боря высказал некоторые пожелания на случай своей внезапной кончины. Напомнил о завещании. Моя попытка уклониться от разговора не помогает. Я и не уклоняюсь. Напомнил, чтобы не забыла, что есть завещание, где лежит, сказал еще раз главное, что мы неоднократно так или иначе обсуждали.

— Я спокоен, у тебя все есть. Не будет никаких забот.

Следующий день.

Давление низкое. Верхнее не выше 110–100. Нижнее катастрофически падает, от 75 до 45 (это уже к приезду «скорой помощи»). Боря спит.

Опять разговариваю с нашим врачом. Обещает приехать через полтора часа.

Смотрю внимательно в родное лицо. Оно пугает меня. Пронзает ощущение непоправимости происходящего. Не теряя ни секунды вызываю «скорую».

Врач требует немедленной отправки в больницу.

Боря: «Не отдавай меня…»

Судорожно собираю его вещи, стараюсь не забыть нужные лекарства, привычные предметы ухода, одежду. Получается большая сумка.

Носилки не проходят в дверь спальни. Приходит Альберт Николаевич Ширяев (сосед) с сыном, кладем Борю на простыню и на ней выносим к носилкам. Машина кажется без рессор, трясет так, что даже мне трудно сидеть, поддерживаю голову больного, укутываю пледом. Ширяевы едут следом на своей машине.

В приемном покое не торопятся. Боюсь оставить его на неустойчивой каталке. Боря пытается повернуться. Я уговариваю его лежать спокойно: того и гляди — упадет. Тороплю сестер. Наконец появляются. Берут анализ крови. Боря смотрит на меня, даже не пойму — то ли с юмором, то ли с тревогой, но вопрос задает совершенно в своем ключе: «Интересно, а шприц у них стерильный?» Этот вопрос меня несколько успокаивает относительно его состояния, правда, ненадолго.

Перед дверями реанимационного отделения, куда пускают только меня, без моих соседей-провожатых, просят раздеть его полностью. О вещах и речи быть не может.

Кровь, кровь на клеенке каталки…

Надо снять футболку. Пытаюсь разорвать ее сверху — не получается. Снизу — рву чуть ли не зубами, из последних сил. Боря опять в своем стиле:

— Что, у них ножичка не нашлось?

Подумать только, это были его последние слова, услышанные мною…

Тороплюсь отдать его в распоряжение медиков: мне кажется, чем раньше начнется лечение, тем больше шансов на спасение. Увезли. Даже не помню, попрощались ли мы хоть как-нибудь?

Из разговора врача со мной, несмотря на его успокаивающий тон, понимаю, что шансов у нас мало.

Стою на крыльце больницы, ожидая соседей-помощников, которые пошли покупать необходимые Боре препараты, названные врачом-реаниматором. Рядом огромная сумка с его вещами, пледом. Солнце садится. Мысли, мысли, одна страшней другой.

Снова поднимаюсь в реанимацию. Мне говорят, что больному сделали все, что полагается, предлагают успокоиться и ехать домой. Успокоиться не удается, но уезжаем.

В стрессовых ситуациях во мне пробуждается жажда бессмысленной деятельности. Помню, еще подростком, узнав о неожиданной смерти папы, ринулась мыть полы. Исключение — смерть двухлетнего сына: впала в сон.

Теперь кинулась стирать. Плед, который я опустила в воду, окрасил ее в красный цвет…

Позвонила в реанимацию. Мне сказали, что Заходер сейчас заснул, но перед сном просил позвать меня, просил найти его лечащего врача.

— Передайте ему, что я его очень люблю.

— Передадим, передадим…

Вскоре после полуночи телефонный звонок. Хватаю трубку. Слышно, что там кто-то есть, но молчат, не откликаются. Жутко. Позвонить самой? Боюсь узнать правду. Наверное, ошиблись номером.

Утром звоню.

В ответ два коротких страшных слова: «Он умер».

Растаял.

На столике — его непрочитанные стихи:

В бокале — черная роза…

Письмо в «Никуда»

Кому: Борису Заходеру.

Копия: Господу Богу.

Тема: Дом без тебя пуст…

15 августа 2001 года.

Мой дорогой, единственная настоящая моя любовь, муж мой!

Я уезжаю отдыхать, впервые без твоего поцелуя и напутствия.

На сердце так тяжело, словно я оставляю тебя одного.

Скоро год, как ты навсегда ушел из Дома, который так много значил для нас, — никого нет на свете дороже тебя…

Целую. Твоя Г.

Это письмо я отправляю через Интернет.

Тотчас после команды «отправить» получаю ответ: Не удается найти «Господу Богу». (Совпадений не найдено.)

Что у них там — юмора совсем нет? На что надеялась? Не ты ли написал:

II

9 сентября 2001 года

День рождения Бори. Ему сегодня 83.

На столике возле кровати — нетронутая с того — последнего дня бутылка армянского коньяка (GREAT ARARAT, 4 звездочки), живительным глотком которого, теряя силы, Боря пытался взбодрить себя.

Наливаю золотистый напиток из драгоценной бутылки на донышки двух бокалов. Рядом — его портрет, а на столе — слегка потертое на сгибах стандартной почтовой бумаги единственное письмо, которое я получила от него тридцать шесть лет назад, в 1965 году. Тогда у нас еще не было общего Дома.

Единственное. Больше мы не расставались.

23. VII

Глубокоуважаемый Лягушонок!

Получил твое милое, веселое письмо и очень ему обрадовался. Радует меня как сам факт его существования, так и то, что ты пишешь обо всем с таким славным юмором — значит, можно надеяться, что живется тебе не так уж плохо и ты действительно отдыхаешь — и конечно — последнее по порядку, но не по важности — радуют те милые слова, которые адресованы уже прямо мне.

Могу тебе тоже сказать по секрету, что я часто вспоминаю о тебе и с нетерпением жду твоего приезда.

О своих делах пока ничего интересного сообщить не могу. Сижу на даче, где мне не работается, а ведь, как ты знаешь, у нашего брата бывает два основных состояния: или работаешь как проклятый, или мучаешься, что не работаешь, как он же.

Вот сегодня у меня второе состояние, и поэтому жизнь довольно мрачная. Конечно, это временно, но жалко времени. И себя тоже. А главное, жаль бедных, несчастных читателей, которые, бедолаги, лишены таких шедевров! Ужас! Бедное человечество!

Погода тоже работает плохо — видно, собирается с мыслями и никак не может решить, что же сейчас: лето, осень, весна или неразберипоймешь что?

Галчонок, я пишу всякие глупости, отчасти потому, что вообще глупею (как говорил А. П. Чехов, женщины без мужчин блекнут, а мужчины без женщин глупеют. Смотри не блекни! Или блекни, блекни!), а во-вторых, потому что не очень уверен, что ты успеешь получить это письмо, — хотя я отвечаю тебе немедленно, но ввиду редких наездов в Москву получил твое письмо с опозданием — боюсь, что с роковым…

Крепко целую тебя!

Возвращайся поскорей, отдыхай получше!

Поездка в деревню

(1965 год, 7.VII)

В тот год я поехала со своим тринадцатилетним сыном Андреем и нянькой, которая заодно отвозила гостившего у нее племянника в их родную деревню на Волге, недалеко от местечка Родня. Со времени знакомства с Борисом прошло два года. Наши отношения зашли довольно далеко, но не настолько, чтобы мы оба представляли свое совместное будущее. Его брак, судя по всему, терпел крах, хотя формально еще существовал. Мой — распался, но это случилось еще до встречи с Борисом.

Боря хотел знать, как я добралась до места, как отдыхаю. Я, оглядевшись, немного отдохнув, отправила ему письмо до востребования, как он попросил. В моей записной книжке сохранился адрес: Москва, К-45, до востр. Б. В.

Запомнились несколько эпизодов моего пребывания в этом дивном уголке (лишенном элементарной цивилизации, даже электричества), о которых я ему и рассказала в своем — тоже единственном — письме. Оно не сохранилось, но сохранились записи, которые я вела в те дни просто от нечего делать.

Мы везли с собой все продукты: сахар, крупу, масло, консервы, даже селедку — таким образом, у нас помимо моего чемодана было несколько ведер, рюкзак, большой бидон и непременная авоська. Ехали с несколькими пересадками и каждый раз долго пересчитывали вещи и детей. В конце концов Андрей предложил радикальное решение этой проблемы: так как мы везде едем до конечной остановки, будем выходить последними и брать то, что останется. Так и поступали.

На последнем этапе наш караван погрузили на моторную лодку, которая и доставила нас к деревеньке, расположившейся на высокому берегу Волги. По дороге, во время дозаправки мотора горючим, лодку сильно качнуло, и мой чемодан тихонько, не спеша, сполз в воду и поплыл. К счастью, удалось изловить беглеца, но когда мне пришлось тащить его от реки в горку, я почувствовала, что утопленник успел сильно нахлебаться воды. Совершенно выдохшаяся от непосильной ноши, услышала от мужичков, сидевших на завалинке:

— Вот уж ничего не скажешь: женщина, но красивая.

Эта фраза так и прилепилась ко мне — Боря частенько, как-то особенно подчеркивая интонационно, называл меня: Женщина, но красивая.

Войдя в избу, услышала снова:

— Это Андрюшина мама? Батюшки, и совсем-то на бабу непохожа.

Так меня оценила деревня…

(Большой соблазн вспомнить еще один эпизод, чем-то похожий на эти, только уже из настоящего. Осенью 2002 года, когда я возвращалась после отдыха на Средиземном море, турецкий таможенник, рассматривая мой паспорт, как-то подозрительно смотрел то на меня, то на документ. Наконец привлек мое внимание к дате моего рождения. Возвращая паспорт, воздел руки и почтительно произнес: «О! Мадам!» Уверена, что Борис и эту реплику использовал бы по назначению.)

…В деревне я все же постепенно превращалась в настоящую «бабу». Ходила босиком, в зеркала не смотрелась, да и бесполезно: они были все кривые. Косметику не употребляла, а расческой пользовалась только по утрам, чтобы вычесать сено, набившееся за ночь на сеновале. Упразднила из повседневного обихода лишнее белье, а загорая — все остальное. Бабушка, патриарх этой семьи, осматривая меня, пока я смазывала простоквашей обгоревшие с непривычки места, сказала: «Ишь, тело-то какое красивое, только вот жопу совсем сожгла». (И то правда.)

А я, одна-одинешенька на реке, чувствовала себя совершенно Евой в раю. Вот только сильно не хватало Адама. Отдохнувшая, распаленная солнцем, лежала и мечтала о встрече с ним, когда наконец вернусь.

В воде плескались какие-то чудовищного размера рыбины (и почему наши рыболовы приносят мелочь?). Одна из них — большая черная, с узкой головой — выскочила из воды и сделала несколько бросков метров на шесть, как мне показалось, со скоростью пули. Потом еще долго расходились круги по воде. Я решила, что это щука.

На противоположном берегу Волги купались мальчишки. Слышу радостные детские голоса:

«.. .... мать!» Да, да, это самое.

Мне совсем не скучно одной. Пишу, вяжу, стираю, вспоминаю свою жизнь до встречи с Борисом.

Моя жизнь до встречи с Борисом

Имея хорошего во всех отношениях, порядочного мужа, я разочаровалась в браке, не получив того, что предназначалось испытать от природы. Не задумываясь, не понимая причины разочарования, чувствовала отсутствие чего-то важного в жизни. Его пуританское воспитание постепенно отучило меня от естественных проявлений нежности, женственности. Особенно это сказывалось на нашей сексуальной жизни. Тогда не принято было считать подобное важной составляющей семейного счастья. Несмотря на это, я родила двух детей.

Отсиживание положенных часов на работе, славные мальчики, удивительно хорошая нянька, поездка в столицу за продуктами, когда обратно волочешь две полные тяжеленные сумки, потом стирка на четверых. Нормальная семейная жизнь. Образцовая семья. Ночью, уставшая, только и мечтаешь, чтобы выспаться, — и слышишь разочарованное: «Ну какая ты женщина…» Чувство вины за свою неполноценность…

И только изредка, когда бывали вместе с мужем в гостях и кто-нибудь обратит на меня внимание, муж, перехватив чужой взгляд, сам взглянет на меня словно свежим глазом, и зажжется в нем что-то вроде восхищения, как прежде. Но это ненадолго. И опять будни без нежности, отношения только по обязанности.

Возможно, прожили бы мы так долго и счастливо, не увлекись я — совершенно внезапно и безоглядно. Увидела однажды (назовем его Артемом)… и вдруг почувствовала, что пропала. Мир изменился. Это было словно наваждение. И услышала ласковые, нежные слова, о которых стосковалась, и даже те ночные, но совершенно с другой интонацией: «Какая же ты женщина!»

Испытала то, в чем до этого отказывала мне природа. Я стала женщиной. Жизнь преобразилась. Возможно, я бы еще одумалась, семейные обязанности взяли бы верх, но…

Словно в наказание мне, судьба отбирает у нас младшего сына.

Брак распался. Несмотря на крах семейной жизни, мы были хорошими родителями и сохранили между собой теплые, дружеские отношения. Муж вторично женился. Мы встречались у нашего сына, вместе радовались двум нашим внукам. Третьего он не дождался… Я навестила его в больнице, когда он тяжело заболел. Словно бы прощаясь, поговорили, посожалели, что не справились с нашим браком…

Деревенская жизнь

(июль 1965 года — продолжение)

Я втянулась в деревенскую жизнь, и казалось — другой и нет на свете. Ложились спать, когда наступали сумерки, вставали с петухами.

Шила хозяйской дочке наряды, вместе со всеми собирала грибы, встречала скотину, возвращающуюся из стада.

«Скотина идет!» Этот сигнал обычно подавал Андрей. Я непременно подходила к окну, чтобы не пропустить это зрелище. Впереди шествует баран Борька, за ним остальные девять его соплеменников, тоже все Борьки, независимо от пола и возраста (что меня смешило и слегка обижало: нечего именем моего милого называть овец!). Последней, не спеша, идет корова Рыженька, которая сразу признает меня, сует голову прямо в окно и слизывает хлебные крошки с моей ладони.

Но самая замечательная личность здесь — кот Матрос, черно-белой, похожей на тельняшку, полосатости. Сначала он проявлял невероятную застенчивость — завидев новеньких, прятался в грядках. Но когда Андрей поймал рыбку и угостил его, он впал в другую крайность: стал назойливо требовать повторения, а если не получал своей доли от улова, добывал ее сам. Ему были подвластны шкафы, запертые на вертушку, которую он с легкостью поворачивал, крышки с тяжелым камнем (для надежности), даже кладовки, куда у него были свои тайные ходы. Каждый день после улова кто-нибудь, ехидно улыбаясь, сообщал: «А Матрос опять рыбу сожрал». Ел он, правда, не один, а приводил на пиршество кошечку, «полюбовницу», как называла ее бабушка.

Есть еще собака Тобик. Это серая забитая дворняжка, имеющая, однако, свободолюбивый характер. Либо Тобика несколько дней нет дома, и тогда за столом неизменно обсуждается причина его отсутствия, либо он отсыпается после таких загулов в кухне под лавкой, и тогда снова обсуждение: где же все-таки он провел это время? Любимое занятие Тобика — охота на мышей-полевок, являющихся основным его пропитанием. В часы размеренной домашней жизни Тобик ездит с хозяином на телеге — развозит колхозное молоко. В телеге он непременно стоит и не покидает ее даже тогда, когда хозяин уходит по делам.

Подивились на курицу, высидевшую утят. Когда утята слегка оперились, хозяин погнал их вместе с курицей к пруду. Метрах в трех, едва завидев воду, утята кинулись в нее. Сначала они намочили лапки, не зная, что делать дальше. Хозяин вынужден был хворостинкой загнать их поглубже. Бедная мать не могла опомниться, когда ее дети начали нырять, кувыркаться и чиститься в воде.

Другая курица провинилась в глазах хозяев тем, что вместо регулярного выполнения своих обязанностей, то есть несения яиц, вздумала усаживаться на них. Хозяйка каждый вечер, когда уже все куры спали, сгоняла ее с гнезда с причитаниями: «Вот зараза, вот зараза!» И после этого из курятника неслось нервное кудахтанье, а сам хозяин, проявляя недюжинную наблюдательность, добавлял, что «курицу разволновать — все равно что женщину: долго потом не уймешь». Кончилось тем, что нарушительницу трудового кодекса искупали в бочке с водой, после чего она одумалась и стала нести яйца, как все.

Самая симпатичная здесь — бабушка. Она делает всю домашнюю работу, а я у нее главная помощница. Прислушиваюсь к ее наречию. Крыжовник она называет — кружельник. Овраг — враг, зато горох — огорох. «Гусь с двумя гусеницами». Взрослых уток называет «старухами».

Мы часто беседуем во время работы на разные темы. Например, медицинские. Она рассказала, как одному ее знакомому вставили глаз от другого человека. Теперь он им хорошо видит, но на ночь вынимает его и кладет в спирт. Вот такая история. Или сообщает, что теперь от свиней людям внутренности вставляют. Неплох и анекдот, который я слушаю уже третий раз: «У мужика заболел живот. Доктор прописал ему глазные капли. Мужик удивился: „Почему?“ — „А чтобы лучше смотрел, что ешь“».

А нам даже и смотреть не надо: в обед, как обычно, постный суп. На второе неизменная каша «большая» — перловая, в отличие от более деликатной — пшенной, которая называется «маленькой». В русской печи каша «угрудеет», то есть упарится. Вкусно! Да еще если с топленым молоком или с домашним медом!

Перед ужином, за который усаживаются восемь человек, дядя Коля идет в соседнюю комнату, отделенную занавеской, откуда тотчас же раздается глухой взрыв — это он открыл крышку большого бидона… Слышится журчание, к столу подается в кувшине мутный напиток — это бражка, которая здорово «шибает», как описывает ее действие сам изготовитель.

Под звон стаканов частенько обсуждаем разные проблемы, например, поведение и предназначение женщины. «Нонешние девьки ничего не любют делать, только родить умеют…»

«Родить-то прощее всего!» Это, конечно, рассуждают мужчины. А женщины, одобряя работоспособность какой-то Нюрки, которая хорошо помогает матери, делают вывод: «Хорошо, что Пелагея тогда аборт не сделала». Я, конечно, тоже попадаю на «зубок» наблюдательных родственников нашей няньки. Непременно вспомнят обгоревшую часть моего тела.

Однажды в воскресенье, 18 июля, в 8 часов вечера, включив транзистор, услышала: «Лирика Бориса Заходера. Читает автор». Я вышла поскорее на улицу, чтобы спокойно послушать. Незабываемое впечатление. Я уже слышала эти стихи, написанные год назад. Но теперь это было словно привет от него. После стихотворения

задумалась: неужели пришло настоящее?

Ночью на своем сеновале долго не могла заснуть, вспоминала наше с Борисом знакомство.

Бусы из персиковых косточек

(лето 1963 года)

Внезапный роман, разрушивший мою семейную жизнь, понемногу превратился в нечто похожее на брак. Он длился к этому времени уже больше шести лет. Отпуск мы обычно проводили вместе. Зимой много ходили на лыжах, летом отправлялись на Волгу или с палаткой на Клязьминское водохранилище, где присмотрели жемчужину Подмосковья — деревню Сорокино. Там и решили провести ближайший отпуск. Сняли малюсенькую комнатушку с терраской и мечтали только об уединении.

То был памятный для меня день, изменивший течение моей жизни. Вероятно, у каждого есть свой особо важный день. А ведь я даже числа его не запомнила.

Вспоминаю строки из моего любимого Диккенса, где он советует на минуту отложить в сторону чтение и подумать о той «длинной цепи из железа и золота, из терниев или цветов, которая не обвила бы вас, если бы первое звено не было выковано в какой-то один, навсегда памятный для вас день».

В тот день (вернее, было еще утро) я сидела на пляже и загорала. На песчаном берегу, кроме меня, не было никого, если не считать пары мальчишек, игравших рядом. Так как через несколько мгновений произойдет моя встреча с судьбой, оставшееся до этого время использую, чтобы рассказать, как я выглядела. Самой интересно вспомнить.

Мне слегка перевалило за тридцать. Роста, пожалуй, чуть выше среднего, хотя в школе (в те годы) считалась высокой, всегда стояла на правом фланге и, стесняясь своего роста, слегка сгибала ноги в коленях. Была худощава — даже мечтала поправиться, но спортивно сложена. Сказывались занятия в молодости художественной и спортивной гимнастикой, плаванием и другими видами спорта. Для тех, кто не знает, во что мы одевались в те годы, когда ничего приличного нельзя было купить, а все только «доставали», скажу, что на мне был оранжевый капроновый купальник, робкий прародитель современного «бикини», который неплохо оттенял загар, приобретенный за лето. Нелишне сказать и о прическе, модной в тот год, которая называлась «Бабетта». Как раз к этому времени до нас дошел французский фильм с Брижит Бардо «Бабетта идет на войну», и мы почти поголовно причесались под нее. Те, у кого были короткие волосы, подкладывали в «ракушку», закрученную на затылке, что-то вроде капронового чулка. У меня, к счастью, были длинные волосы, так что я не нуждалась в «консервной банке», как шутя называли такой шиньон.

Я не просто загорала, я — ждала Артема. Ждала своего друга. Если не быть ханжой, то правильнее сказать — возлюбленного, что по словарю означает: 1. «Прич. страд.». 2. «Горячо любимый». Оба объяснения как нельзя более подходят к моему случаю. Он должен был прибыть с утренним рейсом «Ракеты». А так как мне несвойственно просто сидеть — люблю что-нибудь делать руками, то я, чтобы занять их, опиливала персиковые косточки, превращая их в шарики, из которых собиралась сделать ожерелье. Косточки в избытке валялись на пляже. И мальчишки, с которыми у нас сразу же завязалась дружба, разыскивали и приносили мне сырье.

Впоследствии мы с Борисом, вспоминая этот день, расходились только в одном. Я говорила, что мы встретились на пляже, а Боря всегда говорил, что наше знакомство произошло на кладбище, что в некотором роде тоже верно. Именно на мысу пляжа находился заброшенный старообрядческий погост с холмиками, засыпанными песком, и могильными плитами, заросшими травой. С ивами, склоняющими до земли свои седые ветки…

(Через тридцать восемь лет с того памятного дня и чуть меньше чем через год, как не стало Бориса, я приеду на это место.

Песчаный пляж сохранился, правда, несколько урезанный, так что я его не сразу узнала. Прямо на пляже построили большой дом, и его забор спускается в воду. Здесь уже нет пристани, зато старый погост приобрел «жилой» вид. На могилах появились оградки, свежие цветы. По-прежнему старые ивы — вместе со вновь выросшими — касаются ветвями земли, а корни, подмытые водой залива, местами обнажены, словно деревья пытаются вырвать их и уйти…

В заливе, как и раньше, стоит несколько лодок. На одну из них выползла выдра, стала что-то искать под лавкой. Мой спутник, инициатор этой поездки Саша Виняр, школьный друг моего сына Андрея, впоследствии друг Бориса, успел заснять ее. Нашла свой домик, где я снимала комнату, а дом, в котором жил Заходер, не смогла отыскать, забыла. Какая-то милая женщина вспомнила, что в те давние годы здесь несколько лет подряд снимали дачу писатели, но в каких домах, она не помнит, была маленькая. Позвала нас пить кофе. Мой спутник сфотографировал меня сидящей пригорюнившись на том самом пляже.)

…Поглощенная своим занятием, не сразу обратила внимание, что неподалеку расположился мужчина, который, судя по экипировке, собирался купаться. Он кивнул мне и спросил, чем я занимаюсь. А мне только того и надо. Начала с жаром объяснять, как из плоской косточки выпилить бусину, как потом вычистить желобки косточки, чтобы отчетливо прорисовался естественный узор. Рассказала, что я отварю эти бусины в трансформаторном масле и они станут как шоколадные конфетки и заблестят. Показала уже готовые образцы. Мальчишки тем временем подносили и подносили мне свои находки, а я выбирала из них наиболее крупные и, по возможности, круглые.

Незнакомец проявил повышенный интерес к моей работе, чем очень расположил в свою пользу. Он даже сам начал отбирать для меня косточки. Поинтересовался, откуда я и долго ли собираюсь здесь пробыть. Я отвечала несколько уклончиво. Сказала, что жду приезда мужа.

Наступил момент, когда надо было уже и представиться, иначе становилось трудно беседовать.

— Борис Заходер.

К моему стыду, я не могла радостно воскликнуть, что знаю его стихи. Хоть и слышала это имя, знала о Винни-Пухе, но книг Заходера у меня не было.

Борис спросил, люблю ли я стихи. И тут наступил момент, который мы вспоминали со смехом.

— Да, я люблю стихи.

— А какие стихи вам нравятся?

Я назвала — и сейчас хотела бы назвать — имена двух наших современников, стихи которых мне нравились: они писали такие правильные стихи о любви!

Но дальнейшая реакция моего нового знакомого лишает меня этой возможности: он рассмеялся, да еще как! Казалось, от смеха, который он всеми силами пытался сдержать, брызнут слезы.

Думаю, вы и сами догадались, чьи это имена.

Отсмеявшись, новый знакомый предложил мне послушать стихи. Я радостно согласилась. Он начал читать Пушкина. Отложив свою работу, я слушала с непонятным волнением. Почувствовав его, Борис читал и читал, забыв, что пришел купаться.

Я оказалась на редкость благодарной слушательницей, о чем потом сказал мне Борис.

Время летело незаметно. Он рассказал, что закончил поэму «Почему деревья не ходят», прочитал из нее отдельные главы. Стихи об Иве.

Возможно, эти минуты нашей первой встречи были решающими.

Что скрывать, незнакомец, проявивший ко мне интерес, у меня поначалу не вызвал ответного. Я, избалованная внешностью моего «роскошного» друга, как впоследствии со свойственной ему иронией Борис характеризовал Артема, увидела лишь полнеющего, не слишком привлекательного, как мне показалось, мужчину. Но каждое последующее мгновение, проведенное с ним, меняло мой взгляд на него в лучшую сторону с потрясающей быстротой.

Пока он читал стихи, я смотрела в его глаза, так быстро меняющие выражение. Залюбовалась высоким лбом и красивой формой рта. Заслушалась тембром голоса, — он волновал меня. А как читал! Не могу сказать, что взволновало меня — только ли голос или совершенное чтение. Все вместе. А уж сами стихи!.. Слушая их, я поняла, почему он так — почти до слез — смеялся над моим вкусом, поняла, что услышала настоящую поэзию.

Когда спрашивали, что привлекло меня в нем в первую нашу встречу, я, не задумываясь, отвечала: «Встретила яркого, умного и очень интеллигентного человека редкой одаренности».

Когда спрашивали Бориса, что привлекло его во мне в тот первый раз, он отвечал: моя приветливость. Возможно, было что-то еще, но уж, конечно, не мой поэтический вкус.

Однако наше замечательное общение было прервано появлением «Ракеты». Я мигом вскочила, поблагодарила Бориса и тут же напрочь забыла о нем, едва кивнув на прощание. Накинула сарафан и побежала навстречу своему «роскошному» возлюбленному.

Это стихотворение из цикла «Листки» Борис Заходер написал позднее, но оно отражает начавшиеся между нами отношения.

Благословение бабушки

(июль 1965 года — продолжение)

Словно желая благословить меня, бабушка предложила мне самой выбрать в подарок любую икону из своего иконостаса. Мы вместе пересмотрели их, заодно вытерли пыль, почистили оклады, вымыли стекла и долго смеялись, обнаружив за иконостасом совсем не божественный предмет — клистирный наконечник (несомненный признак деревенской бедности, если этот «ценный» предмет спрятали в такое надежное место).

Мне сразу приглянулся образок, написанный маслом на деревянной пластинке размером 5,5 на 6,5 сантиметров: на голубом фоне — контуры собора с пятью маковками, увенчанными крестами, и слева от него в полный рост — фигура старца со сложенными молитвенно ладонями: святой преподобный Нил Столобянский. В правый верхний угол вписан образ пресвятой Богородицы.

Эта драгоценность и бусы из персиковых косточек, которые я закончила к концу того отпуска, когда мы познакомились с Борисом, всегда висели рядом у изголовья кровати в нашем Доме.

Приближалось время моего возвращения. Незадолго перед отъездом из этого благословенного уголка я получила то самое — единственное в жизни — письмо от Бориса.

Сын оставался с нянькой до конца лета. Я складывала чемодан.

И тут у соседей — скорбное событие. Померла бабушка Нюша. Закрыла за дочкой ворота, легла отдохнуть и тихо померла. Вечером поминки — можно не готовить, все будут сыты и так. (И пьяны.)

Во время похорон навстречу процессии выехал грузовик, а из него вылезли три человека. «Очень плохая примета, — убежденно сказал дедушка Яков, — жди трех новых покойников».

На поминках много пьют. Дед Яков здорово перебрал. Вижу из окна, как его под руки волокут домой. «Это я работать уже не могу, — бормочет он, — а пить мне полезно».

Среди ночи стук в дверь: «Дедушка Яков помер…»

Примета начала сбываться. Но, покинув деревню, я так и не узнаю, сбылось ли печальное предсказание деда Якова полностью…

Меня проводили всем домом, выпив на посошок «дядиколиной» бражки, она-таки «шибанула».

Отъезд (вернее, отплытие на моторной лодке) на этот раз обошелся без приключений. Я дремала, придерживая свой не в меру бойкий чемодан, который норовил снова пуститься в плавание, и вспоминала позапрошлое лето.

Танец

(лето 1963 года)

Через день наша хозяйка сказала, что заходил какой-то мужчина — разыскивал меня. Недоумение, вызванное таким сообщением, развеялось в тот же день, так как на пляже, находящемся совсем в другой бухте, где мы уединялись, появился Борис Владимирович с шахматной доской в руках. Я никогда не спрашивала, как и каким образом он отыскал нас. Казалось, это простая случайность.

Я познакомила мужчин. Они играли в шахматы, а я пилила свои косточки. Любопытная деталь: потом каждый из игроков говорил мне, что соперник явно слабее. Увы, я в шахматы не играю, судить не могу, но в том и другом случае искренне верила «сильнейшему». Взрослые мальчишки!..

Забегая вперед, вспомню, что Борис проводил за шахматами, особенно в первые годы нашей совместной жизни, много времени. Это те же самые шахматы, с которыми он появился тогда на пляже. На внутренней стороне крышки цела карандашная надпись «Б. Заходер. 25 обр. шк. ООНО». Значит, им уже более семидесяти лет. Как он сумел уберечь их в жизненных передрягах? Эти шахматы и шахматные часы занимают почетное место в кабинете, хотя компьютер, появившийся позднее, снизил интерес к ним.

Однажды в нашем доме появился Михаил Таль.

Это был год его триумфа на шахматном небосклоне. Им восхищались, его узнавали. Я была случайной свидетельницей прибытия Михаила Таля в театр, кажется, во МХАТ. Как только он показался с дамой в зале, все поднялись с мест и зааплодировали ему.

Мы не были исключением и обрадовались, узнав, что он выразил желание повидать Заходера. Приехав к нам, первым делом сел играть с Борисом в шахматы. Не знаю, кто у кого выиграл, я была занята подготовкой обеда, каюсь, не уследила, но реплика Бориса, что он «дал прикурить самому Талю», служила ему утешением. (Кстати, оба были заядлыми курильщиками.)

А после посещения нашего туалета,облицованного черно-белыми плитками в шахматную клеточку, Таль с улыбкой заметил, что попал прямо-таки в родную атмосферу.

Позднее Борис с глубокой симпатией и почти профессиональным интересом следил за перипетиями борьбы между Гарри Каспаровым и Анатолием Карповым, будучи на стороне первого. Получил от Каспарова в подарок фотографию с дарственной надписью. Я, не вникая в суть игры, принимала близко к сердцу саму борьбу, горячо сочувствовала нашему любимцу, усаживаясь рядом с Борисом, внимала его комментариям. После победы Каспарова ходили вместе на пресс-конференцию, которую провел победитель.

Может быть, некая связь (именно в те годы) между Борисом Заходером, Гарри Каспаровым и его помощником Семеном Пачиковым (кажется, уже тогда крупным программистом) и явилась истоком серьезного, почти профессионального увлечения компьютером в будущем…

…Но вернемся на пляж, в 63-й год.

После шахмат купались. Возвратились вместе: оказалось, что наши дома на одной улице. Мы получили приглашение — вечером, по-дачному, зайти выпить чаю. Дальше так и повелось: днем мы частенько встречались на пляже, вечером собирались на даче Бориса Владимировича. Он познакомил нас со своим близким другом, Борисом Исааковичем Балтером, жившим по соседству. (В тот год он был очень популярен, у него только что вышла книга «До свидания, мальчики».) У Бориса Балтера в бухте стояла моторная лодка, он пригласил нас прогуляться по водохранилищу, искупаться прямо с борта лодки.

Я нередко плавала «на время» вместе с молодой пловчихой Наташей. Ее финский домик стоял лицом к бухте, где были пришвартованы лодки дачников и старожилов. Она тренировалась под наблюдением матери, тренера по плаванию, сопровождавшей нас на одной из лодок, подстраховывая на всякий случай, так как мы уплывали очень далеко, на противоположный берег водохранилища.

В ближайшем лесу как-то раз мы увидели остатки «экологического» плаката, написанного на жестянке:

И тут же услышали продолжение от Бориса Заходера:

Вечерами в доме Бориса Владимировича мы не только пили чай, беседовали и играли в шахматы, мы даже танцевали.

Особенно запомнился вечер, когда Борис Балтер и Артем были заняты шахматной партией, а Борис Владимирович, пригласив меня танцевать, увлек в сторону от шахматистов и под музыку уж не помню какого танца, прижав к себе чуть крепче, чем положено, прошептал слова, от которых у меня закружилась голова:

Да, он мог вскружить голову…

Что отличало его от других мужчин, с которыми столкнула меня жизнь? Помимо обаяния, ума, остроумия главной отличительной чертой была Галантность.

Написав это слово, я взяла современный словарь русского языка и удивилась, что «галантность» — это «изысканно вежливый, любезный». Решив, что я неправильно употребляю это слово, на всякий случай посмотрела еще и словарь Даля. А вот в нем «галантность» определялась именно так, как я ее понимала: «Учтивость, вежливость, услужливость относительно дам». Именно галантность в старом понимании была присуща Борису Владимировичу. Не знаю, как другие женщины относятся к галантности, но я от своего первого мужа бежала, перестав ощущать себя женщиной. Надоело равноправие, когда «ты и лошадь, ты и бык, ты и баба, и мужик».

Конечно, период ухаживания не является проверкой на галантность. Когда начинаются будни, вот тогда-то и видно, кто чего стоит. Но об этом подробнее я расскажу потом…

Но как не вспомнить, что все наши подруги, отправляясь к нам в гости, тщательно продумывали туалет, макияж, даже духи: знали, что Борис непременно отметит, как выглядит гостья, всегда найдет слова, которые поднимут настроение. Взглядом даст почувствовать, что рядом с ним Женщина.

Кстати — а может быть, и некстати — вспомнила Борину реплику: «Муж тебе все поднимает, начиная со скандала, кончая настроением».

Чуть позднее Борис признался, что почти сразу понял: Артем мне не муж. (Значит, разница между мужем и возлюбленным, даже с большим стажем, все же заметна.)

Я не отрицала…

Цикл стихов о любви, строки которых приведены здесь, написан Борисом Заходером через полгода, в Ялте, как говорится, залпом. Хотела бы я надеяться, что была той «причиной», которая вызвала их к жизни, но меня там не было. «Видно, такое время пришло…»

Он читал их мне одной из первых.

Впоследствии, когда впервые (увы, лишь в 1996 году) они были изданы полностью, Борис посвятил их мне, написав: Посвящается Г. З. При наборе «З» потеряли, и Боря, когда дарил книгу, всегда от руки дописывал эту букву. А мне добавил: Она же — любимая жена.

Но искру высекла другая женщина.

И однако:

…Тем летом я могла изредка, именно изредка, наблюдать семейную жизнь Бориса Владимировича. Длительное отсутствие женской руки сказывалось: он, еще сравнительно молодой, «мужчина в самом расцвете сил», мужских и творческих, человек с поэтическим воображением, эстет, надолго оставался один. Его жена, Кира Петровна Смирнова, известная и очень яркая эстрадная звезда, появлялась на даче крайне редко. Борис радовался ее приезду, расспрашивал об успехах. Она подробно и шумно рассказывала о них.

Ко мне относилась настороженно, явно не испытывая симпатии.

Я, кстати, тоже. И вполне понимаю ее.

Мой незабываемый отпуск закончился.

Подарок

(зима 1963–1964 года)

Казалось, моя жизнь после знакомства с Борисом Заходером не изменилась.

Мой затянувшийся роман становился все более и более бессмысленным. Мы, словно предчувствуя окончание, отметили в ресторане семилетие, где тосты состояли из всевозможных пословиц и поговорок. Например: «Семь без четырех, да три улетело»…

Несмотря на сильное впечатление, которое произвел на меня Борис Владимирович, я не позволяла себе думать о нем, хотя он периодически звонил. Не хватало еще одного женатого поклонника.

Однако — почти незаметно — началось вытеснение одного моего романа другим.

В один из последних дней 1963 года раздался звонок в дверь, и, открыв ее, я увидела Заходера с большой коробкой. Подарок к Новому году:

Он не зашел, не посмотрел, как я живу, — просто поздравил.

Это была новомодная венгерская кофеварка «Эспрессо». Я большая любительница хорошего кофе, и он об этом знал. Как он угодил! Отныне каждое утро, приготавливая кофе, я невольно вспоминала Бориса, как молитву.

Борис Владимирович звонил мне. Но так как он часто уезжал работать в дома творчества, то в эти периоды звонки становились редкими или совсем прекращались, и тогда без них становилось неуютно.

Больше всего он любил Дом творчества писателей Переделкино.

Переделкино

(1964 год)

В начале февраля Борис уехал в Переделкино. По записям предстоящих дел в тетрадке (которую он брал с собой) можно понять, как серьезно он работал:

5 февраля.

Приезд в Переделкино, пробуду здесь до 29(?).

Предстоит:

1. Работать над сказками.

2. Заявка для Н. П.^[2] («Ящерица» и «Сестра моя жизнь»).

3. Подготовка книги для С. П. 14.02. (Перепечатать «Кит и кот», «Носорог», «Термит», «Ежики» и т. д.)

4. Заявка для мультфильма?

5. Стихи для Э. У. — отредактировать.

6. Стихи для Кати^[3].

7. Редактура «Винни-Пуха» для «Детгиза». 12.02.

8. (Следуют четыре подпункта, среди которых: гости, примерка, кинофильм о Кире (Париж, радио), книжки для Д. Г. и В. П. для Лен. Телевид.)

9. Радио: запись поэмы.

Такой плотный график работы наметил Борис Владимирович для себя на февраль.

И в этой же тетрадке, почти в самом начале января, я наткнулась на запись, которую хочется привести, так как она многое определяет в его творчестве.

Пожалуй, немалое — больше того, в чем-то определенное влияние на мое писательство имел дефективный мальчик Витя, рассказ о котором я услыхал году в 47-м.

Учительница в школе для дефективных детей долго объясняла классу басню «Лебедь, рак и щука», заставляла ребят тащить в разные стороны тетрадку, линейку.

Наконец, кажется, усвоили.

— Поняли, ребятки?

— Поняли!

— Кто может объяснить, почему воз и поныне там?

Долгое смущенное молчание, наконец нерешительно поднимается грязная ручонка.

— Ну, ну, скажи, Витенька!

И Витенька сказал:

— Лосадок не было!

Рассказывали мне это, разумеется, просто как забавный анекдот. Я же, видимо, именно с тех пор накрепко усвоил, что реальная основа басни должна быть безупречно точной. Ведь, в самом деле, даже если бы Лебедь, Рак и Щука тянули дружно, вряд ли они смогли бы сдвинуть воз…

Это, конечно, не уменьшает достоинств классической басни. Но в чем-то дефективный Витя оказался «правее» гениального И. А. Крылова. Оказался большим реалистом.

Ялта

(1964 год)

Ранняя весна. Борис Заходер в Ялте.

Под первым стихотворением из лирического цикла «Листки» стоит дата: 16 марта.

Эпиграф (только в тетрадке, в книгу не включен):

Все привидения в этом фильме вымышленные, и всякое сходство является чисто случайным. («Привидения в замке Шпессарт».)

Меньше чем за месяц написано 70 стихотворений! В полном издании в подзаголовке он назвал их «Горячка рифм в семи главах и семидесяти стихотворениях», с эпиграфом из А. С. Пушкина: «Блажен, кто с нею сочетал горячку рифм…»

Первая публикация, далеко не полная, была в сентябрьской книжке «Юности» за 1965 год.

Одно из стихотворений говорит о настроении поэта той весной:

Завершаются «Листки» стихотворением, печатавшимся неоднократно:

Первое свидание

(конец лета 1964 года)

Получив огромный букет цветов с коленопреклонением (да, да, с настоящим, старомодным!), наслушалась его новых стихов, полных лиризма и необыкновенного целомудрия:

Затем:

А напоследок выслушала много других — вольных и грешных — Пушкина. Всю ответственность за мое окончательное соблазнение Борис взвалил на Александра Сергеевича:

Кто после таких стихов (Пушкин) бросит в меня камень?

«Женщина не должна за это благодарить»

Закончился бесповоротно мой семилетний (как война) роман.

Начался совсем другой, не похожий ни на что прежнее, который продлился тридцать пять счастливых лет.

То, о чем мне хочется написать, возможно, не будет воспринято читателем с пуританским воспитанием. Пусть такой читатель пропустит эти строки.

О Борисе Заходере — писателе, поэте — будут писать литературоведы, критики. Я даже уверена, что о нем еще слишком мало сказано, что не до конца постигли величину его литературного дарования, его личности. Его архивы, мысли, переводы Гете, которые и о которых знают очень мало, — с ними еще предстоит познакомиться. Он сам избегал публичности, а общество не стремилось воспользоваться его одаренностью сполна. Взяло лишь малую толику. Мне тоже не по зубам эта тема, «мычится коло рта». (Так говаривала малограмотная нянька, работавшая в семье родителей Бориса, отвечая на вопрос, кто звонил в их отсутствие: «Мычится коло рта, а сказать не могу — то ли Иван Иванович, то ли Абрам Самойлович… Нет, вспомнила, — добавляла она радостно, — Ленинград звонил!»)

Перед мощью его дарования, интеллекта я до сих пор испытываю благоговение, которое мешает мне писать о нем, особенно когда его уже нет на свете. При жизни он был мне понятнее, доступнее, чем теперь. Человеческие слабости приближали его ко всем остальным, словно бы уравнивали.

Но я хотела бы сказать о нем то, в чем, как мне кажется, чувствую себя «авторитетом», хотя бы потому, что моя жизнь до встречи с Борисом была, так уж вышло, поиском женского счастья. Оно пришло ко мне не с первой попытки.

Скажу слова, которые ни один нормальный мужчина никогда бы не отказался выслушать.

Слова во славу мужчины.

Он был идеальный любовник.

Я счастлива, что успела сказать ему эти слова, хотя и не так прямолинейно, предложив тост в один из самых последних дней его жизни, при гостях. И прощаясь — на кладбище.

И снова я беру Академический словарь и нахожу современное толкование этого понятия. Я совсем не это имела в виду, а, как у старого доброго Даля: «любовник, -ница, — влюбленные друг в друга, чета любящих или состоящая в супружеских отношениях». Вот так, немного старомодно. Любящих. Когда любящие стараются сделать счастливым в первую очередь не себя, а любимую или любимого.

Как у А. С. Пушкина: И делишь, наконец, мой пламень поневоле.

Не самому вспыхнуть, сгореть, а заставить разделить свой пламень, хотя бы и поневоле. Поделиться. Радоваться не одному, а вместе. Во всем. В первую очередь — в любви.

Когда, спустя годы, случалось, затихала страсть, Борис приходил в отчаяние, искал причины, нервничал. «Ну что, пора разводиться?» — спрашивал он полушутя-полусерьезно. Так важно было ему сознание его власти.

Знал, что стихи или музыка поднимают настроение, находил способы вернуть гармонию отношений, вновь вернуть мой счастливый смех.

Что я имею в виду? Лишь то, что он написал мне в стихотворном поздравлении с Новым годом, две строчки которого процитирую, а полностью приведу в другом месте:

Словом, умел рассмешить.

И после этого, если слышал слова благодарности, говорил:

— Женщина никогда не должна за это благодарить мужчину.

Предложение руки и Дома

(1966 год)

Весну этого года, как частенько и прежде, Борис жил в Переделкине. Звонил оттуда нечасто, так как у общего телефона вечные очереди, да и не поговоришь под зорким взглядом брата-писателя.

Но вдруг звонки совсем прекратились. Недоумение сменилось горечью сознания, что всему, всему приходит срок, надо смириться и привыкать жить без него.

Кажется, смирилась.

2 апреля сослуживица позвала меня к телефону со словами: «Вас — чрезвычайно приятный мужской голос».

Во мне все встрепенулось, и, чтобы скрыть радость, появившуюся на моей физиономии, я шутя сказала: «Будут делать предложение».

И — как в воду глядела.

Боря, не вступая ни в какие объяснения, сказал: «Я тебя встречу после работы у проходной».

Мы уехали на его машине за город, и, прогуливаясь по опушке леса, я услышала объяснение его долгого отсутствия. Все не так просто, он долго думал, пытался в полном одиночестве разобраться в своей жизни. Он хочет иметь свой дом, но не просто место, где можно поставить кровать и пишущую машинку, а Дом, которого, в сущности, у него никогда не было. Перестать скитаться по домам творчества, да чтобы и жена всегда была рядом, а не от случая к случаю.

Борис сделал мне предложение.

Даже два, как я потом резюмировала: стать сельской жительницей, а заодно и его женой. Правда, он утверждал, что порядок был обратный. Но я и не спорю.

План такой: он покупает дом, мы — женимся. (Или наоборот.) Я оставляю работу и становлюсь домашней хозяйкой. На мой вопрос, есть ли у него деньги на покупку дома, он ответил, что да, есть — 8 (прописью — восемь) рублей на книжке.

«На что же ты рассчитываешь купить дом?» — естественно, спросила я.

«Только на то, что я — Борис Заходер».

Вот это мужской ответ!

Свой я готова была дать сразу, но это было бы слишком поспешно.

Пусть немного помучается. Обещала подумать…

«Я своему отцу давно гожусь в отцы»

…Снова вспоминаю его стихи о доме, в котором «певчие птицы не живут, не поют». Задумалась, а был ли у Бориса когда-нибудь такой дом? Дом в понятии — «семья». Дом, который он захотел обрести со мной.

Тогда я не могла ответить на этот вопрос. Теперь, когда его уже нет, попробую вспомнить то, что он мне рассказывал, пересмотреть его записки, стихи и представить, какой дом был у него до нашей с ним встречи.

Строчки, вынесенные в заглавие, Борис написал, вспоминая своего рано ушедшего из жизни отца. Но что тогда говорить о его матери, которая сделала своего сына сиротой в 14 лет, отравившись уксусной кислотой. Страшная кончина, да еще с последним криком о помощи, обращенным к мужу: «Володечка, спаси меня».

Кончилось детство. Вместе с кончиной матери ушло понятие родного дома.

Отец, боясь одиночества, женился, да не один раз. Мачехи, сменяя одна другую, не приносили успокоения ни отцу, ни сыну. Каждая меняла уклад жизни по своему усмотрению. Исчезали привычные с детства вещи, менялся распорядок дня, а последняя мачеха, уже после смерти отца в 1941 году, лишила Бориса любимых книг, вещей и всех семейных документов, которые просто сожгла.

Остались у Бори от домашнего очага лишь фотографии родителей и собственная, где ему два с половиной года.

Из записок Бориса Владимировича 1971 года:

Как тронули меня те страницы «Нильса»^[4], где писательница говорит о возвращении в свое старое имение, в те места, где прошла ее молодость. Меня, у которого нет таких мест, нет родного угла и чье детство прошло в переездах, во временных квартирах — без устоявшегося быта, без обрядов, без традиций, без семьи с каким-то подлинным укладом жизни, — интеллигента 20 века…

Ранняя любовь к девушке, которая на три года старше (что очень существенно — Борису неполных 16 лет), принесла ему много поэтических переживаний, но и ранила. Речь идет о дочери писателя Ефима Зозули, Нине.

Вот как описывает К. И. Чуковский в своем дневнике за 1927 год их дом и саму Нину:

«У Ефима Зозули всегда полон дом каких-то родственников, нахлебников, племянниц — и в довершение всего на шкафу целая сотня белых крыс и мышей, морских свинок, которые копошатся там и глядят вниз, как зрители с галерки, — пугая кошку. Есть и черепаха. Все это — хозяйство Нины, Зозулиной дочки, очень избалованной девочки с хищными чертами лица. В доме — доброта, суета, хлебосольство, бестолочь, уют, телефонные разговоры, еда».

Атмосфера хлебосольства, уюта, телефонных разговоров, еды сохранялась всю жизнь, мне тоже посчастливилось наблюдать ее позднее.

Чтобы узнать некоторые подробности жизни Бориса и Нины в те годы, я позвонила их общей подруге Г. В. Дробот. Она вспоминает, что Боря поражал всех своей феноменальной памятью. «Он мог прочитать две страницы совершенно нового текста и тут же пересказать его слово в слово».

А что можно сказать о человеке, который в 16 лет написал такое?

Передо мною лежит толстая общая тетрадь за 1934 год.

На первой странице посвящение:

Видно по надписи на обложке, что эта тетрадь принадлежала поэту Арону Копштейну и он подарил ее Борису в Коктебеле, где тот находился вместе со своей подругой Ниной Зозулей, впоследствии ставшей его женой.

…Совершенно неожиданное соприкосновение с именем Арона Копштейна произошло у меня 8 мая 2003 года, в канун Дня Победы.

Вдовы писателей пригласили меня присоединиться к их союзу. Программа встречи состояла из поминовения павших, а затем общего чаепития в малом зале ЦДЛ. Не уверена, что меня соблазнило бы чаепитие, но я хотела почтить память погибших писателей — и поехала.

Хор студентов консерватории исполнил песни военных лет. Прозвучали в записи стихи фронтовиков, среди которых стихи Арона Копштейна. Вспомнила, что Борис с Ароном вместе были на войне, где тот и погиб. Захотелось узнать о нем что-нибудь еще. Потихоньку покинула свое место и подошла к мраморной доске с именами павших, нашла его имя. У стенда с фотографиями узнала сразу, словно видела раньше, черноглазого молодого человека в вязаной шапке. (Может быть, по головному убору?) «Арон Копштейн. 1915–1940».

У Бориса хранится фотография, помеченная 27 марта 1940 года, где студенты Литературного института, вернувшись с финской войны, снялись на память (все в таких же вязаных шапках, которые трансформировались в шлем), — Арона среди них нет. Значит, он погиб в самом начале этого года на финской, а не на Отечественной войне, как я думала. Надпись на обороте: «…не забывай своих боевых ребят. В будущей войне ты будешь с нами». Они знали, что будущая война не за горами.

Я стояла перед фотографией старого друга Бориса, ушедшего из жизни таким молодым, и плакала о нем. Может быть, я осталась единственным человеком, скорбящим о нем в этот день…

Арон. Финская война

Наш друг, — первый читатель, наблюдавший за рождением моей рукописи, — как-то заметил, что мои «отступления придают динамику и прихотливость фабуле». Сочту его слова за одобрение и позволю прервать главу, чтобы дописать нечто важное, что взволновало меня уже после того, как я поставила последнюю точку в этих воспоминаниях.

Подыскивая себе новую «работу», заглянула в папку «Финские записки», которые вел Борис на Белой войне в 1939–40 годах, и обнаружила волнующий материал.

Отдельные листики блокнота, исписанные карандашом, хранят, словно телеграфные сообщения, живые интонации Бориса Заходера, которому едва перевалило за двадцать. Вероятно, позднее он пытался превратить их в связные воспоминания, перепечатав на машинке некоторые эпизоды подробнее, да так и не довел до конца.

Прервана учеба в Литературном институте. Борис и Арон уходят добровольцами. Лыжный батальон.

Мы идем к старшине. Он выдает мне новехонькие лыжи. Савельев достает из кармана мягкие ременные крепления. Я не верю своим глазам — мягких креплений у нас мало. Савельев усаживается на ступеньку, кладет лыжи и начинает надевать крепления. Я ставлю ногу. Крепления подтянуты идеально.

— Да пометьте их хорошенько, а то ведь утащут.

И я ножичком начинаю выцарапывать на носках лыж номер своей винтовки — 293.

Я встаю на лыжи, палки у меня есть — хорошие бамбуковые палки с широкими белыми тесемками.

— И на тесемках напиши номер, — говорит Савельев.

Мы уходим с ним на лыжах. Чудесный день. От блеска снега под зимним солнцем, от мягкого хруста его под лыжами, от ощущения уверенности и силы собственных движений меня охватывает радостное чувство.

— Красота, — кричу я, — спасибо тебе, Савельев!

Ко мне подбегает боец. «Иди, тебя там какой-то нескладный спрашивает». Арон. Его огромные прекрасные темные глаза скрываются за веками, когда он замечает меня. Мы целуемся.

— Ну, как дела, лирик? — спрашиваю я.

— Да вот, видишь, гоняют на лыжах, — отвечает Арон. Действительно, Арон, против обыкновения, на лыжах. Его ноги в огромных валенках привязаны к лыжам, именно так: целой дюжиной веревочек, под которыми креплений не видно.

— У меня уже неплохо получается, — говорит Арон с гордостью. — Погляди-ка, как я съезжаю с горки.

Он, пригибаясь, отталкивается палками и, проехав несколько шагов, падает. Я смеюсь. Арон начинает мне объяснять причину падения.

— Ладно, ладно, я не командир, — отвечаю я, улыбаясь. Мы смеемся.

После болезни Бориса.

— Ты вот что, — говорит Тима мне, — ты что-то плохо работаешь последнее время? Беседы проводишь?

Он говорит не о том, о чем хочет. Я отвечаю ему что-то невразумительное. Мне стыдно, комиссар поворачивается ко мне.

— Расскажите-ка мне, товарищ Заходер…

(Далее отсутствует один лист.)

От кухни отделяется знакомая мешковатая фигура Арона.

— В чем дело, товарищ замполит? — кричит Арон молодецким голосом.

— Возьми вот этого бойца, — говорит Тима, отвечая улыбкой на улыбку Арона, — и вымой его, понимаешь, как следует, чтобы чистый был, да мозги ему прочисти.

(Арон) мыл меня по приказанию Тимы. Роли наши переменились. В бане. Целуемся. Первый раз с голым мужчиной. Сует Тимкино угощение. Детская привычка — самое сладенькое про запас. Рассказ о бое. Некогда бояться. О храбрости — слишком занят.

— Слушай, как там наш эскадрон? — спрашиваю я связиста.

— Какой ваш эскадрон?

— 89.

Эскадрон, в котором находятся Арон, Тима и Коля Отрада, вторично отправлен на вынос раненых.

Бьет артиллерия. Как-то там Арон… — думаю я.

Я вспоминаю празднично-голубое южное небо Коктебеля, где мы с ним впервые познакомились. Он не очень изменился с тех пор — все такой же огромный, шумный и неуклюжий, напоминающий молодого щенка. Он был влюблен в Нину, которая стала потом моей женой. Как смешно он ухаживал за нею. Мы с Ниной хорошо плаваем, а Арон плавает «по-собачьи» и быстро задыхается. Мы уплывали от него и бросали в него вишневыми косточками, но он, задыхаясь, фыркая и отплевываясь от соленой воды, упрямо плыл за нами.

В Москве, когда он жил у меня, я узнал его ближе. Меня всегда поражала в нем одна черта — полная безоглядность. Всему, что он делал, он отдавался целиком. Как он работал! Утром он усаживался за стол, иногда забыв умыться. Если ему не писалось, то он начинал выводить на бумажке какие-то каракули. Потом писал всегда одну и ту же фразу: «У меня сегодня ни черта не выходит. У меня сегодня ни черта не выходит». Исписав этими словами два листка, он начинал писать стихотворение, и оно выходило.

…Я в штабе полка. На ПСД. Дым. Писк телефона. Там эскадрон. Москва. Орша, Орша. Не отвечает. На каменной печке (сплю?). Я начинаю волноваться о них. Засыпаю. Гром артиллерии. Выхожу в обед. Идет эскадрон. Слепо, измученно.

— А Арон?

— Какой Арон?

— Поэт.

— Ах, поэт? Убит, два раза убит. Такой чудак.

Провезли Тиму. И злоба об Ароне, бешеная слепая злоба охватывает меня. В Коктебеле, как он ел, как он ухаживал, огромный. Я не понимаю.

Самодеятельность. Кого пригласить? Да ведь Арона нет, думаю я. И впервые плачу.

Похороны — все, что делается для мертвых, — для живых. Нестройный залп. Пальба артиллерии. Я читаю его строки бойцам. О бессмертии.

«Я своему отцу давно гожусь в отцы»

(продолжение)

Но вернусь в двадцать третье июня 1934 года. С этого же дня тетрадь заполняется стихами, строчками, посвященными Нине, Коктебелю, где они провели это лето. На форзаце, словно эпиграф ко всему, строки:

И дальше:

Ниночка, любимая, трижды любимая!

Ты.

Ты — 18 лет, хорошее тело, хорошая голова, легкие руки — девушка, знающая жизнь на глаз, на ощупь, на вкус — нет.

В жизни тебе нужно многое; ты любишь — ты хорошо загорела — плыть в упругих волнах, хорошие стихи, любишь смелость, бежать сломя голову, сострить, поиздеваться, театр, свежий ветер в поле, широкие полотна ветра в горах, скакать верхом, удрать на велосипеде, — ты это делаешь лучше всех, за тобой ухаживают; потанцевать, песню петь без голоса, любишь музыку, погладить маленького котенка теплой рукой; нужную книгу, закатные облака, разозлиться — ты жива, хороша, танцы, танцы, смех, капельку вина…

Математическая задачка на вычитание:

_20 лет

 17 лет

________

3 года

X лет — Y лет = Z годам??? 3 года NINA

Когда я перелистываю тетрадь, которая пролежала без малого семьдесят лет, вчитываюсь в строки еще несовершенных стихов, написанных неустоявшимся почерком, у меня, словно за внука, болит за него, за того мальчика, душа.

Ранняя женитьба…

Кроме счастья первой любви, Нина принесла ему много огорчений. Финская, или «Белая» война, как ее называл Борис, на которую в декабре 1939 года он ушел добровольцем, была тем Рубиконом, который они не смогли преодолеть. Нина Ефимовна ушла из его дома в Брюсовском переулке, «навеки полюбив другого».

Она разбила не только их союз, но и его сердце.

Впоследствии, вернувшись с Великой Отечественной войны, на которую он также ушел добровольцем, Борис Владимирович снова женился. И если первый брак со временем затянулся флером приятных воспоминаний и Борис вновь подружился с Ниной Зозулей, то последующий нанес ему такую рану, которая отразилась на его характере и болела до конца его дней…

…Сейчас, когда я пишу эти записки, у меня гостит наша давняя приятельница, бывшая соседка по Комаровке, живущая сейчас в Америке. Она вспомнила, что несколько лет тому назад, во время доверительного разговора, Борис сказал, что на его счету по крайней мере 13 женщин, но жена была и есть единственная — и это я. Не могу не добавить, что Борис Владимирович не мог обойтись без шутки даже в таком серьезном вопросе, так как в эту «чертову дюжину» он включил, например, девочку (тоже Галю), соседку по парте, в которую он влюбился в первом классе. Он принес ей в подарок свои любимые игрушки из дома. Надо сказать, что приносить любимой женщине что-нибудь в «клювике» было ему свойственно. Угостить чем-нибудь вкусным и самому наблюдать с удовольствием, приговаривая «Ко-ко-ко».

Последние годы он в каждую пятницу неизменно проводил «разгрузочный» день: ничего не ел, только пил слабый чай или воду. Я стеснялась в этот день при нем садиться за стол, а он настаивал, чтобы я сидела рядом: «Мне приятно, когда ты ешь».

Любил делать подношения, которые подчас были неожиданными. Помню, он купил для меня большую «ходячую» куклу только потому, что она была, по его словам, похожа на меня. По этой же причине подарил мне куклу Барби. Я уж не говорю о полезных подарках, таких, как плейер, чтобы, выгуливая собаку, я могла слушать музыку.

Незабываемым подарком от Бори стало ожерелье из лазурита в египетском стиле — «ожерелье Нефертити», как он назвал его. Где Боря углядел такое необыкновенное украшение? «Подумать только! Мой любимый цвет», — говорил он, цитируя Иа-Иа из сказки о Винни-Пухе, когда я надевала его. «Подумать только… мой любимый размер», — продолжала я.

В последний год жизни, когда Боря уже не покидал дом, ему захотелось сделать мне подарок. По телевизору шла программа «Магазин на диване». Периодически, включив ее, он подзывал меня и спрашивал, нравится ли мне то или иное украшение. Я тупо отмахивалась, ссылаясь на то, что мне сейчас некуда такое надеть. Я видела, что мое равнодушие его огорчает. И, поняв это, однажды сказала, что вот эти кольцо и серьги с изумрудами мне кажутся интересными. Он, словно невзначай, узнал у меня номер кольца, и не успела я опомниться, как посыльный из магазина был уже у нас. Заодно Борис заказал для меня и особые французские брюки, делающие (если верить рекламе) чудеса с женскими ногами и бедрами. Радовался, что мне пришелся по душе его подарок.

Писал и дарил посвящения, серьезные и шутливые. Например:

Или:

Самое последнее, а потому особенно дорогое, написано за неделю до кончины:

«Как задумал жук жениться»

(1965–66 годы)

Пока я там, в прошлом, размышляю, какой дать ответ на столь лестное предложение, нелишне сейчас заглянуть в тетрадку черновиков Бориса Владимировича, помеченную теми годами. Ведь в эти дни он не только решал проблему личной жизни, но и работал.

На первых страницах — наброски к прозаической сказке о жителях моря «Отшельник и Роза». (Она была напечатана впервые в № 12 журнала «Пионер» за 1967 год.)

Далее переписаны стихи Гете на немецком языке (видимо, чтобы не возить с собой сочинения Гете) и варианты перевода этих стихов (которые перемежаются с продолжением работы над «Отшельником и Розой»):

Стихотворение военных лет, над которым он работает, — «Солдатский бокал»:

Я привожу лишь отдельные строчки, которые написаны почти без помарок.

Снова Гете:

Рядом пометка: У Гете — 18 слов, у меня 16!

Экспромт за столом во время разговора с Новеллой Матвеевой, май 1966 года:

Надпись посредине страницы: Вечно живой Гете.

И вдруг — шутливое:

Песня про гусей лапчатых (позднее он ее немного изменит и допишет строчки):

В скобках — заготовки для ее продолжения: рассыпчатые, бревенчатые, крупичатые, ступенчатые.

*

Сюжеты.

Перед грозой пыль столбом поднимается в последний раз — скоро ее прибьет надолго.

Сеять легче, чем жать.

Тончайший волосок отбрасывает тень…

Когда ошибаюсь — заметно; когда лгу — нет…

Удивительно, что человек, живущий на вечном двигателе (земля, звезды, луна), среди вечных двигателей (она в вечном двигателе — вселенная) и состоящий из вечных двигателей (атомы), пришел с помощью науки к убеждению, что вечных двигателей нет! (25.10.65)

Киплинг. Несколько страниц — переводы, черновики.

И вдруг — совсем другое:

(Рядом нарисованы пистолеты и женский профиль.)

Отдельные строчки:

Чуть ниже:

Я пролистала всю тетрадку, в которой около ста листов. Строчки, стихи выбирала почти наугад, скорее то, что легче прочитать. Много неоконченных, зачеркнутых, переделанных по несколько раз, где меняется иногда всего лишь одно слово. Над некоторыми стихами Борис работал много лет. Вновь и вновь возвращался к фронтовым стихам, а к Гете — до конца своих дней.

Однако наброски мыслей о прощании, которые появляются в конце тетрадки, говорят о многом. Они относятся непосредственно к дням раздумий о жизни, к попытке изменить ее в корне.

Вкладыш из шести листов, на которых продолжаются размышления, начало письма, отдельные фразы. Пять из них разделены вертикальной чертой; слева — «за»:

Возьми себя в руки. Прекрасный совет. Расстаюсь.

Справа — «против»:

Нет точки опоры. Разлюбил и оставил.

Строчки из незаконченного письма:

Последние годы — цепь обид: твоих и моих. Раздражение. И уже близки к тому, чтобы стать плохими соседями. Мучить друг друга. Потребность.

Ухожу, — ведь любовь ушла. Любовь ушла — и мне пора уйти.

И вдруг, вслед за трагическими строчками, совершенно неожиданные:

Да! Да!! Да!!!

…Конечно, я согласна. Как только Боря позвонит — так ему и скажу.

Почему не звонит? Надо было сразу сказать, тогда.

Наконец звонок. Слышно, как обычно из Переделкина, плохо. Голос Бори мне не нравится. Говорит коротко: «Прошу тебя, приезжай».

Помнится, это выходной день. Через несколько часов я у него в просторной комнате коттеджа, стоящего особняком возле бокового входа в парк. Раскрыта дверь на террасу. На письменном столе машинка, рядом — раскрытая тетрадь, в беспорядке исписанные листы. Полная пепельница окурков. Начатая бутылка коньяка.

Боря подходит, не обнимает, целует руку.

— Сядь, пожалуйста.

Не помню слова. Смысл не забуду никогда.

— Прости. Я виноват, не могу оставить ее, она для меня словно ребенок.

Ужас сковывает сердце. С трудом удерживаю готовые политься слезы. Опускаю глаза, чтобы не видеть его, чтобы он не видел моих глаз. Говорю единственную фразу:

— Отвези меня домой, я сама не смогу доехать.

Мы выходим в парк, идем к машине. Боря молча заводит ее. Я сажусь на переднее сиденье рядом с ним. Молчим. В пути он включает приемник, но тут же выключает. До сих пор помню слова песни, успевшие прозвучать: «У вас и у нас сегодня новоселье». Как странно устроена память.

Боря снимает руку с руля, кладет на мою, слегка ее сжимает. Снова возвращает на руль.

Где-то на подъезде к моему дому говорит:

— Не горюй, все будет хорошо.

Уехал.

С трудом взбираюсь на свой четвертый этаж, войдя в комнату, не раздеваясь, падаю на кровать и начинаю с удовольствием умирать, так мне кажется. Именно умирать, страдая. И чем быстрее, тем лучше. Кажется, получается. Еще немного — и я умру.

Отвлек звонок. Боря сообщает, что доехал. Спрашивает, как я себя чувствую. Снова успокаивает:

— Не горюй, все будет хорошо.

Ничего хорошего никогда не будет, хотя уже чувствую, что прежнего удовольствия от желания умереть, кажется, не испытываю.

Наутро, однако, пришлось вызвать врача, чтобы оформить больничный лист: я не могла идти на работу в таком полуумершем виде. Получила освобождение на три дня.

Как хорошо лежать и никуда не спешить, не ждать больше звонка. И читать Борины стихи. Например, эти:

Да что же это со мной делается? Думаю только о себе — о себе — как мне плохо.

Попробуй, представь, как плохо твоему милому. Может быть, во сто крат тяжелее, чем тебе?

Хотел, но не смог улететь из гнезда. Сильный пол ничуть не сильнее нашего слабого. Представила, как сейчас Боря мается, как ему не мил белый свет.

Мне немного полегчало: словно, взяв на себя часть его боли, поделилась с ним своей.

Стала вспоминать разные истории, чтобы забыться.

Вспомнилось, как я устроила Боре сюрприз…

Неожиданность

…Кто-то принес для продажи «в отдел прочности» нашей закрытой фирмы французское платье, очень красивое: темно-синее джерси, все на подкладке из тончайшего шелка. На талии широкий пояс из атласа, на спине молния до самого-самого, модный рукав — три четверти, а декольте… Декольте, по тем временам, просто как у французских кинозвезд, у нас на фирме таких еще не носили.

Перемерили все, кто мог, но молнию застегнуть никому не удалось. И когда пришла моя очередь, все ахнули: платье так пришлось впору, что хоть сейчас иди на прием к английской королеве. Одна загвоздка: платье стоило почти столько, сколько я зарабатывала в месяц. Покрутила платье в руках, потрогала ткань, подивилась качеству работы… Даже зачем-то на свет через ткань поглядела — и обнаружила на нем несколько дырочек: то ли моль съела, то ли петли спустились. Хозяйка платья, сообразив, что покупательниц, кроме меня, ей не найти, согласилась сбросить по три рубля за дырку — таким образом, цена на платье упала сразу на 21 рубль. Это меняло дело, а дырки — подумаешь, кто будет меня рассматривать на просвет? Можно и зашить аккуратненько, нам не привыкать чинить и латать одежду.

Нашелся сразу и повод обновить платье — Боря пригласил меня в ресторан. Покрутившись перед зеркалом, увидела, что к такому декольте маленькая голова на тонкой шее с выступающими ключицами не подходит. Надо срочно что-то делать. Декольте уже не изменишь, а голову вполне можно увеличить. Распустила волосы — совсем другое дело. Но в те годы распущенные волосы не носили. Решение созрело: хоть и жалко, чуть не до слез, — надо остричься. Мои вьющиеся волосы, которые до этого были скрыты «Бабеттой», легли красивой волной, и голова достигла нужного размера — как раз для такого декольте.

На мой взгляд, в новом туалете, да еще с новой прической, я достигла совершенства.

В гардеробе ресторана, проведя расческой по волосам, обернулась, чтобы поймать взгляд Бориса. Я, конечно, рассчитывала на эффект, но не до такой же степени!

Он стоял ошеломленный.

Только и смог подавленно произнести:

— Что ты сделала со своими волосами?

Да, сильный пол, действительно, слабоват — нельзя же так огорчаться по пустякам.

К концу вечера Борис взял себя в руки и великодушно утешил, признав, что так тоже неплохо.

Совет

Тем временем я лежу и страдаю, но уже не так отчаянно, как накануне.

Снова звонок: «Можно тебя проведать? Что привезти?»

Это был первый визит Бори в мое жилище. Цветы. Последнее объяснение, которое все расставило по своим местам.

Через несколько дней одна машинка Бориса стояла на моем письменном столе, другая («Москвич») — возле дома.

Какая последняя соломинка переломила спину верблюду?

Борис сказал, что к решению жениться на мне привели слова, сказанные мною однажды: «Я по своему устройству не любовница, я жена. На мне надо жениться».

Борис неоднократно говорил нашим друзьям, что лучший совет, который он получил в жизни, дала ему я. Следовал естественный вопрос: каков же был совет? — «Галя сказала мне, что на ней надо жениться». Вот откуда слова в тетрадке, где перемешаны сомнения, слова прощания: Прекрасный совет.

Довольно часто на протяжении нашей семейной жизни Боря говаривал, что благодарен мне за совет и готов сейчас же, в очередной раз, им воспользоваться: он снова делает мне предложение. И я в очередной раз с благодарностью его принимала.

Посвящение на сигнальном экземпляре стихов через тридцать лет подтверждает, что и через такой срок он не изменил мнения:

Дорогая Галюша, родная моя подруга. Ты же знаешь, что без тебя, без нашей любви не было бы ни этой книжечки, ни, скорее всего, ее автора.

Спасибо тебе!

Счастья в Новом Году!

Борис,

26.12.95.

Но даже «прекрасного совета» для бесповоротного решения оказалось недостаточно. Сомнения, привычка, чувства взяли верх. В какой-то момент Боря не смог преодолеть их.

Той самой «соломинкой», которая остановила, развеяла последние сомнения, оказалось мое поведение во время его объяснения в Переделкине. Он ожидал чего угодно, но не того тихого, безмолвного, даже без слез, страдания.

Эти эпизоды в черновой записи — прямо с компьютера — читал один наш приятель. Когда дошел до этих событий, он посмотрел на меня удивленно и сказал: «А я и не знал, что с вами происходило то же, что с нами. Я тоже струсил в последний момент и дал ход назад». — «Как же реагировала Наташа?» — живо заинтересовалась я. «О, она закатила такую истерику, так громко в голос плакала на всю Никитскую, что прохожие собрались толпой, сочувствуя ей».

И такая реакция тоже принесла пользу. Вот какие мы все разные.

Смотрины, они же помолвка

На следующий день Боря предложил устроить «смотрины». Родственников, чтобы показать им невесту, у Бори не было, поэтому он пригласил на них своего друга, поэта Валентина Дмитриевича Берестова. Выпили за наше счастье.

Что же дальше рассказывать, когда даже в кино после свадебного поцелуя следуют титры «конец»?!

Однако после этого только все и началось. И не только у нас.

Началось просто какое-то поветрие: самые близкие друзья Бориса Владимировича стали, буквально вслед за нами, тоже круто менять свою жизнь. А может быть, это закономерность возраста? Я могу назвать, по крайней мере, троих. Они все развелись, вновь женились (один на женщине, как он говорил, «голландской опрятности», другой, по совпадению, на моей тезке). Двое из них купили домики в деревне, а третий попытался, но у него не получилось, — и купил квартиру. Словом, как иногда говорил Борис про этот период, цитируя украинскую пословицу (к сожалению, я могу привести ее лишь на русском языке и приблизительно): «Не шел, не шел, а как пошел, так и двери понес».

Я еще расскажу о нашей дружбе с Валентином Берестовым, но сейчас предоставлю слово самому Борису Заходеру, вернее, его дневнику, где он пишет об их дружбе и как они познакомились.

Из дневника Бориса Заходера

С Валей мы познакомились, помнится, как раз сорок лет тому назад — «nel mezzo del cammin di nostra vita», — ведь сейчас мне без пяти… не минут, а месяцев — 80. Правда, во времена Данте земная жизнь считалась пройденной до половины в 35 лет, но так как мне тогда было сорок, а Вале — тридцать, можно считать, что в среднем оно так и выходит. Несмотря на некоторое неравновесие. Не станем углубляться.

Он любил рассказывать о встрече, положившей начало нашему знакомству и нашей дружбе.

Это было в клубе писателей на каком-то собрании «детской секции».

Я сидел по обыкновению сзади, в стороне. В маленьком зальчике было много свободных мест, но запоздалый гость предпочел почему-то устроиться рядом со мной. Помнится, он даже спросил разрешения. Незнакомцу было на вид лет тридцать, внешность у него была располагающая, голос приятный.

Вел собрание и доклад делал тогдашний председатель секции Сергей Михалков. Когда он упоминал чью-нибудь фамилию, я спрашивал соседа, кто это такой. (Основная моя мысль была — дистанцироваться от всего этого сборища.) Он кратко отзывался, и по этим отзывам было видно, что наши мнения об этих писателях приблизительно совпадают.

Промолчал он только, когда Михалков заговорил о Берестове, заговорил в самых лестных тонах, — сделал вид, что не слышал вопроса… и почему-то я не стал настаивать.

Зато когда докладчик упомянул мою фамилию и я довольно мрачно спросил: «А это кто еще такой?» — сосед разразился настоящим панегириком. Видно было, что он возмущен моим невежеством (как он потом рассказывал, он принял меня за партийного деятеля — видимо, по привычке — волосы я зачесываю назад, тогда это называлось «политзачес») и хочет меня как можно скорее просветить.

Когда он закончил, я, повернувшись к нему (до сих пор обмен мнениями происходил «в профиль»), спросил:

— Кто это говорит?

— Берестов, — был ответ. — А кто спрашивает?

— Заходер. Очень приятно!

Мы расхохотались и пожали друг другу руки.

И сорок лет их не разнимали.

24 апреля 1998 года.

III

Покупка дома и переезд в Комаровку

Ни опыта, ни денег для покупки дома — одно желание начать новую жизнь.

Опыт жизни в собственном доме у меня был. Летом я часто гостила у бабушки в городе Коврове, стоящем на высоком берегу реки Клязьмы, да и мои родители тоже перед началом Отечественной войны начали строительство собственного дома возле станции Болшево, на той же Клязьме. Я была тогда маленькая, но до сих пор во мне живы ощущения, которые испытала, когда впервые увидела участок земли с колышками, указывающими границы нашего владения. Вскоре появился деревянный сруб, гора свежих древесных стружек, с вершины которых я скатывалась кувырком, предварительно сняв модную шляпку «маленькая мама». К началу войны наш скромный дом, обсаженный рябинами вдоль одной стороны забора и лесными елочками с другой, был достроен.

Возможно, именно поэтому меня не испугала, а скорее обрадовала перспектива стать сельской жительницей.

Однако наш будущий дом должен был быть совсем особенным — дом с двумя «не»: недорого и недалеко от Москвы. Пересмотрели несколько вариантов, но все нам не нравилось. Больше других приглянулся финский домик в Снегирях, такой чистенький, похожий, скорее, не на дом, а на квартирку. Не надеясь найти что-нибудь более подходящее, мы начали подумывать о нем, как вдруг одна довольно отдаленная знакомая, Елизавета Владимировна Алексеева, предложила приехать к ней в Комаровку и посмотреть дом по соседству, который как раз продавался и отвечал нашим требованиям.

Дополнительным плюсом для меня оказалось то, что деревня Комаровка расположена возле Болшево, недалеко от моей мамы, — это места моего детства и юности. Не теряя времени, мы поехали смотреть дом.

Была поздняя весна, она же раннее лето. Дорога от реки Клязьмы убегала в гору крутым поворотом, и по обе стороны ее бежали домики, утопающие в цветущей сирени. В жизни я не видала столько сирени: и простой, и махровой, и белой, и голубоватой, и, разумеется, сиреневой.

Внезапно дорожка кончилась, уткнувшись в высокий забор. За ним виднелся довольно большой дом, принадлежавший (как нам уже успела сообщить Елизавета Владимировна) известным математикам — академикам П. С. Александрову и А. Н. Колмогорову.

— Неплохое соседство, — сказал Борис и неожиданно процитировал высказывание Норберта Винера, отца кибернетики, который написал, что основные идеи кибернетики содержались в трудах русского ученого Колмогорова.

Справа, под углом к забору, — полуразрушенные ворота, через которые мы попали в небольшой палисадник, общий для двух домов, слева — калитка к соседям, прямо — в наш будущий дом.

Его мы увидели не сразу — он стоял в глубине цветущих вишен. Дом был неухоженный, давно не крашенный, с выломанными филенками на ставнях, с обломанными «полотенцами» под коньком крыши…

Но все это было неважно. Важно было другое: дом отличала какая-то добротность, от него веяло русской стариной. А самое важное, что мы сразу поняли: это наш дом — и полюбили его с первого взгляда. А полюбив, не стали проверять крепость половиц или венцов, не полезли смотреть крышу, как положено при покупке дома. Просто поверили этому старому дому и на следующий день — 17 июня 1966 года — переехали.

Наша «сваха» (что сосватала нам дом) Елизавета Владимировна — внучатая племянница того самого «Кости, который своими театральными затеями давно бы всех нас пустил по миру, кабы не Володя. Он ведь, голубчик, и оперные либретто писал, и фабрикой управлял» (как говаривала одна из ее теток).

Костей был, разумеется, К. С. Станиславский, чей первый театр создавался в полутора верстах от Комаровки, в имении Алексеевых — Любимовке. А Володя — его брат Владимир Сергеевич Алексеев, родной дед Елизаветы Владимировны.

Она, как главный историограф Комаровки, познакомила нас с ее новейшей историей. По ее словам, оба дома — и академический, и наш — построены в 1863 году, хотя имеется утверждение еще одного старожила, что построены они еще раньше и принадлежали семье графини Нарышкиной. Позднее несколько домов Комаровки, в том числе и наш, принадлежали семье Алексеевых.

В писцовой книге Московского государства за 1584 год упоминается деревня Комаровка на реке Клязьме. Это была вотчина Троице-Сергиева монастыря до 1764 года.

По преданию, которое поведала нам Елизавета Владимировна, дому академиков особенно повезло: в нем водятся привидения. Ночью на втором этаже можно слышать, будто кто-то ходит, вздыхает, скрипят половицы. Это нераскаявшаяся душа старухи Нарышкиной, которая отравила свою невестку беленой, растущей в здешнем саду. Конечно, это всего лишь легенда, неоднократно инсценированная сыном одной из теток Елизаветы Владимировны — тогдашней владелицы Комаровского дома Анны Сергеевны Штекер (Алексеевой), но как приятно иметь если уж не собственное привидение, то хотя бы по соседству!

Наши дома сложены из добротного «английского» леса, то есть такого, который экспортировался в Англию. Место для постройки было выбрано недалеко от реки, но высокое и сухое. Река Клязьма в те времена была широкой и чистой.

Антон Павлович Чехов, гостивший в 1902 году в Любимовке, писал 21 июля своей сестре: «Живу на даче у Алексеева. Хорошо, но только вот беда: неистовствуют дожди. Сегодня с утра дождь. Рыба ловится недурно. Река здесь глубокая, в 10–20 шагах от дома; целые дни сижу с удочкой. <…> Едим белые грибы, окуней, хорошее молоко. Право, не купить ли здесь где-нибудь дачу? А то, что в Крыму, продать бы…»

Известно, что в Любимовке А. П. Чехов собирался писать «Вишневый сад». Исследователь истории семьи Алексеевых и их имения О. Ремез в своей книге «Голоса Любимовки» утверждает, что есть одно лицо, первое в перечне действующих лиц пьесы, которое ведет свое происхождение из Комаровки. Это Раневская, многими чертами напоминающая Анну Сергеевну Штекер, сестру К. С. Станиславского. Так что не исключено, что А. П. Чехов посетил Комаровку.

Уцелел и третий дом былого владения семьи Алексеевых. Когда-то — легкий летний домик («шале», по выражению его тогдашней хозяйки), построенный по проекту художника Васнецова. Мы еще застали это строение в первозданном виде, но, к сожалению, после его перестройки от прежнего проекта ничего не осталось.

Вот таков дом, история которого не менее интересна, чем жизнь его хозяев, одними из которых теперь оказались мы.

Как хорошо!

Однако настоящими хозяевами мы стали не сразу. Очень трудно далось оформление купли-продажи. Уж не припомню, в какой из многочисленных инстанций был задан, например, такой вопрос: «Вы что же, получается, улучшаете свои жилищные условия?» Что ответишь на такой «законный» вопрос… Отказ следовал за отказом. Борис даже вынужден был обратиться к Сергею Сергеевичу Смирнову, тогдашнему секретарю Союза писателей, но тот ответил, что на бюрократа не надо давить, он сам дозреет. А уж если не дозреет, вот тогда…

И дозрел бюрократ. Нам разрешили купить этот домик.

Предстояло еще собрать пять тысяч рублей, чтобы расплатиться с хозяйкой. Пришлось занимать крупную сумму. Сохранилась записная книжка Бориса, где он ведет скрупулезные расчеты предстоящих гонораров, расходов по оформлению собственности, график возвращения долгов, даже хозяйственных расходов. (Замечу, что никакой экономии на хозяйстве в дальнейшем не происходило, все деньги, как правило, Борис отдавал мне и уже у меня спрашивал, сколько их у нас в наличии и что мы можем сейчас на них купить.)

В списке кредиторов от 17 ноября 1966 года числятся многие наши друзья и знакомые (сохраняю написание имен, как в подлиннике): Люба (Л. Р. Кабо) — 1500 р. Корней (К. И. Чуковский) — 1000 р. Эдик (Э. Н. Успенский) — 600 р. В. Рубин — 500 р.

Часть суммы за дом мы внесли сразу, а оставшуюся должны были собрать к марту следующего года.

Одновременно приходилось вести строительство — еще расходы. Появлялись дополнительные кредиторы — Валентин Берестов, моя мама и даже я (отдала деньги, отложенные на сына).

Любопытно вспомнить, какие цены были в то время.

Закупки на первую нашу зиму (из записной книжки Бориса):

12.09.66 год.

Картошка — 300 кг — 30 р.

Капуста — 70 кг — 7–6 р.

Лук — 20 кг — 10 р.

Свекла

Чеснок — 5 р. Итого: примерно 50 р.

Кадка — 8 р.

Морковь — 25 кг — 3 р.

Помидоры (24 банки) —10 р.

Подписка — 50 р.

Гале на хозяйство — 230 р.

Как и обещал мне Борис Заходер, к осени 1968 года мы полностью вернули все долги. Помнится, отправляя последнюю часть долга Корнею Ивановичу, я сама красиво уложила для подарка два ящика яблок из нашего сада: в одном была отборная антоновка, в другом — розовощекий штрифель. А Борис написал благодарственное письмо, в котором была фраза: «Добрые дела дают свои плоды».

Казалось, сбылось желание Бориса иметь свой дом. Больше ему не надо уезжать в Переделкино, чтобы спокойно, без житейских забот, работать. Однако нет-нет да и раздавался сдавленный вздох с выдохом: «Хочу домой…»

И я всякий раз, подслушав его, впадала в панику: что у нас не так? Почему ему вздыхается?

Постепенно, по мере сближения наших интересов, по мере расчета с кредиторами, этот вздох стал возникать все реже и реже. И как рана, которую перестаешь замечать и даже забываешь, что была, как только она затягивается, — так в какой-то момент я вдруг поняла, что давно не слышу этого «хочу домой», словно болезнь прошла…

Позднее в его дневнике я нашла «Стихи о Доме». Одно из них я вынесла в эпиграф книги, а другие, хотя они, к сожалению, не дописаны, тем не менее приведу:

«Обалдевание» знаниями

Приняв оба предложения Бориса, я приняла и третье, которое естественно вытекало из двух предыдущих: стала домашней хозяйкой.

Да и как можно было поступить иначе, если работа у мужа тоже «домашняя». Остались в далеком прошлом мое физкультурно-педагогическое образование и, в не очень далеком, диплом и работа программиста на новом для тех лет языке программирования «Алгол». И уж, конечно, Боря не мог упустить такую подходящую фразу из сочинения братьев Стругацких: «Нам нужен программист, нам позарез нужен программист, нам нужен далеко не всякий программист…»

Некоторые знакомые и бывшие сослуживцы удивлялись моему решению. Не забудьте, что это сейчас модно жить в собственном доме за городом, а тогда подобное решение было почти революционным.

К сожалению, в тот момент у меня еще не было такого убедительного довода, который появился позднее, когда я вслед за мужем познакомилась с его любимыми китайскими мудрецами. В «Прозе Древнего Китая» приводится ответ Конфуция на вопрос примерно такой же, как задавали мне: «Как вы сможете жить в таком захолустье?»:

Если там поселится благородный муж, то какое это захолустье?

Довольно скоро мой благородный муж понял, что для разумного ведения нашего хозяйства мне необходимо «обалдевать» дополнительными знаниями (как определил Иа-Иа этот вид деятельности в известной книге о Винни-Пухе). И первое, что я должна была освоить, — это вождение автомобиля.

Известно, что у мужа учиться бесполезно. Проверено опытом, тут нужен посторонний человек, которого бы не раздражали неудачные попытки второй половины. Я, например, навсегда разлюбила теннис только потому, что мой прежний муж, очень хороший теннисист, однажды во время игры обругал меня за плохой удар. Я так обиделась, что больше никогда не выходила на корт, даже смотреть теннис перестала.

Борис нашел мне некоего «Стяпаныча», у которого обучалась вождению автомобиля вся московская элита тех лет. Принцип его обучения был прост: вы платите некую сумму и учитесь до тех пор, пока сами не почувствуете, что готовы сдавать экзамен. Хоть месяц, хоть несколько, — катайтесь на здоровье.

Помню, первый раз он заехал за мной на машине, за рулем которой сидел композитор Владимир Шаинский. Затем Шаинский пересел на заднее сиденье, теперь уже я села за руль. Первый раз в жизни. «Ну, трогайтесь», — сказал Стяпаныч. Он наскоро показал, что я должна нажать и включить, машина, как ни странно, меня послушалась — и поехала. Не следует забывать, что учебная машина снабжена дополнительными педалями управления. Совершенно потрясенная, я довезла Шаинского до его дома, после чего мы поехали за следующим клиентом, и теперь уже меня пересадили на заднее сиденье и отвезли домой. Через несколько дней я отрабатывала на каком-то полигоне крутой поворот руля вместе со звездой балета Михаилом Лавровским. Так как это упражнение требовало большого физического напряжения, мы с моим напарником периодически менялись местами. Эдик Успенский тоже обучался у Стяпаныча. Довольно скоро я получила права, а так как мое обучение началось поздней осенью, когда дожди сменялись заморозками и снегопадами, то такие неблагоприятные условия закалили меня. Не без гордости добавлю, что до сих пор вожу машину, даже зимой. Мой водительский стаж — более тридцати лет. Примета того времени — женщины за рулем были редкостью. Как не вспомнить сотрудника ГАИ, который остановил меня и, извинившись, сказал: «Простите, я хотел посмотреть вашу прическу».

Став водителем, я освободила мужа от необходимости возить меня в прачечную или за провизией.

Вскоре Боря нашел для меня еще одного квалифицированного педагога — почему-то психолога, который менее чем за десять уроков научил меня слепому методу печатания на машинке. Эти знания пригодились мне сразу, не говоря о том, что позднее, при овладении компьютером, я удивила даже бывалых компьютерщиков тем, что могла, не глядя на клавиатуру, печатать тексты.

Я уж не говорю о том, что мне пришлось взяться и за такие дела — причем выполнить их на профессиональном уровне, иначе это было бы опасно для здоровья, — как перетяжка мебели. Вместе с домом нам досталась кровать — «павловская», как определили ее знатоки старины. Матрац, правда, оказался не столько старинным, сколько старым. И откуда только у меня взялась уверенность, что я могу его восстановить? Вспомнила, как во времена моего детства наблюдала бродячих ремесленников, занимающихся обойным промыслом. Поставила матрац на четыре табуретки, смело вскрыла его, заново перетянула все пружины, вернула на прежнее место выстиранный конский волос и морскую траву.

Кстати, нелишне вспомнить, что хозяйка предложила нам выкупить у нее мебель, которая оставалась в доме, по цене просто смехотворной. Но даже таких скромных средств мы не смогли собрать. Отказались, например, от старинного комода за 40 рублей, от дров и кирпича, который был нам необходим. Взяли лишь несколько столиков по рублю за каждый да плетеную мебель. И все равно вместе с кроватью набралось больше чем на сто рублей.

А пару мягких кресел, которые валялись на чердаке, она даже не решилась нам предложить, настолько они были ветхи. Однако именно их я восстановила, почувствовав уверенность в своих руках после перетяжки матраца. Не могу забыть, какие эстетические переживания испытала, погрузившись во внутренность этих кресел! Сначала я доставала, стараясь не повредить, гвоздики, которыми была прибита верхняя ткань. Это были кованые гвозди квадратного сечения, с расплющенной, неправильной формы шляпкой. Размеры их были совершенно разные, в соответствии с назначением. Но сколько! Сотни и сотни гвоздиков! Я их складывала в коробочки по размерам. На передних точеных ножках красного дерева — медные колесики, которые тоже нуждались в ремонте. Потом, освободившись от обивки, сняла вату, после которой пошла морская трава и конский волос. И никакого вам поролона! А пружины! Омедненные. Они были не только на сиденье, но и на спинке. И, представьте, — справилась, хотя, по сравнению с матрацем, здесь требовался совершенно другой класс работы. Но я уже взялась и не отступила.

В дальнейшем эту операцию я повторяла еще дважды, через каждые десять лет. Сейчас кресла снова пылятся в сарае, нуждаясь в следующем ремонте. (Подумываю, не взяться ли в очередной раз, — все равно таких легких и удобных кресел даже сейчас, когда большой выбор, не найдешь.)

Самое время процитировать стихи, преподнесенные мне Борей в один из подобных рабочих моментов, которые возникали по мере обживания дома.

Я научилась хорошо вязать (шить умела и раньше), и тогда Борис выписал мне из Америки двухфактурную вязальную машину. Надо сказать, стоило мне чем-нибудь заняться, увлечься (а мне это очень свойственно), он тотчас задумывался, чем мне помочь, и находил способ и возможность (что при нашей тогдашней бедности было совсем не просто) оснастить меня передовой техникой. Мы все были обвязаны мною на самом высоком профессиональном и художественном уровне. Это было очень актуально, особенно если учесть, что у Бори была, мягко выражаясь, нестандартная фигура. Купить одежду большого размера можно было в специальном магазине, но носить ее было нельзя — в лучшем случае, в ней можно было работать в поле или лежать под машиной.

«В деревне дешево жить, — шутил Борис, — гуси свои, утки свои, ходим в домотканом, едим доморощенное, корьем укрываемся…» — что было недалеко от истины. Правда, из «своих» у нас бывали, пожалуй, только вороны.

Представление

Вскоре нам представили наших соседей. Почему не нас, новичков, представили старожилам, как это подобает, а наоборот?

Да потому, что это было ПРЕДСТАВЛЕНИЕ — настоящий спектакль. И дала его нам наша соседка Леля — так мы стали называть Елизавету Владимировну с первых дней нашей комаровской жизни, — прирожденная актриса, как и подобает представительнице знаменитой театральной семьи. Да и внешность у нее соответствующая. Про нее очень-очень давно одна престарелая родственница, наблюдая, как та, примеряя что-то, вертится перед зеркалом, сказала: «Дорогая девочка, у вас настоящее лицо актрисы. Никаких черт. Просто — луна. Блин. Поэтому любая шляпка вам к лицу!»

— Теперь же, — говорила Леля, — я похожа на Станиславского в роли Фамусова, чей портрет висит у меня на даче.

Летним вечером мы сидели на нашей — нашей! — террасе, окутанной благоуханием сирени. Сирень цвела в саду, сирень выглядывала из окон комнаты, огромные букеты сирени стояли в ведрах на ступеньках лестницы.

Мы попивали топленое молоко, приготовленное нехитрым способом: в термосе. Леля похваливала молоко: «Это лучше всякого пирожного, уверяю вас!» Мы смотрели незабываемый концерт в ее исполнении.

Помимо артистизма природа одарила ее литературными способностями и большим чувством юмора. За какой-нибудь час мы перезнакомились со всей ее родней, знаменитыми и совсем не знаменитыми соседями.

Перед нами прошли дядя Костя, который вечно чем-нибудь болел, и его жена, актриса, которая так же вечно его лечила и, сражаясь с микробами и бактериями, приказывала дезинфицировать и мыть все, вплоть до сахарного песка.

Мы увидели женщин рода Алексеевых, которые «любили делать ЭТО», и поэтому у них всегда было много детей от разных мужчин.

Предстал дядя Гоня, сын А. С. Штекер, — тот, что создал легенду о привидении. Судя по всему, это был человек с богатым воображением и весьма рукодельный. В трудные времена он варил мыло из жира канализационного стока. Он переделывал все во все: граммофоны в мясорубки и наоборот, изготавливал фонари из могильных крестов и еще много странного из столь же странных и неподходящих материалов, и все это непременно покрывал «черным лачком».

Между прочим, странным образом его увлечение передалось и мне. Как только мы с Борей немного наладили свою деревенскую жизнь, я начала отыскивать на чердаке и задворках всякую старинную утварь. Попадались утюги, детали керосиновых ламп, колеса от экипажей; откопала тяпку для рубки капусты, нашла кованый торшер и каминный набор, состоящий из подставки и щипцов с кочергой.

От Лели в день нашего бракосочетания мы получили совершенно бесценный подарок — фонарь из Любимовки. Таких фонарей в имении было два, и они каким-то чудом сохранились, пролежав долгие годы на чердаке ее дома. Теперь один из них стоит у нас в саду. И я никогда не упускаю случая похвастаться, что на этот фонарь в 1902 году смотрел сам Чехов!

Все это (в том числе и фонарь) я отчищала и… правильно, покрывала «черным лачком».

Мы увидели милую служанку Фенечку, на вечный вопрос о которой: «Где Фенечка?» — всегда следовал столь же вечный ответ: «Фенечка на маленьких саночках повезла…» Вместо точек следует вставить любое из нижеперечисленных слов: мешок картошки, шкаф, рояль, гостя на станцию и т. д.

Кажется, что это давняя история, не подтвержденная никакими конкретными материалами, ан нет! У меня хранится письмо, найденное мною на нашем чердаке, быть может, к той самой Фенечке. Обычный конверт, оборванный с одного края быстрой рукой. Изъеденный насекомыми ветхий конверт, на котором карандашом написано: получить Фени отъ мамы.

Внутри конверта — открытое письмо (carte postale), на котором без соблюдения каких бы то ни было правил, тоже карандашом, письмо, относящееся, вероятно, к началу XX века (сохраняю орфографию подлинника):

Дарогая Феня. Кланяюся я тибе и крепко целую.

Дарагая Феня. Я прашу тибя пажалуста небери ты ничиво в столовой никаких гостинцев. А если тибе что хочется то ты мне скажи так я тибе завсигда дам что тибе хочется а если тибе девочки научают то луче пускай они сами возмут, а ты находи это очень нехорошо. Знаешь барыня за это очень рассердится и будит неприятность твоя мама.

А «графиня Сумарокова, которая жила на сундуке»! Жаль, что у нас, по нашей тогдашней бедности, не было не только видеокамеры, но даже простого магнитофона! Сколько упущенных сцен и слов! Теперь, описывая этот спектакль, я полагаюсь только на собственную память. Графиня, некогда знатная и богатая, умевшая лихо скакать на коне и «сострунившая^[5] не менее сотни волков», теперь жила у Веры Владимировны, матери Лели. Лучшего места, чем в кухне на сундуке, для нее не нашлось, однако даже в такой обстановке она сумела «сострунить и нас», как рассказывала Леля. Утро начиналось с того, что графиня принималась варить кофе и повелительным голосом говорила Леле: «Пхибавьте огонь!» Тон повышался: «Накхойте кхы-шечкой!!» Еще выше: «Повехните хучкой к стенке!!!» — «Сейчас, сейчас, Нина Александровна», — суетилась Леля, едва успевая выполнять указания. Напившись кофе, графиня почти умиротворенно говорила: «Схазу видно, что ваша мать не двохянка. Купчиха с Охотного хяда. Опять сожхала всю кахтошку!»

Но если у двери раздавался звонок — графиня преображалась, особенно когда зычный голос прибывшего произносил: «Доложите — князь Трубецкой-Бутурлинский». Одернув драную телогрейку, князь щелкал несуществующими шпорами. «Пхосите», — томно говорила графиня. Появлялась бутылка водки, и повеселевшая графиня, кокетливо поправляя сбившийся локон, говорила Леле: «Духак такой, он ухаживал за мной в Ницце!» Далее шепотом сообщалось, что сейчас он прибыл со сто первого километра…

А уж скетч про незадачливого азербайджанского доктора (Лелин муж был азербайджанец, известный кинорежиссер) — это готовый эстрадный номер.

Доктор, очень вальяжный и самоуверенный, приходит к пациенту и прямо с порога спрашивает: «Что, дорогой, пуллютень надо?» Однако больной почему-то хочет, чтобы доктор его осмотрел. Доктор, уже менее уверенно, опять предлагает бюллетень, но странный больной настойчиво просит полечить его. Мы изнемогали от смеха, наблюдая, как «доктор», припадая то к животу больного, то к правой стороне груди, отыскивал сердце. Не найдя его, пытался хотя бы нащупать пульс, судорожно сжимая руку пациента в самых неподходящих для этого местах, и все время с безнадежной тоской в глазах и голосе спрашивал: «Пуллютень — надо?» Роль пациента пришлось выполнять мне.

В антрактах мы танцевали канкан, вскидывая — каждый в меру своей испорченности и подвижности — ноги и юбки (у кого они были), и исполняли фривольные песенки на русском и французском (кто владел) языках. Я, например, вспомнила такую песенку: «Мне мамаша запретила танцевать канкан…» На вокальном поприще особенно блистал Борис.

Но вот — на закуску — мы «знакомимся» с нашими соседями. Леля на минутку вышла в сад, и неожиданно вместо нее на террасу поднялись и предстали перед нами два (!) джентльмена, которых она изображала поочередно. Оба были в шортах и панамках, у одного — папка под мышкой. (И когда она только успела переодеться?!)

Джентльмен с папочкой подчеркнуто учтиво поздоровался, энергично пожал нам руки. Второй, по-видимому, сделал то же, но рука, сложенная лодочкой, казалась вялой, при этом он что-то мурлыкал и смотрел в сторону.

Первый сказал, слегка грассируя и изящно растягивая слова: «Мы пришли к вам по поводу де-зин-сек-ции нашей общей по-мой-ки». Он раскрыл папочку и разложил чертежи.

Второй джентльмен опять заурчал-замурлыкал.

«Андрей соглашается, — пояснил первый. — Для этого, — продолжал он, — мы должны провести би-с-сек-три-су от нашего сарая до ваших акаций и восстановить пер-пен-ди-ку-ляр…» Далее следовал ряд житейско-математических соображений, пересыпанных «научной» терминологией.

Второй джентльмен, по-прежнему урча, кивал головой, а первый каждый раз пояснял: «Андрей соглашается». Наконец последовало нечто вроде резюме: «Боюсь, что при этом может слегка пострадать ваша фамильная (в голосе зазвучало почтение) си-рень!»

На этом деловая часть «визита», видимо, закончилась, и «гости» с интересом стали поглядывать на стол. Я и Борис подыгрывали Леле как могли. Предложили им отведать «что Бог послал». «Визитеры» с большим аппетитом все попробовали. Видно было, что они очень голодны. Первый, с набитым ртом, невнятнопроговорил: «Мы едим только кра-пи-ву. Чрезвычайно питательно!»

Так мы впервые «увидели» наших соседей — великого математика Андрея Николаевича Колмогорова (второй джентльмен) и его учителя и друга Павла Сергеевича Александрова. (Кстати, традиция питаться крапивой перешла к нам. «Чрезвычайно питательно!»)

А на другой день мы увидели академиков живьем. За забором радостно залаяла собака, послышалось строгое (со знакомым грассированием): «Ша-рр-рик! Молчать!» — и невнятное, но явно более приветливое обращение второго, уже узнаваемого голоса. (Как я потом узнала, собаки в этом доме всегда назывались Шариками — такая традиция.)

На крыльцо белого дома поднялись два джентльмена. Правда, они были не в шортах и без панамок, но у нас не было ни малейшего сомнения, что это приехали наши соседи.

Я стала «Заходерочкой»

Летом мы не могли заниматься ремонтом нашей собственности ввиду условий, которые поставила нам хозяйка: она хотела дожить летний сезон. И только осенью мы приступили к работе.

Очарованные стариной дома, новизной жизни, мы не задумывались, что нас ожидает, когда наступят холода. В доме, по крайней мере последние годы, не жили зимой — это была дача. В гостиной, кажется, еще в войну, была выложена плита-времянка — и, как все временное, осталась на долгие годы. Она занимала большую часть комнаты. Как только хозяйка уехала, мы немедленно ее сломали, а изразцовые печи оставили, хотя протопить их по-настоящему нам не удалось — вероятно, были испорчены дымоходы. Решили поставить водяное отопление и отопительный котел. Завезли уголь и превратились в истопников. Поддерживать тепло, особенно в холодные дни, было с непривычки трудно. Приходилось по очереди подниматься ночью, чтобы подкидывать уголь. Я сшила Боре шелковый стеганый халат на ватине, как у помещика, чтобы ночью в нем выходить в котельную. А уж про наши руки — руки кочегаров — лучше промолчать.

У нас появилась просто маниакальная потребность подходить к котлу и проверять его температуру.

Я догадывалась, что наша наблюдательная соседка Леля приглядывается к Борису Владимировичу, ищет яркое словечко или поступок, чтобы пополнить коллекцию персонажей, изображаемых ею. Придраться к словам даже ей было трудновато, но «действие» она углядела: Леля подходила стремительной походкой (так обычно и ходил Борис) к нашему котлу и еще издалека начинала протягивать руку к стояку — самой главной артерии отопления. Она схватывала трубу и, припав к ней в некоем экстазе, замирала, выражая невероятное блаженство… Каждый ее визит в Комаровку, вернее, к нам, начинался с этой сценки. И только потом мы весело здоровались.

Вода тоже вела себя непредсказуемо. Бывало, в самые морозы ей хоть бы что — идет себе из крана, а как мороз спадет, так она и замерзнет. Мы усвоили, что холод не тотчас проникает сквозь изоляцию, а постепенно. Нашли способ борьбы и с этой, на наш взгляд, аномалией. Стали в морозы пускать на ночь струйку воды.

Да и наш замечательный «Москвич» требовал к себе повышенного внимания. На ночь воду из него сливали, а перед поездкой заливали слегка подогретую, да еще и мотор грели рефлектором. А заносы на дороге? Утром надо ехать в город, а дорога засыпана до половины забора. Один из нас бежал ловить на шоссе бульдозер, а другой расчищал дорогу во дворе.

Как правило, бегала я, а расчищал — Борис.

Наш первый совместный Новый год мы встретили очень скромно, но я получила в подарок стихи:

А на следующий год я получила такое посвящение:

Это посвящение связано с тем, что по прошествии года мы узаконили наши отношения. 22 июля 1967 года я стала мадам Заходер. В загсе нам выдали талон, по которому мы могли в специальном магазине для новобрачных купить что-нибудь дефицитное. Заглянули туда и купили на память жостовский поднос, расписанный вместо традиционных цветов — березками, и серебряную ложечку с эмалью, настолько тоненькую, что ею страшно даже сахар размешивать. Больше там нечего было выбрать.

Дома, на террасе, накрыли праздничный стол. Пришли мои родственники и кое-кто из друзей. Соседка Леля подарила нам тот самый алексеевский фонарь (на который смотрел сам Чехов!).

Я взяла фамилию мужа, хотя в предыдущем браке этого не сделала (вот он и распался!). Борису тоже было приятно: я первая, кто стал носить его фамилию. Нелишне добавить, что стихотворение «Заходеры» говорит отчасти и об этом: он не нашел на планете однофамильца. И теперь, когда Заходера уже нет на свете, я последняя из этой фамилии, и, увы, со мной она, видимо, исчезнет.

Вечерний чай

С одной соседкой мы подружились сразу, недаром пословица говорит: «жить в соседах — быть в беседах».

Из этих бесед узнали о вторых соседях достаточно, но знакомы не были довольно долго. Зимой, когда мы уже не слишком были поглощены собственным благоустройством, Борис решил, что наступило время познакомиться. Не зря мудрый народ и другую пословицу придумал: «Не купи двора, купи соседа». Боря написал шутливое письмо, спародировав чеховское «Письмо к ученому соседу». Ответ пришел сразу. Без тени юмора, краткий, но по существу. Нас приглашали на вечерний чай.

Увидав слова «вечерний чай», я разволновалась. Стала раздумывать: что же надеть по такому случаю? Дело в том, что у нас есть любимая книга, доставшаяся мне от бабушки: «Подарок молодым хозяйкам, или средство к уменьшению расходов в домашнем хозяйстве» Елены Молоховец. В эпоху очередей, дефицита и крайней скудности стола ее советы и рецепты ошарашивали. Хороши были и рекомендации по части светского этикета.

Частенько, чтобы развлечь гостей, Борис «с выражением» читал вслух ее советы, особенно — «вечерний чай».

Иногда знакомые собираются для дружеской беседы, которая не продолжается далеко за полночь. И тогда, утверждает Молоховец, поздний вечерний чай может заменить ужин.

Вот — правда, сильно сокращенное — описание этого «чая» (терминология подлинника по возможности сохранена):

Разставляется длинный обеденный стол, покрытый чистою скатертью… По середине стола ставят высокую вазу с фруктами. (Перечень фруктов опускаю.) По обеим сторонам этой вазы, поперег стола десертные тарелочки кучками и подле них десертные ножи серебряные или костяные. Вдоль стола ставятся продлинноватые сухарницы, покрытые салфеточкой, с печеньем к чаю, как-то: булки или бабы белыя, шафранныя, хлебныя или миндальныя, английское и мелкое печенье, купленное или домашнее, см. от № 3001–3203 (т. е. 200 сортов!).

За ними следуют знакомые нам тарелочки (теперь уже хрустальные и с нарезанным лимоном), а также графинчики с ромом, красным вином, вишневым сиропом, шербет, сливки и сахар. Затем ставят по обеим сторонам небольшие, но также довольно высокие хрустальные вазы с вареньем, с резаными апельсинами, и все это непременно симметрически с первой вазой. Масло ставят в хрустальных масляничках.

Вокруг лотка с хлебом установить полумесяцем небольшие тарелочки с тоненькими ломтиками телятины, ветчины, говядины, рябчиков, индейки, языка, зайца, швейцарского, русского или домашнего сыра, натертого зеленого сыра и проч., устанавливая все это в симметрическом порядке, так напр.: по самой середине сыр, так как он светлее других ломтиков, с одной стороны — ветчину, с другой — язык — и т. д. и т. п.

Чувствую, что пора закончить!.. Нет, не могу не упомянуть о том, что язык должен быть свежий; если же он соленый, то его следует отварить в двух водах, причем вторую воду можно употреблять в борщ или щи. А масло, подаваемое к чаю в вышеупомянутых масляничках, может быть девяти сортов, среди которых особенно впечатляют пармезанное (№ 3630), из рябчиков (№ 3633) и с миндалем, грецкими орехами или фисташками (№ 3639).

Читатель, если вы далеко от холодильника, я вам сочувствую. Должна признаться, что наши гости, выслушав описание «вечернего чая» и вдоволь насмеявшись, одним чаем не ограничивались!

Трудно даже вообразить, как поступали наши предки, если гости все же задерживались далеко за полночь!

Жаль, Елена Молоховец не дала рекомендации — что надевать к вечернему чаю. Пришлось выходить из положения собственными силами. Надела голубой мохеровый свитер, который мне был к лицу, и брюки. Наверное, здесь можно упомянуть, что все мои попытки носить платья или юбки (хотя все-таки носила) зачастую приводили к просьбе со стороны Бориса: «Галочка, надень брючки». Наши вкусы совпали, Боря одобрил мой вид.

Да, вот еще что. Описание нашего визита к именитым соседям я сделала давно, в конце 80-х годов, когда писала о них воспоминания. Но так как я тогда компьютером не владела, Боря помог мне ввести в него машинописный текст, а заодно редактировал и исправлял ошибки. Уважаемый читатель, знайте: к этому тексту Борис Заходер приложил руку.

Описывая этот визит для почитателей наших соседей, я очень подробно рассказала об их доме, быте. Теперь же опускаю эти подробности, оставляя только самое необходимое.

В назначенный час мы поднялись на крыльцо, прошли через кухню, где я заметила ручной водяной насос. Вошли в столовую — комнату, поделенную колоннами на две части. В меньшей, обшитой деревянными панелями, из серии портретов, висящих слева, сразу выделила Гете.

Нас встретили оба хозяина: академики Павел Сергеевич Александров и Андрей Николаевич Колмогоров. Пригласили к столу. Появились две почтенные дамы. Одна из них была представлена как сестра Александрова, вторая — гостья. Прислуга подала чай и удалилась.

Сначала разговор зашел о нашем доме. Нас расспросили, как мы подготовились к зиме, что успели сделать.

Хозяева вспомнили, как они давным-давно, еще молодыми купив этот дом, в первую очередь перекрыли крышу и укрепили полы — основу основ любого дома. Посоветовали и нам поступить соответствующим образом. С возрастом все будет труднее.

Борис, видимо, припомнив ручной насос, который мы увидели при входе, в свою очередь предложил помощь — воспользоваться его только что приобретенным опытом и заменить их насос электрическим: «Это так удобно, не будете тратить столько сил».

Хозяева поблагодарили, но отказались. Их вполне устраивает этот старомодный агрегат: благодаря ему они сами и их гости волей-неволей получают регулярную физическую нагрузку и укрепляют мускулатуру. У них есть специальный расчет — индивидуальная норма: кому сколько нужно сделать «качков» для поддержания хорошей физической формы.

Хозяйственные темы быстро иссякли, и разговор зашел о поэзии, в частности — о Гете. Не уверена, что смогу пересказать беседу «ученых соседушек», знакомых с великим Гете не понаслышке.

Борис Владимирович с детства знал немецкий язык — в совершенстве. Помню, однажды он пытался найти какое-то непонятное ему немецкое слово и, не найдя его, сказал мне, что если он не знает, то бесполезно искать в словаре — его там не будет. Вспоминал, что на рояле, при жизни матери, которая тоже блестяще владела немецким языком, всегда лежал томик Гете, и Борис, будучи еще ребенком, пытался переводить «Лесного царя». Борис поклонялся Гете, называя его «мой Тайный Советник», и до последнего дня жизни занимался переводами его поэзии.

А. Н. Колмогоров часто обращался к Гете в своих дневниках. После смерти Колмогорова один из его учеников, математик А. Н. Ширяев, подготавливая их к изданию, обратился к Борису Владимировичу с просьбой: сделать литературный перевод прозаических строчек Гете, встречающихся в тексте. Ознакомившись с дневниками, Борис написал:

Меня поразила любовь великого ученого к поэзии и, в частности, к моему Тайному Советнику. Дневник открывается ТРЕМЯ (!) цитатами из Гёте — двумя прозаическими и одной стихотворной.

Приведу перевод этих цитат, выполненный Борисом Заходером:

1. Пережитое дорого каждому, а особенно — тому, кто вспоминает и размышляет о нем на склоне лет с отрадной уверенностью, что уж этого-то у него никто не отнимет.

2. Все стоящее уже давно придумано, надо только не бояться передумать это еще раз.

С сожалением пропускаю несколько страниц из дневника Бориса Заходера, где он щедро цитирует любимые Колмогоровым гетевские стихи, так как они без перевода. Исключение — самое последнее:

Кто не присоединится к этим мыслям? Возможно, и об этом беседовали в тот далекий день 1967 года Комаровские соседи, попивая чай с домашними сухариками и клубничным вареньем.

После чая нас пригласили в музыкальную комнату. Чтобы завершить вечер в единой тональности, нам предложили послушать немецкую певицу — знаменитую Элизабет Шварцкопф, которая исполняет романс на слова Гете.

Все чинно уселись: дамы с двух сторон возле теплой голландской печи, Андрей Николаевич — в нише между книжными полками. Мы — в центре, за изящным восьмигранным столом.

Павел Сергеевич поставил пластинку на проигрыватель, и г-жа Шварцкопф запела что-то очень строгое и прекрасное.

Она пела и пела, а романса на стихи Гете все не было и не было.

Дамы тихонько сползли со своих теплых мест и, не прощаясь — по-английски, удалились. Андрей Николаевич исчез вслед за ними. Мы бы тоже с удовольствием последовали их примеру, но не смели прервать г-жу Шварцкопф. Вежливый Павел Сергеевич был невозмутим и терпелив. Борис, кстати, тоже.

Меня же словно чертик какой стал щекотать. Ситуация показалась настолько смешной, что еще немного, и я бы расхохоталась. Чтобы прервать накатившее на меня неуместное веселье, я, как иногда в детстве в сходных обстоятельствах, сильно ущипнула себя за ногу, да так, что едва слезы не брызнули.

Но тут, к счастью, Элизабет Шварцкопф доехала до долгожданного романса. Следующего мы уже ждать не стали, и ситуация разрядилась сама собой.

Вечерний чай удался. Мы познакомились, и отношения «дружественного добрососедства» (так в переписке, случившейся однажды между нами, Павел Сергеевич охарактеризовал наши отношения) сохранялись на протяжении всего срока, отпущенного соседям богиней Мойрой.

Возможно, в этот, а может быть, в какой-нибудь другой день Борис сказал:

— До чего же это здорово — быть соседом Колмогорова!

Июнь 2003 года. В Комаровке празднуется 100-летие нашего великого соседа. Я получила в подарок юбилейное издание «КОЛМОГОРОВ» в трех книгах, и в одной из них нашла строчки, посвященные Кляземским местам, как называет их Павел Александров. В эвакуации, тоскуя о Комаровке, в 1942 году он пишет Колмогорову: «…нет другого участка реки, протекающей в сельской местности, которая внесла бы в российскую культуру столько, сколько участок реки Клязьма от Любимовки до Образцовского пруда… до станции Клязьма…» Павел Сергеевич упоминает собственные лекции, написанные двадцать лет тому назад на этих же берегах Клязьмы, Художественный театр, здесь же основанный Станиславским, первые выступления Собинова в Любимовке, картины художника Козлинского, созданные в Комаровке… Вспоминает Евгения Максимовича Браудо, который написал о Чайковском и Моцарте. «Сими нескромными и суетными размышлениями пора закончить письмо».

Теперь, по прошествии шестидесяти лет, перечень «заслуг» этих мест пополнился, и размышления Павла Сергеевича не кажутся «суетными», как, впрочем, и тогда.

Мне же, в связи с именем Евгения Браудо, вспомнилась история, рассказанная нам бывшей хозяйкой нашего Комаровского дома, Ноэми Тевелевной Браудо. Я ее расскажу так, как запомнила. Это добавит еще один штрих к портретам людей, с которыми связана судьба нашего дома.

В молодости за Ноэми ухаживал доктор Боткин, но она вышла замуж за органиста Исайю Браудо. Видимо, он был не слишком известен в те годы, так как ее спрашивали, «не жена ли она известного музыкального критика Браудо?» Чтобы покончить с этими вопросами, Ноэми вторично вышла замуж, теперь уже за музыкального критика Евгения Браудо. И как раз в это время стал очень популярен Исайя Браудо, и у нее уже спрашивали, не жена ли она известного органиста Браудо…

Чиновник, оформлявший документы на покупку дома, спросил Бориса, не жена ли наша хозяйка известного адвоката Браудо? Но адвокат — Брауде.

IV Гости Комаровки

Нина Зозуля

Решительный поворот в моей жизни вызвал среди знакомых много различных толков.

Помню, как перемывали мне косточки, когда только начался мой «семилетний» роман. Но длительность его и постоянство вызывали уже не осуждение, а скорее поддержку, даже сочувствие.

И вдруг — словно гром среди ясного неба — узнают, что я вышла замуж, да еще за самого Заходера, да еще оставила работу и вообще уехала жить в деревню. Было о чем поговорить.

И надо же, именно в это время в мире случилось нечто, о чем тоже было интересно поговорить: Жаклин Кеннеди вышла замуж за Онасиса. И как-то получилось, что мы с ней иногда даже встречались: один раз на какой-то газетной полосе, посвященной женскому дню, другой — лицом к лицу на приеме в американском посольстве, мы даже поклонились друг другу. Так что мы одновременно попали на зубок тем, кто знал о нас.

…На самом деле неожиданностей оказалось достаточно и без шуток. Одна из них, как я уже упоминала, — возвращение почти что в лоно отчего дома. Другая случайность, не менее интересная, поджидала нас, когда я повезла Борю знакомиться с мамой. Рассказывая по пути, кто у нас соседи, упомянула своего одноклассника, живущего через дом. Борис, едва услышав его фамилию, спросил имя его жены, и когда узнал, то сказал, что они были его соседями по московской коммунальной квартире.

Оказалось, что избитая, но сомнительная истина насчет тесноты мира — действительно истина. Буквально в один из первых же выездов на местный базар Борис вдруг радостно кинулся навстречу какой-то даме, и они начали похлопывать друг друга по спине и целоваться. Борис познакомил нас: «Моя жена Галя — Нина Зозуля». Какой приятный сюрприз: их дача тоже недалеко от нас. Подошел ее муж, И. М. Шашенский (видимо, тот самый, которого она «навеки полюбила», оставив Бориса с разбитым сердцем). Нина посмотрела на меня прохладно, но это было мгновение — она улыбнулась, и с этого момента мы стали хорошими подругами до конца ее дней.

Вскоре я могла воочию убедиться, что Нина Ефимовна унаследовала привычный быт родного дома, о котором упоминал К. И. Чуковский в своем дневнике. У них на даче постоянно кто-нибудь гостил, вплоть до цыганского табора, который однажды появился на один вечер по приглашению их сына Ленечки, да так и задержался на длительный срок. Нина отмывала запущенных детей, вязала им свитера, а вечерами в саду у костра, пригласив своих друзей, слушала с ними вместе цыганские песни.

Мы ездили друг к другу в гости. Мой сын Андрей подружился с Леней, который неоднократно говорил с гордостью, что «мог бы быть сыном Бориса Заходера». Именно — мог бы…

Нина просто обожала сына и любила рассказывать историю об его уме и находчивости, которая вызывала у Бориса язвительно-понимающую улыбку. Ленечка во время путешествия на юг потерял деньги, или их украли — неважно. Важно, что, дойдя до этого места, Нина доставала носовой платок и, вытирая слезы умиления, заканчивала: «Представляете, какой умный ребенок — догадался прислать нам телеграмму…»

В один из первых визитов Нина привезла нам в подарок собаку — шоколадного цвета доберман-пинчера. Это тоже был жест, характеризующий доброе сердце Нины (думаю, что и Борино). Пес, брошенный хозяевами, нуждался в приюте. Мы его приняли, дали имя — Дар. Полюбили. Увы, он прожил недолго. А я могла потерять мужа: так тяжело, с сердечной болью, Боря перенес гибель нашего любимца.

Дару обязано человечество стихотворением:

Рина Зеленая

Второй дамой (из старых знакомых Бориса), которая «признала» меня, была Рина Зеленая. Кстати, она была также и подругой Лели Алексеевой, нашей соседки. Они вместе снимались в кино.

Первый визит знаменитой Рины Зеленой запомнился тем, что она тоже, как и Нина Зозуля, не скрыла своей настороженности по отношению ко мне. Но если Нина почти мгновенно преодолела ее, то Рина Васильевна — не сразу.

Позднее, когда Рина Васильевна издала свою книгу воспоминаний «Разрозненные страницы», я нашла в ней строчки, где она описывает сходную ситуацию. Речь идет об одном актере, с которым она очень дружила.

«Я не была в курсе всех его жен. Я познакомилась с одной из них, очень красивой женщиной, и уже почти начала привыкать к ней <…> вдруг <…> кто-то из друзей сообщает мне, что — развод, что совершенно будет теперь другая жена. Ну, было много волнений, все как-то очень горячо принимали в этом участие. А я ему сказала, что в таких случаях надо все-таки думать о друзьях. Что он нам теперь предложит? Ну, тут я должна сказать, что он не промахнулся».

Было время созревания черной смородины, и я приготовила с нею сбитый крем. Рина Васильевна с Борисом гуляли по саду, поэтому я вынесла для них десерт на природу. Гостья взяла вазочку, взглянула на меня недоверчиво и, словно не веря в мою способность сделать настоящий крем, нервно начала сбивать его чайной ложкой. Но, попробовав мое блюдо, успокоилась, и, кажется, именно оно примирило ее с моим пребыванием здесь в качестве жены Заходера и послужило к дальнейшему сближению.

Да и что ей оставалось делать, если, еще не видя меня, заранее, узнав, что ее друг Заходер поменял жену, сделала выбор, пошутив: «при разделе имущества разводящихся супругов я отошла к Заходеру».

По мере знакомства с нашим дачно-деревенским бытом Рина Васильевна высказывала различные мнения, которые, несомненно, могут быть признаны афоризмами.

— Боренька, — говорила она, увидав очередной электрический прибор, против которого, как обычно, мой муж не смог устоять, — у вас есть все электрическое, не хватает только электрического стула…

Действительно, мысль об электрическом стуле тогда показалась абсурдной. Но прошло время, и Боря обзавелся чем-то вроде этого — правда, не стал мелочиться и купил сразу кресло: электрическое массажное кресло.

Другое наблюдение она высказывала неоднократно:

— Когда я думаю о счастье, то представляю себе жизнь Дара. Как бы я хотела быть собакой в доме Заходера.

Но ей нравилось быть и просто гостьей в нашем доме. Нравилось самой собирать ягоды, которые созревали в саду, каждая в свой срок. Тискать щенят, появляющихся довольно регулярно у нашей Катьки — подобрыша, имя которой притворно огорчало Рину, так как она сама была Катерина.

Незабываемый дуэт, исполненный Борисом и Риной, разнесся однажды из малинника чуть ли не на всю Комаровку, где мы все, в том числе и Валентин Берестов, поедали ягоду-малину:

В этот же день, при Рине Васильевне, я позвала Борю к столу, зная, что он в саду, а он своим хорошо поставленным голосом откликнулся экспромтом:

А Валентин Дмитриевич Берестов, увидав томик Пушкина, который лежал на журнале мод, заметил: «Здесь Пушкин в моде!»

Именно эти дни я запомнила, так как завела тетрадку, где стала записывать разные шутки и экспромты мужа и гостей.

Кажется, в 1980 году Рина Васильевна начала писать книгу воспоминаний и регулярно приезжала к нам с очередной главой, над которой работала. «Боренька» — так она называла его — добросовестно прочитывал каждый новый кусок и, несомненно, помогал ей.

Она написала хорошую книгу, и Борис предсказывал ей успех.

Однако самое любопытное произошло, когда книга вышла. Рина Васильевна привезла ее, подписала, но просила Бориса не отвлекаться, посмотреть потом, после ее отъезда. Тем не менее он бегло полистал, посмотрел фотографии, но не заметил сюрприза (да и не ожидал, так как знал — думал, что знает, — все содержание книги) — не заметил главу о себе.

Я бы хотела рассказать, что огорчило Бориса в этом открытии, но не могу вспомнить слова, помню лишь «образ огорчения».

Попробую порассуждать сама.

Рина Васильевна оказалась в сложном положении. С одной стороны, она понимала, что написать о нем должна — как-никак они друзья. С другой — что угодить ему будет трудно. Так или иначе будет обида.

Написала.

Должна ли она была показать ему этот текст заранее, до выхода книги? Не знаю.

В конце концов, написала о нем неплохо. Остроумно назвала «злейшим другом», пошутила, что с ним надо обращаться осторожно, так как он вспыльчив, но ей, к собственному удивлению, удалось ни разу не поссориться с ним.

Книга, написанная всеобщей любимицей Риной Зеленой, должна была вызвать интерес. Читая, так и чувствуешь ее интонации, присущий ей своеобразный юмор. Близким людям, сторонникам и единомышленникам своего «цеха» она посвятила яркие, живые страницы — видно, что писать о них ей было легко. А главку о Борисе Заходере она написала, я бы сказала, равнодушно, словно только для того, чтобы воспроизвести дарственную надпись на его книге: «Рине Зеленой от Мэри Поппинс, тоже волшебницы».

В день поднесения книги она, чувствуя, что совершает нечто выходящее за рамки дружеских отношений, поспешила исчезнуть до обнаружения «сюрприза».

Борис, не избалованный вниманием прессы (замалчивание, пренебрежение его авторством), предпочитал молчание тем куцым рецензиям и отзывам, что подчас проникали в печать. Словом, его подруга совершила поступок, достойный лишь той недружественной прессы, к которой он притерпелся, но с которой не дружил.

Вероятно, поэтому, обнаружив этот «сюрприз», он тут же разорвал — разорвал бесповоротно — всякие отношения с Риной Зеленой.

Ей удалось поссориться с ним…

Валентин Берестов

Весной 1969 года мы узнали, что рядом с нами, с третьей стороны, продают половину дома. Боря сразу же сообщил об этом Валентину Дмитриевичу Берестову, и тот, посмотрев домик, так и остался в нем. Цена тоже устраивала. В ближайшие дни прибыло его семейство, состоящее из жены Татьяны Ивановны Александровой и ее дочки Галочки. Это счастливое лето мы не расставались.

Все были уверены, что оформление покупки дома произойдет в ближайшее время, и уже планировали, как снимем кусок забора, поставим на границе стол и будем распивать чаи у самовара. А пока, выломав пару досок в заборе, чтобы не пользоваться калитками, собирались на нашей большой террасе, попивая подчас не только чай. Боря и Валя читали нам и друг другу стихи. Галочка, юная художница, радовала нас своими изящными, полными юмора рисунками, которые я забирала у нее. До сих пор бережно храню их и показываю знакомым как образец работы одаренного ребенка, не испорченного еще никакими «измами» и школами. Татьяна обучала меня писать акварелью и сама рисовала цветы. Мы усаживались на низеньких скамеечках в саду и наслаждались, рисуя.

От рисунков акварелью я перешла к масляным краскам, правда, не на холсте, а на парадном крылечке. Появился экспромт Валентина Дмитриевича:

На этом поприще со мной произошла небольшая авария. Боря уехал в город на своем «Москвиче», и я, решив воспользоваться свободным временем, залезла на шаткую стремянку красить «полотенца» — резные украшения под коньком крыши парадного крыльца. Только я потянулась кистью к этому пресловутому «полотенцу», как ножка стремянки скрипнула и тихонько поползла куда-то вбок. За ножкой скособочилась стремянка. Я вслед за ней. Обнаружив себя на земле (видимо, слегка потеряла сознание), поняла, что без посторонней помощи мне не обойтись. Я покричала, и прибежали Берестовы. Меня уложили.

Вскоре в воротах появилась машина Бориса. Татьяна вышла к нему навстречу, чтобы подготовить.

— Боренька, Боря, вы только не волнуйтесь. Ничего страшного. Ножка сломалась… Галя упала, — начала Татьяна.

Боря, не дослушав, стремглав кинулся домой. Хорошо, что к этому времени я уже пришла в себя и вышла навстречу, лишь слегка прихрамывая. Борис называл меня весь день «падшей женщиной» и в утешенье сочинил и собственноручно записал в мою тетрадь очередное посвящение:

Валентин Дмитриевич с удовольствием входил в роль сельского жителя. На их участке появились кое-какие грядки.

— Боря, где Валька? — спрашивает Рина Зеленая.

— Рина Васильевна, разве вы не слышите, что в этот момент Валентин Димитриевич беседует с дядей Колей об урожае? — почтительно отвечает Борис. (Дядя Коля — владелец второй половины дома.)

Время летело незаметно. Покупка дома все откладывалась, причина была неясна. Зацвела липа в нашем саду. Валя, восхищаясь, вдыхает ее аромат.

— Смотрите, Валя, — предостерег Борис, — не пахнет ли этим дело о покупке вашего дома?..

Пророчество насчет «липы» сбылось. В октябре Берестовы покинули Комаровку, а вместо дома купили квартиру. С этого времени они лишь гости Комаровки, хотя и нередкие.

После гибели Дара у нас появился эрдельтерьер Барри. Валя откликнулся на это событие:

Не могу устоять, чтобы не привести экспромт Валентина Берестова во время посещения моей выставки:

Частенько Борис читал строчки из стихотворения Берестова «Сказка», которые очень нравились ему:

Дружба Бориса Заходера и Валентина Берестова выдержала испытание временем. Приведу записи из дневника Бориса, посвященные памяти Вали (умер 14 марта 1998 года):

Вступление в Союз писателей (в 1958 г.), помимо того что я уже мог не бояться ни дворников, ни милиционеров, принесло мне щедрый подарок — дружбу с Валентином Берестовым.

Вот отрывок из моего дневника — увы, за 1998 год…

Позвонили из «Огонька». Ночью умер Валя Берестов. Попросили написать некролог. Я написал:

«Умер Валентин Берестов.

Не думал, не гадал, что мне придется писать эти слова. Валя был на десять лет моложе, и у меня чувство, какое, должно быть, бывает у родителей, которые хоронят взрослых детей…

Я встретил его, как сказано в старой книге, „на середине жизненной дороги“ — ровно сорок лет тому назад. И все эти годы мы дружили. Не только домами, но и стихами. Оба знали — есть собрат по перу. Единомышленник. Тот, кому хочется прочесть каждую новую строку, и можно не сомневаться — он тебя поймет. Так, как может понять только поэт.

А он был поэтом. Это слово не нуждается в эпитетах. Мне кажутся (признаться ли?) лишними любые прилагательные, — такие, как „великий“, „замечательный“, „выдающийся“ и даже „подлинный“.

Только поэт мог написать:

Любили тебя без особых причин

За то, что ты — внук,

За то, что ты — сын.

За то, что малыш,

За то, что растешь.

За то, что на папу и маму похож.

И эта любовь до конца твоих дней

Останется тайной опорой твоей…

Берестова трудно было не любить. И было тому много причин. В том числе особых. А среди них — главная: он был добр. Иным казалось, что доброта его чрезмерна, что это недостаток. Но ведь такие недостатки только украшают жизнь… Нашу жизнь, которая в этом так нуждается…

Неделю назад, вернувшись из Америки, он позвонил мне. Радостный, возбужденный массой впечатлений, свиданием с горячо любимой дочерью, с внуками. Собирался на этой неделе прийти, обо всем рассказать подробно. И вот…

Тяжелая, жестокая потеря. Для многих. А для меня — утрата особенно тяжкая.

Невосполнимая.

Почему-то особенно горько, что он умер, как и родился, весной.

Он так любил весну. Это ведь он написал:

Будь вечным лето,

все бы погорело.

Будь вечной осень,

все бы отсырело.

Зимою вечной

все б обледенело.

Вот вечная весна —

другое дело!

Вечной весны тебе, дорогой Валя!

Борис Заходер».

По совести сказать, где-то в подсознании порывается всплыть вопрос — а не предпочел бы я, чтобы Валя написал некролог мне? Я гоню его от себя, понимая его неуместность, даже кощунственность (хотя — почему?). 23 апреля 1998 года.

Борис Владимирович сказал в эти дни одному из своих издателей:

— Теперь совсем некому почитать стихи и не с кем поговорить о русской литературе.

Наум Коржавин

В начале 70-х годов Борю пригласили на прощальную встречу с Наумом Коржавиным, который уезжал в эмиграцию. Собирались у Бориса Балтера в новом, недавно купленном доме в Малеевке, который мы еще не видели.

Борис Исаакович Балтер бывал у нас в Комаровке, хотя и нечасто. Один из таких визитов, в 1972 году, запомнился потому, что по случайному совпадению оказался днем рождения моего сына. Балтер и Бенедикт Михайлович Сарнов приехали вместе. Удивительно солнечный день. Мы обедали на террасе. В саду цвела сирень, что для 19 мая неожиданно рано. Балтер поделился с нами строительными проблемами, посетовал, что не может достать пакли. Боря с удовольствием выручил друга, отдав мешок пакли, оставшейся от нашего ремонта. Гости увезли по большому букету сирени…

И вот мы едем к Балтеру в Малеевку прощаться с Наумом Коржавиным. А я — сначала знакомиться, хотя у меня было такое ощущение, что мы уже знакомы, — так много слышала о нем от Бориса, от Вали Берестова, которые называли его не иначе, как Эммочка Мандель или, уж совсем по-свойски, — Эмка. Знала строчки его стихов. («А кони все скачут и скачут, а избы горят и горят…» Или: «Высшая верность поэта — верность себе самому!») Знала, что все в него влюбляются. И женщины, и мужчины.

У Вали Берестова, умевшего удивительно точно пародировать, был устный рассказ об одном народном поэте, который не мог без умиления говорить об Эммочке. Народному поэту нравилось в Эммочке все. Я, не надеясь на память, приведу лишь пару фраз. Валечка эту сценку делал блестяще.

Расплываясь в нежной улыбке, поэт говорил: «Мой сын… он джигит… он скачет на коне… когда… он… увидел… Эммочку… он… сказал: какой… смешной… дядя…»

Кто-то из знакомых заболел, и народный поэт, узнав, чем, сказал со слезами умиления: «У… Эммочки… тоже… была… грыжа…»

Знала и любимое ругательство Эммочки — «подонок», тоже со слов Вали.

Борис Балтер перестроил свой дом на модный манер, сняв все перегородки, так что уединиться можно было только в кухне. Как-то так получилось, что мы с Эммой оказались вдвоем именно на кухне и, сидя за маленьким столом, беседовали. Я, конечно, не став исключением, сразу влюбилась в этого «смешного дядю». Ничего смешного в нем, конечно, не было, просто детская улыбка в сочетании с ярким умом и дарованием производила чарующее впечатление. Русский интеллигент, вынужденный (как мы тогда думали, навсегда) покинуть родину. Вот таким я его и запомнила.

Однако судьба свела нас на чужбине, кажется, дважды. Один раз — в Париже. Год 1983-й. Мы с Борей были там два месяца. Уже не помню, как Борис и Эммочка сговорились увидеться, но свидание состоялось. Про мужчин — не говорю, они старые знакомые, но ведь я знала его всего один день, а встретились словно родные.

Наум Коржавин навестил нас в Комаровке весной 2000 года.

И снова, несмотря на годы, которые никого из нас не украсили, я не могу наглядеться на Эммочку. Мужчины беседуют на разные умные темы, читают друг другу стихи, а я сижу, подпершись, и не свожу с Эммочки глаз. Хочется кормить его, ухаживать за ним, подкладывать особенно вкусный кусочек. Поэты обменялись поэтическими сборниками. Борис подарил свои «Заходерзости», Наум Коржавин — «Время дано», сборник стихов и поэм с посвящением, написанным словно бы детским почерком:

«Дорогому Боре Заходеру с любовью и восхищением.

И Галочке — с подобными же чувствами.

Н. Коржавин. 20 апреля 2000 г. Москва (и Комаровка)».

Сохранились фотографии этого дня.

Вечером, вспоминая визит, я задала мужу вопрос: «Боря, скажи мне, в чем тайна обаяния Эммочки? Ну, допустим, тогда, четверть с лишним века назад, мы были молоды, он мог мне понравиться как мужчина, но теперь, постаревший, почти слепой, с палочкой, почему он мне все так же нравится?»

Боря на секунду задумался и ответил: «Ты любишь детей, ты вечная мальчишница, — так вот, Эммочка — ребенок. Даже и не ребенок — он эмбрион».

Тебе слышно?

Входя в нашу гостиную, Боря как-то особенно внимательно присматривался к тому углу, где недавно была печка. «Здесь должен стоять рояль», — сказал он однажды. Я, по правде говоря, тоже присматривалась к этому местечку, представляя именно здесь уютный мягкий уголок с диваном и креслами. Однако, приняв решение, Борис никогда не откладывал его исполнение. Он тут же поехал в комиссионный магазин и отыскал «нечто», как и при покупке дома, — с двумя «не»: недорогой и неплохой. Это была первая крупная покупка в дом. В тот же день рояль — очень старый «Беккер» на толстых ножках, который стоил всего 80 рублей, — занял свое достойное место в гостиной. (Столь малая цена рояля объяснялась очень большим его размером.) А я навсегда рассталась с мечтой о мягком уютном уголке в гостиной. Кстати, вскоре произошла покупка старинного письменного стола из красного дерева, правда, уже за 83 рубля. (И опять же — небольшая цена объяснялась большим размером.)

Настройщик привел рояль в порядок, похвалил инструмент, и Борис с наслаждением прикоснулся к клавишам.

Оказалось, Боря хорошо играет. Как почти всякий ребенок из интеллигентной семьи, он получил домашнее музыкальное образование. Единственное, что помешало ему стать настоящим музыкантом, — слишком восторженное отношение преподавательницы музыки к его способностям, чего она не сумела скрыть от мальчика.

А он, посчитав, что с него достаточно способностей, перестал серьезно относиться к музыкальным урокам.

Среди скромного приданого мужа была целая кипа нот: три тома фортепьянных сонат Бетховена; шесть томов Шопена — прелюдии, экспромты, ноктюрны, полонезы, вальсы и мазурки; пара томов Баха, Григ и другие композиторы. Чаще всего он играл Шопена и Бетховена.

Помнится, в то лето (это был 1969 год), когда наш друг Берестов покупал дачу, да и позднее, приезжали известные пианисты Елена Сорокина и Александр Бахчиев (Лиля и Алик, как их называли в домашнем кругу).

Однажды они приехали сразу после своего концерта, и, чтобы отдохнуть, Алик попросил дать ему домашнюю обувь. Я предложила настоящие лапти, и он надел их не без удовольствия. Алик в смокинге и лаптях и Лиля в вечернем платье в четыре руки исполнили фантазию Шуберта фа минор, которую они недавно подготовили и которая, как прокомментировала Лиля, долгое время не вызывала у исполнителей и публики должного интереса. Это был незабываемый концерт. За роялем — красивая пара. Открытое окно в сад, аромат сирени, соловей, возбужденный музыкой, пытающийся соперничать с пианистами (а может, и наоборот)…

…Удивительно, как жизнь закольцовывает события.

Когда я описывала последний эпизод, тщетно пытаясь вспомнить название музыкального произведения Шуберта, то собралась позвонить Бахчиевым, чтобы напомнили. Именно в этот момент раздался звонок: Лиля пригласила меня на концерт 29 марта 2002 года в музей имени М. И. Глинки, где они будут исполнять ту самую фа-минорную фантазию Шуберта, прозвучавшую в нашем доме 33 года назад.

И вот я — теперь одна — слушаю эту прекрасную, удивительную музыку. За роялем все тот же (даже, может быть, в более элегантном возрасте) «золотой дуэт». Только Алик не в лаптях…

И теперь я иначе воспринимаю эту прощальную музыку — завещание молодого Шуберта, умершего в 31 год. Музыкальный роман. Мне неловко, но слезы катятся неудержимо. Передо мной проходит чужая жизнь, но она и Борина, и моя — одновременно. Жизнь еще живого человека…

…Довольно скоро Борис почувствовал, что старый «Беккер» слишком часто нуждается в настройке и отсутствие двойной репетиции не отвечает высоким требованиям исполнителей. Столь же решительно, как и в первый раз, Боря отправился в тот же магазин и купил рояль «Эстония» за № 2019, имеющий некую историю. Известный музыкант Владимир Фельцман, собираясь уехать из России, то ли не рассчитывая, что ему позволят вывезти его уникальный рояль, то ли по какой-то другой причине, приобрел рояль «Эстония», собираясь взять его с собой в эмиграцию. Видимо, нужда в этом рояле отпала, и он поставил его на комиссию. Продавец и покупатель в тот же день встретились к обоюдному удовольствию. Товарный ярлык от 19 января 1982 года, где указана цена рояля — 1900 рублей, с подписью бывшего владельца, до сих пор лежит в шкатулке. Старый «Беккер» отправился доживать свой век в клуб здешнего завода. Место, освободившееся от разницы размеров роялей, использовали для музыкальной системы, вполне передовой по тем временам.

Однажды нас навестил Владимир Шаинский и в тот же день написал песенку на слова Бориса Заходера «Чудак-Судак». Правда, она, кажется, больше никогда не исполнялась. Зато время, проведенное за нашим роялем, оставило после себя, помимо песни, шуточный стишок.

Многие композиторы писали романсы и песни на слова Бориса Заходера, но они не стали не только шедеврами, но даже шлягерами. Исключение, пожалуй, «Кошки — это кошки», да песенки Винни-Пуха к мультфильмам.

«В хороших стихах не хватает „пористости“ для музыки», — так говорил Борис.

Выдержка на эту тему из дневника Бориса Заходера за 1976 год:

Композиторы крайне редко пишут удачную музыку на подлинные стихи, а удачи тут еще более редки. Все лучшие романсы Чайковского написаны на весьма посредственные стихи — хочется их назвать даже текстами; а если спуститься ниже — к песне, то картина будет еще разительнее. И причина здесь не только в форме, не отвечающей требованиям. Подлинные стихи полностью выражают то, что лежит в их предмете. И (порой?) они, с одной стороны, не нуждаются в помощи искусства — музыки. А с другой — у композитора не пробуждается творческая фантазия, стремление заполнить пустоту, сгладить несовершенство, выразить предмет вполне. Увы, то же относится и к сценариям: очень хороший сценарий не пробуждает у режиссера творческой фантазии, даже в самой начальной ее форме, в форме мысли о соавторстве… (А уж это совсем плохо!)

Евгений Безруких, очень талантливый пианист и музыкант, но с несложившейся судьбой, написал романсы на десять стихотворений из цикла «Листки», некоторые из которых нравились Борису. Ноты так и лежат у нас невостребованные…

Тогда же Маргарита Зеленая (однофамилица Рины Зеленой) написала несколько песен для музыкального журнала «Колобок», среди них — «Пан Трулялинский». Романсы из серии стихов «Еврейское счастье», которые она сама и другие исполнители сохраняли в репертуаре долгое время, да и ее романсы из «Листков» исполнялись неоднократно. Опера «Снова Винни-Пух» долго шла в театре Наталии Сац. Было несколько отдельных песенок из «Алиски в Вообразилии».

Песенки для исполнения детьми и для детей писала композитор Елизавета Туманян.

Генрих Брук написал «Кантату о сыре» для семи солистов и хора.

Известный по фильму «Баллада о солдате» композитор Михаил Зив написал оперу по сказке «Лопушок у Лукоморья», которая шла в театре Наталии Сац.

Однако все перечисленное только подтверждает, что шлягеров не получилось.

Последние несколько лет у нас стали бывать исполнители следующего поколения — пианист Михаил Аркадьев, солистка Пермского оперного театра и Московского «Геликона» Татьяна Куинджи. Незабываемы домашние концерты, которые радовали Бориса. В доме звучали фортепьянная музыка, пение.

Особенно трогало, просто до слез, исполнение Татьяной и Мишей романса «Кабы знала я, кабы ведала».

Со временем Борис все реже и реже присаживался к роялю, руки уже не так слушались хозяина, как прежде. Подойдет к роялю, достанет прелюдии Шопена, раскроет… Возьмет несколько аккордов и грустно опустит крышку рояля… Включит музыкальную систему и прослушает то, что собирался исполнить.

Мы с Борей часто слушали вместе. Обычно он сидел в своем инвалидном кресле у стола, а я — в обычном. Слушали, углубившись каждый в собственные чувства. Но иногда кто-нибудь поворачивал голову к другому, словно желая вместе пережить особенно любимую часть музыкального произведения.

«Когда слушаешь такую музыку, кажется, что смерти нет», — сказал Борис, слушая Шопена за полгода до смерти…

Теперь, когда его уже нет, я слушаю одна, но иногда, забывшись, так же поворачиваюсь и словно вижу его глаза. Сидя за компьютером, Боря почти всегда включал музыку, которую по своему вкусу выбрал и записал на компакт-диски.

— Тебе слышно? — кричал обычно из кабинета.

— Слышно, слышно, — отвечала я.

Мне повезло: наши друзья — а именно Саша Дорман и Таня Куинджи, словно бы выполняя завещание Заходера, который хотел этого, поселились в Комаровке, стали моими соседями. Речь идет о том самом доме, который принадлежал семье Алексеевых. На дверях сохранилась медная табличка «Алексеева». Мало того что у меня появились еще одни хорошие соседи, о чем свидетельствуют общие калитки между тремя домами, — я, наш дом благодаря им наполнены музыкой. Приезжают музыканты, мы вместе мечтаем возродить музыкальные вечера на даче. Так повелось, что гости становятся общими. Сначала мы собираемся в их доме и устраиваем пирушку с шашлыками, которые отменно готовит Дорман, потом плавно переходим к десерту, уже в нашем доме. Гостей-музыкантов нередко поражает плотность роялей на квадратный метр в нашей деревенской Комаровке: хорошо настроенные рояли стоят в обоих домах. В середине октября 2002 года на прощание с летом приехали известные пианисты Алексей Гориболь и Полина Осетинская. Они играли Гаврилина — весело, вдвоем за одним роялем, так что бедный инструмент подпрыгивал! Потом что-то из «Пиковой дамы» Чайковского, даже с пением. Потом, уже на нашем рояле, исполнили чуть ли не всю оперу Бизе «Кармен». В четыре руки и тоже с пением!

По-прежнему нередко играет Михаил Аркадьев. Только что кончились дымные летние дни. После общего ужина у соседей он пришел ко мне и ночью исполнил 32-ю сонату Бетховена. Дверь в сад была распахнута, чтобы соседи тоже могли слушать. На старом пюпитре, оставшемся в память о «Беккере», стояли те самые ноты, принадлежавшие Борису. Я сидела рядом с Мишей и переворачивала страницы.

Вдруг, взглянув мимо нот, увидела в кружеве резьбы пюпитра глаза Бориса. Только глаза, внимательные, ласковые. Он смотрел на нас с портрета, стоящего на рояле. Он слушал Бетховена вместе с нами. В первое мгновение, сквозь слезы, я смотрела в его глаза. Постепенно покой возвратился ко мне, тем более что исполнитель нетерпеливо кивнул мне, напомнив о моей обязанности.

— Тебе слышно? — теперь уже мысленно спрашивала я у этих глаз.

— Слышно, слышно, — отвечали глаза.

V

«Бегает и бегает»

Недавно услышала реплику: «Гале хорошо, она прожила жизнь с Борей как за каменной стеной». И — задумалась.

Да, я действительно прожила с мужем жизнь как за каменной стеной.

Что это было — большая мудрость или эгоизм с его стороны, когда Борис, продумав нашу дальнейшую жизнь, предложил мне оставить работу и посвятить себя только семье? Не хочу даже думать, как бы все сложилось, не случись наша встреча…

Вспомнила случайную сценку, увиденную на рынке, которая характеризует нормальное отношение мужей к женам.

Мужчина приценивается к дамскому плащу, прикладывает его к себе, видимо, пытаясь понять, подойдет он или не подойдет. Продавщица участливо спрашивает:

— Примерно какого роста ваша жена?

Муж начинает суматошно приставлять руку ко лбу, словно отмеряя рост жены, опускает ладонь чуть ниже. Машет безнадежно рукой:

— А кто ее знает, бегает и бегает…

Недавно у меня были в гостях друзья — муж с женой. Я сразу заметила, что жена сменила прическу. Мы с ней обсудили результат. Муж слушал, смотрел на жену, потом говорит: «Надо же, я сам тебя отвез в салон, а даже не заметил, что ты изменила не только прическу, но и цвет волос».

Это норма. А у меня было исключение. Боря замечал даже новые носочки, не говоря о чем-то более крупном. Ни одна моя обновка, а уж прическа и подавно, не могла проскочить мимо его внимания.

— Галочка, нарисуй глазки. — Значит, я плохо выгляжу.

— Галочка, посмотрись в зеркало. — Значит, я разлохматилась.

— Лучше надень брючки, — предпочитал видеть меня в брюках.

Я никогда не обижалась на такие просьбы, понимая, что это не придирки, а внимание и интерес, тем более что непременно каждый раз после такой просьбы или после удачного обеда, или просто без повода Боря протягивал мне руку, чтобы я вложила в нее свою, и произносил иронично-торжественно:

— Дай поцеловать ручку, благородная женщина!

Совсем недавно, в последний год своей жизни, поцеловав руку, добавил строки, которые, хотя и шутливо, говорят о многом:

Теперь мои подруги говорят мне, как я сберегла, сохранила в себе, даже приумножила душевные качества, растраченные ими на праздные разговоры, ссоры и дрязги на работе.

Да, мой муж уберег меня от соприкосновений с темной стороной жизни.

И не только с ней.

Быть может, в предчувствии своего ухода, а может, просто заботясь обо мне, буквально в последний год решил поменять всю устаревшую технику, начиная от телевизора, стиральной машины, кончая автомобилем. «Я спокоен. У тебя все новое, тебе не придется заниматься ремонтом». И это — сидя дома в инвалидном кресле. Интернет, покупка с доставкой на дом. Даже покупку машины он организовал так, чтобы это было недалеко от дома, чтобы сразу и на учет поставить. Мне оставалось только поехать и забрать то, что уже выбрано им.

«У тебя должно быть все…»

Собирался пристроить к дому зал, где бы можно было устроить постоянную экспозицию моих картин и фотографий. Не успел.

А у меня на сердце горечь от одного воспоминания. В этот же последний год я слышала его сетование: «Неужели мне так и придется умереть под этим потолком?»

Дело в том, что как раз над спальней находятся водяные баки — у нас собственное водоснабжение. Вода идет самотеком. Как сказал однажды наш друг-немец, моясь под душем: «У вас гомеопатический душ».

Был случай, когда не сработало реле отключения водяного насоса и вода, перетекая через край бака, облила потолок, нарисовав на нем фантастические разводы. Я не решилась на ремонт, оберегая покой мужа.

И вот теперь уже я, лежа под этим же потолком, как рефрен повторяю те же слова: «Неужели я тоже умру под этим потолком?»

Скажу, что по прошествии двух лет я решилась на ремонт. Каждый знает, что это такое, да еще в старом и старинном доме…

Уж и не знаю, одобрил бы Боря мое начинание? Мне кажется — хоть я и не суеверна, — что я словно получаю от него указания: как я должна жить…

…Я понимаю, наш союз был в какой-то степени исключением из правил, хотя таких исключений бывает немало.

Надо было, чтобы мы оба, пройдя через разнообразные жизненные коллизии, оценив свои ошибки, не повторили их. Чтобы Борис все продумал, а я согласилась с его предложениями, одним из которых было — отказ от притязаний на собственную карьеру. (Попросту говоря — бросить работу.) Мне, правда, она и не угрожала. Я сделала «карьеру», став женой Бориса Заходера. В этом смысле она состоялась.

Я думаю, что за долгие годы совместной жизни мы стали как бы единым организмом. Дело доходило до абсурда. Если заболевал муж, то и у меня начиналось непременно нечто подобное. Понятно, если мы заражались гриппом, но чтобы начинали болеть те же суставы или какие-нибудь органы, что и у него? Я словно проверяла его болезнь на себе. «Почему ты прихрамываешь? — спрашивал он. — Ведь ноги болят у меня». Бориса это иногда сердило, но чаще смешило. «Ты что, нарочно меня огорчаешь?» — говорил он, пытаясь скрыть улыбку. Если ему надо было сбрасывать вес, я вместе с ним садилась на ту же диету, хотя не очень нуждалась в этом. Я должна была пройти вместе с ним это испытание, чтобы понять, где граница, через которую мы не должны переступить, — не переусердствовать.

Из моего дневника.

«13 ноября 1999 г.

Посмотрела в окно, и почему-то всплыли стихи: „Славная осень, здоровый, ядреный воздух усталые силы бодрит…“ Стала вспоминать забытые строки, почти все вспомнила. Боря в это время, искупавшись, вышел из ванной. Я ему сказала про стихотворение, а он мне в ответ:

— Ты, наверное, слышала, что я его утром тоже читал вслух. Я еще восхитился словом „ядреный“.

— Нет, я ничего не слышала, я была в кухне и глядела в окно на птичек.

Просто удивительно, и это не первый раз. (Иногда я не хочу о чем-нибудь говорить, чтобы не огорчать его, а он, словно чувствуя, тут же спросит именно про это.)

— У нас, видимо, общие протоки, — сказал Борис».

Есть одна деликатная тема, которая тревожила меня, мне хотелось поделиться с читателем, но я не смела. Уже закончив книгу, в самый последний момент, решилась. Вдруг она поможет кому-нибудь в сходной ситуации понять свое состояние.

Когда я услышала слова: «Заходер умер», — возможно, не в тот же момент, но в тот же день, со мной произошло нечто такое, что заставило меня усомниться — нормальная ли я. Словно игнорируя отчаяние, огромное горе, поглотившее весь мой разум, мое тело повело себя совершенно неожиданно: оно словно взбунтовалось. Оно потребовало того, о чем последнее время, в силу разных причин, словно забыло… Мы и так были одно целое…

И вдруг осталась только половина…

Как мы мирились

Ссорились мы редко, и это были не ссоры по поводу чего-то важного, а просто вспышки гнева, вызванные плохим физическим состоянием или дурным расположением духа одного из нас.

Не доводить мое плохое настроение до ссоры у Бори было несколько способов. Одним из них, весьма действенным, была хорошая музыка. Но нужно было угадать, что может исправить мое настроение в данном случае. А Клод Франсуа, любимый певец французских девчонок, действовал на меня безотказно. Подшучивая над моим «юным» пристрастием, которое он никак не мог разделить, Борис записал для меня пару кассет, которые я всегда возила с собой в машине и слушала, почувствовав усталость от дороги.

Как Борис улавливал, что со мной происходит, когда я подчас и сама это не осознавала? Может быть, у меня менялся голос или взгляд? Может быть, вообще каким-то неведомым для меня чувством? Но я вдруг слышала, что из гостиной доносится успокаивающий меня голос Клода Франсуа.

Сейчас мне бы не мешало успокоить себя…

Я пошла, отыскала запыленную кассету с записью некогда любимого шансонье, прослушала и удивилась. Магия его голоса уже не действует. Надо, чтобы, как раньше, Боря включил эту музыку для меня.

Но бывало, страсти накалялись, и мы могли — по совершенно пустяковому поводу, которым мог оказаться остывший суп, — сгоряча накричать друг на друга. (Первая я не начинала, но вполне могла спровоцировать.) И тут уж мы не уступали друг другу. Я не позволяла на себя поднимать голос, но не могу даже описать, как вскипал Борис, когда я «не позволяла». Глаза его загорались страшным гневом, думаю, что я выглядела еще хуже, женщине это уж совсем не к лицу. И каких только слов мы ни находили, чтобы обидеть! Первые мгновения после вспышки с ненавистью смотрели друг на друга и расходились по разным комнатам. Потом у меня постепенно начинало теплеть в душе; сначала мне становилось стыдно, что я «не позволила»; потом я смотрела на нас словно бы со стороны, и в этот момент становилось смешно — иной раз просто до слез. Мне было достаточно вспомнить какую-нибудь шутку Бори, и тогда весь конфликт начинал казаться просто комичным. Я подходила к мужу с виноватым видом и, ласкаясь, говорила: «Ну какие же мы все-таки дураки…»

А он обиженно отворачивал от меня лицо, потом начинал улыбаться и, наконец, говорил, что «так и быть», прощает меня. Оба смеялись.

Была у него одна фраза, которую он частенько, в назидание мне и другим, цитировал: «Злость жены искажает лице ея и делает злобным, как у медведя». (Не совсем уверена, но, кажется, это притчи Соломоновы из Библии.)

В дневнике Бори за 1969 год есть такая зарисовка.

Он: — За тобой всегда должно остаться последнее слово…

Она: — Нет, не всегда!

И оба засмеялись.

* * *

В моей повести о животных нашего дома, которая называется «Старый дом и его обитатели», есть главка, посвященная одной нашей размолвке.

Маленький Джимми

Джимми нам сразу понравился. Да и как мог не понравиться этот маленький изящный пинчер на высоких стройных ножках, который так ласково и преданно смотрел нам в глаза, явно давая понять, что всю свою собачью жизнь мечтал о встрече именно с нами. Только бесчувственный человек мог отказать в чем-нибудь такой прелестной и такой беззащитной собачке. И мы не отказали — он уехал с нами.

Переступив порог, Джимми, не дожидаясь приглашения, сам с безошибочным чутьем выбрал для себя самую большую комнату — нашу гостиную. Мы снова не посмели отказать маленькой собачке в такой малости. В большой комнате он занял большой диван, а на нем — самую большую подушку. До него ни одна собака не имела права залезать без приглашения на диван или кресло.

И тут я почувствовала, что мне не очень нравятся большие притязания маленькой собачки… Но попытка восстановить прежний порядок окончилась ее победой: Джимми закатил такую истерику, что мне пришлось отступить, то есть уступить, лишь бы не расстраивать бедную собачку. Пусть спит, где хочет.

Миниатюрность Джимми в сочетании с таким сильным характером вызывала у нас улыбку и желание подтрунивать над ним. Как-то само собой его имя претерпело некоторые изменения: мы стали в шутку — сначала в шутку! — делать ударение, вопреки правилам грамматики, на согласной букве — Ч-жимми.

Ч-жимми, быстро освоив диван, решил, что не только комната, но и вся мебель принадлежит ему, и, чтобы никто в этом не мог усомниться, стал регулярно метить ее единственно доступным кобелям способом. И не сомневайтесь! Ему, конечно же, приглянулся самый большой предмет обстановки — наш старый-престарый рояль «Беккер». Ежеутренне он подходил к его толстой ножке и поднимал на нее свою — тонкую… Он так старательно соблюдал этот ритуал, что очень скоро в комнате явственно запахло зверинцем. Поняв, что отучить его от этой привычки невозможно, я, пытаясь хоть как-то спасти положение, обертывала ножку рояля бумагой, а на ковер под нее стелила клеенку. Каждое утро, еще не проснувшись толком, словно сомнамбула, брела в гостиную и, встав на колени возле рояля, принюхивалась-приглядывалась…

У меня всякий раз надолго портилось настроение, когда обнаруживала свежие пометки.

Как-то в эту минуту поблизости оказался Боря и, что называется, попал под горячую руку: все мое раздражение вылилось на него. В ответ он резонно заметил: «Ну что ты сердишься, ведь это же не я писаю на рояль…»

Я расхохоталась, и мое огорчение из-за этой злосчастной ножки улетучилось раз и навсегда.

Иногда мне было достаточно вспомнить фразу: «Ну что ты сердишься, ведь это же не я писаю на рояль», — чтобы, рассмеявшись, закончить размолвку.

О совершенстве

Неудачный обед или отдельное блюдо тоже могли стать причиной огорчения, и не только потому, что, как всякий нормальный человек, Боря любил вкусно поесть. Скорее всего, потому, что нарушение кулинарной традиции он рассматривал как ошибку в собственном сочинении.

Помню, подала я «судак по-польски», но соус, вопреки правилу, сделала без растертого в нем крутого яйца. Боря помрачнел и спросил: «Почему?» Почувствовав себя виноватой, начала оправдываться: «Ты сегодня уже ел яйцо, второе тебе нельзя». (Надо сказать, это и была истинная причина.) — «Тогда не надо было делать это блюдо», — мрачно изрек он.

Стремясь в любой работе к совершенству, он хотел видеть это и в других, каким бы делом они ни занимались, — даже если готовили обед.

В заметках под названием «История моих публикаций» Борис пишет, что у него был период, когда все, что, как выражались в старину, «выходило из-под моего пера», настолько меня не устраивало, что из-под оного пера не выходило. Иными словами, я вообще перестал писать.

И дело осложнялось:

Прежде всего тем, что я, увы, по натуре то, что называется перфекционист. Т. е. человек, который изо всех сил добивается совершенства в том, что делает. Должен сказать, что качество это весьма неудобное — в первую очередь для его обладателя. Оно сильно осложняет работу, а следовательно, и жизнь.

Выдержка из записок за 1976 год:

Старый анекдот о портном Шафране сейчас уже не анекдот.

Наш дипломат за границей, в Варшаве, приглашает портного. Тот долго не решается, но наконец, набравшись храбрости, спрашивает: «Извините, кто шил ваш фрак?» — «Сам Шафран», — с гордостью отвечает дипломат. «A-а! Сам Шафран. Извините — кто товарищ Шафран по специальности?»

В наши полные самодеятельности дни этот вопрос прямо висит в воздухе. Читаешь книгу — хочется спросить: «А кто по специальности автор?» — и т. д. и т. д.

А уж когда дело касается решения гос. проблем!..

Гете говорил, что ненавидит всякий дилетантизм как смертный грех…

А солнце, цветы, земля, времена года, соловьи — все работают профессионально и по старинке.

Но зато малейшая удача в каком-нибудь деле и даже на кулинарном фронте вызывала у него поэтический подъем, и он посвящал мне или любому мало-мальски удавшемуся блюду свои экспромты:

Особенно удавались мне «скоропостижные», как называл их Борис, супы. Главная моя заслуга была в том, что я чувствовала гармоничное сочетание продуктов и практически «из ничего», когда это было нормой нашей жизни, создавала кулинарные фантазии. Друзья до сих пор вспоминают наши молочно-шампиньонные, крапивные или протертые овощные супы, борщи, приправленные соком красной смородины. И посвящения мне были самой большой наградой.

Приведу заметку, которую я подготовила для 16-й полосы «Литературной газеты» (от 21 марта 2001 года).

Кулинарные МадриГАЛИи Бориса Заходера

В записной книжке, которую я завела в тот год, когда мы поселились в деревне, словно винегрет, собраны самые разнообразные сведения: записи текущих расходов, заметки о сроках посева и всхода редиса, который, как правило, не удавался, время прилета скворцов или вылета птенцов жулана-сорокопута, свившего свое гнездо в зарослях сирени.

Но однажды, чтобы сделать мой винегрет шедевром, я подала Борису свою книжечку и попросила записать один из экспромтов, которые он щедро рассыпал и, конечно, не записывал. Он старательно вывел посвящение, а четверостишие — словно куда-то торопясь, все менее и менее разборчиво.

Вскоре Борис придумал название для моей книжечки, а Валентин Берестов, который в тот день был у нас в гостях, собственноручно написал его на титульном листе:

А чуть ниже:

С той поры минуло без малого тридцать пять лет. И каждый год, хотя бы изредка, до самого последнего дня пополнялись «МадриГАЛИи». Борис воспевал мои кулинарные достижения и мои недостатки, острил о сексе, сочинял антирекламу, а подчас горько шутил о своих недугах:

— Пойду пить чай… с газетой, — говорил он в пятницу, которая была у него разгрузочным днем. Утром следующего дня, принимаясь за свое любимое блюдо, — а это была, как правило, отварная капуста, — приговаривал:

Тыквенный суп получил такой отзыв в декабре:

По странному совпадению, именно в декабре я пробуждала у мужа аппетит к подобному творчеству:

В годы, когда мы не просто покупали продукты, а получали заказы, Борис как-то с тоской произнес:

Один призыв моего мудрого мужа ко мне, смею надеяться, пригодится многим:

«Интим есть интим,

Как мы ни финтим»

В силу характера моего мужа мне приходилось совершенствоваться не только в кулинарии и хозяйственных делах. Стихи, которые посвящал мне Борис, побуждали к собственному совершенствованию.

Вспоминая строчки из «Злобного штукатура», где меня укоряют за некую «халтуру», невольно припоминаю и другие на эту тему, где подобная «халтура» так же нежелательна, как и в остальном. Шутливо называя меня секс-бомба замедленного действия, напоминал:

Такой диалог:

Она: — Тебе принести кофе?

Он: — Ничего не надо носить, у тебя все есть с собой.

Были, конечно, и рискованные стишки (рискну их процитировать — как говорят, из песни слова не выкинешь):

А про некую любительницу кроссвордов можно сложить небольшой сюжет:

После чего последовало такое заявление:

И когда совесть у кроссвордистки все-таки заговорила, она получила и такое:

И в заключение — заключение:

Словом, с таким мужем не соскучишься.

«А что ты купила моей жене?»

Уезжая из дома на машине, я всегда подходила к Боре попрощаться перед дорогой. Он внимательно осматривал меня и непременно хвалил мой вид, даже если он того и не заслуживал. Перед дорогой нельзя огорчать. Потом, словно бы невзначай, заметит, чтобы я не надевала, например, «эту шапку». Или: «Пора бы купить новую шубу». Не мешает заметить, что такая идея возникала, как правило, у него, а не у меня, он думал обо мне больше, чем я сама.

Когда я возвращалась из поездки по магазинам, особенно в последние годы, когда он сам уже редко выбирался из дома, непременно спрашивал: «А что ты купила моей жене?» И если я отвечала «ничего», то ворчливо говорил: «Прошу тебя, не обижай мою жену». Если все-таки обнова была, то непременно просил сразу же продемонстрировать, что бы это ни было:

У Бориса был отменный вкус не только на слово, но и на вещи. Зачастую, особенно за границей, когда, непривычная к изобилию, терялась, не зная, на чем остановиться, я рассчитывала только на его вкус.

К сожалению, сам он был лишен возможности побаловать себя одеждой — всегда было трудно найти подходящий размер. Войны испортили его обмен веществ. На первой, финской, Боря отравился «лапшевником», приготовленным из концентрата, да так, что не мог ничего есть шесть дней, пока однополчанин не предложил ему свой «проверенный рецепт» — выпить 200 грамм водки со столовой ложкой соли. Это помогло. На второй, Отечественной войне, заболел цингой, от которой лечился в госпитале. Кстати, единственное ограничение в питании, которое Боря мне поставил, — никогда не подавать молочную лапшу.

В Стокгольме, где мы гостили почти месяц у школьного друга Бориса, было решено купить мне сапоги. От непривычного изобилия я растерялась и, конечно, выбрала те, что «поглазастей» — на высоких каблуках с золотыми шпорами. Боря промолчал, но когда мы проходили мимо другой пары, с виду скромной, без украшений, но добротной — из толстой оранжево-коричневой кожи, на подошве «трек», со скругленными носами, — он, словно случайно, обратил мое внимание на них и сказал: «Вот — сапоги». Действительно, это была покупка! Я их носила больше десяти лет, и за эти годы сапоги не только не вышли из моды, но даже не до конца износились. До сих пор не решаюсь выбросить.

А как он научил меня вести хозяйство в первый год нашей совместной жизни!

Денег было в обрез, и я, чтобы сэкономить (как казалось мне), покупала всего понемногу. В результате вынуждена была то и дело бегать в магазин. Приведу строки, которые написаны Борисом гораздо позднее, но характеризуют его отношение к подобному времяпрепровождению:

(Вспомните, какие тогда были очереди!)

Боря терпел такой способ моего хозяйствования недолго. Однажды предложил съездить вместе на машине и купить сразу большие запасы основных продуктов, чтобы не транжирить время попусту. Мне этот урок пошел на пользу, и с тех пор мы так и поступали.

Советы молодой хозяйке

Вместе с домом нам досталась «погребица» — так Борис называл погреб, расположенный особняком от дома. Прежние владельцы использовали его как ледник, ранней весной наполняя льдом или снегом. Мы, почувствовав себя «селянами», решили сделать запасы на зиму.

С каким удовольствием я спускалась в наш погреб, где в одном углу лежала картошка, другой угол занимал металлический сундук, доставшийся нам вместе с погребом, — в нем хранились морковь и свекла, пересыпанные влажным песком. В урожайный год собирали до двадцати ящиков антоновки — яблоки сохранялись свежими аж до марта! И, конечно, кадка с квашеной капустой!

Сейчас капусту солят разными новомодными быстрыми способами в банке, кастрюле или ведре — зачем запасать ее, когда она продается круглый год. Поэтому, возможно, не все знают, как квасить капусту в бочке. Прежде всего надо приготовить бочку, то есть запарить ее, чтобы капустный сок не вытек через щели. И эту операцию мы проделывали непременно вдвоем с Борей. В ошпаренную кипятком бочку опускают раскаленный валун, наливают еще немного кипятка и закрывают ватным одеялом, чтобы пар не вышел.

Насколько серьезно я относилась к нашему хозяйству, видно из записи, которую сделала 25 октября 1967 года: «Засолила капусту — 80 кг. (Соли на 10 кг — 200 грамм.) Собираю на поле шампиньоны. Сегодня принесла один килограмм». Приписка: «Шампиньоны исчезли после заморозков 5 ноября».

Пожалуй, самым любимым блюдом Бориса, блюдом № 1, был протертый суп из шампиньонов. Недалеко от нас были поля, где паслось стадо коров. Эти поля назывались «карты», так как они были разбиты на огороженные квадраты. Сначала коров пасут на одной такой карте, потом, когда трава съедена, их перегоняют на другую. На отдыхающей карте, удобренной стадом, всегда можно было найти шампиньоны. Мы ходили туда гулять с собакой — каждый получал от такой прогулки свое удовольствие.

Я не знала, как правильно готовить суп из шампиньонов, поэтому обратилась за советом к моей любимой кулинарной книге Елены Молоховец.

Суп из шампиньонов, почерпнутый из нее, был сразу же модернизирован мною до неузнаваемости в силу отсутствия некоторых продуктов для его приготовления. Судите сами:

Суп-пюре с трюфелями, шампиньонами, вином и проч.

Или: Суп из шампиньонов и ершей.

Сварить белый бульон из 2,5 фунта говядины и 0,5 фунта телячьих голяшек, пучка зелени. Пока подойдет время положить в бульон 20 штук ершей, надо этот бульон непременно оттянуть от мути и процедить…

Допустим, мне удастся найти телячьи голяшки и 20 штук ершей. Но способ, которым необходимо оттянуть и процедить, вызывает блаженную улыбку. Не могу отказать себе в удовольствии снова порадовать читателей образцами изысканных блюд наших предков и способом их приготовления:

Взять 1 фунт свежего, сырого мяса, без жира и костей, нарезать, пропустить через мясорубку; переложить в каменную чашку, вбить 2–3 сырых, веничком взбитых белка, развести 1,5 стаканами холодной воды, размешать до гладкости. (Пропускаю долгое кипячение.) Часа через 1,5, когда оттяжка свернется, очистив таким образом бульон, вынуть дуршлаковою ложкою на мокрую салфетку, натянутую на опрокинутую табуретку, и через эту оттяжку процедить весь бульон.

Эта операция, которая неоднократно упоминается в различных рецептах (где салфетка иногда заменяется «ветошкой», также, соответственно, «натянутой на опрокинутую табуретку»), меня просто околдовывала своей земной простотой: перевернуть табуретку, завязать узелками концы старой тряпки на ножки и процедить…

На моей кухне стоит современный комбайн, полки забиты приспособлениями для нарезки, шинковки, очистки, накалывания, выдавливания и так далее, и так далее. Но у меня не было самого «свежаго» мяса, ершей, телячьих голяшек, не говоря уж о трюфелях и проч. Да и шампиньоны были редкостью. Так что я придумала свой рецепт супа, который так любил Борис.

Быть может, поклонники Бориса Заходера, которым по вкусу его литература, заинтересуются гастрономическими пристрастиями поэта и захотят почувствовать вкус его любимых блюд.

СУП-ПЮРЕ ИЗ ШАМПИНЬОНОВ

Растопить сливочное масло, положить в него грибы и потушить. Сбить в миксере, добавив столовую ложку предварительно подсушенной на сковородке муки и немного воды или молока, чтобы лучше сбивалось. Молоко вскипятить и, помешивая, выложить в него сбитые грибы. Дать еще раз вскипеть. Соль и черный перец по вкусу.

СУП-ПЮРЕ ИЗ КРАПИВЫ

Крапивы — чем больше, тем лучше. Сварить отдельно овощи: пару картофелин, морковку и луковицу. Протереть вместе с отваром через дуршлаг. Туда же протереть отваренную крапиву, тоже вместе с отваром, при этом твердые части крапивы останутся в дуршлаге. Добавить в суп «Вегеты» или овощной кубик. В каждую тарелку — по половинке крутого яйца, кружочек лимона, сметана, зелень.

Из моей записной книжки:

«Весна 1975 года. Сегодня, 29 марта, собирала крапиву на щи. Это на месяц раньше обычного. 10 градусов в тени (а кто вас гонит в тень!). Снег только в сырых, неосвещенных местах».

Крапивный суп мы начинали готовить, когда еще даже снег не сошел полностью и на откосах возле реки появлялись первые всходы.

Неплохи были кисели, в которых, как говаривали гости, «витамины стояли дыбом». У нас всегда были запасы мороженой черной смородины и сока красной. Однако не могу сказать, что Боря очень любил кисели, а уж если соблазнялся, то холодным. Но молочные кисели можно было подавать хоть каждый день.

Большим успехом у наших гостей и поныне пользуется травник — «водка вместе с закуской», которую они называют «заходеровка».

«ЗАХОДЕРОВКА»

На бутылку водки положить по две-три ветки укропа и петрушки. Дольку чеснока. Несколько листочков черной смородины, а зимой листья можно заменить почками. Настаивать при комнатной температуре сутки или двое, больше не следует, иначе настойка потеряет цвет. Подавать охлажденной (можно вместе с травами, а можно и процедить).

Истины ради я должна сказать, что этот напиток мы впервые вкусили в гостях у композитора Владимира Рубина.

Отправляя Бориса в 1986 году в Америку для участия в двухмесячной международной программе, я приготовила ему с собой пару бутылок «заходеровки». В день прибытия писатели устроили вечеринку, где водка и икра были наши, а хлеб — соседей по общежитию, в котором поселили участников программы. Это были южноафриканский драматург Леонардо Коза — «очень симпатичный бушмен», о котором мне потом рассказывал Борис, и поэт-филиппинец.

Из записок Бориса «По горячим следам»:

Трогательное признание филиппинца и бушмена, что они впервые едят икру (и пьют водку тоже, но об этом не упоминалось).

Все благословляли Галочку за травник. Водка имела огромный успех.

— Спиши слова!

Сидели до 3 часов уже совершенно непонятно по какому времени.

Пока мы были относительно молоды, любили ездить за грибами. В лесу важно было поскорее избавиться от конкурентов, для чего Борис пользовался неоднократно испытанным приемом. Он громко, очень громко хулигански запевал, изображая вдребезги пьяного: «А ды-ля ти-бя-а-а, роды-на-ая, есть почта па-ле-ва-ая…» Я каждый раз хохотала, словно слышала впервые. Действовало безотказно: народ в испуге разбегался.

В первые годы нашей деревенской жизни к нам несколько раз приезжала наша любимая актриса Ия Саввина. Тоже большая охотница до грибов, она ездила с нами в лес.

Борис не ограничивался сбором знакомых грибов, он расширял ассортимент, привозя из леса новые, незнакомые до этих пор, и дома изучал их по немецкому определителю, где описывались, кажется, все грибы, какие вообще растут на земле. Так мы первые научились — и научили всех наших знакомых — собирать и правильно готовить «зонтики». Раньше они росли везде, и их считали поганками, так как по форме (но не по цвету — по цвету «зонтик», скорее, похож на калорийную булочку, обсыпанную мукой) они похожи на бледную поганку или на мухомор. А в немецком определителе они называются еще «телячий шницель». Борис, убедившись, что это именно тот самый гриб, решил сам приготовить его, правда, под моим руководством — вернее, я готовила под его руководством. Действительно — телячий шницель^[7].

Были и другие открытия, но это превосходило все остальные. А когда мы привозили их слишком много, то сушили, а потом смалывали на кофемолке в порошок, который употребляли всю зиму, добавляя в соусы, супы.

В последние годы у нас появилась собственная пекарня — японская печка. Инструкции на русском языке не было, поэтому Боря, изучив рекомендации, подготовил меня и даже сам выбрал рецепт «французского» хлеба, который я должна была испечь в первый раз. Я подумала: «Ну что это за рецепт, когда там только мука, вода и дрожжи? Печь так печь». Сама нашла такой, где было все: молоко, масло и что-то еще. В результате получились сдобные булки, а не хлеб. И только тот, «французский», прижился у нас, и даже знакомые, у кого тоже были такие печки, готовили только по тому рецепту. До сих пор удивляемся, как и почему он безошибочно выбрал самый целесообразный способ печения хлеба? Возможно, его стихотворная фраза:

даст ответ на этот вопрос.

VI

О нашей жизни глазами Бориса Заходера

Прошло почти полтора года, как я одна.

И ловлю себя на том, что до сих пор живу словно вдвоем. Даже тоски вдвое… Покупаю продукты — вдвое, жду пару гостей — а готовлю четыре порции и даже, забывшись, ставлю приборы на четверых. Сегодня 12 апреля 2003 года. Шла на прогулку с собакой по берегу реки и увидала молодую крапиву — так и потянулись руки: нарвать, чтобы побаловать мужа весеннимблюдом…

Совсем недавно перечитывала записи мужа, относящиеся к нашей первой общей весне, тем более дорогие для меня, что он мало описывал нашу жизнь. По крупицам собрала случайные заметки, относящиеся к последующим годам.

Март. Наконец-то пришла «весна воды», как прелестно определил Пришвин. Снег тает вовсю, и у наших деревьев высокие черные копыта — кора намокла, напиталась влагой…

Начало апреля. Долго не распускалась зелень. И наконец прошел теплый дождь, а ночью был туман, словно природа хотела окутать тайной свою работу над чудом…

25 апреля. Медленная весна. Конец апреля. Листва еще не распустилась на деревьях, но дома за шоссе видны все туманнее — набухают почки да, видно, и сами ветки. Кружево все плотней. Появились скворцы. Вчера видел первого шмеля.

Уже на улице теплее, чем в доме, где перестали топить. А холоднее всего — трубы батарей отопления…

И вдруг брызнула — листва. Начала бузина.

Шмели вносили разнообразие в нашу жизнь, особенно в мою.

Обычно Боря кричал, когда меня в нужный момент не оказывалось на террасе: «Твой клиент!» Или: «Тащи его скорее на реанимацию».

Шмель — большой, тяжелый, яркий, жужжит тяжко, сильно бьется в стекло в застекленном уголке террасы.

Ему бы чуть-чуть вернуться назад — и вот она, свобода, цветущий сад, простор, солнце, пища, роса…

Но нет: только вперед! Только вперед.

Я боюсь, что бедняжка умрет

С тем же возгласом:

Только вперед!

…А потом выметет хозяйка засохший потускневший комочек.

Шмель жундит. (Это слово я нашла у Пришвина — он и жужжит и гудит, гундит и зудит.)

Вперед и только вперед! Что-то знакомое просвечивает в его поведении! Именно это мешает ему на мгновение остановиться, уловить свежую струю воздуха, чтобы определить путь к спасению. Нет, будет из последних сил прорываться сквозь стекло, пока не свалится в изнеможении. Поэтому так важна «скорая помощь», во всех смыслах. Скорее поймать и выпустить, хотя он будет протестовать и попытается ужалить спасительницу. Наши собаки непременно примут участие, считая это охотой, поэтому необходимо опередить или нейтрализовать их. Если дела клиента настолько плохи, что бедняга даже не сопротивляется, тогда необходимо как можно скорей ткнуть его в каплю сиропа или — отнести на цветок. Это и называется «реанимацией». Вместе радостно наблюдаем, как полуживой пациент, ощутив дыхание цветка, вонзает свой хоботок в его сердцевину и обжимает передними лапками лепесток, словно младенец, который перебирает пальчиками материнскую грудь, выдавливая лишнюю порцию живительного сока. И вскоре шмель может лететь. Только не на террасу!

И так все лето.

15 мая 1967 г. Цветет сирень. Воробьи — словно дрова рубят. А с соловьями засыпаем и просыпаемся…

А сейчас — 8 утра, поет соловей. Аккомпанирует ему, вместо вечерних лягушек, воробьиный хор.

В другом месте: Я знаю одну музыкальную даму, которой нравятся кошачьи концерты. О вкусах не спорят. (Несомненно, это я. Но мне и соловьиное пение, и лягушачьи концерты нравятся не меньше. Всего этого у нас в избытке. Увы, надо добавить: было. Сейчас всего поубавилось. Жаль. Сирень, правда, цветет.)

17 мая. В лесу с Даром нашли ежа. Взять нечем. Снял штаны, трусы и в трусах унес ежа. Отпустили — вдруг это ежиха и у нее дети голодные плачут…

С ежами у нас и дома сложные отношения. Собаки, несмотря на колючки, расправляются с ежами, оказавшимися на нашей территории. По интонации лая узнаем, что надо бежать на помощь «нарушителю границ». Хватаю ведро, собачью миску — что подвернется, заваливаю палкой в посудину ежа и выношу к соседям, у которых нет собаки. И так до следующего раза. Надо постоянно быть начеку.

Собаки простодушны, а мы — сукины дети!

Вдруг, наконец-то, долгожданный дождь, ливень с бурным ветром хлынул — и разрезал лето пополам. Наутро ветер, и — осень.

У нашей малины каждая ягода на свой шлык: одна кислая, другая крошится, третья без аромата… Зато вишня — мастер: рви любую, лишь бы темная, и не сомневайся!

Была великая сушь, дождя не было чуть ли не с мая. И травы — горят. Цветы поливаем каждый день, и, например, флоксы, чуть пропустим день, — «вешают носы»! Кусты, молодые деревца подсыхают. Но деревья — те, у которых корни глубоки, — зеленеют по-прежнему.

В лесу очень удивился: у березы колючая сосновая крона. Присмотревшись, увидал: за этой березой, совсем рядом, растет сосенка, совсем такой же толщины, но береза ее, видно, сильно переросла, и нижние ветки пропали, и видны только сосновые.

«Человек — мера всех вещей».

Мне это всегда казалось чем-то претенциозным, немного нечестным. Во всяком случае, можно это принять только как констатацию (для нас, людей, увы, это действительно так!), но уж никак не в качестве «этической» максимы.

Сейчас, на пороге космоса, это особенно ясно.

Хотя и так понятно,

Кто он — вишня или дуб!..

15 июля 1967 г. Тяжело заболел Дар. Подозрение на чуму или отравление. Мы суетимся, мечемся: поездка в больницу за врачом, за лекарствами, насильственное кормление, уколы и т. д.

Самое ужасное: полная неуверенность в том, что все это ему на пользу.

30 июля. Дара отстояли, кажется. Пора подумать о делах.

Прошло два с лишним года. Трагическая гибель Дара.

8 октября 1969 г. Погиб Дар. Кусок сердца оторван. И долго будет кровоточить. Мир праху твоему, мальчик, сыночек! Благородное существо. Свои четыре года ты прожил хорошо…

Катька («подобрыш», как называл Борис) — дворовая собака, прибилась к нам в первую нашу зиму. Прожила до глубокой старости. Была куцей и приносила забавных, тоже бесхвостых щенят, сначала от Дара, потом от Барри. Барри — щенок эрдельтерьера, которого мы взяли после гибели Дара.

11 января 1970 г. Катя терпеть не может Барри (и вообще, как пришельца, и из ревности, да к тому же из-за него нарушаются ее принципы: к чему пускают постороннюю собаку!).

Когда они гуляют «вместе» — Катя его игнорирует.

Но вот вчера я впустил Катю в дом. Она всегда ведет себя как мужичишка в барских хоромах — жмется, стесняется. Вдруг она подошла к Барри (тот лез на стол) и понюхала у него под хвостом. Нюхала она долго, старательно, с холодно-вежливым лицом — ни дать ни взять дипломат, который сообщает, что «правительство Ее величества оставляет за собой право потребовать возмещения убытков и проч.».

Катя: «Странные люди! Маленькой собачке дают маленький кусочек! Это получается уж очень однообразно!»

Катька умеет «танцевать» на задних лапках, но делает это, только когда видит сахар…

Среди деятелей искусства она не одинока…

Барри опять распахнул дверь на террасу — потянуло сквозняком.

«Ах, вот откуда происходит выражение „холод собачий“», — сказал я.

2 апреля 1970 г. Игра Барри со щенком на террасе.

Барри растянулся на солнышке, и туда же, на сухую террасу, приплелся месячный Катер, очередной Катькин сын.

И боже ты мой, как они играли!

Огромный, как медведь, шестимесячный эрдель Барри — огромный по сравнению со щенулей — сам еще младенец, вел себя как снисходительный, любящий старший брат. Щенуля — весь-то ростом с Баррину голову — вытворял бог знает что. Он бросался чертом на Барри и ходил по нему, трепал его за уши и хватал за нос, а Барри все это терпел, только по временам осторожно отступал или отодвигал щенка и чуть-чуть раскрывал на него пасть с крупными белыми зубами и укладывался так, чтобы агрессору было удобнее, и вдруг вскакивал и припадал на передние ноги, приглашая продолжить игру…

Малыш свирепо рычал и лаял и с азартом налетал на Барри, а Барри, тот самый Барри, который никому, и нам в том числе, никогда не дает спуску, был нежен с ним, как нянюшка, как мамаша, позволял выделывать все что угодно.

И в этом, конечно, есть великая мудрость природы: ведь если бы старшие обращались с малышами иначе, из них никогда не выросли бы смелые, уверенные в себе псы…

А у нас на душе осталось какое-то чудесное, светлое чувство от этой сцены (длившейся, наверно, не менее получаса).

Это маленький щенок,

Но не маменькин сынок!

На столе лежала колбаса.

Собака сидела у стола и серьезно и печально смотрела на колбасу.

Галя принесла Барри в подарок объект его мечты, его давнишних вожделений — разорванную клизму-грушу.

Он не расстается с ней ни на секунду. Поминутно показывает нам. Но только показывает. Барри, который позволяет есть из его миски, таскать у него чуть ли не изо рта мясо, — тут ревниво охраняет свое достояние, не дает ни за что к ней прикоснуться — долгое время!

«Клизмовладелец», «Клизмодержатель»…

Но нет! Ведь клизма — это «духовная» собственность, это для души! Игрушка дороже хлеба. До поры до времени!

На другой день он уже готов на минутку расстаться со своим сокровищем. Даже оставляет его на дворе. Но через малое время умильно просится «на волю» и мчится проверить, все ли цело. (Сначала он бегал, чтобы поиграть, потом — словно бы просто для проверки.)

А на третий день уже все спокойнее. Придумал на прогулке чудную игру в стиле Иа-Иа и Полезного Горшка: зарывать в снег и откапывать свою игрушку. Когда первый раз закопал, то так очевидно испугался, что она пропала, — что немедленно кинулся откапывать.

Барри — совсем человечно ест и пьет все, что люди, готов делать все, что люди — дружить с кошкой, ездить на машине и т. д.

Джимми — строго блюдет собственное достоинство и чуть что — сразу: «это не собачье дело!»

Еще о Джимми, нашем маленьком пинчере.

Вдруг небо озарилось… Дождь хлынул потоком, и какая-то огромная и, видно, очень нахальная собачища зарычала, залаяла громовым голосом.

— Р-р-р! Трам! Там! Бам!

Этого Джимми уже не стерпел, он вскочил с пледа и кинулся к дверям, звонко-звонко залаяв…

Но как он ни торопился в сад — там уже никого не было.

Воспользовавшись хлынувшим ливнем, громоподобный пес, видимо, успел удрать…

О дожде.

Скворец: «Ой, ой, дождь!»

Утка: «Еще только накряпывает! Чего крячать?»

      Утка возле кур сидела —

      Значит, утка в курсе дела!

Полистаю другие тетрадки.

Бананы, пальмы, кипарисы… Вся эта экзотика гордо рисуется на фоне небес. А под ногами у нас все та же травка — подорожники, колоски и какие-то мелкие, что и дома, цветочки, которые топтали мы всю жизнь и никогда не замечали…

Снежная буря у моря. С мокрыми ногами. Посинели от холода. И у гор волосы дыбом. Зяблик, как собачонка, гулял с нами — причем на шаг впереди — во время всей длинной прогулки по пляжу. Море, песок, снег — четкая граница между водой и снегом — песок.

У проталины, возле каких-то теплых труб, шел парок, и все птахи работали. Людей они не боятся.

А вечером, в снежную бурю, сбило много вальдшнепов. Бекасик на руках в столовой. Он сидел так смирно и так кротко смотрел большими, грустными черными глазами, что взрыв был неожиданным. Помял носик о стекло.

Лягушка жерлянка начала «отмерзать», и куда ее деть, я не мог решить: пища — холод.

Весной все быстро растет, а быстрее всего — заборы и скамейки (если их не убрали на зиму).

Весело-весело

Птичка щебечет.

Знает — Господь ее

Всем обеспечит.

Когда кормишь синичек тем, что они больше всего любят, — их не увидишь на кормушке. Любят они больше всего семечки. Может, именно потому, что уж очень удобны. Цап и улетел, и не надо находиться в таком страшном месте, где за окном нет-нет да появится «ОН» — великий синицеед?

Комар пищит, подлец, так жалобно, словно взаймы просит.

Елки-палки! Караул!

Трах-т арарах!

Кошмар! —

Это к нам летит комар!

Должна сказать, что Борис пугался даже отдаленного жужжания. «Опять напустила комаров», — обычно говорил он мне при появлении самого первого в сезоне кровососа.

Учредители Международной писательской программы 1986 года в штате Айова Paul Engle и его жена Hualing пригласили писателей, участников программы, на день рождения одного из своих детей.

Вышли на воздух в сад. Хозяйка объяснила, что нет дня рождения без бычка. Суть в том, что бычка на веревке привязывают к дереву одним концом, второй — держат люди на балконе и «управляют» привязанным бычком. Тебе (всем по очереди) завязывают глаза и дают палку, и ты должен его хлопнуть. Первым отличился сам Энгл, потом нигериец в живописном национальном костюме. Я нудил — не люблю обижать животных. Все же заставили. Я его погладил, чем вызвал дружный добрый смех.

В заметках, посвященных описанию американской квартиры, в которой жил, Борис упоминает о «животных», населяющих ее:

Время от времени в кухне или в ванной видишь… тараканов. Они здесь страшно пугливы, и не без оснований: такие хлипкие, что, едва прикоснешься, распадаются на составные части. Даже жалко…

Наш Краш

1968 год.

16 июня в нашу калитку постучались две девочки. У одной из них в руках — птенец вороны, у другой — банка с дождевыми червями, приданое малыша.

Так появился у нас этот вороний подлетыш. Возможно, не подбери его девочки, родители отыскали бы своего птенца. Девочки знали, что всякую живность можно приносить к нам: у нас примут.

Новичка выпустили на террасу. Собаки, особенно Дар, очень удивились. Воспитанный доберман для знакомства, как и полагается у собак, произвел контроль под хвостом, а дворовая Катька просто попыталась вырвать его. Нам пришлось запихнуть птицу в клетку и подумать — чем накормить гостью.

Борис на всякий случай заглянул в книгу Грабовского, которого сам переводил, и почерпнул важные сведения о рационе ворон. Оказалось, как мы и думали, они едят все. Однако ничего из этого «всего» птенец не соглашался принять иначе как из нашего «клюва». Он словно не понимал, что делать с пищей. Пришлось на первых порах клюв заменить пинцетом. Дело пошло на лад. Я даже почувствовала себя вновь кормящей матерью. Назвали вороненка Крашем.

Борис вел нечто вроде дневника, день за днем наблюдая питомца, который очень быстро прибрал наши сердца к рукам, то есть крыльям.

Неотразимость просьбы птенца — трепещущих крыльев, разинутого клюва, слабого крика, всего выражения открытости. Доверчивости. Надежды…

Сила слабости? Или, несмотря на бездну, разделяющую птиц и нас, в нас живет «родовая память»?

Галя два раза ночью вставала накормить его грудью. Он очень скоро надоел, особенно утром, когда выяснилось, как он обкак. И на второй день решили выпустить его на участок.

Вечером совесть нас замучила, единственно, что утешало, — он держался мудро возле террасы, куда кошки не ходят, — это собачья сторона.

Катька искупила свою вину.

Прибежала Галя и рассказала, что Пуська сидит в засаде. Что делать?

— Дар! Катька!!

От благородного Дара толку было немного. Но Катя сразу поняла, что от нее требуется. Катя сделала несколько прыжков на задних лапах (овечку), раздался кошачий вопль, и началась дикая погоня. Дар тоже принял участие. Словом, кошке устроили такую баню, что она — будь у нее характер помягче, — и думать забыла бы про вороненка. Но так как Пуся — это Пуся, то на всякий случай ей повесили на шею погремушку — голубую пластмассовую собачку!

По утрам и вечерам слетаются все вороны Болшева и Тарасовки. Громко предостерегают Краша о грозящих ему опасностях, не менее громко уговаривают вернуться на путь истинный и еще громче обсуждают, правильно ли мы воспитываем этого ребенка, нашу внешность, манеры, поступки и т. д.

Любимая игра Краша — в перетягивание каната (травинки) со мной. Причем он почему-то всегда норовит ухватить за корешок, а не за верхушку.

Галя его очень обидела. Играли они в «канат», причем Краш сидел на краю сухой веточки рябины. Коварная дама взяла и захлестнула ветку травинкой и сломала! Краш полетел вниз. Очень обиделся.

Просьбу свою — покормить — он начинает (нежным голосом) всегда оттуда, где сидит: с вишни, высокой ветки клена, крыши, трубы или даже телевизионной антенны. Долго зовет. Все надеется, бедняга, что мы туда к нему прилетим. И только убедившись (в который раз!), что дело безнадежное, слетает на свою кормительную скамейку.

В саду стоит старинная скамья, на спинке которой висят детские погремушки — игрушки Краша. На этой скамье или рядом с ней и происходит кормление.

Тема для сказки (а может, и больше): общая тревога.

Общая тревога (в сообществах различных животных) — первый шаг к состраданию.

(Соиспуг.) Сострах…

Он боится того же, что и я, значит, он тоже?.. Живой?..

Он — тоже «Я»?

Краш топал ногами, возбужденно орал и выплясывал на крыше, видя, что мы с Даром играем «в палочки»… Это его любимая игра — протягиваешь ему палочку, веточку, он отнимает и уносит или, затащив наверх, бросит.

Иногда — честное слово, такое впечатление — он прилетает, просто чтобы с нами поиграть: съест крошку-другую и прекращает, но не улетает, сидит, вертит головкой.

Раздобыл где-то в траве теннисный мяч и играет в «нособол».

…афишировал знакомство со мной при гостях: налетал на меня, кусал, щипал, клевал, дергал за волосы…

Краш купался под душем. Галя сперва испугалась, что облила его, поливая (насосом!) цветы, а оказалось, что он сам идет под душ и с наслаждением трепещет крылышками (признак величайшего наслаждения), чистится, приседает и т. д.

Еще к вопросу о питании серой вороны, или что тигры действительно любят.

Ошалел от радости от жареной рыбы (которую пренебрежительно отверг, пока она была замороженной — сырой). От творога трепетал, стонал, «лаял» — издавал какие-то почти музыкальные звуки, — словом, ошибиться было невозможно.

Назвали мы его Крашем, разумеется, в надежде, что это похоже на воронье слово, которое (молчаливо предполагалось) ему приятно.

Но похоже на то, что это слово, если и воронье, то совсем не из приятных — так недоверчиво он смотрит, с такой неохотой откликается.

А вот если постучать (палочкой, ключиком) по блюдечку, где бывает хлеб с молочком и кашка с жареной рыбкой, или по банке с червями — вот тут сразу видно: это самое настоящее воронье слово!

Краш украсил свою вишню красными нитками — «концами»^[8]. Сам принес (натаскал), разделил на пряди, развесил…

Боря ошибся в цвете — это были нитки вишневого цвета. Чтобы развлечь птенца, я частенько раскладывала для него разноцветные ленты, лоскутки или нитки, мне казалось, что он предпочитал именно вишневый цвет. Радовался разным бусинам и мелким ярким предметам, которые уносил и клювом закапывал в траву. Внимательно смотрел, словно проверял надежность укрытия, наклоняя голову из стороны в сторону. Засомневавшись, вновь откапывал и переносил ценность в другое место. Собаки тоже не зевали. Как только Краш удалялся, собаки тотчас проверяли его клад, ведь там частенько бывали лакомства, которые он прятал на черный день.

Однажды я застала Краша сидящим на крылечке Катькиной конуры хвостом наружу, а внутри лежала сама хозяйка. Они довольно долго созерцали друг друга. Это было похоже на безмолвный обмен мнениями. Возможно, такие «беседы» давали ему повод фамильярничать с Катькой — Краш частенько подскакивал к зазевавшейся подруге и дергал ее за куцый хвост. Правда, он всегда успевал отскочить в сторону, как только та оборачивалась.

Меня он тоже не обделял вниманием.

13 июля. Краш доигрался: играл с Галей — таскал ее за волосы, клевал и вдруг сильно клюнул и ущипнул за шею. Галя, рассердившись, схватила его (мы никогда не брали его в руки, вообще он у нас, как сказал кто-то из гостей, «на курсовке»), Боже мой, какой поднялся вопль! Вороненок завизжал, как поросенок, захрипел… На шум прибежали собаки… Галя отпустила его. Он, очень обиженный, немедленно улетел. Мы думали, он, может, и не вернется.

Вернулся в обед и проникся, кажется, еще большим доверием.

15 июля. Были целый день в Москве. Знакомство с Каликом.

По дороге слушали радио. Пели популярные, т. е. надоевшие мелодии. И слушая (не слушая) арию Герцога, я вдруг вспомнил, как она нравилась в детстве, и отчетливо представил себе механизм «перехода» искусства от взрослых к детям (вплоть до целых жанров…).

Вернулись около 8. Краш не спал и встретил Галю с безумной радостью: кинулся ей навстречу откуда-то. Облетел вокруг нее и уселся на фонарь.

Это был один из любимых насестов Краша. Фонарь обвивает «бешеный огурец» — так в просторечии называют этот вьюн. Краш не позволял вьюну подняться выше крышечки фонаря — регулярно подстригал нарушителя.

17 июля. Ночью проливной дождь. Мы проспали до десяти часов. Проспали и звери.

Первым пришел Дар, деликатно напомнил: утро, пора вставать. Потягиваясь, постоял и проверил, пока я не поднялся. Только вышел на террасу, прибежала (сонной рысцой) Катя. Начали их кормить — душераздирающие вопли Краша. Сидит на крыше террасы мокрая ворона и вопит. Идти на террасу он отказался. Пришлось вынести еду под дождь на воронью скамейку. Боже, до чего он был мокрый! Ел со всхлипываниями, стонами, захлебами — очень был голодный. Я еще раз попытался заманить его на террасу, уйти от дождя, но он не пожелал. Тяжело взлетел на свой любимый фонарь и, оскальзываясь на мокрой жестяной крышечке, стал отряхиваться, как собачонка…

25 июля. Представление Краша: срывал цветы (укладывал в воду), катался на воде, пил…

2 августа. Мы давно это предполагали, а сегодня увидели точное подтверждение: Галя на скамейке угощала Краша салом, он его очень любит. Катька вертелась возле них; Галя бросила и ей кусочек. Краш, конечно, это заметил (он замечает все!). (Удивительная скорость, с которой он видит. Т. е. понимает, что видит.)

Он подскочил к Гале и клюнул ее несколько раз в руку.

Она захохотала, позвала меня и повторила опыт еще два раза с неизменным эффектом. То ли он действительно наказывал, то ли хотел обратить на себя внимание?

Несомненно, наказывал!

Вообще-то он сейчас очень пугливый (у него линька). Ходит растрепанный и очень робеет, так же, как когда намокает. Но сало он так любит, что забывает даже об осторожности.

Научился открывать спичечные коробки.

Это я научила его этому фокусу. Мне не хотелось рано вставать, чтобы кормить на рассвете, как он того требовал. Главное, он очень быстро усвоил, где наша спальня, и рано утром появлялся на крыше сарая, как раз против нашего окна, и вопил. Я научила его снимать с блюдца металлическую крышку от леденцов, под которой прятала еду. Теперь вместо воплей я слышала на рассвете бумканье жестянки, которую Краш сбрасывал с крыши. Я расширила эксперимент и обучила открывать спичечные коробки, для чего на первых порах не до конца задвигала крышку — и он видел, что в коробке. Постепенно он освоил и плотно закрытый коробок. Ставил одну лапку на крышку, клювом выдвигал коробку. Так я обеспечила нам утренний сон.

Краш очень веселил соседку: помирала от хохота, любуясь, как он на крыше пытался открыть коробку.

А нас он сегодня развеселил тоже: я застал его, когда он таскал сырники со стола на террасе…

Галя умилялась: «Умница, деточка, плюнул маме в личико!»

Валентин Берестов (это для него Краш афишировал свое знакомство с поэтом!) откликнулся стихотворением:

Перелиняв, Краш исчез. Мы не знали, что и думать. Горевали, надеялись, что ничего плохого с ним не случилось…

Через несколько дней появился как ни в чем не бывало. Прожил несколько дней и опять исчез. Мы уже меньше волновались, поняли, что он вырос. Хочет быть самостоятельным. Снова возвратился, и нам показалось, что не один. Словно бы ожидая его, на дереве постоянно дежурила еще одна ворона. На третий раз он исчез окончательно. На следующий год летала ворона, летала над нами, словно узнавая, — но не спустилась. Нам хотелось думать, что это наш Краш.

VII

«Ваша братия любит такие занятия»

Когда мы покупали дом, вокруг нас были сплошные поля, куда мы ходили на прогулку с собаками. Мы так привыкли к такому вольному житью, что, когда однажды увидели завезенные на поле строительные конструкции, впали в уныние. Вскоре появился первый пятиэтажный дом (и, увы, не последний). Теперь вместо деревьев и поля перед нашими окнами возник городской пейзаж.

Утешало лишь то, что зимой это не особенно заметно. Зато с наступлением весны наш дом «переезжал на дачу», как говорил вечный оптимист Борис. Это означало, что дома-коробки, всю зиму глядевшие на нас свысока, постепенно исчезают за занавесом из свежераспустившейся листвы. И этот занавес, с каждым днем становясь все плотнее, постепенно скрывает нас от подступившего так близко города.

Борис, следуя логике затасканного анекдота, в котором дается совет, что делать, если с вами случится некая неприятность (напомню: нужно расслабиться и по возможности получить от этого удовольствие), тут же решил получить удовольствие (хотя расслабиться при этом ему не удалось, а скорее наоборот): проложить от нового дома газовую трассу. Это был 1978 год. Нам надоело отапливаться углем, и хотя позднее мы перешли на солярку, с нею было ничуть не легче, так как приходилось завозить ее по тонне в месяц.

Ближайшие соседи присоединились к нам, но вся тяжесть оформления бумаг и осуществления этого проекта легла на Бориса как инициатора и наиболее заинтересованного. Я, как могла, помогала. Чтобы ускорить дело, мы сами привозили и увозили землемеров, кормили и поили землекопов и сварщиков. За это время наездили 800 километров! Вот где пригодились мои шоферские навыки. Даже сами «опрессовывали» трассу.

Для тех, кто впервые столкнулся с таким термином, попытаюсь своими словами рассказать, как и зачем мы это делали.

Опрессовку делают для того, чтобы убедиться, что трасса не будет выпускать газ, где не надо. Должна приехать специальная машина, накачать в трубы воздух до определенного давления, и если манометр не покажет падение давления, значит, можно и газ пускать.

Но, на нашу беду, такая машина сломалась, — значит, долгожданный пуск газа откладывался на неопределенное время. А на носу осень. И тут Борис проявил совершенно необыкновенную изобретательность. Он прикатил электрический компрессор (даже такая электрическая штука оказалась у него), ввинтил манометр, который тоже нашелся в его хозяйстве, и мы начали накачивать воздух. Наш бедный компрессор, которым до этого накачивали только автомобильные камеры, страшно раскипятился, неприспособленный к такой нагрузке. Пришлось остужать его пыл мокрыми тряпками. Вызванные к этому моменту специалисты, подивившись техническому гению и находчивости хозяина, приняли трассу, и к осени у нас был пущен газ.

Уф! Я чувствую, что для описания всей процедуры не хватает технического гения нашей соседки Лели, которая вместо этого длинного описания сказала бы свое любимое слово, заменяющее ей все трудные термины: фердупела — и все стало бы ясно!

Кстати, именно сейчас я обязана рассказать о тайном пристрастии Бориса к слесарному делу. Он просто искал случай, чтобы нарезать, согнуть, свинтить или соединить трубы между собой или хоть с манометром, если это для чего-нибудь нужно, но если даже не нужно, то на даче всегда можно придумать такую работу. Например, устроить удобную разводку воды для полива сада, что совсем не просто: Конечно, кажется, что тирлимбомбомкать легко, — сказал Пятачок про себя, — но далеко не каждый и с этим сумеет справиться!

В сарае хранятся в идеальном порядке все «фердупелы», необходимые для подобных работ. Чтобы не показаться невежественной, замечу, что я рядом с ним научилась отличать метчик от плашки, тиски от прижима, гаечный ключ от отвертки, — так что не особенно ошибалась, когда помогала мужу.

Чего только у него нет!

Дрели, рубанок и пила — конечно, электрические, — сверла всех размеров, сварочные пистолеты, зарядные устройства для автомобиля, компрессор, вольтметры, генератор для подачи электричества на случай отключения, паяльные лампы. И все это не просто лежало, а работало.

Строчки из его стихотворения «Муравей» словно бы про него:

О чем говорят книги

Из моего дневника:

30 августа 1994 года. Сегодня Борис сказал, что его заинтересовало объявление в «Книжном обозрении»: можно приобрести Британскую энциклопедию. «Подумал: поздно только…» — печально добавил он.

Всю жизнь он собирал книги, но все его библиотеки разными, неисповедимыми путями пропадали.

Из его записок: Тут приложили руку и мачехи (особенно последняя), и две войны. И, конечно, — жены.

Словом, при мне он начал (уже в который раз!) собирать библиотеку заново. На сегодняшний день вдоль стен в кабинете расположилось 60 книжных полок, включая книжный шкаф.

Самое большое место занимают разнообразные словари: 10 полок только в его кабинете. А сколько еще справочной литературы наверху, в светелке! Жизнь животных, зоология, биология; справочники по грибам, рыбам, по математике и астрономии, компьютеру. И, конечно, «добрый старый Брем», с которым он никогда не разлучался. Используя в своих сочинениях данные науки, всегда, если не был уверен, предварительно убеждался в точности материала. Но даже в стихах, где допустима некоторая вольность сюжета, он никогда не мог поместить тигра или кенгуру в Африке, считал, что птицам не пристало иметь зубы (как принято сейчас в мультипликации).

Помню, когда я готовила выставку своих лоскутных картин, среди которых были «Новейшiя моды 1903 года» — или «…1899 года», или «…1905 года», — я перепутала подписи к картинам. Дома, вспомнив об этом, сказала, махнув рукой, что это почти одно и то же. Борис сурово попенял мне, что так нельзя обращаться с конкретным материалом, и посоветовал срочно исправить ошибку.

Словари на всех языках.

Уникальный, доставшийся почти бесплатно, буквально с помойки, двадцатитомный немецкий конверсационный словарь Майерса (Meyers) 1902 года, где можно найти сведения обо всем на свете.

Лет тридцать тому назад одна знакомая сказала, что ее соседи вынуждены выбросить это уникальное собрание, так как необходимо срочно освободить квартиру. Мы тотчас поехали и забрали сокровище. Затрудняюсь сказать, кто из участников этой «сделки» был больше благодарен. Имея такого помощника, можно смело браться за любое дело: гнать самогон, строить дом, вышивать, изучать жизнь муравьев. И все это изложено не поверхностно, а глубоко — с чертежами, рисунками, планами и яркими четкими иллюстрациями, переложенными вощеной бумагой. (Но — нужно знать немецкий язык да еще уметь читать готический шрифт!)

Спектр интересов Заходера столь велик, что невозможно перечислить науки, которыми он интересовался. В первую очередь, конечно, все, что относится к языку, к языкам. Лингвистическим словарям несть числа. Одна полка занята семнадцатитомным словарем современного русского языка.

Это издание — память об одном из самых близких друзей, Всеволоде Михайловиче Розанове, ушедшем из жизни в 1985 году.

Сева, или, как Боря любовно называл его, «хрен-зи-хрыч», — сын известного писателя Николая Огнева (настоящее имя Михаил Розанов), автора раннего советского бестселлера «Дневник Кости Рябцева», — учился с ним в 9-м и 10-м классе той самой 25-й образцовой школы.

В трудные для Бориса годы Сева Розанов (как и Борис, в совершенстве владевший немецким языком) часто находил Борису «негритянскую» работу по переводам. Заходеру и Розанову принадлежит перевод пьесы Брехта «Мамаша Кураж и ее дети», которая очень успешно шла в Театре Маяковского. Помню их совместные воспоминания (несомненно рассчитанные на чувство юмора слушателей), в частности — о Севиных неоднократных женитьбах, где главной побудительной причиной смены одной жены на другую, как уверяли рассказчики, было увеличение размера носа каждой последующей, а за начальный эталон следовало принять первую жену, известную эстрадную артистку, мастера устных рассказов Елизавету Ауэрбах. Однако у вдовы, которая передала Борису лингвистический словарь, наоборот, очень хорошенький изящный носик, что может означать только резкую смену вкуса Бориного друга к концу жизни. Не могу же я усомниться в подлинности воспоминаний друзей…

Далее — Пушкин и Гете.

На полке, рядом с двумя академическими изданиями, стоят три скромных, изрядно потрепанных томика Пушкина: 1-й, 2-й и 4-й из шеститомного собрания 1936 года. Борис получил этот шеститомник летом того же 1936 года, победив на конкурсе буримэ в Парке культуры им. Горького.

Этими томиками я особенно дорожу. Не только потому, что это моя первая — и единственная — литературная награда, вернее — то, что от нее чудом уцелело, несмотря на стихийные силы, включая сюда войны (2), жен (3), переезды и соседей (много!) и прошедшие годы (без счета!).

И даже не потому, что мне тогда еще не было и 18 лет, а в конце концов, каждый имеет право на ностальгию по своей юности. Как говорит Ромен Роллан, «приятно вспомнить, что был так глуп когда-то. Как это освежает душу!»

Гете, избранное, 16 томов. Естественно, на языке автора. С томиком Гете Борис не расставался ни на день. Работа над переводом его стихов не прекращалась до последнего дня жизни. Как написал Борис Заходер в предисловии к одной из первых публикаций «вольных переводов» великой лирики: Порой дословный перевод; порой — вольный перевод; порой — вспомним хорошие старинные слова — подражание, переложение. Более всего, пожалуй, определяют его подход к переводу следующие два четверостишия:

Обратите внимание, как Заходер использует богатство русского языка, оттенки одного и того же слова, чтобы изложить, выразить гетевские стихи:

Стихотворение «Годы», в котором русская поговорка делает Гете — русским поэтом. Речь идет о годах, которые сначала все дарят, потом вдруг появляются годы какой-то другой породы:

Сравните окончание этого же стихотворения у другого переводчика:

Небезынтересна история, произошедшая с некоторыми стихами Бориса Заходера.

В 1966 году издательство «Художественная литература» выпустило в свет сборник лирики Гете, составленный Н. Вильмонтом. В нем было помещено двадцать переводов Заходера, в четырех из которых, к своему неописуемому ужасу и гневу, Борис обнаружил строчки, которые не принадлежали его перу. В двух стихотворениях появились новые названия. А в двух — заменены строки.

Такая концовка была у Заходера.

В книге последняя строка исчезла, а на ее месте оказалась:

В собственном экземпляре книги Борис от руки исправил строку и чуть ниже приписал: Сволочь Вильмонт!

В четверостишии —

— вместо «вредна» напечатано «верна».

В письме, отосланном в редакцию «Литературной газеты», Борис написал:

Это напоминает знаменитый «варьянт» из стихотворения Козьмы Пруткова:

Когда в толпе ты встретишь человека,

Который наг^[9]…

У меня нет оснований сомневаться в том, что эти «варьянты» принадлежат перу уважаемого составителя.

Сомнения вызывает лишь правомерность поднесения автору (или переводчику) таких сюрпризов.

Возможно, стихи от них значительно выиграли, но совершенно исключено, чтобы я мог так написать и тем более согласился опубликовать стихи в таком виде за своей подписью.

Запись в моем дневнике от 14 мая 2000 года. Разговор Бориса Владимировича с гостем (помнится, это был Борис Пудалов из Нижнего Новгорода): Работать с Гете — это ничуть не легче, чем с Господом Богом, а иногда и много трудней. Борис приводит пример, когда русская идиома как нельзя лучше передает мысль Гете, хотя у Гете и нет таких слов.

Теперь о пророчестве поэта Бориса Заходера, которое мы открыли для себя в день его похорон: он предугадал время своего «присоединения к большинству» (т. е. смерти), и оно связано с Гете.

В тетрадке под условным № 12 наброски стихотворения:

Однако примерно в то же время он означил год рождения и смерти шутливого персонажа в книге «Заходерзости» — Доржи Карман-Ширея, которому он приписал свои фривольные стишки, ссылаясь на несохранившийся язык монгольского поэта. Смотрите: 1218–1300 (?) Знак вопроса означает неполную уверенность в точности года смерти участника двух походов. Напоминаю, что сам Борис Заходер — участник двух «войн-походов» — родился 9 сентября 1918-го, а умер 7 ноября 2000 года. 1918–2000. Так что теперь можно считать, что дата Карман-Ширея может обойтись без знака вопроса…

Сделав первое открытие, мы сделали и второе: любимый им Гете умер тоже на 83-м году жизни: 28.VIII.1749 — 22.III.1832. По гороскопу оба они — «Девы» и, если пересчитать день рождения Бориса по старому стилю, то будет 27.VIII. Почти совпадает.

Шекспир. Семь сдвоенных томов наанглийском языке, изданных в Филадельфии в 1887 году, со 171 гравюрой Бойделла и 50 фотографиями. Темно-зеленый кожаный переплет с золотым тиснением. По обрезу — золото. Раскрываете томик, и вас поражает роскошь простора, так нехарактерная для современных изданий, особенно последних лет. Издатель George Barrie не боится пустых листов; в книге широкие поля, а иллюстрации наклеены на чистый лист и прикрыты вощеной бумагой. На форзаце надпись: ONLY ONE HUNDRED COPIES (только сто копий). Данная копия имеет № 72. Далее сообщается, что отпечатано on Japaneese Paper, вероятно, на рисовой бумаге. Это издание Борис получил в подарок от школьного — и на всю жизнь! — друга, поляка Стасика Людкевича. Поляка из Польши, которая тогда, как и теперь, была свободная, но не такая разоренная и изувеченная (как написал Борис в газете «Миссия» в 1993 году).

В 1978 году мы были в гостях у Станислава Людкевича и его русской жены Лиды в Стокгольме, где они проживали в те годы. Трудно даже вообразить, сколько лет друзья не виделись! До этого я знала о Стасике лишь из рассказов Бориса и уже заранее его любила. Знала, что он какое-то время занимал пост директора Варшавского телевидения, но в разгар махрового антисемитизма покинул Польшу и уехал в Израиль, где им, особенно Лиде, не понравилось, и они перебрались в Стокгольм. Там Стасик работал в архивах музея, Лида тоже где-то служила.

Сразу же, в первый день, мы с ним настолько понравились друг другу и подружились, что частенько, потихоньку от его жены и моего мужа, удирали пошкодничать — нарушить шведские законы, запрещающие пить даже пиво на улице и в общественных местах. Мне нравилось как само пиво, которое было для меня приятным открытием, так и способ его употребления, когда, давясь от смеха, мы, словно школьники, сбежавшие с урока, заслоняя друг друга от нескромных глаз, поглощали его из жестяной банки, что тоже было для меня новинкой.

Была еще одна неожиданная радость. Повидаться с нами из Америки приехал общий друг — Александр Моисеевич Некрич, которого друзья называли «младший братец», а Борис шутливо обзывал «Нехристь». Он тоже учился в той самой 25-й школе, но был на два года младше друзей и достался им по наследству, взамен своего старшего брата Владимира, погибшего в Отечественную войну. Расставаясь с ним в Москве в 1976 году, после того как он вынужден был эмигрировать, мы вообще не рассчитывали когда-нибудь свидеться. Многим памятна его история. Яркий, талантливый историк-исследователь, научная карьера которого до середины шестидесятых годов складывалась удачно: защита кандидатской, потом докторской диссертации, рекомендация для избрания в члены-корреспонденты Академии наук. И в одночасье научная и личная жизнь Александра Некрича рушится — после того как в 1965 году вышла его плановая работа, книга «1941, 22 июня». В ней он — первый из отечественных исследователей — убедительно показал, что сокрушительное поражение Советского Союза в начальный период Отечественной войны явилось следствием преступной политики сталинского руководства. Книга (тираж 50 тысяч экземпляров) разошлась мгновенно, однако успех, который она имела у читателей, вызвал совершенно иную реакцию власти. Было сфабриковано «Дело Некрича», состоящее из 7 томов, общим объемом 1660 страниц! Его принуждали отказаться от концепции книги, «признать свои ошибки». Некрич вел себя исключительно мужественно, проявив черты выдающегося гражданина и подлинного патриота. За отказ покаяться в 1967 году его исключили из КПСС, в которую он вступил во время Отечественной войны, пройдя ее от Москвы и Сталинграда до Кенигсберга, — сначала бойцом, а потом гвардии капитаном, награжденным двумя орденами Красной Звезды и боевыми медалями. Исключали на «самом высоком уровне» — весьма громко! Представление в «членкоры» было немедленно отклонено. Опальную книгу, согласно циркуляру Главлита, изымали из библиотек или переводили в спецхран. Те, у кого она имелась, вынуждены были ее прятать! Сашу перестали печатать, не давали работать. И лишь спустя десять лет, после кончины слепой матери, он решился на эмиграцию.

Вспоминаю еще одну историю, лишний раз подчеркивающую его независимость. Как только Саша уехал из страны, до нас дошли слухи, что в Риме, так называемом перевалочном пункте, где эмигранты ожидали своей участи, чиновник, желая облегчить или ускорить сроки ее решения, попросил Некрича «смягчить» мотивировку его вступления в партию, написать, что он был «вынужден» принять такое решение. Саша отказался, ответив, что сделал это добровольно, чем вызвал раздражение чиновника и надолго отодвинул решение своей судьбы.

Обсуждая с Борисом эту историю, я сказала: «Сразу видно, что Саша не советский человек, правильно, что они его выдворили». Боря похвалил меня за эту реплику и неоднократно цитировал, ссылаясь на меня.

Можете себе представить встречу старых друзей! Вот тогда-то и захотел Стасик подарить своего Шекспира, но Борис, понимая материальную ценность подарка, отказался принять его. Вскоре Стасик все-таки настоял на своем — пришла посылка из Стокгольма. Борис принял подарок с большой признательностью.

А еще через некоторое время мы получили сообщение, что Станислав Людкевич покончил жизнь самоубийством, выбросившись из окна…

Вот такой Шекспир…

С Сашей Некричем мы виделись еще несколько раз. Через три года — в Вене, откуда втроем на взятой напрокат машине путешествовали по Австрии. На следующий год — в Париже. И наконец наступили времена, когда мы смогли обняться в Москве. Он всегда останавливался у нас.

Александр Моисеевич Некрич умер в Бостоне в 1993 году, на 73-м году жизни.

Поэзия. Несколько полок.

Кто помнит, как я «прокололась» с поэзией при первом знакомстве с Борисом, поймет, что будет правильнее, если я оставлю эти полки без комментариев. В свое оправдание добавлю, что поэзию Бориса Заходера я чувствую и люблю. На этот счет у него не возникало сомнений, он всегда мне первой читал свои новые стихи и спрашивал нередко, какой вариант мне больше по душе. И я воспринимаю его в первую очередь как Поэта.

Однажды Борис сказал нашей общей подруге: «Что-то у меня не получилось…» На что наша подруга ответила: «Вы для поэта слишком умный». Подумав, Борис сказал: «Да-а, может быть, вы правы…»

Другой друг, вспоминая беседы с Борисом, добавил, что он разговаривал как математик, а мыслил — как поэт.

Сказки. Занимают три полки.

У Бориса была мысль создать свою антологию мировых сказок. Сожалею, что недостаточно внимательно слушала, а скорее всего, не сумела запомнить.

Борису не очень нравились переводы Г. Петникова сказок братьев Гримм («Художественная литература», 1978 год). Я нашла записки о языке переводов в этом издании, судя по дате, — по горячим следам.

«Костяной ноги собачка» («Три перышка», стр. 206). «Принес он (великан) полевую карту, что была у него в комнате…» (стр. 391). «И стал он вместо богатого человека бедняком» («Король с золотой горы», стр. 385). «И находилось все его состояние на тех кораблях, и он думал много денег оттого заработать!» (Там же.) «заклятия еще помогали» («Король-лягушонок, или Железный Генрих», стр. 3). «Три тонны золота».

«Надо будет на зиму сделать запасы, а не то придется нам с тобой голодать, — сказала кошка, — но тебе-то ведь, мышка, всюду ходить нельзя, а то, чего доброго, попадешься в ловушку» (стр. 7).

Где логика? Как кошка и мышка вдвоем дружили?

Канцеляризмы, модернизмы.

Расскажу об одной ошибке, которую Борис обнаружил в сказке братьев Гримм «Еж и Заяц».

Всем памятна эта замечательная сказка, когда состязаются в беге еж и заяц и побеждает не сильный, а хитрый. Чтобы хитрость Ежа удалась, надо было сделать так, чтобы Заяц не смог отличить Ежа от Ежихи, которая будет дожидаться его на другом конце борозды. Всем известно, что Еж и его Ежиха похожи друг на друга как две капли воды. У бр. Гримм этот момент в переводе Петникова выглядит так:

Пришел еж домой и говорит своей жене:

— Жена, скорее одевайся. (Подчеркнуто мной — Г. З.) Придется тебе идти вместе со мной на поле.

— А что такое случилось? — спрашивает она.

— Да вот поспорили мы с зайцем на один золотой луидор и на бутылку водки: хочу бежать я с ним взапуски, и ты должна быть при этом.

— Ах, боже ты мой! — стала кричать на него жена. — Да ты что, одурел в самом деле. Да в своем ли ты уме? Как можешь ты бежать с зайцем взапуски?

— Да ты уж, жена, лучше помолчи, — говорит ей еж, — это дело мое. В мужские дела ты не вмешивайся. Ступай, оденься и пойдем вместе со мной.

И тут становится совершенно очевидно, что супруги похожи друг на друга только до тех пор, пока они не одеты. Как только Ежиха оденется, обман станет очевидным. Но ведь в сказке для детей нельзя допустить, чтобы Еж велел жене раздеваться. Как тут быть? Мне кажется, что Борис Заходер нашел очень удачный выход из этой почти «эротической» ситуации. Я помню, как мы с ним веселились, преодолевая ее. Вот как выглядит этот отрывок у Бориса Заходера:

Пришел Ежик домой и говорит жене:

— Женушка, живо собирайся, пойдем со мной в поле!

— А что случилось? — спрашивает жена.

— Да я с Зайцем поспорил на золотой и бутылочку вина — мы с ним побежим наперегонки, и ты там должна быть.

— Боже милостивый! — закричала Ежиха. — Ты что, спятил или совсем с ума сошел? Да как ты можешь с Зайцем в беге состязаться?

— Придержи язык, баба! — сказал Еж Ежович. — Это моя забота, а ты в мужские дела не лезь. Скинь только свой платок бабий и пошли!

Припоминается история с публикацией сказки бр. Гримм в журнале «Колобок», когда редактор Бианна Цыбина перепутала рукописи двух авторов.

С величайшим изумлением прочитал я сегодня… свою подпись под опубликованным в № 10 вашего журнала пересказом сказки бр. Гримм «Три брата». Изумление мое вызвано тем, что пересказ этот принадлежит не мне, а Г. Еременко, и я его, естественно, не давал и не мог дать в редакцию. Не буду цитировать дальше это письмо, однако подпись под ним говорит о чувстве, которое испытали, вероятно, обе пострадавшие стороны: С искренним огорчением, Борис Заходер. 7 декабря 1982 г.

Среди «Сказок народов Африки» (изд. 1959 г.) одна особенно нравилась Борису. Конец ее частенько служил руководством к действию в нашей семье.

В бушменской ли сказке жена посылает мужа наловить мышей (!) (для еды!). Он подходит к норе — ловись, мышка! Обойдя все норы, говорит: Наловил! — Жена ругает его и на другой день идет показывать, как это делается. Она наловила много.

— Понял, как ловить?

— Понял. Надо, чтобы ты со мной ходила!

И, конечно, очень важная полка с английской литературой, в частности — Милн, Треверс, Кэррол, Барри… Но его переводы-пересказы говорят сами за себя.

Чарльз Диккенс. Полка с тридцатитомным собранием сочинений.

Можно подумать, что эти книги выдавались на руки читателям библиотеки, — до того они зачитаны, особенно некоторые тома. Тут уж и я приложила руку. Мы (особенно я) перечитывали Диккенса по несколько раз. Отдельные фразы служили у нас в доме неким сигналом, который понимали только мы. Например: Премиленькая канашка, и безо всяких там фиглей-миглей!

Моя верность Диккенсу выразилась в неожиданном для меня порыве. Оказавшись в Лондоне (это та самая поездка, когда я впервые покинула дом без мужнего благословения), больше всего мечтала найти памятную плиту в Уголке поэтов Вестминстерского аббатства. И вот передо мной плита в полу. Он лежит под нею 131 год. По буквам его имени, высеченным на мраморе, ступают равнодушные посетители. Меня охватил такой экстаз, что я готова была пасть на его плиту и прижаться к ней лицом. Боясь быть непонятой окружающими, я сдержала порыв и, присев на корточки, тщательно вытерла пыль. Прижала ладонь к его имени, мысленно благодарила любимого писателя.

А. П. Чехов. Полное собрание сочинений и писем. Тоже весьма зачитанные тома. Знаю, что Заходер считал Душечку одним из лучших женских образов мировой литературы, наравне с Кармен.

Лесков и Салтыков-Щедрин. Борис читал на память целые произведения того и другого.

Философы Востока. В дневнике Бориса — 1998 года — на странице вверху написано: Моя автобиография. Далее идут цитаты:

«Родиться вовремя и умереть вовремя — вот благословение Неба». Ле-Цзы.

«То, что человек знает, — ничтожно. То, что он не знает, — безгранично». Ле-Цзы.

«Разум вот-вот помутится, если он сразу отличит правду от лжи (потому что все вещи должны достигнуть предела, прежде чем перейдут в свою противоположность)». Китайский Орфей. Судьба Ху-Ба (вернее, Вэнь) — моя судьба.

Я прочитала эти слова, что-то брезжит в моем уме, но постичь до конца иносказание и недомолвки мне не под силу. Возможно, тем и пленяют нас писания мудрецов, что, придя из глубины веков, они служат открытию в нас неведомого нам самим. Поэтому я просто приведу историю этого китайского Орфея, рассчитывая на большую сообразительность и интуицию читателя.

Когда Ху-Ба играл на лютне, птицы пускались в пляс, а рыбы начинали резвиться в воде. Прослышав об этом, Вэнь из царства Чжэн бросил семью и пустился в странствия учеником при наставнике музыки Сяне. Три года он трогал струны, настраивая лютню, но ни разу не доиграл мелодию до конца.

— Тебе лучше вернуться домой, — сказал ему однажды наставник Сян.

Вэнь отложил в сторону лютню, вздохнул и ответил:

— Не то чтобы я не мог настроить струны или закончить мелодию. Я думаю не о струнах, и то, что я стараюсь исполнить, — не ноты. Если я постигну это в моем сердце, то инструмент не откликнется моим чувствам. Вот почему я не смею исполнить музыку. Позвольте мне остаться с вами еще немного. Может быть, я смогу достичь большего.

В скором времени он снова увиделся с наставником Сяном.

— Как продвигается твое учение? — спросил наставник Сян.

— Я нашел то, что искал. Позвольте показать вам, — ответил Вэнь.

На дворе стояла весна, а он коснулся осенней ноты «шан» и вызвал полутон восьмой луны. Тут повеял прохладный ветерок, созрели злаки в полях и плоды на деревьях. Когда пришла осень, он коснулся весенней струны «цзяо», вызвав полутон второй луны, и вдруг подул теплый ветер, а травы и деревья расцвели. Летом он ударил по зимней струне «юй», вызвав полутон одиннадцатой луны, и вдруг похолодало, повалил снег, а реки и озера оделись льдом. Когда пришла зима, он ударил по летней ноте «чжэн», вызвав полутон пятой луны, и солнце стало жарко палить с небес, так что лед вокруг тотчас растаял. Заканчивая мелодию, он коснулся ноты «гун» вместе с четырьмя остальными. И тут поднялся благоприятный ветер, поплыли счастливые облака, выпала сладкая роса и забили свежие ключи.

Наставник Сян погладил рукой грудь, притопывая ногой, сказал:

— Как замечательно ты играешь! Даже наставник музыки Куан, исполняющий мелодию цинцзяо, и Цзоу Янь, играющий на свирели, не смогли бы ничего к этому добавить. Один взял бы свою лютню, другой — свирель, и оба последовали бы за тобой!

Более поздняя запись: Великий муж — это тот, кто не утратил своего младенческого сердца (Мэн-Цзы). Сопоставление с Христом — «Если не будете как дети etc…»

И еще одна история. Борис рассказывал ее неоднократно, думаю, неспроста. Это история (слегка сокращенная) с поиском коня для Циньского царя Му-Гуна.

Царь просит престарелого Болэ найти ему знатока, который мог бы разыскать лучшего коня Поднебесной.

— Хорошего коня можно опознать по его стати и взгляду, костям и мускулам, — ответил Болэ. — Но лучший конь как бы невидим, как бы неуловим, как бы не существует, как бы пропал. Такой конь не поднимает пыли и не оставляет следов. Я знаю человека, который разбирается в этом не хуже меня. Его зовут Гао.

Му-Гун призвал этого человека к себе и послал его на розыски коня.

Через три месяца Гао возвратился и предстал перед царем.

— Я нашел то, что нужно, в Песчаных Холмах.

— Что это за конь?

— Кобыла, каурая.

Царь велел привести кобылу, но она оказалась вороным жеребцом. Царь сильно опечалился и спросил Болэ:

— Оказывается, тот, кого мы послали отбирать коней, ни на что не годен. Он не умеет даже отличить кобылу от жеребца и не разбирает масти!

Тут Болэ восхищенно воскликнул:

— Так вот, значит, чего он достиг! Такие люди, как Гао, прозревают Небесный исток жизни, они схватывают суть и забывают о ненужном, пребывают во внутреннем и отрешаются от внешнего. Он видит то, на что хочет смотреть, и не замечает того, на что смотреть не нужно. Такие, как он, в лошадях видят нечто куда более важное, чем лошадь.

Поэзия Востока занимает особое место. В частности — Омар Хайям.

У Бориса собраны, кажется, все издания, всех переводчиков. Есть даже изящный машинописный томик. И все эти книжечки лежали у него на виду, чтобы он мог в любой момент полистать. Более других переводчиков он ценил И. Тхоржевского. А рисунки Павла Бунина, с которым Борис дружил, прекрасно дополняют эту поэзию. В тетрадке у Бориса несколько иллюстраций к Хайяму, выполненных Буниным ему в подарок.

Полка с редкими или курьезными книгами.

Потрепанный томик проф. Флоринского «Усовершенствование и вырождение человеческого рода», изданный в Вологде в 1926 году.

Еще более растрепанный — даже без титула — томик, о названии которого можно догадаться, прочитав предисловие, где сказано, что это «Очерки по психологии сексуальности» Фрейда.

«Умственные эпидемии» и «Повальные чудачества» под одной обложкой. В первой части книги титульный лист отсутствует, вторая принадлежит д-ру Портулакову. Издано в Петербурге в 1889 году.

«Вселенная». (Для читателей 8–14 лет.) Издание книгопродавца и типографа М. О. Вольфа. 1863.

На этой же полке почетное место отведено толстому тому «Творчество народов СССР», изданному к двадцатилетию Великой Октябрьской социалистической революции в СССР «уже тогда покойным А. М. Горьким и еще беспокойным Л. З. Мехлисом», — комментировал Борис, показывая книгу.

Для Бориса, шутливо называвшего издание «Золотой Книгой», оно служило источником развлечения. Он так дорожил этим томом, что, когда ему предложили купить у кого-то второй экземпляр, он не отказался, и у него стоят два одинаковых!

Борис устраивал веселое представление, читая полюбившиеся ему стихи.

Представьте, как звучали эти строки, когда он читал их унылым тоном, особенно последнюю…

Худо жили саами, когда царь был: грамоты не знали, смеялись редко.

Стала советская власть.

Вот мы, саами, обрадовались!

Торжественное чтение:

Следующие стихи произносил, складывая губы, словно ел перезревшую хурму.

Победоносно:

Эти стихи читались на три разных голоса:

Так, куплет за куплетом, ей предлагают: сережки, жемчуг, пояс яркий, на шубу плюша, браслет. Все отвергается: «Я в комсомоле Ленина!» И, наконец, — кольцо.

Русская песня «Палач-генерал», первые слова из которой Борис взял для эпиграфа к своему стихотворению «Старая песня» (из «Заходерзостей»):

К сожалению, не обнаружила на месте любимый нами русско-французский разговорник, который тоже служил развлечением в свободное время. Обычно он комментировал стиль пособия для путешественников, Борис пояснял, что, скорее всего, его составители были студенты-французы, плохо знающие свой язык и уж совсем плохо — русский. Помню дословно примеры, которые ничего никому не могли объяснить, но зато давали нам в те далекие времена цензуры возможность применить их по нашему усмотрению. Например: «Змей, проскользнувшись по траве, укусал невинного агненка». «Долженствуя повсюду властвовать собой, солдат есть волен и счастлив». И совершенно загадочная, но столь многозначительная фраза: «Хотели бы, чтобы мы горели, не раздражая неприятеля».

Также не оказалось на месте альманаха, в котором рассказ (перевод с французского) начинался словами: Гуап, гуап!! — Тубо, Арто, тубо!

Мы с трудом понимаем, что заставляют замолчать собаку, которая лает. Борис пользовался этим примером, чтобы показать абсурдность перевода, когда заботятся о «точности», забывая о смысле.

Безусловно, наша домашняя библиотека не ограничивается только тем, что упомянула. Я воспользовалась перечнем книг, чтобы нанизать, как на нить, различные воспоминания — трагические, веселые, подчас неожиданные или курьезные, — связанные с ними.

«Моя несчастная любовь — компьютер»

Совершенно очевидно, что, испытывая необыкновенную страсть ко всему электрическому, лингвистическому и скобяному, Борис не мог пройти мимо компьютера. Я смею утверждать, что среди братьев-писателей он один из первых ступил на стезю компьютеризации. В 1987 году Борис написал заметку, черновик которой лежит передо мной. Называется она: Будь он проклят, этот компьютер (с подзаголовком, послужившим названием для этой главы).

…Да, именно любовь — и влюбился я, как принц из «Тысяча и одной ночи», — заочно, даже не по портрету, вышитому на ковре, а по газетной статейке, где рассказывалось со свойственной нашей журнально-издевательской снисходительностью о том, как некий вельможа…

Меня обожгло, для меня свет клином сошелся.

А заболел я компьютером лет шесть назад, когда прочитал в газете, что удалившийся на покой государственный деятель пишет свои мемуары на волшебной машине, где все, что ты сочинил, появляется перед тобой на экране. И на экране ты можешь свое произведение править, переделывать сколько твоей душе угодно… И все это без единого клочка бумаги… Так сказать, черновик без бумаги…

А ведь я всю жизнь мечтал о таком — о том, чтобы число черновиков было ничем, ничем не ограничено (не омрачено даже мыслью о горькой судьбе родных лесов — ведь никогда нет уверенности, что ради моих сочинений стоило извести даже сухую елку…).

Я же открою, хоть и нехотя, свой авторский секрет — всегда изводил на черновики неимоверное количество бумаги. Ведь то, что создается на века, не удается без черновика, — сказал поэт. Видимо, характер такой, как говаривал известный скорпион. Разумеется, я прекрасно понимал (то есть разумом понимал), что моя мечта несбыточна, что это из области непуганых… мечтаний. Но сердце… Сердце болело.

Скорпион — милый человек в сравнении с теми, у кого ты пытаешься купить компьютер… А цены… лучше не будем говорить о них.

Мне, словом, повезло: нашелся человек, который (это я подумал, что повезло!) предложил мне временно поставить у меня компьютер Амстрад и принтер — дивное устройство, печатающее 120 знаков… в секунду! (Электронная машинистка позволяет вам — разумеется, если у нее есть работа, а если нет, тем более! — уйти гулять или читать фантастику.)

И даже — руководить моими первыми шагами. Даже помочь с программой «редактор», как мы ее почтительно называем. (На родине она называется менее почтительно: Word processor — в приблизительном переводе «словесный комбайн», — увы, в полной аналогии с кухонным комбайном: тот у нас именуется Food processor — пищевой комбайн.)

Немножко почему-то обидно… А впрочем, духовная пища…

…За всю мою жизнь никто и ничто, даже человек — даже любимая женщина, даже мои собственные сочинения, — не причиняли мне столько огорчений, сколько он.

Дело в том, что программа эта была английская. И в православную веру обратить ее мой благодетель сумел лишь наполовину. А именно: принтер соглашался разговаривать, то бишь печатать «по-русски», а на дисплей программа упорно выводила латинскую графику, как говорят программисты. Но так как оной графики для воспроизведения нашего великого и могучего алфавита не хватает (у нас — 33 буквы, а у них, бедняжек, всего 26) — избыток нашего азбучного богатства пришлось разместить на свободных местах тастатуры (она же клавиатура), то есть на местах знаков…

В результате, во время работы я видел на экране невообразимую смесь английских букв с разного рода и вида скобками, знаками доллара, фунта стерлингов, так что, не скрою, порой я сам с трудом понимал собственный текст. Дополняли и усугубляли бредовость текста мои собственные опечатки. А их, естественно, на первых порах было больше, чем надо: ведь мне пришлось, вдобавок, осваивать незнакомую клавиатуру.

И все-таки… Несмотря на все страдания, которые причинило мне это чудовище, — я остаюсь влюбленным, готовым на новые муки, новые страдания… лишь бы видеть, как «из ничего» на экране возникает моя мысль.

Увы, я из тех писателей, которые не отличаются прилежанием (м. б., надо сказать «присидением»? Немцы называют это качество «kein Sitzfleisch»), словом, усадить меня за стол (разумеется, письменный) было всегда задачей невообразимой трудности. Даже для меня самого. (Жена не пыталась.)

Может быть, это именно то чувство творимого чуда, которое возникало у первых писцов, острой палочкой на глине или бересте выводивших первые в истории знаки.

За одно это радостное чудо я не могу не любить компьютер…

Каждое утро спешу к нему на свидание, с этим чудовищем, с этой чудотворной машиной. Да, чудотворной — ибо того, другого чуда не мог сотворить никто (проверено опытом целой жизни, до встречи с ним, проклятым!).

Далее Борис очень интересно описывает волшебство редактуры и работы с текстом на чудо-машине, но для современного читателя это уже азбучная истина.

Осенью прошлого года (1986) я побывал в США… В конце поездки моя мечта сбылась, я приобрел персональный компьютер. Настоящий, с большой памятью, с большими возможностями: с замечательными программами, позволяющими писать хоть по-русски, хоть по-арабски. И главное, обращаться с текстом — воистину как с нематериальным предметом, — как с той духовной ценностью, материальным воплощением коей он, извините, является. (Недаром, кстати, сами компьютеры, принтеры, модемы и прочее оборудование называются Hardware — скобянка…)

Дойдя до этого слова, я удивилась совпадению моей мысли о скобяных изделиях в начале этой главы. Мне кажется, настоящие пользователи называют это «железом», по крайней мере в дальнейшем Борис называл это так.

Друзья-читатели (есть в Америке и такие) помогли, и помогли выбрать — не особенно дорогой, но подходящий по всем параметрам — и по цене. И мне уже не терпелось закончить поездку, я уже мечтал, уже чуть ли не рвался скорее попробовать…

С тех пор Борис ни одного дня, до самого последнего, не оставлял своего любимца без внимания.

И тем не менее я выдержала конкуренцию, получив такое посвящение:

Друзья, братья-писатели тогда только посмеивались над его пристрастием к новой технике, не решаясь перешагнуть через пишущую машинку. Это потом, позднее, они тоже пересядут за компьютеры.

такова первая реакция Валентина Берестова.

Заходер совершенствует технику, осваивая все новые и новые программы и оснащая своего любимца современными дополнениями. У него два принтера, сканер, факсмодем, приставка для цифровой камеры. Когда приходят специалисты, они в первую очередь поражаются, зачем все это надо писателю. Все самого высокого качества, и всем этим он в совершенстве овладел.

Наша подруга вспомнила, как очень известный математик, один из учеников Колмогорова, пришел к Борису Владимировичу с просьбой инсталлировать программу в только что купленный ноутбук. Я ничуть не удивилась, но наша приятельница была просто в восторге, наблюдая, как писатель, гуманитарий, которому уже перевалило за 80 лет, помогал еще сравнительно молодому математику.

Оставшись одна, не могла найти себе места. Желая забыться, расчехлила свою пишущую машинку и собралась приняться за работу. Наш друг Саша Виняр, навестивший меня, удивился, обнаружив столь архаичный предмет: «Галина Сергеевна, как вам не стыдно, надо садиться за компьютер!» (Кстати, он же и преподал мне первые уроки.)

Мне стыдно не стало, но неожиданно захотелось попробовать. Боря давно предлагал мне освоить компьютер, но мне не хотелось мешать — тесно вдвоем. Все, что я умела при нем, — включить-выключить.

И вот теперь я — старше того Бориса Заходера, который впервые сел за компьютер, — испытываю те же чувства, о которых только что поведала его же словами.

Думаю, он похвалил бы меня.

Феномен

«Если есть эволюция, а она, несомненно, есть, то должна быть эволюция эволюции…» — так школьник Боря Заходер написал в своем реферате.

Мысли об эволюции эволюции, волновавшей Бориса еще в школьные годы, объясняют интерес, который он проявил к труду В. Ф. Турчина «Феномен науки», увидевшему свет в 2000 году. Но об этом я узнала позднее, когда сама заинтересовалась этим феноменом.

Как только книга появилась в нашем доме, она заняла почетное место и была у Заходера всегда под рукой.

Я неоднократно слышала от него о концепции этого труда, но мне всегда было недосуг вслушаться в суть проблемы. И когда Бориса не стало, я решила прочитать ее, понять, что так волновало Бориса, почему он так заинтересовался ею.

Автор книги — выдающийся ученый, физик, создатель языка Рефал и нового направления в программировании, связанного с преобразованием программ.

В этой книге В. Турчин излагает свою концепцию метасистемного перехода и с ее позиций прослеживает эволюцию мира от простейших одноклеточных организмов до возникновения мышления, развития науки и культуры. По вкладу в науку и философию монография стоит в одном ряду с такими известными трудами, как «Кибернетика» Н. Винера и «Феномен человека» П. Тейара де Шардена. Книга представляет особый интерес для занимающихся фундаментальными вопросами естествознания.

Далее я не стану утруждать читателя своими дамскими впечатлениями, а передам слово ученику и другу Валентина Федоровича Турчина, заведующему кафедрой физики элементарных частиц Физтеха Валерию Зиновьевичу Нозику, к которому я обратилась с просьбой вспомнить, как эта книга попала к Борису.

«Чудо настигает редко. Есть люди, которым оно обнаружило себя не однажды, и они могут говорить о вероятности или времени ожидания, — я за это не берусь.

Знакомство с Борисом Владимировичем Заходером явилось мне чудом, приходом счастливого случая, сопряженным с везением, — случай явился, а я оказался на месте. Далекий от литературного круга, я как-то (без размышлений) полагал, что Заходер — поэт времен „Чижа и ежа“, какими-то силами сохраненный во времена действия лозунга „Все лучшее — детям“. В конце 50-х — начале 60-х оттепельных годов XX века его книжку „Товарищам детям“, вероятно, извлекли из обериутских запасников вместе с Хармсом, и я мог узнать, что „Наши предки, ваши предки на одной качались ветке, а теперь нас держат в клетке. Хорошо ли это, детки?“ Или — „Решетка на нем обозначена четко и очень к лицу людоеду решетка“. Эти детско-недетские стихи я запомнил сразу, с первого чтения. Несколько позже я раздобыл (тогда книги не покупали, а добывали, как зверя на охоте) „Винни-Пуха“ и не расставался с ним: читал себе, читал сыну, читал внукам. У меня отчетливо напрягались и мозг, и мышцы от „Я стоял на носу и держал на весу задние лапки И ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ…“ Мощь поэта была огромна. Он мог жонглировать воздушными шариками и с такой же легкостью подбрасывал пудовые гири. Заходер мог бесконечно творить-вытворять словом целые миры, за одной строкой стояла история, уже известная автору, и он как бы верил, что я тоже могу с его помощью домыслить ее сам, закрутить в следующее приключение. „Цирковой акробат был бы этому рад, но медведь — это дело ИНОЕ…“ Человек-цирк с полным репертуаром — канатоходец, эквилибрист на слабой проволоке, фокусник, клоун, акробат и дрессировщик. И всякий раз с одним бесконечноликим предметом — словом.

Мое ощущение невообразимости быть современником и жить где-то рядом с Заходером не исчезло и тогда, в 1997-м, когда друзья сказали мне, что вышла книга „Заходерзости“. Я помчался и тут же купил ее (уже стало возможным купить книгу), и все равно не поверил, хотя во Вступлении и Приложении все было сказано: и о „взрослых“ неизданных стихах, и о „внутренних“ причинах их неприхода к читателю. И вдруг…

22 августа 2000 года (XXI век!) я получил по электронной почте просьбу моего учителя и друга Валентина Федоровича Турчина. „Валерка, вот такое дело. Оказывается, Борис Заходер „очень высоко ценит“ меня как философа — со слов Войновича. Мы с Б. З. обменялись письмами, и я хочу подарить ему „Феномен“. Надо связаться с Заходером (что само по себе представляет интерес) и передать ему книжку“. К просьбам Турчина я привык относиться как к приказам еще с тех 70-х годов, когда он был решительно ограничен в собственных действиях Комитетом ГБ. Но „связаться с Заходером и передать“… — из потустороннего.

31 августа я постучался в ворота болшевского дома, Галина Сергеевна провела меня по дорожке, и на веранду выкатился живой Заходер. Для меня было довольно только увидеть его, убедиться в материальности и отдать книжку Турчина. В голове не было дежурных вопросов, да и не могло быть. Какие вопросы к увиденному северному сиянию или к Колизею. Что бы я мог спросить у Гете или Пушкина?.. Но меня пригласили к столу („Если у вас есть время и вы не очень спешите“), появилась бутылка коньяка („вы пьете коньяк?“), пошел переброс шутками и застольными ритуальными обменами („А вы знаете, что это за дом? Он был построен из лиственницы фабрикантом Алексеевым, из которых Станиславский, для врача…“ — „Откуда взялась фамилия Заходер?“ — „Ну, это я точно знаю — из местечка Заходы, в Белоруссии“). Смущения моего поубавилось, и я решился спросить про главное — откуда у немолодого автора известных мне, в большинстве своем, детских книг такой живой интерес к „Феномену науки“ и философии эволюции систем в кибернетическом подходе?

Борис Владимирович явно был рад моей наивности. (Дальше будет текст в кавычках, но это чистая грамматика. Здесь не будет и слабого намека на живую речь. Я беседовал за столом с Заходером всего лишь один раз и, конечно, не могу передать ни живости, ни юмора, ни ехидства, ни глубоких пауз, ничего, что бы передало обаяние владельца этого голоса.)

„Да что вы! Об эволюции я думал с раннего детства. Именно детства. В 30-е годы я учился в Москве в „образцово-показательной“ 25-й школе, той самой, что Каверин изобразил в „Двух капитанах“. Туда я попал не по причине моей „образцово-показательности“, а просто жил во дворе. И вот в этой показушной советской школе практиковались, черт знает почему, сочинения на свободную тему. Тогда было повальное увлечение дарвинизмом, и я написал (мне было, кажется, 13 лет) сочинение „Об эволюции эволюции“. Меня очень донимал (теперь бы сказали — доставал) этот вопрос. Ведь если эволюция есть — а она есть! — несомненно, существует какой-то фактор эволюции, управляющий процессом перехода одного вида в другой. Но не может же этот фактор быть одинаковым для превращения амебы в многоклеточное (рыбу) и обезьяны в человека. Неудобно как-то. Значит, сам фактор эволюции должен эволюционировать по мере эволюции этих самых животных, т. е. происходит эволюция эволюции — это же очевидно! Но почему-то никто об этом не говорил и не писал.

Этот очевидный для меня вопрос так и засел где-то в голове, а иногда вопил, просясь на волю. И вот однажды, привычно ползая по Интернету, я наткнулся на сочинения В. Ф. Турчина с дразнящим названием „Феномен науки“ и зачитался. Неведомый мне В. Ф. Турчин излагал осмысленно и точно то, что я чувствовал смутно, но сразу понял, что именно ТО. Фамилия автора мне показалась знакомой, но я был так поглощен чтением с монитора моей находки, что отложил „раскопки“ досье на Турчина. За чтением меня и застал Войнович. Я с радостью ему объяснил („Что читаешь?“), что какой-то Турчин решил мою задачку и вот теперь я пытаюсь понять решение, но очень трудно читать книгу с экрана, а как достать ее, не знаю. Войнович ехидно хихикнул и сказал, что книжки Турчина он не читал — это трудная работа, а получить ее от Турчина — проще простого. И тут же попытался отправить mail своему близкому другу, знакомому еще с 70-х диссидентских годов, Валентину Федоровичу Турчину в Окленд (США). Конечно, адрес он напутал, но через пару дней я получил письмо от В. Ф.

Вот и вся история связи меня и философии, меня и В. Ф. Турчина и вашего милого визита. Я не все понимаю в этой книге, но, во-первых, теперь ее можно медленно читать, а во-вторых, могу надеяться на вашу помощь, правда?“ Приблизительно так говорил Борис Владимирович, а я стал понимать загадку его стихов. (Уже в электричке на пути домой я прочел в „Заходерзостях“ ранее не замеченный короткий стих „Эволюция эволюции“:

Прощаясь с болшевским домом, я получил от Галины Сергеевны охапку невянущих цветов, которые огромными кустами росли у веранды».

Я уже считала, что закончила эту главу, но, обратившись по другим вопросам к запискам Бориса Владимировича, нашла запись, относящуюся к марту 1968 года, именно на эту тему, тему эволюции:

Современная наука хороша пониманием того, что она ничего не понимает, как во времена Сократа?

Нет, она понимает неизбежность изменений в законах — то, что я понимал в 13 лет, когда, начитавшись Маркса и Энгельса, писал свой реферат об эволюции законов эволюции, с теми примерами, за которые американский ученый спустя 25 лет получил премию.

4 октября 2000 года Борис пишет Валентину Турчину: Не расстаюсь с Вашим сочинением. Ваш Б. З. — и посылает свою книгу «Заходерзости».

Письмо В. Турчина от 4 ноября 2000 г. (слегка сокращенное):

Дорогой Борис.

Большое спасибо за книгу! Прочитал залпом. Вы великий мастер слова.

В Ваших стихах я вижу подтверждение моему кибернетическому объяснению, что такое прекрасное: это создание неожиданной модели действительности, внезапное усмотрение порядка и организации в том, что раньше представлялось хаосом или пустяком. В частности, юмор (который, несомненно, есть форма прекрасного) устраивает абсурд и свою модель.

Так оказывается, что «протяните ноги» это утренняя гимнастика; селезень, конечно, ищет свою селезенку; и если есть потомки, то должны быть и сейчаски. Вы делаете — вместе с читателем — лингвистические открытия одно за другим. В книге есть и грустный лирический элемент, но я большой поклонник словотворчества, и мне эта сторона понравилась больше всего.

Поздравляю Вас с замечательной книгой. Валентин Турчин.

Это последнее письмо, которое Борис получил в своей жизни.

7 ноября уже я получала соболезнования по поводу нашей общей утраты…

О чем молчат книги…

Я переписала книги, которые лежали на двух этажах ночного столика Бориса. Это то, что он читал в последние дни перед сном или во время отдыха. Обычно, по мере заполнения полок, Боря обращался ко мне с просьбой помочь разложить прочитанное по местам.

1. Goethes Werke. Том 24.

2. Из книг мудрецов. Проза Древнего Китая. (Перевод с китайского.)

3. Размышления и афоризмы французских моралистов XVI–XVIII веков.

4. The Poetical Works of Wordsworth.

5. Э. Сетон-Томпсон. Рассказы о животных.

6. Руди Келлер. Языковые изменения. О невидимой руке в языке.

7. Редьярд Киплинг. Рассказы и стихотворения.

8. Бабочки полет. Японские трехстишия.

9. Библия.

10. Б. В. Пилат. Две тайны Христа.

11. Компьютер в школе. Научно-популярный журнал для учителей и учащихся.

12. М. Л. фон Франц. Психология сказки. Толкование волшебных сказок.

13. Kardinal Retz. Memoiren.

14. Scherz und Ernst. Deutche Schwanke.

15. Энциклопедия для детей. Биология.

16. В. Ф. Турчин. Феномен науки. Кибернетический подход к эволюции.

VIII

«Как я кормил рыбок, а они — меня»

Вспомню начало его творческого пути.

Вернувшись с войны в 1946 году и, наконец, окончив Литературный институт, в котором пробыл в общей сложности девять лет вместо положенных четырех (хотя программу двух последних курсов он прошел за один год — шесть лет у него отняла армия), он оказался у разбитого корыта.

Вот что пишет об этом периоде Борис:

Мне удалось опубликовать одно стихотворение («Морской бой») вжурнале «Затейник» и несколько пересказов народных сказок в «Мурзилке». Но, разумеется, это не давало ни средств к жизни, ни официального статуса — угроза получить титул «тунеядца» была довольно реальной — столь же реальной, как и перспектива положить зубы на полку.

Как я вскоре убедился, мой «диплом с отличием» ничем не мог мне помочь. Ни в том, ни в другом. Судорожная попытка поступить в аспирантуру была успешно отражена. Столь же успешно отражались попытки устроиться в какой-нибудь редакции (в частности, Олег Бедарев, тогдашний редактор «Мурзилки», очень хотел меня взять к себе заместителем, но «инстанции» этого не допустили).

Трудные годы начала 50-х, когда совершенно явственно ощутился негласный запрет на авторов с «некруглой» фамилией.

Литературовед Владимир Глоцер вспоминает: «Борис Владимирович очень томился, я это понял по первой беседе с ним».

Заведующая научной библиотекой детской книги в доверительной беседе с Глоцером сказала, что она достоверно знает: есть указание «придерживать», не печатать трех авторов, а именно — Заходера, Глоцера и Акима. «Не нужно новых евреев в литературе».

Может быть, об этом стихотворение «Жалоба палестинца»?

Для заработка делал технические переводы. Писал и переводил за других, в частности был «негром» в издательстве «Иностранная литература» (спасибо моему другу Севе Розанову, — пишет в воспоминаниях Борис). Занимался «актуальными» для страны переводами немецких авторов (Анны Зегерс, Вилли Бределя). Даже переводом с «полковника», как он шутил, где герои китайского романа все время бегают по дамбе.

Борис рассказывал: «Приходил полковник, долго пил чай, потом начинал „перевод“. „Значит так, — говорил он, — Дзян-Ли смухортил свой… ну это… нос… и с намерением произнес X“. Из этого надо было делать роман».

Но и такая работа перепадала не всегда.

Чтобы не умереть с голоду, занимался разведением аквариумных рыбок.

С этими годами связано немало и забавных, и мрачных воспоминаний — и если я когда-нибудь расскажу об этом времени, самое почетное место в рассказе займет глава под названием: «Как я кормил рыбок, а они — меня».

Жил я тогда в одном из бесчисленных переулков на Сретенке, в коммуналке, в комнатушке площадью 6 квадратных метров, без отопления. Там помимо старого дивана и стола помещалось хозяйство — 24 (прописью — двадцать четыре) аквариума, в которых стояло вечно сияющее лето и обитали мои кормильцы — темно-синие и пунцовые бойцовые рыбки (петушки), одетые в перламутр жемчужные гурами (я очень гордился тем, что первым в Москве сумел получить от них приплод), золотистые, опоясанные черным, барбусы, бархатно-черные моллинезии — живородки, одетые в зеленое сомики-коллихты, всевозможные цихлиды и харациниды и прочие, и прочие, и прочие.

Отсутствие отопления в комнате, кстати, было почти незаметно — ведь каждый аквариум согревался рефлектором с электрической лампочкой.

Если дела в хозяйстве шли успешно (рыбки размножались и не болели), надо было каждое воскресенье подниматься часа в четыре утра, и отловив сачком рыбешек, сажать их в «ширму» (специальный аквариум с подогревом для перевозки рыбок) и отправляться на трамвае через всю Москву на «Птичку»…

Сохранились дневники тех времен, где Борис ведет расчеты химического состава воды для каждой породы рыб, расчет кормов, учет приплода и доходов от продажи.

Его «перфекционизм» виден и в этом деле. Все делать только очень хорошо.

Говорят, в Китае рыба — символ богатства, мое рыбное хозяйство позволяло, в общем, не умереть с голоду, но, разумеется, не давало «социального статуса».

А уже — где-то в отдалении, но ощутимо — на горизонте сгущались грязные тучи «дела врачей»…

История публикации сказки «Буква Я»

У Бориса Владимировича есть заметки о том, как он начал свою литературную деятельность, преодолев с огромным трудом собственное недовольство собой и препятствия, чинимые ему властью. Я хотела поместить эти заметки полностью, но, подумав, решила, что лучше перескажу, слегка сократив, а при случае опубликую отдельно, вместе с другими.

Перепробовав ряд всевозможных способов добычи средств к существованию, пришел к выводу, что, имея как-никак диплом литературного работника, да еще с отличием, надо начать писать. И по зрелом размышлении решил: Буду писать для детей.

Что касается литературы для детей — тут и до войны и после царил тезис Горького, что для детей надо писать так же, как и для взрослых, только лучше. Мысль эта мне нравилась: мне хотелось писать лучше, чем для взрослых.

Общий ход мыслей моих тогда был приблизительно такой: раз уж вся литература у нас делается словно бы для детей, — то лучше непосредственно адресоваться к детям. Тут есть возможность как-то примирить свои понятия о том, что такое литература, — и редакторские требования.

Готовился к работе серьезно. Перечитал предшественников, писавших для детей. Увлекся фольклором. Прочел замечательный английский сборник «Mother Goose» («Матушка Гусыня»), в летнем лагере сам собрал коллекцию, как он назвал, «маленьких жемчужин» — считалок. Помните, с детства знакомые строчки: «На златом крыльце сидели: Царь, Царевич, Король, Королевич, Сапожник, Портной… Кто ты будешь такой?» Много лет спустя Борис написал свою, как мне кажется, жемчужину — «Считалию», работу над которой начал уже при мне, в 1969-м, а опубликовал в 1979 году.

Возвращаюсь к его записям:

Я был совершенно очарован этими прелестными созданиями. Их полной естественностью, совершенной безыскусственностью. Далеко не сразу понял я, что в этом и проявилось высочайшее — без преувеличения! — мастерство.

Определение такого мастерства я обнаружил в удивительном китайском наставлении живописцам.

Мастерство там, где не видно мастерства.

Высшая цель — так овладеть методом, чтобы казалось, что его нет.

Мне кажется, Борис Заходер постиг и овладел этим методом настолько совершенно, что, читая его стихи, ловишь себя на мысли: «Да это же очень просто — так написать, я и сам бы мог».

Словно льется сама собой сказка «Буква Я», которую он написал в 1947 году и которая промаялась вместе с ее автором целых восемь лет в ожидании публикации!

А ведь чтобы стать «писателем», то есть работать в литературе, надо было опубликовать минимум одну книжку, а лучше две, — хоть небольшой сборничек! Без этого могли посчитать тунеядцем.

Некоторое подобие легализации «пишущей братии», как вспоминает Борис Владимирович, давали так называемые «группкомы литераторов», о закрытии (по политическим соображениям) одного из которых он рассказывает. Большой соблазн поместить эту историю полностью. Вот она.

Такие группкомы существовали при разных издательствах, но числились они профсоюзными организациями и при профсоюзе работников полиграфии. К одному из них — при издательстве «Молодая гвардия» — прибился и я. Там находили пристанище и журналисты-внештатники, вплоть до бывших спецкоров «Правды», изгнанных ради страха иудейского (помню А. Дунаевского), и многообещающие молодые деятели, вроде С. Баруздина, впоследствии — редактора журнала «Дружба народов», и какие-то тихие старушки неизвестного назначения. В группкоме шла обычная жизнь советского учреждения — с неизбежной имитацией «идеологической работы», в том числе на агитпунктах, с не менее неизбежными собраниями, с собиранием членских взносов и т. п.

И вдруг вся эта тихая жизнь оказалась под угрозой. Было созвано экстренное собрание, — прибыли руководители ЦК профсоюза, которые и объявили, что принято решение — закрыть наш группком. Приводились даже какие-то смехотворные объяснения. Разумеется, о подлинной причине — о том, что в группкоме было немало «инвалидов 5-й группы», т. е. людей, у которых в 5-й графе паспорта стояло ужасное слово «еврей», — с обычным советским лицемерием не было сказано ни слова.

Что тут началось! Какие речи произносили члены группкома! Особенно журналисты — в первую очередь бывшие правдисты, среди которых были подлинные мастера демагогии.

Где члены группкома займутся политическим самообразованием?! Кто будет его контролировать?! Разве можно пускать большое, налаженное дело на самотек? Что же будет с агитационной работой среди избирателей подшефного участка! А кто станет читать лекции, которые так ценят трудящиеся?

И, наконец, как ultima ratio — последовал сокрушительный довод: «Как же можно распускать действующую партийную организацию!»

Профсоюзное начальство, казалось, несколько растерялось под таким напором. Члены комиссии сидели молча, понурясь, не отвечая на пламенные речи ни словом, ни жестом.

И тут поднялся, сверкая черными глазами, прежде совершенно незаметный член группкома — фамилию его забыл, кажется, Якубов, — и заговорил с сильным среднеазиатским (узбекским, а может, и таджикским) акцентом, обращаясь то ли к предыдущему оратору, то ли ко всему собранию:

— Что ты с ним разговариваешь? Ты посмотри на его мордам (он указал смуглой рукой на председателя комиссии). У него на мордам написано: «Ты мне что хочешь говори — я тебя все равно закрою».

Все оторопели. А неожиданный оратор, нимало не смутившись, продолжал:

— Это как у нас в Средней Азии. Сидит в кишлаке председатель колхоза Ташамбет. Приехал уполномоченный заготхлопок. Говорит:

— Ташамбет! Ты должен делат это, это и это! Понял?

Ташамбет говорит: «Хоп», — по-нашему это значит «хорошо».

Заготхлопок уехал. Приехал заготзерно. Говорит:

— Ташамбет! Ты должен делат это, это и это! А это, это и это — не делат.

Ташамбет опять говорит: «Хоп», — по-нашему это значит «хорошо».

Заготзерно уехал. Приехал заготскот.

— Ташамбет! Ты должен делат это, это и это! Понял? А это, это и это — не смей!

Ташамбет опять говорит «Хоп», — по нашему это значит «хорошо».

Рассказчик сделал маленькую паузу и заключил:

— И делает все по-своему! Так и он! — И он, с торжеством махнув рукой в сторону комиссии, поднялся и ушел.

Это драматическое событие было, увы, последним в истории группкома…

Первая попытка напечатать «Букву Я» в «Детиздате» (впоследствии — издательство «Детская литература»), после того как она пролежала там восемь месяцев, — была отвергнута со словами: «Стихи на книжечку никак не тянут. Стихи показали Самуилу Яковлевичу… Он сам пишет на эту тему». И это несмотря на положительный отзыв Л. А. Кассиля, где он написал: «Эти стихи все дети будут охотно читать и учить наизусть».

Отчаявшись и совершенно уже не надеясь на удачу, Борис послал стихи в редакцию «Нового мира», главным редактором которого был в то время Твардовский. Снова шли месяцы. Наконец звонок из редакции: «Вас приглашает Твардовский». Появилась надежда, что стихи приняты. Ведь для отказа совершенно незачем вызывать к самому главному, достаточно и простого редактора.

Борис так и не понял, зачем его тогда пригласил Александр Трифонович. Во время беседы прозвучали такие слова: «Ваши стихи у нас не пойдут… они, может быть, и неплохие, но не для нас. Это не „Новый мир“». И добавил: «И не в том дело, что у вас фамилия некруглая… Совсем не в этом дело… Просто вашим стихам, как говорится, девяти гривен до рубля не хватает». В конце беседы посоветовал показать стихи С. Я. Маршаку.

Покидая кабинет главного редактора, совершенно подавленный Борис даже не вспомнил, что рукопись осталась в редакции.

Стараясь забыть о печальном опыте заочной встречи с Самуилом Яковлевичем, в один из безнадежных зимних дней отправил стихи Маршаку. И снова долгое ожидание. Дозвониться до Маршака не удавалось, так как секретарша всегда отвечала: «Самуил Яковлевич нездоров», или «Маршак в Шотландии», «Маршак в отъезде», или что-нибудь в этом роде. Смысл был один: поговорить с Маршаком невозможно.

Из воспоминаний Бориса:

Незаметно настало лето. И тут в «Литературке» — помнится, в начале июля — появились новые стихи Маршака, и среди них весьма назидательное сочинение, которое начиналось так:

«Ежели вы вежливы

В душе, а не для виду,

В троллейбус вы поможете

Забраться инвалиду.

И, ежели вы вежливы

И к совести не глухи.

Вы место

Без протеста уступите старухе».

Я сел за машинку и единым духом написал:

«Уважаемый Самуил Яковлевич!

Ежели вы вежливы

И к совести не глухи

(Хотя о Вас, признаться,

Иные ходят слухи),

Но, ежели Вы вежливы,

Как пишет „Литгазета“, —

То я от Вас,

В конце концов,

Еще дождусь ответа;

И, ежели Вы вежливы

В душе, а не для виду,

То Вы мое послание

Не примете в обиду:

Ведь как-никак,

При всем при том,

При всем при том, при этом —

Я обратился к Вам зимой,

А жду ответа летом…»

Положил в конверт и отправил — по хорошо мне знакомому адресу.

Разумеется, я сознавал, что совершил грубость. И тем не менее вышеупомянутая совесть меня не мучила.

Можете себе представить, в каком отчаянном состоянии я пребывал, если вместо укоров совести я ощущал некоторое злорадное удовольствие.

После этого послания ответ пришел сразу. Борису была назначена встреча на семь утра. Он явился минута в минуту. Дверь долго не открывали. Войдя, Борис произнес: «Вы уж меня извините, Самуил Яковлевич, что я так громко постучал в вашу дверь, но она была больно уж плотно заперта». Он рассчитывал, что подобная форма извинения будет принята и на этом «инцидент» будет исчерпан. Однако хозяин явно был разобижен и весь дальнейший разговор периодически прерывал примерно такой фразой: «Ну как же вы могли мне такое написать…» Или: «Ну как же вы, голубчик, могли мне такое написать!»

Разговор, который длился не меньше часа, закончился пожеланием успеха. Напоследок Борис услышал: «Вы — это целый мир. И у вас будет все то же, что у меня».

Визит не принес ожидаемого результата…

Пролежав в «Новом мире» без движения годы, «Буква Я» наконец была напечатана — уже при Константине Симонове. Правда, Заходеру предварительно посоветовали сменить фамилию на псевдоним. Секретарша Симонова передала ему слова шефа: «Он так и сказал: если это оскорбляет его еврейское самолюбие, пусть подписывается Рабинович, — но только не Заходер».

В кабинете редактора вновь возникла тема фамилии. Вот как пишет об этом Заходер:

— Что вы строптивитесь, — приятно картавя, сказал Симонов, — вас от этого не убудет! Поверьте мне, писать для детей под фамилией Заходер — это совершенно невозможно!

Борис понимал, что, отказываясь от предложения Константина Михайловича, он подписывает себе приговор: его сказку не напечатают. Однако Симонов только пожал плечами. «Ну, как хотите», — сказал он. И вскоре в 4-м номере журнала за 1955 год многострадальная сказка увидела свет.

Это было уже нечто вроде признания. К тому же его начали к этому времени печатать в «Пионере», «Пионерской правде». «Букву Я» передали по радио. И, вступив в Союз писателей в 1958 году, он перестал бояться как милиционеров, так и дворников.

Винни-Пух или Уинни-тзе-Пу

Тетя Галя!

Один наш знакомый (дядя Боря) сказал, что ты — добрая и хорошая и любишь Пухов и Всех-Всех-Всех; вот мы и решили у тебя поселиться.

В. Пух и Все-Все-Все!

(Тигра, Крошка Ру, Пятачок, Кролик.) (Нарисованы следы лапок.)

Дядя Боря З.

Всю эту компанию Борис Заходер «усыновил» за три года до знакомства со мной. А в 1965 году я получила в подарок книжку о Винни-Пухе с этой надписью. Тогда у нас с приемным отцом этих персонажей еще не было общего дома, и он отпустил погостить ко мне своего любимого медвежонка и его друзей, а вскоре и меня позвал жить вместе с ними в одном доме.

Борис, несмотря на то, что знал, кажется, наизусть всю книгу, любил почитать мне, особенно перед сном, главу за главой, каждый вечер. Проходило какое-то время, и мы снова возобновляли чтение книги. Последнее чтение произошло 9 сентября, в предпоследний день его рождения. Мы сидели на террасе, ожидая приезда гостей. Боря раскрыл книгу наугад, словно собираясь погадать, и, увлекшись, зачитался. А у меня был наготове фотоаппарат, и я, слушая его, сделала несколько снимков, где видно, как он сначала серьезен, потом начинает улыбаться, а на последнем кадре у него от смеха льются слезы.

Теперь мы остались без главы семейства, и мне одной придется заботиться об этой сказочной компании. Хотелось бы оправдать надежды дяди Бори З. и оказаться для них «доброй и хорошей» мачехой.

В 1958 году произошло событие, само по себе незначительное, но для меня крайне важное и не оставшееся без последствий, я надеюсь, для отечественной словесности, — мы встретились с Винни-Пухом. (Английский Winni-the-Pooh родился в 1926 году.)

Наша встреча произошла в библиотеке, где я просматривал английскую детскую энциклопедию. Это была любовь с первого взгляда: я увидел изображение этого симпатичного медвежонка, прочитал несколько стихотворных цитат — и бросился искать книжку. Так наступил один из счастливейших периодов моей жизни — дни работы над «Пухом».

Борис Заходер сделал прекрасный подарок нашим детям и умным взрослым. Ему бы только радоваться, читая благодарственные письма поклонников Винни-Пуха, а вместо этого в бочку, вернее, в бочонок, меда без всякой совести лили при нем и льют сейчас — деготь. (Борис и сам посетовал, подписывая книгу: «в ложку меда бочку дегтя».)

Начну с меда, который так любил медвежонок Пух.

Cambridge, U.S.A.

15 марта 1966 года

Многоуважаемый господин Заходер!

Вашу книгу я получил в подарок в день, когда мне исполнилось 26 лет. Получил я ее от друга, который, как и я, преподает русский язык (он в Brandeis University, а я в Harvard University).

Как-то я вырос без Винни-Пуха. Но читание Вашего пересказа пробудило у меня охоту познакомиться с книгами Милна в оригинале. Боюсь только, чтобы они не оказались менее прелестными, чем Ваш перевод. Теперь вместе того, чтобы работать над докторской диссертацией, я восхищаюсь приключениями Ваших друзей.

Я уверен, что благодаря Вашему переводу ряды советских «пухофилов» становятся все более и более многочисленными. Мне хочется только сообщить Вам, что в далеком Cambridge все больше и больше любителей русского мишки под именем Винни-Пуха.

С глубоким почтением,

Robert A. Rothstein.

Москва, 15 апреля 1966 г.

Уважаемый мистер Ротстейн!

…ибо только сегодня приехал из Крыма.

Когда мне сказали дома, что меня ждет письмо из Кембриджа, я, естественно, вообразил, что в Кембридже (английском) решились, наконец, сделать меня доктором Honoris Causa; но, поверьте, я не был разочарован, когда истина обнаружилась: настолько тронуло и порадовало Ваше любезное и милое письмо.

Оставив шутки, могу Вам сказать то, что Вам, вероятно, и так известно: всякое доброе письмо читателя — праздник для нашего брата, пишущего…

Разумеется, я не могу принять целиком Ваши комплименты; уверен, что знакомство с оригиналом рассеяло у Вас все сомнения относительно прелести самого Милна. Работа над Винни-Пухом — одно из счастливейших событий в моей писательской жизни, причем, как говорит героиня одного анекдота, награжденная орденом за материнство, «я старалась не ради награды — мне нравился сам процесс».

Позвольте мне в заключение поздравить студентов, имеющих такого преподавателя: Ваш русский язык превосходен; мелкие неправильности — «питание» и «вместе того» — на мой взгляд, придают ему еще больше достоинств.

Сердечно жму Вашу руку. Борис Заходер.

Так медвежонок с опилками в голове принес многолетнюю дружбу с Робертом Ротстейном и его семьей, которая через три года пополнилась еще одним читателем — Давидом, так как мальчик начал тоже читать русского Винни-Пуха раньше, чем английского. Они дважды побывали у нас в Комаровке, Борис, будучи в Америке, посетил их, а переписывались и перезванивались — все годы.

Было письмо от семьи из Новой Зеландии, где девочка помимо собственного письма приложила рисунок с изображением персонажей сказки, одетых в меховые шапки, чтобы в нашей суровой зиме они не замерзли. «Потому что в России, говорят, холодно», — объяснила она.

А уж откликам от наших читателей вообще конца не было. Вместе с радостью от чтения добрых писем Борис испытывал горечь, что ничем не может помочь тем, кто спрашивает: где купить эту книгу; не может послать ее в подарок самым нуждающимся и даже сказать, когда будет следующее издание.

Как известно, первое издание книги, которая называлась «Винни-Пух и все остальные», с рисунками Алисы Порет, вышло в 1960 году в издательстве «Детский мир». Тираж 150 000 экземпляров.

Следующее издание книги, теперь названной «Винни-Пух и все-все-все», осуществилось только через пять лет, в 1965 году, в издательстве «Детская литература». Иллюстрации к ней были выполнены Борисом Диодоровым и Геннадием Калиновским. Тираж 100 000 экз.

1969 год — издательство «Детская литература». Тираж 100 000 экз.

1970 год — издательство «Малыш». Тираж 150 000 экз.

Далее издавали раз в два года. Но это же капля в море. Позднее начали появляться рекордные тиражи. (Например, 3 500 000 в сборнике, где помимо «Винни-Пуха» были еще две сказки; издательство «Правда», Москва, 1985 год.)

С 1991 года для любителей «Винни-Пуха» наступило раздолье. Теперь можно купить книгу с самыми разными рисунками, даже с теми, которые увидели свет в 1926 году, — с рисунками Шепарда.

Да и сама книжка немножко «растолстела», как и ее главный герой. За долгие годы жизни Винни-Пуха в России помимо основных текстов прибавилось много новых. Ведь он снимался в мультфильме, где персонажи пели новые песенки, выступал на кукольной и взрослой сцене, в опере, например, в театре Наталии Сац в 1985 году. Появились «Утренняя Кричалка», «Секретная Шумелка», «Песнища», «Хор Всех-Всех-Всех», «Ария Иа-Иа», «Трио» (его исполняют Сова, Пух и Пятачок), «Ариозо Кролика», «Рычитатив Тигры» (да не один, а целых два!), «Ариэтта Кролика», «Финальный хор» и многое другое, сочиненное Борисом Заходером — вместе с Винни-Пухом. С этими новинками Winni-the-Pooh, возможно, незнаком.

В 1967 году до Бориса дошел слух, что его «Винни-Пух» напечатан в Америке, но увидеть эту книгу или хотя бы подтвердить этот слух у нас не было возможности. Не помню точно кто, но один из знакомых, который так и не смог приобрести эту книгу на родине, будучи в Штатах, увидел русского Винни-Пуха и решил купить, хоть это и дороже. Каково же было его удивление, когда он обнаружил, что это факсимильное воспроизведение того самого, «детгизовского», но с выходными данными издательства Даттон. Он привез ее нам, а взамен попросил нашу. Так эта книга наконец попала к нам.

На клапане суперобложки была реклама такого содержания:

Winni-the-Pooh стал русским медведем. Теперь у него новое имя — Винни-Пух, и он разговаривает по-русски, как будто провел всю жизнь на берегах Волги.

Заканчивалась реклама предложением радостно аплодировать этому ослепительному литературному ballet Russe.

Кроме этого, содержалась, на мой взгляд, очень важная информация, особенно для тех, кто пытается доказать, что имена — особенно имя главного персонажа сказки — не являются собственностью Бориса Заходера.

Сначала английскими буквами было написано русское название книги: Vinni-Pukh i vse-vse-vse (WINNI-THE-POOH and All-All-All).

Приводились параллельно английские и русские — даже с транскрипцией — имена персонажей, чтобы читатели могли их узнать:

Winnie-the-Pooh / Vinni-Pukh / Винни-Пух

Piglet / Pyatachok / Пятачок

Eeyore / Ia-Ia / Иа-Иа

Tigger / Tigra / Тигра

Kanga / Kenga / Кенга

Roo / Kroshka Ru / Крошка Ру

Owl / Sova / Сова

Вместе с популярностью книги и интересом к ней читателей рос интерес тех, кто, используя популярность книги, захотел сделать новый перевод. Хотя то, что сделано Борисом, переводом назвать нельзя — это авторский пересказ, и только глубокая порядочность Заходера не позволила ему поступить так, как поступают некоторые. (Вспомните, например, сказку «Волшебник изумрудного города». И это не единственный пример.)

До сих пор наши литературоведы почему-то медлят с признанием отечественного литературного феномена — рождения пересказа, переосмысления английской книги, которая стала настолько русской, что Бориса Заходера надо считать равноправным соавтором. Существует лишь один способ, позволяющий переводить непереводимое, — писать заново. Как сказал сам Борис Заходер: Писать так, как писал бы автор, если бы он писал на языке перевода, в данном случае — русском. И это тот счастливый случай для Милна, когда его соавтор co-равен ему, а может быть, местами даже превзошел самого автора. Существует мнение, и я не собираюсь о нем умалчивать, что русский Винни-Пух сильнее и интереснее английского. И не удачей ли судьбы объясняется мировая известность Винни, говорящего по-русски.

Вернемся к желающим «улучшить и углУбить». Им даже и не надо особенно трудиться.

Имя главного героя уже знают все, его замена сделает книгу непокупаемой — значит, берем имя и делаем вид, что так и было задумано Милном: Винни-Пух. Я знаю, что Борис Заходер и сам не сразу нашел имя главному герою. Английское имя не является не только дословным, но даже и добуквенным переводом. Самый первый вариант, в пробной главе для журнала «Мурзилка» в 1958-м, пересказанной Борисом, медвежонок назван совсем другим именем. Значит, для Заходера имя не было сразу бесспорным, оно не лежало на поверхности, как пытаются доказать плагиаторы. Даже для слабо владеющего английским языком ясно, что если переводить имя дословно, то это будет Уинни-Тьфу или Уинни-Фу (пренебрежение, нетерпение), а если по звуку, то Уинни-тзе-Пу — то есть никакого Пуха, никакой пушистости Милном в это имя не было заложено.

Хотите заново делать прекрасно сделанную книгу — ищите другое имя, а не используйте чужую мысль. Сделайте лучше, в конце концов, если хочется славы! Я уж не говорю об остальных находках, когда Заходер, чей бесспорный талант ярко проявился в этой работе, использовал богатства русского языка, сделавшие русскую книгу неотразимой, подчас даже ярче английской. Что бы было, если бы остался только «Шум» (noise), как у Милна, а не Шумелки, Пыхтелки, Сопелки — все эти поэтические шедевры Медведя с опилками в голове. А Сова, ученый «синий чулок», которая в первоисточнике вовсе не женского рода, а филин или сыч. Тигра, а не Тигр. А надпись на дверях Пятачка: «Посторонним В.». А «Пуховая опушка», где использовано имя героя в названии, тогда как у Милна это дом на углу Пу; игра в Пустяки. Наконец, сама тональность!

Приведу еще раз высказывание «АИФ» (№ 25 за 2000 г.) накануне присуждения Государственной премии: …Борис Заходер, которому за один только перевод «Винни-Пуха» давно надо было Ленинскую премию дать.

2 апреля 2002 года я была приглашена в Российский фонд культуры на вечер, посвященный Международному дню детской книги.

После торжественной части и выступления детских коллективов состоялись награждение почетными дипломами авторов, пишущих для детей, и презентация нового проекта издательства «Самовар». Затем нас пригласили на фуршет, где рядом со мной сидели двое. Один, возможно, иностранец — его выдавал акцент. Вторая — наша дама, пишущая для детей. Я не сразу ее узнала, так как видела у нас в доме много лет тому назад. Мы все сильно изменились за эти годы. Они оживленно и достаточно громко беседовали о Заходере и его Винни-Пухе. Дама объясняла своему соседу, что Заходер слишком «озаходерил» Винни-Пуха и она имеет намерение исправить этот промах. На вопрос господина с акцентом, как она собирается поступить с именами, она, не задумываясь (уже все решила!), ответила, что это и так ясно. Ведь Винни-Пух — это Винни-Пух, Кролик и есть кролик, — то есть для нее проблемы с именами не существует. В этот момент я чуть не поперхнулась пирожным и тут же — вероятно, слишком горячо — заступилась за авторство Заходера.

— Почему вы так горячитесь? — спросил меня господин.

— Да потому что я тоже Заходер, — ответила я.

Дама слегка смутилась. Пытаясь сгладить свою горячность, я сказала, что наконец вспомнила ее. Она тоже сказала, что узнала меня. Мне показалось, что С. В. Михалков, сидевший недалеко от нас, прислушивается к нашей беседе. Дама тоже это заметила и замолкла.

Интересно, неужели и она, бывшая слушательница литературных курсов Бориса Заходера, бывавшая в нашем доме, посмеет, подобно другим проходимцам от литературы, нарушить границы приличия или хотя бы профессионального братства, составляющего основу культуры?

Сколько вариантов уже «наваляли» бойкие переводчики. Если бы это были самостоятельные работы! Я так и вижу, как они усаживаются за стол, положив слева книгу «Винни-Пух и все-все-все», а справа «Winnie-the-Pooh and The House at Pooh Corner», начинают сравнивать, придумывать, чем и как заменить слова Заходера, «чтобы и волки были сыты, и овцы целы». Тон рассказа, найденный Заходером, кажется им подходящим, поэтому он не претерпевает у них изменений. Пятачка, чтобы не заимствовать впрямую, назовем Хрюкой. Что делать с песенками? Можно назвать как у Милна — «шум». Однако хочется сделать как у Заходера, но чтобы никто не упрекнул их в плагиате, они придумывают «бубнилки» (как остроумно заметил сам Заходер, «здесь на авторство я не претендую…»), что, однако, является прямым плагиатом самого приема. Переводчики, пытаясь оправдаться, называют это «не позаимствовали, а именно „употребили“, хотя и вслед за Вами, поскольку логика литературного перевода не допускала… иного варианта без очевидной потери его качества».

Не могу не согласиться с убеждением переводчиков, что все эти досадные «совпадения» не являются творческими заимствованиями. Заимствования творческими не бывают. Это называется иначе. (Из письма Бориса Заходера от 5.09.2000 директору издательства, в котором вышел пресловутый перевод.)

Известно, что читатели обожают традиции. Я помню, Борису очень хотелось назвать «Алису» «Алькой» или, на худой конец, «Алиской» и страну назвать, например, не «страной чудес», а «Вообразилией». Но, понимая, что читатели не смирятся с таким произволом, он оставил традиционное название. Я знаю таких читателей, которые, впервые прочитав в детстве самое первое издание «Винни-Пух и все остальные», не могут смириться со сменой названия, тоскуют о старом, а рисунки Алисы Порет предпочитают другим.

Для тех же, кто познакомился с Винни-Пухом сначала по мультфильму, нет ничего дороже медведя, который скорее похож на картофелину, чем на традиционного мишку, любимца людей старшего поколения: остроносого, с горбинкой на хребте, плотно набитого опилками, — такого тяжеленького. Сейчас, увы, не найдешь медведя, у которого в голове опилки, все больше поролон.

Так что, купив чаду любимую книгу своего детства, где авторство переводчика закамуфлировано (таких переводов два), родитель обнаружит в ней такие перлы: «он с важным видом продолжил прогулку по лесу, что-то гордо побубнивая себе под нос». Вместо знакомой песни «Я Тучка, Тучка, Тучка, а вовсе не медведь» — гордо побубнивающий медведь поет песню «гордой тучки»: «Как приятно тучкой быть, / В синем небе гордо плыть», «даже маленькая тучка гордо так себя несет» (что ждать от поролона в голове?). Словом, «бормотуха под видом Винни-Пуха», как сказал один острослов.

«Люди! Поднимайтесь на защиту Пятачка и Пуха! Наш ответ супостатам: Воры! Злодеи! Уроды! Ваши звери — не той породы!» — такой клич послал по Интернету 3 марта 2000 года в выпуске ВЕСТИ один из поклонников, назвав «корявым» очередной перевод книги.

В 2000 году отмечался юбилей русского Винни-Пуха: сорок лет тому назад, 13 июля, было подписано к печати первое издание сказки о Винни-Пухе. Еще здравствующий Борис Владимирович получил поздравления от близких людей, но официально никто, как говорится, «не почесался». Но вот в первых числах декабря 2001 года в мире отметили 75-летие английского Winni, и радио, и телевидение, называя его Винни-Пухом, именем, которое дал ему его приемный отец, заволновались. Были разные мысли у корреспондентов, но ни один из них не сказал ничего о Заходере и нашем, хоть и скромном, юбилее, который, вероятно, для русской словесности важнее. Мне в эти дни позвонили с просьбой дать интервью для городского телевидения. Я не отказалась, но говорила совсем не о том, о чем они хотели услышать, а о том, что сейчас написала. Хотелось бы праздновать день рождения русского Винни-Пуха. День 13 июля неудобен, так как лето, школьные каникулы. Может, подойдет день рождения его приемного отца — 9 сентября?

И последнее, что бы я хотела добавить в эту главу.

Перебирая бумаги на письменном столе Бориса Владимировича, я отложила в сторону три листа. Два из них — черновые рукописи. Очень торопливый, неразборчивый почерк, со множеством поправок и исправлений, — варианты перевода «завещания» Милна, видно, что Борис искал наилучшие слова. Там же даты рождения и смерти Милна (1882–1956) и Шепарда (1879–1978) и кое-какие сведения из творческой биографии последнего. На третьем листе, напечатанном на принтере, два рисунка и текст, тоже не окончательный, так как и там есть рукописные исправления и помарки.

Милну так нравились рисунки Шепарда, что он написал на экземпляре книги такие стихи:

Когда встал вопрос о памятнике на могиле Бориса Заходера, мы с друзьями решили, что, видимо, неспроста эти листочки лежали так долго, до последнего дня, на самом виду. Он мне их показывал, даже просил совета, как лучше написать — Апостол Петр или Святой Петр. Показывал друзьям. Словом, его что-то волновало в них.

Я знаю, что к памятникам у него отношение было скорее творчески-юмористическое. Когда он бывал на кладбищах, то невольно обращал внимание на курьезные надписи и даже запомнил некоторые, вызвавшие улыбку. Он нередко вспоминал такую: «Здесь покоится отличник боевой и политической подготовки». Или: «Юрочка Пресняков прожил 5 лет, не получив в этой жизни никакого удовольствия».

Мы долго думали. О надписи на надгробье не могло быть и речи, разве что стихи. Не буду томить читателя, скажу только, что мы, впоследствии уже вместе со скульптором Андреем Наличем, решили выгравировать на камне один из рисунков Шепарда, чтобы поклонники писателя и поэта Бориса Заходера, подойдя к его могиле, не загрустили, а улыбнулись, узнав удаляющихся в сторону заходящего солнца его сказочных друзей.

IX

Писательница из Кувшинова и другие писатели

Иллюстрацией — без моих комментариев — отношения Бориса Заходера к одаренным людям может послужить история, продолжавшаяся более двух лет, отнявшая у писателя немало времени и духовных сил, — и это тогда, когда он сам хватался за любую работу, чтобы расплатиться с долгами (прошло всего полтора года, как мы начали нашу деревенскую жизнь).

В начале 1968 года Заходеру прислали, кажется, из редакции радио «С добрым утром», небольшой рассказ. Видимо, редактор не решился выбросить полученное сочинение слушательницы Сергеевой сразу, а попросил посмотреть Бориса Владимировича. Что-то говорило ему: здесь не так все просто и ясно. Прочитав рассказ, Борис тотчас позвал меня и восхищенно сказал: «Ты послушай, как она пишет!»

Мурка. (Орфографию и пунктуацию здесь и далее сохраняю.)

В доме жила кошка «Мурка» Шерсть у Мурки белая мягкая и пышная красивая. Грудка и лапки беленькие бока рыжий спинка и мордочка красные, а одна ношка черная и сидит она всегда так красиво, что все ее любили за это, но вот один раз бабушка принесла циплят не успела вынуть их из корзинки как Мурка прыгнула с печки и заела одного ципленка. Бабушка взяла Мурку за уши отодрала прутом и понесла в лес. В лесу Мурку выпустила, а сама пришла домой и заболела. На второй день бабушка спрашивает ребят не видали ли кошечку нашу, занесла я ее в лес, а теперь очень жалко ее не пойти ли мне ее искать. Но искать не пришлось Мурку так как когда утром открыли дверь Мурка сидела за дверью. Дети были рады за Мурку, что она пришла, а бабушка налила ей в блюдечко молочка и приговаривала ешь моя хорошая, что это я так сделала прям ни знаю. Вы ребята ни говорите про это. И жила у нас после Мурка долго до смерти.

Особенно ему понравились слова: «И сидит она всегда так красиво, что все ее любили за это».

30 января Заходер отправил Сергеевой письмо, где просил рассказать о себе, а сам стал договариваться с редакцией «Недельки», чтобы напечатать «Мурку».

Ответ Сергеевой пришел через две недели.

Здравствуйте!!!

Борис Владимирович. Вчера я получила от Вас письмо и сегодня пишу ответ. Дело все в том, что когда на Вашем письме стоит дата 30 января 1968 года и Ваше письмо шло из Москвы до нашего Кувшинова без пересадок а можно доехать с утра и к обеду будешь на месте. Вообщем я хочу сказать письмо шло 1 м. 11 дней. (Как она так считает?) А теперь отвечу все по порядку. Родилась, училась, выросла и прожила всю свою жизнь в г. Кувшинове. Я член партии 1930 года. За всю свою жизнь прибывания в нашей родной партии ни имею ни каких замечаний, а какие были или бывают поручения выполняю. Завут меня Зинаида Михаиловна Сергеева.

Далее она обещает выслать «брондеролью» свои сказки и рассказы, а пока посылает новый рассказ:

Мак.

Мак был посеян на грядке в самом приятном для него месте. Земля мягкая и кругом росли овощи которые растут в самых лутших и удобных огородах. (С сожалением пропускаю описание овощей, растущих рядом, красоту цветка.) Казалось, что из за этого мака в огороде веселее и больше всего веселья на его грядке. Осенью коробочки мака собрали высушили и высыпали на протвень, а зимой и еще осенью пекли сдобу с маком и за столом за чаем часто вспоминали. Как среди овощей рос мак и как он был красив.

Второе письмо пришло через два дня:

14.02.1968 г.

Здравствуйте!!!

Борис Владимирович спешу сообщить, что пишит Вам Зинаида Михайловна Сергеева та которая побеспокоила Вас, а сейчас хочу извенится за все. Дело в том, что я отдумала посылать свои рассказы и сказки Вам все, прочитала я их сама и ни нашла в них ничиго хорошего. А еще потому, раз уж их читали там где они были так нечего и Вам с ними возится. Вот так на этом и кончим, а если я еще что напишу то пришлю прямо к Вам если можно. А еще прошу прислать мне что нибудь из Ваших рассказов. Я люблю читать про путешествии, сказки, только ни романы так как я их не люблю и в кино ни хожу где написано в афише дети до 16 лет не допускаются. Люблю я спорт и когда наши побеждают. Я рада от всего сердца. Еще люблю песни. Прошу извенить за беспокойство.

К сожалению, нет ни одного черновика или копии писем, которые писал Борис Заходер. Но, судя по тому, что после столь категоричного отказа посылать свои произведения Зинаида Михайловна продолжала не только писать, но и присылала рукописи, видимо, Заходер убедил ее продолжить работу. Борис готовил публикацию рассказа «Мурка». Ставил знаки препинания — слегка, очень осторожно, — полностью сохраняя стиль писательницы, редактировал и, написав предисловие, напечатал его в «Неделе».

Здравствуйте!!!

Борис Владимирович с приветом к Вам Зинаида Михайловна спешу сообщить, что я жива и здорова. Желаю Вам всего наилутшего за то, что прислали свои книги. Я их сразу прочитала и осталась довольна и за книги и за Вас. Вот я поняла, что Вы хороший не только писатель но и человек… А сейчас немного о себе. На днях буду чинить изгородь и строить циплятник, а потом куплю циплят и буду их ростить и помаленьку делать на огороде. Вечером буду писать Вам а Вы старайтесь чтоб у нас с Вами что нибудь вышло, а если очень в редакции будут против то не огорчайтесь, я и так рада, что встретила в Вас хорошего человека, а сейчас посылаю Вам то, что написала за эти дни. Пишите буду рада нашему успеху.

С добрым утром! Милый Борис Вадимирович с приветом к Вам и небольшими объяснениями. Чувствую себя хорошо. Делаю все то, что писала Вам в предидущем письме. Борис разрешите мне называть Вас так? Сегодня выстирала полвички из комнаты к маю, а ночью встала и вышила Павлина на платенце так хорошо и самой нравится.

Здравствуйте!!!

Борис Владимирович. С приветом к Вам Зинаида Михайловна. Спешу сообщить, что я жива и здорова. В чем Вы убедились сами так как сегодня я с Вами разговаривала по телефону. Из всего, что Вы мне сказали я поняла, что нам с Вами нужно встретится. Условия нашего свидания тормозит дорога от Москвы до г. Кувшинова, а так все хорошо. Когда поедете захватите с собой на первый случай килограмм колбасы не жирной, так как колбаса у нас не всегда бывает и одну бутылочку вина. В виду того, что вино я не пью, а какое Вы пьете я не знаю. Это для Вас. Для меня привезите хороших конфет. Можно еще привезти мягких Московских булочек а если Ваша супруга подумает что нибудь? То захватите и ее. Тоже будет не плохо.

Здравствуйте!!!

Борис Владимирович спешу сообщить, что это пишет Вам Зинаида Михайловна Сергеева. Я жива и здорова того и Вам желаю. Сегодня получила от Вас телеграмму за которую благодарю. Борис Владимирович я писала Вам письмо но ответа не получила, а по этому решила, что Вы умерли и все.

Поздравляю Вас так-же с успехом иначе без Вас ни кто мне не помог, а что написано в номере «неделя» я еще ни знаю так как на нашей почты мне сказали «такая газета строго лимитируется и в г. Кувшинове ее нет и не продается», а по этому прошу Вас усердно выслать ее мне, чтоб почитить что там написано. Я очень рада что Вы живы. Ваш друг и товарищ Зинаида Михайловна Сергеева.

В папке, где хранятся письма и рукописи Сергеевой, лежат ее три рассказа, которые Борис отредактировал и перепечатал на машинке. Помнится, они тоже были опубликованы.

Приведу пример бережной редакторской работы Бориса Владимировича. Обещала не комментировать, но не могу удержаться, чтобы не обратить внимание на лингвистические несуразности, которые Борис не исправляет. Именно они и восхищали его своей свежестью и неожиданностью. Ведь он сам так любил играть словами и грамматикой.

В рассказе писательницы, который называется «Встреча», есть такие строчки: В дороге, а именно в начале думаешь, что идешь один, присмотришься — совсем не так. Даже если нет рядом попутчика, взглянешь в небо и летит какая-нибудь птица в одну сторону с тобой, а под ноги лучше и не гляди, а то раздавишь кого-нибудь или лучше стой на месте и дай пройти муравью, жучку…

У Заходера:

Подарок. (Вариант автора.)

Сплю сладким сном после ходьбы за ягодами и слышу стук в дверь. Просыпаюсь, спрашиваю кто там? Бабушка открой кричит внук Ваня. Когда открыла дверь вижу Ваня несет мне что, то в бумаге и шепчет «бабушка это Вам к празднику подарок, я хочу чтоб Вы были так-же красивы» Развяртываю тайну спрятанную в бумаге и к моему удивлению вижу подарок хороший. Балерина исполняющая танец лебединое озеро. Подарок повесила на стену. Много лет назад придя с работы слышу будет меня сын Алексей мама вставай я тебе купил у ребят подарок просыпаюсь и вижу держит мой Ленечка в руке брошь из простого металла изображение кисть винограда. Я говорю, что ни могу такой подарок носить, в ответ просьба до слез сына, чтоб я носила его подарок, спрашиваю почему ему так хочется чтоб я носила его брошь в ответ «я хочу чтоб ты была красивая». Бывает — же так сначала детям моим хотелось чтоб я была красивая, а потом и внукам.

Подарок. (После редактуры Бориса Владимировича.)

Сплю сладким сном после ходьбы за ягодами и слышу стук в дверь.

Просыпаюсь, спрашиваю: «Кто там?»

— Бабушка, открой, — кричит внук Ваня.

Когда открыла дверь, вижу — Ваня несет мне что-то в бумаге и шепчет:

— Бабушка, это вам к празднику подарок. Я хочу, чтобы вы были такая же красивая!

Развертываю тайну, спрятанную в бумаге, и к своему удивлению вижу подарок хороший: балерина, исполняющая танец из «Лебединого озера». Подарок повесила на стену.

Много лет назад, придя с работы, слышу — будит меня сын Алексей:

— Мама, вставай, я тебе купил у ребят подарок!

Просыпаюсь и вижу — держит мой Ленечка в руке брошь из простого металла с изображением кисть винограда.

Я говорю, что не могу такой подарок носить.

В ответ просьба до слез сына, чтоб я носила его подарок.

Спрашиваю, почему ему так хочется, чтоб я носила его брошь.

В ответ:

— Я хочу, чтоб ты была красивая!

Бывает же так! Сначала детям моим хотелось, чтоб я была красивая, а потом и внукам.

Между тем переписка и работа над рукописями Зинаиды Михайловны продолжались.

3 сентября 1968 года.

Здравствуйте!!!

Спешу сообщить, что это пишет Вам Сергеева Зинаида Михайловна. Я жива и здорова того и Вам жилаю… Меня это время беспокоило Ваше письмо где написано, что я должна с Вами поговорить… Мое дело писать, а что дальше, как там дела пойдут зависит от Вас. (…) Прихожу домой мне гонорар пришло 46 р 25 к Денег обрадовалась. Деньги выслала редакция «Неделька» Вы то за что для меня делали низнаю. В дальнейшем прошу Вас если где будет для меня гонорар получайте сами, мне высылайте по Вашему усмотрению сколько можно.

А про книжку и не верится не ужели мои рассказы будут жить.

Далее я пропускаю стандартное начало каждого письма, а привожу только выдержки:

Когда я просыпаюсь утром то первая моя мысль, что я счастливая не покидает меня целый день, а что мне иногда бывает трудно так это вполне нормально и закономерно. А труд мой может быть и не заметный, а всех вместе взять включая и Вас. Очень ужь большое изменение во всей жизни.

Милый мой Борис Владимирович. Крепко жму Вам руку, а еслиб были поближе то поцеловала бы Вас как хорошего друга за все Ваши труды, которые Вы приложили для меня лично. Сердечно благодарю Вас за наш общий успех. Сегодня получила от Вас вырезку из «Недели» и письмо. Очень уж в большой мир хороших людей я попала благодаря Вас, а жизнь моя осталась на самом интересном месте так как писать рассказы и говорить сказки я люблю особенно вечером.

Вы молчите на счет моих рассказов, а я еще написала несколько стихов, только их нужно переписать по чище, а то много чернильных капилюшек.

Сегодня у меня было партийное собрание которое прошло очень хорошо. Надеемся лутше работать… А сейчас хочу не послушать Вас и отослать Вам свои стихи. Я их некоторые сожгла, а эти не попали подруку и я их высылаю Вам. Прошу прощения Ваш друг и товарищ Зинаида.

Борис, видимо, пытался убедить Зинаиду не посылать ему стихи. Однако ее прозой он занимался. Сказки печатали в «Колобке», собирались записать на гибкую пластинку.

За последние дни я часто вспоминаю Вас и все думаю наверное Вы часто уезжаете в командировку и Вам некогда написать мне есть сдвиг или нет с книжечкой. Пока досви-дание от всего сердца желаю Вам успехов в намеченных желаниях. Долгих лет жизни на пользу родине. Крепкой дружбы среди друзей. Теплой погоды. Ваш друг…

Вчера меня вызывали к телефону из Москвы редакция «Колобок». Сказали, что в середине декабря узнают как у меня со здоровьем записать на пленку… Только ни понятно почему Вы работаете отдельно от «Колобка» а я видь ни хочу писать ни кому кроме Вас.

Седьмого января я получила проздравительную открытку и была очень и очень рада… А сейчас очень интересное время и ума ни приложишь как все получается. Куда делся Космонавт Береговый почиму 16.01–69 г. о нем ни чего ни говорили. Я сейчас ночь четвертый час, не сплю. Думаю где он. Только бы все было с ним все хорошо. Берегите себя.

Здравствуйте!!!

Борис Владимирович с искренним настроениями и чувствоми к Вам Зинаида Михайловна Сергеева. Еще и еще раз о том, чтоб Вы сразу узнали, кто Вам пишет так как, часто слышу по радио, что желающих писать и получать ответы на свои письма очень много и есть настоящие писатели которые удостояли книжечкой и по одному или подву разу попали в издание, а я еще должна многому научится, чтоб писать, а в первую очередь знать, где ставить точки, а где запятые, а главное ни терять дух, что я буду писателем.

Праздник 8 марта я провела хорошо… а ночью проснулась и откровенно говоря расплакалась: жалко стало тех солдат которые погибли на Китайской границе и еще стало жалко почту которая сгорела в нашем городе и этот пожар лишил многих наших жителей праздничных телеграмм и посылок. И так стало жаль Москвичей которые из за китайцев ходили по улице дружба в демонстрации против китайцев вместо того чтоб плясать и радоваться в день 8е марта. Подумать и ума ни приложишь что им нужно от нас этим китайцам. Я очень возмущена их недостойным поведением при охране государственной границе.

Борис Владимирович еще неделя и у нас вновь будет праздник день выборов и я надеюсь получить от Вас письмо и узнать как Вы себя чувствуете.

А фото свое не высылайте я мысленно представляю вас как одного посажира с яблоками в автобусе по пути сомной из гор. Осташкова в гор. Кувшиново. Не сердитесь на эти строки. Все должно быть хорошо. Проздровляю Вас с приближающимися выборами в местные советы. Сердечный Ваш друг Зинаида Сергеева.

Борис Владимирович пригласил ее к нам в гости.

Здравствуйте!!!

Спешу сообщить, что деньги на дорогу получила. Выеду во вторник 13.05–69 г. Делать буду все так как Вы писали. Жду счастливой встречи. Ваш друг Зинаида Сергеева.

Была встреча. Сергеева прожила у нас около недели. Я отвезла ее на экскурсию в Москву, сводила по ее просьбе в Мавзолей Ленина, в зоопарк.

От визита осталось ощущение взаимного непонимания. Главное, что показалось мне тогда, — Зинаида Михайловна так и не поняла роли Бориса Владимировича, его, непонятного для нее, бескорыстного участия в ее судьбе. Последнее письмо от Сергеевой помечено 16.02.70 года…

И напоследок — ее рассказ.

Бабочка.

В госпитале в моей палате чисто и светло. Даже солнышко мне помогает.

Весна в начале лета.

Так тихо, как будто все только пробуждается.

Все хорошо, только вот один больной кричит, вскакивает.

Я боюсь до смерти, что он разобьется.

Кричит.

Все-таки осмеливаюсь. Подхожу к его койке. Спрашиваю:

— Что кричишь? О каких трофеях и наганах? Все еще спят!

А он знай кричит.

Я тогда говорю:

— Хочешь, докажу, что здесь нет войны? Могу даже бабочку тебе поймать, когда пойду на обед домой, только лежи смирно.

С обеда приношу бабочку и сажаю ему на руку.

А он как уставился на бабочку и долго, долго глядит на нее.

Потом говорит:

— А ведь правда, что у вас войны нет.

Я говорю:

— Я могу и песню вам потихоньку спеть, про мотылька.

Пою так: Ты скажи мотылек как живешь мой дружок как тебе не устать день-деньской все летать…

Так. Больной уснул. Бабочка помогла…

А я сижу и боюсь до смерти — как бы он опять не закричал. Вообще-то я в жизни больше всего боюсь крови и крику.

Надо сказать, что Борис очень серьезно относился к начинающим поэтам и к их поэзии. Когда появлялись авторы, желающие показать ему свои стихи, он, проглядев, сразу чувствовал, есть «искра» или нет. Радовался, если видел способности, в противном случае осторожно советовал пойти к какому-нибудь другому консультанту. Но если автор настаивал, то предупреждал, что тот рискует попасть с его разбором стихов, «как под танк».

Из рабочей тетрадки (год, примерно, 81–82-й):

Коган из К. совершенно замучил своими «подношениями». Обычно это журнальчик, где напечатаны его стишок или песенка. Вдобавок в ответ он требует от меня восторгов, которых я вовсе не испытываю. Пришло его новое новогоднее поздравление с упреками, почему я не ответил на очередную присылку.

И еще пример.

Год 1976–77. На генеральной репетиции пьесы, написанной по книге Треверс «Мэри Поппинс», Заходер слышит, что актеры поют песни не на его слова. Уж не помню, как получилось, что при живом авторе, который блестяще владел этим жанром, стихи заказали другому. Стихи, от которых, как он потом мне рассказывал, его «чуть кондрашка не хватил». Чтобы стало ясно, что повергло его в подобное состояние, приведу по памяти эти строчки. Их поет мистер Бенкс, отец расшалившихся детей.

На беду — автора этих строк зовут Митя… Попробуйте вообразить комментарии Заходера, после того как он очень выразительно исполнил для меня этот куплет:

Ветки на дереве

З. М. Сергееву никак нельзя назвать ученицей Заходера. Она оказалась полностью сформировавшимся автором во всем: начиная от ее талантливых рассказов, кончая завораживающими письмами с их высоким косноязычием. Читая их, не перестаешь удивляться сочетанию тонкого, эмоционального восприятия жизни с представлениями, почерпнутыми из газетных передовиц, собраний и партийных поручений, выполняемых ею неукоснительно. Она подобна поделочному камню, который от шлифовки и огранки только теряет свою самобытность. Зинаида Михайловна и сама, словно понимая это, не слушала ни советов, ни просьб.

Знаю, что Заходер вел литературные курсы при Союзе писателей, но это было до того, как мы познакомились, поэтому не могу рассказать об его учениках того периода, хотя некоторые из них впоследствии бывали в нашем доме.

Расскажу только о тех из них, с кем непосредственно общалась.

Году в 73–74-м появилась у нас в доме молодая поэтесса. Поначалу Борису Владимировичу нравились мысли в ее стихах, отдельные удачные строки, и он начал с удовольствием работать с ней, надеясь довести их до состояния, когда сможет рекомендовать к печати. Однако очень скоро почувствовал примерно то же сопротивление, что и в случае с Сергеевой. Отличие было в другом — она была грамотна, уверена в себе и спорила, объясняя и отстаивая свою точку зрения. У меня создалось ощущение, что она нуждается не столько в литературной помощи, сколько в помощи пробиться в печать.

Заходер потерял к ней интерес, почувствовав, что зря тратит время, хотя их общение продолжалось несколько лет. В дальнейшем она пошла своей дорогой, достигла некоторой известности, но он никогда не мог читать ее произведения, ему было скучно и неинтересно.

Запомнился Виктор Хмельницкий из Харькова, очень способный самобытный автор. Он писал поэтические сказки в прозе. В предисловии Бориса Заходера к книге Хмельницкого «Соловей и бабочка» есть такие строки:

В этих сказках как будто ничего не происходит. Нет там ни колдунов, ни чародеев, ни волшебных предметов. Но хорошо знакомые нам, привычные вещи — листик на дереве, солнечный луч, облако, камешек у моря — в этих сказках озаряются каким-то волшебным светом и становятся близкими и понятными, как будто они живые и родные нам.

Прочитайте сказку Виктора Хмельницкого:

Ветки с налившимися, румяными яблоками свисали к самой земле. Они, наверно, боялись, что яблоки, упав, разобьются…

— Я поймаю яблоки, — успокаивала ветки трава. И показывала, какие у нее длинные и гибкие пальцы.

— Я подхвачу яблоки, — шептал веткам ветер, кружа оторвавшийся лист.

Но, конечно, по-настоящему жизнь веткам облегчали только мальчишки.

В посвящении Виктор написал:

Борису Владимировичу Заходеру от соавтора этой книжки с признательностью!

Вы знаете, я рос без отца — Вы сделали для меня больше, чем отец.

Витя Хмельницкий. 13 декабря 1984 года.

Были ученики, литературную судьбу которых я знаю недостаточно, поэтому, чтобы не ошибиться, лучше промолчу (например — Виктор Лунин).

Конечно, упомяну Григория Остера, Андрея Усачева. Их появление в литературе вызвало у Бориса Владимировича положительную реакцию. Гриша Остер сказал мне, что стихи Заходера оказали на него определенное влияние и он сожалеет, что не смог оказаться непосредственно его учеником.

Андрей Усачев периодически появлялся в нашем доме и появляется до сих пор, несмотря на то, что самого хозяина в нем уже нет. Как раньше, так и теперь, Андрей предлагает свои услуги, чтобы помочь мне в саду. Не избалованная такими предложениями, я не отказывалась, а просила помочь выкосить траву или отпилить сухие ветки у старой-престарой антоновки. Осенью 2002 года он снова навестил меня и провел в нашем доме почти весь день. Привез послушать балладу «Селезень», посвященную Борису Заходеру. Мне она понравилась. Почитал то, что я пишу. Дал несколько советов, которые я приняла с пониманием. Потом спилил старую вишню. Подрезал яблоню, убрал ветки. Вместе поужинали, выпили чаю с тортом.

Талантливые авторы, как Рената Муха, Вадим Левин — оба харьковчане, — в большей степени, чем другие, прошли через мою жизнь: я сумела с ними подружиться. Знаю, что к ним Борис Заходер относился очень серьезно, не учительствуя, а общаясь на равных, помогая, в меру своих возможностей, занять достойное место в литературе. Радовался каждому их визиту. Беседуя, они обогащали друг друга.

Рената Муха и Вадим Левин сохранили верность старшему другу до последних его дней, а теперь делят ее со мной.

Выдержка из статьи Вадима Левина «Незнакомый Заходер», напечатанной в журнале «Педология» за март 2001 года:

Мне кажется, что те, которым выпало побывать его собеседниками, — сами стали в значительной степени его произведениями. Потому что он — замечательный учитель. Он не пытается формировать нас, своих учеников, по своему образу и подобию или на свой вкус. Он открывал перед нами веер возможностей. Он открывал нам наши внутренние возможности. И мне бы очень хотелось, чтобы этому учились у него мои коллеги по педагогическому цеху.

Надпись на книге «Глупая лошадь» (вероятно, первой книге Вадима Левина), напечатанной в 1969 году: Дорогому Борису Владимировичу, который вывел эту Лошадь в люди. С любовью. Вадим. 31 марта 1970 г. Болшево.

Вспомните одноименное стихотворение из этой книги:

Часто Рената Муха и Вадим Левин навещали нас вместе. Так было и в 1997 году. Все читали по очереди свои стихи. После стихотворения Ренаты

— Борис Владимирович воскликнул:

— Ну, Рената, давно я такого не слышал! Под некоторыми из них я бы сам с удовольствием подписался.

— Ну и подпишитесь, пожалуйста, — сказала Рената.

— Спасибо, я как-нибудь без вас обойдусь.

Однако на листке со стихотворением написал: Это просто прелесть.

— Нате, вам это будет вместо рекомендации.

Эдуард Успенский

Как я оттягивала, не решаясь писать об ученичестве и учениках, боясь ошибиться в оценках или пропустить что-то важное! Подчас трудно определить — кто ученик, кто учитель. Процесс педагогики, вероятно, имеет обратную связь. Вдруг подумала: «Разве я не была его ученицей?»

И все-таки я должна подойти к главному, признанному ученику Бориса Заходера — Эдуарду Успенскому. Да простит меня нынешний маститый Эдуард Николаевич, что я буду называть его, как и раньше, Эдиком.

Я познакомилась с ним в 1964 году в Переделкине, в коттедже, который Заходер занимал постоянно, когда там работал. Я приехала навестить Бориса по его приглашению и застала у него обаятельного молодого человека, которого он представил как своего ученика и соавтора.

«Эдик — Галя». Мне запомнилась фраза Эдика, которая навсегда застряла в моей голове: «Ой, какая молоденькая!» Мне кажется, что меня молодил белый костюм с ромашкой, вышитой веревкой, о котором я непременно скажу в следующей главе.

Мы вскоре перешли с ним на «ты», Борис же с Эдиком всегда были на «вы» («Борис Владимирович» — «Эдик»).

Вскоре после покупки дома мы стали видеться — особенно в летние месяцы — ежедневно, так как Эдик с женой и дочкой сняли дачу в той же деревне, через два дома от нас. Совместная работа, вечера на нашей терраске, купание в Клязьме. В это лето они писали кинокомедию «Чернильная бомба», вариант которой хранится у нас. На нем стоит дата: 1968 год.

Почему бы не заглянуть?

Маленький зеленый городок в средней полосе России. Здесь строят новую школу.

Погожий августовский день. Солнце ярко освещает кумачовый лозунг на воротах забора, окружающего новостройку.

«Сдадим школу к началу учебного года».

Очевидно, строительство идет полным ходом и близится к завершению: из-за ограды несутся гулкие металлические удары, словно работает целая бригада кровельщиков (…)

Странно только, что на стройке не видно ни одного человека. А удары все ближе и ближе, и, наконец, мы видим источник этого могучего индустриального грохота.

Четверо строителей с азартом играют в домино. Столом им служит лист кровельного железа, положенный на четыре бочки из-под горючего. Грохочут удары.

Есть и шутливая песенка.

Несомненная одаренность Эдика, яркая индивидуальность, легкость его молодого таланта вызывали у Бориса желание развивать его литературный вкус, а Эдик легко и радостно впитывал новые знания. (По образованию он был «технарь».) Мне кажется, что и Эдик своей буйной фантазией приносил пользу учителю, давая ему пищу для размышлений.

«Эдик — вроде шумовой машины. Среди его идей попадаются иногда и стоящие», — так говорил Борис Владимирович.

Из этого «шума» можно было извлечь интересную мысль, которая побуждала к совместному творчеству. Они писали для кино, вели на радио передачу «Юмор в коротких штанишках», затевали какую-то повесть. Работалось им весело и легко. Борис с удовольствием редактировал стихи Эдика. Загляните в главу «Переделкино (1964 год)». Перечень предстоящих работ на февраль месяц. Пункт 5-й. Стихи для Э. У — отредактировать. Одно из самых ранних и известных стихотворений «Если был бы я девчонкой» — ударная концовка в нем принадлежит Заходеру. Я неоднократно наблюдала, как — подобно художнику, который одним мазком доводит картину ученика до совершенства, — Борис одним словом менял смысл стихотворения.

Вскоре Эдик развелся с женой, купил половину дома неподалеку от нас, женился вторично.

Помню, как-то летним вечером мы вчетвером засиделись у нас на террасе. Поздно ночью вышли их проводить и обнаружили, что все четыре колеса машины гостей проколоты. Сроду у нас такого не бывало, место наше тихое. Сначала растерялись. Что делать? Эдик вспомнил, что у него на даче есть старые колеса.

Борис, несмотря на позднее время, завел нашу машину, и они с Эдиком уехали, а мы с Леной как примерные жены готовили инструменты для смены колес. Дружно переобули машину. Пострадавшие лишь к утру добрались домой, да и мы улеглись спать не раньше. Когда отдали колеса в починку, обнаружили в них множественные ранения, словно их убивали. Впоследствии, анализируя происшествие, мы вычислили «убийцу» колес. Накануне Эдик заехал к нам со своим породистым щенком и поставил машину напротив ворот одного соседа, который не одобрял подобных поступков. Мало этого — щенок, по своей малообразованности, посмел присесть возле этих самых ворот и оставить о себе память. Сама история, возможно, не так уж интересна, но она говорит о нашей дружбе.

Сотрудничество продолжалось.

Каждая из сторон обладала определенным даром. Заходер блестяще владел словом, но был слабее в выдумке сюжетов.

Мысли именно об этом я нашла в его рабочей тетрадке:

Почему так трудно писать на свой сюжет? (Гете предостерегал от этого друзей, да и сам работал по народным сюжетам.) М. б., потому, в первую очередь, что сам, складывая сюжет, видишь его неизбежные недостатки, несообразности, которые (у меня) прямо-таки парализуют руку или — загоняют в дебри бесконечных сомнений. С чужим сюжетом — все просто. Его принимаешь как данность. Несообразностей либо не видишь, либо сам находишь им интересное оправдание, толкование, применение. Чужую беду руками разведу, а к своей — ума не приложу. Кстати: тут брезжит свет. Т. е. — надо писать чушь. Вчерне.

Возможно, этим объясняется бесспорная удача его пересказов, где все свое дарование он направляет на совершенствование чужого сюжета, а богатство русского языка в его «руках» помогает создать произведение, подчас намного превосходящее первоисточник. Так случилось не только с Винни-Пухом, пересказ которого был назван в Америке «литературным русским балетом». Успенский — большой выдумщик, но, несомненно, слабее в языке, особенно в ту пору. Я не сомневаюсь, что вместе они могли бы написать нечто такое, что порадовало бы читателей. Увы, этого не произошло.

Эдик набирал силу, легко схватывал на лету мысли, идеи, которыми Борис разбрасывался, не дорожа ими, так как его богатства хватало на всех. Мне кажется, что это могут подтвердить все, кто хотя бы изредка общался с Заходером. Рифмы, каламбуры, наблюдения, литературные открытия так и сыпались, словно из рога изобилия. Но пока Борис со свойственной ему обстоятельностью раскачивался, чтобы закончить или воплотить собственные находки в совершенную форму, его опережали, и он обнаруживал их у своих слушателей — подчас в искаженном или несовершенном виде.

Так однажды, в 1969 году, услышав от Эдика очередную его задумку — написать книгу о дяде Федоре, — Борис сказал, что идея ему нравится, у него самого имеются кое-какие соображения на этот счет и он готов ими поделиться — с условием: «написать эту книгу вместе». (Ведь они много работали вместе.)

«Есть две важные идеи, которые сделают книгу нашей удачей», — примерно это сказал Борис.

«Какие, какие, Борис Владимирович, скажите…» — быстро отреагировал Эдик.

«Дядя Федор должен быть мальчик, а не дядя…»

«А вторая?» — заторопил Эдик.

«А вторую я вам скажу, когда будем вместе работать».

Но Эдуард Николаевич подхватил первую мысль и унес ее с собой — ему хватило и этого.

Из тетради за 1969 год:

Придумал для Эд. (?). Дядя Федор — ребенок. Тогда все становится на место.

Мальчик уходит из дому (я уже большой). Его мечта сбывается (в его воображении).

Вторую идею знаю только я одна. Она записана следующим пунктом.

В другой, более ранней тетрадке сохранились наброски, материалы, в которых шла подготовка к книге о самостоятельной девочке. Мысли Заходера о совершенстве женщины, девочки, способной делать одновременно несколько дел (1954 год, запись в блокноте):

Характер девочки: очень тихая, вежливая, кроткая, но необычайно сильная и умная. «Коня на скаку остановит. В горящую избу войдет».

Там же, но на другой странице:

Девочка, похожая на мальчика.

В другой тетрадке, позднее:

Высшая раса. Маленькая девочка, если слушает сказку (по радио), то обязательно еще и вяжет или вышивает… Это чисто женская одаренность…

Уж я глазоньками гусей пасу,

Уж я рученьками кудель пряду,

Уж я ноженьками колыбель качаю…

Среди мужской половины был, кажется, только один такой — Ю. Цезарь. Зато его и помнят веками! Нашего брата хватает максимум на одно дело…

Беседы со мной, просьба рассказать, какой я была в детстве. Я рассказывала ему о своей первой детсадовской любви. О том, как украла лоскутки в гостях, а мама заставила меня вернуть их с извинениями. О моем кукольном театре; о том, как ела снег, обманув мою немку-бонну, что ем сахар. О своем строптивом характере, когда в первом классе отказалась писать, заявив: «У меня сегодня нет настроения». О первой кожаной — «как у взрослых» — сумочке…

Конечно, девочка не мальчик, но после того, как он отдал «мальчика» — так спонтанно и внезапно отреагировав на вопрос Эдика, отдал собственную тему и задним числом понял, что поспешил, — ему уже поздно было думать о «девочке». Вот почему Заходер огорчился, отдав первую часть идеи: вторая не досталась уже ни Эдику, ни ему, и вообще — никому…

Жаль, что был упущен шанс, когда могли объединиться два таких разных талантливых автора. Это была, пожалуй, первая трещина в их отношениях.

Вскоре Борис Владимирович сказал Эдику, что тот уже достаточно подготовлен к вступлению в литературную жизнь и в наставничестве больше не нуждается. Дружба тоже стала расползаться по швам. Эдик по-прежнему бывал у нас, но уже не было прежнего тепла, искренности. Больше никогда Заходер не редактировал Успенского.

К чести Эдуарда Николаевича должна сказать, что он не скрывал происхождение своего «дяди Федора». Он всегда говорил, что это идея Бориса Заходера. Книга получилась хорошая. Заходер хвалил ее. И это все окупает.

Расставались они тяжело, рывками. Бориса начало раздражать общество Эдуарда Николаевича, он сурово судил его творчество и поступки. Встречаясь, спорили, нервничали. Борис подчас резко выговаривал что-то Эдику, Эдик не выдерживал и исчезал надолго. Возвращался. Пили за возвращение и снова расставались. Так тяжело расстаются люди, которые когда-то любили друг друга. Любят. Равнодушные расстаются легко.

Остались редкие, почти официальные беседы по телефону.

Эдик в своих интервью выражал признательность «мэтру» (себя в прежние годы он шутя называл «сантимэтром») за годы, проведенные рядом с ним. В шкафу стоят книги с дарственными подписями: «Главному учителю литературы», «Старшему мастеру СССР от одного из подмастерьев», «Одному из родителей дяди Федора», «Своему литературному папе…», «Мэтру и учителю с большой благодарностью и с пожеланиями торопиться» (чего Борис никогда не мог!), «Дяде Боре от шустрого племянника с почтительным уважением и некоторым ужасом»… Последняя относится к концу 1988 года.

Мы встретились с Эдиком случайно в канун нового 2002 года. (Последняя встреча до этого была на панихиде в ЦДЛ в день похорон Бориса Заходера.) Неожиданно для обоих тепло обнялись.

«Ты ко мне относишься по-прежнему?» — спросил Эдик.

«Конечно, конечно…»

В первый день нового года навестил меня в Комаровке. На своей толстой-претолстой книге, которую подарил мне, написал: «Гале Заходер — половинке Б. В. Заходера от его четвертинки». Эдик, как всегда, находчив!

К творчеству Эдуарда Николаевича Заходер относился неоднозначно. О книге «Про крокодила Гену» Борис говорил, что там есть одна замечательная фраза в самом начале, и я запомнила ее так: «Жил-был крокодил Гена. Днем он работал в зоопарке крокодилом, а вечером, дома, играл сам с собой в крестики-нолики». Когда я взяла книгу, чтобы точнее процитировать, оказалось, что такой фразы и нет. Есть, но она выглядит иначе.

«Сборный жених» — в шутку называл Заходер Успенского именно за эту книгу. Успех ее героев объяснял именно этой «сборностью». Слово «Чебурашка» взято у друзей Эдика — так они называли своего сына. Идея забавной экзотической зверушки имеет историю, связанную со студией научно-популярных фильмов, где Борис частенько писал тексты для фильмов. Там отсняли материал о хамелеоне, который прибыл случайно вместе с грузом бананов. У Бориса не было времени, и он передал эту тему Эдику. Тогда и возникла идея образа Чебурашки. Честь и хвала Эдику, что он объединил все эти случайности. Однако дальше опять удачи: зрительный образ принадлежит талантливому художнику Роману Качанову, который сделал замечательную куклу для мультфильма. Песни к мультфильму написаны поэтом Тимофеевским. Музыка Шаинского сделала эти песни шлягерами. Тоже удача. (А ведь первоначальный вариант с другим композитором успеха не имел.)

Интерес Заходера к творчеству своего ученика и друга закончился, как мне кажется, на «Дяде Федоре». Другие произведения Эдуарда Успенского, насколько я знаю, его не радовали.

Телевизионная карьера Эдика, мягко говоря, тоже не вызывала в нем интереса. Борис сразу же отказался от приглашения принять участие в проекте «Гавани», которая первоначально возникла на радио. Однако Кира Смирнова, звездность и успех которой во многом создал Заходер, была одной из главных находок. Да и лучший друг — Валентин Берестов — с удовольствием записывался в этих передачах. Борис Владимирович, помнится, не очень одобрял его участия.

Есть такой анекдот про торговца заячьими шкурками, которого спросили, что бы он делал, если бы был царем. «Я был бы царем… а еще… торговал бы заячьими шкурками».

Борис полушутя говорил, что Берестов «поэт-царь» и негоже царю торговать заячьими шкурками.

Быть может, сон Бориса, который я записала с его слов 30 августа 1995 года, поможет раскрыть тайну его сурового отношения к своему бывшему ученику и другу:

Я в гостях у Эдика. Дом большой, но комнаты, как шкафы, отделаны деревянными панелями.

На столе лежала книжка Фабра о муравьях, хотя, кажется, у Фабра о муравьях книги нет. Но я подумал: «Вот опять Эдик следует за мной».

Очень славная жена.

И входит Эдик. Хорошенький-хорошенький.

И я вдруг понял, что всю жизнь его очень любил и, вероятно, поэтому так ненавидел…

X

Жизнь с гением

Гений — высшая степень творческой одаренности, талантливости. Человек, в совершенстве умеющий делать что-либо.

(Из словаря)

Кому-то может показаться нескромным такой заголовок — я бы назвала иначе, но именно об этом шла речь, когда у меня брал интервью корреспондент «Московского комсомольца» в марте 1999 года. Отвечая, сослалась на Марка Твена, который в одном из своих рассказов утверждает: «На свете очень много гениев, только зачастую ни они сами, ни их близкие не догадываются об этом». Добавлю: я догадалась, что мой мужчина гениален, — каждая секунда, — проведенная с ним рядом, была интересна, словно он вырабатывал особое творческое поле, мощную энергию, которая заряжала меня, втягивая в творчество.

Большой соблазн выплакать свое горе, сказать, как мне сейчас его не хватает. Я, подобно аккумулятору, который периодически нуждается в подзарядке, жила себе поживала, получая регулярно эту энергию.

И вдруг — полный обрыв. Апатия. Мне расхотелось жить.

Прошло время, мой жизненный тонус с трудом, не без помощи хороших друзей, понемногу восстанавливается. Но истинное восстановление произошло, когда я, преодолев душевную пустоту, окунулась вновь в мир мужа, в его книги, — особенно в многочисленные записные книжки, тетрадки, в которые заглядывала раньше, только если он сам приглашал меня. Сделав меня своей полной, единственной наследницей прав, он отдал мне все свое прошлое и будущее на земле, и я снова стала получать, хоть и не в той мере, как при его жизни, но достаточную энергию, чтобы жить. Вот тогда-то и почувствовала, что должна написать о нем.

Теперь, когда его нет, с особой отчетливостью сознаю, что мне достался «штучный» мужчина. И это говорю не я одна, а все женщины, знавшие его.

Утверждение «сила мужчины в его женщине» — справедливо с точностью до наоборот. Не знаю, было ли мое влияние на его жизнь и творчество заметно, но меня во многом создавал он.

В чем таился главный козырь наших гармоничных отношений? Не в том ли, что мы, отличаясь по темпераменту, вместе с тем дополняли друг друга?

Простой пример. Мы мчимся на наших «Жигулях» по немецкому автобану, где допустимая скорость 90 км в час — непривычная роскошь, потому что на наших дорогах тогда, тридцать лет назад, негде было так разогнаться. Если за рулем я, то, поставив ногу на «газ», так и держу скорость — стрелка спидометра не шелохнется. Даже скучно. Но вот за руль пересаживается Боря — и стрелка скачет, она словно резвится: то зашкаливает за 100, то показывает 80. Весело. Его нога все время в движении, как и он сам.

Я могу часами равномерно и терпеливо выкашивать газон электрокосилкой, проходя ряд за рядом. Газон — как из магазина, ровненький. Боря с косилкой ходит, фантазируя: он выкашивает только понравившиеся участки, оставляя для меня неугодные ему.

Другой пример: если я делаю какую-нибудь рутинную домашнюю работу, то зачастую стараюсь сделать ее кое-как, выгадывая в скорости и прогадывая в качестве, хотя любимую работу буду шлифовать и совершенствовать в ущерб собственному отдыху.

Мое нетерпение в освоении новой техники тоже своеобразно. Я не стремлюсь вникнуть вглубь, мне лишь бы сразу начать на ней работать.

Боря подобную работу делает, пожалуй, излишне добросовестно. Он готов отставить свое любимое творчество, чтобы сделать для меня перевод (с любого языка!) технической характеристики и правил пользования очередным бытовым прибором. Меня бы устроил и поверхностный перевод, лишь бы знать, что я должна нажать и куда вставлять, чтобы техника заработала, но он непременно нарисует схему с пояснением на русском языке, предусмотрит всевозможные варианты использования данного приспособления.

Посмотрите, в каком порядке лежат у него на полках и в ящике письменного стола необходимые полезные предметы: крохотные винтики в пробирке из-под валидола и маленькие отвертки для починки очков; фломастеры и ножички для разрезания бумаги; прибор для определения напряжения батареек, тестер (даже не один); паяльный аппарат и флакон с припоем; наборы с винтами и гайками; ножницы, пинцеты; пистолет для склеивания пластмассы, тюбик с клеем, скотч; фонарик, запас дискет, две электрические отвертки (зачем две? — да они разной скорости!); набор проводов и других электрических деталей; лупы, микроскоп, бинокли. Ему достаточно было протянуть руку, даже не глядя, чтобы воспользоваться одним из них.

Я не перечислила и доли того, что могла бы.

Завершает перечень нужных вещей особый инструмент, который он выписал из Германии, — «хваталка».

С ее помощью, не вставая с коляски, он мог дотянуться до форточки или до принтера, чтобы вынуть напечатанную страницу, поднять с пола упавший предмет — любой, даже самый миниатюрный.

А его обращение с книгами! Забыла упомянуть флакончик с тальком. Это для того, чтобы вывести пятно, которое может случайно попасть на страницу, когда читаешь за обедом. (Перечитывая написанное, вспомнила, что именно сегодня, как раз за столом, читала Макиавелли — стараюсь читать книги, которые у него стояли близко, под рукой, — и посадила маленькое, почти незаметное пятно. Продолжаю читать, но чувствую — что-то меня тревожит, отвлекает. Поняла — пятно. Прервала обед. Пошла за тальком и засыпала. Действует безотказно.)

Как он огорчался, когда отрывались корешки у словарей, — именно за них приходится доставать их с полок. Он частенько обращался ко мне за помощью, просил подклеить.

Не любил, когда билась посуда. (Я же не особенно огорчалась, считая, что это к счастью.)

Вот только что — время 12.00, 4 августа 2002 года, воскресенье — прервалась на время, чтобы включить электрическую кофеварку для встречи гостей. Принесла воду, кофе. Решила отодвинуть в сторонку вентилятор, который сегодня не нужен, и вместо провода вентилятора потащила за собой провод кофеварки. Она с грохотом рухнула на пол, рассыпались мелкие осколки стекла.

Пусть прибавится мне немного счастья, я в нем сейчас так нуждаюсь…

Но в отношении к творческому, как он писал, «божественному началу» мы были единодушны. Будучи сам творческим человеком, Борис поощрял, принимал близко к сердцу любое проявление, любые задатки этого качества в людях. Недаром поводом для нашего знакомства оказалось мое «творчество».

С самого раннего детства я стремилась делать что-то своими руками. Шила шляпы, купальники, даже босоножки, — ведь я росла в такие годы, когда ничего не было. Но помимо того, что было необходимо, делала себе всевозможные украшения. Например, любила прикалывать к платью цветы, вкалывать их в волосы; до сих пор мои институтские однокашники вспоминают меня как «девушку с васильками в волосах».

Хотела стать дизайнером или расписывать ткани. Увы, мне не удалось получить образования, о котором мечтала. Выбор профессии пришелся на трудное длясемьи время — вскоре после войны умер отец, оставив маму с тремя детьми. Мне надо было срочно «слезть» с маминой шеи и стать самостоятельной. Я не посмела рискнуть, хотя очень хотела — по призванию — поступить в текстильный институт. Короче — сдрейфила. Дело в том, что там надо было кроме рисунка сдавать скульптуру, и я испугалась. С рисунком я бы справилась. Поэтому поступила в институт, скорее всего, по прагматическим соображениям. В дальнейшем моя профессия пригодилась мне только как основа образования и — что немало — улучшила фигуру и осанку — я окончила институт физкультуры. Впоследствии переквалифицировалась, но уже совсем в другом направлении, реализовав свое другое призвание — к математике: окончила высшие курсы программирования и математики. (Помните: Нам нужен программист…)

Но в душе так и осталась неудовлетворенная жажда творчества. Она бросала меня от одного увлечения к другому.

Я фотографировала — даже немного зарабатывала, делая портреты своих знакомых. До сих пор у многих из них эти фотографии 50-х годов хранятся бережно, как лучшие из той поры. У меня в альбоме есть снимок нашей подруги — красавицы армянки, и второй, который я сделала теперь.

Научилась шить и проявила себя не только как портниха, но и как дизайнер. В то время, когда в моду входил капрон, нейлон и прочие новинки, я выдумывала туалеты из натуральных, скромных и дешевых тканей — туалеты, которые портили настроение моим сослуживицам неожиданностью решения. Например, белый костюм из накрахмаленного пике, где на облегающей, чуть расширенной книзу юбке белой веревкой была вышита крупная ромашка, стебель которой начинался у самого подола, а цветок находился на бедре. Пуговицы тоже были из веревки. Если к этому добавить зеленые замшевые туфли на «гвоздиках», маленькую оранжевую крепдешиновую косынку в виде лепестка восточного мака на моих светлых волосах, чтобы они не слишком разлетались на ветру, и плетеную сумку-корзинку, перекинутую через руку, — мой портрет готов. Дамы могут вообразить, а мужчины пусть поверят на слово: это смотрелось.

В начале шестидесятых годов я придумала модель блузона из набивных платков. Мода на использование платков появилась позднее. Недаром замечательная Верочка Орлова снялась в фильме «Дети Дон-Кихота» в моей обнове. Когда она появляется в самых первых кадрах, я обычно радостно кричу: «Вот, мой блузон играет в кино!»

Научилась вязать на профессиональном уровне и участвовала в выставке, где опытные вязальщицы удивлялись, как это мне удалось связать свитер-корзину (вязка имитировала переплет корзины из дранки).

Затем делала картины на досках, используя в качестве палитры деревянные игрушки, бусы (распиленные пополам) и сухие травы. Боря называл их «бусография» или «бусограммы».

Был даже ювелирный период. Вероятно, не самый удачный. Однако я заполнила шкатулку разными штучками из серебра. В то время было много недорогих серебряных украшений, но с «глазастыми» подзеркаленными камнями. Вот их-то я и выбрасывала, а вставляла бирюзу, янтарь, малахит и другие натуральные камни, которые обтачивала и подгоняла по месту.

Шила меховые игрушки. Здесь на меня оказала влияние литовская художница, мастер меховой скульптуры, Стаси Самулявичене, с которой мы познакомились (а в дальнейшем — подружились) в середине восьмидесятых на одной из ее московских выставок. Я вскоре побывала у нее в гостях в Каунасе, где она и преподала мне уроки мастерства. Меховой период длился недолго, но я успела сделать большую собаку для Берестова и Винни-Пуха для Бори, а он придумал имена для двух моих пингвинов — Пиня и Гвиня, а смешного кота назвал Толстокотаном или Толстокотанным животным и, конечно, придумал Танго-Толстокотанго.

Каждое мое увлечение Боря встречал с одобрением и поощрял всеми способами. Сразу же покупалось для меня необходимое оборудование, самое лучшее, какое удавалось достать в те трудные времена. Швейную машину мы привезли из Австрии. Вязальную — он выписал из Америки на гонорар за изданные там сказки. Для моих ювелирных поделок купил газовую горелку, полный профессиональный набор инструментов, камней.

Конечно, не обошлось и без литературного влияния Бориса Заходера. Я, правда, что-то записывала о своей жизни и до него (иначе не смогла бы по прошествии нескольких десятилетий воспроизвести свои впечатления о поездке в деревню на Волгу, где получила единственное письмо от Заходера). Но меня смущало присутствие рядом настоящего авторитета, и я старалась не отвлекать мужа своим «писательством». Я вела записи событий, наблюдений за живностью, окружавшей нас. Появился небольшой рассказ о мухоловках, родилась «Повесть о нашем доме и его обитателях», или «Кися Белая». (Одну главу из нее я привожу в этой книге — это история о маленьком Джимми.)

Заходер одобрял мою наблюдательность и стиль, даже хвалил, делая лестные для меня сравнения. Советовал читать Пришвина, Сетон-Томпсона, Грабовского, Даррелла, Чапека. Занялся редактурой моих работ. «Ну кто же так пишет?» — говорил он, глядя с укоризной, и предлагал сначала подумать самой, а потом давал свой, такой естественный вариант. Перевел в компьютер мою повесть. Больше того, он составил сборник своих произведений о кошках и включил в него «Кисю Белую». Даже название придумал: «Краткая кошачья книжка», или «Кошки — это кошки». Собрал книгу, написал предисловие, но она, к сожалению, осталась неизданной. Не успел.

Но главное мое увлечение было впереди. Забросив все предыдущие, в середине восьмидесятых годов я начала шить ковры из лоскутков, от которых перешла к лоскутным картинам. И снова — покупка специальной машинки, ножниц, ниток, разнообразного материала, — лишь бы у меня было все в достатке, даже в избытке, для работы. Каждую новую картину Борис ожидал с интересом, хотел наблюдать этапы работы, хотя мне подчас не хотелось показывать неоконченное. Непременно посещал мои выставки. Написал предисловие к каталогу выставки, которая прошла в 1992 году в Пущине.

Не могу удержаться, чтобы не процитировать его слова о моих работах:

Оказывается, лоскутки могут многое: могут рассказать биографию художницы — с того самого момента, когда стилизованный аист приносит сверток с младенцем («Начало»), поведать о ее военном детстве (на мой взгляд, «Война» — одна из самых удачных работ: в зимнем небе удаляется самолет, а на заснеженном деревенском дворике осталась «раненая» снежная баба и валяются ярко-алые детские варежки).

И небанально говорить о любви — от «Любит — не любит» (с огромной ромашки обрывает невидимая рука лепестки) до «Любит» (сушится мужское белье на веревках, натянутых между деревьями)… И выразить поэтические или философские раздумья.

Вот «Время», где в песочных часах рассыпаются в прах, утекают материки Земли.

«Природа и мы» — бабочка, цепью прикованная к огромному ржавому замку…

«Последняя дверь» — отороченный огненно-красным черный квадрат. Зев печи крематория? Быть может.

А за ней — «Душа»: бархатно-черная ласточка, взмывающая в темное вечернее небо…

О технике забываешь, погружаясь в созданный художницей мир. И только радуешься тому, как фактура, материал становятся средством выразительности, словно рожденным вместе с замыслом именно этой картины, именно этого сюжета.

Так работает сверкающий белый с серебром трикотаж в «Войне», создавая пронзительное ощущение снега — такого, какой бывает только в детстве.

Подлинная цепочка — в картине «Природа и мы», подчеркивающая трепетную легкость, беспомощность прикованного мотылька…

Или старинные «бабушкины кружева» в полной изящества и ностальгии работе «Новейшiя моды 1903 года», воскрешающей молодость наших бабушек…

И тут хочется сказать два слова о том, о чем ныне, кажется, не принято говорить, — о ремесле. Во всех работах поражает уровень ремесла. Тщательность. Отделка. На ковер идет несколько тысяч лоскутков. И нигде ни одного кривого, небрежного стежка. Что это — трудолюбие, прилежание? Думается, нечто большее…

Что было для меня самой большой похвалой — он попросил украсить моими картинами нашу гостиную. Сама бы я не решилась. У нас не висело ни одной картины до этого. Разве что только икона Иоанна Богослова у него в кабинете да несколько икон моего детства — из дома бабушки.

Заходер придумал темы картин для любимого им игрушечного персонажа, назвав всю серию «Кое-что из частной жизни Матрешки».

Ванька-Встанька и Матрешка — два великих создания русского народа: символ его вечного материнства и его неистребимой жизненности, причем и к тому и к другому свойству человека относятся с большим юмором. (Из рабочей тетради Заходера.)

Серия начинается сценкой «Пылкий поклонник»: возле плетня — Снеговик с букетом-метлой, завернутым в целлофан, и Матрешка. «Любовный треугольник» — в качестве второго поклонника появился Ванька-Встанька с гармошкой в руках.

«Восемь девок — один я» — изображено семейство Матрешки и Ваньки-Встаньки, и каждый занят своим делом: Матрешка нянчит очередную дочку, дочки разного возраста, каждая в соответствии с ним ведет хозяйство, а глава семейства по-прежнему играет на гармошке. Как и во всяком почтенном семействе, имеется у них «Генеалогическое древо».

Еще тема — «таз», то есть нижняя часть этой несущей полезную информацию разъемной игрушки. Воистину — символ вечной женственности, неиссякаемого жизнелюбия и находчивости. Ведь таз — это и то, откуда по законам природы рождается потомство, но также — полезный в хозяйстве предмет, когда в нем же можно искупать дочку.

«Прогулка» — встреча Матрешки, обремененной своим потомством, с традиционной дымковской дамой в кринолине с собачкой на руках. Завершает серию «Святая Матрена». Возможно, спорное решение темы, но уж очень соблазнительно изобразить ее с нимбом.

Это была последняя серия работ в жанре «лоскутной пластики». У меня прошло семь выставок разного масштаба. К моменту, когда моя коллекция составила более 70 картин, наступил перерыв, который плавно перешел в занятие фотографией.

Я до сих пор так и не поняла, какое из моих увлечений или занятий было главным. Мне кажется, что я себя не нашла — слишком разбрасывалась. Но в момент увлечения — это и являлось главным. Одно утешает: Борис, наблюдая за мной во время работы, называл меня «Универсальный инструмент ГС», а другим обо мне говорил: «Галя — удивительно гармоничный человек». Именно эту фразу Боря произнес в наше последнее застолье, провозгласив тост в мою честь. Возможно, именно эта «гармоничность» и помешала мне стать чем-то конкретным — модельером, профессиональным художником или известным фотографом.

Но, по всеобщему признанию, я все-таки нашла себя по-настоящему в одном, очень важном для жизни деле — я стала неплохой женой. Об этом говорит моя картина «Любит». (Сушится мужское белье.) Ее упоминает Борис в предисловии к моему каталогу.

Боря, увидав, что я потеряла интерес к своему лоскутному увлечению, подарил мне фотокамеру. С безошибочным чутьем он понял, что я нуждаюсь в переходе к другой технике, чтобы полнее выразить мое зрительное и чувственное отношение к окружающему миру. И этот мир оказался всего лишь моей, нашей с ним деревенькой. (Помните эпиграф? Когда б не этот маленький мирок, мир для меня бы не был так широк.)

Да, это мир деревни Комаровка — с домиками, пришедшими из прошлого века (теперь уже — позапрошлого), с покосившимися заборами на берегу Клязьмы, с ее крутыми берегами, с выводками диких уток по весне, с водяными крысами. (Любя и жалея, Боря называл эту речушку «Клизьмой».) Я родилась в старинном городе Коврове на Владимирщине, и мое детство прошло все на той же вездесущей Клязьме.

Судьба словно ведет меня за руку по берегам этой реки. Мой предок, да уж и не столь отдаленный — родной дедушка Александр Георгиевич Треумов — прямой потомок почетного рода города Коврова. Таким образом, я правнучка одного из владельцев прядильно-ткацкой фабрики, которая, несмотря на переименование, в народе до сих пор так и называется Треумовской. Сам город Ковров оказал на мое творческое и нравственное воспитание огромное влияние. Как могло пройти бесследно детство, проведенное в большом доме, где в большой столовой, за большим столом с большим самоваром усаживалась большая семья. Моя семья. Я помню извозчиков, которые поджидали нас на вокзале, когда мы приезжали навестить родителей мамы. Запомнила историю сватовства моей бабушки.

Купеческая дочь, просватанная за нелюбимого, отправилась на свой последний перед свадьбой маскарад. Там, в Дворянском собрании, познакомилась со своим будущим мужем, который влюбился в нее, даже не видя лица. (По условию, которое поставил ей отец, отпуская на бал, она должна была, как Золушка, покинуть его до снятия масок, что послушная дочь и выполнила…)

Это готовый святочный рассказ, который я не преминула записать.

Был период, когда упоминать о родстве с фабрикантами было не принято. Сейчас город гордится своим прошлым. Меня пригласили в 2002 году на Рождественские чтения, которые проходят в городе уже более 10 лет. Эта замечательная традиция собирает до сотни гостей. В городском музее, который во времена молодости моей бабушки был тем самым Дворянским собранием, читают доклады о Владимирском крае, о его людях, о прошлом и настоящем города. (Вместо доклада я прочитала свой рассказ о бабушкином сватовстве.) В 2003 году музей приурочил к очередным чтениям выставку моих картин в одном из лучших своих залов — зале, где и встретились на балу дедушка и бабушка. К следующим чтениям, в 2004 году, меня пригласили вновь. Теперь уже с моими фотографиями. Это будет (если состоится) моя первая выставка фотографий, о которой мечтал Заходер.

Боюсь, что с предстоящей выставкой моих фотографий я забежала несколько вперед. Поживем — увидим.

Подарив мне фотокамеру, Борис направил мое творчество в новое русло, тем более что в нашей с ним жизни наступил период, когда мы оказались отрезанными от широкого мира подступающей болезнью. Мы стали настоящими затворниками. Теперь он смотрел на природу, на смену времен года моими глазами.

— Ну, что ты сегодня наснимала? — регулярно спрашивал он.

Что же я могла показать ему, если видела все тот же лес или реку, где ежедневно гуляла с собакой? Каждый день одно и то же… Пейзажи, иногда красивые, иногда — ужасающе-отталкивающие, когда становилось стыдно за наш людской род…

Но, возможно, всякое ограничение заставляет искать способы его преодоления: я стала пристальней вглядываться в окружающий мир.

Со мной, кажется, произошло нечто похожее на эффект от приема в кино, когда мы видим отдельное лицо, выхваченное зорким оператором из толпы. Только что людская масса была для нас безлика — и это лицо неожиданно заставляет зрителя сочувствовать толпе или ее презирать… Я начала различать отдельные лики этого мира.

Приблизила травинку, букашку, вгляделась в замерзшую лужу, в движение ветра по траве, первую изморозь на еще зеленом листке, следы на снегу, подсмотрела любовь насекомых, робкий бутон полевого цветка, пробивающегося сквозь острые осколки разбитой бутылки, увидела завиток огуречного усика (Боря назвал этот кадр «Росчерк Господа Бога»).

«У меня меньше болит, мне легче жить, когда я смотрю на Галины фотографии». Эти слова Бориса вспомнила недавно наша близкая подруга.

Любуясь моими фотографиями, Боря делал к ним подписи.

Борис мечтал сделать выставку моих фотографий, издать альбом. Он и название для него придумал: «Мгновенье ока». Дарил мне строки японского поэта Оноцура:

Одно из последних стихотворений посвятил мне и подарил, отпечатав очень красивым шрифтом.

В конце октября последнего года жизни поэта к нам приехал корреспондент журнала «Наша школа», заинтересовавшийся моими фотоработами.

— Ну вот, — сказал Борис, — и у тебя берут интервью.

Я смущалась от внимания ко мне и оттого, что вынуждена рассказывать о себе в присутствии Бориса, который слушал нашу беседу с большим интересом.

— А я и не знал это о тебе… — сказал он.

Быть может, желание узнать новое, интерес друг к другу, который мы не потеряли, несмотря на годы, прожитые вместе, и создавало гармонию в нашем браке до последнего мгновения?

Материал обо мне появился в том же номере, в котором журнал поместил скорбную статью «Памяти Бориса Заходера».

Недавно я нашла в его тетрадке неоконченное стихотворение первого года нашей совместной жизни, где Заходер назвал меня «сердце сердца бедного поэта».

Я бы тоже хотела сказать о нем: «Сердце моего сердца».

Если бы посмела.

«У меня нет детей…»

Отдавая «свету» историю нашей жизни, его жизни, я словно прощаюсь с прошлым. И вдруг возникли сомнения: есть факты биографии, которые хочется сберечь, сохранить только для себя. Это те воспоминания, которые жгли его душу до последнего дня. Я не уверена, что Борис захотел бы предать их гласности. Видимо, поэтому я откладывала эту трудную для меня тему до последнего момента. Поразмыслив, решила написать. В его жизни нет ничего, что бросило бы тень на его личность. Просто — неумолимость жизни.

Как-то Борис сказал: «Жаль, у меня нет своего Эккермана… А ведь ты могла бы им быть».

Я возразила, что не справлюсь.

Глубоко сожалею, что была недостаточно подготовлена для такой роли, я робела даже думать об этом. Да и повседневные заботы, желание создать мужу удобства для творчества поглощали меня своей обыденностью.

Начав писать эту книгу, я преодолела сомнения в своих силах, преодолела боязнь. Не мне судить, что из этого вышло. Но я не жалею, что все-таки решилась.

Я любила своего мужа, не подвергала сомнению ни один из его поступков. Вместе с ним я болела не только его физическими болезнями, но принимала близко к сердцу и его душевные страдания. Принимала и понимала его безоговорочно, тем более что встретились мы не на заре нашей жизни, а на середине пути, пройдя оба через тернии и испытания.

Мы оба были ранены. Я — потерей младшего сына. Чувство вины не покидает меня до сих пор. Конечно, я виновата.

Тем легче мне понять боль моего мужа. С ним произошло нечто подобное. Это его драма, может быть, даже трагедия, которая не прошла для него бесследно. Сторонние наблюдатели, возможно, чувствовали некоторую «колкость» характера Заходера, но я знаю, что это совсем не так.

Я прожила жизнь с очень тонким, нежным и любящим человеком. Человеком, обладающим необыкновенным юмором, наделенным высокими моральными качествами. С человеком — редкой одаренности.

Его очевидная одаренность проявилась рано. В детстве освоил немецкий язык, познакомился в подлиннике с поэзией Гете. Почти не занимаясь, шутя, выучился играть на фортепиано. Запоминал и цитировал наизусть целые страницы любого текста, чем поражал своих сверстников. Изучал философию. Труды Брема, Фабра были его настольными книгами чуть ли не с пеленок — сначала интересовался картинками, а впоследствии на всю жизнь увлекся естественными науками, даже поступал на биологический факультет. Фантазер, поэт.

Такие дети, как правило, особо чуткие и ранимые, более других нуждаются в опеке, в любви. Особенно — в любви материнской, которая дается ребенку не за заслуги, а просто так — как жизнь, как солнце и небо. Они более других подвержены психологическим срывам.

Отцы любят за что-то. Особенно мальчиков. За то, что он наследник, за сходство с собой или любимой женщиной… Именно поэтому так бесценна безусловная материнская любовь. Особенно для мальчика.

Первое душевное потрясение Боря перенес, будучи совсем маленьким, когда случайно услышал, что его мать не хотела ребенка. Значит — не хотела ЕГО? ОН — не ожидаемый с радостью сын, а вынужденная неизбежность?

Эта тема возникала в разговорах со мной, даже в записных книжках он пытался анализировать ее.

Только что посмотрела фильм Трюффо «400 ударов», где мальчик тоже узнает, что он родился случайно, так как мать не смогла вовремя сделать аборт. Это открытие наносит ему такую душевную травму, что в результате герой фильма попадает в детскую колонию для малолетних преступников.

Трудно сказать, как складывались отношения Бориса с матерью после такого открытия, но надпись на фотографии кое-что говорит об этом: Критику моему милому от не менее критически настроенной матери. Лина Заходер. 18.VII.32. В уголке приписка рукою Бориса: Скончалась 22.VI.33 г. в 8 часов вечера.

Мать покончила с собой на глазах у сына, которому еще не исполнилось 15 лет. Оставила сына — тонкого, умного.

Понять, почему мать это сделала, Борис не мог даже в зрелом возрасте, а уж тогда и подавно. У него были смутные подозрения, но не более. Он боялся ошибиться. Тогда понял только одно: любовь к нему не смогла удержать ее от трагического решения.

Именно этой опоры он и лишился. Как я уже писала, отец снова женился, да не один раз, что не способствовало сближению отца с сыном в этот тяжелый для обоих период.

Наша подруга-психолог считает, что у детей, перенесших душевные травмы, подобные этой, очень мало шансов найти семейное счастье. Почти нет.

Может быть, его ранняя влюбленность — неосознанный поиск замены материнской любви? Борис по натуре оптимист. Потребность любить у него большая. Сколько раз влюблялся, а полюбив — создавал семью. Он ждал этой безусловной любви. Ждал, чтобы его любили таким, каков он есть. Ломать себя не хотел. При малейшем сопротивлении, ущемлении его интересов — хлопал дверью. Дети, потерявшие родительскую любовь, очень болезненно воспринимают любую ссору. Будучи «очень большим», он, как ребенок, обижался на мелочи.

У нашего брака тоже было мало шансов на счастливое продолжение. Одной любви не хватило бы. «Нужна была такая женщина, как вы», — считает психолог.

Для успешного брака я должна была любить его безусловно — как любят матери.

Быть может, поиск моего женского счастья научил меня и этой любви?

Мне не приходилось себя переделывать, подстраиваться под него. Просто я восприняла мужа как старшего во всем. Как безусловный авторитет для меня. Он принимал решения, думал о нашем благополучии.

Одно из важных условий нашего брака — стать домашней хозяйкой — приняла с удовольствием. Я словно была рождена для этой миссии. И именно этого не хватало Борису в прежних браках. Вероятно — и мне.

Не берусь судить, почему семейная жизнь Бориса раньше распадалась, но знаю из его рассказа, что идея его бывшей жены — бросить писать и пойти работать «как все», что он и попытался выполнить, — не увенчалась успехом. Работать «как все» он не смог, зато чувство вины перед женой не способствует счастью в браке.

Не явился ли наш брак в какой-то степени расчетом со стороны Бориса? У него было время на раздумье, после которого он сделал мне предложение. Три года — срок достаточный.

Не мог зрелый, опытный мужчина круто менять свою жизнь, руководствуясь только сексуальным влечением. Такой опытный, умный — искал женщину, которая не будет стараться его переделать или ставить свои условия. (Вспомним: Бабочек много, да нет подходящей!)

И не ошибся. Я почувствовала силу его таланта и одновременно — одиночество, беззащитность. Не задумываясь, приняла таким, какой он есть. Приняла его условия, не ставя своих.

И мы оба выиграли.

В каждом — особенно сильном — мужчине где-то в глубине души живет мальчик, нуждающийся в материнской любви, той любви, которую он недополучил. Как в детстве, когда ребенка любят просто так, ни за что.

Слова, сказанные мне за несколько часов до кончины: Не отдавай меня!

Я была для него еще и матерью в эти почти последние минуты. Он, уходя, был мальчиком, оставшимся наедине с матерью.

В самом начале нашей совместной жизни бывали какие-то внутренние трения. Но, по мере сближения, наступало все больше и больше понимания.

Была и осталась одна проблема, которая подчас тревожила меня, и мне приходилось жалеть, что я не обладаю таким характером, который может переломить эту ситуацию, — мой сын.

Для того чтобы понять, что было периодически причиной моего душевного дискомфорта, я должна рассказать о незаживающей ране, которую носил мой муж, и тогда станет понятна и моя боль.

Борис хотел полюбить моего сына. Он любил его, но не мог преодолеть боязни очередного удара. Он словно держал себя за руки, не позволяя себе любить его.

И тому была причина: Борис потерял своего горячо любимого сына, рождения которого он ожидал с нежностью. Сохранился дневник, посвященный целиком ранним годам жизни ребенка, когда фиксировалась первая улыбка малыша, первые звуки, в которых отцу виделся необыкновенный смысл. Первенец, наследник! Продолжатель рода. Борис готов был заглянуть в каждую встречную коляску, где лежит младенец, чтобы сравнить, порадоваться вместе с другими родителями за их ребенка, как он радуется своему.

Он чуть ли не убил хозяйку дачи, где они жили, кажется, в Угличе, за то, что та посмела шлепнуть его малыша за какую-то шалость…

А в анкете он пишет: «У меня нет детей»…

На самом деле его сын жив и здоров. Он очень хороший человек. У него два взрослых сына.

Произошла «обычная» семейная драма, когда, желая сделать своего сына счастливым, мать поставила его перед выбором: отец или отчим.

По случайному совпадению, его сыну тогда тоже было 11 лет — как и моему Андрею, когда мы познакомились с Заходером.

К чести сына, должна сказать, что он приветствовал мой брак с Борисом. Он прожил с нами в Комаровке школьные годы и учился в местной школе, над которой шефствовал наш сосед Колмогоров. Со второго курса (окончил факультет электроники Лесотехнического института) жил самостоятельно в оставшейся нашей с ним квартире. Женился в 30 лет. У него трое сыновей, старший из которых перешел на 4-й курс института, средний поступил в этом году в институт, а младшему 7 лет.

Несмотря на некоторые трения, возникавшие в отношениях с моим сыном, Борис Владимирович был безукоризнен по отношению к нему. Ценил его способности, особенно к техническому творчеству. В период, когда у Андрея возникли трудности с работой, Борис сам, без моей просьбы, предложил ему материальную помощь и оказывал ее регулярно до окончания этой мрачной полосы. Когда мой старший внук Федор поступил в институт, Борис (тоже по собственной инициативе) назначил ему скромную стипендию. Мне даже кажется, что он гордился нашими внуками. Приятельница рассказала мне, как Борис с удовольствием показывал ей портрет среднего из мальчиков, очень удачно выполненный мною. На ее вопрос, кого же напоминает ей Степан, он ответил: «Как кого? Ангела». Последовала пауза — приятельница ждала продолжения.

— Он похож на ангела с картины Рафаэля.

Насколько мне известно, Заходер отклонил первую просьбу бывшей жены изменить фамилию сына, поставив условие: вернуться к этому, когда ему исполнится шестнадцать и он сможет сделать сознательный выбор.

Позднее, подписав согласие на усыновление его другим человеком, Борис навсегда отказался от отцовства.

Когда однажды ему по телефону сказали, что видели его внуков, читавших в Колонном зале на Дне детской книги стихи, Борис с раздражением ответил: «У меня нет внуков».

Это были мои внуки. Борис в это время лежал на операции. Он специально написал для них стихи, чтобы они прочитали от его имени.

Тех двух мальчиков, которые могли бы носить его фамилию, наши гости называли «оксфордовскими мальчиками». Борис любовался ими, но никогда даже намеком не выдал причастности к их происхождению.

Видите — есть и дети, есть и внуки, но — «у меня нет…»

У моего мужа нет наследника не только с его замечательной фамилией, но даже с его отчеством. Род Заходера прервался.

Он простил мать за то, что она отступила от безусловной любви.

Простил и сына, но любовь не вернулась.

И если я сумела восполнить мужу потерянную материнскую любовь, то сыновью он не решился принять.

«И при закате своем это все то же светило»

Несомненно, жизненные трагедии наложили отпечаток на характер Заходера. Да и с возрастом, как считают, характер становится жестче.

Но люди желчные или злые не сохраняют сердечную теплоту и душевную щедрость до таких лет, которые считаются солидными.

Строки из древнего поэта (вынесенные в название этой главки) процитировал Гете, беседуя с Эккерманом о возрасте и смерти во время прогулки при закате солнца.

Я чувствовала: Борис, оставаясь в каких-то главных жизненных позициях неизменным, во многом становился терпимее и мягче.

Не к нему ли шли все наши друзья за поддержкой, в каком бы виде они в ней ни нуждались? Это могла быть просьба материального свойства, могло быть желание поделиться своими радостями или неприятностями, в конце концов просто кутнуть в его обществе.

Чем можно объяснить тот факт, что человек, которому перевалило за восьмой десяток, оставался таким молодым по духу?

Да что там — по духу: у него не было седых волос. Когда я ему об этом говорила, он пытался мне предъявить отдельные волоски — как доказательство равноправия со мной, чтобы я не огорчалась за свою седину.

Редкий мужчина не обзаведется лысиной на закате жизни. У него — не было. Наоборот, мне приходилось частенько расчесывать спутавшиеся пряди на его макушке — тонкие волосы часто путались.

«Доставались кудри, доставались русы красной девице чесать. Уж она их чешет, уж она их холит, волос к волосу кладет», — пел он, словно призывая меня быть нежной в обращении с его шевелюрой. Увы, слова народной песни не подходили мне. Я, наоборот, призывала быть терпеливым, не слишком щадя его.

«Доставались кудри, доставались русы старой бабушке чесать, — продолжал он, пытаясь урезонить меня. — Уж она их не чешет, уж она их не холит, только волосы дерет», — заканчивал пение, хватая меня за руки.

«У нас мать — живодерка», — говаривал он собаке, с которой я обращалась с тем же «рвением» и которая так же сердилась на меня в сходной ситуации.

Блеск в глазах. Подчас озорной взгляд.

Зрение его с годами не изменилось. Я за эти годы много раз усиливала свои очки, даже успела сделать операцию, а у него — как было в правом глазу «минус один», так и осталось. Для левого в его очках, как правило, была пустышка или «плюс один». В рецепте написано: миопия правого глаза. Острота зрения: для правого глаза = 1, для левого = 0,3.

Боря рассказывал мне, что в раннем детстве он ударился о батарею отопления во время игры с отцом. С тех пор слегка косил левый глаз, и в детстве его дразнили: «Косой заяц нанес яиц, вывел детей — косых чертей». Со временем косина прошла, но этот глаз стал плохо видеть. «За рулем в очках» — предписание в его справке для вождения автомобиля.

Хороший, просто отменный слух.

Крепкий, хорошо поставленный голос, не тронутый временем. Прекрасная — до последней минуты — память. Глубокий интерес к своей работе.

И — интерес к женщинам.

До сих пор мы, его подруги, вспоминаем Бореньку — именно так называя его ласково, — как самого лучшего из мужчин, к которому можно было приходить за восстановлением потерянной уверенности в себе — убедиться, что наши чары еще действуют. Да так оно и было. Ведь мы старели все вместе. Почти каждая была уверена, что она ему небезразлична. И в него влюблялись до самого последнего дня. Я — первая. В который раз.

Каждая вспоминает какие-то особенные слова, которые он говорил только ей. И я знаю, что это так. И никогда ни к одной из них не ревновала. Я понимала, что его эстетический мир должен насыщаться не только искусством, творчеством, музыкой, но и общением с женщинами. Если он потеряет к ним интерес, то и я тоже не буду его интересовать. Пожинала положительные эмоции, которые он получал от галантного общения с нами, — я.

Те, кому доводилось в прошлые годы ночевать у нас, вспоминают «мужской кофе»: каждое утро Боря приносил чашку кофе в постель не только мне, но непременно и гостье.

В дни похорон одна подруга попросила на память его футболку. Как расценить порыв нашей женской половины, когда мы все пошли к осиротевшей полочке с его парфюмом и нюхали пузырьки, даже телефонную трубку, хранившую его запах? Другая вспоминала, что только он утешал ее шуткой, комплиментом или словом надежды, помогая ей обрести себя в ее сложной жизни. Иной раз глоток хорошего коньяка на нашей старинной террасе заменял слова. Словом, каждая находила что-то «свое» в общении с Борей.

Да и меня любят прежние подруги Бориса скорее потому, что любили его. Я бы могла назвать несколько имен тех, кто, поздравляя меня с Новым — 2003 годом, признавались в любви к нему, словно я то, что осталось от него на земле.

Частенько, поддразнивая меня, Боря шутя цитировал Зощенко:

— У одной зубной врачихи помер муж. «А-а, — думает, — ерунда!..» А потом видит: нет, не ерунда!

Нет, не ерунда. Да, не ерунда, — горько отшучусь и я.

XI

Имя

Потому что наше имя

Это только псевдоним.

Что скрывается под ним?

Неизвестно нам самим…

Несомненно, каждый интеллигентный человек знал такое имя — Борис Заходер. Даже если и не был по-настоящему знаком с его творчеством.

Однако одного сознания, что тебя знают и любят, как утверждали наши знакомые и друзья, недостаточно. Замалчивание на общественном уровне не способствовало проявлению эмоций любителями поэзии. Борис чувствовал, что, «возможно, аплодисментам и не хватает звучности», как говаривал Иа-Иа в сказке о Винни-Пухе.

Есть такая байка о том, как некий бедный писатель подошел к Константину Симонову и спросил, почему у него никогда нет денег, а у Симонова всегда есть. Симонов не ответил, но обещал подумать. «Я думаю, — сказал он при следующей встрече, — что просто одним свойственно иметь деньги, другим — несвойственно».

Мне кажется, это определение можно применить и к успеху. Так вот, Борису было «несвойственно» иметь успех.

Можно было не обращать на это внимания, что он и делал, но пренебрежение его правом на авторство угнетало. Примеров можно привести много, но конкретизировать не хочется.

Используя стихи Винни-Пуха, «забывали» сказать, что большинство из них — не Милна, а Заходера. Они написаны специально для спектаклей, к мультфильмам.

Известный политический комментатор, цитируя по телевидению — минимум дважды — Бориса Заходера, ни разу не назвал автора вот этих строк:

Его стихи расходились в виде фольклора только потому, что старались не называть автора. Приписывали их другим. В передаче, посвященной памяти Бориса Заходера, одна очень уважаемая зарубежная радиостанция сказала, что Валентину Берестову, написавшему «Селезень», удалось создать самое «заходеровское из заходеровских» стихотворений. А это «заходеровское из заходеровских» стихотворение написано Заходером в конце пятидесятых годов и было неоднократно опубликовано. Под этим самым названием.

В январе 2001 года слышала по телевидению, как один читатель, с удовольствием вспомнив «добавку» Заходера к экологическому плакату — Что будет бедный сын ломать, остановись… — приписал стихи другому. Возможно, это и лестно, но «кесарю — кесарево»…

А одна поэтесса-фронтовичка назвала свою книгу строчкой из его уже тогда известного стихотворения: Не бывает любви несчастной, — правда, изменив последнее слово на несчастливой.

Уважаемый Сергей Владимирович Михалков не так давно назвал свою книгу «Товарищи дети», в то время как еще в 1962 году вышла книга Заходера с названием «Товарищам детям» со стихотворным предисловием под тем же названием. Причем интересно, что это стихотворение стало таинственным образом исчезать из его сборников примерно с 1988 года. Позднее Борис Заходер начал следить, чтобы оно больше не исчезало. «Однако мне дорог проявленный неподдельный интерес к моим сочинениям С. В. Михалкова». (Из архива Бориса Заходера. «История моих публикаций».)

Как всякому творцу, ему хотелось при жизни насладиться успехом своего творчества. А вместо этого, получая мелкие, а подчас и крупные огорчения, оставалось для утешения вспоминать строчки, написанные им совместно с Винни-Пухом: И нет конца страданиям / И разочарованиям / Обидам, огорчениям / И вообще невзгодам.

Из записок Бориса:

«Боренька, что это Вас издают, как брошюру об искусственном осеменении мелкого рогатого скота в Северо-Восточном Казахстане?»

Такой сложной конструкцией откликнулась Рина Зеленая, когда в 1964 году я показал ей свою новую книжку.

Я не мог с ней не согласиться. Действительно, все — от бумаги до рисунков Г. Никольского — вполне соответствовало такой характеристике.

Это было его любимое творение — сказка в стихах «Почему деревья не ходят».

Дорогой Валечка, в эту ложку меда, увы, влили бочку дегтя. Поэтому и по ряду других причин ничего радостного написать не могу… — начал подписывать Боря книгу, предназначенную, скорее всего, Берестову. Она так и осталась лежать в шкафу, не подаренная…

И если страданий, огорчений и вообще невзгод было вдоволь, то горшочка с медом никто не дарил.

Чего стоит одна история с изданием его «избранного» к 60-летию. В Союзе писателей и Детгизе (кажется, уже тогда называвшемся издательством «Детская литература») начались разговоры о том, что можно бы выпустить избранные сочинения.

В те времена это было привилегией и свидетельством признания. Чем больше томов, тем, значит, признаннее писатель. Вообще у «инстанций» взгляд был такой: издавая писателя, ему оказывают милость. Чем больше томов — тем бóльшая милость.

Однако время шло, заглохли разговоры. И вдруг в 1980 году Борис получил официальную бумагу из Государственного комитета СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли, где лично Б. И. Стукалин, председатель данного комитета, сообщал об утверждении плана на выпуск двухтомника его сочинений.

А через несколько дней позвонили из Детгиза и сообщили, что они готовят к выпуску однотомник.

Реакция Бориса Владимировича была неожиданной:

Комаровка, 22 апреля 1980

Уважаемый Борис Иванович!

Я был глубоко тронут, получив Ваше письмо от 26 февраля сего года, в котором Вы любезно поздравили меня с предполагаемым изданием моих избранных произведений в 2 томах.

Однако за это время мне разъяснили, что поздравление было ошибочным — на самом деле предполагается издание моего однотомника.

Возвращая Вам письмо с ошибочным поздравлением, прошу Вас заменить его другим, правильным.

Поздравьте меня, пожалуйста, с однотомником!

Заранее благодарный (Борис Заходер).

Далее опять процитирую Заходера («История моих публикаций»):

Читателю в наши дни трудно понять и поверить, что я допустил большую дерзость. Шутить с «инстанциями» не полагалось. Втайне я, правда, надеялся, что Госкомиздат не захочет отказываться от своих слов, т. е. от своего официального поздравления…

Не тут-то было. Не прошло и месяца, как я вновь получил письмо из этой высокой конторы…

Не буду пересказывать все письмо. Одна фраза из него скажет все: «Сообщение о двухтомнике в письме 1–552/47 от 26.02.80 г. было ошибочным. С уважением, председатель Б. И. Стукалин».

Эта забавная история меня отрезвила. Мне дали ясно понять, каково мое место, — и я хорошо это усвоил. Можно считать, что после этого эпизода я — спасибо Госкомиздату — полностью сформировался как писатель.

Было бы несправедливым умолчать, что не одни неприятности сыпались на голову писателя. Однако такой приятный факт, как получение диплома Андерсена за «Алису в стране чудес», тоже был омрачен. Борис Заходер получил его не лично (его даже не пригласили на вручение), а из рук тех, кто был допущен до такой почетной поездки за границу. (Уже не помню, кто передал его дипломанту.)

После так называемой «перестройки» начались светлые дни для писателя. Его стали издавать не по графику милости от начальства, а по потребностям читателей, то есть сколько купят.

В 1993 году поэт получил премию и диплом за № 1 Ассоциации детских писателей и Национальной секции России вМеждународном совете по детской литературе за «вклад в развитие детской литературы». К сожалению, в Колонный зал Дома союзов ездила получать награду я со своими внуками, которые читали стихи, написанные им для этого случая, — сам он лежал на операции.

Была еще одна награда, которую Борис Заходер принял с удовольствием. В 1998 году Министерство образования России постановило: «За заслуги в воспитании детей, мудрость и доброту его литературных произведений, большой вклад в культуру нашей страны и в связи с 80-летием наградить медалью К. Д. Ушинского». Событие вдвойне приятное, так как это единственная награда, которую писатель получил лично. Вручил ее известный общественный деятель, профессор психологии А. Г. Асмолов на нашей террасе в Комаровке, в день рождения Бориса.

Последняя история с получением Государственной премии произошла за несколько месяцев до кончины поэта. Не привыкший к почестям, наградам, поощрениям со стороны власти, узнав, что его выдвинули на соискание Государственной премии и просят собрать соответствующие бумаги, Борис решил сразу же отказаться от этой попытки. Он был уверен, что все равно не дадут и незачем себя тревожить, слушать и читать благоглупости недоброжелателей. Нашлись такие, кто успел сказать, что он не подходит по условиям и сценарию этого награждения. Он молчал, терпел, пока не узнал, что все-таки получил. Тогда он написал письмо с отказом от премии. Но уговоры тех, кто боролся за него, и убедительные доводы друзей склонили Бориса принять премию.

«По крайней мере, не всякий чиновник плюнет теперь тебе в лицо», — резюмировал он, припомнив слова К. И. Чуковского после получения им высокой награды.

И тут же сочинил шуточную эпиграмму:

И опять — теперь уже в Кремле — премию Бориса получала я.

Не скрою, мне было приятно, принимая цветы, услышать слова признательности и пожелание здоровья, которые я должна была передать Борису Заходеру.

Диплом лауреата Государственной премии Российской Федерации в области литературы от 9 июня 2000 года за № 570, предназначенный Борису Заходеру, я храню среди памятных предметов, фотографий, безделушек, которые обычно размешают на книжных полках. А денежное выражение награды, поделенное для экономии государственных средств с другим лауреатом, явилось как раз той суммой, которой хватило, чтобы в этом же году, через пять месяцев, похоронить мужа…

(Судьба другого лауреата, достойного человека, оказалась столь же трагична. Он умер, кажется, через четыре месяца после получения награды.)

Много лет тому назад Борис «утешал» меня «прекрасной организацией» похорон членов Союза писателей. Вероятно, тема, затронутая им в те давние времена, казалась ему настолько нереальной, что можно было о ней поговорить весело. Он сказал, что мне это не доставит никаких неприятностей (вот уж разутешил!). Мне следует лишь сообщить в Союз писателей о случившемся. Специальная комиссия сделает все в лучшем виде. Писателей много, но они мрут, как все простые граждане, более или менее равномерно, так что комиссия справляется с этим ритуалом качественно. Вот такая радужная перспектива ожидала меня в будущем.

Но перестройка справедливо позаботилась и об этом. Спасибо Союзу писателей, что он предоставил нам зал, хотя за оформление его траурными транспарантами пришлось платить. Сумма чисто условная, но привезти деньги заранее, когда и без этого хлопот достаточно, оказалось очень обременительным…

Должна поблагодарить Министерство культуры, которое без всяких просьб с моей стороны выделило автобус для желающих проститься с писателем на кладбище и материальную помощь — для поминок в ресторане Союза писателей.

Благодарю:

За слова прощания, произнесенные близкими друзьями, почитателями Поэта и официальными лицами.

Мишу Аркадьева и Таню Куинджи, исполнивших прощальную музыку. Ту, что он любил слушать в их исполнении.

За неожиданную и такую прекрасную молитву, прочитанную нашим другом Сашей.

Природу, просыпавшую первый снег, когда траурный кортеж въезжал в ворота Троекуровского кладбища…

Теперь я пожинаю любовь простых читателей к своему писателю.

Мне пришлось много походить и поездить по «казенным делам». Везде, как только услышат мою фамилию, спрашивают, не имею ли я отношения к «тому самому» Заходеру. Узнав, что имею, смотрят на меня сочувственно и даже словно с почтением. Потом следует — возможно, не всегда, но часто — неожиданная реакция. Например, в знак признательности любимому писателю предлагают не стоять в очереди за справкой, а прийти в неприемный день.

Одна милая особа средних лет, печатая мне документ, вспомнила, что первоклассницей была у нас 9 сентября. Весь класс приходил поздравить Бориса Владимировича с днем рождения. Она помнит, что он читал им стихи, дети тоже читали, потом я угощала их конфетами и мы фотографировались. Помнит даже собаку — эрдельтерьера Барри. Помнит фонарь в саду.

Недавно позвонил настройщик рояля — кстати, именно в те дни, когда я писала главку о нашем инструменте и о музыке в доме, что тоже символично, — и сказал, что прошло больше года со времени последней настройки рояля и он готов приехать и бескорыстно выполнить работу в память о Борисе Владимировиче. Нечего и говорить, что я убедила его взять деньги, но такое отношение дорогого стоит.

От «Релкома» я получила подарок в память о Борисе Заходере — бесплатный круглосуточный доступ в Интернет. Они зарегистрировали для меня два доменных имени: zakhoder.ru и winnipooh.ru. Предоставили хостинг для размещения. Это позволило перенести страничку памяти (которая была сделана на следующий день после смерти Бориса его друзьями — Александром Виняром и Владимиром Раисовым) с временного адреса www.narod.zakhoder на постоянный www.zakhoder.ru, где вы и сейчас можете ее видеть. Первую годовщину мы отметили, выложив на сайт одну из любимых вещей Бориса — «Почему деревья не ходят». Ко второй годовщине выложили две главы из этой книги.

Буквально несколько дней назад забарахлил мой компьютер. Приехал специалист. Он не знал, в чей дом попал, но как только увидел портрет хозяина и понял, чей компьютер исцеляет, сказал, что не хочет брать деньги за работу.

Эти милые люди увозят из нашего дома еще и его книги — увы, лишь с моей подписью.

Маша, внучка нашего соседа-математика, вспоминает Бориса Владимировича со слезами, хотя уже скоро два года, как его нет, что для шестилетней девочки очень большой срок. «Неужели больше никогда не будет Бориса Владимировича?» — плачет девочка.

И прав Кады-Мады, персонаж столь любимых писателем считалок:

Не буду приводить всю сказку, но конец ее подскажет проницательному читателю многое:

Вот так, подобно этому чудаку Носорогу, поэт удалился в «чащу лесную» на тридцать пять лет, до конца своей жизни. Встретившись с «птичкой Калау», не разминулся с ней, а подружился и прожил, не побоюсь сказать эти слова, вполне счастливо всю оставшуюся жизнь.

Купив себе маленький домишко, выбрал комнату с видом на березы и сирень, поставил большой письменный стол и сел за работу.

Кончились его поездки в дома творчества, посещения Дома писателей, выступления на разных площадках перед читателями через «общество по распространению знаний».

Я, которая знала его около сорока лет, до сих пор не понимаю, почему люди говорят, что у него был трудный характер. Это не плохой или тяжелый характер — это охрана чувства собственного достоинства, я бы сказала, аристократизм духа.

Почему людям свойственно желание увидеть в первую очередь сходство с собой, а не отличие? Найти изъян, который позволил бы им почувствовать себя выше?

Вспоминаю передачу одной радиостанции, которой я благодарна за слова прощания в день смерти поэта, однако даже они не обошлись в интервью с его друзьями без того, чтобы не задать тот же навязший в зубах и несправедливый вопрос о его характере. Какой характер проявили сами корреспонденты, задавая такой вопрос в день его смерти?

Не о том ли последние строки его сонета «Слава»:

Заметил ли Читатель, что последние полтора десятка лет Борис Заходер не только не появлялся на экране телевизоров в детских передачах, но даже имя его старались не упоминать в титрах? Детская редакция ни разу за эти годы не вспомнила о его юбилеях, не делала передач с ним или о нем. Может, я ошибаюсь, тогда искренне прошу у них прощения, но боюсь, что я права. Я сама однажды им позвонила и напомнила: у Бориса Владимировича юбилей, а я не нашла в программе упоминания, что в этот день будет хотя бы показан его мультфильм. Они с ожесточением отмахнулись от меня. Почему? Трудно объяснить… Однажды — всего лишь однажды — Борис Заходер отказался сниматься в их программе. Я не помню почему, но думаю, что без веской причины он бы так не поступил. Законный вопрос: у кого плохой характер?

Сколько раз я слышала, провожая очередного визитера до калитки, что «вот мне говорили… я так боялась (боялся) к нему ехать, а оказалось…» Далее шло восхищение его любезностью, эрудицией, юмором. Я думаю, ни один приезжий не может сказать, что его не пригласили к столу или к чаю.

Провожая гостя, Борис Владимирович всегда подавал ему пальто, за исключением последних лет, когда по состоянию здоровья не мог уже себе этого позволить. Если гость смущался, он приводил в пример Корнея Ивановича Чуковского, который тоже так поступал: «В борьбе человека с пальто я всегда становлюсь на сторону человека».

С ним легко было договориться о встрече, даже накануне. Достаточно было позвонить по телефону, и никаких проблем не возникало, если причина была аргументирована и сам человек не вызывал у него отрицательных эмоций.

Для друзей его дом был открыт всегда, но и здесь надо сделать оговорку. Однажды самый близкий друг сказал, что он недавно пил чай у г-на N. Не стану вдаваться в характеристику г-на N, только приведу реакцию Бориса на это сообщение. «Знаете, Валечка, вы должны сделать выбор: или вы пьете чай у г-на N, или у меня». По этой же причине отказывался от публикации в сборниках (доход от которой никогда не был лишним), если его не устраивало «соседство».

В поздравлении с одной из юбилейных дат, в «Огоньке» за 1991 год, Григорий Остер написал:

Не так давно Борис Владимирович более чем скромно отметил свое семидесятилетие. За те пятьдесят лет, что Заходер существует в литературе, он ни разу не написал и не сделал ничего такого, что позволило бы Нашим Руководителям дать ему какую-нибудь премию, пригласить в какой-либо президиум.

Борис Владимирович, разрешите поздравить Вас с этим неполучением государственных премий, незаниманием никаких должностей, постов и неучастием в длинном ряду громких событий общественно-политической жизни последних пятидесяти лет текущего века.

Действительно, Борис Владимирович не дал повода наградить себя, не поддался искушению написать для детей юмористическое поздравление (он бы справился!), например, к съезду партии или к годовщине Октябрьской революции, хотя это сулило большие привилегии, благосклонность власти, возможность издать лишнюю книгу. Если ему не нравилось что-то, никакие самые выгодные условия не могли принудить его поступиться своей честью или совестью.

Строчки из сонета «Слово» об этом:

Уже ближе к концу жизни, совсем не надеясь издать свои сонеты, он получил предложение от одного издателя. С радостью согласился. Но каково было его разочарование, когда ему принесли предварительный набор, выполненный на компьютере. Все стихи были сформированы в виде рюмок, бокалов, каких-то вычурных фигур, что разрушало форму сонетов. Кредо поэта: только простое — сложно, только в открытом — тайна — было нарушено. А издатель очень дорожил своей «находкой» и не хотел ее изменять.

Борис, не колеблясь, отказался от публикации, чем отодвинул издание на неопределенное время (которого, он уже чувствовал, у него оставалось мало…) А так хотелось выпустить в свет своих «взрослых» детей при жизни.

Через пару лет, на семьдесят девятом (!) году жизни, он издаст эти сонеты с грустным, если не сказать трагическим названием «Почти посмертное». Многие из них пролежали, дожидаясь своего часа, двадцать, тридцать, а иные — и шестьдесят лет.

В записках Бориса нашла такие воспоминания:

Schwarze Köchin — черная повариха. — Г. Грасс в «Blech-trommel» возводит этот персонаж детской считалки в символ смерти.

В моем детстве была дразнилка, столь же подходящая для таких преобразований. Меня дразнили:

— Прямо, прямо, прямо —

Там большая яма.

Три ступеньки вниз —

Там живет Борис

Барбарис

Председатель дохлых крыс.

И теперь эта «большая яма» совсем недалеко… М. б., осталось не три, а две, одна ступенька…

Сколь плодовиты его бывшие ученики по сравнению с учителем! Они издают свои творения том за томом. Что — он мало пишет? Нет — мало издает из того, что пишет.

«Детский» поэт, «детские» стихи. Поэт отшутился, написав маленькое стихотворение на эту тему:

В день шестидесятилетия Заходера один из его учеников произнес тост:

— Дорогой Борис Владимирович, скольких молодых авторов вы вывели в люди!

— А сам не вышел, — парировал Борис.

«Вышел в люди». Преуспел в жизни.

Что же люди понимают под успехом? Я не знаю. Может быть, мерило успеха — хороший дом? Неслучайно, иной посетитель, подходя к нашему дому, недоумевает: «А мы думали, что ваш дом соседний…»

Лучше отшучусь. Объявление, которое еще никто не читал:

Попадая в наш дом, люди перестают замечать его убогость. Выдержка из статьи в газете «Известия» (04.06.99) о нашем доме:

Каменные коттеджи новых русских — не лучшее место обитания для поэтов. Скромный, почти бедный, по нынешним представлениям, дом — уютен и удобен, в нем есть индивидуальность и лиризм. В нем можно работать, заниматься творчеством. Дом и сад — такие же составляющие образа героя, как и его слово.

А вот новый буклет, изданный по случаю посещения нашего дома летом 2002 года мэром города Королева, к которому относится Комаровка.

Небольшой уютный дом с мезонином словно создан для творчества: плетеные кресла на веранде, старый черный рояль в гостиной, маленький кабинет с письменным столом, книжными стеллажами, современной компьютерной техникой и окошком в сад, который каждой весной утопает в сирени.

В 1999 году, в своеобразный юбилей нашей семейной жизни, Борис шутя цитировал стихи Пушкина, написанные словно про нас: «Жил старик со своею старухой ровно тридцать лет и три года. Они жили в ветхой избушке…»

А не шутя написал (жаль, что не закончил) строчки, помеченные последними днями жизни:

Мне оставил в наследство бесценный дар — свое честное имя. Потомкам — настоящую поэзию.

Своему читателю Борис Заходер посвятил самые последние строчки в последней книге стихов:

Иллюстрации

Отец поэта Владимир Борисович Заходер.

Мать Полина Наумовна Герценштейн.

Боря Заходер. 1920 год.

Галочка Романова. Мне еще «нисколько» лет, а Боря уже написал в школе реферат на тему «Эволюция эволюции».

С подругой. Нам по 15 лет. Здесь главное — шляпка. Дизайн и исполнение — мои.

Боря между двумя войнами. Примерно 1940 год.

Нина Зозуля и Борис. «Дележ бубликов 27.IV.39». (Подпись на обороте.)

Март 1940 года. Возвращение с финской войны студентов Литературного института. Михаил Луконин правую руку заложил за борт шинели, Иван Куприянов левой рукой держится за пряжку ремня, а Борис Заходер — правой. Стоят: Иван Бауков, Георгий Лысенко, Платон Воронько, Григорий Цуркин, Семен Хайкин.

1944 год. До возвращения с Отечественной войны старшего лейтенанта Бориса Заходера еще два года.

1950 год. С сыном.

1963 год. Уже не весна, но еще и не осень.

1952 год. И эту косу я отрежу через 12 лет ради нового платья!

1952 год. На берегу Клязьмы. Стойка на коленях мужа подруги. (Не видна коляска с двухмесячным сыном Андреем.)

1963 год. Вид сзади.

1965 год. Новогодний вечер. Вручение почетной грамоты, за что — не помню. На мне то самое платье с «невообразимым» декольте.

1963 год. «У тебя такой взгляд, что если бы я видел этот снимок раньше, то задумался бы — делать тебе предложение или нет», — заметил однажды Борис.

1963 год. Такой увидел меня Борис, только не на пьедестале. Фото Виктора Колтыпина.

На лыжах, вернее, на дереве.

1967 год. «Когда я думаю о счастье, то представляю жизнь Дара. Как бы я хотела быть собакой в доме Заходера», — говорила Рина Зеленая.

Осенняя уборка в саду с самой любимой подругой Галей Галэнской.

70-е годы. Сок из собственных ягод.

1986 год. Америка, штат Айова. Фото Harri Bauert.

Март 1968 года. Валентин Берестов с Борисом в пионерлагере «Орленок».

Как я люблю такие минуты!

В руке у Бориса одна из последних сигарет. Он окончательно бросит курить в 1970 году и переведет «Алису».

То не медведи. То Заходеры лакомятся малиной.

Алексеевский фонарь, на который «смотрел сам Чехов», теперь облюбовал наш Краш.

Разговор поэта с птицей.

Катька охраняет ботинки обожаемого хозяина.

«Краш, Краш!» — выкликает он вороненка. Краш отозвался и летит.

1968 год. С Даром и Катькой.

Еще к вопросу о питании серой вороны, или Что тигры действительно любят.

Медь подсвечника, старый «Беккер» и вечно юный Шопен.

Возвращение главы семьи с охоты.

Не только писатель, но и читатель.

Вот так они и жили — тридцать лет и три года…

1982 год. Нам хорошо, ведь мы в Париже, а фотографирует нас Саша Некрич.

1944 год. Фронтовая зарисовка. Художник Александр Короткий, друг Бориса.

Фото Юрия Владимирова. 1994 год.

Фото Harri Bauert. Америка, 1986.

С другом из Гватемалы. Америка, штат Айова. 1986 год.

По Темзе на пароходе «Марк Твен». 1986 год.

Борис Заходер и Наум Коржавин в Комаровке. 2000 год.

«Ты, мой читатель, душой одаренный. Жду, приходи…»

— Откуда у вас такой Брейгель? — спрашивают у меня. — Да это наша Комаровка. (Фото автора.)

9 мая 1998 года. За победу — чай из любимого подстаканника.

«Любит — не любит?» «Любит…» (Лоскутная графика. Работа автора.)

Конец августа 2000 года. Последний снимок.

В день восьмидесятилетия награждение медалью К. Д. Ушинского. Вручает Александр Асмолов.

День рождения, 1997 год. Д. Кавтарадзе, В. Берестов, А. Усачев.

На кого похож внук Степан? — спросили у Бориса. — Как на кого? На ангела с картины Рафаэля, — ответил он. (Фото автора.)

Пляж у деревни Сорокино через сорок лет.

Моя семья. Сын Андрей Деревянский, его жена Катя. Дети: Федор, Степан, Павел.

«Росчерк господа Бога». Так назвал Борис мой снимок.

«Куда идем мы с Пятачком — большой, большой секрет…»

Автор за год до выхода книги. Фото Ларисы Захаровой.

Содержание

I

«Час прекращений или час превращений?» … 6

Письмо в «Никуда» … 13

II

9 сентября 2001 года … 14

Поездка в деревню (1965 год, 7.VII) … 15

Моя жизнь до встречи с Борисом … 17

Деревенская жизнь (июль 1965 года — продолжение) … 18

Бусы из персиковых косточек (лето 1963 года) … 21

Благословение бабушки (июль 1965 года — продолжение) … 27

Танец (лето 1963 года) … 28

Подарок (зима 1963–1964 года) … 34

Переделкино (1964 год) … 35

Ялта (1964 год) … 36

Первое свидание (конец лета 1964 года) … 38

«Женщина не должна за это благодарить» … 39

Предложение руки и Дома (1966 год) … 41

«Я своему отцу давно гожусь в отцы» … 43

Арон. Финская война … 46

«Я своему отцу давно гожусь в отцы» (продолжение) … 49

«Как задумал жук жениться» (1965–66 годы) … 52

Да! Да!! Да!!! … 56

Неожиданность … 59

Совет … 60

Смотрины, они же помолвка … 61

Из дневника Бориса Заходера … 62

III

Покупка дома и переезд в Комаровку … 64

Как хорошо! … 67

«Обалдевание» знаниями … 69

Представление … 74

Я стала «Заходерочкой» … 78

Вечерний чай … 81

IV. Гости Комаровки

Нина Зозуля … 88

Рина Зеленая … 90

Валентин Берестов … 94

Наум Коржавин … 98

Тебе слышно? … 100

V

«Бегает и бегает» … 107

Как мы мирились … 111

Маленький Джимми … 112

О совершенстве … 114

Кулинарные МадриГАЛИи Бориса Заходера … 116

«Интим есть интим, как мы ни финтим» … 118

«А что ты купила моей жене?» … 119

Советы молодой хозяйке … 121

VI

О нашей жизни глазами Бориса Заходера … 127

Наш Краш … 135

VII

«Ваша братия любит такие занятия» … 143

О чем говорят книги … 145

«Моя несчастная любовь — компьютер» … 162

Феномен … 166

О чем молчат книги … 172

VIII

«Как я кормил рыбок, а они — меня» … 173

История публикации сказки «Буква Я» … 175

Винни-Пух или Уинни-тзе-Пу … 182

IX

Писательница из Кувшинова и другие писатели … 193

Ветки на дереве … 203

Эдуард Успенский … 207

X

Жизнь с гением … 215

«У меня нет детей…» … 228

«И при закате своем это все то же светило» 234

XI

Имя … 238

…Мы встретились с ним ровно сорок лет тому назад, когда каждый из нас уже прошел через многие испытания.

Судьба, словно торопя, свела нас на пустующем берегу, точнее, на заброшенном старообрядческом кладбище, превращенном в пляж жителями деревни Сорокино, что на Клязьминском водохранилище.

Мы сразу досконально разглядели друг друга, после чего нам оставалось так же откровенно обнажить свои души.

Долгие годы и каждый день нашей жизни мы шли друг к другу, и даже сейчас, когда его нет, я продолжаю свой путь к нему — проговаривая его стихи, перебирая летучие странички черновиков, расшифровывая записи дневников — и создавая эту книгу.

О нем, о себе. О нас с ним…

Галина Заходер

Примечания

1

Все процитированные в тексте стихи принадлежат Борису Заходеру; в иных случаях это оговаривается в сносках либо в контексте.

(обратно)

2

Н. П. — вероятно, для киностудии Научно-популярных фильмов — примеч. автора.

(обратно)

3

Вероятно, имя редактора — примеч. автора.

(обратно)

4

Имеется в виду книга шведской писательницы Сельмы Лагерлеф.

(обратно)

5

Сострунить — (охот.) связать ремнем морду пойманного животного. (Словарь русского языка.)

(обратно)

6

Капуста (лат.).

(обратно)

7

Главное — гриб нельзя мыть, достаточно протереть шляпку сухим полотенцем, слегка посолить гриб со стороны пластинок, целиком обмакнуть в сырое яйцо и положить на раскаленную сковородку с растопленным сливочным маслом. Как только зарумянится, повернуть на другую сторону.

(обратно)

8

Имеется в виду брак ниток, которыми мы обтирали машину.

(обратно)

9

Варьянт — на коем фрак.

(обратно)

Оглавление

I

II

III

IV Гости Комаровки

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

Иллюстрации

*** Примечания ***