Развороченные черепа [Рюрик Ивнев] (fb2) читать онлайн

- Развороченные черепа (а.с. Антология поэзии -1913) 86 Кб, 12с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Рюрик Ивнев - Сергей Павлович Бобров - Василиск Гнедов - Иван Васильевич Игнатьев - Димитрий Александрович Крючков

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Развороченные черепа Эго-Футуристы: Альманах IX

Сергей Бобров

Молодость золота

Зеркало земли изогнуто
И исторгнется им тоска;
Ты, нетленное золото,
Ниспадаешь на дикие шелка.
А в руках твоих ослепительных
Не старая грамота – меч!
Как на солнце, на море длинное
Упадает стремительно сечь.
Ты знаешь, и не обещаючи:
– На строки дней вернусь!
Закрой неверные раи
В свой пресветлый убрус.
А молодость твоя гневливая
Построяет некий нам мост,
Чтобы буквы негаданной нивы
Коснулись любимых, любимых звезд.

Необыкновенная ловля

День мутными растрескивается речами,
Грозной чернью обветренных слов.
Несутся их толпы за толпами.
Собирая свой темный улов.
В сетях их пресветлые рыбы.
Чешуей они – блёстками блекнут:
На руках их раны, изгибы,
Глаза – горькие слезы исторгнут.
Невозможно их бег прекрасный
Живой рукой остановить.
А яростные вои, рыданья
Бросают они по пути.
Кто сбирает их – королевич,
Ему не плакать ни о чем;
Он ложится на свое ложе
И повторяет их беглый гул.
С ним одним говором бессмертным
Говорит живое небытие.
По щекам его тихо стертым
Скатывается слеза его.

Свобода

Свобода плакала в эфире
Над океаном жизни сна.
Звезды прельстительный дикирий
Жгла жизни яростной весна.
В руках Свободы шар безумный
Аполлонической любви,
Рук силуэт нежданно шумный
И непостыдные лучи.
Она прекрасной оставалась, –
Пожаром жизни мировой,
Когда над нею раздавалась
Волна игры волной другой.
Призрак душил рукой слепящей
Ее бессмертное лицо, –
И беломраморной дрожащей –
Рукой поддерживал кольцо.

Благоденствие

Благоухай, земли денница,
Остров пальм и белоногих зверей!
Не ассирийских херувимов
Каменнодушная чреда, –
Нет, эти голубые лица
Воздвигли звонкие города.
Поднимая на плечах неуловимых
Стебли египетских степей.
Человеческий мир! не ты ль затерян, –
Вспомни тех заветный завет:
Одной старинною пылью верен
Дней твоих слабый свет.
Ты – лики демонов жалкие разрушишь,
Утвердив сказаний пентаграмму;
Перед блеском непомерклым твоей души
Падет их армада.

Несчастная любовь

В предшествии стройного призрака
Является в шумах она:
Опушена вниз рука,
Пристальные глаза, в них глубина.
Кристаллы, камни, гранаты.
О, если можешь, остановись!
Вонзи в уста эту руку,
Дай мне очей этих высь.
Душа уходит, как тангенс,
В зыбь очей, в муть очей, в ночь очей. –
Скажи мне ты: – «Стань же
Строкою души моей».

Бег алмазов

О, голос неслитный
Ледовитых дубрав!
Как Фритьоф, орел ненасытный,
И мой приготовлен корабль!
Вот корабль выплывает в пучины,
Стоном задымились берега;
Серые долины! прощайте, –
И вот первых алмазов рога.
Живи на просторе бдящем.
Ты, мыслей полюс живой;
На севере огнем дрожащем,
Корабль, не останавливайся мой.
Твои реи не я ли устами
Целовал и хвалил,
Остановись, дрожи, дрожи! – мое знамя
Перед силой несметных сил.

Судьба стиха

Каждый стих, отплывая, тонет
В разгневанных полдневных парах.
Полдень луч распаленный гонит и стонет,
Испаряя маленький прах.
Каждый стих, отплывая, гибнет
В равнодушную прорубь луны,
Она его не отринет,
Сеть мертвой, жестокой волны
Вы же, легкие колоссы-звезды.
Вы встречаете радостно его!
И стихов налитые грозды
Не отнимет у вас никто.
Вы единое мирите сердце
Разномерным вашим лучом.
И родного приветите стрельца вы
В несравненный эфирный дом.
Москва. Лето 1913

Из книги «Лира Лир».

Чужой голос

Вероятнее всего, что поэт – путешественник.

Будучи чтецом, он уже становится поэтом. Будучи поэтом, он уже стал чтецом.

Стихотворение стелется перед чтецом пустыней. Оно возникает перед ним водопадом. Стелясь пустыней – приглашает нового Ливингстона пройти свои пески. Сахара молит себе путешественника. – Будь же капитаном поисков! Разве чтение поэмы есть что-либо завершенное? – нет, ибо оно обратимо и пропускает через свой конец, как через облако. Воспрепятствует ли облако находящемуся в нем пройти себя? Пройди через невзгоды песков.

Стихотворение возникает струями водопада. Ужели нужно низринуться в громы Ниагары? Да, ибо поэма есть страсть, путь по водяным эмблемам. Ибо и Ниагара всего лишь эмблема.

Однако: если Сахара и Ниагара всего лишь эмблемы – не эмблема ли только сама страсть, которая – равняется им? Нет, не эмблема, ибо существует в реальности большей чем они, существуя в не-бытии.

Но реальность есть лишь жест эмблемы. Форма есть сила эмблемы. Содержание – экватор формы. Метаформа мать формы. Но форма, рождаясь, подчиняет себе все иное. Само существование поэзии всего лишь оксюморон. Но в том его оправдание.

Итак – пройди пустыню! Чтец удаляется в поэму как в пустыню, – и только проходит через нее. Но тогда она уже не пустыня. Но только тогда она пустыня. – Потому, что он наполнил ее. Потому, что он только тогда воспринимает ее как таковую. Стихотворение без чтеца не существует.

Поэзия базируется истинно на лирическом возвращении[1].

Поэтому она требует оригинальности. Повторяя чужое, мы ссылаемся на чужие лирические построения. Не слишком ли это ясно!

Но лирика, волящая быть – требует ли лепости какой-либо? Нет, никак не требует. Потому, что лепость понятие текучее[2]. Поэтому возможны всякие лепости, ит лепейшая из них – это нелепость. Лирика оправдана уже своим существованием. Временное не может коснуться ее. Но устарелый поэт через эпигонов своих (и учениеков даже) расточил свою лирическую потенцию. И движения его поэм застыли навек, – они описали параболу и перестали ею быть. Они стали несуществующими – замкнутой параболой. Мы не в силах воспринять их. – Поэзия есть вечное строение. – Невозможна эволюция формы. Нельзя говорить о какой-либо перемене содержания; – ценность его ничтожна – оно просто бумага для стихов. И всегда одна и та же. Это известно даже Овсянико-Куликовскому. Но лирические движения известной поэзии (изветсной – может быть, русской, может быть, вселенской) идут далее и далее. Их завоевания бесконечны. Некоторые точки парабол Вольтера, Державина, Жуковского, Батюшкова, Байрона, Шекспира – дали Пушкина; некоторые точки Пушкина, Языкова, Баратынского, Ломоносова, Державина – дали Тютчева; некоторые точки Тютчева, Пушкина, Метерлинка, Вл. Соловьева, Фета – дали Блока. Так до бесконечности. Тут нелепо говорить о воле поэта. Он сын такого-то – и ведет свою родовую линию.

* * *
Когда стихи Игоря Северянина подняли шум в обществе[3], когда о словотворчестве заговорили всюду и им начали пытаться заниматься даже вовсе презренные баздарности, вроде Рославлева, начали появляться в необыкновенно большом количестве литографированные книжонки московских футуристов сперва в красивом исполнении Гончаровой и Ларионова, а потом сделанные кем попало[4]. Они неоригинальны, это первый грех. Но это еще не так горько для них, ибо они, что несомненно, находятся за пределами всякого искусства. Говорить об них как о стихотворцах нет возможности. Маяковский и Хлебников дают иногда вещи, которые можно читать, но тогда они в совершенном разногласии с выставленными ими принципами. Стихотворение Хлебникова в брошюре «Бух лесиный» крепко и красиво, но оно неоригинально, его мог бы написать и Блок. В брошюре Маяковского «Я» последнее стихотворение, действительно, совсем приятно, но большое влияние Анненского налицо. И там нет никаких «заумных» языков. Этим специально занимается г. Крученых, этот великолепный писарь в экстазе. Бурлюки занимаются саморекламированием, тем, что называется французами le fumisme, и подражанием чему угодно и кому угодно. Футуристические стихи Гуро под явным влиянием Игоря Северянина. О том, что делается в сборниках «Союза молодежи», где теоретизируют гг. Марков, Спандиков, Розанова, как-то даже неловко. Весь этот «футуризм», все это «будетлянское баяченье» простой коммерческий гешефт. И Маяковский с Хлебниковым, которые имеют возможность сделаться действительными поэтами, здесь совершенно случайно. И настолько ясны эти коммерческие устремления, что их заметил даже ежемесячный ремингтон «Своременника», г. Львов-Рогачевский[5].

Читатель русский занимался революцией, потом половой «проблемой», борьбой, футболом, Вербицкой… Теперь ему, действительно, совсем нечем заниматься. И вот для забавы сего соскучившегося брюха наряду с новейшими аттракционами появилось будетлянское «искусство». Все обставлено «как в лучших заведениях» – ругают предшественников, создают новые формы… но для кого? Все для того же обывателя, который никогда ничего не понимал в литературе и, вероятно, никогда ничего понимать не будет. Для того обывателя, который, смешивая в одну кучу все, что ему не нравится, называет эгофутуристами и Ларионова («Сатирикон»), и Тинякова («Голос Москвы»), и вашего покорного слугу («Приазовский край»). Момент выбран, правда, весьма удачно. Вожаки символизма начали несколько ослабевать в своем творчестве, зубы их притупились, – «долой символизм» – кричит будетлянская клика, – обыватель, конечно, в восторге. Он никогда искренно не любил символистов, да потом еще не забыты удары меткие хлыста, которые сыпались из «Весов» на глупые головы и длинные уши. И теперь обладатели сих ушей воняли на все лады: «долой символизм», в наивности свое предполагая, что снова будут писаться «умные, честные (!), серьезные вещи» вещи в стиле столь ими излюбленных Амфитеатрова, Шеллера-Михайлова, Вербицкой, Вересаева, Башкина, Немировича-Данченко и т. д., и не предполагая, что мука их ждет горшая.

Но ведь суд над литературой принадлежит не обывателю. А тот, кому известно, как делаются стихи, что он должен сказать, увидя «стихи» г. Крученых из его «Помады»:

Тебя злоречие смешает
С иной бесчувственной толпой
Или, что хуже, не узнает
Души торжественно святой…
или его же упражнения о «простой, славной Зинке» в «Бухе лесином» – неужели не ясно еще, что это просто писарь волостной, занимающийся «творчеством» от отчаянного безделья. Или его безграмотную мазню, которая полагает средством от «гносеологического одиночества»[6] изображение всяких «бул щур ду’ров», как будто скомбинировав как-либо бессистемно буквы, мы добьемся того, что мысль изреченная перестанет быть ложью (конечно, это правильно в том смысле, что соборность здесь достигается общим ничего непониманием).

Или – что можно сказать о произведении Бурлюка во 2-м «Садке судей», над которым красуется надпись «инструментовано на „с“», когда там «с» чуть ли не самая редкая буква! Или когда сей, подражая Корбьеру, пишет некоторые слова большими буквами и называет их «лейт словами»[7] уже совсем ни с того, ни с сего. Что можно вообще сказать о стишках г. Бурлюка, которые разительно напоминают бездарнейшие изделия г. Эльснера, который, слава Богу, еще не «футурист»!

Все это около искусства и не лежало. Поэтому нам остается только повторить то, что не однажды говорили «Весы»:

Остерегайтесь подделок!..

Москва, осень 1913.

Василиск Гнедов

«Слезжит рябидии труньга сно…»

Посвящается тем, кто глух и слеп.

Слезжит рябидии труньга сно –
Коневама усмешки подтишок,
Да замолчите же нечисти ругты –
Глазами выкрасил подол мозга,
Зверями ястребло пьяны гага –
Сквозь солнце плещется моя нога.
Съезжает с кручи костыль средины
Нечаят желтый скачков вихры,
За хвост нырнула игры кладбище
Кобылья проседь стучит виски
Гормай у сланца щипцы съедая
И горы руки подняли продн.
Крылошко бытюшка камешек горя –
Ябеда радугу глаза,
Вынырник пальца стального
По морю вскочит в рукав
Ягода стражи не больно
Еду на чёрствых буграх.

Рюрик Ивнев

«Я запою голосом развинченным…»

Я запою голосом развинченным
И сделаю соответствующий жест,
А если посмотреть под стеклом увеличительным,
Вы поймете, что я, как арестант,
Что я с душою, душою развинченной.
Что я с тоскою увеличенной
Ищу подходящих невест.
Вот вы улыбнулись презрительно,
Но улыбка ваша, как стон.
Пусть сваха захохочет язвительно,
Поймите же меня со всех сторон.

«Мне не надо Ваших слов…»

Мне не надо Ваших слов: Не бойтесь,
Мне не надо траурных утех.
Я не буду хныкать, как это водится;
Я перевоспитаю Грех.
Он будет у меня причесанным
И умытым, как умный бутуз.
Я люблю корабль. Разговор с матросами,
Муку, рогожу, пыльный груз,
Гудок, палубную публику
И невыразимую любовь.
Скажите, под какую рубрику
Записать мою кровь?

«Я помню отлично кладбище татарское…»

Я помню отлично кладбище татарское
И острые камни развалявшихся могил,
Меня не похвалила бы писательница Чарская,
За то, что я каждый вечер туда приходил.
Я помню наши тайны и ласки бессвязные,
Торопливые, недоконченные иногда.
Над нами горели звезды алмазные
И луна, как сковорода.
Мы были натуры совершенно разные,
Но нас сковала любовь-вражда.
И вот теперь я вспоминаю наши приключения
И испытываю полу-радость, полу-мучение.

«Мне хочется слышать голоса полупьяные…»

Мне хочется слышать голоса полупьяные
И нюхать известку и сырые кирпичи.
Пусть вечер меня затомит туманами,
Я буду странствовать при блеске свечи…
Падать в яму, скользить по мокрому,
По изрытой земле без цели идти,
Прислушиваясь к тайному шороху
Делаемого конфетти.
Я весь новый и себя не знаю,
Что было вчера, то прошло, как сон.
Я теперь задыхаюсь, замираю,
Когда чувствую, что покорен.
Опускаю глаза на изорванную скатерть
Я не знаю, чей я раб?
Кто будет засыпать в моих объятьях
И сбрасывать меня в трап?

Иван Игнатьев

Opus: 15369

Зовут грозою Розовых воронок
В трубы Проруб.
А для меня совсем-совсем негромок
Удар Курка в Железный зуб.
Надолго Вынужденному срединнику
Закрыть Пугающий привет ВСЕГО.
И нудны все Соседние пустынники –
Пустынней НИЧЕГО.
Это называется «Метрополитен».

Opus: 80447

Давно покинуто собачье –
Приветствую, Кастраты, вас.
Хотя и вылетаю изредка на моно-таксо в Скачки,
Но больше не ищу Себя, Олега и Лолетту Ас.
Это – «Тренировка».

Opus: −45

   н
  Величайшая
  Е
  Рье
умомАс
   е
   б
   е


Ввиду технической импотенции – opus И. В. Игнатьева «Лазоревый Логарифм» неможет быть выполнен типо-литографским способом.



Димитрий Крючков

Кричат мобили

Грохочет день. Кричат мобили.
Кругом и шумно и пестро.
Здесь халифат любви и гнили –
Цилиндр и красное перо.
Постылый сон. Открыта рана
И небо дымно розовей,
А на домов немом экране
Венок уродливых теней.
Но минет все и легче дыма
Пройдет и канет. Трудный ход
К вратам желаемого Рима
Тропой истоптанной ведет.
Пусть жизнь в истомности гримасы
Глядится в вечное трюмо
И в электрической кирасе
Хохочет наглый кинемо!

Осенью

Я твой, опять твой, город осени,
К тебе пришел с полярных скал,
Где смутно-томен запах сосенный,
Где неуемен светлый вал.
Люблю напев твой электрический,
Трамваев жесткую игру
И плеск каналов элегический
И слитный говор ввечеру.
В душе пленительными тундрами
Простерлись яви и мечты,
А в сердце – бой; гремят полундрами
Воспоминания листы.
И до утра готов я алости
И синевы твоих огней
Пить до губительной усталости
В лесу поющих фонарей.
Все мнится сердцу увертюрою
И близок искрящийся снег,
Что кроет нас карикатурою
Звездисто-радующих рек.

Константин Олимпов



Задорница

Отдых I
Я, глазным серпом смеяся,
Проходила по деревне,
Двадцать. парней уходила,
Всех любовью извела.
Сердце говором хмелело
Балагурьем в финском пойге,
Хохоча, звенела пеньем,
На щеках пылала кровь.
Руки в боки, да вприсядку
На песке мерцлю ногами:
Гром и молния в движеньях,
Гром и молния в очах.
Удивлялись парни девкой,
Состязаться захотели,
Уморилися одышкой,
Только я была бодра!

Набросок

Заходит кухонное солнце
На фитиле жестяной лампы.
Без керосина пламя солнца,
Тускнеет свет от лампы.
Кадит угаром уголь солнца,
Замолк огонь у лампы.
Я в темноте, но в грезах Солнца
Иной Бессмертной Лампы.

Всеволод Светланов

Музыка слов

(Эскизы лингвистики)[8]
I
Вода… Ты воспета была греческими поэтами формой «Оди» – песнь. Славяне после стали называть тебя «Оди» – «Ода». «Ода» – песнь не только воде, но и всему прекрасному ландшафту Природы. Предки скифов называли эту прекрасную жидкость словом: «во». Когда нужно было подтвердить мысль о этом, добавляли: «да». Отсюда истекло слово книжное: «во-да».

Без воды нет жизни – житейский афоризм. Без воды нет красоты – афоризм художников. Вода – эта песнь всей жизни.

* * *
Жжж… – пролетела муха… Иии… – пропищал комарик… Зззинь… зззинь… – прошумело какое-то насекомое. Жизнь! Ты всюду царишь в своем движении. Движение уже жизнь… Романцы называли жизнь – вита. Славяне бессознательно создали слово: «витать… летать». «Виташе якоже ластовица и голубица». Витание – полет мысли. И древние народы витали… кочевали… бродили, не зная «черты оседлости». Житейский лаконизм: «шатание» тоже «витание» мысли, но без «дела». Жизнь, это красота эстетического движения Космоса.

* * *
Человек! Твое чело украшено веками в виде красивой бахромы… пленок, из-под которых величественно глядят премудрые глаза твои на мировое пространство. Ты определил время как некое пространство – словом «веками».

И когда ты раскрываешь свои веки, чтобы на время уступить грозному призраку смерти, ты дерзко взываешь к вечности веков и видишь как во сне свое бессмертие.

Вместо Смерти ты уже ясно видишь образ Сверхчеловека!

* * *
Грудь… груди… Уд у славян член тела. «Вси мы уди от части есмы», – говорит св. Апостол Павел. Уд, «удить» – ловить сильный пол. Груда – это вал камней на горе. Груды – это горы Ливанские, как их называет Премудрый Соломон.

Груди – это груды камней, о которые разбиваются страстные волны жизни.

* * *
Красота… Красоты… Красный цвет – цвет жизни. Ландшафт Природы потому всегда красив, что в нем находим красный цвет со всеми ему родственными цветами и тенями. Но что может быть красивей естественной архитектуры построек пчел – «соты», этого чудного образца социального общежития. «Соты»… «о, ты» – любовное восклицание амуров, ищущих «соты» у венер. Тонкие различия пород людей носят определения: «раса». Красота, это сотня единиц божественного происхождения из единицы. «Красненькая», это жалкий идеал материалистов, втоптавших в грязь всякое понятие о красоте жизни.

Объявления

Петербургский Глашатай

Новые Эдиции:

К. Олимпов. «Жонглеры – Нервы». Поэзы 30 к.

«Небокопы». VIII альманах Эгофутуристов. 50 к.

Иван Игнатьев. «Эшафот». 30 к.

Вадим Шершеневич. «Романтическая пудра». Поэзы. Opus 8-й.

Василиск Гнедов. «Горы в чепцах». 30 коп.

Димитрий Крючков. «Падун немолчный». Поэзы. 50 к.

Развороченные черепа. IX альманах Эгофутуристов. 50 к.



Эгофутурный Плясет
В октябре т. г. в СПБ приезжает знаменитая плясея Исидора Дункан, коя будет ритмовать на сцене С.-Петербургского филиала Вселенского Эго-Театра стихи Великого Василиска Гнедова и Всемирно-известного издателя И. В. Игнатьева.

О дне дей своевременно.

Примечания

1

Подробнее об этом см. нашу статью «О лирической теме», № 1–2 «Трудов и дней» 1913 г.

(обратно)

2

Кстати о лепости: есть необыкновенно идиотичное требование к поэмам: – истинная (?) поэзия понятна и близка детям. В сборниках детских стихотворений посему должны войти: Пушкина «Мой голос для тебя и ласковый и томный…», Языкова «Блажен, кто мог на ложе ночи…», Баратынского «Все мысль, да мысль. Художник бедный слова…», Тютчева «Люблю сей Божий гнев…» и т. д. Ведь это все истинные поэты, а следовательно, каждое их стихотворение будет понятно и детям. Вот пример результата истинной болтовни.

(обратно)

3

Почему так сильно обиделась критика на словопроизводство Северянина? Ведь еще Пушкин писал: «Словом, я – огончарован». Впрочем, кажется, тому хорошее объяснение – ее безусловная и безграничная необразованность. И доходит оно до того, что некий г. П. П. В., разбирая в одном из последних №№ «Нового времени» книгу автора сей заметки, упрекая его за то, что стихотворец сей употребил в стихах своих слова «анаколуф и оксюморон», ему непонятные, и не оговорил имена их в примечании. Далее он решил, что слова эти изобрел сам стиховторец, когда они употребляются в сочинении по риторике уже не одну и не две сотни лет.

(обратно)

4

Последние брошюры московских футуристов исполнены отвартительно. Исполнители, очевидно, набираются откуда придется. Пустяковые лепетания Розановой, которая находится в добром согласии со всем кроме футуризма, жалкое подражание Гончаровой работы механической кубографии г. Малевича, вовсе безличные выкрутасы Кульбина и т. д. Чтобы окончательно дискредитировать свои художественные вкусы, московские футуристы в книжонке «Во дро пещем» поместили снимок с картинки госпожи Розановой, картинки, что относит нас к доброму старому времени «Голубой розы».

(обратно)

5

Тот самый, который, обругав Брюсова, истинным поэтом признал ренегата и предателя символизма – Городецкого.

(обратно)

6

Что сие выражение значит, достаточно непонятно: очевидно автор хотел сказать «познавательного одиночества», но кто этого не знает.

(обратно)

7

Положим, это обычный способ г. Бурлюка: стащить какой-либо термин и прицепить его к собственным шедеврам. Собственная энергия затрагивается г. Бурлюком с завидной экономией, пример чему его брошюра «Галдящие бенуа и русское национальное искусство», где нет ни одного слова своего; все тщательно выбрано из Кульбина, интервью различных с Ларионовым и Гончаровой и из лекции, читанной автором этой заметки в янв. прошлого года в Пб.

(обратно)

8

Автор не претендует на научные изыскания.

(обратно)

Оглавление

  • Сергей Бобров
  •   Молодость золота
  •   Необыкновенная ловля
  •   Свобода
  •   Благоденствие
  •   Несчастная любовь
  •   Бег алмазов
  •   Судьба стиха
  •   Чужой голос
  • Василиск Гнедов
  •   «Слезжит рябидии труньга сно…»
  • Рюрик Ивнев
  •   «Я запою голосом развинченным…»
  •   «Мне не надо Ваших слов…»
  •   «Я помню отлично кладбище татарское…»
  •   «Мне хочется слышать голоса полупьяные…»
  • Иван Игнатьев
  •   Opus: 15369
  •   Opus: 80447
  •   Opus: −45
  • Димитрий Крючков
  •   Кричат мобили
  •   Осенью
  • Константин Олимпов
  •   Задорница
  •   Набросок
  • Всеволод Светланов
  •   Музыка слов
  • Объявления
  • *** Примечания ***