Росток [Георгий Арсентьевич Кныш] (fb2) читать онлайн

Георгий Кныш РОСТОК Роман Авторизованный перевод с украинского Юрия Денисова

1

Выкатившись из-за конической шапки Высокого Замка, солнце взобралось на вершину неба, начало спускаться вниз и словно застыло на месте, очарованное красотой подстриженных топольков на Академической улице, ажурными пролетами железнодорожного моста, разноцветьем газонов. Старинная брусчатка улиц, уложенная еще в средние века и почти не тронутая временем, дышала зноем, ежеминутно меняя цвет — от темно-коричневого до светло-розового. Город был окутан маревом. И казалось, что он не стоит на месте, а куда-то плывет, вернее, движется — передвигаются деревья и клумбы, дома и улицы, заполненные прохожими, усеянные цветастыми пятнами неповоротливых угловатых грузовиков, стремительных, вертких легковых автомобилей и велосипедов.

Кто сказал, что города не ходят? Ходят! Но их шаг замедленный, степенный, соразмерный с веками. Чтобы заметить этот шаг, надо смотреть не поверхностно, не под крыши, а проникать взглядом глубже, в земную твердь, куда погружены ноги строений — фундаменты, сваи, бетонные подпоры.

Видите срезанный склон холма на Княжьей горе? Несколько обломков каменных глыб, скрепленных цементным раствором и покрытых местами мхом? Это оттуда мелкими шажочками город начал продвигаться вниз, заполняя прилегающие склоны, поляны и заросшие разнотравьем лощины.

Прошли столетия. Город взобрался на соседние холмы и взгорья, разросся так, что окраины теперь и не увидишь с того места, откуда началось его продвижение.

Это князь Лев, сын Данилы Галицкого, облюбовавший себе для посада срезанный склон холма, хорошо изучив окрестность, дал городу возможность двигаться, наливать мускулы силой, возводить храмы и крепости, большие и маленькие строения для жилья, промысла, взлета духа.

Видите сложенные из кирпича и колчедана серовато-черные стены с галереей под самой крышей? Там ходили когда-то «вои с мечами харалужными», с острыми пиками, охраняя город от набегов чужестранцев. Но они же, эти воины, открывали тяжелые кованые брамы-ворота и опускали крепостные мосты перед братьями по вере и крови, хотя те и являлись в кольчугах, островерхих шеломах и с мечом на боку.

Неподалеку блестящее, неудержимое в движении вверх чудо не чудо, здание не здание — сказочное сооружение. Это Вычислительный центр. Заглянем? Но только в один из залов. Чтобы осмотреть все, что есть в доме возле Княжьей горы, надо слишком много времени.

Здесь, в зале Вычислительного центра, будто ничего особенного и не происходит. Кто-то испещряет бумагу кривыми линиями, ставя возле них буквенные или числовые обозначения. Кто-то, нажимая на блестящие пластмассовые клавиши, внимательно всматривается в телевизионный экран, где зелено вспыхивают дрожащие строчки чисел и значков. Три молодых человека с погасшими сигаретами в уголках губ склонились над тонкими, похожими на затемненное стекло пленками; перебрасываясь репликами, что-то подчеркивают карандашами. Вряд ли поймут непосвященные. У них свой язык. Профессиональный. Научный. Но они хорошо понимают друг друга. И поймут их гости — ученые из далеких городов и стран. Язык науки един для всех.

Как же нам достичь взаимопонимания с ними? А может, попробуем объединить их научный язык и наш обычный? Почему бы и нет!

Теперь войдем в здание, расположенное у самого склона Княжьей горы, на котором рядом с массивными дверями сияет надпись — «Проблемная лаборатория». Или в другое — оно неподалеку, скрыто деревьями, — «Институт матери и ребенка». А может, сядем в трамвай и поедем в новый район, где живут люди, переселившиеся из переполненной старинной части города? Там улицы широкие, много зелени, там дома не стоят вплотную друг к другу.

Так куда же отправимся?

Печет немилосердно солнце. Плавится асфальт. Накалилась брусчатка. Стекает огненными плашками черепица с крутых склонов Арсенала. Пороховая башня и Цитадель. Будто ракеты на космодроме, застыли стремительные башни Ратуши и Ставропигии. А дальше взбежал на взгорье, поднял ввысь зеленые купола Святоюрский собор. Обойдя его, вырвался вперед костел Елизаветы, чтобы первым броситься в глаза приезжим.

Старина... Далекое прошлое. Склонимся с почтением перед ним...

Прошлое всегда с нами. Его передали нам в наследие и двадцать миллионов погибших в годы второй мировой войны. Еще — раненые, покалеченные, контуженые. Они до сих пор живут среди нас.

Присмотритесь — вот один из них. Он поднимается из-за полированного дубового стола, надвинув на глаза снопики бровей, выходит из кабинета, в дверь которого врезана медная пластинка с чеканной надписью — «Петр Яковлевич Цвях, начальник Проблемной лаборатории». Сходит по ступенькам во двор, где его ждет машина. Отпустив шофера, минует проходную, спускается вниз, к старому Арсеналу. О чем он думает? О работе? О сыне Ярославе, который служит в армии? Кто знает. Шагает немного чудно. Левую руку неподвижно прижал к боку, правой размахивает. Сейчас он дойдет до Центрального проспекта и вольется в людскую реку, ежевечерне выплескиваемую городом в русло, образованное отвесными стенами домов.

Через несколько минут из той же лаборатории выходит заведующий отделом Григорий Васильевич Савич. Его машина не ждет. У постриженной зеленой стены кустарника с утопленной в него оранжевой скамеечкой останавливается, достает из кармана сигареты, закуривает. Смотрит круглыми совиными глазами на дверь лаборатории. Может, выйдет кто-нибудь из попутчиков? Скучно одному добираться через весь город в новый микрорайон, где расположено их с Аидой семейное гнездышко — двухкомнатная кооперативная квартира. Нет, попутчиков не видно. Ну что ж, отправится один. Но сначала заскочит в подшефную школу, а потом уж — домой.

В это время белокурая, с выразительными черными глазами Аида Николаевна, одетая в клетчатый сарафан, мягко облегающий ее красивую статную фигуру, выбирается из шумного Галицкого рынка, неся завернутый в бумагу кусок мяса, свежую зелень, молодой картофель: «Гриша покушает. Проголодался» . Она тоже направляется к Центральному проспекту.

Молоденькие сотрудницы Научно-исследовательского института защиты растений, недавние выпускницы средней школы, почтительным молчанием провожают до выхода заведующую отделением Майю Львовну Беркович.

В вестибюле Майя на минутку задерживается возле большого, на полстены, зеркала, поправляет прическу, подкрашивает кармином пухленькие губки. Критически осмотрев себя, удовлетворенно прячет в косметичку кармин и расческу. У двери останавливается и еще раз напоминает ночной дежурной:

— Внимательно следите за температурой в оранжерее.

Извилистой асфальтированной тропинкой Майя медленно спускается с пригорка. Она не торопится. Куда? Зачем? С мужем давно разошлась. Разменяли общую квартиру на две отдельные. Ее квартира почти рядом, на площади Рынок. Как раз напротив Ратуши, где в старинную брусчатку вгнездились два каменных бассейна. В одном из них лепной морской бог Нептун, подняв кверху трезубец, уже столько лет жалуется городским властям на то, что ему из водопроводной сети не перепадает ни капельки воды. По привычке Майя сочувственно машет рукой морскому богу и выходит на Центральный проспект, чтобы на какое-то время тоже влиться в густой поток горожан, который начинается у оперного театра и бурлит вдоль гостиниц, магазинов, кафе до мраморного памятника Адаму Мицкевичу. Там поток растекается по боковым улицам.

Вглядитесь в задумчивые лица прохожих. Ученые? Исследователи? Вполне возможно. В городе более десяти институтов, университет, консерватория.

Немного тяжеловато ступает седовласый мужчина, на его груди сверкает Золотая Звезда. Рядом с ним идут подростки в форменной одежде профтехучилища. Тут и гадать нечего: наставник с подопечными.

Четко шагает воинский патруль — прапорщик и два сержанта.

Несут сумки со снедью озабоченные женщины.

Это люди труда — мозолистого, умственного, художнического.

А вот и другие.

«Хе-хе, — ухмыляется просвещенный обыватель. — У тебя есть карманный компьютер, который за секунду, чтобы, не дай бог, не облапошили продавцы, подсчитывает, сколько стоит двести двадцать пять граммов колбасы?»

«Хе-хе... У меня нет! А зачем он? Я и сам посчитаю. Деды мои жили, вертя жернова, я их верчу. Да еще внуки подрастают... И в век энтээровский, инженерный, научный надо ведь кому-то крутить жернова».

Надо ли? В застойном тухлом болоте можно так заякориться этими жерновами прошлого, что тебя не сдвинет с места даже самое сильное течение жизни.

Движется город, рвется на простор проспектами и площадями. Пойдем и мы. Посмотрим, что будет делать Петр Яковлевич Цвях. Поинтересуемся, чем озабочен Григорий Васильевич Савич. Не обойдем вниманием его жену Аиду Николаевну и Майю Львовну Беркович.

Четыре жизни. Четыре судьбы. И все? Нет, познакомимся и с другими жителями города.

2

Он всегда помнил о своих питомцах. Еще бы!.. Ведь он сам подбил их на это трудное, хлопотливое дело. Кандидат наук, автор дюжины серьезных разработок, а туда же... Чего ему неймется? Чего? Спросите. Может, и ответит, если осмотрительная судьба побеспокоилась в кармашек куртки подсунуть шпаргалку. Впрочем, он никогда не пользовался шпаргалками, сам докапывался до ответа, с благодарностью принимал тумаки и шишки — больно, да поучительно, скорее усваивалось.

Перейдя наискосок Центральный проспект, Григорий Васильевич Савич вышел на улицу Коперника. Миновав почтамт, остановился у четырехэтажного здания новой постройки без малейших архитектурных излишеств, которые он любил в старой части города, и без той подчеркнутой крепости, добротности, даже мастеровой изысканности, свойственных давним строениям.

По светящемуся зеленому восклицательному знаку над дверью понял: его ждут! Как всегда, заволновался. Стал считать: раз, два, три... Чтобы отвлечься, успокоиться. Он должен появиться перед ними бодрым, полным жизни и веры в нее. Признался себе, что эта вера в последнее время передается от них. Но разве это предосудительно?

Сейчас он спустится по лесенке в полутемный подвал, мигающий зелеными и красными огоньками. Приборы тут же замерят все параметры его фигуры, передадут в терминал, где хранятся его эталонные характеристики, мгновенно сличат их и выдадут сигнал «Свой». Дверь откроется сама.

Так и случилось.

Легко и беззаботно Григорий Васильевич ступил в просторный учебно-производственный зал. Пять лет назад мало кто верил, что такой зал может быть в обычной средней общеобразовательной школе. Тогда здесь, в подвале, валялись бревна и доски, высились горы угля, кирпича, мешков с цементом.

Он выбирал себе помощников из пятых классов. Школьная обыденность еще не успела вогнать их мышление в прокрустово ложе учебной программы. Они были непоседливы, шаловливы, драчливы. Тихонь он не жаловал.

За три месяца очистили подвал. Теперь не узнать его. Стены отделаны под карельскую березу, пластиковые полы, огромное «окно»... Да‑а, за это «окно» ему влетело. Но хватит вспоминать. Пора приступать к делу.

Как обычно, поздоровался кивком, придирчиво осмотрел всех — две ровные шеренги по десять человек с каждой стороны прохода между дисплеями. Это были уже не мальчики и девочки, а взрослые люди, десятиклассники.

Прозвучал сигнал таймера, парни и девушки сели перед приборами.

Наклонив голову к плечу и положив длинные музыкальные пальцы на клавиши дисплея, застыла Маша Лобода.

Сорванец и фантазер Артем Астахов широко раскрыл глаза и уперся руками в подставку, словно бегун на старте, готовый первым броситься в водоворот предположений, догадок, поисков.

Подперев подбородок рукой, сидит не шевелясь Владик Корнеев. Он всегда предлагает несколько вариантов решения и в считанные минуты отыскивает нужный.

За этих троих Савич спокоен. Им уже сейчас можно доверить серьезную самостоятельную работу.

Внимательны, сосредоточенны и все остальные: Вера Лесная, Павел Акбаров, Ростислав Михалевский...

— Наш класс перестал быть счастливым исключением, — Григорий Васильевич сел возле своего терминала, взъерошил коротко подстриженные волосы, улыбнулся. — С нового учебного года в каждой школе вводится курс информатики и электроники. Кто возьмется за обучение младших коллег-школьников? Кто создаст лучший, чем у нас, центр обучения и моделирования?

Напряженное молчание подсказало Савичу, что от него ждут не риторических вопросов, а конкретного задания.

— Что ж, если так... Примемся за проектирование. По параметрам нашей системы вы должны создать новую — улучшенную, более доступную и удобную для пользования... Кем? Ну, скажем, дюймовочками и мальчиками-с-пальчиками. Исходные данные заложены в машину. Требуется определить время, нужное для выполнения проекта. Для этого нам хватит сегодняшнего занятия. Остальным займутся потом добровольцы.

Несколько минут в зале стояла напряженная тишина, прерываемая легким пощелкиванием клавиш.

Григорий Васильевич тихо подошел к Владику Корнееву, посмотрел на экран его дисплея. Мысленно похвалил: молодец Владик, правильное решение — сначала надо смоделироваать основные детали, «узкие» места, а потом уж браться за всю систему.

Взглянул на смущенную чем-то Веру Лесную, перевел взгляд на экран и понял, что она включила автономный блок «Школа», которым с прошлого года мало кто пользовался. Значит, Вера что-то забыла, освежает память. Это плохо. Что же ты, Вера, теряешь время? Даже не указала, что тебе именно нужно.

Убедившись, что все увлечены работой, Григорий Васильевич подошел к «окну».

За стеклом слегка покачивала ветками цветущая яблоня. Слышно было журчание ручейка. Справа стояла мохнатая ель. Ее острые иголки, касаясь стекла, словно царапали его. Пахло хвоей.

Пять лет назад на оборудование этого «окна» лаборатория выделила небольшую сумму денег, полученных за выполнение заказов предприятий. Деньги предназначались для премирования заведующих отделами, разработчиков. Он пригласил их всех в школьный подвал, рассказал, что здесь будет, и предложил помочь ученикам. Секретарь партийной организации Максим Петрович Ромашко поддержал его, заведующие отделами и разработчики не поскупились, без всяких охов и ахов передали свои премиальные в школьный фонд.

Младший научный сотрудник Евгений Сюсюк закупил оборудование: провода, переключатели, огромный кинескоп, объяснил школьникам принцип создания модели «живого» окна. И работа закипела. Перепачканные известкой, смолой, клеем пятиклассники с какой-то вдохновенной ожесточенностью сверлили дыры в стене, выдалбливали бороздки, пилили, строгали, сколачивали раму.

Вот тут-то его и застукали. Он был вызван на ковер.

В огромной комнате, вдали, в углу возле окна за массивным столом, площадь которого измерялась квадратными метрами, восседал один из тех, кого в народе называют «перстом указующим», — Антоний Пьемонтович Лысорук. Белая рубашка с галстуком-бабочкой, черный костюм, обтягивающий дородную фигуру, широкий гуцульский пояс, поддерживающий внушительный живот. Чтобы создать у посетителей преувеличенное представление о своей занятости, Антоний Пьемонтович с утра до вечера крутил диск телефона, отдавал категорические распоряжения — выяснить, проверить, наказать. Этим он занимался и сейчас.

— Вот я ломаю голову над вашими художествами... — задумчиво начал Антоний Пьемонтович, кладя трубку на рычаг телефона. — Кто вам разрешил? С кем вы советовались? Почему я ничего не знаю?

Вопросы были поставлены хитро. Прошло время, когда кибернетика, электроника и другие современные науки сваливались в общую кучу и над ними водружались вывески: «Метафизические выдумки», «Идеалистические бредни». Отрекаясь от открытий и шельмуя их, чего доброго, прослывешь дремучим ретроградом. Куда проще признавать новации, расхваливать их, а затем палец о палец не ударить, чтобы внедрить их в производство, в жизнь. Наоборот, исподтишка нагромождать бесчисленные препятствия, чтобы задержать, остановить. Ведь так хорошо и уютно живется в старом, спокойном окружении — не надо напрягать мозговые извилины для постижения нового, непривычного. Мир проверенных мыслей и выводов надежно охраняет положение, комфорт, достаток. Нет же, кому-то хочется ловить жар-птиц и добывать птичье молоко!

Все это Савич мгновенно прочел на сытом, самодовольном лице Антония Пьемонтовича. Интуитивно почувствовал: есть еще что-то глубоко затаенное, надежно прикрытое. Что?..

— Григорий Васильевич! Как лучше: сверху вниз или снизу вверх? — прервал размышления Савича Артем Астахов.

Двусмысленность вопроса вызвала в зале смех.

— Вы не поняли меня. Я не о том... Не сердитесь...

Чего ж тут сердиться? Есть два способа проектирования вычислительных систем. «Сверху вниз» — это когда разрабатываются сначала общие концепции системы. Затем, детализируя ее составные части, доходят до конкретных схем. Способ «снизу вверх» — постепенное укрупнение объектов проектирования: схемы объединяются в узлы, узлы — в блоки, блоки — в модули.

— Коллеги! — улыбнулся Григорий Васильевич. — Артем подсказал хорошую мысль. Мой промах. Я не предусмотрел этого важного обстоятельства, а он, Артем, вишь, подметил, напомнил. Давайте разделимся. Правая сторона займется первым вариантом, левая — вторым.

Послышались недовольные возгласы. Ясное дело, кое-кто уже был на полпути к цели, а тут на тебе.

— Хорошо, оставайтесь на своих местах, — махнул рукой Савич.

Хлопцы и девчата тут же притихли, склонились над дисплеями.

— Кто разрешил? С кем советовался? На это я могу ответить... А вот последний вопрос: почему вы ничего не знаете — обратите к самому себе.

— Вы думаете, что говорите? — стукнул кулаком по столу Лысорук. — Вы что, не понимаете, где находитесь? Здесь склоняли свои непокорные головы и не такие, как вы.

Он не смог сдержать себя, спросил:

— Как это понять? Как угрозу?

— Что вы! — ухмыльнулся Антоний Пьемонтович. — Мы не такое учреждение, где угрожают и шантажируют. Мы просто делаем выводы. В том числе и организационные...

Вот-вот! Он все понял. Завеса приоткрылась. Ни сам он, ни его «художества» Лысоруку не нужны. Ему нужен предлог, чтобы убрать его из лаборатории и посадить на его место своего — тихого, послушного, исполнительного.

— Не думайте, что вы незаменимы, — продолжал Лысорук. — У нас есть надежные кадры.

Поняв, зачем его вызвали, он взял себя в руки и спокойным голосом сказал:

— Я хочу пробудить в детях любовь к науке, дать им современные научные знания. А вы, вижу, настроены против. Я буду жаловаться.

— Пожалуйста! Пишите! — засмеялся Лысорук. — Кому пришлют на расследование? К нам, сюда? Соответственно и разберемся.

— В таком случае, если вас не интересует конкретно, чем я занят, всего хорошего! — Хлопнув дверью, он вышел из кабинета.

Увидев сидевшего в приемной недавнего заместителя начальника Проблемной лаборатории по хозяйственной части Ореста Остаповича Олияра (сотрудники между собой называли его «Три О»), он удивился.

— Орест Остапович, это вы тот кадр, которым меня хотят заменить? Идите, дорогой, утверждайтесь! Но не забывайте, что никаких ваших сил не хватит, чтобы разлучить меня с работой.

— Да что вы, — смутился Олияр. — Думаю, меня вызвали по другому вопросу.

Придя в школу, он разъяснил ребятам, что надо делать, потом сбегал на работу, позвонил руководителю Научного центра, попросил, чтобы его на пару дней отпустили в Москву.

В Москве его идею одобрили, поддержали.

Прилетев из Москвы, прежде всего поторопился в школу. Волновался: как бы подопечные не натворили каких-нибудь бед. Ведь дети еще, им бы мяч гонять или в пятнашки играть.

Опасения оказались напрасными. Без всяких чепе ребята за это время проложили коммуникационные кабели, установили экран, собрали несколько простых блоков. В их разговоре то и дело звучали термины: «реле», «спайка», «тригер»...

А сколько было шума, радостных возгласов, когда «окно» наконец засветилось! Он и сам вместе со своими питомцами прыгал, хлопал в ладоши, кричал «Ура!»...

И вот теперь, спустя пять лет тот же самый Лысорук, выступая вчера перед учеными города, мимоходом, как бы нехотя упрекнул его в том, что он не принимает никакого участия во внедрении систем машинного обучения в школах.

Он вскочил, хотел броситься к трибуне, закричать на весь зал, что это ложь. Но секретарь парторганизации Ромашко схватил его за руку, тихо сказал:

— Сиди. Я вам выступлю и все объясню.

Максим Петрович взял слово сразу же после выступления Лысорука.

— Антоний Пьемонтович критиковал сейчас Савича за то, что он не принимает участия во внедрении систем машинного обучения в школах. Но ведь он и не должен этого делать. У него есть государственное задание, которым он занимается. Если Антоний Пьемонтович своей властью вменит ему в обязанность... И все-таки Григорий Васильевич, не дожидаясь такого указания, по собственной инициативе создал единственный в городе учебно-производственный зал в одной из школ, добился его оснащения современной техникой. Создал вопреки вашим, Антоний Пьемонтович, мелочным и эгоистичным придиркам. А вы говорите: не занимается. Уж если кого и надо критиковать, так это бывшего нашего сотрудника Олияра, который возглавляет теперь конструкторское бюро электронного завода. Сколько учителя ни обращались к нему, сколько ни просили, до сих пор ни простейших счетных машин, ни микрокомпьютеров так и не получили...

После собрания Ромашко сказал:

— Григорий Васильевич, ты бы все-таки разработал типовой проект кибернетического школьного зала. Пятый год возишься со своими молодцами. Пусть посчитают, пусть промоделируют... Мы в лаборатории просмотрим, изучим... Выберем лучший вариант. Попробуй.

И вот он пробует.

Первым выключил дисплей Владик Корнеев, за ним — Маша Лобода, Артем Астахов, Павел Акбаров...

Бегло просмотрев результаты, Григорий Васильевич остался доволен — есть находки, есть удачные решения. Если их проанализировать и отработать, кое-что получится.

Едва Савич переступил порог своей квартиры, как зазвонил телефон. Мягкий девичий голосок пригласил его к Антонию Пьемонтовичу Лысоруку. Савич попросил разрешения хотя бы поужинать. Нет, проворковал голосок в трубке, прибыть надо немедленно. Пришлось ехать.

— Что это лепетала вчера ваша Ромашка о нашем Оресте Остаповиче? — спросил Лысорук, даже не поздоровавшись.

— Вы называете лепетаньем выступление секретаря парторганизации перед учеными города? — пожал плечами Савич.

— Смотрите, какой храбрый. Не умеют у вас в лаборатории держать в узде кадры.

— Олияра вы сами выдвигали, сами и занимайтесь им, — бросил резко Савич.

— Вот и займемся, — хмыкнул Лысорук. — Вами в первую очередь. Можете идти.

Григорий Васильевич вышел на улицу хмурый. Дрожащими пальцами достал сигарету. Закурил. Вспомнил, что в сотне метров, по ту сторону сквера, приютилось хорошо знакомое кафе «Под башней». Пойти туда и за фужером шампанского или рюмкой коньяка поговорить с кем-нибудь, разрядить свою душу, как это не раз бывало раньше? А стоит ли?

Затоптав окурок, Савич побрел к трамваю. Проехав до конечной остановки в полупустом вагоне, вышел, сел на лавочку под каштаном. Задумался.

Вчерашний день... Он никогда не вернется. Но кто же мешает ему самому возвратиться в прошлое? Хотя бы памятью...

3

Под толстыми ребристыми подошвами ботинок мягко оседал, уплотнялся снег. Какая-то ленивая, безучастная ко всему метель изредка налетала на прохожих, окутывала их с ног до головы снежной пылью и тут же утихала. Зимний день угасал. У него уже не было сил сопротивляться вечерней тьме. Свет фонарей боролся с последними вплетенными в верхушки деревьев проталинами дня, выталкивая их все выше и выше к клубящимся черным тучам.

Вода в колеях и лужах неохотно твердела, вбирая в себя налетевшую за день городскую пыль и бензиновую копоть. Старый голубой трамвай, веселый, дребезжащий, больше не карабкался вверх по скользким, заледеневшим рельсам, утопленным в заснеженную мостовую. По крутому склону нехотя ползли юркие легковушки, беззаботно попыхивая моторами. Красные, голубые, синие, белые... Они казались гирляндой подвешенных вдоль улицы новогодних флажков.

Дремотно застыли крепостной прочности дома. Снежные струйки, словно длинные белые ресницы, прикрывали их круглые и квадратные окна-глаза.

Вдруг впереди взметнулось пятно света — снежные струйки-ресницы встрепенулись, задрожали.

Григорий оглянулся. Сзади, надрывно завывая мотором, полз вверх какой-то грузовик с включенными фарами. Прижав к обочине несколько легковушек, он преодолел склон, ведущий к Арсеналу, и скрылся за ним.

Григорий не торопясь спустился к Подвальной, где, зажатые домами и старинной башней Ставропигии, скрещивались рельсы нескольких трамвайных маршрутов. Комфортабельные современные вагоны, рассыпая звонкие трели, столпились, словно быки, не желая уступить дорогу друг другу.

Вот тебе и союз человека с машиной!

Из вагонов выскакивали пассажиры, озабоченно бегали вдоль рельсов и, чертыхаясь, каждый по-своему советовали водителям, как разъехаться. Все нервничали, куда-то торопились.

Григорий повеселел. Ему некуда спешить. Не надо толкаться среди прохожих, заходить в магазины, обвешивать себя покупками.

Ветер толкнул его в спину, залепил лицо снегом. За воротник забрался легкий и приятный холодок. Григорий наклонился над торчащим из взвихренного сугроба кустиком колючей дерезы, отломил коротенькую веточку, зажал в зубах. Почувствовал горьковато-терпкий привкус. Колючее и горькое. Или — горькое и колючее? Разве не одно и то же?

Поймал себя на том, что мозг набрал за день инерции и где-то в подсознании продолжается напряженная работа.

Колючее и горькое...

Всего этого он еще успеет попробовать, вернувшись поздно вечером безлюдными улицами домой. Включит свет в прихожей, и перед ним, как всегда, предстанет привычно уравновешенная, привычно рассудительная, привычно тихая Аида. Ее глаза, продолговатые, темные, как весенняя вода в водовороте, прищурившись от внезапной вспышки света, окинут его с головы до ног и застынут неподвижно.

Как весенняя вода в водовороте...

Но этот водоворот не затянет, не засосет его в свою клокочущую пучину.

Да, их совместная жизнь с Аидой опирается на возникшие в разное время и при различных обстоятельствах барьеры. Барьер общения, барьер согласия, барьер взаимного внимания. Длинный, от горизонта до горизонта, ряд заостренных вверху бревен, намертво вкопанных в землю. Как частокол вокруг крепости. А что в крепости? Смотришь и не видишь. Или видишь не то, что хотелось бы жене.

Это плохо. Очень плохо. Ее необычная уравновешенность надоела, стала непонятной и даже опасной, как бомба со взрывателем замедленного действия. Когда он сработает?

«А может, и Аида с нетерпением ждет этого взрыва? — подумал вдруг Григорий. — Что же тогда станется с нами? Как сложится наша дальнейшая жизнь?»

Над этим не хотелось ломать голову. Попробовал отвлечься, переключить свои мысли на что-то другое. Не получилось.

«Эх, Аида, Аида... — вздохнул Григорий. — Попробуй разделить шестьдесят шесть на двадцать один. Известный прием переведения линейной меры в круг. Пойманная за пушистый хвост догадка, приведшая древнего философа и математика к открытию числа «пи». Сначала приблизительная его точность составляла два знака после запятой. Три и четырнадцать сотых. Теперь за запятой выстроился целый ряд десятичных знаков, извлеченных десятками поколений математиков, арифмометров, цифровых счетных машин. Остается неуловимая малость, отличающая прямую от кривой... Кривая вывезет? Не вывозит! Даже миллионы знаков после запятой ни на йоту не удлиняют мостика взаимопонимания между прямой и кривой линиями. Так и у нас с тобой...»

Домой Григорию не хотелось идти. Аида никуда не денется. Выплюнув горькую веточку дерезы, он зашагал к кафе «Под башней».

Бронзовый прямоугольник, прикрепленный к стене, показывает прохожим вычеканенную на нем городскую башню. Покачиваясь на металлических стяжках-паутинках, она будто плывет в воздухе над шляпами и платочками, шапками и фуражками. На двух створках высоких почерневших дверей, выкованных из металла, причудливо сплелись завитки и прямые линии.

Что это? Вход в крепость? Эта схожесть усиливается близким соседством средневекового Арсенала, окруженного строительными лесами, сквозь которые проглядывают щербатые замшелые каменные глыбы. Глубокие щели между ними, заделанные свежим цементным раствором, словно зарубцевавшиеся раны на теле сказочного великана.

На высокой стене Арсенала, на выступе, расположенном почти под самой крышей, растет молоденькая березка. Как удалось ей прижиться там? За что она держится корнями? Трудно сказать. Слегка наклонившись, она будто заглядывает в ярко освещенные окна кафе, или, как его еще здесь называют, кнайпы, и высматривает кого-то из знакомых.

Обходя Арсенал, Григорий запрокинул голову. Облепленная снегом березка дрожала на ветру, покачиваясь над строительными лесами. Казалось, деревце тоненькими веточками-руками хватается за небо, чтобы устоять, не сорваться со стены Арсенала.

В памяти непрошено выплыли заученные, хорошо усвоенные соотношения между расстоянием до видимых на фоне неба предметов и их величиной.

Если бы в это время на небо выкатилась луна, Григорий наверняка вспомнил бы дискуссию о восприятии размеров небесного светила. Почему вблизи горизонта луна видится большей, чем в зените? Американцы Холвей и Боринг утверждают, что «тайна» скрывается в угле зрения, под которым мы смотрим на луну. Правы ли они? А может, все связано с неевклидовой метрикой пространства? Может, здесь роль играет опыт, накопленный центральными и нецентральными механизмами зрения?

«Луна возле горизонта... — усмехнулся Григорий. — А если все догадки верны?.. Материалисты считают объекты первичными, а ощущения — вторичными. Вот он, первичный объект, — каменные, в подтаявшей наледи ступени кафе «Под башней», полуоткрытая дверь...»

Григорий вошел в кафе, стряхнул снежную пыльцу с воротника, махнул кроличьей шапкой, рассыпав брызги капель. В лицо дохнуло теплом, запахами кофе, коньяка, табачного дыма. Теперь дело за ощущениями... «Первичный сигнал может быть изображен в виде алгебраической суммы всех слагаемых, так называемый ряд Фурье... Сома и дендриты^[1] преобразуют внешние ощущения в...»

Григорий оглянулся. Ему почудилось, будто кто-то подслушивает, формирует и излагает его же собственные мысли.

— Черт побери! — выругался он. — Неужели эти сома и дендриты не надоели мне на работе!

Да, инерция мышления еще не затихла. Однако напряженность начала спадать. Григорий почувствовал себя легче, раскованней.

Вдоль стеклянной стены стояли небольшие круглые столики. Сидевшие за ними посетители время от времени подносили к губам крошечные чашечки с кофе.

Григорий посмотрел влево. Когда дверь открывалась, она словно отгораживала маленький закуток с одним столиком, что стоял рядом с онемевшим несколько лет тому назад музыкальным ящиком-автоматом, похожим на старинный ламповый приемник. Это было любимое место Григория.

Выше музыкального ящика, под лепным потолком пристроились полочки с керамической посудой — графины, кувшины, тарелки причудливой формы и раскраски. Противоположную стену украшала почерневшая бронзовая чеканка — улыбающийся толстоногий удалец, перепоясанный в талии широким поясом.

«Посадили Морозенка на тiсовому стiльцi, повиймали в Морозенка iз череса червiнцi», — всплыла в памяти Григория полузабытая песня, когда он увидел хмурого бородача за крайним столиком.

Григорий подошел к нему, поздоровался. Фамилия бородача тоже была Морозенко, но его почти всегда звали по имени, будто дразнили — Икарус. Лет десять назад он был неплохим художником-полиграфистом. Но, год за годом изощряясь в искусстве опорожнять рюмки, распылил по столикам кафе и ресторанов крупицы своего дарования.

— Из наших никто случайно не приходил? — спросил Григорий Морозенко.

Тот отрицательно покачал головой.

— Чтоб не скучать, возьми для меня и для себя. — Григорий протянул смятый трояк.

Морозенко тут же схватил его и, растолкав очередь возле буфетной стойки, крикнул:

— Фарида, два по пять дека с кофе!

— В долг не даю, — откликнулась чернявая круглолицая буфетчица. — Не мешай работать.

— Какой долг? За наличные! — Морозенко положил на стойку трояк, припечатал его ладонью.

— А вчерашний должок? — напомнила Фарида.

— Не мои... Коллегу встретил.

Наблюдая за этой привычной сценой, Григорий краем глаза заметил появление новых посетителей. «Мотыльки летят на свет. Одно из проявлений бихевиоризма. Еще две тысячи лет назад Демокрит утверждал, что душа и ее деятельность не что иное, как проявление движения мизерных, невидимых глазу частиц материи. Платон, наоборот, стоял на том, что душа не связана с телом. Она не материальная субстанция и поэтому может отделиться от тела. Аристотель выдвинул гипотезу о трех ступенях душевной деятельности — растительной, животной, умственной. Декарт одним из первых пришел к выводу, что животное способно лишь на реакции машинного типа и только человек наделен разумом. И вот — Герберт Вудворт, отец бихевиоризма. Он поставил под сомнение сам факт существования сознания. Разве Икарус Морозенко не может быть примером, подтверждающим теорию Вудворта о том, что не существует никакого внутреннего содержания психики. Нет, пожалуй. И потом, одиночный случай не дает достаточного количества статистического материала для обобщения... К тому же не следует забывать Фрейда...»

Морозенко принес четыре чашечки — две с кофе, две с коньяком, осторожно поставил их на столик. Высыпал сдачу — несколько монет:

— Ну что, опрокинем?

— Пей! — кивнул Григорий. — А мелочь возьми себе. Пригодится.

Ему стало скучно с Морозенко, и он опять погрузился в свои размышления.

«Фрейд силится истолковать сознание как некую завесу, как ширму, которая лишь временно и неполно скрывает сущность человеческой личности, ее инстинктивные устремления... Он утверждает, что существуют какие-то таинственные, непостижимые психические силы в виде судьбы, они и определяют фатально поступки человека, его душевные порывы... Стоп! Куда меня заносит? При чем же тут обленившийся, безвольный алкоголик? Ну, разорил он меня на несколько рублей, завтра разорит другого. Ну и что?.. Захотелось горького — выпей и не мудрствуй лукаво».

Григорий выпил коньяк, взял чашечку с кофе.

Довольный угощением, Морозенко вопросительно посмотрел на него.

— Все, Икарус. На сегодня хватит. — Григорий легонько стукнул по столу ладонью.

Морозенко, ничего не сказав, поплелся в другой конец зала в надежде, что кто-нибудь заметит его и пригласит за свой столик.

Григорий допил кофе и, откинувшись на спинку стула, обвел взглядом посетителей. Ни одной знакомой души, кроме Морозенко. Почему-то нет агропоэта Геника Захребетенко-Мацошинского, подписывающего свои вирши псевдонимом «Иван Щеня» — на большее не хватило выдумки. Нет и веселого, остроумного Остапа Дедоренко — преподавателя философии из Лесотехнического института. Странно. Они, как правило, всегда забегают сюда по вечерам «передохнуть» после работы. Почему же сегодня их здесь нет?

— Знаешь, встретил сейчас одну доцю. Обещала прилететь на часок, — прервал мысли Григория вошедший журналист Максим Бигун.

Бросив на музыкальный ящик увесистый портфель, он стал рыться в карманах. Максим никогда не скупился и порой тратил за вечер весь свой месячный заработок, угощал совсем незнакомых людей.

— Посиди, Григ, я мигом, — Максим побежал к буфетной стойке и густым басом пророкотал: — Фарида, бутылку шампанского и пять кофе.

Григорий еще раз окинул взглядом посетителей. Увидел Морозенко, пристроившегося за чьим-то столиком. Поймал себя на том, что смотрит на него как-то снисходительно, отчужденно.

«Ну что я надеюсь здесь найти? Общения? Развлечений? Ничего этого здесь нет, хотя иногда и случается. Да, случается». Григорий стал вспоминать подробности одной забавной истории.

...Остап Дедоренко стоял перед Захребетенко-Мацошинским и пел ему дифирамбы:

— Ты, Геник, талант! Ты, Геник, глыба! Уже одно то, что ты смог протолкнуть свою книжицу в издательстве, о многом говорит.

— Ну что ты, я не глыба. Песчинка, — отнекивался Геник.

— А твои эпические строки о дедах-хлеборобах?.. Как там у тебя?

— О вы, поседевшие деды-хлеборобы... — угодливо подсказал Геник.

— Вот-вот. Сразу видишь этих умудренных опытом жизни дедов. Вроде бы и обычные слова, но ты их так разместил, что в них слышится музыка Грига. Нет, ты, Геник, глыба!

После четвертой рюмки Захребетенко-Мацошинский не устоял перед натиском философа. Размякшим языком залепетал:

— Конечно, Остап, тебе со стороны видней. Сдаюсь! Я действительно глыба! И не простая, поэтическая! С дедов-прадедов...

С тех пор Геника часто называют Глыбой. Придя в кафе, он клятвенно заверяет всех, что не возьмет ни капли спиртного, пока не вскарабкается на какой-нибудь из поэтических Казбеков. Но каждый раз отправляется домой навеселе. Когда ему предлагают выпить, он долго мнется, отказывается от угощения, ссылаясь на строгость жены: она молодая, он же — в годах... Все понимают его нехитрую игру и охотно поддерживают ее.

— Над чем задумался? — Максим стукнул о стол бутылкой шампанского. — Не переживай! Сейчас углекислый газ вытравит всю душевную горечь.

— У тебя сегодня удача, Максим? — улыбнулся Григорий.

— У Максима всегда удача! Максим умеет работать по-черному. О, взгляни! К нам ползет Глыба.

Захребетенко-Мацошинский не спеша подошел к столику:

— Привет лучшим людям города! По какому случаю транжирите пиастры?

— Завтра в газете дают мой очередной шедевр. — Максим метнулся к буфетной стойке, принес три фужера, наполнил их шампанским.

Григорий скосил глаза на Геника. «Сейчас он затеет игру в отказ, заставит упрашивать себя, потом сморщится, выпьет... Что скрывают внешние параметры его поведения, если заранее известна отправная точка? Он пришел сюда с выработанным — сознательным или бессознательным — намерением отведать хмельного. А я? Ну, у меня не то... Хотя... Побуждения, если их формализовать, у обоих определенно одинаковы».

— Пей, Глыба! — Максим протянул Генику фужер.

— Обещал сам себе... Жене обещал... — заложив руки за спину, начал отказываться Геник.

— Которой? — хлопнул его по плечу Максим. — У тебя же не одна.

— От старших ума-разума набираюсь, — отпарировал Геник. — Ты уже присмотрел себе здесь какую-нибудь доцю или... — Он вдруг умолк, почесал затылок. — Посмотрите, какая богиня переступает порог нашей кнайпы. Эх, жаль — не одна.

Григорий повернул голову к двери. Увидев Максима Ромашко, доцента-математика из своей лаборатории, обрадовался. А кто же это с ним? Действительно, богиня.

— Максим, идите к нам! — позвал он Ромашко и его спутницу.

Бигун тут же бросился к буфетной стойке, принес еще два фужера.

— Майя Беркович, когда-то учились в одной школе, — отрекомендовал Ромашко «богиню». — Занимается медицинскими эмпиреями... Вот встретились случайно. Решили зайти, выпить кофе.

— А чего-нибудь покрепче не желаете? — пробасил Бигун.

— Можно и покрепче, — улыбнулась Майя.

Она сняла беретик, и ливень черных волос, выпущенных на волю, хлынул на плечи, закрыл часть высокого лба.

Бигун поставил перед каждым по фужеру с шампанским, повернулся к Майе.

— Сейчас я вас, доця, познакомлю с вашими новыми будущими друзьями. Григ Савич... Мудрец и зануда, обязательно закончит свои грешные дни в психиатричке... Лучший поэт среди агрономов и самый даровитый агроном среди поэтов Геник Захребетенко-Мацошинский, краеугольный камень нашей литературы... Ну и я... Максим Бигун... Выдающийся летописец дней нынешних и минувших. Такого пера, как мое, не найдете на всей Украине.

— Почему это вы, Максим, обо всех с перчинкой, а о себе с медком? — лукаво прищурилась Майя. — Некорректно...

— Пропорции соблюдены! — засмеялся Максим. — Разве я один не стою всех их, вместе взятых?

Григорий в открытую, без всякого стеснения разглядывал Майю. Да, ничего не скажешь — красавица. Цвет лица матовый, нежный. Под длинными ресницами притаились синие тлеющие угольки, готовые в любую минуту, в зависимости от настроения, вспыхнуть жаром или тут же угаснуть.

— Маечка, я впервые вижу такие волосы, — слегка дрогнувшим голосом произнес Григорий. — Это же не волосы, а... черный водопад.

— Гриша, что случилось? — Ромашко снял очки и стал протирать носовым платком стеклышки. — Неслыханно! Гриша Савич смог скомпоновать комплимент! Если скажу об этом на работе — никто не поверит.

Майя положила тоненькие наманикюренные пальчики на ладонь Савича:

— Мне сразу показалось, что я вас знаю давно.

— Мне тоже, — Григорий изогнул лодочкой ладонь, и в ней, будто гребцы, уютно и беззаботно умостились пальцы Майи. — Куда поплывем?

— Как можно дальше от банальности, — глаза Майи сузились, заискрились, излучая доверие и любопытство.

Григорий без усилий раздвинул призрачную завесу, которой женщины отгораживают сокровенное, заглянул за нее, за эту завесу. Заглянул неожиданно, решительно и отступил — незаметно, украдкой, на цыпочках. Чтобы отвлечь внимание Майи да и свое от мгновенного замешательства, спросил первое, что пришло в голову:

— У вас есть машина?

— Допустим...

— Я бы с вами... — Он хотел сказать, что поехал бы на край света, но сказал совсем другое, противоположное: — Никогда бы не решился ехать... Ваша нервная система... вызывает опасение... Когда вы видите красный свет светофора, сетчатка глаз должна передать возбуждение через движительную зону коры, чтобы мускулы включили тормоза. При зеленом свете возбуждение сетчатки должно передаться так, чтобы клетки в движительной зоне коры заставили мускулы открыть подачу горючего. Вы или слишком быстро затормозите, или помчитесь на красный свет. — Заметив осуждающий взгляд Майи, Григорий замялся. — Это не я, это англичанин Эшби.

— А кто он такой? — с едва уловимой усмешкой спросила Майя.

— Уолтер Рос Эшби. Нейрофизиолог. Проницательный и мудрый. Его гомеостат... Знаете, что такое гомеостат? Это электронная система, моделирующая способность живых организмов поддерживать некоторые параметры в физиологически допустимых пределах. Например, температуру...

— Дрожу от любопытства, — по пухлым губкам Майи пробежала темная змейка иронии. Отодвинув волосы, упавшие на глаза, она провела пальцами по бровям. — Меня отваших слов в жар бросило. Тоже параметр?

— Не кусайтесь, — Григорий наклонил голову, коснулся лбом мехового воротника Майи. — Гомеостату для адаптации к каким-нибудь переменам нужны миллиарды лет, живому же организму достаточно и нескольких секунд... Вот и я постепенно приспосабливаюсь к вам. Еще немного и, наверно, решусь... На колеса — и к черту в зубы!

— Интере-е-сно, — пропела Майя. В ее глазах появилась лукавинка. — Неужели живой организм может адаптироваться за несколько секунд? Приведите пример.

— Уже привел! Разве не заметили? Начал с параметров, перебежал к гомеостату, наконец сел в машину. В вашу...

Григорий запнулся на последнем слове, хотел перейти на шутки, недомолвки, намеки, но почувствовал, что легкий, банальный разговор не вызовет у Майи симпатии. А вот тяжелые, неуклюжие, угловатые выражения, словно камни, падающие в воду, чем-то задевают ее любопытство, отстраняют от Ромашко, от шумной компании. Поэтому продолжил на своем привычном, научном языке:

— Несколько необычный подход к созданию механизма логики. Однако он способствует заострению четкости логического анализа явлений в организме, учит построению логических структур там, где, на первый взгляд, лучше обойтись одним прямым аналитическим исследованием...

— Подход действительно необычный, — прервала его Майя. — Но вряд ли можно добиться эффекта, если не сопоставлять анализ с фактами и закономерностями, скажем, биологических процессов во мне: живой и теплой. Неорганический мир воздействовал на моих предков многие столетия. Следует ли из этого, что в моих действиях нужно усматривать лишь механические и физико-химические процессы?

Григорий оторопел. Майя заметила его замешательство, кокетливо улыбнулась:

— Усадить бы вас сейчас в машину и — к Судовой Вишне, в лес! Там есть райская поляна, озеро...

— Неужели вы разбираетесь в этих сложностях? — выдавил наконец Григорий.

— Немного. Звание врача обязывает. Когда встречаешь умного собеседника, не хочется выглядеть глупой.

Растерянно хлопая ресницами, Григорий легонько стиснул пальчики Майи, почувствовал в ответ ее слабое пожатие.

— Ну, ты, Григ, хват! Ну и ловелас! — разорвал Максим своим басом едва возникшую нить понимания между Майей и Григорием. — Ромашко, ловишь ворон! Такую доцю отдаешь ни за понюх табака. И кому? Если бы мне, старому волоките, — тогда другое дело. Боги не гневались бы!

— О, как это поэтично! — воскликнул Геник.

Майя с каким-то безразличием посмотрела на Бигуна. Синие угольки ее глаз потускнели, словно покрылись пеплом.

— Максим, вы любите латынь?.. Ego rum resurrectio! Это значит: я есть воскресение и жизнь...

— Доця, ты мудра! Давайте выпьем за доцю!

— Пора, — поддержал Максима Геник.

Бигун и Захребетенко-Мацошинский тут же опорожнили свои фужеры до дна. Ромашко и Майя только пригубили шампанское. Григорий, сделав несколько глотков, поставил фужер на стол, задумался.

«Адаптация к раздражителю... Система, которая реагирует на раздражитель, несомненно, ослабевает, стремится к уменьшению количества составных частей. Адаптация возможна только по отношению к такому раздражителю, который не прекращает сразу всей деятельности организма... Господи, неужели женщина так всколыхнула меня? Не женщина — Майя... Но ведь женщина и Майя — одно и то же! А есть еще праведная Аида Николаевна. Разве они — тождественность?..»

— Товарищи, заканчивайте! Пора закрывать! — раздался властный голос Фариды.

— Ну вот и настал конец праздной жизни. — Бигун вылил остатки шампанского в фужер Захребетенко-Мацошинского. — Пей, Глыба, на посошок и беги ловить такси.

Ромашко собрал со стола посуду, отнес на мойку. Максим протер влажной тряпкой стол, крикнул Фариде:

— После нас все в ажуре, доця! Спасибо за гостеприимство! До будущих встреч!

Вышли на улицу.

Широкие окна домов выплескивали на снег мерцающие полотнища света. Из-за угла вынырнуло такси. Осветило фарами продрогшую на стене Арсенала березку. Остановилось. Рядом с шофером сидел Геник.

Бигун распахнул заднюю дверцу:

— Прошу, доця.

— Спасибо, — кивнула Майя. — Я хочу прогуляться. Да и не поместимся мы все в одну машину.

Григорий взял ее за локоть:

— Охотно уступлю вам свое место.

— Какая галантность! — повернулась к нему Майя. — А я думала, вы тоже хотите прогуляться.

— С вами? С удовольствием!

— Смотри, Майя, не заблудитесь! — усаживаясь в такси, крикнул Ромашко. — А то будешь меня потом проклинать. Скажешь: вот это мужчина. Привел даму и бросил...

— Не заблудимся, — тряхнула головой Майя. — А заблудимся... Ну что ж... Это уже наше дело.

Такси рвануло с места, скрылось за углом. Майя глубоко вдохнула холодный воздух, запрокинула голову, задумчиво произнесла:

— Снег уже не идет. Кое-где видны даже звезды. Люблю прогуляться ночью после метели.

Ее вроде бы нейтральные слова все же имели какую-то цель. Григорий это почувствовал. Какую? Что же дальше? Сейчас он проводит ее до остановки трамвая или троллейбуса, поблагодарит за то, что она, привлекательная женщина, украсила их компанию. А что потом?

Майя будто подслушала его мысли:

— Вы опять что-то анализируете, на что-то ищете ответ? Жена от вас не дала деру?

— Пока что нет, — смутился Григорий. — Как дальше будет, не знаю.

— Вы всегда копаетесь в себе? Не надоело?

— Мне за это зарплату выдают, — отшутился Григорий.

— Позвольте поинтересоваться: скоро ли вам пьедестал соорудят?

— Есть в кринке молоко, да голова не лезет.

— Оставим голову в покое. А кринку наклоним.

— Это интересно...

Майя сняла замшевые перчатки, взяла Григория за руку:

— У вас нет перчаток?

— Лежат в кармане. Никогда не ношу. Знаете, я иногда люблю посидеть возле воды. И летом и зимой. Тишина... Хорошо думается... Закоченеешь над прорубью, а руки горячие... Глядишь на омертвевший заснеженный лед, на круглую лунку... Плещется, бьется вода... Как сердце... Черт с ней, с рыбой!.. Намучишься, устанешь хуже собаки. Зато как работается потом!

— Парадоксально! Вас бодрят и согревают лишь холодные снега и лед?

— Вы неправильно меня поняли. Не ожидал.

Майя еле уловимым пожатием пальцев заставила Григория остановиться. Прищурившись, посмотрела на него.

— Пойдемте, Григорий... — оборвала себя на полуслове, немного помолчала и решительно добавила: — Посмотрим на кринку с молоком! Согласны?

4

На третий этаж старого, построенного еще в двадцатые годы дома не доносились ни рев машин, ни грохот и звонки трамваев, ни голоса запоздавших прохожих. Толщина стен нерушимо стояла на защите уюта и покоя. Из окон хорошо была видна залитая светом фонарей площадь Рынок.

Над бывшей Ратушей — в ней теперь помещался горсовет — взметнулась ввысь высокая пирамида башни с сияющим шаром на острие. Внизу шар опирался на флагшток, над которым трепетал, развевался красный с голубой полосою флаг. Немного ниже белел на крыше ряд дымовых труб. На стенах, будто на блестящих весенних льдинах, поблескивали проталины окон.

Григорий задержал взгляд на львах, поддерживавших лапами покатые глыбы с выбитым на них городским гербом — кирпичная башня на воинском щите. Его стал точить червячок сомнения. Зачем согласился, зачем поднялся сюда по скрипучим деревянным ступенькам? Чего ждет от этого посещения, ненужного и, наверное, тягостного для обоих? Правда, его пригласили. А если это приглашение просто дань вежливости?

Майя исчезла внутри своего лабиринта. Ее квартира состояла из многочисленных закутков, каморок, углублений и выступов, которые неизвестно каким образом ЖЭК свел к общему знаменателю и назвал двумя комнатами.

Григорий беглым взглядом окинул стеллажи для книг. Среди них поблескивал полированный ореховый круглый столик. К нему сиротливо прижимались стулья с изогнутыми спинками. Платяной шкаф, сервант, цветной телевизор. У стены — письменный стол с настольной лампой под зеленым абажуром. Из другой комнаты выглядывал уголок спинки кровати. Все было расставлено с разумной целесообразностью, скорее по-мужски, чем по-женски.

Но запах парфюмерии, стеклянные статуэтки, безделушки, о предназначении которых трудно было догадаться, несколько репродукций в багетовых рамах свидетельствовали, что это все-таки женское жилище.

Григорий опять повернулся к окну. Снег на площади потемнел. «Выключили половину фонарей, — догадался он. — Зачем переводить электричество на случайных прохожих? И в полумраке найдут дорогу к дому».

— Заскучали?.. — мягко коснулся его слуха шепот Майи.

Она как-то странно оборвала полувопрос, полуутверждение, вкладывая в него одной ей известный смысл. Григорий понял, чего она ждет: хватит ли у него сдержанности и разума понять невысказанное, не развеять его неосторожным или резким движением.

— Ночь... Промежутки между домами... Их почему-то называют улицами и площадями... Чего только не привидится на них! — произнес Григорий и поймал себя на мысли: сказанное выплыло из подсознания — неконтролируемое, необдуманное, будто выхваченное из заблаговременно и предусмотрительно изготовленных моделей программ, пригодное именно для подобного случая, именно для подобного эмоционального настроения. Мозг отобрал нужное, проанализировал, дал команду речевым органам — говори!

— Взгляните, Майя! На фронтонах домов выстроилось лепное воинство. Снегурочка прошла по площади...

— Ледяные мечи... Снежные плащи... — Майя стала рядом, положила пальцы на его запястье. Прижалась плечом к его плечу. — Давай греться, Григорий?.. Не возражаешь, если мы перейдем на «ты»?

— Не возражаю. Мне вот что интересно... Где та кринка, в которую голова не лезет.

— Торопишься... Не надо.

Взяв Григория за руку, Майя повела его, словно ребенка, к столику мимо стеллажей. Коснулась пальцами корешков книг.

— Пыли нет, — заметила почему-то. — Еженедельно просматриваю, обтираю... Когда сидишь в одиночестве, каждый автор становится другом.

— Этот тоже? — взгляд Григория уперся в толстенный том. — Богдан Лепкий, «Мазепа».

— Посвященному и таблицы логарифмов много говорят, — уклонилась от прямого ответа Майя.

— Листал я эти логарифмы. — Григорий сел на стул рядом с низеньким столиком, полированная поверхность которого, словно зеркало, отразила его лицо. — Позиция оплевывания своего и вылизывания чужих ботинок... Знаешь, Майя, в наших поднепровских селах есть бранное выражение... С детских лет врезалось в память... Бывало, попаду в какую-нибудь неприятность, мама кричит: «Куда ты полез, мазепа!» Отец возвращается из колхоза, ругается: «Не бригадир, а мазепа какой-то, руки не оттуда выросли!» Бабка Христя, соседка наша, славная женщина, язычок тот еще имела. Жаль, недавно умерла... Любой классик мировой литературы почернел бы от зависти, если бы услышал ее ругань. Изукрашивала словца, как узор на рушнике. И мазепу не обходила. Вот попробуй вставить в бранное выражение хотя бы такое нежное слово, как барвинок. Не сможешь! А бабка Христя могла! «А чтоб тебе, проклятому мазепе, в гробу барвинком ноги переплело...» — говорила она, когда очень гневалась на кого-нибудь.

Сняв с электрической плитки закипевший чайник, Майя засмеялась. Однако Григория не ввел в заблуждение ее беспечный смех. Он уловил в нем отзвук нового настроения, глухой тембр натянутых струн.

— Острячка ваша бабка Христя. И тебе кое-что от нее перепало.

— Как прикажешь понимать? Соглашаться для виду? — Григорий достал из кармана пачку сигарет «Орбита». — Разрешишь?

— Мне тоже... Прикури сам... Пока я буду наливать.

— Хорошо. Начнем с другой стороны... — Григорий щелкнул зажигалкой, прикурил сигарету, передал Майе.

— Тебе неуютно? — Майя поставила чайник на мраморную подставку. — Тебе плохо? Тебя к чему-то принуждают? Хочешь, принесу трибуну, чтобы тебе было за чем стоять и произносить речь?

— Извини, Майя. — Впечатление у Григория было таким, будто на него вылили ведро студеной воды. — У меня еще с детства: отвращение к ренегатам.

— Причисляешь меня к ним? Благодарю!

— Даже в мыслях не хотел обидеть...

— Поблагодарила за вынужденное извинение, — Майя помолчала, сосредоточенно сдвинув бровки. Затем кивнула на чайник, стоявший на мраморной подставке, пододвинула крошечные чашечки, исходившие паром. — Вот тебе и кринка, куда голова не лезет. Попробуй напиток моего приготовления. Сравни с тем, что готовит тебе жена.

— Хвастаешь? — Григорий положил в кофе, густой и черный как деготь, ложечку сахара. — С виду приятный, сейчас определим вкус.

— Не спеши... — Мая полуобернулась, на ощупь нашла рукой дверцу шкафа, открыла ее. Пальчики перебежали от дверцы на полку, нащупали хрустальные рюмки, перенесли на стол. Точно так же, не оглядываясь, взяла из угла шкафчика плоскую бутылку, отвинтила металлическую крышку. Наклонила бутылку над рюмкой. — Знаешь, сколько лет этому напитку? — на молчаливый вопрос Григория ответила, играя бровками. — Неудивительно, неудивительно. Для этого надо быть догадливее и наблюдательнее... Мое совершеннолетие совпало с поездкой в Карпаты. В Береговом отец раздобыл старую, еще со времен цесаря, бутылку. Один знакомый наполнил ее молодым, свежим вином. Возле костра на полонине мы отпили по глотку... — Голос Майи пресекся, она низко наклонилась, на стол посыпались черно-сизые волосы. Резким движением откинула волосы на плечи, с вызовом взглянула на Григория. — По второму глотку мы выпили с бывшим мужем...

— С бывшим? Вы разошлись? Почему?

— Он специалист высокой квалификации. Годами добывал знания, до изнеможения тренировал пальцы, и я проникалась уважением к нему. Но потом... А, ладно, оставим!

— Майя, еще словечко, — мягко настоял Григорий. — Еще одну черточку.

— Все свои усилия он свел к банальной деньге. Обещал в мою честь дворец построить, не хуже, чем у принцессы из Монте-Карло... Я, дура, до сих пор ношу его фамилию. Лень поменять паспорт. Хлопотно...

Григорий зачарованно наблюдал за быстрыми переменами выражения лица Майи. Приподнятые бровки придавали лицу гневливость, пухленькие губки, сжимаясь, делали его сосредоточенным. Расширенные неподвижные глаза, прикипевшие к невидимой на столе точке, навевали задумчивость... Но вдруг вся эта гамма оттенков смешалась, помутнела, и из нее резко проглянула не то дерзость, не то безоглядная решимость.

— Третий глоток... — подняв рюмку, Майя приблизила лицо к Григорию. — Не возражаешь?

— Не знаю, что ты имеешь...

Не дослушав, она просунула руку с рюмкой под его локтем.

— Выпей из моей, а я из твоей, и... Старинный сентиментальный брудершафт... — В ее шепоте проскользнуло осуждение собственной решимости и бесповоротное желание делать весе вопреки вековым нормам.

Напиток был мягким, терпким и хмельным. Еще более пьянящим оказался поцелуй, Майя не прерывала его до тех пор, пока пальцы Григория не скользнули с плеча на ее грудь.

Она осторожно высвободилась из объятий. Грустно усмехнулась:

— Не совсем по-братски...

— Совсем не по-братски... — подхватил Григорий, порываясь обнять ее. — Ты спрашивала: не возражаю ли я... Да, я против... Какая из тебя, к черту, сестренка? Роль благоразумного брата не для меня!

— Пусть так... — Она уклонилась от объятий, попросила: — Не торопись. Не торопи неминуемого... Допей кофе. Разве я впустую хлопотала?

Кончиками пальцев Григорий взялся за ушко чашечки, поднес к губам. Кофе был удивительно вкусным. Что-то непостижимое, загадочное таилось в нем. Он таял на языке, согревал небо и десны. «Что за приправа? Как называется? Где достала? Ну как я выскажу ей все, что воспринимаю и ощущаю? Есть ли всему этому соответствие в средствах общения, в частности в языке? Вернее — в языках... Особенно в научных, формализованных... Разве творцы искусственных языков в состоянии втиснуть в свои конструкции такие понятия естественного языка, как «смысл», «истина», «любовь»! Или — «обаяние», «прелесть», «женственность»... Логика безжалостна, логика неумолима... Замена неясного смысла точным и определенным — вот что логика называет уточненным понятием... — Григорий отставил чашечку, усмехнулся. — Боже мой! До чего я докатился... Здесь, возле этой трепетной женщины...»

— Снова что-то мудрое втемяшилось в озабоченную головушку? — Майя пододвинулась ближе к Григорию, пригладила его прямые и твердые как проволока волосы.

— Мудрое, немудрое... Кто полной мерой оценит наши мудрствования? Мы думаем не только для того, чтобы задать себе лишних хлопот, — распутываем, определяем, утверждаем или опровергаем, заглядывая в бездну неизведанного... Что существует само по себе? Всё — в связи! Во взаимодействии, во взаимной зависимости. Дано от века, а постигать нам... — Григорий привлек к себе за плечи Майю. — Прости меня... Потеря самоконтроля... Мозг протаптывает свои тропки, не спрашивая, хочешь ты этого или нет... Сердце — тоже. Жить действенно — значит иметь правильную и полную информацию. Так сказал Норберт Винер.

Майя молча встала, вышла. Чем-то звякнула на кухне, зашумела вода, выпущенная из крана. Вернувшись, поставила в буфет чайник, баночку с кофе, чашечки.

Все это время Григорий видел ее спину — то расправленную, то согнутую. И кто знает, сколько оттенков чувств можно было подметить или угадать в ее движениях. Обозвав себя остолопом, он подошел к Майе. Нашел время и место для самокопания, совершенно чуждого и непонятного ей!

Взяв за плечи Майю, Григорий почувствовал неожиданное сопротивление.

— Нет, нет, — прошептала она.

На мраморную подставку упала слезинка, влажно заблестела.

— Майя! Ты... Прости меня...

Она резко повернулась, слизывая соленые капельки с губ, тихо сказала:

— Потеряла надежду, что услышу... — Вдруг потянулась всем телом к нему.

Ноги сами понесли их в другую комнату, где стояла кровать, укрытая цветастой накидкой. Что-то нежное и ласковое скрывалось в ее цветах и узорах, с бездумной небрежностью разбросанных по слепяще-белой ткани.

Уже полураздетая, Майя метнулась к столику, принесла наполненные рюмки:

— Пусть теперь... Будет ли еще? Не знаю... Пей! Третий глоток!..

Григорий выпил, щелкнул выключателем. Комнату окутал мрак.

— Где ты был до сих пор? Знал бы ты, как я тебя искала!

— Меня? С чего бы это? Обычный, заурядный человек, по уши погруженный в большие и маленькие хлопоты.

— Не прикидывайся... Искала! — Глаза Майи светились, будто лесные светлячки. — Верила, что найду! Знай, я грешная и праведная, не красивая, но и не уродливая, не умная, но и не настолько глупая, чтобы не проникнуться твоими заботами. Расскажешь мне о них?

Григорий закурил, покачал головой.

— Ой! Не завидуй нам, теоретикам. Сладок и горек плод познания. Крута и терниста дорога, пока взберешься на ветку, чтобы сорвать какую-нибудь кислицу, не зная наперед ни ее состава, ни твердости, ни степени зрелости... Я силюсь дать математическое описание явления, события, факта. Нанизываю столбик на столбик целые ярусы чисел и литер греческого и латинского алфавита. Законы мышления приводят меня к выводу, скажем, к формуле! Не смейся! Формула — только начало. Я еще должен узнать, пусть хотя бы угадать, что за этим кроется, какую физическую реальность скрывает формула. А что, если эта реальность многолика, как индусский божок? Э‑э, Майечка-чаечка! Ну зачем все это тебе?

— Интересно. Вникаю. Продолжай.

— Вот почему изучение природы приобрело столько противоположных черт: ветвление наук и их слияние. Подробнее, точнее, более исчерпывающими становятся знания — науки разветвляются. Наглядным становится единство природных процессов — импульс к слиянию. Биологи погружаются в физику, астрономы — в радиохимию, физики-теоретики хватаются за биологию и медицину, как вот и я... В моем кибернетическом кресте каких только наук не заклинилось! Но я не жалуюсь, сам выбирал.

— И никто не подталкивал? — не без иронии отозвалась Майя, протягивая пальцы к жесткой шевелюре Григория. Взлохматила, пригладила; в теплой волне, подкатившей к сердцу, золотой рыбкой всплеснула мысль — он такой обаятельный, этот чудак. С виду нелюдимый, надутый, а присмотришься, дотронешься... Посмеивается над собой... Что это? Защитная оболочка? Наверное, слишком много колючек на его пути, ранят стопы, причиняют боль.

— Подожди, еще не все. — Григорий заметил скрытую иронию Майи, понял, что не о том ведет речь. Следовало бы все перевести на легкую шутку. Но не смог остановиться. — Возьми газовый и химический состав крови... Повысилось содержание углекислоты, дыхание учащается, нехватка кислорода... Описать эти явления можно одной формулой, — Неожиданно прервав речь, Григорий погасил сигарету. — Неважный из меня собеседник. Все же — вынудила. Кусай теперь мою горбушку!.. О том, кто подтолкнул, — ни гугу! Это не мое! Оно принадлежит всему нашему детдому, где я вырос.

— Буду жевать, грызть, глотать! — с вызовом ответила Майя. — И не думай, что говорю это в минуты слабости. Я не такая!

— Какая же?

— Угадай!

— Ты женщина, очаровательная женщина... И этим все сказано. Все вы, женщины, разные во второстепенном, но одинаковы в существенном. Отличия делают вас личностями...

— Верно. Отличия есть. Цвет глаз, формы, фигура, одежда... Пчела выбирает самый яркий цветок, чтобы собрать нектар. Это — плата цветка за то, чтобы он не стал пустоцветом. Стебель, на котором цветок вырос, согнется под тяжестью плода. — Майя поправила подушку, облокотилась на нее. — Из нашего женского совершенства происходит будущее совершенство тех, кого мы решимся пустить в мир, передав им всю сложность и непостижимость всех узлов, над развязыванием которых бьешься ты, твои старшие и младшие коллеги. Передадим, чтоб вы никогда не распутали. С каждым наступающим поколением их будет все больше, они усложнятся...

— Завидную долю предрекаешь мне, — вздохнул Григорий, мысленно соглашаясь с Майей: да, всю сложность человеческую, тем более женскую, вряд ли можно постичь. Хотя... Хотя главное, то, что делает человека человеком, начинается сразу же после его рождения. — Но все же хоть краешек завесы я приподниму! Более сильные и мудрые приподнимут ее больше...

— Ты французским владеешь? — спросила неожиданно Майя. Заметив отрицательный жест Григория, рассыпала горошины смеха. — Так и знала. Послушай, что сказал Жан де ля Брюер. Человек переживает три главных события: рождение, жизнь и смерть. Он не чувствует, когда рождается; умирая, страдает; не успевает осмыслить свою жизнь, пока живет...

Прислушиваясь к словам Майи, Григорий не хотел вдумываться в смысл сказанного, его пленил тембр ее голоса.

—...Осмыслить свою жизнь, пока живет, — повторил он машинально, заключая в объятия упругое, гибкое тело Майи.

5

Странно выглядело здание Проблемной лаборатории. В длинной стене левого крыла, будто после налета бомбардировщиков, зияли огромные дыры, сквозь которые хорошо были видны междуэтажные перекрытия; выщербленные, запыленные. Словно оголенные сухожилия, со стен свисали восково-белые телефонные провода, скрученные жилы кабеля, тонкие, как нервы, разноцветные проводки.

Прихрамывая, Петр Яковлевич Цвях подошел к скамеечке возле стенки-ограды из лещины, сел, подогнув правую ногу. Левую — прямую и неподвижную, придержав рукой, опустил рядом.

Седоватые волосы, аккуратно разделенные ровным пробором, кустистые снопики-брови над холодными льдинками глаз, полные обветренные губы, остро выпирающие скулы — все это как-то не гармонировало одно с другим, словно принадлежало разным людям и лишь по чьей-то прихоти собралось вместе.

Он вышел из дома чуть свет, когда трамваи и троллейбусы еще дремали в своих парках. Машину вызывать не стал — пусть шофер Василь Михайлович не остужает так рано место возле молодой жены. Да и полезно пройтись от дома до лаборатории. После ненастного и слякотного Нового года он еще ни разу не добирался на работу пешком.

Вокруг сверкали снежинки. Во время вчерашней оттепели в снегу оставили отчетливые отпечатки ребристые скаты автокранов и панелевозов, испещренные тонкими бороздками шины легковушек, подошвы резиновых сапог, остроносые мужские ботинки и дамские сапожки. Вот так, не совпадая во времени, переплелись на просторной площади двора следы людей и техники, сила моторов и напряжение мускулов. Разнородное и разнообразное, неодинаковое и несоединимое...

Снопики-брови надвинулись на глаза, скрывая вынырнувшую смешинку. Ну-ну!.. Общее есть. Количество движений, истраченная энергия, наконец, система управления... Не говоря уже о цели — ближайшей и дальней — все то, что через некоторое время принесут сюда младшие и старшие коллеги.

Взглянув на часы, невольно отметил про себя, что скоро сквозь проходную пронесет лисье личико Натали Войтюк. За нею, распахнув дверь во всю ширь, ввалится «Три О» — Орест Остапович Олияр, толстый, неуклюжий, — кажется, что и двор ему тесен. Натали, проходя мимо скамеечки, засияет, засветится, вежливо поздоровается: «Добрый день, Петр Яковлевич!» «Три О» просто поднимет растопыренные пальцы к волчьей шапке. Дескать, тоже — добрый день. Натали оглянется и наверняка кинет горстку смеха в уши Олияра: «Чего это Пець пешком приплелся?»

В самом деле — они появились раньше всех. И сделали то, что он и ожидал. Был и необычный штрих.

— Знаете, Петр Яковлевич... Знаете... — хихикнула Натали в кулачок. — Наш Савич вчера просидел целый вечер с литературными гуляками... И пошел ночевать к новой зазнобе... Навеселе.

Петр Яковлевич насупился: «Ты гляди! Савича судит... На одну доску ставит рядом с собой... Хоть в этом радость».

— Прошу объяснить цель вашего сообщения. Это что — персональный донос?

Натали как ветром сдуло. «Теперь пойдет перешептываться по отделам: дескать, Пець сегодня без клепки в голове пришкандылял».

Подозвав к себе Олияра, спросил:

— Орест Остапович, в каком положении ваша система учета рабочего времени? Наверно, есть смысл освободить вас от административных забот. Чтоб не набегами, а систематично... Подключайте наших математиков...

— Вы меня смещаете с должности заместителя? — побелел Олияр.

— Нет. Но я хочу поскорее увидеть автореферат вашей диссертации. Сколько волынить?

— Пець не с той ноги встал. Свирепствует, — догнав Натали, прошептал ей Олияр.

Пець — так называют его сотрудники. Конечно, за спиной. Есть и другие прозвища. Но наиболее стабильное — Пець. Раньше и на улице, и дома другого имени он не имел. Это — наследие от бабальки. На сорок пятом году дождалась наконец внука. У нее к тому времени повыпадали все зубы, поэтому вместо обычного «Петрусь» из шамкающего рта вылетало «Пець». Голос у бабальки был отменный. Вот и катилось от двора до двора, от соседа к соседу через тыны, через огороды: «Пеця! Пеця! Куда ты запропастился?» И аж сюда докатилось.

Правда, это прозвище не раз цеплялось за всевозможные пни и камни, торчавшие на жизненном пути, трепалось, рвалось на полоски, но никогда не открывалось до конца. Неизвестно, каким образом оно слепливалось, штопалось и приклеивалось снова. Та же самая Натали в первый день своего секретарствования обратилась к нему: «Пець Яковлевич, звонят...» Спохватившись, выдернула покрасневшее лицо из приоткрытой двери и не показывалась в кабинете до обеда.

«За каждым тянется цепочка протоптанных следов, — вздохнул Петр Яковлевич. — Порой к ним веселинка приклеится, порой — горчинка...»

Низкие рваные тучи, касаясь почерневшей, как закопченный котел, горы, усеянной голыми деревьями, поднимались все выше и выше, роняли на тонкие ветви мокрые, прилипчивые клочья. «Вот тебе и февраль! Как говорила бабалька: «Месяц лютый^[2] спрашивает: ты обутый?..» — Петр Яковлевич обвел взглядом левое крыло лаборатории. — Когда же мы въедем в свое разрушенное обиталище? Навязали мне строителей, гром бы их побил!»

Услышав сигнал автомашины, он оглянулся. Едва не задевая за ворота, во двор, позвякивая прилаженными к колесам цепями, медленно вползал панелевоз. Следом за ним двигался кран, покачивая длинной решетчатой стрелой. Пятясь перед машинами, размахивал руками прораб Антон Калинович Гузь. Он катился как огромный круглый мяч, короткие рыжеватые усики подпрыгивали на его жирном лице, выпуская из-под верхней губы крутую ругань. «Как с Гузя вода», — прозвали прораба остряки из лаборатории. Гузю действительно удавалось выходить сухим из самых, казалось бы, безнадежных ситуаций. Он умел все объяснить, на все у него были приготовлены бумажки, у него везде были друзья и единомышленники. Не моргнув глазом, они подтверждали его вранье.

«Что ты мне, голубчик, запоешь сегодня? — Встал Петр Яковлевич и тут же присел от неожиданной боли под кожаным патроном протеза. Напряг мускулы, будто связал все тело в тугой узел. По давно выработанной привычке разделил пространство перед собой на три круга — большой, средний и малый. — Управление болью — это управление вниманием...»

Мерцающий снег у подножия горы и голые деревья — большой внешний круг. Его волны-кольца докатывались до среднего круга — двора, подстриженной стены-ограды с утопленной в нее скамеечкой. Внутренний круг суживался до точки, которой представлял Петр Яковлевич себя.

Он, этот внутренний круг, скрыт в его телесной оболочке, которая пульсирует болью, боль нарушает равновесие между состоянием организма и средой его обитания. Это можно назвать латинским словом — апперцепция. Восприятие человеком тех или иных предметов объективного мира, обусловленного предшествующим опытом и психическим состоянием в момент восприятия. Нарушился гомеостаз — относительная устойчивость физико-химических и биологических свойств внутренней среды организма человека.

Как писал Павлов? Ага! Каждая материальная система может существовать до тех пор как отдельная данность, пока ее внутренние силы притяжения, сцепления и т. д. уравновешиваются с внешними действиями, среди которых она пребывает. Это относится и к простому камню, и к сложнейшему химическому веществу, и к целому организму. Как определенная замкнутая вещественная система организм может существовать до тех пор, пока он способен уравновешиваться с окружающими условиями.

Внутренние силы — воля, собранность, сосредоточенность. Внешние — осточертевшая погода, снег, мороз... Организм и среда вместе образуют цельность. «Заглушай свою боль как составную часть этого целого, иначе пропал рабочий день». Петр Яковлевич знает, что именно так и случится: закон разветвления возбуждения.

Отдельный нейрон способен превратить одиночный импульс в лавину импульсов — каждый из них такой же результативный, как и исходный. За первичными ветвлениями следуют новые, и вряд ли кто-нибудь установит границу перемен или реакций, которые могут наступить после распространения эффекта.

«Боль утихает! Мне не больно! Я способен двигаться», — приказал себе Петр Яковлевич.

Боль в ноге и в самом деле постепенно утихала, немела. Но перекинулась на культю левой руки. Он никак не мог пошевелить ею, поднять, распрямить протез. Что-то нарушилось во взаимодействии между культей и искусственным продолжением руки. Импульсы почему-то не доходили до исполнительных механизмов. Это он особенно резко почувствовал, когда пошел вслед за краном.

«Сколько лошадиных сил в панелевозе и подъемном кране? Куда их впрягал Гузь?.. Нет, надо отвлечься от этих вопросов, надо привести себя в рабочее состояние. Значит, нервная система... Она обладает неограниченными потенциальными возможностями для действия. Но если эта активность не осмыслена, не скоординирована, не целенаправлена, она ведет к разрушению организма. Однако... Однако мозг действует, несмотря на то что его потенция действия частично становится потенцией саморазрушения...»

Размышления Уолтера Эшби неожиданно всплыли в памяти Петра Яковлевича. Все его внимание переключилось на мысли, с которыми не раз вступал в спор, отстаивая верность, последовательность и доказательность своих выводов.

«Вот тебе и вся мудрость. Посидел полчаса на холодной скамеечке, теперь мучайся. Бабалька сорвала бы пальто, загнала бы на печь, напоила бы чаем с малиной. Лежи, мол, Пеця, отогревайся».

Петр Яковлевич приподнял культю, облегченно вздохнул — протез повиновался ему.

— Антон Калинович! — окликнул он Гузя. — На какой объект вы перебрасывали ночью кран? Счет, конечно, оформите нам?

— Приходится маневрировать техникой, — подкатился колобком Гузь. — В конце концов... Он все равно здесь торчал бы без дела.

— Почему в ночную смену не поставили панелей на третьем этаже? — кистями пальцев с натянутой на них черной хромовой перчаткой Петр Яковлевич махнул в сторону серых цементных блоков, неподвижно застывших возле стены и присыпанных блестками инея.

— В конце концов... Люди! В них вся закавыка! — ударил кулаком о кулак Гузь. — Бригаду не переполовинишь.

— Что верно, то верно — людей не переполовинишь. Антон Калинович, прошу не подсовывать на подпись счета за перегонку крана и за ночной простой. Иначе вас не проймешь, — решительно подытожил Петр Яковлевич и направился в лабораторию.

«Эх, с другим бы душа в душу... — сплюнул под ноги Гузь. — Пецько он и есть Пецько. Торчал бы в своем кабинете, выковыривал бы из носа проблемы, осчастливливал мир... И мы, темные работяги, пришли бы с поздравлением... В конце концов... Так нет же, сует свой нос... Чтоб и прогрессивку и премиальные переполовинить... Ишь ты! Однорукий, безногий, получеловек, а туда же! Характер показывает!»

Расстегнув модную дубленку, вырванную еще осенью из цепких когтей владельца особняка на окраине города (конечно, не за простое спасибо, пришлось перегонять к нему кран и возить кирпич), Гузь поежился, вздрогнул. Не от холода, проникшего под дубленку. В сердце вонзился ледяной гвоздок дурного предчувствия, и нечем было его вырвать оттуда. Сердито стукнул носком начищенного ботинка в покрытый цепью задний скат панелевоза. Крикнул шоферу:

— Что рот раскрыл? В конце концов, дядя за тебя будет вкалывать?..

Отполированные под дуб панели приемной отражали лисье личико Натали, склоненное над пишущей машинкой, вазочку с живыми цветами, привезенными из городской теплицы, небольшой столик, на котором уже несколько лет стоит первое изобретение Петра Яковлевича — селектор внутренней связи. Его особенность — отсутствие каких-либо переключателей. Еще в середине пятидесятых придумал он это нехитрое устройство. Если надо кого-нибудь вызвать — достаточно назвать фамилию: шифр фамилий всех сотрудников лаборатории хранится в блоке-приставке.

Войдя в приемную, Петр Яковлевич скользнул взглядом по селектору, по двери своего кабинета, на которой висела медная пластинка с его фамилией, перевел взгляд на противоположную дверь — кабинет Олияра и повернулся к секретарше:

— Пригласите ко мне Савича.

Натали, сунув в ящик стола кармин и зеркало, быстро защебетала:

— Савича еще нет. Сообщили, что слоняется по Кайзервальду. — Она обиженно надула губы, опустила глаза. — Ему, видите ли, хочется подышать свежим воздухом. Будто этого другим не хочется.

Петр Яковлевич, ничего не сказав, полез в карман за ключом.

Натали вскочила со стула:

— Я сейчас... Я открою... — Она хорошо понимала, что при такой сырой погоде, как сегодня, начальнику лаборатории трудно владеть протезами.

— Выборки готовы? — спросил Петр Яковлевич, зная наперед, что ленивая Натали ни за что не сделает сегодня то, что можно отложить на завтра.

Натали в ответ промолчала, только скривилась, как от кислицы, звякнула запасным ключом.

Петр Яковлевич остановил ее взмахом ресниц: мол, не надо, сам управлюсь. Натали швырнула ключ в ящик стола, выхватила из стопки листок бумаги, заложила в машинку.

Петр Яковлевич с трудом вставил ключ в английский замок, повернул, дернул дверь на себя. Вошел в свой кабинет.

«Ничего, ничего, — снимая плащ, стал успокаивать себя. — Недолго терпеть... Пригреет солнышко, свистнет сурок — и мне полегчает».

Он тяжело опустился в кресло, вытянул ноги, положил руки на стол. Опершись на локти, склонил голову, увидел в зеркальной поверхности стола отражение своего лица. Вымученно улыбнулся: «Как у Кэрролла^[3]. Алиса перед зеркалом, Алиса за зеркалом... Пецько над столом, Пецько...»

Перевел взгляд на левый угол стола, где по его просьбе мастер-краснодеревщик вмонтировал небольшую, размером с ладонь, фоторепродукцию, окантованную блестящими полосками бронзы и прикрытую сверху толстой, выпуклой пластинкой плексигласа. Прозрачный материал, словно линза, преломляя световые лучи, увеличивал россыпь точек, отрезки прямых линий, замкнутые и разомкнутые кривые. С верхнего угла фоторепродукции на всю эту неимоверную геометрическую мешанину смотрели большие глаза отчима Ивана Сергеевича. Худощавое высоколобое лицо с запавшими щеками, обвисшие на бритый подбородок пушистые усы.

Петру Яковлевичу стало плохо. Плечи онемели, с них будто покатились вниз до пояса пронзительно-холодные волны.

«Подождите, подождите, Иван Сергеевич! — зашептал он. — Я сейчас... Я не забыл... Не забыл...»

Нет более плодотворного занятия, чем познание самого себя. Так говорил Рене Декарт. Локк утверждал, что человек ощущает свое существование интуитивно, так как ничего более вероятного, чем собственное существование, нет. А Юм? Он писал, что, раздумывая о своем «я», всегда наталкиваешься на то или иное одиночное восприятие тепла или холода, света или тени, любви или ненависти, страдания или наслаждения. По его заключению, личность есть просто совокупность тех восприятий, которые следуют друг за другом с неимоверной быстротой в постоянном своем течении.

«Ну, нет! Не так! Ближе к истине наши математики и нейрокибернетики. Утрата какой-нибудь конечности становится для человека утратой не только двигательного и нервного характера... Потерянная в результате этого часть информации поставила меня в исключительно сложные условия, почти безнадежные. Вы, Иван Сергеевич, вернули меня к жизни. Это уже потом вы сравнивали мое состояние с атаксией — нарушением координации произвольных движений. А что координировать? Безногий обрубок с одной рукой... Потеря конечностей не лишила возможности двигаться. Однако помешала целенаправленности движений: я был лишен способности осознавать их. Вы щедро подарили мне это осознание. Мозг пластичен, мозг победил...»

Петр Яковлевич нажал кнопку звонка, вызвал секретаршу.

Натали тут же вошла в кабинет.

— Савич явился?

— Нет.

— Ореста Остаповича ко мне. Когда закончите выборки?

— Я перепечатала. Сейчас принесу.

— Потом.

Зазвонил телефон.

— Цвях... — откликнулся включенный автодиктофон.

Перекинув вмонтированный в стол рычажок, Петр Яковлевич взял трубку. Левая «рука» не сразу подчинилась; в локтевом изгибе что-то щелкнуло.

— Я слушаю.

Звонил руководитель научного центра Мирослав Михайлович Козак. Петр Яковлевич представил на миг сухощавого, подвижного, непоседливого академика, который больше походил на туриста-спортсмена, чем на ученого.

— Как дела, Петр Яковлевич? — с характерной протяжной картавинкой спросил Козак. — Достраиваешь свои хоромы?

— Достраиваю... Лепится понемногу...

— Как это понемногу?.. Ускоряй темпы. Понемногу не годится. — Козак помолчал. — Порадовать тебя хочу... В Москве смилостивились, глядя на вашу бедность... Получите все самое новое, современное... Завтра запрягай заместителя. Прибывает пять вагонов... Мобилизуй транспорт, людей...

— Спасибо, — вяло отозвался Петр Яковлевич.

— Ты что — не рад? Столько добивался!

— Адам съел кислицу, а у нас оскомина на зубах, — отшутился Петр Яковлевич, намекая на проблемы, изучением которых занималась его лаборатория.

— Активней жуйте, оскомина пропадет, — в тон ему ответил Козак. И жестко добавил: — За простой вагонов заплатишь из собственного кармана. Ясно?

Петр Яковлевич понял, что никакого послабления ему не будет, что за любую промашку Козак воздаст полной мерой. И правильно. Так и надо. Полной мерой! Без послабления! И ему, и всем, кто несет на плечах тяжелый, но приятный груз дела, даже если и сгибается до земли под его тяжестью.

— Кому же не жалко заработанного, — бросил в трубку Петр Яковлевич. — Я не миллионер...

— Этого и держись!

В трубке зазвучали короткие гудки.

Вошла Натали, принесла перепечатанные выборки — материалы вчерашнего эксперимента, проведенного Савичем вместе с биохимиками и нейрохирургами мединститута. Петр Яковлевич хотел было тут же углубиться в анализ полученных данных, в четко выстроенные столбики чисел, но сдержался. Наклонился к селектору:

— Орест Остапович, заставляете ждать.

— Заканчиваю разговор с прорабом. Сейчас буду, — отозвался «Три О».

Петр Яковлевич был уверен: изворотливый Гузь клянется и божится сейчас перед Олияром, что он нисколько не виноват в истории с автокраном, мол, обстоятельства заставили. И Олияр примет на веру сказанное Гузем и пообещает ему заступиться.

Он не ошибся. Не успел Орест Остапович войти, как с его широких губ сорвалось:

— Слишком наседаете на прораба... День и ночь мотается, добывает...

— Да, это занудное дело, голубчик, — охотно согласился Петр Яковлевич. — День и ночь... — Уловив, что Олияр приободрился, пригласил его сесть. — Вы помните один из принципов принятия решения на основе изучения статистического распределения наблюдений? Выбираем из распределения тот, в котором наблюдения совпадают с большей вероятностью.

— Не забыл... — растерянно ответил Олияр.

— Так вот... Из двух вероятностей — «плохая организация труда» и «использование механизмов не по прямому назначению» — я не отбрасываю ни одной. Почему? Не имею достаточного статистического материала для вывода. Есть еще и другое понятие — «плотность вероятностей»... При сравнении вероятностей удобно брать их в соотношении и сравнивать с единицей. Тогда одни вероятности можно заменить их плотностью, что называется «соотношением вероятности». — Петр Яковлевич улыбнулся: — Не хлопочите... Ловкач ваш Гузь, проходимец. Ну, довольно с этим! Сколько машин на ходу? Сколько в разъездах? Сколько ремонтируется?

— Я мигом, — Олияр выскочил из кабинета, быстро вернулся с приклеенной к фанерной дощечке схемой. — Удобно. Сразу видно.

Петр Яковлевич присмотрелся к красным кружочкам вокруг черных квадратов с номерами.

— Почему обведены?

— На приколе...

— Сколько на ходу?

— Пять машин. Загоняли мы их...

— Прибывает оборудование. Норматив простоя вагонов не забыли?

— Какой бы из меня хозяйственник был, если бы запамятовал?..

— Хозяйственник с научной подготовкой... — улыбнулся иронично Петр Яковлевич, стараясь поймать неспокойный, блуждающий взгляд глубоко посаженных глаз Олияра. — Воспользуйтесь не столь должностью, сколько знаниями.

— Что вы имеете в виду? — заерзал на стуле Олияр, почувствовав плохо скрытый намек на его научную некомпетентность. Намек как намек— в каждом есть зернышко правды. Иногда — хлебное, иногда — из перца. Петр Яковлевич угощал перчиком.

— Помните случай с молодым ленинградским математиком? Небольшая фабрика попросила его разработать систему перевозок... Он воспользовался теорией предвидения случайных процессов и стал нобелевским лауреатом. Вы, Орест Остапович, такой премии, конечно, не получите... Засядьте на полдня с нашими программистами, разработайте оптимальную схему использования автомашин. Оборудование надо вывезти своевременно.

— Вам легко говорить. Я так закопался в этих болтах, гайках, панелях, что и подзабыл все премудрости функционального анализа, функций комплексного переменного, не говоря уже о методах прогнозирования. — Олияр знал, чем польстить своему начальнику.

— Ну-ну, голубчик. Вы назвали нужное. Ночью полистайте справочники, освежите память. Нобелевской не обещаю. А вот своей властью отмечу.

— Попробуем! — приободрился Олияр, наконец уразумев суть нехитрого маневра Петра Яковлевича, который хорошо знал, что толстый, подобный танковой броне панцирь безразличия Олияра способен пробить единственный снаряд — копейка.

Прищурившись, Петр Яковлевич хитровато добавил:

— По инициалам вас называют «Три О». Я расшифровал бы их так: оперативность, организованность, оптимальность.

— Все сделаем в срок! — бодро кивнул Олияр и выбежал из кабинета.

Петр Яковлевич пошевелил протезом руки — подчиняется, слушается. Стукнул ногами об пол. Тупой удар отдался в коленях, не вызвав боли. «Каждой свашке по колбаске, — подумал он об Олияре. — Пусть кушает свою». Представив, как исчезает колбаса за толстыми губами Ореста Остаповича, невольно улыбнулся. Ну что ж, теперь можно заняться и материалами вчерашнего эксперимента. Вот только где черти носят этого Савича и когда принесут его в лабораторию?

6

Григорий взобрался на Кайзервальд — лесистое взгорье на восточной окраине города с песчаной, облезшей лысиной холма. Холм так и называется — Лысая гора, в отличие от соседнего, когда-то выбранного князем для своего замка и поэтому нареченного Княжьей горой.

Направляясь сюда, Григорий заглянул к Фариде, выпил кофе, утолил немного голод. Домой не заходил. Пусть Аида Николаевна добавит еще одну гирьку на чашу своих весов, все подсчитает и подведет черту. Каков будет итог — ей, наверное, уже известно наперед.

Похрустывал под ногами желтоватый, припорошенный занесенной из города пылью снежок. На зеленых ветках молодых, густо насаженных на склонах елей и сосен снег казался белее и чище. На крайней сосенке, низкой и разлапистой, сквозь кружево снега торчало пять растопыренных веток. Они напоминали протянутую пятерню горемыки, который, провалившись слишком глубоко в сугроб, зовет на помощь. Какая там помощь потребовалась деревцу! Пригреет солнце, снег растает, стечет по стволу грязновато-талой водой, впитается в землю: корни будут жадно всасывать соки и гнать навстречу солнечным лучам ствол, ветви, побеги — кверху, кверху! Их будут полоскать ливни, сушить солнце, они будут покачиваться, колебаться от ветра.

Вот-вот! Колебаться! Ради этих колебаний, собственно, Григорий и выбрался сюда, за город, где ему всегда легче думалось, где деревья навевали неожиданные мысли и сопоставления.

Привычное, ожидаемое и желанное настроение почему-то не приходило. В глазах всплывало мерцание светлых пятен на заснеженной площади Рынок и их отблески на стенах квартиры Майи.

Невысокий молодой лесок, мягко покачиваясь, тихо шуршал вокруг. Издали, из города, проскользнув над красноватыми крышами, долетел звон колоколов. «Божью хвалу за хвост тянут», — пришедшая на память сельская присказка раздвинула губы Григория — сухие, потрескавшиеся. В их Заречье старый звонарь перед тем, как отправиться в церковь, вытирал рукавом усы и басил:

— Пора идти божью хвалу за хвост тянуть.

Маленькая пушистая кисточка хвои качнулась перед глазами, возвращая Савича в русло привычных раздумий. Дотронувшись пальцем к зеленой иголочке, он улыбнулся, следя за ее покачиванием вверх-вниз. Это равномерное колебание иголочки напоминало ему вибрацию струны на арфе, кобзе, гитаре...

«Струна — и веточка... Веточка — и струна... Общим для них — является колебание. Еще во времена Пифагора, когда штаны были во все стороны равны, подметили, что разные струны звучат по-разному. Это мы, мудрые, установили, что высота звука зависит от физических свойств струны, колебания ее неоднородны. Как их уловить, сделать зримыми?»

Григорию приходилось решать более сложные вещи. Тут — просто: иголочку хвои надо приклеить к камертону, заставить его колебаться. Иголочка тоже будет отклоняться, но мы ничего не увидим... Поднесем к иголочке закопченный цилиндр, заставим его вращаться. Острие вычертит кривую линию. Если картон разрезать и распрямить, на нем будет видна волнистая линия. Ее называют красивым словом — синусоида.

Савич потер горбинку замерзшего носа. Посмотрел в сторону города. Возле подножия Кайзельвальда змеились улочки, сближались и расходились. Легкий белый дымок вился над почерневшими кирпичными трубами фармацевтической фабрики. Из-за нагромождений зданий, будто сбрасывая с себя каменный груз, медленно выползал поезд. Вырвавшись на простор, длинная зеленая змея быстро приближалась к затуманенному горизонту, точно иголка, проткнула его и исчезла.

Савич стал вспоминать давно известное. Оно ему было необходимо как опора, как стартовая площадка для дальнейших раздумий.

«Если сложить несколько синусоид, получим многосложную кривую... Две, три, четыре... Сложим смещения, описанные этими кривыми... Что получим? На одной и той же кривой одновременно увидим два, три, четыре смещения... Каждую кривую, форма которой повторяется, через один и тот же период, можно представить в виде суммы бесконечного числа с разными расстояниями между наибольшими и наименьшими отклонениями. Знаменитая теорема Фурье. Зачем она всплыла?» — Этого Григорий не знал. Скорее подсознание отыскало ее в своих тайниках и подсказало, что именно ею следует воспользоваться. Но как? Григор перенесся мысленно во времена, когда возникла эта теорема.

В начале девятнадцатого века из Марселя и Тулона отплыло в Египет войско Наполеона. Бриги и фрегаты под белоснежными, наполненными ветром парусами устремились к неведомым берегам. Впившись пальцами в фальшборт, прикипел взглядом к набережной статный щеголь в мундире и в напудренном парике. За кипенью волн растаяли пакгаузы, портовые таверны, зеленая полоса пригородного леса.

Волны набегали одна на другую, мягко покачивали фрегат. На флагманском корабле Наполеон советовался со своими маршалами: где и когда нанести чувствительный удар надменным бриттам в Египте. Не тогда ли, наблюдая за непрестанным движением волн, их взлетом и падением, член Французской академии наук Фурье, тот самый щеголь в напудренном парике, подметил повторяемость их движений? Не с этих ли пор изучение способов разложения различных кривых на сумму синусоид сам Фурье и его последователи стали называть гармоническим анализом?

«Да... По-разному люди воспринимают мир. Музыкант воспринимает его как сочетание ассонансов и диссонансов, которые в причудливом соединении потрясают душу. Физика привлекают масса тела, взаимодействие составных частей. Математик большей частью обращает внимание на количественные характеристики...»

Вскоре в ожесточенной битве возле пирамид конница Мюрата разгромила полчища мамелюков. Стоя на высокой дюне, Фурье видел, как песок постепенно засасывает окровавленные тела порубленных воинов. Дюны передвигались...

Очевидно, именно в то время у члена Французской академии наук Фурье возникла мысль об ином способе сложения синусоид, когда их число настолько велико, что никто не в состоянии определить первую, вторую, третью... а частоты размещаются так плотно, что их невозможно отличить одну от другой.

Анализ процессов, возрастающих с течением времени от нуля до определенной величины и снова падающих до нуля, — вот что открыл Фурье, вот что названо его именем. Теория рядов и интегралов Фурье.

«Это то, что мне нужно... При раздражении нервного волокна импульс, передаваемый этим волокном, я опишу при помощи выкладок Фурье».

Из-за туч выглянуло солнце, засиял, заискрился снег.

«Итак, чего я хочу? Нейронная сеть... Вот над чем мы бьемся уже несколько месяцев, пытаясь воспроизвести сложные, запутанные, часто не до конца изученные и исследованные процессы, происходящие в нервной системе. Хотим воссоздать их в металле, приборах, емкостях и сопротивлениях. Поэтому я и оказался здесь».

Так повелось давно. Еще когда Григорий проходил производственную практику в лаборатории, Петр Яковлевич, его опекун, поручил ему соединить два измерительных прибора. Оттого ли, что упало напряжение тока и паяльник не нагревался, или оттого, что канифоль была с примесью, проволочки не спаивались. Заметив это, Петр Яковлевич сказал:

— Занудная штукенция... Выйдите во двор, юноша, отдохните, подумайте. Может, что-нибудь проклюнется.

Послонялся по двору, посидел на скамеечке под кустом сирени. Проклюнулось! Вернувшись в лабораторию, заменил алюминиевые проволочки медными. Секрет прост — алюминий не поддается паянию.

Другой раз Григорий не смог быстро управиться с простенькими подсчетами. Петр Яковлевич, вспомнив случай с пайкой, опять посоветовал ему погулять, подумать. И снова, побродив по двору, Григорий за считанные минуты нашел нужное решение.

Став после окончания института сотрудником Проблемной лаборатории, Савич уже сознательно откладывал решение сложных задач на свободное время. Не забыл личных качеств молодого неофита и Петр Яковлевич. Чтобы дать ему время глубже обдумать проблему, найти техническое или конструктивное решение, он отправлял Григория на воздух, на солнце, ближе к земле. Там дышится легче, думается вольнее: перемена обстановки заметно влияла на характер мышления Савича.

Смахнув перчаткой снег с заледеневшего пня, Григорий постелил на него газету, сел, достал блокнот, ручку, подышал на кончики пальцев.

— Итак, чем мы можем распорядиться? — вслух спросил самого себя.

На чистом листе бумаги он нарисовал незамкнутый извилистый круг.

«Пусть это будет мозг. Но пока я не стану трогать ни его, ни его отделов. Ограничусь нижним — спинным. Вот сердцевина серого вещества спинного мозга... — На бумаге появился заштрихованный мотылек. — Скопление нервных клеток — их свыше миллиона... Последнюю, периферийную, часть штриховать не буду, она белая...»

Двумя пунктирными линиями «мотылек» соединился вверху с большим извилистым незамкнутым кругом. Стрелочками Григорий обозначил направление прохождения возбуждения.

«Приблизительно так выглядит схема рефлекторной дуги. Но не будем пока углубляться... Если подниматься по стволу вверх, доберемся до продолговатого мозга, до ретикулярной, или сетчатой, формации. Это около двухсот тысяч крупных и пять миллионов мелких клеток. Стоп, Гриша! Остановись! Тебе нужна лишь одна-единственная пара волокон. Ее-то и надо воссоздать...»

Полистал записную книжку, открыл последнюю страничку, куда сразу после защиты диплома вписал слова академика Павлова как завет и наставление — не кому-нибудь, себе. Каждый раз, когда перед ним возникала новая проблема, Григорий неспешно, останавливаясь на каждом слове, перечитывал слова великого ученого:

«Человек есть, конечно, система (говоря более грубо, — машина), которая, как и всякая другая в природе, подчиняется неминуемым и единственным для всей природы законам; но система, в горизонте нашего современного научного видения, единственная по наивысшей саморегуляции... Система (машина) и человек со всеми его идеалами, стремлениями и достижениями — какое, казалось бы, на первый взгляд, жуткое, дисгармоничное сопоставление! Но так ли это?»

«В том-то и дело, что нет, — вздохнул Григорий. — Да‑а, насколько легче, проще, необременительней была бы моя жизнь, если бы не вторая половина столетия...»

В шестьдесят первом году Савича ночью буквально «втиснули» в самолет, не слушая его возражений. Сам Олияр прикатил домой на машине, поднял с кровати, ткнул в руки конверт, на котором Петр Яковлевич нацарапал загадочные слова: «Распечатать после прибытия к месту назначения».

В Шереметьевском аэропорту Григорий, поеживаясь от утренней прохлады, распечатал конверт, прочитал: «Вам необходимо прослушать лекцию немецкого кибернетика Штейнбуха. Прошу быть внимательным. Ваш отчет буду слушать вместе с коллективом».

Найдя в конференц-зале свободное место, Григорий сел, уставился в седоватого, с высоким лбом и длинным носом лектора. Ничего особенно интересного он не услышал. Его поразила лишь одна из последних фраз Штейнбуха: «Я не согласен с утверждением, что отцом кибернетики является Норберт Винер. Я считаю основателем этой науки Ивана Павлова». Вот таким образом начало века отозвалось в его второй половине...

Тогда Григорий негодовал, что его оторвали от работы, от экспериментов. Перед выступлением-отчетом в лаборатории перечитал книги нескольких авторов, наткнулся на высказывание Эшби: «Инженеру дается опечатанный ящик с входными клеммами, к которым он может подвести любое напряжение, импульсы, другие воздействия по своему усмотрению, и с выходными клеммами, на которых ему дается возможность наблюдать все, что он сумеет. Он должен сделать относительно содержимого ящика все выводы, какие только может».

Испытанный прием, получивший название «черный ящик». Или — немного общо — постичь и понять работу неизвестной системы, прибегая к различным воздействиям на нее.

Отбросим детали и тоже общо оценим работу Павлова. Введя стеклянную трубочку в слюнную железу, ученый прибегал к различным способам раздражения на «входе» пищевых, слуховых, зрительных, осязательных рецепторов... Тем временем внимательно и придирчиво изучал и анализировал ответы на «выходе» в слюнной железе. Сколько капель слюны выделялось при скармливании того или иного продукта, сколько — в соединении со звонком или со вспышкой лампочки...

«Павловская техника устарела, факт! Но метод и система понятий еще послужат нам, — размышлял Григорий, всматриваясь в начерченную в блокноте схему рефлекторной дуги. — Воспользуемся современными достижениями... Итак, нейрон... Если выкопать деревце с корнями, оборвать листву, оно будет похоже на нейрон. Но на стволе, откуда расходятся веточки, нужно еще поместить многогранник клетки с ядром в ней. Ветки — это дендриты, корни — аксоны; сам ствол окружен не корой, а миелиновой оболочкой. Миелин... Миелин... Жироподобное вещество, составляющее основную часть размягченной оболочки нерва... Проще — изоляция... Возбуждение распространяется от дендритов к телу клетки, от нее — к аксону и его конечным разветвлениям. Нейроны соединяются друг с другом контактными механизмами — синапсами...»

Дальнейшее течение мыслей Григория прервала маленькая яркая птичка. Вспорхнув на веточку, она повернула к нему головку: а кто это тут расселся? Что ему надо? Удовлетворив любопытство, тронула клювиком заледеневшую шишку.

— Сиди-сиди. С тобой веселей. — Савич положил блокнот на колени. — Ты мне не мешаешь. Все какая-то живушечка рядом.

Но птичка, расправив крылышки, с шумом вспорхнула вверх. Григорий поднялся с пня, потоптался на месте — застыли ноги.

«Изоморфизм... Сходство построения, функции состава при разных иных отличиях... Вот-вот! Речь идет не о внешнем тождестве в случае с нейроновой сетью, а о сходстве функциональной структуры, о единстве процессов управления, несмотря на то что одно — живое, другое — имитированное... Силу, применяемую к телу, можно рассматривать как разницу электрических потенциалов, массу тела — как индуктивность, коэффициент трения — как сопротивление, коэффициент упругости — как емкость».

Григорий стал испещрять странички блокнота цифрами, прикидывая, что понадобится в ближайшее время, чтобы закончить разработку управляющего модуля для металлорежущих станков. Полгода они изучали режим резания металла, конструкции станков, разновидности программных приспособлений, направляющих движение резцов и фрез. Группа нацелилась на универсальное приспособление, пригодное для большинства случаев и условий. Были изготовлены отдельные узлы, схемы, управляющие и исполнительные механизмы. Не хватало «цвяха»^[4] — лаборантные шутники соединили фамилию начальника с известным сравнением «сидит как гвоздь», что означает: работа сделана отлично.

А кто увидит его, Савича, работу? Она не такая, чтобы бросаться в глаза. Нескончаемая напряженность мысли, повторение забытого, чтобы открыть новое, целые массивы еще не исследованной информации, ее нужно переосмыслить, рассортировать, каждому явлению и случаю найти толкование, определить физическую сущность, связь с процессами... Куда приятней колоть дрова или снимать со станка готовые детали — там все видно, ощутимо, убедительно. Здесь же все происходит под черепной коробкой, и только руки — на «выходе» — фиксируют напряжение, мучительные размышления над коротенькими столбиками значков и символов.

На Западе создана модель зрительных процессов в глазу лягушки: она различает характерные выпуклости, степень неподвижности предмета. Высшие отделы мозга лягушки способны принимать решения о принадлежности образа к классу добычи или опасности. Цель? Создание приспособления для мгновенного распознавания и расчета параметров движения баллистических ракет. А глаз голубя? Имитация его функции — создание радиолокационной станции, способной реагировать на движение самолетов в одном направлении и не обращать внимания на летящие в другом.

«Не будем хвататься за всю проблему сразу, расчленим ее на составные части...»

Маленький непоседливый человечек, который во время раздумий Григория возникал откуда-то из небытия и въедливо комментировал течение его мыслей, неожиданно вынырнул снова.

— О господи! На составные части, — захохотал он, приплясывая. — С рецепторами и с датчиками управишься... Но что ты знаешь про нерв, о прохождении импульсов по нему, о том, как он возбуждает исполнительные механизмы — всю эту адски сложную мешанину мускулов, сухожилий, костей? Нерв, нейрон... Всего-навсего небольшой отдельчик, мелкая частица целого организма...

— Знаешь, как поднимаются по лестнице? Торопыги прыгают через две-три ступеньки. Я же подолгу буду стоять на каждой, выискивая, высматривая, тщательно отсеивая существенное. Для начала у меня есть от чего и от кого начинать. Пересмотрю тезисы Бернштейна. Он рассматривает двигательную активность как заранее целенаправленное воздействие на внешнюю среду... Загляну в записи Гельфанда и Цетлина. Они по косточкам разобрали тактику управления сложными системами. Подметили, что всякая сложная система строится, создается, конструируется или еще там черт его знает что — из элементов двойного типа. Понимаешь? Они двойные. Их наличие связано со структурой системы. За все хвататься не будем! По порядочку, с умом, с дальним прицелом...

— А где мишень для прицела? — не унимался человечек.

— Двигательный процесс — хорошо организованная функция. Ей свойственны существенные и несущественные признаки. При письме — почерк и его вариации. При ходьбе — ширина шагов и их частота. При колке дров — высота замаха топором и сила удара острием по полену. Все это несущественное. Ведь люди пишут, ходят, колют дрова, не задумываясь о двигательном процессе. Если я верно разделю элементы на классы существенных и несущественных, я быстро найду цель управления. Отсюда всего один или несколько шагов к способам управления. К тому, что хочет от меня Петр Яковлевич.

— Чудак! Твердит, что знает, чего хочет Пецько...

— Петр Яковлевич! — подчеркнул Григорий. — Да. Люди, тем паче их мышление, никогда не однозначны. Разве что дураки и пьяницы...

— Ты, праведник! — захохотал человечек. — А кем ты был вчера, если не пьяницей? Да еще изменил жене.

— Вон ты о чем... — насупился Григорий. — Не трожь этого. Лишь один вечер...

—...и ночь в придачу! — кольнул человечек.

— Ну да! И ночь... — согласился Григорий. — Вечер и ночь... А засели они во мне глубоко, корешки пустили.

— Не буду, если просишь, — мягко согласился человечек. — Я добрый. А вот Аида Николаевна? Как она на все это посмотрит?

— И ее не трогай. Объясню как-нибудь.

— Когда? После очередного посещения Фариды? После новой ночи у какой-нибудь встречной... Или тогда, когда не сможешь вымолвить, что дважды два четыре?

— Хоть бы и так! — заупрямился Григорий, и вдруг в голове его просветлело. — Стоп, помолчи! Говоришь: дважды два — четыре? Верно! Черт возьми! Верно! Четыре! Четыре!..

Григорий почувствовал, что он куда-то падает. Вытянул вперед руки и уперся ими в снег, испуганно открыл глаза. У ног валялся блокнот. Снова сев на пень, понял, что не заметил, как задремал. Дала о себе знать неспокойная ночь.

Так-так! Выходит, маленький человечек на тоненьких ножках и весь этот разговор с ним привиделись во сне? Но цифра четыре! Она словно кружилась перед глазами, вызывая в памяти нечто знакомое, известное, но, к сожалению, забытое. Обхватив ладонями виски, Григорий силился вспомнить — что? Не вспомнив, принялся просматривать столбик чисел.

«Начнем танцевать от печки. Эксперименты доказывают, что нерв может находиться или в заторможенном, или в возбужденном состоянии, подчиняясь закону «все или ничего». Что нужно для возбуждения нейрона? Сила раздражения должна достигнуть определенной величины, не зависящей от силы возбудителя. Вывод? Каждый элемент находится в одном из двух состояний — «да» или «нет». Вот она, возможность поиска изоморфных технических способов. Каких? Что у нас на складе? Тригеры^[5]... Реле... Ферритовые^[6] кольца... Двустабильные элементы... Так-так! Это и есть подобие нейрона. Почему только подобие? Их иногда называют формальными нейронами. Стоп, Гриша! Пораскинь мозгами еще! Где-то оно близко!

Если я соединю определенное число формальных нейронов, получу нейронную сеть... Конструктивные и технические трудности как-нибудь преодолеем...

Что такое формальный нейрон? Тело и концевая пластинка. Последняя соприкасается с телом соседнего нейрона. Сколько их потребуется? Один, два, четыре... Снова четыре! Черт бы ее побрал, эту проклятую четверку! Сколько бы их ни было — концевые пластинки могут быть возбуждающими и тормозящими. И — порог, порог! Иначе — максимальная разница между числом возбуждающих и тормозящих пластинок. Комбинации тут могут быть разными. Нужный мне нейрон возбудится в том случае, если одновременно получат импульс две возбуждающих и одна тормозящая пластинки или, соответственно, три и две... Переход возбуждения с одного нейрона на другой происходит с задержкой на единицу времени... Вся нервная сеть должна работать в определенном временном ритме...»

Григорий хлопнул ладонью по лбу. Как он мог забыть недавнее сообщение в реферативном вестнике! Его внимание привлекло сообщение о способах упрощения физиологических закономерностей. Сперва рассматривается живая, во плоти, система; устраняются второстепенные, несущественные признаки. Затем подбираются структуры сети, имитирующие логические действия. К примеру, счет до четырех. С сигналом об окончании счета. Вот откуда проклятая четверка!

— Итоги в отделе... — шевельнул губами Григорий, пряча блокнот и ручку в карман. Сняв шапку, он поклонился пню. — Спасибо тебе, уважаемый остаток дуба или ясеня, за уют, за то, что дал возможность помозговать.

Выйдя на протоптанную тропинку, Григорий отряхнул снег с ботинок, улыбнулся.

— Если удастся втиснуть в схему нужное число нейронов, то я в дамках.

7

Двухгодовалый карапуз играет возле своей кроватки на цветастом коврике. Скачет куда-то рыженькая гривастая лошадка. Свесив полуоторванную голову, дремлет пушистый медвежонок. Тянется вверх округлая коническая башенка, сложенная из деревянных колец, насаженных на ось.

Вдруг из прихожей доносится резкий пронзительный звонок. Малыш испуганно поворачивает головку, усеянную белокурыми кудряшками, в ту сторону, откуда донесся звук. Он еще не знает, что такое электрический звонок, не связывает его дребезжание с чьим-то прибытием. Он просто поворачивает головку в сторону прихожей.

Ориентировочный рефлекс...

Кто пришел, кто входит в комнату? Малыш угадывает: папа вернулся с работы.

Мама быстро ставит на стол две глубокие тарелки — для себя и мужа, меньшую — для сына. Малыш поднимается на ножки, топает к столу, протягивает ручки — возьмите меня, покормите. Ишь как захотел есть! Даже капельки слюны катятся на подбородок.

Вытерев сынишке личико, мама повязывает на его шейке «слюнявчик», сажает на колени, зачерпывает ложечкой борщ из маленькой тарелки. Сын смешно вытягивает губки, ест...

Отец неосторожно берет ребенка, чтобы отнести к кроватке. Малыш вскрикивает, сопротивляется, плачет.

Оборонный рефлекс...

Петр Яковлевич, сидя в кресле, просматривал кадры фильма, снятого по его поручению младшим научным сотрудником Евгением Сюсюком.

— Там нужно наш филиал основать... — прошептал Сюсюк, склонившись так низко, что его тонкие, тщательно подстриженные, напомаженные усики коснулись уха Петра Яковлевича.

Петр Яковлевич отклонился в другую сторону. Дразнящие запахи забивали дыхание. Холеное, без единой морщинки лицо Сюсюка передернулось.

— Я не то сказал?

— Евгений Никитович, почему вы говорите шепотом? Ведь лента идет без звукового сопровождения. — Помолчав, Петр Яковлевич добавил: — Ну-ну... Может, действительно основать филиал?

В продолговатом коридоре, где шел просмотр ленты, вспыхнул свет, стихло стрекотание проектора. И тут же из-за стены донесся стук дизельного движка и астмастическое посапывание компрессора. Сухо, будто автоматы, затрещали пневматические молотки. Видно, Гузь наверстывал упущенное.

Петр Яковлевич взял Сюсюка за пуговицу.

— Вот что, Евгений Никитович... Пленка хорошая, есть немало материала для анализа. Не поленитесь, посидите, расчлените все на составные части... Попробуйте каждый двигательный акт ребенка связать с деятельностью нервной системы. Покопайтесь в книгах Жан-Жака Руссо и Готфрида Лейбница... Ромена Роллана не забудьте...

— Простите, Петр Яковлевич! Беллетристика и наша работа? — пожал плечами Сюсюк. — Вы серьезно?

— Такая штукенция, Евгений Никитович... Очень сложная и запутанная. Прошу вспомнить, что писал Ромен Роллан о любви. Не припоминаете? Ну вот... У нее есть удивительные способности, она имеет как бы обратную силу. В ту самую минуту, когда Жан-Кристоф понял, что любит Минну, он понял, что любил ее всегда. Заметьте, что такой обратной силой наделены все человеческие чувства.

— Слишком неожиданно... — пробормотал Сюсюк. — А к чему все это?

— Э, голубчик, такая штукенция... Скучно объяснять очевидное. Но хорошо, попытаюсь. Слушайте внимательно. Назову некоторые проблемы становления детского организма, его психики. Раз — переход ребенка от реактивности к активности и связанной с этим психической саморегуляции. Два — распознание ребенком своего образа и овладение личными местоимениями. Три — развитие и трансформация самооценок. Четыре — формирование сознательного «я» и социальное самоопределение личности...

— Ишь к чему подвели! — встрепенулся Сюсюк, мысленно проклиная тот миг, когда согласился на съемки. Ведь это ж сколько книг придется перелистать, напрягать мозг. А сколько придется убить времени! Покорно вздохнув, он угодливо улыбнулся. — Давайте я еще одну ленту изготовлю. Чтоб больше материала было.

— Достаточно и этой, — разгадал его маневр Петр Яковлевич. — Даю вам неделю, и ни дня больше.

— Да, придется порядком попотеть.

— Придется, — кивнул Петр Яковлевич, направляясь в свой кабинет.

Раскрасневшийся от мороза и быстрой ходьбы Савич, войдя в приемную, сразу же направился к двери кабинета начальника лаборатории. Но секретарша остановила его:

— Пошаркал смотреть киноролик.

— Сама ты шаркаешь, — огрызнулся Савич, опускаясь на краешек стула. Не вовремя, ох не вовремя подвернулся этот ролик. Вдруг вскочил. — Дай ключ!

— Какой? — захлопала длинными ресницами Натали.

— От кабинета Петра Яковлевича. Мне надо кое-что записать.

— Пишите здесь...

— Ты, лисичка, не крути хвостом! Ты мне мозги намозолишь, пока я что-то буду писать. Ну!

Натали выдвинула ящик стола, взяла ключ, протянула его Савичу.

— Никакого шарма в отношениях с дамами... Ну никакого!

— Дама! — хохотнул Григорий, исчезая в кабинете Петра Яковлевича. — Бубновая, червовая? Перекрасьтесь в крестовую, тогда и будет шарм. Дама!

Когда в приемную вошел Петр Яковлевич, Натали сердито буркнула:

— Открыл ваш кабинет... Ворвался как бандит... Будто ему все дозволено...

— Кто ворвался? — удивленно взглянул на нее Петр Яковлевич.

Натали вскочила, подбежала к двери кабинета, распахнула ее.

Петр Яковлевич увидел Савича, сидевшего на полу. Перед ним были расстелены листы ватмана.

— Простите, Пе... Як... — Григорий встал, одернул свитер. — Кстати, уместное сокращение. И смысл имеет. Одну букву изменим — и выйдет Пыяк.

— Где тебя черт носил? — Петр Яковлевич пропустил мимо ушей дерзость Савича, хотя понимал, что Натали, услыхав новое прозвище, сегодня же разнесет его по отделам. — Пыяк... Пусть будет Пыяк, хоть я этого зелья не употребляю...

— Идите сюда. — Григорий схватил пальцами за рукав и силком потащил начальника в кабинет, забыв, что Петр Яковлевич на протезах и не может передвигаться так же ловко и энергично, как он.

— Показывай, показывай свое творение. — Переступив через ватманские листы, Петр Яковлевич открыл настежь окно. — Надымил, не продохнешь. Ну давай, выкладывай на кон, что принес.

— Весомого, ощутимого — ничего... — Григорий стал на одно колено, носком ботинка пододвинул к себе лист ватмана, поднял его. — Прежде всего изложу ход размышлений. Начнем с цикличного запоминающего элемента. Каморка памяти... Я отказался от релейной схемы с блокировкой. Отбросил феррит с тригером. Остановился на схеме, в которой имеется логический элемент «или» с линией задержки. Почему? Импульс, подлежащий запоминанию, подается на вход элемента «или». Из входа он поступает в линию задержки, миновав ее, снова попадает на вход «или». Если время задержки сделать во много раз больше, чем продолжительность импульса? Схема успеет запомнить целую серию новых импульсов. Выигрыш в увеличении объема информации. Это — память...

— Не мог над чем-нибудь более хитрым помудровать? — прервал Савича Петр Яковлевич. — Цикличные схемы давно известны.

— Я передаю ход мысли, а не решение, — вскипел Григорий. — Не можете потерпеть?

— Давай, голубчик, пожую твою словесную мамалыгу, — улыбнулся Петр Яковлевич. — Надеюсь, на зуб что-нибудь вкусное попадет. Продолжай дальше.

— Дальше приходим к условиям выработки условного рефлекса, рассчитанных на одно совпадение условного и безусловного сигналов. Взгляните! — Савич положил лист ватмана на стол. На чертеже вырисовывались два элемента «или», линия задержки, импульс первый, импульс второй. — Чем обеспечивается приход к элементу «импульс‑2» условного сигнала при отсутствии безусловного? Совпадением двух сигналов — условного и из линии задержки. Вирутно?

— Григорий Васильевич, что это за словцо «вирутно»?

— Я подцепил его на вилку в одной забегаловке. Оно обозначает — вполне вероятно.

— Забегаловка... — вздохнул Петр Яковлевич. — Не могу я тебя понять. Как можно соединить остроту мысли и тупость опьянения! У тебя прекрасная жена, сердечная...

— Петр Яковлевич, мы отклонились от темы. Может, мне сложить чертежи и уйти?

— Задело за живое? Значит, еще не омертвел... — Петр Яковлевич нахмурился, сел за стол. — Клади сюда... Мне тяжело стоять...

Пока Григорий собирал листы ватмана, он молча глядел на его смятые брюки, заношенный пиджак и давно не глаженную рубашку. В сердце мутной волной поднималось возмущение женой Савича — всегда тщательно разодетой, всегда спокойной и безоблачной. «Ну почему она не уделит мужу хотя бы чуточку тех забот о внешности, которые уделяет себе? Что она, слепая? Ничего не видит? Ладно. Не будем углубляться и отвлекаться... Найдем более удобное время и подходящую обстановку для этого...»

— Вот здесь у меня монтажная плата... — с каким-то безразличием затараторил Григорий, словно стремясь как можно скорее отделаться от необходимости что-то объяснять, что-то доказывать. Еще недавно в заснеженном лесу тлеющий уголек озарения согревал его, возбуждал фантазию. Он прикладывал этот уголек к сухим стружкам догадок и предположений, время от времени дул на него. Он чувствовал себя счастливым, когда увидел первый отблеск огонька, оказавшегося путеводным. Проваливаясь по колени в снег, прибежал сюда, чтобы раздуть его еще сильней, превратить в костер. Как же — раздул... — По углам платы — четыре нейрона с гнездами для элементов памяти, — продолжал так же быстро, с безразличием Григорий. — Платы соединяются в нейронную сеть...

— Подожди-подожди. — Петр Яковлевич достал из кармана красный карандаш. — Насколько я понял, на трех ватманах у тебя воссоздана эволюция твоего замысла. Ты пришел к решению с помощью цикличной схемы выработки условного рефлекса. Так?

Григорий кивнул, сел на стул, положив на колени обветренные пальцы, которые едва заметно дрожали. Его сейчас не радовали ни неожиданный взлет мысли, ни утонченное решение.

Кто-кто, а Петр Яковлевич должен бы знать, чего стоило ему прозрение. Сколько математической информации просеял он мысленно, чтобы обнаружить ценное зернышко. Числовые обозначения и буквенные символы проносились в его сознании то как призрачные тени, то как яркие пятна. Он нанизывал их, будто монисто, на острие мысли или выстраивал, словно командир солдат. Да, это была работа. Невидимая, однако изнурительная и утомляющая работа. И Петр Яковлевич хорошо знает цену этой работе.

— Вывод, к которому я пришел, таков... Мы используем для базовой структуры нейронные сети... Если...

— Если... Если... — недовольно перебил Петр Яковлевич. — За минувший день, Григорий Васильевич, кое-что изменилось.

Он чувствовал вялость и безволие Савича, который только что с таким азартом ползал по полу, испещряя ватманы чертежами. В чем причина перемены? Он не мог, не имел права отпустить одного из лучших сотрудников лаборатории, не попытавшись выяснить причину.

Взгляд Петра Яковлевича остановился на фотографии под плексигласом. «Иван Сергеевич помолчал бы, подумал и нашел бы подход. А как мне найти?»

— Слушай, голубчик... С какой это зазнобой ты сидел вчера в кафе? — спросил вдруг Петр Яковлевич и тут же почувствовал, что вопрос его бестактен и неуместен.

Григорий встрепенулся, будто кто-то толкнул его в спину, поднял голову, мечтательно улыбнулся:

— Женщина как женщина... Только огня в нее насыпано многовато.

— А мне вот не довелось вкусить холостяцких радостей, — задумчиво произнес Петр Яковлевич. — И знаешь, не жалею... Не распылялся...

— Эх, Яковлевич! — вздохнул Григорий. — Кому заранее известно, в каком дворце прописана его принцесса? Чаще всего выбираем способом проб и ошибок. Поэтому и разводов много. Вот мы... Колдуем над сложностями... А до сих пор еще не изобрели индикатора, который выявлял бы соразмерность чувств, их глубину и прочность... — Григорий подошел к столу, положил пальцы на прохладную перчатку Петра Яковлевича. — Я не обижаюсь... Знаю, что вы из лучших побуждений... Исходя из своих оценок... А если они, эти критерии, не для меня?

— Не такой уж ты нестандартный... — тронутый откровенностью Григория, Петр Яковлевич встал. — Кроме всего прочего, есть еще обобщенный, эталонный образец поведения и морали...

— Вирутно, что есть! Как не быть! — подхватил Григорий. — Только он не жизненный, не наполнен страстью и безумством. Нам, простым смертным, остается разве что отклоняться от эталонных норм... Это и делает нас живыми людьми во плоти и крови.

— Гляди, а то отклонишься так, что... Мне будет больно, Григорий, если такое случится с тобой.

— О нет! Не беспокойтесь! Вам не придется за меня краснеть.

— Ну что ж, пока сойдемся на этом.

— Вы сказали: за минувший день кое-что изменилось. Если не секрет — что?

— А-а... Такая штукенция, голубчик... — Петр Яковлевич спрятал карандаш в ящик стола. — Прибыли вагоны с оборудованием... Нам выделили вычислительную машину... Все твои соображения теперь...

— Ура! Это же здорово! — Григорий схватил под мышки Петра Яковлевича, крутанул вокруг себя. — На ступеньку выше теперь станем!.. Не вслепую будем ковыряться... Простите за бесцеремонность... Но это же такая радость!

— Вижу, — с деланным неудовольствием глянул на него Петр Яковлевич. — Силушки у тебя, голубчик, как у выгулянного бугая. Не знаешь, куда ее девать. Взял бы да помог монтажникам. Старую тематику мы пересмотрим и какую-то малость времени выгадаем.

— Я не против... Ощупаю каждый проводок, каждое соединение.

— Вот и договорились. Иди занимайся делом.

После работы Григорий направился в кафе «Под башней».

У входа его встретил Максим Бигун.

— Привет, старик! Давно ждем тебя.

— Спасибо. Но я...

К ним подошла Майя.

Григорий пожал ее холодные пальцы.

— Ты не будешь сердиться, чаечка, если я сегодня не зайду?

— Что-нибудь случилось? — Из-под опущенной на лоб прядки черных волос сторожко и выжидающе глядели встревоженные глаза.

— Майя, я уже ночь и два дня не был дома...

— Вон ты о чем... Тогда иди... Сами развлечемся... Правда, Максим? Ну, иди, чего стал? Я замерзла...

Григорий побрел к трамвайной остановке, сел в вагон, прижал лицо к стеклу. Трамвай почти бесшумно скользил по рельсам, стеля перед собой и по бокам белые летучие полотнища сполохов. В еще не загустевшей мгле возникали и исчезали дома, словно кто-то невидимый тасовал огромные игральные карты. Тесно застроенный центр города удалялся, отодвигался, утихал неугомонный грохот и гам. Вот и окраина.

Неожиданно из темени вынырнули будто подвешенные к небу высокие крупнопанельные башни-дома — веселые, сияющие, праздничные. Они словно взбегали по белым уступам — вверх, вверх, чтобы хоть краешком, хоть ребром коснуться звезд и засиять еще ярче.

— Конечная! — известил пристроенный под потолком вагона громкоговоритель и закашлялся.

Григорий нехотя побрел к выходу, бросив на прощанье вагоновожатому:

— Попей горячего чаю с малиной, приятель. А на ноги натяни шерстяные носки. Глядишь, пропотеешь хорошенько и полегчает.

— Хоть один побеспокоился, — засмеялся в затемненной кабине водитель. — С чего бы это?

— Родненький! Кто ж меня будет возить на работу, если ты заболеешь? — пошутил Григорий.

Спрыгнув с подножки трамвая, он зашагал по безлюдной тропинке. Шел не спеша и размышлял вслух.

— Вот сейчас войду в дом, вызову лифт... И понесет меня кабина на пятый этаж, в мою кооперативную берлогу, оплаченную из скромных доходов старшего научного сотрудника. Вставлю ключ в английский замок, врезанный в обитую дерматином дверь... Щелкнет пружина, и откроется бетонное нутро пещеры, обклеенной полосатыми обоями — под дуб... Глянут из рамок, развешанных по стенам, репродукции — фламандские и испанские красавицы... По-стариковски устало заскрипит приобретенная по случаю мебель... И все же — уют. Гавань. Своя... Где-нибудь в спальне или гостиной сидит причесанная Аида Николаевна, манипулирует вязальными спицами. Что она вяжет? Новый мужской свитер или женскую кофточку, которые после того, как закончит, отнесет на городскую толкучку. «Твоих денег как кот наплакал. А мясо нынче кусается... Пусть хоть питание будет у нас как у людей».

«Как у людей», — постоянно твердит она, а сама до сих пор не хочет устраиваться на какую-нибудь работу. И попробуй ее заставь...

8

Свет в квартире не горел. Наталкиваясь на стулья, Савич пробрался на кухню, на ощупь нашел выключатель. На газовой плите в кастрюле, обвернутой полотенцем, томилась картошка. Рядом стояла прикрытая зеленой закопченной крышкой сковорода. На крышке белел клочок бумаги, усеянный узорами слов.

«Ешь картошку и котлеты. Меня не жди», — прочел Григорий, и брови его полезли на лоб. Вот это новость! Аиды нет дома...

Размотав кастрюлю, схватил картошину, посыпал солью, надкусил. Не раздеваясь, примостился возле колченогого столика, оперся на него локтями. Ну и ну! Годами просиживает штаны в лаборатории, стараясь познать тайну нервных процессов... И вот тебе на, познал!

«Куда ж подевалась она, эта непорочная?.. Дурак дураком! Я все время на работе, а она свободна. Куда хочет, туда и пошла. Так-так-так! — Григорий тут же забыл о своей вине перед женой, об измене ей. В сердце шевельнулась ревность. — Куда ж я раньше глядел? Почему не присматривался к ее знакомым? Каким? Кто они? Где встречается с ними? Да, я совсем ничего не знаю. Несомненно, она выбиралась вот так не раз и не два, скрываясь от меня. В самом деле, целый день в четырех стенах не высидишь. Да и на рынок надо, в магазин... Паркет блестит, дорожки откуда-то появились... Не замечал я их почему-то раньше, считал распределение домашних обязанностей принятым раз и навсегда... Так, к кому же она пошла? Значит, с кем-то крутит... Вот-вот! Есть зацепка для моего оправдания...»

Григорий раздраженно оттолкнул ногою стул, стоявший возле стола. Загремев, он отлетел к плите, упал на цветные квадраты линолеума. Поднимая его, машинально взглянул на стену, куда Аида повесила портрет какой-то малоизвестной иностранной кинозвезды.

«Кого она напоминает? — пытался вспомнить Григорий, держа стул в одной руке и расстегивая пальто другой. — Пухленькие губы, ливень черных волос, прямой короткий носик... Майя!»

Его будто обожгло мысленно произнесенное имя. Поставив стул, поплелся в прихожую, разделся. Вешая пальто, заметил Аидину шубку. В чем же она выскочила из дома? Сунув ноги в шлепанцы, включил свет в гостиной.

Единственное кожаное кресло возле торшера мягко приняло усталое тело Григория. Расслабившись, протянул руку, нащупал на тумбочке принесенную недавно книгу «Нормальные программы человека», полистал. Рождение, развитие, размножение, смерть... Все это заложено еще в зародышевых клетках.

Григорий раздраженно швырнул книгу на тумбочку. Как осмысленно, подробно, досконально все изучено, проанализировано, подытожено. Нет, не все. Где в этих программах находятся любовь и ненависть, порыв и безразличие? Откуда появляются любовь и коварство? Как рождаются доброта и злость? К сожалению, ученые еще не проникли в эти таинственные глубины-бездны, и трудно предсказать, когда это случится.

— Пора на боковую, —произнес он вслух и побрел в спальню.

Сел на кровать, разделся, включил торшер, первую вещь, купленную с Аидой для квартиры. Приглушенный абажуром свет мягко выхватил уголок комнаты, и зимой оплетенный зелеными стебельками и листьями вьюнка. Его корни приютились в двух горшочках, пристроенных на деревянных подставках, зеленые побеги вились по стенам вверх и, переплетаясь между собой, создавали причудливую вязь.

«Вот тебе и наглядная модель... Модель чего?..» — Не найдя с чем сравнить, Григорий нырнул под хрустящий накрахмаленный пододеяльник и положил усталую голову на подушку.

Минут через пять скрипнула входная дверь, в передней прозвучал острый цокот каблучков. Аида долго не появлялась. Гремела на кухне кастрюлями, что-то переставляла. Зашумела вода в ванной...

Григорий терпеливо ждал, подбирая самые въедливые слова.

Наконец Аида вошла в спальню, легла рядом, освеженная, пахучая. Отвернулась к стене. Вынув руку из-под одеяла, Григорий включил торшер.

— Слушаю тебя! — сказал требовательно.

Не отозвалась.

Он видел ее спину, обтянутую тонкой тканью голубой комбинации, белую кипень рассыпавшихся по округлым плечам волос, мягких и нежных, маленькую ямочку на затылке, усеянную золотистым пушком.

— Ну! — Распаляясь, Григорий протянул руку и резко повернул Аиду лицом к себе.

Ее черные глаза смотрели с укором и вызовом. Крепко стиснутые губы не проронили ни слова.

Увидев, что Аида заупрямилась, Григорий вскочил с кровати, закурил. Он знал: если жена решила молчать, то, хоть убей ее, ничего не скажет. Нет, на этот раз она заговорит!

— Испытанное оружие... — усмехнулся Григорий и грохнул кулаком по подоконнику. — Я день и ночь горю на работе, а ты...

Аида села. Достав из тумбочки гребешок, стала расчесывать волосы. Нежная розовая кожа на щеках налилась румянцем, и лишь это указывало, что она через силу сдерживается, чтобы не взорваться гневом.

— Опостылел ты мне, Гриша, — спокойно, размеренно произнесла наконец Аида, откладывая гребешок. — Не хочу с тобою жить. Хочу одна.

— Вот-вот! — подхватил он обрадованно, будто довольный тем, что жена признала свои тайные измены.

— Разойдемся мирно, Григорий, как воспитанные люди, без вражды, без грязи, — Аида не поднимала глаз, говорила спокойно, убедительно. — Ну кто я для тебя? Служанка, которая готовит еду, прибирает и гладит тебе рубашки, белье. А когда проснется у тебя похоть, пользуешься моим телом. Ты даже не знаешь, что в городе десятый день висит объявление о размене квартиры.

— Нашей квартиры! Нашей! — Григорий схватил Аиду за плечи и начал трясти.

Она мягко шевельнула плечами, высвободилась из его рук.

— Пусти. Больно, — презрительно скривила губы. — Моральный садизм за тобой замечала, физического нет...

— Вон как... Понимаю... — Григорий зашагал по комнате. — Лучший метод защиты — нападение.

— Что ты хочешь от меня? Чтобы я нашла тебе замену? Да! Я нашла ее! Чтобы я легла в чужую кровать? Да, было... Да! Да! Все было!..

Григорий оторопел. Всегда спокойная, уравновешенная, непорочная Аида, которая за его спиной жила как за каменной стеной, на которую он, того не осознавая, опирался, сейчас, на его глазах, стала чужой. На нее не то что опереться, до нее рукой дотронуться нельзя — обожжешься.

— Садись, — кивнула на стул Аида, — не торчи как столб. Хочу видеть твое лицо... Я все сказала, теперь твоя очередь.

Григорий присел. Их лица оказались на одном уровне. Лицо Аиды, покрасневшее от сдерживаемого гнева, снова приобрело спокойный, безмятежный вид. Тоненькие бровки будто в удивлении поднялись. Жгучие черные глаза оттенялись водопадом белых до пояса волос. Волосы — гордость и радость Аиды. Она осуждала девушек за то, что те чекрыжили свою красоту, безжалостно и бездумно обрезали косы.

Какой недосягаемо желанной казалась ему сейчас Аида, отдалившись, став чужой, порывая все прочные и непрочные нити, что связывали совместную их жизнь в течение десяти лет! Порывает?..

«Осведомленность — тоже оружие. Импульс от анализаторов двигательных центров проходит за несколько микросекунд. Хватит времени, чтобы опередить. И самому порвать непрочные нити, превратив их в запутанный, скомканный, никому не нужный клубок. Эмоции... Подступиться к ним, разложить на составные части, определить, что они, собственно, из себя представляют».

Григорий почувствовал себя уверенней. Краем глаза заметил, что Аида молча присматривается к его помятому лицу с синими кругами под глазами, безошибочно вычитывая на нем все его похождения. Щелкнул зажигалкой, примирительно протянул жене пачку сигарет.

— Хочешь?.. Еще не научилась?.. А моя вчерашняя пассия умеет. Чудо, а не женщина. Моложе тебя, и полная противоположность тебе. Огонь, вихрь, шквал... Имя? Такое же изысканное, как и у тебя. Майя. Встретились первый раз. В кафе «Под башней».

— Радуюсь и поздравляю с удачным выбором. — Искорка неподдельного любопытства затеплилась и угасла в глазах Аиды — холодных, спокойных, опустошенных.

— Были писатели, журналисты, напитки лились рекой, и разговор не мелел... — Григорий запнулся. Ему хотелось сгустить краски, подчеркнуть: дескать, вот какие у меня знакомые, тебе далеко до них.

Брови Аиды вздрогнули, в черных уголках глаз мелькнуло пренебрежение.

— Пьянство сводит убийцу с мудрецом.

— Вирутно! Истина в вине...

— В нашем селе привилось хорошее слово «одонки». Так называют то, что осаживается на дне. Ил, грязь... В русском языке оно имеет соответствие — «подонки», — воткнула в разговор филологическую шпильку Аида.

— Действительно, пили, запивали кофе... После я пошел с Майей, ночь провел у нее.

— У нее или с нею?

— Это детали... Я же не доискиваюсь до твоих...

— Дальше, Гриша, дальше... Открывайся напоследок во всей своей красе и привлекательности.

— Что могло произойти между мужчиной и женщиной, которые потянулись друг к другу и оказались наедине?

— Действительно, детали, мелочь...

— Что же тебя интересует?

— Завтра начнут приходить люди по обмену квартиры. Давай договоримся, кому и когда быть дома.

— Твоя затея, ты и определяй время. Ты целыми днями сидишь...

— Мне о хлебе насущном подумать надо... Я теперь не буду сидеть целыми днями дома.

— Разве я мало зарабатываю? На еду хватит и тебе и мне.

— Спасибо за щедрость. Но кусок твоего хлеба станет мне поперек горла.

— Тогда найди, кто подкормит...

— Не годится. От него зависеть тоже не хочу. Посмотри! — Аида поднесла к лицу Григория свои белые, нежные руки. Розовые ногти, слегка тронутые лаком, казались прилипшими к пальцам лепестками роз. — Знаю, что красивые, что воспитанный мужчина поцелует их без отвращения. — Она повернула ладони кверху. — Взгляни теперь на оборотную сторону... В конце концов, это моя жизнь с тобою. Все это написано здесь... Потрескавшаяся кожа с въевшимися в нее бороздками, царапины, рубцы. Это от стирки, от ножа, которым десять лет чистила картошку, резала мясо и хлеб... Это, Гриша, твои завтраки и обеды. Ты ежедневно их глотал, ни разу не поблагодарив. Теперь буду готовить для себя. Моим рукам никакая работа не страшна, лишь бы не была противной.

— Вон как ты заговорила... — в спокойном тоне жены Григорий уловил нечто большее, чем обиду обманутой женщины. Будто размышляя вслух, она изливала все, что передумала наедине, выверила, вымучила.

— Я долго молчала, Гриша. Может, в той молчаливой терпеливости моя вина. Девятнадцатилетней девчонкой пришла я к тебе. Принесла все, что имела, — безоблачную душу, чистое сердце, розовые надежды. Было и более важное — вера в твой талант, в твою преданность, работоспособность. Мы вместе стояли и под пронзительным морозным ветром, и под солнцем. Молодые, сильные. Я взяла на свои плечи самую нудную, самую черную часть работы — домашнюю, освободив тебе время для умственных занятий. А как же! Аспирант, исследователь, без пяти минут ученый... Но слишком долго тянутся эти пять минут. На годы растянулись... — Аида встала с кровати, накинула на плечи цветастый халатик. — Тебе с каких-то пор начали казаться пресными мои уравновешенность, спокойствие, порядочность... Знаешь с каких? Ты в шутку назвал меня как-то непорочной Аидой. Действительно, я заслужила это. Без иронии, без пренебрежения. Но с тобой вместе я немного приобщилась к науке...

— Конфликт! Между передовым мужем и отсталой женой... Сколько писано, сколько перьев притуплено...

Аида пошла на кухню, принесла воды, нашла какие-то таблетки, кинула в рот.

— Диво дивное... — она отставила стакан, грустно покачала головой. — Умные, просвещенные, ученые. От них надо бы откровений ждать, просветления... Чтобы и дышалось, и жилось всем чище, честнее... Внешне они такие и есть. До тех пор, пока речь не зайдет о женщине... В это время будто черту какую-то незримую переступают. По одну сторону — уважение, добропорядочность, честь. По другую — осмеяние, пренебрежение, грязь...

— Эва! Какой объем опыта, какая эрудиция!

— Прислушайся! Может, пригодится для другой жены, если встретишь еще такую, как я, безоглядно доверчивую. Пусть чувствует себя счастливой.

Григорий понял, что Аида говорит вполне искренне, что это не женская игра, не взрыв чувств. И похолодел. Незачем обманывать самого себя — она была верной женой. Больше того — товарищем, единомышленником. За ширмой ее ладошек было уютно в неспокойное время. На ее плечи ложилась не только домашняя работа. Они выдерживали тяжесть его неудач и провалов, иногда и разгибались, когда где-то далеко, как звездочка на небосклоне, пробивался луч скоротечного успеха. Тогда эти плечи распрямлялись, наливались новой силой и энергией. Он где-то слышал, что женщина по отношению к своему мужу чувствует себя не женой, а матерью.

— Ты не догадываешься, каких усилий мне стоили спокойствие, уравновешенность, приветливость. Иногда кричать хотелось... Молодость проходит, а я не могу себе позволить истратить лишний рубль на яркое платье, модные туфли... Нет-нет, это не мещанство... Кроме всего прочего, я хотела быть для тебя, слышишь, для тебя, желанной и привлекательной.

Григорий не выдержал, обнял Аиду:

— Хватит, прошу тебя, хватит!

— Хочу жить одна... Мне обещали работу...

— Не городи чепухи. Куда ты пойдешь отсюда? Я тебя не гоню.

— Пусти, терпеть не могу этого запаха. Какая-то гадкая смесь сивухи, пота и женской парфюмерии. Ты не солгал. Ты действительно был у той... Майи... Она красивая?

— Я все выдумал, Аида, чтобы подразнить тебя. — Григорий лихорадочно искал оправдания, спасения (пусть во лжи) и ухватился за первое, что пришло в голову. — У нас устанавливают новое оборудование, будет вычислительная машина. Включили одну новую штукенцию и сожгли. Я с Евгением Сюсюком всю ночь ползал с паяльником, чтобы к утру отремонтировать... Потом меня запряг Пиякович...

— А это что за тип? У тебя хоть есть приятели кроме пьяниц?

— Наш начальник Петр Яковлевич с малых лет ничего, кроме воды, не употребляет. Выпер меня на Кайзервальд думать... Я и думал, пока не замерз. Оказалось, что напрасно. — Отвлекшись от Майи, Григорий почувствовал себя свободней, раскованней. Не надо было лгать и придумывать разные подробности, запоминать их, чтобы при повторном упоминании не сбиться, не перепутать. — Не то чтобы напрасно... Все переносится теперь на более высокий уровень, нервные процессы будут рассматриваться шире, основательней...

— Не загоняй меня снова в старый угол. — Аида сняла халат, повесила его на спинку стула. — Слушай, знаток нервных процессов, не мог ли бы ты лечь в гостиной на диване? Или я перейду. Как тебе удобней?

— Аида, не выдумывай! — крикнул Григорий.

Он проанализировал все услышанное от жены и пришел к выводу: никаких любовников у нее нет. Тайные свидания, измена — все это чушь. А вот он... Аида обличила его непорядочность, его неискренность. В сердце Григория снова вползала змейка гнева, чтобы ужалить обоих. Ему не хотелось до конца открывать перед женой потаенное, скрытое. А он взял и признался, что был у женщины с весенним именем Майя. Но ведь жена тоже призналась... В чем? Она, просто решила допечь ему, играя на самой чувствительной струне — на ревности. Что же предметного, неопровержимого увидел он за ее словами? Ничего. Пустота и холод, отчужденность и презрение. А она увидела... Она поняла... И не стала упрекать, унижать.

— Бери, Гриша, простыню и одеяло. Не знаю, сколько дней потребуется для размена. Дай ключ от спальни, и прошу сюда не входить.

— Аида, когда перебесишься, скажешь. Хорошо?

— Я считала, что ты умней и порядочней. Иди, Гриша. Завтра мне придется побегать в поисках работы. Хочу спать.

9

— Гей, чувак, подмогни! А то хоть караул кричи! — толкнул коленом в бок по-приятельски Григория молоденький шофер, он же автокрановщик.

Савич ползал по полу просторной комнаты, переоборудованной из двух смежных. Одет он был в брезентовую робу, вполне мог сойти за простого рабочего и потому не удивился такому панибратскому обращению парня.

Григорий ответил не сразу. Заглянув в кальки прораба, которые беспризорно валялись на полу в уголке зала, он подметил несоответствие между тем, что было в проекте, и тем, что делалось. Разница была столь незначительной, что не бросалась в глаза. Но Григорий, выбитый из привычной колеи событиями минувшей ночи, раздраженно всматривался — в чем закавыка?

— Ты что, глухой или не хочешь помочь? — не унимался парень. — Я не поскуплюсь... В кабине спрятана «несовершеннолетняя»... На конец смены... Вместе раздавим.

— Что за «несовершеннолетняя» ? — поднял на него удивленные глаза Григорий.

— Нет, ты действительно тюкнутый в темечко! — взмахнул руками парень. — Четвертинку горилки так называют... Что-нибудь подкалымлю, Гузь у нас не скупой, будет и на загрызку. Пошабашим, дерябнем.

Парень вызывал симпатию своей нагловатой откровенностью. Красивое лицо, словно освещенное голубыми лучиками глаз, побронзовевшие на свежем воздухе щеки, — все в нем кипело молодостью, нетерпением, порывом.

— Армию отслужил?

— Вон ты про что! — взъерошился парень, показав прокуренные зубы. — Само собой... Мы не сопляки безмозглые! Со мной ни в какой переплет не попадешь.

— Как зовут?

— Ромкой по паспорту. А кличут Иголкой. Потому что знаю, как и для кого шить.

— В чем помочь? — Григорий отложил кальки, встал.

— Панель подцепишь. Перебросим сюда, на второй этаж, а тогда махнем на полчасика, в одно местечко — тепленькое и харчевое. Может, и побашляют нам...

— Не понял, что это за зверь.

— Башлевать? Рубли наживать.

— Ну ты и хват! — улыбнулся Григорий, хотя был готов матерно выругаться. — Пошли помогу. Покажешь, что и как, я пойму.

— Для этой работы ума много не надо, настропалю!

Они вышли во двор. Жалящий морозец будто крапива обжег щеки, пальцы. Роман протянул Григорию замусоленные рукавицы, показал, что надо делать. Залез в кабину, крикнул:

— Давай!

Григорий накинул на крюки кольца тросов. Длинная железобетонная плита, качнувшись, поползла вверх, поднялась на уровень второго этажа, затем сквозь проем в стене втиснулась в зал. Роман выглянул из кабины:

— Валяй туда, отцепишь стропы. Одна нога здесь, другая там.

Григорию захотелось заглянуть в карты, которыми, бесспорно, играет пройдоха Антон Калинович Гузь. То, что Роман был у него обыкновенной шестеркой, он не сомневался. «В конце концов, как любит говорить Гузь, меня не убудет, если услышу наглое разглагольствование Романа. Ишь ты! Пообещал чарку и считает, что купил меня».

Возле проходной Роман не моргнув глазом соврал вахтеру, что его посылают на другой конец города грузить в машины строительный материал. Выхватив из кармана бумажку, помахал ею:

— Путевой лист, ясно? Отпирай ворота!

Ворота медленно растворились. Будто огромный железный аист, кран, качнув ажурной стрелой с черным массивным крюком на конце, двинулся с места.

Нудную, тряскую езду по неровной, выщербленной мостовой веселил хрипловатый тенорок Романа:

— Я и на обзаведение кое-что скопил, и так жизности не урезаю. Если назырю бесприглядное, жалость меня поедом начинает есть. Как тут не поднять, не приголубить... И мне выгода, и людям хлопот меньше — спишут... Как же, обчеству польза... Моя мама недаром говорила, что я хозяйственный ребенок...

На окраине города они свернули влево, проскочили вдоль железнодорожной насыпи и въехали в раскрытые настежь ворота. Посреди окруженного плотным забором двора возвышался первый этаж коттеджа, сложенный из отборного, хорошо выжженного серого кирпича. Стрельчатые оконца, широкая застекленная веранда, облицованное зеленой кафельной плиткой крыльцо, — все свидетельствовало, что особняк сооружается с размахом, с любовью, что на него не жалеют ни средств, ни материалов.

— Чей? — спросил Григорий Романа, осторожно подкатившего машину к стене.

— Говорят, что зубодер... Имеет дело с желтым металлом. Наверняка кое-что и к рукам прилипает. Жевать-то все хотят.

Под кустом крушины, торчащим из-под снега, лежали плиты перекрытия — родные сестры той, что полчаса тому назад Григорий помогал Роману поднять на второй этаж лаборатории. Вот так чудеса! Фондовые материалы на заводе железобетонных изделий нелегко бывает выбить даже для государственной стройки. А тут... Какие же нужно иметь зубы, чтобы выгрызть их!

— Давай, чудак! — подморгнул Роман. — Будут сегодня башли, будет и мокруха.

Григорий сноровисто расправил трос, застропил плиту. Роман ловко поднял плиту на стену коттеджа. Два монтажника — Григорий видел их на территории лаборатории — осторожно приняли ее. Подав несколько плит и ящик с цементным раствором для заделки швов, Роман спрыгнул на землю, потопал к крыльцу. Следом за ним зашагал и Григорий.

Они вошли на веранду. Вдоль стены тянулись полированные желоба.

— Зимний сад-оранжерея, — охотно пояснил Роман, ткнув пальцем в желоба. — Сюда натаскают земли. Хочешь — сажай цветы, хочешь — пальмы... Это тебе не крупнопанельный курятник... Одним словом, жизность себе вымащивает, настоящую и красивую. Вот он...

Из-за бетонной колонны, будто отделившись от нее, неслышно вышел стройный, с хорошо развитыми плечами, спортивного вида мужчина. Умные, прищуренные глаза оценивающе посмотрели на Григория, задержались на нем столько, сколько было нужно, чтобы составить первое впечатление. Видимо, оно оказалось удовлетворительным, полные губы обронили дружелюбно:

— Подкрепитесь, хлопцы! Там все готово, — легкий кивок в сторону бетонной колонны.

Все действительно было готово: на сдвинутых ящиках, застеленных свежими газетами, стояли две бутылки горилки, на тарелках — огурцы, хлеб, тонко нарезанная московская колбаса, сухая, копченая.

— Чувствуется женская рука, — сполоснув под краном руки, сказал Григорий.

Хозяин снисходительно улыбнулся:

— Мои пальцы выполняют куда более сложную работу. А что касается... Вы наблюдательны! Здесь все предназначается для женщины, все выгоды и удобства готовятся под знаком божества майи.

Григорий вздрогнул, как от неожиданного удара.

— Майи? Которой? — вырвалось у него.

— Я не об имени, а о народе. — Нетрудно было заметить, что хозяин ловко увернулся от прямого ответа. В подтверждение своих слов он показал на цветной знак-заклятие, выложенный над входной дверью: — Женское начало преобладает над мужским. Пророки народа майя изображали его разными способами. Я выбрал вот это...

Пока Григорий разглядывал мозаику — окруженную снопами лучей фигурку женщины с распростертыми вместо рук крыльями, — хозяин откупорил бутылку горилки, налил по полстакана.

— Выпьем за загадочную и пророческую легенду, которая приплыла из далеких краев и поселилась здесь.

— Мозги компостируете, — засмеялся Роман. — Позавчера говорили, что строите для своей жены...

— Легенда и женщина тождественны, — пожал плечами хозяин. — Вы еще молоды, чтобы понять...

— Зато умею выпить. Ваше здоровьице!

Григорий вместе со всеми выпил, взял несколько кружочков колбасы. Услышанное не выходило у него из головы. Должна быть связь, должна!

— Скажите, вы не Иосиф Самуилович Беркович? — неожиданно спросил он.

— А что? — нахмурился хозяин, — Да, это я...

— Так это о вас добрая слава идет, — прикидываясь захмелевшим, пропел Савич. — Я приходил к вам... В железнодорожную поликлинику. Здорово вы подправили мне резцы. До сих пор жую вашими коронками.

— Специалисты везде в цене... — посветлел Иосиф Самуилович. — Вот вы... Славное сделали перекрытие. Всего какой-то час уделили, а мне выигрыш целым годом обернется.

Их разговор прервал Роман, допивший с дружками вторую поллитровку.

— Обжоры чертовы! Перестаньте чавкать! Дайте послушать умные речи.

Иосиф Самуилович сразу оценил ситуацию.

— Ну что, закругляемся? Вы понадобитесь, хлопцы, теперь через недельку. — Достав из кармана четыре десятки, он вручил каждому по одной.

— Такой душевный человек... — залепетал Роман. — Вы для жизности первый класс... Позвоните, и мы будем тут как тут.

Иосиф Самуилович вежливо и решительно выпроводил из дома компанию.

— Жду вас, хлопчики. Мне еще крышу ставить, стены второго этажа, паркет стелить...

— Конечно... — кивнул обмякший и разморенный горилкой Роман. — Для жизности все требуется.

Ступив на подножку кабины, он не удержал равновесия, упал. Григорий поднял его, кое-как усадил в кабину.

— Где ключ?

— Я сам... Я сам... — забормотал Роман, шаря по карманам.

— Сам... Врежешься в столб, угробишь и нас, и машину.

Григорий отобрал у Романа ключ, прикрепленный к брелку, сел за руль. Включив мотор, прогрел его, мягко тронул машину с места, не думая о том, что по дороге могут остановить автоинспектора, а от него несет сивухой. Главное, чего ему хотелось, — поскорее без приключений добраться до лаборатории, встретить Гузя, взять его за грудки и потащить к Петру Яковлевичу.

Петляя кривыми переулками, он постепенно остыл. Руль плохо подчинялся. Пришлось ползти на первой скорости. Рядом посапывал задремавший Роман.

Григорий лишь тогда вздохнул облегченно, когда затормозил перед воротами лаборатории. Подождал, пока они откроются, подъехал к куче кирпича и штабелю железобетонных плит, заглушил мотор. Положив в карман ключ, хлопнул дверцей кабины, задумался: «К кому пойти? Позову Петра Яковлевича и «Три О», пусть полюбуются. Они сами пригласят Гузя. Неужели и теперь он выйдет сухим как гусь из воды?»

Решение это Савич принял без запала, будто наперед предвидел, что из его затеи ничего не выйдет, лишь настроит против себя прораба. А Гузь, конечно, ему этого не простит, будет мстить всеми дозволенными и недозволенными способами.

Его раздумья прервал пронзительный, беспрерывный сигнал машины. Григорий понял: проснулся Роман и подает кому-то знак. Из-за штабеля плит в незастегнутом ватнике тут же выкатился Гузь.

— В конце концов, дадут мне работать... Рвут на части. Что тебе, Ромка? Когда вернулся?

Григорий зашел в туалетную комнату, вымыл руки, нажал на кнопку электросушилки. Немудреная машина заурчала, выбрасывая поток теплого воздуха. Григорий застывшим взглядом впился в деревянную подставку, к которой была пристроена сушилка. «Так-так-так, Антон Калинович. Вирутно, я напал... Напал!»

Взбежав на второй этаж, он стал искать в зале кальки. Они исчезли.

— Где чертежи? — подскочил он к столяру, стелившему паркет.

— Чего накинулся ? — огрызнулся тот. — Антон Калинович здесь шастали. Не иначе как у них.

Кальки действительно оказались у Гузя.

— Это мое оправдание, моя документация, — поучительно, как неразумному ребенку, который сует нос не в свое дело, сказал Гузь Савичу прищурившись. — Зачем они тебе?

— Захотелось взглянуть... — Григорий лихорадочно подыскивал пояснение, чтобы ни словом не коснуться главного. — Я там мастерил... Хочу проверить себя: не напортачил ли...

— Что нет, то нет... Я смотрел... — настороженно ответил Гузь, словно почувствовав какой-то подвох в словах Савича. — Мастер замеры сделал.

— И все-таки мне хотелось бы самому взглянуть. Так будет спокойнее, — не отступал Григорий.

— Дались они тебе, эти кальки... Хорошо. Возьми те, что у мастера, ему и верни. — Гузь достал из кармана блокнот, вырвал страницу, что-то черкнул на ней, поставил свою подпись. — На, покажешь ему, а то не даст.

Григорий направился к деревянному вагончику, стоявшему возле глухой стены лаборатории. В жарко натопленной каморке гудела раскаленная докрасна железная печка. Возле нее на расстеленном тулупе храпел раздетый до нижнего белья Роман. В воздухе плавал смрад сивухи.

— Извините за беспорядок, — оторвал взгляд от стола худощавый, с продолговатым лицом мастер. Кивнув на Романа, пояснил: — Хлопцы стараются на совесть... До полуночи возил панели, полторы нормы отбухал и завалился. Со вчерашнего дня спит.

Григорий оторопел:

— Ссо вччччерашнего дня? Как же так... — Он тут же прикусил язык. Теперь не с чем бежать к Петру Яковлевичу. Предусмотрительный Гузь спровадил его сюда специально, чтобы он убедился воочью и понял...

— А вот так... Во имя развития научной мысли, — плохо скрытая издевка прозвучала в голосе мастера и спряталась за частоколом слов. — Вам что-нибудь нужно?

— Антон Калинович просил... — Григорий подал бумажку. — Мне бы посмотреть на кальки.

— Если Антон Калинович, то пожалуйста, — мастер достал из-под стола свернутые трубочкой и перевязанные шпагатом бумаги. — Для нас Антон Калинович что отец родной... Они и побеспокоятся, и, все предусмотрят заранее...

Быстро найдя нужный лист, Григорий расстелил его на столе, начал вглядываться в толстые и тонкие линии, закругления, пунктиры. Вот оно! Посреди зала, где должны устанавливать вычислительную машину, был четко очерчен фундамент для нее и небольшое возвышение. Проектанты понимали, что для него предназначается этот фундамент, и предусмотрели для его изготовления специальные марки цемента. Скорее всего имелся в виду портландцемент мелкого помола. На него устанавливались амортизаторы-изоляторы, чтобы исключить воздействие на блоки машины электростатичных или остаточных токов.

— Скажите... — Григорий поднял глаза на мастера. — У вас есть перечень материалов и их спецификация? Блоки, панели, плиты перекрытий, перемычки...

— Один момент! — мастер выдвинул из стола ящик, достал толстый прошнурованный гроссбух. — Вот, поколупайтесь.

Григорий отыскал нужную страницу и не поверил своим глазам. Гузь добился изменения в проекте. На отдельном вклеенном листе, увенчанном подписями проектантов и визой стройбанка, говорилось о замене бетонного перекрытия металлическими балками.

— А у вас есть... — Григорий запнулся. Он боялся насторожить мастера. Если тот что-нибудь заподозрит, то немедленно уведомит Гузя, и Антон Калинович тут же найдет способ выкрутиться, выскользнуть. — У вас есть «Основные требования»?

— Вы как ревизор! — прервал его мастер. — Вон на полке пылятся.

Григорий взял с полки справочник. «Основные требования типового проектирования сооружений для научных и исследовательских учреждений». Взгляд его задержался на словах «типового проектирования...». Да, все верно. Так оно и есть. Вычислительные машины будут устанавливаться не в одной лишь Проблемной лаборатории.

Два часа понадобилось ему, чтобы выяснить: Гузь не только изменил проект, но и завысил объем работ и количество затраченных материалов.

Выслушав Савича, Петр Яковлевич сказал Натали:

— Пригласите ко мне Антона Калиновича Гузя.

Гузь появился быстро, будто стоял за дверью в приемной и ждал приглашения. Потирая толстую, усеянную рыжими волосами шею, тяжело сел на стул, свесил между расставленных ног живот.

— Фу! Замотался. В конце концов, у меня две руки и две ноги... Зачем вызывали?

— Что у вас с залом, с фундаментом? — спросил Петр Яковлевич.

— А что? Все идет как полагается, в график укладываемся. Напрасно вы беспокоитесь.

— У вас две головы, Антон Калинович, — вмешался Григорий.

Будто не поняв, о чем идет речь, Гузь пощупал голову короткопалой пятерней, широко улыбнулся:

— Что нет, то нет! Голова одна. А вот забот в ней много.

— Каких? Ну-ну, послушаем.

— Взять хотя бы технику... — Гузь помолчал. Чего от него хотят? О чем пронюхали? Усевшись поудобней на стуле, повернулся к Петру Яковлевичу. — Вы же сами знаете...

— Про фундамент не знаю.

— А чего там знать. Пойдемте посмотрим. Бетон твердеет...

— Пошли.

Полутемный коридор был запорошен известковой пылью, заляпан цементным раствором, краской. Возле батарей парового отопления, как длинные уснувшие змеи, поблескивали свернутые кольцами промасленные тросы. Рядом с ними стояли столбики паркетин.

Войдя первым в зал, Петр Яковлевич остановился, топнул ногой:

— Что здесь под бетоном? Вот здесь, где будет монтироваться машина?

— Как это что? — искренне удивился Гузь и тоже топнул ботинком. — Перекрытие. Как и надлежит, — он подозрительно покосился на Григория, взвешивая, что удалось ему узнать. Мастер уже успел доложить о придирчивом посетителе. — Согласно проекту...

— Прошу принести, посмотрим вместе.

— Сейчас. Моя папка в приемной. Вечером сам хотел еще раз просмотреть, убедиться... — Гузь выкатился из зала и вскоре вернулся, неся развернутую кальку. — Здесь небольшие изменения... Заметили?.. Железное перекрытие, возвышение-фундамент, амортизаторы и изоляторы. — Он так внимательно разглядывал кальку, будто видел ее впервые. — Ну, убедились, что я делаю все по совести?

— Вы поставили металлическое перекрытие, — нахмурился Петр Яковлевич. — Объясните, голубчик, почему? В проекте — бетонное.

— Я же говорю — небольшие изменения. Чтобы ускорить строительство...

— Ускорить? А качество? А проектное задание?

— Вспомнил, вспомнил! — радостно воскликнул Гузь. — Мы проконсультировались с трестом, они с проектировщиками... Чтобы выиграть время... У нас прислушиваются к рационализаторам... Разумная идея, совет... Мастер подал мысль, его поддержали в тресте. Но если вас не устраивает — переделаем. Завтра же прикажу.

— За свой счет? — спросил Петр Яковлевич. — Если не уложитесь в график, учитывая и переделку, я обращусь...

— Антон Калинович, в кабине крана вас ждет «несовершеннолетняя», то есть четвертинка. — Григорий не удержался от искушения уколоть Гузя и вместе с тем намекнуть, что знает намного больше, чем тот думает.

— Я бы не против. Но на работе не употребляю, — буркнул сердито Гузь, складывая в папку бумаги. — А тебе я посоветовал бы не совать свой нос в чужую дверь. Прищемят. А то и кирпич на голову свалится. Как там у вас по-ученому? Причина и следствие или наоборот?

— Весьма благодарен за предупреждение, — иронически поклонился Григорий. — Учту! Знаете, Антон Калинович, у нас, ученых, всегда бывает наоборот.

— И я учту! — не по-доброму пообещал Гузь.

— Вот и договорились.

Григорий оделся, вышел из лаборатории. Ветер сыпанул в лицо капельки дождя, перемешанного со снегом.

Во дворе стояло пять машин. Их облепили сотрудники лаборатории и приезжие грузчики. В кабине крана сидел выспавшийся уже Роман.

«Вот и новая техника прибыла... Кто будет ею овладевать? Нам с Ромашко придется».

Вокруг машин медвежонком перекатывался Олияр, делая вид, что очень озабочен, что без него все здесь замрет. «Умеет, шельма, — усмехнулся Савич. Вдруг вспомнил Майю, ее уютную квартиру. Вздохнул: — Эх, Майя... А Ромашко уехал на завод с рамками нейронных сетей, блоками и панелями. Уехал не на день и не на два. Будет торчать в цеху до отупения, пока не разберется в тонкостях схемы... Прости меня, Майя, не встретимся мы ни сегодня, ни завтра. Надо помочь Максиму...»

Григорий сел в переполненный троллейбус и поехал на металлообрабатывающий завод.

Цех выглядел чистеньким. Он словно улыбался огромными, как экран широкоформатного кинотеатра, окнами. В три ряда выстроились станки. Григорий отыскал взглядом группу заводских инженеров, Ромашко, Сюсюка, — они столпились возле крайнего, покрашенного в зеленый цвет станка. Конструкторы на придвинутых к станку столах раскладывали принесенные блоки, соединяли их с трансформатором, устанавливали перемычки, «прощупывали» приборами соединения. Станок этот был похож на другие. Вместо каретки поблескивали сочлененные резцы, вставленные в округлый, сдавленный сверху и снизу цилиндр так, что казалось, будто бы здесь примостился железный еж, неизвестно для чего растопырив колючки. К сочленению-руке тянулся жгут разноцветных проводов, обмотанных на одинаковом расстоянии темно-синей изоляционной лентой — чтобы не расходились и не перепутывались. Внизу Сюсюк пристраивал осциллографы, частотомеры. Ромашко проверял нейронную сеть — соединенные четырьмя металлическими стержнями прямоугольники. Посреди них застыли похожие на пчелиные рамки «формальные» нейроны. Рамки сверкали натянутой на них еле заметной для глаза тонкой серебристой сеткой, похожей на марлю; в уголках сетки поблескивали круглые головки транзисторов, посередине чернел кубик-блок оперативной памяти нейрона.

— Начнем... — сказал коренастый черноглазый мужчина в брезентовом комбинезоне, протягивая руку Григорию. Косой шрам пересекал его подбородок, придавая лицу выражение решимости и властности. — Главного инженера ждать не будем... Что это у вас за химерия? — показал он на нейронную сеть. — Меня зовут Василий Потапович Булат. Будем вместе мучиться над внедрением...

— Еще неизвестно — мучиться или нет. — Григорий разделся, вместе с Булатом подошел к Ромашко. — Все зависит от того, насколько мы всё продумали... От того, как конструкторы перелили в металл наш замысел и наши просчеты.

— Просчеты? — удивился Булат.

— Да, просчеты. Они оттого, что нет исчерпывающего знания... Больше на ощупь приходилось...

— И все-таки как она будет работать? — не унимался Булат. — Внешне как будто простенькая вещь...

— Соберите, Василий Потапович, тех, кому с ними возиться... Объясню.

Вскоре к станку подошли семеро парней. Григорий спросил их, что они делают, когда уколются иголкой, порежут палец или обожгут ладонь? И сам ответил:

— Отдергиваете руку. Верно? Вот это и есть болевой безусловный рефлекс, передаваемый генетической памятью человека в течение сотен тысяч лет. Очень простое движение. Но чтобы его выполнить... Сгибание конечности, связанное с раздражением рецепторных концов афферентного нейрона, вызывает потоки импульсов, которые возбуждают определенный мускул и тормозят его антагониста — мускул разгибательный. Одновременно с другой стороны возбуждается разгибатель и тормозит сгибатель. Из этих и других запрограммированных безусловных рефлексов складывается ходьба, плавание, обработка металла... Я пояснил понятно? — Не услышав ответа, Григорий добавил: — Тогда приступаем.

Работа, на удивление, продвигалась легко. Парни оказались понятливыми и с полуслова схватывали, что от них требуется.

— Василий Потапович, где вы набрали таких?.. — спросил за обедом в заводской столовой Григорий Булата и покрутил пальцем у виска. — Башковитый народ!

— Не прибедняемся! — улыбнулся Булат. — У меня все такие — кто техникум, кто институт закончил.

— Значит, мы быстро управимся. Передадим вашим конструкторам схемы... Пусть компонуют, втискивают в коробки и кожухи... Одним словом, инженерная проблема...

Григорий как в воду смотрел. Через неделю, включив устройство, он зачарованно наблюдал, как черные заготовки по желобку передвигаются к режущей головке станка, как их захватывает хобот-рука, подставляет под резец. Как тут не радоваться, когда за секунды из-под него выскакивают валики разной конфигурации, поршни, клапаны...

«Вон как! — ликовал Григорий, приглаживая жесткий ежик на голове. — Работает моя идея! Воочию, предметно, ощутимо... Я могу прикоснуться к ней, воплощенной в диоды, триоды, переключатели... Но как трудно было добыть эту идею, очистить от шелухи, вычленить стержень... Семь суток умственного напряжения, нервотрепки. Теперь все это позади. Пора отдохнуть...»

10

Григорий проснулся ни свет ни заря. Удивился: почему лежит на диване? «А‑а, моя кукушечка, моя божья коровка выгнала меня в гостиную».

Аида пришла вчера вскоре после него. Молча поела, вымыла тарелку. Стоя перед зеркалом и расчесывая волосы, как бы между прочим обронила:

— Не соврал... Видела твою Майю. Ты проявил отменный вкус, — затаенная грусть зазвучала в ее словах, отозвалась плохо скрытая обида за измену. — Если хочешь... Будешь давать мне на хозяйство... Не откажусь готовить еду, стирать рубашки... Пока разменяемся... Завтра выхожу на работу.

На кухне горел свет, в кастрюле упревало тушеное мясо с капустой. Значит, правда пошла на работу. Значит, правда его кусок хлеба становится ей поперек горла.

На дворе безумствовала вьюга, насыпая белые островерхие сугробы. Пряча за воротник лицо, Григорий долго торчал на трамвайной остановке.

Вместо трамвая мимо возмущенных пассажиров протарахтел снегоочиститель. Григорий озлился — с самого начала день летит через пень колоду. Он побежал к шоссе — может, кто-нибудь посочувствует, подкинет к центру.

Остановилась инвалидная «коляска». Григорий с трудом втиснулся в нее. Завихляв передними колесами по обледенелому асфальту, она сорвалась с места, помчалась по запорошенной улице.

— Разойдется — только держись! — похвастался закутанный в шубу инвалид.

— Она и останавливаться умеет? — кашлянул Григорий в кулак.

— Умеет, — не приняв шутки, серьезно ответил инвалид. — Остановится где надо.

На скрещении трамвайных рельсов Григорий вылез из «коляски», протянул водителю рубль.

— За кого ты меня принимаешь? — обиделся инвалид, хлопнув дверцей. — Вот и вези их...

Как ни торопился Григорий, а все же опоздал.

В длинном коридоре лаборатории уже сидели старшие и младшие научные сотрудники, лаборанты, аспиранты. В дальнем конце, за обшарпанным столом, — Петр Яковлевич и Олияр. Возле них стоял, порывисто жестикулируя, оратор. Григорий узнал в нем руководителя Научного центра Мирослава Михайловича Козака. Сухощавый, одетый в модный костюм, с прямо зачесанными назад волнистыми волосами, тронутыми сединой, Козак выглядел моложе своих лет. Немного картавя, он говорил об изменении направления и методики работы Проблемной лаборатории. О новом оборудовании, особенно о быстродействующей вычислительной машине...

— Вы кое-что накопили, кое-чего достигли. В Научном центре мы долго размышляли, прикидывали, кому отдать электронно-вычислительную машину. Учитывая сделанное вами, уровень подготовленности работников, направление исследований... В общем, берите, осваивайте, экспериментируйте! Однако сначала вам придется освоить сделанное предшественниками. Мы выделяем средства для командировки четырех сотрудников вашей лаборатории в ведущие центры. Поучитесь, позаимствуйте все, что может пригодиться. Я знаю, что один из вас... Григорий Васильевич Савич здесь?

Григорий встал: дескать, вот я, жив, здоров.

— Садитесь. Вы последнее время занимались нейронными сетями. Занимались, скажем, некустарно, а — чтобы определение не вызвало дискуссии — несколько оторванно от остальных направлений и наук, которые неохотно поступились суверенитетом и впустили на свою территорию кибернетику. Не беда! Кибернетика стремительно вторглась в их государственность, и вторглась, думаю, навсегда. Значит, вам, Григорий Васильевич, и карты в руки. С вашей разработкой нейронной сети я ознакомился, поддерживаю. Правда, не всё. Сообщение о ней надо подготовить сегодня же и отправить в академический вестник. Вы сами поедете в Киев или Москву. Выбирайте! Другие товарищи побывают в Ростове, Тбилиси, Минске. Вот и все. С ходом реконструкции лаборатории меня ознакомят Петр Яковлевич Цвях и Антон Калинович Гузь. Вопросы будут?

— Кто назначает претендентов на поездку? Мы или за нашей спиной? — закинул крючочек Олияр.

— Орест Остапович, ни вы, ни за вашей спиною, хотя за нею может спрятаться вся лаборатория, — не утерпел Козак, чтобы не уколоть Олияра. — Одаренность и трудолюбие — вот критерий выбора. Добавим к этому еще и вес научного багажа. Вы удовлетворены?

Олияр промолчал, потому что не ощущал в себе тяжести «научного багажа». Он владел, на его взгляд, более ценным — должностью. И, наверное, поэтому спросил:

— А кто будет руководителем группы?

— Кем руководить? — удивился Козак, беспомощно разводя руками. — Ведь люди поедут по одному — кто куда.

Маленький клубочек смеха, прошелестев, прокатился по коридору.

— Майя, ты? — прижал телефонную трубку к уху Григорий. — Когда прилетишь домой, чаечка?

— Наконец-то... Долго же тебя пришлось ждать... — Григорию показалось, что Майя всхлипнула.

— Чаечка, ты что? Плаксой сделалась?

— Не знаю... Иду, бегу, лечу. Мне недалеко.

Во дворе лаборатории Григория остановил Антон Калинович Гузь, дернул его за рукав.

— Под корень меня подрубил. Откуда мне теперь премии и прогрессивку выбивать?

— Из своего живота, — усмехнулся Григорий. — На год хватит. — И уже на бегу добавил: — Все же удобней из головы...

Видимо, Майя стояла возле дверного глазка, потому что не успел Григорий протянуть руку к кнопке звонка, как она распахнула дверь, приложила палец к его губам:

— Не морочь мне голову... Целуй, чтобы было больно: Ты ведь ненадолго? Ненадолго? Побудь у меня эти минуты... — Майя отстранилась, помогла Григорию раздеться, подвела к дивану. — Садись и жди. Знаешь, что я тебе приготовила? Каленик. Это ржаной хлеб с ягодами калины. Кто его отведает, возвращается, чтобы снова угоститься.

Она скрылась на кухне, долго возилась с тарелками и чашечками, позвякивала ложками. Григорий сидел и думал: почему его вот так радостно не встречает Аида? Разве жизненные вихри прибили серой пылью ее чувства, а их общий хлеб зачерствел и покрылся плесенью? Или, может быть, повседневная привычность удовлетворенного взаимного влечения расплескала непрочные блестки безоглядного доверия, пригасила лучи радости на совместной стезе, затянув манящий горизонт пеленой густого тумана? А может, еще выглянет солнце, разгонит туман, откроет и свежую, покрытую росой траву, и кусты жимолости, и далекие топольки у самого горизонта, куда тянутся тропки? Их с Аидой тропки... Солнце... Этим солнышком могло бы стать кругленькое, сморщенное личико ребенка. Они бы взяли его за обе рученьки, поставили на тропинку и — повели, повели... Меряй землю маленькими, еще не окрепшими ножками, набирайся силы. Дороги на белом свете длинные и нелегкие, они ждут мужественных и сильных, которые смогут пройти их до конца и проторить новые... Но Аида не хочет ребенка. Сколько раз слышал от нее: «Еще не пожили сами. Успеем завести...»

Жить в себе, жить для себя... Разве такая жизнь способна приподнять краешек таинственной завесы, открывающейся лишь в том случае, когда ты к неимоверно длинной цепочке поколений добавляешь еще одно звено — свое?

Не потому ли его тянет к Майе, что ончувствует — здесь его засев прорастет жилами и нервами, в свой срок появится на свет, первым же криком оповестит: «Я прибыл!» или «Я прибыла!»?

Майя расставила чашечки, тарелки, принесла нарезанный хлеб, — в нем рубиновыми каплями горели красные ягоды калины.

— Мы не будем пить хмельного. Моего хмеля хватит на обоих. Вот кофе, вот каленик... Сколько я набегалась, пока достала ржаной муки, потом калины... А еще замесить и испечь... В век механизированных хлебозаводов нелегко хозяйке испечь каленик. Ты никогда не ел?

— Мама с тмином пекла, тетка с укропом, с изюмом, угощала. С калиной — нет, не пробовал. — Григорий положил руки на плечи Майи. — Садись рядышком.

— Не отогрелся еще после мороза... Когда услышала твой звонок, обмерла... Не помню, как отпрашивалась. Не отпускали, говорили: надо, чтобы кто-нибудь подменил...

— Подожди, Майя. Мы ведь с тобой не до конца знакомы. Ты кем работаешь? Где?

— Наконец-то спросил... Заведующей терапевтическим отделением в Институте матери и ребенка. Матерей и детей оберегаю от беды. Иной раз возьмешь на руки малыша, слушаешь, как он дерет горло, и самой хочется расстегнуть кофту, дать ему грудь... Даже мурашки тело обсыпают...

— А что же своего не завела?

— Муж пожалел для меня этого подарка.

— Иосиф Самуилович? Зубной врач?

— Откуда узнал?

— Он для тебя дворец воздвигает на окраине города. Двухэтажный. С зимним садом. Где люди столько денег наскребают?

— Спрашиваешь — где? И я спрашивала... Шуточками отделывался. Пока однажды не пришла ко мне старая полька. С костылем. Руки дрожат. Тычет указательным пальцем, показывает на мой старинный перстень с топазом. Накануне этот перстень мне подарил Иосиф Самуилович, сказал, что купил в комиссионном магазине. А оказывается... Обещал пани Анеле, так звали старуху, сделать зубы. И обманул. Ну ладно меня... А ее-то зачем? Потому что некому было защитить? Так появилась первая трещина... Она углубилась, когда по вечерам к нам начали заходить какие-то лохматые парни, якобы коренные сибиряки... Я была на суде... Четверо получили по десять лет за экономическую контрреволюцию. Иосиф Самуилович отделался легким испугом... После суда я ему не открыла дверь... На третью ночь он подсунул под дверь письмо. Писал, дескать, все понял, раскаялся. Обещал мне драгоценности, меха, дворец... За всем этим мне виделась ложь, лицемерие, нечестность. Вскоре я подала на развод. Нас развели. Три года одна... Еще немного — и я стану бояться, что не успею... Ну, понимаешь? Детей не успею поставить на ноги.

Майя допила кофе, закрыла окна цветастыми шторами.

— Пойдем, Гришенька, в спальню. Там обо всем договорим.

Осунувшаяся, побледневшая Аида чистила картошку. Сегодня она впервые дежурила в больнице, куда ее приняли на работу санитаркой. Зарплата маленькая, а хлопот полон рот... Что она могла, что умела, чему научилась, выскочив после десятилетки замуж в свои девятнадцать лет? Растаяли, поблекли розовые мечты первых лет, прожитых совместно с Григорием, паутиной времени заткались безоблачно счастливые дни. Как и в природе. После весны и лета надвигаются осенние тучи и зимние вьюги...

Она подавала «утки» больным, не способным двигаться после операции, три раза на день перестилала койки, подметала пол, натирала паркет... Боже мой, чего только не приходилось делать! Подойди, отнеси, подай, возьми... — короткие, иногда сердитые, приказания сыпались на ее голову, как из рога изобилия. Но куда денешься! С чего-то надо начинать...

Да, нагретый угол она оставит... Будет работать и искать новые стены. Десять лет... Всего десять лет прошло с тех пор, как, въезжая в каморку на окраине города — добрые люди разрешили им пожить, пока не обзаведутся собственным жильем, — она бросала на Григория хмель и, притопывая ножкой, щебетала: «Твоя хата, а мой верх!» Втащила деревянное корыто, в котором мылись зимой, украшенный розами огромный черный сундук с пудовым замком, тарелки, кастрюлю, одежду...

Им хорошо жилось в тесном закутке сельской хаты, отделенном от хозяев полосатой ширмой. Рано утром бегали на рынок, покупали зелень, картошку, иногда мясо. Откладывала каждую копейку, собирая деньги на первый взносе за кооператив.

Хозяйка, дородная, медлительная женщина, учила ее и стряпать, и жить.

— Они что, эти мужики! Ты ведь у меня беленькая, как ромашка, куда им до того, чтобы дотумкать, оценить... — помешивая поварешкой в котле, разглагольствовала тетка Ивга, поглядывая на нее, квартирантку, с сочувствием и лаской. — Я уже тридцать лет хожу замужней... У меня из рук вожжи никто не вырвет... А какая радость! Смолоду, что ни год, ребеночка клала в колыбельку, выкармливала... И что удивительно — одни сыновья, как на подбор. Теперь — тьфу! — один кабанчик под моим присмотром. И того на рождество заколем. — Хозяйка ухватом поднимала чугунок, вываливала в ушат вареную картошку, посыпала ее макухой. — Семеро дожили до зрелых лет, но четверо погибли. Оно так и случается, что лучшие первыми в пекло лезут. Из семерых трое переступили этот порог после войны. Младший на флоте служит, а двое летают. Раз в три года приезжают. А иной раз сама езжу к тем, что под землей лежат. Двое старших во Владимире-Волынском на городском кладбище. Один под Киевом, погиб, когда переплывал Днепр. Четвертый — когда гитлеровцев из Львова выгоняли... Отвезу им по охапке цветов, посижу, поговорю с каждым...

Тетка Ивга умащивалась на скамеечку и затрепанным цветным фартуком вытирала глаза. Однако долго не засиживалась:

— Что ж это я разнюнилась? Кабанчик ослабнет, а внуки ой как любят домашнюю колбасу...

Вернувшись со двора, она подсаживалась рядом, смотрела, как Аида вяжет новый свитер для Григория:

— Хорошо делаешь! Их, мужиков, в тепле надо держать, чтобы не мерзли зимой... А летом чтобы не перепревали... Слушай, цветик-ромашечка, вы еще не надумали колыску покупать?

— Для кого, тетушка Ивга? Мы еще молодые... Для себя хотим пожить... Разве что когда в новую квартиру въедем.

Ночью, прижимаясь к горячему телу Григория, она все до подробностей рассказывала, что случилось за день. Когда он, усталый, засыпал, обижалась, поворачивалась к нему спиной.

Прожили они год у тетки Ивги, переехали в свою, двухкомнатную квартиру. И вот она как пень-выворотень у дороги с оголенными корнями.

Работу долго искать не пришлось. В больнице сразу взяли санитаркой. Хотелось, правда, устроиться в Институт матери и ребенка, чтобы быть поближе к детям. Но там отказали.

— Ваша фамилия Савич? Я не ошиблась? — переспросила ее заведующая терапевтическим отделением. — Вы жена Григория Васильевича? Очень приятно было повидать вас. Вы могли бы стать украшением нашего института. Но, к сожалению, пока нет вакансий. Так что извините. Наведайтесь через некоторое время. Спросите меня, Майю Львовну Беркович.

У нее екнуло сердце. Она не поверила Григорию, когда он в порыве злости назвал это имя. Но теперь убедилась, что муж сказал правду. Майя... Что он нашел в ней, чем приворожила?..

Сварив картошку, Аида потолкла ее, замесила, из вчерашней пшенной каши сделала начинку. «Григорий любит валюхи — картофельные пироги с пшеном. — И тут же спохватилась. — Любит — не любит... Какое мне дело до этого, когда жизнь дала трещину и разваливается?»

Все же сковородку с плиты не сняла. Пусть жарятся. Придет голодным... Как ни таись, сердце щемит по нему. Обещала кормить, вот и... Всхлипнув, перевернула валюхи на другой бок, и самой захотелось их съесть — поджаристые, румяные, душистые.

Сложила на тарелку, полила сметаной, поставила назакипевший чайник, чтобы не остыли. Проклятая привычка заботиться о муже ржавчиной въелась в ее душу. Правду говорят старые люди: тот, кто поймет прихоти женского сердца, весь мир пройдет и назад вернется...

Ничего! Вытерпит! Работу она со временем и получше найдет. Может, поступит в тот же Институт матери и ребенка. Кусок хлеба не будет выпрашивать. И с жильем уладится. Скорей бы... Жить в неопределенности, в постоянном напряжении...

Кто-то позвонил. На пороге стоял мужчина в дубленке. Из-за его спины выглядывало симпатичное лицо невысокой молоденькой женщины.

— Меняетесь? — гостья с любопытством взглянула на Аиду.

— Да, конечно. Нам нужно две однокомнатных квартиры. Что у вас?

— Однокомнатная квартира и еще комната-закуток на восемь метров в общей квартире. Пойдете?

Аида оцепенела.

— Да вы что! Смеетесь? Я каждую паркетину выскребаю ножом, каждый квадратик линолеума мою с содой и мылом. У нас не квартира — куколка. А вы нам — закуток?

Женщина спряталась за широкую спину мужа:

— Что ж вы накинулись? Не хотите, так и скажите. Или цену набиваете?

— Катитесь вы в свой закуток! Не хочу меняться! — выкрикнула гневно Аида.

Григорий, выслушав жену, сказал:

— Ты не торопись... — Вытащил из-под кровати старый кожаный чемодан, начал складывать в него одежду. — И я не буду торопиться. Кто знает, как росла между нами эта отчужденность... Поживем отдельно. Обдумаем что к чему. Согласна? — На немой вопрос Аиды ответил: — Еду не к ней. В Киев. Поработаю там месяца два-три, наберусь ума... Так что прощай и не провожай меня.

— Она проводит?

— Нет, и она не проводит.

Давясь слезами, Аида подошла к Григорию, положила руку на его плечо.

— Ну что ж, поезжай. Лучшего и не придумаешь... Зла тебе не желаю.

11

Из-под острых зубьев пилы сыпались под верстак мелкие, почти невесомые опилки. Поднеся рейку к глазам, Душин удовлетворенно прищурился. «Отлично сделано! Незаурядным умельцем вырос ты, Леонид Никонович! — похвалил он себя. — Всю квартиру переделал по-своему. Не стыдно пригласить в гости и зарубежных коллег. Вполне модерново!..»

— Леня! Тебя добиваются! — донесся с крыльца певучий голос жены. Она никогда не скажет «звонят», «спрашивают», а только «добиваются».

Душин прошел через переднюю, отделанную под дуб, открыл дверь в кабинет, который, казалось, в ответ на его появление заблестел, засветился прожилками березовых паркетин. Взял телефонную трубку:

— Душин слушает...

С кафедры, которую он возглавлял в институте, доцент, его заместитель, напомнил: завтра собираются участники семинара... Со всех областей республики... Леонид Никонович не забыл? Ну и хорошо, что память не ослабла. Доцент осторожно сослался на решение президиума Академии наук относительно этого семинара. Пусть Леонид Никонович не думает, что... Да-да! Региональные научные центры оснащаются новейшей вычислительной техникой. Товарищей, что прибудут на семинар, следует не только научить пользоваться ею, им необходимо дать какой-то объем обобщенных методов, приемов, навыков... Да-да! Дать возможность шире и глубже взглянуть на мир физического и математического описания природы, ее явлений, развития науки...

— Хорошо, хорошо... — ответил Душин. — Я никогда ничего не забываю... Материалы для семинара собраны... Но не мешает просмотреть еще раз.

Положив трубку, он взял папку, раскрыл, полистал записи. «Напомнить им об этом? Ввести в начала нашей вычислительной техники? С чего началось? Для меня — с того, что я стал студентом радиофакультета. И попал...»

Узкий сырой коридор, в который выходили двери бывших келий монастыря, едва освещенных подслеповатыми лампочками, показался Леониду Душину подземельем средневековой крепости, а каморки — камерами для узников, брошенных сюда неким владыкой. Хотя вода и не капала с потолка, он представил себе, как в темя узников то и дело впиваются неумолимые капли, разрушая тело и уничтожая дух, распыляя то изначальное, что двуногих делает людьми, — беспокойную, мятежную мысль. Да и зачем уноситься в средние века, в княжеские крепости, когда и вот этот монастырь заковал в цепи не только духовной неволи стольких безымянных, безвестных мыслителей... В том-то и видится великая сила справедливости, что именно здесь разум и человеческие деяния положили начало одной из новейших отраслей науки. Она покрылась густой зеленой завязью, быстро тянется вверх и вглубь, открывая для людей невидимые, а порой и неожиданные горизонты.

«Мой первый колышек...» — Душин закрыл папку, смежил веки.

Когда он вошел в комнату бывшей монастырской гостиницы, то очень волновался, сел на стул, стоявший у стены, и облокотился на грубо сколоченный стол с подпалинами, прорезями, почерневшими и покрытыми пылью... Впервые взял в руки паяльник.

В течение первого семестра наставник Сергей Алексеевич Лебедев научил его разбираться в схемах, сопротивлениях, емкостях, переключателях...

Рабочий день начинался с того, что студенты выбегали во двор, хватали старинный бердыш и кололи им дрова. Убирали комнатки, приводили в порядок оборудование. А его прибывало все больше и больше. Чувствовалось, что отстроенные после войны заводы наливаются силой.

К концу сорок шестого года коридорчик гостиницы до самого потолка был заставлен ящиками с приборами. Транзисторов еще не выпускали, приходилось пользоваться электронными лампами. Бывало, поставят такую лампу на испытательный стенд, определят характеристику — и к Лебедеву:

— Разность номиналов...

— Подбирайте одинаковые! Обязательно одинаковые!

— Сашко сжег осциллограф! Чем делать замеры?

— Он сжег, пусть и ремонтирует.

Что это был за осциллограф! Неуклюжий деревянный ящик с эбонитовыми ручками, с грубой настройкой. Сколько ошибок они давали, эти осциллографы! Пока лучших не было, нос от них не воротили, ремонтировали, настраивали, добивались точности. И...

— Приступим к монтажу! — сказал однажды Сергей Алексеевич.

— А монтажники? — растерялся Душин. — Кто они? И где будем монтировать?

— Договоримся с сельскими властями. Сельцо недалегко, добираться будет легко. Последний вопрос — где? С завхозом мы освободили помещение для мастерской. Там будем компоновать блоки.

Машина должна была монтироваться из семнадцати блоков, свыше шести тысяч электронных ламп, тысячи сопротивлений, конденсаторов, реле.

Выходя из монастыря, Лебедев сказал:

— Я завтра с утра еду в военкомат. Если монтажники прибудут раньше меня, объясните значение нашей работы. Научите их хоть паяльник держать в руках, пользоваться оловом и канифолью.

«Была зима сорок шестого... Они появились рано, я еще спал... Загрохали в дверь. Сторож дед Инокеша открыл, впустил их. Заспанный, замерзший, я сперва не понял, чего хотят от меня эти чубатые здоровяки — кто в кожухе, кто в шинели, кто в ватнике. Быстро умылся и, не придумав ничего лучшего, стал читать им лекцию о нашей машине.

— Итак, вас, хлопцы, послали на великое дело. Чтобы начать это дело в нашем институте, академик Сергей Алексеевич Лебедев позвал к себе на совет еще много умных людей, тоже академиков — Лаврентьева, Ишлинского, Гнеденко...

— Это тот высокий и хороший дядька, что вчера по хатам ходил? — спросил кто-то.

Все дружно засмеялись — ученого академика назвали дядькой.

— Внимание! — остановил я их и взял паяльник. — Знаете, что это такое?

— Я ведра и примусы чиню, — встал высокий, в ватнике, хлопец. — А чего тут не знать? Раз-два, лишь бы кусок хлеба или кварту молока хозяйка дала...

— Нет, вы не знаете, что это такое, — повысил я голос. — Это и для вас, и для нас сейчас самый главный помощник, надежнее пока нет. С его помощью мы смастерим и нашу машину...

— А что она будет делать, ваша машина, — хлеб печь или борщ варить? — не унимался все тот же высокий хлопец.

За окном посветлело, вот-вот должен бы прийти институтский автобус. Видно, в балочке возле занесенного болотца забуксовал. Как им объяснить, когда я и сам ничего толком не знал?

— Страна разрушена, — начал я неуверенно. — Заводы распотрошены. Станки поломаны. Электростанции взорваны... Быстро, очень быстро все надо отстроить. Кто сможет все это учесть, спланировать работу? Быстрее и точнее, чем человек? А ведь нам еще и об обороне думать надо — самолеты и иную технику делать, чтобы не хуже, чем на войне, была. Вот Сергей Алексеевич и придумал такую машину, чтобы вычислила все это и много прочего...

— Нас агитировать нечего. Фашисты прибавили нам сознательности своими виселицами, пулями и овчарками. — Все тот же неугомонный хлопец снял с себя ватник, засучил рукава. — Показывайте, что надо делать.

В это время вошел Сергей Алексеевич в сопровождении троих мужчин, одетых в шинели. Поздоровался со всеми.

— Поагитировали? Задержался в военкомате. Пригласил вот нескольких демобилизованных офицеров-связистов. Так что сейчас приступим.

Под вечер в мастерской начали сборку первого блока...

Душин вынул из папки две фотографии. На одной — лампочки, лампочки... Вот они вспыхнули под побеленным известкой сводом монастыря, напоминая контурами созвездие Орион: две ближе, две — дальше, три — посередине. Возле дальней стены, доживая свой век, дремлют кое-как сбитые стеллажи. Посреди них, укутанный брезентом, застыл блок. Душин мысленно отбросил брезент. Опять лампочки, жилы разноцветных проводов — тонких и толстых, сплетенных в жгуты, и одиночных; пластинки перемычек... Все это было втиснуто в массивный, покрашенный в зеленый цвет каркас.

Так выглядели первые блоки. Их подключили к пульту управления и начали комплексную отладку машины. В единую систему связывались входные и выходные сигналы отдельных модулей. Намучились тогда, добывая первый поучительный опыт. Никто не знал, что под нагрузкой изменятся характеристики блоков. Не хватало экранированного кабеля, приходилось спешно заземлять некоторые места.

Потом — новые хлопоты! Недостаточная мощность сигналов. Повысили. Не хватало емкостных разъемов в цепях питания. Установили добавочные! Понадобился высокочастотный экранированный кабель для прокладки кодовых шин...

Сергей Алексеевич метался между Киевом и Москвой — его назначили директором Института точной механики и вычислительной техники союзной Академии наук. Когда прилетал на берега Днепра, трудился здесь круглосуточно.

Его младшие помощники подготавливали тесты, проверяли отдельные узлы и блоки, их надежность, оперативные и пассивные запоминающие устройства, управление внешним запоминающим устройством. Принцип конструкции последнего сохранился и до наших дней — барабан с магнитной лентой. Все тесты объединили. Вышла комплексная испытательная программа. Ею пользовались и при эксплуатации машины, и во время профилактики.

Другая фотография...

Готовилась первая программа по баллистике группой ученых под руководством одесского математика профессора Крейна. Еще в довоенные годы иногда параллельно с академиком Колмогоровым он решал и решил целый ряд проблем из теории прогнозирования.

«Мы внимательно следили за их работой. Но разве только одни мы! Пятью годами позже при посещении Массачусетского технологического института в США, читая книгу известного ученого, которого называют «отцом кибернетики», — Норберта Винера, я наткнулся на его откровенное признание приоритета Колмогорова и Крейна в разработке теории прогнозирования. Правда, Винер оговорил свое признание тем, что советский ученый ограничился изучением программ прогнозирования для дискретных последовательностей, а он, Винер, рассматривал случаи беспрерывных процессов».

Математики готовили программу. Ее суть? Тело, имеющее определенную массу и начальную скорость, начинает движение под определенным углом к поверхности земли. Учитывается лишь сила тяготения, гравитация. Сопротивление воздуха не учитывается. Кривая движения объекта представляет собой уравнение параболы, симметричной относительно вертикальной оси. При решении уравнения определяются координаты объекта во время полета, расстояние от точки взлета до точки падения или приземления. Траекторию тела математики разделили на тридцать два отрезка и на каждом рассчитывали местонахождение тела. Зачем? Чтобы проверить, проконтролировать точность работы машины — параллельно эти расчеты математики делали «вручную».

Когда расчеты были завершены, Сергей Алексеевич распорядился ввести программу в машину. Выходное устройство начало печатать результаты. Первая позиция, вторая, третья... Послышались восторженные восклицания всех, кто втиснулся в зал:

— Феноменально!

— Вот это машина!

Так продолжалось до тех пор, пока на восьмой позиции не была обнаружена разница. Небольшая. Незначительная. Но — разница.

— Повторим все сначала, — предложил Сергей Алексеевич.

«О эти повторы! И мы, молодые, неоперившиеся, и убеленные сединой ученые не отрывали взгляда от бумажной ленты выходного устройства, где клавиши отстукивали цифры. Машина проявила свой упорный характер. Почти до первого часа ночи гоняли ее, а она стояла на своем».

Сергей Алексеевич, еще раз взглянув на ленту, спокойно сказал:

— Я сам проверю «ручной» расчет до девятой позиции. Вы же... Вы погоняйте машину на разных режимах.

На другой день он принес обычную ученическую тетрадь, положил ее на пульт управления, улыбнулся. Зная, что такое случается не часто, присутствующие замерли. Сергей Алексеевич поднял руку и тихим голосом произнес:

— Не мучьте машину, правда на ее стороне.

Крейн хотел было проверить остальные точки, но Лебедев остановил его:

— Напрасно! Не тратьте зря силы...

— Как это — напрасно? — заколебался Крейн.

— В расчеты вкралась описка...

Вот так при первом же испытании машина сумела найти эту описку в вычислениях опытных математиков.

Потом началась ежедневная работа по усовершенствованию машины. Определили пределы ее загрузки, меняли уровень напряжения тока, перепробовали разные варианты включения отдельных элементов, создавая искусственные вибрации. Зачем? Ответ простой! Когда машина в ухудшенных условиях работает нормально, в обычных она проявит себя намного эффективней. Вот так и начинали...

Душин встал, сложил фотографии в папку. Он еще не знал, кто они, участники семинара, который ему придется вести, хотя его и предупредили, что это будут научные работники со всех областей республики. Значит, они имеют некоторую подготовку... Их нужно не просто «натаскивать» для работы с вычислительными машинами, а разъяснить смысл работы машин.

Кибернетика объединяет математику и физиологию, технику и биологию, физику и медицину... Значит, приезжих нужно ввести в мир новых, пусть еще не окончательно сложившихся, идей, дать им широту и глубину их понимания.

«Все это верно! — хлопнул рукой по столу Душин. — Но я не утерплю и все-таки покажу им наши начала».

При осмотре бывшего монастыря Душин познакомился со слушателями своего семинара. Его внимание привлек сухощавый, с совиными глазами, коротко подстриженный научный сотрудник, назвавший себя Григорием Васильевичем Савичем.

— Простите, это ваше сообщение об оригинальном методе создания нейронных сетей было напечатано в академическом вестнике? — поинтересовался Душин.

— Разве было? — встрепенулся Григорий. — Не видел... Вероятно, без меня послали.

— Номер я взял сегодня в типографии. Охотно подарю вам, — Душин достал из кармана согнутый вдвое журнал. — Вы увидели, как мы начинали с колышка... Покажу кое-что и другое. Пойдемте к охраннику и хранителю всего этого богатства — моему давнему другу деду Инокеше.

Они направились к недавно побеленной, разрисованной цветами хате-мазанке. Возле ворот Душин обнял крепкого старика с бородой-лопатой, прошептал на ухо:

— Где Васька?

— Да вот же он крутится.

Душин отвел в сторону подростка в валенках и кожушке, открыл портфель, протянул ему несколько листков бумаги:

— Сделаешь, как всегда.

— Я на подмогу хлопцев позову.

— Зови! И не мешкай, Васятка. Договорились?

— Ага, — кивнул Васятка и выбежал на улицу.

Поплевав на ладони и разгладив седые космы, дед Инокеша стал рассаживать гостей в светлице. На столе в эмалированной миске красовалась квашеная капуста, пересыпанная калиновыми ягодами, на тарелках плавали в подсолнечном масле огурцы и помидоры, они казались такими свежими, будто вынуты были не из бочки, а только что сорваны с грядки. Но чем дед всех поразил — так это огромной связкой вяленых и копченых лещей.

Ни одной бутылки с горилкой не было. Вместо них на столе высились хорошо выжженные крынки, покрытые свежими, словно только сейчас с огорода, бледно-зелеными капустными листами.

Дед Инокеша с младенческих лет не знал вкуса хмельного. На упреки соседей, мол, у него не так, как у людей, он неизменно отвечал, что доживет до тех дней, когда у людей будет так, как у него.

— Я наполню те, что поближе ко мне... — сказал тихим голосом дед Инокеша. — Знаете чем? Хлебным квасом! Выстоянным, крепким, в нос шибает! И, стало быть, слово хочу сказать... Почитай, столько лет пролетело по ветру, как мы с тобой, Леня, встретились. У меня внук вон какой вымахал. У тебя, Леня, ученики бороды отрастили, разных отличий нахватали, почета добились. Это все одна сторона, хорошая, приятная. А другая сторона, как мне кажется, и тоже хорошая, и тоже приятная, что мы, Леня, свою академию жизни строили. Разная она. И горькое, и сладкое есть в ней. Но хочется, чтобы вы в ней не только учеными, но и людьми были. Ученое звание — его добиваются. И профессора тебе дадут, и академика. А человеком должен сам стать. Как вот ты, Леня!

Дед Инокеша не спеша опорожнил чашку, поставил на стол. Быстро опустели миски с капустой, тарелки с огурцами. Святой Никола, одиноко грустивший в красном углу, казалось, немного повеселел, заметив, как добрые молодцы шустро расправились с едой. Дед Инокеша светился радостью оттого, что его угощение всем пришлось по вкусу.

— Не проходите мимо. Будете здесь, в Феофании, непременно переступайте мой перелаз. И на рыбалку поведу, и на сене выспитесь, и молоком парным угощу. Привечу всех, кто в одной упряжке с Леней ученый воз тянет. На моих глазах начиналась эта наука.

Григорий обнял деда, поддавшись неожиданному порыву, снял с руки часы, подарок Аиды, отдал ему.

— Носите и вспоминайте меня.

Дед Инокеша не отказался:

— Кланяюсь за душевный подарок. Оно и к делу вышло, мои ходики брехать начали. Утюг к цепочке цепляю...

Не надевая ни шапки, ни кожуха, дед Инокеша проводил гостей до ворот, где их ожидал автобус.

Когда автобус через несколько минут поравнялся с замерзшей луговиной, Душин попросил водителя остановиться.

— Прошу товарищей на минутку прогуляться.

Подметенной тропинкой все вышли на деревянный скрипучий мостик. Вместо поручней с обоих боков мерзли символические фигуры кентавров — человеко-коней, человеко-львов, человеко-собак. Снеговые сфинксы с крыльями птиц и с человеческими головами завершали этот химерный неподвижный ряд.

Переступив несколько обмерзших льдом ступенек, Григорий увидел вырезанную из дубовых плашек, вправленную в серый камень-колчедан стилизованную под славянскую вязь надпись: «Бывалычи».

«Что же это за Бывалычи? Что за таинственный лес?..» — подумал Григорий и шагнул под обледеневшие на морозном ветру деревья. Здесь тоже кто-то успел навести порядок — тропинки были расчищены. На толстых стволах мотыльками трепыхали бумажные флажки.

Василек с товарищами сделали все, что просил Душин. Леонид Никонович снял один из флажков, протянул Григорию:

— Читай. Чтобы все слышали. И присмотритесь к дереву.

— Генеалогическое древо, — произнес вслух Григорий. И поднял глаза. Местами ствол разделялся на несколько ответвлений. Ниже верхушки веточки дробились на пучки и метелки.

Второе дерево было «квалификационным». Дальше пошли деревья «добра и зла» с запрещенными плодами, к которым тянулись спортивного вида снежные Адам и Ева. Рядом азиатский аналог библейского растения — «дерево познания», босхи. Его потомок — баньян; под него был закамуфлирован осокорь, возвышавшийся сбоку. Будто по струнке выстроились деревья животных, рыб, растений...

Отдельно торчали в сугробе три не совсем обычных ствола. У одного — срезаны ветви с южной стороны. У другого, высокого, словно корабельная сосна, было лишь несколько веточек.

— Древо возможностей... — Душин многозначительно ткнул пальцем на первое дерево. Потом на второе. — Древо целей... И вот последнее, самое необычное... Древо противоречий. Оно растет сверху вниз, корнями упирается в небо, вершиною в землю. Есть еще синтаксическое, конечное и бесконечное деревья! Все они — математические растения, все они черпают соки из благодатного грунта этой науки. Кое-кто слышал о них, кое-кто знает больше, кое-кто меньше. Бывалычи — математический лес. Для наглядности мы нередко приводим сюда студентов. Берем указки и даем возможность молодым побродить по этому лесу, всякий раз выводя их на нужную стезю. Тем более что рядом река, пляж, трава. Немного дальше на самом берегу есть павильон со стульями и столиками, где и записать кое-что можно, и подкрепиться обедом. Вы знаете, что я заметил? Во время прогулок намного легче и скорее воспринимаются сложнейшие пояснения, развязываются самые тугие узелки. К чему я это веду?.. Кто хочет полнее узнать о математическом лесе, прошу на мои занятия. А теперь, товарищи, поехали в аудиторию...

12

Было тепло. На небе — ни одного облачка. Пецьку очень хотелось задать деру из хаты к далекому болоту, где хлопцы пасут коней, под Глухим дубом — так его называют потому, что на ветвях всю зиму держатся сухие, присыпанные снегом листья, — пекут картошку, смолят цигарки, набитые конским кизяком.

Бабалька поняла его желание.

— Беги, Пецька, погуляй на луговине. Как проголодаешься, возвращайся. Я тебе гамулы^[7] натолку.

Он вприпрыжку выскочил со двора, вздымая босыми пятками пыль на разъезженной дороге, побежал к хлопцам. Миновав последнюю хату, спрыгнул в заросший крапивой овраг, где раньше их сосед дед Давидка добывал вязкую глину; всегда расхристанный и непричесанный дед говорил, что ни обливного коника, ни свистульки, ни горшка без нее не слепишь. Дед помер, овраг зарос, некому теперь слепить ни пищика, ни коника.

За оврагом начинался луг. Здесь дурманил голову болиголов, рассевала желтые лепестки сурепка. Пецько перешел вброд неглубокую речушку-переплюйку, которая высыхала летом и набирали воды во время дождей; побрел по краю болота. Среди зарослей травы блестела вода. На чистом плесе ударила хвостом, всплеснула какая-то огромная рыбина.

Кочки прогибались под ногами, вмятины сразу же наполнялись водой. Было интересно погружаться по колено в трясину, прыгать с бугорка на бугорок. До Глухого дуба оставалось метров сто. Пецько уже заметил на нем среди веток дозорного, который посматривал вокруг, чтобы кто-нибудь из взрослых не застукал хлопцев за курением.

Переставляя ногу, Пецько не почувствовал под нею опоры. Провалившись по пояс в болотную жижу, закричал.

Очнулся он на пригорке, устеленном тонкими стеблями гольца — так здесь сельчане называтют овес. Стебли мельтешили перед глазами, будто ткали бледно-зеленую пряжу. В сознание пробились испуганные и веселые ребячьи голоса:

— Оклемался Пецько!

— И наглотаться не успел...

— Закалялся, как теленок в грязи...

Зашелестев листвой Глухого дуба, подул холодный верховой ветер.

— Сейчас пойдет дождик громовой, он обмоет Пецька! — запрыгал на одной ноге дозорный.

Опершись на локоть, Пецько долго сидел на овсяных стеблях. Мимо него вперевалочку проковыляли белые гуси. Над головой, рассыпая пронзительный свист, пролетела стайка болотных куличков и растаяла среди зеленых ножей рогозы. Полосатый шмель будто повис на нитке над желто-белой тарелочкой ромашки. Мир был ярким, красочным, полным звуков и запахов.

А еще были хлопцы, мокрые, забрызганные грязью. Это они вытащили Пецька из торфовища, вернули ему краски, звуки, яркость дня и тепло солнца.

— Топай, Пецька, до своей бабальки, — дозорный схватил его за руку и помог встать.

Упали первые капли дождя, тяжелые, прозрачные, полновесные. Они взбили облачко пыли на дороге, пригнули стебельки овса, зашумели в ветвях Глухого дуба. А потом капли, догоняя друг друга, зачастили, слились в сверкающие струи — густые, отвесные, звонкие.

Они заключили Пецьку в ласковые упругие объятия, смывая с него крошки торфа, травинки, стебельки рогозы, веточки водоперицы. Он запрыгал, завертелся, приговаривая: «Дождик, дожик, припусти!..» Распластав среди туч слепяще-белую с синеватым оттенком ветвь, раскатисто ударил гром. Стало холодно и неуютно.

— Пецько, иди сюда! — позвал из-под Глухого дуба дозорный.

Будто любопытные и непослушные цыплята, сидели хлопцы под зелеными крыльями ветвей.

На него накинули рваный ватник, затолкали в дупло — сиди! Выглядывая из-под ватника, он смотрел на хлопцев, прилепившихся к Глухому дубу, думал, что дуб все слышит, все понимает, дает приют малышне, не чурается и взрослых... Взрослых... Он вдруг увидел словно наяву свою седую сгорбленную бабальку, склонившуюся над тарелкой, в которой трет-перетирает яблоки, готовя гамулу.

Струи воды становились реже, черные копны туч отодвигались на юг, дождь утихал. Вымокшая дорога звала Пецька к любимой бабальке.

«Ты у меня один, Пецька, — не раз говорила она. — И я у тебя одна. Из рук твоей мамы, а моей дочери Оксаны, приняла я тебя, выкормила, выходила. Так что слушайся меня...»

Он допытывался, как нужно слушаться. Бабалька в ответ хитровато улыбалась: «Вырастешь — сам поймешь».

Она бы плакала и убивалась, если бы хлопцы не успели его вытащить из трясины. Его бы отнесли в гробу и закопали бы рядом с матерью и отцом на кладбище. Бабалька ходила бы туда каждый вечер, раскладывала бы рушничок на зеленой мураве могилки, зажигала бы свечку и долго-долго разговаривала, не слыша в ответ ничего, кроме поскрипывания веток и шелеста листьев.

Сбросив с себя ватник, он на четвереньках выбрался из дупла, сполз по скользкому склону на луговину и, разбрызгивая мутную воду свежих луж, побежал напрямик к своей хате. Открывая калитку, услышал, как скулит привязанный цепью к будке мокрый Сирко. В хлеву, шумно дыша, жевала траву Рябуха. Чирикали воробьи под стрехою, с которой капала вода.

Окно было открыто. Ветер пузырем надувал белую занавеску. Она прогнулась в середину хаты, где, стоя на коленях перед зажженной свечкой, бабалька била поклоны, вымаливая у неба счастливую долю единственному внуку, который не знает ни отца, потому что он умер до его рождения, ни матери, потому что она ушла в мир иной сразу после родов.

— Дай боже моему Пецьке сил из росы, из воды, из каждой колдобины. Пусть его ни огонь, ни вода не берут. Пусть его обойдут стороной молния и гром, за что я и поставила тебе свечку. А чтобы счастье-доля льнула к нему и чтобы всяческого здоровья и достатку было ему, поставлю тебе еще несколько свеч...

Шлепая босыми и мокрыми ногами по полу, он вбежал в хату и припал к бабальке.

«Пецько приезжай приглядеть за смертью».

Единственной уцелевшей рукой, испещренной синими жилами, Петр Яковлевич разгладил на колене пестрый бланк телеграммы, на котором застыл, переплавленный в буквы, теплый голос бабальки, призывающий если не на последнее прощание, то на скорую помощь.

Сдвинув на затылок шапку, он расстегнул пальто, оперевшись спиной на сиденье, следил за белыми сполохами впереди машины; свет то падал на заиндевелый асфальт, то отражался от него, перескакивал вверх, на низкие мешковатые тучи.

Слева от Петра Яковлевича молчал водитель, мягко орудуя рулем и рычагом переключателя скоростей. Покачивалась стрелка спидометра, перескочив отметку ста километров. Иногда на заледеневшем отрезке дороги задние колеса заносило в сторону, водитель, не сбавляя скорости, выруливал передними колесами, предвидя каждое движение машины настолько чутко, что не позволял ей ни соскочить с шоссе, ни повернуться вокруг оси.

Из черной мохнатой темноты, приближаясь впритык к дороге, выскакивали поставленные друг на друга светящиеся прямоугольники окон. И тут же испуганно отскакивали, будто отброшенные от машины струей воздуха.

«Почему она так поздно позвала? — мучился в догадках Петр Яковлевич. — Сколько раз просил — перебирайся в город, присмотришь за правнуком... Одна кровь...»

«Э, Пецька... Одна, да не та самая... — По ветровому стеклу скользнул свет фар встречного автобуса, и Петру Яковлевичу показалось, что из черточек и пятен инея вырисовывались, застыв на стекле, черты лица его бабальки. Зачесанные назад волосы, посеребренные с боков и надо лбом. Глубокие извилистые бороздки морщин над бровями. Припухшие глаза, всегда внимательные и доброжелательные. Прямой, загнутый крючком на конце нос. Обветренные губы, которые не умели произнести ни одного ругательного слова, кроме таких, как «хай йому гач»^[8]. И куценькие, как бы собранные в горсточку, брови. Такие же, как у него, как у его мамы Оксаны, виденные на снимке. — Конечно, ты мне — своя кровь, ведь я тебя с пеленок воспитывала, доглядывала. Но у правнука кровь с чужой примесью».

Взяла в приемные дочери хорошенькую девочку из детдома. Ее дразнили на улице «клювом» за оспины на щеках. Послушная, слова против не скажет. В хате все было вычищено, вымыто, выстирано — грех жаловаться. И звала девочку на свой манер, переиначив имя, — не Килина, а Калина.

Все допытывалась:

«Калина, скоро ли в дивень^[9] заглядывать будешь? Я тебе хорошее приданое справлю».

«Что, надоела вам? — исподлобья кидала взгляд Килина и сердилась так, что оспинки на щеках наливались красным цветом и становились похожими на калиновые ягоды. — Я баклуши не бью, все в хате делаю... И во дворе... Вас уважаю...»

Не кто иной, как Килина, и бегала на почту, написала и отослала телеграмму, а велела ей бабалька, боясь, что он, Пецько, не успеет пробиться сквозь метель и снега, чтобы припасть губами к ее холодеющим натруженным рукам.

Где ее другая половина? Про деда она почему-то не вспоминала ни добрым словом, ни плохим, будто никогда не было молодца, с которым простаивала летние ночи под вишнею.

Была у нее дочка Оксана, был зять, была семья... Из нее и сквозь нее пророс в мир тоненький стебелек — он, маленький Пецько. За него и держалась бабалька, им жила и дышала. А теперь...

Машина, взвизгнув тормозами, застыла возле залепленного снегом деревянного щита. Сквозь снег пробивались красные буквы: «Тернопольская область». Водитель натянул шапку на уши, открыл дверцу, вышел на дорогу.

— Занемели ноги. Разомнусь. — Подошел к переднему колесу, постучал носком сапога по скату, достал из кармана тряпку, вытер ветровое стекло. Умостившись на сиденье, нажал на стартер. Отдохнув, мотор облегченно заурчал. — Поехали! Пить не хотите? Второй час в дороге...

— Не хочу. Скорее бы... — выдохнул Петр Яковлевич, теребя пальцами шапку. — Самый трудный кусок дороги за Зборовом... Здесь хоть расчищено...

Вскоре промелькнули по обе стороны дороги дома Зборова, освещенный прожектором бронзовый памятник погибшим на войне солдатам. Прошелестел и замолк мосточек через покрытую льдом речку Стрыпу. За нею водитель резко повернул влево, съехал с асфальта на сельский большак, вымощенный щебенкой и песком. Летом он был гладеньким и ровным. А сейчас, зимой...

— Пробивайся! Во что бы то ни стало пробивайся! — попросил Петр Яковлевич.

— Хорошо, что меня послушали и поехали на газике... — кашлянув, отозвался водитель. — Сейчас включу передний мост — и будь здоров!

Осторожно, будто примеряясь, машина подкатила к распластанному кособокому сугробу и, взревев мотором, пропахала борозду в снегу. Холодная белая пыль прорвалась сквозь щели в брезенте, замельтешила перед глазами. Белая пыль...

«Пробивайся, шофер, пробивайся! Ты везешь меня не только к бабальке, но и к тому дню, когда перед глазами закипела не белая, а черная кровавая пылища...»

Целый день волна за волной на село накатывался стальной гул. Бабалька с Килиной и Пецьком залезли в погреб, перенесли туда и домашние пожитки. Вымостив из сена ложе, постелили одеяла, перины, положили подушки.

Пецько все выглядывал из погреба — не идут ли наши. Осточертели ему гитлеровцы хуже горькой редьки. А еще эти, с желто-голубыми повязками на рукавах и трезубцами на капелюхах. Злее всяких псов! Сколько людей ни за что замордовали. У них теленка и коровенку забрали. Было немного картошки — ее тоже погрузили на воз. Увидят курицу — бабах из пистолета.

Ранней весной Пецько вскопал огород, набив на руках кровавые мозоли, Килина порезала несколько картошин, на каждом кусочке оставила по «глазку». Эти кусочки бабалька положила в ямки, выкопанные Пецьком. «Не будет хлеба, на бульбе переживем», — сказала она.

Появились первые стебельки, картошку окучили, вырвали сорняки. Радовались, подсчитывая, сколько картошин даст огород. И тут началось...

Под вечер выскочил Пецько из погреба с ведром, побежал к кринице, чтобы воды зачерпнуть — пить всем захотелось. Смотрит — по селу мечутся те, что с трезубцами, сгоняют людей к церкви, хаты поджигают. А по лугу ходят немцы с небольшими коробочками, не больше консервной банки. Поднимут дернину, положат под нее коробочку и идут дальше. Три ряда успел насчитать Пецька, когда и к их подворью подступили трезубники. Схватили его, вытащили из погреба бабальку и Килину, загнали в церковь. Набили туда людей как селедок в бочку, закрыли.

— Это ж нас обязательно пожгут, — прошептала бабалька, прижимая к себе Килину и Пецька. — И некому село спасти...

Теперь Петр Яковлевич не помнит, как она протиснулась к амвону, наверное, люди подняли на руки и отнесли ее туда.

— Тихо!.. Я говорю! — крикнула бабалька. — Мы не скоты бессловесные, мы люди... Люди мы... Кто же спасет наших детей, себя, как не мы сами! Если выломать ворота и кинуться с голыми руками, нас всех пристрелят. Но и здесь оставаться — пожгут ни за понюх табаку... Давайте думать сообща... Наши не за горами.

И тут бабалька вспомнила, что церквушка стоит на месте бывшей каменоломни. Когда-то прямо от нее к болоту вел ход, выдолбленный в земле. Со временем его засыпали. Но под церковью... Пан-отец до войны там имел укромное местечко — для зерна, для бочек с капустой и огурцами. Только отгородился кирпичной стеной от любопытных глаз. Где-то в притворе есть ступеньки. Вот если бы хлопцы пролезли в подпол, разобрали кирпич... Переберутся через болото до Глухого дуба, а там и нашим сообщат.

— Я своего единственного, Пецька, пошлю, — сказала бабалька. — Кто с ним?

Вчетвером они пробрались в подпол, найденным ломом пробили стену, обнаружили проход, захламленный бревнами, обросшими мхом и слизью. Наружу вылезли за крайними хатами около болота. В заревах пожаров увидели, что неподалеку от Глухого дуба немцы устанавливают орудия, а по селу проезжают крытые грузовики, передвигаются колонны солдат.

И до сих пор Петр Яковлевич не может хотя бы в общих чертах воссоздать в памяти путь к советским воинам. Помнит только, что по ним стреляли и одного из четырех убили сразу же за селом. Потом на проселочной дороге неподалеку от Зборова возле них взорвалась мина. Когда онпришел в себя и окликнул спутников, никто не отозвался. Он кинулся прямо на выстрелы, на огоньки, что вспыхивали и гасли впереди. Его схватили, затащили в окоп.

— Гляди, пацан, — сказал усатый боец, которого все называли старшиной Сенченко. — Чего тебя на смерть понесло?

— Ведите меня к самому главному командиру, — потребовал он.

— Какой скорый. Так сразу и к самому главному. О себе подумал бы...

— Я не о себе... О людях... Погибнут! Кого освобождать будете? Мертвых?

— Если о людях... — Сенченко помолчал. — Ладно. Ступай вперед!

Они пришли к замаскированной в кустах штабной машине, возле нее разговаривали несколько командиров.

— Товарищ гвардии генерал-майор, разрешите обратиться! — козырнул Сенченко.

— Что там у тебя?

— Хлопец с той стороны.

Перескакивая с пятого на десятое, Пецько рассказал, что произошло в селе. Говорил и замирал от страха — не поверят, а там — бабалька, Килина, соседи...

— Как же нам быть? — задумался генерал. — Начало наступления в четыре утра. Я не имею права нарушать приказ.

— А ты в рамках приказа, — тихо произнес кто-то из командиров. — Всю дивизию перенацеливать нельзя. Небольшое подразделение, усиленное артиллерией... Развиднеется — стволами и штурмовиками поддержим... Займут круговую оборону, продержатся до подхода основных сил.

— Верно, комиссар! Пошлем взвод автоматчиков. Начарт, пока добьюсь разрешения у командарма, готовь свои стволы.

Вскоре генерал, озабоченный, сердитый, выбрался из машины, позвал Сенченко:

— Бери, старшина, свой взвод, рацию, отделение бронебойщиков. Без шума проберись к церкви. Жителей укройте в подполе. Командарм разрешил нам начать бой на час раньше — в три. Чтоб к этому времени у тебя все было готово. Дашь две красные и одну зеленую ракеты. Дублируешь сигнал по рации. Понял?

— Так точно! — козырнул Сенченко.

Генерал положил руку на плечо Пецька:

— Сумеешь провести? Чтоб фашисты не заметили?

— Проведу!

...Когда Сенченко отправлял последнего сельчанина в каменное подземелье, часы показывали без десяти три. Возле окон стояли разведчики с автоматами наготове. Один из бронебойщиков пристроился со своим длинным ружьем в алтаре, другой — в ризнице, чтобы держать под прицелом дорогу, ведущую через село, на которой могли появиться танки немцев. Без пяти три Сенченко приказал разведчикам приготовиться и ровно в три выпустил ракеты. Радист, примостившись возле клироса, послал в эфир серию условных знаков. На востоке вспыхнули зарницы.

Первые снаряды взметнули столбы пламени как раз возле Глухого дуба. Сенченко, посветив фонариком на карту, сказал радисту:

— Пусть пристреляют соседние квадраты.

Снаряды стали рваться в селе на дороге.

Фашисты передвинулись на восточную околицу, к лощине. Туда помчались два танка с бронетранспортером. С десяток немцев во главе с офицером побежали к церквушке.

Разведчики подпустили их поближе и очередями из автоматов скосили нескольких. Остальные укрылись в кювете, за хатами и тынами. По стенам церкви зацокали пули. Рыжеватый разведчик, стоявший возле ворот, упал, выпустил из рук автомат. Пецька подхватил оружие и сам стал у ворот:

— Я умею, товарищ старшина! Я видел, как надо...

— Танки на лугу разворачиваются! Сейчас начнут жарить...

Резкий взрыв заглушил слова бронебойщика. Церковь задрожала и заполнилась дымом, смрадом.

— Радист, передавай! — закричал Сенченко. — Огонь по центру села!

Еще три раза выстрелили из танка по церкви. За толстыми стенами послышалось лопотание фашистов. Чем-то тяжелым и тупым стали бить в ворота. И тут будто огненная стена окутала церковь. Вздрогнула земля под ногами.

— Наши пошли! Наши пошли! — снял радист наушники, и схватился за автомат.

— Выходи по одному! — подал команду Сенченко. — И сразу же ищите прикрытие.

Пецько выскочил вместе со всеми. Навстречу ему по лугу бежали советские воины. Пецько вздрогнул. Сейчас они ступят на замаскированные мины. Бросив автомат, он сорвал с себя рубаху и стал махать ею над головой, чтобы предостеречь, остановить. Нет, не видят...

И тогда он, пробежав несколько метров, прыгнул. Вытянувшись в воздухе, он медленно падал на зеленую, ласковую травку, торопя падение и страстно желая, чтобы оно продолжалось вечно.

Угасающим взором он заметил, что солдаты с красными звездами на касках увидели взрыв и остановились...

Водитель притормозил:

— Какая-то низинка... Похоже, что поблизости ручей. Как бы нам не застрять.

— Не застрянешь. Дорога здесь твердая, — уверенно ответил Петр Яковлевич. — Ручей сбоку.

Из-за голых деревьев показались дома. Свет фар выхватил из темноты знакомый крашенный в зеленый цвет штакетник, черепичную крышу, три освещенных окна, наклоненного над криницей журавля. Распахнулась сенная дверь, и ветер донес голос Килины:

— Слава богу, приехали!..

13

Участники семинара разместились в институтском общежитии — по два-три человека в комнате. Койки, тумбочки, стол, шкаф. Завтракали и ужинали на первом этаже в тесном буфете. Иногда был чай, иногда напиток со следами вываренного кофе. Обедали там, где заставал перерыв, — в ближайшей закусочной или столовой.

Григория поселили вместе с усатым днепропетровцем Гнатом Чубом — спокойным, медлительным, с неизменной трубкой в зубах.

...Позавтракав сосисками и запив их кофейной бурдой, Григорий шутя сказал Чубу:

— Ты, наверное, любишь вот такие командировки, когда кому-то из носителей высшей мудрости необходим сосуд или сосуды как емкость для переливания туда своей мудрости.

Гнат, пыхнув дымом, засмеялся:

— Куда-то и мудрость надо девать — кому в черепушку, кому — на язычок.

Перебрасываясь шутками, они подошли к институту кибернетики, где их уже ждал Душин. Григорий запрокинул голову: «Завидное здание вымахали! Интересно, что даст мне этот институт? Конечно, здесь не сидят сложа руки. И я тоже окунусь в неведомое с головой. Может, что-то и постигну, чтобы сделать на земле хоть одного ребенка счастливым... Потом — другого... Десятого... Миллионного...

Подойдя к строгому, придирчивому вахтеру, он увидел, как во двор въехало несколько автобусов. Из них высыпала разношерстная, разноязыкая толпа.

— Опять гости. Что-то зачастили, — буркнул недовольно вахтер, возвращая Григорию пропуск. — Свои еще ничего. А с этими хлопотно...

Григорий хотел спросить: «Почему хлопотно? » — но не успел: всех стажеров пригласили срочно пройти к директору.

Директор института, известный академик, коротко и сжато очертил круг тех вопросов, что в скором времени станут крайне необходимы сегодняшним стажерам, пожелал успехов. Как ни удивительно, а те несколько фраз были настолько емкими, что Григорий долго размышлял над ними. Еще большей оказалась их весомость, когда осматривали лаборатории и цехи опытного завода, экспериментального производства, конструкторское бюро.

Чего там только не было! Ручные переносные компьютеры, машины-горошины. Младшие научные сотрудники вместе с докторами «коптели» над мини- и макроЭВМ, другие «колдовали» над однокристальными микропроцессорами. На кульманах вырисовывались схемы включения автоматизированных рабочих мест, программные и технические комплексы систем управления. На ватманы ложились первые наброски государственной сети вычислительных центров...

Сквозь все это, воспринимаемое Григорием как-то раздвоенно, проглядывало нечто большее, нечто более весомое и значительное, нежели совершенные электронные арифмометры, предназначенные переработать неимоверные массивы цифири, заключенные в оболочку таких программ, которые изощрится придумать человеческий мозг. Вот-вот, человеческий! А если еще шажок, полшажка? Глядишь, и появится возможность создать устройство, которое можно будет назвать интеллектом, пусть и не человеческим.

Да, все здесь делалось с размахом, с глубиной прозрения не на один десяток лет. Учитывалось и то, что уже достигнуто в мире, и то, что непременно скоро будет выведано у природы, вырвано, проанализировано, досконально изучено.

Григорий понял, что и его нейронные сети были задуманы именно здесь. Точно так же, как и другие разработки, над которыми ломают головы коллеги в молодых научных центрах страны — на западе и на востоке, на севере и на юге.

Если мысль застаивается, то она умирает. Поэтому и группы приезжих возле проходной... Они тоже что-нибудь почерпнут здесь, тоже что-то увезут. И, конечно, не только увезут, но и что-то свое оставят...

Впечатлений было много. В них надо было разобраться, разложить их «по полочкам», проанализировать. Для этого подвернулся удобный случай — Душин уехал на два дня в Чехословакию. И у стажеров появилось немного свободного времени.

Григорий пошел в конструкторское бюро. Его заинтересовали компьютеры-горошины. Еще не доведенные до совершенства, они уже сейчас были способны на многое — анализ, переработку информации, ее оценку, принятие простейших решений.

Григорий не утерпел, сказал, что в их Проблемной лаборатории тоже кое-что делается, упомянул нейронные сети.

— Э, голубчик! — откликнулся пожилой конструктор, которого все почтительно называли Сан Санычем. — В век кооперации и всеобщего планирования науки зачем вам это? Пройденный этап. Через какой-то месячишко пришлешь заявку, и я сам тебе вышлю пяток таких вот драже. Поместишь их в исполняющие механизмы. И пусть трудятся...

Возвратясь в общежитие, Григорий по свежей памяти записал свои наблюдения в толстую тетрадь, чтобы ознакомить с ними коллег Проблемной лаборатории после стажировки.

...На третий день вернулся из Чехословакии Леонид Никонович, и работа семинара возобновилась.

Душин привел стажеров в зал, где была установлена цифровая вычислительная машина нового образца. Точно такая монтировалась и в Проблемной лаборатории. Все разбрелись по залу. Душин и Савич остались вдвоем.

— Если даже ничего нового не искать, а использовать в экономике уже найденное математикой, то практически без капитальных затрат наша экономика может получить столько, сколько дадут капиталовложения за целую пятилетку. Понял, Григорий Васильевич? — Душин сел на черное поворотное кресло. — Я немного забегаю вперед. Однако ты мне показался... Как бы тебе сказать? Схватываешь суть дела с первого слова. Вот взгляни на условия задачи. Из Москвы прислали. Там с этим заданием справились, а я никак не могу повторить расчеты. Мне намекали, дескать, обратись к машине, она подскажет. — Душин положил на подлокотник длинный лист серой телетайпной бумаги с отпечатанным столбиком формул. — Интересный вариант. Наши математики говорят, что он имеет «овражный» характер. Видел когда-нибудь на поле обычный, размытый дождями, поросший травой, с боковыми ямами-отростками, с извилистым дном овраг? Ну так вот... Подобная задача... Вдоль некоторых направлений функция изменяется очень быстро, на несколько порядков быстрее, чем в других направлениях. И трудности тут для математики такие. Представь себе, что ты выходишь в какой-нибудь точке на склоне. Овраг причудливо извивается. Но как? Этого ты не знаешь. Все его изгибы скрыты за поворотами. А где-то на дне оврага имеется углубление, и тебе необходимо его найти. Ты можешь наблюдать окрестности только с той точки, где пребываешь. Как же строить алгоритм поиска минимума?

— Умный человек подумал бы, осмотрел местность и шаг за шагом спустился бы на дно оврага, — неуверенно начал Григорий. — Очевидно, по дну течет ручей по направлению к впадине, где собирается в лужу или в озерцо.

— Слушай, Григорий Васильевич, я в тебе не ошибся, — улыбнулся Душин. — Сообразительный мужик! Железная логика. На первом этапе и я так делал. А какое ограничение ждет тебя при спуске?

— Разве что крутизна склона. Карабкаться по нему или идти спокойно, считая шаги...

— Вот-вот! Считая шаги! Именно это... Шаги. Один — длиной пятьдесят сантиметров, другой — семьдесят...

— Может, мне к ногам сантиметр привязать, чтобы шаги были одинаковыми? — сердито буркнул Григорий.

— На какие только жертвы и неудобства не идет исследователь! И сантиметр привяжем, и ползать по склону будем... Короче, непросто опуститься на дно оврага, следуя за изгибом. Шаг — определенной длины. Если овраг узкий, ты можешь просто перешагнуть его, не заметив...

— Здесь курят? — Григорий достал пачку сигарет.

— Не терплю табакуров, — поморщился Душин. — Особенно запах от них... А дым... Иногда даже приятно... Кури. И давай продолжим наш «градиентный» в кавычках разговор.

Савич закурил:

— Почему градиентный? Да еще в кавычках?

— Потому, что ты плохо изучал латынь в институте, — кольнул незлобиво Григория Душин. — Мера возрастания или ниспадания в пространстве физической величины на единицу длины — вот тебе и градиент. Итак, согласно с задачей, каким будет твое поведение? Сделаешь шаг вниз в направлении наиболее крутого спуска. Градиент?

— Да. Дальше...

— Снова осмотришь местность, и снова шаг по наиболее крутому склону? И так будешь идти до тех пор, пока не спустишься на дно?

— Конечно, просто. Понятно. Доходчиво. Зачем огород городить?

— А ты твердо уверен, что достиг дна? А если эта узкая, слишком узкая ущелина и протиснуться в нее трудно? Если наш шаг не может быть очень коротким? Вот тут и вся суть работы с машиной. Свой шаг ты должен сопоставить с так называемым шагом машины. С величиной, меньше которой твоя электронная помощница просто не справится.

— А я слыхал о всесилии вычислительной техники...

— Всесилие до определенных пределов. Как и в нашем случае... Если овраг слишком узок, ты просто перешагнешь через него, так и не достигнув дна. И все будет повторяться сначала.

— Почему же сначала? Не понимаю! — Григорий сделал глубокую затяжку дыма. — А-а... Остановка, выбор направления, шаг... И я снова перешагиваю овраг. Мотаюсь как маятник, а дно — тю-тю!

— Кумекаешь. Уловил суть, — сдержанно похвалил Душин. — Я составил такую же программу, как и москвичи. И осечка! Правда, машины разные.

— Значит, решения нет?

— Есть! Они же добились... Давай поразмыслим как обычные обыватели.

К ним подошел дежурный техник с красной повязкой на рукаве. Какой-то заспанный и удивительно спокойный. «Безынерционный», как назвал его потом Душин. Без инерции. Никакого заряда, никакой энергии в нем не было заложено.

— Снова простаиваем? А что я должен отмечать в рапортичке? Ценное оборудование используется на ноль целых и ноль десятых процента?

— Послушайте, уважаемый... — сдержанно произнес Душин. — Мне отведено время для решения... Так? Лимита я еще не исчерпал? Нет. Занимайтесь своим делом.

— Мы люди простые... Мы академий не кончали... — забормотал техник. — Об эффективности нас не спрашивают... Вас много, а я один.

— Оставьте нас в покое, — повысил голосе Душин.

Техник исчез за перегородкой.

— Нахрапом приходится, — вздохнул Душин. — Хотя он прав... Пока я раздумываю, пока осмысливаю, что мне делать, мощная машина простаивает... Вот если бы она работала в раздельном режиме. Если бы имела несколько выносных пультов... Пока я буду размышлять, машина решит две, три, пять других задач. Ни минуты простоя. Хорошо, давай попробуем потянуть за другую ниточку...

Они быстро сделали некоторые поправки в исходной программе, сели за пульт и вскоре, усталые и недовольные, отошли от машины, сигналившей, что решения нет.

— Давай-ка помудрим над этой задачей всем семинаром, — по-заговорщицки прищурился Душин. — Вместе будем бить лбом в стенку.

— И пробьем! — кивнул Григорий.

Душин подозвал стажеров, рассказал им, над чем они безуспешно с Григорием ломают головы.

— У нас тоже нечто подобное случалось, — посасывая пустую трубку, сразу же откликнулся Гнат Чуб. — Зациклились, пока слепыми и глухими были... Потом смикитили... Вы пробовали работать с машиной в режиме диалога? — Чубук трубки уперся в грудь Душину. — Диалог, конечно, условный...

— Понял! — прервал его Душин. — Вы имеете в виду экспериментатора, установку, оснастку. Так? Экспериментатору не удалось определить характеристик процесса, ради выявления которых он начал исследование. Верно? Вывод — усовершенствовать свой инструментарий, изыскать новые способы его применения.

— Все правильно. Ваш процесс — сложная многомерная поверхность. В разных точках у нее разные свойства. Цель? Определить точку, в которой высота этой поверхности над плоскостью меньше всего.

— Кое-что проясняется! — улыбнулся иронично Душин. — Мой инструмент — вычислительная машина и алгоритм. Что можно заменить?

— Конечно, не машину. — Чуб ткнул трубкой в направлении пульта. — Тяжелехонькая! Давайте подстраивать алгоритм. Превратимся в экспериментаторов. Подстроимся к особенностям поверхности, переходя от одной точки к другой...

Григорию стало кое-что проясняться. Значит, так: одна составная часть диалога — это получение информации о процессе. Введенные оператором с пульта управления изменения — другая часть. Непривычно было расчленять единый процесс на составные части. Но ведь эти части были, и не замечать их... Да-да, в разговоре, в диалоге всегда принимает участие минимум два собеседника. Чтобы получить надлежащий ответ, умей правильно спросить. Спросить машину? Именно ее? Придется отбрасывать привычные представления. Ты не будешь видеть ни глаз, ни губ, ни выражения лица собеседника. Вместо них — пульт, клавиши, перфолента. Вот так!

— Хорошо, — кивнул Душин. — Принимаем такую схему... Берем два числа — маленькое и большое. Берем две группы переменных величин... Давайте придумаем им названия. Условные. Ну хотя бы такие. Переменные, которые описывают движение по склону оврага вниз, — назовем быстрыми. Попробуй опуститься медленно, когда ноги сами просятся бежать... А те переменные, что характеризуют движение вдоль, — медленными. В итоге мы получим два подпространства. Потом мы используем два стандартных алгоритма скорейшего спуска — в пространстве быстрых и медленных переменных. Всем понятно?

— Какую схему вычислений изберем? — ткнул трубкой в разложенные бумаги Чуб.

— Вы, наверное, занимались этим раньше? — спросил его Душин. — Чувствуется, что вы не новичок.

— А как же. Занимался, — хохотнул Чуб. — Попали пальцем в небо.

— Не хватило настойчивости или гибкости мышления?

— И того, и другого, — снова хохотнул Чуб.

— Ну хорошо. Давайте так... С помощью одного алгоритма сделаем последовательно десять шагов, потом столько же — с помощью другого. Согласны?

— И что мы получим? — спросил Григорий.

— Опустимся еще ниже, — пошутил Душин.

Сев к пульту, он ввел в предыдущую программу коррективы. Заморгали разноцветные лампочки на панели. И вскоре из табулятора поползла лента, заполненная вычислениями. Душин оторвал ее, привычно посмотрел и, не сдержавшись, хмыкнул себе под нос: «Ишь ты!» Подошел к столу, пригласил стажеров:

— Прошу посмотреть, подумать, сделать выводы.

Первым тишину нарушил Григорий:

— Мы получили характеристику... Ну как бы сказать? Качества алгоритмов. Вернее, их соответствие структуре топографии. Теперь — следующий ход. Очевидно, делая новые двадцать шагов, я должен отдать предпочтение тому алгоритму, с помощью которого достиг наибольшей утраты высоты. Разделив число двадцать на неравные части, мы сделаем большее количество шагов в том подпространстве, где алгоритм наибыстрейшего спуска будет работать быстрее.

— Все согласны? — Душин обвел взглядом стажеров. Не услышав возражений, подал команду: — К машине!

За считанные минуты удалось найти на «местности» впадину значительно более глубокую, чем предусматривали условия задания.

— Вот мы и достигли цели! — воскликнул Чуб.

— Григорий Васильевич, а ты как считаешь? — прищурился Душин. — Достигли? Все условия задания исчерпаны? Можно успокоиться?

Иронический тон Душина насторожил Григория, и он внимательней присмотрелся к вычислениям. Его не удовлетворило то, что две величины из алгоритмов оказались неиспользованными.

— Кажется, это еще не дно оврага. Есть возможность спуститься глубже...

— К пульту! — снова коротко бросил Душин. — Ты заметил, тебе и доводить дело до конца.

Сев за стол, Григорий сосредоточился. Найдя взглядом цифровые и буквенные обозначения, нажал несколько клавишей. Ощутив над ухом горячее, прерывистое дыхание, поднял голову. Увидел напряженное лицо Душина, спросил:

— Что-нибудь не так? Ошибиться не диво — впервые.

— Все верно, — подзадорил его Душин. — Двигайся дальше.

Григорий ввел в задачу две неиспользованные величины и задумался.

— Возле дна склон более крутой, шаги короче. Спуск ускорится. Если я одну из переменных величин буду увеличивать, а другую уменьшать... — Он снова повернулся к Душину.

— Вполне логично! — подхватил тот, скрывая довольную улыбку. — Никогда бы не подумал, что вот так просто человек может войти в новый, до сих пор незнакомый для него стиль мышления. Смелее, Григорий Васильевич!

Представляя в воображении глубокий степной овраг и просматривая новые столбики расчетов, Григорий увидел за ними физическую реальность, отображенную числами. Увидел кривизну склонов и волглую затемненность дна.

— Там, дальше, если мы немного продвинемся вперед, найдем еще одно углубление, — сказал он уверенно.

Душин улыбнулся:

— Верно! Ты прав! Закончим на этом! — Он повернулся к столпившимся стажерам. — Вот так, товарищи семинаристы. Путь, пройденный вами сегодня, я преодолел две недели назад. Я не мог отказать себе в удовольствии еще раз вместе с вами спуститься в прохладу степного оврага, подстраивая алгоритм к особенностям поверхности. Все эти вещи мы реализовали в режиме диалога с вычислительной машиной. — Он помолчал. — Наверное, кто-нибудь может возразить: какой же это диалог? Ведь машина не умеет разговаривать. Умеет! У нее нет языка, но есть речь. Своя, особенная, формализованная речь. Когда вы переписываетесь с другом или недругом, разве язык вам нужен? Вы пользуетесь письменной речью. Вот и машина на всякую нашу поправку, на каждое вмешательство в процесс вычисления откликается так, как это свойственно ей, — выдает на ленту столбики чисел. Чем не диалог? Согласны? Возражений нет? Значит, поняли.

— Все это целесообразно... — Гнат Чуб обвел широким жестом руки и машину, и столик, и кучу бумажных лент на нем. — Целесообразно формализовать, претворить в стандартный алгоритм.

— Вот он! — Душин вынул из выдвижного ящика стола плотный лист бумаги. — Все это я проделал не для улучшения алгоритма, а... а... Машинное время дорого, а система распределения времени только намечается. Сейчас за пультом может работать лишь один человек. Когда ты занимаешься «своими» делами, машина в это время бездельничает...

— Выходит, что вы водили меня за нос... — обиделся Григорий. — Вам наперед было известно... Вы разыграли спектакль с поисками вариантов, с введением новых приемов...

— Э, Григорий Васильевич... — Душин положил руку на плечо Савича. — Действительно, я знал. Однако мне хотелось, чтобы мое знание стало твоим, всех вас. Как этого достичь? Все-таки я какой-то педагог. Учу студентов, принимаю зачеты... Я давно убедился, что самый эффектный метод познания — вместе с молодыми товарищами пройти весь путь поиска с начала до конца. Я дал всем вам возможность быть не наблюдателями, не потребителями готового, а самим выгранить, выточить его. И вы этот урок, думаю, запомните крепко.

— Я не обижаюсь за урок... — медленно произнес Григорий. — Но разве что-нибудь изменилось бы, если бы я знал?..

— То, что решение существует, мне сообщил один из блестящих современных математиков — Никита Николаевич Моисеев. Я просто повторил его приемы и ход мышлений. Ты не должен был этого знать, чтобы не соблазниться на подсказку от того, кто стоит рядом и согласится что-то намекнуть, подтолкнуть в нужном направлении.

— Да, конечно... Если посмотреть с этой стороны... Одним словом, спасибо вам, Леонид Николаевич, за науку — и за первую, и за вторую.

— Какие еще там науки?

— Первая — это диалог с машиной. Вторая — короткое и исчерпывающее определение заданий и приемов передачи знаний.

— Благодарность принимаю, — кивнул Душин. — Чувствую, она идет от сердца. — Он сплел пальцы, хрустнул ими и замер, будто вспоминая что-то важное. Тут же встрепенулся. — Вот что, друзья, вскоре возле каждой машины появятся десятки пультов, терминальных, то есть концевых. Они дадут возможность вычислителю при анализе промежуточных результатов не останавливать машину. В это время она будет выполнять задание исследователей, которые работают за другими терминалами. Короче говоря, машина ни минуты не будет простаивать, бездельничать. Ну, на сегодня, я думаю, хватит. Можете быть свободны, товарищи.

Во дворе института Савич остановил Душина.

— Леонид Никонович, мне бы еще один-два подобных урока. Ведь у нас тоже устанавливают такую же вычислительную машину. Как вы на это смотрите?

— Положительно, Григорий Васильевич, — улыбнулся Душин. — Всеми своими знаниями поделюсь и с тобой и с другими товарищами. У нас на это найдется время. Семинар только начался.

Вечером, оставшись в комнате один (Гнат Чуб пошел в кино), Савич долго не мог уснуть. Из головы не выходило занятие, проведенное Душиным у вычислительной машины.

Разница между живым и неживым... И — бездна между ними... А есть ли в самом деле эта бездна? Мир един, материя едина... Ведь органика произошла из неживого... Не исключено, что и сейчас в неизмеримых глубинах Вселенной есть переходы от неживого к живому. Живое, пройдя свой путь, снова возвращается в лоно неорганической природы, даровавшей ему сознание. От неосознанности — к сознанию, и наоборот. И вот созданный человеком механизм вторгается в святая святых сущего — в мышление, в осознание, и человек, властелин природы, поступается своей определяющей прерогативой перед горстью триодов, диодов, сопротивлений, емкостей... Зло это или благо? Все зависит... От чего зависит? Наверное, от соотношений между мыслью, рожденной в мозгу человека, живой, трепещущей, и мыслью, выданной на выходное устройство машины, лишенной чувства, оттенков, блеска, игры... Пока что лишенной... Но ведь не всегда так будет. Машинная мысль, как зерно в почве, станет полниться, набухать, приобретать новые свойства... Возникнет ли соперничество между мозгом человека и «искусственным» интеллектом, рожденным человеческой мыслью? А если возникнет, то к чему это приведет? К чему?..

Так и не найдя ответа на эти вопросы, Савич наконец уснул.

14

Почему он начал называть ее бабалькой? Не бабкой, не бабушкой, а именно бабалькой. Килина говорила, что в детстве он был непоседой, все куда-то спешил и слова произносил тоже быстро, торопливо, не всегда и разберешь, что хотел сказать. Отсюда и пошло. Сперва у него выходило «Баб‑Галька», потом «ба‑Галька», а позднее — «бабалька».

Притененная фартуком Килины настольная лампа размывала черты родной хаты. Теперь она сильно изменилась, была не такой, как в детские годы, когда он неподвижно день и ночь лежал в постели. Четыре побеленных стены с двумя окнами посреди них были его немыми и красноречивыми собеседниками. После рассвета бабалька, запыхавшись, прибегала с фермы, держа в руке бутылку молока и кусок хлеба, выделенные правлением еще бедного послевоенного колхоза. Часто приносила и какие-нибудь лакомства, подаренные соседями. Вот здесь, на полочке возле подоконника, она ставила туесок с ягодами или тарелку с молозивом, приговаривая: «Ешь, Пецько! Видишь, как тебя люди уважают».

Не прислушиваясь к погромыхиванию ведер и казанов на кухне, ставшим привычным и незаметным, он мысленно бродил по хате. Начинал свой путь от невысокого, на четыре листика фикуса, спасенного им в тот страшный дождливый день... Да, день был тогда дождливый...

Ворвавшись на подворье, пьяные трезубники не могли поджечь отсыревшую стреху. Один из них, носатый дылда, выбил окно, к его ногам упал с подоконника горшок с фикусом. Он схватил его, раскрутил, швырнул на дорогу. Разлетелись черепки, обнажились жилки корней.

«Мы выжжем с нашей земли все большевистское, все советское!» — заорал трезубник и, вскочив на подоконник, выдернул из-под стрехи сухой клок соломы. Поджег. Бросил на крышу. Стреху окутало огромное облако дыма. Оно дрожало, покачивалось из стороны в сторону, словно привязанное, и он, Пецько, с замирающим сердцем ждал вспышки огня. Вскоре стреха вспыхнула, вспыхнула как-то сразу вся. И от хаты остались одни закопченные глинобитные стены.

Самостийники с гоготом и улюлюканьем двинулись улицей. Один из них занес носок сапога над фикусом...

Что толкнуло его, Пецька, броситься на дорогу? Он не знает. Он успел схватить цветок. Кованый носок сапога отбросил его в сторону. Трезубник зыркнул на него исподлобья, прикидывая, стоит ли тратить пулю... Не истратил...

Так он тогда спас цветок, от которого потом мысленно начинал свой путь по хате. Заканчивался этот путь у печки. В ней бабалька пекла в то голодное время перемешанный с макухой и лебедой хлеб.

Теперь печки нет, ее разобрали и вынесли по настоянию Килины, когда он перебрался жить в город.

Вместо широкого соснового лежака из толстых досок, на котором он отлеживал бока, стояли никелированные городские кровати. Но одеяла на них были все те же, хорошо знакомые ему. Видно, бабалька не разрешила Килине выбрасывать их. «Под этим одеялом я выросла, под ним и умру», — часто говорила она.

Все это Петр Яковлевич охватил одним взглядом, вбежав в хату.

Из-под одеяла выглядывало сморщенное, бледное, отрешенное от всего земного лицо бабальки. Он сразу заметил, что прямой ее носик еще сильней заострился, губы иссохшиеся, запекшиеся, словно от внутреннего жара, полыхавшего в бабальке смолоду. Веки набрякшие, испещренные синей паутиной жилок. Волосы охватывала голубая лента, еще та, хорошо известная Петру Яковлевичу...

Не чувствуя, как больно врезаются протезы в занемевшие от долгого сидения в машине ноги, он кинулся к кровати, припал щекой к безвольно сложенным поверх одеяла рукам — каждый палец, покрытый синими рубцами, голубил его в детстве и пригорклой юности. Не открывая глаз, бабалька глубоко вздохнула и шепотом сказала:

— Ой, Пецька... Боялась, не дождусь...

Слабенькие пальцы вяло погрузились в его шевелюру и замерли там, будто нашли давно ожидаемый приют. Так и он, лишенный родительской ласки, находил ее вдоволь в лодочках-руках, баюкавших его.

— Килина, врач был? — спросил Петр Яковлевич, и голос его дрогнул от недоброго предчувствия.

Килина кашлянула и сердито кинула:

— Какой еще дохтор, когда занарошно помирать собралась? И не отговоришь ее... Может, вам удастся...

— Как помирать? — вырвалось у Петра Яковлевича. — Бабалька, что вы надумали?

— Не крутись... — не открывая глаз, тихо и спокойно попросила бабалька. — Дай побыть с тобой, как, бывало, с маленьким... Как убаюкивала тебя каждый вечер.

Петр Яковлевич посмотрел на придвинутую к кровати тумбочку с настольной лампой. Возле лампы, как новобранцы на плацу, выстроились пузырьки, баночки, на чистой салфетке под марлей лежала ложка. Выходит, что был и врач, и лекарства в аптеке нашлись.

— Трудно мне... — хватая побелевшими губами воздух, прошептала бабалька. — Слушай сюда... Отходила я свое по земле... Рано, с восходом солнца, я преставлюсь... Надо бы вчера... Да очень хотелось с тобой повидаться... Хорошо, что прилетел...

Петр Яковлевич замер. Значит, единственное, что еще удерживало бабальку в этом мире, был он.

— Наклонись, Пецька... Поцелуй меня... Попрощайся... А ты, Килина, не пожалей... Положи мне под голову новую подушку... Думала, что Пецьковым детям отошлю... Да вот не получается... Теперь сама буду лежать... Помогите подняться.

Килина подхватила бабальку под мышки, усадила на кровать. Тонкая, худая шея, костлявые плечи, впалая грудь — как все это не вязалось со всегда подвижной, хлопотливой, непоседливой бабалькой. Поблекшие, выцвевшие глаза на какое-то мгновенье прояснились:

— Слава богу, повидала тебя. — Ослабшими руками бабалька обхватила шею Петра Яковлевича, поцеловала в щеки и лоб, легонько сжала его скулы. — Прощай... Не гневайся, Пецька, что я прошу... Поставь мне на могиле крест... Вы безбожники, а я верой прожила... Прощай, моя хатка, окна, двери... Вы были ко мне добры и ласковы... И я вас не обижала...

Бабалька снова легла, посмотрела на окна:

— Жаль, что зима... Гробовщикам трудно будет копать землю... Да и мне холодно... — Немного помолчав, вздохнула: — Простите... Вот и все...

Сложила руки на груди, закрыла глаза и больше не шевельнулась.

Петр Яковлевич, сдерживая рыдания, наклонился, вглядываясь в бледное, еще больше осунувшееся лицо бабальки. Все... Никаких признаков жизни... Умерла... А вот этого он не отдаст земле... Это его наследство. Он снял с головы бабальки голубую ленточку, прижал к своей щеке. Хранила... Сквозь годы пронесла от того росистого утра, когда связала этой ленточкой оторванные ступни и, бросившись навстречу солдатам, крикнула: «Дохтура! Скорей! Онука порятуйте!» Она несла его тогда окровавленного, полуживого, прикрывая собой от пуль и осколков и всхлипывая, причитала: «Дохтура скорей! Дохтура!..»

Сквозь слезы он вдруг отчетливо увидел...

Под углом к горизонту распластался покрытый травой и ромашками луг. По этой бело-зеленой наклонной плоскости, спотыкаясь на кротовинах, стреляя, что-то выкрикивая, бегут к нему солдаты.

Запыленные кирзачи сбивают головки ромашек, разбрасывают и притаптывают лепестки. Вздрогнула земля. Тугая, мягкая и зловонная, как хорек, черная туча окутывает его. Откуда она взялась? Густое зеленое марево круто вздыбилось, накатилось на глаза, превратилось в непроглядную, заполненную болью темень. Все вокруг померкло...

Он боялся вспоминать то страшное утро. Опасался, что цельность мира снова разлетится вдребезги, что все окружающее снова распадется на мелкие кусочки. Спрятал далеко в памяти и рассказ бабальки о том, что произошло после взрыва на лугу до того момента, когда покладистая, хотя и недоброжелательная судьба вернула ему способность воспринимать мир, осознавать свое бытие в нем. Но сейчас, у праха самого дорогого ему человека, все это предстало перед глазами.

...Продравшись сквозь толпу, бабалька вырвалась из церквушки, кинулась за ним. На полдороге к лугу ей в грудь ударила тугая взрывная волна. «Ой, господи-сусе! Что ж это деется? Чего же это из-под ног Пецька рванулся огонь... Пецька, не падай!»

Но он упал...

Еще один взрыв...

К нему бросились солдаты. Бабалька опередила их. Оторвала от подола юбки простроченный рубец, быстро наложила жгут на одну ногу. Подбежавшие солдаты помогли перевязать другую ногу и руку.

Бабалька подобрала оторванные ступни с голенями: «Пецьку ходить на них...» Связала снятой с шеи голубой ленточкой.

Подкатил «виллис» командира дивизии.

«Сенченко! Вези срочно в медсанбат! — приказал старшине генерал и добавил: — Головой отвечаешь за хлопца!»

Двое разведчиков осторожно посадили в машину бабальку, державшую на руках его, истекавшего кровью Пецька. И «виллис» помчался в медсанбат, расположенный километрах в десяти от их села в лесу.

Интересно, о чем тогда думала бабалька, что чувствовала? Она никогда не говорила этого, словно боялась прикоснуться к чему-то очень сокровенному и глубоко затаенному.

Подъехав к медсанбату, Сенченко легко, будто перышко, взял на руки его, полуживого Пецька, и понес к брезентовой палатке, где делали операции. Бабалька побежала следом за ним, но разведчики остановили ее:

«Туда нельзя, бабушка. Самое страшное позади. Наш хирург не бог, но внука вашего спасет... Он будет жить...»

Держа на вытянутых руках голени со стопами, она умоляла бойцов:

«Отнесите их дохтуру... Пусть пришьет... Срастутся... Ведь он молодой...»

Когда же поняла, что врач не в силах этого сделать, зашептала: «Спаси и сохрани, господи, хоть такого, какой есть. Лишь бы жив был, чтоб хоть смотрел на меня и что-нибудь мог говорить... С ложечки буду кормить, как младенца».

Из палатки выглянул Сенченко, крикнул разведчикам:

«У вас какая группа крови? Нужна первая!»

«У обоих первая».

«Пошли к хирургу. Отцедите ему, сколько понадобится».

Свою кровь дали две медсестры.

Только к вечеру бабалька дождалась... Два санитара вынесли наконец из палатки носилки. На них лежал он, Пецько, весь обмотанный бинтами. Следом вышел хирург, подозвал стоявшего неподалеку мужчину в белом халате, приказал ему:

«На самолет и — в Киев! Немедленно!»

Сняв резиновые перчатки, хирург достал из кармана пачку папирос, жадно закурил.

Бабалька кинулась к нему:

«Зачем в Киев?.. Что ж вы ног ему не пришили? Дозвольте хотя бы похоронить».

«В Киеве ему жизнь спасут... А ноги похороните, бабушка. Возмите еще и часть левой руки... Пусть все вместе будет...

«Руки? Какой руки?.. — закричала бабалька. — Вы что ж это делаете? Докалечиваете?»

«Гангрена началась, бабушка».

Протарахтев над лесом, неподалеку прямо на клеверное поле сел «кукурузник» с нарисованными белыми крестами на хвосте и на крыльях.

«Полетите вместе с внуком, — хирург затоптал окурок, кивнул санитарам. — Давайте следующего...»

«Как же с этим? Где похоронить?..»

«Вон там, на пригорке, наше военное кладбище. Только поскорее. Самолет не будет ждать».

Поднявшись на пригорок, бабалька вырыла пальцами яму, положила в нее окровавленные ступни с голенями, конечность левой руки, засыпала землей и впервые за весь этот жуткий день заплакала:

«Милые ноженьки, я же учила вас делать первые шажки по полу... По спорышу... По двору... Мыла вас в теплой воде, ноготки подстригала... Сколько вам посчастливилось побегать, походить... Совсем ничего... Проклятые фашисты, что вы наделали?.. Как же будет теперь жить мой Пецько без ног, без руки...»

Ее окликнули:

«Бабушка, полетели. Надо скорее доставить вашего внука в Киев. Иначе...» — летчик не договорил, но ей и без слов все было ясно.

Повесив снова на шею голубую ленточку, которой были связаны конечности, бабалька встала и молча побрела к самолету.

Петр Яковлевич взглянул на ходики. Они показывали четыре часа ночи. Во дворе водитель прогревал мотор.

— Килина! Позови Василя Михайловича. Пусть зайдет. Накорми его. Постели в соседней комнате...

Килина, накинув на голову платок, вышла в сени. Ее голос, приглушенный толщиной стен и кошачьим урчанием мотора, казалось, невесомой пряжей заткал на мгновенье светлицу и тихо припал к полу. Вернувшись, она провела в смежную комнату могучего мешковатого водителя. Погремев посудой, отнесла ему еду и подошла к Петру Яковлевичу.

— Вы будете есть?

— Нет, не буду.

— Я там поставила чугунок с водой, пусть греется.. Побегу позову соседок... Обмоем бабу Ганну, оденем... Вы бы ей пятаки на глаза положили.

Петра Яковлевича проняла дрожь.

— Не смогу... Ты сама...

Килина ушла.

Петр Яковлевич снова погрузился в воспоминания.

...Когда его привезли из Киева, бабалька выпросила у соседа Михайлы Ковальчука две заячьи шкурки, сшила мягкие шлепанцы:

«Все люди ходят обутыми. И ты, Пецька, будешь ходить... Пока что на своих обрубках... А весной я выстругаю тебе деревянные голени. Михайло руку приделает. До весны будешь ползать по хате, а там и на солнце выберешься».

Как это хорошо — ходить! Бегать! Бежишь к пруду, перепрыгивая с кочки на кочку. Они пружинисто оседают, покачиваются. Шумят вокруг зеленые метелки камыша. Густые, мягкие. Их много, не то что четыре листочка фикуса.

Возле подоконника, на котором стоит горшок с фикусом, примостились полочки с тарелками, со свертками. Вон тот, в коричневой бумаге, принесла тетка Гапка. «Закололи кабанчика, посолила... Так вот муж и говорит: занеси, мол, Пецьку, пусть свежатинкой полакомится». На самой нижней полке яички — соседка с Килиной передала. А вон тот мешочек, что у двери, с мукой, Ковальчук принес. «Испечешь, Ганна, оладьев или вареников сваришь Пецьку». Он же и две липовые деревяшки притащил. Не от той ли отрубил липы, что возле Глухого дуба листочки распрямляла...

Болят пальцы ног, ой как болят! Хотя ноги похоронили на солдатском кладбище. Сбегать бы туда... Скоро подсыхать начнет, дорога нагреется. Идешь по ней, а ступни тепло земли вбирают... Недолго осталось ждать. Клювики мартовских капель уже долбят оттаявшую землю.

Но что это? Замелькали, закружились белые мухи за окном, потемнело в хате. Да‑а, зима так просто не отступит. Она лютая, недобрая. Распустила свои космы белые, как тетка Мария, деток которой трезубники постреляли. Бегала тогда тетка Мария по селу, разыскивала своих детей, а они лежали возле крыльца сельсовета мертвые. Его, к счастью, не совсем убило... Наполовину... Так что же, и жить ему придется наполовину?..

Во дворе послышался шум. Постучали в дверь. Бабалька в это время пекла на сковородке катламу — пресные оладьи. Отойдя от раскаленной печи, она положила на тарелку горячую оладью. «Ешь, Пецька, сейчас молока налью... Кого это бог послал? — выскочила в сенцы, распахнула дверь. — Заходите!»

В хату ввалился мужчина, облепленный снегом. Кто он? Откуда? Почему-то сильно, словно в предчувствии радостного события, забилось сердце. Но разве может в их хату заглянуть радость, улыбка, смех? Нет, никогда! Там, где живет калека, нет места радости. Беспросветное горе, боль и отчаяние — вот его спутники.

Особенно тяжело бывает, когда забегают хлопцы и, перебивая друг друга, рассказывают о школе, об уроках. Они ходят в школу, учатся, а он... Не милосердней было бы, если бы врач дал возможность выцедиться тем капелькам крови, что задержались в его жилах после взрыва на лугу? Тогда бы он не знал этих адских мук и бабальке жилось бы легче.

Из-под шарфа вырвался знакомый мужской голос. Вот и лицо открылось.

Он сразу узнал его... Если бы мог — подскочил бы, обхватил руками шею, зарылся лицом в колючее шинельное сукно.

«Сенченко!» — крикнул он во весь голос.

«Я, хлопче! Я, дорогой мой! — Сенченко подхватил его на руки, поднял над головой. — Вон какой вымахал! Казачина!»

«Раздевайтесь... — предложила бабалька. — Горяченьких оладьев попробуйте, каша упрела... — Она метнулась в сенцы, принесла покрытую пылью и паутиной пузатую бутылку. — И возвращение ваше отпразднуем. Это ж насовсем или как?»

Сенченко снял шинель, сел за стол под божницей. Бабалька поставила на стол тарелки с капустой, оладьями, кашей, не забыла и про чарочки. Выпив, Сенченко принялся рассказывать.

«Дошел до Берлина... Был старшиной, а теперь вот лейтенант запаса. Шастали мы с хлопцами по передовой, командованию «язык» нужен был. Ночью в бункере схватили майора, потащили к своим. Все было сделано шито-крыто! Так на ж тебе! На нейтралке шальная мина настигла. Спасибо хлопцам — не оставили. Короче говоря, оказался в госпитале без левой лопатки... Списали меня подчистую... Вышел из госпиталя — иди на все четыре стороны. А идти-то некуда... Если на Сумщину, к родному дому, — так там все сожжено, отца имать повесили каратели... Если на Днепр к дяде, — так и там всю родню выгнали на кручу, посекли из автоматов, мертвых бросили в воду... Направился в ваше село. Решил, если выжил тот хлопчик, что спас село и подорвался на мине, — это я о тебе, Петрик, говорю, — то я ему названым отцом стану. Вот и пришел к вам. Примете?..» Так поселился в их хате Иван Сергеевич Сенченко.

Килина тронула Петра Яковлевича за плечо:

— Женщины пришли бабу Ганну обмывать и наряжать.

Он понял, что от него требуется. Но встать и выйти не смог — не было сил.

Килина подхватила его под мышки, словно маленького, и отвела в комнату, где спал водитель.

15

Чтобы стажеры могли посещать занятия по разным разделам кибернетики — кому что нравится, — Душин разделил их на небольшие группки по три — пять человек. Григорий шутил, что он «трижды заинтересованный» — он посещал лекции по теории автоматов, теории игр, теории управления.

Однажды вечером, после занятий, просматривая свои записи, сделанные в лабораториях, Григорий сказал Чубу:

— Вот ты упрекаешь меня, что я разбрасываю себя, не сосредоточиваюсь на чем-то одном. Я твоих упреков не принимаю. В свое время я интересовался еще и физиологией, радиотехникой, географией, теорией передачи информации... Считаю, что не напрасно интересовался. Есть главное, что объединяет все науки. Мысль, познание, прозрение... И все это заключено в мозге. Заключено в сознании.

— Неужели? — иронично бросил Гнат, набивая трубку. — Открытие на уровне греков.

— На уровне греков, говоришь? Сознание... Что оно такое? Часть процессов в мозге...

— Я мыслю, значит, живу, — засмеялся Чуб.

— Я не об этом. Ты хорошо знаешь, к чему я клоню. Будь ты даже гением, а не сумеешь описать систему управления самолетом без учета перемен плотности атмосферы, некоторых неоднородностей в его конструкции, неравномерности размещения груза и много чего другого. Область созидательной деятельности не что иное, как вероятностная статистика...

— Не открывай Америки, Гриша, — задымил трубкой Гнат. — Все это ой как давно изучается, анализируется, учитывается.

— Изучается, учитывается. А как?.. Приблизительно, на глазок... Мне же нужна последовательность, системность... Не спрашиваешь, почему? В каждой ситуации имеется неопределенность и возможность выбора. Изучаю ли я течение процессов в нейронах, ищет ли Душин новый метод взаимопонимания с вычислительной машиной, — всюду и везде есть неопределенность, везде есть выбор.

— Если б так легко все завязывалось и распутывалось, — вздохнул Гнат. — Все верно! При получении информации ты ее анализируешь, выдвигаешь гипотезу, принимаешь план действий, необходимых для ее проверки. Результат? Накапливается новая информация как основание для утверждения или отклонения предыдущей гипотезы. И снова как белка в колесе — информация, гипотеза, проверка. Хватит ли у тебя мужества прекратить попытки...

— Мужества? — прервал Гната Григорий. — Забившуюся в раковину улитку ты называешь мужественной? Конечно, иному нужно только воловье упорство, чтобы сварганить две-три сотни страниц... Сколько таких работ пылится на библиотечных полках?

— Трактаты Лейбница пылились две сотни лет! И восстали!

— Ты побьешь рекорд! — улыбнулся Григорий. — А восстать... Это тебе не угрожает.

В комнату без стука ввалилось несколько «семинаристов» с кульками, свертками. Последним вошел Душин, весело крикнул:

— Принимай соседей! Сегодня буфет не работает. Вот мы и позаботились, чтобы вы не легли спать голодными. Ну-ка, у кого длинные ноги? Бегом к администратору! Пусть поставит электрочайник, тащите сюда из комнат стулья. Хотя нет, не надо. Рассядемся на кроватях.

Администраторша, высокая и плотная женщина, расщедрилась — выдала новую простыню, чтобы застелить обшарпанный стол. Принесла несколько граненых стаканов.

— Для чая даю, — строго предупредила Душина. — Вы здесь самый авторитетный... Полагаюсь. Чтоб ни-ни!

По-заговорщицки приложив палец к губам, Леонид Никонович смеясь кивнул:

— Ни-ни! Гарантирую!

Предупредила администраторша просто так, для порядка. Она хорошо знала, что эти люди и без горилки до хрипоты буду спорить. Сколько раз после таких споров, дискуссий на рассвете, не коснувшись головой подушки, торопились отсюда бывшие «семинаристы» , а ныне известные и уважаемые ученые, на кафедры, к экспериментальным установкам. И никто из них терпеть не мог спиртного.

Когда стол накрыли, Душин сказал:

— Подкрепляйтесь, друзья, а заодно давайте сообща продолжим и разберем разногласия во взглядах. На чем вы здесь споткнулись?

— Польза и цель... — буркнул Чуб, нарезая хлеб для бутербродов. — Григория Васильевича вон куда заносит: подай ему на блюдечке ответ — что такое сознание, мысль и прочее...

— Ясно, — тряхнул головой Душин. — В таком случае давайте, друзья, вернемся к далеким годам, к тому времени, когда Нильс Бор при описании атомных явлений использовал математический аппарат, где вместо переменных величин классичных физических теорий — символы, подчиненные некоммутативным^[10] правилам умножения. Благодаря самому характеру таких математических абстракций этот формальный аппарат не допускает обычного наглядного толкования. Вот и Григорий Васильевич... Ох и хитер же он! Не знает, что такое сознание — в физическом смысле, не представляет наглядно, но знает, хитрец, твердо знает, что оно есть. И мысль — тоже... Некоторым, чтобы прийти к такому выводу, необходимы статистические выкладки...

Душина прервала администраторша. Она принесла чайник, наполнила стаканы.

Григорий, смеясь, предложил «чайный» тост:

— За статистику!

— Поддерживаю! — сдержанно улыбнулся Душин и продолжил: — Классическая механика обходилась без понятия причины при рассмотрении равномерного движения. Изучение все более широких разветвлений экспериментального знания выявляет неожиданные ограничения для обычных идей, но тем самым определяет путь для описания явлений высшего порядка.

— Возражений нет, — поднял руку Чуб. — Нет до тех пор, пока мы не выберемся за рамки физики и не поднимем вопрос о месте живых организмов в описании природы.

— О да! Еще Аристотель протипоставлял свою точку зрения идеям атомистов, подчеркивая цельность индивидуальных живых организмов, — подбросил Григорий дров в огонь дискуссии. — Нынешние взгляды переменны. Теперь считают, что структура и функционирование живых организмов предусматривает упорядочение атомных процессов.

— А как ты увяжешь это с законами термодинамики? — спросил Чуб. — Ведь не будешь же ты возражать, что состояние атомов, которые являются изолированной физической системой, постепенно приближается к беспорядочному.

— Не буду. Учту только то обстоятельство, что для сохранения и развития живых организмов свободная энергия беспрерывно черпается из окружающей среды при помощи дыхания и питания. Законы термодинамики не нарушаются.

— Стоп! — приостановил их спор Душин. — И ты, Гнат, и ты, Григорий Васильевич, исповедуете одну, материалистическую веру, хотя подходите к ней с разных сторон. Квантовые закономерности играют в организмах фундаментальную роль. Они являются основой стойкости молекулярных структур, называемых генетическими и которые ведают передачей наследственных признаков. Исследования мутации после радиоактивного облучения организма дают яркие примеры статистических использований квантовой физики...

— Снова статистика! — вскрикнул Чуб, поднимая вверх руки.

— Еще не все! — многозначительно пообещал Душин. — Чувствительность восприятия органов к влиянию среды, что наиболее важно для выживания организма, приближается к уровню отдельных квантовых процессов. И вот уже мы вплотную подошли к своим профессиональным интересам. Механизмы усиления таких процессов. Роль нервных сигналов... Я тут вспомнил Нильса Бора не случайно. «В существовании и эволюции живых организмов мы имеем дело с выявлением возможностей природы, к которой принадлежим, а не с результатом экспериментов, которые мы сами можем провести».

— По-вашему, выходит, что возможности природы, выявленные в возникновении сознания человека, и осознание этих возможностей противоположны... Простите за неуклюжую формулировку. — Григорий внимательно посмотрел на Душина, считая, что загнал его в угол.

— Я подобного не утверждал! — посуровел Душин. — Это уже ваша интерпретация... Когда мы имеем дело с явлением, поведением настолько сложным, что их описание требует прибегнуть к самоанализу со стороны отдельного живого организма, тогда появляется понятие сознания. Прежде всего слово «сознательный» целесообразно отнести к опыту, могущему удержаться в памяти. Более или менее полное отражение, сколок, или, как сейчас говорят, модель окружающего мира, в которую составной частью входят эксперименты... Нет никакой противоположности! Есть цельность и отдельные ее проявления. Осознанный опыт и физический эксперимент не тождественны, но и не противоположны.

— Хорошо. Все, что вы говорите, можно полностью отнести к деятельности мозга, — сказал Чуб, выковыривая несгоревший табак из трубки. — Всякий осознанный опыт можно считать остатком следа какого-нибудь процесса в организме. Тут мы видим или угадываем подвижность, изменяемость, взаимодействие многих нейронов, принимающих участие в запоминании. В отличие от клеток или структур, связанных с продолжением вида, рода, отдельного индивида. Противоречие?

— Вовсе нет! — спокойно парировал Душин выпад Чуба. — Всего-навсего диалектическое единство одного и того же явления. Проявление жизнедеятельности и запоминание — они родственны, хотя и лежат в разных плоскостях нашего бытия. Наших толкований. Знаний, наконец.

— Вы уклоняетесь, как мне кажется, — заметил Гнат, протягивая руку за бутербродом. — Я предвижу, что вы приберегли какой-то сюрприз, чтобы скосить нас наповал.

— О, чего-чего, а сюрпризов хватит на всю нашу жизнь, как бы она долго ни длилась, — вздохнул Григорий.

— Сказанное следует воспринимать как глубоко личное? — с невинным видом поинтересовался Душин.

— Пожалуй что так, — неохотно согласился Григорий, и в его воображении возникла опечаленная Аида. — Есть тут кое-что от личных переживаний... Немного... Лучше истолкуйте как обобщение. Я имел в виду самого большого и самого проникновенного для всех эпох мудреца — время. Оно лечит раны, подсказывает решения, направляет на пути праведные или грешные, ему подвластен самый ценный дар — дар забвения.

— Э, Григорий Васильевич, тебя потянуло на лирику. Уж не дать ли тебе два дня для посещения супруги, чтобы ты высказал ей все свои боли? — пошутил Душин.

— Если он поедет, то уж точно не к жене, — засмеялся Гнат. — Жена никуда не денется, а для зазнобы время может стать решающим аргументом.

— Время... В который уже раз я слышу о времени! — улыбнулся Душин. — Действительно, древние и средневековые поэты воспевали его как самого искусного лекаря душевных ран. Влюбленные рассматривали его несколько иначе. Для одних оно было палачом, для других — спасителем. Пожилые люди умоляли, чтобы оно шло как можно медленней, молодые, наоборот, пришпоривали его, гнали галопом. Исследователь раскладывал время на мелкие отрезки, иногда не видя ни конца ни края его течению... Ну и еще, и еще... Но что же такое время?

— Период вращения Земли вокруг Солнца в течение трехсот шестидесяти пяти дней, — уверенно заявил Чуб. — В течение каждого из этих дней биологические часы, где-то вмонтированные в организм, заставляют нас засыпать и просыпаться, принимать еду и ходить на прогулку, заниматься делами и отдыхать.

— Слишком утилитарно. Вводить категорию времени для физических и физиологических отправлений такого провидца будущего, как Гнат Чуб? Извините! Хоть он и настаивает на этом.

Острота Григория была одобрена смехом и аплодисментами.

— Эйнштейн говорил о пространственно-временной категории как об одном из измерений... — неуверенно отозвался Гнат.

— А для вас, для физиков, для исследователей, что такое время? — поднял руку Душин. — Молчите? Так дружно молчите, что я мог бы подумать, будто вы сговорились... Нет-нет, не подумаю. Вы просто не знаете ответа.

— Вы знаете? — в упор спросил Григорий, поглаживая свой колючий ежик на голове.

— Тихо! — воскликнул Гнат и встал. — Слышите? Трещит... Это у Григория Васильевича с волос стекает электричество.

Довольный тем, что отплатил Савичу за «провидца будущего», Гнат сел.

— Время — такая же физическая величина, как и материя, как энергия, — понизив голос и этим подчеркивая весомость своих слов, сказал Душин.

Все сразу же заговорили, заспорили, настолько кощунственным, ненаучным показалось им утверждение Душина.

— С древнейших эпох до наших дней время считалось чем-то таким, что существует независимо от нас, — продолжил спокойно Душин. — Инерция мышления мешала понять сущность времени. А оно — не больше и не меньше — является физической составной частью процессов, происходящих во Вселенной, следовательно, и на Земле. Все процессы в природе происходят или с выделением, или с поглощением времени.

Ответом на заявление Душина было настороженное молчание. Первым нарушил его Гнат:

— Я тоже сконструировал немало всевозможных гипотез и предположений. Хороших и плохих. Доказательных и умозрительных. Но никогда не скатывался до ерунды...

Душин не обиделся. Затянув потуже галстук, застегнул пиджак, обвел всех ироничным взглядом и тихим голосом сказал:

— Хотите, я вам его покажу?..

— Кого? — воскликнули стажеры в один голос.

— Время... Кого ж еще? Давайте быстренько собирайтесь.

Все кинулись одеваться. Дородная администраторша, взглянув на исходивший паром чайник, обиделась:

— Куда же вы? Остынет! Напрасно старалась, что ли?

— Э, дорогуша! — похлопал ее по плечу Гнат. — Тут такое... Тут такое... Идем смотреть на время!

— Мало вам дня... Мало вам ночи... И вы, Леонид Никонович... Старший, а ведете себя, как...

— Я им хочу показать самое большое богатство мира! — прервал ее Душин.

— Только ненадолго, а то я не открою. — Администраторша понесла чайник в служебное помещение.

В коридоре Душин снял телефонную трубку:

— Алло! Виталий, ты? Еще колдуешь в своей келье? Не уходи. Я к тебе сейчас подскочу со своими помощниками... Да, да. Им полезно будет... Хорошо! Идем.

Веселая ватага высыпала на улицу. Ни одного такси поблизости не было видно. Но вот рядом остановился обшарпанный микроавтобус. Высунувшись из оконца, водитель, ни о чем не спрашивая, показал растопыренную пятерню.

— Айда, товарищи, — крикнул Гнат, — на коня! Хлопец хочет подкалымить... Вот вам наглядный пример совмещения личных интересов с общественными.

Стажеры, шутя и толкая друг друга, забрались в машину. Душин назвал шоферу адрес.

Покрутившись с полчаса по улочкам, микроавтобус подъехал к закрытым железным воротам с кирпичной будочкой справа от них.

— Приехали! — Душин сунул водителю пять рублей, как-то весело, по-молодецки подбежал к будочке. Постучал в оконце: — Виталий Петрович здесь?

— Здесь! Здесь! — на крыльце появился невысокого роста мужчина в накинутом на плечи кожухе и серой полковничьей папахе, из-под которой выбивались седые пряди волос. — Некуда от вас, полуночников, скрыться. Спать хочется...

— Ничего, еще успеешь выспаться, — пожал ему руку Душин. — Веди нас, Виталий Петрович... Вот мои спутники — физики и математики. Им обязательно надо ознакомиться с твоими идеями. Покажи им все, объясни. Не скупись.

— Что ты, Леонид! Обязательно покажу! Только с одним условием: наблюдайте, думайте, но с наскоку не отвергайте.

Виталий Петрович повел гостей к массивному каменному соружению, напоминавшему одновременно и железобетонный дот, и закопанную в землю. огромную цистерну для горючего. По каменным ступенькам спустились к изукрашенным разными зверюшками и птицами дубовым створкам.

Виталий Петрович сделал движение рукой сверху вниз, справа налево, и створки разошлись, открыв выложенный бетонными плитами уютный вестибюль. В одном из углов распушила продолговатые резные листья южная пальма, подсвеченная снизу рассеянным светом. Неподалеку от нее вокруг низенького полированного столика стояли удобные кожаные кресла. Стены были украшены подвешенными вазонами с зеленью и цветами. Грубый серый войлок приглушал шаги.

Григорий не удивился затее Душина. Леонид Никонович был наделен незаурядным педагогическим дарованием. Он не по-казенному знакомил их с новейшими идеями и достижениями. Он мог бы раздать темы и поручить разработать их, на итоговом заседании прослушать нудные доклады, подвести итог, и до свидания. Так нет же! Душин старается ввести их в наиболее широкий, наиболее проблемный, интересный и противоречивый мир познания и открытий.

— Пошли, пошли, — поторопил гостей Виталий Петрович.

Миновав длинный узкий коридор, освещенный люминесцентными лампами, стажеры оказались в небольшом уютном зале. Возле стен — шкафы, столики с осциллографами, частотомерами... В бетонной нише стены с потолка свисал тонкий стальной трос, на котором покачивался желтый бронзовый шар — маятник Фуко.

— Устраивайтесь. Прошу обратить внимание, — Виталий Петрович показал на чеканку, висевшую на стене, — созвездие Большой Медведицы. — В верхней левой части поблескивала медаль. Копия... Сделана в честь моего учителя и наставника профессора Пулковской обсерватории Козырева. Международная астрономическая академия наградила его именной Золотой медалью с брильянтовым изображением созвездия Большой Медведицы. За открытие вулканизма на Луне. Я продолжаю и развиваю начатое им направление. Что вам хотелось услышать от меня?

— Нас пригнало к вам время, — улыбнулся Григорий и серьезно добавил: — Леонид Никонович выдвинул гипотезу, что время якобы физическая величина, что его можно сжимать, растягивать, расчленять...

— Что касается манипуляций над этой реальностью — не знаю, не пробовал... Но ответ есть... Вы его найдете в эксперименте, который хочу продемонстрировать. За вами оставляю возможность дать ему свое толкование.

Виталий Петрович открыл стеклянный шкаф, достал оттуда штатив, весы и гироскоп. Прикрепил весы к штативу. К одному концу весов подвесил гироскоп, уравновесил его гирьками.

— Как видите, стрелка на нуле. Что произойдет, если я раскручу гироскоп? — он включил электровибратор, вмонтированный в основу штатива. — Ничего не происходит. Обратите внимание на то, что гироскоп вращается по ходу часовой стрелки. Система полностью уравновешена. А теперь... — Он раскрутил гироскоп против хода часовой стрелки. — Что произойдет?

— Ничего! — пожал плечами Гнат. — Что может измениться от перемены направления вращения волчка?

— Тогда... — Виталий Петрович помолчал. — Тогда взгляните на шкалу.

Стрелка будто нехотя поползла вправо. Григорий не поверил своим глазам. Как же так? Ведь все составные части эксперимента те же самые. Изменилось только направление вращения гироскопа! Да не может такого быть! Это просто хорошо подготовленный фокус.

— Объяснять пока не собираюсь. Думайте сами. Переходим...

— Подождите, Виталий Петрович, — остановил ученого Душин. — Вы полвека занимаетесь всем этим, а им и полминуты на размышление не даете. Нелегко входить в мир ваших идей. Еще труднее их осмыслять.

— Хорошо. Проведем довольно грубую аналогию. Если вы идете против ветра, сколько вам усилий потребуется в сравнении с тихой погодой? В нашем случае то же самое. Гироскоп, весы, вибратор — система с причинно-следственной связью. К такому выводу пришел мой учитель Козырев, и я разделяю его точку зрения. Когда мы раскрутили гироскоп против часовой стрелки, направление его вращения стало обратным течению времени. Время оказывает давление на гироскоп, возникают новые силы. Мы можем их измерить...

У Григория голова пошла кругом. Такой простой эксперимент, а какая гениальная мысль таится в нем! Если что-нибудь можно взвесить, измерить, значит, это «что-нибудь» реально существует. Выходит, время — не только промежуток между двумя событиями, а физический фактор!

Виталий Петрович, будто подслушав мысли Григория, с подчеркнутой невозмутимостью сказал:

— Физический фактор времени, выявленный и показанный на весах, непременно включает свойства самого широкого спектра, благодаря чему он принимает участие во всех природных процессах. Скажу больше — течение этих явлений обеспечивается временем. Каким образом? Не знаю... Исчерпывающего знания еще никто не добыл. Отмечаю только причинно-следственную связь.

— Виталий Петрович, вы с таким удивительным спокойствием говорите об открытии, которое... Которое... — Григорий запнулся от волнения. — Да если экспериментально подтвердится хоть часть ваших...

— Не моих, а козыревских! — поправил его Виталий Петрович.

— Суть не в том, кто сказал первым... Вы представляете, что будет, если технологи к каждому производственному процессу станут добавлять такой компонент, как время? Не в понимании продолжительности его течения... А его физической сущности... Говоря утилитарно, управление процессами может проводиться не извне, как сейчас, а изнутри...

— Заговорился, — пробасил Гнат. — Как же ты туда, в нутро, залезешь?

— Вы верно подметили, юноша! — поднял на Григория просветленное лицо Виталий Петрович. — Именно изнутри. Самые могучие физические процессы происходят в звездах. Следовательно, там должно выделиться неимоверное количество времени. Как это выявить? Возможно, определяя изменения физических свойств вещества, на которое через телескоп направлять поток времени, исходящий от звезды. Не секрет, что время должно подчиняться основным физическим законам — отражения и поглощения. Не верите? Пойдемте со мной!

Виталий Петрович провел гостей в комнату, посреди которой на подставке стоял телескоп, зачем-то оплетенный разноцветными проводами, присоединенными к гальванометрам.

— Мое увлечение, — показал на телескоп рукой Виталий Петрович. — Администрация пошла навстречу, разрешила... Сам шлифовал линзы... В моем возрасте бессонница не редкость. Вот я и работаю ночами. Хорошо, хватит лирики! Вернемся к его величеству времени! На ваше рассмотрение выдвигается следующее суждение. Телескоп направлен сейчас на яркую звезду. Давайте закроем объектив черной бумагой. Лишим воздействия света на объектив. Что произойдет? — Виталий Петрович закрыл объектив черным листом бумаги. — Взгляните на гальванометр. Стрелка сдвинулась с места. Теперь заменим бумагу металлом. Видите? Стрелка снова дрогнула. Теперь призовем на помощь настоящую броню. Видите, стрелка почти не отклоняется. В чем дело? Кто ответит?

— Вы сами подсказали ответ, — откликнулся первым Григорий. — Если время — физическое явление, оно подвластно... Короче, экран из брони отражает или поглощает время.

— Гибкость вашего мышления... Прошу назвать себя...

— Григорий Васильевич Савич...

— Так вот, гибкость вашего мышления, Григорий Васильевич, очевидно, сочетается с проницательностью. За последние полтора года вы второй, кто без колебаний, без лукавых мудрствований осознал глубинный смысл проблемы. Для вас, и только для вас, продемонстрирую еще один эксперимент.

Они вернулись в зал, где измеряли время. Виталий Петрович достал из своего портфеля термос с горячим кофе. Длинным толстым шилом проделал в пробке отверстие, вставил в него пластмассовую трубочку. Затем раскрутил гироскоп против часовой стрелки и поставил рядом термос. Стрелка на шкале показывала, что юла стала легче на несколько миллиграммов. Виталий Петрович долил в термос через трубочку воды из-под крана.

— Теплового обмена с окружающей средой нет. Но обратите внимание на стрелку! Она передвинулась на два деления. Равновесие нарушилось. Пока равновесие не установится снова, система... Как бы это сказать?.. Система уплотняет время и воздействует на гироскоп. Вывод: выделение времени происходит при необратимых процессах. Я мог бы еще привести много примеров, демонстрировать эксперименты, но и сказанного и показанного достаточно, чтобы заронить в ваши умы еретические идеи.

— Уверен, что и мышление причинно-следственно связано со временем, — задумчиво произнес Григорий. — Память... Сознание... Подсознание... Не потому ли мы так безуспешно бьемся над разгадкой природы этих феноменов, что рассматриваем и анализируем лишь их функциональность...

— Психологи, анатомы и физиологи в сравнении с прошлым поднялись на десять ступенек выше, — заметил Душин. — Познание — вещь сложная.

— Физиологи, прежде всего Павлов, подготовили и совершили качественный скачок в раскрытии взаимодействия нейронов... В прохождении мозговых процессов... Все внесли свою лепту — физики, математики, кибернетики. Нейрофизиологи в содружестве с кибернетиками и математиками — вот кто будет собирать урожай из этого посева! — сдержанно сказал Григорий.

Душин подошел к Виталию Петровичу:

— Простите, дорогой учитель, за отнятое у вас время. Надеюсь, что вы заронили зерна своего знания в плодородную почву. И это обстоятельство служит мне извинением. Вы всегда щедро делились собой с молодыми.

— Зачем ты так пышно, Леня? — смутился ученый. — Если мои наблюдения и мысли всколыхнули хоть одного из твоих коллег, как это произошло с тобой, я буду чувствовать себя счастливым.

— Иначе и быть не может! — Григорий с благодарностью пожал маленькую сморщенную руку Виталия Петровича.

16

Иван Сергеевич Сенченко и бабалька без лишнего шума и огласки расписались в сельсовете. Обоим было под пятьдесят. Соседи одобрительно встретили это известие.

— Ганна хоть на старости лет ощутит мужскую поддержку.

— Да, надоело ей — все одна да одна.

— А лейтенант — человек военный, порядок знает.

— И Пецьку поможет, не позволит зачахнуть нищим в придорожной канаве...

В первое же воскресенье после скромной свадьбы Сенченко раздобыл у кого-то из сельчан лошадь и телегу — решил поехать в Тернополь.

— Может, что-нибудь на толкучке купим тебе, Ганна. Какую-нибудь одежонку приобретем Петру. — Сенченко назвал Пецька уважительно, как взрослого, — Петром.

Бабалька заметила, что он что-то недоговаривает.

— Еще в военкомат забегу, служебные дела, — буркнул Иван Сергеевич.

По обеим сторонам дороги во всю ширь апрель разворачивал пышные зеленые ковры. Густо поднималась сочная озимь, хлопали нежными, трепетными листиками-ладошками изредка встречавшиеся деревья.

Петро с наслаждением вдыхал хмельной волглый воздух, любовался проснувшейся после долгой зимней спячки природой. Крепкая спина Сенченко казалось ему надежной защитой. За нею он чувствовал себя тепло и уютно.

Где-то в полдень переехали по временному деревянному мосту через реку Серет и добрались наконец до Тернополя. Многие дома в городе были разрушены бомбами и снарядами. На центральной площади, окруженной со всех сторон горами битого кирпича, вывернутыми каменными глыбами, перекошенными столбами, бурлило торжище. Лишь сбоку виднелись два уцелевших пролета какого-то костела. Возле них большей частью и толпились люди.

Сенченко разнуздал коня, привязал его к толстой двутавровой балке, выброшенной взрывом из перекрытия дома, кинул ему охапку сена. Усадил Петра поудобней на телеге, чтобы ему было все видно.

— Я отлучусь ненадолго... А ты смотри по сторонам, примечай все и мотай себе на ус — пригодится в жизни.

Мимо Петра проходили люди — в гимнастерках без погон и пиджаках, в рубахах и кептарях — меховых безрукавках. Белобрысый мальчуган, должно быть, одних лет с ним, подпрыгивая на левой ноге выкрикивал:

— Камешки для зажигалок! Камешки для зажигалок! Рубль штука!

Торговали американской тушенкой, вонючими немецкими сигаретами, поношенной обувью, иголками...

Примостившись возле покрашенного в синий цвет ящика, одноногий инвалид предлагал проходившим мужикам сыграть в карты. Тот, кто угадывал, где крестовая дама, получал десять рублей, кто не угадывал, отдавал столько же. Петро лишь один раз увидел, как инвалид проиграл. «Вот бы мне научиться так, — подумал он с завистью. — За полдня набил бы карманы деньгами, бабалька всего накупила бы... А со мною играли бы... У него только одной ноги нет, а у меня обеих ног и еще руки...»

Страшное увечье, как оказалось, имело здесь, на базаре, свое преимущество.

Наконец одноногий инвалид встал, кому-то моргнул. Из толпы вынырнул тот, кто у него выиграл. Пройдя мимо телеги, на которой сидел Петро, они расположились неподалеку на куче битого кирпича, стали пить горилку. Сперва к бутылке припал губами инвалид, потом его спутник. Не обращая никакого внимания на Петра, они поделили деньги.

— Еще месяца два потрудимся... — инвалид отвязал деревяшку от колена, спрятал в ящик. Потоптался. — Занемела... Так я говорю, месяца за два собьем деньжат на хаты...

— Еще бы! Дураков не сеют, они сами родятся, — поддакнул ему сообщник.

Не спеша, о чем-то переговариваясь, они направились в сторону реки.

«Так он же... Так он же... — чуть было не задохнулся Петро от возмущения. — Он же не калека!»

Подошел Иван Сергеевич.

— Поехали. Нас ждут.

Петро не понял, куда надо ехать и кто их ждет. Но спрашивать не посмел.

Через несколько минут они подъехали к деревянному дому, возле которого толпились военные. Сенченко молча взял на руки Петра и понес в дом. Военные, глядя на него, почтительно расступились.

В большой холодной комнате, обклеенной плотной бумагой, нарезанной из мешков, в которых возили на фронт сухари и крупу, было накурено. Посреди комнаты стоял стол, покрытый красным ситцем, возле него — стул. На сиденье лежала подушка. Петро заметил синюю коробочку и какие-то бумаги на столе. Больше ничего не было.

Навстречу им шагнул среднего роста с острыми, но приветливыми глазами полковник, справа и слева на груди у него золотились ордена и медали. Сенченко посадил Петра на стул с подушкой, стал по стойке «смирно»:

— Разрешите доложить, товарищ полковник! Инвалид Великой Отечественной войны Петро Яковлевич Цвях прибыл для получения правительственной награды.

Полковник приказал дежурному позвать всех офицеров военкомата, всех работников. Когда они собрались, он поднял руку и срывающимся голосом заговорил:

— Нам, недавним воинам, вернувшимся с фронтов, выпала большая честь... Мы поджигали вражеские танки и уничтожали фашистских поработителей... Мы. знаем цену утраты боевых друзей и цену победы... Сейчас перед нами человек большого сердца и мужества, совершивший выдающийся подвиг. Петро Цвях, пренебрегая смертельной опасностью, пробрался через линию фронта, чтобы спасти жителей своего села, — фашистские выродки их собирались сжечь, согнав в местную церковь. А когда случилось так, что советские гвардейцы должны были оказаться на минном поле, он не колеблясь бросился на мину и взорвал ее... Командование армии отметило подвиг Петра Цвяха высокой правительственной наградой — орденом Красного Знамени. Лейтенант Сенченко разыскал героя и дал нам возможность по достоинству оказать ему честь. От имени Президиума Верховного Совета я вручаю Петру Яковлевичу Цвяху высокую награду. — Полковник наклонился, прикрепил орден к рубахе Петра. Пожал ему руку, тепло улыбнулся. — А это подарок от военкомата, — он развернул внесенный офицером большой пакет. — Отрез на костюм, пальтишко, шапка, материал на рубашки, немного нижнего белья и продуктовые талоны на усиленное питание. Обещаю тебе, Петро: мы попросим самых лучших наших докторов, и они сделают все возможное, чтобы облегчить твои муки. Все затраты мы берем на себя. Еще и еще раз поздравляю и низко кланяюсь тебе, солдат! — Полковник отступил на шаг, склонил голову.

Офицеры, сотрудники военкомата подходили к Петру, пожимали ему руку, поздравляли с наградой, благодарили Сенченко за то, что не забыл хлопца, вернулся, позаботился...

Иван Сергеевич отнес онемевшего от удивления, от неожиданного чествования Петра на телегу, дыхнул на орден, протер его рукавом:

— Я четыре года в разведку ходил, но до Красного Знамени не доходился. Знаешь главный солдатский закон? Сам погибай, а товарища выручай. Взаимовыручка называется.

Они опять поехали на базар. Проезжая мимо каменщиков, которые укладывали первые кирпичи в здание нового вокзала, Сенченко вполголоса сказал:

— Присматривайся, человече! Вон тот, крайний, без правой руки, видишь, как орудует одной левой?

— Почему бы и нет? — впервые за весь день отозвался Петро. — Ноги на месте...

За вокзалом, привязанный ремешками к четырехколесной тележке, безногий человек сваривал трубы водопровода. Иван Сергеевич кивнул в его сторону.

— У человека нет ног, но есть руки. Не покорился злой судьбе.

— Обе руки, — вздохнул Петро. — Не то что у меня...

Подхватив Петра, Сенченко понес его к деревянной развалюхе неподалеку от базара. Возле нее у протоптанной к реке тропинке, положив перед собой миски или фуражки, сидели калеки, выставив из-под лохмотьев кто обрубок руки, кто исполосованную шрамами культю ноги. С жалобными стонами они просили милостыню у прохожих.

— Смотри! — сурово сказал Сенченко.

— Не хочу! — отвернулся Петро.

— Смотри! Смотри все! — Сенченко понес Петра за развалюху. Там, примостившись в бурьяне, двое безруких пили горилку прямо из бутылки. Третий, сидя рядом в луже, мокрый и грязный, вытирал с лица слезы и пьяно орал:

— Хватит! Хватит! — задергался Петро, вырываясь из рук Сенченко. — За что ты меня мучишь?

— Есть другие инвалиды. Ты их видел. У них нет вдоволь ни воды, ни еды. Но они работают. Вместе с детьми переживают лихолетье в землянках, в подвалах и не гнутся, не отчаиваются...

Петро поднял руку, обхватил шею Ивана Сергеевича, прижался к его колючей щеке:

— Я тоже не согнусь. Обещаю... Поверь мне. Я буду слушаться тебя, как родного отца...

Сенченко вскопал приусадебный участок, посадил картошку, лук, укроп, огурцы, помидоры.

Однажды он взял купленный в Тернополе велосипед и надолго куда-то исчез. Даже бабалька встревожилась, пожаловалась соседке:

— Еще какая-нибудь куцехвостая выдра привяжет к себе моего Ивана. Они теперь табунами ходят, а мужиков-то — кот наплакал. Хватит пальцев на руке, чтобы сосчитать.

После возвращения Ивана Сергеевича они вдвоем закрылись в светлице, долго о чем-то говорили. Бабалька успокоилась, и все у нее в руках, казалось, горело.

— Пецька! — сказала она как-то перед жнивами. — Не годится тебе дурнем расти. Если уж война покалечила тебя, то научись хоть головой работать. Ты немного бегал в школу... Вон Иван нашел тебе учителя в Зборове. Такой славный человек. Семеном Львовичем зовут... Он еще при царе учил хлопцев и девчат... Хочешь?

— Хочу! — обрадованно воскликнул Петро. И тут же помрачнел — как же он будет добираться до Зборова? Далеко ведь.

Сенченко выстругал ему из липы костыли. Попробовал ходить — не получилось.

— Зато стоять научишься, — подбодрил его отчим. — Мелом на доске будешь рисовать.

Дорогими стали для Петра те предрассветные часы, когда он, разбуженный Сенченко, умащивался на велосипед за его могучей спиной, а бабалька привязывала его ремешком. Мягкий приятный холодок забирался под новую рубаху, прочь прогонял сон.

Убегала назад дорога с выдавленным на песке извилистым следом колес, меркли перед ней тягучие ежедневные путешествия по хате от фикуса до печи и еще другие — воображаемые — во двор, за торфовище, на луг... Может, под травой остались еще мины?.. Да где там! Саперы ощупали каждый кустик, каждую кочку... Коровы паслись... Лошади... Нет, не осталось...

В день возвращения Сенченко на душе Петра посветлело. Навязчивые мысли о смерти уже не посещали его. Сам погибай, а товарища выручай. Закон фронтового побратимства!

Иногда Сенченко уходил из села на сутки-другие — кое-где постреливали трезубники. И тогда Петро не спал, прислушивался — не несут ли раненого Ивана Сергеевича... Молил судьбу пощадить его, клялся, что станет таким, каким хочет его увидеть названый отец. Нет, он не отступится... Даром, что ли, всю зиму сидел в хате над учебниками?.. Сохранились алгебра и геометрия для седьмого класса да еще середина тригонометрии; обложки оторвала бабалька — пристроила вместо выбитого стекла. Писать еще не мог и поэтому все вычисления делал в уме. К весне он решил все задачи, помеченные в учебнике.

Вспомнился первый день занятий.

Семен Львович Зильберштейн встретил их на крыльце хаты, стоявшей на берегу реки. Простоволосый, седой, одетый в какие-то неимоверные лохмотья. Отвязал Петра от спины Сенченко, глянул жгуче-черными глазами на него, извинился:

— Простите, что не приглашаю в хату. Моя Авиталь больна. Ваш отец помог мне привести в порядок курятник. Чисто, выметено... Поставили стол и креслице для вас. Есть классная доска.

— Цени, Петро, своего учителя! — сказал строго Сенченко, усаживаясь на сиденье велосипеда. — А вы, Семен Львович, не давайте ему поблажки. Им только попусти вожжи, не заметишь, как на шею сядут.

Сенченко уехал, а Семен Львович, покряхтывая, перенес Петра в курятник. Собственно, курятником нельзя было назвать эту маленькую дощатую хатенку, полную солнечных лучей. Они освежали глиняный пол, оштукатуренные и побеленные известкой стены. Высокое креслице возле стола, куда его посадили, было поставлено так, чтобы удобно было склоняться над тетрадью. Рукой можно было дотянуться до прибитой доски с выщербленным углом.

— Ну, с чего начнем, молодой человек? — вежливо спросил Семен Львович, усаживаясь напротив. — Куда приятней было бы в школе... К сожалению, нервы уже не те... Однако не будем отвлекаться и начнем. Прежде всего я хочу определить объем ваших знаний.

Петро не очень-то хорошо запомнил тот первый урок. Отпечаталось в памяти: Семен Львович о чем-то его расспрашивал, что-то постепенно и терпеливо выведывал. Несколько раз женский голос прерывал их беседу, и тогда Семен Львович с извиняющейся интонацией в голосе говорил:

— Авиталь зовет... Внучка хворает... Как по-вашему — не сделать ли нам перерыв?

— Давайте сделаем большой-большой... Чтобы и вы со своими делами управились, и я отдохнул.

Хотелось есть. Было тоскливо. На сколько вопросов он ответил? Кто его знает. Чего доискивался этот въедливый и вежливый Семен Львович? Разве Сенченко не мог найти где-нибудь лучшего учителя? Петро не жаловался, подсознательно чувствуя, что делается что-то очень важное, значительное для его жизни.

Под вечер прикатил на велосипеде Иван Сергеевич и повез Петра домой. Бабалька накормила, выкупала, принялась расспрашивать, как прошли занятия. Сенченко, постанывая, сидел на завалинке, держась ладонью за плечо. Бабалька кинулась к нему, разорвала рушник, стала перевязывать открывшуюся рану.

— Ты ведь кровью изойдешь... Может быть, денька два не ездил бы?

— Умна ты, Ганна, да не во всем... Буду ездить, пока на ногах! — отрубил Иван Сергеевич.

И ездил. Брал каждый раз мешочек то с картошкой, то с капустой, то с помидорами. Иногда отвозил курицу.

Однажды как-то само собой под конец занятий вырвалось у Петра:

— Семен Львович, дали бы передохнуть отцу. У него рана на спине... Кровь идет...

С того дня учитель иногда оставлял Петра на ночь у себя.

— У вашего сына недюжинные математические способности, — сказал как-то он Сенченко. — Скоро я ничего ему дать не смогу.

Петро удивился: где Семен Львович нашел эти математические способности, и что это такое? Ну, сперва они решали на бумаге, сколько воды вытечет из одного бассейна в другой. Ему было трудно писать одной рукой. И он прибегнул к испытанному способу — угадал без вычисления на бумаге, где встретятся поезда, которые вышли из разных станций с неодинаковой скоростью. Семен Львович заметил это. Напряженно размышляя и сопоставляя расстояния и скорости, Петро в уме подвел оба поезда к условной точке, представлявшейся ему в виде полосатого шлагбаума, повисшего поперек железнодорожного пути. Казалось, будто кто-то посторонний вычислил километры, время движения этих поездов, и ему оставалось самое легкое — поймать, задержать эти скользкие числа и вслух произнести их.

За месяц-полтора Семен Львович незаметно, ненавязчиво подвел Петра к пониманию абстрактных величин, их взаимосвязи и взаимопроявления, пояснил, что все эти «иксы», «игреки» и «зеты» представляют собой обобщенные, отстраненные от физических свойств, явлений, событий количественные характеристики. Петро нацарапал несколько условных обозначений, записал правила и уже через неделю безошибочно решал системы уравнений.

Спустя некоторое время он усвоил бином Ньютона, арифметические и геометрические прогрессии, другие разделы алгебры для средней школы. Семен Львович достал из выдвижного ящика стола самое дорогое и ценное, что посчастливилось ему сберечь в годы гитлеровского лихолетья, — довоенные математические журналы, вестники, публикации, выпорхнувшие в мир с печатных машин России, Польши, Франции, Америки. В свое время он с любовью их собрал, скомплектовал, одел в разноцветные обложки. Отдал Петру один из журналов, чтобы он ознакомился с материалами и сказал, что понял, а что ему нужно объяснить. Через несколько дней Семен Львович убедился, что Петро ворвался, как солдат в чужую крепость, в сложный раздел высшей математики — дифференциальные уравнения.

Это случилось, когда Петро просматривал один толстый фолиант. На первых страницах, разукрашенных фигурками моряков на палубе корабля, с концов мачт, из острых выступов, из пальцев и волос людей сыпались голубые электрические искры. Разглядывая их, он наткнулся на простенькое начальное уравнение. Быстро его решил. Перевернув страницу, прикипел взглядом к столбику вычислений, исходивших из первого, несложного.

Семена Львовича позвала Авиталь, чтобы тот принес воды для купания пятилетней внучки. Он оставил фолиант Петру для забавы, пусть рисунки посмотрит. А вышло...

Петр Яковлевич и до сих пор сам не знает, как случилось, что он тогда постиг, овладел методикой вычислений, сопоставлений. А для Семена Львовича было приемлемым одно объяснение — талант, врожденные способности. Математическое нахождение связей между скоростью перемены электродвигательной силы в разных пространственных направлениях и скоростью ее видоизменения во времени далось Петру удивительно легко. Каким образом, каким путем он дошел до понимания известного термина — электродвигательная сила, он, улыбаясь, пояснил:

— Я смотрел на рисунки и думал... А еще до войны, когда я калекой не был, в наш колхоз привезли электромотор. Что-то же заставляло его вращаться, двигаться. Электричество... Или взять молнию, что повалила дуб...

Несколько дней Семен Львович не объяснял Петру ничего, тольконаблюдал и подсказывал некоторые более простые, более экономные приемы математических преобразований. Он понимал, что лютая судьба лихолетья, изувечив физически хлопца, будто смилостивившись, решила хоть как-то сгладить свою вину — наградила его острым, пытливым умом.

...Глядя на Петра, Семен Львович вспомнил голодные, полные отчаяния и унижения дни, когда он мотался по Галиции и Волыни, устанавливая громоотводы на панских мельницах и фольварках. Работал до кровавых мозолей, вкапывая высоченные мачты с острыми железными стержнями наверху. Он, физик с дипломом Венского университета, получал за свой тяжкий труд лишь несколько злотых, а невеждам-шляхтичам выписывали чеки на тысячи.

Он был уже женат на Авиталь, когда встретился под Брестом с выдающимся польским математиком Зарембой. Они засели в библиотеке фольварка и вместе рассмотрели сложную ситуацию. Она заключалась в некотором несоответствии математической и физической задач, связанных с электродвигательной силой, хотя между этими задачами существовала тесная связь.

— Послушайте, Шимон! — так Заремба называл своего младшего коллегу, знакомого ему еще со студенческих лет. — Идеально заостренного предмета в действительности не существует. Его можно допустить как идеал в математике. И что же тогда оказывается?

— Вай! Я именно и исхожу в своих расчетах из идеального острия, — виновато произнес Семен Львович. — Математическое поведение потенциала вокруг него имеет много общего с поведением потенциала вокруг очень острых проводников. Я рассматривал физическую ситуацию. Напряжение делается таким высоким, что происходит пробой... А вот в математической ситуации такого не случится, потому что в ней нет среды, которой угрожал бы пробой...

— Подождите, подождите... — Заремба что-то лихорадочно принялся считать на листке бумаги. — Ваша правда, нет... Хотя может наступить разрыв самих значений поля... Если подобное произойдет, потенциал в самой точке острия становится неопределенным... Его значение зависит от пути, каким мы приближаемся к острию...

Вскоре эти размышления Заремба отразил в публикации, помещенной в физическом вестнике Французской академии наук. Беседа пошла на пользу. Не забыл он и безвестного строителя громоотводов — выхлопотал Семену Львовичу небольшой курс лекций в Львовском политехникуме.

Жизнь стала немного лучше. С утра он спешил на кафедру физики, потом — в студенческие аудитории, сельские школы.

Не забывал наведываться и сюда, в Зборов. И вскоре подготовил здесь к поступлению в политехнический около десяти одаренных детей сельчан. Вай-мей! Ему удавалось распознавать таланты, вышелушивать их, как жемчужины из раковин.

Не за это ли его с Авиталь и маленькой Ривкой все тягостные и кровавые годы оккупации скрывали в подвалах зборовчане? Может быть, и за это. И эти его фолианты лежали замурованными в подвале, ожидая июльских дней сорок четвертого года, чтобы снова засветиться четкой печатью и яркими красками своих страниц. Не для кого-то — для дочерей и сыновей тех, кто спас его семью.

Он поселился в полуразрушенном доме, где лишь одну комнату прикрывал от непогоды обшарпанный, иссеченный шрапнелью квадрат крыши. Зборовчане отремонтировали жилище. Ни к чему не дозволили прикоснуться, все сделали сами. «Вы школой занимайтесь... Вкладывайте науки в головы наших сорванцов...» И он старался. Не жалея себя...

Веселое восклицание Петра вырвало Семена Львовича из плена воспоминаний. Он отобрал у него фолиант.

— Теперь, хлопче, я вынесу тебя во двор, к воде... Приведу внучку. Поиграйтесь на травке.

Приложив ко рту указательный палец, Семен Львович долго стоял, покачиваясь на тонких ногах и мурлыча себе под нос что-то протяжное и печальное.

— Если ты и дальше так пойдешь... Вай-мей! — Он схватил Петра под мышки. — Хватит сомневаться. Ты еще скажешь свое слово в науке. Ты так же одарен, как мой давний, еще довоенный друг — Суолем Мандельбройт...

Это он, Семен, посоветовал Суолему наплевать на спесивую шляхту, с помощью ребе Абрахама собрал ему на дорогу немного денег среди членов еврейской общины. Правда, никто из уважаемых служителей, в том числе и главный рабин Львова Ицхок Левин, палец о палец не ударили... Все сделали те, кто ныне превращен в пепел в Майданеке и Освенциме, перемолот в костедробилках в Кривчицах и Янове, облит мазутом и сожжен в Золочеве и Куровичах...

Мандельбройт поехал в Париж. Счастье ему улыбнулось, явившись в лице доброго и проницательного главы целой математической школы — Жана Адамора. Короткий разговор, посвященный проблемам математического анализа, который вырос из дифференциального и интегрального исчисления, закончился простым вопросом:

— Чем хотите заняться?

Суолем ответил коротко:

— Теорией функций.

С того времени во французской научной прессе одна за другой появляются публикации Суолема — все они здесь, заботливо собранные, упорядоченные, подшитые. Где теперь Мандельбройт? Последние известия о нем тоже здесь — он организовал конференцию математиков во французском местечке Нанси, преподавал в «Колледж де Франс». Потом — оккупация, разорение, расстрел... А может быть, Суолем уцелел?..

Как бы там ни было, что бы там ни случилось, а Семен Львович гордился той страной, где вырос: она подарила жизнь для Авиталь и внучки Ривки. Гордился той землей, на которой ставил громоотводы. Гордился проселками, что вывели на широкую мировую дорогу Зарембу с Мандельбройтом. Наука интернациональна, познание природы и ее законов не знает границ.

Пусть этот искалеченный хлопец с достоинством протянет еще дальше беспрерывную нить открытий. Семен Львович почувствовал, что свое предназначение на земле он оправдает щедрой передачей всего узнанного вот таким молодым, порывистым, жаждущим знаний.

...Когда поздно вечером около хаты появился на велосипеде Сенченко, Петро сидел на крыльце, играя с пятилетней Ривкой — черноволосым, худощавым и непоседливым чертенком; она то дергала его за ухо, то за давно не стриженные волосы или залезала ему на плечи и подпрыгивала на шее.

Семен Львович отвел запыленного и усталого Сенченко в курятник. О том, что говорил он отчиму, Петр Яковлевич узнал позднее от бабальки.

— Везите Петра в Москву, везите в Ленинград или в Киев. Каждый академик вам ножки поцелует за то, что вырастили такого... такого... такого...

Семен Львович хотел было сказать то, что ему известно. Но не сказал.

Годы и война стерли из памяти имя индийского юноши, оставив, словно веху, имя его английского учителя — Харди. Профессор Харди восторгался необычайными природными способностями своего ученика, не имевшего даже начального образования. Как же звали того ученика? Роджа... Роджа-кришен?.. Да, так! Безграмотный юноша при исследовании натурального ряда чисел проявил себя гением. Возведение числа в степень, извлечение корня, разбивка на группы — все это было той средой, где он плавал как рыба в воде, чувствуя себя свободно, непринужденно, раскованно.

Или взять югославского парня, мучившегося бессонницей... Он свободно оперировал дифференциальными уравнениями, брал интегралы, совершенно не понимая, откуда и от кого исходят все эти приемы и навыки оперировать сложнейшими математическими абстракциями.

В голове Семена Львовича теснилась целая шеренга примеров... Он заметил определенную закономерность. В большинстве случаев математически одаренные люди страдали каким-то физическим недостатком.

Ничего этого Семен Львович не сказал. Эти слова зацепились за его сухие губы и так и не слетели с них, оставшись вечным сокровищем человека, пережившего не одно лихолетье, с головой погруженного в свои поиски, открытия и постижения, доселе не известные миру, но от этого не менее ценные.

Неохотно, будто предчувствуя долголетнюю разлуку с маленькой Ривкой и вечную разлуку с Семеном Львовичем, умащивался Петро за спиной Сенченко. Когда названый отец собирался нажать на педали, он остановил его:

— Подожди, тату! Пусть Семен Львович подойдет...

Тот не задержался. Петро выпростал из-под ремня руку, протянул к тонкой шее учителя, обнял:

— Спасибо, Семен Львович! Вы раскрыли во мне человека. А впервые это сделала бабалька...

Вот она... Лежит, убранная во все праздничное, спокойно и умиротворенно: «Пецька, приезжай приглядеть за смертью».

Приехал...

В хату заходили односельчане. Те, с кем прошла молодость бабальки. С кем она вступала в колхоз. С кем спасалась от фашистов и трезубников. Их было не так уж и много. У Петра Яковлевича защемило сердце — сколько их ушло туда, откуда никто не возвращается... Ушло преждевременно, до срока...

Больше было молодых. Их бабалька вывела из церковного подземелья... Не забыли, как не забывали все время после войны. Называли ее своей спасительницей... Она отвела от них смерть... А ее никто уже не в силах спасти...

Все стояли везле гроба молча, думали, переживали... А завтра следом за гробом пройдут по улице, чтобы отдать последние почести и бабальке, и земле, которая ее примет...

А раньше бабальки ушел Иван Сергеевич... Отец...

17

С вечера Аида ставила стрелку будильника на семь часов. Похудевшая, осунувшаяся, она безвольно падала на кровать, не чувствуя ни сил, ни желания прибрать в квартире. Ее белокурые волосы утратили свой блеск, потемнели, приобрели пепельный оттенок. Под большими черными глазами, бесстрастно спокойными и безоблачными раньше, залегли продолговатые фиолетовые круги. Уголки полных губ вытянулись вниз, придавая лицу выражение обиженного ребенка. Заострился маленький вздернутый носик.

Ей не хотелось подшивать ни юбки, ни платья, они уже не обтягивали ее стройную, словно высеченную из мрамора, фигуру, свободно свисали с плеч и бедер. А ведь совсем недавно она ходила, гордо вскинув голову, выпятив красиво очерченные полные груди, будто счастливая молоденькая мамаша, только что выписавшаяся из роддома.

Аида матерью еще не была. Считала — преждевременно. Да и станет ли ею? Где-то в уголках сознания шевелился маленький теплый котеночек надежды. Сейчас, гладенький, нежный, он сидел молчаливый, придавленный неожиданными заботами. «Сиди, сиди, может быть, дождешься, может быть, и вырвешься еще на широкий простор, распушишь шерстку, распрямишь ушки и хвостик...»

Включив газовую колонку, открыла кран. Бросила в таз несколько разноцветных сорочек, чтобы постирать.

Есть не хотелось. Все же поставила на газовую плиту кастрюльку с нечищеной картошкой. Пусть булькает. Если не съест сейчас, утром не придется рано подниматься, полежит лишних полчаса.

Насыпав в таз стиральный порошок, постирала сорочки, повесила сушить на шнур, протянутый вдоль ванной. Разделась, попробовала ногой воду, невольно вскрикнула — горячая. Пустила холодную. Стала рассматривать себя в зеркале, поглаживая бедра, живот, грудь. «Будто бы такая, как и другие женщины. Не бог весть какая красивая, но и не уродливая. Я еще могу нравиться мужчинам. Где, в чем, когда я просмотрела перемену в чувствах Григория, позволила ему отдалиться, охладеть, очерстветь? И сама отдалилась, очерствела. Недаром же он дразнит меня непорочной. — Холодной воды набралось вдосталь, она сделалась ласковой и приятной, как руки Гриши в первые годы замужества, когда нежно и ласково перебегали по шее, по спине. — Разве... Разве действительно надо в этих интимнейших, самых святых отношениях, когда зачинается жизнь, быть жадной, разнузданной, неутолимой? Разве целомудренная сдержанность мешает проявлению затаенного, заветного? Выходит, что так...»

Став на колени в ванной, вылила на голову заранее приготовленное яйцо, взбила его пеной, смыла. Сполоснув волосы, легла навзничь в воду, расслабила мышцы. Необычное для последних дней спокойствие охватило ее. Не хотелось ни думать, ни копаться в своих чувствах и переживаниях. Тепло воды, казалось, переливалось в ее тело, согревая мышцы, восстанавливая силы.

«Довольно нежиться! — приказала она себе. Намочив и намылив мочалку, принялась тереть грудь, живот. Как ни извивалась, чтобы достать до лопаток, так и не сумела. Вздохнула: — Нет Гриши».

Насухо вытершись, накинула халатик, побежала на кухню. Почему-то очень захотелось есть. Картошка в мундирах поспела как раз своевременно. Начистив, сложила в тарелку, помаслила, посолила, полила сметаной. Руки дрожали, когда резала хлеб и посматривала на картошку. Ишь ты, проголодалась не на шутку. Придавленный горечью событий, перемен, переживаний мозг сосредоточился на еде, отодвинув куда-то ежедневные потребности, удовлетворение которых необходимо для поддержания жизни. Теперь же, немного расслабившись в блаженном предчувствии двух выходных, Аида почувствовала настоящий голод.

Сев на краешек стула, поискала взглядом вилку. Ее не было. Поленившись выдвинуть ящик стола, махнула рукой и прямо пальцами схватила картошку — белую, разваренную, помасленную, политую сметаной. Эх, и еда! Когда это она с таким наслаждением ела? Пожалуй, еще у мамы... Подоив корову, она каждое утро выпивала полную кружку теплого молока, съедала посыпанный солью кусок ржаного хлеба.

— Забыла про хлеб, — беспечно упрекнула себя. — Недотепа...

Но хлеб лежал на другом конце стола, за ним надо было протягивать руку.

— Ладно, обойдусь... И так вкусно.

Выпустив струю пара, весело и призывно заурчал чайник.

— Ну чего кипятишься? — как к живому обратилась к нему Аида. — Сейчас я тебя успокою.

Она выплеснула из голубого керамического чайника в раковину старую заварку, насыпала из вновь разорванной пачки щепотку зеленого чая, налила кипятку. Настоится, растворится, станет крепким и душистым — тогда и попьет. Облизывая пальцы, доела картошку. Быстро вымыла посуду, поставила на полку сушиться. Включив свет, вошла в спальню.

Вынимая из шкафа постельное белье, увидела выходной костюм Григория. Подняла руку, задумчиво погладила лацкан. Это к нему она совсем недавно, всего-навсего осенью, прикрепляла вот этот бронзовый значок — земной шар в виде человеческой головы смотрит вдаль, во Вселенную; казалось, его зовут зеленые мерцающие созвездия. «Почему же ты меня не позовешь, Гриша?» — прошептала Аида, прижав щеку к лацкану пиджака.

С минуту она стояла в оцепенении, закрыв глаза, пока что-то чужое, враждебное не потревожило ее задумчивость. Что? Она огляделась, прислушалась. Глубоко вздохнула, и это чужое, чуждое внезапно ворвалось в нее так, как это не раз случалось на работе, когда она заходила в кабинет Майи Львовны Беркович. Ее запах, ее духи.

Поспешно, чтобы избавиться от этого запаха, схватила белье, кинула на кровать. В сердцах грохнула полированной дверцей шкафа, щелкнула ключом. Принюхалась... Нет, не слышно.

Успокоившись, включила торшер, застелила кровать, взбила подушку, расправила одеяло, недавно купленное, красивое, с шелковым верхом. Постояв над холодной постелью, выключила верхний свет, придвинула торшер к кровати: «Почитаю...»

Взяла с полки книжного шкафа какую-то книгу. Перевод с английского. Две женщины любят одного мужчину. Одна изменяет своему мужу, чтобы быть с чужим, другая оберегает себя от посягательств другой женщины. В конце концов клубок закручивается так, что Аида перестала верить в способность автора его распутать. Закрыв книгу, взглянула на название и не поняла, почему на обложке написано «Счастливая пора». Отложила книжку в сторону, погасила торшер.

Долго лежала с подложенными под голову руками, с раскрытыми глазами, лениво перебирая мысли, которые приплывали и отплывали, как гонимые ветром по воде засохшие осенние листья. Ей казалось, будто она кого-то ждет. Вот-вот щелкнет английский замок, стукнет входная дверь, заскрипит паркет. Кто-то что-то заденет, пройдет по коридору, шаркая шлепанцами. В спальню влетит полоса света и выскочит обратно в прихожую, прихлопнутая дверью. Твердые шершавые пальцы нащупают край одеяла. Откинут его. Тяжелое тело, невидимое в темноте, но такое знакомое и родное, вдавит пружины, придвинется ближе, и она жадно вберет в себя его запах. Крепкие пальцы коснутся груди, согреют ее. Она долго будет лежать в ожидании, зная, что сладкая расслабленность постепенно будет разливаться по ее телу до тех пор, пока не коснется сердца. Тогда она, вся открытая жгучему желанию, обмякнет, вздрогнет и ощутит каждой клеточкой своего тела, что ее желание передалось тому, другому. Он отнимет руки от ее груди, подсунет их под шею, повернет ее лицом к себе. Губы встретятся с губами... Аида разбросала руки по одеялу, скрутила его так, что оно стало похожим на круглый валик, что есть силы прижала к груди. Вцепившись зубами в ткань, застонала:

— Гриша!.. Где же ты, Гриша?..

Продолговатая прямоугольная пристройка, приткнутая к глухой стене Института матери и ребенка, немного украшала своими широкими окнами, застекленными тонким, как первый ледок в лужах, стеклом это устремленное в небо кирпичное здание.

Едва солнце касалось лучами круглых склонов Кайзервальда, как стекла вспыхивали розовым цветом и склоны покрывались мерцающими отблесками, брошенными полными пригоршнями и на ближние холмы, и аж туда, вниз, к подножию, где вьется среди пришедших в ветхость хат узенькая полевая дорога. Даже кудрявые дымки, застывшие над трубами, слегка розовели.

Майя поднималась в институт с другой стороны холма, пришитого к городу серпантином асфальтированной дороги, толстыми нитями проводов, закопанными в землю трубами водопровода, газа, канализации. Шла не торопясь, пропуская мимо себя хозяйственные машины с продуктами, другими припасами, без которых задохнулся бы и омертвел весь сложный организм института.

В утепленном тамбуре поздоровалась с пожилым вахтером, спросила, кто пришел, кто опоздал, подрисовала брови перед вмурованным в стену овальным зеркалом.

— Если меня кто будет спрашивать, я в оранжерее, — сказала вахтеру. — Не задержусь. На обход успею.

Процокав каблучками, как по клавишам пианино, по узким ступенькам, она приблизилась к двери пристройки — своего царства, созданного, выращенного ее стараниями и усилиями. Придирчиво посмотрела на склонившуюся над приборами дежурную, протянула холеную руку с длинными ногтями — дескать, поторопитесь. Дежурная подала ей лист бумаги с результатами ночных измерений — температура воздуха, грунта, насыщенность питательными веществами раствора, подаваемого корням растений.

Майя заметила: после полночи в оранжерее похолодало на два-три градуса. Чепуха! На свежем воздухе перепады куда больше.

Она вошла в Первое отделение, отгороженное от длинного и просторного помещения толстым прозрачным органическим стеклом, всеми правдами и неправдами добытым на автобусном заводе. Это ж скольким мастерам-стекольщикам пришлось экономить миллиметры на раскройке стекла, чтобы дать ей эти полтора десятка квадратных метров! Она симпатизировала этим людям не за подарок, не за то, что осознали потребность помочь ей в научной работе, нет. Симпатизировала за умение где-то что-то сэкономить, где-то схитрить, где-то проявить смекалку. Имея столько материала под рукой, ее бывший муж Иосиф Самуилович стал бы миллионером!

В ящиках у стены росли большие и маленькие деревца разных пород — лиственные и хвойные. Листья не опадали и зимой благодаря старательно подобранному соотношению между температурой и влажностью, соблюдением наиболее выгодного для растений режима питания, освещения.

Здесь она заложила для своего восхождения на престол науки одну из стартовых площадок. Было тут что-то от всеобщего увлечения, что-то и от здравого смысла и горячей надежды — а вдруг получится?

Вещества, способствующие при многих условиях развитию злокачественных опухолей. Cancer в переводе с латинского — рак.

Канцер...

Приложив кончик языка к припухшей верхней губе, что придало ее лицу игривый и вместе с тем озабоченный вид, Майя дотронулась пальцем к сосновой веточке, вздохнула: «Григория бы в это царство зелени, свежести и аромата. Что бы он сказал о моем увлечении? Нет, не так! Разве одну ступеньку можно называть таким громким словом? Не криви душой, чаечка, можно! Из таких ступенек, исчезнувших и покрытых туманом прошлого, удалось бы сложить... — Она не подобрала определение, чтобы осудить или оправдать себя за непостоянство. — Разве это грех, что целый ряд моих начинаний я не смогла... Ну, тогда я не все обдумала, порола горячку... Результат? Срыв или неудача... Зато теперь, отдавая столько времени экспериментам... Да мне памятник должны поставить, если я найду способ борьбы с воздействиями канцерогенов на человеческий организм! С воздействиями, которые в конечном счете приводят к раковым опухолям... Я начала не с людей, не с теплокровных. И неожиданно, и оригинально! — Майя подошла к вмонтированному в стену стеллажу, провела рукой по картотеке. — У меня собралось много сведений. Они опровергают мое давнее ошибочное представление, что канцерогены вредны только для человека и других теплокровных. Для птиц, рыб, змей, бесхребетных. А для растений? В них нарушается развитие корней, формирование сосудов, клеток...»

Майя ласково погладила пушистую веточку сосенки.

— Как чувствуешь себя, моя маленькая? Не заболела?

Целый год она без жалости вводила канцерогены в грунт, в корни, под кору. Сосенка показала ей, как эта подкормка поглощается корнями, перемещается в ствол и ветки. Что она вводила? Нитросоединения и бен/а/пирен. Да-да, они разлагались в теле сосенки и были использованы ею. Что из этого? Не так уж и мало! Острые кончики иголок начали казаться Майе кончиками страниц ее монографии. А что! Растения обезвреживают воздух, очищают среду... Продвигаясь шаг за шагом, изучить, как именно они расщепляют и разрушают канцерогены! Это новые препараты, новые способы лечения. В конечном итоге — слава, уважение, награды, звания.

Майя села на стул возле картотеки. Чуткие пальцы привычно пробежали по верхнему срезу карточек. Коснувшись отдельной, скрепленной тонкой капроновой ниткой стопки карточек, отдернула руку, будто обожглась: «Почему же я тогда... Григорий ведь был... Он бы сумел подсказать...»

Майя закрыла глаза, задумалась. Представила себе недавнее...

С Карпат привезли кустарники и высадили в новом микрорайоне. Надеялась, что они очистят воздух от вредных примесей. После веселого и шумного субботника почти каждый день ходила туда, наблюдала. Заметных результатов не было. Попробовала заставить растения бороться энергичней — во время поливки вносила в грунт стимулятор. Ее предположения не подтвердились. Она как в горячке принялась менять стимуляторы, режим полива... С едва сдерживаемым раздражением пропускала мимо ушей въедливые замечания профессора-руководителя: «Торо́питесь! Не набрали достаточного количества экспериментальных подтверждений, а выводами сыплете как горохом». «Старик-старик! Тебе-то некуда спешить, у тебя все позади. Что в тебе отозвалось? Старческая зависть и консерватизм? Мне спешить нужно, мне! Дорогу к славе мне вымостят эти кустарники».

И только тогда, когда кустарники погибли черт знает почему, опомнилась. «Не посмотрела в корень», — издевалась сама над собой. Издевка... Она не укусит... Укусил старый профессор.

Из всех насаждений уцелел только один кустик. Даже не кустик, а веточка на нем. Она, равнодушная, опустошенная, махнула на все рукой, не придала значения словам профессора-руководителя: «Негативный — это тоже результат. По своим выводам он не уступает позитивному. Бросаете наполовину сделанное».

Окружив веточку жердинками, он принялся колдовать над нею. Все было — анализ грунтов, растворов, измерение перепадов температур, освещенности, пробы воздуха. Тысячи проб! Она удивлялась — откуда, из каких закоулков своей сухощавой немощной фигуры профессор добывает столько энергии, что ее хватило бы, наверное, на освещение целого микрорайона.

До крови искусала губы, узнав об открытии профессора: специально подобранные и растворенные в воде канцерогены стимулируют рост кустарников и деревьев. Увеличивается размер и количество органов. Их листва в полтора раза больше, чем у контрольных. И главное — профессор открыл закономерности перестройки жизненных процессов растений, доказал, почему они становятся неуязвимыми для целых полчищ микробов и вредителей-насекомых.

Всего одна веточка... Знать бы наперед, что она подарит профессору звание академика, почет, всеобщее признание! А ей, затеявшей все это...

Майя достала нужные выписки, пробежала их взглядом, чтобы освежить память. «Моя новая затея... Иосиф Самуилович посмеялся бы. Гриша поддержал бы и подбодрил...» Она взяла журнал для записей, направилась в противоположный конец оранжереи, где целый год в обливных горшочках, расставленных на стеллажах, крепли, расцветали лилии — белые, голубые, фиолетовые — всех видов и подвидов, которые удалось разыскать. Выйдя в тамбур, взглянула на показания приборов — давление, температура, содержание кислорода. Сказала дежурной сестре:

— Перенесите для эксперимента цветы пятого, седьмого, четырнадцатого секторов. Пусть техник подготовит их к работе.

Низенькая чернявенькая девушка, недавняя выпускница средней школы, почему-то шепотом заверила:

— Будет сделано. Будет исполнено.

Майя неохотно пошла на обход больных. В коридоре возле ординаторской буднично поздоровалась с коллегами, свысока взглянула на сестер и санитарок, задержала любопытный взгляд на новенькой санитарке Аиде.

Полмесяца тому назад в ее кабинет нерешительно вошла повязанная пуховым платком молодая женщина в дубленке, в сапожках на высоких каблуках, стройная, точно изваянная из мрамора. Она уже приходила однажды. Тогда Майя отказала ей в работе. Не было свободных мест. А в этот раз... Ее поразили смятение, боль, страдание в глазах молодицы. На вопрос, что она умеет делать, женщина чистосердечно призналась — ничего. Кроме домашней работы. Призналась с нескрываемой безнадежностью, заранее ожидая отказа. Эта безнадежность и подкупила Майю.

— Хотите научиться? Нам нужны санитарки.

— Век буду благодарна, — вырвалось у молодицы.

Аида была старательной, трудолюбивой, все указания выполняла своевременно. У Майи не было претензий к ее работе. Сейчас, присматриваясь к Аиде, Майя неожиданно заметила, что у нее белокурые волосы и черные-пречерные глаза.

«Полная противоположность мне», — подумала она с неприязнью, и ей вдруг захотелось чем-то уколоть Аиду. Бросила сердито:

— Вы небрежно причесаны, халат на вас мешком висит. Чему от вас научатся дети?

— Во всяком случае, я не буду учить их приваживать чужих мужей, — отпарировала Аида, вызывающе посмотрев в глаза Майи. — Халат мой выстиран, выглажен... Волосы причесаны... Я придерживаюсь служебных инструкций.

Майю не очень-то задела дерзость Аиды.

— Если бы их придерживались в семейной жизни... — легко, словно дуновение ветерка, прошелестел ее голос. Она не договорила, но Аида все поняла. Эта намекает на ее непорядочность, сомневается в ее верности. Да как она смеет! Надо было немедленно дать отпор. Но Аида не успела этого сделать.

— Возьмите истории болезни. Пойдете с нами, — приказала Майя, решив не продолжать взаимный обмен язвительными комплиментами.

Никто из присутствующих не придал значения этой словесной перепалке. Ничего особенного, обычная рабочая нервотрепка.

Не поднимая головы, Аида зашла в ординаторскую, схватила пачку папок со стола. Пользуясь тем, что ее никто не видит, лацканом халата вытерла влажные глаза, поправила волосы. Когда она вышла из ординаторской, услышала недовольный голос Майи:

— Копуша какая-то... Если хотите опоздать — поручайте ей. Наконец-то их светлость изволили явиться.

Закусив губу, Аида молча внесла папки в первую палату, где лежали дети с легочными простудными заболеваниями, острыми осложнениями. Мальчики и девочки, толком не научившиеся говорить, о чем-то лепетали между собой и хорошо друг друга понимали. Они не бегали, не кричали, что-то степенное и по-взрослому серьезное проглядывало в их личиках. Поняв, что это и есть страдание, еще не осознанное мозгом, но остро ощутимое телом, Аида прониклась мучительным сочувствием к этим маленьким симпатичным человечкам. Она с неизвестной ей раньше ревностью увидела, как белобрысенькая девочка с голубыми барвинковыми глазами жадно потянулась к Майе.

— Тетя Майя... вава...

Заученно ловким, выверенным движением Майя оголила ее до пояса, приложила ладонь к худенькой спинке, постучала по ней кончиками пальцев, осмотрела шейку, потрогала за ушками.

— Головка не болит?

— Нет...

— А здесь?.. — Майя нажала на тоненькую ключицу.

— Ой...

— Еще один день давайте антибиотики, витамины... Завтра назначьте на консультацию к профессору, — сказала Майя старшей медсестре с такой озабоченностью, что Аида вздрогнула. Какая же беда подстерегает эту маленькую девчушку? Как отвести ее, эту беду?

— Будешь бегать, будешь... — пообещала Майя. — Позже... А пока лежи под одеяльцем.

Марийка натянула на себя рубашечку, спряталась под одеяльцем.

Майя погладила головку девочки и подошла к соседней кроватке. Закованные в гипс ножки мальчугана, положенные на простыню, не мешали ему передвигать по койке автомашину с прицепом. В кузове машины он катал маленького тряпичного зайчика, а в прицепе — белочку. Черная обезьянка, сделанная из ниток, попала под колеса автомашины, они безжалостно переехали ей ноги. Зайчик соскочил с кузова, подхватил обезьянку, положил ее в прицеп, чтобы быстренько отвезти в больницу...

— Маркуша, как твои ножки? — Майя положила руку на бледные пальчики с синими ногтями, выглядывавшие из-под гипса. Недавно она перевела этого мальчика из хирургического отделения в терапевтическое: там он лежал один, не мог заснуть, хныкал, просился к маме. Здесь, рядом со сверстниками, Марко стал хорошо спать, у него появился аппетит, интерес к игрушкам. Часто он подсознательно воссоздавал несчастный случай, который произошел с ним: улица, автомашина и страшные колеса — они неумолимо накатываются, сбивают с ног... Шофер, сбивший Маркушу (в случившемся он не был виноват), почти каждый день приходил в палату с родителями Марка и по совету Майи рассказывал мальчику, как все произошло. Этим самым он ослаблял психическую травму ребенка. И дрожащий, испуганный, прибитый горем мальчуган — таким он был в первые дни — постепенно приходил в себя. «Вот она — неимоверная гибкость и подвижность психики, — подумала Майя. — Только надо разумно и расчетливо воспользоваться этой податливостью».

— Тетя доктор, мне уже можно вставать? — поднял на Майю черные любопытные глазенки Маркуша.

— Не знаю. Послушаем, что скажет хирург.

Пожилой морщинистый хирург склонился над кроваткой Марка.

— Сейчас осмотрим твои ножки и решим.

Марко, забыв про игрушки, потянулся к хирургу.

— Возьмите меня на руки, — попросил он тонким голоском, задыхаясь от нетерпения, от ожидания радостных минут.

— Да разве я такого казака, как ты, подниму?

— Ой, больно! — крикнул Марко, когда хирург надавил на гипс ниже колена.

— Вот и хорошо, что больно. Возобновилась чувствительность ткани... Слышишь, Марко? Разрешаю тебе... Слезешь сейчас с постели, постоишь немного, и хватит... Завтра я еще посмотрю. Возможно, еще что-нибудь тебе позволю. Согласен?

Маркуша весело кивнул.

— Ну, давай слезай...

Аиде нравилась работа хирурга. Как он тепло, заботливо осматривает больных ребятишек! Разговаривает с ними всегда будто со взрослыми. А Беркович... Внешне она вроде бы приветлива и внимательна к детям. Но при осмотре их она незаметно для самой себя вплетает ниточку будничного безразличия к ним. Нет у нее той безоглядной преданности детям, которая чувствуется у старого хирурга и на которую безоговорочно откликаются малыши, тянутся к нему ручонками, глазами, всем тельцем. Чем-то сугубо женским, сугубо материнским Беркович обделяет их. Все она делает правильно, внимательно, добросовестно, но ее мысли и чувства, ее естество находится где-то далеко от детей.

«Я бы не так... Беспомощные, доверчивые, чуткие... Замурзанные носики, растопыренные пальчики. Это преступление — обманывать их... Если бы у меня...» — Аида вдруг залилась румянцем, вообразив, что держит своего ребенка на руках.

— Что это с вами? — Майя внимательно присмотрелась к ней. — Вам обременительно исполнять несложную работу?

— Я её выполняю. Моя обязанность...

— Отведите двух девочек из старшей группы в оранжерею. Оденьте их. Да поторопитесь.

Аида шла в палату старшей группы и с гневом думала: «Потаскуха! Каждому мужику на шею вешается. Даже к женатым пристает. Охомутала и моего Григория. Ведь это ж стыд надо совсем потерять! Неудивительно, что и к детям она... Себя любит в мужиках, себя любит в чужих детях...»

Одев двух девочек, Аида взяла их за ручки:

— Пошли, мои маленькие.

Ей так хотелось, чтобы эти ручки были родными!

18

Сенченко выстрогал для Петра из высушенной липы две легонькие ноги-деревяшки. В их верхней части выдолбил ложбинки, куда вставлялись культи, устелил изнутри гусиным пухом. Сквозь прорезанные дырочки продел ремешки, застегнул на Петре широкий кожаный пояс, к нему прикрепил ремешки-подвязки.

Петро встал и чуть было не упал — Сенченко вовремя подхватил его под мышки.

Натерев кровавые мозоли на культях, Петро все же научился немного передвигаться по двору, иногда забредал на улицу. Опираясь рукой на длинную палицу, он удерживал равновесие и медленно переставлял деревяшки.

По вечерам бабалька грела воду, парила культи, смазывала их гусиным жиром. В утру они затягивались струпьями, и на следующий день их было очень больно — в глазах темно — всовывать в деревяшки.

— Ты терпи, сынок, — говорил Сенченко, скручивая длинную самокрутку. Прикурив ее от уголька из печи, тут же отбрасывал, долго и люто кашляя. — Страх как хочется курить... А нельзя.

Почти каждый день он ездил в Зборов на перевязку — давала о себе знать фронтовая рана. Его щеки запали, скулы заострились, и Петро, замирая от недоброго предчувствия, думал: что будет с ним, калекой, если Иван Сергеевич сляжет?

Утешало одно — фронтовой разведчик не собирался отступать. Он ежедневно брился безопасной немецкой бритвой, ежедневно подшивал к гимнастерке беленький подвороничок и с хозяйством управлялся так, будто никакая хвороба не донимала его.

— В нашем солдатском деле что главное? — спрашивал он Петра, когда тот ложился в кровать. — Исполнить приказ командира, вот что! Погиб офицер, ранены твои товарищи — ты сам себе становишься и командиром, и подразделением. И знамя гвардейское в своем сердце хранишь. Оно тебя из любой беды выручит, лишь бы верность ему сберег. Ведь это не просто красная материя, а частица твоей страны, твоей жизни и совести.

— Вырос ты уже, Пецька... Науку не бросай, — говорила бабалька, поглаживая распаренные культи. — Заглядывай в книжки, что получил от Семена Львовича. Славный он человек, дай ему бог здоровья.

Бабалька ничего не говорила о своих взаимоотношениях с Сенченко. Но Петро радовался: видел, что любовь между ними крепнет.

...Перед отъездом в Москву навестили Семена Львовича. Ривка, маленький чертенок, не отходила от Петра — что-то ему лепетала, показывая цветы, пока не заснула, положив головку на его деревяшки.

Сенченко поставил на лавку корзину с яйцами и куском завернутого в капустные листья сливочного масла. Семен Львович не отказался — с харчами плохо.

— Иван Сергеевич, — приложив руку к груди, вздохнул он. — Вы не должны допустить... Нет, вы не должны допустить, чтобы исключительный аналитический ум Петра... Вай-мей!.. Он еще Замору и Мандельбройта за пояс заткнет!..

Ривка плакала, когда они поехали на железнодорожную станцию...

Тело бабальки выносили из хаты. На руках людей она в черном гробу направлялась к месту вечного покоя и нескончаемого продолжения своей жизни, которая перельется и уже перелилась в память, в поступки тех, кого она оставила после себя.

День выдался ясным, безветренным. С веток опадал иней, рассыпая облачка блестящих искр. Увязая в снегу, Петр Яковлевич вместе со всеми влился в раскрытые ворота кладбища, приблизился к могиле. У ног желтели замерзшие комья земли. «Холодно будет бабальке... Она хотела бы летом...» Наклонившись над гробом, поцеловал бабальку в лоб, в закрытые холодные глаза, губы.

Шофер подхватил его под руки, помог подняться и сделать шаг в сторону — односельчане тоже хотели попрощаться с бабкой Ганной.

Петр Яковлевич оперся о гранитную пирамидку с бронзовой пятиконечной звездой и отдернул руку, будто обжегся. Знал почему, но не отводил взгляда от гроба, который на вышитых рушниках опускали на дно могилы. Заскрежетали лопаты, глухо застучали комья земли о крышку гроба...

И лишь тогда Петр Яковлевич повернулся к пирамидке, стер рукавом налипший снег, прочитал надпись: «Сенченко Иван Сергеевич, гвардии лейтенант запаса, разведчик 1‑го Украинского фронта». Теперь их здесь будет двое — самых родных ему людей. Теперь... А тогда, в тот ясный осенний день, с Иваном Сергеевичем они ехали в Москву...

...Оставив Петра в зале для транзитных пассажиров, Сенченко отправился в главное управление кадров Министерства обороны, потом в Главное медицинское управление, в Центральный госпиталь инвалидов Великой Отечественной войны. Долго мотался он по разным учреждениям, пока судьба не свела его в Академии наук с Николаем Александровичем Гернштейном.

Со временем, будучи уже взрослым, вспоминая рассказ Сенченко о встрече с Николаем Александровичем, Петр Яковлевич догадался, о чем говорил ему творец теории многоуровневой иерархической системы движения, позднее воплощенной в моделях шагающих и иных роботов. Такие сложные динамические системы, как человеческий организм, используют свыше восьмисот мышц для разного рода движений. Могут ли все они управляться из единственного центра? Нет. Существует целый ряд соподчиненных друг другу систем разных уровней, каждый из которых относительно автономен. Пределы этой относительности, автономности устанавливаются центром высшего уровня.

Николай Александрович повел Сенченко в свой институт, чтобы показать, как и что делается для возвращения к активной жизни таких людей, как он, Петро. Возле пультов, препараторских столов, в мастерских ученый старался ознакомить его с одной из выдвинутых им идей физиологической активности.

— Я уверен, что в каждом живом организме есть план его будущего поведения... Я не в состоянии, и, думаю, никто другой тоже, описать существо простыми схемами, которые включали бы лишь его память, короче говоря, прошлое этой системы и реакции на внешние раздражители или нынешнее ее состояние. Обращение к будущему — угловой камень моих умозаключений. Планирование будущего — будь это еще не сделанное движение, шаг, поступок, действие — важнейшая составная часть управления. Теперь мы изучаем, какие подсистемы в живом организме занимаются этим. На мой взгляд, нужны хотя бы две подсистемы. Одна решает текущие задания и ориентацию в реальном времени — пространстве. Другая — предусматривает будущее поведение всей системы.

Никто не предполагал, наверное, и сам Николай Александрович не ведал, что через несколько лет его труд, многократно выверенный, систематизированный, логически выстроенный, воплотится в книгу и станет известным во всем мире — «Очерки по физиологии движений и физиологической активности».

Сенченко мало что понял из пояснений ученого. Но хорошо запомнил его слова:

— Обнадеживать вас не могу. И отказать не имею права. На обычный серийный протез сам не соглашусь. Как быть? Давайте попробуем. В исследовательском институте протезирования приближаются к завершению некоторые экспериментальные разработки. Ваш случай исключительный. Мы так к этому и отнесемся. Сегодня ехать туда уже поздно. Поедемте завтра утром. Осмотрим. Посоветуемся. Что-нибудь решим. Там есть светлые умы...

Сенченко перевез Петра с Киевского вокзала на армейскую спортивную базу неподалеку от аэровокзала. Устроились в тесной каморке с двумя солдатскими койками и столиком.

Ждали несколько дней, пока освободится место в институте протезирования. Наконец Иван Сергеевич отвез Петра туда, а сам отправился в госпиталь инвалидов. Он не подавал виду, что рана не дает покоя. Шутил, подбадривал Петра, обещал, что летом научит его косить сено, рожь. Прощаясь, сунул под подушку пачку денег:

— Попросишь кого-нибудь из сестер, сбегают на рынок, купят яиц, яблок или колбаски.

Сразу же после его ухода прибыл с целой свитой Николай Александрович Гернштейн. То один, то другой доктор мяли культи Петра, что-то записывали, снова мяли. Спорили: делать или не делать операцию, чтобы вывести концы нервных волокон ближе к коже.

— Нет-нет!.. — заикаясь, дернул Петро Николая Александровича за полы халата. — Меня уже резали...

Гернштейн положил ладонь на его худое плечо, обвел взглядом врачей:

— Сделаем иначе. Измерениями установим участки кожи, где наблюдаются наибольшие колебания биопотенциалов. Начнем с руки.

Петро с жалостью проводил взглядом приземистую фигуру Николая Александровича и почувствовал, как к культе притронулось что-то холодное. Двое молодых парней в белых халатах прикрепили к какому-то прибору проводки в разноцветной изоляции и поочередно дотрагивались к культе кончиками проводов с металлическими наконечниками, посматривали на стрелку прибора и записывали его показания в толстую тетрадь.

— Ты действительно на мине подорвался? — улыбаясь, спросил один из них, Сашко, и добавил: — Ты не обижайся. Я радуюсь надежде... Нервы у тебя чуткие.

— На мине... На чем же еще? — буркнул Петро.

— Могло снарядом, осколком... Мне три пальца разрывной пулей отчекрыжило. Видишь?

— Не слепой. Вы меня быстро на ноги поставите?

— Какой шустрый! — засмеялся другой парень, Виктор. — Попробуем руку смастерить, проверим на ней наши идеи и наблюдения, переплавим их в металл и...

— Долго! — вырвалось у Петра.

— Чудак-человек! Если бы не такому, как ты... — обиделся Сашко. — Будем денно и нощно...

— Подожди, дай объяснить... — повысил голос Виктор. — Я тебе немного популярно про биоэлектрические системы... Именно такой системой будут твои конечности. — Он отложил провода в сторону. — Ты знаешь, сколько узлов придется разработать, сконструировать, перевести в металл, кожу, каркас? Тогда слушай.

Петро слушал. Но смысл сказанного не очень доходил до него. Он вспомнил Сенченко. Сколько человек перемерил земли ногами, сколько вытерпел? Разве лишь для того, чтоб на нем, на Петре, сошлась клином его жизнь?.. Как он там, в госпитале? Помогут ли ему врачи? «Сам погибай, а товарища выручай!» Вот он и выручил его, Пецька. И не имеет никакого значения, что они не кровные!.. И так ли уж не кровные? Их кровь слилась на том зеленом лугу...

— Ты слышишь? — прервал егоразмышления Виктор. — Я же не к стене обращаюсь...

— Я слушаю... — встрепенулся Петро. — Только я назад шажок сделал, в тот день...

— Человек — это живая электростанция. Поэтому и ток, вырабатываемый живым организмом, называется биологическим, биотоком. Нам нужно преобразовать биотоки в такую форму, которая была бы способна ввести информацию в прибор, управляющий всем протезом. Мы должны сконструировать этот прибор так, чтобы он выделял ток определенной мышцы из общей суммы сигналов всех мышц в момент движительного акта... И, наконец, исполнительный механизм. Ты, парень, внимательно посмотри на моего старшего коллегу, запомни цвет его глаз и форму ушей.

— Зачем? — удивился Петро. Он вдруг почувствовал симпатию к этим парням. Поверил, что они помогут ему.

— Вот для чего... Между собой мы называем исполнительным механизмом то, чем ты ступаешь по земле, чем будешь брать вилку, хлеб, обнимать девушку. Если твои будущие ступни выйдут у него тяжелыми, дроссели ненадежными, шарнирные соединения будут плохо разгибаться, то я приведу его сюда, чтобы он посмотрел в твои глаза. Пусть сгорает от стыда, а до его ушей пусть долетают твои проклятия.

— Ну, знаешь, Виктор, не слишком ли? — смутился Сашко. — Я сделаю все возможное. Закажу специальные сплавы...

— То-то же! Война оставила тебе голову для того, чтобы ты ею думал, а не цвяхи забивал.

— Что вы сказали? — встревожился Петро. — Какой цвях? Меня?

— Ну-ну, чего ты встревожился?

— У меня фамилия такая — Цвях, — пояснил Петро.

— Хорошая фамилия, — улыбнулся Виктор. — О таких, как ты, поэт Николай Тихонов написал: «Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей».

Вскоре Сашко и Виктор ушли, пообещав вернуться через несколько дней.

Жжет все тело. Так больно, что затмевается разум и заходится сердце: острые, зазубренные иголки впиваются в виски, и кажется, голова вот-вот расколется на части. Ноет порезанная о стекло пятка, болит разодранная о колючки крыжовника ладонь. Свисающие со стен плети ежевики обвивают тело с головы до ног — трудно дышать, больно пошевелиться.

— Нет ног, нет руки... — шепчет Петро пересохшими губами и хватается той, потерянной, рукой то за чубатый рогоз, чтобы вырваться из трясины, засасывающей его, то за трепетные, мерцающие сполохи над головой. «Да ведь это же солдат-инвалид сваривает трубы водопровода в Тернополе!» — догадывается он и отчетливо ощущает, как обжигает огнем пальцы, которых нет.

— Калека, — из-под закрытых век выкатываются горячие влажные горошины и размывают слепящие вспышки. До слуха доносятся приглушенные голоса Сашка, Виктора, Николая Александровича. Колючие ежевичные плети ослабевают, отпускают его, опадают на пол какими-то пластинками, исчерченными вдоль и поперек всевозможными узорами...

На всю жизнь врезались в память Петра Яковлевича те дни. Он тогда заболел воспалением легких, Николай Александрович Гернштейн для ускорения разработки теоретических вопросов выделил группу математиков и физиков. Конструкторы стали чертить первые неуклюжие и тяжелые модели стоп, голеней, локтевого сустава, пальцев. Нацарапанные на серой оберточной бумаге разработки без задержки усовершенствовались, детали и узлы принимали более изысканные и рациональные очертания.

Химики подбирали состав токопроводящей пасты. Николай Александрович, набросав контуры браслета — токоснимателя — для отведения мышечных биопотенциалов, подсказал: металлические токоснимательные чашечки на браслете целесообразно заполнить пастой. Чашечки, подобно электродам при регистрации электрокардиограмм, должны устанавливаться в точках, где наблюдаются наибольшие колебания биопотенциалов.

— Ну какой ты калека! — гневался Николай Александрович. — Голова есть! Мозг есть! Мыслить — это жить и работать. Вон сколько товарищей отдают тебе свои мысли и труд...

Позже он не раз рассказывал о горячих дискуссиях среди электроников, показывал клочки бумаг с зигзагами чертежей, с формулами математического обоснования, записями отдельных размышлений и выводов, — секретарь группы оказался пунктуальным и аккуратным человеком: все основательно собрал, привел в порядок, подшил, пронумеровал.

Спустя много лет, листая эти документы, Петр Яковлевич понял, что Гернштейн и его коллеги почти вслепую, на ощупь разрабатывали принципы конструкции электронного усилителя отведенных от браслета биопотенциалов мышц.

...Сашко и Виктор носили в палату какие-то блестящие железки, пристраивали к плечу, делали измерения. Тут же что-то подпиливали напильниками, постукивали молоточками, что-то завинчивали и снова развинчивали. А когда все это соединили, Петро со страхом увидел: отчетливо выделяется рука. Вернее — ее скелет. С пальцами, лучевой костью, локтевым суставом.

Они надели на плечи Петра ремни, подсоединили к его культе «руку», попросили сделать движение. Как Петро ни старался, рука не хотела слушаться.

— Не переживай, — стал успокаивать Виктор. — За кого ты нас принимаешь? Мы не халтурщики. И не надо плакать. Лучше отругай за то, что не предупредили заранее. Это грубая, примитивная модель. Вот сюда, в суставы, нам нужно вмонтировать гидропровод. Каковы его размеры? Какова мощность? На глазок не прикинешь. В пустоту «лучевой кости» поставим дроссели. Опять же на глазок не определишь их тип, вес, мощность. Вот мы и прикинули — в металле. Если наши устройства будут двигать модель, то они окажутся вполне пригодны и для образца руки, которую мы тебе сварганим.

— Ну что ты в самом деле, Петро, — стал подбадривать и Сашко. — Да я ради тебя на Урал летал! В Магнитогорск и Нижний Тагил... Сталевары обещали выплавить титановый сплав... Специально для тебя. Из него мы сперва сделаем руку, а потом ноги. Понял?

— Придется много считать, пересчитывать... А времени... — вздохнул Виктор.

— Может, я что-нибудь сумею просчитать? — вырвалось у Петра.

— Ты знаешь, что такое периодические функции? Это колебание маятника, сокращение сердца, течение процессов в нервных волокнах, музыка...

— Конечно! — встрепенулся Петро. — Мне еще Семен Львович говорил... Беспрерывную периодическую функцию можно с любой степенью точности приблизить тригонометрическим многочленом. Так?

— Ишь ты! — удивился Виктор. — Где это ты вычитал теорему Карла Вейерштрасса?

— Даже знаю, как ею воспользовался Фурье... Представление функций в виде суммы синусоидальных колебаний кратных частот... — не замешкался похвалиться Петро. — А еще задача о представлении функции с помощью линейных комбинаций базисных функций... Там тоже кратные частоты... Ой, забыл, их еще как-то не по-нашему называют...

— Ортогональности... — подсказал Сашко, многозначительно посматривая на Виктора.

— Да-да! Чтобы убедиться, нужно взять несколько простых интегралов... — Петро запнулся. — Там есть коэффициент Фурье... Я забыл...

— Ну и молодец ты, хлопче! — воскликнул Виктор. — Мы дадим тебе одну задачку. Зубы у тебя крепче, чем мы думали. Разгрызешь.

— Попробую, все равно делать нечего.

— А Николаю Александровичу известно... Ну, что ты свободно ориентируешься...

— Не знаю, — пожал плечами Петро.

— Ты на нас надейся! Землю перевернем, а все сделаем для тебя. Ты еще будешь ходить на лекции профессоров. Будешь писать, будешь обнимать девчат...

Пролетело два месяца, и вот наступил этот долгожданный день: Петру принесли легкие, удобные, обтянутые черным хромом конечности — ногу и руку. Пришел Николай Александрович. Следя за тем, как Сашко подгоняет браслет к предплечью Петра, замеряет величину импульсов, он осторожно, наводящими вопросами решил выведать, что именно Петро знает. Накануне (об этом Петру Яковлевичу стало известно лишь тогда, когда защитил диплом) Сашко рассказал Гернтшейну о необычайной одаренности пациента.

Кивнув на пролетевшую за окном птицу, Николай Александрович спросил, сможет ли Петро угадать, куда она летит.

— Нет, — покачал отрицательно головой Петро. — А вот самолет, пожалуй, можно.

Пока браслет устанавливали в протез, Николай Александрович выяснил, что Петро знаком с многими публикациями академика Колмогорова о теории прогнозирования. Они еще перед войной появились во французских академических изданиях. Петро познакомился с ними в фолиантах Семена Львовича.

— Хорошо, — улыбнулся Николай Александрович. — Летит самолет... Траектория полета может быть изображена кривой линией, а может и ломаной... Какая разница между ними при определении настоящей траектории?

— Нужно знать характеристики многих-многих кривых, — не замедлил с ответом Петро. — Когда я буду знать распределение кривых, тогда буду искать величину...

Сашко вставил культю в протез, застегнул заплечные ремни, легонько хлопнул по худой оголенной спине Петра.

— Попробуй-ка, мудрец!

— Нет-нет! — схватился за протез Николай Александрович. — Прежде всего, Петро, ты должен представить себе, как двигается твоя правая рука... Ты научился пользоваться ею бессознательно, сразу же после рождения. За тебя постаралась природа, постарались тысячи поколений твоих предков. Теперь ты сам, твой мозг должен найти... — Николай Александрович снял темно-синий шевиотовый пиджак, подошел к тумбочке, где стояли графин с водой, стакан, лежали книги. — Руке все равно, что брать — графин, стакан, книгу. В мышцах не формируется никакого приказа. Но... но... В спинном мозгу сохраняются закрепленные годами жизни навыки — сгибать и распрямлять руку, брать и выпускать предметы, поднимать и класть. Самый лучший и совершеннейший умственный аппарат, произведенный природой и усовершенствованный эволюцией, — мозг человека... Твой мозг, Петро! Он должен... То есть должен ты, ибо, собственно, мозг, разум — это и есть самая лучшая, самая ценная часть человека... Попробуй сперва продумать до мельчайших движений то, как раньше ты сгибал и разгибал левую руку. Пусть тебе поможет в этом правая... Подними ее на уровень плеча и запоминай... Постарайся почувствовать, как напрягается бицепс, плечевые и грудные мышцы...

Правая рука... Левая... Правая сгибается... Протез неподвижен... Как же заставить его? Как сдвинуть с места эти шарниры и сочленения?.. Да и способны ли они двигаться? О боже! Немеют плечи, под лопатки вползает холодок, скатываются капли пота со лба. Раз, два, пять, десять... Все бесполезно! Может, надо отвлечься? Думать о чем-то другом? О чем? Хотя бы о том, что Николай Александрович месяцами, годами изучал, как возникают и затухают движения мышц, что порождают эти движения... Но поможет ли это?

Петро тряхнул головой, чтобы со щек скатился пот, сдерживая слезы, выдыхнул:

— Хочется вам... с калекой...

Сашко принялся массировать ему плечи. Николай Александрович долго стоял молча, потом тихо произнес:

— Петро, как у тебя выходит... Вот ты недавно объяснял мне вариационное счисление...

— А-а, так это очень просто, — вздохнул облегченно Петро. — Я вижу одну кривую, другую, третью... Между ними должно что-то происходить и происходит. Они сбегаются и разбегаются, вытягиваются и сокращаются. Я присматриваюсь, присматриваюсь, и — раз! На одну из них цепляю икс, на другую — игрек... Смотрю дальше... Вижу, что кривые изгибаются. Тут у меня перед иксами и игреками появляются разные знаки, обозначения... и все так дальше идет...

— Что же дальше-то, дальше?..

— О, они хитрые и простые, умные и глупые, эти кривые... Ходят, говорят, дерутся, толкаются... А то знаете что вытворяют? Свалятся в кучу, а я их за хвостики выдергиваю, выдергиваю и ставлю, ставлю. Выстрою — формула вышла.

— Спасибо, Петро, — кивнул Николай Александрович. — Передохнул?

— Ага! Все сначала?

— Да. Только немного иначе. Ты сгибай правую руку, а думай, что сгибаешь левую, что тебе хочется что-нибудь сделать левой рукой. Напрягись и запомни, в какой момент, как именно, почему тебе захотелось сделать это движение... Понял?

...Петр Яковлевич никогда не забудет, как они несколько дней с утра до вечера бились над тем первым движением. Однажды, измученные, угнетенные неудачами, решили не снимать на ночь протеза. Пусть побудет на культе до следующего дня. Ничего страшного не случится.

Петро лежал на спине с раскинутыми руками, и ему вдруг захотелось снять со щеки прилипшую ниточку, которая неприятно щекотала кожу. Ниточка щекотала левую щеку. Левую!

В тот день Николай Александрович сказал загадочные слова, которые Петр Яковлевич понял полностью, лишь когда стал взрослым.

— Зеркальная симметрия живых существ... Известный принцип Кюри: симметрия физического тела, находящегося в определенном пространстве, определяется симметрией этого пространства... Этим принципом может быть объяснена парность числа органов у животных и людей.

Чтобы снять с левой щеки ниточку, Петро бессознательно согнул протез в локте, и ему показалось, что обтянутые черной кожей искусственные фаланги пальцев шевельнулись, поднялись вместе с локтевым суставом и замерли. Он испугался, вскрикнул. К нему подбежал Сашко, следом за ним — уже одетый в пальто Николай Александрович.

— Что с тобой? — спросил встревоженно Николай Александрович.

— Они... Они...

— Что — они?

— По-по-поднялись... — указал Петро взглядом на левую руку.

— Еще сможешь?

На второе движение понадобилось немало времени и усилий. И все-таки оно далось легче.

Только на рассвете Николай Александрович и Сашко покинули палату. Петро с подчеркнутой торжественностью пожимал их правые руки своей левой.

— Теперь пойдет! — хлопнул его по плечу на прощание Сашко. — Теперь ты будешь ходить, бегать, танцевать! Завтра привезу Ивана Сергеевича. Пусть порадуется...

19

Майя раз в неделю собирала всех санитарок на занятия. Пожилые медсестры уходили на пенсию, молодых из училищ присылали одну-две, да и те долго не задерживались — поступали в институт или выходили замуж. Вот она и учила санитарок, растила смену медсестрам. Приказала и Аиде прочесть ряд книг по медицине, ознакомиться с трудами некоторых ученых.

Убирая в институте, Аида задержалась в кабинете заведующей терапевтическим отделением. Подмела пол, протерла влажной тряпкой мебель, подошла к стене, на которой висели большие фотографии детских лиц — улыбающихся и суровых, полнощеких и худеньких, продолговатых и округлых...

Отложив мокрую тряпку, взяла марлю, стала смахивать пыль с губок, бровей, носиков. Смахивала осторожно, будто дотрагивалась не к фотографиям, а к живым, теплым, трепетным лицам.

Натерев пол до зеркального блеска, села на стул отдохнуть. Нечаянно толкнула плечом стоявший рядом шкаф из орехового дерева. Дверцы открылись, и Аида увидела уставленные книгами полки. Провела пальцами по корешкам книг, украшенных виньетками, изображением извивающейся змеи.

Выдернув одну из книг, посмотрела на обложку. Нет, это не для нее. Написана на латинском языке. Поставила обратно на полку толстый том, вместо него взяла три тонкие книги.

Ага, вот это — перевод с французского. Автор Рене Зазо. Что же он пишет? Наугад открыла страницу:

«Новорожденный ребенок, замкнутый в себе, слепой, не способный ни на какие движения, отстраненный от всего в своем фетальном^[11] сне, беднее и беспомощней любого древнейшего животного. С внешним миром его связывают лишь воздух, которым дышит, и молоко, которое он пьет. Если ребенок и пробуждается иногда от этого сна, то лишь для того, чтобы заплакать или пососать грудь. По сути он является ненасытным и крикливым ртом».

Аида отвела глаза от страницы, подумала. Действительно, младенец — это сплошные хлопоты, недоспанные ночи, бесконечная стирка пеленок, а подрастет помощник и утеха.

Выключив верхний свет, она зажгла настольную лампу, села в кресло Майи, пододвинула книгу поближе к себе, стала читать дальше:

«В отличие от новорожденного трехлетний ребенок уже во многом превосходит наиболее развитых антропоидов. Он не только овладел прямохождением, но и передвигается легко, уверенно. Он не только освоил речь, но и в состоянии употреблять в разговорах игру личных местоимений. Он не только умеет любить и бояться, но и с силой, свойственной слабости, с гневом и капризами настойчиво проявляет свою личность, демонстрирует, на что он способен».

— Вот тебе и на! Вот тебе и младенец! — прошептала Аида. — Хотя откуда мне было все это знать? После десятилетки не училась... Своих детей не имею. Ладно, примечу эту книжку и как-нибудь на ночь возьму домой. — Она открыла обложку другой книги. — Гезелл. Интересно, что же пишет этот Гезелл?..

«Даже в возрасте двух месяцев ребенок манерой плача, манерой улыбаться бабушке или матери, которые находятся возле него, направленностью своей реакции при вздрагивании от звука и голоса, всеми названными и другими признаками с полной очевидностью доказывает, что он — существо социально обусловленное, формирующее свою индивидуальность».

— Мудрено для меня, — вздохнула Аида, откладывая в сторону книгу. — Перевод с английского... За морем что угодно придумают... Сидя себе, высасывают из пальца. — Она открыла третью книгу. — О, эта уже наша. Автор — Аркин.

«Годовалый ребенок представляет из себя настолько сложное существо, что вся его реакция, всякое отношение к окружающим предметам и лицам во всех своих особенностях неповторимы, то есть свойственны лишь ему и отражают черты его целостной нерасторжимой личности...»

— Аркин такой же умник, как и эти заморские, — махнула рукой Аида. — Или, может быть, я совершенно бестолковая? Вот взять хотя бы... Ну что я помню с той поры, когда мне исполнился один год? Ничего, абсолютно ничего. Ладно, почитаю дома повнимательней. — Аида положила книгу в сумку, встала. — Почитаю. Пригодится и мне, когда своего заведу.

В кабинет заглянул дежурный врач.

— Что-то вы задерживаетесь... Разве вас никто не ждет?

— Разлили марганцовку на пол. Пришлось оттирать, — соврала Аида.

Выходя из института, она услышала, как дежурный врач сказал кому-то:

— Славную, работящую бабенку заарканила наша Майя. И где она отыскала такую?

«Работящая, — улыбнулась Аида. — А что? Разве нет? Услышал бы Григорий эти слова...»

Асфальтированная тропинка серпантином спускалась к улице, полной вечерних огней. Молодые ясени стряхивали с голых веток острые иголки инея.

Аида замедлила шаги. «Куда торопиться? Дома никого нет, дети не плачут, муж не ждет. Постирать не мешало бы... А! На то есть выходные».

Навстречу ей и обгоняя ее, спешили озабоченные женщины с полными сумками.

«Есть кому нести, их ждут, — с завистью подумала Аида, направляясь к трамвайной остановке. — Приеду сейчас в свою пустую квартиру, и что дальше? Сиди одна. А может, кто-нибудь придет, чтобы расспросить об условиях обмена?..»

Насквозь продутая улица дохнула в лицо ледяным ветром. Дома неожиданно покачнулись и снова выпрямились перед Аидой — поскользнулась. Справа, будто ущелье в каменном массиве, ответвлялся приток — узенькая извилистая улочка. Она взбиралась туда, на нагорье, где за углом открывалась невысокая ажурная из кованого металла ограда. Возле нее, у ворот, словно хатка на курьих ножках, стоит невзрачного вида проходная. Если заглянуть через ограду, увидишь трехэтажный дом с широкими, точно приплюснутыми сверху, окнами, облицованный мраморными плитами вход — тяжелые дубовые двери с длинными, до блеска начищенными ручками. К ним каждое утро и каждый вечер прикасались сильные и ласковые руки Григория.

«Он входил во двор и останавливался... Да-да, все окна там, на фасаде, будто подвешены на шнуре — на одном уровне. Но два крайних прогнули этот незримый шнур и оказались на полэтажа ниже. Григорий однажды, показав на эти окна, сказал, шутя: «Мои. Ни второй, ни третий этаж... У меня всё на полдороге...»

Аида раскрыла сумочку, пошарила в ней, ища кошелек. Сколько осталось денег? До зарплаты еще целая неделя. Увидев вдвое сложенную двадцатипятирублевку, успокоилась. А где-то далеко-далеко, спрятанное на самом донышке души, трепыхнуло крылышками услышанное от Григория: «Если пожелаешь, сходишь... Получишь мою зарплату... Я предупредил бухгалтера».

Вечером после работы он всегда мерил клешнями-ногами эту улицу, спускаясь к трамвайной остановке. Теперь они каждый день встречались бы здесь и шли вместе. Если бы...

Аида подняла глаза и увидела маленькую оголенную березку, неизвестно каким образом прилепившуюся к каменному карнизу. Вздохнула. «Весной она зазеленеет, выкинет росток. Зазеленею ли я?»

Перейдя на другую сторону улицы, остановилась напротив заштрихованного строительными лесами Арсенала, покрытого реставраторами новой черепицей.

«Вон то кафе. Сюда он таскался после работы. Не домой торопился — сюда. Но ведь я ничем не хуже ее. Что в ней привлекло мужа?»

Лицо Аиды вдруг посуровело. В глазах вспыхнули огоньки гнева, мести. А душу все так же неутомимо точил червячок ревности. «Почему он так поступил? Разве я заслужила? Жена — не разменная монета... Рубль разменял на два полтинника... Какой из них я? Какой она? Что купишь на них нынче? Два беляша? Ими сыт не будешь... Вон поблескивают стеклянные пластины на всю ширину стены. Там он положил глаз на Майю... Торчал за столиком до закрытия... Потом ноги сами несли... Случилось — не вычеркнешь... Дай-ка зайду, хоть взгляну на этот проклятый притон».

Аида решительно зашагала к кафе.

— Вы без спутника? — спросил ее молодой мужчина, шельмовато подмигнув своему напарнику. — Если так, то к вашим услугам. Остап Дедоренко.

Аида с безразличием взглянула на него. Она хотела выглядеть недоступной, резкой, вся собралась в тугую пружину. Но тут же расслабилась. «Что, собственно, я теряю? Пусть поухаживает. В случае чего, сумею постоять за себя». И ответила, слегка улыбнувшись:

— Вам в скромности не откажешь.

— Ценю вашу наблюдательность, — поклонился Остап. — Констатирую, что высокие договаривающиеся стороны установили полное взаимопонимание. Рекомендую, — он кивнул в сторону приятеля. — Поэт Геник Захребетенко-Мацошинский. Сеет поэтические бублики, собирает плевелы стихов. Так сказать, светило. Еще не взошедшее, но уже заходящее...

— Хватит тебе резину тянуть! — оборвал его Геник. — Хочешь угостить, так пошли. А нет...

— Кто же откажется провести вечер с такой очаровательной дамой. Прошу, господа, на чашечку кофе с коньяком.

Они вошли в кафе. Возле стойки торчал хмурый Икарус Морозенко, жадно поглядывая по сторонам. Увидев Остапа, просиял, кинулся навстречу, бормоча что-то непонятное. Красноречивым жестом рук, приложенных к груди, засвидетельствовал свое уважение и послушание.

— Наш столик занят, — сказал недовольно Остап. — Я даю пеньондзы^[12], Икарус, а ты готовишь территорию. — Он повернулся к Аиде. Я вам назвал себя, прекрасная незнакомка, вы же до сих пор не отрекомендовались.

— Аида Николаевна, — с непонятной ей самой поспешностью отозвалась Аида. И подумала: «Неизвестно, как и чем обернется это неожиданное приключение, осторожность не помешает».

Недовольные завсегдатаи, подгоняемые решительными жестами Икаруса, неохотно перенесли свои чашечки на соседние столики.

— Глыба, выпускаю тебя на авансцену. — Остап сунул Генику в руки смятую двадцатипятирублевку. — Из меня вышел бы неплохой режиссер кукольного театра... К сожалению, философия остановила.

Аида не могла знать, что все идет по установленному давным-давно порядку, но хорошо поняла, что слушают здесь и почитают не тех, кто пьет, а тех, кто заказывает.

Вскоре Геник пригласил к столу.

— Нашего полку прибыло, — поднял чашечку Остап. — За то, чтобы это знакомство было длительным и полезным.

Поднеся к губам янтарного цвета напиток, Аида едва не закашлялась от резкого и пронзительного запаха. Но, пересилив себя, выпила до дна.

— Ни тебе свежей мысли, ни тебе интересного сюжета, — ставя на стол пустую чашечку, вздохнул Остап. — Глыба, ты уже полтора десятка лет упражняешься в рифмовании. Выдай нам что-нибудь агролирическое или лирико-агрономическое.

Геник, облизав губы, достал из кармана блокнот, полистал:

— Исключительно для друзей... Две ночи не спал.

— А жена спала? — съязвил Остап.

— Хорошая рифма стоит плохой женщины, — бросил Геник где-то услышанное. — Так вот, внимание:

С деланным восторгом Остап зааплодировал.

— Слушай, Глыба, в твоем стихотворении есть великое открытие. До сих пор детей рожали женщины. У тебя же дети рождаются из хлеба. Хотя... Хвалю твою проницательность. Согласно народному поверью, детей приносят из конопли, из капусты... Почему бы не распространить это приятное занятие на пшеницу или рожь?..

— Приветствую вас, прожигатели жизни! — к столику подошел Максим Бигун. — Я только что из редакции. Завтра дают мой очередной шедевр. Икарус, вот тебе червонец, принеси нам еще кофе с коньяком. Сдачу возьми себе, и чтоб я тебя здесь не видел! — Сев на свободный стул рядом с Аидой, Максим наигранно улыбнулся. — Доця, раньше я тебя здесь не замечал. Откуда ты? Как очутилась среди моих друзей?

Аида не ответила. Она с жалостью смотрела вслед Икарусу. Повернув голову к Остапу, тихим голосом произнесла:

— У вас что, жестокость в почете? Или вы так забавляетесь?

— Чего нет, того нет! — вместо Остапа ответил Максим. — Настоящий мужчина умеет работать до упаду, любить до инфаркта, отстаивать чувство собственного достоинства до гробовой доски. Всего этого Икарус лишен. Поглощение хмельного сделали его ржавым. Он годится только на металлолом. А здесь — настоящие мужчины. Значит, ему не место среди нас. Жаль, что нет сейчас здесь Савича. Он бы нам объяснил, почему Икарус заржавел. Рассказал бы о наследственности...

Услышав имя мужа, Аида вздрогнула. «Значит, с этими людьми он проводил здесь время после работы. С ними пил, гулял. И, конечно, они все знают».

— Послушайте, — наклонилась она к Остапу. — Вам не приходилось встречать в этом кафе... Такая чернявенькая, губки пухленькие... Кажется, Майей зовут...

— Кто тут вспоминает Майю Беркович? — стукнул кулаком по столу Максим. — Слямзил Савич у меня Майечку. Но черт с ней! Красивых девчат у нас пока хватает.

— Как это слямзил? — пожала плечами Аида. — Она же не вещь какая-нибудь, а человек.

— Вот она! — вскочил Остап. — Майечка, идите сюда к нам!

Майя успела отдохнуть после работы, выглядела свежей. На ее голове, словно большой черный одуванчик, красовалась шапка из песца. Талию плотно обтягивало голубое пальто, обшитое меховым рантом по воротнику и лацканам.

Аида невольно спряталась за спину Остапа. Но поздно! Майя заметила ее. И между ними начался разговор — взглядами, жестами.

— Здесь есть кому меня угостить? — капризно спросила Майя.

Аида услышала:

«Ты тоже здесь? Ненадолго же тебя хватило».

— Объясните мне, — Аида слегка толкнула локтем Остапа. — Чем привлекает вас эта кнайпа? Напиться можно где угодно.

Майя услышала:

«Мы здесь ровня. Жаждешь развлечений? Мне тоже одиноко».

— Все знакомы... Всё знакомо... Как дома, — пропела Майя.

«Ты чужая, чужая, тебе все здесь чужое», — услышала Аида.

— Чем нас привлекает кнайпа? Здесь встречаешься с товарищами, обмениваешься мыслями, впечатлениями, — прервал этот немой диалог Остап. — Иногда услышишь смешной анекдот. Современный город разъединяет людей, распихивает их по углам. Театр? Кино? Телевизор? Полезно и культурно! Но, как говорил Григорий Васильевич, нет обратной связи. За этим и приходим.

Икарус принес кофе с коньяком и куда-то исчез.

— На посошок, — поднял чашечку Максим. — Расстаемся на месяц.

— Почему так? Я кому-то надоела? — поджала капризно губки Майя.

«Я здесь желанный человек. Я отобрала у тебя Григория», — услышала Аида.

— Дайте и мне, Остап. Говорят смелые женщины иногда действуют безрассудно. — Аида взяла поданную Остапом чашечку, выпила, отломила от плитки шоколада кусочек, бросила в рот. — И это безрассудство помогает им добыть победу.

«Я пришла нарочно. Чтобы узнать обо всем. Отобранное я верну себе. Обязательно верну!» — услышала Майя.

Максим встал.

— Почему расстаемся на месяц? Буду писать очерк о нашем Савиче. Он намудрил такого... Понадобилось мое перо классика, чтобы обрисовать его достижение. Так что встретимся через месяц. За Григория, за его светлую голову. — Максим одним духом опорожнил чашечку, прощально махнул рукой и вышел.

— Поддерживаю тост! — Аида вызывающе посмотрела на Майю. — Если голова светлая, туман в ней всегда рассеется. Уважаю и ценю людей, способных отличать кривые дорожки от прямых.

— Трудно определить, какая дорожка прямая, какая кривая, — Майя тоже вызывающе посмотрела на Аиду.

— Умный человек всегда сможет определить. Пошли, Остап. Вы проводите меня? — Аида встала.

— Конечно, конечно! — вскочил Остап.

«Как видишь, я тоже не безразлична для мужчин. Так что не думай, что только ты одна здесь неотразимая красавица», — прочитала в глазах Аиды Майя.

— Да вы что? — возмутился молчавший до сих пор Геник. — Уже по домам? Так рано?

— Ты, Глыба, человек творчества. А мы — люди смертные. Нам завтра идти на работу. Надо выспаться. Пока. — Остап поклонился, взял Аиду под руку.

На улице Аида робко спросила:

— Куда мы теперь?

— Хочу вас угостить необыкновенно вкусным кофе. Не таким, как здесь.

— Хорошо, — немного поколебавшись, согласилась Аида.

Остап помог Аиде снять пальто, провел в комнату, усадил на диван.

— Вот здесь я провожу свою холостяцкую жизнь. Отдыхайте. Через пять минут будете наслаждаться фирменным напитком.

Остап исчез на кухне.

Аида стала разглядывать развешанные на стенах гравюры. В комнате было тихо и уютно. «В сон клонит... Напрасно я пила кофе с коньяком». — Аида положила голову на мягкую спинку дивана.

Проснулась она от грубых мужских объятий. «Гриша приехал! — обрадовалась Аида. — Но он всегда обнимал меня ласково, нежно. Почему же теперь?..»

Она открыла глаза и увидела Остапа. Оттолкнула его.

— Да вы что?.. Для этого и пригласили меня?!

— Простите, — пролепетал Остап. — Я думал...

— Вы думали, что я такая же... Такая же, как ваша Майя? Нет, я не из тех... — Аида вскочила и бросилась к выходу.

20

Николай Александрович Гернштейн сел возле кровати Петра, склонился над ним:

— Знаешь, почему тебе трудно? Ясное дело, не знаешь. Слушай внимательно. Человека от животного отличает сознание. Это — главное. Целостные системы разных уровней управления. Одна из них — рука-мозг. Ты научился сгибать и разгибать протез. Теперь попробуй научиться двигать пальцами. Мы придумали для тебя очень простую систему движений. Ты научишься брать предметы, поднимать их, держать, класть. Тренируйся. Тебе никто не будет мешать.

— Пусть отец придет. С ним легче, — попросил Петро.

Всеми правдами и неправдами Николай Александрович добился, чтобы Сенченко перевели из госпиталя инвалидов в хирургическое отделение института. Выхлопотал направление на врачебный консилиум, подыскал место в переполненном, забитом покалеченными войной людьми помещении.

Иван Сергеевич устроился под лестничным маршем в каморке дворника, тоже недавнего солдата, потерявшего ногу в прусских болотах; одновременно он работал и лечился. Оба недавних солдата сразу нашли общий язык.

— В землянке или, скажем, в блиндаже было теснее, — не унывал дворник-весельчак. За время лечения он отрастил пушистые длинные усы и большую бороду. — Выйду отсюда, наймусь работать в детских садах Дедом Морозом. А что! Будет единственный на свете Дед Мороз — инвалид, — шутил он.

Петро с болью видел, что Иван Сергеевич вконец исхудал. Нездоровый румянец на щеках сменялся бледностью. С плеча он не снимал повязку — кровоточила рана. С замиранием сердца встречал его в семь часов утра, понимая, сколько усилий приходится прикладывать Ивану Сергеевичу, чтобы прийти побритым, в аккуратно выглаженных гимнастерке и галифе. Он массажировал Петру плечи, помогал учиться владеть протезом.

— Иван Сергеевич, — остановил его однажды перед входом в палатку Николай Александрович. — Вот что меня беспокоит... Протезы ног готовы. Пока я их не отваживаюсь давать Петру. Слишком непомерной окажется нагрузка на центральную нервную систему. Пусть сперва приноровится к руке. На все нужно время. Мы могли бы кое-что рациональней... Ну, скажем, уплотнить время. Вы не против?

Сенченко не понял.

— Что значит — уплотнить?

— Петро овладел некоторыми разделами высшей математики. Овладел досконально. Видно, что его учитель был образованным и совестливым человеком. Но... — замялся Николай Александрович.

— Не ищите выражений, — пошел ему навстречу Сенченко. — Чем проще, тем понятней.

— Хорошо. Давайте проще. В знаниях Петра зияют жуткие пробелы. Он не в состоянии перебросить мостик от раздела к разделу. Находит вслепую то, что давно уже известно вдоль и поперек.

— Не знаю, чем помочь, что посоветовать, — покачал головой Иван Сергеевич. — Подскажите! Если бы это было на фронте, я нашел бы выход.

— Не спрашивая вашего согласия, я договорился с двумя своими аспирантами... Физиком и математиком... Они постепенно будут готовить Петра... Он сразу сдаст экзамены за университет и защитит диплом. Высиживать лекции с его знаниями — непродуктивно и грешно. Этих аспирантов вы знаете. Сашко и Виктор. На мой взгляд, Петро симпатизирует им. Особенно Сашку. Не возражаете?

— Возражать? — удивился Сенченко. — Не обо мне речь, о Петре... Выдержит ли? Не скажется ли на его здоровье?

Николай Александрович успокоил:

— Нет, не скажется. Наоборот, занятия отвлекут хлопца, дадут ему возможность почувствовать себя нужным людям.

Спустя некоторое время, перед тем как Петру принесли протезы ног, состоялся еще один разговор — в каморке дворника.

— Иван Сергеевич... Завтра мы привезем Петру ноги... — Николай Александрович умолк, обдумывая, как объяснить сложность задания. — Пусть хоть стоять научится. А со временем и пойдет... Вы служили в армии. Вам не раз подавали команду: «Смирно!» Вы замирали, казалось, неподвижно. Но это только казалось.

— Почему? — удивился Сенченко. — Я стоял...

— Человек никогда не стоит неподвижно. Небольшие, малозаметные отклонения вперед, назад, вправо, влево — вот из чего складывается неподвижность. Из постоянного выбора среднего, устойчивого положения организма. Пока Петро заново не научится стоять, ходить не сможет.

— Будем учить! Научим! — уверенно сказал Сенченко.

...С того момента, когда Сашко с Иваном Сергеевичем, поддерживая Петра под руки, поставили его на пол, до первого самостоятельного шага было столько падений, синяков, разочарований, усталости.

— Еще шажок, Петро! Еще! — подбадривал Иван Сергеевич.

Обессиленные, они садились на стулья, тяжело дыша и обливаясь потом. Протезы натирали мозоли, болели культи, плечи, спины.

Весной, перед женским праздником, выдался хороший солнечный день. В открытую форточку палаты вливался теплый и влажный воздух, смешанный с запахом подтаявшего снега.

Иван Петрович принес миску перлового супа, кусочек ржаного хлеба, две прозрачные мармеладинки и стакан морковного чая.

— Перекуси, а я сбегаю на перевязку.

Проводив Сенченко взглядом до двери, Петро лег на койку измученный, обессиленный. Грудь быстро поднималась и опускалась — не хватало воздуха. Тягучая клейкая пелена надвинулась на глаза. Сквозь нее что-то или кто-то проглядывал... А-а... Это Сенченко... Пошатываясь от слабости, он исчез за дверью... «И мне бы так... Исчезнуть... Зачем только бабалька меня выхаживала. Знать бы наперед... Отвернулся бы к стенке, не ел бы ничего... И — туда, куда мои оторванные ноги... Боже, как тяжко! Да еще смотрят все... Сочувствуют... Бывает ли горше? Повис камнем на Сенченко, в могилу тяну... Ой, что это за сполох? Высветлил луговину, солдат... И жестяные банки под травой... Хватит! Хватит мучиться!.. Бабалька далеко... Некому будет нести...»

Петро схватил широкий офицерский ремень Сенченко, сделал петлю, привязал конец к спинке койки. Голову в петлю всунуть не успел — возвратился Иван Сергеевич.

Молча, дрожащими руками Сенченко отвязал ремень от койки, погладил Петра по голове.

— Отдохнешь немного... И — снова начнем.

В палату вошел Сашко с двумя незнакомыми парнями. Они быстро осмотрели, смазали все суставные сочленения, растяжки. Появился Николай Александрович. Он был необычно суровым. Подойдя к койке, жестким голосом, приказал:

— Вставай, Петро!

Сенченко вдруг наклонился набок, покачнулся и упал навзничь. Не помня себя, Петро вскочил, подошел к нему, поднял его безвольно обвисшую голову, обессиленно прошептал:

— Помогите же!

Сашко взял Сенченко за ноги. Вдвоем они положили его на койку. Сашко рванул за ворот. Оторванные пуговицы посыпались на пол, обнажилась худая волосатая грудь. Плеснув на нее воды из стакана, стоявшего на тумбочке, Сашко стал делать Ивану Сергеевичу искусственное дыхание...

Лишь через много лет, листая историю своей болезни, Петр Яковлевич узнал, что сцена эта была специально разыграна Николаем Александровичем, чтобы вызвать у него, у Петра, стресс. Гернштейн понял, что только необычное и неожиданное нервное перенапряжение может привести в действие выключенные механизмы управления двигательными актами.

Его догадка оправдалась...

Сашку пришлось долго массировать культи, ягодицу, поясницу Петра. Николай Александрович ввел ему инъекцию витаминов. Когда мелово-белое лицо Петра порозовело и он, покачиваясь на только что ощутимых протезах, подошел к Ивану Сергеевичу, Николай Александрович прикрикнул на него:

— А ну, марш к своей кровати! Посиди там и не мешай нам!

Петро машинально повернулся и, неуклюже топая протезами, добрался до койки. Садясь, закричал:

— Отец! Николай Александрович! Я хожу!

— Ну вот... Ну наконец-то! — вздохнул, ероша свои седые кудри Николай Александрович. — Я верно предвидел... Для того чтобы организм смог противостоять силе притяжения, приобретать определенные позы, необходимо включение высших мозговых центров. А они, выведенные из состояния застойного торможения, смогут воздействовать на поступательные рефлексы. Проще — на рефлексы положения.

Потом они пили морковный чай, и Николай Александрович пояснил, как он представляет себе процессы управления движением в коре головного мозга.

— Двигательная область коры, собственно, является не двигательным центром, а афферентным, чувствительным участком, который воспринимает с периферии сигналы о действиях мышц. Имеются еще и анализаторы этих процессов. Они физиологически различают самые разнообразные движения конечностей и всех мышц тела, а потом увязывают их через замыкание в коре с возбуждениями из внешней среды и с двигательными центрами спинного мозга. Вот мы и увязали их...

Петро лежал на койке безвольный и опустошенный. Это была какая-то новая, не изведанная им еще опустошенность. Сравнивая себя с родной хатой, из которой вынесли все вещи, смели паутину со стен, подмели пол, настежь распахнули окна и дверь навстречу чему-то неизвестному, очень важному, необходимому. Не только для него — для всех. Вот-вот пустота начнет заполняться всем этим. Да, он тоже не будет стоять в стороне. И в той хате, где он вырос, и в большом, опаленном войной доме, называемом родиной, он тоже на что-то пригодится, тоже сумеет что-то сделать для людей. Чтобы они не страдали, не мучились. Он научится это делать так, как Иван Сергеевич, Николай Александрович, бабалька, Сашко...

Весной в виде исключения Петра зачислили экстерном на физико-математический факультет института. Теперь с утра до вечера он сидел в библиотеке, изучал природу физического мира, его математическое описание.

Почти ежедневно за час перед закрытием библиотеки к нему подходил Сашко, усаживался рядом, расспрашивал, что непонятно, помогал разобраться в неясных вопросах.

На улице под кудрявым кленом, читая газету, их поджидал Иван Сергеевич. Он вел Петра в метро. За полчаса они добирались к утопающему в зелени домику на околице Вешняков, где снимали отдельную комнатку.

Вечером Петро подолгу отлеживался. Нестерпимо болели культи, натруженные за день. После ужина, приготовленного Иваном Сергеевичем, они прогуливались к извилистой и неширокой Москве-реке, чтобы у Петра укреплялись мышцы, затвердевала на культях кожа.

На следующий год Петро закончил дипломную работу. На защиту сошлись все студенты младших и старших курсов, громкими аплодисментами приветствовали мужество и стойкость нового выпускника. Диплом ему вручил Николай Александрович — доктор наук, профессор, ученый-исследователь. Сидя на возвышении, Петро хорошо видел застеленный зеленой ковровой дорожкой проход между рядами стульев, и в конце его — одинокую фигуру сгорбившегося, постаревшего Ивана Сергеевича. Отца, друга.

Вечером, лежа на раскладушке у распахнутого окна, Иван Сергеевич тихим голосом сказал:

— Я выполнил обещание, данное солдатам, вырастил тебя, выходил. Остального добивайся сам. Я верю в тебя, сынок...

Это были его последние слова. С раскладушки он уже не встал. Петр Яковлевич привез его в село в гробу.

На похороны Ивана Сергеевича пришли все сельчане. Приехали жители из соседних сел. Не было только Семена Львовича и Авиталь — пока Петро находился в Москве, смерть не пощадила и их.

Через несколько дней после похорон Ивана Сергеевича Петро забрал из детского дома Ривку, привел ее в село, уговорил бабальку стать для нее матерью. Ривка поселилась у них, росла под присмотром бабальки и Килины. Когда она закончила школу и стала студенткой, Петро работал над диссертацией о двигательных центрах продолговатого и среднего мозга.

Он досконально изучил работы итальянца Лючиани, делавшего опыты на животных с удаленным мозжечком. Познакомился с наблюдениями американца Норберта Винера над схожестью поражения мозжечка с «рысканьем» автоматических систем управления при неналаженных или поврежденных линиях обратной связи. Он разделял точку зрения академика Колмогорова о том, что геометрическое построение мозга приближается к такому идеальному типу, который может быть рассчитан для любого комплекса автоматов.

Вскоре, успешно защитив диссертацию, он обосновался в Проблемной лаборатории. Вместе с ним переехала в город и Ривка...

Ривка... Маленькая очаровательная смуглянка, выросшая из озорного чертенка. Немного дней и ночей подарила она ему. Но какое счастливое было это время! Любовь... Единство помыслов... А еще — близкое, близкое... Какими мягкими, шелковистыми были ее распущенные волосы! Как жаднопили губы ее дыхание и не могли напиться!.. Жажда сжигала их... И — глаза в глаза... До сих пор они сияют путеводными звездочками для Петра Яковлевича... Ушла из жизни и она... Так рано... Нет-нет... Она где-то рядом, он чувствует ее присутствие. Никакой мистики! Можно и после смерти не разлучаться с любимой...

Петр Яковлевич долго сидел возле дорогих могилок. Лишь когда заискрились на тусклом небе звезды, с трудом расправив ноги, встал, побрел домой.

— Килина! Ты останешься хозяйкой, — сказал утром, собираясь в дорогу. — Документы я тебе оформлю и пришлю.

— Как бы не так! — вызывающе возразила Килина, не поднимая опухшего от слез лица. — Смотри, какое богатство мне привалило! Нет, Петр Яковлевич! Вы там, в городе, один... Я здесь, в селе... Соберу свои тряпки, сяду на поезд — и будем жить вместе... За кем мне теперь присматривать, кроме вас? Была бы жива Ривка, еще куда ни шло, а так...

— Ты хоть позвони... Или отбей телеграмму. Я машину пришлю.

— Не надо. Сама доберусь. А хату отдам для детсада. Я уже председателю сельсовета намекнула.

Петр Яковлевич обнял за плечи Килину:

— Приезжай. Действительно, вдвоем будет уютней.

21

Проснувшись, Григорий увидел шагавшего из угла в угол по комнате Чуба с неизменной трубкой в зубах.

— Чего не спится, дымокур?

Чуб, пыхнув дымом, подошел к Григорию.

— Когда тебя два месяца накачивают знаниями о себе самом, невольно начинаешь думать... Вчера ты умотал в институт нейрохирургии, а нас повели к лаврским пещерам. Интересно!

— Поделись, — поднялся с койки Григорий.

— Смотрели, как жили и мучились под землей наши пращуры. Молились вышней силе. Ждали от нее помощи и спасения.

— От нее дождешься! — засмеялся Григорий, беря в руки электробритву и зеркальце. — Даже щетину самому приходилось сдирать. А уж что-нибудь поважнее...

— Не перебивай, мыслю потеряю, — Чуб снова пыхнул трубкой. — В пещерах я пришел к неожиданному выводу. Атеисты и верующие по сути отличаются друг от друга лишь трактовкой происхождения человека. Те, кто поклоняется богу, зарождение жизни на земле связывают с небесными силами, с творцом. Короче — религия берет начало от посещения земли инопланетянами. Атеисты — сторонники природной эволюции. Возникновение живого из неживого, его постепенное развитие, смена одних форм другими — вплоть до появления человеческого мозга. Ну как, здорово?

— Не знаю, Чуб. Я занимаюсь сугубо практическими делами. Нейрофизиологи показали мне мозговой плащ. Что меня особенно поразило? Создание в задней коре специальных полей, где объединились три проекционные зоны: общей чувствительности, зрительной и слуховых сфер. Это тебе ничего не подсказывает?

— Мозг — сложнейшая структура... Не пойму, к чему ты клонишь, — Чуб открыл печурку, высыпал туда пепел из трубки. — Есть еще целая нервная система, в которой нам разбираться и разбираться...

— Верно, — кивнул Григорий. — И я тоже хочу в ней разобраться. А клоню я вот к чему. Что в процессе развития происходило в передней коре? Последовательная надстройка вторичной моторной зоны, а затем — третичных полей? То есть усовершенствование двигательных анализаторов соединялось с объединением проекционных зон, зон восприятия и отображения внешнего мира, среды...

— Залез в чужой огород, как слон, и топчешь грядки. — Чуб стал одеваться. — Пошли в буфет, наполним свои реакторы-желудки питательной смесью, будет охотней думаться.

— В здоровом теле... Последний наш общий обед. Завтра — по домам... — Григорий умолк. В памяти всплыл разговор с Аидой перед отъездом. Захотелось домой. Захотелось тепла, уюта.

— Так о чем это я?.. Сбегаю еще раз в мединститут. Посмотрю муляж. Точную копию структурных полей и подполей мозга. Знаешь, там есть подразделы древней, старой и промежуточной коры. И главное, что меня интересует, — действующая схематическая модель пирамидного пути.

— Зачем тебе все это? Собираешь, тащишь, гребешь в себя! В век узкой специализации надо глубоко, до последней косточки, до тончайшего оттенка знать все в своей области! На другие науки найдутся другие специалисты.

— Тебе, Чуб, затуманила глаза твоя трубка. Из-за дыма недосмотрел, какие и где выдающиеся открытия подарил людям наш век.

— Найду что-нибудь!

— В смежных областях, дорогой, все в смежных областях. Как только выползешь из своей каморки, как только увидишь более широкий горизонт и безоглядно кинешься в него...

— Пошли-пошли, по дороге поговорим, — оборвал Григория Чуб. — А то все сосиски в буфете разберут, будешь давиться вареными яйцами.

К нейрохирургическому институту Григорий приехал на такси. Там он, как и было заранее договорено, встретил Душина.

— Григорий Васильевич, привет!.. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней... Под раком подразумеваю себя.

— Направление движения определяют идеи века, — отшутился Савич. — Если я выступаю под личиной коня, то не хочу скакать галопом по европам. Хоть где-нибудь, а поглубже забью кол для коновязи.

— Для тебя тут кое-что найдется, — сказал Душин, входя в лифт. — У меня появились смутные догадки. Хочу выяснить детали...

— Выясняй! Муляж пирамидного пути слишком интересен, чтобы пройти мимо. Кабинет два часа будет свободным. Посмотрим, обменяемся мыслями...

— Да, конечно! — усмехнулся Григорий. — Я уйду с вашим мнением, а вы со своим. Вы ведь руководитель стажировки...

— Я не навязчив. Так что можешь быть спокоен.

На третьем этаже они вышли из лифта.

Худой, с пушистой бородкой (для солидности) научный сотрудник, фамилию его Григорий не расслышал, открыл кабинет, заставленный вдоль стен шкафами. Посередине на подставках покоились созданные с двойным увеличением муляжи человеческого мозга и рядом — пирамидного пути.

— Какие пояснения хотите от меня услышать? — с каким-то безразличием спросил научный сотрудник.

— Сперва — для моего спутника Григория Васильевича — строение мозга. Популярно и в общих чертах, — попросил Душин.

— Очевидно, вас больше всего интересует новая кора — неокортекс, представляющая собой позднейшее и сложно организованное новообразование?

Савич молча кивнул. «Вот-вот! То, что надо». Он стал внимательно приглядываться к муляжу.

Научный сотрудник, заметив его заинтересованность, немного приободрился.

— Акцентирую ваше внимание на форме клеточных тел и дендритных ветвлений: пирамидных, веретенообразных, звездчатых, пауковидных, кустоподобных, по функциональному назначению — это афференты и эфференты, а также вставочные нейроны с аксонами, которые разветвляются в пределах серого вещества. Прошу обратить внимание на цитоархитектонические поля мозга. Очевидно, это основной предмет вашей заинтересованности. — Он провел указкой по верхней части муляжа, где были проставлены цифры 4, 5, 6. — Особое место в этих полях занимают пирамидные клетки с дугоподобными восходящими аксонами. Они составляют основную массу эффектов, имеют длинные нисходящие аксоны. Иногда в них наблюдаются обратные колатерали — отростки. Аксоны пирамидных клеток бывают очень длинными — около метра.

Чувствуя неподдельное внимание слушателей, научный сотрудник еще больше оживился, голос его стал звонким, уверенным.

— Прошу сюда, — перешел к соседней подставке. — Наши умельцы студенты постарались... Видите, как вылеплен каждый мускул, каждое волоконце! Кроме сугубо научной цели подобные вещи помогают усвоению сложных и скрытых процессов, их течению в нервной системе... Видите черепную коробку с частью мозга? Поля четвертое, пятое, шестое. Шейные позвонки, часть спины с хребтом. Разрез... Чтобы понять гигантскую систему мозга, показаны вот эти продолговатые капилляры. Общая их длина в мозгу достигает пятисот шестидесяти километров. С этой стороны показан один из четырех желудочков — пустот, заполненных мозговым веществом. С его участием происходит питание всех нейронов. Вот здесь, на срезе, глиальные клетки. Они имеются всюду. Их больше, чем нейронов, в пять раз, то есть сотни миллиардов. Участие глиальных клеток в обменных процессах мозга начинает лишь проступать. На мой взгляд, неимоверно сложная структура соединений между нейронами, капиллярами и глиальными клетками связана с физиологической основой памяти...

— Пожалуйста, поближе к пирамидному пути. Он интересует нас больше, — попросил вежливо Душин.

— Простите, увлекся, — извинился научный сотрудник. — Как я уже сказал, аксоны пирамидных клеток могут достигать метра в длину. Прежде всего это клетки четвертого поля коры, аксоны которых передают импульсы клеткам передних рогов спинного мозга через так называемый пирамидный путь. Вот здесь, в коре, начинаются волокна пирамидного пути. Дальше они идут через сумку, ножку мозга, варолиев мост и продолговатый мозжечок. Подробности отягощают?

— Ничего! — подбодрил Душин. — Для понимания процессов управления организмом нам понадобится всё. Некоторые сложности терминологии преодолеем.

— Хорошо. Продолжим. На уровне продолговатого мозга часть этих волокон устремляется к ядрам двигательных черепных нервов. Другая часть перекрещивается и входит в боковые столбы спинного мозга. Третья часть входит сюда же, но не перекрещиваясь...

— Четвертое поле... — Душин задумался. — Однако оно не в состоянии анализировать весь объем возбуждений.

— Почему же только четвертое? — возразил научный сотрудник. — Здесь есть волокна от других полей. В составе одного пирамидного пучка насчитывается свыше миллиона волокон. Такая густая, сложная, богатая сеть управления лишь этой части нервной системы...

— Перекрест! — воскликнул Душин. — Он-то меня больше всего интересует.

— Внешние и внутренние возбудители, — продолжал научный сотрудник, — возникают в периферийных рецепторах, трансформируются в нервные импульсы. Естественно, что частота у них разная. Потом по афферентным волокнам они передаются в центр, где анализируются и синтезируются. Оттуда — снова на периферию. В виде двигательных импульсов...

Когда они вышли из института, Душин возбужденно сказал:

— Ты, Григорий Васильевич, даже не представляешь, что для нас открывает перекрест! Да я и сам не очень-то представляю. Вот смотри, я скрещиваю руки. Куда пойдут нервные окончания? Конечно, в мозг. Но как? От левой стороны тела к правому полушарию мозга. От правой стороны к левому полушарию мозга. И — наоборот. Вот что означает перекрест.

— Интересное наблюдение! Если взглянуть на это явление со стороны мозга... Левое полушарие управляет правой стороной тела, правое полушарие — левой стороной. Любопытный аспект моделирования.

— Рад, что именно ты увидел, проникся. Взлелеянное и выстраданное приятно передать в горячие руки. Они не остудят, понесут дальше... Уверен, что на этом пути от нашей группы останутся одиночки. Но что поделаешь... Тебя я буду ждать... Ты придешь!

Некоторое время они шли молча.

— Жалко, что мы еще раз не побывали у деда Инокеши, — вздохнул Душин. — И в нашем математическом лесу. Ничего! Кто захочет, тот найдет все кибернетические деревья в пособиях и реферативных сообщениях. Кто не захочет — пусть... Самое страшное в нашем деле знаешь что? Стандартность мышления, которая всякий раз заводит в глухой угол. Вот я и хотел дать толчок застоявшейся мысли...

...Поезд миновал стрелки Поста-Волынского, выбрался на простор и помчался на Фастов, разбрызгивая свет на окрестные нивы, перелески, на отодвинутые в зимнюю темень степные села. Григорий в купе был один, сидел у столика, перебирал в памяти свое пребывание в Киеве. Жаль, что ни разу не удалось сходить на Днепр, скованный льдом, засыпанный снегом. Редко бывал в театрах и музеях. Все свободное время просиживал над конспектами, «пережевывал» увиденное и услышанное на занятиях. Чем же он похвастается перед товарищами, чем поделится с коллегами? А собственно, какое ему дело до них? Как это какое? До всех есть дело! До всех и до всего! Иначе зачем жить? В чем смысл жизни? Говорят, главное — быть человеком? А что это означает? Он и так человек — по законам рождения, законам бытия. Выходит, что в эти слова вкладывается еще какой-то дополнительный смысл. Что же имеется в виду? Интеллект? Эмоции? Немного сужено... А шире?.. Понимание? Доброта? Сочувствие? Снисходительность? Как-то однобоко...

Поезд застучал на стрелках, остановился. В купе вошла невысокого роста молодая женщина в дымчатом пальто, в белой пуховой шали. Поставив на пол черный чемодан с блестящими застежками, повернула к Григорию округлое лицо с большими серыми глазами и тоненьким голоском пропела:

— Здесь не занято? Я вам не помешаю?

Григорий встал.

— Ну что вы! Конечно, не помешаете. Я один на все купе. Располагайтесь. Давайте помогу вам раздеться.

— Не утруждайте себя. Я сама. — Женщина сняла пальто, шаль, раздвинула занавески на окнах, поставила на столик бутылку минеральной воды, чашечку. По купе разлился запах розового масла. — Закажем чай? Вы не против? Угощу вас домашним печеньем. Люблю стряпать. Меня зовут Женей. А вас?

— Григорием.

— У вас неприятности? Сидите, как гриб на морозе, — Женя улыбнулась, довольная своей шуткой.

— Нет, неприятностей нет, как и их противоположности — приятностей. Ваше появление отношу к последней категории.

— Комплимент с философской подкладкой. Что-то новенькое. Общечеловеческими понятиями забавляетесь?

— Не совсем так. Раздумываю над тем, что означает выражение «Быть человеком». Даже в обобщенной расширенной форме не пойму. Сравните: «быть солнцем», «быть деревом», «быть рыбой», «быть камнем»...

— Ой, это ж так просто! — всплеснула Женя маленькими ладошками. — Основные признаки... Солнце означает тепло, дерево — зелень и гибкость, рыба — что-то скользкое, камень — неподвижность... А человек... Он означает все самое лучшее, самое разумное, самое красивое. Некрасивых людей нет.

— Вы, Женя, немного не с той стороны... Однако... Мне импонирует ваше определение. Буду человеком в вашем понимании.

В купе заглянула проводница. Женя заказала два стакана чая, повернула голову к Григорию.

— Вы неискренни. Отделались каким-то общим ответом и успокоились. Чувствую, что у вас не все хорошо.

— Почему же? Все в норме. Рядовой эсэнэсе, то есть старший научный сотрудник. Рядовые успехи и неудачи. Заурядный круг интересов, нарушаемый приятным исключением — красивыми женщинами. Обычная анкета — родился, учился, получил, работал...

— О, анкета! — прервала Григория Женя. — Это своеобразный авансовый отчет за предыдущие годы. Только сдаешь его не в бухгалтерию. И считаешь не рубли, а прожитые дни. Счастлив тот, у кого они не пустопорожние.

— Разве есть и такие? Пустопорожний день — удачно сказано.

Вошла проводница. Молча поставила на столик два стакана чая.

— Что ж это я! — спохватилась Женя, раскрывая чемодан. — Хвалилась печеньем и забыла... Берите, угощайтесь. — Она положила на стол пакет с печеньем.

Печенье было вкусным, хрустящим, таяло во рту. Помешивая ложечкой в стакане горячий чай, Григорий задумчиво смотрел в окно.

— Вы не знаете, Женя, — нарушил он наконец молчание. — Нынче вкусная еда стала привычной, не то что когда-то... Хотите, немного расскажу о себе, о своем детстве?

— Конечно, — кивнула Женя. — С удовольствием послушаю.

— Я вырос в детдоме. После войны нас пособирали с пожарищ... В сорок третьем фашисты поймали отца, связного партизанского отряда. Повесили его, уже застреленного, мертвого, на вербе в нашем дворе. Мама и старшая сестренка стояли неподалеку и плакали. Заодно и их... Я сидел в собачьей будке, оттуда все видел. Зажгли хату... На всю жизнь врезалось в память... Горящие пучки соломы вылетали из стрехи, пламя обжигало волосы мамы, отца, сестрички... И вдруг загрохотали взрывы. Фашисты побежали. А у меня перед глазами все закружилось, и наступил мрак...

Очнулся я на чьих-то руках. Раскрыл глаза. Вижу — красноармеец. В гимнастерке. С погонами. Удивился, что из-под пилотки выбиваются длинные каштановые волосы. Присмотрелся повнимательней. А это, оказывается, девушка. Такая славная. Баюкает меня, как мама... Вырыли для меня красноармейцы землянку, покрыли досками и пошли дальше в наступление. Целую зиму я выколупывал мерзлую картошку на огороде. Тем и питался.

Весной победного года меня — одна кожа да кости — извлекли из землянки. Привезли в детский дом. Голодно и холодно жилось там. В праздничные дни на десятерых выдавали пачку сухих соленых американских галет. По одной на брата. Мы отламывали по кусочку, клали в рот и смаковали. Хватало на полдня. За что только не выменивали это лакомство! За решенную задачу. За монисто из вишневых косточек. За ночное дежурство.

Весною полегчало. Как только появились на берегах болот и проток побеги очерета и рогозы — рвали и набивали себе животы. Потом пошла кашка акации, сладкая и хрустящая. А там и крапиву начали рвать. А на Майские праздники привезли нам большой мешок зерна. Целую ночь мололи его ручными жерновами, сдирая кожу на пальцах и набивая синяки на руках. Какие оладьи пекла нам наша детдомовская Мария Васильевна! Без масла, на горячем поду в печи...

Вот, Женя, угостили вы меня домашним печеньем, а я вспомнил Марию Васильевну. Не знали мы, конечно, тогда, что она недоедала, недосыпала. Все нам отдавала. И какими бы мы ни были слабыми, голодными, она ежедневно усаживала нас за парты, где-то раздобывала куски оберточной бумаги и делала для нас тетради. Вместо чернил варила густой бузиновый настой. Хоть два-три часа в день, но учились. Она была и учителем языка, и математиком, и физиком... Господи, какие трудные годы и какие наполненные!

Мария Васильевна сама отвезла меня в механический техникум, где был интернат. Наведывалась до тех пор, пока я его не окончил. В последний раз я видел ее в каморке, что была ей и спальней, и гостиной. Здесь она нам сказки рассказывала.

«Мой младшенький приехал... — увидев меня, прояснилась лицом, засветилась, как догорающая свечечка. — Я дала себе слово, что ты ученым станешь. Ну, поступил в институт?»

«Поступил, Мария Васильевна, поступил...» — успокоил ее.

«Спасибо за радость. Сколько пробудешь?»

«С месяц. Пока вас на ноги не поставлю».

Не смог поставить. Угасла свечечка — умерла дорогая Мария Васильевна. Вот так, Женя.

Григорий умолк. Женя тоже молчала. Вагонные колеса постукивали на стыках рельс, будто приговаривали: «Го‑ды... Го‑ды... Го‑ды...»

— Да, — вздохнула Женя. — Невеселую историю вы вспомнили. Но, надеюсь, потом ваши горизонты прояснились? И вам тоже солнышко улыбнулось.

— Жизнь не наезженная колея. Порой и в яму угодишь. Оставим это. За столько лет я вам первой рассказал. Не знаю почему, — грустно улыбнулся Григорий. — Может, потому, что соскучился по дому. Может, потому, что... Вы какая-то такая... Ну, вызываете на откровенность...

— Не надо комплиментов. И не хмурьтесь, пожалуйста. Я из добрых побуждений... Знаете, Григорий, я иногда завидую людям, которым выпали на долю тяжкие испытания. Наверное, причина в том, что я сама катилась по жизни, как тот колобок. Дорожка моя была ровненькой, гладенькой. Силы сопротивления обстоятельствам, силы противодействия у меня не выработались. А у вас... О, вы, наверное, многого добились и добьетесь! Ведь у вас такой большой жизненный опыт.

— Не идеализируйте меня, Женя. Я такой же, как и все люди, с некоторыми отклонениями от средней нормы. Может быть, эти отклонения и определяют своеобразие человека. А опыт... Я склонен рассматривать его как модель поведения, выработанную на каком-то отрезке жизни. Не застывшую, не закостеневшую! Опыт каждый раз пополняется, изменяется, прорастает в соседние модели.

— Вы медик? — Женя с любопытством посмотрела на Григория.

— Нет, не медик. И знаете, иногда жалею об этом. Если бы я пошел в медицину, обязательно занялся бы нейрофизиологией.

— Можно поинтересоваться, почему?

— Я узнал много нового об этой науке. Она о самых глубоких, не осмысленных еще полностью явлениях нашего сознания, поведения, наших эмоций. Рождение мысли и воплощение ее в действие... Возникновение чувства и соединение его с осмыслением мира. Эмоции дают силу мозгу. Любовь и труд, ненависть и нежность, открытия и терпение! Больше того! Отец, мать, Родина, мир — тоже тут. Вы, я, он, она — все это усваивается чувственно и логично. Собственно, эта сложность и является тем, что мы называем человеком. Может, я преувеличиваю, не знаю.

— Кто ж вы тогда? — не унималась Женя.

— Я заблудившийся искатель истины, которой никто никогда не видел, не держал в руках, не схватил за радужный хвост, как жар-птицу, — отшутился Григорий. Он не хотел признаваться, где и над чем работал, чтобы не нарушать доверительного тона разговора.

— Заставляете отгадывать... Если не медик, не физиолог, то исследователь?

Григорию захотелось обнять Женю, привлечь к себе. Уже и руки было поднял. И она едва заметно качнулась навстречу. Но ему не хватило решимости. Он вдруг почувствовал себя каким-то иным, непривычно изменившимся.

— Не угадаете, — сказал он дрогнувшим голосом. — Но если вам так необходимо, можете меня считать инженером-электриком. Разные там мудрые схемы придумываю, соединения, перемычки... А какое это, собственно, имеет значение?

— Никакого — для вас... Важно — для меня... Представьте, что мы никогда больше не встретимся. Скорее всего так и будет.

— Жаль! Очень жаль! Вы мне нравитесь! — вырвалось у Григория.

— Не буду скрывать, вы мне тоже, — тихо произнесла Женя. — Вы интересный человек с небудничными мыслями. Не исключено, что когда-нибудь с кем-нибудь я поделюсь вашими мыслями. Но для этого мне нужна прочная опора. Я должна знать, кто он, этот мудрый собеседник.

— Ого, нашли мудреца! — засмеялся Григорий. — А я, между прочим, никогда не полагаюсь на авторитеты, хотя нередко и разделяю их мысли. Разделяю, если они становятся моими. Знаете, Женя, если мысль, высказанная за десять, пятнадцать лет до моего рождения, сформировалась в определенных обстоятельствах, в определенное историческое время, в период противоборства разных сил, то она с полным основанием считается пророчеством. Но время начисто все изменяет. И та же самая мысль со временем становится ограниченной, локальной. И я, появившийся на свет позже, кладу эту мысль как кирпичик в фундамент своего мироздания. Я должен знать, выдержит ли она тяжесть той стены, которую я возведу над фундаментом, куда будет она положена. Ведь и фундамент, и стена становятся моим творением. На нем будут в свою очередь строить потомки. Моя стена для них станет тоже только кирпичиком. Они тоже испытают ее на прочность, на твердость, на излом. Простите за длинную тираду.

— Спасибо вам за доверие, за откровенность, — Женя пододвинула пакет с печеньем к Григорию. — Угощайтесь. Что же вы... Мне очень хотелось бы с вами еще увидеться. К сожалению, точного адреса у меня нет. Если можете, дайте номер вашего телефона. Постараюсь позвонить.

Они проговорили почти всю ночь.

На рассвете поезд прогромыхал по мосту возле Подзамча, взобрался на взгорье и вскоре медленно вплыл под стеклянные своды вокзала.

22

После похорон бабальки Петр Яковлевич заболел, и его обязанности временно исполнял Олияр. С помощью Натали он развел бурную деятельность. Натали то и дело просовывала в дверь его кабинета свое лисье личико, угодливо подсказывала, куда позвонить, к кому обратиться за помощью, или спрашивала, какие бумаги печатать в первую очередь, кого поощрить, кого «на ковер» вызвать. Теперь за всеми отделами лаборатории зорко следило недреманное око Ореста Остаповича и мало кто по старой привычке отваживался называть его «Три О».

Олияр сразу же нашел общий язык с Гузем и за обещание подписать приемный акт заставил Антона Калиновича переделать фундаменты в вычислительном зале. Автомашины и кран теперь чаще стали выезжать ночью в город. Олияр ослабил контроль за их использованием. Зато на проходной ежедневно стоял кто-нибудь из младших научных сотрудников или лаборантов с секундомером в руке и отмечал опоздавших. Сам Олияр появлялся на работе ровно в девять часов, забирал у дежурного список нарушителей и тут же вызывал их в кабинет «для профилактики».

— Вы разбазариваете государственное время! — повышенным тоном говорил он. — Вам платят деньги за работу. У вас почасовая оплата.

— А мы думали... — попробовал однажды оправдаться Евгений Сюсюк.

— Думайте где угодно и что угодно! Я подписываю ведомости на выдачу зарплаты не за ваши мысли, — отрезал Олияр. — Мысли не являются основанием для оплаты, их не взвесишь, не подошьешь к делу. Вот скажите, как вы контролируете внедрение нейронной сети на заводе? Савич до сих пор в командировке, и ответственность лежит на вас.

— Заводские конструкторы продумали компоновку... Блок-рамы пошли в серию... Наша сеть работает, — ответил Сюсюк.

— И это все?

— Разве мало?

— За две минуты, что вы опоздали, могли бы подумать, как и с кем приступить к разработке новой темы плана.

Внешне все выглядело так, будто Олияр денно и нощно печется о работе лаборатории, укрепляет дисциплину. Но это только внешне. А на самом деле... Стихли горячие споры в отделах, заглохли разговоры в коридорах о новых публикациях в журналах, о научных открытиях, об экспериментах.

Олияр не мог этого не чувствовать, не замечать. Надо было что-то предпринимать. Он вызвал в кабинет членов местного комитета профсоюзной организации лаборатории.

— Последнее время наблюдается падение эффективности научных поисков, — сказал он озабоченно. — На‑гора не выдаются ни новые идеи, ни новые разработки. Руководство и профсоюз должны принять решительные меры для улучшения положения. Прошу вас всех высказаться по наболевшему вопросу.

Члены месткома сидели понурив головы. Никто из них выступать не решался, зная наперед, что любая свежая мысль, не совпав с мнением Ореста Остаповича и его оригинальным пониманием развития науки, немедленно обернется обвинением в неуважении к руководству лаборатории.

Так никто из профсоюзных мужей и не выступил на этом совещании.

— Ну что ж, очень жаль, что мы не можем найти с вами общий язык! — сказал раздраженно Олияр. — Вернется Петр Яковлевич — доложу ему о вашей халатности, о вашей пассивности. Пусть принимает меры. Можете идти.

А тем временем Натали каждый день стучала на машинке, никого не подпуская к разложенным на столе бумагам. Но как она ни старалась скрыть свою работу, в завесе таинственности нашлись прорехи, сквозь которые удалось кое-что разглядеть. Оказывается, Натали печатала реферат Олияра.

Узнав об этом, сотрудники лаборатории недоуменно пожимали плечами:

— Ну и ну... Трудно поверить...

— Неужели такое случится? Олияр — доктор наук... профессор...

Особенно негодовал Евгений Сюсюк:

— Что же он будет защищать? Свое кресло? Так никто же к нему не прицеливается... Занимался бы паркетом, кирпичом, балками... Э‑э, хочет по-научному... А ко мне с простенькими схемками бегает, чтобы помог разобраться или начертил наново... И где он такую хорошую бумагу достает? Не иначе как Гузь выменивает ему на кирпич...

Не меньше удивления вызвала и еще одна новость — Олияр будет защищаться не здесь, не в своем Научном центре, а в Прибалтике, где, как он уверяет, лучше оценят его знания и способности.

Вскоре Орест Остапович обзавелся новым кожаным портфелем, теплую шапку заменил нарядной шляпой. Ходил он теперь не по-медвежьи мешковато, а важно, с гордо поднятой головой. При встрече со знакомыми здоровался не за руку, а лишь небрежно, сдержанно кивал.

Сотрудники лаборатории про себя посмеивались над амбициозными выходками Олияра, но высказаться вслух по этому поводу не решались — придерется к какой-нибудь мелочи, начнет организовывать комиссию за комиссией. Попробуй тогда делом заниматься.

Узнав, что Олияр торопит Натали поскорее перепечатать реферат, все поняли, что он готовился к своему звездному часу, давно выжидал удобное время. И вот это время настало. Петр Яковлевич будет болеть не меньше месяца, Олияр исполняет его обязанности. И ему, как говорится, и карты в руки.

Аиды дома не было, хотя будильник показывал восемь часов, а стрелка звонка стояла на цифре «семь». «Рано встает. Наверно, не высыпается», — с сочувствием подумал Григорий о жене.

На кухонном столике лежал лист бумаги с адресами и пометками — когда звонить, когда можно зайти посмотреть квартиру. Григорий вздохнул: «Все-таки не утихомирилась...»

Достал из холодильника кусок колбасы, масло. Приготовил чай. Слегка перекусив, лег на диван часок отдохнуть. Но мысли о работе не давали покоя. Не удержался, пододвинул ближе телефон, набрал номер начальника лаборатории. Петр Яковлевич не отвечал. Позвонил в приемную.

— С возвращением вас, Григорий Васильевич, — певучим голоском пропела Натали. — Подождите минуточку.

В трубку было слышно, как процокали по паркету каблучки Натали, как сердитый мужской голос за что-то ее отчитывает. Григорий узнал Олияра.

— Алло! — загудело в трубке. — Привет, старик! Не вытерпел в столице, преждевременно в родной дом потянуло? Всю программу полностью выполнил или кое-что пропустил?

— С какого это времени вы мне «тыкать» начали? — вскипел Григорий. — И отчитываться я буду не перед вами.

— Не кипятись, Григорий Васильевич, — заворковал Олияр. — Хочу с тобой по-дружески... Нам бы давно надо сойтись ближе. Что касается отчета... — он громко вздохнул, делая вид, что огорчен. — Отчет мне придется давать. Как исполняющему обязанности. Петр Яковлевич тю‑тю... Прошу прощения... Свалился со своих железных ног, лежит в горячке...

Григория возмутил и тон Олияра, и его приятельские поползновения, и издевательское сообщение о болезни Петра Яковлевича.

— Знаешь, я вот сейчас подумал и решил. Даю тебе десять дней отдыха. Пусть это будет моим презентом... Разрешаю не появляться на работе, используй время по своему усмотрению. Слышал я краем уха, что у тебя появились кое-какие личные заботы...

— Десять дней отдыха? — удивленно воскликнул Григорий. — Чем это я заслужил у вас такой подарок? И о каких это моих личных заботах вы говорите?

— Ну и скрытность! Ну и осторожность! Хвалю! Ха-ха-ха! — громко зарокотал в трубке голос Олияра. — Ко мне кое-что приплыло. Удивляюсь и восторгаюсь твоим молодечеством. Это ж надо!

— Что вы плетете? Какое молодечество?

— Выпей воды и остынь. Я слов на ветер не бросаю. Твоя жена подыскивает две однокомнатные квартиры...

Поняв, откуда и каким ветром подуло, Григорий решил оборвать разглагольствования Олияра:

— Знаешь... Боюсь, трубка не выдержит слишком крепкого словца... Говоришь, моя жена подыскивает размен? Но ты-то здесь при чем? Какое тебе до этого дело? В твою квартиру она не пойдет! В твой кабинет тоже!

— Узнаю настоящего Савича. Ха‑ха, — снова засмеялся Олияр. — Возмущается, что я с ним на «ты», а сам «тыкает» мне, заместителю начальника. Смелый! В семье нелады, а он хвост морковкой держит...

Григорий не дождался конца тирады, положил трубку. Тут же вскочил, оделся, позвонил Петру Яковлевичу домой.

— У них температура, — ответила ему Килина. — Врач запретил звать к телефону. Потерпите, пока выздоровеет.

Григорий выбежал на улицу. Поймал такси и через полчаса был возле дома Петра Яковлевича. Войдя во двор, пригнул веточку яблони, потрогал пальцами мягкую, пружинистую почку.

«Росток... Весенняя завязь... Скоро она выкинет из себя маленький, испещренный тоненькими жилками листочек, неимоверно сложную и совершенную лабораторию, которая будет перерабатывать солнечные лучи... Листочек поведет, потянет за собой вверх ветку, а ветка — целое дерево. Пусть оно будет не из породы тех мудрых растений, о которых говорил Душин. Но оно их близкий родич. Росток... Живи, набирайся земных соков».

Отпустив веточку, Григорий поднялся на крыльцо, нажал на дверной замок. К нему вышла Килина в шерстяном платке, накинутом на плечи, в потертых валенках.

— Зачем вы приехали? Он же болен.

Григорий проскользнул под ее рукой в коридор. Снимая пальто, спросил:

— Петр Яковлевич в своей спальне?

— В своей, — буркнула недовольно Килина.

Григорий открыл ближнюю дверь, ведущую в комнату сына Петра Яковлевича:

— А Славки нет?

Килина отрицательно покачала головой:

— Кто их разберет, теперешнюю молодежь? То толкется целый день дома, то куда-то исчезает.

Петр Яковлевич лежал на кровати с закрытыми глазами. Протезы руки и ног на придвинутой к кровати тумбочке выглядели странно и отчужденно. Один из протезов был полуразобран. Возле металлического сустава лежали плоскогубцы, отвертка, маленькие дроссели.

Петр Яковлевич открыл глаза, протянул Григорию правую руку, пригласил сесть.

— Прибыл, блудный сын? Давай рассказывай. С удовольствием послушаю.

— Температура высокая?

— Килина нашептать успела? Ох и въедливая! Дохнуть свободно не дает. И все-таки плохо было бы без нее.

— Значит, бабка Ганна умерла... — не то спросил, не то подтвердил Григорий.

— Отходила свое по земле. Теперь рядом с Иваном Сергеевичем будет вечно лежать.

Григорий хорошо знал бабальку. Несколько раз он ездил на рыбалку к тем глубоким, поросшим камышом и рогозом топям, где прошло детство Петра Яковлевича. И всегда останавливался на ночлег у сердечной и доброй бабальки.

— Скрутило меня, — тяжело вздохнул Петр Яковлевич. — Нервный криз... Не знаю, когда поднимусь. Боюсь за лабораторию.

— И я о том же думаю. — Григорий пересказал телефонный разговор с Олияром.

— Ты верно подметил, — кивнул Петр Яковлевич. — Есть еще у нас... И, наверное, всегда будут. Никак новые ветры их не выдуют... Возьмет в руки портфель, натянет на голову шляпу — и ему сам черт не брат. Спесь, надменность...

— Знаете, я привез много интересных идей. Наши разработки нейронных сетей стоило бы пересмотреть. Хочу просить вас... Позвоните Мирославу Михайловичу Козаку. Пусть на время вашей болезни выведет мой отдел из-под руки Олияра. Пусть эти функции возьмет на себя непосредственно Научный центр.

Петр Яковлевич нахмурился.

— Это что, Киев на тебя так подействовал, Григорий Васильевич? Не узнаю тебя! Куда девались твое упорство, самостоятельность суждений, боевитость? Отдел лаборатории под опекой Научного центра? Научный центр в роли административной единицы? Нонсенс! Никогда! До меня кое-что долетело сквозь сети Килины. Думал об этом. А что касается Научного центра... Хорошо, я сейчас позвоню Мирославу. — Петр Яковлевич набрал номер Козака. — Ты, Михалыч?.. Да, я... Отлеживаюсь... Мне легче, лаборатории тяжелей... Что предлагаю? Просто и надежно. На время моей болезни решил назначить исполняющим мои обязанности Григория Васильевича Савича!.. Что? Что?.. Узнаю автора анонимной докладной... Верно. Пусть они свои семейные дела решают сами, вдвоем... Вот-вот. Значит, согласен?.. Ну и прекрасно. Всего доброго! — Петр Яковлевич положил трубку, поднял на Савича глаза. — Слышал, о чем мы говорили? Все понял?

Григорий молча кивнул.

— Я немного знаю Аиду. Что там у тебя с ней стряслось?

— Ничего не хочу объяснять. Оправдываться тоже не хочу. Почему человек становится безразличным к другу, за которого раньше жизнь бы отдал? Почему чувства покрываются инеем? Почему сердце ищет тепла и понимания? Этого ни вы не знаете, ни я, хоть оба мы, проблемники, приблизились впритык, чтобы если не постичь, то подметить, зафиксировать, задуматься...

— Видишь, — Петр Яковлевич прервал Савича, — разобрал свой металлический сустав, хочу более чувствительные дроссели поставить... Никак сопротивлений не подберу.

Григорий понял: Петр Яковлевич не хочет продолжать этот разговор. Присел на корточки перед тумбочкой, стал внимательно разглядывать детали протеза.

— Многоконтурная электрическая цепь... Пожалуй, тут следует обратиться ко второму закону Кирхгофа: во всяком контуре электрической цепи алгебраическая сумма электродвигательных сил равна алгебраической сумме результатов...

— Хватит, знаток! Я уже столько лет на них передвигаюсь. Но каждый раз при поломке зову мастера. Расхождение между внешним действием протезов и восприятием и управлением ими... Еще одна грань... — Петр Яковлевич помолчал. — Заканчиваем установку машины. Гоняем ее на стандартных программах, составляем свои. Прогресс! Ты задумывался, что оно такое и с чем его едят?

— Конечно! Общие законы получения, сохранения, передача и преобразование информации.

— Ну вот, снова спрятался за тарабарщиной. Об информации будешь твердить теми же словами? — поморщился Петр Яковлевич.

— Могу, если хотите... Совокупность сведений о природе и обществе, в том числе о технических системах... Мерой информации является степень неопределенности в распределении энергии или вещества в пространстве и во времени. Определение академика Глушкова... Информация существует, поскольку существуют материальные тела и созданные ими неоднородности...

— Вон ты какой! Хочешь — продолжу? Информация может охватывать и те сведения, какими обмениваются люди, и те, что существуют вне их сознания. Так?

— Верно. Все верно. Не пойму одного: чего вы от меня добиваетесь?

— Чего, чего... Чтобы ты взглянул на все эти определения с точки зрения нашей лаборатории. Я бы сформулировал так. Кибернетика в моем понимании — это особый, современный способ мышления. Мировоззрение и мировосприятие людей. Чем мы занимаемся? Расширяем базу понимания процессов мышления в узком значении, биологических процессов — в широком значении. Нейрофизиология, логика, психология, теория информации — киты, на которых плывет к цели наш коллектив. А методы...

— Найдутся и методы! — воскликнул Савич. — Я просидел с Душиным два часа за пультом, и мне открылись возможности, которые раньше и не снились. Меняется не только форма и методы исследований. Вычислительную машину я начал воспринимать как могучего и мудрого помощника. Он и подскажет, и посоветует, и варианты предложит...

— Охолонь, Григорий. Горячая голова не лучший советчик. Возьми вот эти книги. — Петр Яковлевич кивнул на стопку книг, лежащих на краю стола. — Для нас использование машин — новинка. А в этих книгах — опыт, раздумья, советы. Посмотри сам, ознакомь подчиненных. Готовься, придется тебе...

— В отделе все сделаю.

— Я — про лабораторию! — подчеркнул Петр Яковлевич.

— Орест Остапович не поступится... — Григорий предвидел неминуемость острых стычек с Олияром.

— Чепуха. Завтра принесут приказ о назначении тебя исполняющим обязанности.

— Но имейте в виду. Предупреждаю. Водить сотрудников в туалет за ручку не намерен.

— У тебя и времени не будет. Пока продерешься сквозь мудрствования написанного, пока овладеешь... — Петр Яковлевич усмехнулся. — Я же и говорю, чтобы не водил.

— Насколько я понимаю... — Григорий верно истолковал усмешку Петра Яковлевича как предостережение: не зарывайся, не дави на людей. — С самого начала придется научиться моделировать нервные процессы.

— Сам увидишь, сам решишь... Стану на ноги — будем вместе...

Открылась дверь. На пороге, упершись руками в крутые бока, стояла Килина:

— Пусти их, а у них совести нет... Это ж сколько можно больного человека... Едут и едут на нем, как на коне, передышки не дают.

— Ой, Килина, — покачал головой Петр Яковлевич. — Взгляни на часы.

— Я полтора часа с них глаз не свожу.

— Еще две минуты.

— Тот две, тот три... — выходя, буркнула недовольно Килина. — Половина суток прочь.

— Прошу тебя, Григорий... — замялся Петр Яковлевич. — Аида славная... Не поладили, не сошлись в чем-то... В жизни оно знаешь как? Я вот до сих пор тужу по Ривке. Было счастье и растаяло, как снег весною. Но и осталось. Памятью, сыном, чувством. Горькое счастье и — сладкое. Я им живу... Ну ладно. Иди. А над моими словами все-таки подумай.

Когда Григорий вышел, Петр Яковлевич устало положил голову на подушку. Он держался из последних сил, не хотел, чтобы Савич заметил, как измучила его смерть бабальки, посещение могилы Ивана Сергеевича. Хорошо, что приехала Килина и взяла в свои руки заботу о нем: слабом, беспомощном. Не будь ее, пришлось бы, наверное, приглашать на помощь какую-нибудь старушку.

На фотографии на противоположной стене стояла во весь рост, запрокинув голову с тугим жгутом черных волос, Ривка. Его первая и последняя любовь. В тот яркий, солнечный день она получила диплом. В полуприкрытых длинными ресницами глазах плещутся лучи солнца, они поблескивают и на ровных зубах, и на полных губах. Оттопыренного подбородка касается большая роза. Красивую точеную шею охватывает тоненькая золотая цепочка с капелькой-кулоном, прилегающим к светло-синей блузке.

В тот день выпускники всем курсом вышли в парк перед зданием университета. Фотограф поставил Ривку возле куста сирени. Долго приноравливался, чтобы щелкнуть затвором. Ей надоело ждать. Нашла взглядом его, Петра, позвала: «Подойди сюда... Поцелуй меня... Теперь мы всегда будем вместе...» — и запрокинула голову, подставляя губы для поцелуя.

Такой она и осталась: и в памяти, и на фотографии.

Всего два года — пьянящих и терпких — прожили они вместе. Всего два года. Она не вернулась из родильного дома, оставив после себя маленький живой комочек с ее глазами и ртом, с ее лбом и носиком — сына. Славку.

«Ривка, недолгое счастье мое! За что ты полюбила меня — безногого, безрукого? Ведь рядом были стройные, красивые, сильные... С ними тебе наверняка шагалось бы легче по жизни».

«Для меня всегда был только ты, Петрусь. Знал бы ты, как я ждала твоего возвращения из Москвы, куда ты поехал за протезами! Ты мне снился, когда я находилась в Золочевском детдоме. К тебе я бегала на свидания, став студенткой...»

«Что ты нашла во мне, Ривка?»

«Не каждый бросит свое тело на мины, чтобы спасти других. Не каждый, став калекой, вскарабкается на крутые склоны науки и достигнет вершин. Не каждый на твоем месте смог бы идти такой трудной и долгой дорогой. Мне очень хорошо было с тобой. Не я, а ты поддерживал меня в минуты бессилия и слабости. Жалко, что сына растим мы в разлуке».

«Неправда. Ты всегда рядом. Вместе со мной растить Славку... Сколько надежд, сколько грез облетело белым цветом...»

«А сколько дало ростков! Ты просто не замечаешь их. Ведь для тебя главное — это твоя наука, твой коллектив, твои единомышленники, друзья и недруги».

«Почему — недруги?»

«Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Верное утверждение. Оно не опровергает более глубокой сентенции. Скажи мне, кто твой враг, и я скажу, мудр ли ты. Врагов следует выбирать с умом. Они как никто испытывают остроту твоей мысли, глубину предвидений, убежденность и разительность доказательств...»

«Довольно об этом... Я тоскую по тебе, моя рыбка! Трудно мне одолевать болезнь, нелегко переживать утрату... Положить бы голову тебе на колени, как это было раньше. Ты бы погрузила пальцы в мои волосы, склонилась и смотрела бы в глаза — долго-долго, целую вечность. Я бы ощутил твое горячее тело, вбирал бы в себя твой взгляд. И был бы снова самымсчастливым человеком на свете».

«Ты устал... Усни, Петрусь. Силы снова вернутся к тебе. Усни. Знаешь: если мозг отдохнет, человек становится крепче».

«Усну, моя рыбка, усну».

«Я приду в твой сон. Принесу с собой весну».

«Принеси, моя рыбка».

«Будет белый цвет, будет шелест листьев и много-много солнца...»

«Дай мне солнца, рыбка».

«Спи! Я солнцем приду в твой сон...»

...Войдя в кабинет Олияра, Савич увидел, что тот позирует скульптору.

Ничего не сказав, даже не поздоровавшись, Григорий пошел по отделам. Почти все сотрудники занимались не работой, а своими личными делами. Кто-то читал роман, кто-то играл в крестики-нолики, кто-то мастерил сигнальное устройство против угона автомобилей — за них хорошо платили.

Возвратясь в кабинет Олияра, он грохнул кулаком по столу.

— Чем же ты здесь занимаешься?! Ведь ты угробишь лабораторию!

— Это... Это... Я позирую... Скульптор создает грудной портрет... князя Льва, именем которого назван наш город, — залепетал Олияр.

— А что? — воскликнул скульптор, невзрачный, суетливый мужик с огромными руками. — Сколько достоинства, воли, твердости...

Григорий в сердцах сплюнул, вышел из кабинета.

23

После врачебного обхода, назначений, распоряжений Майя, как и всегда, уединилась в оранжерее. Обжегшись в экспериментах над кустарниками, она не оставляла исследований. Свою неудачу приняла спокойно: с кем не случается... Постижение мира — не забава. Тот, кто пожал неудачу, достоин успеха. Не удалось с кустарниками, найдется кое-что получше. Материал для экспериментов был под рукой — цветы. Не какие-нибудь! Неусыпными стараниями садовника белые цветы эйхариса и зимой раскрыли ладошки лепестков.

Сам садовник, наверное, не знал, откуда и когда появились эти цветы в здешних краях. Не исключено, что случилось это в незапамятные времена, задолго до того, как проницательный и наблюдательный Фурье попал в египетские пески.

Брели караванной тропой верблюды с ценным грузом-подарком. Эфиопский император отправил далекому северному царю-единоверцу сыновей вождей племен, чтобы они под мерцанием Полярной звезды исполнили службу верных и преданных стражей царской особы. Кто-то из юношей, сорвав тугой шарик эйхариса, спрятал его вместе с семенами. И зацвели африканские цветы на чужой земле, превозмогая тоску по теплому и привычному родному приволью. Правда, дамы и господа, любуясь и восхищаясь красотой этих цветов, называли их по-своему: лилии. Белые лилии.

Давно уже нет того царя. Давно уже нет того эфиопского императора. Но и доныне в Эрмитаже один из залов называется «арапским». Доныне цветут лилии — эйхарис. И не только в Ленинграде...

На небольшой полированный столик Майя поставила обливной горшочек с лилией. К стеблю прикрепила легкие металлические зажимы-датчики. Два проводка — белый и розовый, свисая со столика, тянулись к энцефалоскопу — прибору для рентгенологического исследования головного мозга.

Майя нажала на кнопку звонка, и Аида ввела в оранжерею девочку лет десяти в полосатом больничном халатике, в шлепанцах на босу ногу.

— Марийка простудилась. Как бы не было осложнения, — сказала тихо Аида.

— Отвечать мне! — резко оборвала ее Беркович. Немного помолчав, уже спокойным голосом добавила: — Всего несколько минут... Никаких осложнений не случится.

В ожидании психиатра Майя включила энцефалограф, посадила Марийку в кресло возле столика напротив лилии. Сама села перед экраном.

Вошел психиатр. Как бы между прочим спросил: получила ли Майя согласие родителей на эксперимент?

— Всего несколько минут, — подчеркнуто повторила Майя. — Я считаю, что согласие не обязательно. Предыдущий сеанс пошел больной на пользу. Она крепко спала, стала спокойней.

— Хорошо... — неуверенно согласился психиатр. — Цель сеанса?

— Мне нужно для сравнения... Последовательность реакции...

Психиатр откашлялся и сделал несколько пассов руками, усыпляя Марийку.

— Ты идешь лесом... — тихим напевным голосом заговорил он. — Твои глаза вбирают красоту цветов, руки касаются стеблей. Тебе приятно, радостно. Ты представляешь себя птицей и взлетаешь над прекрасной землей. Крылья легко несут тебя в воздухе...

Майя внимательно следит за экраном, не без удовлетворения отмечая и записывая в журнале, что сила эмоций не изменилась. Ровная зеленая линия дрожит, легкие всплески ритмично чередуются. Они напоминают энцефалограмму, снятую с мозга в спокойном состоянии, когда человек ощущает радость и удовлетворенность.

«Закономерность в последовательности всплесков... — размышляет Майя, торопливо делая записи. — Сколько же нужно экспериментов, пока узнаю — какая? В чем ее суть?»

Она переводит взгляд на лилию и с радостью отмечает, что цветок, как и в предыдущем опыте, расправил лепестки, стебель выровнялся, чашечка раскрылась.

«Какая же связь между цветком и девочкой? Ясно, что она существует. А каков характер этой связи? Неврологический? Психический?.. Все возможно. Ведь всякую перемену сопровождают химические и физические превращения в тканях... А может, связь биохимическая? Или биоэлектрическая? Думай, Майя, думай! Ты, возможно, на пороге чего-то важного и весомого!»

— Давайте вторую часть, — говорит она психиатру и впивается взглядом в цветок.

Психиатр перефразирует сказку о Золушке:

— Мачеха выгоняет тебя из дома... Раздетую, разутую... На улице падает снег... Дует пронзительный ветер...

Лилия медленно, будто ее вынесли на мороз, сжимает лепестки, вянет. Стебель возле чашечки сгибается. Краски блекнут.

Майя бросает быстрый оценивающий взгляд на Марийку. Состояние Марийки такое же плохое, как и у цветка. Она увяла, съежилась в кресле.

— Хватит! — Майя подозвала Аиду. — Отведите больную в палату.

Когда Аида с Марийкой вышли, психиатр недовольно буркнул:

— Не нравится мне... На что вы надеетесь?

— Трудно сказать, — Майя устало провела рукой по лицу, выключила прибор. — Живое растение реагирует на перемены в нервной системе человека. Заманчиво выдвинуть предположение о биоэлектрическом взаимодействии. Тогда, может...

— Может, следует оглянуться назад... — живо подхватил психиатр. — На эволюцию живого. Нейроны возникли намного позже, чем клетки растений. Рефлекторный механизм мозга развился из информационной системы растений. Я давным-давно твердил своим коллегам и самого себя убеждал... Мы еще не знаем функциональных возможностей растительной клетки. Сложностей тут хватает. Скажем так: а если тут действует механизм резонанса? Общность происхождения наталкивает на мысль о взаимодействии...

— Какие расстояния между концами эволюционной цепи — растение и организм! И какое сходство реакции! — воскликнула Майя. И на всякий случай тут же записала в блокнот эту мысль. Пригодится.

— Мне пора, — заторопился психиатр. — Больные в клинике ждут.

— Спасибо вам, — поднялась Майя. — Надеюсь на дальнейшее сотрудничество. Без вас мне не распутать...

— Будет видно... Кроме того... Послушайтесь моего совета. Обратитесь в Проблемную лабораторию. Попросите смоделировать... Э, что это за штука — модель! Проясняются закономерности и частности. И... еще... Не ждите от меня сотрудничества без согласия родителей больных.

— Хорошо.

Майя проводила психиатра до выхода и снова склонилась над записями, обдумывая услышанное и увиденное, пропустив мимо ушей предостережение коллеги. Обойдется!

«Взаимодействие есть! — торжествовала она. — Подтверждена догадка об общей материальной природе мысли и эмоции. В каком направлении вести мне поиски? Процессы торможения и возбуждения в сложнейших нервных структурах на всех ее уровнях приводят к конечному результату — к тому, что мы называем... Как одним словом назвать мысль и чувство? Вот уже первый открытый мною постулат: «Мысль — чувство». Даже это одно чего стоит... Дороже жизни... Погоди, погоди! Что ты мелешь! — остановила Майя себя, приложив пальцы к губам. — Смотри, как бы не поплатиться!.. Возникновение чувства, смену его интенсивности я наблюдала на больной девочке. Оно каким-то образом передается через пространство — пусть еще на небольшое расстояние, — это зафиксировал экран энцефалоскопа. Материальная субстанция переданного цветку эмоционального импульса не вызывает сомнения. Тогда правомерно сделать вывод, что эту материальную субстанцию нужно искать. Я ее найду и открою такие горизонты...»

Майя еще раз внимательно просмотрела перерисованные с экрана в тетрадь энцефалограммы.

«Никто не научит ни меня, ни кого-нибудь другого читать эти энцефалограммы. Надо усложнить эксперимент. Как? Возможно, что-нибудь прояснится, если сопоставить психическое состояние человека в отдельные моменты с состоянием растения. Одной трудно. С кем поделиться сомнениями и предположениями? Психиатр что-то говорил о моделировании, о Проблемной лаборатории. О, да там же работает Гриша! Как же я забыла об этом! Может, он уже вернулся из Киева? Надо позвонить. Прямо сейчас».

Майя направилась к выходу. И вдруг дверь перед ней распахнулась, и в оранжерею вошел Савич. Она кинулась к нему, расставив руки. Уткнулась лицом в мокрый от снега меховой воротник его пальто, прижалась на мгновенье, замерла. Потом повела к столу, усадила в кресло. Радостно воскликнула:

— Как долго тебя не было!

— Все теперь позади, чаечка. Я здесь. Жив, здоров...

— Я так тебя ждала!..

— Чужих мужей приятней ждать, чем своего, — раздался от двери голос Аиды. — Белье стирать им не надо, еду готовить тоже не надо. Приходят чистые, ухоженные...

Майя и Григорий замерли, опустили головы.

— Домой не забежал... — не унималась Аида. — Кто ж так делает? — голос ее был спокойным, ровным. Она ничем не выдавала своего гнева и возмущения.

Первым опомнился Григорий.

— Здравствуй, Аида, после долгой разлуки, — сказал он тихо. И встал. — Я домой забегал. Ты уже ушла.

— Здравствуй, гуляка, — все так же, ровным голосом ответила Аида. Но ее всегда безоблачный взгляд затуманился, угас. Она подалась навстречу и тут же отшатнулась, неожиданно побледнела. — Занимайтесь своими амурами. Я пошла.

— Не будем играть в прятки, — властно сказала Майя. — Садитесь, Аида. И ты, Григорий, садись. Рано или поздно мы все равно встретились бы. Давайте поговорим, как подобает воспитанным людям. Не будем упускать удобного случая.

Тревога, вызванная появлением Аиды, не утихала. Она заполнила густой тишиной оранжерею, притаилась среди лапчатой, резной листвы пальм, съежилась в чашечках цветов, проскользнула в зеленое сплетение вьюнка. Майя нервно стучала пальцами по столу. Григорий, запрокинув голову, всматривался во что-то на потолке. Аида сидела прямо и неподвижно, со сложенными на коленях обветренными и потрескавшимися ладонями.

— Чего вы от меня хотите? — нарушила молчание Майя, окинув Аиду презрительным взглядом. — Я приняла вас на работу не для того, чтобы вы шпионили за мной.

Аида встала.

— Ловко! Вы мне — работу, а я вам — мужа... Не много ли? Куда сплавили своего?

— Вы... Я надеялась... Я хотела, чтобы вы набрались как можно больше знаний. Стали... Стали... — Майя запнулась. Умолкла.

Аида взяла мужа под руку:

— Пошли отсюда! Здесь нас ничто не держит. Пошли!

Григорий переводил взгляд с жены на Майю. Обе они чем-то своим неповторимым и ярким были ему дороги. Страстность, неутомимость в любовных ласках, острота мышления и безоглядность чувства — у Майи. Ровность взаимоотношений, уютный покой, материнская доброта и способность прощать — у Аиды. Властная требовательность Майи противостояла мудрой мягкости Аиды. Что ближе сердцу? Что дороже?

Григорий никогда еще не чувствовал себя так омерзительно. Он словно вынырнул из темной, вертящейся воронки водоворота, где незаметно, исподволь, стираясь и обесцениваясь, вошли в обиход случайные встречи, украденные ласки, обесцвеченные пошлостью чувства. И все это в блестящей, многоцветной упаковке самоутверждения, самопроявления, само... «О черт! Аида... Она... Она похожа на ту березку на Арсенале, что вот-вот зазеленеет листвой, даст новые побеги...»

Не сказав ни слова, Григорий вскочил, выбежал на улицу, спустился к площади по извилистой ленте асфальта и только там замедлил шаг. Влажный воздух врывался в грудь, распирал легкие. Григорий жадно, ненасытно хватал его пересохшими губами.

Заметил, что встречные прохожие удивленно посматривают на него. Почему? Что они находят в нем такого...

Подошел к луже, заглянул в нее. Из замутненного плоского водного зеркала на него уставилось раскрасневшееся, округлое лицо с сумасшедшими глазами. Шапка сбита набекрень, волосы взлохмачены. Один конец розового клетчатого шарфа чуть ли не волочится по асфальту.

Снял шапку. Причесал волосы. Поправил шарф. Напряжение последних минут спало, улеглось. Свежий воздух, ясный, безоблачный небосклон, набухшие почки на деревьях вернули ему самообладание.

«Признайся, будь искренним с собой... Надеялся, что долгое отсутствие разрубит без твоего вмешательства узел? Да, надеялся. Но, черт побери, ничего не изменилось!»

Неподалеку от проходной Проблемной лаборатории забрызганный и замурзанный малыш пускал в луже пластмассовый кораблик. Неуклюжий голубого цвета кораблик с высокой трубой, окаймленной тонким красным пояском, то и дело клонился набок, зачерпывал воду и тонул.

— Слушай, коллега, почему твой корабль не хочет плавать? — Григорий присел на корточки возле розовощекого рыжеволосого мальца. — Как тебя зовут?

— Михасем, — шмыгнул ребенок носиком.

— А может, давай другой сделаем? Хочешь?

— Хоцу! — обрадовался Михась. — Ты умеешь?

— Попробуем.

Григорий достал из кармана блокнот, вырвал лист. Сделав бумажный кораблик, поставил его на воду.

— Смотри.

Легкий ветерок подхватил кораблик, и он, покачиваясь, поплыл к противоположному берегу. Михась, не раздумывая, кинулся следом за ним в воду.

— Плывет! Плывет!

— Что ты делаешь, шалопут. — Григорий обежал лужу, схватил Михася под мышки, понес к проходной лаборатории.

Возле батареи парового отопления разул и раздел Михася, накинул на него свое пальто, усадил на табурет.

— Грейся здесь, пока не высохнет. Тебя ведь мама накажет. Да и простудиться недолго.

Вахтер поставил на батарею ботинки Михася, повесил его носки и штанишки. Укутал ему ноги своим шарфом. Выдвинув из-под стола хозяйственную сумку, достал из нее термос, сахар, булку. Налил в стакан горячего чая, подал Михасю.

— Пей!

Михась, скривившись, взял стакан.

— Я цай не люблю.

— Тебе согреться надо. Иначе заболеешь.

Когда одежда высохла, Григорий принялся одевать Михася. Маленькие теплые пальчики коснулись его шеи. Григорий на мгновение замер, насквозь пронзенный неизвестным до сих пор чувством. «Вот она, живая крошка жизни. Вот она, волшебная завязь, росток, который наливается знаниями и познаниями! Каждый день шире становятся его горизонты. Вскоре не бумажные, а настоящие корабли поведет он по бурным волнам. И как высоко поднимется к солнцу, и какие тучи будет разметывать — разве угадаешь?»

Григорий позавидовал родителям Михася. Через несколько минут они увидят свое солнышко, свою радость, свой росток. Они всегда будут рядом с ним, повторяя в нем свое детство, ожидая появления новой веточки, нового ростка.

Выпроводив Михася на улицу, Григорий долго смотрел, как он топает по подтаявшему снегу, обходя лужицы. «Где же ты, мой Михась? А может, Иван? А может, Лев, Андрейка, Максим?.. Плохо мне без тебя...»

Майя до вечера просидела в оранжерее, силясь хотя бы чуть-чуть приблизиться к тайне влияния человека на цветок. Но как она ни билась, разгадка ей не давалась.

За длинными оконными стеклами остыл день. Из-за взгорья показался рожок месяца. Склоняли, засыпая, головки лилии. Складывал треугольные листочки вьюнок. Сквозь окна вливалась почти ощутимая, какая-то вязкая, липкая тьма.

Майя сняла халат, стала складывать в сейф бумаги — пора домой.

Вдруг в оранжерею вбежала санитарка.

— Майя Львовна! Вы еще здесь? Скорее...

— Что случилось? — встрепенулась Майя.

— Девочке плохо. Той, что вы....

Майя быстро пошла за санитаркой. «Вот и отдохнула после такого сумасшедшего дня...»

Дети в палате уже спали в разных позах: кто разметался, раскинув руки, кто свернулся калачиком. Возле крайней койки суетилась Аида. Молча отстранив ее, Майя взяла горячую руку Марийки, нащупала пульс. «Ого! Сто сорок. И температура...»

— Смерили? — спросила шепотом у Аиды.

— Да. Сорок и две десятых.

— Это уже серьезно. Надо вызвать дежурного врача.

Врач явился быстро. Осмотрев девочку, тяжело вздохнул:

— Плеврит...

— Больно, ой, больно... — застонала Марийка.

Дыхание ее было частым, прерывистым. Голубые глазенки потускнели.

Майя осталась на ночь возле больной Марийки. Давала ей лекарства, успокаивала. По не ясным для посторонних, но хорошо известным врачам признакам — затрудненности дыхания, внезапному падению и повышению температуры тела, ускоренному сердцебиению с неожиданными паузами — она поняла: положение осложняется, состояние ребенка все хуже. Казнила себя: «Вот тебе и результаты, вот тебе и наказание за необдуманность и спешку... Девочка после перенесенного воспаления легких почти выздоровела. Еще бы два-три дня — и можно было ее выписывать. Так нет! Понадеялась, что легко выдержит незначительное напряжение... Напрасно не послушалась психиатра! Та часть эксперимента, когда девочка отождествляла себя с Золушкой, когда она представила себе, что идет босиком по сугробам, с неожиданной силой повлияла на нервную систему, ослабила защитные средства организма. Болезнь вернулась... И кто знает, чем все это кончится».

Под утро Марийка стала задыхаться. Дав ей кислородную подушку, Майя позвонила знакомому профессору, просила приехать. Сообщила о случившемся родителям девочки.

Старый профессор, осмотрев Марийку, осуждающе покачал головой:

— Как же вы допустили? Я ведь вас пять лет учил... Положение критическое.

Как ни боролись врачи за жизнь девочки, спасти ее не удалось. На четвертый день слабенькое сердце ребенка перестало биться.

Майя не могла заставить себя пойти на вскрытие. Слонялась по палатам, присматривала за детьми, старалась говорить им что-нибудь ласковое, приятное.

— Малийка больше не плидет? — спросил ее уже выздоравливающий Маркуша.

— Не придет. Она уехала. Уехала очень далеко... — глотая горький горячий клубок, сказала Майя, натягивая одеяльце на плечи мальчика.

О многом она передумала в тот день. Но ей ни разу не пришла мысль о том, что об этой трагедии, разложенной на составные части, детально изученной, проанализированной, надлежащим образом оцененной, будут долго говорить на кафедрах мединститута и в кабинетах горздравотдела; что она будет смещена со своей должности; что теперь ей будет не до экспериментов. А именно это и ждало ее впереди.

Войдя в оранжерею, Майя закрыла дверь на ключ, прислонилась лбом к холодному запотевшему стеклу, смежила веки. Ее губы, мучительно скривившись, прошептали короткое имя. Нет, это было имя не умершего ребенка, не бывшего мужа и не любимого человека.

«Аида...» — прошептала еще раз Майя и ужаснулась. Ведь это ей она приказала привести девочку в оранжерею. Ведь это она осуждающе и гневно наблюдала за ее опытом.

«О, Аида не простит! Не простит никогда!.. Кто же меня поддержит? Кто поможет устоять?..» Майя обхватила руками голову, мысли ее перепутались, наползали одна на другую, будто льдины во время ледохода.

И вдруг из этого водоворота вынырнули стены красивого дворца, широкая застекленная веранда, зимний сад на втором этаже. Он чем-то неуловимым напоминал оранжерею, где она сейчас чувствовала себя замерзшей и очень одинокой. Отчетливо, словно наяву, увидела, как к ней подходит бывший муж, держа в протянутых руках блестящие алмазы. Они пульсируют, сверкают, слепят глаза. «Приходи в любое время. Твой дворец ждет тебя!»

«Вот кто поддержит меня! — вздохнула облегченно Майя. — Бывший муж, Иосиф Самуилович. Он сумеет! Связей ему не занимать...»

24

Олияр сидел за столом в новом черном костюме. Белоснежная льняная рубашка была тщательно выглажена, на голубом в полоску галстуке красовалась серебряная запонка. На полу возле стола стоял туго набитый модный кожаный чемодан.

«Ого! — удивился Григорий, войдя в его кабинет. — Нарядился, как на смотрины. Наверняка Натали постаралась. Оббегала всех портных, все базы. Хочется девке замуж...»

— Где ты шляешься? — набросился на него Олияр. — Самолет не будет ждать...

— Самолет действительно не будет ждать. А вот вы... Прошу зайти в кабинет Петра Яковлевича.

— Да ты что? Какое ты имеешь право приказывать заместителю начальника? Ты всего лишь заведующий отделом! — взорвался Олияр.

— Ошибаетесь, уважаемый! Не заведующий отделом, а исполняющий обязанности начальника Проблемной лаборатории, — из внутреннего кармана пиджака Григорий достал сложенный вдвое лист бумаги, развернул, положил на стол перед Олияром.

Прочитав подписанный руководством Научного центра приказ, Олияр растерянно забормотал:

— Все мои документы готовы... Имеется вызов...

— Кем подписаны? Козаком?

— Кем-кем! Мною! И командировка, и характеристика, и автореферат...

— Даже автореферат? Какой и чьей диссертации? Где и кем она рассматривалась? Кто дал добро? Насколько я понимаю, она подготовлена в служебное время в определенном научно-исследовательском учреждении. Вывод — автор имеет право представлять ее к защите только при рекомендации... — Григорий махнул рукой. — В общем, все вопросы мы рассмотрим потом. Твои подписи недействительны...

Олияр встал, подошел вплотную к Савичу:

— Сводишь личные счеты! Подлизался к Пецьку, выскочил в начальники и... Честного, принципиального работника, разоблачившего твое аморальное поведение в быту... — Он со злостью рванул воротничок своей рубашки — даже пуговицы посыпались на пол. — Дорвался до власти... Режь без ножа!

— Истерика? — усмехнулся Григорий. — Не замечал раньше за вами. Хорошо. Чтобы не дать вам ни малейшей зацепки... Сейчас соберем заведующих отделами, партбюро, местком. Решим вместе.

Собрание проходило после обеда в кабинете начальника лаборатории. Вел его секретарь парторганизации Максим Петрович Ромашко.

— У нас один вопрос, — сказал он. — О целесообразности командировки Ореста Остаповича. Нам не ясна цель поездки. Что-то вокруг происходит, что-то решается — тишком, украдкой. Прошу объяснить.

— Все преувеличено, все искажено! — вскочил Олияр. Подбежав к двери, распахнул ее ногой, крикнул: — Натали! Возьми билет! Возврати в кассу! — Он понял, что сегодня ему не удастся отбыть в желаемом направлении: пусть хоть деньги не пропадут.

Вернувшись на свое место, Олияр обвел взглядом кабинет, задержал его на чистом, отполированном столе. «Дурак. Надо было раньше. Хотя бы два дня назад. А теперь...»

— Моя плановая тема — система учета рабочего времени. Одноразрядный сумматор на логических элементах. Механические приборы, датчики. Имеется договоренность с заводом... Используем там...

— Ученый совет рассматривал ваш проект? — прервал Олияра Ромашко.

— Часть членов совета ознакомлена... Получил положительную оценку... — промямлил Олияр. Он больше всего боялся, как бы не спросили фамилии тех, кто «оценивал».

— Не будем придирчивы, — поднял руку Савич. — Может, решим так. Пусть едет. Но мы ничего не знаем о его разработке. Мы не имеем ни малейшего представления о ее научном уровне и ценности. Человек дерзал самостоятельно. Честь ему и хвала! В случае неудачи все затраты справедливо будет отнести на его счет. В случае удачи — я первый поздравлю с успехом.

Ромашко недовольно посмотрел на Григория.

— У нас не частная лавочка. Мы тоже в ответе... Когда тебе надо прибыть, Орест Остапович?

— Через пять дней. Я хотел выкроить время, чтобы прибыть заранее...

— Если не возражаешь, Григорий Васильевич, давай вместе просмотрим сделанное Орестом Остаповичем. Дадим свое заключение, подчистим ошибки и промахи. Конечно, незначительные. И пусть едет. Беру на себя практическую часть. Наладку нашей машины закончили. Сейчас ее гоняют вхолостую на испытательных программах. Мы вдвоем с Сюсюком «прогоним» прикидки Ореста Остаповича.

— Да вам же на это уйма времени потребуется! — схватился за голову Олияр.

— Опыт... Он единственный дает достоверное знание. В процитированном высказывании Пуанкаре сама правда. А что касается времени... — Ромашко постучал пальцами по столу. — Посмотрим... Мы не собираемся подчищать всю твою работу. Лишь отдельные фрагменты.

— Черный ход в науку... Не по мне это, — вспыхнул Григорий и тут же остыл — предложение Ромашко в общем-то мало чем отличалось от его решения. Сделав над собой усилие, он спокойно сказал: — Так что, Орест Остапович, вы согласны с мнением Максима Петровича?

— Куда же мне деваться? — беспомощно развел руками Олияр. — За горло взяли.

— Другие предложения есть? — обвел взглядом присутствующих Ромашко. — Нет. Значит, принимаем это решение. Сделаем так. Сюсюк, ты сядешь за перфоратор. Ты, Орест Остапович, вытряхивай из папок свою разработку. Завтра пойдем в машинный зал. Григория Васильевича трогать не будем. Ему придется потрудиться в поте лица, чтобы разобрать административные завалы, нагроможденные здесь за время болезни Петра Яковлевича.

— Нет, я тоже пойду с вами, — сказал Савич. — У меня, как и у вас, лишь кое-какой опыт работы с машиной. Надо набираться ума-разума.

Представителю завода-изготовителя вычислительных машин, приветливому молодому человеку в тесных узких брюках, в зеленом свитере с белыми оленями на груди, Василю Гарбе надоело неделями возиться с проводами разного сечения, емкостями, сопротивлениями, переключателями кодовых шин, поэтому он с радостью встретил гостей. Охотно заговорил с ними.

— Есть целый ряд вопросов, на которые возможны только два ответа — да или нет. На этом принципе работает реле: разомкнуто — замкнуто. Или же, — Василь щелкнул выключателем, — включено — выключено. Возбуждение нейрона тоже зиждется на двоичном принципе. Кому-кому, а вам должно быть известно: для возбуждения нервной клетки необходимо, чтобы раздражение достигало какого-либо уровня, его называют пороговым. Нейрон на такое раздражение тут же отвечает наибольшим возбуждением. Принцип: «все или ничего». Обозначив возбуждение единицей, а покой — нулем, получим возможность отображать самые различные состояния нейрона с помощью реле, выключателей, тригеров...

— Надо же, — вздохнул Савич. — Сколько штанов мы протерли, проводя эксперименты, а о новой вычислительной технике и понятия не имеем.

— Не перебивай, Григорий Васильевич, — одернул его Ромашко. — Хлопец так все умно и просто объясняет. Очень интересно. А ты вмешиваешься... Давай, Василь, дальше.

— Дальше вот что. Услугами нуля и единицы вы воспользуетесь не только для обозначения противоположных состояний, но и для выражения разных цифр. Для этого мы переходим от десятичной системы к двоичной. В ней каждый старший разряд числа больше соседнего меньшего не в десять, а в два раза. Или нагляднее — число два изображается единицей и нулем. Это очень просто, только привыкнуть надо.

— А может, есть более простой путь? — спросил Григорий. Его сознание с трудом воспринимало непривычный способ подсчета.

— Конечно, есть, — оживился Василь. — Для перевода десятичного числа в двоичное нужно последовательно делить его на два до тех пор, пока в остатке не останется число меньше двух...

— Значит, восьмерка передается через тысячу?

— Нет, не так. Восемь — это не тысяча, а единица с тремя нулями. Шестнадцать — единица с четырьмя нулями. Символы чисел известны нам с детства, а здесь они приобретают иное свойство. И оперировать ими следует иначе. При сложении нулей с нулями и единицы с нулями сумма будет традиционной. А вот единица с единицей даст графическое изображение десяти, на самом деле — число два.

Лакированные панели машины матово поблескивали под потоком света. В квадратных и прямоугольных вырезах застыли ослепшие без тока крохотные лампочки. Слева, будто нарочно выдвинутые на кронштейне, круглились коричневыми пуговицами клавиши печатного устройства — процессора. Над ним застыл черный каучуковый валик с пропущенной поверх него узкой лентой плотной мелово-белой бумаги. В верхней части ленты виднелась бесконечная цепочка дырочек, пробитых в разной последовательности. Однако общим для всех узоров было то, что их комбинация вписывалась в небольшой прямоугольник и не превышала шести.

— Когда я работал с Душиным в Киеве, то опирался на свою теоретическую осведомленность... — Григорий положил руку на блестящую панель. — И здесь, во Львове, пользовался аппаратом математической логики при разработке модели рефлекторной дуги. Хотелось бы увидеть хотя бы самые элементарные приемы...

Василь одернул свитер, отчего белые олени беспокойно зашевелились на груди, сел за процессор, нажал на клавишу.

— Позвольте мне вслух подумать, чтобы самому набрать разгон... Я вот с чего начну... Вы бросаете вверх монету, не зная, что выпадет — орел или решка? Вы вытаскиваете из урны положенные туда разноцветные шары — какой достанете? Или бросаете кубики — что выпадет?.. — Василь по-мальчишески щеголял своими познаниями перед научными сотрудниками. Чувствовалось, что ему это было приятно. — В результате эксперимента мы получим случайную величину. Ее среднее значение является именно средним. Оно никогда не превышает наибольшего из возможных значений и не меньше самого меньшего, — продолжал Василь, жестами руки подтверждая сказанное. — Что же выходит? Вероятность всякого события есть правильная дробь, причем эта вероятность может равняться единице. Если это так, тогда определенное событие происходит при любом результате. В противном случае вероятность может равняться нулю, то есть действие не происходит ни при каких условиях...

— Может, хватит, Василь? Остальное уясним на ходу, — предложил Григорий.

Какими же предусмотрительными были Петр Яковлевич и Козак, послав его в командировку в Киев! Григорий боялся одного: как бы первое впечатление легкости от знакомства с машиной не превратилось в затяжной процесс. Ведь дорогая и сложная техника может стать обычным огромным арифмометром или счетами с молниеносной скоростью вычислений. Если подобное случится, то сколько драгоценного времени пойдет коту под хвост, сколько возможных открытий, догадок, предвидений не будет проанализировано, изучено, подтверждено или отвергнуто! Потеря времени, потеря темпа — самое страшное, самое ощутимое в наши дни, когда во всем мире мысли и прозрения стремительно рвутся к финишным лентам — кто быстрей?

— Хорошо, — кивнул Василь. — Где ваши задачки? Сейчас мы из них блинов напечем.

Если передать алгоритм, выработанный Василем и Олияром, обычным, будничным языком, он выглядел бы так.

Инженер Коваленко (объект икс) опоздал утром на работу (объект игрек). Он забыл дома свой перфопропуск. На проходной он не мог пройти через турникеты. Пришлось обратиться в отдел кадров. Пропал впустую час времени. Коваленко ожидали рационализаторы и изобретатели — он обещал рассмотреть их новые приборы, помочь оформить заявки. Коваленко сходил за справочником и инструкциями в технический кабинет. Потом короткий отдых — обед. После обеда Коваленко около часа просидел над завершением чертежей в конструкторском бюро. И наконец отправился на троллейбусную остановку. Домой!

— Нет, тут что-то есть неубедительное, непоказательное, — сказал Василь, сматывая на бобину отперфорированную ленту. — Надо вернуться назад. До послеобеденного перерыва. Многие рабочие и служащие ездят обедать домой. И что еще важно: в алгоритм войдут показатели работы городского транспорта.

— Нет, не надо! Лишнее! — возразил насупившийся Олияр.

— У тебя же система! — взял его за локоть Ромашко. — Слышишь, система учета рабочего времени! Сколько токарей, слесарей, конструкторов торчит на остановках в ожидании трамваев и троллейбусов! Сколько людей по вине городского транспорта опаздывает на работу! Надо все учесть.

Через час в перфоленту вклеили новые эпизоды. На обеденный перерыв Коваленко едет домой. После обеда полчаса ждет электромонтера. Потом забегает в детсад за сыном (или в поликлинику, аптеку, ателье). И снова трамвай или троллейбус.

Заложили склеенную и дополненную перфоленту в машину. Василь нажал на клавишу «пуск».

Заморгали, вспыхивая и угасая, разноцветные лампочки на панели. Закрутились барабаны бобин, наматывая десятки метров перфоленты. В продолговатом оконце запрыгали, отсвечивая рубиновым светом, быстро бегущие числа. С противоположного конца машины, где находилось пачатное устройство, донесся дробный, торопливый стук, поползла бумажная лента, испещренная цифрами.

— Так, давайте-ка посмотрим, что у нас наработал инженер Коваленко? — Василь оторвал ленту, стал разглядывать столбики чисел.

— Разве тут что-нибудь увидишь? — упал духом Олияр.

— Сейчас переведем машинный язык на обычный, человеческий. И — будьте здоровы!

После непродолжительного колдовства над столбиками цифр Василь подытожил:

— Инженер Коваленко за день «уделил» работе всего два часа и десять минут. Вот какой он трудяга!

— И что из этого? — пожал недоуменно плечами Григорий. — Ну, узнаем мы, сколько наш призрачный инженер сидел над кульманом или на унитазе, — и что? — Неприязнь к Олияру довлела над Григорием, поэтому он не смог сразу схватить суть, разглядеть сердцевину работы, проделанной им.

— Как что из этого? — подошел к нему Ромашко. — За три минуты машина произвела выборку... Табельщице на реальном заводе на это понадобилось бы полдня, если не больше. Это — во-первых. Во-вторых, поскольку точно определено количество рабочего времени, никто не будет платить инженеру Коваленко за хождение по поликлиникам, за ожидание монтера и так далее. А ты говоришь, «что из этого?».

Олияр нервничал, ерзал на стуле. Ромашко понял его муки.

— Орест Остапович, задержи Натали. Внеси коррективы в соответствующий раздел, она перепечатает. А мы тем временем ознакомимся с выводами.

Олияр схватил папку, побежал в приемную.

Савич подошел к окну. Постучал по стеклу пальцами:

— Та-та-так. Ты, Максим Петрович, вероятно, в позитивном плане решил проблему командировки Олияра?

— Но ведь польза видна... Решение только одной проблемы учета рабочего времени заслуживает внимания и поддержки. Догадываюсь, что тебя беспокоит, Григорий Васильевич: кустарщина, ремесленничество, собственнический подход...

— Схватил за самую бороду! Административный зуд, самодурство...

— Да что ты... ломишься в открытую дверь? — Ромашко едва сдержался, чтобы не выругаться. — Видим. Делаем выводы. Вернется — поставим на место. Тебе хочется сразу с живого кожу содрать.

— Слушай, Петрович! — от неожиданной мысли Григорий оживился, вмиг позабыв все позитивные и негативные черты Олияра. — А что, если мы поставим небольшой сумматор на нашей проходной? Каждая машина при въезде и выезде отмечается... Каждый строитель... Возьмем на учет начало и окончание, все строительные работы... А?

— Наконец-то! Дошло! Признаюсь тебе, что это я делал математическое обоснование идеи Ореста Остаповича. Осуждаешь?

— Так сразу и сказал бы...

— От этого ценность идеи не уменьшилась. — Ромашко наклонился, провел пальцем по фундаменту, на котором стояла машина. — Видишь? Ты подметил и смотался в Киев. Нам пришлось брать за грудки Гузя. Переделал, — разогнувшись, он беглым взглядом окинул Григория. — Сумматор... Это ты верно... Только где мы его найдем?

— Максим Петрович, а что, если мы... — вмешался в разговор Василь. — Извините, что перебиваю старших... Машина мощная... Я бы сумел за два дня сделать отдельный вывод... Слесаря у вас найдутся, выпилят перфопропуска. Аппарат контроля — сущий пустяк. На свалке я видел несколько контуров... Перемонтируем — и готово! За неделю управлюсь, если дадите помощника.

— Это идея, — хлопнул Василя по плечу Ромашко. — Спасибо. Мы подумаем.

Вернулся Олияр:

— Щелкает... Там всего десять страниц. Еще будете мучить?

— Будем, Орест Остапович, — улыбнулся Ромашко. — Вот здесь, в выводах... Это что у тебя — генетическое или социальное? Выводы такие, будто ты на одной ноге посреди собственных гектаров земли стоишь... Какой-то мелкий собственник... Повышение дисциплины, учет времени, эффективность... Более широко и глубже ты можешь взглянуть на эту проблему?

— Я бы посмотрел... Но волнуюсь... С мыслями не соберусь... И усталость. Я в эту пору обычно отдыхаю...

— Терпи, если в ученые лезешь. Откуда начинается дисциплина на предприятии? С дома, с города, его транспорта и других коммуникаций. Василь, сколько нужно машине времени, чтобы определить потери? И возможно ли это?

— Конечно. Понадобится несколько минут.

— Вот тебе, дорогой Орест Остапович, и юридическое обоснование претензий к городским службам, основание для рассмотрения на исполкоме, в суде, в арбитраже. Или возьмем ответственность руководителя за собрания, совещания, прочую говорильню. Дальше. Кадровики ежедневно готовят сотни приказов с такими словами: «принять на работу», «уволить с работы», «предоставить отпуск», и еще много подобного. Заваленные ежедневной текучкой, они не в состоянии проанализировать... Откуда приходят люди в коллектив? Кто они? Почему уходят? Из кого складывается костяк? Василь, такое возможно?

— Разработаем алгоритм... — тут же отозвался Василь. — Только... Посидеть и подумать ого сколько придется! Надо все досконально изучить, предусмотреть последовательность операций... Работенки хватит!

— Орест Остапович, ты не понял еще, куда я клоню. Если нет, то знай. Эта штукенция или подобная ей может заменить на девяносто процентов отдел кадров. Представляешь? Электронный отдел кадров. Тут просматривается очень интересная и заманчивая перспектива. Например, гибкий рабочий день. Допустим, матерям-работницам нужно сбегать в детсад за детьми. Самая строгая табельщица не уследит. А машина?.. Подумай над этим, Орест Остапович. Считай, что мы эти мысли выработали коллективно. И дарим тебе. Цени! И наберись силы, изложи их в итоговом разделе. Тебя, конечно, пощиплют на защите, но уж куда снисходительней. Оппоненты увлекутся перспективами. Вот и все. Заодно и машину испытали. Спасибо тебе, Василь! — Ромашко пожал руку Гарбе. — Ну что, по домам?

В вестибюле Ромашко подошел к Савичу.

— Чего не одеваешься?

— Решил задержаться. Надо просмотреть директивные документы, приказы, распоряжения. Чтобы с завтрашнего дня полностью войти в курс дел.

— Каждому свой камушек в ботинке не дает покоя, — вздохнул Ромашко.

— А сколько их еще на дороге... И не минуешь...

— Григорий Васильевич, меня беспокоит твой максимализм относительно своих товарищей. Взять хотя бы сегодняшний случай с Олияром...

— Я и по отношению к себе максималист. Прежде всего требовательность к себе на полную катушку. Везде и во всем.

— Ой, так ли? Не кривишь ли душой?

Григорий проглотил слова, готовые слететь с уст, отвернулся, уставился взглядом в обшитую дубовыми панелями стену. Ненавязчивый дружеский упрек коснулся какой-то потаенной струны в его душе, заставил зазвучать ее — тихо, печально.

— Не задевай больного места, Максим Петрович. Рана, может, и маленькая, а болит, ноет.

— Прости, Григорий Васильевич, не хотел тебя обидеть. — Ромашко помолчал. — Поздно уже. Моя малышня спит, не дождалась отца. Зайду в спальню, посмотрю, как они разметались по кроваткам... И сил прибавляется, и усталость куда-то пропадает... Три сына. Три сокола! Все одинаковые, и все разные. Горластые, рукастые, все им интересно.

— Мне б твои заботы, — завистливо вздохнул Григорий.

— Ты того... — замялся Ромашко. — Выкинь это свое школярство. Выставлять отметки. Тот через дверь в науку, тот с черного хода. Настоящая наука, куда бы она ни вошла, сразу даст о себе знать. Ну ладно, всего доброго тебе. До свидания.

25

Василь Гарба и Евгений Сюсюк с утра мастерили перфопропуска. Продолговатые пластинки с несколькими отверстиями получались грубыми, неуклюжими.

— Пошли к Савичу, — сказал Сюсюк. — Он мужик башковитый. Схватит на лету.

Когда они вошли в кабинет начальника лаборатории, Савич сидел за столом, что-то писал.

— Ну как, воплощается в металл и провода идея Олияра? — спросил он, положив ручку на исписанный лист бумаги. — Кстати, сегодня в пять утра Орест Остапович наконец-то улетел.

— Нам бы отштамповать перфопропуска и кое-что еще, — сказал Василь.

— А у вас есть хоть какой-нибудь примерный план? Какие-нибудь эскизы?

— Мы и так себе представляем... Можно? — Евгений достал из кармана тетрадь, схватил со стола карандаш. — Вот проходная. Ставим датчик на воротах. Проехал шофер — отметился. Вместо вахтера две двери. Турникетов не надо, слишком много. В двери — прорези для пропусков. Тут же целая система датчиков. Соединяем их с машиной. Алгоритм контроля мы с Василем подготовим за неделю. И забьется наш Гузь, как карась на сковородке.

Сперва они втроем колдовали над схемами. Потом к ним присоединился Ромашко. После обеда в работу включилось еще несколько сотрудников. Вся чистая бумага, имевшаяся в кабинете Петра Яковлевича, пошла на чертежи, на грубые прикидки. Одни чертили прямые и кривые линии с условными обозначениями элементов, примостившись на краешке стола. Другие — на стульях, на подоконниках.

Натали, заглянув в кабинет, оторопела. Ее хитроватое лисье личико покрылось красными пятнами:

— Такого никогда... Да кто вам позволил?.. Ох и задаст вам Петр Яковлевич чесу!

— Мы развиваем идею Олияра, — обнял ее за плечи Савич. — Иди, голубушка, в приемную. Перед Петром Яковлевичем мне ответ держать.

— А как быть с теми, кто едет в командировку, в отпуск, отправляется в город с каким-нибудь поручением? — обращаясь сразу ко всем, спросил Сюсюк.

— Для таких мы у Натали оставим «слепые» перфопропуска, — ответил Василь Гарба. — В программе и они будут предусмотрены.

— Ну что, заканчиваем? — Григорий веселым взглядом окинул разложенные на столе, на подоконниках чертежи, разбросанные на полу комки и клочки бумаги. Он радовался тому, что проблема и ее решение вдохнули свежие силы и мысли в непохожих, разных по характеру, способу мышления и действию людей. На несколько часов сцементировали их горячий, трепетный союз. Уловив это, он стал раздумывать, что бы такое сделать, чтобы мелкая пока что бороздка взаимопонимания углубилась, несмываемо запечатлелась в памяти и в сердцах. Ведь именно из таких вот внешне малозаметных событий и прорастают прочные корни крепкого содружества.

Его размышления прервал голос Ромашко:

— Ох и наломали мы дров! Если все изготовлять в наших мастерских, то работы хватит до самойпенсии.

— Стоп! — хлопнул себя по лбу Григорий. — Есть выход! — он схватил телефонную трубку, набрал номер. — Механический завод?.. Соедините меня с начальством... Исполняющий обязанности начальника Проблемной лаборатории Савич... Верно! Петр Яковлевич болен, я вместо него... Девушка, у вас ангельский голосок, а характер, как... Ага, спасибо!.. Дорогой товарищ директор, мы для вас разработали хозрасчетную схему... Сегодня я наткнулся на документы... Вы не рассчитались. — Он отнял трубку от уха, чтобы все слышали ответ.

Директорский бас пророкотал:

— Сегодня же получите. Не казните, что не проследил лично. Благодаря вам мы месяцем раньше квартальный план вывезем. Большое спасибо! Приглашаю, как всегда, с новинками. Оперативность рассмотрения гарантирую.

Савич снова прижал трубку к уху.

— У нас к вам просьба. Нам нужна сотня небольших простеньких деталей, железный ящик с отверстием, еще кое-какая мелочь. Соберем схему у себя, проверим эффективность и... Наши деньги останутся у вас. Согласны?.. Вот и хорошо! Значит, договорились! — Положив трубку, Савич посмотрел на часы: — Все, друзья! Рабочий день закончен. С пропусками, как вы слышали, вопрос решен. Давайте-ка по такому случаю попьем у меня дома чайку. Что-то настроение сегодня уж больно хорошее. У кого есть возможность, поехали!

— Я с удовольствием! — поднял руку Евгений Сюсюк.

— Я тоже не откажусь, — поддержал его Василь Гарба.

— Ну что же, можно часок посидеть, поговорить, — кивнул Максим Ромашко.

Аида в цветастом фартуке и домашних шлепанцах оторопело смотрела на ватагу, ввалившуюся в квартиру. Она ждала одного Григория. Прикидывала, как начать разговор с ним, чтобы не бередить свежие раны ни себе, ни ему. И вдруг — на тебе!

Гости неловко топтались в прихожей, не зная, куда положить принесенные свертки. Аида опомнилась первой. Сделав вид, что у них в семье все в порядке и она с нетерпением ждала мужа, растерянно всплеснула руками, засуетилась.

— Не позвонил, не предупредил... — избегая называть Григория по имени, вздохнула Аида. — Раздевайтесь. Принесенное — на кухню! Кто хочет мне помочь?

Ромашко толкнул в плечо Сюсюка:

— Ты еще не женат. Давай помоги хозяйке. Набирайся опыта семейной жизни.

Вместе с Григорием они раздвинули дубовый стол, застелили клетчатой выглаженной скатертью.

Аида поставила фужеры, стаканы.

— Сейчас мы картошечки отварим. У меня есть селедочка, грибочки.

— Ничего этого не надо, дорогая хозяюшка, — погладил Аиду по плечу Ромашко. — Мы пришли просто попить чайку, немного посидеть, поговорить. Правда, принесли с собой две бутылки шампанского. Если не возражаете... Надеемся, что и вы разделите с нами компанию.

— Конечно, с удовольствием посижу с вами. О чем речь, — улыбнулась Аида.

Григорий пододвинул ближе к столу мягкие удобные кресла.

— Рассаживайтесь кто где желает.

— Что-то мне пить захотелось. — Ромашко открыл бутылку с минеральной водой. Налил полстакана. Выпил. Чмокнул языком.

— Вкусно! Пустая водичка, а сколько наслаждения!

— Вот ты, Петрович, сказал «пустая водичка». А она не пустая... — хитровато прищурился Григорий. — Какие чувства вызывает!

— Обычная биохимическая реакция... Раздражение чувствительных бугорков языка...

— Э, с этого бока я знаю, — Григорий взял из рук Аиды тарелки с ветчиной, колбасой, сыром. Поставил их на стол. — Я хочу проложить мосточек между ощущением и мышлением... Что, если мысли и чувства рассматривать как синтетическую субстанцию, куда целесообразно отнести логический анализ, зрительное и слуховое восприятие, вкус, запах, осязание?

— Слишком сложно. Сваливаешь все в одну кучу. — Ромашко подошел к книжному шкафу, взял с полки зеленый томик, полистал. — Вот где оно... Академик Колмогоров, надеюсь, для тебя авторитет. Послушай его мнение. Он говорит, что условные рефлексы свойственны всем хребетным, а логическое мышление возникло лишь на самой последней стадии развития человека. Все предшествующие формальному логическому мышлению виды синтетической деятельности человеческого сознания, которые выходят за рамки простейших условных рефлексов, пока что не описаны на языке кибернетики.

— Вот и Колмогоров пришел к выведу о синтетичности человеческого сознания, — захохотал Григорий.

— Синтез собранных и проанализированных организмом сведений о его внутреннем состоянии и внешней среде не приводит к выводу о наличии мышления.

— Хорошо! А Бернштейн? Физиологи выявили разницу между «дологическим» типом работы нервной ткани и эволюционно новейшими системами нейронов, действующих по принципу «все или ничего». От таких неокинетических, или новоподвижных, форм передачи нервных сигналов Бернштейн отличал формы палеокинетические, или древнеподвижные. Последние могут распространяться и поперек нервных волокон с диэлектрическими оболочками. Для палеокинетических сигналов эти оболочки не составляют помех. Выходит, что весь организм вдоль, поперек, по диагонали пронизан нервными сигналами.

— Отдельно взятые высказывания еще ничего не доказывают, — Ромашко поставил книгу на место, сел. — Может, хватит об этом? На мудрые разговоры у нас будет время и в лаборатории. Давай лучше пофантазируем. Вот ты говоришь — мысль... Что же это такое? Я представляю ее в виде замедленной молнии. Ее угасающий след — это память. Ты, надеюсь, видел, как за кормой корабля или самолета тает след, постепенно темнея, теряя свои очертания. И тут есть нечто общее с памятью. Ты говоришь — возбуждение, торможение... А что это такое? Процесс? Возьми аналогию с электрическим током... Напряжение, сила тока, электродвигательная сила — все эти величины мы научились определять и измерять, так и не узнав, что же такое ток. А возбуждение нерва? Что оно? Сокращение, удлинение, вибрация нейрона? Или что-нибудь другое? Ты не знаешь, я не знаю, Василь и Евгений тоже не знают...

Вошла Аида, уже без фартука, села за стол.

— Чайник вот-вот закипит. Вроде бы всего наготовила... Ой! — вскочила вдруг она. — Как же это я забыла! Угощу-ка вас своим фирменным напитком. У меня есть вишневый сок на меду. Не возражаете?

— Я — за! — весело крикнул Василь Гарба.

— Наверное, у тебя найдется и что-нибудь покрепче, — сказал Григорий, приглаживая ладонью свои жесткие волосы. — Но нарушим традицию. Да здравствуют плоды природы — сок и мед!

Аида внесла бутылку с «фирменным» напитком. Ромашко открыл шампанское, наполнил фужеры.

— За что же мы выпьем?

— Разрешите мне, — встала Аида, — на правах хозяйки предложить тост. Давайте выпьем за встречи. Ранние и поздние. Ожидаемые и неожиданные. Продолжительные и короткие. За встречи, которые придают жизни вкус и смысл.

Зазвенели бокалы.

Григорий, краем глаза наблюдая за Аидой, вдруг почувствовал, что за время его отсутствия она стала совсем иной, какой-то незнакомой, далекой, отчужденной. В душе зашевелился червячок ревности.

— Что-то все притихли, — Аида отодвинула водопад волос от левой щеки, искоса — вызывающе-дразняще — глянула на Григория. Он даже поперхнулся минеральной водой. — Наверное, сейчас кто-то счастливый родился...

Закончить ей не дал резкий телефонный звонок. Аида повернулась к телефону, стоящему на подоконнике, сняла трубку.

— Я вас слушаю... Да, да, мое объявление. Вы что предлагаете?.. Когда удобнее для вас?.. Договорились... Да, завтра вечером в восемь.

Григория кольнуло в сердце — вот тебе и Аида! Ромашко заметил его смятение. Не сдержался, спросил Аиду:

— Простите... Вы упомянули какое-то объявление. Секрет?

«Не хватало, чтобы при всех выболтала», — похолодел Григорий, медленно поднимаясь, чтобы включить магнитофон.

Аида бросила на него пристальный взгляд. Губы ее тронула едва заметная ироническая усмешка. «Чего дергаешься? Успокойся. Плохо ты обо мне думаешь. Не такая уж я дура».

— Сугубо женские дела, — махнула рукой Аида.

Григорий облегченно вздохнул. Магнитофон включать не стал. Принес потрепанную, без обложки книгу, с подчеркнутой торжественностью положил на стол:

— Предлагаю тост за такую преданность науке, как вот эта. О ней написано здесь. Хотите расскажу?

— Давай, Григорий Васильевич, — кивнул Сюсюк. — Это нам будет вместо перекура.

— Только знаете что, друзья, — встал Ромашко. — У меня есть предложение. Наполним фужеры не шампанским, а фирменным напитком нашей уважаемой хозяйки. Должны же мы сделать для нее что-то приятное.

— Конечно, — поддержал его Гарба. — Тем более шампанское ни для кого из нас не диковинка. А вишневого сока с медом я, признаюсь, ни разу не пробовал.

— Вот и хорошо, сейчас попробуем. — Аида сдвинула вместе фужеры. — Разрешите? Я сама налью. Ведь это мой напиток.

Когда фужеры были наполнены, Григорий постучал ножом по столу:

— Ну, а теперь слушайте. Почти сто лет прошло с тех пор, как американский этнолог Кашинг поселился в индейском вигваме. Он охотился и делал копья, поклонялся божествам, приносил им жертвы. Короче, стал равноправным членом племени зунья. За четыре с половиной года он добился, что его избрали жрецом, членом совета племени. Тайны зунья стали его тайнами, их ритуалы — его собственными. Он даже перенял их способ мышления. А мыслить они умели руками не хуже, чем мы головой. Кашинг проделал эксперимент, достойный удивления. Как бы это вам объяснить?.. В общем, он решил, как пишет сам, вернуть свои руки к их первичной функции. Заставил их выполнять все, что они умели делать в доисторические времена с теми же материалами, в тех же условиях, характерных для той эпохи. В те далекие времена руки были настолько связаны с интеллектом, что становились его частью. Кашинг думал руками. Попробуйте-ка постичь мышление с помощью понятий, выраженных движением пальцев, кистей, предплечий. Двигательный акт стал актом мышления, а мысль — пространственным действием.

Эксперимент Кашинга заставил задуматься многих исследователей, в частности нашего Семенова, творца экспериментальной археологии, более или менее точно определившего период, когда правая рука человека приспособилась для метания копья, для орудования каменным ножом и топором. Отсюда всего один шаг до звукового языка. Высказываются предположения — и довольно весомые, подтвержденные наблюдениями в клиниках, — что возникновение и развитие звуковой речи тесно связано с нижнетеменными участками мозга. Они обеспечивают связь между органами обработки информации, в частности зрительными и звуковыми. А еще раньше, при первобытном развитии, эти участки коры связывали зрительные и осязательные органы. Звуковая речь — упрощение — произошла от соединения зрительных, звуковых и осязательных ощущений в нижнетеменной анализаторной зоне.

Я бы выделил такие этапы в развитии языка. Сначала — ранняя пальцевая азбука. Потом ветвление жестов, что явилось результатом обогащения «словаря» языка жестов. Еще тысячи лет — и одни знаки этой системы превращаются в эквиваленты числительных, другие — в понятийные, в жесты-иероглифы. Естественно, у человека развились те зоны мозга, которые сперва управляли языком жестов. Со временем эти зоны взяли на себя управление звуковым языком.

Так вот, предлагаю тост за пристальный взгляд исследователя, за остроту мысли и ее пытливость, за умение делать выводы из самых тонких, едва заметных штришков и черточек. Кому, как не нам, прокладывать мосты через бездны? — Григорий не сказал, какие бездны он имеет в виду, был уверен, что его и так поймут.

Аида с восхищением смотрела на мужа. Надо же! Столько лет прожили бок о бок, столько хлеба и соли вместе съели, а никогда еще он не раскрывался перед нею с этой стороны. Ее поразили его вдохновенность, знание таких вещей, о которых она и не догадывалась.

— Хорошая здравица! — шевельнулся в кресле Ромашко, подняв фужер и мечтательно глядя сквозь него на люстру. — Янтарный цвет меда... Цвет зрелости... И вишневый сок... Конечная мудрость дерева, увенчанная плодом. Дерева, появившегося на земле задолго до человека. — Он сделал глоток, закашлялся. — Нагородил ты, Григорий Васильевич, семь верст до небес и все лесом. Сразу и не разберешь, что к чему. Мы тоже не одних ворон ловим. Как и чем ты объяснишь морфологические^[13] следы асимметрии функции полушарий мозга? Языковые зоны заметнее развиты в левом полушарии. Обосновывается этот вывод на выявленных следах, найденных на черепе человека в палеолите. Следы менингиальной артерии... Жила-была проницательная и наблюдательная женщина-исследователь — Кочеткова. К сожалению, она рано умерла, однако успела создать новую науку — паленеврологию. Что изучает эта наука? Она исследует происхождение нервной системы доисторического человека. Кочеткова пришла к выводу, что уже у неандертальцев развиваются языковые зоны. Медики называют их зона Брока́ и зона Вернике. Следы средней менингиальной артерии на эндокране, то есть на внутренней стороне черепа современного человека... Эти следы тоже асимметричны. Добавлю к этому еще одно наблюдение медиков. Для звукового языка необходимо особое строение органов — вытянутая надгортанная полость зева. Ты уловил, Григорий Васильевич, что во всех моих посылках на звуковую речь упоминается не только асимметрия строения мозга, но и подчеркивается левая, левый, левое... А когда о работе — правая, правое, правый... Левое полушарие и правая рука. Правое полушарие и левая рука...

— Перекрест, — кивнул Григорий. — Когда я был в Киеве, встретил там очень умного человека, Душина Леонида Никоновича. Он мне часто вдалбливал — перекрест! Перекрест!

— Вы, Аида, извините нас. Мы углубились в свое профессиональное. Что ж, это закономерно. Мы изучаем самое таинственное — мышление. И какая нелепость: не умеем беречь, дать отдохнуть, отвлечься единственному и уникальному чуду, созданному природой, — мозгу. За столом полагалось бы о женщинах, об интересных случаях, спеть бы... Отдых отдыхом, дело — делом... Не сейчас, так через неделю возьмут нас за шиворот, поднимут повыше, заглянут в глаза: «Такие-то и такие почтенные и уважаемые! Видите циркуляр? Под него деньги отпущены, фонды выделены. Мозгуйте! Не бойтесь, если в мировой практике не было подобного. Преодоленные трудности закаляют...»

— Шутки шутками, — прервал Ромашко Григорий. — Но я нутром чувствую: вот-вот прикажут нам воспроизвести нечто подобное человеческой функции — обработка металла, управление прессом, и тэ дэ, и тэ пэ.

— Уважаемые старшие товарищи, — встал Евгений Сюсюк. — Уже давно был произнесен тост. В наших фужерах необычный напиток, которого мы никогда не пробовали. Пора бы отведать.

— Верно! — воскликнул Василь Горба. — Дайте отдохнуть серому веществу. Поддерживаю тост Григория Васильевича. — Сделав несколько глотков, он повернулся к Аиде. — Прекрасный напиток! Надо будет взять у вас рецепт.

Допив фужер, Василь встал.

— Извините, мне пора домой. Неотложные дела.

— А чай? Мы же еще чай не пили. Минуточку. Я сейчас, — Аида выбежала на кухню.

— Спасибо. Как-нибудь в другой раз, — Василь вышел в прихожую, стал одеваться.

— Слушай, — взял за локоть Савича Ромашко. — Где будем брать программистов? Может, Василя переманим в лабораторию?

— Приглашай! Если согласится...

— Василь! — крикнул Ромашко. — Ты уже оделся? Иди-ка сюда!

Гарба, застегивая пальто, распахнул дверь:

— Что, не наговорились еще? Хотите затеять новую дискуссию?

— Тебе у нас нравится? — нацелил на него дымчатые очки Ромашко.

— Ничего, — пожал плечами Василь. — Жить можно.

— Хочешь к нам перейти?

— К вам? — Василь задумался. — А какая зарплата?

— Как у младшего научного сотрудника.

— Пусть вам мама блины печет, — беззаботно засмеялся Василь. — Меня почему одного, без опекунов, послали? Доверяют! Ни одного нарекания, ни одной рекламации...

— Тебя не приманивает и вид диссертации через пять лет работы? — не унимался Ромашко.

— Я и на заводе ее сделаю. А потом... Сколько всяких поломанных машин к нам привозят. Кому в первую очередь разбираться? Стрелочнику Василю. Ну и соответственно за внедрение, за экономический эффект, за участие в освоении...

— Пчелы собирают мед, а трутни сосут молоко, — как бы между прочим обронил Григорий.

— Не-ет, — поднял руку Василь. — Я не из этой компании. Я — чтоб и работы было под завязку и чтобы вознаграждение соответствующее. Принцип социализма. От меня по способностям, мне же по труду.

— Прагматик! — подчеркнуто произнес Ромашко.

— Товарищи старшие наставники, — покачал осуждающе головой Василь. — Ну, если я вам нужен позарез, то это тоже составляет ценность. Моральную. Она может компенсировать «ножницы» в зарплате.

— Выкаблучиваешься? — усмехнулся Григорий. — Цену набиваешь?

— Вот чего нет, того нет. Просто люблю юмор. В общем, так. Обработайте мое начальство. И я хоть завтра... — Василь, не договорив, тихо прикрыл дверь. Уже из прихожей крикнул: — Мне нравится у вас!..

...Когда Григорий, проводив гостей, вернулся домой, Аида заканчивала убирать со стола. Он помог ей мыть посуду.

Делали они все молча, не глядя друг на друга. Управились где-то за полночь.

Аида все так же молча застелила кровать чистой простыней, сменила наволочки, пододеяльник. Погасив верхний свет, включила торшер, разделась, юркнула в свежую прохладу постели. Взяв с тумбочки будильник, стала заводить его, краем глаза наблюдая, как Григорий готовит себе место на диване.

— Привык в командировке спать на диванах? — осторожно коснулся ее голос натянутой, словно кожа на барабане, тишины.

За окнами прозвенел трамвай. Грохоча, промчалась какая-то машина.

— Да, привык... — нарушил наконец молчание и Григорий.

— Тебе же не двадцать лет. Когда ты только оставишь свои глупости... Для всех у тебя находится и доброе слово, и внимание, а для жены...

— Аида, что с тобой? — Григорий безвольно опустил руки с простыней.

— Забыл совсем ко мне дорогу. До Майи аж на гору карабкался. А тут пять паркетин не переступишь...

Григорий скомкал простыню, кинул на диван.

— Разберись в ваших капризах! То гонишь прочь из дома, размениваешь квартиру, то... — Григорий сел на край кровати. — Будешь мораль читать? Воспитывать?

Аида, не говоря ни слова, протянула руку к торшеру.

Комнату окутала тьма.

26

Нет ничего худшего, чем попасть в шестеренки служебной машины. Сперва объяснительные записки, потом — акты, обследования, выездные комиссии, заключения, оргвыводы.

Майей Беркович занимались как-то однобоко, предвзято. О ее проступке говорили в одном плане — ухудшились статистические показатели, упали проценты. Никому не было дела до того, как она пережила смерть маленькой Марийки, как вечерами казнила себя, слоняясь из угла в угол в своей квартире. Где она только не была после отстранения от работы. К кому только не обращалась. И везде при ее появлении служебные чины кривились, и все твердили одно и то же: о чести и ответственности врача, о профессиональных этических нормах...

Отчаявшись найти работу, угнетенная не только смертью ребенка, но и холодным, бездушным отношением к себе разных чиновников, она стала проводить время в кафе и ресторанах. Денежные сбережения вскоре кончились. Жила подачками случайных знакомых.

В один из вечеров, брошенная на произвол судьбы очередным ухажером, она стояла на трамвайной остановке, дрожала от холода. Напротив остановилась «Лада». Открылась дверца. Из машины вышел ее бывший муж — Иосиф Самуилович.

Проснувшись, Майя еще немного полежала, наслаждаясь теплом постели. Потом встала, подошла к окну. Какой-то взъерошенный тревожный ветер, взлетев на сложенные штабелем серые плиты перекрытий, угрожающе растопырив огромные черные крылья и взмахивая ими, разметал по застекленным талой водой лужам, по сиротливо съежившимся веткам кустарников и яблонь смятые, рваные, еще не остывшие клочья сна Майи. Выгибая длинную гибкую шею, увенчанную маленькой головкой с липкими глазками и хищным клювом, он стал заглядывать в широкие окна веранды на втором этаже особняка. Туда, за стекло, власть ветра не распространялась. Он не мог высосать из-за недавно оштукатуренных и не совсем еще высохших стен ни капельки живительного тепла, чтобы упиться им.

Блестел причудливо выложенными шестигранниками отциклеванный, покрытый лаком паркет. За полированным бордюром красного дерева свесили резные широкие листья африканские гости — пальмы. Среди них в продолговатых керамических горшочках, будто в маленьких лодочках, красовались зеленые орхидеи. Еще только побеги и листья, без цветов. Цветы будут! Куда они денутся? Извечно установленная цикличность — почка, завязь, цветок, плод — не нарушатся и здесь.

Расчетливо подобранные и скрытые в углублениях светильники сплетали свои лучи так, что золотой и голубой цвета преобладали, создавая ощущение покоя, непотревоженной отчужденности от сутолоки, угадываемой за стенами особняка. Вдоль стены полукругом изогнулись удлиненные кресла с мягкими спинками — на них удобно опереться усталой спиной или положить раскинутые руки. Слева слепящим лезвием стену прорезало узорчатое толстое стекло, из-за которого виднелись подставки с теснившимися на них разноцветными бутылками. С другой стороны за тем же стеклом стояли хрустальные рюмки, фужеры, серебряная и мельхиоровая посуда — для мороженого, варенья, соков.

Перед креслами стоял низенький, специально удлиненный столик с перламутровой инкрустацией по углам. На его белом поле красовались изящно выведенные буквы — МЛБ. На них накладывались такие же буквы латинского шрифта и иврита.

— Эм, эл, бэ, — прошептала Майя. — Майя Львовна Беркович.

— Моя Эсфирь, принимай эдем в свои руки. — Иосиф Самуилович поставил на монограммы два тонких, вытянутых вверх и немного закрученных, похожих на цветы лилии кубка, наполненных рубиново-красной жидкостью. — Сок граната самый красивый и самый полезный. Подкрепись, Майя. Ты издергана. Ты бледна. Тебе неспокойно... Какой может быть разговор без спокойствия? — Он открыл дверку шкафа, вынул мельхиоровый поднос, на котором лежала тонко нарезанная сухая московская колбаса. — Утоли голод физический. Духовный сам уляжется.

Майя слегка тряхнула головой, откинула со лба прядь спутавшихся волос.

— Ёся, не лебези, не унижайся.

— Важно, что ты здесь. Остальное — ерунда. — Иосиф Самуилович пододвинул к Майе кубок.

Она отпила немного, взяла кружочек колбасы, положила на ровные, мелкие, как у щуки, зубки. Жуя колбасу, промямлила:

— Ты мне чужой...

— Познакомимся еще раз. Начнем сначала.

— У меня были любовники. Они...

— Какая женщина не хвалится верностью своему мужу? Редко кто отваживается сказать правду.

— Я два месяца не платила за квартиру. Я потеряла работу, потому что из-за меня умерла девочка...

— Твой эдем принял тебя. К чему гнить одной в комнатушке? Не надо деталей — мне все известно. Ты, Майя, не сделаешь научной карьеры. Ты слишком темпераментна, слишком торопишься. Ты не поднимешься высоко по служебной лестнице.

— Неправда! Я еще докажу...

— Пусть! Но мне нужна ты такой, какая есть сейчас. В эту минуту, в эту секунду. И не только мне!

— Даже так? Кто же эти благодетели?

— Потом узнаешь.

— Тогда... Тогда... Скажи, Ёся... Ты мужественный человек? Ты сможешь постоять за друга? Спрашиваю потому, что не замечала этого раньше.

— Чтобы построить царский дворец для тебя, нужны были ум, гибкость и мужество.

— Хорошо, поговорим позже. А сейчас покажи мне свой дворец.

— Твой, Майя, твой! Пошли.

Иосиф Самуилович ввел Майю в уютный зал, уставленный мебелью из карельской березы. Слева находился его зубоврачебный кабинет с бормашиной и миниатюрным токарным станком на пластмассовом столике. Справа — педиатрический кабинет для Майи с врезанными в стены стеллажами, заставленными книгами, пособиями, справочниками.

— Смотри, — Иосиф Самуилович кивнул на кнопки, вмонтированные в крышку стола. — Нажмешь квадратную кнопку — открывается форточка, включается вентилятор. Это когда жарко. Нажмешь треугольную кнопку — включается паровое отопление. Это когда холодно. В шкафу — микроскоп, энцефалограф, магнитофон, кинокамера. Знаю о твоих экспериментах в оранжерее. Сможешь дома... Теперь смотри сюда.

Он отодвинул пластиковые створки, и перед Майей заблестела цветными кафельными плитками большая, не меньше трех метров длиной, ванна. Напротив — от пола до потолка — светилась зеркальная стена. На уровне рук к зеркалу была пристроена полированная полочка, уставленная шампунем, духами, лосьонами, кремами, губками.

Иосиф Самуилович нажал на роговую рукоятку возле полочки. Кафельный простенок разошелся, открыв углубление с ворсистыми халатами, полотенцами, нижним бельем.

Между ванной и залом была спальня. Ее пол покрывал пушистый персидский ковер. Широченная двуспальная кровать, застеленная импортной кружевной накидкой, манила отдохнуть. Будто обезглавленные часовые, с обеих ее сторон стояли тумбочки. Над ними — хитроумные подвижные бра, поднимающиеся и опускающиеся. Столик для напитков. Высокий — от пола до потолка — фикус. На подоконнике — вазоны с разными видами кактусов.

— Столовая, кухня, комната для гостей внизу, на первом этаже, — сказал Иосиф Самуилович. — В саду заканчивают котлован для плавательного бассейна.

— Я устала, — закрыла глаза Майя. — Пошли в... Ну, туда, где пальмы. Как ты называешь?

— Зимний сад.

— Посидим. Если бы не слякоть, поехали бы в лес, в Судовую Вишню... — Майя мечтательно прищурила глаза. — Лес... Беседка... Э, Ёся! Нечестным путем все это приобретено, — она обвела рукой вокруг себя. — И где только раздобыл такой дефицит?

— Ясное дело, — кивнул Иосиф Самуилович и, прикрыв рот рукой, хохотнул. — Кстати, панели и плиты мне возили от лаборатории твоего недавнего знакомого — Григория Савича.

— Держишься уверенней, чем раньше. Новые связи?.. У тебя тут жарко. Налей соку.

— Хочешь переодеться? — Иосиф Самуилович наполнил бокал густой рубиновой жидкостью. — Халаты в ванной.

— Ёся! — удивленно подняла брови Майя. — Раньше ты никогда таким внимательным не был. Откуда это у тебя? Ждешь, что я вскочу в твою двуспальную кровать?.. Разительная перемена... Там я слышала о жизни, о ее наименьших проявлениях... — Из острого косого взгляда Иосифа Самуиловича она поняла, что намек достиг цели. Иосиф Самуилович догадался: за неопределенным словом «там» скрывается вполне реальный Григорий. — Меня, врача, допекают такие вопросы: почему человек живет, ходит, дышит, как появляется мысль, как она становится действием? А что здесь? У тебя? Превращенные в роскошь тюремные решетки?

— Несправедливо, Майя! У кого из врачей всего города есть индивидуальный инструментарий, лучший, чем у тебя?

— Где и как раздобыт? И вот этот твой дворец?

— Твой, Майя! Я не переступал ни юридических, ни этических норм. Никто, никакой прокурор не обвинит... Ты забыла, как я тренировал свои руки? Как вырабатывал совершенную методику протезирования? Я умею без боли разрезать десны, вставить новую челюсть. Могу нарастить опорные зубы для мостов. Все новейшее, все совершенное в мире стоматологии — мое! Я не делаю преступления, экономя граммы драгоценного металла. Не я определил нормы его расхода, но я их сократил. Это мною открыто, и оно по праву принадлежит мне, — Иосиф Самуилович недовольно скривился, резким движением руки смел какую-то пылинку со стола. — Осуждаешь?

— Почему не взял патент?

— Еще возьму. А тем временем, пока мое открытие не распылилось по разным героическим новостройкам, магистралям, гидростанциям, разве я не могу извлечь пользу для себя? Никому никакого ущерба — ни отдельным лицам, ни государству.

— Насвистываешь как соловей. Но я верю, потому что хочется верить. Ой, как болит голова! — Майя приложила ладони к вискам.

— Прими ванну! И ложись, поспи еще. Я спущусь вниз. Переночую в комнате для гостей. Правда, перед этим хочу кое-что услышать от тебя.

— Тогда наполни ванну водой.

Иосиф Самуилович неслышными шагами направился к ванной. Вскоре там забулькала вода.

Майя, выпив сок, подошла к пальме, отвела в сторону широкий плотный лист, по давней привычке прислонила горячий лоб к холодному стеклу. В рассеянных лучах луны увидела ветви яблонь, кучу земли возле вырытого для бассейна котлована, несколько кустов. Среди них — уж не почудилось ли ей? — высокую, немного сутулую фигуру мужчины. Чем-то он напоминал Григория.

«Почему он тогда так трусливо сбежал? И до сих пор не дает о себе знать. Будто в воду канул... О Иегова, бог предков моих! Ты знаешь, что я не кривлю душой... Ёся за всю совместную жизнь не подарил мне столько, сколько Григорий за одну-единственную ночь. Называл меня чаечкой... Кажется, взяла бы его сейчас на крылья и понесла бы на край земли, чтобы только он, я да бескрайнее колыхание трав и воды...»

— Заходи! — Иосиф Самуилович распахнул дверь ванной. — После купанья перекусишь?

— Если что-нибудь легкое.

Майя вошла в ванную, неспешно разделась. Зеркало отображало ее во весь рост. Узкие, но плотные плечи, тугие груди с бледно-розовыми сосками, тонкая, почти девичья талия, широкий таз с хорошо развитыми мышцами, крутые бедра.

«Чем не мать? Не дала мне природа зачать дитя, но дала чем выкормить. Напрасно полагалась на Иосифа. Слабак. Но и от Гриши не понесла. Может, причина во мне? — Майю вдруг охватила злость. — Что ж ты... — Она грубо выругалась. — Побежал за своей... Забыл тепло моего тела? Забыл мои ласки? А мне так приятно было с тобой. Ничего, еще будешь моим!..»

Искупавшись, Майя насухо вытерлась махровым полотенцем, надела новое, принесенное Иосифом Самуиловичем импортное белье.

«Да, Ёся сумеет отомстить. Это точно. Вышвырнули меня на улицу, как бездарную практикантку. Одна ошибка перетянула десять лет безукоризненной работы! Скольких я выходила, скольких поставила на ноги! Имею благодарности. У хирургов ведь тоже умирают под ножом. Но их не казнят, не отнимают званий, не выбрасывают...»

Майя перешла в спальню. Постель была разобрана. Возле нее сидел Иосиф Самуилович. На столике стояли фужеры с минеральной водой, на фарфоровых тарелках тонко нарезанная телятина, бисквиты. В большой хрустальной вазе — апельсины.

Майя взяла апельсин, юркнула под одеяло.

— Ёся, у тебя есть клиенты влиятельные, власть предержащие?

— Хочешь на работу вернуться?

— Отомстить!

— Вон как! Вижу и слышу настоящую Майю! — встрепенулся Иосиф Самуилович, снимая пиджак.

— Но, но, Ёся! Не переходи демаркационной линии. Чтобы заключить договор на сосуществование, я должна знать, за что, то есть за сколько и кому буду продавать свое тело.

— Надеюсь, тебя хватит на большее.

— В зависимости от обстоятельств. Месть, как и любовь, разжигает страсть. Если отдаешься из-за выгоды...

— Согласен. Я подкину дров в твой костер. Ты умеешь держать слово. Так вот, у тебя будет возможность отомстить. За это я получу свою Майю. Слышишь, свою!

Майя сняла с апельсина толстую кожуру, отделила золотистую дольку, зажала во рту. Цедя слова, будто пропуская их сквозь апельсиновый фильтр, поинтересовалась:

— Ты что-то затеял? Поделись. Может, не соглашусь.

— Исключено! Все будет соответственно твоим наклонностям и извечному нашему зову. Зову распыленных по лику земли скитальцев, лишенных отчего крова и общего дома.

— Но, но, Ёся! Твоему дому позавидовал бы сам ребе Кахане.

— Это владение ненадежно. Его могут отобрать в любое время, если кто-нибудь нацарапает анонимку или донос.

— Так подай заявку на свое изобретение. Получишь патент и...

— Бумажки, даже скрепленные гербовыми печатями, теряют всякую силу, если какой-нибудь горластый демагог на многолюдном сборище потребует передать твой дворец под детский сад. Родители, которым не на кого оставить своих детей, подхватят призыв, добьются своего. И переедем мы в коммунальную квартиру, если не в здание с решетками.

— Не верю твоей тираде!.. — Майя вдруг застыла с открытым ртом. Ее лоб покрыли мелкие морщинки. — Постой, постой!... Я обижена? Так, Ёся?

— Верно.

— И тебе выгодно все это, потому что возвращает меня к тебе?

— Не спорю.

— И что же ты хочешь предпринять?

— Буду добиваться твоей реабилитации. Полной и безоговорочной. Как видишь, все буду делать для твоей же пользы.

— Но и для своей — тоже?

— Не без этого. Один я без тебя как без рук. Скорее — как без мозга.

— Ясно. Слушай, Ёся... — Майя заговорила медленно, спокойно, будто размышляя вслух. — Ты охотно прощаешь мне наш развод... Прощаешь мне любовников... Ты, кто копил червонец к червонцу, безоглядно тратишь... Значит, я действительно нужна тебе... Уж не собираешься ли ты превратить меня в защитную стену для себя?

— Я не эгоист. Для нас обоих. И еще для многих... Мы говорим с глазу на глаз. Понимаешь?

— Взял бы патент, и все было бы в порядке.

— Зачем? Ведь я безвозмездно сделал мосты таким влиятельным людям, как Лысорук. В случае чего они замолвят словечко. — Иосиф Самуилович раскрыл блокнот, стал искать какую-то запись.

«Ищи, Ёся, ищи... Наперед знаю, что будешь напевать. Старая, стертая пластинка», — Майя закрыла глаза, приготовилась слушать.

Да, она не ошиблась, Иосиф Самуилович сказал то, что она не раз слышала от него раньше.

— Все народы, среди которых живут евреи, явные или скрытые антисемиты, так говорил наш провидец Герцль. Прошло много времени с тех пор, когда были произнесены эти слова. В наши дни это откровение обернулось своей противоположностью. Теперь антисемитизм, даже будучи могущественной силой, не может принести евреям вреда. Наоборот. Его считают полезным для развития еврейской индивидуальности. Это тоже слова Герцля. А вот у меня записано высказывание Жаботинского: антисемитизм, особенно возведенный в принцип, весьма удобен как предлог для сионистской агитации. А вот Бен-Гурион^[14]: сионистам следует маскироваться под неевреев и преследовать евреев грязными методами антисемитизма. Тебе должно быть ясно что к чему...

— Ёся, о чем ты? Кто тебя загнал в этот тупик? Я не слепая! За твою снисходительность и щедрость я должна протоптать для тебя дорожку из него? Так?

— Сквозь него! — с нажимом произнес Иосиф Самуилович. — Или — через него! Вариант на крайний случай...

— Значит, обещаешь роскошь, уют, выгоды... А если не соглашусь — выбросишь на улицу?

— Не торопись! На свежий воздух всегда успеем. Хотя бы в твою Судовую Вишню...

— Выходит, у тебя все продумано?

— Да, некоторое время ты будешь сидеть в своей квартире. Необходимым я тебя обеспечу.

— Цель? Мне пока не все ясно.

— Сделаем вид, что ты выражаешь протест против преследования тебя медицинскими чиновниками как врача еврейской национальности. Скажешь где-нибудь при людях — тебе это ничего не будет стоить, не придерутся. Обычное конституционное право на критику. Должностные лица будут вынуждены создать комиссию... Начнется расследование... Это кратчайший путь к реабилитации. О ней надо не просить. Ее нужно вырвать!

— Ёся! Лучше я пойду ученицей на какой-нибудь завод! — резко возразила Майя, сев на кровать.

Иосиф Самуилович передвинул свой стул поближе, коснулся длинными пальцами ее колена.

— Нет и нет! У нас все отберут ленивые и бездарные аборигены! Когда ты выступишь с протестом, я прикрою тебя, обращусь в высшие инстанции. Потом... в случае чего... ты прикроешь меня. Неужели ты не понимаешь, что вознаграждения за патент не хватило бы на возведение этого царского дворца для тебя.

— Противно, Ёся. Еще ни разу в жизни никто не смотрел на меня косо из-за моей принадлежности к... Убери свои когти! Я к тебе пока не вернулась...

— Хорошо, рассмотрим положение в императивном плане... Послушай мою интерпретацию одной биографии... — Иосиф Самуилович напрягся, как перед прыжком. Круто изогнутые брови сошлись над переносицей, уголки выгнутых вперед губ опустились, придав лицу властное выражение. — Избалованное дитя матушки Сарры и папочки Исаака не знало и не признавало никаких запретов. В четырнадцатилетнем возрасте, чтобы получить деньги на золотые украшения, отдалась подпольному перекупщику ценностей, старому сладострастнику Гершензону. Через полгода Сарра уговорила доктора сделать аборт ненаглядному ребенку. В пятнадцать лет своевольное создание в компании продавцов мандаринов сбежало в Колхиду, где два лета зарабатывало на пропитание своим юным телом. Вернувшись домой, девочка взялась за ум, стала студенткой мединститута. Распущенность привела ее в кровать даровитого врача. Вскоре она стала его женой. А через месяц будущее медицинское светило полезло в петлю — его богиня оказалась с гнильцой. Вернувшись от любовника и увидев мертвого мужа, она не потеряла самообладания. Первое, что сделала, — уничтожила его посмертную записку. Окруженная сочувствием преждевременной утраты, добралась до последнего курса. В это время в нее влюбился молодой зубной техник. И она, получив диплом с отличием, осела в большом городе.

Иосиф Самуилович умолк, выпил минеральной воды.

— Ёся, у меня аж мурашки по спине побежали. Вот так женщина! — воскликнула Майя. — Что же дальше?

— Она устроилась на должность детского врача. Через полгода на ее руках умер ребенок. Замяли. Другой случай — этой зимой...

— Не пойму морали сей басни. Подскажи.

— Охотно. Выстраиваются в один ряд уголовные преступления — три смерти. В основе всего этого — распущенность. Вполне убедительное основание для нового разбора выдающихся качеств героини моего рассказа. Но те, кто помогал ей выкрутиться в трудных обстоятельствах, не поскупятся на усилия, чтобы и... Понимаешь.

— Шантаж? — спокойно спросила Майя. Потом задумчиво добавила: — Кое-что из этого имело место... Но только иначе и при других обстоятельствах... Кому выгодно передергивать факты?

— Ты что — слепая или глухая? Не знаешь, что происходит в мире? Не понимаешь, на чью мельницу должна литься твоя вода?

— Ёся, я не из того теста слеплена, чтобы меня... — Майя беспечно рассмеялась. — Кому отдаваться, это мое личное дело.

— Три смерти, выстроенные в один ряд, теряют характер случайности и обретают доказательную силу уголовного преступления.

— Если я отвечу отказом?

— Мне нужна ты! Для тебя всё — патент, дворец!.. Если откажешься...

— Вон как! Уже и условия прояснились.

— Не перебивай. Кроме условий есть еще и документы. При необходимости они будут пущены в ход.

— Иди спать, Ёся. Я подумаю перед сном. Это же надо... Истоптали, оплевали все, чем жила с детства... Но очертя голову бросаться в сомнительную аферу... Подумаю. Я рано просыпаюсь. Когда принесешь мне кофе на завтрак, узнаешь... Погаси свет.

Иосиф Самуилович щелкнул выключателем. Почему-то на цыпочках вышел из спальни.

Ночью Майя не сомкнула глаз. Ей хотелось выскочить из кровати и бежать мимо погруженных в сон домов, больниц, общежитий, бежать к людям, среди которых она выросла, вместе с которыми делила хлеб и соль, жизненные невзгоды и радости.

Нет, не три, как утверждает Ёся, а только одна смерть на ее совести. Конечно, она виновата. И должна нести наказание. А от нее добиваются, чтобы бросила людям обвинение в антисемитизме? Протест против увольнения с работы — только начало. Ёся и его доброжелатели целятся значительно дальше!

Ну, а взять другую сторону. Почему никто из коллег по клинике даже пальцем не шевельнул, чтобы как-то поддержать ее, посочувствовать ее горю? А эти чинуши в кабинетах? Как надменно они ведут себя! Каким тоном разговаривают! Бр-р-р! Противно вспоминать.

Вот им-то и надо отомстить! Им-то и надо насыпать жгучего перца в кашу. Глотайте, обжигайте рты! Извивайтесь в судорогах от огня в желудке! Да, пусть все идет, как задумал Ёся.

Майя схватила предусмотрительно положенную на тумбочку ручку, бумагу и, не думая о последствиях, принялась выводить мелкие как бисер строки. Утром, когда Иосиф Самуилович принес ей кофе, она протянула ему исписанный лист бумаги.

— Ты этого хотел... Держи!

27

Неделя выдалась напряженной. Едва успели раздать научным работникам и лаборантам, строителям и снабженцам изготовленные на машиностроительном заводе перфопропуска, как в лабораторию прибыл сам директор завода Альф Харитонович. Фамилия его была уникальная, состояла из двадцати букв — Микуланинецевоинский. Никто не мог ее правильно выговорить. Поэтому произносили обычно только первые шесть букв — Микула.

Прибыл и с места в карьер:

— Показывайте!

Систему уже испытали. Теперь сотрудники, являясь на работу и уходя домой, вставляли перфопропуска в отверстия датчиков, устроенных на проходной. То же самое делали и водители машин.

Альф Харитонович стал свидетелем спора Гузя с Савичем.

— Утвердите мне километраж пробега, количество израсходованного бензина и премиальные шоферам, — сказал Антон Калинович, войдя в кабинет.

Савич достал из выдвижного ящика стола отпечатанные на машинке сведения, сверил их с данными, предоставленными Гузем.

— Тут слишком большие расхождения. Я не буду подписывать документы на незаработанные деньги и истраченные неизвестно с какой целью материальные средства.

— Откуда у вас такие данные? — вскипел Гузь. — В конце концов! Из пальца высосали? Пользуетесь тем, что Петра Яковлевича нет?

— Все поездки, количество рабочих, их занятость зафиксировала машина. Проанализируем данные за неделю, тогда и решим: подписывать или нет.

— Сами срываете графики строительства, а на меня сваливаете. Трест подаст на вас иск!

Савич набрал номер телефона начальника строительного треста, проинформировал его о случившемся, без особых осложнений нашел общий язык с ним.

— Как вы поняли, Антон Калинович, трест иска не возбудит. Позвольте поинтересоваться — вы полностью достроили особняк на улице Листопада?

— Какой особняк? В конце концов! — попятился к выходу Гузь. — Ни сном ни духом... Плетете черт знает что!

— Машина не врет! Отныне учет вашей работы будет вести она! — жестко подытожил Савич. — Отсюда и оплата, премиальные, прогрессивка. Предупреждаю: данные машины уже теперь учитываются как юридические документы. Все!

Более убедительных доказательств Микуланинецевоинский доискиваться не стал.

— Присылаю своих конструкторов! Разрешишь скопировать?

— А хозрасчетное соглашение?

— О чем беспокоишься! — обиделся директор. — Давай систему, бери деньги.

— Альф Харитонович, скоро вернется заместитель нашего начальника Олияр, автор данной разработки. Кому, как не ему, внедрять?

— Не возражаешь, если я сегодня на совете директоров похвалюсь, что заинтересовался вашей системой?

— Буду благодарен за рекламу!

Не прошло и двух часов, как примчался взлохмаченный, запыхавшийся Максим Бигун.

— Гриша! Выкладывай на кон, что у тебя тут творится! Редактор дал задание написать статью о тебе для очередного номера.

Внешне Максим очень изменился. Исчезли мешки под глазами. Лицо посвежело.

— Понимаешь,отложил новый памфлет, чтобы осветить твой взлет.

— Максим, я отведу тебя в машинный зал. Там есть дотошный хлопец Василь Гарба. Он посвятит тебя во все тонкости. Хорошо?

— Старому другу не можешь уделить минутку?

Григорий ребром ладони провел по горлу.

— Клянусь, нет времени!

— Тогда пообещай, что хоть посмотришь написанное.

— Обещаю. Если же не сумею... В общем, загляни завтра утром.

На следующий день после обеда приехал Мирослав Михайлович Козак, попросил собрать заведующих отделами.

Совещание проходило в кабинете Петра Яковлевича.

— Сначала хочу вас поздравить, — сказал, улыбаясь, Мирослав Михайлович. — Вчера на совете директоров Альф Харитонович произнес очень добрые слова о вас. Мне было приятно слышать его похвалу. Молодцы! — Козак сделал паузу, подождал, пока утихнет шум. — А теперь о деле. У нас нет времени ждать, когда четвертый этаж вашего корпуса подведут под крышу. Научный центр получил задание от академии и... Хочу сделать отступление. Вам придется вплотную, практически заняться теорией информации. Чем ограничено ее получение? Возможностью передачи по нервным каналам. Посмотрим на это весьма важное обстоятельство несколько в философском плане. Что означает для нас поддерживать связь с внешним миром? Прежде всего — получать сообщения от него, уметь их осмыслить и сделать выводы. Взаимный обмен информацией... Мы с вами — сотоварищество индивидуумов, сцементированных и связанных между собой. Это своеобразный огромный организм со своим характером, лицом, поведением и — самое главное — памятью. Она, память коллектива, куда более емкая, разнообразная, гибкая, чем память отдельного человека. Я вообще склонен думать, что подсознательно в нашем столетии появилась тенденция к созданию ассоциаций мозга. То, что не способен объять и исследовать индивидуальный разум, подчиняется их объединениям — так я условно называю коллективы вашей лаборатории, нашего Научного центра, исследовательских институтов, конструкторских бюро. Или возьмите такие специализированные ассоциации, как госплан, министерство, трест, бригада. В чем-то структурно-существенном они повторяют иерархию отделов нервной системы. Поищем точку соприкосновения там, где знания сливаются с жизнью. Знания и есть один из аспектов жизни. Мы всякий раз требуем нового пополнения сокровищницы знаний лишь потому, что мы живые. Это и способ существования, протянутый в вечность, и стремление постичь сущность, ее смысл, попробовать изменить, наполнить новым содержанием...

Слушая Козака, Григорий оперся локтем на стол, пододвинул к себе лист бумаги, взял карандаш с мягким грифелем и стал чертить простенькую схему передачи сообщения по линии связи. Слева он нарисовал два квадрата, над первым написал «Сообщение на входе», над вторым — «Сигнал на входе», внизу объединил оба квадрата фигурной дужкой с надписью «Кодировка». Справа — еще два квадрата: «Сигнал на выходе» и «Сообщение на выходе». Под объединяющей дужкой поставил надпись «Декодирование». Две пары квадратов соединил длинной стрелкой, означающей линию связи. Немного подумав, сверху написал над этой линией: «Помехи».

Глядя на схему, наглядно представил течение размышлений Мирослава Михайловича. «Работай, мысль! — шевельнул губами Григорий. — Это ты подметила, что заостренный камень быстрее, чем тупой, пробьет череп животного, чтобы дать человеку пищу для утоления голода. Какой же практично-наивной ты была тогда!.. В наши дни ты устремилась не только к первоосновам материи, но стараешься понять самое себя — что ты такое есть на самом деле?.. Неутомимая, безотказная труженица, которая своему носителю — мозгу — не дает передышки в течение всего его существования...»

Мирослав Михайлович, заметив, что Григорий отвлекся, повысил голос:

— ...В одной из областей, имеющей отношение к этим переменам, работаете и вы. Не буду доказывать очевидное для вас: нервная система не что иное, как сложная сеть элементов для приемки, переработки и передачи импульсов. Достигнув конца нервного волокна, импульс вместе с другими импульсами, достигшими этой же точки, «решает», будет или не будет распространяться разряд на соседнее волокно. Вот почему Норберт Винер сравнил нервную систему с логической машиной, в которой каждое последующее решение принимается на основе учета целого ряда предыдущих.

«Да, это так, Мирослав Михайлович... — мысленно бросил реплику Григорий. — Точно по моей схеме».

— Два вида таких систем придется разрабатывать вашему коллективу. Одна, менее сложная, — усовершенствование автоматической системы управления производством. Она вплотную соприкасается с уже разработанным вами терминалом учета рабочего времени. Другая — принципиально новая. Разработка промышленного образца системы для сверхточной обработки целого класса изделий. Методика у вас есть, первые наброски воплощены в материал. После приезда Ореста Остаповича поручим одну из упомянутых тем ему. А ты, Григорий Васильевич, сходи к Петру Яковлевичу. Посоветуйся с ним. В случае необходимости обещаю вам помощь математиков института прикладных проблем. Вот и все. Простите за длинную речь.

После совещания Мирослав Михайлович прошелся по отделам, поднялся на четвертый этаж, где хозяйничал Гузь. Здесь работа шла полным ходом. Никто не сидел без дела. Чувствовалось, Гузь понял: хитрить с машиной бесполезно, тем более что эти чертовы бумажные ленты с колонками чисел имеют силу юридического документа. Правда, ознакомившись с системой перфопропусков, он и тут нашел лазейку. Иногда через ворота проезжали сразу две машины — шли вплотную друг к другу — по одному перфопропуску.

— Вы, Антон Калинович, срываете выполнение... Если через две недели все помещения четвертого этажа не примут персонал и технику... — Мирослав Михайлович говорил спокойно, не подчеркивая отдельных слов, — то я постараюсь, чтобы на территории нашей области не оказалось для вас работы по специальности. Вы поняли меня? Повторяю — по специальности. Об остальном побеспокоятся юристы.

— Что вы, Мирослав Михайлович... За что? Я, в конце концов, ночей не сплю. Я сил своих не жалею, — затараторил Гузь. — Потом... Вы можете наказать меня за нарушение графика. А диплом инженера никто не отнимет. Разве что юридически...

— Вот-вот. В самое яблочко попали! Я получил досье от нашего юрисконсульта. От вас зависит — передать его прокурору или нет. Все, Антон Калинович. Дикси^[15].

Во дворе возле машины Мирослав Михайлович задержался:

— Ну как, Григорий Васильевич, осваиваете свою считалку?

— Осваиваем помаленьку. Тут такая трудность... Приходится менять сам способ мышления. Ведь наши мозги теперь освобождены от обременительных и долгих вычислений. Ну и переходить на двоичную систему тоже непривычно и неудобно.

— Не прибедняйся. Вы же сумели с помощью машины посодействовать Олияру. Что вам необходимо в первую очередь?

— Хотелось бы оставить у себя представителя завода Василя Гарбу. Он нам очень нужен. Особенно сейчас.

— Хорошо, — Мирослав Михайлович записал что-то в своей блокнот. — Думаю, это дело уладим. Больше никаких просьб нет?

— К Василю Гарбе приплюсовать бы еще хотя бы двух программистов.

— Зачем?

— Оборудуем три выносных пульта для работы в раздельном режиме времени.

— Это хорошо! — оживился Мирослав Михайлович. — Ни минуты простоя! Дадим вам программистов. Что еще?

— Знаете, мне вспомнился вывод академика Гилярова. Все живые существа, которые передвигаются, имеют внешнюю двустороннюю симметрию...

— Вон ты о чем! — прервал Савича Козак. — Симметрия тела и сосредоточение пространственного анализа в головном мозге ведут к разделу переднего мозга на два парных полушария. Так? Сейчас спросишь о второй вычислительной машине?

— Угадали. Не хочу плестись следом за тем, что уже сделано и отработано. Зарубежная система «Марк», стэнфордское изобретение — это вчерашний день.

— Не ограничиваем вас ничем. Лишь бы все было на уровне достижений мировой науки. Ну, а ежели вырветесь вперед — поддержим и одобрим. Что касается второй машины... Ее просто нет. Тут могут быть варианты. Либо мы проложим линию связи от вашей лаборатории к вычислительному центру, либо основные решения и конструкторские узлы будете отрабатывать на машиностроительном заводе. У них две машины. Договорились?

— Что поделаешь, — вздохнул Григорий. — Раз другого выхода нет, можно и так.

Когда черная «Волга» с Козаком уехала, Савич, удрученный сложностью задания, зашел в кабинет Петра Яковлевича, сел за стол. «Да, задачка! Как ее решить? С какого конца взяться? С чего начать? Правда, опыт кое-какой имеется. И все-таки...»

Его раздумья прервал шум в приемной. Натали кого-то не пускала к нему.

Григорий прислушался, узнал голос Максима Бигуна.

— Тебя, доця, сам черт не полюбит, такая ты въедливая! Говорю, что назначил свидание.

Григорий распахнул дверь:

— Заходи.

Тяжело дыша, Максим положил на стол несколько страничек:

— Читай. Прославляю тебя, а эта выдра вцепилась: «Не пущу без доклада!» И всё!

Прочитав статью, Григорий похвалил Максима.

— Все написано правильно. Никаких замечании у меня нет, кроме одного, существенного: вместо моей фамилии надо поставить фамилию Ореста Остаповича. Ты хотел сделать мне приятное. Спасибо. Но вернее будет так. — Григорий взял ручку, вычеркнул везде свою фамилию. — Олияр корпел над разработкой, пусть и собирает лавровый лист для своей диссертационной ухи.

Максим недовольно скривился.

— Этому толстому борову ты отдаешь... Что же вы наделяете бездарей тем, что им и не снилось?

— Давай не будем дискутировать. Сделай, как я сказал.

— Ну что ж, пусть будет по-твоему. — Максим сунул в портфель статью. — Будь здоров! Завтра читай.

Проводив Бигуна до двери, Григорий попросил Натали пригласить к нему Ромашко и Сюсюка. Сел за стол, позвонил Петру Яковлевичу, рассказал о свалившихся на его голову хлопотах.

Тот с минуту молчал, потом хриплым голосом произнес:

— С кондачка ничего не начинай. Биологические создания, в том числе и человек, самые лучшие советчики, самые совершенные образцы. Приезжай завтра. Возьми с собой заведующих отделами Ромашко и Сюсюка. Я тут кое-кого приглашу, с кем следует посоветоваться и кого есть смысл послушать. В общем, жду.

Вошли Ромашко и Сюсюк.

— Ну, ты накаркал, когда мы у тебя пили чай, — заявил с порога Ромашко. — У меня прорезались несколько иные планы. Скорректируем?

— У тебя тоже, Евгений? — устало спросил Григорий. — Что-нибудь фантастическое?

— Да нет. С Василием добиваем систему Олияра. Имеются некоторые пробелы в программе, нужны дополнения и уточнения. Бились целый день. Половину успели, вторую оставили на завтра. Башка уже не варит.

— Завтра мы должны быть у шефа. Прошу тебя, Евгений, обойди сейчас все отделы. Предупреди руководителей.

— Хорошо, — кивнул Сюсюк, направляясь к выходу.

— Прибавилось хлопот, Петрович. — Совиные глаза Григория впились в Ромашко. — Как узелок развязывать будем?

В его вопросе прозвучали и озабоченность, и беспокойство, и затаенная гордость — поручают не кому-нибудь, им! Открывается широкое поле деятельности — есть где разгуляться фантазии, выдумке, изобретательности.

— Не убивайся, Григорий Васильевич. Пошарим по своим сусекам. Кое-что накопилось за годы. Не волыним! Имеются у нас заготовки, сделанные впрок! Все пойдет в дело.

— Давай, Петрович, осмотрим наше хозяйство перед решительным шагом. Прикинем — с чего начать, на что опираться. Пошли к конструкторам.

Они спустились в полуподвальное помещение. Вдоль стен широкого коридора поблескивали смазанные токарные и фрезерные станки со сверхпрочными резцами-кристаллами, приставками, схемами управления. За такой станок охотно стал бы любой токарь или фрезеровщик. Здесь были крохотные коробочки с перфолентами, строго контролирующие режим обработки металла, ленты-записи, фиксирующие приемы работы умельцев высшей квалификации. Стоит нажать на кнопку с надписью «пуск» — и станок начнет обрабатывать заготовку так, как это сделал бы король токарного дела. Стояли строгальные и шлифовальные станки. Нейронная сеть, предложенная Григорием весной, приросла к длинной суставчатой штанге с затвором на конце и небольшой телевизионной камерой сбоку.

Григорий повеселел:

— Ого, Петрович, есть от чего танцевать. А где же люди?

— Как это где? Один на свидание побежал, другой — в кино, третий — домой...

— Ах, да! — Григорий посмотрел на часы. — Рабочий день уже кончился.

— Видишь, Григорий Васильевич, впереди темноту?.. Приглядись к ней получше, потрогай ее руками. Когда я заглядываю сюда, мне кажется, что в этой сплошной темноте, как в первичном земном хаосе, носятся все догадки, все открытия, которые сделают наши хлопцы.

— Петрович, да ты лирик! — воскликнул Григорий. — Но темнота здесь не сплошная.

В самом дальнем углу коридора тоненькой струйкой пробивался из-под двери свет. Он дрожал, упираясь в противоположную стену, будто длинный ржаной стебель.

Ромашко взял Савича за локоть:

— Пойдем посмотрим, кто это не торопится уйти с работы.

В небольшой клетушке у стены примостился стол, наращенный с обоих концов досками. На вбитых в стены крюках висели какие-то невиданные фантастические вещи из проволоки, металла, пластмассы. Они были похожи и на длинные корешки с кустистыми отростками, и на маленькие каркасы дирижаблей без оболочек, и на причудливую паутину из тонких проволочек, так замысловато переплетенных, что, пожалуй, и творец этого чуда не нашел бы их начала и конца. На высоком, поднятом почти к потолку подоконнике блестели выпуклые колбы с пристроенными к ним большими и маленькими трансформаторами, соединительными трубками, дросселями. К другой стене притулился огромный кульман. На его просторной площади было где разгуляться и чертежному карандашу, и фломастеру, и воображению. Рядом висела обычная черная школьная доска, исписанная цифрами, формулами.

Неподалеку от входа тонко посвистывал крохотный токарный станок. Над ним склонился мужчина с широченными плечами, с торсом штангиста-тяжеловеса. Его длинные чуткие пальцы, несоответствующие могучей фигуре, нежно вели миниатюрный резец над золотистой поверхностью заготовки.

Мужчина так углубился в работу, что не заметил прихода Савича и Ромашко. Склонив голову к правому плечу, он внимательно следил за тем, как резец выбирает тонкую, будто волосок, стружечку и она скручивается в коротенькую пружинку.

— Лесь Прут, конструктор, — шепотом, чтобы не обращать на себя внимания, сообщил Ромашко. — Мы его приняли на работу, когда ты в Киеве был. Перешел к нам из института механики. Золотые руки, золотая голова.

Григорий сдержанно кашлянул. Лесь кивнул, дескать, подождите минуточку, сейчас я освобожусь и буду к вашим услугам. Доведя резец до края заготовки, он выключил станок, немного распрямился. Выпрямиться во весь свой богатырский рост он не мог — мешал низкий потолок.

— Пришлось задержаться. Хотел успеть, чтобы на завтра не осталось.

— А что это у вас тут поразвешено? — спросил Ромашко. — Какие-то модели?

— Так, пустяки... — махнул рукой Лесь. — Догадки не догадки, мысли не мысли... Все вместе. Садитесь, раз уж зашли. Ваша светлость начальство редко когда заглядывает в наше подземелье.

Сели на доске, положенной на ящик.

— Мы собирались уже уходить, — сказал как бы в оправдание Ромашко. — Видим свет...

— Понимаю. Совпадение обстоятельств, — смягчился Лесь. — Вы просто так, без цели зашли?

— Без цели, — кивнул Григорий, осматривая «кабинет» Леся Прута. — На огонек потянуло.

— Курите? — Лесь достал пачку «Примы». Ромашко отказался. Григорий взял сигарету. — Минутку! Вы хотите прикурить... Сосредоточьтесь на этой мысли. Раз, два, три! Прошу затянуться!

Григорий не успел заметить, как и почему на кончике его и Лесевой сигарет зажглось по огоньку.

— Секрет фирмы! — засмеялся Лесь. — Немного химии, немного физики. Никакого обмана.

Григорий запыхтел сигаретой:

— Надо же, горит.

— Вы спрашиваете об этих вещах... — Было видно, что Лесь доволен и неожиданным приходом Ромашко и Савича, и их товарищеским отношением, и эффектом с сигаретой. Он почувствовал, что им интересуются как человеком, как личностью, независимо от его должности и занятий. Он подобрел, оттаял душой. — Я не разбрасываюсь, долблю в одном направлении. Сперва работал в исследовательском химическом институте, потом перешел к медикам-нейрофизиологам, потрудился и в институте механики. Теперь — у вас. Прослышал про вычислительную машину. Нет, я не летун. Поставил себе цель узнать: что такое память и где она гнездится?

— Ну и как, узнал? Или хотя бы приблизился к этому знанию? — скептически спросил Григорий.

— Кое-что подметил... Книга, перфокарта, кинолента — это тоже память. Мертвая и неподвижная. Нужны усилия, чтобы ее оживить, придать ей движение... В вычислительных машинах алгоритмы и эвристики записывают на магнитные ленты. То же самое и в организме... Генетические клетки зафиксировали всю программу его развития. Их память приводится в движение специальным биохимическим механизмом... Проведем параллель с системами управления. Никто не опровергает иерархии систем управления в организме от клетки до органа, до группы органов, наконец, до всего тела...

— Не усложняешь, Лесь?

— Усложнять сверхсложное? Я тоже в свое время был в Киеве, Григорий Васильевич. Слушал Николая Михайловича Амосова. Согласен с его разграничением уровней управления. Одноклеточные — третий уровень. Системы усложняются за счет длины цепочки. Впоследствии их соединения становятся параллельными, происходит надстройка этажей. Сперва — клетки. Потом — первичные системы. На этом уровне создаются параллельные и поверхностные структуры — многоклеточные с человеком в конце. И — племя, род, общество.

— Хорошо усвоил! Хоть сейчас принимай зачет, — пошутил Григорий. — Только не пойму, к чему ты клонишь? Где память?

— Не сбивайте меня с мысли, — попросил Лесь. Он помолчал с минутку, чтобы сосредоточиться. — Я размышляю так... Человечество как систему определяют свои коды информации и свои модели, а память сохраняют язык и вещи. Второй признак — отсутствие строгой и постоянной структуры. Она вся в движении! Ее структура предусматривает такую программу, в ходе выполнения которой и сама структура меняется, что в свою очередь ведет к изменению программы. Все верно. Для общества хранилищами памяти могут быть вещи — строения, мемориалы, памятники культуры, механизмы. А где сохраняется речь?

— В коре и подкорке, в структурах головного мозга... — задумчиво произнес Ромашко.

— Вот и Николай Михайлович Амосов считает, что структурами из корковых клеток, соединенных временными связями, отображены модели всего внешнего и внутреннего мира. Правда, он оговаривается — модель никогда не является копией. Где-то на нижних уровнях, в атомах, обязательно будет разница. Вершина сложности модели выражается во внешней информации, в высших ее кодах. Ну, там еще есть немало замечаний, отступлений. Но главное для меня то, что он отметил: предел общего количества переработанной информации определяется объемом памяти на разных уровнях. Улавливаете — память на разных уровнях! От молекулы и клетки до системы клеток — мозга, до ассоциации мозгов — общества.

— И ты о том же... — встрепенулся Григорий, вспомнив разговор с Ромашко. — А ты пробовал воссоздать?

— Начал с механики. Перешел к электричеству. К химии. Всякий раз прибавлялся какой-нибудь штришок, черточка, наблюдение. Теперь очередь за биохимическими, электрохимическими моделями. Потом я их объединю. Если мои надежды не оправдаются — есть еще резервы: коллоидные растворы. Уверен — решение надо искать на молекулярном уровне.

— Великое это дело — уверенность, — гася в пепельнице сигарету, вздохнул Григорий. — Но для нее нужна опора. Она у тебя есть?

— Самое убедительное — сам организм. Молекула воды является своеобразным тригером. Напряжения и токи в ней изменяются скачком. На выходе. Полная аналогия с состоянием нервного волокна — скачок «возбуждения», скачок «торможения». Если несколько молекул органической жидкости спрессовать в цепочку...

— Спрессуешь! А как же! — вставил шпильку Ромашко. — Нигде в мире не найдешь таких прессов.

— Не придирайтесь к слову, вы же прекрасно все понимаете, — осуждающе покачал головой Лесь. — Так вот. После возбуждения в нервной клетке коры образуется цепочка молекул. Некоторое количество тригеров принимает возбуждение. Все они находятся в положении «ввод». По законам резонанса, на который настроены все клетки, возбуждение распространяется на весь мозг. Далее — резонанс затухает. Происходит тормозящий процесс. Тригер закрывается. Возбуждение так выстроило молекулы-тригеры, что они могут сохранить след сколько угодно времени. Когда чистота и сила резонанса совпадают с возбуждением, законсервированным в тригерной цепочке, он переходит в положение «вывод», передавая в систему нейронов параметры остаточного следа. Это, на мой взгляд, и является приблизительной моделью памяти.

— Воображения и фантазии тебе, Лесь, не занимать, — сказал Григорий. — Будем работать вместе. Есть одна интересная идея...

— Я вам сделаю любой прибор, — неожиданно наежился Лесь. — Сделаю на совесть. Только не сбивайте меня с моего пути.

— Они пролегают рядом, наши пути, — Григорий встал. — Приглашаю тебя завтра к Петру Яковлевичу. Он будет рад...

28

«Вот черт! Выдумал на свою голову!» — мысленно выругался Олияр, остановившись у проходной, — у него не было перфопропуска. Лишь после того, как Натали вынесла «слепой» перфопропуск и сунула в узкое отверстие электронного вахтера-датчика, Орест Остапович смог пройти на территорию лаборатории.

— На щите или со щитом? — поздоровавшись, спросил его Григорий.

— Защитился! Особенно высоко оценили разделы, которые мы «прогнали» на машине.

— А вы были против... — упрекнул Григорий, выискивая признаки самоосуждения или хотя бы раскаяния на лице Олияра. Где там! Самоуверенность, довольство так и лучились из глаз-горошин. Настоящий тебе медведь-колобок, хоть в масло макай. Подавив в себе предубеждение, Григорий поздравил Олияра с защитой диссертации. При нем же вызвал Натали, продиктовал поздравительный приказ. — Теперь, Орест Остапович, прячьте в чемодан свое праздничное настроение, связывайтесь с Микуланинецевойсковым. Тьфу ты, сам черт ногу сломает на этой фамилии! И поезжайте на завод. — Он набрал номер Альфа Харитоновича. — Прибыл автор системы. Едет к вам... Что? Говорите, чертежи и схемы готовы? Позавидуешь вашей оперативности!.. Уже и кабели начали прокладывать? Ну молодцы! Вет это пример оперативного внедрения.

Когда Савич положил трубку, Олияр растерянно посмотрел на него.

— Что же получается? С корабля на бал?

— Радуйтесь, Орест Остапович! Бросайтесь в гущу борьбы! Это же ваше детище, мысли ваших бессонных ночей, напряженных поисков воплощаются в плоть кабелей, турникетов, алгоритмов. Ваша работа станет основой для нашей новой разработки — автоматической системы управления.

— Хотя бы переодеться...

— Не нужно! Появитесь в полной своей красе, во всеоружии научного успеха. Пусть знают наших!

Олияру не хотелось ехать на завод. При защите диссертации члены ученого совета, оппоненты обратили особое внимание именно на те разделы, математическое обоснование которым дал Ромашко. Эти разделы, собственно, и решили исход защиты. Сам же он до сих пор не совсем понял, что же такое «вытворил» Ромашко. После защиты к нему подходили ученые, поздравляли, пожимали руки, хвалили за оригинальность мышления, за то, что «отрезал хвосты, уходящие в бесконечность». Он растерянно моргал, не зная, что это за хвосты, где их отрезал и вообще при чем тут какие-то хвосты и математика.

— Надо же! — заметил кто-то восторженно. — Совершенно новый подход... Еще, чего доброго, назовут «Эффект Олияра».

А низкорослый экспансивный тбилисец с маленькими усиками, энергично жестикулируя руками, воскликнул:

— Э, кацо! Еще год — и в дамках! Докторская будет!

Его невразумительные ответы, смятение объясняли волнением, переживаемой радостью успеха. Ему бы еще недельку-другую посидеть над диссертацией, с помощью Ромашко разобраться во всем. А тут — на тебе! Тащись куда-то на окраину, спорь с заводскими конструкторами и инженерами о том, что сам знаешь с пятого на десятое.

Олияр достал из кармана надушенный носовой платок, вытер со лба капли пота.

— Будет ли от меня польза сейчас, Григорий Васильевич? На самолет билет не достал, а в поезде сам знаешь какие сквозняки. Я вообще собирался отлежаться. Чувствую, у меня температура.

— Заболели? — подозрительно посмотрел на Олияра Савич. И тут же взял себя в руки. Болезнь — постоянный спутник человека: не годится упрекать коллегу за то, что он заболел. — Ну что ж, тогда лечитесь. Кого рекомендуете послать на завод вместо себя?

— Там простенькая схема. Справятся и Ромашко с Сюсюком. Да и Василь может чем-то помочь.

— Хорошо. Так и сделаем. Еще раз поздравляю с успешной защитой. Можете быть свободны.

Григорий не узнал комнату Петра Яковлевича. Стены, шкафы были завешены листами ватмана с формулами и чертежами. На столе и под столом лежали протезы ног, стяжки из пластика и мягкой стали, присоски, винты, гайки — чего там только не было! Сам Петр Яковлевич сидел в коляске и, нахмурившись, что-то писал в тетради.

— А где остальные? — поздоровавшись, спросил он Савича.

— Сейчас будут.

Через несколько минут пришли Ромашко, Сюсюк, Чуб и Прут. Последними прибыли Мирослав Михайлович и приземистый усач, похожий на запорожского казака, лысый старикан в старинной традиционной тройке. Увидев его, Петр Яковлевич улыбнулся.

— Здравствуй, дружище! — радостно воскликнул он, надевая протезы. — Знал, что прилетишь на первый зов. Знакомьтесь. Профессор-нейрофизиолог Александр Лаврович Перец, старший друг моих студенческих лет, ученик академика Бернштейна. Отважный вояка и не менее смелый исследователь.

В комнату вошла Килина.

— Сборище устроили... Неймется. Еще от болезни не отошли...

— Отошел! С сегодняшнего дня отошел! — весело сказал Петр Яковлевич. — Приготовь нам, дорогуша, чай. Не забудь и про обед. Будем сидеть до третьих петухов.

Петр Яковлевич свободно двигался по комнате. Не знающий о его трагедии человек ни за что бы не поверил, что у него вместо ног протезы.

— Ого, Петро! — хлопнул в ладони Перец. — Бегаешь ты... Хоть на футбольное поле выпускай! Что же у тебя осталось от тех наших первых ног?

— Разве что чашечки для токопроводящей пасты. Знаешь, Сашко, я их помаленьку... Детальку за деталькой менял. Металл заменил стекловолокном. Суставы две недели назад тоже... Перебрал всю силовую часть. Так что живу, двигаюсь... Навестил Ивана Сергеевича. Ты его помнишь. Теперь там бабалька. Оба рядом.

— Внуками еще не обзавелся?

— Отслужит сын в армии, попрошу, чтобы перевел меня в ранг деда. — Петр Яковлевич подошел к Сюсюку. — Евгений, собери все чертежи вместе, я поясню некоторые задумки. Ну что, начнем, товарищи?

— А наш гость в курсе? — спросил Козак.

— В курсе. Петро по телефону сообщил, — отозвался Александр Лаврович.

— Тогда можно и начинать.

Александр Лаврович расстегнул жилетку, набрал полную грудь воздуха, шумно выдохнул его:

— Уффф!.. Давайте танцевать от порога. Ваша задача — некая управляющая система. Есть проектное задание. Исчерпывающей спецификации нет. Значит, мы должны предусмотреть возможность модифицирования системы для разных областей — транспорт, машиностроение, сверхточная обработка металла. И еще, и еще... Многоцелевой комплекс. Прежде всего нам надлежит обеспечить его реализацию в пространственно-часовой системе управления. Без языка такая система невозможна. Я своими экспериментами, а также коллеги установили своеобразное функциональное предназначение полушарий головного мозга человека. В левом полушарии зафиксирована языковая, грамматическая информация. В какой форме — пока не знаем. Очевидно, она одинакова для всех людей...

— Что я говорил! — не вытерпел Лесь. — Молекулярные тригеры...

— Хлопче! — Александр Лаврович провел ладонью по своей лысой голове. — Я давно уже поседел... — Все засмеялись, в том числе и сам Перец. — Сколько было этих тригеров и догадок? А уцелели только те, что подтверждены экспериментами. Разрешите продолжить?

— Разрешаю, — буркнул Лесь, вызвав очередной взрыв хохота.

— Легкость и быстрота усвоения ребенком грамматики левым полушарием не совпадает с усвоением значений слов, чем ведает правое полушарие. Объединение разнородных предметов в общий комплекс важно именно для правого полушария — вывод получен экспериментально. Электросудорожный шок... Сравнительно простая операция...

— Простите, — снова вмешался Лесь. — Выходит, с одной стороны — комплексные понятия правого полушария; с другой стороны — логолизированные, словесные, понятийные — левого полушария. А переходный мостик...

— Ну, ну! Правильно подметил! — улыбнулся Перец. — Развитие от комплексного мышления до понятийного можно смоделировать — с определенной мерой формализации — в двухмашинной системе управления. Такую модель можно рассматривать как развитие от типа, характерного для правого полушария, до типа, характерного для левого. В конце концов, это развитие приводит к искусственным логическим языкам. Я бы назвал их однозначными. Возьмем каналы связи для исчерпывающего, дублированного, перекрестного учета информации. Сколько каналов? В мозолистом теле — гипокампфе — общее число волокон достигает двухсот пятидесяти миллионов. В передней спайке помещается два с половиной — четыре миллиона комисуральных связей. Еще больше их в ассоциативных путях. На это количество и ориентируйтесь при конструировании.

— Задачка действительно... — пошевелил пальцами свой колючий ежик Григорий. — Придется расчленять проблему и решать ее по частям.

— Безумству храбрых поем мы песню! — иронично и вместе с тем тепло блеснули глаза Александа Лавровича. — Подождите с выводами. В центральной нервной системе логика, математика, рассматриваемые как языки структурно — повторяю и подчеркиваю: структурно! — должны существенно отличаться от тех языков, с которыми мы обычно встречаемся в нашем опыте. Я бы предложил такую компоновку. Одну из машин следовало бы отождествить с левым полушарием, которому свойственно приближение к языку математической логики. Другая машина по своим функциям — аналог правого полушария. Она будет оперировать целостными зрительными и пространственными образами, предметами, музыкальными фразами, именами, не поддающимися членению. Число в правом полушарии (машине) выступает как единое целое, в левом — всего лишь как элемент или ряд натуральных чисел, или итог вычислительных операций. С некоторыми оговорками этот процесс я назвал бы мыслительным. Ясное дело, присоединив сюда память, эмоции, воображение. Вспомним определение Лейбница: математика — это логика воображения.

— Спасибо, Сашко! — взволнованно произнес Петр Яковлевич.

— Подожди! — поднял руку Козак. — Умиляться будешь потом. Что меня беспокоит? Принципиальная разница между природными системами и вычислительными машинами... В сложной живой или неживой системе взаимодействует огромное количество элементов и линий связи, на разных уровнях проходит множество программ. Линейность машинной программы снижает ее возможность объемного моделирования.

— Вот-вот! Программа для машины... Выстроить в один последовательный ряд неимоверное количество объемных программ организма...

— Подмечено верно! — прервал Петра Яковлевича Перец. — Придется разбрасывать программы на разные уровни.

— Вы хотите сказать... — подхватил Мирослав Михайлович. — Первичная информация... Выделение моделей на более высоком уровне. Запоминание. Одновременная обработка информации если не по тысячам, то хотя бы по сотням каналов.

— Сгорела одна деталька — и все каналы закупорились, — вздохнул Ромашко. — И лезь техник с частотомером внутрь блока.

— Чувство юмора — это хорошо, — улыбнулся Перец. — Вы беспокоитесь о надежности машины. Все верно. Но тут уж...

— Заговорились, — постучал по столу карандашом Козак. — Пора подводить итоги. Разработка нейронных сетей дала нам ценный опыт моделирования программ нижних «этажей». Сегодняшнее обсуждение подвело под нашу общую работу если не теоретическую базу, то мировоззренческий фундамент. — Мирослав Михайлович хитровато взглянул на Петра Яковлевича. — Давай делись. Только коротко.

Петр Яковлевич развернул большой лист ватмана, расчерченный на желтые и зеленые квадраты разных размеров, соединенные между собой сплошными и пунктирными линиями.

— Управление... Предлагаю схему с билатеральной^[16] симметрией. Две большие вычислительные машины — правая и левая — каналы связи между ними. Нижние, более мелкие квадраты — их четыре, — два специализированных устройства для управления правым и два — левым манипуляторами. По одному из них предназначено для управления телевизионными камерами. Еще ниже — сами манипуляторы. Пунктиры и сплошные линии — каналы передачи и обмена информацией между большими вычислительными машинами, специализированными устройствами для управления манипуляторами, оптической информацией. В схеме я отдельно не выделял механические приспособления — схватов подъемников, силовых агрегатов.

— Схема схемой... Но мне пока не все ясно, — сказал Ромашко, водя пальцем по пунктирам. — Большая машина — для выработки или вычисления траектории движения исполнительных механизмов. Тут времени хватит. А вот работа манипуляторов во внешней среде...

— Ничего страшного! — возразил Козак. — Предусмотрим две программы управления: исполнительную и законодательную. Одну — в режиме реального времени, другую — для общих планов работы. Договорились?

— Килина! — крикнул Петр Яковлевич. — Мы проголодались!

Пока Килина накрывала стол, Петр Яковлевич и Александр Лаврович вспоминали те дни, когда они в клинике испытывали первые протезы. Их разговор прервал телефонный звонок.

— Тебя, — Петр Яковлевич передал трубку Савичу.

— Наконец-то разыскала! — услышал Григорий далекий голос Майи. — Ты мне очень нужен! Приезжай поскорее на улицу Листопада.

— Снова спешишь ухватиться за чью-то юбку? — упрекнул Петр Яковлевич.

— Это не юбка... — растерянно буркнул Григорий. — Кажется, мы в принципе все уже обговорили. Если я вам не очень нужен, то прошу отпустить меня...

29

Войдя во двор особняка на улице Листопада, Григорий в недоумении остановился. Справа между кустами автокран укладывал плиты в вырытый для бассейна котлован. Разбитной и веселый Роман, сидя в кабине, дергал за рычаги.

«Вот тебе и система учета! Гузь строит... Гузь старается... Старается, только не там, где положено». — Григорий зло сплюнул, нажал на кнопку звонка возле двери.

Ему сразу же открыла Майя.

Они поднялись на второй этаж — в зимний сад.

Майя приготовилась к встрече. На столе — бутылка дорогого коньяка, в вазах — фрукты, конфеты.

— Садись, Гриша. Давно не виделись... Выпьем?

— Спасибо, не хочу. — Григорий быстрым взглядом окинул пальмы, кресла, кушетки. Прозрачно-голубое стекло в окнах переливалось, искрилось, играло, будто неспокойная бегущая вода. Положив ладонь на тонкие чуткие пальцы Майи, легонько сжал их. — Что случилось? Зачем позвала?

— Разве тебе Аида не сообщила?

— Многого захотела.

— Хотя бы из злорадства... Женщина никогда не откажется выставить соперницу на посмешище.

— Майя, последний месяц мне... Куда ты пропала?

— Спасибо, что хоть догадался спросить... Я не пропадала. К вечерним девчатам прибилась... Спала по чужим квартирам и с кем придется...

— И оказалась здесь?

— Да. Представь себе. Ты лучше послушай меня внимательно. И помолчи.

Майя закурила и не торопясь начала рассказывать.

...После той ночи Иосиф Самуилович часами просиживал у телефона. Чаще всего звонил в Москву. Перед началом разговора называл на иврите птиц или зверей и лишь после этого сообщал о каком-то посвящении или чьем-то приобщении.

Майя сперва не догадывалась, о ком он говорит. Потом поняла, что речь идет о ней.

У нее создалось впечатление, что пространство вокруг разрежается, опустошается. В нем уже не осталось людей, кто мог бы с нею приветливо поздороваться, поинтересоваться ее самочувствием, а она в ответ, как это водится, тут же на улице, глотая слова, перескакивая с одного на другое, поделилась бы своими бедами и болью.

Десять дней назад Иосиф Самуилович повел ее на Краковскую площадь в четырехэтажное обшарпанное здание, неизвестно каким образом уцелевшее там, где во время войны захлебывалось смертями и страданиями еврейское гетто. Нет, она не может с уверенностью утверждать, что это было именно то здание. Но ей так показалось.

На поручнях балкона третьего этажа гитлеровцы повесили последних евреев города — членов юденрата вместе с их презесом. Они провисели несколько дней и ночей, глядя остекленевшими глазами на погрязший в жестокости мир. Потом, как рассказывали Майе, их сняли, облили мазутом и сожгли, пепел сгребли в канализационный люк.

Поднимаясь по ступенькам, она представляла себе, как покачиваются от ветра мертвые тела, в безнадежном усилии тянут ноги вниз, чтобы коснуться земли. Но... слишком высоко... От этого видения ее охватил страх, по телу пробежала дрожь.

Иосиф Самуилович не обратил внимания на ее состояние, подошел к двери, нажал на кнопку звонка. Позвонил он как-то необычно. За тонкой одностворчатой дверью с медным глазком звонок отозвался сначала короткой трелью, потом двумя длинными и снова короткой — будто азбука Морзе.

К ним вышла молчаливая, закутанная по самые глаза в черный платок, сгорбленная старая женщина. Ни о чем не говоря, шаркая поношенными шлепанцами, она просеменила через тесную неубранную кухню с закоптившимся потолком и клочьями паутины по углам к причудливой ширме, сделанной из нанизанных на шнур мелких бамбуковых трубочек. Старуха раздвинула их, и Майя с Иосифом Самуиловичем вошли в просторную комнату, чисто побеленную, залитую солнцем.

Возле приоткрытого окна восседал в кресле-качалке погруженный в раздумье седой старик с белоснежными колечками пейсов, с крутым лбом мыслителя, с глубокими впадинами глазниц. На обычной дубовой подставке стоял магнитофон, крутились бобины. Чернявый молодой человек выключил его, что-то записал на клочке бумаги, приклеил к одной из бобин. Старик взмахом ресниц выпроводил юношу из комнаты, затем проницательно и оценивающе оглядел Майю с ног до головы, задержал взгляд на ее талии, бедрах.

«Вы пришли по собственной воле и побуждениям», — не то утверждая, не то спрашивая, изрек он, шевельнув бескровными губами.

«Свою волю и стремления мы передаем в надежные и верные руки», — послушно склонил голову Иосиф Самуилович, усаживаясь в мягкое кожаное кресло, стоявшее напротив старца. Рядом в таком же кресле примостилась и Майя.

«Ты ввел ее куда предназначено? Ты дал ей понятие времени и весомость деяния?» — старик пристально посмотрел на Иосифа Самуиловича.

«Выполнены все условия и предостережения».

«Я доволен. А она?..»

Майя начала закипать, возмущаясь, что Иосиф Самуилович отвечает и за себя, и за нее. А тут еще этот незнакомый наглый старикан, у которого мало что осталось мужского, кроме штанов и бороды, набрался нахальства...

Позднее, перебирая в памяти эту встречу, она так и не смогла вспомнить, когда, в какой момент со старцем произошла разительная перемена. С его лица вдруг исчезло выражение задумчивости и благодушия, глубже прорезались морщины, опускавшиеся от носа до уголков губ, глаза превратились в узенькие щелочки.

«По моему поручению тебе рассказали твою настоящую жизнь без показной порядочности. Ясное дело, с точки зрения аборигенов. Ты живешь в их стране, под властью их законов. Выбор за тобой... Мы же можем принять свое толкование. Твои поступки были направлены волею Яхве и не смертным судить об их отдаленных результатах...»

«Говорите дело, а не запугивайте!» — оборвала старца Майя.

«Тебя предупредили! За преступление тут судят».

«Кто вы? Почему приказываете? »

«Тот, кто знает, не посмеет нарушить тайну Сиона. Тот, кто не знает, так и будет жить в неведенье».

«Что вы хотите?»

«Эсфирь вывела сынов Израиля из вавилонской неволи. Если тебе нужны еще исторические аналогии, вспомни Боруха Мордохая, приближенного Эсфири. Ты станешь одной из ее последовательниц. Иначе...»

«Хватит! — подняла руку Майя. — Я пришла сюда потому, что моя месть хочет объединиться с вашими кознями. Давайте о деле».

«Хорошо! Пусть будет по-твоему. Месть — это тоже могучий стимул».

«Где я возьму силу и орудие мести?» — прошептала Майя.

У нее закружилась голова. Откинувшись на спинку кресла, она закрыла глаза. Когда же ее веки раскрылись, старца в комнате уже не было. На качалке сидел тот самый чернявый молодой человек с прилипшей к губе сигаретой.

«Возьмите микрофон, — вежливо попросил он. — И говорите то, что вы изложили письменно. О своем нетерпимом отношении к здешней медицине, к методам лечения. Не забудьте сказать, что вас притесняют, преследуют, лишили работы».

Иосиф Самуилович легонько сжал ее локоть.

«Я передал твое заявление».

«Значит, можно сказать все, что хочу?» — переспросила Майя.

«Валяйте. Пленка все стерпит и зафиксирует», — молодой человек пододвинул ей микрофон.

Майя, собираясь с мыслями, прикусила губу: о чем же говорить? Решила рассказать все, как было.

«В Институте матери и ребенка я проводила некоторые научные эксперименты. Они связаны с еще и до сих пор не разгаданной тайной взаимодействия человека и растения...»

Коротко, в нескольких словах, она изложила суть и направление эксперимента, но не признала своей вины в смерти девочки. Когда в ее воображении предстало обескровленное личико Марийки, Майя, будто натолкнувшись на невидимую преграду, умолкла. Помолчав несколько секунд, заговорила снова. Но теперь ее речь была какой-то путаной, нечеткой.

«Минуточку, — прервал ее молодой человек и стал перематывать назад пленку. — Начните отсюда: «Непредубежденному человеку ясно, что продолжение эксперимента могло бы дать чрезвычайно многое для понимания функционирования нервной системы...» И продолжайте!»

Когда Майя сказала, что из-за своей ошибки потеряла не только возможность заниматься экспериментом, но и саму работу, что над нею издеваются бюрократы, молодой человек наконец выключил магнитофон и оскалил в улыбке крепкие зубы:

«О’кей! Ваше заявление потребует, скажем так,некоторой редактуры. По содержанию все чудесно, за исключением... Много лишних слов, повторений, пауз. Потом надо кое-что вставить... Я на минуточку отлучусь, перемонтирую пленку и дам вам послушать. Согласны?»

Майя хотела было возразить, сказать, что не надо никаких сокращений, добавлений. Но Иосиф Самуилович, резко дернув ее за рукав, прошептал:

«Твоего согласия спрашивают ради приличия. Это — приказ!»

Молодой человек исчез за стеллажами. Закутанная в черный платок женщина, прозвенев бамбуковыми трубочками, внесла две чашечки с кофе, поставила их на стол.

Майя хорошо понимала, ради чего Иосиф Самуилович привел ее сюда. Но зачем понадобилась эта запись на пленку ее голоса? К чему эти предостережения старца?..

— Я хотела отомстить! Хотела и боялась...

— Встала бы и ушла! — возмутился Григорий.

— Нет, Гриша! Тогда бы я перестала себя уважать.

— Твое прошлое... Бог с ним. Меня сейчас не это волнует. Скажи правду — ты действительно в чем-то виновата? Или это просто... женское?

— Тут нет однозначного ответа... Тем более у женщины, — Майя отвернулась, чтобы не видеть глаза Григория. — Я где-то читала... К одному из индийских богов пришла женщина, чтобы зачать новую жизнь. Он ей отказал и был за это покаран высшим божеством. Я атеистка. Но мне импонирует внутренний смысл прочитанного. Не отказывай женщине, если она... Ты понимаешь?

— Понимаю. Но чувствую: есть еще что-то более важное.

— Да, Гриша, есть. В жизни, как на длинной ниве. Слушай дальше.

...За окнами начинало темнеть. Надвигалась ночь, охотно скрывающая все стежки-дорожки — тайные и явные. Под потолком загорелась шестирожковая люстра. Она светилась как-то необычно, причудливо. От центра, где теплился красноватый огонек, разбегались, будто лезвия, шесть добела раскаленных полосок и упирались в ослепительно-яркие шарики, которые излучали резкий, неприятный свет.

Из-за стеллажей выскочил, приветливо улыбаясь, молодой человек:

«Хе-хе, небольшая операция окончилась удачно! Вот здесь, он указал на приклеенный к магнитной ленте прямоугольничек бумаги, — распишитесь и поставьте число. Потом послушайте отредактированный текст».

Майя взяла из его рук паркеровскую ручку и не раздумывая поставила на бумажке свою подпись и дату. По тому, как хищно загорелись глаза у молодого человека, поняла, что сделала для него что-то очень приятное и выгодное.

«А теперь слушайте внимательно! — молодой человек включил магнитофон. — В некоторых местах будут паузы. Не обращайте внимания, так надо. Их заполнят в другом месте».

Где именно — он не сказал, а она не спросила.

Крутились бобины. И вот зазвучал голос молодого человека. Он сообщил, что из хорошо информированных кругов инакомыслящих в Советском Союзе получены сообщения о преследовании властями молодого талантливого врача и ученого Майи Львовны Беркович. За смелые и перспективные эксперименты, которые в конечном результате могли привести науку к более глубокому и полному пониманию некоторых сложных процессов в нервной системе, бюрократическое окружение Майи Львовны лишило ее не только возможности проводить дальнейшие исследования, но и работы. С даровитым исследователем и врачом встретился корреспондент... Здесь наступила долгая пауза... Он взял у нее интервью.

«Вас преследуют за вашу национальную принадлежность? Что бы вы хотели сказать по этому поводу?»

«Непредубежденному человеку ясно, что продолжение эксперимента могло бы дать чрезвычайно многое...» — зазвучал голос Майи.

Застыв, она слушала свое выступление, в котором обвиняла самодовольных чиновников от медицины. Но разве только их? Ее горе, вызванное смертью белокурой Марийки, в чем была и ее вина, обернулось злым обвинением и тем врачам, что старались спасти эту жизнь. Она обвиняла и их в том, что всю ответственность за трагический случай переложили на ее плечи.

В конце записи корреспондент сообщил, что Майя Беркович осталась без средств к существованию. Ее муж, тоже одаренный врач Иосиф Самуилович, подал заявку на изобретение в соответствующие инстанции. И хотя это изобретение очень нужно медицине, заявка до сих пор не рассмотрена и патент еще не выдан все по той же причине — из-за национальной принадлежности изобретателя. Над Иосифом Самуиловичем тоже сгустились тучи: он заступился за жену. Вот так в Советском Союзе преследуют семью Берковичей только за то, что они евреи...

— Я уверена, ты еще не знаешь главного...

Майя замялась, не зная, как все объяснить Григорию. Подумала: наверное, он воспримет это известие так же, как и она, когда узнала... Ёся в нужный час включил приемник, и она услышала... Ее будто оглушили обухом по голове... Не говорить? Но ведь не сегодня, так завтра все равно узнает. И она почти на одном дыхании выпалила:

— На днях эту запись слово в слово передал «Голос Америки». Мало того! К записи добавили комментарий из Москвы. Какой-то лауреат встал на мою защиту, просил американских ученых заступиться.

— Да ты что! — вскочил Григорий. — С ума сошла? Сейчас же беги к своим коллегам, пиши опровержение!

— Опровержение? А моя месть? — глаза Майи вспыхнули злостью. — О нет! Теперь уже поздно. Теперь пусть побегают они. Не я к ним, а они — ко мне! В том числе и за опровержением и раскаянием! Я часами просиживала в их приемных. Теперь пусть они...

— Мстительность? Это я могу понять... Но оправдать? — Григорий помолчал. — Ты что, не знала, где меня искать? Забыла дорогу в лабораторию? Телефон забыла? Или просто захотелось вываляться в грязи? Кто ты, Майя? Выходит, я тебе нужен был только в постели?

— Но, но, Гриша! Ты, как Ёся... Сколько обвинений сразу!

— Пошли в райком партии, в горздравотдел, наконец, к юристам. Они поймут...

— Знаешь, зачем я тебя позвала? — Майя вкрадчиво посмотрела на Григория. — После той передачи кое-кто из соседей на меня волком смотрит. Скоро я не смогу на улице показаться — заплюют. Обидно, потому что выросла я здесь и вобрала в себя все, что меня окружает... Напоследок ты мне попался, Гриша. Как корка хлеба голодному. Хочу, чтоб искренне... Ты меня хоть немного любишь? За правду не обижусь.

— Вон ты о чем. После первой встречи душу черту готов был отдать за тебя. В Киеве все время думал о тебе. Ты была мне близкой, желанной...

— Была? Уже — была? — горько скривилась Майя. — Не бойся. Я твоей карьере не помешаю.

— Могла бы быть еще... Но ты знаешь, что сделала? Оплевала мое детдомовское детство! Могла бы быть...

— Тогда... — встрепенулась Майя. — Тогда я еще буду! Ты откажешься от своей Аиды и станешь только моим! Я тебе дам все, наделю всем, что имеет женщина!

— Майя! Мне теперь мало просто женщины с упругой грудью и привлекательными ножками. Мне нужна мать моих детей...

— Я стану ею!

— Ты? Здесь, в особняке Иосифа Самуиловича, своего бывшего мужа, к которому снова вернулась? Извини за откровенность. Но как же я узнаю, чьими на самом деле будут дети, которых ты назовешь моими?.. Насытилась своею местью? А теперь одевайся и пошли! Я отведу тебя на твою старую квартиру. И ты завтра же отправишься...

— Поздно уже идти, — Майя взглянула на часы, достала из шкафа транзисторный приемник, поставила на стол, включила. — Сейчас услышишь...

Приемник затрещал, и через некоторое время писклявый женский голос стал вещать:

— ...лауреат на своей пресс-конференции для иностранных журналистов сообщил, что известная поборница прав человека на Украине Майя Львовна Беркович обратилась к органам власти с протестом против преследования и притеснений. Она обратилась также с просьбой — разрешить ей эмигрировать за границу...

— Брехня! Никуда я не обращалась! — Майя ударила кулачком по транзистору, и он, всхлипнув, стих. — Это все Ёся! Веришь?

— Обо всем этом скажешь где надо, — Григорий взял Майю за руку, подвел к двери. — Бери плащ, документы, и пошли. С площади Рынок никуда не отлучайся, пока я буду бегать по инстанциям.

— Вот так сразу? Среди ночи через весь город? И меня будут мочалить все, кому не лень? Будут выставлять передо мной свою добропорядочность?.. — Майя подошла к пальме, сняла с шеи дорогое красивое колье, надела его на ветку. — Я...Я... — Было видно, что она не ожидала от Григория таких решительных действий. — Я верила, что ты не отвернешься... Но кто захочет со мной разбираться? Зовешь меня на площадь Рынок... Зачем?

— Пошли скорей! — крикнул Григорий.

— А ты мне все это дашь? — Майя обвела взглядом пальму, шкафы, стол, кресла. — А это? — Она коснулась пальчиком самоцвета на колье. — Да он один стоит больше всей квартиры на Рынке вместе с твоей зарплатой за несколько лет! Боишься потерять свою Аиду? Будь уверен в ней! Хотя и видела ее однажды в нашей кнайпе, когда ты был в Киеве. Но она никогда не отдастся другому! У нее нет такой страсти, как у меня. Да, у нее будут твои дети. Твои! — Майя говорила быстро, раздраженно, глотая концы слов. Ее холеное лицо покрылось черными пятнами. — О, ты бы мог! Ты бы мог иметь свою лабораторию из стекла и бетона! Ты бы выдвигал идеи, приказывая своим подручным развивать их, воплощать в плоть и кровь. Захочешь самых высших отличий? Будут! Захочешь меня? Бери! Бери хоть сейчас! — Она сбросила с себя халат, представ перед Григорием в чем мать родила.

Он молча поднял халат, накинул на плечи Майи, снял с ветки пальмы колье, надел на ее шею. И лишь потом заговорил:

— По-разному люди смотрят на мир. Каждый чего-то ищет, добивается в жизни. Я, Майя, ищу в ней и нахожу идеи. Я их зубами выгрызаю у времени и у незнания. Мне дороги их кровь и их пот, ибо они мои! Наивысшее отличие — оно всегда при мне — процесс познания, процесс добывания истины. В конце концов, моя мысль, которая работает! Поднимутся и падут финансовые династии. Кто их будет помнить? Но Левенгука, первым посмотревшего в микроскоп, не забывают до сих пор. Не потускнела память о Фарадее, давшем людям электромагнитную индукцию. Впечатался в вечность аналитический ум Менделеева, его периодический закон. Декарт, Ферми, Эйлер, Лобачевский, Фултон, Дубинин... Императоры мысли и короли черного, кровавого, до изнеможения, труда! Носи, Майя, на здоровье свои побрякушки. Любуйся их игрой в этом оазисе достатка и комфорта. А меня больше устраивает дискомфорт поисков, неудач, взлетов и провалов. Зачем ты меня позвала? Чтобы я оказался в сетях твоего ребе? Нет, этого не будет! Не будет никогда! — Григорий быстро сбежал по ступенькам лестницы в холл и, хлопнув дверью, выскочил на улицу.

30

Весенние рассветы пролетали так быстро, что Аида до ухода на работу, кроме приготовления на скорую руку завтрака для Григория, ничего больше не успевала сделать по дому. Приняв холодный душ, она торопливо одевалась, выпивала стакан молока и на цыпочках пробиралась к выходу — пусть Гриша поспит лишних полчаса. Видела, что он похудел, осунулся, глаза глубоко запали.

Они говорили мало. Чаще всего о домашних делах. Григорий по вечерам что-то чертил или работал с маленькой, умещающейся на ладони машинкой, включенной в розетку. В квадратных окошечках машинки, вспыхивая, менялись зеленые цифры. Он заносил их столбиками в карточки, а утром собирал разбросанные на столе карточки и относил в свою лабораторию. Догадываясь, что муж делает что-то очень важное, Аида старалась ничем не нарушать ни его раздумий, ни пугливого спокойствия, неведомо каким образом зацепившегося за их жилище.

Иногда и она садилась рядом, раскрывала книгу, принесенную с работы, и надолго склонялась над ней. Медицинская наука давалась Аиде с трудом. Порой ей приходилось по нескольку раз перечитывать отдельные строки в учебнике, чтобы понять суть сказанного. Но Аида не унывала. «Ничего, — подбадривала она себя, — не боги горшки обжигают».

...Оторвавшись от расчетов, Григорий искоса взглянул на жену, склонившуюся над книгой. «Молодец! — похвалил он ее мысленно. — Штурмуй Эверест знаний! Когда-нибудь пригодится в жизни».

— Ой! — спохватилась Аида. — Зачиталась я. А картошка уже, наверное, давно готова. Может, где-нибудь и огурчик солененький завалялся.

Она встала, побрела на кухню.

Григорий взял со стола потрепанный томик. «Ого, когда было издано! Сто лет тому назад в Санкт-Петербурге. Психологические этюды Сеченова. Что же в них привлекло ее внимание?»

Он раскрыл наугад книгу, стал читать.

«Ребенок много раз получает от своего тела сумму самочувствий во время стояния, ходьбы, бега и т. п. В этих суммах, рядом с однородными членами, есть и другие, которые специально характеризуют стояние, ходьбу и пр. Так как эти состояния переплетаются между собой, то существует бесчисленное множество условий для их сопоставления в сознании. Продукты последнего и выражаются мыслями: «Петя сидит или ходит». Здесь Петя означает, естественно, не абстракцию из суммы самочувствий постоянных членов от переменных...»

Любопытно! В сознании ребенка существует отделение своего тела от своих действий. Затем ребенок начинает в своем сознании выделять среди других чувств те, что побуждают его к действию. Ребенок говорит: «Петя хочет есть, Петя хочет гулять».

Как близко это к его нынешним поискам! Сперва зафиксированное состояние своего тела как самочувствия. А в этом «хочет» уже появляется раздельность двух самочувствий. В обоих случаях Петя становится тем источником, в котором зарождаются ощущения и из которого берут начало действия.

Сама того не подозревая, Аида косвенно дала новый толчок размышлениям Григория, который все эти дни ломал голову над заданием Научного центра. Конечно, прямой, непосредственной связи пока не улавливалось. Но что-то близкое было. «Надо «научить» машину. Если главным источником информации о себе и окружении для ребенка становятся взрослые, — они дают ему имя, приучают откликаться на него, организуя тем самым систему его реакций, — то для разных уровней системы управления придется разработать... Что разработать? Алгоритмы? Эвристики? Надо подумать. Поискать».

Оценивая поступки ребенка, родители вырабатывают у него определенное эмоциональное отношение к себе, чувство собственного достоинства. Первые дни и месяцы жизни ребенка во многом определяются чертами характера взрослых.

А в машине? Перемена напряжения, силы тока, комбинация сопротивлений и емкостей — все составные части аналоговых систем?

До двух лет и позже, прекрасно чувствуя себя и других, ребенок еще не узнает себя ни в зеркале, ни в кино, ни на фото. И это неудивительно. Ребенок видит других со стороны, а себя — нет. А когда он начинает узнавать? И что происходит тогда?

В палате терапевтического отделения у Майи Григорий видел, как два мальца забавлялись зеркалом. Они показывали пальцем на свое изображение и говорили: «Вот он я». К ним подошла Майя. И один из малышей, Маркуша, показывая на себя в зеркале, сказал: «Вот тетя Майя». Значит, у детей происходит как бы раздвоение личности. Ребенок и его отображение существуют самостоятельно. Маленький Маркуша, показывая на свое изображение в зеркале, называет его Вася. И лишь позже — когда? — образы мальчика (Маркуши и Васи) начнут соединяться, сливаться, и тогда малыш научится называть себя «я».

Та-а-ак! Машина самостоятельно не овладевает местоимением. А как ее этому научить? К каким прибегать постулатам, теоремам, логическим построениям? Программирование — это внешний прием. Отождествление себя с узлами, с блоками, с процессором — как к нему подступиться? Успех обещает многое. Ведь машина будет «обрабатывать» изображение, поданное на электронные блоки телевизионной камерой. Напрашивается аналогия между зрительным восприятием ребенком своего изображения в зеркале и телевизионной «картинки». Пусть симпатичный и неотступный от своих увлечений великан Лесь Прут послушает эти прикидки и напряжет свои конструкторские мозговые извилины. Он сумеет! Воображение и фантазии ему не занимать.

Услышав, что Аида возвращается с кухни, Григорий, будто нашкодивитий мальчишка, отскочил от стола, сделал вид, что занимается своими расчетами, Аида внесла тарелку с вареной картошкой, блюдце с кружочками огурцов, политых постным маслом и посыпанных нарезанным луком.

— Перекуси, Гриша, а то совсем ослабеешь. Хватит заниматься делами.

— Не могу. За это мне деньги платят.

— Всех денег все равно не заработаешь. — Пососав кружочек огурца, Аида оживилась. — Ой, как вкусно! Солененькое! Давай завтра целую бочку купим... Слышь, Гриша, я тут кое-что читаю — и как в темном лесу... Ни стежки, ни дорожки не вижу. Знаю, что написано мудро, что человек сердце вложил, ум... А для меня — одни пустые слова... Стоит каждое отдельно и не вяжется с соседним. Но случается и такое... Глаза на словах не задерживаются, а спешат за мыслью. Тогда так хорошо на душе. Будто с близким человеком встретилась. Он говорит тебе все-все, о чем ты думала и знала раньше, только не сумела разобраться...

— Все верно, — кивнул Григорий, внимательно посмотрев на жену. Нет, теперь он не назвал бы ее безоблачно-бесстрастной. Естественная потребность в знаниях, тяга к ним, беспечно дремавшие в ее естестве, не пытаясь прорасти, теперь выбросили вверх тонкие побеги, и на них уже проклюнулись почки. — Твое непонимание — от непривычки. Чем ты увлекалась раньше? Какая-нибудь повесть или роман... Я не говорю о Шекспире или Толстом... Взять, к примеру, современный литературный стереотип. Иван любит Маричку, Надя — Петра. На зеленой полонине Надя отдается Петру. Вскоре выясняется, что у этого красивого искусителя есть жена с целым выводком детей. Обездоленная Надя поворачивается спиной к Петру и отдает все свои обманутые чувства Ивану, которого любит Маричка. Автор доволен, читатель не устает. Чтиво! Так сказать, бродячие сюжеты. Я же требую: дай мне жизнь, мысль, а не сюжет! Дай то, что есть у Шекспира или Толстого...

— Гриша, ты... Ты никогда раньше так серьезно со мной не разговаривал, — Аида отвернулась и смахнула пальцем слезинку. — Я буду стараться... А если что-то не пойму, ты мне растолкуешь. Хорошо? Я не очень буду тебе докучать.

— Я бы охотно, но... — Григорий хитровато прищурился. — Как же я смогу помочь? Тебе каждый день звонят, приходят смотреть квартиру. Не сегодня завтра разъедемся... Что же, мне по телефону тебе все объяснять? И потом, говорят, ты уже и в кнайпу заглядываешь?

— Вон ты о чем, — вспыхнула Аида. — Да, я была один раз в твоей забегаловке. Решила посмотреть то место, где тебя потеряла. Ну и что? Моя совесть чиста перед тобой. Можешь в этом убедиться, расспросив своих дружков. А что касается нашего разъезда... — Аида помолчала. — После того как твою Беркович вытурили с работы, я немного успокоилась. И решила подождать, посмотреть, как оно дальше будет. Может, ты угомонишься теперь, возьмешься наконец за ум.

Григорий наколол на вилку кружок огурца, но ко рту не поднес, стал вертеть его в блюдце: «Да, она меня действительно любит. Любит ради меня самого... Мудрый Гегель утверждал, что настоящая сущность любви в том, чтобы отказаться от осознания самого себя, забыть себя в другом «я» и, однако, в этом исчезновении найти самого себя... Гляди, какое оно глубокое и взаимное — это проникновение!..»

— Надеюсь, ты меня понял. И давай больше не будем об этом. — Аида встала, подошла к кровати. — Хочу пораньше лечь сегодня. Какая-то слабость во всем теле. Когда поешь, уберешь сам посуду. Долго будешь работать?

— Не знаю, надо еще в справочниках покопаться. — Григорий погасил верхний свет, затенил платком торшер, открыл форточку. Сев за стол, он снова погрузился в свои размышления.

«Человек становится единственным и неповторимым лишь для того, кому он действительно дорог. Те, кого никто не любит, легко забываются. Они проходят как тени, не проявляя своей предметности. Но вот мы бы расстались и... С уходом того, кто любил меня, с кем связано тугое переплетение моих чувств, исчезают, растворяются в непроглядной темноте прошлого и мои чувства, и часть моей личности. Кто способен увидеть меня глазами близкого человека? Таким, каким я был тогда? Я изменюсь, изменится окружающая среда, течение жизни изменит черты лица и штрихи характера. Я — тогдашний, и я — нынешний... Кое-что сохранится в этой изменчивости, зафиксируется в последней фазе. Но хватит ли этого «кое-что» для полноты воссоздания мимолетного мгновения, побуждения, толчка к действию, чувству?..»

Какая-то отдаленная, не до конца осознанная мысль не давала покоя Григорию. Почему-то казалось, что все это слишком упрощенно, все это претворено в схему, что передача возбуждения идет лишь в одном направлении — восходящем; афферентные нейроны, очевидно, в промежуточном состоянии — не возбужденные и не заторможенные — способны передавать еще какие-то импульсы, природа и направление которых не определены потому, что по инерции мышления исследователи привыкли сводить наблюдения к однозначной оценке. Затем для него вроде бы кое-что прояснилось, и он с облегчением отметил, что человек в новых ситуациях ведет себя зависимо от приобретенного ранее опыта решения подобных ситуаций. Новая проблема сознательно или подсознательно сопоставляется с прошлым опытом. А опыт, вынесенный из события, в котором человек лично принимал участие, более действенный, даже более объемный, чем тот, который он приобрел из чьих-то наблюдений. Реальное поведение индивидуумов редко когда совпадает с воображаемым поведением. Особенное влияние оказывают конфликтные ситуации. Следовательно, личная активность прежде всего направлена на самосовершенствование...

«Стоп! От этого и надо танцевать: конфликт, направленный на самосовершенствование. Будем учить машину решать критические ситуации, запоминать ход. Будем запоминать и сами, фиксируя свои наблюдения на магнитной ленте и наделяя собственным опытом всю эту кучу приборов, которую конструкторы расчетливо и экономно разместят...»

У Григория уже не было сил довести свою мысль до конца. Глаза слипались. Выключив торшер, он разделся, лег рядом с Аидой и тут же уснул.

...Позавтракав, как всегда, в одиночку, — Аида рано уходила на работу, — Григорий быстро оделся, вышел на улицу. Предчувствие чего-то неожиданного — приятного, радостного — сопровождало его до трамвайной остановки, до проходной лаборатории. Когда доставал из кармана перфопропуск, к нему подбежал озабоченный Гузь.

— Григорий Васильевич, подпишите...

— Что это? — спросил Григорий, вспомнив, что накануне видел автокран во дворе особняка Иосифа Самуиловича.

— Акты. Нас не обеспечивают материалами.

— Антон Калинович, куда вы вчера отправляли автокран?

— На профилактический ремонт. На базу, — не моргнув глазом соврал Гузь.

— Ваш водитель, его, кажется, Романом зовут... Знаете, чем он занимается?

— В конце концов... — прикинулся ягненком Гузь. — Разве что пассажира какого-нибудь подвез. Рублишко подработал.

— Прошу вас сходить к Василю Гарбе, нашему программисту. Он ведает системой учета и контроля. Возьмите выборку о движении материалов, транспорта, использовании рабочей силы. К ней прошу приложить справку о характере профилактического ремонта автокрана, о необходимом для этого времени. Потом рассмотрим все это, добавим некоторые наблюдения...

— Э, в конце концов! Чего вы от меня хотите? Лучше бы обратился к Пецьку...

— Он что, вышел уже на работу? — встрепенулся Григорий.

— Вышел. Сидит, как сыч в дупле, в своей келье, — раздраженно сплюнул Гузь. — Значит, не подпишете?

Григорий, ничего не ответив, побежал в лабораторию. Натали сказала ему, что Петр Яковлевич вместе с Ромашко отправился в «пекло» — так она называла подвальное помещение, куда за все годы работы не отважился ни разу спуститься.

Прежде чем идти в «пекло», Григорий позвонил в строительный трест, доложил о проделках Гузя. Закончил он свой разговор суровым выводом:

— Пришло время принимать меры. И юридические, и практические.

С ним хотя и неохотно, но согласились.

Петр Яковлевич с Ромашко рассматривали алгоритмы преобразования и автоматического анализа электроннооптического изображения, которые успел подготовить Лесь Прут в своем подземелье.

Согнувшись почти вдвое, русый великан, отбросив привычную сдержанность, горячо пояснял, водя тупым концом карандаша по схеме:

— Начнем с изображения. Оптический сигнал из телекамеры преобразуем в электрический, формируем, придаем ему дискретную форму... Получаем машинную идентификацию обрабатываемых объектов...

— У тебя, дружок, все слишком легко и складно выходит, — засомневался Петр Яковлевич. — Побаиваюсь... Признайся, откуда позаимствовал?

— Разве я скрываю, где взял? — обиделся Лесь. Ударившись головой о потолок — хотел выпрямиться, — он улыбнулся, почесал затылок. — Говорила мне мать, когда был маленький: «Расти, сынок, хоть дурной, но здоровый, чтобы люди боялись». Вот я и постарался, вырос... Схему я взял из работы о процессах, происходящих в телевизионных трубках, заглянул в схемы электронных микроскопов-анализаторов, еще кое-что полистал... — Лесь кивнул на стопку реферативных изданий на столе.

— Солидная подготовка! Хвалю за откровенность и за осведомленность! Максим Петрович, ваше мнение.

— Трудно определить вот так сразу, на «глазок», — замялся Ромашко. — Надо бы посидеть, просчитать, покопаться...

— А вы наберитесь смелости. И — как с моста в воду.

— Ну, ежели так. Тогда... В общем, давайте смонтируем и посмотрим, что из этого выйдет. Как первый этап.

— Максим Петрович, мы уже вдоволь наговорились, насоветовались, наоглядывались... — Петр Яковлевич сердито сдвинул брови. — Занудная штукенция может выйти... Не знаешь, как поведет себя... Однако никто за нас первого шага не сделает.

— Давайте рассмотрим эту систему как подсистему, как узел управления нижней ступени, — подключился к разговору Савич. — Надо попробовать.

Петр Яковлевич удивленно посмотрел на него:

— Григорий Васильевич, я еще никогда не видел тебя таким осторожным.

— Посидел на вашем месте, кое-чему научился, — улыбнулся Григорий. — А так... Я все тот же.

— Ну так что, начинать или нет? — заметив, что все собираются уходить, спросил Лесь.

— Начинай, мил человек! — решительно сказал Петр Яковлевич. — Собери своих конструкторов. Создавайте отдельные узлы. Но второй и третий уровни системы пока не трогайте. Мы за них с другой стороны возьмемся.

В приемной взад-вперед прохаживался раздраженный Орест Остапович. Дверь его кабинета была распахнута настежь. Из нее выглядывал Евгений Сюсюк. На лице — пренебрежительно-высокомерная усмешка.

— Меня ждете? — обронил на ходу Петр Яковлевич. — Прошу.

Первым в кабинет вошел, не скрывая своего раздражения, Олияр, за ним Сюсюк и Савич.

— Что там у вас? Мне Альф Харитонович звонил, возмущался, я не понял, в чем дело, — Петр Яковлевич поочередно посмотрел на Олияра и Сюсюка.

— А что у нас может быть? — вырвалось у Евгения. — Что у нас может быть, если кандидат наук не может использовать первых двух членов разложения в ряду Тейлора?!

— Все это выдумки! Он за уши притянул Тейлора! — взорвался Олияр. — Он дисциплину забыл! Забыл, что должен подчиняться приказам. Я лучше знаю свою систему!

— Вот так да! — всплеснул руками Евгений, поворачиваясь всем телом к Олияру. — Его система! Да вы в ней ни бум-бум! Занимались бы лучше своими панелями и унитазами! Нет, туда же, в науку!

Петр Яковлевич постучал правой рукой по столу:

— Садитесь! И объясните конкретно.

— А чего тут объяснять? — пожал плечами Сюсюк. — Приехали мы на завод. Инженеры и конструкторы помогли нам ознакомиться с оборудованием. Директор с двадцатибуквенной фамилией выделил бригаду монтажников, монтеров, техников. Пока укладывали кодовые шины, тянули линии связи к проходной, монтировали турникеты и датчики, все шло хорошо. Тем более Орест Остапович ни во что не вмешивался, считая, что это технические детали и они не достойны его внимания. Наконец мы с заводскими инженерами несколько раз испытали узлы оперативной и долговременной памяти, проверили прохождение сигналов. И тут, когда дело подошло к испытанию всей системы, отказала линия кодирования. Я кинулся за помощью к товарищу Олияру: «Орест Остапович, какое примем решение?» А он в ответ: «Тебе готовить кандидатскую, ты и шевели мозгами. А я побегу в библиотеку. Надо поспевать за ускоренным развитием науки...»

Петр Яковлевич верил и не верил Сюсюку. Неужели Олияр так поступил? Конечно, он любит перекладывать свои дела на плечи подчиненных. Это верно. Независимым и ершистым, таким, как Лесь, кланяется. Спокойных и знающих свое дело, как Ромашко, — просит. Покладистым, как Сюсюк, — приказывает. Вот так — пунтик за пунтиком, абзац к абзацу, формула к формуле — выстроил Орест Остапович и свою диссертацию. Но ведь основной стержень, основное направление нашел и разработал все-таки он. Или и это ему подсказали? Да нет, не может такого быть.

— Сюсюк сгущает краски. Все было совсем не так. А в библиотеку вот за чем я бегал! — Орест Остапович положил на стол ротаторный оттиск статьи. — Мы можем кое-что упростить. Вводный блок сделаем компактным и надежным. Или возьмите преобразователи дискретных сигналов. Зачем изобретать велосипед? Возьмем готовые, серийные. Здесь помещено их описание.

Петр Яковлевич повернулся к Савичу:

— Григорий Васильевич, разберись. Ведь это ты обнадежил Альфа Харитоновича, когда меня замещал.

— Не по мне все это, — поморщился Григорий. — Ну хорошо. Только давайте, Орест Остапович, завтра займемся этим вопросом.

Не успели Сосюк и Олияр выйти, как в кабинет ввалился Гузь с кипой бумаг.

— Прошу подписать.

— Подождите подписывать, Петр Яковлевич, — вмешался Григорий. — Я звонил в трест. Там обещали создать комиссию, которая займется неблаговидной деятельностью товарища Гузя. Может, уже и создана. Антон Калинович, помните предупреждение Мирослава Михайловича?

— Мало ли что начальство может сказать для острастки, — буркнул Гузь.

— Две недели, отпущенные вам, уже прошли. А строительству не видно конца.

Петр Яковлевич передвинул бумаги Гузя к Савичу:

— Прости, Григорий Васильевич, но иного выхода нет. Вот тебе еще одна задачка. Ты начал ее решать, ты и доведи ее до конца.

...Григорий весь кипел от злости. Еще бы! В самый напряженный момент, когда уже вплотную подошли к разработке задания Научного центра, он вынужден тратить драгоценное время на выяснение махинаций Гузя. Несколько дней он мотался из одного конца города в другой, с железобетонного завода в строительный трест, из треста в управление механизации, оттуда — на улицу Листопада, потом еще на две-три «прикарманенных» Гузем частные стройки. Помогал инспекторам и контролерам переписывать панели и кирпич, возился с нарядами и шоферскими путевками. Когда же наконец комиссия передала собранные материалы в прокуратуру и он облегченно вздохнул, решив, что с этим делом покончено, его вызвали еще и к следователю для дачи показаний.

Хмурым, сердитым подошел Савич к кабинету следователя. И вдруг увидел шагавшего по коридору Гузя в сопровождении милиционера. А навстречу ему — надо же! — шел Иосиф Самуилович с пухлой кожаной папкой в руке. Волками зыркнули друг на друга и, ни слова не сказав, разминулись.

От следователя Григорий поехал в Проблемную лабораторию. Вошел в кабинет Петра Яковлевича, обессиленно упал в кресло.

— Больше никогда ни за что не сяду я за ваш стол.

— Кто знает, — улыбнулся Петр Яковлевич. — Время покажет. Может, еще и сядешь. И не на какой-то месяц, а... Иди, Григорий Васильевич, разберись с Олияром и Сюсюком.

Савич тяжело встал, побрел к двери. Он не знал и не мог знать, что скоро с ним самим будут разбираться, только в другом месте и в более сложном вопросе.

31

Миновав местное отделение Всесоюзного театрального агентства, магазины нот и оптики, Григорий зашел в городской совет общества врачей, поднялся на второй этаж по широким ступеням из серого мрамора, отыскал отделение терапевтов.

— Вызывали? — спросил он молодого человека с преждевременными залысинами.

— Робочук Михаил Викторович, — назвался тот, жестом пригласив сесть. — Вызывал. Подождем пару минут, должны подойти еще товарищи. Тем временем ознакомьтесь... — Он положил на стол перед Григорием отпечатанный на машинке текст и прикрепленные к нему листки из школьной тетради, исписанные вихлястым женским почерком.

Григорий стал читать:

«Известная защитница прав человека Майя Беркович на пресс-конференции для иностранных журналистов заявила о нетерпимых условиях, созданых ей властями. Она была в принудительном порядке отстранена от важных научных исследований. Администрация клиники, где она работала, переложила на нее вину за недосмотр, в результате которого произошел несчастный случай. Преследование угрожает не только Майе Беркович, но и ее мужу — Иосифу Самуиловичу. Кстати, ему до сих пор не выдан патент на его изобретение. Вот как расправляются на Востоке с теми, кто становится на защиту прав человека и следит за выполнением международных обязательств со стороны советских властей...»

Это была запись сообщения радиостанции «Голос Америки».

Григорий с трудом сдерживал возмущение. Как она посмела после разговора с ним? Где же ее — не то что совесть! — простая порядочность? Взял со стола тетрадные листки.

«Мы до сих пор оплакиваем свою дочурку Марийку, умершую от злоупотреблений врача Майи Львовны Беркович своим служебным положением. Раньше от горя мы не могли полностью выявить, как и почему все так случилось. Теперь муж обо всем узнал. Тяжко переживать, но со временем рана постепенно затянулась бы. Так нет же! Врач Беркович нечестно сваливает свою вину на других, а сама устраивает выступления для иностранных корреспондентов, спекулирует нашим горем. Я, мать преждевременно умершей дочери, требую проведения исчерпывающего юридического расследования и должного наказания Беркович...»

Еще одно сообщение «Голоса Америки».

«Известный правозащитник-лауреат, комментируя заявление Майи Беркович, обратился к медикам зарубежных стран с призывом поднять свой голос в защиту безвинно преследуемого человека. В случае судебного разбирательства Майя Беркович будет жестоко наказана не за профессиональное упущение, а за свою деятельность по наблюдению за выполнением хельсинских соглашений...»

Пока Григорий знакомился с этими документами, комнату заполнили незнакомые ему люди.

— Разрешите? — в кабинет вошла Майя. Сев на предложенный ей стул, недоуменно пожала плечами. — Не понимаю: зачем меня вызвали?

— Речь идет о вас, Майя Львовна, о вашем заявлении для иностранной прессы и о письме матери умершей девочки, известной вам, — сказал строгим голосом Робочук. — Мне, как председателю городской секции терапевтов, поручено пункт за пунктом во всем разобраться. Чтобы не возникло никаких недоразумений, весь наш разговор запишем на пленку. — Он включил магнитофон. — Кто хочет высказаться первым?

Встал заведующий городским отделом охраны здоровья. Спокойно, неторопливо он рассказал о расследовании причин и обстоятельств преждевременной смерти девочки, проведенном вместе с учеными медицинского института.

— Сообща мы пришли к такому выводу. Врач Беркович грубо нарушила... Она не имела никакого права брать для своих личных экспериментов выздоравливающих детей. Не окрепший еще организм девочки после гипнотического сеанса не выдержал... Выводы и решение единогласны — я подписал приказ об увольнении врача Беркович с работы. Нельзя доверять здоровье детей тому, кто с корыстными целями нарушает врачебную этику. Наказание суровое и серьезное. Можно было бы возбудить и уголовное дело. Но мы не пошли на это — решили дать возможность врачу Беркович начать все сначала... Она могла бы пройти стажировку под опекой опытного специалиста, прошла бы переаттестацию... К сожалению, наша снисходительность обернулась против нас, Майя Львовна обратилась... В общем, остальное вам хорошо известно.

После заведующего городским отделом охраны здоровья выступил старый профессор-терапевт. Выступление его было гневным, эмоциональным.

— Я учил тебя, Майя, пять лет и выучил на свою голову! Я с тобою три дня и три ночи просидел возле той девочки. Ты ведь обманула меня! Сказала, что это осложнение. Я никогда не жалел для своих учеников ни знаний, ни времени. Стоило кому позвонить — и я бросался на помощь. Майя, я жалею о времени, потраченном на тебя. Более талантливые и честные мои ученики недосчитались этого времени...

Робочук достал из выдвижного ящика стола папку:

— Тут вся документация расследования. Письменные объяснения. Результаты вскрытия. История болезни. С этим ясно. Остановимся на письме и просьбе матери. Мы заранее ознакомили с письмом и материалами расследования работников юридического учреждения. Никто не возражает, чтобы выслушать их представителя?

— При чем тут юстиция? — насторожилась Майя. — Дело рассмотрено, изучено и закрыто.

— Мы сначала тоже так думали, — поднялась седая женщина в форме советника юстиции. — Но вы сами вторично открыли его.

— Я к вам не обращаюсь за содействием, — бросила раздраженно Майя.

Робочук постучал карандашом по графину с водой, предупредил:

— Вам будет дано слово. Не перебивайте.

— После обжалования врачом Беркович мягкого, снисходительного решения горздравотдела, — продолжала советник юстиции, — довольно удивительного и необычного — через зарубежную радиостанцию — городская прокуратура в порядке надзора за соблюдением законности заново изучила дело. Мы обязаны были дать разъяснения матери... Следователи выявили, что для терапевтического отделения за подписью заведующей Беркович заказывались лекарства и препараты, нужные прежде всего не для больных детей, а для опытов самой Майи Львовны. Ей доставлялись очень ценные, дорогостоящие антибиотики, растворы, плазма из центральной аптеки...

— Не сваливайте на меня вину снабженцев.

— Мы не сваливаем, товарищ Беркович, — спокойно ответила советник юстиции. — Мы хотим во всем разобраться. В связи с этим мы хотели бы коснуться моральных принципов. Скажите, чем вы занимались в последнее время... кроме поклепов? Каково ваше семейное положение?

— Живу с мужем в собственном доме, — Майя исподлобья взглянула на юриста. — Остальное... не существенно. Я же не спрашиваю, с кем вы спите.

— Хотя это данного дела не касается, сообщу следующее: возбуждено уголовное дело против мужа Майи Львовны. Мы обязаны рассмотреть и ее соучастие...

После советника юстиции выступило еще несколько человек. Все они резко осудили проступок Беркович.

Наконец Робочук отпустил медиков и юристов, попросив задержаться директора института, где работала Майя, председателя месткома и Савича.

Григорий все время недоумевал, зачем сюда пригласили его? Ну, медики — понятно. Юрист — тоже. Директор Института охраны матери и ребенка и председатель месткома — тем более от них потребуется характеристика. А он-то здесь при чем? Чего хотят от него?

Григорий настороженно посмотрел на возбужденную, раскрасневшуюся Майю. Встретился с нею взглядом. Осуждающе прищурил глаза. «Что же она теперь будет делать? Как сложится ее жизнь? К какому берегу прибьется?..»

Директор института не ругал Майю, чтобы выгородить себя. Спокойными, выверенными, взвешенными словами отметил ее знания, опыт, старательность. Сказал, что в коллективе уважали Майю Львовну за чувство товарищества и откровенность. Она всегда была готова кого-то при надобности подменить, кому-то помочь или посодействовать. Легкую улыбку у Робочука и Григория вызвало заявление председателя месткома, что Майя Львовна аккуратно платила членские взносы.

— Хорошо, спасибо вам, товарищи, за информацию. — Робочук отпустил директора института и председателя месткома, посмотрел на Беркович, потом на Савича. — Теперь давайте разберемся с вами. Хочу узнать о взаимоотношениях, связывавших вас, Григорий Васильевич, и вас, Майя Львовна.

— Извините, Михаил Викторович, но, на мой взгляд, личные отношения — не ваша компетенция, — раздраженно отозвался Григорий. — Рыться в чужом белье... Знаете...

— Негативный ответ — тоже ответ и кое-что объясняет, — заметил Робочук. — Но только кое-что.

— Слышите, вы! — поднялась Майя, гневно насупив брови. — Вы хотите знать, с кем я... С вами — никогда! У меня солидный муж. Мы с ним прожили много лет. Кто вы такой, чтобы устраивать этот допрос?

— Вы видели вывеску, когда заходили в здание. Видели табличку на двери кабинета...

— Ну и что из этого? — пренебрежительно фыркнула Майя. — Разве я обязана законом или каким-нибудь кодексом давать вам какие-либо показания?

— Вы гражданка нашей страны, — свинцово-тяжелый взгляд серых глаз Робочука заставил Майю присесть. — А каждый гражданин, выполняющий служебные обязанности, подотчетен перед людьми, которые ему это доверили... Я говорю о вашем гражданском облике. Вы бросаете тень на тех, кто с вами общался, заставляете думать, что и они разделяют ваши взгляды.

— Вы о Григории Васильевиче? — вкрадчиво спросила Майя. — Так это уже его дело. Обратитесь к нему.

— Благодарю за совет, — иронично усмехнулся Робочук. — Григорий Васильевич, прошу откровенно... Какие у вас отношения с Майей Львовной?

Григорий хорошо понимал, что не от склонности к пересудам изучает все обстоятельства этого дела строгий председатель городской секции терапевтов. Он решил начисто отделить свои личные отношения к Майе от того, что узнал сейчас о ней. Решил — и как ни старался, не мог найти грани, которая разделила бы его личное от его ж таки, но уже не личного. Это последнее тонкими, острыми колючками впивалось в сердце, причиняя нестерпимую боль.

— Я увлекся Майей Львовной как человеком и как женщиной. В первые дни просто голову потерял. Настолько все остро выглядело, что подумывал основать с ней новую семью. — Григорий сделал большую паузу, чтобы собраться с мыслями. Майя встрепенулась, с благодарностью взглянула на него — не забыл, не охладел. — Нас рассудило время. После моего возвращения из Киева я не узнал Майю Львовну. Мы говорили с ней о трагическом случае с девочкой, о неприятностях, которые она должна была преодолеть. Как врач и как гражданка. Разрешите курить.

Прикуривая сигарету, Григорий решил не сообщать об исповеди Майи, о ее встрече со старым раввином. Зачем? Что это даст? Но как же в таком случае быть с чернявым молодым человеком, записавшим ее «протест» на магнитофонную ленту и, очевидно, без ее ведома передавшим его за границу? Нет, об этом надо сказать. Но как? Какими словами? Как отделить зерно от плевел?..

— Вскоре после известной вам трагедии Майя Львовна вернулась к своему мужу Иосифу Самуиловичу в его новый особняк на улице Листопада. Я временно замещал больного начальника лаборатории, и у меня как должностного лица возникли претензии к Иосифу Самуиловичу. Этими претензиями вынуждены были заинтересоваться следственные органы...

— Вашивнешние наблюдения? — Робочук почувствовал, что Савич откровенен не до конца, говорит не все. — Что вы вынесли из внутреннего настроения Майи Львовны?

Григорий нахмурился.

— Михаил Викторович, вы можете уверенно предсказать, что учинит на следующий день женщина, которая накануне страстно отдавалась вам?

— Слушайте, не заводите меня на философские перепутья, — рассердился Робочук. — Если вам трудно или сложно ответить — так и скажите. Если можете что-нибудь прояснить, буду благодарен за помощь.

— У меня сложилось твердое убеждение, что Майю Львовну принудил обратиться к иностранным журналистам ее муж Иосиф Самуилович, — произнес задумчиво Григорий.

— Майя Львовна! Как следует понимать слова Савича? — поставил вопрос ребром Робочук. — Только без уверток! Да или нет?

— Если я отвечу утвердительно, будет плохо Иосифу Самуиловичу, его ревнует ко мне Савич. Если я возражу, тогда выставлю вруном Григория Васильевича.

— Черт бы вас побрал! — не сдержался Робочук. — Говорите ясней. Кто толкнул вас на этот шаг?

— Толкнули вы! Ваши медицинские чиновники! Ваш страх потерять тепленькое местечко! За незначительную этическую ошибку сделали меня чуть ли не преступницей. Апеллировать к вам — все равно что плевать против ветра. Не лучше ли, чтобы твою точку зрения и твое положение оценили со стороны, с другой стороны?

— Майя Львовна научилась. Умеет и знает, к кому апеллировать, — буркнул Григорий.

Майя будто не услышала его слов.

— Вы... Чего вы от меня добиваетесь? Хотите засадить за решетку? Хотите, чтобы я сама на себя написала поклеп? Не дождетесь! Хотите, чтобы я танцевала под вашу дудку и повторяла то, что вы скажете? Я не попугай.

— Посмотрите, Майя Львовна, — Робочук выдвинул ящик стола, достал пачку разноцветных конвертов. — Это отклики на ваши поклепы. — Он встал, оттолкнул стул. — Вот вам ручка, вот бумага. На каждом конверте есть адрес. Садитесь и отвечайте.

— Что, и все пишут против меня? — Майя взяла верхний конверт. Подержала и положила. — Не надо быть мудрецом, чтобы догадаться... Организаторы у нас есть... Посадили послушных марионеток. Те и сочинили кучу протестов. Там же полно дежурных фраз о патриотизме, о величественном труде на благо Родины... А я — отступница и ренегатка...

— Далеко же вы зашли. — Робочук положил письма снова в ящик стола. — Я не ожидал... Можно было бы понять человека, подавленного неудачей... Его отчаянье и озлобленность... Не скрою, мне приходилось изучать очень сложные ситуации. На карту ставились научные репутации, судьбы целых научных направлений... Думал, что и с вами, Майя Львовна, нечто подобное... Мы говорили о вас в горсовете и в горкоме партии. Меня предупредили, чтобы в разговоре с вами я проявил максимум такта, доброжелательности, внимания, чтобы не прошел мимо малейших обстоятельств, свидетельствующих в пользу врача Беркович.

— «Красивый был заяц, жалко, что в мои лапы попал», — сказал волк, заканчивая завтрак. — В голосе Майи появилась еле заметная трещинка; она поспешно замаскировала ее резким смехом. — Доброжелательность к тому, кто выступил по зарубежной радиостанции?..

— По той радиостанции иногда говорят известные писатели и деятели искусств, выступают рядовые труженики. Никто им этого не ставит в вину. Главное — что они говорят.

— А вот мне поставили в вину.

— Так вы же глупостей наговорили. Такого, что ни в какие ворота не лезет.

Григорий видел искреннее желание Робочука как-то помочь Майе, переубедить ее, доказать, что она не права. Его глаза прямо кричали: «Ну, признай свою вину! Ну, не с резким осуждением, но хотя бы с определенной долей критичности отнесись к своему проступку!» Куда там! Стоит на своем и ни шагу назад.

«Не рассказать ли мне все-таки про старика раввина? — снова подумал Григорий. — Но ведь я не слышал их разговора. Не знаю его точного содержания. А вот о звонке...»

— Слушай, Майя, вспомни, зачем ты позвала меня в особняк Иосифа Самуиловича? Чтобы попросить о помощи? Но ведь здесь тебе помогут намного больше, чем я.

— О нет! Я в этот капкан не полезу! — Беркович решительно поднялась. — У меня найдутся защитники. Я с детства только и делала, что повторяла за другими избитые, надоевшие, азбучные истины. Хватит! Надоело! Я получу поддержку правозащитников всего мира! Они не бросят меня на произвол судьбы. И вам придется с этим считаться. Ясно? — Майя направилась к выходу.

— Задержитесь, Майя Львовна! — остановил ее Робочук. — Никто не навязывает вам своих взглядов. Никто не заставляет вас саморазоблачаться. У вас выработалась своя система критериев. Пожалуйста, оставайтесь при своем мнении. Но мы со своей стороны обязаны сделать выводы. Хочу предупредить, что мы не будем играть в молчанку. Завтра же я передам все письма в радиокомитет. Пусть люди знают, кого они вскормили, кому дали образование, кого пригрели под своим сердцем. Это наша позиция! Хочу предупредить и о другом. Вы слышали предварительные выводы, сделанные юристами? Положа руку на сердце, вы можете сказать матери умершей девочки, что нет вашей вины в преждевременно оборванном детстве и в сиротстве родителей?

— Угрожаете? — вызывающе рассмеялась Майя, берясь за ручку двери. — Хотите привлечь меня к ответственности за смерть ребенка, а на самом деле это будет кара за открыто высказанные взгляды. Вот вам и хваленая свобода слова.

— Да, Майя Львовна, у нас свобода слова! Вы верно сказали. Забыли только, что в кодексах всех стран мира существует такое понятие, как диффамация. То есть распространение действительной или выдуманной информации, порочащей честь и достоинство гражданина, учреждения, организации. И во всех странах мира за это предусмотрена уголовная ответственность.

— Наконец-то добрались до сути. Сразу бы так. Я высказала свою точку зрения. Вы — караете!

— Еще раз повторяю! — повысил голос Робочук. — Вы будете нести ответственность как врач. Что касается ваших инсинуаций — люди оценят их намного резче, чем мы здесь. Вы будете жить как в пустыне. Слова некому будет сказать.

— Ничего, собеседников я себе найду! Об этом можете не беспокоиться! — не прощаясь, Майя выскочила из кабинета.

— Слыхали? — повернулся Робочук к Савичу. — Дурак вы! Извините за откровенность. У вас, говорят, спокойная, домовитая жена. У вас полно работы...

— Не допекайте, Михаил Викторович! Сам вижу... Но ведь раньше она была не такой. Хоть к сердцу прижми...

— Прижал! Простите, больше не буду.

— Ладно, будьте здоровы. И спасибо, — протянул руку Григорий.

— За что? — удивился Робочук.

— На многое вы открыли мне сегодня глаза. Вот за что.

32

Каждый человек по-своему измеряет и оценивает пройденные дороги. Точно так же, как и каждое село, город или целая страна. И всякая настоящая наука тоже отсчитывает свои километры, запоминает вехи, перевалы и пропасти, в которых тихо, незаметно, а иногда и с грохотом исчезло немало высоких замыслов, так и не сумев воплотиться в материальную сущность этого быстротечного, изменчивого, прекрасного мира. Если доискиваться до причин, почему так случилось, то, как правило, придешь к короткому и исчерпывающему диагнозу: не было надлежащего математического обеспечения проекта, не настало время, не возникли предпосылки...

Размышляя над заданием, поставленным Научным центром перед лабораторией, Петр Яковлевич пришел к выводу, что именно умелая организация труда коллектива должна стать тем стержнем, который определит черты и содержание всей работы. Разработка должна проводиться комплексно, опираясь на основные компоненты — суть дела, технологию, взаимодействие, индивидуальные черты исполнителей, связь между ними постоянная, надежная. Рядовой инженер, конструктор, руководитель бригады, дирекция представлялись ему одним целым, — части этого целого связаны между собой, как отдельные органы в организме.

Мирослав Михайлович, как и обещал, прислал математиков-разработчиков, людей опытных, бывалых. Они сразу же высказали Петру Яковлевичу свои соображения, как и на какие части расчленить всю систему, определили контрольные параметры каждого компонента.

На следующий день состоялось собрание коллектива лаборатории. На нем присутствовал и Мирослав Михайлович Козак.

Выслушав выступления математиков-разработчиков, Савич пожал удивленно плечами.

— Какие еще контрольные параметры?

— Э, голубчик, объем программы — коварная вещь, — встал Мирослав Михайлович. — Не так давно был у нас случай... Для оперативной памяти мы использовали магнитные ленты. Поиск алгоритмов отнимал много времени. И все-таки система как-то работала. В следующей разработке оперативную память поместили на дисках. Радовались доступности и простоте решения. А вышла ерунда. При определении объема оперативной памяти для каждого компонента емкости ее заранее не установили. Отсюда и пошли все беды: общие размеры системы увеличились, а скорость заметно уменьшилась.

— У нас немного иные обстоятельства, — вмешался Петр Яковлевич. — У меня есть два предложения. Первое — разработать программу с многими факультативными свойствами, каждое из которых не требует большой памяти. Второе — предусмотреть генератор со списком вариантов и приспособить программу к каждому из них.

— Согласен, — кивнул Мирослав Михайлович. — Разработку техники и планирования всей системы будем вести параллельно. Сколько времени понадобится? Треть отводим на проектирование. На кодирование команд — четверть. На подготовку отдельных компонентов и модулей — столько же. И на комплексную подготовку — тоже.

Тут же были созданы небольшие — по пять-шесть человек — бригады. Петр Яковлевич на скорую руку набросал схему подчиненности и взаимодействий бригад, систему связи между ними.

Григорию досталась разработка двигательных актов нижнего уровня. Ромашко выделили подсистему планирования. Лесю Пруту поручили общую компоновку.

— Общий вид системы определим на машине. Сымитируем. В ближайшие дни каждый получит график исполнения, — Мирослав Михайлович снял очки, протер стеклышки носовым платком, оглядел собравшихся. — Без очков вижу вас как в тумане... Так же, как и вашу программу... Э-э! Не боги горшки обжигают!

— Если бы горшки, — озорно усмехнулся Григорий. — Это дело куда проще!

Все засмеялись, задвигались. Мирослав Михайлович, подняв руку, задумчиво произнес:

— Не совсем верно, Григорий Васильевич. Мне вот что пришло на ум. Картина, опера, стихотворение, вычислительная машина или программа для нее сперва возникают в мозгу как идеи. Когда же мы переходим к их воплощению в краски, звуки, слова, металл, они приобретают физические свойства. Способы воплощения их тоже конкретные, физические: перо, бумага, логические схемы, модули. И начинается и разворачивается процесс создания, чтобы, в конце концов, приобрести вполне осязаемую форму и предназначение. Ну а когда же заканчивается процесс создания?

— Когда выдают прогрессивку с премиальными, — засмеялся Григорий.

Мирослав Михайлович поморщился:

— Это результат, эквивалент, оценка затраченных усилий. А процесс заканчивается тогда, когда кто-то увидел картину, прослушал оперу, воспользовался машиной и тем самым вступил в тесное взаимодействие не только с готовым произведением, но и с начальным замыслом, с его трансформацией. Только тогда можно считать процесс создания завершенным. Ясно, Григорий Васильевич? Итак, в путь!

...Аида редко видела Григория, как она говорила, в «нормальном виде». Едва успевало показаться солнце из-за Княжьей горы, чтобы кинуть горсть теплых лучей в окна, как он вскакивал с постели, быстро одевался, наскоро завтракал и бежал к трамвайной остановке. В центре города возле перекрестья трамвайных линий его поджидали Лесь Прут и Василь Гарба. Они молча кивали друг другу, молча выкуривали по сигарете, поеживаясь от утренней прохлады, одновременно бросали окурки в замызганную урну на углу улицы и направлялись к проходной лаборатории. Их каблуки швыряли звонкую дробь на пустые пока тротуары и мостовую.

В лаборатории Василь включал машину, и они начинали прогон контрольных программ. Вскоре прибегал Ромашко — он жил за городом в селе с чудным названием Холодноводкивка. Раньше село называли Зимней Водой, но какой-то исполкомовский мудрец предложил новое название. И теперь водители автомобилей называли село не иначе, как «Смесь воды с водкой».

Просматривая столбики формул, Григорий видел за ними емкости, триоды, диоды, пучки разноцветных проводков — все то, во что перельется, в чем материализуется его мысль, став видимой, ощутимой. Он хотя и неясно, но в общих чертах уже представлял то, что может возникнуть из его поисков. Петр Яковлевич назвал это «что-то» «Схват». Нет, «Схват» не будет механической копией руки, не будет каким-нибудь хватательным приспособлением. Он будет ощущать предметы на ощупь, определять их твердость, упругость, вес. Он будет осматривать предметы при помощи телекамеры, определяя их ширину, высоту, объем. О, «Схват» будет способен на многое!

За три незаметно пролетевшие недели отработали методы анализа воображаемого строения схематической модели, включая ее графическое изображение, проекции. Григорий радовался тому, что у них появилась точная «маршрутная карта» — поэтапное описание того, как будет действовать их механизм и его управление.

Потом они сообща разработали блок-схему, отображавшую главные элементы модели, и установили взаимосвязь между ними. Василь предложил использовать для разработки блок-схемы принятые программистами и системными аналитиками специальные обозначения.

— Посмотришь на них — и легко ориентируешься без пояснений. Вот, пожалуйста: опрокинутая кверху трапеция — это ввод и вывод. Она обозначает всякую операцию превращения информации в форму, пригодную для обработки. Ромб — принятие решения. Знак молнии — линия связи — направление передачи информации из одного пункта к другому. Круг — соединитель или место вывода из блок-схемы. Эллипс — начало, конец или пункт отсоединения системы.

— Сколько маршрутов... — недовольно буркнул Ромашко. — Лишние хлопоты.

— Э нет! — не согласился Василь. — Такая схема дает нам возможность определить пункты принятия решений или выбора. — Он быстро набросал на ватмане несколько обозначений, соединил их линиями, разветвляющимися от блока решений. — Взгляните: вот здесь исполняется какая-нибудь наша задача, приказ. Что будет дальше? Проследим! Процесс пойдет по линии, связанной с ответом на вопрос, поставленный нашим условием.

День за днем, продвигаясь в обратном направлении, они подошли вплотную к моделированию подсистемы — вход, механизм, выход, функциональные блоки. Более сложным было для Ромашко по математическим описаниям системы и ее известным откликам найти входной сигнал, который этот отклик вызвал.

Ромашко долго ерзал на стуле, покрякивал.

— Петрович, — подошел к нему Василь. — Что вы мучаетесь? Мы же с вами нечто подобное проделывали для Олияра.

— Так-так-так, — снял очки Ромашко. — Уравнение с описанием поведения динамичной системы на заданный входящий сигнал.

— Точно как у моей тетки! — воскликнул Лесь Прут, войдя в машинный зал. Пока Савич, Ромашко, Гарба и другие сотрудники готовили программу, он в своем «подземелье» прикидывал, какой станет механическая часть аппарата, подбирал для него материалы. — Например, надоедает мне вечный упрек: «Женись, а то перестану кормить!» Я это воспринимаю как входной сигнал. И, чтобы не быть голодным, подхватываю на улице какую-нибудь девушку или незамужнюю молодицу. Отклик мне известен. Три или четыре дня блаженствую. Тетка и петушка зарежет, и борщ вку‑у-усный сварит, еще и сливовой настоечки на стол поставит, чтобы, не дай бог, не ослаб я от ухаживаний. Уж очень она внука жаждет заиметь...

Григорий был спокоен, когда все шло по плану, нервничал, когда что-то где-то заедало, и очень злился, когда работа совсем останавливалась. Тогда он доставал сигарету, уходил в дальний угол зала, садился на стул возле окна и устремлял свой взгляд на закудрявленные осокорями, ясенями и грабами крутые склоны Княжьей горы, будто в сплетениях ветвей и россыпи трепетных листьев скрывалось то, что он искал.

Впервые это случилось, когда они, казалось, завершили начальную стадию разработки системы. Петр Яковлевич, чтобы проверить их работу, попросил по входным и соответствующим им выходным сигналам найти математическое описание самой системы.

— Зачем? — воспротивился Григорий. — Василь отобьет перфоленту, и все проверим на машине.

— Обратная проверка. Она называется задачей идентификации, или задачей структурного анализа системы.

— Черт бы побрал эту работу! — вспылил Григорий. — Конца ей не видно!

— Это только так кажется. Глаза страшатся, а руки делают, — тепло произнес Петр Яковлевич. Ему импонировал порывистый, неуравновешенный Савич тем, что имел все-таки в характере крепкий стержень. На этот стержень опирались необычная трудоспособность, неотступность, какая-то неимоверная способность найти выход из почти, казалось, безнадежной ситуации. Остальное... Что остальное? Лишние ветви на дереве со временем засыхают.

— Слышишь, Григорий Васильевич! Я прошу, проведите идентификацию без меня.

В тот день хмурый, недовольный оттого, что работа остановилась, Григорий впервые ушел в дальний угол зала и долго сидел там, окутанный табачным дымом.

После идентификации системы принялись за функциональные блоки-элементы преобразования, сортировки и обратной связи. Тут королем выглядел Гарба. Он быстро составил программу и прогнал ее элементы на машине.

— Везучий ты! — похвалил его Ромашко.

— Нет, не так, — возразил Василь. — Просто у меня были хорошие учителя. Учили не ради отметки в зачетных книжках. Я воспользовался критерием для статистической проверки гипотез, предложенным перед войной нашим математиком Смирновым и развитым академиком Колмогоровым.

— Говоришь, как по книжке читаешь, — возмутился Ромашко. — И кому? Мне? Кто зубы съел на критерии Смирнова — Колмогорова!

— Чем это я задел вас? — удивился Василь неожиданному взрыву эмоций всегда уравновешенного и рассудительного Ромашко.

— Не бери близко к сердцу, — погладил по плечу Василя Ромашко. — Не бери! Все мы окончательно вымотались. Нам нужен отдых. Как ты на это смотришь, Григорий Васильевич?

— Я не против. Махнуть бы сейчас куда-нибудь за город... — Саввич не договорил, увидев на дороге Козака в сопровождении Петра Яковлевича. — Контроль прибыл... А ведь знают, что мы зря время не тратим...

— Знаю, знаю! — отозвался Мирослав Михайлович. — Поэтому приехал. Даю вам три свободных дня. Заслужили. Правда, Петр Яковлевич? Завтра утром берите мою машину и — в лес, на природу. Там вполне хватит простора для размышлений. В нашем академическом пансионате вас ждут отдельные комнаты. Возражений не принимаю.

— Как же все это оставить? — растерянно произнес Григорий. — Втянулись, вошли во вкус... График...

— Об этом пусть моя голова болит, — засмеялся Мирослав Михайлович. — Где ваши материалы?

— Э, нет! — решительно сказал Григорий, поняв невысказанную мысль Козака. — Присоединять новых авторов, когда мы так далеко прорвались...

— Авторское самолюбие? — хмыкнул Козак. — Похвально! Весьма похвально! Я, мне, мое... Собственно, за него, Григорий Васильевич, ты получаешь ставку старшего научного работника, премиальные, прогрессивку. Остальное относится на государственный кошт. Может, ты разрешишь нашим товарищам взглянуть на твои достижения и, не претендуя на соавторство, кое-что скорректировать, кое-чему придать добавочный импульс, а с кое-чем и не согласиться? — Ледяная вежливость руководителя Научного центра выдавала его возмущение. — Я отношу твое замечание за счет переутомления. Вычисления, системы, программы... Нет, тебя и всех вас надо оторвать от работы хотя бы на час. Не позволю, чтобы вы бежали к цели как загнанные лошади.

— Да этот принудительный отдых нам поперек горла! Только что-нибудь начинает ладиться — бросай! Нашли тропку — лезь в чащобу. — Короткие волосы Григория оттопырились, как у ежа иголки в минуту опасности.

— Посмотри, Петр Яковлевич... — улыбнулся Козак. — Чем не бычок! Правда, судьба наделила его разумом, работоспособностью, сообразительностью... Пойми, Григорий Васильевич, ни мне, ни всем нам не нужен измотанный, ни на что не годный работник. Я совершил бы преступление, если бы разрешил тебе и твоим товарищам работать до изнеможения... С прагматичной точки зрения... Твои пять университетских лет, три года аспирантуры, десять лет работы в лаборатории — что за ними? Не только одни финансовые потери...

— Будто я ничего туда не вкладывал, — отозвался Григорий уже тише и мягче. Мирослав Михайлович говорил правду. — Кроме молодых лет, бессонных ночей... Так себе, мелочь.

— Переданный наставниками опыт не оценишь никакими деньгами... — гнул свою линию Козак, сделав вид, что не расслышал реплики Григория. — Переданные тобою знания, приемы, методики... Стиль мышления и способ концентрации усилий... У нас много научных сотрудников — с отличиями, званиями, заслугами... А другого Савича — нетерпеливого, безоглядного, безрассудного — нет! Все! С завтрашнего дня чтобы в лаборатории я вас не видел.

— Дорогие и уважаемые коллеги, старшие и молодые! — воскликнул Лесь, вытирая ветошью руки. — Я с удовольствием превращусь в дикаря, сорвав с себя тонкий слой цивилизации в виде штанов, рубашки и ботинок. Нет, трусов не сниму! Окончательно не одичаю. Зато с острым ножом и вилкой в руке готов танцевать вокруг костра, где жарится шашлык из молоденького барашка и булькает уха в котелке из той рыбы, которую поймает Максим Петрович Ромашко.

— А что? — махнул рукой Григорий. — Давайте действительно поедем. Одна зацепка. Василь, у тебя какой язык?

— Конечно, украинский.

— Тьфу! На машине...

— Фортран.

— Что можешь на нем?

— Все, что надо и чего не надо. Не надо расписывать все команды. Уменьшение количества команд или машинных шагов ого сколько времени сэкономит нам! Универсальный машинный язык фортран пригоден...

— Ну, сел на своего любимого конька! — оборвал его Григорий. — Пока мы будем освежаться на лоне природы, специалисты просмотрят нашу документацию. Сейчас перед нами проблема описания модели на языке, понятном машине. Так, Василь?

— Так. Рабочий язык большинства цифровых машин — нашей тоже — двоичный код представления данных. Программист, то есть я, досконально знает место каждого ключа, индикатора, регистра. Посему мне пара пустяков проверить их состояние с помощью тестов...

— Все-то ты умеешь... Тогда помоги людям, которые нас проверяют. Определи начальные команды.

— Ой как не хочется! — поморщился Василь. — Мои слабые от недостатка солнца и зелени косточки просятся на свежий воздух.

— Ладно. Хватит тебе дурачиться. Садись за пульт.

Из лаборатории все вышли, когда на небе уже заблестели звезды.

— Удочки не забудь. Может, и вправду рыбу поймаешь, — напомнил Григорий на прощание Максиму Петровичу.

Ромашко в ответ молча кивнул.

33

Василь Гарба, приплюснув нос к боковому стеклу машины, иногда спокойно, будто размышляя вслух, бросал:

— Модель с беспрерывной сменой состояния...

Это когда миновали последние домики Львова и свернули на крутую, словно прорубленную сквозь зеленый малахит леса, дорогу.

— Модель с дискретной сменой состояния...

Когда машина вырвалась из зеленого ущелья на светлый простор и за окном поплыли, сменяя друг друга, плантации свеклы, пшеницы, льна и конопли.

— Эй ты, мудрец! — не утерпел Григорий, оглядываясь с переднего сиденья. — Не надоело тебе в лаборатории?

— Инерция мышления, инерция восприятия... — все так же спокойно начал Василь. И не договорил. Машина с разгона влетела передними колесами в выбоину. Пассажиров вместе с водителем резко швырнуло вперед, потом отбросило назад, на свои места.

— Влияние гравитации, или притяжение земли... Это он, Ньютон, виноват! Зачем делал свое открытие? — засмеялся Ромашко, придерживая удилища, связанные шпагатом. — Если бы не он...

— Если бы не он, все равно выбоины рвали бы на куски человеческие внутренности, — прервал его Лесь. — У меня дед часто ездил в Черновцы на базар. Как подскочит телега на выбоине, обязательно скажет: «Дай, боже, тем, кто дорогу мостил, а не тем, кто по ней едет».

— Что ж ты жалуешься на дорогу? — повернулся к нему Ромашко. — Напрасно! Дорожникам, как и всем людям, тоже хочется жить хорошо. Этой весной они отремонтировали сверх плана десять километров дороги, получили премию, прогрессивку, накупили обнов и подарков женам и детям. Общая радость и благоденствие. Ну а как отремонтировали — это не имеет для них значения. И если за зиму мороз, дожди и снег повыгрызают опять ухабы, оспины, — не беда. Составят новые планы ремонта уже отремонтированных дорог, постараются опять перекрыть запланированные показатели досрочно. И снова — премии, прогрессивки, обновы. Ура! Хрен с ними, с автомобилистами, которые перегревают моторы, жгут лишнее горючее, снашивают преждевременно покрышки! Главное — досрочно отремонтировать. Вот их козырь. А как — это неважно.

— Слушай, Петрович, а Мирослав Михайлович, оказывается, пророк, — задумчиво произнес Григорий. — Не исключено, что и у нас могло бы быть подобное «ура!», если бы Козак не вытурил нас в лес.

— Григорию Васильевичу все видится в мрачном свете. Уж не слишком ли замучила его жена упреками, когда отпускала на лоно природы? — сказал не подумав Василь.

Ромашко бросил на него сердитый взгляд:

— Василь, тебе никогда не втыкали шило в одно место? Если нет, то очень жаль. В таком случае тебя ждет невеселая перспектива.

— Какая, Максим Петрович? — клюнул на приманку Василь. — Где?

— На том свете. Хоть я и не верю ни в бога ни в черта, но почему-то надеюсь... На том свете черти будут горячими клещами вырывать изо рта твой дурной язык.

— Слишком сурово, Максим Петрович. Не ожидал от вас.

— Я тоже от тебя кое-чего не ожидал.

На этом разговор оборвался. Все ехали молча, каждый думал о своем.

Дорога пролегала по пригоркам и низинам, перескакивала через гулкие деревянные мосты и бежала на восток по молодому подлеску. Возле будки автоинспектора свернули влево и покатили среди сосен, по еле заметной песчаной колее, исполосованной длинными тенями вперемежку со светло-золотистыми полотнищами солнечного света.

Проехав неглубокий овраг, опутанный густыми плетями можжевельника, уперлись в металлические, свежепокрашенные голубой краской ворота. Водитель посигналил. Из небольшого домика выскочил коренастый, плотный мужчина, раскрыл ворота, и машина вкатила под зеленые своды сосен. Неподалеку соблазнительно блестела синева воды.

— Я сторож, Сергей Васильевич, — представился мужчина. — Паркуйтесь вон там, в низинке, за плотиной. Надолго к нам?

— До конца недели, — ответил Савич.

— Тогда несите путевочку начальству. Оно укажет вам ваши места. — Сторож замкнул ворота. — Правила у нас такие: никакого шума, никаких транзисторов. Разрешается пользоваться только двумя удочками. Донки запрещены. Спиннингом можно. Ловите щук сколько душа пожелает.

— Иди, Григорий Васильевич, оформляй документы, — толкнул Савича локтем в бок Ромашко. — А я пока спущусь к воде. Посмотрю, что там и как. Представляешь, еще ни разу в этом году не держал в руках удочку.

Григорий, ничего не ответив, побрел по тропинке в глубь леса. Между стволами сосен проглядывали затененные прямоугольники кирпичных стен, поблескивали стекла окон. Вдоль тропинки сновали озабоченные муравьи. Одни торопились к находившемуся неподалеку муравейнику, другие ползли от него.

Григорий замер, стал наблюдать за муравьями. Ему почудилось, что это не муравьи, а увиденные с огромной высоты крошечные экипажи торопятся в свой муравьиный город, чтобы расползтись по своим муравьиным улицам. Моргнул — и увидел другое. Островерхая куча из хвои и веточек — это вычислительная машина, а муравьи — импульсы, которые мгновенно пробегают по всем модулям, схемам, регистрам. Вот только почему-то входы и выходы у них соединены.

Возле муравейника светился красноватый нежный зонтик сыроежки, усыпанный, словно бисером, капельками росы. Покачивалась на веточке сойка с острым клювиком и глазами-бусинками. Выстукивал на дубе морзянку неутомимый дятел.

Григория кто-то тронул за плечо.

— Добрый день. С приездом. Не меня ли ищете? — рядом стоял седой, с умными проницательными глазами старичок. Округлое лицо, иссеченное морщинами, было добрым и приветливым. На высоком выпуклом лбу проступали капельки пота. — Давайте путевки, и я отведу вас... Мирослав Михайлович предупредил... Вы какие хотите комнаты — каждому отдельно или на всех одну? Зовут меня Василием Николаевичем.

— Каждому отдельную. Намозолили глаза друг другу... Может, кому-нибудь захочется поработать.

— Что нет, то нет! — покачал головой Василий Николаевич. — Это у нас непозволительно. Разве что в лес забьетесь, куда моя власть не достает... Размещу вас в четвертом коттедже. Он для академиков и членкоров. Иногда докторов и профессоров пускаем.

— Мы не те и не другие, — улыбнулся Григорий.

— Мирославу Михайловичу виднее, кому и где давать отдых. Значит, ваша работа того заслуживает.

Василий Николаевич привел Григория к одноэтажному домику на невысоком пригорке. Широкая деревянная веранда. Светлые, сухие комнаты с большими окнами. До блеска натертый паркет. Удобная мебель. Зеркало, кровать, стол, тумбочка. Григорий посмотрел на потолок, спросил удивленно:

— А где же люстра или хотя бы обычная лампочка?

— Электричества нет, — развел руками Василий Николаевич. — Раньше ляжете спать, раньше встанете... В прошлом году у нас было освещение. Но некоторые приезжали и целыми ночами просиживали над своими бумагами. Это не отдых...

— Эй, кто в теремочке живет? — раздался голос Леся. Вдвоем с Василем они шумно ввалились на веранду. — Где нам оседать?

— Выбирайте, — пожал плечами Василий Николаевич. — Все комнаты ваши. Возьмите пропуска в столовую. Если поймаете рыбу или грибков насобираете, обратитесь к повару. Самим захочется сварить — дам казанок, треногу.

— А где Ромашко? — спросил Григорий.

— Тихое сумасшествие никому не вредит, — засмеялся Лесь.

— А шумное сумасшествие? — спросил сердито Григорий.

— Все ясно. Больше не буду. Зарубил на носу! — Лесь поправил за спиной туго набитый рюкзак и направился к двери крайней комнаты.

Переодевшись в синий спортивный костюм, Григорий через несколько минут вышел из «академического» коттеджа и не спеша зашагал на противоположную сторону озера, где в углублении между двумя пригорками втиснулся Ромашко. Поплавок одной удочки уже покачивался на воде. Максим Петрович налаживал вторую удочку, приговаривая себе под нос:

— Ловись, рыбка, большая и малая...

— Не узнаю тебя, Петрович. Ты это или не ты? — Григорий присел рядом.

— Почему? — растерянно заморгал Ромашко.

— Человек еще с пещерного века суеверен. Еще с тех времен он произносит ритуальные заклятия. Произносит, не догадываясь, что вступает в контакт с обитателями подводного царства, посылает им закодированные импульсы: «Клюй! Цепляйся!»

— Тьфу на тебя! А я думал...

— Как же так? Ты подбиваешь на неэтичные поступки не только взрослых представителей подводного царства, но и молодь сбиваешь с пути истинного...

— При чем тут молодь? Она мне не нужна. — Ромашко стал насаживать червя на крючок.

— Не нужна? Почему же ты просишь: ловись большая и маленькая?

— Чего ты от меня хочешь?

— Смени формулу кодового сигнала. Говори так: «Ловись большая и еще бо́льшая».

Размахнувшись, Ромашко закинул вторую удочку, прошептал:

— Ловись, рыбка, большая и... еще большая. — Посмотрел на Савича: — Доволен?

— Конечно. Молодец!

К ним подошел Василь в спортивных голубых брюках, в шерстяном зеленом свитере, на ногах — новые белые кеды.

— Рыбная ловля — это не что иное, как разыгрывание выборок по методу Монте-Карло. Основной принцип моделирования систем, вмещающих в себя стохастичные или вероятностные элементы. Метод! Ничего более стоящего в науке и жизни нет. Чем полезен метод в рыбной ловле? В нем данные предыдущего опыта вырабатываются искусственно... Используется любой генератор случайных чисел. Григорий Васильевич, вы можете представить себя генератором?

— Хочу, Василь. Для Максима Петровича я готов стать чем угодно. Планетой. Галактикой. Интегральной схемой. Программой. Во что ты меня собираешься превратить?

— Случайные числа в соединении с интегральной функцией... Получим распределение вероятностей для процесса ловли рыб. Разбиваем площадь водоема на квадраты, строим график... — Василь присел, тонким прутиком стал чертить на песке причудливые узоры. — Отложим значение случайной переменной на оси абсцисс, а значение вероятностей — от нуля до единицы — на оси ординат. Что же мы получим? — Он прикрыл глаза, зашевелил губами, делая вид, будто что-то вычисляет. Затем встал, отмерил полтора десятка шагов. — Расчеты подтверждают, что вы, Максим Петрович, закинули удочки левее рыбного места, что у вас никогда... — И умолк на полуслове.

Ромашко вдруг схватил удилище. По тому, как натянулась струной леска, чувствовалось, что на крючке большая рыбина. Она рывками бросалась то влево, то вправо. Ромашко, крепко держа согнувшееся дугой удилище, заходил все глубже в воду и радостно приговаривал:

— Вот тебе и абсцисса... Вот тебе и ордината... Василь! Возьми подсачек на берегу, подхватишь добычу!

Вскоре рыбина, обессилев, всплыла на поверхность. Но тут же ударила хвостом и снова кинулась в глубину.

— Подсачивай! Подсачивай, чертов генератор! — закричал Ромашко.

Василь одетым шагнул в воду, держа перед собой подсачек. Увидев тупое, черное рыло карпа, светло-розовые плавники, которые обессиленно двигались, он растерялся. Да и жаль ему стало красивого, сильного обитателя подводных хором.

Григорий выхватил у него подсачек, подвел снизу под карпа, рывком поднял и понес на берег комок живого трепещущегося золота.

— Наш! Наш! Наш! — запрыгал Василь по-дикарски на траве. — Первобытные люди, в которых мы превратились, умеют добывать себе пищу!

— Ну ты, первобытный, отойди на полтора десятка шагов... К твоему рыбному месту, — незлобиво уколол его Ромашко.

— Простите, Максим Петрович. В вычисление вкралась ошибочка. Такое бывает со всеми. И с вами — тоже.

— Бывает, — Ромашко просунул пальцы под жабры карпа, поднял его. — Килограммов на шесть потянет. Для ухи хватит... Василь, хочешь искупить свою вину?

— Еще бы! Приказывайте!

— Возьми и почисть рыбину. Если нет ножа, воспользуйся своим языком. Он у тебя острый. — Всегда серьезный, сосредоточенный, Ромашко был похож сейчас на озорного мальчишку. Улыбаясь, он смотрел веселыми глазами то на товарищей, то на карпа. — Надо же. Первый раз в этом году закинул удочку — и есть!

Из-за кустов вышли Лесь и Василий Николаевич с закопченным казанком и треногой.

— Я с другого берега видел... Вы мастаки, не то что некоторые дачники... Целый день клюют носом — и хоть бы тебе какая-нибудь плотвица... Уху варят у нас на отшибе, — Василий Николаевич показал на другой конец озера. — Заберетесь в лещинник, там есть затишная опушка. Я вам сейчас принесу разной приправы.

— Пусть два Василя одну уху варят, — пошутил не очень удачно Лесь.

— А ты будешь дровишки доставать и в костер подкладывать. Будешь? — спросил его Ромашко.

— С удовольствием! Хоть мышцы разомну! — воскликнул Лесь.

Когда Гарба, Прут и Василий Николаевич ушли, Максим Петрович собрал удочки, засунул их в брезентовый чехол, лег на спину, бездумно уставился в мерцающую голубизну неба. Рядом с ним сел Григорий.

— Благодать! И от этой роскоши приходится отказываться ради каких-то программ, блоков, модулей...

— Отказываться? — Ромашко перевернулся на правый бок, подставил ладонь под щеку, оперся на локоть. — Дорогой мой, да никакой ни бог, ни черт не смогут заставить тебя отказаться от всего этого! И не спорь! Ты и теперь думаешь?

— Думаю, Петрович. Вот ты сумеешь приказать себе — не думай? Отключиться? Нет. И я не умею. Ладно. Давай оставим этот разговор.

— Не возражаю. Нас сюда и вытурили отдыхать, а не напрягать мозговые извилины.

— Я подремлю. — Григорий лег, уткнувшись лицом в зеленый бархат травы.

— За компанию — и я...

Они умолкли. Неподалеку тоненько попискивали болотные кулички. Шумно всплескивала рыба. Шуршали в траве черные рогатые жуки. Надоедливо жужжали комары.

— Петрович, ты не спишь?

— Глупый вопрос! Если бы я спал — не услышал бы тебя. Если не сплю — зачем спрашивать?

— Расхотелось лежать... Пойдем посмотрим, как там идут дела с ухой.

— Пошли!

Они встали, не спеша побрели туда, где, изгибаясь полукругом, желтая песчаная коса берега вплотную подступила к густым зарослям кустов, растворялась в них. Было приятно ощущать под ногами прохладную влажность земли, мягкость прошлогодней облетевшей листвы. Это тебе не раскаленный асфальт...

Григорий, раздвинув руками зеленую стену лещины, протиснулся сквозь нее, и они оказались на живописной полянке.

В центре поляны стояла вкопанная в землю закопченная железная бочка; из нее неторопливо взметывался огонь, подогревая казанок, подвешенный на треноге. Рядом, вокруг высохшего и отполированного до блеска огромного пня, превращенного в стол, из травы выглядывали обтесанные чурбаки для сидения.

— Сколько ж тебе веков! — Григорий стал на колени возле пня, провел пальцем по его годовым кольцам, восковым прожилкам, еле заметным трещинкам. — Сколько лет ты тянулся к солнцу, разветвлял крону...

— Лесники говорят, тыщу лет простоял, — ответил Василий Николаевич, наливая в металлические миски наваристую уху и добавляя в нее укроп с мелко нарезанным зеленым луком. — Во время войны бомба угодила... Вы садитесь, где кому приглянулось.

— Петрович, прикинь! — не мог успокоиться Григорий. — Когда-то, еще при княгине Ольге, в эту землю попал желудь, пустил корешки. Со временем росточек проклюнулся, выкинул почки... Были тут дикие заросли, а Киевская Русь готовилась перейти из язычества в христианство. Сверкали червленые щиты гордых русичей на воротах Константинополя. Победоносные дружины князей стояли на страже государственных рубежей...

— Чего ты там расходился? — Ромашко уселся на чурбак, пододвинув к себе миску с ухой.

— Как это чего? Выносили мы перед ремонтом разные книжечки из подвалов. Залежались там еще с начала века. Взял одну, читаю... Автор захлебывается от восторга, как в здешних местах люди жили, убивали друг друга, жгли жилища... И так постепенно подталкивает читателя к выводу... Знаешь к какому? Что здесь и была завязь русской государственности... А, дескать, там, у Днепра, — дикое поле, пустота, одним словом...

— Ну и каков же твой вывод? — сверкнул очками Ромашко.

— Люблю историю, не люблю тех, кто под видом истории подсовывает свою интерпретацию истории, а нас обвиняет в неуважении к славному прошлому. Вранье! Нельзя не любить отца, деда, прадеда... Нельзя не осмысливать того, чему их научило пережитое... Однако и идти спиной вперед, вперивши взгляд в наше славное прошлое, не лучший способ продвижения. Новый век, новые веяния вносят поправки, учат видеть дальние перспективы впереди, а не позади.

Ромашко взял ложку, помешал уху.

— Знаешь, я тоже недавно наткнулся в одном журнале на подобные выводы... Кому-то очень хочется оторвать наш край от общего корня. Но вот и противоположность — грубое топтание на традициях, на языке, на культуре...

— Товарищи, хватит вам вести умные разговоры. Ешьте уху. — Василий Николаевич разложил на вымытые, широкие листья лопухов сваренные куски рыбы, посыпал их перцем. — Отличная получилась уха! Наваристая, дымком приправленная.

— Лесь, тебе придется мыть посуду, — сказал Григорий. — Петрович ловил рыбу, Василь чистил и варил...

— Не Василь, а я варил.

— Ах, вон что! Тогда объявляю благодарность, признаю твою одаренность. Развинтил карпа по косточкам, как настоящий конструктор. Хвалю! Отныне исключительно тебе будем поручать приготовление яств.

— И так Матвей, и этак Омелько, — засмеялся Лесь. — Хорошо! Будет сделано!

После ухи Василий Николаевич закурил, пыхнул сигаретным дымом:

— Вот вы учеными стали. Знаю, нелегко это. А я помню время, когда за уши тащили в науку таких, у кого безупречная анкета. Шевели мозговыми извилинами, двигай прогресс... А он без цитаты, как старик без клюки, шагу ступить не может. Потом в науку пошли те, у кого влиятельные предки. Еще позднее — кто отработал два года на предприятии или послужил в армии. Ну, этих я приветствую! Эти — трудяги! Теперь бросили лозунг — приобщай к науке выходцев из села. Дескать, подавай нам хлеборобов и механизаторов. Но науку делают не лозунги! Должен быть единственный критерий — талант!

— Как ты его распознаешь? — развел руками Ромашко. — Нет еще специального детектора для распознания талантливых людей. Но, между прочим, благодаря приплыву в науку сельских детей в нашу лабораторию попал Лесь Прут. Так что польза от лозунгов все-таки есть.

Григорий поднялся.

— Каким-то мягкотелым я стал. Лежебокой себя почувствовал. Пойду найду удобное местечко и задам храпака. Возражений нет? Не вижу оппозиции. В таком случае, пока солнышко не опустится к земле, не ищите меня.

— Вы, Григорий Васильевич, идите прямо по просеке, — подсказал Василий Николаевич. — Выйдете на луг. Там как раз сено стогуют... Или идите за озеро. Там наш лесник сделал две небольшие запруды для карасей... И для красы... Беседку смастерил, лавочки. Вдруг пойдет дождь — есть где спрятаться.

Григорий пошел за озеро. Песчаная дорога, проторенная среди деревьев, немного влажная и поросшая травой, приглушала шаги. Каблуки мягко вгрузали в землю, оставляя ровные отпечатки. Возле придорожной канавы стояла стеной малина. Сорвал несколько красноватых ягод, бросил в рот. Кислые. Еще не поспели.

Миновав малинник, Григорий замер перед изъезженным, покрытым ребристыми следами шин и гусениц пустырем — молчаливым, жутким и беспомощным в своей беззащитности. Свежие пни с застывшим соком, казалось, исходили кровью. Вокруг в траве лежали длинные, с обрубленными ветвями стволы деревьев.

Григорий помрачнел. Губят лес. Губят там, где его и так мало. Какими бы хозяйственными или экономическими выгодами ни оправдывали вырубку леса, в конечном счете все равно будет проигрыш. Это скажется на урожаях. На водном балансе рек. На здоровье людей. Когда травмируют легкие, человеку нечем дышать, сердце ослабевает, останавливается. А мозг не в состоянии соединить две мысли — от кислородного голодания нейроны гибнут значительно быстрее.

Дорога свернула влево. Вскоре Григорий увиделнебольшую беседку, коническая крыша ее покоилась на трех столбах. Рядом дремал стожок сена. Взобравшись на него, он лег на спину, раскинул руки, закрыл глаза.

34

Краем сознания, не затуманенного сном, Григорий улавливал еле слышный шум ветерка, успокоительный шорох листьев, плеск волн.

Постепенно реальный резкий мир запахов, звуков, ощущений поблек, онемел. Откуда-то издалека донесся грубоватый голосок с хрипотцой. Он бубнил и бубнил, связывая воедино какие-то мысли, что-то утверждая, что-то отрицая. К этому голоску безмолвно прислушивались молоденькие сосенки и кудрявые яворы на пригорке. Григорий присмотрелся к ним внимательней. Нет, это не деревья! Сосенки — знакомые по университету девушки-студентки, а яворы — приятели и друзья из общежития. Пригорок заставлен столами точно так же, как в аудитории. А хрипловатым голосом читает лекцию до нестерпимости придирчивый преподаватель физиологии Дробот.

Все больше вдохновляясь, как это с ним случалось всегда, когда он говорил о любимом предмете, о досконально изученном, продуманном, экспериментально проверенном, Дробот выпрямился во весь свой гигантский рост, голос его окреп, стал громким, без хрипотцы.

«...Основа явления состоит в том, что больные люди свою слабость, свои дефекты выносят наружу, перекладывают на посторонних. Больные хотят быть самостоятельными, а им постоянно кажется, что их делают рабами, исполнителями чужих приказов. Больные стремятся быть уважаемыми, степенными, а им кажется, что их обижают. Они хотят иметь свои тайны, а им кажется, что посторонние раскрывают их. У них бывают дурные привычки или болезненные припадки, а им кажется, что эти привычки и припадки принадлежат другим...»

Затем Дробот начал сжато излагать сущность явления и его анализ академиком Павловым:

«Наше отношение к окружающей среде вместе с социальной средой и наше отношение к нам самим неминуемо исказятся, если будут смешиваться противоположности: я и не я, мое и ваше, одновременно я один и в окружении людей... Корковые клетки, вместо того чтобы давать эффекты, соответствующие силе раздражения, будут давать иные — или все одинаковые, или обратные силе возбуждения, даже противоположные его характеру. Эта ультрапарадоксальная фаза и является основой ослабления у больного понятия противоположности...»

Вдруг и аудитория, и Дробот зашатались, будто отражение в воде, расплылись.

Слуха Григория коснулся неясный шорох, скрип тормозов машины, треск сухих веток. Потом все это стихло, и знакомый женский голос — откуда он взялся здесь, в лесу? — произнес:

— Давно я не была в Судовой Вишне. Давай тут, в беседке у озера, поставим все точки над «i».

«Подожди, подожди... От кого же я слышал?.. Судовая Вишня... Беседка, озеро... Меня обещали повезти...» — Григорий открыл глаза. Увидел розовую листву явора, сосновые ветки, услышал отдаленный торопливый стук дятла по стволу дерева. Остатки сна развеялись, улетели прочь. Среди других звуков он различил цокот каблучков по дощатому настилу беседки. Женщина желчно сказала:

— Входи, Ёся, в лесную камеру отважной поборницы прав человека Майи Беркович, доставай из багажника еду. Надо же, муж-правозащитник привез на собственной «Ладе» преследуемую женщину на лоно природы. Без охранников, без надсмотрщиков...

Григорий все понял. «Что же делать? Как встать и уйти незамеченным? Нет, из этого ничего не получится. Поздно. Но оставаться и подслушивать чужие разговоры тоже нехорошо. Как же поступить? Да черт с ними! Пусть болтают. Все равно ничего нового я не услышу».

Григорий взглянул на беседку. Иосиф Самуилович нарезал хлеб. Майя, накрыв стол газетой, достала из хозяйственной сумки огурцы, колбасу, ветчину, пирожные. Иосиф Самуилович открыл бутылку коньяка. Они сели друг против друга, подняли рюмки. Молча выпили.

— Лес, Майя, безмолвный. Он безъязыкий, — хрустя огурцом, сказал Иосиф Самуилович. — Давай поговорим откровенно, никто нас здесь не услышит.

— Как будто в особняке мы были не одни.

— При нашем положении и у стен могут вырасти уши.

— А что нам, собственно, скрывать? — раздраженно спросила Майя. — Что? Я словно кинозвездой какой-то стала. Иду по улице, а сзади мужланы перешептываются: «Смотри, какая красотка...» — «Да это же та самая, что по радио...» В магазине от меня женщины шарахаются, как от чумной. Куда ты меня толкнул, Ёся? Зачем? Никто слова приветливого не скажет, кроме твоего ребе и его помощника.

— Спрашиваешь, что нам скрывать? Ты не ходишь в синагогу в дни поминовения душ умерших, когда читают «изкор». Ты не справляешь «иорцайт» — годовщину смерти родителей... Сама захотела мести. Я помог.

— Не хожу... В синагоге, молитвенном доме или при общем молении женщина не человек. Когда ты собираешь десять евреев у себя дома на «миньон», чтобы прочитать обязательную поминальную молитву «кадиш», женщины не идут в счет, — возразила Майя.

Она выглядела уставшей, осунувшейся, старше своих лет. Ее смолисто-черные волосы были причесаны небрежно. Голубые глаза, казалось, выцвели. От них паучок времени протянул тоненькие, еле заметные паутинки морщинок. Как лепестки, прибитые, морозом, увяли щеки.

— Я тебе благодарен, Майя... — голос Иосифа Самуиловича от волнения дрогнул. — Ты ешь... Ты очень ослабела. А тебе надо быть сильной... Ты вытерпишь еще не одно глумление, прикрывая меня.

— Я должна прикрывать тебя? — не сразу поняла Майя. — А‑а... И ты отблагодарил меня особняком? Недурно!

Иосиф Самуилович долго молчал. Налил в свою рюмку еще коньяка. Выпил. Закусил куском ветчины с хлебом.

— Кто много говорит с женщиной, тот делает себе зло и попадает в ад. Так утверждает талмуд. Но я так не считаю! Жена не имеет права получать наследство. Так утверждает талмуд. Но я так не считаю! Я тебе отписал столько, что до конца дней твоих хватит с лихвой. Согласно «Второзаконию» я имел и имею право расторгнуть с тобой брак. Там говорится, что основанием расторжения брака может стать причина, когда женщина «не найдет благоволения в глазах его, потому что он находит в ней нечто отталкивающее» . Я закрыл глаза на твои похождения с чужими мужьями и вторично ввел в дом как законную хозяйку...

— О, твоя снисходительность и мягкость! Они тверже, чем камень, поданный голодному вместо сухаря.

— Ого! Ты настоящая последовательница торы! Бедность к лицу Израилю, как красная сбруя белому коню. Так сказано в древних законах нашего народа, и нам нужно их придерживаться.

— Ты... Ты... — Майя вскочила. Но тут же сникла, увяла. Злость, обида, терзавшие ее душу, уже перегорели в ней, от них осталась лишь кучка пепла. Она не грела, не возбуждала Майю. — Что твой дом? Что твои деньги? Ты меня ограбил... Упрекаешь, что имела любовников... А ты дал мне зачатие? Я уверена, что моей вины в этом нет... Как женщина, я хотела ощутить... Хотела ощупывать пальцами свой большой живот, слышать удары ножки или ручки и исходить криком от родовых мук. Ты мне дал все это? Каждая женщина свое влечение к мужчине сознательно или подсознательно связывает с материнством.

— Ну и ну! Набралась здешних идей! — возмутился Иосиф Самуилович. — Не прибегай к пропагандистским фразам... Умелые люди делают дела без шума. Главное — не прозевать своего случая. Каждому раз в жизни дается такой случай. Прозевал — извивайся целый век червем. Ухватился за него — все блага жизни твои. Я своего не проворонил! Слушай...

Ночную тишину города разрывали резкие выстрелы. Черные провалы окон, будто выдавленные глаза, слепо воспринимали и вспышки осветительных ракет, и короткие лезвия карманных фонариков. Касаясь колючей проволоки, лучи фонариков придвинулись к воротам гетто. Охранники открыли их. Прозвучала команда...

Ее услышали и старый еврей Исаак Перхорович, и припавший к его плечу черноглазый, стриженный под машинку молоденький Ёся.

«Сегодня гетто перестанет существовать», — прошептал старый Исаак.

Он решил довериться Ёсе, спасти его от гибели. Сгнившие стружки в углу подвала скрывали канализационный люк, под толстой круглой чугунной крышкой пролегала «дорога жизни». По ней выбралась на свободу не одна семья. Старый Исаак знал, что кое-кто спасается в подземелье под костелом Елизаветы, на Замастырнове, под улицей Легионов. Немцы, не зная размещения подземных стоков, не суются туда.

В худом, изможденном теле Исаака уже не было сил, чтобы и самому спуститься в этот потайной ход и спастись от неминуемой гибели. Но помочь Ёсе приподнять чугунную крышку он еще сможет. Он покажет смышленому хлопцу выдолбленный в стене кирпичного колодца тайник, тщательно замаскированный с первых дней пребывания его, Исаака, в гетто. От сожженных, расстрелянных и замученных людей остались золотые червонцы царской чеканки, дукаты, кольца, сережки... Эти сокровища, завернутые в кусок автомобильной камеры, обреченные завещали тем, кому удастся спастись.

«Золото дает власть. И над злом, и над добром. Ты пойдешь добрым путем», — напутствовал Ёсю старый Исаак.

Ёся спустился в люк, долго блуждал по лабиринтам подземной канализации, пока не выбрался на поверхность. Его приютили в Брюховичах крестьяне; подкормили, скрывали от немцев до освобождения города.

В школе-интернате, куда он попал после войны, Ёся отличался трудолюбием и старательностью. Его часто ставили в пример товарищам. Правда, иногда упрекали за высокомерие. Напрасно! Наставники не знали, что на самом донышке его души хранится завет облитого мазутом и сожженного Исаака Перхоровича: «Золото дает власть...» Вторую половину завещания он отбросил как не стоящую внимания.

По ночам ему снились кошмарные сны. Гремели выстрелы шмайсеров. Падали расстрелянные единоверцы. Их кровь ручейками стекала в подвал, где прятались они со старым Исааком. Кровь впитывалась в сотлевшие стружки, просачивалась под чугунную крышку люка.

«Золото дает власть!» — вскрикивал Ёся.

«Над злом и добром, — добавлял Исаак. — Ты пойдешь добрым путем».

Голыми руками они расковыривали в подвале пол, сооружали вокруг люка земляную запруду, чтобы кровь не затопила спрятанные сокровища. По полу, по запруде скользили тонкие лезвия-лучи карманных фонариков. В спину впивались десятки раскаленных свинцовых шмелей. Он падал на красные от крови стружки, кричал:

«Золото дает власть!»

И — просыпался.

Закончив школу, поступил в медицинский институт — решил стать зубным врачом.

Когда началась расчистка разрушенных зданий на территории бывшего гетто, он забеспокоился. Стал шастать среди руин в поисках знакомого подвала. На площади кипело торжище. Никто не обращал на него внимания.

Старания Ёси оказались успешными. Он отыскал тот самый подвал, открыл крышку люка и влез в канализационный колодец. Пальцы нащупали скользкий мокрый сверток. Сдерживая отвращение, вытащил наверх покрытую черным мхом и сизой плесенью резиновую камеру, с двух концов крепко завязанную просмоленной бечевкой и проволокой.

Сняв полуистлевшую бечевку и проржавевшую проволоку, высыпал на пол драгоценности. Упал на них, прикрыл грудью и животом, задыхаясь от счастья, прошептал:

«Золото дает власть...»

Немного успокоившись, разделся до трусов. Нанизал на руки монисто с кулонами, медальоны, цепочки, обмотал их прихваченным с собой бинтом. Кольца и золотые кружочки червонцев прикрепил бинтом к ногам. Часы рассовал по карманам. Опустевший кусок камеры выкинул в канализационный колодец, закрыл его тяжелой чугунной крышкой, присыпал сверху сотлевшим мусором и землей.

Ему не хотелось думать о том, что обретенное им богатство — это труд, пот и кровь замученных, их последняя надежда на избавление — откупиться, выжить... Они давно ушли в небытие. Зачастую без имени, без фамилии. Какое ему дело до них? У него — своя судьба.

Оделся. Долго ждал, пока успокоится неистовое биение сердца. Прикидывал, какое выражение придать лицу, чтобы на улице не привлечь внимания прохожих.

Когда стемнело и базар разошелся, выбрался на площадь. «Куда же теперь? Где спрятать сокровища?»

Вдруг вспомнил, что в конце улицы Мечникова, недалеко от мединститута, вечным сном спят бывшие жители города. Родственники построили для них настоящие хоромы. Вот там можно и спрятать. Озираясь по сторонам, со страхом разминаясь с каждым встречным прохожим, направился к улице Мечникова.

С трудом отодвинув каменную глыбу от входа в склеп, или в «гробовец» — так называют местные жители фамильные могилы, — ужом протиснулся между холодных мраморных урн и устало закрыл глаза: «Все. Теперь вытерпеть! Выждать! Золото дает власть...»

Утром приподнял крышку одной из урн, переложил туда драгоценности, оставив при себе лишь двадцать золотых червонцев. Обернул их в листки, вырванные из блокнота, чтобы не звенели в кармане.

В скупочном пункте золото купили без лишних расспросов и разговоров.

«Мое уваженьице, славный наследник недавно умершей бабушки! — положил на прилавок пачку денег шельмоватый оценщик. — Целую ручки за комиссионные! Готов и дальше к услугам. Если надо, познакомлю с нужными людьми».

Ёся зашел на почту и перевел себе в общежитие почти всю сумму. На обороте почтового перевода нацарапал несколько слов приветствия от бабушки из Бердичева. Выдуманная им Двойра Лейбовна обещала и дальше щедро помогать в учебе найденному внуку, чтобы он ни в чем не чувствовал недостатка.

Однокурсники прониклись уважением к «внуку» щедрой бабушки, выпили несколько бутылок вина за чуткое сердце Двойры Лейбовны и перенесли немудреные пожитки Ёси в уютную комнату недалеко от общежития, которую сдала ему старая полька пани Ванда.

Вскоре пани Ванда уехала в Польшу, и всю квартиру Ёся переписал на себя, конечно, не без соответствующей мзды некоторым чинам жилищного отдела горсовета.

Окончив институт и став врачом, Ёся темной глухой ночью последний раз посетил кладбище на улице Мечникова. Мокрый от пота, измученный пережитым страхом, он выгреб из урны все драгоценности в докторский саквояж и принес домой...

— В это время на моем пути появилась ты, Майя. Не стоит пересказывать все перипетии нашей семейной жизни. Ты их знаешь. Не знаешь только, каким образом я сошелся с ребе и его помощником. Все очень просто. Древний иудейский закон. Чем можешь, помоги единоверцу. Не можешь — дай хороший совет. Нет и хорошего совета? Сведи с человеком, у коего этот совет найдется. Ближе держись своих в мире чужаков. Пускай корни в их обычаи, науку, промысел. Лечи их тела, и они сами отдадут тебе свои сердца. У тебя будет положение в обществе и достаток. И тебе не будет равных среди туземцев, ибо не на их плечи ты опираешься, не их разумом живешь, не их руки тебя поднимают...

Золотых дел мастера хорошо знают друг друга. Кое-что узнали и про Иосифа Самуиловича. Но только кое-что. То есть лишь то, что у него имеется золото.

К тому времени уезжал в Израиль ребе Кахане, доверенное лицо и негласный опекун капиталов митрополита Андрея Шептицкого, который в годы войны спас от уничтожения и самого Давида Кахане, и Ицхока Левина, и еще нескольких видных иудеев. Смерть миновала их, потому что они спрятались от «очистительных» акций под крышей митрополичьего жилища, куда не всякий гитлеровец отваживался заглянуть, поскольку греко-католический митрополит пользовался поддержкой апостольской курии в Риме — она подпадала под действие статей конкордата между фюрером и папой.

Выждав удобный момент, Иосиф Самуилович проник в квартиру в скромном неприветливом здании, где прощался с единоверцами Кахане. Он положил на плоский полированный столик толстую пачку червонцев, несколько ниток мониста с алмазами, несколько золотых пластинок.

«Нашим единоверцам... Для дела Сиона...»

«Уважение и благодарность тому, кто дарует, — Кахане оценил вес и значимость дара. — Целесообразно объединить... Благодарность местных жителей, спасенных милостью их экселенции Андрея Шептицкого, и наших, колонизирующих пустынные земли древнего Ханаана».

«Неужели? — встрепенулся Иосиф Самуилович. — Когда?»

«Время покажет».

«Пусть тогда все пойдет для нового Израиля! Было бы хорошо, если бы в его столице был возведен памятник спасителю и опекуну иудеев, рожденных этой землей...»

«Да будет так!» — кивнул Кахане.

Иосиф Самуилович поклонился.

Кахане сгреб его драгоценности и деньги в металлическую чашу.

«Присоединим к остальному... Вам, уважаемый, наша община и каждый ее член в отдельности окажут всевозможную поддержку и содействие, чтобы вы заняли достойное место и положение... Тот, кто станет чинить препятствия, будет заклеймен проклятьем бога Адонаи. Вы, Иосиф, получите рекомендации...»

Эти рекомендации привели Иосифа Самуиловича к заместителю ребе Кахане — нынешнему руководителю еврейской общины и его предприимчивому помощнику.

К Иосифу Самуиловичу начали обращаться уважаемые люди с просьбой поставить зубной протез, заменить коронку. Шаг за шагом нащупывались и протаптывались тропинки к более важным и ценным связям. Не без помощи и совета влиятельных иудеев Иосиф Самуилович создал облегченный зубной протез, новый способ его изготовления. Спустя несколько лет подал заявку на изобретение, чтобы получить патент. Зачем? А какой толк от богатства, если ты не можешь воспользоваться им? Попробуй в стране, где все принадлежит государству, зажить на широкую ногу, черпая все жизненные блага из бесконечного золотого ручейка, текущего от благодарных клиентов. Тут же схватят за руку и...

Вот для чего нужен был новый протез, заявка на патент. Все это стало непроницаемой стеной для недреманного ока инспекторов, контролеров, ревизоров...

— За той стеной, Майя, и вырос твой дворец! Очаг, вернувший тебя ко мне... Ты увлеклась своими опытами в лаборатории... А я хочу... Мечтаю... Жажду иметь свое собственное дело... Расходы мои... Доходы мои... И твои...

Все это Иосиф Самуилович говорил, не поднимая глаз, поглаживая пальцами покрашенные голубой краской доски столика. И Майе казалось, что обращается он не к ней, а к кому-то еще. Но к кому? Ведь их здесь только двое.

— Ты действительно непрост... — поджала пухленькие губки Майя. — Прости, что раньше не разглядела.

Иосиф Самуилович придвинулся ближе, взял руку Майи, припал губами к чутким пальцам.

— Мы уедем... Не никчемными людьми... Не голодранцами... Доверяюсь тебе, вопреки запрету торы. Два человека знают... Впрочем, тебе ни к чему имена! Существенное скажу... В прошлом году нужные люди подсказали... Я переправил часть своих средств туда, где никакой ревизор, никакой контролер их не достанет. Дипломатическая почта неприкосновенна. Поняла?

Майя медленно отклонилась назад, прислонилась к стволу сосны. Ей было приятно, что имеется хоть какая-то опора в любимом лесу, что привычные, много раз виденные, запечатленные взглядом и прикосновением деревья, трава, листья не отдалились, не стали чужими.

Вон сбоку покачивается тимофеевка, рядом с ней барвинок, болиголов, ромашка. Они нежно, приветливо примут шаг ее босой ноги, подарят приятный холод и мягкость своих стеблей, запах цветков и скромную раскраску лепестков. Где еще найдешь такое, что вросло в сердце, в каждую клеточку? Где?

Не отрывая взгляда от цветов, Майя с трудом выдавила из себя:

— Дальше... Что дальше?

— Все взвешено. Тебя вознесли на пьедестал, сделали известной защитницей прав человека. Тебя преследуют в этом государстве, отлучили от науки... Ты не можешь больше находиться здесь. Обращайся в соответствующие органы за разрешением эмигрировать. Я пока буду в стороне. Следователи от меня отстанут. Это мне уже гарантировали... Ты поставишь требование, что без мужа не поедешь...

— Но, но, Ёся, подожди! Навязывать почти тремстам миллионам людей зачатки оппозиции? Бессмыслица! Ты сумеешь их убедить, что это не пятая колонна?

— Не возражаю и не утверждаю. Там видно будет. Какое дело до туземцев нам, избранному народу?

— Вон ты какой! Вон для чего понадобилась тебе моя месть!

Слабым, почти безвольным движением Майя освободила пальцы, отодвинулась от Иосифа Самуиловича. Дернула ленту, связывавшую волосы в пучок, и смолисто-черный ливень бесшумно рассыпался на ее полные плечи, затенил глаза, щеки, шею.

— Жарко, хочу пить, — облизала пересохшие губы Майя.

— Открой лимонад.

— Нет, нет... Слишком много сладкого... Минералки бы или пива...

— Через десять минут будет! — кинулся к «Ладе» Иосиф Самуилович. — Каких-то пять километров...

Когда машина исчезла за кустами, Майя закрыла глаза и долго сидела неподвижно. Представила, что это не деревья обступили ее, а острые на язык, щедрые на угощение завсегдатаи кнайпы, где она впервые встретилась с Григорием. На днях снова зашла туда. Надеялась увидеть его. Но лучше бы не заходила.

...Угощал компанию Максим Бигун. Она поздоровалась, стала у столика. Думала: вот сейчас, как всегда, кто-нибудь побежит к Фариде, принесет ей чашечку кофе и рюмку коньяка или фужер шампанского, и душа ее оттает, согреется.

Ошиблась. Никто к Фариде не побежал. Никто не пригласил ее даже сесть.

Прихватив недопитый фужер с шампанским, перебрался за соседний столик опухший Икарус Морозенко. Ни слова не сказав, покинул тут же кафе Остап Дедоренко. Демонстративно встал и перешел к столику в дальнем углу поэт Захребетенко-Мацошинский. Даже он. Рифмоплет несчастный.

Максим Бигун, оставшись с ней один на один, протянул рюмку коньяка и сквозь зубы процедил:

«Паскудой ты стала, доця! Пей, раз уж приплелась к тем, кто, в отличие от тебя, не обгаживает дома, в которых живет. Пей, и пусть это пойло обожжет твой поганый рот так, чтобы ты не смогла произнести больше ни слова. С сегодняшнего дня Максим тебя не знает!»

Она не помнит, как выскочила на улицу, как добежала до трамвая, села в вагон. Пришла в себя только на улице Листопада.

Хорошо, что ее позора не видела Аида! А если бы увидела? О, тогда она, наверное, полезла бы в петлю... Петля... На своей шее... Но ведь можно и без петли...

...Григорий видел, как Майя медленно переводила взгляд с дерева на дерево, с куста на куст, задержала его на мерцающей воде озера, на просеке, испещренной отпечатками шин. Наклонилась, хотела сорвать цветок барвинка. Не сорвала. Прижала к одной щеке, к другой... Погладила траву возле ног. Потом не спеша сняла платье. Поправив на груди голубой купальник, запрокинула голову, подставила лицо солнцу и замерла...

— Ничего мне больше не надо, — Майя подошла к озеру, попробовала босой ногой воду. — Нет, я не соглашусь...

Она отступила от берега и кинулась в воду.

Григорий вспомнил: Майя как-то говорила ему, что не умеет плавать.

Скатившись с копны сена, он подбежал к воде. Нырнул.

Вытащив на берег уже потерявшую сознание Майю, положил ее на стол в беседке, начал делать искусственное дыхание.

Он не слышал, как подъехала «Лада».

Иосиф Самуилович, подойдя к беседке — в одной руке бутылка пива, в другой бутылка минеральной воды, — увидел склонившегося над полуобнаженной Майей незнакомого мужчину. Он на цыпочках подкрался ближе, присмотрелся. «Да это же Савич. Тот самый! Григорий...»

Майя закашлялась, выплевывая воду. Открыла глаза.

— Гриша... Любимый... — прошептала еле слышно.

Но Иосиф Самуилович услышал. Неистовая ревность затуманила его разум. Не раздумывая, он ударил Савича бутылкой по голове, оттолкнул обмякшее тело, взял на руки Майю, отнес в «Ладу», положил на заднее сиденье. Вернулся снова к беседке, схватил платье, вскочил в машину и на большой скорости помчался прочь.

...Майя застонала. Иосиф Самуилович остановил машину, повернулся к ней.

— Зачем ты меня вытащил?..

Майя силилась разобраться в происшедшем. Если ее спас Ёся, то почему она видела склонившегося над ней Григория? А этот звон стекла... Чей-то тяжкий то ли вздох, то ли хрип... Наконец ей стало все ясно.

— Ты его убил?

— Убил? Кого? — холодея, переспросил Иосиф Самуилович. Взгляд его скользнул по мокрому купальнику Майи, и он все понял.

Развернув машину, Иосиф Самуилович помчался назад. В висках стучало: «Видела... Если умрет, она не простит... Успеть бы... Успеть бы...»

Нажав на тормоза, остановил машину возле беседки. Вышел, зыркнул по сторонам. Вон хозяйственная сумка, бутылка с коньяком, рюмки, куски хлеба, ветчина, окровавленные осколки стекла...

Савича нигде не было.

Иосиф Самуилович тяжело опустился на лавочку. Быстрая езда остудила его. Да, положеньице не из легких. Но и не катастрофическое. Он стал придумывать оправдание. Состояние аффекта... Ревность... Неосознанность поступка... Нет, все это неубедительно. И главное — не для следователей, а для Майи, единственного свидетеля. Удастся ли выкрутиться и на этот раз? Ведь Майя может все рассказать. И тогда ко всему предыдущему будет присовокуплено обвинение в попытке покушения на жизнь... И — прощайте переправленные за границу ценности до конца срока, который определит ему суд.

«Да что я паникую? — стал успокаивать себя Иосиф Самуилович. — Ничего фатального не произошло. Если бы... Он бы лежал здесь. Слишком мало времени прошло, чтобы его мог кто-то найти... Значит, надо уговорить Майю. Или... Или придется ее убрать...»

Он помог Майе выйти из машины. Открыл бутылку минеральной воды, дал ей, чтобы она вымыла лицо. Вкрадчиво произнес:

— Не переживай. Ничего страшного не случилось. Никто не видел...

— Отвези меня на станцию. Поеду электричкой.

— Сейчас, сейчас! — засуетился Иосиф Самуилович. — Ты хоть оденься. Возьми свое платье, оно сухое...

— Вези скорее! — надевая платье, крикнула Майя. — Мне противно находиться рядом с тобой!

— А если я по дороге врежусь в дерево? И так, чтобы удар пришелся в правую сторону машины? Несчастный случай... — Иосиф Самуилович внимательно посмотрел на Майю — не дрогнет ли ее лицо, не смягчится ли она от угрозы.

— Я только что оттуда вернулась... — Майя открыла дверцу «Лады». — Вези!

...Они подъехали к станции одновременно с пригородным поездом. Не взяв билета, Майя побежала к вагону.

— Смотри! В случае чего, тебя найдут! — злобно кинул ей вдогонку Иосиф Самуилович. — Найдут и покарают!

Он переночевал в лесу. Утром отправился в пансионат Научного центра. Сам не знал, на что надеялся.

Возле ворот увидел Савича с забинтованной головой, сидевшего в коляске мотоцикла. Взгляды их встретились. Иосиф Самуилович вздрогнул. По глазам Савича понял: ему все известно.

— Зальют царапины йодом... — седоватый старик нажал на педаль. Рев мотора заглушил его дальнейшие слова.

Иосиф Самуилович бросился к машине. Скорее в город! Савич не замедлит с ответным ударом.

Всю дорогу он ломал голову, как выпутаться из этой кошмарной истории. Сидеть сложа руки и ждать у моря погоды он не собирался. Можно попробовать заранее смягчить следователя дорогим подарком. Можно и на Савича найти управу. Даром, что ли, он ковырялся во рту все более входящего в силу Лысорука! Вся культура, наука, искусство города пребывают под его недреманным оком. Нет, еще не все потеряно. Есть лазейки...

Сердце Майи билось в унисон с перестуком колес: «Ку‑да? Ку‑да?.. К ко‑му? К ко‑му?..» По непостижимому капризу случая она миновала роковой омут, где оборвалась бы нить ее существования. Почему? Никто не ответит. Она сама — тоже. Утешаться безвольным и неопределенным — так было судьбе угодно — не хотела. Более близкой была мысль, что еще не исчерпала предназначенных ей горя и радости, поэтому и осталась живой. Значит, надо жить дальше. А как? По спине пробежали мурашки, когда вспомнила слова Иосифа Самуиловича: «Тебя найдут... Найдут и покарают».

Электричка остановилась под сводами городского вокзала. Вместе с пассажирами Майя вышла на ярко освещенную фонарями привокзальную площадь, заторопилась, как и все приезжие, к трамвайной остановке. И вдруг замерла, как оглушенная. «Ёська сам не станет... Подошлет кого-нибудь. Хотя бы того же парня, что готовил запись моего выступления... Нет, в свою квартиру возвращаться опасно. На улицу Листопада — тоже. Куда же пойти? У кого попросить уюта?..»

Майя вернулась на вокзал. Прошла в зал для транзитных пассажиров. В отдаленном углу увидела свободное место. Переступая через вещи и ноги, пробралась туда, села на лавку, подтянула к подбородку колени и застыла.

На грубой деревянной лавке сидеть было неудобно. И все-таки Майя чувствовала себя уютно. Может, потому что немного успокоилась — длинные руки Иосифа Самуиловича сюда не дотянутся. Может, потому что влилась в струю настоящей, обычной жизни с ее будничными хлопотами, радостями и огорчениями. А ведь совсем недавно, благодаря стараниям Иосифа Самуиловича и его покровителей, она просила защиты от этой жизни.

«Хотела отомстить... И вот отомстила... самой себе. Ничего, Григорий вытащил меня из омута... Из грязи — сама выберусь».

Проснувшись рано утром, Майя не сразу поняла, где находится. Вглядываясь в лица незнакомых людей, она почувствовала свою причастность к ним. Ей захотелось поговорить о чем-нибудь с ними, спросить: куда уезжают, откуда приехали, зачем? Может, кому-нибудь нужна ее помощь? Она же хорошо знает город. Здесь родилась, здесь... Но ведь ей самой необходима помощь! Как же она забыла об этом? И эта помощь нужна немедленно. Сейчас!

Майя выбежала на площадь, вскочила в трамвай.

35

Тах-тах-тах! — раскатисто, гулко отражалось от стены соседнего дома и возвращалось снова к Аиде. Взмахивая длинной пластиковой выбивалкой, она неустанно била и била по ковру.

Тах-тах-тах! Тах-тах-тах!..

Казалось, на ее балконе громко стучит чье-то огромное, неспокойное сердце.

Повесив ковер на перила, чтобы хорошенько просох на солнце, Аида взяла банку с мастикой, тряпку — надо натереть пол. Густой запах скипидара, будто сгущенный и непонятно чем приправленный запах леса, забивал дыхание.

Хорошо сейчас в лесу! Все зеленое. Птицы щебечут. Порхают в поисках букашек для своих пушистых желтоклювиков. Пусть Гриша побудет там, наберется сил. Несладко ему, ой, несладко! Как и ей. Приехала бы мама или школьная подруга — поделились бы новостями, поплакалась бы, услышала слова утешения... Нет-нет! Зачем выставлять напоказ свои беды?

Аида поставила ногу на щетку. Полотера не признавала. После него паркет кажется исполосованным.

Шарк-шарк... Шарк-шарк...

Вот и хорошо! Легче живется, когда есть забота, когда знаешь, что ты кому-то нужна. Хотя бы Григорию в их общей квартире под одной крышей. Под одной! Она не какая-то там Майя, чтобы слоняться по чужим квартирам.

Откинув со лба белую шелковистую прядку, остановилась перевести дыхание. Да, конечно! После того, как оторвала Григория от Майи, в их доме поселился непрочный, будто настороженный, но все-таки покой.

Аида была уверена, что буря миновала. Она лишь остро и больно задела ее. Может, это и к лучшему, что так случилось. У нее есть работа, появились новые заботы. Хотя и обременительные, но приятные.

Шарк-шарк... Шарк-шарк...

...Новая заведующая терапевтическим отделением Евгения Михайловна Кошик (ее назначили сразу после прибытия Григория из Киева) ни на кого не повышала голоса, со всеми была вежлива, обходительна.

Аиде нравилось, что она сама частенько делала компрессы ребятишкам, ставила им банки, прикладывала горчичники. Нравилось, как она нежно, осторожно маленькими полными пальчиками простукивала спинки и груди.

Евгения Михайловна похвалила свою предшественницу за то, что она стала готовить медсестер из старательных и сообразительных санитарок. Продолжила это дело. Как и прежде, три раза в неделю собирались усталые, озабоченные девушки и женщины в кабинете заведующей, слушали профессоров или доцентов из медицинского института об анатомии и физиологии детского организма, особенностях его роста и формирования, об отклонениях в развитии нервной системы и психики...

Шарк-шарк... Шарк-шарк...

Аида стала сравнивать бывшую заведующую и нынешнюю. Беркович — импульсивная женщина, порывистая, горячая. Евгения Михайловна — уравновешенная, спокойная. Внешне обе привлекательные. Евгения Михайловна едва ли уступит... Но... Но... Она никогда, наверное, не взяла бы на работу незнакомую неумеху с улицы. Ведь это не какая-то рядовая районная поликлиника, а Институт матери и ребенка! А вот Беркович взяла. Мало того, стала растить из нее, обычной санитарки-чернорабочей, медицинскую сестру.

А может, все это просто подачка? Расплата за Григория? Может, все это она делала, чтобы хоть как-то искупить свою вину перед нею? Может... Может...

И все-таки презрение и злость к Беркович смягчились, приглушились. Ишь ты, во время той встречи в оранжерее не остановила Григория, не прибегла к женским чарам. А могла бы. Значит, есть еще в ней что-то такое...

Шарк-шарк... Шарк-шарк...

Наконец-то! Пол натерт. Блестит, сверкает. Сейчас надо вымыть руки и лечь на часок передохнуть.

Аида остановилась возле зеркала. Долго вглядывалась в свои черные спокойные глаза. Да, никто не знает, чего стоят ей эти спокойствие и уравновешенность.

Подставив руки под теплую струю воды, Аида опять задумалась о своей работе. Поскорей бы научиться помогать врачам восстанавливать здоровье ребятишек. Одни противоречия уравновешиваются другими. Евгения Михайловна называет это диалектикой. Как же, термин знаком еще со школьной скамьи. Но тогда он был каким-то расплывчатым, неопределенным. Его иногда при случае вставляли в разговор — дескать, и мы умеем сказануть. Теперь этот термин приобрел для нее реальные черты. Теплые, нежные детские тельца, прикованные болезнью к постели... Теперь она знает: если врач выписывает девочке или мальчику с острой пневмонией жаропонижающие антибиотики или сульфамидные таблетки — это тоже одно из проявлений диалектики в живом организме, в борьбе противоположностей. И конечный результат в таком столкновении — выздоровление маленького человека, возвращение ему самого ценного — здоровья.

Аида закрыла кран, вытерла руки.

«Жаль, что очень медленно продвигается моя наука. Григорий мог бы помочь. Но его поглощает работа. Даже когда привел в гости друзей, весь вечер только и слышала: рефлексы, синапсы, аксоны. Взял бы и объяснил когда-нибудь по-простому: чем занят, озабочен. Пусть бы не смогла сразу понять, но постепенно бы поняла. В последнее время он не стал для меня как-то ближе, доступней... Конечно, с Майей у него просто случайная связь. Могла бы и не знать, как не знают этого другие жены. Моя беда, что узнала. Но теперь это все позади. Все перегорело. И у меня, и, кажется, у него».

Аида зажгла газ, поставила на плиту греться чайник, прилегла на тахту.

«Ничего, Гриша, все равно я мудрей тебя. От рождения, по праву женщины. Пока ты там что-то выдумываешь, вычисляешь, я зачну, выношу и рожу человека. Сына или дочку. Вот так. Глупая! Сколько времени зря растратила! Ведь это ж кто-нибудь уже шлепал бы ножками по паркету или допытывался: а что это? А это? Я бы ему, как тем больным в институте, и сказки рассказывала бы, и песенки пела...»

Кто-то позвонил. Аида открыла дверь. В прихожую протиснулась дородная, толстолицая соседка с мышиными глазками под тонкими выщипанными бровями. Курносый нос дернулся вправо, влево, что-то вынюхивая. А что варили? А чем душились? А кто табак курил?..

— Заходите, Тереза Владиславовна, — пригласила Аида. — Поздновато вы с рынка.

— Э, голубушка! Вы все одна да одна. Муж то в Киев мотается, то по курортам шастает... Сколько вам той провизии надо? А у меня пять ртов и каждый день есть просят. — Тереза Владиславовна села на табурет, ее жирные бедра обвисли с боков. — Вы бы присматривали за своим Григорием Васильевичем... Наука наукой, а ведь недалеко и до греха...

Аида насупилась, слушая разглагольствования горластой, сварливой, измотанной домашними хлопотами соседки. Сняв цветастый фартук, села напротив.

— Хотите чаю? — спросила для приличия.

— Нет, спасибо. Недавно позавтракала. Я вот зачем к вам... Там такое языками треплют... Вы ведь работаете в этом... как его... Ну, в институте, где детей лечат... И Григорий Васильевич неподалеку... Так вот... Его видели с дамочкой из того института. — Тереза Владиславовна прищурила мышиные глазки: интересно, как поведет себя Аида, услышав такую новость.

— Ну и что? — нервно шевельнула плечами Аида. — У каждого есть знакомые. Все с кем-то встречаются. И причин для этого может быть много.

— Э, голубушка! Разве мы не знаем, что этим кобелям-мужикам от нас, женщин, надо? Все они одинаковы.

— Зачем же ко всем с одним аршином?

— Да не это главное... Вашу же дамочку-начальницу вытурили с работы... Ой, что будет, что будет! Весь город шумит, косточки ей перемывает. — Тереза Владиславовна оглянулась, будто испугалась, что ее кто-то может услышать. — Говорят, что она и с заграницей связалась и что американское радио о ней передает.

— Не слышала... Не знаю... — Аида еле сдерживала раздражение. Что ей надо, этой болтливой соседке? Зачем пришла?

— Она, говорят, врет, что ее ни за что с работы вытурили. Как же ни за что? Девочку заморила... Говорят, мужа бросила, а любовников — не сосчитать... Я зачем к вам забежала? Вы ведь работаете в том институте и, наверное, знаете, что она за цаца.

— Женщина как женщина. И врач неплохой, — ответила сухо Аида.

Ее недавняя неприязнь к Беркович сменилась сочувствием к ней. Аиде стало жаль ее как человека.

— Слышала от верных людей... Когда вытурили ее с работы, она тут же переметнулась снова к брошенному мужу... И, знаете, не побрезговал, что залапана другими. Принял! Да что там! Говорят, будто подал бумагу, чтобы их за границу выпустили. Сам уезжает и ее, залапанную, с собой берет...

— Тереза Владиславовна! Зачем вы мне все это говорите? — начала закипать Аида. Ее глаза заволоклись сизым облачком. — У меня дел по горло, а вы...

— Извините, если что не так, — поджала толстые губы соседка. — Не один год живем на одной лестничной клетке. И стены у нас тонкие... Вы шепчетесь или милуетесь, а оно пробивается, как сквозь марлю.

— Мало вам своих забот, — Аида встала, схватила швабру. — Простите, но...

— Вы еще молодая, доверчивая, — тяжело поднялась Тереза Владиславовна. — Как старшая, хотела вас предупредить. Не подумайте, что я сама... Люди поговаривают, будто бы ваш Григорий Васильевич крутит с этой дамочкой... Если она уедет за границу, то, наверное, и к нему начнут придираться, выспрашивать, выяснять... Еще и от науки отлучат.

Аида распахнула дверь.

— Первый раз вы заходили к нам, когда мы вселялись. На новоселье. Это — второй раз. Надеюсь, что и в последний.

— Так... Так... Значит, выгоняете? А я добра вам хотела. — Тереза Владиславовна, колыхая обвисшими бедрами, протиснулась в коридор, нажала на кнопку звонка своей квартиры.

— Не выгоняю, — смягчилась Аида. — Тороплюсь закончить уборку.

Закрыв дверь, Аида швырнула в угол швабру. Прошла на кухню, выпила стакан чая и снова легла на тахту.

«Вот так. Даже в своей квартире не спрячешься от чужих глаз и ушей. Есть еще соседи. Значит, и они, как эта Тереза Владиславовна...»

Аиде вдруг почудилось, что со всех сторон к стенам ее квартиры припали огромные, настороженные уши соседей и ловят каждое ее слово, каждое движение.

«А может, это и хорошо? Жить на людях, не бояться их, не сторониться. Какие бы они ни были! Не позволять себе ничего такого, что могло бы быть неверно истолковано. — Аида встала, подошла к подоконнику, окинула взглядом соседние дома. — Спокон века так ведется. Всякая мразь всегда грызлась из-за куска хлеба, за место под солнцем... Оттуда оно и протянулось к нам... Но ведь нынче даже бездельник не умрет от голода. А все равно... Стоит оступиться человеку, и тоненькая пленка внешней порядочности у многих из нас рвется, и наружу выплескивается злорадство, предубежденность... Если рожу ребенка, ничего не пожалею, чтобы он вырос чистым, открытым...»

Ее раздумья прервал телефонный звонок. Звонил Петр Яковлевич:

— Григорий Васильевич не появлялся?

— Он в пансионате. До понедельника. Вы же сами отправили. — Аида почувствовала беспокойство, тревогу в его голосе. — Что-нибудь случилось?

Петр. Яковлевич кашлянул, немного помолчал.

— Да нет. Просто для проверки звоню. Вы лучше меня знаете, какой он... Прикажешь отдыхать, для вида согласится и засядет снова... Будьте здоровы! Если раньше срока прибудет, сообщите. Я ему дам нагоняй.

Нарочито бодрый тон Петра Яковлевича не обманул Аиду. Все же что-то случилось. Ему сообщили, а ее оберегают от дурной вести. Черт бы его побрал, этого Григория Васильевича! Не одно, так другое...

За окном внизу детскую площадку зеленым островерхим пунктиром обрамляли подросшие топольки и клены. Аида прикипела взглядом к прогалинке в этом пунктире. Одно деревце не принялось, засохло. Ну ничего! Как только появится на свет ее ребенок, она заполнит образовавшуюся прогалинку. Посадит не тополек и не клен, а дубочек. Железной сеточкой прикроет, чтобы никто не сломал. Дуб растет медленно, зато живет долго.

Аида прилегла на тахту.

Незаметно подкралась дремота. Аида закрыла глаза. Белые шелковистые волосы серебристыми прядями рассыпались по щекам...

Насколько хватает глаз — зеленая росистая пойма, красный диск солнца над выгнутой дугой реки, набухшие от дождя желтые осенние деревья. Врезаются в размокшую дорогу окованные ободья колес — сельчане везут на элеватор первое послевоенное зерно. На телегах сидят повязанные черными платками женщины. Лишь на передней — дядька Панас. Свесил с телеги деревяшку. Не хватило ему своих ног, чтобы вернуться с войны домой. Похоронил одну из них под Дрезденом. Вместо нее пристроил деревяшку.

Ехала в район и мать Аиды. Кинула семилетней дочери в полотняную, выкрашенную бузиной торбочку шесть картофелин. Две — на завтрак, две — на обед и две — на ужин. Дала еще щепотку соли в клочке газеты. Аида спрятала ее за пазуху.

Чавкает грязища под латаными-перелатаными ботинками с деревянными подошвами — Аида проходит мимо дворов, заученно выкрикивает:

— Эй, тетя! Выгоняйте скот!

Она погонит коровенок сначала на пойму — подножный корм там хороший, наедятся. Потом — на окраек леса, где они полежат немного, отдохнут. На ветерке ни оводы, ни мухи не будут их кусать. Сама устроится в дупле векового явора. На днях наносила туда сена, гнездышко себе устроила. Разуется, подберет под себя ноги, согреется. Достанет из торбочки две картошины, очистит от кожицы и будет откусывать по маленькому кусочку, подставив снизу ладошку, чтобы ни одна крошка не упала. Может, посчастливится набрести на шампиньоны. Тогда разведет костер. В торбе, спрятанные в железный диск от автомата, лежат кресало и трут, щепотка сухого мха. Щелк-щелк кресалом — сыплются искры...

Полыхает костер. Снимая с палочки поджаренные кусочки грибов, Аида торопливо проглатывает их. Вкусно! Жуют жвачку коровы. Сеется морось, покрывая блестящей пленкой влаги траву, листья, стволы деревьев. Вода собирается в ручейки. Извиваясь, они стекают в овраг.

В дупле тепло, уютно. Сидела б так до самого вечера, если бы не коровенка тетки Христи. Какая-то ненормальная она. Будет лежатьдо тех пор, пока под нее вода не потечет. Тогда вскочит и как чумная помчится куда глаза глядят. Иной раз в такие заросли забивается, что не сразу и найдешь. Поэтому вчера тетка Христя колокольчик ей на шею повесила.

Вот она подняла голову, встает. Колокольчик звенит. Корова бросается в кусты. Аида берет в руки хворостину, прислушивается. Чудно как-то звенит колокольчик. Не быстро, отрывисто: дзинь-дзинь, а медленно, протяжно: дзи-и-и‑нь... дзи-и-и‑нь...

Аида вскочила с тахты. Кто-то звонит. Выбежала в прихожую, открыла дверь.

На пороге стояла... Аида не поверила глазам! На пороге стояла Майя Львовна — бледная, с посиневшими губами.

— Григория Васильевича нет дома, — сердито бросила Аида.

— Знаю, — прошептала Беркович.

Аида уловила в ее голосе боль, муку, страх, глубоко затаенную мольбу о помощи.

— Вы... не приглашаете меня... войти?

Аида шире раскрыла дверь, сделала шаг назад, пропуская Беркович.

— Заходите, раз уж пришли, — и добавила въедливо: — Набрались нахальства.

— Не удивляйтесь... Я... Я... Простите... Мне не к кому больше идти...

36

Беседка вдруг покачнулась, стала падать на Григория. Непроглядная, тяжелая тьма окутала все вокруг.

Савич потерял сознание.

Первое, что он почувствовал, — боль в затылке. Открыл глаза. Увидел над собой крышу беседки. Удивился, почему это доски не упали на него, не превратили в кровавое месиво. Невольно поднял руку, потрогал ежик волос на темени. Что-то липкое и скользкое ощутили пальцы. Кровь...

Григорий медленно согнул ноги, стал на корточки, ухватился за край стола, выпрямился. В голове гудело, деревья покачивались, как во время бури, хотя ветра не было. Сел на лавочку. Прислонившись спиной к сосне, стал жадно вдыхать воздух. Прозрачно-голубая пелена перед глазами постепенно начала рассасываться, деревья перестали качаться.

Нащупал в затылке уголок острого стекла. Скрипнув зубами, выдернул зеленоватый осколок, швырнул в кусты. С трудом дойдя до воды, смыл кровь с головы и щек.

«Это Ёся... Смирный и тихий Ёся хряснул по черепушке. Ах ты ж сучий сын!..»

Григорий сел на заросший травой пень, склонил голову, чтобы стекала вода.

«Вот тебе и Майя... Вытащил на свою дурную голову. В прямом и переносном смысле...»

Холодная вода освежила Григория. Тяжело поднявшись, он выбрался на тропинку и поплелся в пансионат. Шел и думал об Аиде.

«Она — как эта вот ивушка... Замерла одиноко возле тропинки, свесив длинные ветви-косы. Ветер расчесывает их, как Аида свои волосы — шелковистые, мягкие. Ива-ивушка, как тебе живется? Вернусь домой и опять привезу в подарок Аиде новые неприятности...»

Позади ивы Григорий увидел густую, темную, опушенную хвоей елочку. Тоже стройная, видная. Чем-то похожа на Майю. Два деревца — будто две женщины. Оба по-своему привлекательные и красивые. Ива заслонила елочку, словно отодвинула ее далеко-далеко. Майя для него тоже отдалилась, поблекла.

Нет, не то чтобы он почувствовал к ней презрение или отвращение. Этого не было. Было просто какое-то безразличие к ней, отчуждение. И не удар бутылкой по голове стал этому причиной. Нет! Все началось раньше. Еще тогда, на улице Листопада, когда она оскорбила самое потаенное — его голодное, обездоленное и вместе с тем счастливое детдомовское детство. И где! В доме, что строился украдкой, на чужие средства.

«Она говорила, что мстит за обиду, нанесенную ей... Ложь!.. Если решила переметнуться на чужую сторону, значит, виновата, значит, понимает сама... Да, отчужденность и безразличие возникли не сразу. Раскаленное железо остывает постепенно. А, черт! Выветрятся со временем и ласки ее и нежности. Все выветрится. А что останется?..»

Бесшумно сминалась трава под ногами, извивалась тропинка, уводя в небольшую низинку, которой Григорий раньше не заметил. Справа и слева деревья были вырублены — над головой висело голубое небо, не затененное кронами.

Низинка сверкала, переливалась, полыхала всеми оттенками желтизны. Григорий нагнулся, сорвал цветок зверобоя. Чудодейственное зелье — помощник и лекарь от многих недугов. Еще его называют заячья кровь. Откуда такое название? Уж не от слова ли «заяц»?

Добрым и щедрым был зайчишка. Однажды подарил прохожей красавице лесное яблочко. Та неосмотрительно откусила от подаренного плода и зачала свой плод. И завелись на свете двуногие с заячьими душонками. Такие, как Иосиф Самуилович, — душа заячья, а натура — волчья. В минуту опасности даже у длинноухих появляются волчьи когти...

Добравшись до бочки, где недавно варили уху, сел на бревно передохнуть.

«Аида... Она оказалась дальновиднее, чем я. Она раньше меня поняла, что Майя не соперница ей. Так себе, мимолетное увлечение. Чертовы юбки! Они делятся друг с другом самым сокровенным, поэтому и знают: случайно или насовсем... Да, ты права, Аида!..»

...Ромашко, Прут и Гарба играли в домино, ожидая Григория.

— Вот и все собра... — воскликнул Ромашко и осекся. — Что с тобой, Григорий Васильевич?

— Лесь, сбегай спроси, может, у Василия Николаевича бинты есть. — Григорий сел на кровать. — Выспался я на стожке сена... Собрался купаться... В том самом озерке, лесном... Прыгнул... А там воды воробью до хвоста... Да еще какой-то идиот бросил туда разбитую бутылку...

— Снова вниз головой... — усмехнулся Ромашко. — Снова идиот или идиотка...

— Отстань, Петрович... Без тебя на душе тошно...

— Сейчас поешь, и полегчает...

Григорий переночевал в пансионате. Утром Василий Николаевич усадил его в коляску мотоцикла и отвез на станцию Судовая Вишня.

Уже в электричке Григорий решил, что домой не поедет, побудет несколько дней у Петра Яковлевича...

По коридорам сновали санитарки, в блестящих никелированных ванночках носили в палаты шприцы. В ординаторской врачи почтительно ожидали, пока наденет белый халат и шапочку уважаемый профессор, их учитель и наставник. Аида с подругами ожидала врачей в коридоре.

— Евгения Михайловна, ничего не слышно? — седой профессор озабоченно посмотрел на новую заведующую. — Я о вашей предшественнице, — пояснил он, застегивая халат и критически осматривая короткие рукава.

Евгения Михайловна отрицательно покачала головой.

— Не нашлось для меня... Обеднели совсем или что? Послабили вожжи хозяйственникам, Евгения Михайловна, послабили... Ладно! Рукава удлиним моим званием, — профессор остановился в дверях. — Ваша предшественница держала их в черном теле, чтоб не разъедались. Талантливая, но чересчур властная. Ей не хватало существенного — умения настроиться на длительное, иногда бесплодное усилие. Я выделял ее среди своих учеников.

Аида успела приноровиться к профессору во время почти ежедневных его приходов в клинику. Ее не ввел в обман спокойный, уравновешенный тон, каким он говорил. Сожаление, досада, разочарование своей ученицей слышались в его голосе. И твердая уверенность, что эта его ученица действительно талантливый человек. А талант от признания никуда не убежит.

Аида волновалась — сегодня узнает: быть ей медсестрой или нет. И вместе с тем думала о Майе, оставленной дома: «Ишь ты! Талант от признания никуда не убежит... Если бы не она, мне бы не подняться ни до какого экзамена...»

Каждой из экзаменующихся профессор задавал один или два вопроса. Без сожаления «срезал» красивую блондинку за то, что не сумела объяснить, как правильно наложить жгут при поражении кровеносных сосудов.

— Я ведь по теории... — заикнулась было блондинка.

— Вы медсестра! — отрубил профессор. — Ваш ответ далек от теории и от практики. В эти сосуды вам придется вводить инъекции. Не хочу вас видеть!

Аида не сбилась, не растерялась, когда он спросил ее о первой помощи при пневмонии. Отвечала с несвойственной для нее неторопливостью, обдумывая каждое слово перед тем, как его произнести.

— Вот вам пример! — посветлев лицом, профессор повернулся к блондинке, вытиравшей платочком глаза. — Ответ хорошо продуманный, взвешенный. Значит, и помощь будет квалифицированной. Вы, Аида Николаевна, наверное, много читаете?

— Да... Читаю... — похвала подбодрила Аиду, и она мысленно поблагодарила Майю. Сейчас она вряд ли решилась бы бросить своей бывшей заведующей что-нибудь въедливое, острое. Когда Аида на муляже показала, как она умеет вводить в вену глюкозу, как делаются внутримышечные инъекции антибиотиков, профессор сдержанно сказал:

— Вы еще молоды... Сегодня мы аттестуем вас... Не задумывались над тем, чтобы получить более основательную подготовку? Скажем, в мединституте. Я как руководитель кафедры склонен рекомендовать вас.

— Не задумывалась. Но... — Аида умолкла, опустила глаза.

Радостная, окрыленная, выбежала она из клиники и направилась на рынок, чтобы купить зелени и молоденькой картошки. Веселый ветер перебирал ее белые локоны, щекотал ими шею и плечи.

После рынка Аида зашла в магазин, купила торт, конфет, бутылку шампанского, чтобы дома отметить свой успех. Не беда, что без Григория. Можно и с Майей. Ведь она тоже причастна к этому успеху.

Аида вошла в полупустой трамвай. Села у окна. Положив на колени сумку с продуктами, стала перебирать события вчерашнего дня, когда в их квартире появилась Майя.

Подавив наконец растерянность, она пригласила нежданную гостью сесть, выскочила на кухню и там несколько минут стояла неподвижно, прижав руки к груди. Мокрой губкой провела по лбу, по щекам, вытерла влагу полотенцем. Успокоившись, заглянула в гостиную.

«Кушать хотите? Есть вареники, гречневая каша...»

«Пить. Холодного бы чего-нибудь... — Майя проглотила слюну. — Мне не к кому...»

«Об этом потом. Пойдемте на кухню, чтобы не носить. Да вы что, воспаление легких схватили?»

«Заметили?» — Майя встала, пошла за Аидой.

«Я сейчас молока подогрею, — Аида поставила на плиту эмалированную кружку с молоком. Нарезала кекс: — Подкрепитесь... Смочите горло. Кекс мягкий, не повредит».

Когда молоко согрелось, Аида подала кружку Майе. Она поднесла ко рту, отхлебнула. Скривившись, глотнула еще раз. Отломила кусочек кекса, поднесла к губам.

«Нет, не пойдет», — положила кекс на тарелку.

«Тогда пейте только молоко. Сейчас я дам вам жаропонижающее».

Пошарив в домашней аптечке, Аида нашла таблетки, принесла Майе.

«Вот, примите».

Майя кинула в рот таблетку, одобрительно отметила.

«Научились».

«Даром деньги не хотела получать, — сухо подтвердила Аида. — Лягте отдохните. Уже вечер. До завтра никуда не пущу. Может быть, врача вызвать?»

«Нет, не надо. Я вам хочу сказать...»

«Успеете. Потом. Сейчас вам надо отдохнуть. Освежитесь сном. Успокойтесь».

Уложив на диван Беркович, Аида выключила свет, принялась гладить белье.

«Нет, она пришла не к Грише... Какие там к черту амуры! Вот где действительно необычное! Властная и уверенная в себе бывшая начальница ищет утешения у своей бывшей подчиненной... Нет, не так! Она просто попала в беду как человек и как человек ищет поддержки. Скорее всего ей необходимо понимание. Чтобы кто-нибудь проникся ее болями, ее бедами...»

Летняя ночь завесила темными шторами окна. Притих шорох машин внизу. Реже стали раздаваться звонки трамваев. На высокой ноте протянул и оборвал басовую струну самолет.

Аида выдернула штепсель из розетки, отставила в сторону утюг — на сегодня хватит. Оделась, побежала в аптеку, купила нужных таблеток. Не забыла и снотворное: «Вот что ей сейчас нужнее всего — забытье».

Когда Аида вернулась, Майя сидела на кухне, уставившись глазами в пол.

«Аида, я хочу, чтоб вы знали... Я не хотела, не могла пойти к своим единоверцам. Особенно к тем, к приятелям мужа. Бывшего... Я и вернулась к нему не по доброй воле...»

Ничего не скрывая, Майя неторопливо стала рассказывать об усеянном цветами и комплиментами жизненном пути, о соблазнах, к которым безоглядно тянулась своим пылким сердцем...

— Конечная! Конечная!..

Аида пришла в себя от хрипения динамика.

Там, где рельсы, делая крутой поворот, уходят в молодой соснячок, еще в первый год после замужества Аида с Григорием по призыву обожженного в бою танкиста-ветерана сажали сосенки. Теперь они вытянулись, выросли. Среди них танкист установил сделанные своими руками лавочки. Будто из пригоршни их рассыпал. Лавочки были не обычные, стандартные, а с причудливой резьбой. Очень удобные для отдыха. Устанавливая их, танкист-ветеран как бы говорил: четыре года он сидел то в горячем, то в холодном железе. А теперь вот будет отогревать на солнце свои бока в оставшиеся ему годы жизни.

Умер человек, поскупилась судьба... Но остались его лавочки среди молодых сосенок, зеленеющих на пустыре. Кто сядет отдохнуть, вспомнит о нем...

Аида тоже вспомнила, садясь на одну из лавочек.

«Посижу подумаю, пока светло... Какое-то время Майя побудет одна... Что-нибудь почитает, может, подремлет... О себе, о Грише, о ней подумаю... О ней? А кто она мне? Что-то я слишком забывчивой стала... Мало из-за нее пережила, перетерпела?.. А вдруг опять?.. Вернется Гриша... и снова загуляет... Э, нет! Не допущу!..»

Сомнения терзали Аиду, хоть волком вой. Никто из прохожих, любуясь красивой женщиной с равнодушно-спокойным лицом, не решился бы подумать, что она сейчас переживает, мучается.

«Конечно, надо как-то подавить в себе извечное, бабское... Не в дебрях живем, не дикарями. Но как подавить? Не хватает доброты для прощения? Да, не хватает. Пока жива буду, не смогу забыть...»

Везя за собой гривастого пятнистого коня на красных колесиках, напротив Аиды остановился курносый веснушчатый малыш в коротких штанишках и полосатой рубашечке. Он старался влезть на коня. Деревянное животное показывало свой крутой характер — не хотело стоять на колесиках, качалось и падало.

Откуда-то из-за деревьев выскочил еще один мальчишка, подскочил к коню, поставил на колесики и уселся верхом.

Не видя нигде ни папы, ни мамы, ни бабушки, хозяин лошадки кинулся к Аиде с жалобой:

— Залез на моего коня... Мой, мой конь! Я его возил... Пусть меня возит, а не его!

Аида не смогла сдержать улыбки, разняла мальчишек. Прихватив сумку, направилась домой.

«Ишь как! Не твой конь, так и не садись на него. Пусть тебя твой возит... — и рассердилась на себя. — Вон какая я! Она ко мне с открытой душой... А я?.. Отвечу ей тем же!..»

...Майя уже немного пришла в себя. Они вдвоем куховарили возле газовой плиты, понимая друг друга без слов, что нужно делать. За последнее время Майе не с кем было удовлетворить извечную женскую потребность — поговорить, поделиться сокровенным. И она опять начала рассказывать, как росла, чем увлекалась...

— Знаете, Аида, я была похожа на капризного избалованного маленького деспота... Иногда понимала, что поступаю нехорошо. Останавливала себя, а какой-то чертик внутри подталкивал: ну, дескать, смелее! Пока дело касалось только меня одной, обходилось... Хотелось достичь больших, блестящих успехов... Отсюда — и оранжерея, и трагедия в ней... Изгнание меня из института я восприняла как личную обиду, как покушение на мои личные права. Я забыла, что кроме прав есть еще и обязанности и ответственность... Марийка... Маленькая девочка-ромашка, преждевременно увядшая... О, мой бывший муж сумел воспользоваться этим! И не только он... Что вышло — сами знаете. Я начала оплевывать дом, в котором родилась и выросла... Разум молчал. Говорило чувство обиды... Говорило чувство мести... Сперва мне даже импонировало — правозащитница! Гляди, какая важная шишка! А потом... Когда люди на улицах стали показывать на меня пальцем... — Майя настороженно прислушалась. — Ёся грозился найти...

Аида выглянула в окошко. Успокоила ее.

— Это мусоровоз приехал.

Пропустив через мясорубку мясо, добавив в фарш перца, соли, лука, они начали лепить пельмени.

— Конечно, я не святая, Аида. Были у меня увлечения. — Открыв кран, Майя смыла теплой водой остатки прилипшего к пальцам теста. — Но теперь надолго отпала охота к ним. Если не навсегда.

Последние слова Беркович совсем успокоили Аиду.

— Вы еще не старая, найдете себе пару, — Аида с сочувствием взглянула на Майю. Мысленно отметила, что она действительно красива, что в ней есть та терпкая капелька, которую стремятся выпить жаждущие любви мужчины. — Только не шляйтесь по... по... — Недоговорив, Аида умолкла.

Они полили горячие пельмени уксусом, положили сливочного масла, сели за стол. Майя съела несколько пельменей, отодвинула тарелку.

— Не могу. Нет аппетита. — Налила в чашку чаю. — Попью просто чайку... Пропали теперь мои эксперименты, увяли надежды... Но ничего! Начну сначала! — Майя открыто посмотрела на Аиду. Впервые на ее щеках появился румянец. — В некоторых наших семьях знаете, Аида, как воспитывают детей? Едва ребенок начнет лепетать, ему уже втолковывают, что он исключительный, что он талант, на голову выше своих ровесников. И меня это не миновало... Нечто подобное я почувствовала, когда впервые услыхала свой голос оттуда... Вот, дескать, какая я незаурядная, безоглядная, упрямая! Но вскоре, вскоре... Как будто со стороны увидела себя. Да и в обществе терапевтов мне кое-что прояснили. — Приложив руки к груди, Майя воскликнула: — Испугался меня Ёся! И вот последняя капля... — Майя заплакала. — Кинулась в воду...

Проглатывая отдельные слова, она рассказала о циничной исповеди мужа. Он говорил такое, от чего у нее кровь стыла в жилах.

— Тогда все и случилось... Я потеряла сознание... Надо мной склонился Григорий Васильевич... Тут как раз появился Ёся, ударил его по голове бутылкой... Втолкнул меня в машину — и наутек... Домой я вернулась на электричке...

Аида побледнела.

— Моего Гришу? Бутылкой по голове? Да чтоб вас всех черти побрали!..

37

— Позвоню еще раз твоей Аиде, — взялся за трубку Петр Яковлевич. — Успокою.

Григорий одобрительно кивнул забинтованной головой:

— Скажите, что я несколько дней побуду у вас. Придумайте какую-нибудь срочную работу.

Петр Яковлевич набрал номер:

— Аида Николаевна?.. Да, это я. Не зря вам звонил. Григорий Васильевич сидит рядом со мной... Одну проблему надо решить... Хотите поговорить? Пожалуйста.

Григорий прижал к уху трубку, услышал:

— Ты долго будешь меня мучить? Тебя сильно ранило? Перевязку сделал?

Григорий оторопел: жена все знает! Откуда? От кого? Ведь он сам добрался до травматологического отделения мединститута, где ему вынули из головы два острых осколка стекла, наложили швы, забинтовали. «Ваше счастье, что удар был нанесен вскользь, — удовлетворенно отметил дежурный врач. — Через неделю зарастет. На перевязку пойдете через три дня в районную поликлинику».

У Григория перехватило горло:

— Аида! Поверь, я не виноват... — Ему очень не хотелось, чтобы жена думала о нем плохо.

— Что ж ты, недотепа, скрываешься? — голос Аиды дрогнул. — Будь у Петра Яковлевича. Я сейчас приеду, — она положила трубку.

Григорий нахмурился.

— Влип я, Петр Яковлевич. Кто же ей мог сказать? Но самое пикантное то, что я пострадал от мужа своей...

— Почему же? Ничего пикантного... В этом треугольнике чаще всего и возникают трагические ситуации, — снопки бровей Петра Яковлевича надвинулись на глаза. — В ответственный момент руководитель группы выходит из строя... Занудная штукенция... Килина! Принеси нам что-нибудь поесть... Пока появится Аида, я хочу тебе кое-что рассказать...

— Петр Яковлевич, почему бы нам не воспользоваться этим... пикантным случаем? — вдруг встрепенулся Григорий. — Успокоим жену и махнем к нейрофизиологам. У меня сохранилась прошлогодняя энцелограмма. Сделаем еще одну... До удара и после... Сравним. Вероятно, что-нибудь выудим.

— Сиди, исследователь! Голову залечи сначала. Килина, где ты там?

— Сейчас. Потерпите, — донесся из кухни голос Килины.

Но раньше ее в комнату вбежала Аида — разгоряченная, встревоженная. Подскочила к Григорию, осторожно притронулась к бинтам, скользнула пальцами по щекам, ощупала плечи.

— Ну-ну, Аида! Все хорошо. — Григорию было неловко перед начальником за то, что его осматривают как маленького. — Успокойся.

— Нет на тебя угомона... Как мальчишка, везде в шкоду вскочишь. Одни неприятности! Какую уздечку на тебя накинуть? — укоряла Аида и строго, и ласково, и тревожно.

Григория взволновало, что не кто-то, а жена проникается его болью. На секунду их пальцы трепетно встретились, сплелись, замерли в легком пожатии и разъединились, обменявшись капельками тепла, понимания.

Килина внесла печенье, сухую колбасу, чай.

— Какая чичка^[17]! Ваша? — с селянской прямотой спросила Григория.

— Моя! — с гордостью произнес он.

— Вижу, что был в больнице. Значит, тебя только царапнуло... Уф! Камень с сердца, — Аида подошла к окну. Не поворачиваясь, резко спросила: — Ты знаешь, кто у нас дома?

— Скажешь, — пожал плечами Григорий. — Кто-нибудь приехал?

— Те, кто тебя убивал... Твоя Майя! Петр Яковлевич, вы не против, если Гриша побудет у вас несколько дней?

— Места хватит, — развел руками Петр Яковлевич. — Голодным не останется. Тем более удобно для меня...

— Аида! — вскочил Григорий. — В чем дело? Почему она у нас?

— Вот что... — Аида отошла от окна. Она все обдумала, когда ехала сюда. — Пусть пока поживет у нас. Сейчас ей очень тяжело. Дай оттаять. Загнали человека как дикого зверя.

— Чтобы меня снова бутылкой по голове? Да ты знаешь, кого защищаешь...

— Ты смотри, какой правоверный. Сам цеплялся за... — Аида недоговорила, смутилась. — Ладно, я побежала. Потом поговорим. Буду звонить.

Когда она ушла, Петр Яковлевич задумчиво произнес:

— Редко какая женщина способна пересилить себя... Отнестись к сопернице как к человеку. Не злорадствовать, а протянуть руку... Цени!

— Ценю, ценю! — кивнул Григорий. — Что те, из Научного центра, выскребли у нас?

— Давай сначала перекусим.

Выпив по чашке чая с бутербродами, они подошли к письменному столу.

— Теперь можно и поработать. Садись, Григорий Васильевич. Способен следить за мыслью?

— Черепок поцарапали, мозгов не зацепили. — Григорий сел на стул. — Соображу.

— Программу мы разработали интересную и оригинальную, имитируя работу модели. Вот тебе программа имитации.

Григорий нетерпеливо схватил плотный картон, стал просматривать столбик цифр на «вводе».

«Номер задачи... Это обычное... Тип... Приоритет задачи... Дальше... Интервал поиска задания... Так... Резерв времени, на отсрочку заданий, не вызывающей простоя... Так... Продолжительность операций...»

Если бы кто-нибудь, не посвященный в работу Проблемной лаборатории, взглянул со стороны на этих двоих мужчин, которые неспешно и мирно обменивались репликами, заглядывали в карточки и перфоленты с отпечатанными столбиками цифр, где в различном сочетании толпились единицы и нули, он бы удивился: почему так напрягается младший, почему старший так доброжелательно и терпеливо возражает ему.

Тем временем в воображении Петра Яковлевича и Григория возникали очертания модели — еще неясные, расплывчатые. Их можно было изменять, добиваясь совершенства, или полностью заменить.

Григорий вообразил одно из сочленений «Схвата» — опорную штангу или кронштейн. С ней или с ним сочленены металлические суставы с гибкими, жесткими захватами. И циркуль, и карандаш, и автоматический резак — все это пойдет в дело, если понадобится. Внешний вид «Схвату» придадут Лесь Прут и его товарищи-конструкторы. Главное для Григория затаится внутри этих механических приспособлений, туда потянутся сотни, если не тысячи разноцветных нервов-проводков, скрепленных в жгуты. Они подведут к исполнительным сочленениям импульсы-команды, получив от датчиков, вмонтированных в металл, всю отобранную ими информацию.

Петр Яковлевич исходит из результатов, добытых во время прогона программ на машине. Он предусматривал несколько возможных вариантов, допуская, что каждый из них не окончательный, что и Григорий, и Ромашко, и Лесь Прут придумают лучше, совершенней. Поэтому он или возражал, или одобрял выводы Григория. Тот ершился, горячился и... соглашался.

Мысль — материальное творение мозга — бестелесная, невесомая, вырисовывала еще невидимое, наделяя его подвижностью, изящностью.

Петр Яковлевич ткнул пальцем в столбик цифр, подводящих итоги имитации. Один прогон на машине занял всего лишь семь минут. Модель «работала» в нескольких режимах: схватывание, поднятие, установка заготовок и снятие готовых деталей, их укладка, складирование. Было просчитано время, необходимое для выполнения каждого задания.

«Работала...»

В будничном понимании казалось удивительным приложение определений «труд», «работа» к тому, что реально не существует, что таится в колонках цифр, прямых и кривых линий, графиков и векторов, к тому, что в любую минуту может быть изменено, перекомпоновано, переосмыслено. И все-таки... И все-таки она действительно работала — эта имитация, этот фантом, это порождение воображения, размышлений и расчетов. Вернее, «работало» ее математическое описание, предусматривавшее поведение будущего творения в разных ситуациях.

Программа выполнила операции с минимальной затратой времени. Приоритетную — с наименьшей протяженностью исполнения. Прогон модели велся в раздельном режиме времени.

— А она показала гибкость, наша модель! — воскликнул Григорий, просмотрев итоги. — Простоев почти не было... Напряженность режима работы и степень исполнения куда выше зарубежных. И статистические показатели солидные. Будете нас поздравлять, Петр Яковлевич?

— Пока подожду. Модель — она и есть модель... В какой-то мере фикция...

— Да вы что? — Григорий выхватил блокнот из рук Петра Яковлевича. — Вот это вы называете фикцией?! Вы! Простите, ваши конечности — тоже фикция?

— Ого! Вон куда хватил! — улыбнулся Петр Яковлевич. — Если их рассматривать как функциональные приспособления, то нет. И как объекты управления — тоже нет... Самое же управление — мое, созданное эволюцией. Конечности лишь подчиняются импульсам нервной системы...

— Вот-вот! Соединение! Органическое соединение живого и неживого... Система или детали системы «человека — машины», — запальчиво подхватил Григорий. — Стоп! Я немного сместил реалии.

— Смещение существенное. В вашей модели внешне все в порядке. Нет главного. Чем будет управляться ваша программа? Ты сможешь предвидеть частоту выполнения задания на основе ретроспективных анализов? Нет! Нет объекта анализа! Значит, нет и ретроспекции. Ты способен детализировать задания, разбивая их узловыми точками на подзадания — одно, два, пять?.. И указать время их выполнения? Твоя группа сможет составить полный перечень заданий?..

— Зарубили вы нас, — вздохнул Григорий. — А еще отправили отдыхать. Зачем?

— Чтобы тебе голову там разбили, чтобы в ней дырки появились — пусть проветрится, — отплатил Петр Яковлевич Григорию за «конечности». — А если серьезно, сырая программа, серая... На предмет воплощения. Ты думал над тем, в чем состоят качества настоящего руководителя? — без какого-либо перехода строго спросил Петр Яковлевич. — Я не о себе, об идеале, к нему всем надо тянуться... Конечно, не думал. А мог бы! Ведь меня заменял... Не вечно же тебе быть во главе лишь отдела...

— Амбициозность мне противопоказана, — махнул рукой Григорий. — Тем паче стремление сделать карьеру... Я не Олияр.

— На кого равняешься! Пфи! Он тщеславный ремесленник! Ухватился за ниточку, вытянул счастливый лотерейный билетик... И почувствовал себя пупом земли.

— Надо бы сходить к нему, — подобрел Григорий. — Если его прижать, поставить в рамки, он ничего...

— Рамки, рамки... Тебя самого надо в рамки поставить. — Петр Яковлевич кивнул на забинтованную голову Григория. — Вот так и пойдешь? Дескать, потерпел на поле боя за прогресс науки, той, что изучает реакции женской нервной системы?

— Петр Яковлевич!

— Успокойся, утихни! И лучше послушай, над чем я думал в последние несколько дней, когда тебя под бутылку понесло.

Петр Яковлевич помолчал, собираясь с мыслями, потом тихим голосом заговорил:

— Природа — неутомимый экспериментатор. У нее вдоволь времени, чтобы перебрать бесчисленное количество вариантов, отыскивая лучший. Который из них реализуется? Тот, что энергетически более экономен, имеет высочайший коэффициент полезного действия, мало поддается воздействию среды. Этот процесс происходит в каждом организме.

Посмотрим на это с иной точки зрения. В одном из миллиардов случаев возник процесс с обратной связью, что уменьшает или совсем устраняет воздействие внешних факторов. У него высшая стабильность. Обратная связь, способствующая сохранению стабильности, — первейшая особенность живого организма.

Хочешь или не хочешь (насколько тебе хватит фантазии) , а я склонен рассматривать все удивительные формы живого как экспериментальный материал, что подтверждает пусть слепое, пусть неосознанное движение природы к совершенству, воплощенному в человеке. Не напоминают ли тебе, Григорий Васильевич, деревья аксоны и дендриты: вены и артерии? Или, к примеру, выбор органа зрения — глаза — из тысячи иных систем восприятия и анализа света. Ухо... Кожа... Нюх... Это неимоверно сложная и еще до сих пор укрытая за всеми печатями тайна. И исключительная соразмерность биологических процессов со временем...

Григорий, облокотившись на стол и подперев ладонями подбородок, внимательно слушал Петра Яковлевича. Свет торшера хорошо вырисовывал его высокий, выпуклый лоб мыслителя и снопики бровей над глазами, бросил тени-мазки на впалые щеки и прямой нос. Лицо Петра Яковлевича было одухотворенным, взгляд проницательным. Говоря о неимоверной сложности сущего, он вел младшего друга проложенной самим тропинкой.

У Григория потеплело на сердце от доверия к нему и веры в него Петра Яковлевича. Сколько же знает этот человек! Сколько же он успел, несмотря на страшное увечье, полученное в годы войны!

А ведь эта война чем-то породнила их. Несчастье, не в пример его противоположности — счастью, куда крепче, куда естественнее связывает людей. Пережитое горе роднит. Счастье же — эгоистично. Петра Яковлевича война искалечила, превратив в беспомощный обрубок. По давним меркам и понятиям он заранее был обречен влачить жалкое существование — как-нибудь провести день до вечера. Но ведь он выстоял! Ведь он вылепил из себя и человека, и ученого! Да, реки пролитой крови и миллионы смертей прошли не бесследно еще и потому, что родили и выковали характеры, подобные характеру Петра Яковлевича. И он, Григорий, не случайно встал рядом с ним, трепетно вобрал в себя его жизнь. Ведь поле для посева в его сердце вспахало сиротство. Они — кровные по жизни и по духу.

Есть у Петра Яковлевича счастье! Оно — в знании и в познании! Оно в тех, кого он ведет следом за собой, учит отбрасывать преходящее и мелкое...

— Слово образовало вторую нашу сигнальную систему. Слово сделало нас людьми. Основные законы работы первой сигнальной системы управляют и второй, потому что это работа все той же нервной ткани. Я почти дословно пересказываю тебе выводы Павлова.

— Академик был богом в этих вопросах. Недаром острословы говорят, что он в этом деле собаку съел, — отозвался шуткой Григорий, не догадываясь еще, к чему хочет подвести его Петр Яковлевич.

— Не кощунствуй! Вдумайся в сказанное!.. Вводя во временную связь с организмом то или иное явление природы, легко выяснить, до какого предела деления, дробления доходит определенный анализ животных. Павлов выявил, что у собак, которых он, кстати, очень любил как терпеливых и сообразительных помощников, ушной анализатор различает тончайшие тембры, мельчайшие полутона. Не только различает, но и точно фиксирует, запоминает. Более того, чуткость у собак вдвое выше, чем у человека. И вот что еще очень важно. Запомни. В условный рефлекс, во временную связь определенный анализатор вступает общей своей частью, и только потом, постепенно, путем дифференцирования условных раздражителей вступают в работу его части. — Петр Яковлевич умолк, о чем-то задумался. — Пошли-ка ляжем и продолжим в кроватях наш разговор. Не возражаешь?

— Пойдем, — кивнул Григорий.

Они перешли в спальню, разделись. Петр Яковлевич снял свои «железяки», как он называл протезы, залез под одеяло.

— У нас при описании деятельности при моделировании не всегда учитывают абсолютную и относительную силу разных раздражителей с продолжительностью скрытых остатков предыдущих раздражений. На это обратил внимание Сашко, когда приезжал к нам. И сила раздражений, и их задержка, и их остаточные следы поддавались точным измерениям. Сашко изучал их. Его поразила необычайная соразмерность силы и меры. Аналогия — довольно точная — математических зависимостей. Недаром Иван Петрович Павлов говорил, что математика — учение о числовых отношениях — полностью подходит к человеческому мозгу...

— Можно я буду курить? — прервал Григорий Петра Яковлевича.

— Кури. Хотя мне табак противен. Только открой форточку.

Григорий открыл форточку, закурил сигарету, лег, удобней примостил голову на подушке. Всматриваясь в скользящие по стене световые пятна, что появлялись вместе с шумом автомашин за окном, спросил:

— И догадываюсь, и не догадываюсь... Зачем вы мне прочитали эту лекцию?

— Созрела одна идея, — Петр Яковлевич нащупал на тумбочке настольную лампу, включил ее, чтобы видеть лицо собеседника. — Но я что еще хочу... Ты помнишь замечание американца Шеннона о сложности распознавания образов вычислительными машинами?

— При чем тут это? — перевернулся на бок Григорий, чтобы тоже видеть Петра Яковлевича.

— В нашей системе будет искусственное зрение. Шеннон предвидел, что для распознавания образов понадобятся вычислительные машины совершенно иного типа, чем нынешние. Они будут выполнять операции с образами, понятиями, аналогиями, а не последовательные операции с цифрами.

— Что из того? Таких машин нет, и неизвестно когда будут.

— Ты выслушай до конца. И не перебивай, — с обидой в голосе произнес Петр Яковлевич. — Я хочу сказать о симультанном распознании. Есть такой психологический термин... Это особенный процесс... Он строится на основе внешнего вида фигуры, формы всей фигуры в целом, восприятия фона... Иначе — распознание образа, обоснованное на целостных признаках, благодаря чему восприятие целого опережает восприятие частей. Части определяются после. Согласно концепции некоторых кибернетиков относительно зрения, распознаваемый предмет должен сперва находиться где-то внутри субъекта, а потом выноситься наружу и соотноситься с реальностью. Я не согласен с этим. Мне ближе и понятней иная концепция: световое воздействие предмета на зрительные нервы воспринимаются не как субъективное раздражение самого зрительного нерва, а как объективная форма предмета, которая находится вне глаз.

Речь Петра Яковлевича была похожа на исповедь. Он будто передавал в молодые, сильные руки Григория свое самое заветное, открывал ему путь дальше. Передавал щедро, безоглядно. Точно так же, как тогда, когда бросил свое тело на мины, чтобы предупредить красноармейцев о подстерегавшей их смертельной опасности.

— У нас пока что нет и таких анализаторов. А они необходимы. Объясняю почему. Допустим, ты передвигаешься в темноте, нащупывая дорогу посошком. Сперва ты ощущаешь толчки ладонью и пальцами рук, когда посох натыкается, скажем, на камень, на полено или на забор. Через некоторое время толчки трансформируются в ощущение предметов. Интегрированные нервной системой, эти ощущения приобретают для нас определенное содержание, как сигналы предметов, встреченных на дороге. Вот почему они нужны в системе. В зрительном же восприятии роль посошка выполняет луч света, благодаря которому наши ощущения смещаются, создавая объективность воспринятых образов.

— Сенсомоторные схемы совокупности движений, при помощи которых живые существа передвигаются в пространстве, — бросил небрежно Григорий. — Манипулирование с предметами...

— Не торопись, перейдем и к схемам, — осадил его Петр Яковлевич, беря с тумбочки синий томик. — Сеченов исключительно точно охарактеризовал акт видения. Он уподоблял его выпусканию из тела щупал, способных сильно удлиняться и сокращаться, чтобы свободные их концы, сходясь друг с другом, дотрагивались к рассматриваемым предметам. Зрительные оси представляют движущиеся щупала. Вот мы и подошли к проблеме распознавания... Важная оговорка — прими во внимание тесную связь эмоций и чувственного ожидания образа. Что будем делать?

— Ну, распознавание образов на ЭВМ ставится как проблема формирования понятий... Пока что «машина мышления» рассматривает понятия — значит, и образ — как комбинацию признаков, выделенных из совокупности рассматриваемых объектов... Не больше чем эмпирическая теория, — сказал Григорий, зевая. — Поздно уже. Спать хочется.

— Потерпи еще минутку, — Петр Яковлевич положил книгу на тумбочку. — Тогда проблему следует решать иначе... Исключительные способности человека, помноженные на технические средства, дадут необходимый результат... Режим диалога «человек — машина»... Вот мы и топчемся возле него. Вчера я снова вызвал Сашка. Подопытным кроликом буду я сам. Все. А теперь давай спать.

38

Петр Яковлевич готовился к исследованию как к очень сложной, ответственной операции. За час до отъезда в нейрофизиологическую клинику к нему домой явился Александр Лаврович Перец. Петр Яковлевич попросил Григория погулять в саду, а сам уединился с академиком.

Сидя под вишнями на тесаном, изукрашенном резьбой бревне, Григорий слышал приглушенные модуляции голоса Петра Яковлевича и возмущенное громыхание баса Александра Лавровича:

— Ерунда все это!.. Надуманно!.. Бесперспективно!..

Правда, вышли из дома они вроде бы спокойные, в полном согласии. Но раскрасневшееся лицо и опавшие длинные усы преждевременно облысевшего академика свидетельствовали, что их согласие призрачное. Да и что он мог поделать с Петром Яковлевичем? Единственное, что ему оставалось, — принять участие в задуманном и по возможности содействовать успеху.

— Где вы там, Савич? Опаздываем! — сердито бросил Перец.

— Не успели приехать, а уже... — засмеялся Григорий, садясь в машину. — Небось достается вашим ассистентам, Александр Лаврович?

— Не меня, своего начальника критикуйте. Чем оно обернется... — Перец, недоговорив, махнул рукой.

В нейрофизиологической клинике Александр Лаврович сам сделал Петру Яковлевичу несколько кардиограмм. Он заставлял его пробежаться, согнуться, поднять тяжелый предмет — давал динамичные нагрузки телу — и снова делал кардиограммы. Целый цикл — шесть раз. Ассистенты скрупулезно фиксировали время, течение, характер записей.

После короткого перерыва Александр Лаврович в соседнем кабинете снял пять электроэнцефалограмм. Дольше всего задержался с электромиограммами, окулограммами, с фиксированием кожно-гальванических реакций.

— Не успеем сделать основного... — нервничал Петр Яковлевич.

— За один день хотел? — Александр Лаврович сердито дернул свой длинный ус. — Миограммы — основательная подготовка... Взгляни на них... Графическое изображение сокращений отдельного мускула... Если твои хлопцы... Григорий Васильевич, каким образом собираетесь декодировать?

Григорий уже в который раз в течение многих лет общей работы удивлялся колоссальному самообладанию Петра Яковлевича, целенаправленности его поступков. Он чувствовал более глубокую, более важную цель, не высказанную вслух. Она находилась здесь, будто была растворена в воздухе. Она оставалась капельками тепла на присосках кардиографов, всплесками на экранах осциллографов и потенциометров, острыми зубчиками на длинных бумажных лентах.

— Вы, Александр Лаврович, дешифровали их? Вы, академик? — резко спросил Григорий, уставившись в миограмму. — Попробуем. Есть одна задумка...

— Хоть один храбрый нашелся, — Александр Лаврович пригасил резкость Григория шуткой. — У меня целый институт, а никто не отважился одним махом... Шаг за шагом приближаются. Ладно, пошли! Завтра доделаем.

Петр Яковлевич без посторонней помощи пристроил протезы, оделся.

— Григорий Васильевич, сделай здесь перевязку, чтобы в районную клинику не бегать. Сэкономишь время. Мне Сашко поможет застегнуться... Пальцы дрожат.

Петр Яковлевич действительно выглядел плохо: под глазами залегли глубокие синие полукружия, от носа к подбородку протянулись резкие бороздки морщинок.

— Я радуюсь своему состоянию... Результат более четким выйдет... — сказал он Перцу о понятном им обоим и непонятном пока Григорию, отчего тот почувствовал себя обиженным. — Еще шаг, и...

— Шагай, шагай! — подтолкнул его Перец.

Петр Яковлевич тяжело, будто средневековый рыцарь в полном снаряжении, затопал к выходу.

...На следующий день в клинику пригласили Василя Гарбу. Он прихватил с собой магнитофон, самописцы, рулоны бумаги, усилители.

— Запишем все на уровне международных стандартов, — пообещал Василь. — Остальное за вами.

Петра Яковлевича опутали проводами. На культю левой руки установили датчики по периметру металлических чашечек протеза. На ленте фиксировалось для сравнения начальное и дальнейшее состояние пациента, его мускулов и нервной системы.

После небольшого перерыва Александр Лаврович снова пристроил протез к культе, приказав перед этим Василю присоединить к чашечкам тоненькие разноцветные проводки. Все приборы были отключены, работали лишь те, что принес Василь.

Наблюдая за действиями академика, Григорий долго не мог понять, чего он хочет добиться. Наконец ему стало ясно. «Ну и олух же я! Еще вчера мог бы докумекать! Полночи мне толковал об этом Петр Яковлевич! Слушал — не слышал. Услышал — не домыслил. Думай теперь вдогонку!.. Это ж так просто! Оценка поведения человека в большинстве случаев опирается на прагматическую информацию. Надо предвидеть возможность и наипростейших действий по схеме «стимул — реакция», и адаптивных. Самое же существенное — способность человека к восприятию осмысленных решений. Эта особенность и подсказала Петру Яковлевичу направление поиска...»

Перец, освободив Петра Яковлевича из паутины проводов, передал Василю катушки с магнитной лентой.

— Теперь самое трудное... Различить, идентифицировать, постараться раскрыть код... Как вы его переложите на фортран — убейте, не знаю.

— Леся позову, — беззаботно отозвался Василь, осторожно беря катушки с лентами — он считал их самым ценным сегодняшним достижением. — Вы наши учителя, осмысливайте! Мы же с Лесем попробуем сварганить какой-нибудь прибор... Какой-нибудь транслятор... Соединим его с вычислительной машиной...

— У тебя же десятки параметров. Не говори глупостей, — вяло возразил Петр Яковлевич, поднимаясь с застеленной белой простыней кушетки. — Какой еще ретранслятор?

— Распараллелим линейную информацию, превратим в объемную. — Василь не лез за словом в карман. — Она у меня, голубушка, попляшет! Прогоню запись сотню раз, отсею несущественное...

— Отважный хлопец! — покачал головойАлександр Лаврович. — Голой попой ежа хочет задушить.

— Почему же? — с неподдельной искренностью удивился Василь. — На лентах мы зафиксировали количественную и качественную информации. Качественная информация не такая чуткая к ослаблению сигналов, шумов... К тому же она более гибкая и удобная. И главное — по своей природе она двоична, сходна с механизмами регулирования... И... — Василь сбился, смутился. — Вы ведь не хуже меня знаете.

— Знаю, это верно. Но мне интересно, что вы будете делать. Продолжайте! — подбодрил Василя академик.

— Ну... информация переводится с одного языка на другой. Значит, прежде всего установим эквивалентность между сообщениями или сигналами в алфавите одного и другого языка...

— Славно, славно! Представьте себе, что сообщение состоит из непрерывных групп...

— Туда я еще не совался, — признался Василь. — У нас в основном дискретные, раздельные сигналы. Я не раз устанавливал эквивалентность...

— Чудесненько! — воскликнул Александр Лаврович. — Будет на что опереться! Поехали, Петро! Ты, гляжу, совсем дохлый.

— Еще и проголодался к тому же, — Петр Яковлевич направился к выходу. — Григорий Васильевич, ты с нами?

— Нет, — махнул рукой Савич. — Лучше прогуляюсь пешком. Разомнусь немного.

...Солнечный с утра день постепенно помрачнел. Из-за Высокого Замка выползала черная туча, клубясь и разрастаясь, она закрыла вскоре все небо. Потемнели улицы, заторопились прохожие, порывистый ветер тряс ветви каштанов, гнул их к земле.

Подойдя к горсовету с воинственными львами у входа, которые будто закрывались гипсовыми щитами от непогоды, Григорий замедлил шаг. Посмотрел на дом Майи, задержал взгляд на третьем этаже — не вернулась ли? Закрытые, давно не мытые окна свидетельствовали, что хозяйки нет дома. С грустью подумал: «Как все переменилось! Сколько неожиданностей за последнее время — и приятных, и досадных. А сколько их еще впереди?»

Миновав замшелые, крепостной толщины стены храма, принадлежавшего когда-то Ставропигийскому братству, Григорий вышел к перекрестью трамвайных путей. Будто по заказу, вагоны снова уперлись друг в друга, целые вереницы машин сгрудились за ними. Лениво переругивались между собой вагоновожатые.

Григорий закурил сигарету, жадно затянулся дымом. «Мы стали старше, больше узнали о себе и окружающем мире. Сколько всего понастроили, добыли, вырастили... Но кто из нас поднялся духовно на ступеньку выше? Разве что Петр Яковлевич... Верный служитель и мужественный сын науки. Он единственный из нас решился... И конечно же у него и в мыслях нет, что становится в ряд отечественных рыцарей, на себе испытавших прививку оспы, холеры, тифа...»

Упали первые капли дождя, тяжелые как свинец. Потом застучали, забарабанили по щербатой мостовой все чаще. Смыли пыль с асфальта и брусчатки, образовали ручейки. Григорий поднял голову. На стене Арсенала, раскинув веточки, молоденькая березка подставила под дождь ладошки трепетных листочков. «Выстояла! Растешь! Тянешься к солнцу. У каждого свое небо. Чистое и безоблачное. Но у одних низкое — достанешь рукой. А у других такое высокое, что даже мысли не достичь той высоты. Буду носить в себе всегда высокое небо, чтобы этой березке было куда тянуться».

Григорий подошел к приемному пункту стеклотары. Спрятался от дождя под его навесом. «Чего только не выдумают люди! Выдумали и стеклотару — общее название для разного калибра бутылок, банок, бутылей...»

Вдруг его толкнули — две женщины, накрытые одним плащом, вбежали под навес. Когда откинули плащ, Григорий увидел Аиду и свою спутницу по поезду — Женю.

— Здравствуйте! С прибытием! — поздоровался Григорий и почувствовал, как сильно забилось почему-то сердце. — Я торопился к тебе, Аида... Как там?..

— Тсс! — Аида приложила палец к губам, взяла его за руку, отвела в сторону, к ящикам с пустыми бутылками. — Моя новая начальница... Не при ней же...

— Как Майя?

— Ничего. Проговорили до поздней ночи. Боится, что ее посадят. Порывалась идти к какому-то Робчуку...

— Робочуку. Это общество терапевтов.

— Правильно. Общество терапевтов. Я ее отговорила. Посоветовала все продумать и уж тогда... Чтоб не жалела. — Аида оглянулась, кивнула Евгении Михайловне, мол, я сейчас, долго не задержусь. — Она хорошо про свои обычаи рассказывает... Интересно. Тысячи лет прошли, и почти все сохранилось. Я ей — про свои... Ну и еще о всякой всячине. Мы, бабы, жалостливые...

— Я проголодался, — прервал Аиду Григорий. — Пошли на проспект, там есть уютное кафе «Красная шапочка». Я буду играть роль голодного волка.

— У меня тоже голодный человек дома сидит.

— Не умрет. Успеешь к ней. Евгения Михайловна, пойдемте с нами в кафе!

— Спасибо. Некогда, как-нибудь в другой раз. — Евгения Михайловна поклонилась и побежала к трамвайной остановке.

— Откуда ты ее знаешь? — Аида ревниво дернула Григория за рукав. — Еще одна? Мало мне той, что дома.

— Аида, пора бы и тебе угомониться, — покачал осуждающе головой Григорий. — С Евгенией Михайловной мы ехали в одном купе, когда я возвращался из Киева. Ясно? В дороге и познакомились. Что здесь плохого?

— Так бы и сказал сразу, — повеселела Аида. — А то я уж подумала...

— Не думай больше об этом. Побереги свою головушку для других забот. — Григорий взял Аиду под руку. — Пошли в кафе. Я еще никогда не чувствовал себя таким голодным. Еле на ногах держусь.

В кафе Аида все время ерзала на стуле, переживала, что задерживается.

— Если Майя убежит, не прощу себе...

— Ты гляди, — засмеялся Григорий. — А совсем недавно ты о ней...

— Так то ж недавно, — нахмурилась Аида. — Все вы, мужики, бессердечные, ничем вашу черствость не прошибешь.

— Ну почему же? Декарт сказал...

— Знаешь, мне сейчас не до твоей философии, — оборвала Григория Аида. — Допил свой кофе? Пошли. У меня нет времени здесь рассиживаться. Проведи к трамвайной остановке и отправляйся к своему Цвяху.

...Совсем обессиленный, Петр Яковлевич полулежал в кресле-качалке, заботливо укрытый клетчатым пледом, и блаженно улыбался, следя за баталией между Килиной и Александром Лавровичем.

— До ручки довести его хотите? — уперев руки в крутые бока, наступала Килина на академика. — Недавно выздоровел, а вы опять... Вы ему судно носили? Вы его с ложечки кормили?

Александр Лаврович, отступая от разгневанной женщины, оборонялся по-научному:

— Мы, уважаемая Килина, выяснили... У нас возникла идея, что алфавит информационно значимых параметров...

— Сашко! — улыбнулся Петр Яковлевич. — Ты ей попроще, по-деревенски...

— И вам достанется от меня! — повернулась к нему Килина.

— Не вмешивайся, Петро! — поднял руку Александр Лаврович. Он не терял надежды, что расходившаяся женщина поймет и его объяснения, и значимость проделанной работы в клинике.

— Я вам уже сколько твержу! — не унималась Килина. — Только одну болезнь переборол, теперь... Я поклялась бабе Ганне, что не дам в обиду...

— Никто меня не обижает, — буркнул Петр Яковлевич. — Принеси, Килина, лучше мазь... Разотри, пожалуйста, культю, сделай массаж. Ноет.

Килина послушно направилась к выходу. У двери столкнулась с Савичем.

— Еще мучитель явился. Как из дырявого мешка...

— Женщины в наше время удивительно экспансивны, — вздохнул Григорий, вспомнив недавнюю перепалку с женой. — Петр Яковлевич, насколько я понимаю... Роль исполнительного модуля вы решили доверить не разработанной нами программе, а...

— Верно понимаешь. Я управляюсь со своими руками и ногами уже не один десяток лет.

— Тогда... Как вы отслоите сигнал... Нет, не так! Начну с примера. Шофер, слесарь, спортсмен, выполняя определенные движения, сосредоточивают внимание на них. И так день за днем. И наступает время, когда эти движения выполняются уже без участия сознания. То есть возникает стереотип или модель движений. Мозг сохраняет за собой только их корректировку и... Отделить автоматизм нижних уровней от сознательной деятельности возможно лишь тогда, когда мы узнаем код, алфавит...

— Куда ты клонишь, Григорий Васильевич? — оживился Петр Яковлевич. — Кого встретил по дороге?

— Новенькую... Из Института матери и ребенка... Дети, Петр Яковлевич... Дети... Младенцы... Осторожненько, разумеется, без вреда для них, в присутствии врачей и мам... Биотоки врожденных, безусловных рефлексов... Сгибаются предплечья, фаланги пальцев хватают и отпускают предмет — игрушку, соску, мамин палец... Сознания еще нет... Система управления уже развивается, согласно генетическому коду.

— В этом что-то есть! — оживился и Александр Лаврович. — Благослови его, Петро, на запись. Благословишь?

— Григорий Васильевич, скажи откровенно, — Петр Яковлевич уклонился от прямого ответа. — Та новенькая заведующая... Как она тебе?

— Фея! Полненькая, пальчики с ямочками... — восторженно начал Григорий и осекся. — Да что сегодня за проклятый день! Все меня допекают! В Древней Греции процветал культ преклонения перед женщиной. Вот во мне и отозвались атавистические рефлексы...

— Ты мне напомнил старинное учение тантр. Ему около двух тысяч лет, — задумчиво произнес Петр Яковлевич, подставив Килине культю руки для массажа. — Тантры утверждают, что современные люди, в сравнении с предками, опустились очень низко, что их охватила неутомимая жажда наслаждения, что в нынешнем мире зло нарастает. Одна страна воюет против другой. Люди разобщены. Мужчину и женщину связывает одно — половая страсть. Чтобы выйти из этого порочного круга, тантры предлагают использовать пять элементов — таттв. Их учение не лишено определенного смысла. Обида, нанесенная женщине, рассматривается этим учением как преступление. Главное же — тантры немало дали науке для познания колоссальных сил, скрытых в организме. Энергия природы и ее пробуждение — вот на чем акцентирует внимание тантрическое учение. Человек, выйдя из животного состояния, утратил былую выносливость, силу, остроту чувств. Взамен он получил разум, знания...

— Знания — через ощущения! — подхватил Григорий. — Унаследованное знание, еще не открытое и еще не усвоенное сознанием, сохранилось у младенцев.

— Придется согласиться с тобой, Сашко. Откомандируем Григория Васильевича к той новенькой, у которой пальчики с ямочками. Как, Василь, ты не против? — Петр Яковлевич лукаво подмигнул Григорию.

— Там жена будет рядом, — с наигранной грустью произнес Савич. — Так что...

— Да, в этом что-то есть, — повторил Александр Лаврович и направился в прихожую. — Пойду позвоню своим, предупрежу, что задержусь у вас на недельку.

Петр Яковлевич встал с кресла-качалки, подошел к Григорию.

— Хочешь, сообщу одну новость?

— Приятную?

— И да, и нет. Олияр переходит от нас на электронный завод. Возглавит конструкторское бюро.

— Вот это действительно новость! — воскликнул Григорий. — Надо же, Олияр — руководитель конструкторского бюро. И где? На электронном заводе! С его-то знаниями... Лысорук, наверное, постарался?

— Не знаю, кто постарался и чем все это кончится. Но для нас, как говорится, баба с воза — кобыле легче.

39

Аида позвонила на работу и взяла отгул на один день за свой счет.

— Сначала зайдем в мою квартиру, — сказала Майя. — Надо переодеться, привести себя в порядок.

Выглядела она спокойно. За неделю, проведенную в мучительных раздумьях и колебаниях, она пришла к окончательному решению. Она сама избрала дальнейший свой путь и теперь была исполнена решимости поступить так, как задумала.

— Вы, Аида, не знаете мужчин... Им мало услышать хорошую новость. Им надо, чтобы эта новость была еще и в привлекательной обертке.

В ее квартире на площади Рынок все было на месте, все было так, как она оставила полгода тому назад. Правда, возле замочной скважины на двери Майя заметила свежие царапины.

— Кто-то хотел влезть, — пояснила она Аиде. — Не хотят выпустить меня из рук... Не знаю, где теперь Ёська и тот другой, что записывал на магнитофон... — Майя вздрогнула, представив себя неживой среди запыленной, затянутой паутиной мебели.

Открыв шкаф, она надела белую блузку, строгий черный костюм. Прозрачно-красноватый цвет александритовых сережек хорошо гармонировал с ее волосами и одеждой.

— Бровей не буду трогать. А губы немного подкрашу.

Кто-то постучал в дверь. Аида побежала открывать.

— Стойте! Не надо! Разве вы не догадались, что за квартирой следят, — прошептала Майя.

— Как же мы выберемся отсюда? — спросила тоже шепотом Аида.

— Незаметно. Через проходной двор. — Майя подошла к окну, отодвинула немного штору. — Посмотрите. Вон возле льва прохаживается мордастый. Это помощник ребе.

— Обеих, может, и не тронут, — вздохнула Аида. — Но вы все же набросьте для маскировки вуальку.

Майя накинула черную сеточку на шляпку, закрыла лоб и глаза.

Спустившись на первый этаж, они шмыгнули в сырую темную щель. Едва не касаясь плечами замшелых стен, спустились по ступенькам еще ниже. Проход расширился. Откуда-то сверху, словно золотая пика, полумглу пронизывал солнечный луч. Юркнули снова в узкую щель, прошли несколько ступенек и наконец оказались на мощенном известковыми плитами дворе. Ветер развевал развешанное на балконах выстиранное белье. У песочницы смеясь бегали друг за другом дети.

Аида с Майей приободрились, решив, что опасность позади.

Но вдруг откуда-то появился тот самый мужчина, что прохаживался возле гипсового льва, подскочил к Майе.

— Прошу на два слова, мадам Беркович!

Аида загородила Майю.

— Прочь с дороги! На помощь буду звать!

— Я тебя, стерва!.. — мужчина поднял правую руку с блеснувшим в ней кастетом.

Аида с размаху ударила его сумочкой по голове и выбежала на улицу. На углу возле лотка, где продавали огурцы и помидоры, увидела милиционера.

— На помощь! На помощь! — закричала она.

Милиционер не заставил себя ждать:

— Что случилось?

— Вот этот гражданин пристает к нам, угрожает.

Милиционер засвистел. Тут же будто из-под земли появились еще два милиционера. Мужчина попытался было проскользнуть между ними, чтобы смешаться в толпе. Но его крепко схватили под руки, вырвали кастет.

В отделении милиции на объяснение, составление протокола ушло больше двух часов.

Когда Майя с Аидой добрались наконец до общества терапевтов, Робочук уже шел по коридору в столовую на обед.

— Михаил Викторович! — окликнула его Майя. — Вы меня помните?

— Еще бы...

— Вот я и решилась! — твердо сказала она. — Хочу кое-что пояснить... В прошлый раз мое посещение оказалось неудачным.

— Ну что ж... Послушаем, к чему привела вас жизнь, — хмуро произнес Робочук. — Будем судить о вас с вашей позиции.

— Как бы не так! Отдайте мне прерогативу самой судить себя.

— Вон что, — Робочук открыл дверь кабинета. — Судить самое себя?.. И много и мало. Соотнесите причиненный вами вред... Прошу садиться.

Робочук позвонил в прокуратуру, суд, горздравотдел, пригласил прибыть ответственных работников. Повернулся к Майе, строго спросил:

— Ваше решение продумано?

— Я не девочка, которая меняет свои решения ежеминутно.

— Тогда пригласим еще товарищей с телевидения. — Робочук позвонил на телестудию. Попросил приехать корреспондентов записать заявление Майи Беркович на пленку.

...Когда камеры были установлены и наведены на столик, за которым сидела Майя, корреспондент телевидения сказал:

— Мы записываем заявление Майи Львовны Беркович без какой-либо подготовки, по ее желанию. Прошу начинать, Майя Львовна.

Майя откашлялась, наклонилась к микрофону.

— Я принимала клятву врача... Священный долг медика заботиться о здоровье человека, приложить все усилия, все знания для его сохранения и укрепления. Я нарушила эту клятву не со злым умыслом...

Майя говорила сдержанно, взвешивая каждое слово. Она понимала, что за этим выступлением стоит и ее дальнейшая жизнь, и репутация, и, в конце концов, все, что произойдет потом — через месяц, через год, через десятки лет.

Она все время посматривала на Аиду, сидевшую позади камеры. Прижав руки к груди, Аида шевелила губами, неслышно повторяя каждое слово, произнесенное Майей. Ее присутствие успокаивало Майю, поддерживало, придавало ей уверенности.

Ничего не утаивая, Майя рассказала о своей жизни, работе, как мелкие ее промахи были раздуты до размеров уголовных преступлений, как ее шантажировали, угрожали расправой.

Рассказала и о своем бывшем муже Иосифе Самуиловиче Берковиче, рассказала все, что было ей известно, начиная с жутких, кровавых дней гетто до покушения на жизнь одного из научных сотрудников.

— Иосиф Самуилович утверждал, что построил для меня дворец. Дом действительно выглядит как дворец. Но я не могла в нем жить... На каждой стене, на коврах, на дорогой посуде мне виделась кровь расстрелянных и повешенных, замученных и сожженных... Я знаю, что в годы войны еврейская служба порядка сгоняла за колючую проволоку моих единоверцев. Сгоняла ради того, чтобы отдельные толстосумы спасли себя и свои капиталы. Теперь они затягивают нас в свои сети... Им нужно, чтобы кто-то и сегодня убивал, вредил, распылал наше человеческое содружество. Я этого не хочу! После долгих раздумий я пришла сюда... И обращаюсь к тем, с кем росла, училась, жила долгие годы... С кем делила хлеб-соль, радость и горе...

Майя умолкла, отпила глоток воды из стакана, поданного Робочуком. Главное было сказано, и она почувствовала облегчение. Полуоборванные ею жизненные нити, связывающие людей в крепкое сообщество, снова срастались, укреплялись. Она провела рукой по лбу, стараясь припомнить, что еще очень важное, необходимое не успела сказать.

— Ага! Вот что... На первый взгляд мелочь... Стук каблуков, когда спешишь на работу... Резные листья каштанов над головой... Гипсовые львы у входа в горисполком напротив моих окон... Толкотня в трамвае и гомон Галицкого рынка... И мраморный Мицкевич... И зеленое половодье Стрийского парка... И еще... И еще... Я бы осиротела без всего этого... Да что там — не смогла бы жить... Поэтому за все, что я сделала плохого, искренне прошу у своих земляков прощения...

После выступления Майи прокурор с глубокой складкой над переносицей спросил ее:

— Скажите, ваше заявление не вынуждено? Вас никто не принуждал?

Майя грустно улыбнулась:

— Вас пригласили сюда, так сказать, в пожарном порядке. Вы оставили свои неотложные дела... На принуждение, на то, чтобы заставить меня сделать заявление, необходимо время... Не так ли? Кто-кто, а вы наверняка знали бы... Я пришла сама.

— Ваш бывший муж находится под следствием, — продолжал прокурор. — Что бы вы могли сказать по этому поводу?

— Извините за резкость, но это уже ваша работа, — с вызовом ответила Майя.

— Ваше отношение к сионистам? — поинтересовался представитель профсоюза.

Майя пожала плечами.

— Мое мировоззрение сложилось здесь, на нашей земле, в нашем обществе. По-моему, этим все сказано.

— Чем вы собираетесь заниматься? — спросил Робочук.

— Тем же, чем занимаются специалисты, которых отстраняют от работы за служебные упущения или... — Майя на секунду заколебалась. — Или за то, что произошло со мной. Начну все сначала. Буду рядовым ординатором или участковым врачом.

— Мы посодействуем Майе Львовне. Без работы она не останется, — сказал сотрудник горздравотдела.

— Спасибо, подобрели, — резко бросила Майя. — Не забыли, сколько часов я просидела в вашей приемной?

Сотрудник горздравотдела развел руками, дескать, что теперь поделаешь.

Корреспондент попросил Майю сказать несколько слов о ее отношении к записи, сделанной телевидением.

— Буду благодарна, если вы найдете возможность показать эту пленку телезрителям. Одновременно она станет ответом тем, кто использует мою беду в своих корыстных целях... Я хочу снова здороваться на улице со знакомыми. Хочу, чтобы они при встрече не отводили взгляда и не делали вид, что куда-то торопятся... Хочу слышать сердечное «добрый день» и «до свидания»... Хочу советоваться с соседкой: к лицу ли мне новое платье или прическа...

Телевизионщики начали сматывать кабели, складывать аппаратуру. Прокурор отозвал Майю в сторону:

— Что касается вас, мне все ясно... Однако... — Он замялся. — Не хочу вас травмировать, воспримите спокойно... Вам все же придется ответить на вопросы относительно вашего бывшего мужа.

— В каком качестве?

— В качестве свидетеля... Слишком жирный след тянется за ним. Одного незаконного приобретения строительных материалов и использование государственного транспорта хватит для обвинительного приговора. Плюс манипуляции с золотом. Плюс его связи с сионистами.

— Согласна, — кивнула Майя. — Приду, когда скажете.

На улицу она вышла вместе с Аидой.

— Майя, не возвращайся к себе, — переходя на «ты», сказала Аида. — Побудь у нас еще несколько дней. Мало ли что может случиться...

40

Василь Гарба присел к пульту, стал просматривать фотокопии кардиограмм, энцефалограмм, миограмм, бобины с магнитофонными лентами. Конечно, он не сумеет на равных потягаться с Максимом Петровичем в математике. Но и Ромашко без него ни шагу возле «серой мышки» — так ласково он называл вычислительную машину. Бегущий пересверк огоньков на панели всегда напоминал ему бег маленького зверька, который выбивается из последних сил, чтобы добежать до норки, но так никогда до нее и не добегает.

Опершись на локоть, Василь уставился в волнистые линии графиков, стараясь понять: что же они означают?

«Будем думать так... — Василь пододвинул к себе блокнот, достал из кармана карандаш. — Начнем с азов... Выражение — это утверждение, которое может быть верным (обозначается единицей) или ошибочным (обозначается нулем). Выражения бывают сложные и простые. Сложные выражения создаются соединением простых с помощью логических связей. Да-да, они являются логическими функциями простых выражений. Последние позволяют описать работу логических элементов и приборов. Булевые функции... Повезло же англичанину Джону Булю! Его именем названы... — Василь закрыл глаза. — Интересно, если бы я что-нибудь такое открыл... Как бы назвали? Гарба... Функция Гарбы? Тьфу! Не подойдет!

Попробуем двигаться в этом направлении. Заглянем в основные тождества алгебры логики. Что же там есть? Есть соотношения для конъюнкции и дизъюнкции, имеется переставной закон, распределительный, закон двоичного отрицания... Что я из этого буду иметь? Очевидно, не так уж и много, ибо верность тождеств устанавливается непосредственно проверкой».

Василь прошелся вдоль «серой мышки», погладил ее рукой.

«Ну что в тебе есть! Тригерные узлы, создающие регистр определенной длины. Число тригеров определяет разрядность регистра. В разрядах представлены разные наборы двоичных цифр. Разрядная сетка... Она дает возможность изображения как самого числа, так и его знака. Как же изобразить нервный сигнал? А может быть, его знак? Но где искать этот знак?

Нервные клетки «серой мышки»... Стоп! Регистр — это совокупность тригеров. Их число соответствует числу разрядов кода... Значит, чтобы занести в регистр число кода, я должен «очистить» его. Василь поставил тумблер на «нуль». — Вот так. А дальше сигналы пойдут на вход... Все делается за два такта. Можно и за один».

Василь стал снова внимательно просматривать электроэнцефалограммы, сделанные в клинике, и заметки Савича о работе нейронной сети. Взгляд его упал на характеристики альфа- и бета-ритмов энцефалограмм. Их частотные характеристики были очень близкими.

Предчувствие чего-то значительного, весомого охватило Василя. «А что, если...» Он вскочил, побежал к Ромашко.

Максим Петрович, сделав расчеты, обрадовал его.

— Отличная идея! И перевести в материал будет несложно. Отсюда всего лишь несколько шагов до понимания кодирования в нервной системе. Но хватит ли нам жизни, чтобы сделать эти шаги? — Подняв очки на лоб, Ромашко прищурился. — Воспользуемся твоей догадкой! Иди продолжай. Я пока займусь своим ребусом.

Когда Василь вышел, Максим Петрович, нажимая на клавиши настольного интегратора, стал искать в записях сигналы, которые могли бы выступать как информационно значимые.

«Амплитуда и продолжительность кожно-гальванической реакции... Что эта реакция дает? По ее показателям можно определить эмоциональную напряженность... В электрокардиограмме альфа-ритм показывает отклик системы, вернее, локализацию ответа. Электроэнцефалограмма... Тут все важное и все неясное... Хотя... Различение зрительного образа продолжается десятки микросекунд, принятие решения — секунды, выполнение операций — десятки секунд. Сложно! Очень сложно!

Каким же путем идти, какие средства использовать для создания математического обоснования решения? Может, математической структурой для поисков избрать ковариационную матрицу? Ковариант... Число, алгебраическое выражение... При преобразовании величин, с которыми кавариант связан, это выражение изменяется по строго определенным, чаще всего по линейным законам, что очень удобно при работе с вычислительной машиной. Элементами головной диагонали ковариационной матрицы является дисперсия. В нашем случае — вокруг избранных нами показателей.

Что же мы получим? Немного. Все-таки Петр Яковлевич заглянул значительно дальше, чем мы... Можно было бы пойти путем создания усложненных нейронных структур... Нет! Долго, неопределенно, ненадежно... Все-таки не стоит отклоняться от основного стержня...»

...Григорий размышлял над проблемами адаптации. За исходную точку он взял разработанную уже учеными идею о двух уровнях применения. Нижний уровень — использование внешней информации для корректирования запланированных движений. Устройство такого типа может работать с неориентируемыми и неточными позиционными предметами. Верхний — использование этой информации для выделения какой-либо программы из заложенных в память машины.

«Объединить бы оба этих типа адаптированного управления! Необходимые сведения о среде будут получены с помощью датчиков — тактильных, локационных, фотоэлектрических, акустических и телевизионных. Одни из них разместим прямо на сочленениях, другие будут как самостоятельные органы чувств. Сенсорная — чувствительная — информация преобразуется в комбинацию двоичных импульсов. В результате на входе и выходе управляющего устройства информация будет представлена в виде пространственно-временных импульсов... И аппарат сумеет записывать продиктованный текст, вести поезд или автомобиль, переносить и сортировать предметы, обрабатывать детали на станках... Сколько рук освободится от нудной, тяжелой работы!..»

Кто-то открыл дверь, рассыпал за спиной звонкий стук каблуков по паркету. Чьи-то руки легли на плечи Григорию, легонько сжали их.

— Здравствуй, Григорий Васильевич!

Савич повернул голову. «Душин! Как он очутился здесь? Каким ветром занесло его сюда из Киева?»

Григорий вскочил, обнял Леонида Никоновича.

— Здравствуйте! Рад вас видеть. В командировке?

— Да. Мы тут уже не первый день. Но все не было времени заглянуть. Налаживаем автоматизированную систему управления на телевизионном заводе. Что тут у тебя? Мирослав Михайлович просил посмотреть и при необходимости помочь.

Григорий рассказал о своих заботах. Вздохнул.

— Очень жаль, что у нас мал опыт работы с вычислительной машиной. Не всегда можем использовать даже для решения своего класса задач. Вот, например...

— Ну-ка покажи, — прервал Савича Душин. Внимательно просмотрев расчеты, он рассердился: — Не зря говорят: не всякая наука на пользу! Я столько часов просидел с тобой за процессором, а ты так ничего и не вынес.

— Так то же другой класс задач. Задача Гельфанда по нахождению минимума...

— Я не раз говорил тебе и об инструментарии исследователя, которым стала вычислительная машина. О методах, приемах, использовании нового средства познания мира. Пошли!

Они перешли в машинный зал, попросили Василия Гарбу освободить место у пульта.

Душин сел в кресло, стал нажимать на клавиши.

— Быстрый алгоритм... Медленный алгоритм...

— Стоп! — положил ладонь на его пальцы Григорий. — Теперь мне все ясно! Теперь пойдет!

— Вот и хорошо. — Леонид Никонович посмотрел на часы. — Пора на завод. Ни одной свободной минуты. Проводи меня немного.

Они вышли во двор, направились к проходной.

— Ваша система — это ответвление проблемы создания интеллектуальных роботов нового поколения. Шире — раздел цикла исследований для создания искусственного интеллекта. Насколько же твой, природный, интеллект должен быть выше! — засмеялся Душин.

— Закоптился я, Леонид Никонович. Хотя и прибедняться не буду. Кое-что удалось сделать.

— Ну, бывай здоров! — Душин крепко пожал Савичу руку. — До будущих встреч! Жаль, нет времени, а то махнули бы куда-нибудь на природу, посидели бы на травке, поговорили бы...

Петр Яковлевич взвешивал все плюсы и минусы в предложениях коллег, внимательно выслушивал их мнения, давал советы, подсказывал, к кому обратиться за исчерпывающей консультацией. С полной нагрузкой работал библиографически-реферативный отдел, подбирая для разработчиков новейшие публикации.

В Проблемной лаборатории было много отделов — конструкторский, координационный, новых материалов... Но последние дни Петр Яковлевич больше всего внимание уделял конструкторам. Зная, что Савич на верном пути, что окончательное решение проблемы управления зависит лишь от времени, он сосредоточился на самом важном: чем именно управлять?

Лесь показал ему десятки чертежей — многопальцевые захваты, копирующие человеческую руку, захваты, похожие на плоскогубцы, закругленные конструкции, напоминающие клешню краба... Целый ряд приспособлений для передвижения — стопоходы, тележки, многоножки... Большое количество совмещенных режущих инструментов, телекамеры...

Петр Яковлевич любовался мастерски вычерченными приводами — гидравлическими, механическими, электрическими — и отклонял их:

— Лесь, прошу вас помозговать еще. Необходимо добиться функционального совершенства. Природа перебирала варианты вслепую. Мы делаем это сознательно, зная наперед их предназначение... Нет необходимости воссоздавать на выходе количество информации, соразмерной с той, что вырабатывает человек.

Он хорошо запомнил слова Александра Лавровича, произнесенные перед отъездом: «Целесообразно записывать лишь эфферентную информацию. Запоминающим устройством для эфферентной информации является окружающая среда. Органы чувств — это способ для считки и кодирования информации, размещенной вне мозга».

До поздней ночи горел свет в его доме. Заспанная Килина несколько раз заменяла остывший чай на столе. А утром он раньше всех являлся в лабораторию.

Сегодня Петр Яковлевич приехал на работу в приподнятом настроении. День ясный, солнечный. Задание Научного центра вот-вот будет выполнено. Ожидая заведующих отделами, вызванных на совещание, он сидел за столом, смотрел на фотографию Сенченко.

«Ничего, Иван Сергеевич, выдержим! На свете не должно быть калек! Мне повезло, что рядом были вы, бабалька, Ривка... С нашими преемниками будут жить наши мысли, труды, энергия, напряжение, воплощенные в совершенные вещи, которые мало в чем будут уступать тем, что породила природа. Они приумножат физическую силу и выносливость человека, дадут ему интеллектуальное могущество... Зачем? Циолковский верно определил, что Земля является колыбелью человечества. Но ведь и ребенок со временем выбирается из колыбели и становится на собственные ноги. Четко прослеживается направление развития человечества — освоение космического пространства. Там пригодится все, что мы обдумываем, находим, воплощаем... Все околоземное пространство со временем заселят люди. Они с благодарностью вспомнят нас. Пусть не поименно, но вспомнят. Они благодарны будут нам за то, что, преодолев многочисленные тяготы, залечив раны, кровь страшной войны, мы не допустили новой, еще более ужасной. За то, что мы проложили им путь к пониманию основ мироздания, их осмысления и понимания...»

41

Как ни был озабочен Григорий, он не мог не заметить, что весь коллектив Проблемной лаборатории, все отделы работают слаженно, напряженно, с какой-то веселинкой. Без штурмовщины и надрыва, но с разумным ускорением, расчетливо и обдуманно. Нет, это не был сизифов труд. В отличие от мифического героя, все были уверены, что не сегодня, так завтра увидят угловатые грани на вершине.

Открасовались буйной зеленью деревья, когда Василь Гарба пристроил сконструированный им транслятор к «серой мышке». Изученные, расчлененные, идентифицированные записи нервной системы Петра Яковлевича были размещены в определенной последовательности на магнитной ленте, заложены в оперативную и внешнюю память машины. Расшифровали амплитудные величины импульсных посылок, полярные, широтно-импульсные, частотно-фазовые сигналы. Подготовили адресную часть команд, их назвали коротко — операндами.

Когда на дубах листья слегка покраснели, а на яворах и каштанах уже начали наливаться бронзой, в лабораторию наведался Мирослав Михайлович Козак со своими математиками, попросил ознакомить их с результатами работы.

Василь включил регистр команды и счетчик адресов команд. Процессор передал в оперативную память машины адрес слога, с которого началась команда, «выбрал» часть ее и разместил в регистре команд.

Затем Василь включил транслятор. Присоединенные к нему частотомеры и потенциометры засветились, дрогнули стрелки. Засияли зеленым светом развертки осциллографов.

— Я еще... не знаю, как трансформируются разработанные... нами программы... — сказал Василь, запинаясь почти на каждом слове. — Не уверен в способе передачи сигналов через транслятор к «серой мышке»... Мы смогли определить время, фазовые смены, величину импульсов нервной системы, не зная ни кода, ни ее алфавита... Выбрали самые заметные признаки... Ничего, «серая мышка» не подведет.

— Какая еще «серая мышка»? — удивленно спросил Мирослав Михайлович.

— Это... Извините, я так машину называю. Она ведь как живая.

— И что же она умеет делать, ваша «серая мышка»?

— Большинство из того, что делает человек, — тут же отозвался Василь. — Напряжение, сопротивление, реле и емкости пока что заменяют мускулы... Это мы так приладили, чтобы вам показать.

— Прошу... Ну, хотя бы сгибание и разгибание... Возьмите какой-нибудь предмет, переложите с места на место.

Василь начал щелкать тумблерами.

— Смотрите вот на эти экраны... Напряжение растет... Изменяется длина рычага... Плечо и предплечье — это два рычага, гибко соединенных... Мускулы-антагонисты прикреплены к ним сухожилиями... Один сгибает, другой разгибает... Скоро конструкторы дадут нам исполнительное устройство... То есть мышцы и кости... А пока...

— Верю! Будет работать! — коротко и торжественно, как приговор, не обвинительный, а оправдательный, произнес Мирослав Михайлович.

42

Григорий часто до мельчайших подробностей вспоминал этот день.

Он закончил разработку математического обоснования исполнительных механизмов, и Петр Яковлевич попросил его встретиться с учениками средней школы. Он не возражал, понимая, что пополнение и в Проблемную лабораторию, и в институты следует ожидать в основном оттуда — из школ.

Пришел в школу пораньше, решив посидеть на уроках, послушать, чем учителя «наполняют» головы своих воспитанников.

И как же он был удивлен! Хорошие, умные, знающие педагоги... А вот поди ж ты! Беспомощно лепечут о том же, что он усваивал в детдоме еще в первые послевоенные годы. Конечно, какие-то робкие, осторожные шажки делались. Где-то подправляли программу, где-то вспоминали об информатике и электронике — бегло, описательно, поверхностно.

Вот тогда-то и появилась у него мысль: «Что, если я расскажу им о работе наших проблемников? Об их мучительных поисках, о тех горизонтах, которые пока что осторожно, но настойчиво открываем мы?»

Его рассказ школьники слушали затаив дыхание. Напрасно он боялся, что его не поймут. Они знали, что такое компьютер, как он работает и на что способен, — видно, популяризаторы науки потрудились лучше педагогов. Особенно поразил школьников рассказ о судьбе Петра Яковлевича.

Вопросов посыпалось столько, что не хватило бы, пожалуй, и суток, чтобы на них ответить.

В тот день он и решил создать в школе отдельный класс кибернетики и информатики.

...Из школы Григорий вернулся домой поздно. Да он особенно и не торопился. Аида работает во вторую смену. К кому спешить?

Выпив чая, лег на диван, решив часок подремать. Но мысли о школе, о предстоящей интересной работе с мальчишками и девчонками отгоняли сон.

Григорий встал, оделся, вышел на улицу. Скоро приедет с работы Аида. Ей приятно будет, что он не спит, встречает ее.

Вдоль тротуара, вытянув металлические лебединые шеи, светили плоскими клювами фонари. Он стал на то место, где его когда-то подобрала инвалидная коляска, чтобы подбросить к скрещению рельсов. Улица была пустынна — ни прохожих, ни машин.

Но вот, разрывая тьму голубыми вспышками, к остановке подъехал трамвай. Из него выскочила Аида.

Спрятавшись в тени за лавочкой, Григорий подождал, пока она пройдет, потом догнал, дотронулся до плеча.

— Ой! — вскрикнув, обернулась Аида. — Гриша! Это ты! Неужели встречать меня вышел? — Испуг на ее лице сменился радостью.

— А кого же еще? — буркнул Григорий, хотя ему приятно было оттого, что жена рада этой встрече с ним.

Они не спеша пошли рядом.

— Отвела Майю домой, — сказала Аида. — Кого ей бояться? Иосифа Самуиловича? Так он сам под следствием...

43

Лесь Прут уже несколько дней почти не выходил из своей «преисподней». Ему помогали не только Савич, Ромашко, Сюсюк, Гарба, но еще и студенты из политехникума. У всех были руки в ссадинах, с заусенцами, покрасневшие от недосыпания глаза.

В последнем варианте — после многих десятков! — Лесь отказался от цельнометаллических деталей. Решил поучиться у природы. Из мягких шариков разогретой пластмассы изготовляли косточки пальцев, вправляли их в тонкие титановые футлярчики. Точно так же изготовили лучевую кисть, предплечье. Все коммуникативные линии поместили в трубчатую полость. Лесь отказался и от части серийных датчиков. Разработал свои — миниатюрные, чуткие, надежные. Не смог отказаться лишь от телевизионных камер — их пока нечем было заменить.

Наконец все программы и подпрограммы были завершены, выверены, прогнаны на машине. Система управления была готова к действию. «Входы» на трансляторе ждали исполнительных механизмов. Но Лесь опять — уже в который раз — на чем-то споткнулся.

Григорий сидел на низеньком стульчике в углу машинного зала. Его совиные глаза останавливались то на панели «серой мышки», то на клавишах процессора, то на коричневом ящичке транслятора.

«Смотри-ка... Ничего и не заметишь... Никаких признаков того, что мы вложили в это детище. А сколько затрачено на него душевных и физических сил! Сколько позади раздумий, поисков!.. На что же оно походит? В каких-то отдельных черточках напоминает подрастающего младенца. Мы его создали, растили, учили. Теперь оно уже готово к самостоятельному трудному пути... Но о нем надо все время заботиться. Так же, как заботятся родители о своих детях. Его надо и дальше учить. Так же, как учат детей, как буду теперь и я это делать в школе... Со временем наше детище изменится. В ход пойдут кристаллы и коллоидные растворы. Молекулы станут основными ячейками переработки информации. И вся эта система сможет поместиться в ящичке величиной с транзистор...»

— Все в порядке! — прервал раздумья Савича Лесь. — Можно начинать!

— Присоединяйте, — сказал Петр Яковлевич дрогнувшим голосом.

Григорий с Ромашко пристроили временные зажимы на руку-сочленение. Василь сел за пульт управления.

Легкое членистое чудо качнулось на кронштейне раз, другой и замерло, будто испугавшись, что может упасть.

«Как я когда-то... — подумал с грустью Петр Яковлевич. — Не знал... Нет, знал! Но неосмысленно... Молодец, Василь! Однако эту часть расшифровки импульсов надо еще корректировать».

Металлическая «рука» согнулась, сжала и разжала «пальцы». Григорий вложил в них карандаш. Ромашко подставил под него какой-то толстый журнал. На его обложке карандаш вывел нечеткими ломаными линиями: «П‑е‑т‑р Я‑к‑о-в‑л‑е-в‑и‑ч...»

— Григорий Васильевич! Объяви по селектору, пусть все сходятся в машинный...

Петр Яковлевич не договорил. Дверь распахнулась, и зал с радостными возгласами заполнили сотрудники лаборатории. Стали поздравлять, пожимать руки разработчикам, наладчикам, конструкторам... Хотя каждый из сотрудников был тоже причастен к этому чуду — мыслью, чертежами, колонками цифр, круглыми дырочками на перфолентах, записями на магнитной пленке...

— Товарищи! — поднял правую руку Петр Яковлевич. — Прошу внимания. Пока что наше изделие громоздкое, неуклюжее. Но оно уже многое может. Главное наше достижение — это доказательство, что путь наш правильный. Трудно даже представить возможности нашей усовершенствованной модели или моделей. Вскоре мы начнем устанавливать на заводах обрабатывающие станки с программным управлением, склады-автоматы. На заводах появятся электронные конструкторские бюро. Благодаря роботам-автоматам изменится сама сущность труда, мышления, отношения к труду...

Григорий слушал Петра Яковлевича в приподнятом настроении. Он полностью разделял его мысли. Все правильно, но... Как же будет трудно всему этому пробиться! Какие препятствия станут нагромождать на их пути высокопоставленные изощренные чиновники, чтобы подольше не расставаться с привычным, уютным, обжитым миром!

Когда Петр Яковлевич, поздравив сотрудников лаборатории с успешным выполнением задания Научного центра, и все стали расходиться, кто-то включил приемник. В зале зазвучал голос местного диктора:

— Передаем заявление врача Майи Львовны Беркович!

«Наконец-то одумалась», — с радостью отметил Григорий.

— ...Никуда ни с кем я не уеду со своей земли, — в заключение сказала Майя. — Здесь мой дом, здесь мои радости и боли.

Затем диктор передал сообщение прокурора о привлечении к уголовной ответственности группы расхитителей государственного имущества и группы сионистов, нелегально действовавших в городе. Среди других фамилий были названы фамилии: Гузь, Беркович...

...С Майей долго беседовали и в прокуратуре, и в горздравотделе, и еще раз в обществе терапевтов. Она признала свою вину, были найдены и обстоятельства, смягчающие эту вину.

Заведующий горздравотделом при ней позвонил директору Научно-исследовательского института защиты растений и попросил взять ее к себе на работу. Директор дал согласие. Майя обрадовалась. Еще бы! Ведь будущая работа многими узелками была связана с ее исследованиями в Институте матери и ребенка.

В прокуратуре ей сказали, что Иосиф Самуилович подарил свой особняк детскомудому. Но поможет ли ему этот «благородный жест» избежать наказания, еще неизвестно. Следствие продолжается...

44

...Савич тряхнул головой. Посмотрел на часы. Надо же! Не так уж и долго сидит на лавочке, каких-то сорок минут, а перед ним, будто на экране, промчались почти все годы его жизни и работы в Проблемной лаборатории.

Нелегкими они были. Но и нечего раскисать. Что-то все-таки удалось сделать. Да и рано подводить итоги. Многое еще впереди. И разработка новых моделей, и бессонные ночи, и борьба. Да, борьба! Ведь на свете живут еще разные Лысоруки, Берковичи, Гузи... И мир не скоро избавится от них.

Савич встал, стряхнул с брюк пепел и побрел домой.

45

Областная газета напечатала очерк Максима Бигуна о работе Проблемной лаборатории. Большая его часть была посвящена успешному выполнению задания Научного центра.

В очерке почему-то на первое место выдвигалась фигура Ореста Остаповича Олияра. Он разработал... Он проложил тропу... Он сплотил коллектив на осуществление и внедрение... О Петре Яковлевиче, Савиче, Ромашко, Гарбе и других сотрудниках лаборатории говорилось сухо, вскользь. Между строк читалось, что их заслуга лишь в том, что они не мешали инициативе Олияра.

Петр Яковлевич, отложив газету, недоуменно взглянул на Савича.

— Ну и что ты скажешь по этому поводу?

— Что я могу сказать, если...

Григорий недоговорил. Дверь распахнулась, и в кабинет вбежал Максим Бигун — расхристанный, без шапки, с глазами, полными гнева.

— Казните, вешайте, четвертуйте! — ударил он себя в грудь кулаком. — Это они перекроили... Уже в полосе... Без моего ведома... На час задержали выпуск газеты...

— Кто они? — спросил сердито Петр Яковлевич. — Вы же автор? Сядьте и толком объясните.

Бигун упал в кресло, отдышался.

— Это Лысорук и Олияр исковеркали мой очерк. Мне сказали в редакции. Им не по душе Савич. Они хотят тебя, Гриша, живьем проглотить!

— Что ты несешь, Максим? Неужели Лысорук опустился до этого?

— О, ты его не знаешь! Он и лежачего добьет! А этот ваш бывший боров Олияр у него на побегушках.

— Значит, Лысорук? — задумчиво произнес Григорий.

— Подожди, он еще и не то выкинет. Вот увидишь. — Максим встал. — Так что совесть моя чиста. Я ни в чем не виновен. Но это дело я просто так не оставлю. Сейчас побегу в Союз журналистов, буду просить руководство, чтобы взгрело кого следует за такой произвол.

На другой день утром Петру Яковлевичу позвонил Козак и предложил отправить Савича во внеочередной отпуск.

— Неужели в этом есть необходимость? — с тревогой спросил Петр Яковлевич.

— Думаю, что да. Пусть недельки две не является на работу. Если что-то изменится, я позвоню.

Больше Мирослав Михайлович ничего не сказал.

Савич ушел в отпуск и теперь все дни пропадал в школе. Домой приходил затемно, ужинал, мыл посуду — Аида работала во вторую смену — и, дымя сигаретой, часами сидел на кухне у раскрытого окна.

«Все, что случилось, к лучшему... — успокаивал он себя. — Рано или поздно все равно пришлось бы заняться подготовкой кадров программистов, инженеров-электромехаников, операторов. Нет, я не сдался, не сложил рук! Скоро наши системы появятся в цехах, и мои воспитанники будут ими управлять...»

Иногда побаливало сердце, и он унимал его сумасшедшее биение валидолом, корвалолом, валерьянкой.

...Выйдя из школы, Савич увидел стоявшую неподалеку милицейскую машину и прохаживающихся возле нее двух милиционеров. Ничего не говоря, они взяли его под руки, усадили в машину и увезли в вытрезвитель.

На следующий день Григорий с трудом добился проведения анализа крови. Получил справку, что никаких признаков алкоголя в его крови не обнаружено. Но что могла дать ему эта справка, если утром состоялось собрание ученых города и Олияр во всеуслышание с трибуны заявил: заведующий отделом Проблемной лаборатории Савич провел эту ночь в вытрезвителе.

Григорий понял: надо снова ехать в Москву или Киев. Лучше в Москву, решил он, так будет надежнее.

Выйдя в Москве из поезда, Григорий сел в такси, назвал шоферу адрес Александра Лавровича Перца.

Он ехал, не воспринимая оживленных улиц и площадей, не чувствуя той праздничной приподнятости, которую всегда вызывает у приезжего свидание со столицей.

Последнее, что он увидел, — краснозвездные шпили Кремля.

И все. Больше он ничего не помнил.

Надувая легкую штору, сквозь распахнутую балконную дверь в комнату врывалась теплая, влажная струя воздуха.

Григорий открыл глаза.

— Аида! Где ты?

Кто-то положил на его лоб холодную руку:

— Наконец-то очнулся.

Голос был знакомым. Кто же это?

— Напугал ты нас.

Григорий приподнял голову и увидел Александра Лавровича Перца.

— Что со мной?

— Лежи, беспутный. Отца и мать благодари! Наделили тебя крепким здоровьем.

— Я благодарю... Но что со мной случилось?

Александр Лаврович сказал, что он может лежать сколько угодно в этой квартире, что все здесь к его услугам, и вышел.

Григорий встал, сделал несколько резких взмахов руками и едва не упал — закружилась голова, в глазах потемнело.

— Что вы, голубчик! Разве можно так, — в комнату вбежала маленькая, будто игрушечная, женщина. — Ложитесь сейчас же!

Это была супруга Перца — Вера Михайловна. Накапав какой-то микстуры в стакан, она дала выпить Григорию, приговаривая ласково, певуче:

— С того света возвратили... На последней черточке остановили... Могло быть кровоизлияние или инфаркт. От вас трое суток не отходили светила медицины... Уберегли... Григорий Васильевич, вы мне в сыновья годитесь... Не дергайтесь, пожалуйста. Вам еще не один день придется лежать у нас...

Последние слова Веры Михайловны Григорий слышал, уже засыпая. Успел подумать: ему дали микстуру с бромом. Это хорошо, что он свалился здесь, а не во Львове. Здесь его не будут дергать, угрожать, сюда не дотянутся щупальца Лысорука и его прихвостней.

Проснулся Савич где-то в полночь. Рассеянный свет падал на стол, за которым, вполголоса переговариваясь, сидели Александр Лаврович и какой-то мужчина в кожанке с расстегнутой «молнией».

Увидев, что он проснулся, Перец подошел, пощупал лоб.

— Думаю, опасность миновала. Знаю, что ты, Григорий Васильевич, очень хотел поговорить с компетентным человеком. Вячеслав Александрович Грот именно тот, кто тебе нужен.

— Уж так и нужен, — улыбнулся Грот. — Что, в самом деле, это... — Он кивнул на постель. — Скажем так, побочный результат.

— Не побочный. Прямой, — возразил Григорий.

— Ну хорошо, пусть прямой. Расскажите, что привело вас в Москву, и вообще обо всем, что вас тревожит, не дает покоя.

Григорий рассказал о работе в Проблемной лаборатории, о кознях Лысорука, Олияра...

— Рад, что не ошибся в вас, — снова улыбнулся Вячеслав Александрович. — Как скоро лаборатория сможет передать промышленности свои разработки для серийного выпуска?

— Если нам не будут ставить палки в колеса, то...

— Палки в колеса? — прервал Савича Грот. — Да, понимаю вас... Болезнь помешала вам... Вы не читаете газет, не слушаете радио. Заверяю вас: мешать не будут.

— Тогда... Если не будут мешать, в полгода управимся.

— Так и договоримся. А теперь скажу вам в пределах своих полномочий вот что. Вашу лабораторию преобразуют в Институт прикладных проблем. Вас хотят назначить директором этого института, а Петр Яковлевич Цвях будет у вас заместителем по научной части. Кстати, это он рекомендовал вас на эту должность. По дороге сделаете остановку в Киеве, зайдете в республиканскую академию. Там узнаете подробности... Ваша работа войдет крепким и надежным ростком в стремительное ускорение... Его набирает страна... — Вячеслав Александрович вдруг засмеялся открыто, заразительно. — Значит, бывший заместитель начальника позировал скульптору? Грудной портрет князя Льва Галицкого! Есть такие у нас... Вообразили себя удельными князьками. Все! Время их кончилось! — Он помолчал, о чем-то раздумывая. — За то, что позаботились о подготовке новых кадров, хвалю! Распространяйте свой опыт. Вскоре классы, подобные вашему, будут в каждой школе, в каждом техникуме. Откроются технические училища, где будут готовить программистов, операторов, техников...

— Перспективы! — воскликнул Григорий. — Даже голова кружится...

Грот нахмурился.

— Если голова действительно закружится, то... мы не погладим такой головушки.

46

С вокзала Савич позвонил жене:

— Аида, я прибыл! Все в норме. Домой приду, наверное, поздно. Не обижайся, дел невпроворот.

Сначала он заглянул в школу. Владик Корнеев строго доложил:

— За время вашего отсутствия класс занимался по плану. Темы шестнадцатая, семнадцатая, восемнадцатая....

— Дорогие коллеги! — прервал его Григорий. — Вы просто молодцы, что продолжали без меня...

— А что нам оставалось делать, как не быть молодцами! — под общий смех сказал Артем Астахов.

— Язык машины, коллеги?

— Фортран-восемьдесят, — ответил Владик Корнеев.

— Почему?

— Подросли, Григорий Васильевич! У нас раньше был фортран-семьдесят семь. Мы его взяли за основу, пошли дальше. В стандарте на язык фортран-семьдесят семь определено его подмножество, которое полностью вошло в фортран-восемьдесят.

— Еще есть удобство, — подхватила Маша Лобода. — В фортран-восемьдесят включен ввод программы не с перфокарты, а непосредственно с терминала.

— Хорошо, коллеги! Доволен вами! — Григорий пригладил свой ежик волос. — Вы отпустите меня? Только приехал. На работу нужно.

— Григорий Васильевич, а вам ничего не будет? — тихо, почти шепотом спросила Вера Лесная.

Савич понял, что она имеет в виду, и к его горлу подкатил горький комок.

— Вы газеты читаете? Не забывайте, что сейчас по всей стране дуют свежие ветры. Так что не беспокойтесь за меня.

47

Майя раскраснелась от ветра и снега. Увидев елочку в руках встречной женщины, взглянула на стену Арсенала.

«Как ты там, милая одинокая березонька? Наверное, холодно тебе, неуютно? Почему ты все-таки укоренилась среди камней? Чтобы радовать сердца прохожих?..»

Возле своего дома Майя остановилась. Закрыла глаза, и ей почудилось, как сюда, на площадь Рынок, съезжаются крестьянские возы, услышала шумный, гулкий клекот базара.

Она и себя увидела здесь. Нет, не себя, а свою бабку, прабабку. Узнала в них свои черты, непостижимое сочетание — голубые глаза славянки и черные волосы иудейки. Да, она их потомок — ашкенази^[18]. Спасибо им за красоту, за жизнелюбие, за то, что дали возможность и ей увидеть мир на этом клочке земли.

Ее кто-то толкнул. Она открыла глаза. Видение исчезло.

Площадь Рынок засыпал снег. Он забивался в пазы между тесаными камнями, укрывал их мягким белым одеялом.

«Камни... Снег... И все-таки здесь мои корни, как у той березки на каменной стене Арсенала. Они вросли глубоко, не вырвать!»

Майя подошла к своему подъезду, слепила снежок, долго наблюдала, как он тает на ладони.

«Тает... Тает... Точно так же, как растаяли в моем сердце горечь и озлобленность, что сопровождали меня последние месяцы».

Большие черные часы на ратуше пробили семь часов.

«Хватит лирики! Скоро наступит Новый год! Аида и Григорий ждут меня. — Майя присела на лавочку у подъезда. — Аида и Григорий... А я одна... И сколько же будет так продолжаться? Год, два... Всю жизнь? А может, взять мальца из детдома?.. Или все-таки подождать? Неужели я так никогда и не стану матерью?..»

Аида, уложив Майю в гостиной, подошла к Григорию, обняла его.

— Как ты думаешь, сколько нас, Савичей?

— Что значит сколько? — пожал удивленно плечами Григорий. — Ты да я...

— Вот и нет! Жди! Скоро нас будет трое. Скоро появится на свет наш с тобой росток.

— Да ты что! — воскликнул Григорий. — Аида, голубушка, это правда?

— Правда, Гриша, правда...

Дед Мороз любит делать подарки. Не только детям.

Примечания

1

Сома и дендриты — составные части нервной клетки-нейрона.

(обратно)

2

Лютый — февраль.

(обратно)

3

Льюис Кэрролл — английский писатель, автор сказок «Алиса в стране чудес», «Алиса в Зазеркалье», «Символическая логика» и др.

(обратно)

4

Цвях — гвоздь.

(обратно)

5

Тригер (англ.) — буквально: спусковой крючок, приспособление, пусковая схема.

(обратно)

6

Феррит — химическое соединение окиси железа с окислами других металлов; отличается магнитными и полупроводниковыми свойствами.

(обратно)

7

Гамула (обл.) — каша из яблок с медом.

(обратно)

8

Дьявол с тобой (обл.).

(обратно)

9

Дивень — хлеб в виде толстого кольца, сквозь который смотрит невеста во время свадебного обряда (обл.).

(обратно)

10

Некоммутативный (мат.) — непереместительный; не связанный с перемещением; коммутативный закон выражает неизменность сумм от перестановки слагаемых или множителей.

(обратно)

11

Фетальный — от fetus (лат.) — плод, поза уснувшего ребенка напоминает позу плода.

(обратно)

12

Пеньондзы — деньги (польск.).

(обратно)

13

Морфология — наука о закономерности построения и процессов формирования животных и растительных организмов в их индивидуальном и историческом развитии.

(обратно)

14

Герцль, Жаботинский, Бен-Гурион — сионистские идеологи.

(обратно)

15

Дикси — я сказал (лат.).

(обратно)

16

Билатеральность — симметрия в организмах, тело которых можно условно разделить на две половины.

(обратно)

17

Чичка — цветок (обл.)

(обратно)

18

Ашкенази — потомки евреев, которые живут в северных странах.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

*** Примечания ***