Дед Щукарь [Елена Петровна Кукочкина] (fb2) читать онлайн

Елена Кукочкина Дед Щукарь

памяти Могилева Василия Константиновича,

что жил по улице Пушкина, работал на извозе,

вязал крепкие сети и был моим прадедом

Дед Василий вставал каждое утро до того, как поднималось солнце и заливало пышущим южным жаром окрестности и астраханскую выжженную степь. Дед, по своему обыкновению, будил спящего внука Сережку.

— Внучок, пишли, пишли. Бабы щас пидут, надо успеть.

Внучок часто под вечер забирался к деду в широкую кровать, утыкался в бок, слушал, как глухо бьется дедово сердце, вдыхал запах старческого тела, перемешанного с запахом въевшегося табака, иногда просил почитать книгу, которую Василий непременно брал с собой в постель и читал под светом керосиновой лампы.

Вставать в четыре утра Сережа не особо любил и всегда удивлялся деду, который точно, без будильника, поднимался на работу. Работа у деда была нехитрая, но очень ответственная — он занимался извозом и перевозил людей на лодке на противоположный берег реки Мурня.

Река в те времена стояла полноводной, метров триста до другого берега. Особенно по весне сильное течение иногда с волнами, несло длинную деревянную лодку в сторону заречной части города. Поэтому деду и нужен был юный помощник, чтобы тот сел на весла, а дед в это время подруливал кормовым веслом.

В сезон половодья река Мурня разливалась так широко и далеко, что берегов ее не видно, сплошь вода до самой реки Ахтубы, а вместе с ней и до Волги. Перед самым половодьем, как только лед на реке таял в начале апреля, а иногда в теплую зиму и в марте, лодки проходили обязательную починку — ставились клепки, забивались и промазывались смолой.

Организация “Дорстрой” подготавливала в это время несамоходный плашкоут, подгоняемый буксиром, который перевозил стадо коров на остров Петриков или как его еще называли “Собачий бугор” по другую сторону Мурни. Именно на том берегу коровки могли поживиться сочными весенними травами, а летом пестрым разноцветьем благодатного займища. Там же у людей были свои делянки, на которых выращивали картошку, а еще колхозные бахчи с арбузами, дынями, помидорами, огурцами. Там же косили траву, собирали, просушивали и готовили сено на зиму. Мальчики бегали с удочками рыбачить, часто не платили за проезд — главное, схватить удочку и бежать. Поэтому желающих, воспользоваться услугой лодочника, было вдоволь. В выходные дни так и вовсе собиралась толпа народа с тяпками, лопатами, ведрами, на дне которых, в узелке хранилась простая еда. Деда Василия, как одного из лодочников, работающих на извозе, народ знал в лицо и крепко уважал, потому что без лодочника — дело не сделаешь и голодным останешься.

Перед тем, как отправиться на работу, дед Василий каждое утро выходил босыми ногами на широкое крыльцо дома, вынимал из карманов папиросы и спички, прихватывал руками серые свободные штаны на коленях и присаживался на верхнюю ступеньку. Медленно втягивал дым табака, смотрел на светлеющее сизое небо, прислушивался к предрассветной тишине, когда спит еще домашняя живность в загонах, а соседи, хоть и просыпаются, но не решаются скрипнуть лишний раз дверью, и думал, что еще один светлый день пройдет с пользой.

Внук тихонько открывал деревянную дверь, выходил на широкое крыльцо, потирал своей детской ладошкой заспанные глаза, приминал непослушный локон каштановых, слегка выгоревших на солнце, волос, который торчал на макушке столбом после лежания на жесткой подушке. Усаживался рядом с дедом, опирался локтями рук об острые коленки и держал ладонями лицо — так ему казалось, что вроде еще спишь — сон продлеваешь, но и уже проснулся.

— Дед, а дед, — сонно скрипел голосом Сережа.

— Ммм… — тихо крякнул, затянувшись папиросой, дед.

— А, правда, что в нашем доме испанские летчики жили? Баба Маша говорила.

— Было дило.

— А когда было?

— Перед самой войной, — хмуро отвечал дед, следя как из-под шифера на зимней кухне, что стояла напротив крыльца дома, вылезали заспанные, но всегда бойкие и готовые к сбивчивому стрекоту воробьи.

— Дед, ну расскажи, — слегка раскачивался Сережка, пробуждая себя ото сна. Дед смотрел вдаль. Цеплял взглядом яблоню с зелеными, по бокам приятно розовеющими яблоками, абрикосу, на верхушке которой дозревали румяно-красным последние ягоды — туда не дотянуться, только палкой и на стремянку лезть, бабка ведь просила. Затем перевел взгляд на стынущие босые ноги и начал рассказ.

— Это внучок было в году этак 39-м, когда Франко в Испании захватил власть. До того три года у испанцев шла гражданская война. Наши там воевали. Отправили туды танки, пушки, самолеты, солдат. Но тильки силы неравны. Франко сподобились помогать Италия и Германия. Так оно там, в Испании, и победил фашизм. Вин тоды четверо испанских летчиков в наш гарнизон и пожаловали.

Дед замолчал, докурил папиросу, затушил и кинул в проржавевшее по донышку ведро, что стояло тут же возле крыльца и служило своеобразной урной.

— А дальше, дед. Что было дальше?

— А дальше неси, внучок, мой зипунок и пидем, бабы ждут.

Сережа поднимался на ноги, забегал обратно в дом, натягивал на себя кофту, деду снимал с крючка серый пиджак, хватал военную зелено-серую фуражку, тут же брался за кондукторскую кожаную сумку, изрядно потрепанную и стертую до светлых прожилок по краям, сумку дед перекидывал через плечо и клал туда монеты за проезд.

Когда Сережа выходил из дома, дед Васька уже стоял возле крыльца в болотных высоких резиновых сапогах. Наготове тяжелело своей ношей кормовое весло, которое тащил Сережа. Если два обычных длинных весла изготавливал сам дед из вяза, то кормовое весло делалось у мастера на заказ со специальной кожаной манжетой на веретене, чтобы весло, когда вставлялось в гуж, сделанный из ремня или толстых веревок на корме лодки для управления, не перетиралось.

Идти до извоза деду и внуку было недалеко. Дед шел прихрамывая, чуть раскачиваясь, как истинный моряк. Сережа вышагивал рядом, гнул плечо под веслом. Дом их стоял на улице Пушкина — в самой центральной, ходовой местности по тем временам. Здесь тебе сразу против дома раскинулся большой парк с магазином “Раймаг”, библиотекой, летним кинотеатром, павильонами, где продавались мороженное, лимонады, возле павильонов стояли высокие столы с мраморными столешницами, где задерживались мужики, выпивая пиво или чего покрепче.

На другой стороне от Пушкина — улица Чкаловская. На той улице на самом углу в одноэтажном неприхотливом здании с маленькими окнами, окрашенными в зеленый цвет, находилась Сберкасса. Далее двухэтажные дома, горделивые и наполненные властью — Райисполком и Горисполком, после них закрытый кинотеатр “Мир” из красного добротного кирпича и отделение Милиции. И самое большое достояние — это метров триста асфальтной дороги, по которой вечером прогуливался народ, захаживал в парк или в летний кинотеатр посмотреть новинку советского кинематографа. А еще здесь же, возле памятника, посвященному борцам за установление Советской Власти и войнам, погибшим в отечественной войне, принимали в пионеры, а главное — в комсомолы — будущее великой страны.

Деду Василию и внуку Сереже рукой было подать до извоза. Пройдешь два дома, и вот уже улица Пушкина пересекает улицу Фрунзе. Здесь на углу перекрестка величаво стоял белокаменный дом раскулаченного в революцию купца, теперь же дом определили под школу, где учились начальные классы. Внутри дома деревянные двери, скрипучие половицы, вытянутые окна в белых рамах, словно из бального зала, и высоченные потолки, каких не видывали обычные жилые дома. Невозможно было прийти мимо и не взглянуть на кирпичное здание. Оно стояло так, будто плевалось в сторону советской власти — мол, вы хоть и сделали из меня школу для пионеров, а внутри по моим деревянным стенам все же течет голубая дворянская кровь.

Сережа нес, перекинув через плечо тяжелое весло, очень ему хотелось положить его наземь и тащить волоком, но дед такого бы не понял — все равно, что рубахой, сшитой собственноручно, пыль на чердаке протирать — только портить. От каменной школы путь становился легче, потому что дорога спускалась, словно медленно катилась к реке среди двух огромных бугров земли — а по меркам ребенка настоящих гор с ущельем, усыпанным по весне едкой зеленью. Наверху стояли дома, и шла дорога вправо, по которой если пойти пешком, то выйдешь к большой площади и окажешься у покатого обрыва, и тогда тебе откроется великолепный вид на реку, противоположный берег и на лиловое небо в предзакатные часы. Именно там садилось солнце, неохотно клонилось за Собачий бугор, раскрашивая небо желтыми, красными, синими всполохами.

— Так жили у нас эти испанцы и что? Куда они делись? — продолжал выведывать Сережа. За разговором нести весло куда легче.

— Обожди, не так сразу, — задумчиво говорил дед. — То были летчики из военной школы, что стояла в Кировабаде в Азербайджане. СССР взялся, так сказать, за их подготовку, в помощь Испании, в году этак 37-м. А эти наши испанцы, когда выпускаться стали из Кировабада, узнали, что революция на их родине закончилась и Франко победил. Ну, а Франко — это же фашист. Летчик ему хоть и свой, но уже не нужен. Вот и раскидали испанцев по советским гарнизонам. Четверо нам досталось.

— А потом, что стало, потом?

— Потом, — дед приостановился и переложил весла на другое плечо, — война началась с Германией. Испанцы стали за нас воевать, вылетали с нашего аэродрома, когда немец заходил с Калмыкии, да к Сталинграду сунулся. Один из испанцев погиб на взлете. “Мессер” вражеский пробил. Так и упал носом в займище. Второго тоже сбили.

— Дед, как же вы общались? Ты разве испанский знаешь?

— Ты шо, внучок, ни вразумию я испанский. Знали они наш, тильки плохо.

Вопросы юного Сережу переполняли так, что если бы их перевести в эквивалент воды, то затопило бы улицу Пушкина до самого их дома. Но разговоры надобно было оставить на потом. На берегу уже стояли женщины с ведрами и ждали извозчика, разговаривали между собой, отмахивались шутками и шептали последние сплетни. Хоть имен их Сережа не запоминал, но знал каждую женщину в лицо.

Все женщины обязательно повязывали голову белыми платками на манер косынки, а поверх платья надевали слегка выстиранные, но белые передники. Женщины каждое утро перебирались на лодке на тот берег на утреннюю дойку к коровам, которые все лето свободно гуляли в займище. На том берегу, в местечке с вырубленным вручную ивняком, женщин дожидался извозчик с внучком, чтобы не возвращаться порожняком.

— Дед, а дед, — снова начал донимать расспросами мальчишка. Сидеть на берегу в зарослях ивняка, поеживаться от паров холодной утренней воды и вместе с тем подставлять лицо слабым и нежным просветам утреннего солнца — дело одно, но коротать время в ожидании обратных попутчиков легче в беседе.

— А в войну ты воевал?

Дед вытащил папиросы из кондукторской сумки, присел на жесткую лавочку лодки, слегка щурясь и поглядывая на внука.

— В отечественную не воевал. Помогал в тылу. Возил на дощаниках боеприпасы, туды, — махнул дед рукой в сторону Волги. — Валял валенки в цеху. Работы мрак. Домой некогда пойти. Клавка (дочь) еду таскала. Там же в мастерской и спали.

— Ну, а воевал ты когда? — не терпелось узнать все подробности елозившему рядом мальчику.

— А воевал я в первую империалистическую. До Варшавы дошли вместе с Брусиловым. Правда, то ж под Перемышлем первую осаду не выдержали, тикал до самого Смоленска. Осколок остался, — показал дед на левое плечо, — от гаубицы немецкой. — Бежал, а в спину снаряды немецкие як чемоданы летят. Хорошо, на вещмешке котелок железный висел. Вин як зазвенит. Я упал. Ну, усё, внучок, думал всрался. А-н нет, живой.

При слове осколок у Сережи загорались глаза. Дед как-то показывал ему раненое плечо, и мальчик мог подушечками пальцев ощутить рифленый маленький квадрат, который то появлялся, то исчезал, а перед дождем с грозой и молнией болел ноющей неутихающей болью.

Как только появлялись женщины с ведрами, полными свежего молока, от которого поднимался чуть видный белесый парок, вкусно пахнущий жирными сливками, извозчики готовились принять пассажиров. Сережа помогал женщинам забраться через бортик, поставить ведра так, чтобы не расплескалось содержимое. Потом мальчишка усаживался на весла, готовый плавно грести в сторону дома, а дед Василий вставал на корме у руля. Тут же подоспевал к берегу второй извозчик — напарник — часто, в будни, они делили дни и работали в одиночку, а вот в выходные народу набиралось столько, что люди в очередь становились. Некоторые и велосипеды, и мопеды с собой перевозили, ибо делянки друг от друга в займище находились не близко, а до Ахтубы через всё цветущее разнотравье еще дальше.

Сидеть на веслах — дело не из простых, нужна выносливость и не дюжая сила. Руки у Сережи через несколько ходок начинали болеть, мышцы на спине, хоть и привычные, но уставали. Да еще и летом, как только солнце поднималось высоко в голубое прозрачное, словно стеклышко от бутылки, небо — начиналось самое пекло. В жару пот тек градом по вискам, шее, затылку, животу под свободной рубашкой, ручейком собирался и впитывался у черных шароваров, охлаждал на мгновение тело, пока солнце адовым жаром не выпаливало всё до последней капли. Можно окунуться в речке, но хватало прохлады буквально на пять минут, а иногда и того меньше. Зато от деда всегда копеечка доставалась. Но всё же выдерживать трудную работу до вечера не всегда у Сережи получалось. Да и к тому же на извоз приходили мужики, тогда они садились на весла, и дело уже шло быстрей, а Сережка убегал домой.

Дома, если баба Маша не занимала каким-нибудь делом, то внук убегал на улицу к дворовым друзьям. К вечеру, когда урчащий желудок говорил, что ждать еды невмоготу — Сережа возвращался домой.

— Бабушка, а дед еще не пришел?

— Не було еще. Задерживаются-поди.

Сережа, погрустневший, садился за небольшой прямоугольный стол, накрытый тяжелой клеенкой, от которой исходил слегка заметный, но уже выветрившийся запах краски и сухого клея. Бабушка Маша ставила на деревянную подставку чугунную тяжелую сковородку со съемной ручкой, в которой вкусно шкварчали рыба с картошкой. Рыбу готовила бабушка знатно: сначала обжаривала красноперку до золотисто-коричневой корочки, затем подкладывала тонко нарезанную картошку, лучок и помидоры. Помидоры давали сок и сладкую кислинку, отчего промасленная растительным маслом рыба становилась менее жирной и вбирала сочный вкус астраханских солнечных томатов.

Сережа ел в охотку, обжигал губы и язык, нетерпеливо дул, торопился.

— Не спешай, — останавливала его бабушка.

Мальчик поднял голову от тарелки и замер с вилкой в руках, но не от того, что бабушка велела помедлить с едой, острый слух Сережи различил редкий по тем временам звук мотора.

— Я скоро, — сорвался из-за стола внучок, бабушка не успела и рта раскрыть, только всплеснула руками и по-доброму тихо шепнула себе под нос: “Бисовы дети”.

Сережа со всех нос бежал от летней кухни, что находилась в самом конце двора по дорожке, огибая дождевую бочку, раскидистые кисти винограда и дом, прямиком к калитке. Звук становился громче. Уже у самых ворот. Скорей бы. Только успеть!

Скрип колодок, переключение передач и рокот мотора. Стоило только потянуть дверь калитки и вот тебе уже пол улицы ребят собралось, посмотреть на диво техники — ГАЗ-69. Дед Васька, разговаривая с каким-то очередным военным, горделиво вылезал из машины, окруженный ребятней. Пока взрослые разговаривали, доставали непонятную тяжелую ткань, мальчишки кружились возле блестящей, покрытой зеленой краской машины, заглядывали в кабину, обходили кругами и восхищались небывалой роскошью.

После непонятных взрослых разговоров, похлопываний по рукам, военный, облаченный в завидную форму, уезжал, поднимая за собой дорожную пыль и оставляя стрекот, переговаривавшейся между собой соседской ребятни.

— Работа подоспела, — хлопал по плечу дед Васька шустрого Сережу, у которого от предстоящего дела падал весь разгоревшийся внутри запал. — Пидем исть, а потом ужо, — недоговаривал до конца дед, спешил мыть руки и к столу.

Деда Василия знал весь гарнизон. Каждый уважающий себя рыбак, а таких была большая часть военных, должен иметь сеть или бредень. А лучшие сети умел вязать только дед Щукарь. Сети длинные, по тридцать, а-то и пятьдесят метров, крепкие и долговечные. Ни один жирный сазан или проворный судак из сетей деда Щукаря не выпутывался. За этим и ехали все военные на улицу Пушкина, привозили с собой срезанные втихую тормозные парашюты. После чего начиналась самая тяжелая работа. Дед заставлял внука нарезать круги от дома до летней кухни и вытягивать из девятиметровых строп по одной шелковую нить. Пока внук бегал, дед вязал узелки и наматывал нитки в клубок, а вечером, после основной работы, садился вязать сети с помощью иглы-челнока.

В основном дело происходило в вечернее время. Дед заходил в дом, садился на табурет поближе к выходу, обустраивался так, чтобы сеть стояла в натяжку и начинал вязать. Баба Маша в это время подходила к противоположному углу дома, где на специально обустроенной тумбе стояли иконы: одни — старинные, рукописные, оставленные с царских времен, другие — современные с окладом из дешевой фольги и прорисованным изображением лика святого.

Мария Спиридоновна родилась за двадцать два года до революции и блюла веру так, как учила ее мать — вставала и ложилась с молитвой, ходила на все службы, отбивала поклоны, носила куличи перед светлым праздником Пасхой, таскала с собой внука Сережу, чтобы тоже приобщался. И никакой советский строй не мог выбить силу веры, с которой Мария родилась. Дед Васька не перечил бабке, но так же, как она любила Бога, он любил книги. Внук таскал ему их из библиотеки, что находилась тут же в парке. И хоть дед считался недоучкой, но образование находил в книгах, где ни слова не говорилось о Боге, Иисусе и молитвах.

Мария поправляла тугой пучок седых волос на затылке, вставляла обратно за день выпавшие невидимки, покрывала голову платком, зажигала свечку перед иконкой богородицы и начинала тихим голосом монотонно произносить молитву. С каждым словом, с каждым напевом она чувствовала, как с плеч снимается тягость бытия. Сначала Мария благодарила за хлеб насущный, за прожитый день. Вспоминала погибшего в дорожной аварии молодого сына, родителей и всех близких, кто простился с этим миром. Затем молилась за внука, невестку, дочь, уехавшую учиться в Астрахань. Мария будто разговаривала с Богом, замаливала грехи, и вместе с тем очищала душу.

Дед Васька слушал монотонный напев, попеременно менял пальцы, ловко орудуя челноком, снимал сетку с руки, снова натягивал, крутил головой на бабкины причитания, томно вздыхал, а потом не выдерживал.

— Бабушка, да шо ты там молишься! — громко, с ехидным подстреканием говорил он. — Та нема Бога! Шо ты там бьешь поклоны. Ты его хоть бачила?

Мария слушала старого атеиста и в груди ее подымалась такая горечь от слов мужа и раздражение, что в какой-то момент она не выдерживала, хватала веретено с шерстяными нитями от прялки, которая стояла подле тумбы с иконами, и замахивалась на деда:

— Эх, ты! Черт бисов! Ти ж ни в Бога, ни в черта ни вириш! Да шоб ти сказився!

Для деда проклятья бабки и вечный их спор словно шутка, требующая каждодневной репетиции. Дед победоносно натягивал улыбку и применял все свои способности к коммуникации:

— Ну шо ты лаяшься? Шо лаяшься? Давай лучше пидым сейчас на вечёрю. Прогуляемся, вин внучок с нами.

Баба Маша утихала, смотрела на улыбку мужа, в которой не было ни капли злости, а только небывалая нежность подхалима. Кивала головой, не спуская с лица строгости, возвращала веретено на место и заканчивала молитвы. Дед хоть и подтрунивал, а на вечернюю службу предлагал проводить, от того и сердце ее было спокойно.

Часто после очередной связанной сетки дед выходил в парк к павильонам, куда звали его военные трудяги, заказывали за свой счет пиво, знатно угощали и потчевали деда Щукаря. Расспрашивали его, точно внучок, о революции, первой мировой войне, о гаубицах и “Мессерах”, о том, как приезжал Никита Хрущев, как стоял дед возле первого председателя ЦК КПСС в двубортном костюме с георгиевскими крестами и медалями.

Кажется, прошла уже целая ночь, когда в окно постучали. Барабанили сначала тоненько, потом сильней, перебудили весь дом.

— Шо сталось? — выглянул дед с керосиновой лампой в руках.

— Там, на том берегу кричат. Тебя зовут, дед Вася, — запыхавшись, докладывала соседская дочка.

Дед зашел в дом, посмотрел на маятниковые часы из светлого дуба, что висели в длинном теплом коридоре возле окна. На часах показывало два ночи. Но куда деваться, кто еще поможет, кроме деда Щукаря.

— Пишли, внучок, — зайдя в дом, сообщил он, — подсобишь. На выручку идти надо.

Оделись наспех, водрузили на плечи весла и пошли быстрым шагом вниз, к извозу. На том берегу и, правда, зовут деда, свистят, костер жгут. Отвязали лодку. Внук прыгнул на весла, дед у руля. Подплыли на свет от костра, смотрят — мужики в трусах стоят, рубашки и штаны разорваны, а кто и вовсе без рубашек и штанов — это они так костер жгли, колючки собирали, да одежду кидали в огонь, сигнал SOS подавали. Темнота стояла такая, что хоть глаз выколи. Да и комаров было столько, что если бы не дед Васька — закусали бы до смерти.

Пока плыли обратно, познакомились. Все мужики — военные, прикомандированные в наш гарнизон, жили в гостинице, что стояла тут же возле белокаменной школы. На кой их черт послал на тот берег, сами не знали — порыбачить захотелось, а получился настоящий экстрим с элементами выживания.

— Дед Васька, мы тебя отблагодарим, — наперебой обещали спасенные мужики. — Спасибо тебе большое!

— Да, ладно вам, сынки, чешите уже до гостиницы.

Дед Щукарь и внук Сережа пошли домой, да больше спать не ложились. Через час другой светлеть начинало, а там и опять на извоз идти, теток с ведрами везти.

Вечером того же дня, после изнурительного труда, Василий решил прогуляться в парк к павильонам с верандами, где стояли мраморные столы и зеленые скамейки. За такой долгий день захотелось деду пивка свежего, холодного испить. Да там и остался.

Как только на маятниковых часах, мелодично тикавших без боя, показало десять вечера, бабушка Маша стала науськивать Сережу.

— Внучок, бижи, зови дида. Скольки уже времени? Вин он, наверное, тама набухавшись, готовый.

Внук Сережа прибегал в парк, к буфетам с деревянными верандами. Мраморные высокие столешница были сдвинуты, а за ними стояли пять мужиков. Двое из них в форме, полковничьи звезды сияли на погонах, другие — стояли по гражданке. На столешницах четыре бутылки дефицитной, самой дорогой водки “Столичной”, в литровой банке — кристальный спирт и разнообразные закуски. Это были спасенные мужики, что желали отблагодарить извозчика.

— Дед, — тихо скулил Сережа, потягивая край дедова пиджака в сторону дома. — Бабушка Маша зовет.

— Пидожди, пидожди, щас, щас внучок, — отнекивался дед, и Сереже тут перепадала порция мороженого и лимонада от радушных военных.

Взрослые пускались в разговоры. Дед был словоохотлив, знал много историй, да и начитанность книг придавала ему в беседе с военными вес. За то и уважали деда Василия — добрый, не откажет в помощи, сети добротные вяжет и знает многое — настоящая ходячая энциклопедия.

К двенадцати ночи Сережа, перекинув через плечо руку деда, тащил того через парк к дому. Бабушка Мария уже стояла на крыльце с набором ругательств.

— Ты! Чума б в твою душу, — бубнила Мария. — Нализався. Лягай уже, черт старый.

— Бабушка, ни лайся. Ну ни лайся! — еле шевелил языком дед. — Пиду на речку, пиривезу усех баб.

И то было священной правдой. Какой бы дед не вернулся из парка, каждое утро он вставал без будильника и шел с внуком на извоз. Но не в этот раз. То ли водка пошла не в ту глотку, то ли спирт оказался паленый, только дед встал утром, выпил кружку холодной воды и, окосев по новой, брякался в кровать. Бабушка развела руками. Деда добудиться было невозможно. Тогда Сереже ничего не оставалось, как взгромоздить на себя весла, взять кондукторскую сумку, дедову военную фуражку для важности и идти на извоз, теток перевозить. Четверо суток отходил дед от попойки, и всё это время заменял его на веслах внук. После чего Василий заверил бабку, что больше и капли спирта в рот не возьмет. Но верить этому так уж не стоило.

— Цей чьих будут?

— Да хто их побачит на другом берегу? Мужики какие-то.

— Ну пидем, подсобишь.

Тады ее в качель