Королевская тень не имеет границ [Аврам Дэвидсон] (fb2) читать онлайн

Аврам Дэвидсон

Королевская тень не имеет границ

Историк Позднего Ренессанса, известный как Панноникус^[1], писал: «Названия стран часто меняются, названия рек — никогда». Если бы он ограничился наблюдением, что названия стран меняются чаще, чем названия рек, то это утверждение стало бы ближе к истине. Все официальные наименования для нужд Триединой Монархии Скифии-Паннонии-Трансбалкании утвердили только на пятом году Царствования нынешнего Монарха; а название Истер обнаружено на древнейших картах; в так называемом «Дополнении к Прокопию»^[2] цитируется ныне утраченный Фрагмент из Тацита^[3], о том, что «Река у Галанов впадает в Истер» и так далее. Галлия, гаэлы, Галан, Галиция, Галлего, Галатия — всё это вехи некогда часто встречающихся границ расселения людей, на языках, которые ныне звучат лишь на Шотландском нагорье и островах туманной Атлантики. Меньшая из этих двух рек, на берегах которой зародился великий город Белла, до сих пор официально носит название Галланц… но для всех невежд столицы Триединой Монархии это всего-навсего Малый Истр.

Долгое время часть этой реки, ниже по течению, особенно протекающая через Южный Конец, была немногим лучше открытой канализации; однако теперь, как было объявлено, «Совет и Объединение Города Беллы» — наименование, которому в любом случае недоставало величественности, скажем, «Senatus populusque Romanus» — собирался приступить к двойному проекту борьбы с наводнениями и благоустройства меньшей реки: и этот проект должен был стать подарком ко дню рождения Его Королевского и Императорского Величества, Игнаца Луи. С известной степенью благоразумия не упоминалось, к какому именно дню рождения его собирались приурочить. Королю-императору недолго оставалось ждать, как ему стукнет восемьдесят два.

Разумеется, была неизбежна некоторая перестройка соседних участков; и один из землевладельцев, выскочка-пивовар, оказался достаточно неотёсан, чтобы возражать. Своды законов распахнулись достаточно широко, чтобы уведомить его о законе на принудительное отчуждение частной собственности, а затем захлопнулись, у него, так сказать, перед носом; пока этот хлопок всё ещё отзывался эхом, Суд Высшей Инстанции счёл целесообразным прибавить, возможно, как obiter dicta^[4], старую поговорку: «Королевская тень не имеет границ»…

В один прекрасный день доктор Эстерхази подумал, что можно бы пойти и посмотреть, как движутся работы. Он не стал брать ни одну из своих карет и не поехал на паровом автомобильчике — в прошлый раз, когда он прибыл на нём в Южный Конец, один настырный пьянчуга аж свалился от изумления и вытянул компенсацию в виде горсточки жареных каштанов. Эстерхази сел в трамвай.

Весной дождей выпало меньше обычного и это предвещало беды крестьянским посевам и, в конечном счёте, беднякам, для которых повышение цен на товары… скажем, на пару пенсов… означало трагедию. Но, всё же, эта продолжительная засуха облегчила работы на Малом Истре: ряд дамб сперва уменьшил поток до струйки, а затем — напоследок — перекрыл его полностью. Там, где прежде река при паводках затопляла трущобы и свалки, теперь грандиозные земляные работы расчищали место под обсаженный деревьями пруд. В том, что бедняки будут очень признательны за этот парк, пока не было уверенности, но, конечно, они должны были быть признательны за существенный рост занятости, предоставляемый этим проектом. Неблагодарностью стало бы отсутствие признательности, поскольку он не только обеспечивал их заработком, но и помогал «рассеивать беспокойство», как газета «Вестник» напоминала своим читателям… немногие из которых, пожалуй, стали бы искать работу в этом проекте.

Эстерхази, с некоторыми усилиями, сумел просочиться сквозь толпу на Шведском Мосту (его когда-то пересёк Карл XII^[5], спасаясь от турок, у которых он обрёл краткое пристанище после спасения от русских) и, в конце концов, подыскал местечко у перил. Казалось, он свысока взирает на небрежно разворошённый муравейник.

«Беспокойство» определённо присутствовало там более обычного. Королевское правительство Паннонии снова отказало словачкоязычному меньшинству в праве учиться на словаческом языке в школах Авар-Истра, столицы Паннонии, в то же время активно настаивая на расширении обучения на аварском для авароязычного меньшинства в школах Беллы: сербы, как обычно, совсем не замедлили напомнить, что подобная ситуация никогда не возникнет в (предполагаемом) Королевстве сербов, словачков и далматинцев. Румыны возобновили свой старый обычай водить свиней на рынок через турецкие и татарские кварталы; обычные маршруты были бы короче, но не настолько забавны. Конкордат с Ватиканом вскоре подлежал утверждению на пять лет и византийские делегаты в Парламенте снова объявили, что, если он будет утверждён, они проголосуют против Бюджета. Торговцы зерном уже начали копить запасы, в ожидании дефицита. И гиперборейцы снова отказывались платить подушный налог.

Длинные людские вереницы тянулись от основания раскопок наверх, передавая из рук в руки кожаные вёдра с грязью. Паровые экскаваторы работали бы быстрее, но во всей Белле имелось лишь двенадцать этих дымящих чудовищ, тогда как количество желающих подработать было бессчётным. Некоторые из рабочих, занимающие на социальной шкале класс повыше, видимо, ещё не закончили школу. У других, по-видимому, на иждивении имелись жёны и дети. Удивительное количество рабочих было уже в годах и один из них, по какой-то причине, не раз привлекал внимание Эстерхази; старый-престарый мужчина, седовласый и седобородый, облачённый в лохмотья, который медленно принимал ведро с грязью, с напряжением удерживал его и медленно поворачивался, чтобы передать дальше. Снова и снова взгляд наблюдателя возвращался именно к этой фигуре, хотя он и не мог сказать, почему.

Чтобы уйти от перил на мосту, потребовалось меньше времени, чем к ним пробраться. Эстерхази пересёк мост с южной стороны, немного поплутал по лабиринту улочек, где торговки рыбой вечно хлопали селёдками по мясницким колодам и хрипло голосили: — За грош! За грош! — и снова возвратился в пределы видимости раскопок. Очень-очень медленно, края огромной ямы становились более пологими, грязь сбрасывали вниз, в огромную кучу. Эта куча находилась в постоянном движении — раз за разом, лопаты сдвигали её на несколько шагов, откуда уже вёдрами кучу медленно переносили наверх и в фургоны, которые увозили её прочь, неизвестно куда. Мужчины в ведёрных бригадах наклонялись туда-сюда, из стороны в сторону. Кожаные ёмкости поднимались всё выше, выше, выше. Когда они опорожнялись, то их опять сбрасывали вниз, в яму.

Глаза Эстерхази искали что-то… кого-то… Он не понимал кого, пока не нашёл его снова. На этот раз тот находился ближе и, через миг-другой, Эстерхази понял, что это старик в обносках привлёк его взор.

Отчего-то старый труженик напомнил ему старого Императора. И это вызвало в памяти несколько слов Августина^[6] об астрологии: о двух известных ему людях, родившихся в поместье, «где записывалось даже появление щенков на свет», насколько известно, под одним знаком, в один час и минуту — но, всё же, один воспитывался, как наследник поместья, а другой горбатился, «ни на миг не освобождаясь от рабского ярма..» Эта мысль взволновала его. Если бы старик оказался рядом, то Эстерхази подал бы ему милостыню; хотя…

Доктор сел на трамвай, который отвёз его в Южный Конец, но — спонтанно — вышел перед своей остановкой. Он увидел толпу там, где обычно толпы не бывало и перешёл через улицу, на площадь где и происходило. Он увидел старую, полуразрушенную церковь, высокую железную ограду и покосившиеся надгробия заброшенного кладбища. Внутри и снаружи толпился народ. Мимо него торопливо проковыляла старуха, в изодранной мешковине, одна крепко сжатая рука поднята вверх, будто стремясь удержать и защитить; за ней ещё одна старуха и старик, и цветущая женщина, и ребёнок — все в мешковине, все с выражением великого благоговения и все со сжатым кулаком.

— Что там у вас всех, матушка? — спросил Эстерхази.

Она глянула на него с досадливым изумлением и торопливо ответила: — Прах Святого Доминика…

— А-а-а… — пробормотал он. Теперь всё стало ясно. Через церковь он пробрался на кладбище. Люди теснились у гробницы чрезвычайно древнего вида; она была покрыта известью и множество священников стояло подле неё. Один скоблил бок гробницы коротким ножом, в точности таким, каким пользуются маляры для удаления старой краски, перед тем, как наносить новый слой. Второй священник собирал эту пыль в бумажку и, когда первый останавливался, ссыпал в миску, откуда третий её зачёрпывал, одну крошечную ложечку за другой — четвёртый и последний священник стоял немного в сторонке и читал вслух из Псалтыри.

Двое мужчин, видимо, дьячок и пономарь, допускали паломников к могиле, одного за другим, каждый преклонял колени и (предположительно) минуту молился, вставал, протягивал руку, получал крошечную ложечку праха, уходил. Значит, это и была довольно известная гробница святого Доминика Палеолога^[7], юного отпрыска младшей ветви Императорского Дома Византии. Его миссионерские труды включали бесплатное лечение больных; столь велика была слава Доминика, что саму его гробницу неоднократно и буквально разбирали на части, дабы освящённые кусочки пошли на медицинские цели. В конце концов церковные власти оградили и обнесли стеной место упокоения святого: нынешний обряд насчитывал уже сотни лет; раз в год с гробницы соскребалась и раздавалась пыль. Несомненно, этот обряд был более изысканным, но не через столько лет; все те, кто здесь толпился и давился за могущественным прахом — это бедняки.

Набожные богачи посещали другие места.

На церковной башне зазвонил колокол, стая голубей взвилась вверх, толпа затянула печальные завывания, теснее сбилась вокруг священников у гробницы, которые задвигались быстрее и быстрее. Обряд подходил к завершению. Прямо перед Эстерхази стоял старик, облачённый в синюю холстину, истёртую до тонкости, истёртую до дыр, едва ли больше, чем просто остатки мешка, прикрывающие спину и плечи. Престарелый богомолец преклонил колени, получил свою, торопливо отсыпанную, долю праха, заковылял прочь — когда грузная старуха, возможно, торговка рыбой, так же выглядящая и пахнущая, торопясь, не упустить, столкнулась с ним. Его сжатая рука упала, раскрылась, мгновенно опустела.

Старик, остолбенев, уставился на пустую руку, всё ещё покрытую налётом известковой пыли. Он вскрикнул раз, другой, от горя и старческого неверия, обернулся, словно возвращаясь за другой порцией, был отодвинут прочь, оттеснён. Слёзы сбегали из его покрасневших глаз в белоснежную бороду. Затем, внезапным и неожиданным движением, он дёрнул головой вперёд, высунул язык и слизал пыль, приставшую к его руке. Потом он заковылял прочь и Эстерхази попытался устремиться за ним. Но давка была слишком сильна.

Последний колокольный звон отдавался в воздухе, последнюю ложку праха вычерпали из миски, священник с нарочитой неспешностью поднял миску и разбил её, и недовольные остатки толпы испустили ещё одно горестное завывание…

Обряд завершился.

Так быстро, как только мог, Эстерхази бросился прочь с кладбища, обшаривая взглядом всю площадь. Он кинулся сперва на одну улицу, затем обратно на площадь, потом на другую — всё, всё впустую. Старика не было, не было нигде.

Старика, чьё лицо принадлежало тому старику, который был Императором

В конце концов Эстерхази сел за столик в дешёвой пивной, заказал коньяк. Грубая бледная выпивка в нечистом стакане никогда не бывала во Франции, никогда не бывала даже рядом с Францией. Неважно. Он отхлебнул, проглотил. Затем, поперхнувшись, закашлялся. Потом он заставил себя успокоиться и в то же время размышлять, здесь, в душной комнате с неотделанными бетонными стенами, мухами и зловонием уборной из соседнего двора.

Первым делом Эстерхази заставил себя обдумать, что, возможно, это состояние его собственного ума создало внезапную одержимость каждым седобородым стариком, в котором ему виделось лицо Императора… затем он упрекнул себя за преувеличение: пока что только дважды, за время чуть более часа… Вкратце он обдумал возражения кардинала-архиепископа Министру Религий против последнего обряда; решительно, не то; за шесть веков, прошедших со смерти святого Доминика Палеолога (самого по себе ближайшего родственника Императора) этот обряд неоднократно — и безрезультатно — запрещали: по крайней мере, теперь он сократился до одного часа единожды в год; никто в наши времена не получал увечий… и, возможно, с иронией подумал он, компоненты известковой пыли могут оказывать на тело некое благотворное влияние!..

Но, возвращаясь к его собственному настроению — определённо, у него всё сильнее, хотя и отчасти неосознанно, возрастало беспокойство о состоянии государства. И для него, как почти для всех остальных, Император и был государством. Разве они тоже не беспокоились о состоянии здоровья престарелого Императора? Разве не каждая весть хотя бы о пробежавших мурашках, тревожит всю страну, заставляя возносить молитвы, в большинстве своём искренние, за здоровье Старикана? Поэтому, возможно, было не таким уж безрассудством, если он видел лицо Государя в лицах других стариков, которые бедствовали… Эстерхази резко выпрямился. Допустим (стукнуло его сердце), допустим, это было не наваждение! Допустим — такое было возможно! — что он видел Игнаца Луи собственной персоной? Первый старик, трудящийся в яме — нет, это невозможно, он не мог такое осилить; доктор находился слишком далеко, чтобы быть уверенным. Но другой, тот, второй? Покрасневшие глаза, с мешками и навыкате, раздвоенная борода, длинный нос, такая же походка и сутулость?… Мог ли Император внезапно решить сыграть в Гарун аль-Рашида и отправиться бродить инкогнито, чтобы, так сказать, ощутить пульс города? К примеру, в теперешнее паломничество…

Ибо, хотя Король-Император жил и царствовал в эпоху телефонов, граммофонов и автомобилей, но появился он на свет в тот век, когда пароходы были всего лишь игрушками в прудах. Порождённый скромным князьком, в доме — даже не замке — в глухом германо-словаческом пограничье, глубоко в лесу, воспитанный во младенчестве и раннем детстве не няньками, гувернантками и фрейлинами, но, по древнему обычаю, кормилицей, в её же хижине. Какие сказки он слушал до совершеннолетия, день за днём и ночь за ночью? У него уже начала пробиваться борода, когда судьба, в виде круга придворных, обеспокоенных растущим безумием тогдашнего императора, выдернула его из охотничьего домика и глухомани, и отправила в кадетский корпус — их идея, их единственная идея о том, что пригодится Наследнику в грядущих трудностях.

Неудивительно, что всевозможные религиозные оригиналы, если не сказать откровенные шарлатаны, могли всё больше и больше втираться в доверие, поскольку слух монарха ограничивался пределами его же древнего уха; да могло быть и просто так, что он, единственно по своей собственной прихоти и капризу, решил поучаствовать в нынешнем кратком паломничестве за Прахом Святого Доминика. Можно было бы разузнать.

Можно было бы…

Доктор, к тому времени уже покинувший пивную и разгуливающий в глубоких раздумьях, не считая шагов, подняв глаза, когда колокола прозвонили полдень, обнаружил, что оказался на ещё одном действе, продолжавшемся уже много веков: раздаче Нищенского Подаяния. Только арка в массивной каменной кладке отмечала расположение Городских Ворот. Вплоть до первых лет нынешнего Царствования, Имперская Столица оставалась городом, окружённым стеной, его ворота на закате буквально замыкались, ключи церемониально вручались Императору, на недолгое хранение до рассвета. С тех пор город разросся во все стороны, а стены, в основном, были разобраны. Но Городские Ворота остались — или, во всяком случае, одна из арок Главных Ворот ещё осталась. И на этом месте, где когда-то собирались хромые, увечные, слепые, нищие и прокажённые, чтобы просить милостыню, на этом самом месте, навсегда увековеченном в живущих легендах и фольклоре, в каждый полдень до сих пор раздавались пожертвования по древнему обычаю — хлебом и молоком.

Очередь получателей двигалась медленно. Несомненно, среди них больше не было никаких прокажённых. Улучшились даже стандарты оборванности. Старухи, которых тут было немного больше, чем стариков, протискивались вперёд, чтобы принять кружку молока и кусок хлеба от «одного монаха, одной монахини и одного рыцаря», по традиции исполняющих эту обязанность. «Рыцарь» обычно был самым младшим членом Королевского Двора — Эстерхази не узнал его. Доктор придвинулся ближе. Два полицейских на посту равнодушно глянули на него, зевнули. Эстерхази рассматривал получателей, одного за другим. Зачем? Вздор! Какое это имело значение? Ах-ха, татарин — немного их видно в наши дни… Следующий до сих пор в обрывках старомодного наряда матроса-баржевика… этот — гот… Следующий…

Вот. Да. В бесформенном одеянии, в накрученных на волочащиеся ноги тряпках, в порванном в двух местах картузе, с хлебом в одной руке и молоком в другой, старческой шаркающей поступью уныло направляющийся в сторонку — посидеть, поесть и попить: если он не был Самим Королём-Императором, то уж больше не был никто. Лишь внезапно блеснувшее воспоминание о роковом опознании Людовика и Марии Антуанетты простодушным священником в Варенне^[8] — некая тусклая вспышка осторожности остерегла Эстерхази от поклона, от коленопреклонения. Но он был достаточно выше сгорбленной, съёжившейся фигуры, чтобы просто наклониться и доктор совершил это простое телесное движение, как знак почтения; он склонил голову и тихо произнёс: — Сир.

Слезящиеся и затуманенные старческие глаза посмотрели на него. Старческая голова дважды кивнула. Старческие руки, уже начавшие макать хлеб в молоко, замерли. Старик медленно перекрестился. Хлеб снова стал двигаться к кружке; и снова он замер.

— Давным-давно — начал он высоким, немного дрожащим голосом: — делегация еврейских деятелей прибыла увидеться со мной, поблагодарить меня или что-то вроде того. И я — да простит меня Бог, тогда я был молод — среди них был раввин и я пошутил с ним, я сказал: «И ваш Мессия здесь?» — прости меня Боже, прости меня Боже… И он посмотрел на меня, тот старик, посмотрел, словно на Фараона и ответил на это: «Не ищи его здесь. Ищи его среди хворых попрошаек у Городских Ворот». — Снова хлеб устремился к молоку, на этот раз попал туда, вынырнул, истекая каплями и с проворной поспешностью старик вылолвил этот кусок и запихал его в рот, прежде чем тот, пропитанный молоком, смог бы упасть.

Эстерхази ничего не ответил. Старик громко чавкал, хлюпал и глотал. У него не заняло много времени, чтобы управиться с этим делом и передохнуть. Затем он сказал: — Бог даровал этому изнурённому старому телу такую долгую жизнь, чтобы у этой Империи и множества её народов могло быть ещё несколько лет мира, вот как. Что говорили в старой Франции? Там говорили: «После нас хоть потоп…» И Потоп смыл его Дом. Но, теперь, после меня, после меня… что? Скажи мне, учёный человек, как называлась древняя империя, которую в былые времена затопило морем?

— Сир: Атлантида.

— Да, так. После меня эта Империя потонет, словно Атлантида и дети этих детей — он указал на нескольких мальчиков и девочек, играющих поблизости: — тщетно будут искать её на картах. — Он надолго умолк. Затем, тенью шёпота: — Sed Dea spes mea^[9].

Когда Эстерхази поднял голову, место рядом с ним опустело.

Там и сям, вперёд и назад, по древним кварталам Города, Эстерхази искал своего Государя: что же искал Государь, он не понимал.

Голос рядом произнёс: — Берегись! — Он поднял глаза, вздрогнул, остановился. Большой опасности тут не было; на самом деле, это предостережение могло менее предотвратить его столкновение с лошадью и катафалком, чем просьба снять шляпу. Что он теперь и сделал. Была всего одна лошадь; никаких карет с плакальщиками, отмеченных скорбным трепетом угольно-чёрных страусовых плюмажей. По сторонам и сзади этой современной версии погребальной колесницы брело полдюжины фигур в балахонах и капюшонах Покаянного Братства^[10], которому когда-то предписывалось погребать жертв чумы и до сих пор предписывалось хоронить нищих. Если среди множества народов Триединой Монархии и существовало равенство, то только в рядах Покаянного Братства. Там можно было найти как гербованного рыцаря, так и осуждённого за кошелёк-или-жизнь. Доктор не понял, кто окликнул его, пока катафалк скрипел и дребезжал по брусчатке и трамвайным рельсам: «Ты тоже, ты тоже», как и не понял, кто откликнулся на это: «Помолись за него и помолись за нас...» Он не узнал ни одного из лиц под капюшонами у тех, кто нёс зажжённые свечи, пока один из них случайно не глянул в его сторону: и он снова увидел бескровный, изнурённый лик своего Императора.

День близился к концу; Эстерхази отправился домой. Там доктор провёл достаточно времени в раздумьях; потом он надумал послать сообщение; затем поднялся и устремился к телефону. Нужный номер был меньше пятидесяти и состоял из одной или двух цифр: звонок немедленно приняли.

— Кабинет шталмейстера — отозвался голос. Какие эмоции мог бы выразить этот голос? Лучше и не представлять.

— Спросите графа Кристофра Эстерхази, не поговорит ли он со своим кузеном, доктором Энгельбертом.

Почти сразу же знакомый голос: — Да, Энгли, что?…

— Кристи, извини за бесцеремонность, но… но, что с Его Величеством?

Короткая тишина, тяжёлое дыхание. Затем: — Энгли, ты меня пугаешь — как ты смог узнать?

Он почувствовал, как колотится сердце. — Что? Что? — пробормотал он.

— Мы думали, он лишился чувств, он был без сознания большую часть дня, время от времени, видимо, что-то говорил, это не имело никакого смысла; вещи, вроде: «Как тяжело в этой грязи» или, может: «Скорее, скорее, прах», или «Подаяние» и «Разве здесь?» Но, в основном, он молчал — целый день! Мы опасались худшего, не позволяли входить никому, даже врачам и, конечно, никому не разрешали выходить. Но около часа назад он внезапно пришёл в себя. Врачи говорят, что теперь он такой же, каким был вчера. Так что нам следует сказать: «Слава Богу».

Звонок быстро завершился.

— Что же случилось? Возможно ли такое? Чтобы он, Энгельберт Эстерхази, испытывал и разделял мучительные галлюцинации самого фантастического из мыслимых видов? Замечтавшись, выстроил всю эту иллюзию из глубин своего собственного разума — иллюзию, которая… как-то, как-то… видимо, каким-то образом настроилась на иллюзию некоего другого и гораздо более старого человека, неподвижно лежащего на своём жёстком ложе, на удалении в половину города? Хоть и невероятное, тем не менее, это было самым правдоподобным объяснением. Самое правдоподобное — которое могло и не быть лучшим и вернейшим…

…или же некая… некая составляющая престарелого Монарха покинула свою плотскую обитель и, как говорят африканские кафры, отправилась побродить, пока тело спит… или… или что?

Долго, долго он размышлял над этим вопросом, задумчиво расхаживая туда и сюда, сюда и туда.

Наконец, пожелав освежиться, Эстерхази вышел на крышу дома. Тот стоял на холме, не огромном, но всё же холме: везде, везде вокруг него, со всех сторон, ему открывался вид Имперской столицы — газовые и электрические лампы улиц и домов; пылающие керосином и газолином там, где находились рынки: ожерелья, кулоны и грозди; сундук, наполненный самоцветами раскрывался перед ним. А выше, каждая башня, зубец, дверь и ворота Замка над обрывом сверкали, отражаясь иллюминацией в Истре.

Раз за разом, в его уме повторялись, словно до сих пор звучали в ушах, слова, которые произнёс старый Государь или же его полное подобие либо двойник: «После меня эта Империя потонет, словно Атлантида и дети этих детей тщетно будут искать её на картах…»

И он, снова и снова, спрашивал себя: могут ли сбыться эти слова? Посмеет ли он даже помыслить, что они могут сбыться?

Внизу повсюду погасли огни. Наверху описывали круг звёзды. Затем от реки поднялись туманы. А потом — холодный ветер.

Перевод: BertranD, октябрь, 2023 год.

Примечания

1

Панноникус — Ян Панноний или Иван Чешмицкий — венгерский и хорватский поэт и политик эпохи Возрождения.

(обратно)

2

 Прокопий Кесарийский — знаменитый византийский историк и секретарь полководца Велизария. Писал восхваления войн и построек императора Юстиниана, издевательски критиковал его же в «Тайной истории».

(обратно)

3

«Анналы» — самое крупное произведение Тацита, состоявшее из 18 или 16 книг. До наших дней целиком сохранились только книги I–IV и XII–XV, частично — VI, XI, XVI, а также небольшой фрагмент книги V (события 29 года).

(обратно)

4

obiter dicta — юридический термин: неофициальное мнение судьи.

(обратно)

5

Карл XII — король Швеции в 1697–1718 годах, полководец, большую часть своего правления участвовавший в Великой Северной войне. Король возглавил армию, причём сначала одержал ряд блестящих побед, но в 1709 году потерпел полное поражение при Полтаве, а позже был вынужден провести несколько лет в пределах Османской империи на положении почётного пленника.

(обратно)

6

Блаженный Августин резко высказывался против астрологии и сформулировал семь возражений против неё.

(обратно)

7

Вероятно, имеется в виду Димитрий Палеолог — сын императора Мануила II Палеолога и императрицы Елены Драгаш, а также брат императора Константина XI Драгаша и деспота Фомы Палеолога.

(обратно)

8

Бегство в Варенн 20–21 июня 1791 года — эпизод Французской революции, безуспешная попытка короля Людовика XVI и его семьи бежать из революционного Парижа и добраться до лагеря роялистов в Монмеди.

(обратно)

9

Sed Dea spes mea — в Боге моя надежда (лат.)

(обратно)

10

Покаянные Братства — римско-католические религиозные конгрегации с уставами, предписывающими различные искупительные работы. Они могут включать пост, использование дисциплины, ношение власяницы, и т. д.

(обратно)

Оглавление

Королевская тень не имеет границ

*** Примечания ***