Глава вторая

Четверг, 14 сентября, вечер

Дома я вынула Алисин конверт из рюкзака и положила его на книжную полку, поверх стопки старых тетрадей. Туда я кладу нужные вещи, о которых на время можно забыть.

Час утонул в репетиторе и еще полтора – в домашке. К началу десятого класса я перестала делать все уроки, кроме МХК и математики.

МХК – потому что Екатерина Викторовна всегда расстраивалась, когда мы «забывали» что-то сделать, и никогда не ругалась по этому поводу, поэтому мне всегда казалось, что ей по-настоящему важно, чтобы мы хорошо учились.

Математику же не делать было нельзя – наша классная руководительница, Вероника Константиновна, видимо, спала с Георгием Александровичем: ее совершенно не волновали ее собственные предметы (литература, русский), но очень интересовала несделанная домашка по математике. Ссориться с ней не хотелось – это всегда заканчивалось малоприятными разговорами в коридоре. Вероника Константиновна стучалась в дверь кабинета математики, спрашивала у Георгия Александровича, есть ли не сдавшие домашнее задание, выводила их на «воспитательную беседу» и обидно промывала мозги на тему учебы. К десятому классу некоторые уже начали открыто ее слать, но мне до этого было еще расти и расти.

Я вообще старалась не конфликтовать с учителями. Не потому, что я их боялась, а потому, что они очень мало для меня значили, а тратить время на людей, которые мало для тебя значат, – неправильно.

«Ты сделала математику?» – написала Таня, как раз когда я списывала последнее задание с superreshebnik.ru. Георгий Александрович, как бы он ни молодился, был человеком старым и совершенно не понимал того, что задавать десяток одинаковых номеров по алгебре – пустая трата времени. Я списывала домашнее задание не потому, что не могла его сделать, а потому, что в жизни есть вещи гораздо более важные. Каждое решенное уравнение – это потерянные десять минут, а я и так каждый день скидывала по час-полтора жизни при помощи сигарет. Приходилось экономить на домашке.

«Да, скатала», – ответила я Тане. Вдруг захотелось, чтобы она мне не писала, – достало. Я убрала пальцы с клавиатуры и задумалась. Обычно Таня не вызывала у меня раздражения. Наверное, я просто давно не курила, подумала я.

«Прости, не буду отвлекать», – Таня часто извинялась.

«Ничего. Просто не в настроении». Мне, на самом деле, не хотелось ее обижать, и я написала еще: «Уроки достали».

Еще недавно я бы даже не подумала так сделать – объясниться, но с некоторых пор, с середины июля примерно, я стала замечать за собой желание сглаживать конфликты – видимо, это проявление внутреннего роста. Или деградации. И все опять сводилось к курению. Я решила бросить курить, но вместо этого я делаю другие добрые дела. Выкурила сигарету? Не обижай подругу – и сигарета тебе простится. Выкурила еще одну, просто из упрямства? Помой посуду – и ты уже снова молодец.

«Я хотела тебя в кино позвать», – написала Таня. В кино? Зачем? Не то чтобы мы никогда не ходили в кино вместе, но последние пару лет мы редко виделись вне школы. Разве что курили у Кофемании.

Я вспомнила, что в шестом классе мы часто ходили гулять по Афанасьевскому переулку. Потом Таня сблизилась с Лизой и другими одноклассниками. Я же так и осталась волком-одиночкой.

«На что?» – спросила я.

«СТАККАТО», – Таня ответила почти моментально, будто предугадав мое сообщение. А я-то думала, она несерьезно.

«Когда?» – я взяла из холодильника коробку с «Рафаэлло» и стояла с ней напротив раковины. Конечно, лучше было бы что-то приготовить, но мне было страшно лень.

«Завтра», – и почти сразу: «Я знаю, у тебя репетитор. Есть сеанс в „Соловье“ в шесть».

Все она знает. Я поцокала языком, положила в рот шелушащуюся конфету. А ведь нормальные люди едят еду.

«Подожди секунду», – написала я.

«Хорошо».

Я жевала конфету и смотрела в окно – уже наступил вечер. Деревья будто прогнулись под осенним небом и теперь дружно стонали изломанными ветвями. У самого окна пролетела птица, голубь.

Я думала о том, что «Соловей» – хороший кинотеатр. Почему-то раньше мне всегда казалось, что именно там у меня случится первый настоящий поцелуй. Всякая школьная фигня не в счет.

Меня всегда удивляло, с какой серьезностью относились мои одноклассники к играм в «бутылочку» и «правду или действие». Если считать игры, так я просто форменная проститутка. В шестом классе я за вечер поцеловалась с шестью разными мальчиками. И двумя девочками – когда бутылочка указывала на человека твоего пола, ее полагалось крутить заново, но иногда, если выпадало на двух девочек, мы плевали на это правило. Я целовалась с Лизой и с Мирой, еле касаясь их губ, словно это были губы моей тети Анастасии из Саратова. В общем в «Суздале» было неромантично – побитый линолеум и скрипучие кровати, – а вот в «Соловье» было что-то особенное: в сплетении этажей, в серых ступенях, стекающих узкой улочкой к станции метро «Краснопресненская». Конечно, вид немного портил зоопарк, но что поделать?

«Давай сходим», – написала я, поняв, что дольше томить Таню нельзя.

«Тогда завтра в пять сорок пять около касс?»

Я кивнула, потом отправила ей плюсик. Все-таки самоконтроль у меня не высшего сорта.

Написала еще: «Очень жду» – и смайлик приклеила, даже в жизни улыбнулась. Вот как просто делать добро.

Я убрала телефон в карман шорт, покачала ногой туда-сюда, побродила по квартире. Ждала чего-то. Пять минут, десять, двадцать. Полчаса.

«Аня?» – написала Алиса.

«Ана», – поправила я и в который раз подумала, что нужно поменять ник ВКонтакте. Правда, тогда меня могут сразу начать считать борцом с анорексией, которым я не являлась. То есть я всегда была готова поддержать человека, у которого проблемы с весом или питанием, но я не занималась этим активно. «Ана» возникла от подростковой любви к героине романа «Мы: навсегда». Там Ана, сокращенная от Анабелль, пыталась выбраться из магической паутины. Когда я стала представляться Аной, моя собственная паутина только начинала оплетать голову и легкие.

Алиса поправилась:

«Cпасибо, Ана».

«Не за что», – набрала я и закрыла ноутбук. Мне очень хотелось есть.

Телефон прожужжал по ноге – Алиса. «Cходим погулять как-нибудь?»

Можно. «Конечно», – ответила я, уже прикидывая в голове, когда и куда я могла с ней сходить. Алиса ответила смайликом.

«Когда ты хочешь?» – спросила я. Кончался четверг, в пятницу у меня был репетитор сразу после школы, в субботу тоже, а воскресенье я хотела потратить с большей пользой. Не то чтобы я плохо относилась к Алисе, но у меня в голове воскресенье было временем для отдыха, а встреча с Алисой представлялась мне скорее благотворительностью. Все-таки я совсем ее не знала и, в общем-то, не особенно ею интересовалась, и никакая смерть не могла этого изменить.

«Давай завтра утром», – написала Алиса.

«Утром школа», – я почувствовала себя виноватой. У Алисы умер папа, и она, наверное, не задумывалась об уроках, но у меня-то дома все было в порядке, никаких причин прогуливать.

«Перед уроками», – Алиса снова улыбнулась с экрана. То есть до восьми тридцати.

«Во сколько?» – спросила я, рассчитывая на восемь пятнадцать – как раз перекур и в школу. Встать на пятнадцать минут раньше я могла без труда.

«В шесть. Уже светло будет и метро откроется», – написала Алиса. Я вышла из комнаты и направилась на кухню, стараясь не думать о том, что сейчас подпишусь на то, чтобы проснуться около пяти тридцати. Утра. Я ведь почти ее не знала (всего-то восемь лет вместе проучились).

Возможно, это и сыграло главную роль – если бы о таком меня попросила подруга – та же Таня, например, – я бы просто послала ее куда подальше. А Алиса не была мне подругой, с ней нельзя было так поступить. К тому же я уже согласилась встретиться. К тому же у нее папа умер. Мозг, как вцепился в эту мысль, так и не хотел ее отпускать. Я всего на мгновение представила себе обратную ситуацию – каково должно было быть мое горе, чтобы я предложила встретиться в шесть утра человеку, которого почти не знаю?

«Хорошо», – написала я, надеясь этим искупить собственное раздражение, но мрачные мысли не отступили.

«Спасибо!» – и снова смайлик. Алисины реакции не отличались разнообразием.

Мама, которая уже должна была прийти с работы, все не появлялась, и я вернулась в свою комнату, открыла ноутбук. Выбрать нужно было из нескольких разных способов прокрастинации – просмотра очередного кинообзора на Ютубе, листания беспросветных нарезок чужой жизни с Пикабу и «Килл ми плиз» поиска по тегам «beautiful agony» и «Veronica Morre» на Эксвидеос. Прикинув, сколько у меня еще времени до прихода родителей, я остановилась на последнем – не все же сидеть сложа руки.

Я открыла сайт, просмотрела новые поступления. Если навести мышку на иконку порноролика, то тебе тут же покажут его краткое содержание на высоком ускорении. Иногда я так и не открывала ни одного видео целиком, довольствуясь этими предпоказами, потому что происходившее на экране меня волновало гораздо меньше, чем сама идея того, что там должно было происходить. Мне было бы очень интересно узнать, насколько похоже это на то, как смотрят порно мои одноклассники, но эта тема, что понятно, редко всплывала в разговорах.

Я помню все разы в своей жизни, когда я обсуждала с кем-то порнографию. Однажды в пятом классе Юра рассказал мне на перемене, что в интернете можно найти фотографии голых девушек. Я покивала, сделала удивленное лицо и поспешила рассказать об этом Тане. Не потому, что знание было для меня новым, а потому, что мне не хотелось, чтобы кто-то из одноклассников подумал, что я уже что-то об этом знаю. Я подошла к Тане и сказала:

– Юра говорит, что в интернете есть фотографии голых девушек, представляешь?

– Представляю, – сказала Таня, – и не только фотографии. Это называется порно.

– Очень интересно, – сказала я, потому что сказать мне было нечего: про «порно» я знала довольно много.

К пятому классу у меня дома уже два года стоял личный ноутбук. Я зарегистрировалась ВКонтакте, когда мне исполнилось девять лет, и сразу же наткнулась на несколько приложений эротического содержания. Это были чуть упрощенные версии японских порнографических игр, в которых одну и ту же девушку раз за разом растягивали на пиксели фиолетовые щупальца. Лучше всего я запомнила заставку с черепом, которая шла перед игрой и разрывала наушники нестерпимым скрежетом. В какой-то момент игры перестали меня удовлетворять, я стала искать в интернете что-нибудь бóльшее и сразу же наткнулась на источник этих приложений. Он назывался «Хентай». В нем, кроме щупалец, фигурировали и безликие парни в школьной форме и оркообразные монстры, которые все время рычали и брызгали слюной.

К десятому классу я давно перешла на самую обычную, человеческую порнографию, но слово «хентай» все еще вызывало у меня теплые чувства. В нем было что-то домашнее и привычное: порнография – это вечное и постоянное. Ты точно знаешь, что будет происходить на экране и что ты сама будешь в это время делать. Это не просто трата времени – это возможность почувствовать себя обычной и нормальной. Я кликнула на строку поиска и после недолгих размышлений вбила туда: «two guys sensual».

Профессионалом ты начинаешь чувствовать себя в тот момент, когда понимаешь, как устроены алгоритмы порносайтов. Тебе придется выучить множество терминов, прежде чем поисковики начнут выдавать тебе самое вкусное. Я открыла несколько вкладок, пошарила по «gay» и «teen». Эта часть процесса – самая интересная. Чтобы приступить к просмотру, мне нужно было найти десять – пятнадцать разных видео, между которыми можно было бы переключаться. Я старалась сделать так, чтобы в подборке были представлены три-четыре разных жанра, потому что тогда не так скучно смотреть на секс, который везде, в общем-то, одинаковый.

Глава третья

Пятница, 15 сентября, утро

Патриарший выгибался, словно оголенная ключица, и казалось, что остров хватается мостом за храм Христа Спасителя. Я сразу поняла, что это отличное место для утренней прогулки, – здесь было красиво и пустынно, а далеко под ногами текла ленивая река.

Я увидела Алису издалека – она стояла у самого парапета, будто не решаясь перегнуться через край и посмотреть на воду. Ее волосы развевались на ветру.

Еще только проснувшись, не успев даже открыть глаза, я поняла, что не знаю, где мы должны встретиться, но ВКонтакте меня ждало непрочитанное сообщение.

«Патриарший мост».

Я плохо знала Москву в топонимах – пришлось лезть в карты. Я уж боялась, что придется ехать до Патриарших прудов, которые мне представлялись чем-то далеким, китайгородским, но оказалось, что Патриарший – это совсем рядом со школой: нужно было только пройти вверх по набережной до храма Христа Спасителя и, поднявшись по короткой лестнице к приподнятой над улицей храмовой площадке, повернуть направо, к Москве-реке.

Алиса стояла, скрестив руки на груди. Восходящее солнце освещало ее лицо, и казалось, будто свет разбивается о ее волосы, почти белые.

Я подошла к основанию лестницы и на несколько секунд потеряла Алису из виду. Меня обступили серые стены, а в ушах засвистел ветер. Я будто проскользила по гранитной шахте в сторону голубого неба.

Когда я вышла на площадку, оказалось, что Алиса прошла несколько метров в сторону Октябрьской фабрики. Теперь солнце било ей в спину. Неудивительно, что я никогда с ней не общалась, – что за мистика?

Я помахала рукой, чтобы она не думала, что я ее не вижу. Бессмысленно, да, но мне не хотелось, чтобы она ушла еще дальше, – на мосту было прохладно.

Стал виден широкий рукав Алисиного свитера (или, может быть, блузки) – она помахала в ответ и, не опустив руки, направилась ко мне. Теперь я смогла разглядеть ее получше: кроме темно-синего, даже фиолетового в лучах солнца свитера, на ней были узкие джинсы и кроссовки, на удивление чистые. Я одернула себя – почему-то со смертью ее отца я записала Алису в нищенки. И вообще, что за подход к человеку? Одета она была красиво и шла так же – уверенно, чуть покачивая головой в такт неслышной мелодии.

Я залезла в рюкзак и достала сигареты, которые купила в круглосуточном магазине возле метро. Вместо того чтобы чувствовать себя виноватой, я обозлилась на продавцов. Я ходила в этот магазин, потому что там меня знали и не спрашивали паспорт. Разве я виновата в том, что магазин не соблюдает законы и не защищает меня от табачной продукции? На меня внезапно навалилась усталость, и, когда Алисе оставалось до меня всего несколько метров, я оперлась о парапет – голова кружилась. Все же нельзя было вставать в такую рань.

– Привет, Ана, – сказала Алиса и сделала шаг, чтобы меня обнять, но почему-то замерла в нерешительности.

– Привет. – Я оттолкнулась от холодного камня и развела руки, стараясь не смять сигарету.

Мне хотелось сделать ей приятное, чтобы перестать думать о курении. Я задела рукой парапет, и сигарета, только что такая чистая, переломилась пополам, раскрошилась. Я бросила ее в реку и полезла за новой. Алиса обняла меня, и несколько секунд я грелась, пытаясь вжаться в ее плечо. Вот только рука в кармане неудобно выгнулась, и мне пришлось отступить.

– Ты часто так рано встаешь? – спросила я, надеясь, что Алиса бросится что-то рассказывать и тогда я смогу молча покурить.

Она отступила, наклонилась, задумчиво улыбнулась – и наконец сказала:

– Иногда.

– Понятно, – я зажгла новую сигарету и вздрогнула – солнце зашло за тучу, на мосту стало холодно. Зачем я сюда пришла?

– Спасибо, – сказала Алиса.

Она тоже оперлась о парапет, провела рукой по волосам и прищурилась, будто пытаясь вглядеться в крыши домов на той стороне реки. Только тут я заметила, что у нее нет с собой рюкзака.

– Ты не пойдешь в школу? – спросила я.

– Нет. Мне, вообще-то, разрешили месяц не ходить, – Алиса смотрела куда-то вдаль, и я вдруг поняла, что это не надменность или мечтательность, – у нее на самом деле не хватало сил собраться и посмотреть на меня.

Так бывает, если долго не спать: три-четыре секунды – и любой предмет выпадает из поля зрения, вытекает из головы.

Я чуть наклонила голову и заметила у Алисы на щеке блестящую полоску: кажется, она плакала – беззвучно, неподвижно. Я придвинулась поближе, так что мое плечо уткнулось в ее фиолетовый свитер, и тут же солнце вышло из-за облаков.

– Хочешь? – Я протянула ей сигарету, потому что больше у меня ничего не было.

Алисины пальцы оплели мою ладонь и сжали ее, всего на мгновение. Я поймала себя на мысли о том, что ей просто нравится ко мне прикасаться. Потом Алиса забрала у меня сигарету и, чуть разведя губы, затянулась. Дым сорвало в сторону Октября.

– Спасибо, – ее голос не дрожал, но я будто почувствовала в нем невыносимую грусть и прижалась к Алисе, попыталась ее согреть: вот что у меня было, кроме сигарет, – немного тепла, да и то напоминало скорее воздух возле тлеющей сигареты.

У меня не было ничего кроме сигарет. Без них я вообще не личность. Я попыталась развить эту мысль, потому что, с тех пор как я решила бросить курить, мне все время казалось, что без сигарет я просто исчезну. Девочка с сигаретой вызывает хотя бы чувство отвращения. Девочка без сигареты может вызвать разве что сердечный приступ у учителя математики.

– Какую музыку ты любишь? – спросила вдруг Алиса, и я увидела у нее в руках телефон – широкий LG.

– Я плохо разбираюсь, – честно призналась я.

Это правда, хотя нельзя сказать, что я редко слушала музыку. Просто все «мои» песни на самом деле были не мои, а Танины. Я даже не была подписана ни на один музыкальный паблик ВКонтакте; иногда только заглядывала в «Музыкальный блог Сырника и Павлова», потому что хотелось ощущать себя хоть чуть более продвинутой. Вот только я не очень понимала, что значит «разбираться в музыке», потому что музыка мне нравилась любая. В зависимости от настроения я могла слушать и AC/DC, и Pentatonix, и Алека Бенджамина, и Гражданскую Оборону. От последней у меня всегда становится гадко на душе, потому что я чувствовала, что ничего яркого я в своей жизни не делаю, борьбой не занимаюсь, режим не осуждаю. То есть, конечно, осуждаю в той степени, в которой его осуждают все мои одноклассники, но не больше.

Алиса вытащила из кармана наушники-капельки, и уже через секунду у меня в ухе заиграла песня – ритмичная гитара и чуть надтреснутый голос. Песня была английская, слова я улавливала плохо.

– Eagle Seagull, – сказала Алиса.

Она качала головой в такт музыке и смотрела на меня. Я отвернулась, чтобы не видеть ее глаза, которые в эту секунду показались мне невыносимо несчастными.

– Эта песня, – сказала Алиса, – о том, как человек пытается объяснить своей девушке, как он ее любит и ненавидит. Она нашла себе нового партнера, и теперь у них очень сложные отношения.

Я никогда не слышала от Алисы такого длинного и пространного предложения.

– А почему он все еще ее любит? – спросила я, чтобы поддержать разговор.

– А почему нет? – спросила Алиса. – Любить того, кого ненавидишь, очень просто, наверное. Потому что и то и другое – иррациональное чувство. Если ты способен на одно, то будешь способен и на другое.

– О чем ты сейчас думаешь? – спросила я.

Алисина разговорчивость меня сильно напугала. Я положила ей руку на плечо, боясь, что она попытается спрыгнуть с моста. В телесериалах люди именно так начинали говорить, перед тем как разрядить в голову револьвер или наглотаться таблеток.

Алиса рассмеялась:

– Я думаю о том, что такое любовь.

– Понятно, – сказала я, потому что добавить мне было нечего.

Я не знала, что такое «любовь». Наверное, это то чувство, которое я испытывала, когда мне очень сильно не хватало человека. Не кого-то определенного: мамы, Тани, – а самого обычного человека. Так бывало – я сидела дома и думала дурацкие мысли. Вот был бы кто-то – в мечтах это человечек без лица, – который сидел бы у ног и клал голову мне на колени. Или, наоборот, я могла бы положить голову ему на колени и молчать. Я осторожно провела рукой по Алисиным волосам. Не нежно, а именно осторожно, чтобы она не заметила. Захотелось вдруг, чтобы кто-нибудь попросил меня встать и сказать: «Я без тебя скучаю».

– Любовь, – сказала Алиса, – это когда тебе не больно.

– Почему ты так думаешь? – спросила я. – В кино людям всегда больно.

– Ну, любовь – это же хорошо. Если любишь – нельзя причинять боль, – сказала Алиса – она будто окаменела.

– Не знаю, – сказала я и не удержалась, добавила: – Как ты поймешь, что чувство сильное, если тебе не будет больно?

Алиса вздрогнула и чуть отодвинулась. Я протянула ей сигарету, надеясь, что она просто потянется к ней губами, но Алиса забрала сигарету и отвернулась.

Еще несколько минут мы провели в тишине. Потом Алиса толкнула меня локтем, улыбнулась, будто простила. Вот только я же ее не обижала! В наушниках заиграло что-то оптимистичное, и я только тут заметила, что мы все еще связаны черным шнуром.

На мосту появился одинокий дворник. Он шел к нам со стороны храма, сметая влево невидимую пыль. Стая голубей сорвалась с пологой крыши у него за спиной. Я затянулась поднесенной Алисой сигаретой, и дым поспешил вслед за дворницкой метлой. Голова закружилась, и мост на мгновение съехал в сторону – только Алисино плечо осталось неподвижным. А я ни разу в жизни не падала в обморок. Так ли это происходит?

Песня закончилась, и Алиса повернулась, прижалась ко мне. Перед моими глазами смялся свитер: запахло ванилью – так сильно, что я удивилась, что не почувствовала этот запах раньше.

– А это совсем новое, – сказала Алиса.

Я не стала ничего спрашивать, хотя и не поняла, о чем она, – в ухе заиграло что-то безмятежно-космическое.

Алиса сказала:

– Darlingside.

Я почувствовала, что засыпаю, – мне было уютно, несмотря на холодный ветер, который все пытался пробраться под футболку. Мы простояли так, обнявшись и опершись на парапет, довольно долго – когда я открыла глаза, дворник уже исчез, а на улице под мостом появились машины. Солнце, еще недавно так ярко светившее, окончательно скрылось за тучами – на мосту стало по-настоящему холодно.

– Пойдем, – сказала Алиса.

Я шла рядом с ней, шла, почти касаясь ее руки, и думала о том, что, если ложиться пораньше, то можно просыпаться в пять тридцать каждый день. Или можно не ложиться спать вообще – тогда получится приходить на мост засветло. Только ничего у меня не выйдет – я очень люблю спать. Вот Лиза иногда могла не спать целыми днями; в поездке в Суздаль в шестом классе она не спала три дня подряд – просто сидела на полу в туалете и плакала. Или мне это приснилось? Я встряхнула головой, зевнула и попробовала думать об Алисе – все-таки я встала в такую рань ради нее, – но мысли все время сползали в какое-то мракобесие. До первого урока оставалось сорок минут.

– Знаешь, как хорошо в школе, когда никого нет? – спросила Алиса.

Я покачала головой. Конечно, там хорошо, когда никого нет, – это же не школа тогда, а просто дом. Трехэтажный.

Мы вошли в раздевалку, кивнули заспанному охраннику, протиснулись мимо неработающего турникета. Я повесила куртку на крючок без номерка. Алиса свитер снимать не стала, и у меня вдруг почему-то появилось подозрение, что под ним ничего нет, хотя вряд ли она смогла бы стоять так на мосту. Мы сели на ступеньки лестницы, ведущей к спортзалу, и я тут же провалилась в полусон. Никогда не думала, что, потеряв всего два часа сна, буду так вырубаться. Но Алиса, кажется, не возражала, и я положила голову ей на плечо, закрыла глаза.

Мне снилась суздальская поездка. Мы бегали по широкой заснеженной дороге, кидались снежками и смеялись. Лиза споткнулась, и Юрец помог ей подняться, поддержал за талию. Это вышло очень по-взрослому, и я сразу поняла, что сплю, потому что в Суздале мы были совсем детьми, и я бы ни за что не заметила этого движения.

Таня схватила меня за руку и потащила к сугробу. Где-то на самом краю белого полотна мелькнуло учительское лицо – кто-то из взрослых вышел на крыльцо гостиницы и смотрел на нас. Я упала в снег, который тут же забился под куртку, и, кажется, взвизгнула. Таня, смеясь, упала рядом.

– Вы же все промокнете, – сказала с крыльца Вероника Константиновна.

Я вздрогнула, повернулась к ней. Наша классная руководительница улыбалась. Тогда я еще не знала, что и у учителей бывают счастливые солнечные дни.

А день стоял солнечный. Мы кувыркались в снегу, потому что это было хорошо и весело. Хлопнула дверь, на крыльцо вышел Георгий Александрович. Он встал рядом с Вероникой Константиновной, и они стали улыбаться вместе. Я отвернулась от учителей и увидела, что Таня уже вскочила и бежит наперегонки с Лизой к другой стороне дороги. Там, опершись о бочку, стояла учительница МХК Екатерина Викторовна. Ей полагалось следить за нами, но вместо этого она курила и дышала свежим воздухом.

В Москве учителя никогда при нас не курили, но в Суздале в них будто пробудилось детское бунтарство. На крыльце Георгий Александрович тоже дымил, медленно затягиваясь от тонкой сигареты.

– Иди сюда! – позвала Таня.

Она забралась на снежный вал на другой стороне дороги и всматривалась в канаву. Я вылезла из сугроба, отряхнулась и вдруг заметила Алису, которая все это время сидела на нижней ступеньке крыльца.

– Пошли, – позвала я.

– Не, спасибо, – Алиса указала рукой куда-то в сторону, – я посижу.

– Ну, сиди, – сказала я.

Во сне все было яркое, веселое.

– Привет, – прозвучал совсем рядом мужской голос.

Я открыла глаза и уставилась на Георгия Александровича. Он сильно постарел за три с половиной года. Во сне я видела его молодым, будто студентом, хотя ему было уже сорок. Теперь же передо мной стоял взрослый мужчина с тяжелым взглядом. Он снова был одет не по возрасту: черная водолазка и джинсы – спасибо что не рваные. Алиса, которая еще мгновение назад осторожно гладила мою руку, будто зависла. Я чувствовала ее дыхание у себя на затылке, но ее грудь застыла, пальцы больше не сжимали мое плечо. Я посмотрела на Георгия Александровича пристальнее и сразу почувствовала все несданные домашние задания, списанные контрольные и прогулянные уроки. Он глядел на меня насмешливо и немного удивленно.

– Что, Ана, дома спать не дают? – спросил он.

– Я просто не выспалась, – сказала я.

Алиса молчала.

– Бывает, – сказал Георгий Александрович, – Алиса, можно с тобой поговорить?

– Я сейчас занята, – сказала Алиса.

– Хорошо, – сказал Георгий Александрович, – тогда в другой раз.

Он шутливо кивнул мне и пошел к учительской.

Алиса осторожно отодвинула меня и встала со ступенек. Она пошла к туалетам, а я придвинулась к стене и закрыла глаза. Спать хотелосьневыносимо.

Я надеялась, что сон вернется, но в голове будто выключили свет, и до самого звонка я так и не смогла задремать.

Глава четвертая

Пятница, 15 сентября, вечер

Она будто пряталась от меня – стояла за колонной.

– Таня? – Я взбежала по ступенькам.

Я знала, что она стоит там, знала, потому что видела руку – запястье с несколькими кожаными браслетами, тонкие пальцы с синими ногтями – стряхивающие на серые ступеньки пепел.

– Ана, – она сделала шаг ко мне, потом вдруг полезла в карман куртки. – Смотри, я уже купила нам билеты.

– Сколько я тебе должна? – спросила я, доставая кошелек.

– Нисколько, мне мама дала на двоих, – сказала Таня.

– Спасибо ей, – сказала я.

– Я видела тебя сегодня с Алисой, – сказала Таня.

Мы вышли из-под навеса, опирающегося на колонну, и спустились по широкой лестнице к гранитному треугольнику. Я уже знала, что сейчас достану из кармана сигареты, потому что мне очень сильно хотелось курить.

– Я хотела ее поддержать, – сказала я – это была чистая правда.

– Молодец, – сказала Таня. – Я ей вчера написала ВКонтакте, но она не ответила.

– Она редко отвечает, – сказала я.

– Я так и подумала. Как она? – спросила Таня.

Она облизнула губы и посмотрела в сторону, будто заметив движение у меня за спиной. Я обернулась и увидела полуголые кроны деревьев. Неподвижные скелеты. Я снова посмотрела на Таню и улыбнулась – у нее за спиной, на гранитной стене кинотеатра, висел плакат фильма «Сиреневый дождь», на котором очень похоже облизывала губы Сирэн Де Валó.

– Как Алиса? – спросила Таня – она осторожно провела рукой у меня перед глазами.

– Нормально, – сказала я. Я не знала, как Алиса себя чувствует, и вряд ли смогла бы точно описать ее состояние.

Мы покурили молча, глядя на людей, перебегающих улицу в неположенном месте, потом так же молча затушили сигареты о парапет. Еще десять минут назад я больше всего на свете хотела закурить, и вот я уже хотела только того, чтобы эта сигарета оказалась последней. Я провела фильтром по каменной кладке, оставляя на ней черный след.

– Нам пора, – сказала Таня.

Мы прошли сквозь два ряда стеклянных дверей, заклеенных черным полиэтиленом, и оказались в шумном вестибюле.

Я внезапно испугалась, что мы встретим кого-нибудь из школы. Не то чтобы мне было стыдно появляться где-то с Таней. Наоборот, я подумала, что ей может быть неудобно объяснять, почему она проводит время с такой девушкой, как я. А ответ простой – потому что мы были знакомы уже девять лет, и никакие изменения социальных структур класса уже не могли повлиять на нашу дружбу. В первом классе мы сидели за соседними партами – во втором уже за одной. Когда наш класс стал медленно, но верно превращаться в социальную паутину, я опасалась, что Таня, которая стала больше общаться с «популярными» девушками – Лизой и Мирой, – отдалится от меня. Не то чтобы я могла сформулировать этот страх, но, уже когда я снова стала чувствовать, что наша дружба в безопасности, я заметила, что в течение нескольких лет тяжело переживала каждое Танино «Я иду гулять с Лизой», «Я иду в кино».

Таня на мгновение обернулась:

– Девятый зал.

Мы пробрались сквозь толпу и вскоре очутились в конце недлинной очереди. Старушка, напомнившая мне Екатерину Викторовну, взяла у Тани билеты и отточенным движением, удивительным при том, как дрожали ее пальцы, надорвала их. Мы вошли в темный зал, и Таня указала на пятый ряд:

– Сюда.

Во время рекламы она молчала. На экране промелькнули Том Хэнкс и Мерил Стрип, Майкл Фассбендер. Несколько незнакомых лиц. Я в который раз пообещала себе больше смотреть кино – столько всего интересного произошло на экране за десять минут рекламы. Я редко смотрела фильмы одна, потому что никогда не могла придумать, что посмотреть, – все казалось слишком длинным. Я перелистывала страницы подборок «ста лучших фильмов всех времен», а в конце концов смотрела очередной документальный фильм Хьюи Каретки про сексуальное рабство в ИГИЛ.

Это на самом деле не совсем правда. Я довольно часто смотрела что-то фоном к жизни. Но это не считается, потому что, если мою жизнь определяют фильмы, которые играют на заднем плане, окажется, что я – существо необычайно простое. «Клуб „Завтрак“», «Кирпич» и «Впусти меня». «Кирпич» у меня даже был скачан на телефон, чтобы можно было в любой момент включить финальную сцену: футбольное поле, тяжелое небо – красота.

Но я старалась смотреть и серьезное кино. Только это бывает очень скучно, потому что, когда кино серьезное, это значит, что там нельзя показывать все как есть, а нужно обязательно показать как хочется. Конечно, бывают и исключения, но чаще всего картинка, как в той же «Нимфоманке», например, прилизанная и неинтересная. Или вот классика подросткового кино – «Кен Парк», – который мне посоветовала Таня, когда мы учились в седьмом классе. Я ожидала чего-то серьезного, а получила красивую, но скучную сказку о том, что любовь и ненависть в несчастных семьях – это одно и то же. Какая неожиданность!

Я осторожно коснулась Таниного плеча, и она вздрогнула, отвела взгляд от экрана:

– Чего?

– Ты в порядке? – спросила я.

Она еще ни разу не отвечала мне «нет», и это довольно странно. Таня почти никогда не жаловалась мне на жизнь. Я вернулась в детство, вспомнила поездку в Суздаль, которая последнее время стала все чаще возникать у меня в голове. В то время она не показалась мне чем-то необычным, но вот прошло три с половиной года, и я все чаще возвращаюсь туда, в солнечную гостиницу без названия. Именно там Таня рассказала мне про своего папу, который умер, когда ей было четыре года.

Я уже засыпала, вслушиваясь в скрип половиц в коридоре, когда Таня тихо позвала меня через проход.

В комнате стояло восемь кроватей. Слева от меня тихо сопела Лиза. Я знала, что она притворяется спящей, потому что спала она бесшумно. Остальные девочки уже заснули, потому что весь день мы провели на ногах и порядком устали. Мои глаза слипались, а ноги болели в коленях. Мама говорила, что это от того, что я расту.

– Иди сюда, – позвала Таня.

Я вздохнула, бросила взгляд на приоткрытую дверь, за которой должна была прохаживаться по коридору Екатерина Викторовна, и выбралась из-под одеяла. Пробежала по холодному полу, забралась на Танину кровать.

– Чего? – спросила я.

Света от двери хватало лишь на то, чтобы я не раздавила Таню. Ее лицо было скрыто в тени.

– Просто лежу, – сказала Таня.

– А зачем меня позвала? – Я уже совсем проснулась и хотела, чтобы произошло что-нибудь интересное.

– Мне грустно, – сказала Таня.

Я вытянулась рядом с ней и попыталась заглянуть ей в лицо. Таня скрылась под одеялом, всхлипнула.

– Ну ты чего? – спросила я – я еще ни разу не видела Таню такой расстроенной.

– Просто расстроилась, – сказала Таня. – Так бывает.

Я осторожно спустилась на пол, подошла к своей кровати и постаралась скатать одеяло в ком, напоминающий человечка. Мне очень не хотелось нарваться на ругательства учителей. Потом я вернулась к Тане, села на пол рядом с ее кроватью. Если бы за дверью мелькнула учительская тень, я бы просто сползла на пол. От двери меня бы не было видно.

– Ты тут? – спросила Таня.

– Тут, – я выгнула руку и потянулась к ней, нащупала теплые пальцы.

– Спасибо, – сказала Таня. – Мне просто кошмар приснился.

– Когда? – спросила я.

– После того как Екатерина Викторовна ушла, – сказала Таня. – Я совсем чуть-чуть задремала, и вдруг…

– Что вдруг? – спросила я.

– Кошмар, – сказала Таня. Она подползла ближе к краю кровати и теперь шептала мне на ухо: – Тебе когда-нибудь снятся кошмары?

– Нет, – соврала я.

Кошмары мне снились редко, но каждый раз я просыпалась в поту и судорогах. Казалось, будто простыни никогда не разомкнутся и я больше не выберусь из кровати. Я металась, раскидывая простыни, и не могла успокоиться, пока холодный воздух не сковывал тело.

– Мне почти не снятся, – сказала Таня. – Обычно ко мне мама приходит.

– А что тебе снится? – спросила я.

– Мне снится, как папа умирает, – сказала Таня, – хотя я этого не видела. Я в это время спала дома, а он был в больнице.

Я знала, что Танин папа умер, когда она была еще совсем маленькой, но ничего не знала о том, как это произошло.

– Не бойся, – сказала я и сильнее сжала ее руку.

– Спасибо, – сказала Таня.

У меня за спиной раздался скрип половицы, и я вздрогнула, дернулась к полу. Но свет из-за двери лился все так же, красноватая щель не расширилась.

– Ты куда? – спросила Таня, она чуть высунулась из-под одеяла и вглядывалась в темноту.

Я уже собиралась ей ответить, когда из-за кровати раздался Лизин голос:

– В туалет.

Лиза быстро пересекла комнату и исчезла в коридоре.

Я повернулась к Тане, спросила ее:

– Ты как?

– В порядке, – Таня улыбнулась.

В полумраке кинотеатра ее лицо показалось мне совсем детским. Я встряхнулась, пытаясь прогнать воспоминание, и заметила, что до боли в пальцах сжимаю мягкий подлокотник. Еще одно такое воспоминание – и я навсегда вернусь в шестой класс, и буду снова ходить с дурацкими косичками и глупым выражением лица. Танино лицо потемнело – экран на мгновение погас. С минорной нотой загорелись прожекторы «Двадцатого века Фокс». Еще несколько заставок. Я все еще приходила в себя, пыталась вернуться в настоящее время. Снова черный экран – белая надпись: «Основано на реальных событиях».

Тюрьма, похожая на те, в которых проводил свои интервью Холден Форд, – «Охотник за разумом», но надпись в углу говорит, что это Англия, Ричмонд, графство Кент. Там же год: 1976. По слабо освещенному, но уютному (деревянные плашки, линолеум) коридору идет человек с папкой. По его значку и кобуре ясно, что это полицейский.

– Кто там у вас, Билли?

– Да взяли пьяного на дороге. – Так говорят только полицейские в переводных фильмах.

Видна камера – у стены на скамье сидит человек в потрепанном костюме. У него угрюмое лицо – из-под густых бровей смотрят безумные глаза. Его взгляд скользит по полу и упирается во что-то за спиной у двух полицейских, разговаривающих у кулера.

– Билли, ты поедешь на ярмарку в Довере? – спрашивает один.

– Не… – начинает другой, но его прерывает выстрел.

Один, другой. Бах-бах-бах. Камера качается по коридору: влево – Доска почета, фотографии. Вправо – двери кабинетов. Бах-бах-бах. Выстрелы вместо музыки. Бах-бах-бах. Девять выстрелов – девять трупов. Двое полицейских возле кулера, еще трое в коридоре. Трое в кабинетах. Девушка-секретарь там же. Бах-бах-бах – единственный арестант падает на пол камеры. На стене у него за спиной, на скамье, на полу – красные пятна. Бах-бах – камера кренится, заваливается на сторону. Бах-бах. Экран белеет, изображение выцветает, сворачивается, словно выгоревшая пленка. На белом фоне – черная надпись: «СТАККАТО».

Таня взяла меня за руку.

– Рэйчел, кофе.

Голос раздается раньше, чем на экране успевает проступить картинка: офис газеты «Лондон Трибьюн». Год: 2001. У широкого окна – стол, на котором возвышается компьютер, рядом стопки документов.

За столом сидит мужчина средних лет. В его курчавых волосах проседь, его глаза чуть искривлены округлыми очками, но лицо приятно симметричное, мягкое. Напротив него сидит редактор отдела расследований (возле спинки вращающегося стула возникает соответствующий титр).

– Гейб, мы не можем это напечатать, – говорит мужчина за столом. Камера у него за спиной – титр: «ГЛАВНЫЙ РЕДАКТОР „LONDON TRIBUNE“ МАЙКЛ ШТАЙН». Теперь можно рассмотреть редактора отдела расследований – он уже немолод и больше всего похож на спивающегося Бэтмена, только без маски.

– Майкл, мы работаем над этой историей уже второй год, – говорит Бэтмен. – Я не могу просто так все бросить.

– Гейб, у меня связаны руки – от нас отвернутся все во дворце, – главный редактор встает, и камера следует за его взглядом – разбивает стекло и выявляет из тумана реку и очертания домов. Слева, на мгновение, возникает башня Биг-Бена.

– Черт подери, Майкл! – Бэтмен вскакивает, его лицо перекошено.

– Черт подери, Гейб, черт подери, – повторяет главный редактор. Его глаза закрыты, но лишь на мгновение. Вот он уже разворачивается и говорит: – Я не могу запретить тебе работать. Но сейчас эти статьи не выйдут.

– Хорошо, Майкл, – Бэтмен успокаивается, кивает.

Кажется, он только теперь осознал всю серьезность происходящего. Он возвращается в собственный кабинет, проходя по коридору, похожему на тот, в котором всего несколько минут назад прозвучали шестнадцать выстрелов: на одной стене – фотографии, наградные листы в рамках, газетные вырезки, на другой – несколько рекламных плакатов, до того выцветших, что они напоминают двери.

Таня повернулась ко мне, и Бэтмен на мгновение исчез – я пыталась разглядеть ее лицо в полумраке. Пальцы сжали мою руку, и я вдруг почувствовала дрожь в коленях. Стало холодно спине. Музыку, медленно растекавшуюся по залу, заглушил стук в ушах. Я осторожно разжала Танины пальцы, чуть оттолкнула ее ладонь.

– Марк? Саркони? – зовет коллег Бэтмен.

Табличка на стеклянной двери на мгновение замерла: «LONDON TRIBUNE MAG. MAG.». Рядом кто-то от руки пририсовал лупу.

Я попыталась вспомнить фильм, в котором я уже видела актера, игравшего Бэтмена, но лицо будто соскальзывало. В памяти всплыла только одна сцена: гримерка и опрокинутый стол, треск электричества, женский крик – или, может быть, аплодисменты.

– Шеф? – Из своей кабинки, обклеенной семейными фотографиями, поднимается сутулый мужчина в коричневом свитере.

Титр подсказывает: «Марк Скиллинг, журналист».

– Где Саркони? – Бэтмен раздраженно машет рукой. – Пока мы не расколотим эти шифры, нам не дадут печататься.

Глава пятая

Пятница, 15 сентября, вечер

Сара Саркони умерла в две тысячи тринадцатом году – повесилась в собственной нью-йоркской квартире. Следствия по поводу ее смерти не было, потому что за несколько часов до смерти Саркони вывесила в свой блог «открытое письмо к британскому правительству», в котором написала, что больше не хочет жить.

За год до этого умер от сердечного приступа Гейб Симмонс, которого я окрестила Бэтменом. Следствия не было, потому что Симмонсу было шестьдесят пять лет и он пережил уже два приступа – в две тысячи пятом и в две тысячи восьмом.

Марк Скиллинг погиб еще раньше, всего через три месяца после публикации первого расследования «Стрельбы в Ричмонде» в «Лондон Трибьюн». Его в самом центре Лондона сбило ночное такси.

Все это было вынесено в конце фильма коротким текстом: белый шрифт и черный экран. Остальное я вычитала в Википедии, сидя на теплом унитазе в кабинке туалета возле девятого зала. Перед моими ногами по мраморному полу стучали каблуки – за стенкой шумела вода, а я сжимала в руках телефон и не могла оторваться. Только мысль о том, что снаружи меня ждет Таня, заставила меня подняться, подтянуть и застегнуть джинсы, спустить воду.

Я смотрела на себя в зеркало над широкой раковиной, видела отражение цветастых стен и хлопающих синих дверей. Взгляд скользил, словно объектив, выхватывая детали. Я будто все еще смотрела фильм с закрытыми глазами – после того как погасли титры и в зале включили свет, я несколько секунд сидела зажмурившись. Рядом Таня обнимала себя за плечи.

– Пойдем, – сказала я наконец.

Таня кивнула, поднялась и, опираясь о спинки кресел, пробралась к выходу. Я проскользила за ней, на ходу доставая телефон. Бросила Тане: «Я в туалет». И потом зависла минут на десять, пыталась понять, как так может быть, что я ни разу не слышала про «Стрельбу в Ричмонде». Десять трупов, сотни подозреваемых, долгие годы расследований – и тишина. Одно из множества громких преступлений, так и оставшихся нераскрытыми. Джек-потрошитель, Черный Георгин, смерть Эдгара По. Один из нескольких не расколотых шифров в истории: «Тамам Шуд», «письма Зодиака», «королевские квадраты». «Королевские», потому что «квадраты» нашли журналисты «London Tribune» в электронном архиве британского правительства, который в результате взлома, а может слива, оказался в открытом доступе в тысяча девятьсот девяносто девятом году.

Тысячи файлов, которые команда из трех человек прочесала за восемь месяцев. Среди прочего они обнаружили несколько документов, относящихся к делу двадцатичетырехлетней давности, – стрельбе в Ричмонде, графство Кент. Одна страница текста и приложение из двух ксерокопий – листы с «королевскими квадратами». Я читала Википедию и чувствовала, как сильно колотится мое сердце. Так бывает после хорошего фильма – ты чувствуешь словно попала в него сама. Мне хотелось вскочить и броситься к Гейбу или Марку Скиллингу, рассказать им о том, что я только что нашла: статью в Википедии о том, что они обнаружили на семнадцать лет раньше меня.

Я плеснула себе в лицо холодной воды, протерла глаза. Таня-Таня. Мне хотелось курить. Мне хотелось летать.

– Как тебе? – спросила Таня, как только я вышла в вестибюль, – она ждала меня возле касс.

– Круто! – Я махнула в сторону дверей: – Пошли.

Мы вышли на вечернюю улицу. Я зажмурилась, хотя здесь было темнее, чем внутри. Хотелось еще растянуть удовольствие от фильма.

– Таня? – раздался голос из сумрака.

Таня вздрогнула и вдруг улыбнулась, помахала кому-то рукой. Я поравнялась с ней и увидела знакомую фигуру – на краю гранитного треугольника, на парапете, сидела Лиза. Рядом с ней, словно тень, держалась Мира, а вокруг стояли мальчики – Юрец, Глеб и Петя.

– Ана! – Юрец призывно замахал руками.

– Что вы тут делаете? – спросила Лиза, когда мы присоединились к ним.

– Ходили на «СТАККАТО», – Таня вытряхнула из полупустой пачки Мальборо сигарету.

Вспыхнула зажигалка.

– Почему нас не позвали? – спросил Юрец.

– Не думали, что вам будет интересно, – сказала Таня и добавила: – А вы тут зачем?

– Так на то же, – ответил Юрец. – Только еще не успели сходить. Мы на сеанс в восемь.

– А почему нас не позвали? – спросила Таня.

– Я тебе написала, – сказала Лиза.

Таня достала из кармана телефон и на мгновение включила экран. Что-то прочитала, сказала:

– Ну, извините, я не заметила. Мы в это время уже были в зале.

– Это ничего, – Лиза улыбнулась. – Стоит оно того?

Таня посмотрела на меня, я кивнула.

– Стоит, – сказала Таня.

– Отлично, – сказал Юрец.

– Пойдем? – Мира осторожно потянула Лизу за рукав.

Я глянула на телефон, который все еще держала в руке, и увидела время: семь сорок семь.

– До завтра! – сказал Юрец.

– Пока, – сказала Лиза.

– Пока, – сказала я.

Глеб и Петя синхронно качнули головами.

После того как стеклянные двери закрылись у них за спиной, Таня спросила:

– Тебе правда понравилось?

– Очень, – честно призналась я.

– И мне. Если хочешь – можем еще сходить как-нибудь.

– Конечно, – я улыбнулась.

Таня показала мне экран своего телефона – черно-белая фотография листа бумаги, на котором от руки был нарисован квадрат. Я даже сначала не поняла, что это.

– Шифр, из фильма, только настоящий, – сказала Таня и добавила: – Я только что нашла.

– Где? – спросила я, потому что в Википедии не было фотографий шифра.

– Есть на сайте «Лондон Трибьюн», – Таня указала на маленькие буквы в углу экрана – сплетенные «L» и «T». Я вбила в поисковую строку «London Tribune Crown Squares» и сразу же наткнулась на статью, первую из нескольких десятков, написанных командой Бэтмена – Симмонса: «Королевские квадраты – тайна стрельбы в Ричмонде». Сперва «Трибьюн» напечатала изображение только одного из двух квадратов, потом, после того как все попытки его расшифровать провалились, они выложили и второй. «Квадраты» были нарисованы от руки и не особенно походили на то, что было показано в фильме. Никаких пометок на полях – только двадцать строчек, заполненных значками и буквами. В фильме они были отпечатанные на машинке, на фотографиях же скорее напоминали трафаретные принты или дорожную разметку.

– Круто было бы их разгадать, – сказала Таня.

Я думала о том же. В Ричмонде неизвестный (полицейское расследование утверждало, что стрелок был один) убил девять полицейских и единственного арестанта, личность которого так и не удалось установить. И полиция, и журналисты склонялись к тому, что нападение было совершено ради этого, десятого, убийства, но дальше предположений ни тем ни другим зайти не удалось – загадочный арестант, как и стрелок, появился из ниоткуда.

– Пойдем, – сказала я.

Таня кивнула, и мы направились к метро.

– Что ты делаешь в воскресенье? – спросила Таня, когда под нами зажужжал эскалатор.

– Не знаю, а что?

– Можно погулять, если хочешь.

– Давай, – сказала я. – А где?

– На «Арбатской».

– Хорошо, – я приготовилась сойти на красный мрамор.

– До завтра.

Глава шестая

Суббота, 16 сентября, утро

Сара Саркони была уверена, что в стрельбе в Ричмонде замешаны спецслужбы. Она считала, что неизвестный, погибший в полицейском участке, находился там по программе защиты свидетелей, а наемный убийца должен был не только уничтожить его, но еще и подправить документы так, чтобы у следователей сложилось ощущение, что человека в камере только что арестовали за мелкое нарушение. Это объясняло бы, почему убитый так и не был опознан, хотя его посмертная фотография, сделанная судебным экспертом, несколько месяцев держалась на первых полосах газет.

На место стрельбы, в которой погибли все полицейские города Ричмонда, полиция из соседнего городка приехала только через полтора часа после того, как прозвучали выстрелы. За это время преступник успел бы заменить документы и уничтожить улики, указывавшие на его реальные мотивы.

Саркони покончила с собой после того, как Скотленд-Ярд в очередной раз отказал в возбуждении уголовного дела против «Человека 1», шестидесятидвухлетнего сотрудника МИ5 ^[1], имя которого так и не было раскрыто. К этому времени Саркони уже ушла из «Лондон Трибьюн» и публиковала результаты своих расследований в интернете. Ей удалось установить, что в тысяча девятьсот семьдесят шестом году «Человек 1» находился в Ричмонде на задании, которое косвенно упоминалось в документе, приложенном к королевским квадратам. Номера заданий не совпадали на одну цифру, но Саркони утверждала, что в одном из документов номер был подправлен вручную.

Я проснулась от того, что во сне вдруг прозвучали строчки из последней статьи Саркони: «Британское правительство однажды признает, что его агенты совершают преступления против британских подданных, но произойдет это не скоро». Я села в кровати и, широко открыв глаза, уставилась на затянутое занавеской окно. В голове все еще перелетали из стопки в стопку факты о стрельбе в Ричмонде, которые я успела вычитать перед сном.

Мне стали сниться по-настоящему страшные сны. Я видела не сценки или эпизоды, а будто бы краткое описание бесконечного сериала, растянувшегося во времени между тысяча девятьсот семьдесят шестым и две тысячи пятнадцатым годом. Я видела вперемешку кадры стрельбы и мгновения из собственной жизни, полузабытые тени шестого класса. Поездка в Суздаль – одна из десятка школьных поездок – стала центральным событием моего детства. Я возвращалась к ней во сне снова и снова. И лишь когда эти воспоминания отступали, я проваливалась в мир стрельбы. Городок Ричмонд, который я видела только на фотографиях, становился замкнутым пространством, из которого я никак не могла вырваться.

Я проснулась, сжимая в руках подушку. Одеяло сползло на пол, но я не чувствовала холода. Потом комната сгустилась морозным воздухом. Приоткрытое окно не пускало свет, потому что пускать было нечего – на улице было темно. Дрожа, я сняла с зарядки телефон, чтобы посмотреть на время (пять сорок пять), и увидела одно непрочитанное сообщение: «Прости».

Она порезала себе руку острой бритвой – рассекла кожу от локтя до ладони, залила кровью раковину и пол. Поскользнулась, упала – попыталась схватиться за пластиковую сушилку, которая висела над стиральной машиной, и с грохотом повалила ее на пол – именно этот шум услышала ее мама.

Я узнала об этом позже. Сообщение показалось мне странным, но не более. Я написала: «Ничего». Она не ответила.

Я попыталась заснуть, но одеяло не грело. Небо за окном медленно светлело, наступал день. Я прошлась по комнате, потом осторожно выглянула в коридор. Родители спали, дверь в их комнату была закрыта. Я поежилась и пошла в душ.

Вода смыла ночной кошмар, и вскоре я уже что-то напевала себе под нос.

Когда я вышла из душа, завернутая в полотенце, на кухне кто-то возился с кофе-машиной.

– Доброе утро! – позвала я, быстро возвращаясь в комнату.

У нас в семье не принято расхаживать по квартире в белье или полотенцах. С кухни не ответили, из чего я заключила, что сегодня первой проснулась мама. Она не стала мне отвечать, чтобы не будить папу.

– Доброе утро, – повторила я, входя на кухню пять минут спустя. Волосы еще были мокрые, но я успела переодеться и почистить зубы.

Мама выставила на стол три дымящиеся чашки и только после этого сказала:

– Привет. Я пойду папу разбужу, а ты просыпайся пока.

Я села за стол и стала просыпаться. Мое тело уже согрелось, но я все еще чувствовала легкую боль в кончиках пальцев. Так бывает, если долго курить на морозе. Запах кофе медленно заполнил кухню, и я почувствовала, что наступает новый, хороший день.

Я шла в школу, когда мой телефон завибрировал Таниным сообщением – ссылкой на Алисину стену ВКонтакте. Там был всего один пост – фотография листа бумаги, исписанного неровными латинскими буквами. Алисин квадрат.

Даже увидев эту странную картинку, я не забеспокоилась. Я решила, что Алиса, как и мы, посмотрела фильм «СТАККАТО» и заразилась интересом к стрельбе в Ричмонде.

«Что это?» – спросила я Таню, просто чтобы поддержать разговор.

«Не знаю, надеюсь, у нее все в порядке», – написала Таня. Я подумала о том, что у человека, который только что потерял отца, вряд ли что-то может быть в порядке. И Таня должна это понимать – все-таки, когда у нее умер отец, ей было уже четыре года.

Я попыталась вспомнить что-нибудь тринадцатилетней давности. Мелькнули какие-то тепло-медовые бревна, камин. Несколько лет после моего рождения мы ездили праздновать Новый год на дачу к знакомым. Они жили в большом и жарком доме, который всегда звенел бокалами и гитарной музыкой. Потом знакомые продали дом и переехали в Америку.

Вот только эти воспоминания были ненастоящими. Просто потом я много раз рассматривала фотографии, оставшиеся от этих поездок. Если бы я помнила что-то на самом деле, то вряд ли это были бы улыбающиеся взрослые и столы с едой. Я, наверное, бегала по снегу с другими детьми и смотрела на фейерверки.

«Алиса попыталась покончить с собой», – написал Юрец. Я не знаю, почему он написал мне, – возможно, я была первой в списке его друзей онлайн, а может быть, он написал всем своим друзьям.

«Ты что?!» – я остановилась посередине пешеходного перехода.

«Она сейчас в больнице, – Юрец печатал очень быстро. – Я знаю от матери».

«Что случилось?»

«Не знаю. Вчера она вроде была в порядке».

«Кошмар». Сбоку просигналила машина, и я поспешно пересекла несколько метров перехода до тени двухэтажного ресторана «Эстари».

До начала уроков оставалось пятнадцать минут, но я вдруг остановилась, стала перебирать аудиозаписи в телефоне. Eels, Ladytron, Wolf Alice – я открыла ВКонтакте, написала Тане: «Алиса попыталась покончить с собой».

Она ответила почти мгновенно: «Я знаю».

«Откуда?»

«Юра написал».

«И мне».

Мне нечего было сказать, потому что я никогда не видела смерть. Я ничего о ней не знала. В фильмах герои умирали все время, но это было понарошку, не всерьез. Я вспомнила, как в фильме «Географ глобус пропил» этого самого географа доставали из ванны, которую он залил красным вином. Может быть, Алиса инсценировала самоубийство? Но Юрец написал, что она в больнице.

Только тут я вспомнила про пост, который Таня скинула мне несколько минут назад. Алисин «квадрат». Я снова открыла фотографию, попыталась прочитать буквы – получалась бессмыслица. Десять рядов из десяти букв каждый. Кроме обычных английских символов, там были еще два, которые я видела только на мебели из IKEA и в фильмах про скандинавских богов, – «Å» и «Æ». Красивые закорючки.

Стоя возле стеклянных дверей «Эстари», я впервые попыталась подобрать к ним ключ. Может быть, Алиса заменила русские буквы на латинские? Тогда получалось бы «А» – «А», «Б» – «B», «В» – «С» – снова бессмыслица. Я сохранила фотографию, убрала телефон и несколько минут стояла в оцепенении. Она была жива, кажется, – а значит, все хорошо. Или плохо? Если человек пытается покончить с собой и остается жив – значит, все плохо?

Я побежала к школе, но уже у следующего светофора перешла на шаг, а после перехода снова встала. Достала телефон, промотала несколько песен. Youngr. Алиса-Алиса. Я вырвала из уха наушник, выдернула провод из телефона. Только тут подумала о сигаретах, которые лежали в рюкзаке. Сделала то, чего не делала никогда: закурила, набирая по телефону маму. Два гудка. В легкие потянулся сладкий дым, и я тут же почувствовала легкую боль в груди. Голова неприятно закружилась.

– Алло, Аня, что такое?

Я даже не поправила ее.

– Алиса попыталась покончить с собой…

Эта фраза уже потеряла всякий смысл, я не понимала, что она значит, но знала, что на маму это подействует. Я даже испытывала некоторое удовольствие, как будто показывала ей рисунок или пятерку по математике, которую с таким трудом удалось выскрести у Георгия Александровича. Сейчас мама всплеснет руками!

– Аня, ты где?

– Возле памятника Энгельсу, – сказала я.

Злобный гном смотрел на меня со своего коммунистического холмика. Я уже знала, что сейчас мама за мной приедет. Бросит работу, бросит все что угодно, чтобы приехать и забрать меня отсюда. А мне же надо в школу! Куда мы поедем?

– Аня, дойди, пожалуйста, до перехода возле «Кропоткинской», я тебя там подхвачу, – я услышала шелест ткани – мама прижала телефон щекой к плечу, чтобы взяться за руль обеими руками.

Я позвонила ей раньше, чем она успела доехать до офиса, – удачно. Я затянулась и тут же поняла, что буду пахнуть сигаретами. А это плохо!

Я затушила сигарету, выловила из кармана мятомятный Орбит. Жевала и чувствовала, что по лицу катятся слезы, а я ведь совсем не собиралась плакать. Но я и не ожидала, чтобы Алиса попытается покончить с собой. Или попыталась. То есть она жива. Была? Я написала Юрцу: «Как там?»

Он ответил почти сразу: «Она в больнице».

Я не стала писать, что это он уже говорил. Вдруг упало от Лизы: «У тебя есть Алисин пост с квадратом?»

«Да», – я открыла переписку с Таней, чтобы его переслать, и увидела, что Алиса удалила пост. Это был хороший знак, наверное. Я загрузила фотографию из галереи, послала Лизе. Я понимала, что делаю что-то не очень хорошее, потому что Лиза вряд ли хотела как-то помочь. Скорее, ей хотелось иметь артефакт чужого горя. Но я только что затушила сигарету, которую не успела выкурить даже наполовину, поэтому мне было сложно думать о чужом здоровье. Алиса же сама выложила квадрат себе на стену.

Лиза написала: «Спасибо».

Телефон вдруг что-то проговорил, и я поняла, что не сбросила звонок маме.

– Аня? – повторил телефон уже в мое ухо.

– Да-да, я тут, – сказала я, почему-то думая, что мама могла испугаться. – У меня все в порядке.

Это была неправда. Меня всю трясло, а телефон норовил выскользнуть из рук. Я не знала, что именно сделала Алиса, но почему-то была уверена, что у нее останутся шрамы. Я ненавидела шрамы.

На левой ладони у меня была белая полоска – в пятом классе я порезалась о жестяной лист, которым была прикрыта дырка в школьном заборе. Эта полоска напоминала мне о том, что можно сделать всего одно движение, одну ошибку – и вот тебе уже очень больно, а на землю капает кровь. Порезы на запястье, след от веревки на шее, обожженные легкие и изрезанный желудок – я быстро проворачивала в голове все возможные следы Алисиной ошибки. А я точно знала, что она ошиблась, когда пыталась покончить с собой, потому что мне совсем не хотелось, чтобы она умирала.

– Я буду через пять минут, трубку не вешай, – сказала мама.

– Хорошо, спасибо, мам.

Я плакала уже серьезно, потому что поняла, что мама и вправду испугалась. Если испугалась мама, то, значит, случилось что-то очень серьезное. Но ведь со мной все в порядке!

«Ты как?» – написала Таня.

«С нею сейчас врач», – написал Юрец.

«В порядке, а ты?» – Тане.

«Напиши, пожалуйста, если что-то станет известно», – Юрцу.

Таня: «Я не знаю. Давай после школы встретимся».

Юрец: «Конечно, Ана».

Я ответила Тане, уже забравшись в подъехавшую машину, – мама пристально смотрела на меня через плечо: «Может быть, я напишу позже».

Глава седьмая

Суббота, 16 сентября, вечер

Таня стояла у красно-синего щита экстренной связи. Толпа обтекала ее и затягивалась в переход. Я старалась не толкаться и поэтому пробиралась к щиту медленно, словно сквозь толщу шелестящей воды.

Таня с ее большими глазами больше всего напоминала Еву Краузе с обложки «Расстояния». Казалось, что она только что прекратила плакать, – а ведь новости пришли еще утром. На ней было больше косметики, чем обычно, – уже позже я узнала, что, испугавшись или расстроившись, она запиралась в туалете и могла часами накрашиваться, накладывая слой за слоем искусственного лица.

– Таня! – позвала я.

Она обернулась и бросила на меня испуганный взгляд. Ее губы, красные, даже малиновые, словно ядовитое яблоко, дрогнули. Я поскорее протолкалась через толпу.

– Ана, – Таня покачнулась, и я испугалась, что она упадет.

– Пошли, – я взяла ее за руку и потащила к эскалаторам.

Теплая и влажная ладонь обвисла в моих пальцах. Я даже подумала дать Тане пощечину, но побоялась размазать макияж. Мне показалось, что я могу случайно сорвать ей лицо.

На эскалаторе Таня прижалась ко мне, и только тут я поняла, насколько одиноко ей должно было быть в школе без меня. Не то чтобы мы проводили все время вместе, но, если подумать, чаще всего мы перемещались по школе вдвоем. Мы вместе сидели на уроках, вместе ходили в столовую. Иногда Таня сбегала куда-то с Лизой и Юрцом, но случалось это нечасто. В такие моменты я садилась на подоконник и слушала музыку.

– Георгий Александрович назвал тебя дурой, – сказала Таня, она уже не выглядела расстроенной.

– Что? – Я не думала, что мы будем обсуждать школу.

– Он сказал, что те, кто прогулял школу из-за Алисы, – дураки, – сказала Таня.

– Откуда он знает, почему меня не было? – спросила я, пытаясь осознать безумие только что произнесенного.

– Много кого не было. На первом уроке вообще только десять человек, – сказала Таня и рассмеялась: – Вот он и расстроился, идиот.

– Ну хоть на Алису он не наехал? – спросила я, радуясь, что Таня повеселела.

Но тут ее лицо сделалось угрюмым, и она пробурчала что-то неразборчиво.

– Что такое? – спросила я.

– Не важно, – Таня сделала шаг вперед, уткнулась мне в грудь.

Я обняла ее, осторожно погладила по голове. На мгновение она показалась мне маленьким ребенком, которого нужно согреть и утешить. Я прогнала эти мысли, потому что Таня была взрослая девушка и нуждалась в поддержке, а не в родительских наставлениях.

– Куда? – спросила я, когда Таня оторвалась от меня, чтобы мы смогли сойти с эскалатора.

– Бар, любой бар, – сказала Таня.

Мы оказались в подземном переходе, который вскоре раскрылся Пушкинской площадью. Таня потянула меня за рукав в сторону сверкающих подворотен.

– Здесь рядом есть гей-бар, – сказала она почему-то.

Мы пробились сквозь толпу и вскоре оказались возле заветных дверей одного из немногих известных нам московских баров – Бирмаркета на Тверской.

– Подожди здесь, – попросила я.

Шансов у заплаканной Тани не было – хотя в Бирмаркете паспорта спрашивали редко, рисковать все же не стоило. Выглядела она совсем по-детски.

Когда я вернулась с двумя пластиковыми стаканчиками Морт Субита, Таня непринужденно курила.

– Алиса написала, – сказала она, когда я подошла к ней и опустилась на деревянную скамейку.

– А почему тебе? – спросила я – Таня и Алиса никогда особенно не общались.

– Я ей длинное сообщение оставила, еще утром. И телефон свой скинула. Наверное, поэтому, – сказала Таня.

– Как она? – Я чуть не выплеснула все пиво на землю.

– Никак. Просто написала «привет», – Таня взяла у меня стакан, протянула свою сигарету.

Я тут же затянулась, почувствовала, как в горле развязывается узел, – мне нужно было услышать что-то об Алисе.

– Она не чувствует левой руки, – сказала Таня, и только тут я поняла, что ее непринужденность – такая же маска, как и макияж.

Будто подтверждая мои мысли, Таня опустила голову, и я поняла, что вот теперь, не в метро, она упадет по-настоящему. Я вскочила, обливая себя пивом, и подхватила ее, удержала на ногах.

– Таня-Таня, ты чего, – мне пришлось наклониться, чтобы шептать ей в ухо.

Слева кто-то засмеялся. Я не обратила внимания, сжала Таню крепче. Ее плечи задрожали.

– Сядь, – я повернула ее спиной к стене, осторожно усадила на скамейку.

Сигарета обожгла пальцы – я ойкнула, отбросила ее в сторону. Все чаще и чаще сигареты ломались у меня в руках, вылетали недокуренными. Наверное, это был знак.

– Таня? – Я подняла ее голову, посмотрела в залитые слезами глаза. – Таня?

– Все в порядке, – соврала Таня.

Я села рядом с ней, прижала ее голову к своей груди и почувствовала, как вибрирует ее телефон.

– Что там?

Таня осторожно приподняла голову, повернула телефон так, что нам обеим стал виден мигающий экран с надписью: «Алиса».

– Ну, бери же, – я потянулась к телефону, потому что Танины пальцы явно ее не слушались.

Вдруг она нажала на зеленый значок, поднесла телефон к уху. Я чуть повернула голову и тут же услышала тихий голос:

– Тань, привет.

– Привет, – Таня всхлипнула.

Я вытащила из кармана сигареты, осторожно переложила пачку в правую руку, губами вытащила сигарету. Алиса что-то говорила, а я, будто во сне, пыталась провернуть колесико зажигалки. Скр-скр-скр. Таня рассмеялась – она успокоилась так внезапно, что я вдруг почувствовала себя неловко. Мы сидели обнявшись, ее голова почти лежала на моих коленях, и вот Таня смеялась, говоря по телефону. Я попыталась осторожно подняться, подтолкнула Таню, но она только сильнее прижалась ко мне.

Я сдалась, закурила и стала прислушиваться к разговору.

– Все будет хорошо, – сказала Алиса. – Я уже на следующей неделе пойду в школу.

– Тебя же можно навестить? – спросила Таня.

Я оглянулась на хлопнувшую дверь бара и не расслышала Алисин ответ.

Таня сказала:

– Хорошо, ты только пиши, пожалуйста, как все пройдет.

Я захотела что-то добавить от себя:

– Тань, можно я?

Таня сказала:

– Алис, тут с тобой Ана хочет поговорить.

Я забрала у нее телефон, поднесла к уху и тут же услышала Алисин голос:

– Привет, Ана.

– Привет, Алиса. Ты как себя чувствуешь? – Я совсем не знала, что говорить.

– Ху-е-во…

Несколько секунд мы молчали.

– Я хочу, чтобы у тебя все было хорошо, – сказала я наконец.

– Спасибо, Ана. Мне пора, – я услышала приглушенные голоса на другом конце.

– Пиши, пожалуйста!

Я вернула Тане телефон.

– У нее сейчас операция будет, – сказала Таня, убрав телефон в карман.

– Какая? – Я почему-то была уверена, что все уже позади.

– Я не очень поняла. Что-то с перекрытием вены, кажется, – Таня все еще прижималась ко мне, но теперь вывернулась и смотрела мне в лицо.

– Все будет хорошо, – сказала я – повторила за мамой: все будет хорошо.

– Ты очень красивая, – сказала Таня и улыбнулась.

Она провела пальцем по моей челке, потом, видимо, заметила, что я нервничаю, и осторожно выпрямилась, села рядом.

– Хочешь? – Она протянула мне свой стакан пива, который каким-то чудом пережил наши перемещения.

– Спасибо, – я сделала несколько глотков и даже зажмурилась – все-таки мы правильно сделали, что пошли именно сюда.

Не то чтобы я очень люблю выпить, даже наоборот. Вкус алкоголя мне не нравится. Но я не из тех людей, которые пьют просто за компанию. В некоторые моменты очень хочется почувствовать себя взрослой, а алкоголь – это самый простой способ. Ты пьешь, и пружины в голове медленно разжимаются – и начинаешь чувствовать себя свободнее, сильнее. Пиво в этом смысле гораздо лучше сигарет. От сигарет я уже совсем не расслаблялась.

– Ты думала про Алисин квадрат? – спросила Таня.

Я кивнула.

– Я тоже, – Таня достала телефон, открыла галерею. – Весь день подбирала, но ничего не вышло…

На экране телефона возникли уже знакомые буквы.

– Может быть, там просто случайные знаки? – спросила я.

– Может быть. Но только вот стала бы она просто так?..

Таня сосредоточенно водила пальцем по экрану. Я почувствовала, что она снова хочет провалиться. В ее лице появилась суровая уверенность – глаза зигзагом метались по фотографии.

– Сигарета? – спросила я, кладя руку ей на плечо. Я знала, что это прикосновение будет для нее гораздо важнее сигареты, и все равно договорила: – Покури, успокойся. – Щелкнула зажигалкой.

– Я не понимаю, почему она решила покончить с собой, – сказала Таня после паузы.

– Я тоже не понимаю, – сказала я.

– Перебираю в голове все, что произошло, и пытаюсь разобраться, но ничего не выходит, – сказала Таня.

– О чем ты? Что произошло? – спросила я.

Таня задумчиво мяла сигаретный фильтр.

– Не важно, – сказала она наконец, – я просто перенервничала. Скажи, ты пытаешься бросить курить?

Я вздрогнула:

– Почему ты так думаешь?

– У тебя очень виноватый вид, когда ты куришь, – сказала Таня. – Если ты правда хочешь бросить, давай бросать вместе.

– У меня не получается, – сказала я.

– И у меня не получается, – сказала Таня. – Значит, надо попробовать вместе.

Я согласилась, потому что была уверена: если кто-то и сможет заставить меня бросить курить, то это будет Таня. Ведь именно она уговорила меня закурить в конце седьмого класса. До этого я была против курения, против запаха, против сигарет, но один получасовой разговор – и вот мы уже сидели у Тани на балконе и выпускали в небо серые клубы дыма.

– Все надо хоть раз попробовать, – говорила Таня.

У меня слезились глаза, и колени были засыпаны пеплом, но я сразу поняла, что теперь буду курить. Сидя на скамейке возле Бирмаркета, я пыталась вспомнить, почему это было так просто. Что за чувство так переменило мое отношение к никотину? Я не курила, а потом курила, а теперьснова не буду. Все просто.

– Начнем завтра, – сказала Таня, доставая новую сигарету.

Глава восьмая

Суббота, 16 сентября, вечер

– Может быть, что-нибудь с цифрами? – спросила Таня.

Мы все так же сидели возле Бирмаркета, но я уже убрала руку с ее плеча, и теперь между нами было несколько сантиметров прохладного воздуха.

– Это как? – Я держала перед собой телефон с открытой фотографией – растянутым на весь экран Алисиным квадратом.

– Ну, например, русские буквы привязаны к цифрам, а те, в свою очередь, к английским буквам, – Таня замолчала и задумчиво прикусила губу.

Я представила себе, как ее губы пережимают фильтр сигареты, оставляя на нем красный отпечаток.

– Ты думаешь, она долго это готовила? – спросила я.

– Не знаю, – сказала Таня.

Я увидела, что она задумчиво погасила собственный телефон, и поскорее спросила:

– Думаешь, она стала бы придумывать какой-то сложный шифр?

– В зависимости от того, хотела она, чтобы его кто-то разобрал, или нет, – сказала Таня.

Квадрат снова вспыхнул у нее в руке.

– В смысле? – спросила я.

– Ну, если это просто случайные буквы, тогда это заняло бы очень мало времени, – сказала Таня.

– Странно, что он так похож на квадраты из «СТАККАТО», – сказала я.

– Наверняка она его недавно посмотрела, – сказала Таня.

Мне показалось, что она хочет сказать что-то еще, но не решается. Это было необычно, во-первых, потому, что я редко замечала такие вещи, а во-вторых, потому, что Таня никогда меня не стеснялась.

– Я понимаю. Как ты думаешь, она что-то нам расскажет? – спросила я.

Таня пожала плечами, покрутила телефон туда-сюда. Буквы замелькали у меня перед глазами, и я перевела взгляд на собственную руку, собственное окошко в Алисину жизнь.

– Тебе у нас в классе кто-нибудь нравится? – спросила Таня.

Я чуть не рассмеялась – в прошлый раз она спрашивала меня об этом в шестом классе, в автобусе, который вез наш класс в Суздаль.

– Аня, тебе кто нравится? – спросила Таня, качая ногой.

На ней была теплая куртка, зимние штаны и варежки – сразу чувствовалась материнская забота. Я смотрела в окно и не сразу услышала ее вопрос. Вряд ли она имела в виду наших мальчиков, которые все как один внезапно превратились в безумных и хулиганистых подростков. Из девочек, кроме Тани, я общалась только с Лизой, которая тоже вдруг начала меняться. Она все чаще приходила в школу накрашенной и иногда начинала говорить о вещах, которые меня до этого никогда не интересовали. За пару дней до поездки, например, она спросила, считаю ли я красивым нашего математика, который казался мне скорее частью школьной обстановки, чем полноценным человеком.

– Аня? – Таня попыталась заглянуть мне в лицо.

– Никто, – сказала я, ткнув ее в плечо.

Голова раскалывалась. Мне всегда сонно и плохо в автобусах.

– Не знаю, – сказала я, убрав телефон в карман и поворачиваясь к Тане, чтобы видеть ее лицо. За прошедшие с шестого класса три года она здорово изменилась. Ее лицо стало острее, под одеждой легко читалась грудь.

– И мне никто, – сказала Таня в автобусе.

Она не обиделась на мой тычок и тоже уставилась в окно через мое плечо. Иногда, когда автобус наезжал на кочку, Таня тыкалась носом мне в затылок. Это было щекотно, но не обидно.

– И я не знаю, – сказала Таня.

Она встретилась со мной взглядом и улыбнулась.

Я полезла за сигаретами, чтобы развеять воспоминания душного автобуса. Таня вздохнула – у нее в руке вспыхнул телефон.

– Хочешь, послушаем музыку? – спросила она.

– Хочешь, послушаем музыку? – спросила Таня, доставая из своего розового рюкзака спутанные белые наушники-вкладыши и iPod.

За окном автобуса проносились какие-то серые столбы и поля – мучительно хотелось спать, но окно дрожало так, что, как только я упирала в него голову, та тут же начинала ныть еще сильнее. Если бы это случилось со мной в шестнадцать лет, я бы решила, что голова болит, потому что я уже целых четыре часа не курила.

Таня совсем не выглядела сонной. Она перегнулась через сиденье перед нами, заглянула к Юрцу и Глебу. Они мрачно и медленно играли в дурака, стараясь прятать карты от Екатерины Викторовны, которая иногда бросала в их сторону усталые и полные понимания взгляды. В поездке нам полагалось вести себя пристойно.

– Что делаете? – спросила Таня.

Я поняла, что таким образом она пытается меня растормошить.

– Ничего, Тань, – сказал Юрец, – Отстань, пожалуйста.

– Хмурый ты, – Таня провела по Юриным волосам рукой. – Не унывай.

– Тань, не трогай, – Юра вяло отмахнулся, и я поняла, что его очень сильно укачало.

Таня тоже это заметила и вернулась ко мне.

– Ну так что, музыка? – спросила она, сползая вниз и упираясь коленями в спинку Юриного сиденья.

– Давай, – сказала я, и Таня тут же протянула мне черный наушник-капельку, ее пальцы на мгновение скрылись в выпущенном мною облаке дыма.

– Что ты любишь? – спросила Таня. – Ты любишь Земфиру? – Таня коснулась моего плеча, будто пытаясь выглянуть в окно автобуса.

Ей пришлось сесть ровнее, чтобы дотянуться до моих волос. Я тряхнула головой, не дала себя схватить.

– Не знаю, поставь, – сказала я.

Имя «Земфира» мне было совсем незнакомо, потому что тогда я еще совсем ничего не слушала.

– Песня называется «ПММЛ», – сказала Таня.

Четыре буквы отстучали в голове, словно капли дождя. Тяжелое небо за окном автобуса сносило в сторону февральским ветром. Над лесом – серые тучи, промозглая зима.

– Эту ты знаешь, – сказала Таня.

Гул из наушника слился с гулом подворотни – Бирмаркет начал оживать. Я услышала протяжное «Прости» песни «Возможно».

Мы сидели и курили. На самом краю поля зрения будто блестело туманное стекло автобусного окна – я почувствовала дрожь сиденья и гул мотора. Уткнулась Тане в плечо, закрыла глаза. Песня за песней. «Ариведерчи», «Бесконечность», «Прогулка», «Полярная звезда», «Кит», «Окраины».

Мне снился автобус и зимняя дорога. Не яркая и солнечная, какой я запомнила тракт возле гостиницы, а грязная и свалявшаяся, словно мокрая шерсть. Автобус разбрасывал по сугробам черные капли. Окно в разводах покачивалось перед глазами. Я клевала носом, попыталась упереться головой в спинку переднего сиденья, но чуть не упала на пол. Места было слишком много. Наконец я сдалась и положила голову Тане на плечо.

Мне казалось, что прошло всего несколько минут, но, когда я открыла глаза, вокруг было уже темно. Глаза – мокрые, наверное, красные. Таня улыбнулась, осторожно провела пальцами по моей челке. Я чуть отодвинулась – наушник выпал из уха, спикировал ко мне на колени. Я все еще будто спала и поэтому и не подумала его поднять. Таня протянула руку, пальцы чуть сжали джинсовую ткань у меня на колене. Несколько секунд мы сидели молча, а потом я осторожно разжала Танины пальцы и встала – хотелось размяться.

Таня тоже поднялась, потянулась и чуть не задела какую-то кожаную спину – толпа подступила совсем близко к нашей скамейке.

– Я позвоню Алисе, ладно? – спросила Таня и, прежде чем я успела ответить, протиснулась между спин, доставая на ходу телефон.

Я, будто во сне, опустилась обратно на скамейку. Странный день, странный вечер.

Пива не осталось, не осталось и сигарет, но нужно было дождаться Таню – если оставить место без присмотра, то его займут, а мне хотелось еще посидеть здесь, среди людей.

В поездке в Суздаль было хорошо – и в автобусе, и в сырой узкокоридорной гостинице, которая будто норовила завалиться на сторону. Мы – и ученики, и учителя – ощущали себя чужими в незнакомом городе, и из-за этого между нами установилось странное понимание. Я наконец ощутила себя москвичкой.

Георгий Александрович поехал с нами впервые. К истории или искусству он не имел никакого отношения, но для поездки был необходим взрослый, который мог бы следить за мальчиками. Раньше эту роль выполнял кто-нибудь из родителей, но учителям надоело каждый раз искать добровольца. Георгий Александрович тогда только пришел к нам в школу и еще не научился отказывать коллегам.

Экскурсии я запомнила плохо – кремль, кажется, церкви, церкви. По вечерам – идиотские мероприятия, в которых никому не хотелось принимать участие. Ночью – разговоры шепотом через провалы между узкими, скрипучими кроватями.

Лиза и тогда уже говорила больше, чем остальные девочки. Мы лежали с ней на соседних кроватях, и в первый день перед сном я услышала, как она бормотала:

– Любит не любит, любит не любит.

– Ты о ком? – спросила я шепотом.

– О Юрце, – честно сказала Лиза. – Думаю, скорее любит.

– Почему ты так думаешь? – спросила я.

Юрец был на голову выше всех мальчиков и держался отстраненно. На переменах он уходил общаться с ребятами из восьмого класса. Из нашего класса он дружил только с Таней, и то потому, что она никогда не оставляла его в покое.

– Я разбираюсь, – сказала Лиза. – А ты нет.

– Хорошо, – сказала я – мне не очень-то и хотелось разбираться в такой фигне.

– Ты, когда подрастешь, поймешь, – сказала Лиза.

– Ты меня на месяц старше, – прошипела я и даже сама удивилась своей обиде.

Лиза долго молчала, а потом отвернулась от меня. Я тоже отвернулась и почти сразу задремала. Мне показалось, что кровать качается почти так же, как автобус, и я, последив пару минут за чернотой вокруг, провалилась в сон.

– Все хорошо, – сказала Таня, возникая будто из ниоткуда. Она уже убрала телефон.

– Как Алиса? – спросила я.

– В порядке, – сказала Таня и протянула мне пачку Мальборо – видимо, сходила в магазин, пока говорила по телефону.

– Это наша последняя пачка сигарет, – сказала Таня и сделала торжественное лицо. – Пообещай, что больше не будешь курить.

– После этой пачки? – спросила я.

– После этой пачки, – сказала Таня.

Вот так же четыре года назад она просила меня пообещать, что я никогда не перестану с ней дружить.

– Обещаю после этой пачки бросить курить, – сказала я.

– Я тоже обещаю, – сказала Таня и села рядом со мной.

– Что говорит врач? – спросила я, закуривая.

– Все будет хорошо, – сказала Таня, – ее скоро отпустят из больницы, только проверят еще что-то про моторику.

– Понятно, – сказала я.

– Она решила перевестись в другую школу. Только ты не говори никому, пожалуйста, ладно? Она мне по секрету сказала.

Таня села рядом со мной, щелкнула зажигалкой.

– Почему? – Я вдруг подумала, что нужно будет навестить Алису в больнице.

– Не знаю, она не говорит. Но, кажется… – Таня запнулась.

– Чего? – Я вздохнула и положила ей руку на плечо.

Мне было не очень комфортно к ней прикасаться, но я не могла никак иначе передать ей свою поддержку. Я не знаю, почему мне было так неприятно Танино тело. Я вспомнила, что в младших классах мы гораздо чаще касались друг друга.

– Не важно, – Таня покачала головой.

Я удивленно посмотрела на нее – мне почему-то не приходило в голову, что Таня и Алиса обсуждают между собой что-то личное. До того как Алиса попыталась покончить с собой, я вообще не думала о ней как о настоящем человеке – и, только сидя на скамейке в Бирмаркете, я поняла, что у нее есть свои секреты.

– Почему нельзя говорить о том, что Алиса переводится? – спросила я первое, что пришло мне в голову.

– Ну, ей не хочется, чтобы кто-то в классе знал. Только мне рассказала и, кажется, Юрцу, – Таня улыбнулась.

– А ему почему? – Я почувствовала, что задаю слишком много вопросов: «Почему да почему?»

– А как ты думаешь? – Таня вывернулась из-под моей руки и уставилась на меня своими карими-карими глазами.

– Не знаю.

Я поняла, что совсем выпала из школьной жизни. То есть на самом деле никогда в нее и не погружалась. Просто из-за общения с Таней у меня всегда складывалось впечатление, что я примерно представляю себе, что происходит. На самом деле я бы не смогла даже сказать, сколько у нас в классе человек – двадцать девять или двадцать восемь.

– В общем, посмотрим, – сказала Таня и, толкнув меня плечом, добавила: – Зато я теперь точно знаю, что ты в него не влюблена.

Я еле подавила желание спросить почему. Явный признак того, что мне пора или еще выпить, или поехать домой и лечь спать.

– Еще пива? – спросила Таня.

– Я схожу, – сказала я и поднялась со скамейки.

Толпа расступилась передо мной, распалась на маленькие группки людей – и никому не было до меня дела. Я оглянулась и увидела, что Таня сидит, уткнувшись в телефон: один наушник свисал почти до самой земли, другой же исчезал в ее ухе. Ее глаза уже совсем высохли, но на щеках остались красивые розовые разводы.

Я смотрела на нее всего несколько секунд, но мысли успели пролететь по бесконечному и головокружительному коридору. Что-то я увидела в будущем странное и пугающее. Как мы будем дружить завтра? Как мы будем дружить через месяц и через год?

В баре было шумно, душно и жарко – у стойки выстроилась очередь. Я обогнула столик, за которым на высоких стульях сидела немолодая пара, и пробралась к кассе.

– Два Морт Субита, – сразу же протянула деньги.

Да, обходить очередь нехорошо, но с другой стороны – молодость на то и молодость. Угрюмый бородатый бармен протянул мне два бордовых стакана. Паспорта не попросил, на очередь только покосился. Рядом со мной стоял мужчина в костюме – когда я протолкнулась к кассе, он лишь развел руками и, улыбаясь, отступил в сторону. Все-таки какое-то впечатление я произвожу.

На улице у меня закружилась голова – подворотня показалась бесконечной подзорной трубой, в конце которой должны были загореться звезды. Я подняла взгляд и увидела черноту и мигающие огни одинокого самолета. Курить не хотелось, и я застыла, чтобы запомнить это мгновение. Мне было очень хорошо.

Таня сидела там же и улыбалась чему-то в телефоне. Я села рядом с ней, заглянула через плечо – на экране телефона проползла зелено-белая кайма Пикабу.

– Что читаешь? – Я протянула Тане стакан.

– Херню какую-то, – она убрала телефон и повернулась ко мне. Сказала: – Ты сейчас очень красивая.

– Спасибо, – я сделала глоток и закашлялась, чуть не расплескав пиво, – ты тоже.

Глава девятая

Понедельник, 18 сентября, утро

Мне снова снилась стрельба в Ричмонде.

С тех пор как мы сходили с Таней в кино, я каждую ночь видела или Сару Саркони, или редакцию «Лондон Трибьюн», или мертвых полицейских. Сны были не обычные, сумбурные, а явные и яркие, будто у меня в голове включался прожектор, перед которым прокручивали пленку с кадрами из чужой жизни.

«Человек 1» приехал в Ричмонд за три дня до стрельбы. Его запомнила женщина, работавшая на станции. Он исчез из города несколько дней спустя, возможно, вернулся в Лондон на автомобиле. На следующий день после возвращения его перевели в миссию на Ближнем Востоке, он уехал из Англии и вернулся лишь в начале двухтысячных годов. Саркони так и не удалось установить его личность или хотя бы внешность, но она была уверена, что «Человек 1» жил под множеством разных имен и фамилий. Без поддержки спецслужб это было бы невозможно.

Я видела человека в костюме, отдаленно напоминавшего персонажа одного известного фильма про суперагентов. Человек сидел в маленькой комнате, заставленной шкафчиками для бумаг. За окном бушевала песчаная буря. Человек что-то писал в блокноте, иногда сверяясь с пожелтевшим листком, который был приколот к стене у него перед глазами. Я попыталась разглядеть листок получше и проснулась.

– Ты смотрела «СТАККАТО»? – спросила Алиса.

Мы сидели на парапете Патриаршего моста – до первого урока оставалось сорок минут.

– Да, в пятницу ходила, – сказала я.

В этот раз ранний подъем дался мне с легкостью – я легла спать около девяти вечера.

Алиса написала мне вечером воскресенья. Она сказала, что хочет встретиться со мной в понедельник. Я не могла ей отказать.

– И как? – спросила Алиса.

Я видела, что наушники свисают у нее с шеи, но все никак не могла отделаться от мысли, что она что-то слушает: ее нога качалась туда-сюда, словно в такт с неслышимым ритмом. Перевязанная левая рука лежала неподвижно, только иногда Алиса осторожно касалась ее пальцами правой, будто ожидая, что рука вдруг исчезнет.

– Мне понравилось, – сказала я осторожно.

Вечером воскресенья я посмотрела «СТАККАТО» еще раз, теперь уже на компьютере, в отвратительном качестве, и так и не смогла отделаться от привязанной к нему картинки – Лиза стоит перед входом в кинотеатр и, улыбаясь, спрашивает: «Стоит оно того?» Не знаю.

– Я его на прошлой неделе посмотрела, – сказала Алиса, – в воскресенье утром.

– Меня Таня позвала, – сказала я.

Мы говорили о самом важном – о том, почему Алиса оставила вместо предсмертной записки квадрат, так похожий на королевские квадраты из фильма, но наш разговор все никак не добирался до самой Алисы. Мне не хотелось пугать ее тем, что дома у меня весь стол, которым я раньше почти не пользовалась, теперь завален тетрадными листками, на которых в разном порядке были выписаны буквы и цифры, квадраты и треугольники. Ничего не сходилось – Алисина записка никак не хотела расшифровываться.

– Сперва я даже думала, что это просто случайный набор знаков, – сказала Алиса.

Я напряглась. Не выдержала, спросила:

– Что?

– При помощи частотности мне, кажется, удалось разобрать некоторые буквы, но там слишком мало текста, – Алиса покачала головой.

– О чем ты? – спросила я.

– О квадратах из фильма, – сказала Алиса.

– А, и что ты разобрала? – спросила я.

– Не важно. Если у меня что-то получится – я сразу тебе расскажу, – сказала Алиса.

Я пожала плечами: не хочешь – не говори. Мы все так же обходили стороной Алисину собственную записку.

– Да там ничего точного, – Алиса перекинула ноги через каменный край – теперь перед ней, далеко внизу, плескалась вода.

– Я хотела умереть, – сказала она вдруг.

Я замерла. Алисины ноги скрестились, потом снова разошлись.

– Когда только услышала, что папа погиб, – Алиса чуть качнулась вперед, – но и раньше.

– Слезь, пожалуйста, – сказала я, мне совсем не понравился ее тон.

– Не беспокойся, – Алиса обернулась, перекинула обратно ноги, спрыгнула на землю.

– Не делай так больше.

– Не буду, прости, – она резко мотнула головой, улыбнулась. – Все в порядке.

– Это неправда, – сказала я.

Ее забинтованная рука качнулась.

– Тебе откуда знать? – Алиса прищурилась: – Ты не шпион часом?

Я сделала шаг к парапету, стараясь отделить Алису от воды. Ее веселье показалось мне истеричным.

– Не шпионь за мной, шпион! – сказала Алиса и рассмеялась.

Я уперлась руками в гранит, судорожно хрустнула пальцами. Не больно. И курить не хотелось. Я вдруг поняла, что уже больше двадцати четырех часов не брала в руки сигареты.

– Ну, не бойся, Аня, – Алиса подошла ко мне, осторожно обняла, отведя левую руку в сторону.

В нос ударил запах ванильного шампуня. Я поняла, что она не хотела меня напугать. Не хотела, чтобы я боялась.

– Ну, прости, Ань, – Алиса провела рукой по моим волосам, и на мгновение я почувствовала себя совсем маленькой девочкой.

– Дура, – я чуть оттолкнула ее, все еще помня о воде у себя за спиной.

– Не обижайся, шпион, – Алиса отошла от парапета.

– Ты пойдешь в школу? – спросила я, чтобы переменить тему.

– Не знаю, – протянула она и запрокинула голову. Ну что с ней поделаешь?

Мне хотелось спросить Алису: «У тебя есть друзья?»

Мне хотелось спросить ее: «Что ты делаешь по вечерам?»

– Когда ты успеваешь делать уроки? – спросила я.

– Не успеваю, – сказала Алиса.

И зачем только я согласилась с ней снова встретиться? Я на мгновение закрыла глаза – и тут же провалилась в сон. Всего на секунду – земля качнулась под ногами, щиколотки отдались болью. Алиса тут же оказалась рядом, приобняла меня. Все же я переоценила свою способность просыпаться в пять-шесть утра.

– Почему тебе нравится вставать так рано? – спросила я.

– Никто нас не видит. Светло и пусто, – Алиса обвела рукой мост. На нем и вправду никого не было.

Я зевнула, посмотрев на телефон. До первого урока оставалось двадцать минут. Математика – Георгий Александрович.

– Пошли в школу, – сказала я и потянула Алису за рукав.

Она нехотя оторвалась от парапета, пошла за мной в сторону храма Христа Спасителя.

– Что тебе так нравится в школе? – спросила она.

– Ничего, – сказала я.

– Тогда зачем в нее идти?

– Надо, – я помотала головой, пытаясь проснуться.

Бодрость улетучилась совершенно – я поняла, что математику придется проспать. Не жалко.

– Тебе там кто-то нравится? – спросила Алиса.

– Не знаю.

Я и вправду не знала. Подумала про Таню – может быть, мы потому и дружим, что нам обеим никто не нравится? И что значит «нравится»? Юрец, например, красивый. Больше всего он напоминал Тома Хидлстона в «Выживут только любовники», если бы его снимал кто-нибудь менее скучный. И волосы у Юрца короткие. Хотя в свое время он их отращивал – еще три года назад волосы у него были почти до плеч. Тане очень нравилось их трогать, накручивать на пальцы.

Было странно, что последние несколько дней мне все напоминало о поездке в Суздаль. Вот тогда все говорили о том, кто кому нравится, Юра носил длинные волосы, а я даже не знала, что начну курить.

– А тебе? – спросила я.

Алиса поцокала языком, и мне почему-то показалось, что сейчас она будет врать.

– Мне ты нравишься. Лиза, Таня. Юра, – Алиса стала загибать пальцы.

– В смысле? – Я остановилась.

– Ну, вы интересные, – Алиса замедлила шаг, обернулась: – Чего?

Я кивнула, потом покачала головой. Я не знаю, чего я ожидала, но точно не этого.

– Ты же совсем с нами не общаешься, – сказала я наконец.

– Вот с тобой общаюсь, – сказала Алиса.

– А с другими?

– Я пробовала, но ничего не вышло.

– Почему?

– Не знаю, – Алиса покачала головой.

Мы вышли из тени храма и оказались перед подземным переходом. Я заметила поднимающуюся по ступенькам фигурку с рюкзаком – Таня. Я уже хотела ее позвать, когда Алиса взяла меня за руку и прошептала:

– Тихо.

– Что такое? – Я удивленно посмотрела на нее.

– Ничего, – сказала Алиса.

Я собралась все-таки позвать Таню, но та уже заметила нас, даже подняла руку, чтобы помахать. Я хотела повторить ее жест, но Алиса удержала меня за запястье. Таня уронила руку, повернулась к нам спиной, быстро пересекла улицу и исчезла за домом. Неужто она так боялась опоздать на первый урок?

Алиса отпустила мою руку, кивнула в сторону школы:

– Пойдем. Может быть, еще догоним ее.

Я потянулась к карману, чтобы достать сигареты, но одернула себя, выпрямилась. До первого урока оставалось десять минут.

Возле школьных дверей Алиса остановилась и осторожно взяла меня за руку.

– Я в школу не пойду, – сказала она и виновато покачала головой.

– Почему? – спросила я.

– Не могу, – сказала Алиса. – Пока.

Я смотрела, как она шла в сторону метро, и думала о том, что нужно догнать ее и остановить. Что-то у нее в глазах напугало меня так сильно, что я не могла сдвинуться с места. Хотела крикнуть, позвать ее, но только моргала, чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы. Когда я снова ощутила под ногами землю, Алиса уже исчезла из виду. Мне показалось, что навсегда.

Глава десятая

Понедельник, 18 сентября, день

– Привет, – я не видела Юрца с пятницы, сегодня на уроках он был молчалив, а на переменах скрывался в неизвестном направлении.

– Ана, привет, – он пробился через толпу курильщиков и оказался рядом со мной.

Я сразу почувствовала запах сигарет, который окутывал Юрца, словно магический щит. Он манил и затягивал. Я, неожиданно для себя самой, обняла Юрца и втянула носом запах его куртки.

Юрец отстранился и смотрел на меня чуть испуганно.

– Как ты? – Я смотрела через его плечо, пытаясь разглядеть в толпе Таню.

В школе мне так и не удалось с ней поговорить – на переменах она, так же как и Юрец, испарялась. В конце концов я даже написала ей ВКонтакте, но она не ответила.

– В порядке, – сказал Юрец, опираясь о стену, – а ты?

– Нормально, – сказала я, – вот только переживаю за Алису.

– Я тоже, – сказал Юрец. – Я с ней переписываюсь.

– Это хорошо.

Я заметила Таню, которая вышла из дверей школы и направилась в сторону метро. Интересно, что у нее случилось?

Юрец нерешительно приоткрыл рот, но, вместо того чтобы заговорить, затянулся от догорающей сигареты. Я, задержав дыхание, следила за обугливающейся бумагой и чернеющим табаком. Очень хотелось отобрать у Юрца сигарету и втянуть теплый дым, но я снова посмотрела на Таню, которая уже подходила к светофору, и сдержалась. Я решила, что не закурю раньше нее.

– Пока, – сказал Юрец, проследив за моим взглядом.

Я кивнула и поспешила за Таней:

– Таня? Таня?!

Она, кажется, меня не заметила. Я добежала до перехода, и в этот момент загорелся красный свет. На другой стороне Таня остановилась, опустилась на одно колено, чтобы завязать шнурок. Мне показалось, что она увидела меня, по крайней мере, выпрямившись, она так и осталась стоять на месте. Несколько секунд спустя светофор мигнул, и я смогла ее нагнать.

– Привет.

– Привет, – Таня смотрела в сторону.

– Ты чего? – Я попыталась заглянуть ей в лицо.

– Все в порядке, – Таня подтянула рюкзак и чуть согнулась, так что мне пришлось еще сильнее извернуться, чтобы не отрывать взгляда от ее лица.

– Что случилось? – Я провела рукой по ее волосам.

В этот момент она напомнила мне Коралину из мультфильма – я даже представила себе, как смотрю на нее через дырочки в черных пуговицах. Таня дернулась, но не отвела моей руки.

– Пошли, – я взялась за лямку ее рюкзака и потянула ее в сторону от метро.

Таня послушно пошла за мной.

– Ты не курила? – спросила я, втайне надеясь, что Таня уже сдалась и мы сможем спокойно покурить.

– Нет, – сказала Таня, – хотя очень хочется.

Мы вошли в тень Афанасьевского переулка.

– Как у тебя день прошел? – спросила я, зная, что плохо, не зная, почему.

– Нормально. Прости, что я к Кофемании не подошла. Я думала, ты там с Алисой, – сказала Таня.

– Она туда не ходит, ты же знаешь. Да и какая разница? – спросила я. – Ее же сегодня в школе не было.

– Ну, наверное. Спасибо, что догнала, – Таня кивнула в сторону скамейки, и мы сели.

Отсюда открывался неплохой вид на площадь и храм – я почувствовала себя частным детективом, которого наняли снимать каких-то подозрительных граждан. Наша скамейка стояла в тени, под деревьями, а улица, светофор и вход в метро оказались засвечены солнцем, словно негатив. Смотреть на эту белизну было больно.

– Ты что-нибудь придумала с шифром? – спросила я, чтобы как-то отвлечь Таню от грустных мыслей, какими бы они ни были.

– Нет, но я о другом сегодня весь день думала, – сказала Таня.

– О чем? – спросила я, надеясь узнать, что же ее так расстроило.

– О том, что наверняка кто-то, кроме Алисы, должен знать, что у нее случилось, – сказала Таня.

– Почему ты так думаешь?

– Ну, я точно не знаю, но вдруг кто-то сделал ей что-то плохое? – Таня достала телефон, открыла ВКонтакте.

– Кто, например?

– Например, он, – Таня показала мне телефон с открытой страницей Георгия Александровича ВКонтакте.

– Что он мог сделать? – спросила я.

– Не знаю, – сказала Таня.

– А почему, вообще, он?

– Ты видела его комментарии в Инсте у Лизы? – Таня вышла из приложения ВКонтакте, открыла Инстаграм.

– Нет, какие? И при чем тут Лиза? – спросила я.

– Смотри, – Таня пролистала ленту, нашла фотографию Лизы в купальнике – видимо, она выкладывала что-то из летнего.

Под фотографией красовался комментарий: «Лиза, а уроки?» Ник: georg_arhipp. Георгий Александрович Архипов.

– Это он? – Я редко проверяла Инстаграм и тем более редко читала там комментарии.

– Угу, – Таня пролистала еще фотографии: – Вот смотри.

«Лиза, завтра чтобы в школе была» – под фотографией из Бирмаркета.

«Лиза, а уроки?» – теперь под фотографией из ванной, на которой Лиза была в черном топике.

– Он только Лизе так пишет? – спросила я.

Поразительно, как мне удалось это пропустить. С другой стороны, я же слышала какие-то шутки…

– Нет, не только. Но ей больше всего, – Таня убрала телефон. – Если бы у Алисы был Инстаграм – писал бы и Алисе.

– Лиза кому-то об этом рассказывала? – спросила я.

– Кажется, да – маме. Он перестал – последние пару недель ничего не было, – сказала Таня.

– Противно как-то, – сказала я.

В тени вдруг стало холодно, и я поежилась.

– Противно, – Таня кивнула.

– А что ты собираешься делать? – спросила я – мне явно оставалось только вопросы задавать.

– Не знаю, хочу еще с Алисой поговорить.

– Ты уже говорила?

– Немного, – Таня выжидательно на меня посмотрела.

– Я тоже немного, – сказала я – это была правда.

– Ну хорошо, – сказала Таня и внезапно добавила: – Пошли в кино.

«У меня репетитор», – хотела сказать я.

– Хорошо, – сказала я, репетитора можно было перенести.

– А что ты утром делала с Алисой? – спросила Таня.

Она отвернулась от меня, чтобы показать, что ей это не особенно важно, но я все равно задумалась, как ей ответить.

– Мне просто интересно, – Таня помахала рукой.

– Я хотела ее поддержать, из-за папы, – сказала я наконец.

– Я совсем об этом забыла, – сказал Таня.

Она вдруг тяжело вздохнула и уронила голову на грудь.

– Ты чего? – Я протянула к ней руку, осторожно коснулась перетянутого лямкой плеча.

– Нет, ничего. Просто забыла, что тоже хотела ей об этом написать, – Таня вытащила из кармана телефон.

– Она, кстати, говорила, что хотела бы с тобой пообщаться, – сказала я.

– Зачем?

– Ну, у нее совсем нет друзей, – я улыбнулась, пытаясь показать, какая Таня хорошая подруга, – именно такая, о какой мечтала Алиса, наверное.

– Я ее совсем не знаю, – сказала Таня скорее самой себе. Ее пальцы уже набирали сообщение.

– Что пишешь? – спросила я.

Таня не ответила, только прикусила губу и задумчиво прищурилась. Сказала:

– Сойдет.

– Что ты ей написала?

Таня показала мне экран телефона, прикрыв пальцами несколько сообщений. Последнее было такое: «Привет, Алиса, хочешь поговорить?»

У меня на глазах возникла надпись: «Алиса набирает сообщение». Телефон завибрировал, и под Таниным сообщением возникло новое: «Наверное, нет, Тань, спасибо».

Прочитав это сообщение, я впервые подумала, что Алиса сошла с ума. Ведь она сама говорила мне, что хочет общаться с Таней. С самого первого Юриного сообщения о том, что Алиса попыталась покончить с собой, я думала, что с ней случилось что-то непоправимое. Я думала, что она реагирует на смерть отца. Но вдруг она была просто сумасшедшей?

– Что ты об этом думаешь? – спросила я Таню.

– Думаю, что Алисе сейчас очень плохо, – сказала Таня. – И если бы я была на ее месте, то ответила бы так же.

– Почему? – спросила я. – Ты ей предлагаешь помощь, а она отказывается!

– Мне кажется, – сказала Таня, – что она мне не верит.

– Почему? – спросила я и почувствовала себя следователем по особо важным делам, которого направили на незнакомый участок, – невозможно ничего не понимать.

– Я не знаю точно, – сказала Таня, – хотя у меня есть предположение.

– Какое? – спросила я.

– Мне кажется, – Таня помялась, – мне кажется, ее обидел кто-то из наших.

– В смысле? – спросила я и тут же поняла, кого она имеет в виду.

Только один из наших одноклассников мог сделать какую-нибудь гадость человеку, у которого только что умер отец.

– Лиза, – сказала я.

– Я ничего не знаю, – сказала Таня, – но мне кажется, что Лиза что-то сделала в воскресенье.

– В воскресенье? – спросила я. – Но Алисин папа был еще жив.

– И что? – спросила Таня. – А ты знаешь, как он погиб?

– Нет, – сказала я. – Я слышала что-то про автомобильную аварию.

– Он поехал ночью куда-то и не справился с управлением, – сказала Таня.

Я чувствовала, что она пытается подвести меня к какой-то мысли.

– Ты знаешь что-то, но не говоришь, – сказала я после долгой паузы.

– Прости, Ана, – сказала Таня. – Это во мне отсутствие никотина наводит мистику. Очень хочется курить, и поэтому я плохо думаю.

Мы посидели молча. Таня достала телефон и крутила его в руке, будто пытаясь раскурить черный чехол. Я отстукивала по краю скамейки странную польку: три раза указательным пальцем, два раза средним, один раз мизинцем, два раза безымянным. Я уже не хотела курить – я хотела стать сигаретой и дымиться изнутри.

– Дай руку, – сказала Таня.

Я вытерла потную ладонь о джинсы, протянула ей.

– Мы с тобой начали курить вместе, – сказала Таня, – и бросим тоже вместе.

– Уже договорились, – сказала я.

– Я просто напоминаю, – сказала Таня.

– Я помню, – сказала я.

Мы будто вернулись в третий класс. Вот так же Таня брала меня за руку, прежде чем рассказать что-нибудь невероятное.

– Я тебе сейчас расскажу, – говорила Таня, – про то, откуда на небе облака.

Она рассказывала странные и смешные истории, в которых все время кто-то загадывал загадки или засыпал на двести лет. Потом мы подросли, и на место этих сказок пришли настоящие истории. Кто-то умер, кто-то вырос, кто-то уехал. Я сидела на скамейке, не замечая того, как Танины пальцы скользят по моей руке, и смотрела на небо – синий неровный многоугольник, обрамленный домами и ветками. Хорошее небо, хороший день.

Глава одиннадцатая

Понедельник, 18 сентября, вечер

«Ты общаешься с Таней?» – написала Алиса. Так. Я встала из-за стола, прошлась по комнате. Вернулась к компьютеру, отправила «да». А что еще я должна сказать? И вообще, почему она спрашивает?

«Почему?» – я даже могла себе представить, как она на меня смотрит.

«Потому что мы подруги. Ты чего?»

«Нет, ничего, прости», – и несколько смайликов. И тильда. Почему?

«Таня собиралась тебе написать».

«Она написала».

Алиса была удивительно неразговорчива, и я начала злиться.

«И что?»

«Не знаю, чего она хотела».

«Смотря что она написала».

Алиса прислала скриншот Таниного сообщения. Ее собственное сообщение было обрезано.

«Ну так ты же этого хотела?» Я совсем не могла понять, что происходит. Ведь только утром Алиса говорила о том, как хотела бы больше с нами общаться.

«Это странно», – написала Алиса после минутного раздумья. За это время я успела открыть Ютуб и набрать в поиске «Земфира». Еще с пятницы я собиралась переслушать «ПММЛ», чтобы окончательно погрузиться в суздальскую поездку. Казалось странным пытаться ощутить себя двенадцатилетней – почти без груди, с длинными волосами и совсем без опыта отношений.

«Почему?» – спросила я, уже примерно представляя себе, что Алиса ответит.

«Раньше она не писала».

«Наверное, решила, что тебе нужно с кем-то поговорить. Разве это не так?»

«Я с тобой разговариваю. (Смайлик, пожимающий плечами.) И я не уверена, что знаю, о чем с ней говорить».

«Господи, вы взрослые люди. Разберетесь сами», – я устало постучала по клавишам. «Плтвловыадтовадлтва».

«Вдлатвдал», – ответила Алиса. Прислала еще улыбку. Все-таки было в ней что-то приятное, даже нежное.

Не думая, я набрала: «Завтра утром?»

«Да». Я уже знала, что она не пойдет больше в школу.

А зимой будет еще и темно и холодно, подумала я и поняла, что, видимо, теперь часто буду бывать на Патриаршем мосту. Переживаю уже о холодах. Тут и песня хорошая вспомнилась – «Остаемся зимовать». Я встала и снова прошлась по комнате. Качнулась вправо, влево – волосы скользнули по плечу. Замерла. Запястье-запястье и пальцы по воздуху – словно невидимая гитара. Тум-тум-тум. Я развернулась – окно и экран компьютера – две белые полыньи. В комнате темно, только по паркету пробегает тень от рук. Вверх-вниз. Тум-тум-тум.

Небо потемнело, и стал слышен скрип веток о стекло. Ветер. Тишина на мгновение, закончился клип – и вдруг, тихо, первые аккорды «Романса». Звук дождя – то ли за окном, то ли из монитора. Дверной звонок – вот это уже точно из монитора. Тень на полу почему-то ярче, ярче компьютер. Руку к стене, другую к потолку – и нагнуться, извернуться, подпрыгнуть. Как хочется летать! Сложиться, словно бы уронив на пол стеклянный бокал и боясь оступиться, порезаться об осколок. Ветки гудят за окном. Не хватает только настоящего дождя. Ветер распахивает ставни – бум!

Перекрестить руки, сплестись. Медленно на пол, на колени. Свет теперь сверху, от монитора. Тень за спиной. Холодно, кожа покрывается мурашками, и на мгновение мне кажется, что я не одета, – такой легкой становится футболка. Потом я лежу на кровати, а ткань липнет к коже.

«Таня?»

«Тут».

«Ты как?»

«В порядке».

«На что ты хочешь в кино?»

«Что-нибудь без шифров».

«Я посмотрю. „Соловей“?»

«Ага».

Минута. Еще. В комнате стало холоднее.

«Есть „Элегия“».

«Пошли».

«Ты читала книгу?»

«Нет».

«Она хорошая».

Я нашла в интернете плакат «Элегии». Это было что-то артхаусное, редкое – на плакате маленький человечек в желтой куртке изгибался в окружении мрачных теней. В комнате сумрачно – черно-белые стены, черно-белое окно. Вот бы сейчас в комнату ворвались такие тени! Бум-бум, билось окно. Нужно закрыть.

Играет «Что ты будешь делать?». Ту-тут-тут-туту.

«Таня?»

«Чего? Все в порядке?»

«Да».

«Ты чего?»

«Просто. Не знаю».

Она печатала долго.

«Ты только не грусти. Я же не знаю, что у тебя случилось. И случилось ли. Но я тут, если тебе что-то нужно. Ты очень хорошая подруга. И просто хорошая. Расскажи, что у тебя происходит, пожалуйста».

«Все в порядке, Тань», – и смайлик, совсем как Алиса. Как будто Таня иначе мне не поверит.

Таня не поверила и со смайликом: «Хочешь, по телефону поговорим?»

«Нет, я сейчас не могу», – я лежала на кровати, смотрела в потолок. За окном шумел ветер. Дождя все не было. Песня за песней. Я понимала, что просто устала и хочу спать. Что-то странное творилось в моей жизни.

От компьютера доносился «Весь этот бред», а Таня прислала мне песню Кино «Когда твоя девушка больна». Написала: «Это шутка».

«Я не болею».

«Я знаю. Я надеюсь».

«Я попробую поспать», – написала я и встала с кровати. Ледяной пол. Быстро к окну. Закрыть, снова открыть, но теперь на верхнюю щель. Компьютер выключить. Тени на полу.

Я забралась под одеяло, посмотрела на время на телефоне. Шесть вечера. Можно было поспать час. Или два. Ведь завтра снова вставать ни свет ни заря. Можно я посплю про запас?

«Спокойной ночи, Ана».

И бип-бип-бип. Будильник. Поздний вечер. На кухне – мама. Голова болит, кружится. Кровать. Окно. Закрыть?

– Как ты? – спросила бы мама.

Я все еще лежала в кровати и просто представляла себе предстоящий разговор на кухне.

Я хотела бы сказать ей, что что-то не так, что что-то случилось с Алисой, но я не стала с ней говорить, потому что не знала, что случилось. Просто Алиса попыталась покончить с собой.

– Все хорошо, просто отсыпалась, – сказала бы я.

– Ты очень рано встаешь, – сказала бы мама, – зачем?

– Я гуляю с Алисой перед уроками, – сказала бы я.

Три непрочитанных.

Одно от Алисы: «Ты не обиделась?»

Одно от Тани. Какая-то ссылка.

Одно от Юрца: «Привет, ты знаешь, что задали по математике?»

«Нет».

«Сейчас посмотрю».

«Нет».

Я встала, проверила наличие трусов, чтобы не выйти в коридор в одной футболке. Все на месте. Незаметно проскользнула в туалет. Не совсем незаметно – мама позвала с кухни.

– Я сейчас! – крикнула я.

Туалет, белые стены. В зеркале отразилась Ана в Стране кошмаров. Волосы всклокочены, под глазами круги. Зрачки почему-то сужены. Кожа, и так не смуглая, совсем белая, будто во сне я впитала простыни. Футболка прилипла к плечам и груди, как лейкопластырь. Я села на унитаз и отрешенно посмотрела на экран телефона. Загрузилась Танина ссылка. Стихи. ру.

Я не могла читать стихи – я не могла даже сидеть прямо. Телефон упал в корзину для грязного белья – рука повисла, коснулась пола. Я встряхнула головой, попыталась проснуться. Нет.

Душ, туман. Мамин голос в коридоре:

– Аня?

– Я! – Я не поправила ее, потому что поправлять кого-то из туалета – ниже моего достоинства.

– Мам, я сейчас в душ, а потом выйду! – крикнула я.

– Чай будешь? – Мама стояла возле самой двери.

– Наливай, – сказала я, стягивая с себя футболку, бросила ее в корзину, трусы полетели следом.

Я спустила воду и забралась в душ, провернула вентиль до самого конца и чуть не выскочила на холодный пол – кипяток ожег спину. Зато проснулась.

Полотенца. Уже почти проснулась, уже почти. Извлекла телефон из корзины. Снова проскользнула по коридору. В комнате холодно, очень холодно. Компьютер молчит, но я знаю, что ему хочется спеть мне «Мороз по коже». Что же там за стихотворение?

Скинула полотенце, быстро натянула новую футболку – судя по маминому зову, чай уже стоял на столе. Взяла телефон, включила.

Мы смотрели на небо седое,
Мы сидели в тени прохожих,
Ты как будто хотела со мною,
Я как будто хотела то же.
Я как будто слепая стала,
Пальцы сжали плечо худое,
И сквозь кожу мне сердце сжало,
Это небо твое, седое.

Оказалось, что Таня пишет стихи. Первое, что пришло мне в голову, – вечер в Суздале, когда все собрались в гостиной и по очереди читали стихотворения из школьной программы. Лиза прочитала Мандельштама – «Бессонница, Гомер, тугие паруса…», и

все хлопали, потому что читала она очень хорошо. Вероника Константиновна растроганно моргала и даже, кажется, собиралась что-то сказать, но в последний момент спохватилась и сделала серьезное лицо. Даже в такие моменты она оставалась строгой и злой. Екатерина Викторовна кивала, закрыв глаза. Георгий Александрович сидел на подоконнике и улыбался. Лиза поймала его взгляд и вся засияла.

Я вспомнила этот обмен взглядами и содрогнулась от внезапного приступа отчаяния. Что-то пошло не так, поняла я. Что-то случилось с Лизой в Суздале, и я одна знала об этом. Или не одна?

«Красиво», – написала я Тане. Я хотела спросить ее о Георгии Александровиче, но не знала, как.

«Спасибо, – написала Таня. – А как тебе название?»

Я вернулась на страницу со стихотворением и прочитала: «Стихотворение о дружбе, а не о самом главном».

«Не очень понятно», – написала я.

«Наверное», – ответила Таня.

Я перечитала стихотворение и попыталась разобраться в собственных чувствах. Сердце сжималось от страха, но я все никак не могла понять, почему. Я вспоминала Танино лицо и тут же перескакивала на какие-то отрывочные воспоминания из детства. Школьных поездок было так много, а я все вспоминала одну и ту же. Суздальскую, первую поездку, в которую с нами поехал Георгий Александрович.

Он никогда не казался мне особенно красивым. Узкое ивытянутое лицо, морщинистый лоб и черные волосы, короткие и прямые. Глаза – суженные, даже прищуренные. И карие угольки-зрачки. У него был легкий голос и насмешливая манера не договаривать фразы.

– А уроки? – мог спросить Георгий Александрович, имея в виду: «А уроки вы сделали?» Или «После пятого?» вместо «У вас сегодня пять уроков?». Или «Тебе?» вместо «Тебе хорошо?», «Тебе плохо?». Я нащупала какое-то воспоминание и пыталась за него уцепиться, но в голову лезла какая-то чушь – шифры и квадраты.

– Ана! – Мама начала злиться.

Я бросилась на кухню.

– Ты где была? – спросила мама.

Она сидела у окна и мрачно пила чай из большой белой кружки. Я с удивлением заметила, что она на меня не сердится, а скорее чем-то расстроена.

– Стихи читала, – сказала я.

Я еще не совсем доросла до того, чтобы спрашивать маму: «Что случилось?»

– Ты ничего не хочешь мне рассказать? – спросила мама.

– Не знаю, – сказала я. – О чем?

– О школе. Что-то случилось? – Мама повернулась ко мне, поставила чашку на стол и задумчиво кивнула в сторону окна: – Ты бросила курить.

– Я не курю, – сказала я.

– Последние пару дней, – сказала мама. Она сморщилась и помахала рукой перед носом: – Я же чувствую.

Я не знала, что сказать, поэтому открыла холодильник и уставилась на коробку с яйцами, которую кто-то бросил поверх зеленого лука.

– Достань «Рафаэлло», – сказала мама.

Я машинально взяла с полки бумажный куб и чуть покачала его в руке, проверяя на пустоту. Мама не любит, когда я, съев все конфеты, оставляю в холодильнике коробку с обертками. К счастью, я съела не все конфеты.

– Чай, – мама указала мне на чашку, накрытую блюдцем, которая стояла на самом краю стола.

Я совсем ее не заметила.

– Что случилось в школе? – спросила мама снова.

Она все еще не злилась, и из-за этого я испугалась еще сильнее. В голове все перемешалось.

Я хотела сказать ей, что мне очень нравится Таня, но вместо этого сняла с чашки блюдце и стала пить теплый, совсем несладкий чай. Мама вздохнула и встала, будто собираясь уйти.

– Мам, я просто плохо себя чувствую, – сказала я – это была правда.

– Что у тебя болит? – Мама подошла ко мне, положила руку мне на плечо.

Пришлось сжаться, чтобы не заплакать.

– Аня, что такое? Что случилось? – Мама обняла меня, погладила по голове: – Аня-Аня.

Я не стала ее поправлять, но говорить совсем расхотелось. Вместо того чтобы что-нибудь рассказать, я закрыла глаза и попыталась задремать. Было очень тепло и мягко.

Глава двенадцатая

Вторник, 19 сентября, утро

Все застреленные полицейские были местные. Все выросли в Ричмонде, все ходили в одну и ту же школу, хоть и с разницей в десятилетия. Самому старшему из погибших было за пятьдесят, самому молодому – чуть больше двадцати. Во сне я перечитывала список имен, раз за разом будто пытаясь разыскать в нем какую-то зацепку, но в глаза бросалось только множество фамилий на «Б»: «Браун», «Брин», «Бендарик», «Борк». Черно-белые лица проскакивали одно за другим – усатые, обрамленные бакенбардами и бритые, смуглые, светлые, чистые. Я проснулась в холодном поту – казалось, что всю ночь я провела на параде умерших. Это начинало надоедать.

Я лежала в кровати, за окном шумели деревья. Я не могла вспомнить, как оказалась здесь, – видимо, мама отвела меня в комнату. Так в детстве, когда мы возвращались с дачи, папа брал меня на руки и нес по лестнице, а я пыталась проснуться и о чем-нибудь его спросить, но глаза отказывались открываться.

Стрельба в Ричмонде занимала меня только во сне, потому что днем я думала об Алисе и Тане. И о Лизе, которая с каждым днем становилась все отстраненнее. Я заметила, что она перестала разговаривать с Таней и ходить курить к Кофемании. Юрец все чаще прогуливал уроки. Один раз я видела, как он стоял возле школы, за пять минут до первого звонка, и пил что-то из коричневой фляжки. Когда я подошла, чтобы поздороваться, от него сильно пахнуло чем-то крепким, алкогольным. Как будто он облился дешевым одеколоном.

Но по утрам я встречалась с Алисой и на время забывала об этих переменах.

После разговора с мамой я поняла, что больше никогда не буду курить, потому что мне еще никогда не было так стыдно. Я решила, что расскажу об этом Алисе, чтобы иметь свидетеля своей решительности. Я чувствовала, что хочу в чем-нибудь ей довериться, чтобы ей принадлежал какой-нибудь мой (пусть самый маленький) секрет.

– Привет, – сказала Алиса, она ждала меня у основания моста, в тени гранитной лестницы.

– Привет, – я провела рукой по карману джинсов и дернулась, почувствовав пустоту на месте сигаретной пачки.

Я уже хотела сказать Алисе про курение, но тут она взяла меня за локоть, подвела к стене:

– Это ты попросила Таню мне написать?

Я попыталась вырваться, но локоть больно ударился о камень. Мне не понравилось, что она решила прикоснуться ко мне без предупреждения, хотя мы часто держались за руки. Я собиралась поговорить с ней о курении, а вместо этого Алиса захотела обсудить со мной Таню. Таню, которую я не обсуждала даже с родной матерью.

– Ты попросила Таню мне написать? – повторила Алиса.

Я увидела в ее глазах испуг и поняла, что мои симпатии и антипатии тут ни при чем. Алиса правда хотела узнать, почему ей написала Таня.

– Я. Ты чего? – Я снова дернулась, и она не стала меня удерживать.

– Прости, – Алиса протянула ко мне руки: – Аня, прости.

– Не подходи ко мне, – я сделала шаг назад, споткнулась о ступеньки и упала, ударилась затылком о гранит.

Голову пронзила боль, перед глазами засверкали звезды. На мгновение мне показалось, что небо скрыли фиолетовые тучи.

– Аня, – откуда-то сверху, будто сквозь толщу воды, донесся до меня Алисин голос; она, кажется, села рядом со мной, положила мою раскалывающуюся голову себе на колени.

Я хотела оттолкнуть ее, хотела подняться и выйти из тени моста, но тело совсем не слушалось – только боль, только тихий голос:

– Аня, Аня…

Что же с ней не так?

Я попыталась вспомнить, держала ли я в руках телефон. Он разбился? Сигареты – в поле зрения не было земли – только стена и крыши домов. Где-то справа должны были вырываться из земли белые колонны храма. Чтобы не думать о пульсирующем затылке, я попыталась собраться с мыслями. Сегодня вторник. Всего четыре дня назад я впервые оказалась на Патриаршем мосту рядом с Алисой. Казалось, будто прошла целая вечность.

Еще неделю назад я думала, что живу в самом обычном мире, и вот я лежу на земле рядом со странной девочкой, у которой рука перевязана бинтом. Кто эта девочка?

Ее пальцы скользят по моим волосам.

– Будет шишка, – сказала Алиса. И тише, склоняясь к самому моему уху: – Аня, прости меня, пожалуйста.

Я совсем не могла говорить. Голову тянуло куда-то вниз, к невидимой земле. Наверное, сотрясение, подумала я.

– Аня? – Испуг в голосе.

Слава богу. Вот сдохну сейчас, и посмотрим, что ты будешь делать. Наверное, напишешь все-таки Тане: «Таня, прости, что я так ответила».

– Ничего, Алиса, я понимаю, – ответит Таня.

У меня в голове она разговаривала моим голосом.

– Давай встретимся, – скажет Алиса.

– Когда? – Таня будет нервничать, потому что ей хочется все всегда планировать самой.

– Завтра перед уроками. На Патриаршем мосту, – скажет Алиса.

– Не знаю. Во сколько? – Таня подумает о том, что для того, чтобы встать в пять утра, достаточно не ложиться спать чуть дольше обычного.

– В семь, – скажет Алиса, – или в шесть.

– Хорошо.

И Таня придет. На ней будут джинсы и синяя рубашка, жилетка, тоже синяя, но темнее. Она носит обручи? Я однажды видела ее с обручем – на ее день рождения в шестом классе. Она накрасится. Может быть? Наверное, не так, как на нашем свидании…

Я почему-то представила себе тюремную камеру и горящее табло на стене: «СВИДАНИЕ ОКОНЧЕНО». Все-таки я очень сильно ударилась головой.

– Аня! – Алиса встряхнула меня за плечо. – Аня, я сейчас вызову скорую.

– Ана. Меня зовут Ана, – шептала я, пытаясь подняться.

Наконец удалось сесть, опереться на Алисино плечо. Я хотела сделать ей больно и попыталась сжать теплую кожу, вонзить в нее ногти, но рука почти не слушалась.

– Сколько времени? – Я все еще говорила очень тихо, но Алиса меня услышала.

– Десять минут прошло. Как голова? – Она провела пальцем по моей щеке.

Я встряхнула головой и чуть не упала снова – голова наполнилась противным гулом. Я плыла, плыла куда-то в сторону Октября.

– Плохо, – я почувствовала в кармане телефон.

Хорошо, что не разбился. Справа, над виском, вдруг почудилось биение сердца.

– Прости, – Алиса осторожно усадила меня, взяла за руки. – Прости, пожалуйста. Я хотела знать, почему Таня мне написала.

«Почему нельзя было просто спросить? Я бы ответила», – хотела сказать я.

– Какая разница? – спросила я, понимая, что выговорить смогу всего пару слов.

– Понимаешь, мне нужно быть очень осторожной.

– Почему? – Я взмахнула рукой в сторону стены.

Там валялся всякий мусор: банка из-под пива, смятая пачка сигарет Ричмонд. Смешно, возможно, я сама бросила ее туда пару дней назад.

– Мне угрожает опасность, – сказала Алиса.

– Нет, – сказала я.

Мне не удалось сделать ей больно, поэтому я захотела ее обидеть.

– В смысле, «нет»? – Теперь она растерялась, давно пора.

– Все не может происходить одновременно, – я сказала именно то, что думала.

Таня, Алиса – слишком много странного. Я так не могу. Я так не хочу.

– Ты знаешь, почему я порезала себе руку? – спросила Алиса.

– Нет, – честно сказала я.

Я не знала. Я правда не знала.

– Вот и хорошо, понимаешь? – сказала Алиса.

– Почему?

– Потому что знать такие вещи опасно. И плохо, и грустно.

– Какие вещи?

– Не важно, – сказала Алиса.

Я потянулась за сигаретами, задрожала, чувствуя, что мне нечего закурить. Подумала даже о смятой пачке у стены. Там мог оставаться окурок.

– Я ничего не знаю, Алиса, – сказала я, будто пытаясь ее успокоить.

Мне уже казалось, что это она ударилась головой.

– Ты внимательно смотрела «СТАККАТО»? – спросила Алиса.

– Не знаю, – сказала я.

– Может быть, не очень? – Алиса приблизилась к моему лицу, втянула носом несуществующий дым.

– Прекрати, – мне было совсем плохо.

– Прости. Тебе пора в школу, – сказала Алиса.

«Я не хочу с тобой идти», – подумала я.

«Без тебя я, может быть, не дойду», – подумала я.

– Ладно, – сказала я и попыталась встать.

Алиса подхватила меня, удержала на ногах. Я почувствовала запах ванили, будто зная уже, что он будет сниться мне по ночам.

– Ты точно хочешь пойти в школу? – спросила Алиса.

Она имела в виду, хочу ли я прогулять школу. Ну уж нет. Здесь я не могла поддаться ее влиянию. Прийти на первый урок стало вопросом чести. И гулять с ней я больше не пойду. И вообще.

Я мотнула головой в сторону школы. Алиса попыталась вести меня за руку, но я с силой сжала ее пальцы, так что она вскрикнула. Вот и силы вернулись. Алиса отошла на несколько шагов – так-то лучше. Идиотка.

Мне хотелось увидеть Таню – на лестнице подземного перехода или возле школьного забора. Она бы смогла меня пожалеть без допросов.

Я как будто слепая стала – через несколько минут мы оказались у входа в школу, но я совсем не помнила, как мы шли. Кажется, была улица, светофор. Может быть, Алисе все же пришлось меня поддержать. Мне хотелось спать, у меня болела голова. Сотрясение, смерть?

– Я внутрь не пойду, – Алиса обняла меня и тут же отступила. – Прости, пожалуйста, я всего лишь хочу как лучше.

«Почему мне так больно?» – хотелось спросить мне.

«Почему ты попыталась покончить с собой?» – хотелось спросить мне.

– Пока, – сказала я и развернулась, чтобы больше на нее не смотреть, – сумасшедшая.

Телефон завибрировал. «Ана?» – Таня.

«Я у школы», – ответила я. Пальцы все еще слушались плохо.

«И я».

Я обернулась и увидела, что осталась возле школьных дверей одна, – Алиса растворилась в тени Афанасьевского переулка. На другом его конце, со стороны метро, возникла короткая фигурка. Таня.

– Таня! – Я бросилась к ней, но почти сразу остановилась, потому что голова предательски потянула в сторону.

– Ана? – Она ускорила шаг, и вскоре мы уже стояли в нескольких сантиметрах друг от друга – ближе, чем нужно, – дальше, чем нужно.

– Что случилось? – Таня протянула ко мне руки.

– Я ударилась, – сказала я и рассмеялась, понимая, что скоро заплачу, – от боли в затылке.

– Чем?

– Головой, – сказала я.

Я вдруг вспомнила ее стихотворение и неожиданно поняла, в чем был смысл его названия. Не «Стихотворение о дружбе, а не о самом главном», а «Стихотворение о дружбе, Ане, о самом главном». Я моргнула и оперлась о стену.

– Ты хочешь в школу или… – Таня не знала, что делать.

– Пошли на скамейку, – я махнула в сторону метро.

– Пошли, – Танина рука парила возле моего локтя, но она все не решалась меня поддержать.

Я на мгновение закрыла глаза, поддалась головной боли, завалилась на сторону и тут же почувствовала на плече теплые пальцы. Я шла по улице в полной темноте – глаза больше не открывались.

– Держись, – Таня усадила меня на скамейку.

Все время меня кто-то сажает.

– Спасибо, – я уронила голову ей на плечо и тут же почувствовала приближение сна. Раз. Два. Три.

Глава тринадцатая

Вторник, 19 сентября, утро

Во сне я увидела Таню, еще совсем маленькую, – судя по смешной красной шапочке, ей было лет десять, не больше. Она смеялась и что-то рассказывала, прикрывая рот ладонью. Рядом стояла Лиза, тоже в шапке и расстегнутой куртке. Я поняла, что нахожусь посередине раздевалки, в которой мы оставляли куртки до пятого класса. Возле дверей стояла Танина мама – мы болтали, пока она разговаривала с Вероникой Константиновной.

Я с удивлением обнаружила, что Лиза молча слушает, как я говорю Тане о своих занятиях. Оказывается, было время, когда Лиза молчала больше меня.

– Таня? Аня? – раздался знакомый голос.

Я открыла глаза и несколько раз моргнула, пытаясь проснуться. Таня чуть отодвинулась, убрала руку с моего колена.

– Отдыхаете? – спросил тот же голос, и я уже по интонации поняла, что это какая-то сука, – странное чувство, будто это все уже было, сковало горло.

– Ана себя плохо почувствовала, – сказала Таня, и я снова попыталась пробудиться – нужно было ее поддержать.

К нам, я еще толком не вспомнила куда, пришел кто-то плохой.

– И часто так? Может быть, сходить к врачу? – голос.

– Мы сейчас пойдем, – Таня, кажется, попыталась подняться.

Я крепко сжала ее руку, потому что ничего, кроме этой руки и страшного голоса, в моем мире не было.

– Да что вы, так мило сидите. Оставайтесь. На мою математику можете не приходить.

М-да, именно чего-то такого нам не хватало. Я наконец-то открыла глаза и увидела Георгия Александровича. Он стоял на самом краю тени и ухмылялся – почти так же, как и тогда, на первом этаже школы. Я уже поняла, что мы так и сидим на скамейке в тени Афанасьевского переулка.

Чтобы не смотреть на лицо Георгия Александровича, которое вызвало у меня приступ рвоты, я стала рассматривать его потертый пиджак и брюки. Проговорила в голове мантру, которую выдумала себе сама в прошлом году: «Учителей должно быть жалко – их не нужно бояться». Во-первых, потому, что школьные наказания ничего не значат, у нас не Америка – даже после уроков оставить тебя не могут, как в «Клубе „Завтрак“». Во-вторых, потому, что в школах вроде моей учителя боятся детей (а на самом деле их родителей) гораздо сильнее, чем дети (и уж тем более их родители) боятся учителей. А в-третьих, мы не делали ничего неправильного – но, несмотря на мантру, я сильно испугалась Георгия Александровича. Я чувствовала себя плохо – Таня мне помогала. А он все не уходил. И чем дольше его глаза сверлили мое лицо, тем хуже мне становилось.

– Вы так мило смотритесь вместе. – Он говорил будто шестиклассник.

Интересно, сколько ему лет? Лет сорок пять, а выглядит уже совсем истрепанным. Усы эти дурацкие. Очки не носит почему-то, щурится. Я почувствовала, что меня сейчас вывернет наизнанку. Может быть, дело было в сотрясении, но почему-то я была уверена, что именно лицо и эти сощуренные глаза стали настоящим катализатором моей близящейся смерти.

– Мы сейчас пойдем, – сказала Таня и осторожно коснулась моего бедра: видимо, не была уверена, что я уже проснулась.

– Да, мне уже лучше, – я отодвинулась, зная, что Георгий Александрович все равно заметил ее жест.

– У тебя хорошая подруга, – сказал он мне.

– Мы сейчас пойдем, – повторила Таня.

Ее глаза внезапно заблестели. Георгий Александрович удовлетворенно кивнул и направился к школе.

– Сволочь, – процедила Таня и тут же посмотрела ему вслед, будто боясь, что учитель мог ее услышать.

– Ты чего? – спросила я.

Ну, прогуляли. Ну, бывает. Что расстраиваться? Да и что он сделает? Я уже успокоилась и пыталась понять, почему еще мгновение назад меня наполнял такой животный страх.

– Сволочь, – Таня сжала правую руку, ту, которая только что скользила по моему бедру, в кулак, стукнула по скамейке.

– Пойдем, – сказала я, поднимаясь.

– В школу?

Математика, математика, МХК, физика. Физику не жалко, жалко МХК. Екатерина Викторовна – хорошая учительница.

– Нет, – сказала я.

На хуй школу, потому что я не хочу находиться в здании, где работает этот упырь. Все-таки страх растворился не до конца. Вот только он почему-то все больше напоминал ненависть.

– Хорошо, – Таня улыбнулась.

Так и не заплакала. Ура.

– Гулять?

– Гулять.

Мы пошли вверх по Афанасьевскому, в сторону Старого Арбата.

Осень мрачно наступала вслед за нами. Казалось, что впереди деревья еще покрыты листвой, и теплый ветер переносит с тротуара на тротуар оторванный билет на концерт Ленинграда.

Этот концерт я помнила очень хорошо, потому что нам с Таней было всего по пятнадцать лет и охранник отказался нас пускать. Десять тысяч рублей псу под хвост – даже мне, не особенно заботящейся о деньгах, было обидно. Осень больше не казалась привлекательной. Я понуро брела вслед за Таней, думая о том, что мы еще совсем не взрослые и не скоро ими станем.

– Хочешь послушать? – Таня протянула мне наушник.

Мы на мгновение остановились и дальше пошли уже под тихую музыку. Тум-тутум-тум-тутум.

– Пинк Флойд, – сказала Таня.

– Я узнала!

Мы уже однажды их слушали. В автобусе. Он вез нас на Звенигородскую биостанцию. Так, в автобусах, поездах, я, наверное, с Таней и подружилась.

– Грустно, – сказала Таня.

– Почему? – спросила я.

Мы шли совсем рядом, потому что иначе не хватало бы длины наушников. Ее плечо все время касалось лямки моего рюкзака, и это казалось мне чем-то очень нежным, а ведь я только что дремала, положив голову ей на плечо.

– Не знаю. Помнишь биостанцию? – спросила Таня.

– Помню.

Мы все время пытались вырваться с территории, хотя там, в общем-то, было не так уж плохо. Кто-то из мальчиков, наверное Юрец, сказал, что они ночью бегали на кладбище, и мне очень хотелось там побывать.

– Помнишь, как мы ночью в лес сбежали?

Я помнила, конечно. Как такое можно не помнить?

– Ты упала в яму, – сказала я.

– Я упала в яму, – подтвердила Таня.

Это правда. Сразу за невысоким забором биостанции Таня провалилась в яму. Треск жуткий и чернота. И я прижимаюсь к забору – Таня сломала ноги, обе; взрослые уже проснулись, уже спускаются по скрипучей лестнице; мы поедем домой; родителям я все объясню, и мне ничего не будет; Таня умерла, ее доедают черви, которых мы днем рассматривали в микроскоп; по земле спешат черти с клешнями, водяные скорпионы – на биостанции их держат в стеклянных банках, но мы уже не на биостанции, мы в лапах дикой природы.

– Аня? – тихий голос из-под земли.

– Таня? – Я разгребаю ветки, понимая, что никто не придет, – все спят.

– Я тут, – Таня говорит спокойно.

– Хватай руку, – я тянусь в черноту, надеясь, что то, чего я коснусь через мгновение, окажется Таней. Пальцы, теплая рука. – Осторожно, – говорю я и помогаю ей выбраться из ямы.

– Спасибо, – Таня садится на землю, и на мгновение мне кажется, что она снова провалилась в черноту.

Потом я замечаю ее белый воротник – глаза уже привыкли к темноте. Я сажусь рядом, свешиваю ноги в яму. Это храбрость, потому что я не знаю, что там.

– В порядке? – спрашиваю я.

– В порядке, – говорит Таня.

Она берет меня за руку, и мы сидим в темноте, на краю бездны, которая на следующий день оказалась обычной канавой.

– Я упала в яму, – сказала Таня, и мне почудилось, что мы снова на краю черноты.

Ноги на мгновение перестали чувствовать землю, и я врезалась в Таню, обхватила ее руками, чтобы не упасть. Ее щека оказалась совсем рядом с моими губами, и я почувствовала слабый лимонный запах и дыхание возле собственного уха.

– Ана…

Я стояла не шевелясь, не отодвигаясь, боясь, что тогда наши губы окажутся слишком близко.

– Здесь люди, – шепнула Таня и сама отступила, отвернула голову.

Она была права – по другой стороне переулка медленно шла старушка с авоськой. Я внимательно проследила за ней взглядом, рассмотрела ее платок и шубу, мех вокруг шеи, боты-ботинки, в авоське бутылки, белые, – молоко? Она шла еле-еле, загребая землю, и я вдруг испугалась, что, если она сейчас упадет, то я не успею ее подхватить. Осколки старушки поскачут по асфальту. Туда-сюда. Наушник выпал из уха, и я только теперь заметила, что в моей голове играла какая-то музыка.

– Пойдем, – Таня потянула меня за рукав.

Мы оказались в тени старой пятиэтажки. В ее облупленной стене, под окнами первого этажа, были ниши, в которых легко могли поместиться несколько человек. Таня шагнула в одну из них, прижалась к стене, будто прячась от преследования. Я осторожно встала рядом, даже оглянулась, чтобы убедиться, что старушка не собирается за нами следить.

– Ана.

Я повернулась к ней. Потрескавшаяся штукатурка. Штукатурка? Белая и красная, полоса. В трещине – бычки. Сигареты в кармане. Я провела рукой по пустой ткани и даже не вздрогнула. У Тани очень красивое лицо – большие глаза, чуть мокрые. Почему? Одна рука прижата к стене, другая осторожно тянется к моему плечу. Губы, со смазанной помадой, – чуть разведены, и я чувствую теплое дыхание. Я так близко? Щека, шея. Таня-Таня.

Я целую ее и не могу разжать губы, не могу, не могу, не могу. К стене, к стене, пальцы скользят по предплечьям. Я хочу поцеловать ее сильнее, но не могу. Я смотрю на ее закрытые глаза, подрагивающие веки, чувствую теплую щеку, но все не могу разжать губы, пустить ее в себя. Не сейчас. Потом. В другой раз. Будет другой раз?!

Мы не целуемся – мы прижимаемся друг к другу губами. Я чувствую Танину грудь, ее плечи. Они не дрожат. Она не плачет.

Я отступила, выдохнула, боясь потревожить ее лицо – такое прекрасное. Наверное, мы поэтому и дружим. Потому что у Тани очень красивое лицо. Я вижу, что она стоит на цыпочках. Она держится за стену, чтобы не упасть. Она все еще будто целует меня, хотя между нами теперь несколько сантиметров пустоты. Она вздыхает, и я понимаю, что мы обе задерживали дыхание.

Я осторожно прижалась к Тане плечом. Мы стояли рядом, скрытые от посторонних глаз тенью и выступом стены. Я сжимала ее ладонь. Таня-Таня.

– Будешь моей девушкой? – спросила Таня.

Она смотрела на меня испуганно, по-детски. Или нет – просто я все время вспоминаю, какой маленькой она была раньше. А теперь она взрослая. И я взрослая.

– Что это значит? – спросила я.

Я правда не знала, потому что никогда не была ничьей девушкой. Меня ни разу никто не приглашал на свидание, ни разу не предлагал встречаться.

– Это значит, – Таня прижалась ко мне, – что я хочу, чтобы ты знала, как много ты для меня значишь.

– Как много? – спросила я, просто чтобы что-то сказать.

– Очень, – сказала Таня.

Она выглядела очень серьезной, и я вдруг поняла, что она уже давно собиралась сказать что-то такое.

– Ты тоже много для меня значишь, – сказала я, потому что это была правда.

Глава четырнадцатая

Вторник, 19 сентября, день

– Прости, что с кино в воскресенье не получилось, – сказала я.

А ведь прошло уже два дня. А ведь мы уже разговаривали с тех пор. А ведь мы сейчас пойдем в кино.

– Ничего. Что ты делала? – Таня не обиделась.

Таня. Не. Обиделась. Это важно.

– Сидела дома и смотрела «Черный список», – сказала я, хотя это была не совсем правда.

Иногда я прерывалась и смотрела порно. Не потому, что была сильно возбуждена мрачными проекциями Нетфликсообразного будущего, а потому, что Алиса еще была в больнице, и я не могла думать ни о чем другом. Хотелось просто уйти из мира, а единственный известный мне способ, кроме тех, которые на один раз, – порнография.

Я совершенно забыла, что мы с Таней собирались пойти в кино, и вспомнила об этом, только когда она скинула мне расписание сеансов в «Соловье». Было еще рано, и я легко могла одеться и поехать на «Баррикадную», но вместо этого я решила, что останусь дома.

Я не всегда чувствую, когда мне плохо. Иногда это напоминает пробуждение – ты лежишь в кровати, думаешь о чем-то отвлеченном и вдруг отчетливо понимаешь, что последние полтора часа сгорели в какой-то неясной черноте. С порно все по-другому, потому что я сразу знаю, что что-то не так, когда начинаю выбирать, что посмотреть. Лица, которые обычно кажутся привлекательными, вдруг полностью теряются среди пористой кожи и натянутых мышц. Когда мне плохо, я смотрю не эротический контакт двух (трех, четырех) тел, а довольно мерзкий и иногда даже жестокий процесс скрещивания людей, которым хочется поскорее уйти домой. Ролики все те же самые, но я замечаю то, что обычно остается за гранью возбуждения, – тень оператора на стене, стекающую по простыням смазку, увядшие цветы в вазе возле изголовья кровати, синяки и пятна, кожу на локтях актера.

– А что ты делала? – спросила я.

– А я пошла гулять одна.

– И как? – Мы обошли кривой шлагбаум и оказались на Арбатской площади.

– Неплохо. Только я все время думаю про Алису.

– Я тоже, – сказала я.

Еще я думала про Таню. Чуть-чуть. До этого вторника – чуть-чуть. Про Алису я думала гораздо больше, а она ведь совсем мне не нравилась. Наверное, поэтому мы с Таней и дружим. Наши пальцы на мгновение пересеклись, и дальше мы шли, чуть касаясь друг друга.

– Сейчас она выглядит гораздо лучше, – добавила я.

– Я хочу еще с Юрцом поговорить, – сказала Таня.

– Он тебе нравится? – спросила я, все еще не думая.

– Дура, – Таня сделала шаг в сторону, и наши пальцы в очередном взмахе моей руки разминулись.

– Он в нее влюблен, – сказала Таня, и наши пальцы снова сошлись.

– Я не знала. – Я не знала.

– Не ври, – сказала Таня.

– Ну то есть она ему нравится, это понятно, – я попыталась придумать контраргумент: «Нравиться» – не то же самое, что и «любить». – Нравиться – не любить, – сказала я.

– Это точно, – Таня зашагала чуть быстрее.

– А мне можно будет еще почитать твои стихи? – спросила я, вспомнив про «небо седое».

Над головой проплывали серые, словно бы выцветшие облака. Нас нагнала осень.

– Там есть…

Таня засмущалась?

– Я видела, но не хотела читать без твоего разрешения.

Это правда. Я открыла ее стихотворение. Я прочитала его. Я что-то поняла и не стала читать дальше.

– Тебе можно, – Таня улыбнулась и пошла еще быстрее. Мне пришлось почти бежать, чтобы не отстать.

– Подожди, – позвала я.

Навалилась усталость. Таня остановилась и развернулась на каблуках.

– Мы опоздаем, – сказала она и махнула в сторону метро.

Я тряхнула головой и побежала. Таня-Таня. Улица, машины – дерево, дерево. Подземный переход и битая плитка на стенах. Эскалатор. Танина рука скользит по моей спине. Мои пальцы забираются к ней в карман джинсов. Ей щекотно.

– Осторожно, двери закрываются.

Полупустой вагон. Почему? Ведь середина дня. Просто повезло. Следующая остановка: Киноцентр на Красной Пресне. Коричневые сиденья, и мы совсем рядом. Танина рука на моем колене – на нас никто не смотрит, но она все равно наклоняется вперед – конспирация. Если посмотреть на нас со стороны – сидят две школьницы, одна совсем устала. Другая – я. Я улыбаюсь. Мне хорошо. И мы не слушаем музыку.

Я совсем не чувствовала стыда из-за того, что мы решили прогулять школу. Во-первых, потому, что теперь у меня была девушка, а это гораздо интереснее любой функции или события исторического значения, а во-вторых, потому что одна мысль о Георгии Александровиче вызывала у меня судороги.

Двери открываются, двери закрываются. Танины пальцы сжимают мое колено. Мне кажется, они очень горячие. Мне кажется, что они прожигают джинсы, но мне совсем не больно.

Вагон снова вздрагивает, замирает. Станция «Краснопресненская». Таня вскидывается и смотрит на меня, будто бы только проснувшись. Нам пора. Поручень, двери – плитка, плитка – эскалатор. Снова руки скрываются от прохожих (проезжих).

– Семь минут, – сказала Таня, когда мы вышли на улицу.

Три до кинотеатра, четыре на кассы. Очереди нет. Два билета – экран показывает, что, кроме нас, в зале будет всего один человек. А какая разница?

Лестница – ступеньки, ступеньки. Билеты надорваны. Темный зал и белые цифры на полу. Пять, шесть. Седьмой ряд – последний. Мы пробираемся в самый центр. Мы садимся, и экран загорается. Реклама. Я смотрю на Таню, Таня смотрит на меня.

– Не придет, – сказала она, имея в виду того одного человека, с которым нам предстояло смотреть фильм.

Мы целовались весь фильм. Без нежности, а просто потому, что нам никогда раньше не приходилось столько целоваться. Сухие губы, нос, который все норовит ткнуться в щеку. Иногда я смотрела на экран, просто чтобы отдышаться, но фильм проходил мимо меня, потому что все внимание сосредоточилось на пальцах, которые сжимали Танино запястье, и на Таниных губах, которые все норовили укусить меня за ухо. Мне было щекотно от ее дыхания, но я не могла и не хотела ее отталкивать.

Снова поцелуи. Мы ни о чем не говорили и даже почти не смотрели друг на друга. Я совсем не думала о Тане. Я вообще старалась не думать. Губы соприкасались, скользили туда-сюда, упирались во что-то твердое, терлись о кожу. Дыхание – то на губах, то на щеке или шее. Я попала в совершенно иной мир, в котором не было ничего, кроме легких, долгих прикосновений и сухой теплой кожи. Танина рука лежала у меня на плече, сжимала ткань. В какой-то момент я даже подумала подтолкнуть ее ближе к моей груди, но застеснялась и чуть отодвинулась, пытаясь скрыть возбуждение, которое накатило на меня будто бы из ниоткуда. Я редко чувствовала себя так рядом с другими людьми.

Таня дышала ровно и, казалось, совсем не переменилась, но я теперь видела ее лицо совершенно иначе. Когда в зале зажегся свет, я заметила, что сижу рядом с очень красивой и очень серьезной девушкой, которая смотрела на меня весело и чуть удивленно, как будто мы только что познакомились. Наверное, так оно и было. Потому что мы никогда не целуем знакомых. Знакомые – это те, кого мы хотим поцеловать. А целуем мы уже совершенно других людей.

Глава пятнадцатая

Среда, 20 сентября – Среда, 9 мая

А. Б. А. В. А. Г. А. Д.

Нет, что-то другое. Каждый день что-то новое. Двадцать шесть букв, тридцать три буквы. Буквы, буквы… Днем я пытаюсь разгадать Алисин квадрат, а по ночам мне снится стрельба в Ричмонде.

Мне начинает казаться, что смерти журналистов «Лондон Трибьюн» скорее совпадение, чем конспирация. То есть не совсем. Я думаю, что Саркони и вправду покончила с собой, – расследование «королевских квадратов» разрушило ее карьеру. Гейба Симмонса накрыл сердечный приступ, но он был уже не молод – шестьдесят пять лет. Марк Скиллинг…

Я видела, как после того, как «Лондон Трибьюн» наконец приступила к изданию расследования, Скиллинг взялся за дело с удвоенными силами. Он литрами вливал в себя кофе и энергетики, ночевал в редакции, домой выбирался раз в неделю, только чтобы сходить в душ. Коллеги подозревали, что он начал глотать какие-то таблетки, чтобы спать всего по два-три часа в день. Я легко представляла себе, как он решает посреди ночи выйти из редакции, чтобы купить в магазине сигареты, и в болезненной полудреме выходит на дорогу в неположенном месте. Такси не успевает затормозить, отбрасывает его тело на обочину. Водитель тут же выскакивает на асфальт, бросается звонить в скорою помощь – Марку Скиллингу остается жить всего несколько часов.

Я просыпалась в эти последние мгновения жизни в больнице – белые стены, люди в халатах. Я представляла себе больницу по образу той, в которой провела три дня Алиса, и от этого делалось смешно. Я смеялась, потому что ничего больше у меня не получалось. Только целоваться с Таней.

Но время идет, и Алиса пишет каждый день. И снова, и снова – Патриарший мост, шесть утра. Храм Христа Спасителя, Белый Альбион, златоглавый. Мы держимся за руки, слушаем музыку и думаем о сигаретах (я). Я все никак не могу собраться с силами и спросить Алису напрямую о том, почему она попыталась покончить с собой. Я думаю, что это связано со смертью ее отца, но почему-то мне кажется, что случилось что-то еще, что-то гораздо более страшное.

A. B. B. C. V. V.

Поцелуи в туалете. Иногда Таня осторожно касается моей футболки. Иногда я чуть подаюсь вперед, чтобы почувствовать ее пальцы кожей, пусть даже сквозь ткань. Она знает, что мне это нравится.

Мы «встречаемся» уже месяц, но мне все еще кажется, что я касаюсь чего-то чужого и загадочного. У Тани теплое и сухое тело, цепкие пальцы, шершавые губы. Она часто сглатывает, как будто боится, что я испугаюсь ее слюны. Она носит в кармане салфетки, чтобы вытирать руки. А мне приятно, когда ее руки потеют, потому что я знаю, что ей от этого очень некомфортно, и все равно она держит меня за руку, потому что держать меня за руку важнее. Иногда я знаю, что она не хочет меня обнимать после урока физкультуры, потому что боится, что я почувствую запах пота. А мне плевать, мне нравится прижимать ее к груди.

Мы слушаем музыку. American Authors. The Brinks. Иногда кино. Всегда школа. Математика – Георгий Александрович никогда не проверяет мое домашнее задание. Я больше его не делаю. Я вообще мало думаю об уроках и поэтому все больше замечаю, что в нашем классе происходит что-то странное. Тех ребят, которые весело гуляли вместе после уроков, больше нет. Остались отдельные люди – угрюмая и решительная Лиза, которая почти ни с кем не разговаривает, такой же угрюмый Юрец. Остальные отступают все дальше и дальше на задний план. Я не знаю, сколько у меня одноклассников. Двадцать восемь, двадцать девять, тридцать.

День за днем. Утром Алиса, и я не зову Таню, потому что время с Алисой – особенное. Мы мало говорим о собственных жизнях, потому что там слишком много узких поворотов и подводных камней. Только иногда Алиса рассказывает про свою новую школу.

Мы вдвоем.

Алиса не особенно мне нравится, но уже на второй месяц я просыпаюсь в шесть утра без будильника – я не могу без этих прогулок. Наверное, я слишком сильно ударилась головой тогда на лестнице.

А. Б. В. Г. Д.

Алиса говорит о шпионах. Алиса говорит о шифрах. Алиса верит в то, что за ней кто-то следит. Я вижу каких-то людей «в штатском» на мосту. Алиса говорит:

– Это не они.

Таня показывает мне новые комментарии Георгия Александровича в Инстаграме.

«Уроки прогуливаем, красавица?» – Лизе.

«А уроки?» – Лизе.

«А Аня где?» – Тане, под фотографией Тани на скамейке в парке Горького. Меня нету на фотографии, потому что я отошла к парапету, чтобы ее сфотографировать. Мы никогда не делаем селфи – только я фотографирую Таню или Таня меня.

Тане не особенно нравится эта конспирация, потому что ей хочется, чтобы нас видели вместе, но она почти на меня не давит. Только иногда, если вокруг толпа и полумрак, я чувствую ее пальцы у себя на бедре.

Таня очень нежная и никогда не забирается мне под одежду. Она перебирает швы моих джинсов, осторожно касается карманов и пуговицы на поясе. Чуть ниже пояса, на самом деле.

S. P. R. R. V.

Алисин квадрат я знаю наизусть. По вечерам я сижу у компьютера и (Эксвидео, ВКонтакте, Википедия) перебираю комбинации. Иногда я пытаюсь смотреть лесбийское порно, но мне не нравится высокое качество и медленные, томные ласки. Приходится искать телефонные ролики по тегам «snapchat», «tinder», «homemade». Там обычно плохо видно лица, потому что их снимают люди, которые боятся, что их кто-нибудь узнает. Зато в этих роликах видна обычная одежда – джинсы, футболки. И я верю, что этим людям нравится то, чем они занимаются.

G. O. N. E. W. I. L. D.

Я никогда не представляю себя в кровати с Таней, потому что Таня – это настоящее, живое. Мне не с чем сравнить ее руки и ее губы, поэтому я не могу представить с ней ничего, кроме того, что происходит каждый день в школе, в туалетах, в раздевалке, в кино, в метро.

Я не думаю о Тане, когда занимаюсь собой, потому что не понимаю, зачем это нужно. Если мне хочется Таниных прикосновений – достаточно написать ей в ВК, позвать в гости, договориться о встрече.

Я ничего не говорю маме и впервые чувствую, что она ничего не знает о моей жизни. А ведь раньше я бы обязательно рассказала ей о том, что влюбилась (хотя я никогда ни в кого не влюблялась). Наверное, так всегда бывает с родителями. Ты думаешь, что будешь говорить им все, пока не случается что-то, что просто невозможно описать словами.

S. L. O. T. F. A. C. E.

Я хочу поговорить с Лизой, потому что я знаю, что она сделала что-то плохое. Потому что однажды Алиса проговорилась и сказала, что ненавидит Лизу. Это было как будто совершенно случайно.

– А с кем ты еще общаешься? – спросила я – мы стояли на мосту и смотрели на темное небо над рекой.

– Ни с кем, – сказала Алиса. – Ты моя последняя связь со школой. – Алиса странно выделила слово «школа», как будто оно писалось с большой буквы – Школа.

– А Таня? – спросила я.

– Мы иногда переписываемся, – сказала Алиса. – Совсем чуть-чуть.

– А Лиза? – спросила я. – Мне казалось, она за тебя переживает.

Алиса дернулась, будто от удара, и проговорила тихо:

– Ненавижу.

– Почему? – спросила я, осторожно беря ее за руку.

Мы подошли к самому краю бездны. Далеко внизу плескалась невидимая вода.

– Прости, – Алиса прижалась ко мне, погладила по волосам, – я просто очень устаю.

Я не стала на нее давить, потому что совершенно не понимала, о чем нужно спрашивать.

– И вообще, все хорошо, – сказала Алиса. – Я со всем справлюсь.

– Хорошо, – соврала я. – Я рада, что у тебя все хорошо.

И мы общаемся так же, как раньше. Только я больше никогда не упоминаю Лизу. Алисин шифр сплетается с шифром «королевских квадратов», и я все меньше их различаю. Три квадрата, тридцать строчек.

R. E. D. D. I. T.

Потому что я нахожу сообщество /r/richmondcodes. И сообщество /r/crypto.

Танины пальцы впервые касаются моей ключицы. Мы стоим в лестничном пролете между первым этажом и подвалом, в котором проходят уроки МХК. Откуда-то издалека доносится школьный звонок. Мы опаздываем, но я не хочу, чтобы она испугалась, и поэтому склоняю голову, прижимаюсь подбородком к ее руке. Чувствую теплое дыхание возле уха. По шее, вниз, Танины пальцы поддевают край футболки, скользят по коже. И вдруг, кроме прикосновения, такого обычного, я снова чувствую настоящее возбуждение. Я вздрагиваю, хватаю Таню за плечи. Ее рука неудобно согнута, пальцы вывернуты, но я не хочу ее отпускать. Мы целуемся, сливаемся в единое целое. Мне хорошо.

А Алиса говорит, что завтра будет снег. Мы расходимся еще до восхода. И я больше не хочу держать ее за руку, потому что все мои прикосновения теперь принадлежат Тане.

S. P. Q. R.?

Может быть, это просто набор букв. Почти каждый вечер я решаю, что так и есть. Алиса просто писала первое, что приходило ей в голову. Я не хочу спрашивать ее про шифр, потому что боюсь, что она обидится.

Декабрь, уже декабрь.

Таня присылает музыку. «Tiny Dancer». «Show must go on». «Hey you».

Таня пишет стихи.

Я читаю, читаю, тоже стараюсь писать в ответ, но получается громоздко. Вместо того чтобы показывать Тане свои стихи, я дарю ей цветы. Мы гуляем по Афанасьевскому переулку, как настоящая пара. Вот только я не даю держать себя за руку, потому что это теперь значит слишком много.

«Спасибо».

«Целую».

Иногда я называю ее Тана, а она меня – Онь. Еще пару месяцев назад это показалось бы мне смешным и постыдным – придумывать прозвища, которых никто не услышит, – но, когда я с Таней, мне кажется, что я держусь за человека, которого никто больше не знает, никто больше никогда не увидит. Я не могу называть ее просто Таней – ведь это такое обыкновенное имя.

И. Н. Р. Р. Ы.

Алисин квадрат ничего не значит, и я вспоминаю, что Алиса потеряла отца. Вдруг – бах, это очень внезапное осознание. И в следующий раз, когда мы, чуть касаясь плечами, идем по мосту, я спрашиваю:

– Ты как?

Мы не вспоминаем про ее порезанную руку и залитую кровью ванную. Мы не вспоминаем, что она больше не моя одноклассница, а значит, мы просто подруги. Мы не вспоминаем про шрам у нее на руке.

Я хочу спросить: «Как твоя мама?»

Я хочу спросить: «Он тебе снится?»

– Я в порядке, – говорит Алиса.

Она врет, я совершенно точно в этом уверена.

Я решаюсь, я спрашиваю:

– Что тебе сделала Лиза?

Это вырывается неприятно, как будто я пытаюсь защитить Лизу.

– Неважно, – говорит Алиса, – это все в прошлом.

– Алиса, – прошу я, – я просто хочу помочь.

– Ана, – говорит Алиса. Она никогда не называет меня «Аней»: – Просто держись от нее подальше, пожалуйста.

– Я с ней не общаюсь, – говорю я.

– Я тоже, – говорит Алиса.

L. I. S. S. A.

– У меня месячные, – говорит Таня.

Это неважно, но я знаю, почему она рассказывает об этом. Просто мы стараемся рассказывать друг другу все.

– У меня – нет, – говорю я, чтобы поддержать разговор.

I. M. R. I. Q. U. E.

– За мной следят, – говорит Алиса.

– Почему?

– Ты не поймешь, – говорит Алиса.

Она пытается меня обнять, но я осторожно отстраняюсь. Мы слишком много общаемся, чтобы часто обниматься, потому что обниматься нужно с теми, кого не можешь понять до конца. Мама обнимает меня, когда не знает, о чем я думаю. Таня обнимает меня, когда я не могу сказать ей, почему мне грустно. Алиса не пытается меня понять, потому что она слишком глубоко погружена в себя.

T. I. M. R. E. E.

– Ты была очень красивая, – говорит Таня.

Она смотрит на мои фотографии из суздальской поездки. Вот я стою возле гостиничного крыльца, широко улыбаюсь, что-то хочу сказать. Вот снова я, рядом с Таней, которая отвернулась от камеры и трясет головой. Вот общая фотография: Вероника Константиновна смотрит в сторону, удерживая за руку Юрца, который никак не хочет стоять смирно; Екатерина Викторовна опирается о деревянные перила; я жмусь к Тане, потому что мнехолодно, а куртка осталась в общей спальне; Алиса смотрит себе под ноги; Георгий Александрович стоит за спиной у Лизы, его рука сжимает ее плечо.

– А теперь?

– И теперь, – Таня улыбается. – Ты очень красивая.

Я тоже улыбнулась, и вдруг что-то будто лопнуло глубоко у меня в душе. Я взяла у Тани альбом и разгладила фотографию, попыталась вспомнить ускользающую картинку.

Второй день поездки плавно перетекает в третий. Я проснулась посреди ночи от скрипа половиц. Слева в темноте сопела Таня. В полумраке я разглядела только белый овал лица. Я огляделась, заметила полоску света под прикрытой дверью спальни, которую рассекали на три отрезка ножки табуретки. Когда я засыпала, на табуретке сидела Екатерина Викторовна – мы долго не могли уснуть, и она пришла почитать нам на ночь какую-то совсем детскую книгу. Видимо, это была единственная книга, которую она взяла с собой в поездку. О книге я не помнила ничего, кроме обложки, на которой была нарисована маленькая девочка с конвертом в руке.

Екатерина Викторовна читала тихо и часто замирала, прислушиваясь к нашему дыханию, – в комнате было восемь девочек, и все надеялись, что им удастся выдержать это испытание и вернуться к прерванным разговорам, после того как учительница уйдет. В конце концов все заснули.

Я смотрела на пустую табуретку и думала о том, что Екатерина Викторовна уже давно легла спать и, если разбудить кого-нибудь из девочек, можно будет еще поболтать или даже попробовать выйти из комнаты и побродить по ночной гостинице. Я посмотрела на спящую Таню. Мои глаза уже привыкли к темноте, и я разглядела черные волосы, разбросанные по подушке. Она спала так мирно, что я не решилась ее будить.

Вместо этого я осторожно, чтобы не скрипеть пружинами, обернулась и увидела, что Лизина кровать пуста, – одеяло было откинуто, подушка белела на полу. Видимо, Лиза, вставая, столкнула ее локтем.

В первое мгновение я испугалась – Лиза могла забраться ко мне под кровать и схватить за ногу, если я попытаюсь ступить на пол. Она делала так перед сном – из-за поднятого шума к нам и пришла Екатерина Викторовна.

Я осторожно перегнулась через край кровати и заглянула в черноту. Там было пусто. Я выбралась из-под одеяла и, чуть покачавшись на пятках, пошла к двери. Учителям можно было в случае чего сказать, что мне захотелось в туалет.

Выйдя в коридор, я осмотрелась и направилась к деревянной лестнице, которая вела на первый этаж гостиницы. Я еще не знала точно, куда иду, но во мне уже проснулась детская храбрость. Я спустилась по лестнице и направилась к дверям женского туалета, который находился за косой стойкой регистрации. Дверь туалета была приоткрыта, и я вдруг услышала всхлипы.

На кафельном полу туалета сидела Лиза. Я протиснулась в щель и подошла к ней, села рядом.

– Ты чего не спишь? – спросила Лиза.

Я хорошо помнила ее усталое заплаканное лицо и тени на полу – темные, потрескавшиеся плиткой пятна.

– Не знаю, – сказала я, – а ты?

– Я с первого дня не сплю, – сказала Лиза. – Мама говорит, что это от взросления.

Я не хотела спрашивать ее про всхлипы, поэтому промолчала. Лиза сидела, уткнувшись носом в колени. Я осторожно толкнула ее в плечо.

– У меня от взросления ноги болят, – сказала я.

– У меня тоже, – сказала Лиза. Она на мгновение подняла голову и оценивающе оглядела меня с головы до ног. Видимо, во мне было что-то приятное, потому что в конце концов она улыбнулась и сказала: – Можешь сидеть тут. Только сиди тихо.

Я стала сидеть тихо. Лиза качнулась вперед, замерла, качнулась назад. Я повторила ее движение, чувствуя, что засыпаю. Я не могла вспомнить, что мне снилось в детстве, но вряд ли это было что-то мрачное. Просыпаться от ночных кошмаров я стала в старшей школе.

– Что здесь происходит? – раздался голос у меня над головой.

В дверном проеме стоял Георгий Александрович. Я с ужасом посмотрела на Лизу, которая никак не отреагировала на его появление. Георгий Александрович был в школе новеньким, и я не знала, какого наказания от него можно ждать.

– Лиза, ты чего? – Георгий Александрович подошел к нам и опустился на корточки.

– Ничего, – буркнула Лиза, – я сейчас спать пойду.

– Так, Аня, – сказал Георгий Александрович, – марш в комнату.

Я встала и пошла к двери. Георгий Александрович сказал Лизе что-то успокаивающее. Она громко возразила:

– Я некрасивая!

– Ты очень красивая, – сказал Георгий Александрович.

Я вернулась в комнату и легла спать. Наутро ночное приключение показалось мне сном, и вспомнила я о нем только после того, как увидела эту дурацкую фотографию и услышала от Тани слова Георгия Александровича.

– Ты очень красивая, – сказала Таня.

Мгновение – и вот я уже сижу на полу, обнимая колени, а в груди что-то рвется.

– Что случилось?! – спросила Таня, она бросилась ко мне, попыталась заглянуть в глаза.

Я однажды читала книгу, в которой персонаж умел читать мысли других людей, заглядывая им в глаза. Я зажмурилась и прижалась к Тане, надеясь, что она не станет расспрашивать меня дальше. Потому что я совершенно точно помнила, как Георгий Александрович на следующий день после ночной встречи обнимал Лизу, когда мы садились в автобус, чтобы ехать в очередной музей. Вряд ли кто-то, кроме меня, мог это заметить – его рука всего несколько секунд лежала у нее на плече, – но я помнила это очень отчетливо, как будто обе фигурки отпечатались где-то на осколках подсознания. Об этом нельзя было говорить Тане, потому что… Я не могла понять, почему я не хочу рассказывать ей о случившемся. Может быть, потому, что в груди бешено стучало сердце. В висках шумела кровь. Я чувствовала, что сейчас взорвусь, и ни за что на свете не хотела, чтобы Таня испытала что-то похожее.

– Ничего, – сказала я, тряся головой, – вспомнила ночной кошмар.

Таня мне не поверила, но говорить дальше не было смысла, потому что я уже решила, что не буду с ней делиться воспоминаниями. Таня отлично умеет принимать отказ, а я именно его и проявила. Я закрылась в себе, замкнула воспоминания так, чтобы ничего не чувствовать и ни о чем не думать. Только бы боль в груди прошла.

1. 4. 8. 15. 16.

Когда мне снится что-то страшное, я пытаюсь поскорее об этом забыть. Только сны о стрельбе в Ричмонде не проходят, не растворяются – всю осень, всю зиму мне снились полицейские и журналисты, тайные агенты и почему-то католические священники. И один раз – один раз – мне приснилась суздальская поездка. Я вспомнила все до мелочей, все ужимки и все жесты Георгия Александровича, все его фразы и фразочки, взгляды, улыбки. Все четче проступала картинка, а точнее мрачная, страшная рамка произошедшего. Я не знала, что именно он сделал тогда с Лизой, но я была уверена, что что-то случилось, что-то произошло. И знали об этом только два человека. Или три? Я понимала, что Алиса могла попытаться покончить с собой по каким-то совершенно не связанным с этим причинам, но мне не давало покоя ее «ненавижу».

H. A. T. E. T. H. Y. S. E. L. F.

Я прокручиваю в голове все, что говорили мне Таня и Алиса. И я собираюсь с силами, чтобы заговорить с Лизой.

Декабрь.

Таня:

– Мне нравятся твои глаза, знаешь?

– Знаю, ты уже говорила.

Алиса:

– Мне нравятся Goo Goo Dolls, знаешь их?

– Нет.

Таня:

– Очень хочу тебя поцеловать.

– Подожди до конца урока.

– Ждать не хочу. Целовать хочу.

Алиса:

– Я с мамой поссорилась и не хочу домой идти.

– У тебя сейчас разве нет школы?

– Я туда почти не хожу.

Лиза:

– Постой, у тебя нет сигареты?

Она нагнала меня возле памятника Энгельсу, когда я шла домой после уроков. В школе ее не было.

– Я бросила, – сказала я, впервые за долгое время жалея о том, что больше не ношу с собой сигарет.

Я очень боялась, что Лиза развернется и уйдет, хотя вряд ли она стала бы поджидать меня просто для того, чтобы попросить закурить.

– Как ты? – спросила Лиза.

Я впервые разглядела, как она запускает свою социальную привлекательность.

– Мы давно не разговаривали, – сказала Лиза и качнула головой в сторону улицы: – Давай я тебя провожу.

– Как хочешь. – Я совсем не знала, как с ней разговаривать.

– Ну так что, как ты? – Лиза повела плечами будто в такт невидимой музыке.

– Нормально, – сказала я.

Это была правда, все было нормально.

– И у меня нормально, – сказала Лиза. – Как Таня?

– В порядке. – Я попыталась перехватить инициативу: – Как Юра?

– Мы сейчас мало общаемся, – сказала Лиза. – Я уроки делаю и вообще…

– Понятно, – сказала я.

Вот Таня на моем месте легко сумела бы ее разговорить.

– Ты все еще общаешься с Алисой? – спросила Лиза.

Это было брошено как бы мимоходом, но я сразу поняла, что ради этого вопроса она ко мне и подошла.

– Мы с ней видимся, – сказала я.

Лучше не говорить людям, что каждый день встаешь в шесть утра, чтобы погулять по мосту с полоумной подругой, потому что тебя могут понять неправильно.

– Как она? – спросила Лиза.

– В порядке, – я улыбнулась, – а что?

– Ничего, – сказала Лиза. – Просто иногда переживаю за нее.

– Ты же с ней никогда не общалась, – сказала я – вышло некрасиво и резко.

– Ну и что? – Лиза не обиделась. – Я все равно могу за нее переживать. Новая школа, все такое.

– Все хорошо, – сказала я. – Мы с ней почти не говорим про учебу.

– А что вы делаете? – спросила Лиза.

Я решила рискнуть.

– Вспоминаем школьные поездки часто, – сказала я, – особенно суздальскую.

– Это ты к чему? – Лиза насторожилась всего на мгновение. – Я ее совсем не помню уже, так давно было.

– Всего три года прошло, – сказала я.

– И вправду, – сказала Лиза, – а кажется, как будто целая вечность.

– Я помню все довольно отчетливо, – сказала я, уже собираясь задать ей напрямую вопрос, который так давно меня терзал, но Лиза меня перебила:

– Прости, мне пора. Репетитор.

F. U. C. K.

Лиза стала избегать меня в школе. После уроков я несколько раз видела, как она стремительно шагает к метро, но у меня не хватало смелости ее нагнать. Я боялась, что обижу ее, разобью, как фарфоровую чашку.

И вот уже январь.

Таня:

– Пойдем! Будет скучно – будешь ко мне приставать…

И мы идем на «Последнюю ночь» Габриэля Омри.

И там скучно. Я впервые касаюсь Таниных трусов и вспоминаю время, когда такие прикосновения ничего не значили. В шестом классе – я теперь живу в двух временах (мне двенадцать, шестнадцать) – я много раз видела Таню в трусах. Однажды в школьной раздевалке она даже помогала мне поправить косички, когда мы обе были в нижнем белье.

Алиса:

– Что ты знаешь о МИ5?

– Ничего.

Трусы на ощупь напоминают детские простынки или бумажные полотенца – из тех, которые плохо рвутся. Мои пальцы пробираются под ткань, и я чувствую кожу, гладко выбритую и теплую. Таня не выглядит возбужденной – по крайней мере ее дыхание не становится чаще, но я знаю, что ей нравятся мои прикосновения, потому что она кусает мои губы, кусает до крови.

Мы редко говорим друг другу приятные вещи, когда мои руки скользят по Таниному телу, потому что в них нет необходимости. Слова нужны, когда человек далеко.

Таня:

– Я тебя люблю.

– Я тебя люблю.

Я раньше говорила это только родителям, и я не чувствую в себе никаких изменений. Только еще вчера «Я тебя люблю» меня напугало бы, и вот оно уже ничего не значит. Тане нравится повторять, что слова – это очень важно, потому что без слов у нас не будет мыслей. Я с ней не соглашаюсь, потому что мне кажется, что слова только упрощают то, что происходит у меня в голове.

Алиса спрашивает:

– Как ты?

– Хорошо. Хорошо. Хорошо, – отвечаю я.

А. Ф. Ф. Ф. Ф. Ф.

Преступление и наказание. WATERS – это такая музыкальная группа. Благодаря Алисе я узнаю все больше о мире музыки. Солиста группы WATERS зовут очень необычно: Van Pierszalowski. Раньше он был солистом группы Port O’Brien.

В феврале становится окончательно ясно, что что-то в нашем классе переменилось. Лиза больше не центр всеобщего внимания – она замкнулась в себе и ни с кем больше не общается. Тусовка совсем распалась. Я узнаю об этом случайно, потому что не курила уже почти пять месяцев и перестала ходить к Кофемании. После уроков я иду к заповедной подворотне, потому что Тани в школе не было, у нее простуда, а мне хочется с кем-то поговорить. Но возле Кофемании пусто – сигаретный дым тянется от Патриаршего моста и Стрелки. У меня репетиторы, я не могу тратить время на поиск одноклассников, которые расползаются по Москве, – исчезновение Лизы будто разорвало паутину, сплетавшую нашу параллель.

Мы с Таней смотрим «Охотника за разумом», и я снова и снова думаю про Алисин квадрат. Таня вспоминает о нем все реже.

Мы с Таней смотрим сорокаминутное видео «Shooting in Richmond, Kent County – SOLVED». Из комментариев становится ясно, что автор переврал даты. Он думает, что стрелок работал на Моссад, потому что в квадратах-шифрах скрыты еврейские цифры. Его выводы притянуты за уши – я уже знаю, как отличать серьезные исследования от дилетантства. Но мне в голову приходит интересная идея: что, если квадраты – это не зашифрованный текст, а, например, карта. Пройдет еще пара месяцев, прежде чем я догадаюсь наложить квадраты на карту Великобритании так, чтобы «S» в нижней строчке одного из квадратов совпала с уголком мыса Лизард – самой южной, South, точкой острова, а «N» в верхнем левом углу второго квадрата уперлась в Marshall Meadows Bay. Квадраты разделят Англию на клетки – две буквы в нижнем квадрате попадут точно на Лондон и Ричмонд. Так я свяжу первые буквы шифра.

Мы с Таней смотрим «Кирпич»: на асфальт падает окурок с синей стрелкой на фильтре. Я вспоминаю о сигаретах всего на мгновение. Потом Танина рука сжимает мое колено, и я не хочу курить.

1. 2. 3. 4. 9. 9. 0.

Заканчивается первая тетрадь для расшифровки.

B. B. C. G. F. F.

Март. Я целый месяц не слушала группу МЫ, потому что все винят их песню «Возможно» в том, что она заставила какого-то сумасшедшего убить свою подругу и покончить с собой. Мне тяжело думать об этом, потому что именно эту песню мы слушали давным-давно в подворотне возле Бирмаркета.

Таня обрезает волосы и не бреет подмышки. Мне нравится ее новое тело, которое даже за время наших отношений, уже совершенно настоящих, успело еще повзрослеть.

Но первого марта случается очень важное событие: британское правительство признает, что МИ5 совершало преступления на территории Англии. Я составляю квадраты и впервые вижу то, чего не разглядели все предыдущие исследователи, – некоторые буквы квадратов точно совпадают с населенными пунктами. Мне удается разгадать значение нескольких букв – я просто заменяю их первыми буквами городов, на которые они попали.

Лиза переменилась невероятно и больше всего теперь напоминает Алису. На уроках она всегда сидит одна, на последней парте, как будто после того, как Алиса ушла из нашей школы, кто-то должен был занять ее место.

А. А. А. А.

Green Day. Stabilo. Someone Still Loves You Boris Yeltsin. Алиса все чаще переключает музыку посередине песни, будто ей не терпится познакомить меня со всей своей музыкой. Я боюсь этой спешки, потому что в голову сразу лезут мысли о том, что Алиса снова думает о самоубийстве. И я трушу, трушу спросить ее о том, что она чувствует.

Я читаю Танины стихи по утрам. Она ложится очень поздно, я ложусь очень рано.

«Спокойной ночи»

«Сладких снов:**»

И она сидит на балконе с телефоном. Эта привычка осталась у нее еще с того времени, когда мы курили. Тк-тк-тк. Таня держится. Я знаю, что ей было труднее бросать, чем мне, потому что у нее есть друзья, а все друзья курят.

И вот я получаю стихотворение:

Мне небо упало в руку
маленькое, словно песок.
Я его спрячу – может быть,
заверну в кружевной платок.
Небо просыплется облаком,
приснится холодным ветром
и надо мною растянется
на долгие километры.

Таня. Я просыпаюсь, и в комнате темно, темно, только ветер колышет занавески – на ночь я оставляю окно открытым (даже зимой, даже холодной весной), потому что мне нравится греться под одеялом, зная, что снаружи морозный, будто застывший, воздух.

Раз. Я беру телефон с подушки.

Два. Открываю ВКонтакте.

Три. «Доброе утро, Онь. Вот еще одно стихотворение», ссылка:

Ты не падай, не дай, не па.
Ты не звездочка, не звезда.
Не хочу за слепой звездой.
Три-четыре, хочу с тобой.
2. 8. 2. 9. 9.
Четыре. «Это очень красиво, Тана».
Пять. Ноги на пол холодный, в пятках – паркет.
Шесть. К двери, прислушаться —
но никто еще не поднялся.
Семь утра – я иду по мосту.
Рядом Алиса, она прекрасна? Может быть.
Два. Восемь.
Два. Девять. Девять.
2 16 2 9 20 – Тебе кто-то нравится?
2 4 17 8 – Может быть. Не знаю.—
Алиса что-то скрывает.
8 9 1 16 – Как мама?
3 4 – Не знаю, плохо.
4 8 – Прости.
8 8 4 5 – Ничего, бывает.
3 4 4 20 – Тебе что-нибудь снилось?
8 9 1 16 – Папа.
В ее сне он еще жив.

Алиса однажды показывает мне фотографию, с которой близоруко щурится мужчина лет сорока. На нем синий свитер и на шее – цепочка, будто бы от крестика. Он похож на молодого Бандераса в фильме «Эвита».

– Мама плохо, – так говорит Алиса.

– Мама плохо, – в марте тридцать один раз.
– Мама плохо, – 4 20
– Ты с ней говорила? – 4 8
– Да нет. Не знаю, – 2 3 4
– Пожалуйста, Алиса, – 3 9 9
– Спасибо, Ана, – 16 30

В 16:45 у меня репетитор, это поздно, но занятие пришлось перенести, потому что после школы я ходила в гости к Тане, знакомилась с ее мамой. То есть я видела ее и раньше, но тут что-то более серьезное. Таня ничего ей не объясняет, ничего не объясняет мне, и мы просто пьем чай на кухне, будто подружки. Черный, терпкий, чай обжигает губы, и я боюсь, что после, когда Танина мама пойдет работать, а мы спрячемся в Таниной комнате, мне будет больно ее целовать.

А мне нравится ее целовать, хотя признавать это довольно страшно, потому что я никогда раньше не получала удовольствия от поцелуев. То есть я и за поцелуи их не считала, но, с тех пор как я стала встречаться с Таней, все школьные воспоминания стали будто серьезнее, важнее. Я помню все игры в бутылочку.

Ф. В. В. Т.

Когда я вижу Алису, мне кажется, что она не ложилась спать. Под глазами круги, и иногда, когда мы обнимаемся, вместо запаха ванили я чувствую запах пота. Может быть, она не ночует дома?

Мы снова стали обниматься, может быть потому, что я стала хуже ее понимать. То есть еще хуже. Что-то происходит в Алисиной жизни – снова что-то страшное.

Наступает апрель, а я все не знаю, как ей помочь, о чем спросить.

– Мне плохо, – сказала Алиса.

Первое апреля. Шутка?

– Я знаю, – я обняла ее, прижала к груди, как будто она совсем маленькая девочка. Вот ее волосы, вот ее щека, красная, мокрая. – Все будет хорошо, – сказала я.

– Нет, – Алиса сжала мою руку, и ее плечи затряслись.

Она никогда не плакала при мне так, по-настоящему. Полгода.

– Почему?

– Ты не поймешь.

– А ты объясни, – прошу я.

Уже в который раз. Я знаю, что у нее умер папа, и это, наверное, очень сложно. Ее мама совсем ей не помогает. Или? Я не знаю. Я не знаю ее маму. Но что-то случилось, что-то случилось, что-то случилось.

– Ты знаешь, чем занимался мой папа?

– Нет.

– Он был программистом, занимался криптографией, работал на спецслужбы, на ФСБ.

Ну конечно. Чем же еще.

– Ты для него оставила квадрат, да? – спросила я.

Не подумав. Не подумав о чем?

– Наверное, – Алиса улыбнулась. – Он очень много знал про «королевские квадраты».

– Да?

– Да. Даже разгадал один, – Алиса сказала это так просто, что я даже не сразу ее поняла.

– В смысле?

– В прямом. Он разгадал один из квадратов.

«А почему ты не говорила об этом?» – хотела спросить я.

«Как ему это удалось?» – хотела спросить я.

«Он понял, что квадраты – это карта?» – хотела спросить я.

– Почему я об этом не знаю? – спросила я.

– Он передал расшифровку начальству. За вознаграждение, – сказала Алиса.

– Не верю, – сказала я.

– Это правда. Я могу тебе показать его записи.

– Покажи!

– Приходи ко мне в гости как-нибудь, и покажу, – Алиса совсем перестала плакать.

Х. О. Р. О. Ш. О.

Не говорю Тане, потому что не очень верю.

– Ты как?

– Хорошо. А ты?

– Тоже:)

Таня пишет стихи.

4. 5. 6. 7. 8.

Моя,

И в этом слове столько смысла.

И «Мы», и «Онь» и «Я».

4. 9. 9.

Я кружусь по комнате, кружусь, словно подвыпившая снежинка.

«А розовый есть?» – комментарий Георгия Александровича под фотографией Тани в синем купальнике. Старая фотография, летняя. Гадко мне, гадко Тане. И я все еще почти не захожу в Инстаграм.

«Снапчат»? После двух месяцев «Реддит» ВКонтакте кажется очень скучным.

Я оставляю свой первый комментарий на /r/richmondcodes.

«Who may be interested in the decoding of the Richmond codes? Sorry for my English»

«Bruh, everyone»

«MI5 maybe. CIA. But the crown first of all»

«I think OP is asking about why anyone would, here’s a link»

«Nice to see new faces» ^[2]

По ссылке старые видеообзоры на «Стрельбу в Ричмонде» – я уже много раз их видела. Я все больше склоняюсь к мысли, что эти люди, провозглашающие себя шифро-хакерами и постоянно сыплющие какими-то мутными терминами, на самом деле обычные неудачники, которым нечем заняться. Я уже точно знаю первый кусок разгадки, но не хочу им делиться.

A. B. B. C. C. F. F. A.

Апрель, и на улице холодно. Мы ходим гулять каждый день. Утром я касаюсь Алисиной руки, вечером – Таниных губ. Это такой мост. Я беру Танино тепло и отдаю Алисе – ей не хватает.

Ее мама сошла с ума. Я узнаю об этом постепенно: позвав меня в гости, Алиса начала иногда говорить о матери, чтобы я понимала, куда иду.

– Она очень устает, – сказала Алиса.

– Она хорошая, – сказала Алиса.

– Она не со зла, – сказала Алиса, когда я спросила ее про синяк на локте: мама толкнула стул, на котором Алиса сидела.

2. 4. 5. 3. 3. 3.

Я сидела за столом, и буквы вдруг складывались в слова:

A B F C F G T H G A D F G

1 2 2 3 5 5 7 8 9 7 4 2 4 3

А В В Ф Б Ж Ш Ш З У Д О К

Я В А С В С Е Х Л Ю Б Л Ю

Судорожно перебирала все остальное, и оказывалось, что нет, что показалось, что ошиблась, что перепутала. Мама, моя мама, стучалась и спрашивала:

– Тебе спать не пора?

– Пора, прости.

– Спокойной ночи.

– Спокойной, мам.

Тогда же в телефоне:

«Спокойной ночи:**»

«Спокойной:)»

Алиса:

«Сладких снов»

«Сладких»

Я легла в кровать, закрыла глаза и провалилась в сон. Какие-то кирпичные стены и бесконечная беготня по лестницам. За каждым поворотом – лицо, скошенное, злое. В подворотнях – глаза и черный туман.

На Алисе темные очки, но даже с ними ясно, что она смотрит мимо меня, куда-то в сторону Октября.

– Сегодня, кажется, нет.

– Почему?

– Обычно там блестит бинокль, – говорит Алиса, указывая на темные окна.

– Ты уверена?

Я – нет.

– Да, они уже провели обыск у нас в квартире.

– Полиция?

– Нет. Незаметно, – Алиса улыбается и объясняет, что закрепила на своей двери кусочек белой нитки, чтобы знать – входил туда кто-то или нет.

– А мама? – спрашиваю я.

– Мама не ходит ко мне в комнату. И она на работе весь день, – Алиса вздыхает.

– Так ты же говорила, что у тебя дома есть доказательства. Они их не нашли?

– Не нашли, – Алиса взмахивает руками, будто пытаясь взлететь.

Всего на мгновение она кажется мне совершенно счастливой. Потом – «реальность».

– Тебе Таня написала стихотворение, – говорю я.

– Правда? Спасибо, – Алиса смотрит на меня удивленно.

Кажется, она совершенно разочаровалась в людях и не верит в меня, в Таню, в мир.

– Хочешь, прочитаю?

– Давай.

Провода за проводами
потянулись не догнать
отсеченное годами
повернулось время вспять.
Мы не смотрим друг на друга
не касаемся любя

Я замолчала, потому что следующие строчки были слишком личными. Таня и Алиса почти не пересекались и никогда не говорили друг с другом, но через меня между ними установилась неуловимая связь.

– Все?

Алиса стояла, зажмурившись.

Так хорошо было видеть ее улыбающейся.

– Нет, – я притянула ее за рукав и прошептала на ухо последние две строчки: девять слов, тридцать шесть букв.

Я очень сильно любила Таню в это мгновение. Я сжимала Алисино дрожащее плечо и что-то шептала ей на ухо, что-то доброе.

– Спасибо, – Алиса говорила еле слышно, так, что ее голос тонул в моей груди.

Я все поняла и обняла ее сильнее, сильнее, чтобы удержать, не дать улететь. Все будет лучше, все будет, все лучше будет, Алиса, Алиса, Алиса.

И только:

9 8 9 9

2 4 9 2

Глава шестнадцатая

Четверг, 10 мая, вечер

Алиса жила на станции метро «Войковская», на девятом этаже десятиэтажного дома. Чтобы найти ее дом в лабиринте точно таких же коробок, пришлось лезть в гугл-мапс.

В рюкзак, кроме учебников и тетради с рисунками, я положила бежевый конверт. В таких прячут документы агенты ФБР в фильмах про серийных убийц. Алиса написала мне рано утром, попросила его вернуть.

Я собиралась встать позже обычного, потому что Алиса отменила утреннюю встречу, но в шесть часов организм скомандовал: «Подъем!» Привычка. Первым делом я проверила ВКонтакте и, кроме Алисиного сообщения, прочитала новое Танино стихотворение:

Не беги по камням спотыкаясь
Не целуй мои тонкие пальцы
Только выброси все что осталось
Только звонкое хрупкое дай мне.
Вены вскроются, вскроются планы
И останется только подохнуть.

Я не знала, что она имела в виду. Отправлено в три утра. Я на всякий случай проверила – но нет, она не онлайн. Заснула, наверное, прямо на своем балконе. Я представила себе Таню, свернувшуюся калачиком под клетчатым пледом. На балконной плитке – кружка с холодным чаем. Colonial Earl Grey.

Любимый чай моей мамы. И Танин.

Шагая по мрачной московской улице, которая, казалось, еще не пробудилась от давно закончившейся зимы, я думала о том, что слово «Colonial» в названии чая наверняка означает Британские колонии в Индии. Британия, Англия: я быстро перебирала в голове «королевские квадраты» – мозг еще никогда не работал с такой скоростью. С самого утра, с последней строчки Таниного стихотворения, я не могла перестать думать о шифрах. Все складывалось в красивую картинку, которая все ярче сияла в уличной пустоте. Я была слишком возбуждена, чтобы стоять в лифте, и поэтому взбежала на девятый этаж по лестнице, вновь и вновь повторяя про себя: «Слава богу, что я бросила курить». Иначе легкие подвели бы.

– Привет, – сказала Алиса, открывая дверь.

Я оказалась в узком коридоре. Слева: вешалка, обувь на полу. Квартира была небольшая и ужасно чистая – мои ботинки оставили след на паркете, притом что я очень тщательно вытерла их при входе о полосатый коврик.

– Ты принесла конверт? – спросила Алиса, когда я разулась.

Конверт перекочевал из моего рюкзака к Алисе, и она тут же скрылась в какой-то комнате, а через мгновение снова появилась в коридоре, но уже без конверта. Я хотела рассказать ей о том, что разгадала тайну «королевских квадратов», но слова все никак не хотели складываться в предложения. Я вдруг испугалась, что моя догадка может противоречить тому, что придумал Алисин отец, а это могло ее очень сильно расстроить.

– Проходи, – она потянула меня за рукав.

Мы прошли в самый конец коридора и оказались в небольшой кухне. Здесь все было так же стерильно, как и в коридоре. Свет не горел.

– Мама много убирается, – объяснила Алиса, садясь к столу.

Я тоже села, не зная, что именно мы будем делать. Эта обстановка, такая домашняя, вдруг стала гнетущей. Я подумала о том, как страшно Алисе находиться дома одной.

– Ты хотела рассказать про своего папу, – сказала я наконец.

Пальцы потянулись к телефону в кармане. Я хотела написать Тане о своем открытии. О том, что стрельба в Ричмонде была всего лишь последним из серии преступлений, которые совершили два (я была уверена, что их было двое) агента МИ5.

– Угм, – Алиса кивнула.

Она, наверное, пыталась собраться с мыслями. Я же стала раскладывать по полочкам все то, что мне уже было известно. Это за полгода постоянных корпений над квадратами завелась привычка все нумеровать.

Первое. Алисин папа – шифровальщик? Криптограф? Умер, погиб в аварии.

Второе. Алиса попыталась покончить с собой и оставила записку, похожую на те, которыми занимался ее отец.

Третье. Алисин отец, возможно, разгадал один из «королевских квадратов».

Четвертое. Алиса говорит, что за ней следят.

– Сейчас я тебе что-то покажу, – сказала Алиса и встала.

Я хотела пойти за ней, но она махнула рукой и исчезла в коридоре.

Пятое. Нету пятого. Да и предыдущие пункты так себе. И вообще, сидя в этой слабоосвещенной, надраенной до блеска кухне, я вдруг увидела себя со стороны – ко мне уже полгода тянется совершенно несчастная девочка. А я стесняюсь ее спросить: «Почему ты пыталась с собой покончить? Почему вены резала? Объясни».

Причина ведь наверняка дурацкая. Почему-то раньше мне это в голову не приходило по-настоящему. Я сидела на Алисиной кухне и, словно на быстрой перемотке, просматривала последние полгода – бред какой-то, такое только присниться может. Какие шпионы? Какая криптография? Я поняла, что вопрос у меня остался всего один.

– Алис, – позвала я, – а что было в том конверте? Ты говорила, рисунки, да?

– Нет, – раздался приглушенный голос из коридора.

Что-то упало, может быть тяжелое пальто, а потом кухонная дверь открылась, и Алиса снова оказалась рядом. Одну руку она держала за спиной, другую же уперла в стенку невысокого холодильника, будто преграждая мне путь к выходу.

Первое. В город Ричмонд прибыли два агента МИ5. Они убили всех полицейских, находившихся в полицейском участке, вот только…

Второе. Одного из агентов ранил полицейский. Наверное, смертельно, поэтому они приняли решение оставить его в камере. В фильме «СТАККАТО» сцену стрельбы показали неправильно.

Третье. Это было как-то так.

Тюрьма, похожая на все те, в которых проводил свои интервью Холден Форд, «Охотник за разумом», год: 1976. По коридору идут двое людей в темной одежде. Шляпы надвинуты на глаза. В конце коридора – пустая камера.

Двое полицейских говорят о чем-то возле кулера. Незнакомцы, которые уже дошли до середины коридора, синхронно достают оружие и начинают стрелять. Бах-бах-бах. Бах-бах-бах. Бах-бах-бах. Девять выстрелов – девять трупов. Двое полицейских возле кулера, еще трое в коридоре. Трое в кабинетах. Девушка-секретарь там же. Вот только кто-то из полицейских успел выстрелить и попал в голову одному из агентов. Кажется, неизвестный арестант умер от выстрела в глаз. Значит, пуля полицейского попадает агенту именно в глаз, в левый. Второй агент убивает полицейского и быстро, наперегонки со временем, которого ужасно мало, начинает приводить в порядок место преступления.

– Что было в конверте? – спросила я. Голова должна была вот-вот взорваться.

– Папины записи, – Алиса улыбнулась и добавила: – Прости, я не могла хранить их у себя, потому что тогда их нашли бы при обыске.

– Что? – Я уже совсем не соображала. Что-то невероятное происходило со мной здесь, на вычищенной до блеска маленькой кухне.

– Записи. У тебя они были в безопасности. А теперь я могу охранять их сама, смотри, – Алиса вытащила из-за спины руку и протянула мне что-то черное.

Это что-то смотрелось так странно на ее узкой ладони, что я даже сперва засомневалась, не сошла ли я с ума. Нет, со мной все было в порядке. Все было в порядке с моим зрением (не со мной). Алиса протягивала мне пистолет.

– Ты что?! – Я вскочила и почему-то бросилась к окну.

Алиса спрятала пистолет за спину и сказала:

– Не бойся.

– Ты что? – повторила я.

– Нашла у папы в ящике стола, под двойным дном. Не знаю, как они при обыске пропустили, но теперь мне не страшно.

Алиса положила пистолет на стол, осторожно толкнула его – так, что он закружился на месте. Я завороженно смотрела, как черная дырка дула скользит по клеенке. Раз, два. Пистолет замер.

– Убери сейчас же, – я говорила очень тихо, боясь, что вот сейчас грянет выстрел.

Мне представилось, как Алисе перебивает кость в локте, хруст, кровь. Это ведь как-то так. Или мне в живот. Я даже опустила взгляд на свою футболку, чтобы понять, какого цвета будет пятно. Если футболка

синяя (а футболка синяя), то пятно, если кровь красная (а кровь красная), будет фиолетовое, бордовое, темное. Кап-кап на пол, кап-кап на пол. Я сползу по… я оглянулась… сползу по стенке со шкафчиками, может быть, с грохотом столкну на пол кастрюльку. Буду лежать так, сложившись пополам, обхватив руками окровавленный живот. Кап-кап.

Первое. Почему МИ5 решило уничтожить всех полицейских одного маленького городка?

Второе. Почему расследование зашло в тупик? Ведь если моя версия, пока ничем не подтвержденная (но и не оспоренная), была верна, то место преступления выглядело бы довольно странно.

Третье. Второму агенту, «Человеку 1», нужно было не только составить протокол о задержании «неизвестного пьяницы», но и перетащить убитого коллегу в камеру, выстрелить в него еще несколько раз, а потом вытереть кровь с пола.

Четвертое. Если убийство было операцией МИ5, то, возможно, они могли влиять на расследование. Вот только…

Вдруг в коридоре раздалась какая-то возня, и Алиса мгновенно спрятала пистолет под футболку.

– Алиса? – раздался женский голос.

«М. А. М. А.» – прочитала я по Алисиным губам.

– Я здесь! – отозвалась Алиса. – Ко мне подруга зашла.

– Ой, а что же ты не сказала. Я бы подмела хоть, – дверь в кухню качнулась, и в проеме появилась невысокая женщина, в которой легко угадывались Алисины черты.

Она очень старая, подумала я. Может быть, пятьдесят – пятьдесят пять лет.

– Здравствуйте, – сказала она мне, – Дария Семеновна.

Я была в такой прострации, что сперва подумала, что это я Дария Семеновна, и уже хотела возразить, но Алиса сделала шаг ко мне и сказала:

– Это Ана, моя одноклассница.

– Очень приятно, – Алисина мама улыбнулась и тихо спросила: – Аля, ты в комнате убралась?

– Убралась, – Алиса даже не вздрогнула от «Али» – это выдержка.

– А в кабинете? – Дария Семеновна поднесла к лицу ладонь и будто читала с невидимого листа.

– И в кабинете, – Алисина правая рука поползла к молнии на джинсах – в этот момент она походила на древнегреческую статую, пытающуюся скрыть свою наготу.

Я с ужасом смотрела на эту пару, понимая, что попала в сумасшедший дом. Часто ли Алиса носит в трусах пистолет?

– На кухне я уберусь сама, – сказала Дария Семеновна таким голосом, что стало ясно, что она и не подозревает, что находится именно на кухне.

– Хорошо, мам, – Алиса прижала ладонь к джинсам, а левой рукой взяла меня за локоть и потянула к двери. – Мы пойдем, мам.

– Идите, девочки, – Дария Семеновна встряхнула головой и повернулась к холодильнику.

Она, кажется, совершенно забыла о нашем существовании.

– П р о с т и, – прошептала Алиса, выводя меня в коридор.

– Ничего страшного, – сказала я.

Мне очень хотелось залезть в телефон и начать сверять даты других преступлений, которые случались в Англии в начале семидесятых. Мне казалось, что окончательная разгадка совсем близко. И Алисин квадрат тоже наверняка сразу раскроется. Я уже решила, что поговорю с Лизой, потому что невозможно было удерживать все в голове. Нужно было припереть ее к стенке и допросить.

Выходя из квартиры, я написала Лизе: «Давай встретимся через два часа на Чистых прудах». Она ответила моментально: «Давай».

Алиса попыталась заглянуть мне через плечо, но я быстро убрала телефон и кивнула в сторону лестницы:

– Пошли пешком.

– Хорошо, – Алиса звучала грустно, и я поняла, что все размышления о шифрах придется отложить, сейчас нужно было поддержать подругу.

Я попыталась представить себе, каково это – жить с мамой, которая будто не замечает мира вокруг себя. Это было невозможно. Моя мама все время думала обо мне. Папа, наверное, тоже. Я взяла Алису за руку, потянула ее вниз по лестнице. Несколько этажей мы прошли молча, а потом Алиса чуть отстранилась.

– Прости, я сейчас не хочу тебя касаться, – сказала она.

Я кивнула. Так бывает.

Глава семнадцатая

Четверг, 10 мая, вечер

Алиса шла рядом, склонив голову.

– Она очень сильно устает.

– Я понимаю.

– Это очень страшно.

– Страшно?

– Да. Каждый вечер я слышу шелест веника в коридоре.

– Там очень чисто.

– Очень. А потом она моет пол.

– Часто?

– Каждый день, дважды. Утром и вечером.

– Почему?

– Я не знаю. Я не знаю. Я не знаю.

– Прости.

– Не важно. Она и раньше любила убираться.

– До того как?..

– До того как папа умер, да. Конечно, не так много, но все-таки – все всегда блестело. Мне даже нравилось. В детстве в коридоре всегда можно было проехаться по полу. Один раз я сильно разбежалась, заскользила и ударилась о дверной косяк. Мама была на работе, а папа сидел в кабинете. У него тогда только появился большой домашний компьютер. Я так сильно стукнулась головой, что даже не могла плакать, а просто лежала на полу, а над головой плыл потолок.

– Осторожно!

– Спасибо. Было очень больно.

– Я однажды с велосипеда упала на даче.

– Как?

– Ехала к речке и сорвалась с обрыва на берегу. Ударилась об землю, а потом еще велосипед сверху упал.

– Кровь была?

– Была. Я лоб разбила, смотри, до сих пор шрам остался.

– Красивый…

– …

– Пистолет…

– Держу крепко.

– Он не выстрелит?

– И что?

– Дура…

– Он на предохранителе. Но так не очень удобно, давай переложу.

– Только на меня не направляй.

– Не буду.

– Спасибо. Куда теперь?

– Давай в магазин зайдем. Я бы покурила.

– Я бросила.

– Тогда я не буду, прости.

– Не страшно. Мама знает, что ты куришь?

– Маме не важно. Мама убирается.

– Понятно.

– Что тебе понятно?

– Прости, я не так сказала…

– Нет, ты скажи, что тебе понятно?

– Про маму. Что она убирается.

– Мгм…

– Ну чего ты? Я же не хотела тебя обидеть.

– Ты думаешь, что она сумасшедшая…

– Нет.

– Ей очень тяжело…

– Я понимаю.

– Нет! Ты не понимаешь.

– Алис, прости…

– Нет. Ты не понимаешь.

– Прости…

– Она очень устает.

– Я знаю.

– Она не спит по ночам…

– …

– Она плачет.

– …

– ТЫ НЕ ПОНИМАЕШЬ!

– …

– Прости, что накричала…

– Не извиняйся.

– Прости, Ана.

– Проехали. Я знаю, что тебе тоже плохо.

– Не знаю, каково мне. Иногда я просыпаюсь посредине ночи и не могу понять, где я. Стены будто сжимаются, а в темноте кто-то ходит по квартире и стучит дверьми. Может быть, за мной пришли. Может быть, за мамой. Может быть, за мной. Может быть, за мамой. Я помню, как проснулась утром и не могла понять где я. Кровать какая-то, разводы на потолке. И сигаретный дым, терпкий, пропитавший стены. Они стояли у окна, курили и тихо разговаривали. Я поначалу видела только силуэты.

– О чем ты?

– Прости, неважно.

– Ты уверена, что им что-то от вас нужно?

– Да!

– Прости, я тебе верю.

– Ничего-ничего. Это очень страшно. Я не знаю, что делать.

– Что бы сделал твой папа?

– Я не знаю.

– Полиция?..

– Они с ними заодно.

– А мама знает?

– Нет. Ей нельзя говорить, у нее слабое сердце.

– Твой папа скрывал от нее свою работу?

– Конечно.

– А почему тебе рассказал?

– Знал, что с ним что-то может случиться.

– Я думала, что он погиб в аварии…

– Ага. В аварии.

– Объясни?

– Он меня разбудил посреди ночи. Отдал конверт и попросил его спрятать, а потом ушел.

– Ушел?

– Вышел из дома. Я не знаю, что было дальше. Утром маме позвонили из полиции.

– Ужас.

– Он.

– Что, прости?

– Он, говорю, ужас.

– Алиса, ты очень крутая.

– Почему?

– Потому что держишься. Потому что маме помогаешь.

– Как?

– …

– У тебя волосы приятно пахнут. Миндалем.

– А у тебя ванилью.

– Это шампунь.

– Вкусно пахнет!

– Спасибо.

– …

– Ты очень красивая. Каждый раз, когда тебя вижу, об этом думаю.

– Спасибо…

– Не за что. Не пугайся. Ты мне так не нравишься.

– Не пугаюсь.

– Вот так.

…

– Все-таки давай зайдем за сигаретами.

– Хорошо, только мне не предлагай.

– Не буду.

…

– Смешно. Только я не буду. А кольцо пустить можешь?

– Попробую, только вряд ли получится.

– Ух ты!

– Это мне повезло.

…

– Давай я тебя до метро провожу.

– И одна потом обратно пойдешь, а вдруг уже стемнеет?

– Так у меня же пистолет.

– Дура!

– Нет. Просто предусмотрительная.

– Ну хорошо, пошли.

– Хочешь музыку послушать?

– Давай.

– Это Poets of the Fall, финская группа.

– Угм.

– Мне нравится, что у них слова легко разбирать.

…

– Я покурю еще?

– Давай.

– Прости, что не удалось показать тебе папины записи. Я думала, что мама позже придет.

– Это ничего. Зато погуляли.

– Да уж. Но мы же можем все равно завтра встретиться?

– Конечно.

– Спасибо. Правда спасибо.

– Не за что. Мне с тобой хорошо.

– А с Таней?

– С Таней хорошо по-другому. Дурацкий вопрос.

– Прости. Ничего не имела в виду.

– Хорошо.

– А мне вот сейчас никто не нравится. Ну в смысле серьезно.

– А раньше кто-нибудь нравился?

– Юра, например. Только он же с Лизой встречается.

– В смысле?

– А ты не знала?

– Нет. Мне кажется – ты ошибаешься.

– Он мне сам так сказал.

– Давно?

– Недели две назад. Мы с ним ходили в кино на «Последний час».

– Ты общаешься с Юрой?

– Немного.

– И давно они встречаются?

– С сентября, кажется.

– А почему об этом никто не знает?

– Не знаю. Не хотят а-фи-ши-ро-вать. У Лизы же еще мать строгая очень.

– Да?

– А ты не знаешь?

– Нет… То есть слышала, но я как будто ничего не знаю. Все мимо проходит.

– Ну вот. Лиза в семья младшая, у нее есть еще брат, ему двадцать семь.

– Я не знала.

– Ага, я его никогда не видела.

– Интересно…

– Юра классный. Даже просто так.

– Я не так много с ним общалась.

– И я. Но надеюсь, мы с ним еще встретимся.

– Удачи.

– Спасибо.

– Он красивый.

– Ну, это мне не так важно. Но он умный. И любит хорошую музыку.

– Это что, например?

– Тех же Poets. И Hippo Campus. И Gaoler’s Daughter еще.

– Я раньше думала, что у него в наушниках белый шум.

– Ты о других вообще мало думаешь.

…

– Прости, я не хотела тебя обидеть. Я в смысле, что ты не так интересуешься другими людьми.

– Ну, вон тобой интересуюсь же.

– Ана, я очень это ценю. Правда-правда.

– Мне пора, наверное.

– Не обижайся, пожалуйста!

– Не обижаюсь. Тем более у тебя пистолет.

– Я его против тебя использовать не буду.

– Спасибо.

– Ну прости.

– Прощаю.

– Тогда до завтра?

– До завтра.

– …

– Я тебя люблю.

Я подтянула лямку рюкзака и направилась к слабо освещенному провалу подземного перехода.

Глава восемнадцатая

Четверг, 10 мая, вечер

В метро я быстро гуглиладаты преступлений, которые могли оказаться связаны со стрельбой в Ричмонде. Я предположила, что полицейские города что-то скрывали, например производство наркотиков или оружия, поэтому я начала с того, что изучила все статьи об организованной преступности того времени. Когда никаких заметных связей с Ричмондом установить не удалось, я переключилась на упоминания Ричмонда в некрологах и криминальной хронике. Мне пришлось просмотреть довольно много скучных и однообразных заметок, прежде чем я добралась до краткой статьи о некоем Роберте Стилте. В тысяча девятьсот семьдесят втором году Стилта, которому как раз сравнялось семьдесят два года, нашли мертвым в его собственной квартире в центре Лондона. Причиной смерти послужило отравление удобрениями, источник которых полиции установить не удалось. Я бы пропустила заметку, не вчитываясь, если бы в самом ее центре не горело яркое «RICHMOND COLLEGE». Именно так называлась частная школа в центре Ричмонда.

В Википедии говорилось, что Роберт Стилт был директором этого колледжа (стоимость обучения – около тридцати тысяч фунтов в год) с тысяча девятьсот пятьдесят девятого по тысяча девятьсот семьдесят первый год. В семьдесят первом он ушел с поста директора и переехал в Лондон – никаких причин увольнения мне найти не удалось. Я стала искать других людей, связанных со школой или Ричмондом, которые уехали в то же время и погибли при странных обстоятельствах.

Уже стоя возле красного-синего щита экстренной связи в центре Чистых прудов, я нашла упоминание о Родрике Риде – писателе и психотерапевте, которого сбил автомобиль в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году. С тысяча девятьсот пятидесятого по, примерно, тысяча девятьсот шестьдесят пятый год он работал учителем в Ричмонд-колледже.

Я уже собиралась сформулировать полноценную догадку, когда меня окликнули.

– Ана? – сквозь толпу быстро шла Лиза.

Она была одета даже моднее обычного: в черные, будто полиэтиленовые брюки и белую блузку, поверх которой был наброшен бежевый пиджак.

– Привет, – сказала я, не зная, нужно ли нам обняться.

Лиза улыбнулась и обняла меня, похлопала по спине.

– Спасибо, что согласилась встретиться, – сказала я.

– Не за что, – сказала Лиза. – Я давно хотела тебе написать, но все не решалась…

– Почему? – спросила я.

Мы пошли к эскалатору, и я почувствовала исходившую от Лизы бесконечную власть. Это была совсем не та тихая девочка, которая появлялась в школе последние пару месяцев, – толпа расступалась перед нами, словно полотно, рассекаемое невидимыми ножницами. Лиза покровительственно улыбалась встречным, ни на секунду не задерживая взгляда ни на одном из них. Я попыталась повторить ее поступь и даже чуть вздернула нос, но почти сразу почувствовала себя глупо и опустила голову. Мне до нее было как до луны.

– Ты мне нравишься, – сказала Лиза. – А школа скоро кончится, все разъедутся. С кем мы будем общаться?

– Не знаю, – сказала я.

– Нужно будет собираться каждый год, – сказала Лиза. – Можно у меня. Или в клубе.

– В каком? – спросила я.

Мы будто перенеслись в сентябрь, когда Лиза была волшебницей, способной в одно мгновение зажечь любое общество.

– В каком-нибудь, – сказала Лиза, – это неважно. Я знаю, сейчас мы все мало между собой общаемся, но это пройдет.

– Ты думаешь? – спросила я.

Мы летели по эскалатору, словно вампиры в «Сумерках». Я улыбнулась, представляя себе, что произойдет, если я попытаюсь запрыгнуть Лизе на спину.

– Конечно, – сказала Лиза, – сейчас у всех учеба, а потом будет лето, отдых.

– Наверное, – согласилась я.

Мы молчали до самого вестибюля.

– Пойдем, – Лиза качнулась в сторону дверей, – тут есть хорошее кафе рядом.

Мы шли по улице всего несколько минут, а потом вдруг очутились в какой-то подворотне. Я успела рассмотреть только пару студентов, которые курили в углу у стены, а потом мы вошли в черную дверь с белой надписью: «Стулья» посередине.

– Это антикафе, – сказала Лиза. – Меня здесь знают.

Это оказалось правдой. Из-за высокой стойки нам навстречу вышел парень с маслянистыми глазами, который обнял Лизу и пропустил нас внутрь, не задавая никаких вопросов. Мы оказались в большом зале, заставленном деревянными столами. Вокруг было много народу, но Лиза шестым чувством нащупала пустой столик у окна, и вскоре мы уже сидели за ним и болтали о школе.

– А помнишь биостанцию? – спросила Лиза.

В этот момент я достала телефон, чтобы посмотреть на время, и с удивлением обнаружила, что мы проболтали уже почти сорок минут. С ней было невероятно легко, как будто мы давно и близко дружим.

– Помню, – сказала я.

– Как же было хорошо, – Лиза рассмеялась. – Я там такая маленькая была.

– Я тоже, – сказала я.

– Ты хочешь выпить? – спросила Лиза. – Здесь, вообще-то, нельзя, но вряд ли кто-то заметит.

Она вытащила из кармана штанов маленькую фляжку и протянула мне. Я чуть отпила и почувствовала, как горло обжигает чем-то мятным.

– Что это? – Я чуть не выронила фляжку.

– Абсент, – сказала Лиза. – Люблю вкус.

Она забрала у меня фляжку и поднесла ее к губам, но в последний момент будто спохватилась и виновато завернула крышечку:

– Блин, мне пить нельзя. У меня же антибиотики.

– О чем ты? – спросила я.

– Пью для гормонов, – сказала Лиза. Она снова протянула мне фляжку: – Ты пей за нас двоих.

– Хорошо, – сказала я.

Пить мне совершенно не хотелось, но я надеялась, что смогу ее разговорить, поэтому перечить не стоило.

– Тебя родители отпускают с ночевкой в гости? – спросила вдруг Лиза.

– Да, а что? – спросила я.

– А меня нет, – Лиза улыбнулась. – Вот разве это взрослая жизнь?

– Наверное, нет, – я еще чуть отпила из фляжки и чуть не задохнулась – нет, это был какой-то адский напиток.

– Я даже нормально с мальчиком встретиться не могу, – сказала Лиза. Она вдруг ухмыльнулась: – Или с девочкой.

– Ты о чем? – Я в третий раз попробовала приложиться к фляжке и в этот раз сделала настоящий глоток.

Абсент пошел проще, я уже не почувствовала рвотного рефлекса. Вот она, взрослая жизнь.

– Я знаю, что ты встречаешься с Таней, – сказала Лиза. – Это сложно не заметить.

– Да? – Я не особенно удивилась – уж Лиза точно должна была раскрыть нашу конспирацию.

– Вы очень мило смотритесь вместе, – сказала Лиза. – Ты очень красивая.

– Спасибо, – сказала я.

С тех пор как я вспомнила нашу поездку в Суздаль, эта фраза стала вызывать у меня приступы раздражения. Я даже попросила Таню больше так не говорить.

Несколько минут мы молчали. Я пыталась собраться с мыслями, чтобы начать допрос, а Лиза отрешенно качала ногой. Казалось, она ждет кого-то.

– У тебя уже с Таней был секс? – спросила Лиза.

– Что? – спросила я – мне вдруг стало очень жарко.

– У вас уже был секс? – спросила Лиза.

– Н-нет, – я попыталась вдохнуть, но легкие будто сковало льдом – и жара, жара, которая выжигала внутренности.

– Понятно, – сказала Лиза, – а с мальчиком у тебя уже что-нибудь было?

– Нет, – сказала я. – Я…

– Это ничего, – сказала Лиза, – только я тебе советую выбрать кого-нибудь постарше.

– Хорошо, – я все еще не дышала.

– Опыт – это очень важно, – сказала Лиза. Она взяла меня за руку, осторожно провела ладонью по моей щеке: – Все хорошо?

– Я себя плохо чувствую, – сказала я.

– Кошмар, – Лиза встала и обошла стол. – Что-то болит?

– Н-нет, – я чувствовала, что зал медленно кренится. – Где здесь туалет?

– Я тебя отведу, – сказала Лиза.

Она взяла меня под руку и повела между столиков. Вдруг оказалось, что я стою на коленях перед унитазом, а Лиза осторожно поглаживает меня по затылку. Я попыталась сфокусироваться на белом дне, но у меня ничего не вышло. Кажется, меня не рвало – по крайней мере вода в унитазе была чистой.

– Я сама, – я встала и подтолкнула Лизу к двери.

Меня шатало, пол ходил уже даже не ходуном. Лиза что-то говорила, но тут у нее за спиной появились люди, и я, воспользовавшись тем, что она отвернулась, толкнула ее в спину. Мне еле хватило сил запереть дверь. Потом я повалилась на пол, тело растекалось, словно лужа. Я вытащила из кармана телефон и после третьей попытки сумела его разблокировать. Глаза слипались – я потыкала в экран, пытаясь открыть записную книжку. Нужно было позвонить маме, Тане и в скорую помощь. У меня, наверное, случился сердечный приступ.

Наконец я ткнула в номер и навалилась щекой на аппарат. В ухе застучали гудки.

– Онь, привет, – сказала Таня.

Я почувствовала, как по лицу текут слезы.

– Таня, я в кафе «Стулья», пожалуйста, мне очень плохо, – прошептала я.

– Что ты сказала? – спросила Таня. – Я на Китай-городе.

– Кафе, антикафе «Стулья», – сказала я, пытаясь выговаривать четче. Ватный язык еле шевелился: – С Лизой, в туалете, на полу.

– Ана? Как ты? – позвала из-за двери Лиза. – Я сейчас схожу за Славой.

– Ана, – сказала Таня, – ты что-то пила?

– Абсент, – пробормотала я, – совсем чуть-чуть.

– Я сейчас приеду, – сказала Таня, – никуда не уходи.

– Не могу, – сказала я.

Телефон еще что-то проговорил, но я закрыла глаза и перестала слушать.

Где-то рядом хлопнула дверь, и я услышала раздраженные голоса. Кто-то кого-то отчитывал, ругался. Потом что-то сказала Лиза. Я попыталась встать и больно ударилась носом об пол. Тело не слушалось.

– Поднимите ее, – скомандовал мужской голос.

Я переместилась в пространстве и теперь качала головой между двух шершавых тел.

– Ее бы в больницу, – сказал кто-то.

– Не надо, – сказала девушка, – я ее отвезу домой, у нее мама врач.

– У тебя машина есть?

– Возьму такси, Слава, закажи, пожалуйста. Нам до…

Меня вынесли в зал и быстро протащили мимо столиков. Я снова оказалась перед барной стойкой и длинной лестницей, которая вела к ней из подворотни. Мгновение – и вот меня уже усаживают к стене на улице, холодный ветер дует в лицо, а рядом сидит какая-то девушка.

– Лиза, я вызвал такси, будут минут через двадцать.

– Сколько там?

– Ты адрес не сказала, я не знаю.

– Нам ехать до «Шаболовской».

Я хотела сказать, что живу на «Парке Культуры», но вместо этого повалилась Лизе на плечо. Темнота вокруг сгущалась все быстрее, я чувствовала, как к горлу подступает что-то тяжелое, медное. Желудок будто раскололся и тонул в расплавленном желе.

– Все будет хорошо, – сказала Лиза, – я тебя отвезу домой, положу в кровать. Там будет мама.

Я хотела сказать, что Лизе надо ехать домой, потому что ее ведь не оставляют в гостях с ночевкой. Наверное, моя мама сможет оплатить ей такси. Я хотела сказать, что у меня есть деньги, но язык совсем не поворачивался. Я дернула рукой, пытаясь показать Лизе, как я расстроена, но она, кажется, не заметила.

Подворотня вращалась все медленнее и наконец замерла кверху ногами. Где-то слева и снизу горела улица. Мимо ехали машины, куда-то спешили москвичи. Скоро из этой толпы выедет такси и отвезет меня на «Шаболовскую».

– Привет, – сказала Лиза, – мы скоро приедем.

Я дернула рукой снова, пытаясь нащупать дверь такси, но оказалось, что мы все еще в подворотне, напротив двери с надписью: «сту лья». Лиза говорила по телефону.

Стулья

– Нет, все в порядке, – Лиза осторожно коснулась моего плеча, – просто Ане стало нехорошо в кафе. – Хорошо, – Лиза, кажется, качала головой, или, может быть, головой качала я, – я в аптеку зайду потом, сначала ее наверх подниму.

Я закрыла глаза, но сон не шел. Вместо снов я увидела безграничную черноту и какие-то вспышки. Хотелось схватить их руками.

– Слава, где такси?

– Да не знаю, должно приехать. Пробки, наверное.

– У тебя сигареты есть?

– Сейчас схожу наверх, принесу. Только мне надо там записаться.

Сбоку потянулся запах, такой приятный и родной. Я даже попробовала облизнуться, но губы сковала усталость.

– Ана? – раздался внезапно знакомый голос. – Что происходит? Ты?!

Какая-то возня и вдруг сильный удар, как будто кто-то уронил на пол тяжелую гирю. Меня схватили за плечо и затрясли.

– Ты что?!

– Уйди, сволочь! – Меня потянули вверх и в сторону. – Не подходи к нам.

Я перевалилась через подставленную руку, чуть не упала на землю. Кто-то неизвестный тащил меня к улице. Щеку обожгло чем-то быстрым, точечным.

– А ну просыпайся, Ана, пожалуйста, – попросил голос. – Пожалуйста, Ана.

Я никак не могла проснуться. В следующее мгновение что-то тыкалось мне в рот, твердое и округлое. Я сглотнула, и рот сразу наполнился водой.

– Пей, пожалуйста, – сказал голос, который я уже совсем узнала.

– Таня? – прошептала я – вопроса не получилось, только слово.

– Я. Все будет хорошо, – Таня обняла меня крепче. – Пей, пожалуйста.

Свет померк, и я погрузилась в темноту, которую несколько минут спустя прорезал автомобильный гудок.

– Где мы? – попыталась сказать я.

– Едем ко мне, – сказала Таня, – я с твоего телефона написала твоей маме, что ты у меня переночуешь. Тебе ей лучше сейчас не показываться.

– А твоя? – Я не издала ни звука, но Таня меня поняла.

– Все будет хорошо, – сказала она, – моя мама поймет.

– Что случилось? – Я все еще спала.

– Не знаю, – сказала Таня неуверенно. – Не знаю, что случилось.

– Я хочу спать, – я оттолкнула от лица бутылку и залила себе водой все лицо.

– Спи, нам ехать еще минут двадцать, – сказала Таня.

Глава девятнадцатая

Четверг, 10 мая, вечер – 11 мая, утро

Танина мама, Лена, встретила нас у подъезда. Вместе они завели меня в лифт и придерживали до самой квартиры.

– Мы ее положим ко мне, – сказала Таня, – а я посплю в гостиной, хорошо?

– Конечно, – сказала Танина мама. – Вот только мне, наверное, надо позвонить твоей маме, да, Аня?

– Не надо, – пробормотала я.

Пол уже не качался под ногами, но я почти не чувствовала своего тела. Мне очень хотелось спать.

– Не надо, – сказала Таня, – я ей написала, что Ана сегодня у нас переночует.

– Хорошо, – Танина мама хлопнула в ладоши. – Чай или кофе?

– Я уложу Ану и приду, хорошо? – Таня взяла меня за локоть и повела в спальню.

– Жду!

Где-то в глубине квартиры загудел чайник.

Таня усадила меня на пол и быстро перестелила кровать. Я старалась следить за ее движениями, чтобы не заснуть. Я уже начала понимать, что попала в какую-то очень дурацкую историю. Напилась до полусмерти и ночую в гостях у своей девушки, потому что стесняюсь показаться на глаза родителям. Мне было очень стыдно перед Таниной мамой, стыдно перед Таней. Но кто мог знать, что я совсем не умею пить абсент?

Голова заболела совершенно неожиданно. Еще секунду назад я просто медленно плыла в полумраке, и вдруг где-то за глазами разорвалась бомба. В висках застучала кровь, а по щекам потекли слезы.

– Прости меня, пожалуйста, – сказала Таня.

Она помогла мне подняться и отвернулась, давая мне раздеться. Мне пришлось опереться о ее плечо, чтобы снять джинсы.

– Спасибо тебе, – сказала я.

– Нет, – Таня повернулась ко мне, положила руку на мое плечо, – прости меня, пожалуйста.

– За что? – спросила я.

Глаза слипались, голова раскалывалась. Я стояла перед ней в трусах и лифчике – впервые. И совсем не чувствовала возбуждения. Мне показалось, что я должна вызывать испуг: красные щеки, тяжелое, горячее тело и обвисшие руки.

– За то, что не предупредила тебя, – сказала Таня.

Она подвела меня к кровати.

– О чем? – Я забралась под одеяло и тут же уснула, так и не услышав ее ответ.

Вместо Тани мне в голову ворвалась Стрельба.

Два агента британской контрразведки убили девять полицейских. Еще два человека, которые жили и работали в Ричмонде в шестидесятые, погибли при странных обстоятельствах. Я была уверена, что, если бы мой английский был получше, я бы нашла и другие упоминания преступлений, которые можно было привязать к стрельбе в Ричмонде. Вот только вряд ли МИ5 могло организовать такую операцию, потому что это означало бы наличие в Ричмонде какого-то террористического заговора или шпионской ячейки. Я не знала ни одной мировой власти, которая могла бы интересоваться городком с населением в восемь тысяч человек до такой степени, чтобы инфильтрировать всю местную систему управления. Рядом с Ричмондом не было важных военных объектов или атомных электростанций. Там не добывали нефть и не делали наркотики. Конечно, всегда была вероятность того, что происходившее в Ричмонде так и не стало достоянием общественности, но мой опыт изучения разных заговоров говорил, что такое почти невозможно. Всегда будет человек, «свисткодув», который однажды расскажет всю правду. Раз эта правда не всплыла, значит, в операции участвовало всего несколько человек. Я думала, что их было двое. «Человек 1» и «Неизвестный труп».

Утро наступило постепенно. Я долго не могла открыть глаза и лишь медленно передвигала руки, чтобы понять, ожило ли тело, которое вчера так неожиданно меня подвело. Руки спокойно перемещались под теплым одеялом. Я поискала глазами свои джинсы и с удивлением обнаружила, что пол и потолок больше не плавают, а комната, светлая и теплая, совсем не меняет форму. Мозг с трудом узнавал реальность.

Мне хотелось посмотреть на часы. Я оглядела комнату и наконец заметила небольшой циферблат над столом. В прошлый раз, когда я была у Тани в гостях, его не было.

Часы показывали двенадцать часов дня. Я дернулась чтобы встать, потому что, может быть, если быстро проснуться, можно успеть хотя бы на последние уроки, но кровать вдруг потянула меня вниз, одеяло оказалось гораздо тяжелее, чем я думала. Тело слушалось, но у меня совсем не было сил. Странная эйфория, полудрема навалилась из ниоткуда, и я закрыла глаза, провалилась в теплую пустоту.

Мне приснились два агента МИ5. Я не видела их лица, только руки. Первый выделял на бумажной карте Англии города – Лондон, Ричмонд, Бристоль. Второй просматривал какие-то списки. Десятки имен, расшифровки показаний и допросов. Почти пять лет, с тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года, они вдвоем, втайне от начальства, расследовали какое-то преступление. В семидесятом году случилось несколько внутренних проверок в нескольких отделах МИ5. Я решила, что именно в этот момент агенты, планировавшие убийства в Ричмонде (и, возможно, уже совершившие убийство Родрика Рида), перенесли все самые важные данные своего расследования, а именно места, в которых скрывались их будущее жертвы, в формат шифра, который выглядел как два квадрата – двадцать строчек по десять букв. Я не знала, как именно «королевские квадраты» попали в архивы британского правительства. Возможно, их изъяли у «Человека 1», когда он уезжал из Великобритании. Возможно, он сам сдал их в архив, зная, что книгу проще всего спрятать в библиотеке. То, что агент не уничтожил квадраты, навело меня на мысль, что какие-то цели так и остались не устранены.

Часы показывали без пяти час. Я снова попыталась встать, и на этот раз одеяло легко сползло на пол. Я медленно, стараясь не совершать никаких резких движений, оделась и вышла в коридор. Дверь в гостиную была прикрыта, но с кухни доносились какие-то шорохи.

Я прошла в туалет и быстро умылась, стараясь не смотреть на себя в зеркало. Выдавила пасты на палец, почистила зубы – чистить зубы пальцем, когда у тебя нет щетки, меня научила Екатерина Викторовна. Где? Да в суздальской поездке. Все возвращалось к суздальской поездке.

– Доброе утро, – сказала Танина мама, когда я вошла на кухню, – Таня еще спит, она очень поздно легла.

– Спасибо, тетя Лена, – сказала я.

– Не за что, – сказала Танина мама. – Называй меня просто Лена, пожалуйста.

– Я попробую, – сказала я.

– Чай будешь? – спросила «Лена». – И я все-таки позвонила утром твоей маме и сказала, что ты себя плохо чувствуешь, поэтому я не пустила тебя в школу.

– А что сказала мама? – спросила я, вместо того чтобы сказать «спасибо».

Ее просьба про имя сбила меня с толку. Живешь вот так, думаешь про человека «тетя Лена», «тетя Лена», а потом она вдруг просит называть тебя как-нибудь по-другому. Сложно перестроиться. Правда, раньше мы практически не общались – лишь один раз, когда я заходила к Тане в гости, но тогда мы почему-то не коснулись этой темы.

– Я думала, что она спросит, что ты пила, – сказала «Лена», – но она лишь поблагодарила меня за помощь.

– Спасибо, – сказала я наконец.

– А что ты пила? – спросила «Лена».

– Ничего почти, – сказала я, понимая, что врать нет никакого смысла, потому что она видела меня вечером и должна понимать, что случилось что-то неприятное. – Я была с подругой, она мне дала немного абсента. Но я сделала всего пару глотков, совсем маленьких.

– Понятно, – сказала «Лена». – Наверное, просто отравилась, так бывает. Будешь чай?

– Да, спасибо, – сказала я.

Вскоре на столе дымилось три чашки. «Лена» накрыла на стол молча, но мне показалось, что она улыбалась, когда отворачивалась к плите.

– Я разбужу Таню, – сказала «Лена» и вышла в коридор.

Я выпила чаю, достала из кармана телефон. Один не отвеченный звонок от мамы, два сообщения от Алисы: «Ана?», «Ты где?». Черт, ведь мы должны были пойти гулять утром.

Я написала: «Прости, пожалуйста, мне вчера стало плохо, и я заснула, забыла тебе написать. Прости, прости, прости».

Алиса ответила почти сразу: «Ничего. Что у тебя случилось?»

Если бы я не забыла отменить встречу, я ни за что не стала бы рассказывать ей о случившемся, но чувство вины заставило меня набрать: «Ходила гулять с Лизой, выпила и почувствовала себя плохо, наверное отравилась».

«Почему ты ходила гулять с Лизой?» – спросила Алиса. Я не могла ответить ей на этот вопрос.

«Черт, Ана, прости, но тебе нужно держаться от Лизы подальше, – написала Алиса. – Прости меня, пожалуйста»

«За что?» – спросила я.

«Неважно, – написала Алиса. – Все будет хорошо».

– Доброе утро, – сказала Таня, входя на кухню, – как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, – сказала я. – Спасибо, что приехала за мной вчера.

– Не за что, – сказала Таня.

Она выглядела совсем невыспавшейся, хотя и успела уже умыться, – на щеке блестели капельки воды.

– Давай к столу, – сказала «Лена», входя следом.

Она достала из холодильника пакет молока и поставила его на стол.

– Я достану, – сказала Таня, открывая шкафчик под плитой. На столе появились две коробки хлопьев и две фарфоровые плошки.

– Поздний завтрак, – сказала «Лена», доставая телефон. – Но мне надо работать, так что я вас оставлю. Приятного аппетита.

– Спасибо, Лена, – сказала я, осторожно проговаривая неудобное имя.

– Спасибо, мам, – сказала Таня.

Несколько секунд мы сидели в тишине, а потом, не сговариваясь, стали насыпать хлопья в плошки.

– Она нас не услышит, – сказала Таня, – В кабинете дверь широкая. Плюс она работает в наушниках.

– Хорошо, – сказала я. – Еще раз спасибо.

– Не за что, – сказала Таня, – хорошо, что ты мне позвонила.

– Это точно, – сказала я, – хотя Лиза, кажется, собиралась отвезти меня домой…

– Наверное, – сказала Таня, – но тогда тебе пришлось бы объясняться с мамой.

– Я совсем ничего не помню, – сказала я. – И так мне пришлось объясняться с твоей мамой.

– Ничего страшного, – сказала Таня, – она к тебе хорошо относится.

– Теперь вряд ли, – сказала я. – Кому понравится пьяная дура.

– Ты не выглядела пьяной, Ана, – сказала Таня, – ты выглядела тяжелобольной.

– Я и чувствовала себя тяжелобольной, – сказала я. – Мне еще никогда не было так плохо.

– Я понимаю. Ты обычно не говоришь о своем здоровье вообще, – сказала Таня.

– В смысле? – спросила я.

– Ну, ты скрытная. Не говоришь, когда что-то не так. Не сказала мне, что идешь встречаться с Лизой, – сказала Таня.

– Чего ты? – спросила я. – Все хорошо. Я нормально себя чувствую. Даже не переживаю, что мы школу прогуливаем.

– Еще бы, – сказала Таня, – еще бы переживать.

– Что будем делать? – спросила я, рассматривая коробку с хлопьями, – нужно было решиться и поесть еще.

– Можем сходить в кино, например, – сказала Таня.

– Я не уверена, что могу ходить, – сказала я.

Это была правда. После долгого сна, чая и тарелки хлопьев я чувствовала себя полной энергии, но тело как будто отказывалось следовать указаниям мозга. Ватные ноги, тяжелые руки. Голова, наоборот, тянулась вверх, словно шарик с гелием. Как только я начинала двигаться – тело тут же напоминало о себе. Больше всего мне хотелось лежать в кровати.

– У тебя что-то болит? – спросила Таня.

– Нет, просто устала, – сказала я. – Я бы приняла душ, а потом поехала домой.

– Начни с душа, – сказала Таня. – Я тебе дам халат.

Выданный Таней халат, красный в черную полоску, я повесила на ручку двери. Решилась все-таки посмотреть в зеркало и увидела растрепанную и довольно красивую Ану в стране чудес. Чудеса состояли в том, что оказалось, что мои волосы клоками взбивались над головой, словно волшебные макароны. И вот так я разговаривала с Таниной мамой и с самой Таней. Я быстро залезла в кабинку душа и включила воду, сунула голову под струю. По затылку потекла ледяная вода. Я выскочила из кабинки и бросилась к халату, но не захотела его мочить и поэтому просто замерла у двери и стала дрожать.

Десять минут спустя я вышла из душа, заворачиваясь в халат. Волосы расчесала Таниной расческой. Таня ждала меня в коридоре со стопкой простынок в руках.

– Вот что, – сказала она, – я перестелила кровать, забирайся. А я сейчас помоюсь тоже и приду.

– Я собиралась ехать домой, – сказала я.

– Я не хочу, чтобы ты ехала домой, – сказала Таня. – Я хочу, чтобы ты побыла со мной.

– Хорошо, – сказала я, – буду ждать тебя в комнате.

В спальне я забралась под одеяло, свернулась калачиком и стала ждать. Спать не хотелось совершенно, но двигаться хотелось еще меньше. Я закрыла глаза и стала думать про стрельбу в Ричмонде.

Два агента МИ5 решили разобраться с девятью – нет, как минимум с одиннадцатью людьми. Они выследили их и убили: сперва тех, кого можно было убить по одному, потом тех, кто остался. Возможно, они были просто маньяками, но обычно серийные убийцы действуют поодиночке. Более вероятным мотивом выглядела месть. За что? За какое-то преступление, настолько страшное, что мстителям было недостаточно сдать преступников полиции. Или у них не было надежных доказательств. Скорее второе, ведь если бы доказательства были, то они бы всплыли позже. Или нет? Что-то случилось в городе Ричмонде, более того, я склонялась к тому, что что-то случилось в частной школе, расположенной на окраине Ричмонда, – той самой школе, Ричмонд-колледже, в которой работали Роберт Стилт и Родрик Рид.

Я уже совсем подобралась к своей маленькой, фантастической, почти не привязанной к реальности разгадке, когда в комнату вошла Таня. Она опустилась на колени рядом с кроватью и спросила:

– Можно к тебе?

– Залезай, – сказала я.

Мне было хорошо и тепло, и Танино присутствие казалось отличным дополнением к этому состоянию.

Таня сбросила собственный халат, белый, и оказалось, что под ним ничего нет. Я попыталась отвести взгляд, но не смогла – было слишком интересно. Я уже хорошо знала ее тело на ощупь, но еще никогда не видела его глазами. Мы замерли, но всего на мгновение. Потом Таня приподняла одеяло и забралась на кровать, прижалась к моей груди.

– Ты теплая, – сказала я, чтобы что-то сказать.

– А ты нет, – сказала Таня. Она натянула одеяло себе на голову и говорила тихо, поэтому я еле-еле могла разобрать отдельные слова. – С тобой очень хорошо.

– Ты это специально спланировала, – сказала я, – чтобы полежать со мной в кровати.

– Что именно? – спросила Таня.

– Не знаю, – сказала я.

– Я не все планирую, – сказала Таня.

– Я знаю, – сказала я, – только самое главное.

– Можно тебя поцеловать? – спросила Таня.

– Можно, – сказала я.

Мы поцеловались.

– Ты раньше с кем-нибудь целовалась так много? – спросила Таня.

– Нет, – сказала я.

– И я нет, – сказала Таня.

– У меня вообще никогда никого не было, – сказала я.

– Я однажды встречалась с мальчиком и девочкой в лагере, – сказала Таня.

– В смысле? – Я приподнялась на локте и потянула вверх одеяло, чтобы лучше ее рассмотреть. – Ты мне не рассказывала.

– Это было давно! – сказала Таня. – Мне было лет одиннадцать. Или десять.

– И что? – спросила я.

– Я поехала в пионерлагерь, – сказала Таня.

– В какой пионерлагерь? Я думала, их все давно закрыли, – сказала я.

– Я не помню, как он назывался, – сказала Таня, – что-то вроде «Артека». И конечно, там не было настоящих пионеров. Но мама сказала – потом, когда я ей рассказывала про поездку, что это очень похоже на лагеря, в которые она ездила в детстве.

– Так, хорошо, – сказала я, – ты собиралась рассказать про свои отношения.

– Там были мальчик и девочка, которые приехали вместе, – сказала Таня. – Я сперва думала, что они брат и сестра. Вот только я не помню, как их звали.

– Ну и что произошло? – спросила я.

– Мы ходили гулять вместе после отбоя, – сказала Таня, – и в какой-то момент, на третий или четвертый день, они предложили мне быть их девушкой. Они как-то вбили себе в головы, что у них все должно быть общее.

– А сколько им было лет? – спросила я – в десять лет я не знала, что такое «девушка».

– Не знаю, – сказала Таня, – наверное, они были постарше. Но я не помню. И они не сказали это так: «Давай ты будешь нашей девушкой».

– А как они это сказали? – спросила я.

– Не помню точно, – сказала Таня, – наверное, девочка сказала: «Давай мы будем всегда с тобой ходить», а мальчик сказал: «Будешь с нами гулять», как-то так.

– А почему ты считаешь, что это были отношения? – спросила я.

– Я сказала, что мы встречались. Потому что мы целовались, – сказала Таня. – И очень много, в свободное время я все время целовалась с одним из них.

– И как? – спросила я.

– Неинтересно, – сказала Таня, – просто тепло, шершаво и слюняво.

– Смешно, – сказала я, – у тебя за одну поездку было больше поцелуев, чем у меня за всю школу. И вообще, наверное, больше, чем у всех наших.

Я вдруг поняла, что лежу рядом с Таней совершенно голой. Кожа тут же покрылось мурашками, и я отодвинулась к стене, даже чуть толкнула Танин бок.

– Ты чего? – спросила Таня – она испуганно сжалась.

– Прости, просто, – я не знала, что сказать, – все как-то быстро происходит. Я…

– Ничего, прости, – сказала Таня. – Прости.

Она быстро выбралась из-под одеяла и тут же набросила халат, отвернулась к стене, чтобы завязать пояс. Я смотрела на ее спину и думала о том, что мне досталась самая красивая и самая добрая девушка, и бояться ее глупо.

– Забирайся ко мне, – сказала я. – Просто пока халат не снимай.

– Хорошо, – Таня улыбнулась. – Я не буду тебя трогать.

– Мне просто не очень комфортно, – сказала я, – но это обязательно пройдет.

Она снова легла рядом со мной и осторожно нащупала мои пальцы.

– Будем лежать и держаться за руки, – сказала Таня.

– Хорошо, – сказала я. – Потом можно будет еще поцеловаться.

Глава двадцатая

Пятница, 11 мая, вечер

– Таня, – сказала я, – ты знала, что Лиза встречается с Юрцом?

– Нет. – Таня посмотрела на меня удивленно.

Кажется, мой вопрос застал ее врасплох, а все потому, что я обычно не интересуюсь нашими одноклассниками.

Может показаться, что это потому, что я эгоистка. Все может быть. Иногда, особенно задумавшись в душе, я не могу вспомнить их всех по имени. И очень редко думаю про них как про людей – ну то есть самих по себе. Что они делают, когда меня нет рядом? Что думают, слушают, едят? Что делает Таня в свободное от меня время?

– Что ты делаешь, когда оказываешься одна? – спросила я.

Таня все еще обдумывала новость про Лизу и Юрца и поэтому ответила не сразу.

– Книжки читаю, сижу в интернете, – сказала она наконец. – А почему ты спрашиваешь?

Мы все еще лежали в кровати, но наши тела снова оказались рядом. От Тани меня отделял только ее халат.

– Просто интересно. А из класса ты с кем общаешься? – Я провела рукой по ее волосам.

– Ну, с Юрой, с Лизой, с Мирой, с Глебом и с Сашей, – Таня стала загибать пальцы. – Из друзей это все…

– Прикольно, – сказала я – живут же люди.

– А что?

– Мне Алиса вчера сказала, что я мало думаю о других людях. Вот и в классе я ни с кем не общаюсь. Кроме тебя, – сказала я.

– Ну, во-первых, ты общаешься с Алисой. И это очень круто, потому что ей сейчас очень нужны друзья, – Таня сжала мои пальцы. – К тому же это неправда, что ты о других не думаешь.

– Почему? – спросила я – пусть она скажет мне что-нибудь приятное.

– Ну, потому что ты и о себе думаешь мало. То есть о людях вообще.

– А о чем я думаю?

– О репетиторах. О музыке. Ну, о том, что с тобой происходит. Обо мне иногда, наверное, – Таня посмотрела мне в глаза. – Я, вообще, не это имела в виду.

– А что?

– Ну, вот ты почему пытаешься разгадать Алисин квадрат?

– Ну, чтобы ей помочь, наверное, – сказала я нерешительно – было неясно, к чему она клонит.

– Ты в этом уверена? А сколько раз ты с ней об этом поговорила? Ты спросила ее про квадрат? – спросила Таня.

Я вдруг почувствовала головокружение.

– А ты спросила? – Лучшая защита – это нападение.

– Да, давным-давно. И еще раз, в январе.

– И что она сказала?

– Сказала, что это не важно.

– Ну, вот видишь, – я даже обрадовалась. – А почему мне не сказала?

– Я ей не поверила – сперва по крайней мере, – сказала Таня. – И боялась, что ты тогда бросишь этим интересоваться, если окажется, что Алисе это неважно.

– А теперь?

– А теперь я начинаю ей верить.

– Почему? – Я все еще не могла поверить, что Таня обсуждала квадраты с Алисой и не сказала мне.

– Потому что мне не кажется, что Георгий Александрович делал что-то плохое, а других секретов в Алисиной жизни я не знаю. Я опросила всех, кого можно. Я даже встретилась с несколькими его выпускниками.

Таня ни разу об этом не упоминала

– Но ведь комментарии в Инстаграме? – попробовала протестовать я.

Очень хотелось рассказать ей про суздальскую поездку, но вспомнилось, как мне стало плохо, когда я впервые осознала все, что там происходило. Нет, нельзя было так поступать с Таней.

– Я же не говорю, что он не придурок. Но ничто из того, что я подозревала раньше, не подтверждается. – Таня качнула головой, задела волосами мой подбородок.

Я вдруг подумала, что она качает головой, когда не хочет мне чего-то говорить. Так уже бывало.

– Может быть, ты плохо искала? – спросила я. – И почему тогда Алиса попыталась покончить с собой?

– Не знаю. Наверное, из-за отца. Или просто хотела внимания, – сказала Таня.

– Таня?.. – Я не могла поверить, что она может такое говорить. – Таня, что-то случилось?

– Нет. Просто, мне кажется, мы тратим на это слишком много времени. Все живы, все в порядке, – Таня вдруг притянула меня к себе и прижалась к моим губам.

– Отпусти, – прошептала я и попыталась ее оттолкнуть.

Таня чуть отвела голову, но ее рука все еще сжимала мои пальцы.

– Ана, ты чего?

– Я не хочу.

– Почему?

– Отпусти меня, – я вырвалась и, откинув одеяло, выбралась на пол.

Я стояла посреди спальни голая, не видя своего халата, который валялся на полу, и мне было все равно. Таня что-то скрывала, и я вдруг поняла, что если Лиза, Лиза, которая всегда была такой доброй и открытой, могла пытаться сделать мне что-то плохое (а я понимала, понимала, что что-то было не так с этим блядским абсентом), то Таня легко могла оказаться на ее стороне.

– Я ухожу, – сказала я.

Быстро накинув халат, пробежала к ванной, где осталась моя одежда. Пока мы валялись в кровати, кто-то (кто бы это мог быть?) сложил мои джинсы и футболку стопкой поверх стиральной машины.

– Ана, ты чего? – Таня выбежала вслед за мной, на ходу завязывая пояс халата.

– Не подходи ко мне, – сказала я, – я ухожу.

– Хорошо, – Таня отступила, прижалась к стене. – Только прости меня, пожалуйста, я не хотела тебя обидеть.

Мне не понравилось, что она стала меня целовать, чтобы меня заткнуть. Мне не нравится, когда меня используют. Почему она не сказала мне про то, что говорила с Алисой? Она меня за ребенка держит? Все будто сговорились.

И это Алисино «я тебя люблю». Это зачем? Мне и так было сложно – я не понимала, что происходит. Я вдруг отчетливо вспомнила наш вчерашний разговор, который, казалось, произошел так давно. Что-то Алиса сказала очень странное. Странное и важное.

Я натянула трусы и джинсы, набросила футболку. Таня не пыталась меня остановить.

Когда я уже ехала в лифте, в кармане завибрировал телефон. Раз, другой, третий – звонок. Ну уж нет. Год две тысячи восемнадцатый – разговаривать по телефону я не хочу, не буду. Это, наверное, Таня. Чего ей нужно теперь? Статус ВКонтакте? Она мне не настолько нравится.

Может, мама? Я вынула телефон и посмотрела на экран: «Тана». Нет, значит, нет. Она, наверное, извинится. Пускай.

Сообщение. От Алисы.

«Завтра на Патриаршем в шесть тридцать?»

Я написала сразу: «Да». И добавила: «Покажешь, что в конверте?»

Алиса думала недолго. «Хорошо».

«Спасибо. Как ты?»

«Нормально, только мама задумала мыть окна. А как у тебя дела?»

«Нормально», – соврала я. Или нет. Я не помнила, как идти от Таниного дома до метро. Ведь вчера… Вчера мы приехали на такси, потому что Таня забрала меня из «Стульев». Если бы она была заодно с Лизой, то не стала бы меня спасать. Уж точно не стала бы, я вдруг отчетливо вспомнила звук удара, услышанный накануне, уж точно не стала бы Лизу бить.

Алиса: «Что-то случилось?»

Откуда она знает? Неужто точка после «нормально»?

«Просто с Таней поссорилась», – написала я и задумалась. А что, вообще, произошло? Мы поссорились? Я поссорилась? Я обиделась? Может, я просто дура?

«Помиритесь», – написала Алиса. Легко ей.

«Не хочу», – написала я. Иногда нужно просто говорить правду.

«Почему?»

«Не важно», – сказала я. А ведь я могла бы вообще не сообщать ей про ссору. И был бы такой треугольник знания – как с Таней и Лизой. Почему я сказала «неважно»? Потому что Алисе я не доверяю. Потому что с Алисой мне сложно. А с кем легко?

«Ана, прости меня, пожалуйста», – написала Таня.

«Давай поговорим», – написала Таня. Давай.

Я уже нашла подземный переход и, перепрыгивая ступеньки, неслась под землю. Тяжесть в ногах прошла – я летела словно на крыльях. Телефон завибрировал: «Тана». Я вздохнула, поднесла телефон к уху:

– Алло?

– Привет, Ана.

– Привет.

– Ты хочешь мне что-нибудь сказать? – Танин голос дрожал, она плакала.

– Я тебя люблю, – я помедлила. – Знаешь, я, кажется, разгадала тайну «королевских квадратов».

Я очень хотела с ней поговорить, но мне нужно было время, чтобы собраться с мыслями.

– Да? – Таня, наверное, тоже хотела что-то сказать, но понимала, что сейчас со мной лучше говорить на моих условиях.

– Да, давай расскажу, – сказала я – я уже встала на эскалатор.

– Ты не вернешься? – спросила Таня.

– Сейчас нет, – сказала я, – мне нужно разобраться в себе.

– Хорошо, тогда расскажи, – сказала Таня.

– В Ричмонде есть частная школа, Ричмонд-колледж, понимаешь? – спросила я – я надеялась, что шум в метро не будет мешать моему рассказу слишком сильно.

– Понимаю, – сказала Таня, ее голос звучал приглушенно.

– В этой школе в шестидесятые работали два человека – Роберт Стилт и Родрик Рид. Первый был директором, а второй преподавал биологию, – сказала я. – Рида сбила машина в, кажется, тысяча девятьсот шестьдесят девятом году. К этому времени он переехал в Бристоль. Роберт Стилт умер в Лондоне в тысяча девятьсот семьдесят втором, объелся удобрениями.

– Что? Говори помедленнее, – попросила Таня.

– Он объелся удобрениями, каких-то химикатов для ухода за домашними растениями, – сказала я. – А потом кто-то перестрелял всех полицейских города Ричмонда.

– Это я помню, – сказала Таня.

– Вот и хорошо, – сказала я. – Я заметила, что если «королевские квадраты», ну, шифры, наложить на карту Англии, то некоторые точки точно совпадают с географическими названиями. Среди прочего – с Лондоном, Бристолем и Ричмондом. Именно поэтому квадратов и понадобилось два – эти три города составляют неудобный треугольник, который бы не удалось описать одним правильным квадратом.

– Я не очень понимаю, – сказала Таня.

– Не важно, – сказала я, – просто поверь мне, что буквы совпадают с названиями городов. В строчках квадратов, в тех буквах, которые не выпадают на города, зашифрованы имена. Я не знаю этого точно, но кажется, самое верхнее – именно Роберт Стилт.

– Я тебе верю, – сказала Таня.

– Я считаю, что стрельбу в Ричмонде устроили двое агентов МИ5. Вот только они действовали не по заданию, а по собственной инициативе. И один из них погиб при нападении на полицейский участок – именно его «Человек 1» оставил в камере под видом арестанта, – сказала я.

– Кто? – спросила Таня.

– «Человек 1», стрелок, второй агент МИ5, которого искала Сара Саркони, – сказала я – в спешке я забыла, что Таня совсем не так сильно интересовалась стрельбой в Ричмонде.

– Ана, прости, я не помню имен, – сказала Таня.

– Неважно, – сказала я. – Короче говоря, я думаю, что в шестидесятые годы что-то происходило в частной школе в Ричмонде.

– Что? – спросила Таня.

– Я не знаю точно, – сказала я, – но, наверное, что-нибудь вроде как в католической церкви. Учителя приставали к ученикам.

– Просто приставали? – спросила Таня и тут же поправилась: – В смысле, ты думаешь, это все, что там происходило?

– Я не знаю, – сказала я, – вряд ли. Потому что, судя по жертвам в полицейском участке, убийцы считали их виновными в произошедшем. Значит, кто-то из пострадавших детей был в полиции, возможно не раз, а полицейские не стали ничего расследовать. Агенты МИ5 наткнулись на это дело, не знаю как, и решили сами совершить правосудие. Сперва они выследили двух работников школы, не знаю, может быть и больше людей – чтобы это узнать, нужно дорасшифровать список имен, зашифрованный в «квадратах», – а потом уничтожили весь полицейский участок в Ричмонде.

– Ана, ты в этом уверена? – спросила Таня.

– Нет, конечно, – сказала я, – но лучше теории у меня пока нет.

– Мне нужно больше об этом почитать, – сказала Таня. – Куда ты сейчас едешь?

Я очень разозлилась на то, что ей, кажется, было совершенно неинтересно.

– Домой! – крикнула я в трубку.

Люди в вагоне заоборачивались.

– Прости, – сказала Таня, – прости, прости.

– Я тебе напишу, когда доеду, – сказала я и отключила трубку.

Поезд ехал очень медленно, и мне захотелось выбраться в туннель и побежать по шпалам самой. Возбуждение было настолько сильным, что я испугалась, что не смогу устоять на месте и стануподпрыгивать. Видимо, долгие часы, проведенные в кровати, не прошли даром – я чувствовала в себе безграничные силы.

Телефон завибрировал – звонила мама.

– Алло? – спросила я. – Я в метро, еду домой.

– Отлично, – мама звучала немного раздраженно, – я надеюсь, у тебя все хорошо.

– Да, – сказала я. – Прости, что не звонила.

– Ничего, я говорила с Еленой Васильевной, – сказала мама. – Она сказала, что ты весь день проспала.

– Провалялась в кровати, – сказала я. – Но сейчас я себя лучше чувствую.

– Рвота? Понос? – спросила мама.

– Мам! – Я старалась говорить потише. – Сейчас уже все в порядке.

– Ну хорошо, – сказала мама. – Только скажи, у тебя ключи есть? Я домой приеду только через два часа, задерживаюсь в офисе. А папа будет ночью.

Я пошарила в кармане:

– Есть!

– Хорошо, – сказала мама, – и, пожалуйста, не ешь ничего. Выпей много воды.

– Хорошо, – сказала я, уже зная, что обязательно съем какую-нибудь гадость, как только окажусь дома.

– Давай выздоравливай, – сказала мама.

– Спасибо, обязательно, – сказала я и повесила трубку.

Пока я говорила по телефону, мне написала Алиса: «Идем завтра гулять?»

«Ты уже спрашивала», – написала я.

«Да, прости. Я просто хотела еще с тобой поговорить», – написала Алиса. Я даже улыбнулась ее простоте.

«О чем?» – спросила я.

«Просто, – написала Алиса. – О чем-нибудь».

«Сейчас я еду домой», – написала я.

«Ты помирилась с Таней?» – спросила Алиса.

«Да, – я послала Алисе смайлик. – По твоему совету».

«Молодец, я рада», – ответила Алиса.

Я вышла из метро и, вместо того чтобы пойти домой, направилась к храму Христа Спасителя. На Москву уже опускались сумерки, но вдалеке еще можно было разглядеть красную полосу заката. Мне хотелось гулять и летать, плакать и смеяться. От расстройства не осталось и следа, голова сделалась легкой, майский ветер выдул мысли куда-то в небо.

Уже подходя к лестнице, на которой я когда-то ударилась головой о гранит, я достала из кармана наушники и включила «Get Out» Frightened Rabbit. Я бежала по лестнице и видела каждое мгновение, каждый закатный луч, разбивающийся о плоские (жестяные?) крыши. Пустые улицы, бессмысленные светофоры. Где-то за домами гудел подъемный кран. Я замерла и будто почувствовала проносящийся под ногами вагон метро. Маленькое передвижное землетрясение.

Было бы так странно, если бы землетрясения или цунами можно было перевозить по рельсам. Природный катаклизм «Тверь – Париж» отходит с третьего пути в девять девятнадцать. Билеты в кассах. Можно купе на два или на четыре балла по шкале Рихтера? В плацкарте смерчами выбиты стекла. А в оке бури – вагон-ресторан. Чуть звенят чашки с компотом и красные винные бокалы. Официанты ходят покачиваясь, виртуозно, словно морские твари икру, мечут на столы блюда.

– Сколько стоим?

– Двадцать минут.

Вечер, сумерки, на полустанке всего несколько человек. Большинство – пассажиры поезда, но есть и местные жители. Старушка в жилете продает с лотка рыбу и бутылки пепси-колы. Хотя мой поезд и ехал в Париж, я представила себе какой-то забытый богом полустанок, больше похожий на автобусную станцию – одну из тех, которые попадались нам в поездке в Суздаль. За станцией виднелись невысокие дома и покосившиеся столбы, бескрайние черные леса. На краю полустанка чуть припадала на сторону табличка с надписью: «Губер – Кабаевск».

Пш-ш-ш-ш.

Из-под колес вырывался (дым?) пар. В нем летали маленькие домики и куски заборов, подобранные ураганом. Где-то в районе пятого вагона плескалось скорое наводнение (его должны были высадить в Пскове). Пассажиры начали втягиваться в двери. Пора.

Пш-ш-ш-ш.

Следующая остановка – Патриарший мост. Я разминулась с подозрительно напомнившим Георгия Александровича полицейским и подошла к невысокому парапету.

Наверху дул прохладный ветер, и я направилась к Октябрю, чтобы не стоять на месте. Наушники зазвенели «She spider» Mew. Красивая песня. Я шла, поминутно оборачиваясь на храм, будто ожидая, что оттуда появится Алиса, хотя до нашей с ней встречи оставалось еще десять часов. Я еще успею вернуться домой, поужинать, лечь спать, увидеть сны, кошмары про стрельбу в Ричмонде. Я не боялась кошмаров, потому что бояться было больше нечего.

Завибрировал телефон – сообщение ВКонтакте. Время на часах: шесть тридцать пять. Таня. «Как ты?»

«Чувствую себя отлично, а ты?» – спросила я.

«Не знаю, нормально. Спасибо, что лежала со мной в кровати».

Я представила себе, каково это – проснуться рядом с ней. В голове снова возник поезд. Я – на левой верхней полке, Таня – на правой. Мутные стекла, стук колес. Я только проснулась и обнимаю подушку. Перед самым носом, за толстым желтоватым стеклом проносится бесконечное болото. Вдруг что-то чуть смещается внутри купе. Я поворачиваюсь и вижу Таню. Она только открыла глаза и смотрит на меня из-под спутанных волос. Улыбается и моргает. Подтягивает сбившуюся простыню.

«Тебе спасибо».

«Не за что», – я будто чувствую, как она потягивается, хотя давным-давно, класса с шестого, этого не видела. Мы еще ни разу не ночевали в одной кровати. Но мы лежали в одной кровати сегодня, а это почти ночевка.

«Было очень хорошо», – написала Таня.

«Мы еще обязательно окажемся вместе в кровати, – написала я. – Но только если ты напишешь мне еще одно стихотворение».

«Обязательно, – ответила Таня. – Знаешь, я их посылаю тебе, потому что скучаю, когда ты спишь».

«Если ложиться пораньше, то тебе не придется ждать, пока я проснусь!» – написала я.

«Так неинтересно, – написала Таня. – Плюс тебе нужно время, чтобы встречаться с Алисой».

«Это правда, – ответила я. – Но я тебе обещаю, с тобой мне гораздо лучше».

«Я надеюсь, ты мне приснишься», – написала Таня. Я почувствовала в ее сообщении какую-то невысказанную грусть.

«Пускай тебе приснится поезд-землетрясение», – написала я.

«Хорошо», – ей же нравятся такие словосочетания. А мой поезд между тем прибыл на вокзал в Париже. Я видела этот вокзал в каком-то фильме – грязный, нескладный и шумный, заполненный людьми. На Патриаршем мосту он представился мне похожим на кирпичный готический храм. Поезда, кажущиеся совсем крошечными среди исполинских колонн, исчезали в слабо освещенных арках. На перронах копошились люди в старинной одежде – с тростями, шляпами и кожаными портфелями, – а из тысяч труб в небо вырывались клубы пара. Вот мой поезд прибыл, раскидывая на своем пути кирпичную крошку и гнутые рельсы. По стенам вокзала пробежали трещины. Со звоном разбился циферблат огромных часов. Медленно, удивительно медленно крыша вокзала провалилась внутрь – и тут же взмыла вверх, разорвавшись на мелкие куски, разворачиваясь смерчем, сметающим все на своем пути. Тут же согнулась к земле Эйфелева башня, которая внезапно оказалась совсем рядом с вокзалом. Скрип и скрежет, раскалившиеся балки. Порвались, выстрелив словно противотанковые орудия, тросы лифтов, лопнуло стекло на смотровой площадке. Или там нет стекла?

Снова телефон. Алиса?

Вот она, в телефоне:

«Ана, ты могла бы ко мне приехать?»

«Куда, на „Войковскую“? Сейчас?»

Это уже слишком, Алиса, ты испытываешь мое терпение. Это как твое «я тебя люблю». У меня был длинный, тяжелый день. Я лежала в кровати с голой Таней, старалась не думать про ее грудь и бритую кожу ниже живота.

«Зачем?» – спросила я. Алиса набирает сообщение. Набирает… Набирает… Что у нее могло случиться? Солнце совсем исчезло за горизонтом, стало прохладно. А ведь май уже. Пора бы и честь знать. Я потянулась и пошла обратно в сторону храма Христа Спасителя. Может быть, Алиса там? Может быть, она приехала и хочет знать, на что я ради нее готова? Если так, то ей лучше поскорее мне ответить, потому что мне не нравится ее ждать. Она не Таня – в ожидании нет ничего приятно-томительного. Алиса!

Но ее все не было. Мост, совершенно пустой (если не считать людей) мост раскинулся над темной рекой. Я остановилась, посмотрела в сторону парка Горького. Красиво, ничего не скажешь. Алиса не зря так любила это место. Ветер.

Она все не отвечала. Позвонить? Нет.

Я дошла до края моста, задрала голову и стала рассматривать купола. Иногда они такие красивые, а иногда смотреть противно. В сумерках мне показалось, что по золотым бокам пробегают какие-то тени. Продымил трубой паровоз моего поезда.

– Куда ты едешь? – спросила я. – В Париж?

Из маленького окошка высунулся машинист и, пытаясь перекричать стук колес, заорал:

– МЫ ЕДЕМ В ГОРОД РИЧМОНД!!!

– Это где? – спросила я тихо, но он все равно меня услышал.

– АНГЛИЯ, ГРАФСТВО КЕНТ!!!

– Зачем? – хотела спросить я, но тут завибрировал телефон, и поезд испарился.

По золотому куполу заплясал солнечный луч.

С. B. C. V. C. K.

В голове всплыли ксерокопии «королевских квадратов». Я так долго их рассматривала, что они будто отпечатались в моем сознании.

G. R? R.

Теперь я точно знала, что в них написано.

E. E. T. F? H? H.

История мести двух суперагентов. Двух людей, которые решили уничтожить немного зла. И неважно, что там случилось на самом деле, – для меня «Человек 1» стал героем, который освободил учеников Ричмонд Колледжа от одного учителя, одного директора и девятерых полицейских.

Все было понятно. Я смотрела на купол храма Христа Спасителя и быстро перебирала в голове имена и даты. Что-то было совершенно случайным. Еще в самом начале своего изучения «королевских квадратов» я зачитывалась списками событий тысяча девятьсот семьдесят четвертого, пятого и шестого годов. Каким-то образом я вдруг вспомнила даты арестов нескольких ирландских террористов, выхода первого альбома The Ramones, последнего письма «Зодиака».

D. G. R. R. R.

Сколько же всего случается каждый год! Вот со мной, вот сейчас.

R. U. N. A. W. A. Y.

Столько прекрасных лиц, столько красивых лиц! Я видела перед собой Таню, видела Алису. Мысли о плохом уносились в черноту, в сумерки, в храм, в Москву-реку.

G. E. T. O. U. T.

Все будет хорошо, поняла я, все будет охуенно. И я проснусь однажды рядом с Таней и буду смотреть на часы и ни о чем не думать, и тепло, и хорошо.

Мозг пытался удержать меня от чтения Алисиного сообщения. Я уже знала, что там будет, может быть, увидела краем глаза. Единственное, что могло меня отвлечь, – решение, глупое и бессмысленное, решение преступления, которое случилось в тысяча девятьсот семьдесят шестом году в городе Ричмонде, в графстве Кент. Я пыталась найти в своей догадке изъяны, пыталась, пыталась, пыталась, пыталась…

T. H. E. E. N. D.

Все произошло именно так, как я придумала. Я была в этом совершенно уверена.

P. E. R. F. E. C. T. D. A. Y.

В наушниках тихо звенела «Take Cover». Музыка, музыка, музыка.

P. O. R. F. E. K. T. D. A. I.

Я отвернулась от храма и подошла к краю лестницы. Почему-то вдруг представилось, что вот я спотыкаюсь и лечу головой вниз на ступеньки. Вжу-ух – и все, что я только что поняла, навсегда исчезнет. Голова, моя прекрасная голова, разлетится на тысячу осколков, расплещет кровь по ступенькам, мозги будут стекать, стекать, капать. Сколько раз уже это было? Может быть, и Алисин папа все понял прямо перед тем, как его машину унесло в стену? Я успокоилась, на душе стало легко, и просто, и пусто. И мрачно. Я приготовилась, словно к прыжку в прорубь, черную-черную прорубь. Уже не хотелось себя сдерживать, не хотелось думать светлые мысли. Сейчас прочитаю Алисино сообщение и пойду домой. Успею выспаться перед нашей утренней прогулкой, а потом… потом мы с Алисой пойдем гулять! Гулять. Мне сделалось очень страшно.

Телефон моргнул в руке. Вот и Алисино сообщение:

«Пожалуйста, можешь приехать? Мама попала в больницу».

Часть вторая
Стрельба в Ричмонде, графство Кент

Глава первая

Суббота, 9 сентября, ночь – 10 сентября, раннее-раннее утро

Вписка у Миры получилась неудачная, и в основном по моей вине, потому что именно я предложила позвать Алису. Только закончилось лето, и мне, как всегда после нескольких месяцев вдали от общения с одноклассниками, стало казаться, что наши клики и группы – это какое-то недоразумение. Легли карты так, что Алиса не входит в близкий круг нашего общения, а могло бы быть иначе, подумала я – и, хотя в таких вещах мне ошибаться несвойственно, в этот раз именно что ошиблась.

План был простой: у Миры с девятого на десятое сентября не будет родителей, а значит, квартира стоит пустая. Мира хотела позвать меня, Лизу и Юрца (они как раз начали встречаться, но знали об этом только мы четверо). Некоторая конспирация, окружавшая их отношения, была связана с тем, что Лизина мама никогда бы не позволила ей ночевать в гостях, если там будет «мальчик», по крайней мере, мне так казалось. И именно из-за этого гостей ожидалось немного. Зная, что в итоге весь вечер я проведу вдвоем с Мирой (потому что Лиза и Юрец сразу же уединятся в глубине квартиры), я предложила позвать кого-нибудь еще, так сказать, «для развлечения». Ана отпала сразу, потому что ее пришлось бы просить не рассказывать никому про Юру и Лизу, а она совсем не умела хранить секреты. Пришлось выбирать из короткого списка моих презентабельных знакомых.

Сидя в Шоколаднице на Новом Арбате, я перебирала в голове всех своих друзей и знакомых – в первую очередь, конечно, одноклассников и одноклассниц. Предпочтительнее были последние: Мире хотелось поболтать по душам и все такое «женское». У каждого свои тараканы в голове, но раз квартира ее – то ей и выбирать. Мне же нужно было составить шорт-лист кандидаток в подруги на вечер. В конце концов я остановилась на трех.

Во-первых, была девятиклассница Маруся. Я знала ее по обществу курильщиков. Тихая девочка с длинными вьющимися волосами, она больше всего напоминала даму с картины Рембрандта (нет, не того, который голландец, а того, который американец) «Портрет Розальбы Пил».

Целый год (пока я училась в восьмом классе, а она в седьмом) наши отношения не выходили за рамки «Поэт и Муза», но потом она все-таки собралась с силами и подошла ко мне с прекрасным, стоившим, я уверена, немалых усилий, вопросом.

– Привет, скажи, тебе секс не надоедает? – спросила меня Маруся.

«Девочка, – хотелось сказать мне, – я даже не знаю, что это такое».

– А почему ты спрашиваешь? – спросила я, понимая, что на меня пытаются произвести впечатление.

– Ты всегда так загадочно молчишь, – сказала Маруся. – Тебе, наверное, есть что сказать.

– Возможно, – сказала я. – Тебе что-нибудь сказать?

– Напиши, – томно произнесла Маруся и протянула мне сложенный тетрадный листок.

Пока я рассматривала написанный на нем телефон, она успела раствориться в глубинах Афанасьевского переулка.

Я набросала ей пару предложений несколько дней спустя, и мы начали постоянную, хотя и немного скованную переписку. Сперва Маруся все время пыталась развести меня на какие-нибудь признания («Знаешь, вот тебе не бывает сложно отказать красивому мальчику?»), но постепенно мы сумели выработать алгоритм общения, который не вызывал бы у меня приступов икоты.

Маруся была интересной кандидаткой на приобщение к тусовке, но в конце концов я забраковала ее из эгоистических соображений. Я просто испугалась, что, если мою милую подружку поближе познакомить с Лизой и Мирой, она может обнаружить, что в старших классах я не одна такая загадочная.

На втором месте был наш с Мирой и Лизой одноклассник Саша. Да, конечно, это был парень, но такой, с которым можно и по-человечески поговорить. Саша не был геем в традиционном значении этого слова, но в нем было достаточно того, что американские подростки называют «queerness» ^[3], чтобы с ним можно было свободно обсуждать волнующие меня темы: тактильность, искусство и проблемы согласия. Если бы я позвала его, а к этому все и шло, то ничего не случилось бы, и вечеринка быстро забылась бы.

На всякий случай я рассматривала и запасной вариант – Алису. Вместо того чтобы поговорить с ней, просто пройтись от школы до метро (тогда наверняка стало бы ясно, что звать ее не стоит), я написала ей ВКонтакте что-то вроде: «Привет, скажи, не занята ли ты, часом, вечером в субботу?» Конечно, в жизни я так не разговариваю, но это же не жизнь.

Она ответила почти сразу: «Привет, Тань, не занята, а что?»

Я могла ответить – «ничего». Могла придумать что-нибудь. Но тут вдруг оказалось, что Саша точно не сможет прийти (какие-то семейные обстоятельства), и я написала: «Я хотела тебя позвать на вечеринку к Мире. Часов в шесть в субботу». «Вечеринку», господи…

«Очень здорово, – написала Алиса. – А кто там будет?

Я с удовольствием приду».

«Я, Мира, Лиза и Юра. Может быть, еще кто-нибудь». Когда зовешь человека куда-то, не нужно сразу раскрывать ему все карты, чтобы он не мог принимать решение рационально. Если все будут принимать решения рационально, то что буду делать я? Может быть, к нам четверым она не пойдет, а так есть какая-то интрига.

«Хорошо, спасибо!»

Плохо, спасибо, Таня. Даже вспоминать не хочется, а главное – я должна была знать, что этой дуре нравится Юра. То есть нет – он всем нравится. Мне, Мире. Даже Ане, кажется. Но чтобы открыто его клеить, причем у Лизы на глазах, нужно совсем мозгов не иметь. Мозгов, как я потом поняла, у Алисы не было.

Юрец, конечно, тоже хорош. Весь вечер он говорил только с Алисой: «Алиса, пойдем покурим». «Лиза, ты чего? Весело же». «Таня – поболтай с Лизой, а то она сидит грустная». Вот эта последняя фраза стала смертельной, хотя и произнесена была шепотом мне на ухо, прежде чем Юра в очередной раз вышел на балкон, где из Алисиного телефона тихо играла «Hum along» Ludo. Я знаю, что это за песня, потому что все воскресенье пыталась вытряхнуть ее из головы. Лиза и вправду «сидела грустная», угрюмо пялилась в телефон. Мира нежно посапывала на диване. Она много выпила и почти сразу стала клевать носом.

Юру можно было понять. Алиса странная девочка, но красивая. Да и не особенно странная, просто тихая. Она пришла на вписку в платье (!) и почти сразу стала разговаривать только с Юрой. Я пыталась перевести разговор на что-нибудь нейтральное, но вместо этого мне пришлось следить за Мирой, которая норовила выпасть с балкона. Когда мне наконец удалось уложить ее на диван, было уже поздно.

– Тут есть второй балкон, – сказала я Лизе. – Пойдем покурим.

Нужно было поскорее вывести ее из комнаты. Выпитое (а в самом начале вечера я успела сделать несколько глотков из стакана с «отверткой») уже совсем выветрилось. Лиза, наоборот, покачивалась, а в коридоре уперлась рукой в стену, и несколько секунд мне казалось, что придется вести ее в туалет. К счастью, обошлось без эксцессов.

На балконе я усадила ее на покрытый холодной плиткой пол, сама встала рядом, так, чтобы смотреть на нее сверху вниз. Зажгла сигарету, протянула к ее губам.

– Спа-асибо, Тань, – сказала Лиза, и я почувствовала, как она обнимает мою ногу. Видимо, балкон поплыл у нее перед глазами.

– Осторожнее, – я забрала сигарету, опасаясь, что Лиза обожжет себе губы.

Она прижалась к моей ноге, словно к котенку. Я надеялась, что она заснет, и тогда я смогу пойти и поговорить с Юрой по душам, пробудить в нем совесть.

Засыпать Лиза явно не собиралась. Но и ногу мою отпустила, достала из кармана телефон. Я нечаянно увидела у нее на экране сообщение: «Что делаешь? Приезжай». Это было неожиданно, потому что, по моим представлениям, такое сообщение Лизе мог послать только Юра, а он находился в соседней комнате и вряд ли писал ей сейчас эсэмэски.

Лиза сосредоточенно застучала по экрану.

– Кому пишешь? – спросила я, отворачиваясь, – я и так увидела уже слишком много.

– Подруге, – соврала Лиза.

– Я сейчас вернусь, – сказала я и вышла с балкона.

Надо было поскорее найти Юру и Алису, чтобы предотвратить надвигающийся скандал. Если бы Лиза решила вдруг уехать, уехать с вечеринки, которую мы и устроили, в общем-то, для того, чтобы она могла остаться наедине с Юрой, мне предстояли долгие разборки, в первую очередь потому, что с Юрой у меня отношения лучше, чем у Лизы (смешно), и обидеться он мог на меня, а не на нее.

Идя по коридору, я знала, что они будут целоваться. Даже думала, шуметь или не шуметь в гостиной, чтобы они успели расцепиться. Мира решила все за меня – когда я вошла в комнату, она подняла голову и громко спросила:

– Лиза спит, да?!

Я не удостоила ее ответом и тут же повернулась к балконной двери, но, если там и происходило что-то непотребное, участники успели скрыть следы преступления. Юра стоял ко мне лицом и таинственно улыбался, Алиса перевешивалась через край балкона, будто пытаясь разглядеть что-то на улице. Может, так и лучше. Я подошла к балконной двери и постучала по стеклу на уровне Юриного носа. Он знаками показал мне, что дверь открывается изнутри.

Я повернула ручку

и тут же потянула

его к себе.

– Пошли.

Юра не сопротивлялся. Он был не особенно пьян и явно чувствовал какую-то вину. В коридоре я на мгновение затормозила, сказала тихо:

– Лизе грустно, потому что ты ведешь себя как мудак, – потом подтолкнула его к комнате с выходом на второй балкон.

Юра покачал головой и исчез в комнате. Хлопнула дверь.

Я подождала в коридоре пару минут и уже собиралась уходить, думая, что все разрешилось наилучшим образом, когда из комнаты вдруг донесся приглушенный Лизин голос:

– Ну и плевать, оставайся тут.

Мгновение спустя она вышла в коридор и чуть не столкнулась со мной. Я удивленно взмахнула руками, отступила в сторону.

– Чего ты? – спросила Лиза, она выглядела совершенно трезвой.

– Хотела узнать, все ли у вас в порядке, – сказала я.

– В порядке, – сказала Лиза. – Вот только не знаю, зачем я связалась с этим идиотом.

– Пошли выпьем, – предложила я.

– Пошли, – сказала Лиза. – Он, по-моему, спать собрался.

В гостиной Лиза оценивающе оглядела меня и Миру, остановилась взглядом на Алисе.

– Ты, – сказала Лиза, – что пьешь?

Алиса, которая тоже успела чуть протрезветь и понять, что сделала что-то неправильное, вскочила с пола. Когда мы вошли, она сидела в телефоне.

– Не знаю, – сказала она, – мне Таня налила.

– Отлично, – сказала Лиза, – сейчас я тебя научу делать «Смерть после полудня».

– Что это такое? – спросила я, но Лиза взяла Алису за руку и повела ее на кухню, не удостоив меня ответом.

Я хотела последовать за ними, но тут на диване проснулась Мира. Она смотрела комнату и остановилась на мне.

– Таня, иди сюда, – позвала Мира.

Я подошла к ней, села на краешек дивана.

– Я долго спала? – спросила Мира.

– Не очень, – сказала я, – час, может быть.

– Кошмар, – сказала Мира. – Пить надо меньше.

– Пошли покурим, – предложила я, зная, что она будет лучше чувствовать себя утром, если не станет сейчас снова засыпать.

Перед сном нужно было влить в нее хотя бы литр воды.

Некоторое время мы курили молча, потом Мира, которая еще не окончательно проснулась, спросила:

– А где все остальные?

– Лиза с Алисой на кухне, – сказала я, – Юра спит в комнате.

– А почему? – спросила Мира.

– Не знаю, что-то у них случилось, – сказала я. – Поссорились, видимо.

– М-да, – Мира покачала головой, – ты думаешь, у них что-то было?

– Точно нет, – сказала я, – мне Юра говорил.

– А почему? – спросила Мира.

– Не знаю точно, – сказала я, – но мне кажется, Лиза не хочет пока.

– Я у нее видела в сумочке презервативы, – сказала Мира.

– Это ничего не значит, – сказала я.

– Нет, конечно, – сказала Мира, – я вот тоже всегда ношу с собой.

Она похлопала себя по карману.

– Я тоже, – сказала я.

Пачку презервативов мама подарила мне в шестом классе, и с тех пор два фиолетовых конвертика всегда лежали у меня в рюкзаке. Остальные десять я хранила дома, в ящике стола. За три года я ни разу не приблизилась к тому, чтобы ими воспользоваться.

– Вот какие мы неудачницы, – сказала Мира.

Я посмотрела на нее внимательнее. С тех пор как я стала общаться с Марусей, я стала больше внимания обращать на то, как люди говорят некоторые вещи. Я ведь не сказала Мире, что не занимаюсь сексом. Это значит, что ее фраза про «неудачниц» могла быть попыткой разузнать больше про мою личную жизнь.

Я очень устала и совсем не хотела плести долгую паутину вопросов и ответов. Вместо того чтобы сказать: «Да, пожалуй. Хотя, надо ли оно нам?» – я придвинулась поближе к Мире и выдохнула в ее сторону дым. Она послушно приоткрыла рот.

Мы обменялись дымом еще несколько раз, потом я позволила себе придвинуться еще ближе. Наши губы соприкоснулись, и Мира тут же рассмеялась, отступила.

– Вот так лесбиянками и становятся, – сказала она. – А все потому, что Юрец всех нас бросил.

– Да уж, – сказала я. – Нужно пойти и узнать, как там Лиза с Алисой.

– Сходишь? – спросила Мира. – Я бы еще покурила. Хочу допроветриться.

– Хорошо, – согласилась я.

Когда я вышла в гостиную, в коридоре показалась Лиза.

– Как вы там? – спросила я.

– Уходить собираемся, – сказала Лиза. – Меня папа забирает, и я предложила подвезти Алису до дома.

– Так рано? – спросила я, доставая телефон, – экран показал без пяти час.

– Я себя не очень чувствую, – сказала Лиза, – да и как-то все меланхолично.

– Я хотела предложить что-нибудь посмотреть. «Ноттинг Хилл», например, – сказала я.

– Прости, давай в другой раз, – сказала Лиза, – папа уже написал, что скоро подъедет.

– Хорошо, – сказала я, имея в виду: «Что ж ты, сволочь, делаешь?!»

Их отъезд означал, что мне предстояло провести ночь с Мирой (которая мной, видимо, не интересовалась) и Юрой (который вообще спал).

– Обязательно еще затусим, – сказала Лиза.

У нее за спиной возникла Алиса, которая, кажется, успела неплохо набраться. По крайней мере стоять ровно у нее не получалось.

– Ладно, я скажу Мире, – сказала я.

– Давай, – Лиза повела Алису к вешалке.

Я немного постояла посредине гостиной, обдумывая собственный план отступления. Можно было заказать такси или, наоборот, поскорее лечь спать и уехать рано утром. Завтракать втроем точно не хотелось.

– Пока! – крикнула из коридора Лиза.

Они уже оделись и стояли возле приоткрытой входной двери. Все происходило слишком быстро, и я так и не сумела придумать хороший предлог, чтобы удержать хотя бы Алису.

Дверь закрылась, а я пошла на балкон, чтобы доложить Мире о случившемся предательстве. В голове уже начали разворачиваться проекции следующего часа – будем допивать шампанское и «отвертку» и слушать alt-J. И я останусь ночевать, чтобы не оставлять Миру в одиночестве, даже если ей и не особенно меня хочется. Перед тем как открыть балкон, я достала телефон и написала Марусе: «Спишь? Мне скучно».

Маруся ответила сразу, и в конце концов вечер прошел не так чтобы очень плохо (хотя все мои предположения по поводу алкоголя и музыки сбылись). Пока Мира моргала на диване, размахивая бокалом шампанского, я переписывалась с Марусей на вечные темы, а именно насчет сексуального насилия в частных школах Новой Англии. Этот разговор был навеян прошлогодней статьей в «Бостон Глоб» и заключался, в первую очередь, в том, что Маруся пыталась определить для себя понятие «насилие», а я отвечала на ее вопросы: «А если ученик первым приходит к учителю, это считается насилием?» – и чувствовала себя очень возвышенной особой, потому что умело вворачивала в беседу вычитанные в интернете ответы. Наши разговоры почти всегда касались каких-то табуированных тем (БДСМ, расширяющие сознание препараты, православие и ИГИЛ, запрещенная в России организация), во-первых, потому, что Марусе все еще хотелось произвести на меня впечатление, а во-вторых, потому, что мне и вправду было интересно это обсуждать. Никакого опыта затрагиваемых тем у меня не было (а про некоторые я не знала ровным счетом ничего), но я получала удовольствие от того, что мне удавалось постоянно создавать у Маруси ощущение моей начитанности и взрослости. Конечно, это было довольно детское поведение, но никто, кроме нее, не предлагал мне таких разговоров, поэтому приходилось мириться с тем, что иногда они проходили в игровой форме.

«Знаешь, меня даже иногда пугают синяки от трости, – могла написать Маруся. – Но это, конечно, маленькая плата за настоящее удовольствие».

«В этом смысл, – отвечала я, – как иначе ты будешь знать, что тебе причинили боль?»

Глава вторая

Четверг, 14 сентября, день

О том, что у Алисы погиб отец, я узнала от Миры. Почему-то в голову пришло лишь одно: двенадцатое сентября – дурацкая дата. Я почти сразу выбросила из головы все мысли по этому поводу и тут полностью совпала со своими одноклассниками, которые в первое время совсем не говорили об этом странном событии. Странном, потому что наша домашняя жизнь очень редко становилась достоянием общества, и было необычно обсуждать чьих-то родителей и вообще – жизнь.

Первый настоящий разговор на тему Алисиного папы я услышала через два дня после его смерти. Мы стояли около мусорных баков за Кофеманией и курили. Лиза что-то рассказывала Глебу и Пете. Мира и Юрец тихо спорили, нужно ли поехать на похороны. Я не встревала, хотя у меня имелось собственное мнение. Если бы Алиса хотела, чтобы мы были на похоронах, она бы нас позвала.

Вместо того чтобы вслушиваться в разговор, я наблюдала за Лизой. Что-то в ней переменилось с субботы. Как минимум, она теперь говорила об Алисе как о близкой подруге. «Алиса мне рассказывала» и

«Алиса разбирается». Я попыталась представить себе «Любовников» Нелины Трубач-Мошниковой в исполнении Алисы и Лизы. Вышло так себе, хотя, возможно, я просто завидовала тому, что им удалось весело провести ночь, а мне нет.

Я не могла знать точно, что, вместо того чтобы разъехаться по домам, они отправились куда-то вместе, но Лизина ложь про то, что ее должен забрать отец, наводила на разные мысли. Лизин отец, шестидесятилетний ученый-физик, никогда бы не стал забирать дочь с вечеринки в час ночи, и мне было даже немного обидно, что она не попыталась придумать отмазку получше. Более вероятно, что Лизиных родителей не было в Москве на выходных, и она, устав от моего, Мириного и Юриного общества, решила продолжить отдых урезанным составом. А Алису выбрала, потому что это что-то новенькое. Кто ж не любит новенькое?

Разговор про похороны медленно подходил к концу. Лиза застряла в телефоне, Мира отрешенно курила. Когда все аргументы были наконец исчерпаны, Юра сказал:

– Она позовет, если ей захочется.

Мы с ним дружили именно потому, что думали похожие мысли.

– Не позовет. Тебя уж точно, – сказала Мира.

Тут мне пришлось вступить в разговор, чтобы они не рассорились.

– Нужно спросить Ану, может, она напишет Алисе? – сказала я и подумала, что она могла уже написать.

Это было бы в Анином духе. Она, как мне казалось, редко думала о других людях, но ей наверняка захотелось как-нибудь поучаствовать в Алисиной трагедии. Свойство нарциссизма – вписывать себя во все происходящие вокруг события. Не то чтобы Ана была нарциссом, но она часто действовала на основании нарциссической логики, потому что плохо различала внутреннее устройство других людей, и ей приходилось пользоваться тем, что она знала хорошо, – собой.

– Идея хорошая, – сказала Мира, и я тут же поняла, что спрашивать придется мне, потому что Мире некомфортно разговаривать с кем-то вне нашей тусовки.

Ну и ладно, Ана – неплохая девочка.

– Или я сама напишу, – Мира задумчиво покачала головой.

– А если… – начал Юрец, но прервался, заметив кого-то возле входа в подворотню.

– Вот и Ана, – сказал он тихо и, сделав шаг в сторону, влился в ряд Лизиных слушателей.

Ана протиснулась к нам, кивнула. Сощурилась, рассматривая мое лицо. Она делает так очень часто, и мне кажется, что она просто плохо запоминает внешность. Чтобы заполнить тишину, я протянула ей сигарету.

Ана повертела ее в руках, коснулась кармана в поисках зажигалки. Я уже собиралась предложить ей свою собственную, но тут кто-то потянул меня за рукав.

Я развернулась и оказалась лицом к лицу с Мирой, которая зашептала:

– Про вписку ни слова, а то она очень обидится.

Я замерла, надеясь, что Ана нас не слышит. Осторожно оглянулась и выдохнула – она стояла к нам спиной и говорила с Юрцом. Мире я устало кивнула и чуть дернула рукой, чтобы она отпустила мой рукав. С той ночи у нее в гостях (а там случились и alt-J, и TOP, и даже AJR) она начала меня раздражать. Сложно общаться серьезно с человеком, который может напиться до состояния «караоке».

Слева от нас Лиза закончила свой рассказ и вдруг спросила:

– Что случилось у Алисы?

Вопрос был обращен в воздух, но ответила ей, как обычно и бывает, Мира:

– У нее папа умер.

Лиза понизила голос:

– От чего?

– Разбился на машине. Поэтому ее в школе не было вчера, – сказала Мира.

Это все было довольно странно, ведь мы только что обсуждали это событие. Видимо, Лизе хотелось что-то спросить у Аны, но она не решалась сделать это без подготовки. По-настоящему я удивилась лишь тому, как легко ее поддержала Мира, которая обычно не удивляла проницательностью.

– А я и не заметила, – сказала Лиза.

Ее лицо на мгновение стало каменным. Она явно пыталась придумать, как именно ей следует реагировать на эту новость. Я посмотрела на Ану и поняла, что это каменное лицо адресовано именно ей и не является маской задумчивости. Лиза как бы говорила: а что такое Алиса? Как мы должны о ней думать? Теперь я точно знала, что она пытается спровоцировать Ану, вот только не понимала, на что. Лиза спросила, теперь уже глядя на Миру:

– У тебя она есть в друзьях в ВК?

Мира кивнула.

– Может быть, написать ей? – спросила Лиза.

Великодушие – великое достоинство. Вот только мне все еще казалось, что я наблюдаю хорошо продуманный спектакль. Лиза и Мира обращались к зрительному залу – Ане – с вопросом: «А что ты сделала?»

– Я напишу, – сказала Мира, доставая телефон.

Лиза позвала Ану. Та дернулась, будто приготовившись принять удар. Я тоже приготовилась, потому что дальше должно было последовать раскрытие карт. Лиза сказала:

– Ты с ней говорила вчера.

Ана кивнула, и на ее лице отразился уже настоящий испуг. Видимо, она не думала, что кто-то видел их с Алисой вместе. Ей и в голову не приходило, что другие люди замечают ее перемещения.

Все встало на свои места: Алиса хотела знать, о чем Ана разговаривала с ее новой подругой. Это нормально, потому что контроль за информацией – обязательная составляющая любых отношений, особенно только начавшихся. Нет, я все еще, несмотря на свои эротические фантазии, не думала, что между Алисой и Лизой что-то произошло. Скорее всего они проболтали пару часов, распивая бутылку вина, а потом пошли спать.

Вот только верилось в такое с трудом, потому что Алиса никогда раньше не проявляла интереса к подобному времяпрепровождению. На нашу вечеринку она пошла только потому, что там был Юра – в этом не было никаких сомнений. Я даже не знала, что менее вероятно: то, что Алиса и Лиза занялись сексом, или то, что они им не занялись.

В такие моменты мне начинало казаться, что я слишком озабоченная и все, даже самое нейтральное, свожу к сексу. Чтобы не проецировать, я отложила размышления об отношениях Алисы и Лизы на будущее. Мне явно не хватало информации.

Отбросив настырную эротику, я стала думать о том, что во вторник Алиса пошла в школу, несмотря на то что у нее погиб папа. Он разбился где-то после полуночи, она узнала об этом уже утром – и все равно пошла в школу.

– Молодец, – сказала Лиза и кивнула.

Я попыталась представить себе, что происходит у нее в голове. Происходила какая-то муть – я достаточно давно знала Лизу, чтобы удивиться любому комплименту с ее стороны.

Я хотела подцепить краешек ее щеки ногтем и заглянуть под лицо, которое стало совершенно непроницаемым, но это было бы неприлично. Лиза немного походила на Герти Шиле (или, точнее, ее портреты), в первую очередь острыми скулами. У нее были длинные каштановые волосы, овальное лицо (такое иногда называют длинным) и светло-серые, почти голубые глаза. Рот чуть шире, чем у меня, – когда она улыбалась, на щеках появлялись ямочки. Губы не выпуклые, тонкие, нос вздернутый. Я изучала ее лицо и образ, пытаясь его раскрыть, но вместо этого получался просто фотопортрет.

В школе Лиза обычно носила светлые джинсы, футболки светлых тонов и кофейный кардиган (в холодные дни его заменял малиновый дафлкот). В тот день, когда она сказала Ане «молодец», было еще тепло, сентябрь, – Лизины плечи и грудь обтягивала персиковая футболка. Картинка, в общем. И вот, стоя рядом с мусоркой, попрощавшись с Аной и раскуривая очередную сигарету, я поняла, что мне нужно с этой картинкой поговорить наедине.

Телефон в руки, ВКонтакте. На аватарке у Лизы – профессиональный черно-белый портрет. Видимо, кто-то из выпускников нашей школы пытался пробиться в дизайнеры.

«Пойдем,

пройдемся

до метро».

Лиза плавно достала из кармана телефон, почти сразу подняла на меня взгляд и тут же отвела его. Это смешно – видеть ее стесняющейся. Дело в том, что однажды, каких-то четыре месяца назад, я поцеловала ее после школьного спектакля. Больше ничего между нами не было (да мне и не особенно хотелось), но с тех пор Лиза стала воспринимать меня как что-то тайное, личное. Ей, видимо, казалось, что вместе мы совершили что-то невероятное, возмутительное. Учитывая ее воспитание, возможно, так оно и было. Дважды Лиза предлагала мне выпить вдвоем, когда ее родители уезжали на дачу, но я отказывалась, потому что подозревала (и небезосновательно), что она будет меня использовать для собственных сексуальных экспериментов. Не то чтобы я против экспериментов (вот общалась ведь с Марусей), но мне хотелось, чтобы человек говорил о своих намерениях напрямую, иначе я рисковала связаться с сумасшедшим.

Я пробилась сквозь толпу и оказалась на улице. Можно было пойти к «Кропоткинской» – это меньше пяти минут. Можно по бульвару к «Арбатской». Можно подняться к храму Христа Спасителя и перейти по Патриаршему мосту на другую сторону Москвы-реки. Все зависело от того, сколько у Лизы свободного времени. Постояв несколько секунд, я направилась к бульвару – там меня было бы видно, когда Лизе наконец удастся выбраться из подворотни.

Она нагнала меня уже возле пешеходного перехода. Две секунды – и загорелся зеленый свет.

– Что-то случилось? – спросила Лиза.

– У меня нет, – сказала я.

– И у меня нет, – Лиза отдышалась, и мы пошли быстрее.

– Как Юра? – спросила я.

– Хорошо, а что? – В голосе неуверенность.

– Ничего, просто хотела проверить, что у тебя все в порядке.

– Спасибо, Тань. Ты очень хорошая подруга.

Мне показалось, что она хочет положить мне руку на плечо. Люди выше меня ростом, а таких большинство, часто норовят или погладить меня по затылку, или потрепать за плечи, потому что я напоминаю им ребенка.

– Но ты же понимаешь, что между нами ничего не будет? – спросила Лиза.

Она остановилась и посмотрела на меня с тревогой.

– С Юрой? – не поняла я.

– С тобой. Ты правда очень-очень хорошая, но ты мне так не нравишься, – сказала Лиза.

– Ты мне тоже, – сказала я почти без запинки.

С чего она, вообще, взяла?

– Это очень хорошо. Просто ты так меня на балкон вывела у Миры… Я думала, тебе хочется… ну, не знаю… – Лиза запнулась.

– Нет, Лиза. Не беспокойся. Ты красивая, и все такое, но не в моем вкусе, – сказала я.

Тут было важно ее не обидеть, но при этом ответить честно. Еще не хватало.

– Прости, что так подумала, – Лиза улыбнулась и спросила, чуть прищурившись: – А кто тебе нравится?

Нужно было что-то сказать. Я сказала:

– Ана.

Первое, что пришло в голову.

– Она красивая, – сказала Лиза и скорее отметила, чем спросила: – То есть тебе все-таки девушки нравятся. А мне, наверное, все-таки нет.

Расстроить ее рассказом про пансексуальность или порадовать тем, что у нее наконец-то будет подруга, которой «нравятся девушки»?

Я неопределенно кивнула.

– У тебя что-нибудь было с девушкой? – спросила я осторожно.

– Нет, – сказала Лиза, – мне неинтересно. Хотя Ана – это хороший выбор.

– Наверное, – сказала я уклончиво.

– Мне женское тело неприятно, – сказала Лиза. – Плюс там вариантов меньше.

– Да? – спросила я

Поскольку никакого сексуального опыта у меня не было, я старалась обходить такие темы стороной в разговорах с людьми, у которых подобный опыт мог быть.

– Я не пробовала, но мне кажется, это было бы не особенно приятно, – сказала Лиза. Она о чем-то задумалась и вдруг, когда я уже собралась прощаться, спросила: – А ты много с Аной общаешься?

– Ну так, – сказала я, – много, наверное.

– Ты думаешь, она лесбиянка? – спросила Лиза. – То-то она с Алисой общается.

Я поняла, что чего-то не поняла. Кажется, Лиза и Алиса все-таки провели ночь за разговорами.

– Не знаю, – сказала я, чувствуя, что разговор стал слишком сложным. – Мне кажется, Ана просто хотела поддержать Алису.

– Ну, – сказала Лиза, – надеюсь, она будет осторожной. Не хочется, чтобы с ней что-то случилось.

– А что с ней может случиться? – спросила я.

– Не знаю, – сказала Лиза, – но я Алисе не доверяю. Она много выдумывает.

– Например? – спросила я.

– Просто надеюсь, что у Аны все будет хорошо, – сказала Лиза. – Держись за нее.

– Ладно, – сказала я.

Я заметила, что Лиза не стала отвечать на мой вопрос, но не смогла придумать повода его повторить. Приходилось признать поражение – Лиза плела сети разговора лучше меня.

– И обязательно пригласи ее на свидание, – сказала Лиза и задумчиво нахмурилась.

Ану? Почему нет, это может быть интересно. Я переключилась на Ану, чтобы некоторое время не думать о Лизе и Алисе, – там было слишком много неясного. С Аной можно было сходить в кино, например. Тем более она мне и вправду нравилась. Не больше Лизы, Юры или Маруси,

но и не меньше.

Глава третья

Четверг, 14 сентября, день

Расставшись с Лизой возле метро «Арбатская», я решила пройтись до Китай-города. Не для того, чтобы посмотреть Москву, потому что смотреть на Моховой и Воздвиженке было не на что, а для того, чтобы подумать об Ане и предстоящем «свидании».

Мне проще думается, когда вокруг много людей. Еще лучше, если рядом есть кто-то, об кого можно постучать мыслями. Это как играть в пинг-понг со стенкой – бывают люди, которые ловят каждую твою мысль и возвращают ее чуть искаженной. Я знала двоих – Марусю и Сашу.

В общении с Марусей я выступала в роли всезнающего старшего товарища, который разбирается в таких сложных сферах нашей жизни, как гендерные отношения и модное искусство, но на самом деле я очень многое поняла о собственной сексуальности уже во время нашего общения. Именно Маруся впервые заставила меня усомниться в собственной гетеросексуальности. Не потому, что она как-то особенно меня привлекала (я воспринимала ее скорее как младшуюсестру), но от того, что в наших разговорах часто проскальзывали слова «стереотип», «предвзятости» и «мизогиния».

Дело было не в том, что я обнаружила, что много лет скрывала от себя свою лесбийскую душу, скорее, мне вдруг стало интересно, почему, когда кто-нибудь, Ана например, спрашивает меня: «Кто тебе нравится?» – у меня в голове прокручивается список мужских имен. Это было бы объяснимо, может быть, если бы вопрос был о сексе, потому что, наверное, ощущения бывают очень разные. Но какая разница, с кем целоваться или держаться за руки? Мне нравится, когда мне проводят пальцами по спине. Какая разница, чьи это пальцы?

До общения с Марусей такой опыт у меня был только с мальчиками. С Юрой – в шестом классе; с Глебом – в восьмом. После того как я во время поцелуя взяла Марусю за запястье и подтянула ее руку к своей спине, стало понятно, что разницы никакой нет, – все хорошо, все приятно, все зависит от человека, а не от того, что у него штанах.

С Марусей я не стала встречаться, потому что она все время хотела сделать из этого что-то показательное. Например, на день рождения подарила мне набор блестящих наклеек с радугами – украсить пенал, телефон и рюкзак. Нет, спасибо. Свою радужную ленточку (так же как и свою белую ленточку) я носила в голове. Мы и поцеловались-то, в общем, случайно – зимой курили в самом углу дворика возле школы и пытались согреться. Я в шутку предложила Марусе поцеловаться, а она так мило закрыла глаза и вытянула губы, что я не смогла ей отказать. Потом это повторялось еще пару раз, но в конце концов я сказала Марусе, что нам придется прекратить наши недоотношения.

Где-то месяц она на меня дулась, считая, что я прогнулась под мизогиническое и гомофобное общество. Наконец написала так:

«Таня, я тебя очень сильно люблю

– как подругу и человека. Мне

грустно видеть, как ты зажимаешь

себя, чтобы соответствовать

дурацким стандартам и социальным

конструктам. Не обижайся на меня,

я всего лишь хочу тебе помочь,

потому что очень обидно, когда

знакомая девушка так мучается,

чтобы подходить под нормы.

Пожалуйста, давай поговорим

как-нибудь или сходим погулять. Я

очень хочу, чтобы ты была счастливой».

Отсмеявшись, я решила, что с ней еще можно работать, и написала в ответ:

«Маруся. Я очень надеюсь,

что ты не станешь обижаться

на то, что я тебе скажу, потому

что я отношусь к тебе хорошо.

Лучше, чем к большинству моих

знакомых. Так что – не обижайся.

Тебе еще во многом нужно разобраться,

прежде чем ты сможешь учить

других тому, как жить. Сейчас ты

пытаешься зашеймить меня за то,

что я не стала с тобой встречаться,

а ведь это именно то, с чем борются

настоящие феминистки. Я имею право

сама решать, кто и как мне нравится.

Или тебе так не кажется? Тебе кажется,

что ты знаешь лучше? Ммм, задумайся».

Маруся задумалась. Потом была встреча в Шоколаднице на Арбате, где она плакала и просила прощения, сжимая под столом мою руку. Конечно, я ее простила, и мы остались просто друзьями.

«Просто друзьями» – это одна из тех фраз, которые ничего не значат. Я не целовалась с Марусей потому, что не особенно любила целоваться (а опыт у меня был уже неплохой), и потому, что она потом стала бы требовать от меня продолжения. А продолжения я точно не хотела. Если бы можно было просто трогать ее, иногда брать за руку и не получать взамен томных признаний в вечной любви, я бы, не задумываясь, променяла нашу «просто дружбу» на эту тактильную «не просто дружбу». К сожалению, сложно объяснить человеку, что то, что тебе нравится делать с ней одни вещи, не значит, что тебе нравится или хочется заниматься с ней чем-то еще.

Тем не менее Маруся была интересной собеседницей, и, хотя я бы никогда не призналась ей, что получаю от нашего общения не только удовольствие, но и образовательную пользу, про себя я отлично понимала, что она одна из самых умных моих подруг.

Размышляя о Марусе и дружбе, я дошла до библиотеки. Маруся обязательно должна была возбудиться (во всех смыслах) от сообщения о том, что я собираюсь позвать на свидание девушку, а в состоянии возбуждения она часто выдавала интересные мысли. Я остановилась возле серой колонны и написала Марусе в ВК: «Дорогая, как ты?» С людьми, которые уважают мои границы, я разговариваю на их языке.

Теперь Саша. Не нужно думать, что дружу я только с теми, кто как-то отклоняется от «нормы» в своих сексуальных предпочтениях. Скорее, я дружу с теми, кто честен с собой и старается разобраться в своих потемках. А каждый, кто по-настоящему честен с собой, однажды обнаруживает, что никакой нормы не существует, потому что отклониться от нее невероятно просто. Для этого не нужно засматриваться на потных девушек в спортзале или гуглить картинки антропоморфных собак с неочевидной гендерной принадлежностью. Достаточно представить себя с партнером в темноте (где ты не будешь знать, чей язык скользит по твоей ключице) или же плеснуть себе в утреннюю чашку кофе полстакана рассола вместо рюмки коньяка.

Саша очень старался все время задаваться вопросом «почему?». Это распространялось на все аспекты его жизни, – сексуальность, одежду, музыкальные предпочтения и любимую еду. Например, приходя в Макдоналдс, он вспоминал, какой бургер нравится ему больше всего, а потом обязательно брал что-нибудь другое, чтобы не закреплять у себя в голове стереотипы о «вкусном-невкусном». Для меня это бывало немного слишком радикально, но я не могла не признать, что иногда такой подход приводил его к удачному расширению кругозора (и пару раз к пищевому отравлению).

Саша носил очки – это была определяющая черта его внешности. Я уверена, что если бы Саша их снял, то его не узнали бы даже его собственные родители. Под очками скрывались светло-серые глаза, которые неплохо сочетались с его угловатым лицом, – будто две монетки, утопленные в воск. Кожа у Саши была светлая и часто шла пятнами – когда он злился (очень тихо) или распалялся (так же тихо). Красные щечки – это очень мило, потому что Саша явно не подозревал об этой особенности своего лица, иначе он давно стал бы пользоваться тональными кремами. Как любой человек, сильно напуганный неадекватностью окружающей среды, он очень боялся потерять контроль над своей внешностью.

Я думала, что его личная свобода объяснялась именно этим страхом, – он так много сил тратит на то, чтобы всегда выглядеть на сто сорок три процента, что времени на какие-то другие ограничения у него просто не оставалось.

Саша – единственный в моем окружении, кто «проснулся» раньше меня, – некоторое время я этого даже стыдилась, а потом, наоборот, стала радоваться, что мне повезло иметь рядом кого-то понимающего, что это такое – раскрываться и скрываться одновременно. Именно из-за Саши я была так терпима по отношению к Марусиным нежностям – не будь его рядом, я могла бы наделать много глупостей. В какой-то момент я даже тешила себя мыслью, что мы будем встречаться и жить вместе в подобии французской коммуны.

На дворе стоял седьмой класс, мама как раз сводила меня на выставку Ле Корбюзье, и мое воображение рисовало какие-то социалистически-дегенератские комиксы на тему утопичного будущего, в котором домики из майнкрафта перемежались с Шуховскими башнями и античными колоннами. Я осторожно высказала свои мысли Саше, на что он, настоящий интеллигент, скинул мне ссылку на статью про творчество Дали. Я так и не поняла особенно связи, но общий посыл был ясен: «Милая, образуйся сперва как личность. Я тебя люблю, но ты втираешь мне какую-то дичь».

С тех пор мы оба сильно выросли. Мой социализм превратился в радикальное либертарианство, а его интеллигентность стала напоминать скорее об однокоренном «интеллекте», чем о снобизме.

Не дождавшись ответа от Маруси, я написала Саше: «Саш. Иду куда-то вдвоем с Аной. Thoughts? ^[4]»

Мальчик очень хорошо говорил по-английски (летние лагеря в окрестностях Лондона – шесть лет подряд), поэтому в общении с ним я использовала свои ограниченные знания. На полуанглийские фразы он всегда отвечал почти мгновенно.

Глава четвертая

Четверг, 14 сентября, день

«Girl, wow!» ^[5] – написал Саша.

«Саша, мы в России!» Лагеря лагерями, но я не хочу чувствовать себя героиней американского музыкального клипа про школьников (и уж тем более трейлера к голливудской комедии про школу).

«Или она в нас? Как вообще так получилось?» – Саша, как всегда, бросился туда, где интереснее.

«Еще не получилось, но получится», – написала я, потому что не знала, как ответить на его вопрос. Я всегда стараюсь быстро принимать решения (потому что проще работать с последствиями, чем с приготовлениями), но из-за этого иногда приходится придумывать себе мыслительный процесс задним числом.

Я решила пригласить Ану на свидание, потому что мы дружили уже очень давно (девять лет, кажется), а свидание – это логичный этап для развития наших отношений. Мы уже давно не просто подруги, хотя я, конечно, никогда не делала с ней ничего непотребного. Не потому, что не хотела (нельзя сказать, что я никогда не представляла себе романа с Аной), а потому, что нам всегда и так было хорошо вместе. Вот только Мирин отказ в субботу (а я уже про себя решила, что это был именно обдуманный отказ, хотя никаких внятных причин у меня на это не было) заставил меня серьезно задуматься о собственной личной жизни. Мне уже исполнилось шестнадцать лет, пора было готовиться к старости.

«Без харассмента, пожалуйста», – попросил Саша. Он шутил, но я почувствовала в этом сообщении легкий упрек. Саша считал, что я иногда слишком сильно давлю на других людей, чтобы заставить их выполнять собственные прихоти. Я с этим была категорически не согласна, потому что никогда никого не обманывала и старалась никем не манипулировать. Кто ж виноват, если я хорошо умею убеждать?

«Все по согласию», – ответила я, после чего Саша на несколько минут замолчал, видимо обдумывая мой вопрос про свидание с Аной уже всерьез.

Я спустилась в подземный переход и постаралась поскорее снова оказаться на поверхности. Душно, шумно. Людей я люблю много, но на расстоянии. Впереди уже возникла лестница, но я почувствовала, что и пяти минут среди гудящих москвичей было достаточно, чтобы полностью уничтожить мой боевой настрой. Гулять расхотелось – я решила сесть в метро и поехать к дому.

«Мур, хорошо, очень. А у тебя?» – написала Маруся.

Ну что ты будешь делать?

«Вполне, вот собираюсь на свидание». Я не знала, пишу ли я ей это, просто чтобы похвастаться, или потому, что мне правда нужно было поговорить. Возможно, я еще не до конца изжила в себе некоторый легкий кайф от концепта однополой любви (который так раздражает меня в других). В таком случае нельзя было говорить Марусе, что свидание будет с девушкой, чтобы не подкармливать это чувство.

«С кем?!»

«С девушкой», – написала я. Удовольствие от этой фразы можно объяснить и тем, что мне просто нравилась возможность отыграть свои истинные чувства. В другой стране и в другое время я бы так же радовалась (и гордилась) бы свиданием с парнем или кем-то еще.

«Кто?»

«Не скажу». Вот чем отличалось мое общение с Марусей от моего общения с Сашей. Таинственностью. С Марусей мы играли в такую игру – кто свободнее, кто независимее, кто круче. Мы скрывали друг от друга любовные похождения (я – потому что их не было, а она – видимо потому что боялась, что ей в этой сфере до меня далеко). Мы постоянно намекали на какие-то приближающиеся романтические приключения. Маруся присылала мне фотографии пачек презервативов (при этом свидания у нее, кажется, были только с дамами) и бутылок шампанского. Я ей – снимки скрещенных ног или переплетенных пальцев. Пару раз я даже брала их из интернета. Все дабы поддерживать иллюзию соперничества.

Выходя из метро возле своего дома, я написала Ане: «Ты сделала математику?»

«Да, скатала», – ответила она. Раздражение, усталость – Ана любила представлять себя отличницей и примерной ученицей, хотя совершенно точно ею не являлась. Если она упоминала в разговоре, что нарушила какое-то школьное правило, значит, ей хотелось, чтобы я отстала. Ответ на это был простой (потому что отставать я не собиралась): «Прости, не буду отвлекать», – написала я. Как можно на такое не ответить?

И пожалуйста: «Ничего.

Просто не в настроении».

И почти сразу: «Уроки достали». Я по достоинству оценила этот жест доброй воли, потому что Ана редко признавалась в своих неприятностях, и я понимала, что она написала это, просто чтобы сделать мне приятно.

«Я хотела тебя в кино позвать», – написала я. Не «я хочу», потому что тогда у нее может сложиться ощущение выбора: «пойти – не пойти», – а именно «хотела», то есть поезд с выбором уже ушел. Если она откажется, я смогу сказать: «Да-да, я так и подумала». Если согласится, то все уже сказано.

«На что?» – сразу сдалась Ана. У меня уже был открыт сайт Киноцентра на Красной Пресне.

«СТАККАТО». Его я и так собиралась посмотреть, потому что Лиза, кажется, говорила, что это должно быть интересно.

«Когда?»

«Завтра, – написала я, потом, вспомнив об ее занятиях, добавила: – Я знаю, у тебя репетитор. Есть сеанс в Соловье в шесть».

На людей вроде Аны распланированность всегда производит впечатление, в первую очередь потому, что сами они ничего планировать не умеют.

«Подожди секунду».

«Хорошо».

Жду. Я вошла в квартиру, заперла за собою дверь, прошла по темному и холодному коридору на кухню. Потом вернулась к двери, сняла ботинки. Задумчиво оперлась о зеркальную дверцу шкафа с одеждой. Отсюда открывался вид на угол кухонных полок, на которых стояли рамки из ИКЕА с папиными фотографиями.

Когда я была маленькой (пять, шесть, семь лет), я могла увидеть их только отсюда, встав на цыпочки. Мне все время хотелось попросить маму поставить фотографии пониже, но я стеснялась, потому что все, что касалось папы, вызывало у меня тоску и странный ступор, в котором невозможно было ни о чем просить. Потом я подросла и поняла, что мама специально поставила фотографии на высокую полку – они как будто наблюдали за квартирой и улыбались всем входящим взрослым. А мне, если бы фотографии были доступнее, все время хотелось бы на них смотреть и расспрашивать маму о том, что на них было изображено.

Фотографий было три. Зная, сколько у нас фотоальбомов, я понимала, что эти снимки должны иметь какое-то особенное значение. С последним все было ясно – на фотографии папа стоял (стоял!) с мамой в обнимку на фоне того самого зеркального шкафа в нашей прихожей, к которому я теперь прислонялась. В руках мама держала сверток, который напоминал меня лишь тем, что его держала в руках моя мама.

На второй фотографии папа сидел на скамейке, завернутый в желтый шарф и коричневое пальто. Я знала – от бабушки, – что этот шарф мама подарила ему на защиту диплома, из чего можно было предположить, что фотография сделана где-то в тысяча девятьсот девяносто восьмом году. До моего рождения оставалось три года.

Третий снимок был самым загадочным. На нем было изображено десять человек, из которых я знала всего пятерых. Слева, обнимаясь, как и на первой фотографии, стояли совсем молодые, не старше шестнадцати-семнадцати, мама и папа. Рядом с ними улыбался бородатый мужик, в котором я с трудом узнавала маминого друга Сергея. Еще двое были мне знакомы лишь по рассказам – «Боря и Маша» в самом начале двухтысячных переехали в Израиль. Остальные же выглядели неотличимо от любых школьников из девяностых. Я знала, что эта фотография – одна из серии походных снимков, которые хранились в самом старом из наших фотоальбомов, но я так ни разу и не попросила маму о них рассказать. К тому времени, когда я могла бы отправиться в поход, папа уже не мог ходить.

Саша написал: «Сходите в кино. Я думаю, там все станет ясно сразу, в смысле на что ты можешь рассчитывать».

Я спросила: «А на что я ХОЧУ рассчитывать?»

Маруся будто почувствовала мою грусть: «Скажешь – подарю что-нибудь. Личное;)»

Ей все еще немного хотелось со мной встречаться, потому что я красивая и умная. Это нормально, в том смысле, что я уже привыкла к этим постоянным намекам и смайликам. Раньше это внимание вызывало раздражение, потому что я начинала чувствовать себя сексуальным объектом, но со временем я даже начала получать от этого удовольствие.

«Рано тебе еще, ты маленькая», – ответила я. Маруся притворялась, что между нами еще что-то могло случиться. Я притворялась, что не воспринимаю ее серьезно, потому что иначе бы пришлось сказать ей правду. Правда состояла в том, что Маруся мне не нравилась – ни внешне, ни в плане интеллектуального спарринга. Не мое это – постоянно тянуть кого-то из болота.

Ана ответила: «Давай сходим».

«Тогда завтра в пять сорок пять около касс?»

«+»

И потом, вдруг: «очень жду:)». Если Ана отправила мне смайлик, значит, улыбнулась и в жизни. Она человек честный и врать не станет. Я прошла на кухню и поставила чайник, чтобы как-то разрядить собственное возбуждение. Так всегда бывает, когда мне нужно продумать какую-то социальную интеракцию. Я могу даже начать подпрыгивать от нетерпения.

Ответил Саша: «Я хочу, чтобы ты узнала, какова она на вкус». Это он издевался над тем, как я интересовалась его собственными свиданиями в прошлом году. Сейчас даже вспоминать было стыдно, но, к счастью, теперь я на стороне добра, а на стороне «зла» выступает Маруся: «Раз такая маленькая, значит, меня нужно воспитывать!»

Получалась иерархия толерантности – Саша толкал вверх меня, я тянула за собой Марусю, а теперь, может быть, еще и Ану. Посмотрим.

Думая над ответом, я собиралась выбрать чайный пакетик из деревянной коробки, которую мама поставила рядом с раковиной, но вместо этого открыла Тиндер.

Маша, 20 водитель троллейбуса 25 Instagram Photos <<

Tasya, 19 <<

Евгения, 18 РАНХиГс 11 Instagram Photos <<

Ted, 20 Brehstmouth College 652 Instagram Photos <<

Ивар, 69 Ach-tung <<

Соня, 18 стукач in Ф-Арт >>

Я довольно редко свайпала вправо, потому что не очень любила узнавать, что кому-то не понравился мой аккаунт. Он сделан на совесть. Во-первых, я специально подобрала удачные фотографии, на которых видна вся глубина моей личности. Во-вторых, у меня было довольно короткое и емкое описание:

«Люблю тебя, солнце

Раздвигайся».

Кому такое может не понравиться?

В этот раз обошлось без расстройства – Тиндер сообщил мне, что я могу попереписываться с Соней, потому что мы лайкнули друг друга. Я зашла к ней на страничку, чтобы ознакомиться с рабочим материалом. Я редко читаю описания, прежде чем свайпнуть, потому что мне всегда интересно, насколько хорошо я считываю людей по внешности и подборке фотографий. К тому же это единственное пространство в моей жизни, где я позволяю себе опираться на какие-то собственные «стандарты красоты».

Фотографии у Сони были что надо: во-первых, сама Соня на краю крыши какой-то подмосковной пятиэтажки; во-вторых, та же Соня в позе «славянский реквием» поверх канализационного люка; а в-третьих, морда какого-то животного, возможно медоеда, растянутая в стороны так, что казалось, что он пытается выбраться из экрана. Описание тоже впечатлило. «Вообще-то, мне шестнадцать, но могу прикинуться моложе. Есть платье, но я его могу разве что снять.

Приходи ко мне в кабак,
Будем пить, курить табак»

Чуть поразмыслив, я написала Соне: «Идем гулять – завтра». Соня молчала.

Скука. А Марусю нужно было поставить на место. К тому же я хотела написать Алисе.

Марусе я написала: «Со временем ты всему научишься, for now keep fighting, sister» ^[6].

Алисе: «Привет, как ты? Хочешь встретиться?»

Она ответила почти сразу: «Плохо, Тань, но я, наверное, лучше одна побуду. И с мамой».

«Что я могу сделать? Я не представляю, как тебе тяжело», – написала я. Я понимала, что в нашей переписке уже присутствует какой-то неясный подтекст, потому что после разговора с Лизой я чувствовала, что в субботу между ними случилось что-то очень необычное. Вот только сложно было говорить о необычном на фоне смерти Алисиного отца.

«Ничего, не знаю. Скажи, что все будет хорошо».

«Все будет хорошо, и ты справишься, ты – сильная. Подумай, вдруг тебе что-то нужно – я, Лиза, да и все вообще тебя поддержали», – набрала я и подумала, что нужно написать ей стихотворение. Люди любят, когда им посвящают стихи.

В каком-то смысле это обидно, потому что я вкладываю во все свои сообщения не меньше сил, чем в поэзию: думаю над структурой, ритмом и рифмой, – но ценятся они меньше. Для меня стихи – это способ показать свое мастерство. Пару лет назад я увидела на Ютубе видео, где два фокусника показывали трюк с прозрачным реквизитом. В их фокусах не было тайны, но все равно была невероятная красота. Стихи – это прозрачный реквизит для искусства диалога.

Я открыла Эверноут и набрала первое, что пришло в голову:

«Прыгать не значит падать.
Падать не значит бегать.
Если все время каркать,
Можно совсем ослепнуть»

Глагольные рифмы – струны моей души.

«Спасибо, Тань. Можно я тебя что-то спрошу?»

«Конечно!» Я не могла придумать, про что она меня спросит. Про Юру и Лизу? В такой момент? Что-нибудь про отношения в принципе? Про то, что должна надеть сильная женщина на похороны собственного отца? Сколько дней школы можно пропустить, если умер один из родителей? Пойду ли я завтра в кино с Аной?

«Что делать, если я кого-то ненавижу?»

Я могла ответить честно или правильно. Я ответила честно: «Нужно послать их на хуй».

Она помолчала. Слишком жестко? Нет. «Хорошо, спасибо».

«Молодец. И помни, что ты можешь мне в любой момент написать или позвонить».

«Спасибо».

Она исчезла из онлайна (я представила себе хлопнувшую дверь), и тут в коридоре раздался звук отпираемого замка – пришла мама.

– Таня? – позвала она.

– На кухне, ставлю чай, – откликнулась я. Чайник, чашки, кипяток.

– Как настроение? – Мама заглянула на кухню, постучала пальцем по выключателю (не включая свет).

Мы любим указывать друг другу на наши странности.

Я стараюсь никогда

не включать на кухне

свет, пока на улице

не станет совсем темно.

Это, на самом деле, не странность – просто меня раздражает яркий свет. Мама тоже иногда делает что-то непонятно. Например:

Мама всегда забывает

на вешалке ключи от

машины, и мне приходится

выглядывать на лестницу,

чтобы ее позвать.

– Настроение хорошо. Завтра пойду в кино с подругой, – сказала я.

Чайник мило загудел.

– На что? И с какой подругой? – Мама ушла вглубь квартиры, чтобы переодеться.

На работу в офис, в котором мама показывалась раз в неделю, ей приходилось надевать стягивающие костюмы.

– С Аной. Ты слышала про Алисиного папу? – Если с кем-то я и могла обсудить смерть, так это с мамой.

– Да, от Наташи. Ужас. – За стенкой заработал душ. Мама приоткрыла дверь ванной, чтобы мне было ее слышно, и крикнула: – Я сейчас!

– Хорошо, мам.

Я положила телефон в карман и полезла на табуретку, чтобы достать с верхней полки шкафчика чайные пакетики. К сожалению, у нас с мамой такая разница в росте, что придумать удобное для нас обеих расположение продуктов и посуды практически невозможно.

Я замерла, рассматривая фотографии, которые вдруг оказались совсем рядом. Папа улыбался с фотографии – я тоже улыбнулась, осторожно провела по рамке пальцем и обнаружила, что там скопилась пыль. А мне казалось, что я совсем недавно их протирала.

Когда мама вернулась на кухню, я как раз закончила с чисткой рамок и пыталась осторожно поставить их обратно на полку.

– Давай я, – мама забрала у меня фотографии. – Или хочешь, можем их переставить.

– Мне тут нравится, – сказала я, слезая с табуретки и пропуская маму к полкам.

Пока она выравнивала фотографии по одной ей известной схеме, я налила в две чашки кипяток и приготовилась к вечернему разговору.

Пока папа лежал в больнице, мама каждый день рассказывала мне какую-нибудь историю из их жизни до моего рождения. Чаще всего это было что-нибудь смешное и легко запоминающееся. Я была совсем маленькая, понимала и запоминала очень мало, но у меня навсегда осталось ощущение, что у меня в жизни был целый год, когда я уже умела говорить, и мы каждый вечер проводили у стола втроем.

Только когда мне исполнилось десять лет, я вдруг поняла, что папы с нами уже не было, потому что его не отпускали из больницы. Мама сделала так, что мне казалось, что он совсем рядом. Потом папа умер, и мама перестала рассказывать истории, но традиция осталась. И вот, даже четырнадцать лет спустя, мы каждый вечер садились к столу, и мама рассказывала мне что-нибудь про свою работу, а я, в свою очередь, делилась историями про школу и одноклассников.

– На что вы идете в кино? – спросила мама.

– «СТАККАТО», – сказала я.

– А это о чем? – спросила мама – она никогда особенно не интересовалась кино.

– Это байопик, про журналистов, – сказала я.

На этом мои знания о фильме исчерпывались. Точнее, нет, еще я знала рейтинг фильма на «Rotten Tomatoes»: 95 %.

– А почему с Аной? – спросила мама. – Мне казалось, вы как-то разошлись…

– Ну, я подумала, почему бы нет, – сказала я, удивляясь тому, что мама заметила разрыв в наших отношениях, которого даже я до сегодняшнего дня совсем не ощущала.

То есть это правда, мы давно не ходили в кино вместе – я попыталась вспомнить последний фильм, который я видела с Аной. Наверное, это была «Головоломка», а она вышла больше года назад. Удивительно.

Мы дружили с Аной с первого класса. По сей день сидели за одной партой. И вообще мы все всегда делали вместе, вот только в восьмом, наверное, классе я стала больше общаться с популярными девочками, а Ана, наоборот, отстранилась от классной жизни. И вот уже я не удивилась тому, что не стала звать ее на вечеринку, а ведь еще год назад мы устраивали бы ее вместе.

– Я думала, вы рассорились, – сказала мама. – Но хорошо, если это не так.

– Знаешь, – сказала я, – мне кажется, мне нравятся девочки.

– Что? – спросила мама.

Она очень по-детски насупилась, и я внезапно поняла, почему гости всегда говорят мне, что я очень на нее похожа.

– Ну, в смысле, – сказала я, – мне нравятся не только мальчики, но и девочки.

– А что я должна сказать? – Мама отодвинула от себя пустую чашку. – Тебе Ана нравится?

– Наверное, – сказала я. – Я не знаю точно.

– Я тебе рассказывала про презервативы, правильно? – спросила мама.

Я видела, как у нее в голове открывается список «Обязательные разговоры с дочерью».

– Да, – сказала я, – я все про это знаю.

– Хорошо, – сказала мама. – Я тебя люблю, ты это знаешь?

– Знаю, мам, я тоже тебя люблю, – сказала я.

– Хорошо, – сказала мама. – Хочешь еще чаю?

Она встала из-за стола и подошла к раковине.

– У меня пока есть, – сказала я.

– Хорошо, – сказала мама.

Я знала, что повторение слова «хорошо» – это ее процесс загрузки. Мама пыталась просчитать, не упустила ли она что-то в моем воспитании. Не в том смысле, что «Как у меня выросла такая дочь?», а в смысле «Все ли я сделала для того, чтобы моя дочь была готова к взрослой жизни?». Я знала, о чем она думает, потому что я сама думала точно так же. Тоже постоянно спрашивала себя: «А ты все сделала? Ты все сделала правильно?»

– Пригласи Ану к нам в гости, – сказала мама и тут же добавила: – Я могу уйти если что.

– Мам, – сказала я, – мы просто идем в кино.

– Хорошо, – сказала мама. Она вернулась к столу с новой чашкой чая и блюдцем для пакетиков. – Деньги на билеты можешь взять в сумке и скажешь потом, если фильм хороший. Я бы, может, тоже сходила.

– Хорошо, – сказала я.

Мама всегда давала мне деньги с запасом, чтобы я могла заплатить и за себя, и за своих друзей. Этот «социальный» бюджет был настолько обширным, что я даже начала иногда скрывать от нее, что иду куда-то с компанией, чтобы она не пыталась через меня заплатить за всех. Мне совсем не хотелось прослыть мажоркой.

Глава пятая

Пятница, 15 сентября, вечер

– Таня? – Я обернулась и увидела Ану, взбегающую по ступенькам. Как редко достается мне этот ракурс – когда можно посмотреть на человека сверху вниз.

– Ана, – ответила я в тон, выходя из-за колонны. – Смотри, я уже купила нам билеты.

Я пришла в кинотеатр заранее и успела отстоять недолгую очередь.

– Сколько я тебе должна? – спросила Ана, поспешно доставая кошелек.

Кажется, я смутила ее своей «тратой». Я знала, что Ана плохо разбирается в разных социальных контрактах, поэтому не стала воспринимать этот вопрос лично. Если бы какая-нибудь Маруся спросила меня о том же, я бы сразу поняла, что мне ничего не светит.

– Нисколько, мне мама дала на двоих, – сказала я.

– Спасибо ей, – улыбнулась Ана.

Она чуть наклонила голову влево, будто пытаясь заглянуть мне за спину, и я тут же вспомнила, что видела ее утром перед уроками на школьной лестнице. Она дремала, уткнувшись в Алисино плечо. Такая милая, будто открытка с Пинтереста.

Лизины слова начинали обретать какой-то сложный смысл. Алиса провела с ней ночь (как я думала), а после этого вдруг сблизилась с Аной, в которой я подозревала большую нетрадиционность в плане романтических отношений. У этих подозрений были не очень надежные основания – скорее, я просто думала, что если человек мне нравится, то он вряд ли может оказаться гомофобом.

Тем не менее мне точно не хотелось ухаживать за Аной, если у нее что-то происходит с Алисой, потому что сейчас отбирать что бы то ни было у Алисы казалось неправильным.

Когда понимаешь что-то не до конца, нужно или говорить прямо, или молчать. Если с Аной молчать, то никогда ничего не узнаешь, поэтому я сказала:

– Я видела тебя сегодня с Алисой.

Мы спустились к гранитному треугольнику смотровой площадки.

– Я хотела ее поддержать, – сказала Ана.

– Молодец. – Как еще я могла ответить? Чтобы не выглядеть совсем бесчувственной, я добавила: – Я ей вчера написала ВКонтакте, но она не ответила.

Я соврала, потому что после утренней картинки на лестнице не знала, что за треугольник (и этот – уже не гранитный) у нас складывается. Если Ане нравится Алиса, мне хотелось узнать об этом как можно скорее. Но спросить напрямую я не решалась – это было бы слишком неожиданно, а главное, я понимала, что Ана вряд ли вдумывалась в собственные чувства по поводу происходящего, поэтому сложно было представить себе, что она сможет дать мне хоть сколько-то удовлетворительный ответ. К тому же мне не хотелось ставить ее в неудобное положение. Пока я не спросила ее про Алису, наш поход в кино можно в любой момент назвать «дружеским», чтобы это ни значило. Как только я спрошу Ану о ее чувствах, тут же станет ясно, что за моим приглашением стоит нечто большее, чем «просто дружба».

– Она редко отвечает, – сказала Ана, видимо пытаясь меня успокоить.

Я точно знала, что это неправда.

– Я так и подумала. Как она? – спросила я.

Все вокруг будто замерло, и я осторожно облизнула губы, чтобы проверить, что они еще что-то чувствуют. Казалось, Ана никогда не ответит.

– Нормально, – сказала Ана.

Возможно, она и вправду думала, что человек в Алисиной ситуации может чувствовать себя нормально. Я могла с совершенной уверенностью сказать, что человек, у которого только что погиб отец, не может чувствовать себя «нормально». Я вообще не думала, что Алиса сейчас может что-то чувствовать.

– Нам пора, – я махнула в сторону дверей.

На фоне темнеющего неба Ана была почти прекрасна. Длинные светлые волосы, голубые глаза. У меня нет вкуса, по крайней мере в отношении людей, но Ана была определенно очень красивая. Я знала, что она понравится моей маме, которая при всей своей практичности любила оценивать людей по внешности, – именно этим объяснялись все ее немногие жизненные неудачи.

Ана почти не улыбалась и часто хмурилась, будто вспоминая что-то плохое. Ее лицо, такое серьезное даже тогда, когда она говорила что-нибудь смешное, легко было представить себе на плакате очередного «Дивергента» или «Восхождения Юпитер», если бы эти фильмы снимались во Франции и почти без бюджета. «Le Revé» Пикассо – вот что она мне напомнила.

Мой папа говорил по-французски и, когда я была совсем маленькой, иногда читал мне французские стихи. Я помнила об этом только потому, что мама иногда брала с полки сборник Малларме, открывала его на заложенной станице и читала вслух несколько строчек.

– Помнишь? – спрашивала мама.

– Немножко, – говорила я и, кажется, в эти мгновения и вправду вспоминала непонятные строчки и папин голос.

Когда мы оказались в шумном, но полупустом вестибюле, я бросила, обернувшись:

– Девятый зал.

У старенькой билетерши так тряслись руки, что я подумала, что, может быть, из-за них она и получила эту работу. То есть шансов не порвать наши билеты у нее не было.

– Сюда, – я направилась к пятому ряду.

Я знала, что во время фильма буду в основном смотреть на Ану и думать о ней, даже если фильм будет очень интересным, поэтому, отключив уведомления в ВК (когда я с человеком – я хочу думать только о нем), во время рекламы я позволила себе вообще не обращать на Ану внимание. Есть определенное удовольствие в том, чтобы видеть трейлеры, уже посмотренные в интернете, на большом экране. К тому же всегда есть шанс, что ты пропустила какой-то фильм, – тогда тем более интересно.

До первого интересного ролика нам пришлось просмотреть идиотскую рекламу лекарства от гриппа и два трейлера к новогодним комедиям. Я пропустила их почти полностью, отмечая только отсутствие незнакомых лиц, – через пару лет во всех российских фильмах будут играть одни и те же пять актеров, две актрисы и гопник из «Горько!». Я думала о том, что это странно – показывать новогодние трейлеры в сентябре. С другой стороны, они были так плохи, что я и вправду с трудом могла представить себе, что сумею забыть их до ДВАДЦАТОГО ДЕКАБРЯ и ШЕСТОГО ЯНВАРЯ.

Потом стало интересно. Так интересно, что, когда Ана вдруг коснулась моего плеча, я вздрогнула.

– Чего?

– Ты в порядке? – спросила она.

– В порядке,—

я улыбнулась,

сжав руки в кулаки. Из-за Аниного вопроса я чуть не пропустила название фильма в конце трейлера. Черный шрифт поверх закатного неба: «Три письма до полуночи».

Иногда ты сразу понимаешь, почему фильм кажется тебе интересным. Это может быть операторская работа, камера,

скользящая вслед за персонажем, дергающаяся

вместе с горизонтом или, наоборот, пересекающая

стены домов, нарушая все законы физики, будто пытаясь

изобразить на экране страницу из детской книги, в которой

самые обыкновенные вещи (дома, автомобили, человеческие тела)

показаны в разрезе. Ты сразу чувствуешь, как погружаешься в новый мир, на несколько секунд глаза начинают видеть так же, как камера: вместо того чтобы вести пальцами там, куда скользит твой взгляд, ты ведешь взгляд пальцами, следишь за отдельными людьми в толпе или будто отрываешься от земли и видишь себя со стороны (зрелище в обычной жизни не совсем приятное). Иногда тебя захватывает что-то знакомое – это может быть актриса, которую ты видела в других фильмах, или место, здание, город. Музыка и сочетание музыки и кадров. Бах-бах-бах. Бывает так, что какая-то фраза привязывает тебя к происходящему:

«Нет. Зачем мне идти с тобой, если идти уже некуда?»

Или, может быть, один кадр.

В сорока пяти секундах «Трех писем до полуночи» не было ничего такого, что я могла бы назвать поразительным, и, тем не менее, когда на экране загорелась заставка «Основано на реальных событиях», я не смогла сфокусировать на ней взгляд. Воображение возвращалось к только что испарившейся картинке, а точнее – к серии картинок, почти бесшумных кадров, похожих на старые фотографии: три человека – маленькая девочка, которую не называли по имени, и ее родители. Майкл и Бекка, кажется от «Ребекка». Время действия – возможно, семидесятые, тогда же, когда и «СТАККАТО», а может быть, и какое-то совсем другое: по одноэтажной Америке я не могла определить эпоху, но если бы это было что-то более раннее, то вместо телевизора на полке стоял бы радиоприемник, к тому же на газетном листе, который промелькнул в одном из кадров трейлера, не было ничего про «Red Menace» или «Russ Got an H-Bomb» ^[7], а это почти обязательный признак пятидесятых и шестидесятых годов в голливудских фильмах (или, может быть, сороковых и пятидесятых).

Мысли не слушались, и я взяла Ану за руку – не потому, что собиралась ее поцеловать (а ведь собиралась еще несколько минут назад), а потому, что мне хотелось, чтобы мир перестал вращаться. Несколько минут мы сидели так, потом я повернулась к Ане, чтобы понять, куда мы движемся. Она вздрогнула, разжала мои пальцы и переложила свою руку себе на колено. Нет, значит, нет.

Я понимала, что вот этот жест – настоящий. Ане не хотелось, чтобы я ее трогала. Вот только мне казалось, что это какое-то недоразумение. Я подумала, что Ана просто еще маленькая и не понимает, что я проявляю к ней внимание. Почти сразу я почувствовала нестерпимое отвращение к себе – вот именно так мыслят люди, которым кажется, что им все должны. Ана – взрослая девушка, и если я ей не нравлюсь, то мне нужно принять это как данность, а не пытаться придумать, как ее переубедить.

Еще вчера мне было, в общем-то, плевать на то, нравлюсь я Ане или нет, а сегодня я уже переживала, что она отказалась держать меня за руку. У меня так бывает часто, потому что я не умею ничего делать наполовину. Если я решила, что мне нравится Ана, – это значит, что мне нравится Ана. И я буду ревновать ее и мучиться, если ей нет до меня никакого дела. Я чуть не ударила себя по щеке за такие свинские размышления. Вроде взрослая, а думаю как тринадцатилетний подросток. Я убрала руку с подлокотника и попыталась вернуться к тому мгновению, когда на экране загорелась надпись: «Три письма до полуночи».

Глава шестая

Пятница, 15 сентября, вечер

Поразительно, как можно смотреть на что-то (в данном случае киноэкран) в течение полутора часов, но заметить это лишь в самом конце, когда вокруг вспыхивает нестерпимо яркий свет. Кажется, некоторые люди так живут жизнь: они пробудятся, лишь когда упадет последний занавес. Возможно, у меня просто очень рассеянное внимание и мне трудно столько времени тратить на один раздражитель (насколько бы интересным он ни был). Я по музеям всегда пробегаюсь, не задерживаясь ни у одной картины больше чем на пять минут. Мне не хватает одного предмета, чтобы занять ум, – мне нужно много, много, много всего. Чтобы в голове сложилась мозаика.

Я и вправду совершенно не заметила фильма, но, тем не менее, он произвел на меня неизгладимое впечатление так же, как звездное небо наверняка отразилось где-то в глубине души каждого, кому удалось спастись с тонущего «Титаника». Моим «Титаником» был трейлер фильма «Три письма до полуночи». В течение всего фильма я думала только о нем, лишь иногда переводя взгляд на Ану.

Когда в зале загорелся свет, Ана сидела с закрытыми глазами, но думала о чем-то своем. Если бы ее, как и меня, заинтересовали «Три письма», то по ее лицу скользила бы легкая улыбка. Ана совсем не умела врать лицом.

Наконец она открыла глаза и, бросив в спешке «пойдем», подтолкнула меня к выходу. Ей очень хотелось в туалет, и я почему-то сразу представила, как она будет сидеть на теплом сиденье, приспустив трусы.

Я не брезглива, но если за все время нашего общения был момент, когда мне совсем не хотелось быть с Аной чем-то большим, чем просто подругами, то это было именно в вестибюле кинотеатра Соловей, когда она, вытаскивая на ходу телефон, побежала к лестнице, бросив, даже не обернувшись:

– Я в туалет.

Женские половые органы не вызывали у меня отвращения (я знаю, что бывает наоборот, потому что Маруся первое время очень жаловалась на то, что боится, что ее стошнит в первый раз в кровати с девушкой). Не вызывали они и возбуждения (как, впрочем, и мужские), но это не значит, что я не могла представить себе и то и другое. Именно потому, что я хорошо могла себе все представить, я и дернулась, когда Ана сказала про туалет.

Это первая реакция. Как только мне удалось собраться с мыслями, я начала думать о том же, о чем думаю всегда в подобные моменты. Во-первых, о том, что визуальная составляющая – это еще не все, а на ощупь или на вкус мне все это пробовать еще не приходилось. Во-вторых, раз я могу доставить удовольствие себе руками (а я могу), значит, мне может его доставить и кто-то другой. Вот после такого и нужно будет разобраться – понравятся мне их органы или нет. А представлять Ану в туалете не нужно, вряд ли кто-нибудь выглядит привлекательным в таких условиях.

Разобравшись в себе (и даже пообещав, что до конца две тысячи семнадцатого года постараюсь разрешить этот внутренний конфликт при помощи реального опыта), я достала телефон и тут поняла, что все эти размышления о половых органах, сексе и неопытности были лишь способом не думать о «Трех письмах». Видимо, мой мозг хотел оттянуть удовольствие, которое мне еще только предстояло получить от чтения сперва страницы в Википедии, а потом и от самой книги «Письма до полуночи» (до которой я добралась только на следующей неделе, потому что отвлеклась на Алисину попытку самоубийства).

В русской Википедии страница была скупая и настолько скучная, что сразу становилось ясно: ее сделали только для продвижения фильма. На английской все оказалось гораздо лучше. Мое погружение (а на самом деле возвращение) в волшебный мир началось довольно сухо:

Midnight Post (1939) is the first volume of stories about Sarah Steinbeck, by A. J. Sterne. It is followed by Sarah’s Twilight Corners. The book focuses on the adventures of a six year-old girl named Sarah Steinbeck and her parents – Michael and Rebecca Steinbeck.^[8] Я очень хотела прочитать дальше, понимая, что не нужно этого делать. Спойлеры испортят даже самую лучшую книгу.

Я не могла понять, почему это произведение вызвало у меня такую бурную реакцию. Что-то было в этих словах: «Три письма до полуночи».

Тут в вестибюле появилась Ана, и я переключилась на нее, чтобы на время отвлечься от странных мимолетных теней, которые вдруг вскружили мне голову.

– Как тебе? – спросила я.

– Круто! Пошли, – она махнула рукой в сторону стеклянных дверей.

Мы вышли на улицу.

– Таня? – позвал знакомый голос.

Я увидела Лизу и Кº – они стояли полукругом на краю гранитного треугольника.

– Ана! – позвал Юрец, видимо пытаясь сбалансировать Лизино приветствие.

– Что вы тут делаете? – спросила Лиза.

Я почувствовала легкий запах вишни и чего-то терпкого. Кажется, они успели выпить – и немало.

– Ходили на «СТАККАТО», – сказала я, доставая сигареты.

– Почему нас не позвали? – спросил Юра.

– Не думали, что вам будет интересно, – сказала я.

И он, и Лиза выглядели напряженно.

Я спросила:

– А вы тутзачем?

– Так на то же, только еще не успели сходить, – сказал Юра, – мы на сеанс в восемь.

Что же все-таки случилось между Алисой и Лизой?

– А почему нас не позвали? – спросила я.

Получилось чуть агрессивнее, чем хотелось.

– Я тебе написала, – сказала Лиза.

Я виновато вытащила телефон – вот что бывает, если отключить уведомления ВКонтакте.

Непрочитанное от Маруси: «Может быть, сходим куда-нибудь?» Может быть.

Непрочитанное от Саши: «Завтра после школы что-нибудь? Расскажешь, как прошло». Обязательно.

Непрочитанное от Лизы: «Собираемся в кино на „СТАККАТО“, я уже ходила в воскресенье, и мне понравилось, хочешь с нами?»

Я убрала телефон, сказала:

– Ну извините,

я не заметила.

Мы в это время

уже были в зале.

– Это ничего. Стоит оно того?

Я посмотрела на Ану, которая, в отличие от меня, по-настоящему посмотрела фильм. Ана кивнула.

– Стоит, – сказала я – мне точно стоило.

– Отлично, – сказал Юрец.

– Пойдем? – сказала Мира.

– До завтра! – сказал Юрец.

– Пока, – сказала Лиза.

– Пока, – сказала Ана.

Они поднялись по лестнице и вошли в кинотеатр.

Чтобы Ана не подумала, что я проспала фильм, я спросила:

– Тебе правда понравилось?

– Очень, – сказала Ана.

– И мне, – сказала я. – Если хочешь – можем еще сходить как-нибудь.

– Конечно, – улыбнулась Ана, и я поняла, что поставленные цели достигнуты: между нами будет что-то большее.

Пока она задумчиво смотрела в темнеющее небо, я загуглила посмотренный фильм, нашла фотографию одного из «королевских квадратов» – так назывались закодированные рисунки, которые журналисты нашли в архивах британского правительства.

– Шифр, из фильма, только настоящий, – сказала я, показав Ане фотографию. Добавила, чтобы предупредить ее вопрос: – Я только что нашла.

– Где? – спросила она.

– Есть на сайте «Лондон Трибьюн», – сказала я.

Ана снова погрузилась в раздумья и некоторое время что-то листала в телефоне.

– Круто было бы их разгадать, – сказала я наконец: терпеть не могу долгие паузы.

– Пойдем, – сказала Ана.

Я кивнула, и мы направились к метро. Тут я позволила себе молчать, потому что пыталась распланировать продолжение наших отношений. Лестница до улицы, пешеходный переход. Я думала о том, что следующий шаг – это обозначить Ане, что мы не просто подруги. Мы прошли через турникеты и оказались на полупустом эскалаторе.

– Что ты делаешь в воскресенье? – спросила я.

Глава седьмая

Пятница, 15 сентября, вечер

«Ты говорила сегодня с Аной?» – написала мне Лиза.

«Ну да», – сказала я.

«Она что-нибудь упоминала про Алису?» – спросила Лиза.

«Нет, – честно ответила я, – а что?»

«Знаешь, я очень за нее переживаю, из-за папы, – написала Лиза. – Вдруг она что-нибудь сделает?»

«Что она может сделать?» – спросила я. Вагон метро был полупуст, и мне показалось, что Лиза сидит рядом со мной, хотя я знала, что сейчас она сидит в кинотеатре и пытается смотреть фильм. Вот только она же мне сама написала, а значит, можно спокойно ее отвлекать. Если что-то у них с Алисой пошло не так, то по моей вине. Я позвала Алису к Мире.

«Не знаю. Она написала мне сегодня очень странное сообщение», – ответила Лиза.

«Все обойдется. А что она написала?» – написала я.

«Иди на хуй», – написала Лиза. Это было так неожиданно, что я сначала даже подумала, что это она мне. Чуть поразмыслив, я сообразила две вещи. Во-первых, Алиса явно написала это по моему совету. Вряд ли ей каждый день предлагают послать кого-то на хуй. А во-вторых, Лиза только что выдала мне какую-то очень личную информацию. Видимо, они и вправду много выпили перед походом в кинотеатр, иначе стала бы она говорить мне о чем-то настолько личном? Что-то произошло между ними в ночь с субботы на воскресенье, и теперь мне необходимо было выяснить, что именно.

Я подумала, что Ана может знать больше моего, потому что она разговаривала утром с Алисой. Впервые за долгое время я почувствовала по-настоящему сильный приступ ревности.

Ревность – противнейшее из человеческих чувств по двум причинам. Во-первых, потому, что является противоположностью к паре главных достоинств – честности и доверию. Во-вторых, потому, что является проявлением собственничества, которому нет места в здоровых отношениях. Я чуть не заплакала от стыда, понимая, что раз за разом падаю в яму, которой пыталась избегать всеми возможными способами.

«Не бойся, все будет хорошо», – написала я. Лиза не ответила.

Зато написала Маруся: «Если ты не будешь отвечать, я обижусь. Ты – плохая!» Она думала, что на меня подействует такое ребячество!

С другой стороны, нужно было чем-то занять голову. Я несколько секунд стучала по кнопкам, просто чтобы помучить девочку надписью: «Таня набирает сообщение…» – а потом отправила всего одно слово: «Хочу». И вот пусть сидит, гадает кого, куда и как.

Я вышла из метро и, глянув на телефон, решила подождать маму и пройтись до дома вместе. Если в ее распорядке дня не произошло изменений (а мама бы обязательно написала), она должна была выйти из метро около девяти, и значит, у меня было минут пятнадцать. Я встала у стены круглосуточного магазина так, чтобы не бросаться в глаза, и закурила, задумчиво разглядывая выключенный экран телефона. Что будет там через секунду?

У Лизы от алкоголя развивается паранойя, подумала я и тут же стала искать подтверждения этой мысли. Каждый раз, когда мы выпивали, неважно какой компанией, именно Лиза боялась идти гулять (менты) или включать громкую музыку (соседи вызовут ментов). К тому же, насколько мне известно, она была единственной из моих друзей, кого родители могли наказать за распитие. Оставалось надеяться, что после фильма они пойдут по домам и не станут пить еще.

В голове плохо клеилось Лизино поведение на вечеринке и мое представление о ее родителях. Возможно, Лиза сильно утрировала их участие в собственной жизни. Я попыталась вспомнить какое-нибудь подтверждение своих опасений по поводу ее мамы и поняла, что они полностью основаны на Лизиных высказываниях. Это становилось подозрительно.

«Это?» – загорелось сообщение от Маруси, и я, еще не открыв ВК, поняла, что она прислала мне фотографию. Что, вот так просто наше общение перейдет на новый уровень?

С другой стороны, а на что я рассчитывала? Я согласилась играть с ней в ее дурацкую игру – теперь приходилось расхлебывать. Только тут, держа в руках телефон с только что полученным сообщением, я поняла, что что-то идет не так. Я нервничала, я не думала о последствиях. Я позволила себе повестись на Марусины сообщения. Что-то заставило меня написать Лизе: «Все в порядке?»

«Да. После фильма поговорю с Алисой», – она ответила почти сразу.

«Ты не много выпила?» – спросила я.

«Нет. У Глеба был коньяк», – ответила Лиза. Это значит – много. Кто станет пить мало коньяка? Это слишком противный напиток.

«Пожалуйста, не переживай там», – попросила я.

«Не переживаю», – ответила Лиза, окончательно меня расстроив. Все шло не туда. Значит, нужно было написать Алисе.

«Привет, Алиса. Что ты сейчас делаешь?»

Прочитала, не ответила.

«Алиса?»

Снова.

Мне всегда было трудно сдержаться и не спрашивать человека до тех пор, пока он не ответит. Я могла написать тридцать сообщений ради самой скучной информации. «Что задали по математике?» – «Кто тебе нравится?» – «Лиза трогала тебя за грудь и теперь ты хочешь ее убить?»

От Маруси: «Таня?» А мне нужно было отвлечься.

Я открыла переписку и увидела вполне приличную фотографию: шея и ключица. Все Марусино – я узнала родинку на ее плече. Да, блин, именно «это» я «хочу». Но сказал «а», говори и «б».

«Еще?» – спросила я.

«Минутку», – ответила Маруся. Приятно думать о том, что кто-то для тебя раздевается. В каком-то смысле знать гораздо приятнее, чем видеть.

«Так?» – к ключице и шее добавилось несколько сантиметров кожи. Все еще на грани – большую часть груди Маруся прикрыла рукой.

«Еще», – написала я.

Наверное, мне хотелось пережать ее так, чтобы доказать, что есть рубеж, который даже она не перейдет. Чтобы она сказала «нет», или «не хочу», или «не сейчас».

Фотография. Я не успела нажать на уведомление, потому что из подземного перехода появилась мама. Я бросила окурок на землю и вышла из тени.

– Привет.

– Привет. Что с лицом? – спросила мама.

Она почти не удивилась моему появлению. Думаю, как-то так же она отреагировала и на мое рождение, – что-нибудь вроде: привет, милая, привет. Ты вся в крови. Тебя что, только что достали из чьей-то вагины?

– Все в порядке, – сказала я.

Прежде чем обсуждать с мамой всю эту историю с Юрой, Лизой и Алисой, мне нужно было самой во всем разобраться.

– Ну-ну, – мама покачала головой, но расспрашивать дальше не стала.

– Только что была в кино с Аной на «СТАККАТО», – сказала я, чтобы сменить тему разговора.

– И как? – спросила мама.

– Не знаю, я много отвлекалась, – сказала я.

– На что? На Ану?

Мне не было видно маминого лица, потому что мы как раз вышли с освещенной улицы в переулок, но я хорошо представила себе, как она улыбается уголком рта.

– Нет, там вначале был трейлер фильма «Три письма до полуночи». Очень завораживает, – сказала я.

– О чем это?

– Про девочку, которая каждый день пишет себе по письму.

– Подожди. Это по книжке, что ли, по «Письмам до полуночи»? – Вот теперь мама удивилась.

– Ну да, а ты что, ее знаешь? – спросила я, уже заранее расстраиваясь, что и об этом мама узнала раньше меня.

Мне очень редко удавалось рассказать ей о чем-то классном и новом.

– Конечно. Да и ты ее знаешь. Тебе ее папа читал в детстве, – мама остановилась и посмотрела на меня: – Или ты не помнишь?

Я не помнила. «Читал» – значит, мне было около трех лет.

– Ну ты что! Там же было стихотворение, которое тебе так нравилось, – мама прикусила губу, а потом продекламировала:

В хорошем письме
Есть вопрос и ответ.
В конце – «до свидания».
В начале – «привет»!

Это были те же строчки, что звучали в трейлере, но я восприняла их совершенно иначе. Точно-точно, что-то такое было давным-давно. Я судорожно хваталась за воспоминания о воспоминаниях о воспоминаниях. В голову лезли папины фотографии – я видела его совсем маленькой, поэтому всю жизнь привыкла полагаться на фотоальбомы и мамины рассказы. Раньше мне никогда не хотелось так сильно его вспомнить. Увидеть, обнять, что-нибудь рассказать – да. Мне было обидно, что у других рядом есть папа, а у меня нет. Что у них есть выбор, с кем остаться в случае развода или при походе в кино, а у меня нет. Но те три с половиной года, которые я прожила с папой, в моих мечтаниях почти не всплывали. В первую очередь, потому, что последний, самый тяжелый год перекрывал все предыдущие, даже если бы я помнила их четче.

Мама обняла меня, но не стала, по обыкновению, пытаться заглянуть мне в глаза. Видимо, ей были хорошо понятны мои стыд и обида. Обида, потому что я жила без чего-то важного, а стыд – потому что не смогла это что-то важное признать при встрече. Мне всегда было стыдно, когда я не могла вспомнить что-то важное, – ничто так не напоминает о собственных слабостях, как ограничения памяти. Я в подробностях помнила то, что происходило со мной с первого класса, но все, что было раньше, затягивал туман войны.

– У нас дома есть «Письма», только на антресолях, – сказала мама, и я подумала, что ей, наверное, тоже немного стыдно.

– Пошли, – сказала я, проводя рукавом по лицу, – почти сухо.

Глава восьмая

Суббота, 16 сентября, день

Я не знала, что Алиса попытается покончить с собой. Раз – и все полетело по…

Перед первым уроком я оказалась возле Кофемании вдвоем с Лизой. В этом чувствовался какой-то злой умысел, хотя я хоть убей не могла придумать, какой.

– Между нами ничего не было, – сказала мне Лиза.

Она была собранна и явно готовилась к моим расспросам. Я совсем не знала, о чем ее спрашивать.

– Не нужно мне было ее звать, – сказала я.

Вот это была правда, с которой не поспоришь. Что бы там у них ни случилось, все обошлось бы, если бы я не позвала Алису на вписку.

– Ты ни в чем не виновата, – сказала Лиза. – Знаешь, я могу тебе все объяснить.

– Да? – спросила я.

– Да, – сказала Лиза, – только обещай меня не осуждать.

– Обещаю, – сказала я. – Ты же знаешь, я на твоей стороне.

Лиза криво улыбнулась:

– В общем, мы поехали ко мне в воскресенье.

– Я так и поняла, – сказала я.

– Прости, просто меня очень выбесил Юра и мне хотелось уехать, – сказала Лиза.

– Ничего, – сказала я, – бывает.

– Ну, в общем, мы приехали ко мне, еще выпили, – Лиза оперлась о стену, выставила вперед левую ногу: ее обыкновенная лекторская поза, – и Алиса стала мне рассказывать, какие у нее сложные отношения с отцом, и о том, что он не дает ей заниматься рисованием. И…

Лиза вздохнула, опустила голову.

– Я сказала ей, что нужно честно поговорить с отцом и сказать ему, что он неправ, – сказала она наконец. – Я ее уговорила сказать ему все, что она думает.

– Я не понимаю, в чем ты виновата, – сказала я.

– Она сначала не была уверена, что это хорошая идея. А я продолжала ее уговаривать. Потом мы пошли спать, на следующий день сходили вместе в кино и стали переписываться. В понедельник она сказала, что решилась поговорить с отцом, – сказала Лиза.

– Это было как раз перед тем как?.. – спросила я.

– Да. Алиса пошла с ним поговорить, а потом написала, что он ушел из дома, – сказала Лиза. – Она думала, что он вернется, а он…

– Ты ни в чем не виновата, – сказала я.

Не потому, что посчитала, что семнадцатилетняя девочка не может отвечать за поведение взрослого мужика, а потому, что я ей просто не поверила. Почему она вдруг решила сходить с Алисой в кино? И почему Алисин отец ушел из дома из-за такой фигни? Алиса всегда хорошо рисовала – каким дегенератом надо быть, чтобы ей это запрещать? Нет, что-то решительно не сходилось.

Я не люблю чувства беспомощности. Я могла бы сказать Лизе: «Ты врешь», но понимала, что она легко отметет любые мои обвинения. Оставалось только написать Алисе и попытаться разобраться в происходящем. Вот только достать телефон при Лизе было невозможно, потому что она бы сразу поняла, что я ей не поверила.

– Чувствую себя ужасно, – сказала Лиза.

– Все обойдется, – сказала я, – только лучше тебе с Алисой больше не разговаривать.

– Да, я понимаю, – сказала Лиза. – Спасибо тебе за поддержку.

Телефон жег карман даже сильнее, чем вчера, когда я по глупости включила его на секунду, входя с мамой в квартиру.

– Чаю? – спросила мама.

– Давай, – сказала я глухо, поворачивая экран так, чтобы она не могла его увидеть, но не решаясь нажать на кнопку выключения, – перед моими глазами белела грудь Маруси с бордовым, будто бы подкрашенным помадой соском.

Я не возбудилась в том смысле, который наверняка представляла себе Маруся: мои трусы остались совершенно сухими, дыхание не сбилось, сердцебиение осталось прежним. Но ощущение власти было невероятным.

И вот теперь, когда я стояла рядом с Лизой в душной от сигаретного дыма подворотне, мне снова захотелось этого чувства контроля. Мое, я. Я хотела, чтобы все было как мне удобно. Я хотела, чтобы Алиса не резалась, а Лиза не скрывала от меня своего преступления, в чем бы оно ни состояло.

«Еще. Хочу еще, сейчас», – написала я Марусе. Мое лицо в зеркальной дверце шкафа чуть исказилось.

Она ответила почти сразу: «Хорошо, Таня, секунду». Я представила себе Марусю, целующую мои щиколотки, и даже дернулась. Это ведь, наверное, щекотно.

Лиза облизала губы, закурила новую сигарету. Нам пора было идти на уроки.

Когда я вошла в кабинет Георгия Александровича, оказалось, что из двадцати девяти человек, которые учились в нашем классе, на математику пришли всего восемь. На подоконнике качал ногой Саша, и я тут же направилась к нему:

– Где все?

Я редко оказывалась в ситуациях, где кто-то другой понимает происходящее в нашем классе лучше меня. В такие моменты важно сразу найти кого-то, кто может все объяснить.

– Про всех не знаю, – сказал Саша, сдвигаясь, чтобы я могла тоже забраться на подоконник, – но Миру, например, мама в школу не пустила.

– Почему? – спросила я.

– Испугалась, что самоубийство – это заразно, – сказал Саша. – Остальные, я думаю, просто решили прогулять, раз есть повод.

Эпидемия прогулов поразила наш класс еще в прошлом году, но только теперь это стало настоящей проблемой. На физкультуру приходило от силы пять-шесть человек. На уроках физики я пару раз оказывалась одна. Учителя, давно работавшие в школе, ничего не предпринимали, зная, что повлиять на десятиклассников невозможно. Только на уроках Вероники Константиновны и Георгия Александровича еще соблюдалась какая-то дисциплина. Теперь пал и этот бастион несвободы.

Между тем прозвенел звонок, и мы с Сашей нехотя слезли с подоконника.

– Аны, кажется, не будет, – сказала я. – Хочешь со мной сесть?

– Давай, – сказал Саша, – хоть поболтаем.

Пока он ходил за своим рюкзаком, который лежал на стуле возле дверей, я думала о только что произнесенном «хоть поболтаем». В этой фразе прозвучало какое-то сожаление, которое мне очень не понравилось.

– Тебе кажется, что мы мало общаемся? – спросила я, когда Саша сел за парту рядом со мной.

– Что? – переспросил он. – Нет, ну то есть мы сейчас, конечно, меньше общаемся, чем раньше.

– Ты уже второй человек, – сказала я, – который говорит мне, что я стала меньше общаться со своими друзьями.

Я не стала добавлять, что первым была моя мама.

– Все взрослеют, – сказал Саша.

Еще год назад мне бы захотелось его ударить за такое «философствование», но теперь я уже понимала, что это не снобизм, а совершенно серьезные размышления.

…– Что ты имеешь в виду? – спросила я.

Саша уже собирался ответить, когда дверь распахнулась и в класс вошел Георгий Александрович. Он замер на пороге и оглядел полупустой класс. Я с удивлением заметила, что Лиза, которая, как я думала, уже должна быть в классе, стояла у него за спиной.

…– Сейчас… – начал Саша тихо, но Георгий Александрович его перебил:

– Саша, сядь на первую парту. Лиза, садись.

…Лиза послушно прошла ко мне за спину и села за последнюю парту. Георгий Александрович выглядел раздраженным. Он подошел к учительскому столу, распахнул журнал.

– Где все? – спросил Георгий Александрович у Саши, который оказался у него под самым носом.

– Не знаю, – сказал Саша.

– Что-то случилось? – спросил Георгий Александрович. – Концерт Фэйса-Гнойного? Митинг Навального?

– Я не знаю, – повторил Саша.

– Узнай, – сказал Георгий Александрович. – У вас же есть чат класса ВКонтакте? Воспользуйся своим телефоном и напиши: «Где все?» – сможешь?

– Хорошо, – сказал Саша, хотя никакого чата у нашего класса не было.

Была беседа «10А, умники и умницы», но в ней состояло меньше половины наших одноклассников. Саша достал телефон и принялся лихорадочно что-то набирать. Я незаметно заглянула в собственный ВКонтакте и увидела его сообщение в беседе: «ГА рвет и мечет, где все?»

– Ну что? – спросил Георгий Александрович. – Отвечают? Мы подождем.

Он сел на край своего стола и сложил руки на коленях. Если бы его морда была пошире, то получился бы вылитый Петр I, допрашивающий царевича Алексея.

– Пока никто не ответил, – честно сказал Саша.

– Давай сюда телефон, – сказал Георгий Александрович, – так я сразу увижу, когда кто-нибудь напишет, и не буду переживать из-за их отсутствия.

Он забрал у Саши телефон и положил его на край стола. Саша замер от испуга, потому что последнее сообщение (Юрино) перед его просьбой было таким: «Блеать, кто-нибудь может сказать ГА, что я больше его блядскую домашку делать не буду?»

Я быстро набрала в беседе:

«Чуваки,

Не круто.

Идите в школу!» Теперь Юрино сообщение оказалась в самом верху экрана.

Вдруг ответила Мира: «Меня мама не пустила из-за Алисы».

Сашин телефон на столе предательски завибрировал. Георгий Александрович коротко глянул на мигнувший экран и вдруг будто пробудился ото сна. Его лицо исказилось какой-то новой, ранее не испытанной нами злобой.

– А почему ты пришел в школу, Саша? – спросил он.

– Я… – Саша, кажется, потерял дар речи.

– Ты, – сказал Георгий Александрович. – Ты знал, что Алиса что-то себе порезала?

– Д-да, – я понимала, что Саша сейчас заплачет, и не могла ничего поделать.

– А почему ты решил прийти в школу? – спросил Георгий Александрович.

Он встал и прошелся до двери, будто собираясь сбежать из класса. Я понимала, что надеяться на это глупо, но все равно надеялась.

– А остальные? – спросил Георгий Александрович. – Вы почему пришли? Ведь такой повод, такая важная проблема.

Класс молчал. Вдруг Саша вскочил, схватил со стола телефон и выбежал из класса.

– Можешь не возвращаться, – сказал ему в спину Георгий Александрович. – Не будьте дураками и дурами. Вы уже взрослые и можете вести себя по-взрослому.

Я хотела провалиться под землю от стыда. Не потому, что Саша сделал что-то неправильное, а потому, что Георгий Александрович позволил себе так с ним разговаривать. У доски уже начала происходить математика, но я просто отключила мозг и не думала ни о чем до самого конца урока. От одного взгляда на Георгия Александровича к горлу подступала тошнота.

После урока я нашла Сашу, который так и не вернулся в класс. Он отрешенно прохаживался по подвалу, в котором у нас обычно проходили уроки МХК.

– Он мудак, не обращай внимания, – сказала я, подходя и обнимая его за плечи.

– Я знаю, – сказал Саша. Он не смотрел мне в глаза и пытался прикрыть лицо рукавом. – Я уже в порядке.

– Забудь, короче, – сказала я.

– Забуду.

Саша повернулся ко мне. Глаза у него были заплаканные, но в целом выглядел он неплохо. И конечно, он очень красиво покраснел. Я на мгновение закрыла глаза, думая, что сейчас был бы отличный момент для поцелуя, но Саша моментом не воспользовался.

– Ты собиралась рассказать про встречу с Аной, – сказал он, произнося слово «встречу» так, что я сразу поняла, что он имеет в виду что-то гораздо большее.

– Успешно, – сказала я. – Очень успешно.

– Насколько? – Саша оживился, от его расстройства не осталось и следа.

– Сегодня опять пойдем гулять, – сказала я.

– Ух, это отлично, – Саша сжал мое плечо. – У тебя все получится.

– Спасибо, – сказала я. – Ты пойдешь на вторую математику?

– У меня есть выбор? – Саша снова помрачнел.

– Мне кажется, что ГА уже и сам понял, что зашел слишком далеко, поэтому вряд ли будет еще взрываться, – сказала я.

– Хорошо, пошли, – сказал Саша. – Перетерпим.

Остальные уроки прошли в тумане. Я что-то решала и с кем-то разговаривала, но все мои мысли текли по двум непересекающимся каналам. Во-первых, я думала об Ане, а во-вторых, о книге «Письма до полуночи», которая ждала меня дома. Вчера я так и не решилась ее открыть.

Когда уроки наконец кончились, я поднялась на третий этаж и заперлась в женском туалете, который прятался в торце одного из коридоров. Ходили сюда редко, из-за того что тут была только одна кабинка. Мне же хотелось немного отдохнуть от людей.

До встречи с Аной оставалось полтора часа – достаточно времени для того, чтобы несколько раз накраситься. Со стороны это может показаться отклонением – в стрессовых ситуациях заниматься макияжем, но для меня пудра, помада и т. п. имеют очень приземленный смысл – занимают руки на то время, пока голова перерабатывает мысли. Можно еще играть в телефон (Bejeweled, Angry Birds, Poggle, Tinder) или целоваться. Если этого не сделать, то сосредоточиться на проблеме не удастся – внимание все время будет куда-то ускользать.

Представить себе, что Алиса могла порезать руки из-за смерти своего отца, было несложно. Тем не менее в этой истории было несколько факторов, которые не давали мне принять эту версию как единственную верную. Перед тем как попытаться покончить с собой, Алиса выложила на стену ВКонтакте картинку с квадратом, который был очень похож на квадрат из фильма «СТАККАТО». А это, по всей видимости, был именно тот фильм, на который она сходила вместе с Лизой. То есть можно было предположить, что квадрат был нарисован специально для Лизы и указывал на что-то, что произошло между ними в кинотеатре.

Значит, что бы ни произошло, оно наверняка выходило за рамки обычных ссор и скандалов. Но что? Но что?

Я понимала, что нужно написать Алисе. Нужно ей позвонить.

Я достала телефон и увидела в строке уведомлений костерок Тиндер – мне ответила Соня. Вместо того чтобы читать ее сообщение, я зашла ВКонтакте и написала Алисе: «Алиса, я не знаю, что именно случилось у тебя в воскресенье, но поверь мне, я не хотела, чтобы тебе было плохо. Я надеюсь, что сейчас ты чувствуешь себя лучше. Я знаю, что ты можешь не хотеть со мной разговаривать, и это не страшно. Просто знай, что я желаю тебе скорого выздоровления, и, если я могу тебе как-то помочь – пожалуйста, пожалуйста обратись ко мне в любое время». Чуть поразмыслив, я добавила к сообщению свой телефонный номер. Алиса походила на человека, который может предпочесть звонок сообщению.

Потом я все-таки открыла Тиндер.

«Идем, – написала Соня. – Восемь часов, Чистые пруды. Прихвати запасные трусики».

«Обязательно», – ответила я, стараясь не вдумываться в ее сообщение. Мой внутренний возраст в Тиндере – двенадцать-тринадцать лет. Я могла вообще не думать о том, с кем и как разговариваю.

Я отвлеклась от мыслей о знакомых и уставилась на свое отражение в мутном стекле. Зеркало в туалете было овальное, с неуместно широким ободом. Из туалетной мглы на меня смотрел гоблин – когда я расстраивалась, собственное лицо иногда вызывало у меня жгучую ненависть. Это нормально. Я повела плечами и увидела, что гоблин в отражении сделал так же. Обнажилась его острая ключица – как так? Я встряхнулась, и гоблин пропал. Я себя люблю.

Картинка не складывалась. Между Лизой и Алисой не могло произойти что-то настолько страшное. Меня зазнобило – я представила себе бритвенное лезвие, скользящее туда-сюда по моему запястью. Кровь, жидкая и горячая, хлестала на разбитый край раковины и плиточный пол. Раз, раз, узкие красные линии, словно нити, изгибы на дешевой бумаге для оригами, в которых краска облупливается и ломается. Кости и мышцы, с громкими хлопками лопаются сухожилия, повисают, как оборванные компьютерные провода. Раз, раз, я поняла, что руки больше меня не слушаются. У меня нет пальцев, нет запястий. Только по животу стекает кровь, видимо, я прижала порезанные, несуществующие руки к груди.

В зеркале —

мое лицо.

Настоящее,

не гоблинское. Глаза, которые кажутся очень большими из-за теней (и кругов). Я дрожала, обнимала себя своими чистыми, непорчеными руками. Сзади раздался стук, и кто-то попытался открыть дверь в туалетную кабинку.

– Занято, – сказала я громко.

Как же хорошо, что в туалете на третьем этаже есть раковины в кабинках, а то мой вид наверняка напугал бы кого-то из уборщиц или младшеклассников. За дверью раздался шорох, потом снова стук.

– Таня?

Я замерла.

– Таня?

– Лиза, уходи, – сказала я очень тихо – я не знала, о чем с ней говорить.

– Таня, мне нужно с тобой поговорить.

Пожалуйста,

открой…

Что я могла ей сказать?

«Ты – дура!»

«Что ты сделала?»

«Что ты сделала с Алисой?»

– Чего? – спросила я наконец, понимая, что она не уйдет.

– Что у тебя случилось? – спросила Лиза. – Я видела, что ты сюда пошла после уроков.

Я обрадовалась, что между нами находится дверь, потому что иначе я ударила бы ее, может быть, разбила бы нос. Это было бы глупо.

– Ничего, – сказала я и, собравшись, добавила: – Мне кажется, что ты сделала что-то плохое.

– Ты ничего не знаешь, – сказала Лиза после паузы – я уже думала, что она просто ушла.

– Это правда, – сказала я, хотя мне хотелось закричать, что то, что я чего-то не знаю, не означает, что то, что я знаю, не имеет смысла.

Мои эмоции потом – в тот момент было важно запустить деэскалацию конфликта.

– Как ты? – спросила Лиза.

– Я не знаю,

что ты сделала,

но больше никогда

этого не повторяй, – сказала я, пропуская ее вопрос мимо ушей. Все потом.

– Обещаю, – сказала Лиза, – я не сделала ничего плохого. Я обещаю тебе, что не сделала ничего плохого. Прости, что втянула тебя во все это.

Я сразу ее простила, сама не зная, за что. Простила, потому что это был единственный путь к примирению. Мне еще два года с ней учиться. Мне было нужно, чтобы она продолжала со мной общаться, потому что только так я могла узнать всю правду. Значит, нужно было отступить. Я тряхнула головой и сказала уже уверенней:

– Все, Лиза, я в порядке. Мне нужно умыться. Прости, что на тебя наехала, я понимаю, что тебе сейчас тяжело.

– Хорошо. Пока. Спасибо, спасибо, – сказала Лиза.

Она постояла возле двери еще несколько секунд, и на мгновение мне даже показалось, что сквозь створку я чувствую частые удары ее сердца.

– Пока, Лиза, – сказала я.

До встречи с Аной оставалось сорок минут, а значит, надо было приводить себя в порядок и выходить из туалета. Я посмотрела в зеркало, подмигнула гоблину. Пора была настраиваться на романтический лад.

Глава девятая

Суббота, 16 сентября, вечер

Стоя возле красно-синего щита экстренной связи, я думала о Георгии Александровиче. Я думала о нем, когда выходила из туалета, думала о нем, когда шла к метро, думала о нем, когда пыталась протиснуться в переполненный вагон.

От Алисиной «попытки самоубийства» (почему-то эти слова давались мне с трудом) веяло чем-то серьезным, взрослым. А плохих взрослых в Алисиной жизни, как мне казалось, не было. Но это, конечно, было невозможно знать без более серьезного изучения вопроса. Главное было то, что я решила, что Лиза не могла сделать ничего такого, что привело бы Алису к попытке самоубийства. Точнее, я не могла ничего такого придумать.

Хотя, конечно, всегда нужно было помнить о том, что у Алисы только что погиб отец, а это сделало бы любой конфликт гораздо более серьезным. И мне не давало покоя то, что Лиза частично винила себя в смерти Алисиного отца. Так уж вышло, что у меня большой опыт вранья – раньше, до взрослой жизни, которая наступила у меня где-то посередине десятого класса, я довольно редко говорила людям правду. Мне всегда хотелось выглядеть умнее, чем я есть на самом деле. И поэтому я знала, что, если ты хочешь красиво соврать, нужно, чтобы твоя история по большей части совпадала с реальностью.

Лизин рассказ про ее выходные с Алисой был неполным (почему они решили вдвоем пойти в кино утром воскресенья?) и содержал явную ложь (про то, что Алисин папа запрещал ей рисовать), но, тем не менее, я склонялась к мысли, что многое из сказанного Лизой было правдой. Например, я не сомневалась, что они сходили в кино, – это было слишком легко проверить. Также я не сомневалась в том, что случившееся между Алисой и Лизой как-то связано со смертью Алисиного отца, просто потому, что это было бы слишком странным совпадением.

Я открыла единственную прямую улику случившегося – Алисин квадрат.

Она выложила его себе на страницу ВКонтакте поздно ночью – десять строчек, сто знаков. Код, похожий на тот, из вчерашнего фильма. Почему она решила, что это – самый лучший способ коммуникации? Я вернулась к своему предположению, что Алиса хотела просто подать знак Лизе, а значит, квадрат мог оказаться просто набором букв, который ничего не означает.

Я снова подумала о Георгии Александровиче. Сегодня на уроке он вел себя странно, даже несмотря на то, что на урок пришли всего десять человек. Он редко позволял себе открыто над кем-то издеваться, и уж тем более я никогда раньше не видела, чтобы он забрал у ученика телефон и залез в переписки.

Георгий Александрович начал раздражать меня довольно давно, еще когда он только начал вести у нас математику. Во-первых, он совершенно не скрывал того, что некоторые ученики нравятся ему больше других. Во-вторых, он всегда с пренебрежением относился к проблемам учеников. Однажды я видела, как он ведет мальчика из седьмого класса к медсестре, держа его за локоть. Мальчик разбил нос, упав в коридоре, но пальцы Георгия Александровича явно причиняли ему гораздо больше боли.

Георгий Александрович мог бы сделать что-нибудь такое, что заставило Алису попытаться покончить с собой, подумала я. Было не очень понятно, почему они могли бы пересечься вне школы, но я ухватилась за эту версию, потому что в ней присутствовал взрослый. Конечно, любой другой человек мог что-то сделать с Алисой, но я не знала больше ни одного «плохого» взрослого в ее жизни.

У Георгия Александровича был аккаунт ВКонтакте. Он был подписан, например, на Лизу (в друзья она его добавлять не стала, по опыту Инстаграма зная, что делать этого не нужно). Его безобидные, но гаденькие комментарии в Инсте постоянно отравляли ее фотографии, но заблокировать его Лиза боялась – ведь с ним приходилось каждый день видеться в школе. Был ли он подписан на Алису ВКонтакте (Инстаграма у нее не было)? Короткое расследование показало, что нет.

Мог ли он сказать, написать что-то совсем свинское? Мог, конечно. Вопрос в том – что? И как оно связано с Лизой? Ведь Алиса сказала, что ненавидит именно Лизу. Или нет. Она спросила, что делать, если кого-то ненавидишь, а про Лизу я вывела сама, потому что Алиса последовала моему совету и послала ее на хуй. Пробел здесь состоял в том, что я не могла знать точно, была ли Лиза единственной, кому Алиса так написала.

Я стала думать про еще одного человека, который мог быть завязан в этой истории, – Лизина мама. Та еще сука, судя по Лизиным рассказам. Есть родители, которые ради своих детей сделают все возможное (моя мама, Анина мама), а есть такие, которым неймется покалечить свою дочь.

– Ты же глупенькая, тебе не надо на олимпиаду, опять плакать будешь…

– Тебя бы еще на роль Джульетты взяли, такую лошадь…

– Давай лучше дома посиди, нагуляешься еще, когда вырастешь. Будешь из постели в постель прыгать…

– Посмотри на Таню, она никогда матери не перечит…

Все это мне пересказывала Лиза. Каждое из этих утверждений было неправдой, даже последнее, – конечно, отношения с мамой у меня лучше, чем у Лизы, но и мы иногда ссоримся (в последний раз – по поводу того, можно ли ходить в школу в полосатом комбинезоне. Победила я, потому что мама где-то в середине спора начала понимать, что ей просто-напросто хочется такой же. Несложно угадать, сколько теперь комбинезонов в нашей семье). Конечно, я всегда верила Лизе, потому что не могла себе представить, что кто-то станет такое придумывать про собственную мать. Тем более что сравнение со мной выглядело очень убедительно.

Это вообще постоянная напасть моих друзей и знакомых. Их родители все время приводят меня в пример как «отличницу» (еле-еле), «послушную» (нет) и «скромную» (и еще раз нет). Особенно тяжело тем немногим, кому приходилось видеть меня в минуты слабости (напивалась я сильно всего пару раз, но бывало и другое). Будто бы в подтверждение моих мыслей завибрировал телефон. Мне написала одна из моих «нескромностей» – Маруся.

Я вспомнила, что она обещала мне фотографию, и уже приготовилась на нее ругаться – все-таки с обещания прошел уже целый день. Вот какая у моей подружки «секунда». С другой стороны, я совершенно о ней забыла, поэтому, возможно, вина лежала на мне.

«Прости, прости, прости. Таня, прости», – и фотография. Сначала я даже подумала, что она прислала мне снимок песчаного бархана, может быть, в какой-то северной пустоши. Белый холмик на бежевом фоне. Мгновение спустя оказалось, что я смотрю на приближенный кусок ее трусиков. Видимо, Маруся сделала фотографию всех своих прелестей, но потом постеснялась и обрезала ее до этого белого треугольника.

«Мало и долго. Ты хочешь, чтобы я разозлилась?» – спросила я и злобно скривилась. Как хорошо, что Маруся меня не видит, а то, наверное, ее трусики уже летели бы куда-то в сторону эскалаторов.

«Прости. Прости. Я хотела как лучше».

Бедная Маруся.

«Плохо. Ты – плохая», – я не церемонилась, понимая, что играть с ней в секс ВКонтакте я могу только в состоянии крайнего ментального возбуждение. Как только мозг успокоится, я тут же перестану ей отвечать. Все-таки такое общение требует больших усилий, хотя я, конечно же, получаю от него удовольствие. Все еще не физическое – совсем нет. Маруся и ее переразвитое (а на самом деле просто «развитое») тело меня не прельщало.

Уже совсем скоро должна была появиться Ана, и я сделала скорбное лицо. Не потому, что хотела ее обмануть, а потому, что для таких людей, как Ана, слова значат гораздо меньше, чем выражение лица и напряжение фигуры. То есть мне нужно было разобраться в своих чувствах, а потом постараться спроецировать их на свое тело.

Тело у меня послушное, поэтому не особенно противное.

Руки вяло обвисли, пальцы уткнулись в холодный мрамор. Я так втянулась в свое горе, что чуть не выронила телефон. Потрясла головой, отгоняя внезапный сон. Это от того, что я очень похожим образом расслабляюсь в кровати, – даю рукам свободно развалиться под простынями и пытаюсь представить, как они распадаются на мягкие перышки, потому что для того, чтобы заснуть, мне нужно перестать чувствовать свое тело. Не знаю, смогу ли я засыпать с кем-нибудь в обнимку, – это ведь теплая шершавая кожа и постоянное движение. Если я чего-то не знаю, значит, это нужно будет обязательно попробовать.

Я представила (попыталась представить), каково это будет – засыпать, уткнувшись носом Ане в плечо. Получилось не очень, потому что я сразу подумала о том, что она, наверное, быстро заснет, а я буду лежать и думать о чем-нибудь отвлеченном. Не то чтобы так уже бывало – мне еще ни разу не доводилось проводить с кем-то целую ночь.

А если у одной из нас начнутся месячные? Иногда мой мозг пытается проверить мои принципы – вздрогнут ли? Отзовется ли какое-то внутреннее отвращение? Нет, я не Маруся – человеческое тело не вызывает у меня острых чувств (нечеловеческое, впрочем, тоже).

Телефон снова завибрировал. Маруся. Фотография: селфи, грудь – прикрыта рукой. Глаза такие большие и печальные. И снова: «Прости».

«Нет. Не пиши мне сегодня», – ответила я, надеясь в душе, что она напишет, и тогда я смогу с чистой совестью прекратить этот фарс. Мне уже начала нравиться Ана, а возвращаться к старым увлечениям – это дурной тон.

Маруся не ответила. Я представила ее падающей на кровать, кусающей себя за запястье. Могу же я вызывать какие-то эмоции, кроме педагогического уважения родителей?

– Таня? —

Я испуганно

посмотрела

на приближающуюся Ану, надеясь, что она не увидела мою очередную злую ухмылку.

Маруся плохо на меня влияет.

Пора

было

в грусть.

– Ана, – сказала я и вдруг, совершенно этого не желая, покачнулась, будто пьяная.

Ана что-то прошептала и взяла меня за руку, потянула к эскалаторам. Я старалась не смотреть ей в глаза, а, как только мы оказались на движущейся ступеньке, прижалась к ее груди. В голове у меня творилось что-то странное – я то ли влюблялась в Ану, то ли наоборот. А что значит – «наоборот»? Нужно было подумать о чем-то отвлеченном, и я вдруг вспомнила, что сегодня Георгий Александрович превзошел самого себя. Настолько превзошел, что это совсем вылетело из моей бедной головы.

– Георгий Александрович назвал тебя дурой, – сказала я и содрогнулась.

Все-таки он редкостный мудак – как можно не понимать, что выдуманность психоза совершенно неважна, если человек в результате пытается покромсать себе вены. Да какая, на хрен, разница, пускай Алиса решила себя порезать потому, что так делает ее любимый персонаж в сериале «Corry Under Tension», – все равно взрослые люди должны попытаться ей помочь или хотя бы промолчать. Я сильнее прижалась к Ане, чтобы почувствовать человеческое тепло. Еще несколько минут назад я думала о том, что человеческие тела не вызывают у меня отвращения, и вот я уже чуть ли не выворачиваюсь наизнанку, думая о Георгии Александровиче.

– Что? – спросила Ана.

– Он сказал, что те, кто прогулял школу из-за Алисы, – дураки, – сказала я, пытаясь собраться с силами.

Мне хотелось, чтобы она просто обняла меня покрепче и сказала не думать о школе и фантастических тварях, которые там обитают.

– Откуда он знает, почему меня не было? – спросила Ана.

– Много кого не было. На первом уроке вообще только десять человек, – сказала я и рассмеялась. – Вот он и расстроился, идиот.

Я редко по-настоящему теряю контроль над собой, но вот сейчас, стоя на эскалаторе рядом с Аной, я почувствовала надвигающуюся истерику. На несколько минут я превращаюсь в комок ненависти и горя, и единственное известное мне средство от этой напасти – мама и чай и мама.

– Ну хоть на тебя он не наехал? – спросила Ана, улыбаясь.

Я хотела сказать ей про Сашу, но спохватилась, что тогда пришлось бы объяснять, почему ее нет в нашей «классной» беседе. Дело было в том, что беседу создали в конце девятого класса вокруг планировавшейся дома у Юрца вписки, а приглашать туда Ану не стали, потому что из всех гостей она общалась только со мной. Я не особенно об этом переживала и потому, что в итоге не смогла поехать на вписку сама (потому что пошла с мамой на выставку Мане), но все равно говорить Ане об этом не хотелось. К тому же я боялась, что Ана не станет особенно переживать за Сашу, с которым я была знакома гораздо ближе, чем она, а это было бы неприятно мне.

– Что такое? – спросила Ана.

– Не важно, – я обняла ее крепче и вдруг почувствовала на затылке нежные пальцы: Ана гладила меня по голове.

Глава десятая

Суббота, 16 сентября, вечер

«Спасибо, Таня, я тебе верю, – написала Алиса, – вот мой телефон».

Сохранив телефон в записную книжку, я хотела ей сразу позвонить, просто чтобы услышать ее голос, но решила при Ане этого не делать, потому что не представляла себе, что может всплыть в разговоре.

Мы подошли к Бирмаркету и стояли в толпе, молча внимая городскому шуму. Я пыталась унять дрожь в коленях – на это уходили все оставшиеся силы. Оказалось, что сегодняшний день выкачал из меня всю энергию, хотя я почти ничего не делала.

Когда Ана зашла в бар, чтобы купить нам пиво, я наговорила Алисе короткое аудиосообщение – пожелала поскорее выздороветь. Я не упомянула ни Лизу, ни Георгия Александровича. Алиса должна была во всем разобраться сама, без моего вмешательства, а все, что я могла придумать про математика, было слишком серьезным, чтобы обсуждать это по телефону.

Алиса ответила довольно быстро: «Спасибо, Таня. Знаешь, я на самом деле сейчас уже хорошо себя чувствую, но это, наверное, потому, что меня чем-то накачали. И левую руку не чувствую.Представляешь?»

«Нет», – честно ответила я.

«И я тебя ни в чем не виню, – написала Алиса. – Я знаю, что ты хотела как лучше».

«Спасибо», – написала я.

– Алиса написала, – сказала я, когда Ана вышла из дверей бара и встала рядом со мной.

– А почему тебе? – спросила Ана.

Отличный вопрос. Я решила сказать правду:

– Я ей длинное сообщение оставила. И телефон свой скинула. Наверное, поэтому.

– Как она? – Ана плеснула пива на землю.

– Никак. Просто написала «привет», – сказала я, протягивая Ане сигарету.

Я все еще боялась говорить ей о произошедшем в субботу, потому что, хотя Алиса и сказала, что ни в чем не винит меня, я не знала, можно ли ей верить. Я не знала, сделала ли я что-то плохое.

– Она не чувствует левой руки, – сказала я и тут же укорила себя за то, что противоречу сама себе.

Ведь я сказала Ане, что Алиса просто написала мне «привет», но Ана, кажется, не заметила. На всякий случай я все же наклонила голову, будто заваливаясь на землю, чтобы уж точно сменить тему разговора. Ана дернулась, чуть не выронив стаканы, и обняла меня.

В голове опять возникли картинки разорванных сухожилий – абстрактные, потому что я хорошо понимала, что Алиса вряд ли смогла бы так сильно себя порезать. Я попыталась представить, каково это – провести по коже узким лезвием, и тут уж испугалась по-настоящему, потому что не смогла придумать, из-за чего я могла бы так сделать. Я слишком люблю свое тело, даже если оно немножко гоблинское. Это ведь моя кожа, мои нервы, мое запястье! Не хочу, не буду.

– Таня-Таня, ты чего, – она зашептала мне на ухо, и я поняла, что не зря решила пойти с ней гулять, – от ее голоса на душе сделалось светло и тепло.

Я представила себе, как впиваюсь в ее губы поцелуем, и задрожала, почувствовав, что не знаю, понравится ли мне это.

В голове сразу возникло

бледное лицо Маруси, и

я мгновенно успокоилась. Это неплохой способ расслабляться – быстро перескакивать с мысли на мысль, пока не наткнешься на что-то смешное. Я увидела Марусю, прикусывающую губу, пытающуюся выбрать, в каких именно (из четырнадцати пар) белых трусиках сфотографироваться для следующего обмена ВК-флюидами. Смешная маленькая девочка.

– Сядь, – Ана подтолкнула меня к скамейке.

Ее рука неудачно извернулась, и сигарета задела мизинец. Ана тихо вскрикнула и отбросила сигарету. Все ее внимание все еще было сосредоточено на мне, и я не могла не растаять от такой заботы.

– Таня? – Ана заглянула мне в лицо. – Таня?

– Все в порядке, – сказала я.

Это была чистая правда, потому что рядом с Аной мне было хорошо и все проблемы казались мелкими и ненужными. Вдруг в кармане завибрировал телефон.

– Что там? – спросила Ана.

Я достала телефон и показала Ане экран, на котором мигало «Алиса». «Алиса». «Алиса».

– Ну бери же, – Ана потянулась к экрану.

Я нажала на зеленый значок и поднесла телефон к уху.

– Тань, привет, – сказала Алиса, и я вдруг поняла, что совершенно не помнила ее голоса.

– Привет, – сказала я – голос предательски задрожал.

– У меня все хорошо, – сказала Алиса, – только нужно еще какую-то операцию сделать по перекрытию вен, я не очень поняла. Ко мне пришла мама, и вообще, все вокруг меня вьются, как будто я сделала какое-то великое открытие. Они удивляются, как мне удалось так удачно поскользнуться в ванной – что аж вену рассекло.

Я рассмеялась, потому что слова отказывались произноситься.

– Все будет хорошо, – сказала Алиса. – Я уже на следующей неделе пойду в школу.

– Тебя же можно навестить? – спросила я.

– Незачем, – сказала Алиса, – меня выпишут очень скоро. А до этого тут все время будет мама, тебе лучше ее не видеть.

– Хорошо, – сказала я, – ты только пиши, пожалуйста, как все пройдет.

– Конечно, – сказала Алиса.

Я вдруг расслышала у нее в голосе странную гладкость, как будто слова выкатывались из трубки без помощи губ и языка. Кажется, Алису и вправду сильно накачали какими-то наркотиками.

– Тань, можно я? – спросила вдруг Ана.

– Алис, тут с тобой Ана хочет поговорить, – сказала я в трубку.

Ана забрала у меня телефон, послушала пару секунд, потом сказала:

– Привет, Алиса. Ты как себя чувствуешь? – спросила Ана.

Алиса что-то пробурчала в ответ.

– Я хочу, чтобы у тебя все было хорошо, – сказала Ана.

Я перестала слушать и попыталась прочитать по Аниному лицу, о чем они разговаривают. Ведь, возможно, именно Ана последней разговаривала с Алисой перед тем, как та попыталась покончить с собой.

Вдруг Ана протянула мне телефон. Разговор закончился.

– У нее сейчас операция будет, – сказала я, на случай если Ана не услышала.

– Какая? – спросила Ана.

– Я не очень поняла. Что-то с перекрытием вены, кажется, – сказала я.

– Все будет хорошо, – сказала Ана.

Я ей сразу поверила.

Когда не знаешь, нравится ли тебе человек, лучше всего решить, что нравится, а потом уже работать с последствиями.

– Ты очень красивая, – сказала я и провела рукой по ее волосам, потому что сейчас был очень хороший момент для поцелуя.

Ана замерла, и я тут же убрала руку, потому что знала, что за этим может последовать холодное отстранение.

– Хочешь? – Я протянула ей свой стакан с пивом.

– Спасибо, – сказала Ана.

По тому, как судорожно она глотала пиво, я предположила, что она рада, что мы находимся в публичном месте. Можно подумать, я собиралась завалить ее на пол! Хотя это правда, что я только что хотела ее поцеловать, а это было бы неменьшим нарушением Аниных границ. Тут было важно не думать про нее как про ребенка – я снова возвращалась к своему главному недостатку – желанию плохо оценивать других людей, просто потому что они не разделяют мои взгляды. Хотя, если посмотреть на это с другой стороны, это совершенно логично. Почему мне должны нравиться люди, которые со мной не согласны? Но это точно не повод принижать их достоинство или, тем более, делать что-то против их воли, даже если я считаю, что это было бы правильно и хорошо.

– Ты думала про Алисин квадрат? – спросила я.

Ана кивнула.

– Я тоже, – сказала я и достала телефон с фотографией.

Сегодня мы еще не поцелуемся, но, может быть, Ана сама коснется меня. Положит руку на колено или проведет пальцами по предплечью. Посмотрим.

– Весь день подбирала, но ничего не вышло, – добавила я.

Это была неправда в том смысле, что я почти не думала про квадрат, потому что считала его набором случайных символов. Но я весь день думала о произошедшем.

– Может быть, там просто случайные знаки? – спросила Ана.

– Может быть… – сказала я. Это казалось мне самым вероятным, но и самым скучным. Из этого романтики у меня с Аной не выйдет, поэтому я сказала: – Но только вот стала бы она просто так?..

Я сосредоточилась, зная, что Ане осталось совсем чуть-чуть до победного скачка. Нужно было только, чтобы ей захотелось меня пожалеть. Вот только заплакать я бы не смогла.

Есть разница

между тем, чтобы

открываться человеку,

и врать. Когда у меня увлажняются глаза или опадают плечи – я не выдумываю себе чувства, а всего лишь перерождаю их из слов в тело. Если я громко дышу, когда мне проводят рукой по спине, – это всего лишь игра в удовольствие, которое я испытывала бы и просто так, даже если бы весь процесс происходил молча. А я могу, в смысле – молчать, да только зачем? Ведь людям вокруг меня хочется чувствовать мои чувства.

– Сигарета? – спросила Ана, кладя мне руку на плечо.

Вот оно. Я почувствовала, как узел в груди разворачивается, руки и спина расслабляются. Все было хорошо и шло по плану. Все шло по плану.

– Я не понимаю, почему она решила покончить с собой, – сказала я наконец, когда стало ясно, что с Аной можно молчать бесконечно долго.

– Я тоже не понимаю, – сказала Ана.

– Перебираю в голове все, что произошло, и пытаюсь разобраться, но ничего не выходит, – сказала я, пытаясь натолкнуть ее на то, чтобы поделиться со мной инсайдерской информацией, если таковая имелась.

– О чем ты? Что произошло? – спросила Ана.

Я плохо выразилась, положилась на то, что Алиса хоть что-то рассказала Ане про свои выходные. Нужно было срочно переменить тему, и я вдруг заметила, с каким странным отвращением Ана смотрит на мои пальцы, в которых вращался сигаретный фильтр. Бумага уже вся сгорела, и я не боялась обжечься.

– Неважно, – сказала я, – я просто перенервничала. Скажи, ты пытаешься бросить курить?

Курение – это больная тема для всех курящих, потому что мы всегда пытаемся бросить. Каждый день я хотя бы раз задумывалась о том, чтобы больше не покупать сигареты, но мозг каждый раз подбрасывал новый повод бросить не сейчас, а позже.

Ана посмотрела на меня испуганно.

– Почему ты так думаешь?

– У тебя очень виноватый вид, когда ты куришь, – сказала я. – Если ты правда хочешь бросить, давай бросать вместе.

Вот он, романтический узел, который позволит мне по-новому общаться с Аной. Ведь если мы обе бросим курить, то будем единственными в классе (из тех, кто вообще когда-нибудь курил).

– У меня не получается, – честно призналась Ана.

Я тоже ответила честно:

– И у меня не получается. Значит, надо попробовать вместе.

Мою грудь тут же сковал страх, потому что я поняла, что не смогу, что буду прятаться от Аны и курить. И однажды она об этом узнает и разочаруется во мне. Этот момент нужно было оттянуть.

– Начнем завтра, – сказала я, доставая сигареты.

Глава одиннадцатая

Суббота, 16 сентября, вечер

– Может быть, что-нибудь с цифрами? – спросила я.

Ана чуть отодвинулась, и я судорожно пыталась придумать способ снова увлечь ее чем-то, чтобы она перестала думать про расстояние между нами.

– Это как? – спросила Ана.

– Ну, например, русские буквы привязаны к цифрам, а те, в свою очередь, к английским буквам, – я прикусила губу, но не эротично, а задумчиво, так чтобы Ана подумала, что я не пытаюсь ее соблазнить, а как бы просто случайно делаю что-то возбуждающее.

– Ты думаешь, она долго это готовила? – спросила Ана.

– Не знаю, – сказала я и погасила телефон, надеясь таким образом отвлечь Ану от сложной темы.

Уже несколько минут мы говорили только о шифре, и мне сделалось не по себе от того, что Ана, кажется, понятия не имела о нашей субботней вписке. В этом, на самом деле, не было ничего удивительного – и она вряд ли с такой легкостью согласилась бы сходить со мной в кино и потом на прогулку, если бы знала, что я не пригласила ее в гости к Мире. Или нет, еще хуже – она бы отлично все поняла и не стала бы обижаться. Но обязательно расспросила бы меня про то, что там было. Видимо, Алиса не рассказала ей о своей ночевке у Лизы.

– Думаешь, она стала бы придумывать какой-то сложный шифр? – спросила Ана, которой явно не понравилось, что я выключила телефон.

Я поняла, что она испугалась того, что я снова буду к ней прикасаться.

– В зависимости от того, хотела она, чтобы его кто-то разобрал, или нет, – сказала я, снова открывая фотографию квадрата.

– В смысле? – спросила Ана.

– Ну, если это просто случайные буквы, тогда это заняло бы очень мало времени, – сказала я.

– Странно, что он так похож на квадраты из «СТАККАТО», – сказала Ана.

– Наверняка она его недавно посмотрела, – сказала я.

Если Ана не знала ничего о субботней вписке и воскресном утре, то, возможно, было лучше, чтобы она о них и не узнала. Я не хотела, чтобы ей было так же плохо, как мне.

– Я понимаю. Как ты думаешь, она что-то нам расскажет? – спросила Ана.

Я пожала плечами, перебросила телефон с ладони на ладонь. Нужно было снова менять тему.

– Тебе у нас в классе кто-нибудь нравится? – спросила я.

Ана рассмеялась.

Она могла сказать что угодно, могла сказать: да, нет, Юра. Она сказала:

– Не знаю, – и повернулась ко мне.

– И я не знаю, – сказала я. Если хочешь сделать человеку приятное – стань его отражением. Теперь нужно было брать инициативу.

– Хочешь, послушаем музыку? – спросила я.

– Давай, – сказала Ана.

– Что ты любишь? – спросила я.

Ана пожала плечами. Я достала наушники, протянула Ане черную капельку.

– Эту ты знаешь, – сказала я, поставив «Возможно» группы МЫ.

Еще в шестом классе я заметила, что музыка оказывает на людей очень странное воздействие, особенно если она хорошо подобрана. Ана лучше всего чувствовала себя, находясь слегка вне, а значит, нужно было что-то сюрреалистичное и ностальгическое. Это значит – то, что мы слушали в детстве, пять-шесть лет назад, и новое, похожее, – например альбом Сплина «Ключ к шифру».

Ана задремала, а когда ее глаза открылись – в них блестели слезы. Здесь я повела себя некорректно, причем дважды подряд. Сначала несдержанно коснулась ее волос, а потом, когда Ана отодвинулась, чуть сжала ее колено.

Ана вздрогнула, осторожно

оттолкнула мою руку,

поднялась. Я тоже встала и чуть не врезалась в какого-то панка. Нужно было выбираться из полусна. Я ж не Ана, мне это противопоказано. Я решила, что разорвусь, если не поговорю еще раз с Алисой. Вот только нужно было узнать, закончилась ли уже операция.

– Я позвоню Алисе, ладно? – сказала я и тут же постаралась скрыться в толпе.

– Алло? – раздался в трубке Алисин голос.

Она звучала гораздо развязнее, чем сорок минут назад. Видимо, ей увеличили дозу успокоительного.

– Привет, – сказала я, – как операция?

– Оказывается, это был просто осмотр, – сказала Алиса. – Вроде у меня все в порядке, рука будет работать. Но пока что я все еще ее не чувствую.

– Как ты? – спросила я.

– Все хорошо. Мама всех выгнала и сама ушла, а здесь интернет плохой. Читаю… – Алиса зашелестела страницами: – «Тимур и его команда». Мама принесла.

– И как? – Я не смогла сдержать смех.

– Да, думаю опять порезаться, – сказала Алиса.

Вот именно поэтому я не собиралась принимать наркотики.

– Не шути так! – сказала я.

– Хочу и шучу. Не буду ничего делать, прошло все уже. – Алиса, видимо, откинулась на кровати, и ее стало хуже слышно.

– Что в итоге случилось? – Я постаралась звучать отстраненно.

– Любопытно? – В голосе Алисы вдруг зазвучала злоба. – А вот хрен тебе, не скажу.

– Спокойствие. Никто не заставляет, – я вздохнула и добавила: – Прости, пожалуйста, я ничего такого не имела в виду.

– То-то. Не спрашивай больше. И никого не спрашивай. Не заметила – и ладно, – Алиса снова говорила весело. Видимо поняв, что вышло грубо, добавила: – И еще я, наверное, буду менять школу. Сейчас не хочу об этом говорить.

– Тогда давай при встрече. Спокойной ночи, – сказала я, надеясь, что этот странный разговор подошел к концу, – мне нужно было подумать.

– Спокойной, – Алиса бросила трубку.

«Не заметила»? Что я не заметила? Что я могла не заметить? Я быстро перематывала в голове последние дни. Может быть, я неправильно оценила ситуацию и Алиса уже давно собиралась уйти из жизни? Но ведь у депрессии есть какие-то признаки, хотя я, конечно, легко могла их не заметить. Ведь я совсем Алисой не интересовалась. Что я должна была заметить? Что?

Я включила телефон и несколько секунд смотрела на иконки, потом нажала на сине-белую «VK». Маруся так и не написала. Круто.

Пора было возвращаться к Ане, потому что она могла пойти меня искать, а тогда мы бы потеряли место на скамейке. Поняв, что дрожь в коленях унять не удается, я прошла до самого конца дворика, вышла на Тверскую и огляделась. Чтобы не стоять без дела, заглянула в Дикси, попросила какого-то аккуратного бомжа купить мне пачку Мальборо. Он купил.

Когда я снова оказалась на улице, закружилась голова. Я протолкалась через толпу и уперлась в Ану, которая все так же сидела на скамейке с телефоном в руках.

– Все хорошо, – сказала я.

– Как Алиса? – спросила Ана.

– В порядке, – сказала я, протягивая ей сигареты: – Это наша последняя пачка сигарет. Пообещай, что больше не будешь курить.

– После этой пачки? – спросила Ана.

– После этой пачки, – сказала я.

– Обещаю после этой пачки бросить курить, – сказала Ана.

– Я тоже обещаю, – сказала я, зная, что не смогу сдержать этого обещания.

– Что говорит врач? – спросила Ана, закуривая.

– Все будет хорошо, – сказала я. – Ее скоро отпустят из больницы, только проверят еще что-то про моторику.

– Понятно, – сказала Ана.

– Она решила перевестись в другую школу. Только ты не говорю никому, пожалуйста, ладно? Она мне по секрету сказала, – сказала я, надеясь очередным секретом завоевать немного доверия.

Я вдруг посмотрела на себя со стороны. Я сижу рядом со своей подругой, думаю о ней в романтическом ключе и при этом пытаюсь как-то ее завлечь, обмануть. Через сорок минут у меня встреча с Соней на Чистых прудах, встреча, которую я назначила уже после того, как решила попробовать усложнить отношения с Аной. Ведь Соне от меня не дружба нужна.

– Почему? – спросила Ана.

– Не знаю, она не говорит. Но, кажется… – Я начала говорить на автомате и не придумала, как закончить.

– Чего? – Ана положила руку мне на плечо, и я тут же решила, что просто отменю встречу с Соней, она мне никто.

– Неважно, – сказала я.

– Почему нельзя говорить о том, что Алиса переводится? – спросила Ана.

Я оценила ее желание переменить тему разговора.

– Ну, ей не хочется, чтобы кто-то в классе знал. Только мне рассказала и, кажется, Юрцу, – сказала я.

Про Юру была истинная ложь – то есть у меня не было вообще никаких доказательств этих бредней. Я сказала это просто для того, чтобы разрядить механизм в голове, который искал способ обмануть Ану.

– А ему почему? – спросила Ана.

– А как ты думаешь? – спросила я, пытаясь свести все к шутке.

Вот что бывает, если слишком много врать, – привыкаешь, подсаживаешься на иглу воображения.

– Не знаю, – сказала Ана.

– В общем, посмотрим, – сказала я и толкнула ее плечом, надеясь, что этот жест мне простится. – Зато я теперь точно знаю, что ты в него не влюблена.

Ана вздрогнула, но, кажется, скорее от вопроса, чем от моего прикосновения.

– Еще пива? – спросила я, чтобы поскорее сгладить неровность.

– Я схожу, – сказала Ана, вставая.

Как только она исчезла из виду, я достала телефон, открыла Тиндер и написала: «Прости, милая, но не сегодня. Случилось что-то неординарное».

Глава двенадцатая

Воскресенье, 17 сентября, день

Маруся расспрашивала меня про Лизу очень осторожно. Сначала я думала, что она просто слышала что-то в школе, но в какой-то момент стало ясно, что она пытается чего-то от меня добиться.

Я сидела дома и скучала – воскресенье тянулось бесконечно долго. Нужно было пойти гулять, потому что иначе я бы просто загнулась. Мама куда-то ушла, а сидеть дома одной – невероятная мука. Тем не менее что-то мешало мне просто встать и уйти, поэтому я валялась на диване и переписывалась с Марусей, хорошо понимая, что общение это странное, тем более что мы не обсуждали с Аной, что у нас за отношения и какие правила эксклюзивности.

То есть не то чтобы у нас уже начались отношения, нет. Но было бы странно их начать, не разобравшись сначала, можно ли мне продолжать мой вирт с Марусей. И вообще не исключено, что Ане не хотелось встречаться с девушкой, которая занимается сексуальным образованием агрессивной молодежи.

«А что ваша Лиза сделала Георгию Александровичу?» – спросила вдруг Маруся.

«О чем ты? – спросила я. – И вообще, откуда ты его знаешь?»

«Он у нас заменяет иногда, когда Анатолий Каримович болеет», – написала Маруся.

«Так, хорошо, – написала я, – а что про Лизу?»

«Она же из твоего класса, правильно? – спросила Маруся. – Такая высокая, с длинными волосами».

«Из моего», – написала я.

«Я вчера видела, как он ее ругал на лестнице, – написала Маруся. – Не знаю, за что, не слышно было, но у него лицо было все красное, а она почти плакала».

«Он придурок, – написала я, – поэтому и ругался».

Мне вдруг показалось, что комната медленно сжимается. Мои предположения подтверждались – плохим взрослым в истории с Алисой мог оказаться именно Георгий Александрович. Самым подозрительным в Марусином рассказе было то, что она не смогла расслышать то, что Георгий Александрович говорил Лизе. Как истинная сволочь, Георгий Александрович обычно ругался на учеников так, чтобы это было слышно всем окружающим. Ему нравилось унижать свою жертву, распространять собственные слова на близлежащих учеников. Если он ругался на Лизу так, что Маруся не могла разобрать слов, значит, это было что-то сугубо личное. Вот только что могло быть личного между Лизой и Георгием Александровичем?

«А то. Двойку мне поставил в прошлом году, дважды, – набрала Маруся. И почти сразу: – Но я в прошлом году была плохой ученицей». Вот он, долгожданный флирт. Теперь можно было перескакивать, не опасаясь, что Маруся подумает, что я пытаюсь что-то скрыть.

«Я тут подумала – довольно сложно учить тебя только в онлайне. Давай встретимся сегодня», – написала я – и тут же себя одернула. Зачем мне это? Ведь я только вчера отменила встречу с какой-то Тиндер-телкой, чтобы не рисковать отношениями с Аной.

«Где?» – спросила Маруся. Нужно было решить, в каком формате будет происходить наша встреча. Если пойти в кино, то одними разговорами не отделаться, а мне хотелось все-таки еще установить какие-то границы с Аной. Значит, кино отпадало.

«Гоголевский бульвар, возле фонтана с конями, в семь. Обязательно не… – написала я и, чуть помедлив, чтобы растянуть интригу, добавила: – Опаздывай. Я тебе не прощу, будет больно». Посмотрим, постарается ли девочка опоздать. Маруся прислала испуганные смайл «:о» и замолчала. Видимо, пошла собираться.

Я встала с дивана, прошлась туда-сюда по квартире. Встречу можно было в любой момент отменить. Можно было просто не прийти. Можно было прийти и ничего не делать. Я хорошо знала, когда мне удастся себя переубедить, а когда нет. В этот раз я знала, что пойду. Не потому, что мне очень хотелось встретиться с Марусей, просто Ана не смогла встретиться со мной (хотя мы и договорились заранее), и мне было страшно подумать, что я так и не поговорю ни с кем по-настоящему за воскресенье. Это же мой единственный выходной! Я хочу общаться с людьми, хочу, хочу, хочу.

Я почувствовала, что перегреваюсь. Поскольку большая часть моей жизни проходит в поиске контактов и налаживании общения, в тот момент, когда оказывается, что можно уже не стараться, общение уже точно случится, мозг начинает скакать вхолостую, и нужно обязательно чем-то себя занять, а то устану раньше времени и из дома не выйду.

Я вспомнила, что еще в пятницу вечером мама спустила с антресолей «Письма до полуночи», но тогда я решила отложить чтение до вечера субботы, а потом случилась история с Алисой, и я совершенно забыла про все свои переживания, связанные с Сарой Стейнбек и ее письмами.

Я открыла книжку на первой странице и прочитала вслух: «Письма до полуночи. Адам Дж. Стерн. 1939». В голове отозвалась пустота. Я будто чувствовала, где именно должны были храниться воспоминания о папе, но их там не было. Кто-то обнес мой чердак. Или, скорее, когда я была маленькая, я не знала, что эти воспоминания нужно ценить, беречь как зеницу ока, расставлять по полочкам. Мелькнула и пропала какая-то картинка.

На следующей странице было напечатано стихотворение, которое прочитала мне мама и которое я услышала в кинотеатре:

В хорошем письме
Есть вопрос и ответ.
В конце – «До свидания»,
В начале – «Привет».
В конверте: цветок
И рисунок стрижа.
А посередке
Две дохлых селедки
И бабушкин старенький плед.
В хорошем письме
Будет добрый совет,
Немного неправды
И пара монет.
Четырнадцать кнопок
И нити моток.
А посередке
Щепка от лодки
И горсть прошлогодних конфет.
Пройдет много лет,
Ты вскроешь конверт
И сядешь с письмом у окна.
«Привет»,
И неправда тебя рассмешит,
Совет подскажет совет.
Вопрос будет прост,
Проще будет ответ…

Мне оставалось еще целых две страницы стихотворения, когда телефон призывно завибрировал. Я отложила книгу и снова почувствовала головокружение. Память так и не вернула мне папу, но я все сильнее ощущала то пространство, где он должен был находиться. Я не вспоминала стихотворение, я совершенно его не знала. Мне все казалось, что следующую строчку я прочитаю, закрыв глаза, что услышу в голове голос (какой-то, я его не помнила), но буквы оставались буквами и не желали оживать. Черт, черт, черт. Я схватила телефон и приготовилась послать написавшего мне куда подальше. МТС решила сообщить мне об услуге «Good’ok». Читать совершенно расхотелось – я прошла в ванную и, не раздумывая, потянулась за пудрой. До встречи с Марусей у меня еще была пара часов.

В очередной раз смывая помаду, я заметила, что пальцы левой руки дрожат. Я не курила уже больше двенадцати часов. И мне совсем не хотелось. Я поняла, что по-настоящему переживаю из-за данного Ане обещания, – я совсем не хотела ее подвести. Более того, я очень, очень, очень хотела, чтобы мы вместе бросили курить. И вообще, я хотела, чтобы мы все делали вместе.

«Это и есть любовь?» – спросила я себя. Гоблин в зеркале усмехнулся: «Хуй тебе, а не любовь. Ты что, думаешь, что Ана тобой интересуется? Да ей на тебя плевать. Вот она даже свидание отменила. Наверняка просто потому, что ей хотелось подольше поваляться в кровати, посмотреть порно, полистать КМП».

«Я тоже могу посмотреть порно», – возразила я вяло. Мне не особенно нравилось это занятие, потому что мне не особенно нравилось мастурбировать. То есть нет, процесс мне, конечно, нравился – я получала от него то удовольствие, которое с разной степенью убедительности отображалось на экране компьютера или телефона. Более того, я довольно много занималась этим раньше, но классе в восьмом мне стало все меньше нравиться собственное тело, и каждое прикосновение стало вызывать образ гоблина из зеркала.

Я понимала, что это все какие-то дурацкие (гормональные?) заскоки, но ничего не могла с этим поделать. Пальцы касались груди, и я сразу представляла себе отвращение на лице невидимого любовника. В какой-то момент я даже ощущала то, что в интернете называли гендерной дисфорией. Мне начинало казаться, что мое тело – это всего лишь временная оболочка, а на самом деле мне нужно куда-то вырваться, убежать и сбросить кожу, словно Царевне-лягушке. Первым делом я постриглась под мальчика, но это не помогло. Тогда я стала больше читать про происходящее в интернете, и оказалось, что то, что я испытываю, похоже скорее на гендерный нонконформизм, чем на дисфорию. Разница была сложная и малопонятная, но я выяснила самое главное – мои чувства уже много лет находили отражение в искусстве и науке. Существовали книги, которые можно было прочитать, и картины, на которые можно было посмотреть.

В какой-то момент я наткнулась на походные дневники Анабекки Манн-Грейс – путешественницы начала двадцатого века, которая изъездила всю Европу, дружила с Аннемари Шварценбах, Свеном Гедином и Эллой Майяр и почти всегда появлялась в обществе в мужской одежде, которую медленно, в течение вечера, меняла на женскую. Я расширила свой гардероб узкими джинсами и футболками и стала носить спортивные лифчики, которые сильно стягивали грудь, но зато придавали мне чуть более приятный контур.

Анабекка, дневники которой мне пришлось читать в фанатском переводе на каком-то маргинальном форуме, подробно описывала собственный опыт неприятия своего тела, и некоторые ее фразы совпали с моими собственными ощущениями до мельчайших деталей. Я лазила в оригинал (написанный на немецком), с трудом находила те же фразы и переводила их с помощью гугл-переводчика, чтобы сверить с собой. Все было очень точно.

Анабекка погибла в тысяча девятьсот тридцать седьмом году – попала в лавину в Альпах. Ее последний дневник так и остался где-то под завалом, потому что ее тела не нашли. Но я надеялась, что, если загробная жизнь существует, у нее будет возможность узнать, что в далеком будущем одна маленькая девочка в городе Москве будет плакать, читая ее дневники.

Со временем я стала спокойнее относиться к собственному телу. Гоблин перестал возникать в зеркале каждый раз, когда я пыталась вглядеться в свое лицо или грудь. Только иногда, в минуты стресса или горя, я замечала его присутствие. Он как бы говорил мне: «Просто когда тебе хорошо, ты не замечаешь, какое уродливое у тебя тело».

«Пошел на хуй», – говорила я.

Глава тринадцатая

Вторник, 19 сентября – четверг, 10 мая

Слава богу, с Марусей у меня ничего не случилось, хотя наши губы и оказались в нескольких сантиметрах друг от друга, когда она захотела вдуть дым от своей сигареты мне в рот. Уже через пять минут после начала нашего «свидания» я поняла, что совершенно ее не хочу – в любом смысле. Даже стало стыдно перед Аной, что я как-то в глубине души сравнивала ее с этой малышкой. Все-таки Ана невероятно умная, даже если часто не обращает внимание на других.

Я вернулась домой, приняла душ и решила, что больше не буду заигрывать с Марусей. После того как я поняла, что смогу бросить курить, это решение показалось мне совсем простым.

Тем не менее уже на следующий день я написала Марусе: «Как ты?»

Я не могла понять, почему у меня не получалось ее забросить. Наверное, моя самооценка требовала постоянной поддержки.

«Хорошо, лежу в ванне, а ты?» – ответила Маруся. Не дожидаясь моего ответа, она прислала мне фотографию собственных коленей, выступающих из пены. Это вызвало у меня такой сильный приступ отвращения к себе, что я решила, что готова попробовать серьезные отношения с Аной – хотя бы для того, чтобы больше не использовать Марусино тело ради собственного удовлетворения. Для этого нужно было перейти последний рубеж – поцеловать Ану. Потому что, пока этого не произошло, мы оставались просто подругами, даже если и очень близкими.

Если бы она была парнем,

то нас бы уже считали парой,

но с девушками все сложнее.

К сложностям мне не привыкать, и в школу во вторник я пошла в боевом настроении. Сегодня должно было решиться мое будущее.

Хотя мне и казалось, что я совершенно спокойна, но в школу я пришла за сорок минут до начала первого урока – пришлось прогуляться по дворам. Я думала об Ане и Алисе. Что-то происходило между ними, и я никак не могла понять, что именно. С одной стороны, хотелось спросить об этом Ану, с другой стороны – я представляла себе, как она могла бы спросить про Марусю, и на душе делалось нехорошо. Хотя между мной и Марусей так ничего и не случилось, все же если бы Ана решила считать началом наших отношений прошлый четверг, то получалось, что наши отношения с самого начала не были эксклюзивными. Есть ли в этом какая-то ложь?

Я дошла до входа в метро и повернула к школе.

Между мрачных стен промелькнула зелень Афанасьевского переулка. Я написала Ане: «Ана?»

Она сразу же ответила: «Я у школы».

«И я», – написала я, обходя стороной престарелого дворника, который равнодушно махнул в мою сторону метлой.

Возле светофора стояла Ана, мотала головой, рассматривала что-то в глубине деревьев. Будто почувствовав мое присутствие, она обернулась и позвала:

– Таня!

Ее слегка качало из стороны в сторону.

– Ана? – Я пошла быстрее.

Мы оказались совсем близко. Не совсем близко.

– Что случилось? – спросила я.

– Я ударилась, – сказала Ана и рассмеялась.

Она была похожа на контуженого солдата из фильма про Первую мировую войну – такая же безумная пустота в глазах.

– Чем? – спросила я, хотя это было ясно и так – головой.

– Головой.

– Ты хочешь в школу или… – спросила я, зная, что Ана не любит прогуливать, и одновременно понимая, что лучшего шанса, чем этот, у нас не будет.

– Пошли на скамейку, – сказала Ана.

– Пошли, – сказала я.

Я протянула руку, чтобы ее поддержать, но в последний момент ее отдернула. Ана могла и огрызнуться, в этом-то состоянии.

Мы так и шли молча, с моей рукой, парящей в нескольких сантиметрах от Аниного локтя. Только когда мы оказались перед скамейкой, я позволила себе взять ее за плечи и осторожно усадить.

– Держись, – сказала я.

– Спасибо, – сказала Ана.

Она закрыла глаза и уронила голову мне на плечо. Мое сознание несколько раз провернулось, как шестеренка слетевшей велосипедной цепи. Все замерло.

Уличная пыль

застыла

в солнечных лучах.

Я подумала о том, как Афанасьевский переулок огибает нашу школу и втекает в улицу Пречистенку. В месте их пересечения, на самом краю площади Пречистенские Ворота, стоял уродливый памятник Фридриху Энгельсу, похожий на черную зажигалку крикет с оплавленным верхом.

Первая полноценная мысль дня:

Зачем ставить памятники тем,

чей вклад в мировую историю

не поддается независимой оценке?

Вторая полноценная мысль дня:

Я не хочу при жизни

памятника. Ни для себя,

ни для других, потому

что все слишком

страшно и плохо,

чтобы ставить памятники.

Мы еще не заслужили. Я еще не заслужила.

Еще оборот:

Ана так нежно дышит

около моей ключицы,

что мне кажется, будто

у меня в груди чего-то

не хватает, и воздух

выходит из легких

прямо сквозь кожу.

Сначала мысли падают, как кирпичики. Разбиваются о землю:

В детстве папа читал мне вслух книжку,

которая рассказывала о маленькой девочке,

которую мама научила писать письма самой себе,

и каждый день девочка начинала с того,

что читала собственное письмо,

написанное предыдущим вечером.

Наверное, мне очень нравилось, когда папа читал мне на ночь. Я этого не помню. Может быть, я прибегала в его комнату в пижаме, осторожно забиралась на высокую кровать и ложилась рядом, поверх белых простыней. Я помню эти простыни, потому что они оставались с нами до самого конца. Даже когда папа уже переехал в больницу, в его комнате на краю пустой кровати лежала стопка простыней, потому что он ведь не просто так переехал в больницу.

Он мог бы поправиться,

потому что в больницу

люди ездят лечиться.

В первой главе «Писем до полуночи» девочка Сара узнает, что домик, в котором она жила, когда была совсем-совсем маленькая, сгорел. Родители прочитали об этом в письме от ее бабушки. Сара решает научиться писать письма, раз они могут так сильно влиять на ее жизнь.

Когда мне было семь лет, мама подарила мне переводную книжку для детей под названием: «Я и мое тело»,

в которой ни разу

не упоминалось

слово «оргазм».

Дальше пришлось разбираться уже самой. До того как мне исполнилось тринадцать лет, мама совсем не касалась моего воспитания.

Конечно, она старалась

чтобы я была

хорошим человеком.

Именно поэтому

она никогда не говорила мне

«Ты же девочка».

Мама говорила мне:

«Ты же лучше их» и

«Папа бы гордился тобой»

А если я делала что-то не так:

«Давай в следующий раз —

ты будешь стараться больше,

а я тебе помогу».

Я старалась. Я стараюсь. Я запуталась.

Я познакомилась со своими будущими подругами в первом классе.

Лиза – с косичками,

такая смешная,

самая взрослая.

Она постоянно грызла ручки, а когда оглядывалась на меня (мы сидели на одном ряду), то всегда ухмылялась, как ненормальная.

Аня – Нюта,

очень серьезная,

качающая ногой в белой туфле.

Я хотела дружить с ней с самого первого дня школы, потому что она всегда выглядела так, как будто мир вокруг нее разрывается фейерверками, а не программой один-три. Она могла смотреть на стену, как на телевизионный экран.

В детстве у меня

не было телевизора,

потому что мама и папа

любили читать

и боялись, что меня не будут интересовать книги.

Как меня могло не заинтересовать то, что нравилось моим родителям?

Алиса – всегда одетая так,

будто ее собирал дед-коммунист

на второй год ленинградской блокады.

Так сказала Лизина мама, Нина Владимировна.

Вот, я вспомнила ее. Нина Владимировна была старше моей мамы на целых двадцать три года. В последний раз я видела ее в школе во втором или третьем классе – потом Лиза стала добираться туда сама.

Я помню, как учила Лизу целоваться и как она заплакала, потому что знала: мама никогда не отпустит ее гулять с каким-нибудь мальчиком. Я не стала ей объяснять то, что мне объясняла моя собственная мама: что для того, чтобы целоваться, нужен не мальчик, а просто хороший человек.

Сколько же нам было лет? Наверное, двенадцать-тринадцать.

Я отчетливо вспомнила, что именно Лиза тогда сказала.

«Если мне кто-то и понравится, он обязательно не понравится маме. Она скажет, что у нас слишком большая разница». Я решила, что она имеет в виду деньги. Семья у Лизы была довольно обеспеченная. В той поездке

я вспомнила,

это было в поездке в Суздаль.

В шестом классе.

В той поездки у Лизы был с собой самый новый айфон. Ведь это именно то, что купит человеку нелюбящая мать.

Лизина мама вспомнилась мне милой и смешной старушкой (хотя ей было не больше пятидесяти, когда мы виделись в школе). Наверное, именно поэтому я с такой легкостью принимала на веру Лизины рассказы – в голове просто не укладывалось, что ее мама может выглядеть таким образом.

Я не знала о Лизиной домашней жизни ничего. Не знала о том, правда ли что ей запрещают ходить на свидания и приводить домой мальчиков. Наверное, если ты настолько старше собственной дочери, не так просто рассказать ей о сексе.

Моя мама всегда была со мной откровенна. Иногда до такой степени, что если бы я вздумала проболтаться об этом в школе, то меня бы обязательно отвели к психологу. К счастью, я с раннего детства знала, что то, что мы обсуждаем с мамой, должно оставаться только между нами.

Однажды мама достала старый альбом, в котором было много их с папой фотографий из похода по Хибинам. Маме было шестнадцать лет, а папе семнадцать – они очень много улыбались и целовались. Было странно видеть папу стоящим на каменном скате, стоящим на берегу горной речки, стоящим на берегу карьера, возле огромной машины для сбора руды.

Потом, когда мне было четырнадцать лет, я обнаружила, что в некоторых кармашках альбома были еще фотографии, те, которые моя мама не решилась выставлять на всеобщее обозрение (бабушка всегда просила посмотреть альбомы, когда приходила к нам в гости. Из-за каких-то примет она не хранила дома папины фотографии). На одной из вложенных фотографий мама и папа стояли в обнимку с парнем, который фигурировал и на многих других снимках. Возможно, эти фотографии были засунуты вторым рядом просто потому, что в альбоме не хватило места, но я подозревала, что этот человек играл в жизни моих родителей какую-то особенную роль. Самым странным было то, что я никогда не слышала о нем никаких рассказов и никогда не видела его у нас в гостях…

– Таня? Аня? – услышала я.

Прямо перед нами стоял Георгий Александрович, и по его взгляду,

насмешливо

скривленным губам

я поняла, что он хочет

воспользоваться ситуацией.

– Отдыхаете? – спросил Георгий Александрович, и тут я вспомнила Марусин рассказ о его разговоре с Лизой.

Этому придурку повезло, что вчера у нас не было математики, потому что тогда я бы точно разбила ему лицо. За двадцать четыре часа я успела немного остыть, но теперь ненависть вернулась с новой силой.

– Ана себя плохо почувствовала, – сказала я, надеясь, что по моему голосу он поймет, что сейчас со мной лучше не связываться.

– И часто так? Может быть, сходить к врачу? – Он изобразил, будто натягивает себе на руку резиновую перчатку.

Я даже успела приготовиться к тому, что эта пантомима станет еще более откровенной, но Георгий Александрович подумал о чем-то, скривился и опустил руки.

– Мы сейчас пойдем, – сказала я, чуть толкая Ану, которая, кажется, все еще спала.

– Да что вы,

так мило

сидите.

Оставайтесь.

Я подумала, что сейчас плюну ему в лицо, причем плюну кровью, потому что сначала прокушу себе язык. Георгий Александрович договорил:

– На мою математику

можете не приходить.

И, не останавливаясь, будто сломанная пластинка, которой нужно запихать в горло патефонную иглу:

– Вы так мило смотритесь вместе…

– Мы

сейчас

пойдем,—

сказала я, толкая Ану.

– Да, мне уже лучше, – сказала она.

Георгий Александрович чуть наклонил голову, посмотрел на Ану и сказал:

– У тебя хорошая подруга.

– Мы

сейчас

пойдем,—

процедила я. У этого ублюдка оставался один шанс не отказаться от своих зубов. Георгий Александрович кивнул и направился к школе. Сволочь.

Кажется, я сказала это вслух и, чтобы Ана, которая что-то ответила совсем тихо, не думала, что это случайно, сказала еще раз:

– Сволочь.

– Пойдем,—

Ана потянула

меня за рукав.

– В школу? – спросила я, хотя хотела сказать – «не в школу». Без вопросительного знака. Вот как на меня влияет Ана.

– Нет, – сказала Ана решительно. Слава богу.

– Хорошо, – сказала я,

уже чувствуя себя лучше.

Все шло по плану.

– Гулять?

– Гулять.

Мы прошли до угла, повернули к Афанасьевскому. Тишина.

Я протянула Ане наушник:

– Хочешь послушать?

Она кивнула. Pink Floyd – «Hey You».

Тум-тутум-тум-тутум.

Тум-тутум-тум-тутум.

Тум-тутум-тум-тутум.

– Pink Floyd, – сказала я,

чтобы что-то сказать.

– Я узнала! – сказала

Ана. Вспомнила,

наверное, как мы слушали

эту песню в автобусе,

который вез нас на

биостанцию.

Я увидела эту поездку:

косой снег за окном,

прерывавшийся только на ночь,

и плохо сбитые, подгнивающие домики.

– Грустно, – сказала я.

– Почему? – спросила Ана, касаясь плечом моего плеча, – она будто подталкивала меня к каким-то воспоминаниям.

– Не знаю,

помнишь

биостанцию?

– спросила я.

– Помню, – сказала Ана.

А я почти нет. Я помню

серию серых кадров или,

скорее, несколько картинок.

– Помнишь, как мы ночью в лес сбежали? – спросила я, хотя сама этого почти не помнила – просто знала, что это было, потому что видела, как сижу на кухне с чашкой чая и рассказываю об этом маме.

Что же у меня за память такая дурацкая, господи!

– Эта Аня – классная,—

сказала мама. «Знаю»,—

хотелось ответить мне.

– Ты упала в яму, – сказала Ана.

Наверное, это правда.

– Я упала в яму, – сказала я. Ана замерла. Видимо, она запомнила гораздо больше меня. Я смотрела на ее губы

зная, что совсем скоро

буду целовать и

кусать их.

Только нужно было сначала попросить разрешения.

– Ана? – спросила я.

Совсем рядом была Анина щека, и я испугалась, что сейчас она повернется ко мне, и тогда придется целовать ее прямо здесь, посередине улицы.

– Здесь люди,—

струсила я.

Взгляд влево,

вправо. У соседнего дома – углубления под окнами первого этажа, в которых мы легко могли бы ощущать себя в безопасности (иллюзорной, конечно).

– Пойдем,—

позвала я и

потянула Ану

за рукав.

Стена, стена.

– Ана? –Я

позвала ее

очень тихо.

– Ана, – я

позвала ее

в мыслях,

беззвучно.

Ее губы коснулись моих, и я зажмурилась, пытаясь понять, хочется ли мне этого. Уже столько пройдено, уже столько сделано, а я не знаю, чего я хочу. Ана не разжимала губ, не двигалась, стояла застывшая, словно статуя. Мы обе будто никогда раньше не целовались.

Я не открыла глаз, даже когда Ана отступила.

Я представляла, как она рассматривает меня,

словно картинку в рамке, прибитую к потертой

стене, возбужденную и напуганную. Ведь раньше

я целовалась только потому, что так делали другие,

а не потому, что мне хотелось этого самой.

Я знала, что нам нужно быть вместе, потому что после того, как кончился этот первый, такой дурацкий поцелуй, мне сразу же захотелось поцеловать Ану еще раз, и еще раз, и еще раз. Просто потому, что это было хорошо и приятно. Потому что даже это касание губ понравилось мне больше, чем любые фотографии Маруси или шутки Саши.

Я никогда раньше так не радовалась чужому прикосновению, даже когда меня обнимала мама.

Саша наверняка скажет:

«Ты молодец, и я очень рад,

что тебе удалось все то,

чего ты хотела».

А ведь я не знала, чего хотела. Совсем. Получается, что нет смысла думать заранее о том, что ты будешь делать, потому что ты никогда не можешь знать, что в итоге тебе понравится?

Мысль не новая – с нею же я использовала Тиндер. Сами фотографии не привлекали меня совершенно, но я же знала, что за каждой из них прячется человек, которого можно и нужно вскрыть,

растянуть на полосы,

размотать, как ленту,

кассетную нить или

газетную строчку.

«Ана – это хорошо», – подумала я. Ана,

Ан,

Ань,

Онь.

Я назвала ее так, потому что все время хотелось перебирать ее имя в голове, перекатывать от стены к стене, перемалывать букву за буквой. Пока Ана билась с «королевскими квадратами», я билась с нею – пыталась понять, почему хорошо с ней, почему интересно с ней, почему классно с ней.

Мы ходили гулять.

Мы ходили в бары.

Мы целовались или

просто держались за

руки. А я все не говорила ей о том, что случилось на Мириной тусовке. Я не могла – потому что это означало бы рассказать, что я, возможно, во всем виновата. Что я не позвала Ану, потому что думала, что она не умеет держать секреты. Потому что я была плохой подругой и просто дурой.

Вот только несколько вопросов оставались без ответа. На смену сентябрю пришел октябрь, потом ноябрь, а я все пыталась понять, почему Георгий Александрович ругался на Лизу.

Маруся писала каждый день,

и у меня все не хватало сил

ее послать, хотя я и наложила

запрет на фотографии и всякие

«Ты знаешь, чем я только что

занималась, Тань, ммммм?»

Сперва Маруся считала это частью игры, не понимая, что у меня могут быть собственные интересы, но потом стала брыкаться. Где-то в начале января я получила от нее длинное сообщение:

«Таня, я совсем не понимаю,

что происходит. Я хочу как

лучше, но не получается, чего

бы тебе от меня хотелось? Я

сделаю все что угодно. Таня,

пожалуйста, объясни, я же

правда тебя люблю и хочу с

тобой проводить время, но

ты все более отстраненная».

Я даже удивилась, что ее хватило на несколько месяцев. Видимо, девочка действительно испытывала что-то сложнее обычной приязни. И я постаралась быть с ней честной. Я написала, что у меня уже кто-то есть,

что я желаю Марусе всего самого лучшего

и надеюсь, что мы сможем остаться друзьями.

Я извинилась за то, что она неправильно поняла

меня и мои цели. Я хотела как лучше. Мне было

очень хорошо с ней.

Маруся не поняла, и несколько дней я прожила в аду, в который совсем не хотелось погружать Ану. Маруся писала мне постоянно, а я никак не могла собраться с силами и добавить ее в ЧС.

«Я думала, что ты другая».

«Я хотела, чтобы тебе было хорошо».

«Я тебе не верю. Тебе просто нравится меня мучить» – так она писала чаще всего. Она не могла и не хотела поверить в то, что в моей жизни есть кто-то еще. Я с ужасом понимала, что, если бы тогда в нише дома в Афанасьевском переулке Ана отказалась меня целовать, я вела бы себя точно так же. Моя ревность и мое собственничество не пробудились только потому, что я получила все, чего хотела.

Несколько раз я думала попросить Ану поговорить с ней – и каждый раз решала, что не хочу, чтобы Маруся стала бросаться и на нее тоже. Я думала прислать ей фотографию того, как мы целуемся или как Ана сжимает мою грудь. Я думала и корила себя за то, что водила эту бедную девочку за нос столько времени, подпитывала ее любопытство и ее чувства просто ради собственного удовлетворения.

Стыд сковывал, и я сразу начинала вспоминать всех тех, кто пострадал от моих глупостей. Алиса, которая так и не вернулась в школу, часто являлась мне во снах.

К этому моменту я испытывала к ней сложные чувства. Сама я совсем не общалась с Алисой, но почти каждый день Ана говорила, что утром они ходили гулять. Я не ревновала, я все же выше этого, но я не могла не думать о том, что у Алисы уже есть опыт подкатывания к кому-то за спиной у ее партнера.

Я не боялась того, что Ана от меня уйдет, – все-таки она взрослый человек и может решать за себя сама, – скорее, я пыталась понять, какую именно роль она сыграла в Алисиной попытке самоубийства. Ведь о чем-то они говорили тогда утром.

Я представила себе, как Алиса пишет Ане:

«Разве у вас все серьезно?»,

или «Я вас даже вместе не

видела никогда», или даже

«У вас не отношения, а

театр теней какой-то».

Ана отвечала бы ей – и отвечала зря, потому что поделать ничего с такими мыслями нельзя. И ведь она, наверное, могла и вправду переживать за свои отношения со мной. Все-таки это была ревность, и я, чтобы забыться, думала о Лизе и Георгии Александровиче. Несколько раз я и сама видела, как они разговаривают на перемене о чем-то своем. Что-то между ними происходило, что-то странное. Я начала представлять себе, что они вместе убили человека и теперь готовятся к расследованию и сговариваются о показаниях.

Вот. Убийство.

Или скорее не убийство, а…

Я понимала, что уже знаю, что случилось, особенно после того, как Георгий Александрович задал нам на уроке задачку, которую он придумал сам, – в ней нужно было вписывать цифры в квадрат десять на десять. Он сказал, что увидел что-то похожее в фильме «СТАККАТО». Когда он его посмотрел?

Я забывала об этих мыслях, засовывала их куда-то в глубь сознания, но в жизни оставались пробелы, а точнее, какая-то неровность, какая-то неприятная заноза, которую я все никак не могла нащупать. А события сентября

уже начали забываться.

Черт, черт, черт, черт.

Я писала стихи, целовалась с Аной и пыталась понять, почему Алисина попытка самоубийства не дает мне покоя. Квадрат, так затянувший Ану, казался мне просто прикольной штукой, которую Алиса придумала за те несколько минут, которые ей понадобились на то, чтобы принять окончательное решение и отправиться на поиски бритвы. Наверняка она взяла буквы и знаки из головы, наверняка.

К марту я уже больше думала о политике, чем об Алисе, потому что именно об этом писали все мои друзья ВКонтакте, а потом случился пожар в «Зимней вишне», и я совсем переключилась на настоящее. Алису я не видела уже несколько месяцев.

Ана же была всегда рядом, всегда со мной говорила, и от того, что я не высказывала ей своих подозрений, они начали казаться мне бессмысленными. Ведь я рассказывала ей все самое важное.

Наконец я заперла мысли про Лизу, Алису и Георгия Александровича на замок. Мне не хотелось больше переживать и мучиться. Мне просто хотелось быть счастливой.

И с Аной я была счастлива. С ней я не боялась гоблина в зеркале, потому что, когда она касалась меня, я знала, что это оттого, что она меня любит, оттого, что она хочет держать меня в руках, оттого, что ей нравится мое тело.

В темноте кинотеатра Анины пальцы скользили по резинке моих трусов, и я знала, что это настоящее, это хорошее. Когда мы целовались, я не думала ни о чем, кроме того, что, как только поцелуй закончится, я сразу захочу начать заново, чуть по-другому наклонить голову, иначе направить язык. С Аной мне не было скучно, даже когда мы совсем не разговаривали. Мне нравилось просто быть рядом с ней, просто чувствовать ее присутствие. Когда я лежала дома в кровати, мне было хорошо от одной мысли о том, что скоро мы снова встретимся, снова будем незаметно касаться друг друга, снова будем прятаться и раскрываться.

Я поняла, что любовь – это не чувство, не инструмент, не образ в голове, а состояние абсолютного спокойствия и уверенности. Это был праздник, который всегда со мной, – яркие краски, которые не мог смыть никакой дождь, фейерверк будущего, план и мечта. Я знала, что люблю Ану, потому что каждый день верила, что завтра мне будет так же хорошо, как и сегодня. Потому что каждый раз, когда мы оказывались вместе, я знала, что мы встретимся снова и снова, снова и снова.

– Ты знаешь,—

сказала Ана однажды,

– с тобой не хочется думать,

потому что не о чем. Я и так знаю,

что будет дальше.

Я промолчала, не зная, что ответить. Она была совершенно права.

– Мне кажется, – сказала Ана, – что, даже если это однажды кончится, я всегда буду помнить, как мне было хорошо.

– И я буду помнить, – сказала я, пытаясь не думать, что вышло как-то мрачно.

Нет, мы не собирались умирать, но жизнь – это очень сложная штука, и случиться может всякое. Однажды ты можешь проснуться и обнаружить, что мир перекошен на сторону, что все уже никогда не будет прежним и что те монстры, которых ты видела только во снах, существуют на самом деле.

Ана очень хорошо это понимала, несмотря на то что ее жизнь всегда была, в общем-то, счастливой. Каждый раз, когда мы оказывались вместе, я пыталась втянуть ее всю в себя, потому что боялась ее забыть. Мое несчастье – плохая память. Дурацкая память. Память, которая с такой легкостью вычеркнула из моей жизни столько прекрасных мгновений.

Перед сном я открывала «Письма до полуночи» и перечитывала стихотворение, которое когда-то читал мне папа. Вскоре я уже знала его наизусть и могла представлять, как будто его читает вслух кто-то другой, а я лежу под одеялом, свернувшись калачиком, и медленно погружаюсь в сон. Девочка Сара когда-то проводила каждый вечер рядом с моей кроватью, и в конце концов я снова стала ощущать ее присутствие – не знаю, такой ли она представлялась мне в детстве, но вряд ли мое воображение с тех пор сильно переменилось. Я засыпала, представляя себе тихий скрип паркета, – это папа вставал со стула и на цыпочках шел на кухню, чтобы выпить с мамой ночного чаю. Если мне удавалось услышать этот скрип, я засыпала совершенно счастливой.

Глава четырнадцатая

Четверг, 10 мая, день – вечер

День начался плохо, потому что мне написала Маруся, которая, мне казалось, уже несколько месяцев как успокоилась. Я проснулась за пару минут до будильника и лежала с закрытыми глазами, надеясь, что головная боль, которая скребла мозги за глазами, всего лишь результат внезапного пробуждения и скоро пройдет. Телефон завибрировал, по всей видимости, не в первый раз. Я отключила будильник, зная, что он может меня убить.

«Привет, Таня, можешь поговорить?» – написала Маруся.

Еще было одно непрочитанное сообщение от Алисы. Хотя мы так и не вернулись к прежней регулярности общения, но где-то в середине апреля мы стали иногда обмениваться сообщениями ВКонтакте. После того как Лиза окуклилась и отстранилась от общения с классом, наша тусовка быстро распалась и у меня совсем не осталось друзей. У Миры будто снова случился переходный возраст – она ходила по барам и пыталась общаться с одиннадцатиклассниками. Юрец совсем не появлялся в школе, впрочем, как и многие другие, – конец десятого (девятого, если считать) года обучения стал по-настоящему апокалиптическим событием для нашего класса. Все вдруг стали много выпивать, а от Юры почти всегда несло спиртным. Несколько раз в классной беседе организовывались какие-то вписки, но я на них не ходила, потому что пьяные тела стали меня раздражать.

Только Саша оставался таким же, как и раньше, вот только с ним стало скучно. Когда-то мы вместе лелеяли мечты о счастливых и свободных отношениях, но теперь оказалась, что он все так же живет в волшебном мире «однажды», а я – в веселом, но приземленном мире «сейчас». Я пыталась объяснить ему, что все гораздо сложнее, чем мы думали, что, кроме понятных сложностей, связанных со средневековостью нашего окружения, есть еще множество других, которые свойственны любым отношениям. Саша никак не хотел понимать, что мне хорошо с Аной, – в нем проснулось то самое собственничество, которого я так боялась в себе. Это было довольно неожиданно, но вскоре я стала понимать, что так, на самом деле, было и раньше, просто я не давала ему никаких поводов для ревности. Саше не хотелось, чтобы у меня все было хорошо. Ему хотелось, чтобы я просила его о помощи и приходила поплакаться в жилетку.

Все это было вторично. На самом деле у меня просто не было желания прилагать какие-то усилия для того, чтобы поддерживать упругий круг общения, потому что я больше не нуждалась в постоянном человеческом присутствии. Ана стала моим вечным зеркалом – мне хватало ее внимания, чтобы не полагаться на собственные ощущения себя.

Утром десятого мая две тысячи восемнадцатого года я обнаружила, что рада сообщению от Маруси, несмотря на отвращение, которое я испытала, увидев ее имя. Мое одиночество дошло до того, что меня радовала идея любого контакта, даже самого противного. Мне все еще не хотелось стараться, не хотелось ничего делать ради того, чтобы этот контакт происходил, но было приятно знать, что я еще кому-то нужна.

Прежде чем ответить Марусе, я прочитала Алисино сообщение: «Я хочу рассказать Ане про вечеринку у Миры».

Я выключила экран телефона, закрыла глаза и попробовала заснуть, но сон не шел. Тогда я попробовала умереть. Умереть не получилось.

Мысли

стучали

в такт

часам на стене. Алиса захотела рассказать Ане о произошедшем. И вряд ли она просто собиралась сообщить о том, что мы втайне от Аны устроили вписку. Видимо, ей хотелось описать то, что произошло ночью после вписки. Это было на удивление обидно, хотя я понимала, что не заслужила ее доверия. Я ничего не сделала ради ее счастья, потому что была слишком занята собственной жизнью. Все мысли о Лизе и Георгии Александровиче, которые я так долго прятала, вдруг вырвались наружу. И была еще одна мысль, от которой тут же быстрее забилось сердце: что-то произошло между Аной и Алисой, и Алисе больше не хочется скрывать от Аны то, что она знает. Но что там может быть? Я стала перебирать свои теории полугодичной давности. Чтобы она не сделала ничего поспешного, я написала Алисе:

«Ты уверена,

что хочешь

снова это все

вспоминать?»

Алиса прочитала и стала набирать ответ. Я подумала, что она как раз должна подходить к месту встречи с Аной – лестнице у основания Патриаршего моста. Неужто им не надоел этот уголок? Чтобы отвлечься от Маруси, я прочитала сообщение Алисы, а теперь, чтобы отвлечься от ожидания Алисиного ответа, я стала писать Марусе: «Привет,

о чем бы

ты хотела

поговорить?»

Маруся тоже прочитала сразу. Сразу стала набирать ответ.

Пришло от Алисы: «Ничего страшного, мне кажется, я уже со всем разобралась». Я села и до боли закусила губу. Все было верно – что-то произошло, что-то случилось.

Еще от Алисы: «Не беспокойся. Я рассказываю тебе это, потому что беспокоиться не о чем. Скоро все закончится».

«Что ты

собираешься

сделать?!» – спросила я.

«Прости меня, пожалуйста», – написала Маруся.

«Прощаю», – ответила я. Она, кажется, набирала что-то еще, но мне было совсем неинтересно.

«Алиса?» —

спросила я.

«Секунду»,—

ответила Алиса. Я встала, прошлась по комнате, потом легла на пол и попыталась отжаться. Мой мозг очень сложно отключить или заткнуть, но в этот момент я готова была сделать все что угодно, чтобы перестать думать.

Наконец телефон засветился. Алиса написала:

«Я хочу, чтобы ты понимала,

что ничего страшного не случилось.

Просто мне не очень нравится, как

ГА поступает с Лизой. Ну, еще со мной,

но это была мелочь, а ошибка полностью

моя. Я с ним встречусь и разберусь, мы

поговорим».

Я собралась с духом и написала: «Я знаю, что там в шифре, мы с Аной его разгадали». Я врала, потому что понимала, что может произойти что-то страшное, если Алиса пойдет на встречу одна. Я все еще не знала, что именно сделал Георгий Александрович, но это было неважно.

В это мгновение я очень жалела, что мы переписываемся ВКонтакте, а не разговариваем лицом к лицу. Я знала, что мой блеф, мое лицо, очень сложно разгадать, – опыт. Если бы Алиса оказалась сейчас передо мной, я бы сыграла свою самую лучшую роль.

Молчание. Потом от Алисы: «Почему она ничего мне не сказала?»

«Мы хотели подождать и понять, что делать», – написала я.

«Таня, я понимаю, что ты хочешь помочь. Спасибо тебе», – написала Алиса. Она мне не поверила.

«Алиса, просто скажи, что нужно сделать. Что угодно. Я все понимаю и хочу тебя поддержать», – написала я. Она молчала. Молчала. Молчала. Вдруг:

«Мне нужно,

чтобы в

воскресенье

утром ГА

оказался на Патриаршем мосту,

это тот, который ведет от

Христа Спасителя к Стрелке.

Если я позову его – он, наверное, не пойдет. Мне нужно, чтобы его позвала ты».

«А Ана?» – спросила я.

«Я попрошу ее о помощи, завтра. Она вряд ли откажется, но у меня сейчас нету сил с ней разговаривать», – написала Алиса.

«Алиса, ты в порядке?» – спросила я. Глупый вопрос. Конечно, нет. Но мне нужно было потянуть время, потому что я совершенно не понимала, что происходит.

«Не совсем, Таня, не совсем», – написала Алиса.

«Что-то случилось?» – спросила я.

«Что-то. Он снова написал мне. Я думала, что после смерти моего папы он больше никогда этого не сделает, но вот, случилось», – написала Алиса.

«Что он тебе написал?» – спросила я. Нужно было разбудить маму и рассказать ей что-то. Я не понимала, что, но нужно было рассказать обязательно.

«Привет».

«А почему это плохо?» – спросила я.

Алиса не ответила. Я ударила себя по плечу кулаком, потом еще раз и еще.

От Алисы: «Скажи ему завтра, что хочешь встретиться с ним на Патриаршем мосту, в шесть утра в воскресенье. Сама не приходи».

Я хотела написать: «Нет». Я написала: «Алиса!»

«Пожалуйста, Таня, это очень важно. Больше он нас никогда не потревожит». Она собиралась его убить. Я не знала как, но понимала, что она собиралась его убить. Я не знала, за что. Я не хотела в этом участвовать – Алиса была не в себе. Алиса была тяжело больна. Алисе нужна была помощь. Вот только с кем об этом поговорить? Ана, Саша – у меня не было друзей, которые могли бы мне помочь. Мама? Нет, нет, нет. Ей нельзя знать об этом дерьме. Поговорить с Георгием Александровичем? Плюнуть на его противную морду и скользкий голос и пойти поговорить? Я решила, что подумаю еще. Еще день в школе, потом вечером встреча с Аной в Бирмаркете. Будет время поразмышлять. А в субботу после уроков можно будет подойти к ГА и разобраться в

происходящем. Что самое страшное он может сделать?

Я оделась, набросила на плечи рюкзак. Как же все плохо. Все идет по плану – все летит в пизду.

Весь день я думала об Алисиной просьбе. Уроки пролетели незаметно, и даже Ана не смогла отвлечь меня от мрачных мыслей. Когда мы попрощались с ней у метро «Кропоткинская», я направилась к Китай-городу, надеясь немного развеяться. Все старые страхи вернулись, а главное, я вдруг заметила, что очень хочу курить.

Вокруг было много курящих. Навстречу мне прошел высокий парень с пачкой Кэмела в руке. Я еле сдержалась, чтобы не стрельнуть у него сигарету. Он бы наверняка согласился, ведь это только я знала, что я на самом деле гоблин. Остальным людям казалось, что перед ними красивая девушка, может только немного грустная.

Казалось, будто весь город пропитан табачным дымом. Я знала, что если закурю, то все проблемы тут же рассосутся, все мои невзгоды исчезнут в тени стыда и удовольствия. Я остановилась перед оранжевой дверью «Дикси», посмотрела вокруг в поисках человека, которого можно было попросить купить мне сигареты. Я уже решила, что стрелять на улице ниже моего достоинства. Чтобы не думать, стала искать в карманах мелочь, отсчитала двести рублей – с запасом. Потом достала из кошелька две сторублевые купюры, мелочь ссыпала обратно в карман. Людям, которых просят купить сигареты несовершеннолетнему, не нравится, когда им дают горстку монеток.

Из-за угла появился претендент на соучастие в моем преступлении: мужчина лет тридцати, в костюме и с кейсом в руке. Такие обычно легче всего ведутся на внешность, потому что у них в жизни нет ничего прекрасного.

– Простите, пожалуйста, – сказала я, – вы не купите мне сигарет?

– Рано тебе курить, девочка, – сказал мужчина, – да и зачем оно?

Я чуть на набросилась на него с кулаками, хотя сама всегда осуждала своих друзей, которые ругались на взрослых за такие мелкие пакости. Почему он думает, что мне хорошо от собственных решений?

Вместо того чтобы ответить, я кивнула и повернулась к нему спиной. Почти сразу же стала выбирать новую жертву.

– Простите, пожалуйста, – сказала я парню, который вышел из соседней подворотни, – вы не могли бы купить мне сигарет?

– Паспорта нет, – сказал парень и быстро зашагал по своим делам.

Я смотрела ему в спину и в душе просила мэрию Москвы о том, чтобы именно в том месте, куда опустился его ботинок, блядская плитка провалилась в ад.

– Простите, пожалуйста, – я выбрала беспроигрышный вариант, пьяного бомжа, который медленно ковылял по самой кромке тротуара, – вы не могли бы купить мне сигарет?

– Чего тебе? – спросил бомж.

Я подумала, что он меня не расслышал, и повторила:

– Вы не могли бы купить мне сигарет?

– Каких? – Он уже протянул мне перемотанную дырявой тканью руку.

– Собрание черное, – сказала я, кладя купюры ему на ладонь.

– Сейчас, – и бомж, покачиваясь, вошел в «Дикси».

Я отошла к стене и достала из кармана телефон, открыла ВКонтакте. Надо было все-таки прочитать утреннее сообщение от Маруси.

Она написала:

«Таня, спасибо, что нашла в себе силы меня простить.

Я знаю, что вела себя плохо и неправильно. Можно

мы с тобой сегодня встретимся и просто поговорим?

Я не собираюсь к тебе приставать и ни о чем больше

тебя просить. Я просто хочу нормально извиниться,

чтобы мы могли общаться как подруги».

Примерно чего-то такого я и ожидала. Странным оказался мой ответ, который будто без помощи пальцев отлетел к Марусе: «Давай, я могу сейчас, ты где?»

Я с трудом могла объяснить себе, почему я согласилась с ней встретиться. Наверное, это была усталость. Или страх – мне все чаще начинало казаться, что я никого, кроме Аны, не интересую. Хотелось снова почувствовать себя частью чего-то внешнего, не зависящего от меня напрямую.

«Я смогу только около девяти, – написала Маруся, – у меня репетиторы».

«Хорошо, – написала я, – давай в девять на Китай-городе, в переходе между залами».

«Хорошо, спасибо», – написала Маруся.

Из дверей «Дикси» появился бомж. Он протянул мне черную пачку и, унося с собой сдачу, направился в сторону Кремля.

До девяти оставалось еще пять часов. Я убрала пачку в карман и повернулась лицом на юго-восток. Курить хотелось даже сильнее, чем раньше, но я держалась за мысль о том, что придется просить у кого-то зажигалку. Для этого было необходимо сделать хоть и небольшое, но усилие. Я пока терпела. Видимо, из-за того, что в кармане лежали сигареты, мой мозг работал быстрее обычного.

Во-первых, думала я, что-то случилось между Алисой и Лизой.

Во-вторых, что-то случилось между Лизой и Георгием Александровичем.

В-третьих, что-то случилось между Алисой и Георгием Александровичем.

В-четвертых, Алиса сказала – не напрямую, но сказала, что ненавидит Лизу.

В-пятых, я была уверена, что Алиса собирается что-то сделать (убить?) с Георгием Александровичем.

Из этого логически вытекало предположение: что бы ни случилось между Лизой и Алисой после того, как они уехали с Мириной вписки, в этом был как-то замешан Георгий Александрович. Я вспомнила старый разговор с Марусей – что-то про сексуальное насилие в частных школах. Все сходилось.

Москва проносилась мимо – я шла, не особенно разбирая дорогу, и думала о том, что Георгий Александрович изнасиловал Алису. В тот момент, когда я это поняла, всякие сомнения сразу отпали.

И не только Алису. Его отношения с Лизой были именно преступными – это единственное объяснение, которое я могла придумать. Вот только кого бы они могли вместе убить? Если бы Лиза торговала наркотиками, я бы об этом знала. Я вспомнила то, что она сказала мне в суздальской поездке.

«Если мне кто-то и понравится, он обязательно не понравится маме. Она скажет, что у нас слишком большая разница», – сказала Лиза. Вот только она имела в виду не финансовое положение. Сколько ей было в это время лет? Тринадцать?

Видимо, некоторое время назад он ее соблазнил. Нет.

Это не соблазнение,

потому что тринадцатилетнюю

девочку не может соблазнить

сорокапятилетний учитель.

Он ее изнасиловал, и это, наверное, случилось довольно давно. Я снова проклинала свою память, которая отказывалась подсовывать нужные картинки из нашей школьной жизни.

Георгий Александрович появился в нашей школе в шестом классе. И сразу же его возненавидел весь класс, потому что он был злым, жестким, а главное – подлым человеком. Я попыталась найти подтверждения своим мыслям и поняла, что проецирую на одноклассников свои собственные чувства. К Георгию Александровичу все относились хорошо – только в десятом классе он вдруг стал раздражительным и резким. И ярче всего это проявилось в то утро, когда Алиса попыталась покончить с собой.

Он просто-напросто испугался. Испугался, потому что Алиса попыталась покончить с собой и выжила.

Я поняла все сразу и бесповоротно. И даже вспомнила одну секунду, от которой чуть не упала на мостовую. Я увидела, как на Мириной вписке, войдя в гостиную, Лиза обвела нас взглядом, выбирая, с кем идти выпивать на кухню. Почему она выбрала Алису? Я не знала. Наверное, ей показалось, что человек вроде Алисы не станет никому рассказывать, если что-нибудь случится. Вот только она ошиблась. Алиса что-то сказала своему папе, и он сорвался с места – поехал, наверное, убить Георгия Александровича.

Голова уже даже не шла кругом. Я остановилась, достала сигареты и сорвала полиэтилен, выдрала фольгу. Я не собиралась курить, потому что у меня не было зажигалки. Мне просто хотелось занять руки. Вот почему они пошли утром в кино. Не для того, чтобы провести время вместе, а чтобы потом можно было в случае чего сказать, что они и вправду виделись в воскресенье – вот только не в какой-то квартире, а в публичном месте, в кино. Я попыталась представить, каково это было Алисе сидеть в темном зале между Лизой и Георгием Александровичем. Почему-то я была уверена, что они бы обязательно воспользовались возможностью посадить ее посередине. Наверное, Алиса еще не отошла от того, чем ее накачала Лиза (я читала, что насильники часто используют Золпидем, но не знала, можно ли его купить в Москве). Я вспомнила, как сама смотрела «СТАККАТО», не замечая экрана, потому что за несколько секунд до начала фильма меня шокировал трейлер со стихами, которые мне в детстве читал папа. Состояние Алисы наверняка было во много раз хуже.

Перед тем как попытаться покончить с собой, Алиса выложила на стене ВКонтакте квадрат, который был очень похож на шифр из фильма. Вот только она, скорее всего, не пыталась придумать свой собственный шифр. Просто этот образ так врезался ей в память, что она постаралась его воссоздать. Буквы ничего не значили – они были просто максимально возможным приближением к тому, что Алиса запомнила о, возможно, самом страшном дне в своей жизни.

Я стала ломать сигареты и бросать их на мостовую. Табак крошился, сыпался вниз, словно грязный снег. В голове стучали мысли, которые все меньше походили на полноценные слова и фразы. Картинки,

уродливые образы,

запахи и яркие,

болезненные цвета. Я почувствовала, как теряю равновесие, и еле успела согнуть колени, сесть на землю. По лицу текли слезы, тело будто перестало меня слушаться.

– Девочка, ты чего? – спросила женщина в платке.

Она остановилась на краю тротуара и смотрела на меня с ужасом. Я не смогла ей ничего ответить и попыталась закрыть лицо руками, но вместо этого завалилась на бок, прижалась щекой к тротуарной плитке.

– А ну вставай сейчас же! – Женщина подошла ближе и наклонилась, чтобы дернуть меня за плечо.

Я вяло отмахнулась, чувствуя, что не смогу подняться.

– Давай-давай, – женщина схватила меня за руку и потащила вверх.

Я встала и сразу же оперлась о стену, потому что ноги отказывались меня держать.

– Напилась, дура,—

сказала женщина.

– Уходи отсюда.

Я зачем-то кивнула ей и направилась к уже возникшему вдали фасаду Политехнического музея. Женщина еще что-то говорила мне вслед, но я достала из кармана наушники, и вскоре в голове зазвучало «Que Vendra» ZAZ. Я не знала, о чем эта песня, потому что не понимала по-испански и по-французски, но все равно попыталась разобрать текст, просто чтобы не думать мысли. Я хваталась за непонятные слова и придумывала им все новые и новые значения, уже жалея о том, что переломала сигареты. Мне нужно было позвонить Ане и поговорить с ней, попросить ее приехать ко мне, обнять меня, но я знала, что не стану этого делать, потому что не хотела, чтобы она испытала то, что только что испытала я. Это было слишком мерзко.

У перекрестка на меня оглянулся полицейский, и я поняла, что нужно как можно скорее зайти в какое-нибудь кафе, чтобы привести себя в порядок. Я прошла мимо Политехнического музея, свернула влево и пошла вверх по косой улочке, которая петляла между строительных лесов.

В глаза бросилась оранжевая дверь, и я на секунду подумала, что непонятным образом вернулась назад, но оказалось, что это был другой магазин того же лейбла. Рядом чернела дверь кафе. Я никогда в нем не была, а значит, оно отлично подходило, для того чтобы накраситься. Не хотелось, чтобы в таком виде (растрепанные волосы, измазанное лицо) меня видели хотя бы и теоретически знакомые люди.

По винтовой лестнице я спустилась в подвал и оказалась в большом зале, разбитом перегородками на мрачно-торжественные кабинки. В кафе было довольно темно, но по стенам тянулись неоновые лампы, поэтому я не боялась врезаться в невидимые преграды. Я уже собиралась остановить пробегавшую мимо официантку, когда мне в глаза бросилась табличка «WC».

Туалет в кафе был общий, с двумя кабинками, в каждой из которых имелась собственная раковина, поэтому я позволила себе провести там целых двадцать минут. Никто не пришел меня выгонять, но, когда я вышла обратно в зал – умытая, причесанная и накрашенная заново, – официантка у стойки посмотрела на меня осуждающе. Я пожала плечами и посмотрела на телефон. До встречи с Марусей оставалось четыре с половиной часа. Чтобы не расстраивать официантку, я решила провести их за столиком – все равно надо было чем-то заняться.

Я села на диванчик в одной из кабинок и тут же оказалась отрезана от всего мира. В кафе было почти пусто, но в соседней кабинке большая компания играла в какую-то сложную настольную игру, и несколько минут я просто наблюдала за ними. Потом ко мне подошла официантка, не та, которая стояла возле стойки. У этой были длинные темные волосы и странный бейджик на груди: «Шляпница». Я уже начала понимать, что случайно забрела в какой-то гик-клуб.

– Меню, – сказала официантка, протягивая мне синий лист пластика. – Барная карта. Кальянной карты у нас нет, могу позвать кальянщика.

– Спасибо, не надо, – сказала я. – Можно мне воды?

– Конечно, – официантка хлопнула в ладоши и сорвалась в сторону бара.

Я достала телефон и написала Ане: «Я тебя люблю».

«Я тебя люблю, – ответила Ана, и почти сразу: – Что-то случилось?»

«Нет, – написала я, – просто соскучилась».

Чтобы чем-то себя занять, я открыла Тиндер и несколько минут свайпала влево, просто чтобы посмотреть на человеческие лица.

Ксения, 25 студентка 589 Instagram Photos <<

Полина, 18 <<

Александра, 18 Хорошка 12 Instagram Photos <<

Я понимала, что вряд ли смогу таким образом убить четыре часа. Можно было взяться за домашние задания, но за последний год я уже совсем забыла, как это делается. В телефоне у меня была скачана книга «Письма до полуночи», которую я так и не смогла ни разу прочитать до конца. Я не смогла дочитать до конца даже первый рассказ – на меня сразу накатывала невыносимая тоска, которая медленно перерастала в стыд. Я все еще не могла вспомнить ничего о том, как папа читал мне перед сном. Иногда я начинала злиться на маму – ведь она могла бы не говорить мне об этом, и я бы жила в счастливом незнании, – но каждый раз я понимала, что, во-первых, мама хотела как лучше, а во-вторых, то, что я чего-то не помню и не могу это оценить, не значит, что этого не помнит мама. Наверняка ей было очень важно, что папа застал меня уже умной, уже достаточно взрослой, чтобы мне можно было читать вслух.

Раздумывая об этом, я поняла, что хочу поговорить с мамой. Я не собиралась ей пока ничего рассказывать (потому что сначала нужно было решить, что я собираюсь предпринять сама), но даже просто ее голос мог меня поддержать.

Телефон показывал две палочки, и я понадеялась, что мне не придется, пугая официанток, выходить на улицу, чтобы позвонить маме. Прямо передо мной вдруг возникла Шляпница с большим стаканом в руке. Она поставила его в центре стола и выжидающе на меня посмотрела.

– Можно мне еще пять минут? – попросила я.

Шляпница вздохнула и ушла.

Я быстро просмотрела меню и в конце концов решила попытать счастья. Когда официантка вернулась (ровно через пять минут, судя по моему телефону), я мило улыбнулась и попросила:

– Можно бургер и «Кровавую Мэри»?

Официантка оценивающе на меня посмотрела и, видимо, что-то разглядела под моей косметикой. Вместо противного «Паспорт?» она сказала:

– Конечно, – и удалилась.

День начал налаживаться. Я так и не покурила и вот теперь доказала свою взрослость тем, что разжалобила официантку на коктейль. Понимая, что просто успешно маскирую собственное расстройство при помощи мелких побед, я потянулась к школьному рюкзаку, который в первый момент бросила на полу.

Когда официантка принесла мне тарелку с бургером и красный бокал, я уже довольно глубоко погрузилась в чтение «Преступления и наказания», которое на самом деле полагалось прочитать еще месяц назад.

Но он не мог выразить ни словами, ни восклицаниями своего волнения. Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мутить его сердце еще в то время, как он только шел к старухе, достигло теперь такого размера и так ярко выяснилось, что он не знал, куда деться от тоски своей.

Прочитала я и поняла, что Достоевского придется отложить на будущее. Сейчас я была не в состоянии это воспринимать. На время еды я открыла в телефоне Ютуб и включила подборку смешных роликов с покинувшего наш бренный мир вайна. Пять-шесть секунд – это идеальный отрезок времени для того, чтобы задуматься о только что увиденном.

Закончив с бургером, я взяла бокал с «Кровавой Мэри» и медленно, с удовольствием потянула через трубочку красную жижу. Вскоре коктейль кончился, и я не решилась заказать еще один, опасаясь, что официантка может переменить свое приятное обхождение. Я и так собиралась пробыть в кафе до восьми тридцати, а это означало, что ей придется терпеть меня еще несколько часов.

Я надела наушники и, включив плей-лист Земфиры, открыла в телефоне «Письма до полуночи». Нужно было отвлечься от жизни.

Я слушаю Земфиру, когда нужно отключить мозг, а все остальные методы уже исчерпаны. Это связано с тем, что ее творчество занимает в моей жизни странное место. Когда я была маленькая, мама часто ставила в машине кассету «Прости меня, моя любовь», и я засыпала под «Хочешь» и «Сигареты». С тех пор эти песни всегда навевают на меня не особенно приятную дремоту, которая, тем не менее, отлично расслабляет внимание и облегчает мое сознание. Это отличные песни – поэтому в те мгновения, когда я как бы выныриваю из медитации и слышу слова, мне не хочется вырвать наушники из ушей и выбросить их к чертовой матери. Земфира – это очень хорошая спутница жизни: с ней всегда есть чем себя занять.

Я читала очень быстро, надеясь таким образом создать еще один слой защиты от размышлений. Шляпница пару раз подходила к моему столику, но в конце концов, видимо, решила меня не беспокоить, и последние два часа своего добровольного изгнания я провела глубоко в книге.

После того как девочка Сара узнала, что дом, в котором прошло ее детство, сгорел, она решила научиться писать письма. Мама прочитала Саре стихотворение, в котором рассказывалось о том, как написать хорошее письмо. Каждый день перед сном Сара стала писать себе письма на утро, чтобы никогда ничего не забывать и всегда знать перед сном, что случится завтра. Ей казалось, что случиться может только то, что написано на бумаге.

Я читала эту довольно странную и очень детскую книгу и чувствовала, что в голове медленно, но верно пробуждаются воспоминания. Они были совсем отрывочными, и вряд ли я смогла бы к ним прикоснуться, если бы не чувствовала, что схожу с ума. В моем нынешнем состоянии я не сомневалась в собственных чувствах. Я не думала о своих воспоминаниях как о подделках, основанных на фотографиях и маминых рассказах, просто потому, что у меня не хватало на это ума. Все, что я вспоминала, сразу становилось явью.

Вот папа склоняется над моей кроватью и целует меня в лоб. Это был вечер, когда он пришел домой обритый наголо, и мы долго смеялись, наблюдая за тем, как смешно падал солнечный зайчик ему на затылок. Я помнила только картинки – бесчувственные, немые, пахнущие только серостью прошлого.

«Таника», – зазвучало в голове странное слово. Кажется, так меня называл папа. Я вспомнила, что собиралась позвонить маме, но совершенно о ней забыла. Теперь мне было о чем ее спросить.

– Алло? – Мама подняла трубку после первого гудка, слышно ее было не очень хорошо, но терпимо.

– Привет, мама, – сказала я.

– Все в порядке, Таня? – спросила мама.

– Да, – сказала я. – Прости, я в подвале, поэтому может быть плохо слышно.

– В каком подвале? – спросила мама.

– Тут кафе в подвале, – сказала я. – У меня к тебе есть вопрос.

– Что такое? – спросила мама. – Что случилось?

– Мне кажется или папа в детстве называл меня «Таника»? – спросила я.

Мама чуть помолчала.

– Правда, – сказала она наконец. – Когда ты родилась, ему хотелось, чтобы тебя назвали Вероникой, но в конце концов мы назвали тебя Таней, в честь моей мамы. Он иногда называл тебя Таникой – просто склеивал два имени. А почему ты вдруг спрашиваешь?

– Ты никогда меня так не называла, – сказала я.

– Нет, – сказала мама, – потому что это было его специальное имя.

– Почему ты мне об этом не рассказывала? – спросила я.

– Наверное, – мама еще помолчала, – потому, что боялась, что ты этого не помнишь и будешь расстраиваться.

– Я помню, – сказала я. – Я только что вспомнила.

– Я очень рада, – сказала мама. – Я тебе этого не показывала, но на той фотографии у нас на полке, на которой я держу тебя на руках, сзади написано: «Елена, Кирилл и Таника, 2002». Я об этом совсем забыла.

– Точно! – сказала я, вспомнив, что давно хотела спросить про фотографии. – Можно еще один вопрос?

– Давай, – сказала мама.

– У вас в походном альбоме есть много фотографий с каким-то парнем, таким бородатым, – сказала я. – Кто это? Я никогда его не видела.

– Знаешь, Таня, – сказала мама, – когда-нибудь я тебе про это расскажу, но не сейчас.

– Хорошо, – сказала я. – Прости.

Что-то в мамином голосе заставило меня проглотить дальнейшие расспросы.

– Я очень рада, что ты вспомнила про «Танику», – сказала мама. – Это так странно и неожиданно.

– Да уж, – сказала я. – Мне, наверное, пора.

– Давай, – сказала мама, – увидимся вечером.

Распрощавшись с мамой, я поняла, что больше не смогу читать. Голова уже начала гудеть от количества новой информации (хотя, возможно, это было всего лишь последствие коктейля). Телефон показывал без двадцати девять. Я махнула официантке и, когда она подошла, попросила счет.

На улице стемнело, и я обнаружила, что почти ничего не чувствую. Казалось, что я, вместе с Москвой, потеряла все краски. Осталась только бетонная пустота, которую не хотелось заполнять даже сигаретным дымом. Я прошла вверх по переулку до Мясницкой, повернула влево, чтобы вернуться к Политехническому музею.

Постояла на перекрестке, побродила туда-сюда по тротуару. Вокруг сновали люди, шумели машины, а я просто пыталась что-нибудь ощутить, но от меня будто осталось лишь тело. Я не ощущала себя гоблином, потому что ощущать было некому. Мне казалось, что по улице медленно перекатывается бессмысленное нагромождение костей и кожи.

– Таня? – позвал кто-то из сумерек.

Я поняла, что спустилась по Лубянскому проезду к выходу из Китай-города.

– Привет, – сказала я, пытаясь разглядеть приближающегося ко мне человека.

– Привет, – сказала Маруся. – Спасибо, что согласилась встретиться.

– Ничего, – сказала я. – О чем ты хотела поговорить?

– Ты хочешь прямо здесь? – спросила Маруся.

Она оделась очень красиво – в узкие темные джинсы и полупрозрачную блузку, надетую поверх черного спортивного лифчика. Картинку довершала фиолетовая толстовка на молнии, которую Маруся не только расстегнула, но и чуть спустила в плечах, чтобы обнажить ключицы и грудь.

– Давай пройдемся, – сказала я, хотя мне было плевать: мы могли бы прямо там раздеться и броситься друг на друга – я бы даже не сопротивлялась.

Мы пошли в сторону от метро и после нескольких поворотов оказались посередине широкой лестницы, которая, кажется, служила каскадом скамеек для отдыхающих. Всю дорогу Маруся молчала, задумчиво качая головой.

Мы поднялись на самый верх лестницы и сели в углу, скрытые от улицы углом нависающей над лестницей детской площадки. Я никогда раньше не замечала этого места и удивилась необычной для Москвы архитектуре. Оттуда, где мы сидели, не было видно никакой природы, кроме неба, – нас окружал бетон, металлические ограды и деревянные балки.

– Я очень хотела с тобой поговорить, – сказала Маруся, – но сначала я хотела бы еще раз извиниться.

– Проехали, – сказала я.

– Нет, – сказала Маруся, – не проехали. Ты очень много для меня сделала, и я не хочу, чтобы ты думала, что я этого не ценю. Вот только что я хотела тебяпоцеловать и подумала, что это было бы довольно круто, такой спонтанный поцелуй, но потом решила, что это будет нечестно и неправильно.

– Молодец, – сказала я, – сначала нужно спросить согласия.

– Я знаю, – сказала Маруся, – что ты сейчас встречаешься с Аной.

– Откуда? – спросила я.

Даже это откровение не вызвало у меня ни тени эмоций. Я просто перегорела.

– Я пару раз видела вас вместе после уроков, – сказала Маруся. – Но я никому не говорила!

– Верю, – сказала я.

– Спасибо, – сказала Маруся. Она свесила голову и молчала.

– Знаешь, я бросила курить, – сказала она вдруг.

– Почему? – спросила я – это казалось естественным продолжением беседы.

– Потому что мама ругалась. И потому, что надоело, – сказала Маруся.

– Молодец, – сказала я.

В другой раз я бы подумала, что это очень странно – сидеть рядом с такой девушкой, как Маруся (а она выше меня почти на две головы), и слушать жалобы на маму. Может, если бы мне было не плевать, я бы положила ей руку на плечо.

– Я очень хочу тебя обнять, – сказала Маруся.

– Обнимай, – сказала я и почти сразу почувствовала Марусино дыхание рядом со своим ухом.

Кажется, что-то происходило с моим телом – чуть поменялись ощущения воздуха. Наверное, Маруся меня обняла.

– Спасибо тебе, Таня, – сказала Маруся.

И тут я почувствовала шевеление в душе. Я что-то почувствовала. Я удивилась тому, что она не замечает, насколько мне плохо. Одного этого движения было достаточно, чтобы заново запустить механизмы в моей голове. Мне необходимо было встряхнуться.

– Ударь меня по щеке, – сказала я Марусе.

– Что? – спросила Маруся.

– Поцелуй меня, – сказала я.

Она недоверчиво затрясла головой и попыталась заглянуть мне в лицо. Я положила руку ей на затылок и потянулась к ее губам. Мне просто хотелось, чтобы что-нибудь произошло. Мне хотелось ее укусить и почувствовать кровь на губах, мне хотелось ее ударить, закричать, броситься бегом по улице. Я понимала, что сейчас нарушу все стандарты согласия, и, тем не менее, тянула Марусю к себе. Она не сопротивлялась, но в глазах у нее застыл испуг. Я хотела почувствовать отвращение и ненависть к себе, хотела дрожать и биться о землю головой, хотела плакать. И в этот момент в кармане завибрировал телефон.

Мне очень редко звонят, поэтому я сразу взяла трубку:

– Алло?

Анин голос задрожал в телефоне:

– Таня, я в кафе «Стулья», пожалуйста, мне очень плохо…

Мне показалась, что я чего-то не расслышала, – такой ужас звучал в этих словах.

– Что ты сказала? – спросила я. – Я на Китай-городе.

– Кафе, антикафе «Стулья», – сказала Ана чуть громче. – С Лизой, в туалете, на полу.

Я чуть не выронила телефон. Я очень много думала о себе и совершенно забыла, что кто-то еще может пострадать от того, что я не решилась пока никому рассказать о своих выводах.

– Ана, – спросила я, – ты что-то пила?

– Абсент, – сказала Ана, – совсем чуть-чуть.

Ее гласные неприятно тянулись, а я думала лишь о том, что после вписки у Миры я загуглила коктейль «Смерть после полудня». Четыре порции шампанского, одна порция абсента – эту убойную смесь придумал Эрнест Хемингуэй.

– Я сейчас приеду, – сказала я, – никуда не уходи.

Ана что-то проговорила, но я не смогла расслышать ее слов.

– Что случилось? – спросила Маруся.

– Мне надо бежать, – сказала я, вставая. – Прости, пожалуйста, что только что тронула тебя без разрешения. Я была не в себе.

– Что случилось? – повторила Маруся.

– Прости, – сказала я, – мы еще обязательно встретимся, но не сейчас.

Я оставила ее там, на лестнице, и побежала в сторону метро, на ходу вбивая в гугл-карты: «Кафе „Стулья“». Я пронеслась по эскалатору, вскочила в поезд, молясь, чтобы он оказался правильным. Телефон медленно подгружал карту. Я не знала, нужно ли заказать такси или лучше сразу вызвать скорую помощь. Не знала, что нужно делать при отравлении снотворным.

Наконец поезд выплюнул меня на платформу, и я быстрее прежнего рванулась к выходу. На улице пришлось затормозить, чтобы свериться с картой. Оказалось, что «Стулья» находились всего в пяти минутах от метро. Я перебежала улицу на красный свет, слыша, как в спину гудят машины, и бросилась к зданию, в котором должно было находиться кафе. Никакой вывески там не было.

Вдруг я заметила подворотню, в которой моргнула светом дверь. В полумраке все казалось странным и загадочным. Я увидела пару, сидящую на земле у самой двери. Один из контуров курил, другой откинулся назад, словно повешенный. Дверь снова качнулась, и я узнала в «повешенном» Ану.

– Ана? – позвала я.

Человек, сидевший рядом с Аной, вскочил, и я увидела длинные волосы и озлобленные глаза.

– Что происходит? Ты?! – Я не сразу узнала Лизу и даже зажмурилась, чтобы убедиться, что она мне не мерещится.

Лиза попыталась меня оттолкнуть и чуть согнулась, подставляя мне лицо. Не нужно было этого делать. Я со всей силы ударила ее кулаком в глаз. Лиза упала на спину и даже не попыталась подняться.

– Ты что?! – закричала она на меня, ползя к Ане.

Наверное, в темноте ей просто было трудно понять, где выход из подворотни.

– Уйди, сволочь! – крикнула я, отталкивая Лизу и хватая Ану за плечо. – Не подходи к нам.

Лиза встала, отряхнулась и, бросив на меня испепеляющий взгляд, бросилась вон из подворотни. Я увидела, что к тротуару подъехала машина, видимо, это было такси, которого ждали Ана с Лизой. Хлопнула дверца, моргнули желтые огни.

Ана висела на мне беспомощным грузом, и мне пришлось почти сразу опустить ее обратно на землю. В дверном проеме возник какой-то увалень.

– Воды принесите, пожалуйста, – попросила я. – Человеку плохо.

– Так? – увалень моргнул и скрылся внутри кафе.

Я осторожно распрямила Аню, нащупала пульс за ухом. Вроде был. Вот только как понять, какой у человека должен быть пульс? Я похлопала ее по щеке и попросила:

– А ну просыпайся, Ана, пожалуйста, пожалуйста, Ана.

В двери снова появился официант. Он протянул мне потрепанную бутылку из-под минеральной воды. Я осторожно приоткрыла Анин рот и попыталась ее напоить.

– Пей, пожалуйста, – услышала я собственный голос.

– Таня, – прошептала Ана.

– Я. Все будет хорошо, – сказала я, прижимая ее к себе. – Пей, пожалуйста.

Ана, кажется, пыталась сдвинуться с места, но тело ее не слушалось. Я открыла в телефоне приложение Яндекс-такси и быстро набрала собственный адрес. К ней домой ее сейчас лучше было не везти.

Увалень из «Стульев» помог мне погрузить Ану в такси. Перед расставанием он протянул мне мобильный телефон:

– Вот, на полу в туалете лежал, подруги твоей.

Ехать в такси с Аной было приятно (потому что она была совсем рядом), но очень страшно. Она дышала неровно и что-то бормотала во сне. Я осмотрела ее телефон на предмет царапин, а потом отправила ее маме эсэмэску о том, что Ана сегодня переночует у меня.

За окном проносилась Москва. Очередной перекресток моргнул красным, и вдруг Ана дернулась:

– Где мы?

– Едем ко мне, – сказала я. – Я с твоего телефона написала твоей маме, что ты у меня переночуешь. Тебе лучше ей сейчас не показываться.

– А твоя? – спросила Ана.

– Все будет хорошо, – сказала я, – моя мама поймет.

Я уже мысленно все объяснила маме. Оставалось только написать ей, чтобы она встретила нас у подъезда.

– Что случилось? – спросила Ана.

– Не знаю, – сказала я. – Не знаю, что случилось.

Сейчас был плохой момент для того, чтобы обсуждать произошедшее. Я поднесла к Аниному лицу бутылку с водой, надеясь, что она еще выпьет. Мне почему-то казалось, что жажда – это признак здоровья.

– Я хочу спать, – Ана толкнула меня, и я еле удержала бутылку в руке.

Ане на лицо брызнула вода, но она, кажется, уже снова провалилась в сон.

– Спи, нам ехать еще минут двадцать, – сказала я скорее самой себе. Мне было просто необходимо оказаться дома, где я могла бы чувствовать себя в безопасности.

Я подлая и глупая. Если бы я позвонила Ане, как только догадалась о том, что произошло между Алисой и Лизой, то ничего бы не случилось. Но я эгоистка, я не подумала, что Лизе и Георгию Александровичу может прийти в голову воспользоваться Аной. Я вообще не думала про настоящее, а только переживала о том, что уже произошло.

Я откинулась на сиденье и беззвучно заплакала, потому что знала, что этот стыд уже никогда не пройдет. И я никогда его не забуду.

Глава пятнадцатая

Четверг, 10 мая, вечер – пятница, 11 мая, утро – день

Мама помогла мне поднять Ану в квартиру.

– Мы ее положим ко мне, – сказала я, – а я посплю в гостиной, хорошо?

– Конечно, – сказала мама, – вот только мне, наверное, надо позвонить твоей маме, да, Аня?

– Не надо, – Ана еле ворочала языком – ее нужно было как можно скорее положить в кровать.

– Не надо, – сказала я маме. – Я ей написала, что Ана сегодня у нас переночует.

– Хорошо, – мама кивнула и хлопнула в ладоши. – Чай или кофе?

– Я уложу Ану и приду, хорошо? – сказала я, уводя Ану в спальню.

– Жду! – позвала мама с кухни.

Я усадила Ану на пол и быстро перестелила кровать, хотя ей, наверное, было плевать на удобства. Я понимала, что никогда не заслужу ее прощения за то, что не предупредила ее о Лизе, но, тем не менее, я сказала:

– Прости меня, пожалуйста.

Ана разделась, опираясь на мое плечо.

– Спасибо тебе, – сказала она.

– Нет, – сказала я, не сомневаясь, что она вряд ли меня поймет, – прости меня, пожалуйста.

– За что? – спросила Ана, она прикрыла руками лифчик и испуганно смотрела на меня.

– За то, что не предупредила тебя, – сказала я.

Ана меня не понимала, поэтому я просто подвела ее к кровати и чуть подтолкнула.

– О чем? – спросила Ана, залезая под одеяло.

Она уснула почти мгновенно.

– Спокойной ночи, Онь, – сказала я, осторожно кладя руку ей на лоб.

Мне хотелось ее поцеловать, но я знала, что лучше этого не делать. Целовать спящего и накачанного снотворным человека – это неправильно.

На кухне мама поставила передо мной чашку с чаем.

– Что случилось? – спросила она после нескольких минут молчания.

– Ана отравилась, – сказала я. – Мне кажется, что наша одноклассница подмешала ей что-то в абсент.

– Кто пьет абсент вечером четверга? – спросила мама.

Я заметила, что она крутит в руке телефон.

– Ана редко пьет, – сказала я. – Это был несчастный случай.

– А что за одноклассница? – спросила мама.

По ее взгляду я поняла, что дальше последуют разборки, и я в них буду всего лишь зрителем.

– Мам, это не важно, – сказала я, – мы сами со всем разберемся.

– В каком смысле сами? – спросила мама. – Расскажи, что у вас случилось!

– Мам, я не могу тебе рассказать, – сказала я.

Я понимала, что, если рассказать обо всем маме, она обязательно начнет обзванивать других родителей, пытаться разобраться через школьную администрацию и так далее. А этот путь был тупиковым, потому что никаких доказательств преступлений Георгия Александровича у меня не было. Да и почему администрация должна была встать на мою сторону, даже если он и совершил преступление? Оставалось надеяться, что у Алисы есть план действий. Я достала телефон и написала ей ВКонтакте: «Я согласна тебе помочь».

«Спасибо, Таня, – моментально ответила Алиса. – Спасибо».

– Посмотри на меня, – сказала мама.

Я постаралась придать лицу независимый вид и посмотрела ей в глаза. Единственное чувство, которое могло заставить маму не лезть в мои дела, была обида.

– Мам, ты ничего не понимаешь, – сказала я, – но как-нибудь я тебе все объясню.

– Ты обиделась, что я не рассказала тебе про фотографии? – спросила она, вставая и подходя к полке, на которой стояли папины снимки.

– Нет, – сказала я.

Мама сняла с полки групповой снимок и поставила его на стол, повернула ко мне.

– Это Леша, – сказала мама, указывая на парня, который стоял справа от всех остальных.

Я раньше не приглядывалась к нему, потому что он прикрыл лицо рукой и его невозможно было рассмотреть.

– Кто это? – спросила я.

– Ты про него спрашивала сегодня, – сказала мама, – он есть на фотографиях в альбоме.

– Понятно, – сказала я. – А почему я его не знаю? Он умер?

Конечно, если бы я была менее уставшей, я не стала бы говорить так жестко.

– Нет, но мы перестали общаться, когда тебе было два года, – сказала мама. – Он дружил с твоим папой, и они вместе за мной ухаживали. А когда Кирилл заболел, Леша вдруг пришел ко мне и сделал предложение. Он сказал, что устал ждать, и теперь, когда твой папа должен был умереть, хотел, чтобы я ушла к нему.

Я не знала, зачем мама решила мне рассказать эту историю. Она, кажется, и сама уже об этом жалела.

– Прости, – сказала я.

– Ничего, – сказала мама. – Так бывает – ты можешь долго знать человека, а потом оказывается, что он придурок или подлец.

– Я понимаю, – сказала я.

Мама вздохнула:

– Не рассказывай, что у вас происходит, если не хочешь.

– Я не могу, – сказала я.

– Но, если это что-то серьезное и ты не можешь справиться сама, пожалуйста, расскажи мне, – сказала мама. – Ты же знаешь, что я хочу, чтобы тебе было хорошо.

– Я знаю, – сказала я.

– Ложись спать, – сказала мама. – Пропустите завтра школу, отдохните. Может быть, завтра ты решишь, что можешь со мной поговорить.

– Может быть, – сказала я. – Спокойной ночи.

– Спокойной, – мама отвернулась к окну и ссутулилась, как будто ее голова вдруг стала слишком тяжелой.

Я почистила зубы и быстро заглянула к Ане, чтобы забрать снятое с кровати белье. В гостиной я сперва хотела устроиться в кресле, но потом подумала, что маме это не понравится, и в конце концов завалилась на короткий диван, чуть согнув ноги в коленях.

В квартире было тихо, мама, видимо, все еще сидела на кухне. Я закрыла глаза и попыталась заснуть, но после такого насыщенного дня я совсем не могла расслабиться. Я очень устала, и мозг отказывался прекращать вращение. Туда-сюда, лево-право, вверх-вниз. Мне казалось, что комната быстро крутится вокруг балкона, который находился у меня под ногами. Откуда-то дул холодный воздух, раз за разом срывая с меня сон и унося в коридор. Я все никак не могла перестать чувствовать свое тело – грязные руки, ноги, грудь и бедро, которое упиралось в кривую пружину в спинке дивана. Я подумала про книжку, которая лежала сложенной в телефоне. Есть что-то глупое и бессмысленное в детской литературе. Я знала, что никакие письма не могли бы исправить произошедшее.

– Тань, просыпайся, утро уже, – сказала мама совсем рядом.

Я открыла глаза и с удивлением обнаружила, что за окном сияет солнце. Я легла на диван всего несколько минут назад, но оказалось, что прошло уже много часов, – целая ночь и половина дня. Вот что бывает, если слишком сильно трепать голову и нервы. Все тело болело, и я совсем не чувствовала себя отдохнувшей. Хотелось забраться обратно под одеяло и умереть.

Вместо этого я сходила в ванную, умылась и почистила зубы. Не хотелось появляться перед Аной в растрепанном виде.

Она сидела за столом на кухне и что-то сосредоточенно печатала в телефоне.

– Доброе утро, – сказала я. – Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, – сказала Ана. – Спасибо, что приехала за мной вчера.

– Не за что, – сказала я.

– Давай к столу, – сказала мама.

Я помогла ей накрыть на стол, надеясь таким образом намекнуть, что я хочу остаться с Аной наедине.

– Поздний завтрак, – сказала мама. – Но мне надо работать, так что я вас оставлю. Приятного аппетита.

– Спасибо, Лена, – сказала Ана, которой, видимо, требовалось много усилий для того, чтобы назвать мою маму по имени и не прибавить к нему дурацкое «тетя».

– Спасибо, мам, – сказала я.

Мама кивнула и вышла в коридор. В глубине квартиры хлопнула дверь кабинета.

– Она нас не услышит, – сказала я, чтобы Ана могла при желании рассказать мне о встрече с Лизой. – В кабинете дверь широкая. Плюс она работает в наушниках.

Мама работала под Земфиру или, если была в боевом настроении, под AC/DC.

– Хорошо, – сказала Ана, – еще раз спасибо.

– Не за что, – сказала я, чувствуя, что разревусь, если она меня еще раз поблагодарит. – Хорошо, что ты мне позвонила.

– Это точно, – сказала Ана. – Хотя Лиза, кажется, собиралась отвезти меня домой…

– Наверное, – сказала я, хотя я очень в этом сомневалась. Тем не менее я все еще не решалась рассказать Ане о своих подозрениях, поэтому добавила: – Но тогда тебе пришлось бы объясняться с мамой.

– Я совсем ничего не помню, – сказала Ана. – И так мне пришлось объясняться с твоей мамой.

– Ничего страшного, – сказала я. – Она к тебе хорошо относится.

– Теперь вряд ли, – сказала Ана, – кому понравится пьяная дура.

– Ты не выглядела пьяной, Ана, – сказала я. – Ты выглядела тяжелобольной.

– Я чувствовала себя тяжелобольной, – сказала Ана. – Мне еще никогда не было так плохо.

И надеюсь, никогда больше не будет, подумала я. А вслух сказала:

– Я понимаю. Ты обычно не говоришь о своем здоровье вообще.

– В смысле? – спросила Ана – она часто удивлялась даже самым банальным из моих наблюдений.

– Ну, ты скрытная. Не говоришь, когда что-то не так. Не сказала мне, что идешь встречаться с Лизой, – сказала я.

Мне хотелось узнать, почему она решила встретиться с Лизой, но я не решалась спросить об этом напрямую.

– Чего ты? – спросила Ана. – Все хорошо. Я нормально себя чувствую. Даже не переживаю, что мы школу прогуливаем.

– Еще бы, – сказала я, – еще бы переживать.

– Что будем делать? – спросила Ана.

Я хотела просто обнять ее и так стоять посередине кухни. Молча прижиматься к ее груди.

– Можем сходить в кино, например, – сказала я.

– Я не уверена, что могу ходить, – сказала Ана.

Я не знала, было ли это признанием или намеком.

– У тебя что-то болит? – спросила я, чтобы ничего не предполагать.

– Нет, просто устала, – сказала Ана. – Я бы приняла душ, а потом поехала домой.

– Начни с душа, – сказала я, – я тебе дам халат.

Когда Ана вышла из душа, она выглядела гораздо лучше. Пока она мылась, я успела достать из шкафа последний комплект чистого белья и перестелила кровать у себя в комнате. Я очень надеялась, что Ана согласится еще немного побыть у меня в гостях.

– Вот что, – сказала я, – я перестелила кровать, забирайся. А я сейчас помоюсь тоже и приду.

– Я собиралась ехать домой, – сказала Ана.

– Я не хочу, чтобы ты ехала домой, – сказала я. – Я хочу, чтобы ты побыла со мной.

– Хорошо, – сказала Ана, – буду ждать тебя в комнате.

Я быстро помылась и набросила на плечи мамин халат. Идти по коридору голой не хотелось.

Ана выглядывала из-под одеяла, словно оно было гранитной стеной.

– Можно к тебе? – спросила я, опускаясь рядом с кроватью на колени – я сделала это для того, чтобы оказаться совсем рядом с Аниным лицом.

– Залезай, – сказала Ана.

Я сделала то, к чему готовилась последние десять минут, – скинула халат. Две или три секунды Ана разглядывала мое тело, а потом я залезла под одеяло и прижалась к ней.

– Ты теплая, – сказала Ана, видимо просто для того, чтобы что-то сказать.

– А ты нет, – сказала я, хотя это была неправда.

Анина кожа обжигала. Я нырнула под одеяло и попыталась в полумраке рассмотреть ее грудь.

– С тобой очень хорошо, – сказала я.

– Ты это специально спланировала, – сказала Ана, – чтобы полежать со мной в кровати.

Иногда она очень проницательна, но в данном случае она была неправа. Я очень хотела оказаться рядом с ней, но я не делала ради этого ничего особенного. Это было бы нечестно.

– Что именно? – спросила я, потому что хотела услышать про Анин мыслительный процесс.

– Не знаю, – сказала Ана.

– Я не все планирую, – сказала я.

– Я знаю, – сказала Ана, – только самое главное.

Возможно, она просто хотела сказать мне что-то приятное, но я услышала в ее словах странный и неприятный подтекст.

– Можно тебя поцеловать? – спросила я.

– Можно, – сказала Ана.

Мы поцеловались.

– Ты раньше с кем-нибудь целовалась так много? – спросила я.

– Нет, – сказала Ана.

– И я нет, – сказала я.

– У меня вообще никогда никого не было, – сказала Ана.

Я хотела сказать, что и у меня тоже никого никогда не было, но тут в голове вдруг всплыла одна странная история, случившаяся со мной пять лет назад. Я даже не удивилась тому, что не вспоминала про нее, – моя память уже не раз проявила себя нелучшим образом.

– Я однажды встречалась с мальчиком и девочкой в лагере, – сказала я.

– В смысле? – спросила Ана. – Ты мне не рассказывала.

– Это было давно! – сказала я. – Мне было лет одиннадцать. Или десять.

– И что? – спросила Ана.

– Я поехала в пионерлагерь, – сказала я.

– В какой пионерлагерь? Я думала, их все давно закрыли, – сказала Ана.

– Я не помню, как он назывался, – сказала я. В голове одна за одной загорались картинки. – Что-то вроде «Артека». И конечно, там не было настоящих пионеров. Но мама сказала – потом, когда я ей рассказывала про поездку, что это очень похоже на лагеря, в которые она ездила в детстве.

– Так, хорошо, – сказала Ана. – Ты собиралась рассказать про свои отношения.

– Там были мальчик и девочка, которые приехали вместе, – сказала я. – Я сперва думала, что они брат и сестра. Вот только я не помню, как их звали.

Это было не совсем правдой. Мне казалось, что мальчика звали Артем, но я не могла за это поручиться. Девочку я не помнила совсем – не то что имени, но даже цвет или длина ее волос у меня в памяти не остались.

– Ну и что произошло? – спросила Ана.

– Мы ходили гулять вместе после отбоя, – сказала я, – и в какой-то момент, на третий или четвертый день, они предложили мне быть их девушкой. Они как-то вбили себе в голову, что у них все должно быть общее.

– А сколько им было лет? – спросила Ана.

– Не знаю, – сказала я, – наверное, они были постарше. Но я не помню. И они не сказали это так: «Давай ты будешь нашей девушкой».

Они сказали: «Ты будешь делать все, что мы тебе скажем, или мы тебя прогоним», – но я не стала рассказывать этого Ане. Не хотелось портить собственный образ популярной девушки.

– А как они это сказали? – спросила Ана.

– Не помню точно, – сказала я, уже жалея о том, что решилась рассказать эту историю. Просто в первое мгновение она вспомнилась мне как что-то смешное, но уже несколько кадров спустя оказалось, что ничего смешного в ребятах из лагеря не было. Я сказала: – Наверное, девочка сказала: «Давай мы будем всегда с тобой ходить», а мальчик сказал: «Будешь с нами гулять», как-то так.

– А почему ты считаешь, что это были отношения? – спросила Ана.

– Я сказала, что мы встречались. Потому что мы целовались, – сказала я, – и очень много, в свободное время я все время целовалась с одним из них.

Они зажимали меня в углу под лестницей центрального корпуса и слюняво водили по лицу своими губами. В этих «поцелуях» не было ничего приятного.

– И как? – спросила Ана.

– Неинтересно, – сказала я, – просто тепло, шершаво и слюняво.

– Смешно, – сказала Ана, – у тебя за одну поездку было больше поцелуев, чем у меня за всю школу. И вообще, наверное, больше, чем у всех наших.

Я вздрогнула. Ана тоже, кажется, поняла, что сказала что-то странное. Я точно знала, что у некоторых наших одноклассников было гораздо больше опыта, чем у меня. Но, судя по Аниной реакции, насколько бы ни были ограниченны ее знания, она испытала явный дискомфорт. Она толкнула меня в бок и отодвинулась к стене.

– Ты чего? – спросила я.

– Прости, просто, – сказала Ана, – все как-то быстро происходит. Я…

Я поняла, что опять слишком много думала о себе. Ведь вчера Ана чуть не стала жертвой Георгия Александровича, и теперь мое поведение могло показаться ей таким же нарушением личных границ.

– Ничего, прости, – сказала я. – Прости.

Я вскочила с кровати и надела халат, отвернулась, чтобы Ана не увидела моего лица, которое явно собиралось расколоться на маленькие кусочки.

– Забирайся ко мне, – позвала Ана. – Просто пока халат не снимай.

– Хорошо, – я улыбнулась, – я не буду тебя трогать.

– Мне просто не очень комфортно, – сказала Ана. – Но это обязательно пройдет.

Я забралась обратно под одеяло, взяла Ану за руку.

– Будем лежать и держаться за руки, – сказала я.

– Хорошо, – сказала Ана. – Потом можно будет еще поцеловаться.

– Можно, – согласилась я.

– Таня, – сказала Ана вдруг, – ты знала, что Лиза встречается с Юрцом?

– Нет, – сказала я, потому что была уверена, что они давно расстались.

Ведь если мои предположения были верны, то у Лизы уже был молодой человек. Хотя в сентябре они и вправду говорили мне и Мире, что встречаются. Возможно, Лиза хотела попробовать завести отношения с кем-то своего возраста. Или пыталась создать себе что-то вроде алиби.

– Что ты делаешь, когда оказываешься одна? – спросила Ана.

Я оценила ее попытку сменить тему.

– Книжки читаю, сижу в интернете, – сказала я. – А почему ты спрашиваешь?

– Просто интересно. А из класса ты с кем общаешься? – Ана коснулась моей челки.

– Ну, с Юрой, с Лизой, с Мирой, с Глебом и с Сашей, – сказала я. – Из друзей это все…

Я не смогла признаться

собственной девушке, что

она – моя единственная подруга.

– Прикольно, – сказала Ана – она, видимо, почувствовала фальшь в моем голосе.

– А что? – спросила я.

– Мне Алиса вчера сказала, что я мало думаю о других людях. Вот и в классе я ни с кем не общаюсь. Кроме тебя, – сказала Ана.

– Ну, во-первых, ты общаешься с Алисой. И это очень круто, потому что ей сейчас очень нужны друзья, – сказала я. – К тому же это неправда, что ты о других не думаешь.

– Почему? – спросила Ана – ей хотелось услышать что-нибудь приятное.

– Ну, потому что ты и о себе думаешь мало. То есть о людях вообще, – сказала я.

– А о чем я думаю? – спросила Ана.

– О репетиторах. О музыке. Ну, о том, что с тобой происходит. Обо мне иногда, наверное, – сказала я. – Я вообще не это имела в виду.

– А что? – спросила Ана.

– Ну, вот ты почему пытаешься разгадать Алисин квадрат? – спросила я.

– Ну, чтобы ей помочь, наверное, – сказала Ана.

– Ты в этом уверена? А сколько раз ты с ней об этом поговорила? Ты спросила ее про квадрат? – спросила я.

– А ты спросила? – Ана явно обиделась.

– Да, давным-давно. И еще раз, в январе, – сказала я.

– И что она сказала? – спросила Ана.

– Сказала, что это неважно, – ответила я.

Я уже решила, что не буду ничего ей рассказывать, потому что иначе она могла попытаться поучаствовать в предстоящих разборках, а мне совсем не хотелось ее в это втягивать.

– Ну, вот видишь, – Ана улыбнулась. – А почему мне не сказала?

– Я ей не поверила, сперва по крайней мере, – сказала я. – И боялась, что ты тогда бросишь этим интересоваться, если окажется, что Алисе это неважно.

– А теперь?

Я уже настроилась врать и больше не думала о своем поведении.

– А теперь я начинаю ей верить, – сказала я.

– Почему? – спросила Ана.

– Потому что мне не кажется, что Георгий Александрович делал что-то плохое, а других секретов в Алисиной жизни я не знаю. Я опросила всех, кого можно. Я даже встретилась с несколькими его выпускниками, – сказала я, повторяя про себя мантру: «Так будет лучше», «Так будет лучше», «Так будет лучше».

– Но ведь комментарии в Инстаграме? – Ана смотрела с нескрываемым удивлением.

Она и вправду о чем-то знала или что-то подозревала. Наверное, Алиса что-то ей рассказала.

– Я же не говорю, что он не придурок. Но ничего из того, что я подозревала раньше, не подтверждается, – сказала я.

– Может быть, ты плохо искала? – спросила Ана. – И почему тогда Алиса попыталась покончить с собой?

– Не знаю. Наверное, из-за отца. Или просто хотела внимания, – сказала я.

Это было слишком для моей истраченной враньем души, и я еле сдержалась, чтобы не дернуться под одеялом.

– Таня?.. – Ана смотрела на меня с ужасом. – Таня, что-то случилось?

– Нет. Просто мне кажется, мы тратим на это слишком много времени. Все живы, все в порядке, – я попыталась ее поцеловать, потому что сил ни на что другое у меня не осталось.

– Отпусти, – Ана толкнула меня в грудь.

– Ана, ты чего? – спросила я, отлично понимая, что нарушила ее границы.

– Я не хочу, – сказала Ана.

– Почему? – спросила я, просто чтобы не извиняться.

Я понимала, что в тот момент, когда на меня свалится осознание собственной вины, за ним последуют и другие чувства.

– Отпусти меня, – Ана выскочила из кровати, словно ошпаренная. Я впервые увидела ее голой.

– Я ухожу, – бросила Ана.

Она схватила халат и бросилась в коридор.

– Ана, ты чего? – Я поспешила за ней.

– Не подходи ко мне, – сказала Ана. – Я ухожу.

Я вдруг увидела себя со стороны и содрогнулась. Я на несколько секунд превратилась в то, от чего пыталась защитить себя и Ану.

– Хорошо, – сказала я, отступая к стене, – только прости меня, пожалуйста, я не хотела тебя обидеть.

Ана быстро оделась и ушла, а я так и осталась стоять посередине ванной, в халате и со слезами на глазах. Из зеркала у меня за спиной – я знала это совершенно точно – ухмылялся гоблин. Я все проебала.

Глава шестнадцатая

Пятница, 11 мая, день

Несколько минут я просто шаталась по квартире в поисках опоры. Потом я оделась, набрала Ану. Она не ответила.

Я написала ей: «Ана, прости меня, пожалуйста. Давай поговорим».

Ана прочитала и не ответила. Я решила, что могу попробовать позвонить еще раз.

– Алло? – Ана звучала на удивление весело.

– Привет, Ана, – сказала я.

– Привет.

– Ты хочешь мне что-нибудь сказать? – спросила я.

Я поняла, что нужно меньше говорить самой и больше слушать других.

– Я тебя люблю, – сказала Ана. – Знаешь, я, кажется, разгадала тайну «королевских квадратов».

– Да? – Я в первый момент даже не поняла, о чем она говорит, – мы уже очень давно не обсуждали шифры из «СТАККАТО».

– Да, давай расскажу, – сказала Ана.

Она, видимо, вошла в метро, и ее голос стал глуше.

– Ты не вернешься? – спросила я, просто потому что хотела знать точно, что будет происходить дальше.

– Сейчас нет, – сказала Ана. – Мне нужно разобраться в себе.

– Хорошо, тогда расскажи, – сдалась я – сейчас был плохой момент для того, чтобы в чем-то ее убеждать.

– В Ричмонде есть частная школа, Ричмонд-колледж, понимаешь? – спросила Ана.

– Понимаю, – сказала я, хотя слышала о Ричмонд-колледже впервые – было неясно, почему школа называется «колледж».

– В этой школе в шестидесятые работали два человека – Роберт Стилт и Родрик Рид. Первый работал директором, а второй преподавал биологию, – сказала Ана. – Рида сбила машина в, кажется, тысяча девятьсот шестьдесят девятом году. К этому времени он переехал в Бристоль. Роберт Стилт умер в Лондоне в тысяча девятьсот семьдесят втором – объелся удобрениями.

– Что? Говори помедленнее, – сказала я, потому что информация поступала слишком быстро, а из-за фонового шума мне не удавалось разобрать имена.

– Он объелся удобрениями – какими-то химикатами для ухода за домашними растениями, – сказала Ана. – А потом кто-то перестрелял всех полицейских города Ричмонда.

– Это я помню, – сказала я.

После того как мы сходили в кино, я залезла в Википедию и прочитала краткий пересказ сюжета «СТАККАТО». Он почти не отложился у меня в голове, но я, конечно, не могла забыть про саму стрельбу.

– Вот и хорошо, – сказала Ана. – Я заметила, что если «королевские квадраты», ну шифры, наложить на карту Англии, то некоторые точки точно совпадают с географическими названиями. Среди прочего – с Лондоном, Бристолем и Ричмондом. Именно поэтому квадратов и понадобилось два – эти три города составляют неудобный треугольник, который бы не удалось описать одним правильным квадратом.

– Я не очень понимаю, – сказала я честно.

Анины слова будто пробивали меня насквозь и уносились куда-то в глубину подсознания.

– Неважно, – сказала Ана, – просто поверь мне, что буквы совпадают с названиями городов. В строчках квадратов, в тех буквах, которые не выпадают на города, зашифрованы имена. Я не знаю этого точно, но, кажется, самое верхнее – именно Роберт Стилт.

– Я тебе верю, – сказала я, имея в виду совсем не конспирологическую теорию о стрельбе в Ричмонде.

– Я считаю, что стрельбу в Ричмонде устроили двое агентов МИ5. Вот только они действовали не по заданию, а по собственной инициативе. И один из них погиб при нападении на полицейский участок – именно его «Человек 1» оставил в камере под видом арестанта, – сказала Ана.

– Кто? – спросила я – этот вопрос показался мне самым безопасным: – я не хотела, чтобы Ана догадалась, что я ничего не понимаю.

– «Человек Один», стрелок, второй агент МИ5, которого искала Сара Саркони, – сказала Ана.

– Ана, прости, я не помню имена, – сказала я.

– Неважно, – сказала Ана, – Короче говоря. Я думаю, что в шестидесятые годы что-то происходило в частной школе в Ричмонде.

– Что? – спросила я.

– Я не знаю точно, – сказала Ана, – но, наверное, что-нибудь вроде как в католической церкви. Учителя приставали к ученикам.

– Просто приставали? – спросила я и, подумав о Георгии Александровиче, добавила: – В смысле, ты думаешь, это все, что там происходило?

Анин рассказ свернул на знакомую мне территорию совершенно неожиданно, и я уже жалела, что не слушала внимательнее.

– Я не знаю, – сказала Ана, – вряд ли. Потому что, судя по жертвам в полицейском участке, убийцы считали их виновными в произошедшем. Значит, кто-то из пострадавших детей был в полиции, возможно не раз, а полицейские не стали ничего расследовать. Агенты МИ5 наткнулись на это дело, не знаю как, и решили сами совершить правосудие. Сперва они выследили двух работников школы, не знаю, может быть и больше людей; чтобы это узнать, нужно дорасшифровать список имен, зашифрованный в квадратах, а потом уничтожили весь полицейский участок в Ричмонде.

– Ана, – спросила я, – ты в этом уверена?

Мне не верилось в то, что загадочное преступление пятидесятилетней давности можно было разгадать вот так, на коленке. С другой стороны, у Аны было гораздо больше доказательств в ее расследовании, чем у меня в моем.

– Нет, конечно, – сказала Ана, – но лучше теории у меня пока нет.

– Мне нужно больше об этом почитать, – сказала я. – Куда ты сейчас едешь?

В моем голосе проскочила неуверенность, и Ана тут же на это среагировала, раздраженно крикнув:

– Домой!

– Прости, – сказала я, – прости, прости.

– Я тебе напишу, когда доеду, – сказала Ана и повесила трубку.

Я села за стол на кухне и опустила голову на сложенные руки. В коридоре раздались шаги и зазвучал мамин голос:

– Таня, ты здесь?

– Тут! – сказала я, не поднимая головы.

– А где Ана? – спросила мама, входя на кухню.

– Ушла, – сказала я. – Я ее обидела.

– Извинись, – сказала мама.

– Уже, – сказала я.

Мама нагнулась и обняла меня за плечи, погладила по голове.

– Все будет хорошо, – сказала она, – не расстраивайся.

– Угм, – я заплакала и не хотела говорить, чтобы не выдавать себя. Но маму было не провести. Она села рядом со мной и осторожно провела рукой по моей спине.

– Таня, – сказала она, – ты устала, и тебе нужно отдохнуть.

– Я сегодня весь день провела в кровати, – сказала я и даже улыбнулась от того, как двусмысленно это прозвучало.

– Ну и что? – спросила мама. – Просто у тебя растущий организм, и в нем происходят всякие странные вещи. Иногда нужно просто ничего не делать целый день.

– Понятно, – сказала я, пытаясь спрятать лицо в ладонях.

– Не надо плакать, – мама потрепала меня по плечу. – Давай что-нибудь посмотрим.

– А работа? – спросила я, просто чтобы услышать, что ради меня мама откажется от работы.

– Я уже все на сегодня сделала, – сказала мама – тоже хорошо.

Примерно на сороковой минуте фильма «Отрочество», который мы с мамой планировали посмотреть уже несколько месяцев, я написала Ане: «Как ты?»

«Чувствую себя отлично, а ты?» – ответила Ана.

«Не знаю, нормально. Спасибо, что лежала со мной в кровати», – я не знала, как еще ее поблагодарить за то, что, несмотря на всю мою глупость, она со мной общается.

«Тебе спасибо», – ответила Ана.

«Не за что, – сказала я. – Было очень хорошо».

«Мы еще обязательно окажемся вместе в кровати, – написала Ана. – Но только если ты напишешь мне еще одно стихотворение».

«Обязательно, – ответила я. И добавила, чтобы чем-нибудь поделиться: – Знаешь, я их посылаю тебе, потому что скучаю, когда ты спишь».

«Если ложиться пораньше, то тебе не придется ждать, пока я проснусь!» – написала Ана.

«Так неинтересно, – написала я. – Плюс тебе нужно время, чтобы встречаться с Алисой».

«Это правда, – ответила Ана. – Но я тебе обещаю, с тобой мне гораздо лучше».

«Я надеюсь, ты мне приснишься», – написала я.

«Пускай тебе приснится поезд-землетрясение», – написала Ана.

«Хорошо».

Я открыла Эверноут и стала набирать стихотворение, которое только что родилось в голове. Я совсем забыла, что рядом сидит мама, которой не очень приятно, когда ее дочь зависает в телефоне.

Поезд катится с горы,
Камни, камни, две дыры,
Две пещеры, склон, река,
К кнопке тянется рука.
Стенки, коридор, стоп-кран.
Только…

Прошло всего двадцать минут, и вдруг телефон завибрировал звонком: «Онь».

– Ну, бери, – сказала мама, щелкая пультом.

Картинка на экране телевизора замерла.

– Прости, я сейчас, – сказала я, поднося телефон к уху.

– Алисина мама попала в больницу, я еду к ней, – сказала Ана.

– Что?! Когда? – спросила я.

Мама испуганно оторвалась от собственного телефона, в котором моргал «Poggle».

Я вышла в коридор, чтобы она не могла услышать наш разговор.

– Только что, я не знаю подробностей, – говорила Ана.

– Ана, – сказала я, – я должна тебе что-то рассказать. Плохое про Лизу.

Ситуация наконец стала слишком сложной для того, чтобы я могла разобраться со всем сама.

– К ней приставал Георгий Александрович, – сказала Ана. – В Суздале.

– Что? – спросила я. – Я этого не помню.

– Зато я помню, – сказала Ана. – Ты еще что-то хотела сказать?

– Да. В сентябре я

была в гостях у Миры,

и туда пришли еще Юра,

Лиза и Алиса, – сказала я. – Лиза напоила Алису и увезла ее с собой. Я думала, что она просто собирается отвезти ее домой, но…

– Но что? – спросила Ана.

– Они ее изнасиловали, – сказала я, прикрывая рот рукой, чтобы мама меня не услышала: – Лиза и Георгий Александрович.

– Ты уверена? – спросила Ана.

– Нет, – сказала я, – но это объясняет все остальное.

– Что остальное? – спросила Ана.

– Давай я приеду и все объясню, – сказала я.

– Не нужно, – сказала Ана. – Я сейчас встречусь с Алисой и поговорю с ней. Я тебе напишу.

Она бросила трубку. В коридор выглянула мама:

– Таня, ты хочешь сказать мне, что происходит?

Кажется, она все-таки не услышала большей части нашего разговора.

– Алисина мама попала в больницу, – сказала я.

Мама взяла меня за руку и отвела на кухню, усадила к столу. Пока она заваривала чай, я сидела и тихо плакала. Это уже стало казаться мне нормальным физическим состоянием.

– Все будет хорошо, – сказала мама уверенно.

Кружки, которые она достала из шкафа, не дребезжали. Вот почему моя мама самая лучшая.

– Ей нужен кто-то взрослый рядом, – сказала мама.

Она имела в виду, что может поехать к Алисе, если я спрошу Алису, нужно ли ей это.

– Я не знаю, – честно призналась я.

Наконец-то. Я не знаю, я не знаю, я не знаю.

– Я сейчас вернусь, – мама поставила передо мной дымящуюся чашку и вышла.

В коридоре зазвучал ее приглушенный голос – мама говорила по телефону.

Когда она вернулась, я уже перестала плакать. Все-таки я не заслужила. Теперь мне было просто очень стыдно.

– Там уже кто-то будет, – сказала мама. – У нее случился сердечный приступ, но прогноз положительный.

– Это хорошо, – сказала я.

– Ты можешь не ходить в школу, – сказала мама.

Ну уж нет. Мне было необходимо поговорить с Георгием Александровичем.

– Я хочу пойти, – сказала я решительно.

Мама обняла меня и поцеловала в лоб, как будто мне снова восемь лет, и я плачу, потому что умерла бабушка. Я не помню, как она обнимала меня, когда умер папа, – тогда она еще могла держать меня на руках. Я не помню, плакала ли я. Наверное, плакала.

«Ты здесь?» – написала Ана.

«Да», – ответила я.

«Тут со мной Алиса и Алисина тетя, она поживет с ней пока», – написала Ана.

«Хорошо», – ответила я.

«Значит, так, – написала Ана, – Алиса сказала, что ты согласилась ей помочь. Ты все еще согласна?»

«Да», – ответила я. Раздумывать не приходилось.

«Хорошо, – написала Ана. – Нам нужно, чтобы в воскресенье в шесть утра ГА оказался на Патриаршем мосту. Алиса хочет поговорить с ним в публичном месте. Если его попрошу о встрече я или она, он обязательно что-нибудь заподозрит. Тебе придется что-то придумать».

Я подумала, что Лиза наверняка рассказала ему про то, как я съездила ей в глаз, и поэтому со мной он тоже будет осторожен. Тем не менее я написала: «Хорошо, я все сделаю».

«Спасибо, – написала Ана. – Алиса передает привет».

«Ей тоже», – написала я.

«Я тебя люблю», – написала Ана, и я поняла, что согласилась бы на что угодно, просто чтобы увидеть эти слова на экране.

«Я тебя люблю, Онь, – ответила я. – Когда я смогу тебя увидеть?»

«Когда это все кончится, – написала Ана. – В школе меня завтра не будет».

Глава семнадцатая

Суббота, 12 мая, утро – день

Я постояла на тротуаре,

рассматривая машины,

а потом ступила на потертую зебру – белая полоса, серая полоса, трещина в асфальте, брошенный окурок. Скорее к метро!

Я не знала, какую музыку слушать, поэтому поставила на рандом. Заиграла WATERS – «Breakdown». Логично. С утра Алиса и Ана мне не писали. Я представила их вместе в одной кровати, попыталась разжечь в душе огонь ревности, но топливо было хлипкое. Я поняла, что за последние пару дней перестала чувствовать собственничество, возможно, потому, что вдруг оказалось, что контролировать все вокруг просто невозможно. Мне больше не хотелось ничем владеть, потому что я больше не понимала, что такое – «владеть». Наверное, об этом чувстве мечтали коммунисты.

Вагон за вагоном

пронеслись мимо станции, эскалатор, и еще раз – станции. Наконец «Кропоткинская» выплюнула меня на оживленную Волхонку. Я потрясла головой, посмотрела на часы (без пяти) и побежала к школе.

Я опоздала совсем чуть-чуть, и охранник, видимо из-за красных глаз, пропустил меня внутрь без выговора. Я махнула пропуском, разряжая турникет: пусти меня,сволочь.

Лестница,

паркет,

кабинет математики (номер 15А). Я постучалась, приоткрыла дверь.

– Та-а-ня? – протянул Георгий Александрович.

Он прошел мимо доски и встал прямо передо мной, положив руки на бедра. Я увидела, как его пальцы чуть сжимают кожаный ремень.

– Простите, пожалуйста, за опоздание, – сказала я, глядя в пол.

Я подумала, что если он увидит мои заплаканные глаза, то какой-нибудь подлой издевки не избежать. К сожалению, оказалось, что Георгию Александровичу не нужна помощь в свинстве.

– Прощаю, проходи, – он кивнул в сторону парт, где молча, в ожидании шторма, сидели мои одноклассники.

Я встретилась взглядом с Юрцом и увидела, как он зажмурился, вздохнул. Его красные щеки натолкнули меня на мысль о том, что он продолжает выпивать перед уроками. Я прошла к своему месту, не думая даже, что это может быть конец.

– А Ана где? – спросил Георгий Александрович.

– Она с Алисой, – сказала я, не подумав, – в моей голове все уже знали, что случилось.

– А как ты ее отпустила? – спросил Георгий Александрович.

В его голосе звучало неподдельное удивление. Я промолчала, не понимая, что он имеет в виду.

– Это разве не измена? Или у вас открытые отношения?

Если бы я могла пошевельнуться, то схватилась бы за сердце, которое вдруг попыталось вырваться из груди.

– Странные у вас, молодежи, нравы, – сказал Георгий Александрович, обводя взглядом класс. – Столько красивых мальчиков, так нет же, вам девочек подавай. Совсем не понимаю.

Наверное, он тоже болен, подумала я. Если так, то ему нужна помощь.

– У Алисиной мамы случился сердечный приступ, – сказала я совсем тихо.

– Что? – Георгий Александрович шутливо наклонился в мою сторону: – Говори погромче. Ты же можешь громко.

– Алисина мама

в больнице,—

сказал Юрец громко, так, чтобы этому сукину сыну было хорошо слышно.

Я представила себе, как хватаю Георгия Александровича за виски и выдавливаю через уши его гнилой мозг. Сволочь.

– И Ана поехала ее утешать? Еще с вечера, я надеюсь?

Я поняла, что его заклинило. То есть, видимо, Юрино сообщение так его шокировало, что он просто не мог прекратить нести какую-то херню. Что это такое, я знаю хорошо.

– Георгий Александрович,

у Алисиной мамы случился сердечный приступ,

и Ана поехала ее поддержать, – сказал Юра.

Он не знал этого наверняка, но он точно знал, что наш учитель окончательно сходит с ума у нас на глазах и что это нужно прекратить.

– Тогда, наверное, тебе придется ее простить, – сказал Георгий Александрович, глядя на меня.

В его глазах читалось смятение. Потом он, видимо, понял, что уже сказал слишком много, чтобы просто замолчать.

– Вот именно к этому приводят разные подростковые игры, – сказал он спокойнее. – Конечно, я не ваш классный руководитель, но кто-то же должен вам объяснить, что есть допустимое и недопустимое поведение.

Класс сидел молча.

– Нездоровые увлечения приводят к разного рода отклонениям, как в физическом, так и в умственном направлении, – Георгий Александрович заговорил уверенно, явно разобравшись, что именно ему нужно делать. – Есть даже научные исследования, подтверждающие связь между такими увлечениями и шизофренией. Главное, помните, что те, кто ими страдает, тоже люди, хоть и тяжелобольные. Мы можем поговорить об этом после уроков, потому что тема необъятная, а сейчас нам нужно вернуться к математике, от которой Таня нас отвлекла, – Георгий Александрович повернулся к доске и указал на ряд цифр: – Начнем с того, что решим вот эти задачи.

Как удобно, думала я, когда все складывается, как сейчас: тебе предстоит принять участие в убийстве, а потенциальная жертва, как по заказу, продолжает вести себя по-свински. Я еле-еле дотерпела до конца урока. Когда прозвенел звонок и все наконец вышли из класса, я подошла к Георгию Александровичу и, потупив глазки, сказала:

– Георгий Александрович, простите, пожалуйста, я совсем не хотела вас обидеть.

Сперва он хотел от меня отмахнуться, сказал только:

– Прощаю, Таня, просто следи за временем, пожалуйста, – но, когда я не ушла, посмотрел на меня внимательнее.

– Чего тебе? – спросил он наконец.

– Вы бы не хотели встретиться со мной как-нибудь, завтра например? Поговорить об отклонениях, как вы обещали? – спросила я, сама невинность.

– А что, тебе интересно? – спросил Георгий Александрович.

Его глаза недоверчиво сощурились. Я решила идти ва-банк.

– Я в четверг подралась с Лизой, – сказала я, – потому что она сказала, что я вам неинтересна как ученица.

– Драться нехорошо, – заметил Георгий Александрович.

– Лиза сказала, что я недостаточно взрослая, – сказала я, – а мне просто не понравилось, что она издевается над Аной.

– Она издевалась над Аной? – спросил Георгий Александрович.

Я понимала, что у него в голове уже сложилось представление о произошедшем, основанное на Лизином рассказе. Мне нужно было вызвать у него сомнения.

– Она ее напоила, а потом стала пытаться уговорить переспать с кем-нибудь в кафе, – сказала я.

– Лиза? Наша Лиза? – спросил Георгий Александрович.

Мне удалось поймать его на крючок.

– Да, – сказала я. – Она обиделась на Ану за то, что та увела у нее Юру в сентябре.

В точку. Глаза Георгия Александовича стали еще ýже, но теперь уже от злости. Ему еле удавалось сдерживать ярость.

– А что, Лиза в сентябре встречалась с Юрой?

– Да, – сказала я. – Но он ее бросил ради Аны.

– Да ты что, – Георгий Александрович потер переносицу и заговорил шепотом: – Ты это точно знаешь?

– Да, – сказала я. – Я сама помогала им найти квартиру, чтобы встречаться наедине.

– А зачем ты все это мне рассказываешь? – спросил Георгий Александрович.

– Потому что я хочу, чтобы вы понимали, что я не такая, как Лиза, – сказала я.

– Я всегда знал, что тебе этого захочется… – Георгий Александрович прервался, посмотрел на дверь кабинета, добавил: – Про сегодня – прости, я не сдержался, нужно было быть осторожнее. Просто тема такая сложная… Когда тебе хотелось бы встретиться?

– Чтобы мама не узнала, рано утром. В шесть часов, например, – сказала я.

– Ты хочешь прийти ко мне в гости? – спросил Георгий Александрович.

– Н-нет, – сказала я. Мне было очень страшно, и мой мозг внезапно заработал с невероятной скоростью, лепил предложение на предложение: – Давайте погулять сходим.

– Для начала? – спросил Георгий Александрович.

Я кивнула.

– А где ты обычно гуляешь? – спросил Георгий Александрович.

– На Стрелке, – сказала я. – Давайте на мосту возле храма Христа Спасителя встретимся.

– Хорошо, – Георгий Александрович кивнул и потрепал меня за плечо: – Увидимся.

Я поскорее вышла из класса и поднялась на третий этаж, заперлась в туалете. Меня выворачивало наизнанку. Хотелось не то что сблевать – хотелось выплюнуть кишки к чертовой матери. Плечо, которого только что касался Георгий Александрович, горело. Я включила воду в раковине, сорвала с себя футболку и стала яростно втирать воду в кожу.

Глава восемнадцатая

Суббота, 12 мая, день – вечер – Воскресенье, 13 мая, утро

Выйдя из туалета, я написала Ане: «Я все сделала».

«ГА будет на мосту?» – спросила она.

«Будет», – написала я.

«Хорошо, спасибо, Таня, я очень тебя люблю. Пожалуйста, удали эту переписку», – написала Ана. Я послушно нажала на три кружка меню, потом на «Очистить историю сообщений».

Все-таки я не сдержалась и написала Алисе: «Прости меня, прости меня, пожалуйста. Я все сделала, как ты просила».

«Тебе спасибо, – написала Алиса. – Я знаю, что ты не желала мне зла».

«Я просто хочу сказать, что я тебе верю, – написала я. – Я понимаю, что произошло».

«Нет, Таня, ты не понимаешь, – ответила Алиса. – Я попробую тебе объяснить, но я хочу, чтобы ты пообещала сразу все удалить».

«Обещаю», – написала я. В голове впервые за долгое время было совершенно пусто.

Вдруг звякнуло – аудиосообщение. Почти две минуты. Я приложила телефон к уху и стала слушать:

«Таня, я не могу тебе рассказать всего, потому что я хочу, чтобы это осталось со мной. Я плохо помню все, что происходило после того, как я уехала с Лизой из Мириной квартиры. Она отвезла меня куда-то на север Москвы, но я узнала об этом только утром. Я проснулась рано, потому что у меня все болело. Они стояли вдвоем у окна и курили. Вся комната пропахла сигаретами. Потом Лиза заметила, что я проснулась, и подошла ко мне. Она была очень сильно пьяна и просто повалилась рядом со мной на кровать, положила руку мне на грудь. Только тут я заметила, что на мне совсем нет одежды. Лиза стала меня целовать, потом к нам подошел Георгий Александрович. Я опять куда-то провалилась и пришла в себя, только когда Лиза бросила в меня футболкой. Она сказала мне просыпаться, потому что они собирались отвести меня в кино, отдохнуть. Я не помню, как одевалась и как мы ехали на метро. Лиза все время держала меня за руку, а Георгий Александрович все время держался в стороне, как будто он нас не знает. Потом мы смотрели фильм, но я видела только этот квадрат, который показывали вначале. Я потом пыталась нарисовать его по памяти, когда порезала вены. Мне было очень страшно и больно, и я не знала, что делать. Я рассказала папе только потому, что Лиза вдруг написала мне и предложила приехать в гости в субботу. Я поняла, что умру, если увижу их еще раз. Папа мне сразу поверил, он был не в себе и, наверное, просто плохо следил за машиной. Я не знаю, куда он ехал, наверное, не знаю, хотел… Не знаю. В общем, я решила, что все осталось позади, описала все, что было, на двух листах бумаги, спрятала их в конверт и отдала его на хранение Ане. После смерти папы Лиза написала мне снова. Я попыталась умереть – это единственное, что мне оставалось, и это их успокоило, Лиза мне больше не писала. Когда пару дней назад она все-таки написала мне снова, позвала в гости, я поняла, что больше не буду пытаться резать вены. Не знаю, почему она решила, что может снова мне написать, видимо, они подумали, что я уже ничего не смогу доказать. Я попросила Ану вернуть конверт, потому что я не хотела втягивать ее в предстоящие разборки. Как видишь, не получилось. Я его хорошо спрятала, конверт, но мама нашла его, когда убиралась. Я услышала только, как она упала, вбежала на кухню и увидела разбросанные по столу листки. Мама лежала на полу, вся серая, а я никак не могла набрать номер скорой помощи. Теперь я собираюсь его убить».

Сообщение оборвалось. И еще несколько секунд: «Прости и прощай, пожалуйста, не приходи завтра».

Я удалила переписку и тут же об этом пожалела. А что, если мне все примерещилось? Или нет. Если все правда, понятно, почему Георгий Александрович так испугался утром, – наверняка он думал, что, пока Алисина мама ничего не знает, Алиса не станет ничего предпринимать, просто чтобы уберечь ее. Теперь, когда Алисина мама попала в больницу, ему грозила самая настоящая опасность. Ведь терять Алисе было нечего.

И все же он согласился встретиться со мной. Не подумал, что мы связаны? Скорее, не испугался. Действительно, ну что мы можем с ним сделать? К тому же ему явно не понравилась моя выдумка, что Лиза якобы стала у него за спиной встречаться с Юрцом. Обо всем этом я думала, выходя из дома ранним воскресным утром. Конечно, я не могла оставить Алису наедине с этим маньяком. Даже если с ней на мост пойдет Ана – я должна была их поддержать, что бы они ни планировали.

Я не ложилась спать, потому что боялась не проснуться вовремя. Голова слегка кружилась.

Москва была приятно пуста —

я шла и улыбалась рассвету,

блестящим мостовым и даже

косым светофорам, которые

обычно меня раздражали, – зачем мне такие глупые ограничители. В голове само собой всплыло стихотворение, о котором я совсем успела забыть:

В хорошем письме
Есть вопрос и ответ.
В конце – «До свидания»,
В начале – «Привет».

Я улыбнулась еще шире. А ведь пару месяцев назад мне казалось, что ничего важнее воспоминаний о том, как папа читал мне сказки про маленькую девочку, которая любила писать письма самой себе, в моей жизни не будет.

В конверте – цветок
И рисунок стрижа.

Я помахала полицейскому, который устало кивнул в ответ.

А посередке
Две дохлых селедки
И бабушкин старенький плед.

«Я ведь пишу стихи», – подумала я. Я очень редко думаю о своих стихах. Зачем? Пусть другие о них думают.

В хорошем письме
Будет добрый совет,
Немного неправды
И пара монет.

Я о чем-то соврала? Не знаю, наверное. Могла. Когда я писала Ане стихи, я просто пыталась прикоснуться к ее душе. Ведь Ана была не такая как я, она не могла опираться только на слова, поэтому приходилось складывать слова в красивые узоры, которые бы что-нибудь значили.

Четырнадцать кнопок
И нити моток.
Я люблю тебя, Ана.
А посередке
Щепка от лодки
И горсть прошлогодних конфет.

Я пошарила рукой в кармане и вдруг вспомнила, что уже давно не курю. Так странно. Когда-то я думала, что никогда не брошу курить.

Пройдет много лет,
Ты вскроешь конверт
И сядешь с письмом у окна.

Возле подземного перехода я замерла на мгновение, стараясь впитать утреннюю свежесть.

«Привет»,
И неправда тебя рассмешит,
Совет подскажет совет.
Вопрос будет прост,
Проще будет ответ.

Метро-метро. Вагоны стучали колесами, словно шершавые кольчатые черви. Я представила, будто меня несет по метро чудовище, которое скоро врежется в каменную кладку, дурацкую плитку.

При помощи кнопок
Рисунок стрижа
Повесишь на стенку.
Пустой вагон, мрачные лица призрачных людей.
Монеты и нитку
Спрячешь в ящик стола.
Они пригодятся
Однажды с утра.
Переход. Вверх-вниз.
Щепка от лодки
Напомнит о море.
Снова вагон.
Накроешься пледом,
Понюхав цветок.
Мигающая лампочка, открытое окно.
Конфету оближешь,
Укусишь разок.

Я прислонилась к двери с надписью: «НЕ СЛОН Я».

И, качаясь в кресле-качалке,
В ритме поезда метро.
Будешь смотреть,
Как встает на востоке,
Солнце в бордово-селедочном соке,
И хлопнешь по боку селедки рукой,
Прочтешь «До свидания», закроешь глаза
И вспомнишь, как в детстве,
Глядя в окно,
Себе, незнакомой,
Писала письмо.
И тихо шептала мамин совет:
В хорошем письме
Есть вопрос и ответ…

Я вспомнила, как папа читал мне перед сном. Он говорил:

– Ну, Таника, надо спать.

А я не хотела, я просилась на руки.

– Давай почитаю, – говорил папа.

Я замирала, зная, что сейчас прозвучат знакомые слова: «Глава первая. Если бы у каждого почтальона был свой собственный маленький домик у самого океана, они бы вряд ли стали разносить почту. Поэтому домиков почтальонам не полагалось – вместо этого муниципалитет выдавал им велосипеды, сумки и смешные шапочки, которые делали их похожими на стрижей…»

Вот и Волхонка, и храм Христа Спасителя. Урод-Энгельс. Я глянула на часы и поняла, что опаздываю. Пошла быстрее, потом побежала. Я уже точно знала, что больше не забуду это мгновение. Я схватила его за длинный хвост, поместила в рамку, поставила так, чтобы всегда можно было в нее посмотреться, встав на цыпочки возле зеркального шкафчика.

На мосту было почти пустынно – пара прохожих и дворник. И возле правого парапета маячили две одинокие фигуры. Я прикрылась ладонью от солнца и разглядела Алису, которая стояла в паре шагов от высокого человека, в котором я без труда узнала Георгия Александровича. Они оба смотрели на реку. Кажется, Алиса что-то говорила.

Я уже собиралась подойти поближе, когда сбоку донесся шорох. Я обернулась и заметила Ану, стоявшую в тени храма. Она мотала головой и указывала мне в сторону метро. Но я не собиралась уходить.

На мосту ничего не происходило. Георгий Александрович стоял неподвижно.

– У нее пистолет, – тихо сказала Ана, подходя ко мне.

Я взяла ее за руку, не зная, можно ли ей верить.

– Все будет хорошо, – сказала Ана. – Все будет хорошо.

Мимо нас прошел дворник. На мосту Георгий Александрович вдруг сделал шаг к перилам.

– Она хочет, чтобы он спрыгнул, – сказала Ана.

– Он не прыгнет, – сказала я.

Я была уверена, что Георгий Александрович сейчас бросится на Алису. Она стояла слишком близко.

Я сжала Анину ладонь.

Георгий Александрович опустил руки на перила и повернулся лицом к реке. Алиса махнула в его сторону рукой, и на солнце блеснуло что-то металлическое. В этот момент Георгий Александрович вдруг оттолкнулся от перил и врезался в Алису. Они вместе повалились на плитку.

Мы, не сговариваясь, бросились к мосту. Раздался выстрел, потом еще один. У перил барахталась черная куча.

– Алиса! – крикнула я.

Ана крепче сжала мою руку и потащила меня вперед.

Алиса лежала на спине, закрыв глаза. Бо`льшую часть ее тела скрывал Георгий Александрович. Его нос упирался в камень, а глаза были широко открыты.

Алиса дышала. Медленно, словно ее легкие были полны воды. Вдруг ее стала бить дрожь, глаза распахнулись.

– Помоги, – сказала Ана, хватая Алису за руку и пытаясь вытащить ее из-под Георгия Александровича.

Я с опаской посмотрела на его голову.

– Таня! – Ана тащила Алису, которая билась в судорогах.

Я схватила Алису за правую руку, попыталась столкнуть с нее Георгия Александровича.

Где-то под мостом завыла полицейская сирена. На Стрелке маячили какие-то фигуры.

Наконец нам удалось высвободить Алису. Она поднялась на четвереньки, встряхнулась, словно побитая собака, и бросилась к перилам моста, упала, схватилась за металлические цветы. Ана поспешила за ней, а я без сил опустилась на землю. Прямо передо мной оказалась изогнутая рука Георгия Александровича, желтоватые пальцы с нестрижеными ногтями.

Только глядя на его вывернутые пальцы, я поняла, что он умер. Из-под его бока выползла струйка крови, потянулась ко мне. Я хотела подняться, чтобы не дать ей подобраться к моим ботинкам, но вместо этого толкнула руку Георгия Александровича носком ботинка. Рука дернулась и вернулась на место. Струйка крови застыла в нерешительности.

Алиса с остервенением трясла перила, а Ана говорила ей на ухо что-то успокаивающее. Я чуть наклонила голову и заметила, что из-под полы пиджака Георгия Александровича торчит рукоять пистолета. Надо было ее вытереть, наверное.

Я встала и пошла в сторону храма Христа Спасителя. Мне очень хотелось спать.

Москва, 13.06.2018

Эпилог

Ты знаешь, я много думала о том, что ты сказала тогда Алисе на мосту. Я до сих пор вижу, как она сжимает эти черные цветы побелевшими пальцами. Казалось, еще чуть-чуть – и она порвет решетку и прыгнет в воду. Мне кажется, ей просто хотелось отмыться. Но ты ее удержала. Смогла бы я лучше? Не думаю. Я плохо соображаю, когда нужно быстро принимать решения. Но сейчас, когда все уже закончилось и у меня есть время, чтобы подумать, я знаю, что просто хочу быть с тобой.

Мне с тобой хорошо. Мне нравится твое тело, твои руки, твои губы и твоя грудь. С тобой я не чувствую себя уродливой и не мечтаю о том, чтобы мое собственное тело перестало существовать. С тобой мне не стыдно, хотя иногда, когда я заглядываю тебе в глаза, мне кажется, что ты все еще винишь меня в том, что я не предупредила тебя об опасности вовремя. Я знаю, я очень виновата. Но ты меня простила. Меня простила Алиса. Меня даже – удивительно – простила Лиза. Хотя ей я, в общем-то, ничего не сделала. Только ударила в глаз.

Я не знаю, что творится у нее голове, не знаю, как она нашла в себе силы молчать раньше и молчать теперь, и надеюсь, что ей будет хорошо в новой школе. Она написала мне вчера, написала «Привет». Она сказала, что хочет все забыть и просто начать жить заново. Ей, наверное, хотелось, чтобы я ее поддержала, но я не смогла ей ответить, и теперь у меня просто горит уведомление о непрочитанном сообщении. Мне нечего ей сказать. Я просто надеюсь, что нам всем будет хорошо, потому что мы это заслужили. Вы это заслужили. Про себя я все еще сомневаюсь.

Ты правильно сделала, что не пошла на похороны. Там было слишком много расстроенных людей. Все так переживали за Георгия Александровича. А я все-таки справилась и подошла к гробу. Смотреть на него было довольно страшно, потому что сложно поверить, что труп уже никогда не оживет. Ведь он почти настоящий. Я посмотрела на его желтые щеки и улыбнулась. Это конец. Я знаю, чего я хочу.

Я просто хочу быть с тобой каждую свободную минуту, потому что в этом мире нет ничего прекраснее. Я хочу, чтобы тебе всегда было со мной интересно, чтобы ты всегда знала, что мне можно доверить самый страшный секрет, даже если иногда я туплю, не понимаю твои объяснения, не пытаюсь понять, о чем ты говоришь. Я хочу, чтобы ты еще раз объяснила мне все про стрельбу в Ричмонде.

Вчера ты сказала, что британское правительство опубликовало материалы о том, что в семидесятые МИ5 скрыло несколько расследований сексуального насилия в разных частях Британии. Я хочу узнать об этом, я хочу все понять, я хочу стать лучше, чтобы ты всегда могла на меня положиться, чтобы тебе всегда было со мной хорошо.

Я хочу сходить с тобой на выставку Мане в Пушкинский музей. Я хочу сходить с тобой на концерт Фейса, хочу сходить с тобой в кино на «Лето» и «Звезда родилась». Я хочу слушать с тобой музыку, рисовать, читать и танцевать. С тобой я ничего не боюсь, с тобой я знаю, что настоящее – это хорошо, а будущее еще лучше. Я редко говорю тебе эти вещи, но это не значит, что я их не думаю. Я думаю о тебе все время. Каждую песню Земфиры и каждую страницу «Преступления и наказания». Я жду тебя, даже когда ты рядом. Я ищу тебя, даже когда ты здесь. Я хочу тебя, даже когда уже невозможно быть ближе. Я слышу твой голос, и чувствую твою кожу, и знаю, что я

тебя

люблю. И больше мне ничего не нужно.

КОНЕЦ

От автора вместо благодарностей

Во время написания этой книги я пытался осмыслить несколько московских трагедий последних лет: и скандал в 57-й школе, и пожар в «Зимней вишне», и убийство Татьяны С. Мне пришла в голову картинка – как это часто бывает: стопка учебников и телефон на парапете моста возле храма Христа Спасителя. Уже во время написания романа я узнал, что этот мост называется «Патриарший».

Прежде чем поблагодарить тех, кто помогал мне с романом, я хочу отметить культурные явления, которые подтолкнули меня к началу работы над «Стрельбой». Это, конечно, музыка, которая упоминается в тексте: Земфира, Сплин, WATERS, Pink Floyd и др. Это и фильмы – в первую очередь «В центре внимания». Из книг мне особенно помогли «The House on Pooh Corner» и «Охота на Снарка». Кроме того, я читал расследования команды Spotlight газеты «Boston Globe».

Мои родители поддерживали меня всегда, и особенно во время работы над этой книгой – я благодарен им за все, за помощь и веру.

Саша страница за страницей читала черновики «Стрельбы» и всегда давала ценные и эмоциональные советы.

Алиса переживала за Ану вместе со мной.

Этой книги не существовало бы без профессора поэзии Томаса Девани, который научил меня писать стихи, и других профессоров университета Хаверфорд.

Мой корректор Марина пыталась вбить мне в голову законы форматирования диалогов – с переменным успехом. Тем не менее всем правильно написанным в книге я обязан ей.

Литературный редактор Ольга направляла меня и поставила ребром вопрос того, как разговаривают Таня и Ана.

Галина Юзефович уговорила меня работать над текстом до конца.

Я хочу поблагодарить всех своих друзей, которых не перечисляю по имени, потому что, возможно, не всем хочется быть упомянутыми всуе.

Филадельфия – Москва – Юрмала – Чикаго, 2019