Ураган [Джонрид Абдуллаханов] (fb2) читать онлайн

Джонрид Абдуллаханов УРАГАН Роман Перевод с узбекского Юрия Смирнова

Человека победить нельзя.

Эрнест Хемингуэй

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

Нежный стебелек колючки вздрогнул и приподнялся над склоном песчаного бархана. И в самом деле, гром, сотрясавший небо и землю, наводил ужас. Огненные ножницы молний стремительно кромсали тьму. На мгновение вселенная заливалась светом и тут же вновь погружалась во мрак. Хлынул ливень... А наутро уже сияло солнце, и травы пустыни, истосковавшиеся по воде, и только что проклюнувшаяся из песка верблюжья колючка начали набирать силу, наслаждаясь живительной влагой.

Вселенная пьянела от зеленой свежести трав, от аромата цветов и далеких звуков пастушьего ная^[1], вплетавшихся в звонкое пение птиц и стрекотание насекомых. Пустыня просыпалась от зимней спячки. Уже можно было заметить следы живых существ, населяющих пески. Но разве увидишь их самих? Они прячутся от постороннего взора. Прошмыгнет изредка пугливая ящерица, и вновь никого. Лишь муравьи, стрекозы, золотые жуки, осы, бабочки с трепещущими нежными крылышками и кузнечики — только они даже в присутствии человека самозабвенно занимаются своими делами.

К полудню, когда все кругом накаляется и на землю льется сверху огненный зной, пустыня затихает: ни одной птицы в небе, попрятались жуки и стрекозы, не видно даже трудолюбивых муравьев.

Вечером жар начинает спадать, и пустыня вновь оживает. Вот около куста верблюжьей колючки замер, прислушиваясь к чему-то, ящеренок с острыми блестящими глазками. Замер на мгновение и исчез. Проползла змея, стараясь быть незаметной на фоне песка. Ведь стоит коршуну увидеть ее, как он камнем падает с неба, чтобы вонзить когти в добычу и унести с собой в высоту. Но она уже почувствовала опасность. Зашуршал песок — и нет змеи, будто и не было. Оторопевший хищник, растерянно хлопая крыльями, тяжело поднимается в поднебесье.

Но не всегда и весной жизнь в пустыне течет размеренно и безмятежно. Ветерок, только что ласкавший верхушки барханов, вдруг резко крепчает. Мелкий, словно просеянный сквозь сито песок носится в воздухе. Знойный ветер сжигает молодую поросль. Стебли колючки начинают блекнуть, желтеть. Где былая красота цветка? Чем отличается теперь колючка от обгорелой ветки? С каждым часом теряет силу растение, с каждым часом ему все труднее и труднее держаться корнями за песчаную почву. Под порывами ветра, стремящегося вырвать их из родной среды и унести с собой, дрожат и жалобно сетуют на судьбу молодые побеги. Но никто не слышит их жалоб. Все заглушает ветер, все подчиняет своей воле, все захлестывает своими потоками злой властелин пустыни. Он сдувает и сравнивает высоченные барханы, казавшиеся неприступными крепостями. По его воле пески начинают двигаться и вдруг несутся по пустыне, подобно реке. А ветер свирепеет, наливается яростью, превращается в ураган и, словно желая перевернуть вселенную, заводит такой дьявольский хохот, что кровь стынет в жилах.

Наконец, порыв ветра вырвал с корнями куст колючки. И помчался несчастный вместе с песком, не ведая куда и не зная, какие еще беды обрушатся на него. Но нет, оказывается, не только его постигло такое несчастье. Вот носится и еще куст с пожелтевшими вялыми иглами. Он обнялся с одним таким же кустом, затем с другим, и вскоре образовался большой плотный шар. Вместе с ураганом, все сокрушающим на своем пути, мчится он вперед, подпрыгивая, обминаясь от ударов об землю и твердея. И вскоре сам может протаранить почти любое препятствие, этот «черный дьявол» пустыни, как прозвали его люди.

А ураган не успокаивается. Как стая голодных волков, завывает он на всю пустыню, то устрашающе, то тоскливо, как верблюдица, потерявшая детеныша. Он кружит и взметает, ввинчивает в небеса столбы песка, которые втягивают в свою адскую воронку все встречающееся по пути. Едва удается «черному дьяволу» вырваться из плена одного смерча, как его подхватывает другой. В песчаных столбах кружатся не только шары верблюжьей колючки, но и суслики, в панике выбежавшие из своих порушенных нор, и змеи, и вараны, и вырванные с корнями стволы саксаула. Все это, обезумев, пляшет в вихре, поднимается смерчем под самое небо, мечется из конца в конец пустыни. Разве трудно смерчу подхватить и унести с собой хоть десяток «черных дьяволов», если он может легко вырвать с корнем деревья! В такие часы ни одно живое существо не отваживается по доброй воле высунуться из своего убежища.

И, словно бросая вызов разбушевавшейся природе, надвигающемуся урагану, молодая женщина в туго повязанном на голове платке и в сапогах, но в белом городском, насквозь пропыленном платье стояла на вершине холма; как полководец, разглядывающий поле боя, она наблюдала за этим разгулом стихии, за торжеством ветра, который, будто салютуя, выстреливал в небо столбы песка.

— Махидиль! Махидиль! — звал ее закутанный в пыльник человек, с трудом преодолевая порывы ветра и приближаясь к ней. — Здесь опасно... Пойдемте! Здесь опасно, я говорю!

Но Махидиль не трогалась с места.

— Прислушайтесь, Хашим-ака^[2], прислушайтесь... Кто-то зовет на помощь... Слышите?

— Это ветер так жалобно завывает. Пойдемте скорее!

Махидиль, выросшей в Ташкенте и, кроме города и ближних кишлаков, расположенных в зеленой долине, ничего не видавшей и, конечно, не бывавшей никогда в пустыне, тем более в такой страшный час, все казалось чрезвычайно интересным.

Еще в самолете кто-то из пассажиров, разглядывая через иллюминатор облачное небо, предсказал скорую непогоду. Его прогноз оправдался. Когда они вышли из самолета на аэродроме Бухары, задул такой сильный ветер, что ветви деревьев неподалеку от посадочной полосы угрожающе затрещали. Пока Махидиль с главным инженером строительства Хашимом Балтаевым добирались на газике до Туябулака, ветер перешел в ураган. Вдруг мотор заглох, и машина остановилась, не доехав до кишлака. Хашим и шофер были встревожены не на шутку, но девушка, воспользовавшись случайной задержкой, не ведая, как грозна песчаная буря, не слушая предупреждений, подошла к краю холма.

— Назад! Назад! Перестаньте ребячиться! — стараясь перекричать свист ветра, твердил ей Хашим.

Но Махидиль не трогалась с места. Ей вновь послышался жалобный крик: «Помогите!.. Помоги...» Ветер уносил этот отчаянный призыв о помощи, и он таял вдали, словно льдинка, попавшая в огонь. Девушка прислушалась опять, но больше ничего не услышала. «И впрямь, наверное, ветер, — подумала она. — Разве услышишь человеческий голос среди этих взбесившихся песков пустыни?»

От этого, а может быть потому, что Хашим все продолжал тянуть ее за рукав, Махидиль рассерженно повернулась и сбежала вниз по склону.

— С бурей шутки плохи, — хмуро встретил их шофер, трогая исправленную им машину с места. — Играть с ней — все равно что совать голову в соломорезку. Особенно страшен «черный дьявол».

— «Черный дьявол»? — переспросила Махидиль.

— Вот именно, «черный дьявол», — повторил шофер. — Берегись, когда ветер гонит такой шар по пустыне. Он ударяет со страшной силой — хоть сам из травы, а тверже камня.

— Значит, на сей раз мы спаслись от смерти?

— Напрасно иронизируете, — буркнул Хашим, сидевший рядом с шофером.

Казалось, непогода закрутила надолго. Но на следующий день ветер неожиданно стих. Смерчи, носившиеся по пустыне, бессильно улеглись на землю, разложив свою добычу на песке, словно на дастархане^[3]. Первыми налетели на угощение вороны и, каркая, принялись утолять голод. Все больше птиц собиралось тут. И хотя пищи было вдоволь и ссориться и драться из-за нее не имело смысла, шум и галдеж были такими, что привлекли внимание беркута, этого царя пустыни.

С достоинством опустившись на землю, он в два-три скачка достиг места трапезы. Здесь для него были приготовлены степные крысы, ежи, черепахи с расколотыми панцирями, суслики, змеи, ящерицы. Довольный столь разнообразным выбором, беркут гордо огляделся. Вороны притихли и отошли в сторону. Беркут принялся за еду. Но не успел он вонзить клюв в пищу, как его насторожили незнакомые звуки — какой-то скрежет, голоса, смех. Озлившись, беркут широко распластал крылья, взлетел и начал гневно кружиться над барханами.

Да, его царству действительно грозила опасность. В этих местах, где досель не ступала нога человека, появилась колонна грузовиков, бульдозеров, тягачей. Далеко разносились рокот моторов и веселые людские голоса.

«Откуда эти пришельцы? Что им здесь нужно?» С громким протестующим клекотом беркут взмыл в голубую высь.

II

— Приехали, — сказал шофер и, облегченно вздохнув, заглушил мотор.

Хашим Балтаев настоял, чтобы Махидиль остановилась под гостеприимным кровом его дома.

— Я друг вашего покойного брата, а моя жена, Махмуда, — ваша школьная подруга. Вам будет что вспомнить, о чем поговорить после хорошего, вкусного ужина, — улыбнулся Хашим и широким жестом распахнул дверцу машины.

И вот ветер беснуется уже за окном, и под его завывание квартира кажется особенно уютной, а ее обитатели — такими симпатичными и милыми. Давно заснули дети. Из соседней комнаты доносилось их посапывание. Хашим, намаявиись за день, сразу после ужина лег отдыхать. Подруги остались в столовой одни. Движок давно перестал тарахтеть, электричество погасло, и на столе мигала керосиновая лампа, заботливо зажженная матерью Хашима. Минутная стрелка уже не раз обошла циферблат, но беседе подруг, казалось, не будет конца.

— Ты очень похорошела, Диленька, — говорила Махмуда, обнимая гостью. — Совсем красавицей стала.

— Ну что ты, подруженька, — смущалась Махидиль. — Уж ты скажешь...

— Нет, нет, нет! — упорствовала та. — Ты стала представительной, уверенной в себе, смело смотришь на людей. Это тебя очень красит... Вот у меня — иное дело. Дети, муж, дом, семья... От этого не похорошеешь, не помолодеешь... Видишь, сколько у меня морщин? Все от забот... Где наша молодость?.. Помнишь, как мы резвились? — Махмуда вздохнула.

— Тебе ли сетовать на судьбу? И дети у тебя здоровы, и муж хороший. И вовсе ты не изменилась, разве чуточку пополнела, но выглядишь лучше прежнего. Семейная жизнь пошла тебе на пользу, — говорила Махидиль, успокаивая подругу.

Махмуда отвернулась и дрожащими пальцами принялась катать по столу хлебный шарик.

Они учились в одном классе, но вскоре после окончания школы Махмуда начала избегать подругу. Спустя некоторое время Махидиль поняла причину этого охлаждения. Тут был замешан Хашим.

...Однажды в магазине, куда она зашла за покупками, к ней обратился молодой человек.

— Не узнаете? — улыбнулся он. — А я вас сразу узнал. Вы Махидиль, не так ли? Я помню вас еще маленькой, а теперь вот как вытянулись, похорошели, стали настоящей красавицей...

Махидиль покраснела от смущения и хотела прошмыгнуть в дверь, но молодой человек преградил ей дорогу.

— Неужели вы меня не помните? А ведь я часто бывал в вашем доме. В каком классе вы сейчас учитесь?

— Кончаю десятый.

— Куда собираетесь поступать после школы?

— Не знаю, еще не решила...

— Поедете, конечно, в Москву или в Ленинград? Такая уж теперь мода. Кого ни спроси — все рвутся туда.

— Простите, но мне пора, — извинилась Махидиль, стремясь поскорее уйти от навязчивого незнакомца.

— Передайте привет домашним.

— От кого?

— От Хашима. Хашима Балтаева. Я друг вашего брата Камиля.

При упоминании о брате Махидиль просияла.

— Приходите, будем рады, — улыбнувшись, пригласила она, впервые посмотрев собеседнику в глаза.

Хашим Балтаев стал частым посетителем их дома. Уже на следующий день после встречи в магазине, вернувшись из школы, Махидиль увидела его беседующим с Камилем. Молодые люди в разговоре часто упоминали ее имя. Когда девушка вошла в комнату, приятели смущенно умолкли...

После окончания школы возник вопрос, куда идти учиться дальше, кем быть. Всем другим профессиям Махидиль предпочитала профессию брата-геолога, которому во всем хотела подражать, но мать не позволяла ей даже думать об этом. «Доченька наша будет врачом, знаменитым врачом! Разве есть более благородное дело на свете?!» Махидиль оставалось только вздыхать. Камиль молчал, хотя сестра с надеждой поглядывала на. него. Однажды на правах друга дома вмешался Хашим.

— Я советую учиться на инженера-ирригатора.

— Почему именно на инженера-ирригатора?

— Потому что у вас в семье есть уже один геолог. А интереснее и почетнее профессии ирригатора нет на свете. Представьте себе — бесплодная земля, иссушенная солнцем пустыня с высокими-высокими барханами, и вы даете ей жизнь, проводите полноводные каналы... На месте пустыни возникает цветущий край, прямо глазам не верить. И люди благодарят вас. Вообще, где ни ступает нога ирригатора — туда приходит счастье.

Махидиль пожала плечами и взглянула на брата. Слово старшего брата всегда было законом для Махидиль. Хашим перехватил ее взгляд:

— Уверен, что Камильджан^[4] одобрит это. Не так ли, Камиль?

— Да, действительно, почему бы тебе не пойти учиться в ирригационный институт, сестричка?

— Вы этого хотите?

— Что ж, быть инженером-ирригатором не так уж плохо, — отозвался Камиль. Он был твердо убежден, что геолог не женская профессия.

Как ни странно, но Хашима поддержала и мать Махидиль.

— Значит, договорились, — радостно резюмировал Хашим. — Поступаете в наш институт. Конкурса не бойтесь. И в приемной комиссии, и в деканате у меня есть свои люди. А ректор — лучший друг моего брата. Я все беру на себя.

Махидиль было непонятно и неприятно такое рвение Хашима. Вдруг ее осенила неожиданная догадка, и девушка вздрогнула. «Нет, нет! Не дай бог! Он мне совсем не нравится».

Она украдкой посмотрела на Хашима. Что в нем хорошего? Выражение лица какое-то жесткое, неприятное, а глаза, даже когда улыбается, остаются холодными и пустыми. То ли дело ее брат, Камильджан! И лицом привлекателен, и душой красив, слова непродуманного не вымолвит, никого никогда не обидит... Нет, нет... Тот, кого она выберет, кому отдаст свое сердце, должен быть похож на Камиля... Словом, Махидиль казалось, что нет на всем свете человека лучше ее брата.

Когда приспело время, она поступила в ирригационный институт. Училась хорошо. Ведь и Камильджан пожелал, чтобы она стала инженером... Но случилось так, что брату не суждено было радоваться успехам сестры. Большое горе пришло в дом. Во время экспедиции в высокогорный район Камильджан погиб, сорвавшись со скалы.

Как передать словами состояние несчастной матери, когда до нее дошла страшная весть? Как передать горе Махидиль? Друзья и соседи, пришедшие на похороны, не могли сдержать слез при виде того, как они убивались.

Хашима на похоронах почему-то не было. Не появлялся он и во все дни траура. Месяц спустя, возвращаясь домой, Махидиль встретила его на улице. Он остановил ее словами сочувствия. Но Махидиль не желала отвечать и хотела пройти мимо. Она не могла простить ему того, что после смерти Камильджана он ни разу не появился у них, не посочувствовал их горю.

— Обождите, Махидильхон, — взмолился Хашим. — Я должен объясниться с вами...

— Чего нам объясняться, тем более на улице? — проговорила девушка. — Если хотите поговорить — приходите к нам.

— Но ведь там ваша матушка... Неудобно...

— С каких это пор вам стало неудобно разговаривать с моей мамой? С тех пор как не стало Камильджана? — посмотрев ему прямо в глаза, гневно бросила Махидиль.

— Я только сегодня приехал, был в длительной командировке...

Махидиль молча отвернулась и пошла своей дорогой.

Несколько дней спустя она получила письмо, в котором Хашим Балтаев объяснялся ей в любви.

Махидиль не ответила.

Прошло еще некоторое время, и однажды Хашим, слегка подогретый выпитым для храбрости вином, дождался девушку возле института.

Махидиль была непреклонна:

— Вы напрасно преследуете меня. Напрасно ждете моего согласия.

— Но ведь я писал вам...

— У меня нет времени читать ваши письма!

— Умоляю вас, скажите «да», — настаивал Хашим.

Махидиль, не сказав ни слова, прошла мимо.

Минуло еще полгода. До Махидиль дошли слухи, что Хашим Балтаев заслал сватов к ее подруге Махмуде. Девушка только усмехнулась. Оказывается, существуют на свете люди, которые клянутся в вечной любви одной, и не успевают еще смолкнуть их клятвы, как сватаются к другой...

Вот как случилось, что Махмуда стала избегать ее. Дружбе девушек пришел конец. А теперь, четыре года спустя, бывшие подружки встретились.

Ни та, ни другая не ожидали, что свидание их будет таким теплым, что они так обрадуются друг другу. Несмотря на усталость после дороги, Махидиль внимательно слушала подругу, а та, соскучившись здесь, в глуши, изливала свою душу. Что бы ни произошло когда-то между ними, разве можно забыть подругу детства и юности, с которой ты делилась самыми сокровенными надеждами и мечтами.

Радовалась встрече и Махидиль: ей будет не так одиноко на новом месте. Как только станет тоскливо на душе, тотчас прибежит сюда, к Махмуде.

III

На следующий день, когда ураган прекратился, Хашим Балтаев представил Махидиль начальнику стройки.

Хамро Рахимову было лет сорок. Среднего роста, начинающий тучнеть, с наголо обритой головой и большими удивленными глазами, с постоянной улыбкой на лице, он понравился Махидиль своей приветливостью, живостью и жизнерадостным нравом. Он был ничуть не похож на некоторых забронзовевших в своих креслах начальников. И действительно, застать его в кабинете можно было чрезвычайно редко: он все время находился на трассе.

— Стало быть, набрались храбрости и приехали на стройку? Дивно-дивно, — говорил он, пожимая девушке руку. — Насколько мне известно, хотите руководить бригадой экскаваторщиков? Это правда?

Махидиль удивилась. Она раньше и не думала о том, чтобы стать бригадиром. Эту должность предложил ей главный инженер стройки Хашим Балтаев. Тогда она промолчала. Пусть будет так. Неудобно отказываться от первого же предложения начальства.

— Что ж, дело ваше, — продолжал Хамро Рахимов. — Но лично я не советовал бы вам... Девушке в этой бригаде...

— Не беспокойтесь, Хамро Рахимович, — перебил Хашим. — Она девушка с характером. Уверен, что ей удастся навести в бригаде порядок. Я беседовал с ней. Она сказала — поставьте меня на самый трудный участок, я хочу испытать себя... Что ж, пусть поучится делу, натрет мозоли, освоится с коллективом... Ведь практического опыта у нее нет. А потом посмотрим, подумаем. На первых порах ей, конечно, будет трудновато. Но ведь мы же рядом, всегда поможем.

— Дивно-дивно... А вы действительно уверены, что ваши зубастые работнички будут слушаться эту девушку? Не слишком ли она молода и неопытна? Такой бригаде необходим требовательный, решительный человек... — Рахимов морщил лоб, о чем-то сосредоточенно думая, но, глядя на девушку, все время улыбался — ласково и чуть-чуть иронично. — Хотя... молодому специалисту, окончившему институт с отличием, это может быть полезно.

— Вот именно, Хамро Рахимович, — горячо подхватила Махидиль. — Лишь бы человек справился, а плохих должностей не бывает, не так ли? Не глядите, что я не мужчина. Я постараюсь не дать вам повода краснеть за меня. Не зря говорят: «воробьев бояться — проса не сеять». Если бы я боялась трудностей, то не взяла бы направления на эту стройку.

Хашим расплылся в улыбке.

— Дивно-дивно... Оформляйте... И, обернувшись к девушке, Рахимов добавил со своей вечной улыбкой: — Пока поработайте бригадиром, а там посмотрим. Будущее покажет.

Из кабинета они вышли втроем. Начальнику стройки не сиделось на месте. Он торопился на один из участков — проверить, как там справляются с последствиями бурана. Прощаясь с Махидиль, он порекомендовал ей ознакомиться с проектными документами и для этого зайти к Гуляму-ака, помощнику главного инженера.

Если Рахимов излучал энергию и дружелюбие, то Гулям-ака был его полной противоположностью. Высокого роста, сутулый, даже, скорее, сгорбившийся, с тусклыми глазами, полуприкрытыми набухшими веками, небритый, отчего его щеки казались поросшими мелкими седыми колючками, он одним своим видом навевал уныние.

«Наверное, много пьет», — подумала Махидиль, когда в ответ на ее просьбу Гулям-ака трясущимися руками молча разложил перед ней на столе толстые папки с документацией и тут же вновь углубился в свою работу, время от времени прокашливаясь в носовой платок.

Обычно, когда Махидиль занималась в библиотеке, готовясь к экзаменам или трудясь над курсовым проектом, она целиком погружалась в работу и не замечала ничего и никого вокруг, забывая обо всем, кроме интересующего ее предмета. Но сейчас, непонятно почему, она не смогла сосредоточиться. Ей все время казалось, что Гулям-ака исподтишка разглядывает ее. На сердце у нее стало как-то тревожно. Она приподняла голову и действительно увидела, что Гулям-ака пристально смотрит на нее поверх очков.

Сердце девушки тревожно забилось. Кровь отхлынула от лица. «Кто он? Кого он мне напоминает?!» — думала Махидиль, бледнея все больше и больше.

Открылась дверь, и вошел Хашим Балтаев. Увидев Махидиль, он воскликнул, обернувшись в своему помощнику:

— Что случилось? Что с ней?

Старик вместо ответа только пожал плечами.

— Пойдемте домой. — Хашим осторожно взял Махидиль под руку. — Без привычки к здешнему климату первое время бывает трудно. Особенно после бурана, — успокаивал он ее. — Ничего, все пройдет, привыкнете.

Когда они вышли, Гулям-ака некоторое время глядел на дверь, а затем принялся убирать папки на место. Встреча с Махидиль тоже разволновала его.

IV

«Дорогая мамочка!

Спешу поделиться первыми впечатлениями. Меня назначили бригадиром бульдозеристов и экскаваторщиков. Все уверяют, что справлюсь, но я начинаю тревожиться. Сама удивляюсь, куда девались мои смелость и решительность...

Здесь одни пески, пески и пески. Ни рек, ни тенистых садов, ни соловьиных трелей. Куда ни взглянешь — песчаные барханы. И жара. Трудно дышать. Я восхищаюсь людьми, которые живут и работают в таких условиях.

В палатке, где пишу это письмо, пышет жаром, словно в парной. Но ничего, привыкну. Привыкли же другие!

Дорогая мамочка, где бы я ни оказалась, в какой конец света ни забросит меня судьба, мысленно я всегда буду с вами. Думы о вас и память о незабвенном Камильджане будут поддерживать меня в самые трудные минуты. Мне все время кажется, что я не одна приехала сюда на работу, а мы все втроем — вы, Камильджан и я... И поэтому я должна ничего не бояться, не трусить, не пасовать ни перед чем, не отступать никогда!

До свидания, мамочка. Ваша дочь Махидиль».

Махидиль запечатала письмо, надписала на конверте адрес и задумалась. Вспомнила себя совсем маленькой, капризной и болезненной девочкой с множеством тонких косичек. Они с мамой жили на окраине города в покосившемся маленьком глинобитном домике, при котором был крохотный квадратный дворик. Махидиль смутно помнила другой дом, в котором они жили прежде, вместе с отцом. Но с той поры, как отец куда-то уехал и пропал без вести, мать перебралась сюда.

Махидиль очень любила свою мать, ни на минуту не желала расставаться с ней. Мама была для нее всем — и радостью, и успокоением. Ее вечно печальные, как у газели, глаза, лицо, усталое от постоянных забот, даже стиранное-перестиранное платье с заплатками — все для Махидиль было преисполнено особой прелести. И она, сколько себя помнит, всегда старалась помогать часто болевшей матери.

Однажды Махидиль не на шутку расхворалась. Очень не хотела мать отдавать девочку в больницу, но все же поняла, что это единственный и самый разумный выход. Взяв дочь на руки, она вышла из дома. Ослабевшая за долгую зиму и еще не оправившаяся после болезни женщина, прижав к груди девочку, с трудом брела, боясь поскользнуться, к остановке трамвая. К счастью, ей повстречался мальчик лет двенадцати — большеглазый и улыбчивый.

— Позвольте, я помогу вам, тетенька — вызвался он. — Дайте мне узелок или ребенка.

— Спасибо, родненький. Руки прямо отваливаются... Возьми-ка девочку... Спасибо тебе, голубчик. Доброта твоя не забудется.

На остановке они долго ждали трамвая. Как назло он не появлялся. Народу собралось порядочно.

— Пойдемте пешком, — предложил мальчик. — Я вам помогу. В трамвае сейчас будет тесно... Еще и не сядешь...

— Далеко ведь, — засомневалась женщина.

— Не очень, я знаю дорогу. Пойдемте.

Как мальчик и говорил, они дошли до больницы за полчаса. В приемном покое Махидиль раскрыла глаза и удивленно огляделась.

— Мама, кто этот дяденька? — тоненьким голоском спросила она.

— Это не дяденька, а твой братик, — улыбнулась, пошутив, мать.

Мальчик кивнул и ласково сказал:

— Меня зовут Камиль. Мы принесли тебя в больницу, и теперь ты скоро поправишься.

— Пусть исполнятся все твои желания, родной, — произнесла женщина. — Спасибо тебе, Камильджан, расти большой и умный, ты хороший мальчик. Пусть жизнь твоя будет счастливой.

Махидиль переодели в больничную одежду, отнесли в палату на втором этаже и положили в кроватку возле окна, через которое на фоне яркого неба виднелись сосульки, свисающие с железной крыши, и верхушки голых, грустных деревьев.

Как мать ни просила, ей не позволили остаться подле Махидиль: ведь девочка уже старше трех лет. С трудом пересиливая собственную немощь, она только через день смогла навещать Махидиль и часами просиживала возле единственной дочери.

Махидиль начала поправляться. Она уже вставала с постели и играла с соседями по палате. А когда дети поднимали слишком большой шум, дежурная няня укладывала их в постельки, и Махидиль часами наблюдала за каплями, стекавшими с крыши и звонко ударявшимися о землю, за птицами, прыгавшими с ветки на ветку, за движущимися отарами облаков, а пуще всего за улицей, на которой вот-вот могла показаться ее мама.

А мама не приходила уже несколько дней. Махидиль горько плакала, укрывшись одеялом, и никакие уговоры врачей и нянь не могли ее утешить. День проходил за днем. Мать Махидиль не появлялась, и в больнице забеспокоились...

И вот как-то утром Махидиль случайно подслушала в коридоре разговор двух женщин с дежурной сестрой.

— Скончалась, бедняжка, наша соседушка, — говорила одна из них, а вторая только сочувственно охала. — Вот мы и пришли проведать сиротинку. Решили миром вырастить ее, исполнить волю покойницы. Отдайте нам Махидиль, когда поправится.

— Мама! — раздался вдруг тоненький голосок. — Я хочу к маме! Мама, мамочка, где ты? Я хочу к тебе! Я не пойду с вами! — билась в истерике девочка.

И снова целыми днями сидела она, опершись о подоконник, неотрывно глядя на улицу...

Пришла весна, укрыв все зеленым покрывалом, весело журчала вода в арыках, корни деревьев наливались соком. В один прекрасный день окна были распахнуты настежь, и аромат цветов и благоухание трав ворвались в палату вместе с пением птиц. Но ничто не радовало душу ребенка. Махидиль не отрывала глаз от заветного поворота, из-за которого вот-вот должна, обязательно должна появиться ее мама... Но мамы все не было... Однажды она заметила на улице знакомое лицо. Откуда она его знает? Да ведь это Камиль!

— Камильджан! Камильджан! — закричала Махидиль.

Мальчик, увидев ее в окне, обрадованно замахал рукой. В другой руке он держал маленький узелок.

— Иди ко мне! — крикнул он.

Они встретились на лестнице.

— Каждую неделю прихожу сюда, но ведь я даже не знаю, как тебя зовут, и поэтому никак не мог тебя разыскать. Скажи фамилию, говорят мне. А откуда мне знать твою фамилию. Ты поправилась? Ой, тебя совсем обстригли!

— Да, — удрученно закивала стриженой головкой Махидиль, едва сдерживая слезы.

— Не надо плакать, — принялся утешать ее Камиль. — Отрастут! Возьми лучше яблоко, а вот урюк, поешь... — С этими словами он протянул ей узелок. — Из нашего сада. Очень вкусные. А ты какие яблоки любишь: кислые или сладкие?

Но вместо ответа Махидиль задала один-единственный, мучивший ее все время вопрос:

— Где моя мама?

Камиль удивленно развел руками:

— Не знаю. А разве она не приходила?

— Ее мама умерла, — сбегая по лестнице, объявил шустрый мальчишка из палаты для выздоравливающих. — Так тети сказали.

— Неправда, неправда! — с кулаками набросилась Махидиль на опешившего мальчугана. — Неправда! Моя мама не умерла!

Камиль встревожился. Ему стало безмерно жаль маленькую девочку. Руки у него дрожали, когда он пытался успокоить рыдающую Махидиль. Ему казалось, побудь он с ней еще немножко, он и сам разревется и поэтому поспешно выбежал на улицу...

На следующий день Камиль пришел в больницу в сопровождении красивой женщины с длинными, до колен, косами.

— Это моя мама, — сказал он, обращаясь к Махидиль, выбежавшей к нему навстречу.

— А моя мама где?

— Сиротинушка ты моя, — сдерживая слезы и гладя Махидиль по головке, сказала женщина. — Теперь я буду твоей мамой, доченька...

Так Махидиль обрела новую семью...

Вместе с Мастурой, так звали ее новую маму, и знакомыми по кварталу, в котором прежде жила, Махидиль отправились на кладбище. Девочка никак не хотела верить, что ее мама лежит под черным бугром земли. Ей казалось, что ее обманывают. Мама, наверное, ищет ее в больнице... Ни одной слезинки не проронила девочка. Только похныкала немного, промочив ноги в жидком месиве, которым были покрыты тропинки кладбища после прошедшего дождя. Но когда все ушли от могилы и добрались уже до кладбищенских ворот, она вдруг повернулась, побежала обратно и, припав к сырому могильному холмику, обхватила его ручонками и зарыдала...

Махидиль долго горевала. Не спала ночами. Стала замкнутой. Мастура и Камиль окружили ее лаской и заботой. Но голос родной матери все время звучал в ушах девочки. Махидиль чувствовала себя одинокой и никак не могла привыкнуть к новому дому, к новой семье. Ей казалось, что она пришла сюда погостить, что она поселилась здесь временно, что вот-вот вернется ее мама и заберет домой. Она забывалась только, когда из школы приходил Камиль и играл с ней. Почти весь день она была одна. Как назло по соседству не было сверстниц, а с теми, кого приглашала в дом тетушка Мастура, она почти не играла, и новые знакомые перестали навещать ее. Наконец, она подружилась с пухленькой девочкой Махмудой, жившей неподалеку. Этому очень обрадовались Камиль и его мать, которую Махмуда звала тетушкой Мастурой. Так же звала ее и Махидиль. Назвать мамой у нее не поворачивался язык.

Отношения между сиротой и приемной матерью были сложные. Тетушка Мастура была добрым человеком. Когда Камиль рассказал ей о судьбе несчастной Махидиль, она, не задумываясь, поспешила взять девочку к себе в дом. Мастура души не чаяла в Махидиль и уделяла ей даже больше внимания, чем собственному сыну. Однако Махидиль огорчала свою приемную мать отчужденностью и замкнутостью. Иногда женщине казалось, что девочка недолюбливает ее.

Все переменил, прояснил случай. Во время игры с соседскими девочками кто-то обозвал Махидиль за короткие волосы «огрызком метлы». Это задело ее за живое: девочка очень переживала, что у нее так медленно отрастают волосы. Махидиль разрыдалась и бросилась домой. Тетушке Мастуре с трудом удалось успокоить ее и дознаться о причине слез. Обессилев от рыданий, девочка, наконец, уснула. Когда она раскрыла глаза, то увидела стоявшую перед зеркалом тетушку Мастуру с ножницами в одной руке. Другой она перебрасывала на грудь свои роскошные косы.

— Что вы делаете?! — вскричала Махидиль.

Тетушка Мастура обернулась и с улыбкой сказала:

— Хочу обрезать для тебя. Будешь подплетать...

— Ой, не надо, мамочка, не режьте... Простите меня... Я не думала...

Так впервые Махидиль назвала тетушку Мастуру мамой. Она бросилась к ней на шею, осыпала ее поцелуями, и обе залились слезами. С той поры все изменилось в жизни девочки. Каждое утро она уходила в школу в приподнятом настроении, а возвращалась домой — к маме! к брату! — радостная, с лучащимися от счастья глазами.

...В ночь перед отъездом Махидиль в Кызылкумы тетушка Мастура долго не могла заснуть. Лежа на низкой деревянной кровати, стоявшей под черешней, она вглядывалась в таинственный полумрак. Следила, как медленно и таинственно шевелились тени от лунных лучей, проникавших сквозь колышущуюся листву деревьев. Сон не приходил. Тяжкие думы владели тетушкой Мастурой. Опять в ее жизни наступала разлука...

Рано овдовев, она вторично замуж не вышла. Нет, она была далеко не дурна и знала об этом. В свои годы она еще сохранила привлекательность, стройность фигуры и блеск красивых глаз, опушенных длинными и густыми ресницами. Нет, причиной того, что она осталась одинокой, был сын. Мастура не хотела отчима для Камиля, который являлся средоточием всей ее жизни, всех помыслов. Но наступил страшный день, самый страшный день в ее жизни, когда смерть разлучила ее с Камильджаном... Единственной опорой тетушки Мастуры, единственным любимым существом на свете осталась Махидиль... Но ребенок — все равно что птица — улетает из родного гнезда, как только окрепнут крылья... Вот и новая разлука — пришло время Махидиль покинуть ее... Закончила институт, стала инженером и уезжает...

«Как будто в таком большом городе не найдется ей места, — с грустью думала тетушка Мастура, тяжко вздыхая. — И во всем виноват этот Хашим... Приехал, в одну минуту увлек Махидиль... А ведь девочка было склонилась к тому, чтобы остаться работать здесь, не уезжать из дома, не оставлять меня одну. Так нет, забил ей голову своими сказками. Мы это сделаем в пустыне, то сделаем... Разжег ее воображение, чтоб ему...»

Когда он чинно вошел в дом, тетушка Мастура сперва даже не узнала его. От длительного пребывания на солнце лицо Хашима стало темное-претемное, ресницы и брови выгорели. Он возмужал, посолиднел, был одет в хорошо сшитый и выутюженный костюм, в модные полуботинки. Если б знала в тот момент тетушка Мастура, с каким намерением переступил он порог ее дома, не видать бы ему ласковой встречи! Но тетушка Мастура искренне обрадовалась гостю. Засуетилась, побежала на кухню ставить чайник, накрыла на стол. Ведь было время, когда она считала Хашима родным... Как же, друг ее Камиля! Вместе учились в школе, вместе выходили на жизненный путь. Только один поступил в ирригационный институт, а другой — на геологический факультет ТашГУ. Будь жив ее Камильджан, он тоже, наверное, занимал бы сейчас высокое положение, как и Хашим — главный инженер крупного строительства. Но злая судьба распорядилась по-иному...

А главный инженер — видать, трудно у него было на стройке с работниками — обхаживал тетушку Мастуру, особенно после того, как понял, что Махидиль уже начала поддаваться его уговорам. «Не волнуйтесь за дочку, тетушка Мастура. Раз мы с Махмудой будем рядом с ней, все будет хорошо...» Как не поверить ему? Да и что поделаешь? Пусть себе едет. Хашимджан уверяет, что его жена и мать присмотрят за девочкой, да и сам он будет теперь Махидиль вместо брата... А там и тетушка Мастура приедет на стройку. Пусть только Махидиль обживется...

А в своей комнате не спит Махидиль, обуреваемая теми же раздумьями. Первый шаг в самостоятельную жизнь — как он труден! И в душу девушки вселялась тревога. Пролетели пять лет учения. И вот пришло время применять на стройке полученные в институте знания...

Махидиль была высокой, стройной, изящной; тихая улыбка, тонкие брови, косы, падавшие на худенькие плечи, — все это делало ее моложе своих лет. Посторонний человек мог бы подумать, что она еще школьница. Правда, разговаривала она решительно и смело, не как девочка, и только когда беседовала с тетушкой Мастурой, в голосе прорывались нежные нотки.

Из соседнего двора доносились грустные звуки танбура^[5]. Девушка невольно подпала под очарование мелодии и задумалась. Все казалось ей необыкновенным и печальным в эту последнюю ночь под родным кровом. Конечно, она и прежде уезжала — на практику. Но ведь теперь ее ждет не практика, а сама жизнь... Не в силах оставаться в комнате, она поднялась с постели и вышла во двор.

Двор был небольшой, усаженный фруктовыми деревьями. Вот эти яблоньки, склонившие вниз ветви, эти стройные черешни, вишни, на листьях которых играют лунные блики, — они сажали их вместе с Камильджаном. Деревья уже приносят плоды, радуя людей, нет только самого Камильджана...

Каждая веточка, каждый листочек здесь родные ей. Тихо покачиваясь, они приветствуют Махидиль. Нет только здесь Камильджана...

Они были еще детьми, Камиль и Махидиль. Вон там, в углу двора, в дупле старого ореха, заметили они однажды котят их рыжей кошки. Сколько было тогда радости! Чуть свет бежали к дуплу проведать своих любимцев. А потом построили для котят домик и кормили их молоком. Еще и теперь резвятся во дворе котята тех котят рыжей кошки. Только нет Камильджана...

Тетушка Мастура тревожно поглядывала на дочь, бродившую по залитому лунным светом саду, и догадывалась о ее переживаниях. «Расставание всегда тягостно, голубка моя!» — в мыслях обращалась она к дочери.

Махидиль приблизилась к тахте, на которой лежала тетушка Мастура, присела на краешек и тихо спросила:

— Вы не спите, мама?

— Нет, доченька.

— Почему?

— Не спится... Завтра ты уедешь... Один бог ведает, когда вернешься... Все думы об этом...

— Мамочка, — прижалась к ней Махидиль, — милая мамочка, я буду писать вам часто-часто и приезжать, обязательно буду приезжать... Что поделаешь, не ехать нельзя.

— Знаю, что нельзя... Иначе бы я скорее умерла, чем отпустила тебя так далеко, — печально говорила тетушка Мастура, лаская дочь. — Подумаю, как ты будешь жить без меня, — сердце уходит в пятки... Поселись у Махмуды, я так и наказала Хашимджану. Он обещал оберегать тебя... Ой, доченька, хоть бы купить тебе новое пальто... Отложила бы отъезд, пока я получу зарплату.

— Не могу, мамочка. А в песках сойдет и телогрейка, в которой я ездила на сбор хлопка.

— Что это ты такое говоришь! Разве я могу отпустить своего ребенка в старой телогрейке?

Махидиль крепко обняла мать. Они долго сидели, прижавшись друг к другу. Молчание Мастуры сжимало сердце Махидиль, полное сострадания и любви к матери.

Утром принялись укладывать вещи. Несмотря на протесты, тетушка Мастура совала в чемодан все, что могло пригодиться в жаркие и холодные дни. Воспользовавшись тем, что Махидиль вышла из комнаты, она отперла уже уложенный чемодан и наткнулась на две фотографии в рамках. Это были портреты ее, тетушки Мастуры, и Камильджана. Вошла Махидиль. Тетушка Мастура положила голову на плечо дочери и зарыдала.

— Не томи меня молчанием, пиши чаще, доченька, — сквозь слезы шептала она. — Ты моя единственная надежда. Каждый миг буду ждать стука почтальона в дверь. Кто у меня еще есть на свете, доченька?..

К отъезду собрались знакомые, друзья, соседи. Все желали Махидиль счастливого пути, всяческих благ, успехов. Каждый старался сказать ей на прощание что-нибудь приятное. Лишь тетушка Мастура молчала. И только одна дочь знала, что творилось в душе старой женщины...

В палатке было душно, но Махидиль все еще не поднималась с места, глядя на только что написанное письмо. Вдруг до нее донеслась песня:

Девушка выбежала из палатки, пытаясь разглядеть, кто же это поет. Шум работающих механизмов временами заглушал голос, и Махидиль не могла отыскать взглядом певунью. Вдоль трассы канала ползли бульдозеры, сдвигая в сторону пески и оставляя за собой ровную полосу. Следом тянулись катки. Караваны самосвалов высыпали на полосу гравий. Врезаясь в грунт цепями, которыми были обвиты колеса, тяжелые грузовики везли огромные трубы. Здесь казалось, что даже пустыня становится тесной для машин. Рядом вырастал бетонный завод. Парни в защитных масках сваривали арматуру, крановщики вздымали в небо грузы и бережно опускали их на землю. Звуки песни неслись как раз с той стороны.

Пела девушка, которая готовила раствор. От этой звонкой, идущей от сердца песни лицо Махидиль расплылось в улыбке, и ей сразу показалось, что написанное ею домой письмо слишком грустно. Чем эти девушки, работающие здесь, хуже ее?

Она невольно залюбовалась крепкими, бронзовыми от загара рабочими и работницами, по самые глаза повязавшими лица платками. Да, их здесь столько, что им ничего не стоит исправить все повреждения, нанесенные вчерашним ураганом, очистить рвы и котлованы, засыпанные песком, перевернуть вековые пески пустыни!

Махидиль вдруг увидела Хашима Балтаева. Он стоял, окруженный строителями, и что-то горячо говорил, размахивая руками.

Махидиль направилась к группе людей и, приблизившись, услышала раздраженный голос Балтаева:

— Стройка — это вам не в бане париться!

— Грунт очень тяжелый, — с жаром отвечал ему парень в замасленном комбинезоне. — На протяжении трех километров вода вышла на поверхность.

— Откуда в пустыне вода?! — послышался недоуменный вопрос.

— Как откуда? Пустыня раньше была дном моря, и теперь еще под песком сохранилась вода, вот она и выходит местами на поверхность, — ответил тот же парень и продолжал обращаясь к главному инженеру: — Траки забивает грязью, механизмы буксуют, единственный экскаватор, да и тот сломан, стоит без дела, бедняга...

И в самом деле, в яме, как слон в ловушке, скорбно вытянув в небо стрелу, словно хобот, застыл экскаватор.

— Сколько времени стоит здесь этот зверь? — спросил Хашим.

— С бурана. А исправить не могут. Механик говорит — запчастей нет. Не знаю, где достать. Никто помочь не хочет. В этих местах и собака забывает своего хозяина.

— Почему же вы сразу не сообщили мне?

— Легко сказать, — безнадежно махнул рукой парень. — К вам труднее попасть, чем к министру! Как-то я целый день потратил, чтобы получить резолюцию на заявление одного рабочего.

— Ну, это вы бросьте!

— Бросить-то можно, но факт есть факт.

— Запчасти будут. — Балтаев записал что-то в свой блокнот.

Махидиль подумала, что главный инженер управляет людьми твердой рукой. Убедилась она в этом и на планерке.

Раз в неделю на Тепакурганском участке, который считался центром трассы, в той самой палатке, куда Махидиль привел Хашим Балтаев и где она написала первое письмо домой, собирались начальники участков.

Под руководством главного инженера они обсуждали предстоящие на будущую неделю работы и отчитывались о проделанном. Хашим приехал сюда с Махидиль. Время приближалось к одиннадцати, а еще никтоне собрался. Это было главной причиной того, что Хашим Балтаев не находил себе места.

Наконец, перед палаткой остановился грузовик, и из кузова стали спрыгивать люди. Главный инженер принялся ругать их за опоздание.

— Не сердитесь, товарищ Балтаев, — сказал один из прибывших, на вид старше других, — мы ездили к Ходжаназару, на поминки... Тяжело ему...

Главный инженер несколько приутих, видно, неудобно перед людьми стало, что не навестил старого Ходжаназара.

— Всему свое время, — пробормотал он. — Вот уже час как должны были начать планерку... Что ж, давайте работать. Да, кстати, товарищ Данияров! Познакомьтесь, Махидиль Салимова назначена к вам на участок вместо Маннапа Тураева.

— Очень приятно, — протянув девушке руку, произнес человек лет тридцати — тридцати пяти. — Данияров. Латиф Данияров, начальник участка Куянкочди.

У него был хищный крючковатый нос. Данияров не вызывал симпатии, да и, как говорил Хашим, человек он был не из лучших. По дороге из Ташкента, рассказывая своей спутнице о строительстве канала, главный инженер несколько раз упоминал фамилию Даниярова и всякий раз неопределенно твердил, что с ним надо держать ухо востро.

Вел планерку Балтаев. Начальники участков поочередно отчитывались о сделанном за неделю. Дела на трассе шли далеко не блестяще. Буран нанес большой вред стройке. Но главный инженер требовал от своих подчиненных графика, графика, графика.

Планерка затянулась. У Махидиль закружилась голова, ей хотелось выйти на воздух. Папиросный дым заполнил палатку, щипал глаза. «И без того душно, зачем еще курить?» — думала Махидиль, мечтая о том, чтобы поскорее отправиться на свой участок и приступить к работе.

Больше всех дымил Балтаев. Не докурив одну папиросу, он прикуривал от нее новую. Со злостью воткнув начатую папиросу в консервную банку, служащую пепельницей, и поморщившись, словно человек, у которого болит сердце, он принялся отчитывать Даниярова.

Обоюдная неприязнь этих двух людей проявлялась весьма отчетливо. Балтаев поносил Даниярова как только мог, считая только его одного виновным в том, что на участке не шло дело.

С планерки люди разошлись измочаленные, словно кони, выпряженные из арб после долгого и утомительного пути.

Махидиль догнала Даниярова.

— Мне ехать с вами?

— Садитесь, — коротко сказал он, кивая на мотоцикл с коляской.

Он сел за руль, вывел машину на готовый участок дороги, тянувшейся вдоль трассы, и они помчались.

Махидиль с любопытством осматривалась по сторонам.

Работа вокруг кипела. Скрежеща, ползли по песчаным барханам огромные машины, оставляя за собой глубокие борозды. Ковши экскаваторов зарывались в песок и переносили его в сторону. Повсюду, куда ни кинь взор, работали девушки и юноши. Махидиль подумала, что не так уж все плохо, как в запальчивости утверждал на планерке главный инженер. Она вновь вспомнила планерку, когда ей показалось, что большинство подчиненных неприязненно относятся к главному инженеру, хотя тот вроде бы всей душой болеет за стройку. Так уж человек создан: скажи ему правду в лицо, и он невзлюбит тебя. Но нет, Махидиль не присоединится к этим недовольным! Как бы там ни было, а Хашим — главный инженер. Он должен быть требовательным, должен добиваться железной дисциплины! Как же иначе?..

ГЛАВА ВТОРАЯ

I

Быстро опускается вечер на пустыню. Со всех сторон — высокие рыжие барханы. Казалось, все живое потонуло в этом буром цвете. Конца-краю нет тянущимся до самого горизонта пескам. Человек чувствует себя здесь так, словно он попал в огромный песчаный хауз^[6] и не может выбраться из него. Порой даже сердце замирает. Невозможно взобраться на эти зыбучие холмы, чтобы посмотреть на первые плоды человеческого труда. Но даже когда просто едешь вдоль трассы и в клубах пыли видишь силуэты людей и механизмов, слышишь лязг и гул моторов, можешь представить себе, какая на самом деле здесь кипит работа. Время от времени на глаза попадаются низенькие бараки, иногда встречаются вагончики для жилья и аккуратно побеленное здание столовой. Возле мастерских стоят требующие ремонта грузовики, скреперы, бульдозеры. На фоне высоченных барханов люди и машины кажутся игрушечными. То там, то здесь видны следы траков и колес, которые аккуратно заметает вечерний ветерок.

Главное внимание уделяется участку прокладки основного русла. Поэтому сюда в первую очередь стараются доставить все необходимое. Здесь работает киноустановка, торгуют передвижные магазины, в одном из бараков находится медпункт. Но кругом песок, один песок, который медленно, но упрямо засыпает строения.

Как ни уныла была картина, Махидиль смотрела на нее с любопытством. Она приехала сюда не хныкать, а работать и должна доказать это всем тем, кто со скрытой усмешкой думает: «Уж больно молода».

Вагончик, в котором предстояло жить Махидиль, разделен на две половины. В одной находилась контора. Другая половина — жилая. Две половины разделялись небольшим тамбуром, где стояла железная печурка, обогревавшая в зимнее время оба помещения. На тумбочке, покрытой потемневшей от грязи клеенкой, стояло ведро с водой. На одной стене — полки для посуды, на другой — невзрачный железный умывальник над таким же ржавым железным тазом.

Жилая половина тускло освещалась лампочкой под потолком. Две койки, прикрепленные к стенам, застелены полосатыми одеялами. В головах взбиты небольшие подушки. Все покрыто тонким слоем песка. Между койками — небольшой стол. У изголовья — тумбочки, как в студенческом общежитии. На одной лежали небольшое, в пол-ладони, зеркальце, коробка с пудрой, румяна и даже черный карандаш с мягким грифелем. «Для бровей», — подумала Махидиль, озираясь. На столе хлебные крошки, кусочки сахара, чайник и стакан, прикрытые газетой. На маленьких окошках — занавески.

Махидиль подняла с пола одежную щетку, положила на тумбочку и подошла к окошку. Откуда-то издали, со стороны бараков, окна которых были освещены, повизгивал расстроенный радиоприемник. Временами его звуки напоминали женский плач. Махидиль с грустью глядела через оконце в надвигающуюся вечернюю мглу, как вдруг ей показалось, что кто-то пристально разглядывает ее сквозь стекло. Она вздрогнула и, задернув занавеску, отвернулась.

Махидиль принялась разбирать свой чемодан. В тамбуре послышался топот. Кто-то обивал с сапог пыль. Дверь распахнулась, и в комнату, напевая «Дорога, дорога, дорога вдаль зовет», вошла девушка.

— О каких дорогах можно говорить, когда кругом одни барханы? — рассмеялась Махидиль. Девушка опешила.

— Ой! Я вас не заметила!.. Вы... вы новый бригадир?

— Да, и зовут меня Махидиль.

— Зубайда, — протянула руку девушка. — Я ездила в город. Только что вернулась. Пришлось долго ждать машину... Будем жить вместе, апа?^[7] Как хорошо! Одной тут так скучно. Ни за что браться не хочется... Вы, наверное, ужаснулись при виде этого беспорядка? Утром ленишься даже чай вскипятить. Вдвоем мы теперь заживем по другому. Завтракать будем вместе.

Зубайда выскочила в тамбур. С шумом умылась под умывальником и, вернувшись, переоделась в цветастое платье. Она поправила волосы, глядя в зеркальце. Ее загорелое лицо и руки поблескивали, словно намазанные кремом.

— Как ни повяжись, все равно песок набивается в волосы. А ведь я сегодня ездила в баню... Конечно, в Ташкенте чисто! Я так тут соскучилась, порой тоска гложет... Ведь я уже здесь больше трех месяцев, — не замолкая ни на секунду, говорила она, приводя себя в порядок. — Первое время очень скучала, никак привыкнуть не могла. Даже плакала украдкой. Тогда еще девушек было мало, парни глазели... Разные реплики бросали, двусмысленности, будь они неладны. Я только брови хмурила, ничего не говорила. Все равно не отстают.

— А сейчас их много? — перебила ее Махидиль.

— Кого?

— Девушек.

— На нашем участке маловато, а на других много. Русские, казашки, латышки, туркменки... Все национальности есть. Надо же, едут на стройку со всех концов страны!

— А вы кем работаете?

— Я? Учетчицей. Принимаю горючее, выдаю его механизаторам, шоферам. Учитываю, кто вышел на работу, кого нет, сколько каждый механик израсходовал горючего, сколько сэкономил. Некоторые столько сжигают, ужас просто. То, говорят, руки мыл, то чай кипятил. Таких я готова загрызть. Горючее издалека привозят, а они... Ругаю их, да все без толку... Просто диву даюсь — может быть, их мать по ошибке родила? Вы замужем? — без всякой паузы выпалила вдруг Зубайда.

Махидиль отрицательно повела головой.

— Ну и правильно. Одна моя подружка вышла замуж и словно в клетку попала. Что может быть лучше свободы, правда, апа? Если муж хороший попадется, другое дело, а если нет, то считай, что погибла в расцвете лет... У нас тут работает Гульхайри. Окончила десятилетку с медалью, поступила в институт, а вот влюбилась и приехала сюда, в эту пустыню, за одним хулиганом. Просто диву даюсь, что она в нем нашла? Вот Музаффар — другое дело... Наш комсорг. Такой вежливый, обходительный, приятный... И дело знает, а как говорит! Выступает на собрании — заворожит слушателей. Слово к слову подбирает, будто бусы нанизывает. И сам красивый, ладный, что твой сахар. Прямо клади в рот и пей чай. А вот Алеша на гитаре играет — так играет, так играет — прямо душой отдыхаешь. И умный такой, вежливый. Вот такого стоит полюбить. Куда Надыру до него... Ох, не нравится мне Надыр. А еще имя-то какое!^[8]

— А чем он плох?

— Я же говорю — хулиган. Это даже слепой увидит. Разве хороший парень дружил бы с Черным Дьяволом и пьянствовал? Бедная девушка просто погибает, а все надеется сделать из него человека.

— Что это еще за Черный Дьявол? — поинтересовалась Махидиль, вспомнив о том, что говорил шофер по дороге на стройку.

— Да этот... Бригадир, на место которого вы приехали. Маннап Тураев. До смерти не терплю его. Разве все вымерли, что его поставили бригадиром? Хорошо, что вы приехали. Но берегитесь, он на все способен.

— А почему его зовут Черный Дьявол?

— Не знаю. Прозвали так. Он черный-пречерный и плотный такой. Может быть, поэтому. Настоящий Черный Дьявол. А вы знаете, что такое «черный дьявол»?

Махидиль кивнула.

— Рассказывают, что один «черный дьявол» ударил верблюда в бок, так тот сразу умер. Вот Маннап точно такой же. Видели бы вы его глаза! Вот такие. — Она соединила указательные и большие пальцы обеих рук, сделав круг, в котором могло бы поместиться крупное яблоко. — Как посмотрит, так просто страх берет. Будто вот-вот съест. Представляю, как он разозлится, что вы приехали. Он ведь из тех, кто слишком любит командовать.

— А работал он хорошо?

— Куда там! Первый месяц его бригада, правда, перевыполнила план. А потом — все... Где вы были во время бурана? Чуть наш вагончик не унесло. А вот те бараки засыпало песком. Дивно-Дивно сам приезжал, руководил раскопкой.

— Что еще за Дивно-Дивно?

— Да Рахимов, вы его, наверное, знаете. Самый главный наш начальник. Все его так зовут.

Махидиль вспомнила начальника стройки, который не мог усидеть в своем кабинете, его присказку — и рассмеялась...

— Я слышала, что во время урагана кто-то пропал. Не знаете, нашли?

— Тех-то? Нашли. Машина застряла в песках. Вот они и не вылезали из нее, пока ветер не стих. — Зубайда вдруг улыбнулась и спросила:

— Вы не знаете дядюшку Ходжаназара? Ох, и острослов этот Ходжаназар-ака! Так и сыплет шутками и прибаутками. Спрашивает, почему аист стоит, подняв одну ногу? Ему объясняют, а он в ответ: «Неверно. Если и вторую поднимет, то упадет, вот почему». Смешно, правда?

Девушка расхохоталась. Она тараторила без умолку, рассказывала, кому приходят письма, а кому нет, какой парень какой девушке подарил духи, кто что любит. За короткий час, что провела в ее обществе Махидиль, она будто познакомилась с жизнью всего участка.

Несмотря на позднее время, шум на трассе не умолкал. Казалось, что маленький поселок, приютивший в своих объятиях несколько десятков людей, был голосистее большого города.

— Ничего, если я погашу на минутку свет? — вдруг спросила Зубайда. — Только разденусь и лягу, а вы потом включите. А то, если я не лягу вовремя, утром ни за что не проснусь.

— Гасите, пожалуйста, — сказала Махидиль, улыбнувшись своей новой знакомой.

— У меня это с детства. Не могу при посторонних раздеться, а одетой ни за что не засну. Девочки смеялись надо мной, вот мне и пришлось перебраться сюда. Вы крепко спите? А то я немножко храплю...

Зубайда разделась и легла, натянув на себя простыню. Только голова ее опустилась на подушку, как она заснула.

Сон не шел к Махидиль. Разные мысли лезли в голову. Да и тонкий тюфячок казался ей жестким после мягкой домашней постели, любовно взбитой на ночь мамой. «Ничего не поделаешь, — вздохнула она, — нужно привыкать ко всему...»

Изредка шум трассы прерывал какой-то вопль, доносившийся из пустыни. «Ой-йа, ой-йа», — словно младенец, плакал навзрыд какой-то зверь. Махидиль чудились чьи-то шаги за тонкой стеной вагончика, шепот, порой ей казалось, что кто-то громко вздыхает. К тому же ветер раскачивал фонарь, висевший на проводе перед вагончиком, и поэтому свет и тени гуляли из одного угла комнаты в другой.

Махидиль стало тоскливо. Она почувствовала себя одинокой и вспомнила Камильджана... Когда ею овладевали грусть и невеселые думы, он тихонько щелкал ее по носу и, смеясь, говорил: «Выше голову!» Он вовлекал Махидиль в беседу, и от печальных мыслей не оставалось и следа... Кто-то теперь развеет ее тоску? Девушка вспомнила свою приемную мать и живо представила, как она сидит в их садике, одинокая, все еще не веря, что дочь оставила ее, и смотрит на ворота. У Махидиль сжалось сердце... Завтра опять надо написать маме, и, конечно, не такое письмо, которое нагоняет тоску, а рассказать о том, как хорошо встретили ее здесь, на стройке, люди, как радостно тут на первой в жизни самостоятельной работе. Это ведь ее долг — поднять настроение осиротевшей матери...

С постели Зубайды, как она и предупреждала, раздался громкий храп. Через окно скользнул луч света, осветив Зубайду, с которой соскользнула простыня. Махидиль залюбовалась стройным, загорелым тугим телом, поблескивавшим в мерцании света, словно бронза. Зубайда казалась прекрасной, как статуи богинь, которые она видела в музеях. «Правда, те никогда не храпели, — улыбнулась Махидиль. — Ну да ладно, к этому легче всего привыкнуть...»

Короток рассвет в пустыне. Еще не было шести часов, как солнце уже принялось прожаривать своими жгучими лучами все вокруг. Махидиль разбудил гул машин, громкий смех и разговоры. В тамбуре вовсю дребезжал кипевший чайник. Махидиль приподнялась и огляделась. Постель Зубайды была аккуратно убрана. На столике порядок. Только Махидиль собралась пойти умыться, как в тамбур, гремя ведрами, вошла Зубайда.

— Простояла в очереди за водой, — задыхаясь, проговорила она, ставя ведра. — Порой никого не бывает, а иногда словно весь поселок собирается у бочки. Вон там, — кивнула она в сторону, — огромная, как дом. В нее сливают воду, которую ежедневно привозят из Туябулака. А у бочки, чтоб их, начальников, черти разодрали, только один кран. Сколько мы просим, чтобы сделали второй, никто не откликается. Вот и очереди...

— А разве здесь нет воды?

— Здесь? Откуда? Говорят, есть где-то колодцы, да только там воды на донышке. Тут даже помыться как следует не помоешься... Мужчинам-то что, а вот женщинам трудно.

— А разве в Туябулаке нет бани?

— Есть. Каждую неделю ездим. Только вот вчера я весь свой выходной на это потратила. Словом, нелегко приходится нам, строителям.

Махидиль понравилось, как произнесла Зубайда эти два слова — «нам, строителям».

Не успели девушки позавтракать, как появился Данияров и повел Махидиль знакомиться с бригадой. Это знакомство произошло в столовой. Там завтракали одетые в зеленые и серые спецовки рабочие.

— На несколько дней сюда прибыли? — спросил парень с маленькими усиками, обращаясь к Латифу, когда тот представил Махидиль. — Или, может быть, уже завтра будем отмечать проводы?

Кто-то фыркнул.

— Как жаль, что вы не предупредили о том, что бригадиром у нас будет женщина! Постарались бы открыть лавку с шелком и духами.

Шея и лицо Даниярова залились краской.

— Это что за разговоры?! — стукнул он кулаком по столу.

Парень с усиками поднялся с места.

— Если мои слова кого-нибудь обидели, арбакеш^[9] виноват, молчу... Я только хотел узнать, подойдет ли здешний климат для такой красивой барышни...

Раздались приглушенные смешки. Махидиль была спокойна, словно такой прием не явился для нее неожиданностью.

— Что ж, климат неплохой. Говорят, он закаляет и прибавляет мужчинам мужественности. Хотя, судя по вашему поведению, этого не скажешь, — обратилась она к парню с усиками.

Острота достигла цели. Парень с усиками разинул рот. Кто-то воскликнул: «Ого!» и многозначительно кашлянул.

До черноты смуглый человек с круглым лицом, сидевший за дальним концом длинного стола, подмигнул и негромко сказал:

— Климат-то, может, и неплохой, только интересно бы знать, сумеет ли одна курочка сладить с двадцатью бойцовыми петухами?

За столом оживились, громко и одобрительно захохотали. Данияров, едва сдерживая кипевший в нем гнев, хотел что-то сказать, но Махидиль опередила его. Она не собиралась сдаваться.

— Это мы посмотрим, — спокойно отпарировала она. — Бойцовые петухи видны в деле, а не тогда, когда, поднявшись на насест, впустую поднимают шум. Такие петухи годны только в суп. Храбреца узнают на поле боя.

II

Море страшно штормами, пустыня — песчаными бурями. Как капитан корабля не имеет права ни на миг ослаблять своего внимания, так и человек, находящийся в пустыне, не должен забывать о подстерегающих его опасностях. Пустыня коварна, не успеешь опомниться, как может случиться беда. Не верьте глазам, будто она уныла и тиха. Пески могут казаться даже ласковыми и безобидными, но сколько гнева и ярости таится в их глубине! Они подло, тайно, без предупреждения могут напасть на вас.

Только что было тихо и безмятежно спокойно, как вдруг, вы даже не успеете заметить этого, все кругом приходит в движение. Маленький волчок, кружившийся среди высохших трав, неожиданно превращается в смерч. Не проходит и минуты, как все кипит, словно в адcком котле. И сразу все окрест начинает дрожать, как сухой лист. Живое должно прятаться — и горе тому, кто не успел укрыться от опасности. Какая-то неведомая сила укутывает все в покрывало мрака, желая втянуть в свой черный зев. Наступает хаос. Пустыня беснуется. А наделает бед — и притихнет, как ни в чем не бывало. Устав от буйства, песок успокаивается и, словно преступник, начинает прятать следы своих козней. Глядишь, все стало, как прежде. Но это только на первый взгляд. Стоит присмотреться повнимательнее, как замечаешь барханы там, где вчера еще их не было и в помине. Словно злой завоеватель нагрянул со своим войском и повсюду наставил шатры с подрагивающей на ветру парусиной.

Пустыня безжалостно надругалась и над Ходжаназаром-ака. Человек с золотыми руками, он одним из первых пришел в Кызылкумы. Судьба его была связана с жизнью всей страны, и он, искренне преданный общему делу, не мог не приехать сюда, в эти безводные пески, накаленные солнцем. Он оставил живительный, как весна, зеленый оазис, звенящие струи вод, оставил друзей, этот густобровый, с добрыми глазами и поседевшими усами человек, готовый выполнить любую работу, и возвел здесь первые жилища для строителей, техников, монтажников, рабочих, которые ехали сюда со всех концов страны. Он работал дни и ночи не покладая рук, словно испытывал свою силу и мастерство. Только один враг был у этого человека — пустыня. И она решила отомстить ему.

Однажды к вагончику, где он жил, подъехала грузовая машина. Из кабины выскочили две девочки.

— Папа! Папочка! — повисла на нем младшая дочь. — Мы соскучились и приехали к тебе погостить. Мама нас отпустила.

— Просто покоя нам не давала ваша балованная. «Хочу к папе» — только и твердила день и ночь, — пояснила старшая.

— Добро пожаловать, доченьки! — Ходжаназар-ака ласкал их, а сам тревожился: «Как они будут тут жить, мои родненькие, тут даже воды напиться вдосталь нельзя...»

Да, не зря беспокоился старый Ходжаназар. На следующий день нагрянули черные тучи и среди дня все смерклось. Ветер принялся лизать барханы, набираясь сил, и вскоре начал свою разрушительную работу. Он швырял в окна пригоршни песка, заставлял вздрагивать дощатые стены жилых вагончиков и, казалось, вот-вот погонит их в глубь пустыни. Лучше бы Ходжаназару отправить дочек домой, но младшая, любившая отца пуще всего на свете, ни за что на это не соглашалась. Что было делать? Уехать вместе с ними, оставив стройку? Нет, даже на день не мог он прервать работу. Ведь прибывали все новые и новые рабочие, и потребность в жилье возрастала ежечасно.

А пустыня разбушевалась не на шутку. Девочки прижались друг к другу на койке, дрожа от страха. Ходжаназар-ака, вместе со своей бригадой помогавший укрывать технику, прибежал с работы домой, лишь когда ветер превратился в ураган. Вагончик занесло песком до половины. Под порывами беснующегося ветра Ходжаназар с трудом откопал дверь и вошел внутрь. Сестренки были в беспамятстве от страха, а младшая горела, как в огне. Видно, воспаление легких.

Туябулак отсюда в двадцати пяти километрах. Там врач. Необходимо найти машину. Ходжаназар уговорил одного шофера, и они поехали. Ревя мотором, газик с трудом пробирался вперед. В двух шагах ничего не было видно. Иногда колеса начинали буксовать в песке, и машина дрожала от напряжения.

Вдруг песчаная волна едва не опрокинула ее. Каким-то чудом газик остался на колесах.

— Все! — злобно сказал шофер.

— Доехали? — радостно спросила старшая девочка.

— Где там доехали! — пробурчал шофер. — Еще километров десять...

Больная тихо стонала на руках отца. Что делать? Бросить машину и пойти пешком? Нет, это было невозможно. Буря не прекращалась, тучи песка слепили глаза, сбивали с ног. С огромным трудом, чуть не через каждый метр вытаскивая машину, вязнувшую в песке, Ходжаназар и шофер преодолели еще несколько километров, но в конце концов машина окончательно застряла.

— Пойдемте пешком, — предложила старшая. — Как нибудь доберемся.

— Видно, другого выхода нет, — согласился Ходжаназар и обернулся к шоферу. — От того, что мы тут сидим, пользы не будет.

— Я не могу бросить машину.

— Ветер, что ли, съест твою машину! Стихнет — найдем. Пошли!

Но шофер не поддавался на уговоры. Машина — государственная собственность, хоть голову ему руби, он машину не бросит.

Преодолевая сплошную стену песка, Ходжаназар с младшей дочерью на руках и со старшей, которая держалась за полу его халата, двигались вперед. Спотыкаясь, падая на каждом шагу, они медленно плелись к Туябулаку, к врачу, в больницу. Иногда отчаяние охватывало старого Ходжаназара, и он что было мочи звал спасителей. Но кто мог услышать его в этом бесовском шабаше? Кто мог прийти к ним на помощь?!.

Когда они, совсем обессилевшие, добрались, наконец, до Туябулака, было уже поздно. Спасти девочку не удалось...

А ураган на следующий день утих, и пустыня отдыхала, словно хищник после обильной трапезы.

Привыкнуть к новому месту было трудно. Махидиль никак не могла найти общий язык со своими подчиненными. Одни казались смущенными оттого, что невежливо встретили свою молодую начальницу, другие были явно недовольны ее приездом и назначением — и те, и другие сторонились бригадира. Однако они как будто аккуратно выполняли свои обязанности. И все же Махидиль не находила себе места. Растерянная и озабоченная, бродила она вдоль трассы, чего-то ища, словно ткач, потерявший конец нити. «Лишь бы не опозориться, не пасть духом», — думала она. Ей казалось, что все исподтишка смеются над ней, над ее неопытностью.

Уверенность в том, что она быстро всему научится и станет полезным человеком, что она не менее вынослива, чем другие, пока не подтверждалась. Девушка грезила о городе, скучала по тенистым дворам, по зеленым деревьям... Хоть бы на мгновение очутиться там, досыта напиться вкусной воды, поесть плова, любовно приготовленного мамой, провести ночь под черешней на широкой тахте, положив голову на мягкую подушку. И чем больше она рисовала в своем воображении эти картины, тем тоскливее становилось на душе. Девушка досадовала на себя, что скучает по материнской ласке, и одновременно сожалела, что согласилась приехать сюда, в эту пустыню. Она тяжело переживала все это, не делясь ни с кем, никому не говоря ни слова. Да и с кем она могла здесь поделиться своим горем? Как ей казалось, Зубайда ничем не могла ей помочь. Данияров? Хашим? Махмуда? Но Махмуда была далеко отсюда. Не поедешь же к ней за двадцать пять километров поплакаться... Нет, стыдно жаловаться. Разве им самим легче? Она должна все выдержать, не поддаться слабости. Ею овладело настойчивое желание найти общий язык с коллективом, полюбить свою работу. Но как это сделать?..

Девушка присматривалась к другим бригадирам. В том, что не касалось технических расчетов, координирования работ, она не видела никакой разницы между ними и рабочими. Если надо было, они управляли бульдозерами, водили машины, выполняли монтажные работы. А она?.. Видно, плохо знакомили ее в институте с механизмами. Или сама не проявила к этому особого интереса, ограничилась программой? Конечно, основной профиль у нее другой, но все же... Зачем, зачем согласилась пойти на работу с другим уклоном? И вот результат: она дает указания людям, которые лучше знают специфику дела. А это ведет лишь к тому, что такие, как Маннап, по прозвищу Черный Дьявол, злословят о ней. Да, люди здесь такие же бессердечные, как и природа. И это ранит ее, превращает будто в птицу с подбитыми крыльями, и она не может избавиться от этого чувства. Может быть, пока не поздно, попросить перевод на другое место? Но ведь она промолчала в первые дни, дала согласие... Нет, нет, гордость не позволяла ей отступить.

Боже, какой здесь зной!.. Не успеешь выйти на работу, как уже чувствуешь себя разморенной. Жара не спадает почти до самой полуночи. А к рассвету наступает такой холод, что леденеет тело, несмотря на то, что натягиваешь на себя все теплые вещи, которые оказываются под рукой. Это просто пытка, от которой нет избавления... Как ни стремится она уйти от своих дум, как ни старается быть мужественной, как ни пытается позабыть обо всех трудностях — ничего не получается. Сколько раз сетовала она на то, что дала согласие приехать сюда. Прежнего порыва не было и в помине, и Махидиль начала колебаться...

Ночная смена заканчивается перед рассветом, и люди расходятся по баракам.

Вернулась домой и Махидиль, но никак не могла уснуть. Наконец, поворочавшись на своей койке, она тихонько, чтобы не потревожить Зубайду, встала и, надев шерстяную кофту, натянув кирзовые сапоги, вышла на воздух. Все спит вокруг. Покой царит над песками, влажными от ночной росы. Махидиль прислушалась. Тишина. Лишь изредка раздается где-то вдали «вали-вали», и в ответ доносится «ка-ни, ка-ни» — будто два человека перекликаются. Это кричат ночные птицы. Первая, как рассказали Махидиль, зовется авдотка, а вторая — это песчаная сова. Живя здесь две недели, девушка еще ни разу не встречала их. Да разве разглядишь ночных птиц, ведь они так сливаются с цветом песка!

Махидиль вообще не успела еще ознакомиться с окрестностями. Днем было слишком жарко, да и работа не позволяла отлучаться далеко. Ночью не рисковала одна пойти в пустыню. Но сейчас, мучимая бессоницей, она брела наугад, и перед ней раскрывался новый, неведомый мир.

Гладкие подошвы сапог скользили, Махидиль часто падала, и руки ее зарывались в горячий, раскаленный за долгий день песок, который покрывался сверху только тонким слоем остывшего за ночь.

Хотя мрак еще окутывал барханы, тьма уже редела, уступая место рассвету. Подул легкий ветерок, осушая ночную росу. Серый сумрак начал принимать красноватый оттенок. Рассвет набирал силу. Внимание Махидиль привлек маленький зверек, вприпрыжку устремившийся куда-то. Девушка поспешила за ним, но зверек вскоре исчез из поля зрения, словно растаял.

Стало совсем светло. Махидиль взобралась на высокий бархан. Прекрасное зрелище открылось перед ней. Казалось, она видит скалы, испещренные пещерами, русла рек с обрывистыми берегами, омытыми водой, — все было видно как на ладони. Порой даже чудилось, будто перед ней расстилается бескрайняя, волнующаяся поверхность моря, по-над отдаленным берегом которого бледной каймой протянулся Млечный Путь...

Когда-то эта песчаная область получала жизнь от вод Зарафшана. Там, где сейчас была Махидиль, простирались плодородные нивы. Зарафшан, сливаясь с реками Каракуль и Мохандарья, соединялся с водами Аму. Но во время монгольского нашествия все кругом было предано огню и мечу. К тому же потом начал расти Самарканд, возникало много новых оросительных каналов. Они забирали почти всю воду Зарафшана, и до этого далекого оазиса она перестала доходить. Жизнь в прекрасных долинах начала затухать, как светильник, в котором иссяк запас масла. Высохла река Каракуль, потрескалось ее обнаженное дно. А от Мохандарьи не осталось даже следа. Задули горячие суховеи, раскаленные пески засыпали все вокруг. Даже самаркандские земли не мог больше полностью напоить Зарафшан. А дикая Амударья по-прежнему бурлила, размывая берега и беспрестанно меняя русло, и никому не было пользы от ее необузданных волн...

Но наступило время выплачивать долги: ведь сколько драгоценной влаги забирала в свое время Амударья из Зарафшана! Нужно было сделать так, чтобы воды Амударьи потекли через пустыню и слились с водами Зарафшана. И люди пришли сюда, не страшась трудностей, которые поджидали их. Пришли с трепетным желанием осуществить вековые чаяния народа. Так думала Махидиль. Но пока что вокруг были одни пески, зыбучие, бескрайние пески...

Оазис Куянкочди, окруженный со всех сторон барханами Авлиякудука, можно было сравнить с огромным хаузом, из которого спустили воду. В Гавхане строилась насосная станция, вторая после Тепакурганской, чтобы перекачивать воду через возвышенность Авлиякудук в Туякбоши, где строилась другая станция, в задачу которой входило давать воду в Хачкопский оазис. Оттуда влага должна была течь до Куйикурганской станции, здесь подниматься на двадцать один метр и вливаться в Куйикурганское водохранилище. Таким образом, Куянкочди являлся как бы средоточием трассы, и работами на этом участке, протяженностью в пятьдесят километров, руководил Данияров.

Самым трудным отрезком участка была, конечно, возвышенность Авлиякудук. Чем ближе продвигались к ней строители, тем становилось труднее. Однако не это пугало Махидиль. Ее страшила та неслаженность в работе участков, которую она, романтически настроенный молодой инженер, не ожидала здесь встретить, но на которую обратила внимание в самые первые дни. Отсутствие четкой организованности, соревнования между бригадами — все это удивляло и тревожило ее. Сумеет ли она положить этому конец, навести в бригаде порядок, вывести ее из прорыва? Под силу ли ей это? Справится ли она?..

Показалось солнце, и словно маки зацвели на горизонте. Шурша песком, забегали вокруг степные жаворонки. Две пустельги, распластав крылья, парили в поднебесье, оглашая окрестности резким «кий-кий-йи». Пустыня просыпалась. Начинался новый день в жизни Махидиль.

Пора возвращаться. Солнце уже грело вовсю. Чтобы насладиться его теплом, вылез наружу полоз и тут же зарылся в песок, испуганный упавшей на него тенью Махидиль. Прямо у ног девушки проскочила ящерица. Но Махидиль уже не обращала внимания на просыпающуюся жизнь пустыни. У нее внезапно сдавило виски, в горле пересохло, мучительно захотелось пить. Силы покидали девушку, она едва передвигала ноги. Сапоги стали невыносимо тяжелыми. Перед глазами поплыли разноцветные круги. Сердце учащенно билось. Где-то вдали вдруг послышался шум механизмов, и она, словно в тумане, увидела силуэты людей: они то таяли вдали, то возникали прямо перед ней, окруженные разноцветными ореолами. Песок захватывал ноги Махидиль словно капканом, и она с трудом волочила их. Голова гудела, в висках гулко билась кровь. Жарким пламенем горел каждый сустав. Махидиль сделала еще один шаг, покачнулась и навзничь повалилась на песок.

Ее обнаружили только через час.

Два дня не приходила в себя Махидиль. Два дня не спадала температура. Она металась на койке, бредила, сбрасывая с себя мокрое полотенце, которое клала ей на лоб Зубайда, не отходившая от больной. Лишь на третьи сутки Махидиль открыла глаза. Она увидела заставленную лекарствами и бутылками кефира тумбочку у изголовья и тревожный взгляд Зубайды.

— Что со мной? — с трудом шевеля сухими, покрытыми белой пленкой, словно инеем, губами, произнесла Махидиль.

— Не волнуйтесь, сестричка, все пройдет, — радостно заговорила Зубайда. — Я в первые дни тоже так лежала. Тепловой удар. Разве можно ходить по солнцу с непокрытой головой?! У меня тоже голова так болела, просто ужас. И мутило. Такой уж здесь климат. Всех новеньких просеивает через свое сито. А теперь мне все нипочем. Глядите, — она показала свои загорелые руки, — закалилась как сталь.

— Приходил доктор? — взглядом указывая на лекарства, спросила Махидиль.

— Конечно. Раза по четыре в день наведывается. Уколы делает. Если бы не пенициллин, температура у вас еще держалась бы... Кушать хотите? Я машхурду^[10] сварила. Очень вкусно. Разогреть? А пока что я вам капель дам и таблетки. Доктор велел. Как, говорит, очнется — по пять капель и по одной таблетке три раза в день. А может быть, сперва кислого молока выпьете? Говорят, нет ничего лучше при солнечном ударе, чем кислое молоко. И меня им поили.

Голова у Махидиль была тяжелой. Все тело разламывало. Попыталась шевельнуться, но не было сил... «Вот несчастье, — подумала, — не успела приехать, а уже лежу без движения, причиняю столько беспокойства людям».

В памяти всплыл рассказ о смерти дочери Ходжаназара. Тоска охватила Махидиль. Надо уезжать отсюда. Здесь ей не место. Пусть люди говорят, что им вздумается... Она уедет...

Взгляд ее упал на портрет Камильджана, который она повесила в первый же день приезда на стенке своего вагончика. Показалось, что Камиль усмехнулся: вот какая ты, оказывается, слабая. Потом почудилось, что он нахмурил брови и прищурился, словно всматриваясь в самую ее душу.

«Крепись, — убеждал он, будто сообщая какую-то тайну. — Не падай духом. Поправишься. Все будет хорошо».

— Увезите меня... — шептала в ответ Махидиль. — Увезите меня отсюда...

«Испугалась? Так быстро? Не коснувшись воды, уже жалуешься, что она холодная... Еще даже работать по-настоящему не начала. Испугалась трудностей? Вот уж не думал, вот уж не ожидал от тебя! Воробьев бояться — проса не сеять, не твоя ли это любимая поговорка?»

Махидиль смутилась. И правда, неужели она уедет?..

«Дорожишь своей жизнью, зачем же тогда мечтала о счастье? — продолжал нашептывать Камильджан. — Или ты хотела косить счастье с такой же легкостью, как косят пшеницу? Ай да молодец! Не узнаю тебя, нет, не узнаю... Помнишь, как ты носилась с «Повестью о настоящем человеке»? Как восторгалась Мересьевым? Помнишь, как загоралась, когда читала про то, как комиссар в госпитале назвал его «Настоящим человеком»? Помнишь, как восторгалась ты настоящими людьми — большевиками? А когда твоя мечта сбылась и ты сама стала коммунистом, то испугалась? Испугалась именно тогда, когда нужно было собрать все свое мужество, всю свою волю? А ты отступила перед первыми же трудностями... Да, пустыня — это не шутка, она никого не щадит, нелегко покорить ее. А ты хочешь бежать. Ведь ты же коммунист! Хватит! Перестань хныкать, перестань жаловаться, сестричка. Помни, ты коммунист! Коммунист!..»

— Махидиль-апа! — взяв больную за плечи, тревожно вопрошала Зубайда. — Что с вами? Что вы говорите? Может, сбегать за доктором?

Махидиль приоткрыла глаза. Низко над ней склонилось испуганное лицо Зубайды.

— Не надо доктора! — сверкнув глазами, сказала девушка. — Теперь сама поправлюсь!

Желая как можно скорее подняться с постели, Махидиль аккуратно выполняла все предписания врача и, превозмогая себя, глотала лекарства. На душе у нее было спокойно. Она знала, что должна делать. С замиранием сердца ждала того дня, когда сможет выйти на участок.

III

Махидиль твердо решила как следует освоить механизмы. Иначе ее не оставят в покое злые языки, особенно Черный Дьявол. Да и не это главное — не ради таких она приехала сюда. Учителем ее стала Гульхайри, высокая, стройная девушка с едва заметными оспинками на лице. Гульхайри училась на заочном отделении института, за что получила прозвище Полуученая. Когда Зубайда познакомила ее с Махидиль, Гульхайри обрадовалась: «Теперь на участке нас стало трое, целый коллектив, мы покажем парням, чего стоим». Девушки подружились. Гульхайри льстило, что «настоящая ученая», окончившая институт, изъявила желание учиться у нее, и со свойственным ей пылом и энергией принялась посвящать Махидиль в тайны управления сложными механизмами.

Как говорится, захотела бы душа, а руки послушаются. Покачиваясь, словно могучий корабль, борющийся с волнами, бульдозер Махидиль двигался вперед, срезая и сдвигая в сторону пески. Барханы, похожие на верблюдов, покрытых золотой парчовой попоной, расступались перед ним, когда он в колонне с другими машинами двигался вперед, оставляя за собой глубокую траншею.

Порой среди песков встречались крепкие, как камень пласты. Стальной отвал бульдозера внезапно упирался во что-то невидимое, и машина останавливалась, дрожа от напряжения. Словно какая-то сверхъестественная сила желала потягаться с человеком! Бульдозер, ревя мотором, отступал на несколько метров и вновь бросался вперед, пытаясь сдвинуть с места заупрямившуюся породу, и, в конце концов, сметал встававшие на пути препятствия.

Махидиль двигалась следом за своей наставницей Гульхайри. Моторы натужно гудели. В воздухе висел красноватый туман поднятой пыли. Махидиль была в приподнятом настроении. Все радовало ее. «Что, сдаешься, пустынюшка? Ничего не поделаешь, придется тебе покориться!» — кричала она, поглядывая, не слышит ли ее Гульхайри, хотя слова тонули в оглушительном рокоте.

Две бригады, одной из которых руководила Махидиль, а другой — Музаффар, которого Зубайда охарактеризовала одной фразой — «что твой сахар», работали поочередно то в дневную, то в ночную смену.

Ветер, со свистом обдувающий кабину, песок, мелкими иглами впивающийся в лицо, слепящие глаза фар, когда Махидиль работала в ночную смену, — все виделось ей теперь необыкновенным и преисполненным особого значения. После работы, наскоро и с аппетитом поев, она мгновенно засыпала. Но и во сне стройка не отпускала ее. Махидиль отдавала работе все свои силы, стремясь ни минуты не проводить без пользы для дела. Ей казалось, что вся бригада работает с такой же полной отдачей сил, как она сама, и поэтому не могла понять, почему они никак не могут уложиться в график. Порой ей даже казалось, что план работ завышен, но она тут же отгоняла эту мысль. Ведь такой же план и на других участках, а там дела шли значительно лучше. В чем же причина?.. А тут еще приехал начальник строительства и дал ей выволочку.

— Мы надеялись, что с вашим приходом дела в бригаде наладятся. Сколько времени прошло, а положение прежнее!

Махидиль нервничала и однажды, сетуя перед подругами на создавшееся положение, кое-что узнала...

По словам Зубайды, у Маннапа и Надыра после смены остается почти полный бак горючего. Видно, они работают спустя рукава, лишь бы замазать глаза бригадиру.

— Глянешь, — рассказывала Зубайда, — на месте их нет, бульдозер стоит, а они куда-то исчезли. Сделаешь им замечание, а они набрасываются, словно волки. А вчера, — продолжала Зубайда, — я решила проверить. Жду их, а они вон пьяные возвращаются. Это во время работы!..

«Ага, значит вот кто мешает ей? Это он, Черный Дьявол, нарушает дисциплину, задерживает график специально, чтобы начальство подумало, будто Махидиль не способна быть бригадиром».

Махидиль тут же отправилась в магазин и потребовала прекратить торговлю спиртным. Даже пригрозила: если узнает, что кто-нибудь купил водку, — напишет жалобу на продавца. Этим она еще больше осложнила свое положение. На следующий день не вышло на работу сразу несколько человек. «На всех напишу рапорт!» — решила Махидиль. Однако прежде всего она сочла необходимым поговорить с рабочими.

— Вы с Маннапом поговорите, — посоветовала Гульхайри. — Это он главный заводила. Мне кажется, он нарочно вредит вам...

В бараке коромыслом стоял табачный дым. Люди выглядели призраками, как в тумане. Одни читали, другие играли в шахматы, небольшой кружок собрался вокруг Алеши, который бренчал на гитаре, что-то напевая... Никто не заметил появления бригадира.

Махидиль растерянно остановилась в дверях, пораженная табачным дымом и водочным перегаром. Ее даже начало поташнивать.

— Хоть бы окна открыли, — громко сказала она. — Чем вы тут дышите?

В бараке мигом стало тихо. Все взоры устремились на Махидиль. Женщин здесь никогда не бывало, и появление бригадира ошеломило всех.

Лампочки, прикрытые пожелтевшими, а местами и почерневшими, обуглившимися газетами, излучали тусклый, мерцающий свет. На большом столе посредине барака — беспорядочное нагромождение жестяных кружек и мисок. Повсюду на нарах и табуретках мятые комбинезоны. На веревке, протянутой вдоль стены, груда разной одежды. На стенах иллюстрации, вырезанные из журналов: на них и ракеты, устремленные ввысь, и пейзажи, и женские головки, а над изголовьем Маннапа, на плохо оштукатуренной стене висела грубо намалеванная, обнаженная женская фигура.

— А это что? — возмущенно воскликнула Махидиль.

Маннап, развалившийся на нарах и дымивший папиросой, спокойно приказал Надыру:

— А ну, ответь начальнице!

Надыр лениво приподнялся с места и с наигранной любезностью процедил:

— Это? Это произведение искусства. Неужели ваши глаза не различают?

Раздался смех. Маннап «одернул» Надыра:

— Хватит! Разве женщина обязана понимать, что такое искусство? Ты бы разъяснил начальнице...

— Сейчас же уберите! — перебила Махидиль.

— Извините, мы не поняли, царица моя... — продолжал Маннап.

— Я говорю, уберите!

— Царица моя, разве можно уничтожать столь ценное произведение, единственный экземпляр во всем мире... — не шевельнулся Маннап.

— Если сами не желаете убрать, то... — с этими словами Махидиль решительно направилась вперед.

Навстречу ей бросился Надыр. Парни с интересом ждали, что же сейчас произойдет.

— Отставить! — резко бросил Маннап. — Предложи начальнице сесть. Женщина-труженица устала.

Надыр ногой подвинул табурет к Махидиль. Не обращая внимания на вызывающее поведение парня, Махидиль села. О «живописи» она решила поговорить позднее.

— Я думала, вы прикажете побить меня, — с усмешкой обратилась она к Маннапу, — но, слава богу, ошиблась.

— Поднимать руку на слабый пол? — с притворным ужасом воскликнул Черный Дьявол. — Это не мужское дело.

— Ах, какой вы рыцарь!

— А вы думали, мы не мужчины?

— Разве только этим определяется мужчина?

— Ясно, царица моя. Вы хотите сказать, что труд определяет настоящего мужчину, — развалясь и подложив под голову руки, произнес Маннап. — Старая песня! Нашли бы что поновей!

Махидиль снова усмехнулась.

— Ладно, поищем для вас что-нибудь поновее. Вы знаете, зачем я сюда пришла?

— Наверно, решили справиться о моем здоровье, — спокойно отозвался Маннап. — Как видите, я здоров как бык.

— Почему же вы отлыниваете от работы?

— Вы, царица моя, произносите слишком красивые слова, а ведь каждое красивое слово — все равно что керосин на тлеющие дрова.

— Что ж, если тлеющие дрова загорятся, тем лучше. Тогда от них есть польза. Но это не ответ на мой вопрос.

Маннап поднялся.

— Хотите получить ответ? Пожалуйста. Я считаю позором для себя подчиняться женщине, понятно?

— Понятно. Вы злитесь, что меня назначили на ваше место? Но если бы вас вновь назначили бригадиром и вы смогли бы завоевать бригаде славу и почет, я была бы готова немедленно отказаться от бригадирства и сама выдвинула бы вашу кандидатуру.

— Какое великодушие! Начитались «Дон Кихота»?

— «Дон Кихота» я читала, но дело не в том. Я говорю серьезно: в любой момент я согласна отказаться от руководства бригадой.

Маннап саркастически усмехнулся и покачал головой:

— Тысячу благодарностей за вашу милость, царица!

— Хватит! Я вам не царица, а пока ваш бригадир, и у меня есть имя и фамилия. Меня зовут Махидиль Салимова.

— О, еще прекраснее... Бесподобное, редкостное, удивительное имя... Махидиль... Но мне все равно хочется называть вас царицей. Неужели вам это неприятно? Умоляю, разрешите называть вас так! Ведь вы действительно стали царицей пустыни, о прекраснейшая из прекраснейших фей на земле! Все живое и неживое в этой пустыне преклоняет перед вами колени и ждет ваших приказаний. Но послушайте, Офелия, идите-ка лучше в монастырь.

— Вы и Шекспира читали?

— Произведения Шекспира — кладезь философских мыслей. Шекспира чтит вся Вселенная.

— Ладно. Хватит философствовать. Скажите прямо, чего вы добиваетесь?

— Я уже сказал, царица моя. У вас плохая память.

Окружившие ее тесным кольцом парни рассмеялись.

— Итак, вы недовольны, что я приехала на стройку. Может быть, прикажете мне уехать?

— Что вы, что вы, царица! Дышать одним воздухом с вами — радость. Грех лишать нас этого счастья.

Махидиль впервые столкнулась с таким краснобаем.

— Послушайте, Маннап, — с трудом сдерживаясь, произнесла она, — давайте разговаривать откровенно, начистоту. Вы не новый человек на трассе, прибыли задолго до меня и испытали все здешние трудности. Я пришла к вам за советом. Что нужно сделать, чтобы вывести бригаду из отстающих? Ведь и вы, и все остальные заинтересованы в заработке? У меня просто голова идет кругом... Давайте вместе подумаем.

Маннап рассмеялся:

— Не по адресу обратились, царица. Мне ли давать советы другим, если я сам не мог вывести бригаду в передовые?! Нет уж, увольте, пусть каждый тянет свой воз.

— А вы захотите — выйдете на работу, не захотите — будете гулять. Так, что ли?

— Кто может знать тайны души, царица моя?

— Неужели вам не надоело паясничать? Ведь вы же взрослый человек, Маннап!

— Во всяком случае не такой глупый, как вам кажется. Вот только диплома не имею.

— А кто вам мешает его иметь? Учитесь. И если бы вы не были таким скептиком...

— Кто скептик?

— Вы. Разве не называют скептиком человека, который ни во что не верит? Вера, надежда, мечта, цель в жизни — все это пустые слова для вас. И вы думаете только о себе...

— Опять красивые слова! Как по книге!

— Ну и что в этом плохого? Вы же сами только что говорили цитатами из книги. И прямо как артист говорили...

Из попыток Махидиль хоть чем-нибудь пробудить в Черном Дьяволе человеческие чувства ничего не получалось. Он продолжал паясничать:

— Вы правы, стать артистом — моя мечта. Но, к сожалению, мои лучшие устремления поглотили здешние пески, и я вяну, как осенний лист. Теперь вся моя надежда — это вы! Поддержите меня, помогите достичь моей цели, и я украшу сцену любого театра. Смилостивьтесь, царица, не дайте таланту захиреть в этих барханах...

— Удивляюсь, как вас до сих пор не выгнали отсюда, — решительно поднимаясь с места, сказала Махидиль. — Сколько времени я потратила, вместо того, чтобы сразу подать на вас рапорт! А вы, — оглядела она остальных парней — вы — прихвостни этого клоуна. Разве скажешь про вас, что вы мужчины! Зачем вы приехали на стройку? Чтобы пьянствовать с этим пропащим человеком и покрыть себя позором? Гульхайри, девушка, выполняет две нормы за смену, а вы?.. И еще считаете себя мужчинами. Я напишу подробные письма вашим родителям о том, как вы тут проводите время!

И, резко повернувшись, Махидиль вышла из барака.

Парни застыли на месте, не произнося ни слова. Тренькнула гитара, которую случайно задел Алеша. И все.

В тот же день Махидиль написала Даниярову рапорт на прогульщиков Маннапа и Надыра.

IV

Данияров читал рапорт и все больше и больше хмурился.

— Если бы бумажки приносили пользу... — задумчиво сказал он, глядя куда-то вдаль.

— А что прикажете делать? — запальчиво спросила Махидиль.

Данияров пожал плечами. Его внешнее равнодушие раздражало Махидиль, и она невольно вспомнила характеристику, данную ему Хашимом Балтаевым.

— Интересно устроен человек, — сказал вдруг начальник участка, по-прежнему глядя вдаль и будто размышляя вслух. Он поднялся с места и, шагая по комнате из угла в угол, продолжал: — Если он не знает, зачем трудится, с чем борется, если ясно не представляет себе конечной цели — все быстро надоедает ему: и работа, и жизнь... Постепенно душа остывает ко всему, он начинает легкомысленно относиться к своим обязанностям, бездельничает, пьет, тратит время на азартные игры... Человек, не видящий в своем труде смысла, — все равно что бумажный цветок, лишенный аромата... — Данияров остановился и посмотрел на Махидиль. — Вы, наверное, думаете, зачем я морочу вам голову своими рассуждениями... Мне хочется, чтобы вы поняли... Вам необходимо понять... Я вижу, с первого дня вижу, какие помыслы привели вас сюда, в пустыню... Это хорошо, что вы стремитесь навести порядок в бригаде, на всем участке, все изменить здесь к лучшему. Но только как это сделать?

Махидиль не отрывала внимательного и в то же время удивленного взора от Даниярова, силясь понять, с какой целью говорятся эти слова.

— Вы верите, что ваш рапорт исправит положение? — Данияров и сам не мог ответить на этот вопрос, его мысли искали ответа, но не находили его. — Вы верите, что ваши мечты осуществятся?

— Почему же не верить? — вопросом на вопрос ответила Махидиль. — Добыть воду, оросить пустыню...

— Все это общие слова, — перебил девушку Данияров. — В свое время, отправляясь в Мирзачуль осваивать новые земли, мы тоже понимали свою задачу вообще, так сказать, в мировом масштабе, и даже не доискивались, что стоит за этими словами — «освоение новых земель», не понимали, как это будет претворяться в жизнь. Подумайте только: мы приехали туда, движимые романтическим порывом, тягой к подвигу, приехали осваивать новые земли, без конца повторяли громкие слова, проливая пот от зари до зари, но постепенно работа стала нам надоедать. Какие бы слова мы ни говорили — сделаем то, сделаем это, — как ни старались показать себя героями, но начали остывать, пыл прошел, все нам наскучило, и многие стали подумывать об отъезде. Слишком узкими были наши представления о том, что такое освоение новых земель, для чего оно необходимо и что принесет людям. Мы терпели и летний зной, и осенние ветры, и зимние холода, которые пробирали нас до самих костей... Но терпение стало иссякать, и бараки начали пустеть. То один, то другой, подхватив свои пожитки, словно журавль по осени, пускался в путь... Во всем бараке оставалось нас только несколько человек — раз, два и обчелся. Я не знал, что делать: оставаться или тоже бежать. Ходжаназар-ака был тогда у нас бульдозеристом, а я у него учеником. Он, конечно, чувствовал, какое настроение владеет мной и моими товарищами, и однажды здорово отругал нас. А потом усадил в кружок и рассказал о Мирзачуле, да так, что все только рты разинули. Собственно, ничего нового он не открыл. Мы и в газетах читали о будущем степи, и много всяких других слов слышали... Но рассказ дядюшки Ходжаназара был удивителен. Каждое его слово казалось нам откровением. Он рассказывал и о своем детстве, детстве бедного, вечно голодного мальчугана, и о своем отце, батраке, который гнул спину на бая и едва содержал семью. Говорил он и о наших днях, и о нашем будущем. Верите, в ту ночь я не мог сомкнуть глаз. Каждое слово Ходжаназара проходило у меня перед глазами, словно кадры удивительного кинофильма. Он зажег в моем сердце мечту, сделал меня счастливым от мысли, что и мой вклад будет в этом всенародном деле. Благодаря ему я стал с уважением относиться не только к своему труду, но и к труду окружающих меня людей... Да, это было чудесное превращение... А недавно я случайно встретился с одним из тех, кто бежал тогда из степи. «Ох, и дурак же я был! Если бы знал, что Мирзачуль станет таким, разве бы я уехал?!» — посетовал он. — Подумать только! «Если бы я знал, что Мирзачуль станет таким...» Значит, ему никто никогда не рассказывал о будущем Мирзачуля. Только твердили: «Освоение новых земель, освоение новых земель...» Закончив разговор с беглецом, я возгордился, наверное, с гору себе показался, и мысленно поблагодарил дядюшку Ходжаназара. Ведь после его беседы я как бы заново родился!.. Вот видите, как необходимо умное, вовремя сказанное слово. Порой мы представляем, будто агитация — это напыщенные, истрепанные, общие слова. Но давайте подумаем о настоящей агитации — умной, живой, то есть действенной агитации, и вы поймете, какое большое воспитательное значение она имеет. Нелегко, очень нелегко изменить характер человека, пожалуй, даже нет ничего труднее, но это зачастую необходимо. Как это сделать?

Он пожал плечами и после паузы продолжал:

— Скажите, может ли человек забыть лучший миг своей жизни? К примеру, допустим, юноша отважился сказать самые сокровенные слова девушке, о свидании с которой давно мечтал. Она пришла нарядная, как невеста, благоухающая, как розовый куст. И в ответ на его признание смущенно склонила голову и едва слышно прошептала: «Я тоже...» Она не сказала слова «люблю», а только — «я тоже». Разве могут они когда-нибудь забыть этот миг, тот день, когда объяснились друг другу в любви? Вот и я вспоминаю беседу с Ходжаназаром в Мирзачуле с такой же радостью, с таким же чувством, как признание в любви. Вспоминаю потому, что у меня появилась цель в жизни и неистребимое желание достичь этой цели. Человек, который не находит своего места в жизни, становится безразличным ко всему, отступает перед трудностями...

— Вы хотите сказать, что у меня нет цели в жизни? — вспыхнула Махидиль.

— Речь идет не о вас, а об этих... — Данияров потряс в воздухе бумажкой. — Сегодня вы написали рапорт на двоих, завтра придется писать на остальных. Надо ли начинать с рапортов?.. А вы подумали о тех, на кого написали рапорт?

— Не понимаю... Ведь они...

— Тут и понимать нечего, нужно только подумать, — продолжал Данияров. — Сегодня прогуляли Маннап и Надыр, а завтра начнут прогуливать другие. И все потому, что перед ними нет той цели, которую видим мы с вами. Так надо ли начинать с рапортов? Да, да, кое-кто, пусть даже многие, приехали сюда за длинным рублем, в первую очередь ради денег, во вторую и в третью очередь ради денег. Их цель одна — набить карманы. Ну, их философия ясна: день прошел — и хорошо. Но когда они набьют карманы, то начнут мечтать о большом городе, о том, чтобы нарядно одетыми слоняться по улицам. Они даже не представляют себе, что тяжелые условия, в которых им приходится работать, жаркие, знойные дни, песчаные бури, холода — все это со временем станет легендой; о людях, которые преодолевали эти трудности, народ будет слагать песни... Вот вы сказали — «добыть воду, оросить пустыню». Но это можно прочесть в любой газете. Не всем дано увидеть за этими словами подлинную романтику того, что здесь делается. А есть и такие, которые посмеиваются над нашими усилиями, называют нас мечтателями, глупцами, фантазерами, желающими выжать воду из камня. «Разве реки текли когда-нибудь вспять? — говорят они. — Даже в сказках такого не бывает». Вот в чем вопрос. Необходимо, чтобы молодежь поняла реальность наших планов, поверила в них, узнала, ради чего приходится испытывать все эти трудности, что не «легкая» жизнь, а вот такая сделает их настоящими людьми. Сознательные работники, радетели дела, не падают с неба. Наша обязанность воспитывать их здесь, прививать им любовное отношение к труду... Добиться того, чтобы они горели не жаждой наживы, а жаждой созидания будущего. Убедить их в том, что каждый их шаг здесь останется в памяти народной на века. Может быть, я, как плохой оратор, говорю несколько выспренно, зато, честное слово, от души.

— Возьмите... — Данияров протянул Махидиль рапорт. — Наказать человека никогда не поздно. Значительно труднее — привить ему любовь к труду. Вспомните дядюшку Ходжаназара... Да, да, правильно, я понимаю, что вы хотите сказать, но, к сожалению, я не успеваю... Вы знаете, сколько дел на участке. Эта текучка — наше проклятие...

Махидиль ушла от Даниярова расстроенной. Его рассказ раскрыл перед ней трудности, о существовании которых она даже не подозревала. Она приехала сюда работать, приехала, полная желания сделать все как можно лучше, но ведать не ведала, какие сложные проблемы предстояло решать ей, еще совсем-совсем молодому инженеру. Она впервые поняла, что слово «бригадир» вбирает в себя и такие понятия, как «организатор», «воспитатель». Но разве можно успешно воздействовать на наглецов, подобных Маннапу?..

Ночная жизнь в пустыне почти беззвучна, и поэтому шум на трассе ночью кажется особенно оглушительным, будто нет в мире ничего, кроме скрежещущих, ревущих, громыхающих, гудящих механизмов.

Узнав от Зубайды, что Маннап и Надыр вышли в ночную смену, Махидиль обрадованно шагала к своему бульдозеру. Она думала о разговоре с Данияровым... Как пробудить у людей любовь к труду? Подобно старому Ходжаназару, рассказать им о том будущем, которое ждет пустыню? Но станут ли они слушать? Ведь тут важно не только что, а как сказать. Сумеет ли она найти нужные слова, нужный тон для разговора? Вдруг и ее рассказ будет состоять из одних выспренных, пустопорожних слов? А кто охотник до них?.. Она где-то прочла: «Там, где труд является смыслом жизни, нет места скуке, неверию, тоске и отчаянию». Наверное, нет в жизни большей трагедии, чем когда человек страшится труда. Но как объяснить это таким людям?

Вдруг она услышала позади себя чьи-то торопливые шаги и обернулась. Гульхайри!

— Еле догнала вас... Сказали, что вы сюда пошли... — пробормотала Гульхайри и тут же без всякого перехода принялась кричать: — Что вы наделали? Рапорт написали на Надыра? Это правда? Если его уволят, уеду и я... Верно говорят, новая метла по-новому метет. Вы тут все хотите переиначить... Так знайте...

— О чем вы, Гульхайри?

Но та наскакивала на нее, не давая вымолвить и слова:

— Доносите начальству... Хотите разогнать людей со стройки... Охаиваете других, чтобы себя показать! Как я ошиблась в вас, как ошиблась!

— Опомнитесь, Гульхайри! Как вы можете такое сказать?!

Губы Гульхайри дрожали, она еле сдерживала слезы.

— Все так говорят! Говорят, бригадирша одна останется на участке, все уйдут... А что один человек может сделать? Одинокая лошадь даже напылить не может!

— Что вы, Гульхайри! Ведь я хочу только, чтобы все мы работали заодно, дружно. Я пекусь о том, чтобы вывести бригаду в передовые. А что делается сейчас? Каждый работает как ему заблагорассудится. Хочет — выходит на работу, не хочет — не выходит! Вы же сами знаете, есть такие работнички в бригаде!

— Вас интересует только работа, план, график, — заплакала Гульхайри. — Люди вас не интересуют. О них вы и не думаете. Побывали в бараке, а жизнь их не увидели. Собачья ночлежка это, а не жилье. Беспорядок, грязь увидели, а что крыша протекает?.. Ведь зима на носу. Об этом вы не думаете...

— Подождите, Гульхайри... Спасибо, что сказали. Соберемся и сообща все решим... Успокойтесь, все будет хорошо. А насчет рапорта... Вот он. — Махидиль раскрыла кулак и показала смятую бумажку. Улыбнулась, вспомнив разговор с Данияровым, разорвала рапорт на мелкие клочки и швырнула в темноту. Ветер тут же подхватил их и унес.

— Извините... — тихо прошептала Гульхайри, прижавшись щекой к плечу Махидиль. — Вы не знаете Надыра. Если его прогнать, он совсем пропадет. Вы не знаете его... Не знаете, какое трудное у него было детство... Я все время мучаюсь из-за него, стараюсь помочь ему найти достойное место в жизни.

— Верю, Гульхайри. Но вы бы слышали, как он со мной разговаривал.

— Знаю, знаю, мне все известно. Алеша рассказывал, тот парень, с гитарой. Раньше Надыр не был таким. Это все Черный Дьявол на него влияет. Сколько уж мы ссорились из-за него. Просто ума не приложу, почему Надыр подпал под его влияние?! Но все равно, прошу вас, оставьте Надыра, обещаю вам — он исправится... Я верю в это.

— Вера — хорошая вещь... Но поймите меня, Гульхайри, поймите, как мне тяжело, и не обижайтесь. Ведь парням обидно, что ими руководит девушка, вот они и безобразничают. А в результате бригада в прорыве. Порой от дум я чуть с ума не схожу...

Гульхайри пристально посмотрела на нее и, наконец, произнесла:

— Во многом вы сами виноваты.

— Я?! — удивилась Махидиль.

— Да. Вот уже сколько времени как приехали, а хоть с одним из рабочих поговорили по душам? Нет. Вам до них нет дела. Где коллектив, а где вы? Приглядитесь, ведь в бригаде есть такие, которые могут помочь вам. А вы до всего хотите дойти сами. И комсомольцы есть. Один Музаффар не может ими руководить, он знает только — взносы собирать. Спросишь у него о чем-нибудь, плечами пожмет, вот и весь ответ. Вожак молодежи называется!

Гульхайри была права. Махидиль почувствовала это. В первую очередь, ей следовало наладить связь с комсомольской организацией, а она этого не сделала. Сто раз в день встречается с Музаффаром, а ведь ни разу не удосужилась поговорить с ним о работе бригады, о жизни строителей. Да, Гульхайри права, тысячу раз права...

И сегодня Маннап ушел с работы раньше времени, оставив экскаватор. Не видать и Надыра — его подручного. Махидиль села за штурвал. Экскаватор в порядке. Она вернулась к своему бульдозеру и рядом с Гульхайри принялась за работу. Перед ней возник бугор. Он словно наступал на Махидиль. Нужно было срыть его и открыть путь для тех, кто будет работать здесь дальше. Внезапно ее бульдозер нырнул вниз и сполз в какую-то яму. Лучи фар ослепили испуганного зайчонка, растерянно озиравшегося по сторонам, не зная, куда ему скрыться. Бульдовер выкарабкался из ямы, и Махидиль вместе с Гульхайри быстро разровняли бархан.

У Махидиль стало светло на душе. Она почувствовала себя победительницей. Ветерок, ласково приглаживавший пески, вдруг вскрепчал. Махидиль укутала голову платком. Но все равно песок скрипел на зубах. Ей вспомнились слова Даниярова: «Не знаю, какие помыслы привели вас сюда, в пустыню...» Да, она, Махидиль, приехала сюда, чтобы быть не просто свидетельницей, но и деятельной участницей преобразования пустыни. Данияров гордится своим вкладом в преобразование Мирзачуля, и Махидиль хочет гордиться своим участием в строительстве новой жизни Кызылкумов. Вот здесь, где проходит ее бульдозер, появятся вода, сады, цветущие поля; девушки и парни будут гулять здесь с песнями, здесь будут играть свадьбы, будут вестись нежные беседы под тенью джиды, колеблемой ветром. Вечерняя мгла засветится бесчисленными лампочками, словно невеста бусами...

Хорошие слова сказал ей Данияров, умные, прочувствованные. Почему же Хашим дурно думает о этом человеке? Махидиль терялась в догадках.

Ветер гудел и завывал, налетая со всех сторон, словно стремясь прогнать девушку, но Махидиль вдруг крикнула ему наперекор:

— Все будет! Все будет! И сады! И цветы! И свадьбы!

Вернувшись после смены домой, она продолжала думать о будущем. Ее фантазия вдруг словно ожила...

Вот Махидиль идет вдоль тихо плещущего канала. Кто-то поддерживает ее под локоть. Его лицо так близко, что она чувствует дыхание. Махидиль чуть поворачивает голову, и их взгляды встречаются.

В глазах его сияет свет, будто и в них зажжены разноцветные лампочки, гирляндами сверкающие вдоль канала. Махидиль смотрит в это сияние, не отрываясь... И какое красивое имя у парня — Камиль! Неужели это он, ее брат? Неужели это ее Камильджан? Да, да, зачем скрывать? В ее сердце бьется не только родственное чувство. Она поняла это ясно, только когда Хашим сделал ей предложение. Она скрывала свое чувство к названному брату даже от самой себя. А безвременная смерть любимого сгубила все надежды... Значит, душевная рана до сих пор не затянулась. Но ведь смерть — это же вечная разлука. Разве не так? Или она не знает этого?.. Знает, но не может пересилить первую любовь, зародившуюся в ее сердце и безвременно погибшую...

Она не однажды гуляла во сне с Камильджаном. Вот и сейчас... Вокруг так красиво. От канала веет прохладой. Тихо шелестит листва деревьев, и цветы особенно ароматны по вечерам. Камиль оборачивается к ней. «Смотри, смотри, — восторженно говорит он, — как хорошо здесь! И все это создано тобой, твоими руками. Поэтому так прекрасно вокруг».

Махидиль кладет голову ему на грудь и вдруг замечает, что это не Камильджан рядом с ней, а Данияров. Он шутливо обращается к ней: «Не говорил ли я, что каждый шаг ваш сохранится на века?»

И Махидиль, охваченная страхом, проснулась...

V

Наскоро позавтракав, Махидиль отправилась на поиски Музаффара. «Гульхайри права, — думала Махидиль, — Музаффар заботится только о своевременном сборе членских взносов и выполнении его бригадой дневной нормы. Остальное его не интересует. Комсомольской организации на участке словно не существует, каждый живет сам по себе. Это тем более обидно, что Музаффар, считавшийся лучшим механизатором на участке, был неплохим парнем, и комсомольцы хорошо относились к нему. У него был красивого тембра голос, он играл на гитаре и аккордеоне». Махидиль не раз видела, как в свободное время вокруг него собирались ребята и пели песни. В бараке их бригады всегда царило веселье. Парни дружили с Музаффаром, а Зубайда была даже влюблена в него. Бригада Музаффара работала хорошо и намного опережала бригаду Махидиль. Они гордились этим и пренебрежительно, свысока относились ко всем остальным. В день получки сообща малость выпивали «для поднятия настроения» или чтобы «отметить» премию, а иногда кое-кто даже на смену заступал навеселе. Музаффар глядел на это сквозь пальцы. Бригада выполняет план, работает хорошо, чего же еще нужно? Он и сам не отказывался пропустить с ребятами стаканчик.

Несмотря на все то хорошее, что в нем было, Музаффар шел на поводу у ребят, а не возглавлял их. Когда Махидиль добилась запрещения продажи водки в лавке, некоторые открыто стали высказывать свое неудовольствие.

— Что мы, незрелый овес скосили?

— План выполняем, даже перевыполняем частенько, чего же от нас хотят? Повеселиться, что ли, нельзя? Иначе в этой дыре и вовсе сгниешь от тоски! Завидно ей, что ли, что мы иногда веселимся?

Некоторые адресовали свои укоры прямо Музаффару, ходили к нему жаловаться:

— Так-то ты заботишься о своей бригаде? Эх, будь я на твоем месте...

Сперва Музаффар отшучивался, а потом рассердился:

— Что вы пристали ко мне? Как это я вдруг начну защищать водку?.. Нас призывают вести войну с пьянством.

— Эх, Музаффар, Музаффар! Ты ведь и сам был не прочь...

— «Эх, Музаффар, Музаффар!» — передразнивал он. — Я не только Музаффар, но и секретарь комсомольской организации!

Между ним и членами его бригады начался разлад. «Он стал думать только о себе, — считали некоторые. — Боится подмочить свой авторитет... А какие мы пьяницы? Дома водку и в рот не брали. А тут скучаем по родным, по близким... Работаем до седьмого пота, не покладая рук, да еще в таких условиях. А захочешь развеяться, забыться, так на тебе! Для чего же тогда ее выставляют в магазинах? Любоваться, что ли?..»

Все это привело к тому, что Музаффар стал сердиться на Махидиль и вовсе избегать ее. «Без году неделя здесь, — злился он, — а уже свои порядки наводит...»

Обо всем этом было известно Махидиль, когда она шагала к бараку бригады. Ей повстречался Музаффар с аккордеоном. Он напевал песенку: «Приезжай, мой веселый цветочек...»

— Если и сегодня попытаетесь улизнуть от разговора со мной, — предупредила Махидиль, — я буду жаловаться.

Музаффар опешил.

— За что на меня жаловаться? — нахмурился он. — Грехов за мной никаких.

— Перестаньте козырять своей святостью. Нам нужно поговорить. Почему вы избегаете меня?

— С чего вы взяли? Хотите говорить, давайте говорить. Только, пожалуйста, без угроз.

— Вы сами вынуждаете меня к этому.

Они пошли в клуб — просторное, но неуютное, как сарай, помещение из обмазанного глиной камыша, под легкой крышей — и уселись за покрытый кумачовой скатертью стол, стоявший в самом углу. Этот угол громко именовался кабинетом секретаря первичной комсомольской организации. Жара и духота здесь были нестерпимые. Несмотря на это, Махидиль и Музаффар провели тут более часа. Музаффар был из тех, кто умел говорить...

«Оказывается, он еще и демагог», — подумала Махидиль. Но Музаффар в глубине души чувствовал ее правоту. И впрямь уже давно не проводились собрания. Вдруг нагрянут из райкома и потребуют отчета — что он тогда скажет? Да, лучше всего внимательно выслушать девушку и включить в повестку дня предстоящего собрания те вопросы, которые она сейчас затрагивает.

Итак, они пришли к единому решению.

Махидиль возвращалась домой, размышляя о только что состоявшемся разговоре с Музаффаром. Навстречу ей выбежала Зубайда.

— А у нас гость! — сообщила она. — Дядюшка Ходжаназар.

Махидиль прибавила шагу.

У стола с небогатым угощением сидел пожилой человек. Он поднялся навстречу Махидиль и протянул руку.

— Очень рад, наконец, познакомиться с тобой, доченька, — произнес он. — Вот, оказывается, ты какая! А я тебя совсем другой представлял. Мне говорили, что ты сильная, как пахлавон^[11], а ты — будто молодое деревцо.

Махидиль застенчиво улыбнулась, усадила гостя и принялась потчевать.

— Не обессудьте, у нас ничего вкусного нет, чтобы принять вас как следует.

Зубайда внесла кипящий чайник и заварила зеленый чай.

— Ах вы, негодницы, стол полон еды, а они скромничают.

— Что вы, что вы, дядюшка, разве это достойное вас угощение!..

— Главное, чтобы угощение от сердца шло... Вот обуздаем Амударью, пророем здесь канал — так будет здесь и сметана, и лепешки-патыри, и фрукты, и овощи... Есть такой рассказ... Выстроил человек дом и говорит сыну: «Дом у нас новый, а, как говорится, новой невесте — новые наряды. Нужны и нашему дому новые украшения. Хорошо бы ковер на стену купить, да денег нет. Взял бы ты и нарисовал на стене картину, чтобы на ней и река была, и горы, и сад, и хауз, и луга, и овцы». Сын нарисовал все это, только про овец забыл. Отец увидел и осерчал: «Что ты наделал, глупец?! Где же овцы?» А сын не растерялся, говорит: «Овцы за гору ушли. Их нужно не видеть, а представить». Вот давайте и мы предоставим, что на столе у нас каймак^[12], и виноград, и персики. А по-настоящему мы угостимся тогда, когда здесь сады зацветут. Правильно, доченьки?

Завтрак затянулся, а Махидиль никак не могла понять, что привело сюда дядюшку Ходжаназара. Спросить об этом было неприлично, а старик помалкивал. Он рассматривал фотографии Мастуры и Камильджана, спросил, кто это. Взгрустнул, услышав о судьбе Камиля, — видно, вспомнил свою дочурку, которую здесь потерял. Собственно, это и стало причиной того, что он явился к Махидиль...

После смерти любимой дочери Ходжаназар, раненный в самое сердце, притих и стал задумчив. Он меньше общался с людьми, почувствовал себя одиноким и старым. Но это продолжалось недолго. Вскоре он переборол себя, пришел к начальнику стройки Хамро Рахимовичу и заявил: «У меня с пустыней свои счеты... Учеников я подготовил, без меня теперь сумеют жилье строить, а я хочу на другую работу». Дивно-Дивно предложил ему пойти на бетонный завод, но старик отказался. Он попросил направить его на участок своего бывшего ученика Даниярова.

— Решил снова взяться за свою старую профессию — сесть на бульдозер.

А поговорив с Данияровым, старик запросился в бригаду Махидиль. Вот что привело его в фургончик девушек.

Так он и сказал:

— Возьмешь меня в свою бригаду, доченька?

Махидиль захлопала глазами от неожиданности.

— Да, да... — продолжал Ходжаназар. — На бульдозер. Ну, чего ты смотришь на меня? Думаешь, постарел, не гожусь? Послушай тогда притчу. У одного глупого бая был батрак. Копал он однажды землю, утомился и лег отдохнуть в тени дерева. Бай застал его, разбудил и принялся отчитывать: «Кто же это спит во время работы, негодный!» А работник вскочил, начал ходить вокруг дерева и говорит: «Кто спит, пусть того черти заберут, а я только хотел посмотреть, как вырос ствол дерева: прямо или криво. Это же самое главное». Глупый бай поверил ему, не зная даже, что дело не в прямоте или кривизне ствола, а в том, хороший ли урожай дает дерево... Так и здесь, дело не в возрасте, а в том, какую работу может человек выполнять. Что толку от богатырской фигуры, если от нее нет пользы, доченька. А ты будь спокойна, я не из тех, кто спит на работе. Да и начальника своего спроси — он меня много лет знает.

Дядюшка Ходжаназар не сказал Махидиль, почему его выбор остановился именно на ее бригаде. А произошло это потому, что Данияров поведал ему обо всех трудностях, которые возникли перед девушкой, впервые попавшей на стройку и ставшей бригадиром, и старик захотел помочь ей.

Клуб набит до отказа. На принесенных из бараков скамьях сидели тесно, вплотную. Всем интересно, о чем пойдет разговор на собрании. Не было только Черного Дьявола. Он решил, что тут ему делать нечего. Обещали приехать начальник строительства и главный инженер, но Дивно-Дивно вызвали в обком, а Балтаева задержали какие-то неотложные дела.

Даниярова избрали в президиум, как и дядюшку Ходжаназара, которого на стройке знали и уважали все.

Основным вопросом повестки дня была дисциплина. Слово взяла Махидиль. Все взоры устремились на молодого бригадира. Многие еще не были знакомы с ней и поэтому с любопытством разглядывали девушку. Но когда Махидиль начала говорить, наступила полная тишина.

Махидиль волновалась, и легкая дрожь в голосе выдавала это, но вскоре она освоилась, голос зазвучал громче, увереннее. Она говорила о возможности каждого проявить свои способности, свое творческое отношение к работе. Ни один человек, ни одна бригада, говорила Махидиль, не должна думать только о своих успехах, о своих достижениях, потому что сегодняшняя слава, сегодняшнее достижение завтра может превратиться в ничто. Перевал можно осилить, только поддерживая друг друга. Сила в коллективе. А если каждый будет думать только о том, как бы самому первым достичь вершины, то можно поскользнуться и скатиться вниз. Покорить пустыню — очень трудно. Это требует героизма, мужества. И, как и на войне, один в поле не воин... А борьба с пустыней — та же война. И сегодняшние дни станут незабываемыми, войдут в историю как боевые подвиги. Нужно быть достойными своего дела. Каждое время рождает свою романтику. Эта романтика есть и здесь, в Кызылкумах. Нас не должны страшить трудности — жара и холод, бураны и пески. Честный пот не выест глаз. Нечего жаловаться на тяготы. Для этого мы сюда и приехали, чтобы преодолевать их. На войне было куда труднее, но там не было места паникерам. А если кто-нибудь и трусил, то его клеймили презрением и забывали, как о паршивой овце.

...Махидиль говорила, а Ходжаназар-ака, слушая ее, думал: «Эта худенькая девочка только недавно прибыла сюда. Имеет ли она право поучать других? Но разве она поучает? Она же обращает эти слова прежде всего к самой себе, сама ищет опоры, поддержки в людях, открывает им душу».

А Даниярову вспомнились дни битвы за Москву...

Латиф служил в саперных войсках. Он был еще совсем юнцом, когда, наконец, исполнилась мечта: в ответ на многочисленные заявления военкомат направил его в армию. Он очень горевал первое время, попав не на передовую, а в саперный батальон, который восстанавливал разрушенные дороги и мосты...

Ему вспомнились жгучие декабрьские морозы, когда вместе с другими бойцами он рубил лес под Можайском и наводил переправы через реку Руза для наступавших частей. Они работали под обстрелом вражеских минометов, под бомбежкой. Толстые льдины взлетали в воздух и дробились острыми осколками, вода проступала на заснеженной поверхности реки, а они лезли в воду и работали, забывая об опасности, обо всем, лишь бы поскорее выполнить приказ. Вокруг падали убитые и раненые товарищи, а они продолжали работать... Никто не бросал топора, никто не прятался в укрытие... Они поддерживали друг друга и наводили переправу... Скорее, скорее... Это была их единственная цель.

Латиф изредка бросал взгляды на своего одногодка и друга Бориса Ешкова, который вместе с другими по пояс в воде устанавливал опоры для моста, и очень тревожился за него.

...Мост закончили к вечеру, и колонна наших танков двинулась по нему. Усталые саперы разожгли костры и принялись сушиться, как вдруг раздался оглушительный взрыв. Все выскочили из землянок и увидели, что лед, сковавший реку повыше моста, раскололся, из проруби хлынула вода и окатила мост, по которому еще двигались танки. Не успел улечься этот вал, как раздался второй взрыв: еще одна бомба угодила в реку. Когда рассеялся дым, все увидели, что мост зашатался и вот-вот рухнет. Прыгая с льдины на льдину, по мосту и добираясь вплавь, саперы бросились укреплять опоры. Латиф бежал следом за Борисом, крича «Осторожнее!», и вдруг оказался в воде. Он ухватился за край льдины, но она начала переворачиваться под ним. «Держись!» — крикнул ему Борис. Латиф обессилел. Руки у него закоченели, пальцы разжались, и он ушел под воду... Очнулся возле костра. Принялся искать взглядом Бориса, но того не было. Тогда Латиф собрался с силами, поднялся и побежал к мосту. У самого берега, в воде, среди других, поддерживавших плечами мост, он увидел своего друга, вцепившегося в перекладину. Борис был мертв...

Погибших героев похоронили в братской могиле, рядом с шоссе...

Три года назад Латиф во время отпуска поехал в те края. Ничто, казалось, не напоминало здесь о войне. Над Рузой высился прочный железобетонный мост. По широкой асфальтированной дороге бежали машины. Отдыхающие из окрестных санаториев и домов отдыха загорали на берегах реки, катались на лодках, купались... А Латиф стоял на мосту и вспоминал тот страшный день...

Как говорится, цену цветка знает соловей, цену жизни — человек. Люди не забыли тех, кто пролил кровь в грозные годы войны. У дороги стоит обелиск. Рядом братская могила, покрытая черным мрамором, обсаженная елями. На мраморе свежие цветы у глубоко врезанных в него слов: «Живые в вечном долгу перед вами». Латиф опустился на колено и положил на могилу охапку цветов. «Да, Борис, мы в вечном долгу перед вами», — прошептал он.

А Махидиль продолжала говорить, взволнованно обращаясь к каждому, кто пришел на собрание:

— Мы строим новое общество. Путь нелегок. Может быть, на этом пути нам придется пережить личные невзгоды, придется забыть на время о радостях и удовольствиях. Но кто знает, какие минуты будут вспоминаться нами как лучшие в жизни?

Строители, собравшиеся в клубе, не могли оставаться спокойными. Даже те, кто раньше косо поглядывал на девушку, теперь смотрели на нее с уважением. Дядюшка Ходжаназар вспомнил о строительстве Большого Ферганского канала, о Дононе Дусматове, который тогда втрое перевыполнял план и прославился на весь Союз, положив начало движению дусматовцев. Был среди его учеников и последователей и Ходжаназар. Моложе он был тогда... Вынимал за смену двадцать — двадцать пять кубометров грунта, а когда достиг тридцати, его тоже начали ставить в пример, писали о нем в газетах, поместили фотографию на доске Почета, а однажды по радио прочитали стихи, посвященные ему... Как быстро течет время! Как быстро все меняется! Тогдашние кубометры... Сколько мозолей натер он, ковыряя кетменем^[13] жесткую землю! Сколько мешков перетаскал на своей спине! А теперь... Сиди себе в кабине экскаватора или бульдозера, как эта девушка Гульхайри, и радуйся. Да, грех жаловаться нынешней молодежи на трудности...

Махидиль заговорила о дневных заданиях, о новых планах. Она открыто критиковала тех, кто мешает стройке. Задела и Музаффара.

— У нас есть комсомольская организация, но мы не видим ее деятельности, — говорила она. — А ведь с дисциплиной плоховато. Что же делает комсорг, чтобы выправить положение? Да ничего!

Чем резче говорила она, тем шумнее становилось в клубе. Ее слова задевали всех. Послышались выкрики:

— Неверно!

— Нет, все верно!

— Дайте мне слово!

Когда Махидиль смолкла и села на свое место, страсти и вовсе разгорелись. Председательствующий на собрании Музаффар недовольно поглядывал на Махидиль. Уши у него пылали.

Зубайда из первого ряда неотрывно глядела на Музаффара. Она была раздосадована. «Что это бригадир прицепилась к нашему секретарю?» — всей душой сочувствуя Музаффару, подумала она и крикнула:

— Дело не в комсорге! Дело в руководстве! Только и требуют — работай-работай, а заботы о молодежи ни на грош!

— Правильно! — раздались возгласы. — Арбакеш всегда виноват!

— Это слепому нужна палка! Комсорг — не руководство.

— Тише! Тише! — стучал карандашом по графину Музаффар. — Хотите выступить — просите слова! Соблюдайте порядок! Кто хочет высказаться?

Крик продолжался, но никто почему-то не поднял руки.

Наконец, встал худенький паренек.

— Я хочу, — проговорил он, решительно пробираясь вперед, и, подойдя к столу президиума, начал: — Нужно сказать самое главное. Товарищ Салимова права: мы все разобщены. У нас нет чувства коллектива, нет того, чтобы мы болели душой друг за друга. На днях я говорю нашему передовику Кулахмеду: «Вторая бригада отстает. Помочь бы ребятам...» А он в ответ: «О себе заботься. Сами еле-еле управляемся».

— Когда это я так говорил? — раздалось из зала.

— Я знаю, когда! И ты знаешь! — отрезал паренек на трибуне и продолжал: — Мы только за бутылочкой приятели, а дружбы настоящей нет. Мы забываем о таких понятиях, как взаимопомощь, взаимовыручка, соревнование. Разве это правильно?

Под гул собравшихся на трибуну взобрался увалень Кулахмед и оттеснил паренька.

— Разве кто-нибудь отказывает в помощи? — крикнул он во весь голос. — Они же сами не просят... Да и как помогать? Пойти работать за них? Тогда мы сами отстанем. Ерунда все это... Я о другом хочу сказать. О нашей жизни. Нам все твердят, что мы для народа строим. А мы что, не народ? О нас кто будет думать? Что мы здесь видим — трассу да барак! Разве это жизнь? Или я неправильно говорю? Ни книг, ничего. Газеты, журналы вон с каким опозданием привозят. А кино? Почти месяц одну и ту же картину крутят...

— Больше месяца! — поправил кто-то.

— Вот видите, — набычился Кулахмед. — Кто же о нас позаботится?

— Бедняжка! — раздался иронический девичий возглас, вызвавший взрыв смеха.

Место Кулахмеда заняла Гульхайри.

— Шутки шутками, — начала она, — а с культурным обслуживанием у нас плохо, ребята. Часто не знаем, что происходит в мире. Словно на другой планете живем. А ведь мы — строители, должны быть в авангарде... Что и говорить, условия труда у нас тяжелые, и курорта никто не ждет, но разве обязательно, чтобы мы жили не как люди? Ни концертов самодеятельности у нас не бывает, ничего. Раз в год по обещанию танцы в клубе...

— Что ж, возьмите инициативу в свои руки. Или для этого вам пригласить человека со стороны? — бросил реплику Данияров.

Гульхайри коршуном налетела на него:

— И вам я кое-что скажу, товарищ Данияров. Вы большой мастер требовать с нас план, а о нашей жизни не думаете! Мало того, до сих пор не определили кубатуру по категории грунта! А ведь сколько раз мы говорили и писали об этом?! Только все без толку! Или вам это безразлично? Вот Музаффару все безразлично. Будет — хорошо, не будет — тоже хорошо, таково его отношение. А если насядешь на нашего секретаря, он на ХТБ кивает: «Давно, мол, не слышала его ругани?»

— Кто этот ХТБ? — шепотом спросила Махидиль у сидящего рядом Музаффара.

— Хашим Туганович Балтаев, — язвительно отозвался тот.

Махидиль пожала плечами.

— Что ни предложи, тут же заткнет тебе рот. Таков наш Музаффар. Разве неправда? — говорила Гульхайри. — Надо напомнить ему: «Кто прислушивается к советам — у того дорога без ухабов».

Музаффар в сердцах швырнул карандаш на стол. Данияров налил себе стакан воды и залпом выпил. Он нервничал не потому, что обиделся на критику. Нет, иные мысли владели им...

«Неужели это равнодушие? — тревожно думал Латиф. — Стал начальником, напустил на себя солидность, а по существу, безразличие... Где тот душевный жар, которым горел ты на фронте, а после победы — на стройках? Неужели угас, покрылся пеплом? А что стоит твой опыт без этого горения?»

Гульхайри приложила ладони к щекам. Лицо у нее пылало. Она все не решалась сказать о главном, о самом наболевшем. Но поймав взгляд Махидиль, который словно приказывал ей: «Говори!», девушка взялась за Черного Дьявола.

— ...Такие люди думают только о своем благополучии. Им бы поменьше работать да побольше получать. У них нет никаких стремлений, никаких высоких целей в жизни. А ходят, задрав нос, думают, что они выше всех, что нет им равных.

— Прямо говори, кто это? — крикнули из зала.

— Мы знаем, кто! — раздался другой возглас. — Он раб денег. Он на них молится.

— Оторвался от коллектива! Даже на собрание не пришел!

— А есть и такие, которые берут с него пример! Ходят за ним, как пришитые!

— Не трепись! Кто это пришит к нему?

Это крикнул Надыр, с головой выдав себя. Раздалсягромкий смех.

— А разве неправда? — когда восстановилась тишина, продолжала Гульхайри. — Вы послушны ему, как овечка. Раз он так сказал, значит, так и будет, вы рады исполнить каждое его желание. Неужели нет других, с кем можно дружить по-настоящему? Или удерживает то, что он вас угощает? До каких пор будете вы с ним якшаться?

Шум нарастал. Надыр вскочил с места, стукнув себя кулаком по ладони:

— Я не нуждаюсь в угощении! Если пью, то на свои!

Музаффар забарабанил карандашом по графину:

— Тише, тише, товарищи! Не устраивайте базар! Кто хочет говорить, выходите сюда и говорите.

Гульхайри хотела еще что-то сказать, но махнула рукой и сбежала с трибуны.

Слово взял Алеша-гитарист.

— Никто не против того, чтобы зарабатывать деньги. Только как зарабатывать, вот в чем вопрос... Но Черный Дьявол... извините, Маннап Тураев, по-моему, нечестно работает и нечестно зарабатывает... Говорят, кто не работает, тот не ест. Как же Маннапу хватает его заработка на ту жизнь, какую он ведет? Как ему хватает денег на выпивки? Приходит на смену позже всех, уходит раньше всех, а то и вовсе не является... Не понимаете? Так я вам скажу. Он любит поживиться на чужой счет. Сколько можно скрывать?! Он с каждой получки требовал у нас магарыч. Я тоже был в его компании, но понял, что это не по мне. Я маме обещал пальто справить, а не смог. Маннап у меня деньги отбирал.

— Продаешь товарищей? — раздался голос из дальнего угла.

— Нет, не продаю! А уж товарищей тем более! — разозлился Алеша. — Я правду говорю. Давно прошли старые порядки, чтобы один работал, а другой на его денежки гулял!

О том, что Маннап, будучи бригадиром, брал со своих рабочих взятки, стало известно впервые. Трудно передать, что началось в клубе.

— Разве можно такое терпеть! — кричали одни.

— Позор!

— Его надо перевоспитать!

— Попробуй, он сам тебя перевоспитает!

— Гнать такого со стройки!

— Правильно!

Поднялся такой шум, что Музаффар охрип, пытаясь навести порядок.

...Собрание закончилось поздно. Махидиль шла домой в вечернем сумраке. Вдруг кто-то окликнул ее.

— Извините, это я, Алеша. У меня к вам просьба...

Махидиль остановилась.

— Я вас слушаю.

— Помните, у нас в бараке вы сказали, что напишете письма родителям?

— Конечно помню, Алеша.

— Очень прошу... не пишите моей маме... она больна. Сердце... Как бы ей не стало худо, если она услышит обо мне такое. Ведь я у нее один. Обещал ей после стройки поступить в институт...

Махидиль вместо ответа протянула парню руку.

— Спасибо, — сказал Алеша. — Спасибо! Будем друзьями. Если вам что-нибудь нужно, я на все готов. До свидания.

— До свидания, Алеша!

В эту ночь Махидиль долго не могла уснуть, но заснув, спала крепко.

VI

Теплый вечер. Шорох песков, словно плеск воды, рассекаемой легким челном. Неясные тени каких-то зверушек, мелькающие то тут, то там, чей-то тихий писк и изредка отдаленный вой, напоминающий тоскливое мычание теленка. Черное-пречерное небо. Мерцающие звезды срываются время от времени вниз, оставляя за собой яркий след.

— Ты что молчишь, старик! — нарушил тишину Маннап, обращаясь к Надыру, растянувшемуся рядом с ним на песке.

— Гляжу на звезды... Думаю... Есть ли там жизнь?

— Может быть, и есть. И там живут существа поумнее нас с тобой.

— Разве есть на свете кто-нибудь умнее человека?

— Почему бы и нет? Вон на той звезде, представь, живут эдакие пижоны... Ох и сахарная, наверное, у них жизнь! — продолжал Маннап. — Во всем, должно быть, превзошли нас... Давно автоматами-роботами обставились и плюют в потолок, в ус не дуют и так далее...

— Если у них техника повыше нашей, почему же тогда они не посетят нашу землю?

— А просто не желают, не интересуются жизнью земного трудящегося... Стоит ли тратить время и деньги на то, чтобы посетить наш скучный шарик?

Надыр не ответил.

Положив под голову руки, оба приятеля глядели в безбрежное небо. На расстеленном носовом платке стояли транзисторный приемник, непочатая бутылка водки, стакан и два огурца.

— Послушай, старик, — воскликнул Маннап садясь. — Давай закроем лавку и рванем отсюда когти!

— Да плевать на это собрание!

— Не в собрании дело... Обстоятельства стали иные... Завелись люди, которые, как говорится, забрасывают нашу крышу камнями. Умный спрячется, глупый высунет голову... А главное — накопления тают.

— Куда ты предлагаешь податься?

— Слава аллаху, мир велик. Трудящемуся человеку всегда найдется место. Мы с тобой перелетные птицы. Направимся туда, где можно зашибить побольше денег. «Все золотом наполни» — еще старик Шекспир советовал... А тут обещают, да обещают...

Обхватив колени руками, Маннап покачивался из стороны в сторону.

— Лучше сегодня постное мясо, чем завтра курдючное сало, — продолжал он. — Хватит! Расправляй крылья, старик, и летим! Думай только о своем благополучии. Вот и вся премудрость!

С этими словами он ничком бросился на песок. Надыр перевернулся на бок, лицом к нему.

— Значит, сегодняшнее собрание все-таки попортило тебе кровь! Девчонок испугался?

— Ты про царицу пустыни, что ли? Махидиль?

— И про Гульхайри...

— Ну, пусть не очень спешат пировать! Вот увидишь, уедем мы, и они обе засверкают пятками. Быть начальником в таком пекле — не тесьму ткать. Эти горлопаны, которые ополчились на нас, сами же проучат самозванную царицу. Курица никогда богатырем не станет. Что она одна сможет?

— Но ведь нашлись же такие, которые поддержали ее!

— Два-три недоноска погоду не делают. Простофиль вроде Алешки и Кулахмеда нетрудно сбить с пути. Всех с собой уведем.

— А если ХТБ не отпустит?

— Плохо ты его знаешь, не раскусил еще. Нечего его страшиться. Со мной не пропадешь, старик. Тысячу раз спасибо аллаху, что мы не дураки, умишко еще есть. Найдем, где плов пожирней, рупии заколотим, жить будем по-царски!

Маннап вскочил, расправив плечи, громко захохотал и, обхватив Надыра, поставил его на ноги.

— Выше голову, старик! Ну, так со мной или без меня?

— Как ты скажешь, так и будет, Маннап, — тихо отозвался Надыр.

— Запомни: споткнешься, на камень не обижайся. Понятно?

Надыр опустил голову.

Маннап включил приемник. Раздались звуки какой-то разухабистой музыки. Черный Дьявол поднял бутылку, сорвал пробку, налил половину стакана и протянул Надыру:

— Пей, старик, не знай печали!

Война... Оставив на попечении своей старшей сестры беременную жену, ушел на фронт счетовод Шахриханского колхоза и погиб смертью храбрых. Дав жизнь Надыру, умерла его мать. Тетушка Рисолат взяла круглого сироту к себе. Надыр рос ладным, здоровым мальчиком. Вскоре после победы родной сын тетушки Рисолат женился. Не успела невестка переступить порог дома, как начала все прибирать к рукам. Она хотела подчинить себе всех, требовала, чтобы выполнялись только ее желания. Тихая и скромная тетушка Рисолат тяжело переживала это, но считала неудобным жаловаться сыну и, не желая портить ему настроение, смирилась со злой и спесивой невесткой.

Одного лишь не могла она простить молодой хозяйке: отношения к сироте. Из-за этого у них иногда вспыхивали ссоры, которые, однако, ни к чему не приводили. Особенно стало худо, когда в доме появилась новорожденная. Невестка беспрестанно попрекала Надыра, а при случае пускала в ход кулаки.

Всю черную работу делал Надыр. Он и за водой бегал, и прибирал в комнатах и во дворе, заготавливал дрова, стирал белье, а после школы нянчился с девочкой. И все-таки никак не мог угодить невестке. Он рос молчаливым, замкнутым ребенком. Надыр ненавидел невестку и боялся ее, но беспрекословно выполнял все ее приказания, отмалчиваясь на брань и попреки...

С годами рана, нанесенная его сердцу всеми пережитыми обидами, ныла все больше и больше. Иногда ему становилось жалко себя, и он подумывал о том, чтобы убежать, но любовь к тетушке Рисолат удерживала его. Была тому и другая причина — «сестренка», как называл ее Надыр. Гульхайри выросла на его руках и с годами превратилась в стройную миловидную девочку. Он так привязался к ней, что сердце у него холодело, если не видел ее хоть один день. И Гульхайри отвечала ему тем же. Девочка готова была скорее умереть, чем расстаться со своим «дядей». Постепенно в ее душе возникла любовь к Надыру. Однако жизнь в доме с каждым днем становилась все более невыносимой.

Однажды Надыр повстречал возле летней столовой кишлака примелькавшегося ему в последнее время в Шахрихане парня. Они поздоровались, и парень вдруг предложил:

— Опрокинем, старик?

Надыр покачал головой.

— Аппетита нет? Или ты заарканенный? Пошли, у меня есть пятерка, поделимся.

— Я на чужие не пью, — гордо сказал Надыр, хотя до сих пор вообще никогда не пил.

— Пошли, пошли, старик, будь мужчиной, — тянул его новый знакомый.

Хоть и хотелось Надыру позабыть про свои невзгоды — в этот день невестка устроила ему особенно мерзкий скандал — и им владело желание вернуться домой как можно позже, он долго не соглашался. Однако круглолицый был не из тех, кто легко отступает.

— Давай бросим жребий, — предложил он. — Вот двугривенный. Кидай! Если решка, тогда пятерка станет твоей и ты угощаешь меня. А если орел, я тебя угощаю. А когда будут деньги, отдашь. Идет?

Надыр согласился.

Он выиграл и, взяв измятую пятерку, пригласил своего нового приятеля в столовую. Игра понравилась Надыру, и они продолжали ее завтра и послезавтра. Вскоре вместе с другими парнями они уже играли в карты. Надыру все время везло. Маннап, а это был именно он, таращил на него завистливые глаза.

Но настал час, когда счастье отвернулось от Надыра. Он проигрывал день за днем. Стал играть в долг, задолжал Маннапу пятьсот пятьдесят рублей и еще около сотни по мелочам — другим партнерам. Надыр растерялся и не знал, как выйти из неприятного положения.

— Не горюй, старик, — утешал его Маннап. — Будешь жив, рассчитаемся. Только заткни глотку мелюзге, а то они не дадут тебе покоя ни на земле, ни под землей...

Но где было взять деньги, чтобы разделаться с мелкими долгами, с «мелюзгой», как выразился Маннап? Голова у Надыра раскалывалась, он не находил себе места, не спал ночами. Наконец, по совету того же Маннапа, свел ночью с чужого двора телку и продал в дальнем кишлаке на базаре. Но кривда раскрывается и через сорок лет. Впрочем, так долго ждать не пришлось. Короче говоря, Маннап остался в стороне, а Надыр попался...

Тетушка Рисолат и Гульхайри очень горевали. Девушка обвиняла во всем свою мать, обижалась на отца, отказавшегося выручить Надыра. Но ничего не поделаешь. Пришлось затаить свое горе и ждать.

...Шло время. Гульхайри закончила школу, стала работать в колхозе трактористкой, а вскоре отправилась в город и поступила в сельскохозяйственный институт.

В один прекрасный день — Гульхайри как раз приехала домой на каникулы — в ворота постучали. Девушка отперла и застыла на месте.

— Не узнаешь, Гуль? Неужели я так изменился?

Гульхайри была счастлива без меры, услышав родной, тихий голос и от радости не могла произнести ни слова.

— Надыр! Надыр! Чуяло мое сердце! — отозвалась из внутреннего дворика тетушка Рисолат. — Дал бог мне дожить до встречи с тобой! — подбегая к Надыру и упав в его объятия, плача и смеясь одновременно, говорила старушка. — Здоров ли, мой голубок? Каждую ночь виделся ты мне во сне, сыночек... Ведь ты же родился у меня на руках, сердечко мое... Истомилась я, ожидая, когда ты, наконец, постучишься... Ой, Гульхайри, чего ты стоишь как вкопанная, не предлагаешь брату войти! Совсем растерялась, бедняжка... — Она обняла племянника за плечи и ввела во двор. — Что же ты, Гульхайри? Расстели поскорее одеяла на террасе!

— Гуль, кажется, не рада мне...

— Что ты говоришь, сыночек? С утра до вечера не сходит у нее с языка твое имя. Как это ей не радоваться! Обожди, дай ей прийти в себя... Ну-ка, ну-ка, покажись! Слава богу, цвет лица хороший, здоровый... Возмужал... Вытянулся, как тень перед заходом солнца...

Гульхайри все еще не могла опомниться от неожиданности. Она стояла, прислонившись к косяку двери, и вдруг на ее глаза навернулись слезы, и она заплакала навзрыд.

На шум вышла из своей комнаты ее мать. Она холодно поздоровалась с Надыром и ушла обратно.

Сидя за накрытым столом, Надыр украдкой поглядывал на Гульхайри. Они еще не обмолвились ни словом после ужина. Пока хозяйки прибирали со стола, Надыр пошел побродить по родному кишлаку. Он жадно разглядывал поля, склоны отдаленных гор, осыпанные лунными лучами, словно серебряными монетами, стоял под могучими развесистыми чинарами^[14], и в памяти его проходили воспоминания о былом...

Воротясь домой и проходя через сад, он увидел на супе^[15] Гульхайри и притаился в винограднике. Девушка еще не спала. Потревоженная легким шумом, она приподняла голову и прислушалась. Надыр затаил дыхание. В белой шелковой ночной рубашке, с рассыпавшимися по плечам черными локонами, Гульхайри всматривалась в ту сторону, где стоял Надыр. Сердце парня заколотилось.

— Гуль! Цветок мой! — едва слышно прошептал он.

Девушка вздрогнула, потом быстро подбежала к Надыру и бросилась в его объятия. Парень обнял ее и принялся осыпать поцелуями волосы, лицо, плечи. Девушка крепко прижимала к груди голову Надыра.

...Утром тетушка Рисолат принялась умолять сына устроить Надыра на работу.

— Что ты хочешь делать? — спросил тот у парня.

— Что прикажете...

В исправительно-трудовой колонии Надыр работал на стройке, посещал занятия по техминимуму, освоился с механизмами.

— Ладно. Пойдешь в бригаду Гульхайри...

Однажды, окончив работу, Надыр возвращался домой и вдруг остановился как вкопанный, сердце словно выпало из груди. Перед ним был Маннап. Он улыбался во весь рот:

— Привет, старик!

Надыр молчал. Вот из-за него, из-за этого человека, он попал в тюрьму, запятнал свое имя... Как бы он хотел забыть о нем, никогда не встречать... И вот...

— Что ж ты молчишь, старик? Или не рад встрече? Ты здорово изменился.

— Да, я не прежний Надыр, — прошептал тот побледнев.

— Вижу, — испытующе разглядывая его, продолжал Маннап. — Не огорчайся, все в жизни меняется. Вот только долг остается долгом. Или ты позабыл про пятьсот пятьдесят рупий?

— Нет, не забыл. Как только заработаю — отдам.

— Э, нет, старик. Я и так уж слишком долго жду. Больше не могу. Мне деньги сейчас нужны.

— Имей совесть, Маннап... У меня копейки нет за душой!

— Попроси у дяди. Если боишься, я сам у него спрошу...

Эти слова и вовсе подкосили Надыра. Легко сказать — попроси у дяди! Деньги немаленькие. Больше полтысячи. Нет, к дяде он обратиться не может. К Гульхайри тоже. У тетушки Рисолат нет таких денег. Что же делать? Оставалось только воззвать к совести Маннапа, упросить его отсрочить расплату...

Но Маннап, словно надел халат наизнанку, уперся на своем. Надыру удалось выторговать лишь отсрочку на неделю, и все.

С того дня прошла не неделя, а целых две, но Надыр все не выполнял своего обещания. Он нигде не мог достать нужную сумму и больше всего боялся, что Маннап приведет в исполнение свою угрозу и обратится к дяде. Если так, то это будет конец... Надыр потускнел, ушел в себя, и если бы зажечь свечу в его душе, она бы погасла.

Как-то в сумерки он вместе с Гульхайри возвращался домой после работы. Они шли зелеными улицами кишлака, мимо дворов; через заборы свешивались ветви яблонь, вишен, урючин, доносились оживленные голоса. В арыках и хаузах с шумом и гамом плескались ребятишки. Но ничто не радовало сердце Надыра. Вдруг он насторожился. Кто-то следовал за ними по пятам. Надыр убедился в этом, когда они вышли на дорогу, и резко обернулся. В темноте мелькнула чья-то тень и спряталась за дерево.

— Кого вы высматриваете? — спросила Гульхайри, испуганно сжав его руку.

— Иди домой, Гуль, — попросил Надыр. — Я скоро приду...

— Нет, я не оставлю вас, — еще крепче ухватилась за него девушка. — Я чувствую что-то нехорошее...

— Иди, Гуль. Ничего не случится. Иди, прошу...

— Нет!

— Я обижусь...

Гульхайри нехотя оставила его.

Надыр стоял на месте, пока девушка не исчезла из виду, потом вернулся назад. Тень оторвалась от дерева и зашагала ему навстречу.

— Хорошо сделал, старик, что отпустил голубку, — послышался голос Маннапа. — Я уж думал, что придется до рассвета следовать за тобой.

— Чего ты от меня хочешь? Нет у меня денег!

— Э, старик! Как это ты разговариваешь со мной? А ведь ты еще не стирал белья моим мылом... Ой, гляди у меня...

— А что ты можешь сделать?

— Вырву у тебя кишки и намотаю тебе же на голову вместо чалмы, понятно? — злобно рассмеялся Маннап и вдруг ударил Надыра по уху. Тот повалился на землю. Не успел он подняться, как рухнул снова.

— Хоть себя заложи, а деньги найди! — На прощание пнув Надыра ногой, Маннап удалился.

Надыр унес из дядиного дома ковер и продал. Но и это не покрывало всего долга. Он оставался должен Маннапу еще четыреста рублей.

— Ладно, — смилостивился тот, — потом отдашь. А пока что поднимай якорь, старик, расправь плечи и — в путь!

— Куда?

— Куда? — переспросил Маннап. — На все четыре стороны. Где запахнет наживой — туда и нырнем. Со мной не пропадешь. А тут тебе делать больше нечего.

И впрямь — он снова опозорился перед всеми: перед Гульхайри, перед тетушкой Рисолат, перед дядей и его злобной женой. Разве он мог оставаться дома? Словом, он поручил свою судьбу Маннапу и оказался на стройке в пустыне. А теперь Маннап снова предлагает ему отправиться в путь... Когда-то кончатся его скитания?..

— Что это ты сник? — спросил Маннап.

Надыр снова лег.

— А что будет с Гуль?

Маннап опустился с ним рядом.

— Забудь ты про свою липучку! Я тебе таких девочек покажу — рехнешься! Захочешь луну — будет, как луна, захочешь солнце — будет, как солнце.

— Нет, ты скажи, что же будет с Гуль?

— Затвердил: «Гуль, Гуль»! Одна она на свете, что ли? Найдешь другую...

— Ты же читал как-то стихи про верность...

— Брось, старик. Это из книги, а ведь в книгах одно, в жизни другое. Никогда не доверяй женщинам, не верь их клятвам в верности. Все они хитрые, как лисы, вертлявые, как шакалы. Я больше тебя видел в жизни, больше знаю, старик...

— Опять Шекспир?

— На этот раз нет, старик... Ох и жаден я был до чтения! Сколько книг проглатывал! Но и книги, как выяснилось, надоедают. Чем больше ты знаешь, тем больше у тебя появляется забот. Так уж устроен мир. Мало счастливцев, которые живут без забот, весело и спокойно. Поэтому собирай манатки, старик... Как сказал Хайям:

Так-то, старик... Пусть в этой жизни горюют другие, а мы давай заботиться только о радостях и о веселье...

Надыр хотел что-то сказать, но промолчал, заметив, что Маннап начинает раздражаться. В такие моменты прекословить ему было опасно.

— Послезавтра поднимаем якорь, не забудь!

Надыр повернулся на бок и, опершись на руку, глядел в сторону поселка, на освещенные окна клуба, в которых мелькали тени. Сегодня в клубе танцы... Маннап принялся за приемник, желая поймать какую-нибудь музыку повеселей.

В клубе собралась молодежь. Алеша играл на гитаре, напевал что-то себе под нос. Несколько пар лениво перебирали ногами посреди комнаты, стулья и скамьи в которой были сдвинуты к стенам.

Надыр нашел Гульхайри здесь.

— Гуль, можно тебя на минутку? Я уезжаю, Гуль... Если хочешь...

Гульхайри вскинула на него удивленные и испуганные глаза:

— Куда?

— Сам не знаю.

Вмешался Музаффар, случайно услышавший их разговор:

— Не слушай его! Это же противозаконно! Если все начнут уезжать, кто же останется на стройке?!

— Не твое дело! — отмахнулся от него Надыр. — Подумаешь, начальник выискался! Валяй отсюда!

— Не командуй! Хочешь уезжать — уезжай, а Гульхайри оставь в покое! Не слушай его, Гульхайри! Это все штучки Черного Дьявола. Он всех хочет совратить!

— Оставь нас вдвоем, — попросила девушка.

Музаффар отошел. Молодые люди вышли из помещения.

— Это правда? — спросила Гульхайри, глядя в глаза Надыру. — Правда, что этот подлец Маннап подбивает вас уехать? Даже неотесанная палка лучше плохого спутника. Ой, Надырджан, не доведет он вас до хорошего.

— Гуль!.. — пытался успокоить девушку Надыр.

Плечи ее вздрагивали, на глаза навернулись слезы.

— До каких пор будет он разлучать нас? До каких пор будет держать вас на аркане? И что вы прикипели к этому проходимцу?! Неужели вам необходима чья-то помощь? Почему вы не думаете о себе, почему не думаете о завтрашнем дне?

— Гуль...

— Я все время молчала, верила, что наконец-то вы проснетесь, освободитесь от этого спрута, который присосался к вам. А теперь я скажу, все скажу, можете обижаться на меня, мне все равно. Люди в глаза говорят, что я сумасшедшая, если свяжу свою жизнь с вашей, вы сделаете меня несчастной... Понимаете, какое горе ношу я в себе?! Или после собрания ваш ум вовсе прохудился?

— Гуль, забудь про собрание... Поедем со мной...

— А куда ехать, вы подумали? Или и меня хотите сделать бродягой вроде вашего дружка? Я непригодна к такой жизни, понимаете? — И Гульхайри разрыдалась, закрыв лицо руками.

— Гуль, ну Гуль, послушай меня... — Надыр взял ее за руку.

— Вы, как подгнившее дерево: стоит чуть подуть ветру, и вы валитесь. Нет, я не хочу походить на вас. Оставьте меня в покое. Так хорошо училась, все бросила, за вами поехала... Дура я, дура... Ладно, уезжайте, я остаюсь. У меня своя дорога, у вас своя. Я со своей дороги никуда не сверну...

— Гуль, но...

— Нет, нет, нет, не уговаривайте... Больше я за вами никуда не поеду!

Гульхайри со всех ног бросилась от Надыра. Молодой человек побежал за ней. Девушка остановилась возле кривого куста саксаула и горько плакала.

— Гуль, прости...

— Не трогайте меня. Отпустите! — Гульхайри вывернулась из рук Надыра. — Дура я, дура! Ничьих советов не слушалась, бросила институт... Только такая несчастная, как я, могла оставить дом, родных... Но теперь хватит! Идите, идите. Не разлучайтесь с этим подонком, он выведет вас к свету! Подарит все прелести жизни! Вы бесхарактерный, слабовольный человек, тряпка. Я хотела вырвать вас из пасти этого дьявола, копила деньги. Вот, возьмите. — Она вытащила пачку денег и протянула Надыру. — Хотите, с долгами рассчитайтесь, хотите, пропейте с вашим дружком. Мне все равно...

— Гуль! — закричал Надыр, не ожидая, что все может обернуться таким образом. — Что ты говоришь?! Что ты знаешь?

— Я знаю все, все!.. Знаю, зачем вы сюда приехали, знаю и зачем уезжаете! Я не слепая и не глухая. Хотела помочь вам стать на правильный путь, но не получилось...

Надыр бережно обнял ее за плечи, заглянул в глаза:

— Извини, Гуль... Сердце ты мое растравила...

— Не уезжайте, Надырджан! Что я буду делать без вас?.. Оставайтесь...

— Гуль...

Гульхайри прижалась мокрым от слез лицом к его груди.

Звезды сверкали на небосклоне, откуда-то доносился говор и смех людей, а два молодых сердца бились в унисон и на короткое время забыли все печали.

VII

Выполняя решение собрания, комсомольцы организовали субботник по уборке и приведению в порядок бараков. Вытащили на воздух одеяла, подушки, простыни, личные вещи, чтобы просушить на солнце. Все сняли с полок, опустошили тумбочки, принялись мыть полы и окна. Работа шла дружно и весело. Только Маннап презрительно пожал плечами и демонстративно удалился. Надыр сперва помогал ребятам, но когда дело дошло до стола, стоявшего посредине барака, заявил:

— Тяжелый, как черт. Что я, грузчик, что ли?

Это разозлило всех.

— Ведь для себя стараемся, не для чужого дяди, — заметил кто-то.

— Ишь какой слабенький, боится спинку перетрудить, — съехидничала Зубайда.

В других обстоятельствах Надыр нашелся бы, как ответить, но на этот раз все были против него, и он промолчал.

Подошла Махидиль.

— Так ли уж он тяжел? — сказала она и начала сдвигать стол в сторону.

Алеша, соскочив с табуретки, — он сдирал со стен картинки — поспешил на помощь. Тут же оказался и Кулахмед.

Гульхайри, которая мела пол, отшвырнула в сторону веник и, подбежав к Надыру, крикнула:

— Стыдно!

Надыр нахмурился. Ему было неприятно, что он вновь обидел Гульхайри.

Алеша и Кулахмед вынесли стол из барака, вернулись и принялись подсмеиваться над Надыром.

— Будут ли еще какие-нибудь приказания, ваше бекское высочество? — приложив руки к груди и низко кланяясь, спросил Кулахмед. — Где прикажете устроить вам место для кутежей?

— А какие поручения вы изволите дать мне? — не отставал Алеша.

Надыр не ожидал насмешек и в растерянности поглядывал на рассерженную Гульхайри. Но девушка не удостаивала его взглядом, и Надыр вышел из барака.

У входа дядюшка Ходжаназар месил глину, собираясь обмазать крышу, чтобы не текла, когда начнутся дожди. Он слышал, что произошло в бараке, и не мог смолчать:

— Один человек спросил однажды своего соседа: «Правда ли, что жена у тебя очень жадная?» — «Очень, — подтвердил тот, — даже взгляд свой жалеет. Когда смотрит на кого-нибудь, один глаз обязательно прищурит!»

Раздался смех, а Ходжаназар заключил:

— Вот и Надыр оказался жадным, пожалел свою силушку.

Все это привело Надыра в бешенство. Он не смел выместить свою злость на дядюшке Ходжаназаре, но тут же подскочил к Зубайде, которая отпустила в его адрес очередную шутку.

Все вокруг стихли.

— Что ты бесишься? — спокойно спросила Зубайда. — Или принимаешь на свой счет? Но Ходжаназар-ака рассказал про женщину, а ты ведь мужчина?

— Это еще неизвестно, — бросил Кулахмед.

Вокруг захихикали. Надыр больше не мог терпеть и полез в драку с Кулахмедом. Их пытались разнять, но Надыр был разъярен, а Кулахмед, если разозлится, никого не пощадит. На один удар он отвечал двумя и легко отмахивался от тех, кто пытался прекратить драку.

Только когда Гульхайри отчаянно закричала, драчунов удалось растащить, хотя они все еще наскакивали друг на друга, как бойцовые петухи.

— Вы дурно поступили, Кулахмед, — сказала Махидиль; губы у нее стали белыми. — Я считала вас выдержанным парнем...

Гульхайри корила Надыра:

— Как вам не стыдно! Попросите прощения, ради меня, умоляю, попросите прощения...

Надыр насупил брови и, отвернувшись, молчал.

— Не проси его, доченька, — сказал Ходжаназар-ака, опустив руку на плечо Гульхайри. — Есть поговорка: «от глупца не жди ума, от гуляки — совести». Когда-нибудь придет в себя, поумнеет, тогда и оценит твои заботы, а пока что, голубушка, не жди от него умных поступков.

Надыр с силой оттолкнул от себя Гульхайри и пошел прочь. Девушка хотела броситься за ним, но Махидиль удержала ее.

— Оставьте! — вскричала Гульхайри. — Не надо меня успокаивать! Я сама знаю, что мне делать! — И с этими словами она догнала Надыра и схватила за рукав.

— К этому черту идете! — закричала она. — Мои слова для вас пустой звук! Он погубит вас, Надырджан!

— Пусти!

— Попомните мои слова! — крикнула ему вслед Гульхайри. — Когда вы попадете в огонь и будете тлеть, как ветка тутовника, выручать вас не буду, слышите?

Надыр и впрямь направился к Черному Дьяволу.

Маннап пристроился в тени большого бархана и наполовину опорожнил поллитровку. Настроение у него было приподнятое.

— Добро пожаловать, старик, — театральным жестом пригласил он. — Проходите на почетное место, будьте желанным гостем. Только не обессудьте. С тех пор как царица пустыни запретила продажу водки, ресторан перекочевал в эти места. Как говорится, угощение в рукаве. Давай забудем в этот субботний вечер про все горести и повеселимся.

— Не хочу, — Надыр оттолкнул протянутый Маннапом стакан.

— Понятно, старик, — рассмеялся тот и продекламировал:

— Не время сейчас для стихов, Маннап... Давай скорее уедем отсюда...

— Когда вы желаете отправиться, мой повелитель?

— Чем скорее, тем лучше...

— Хо-хо-хо... Какие заботы гложут твое сердце, старик? Бьюсь об заклад, что виной всему твоя голубка:

Забудь ее... Скажу тебе, старик, прямо: любовь не украшает мужчину. Любовь — преходящее явление. Она похожа на курицу: швырни горсть зерна, и она тут как тут, и звать не надо, но примчится, поест и уйдет. Зачем терзать душу? Мужчина не должен быть чувствительным. Смотри на все, в том числе и на баб, просто. Ешь, пей, веселись — вот это любовь! На! — Он снова протянул Надыру стакан.

— Махидиль по-другому говорила, — задумчиво произнес Надыр, держа стакан в руке. — Прошлый раз в клубе она собрала вокруг себя парней... Я прислушался к их беседе. Слова показались мне не лишенными смысла. Давайте, говорит, будем жить так, чтобы каждое мгновение было наполнено глубоким содержанием, только тогда мы получим удовлетворение от жизни...

— Это от чего же она хочет получить удовлетворение? От того, что сотрет с лица земли пески? Э, старик, утопия все это! Знаешь, что такое утопия? Выполнять все дела в голове, вот что это такое. А на самом деле — пшик, ничего. Оросить эту пустыню — тоже утопия. Никто этому не верит. Ну, хорошо, пророют канал, соединят с Аму, а дальше? Вода уйдет в песок — и конец. А мы будем только хлопать ушами. Сколько труда, сколько хрустящих бумажек выбрасывают на ветер... Дали бы их все лучше мне, вот бы зажил!

— Зачем же тогда мы стараемся?

— Кто старается? Я, что ли? Стараются они. А нам с тобой только рупии нужны, вот ради чего мы стараемся, понятно? Ну, хватит, аминь, разговор окончен. Не спрашивай меня больше про эти глупости. Если обо всем думать — котел перегреется. Выпей лучше. Освободи посуду.

Надыр залпом выпил стакан водки и закусил пожелтевшим сморщенным огурцом.

— А когда мы уедем? — спросил он.

— Отъезд временно откладывается, старик, — спокойно ответил Маннап. — Теперь мы люди честного труда, приехавшие жертвовать собой ради стройки...

— Не понимаю... — растерялся Надыр.

— Я пришел к такому решению, старик. Собрание вправило мне мозги. Я остаюсь.

Надыр удивленно вытаращил глаза.

— Что вы задумали? Или хотите кому-нибудь отомстить?

— Отчасти и это. Царица пустыни лишила меня покоя. Она хочет унизить меня, а я... Еще посмотрим, кто останется на стройке.

В действительности Маннап, прежде всего, просто-напросто испугался. Обвинение во взяточничестве и вымогательстве, выдвинутое против него на комсомольском собрании, было очень серьезно. Оставаясь здесь, Маннап рассчитывал, что ему удастся припугнуть своих обвинителей и тем самым ликвидировать опасность. В крайнем случае он готов был покаяться и пообещать вернуть рабочим деньги. Если бы он уехал со стройки и дело было бы передано в прокуратуру, его отыскали бы хоть на краю земли. А так, если противники будут упорствовать, он вывернется. Уж тогда они узнают, на что способен Черный Дьявол. Нет, Маннап не собирался сдаваться...

Всю субботу и воскресенье дружно и весело ребята приводили в порядок свои бараки. В помещениях стало чисто и уютно. Крышу на совесть промазали глиной, стены и потолки побелили. Побитые окна заново застеклили, повесили белые занавески. На душе у людей стало радостно.

Усталой, но счастливой возвращалась домой вечером Махидиль. Она чувствовала, что дело идет на лад, дружба пришла в бригаду. А с ней придут и успехи...

Солнце спряталось на горизонте в облачные одеяла, украсив их края алой каймой. Махидиль любовалась красивым зрелищем и вдруг заметила вдали чью-то фигуру. Человек замер на вершине бархана и смотрел в сторону поселка. Он был далеко и стоял спиной к свету, но Махидиль сразу узнала его. Это был Гулям-ака.

В последнее время Махидиль несколько раз видела его на участке Куянкочди. Зачем он появляется здесь? Махидиль не могла этого понять. Старик бродил вокруг поселка, но в поселок не заходил. Что ему нужно? И почему при виде его она застывает на месте как прикованная, у нее замирает сердце и на душе становится пасмурно, словно перед грозой?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

I

Приближалась зима. К ночи разгоралась борьба двух времен года. И только утром, когда солнце вонзало свои лучи в пустыню, битва затихала. Ночью война возобновлялась с новой силой. Холод острыми иглами впивался в лица людей, морозный ветер леденил носы и уши, песок примерзал к ковшам экскаваторов, к отвалам бульдозеров, стыли и с трудом заводились моторы. Все это тормозило работу ночной смены. Постепенно зима брала верх. Небо хмурилось, и солнечные лучи с трудом пробивали себе дорогу к земле. Задувал ветер и с такой силой бил в окна бараков, словно хотел перевернуть вверх тормашками весь песок. Начинал сыпать снег, собираясь в сугробы у подножия барханов, но к полудню таял. Пески побурели.

Именно в это время вслед за авангардом на стройку со всех концов страны стали прибывать механизаторы, техники, инженеры, строительные рабочие. Хамро Рахимовичу некогда было почесать в затылке. В гимнастерке, подпоясанной широким ремнем, в накинутом на плечи ватнике Дивно-Дивно носился в своем газике по всей трассе, лично занимаясь размещением людей, назначением их на работу и вводом специалистов в курс дела.

С приближением холодов ускорились темпы строительства складских помещений и утепленных гаражей для техники. Начальник стройки все любил видеть сам, и поэтому ему всегда было некогда, он вечно куда-нибудь спешил. Строитель по призванию, он, получив инженерное образование и став руководителем, все-таки инстинктивно сторонился всяких бумаг, кроме технических чертежей, считал, что живое дело делается только вот так — под открытым небом, на ветру, в самой гуще стройки. Таково было кредо Хамро Рахимова.

И при этом не замечал частенько начальник, что огромный цельный механизм стройки неизбежно дробится для него на отдельные разрозненные участки, на каждом из которых он подолгу «застревал».

Помимо стремления все сделать самому, был у начальника стройки еще один недостаток: абсолютная, какая-то детская доверчивость. Он считал, что совершенные ошибки будут немедленно осознаны и исправлены провинившимися. Хамро Рахимов сам отдавал себя целиком любимому делу и думал, что так же добросовестно относятся к своим обязанностям все. Будучи дисциплинированным, бескорыстным и честным работником, он просто не мог даже представить, что есть на стройке бездельники, нарушители дисциплины, люди нечистые на руку. А они были, и это тормозило размах работ. За это Дивно-Дивно получал замечания от начальства, но считал своим долгом подставлять собственную голову, но беречь честь коллектива, как он ее понимал. «Критика — полезная штука, к ней нужно прислушиваться, — в свою очередь, поучал он подчиненных. — Ведь и весна не бывает без дождей. Пусть гремит гром, льют ливни — все равно засверкает солнце и покажет свою красу».

А между тем стройка уже выходила из подготовительной фазы, пора было ставить дело широко, и если на первых порах многочисленные неувязки были в какой-то мере оправданы, то в дальнейшем с ними мириться было уже нельзя.

Именно такой разговор состоялся на бюро обкома партии. Дивно-Дивно вернулся оттуда очень расстроенным и решил переговорить с прорабами — руководителями участков и бригадирами, вызвав их в управление.

Один за другим входили в его кабинет люди, оставляя на ковре мокрые следы от сапог.

На улице шел дождь, с шумом умывая оконные стекла и стуча по крыше, словно в бубен...

Рядом с начальником стройки сидел главный инженер Хашим Балтаев. Дивно-Дивно рассказал ему о том, что происходило на бюро обкома и какие требования поставлены перед строителями. Вид у Рахимова был усталый, он сидел, подперев голову рукой.

Входившие тихонько присаживались за длинный стол, стоявший впритык к столу Рахимова и покрытый голубым сукном.

Рахимов доложил о создавшейся обстановке.

Все молчали, погрузившись в свои мысли. Никто не хотел говорить первым. Как правило, в таких случаях слово брал Хашим. Он любил произносить выспренние слова, выступать от имени народа, никак не меньше. Рахимов, сам совсем не речистый, обычно слушал своего главного инженера с удовольствием, кивая в знак одобрения головой и улыбаясь. Он верил Хашиму, как самому себе. Занятый по горло текучкой, он думал, что Хашим, инженер нового склада, с широким кругозором, теоретически подготовленный, и сам хорошо работает, и может повести за собой людей. Рахимов и не предполагал, что любимым методом руководства для Балтаева были брань и грубость; главный инженер хотел, чтобы все дрожали перед ним, стремился всех подмять под себя и считал это единственно правильным.

Набросав в блокноте несколько фраз «для памяти», Балтаев встал с места.

— Прошу слова. — Пригладив ладонью волосы, он начал: — Партия и правительство доверили нам с вами, товарищи, огромное и имеющее важнейшее государственное значение строительство, а мы не оправдываем оказанного нам доверия! Почему? Первая причина — низкая дисциплина. Я лично твержу об этом на всех собраниях и планерках. Что же мы видим?.. — И главный инженер, словно других проблем не существовало, обрушился на Даниярова.

Многим было уже известно о том, что отношения между главным инженером и начальником Куянкочдинского участка давно испорчены и дымят, как сырые дрова. Но кое-кому это было внове, и они с удивлением слушали придирчивую, мелочную, далеко не нелицеприятную критику Хашима.

— Да, — продолжал Балтаев, — нужно учитывать, что наступила зима, затрудняющая работу. А если кто этого не может понять, честно признайся: «Не могу справиться с порученным мне делом, прошу поставить на мое место другого». Вот так! Никто не будет на тебя в обиде. Повинную голову меч не сечет. К сожалению, не все это понимают и тем самым оказывают плохую услугу стройке. Нет хуже людей, которые окаменели в своей косности, не прислушиваются к критике и не умеют воспитывать кадры...

Латиф сидел, опустив голову, сдерживаясь и призывая на помощь все свое спокойствие. Махидиль понимала, какие чувства обуревают начальника участка, и ей стало жаль его.

В это время Ходжаназар-ака, скромно пристроившийся в дальнем углу, не спеша поднялся с места и громко сказал:

— Что это вы вдруг принялись за намеки. Прямо скажите — кого имеете в виду!

— Обязательно скажу! Этого человека ежедневно видишь на дороге в Каллакулади. Носится на мотоцикле к Амударье и обратно, словно ткацкий челнок. Или я говорю неправду? Что скажете, Данияров? Это правда?

— Правда, — поднял голову Латиф.

— Вот видите, сам подтверждает. Народное дело пускает на самотек, занимается какими-то химерами. Разве честно так поступать?

Ничего не понимая, все уставились на Даниярова.

— Та-ак, дивно-дивно... Что вы можете ответить на это, товарищ Данияров? — спросил Рахимов.

— Пусть сперва главный инженер выскажется, я потом...

Ходжаназар-ака снова поднялся с места.

— Нет, нужно сразу сказать... Если бы что другое, я бы промолчал, но когда услышал ваши слова, — обернулся он к Хашиму, — у меня просто дыхание перехватило. Не могу молчать. Это о каких химерах вы говорите? Латифджан все свое свободное время отдает решению важной проблемы, или вы не знаете об этом? Нехорошо так... А если его предложение даст миллионную экономию стройке, что вы тогда запоете?

С наигранным удивлением главный инженер уставился на говорившего.

— Не понимаю...

— Поздравляю, сынок! — усмехнулся дядюшка Ходжаназар. — Не понимаете или не хотите понимать?

Хашим деланно рассмеялся.

— Может, вы меня и клеветником назовете? Если Данияров занимается полезным делом, пожалуйста, пусть занимается, но открыто, советуясь с нами, и не в ущерб своим обязанностям. А ведь нам неизвестно, что он делает, оторвавшись от коллектива, в одиночку. Единоличников у нас давно нет!

Ходжаназар-ака развел руками.

— Один человек спрашивает у брата, который недавно женился; «Ну, как твоя жена?» Тот отвечает: «Все время денег просит». — «А что она с ними делает?» — «Не знаю, попробую как-нибудь дать, посмотрю». Вот так и вы, — заключил Ходжаназар под общий хохот. — Вы только требовать умеете, а поинтересоваться — спесь не позволяет. Вас не интересует жизнь людей, их заботы, думы... Не обижайтесь, я вам в отцы гожусь. Примите мои слова как совет. У нерадивого мираба^[16], который работает, не обращая внимания на течение воды, кетмень всегда в глине. Если не интересуешься состоянием посевов, не жди богатого урожая...

— Мне не нужны ваши нравоучения! — взорвался Балтаев и принялся грубо отчитывать старика.

— Постыдились бы подымать голос на пожилого человека! — вспылил, не вытерпев, Данияров.

Начальник строительства встал и принялся стучать карандашом по столу.

— Довольно, товарищи, хватит пререкаться! Говорите по существу. Вы кончили, товарищ Балтаев?

Хашим кивнул и сел.

Поднялся Данияров.

— Позвольте мне... Я не рассматриваю то, что говорил главный инженер, как личную склоку. Суть здесь не во мне и не в нем. Поэтому скажу о деле.

Данияров говорил спокойно, хотя всем было видно, как он волнуется.

Махидиль слушала Латифа, никак не понимая причины неприязни к нему Балтаева. Что там произошло между ними?.. Уйдя в свои мысли, она перестала слушать оратора, и недавние события стали возникать в памяти девушки...

Музаффар копается в моторе. Передвижные мастерские все еще не пущены, и Музаффар возится всю смену...

— Удивляюсь, — говорит Махидиль, — ведь легче новую колодку поставить, чем так мучиться!

— А где ее взять? — зло хмурится Музаффар. — В том-то и беда, что у нас нет простейших запчастей, а чтобы достать новую колодку, нужно ехать в Туркмению.

— В Туркмению?! — удивляется Махидиль. — А отдел снабжения?

— Какой там отдел снабжения? — усмехается Музаффар. — Ждите... На прошлой неделе Гульхайри приобрела нужную деталь у строителей в Туркмении...

Махидиль возмущена: «Неужели это так?!» Недолго думая, она отправляется к начальнику участка.

Данияров внимательно слушает ее, а затем сам начинает сетовать на положение.

— Запчасти у нас — как перо жар-птицы. Выжать их у наших снабженцев — все равно что иглой выкопать колодец. Вот и приходится, как сделала Гульхайри, покупать втридорога на стороне.

Данияров говорит, что неоднократно докладывал об этом главному инженеру, но воз и ныне там... А кому хочется прослыть скандалистом?Сколько бумажек, сколько прошений и заявок написано, но все они где-то застревают... Ведь одна бумажка тянет за собой вторую, вторая — третью, и все они требуют резолюций, резолюций... Ждешь, ждешь, и в тебе закипает злоба. А уж если из ста твоих требований удовлетворяется хотя бы одно-два, и то чувствуешь себя на седьмом небе...

Именно об этом горячо говорил сейчас на совещании Данияров, и его слова переплетались с думами Махидиль.

...Махидиль странно, что начальник участка почти никогда не заглядывает к ним в бригаду по вечерам. Однажды в выходной день, приехав в Туябулак, она случайно встретила Даниярова. Он пригласил ее к себе.

Хозяева дома, в котором жил Латиф, предоставили в его распоряжение свой приусадебный участок, с которого уже сняли урожай. Данияров устроил здесь «опытную станцию». Он выстроил макет канала с дамбами, укрепив «берега» небольшими бетонными плитами. Отдельные участки «канала» были не бетонированы, и дно покрыто песком. Несколько железных бочек, полных коричневой воды, которую Латиф Данияров каждый вечер привозит на мотоцикле из Аму, стояли в голове модели. При виде всего этого Махидиль удивленно взглянула на Латифа. Он рассмеялся, подвел ее поближе и принялся объяснять. Потом одну за другой он опрокинул бочки, и вода, пройдя гребни «плотины», водопадом хлынула в «канал», ударяясь о бетонные «дамбы», а дальше потекла спокойно, мирно, вдоль песчаных «берегов».

— Разве песок не поглотит воду? — удивляется Махидиль.

— В том-то все и дело, — не скрывая радости, ответил Латиф. — Вот уже почти три месяца, как я провожу эти опыты. Полученные данные заполнили не одну тетрадь...

— Не понимаю... Неужели вы хотите сказать, что можно отказаться от бетонированных дамб?

— А вы посмотрите... Там, где течение воды бурное, там следует бетонировать. А там, где вода струится спокойно, бетон можно не класть. Подумайте, куда девается ил при спокойном течении воды? Там, где Аму течет спокойно, она оставляет с каждого кубометра в зависимости от времени года от шести до двенадцати килограммов ила. Он оседает на дно, на полтора метра впитывается в песок и, словно бетоном, скрепляет дно и берега канала. Учтите, что на нашем участке пески содержат в себе повышенный процент гипса. Гипс перемешивается с илом. Ну чем не бетон! Поняли?

— Значит, отпадает надобность в бетонировании и, следовательно, в бетонном заводе?

— Нет, нет, не увлекайтесь. Для плотин, для котлованов, для мест с большим перепадом высот, где течение воды быстрое, бетон необходим. Но бетонировать всю трассу, как указано в генеральном плане, никакой надобности нет, только лишняя трата времени и средств...

— Но ведь это же здорово! — восклицает Махидиль. — Что же вы молчите?! Это превосходно!

Латиф пожимает плечами.

— Не всем по душе новое, Махидиль. К тому же еще существует утвержденный и подписанный проект. Кто осмелится изменить его, поверив моей идее... — он махнул рукой. — А есть и просто недоброжелатели.

— Вы преувеличиваете трудности.

— Преувеличиваю... — Латиф грустно улыбнулся. — Однажды вы упрекнули меня в том, что я остыл к работе... Нет, я не обижаюсь на вас. Возможно, вы правы... Но когда ни у кого не можешь найти поддержки...

— Кто ведает этим? Главный инженер? Его помощник?

— Да, в основном Гулям-ака... Но дело не в нем... Гулям-ака — человек рассудительный, осторожный. Он учитывает настроение начальства.

— Он знает о ваших опытах?

— Да. Только не может идти наперекор главному инженеру. Конечно, если бы это зависело только от Гуляма-ака... У него у самого есть много интересных предложений, которые могли бы пойти на пользу стройке. Однажды он пытался высказать их главному инженеру, но тот сразу оборвал его. Нет, Гулям-ака боится ему даже о своих делах говорить...

— Латифджан, я обижусь! Вы все время черните главного инженера. А ведь он мне как старший брат. И к тому же муж моей подруги.

— Ради бога, простите, Махидиль. Извините, что я рассказал вам о своих бедах. Но ведь и я знаю его давно: вместе проучились пять лет.

— Почему же вы не найдете общего языка? Расскажите мне все, может быть, я смогу помочь вам. Поговорю с Балтаевым...

— Вряд ли это поможет. Обо всем, что вы сейчас видели, я рассказал ему первому. Был уверен, что он поддержит мою идею. Но Балтаев даже толком выслушать не захотел. Конечно, мы разругались...

В памяти Махидиль снова возник разговор с Хашимом, когда он предупреждал ее, что нужно остерегаться Даниярова. Почему же он направил ее на работу под его начало? Тут что-то не так. За все время она не видела в действиях Даниярова ничего плохого.

— Но ведь Балтаев на стройке не самый главный правитель! — вдруг вырвалось у нее.

— Согласен. Есть люди и повыше его. Правда, когда я написал обо всем в министерство, письмо переслали сюда, прямо к нему. Да что вам рассказывать, Махидиль...

— И вы махнули на все рукой?! Ведь вы же мужчина!.. Надо было обратиться в ЦК.

Махидиль хочется хоть чем-нибудь досадить Латифу, показать, что она разочарована в нем, но она молчит. Какая-то сила удерживает ее от резких слов.

Махидиль пробудилась от своих мыслей, огляделась. Все со вниманием слушали Даниярова.

А тот, повысив голос, говорил:

— ...Нужно воспитывать у людей творческое отношение к труду. А есть ли у нас возможности для творчества? Поддерживается ли инициатива на нашей стройке? Я привел вам достаточно примеров и поэтому отвечаю на этот вопрос отрицательно: двери для нее закрыты. А это страшная беда...

— Перед кем же я закрыл двери? — воскликнул Балтаев. — Конечно, что касается ваших прожектов...

Махидиль с удивлением отметила про себя, что он бледен.

— Разве я говорю о себе? — усмехнулся Данияров. — Это особый разговор. Приведу, к примеру, Гуляма-ака. Его предложения весьма ценны, но претворяются ли они в жизнь? Нет. Так и пылятся где-то в столах у начальства...

Хашим обернулся к начальнику стройки.

— Прошу пригласить сюда Гуляма-ака. Удивляюсь, почему он отсутствует...

В дверях появилась секретарша.

— Позовите Гуляма-ака, — распорядился Рахимов.

Помощник главного инженера вошел в кабинет начальника строительства бочком, словно стремясь быть как можно незаметнее.

Как всегда, при виде его сердце у Махидиль учащенно забилось.

— Какие ваши рационализаторские предложения были отвергнуты? — обрушился на него Хашим Балтаев.

Гулям-ака растерянно посмотрел на начальника строительства, потом перевел взгляд на главного инженера и пожал плечами.

— Говорите, говорите, — обратился к нему Данияров. — Сколько можно молчать?

Однако Гулям-ака смущенно молчал и беспомощно озирался вокруг.

— Говорите же! — воскликнул главный инженер.

— Что говорить... Мне нечего говорить... — едва слышно произнес Гулям-ака.

— Ну? — Хашим обернулся к Даниярову. — Не прошел ваш номер?

Латиф сидел молча, ссутулившись, словно побитый...

А перед внутренним взором Махидиль возник вдруг тот Данияров, которого она видела на приусадебном участке, возле макета канала, — окрыленный, радостный, гордый. Она глядела на прораба и не узнавала его.

II

Хамро Рахимович не думал, что созванное им совещание продлится почти четыре часа. Однако он был доволен: узнал о многом, о чем раньше ему было неизвестно. «Давно нужно было побеседовать с народом», — укорял себя Рахимов.

После совещания, когда все расходились, Балтаев положил руку на плечо Даниярову и, неожиданно перейдя на «ты», сказал:

— Останься, я отвезу тебя на машине. Нам нужно поговорить. Заходи! — И растворил перед Латифом дверь своего кабинета.

— Но у меня мотоцикл... Я должен отвезти Махидиль и дядюшку Ходжаназара...

— Ходжаназар, если не ошибаюсь, сам хорошо водит мотоцикл. Он и Махидиль отвезет, и мотоцикл доставит на место.

И Хашим велел своей секретарше передать Ходжаназару и Махидиль, чтобы они ехали сами: Данияров задержится в управлении.

Балтаев обнял Латифа за плечи и ввел в кабинет.

— Послушай, дружище, сколько бы мы ни спорили на работе, но мы должны оставаться друзьями, как прежде. Как говорится: служба службой, а дружба дружбой. Нельзя переносить служебные отношения на личные, согласись...

Данияров молчал. Кабинет главного инженера ни в чем не уступал кабинету начальника строительства. Скорее напротив: вокруг стола, покрытого красным сукном, стояли не стулья, а кресла; на большом подносе красовался фарфоровый чайник, окруженный опрокинутыми цветастыми пиалами.

Хашим жестом указала Латифу на кресло, сел сам.

— В последнее время наши отношения портятся, — начал он, вытянув руки на столе. — Меня это огорчает...

Латиф откинулся в кресле и внимательно посмотрел на Балтаева.

— Правда? — усмехнулся он. — Или позабыл, что еще два месяца назад я сам говорил тебе об этом. Только ведь не пожелал меня слушать, отвернулся. А ты хоть раз задумался, почему испортились наши отношения? Может быть, причина — твое ячество, упрямство, эгоизм? А? Хашим?

— Ты не меняешься, все тот же Латиф, — рассмеялся главный инженер. Смех прозвучал фальшиво. Он почувствовал это и нахмурился. — Ну, хватит об этом, не то мы опять поссоримся. Лучше объясни толком свое... открытие.

— Изволь, если хочешь, — сказал Данияров, а сам подумал: «Прикидываешься, будто ничего не знаешь. А ведь тебе все известно. Я уже втолковывал... Хочешь умаслить меня, сунуть в руку сладкого петушка на палочке, словно ребенку? Но я-то знаю, что грызет твою душу, братец... Ладно, расскажу еще раз, десять раз расскажу, сто, тысячу раз!»

И, водя пальцем по краю стола, Латиф принялся объяснять. Постепенно он увлекся. Морщинки, ниточками протянувшиеся ко лбу и затаившиеся в уголках глаз, стали разглаживаться, он словно помолодел на десять лет.

Хашим слушал внимательно, изредка задавая вопросы. В душе у него шевелилась зависть, и он испугался, как бы этого не заметил Латиф.

А тот продолжал увлеченно развивать идею, приводить полученные им данные...

— Поверь, я не за славой гонюсь, — посмотрел он в глаза главному инженеру. — Все, о чем я тебе рассказал, поможет ускорить строительство, удешевит его, облегчит работы. Мне хочется, чтобы ты как технический руководитель стройки оказал поддержку моему предложению, может быть, сам бы возглавил претворение его в жизнь. Так я думал и в тот раз, а вместо этого... Мы поругались, поссорились. Сейчас я вижу, что ты понял свою неправоту...

У Латифа было легко на душе. Наконец-то их ссоре пришел конец. Былые отношения восстановились. Он искренне радовался этому. Глядя на Хашима, шагающего по кабинету с дымящейся папиросой в зубах, он решил на правах друга откровенно объясниться с ним. Недаром говорят: «друг — все равно что зеркало». Кто укажет человеку на его недостатки, как не близкий человек?

Да, Хашим деспотичен. Он не терпит никаких возражений. А как обращается с людьми! Не считаясь ни с чем, может нагрубить, накричать, испортить человеку настроение. Но нельзя так. Это недостойно руководителя. Если ему не говорят об этом, то только потому, что боятся, не хотят портить с ним отношения, а может быть, не желают подрывать авторитет главного инженера. Но ведь так не может долго продолжаться. Неужели он этого не видит и не понимает? В конце концов все от него отвернутся...

Горячую речь Латифа, его искренние дружеские предупреждения Балтаев воспринимал по-своему. «Надо быть настороже, — думал Балтаев. — Он предупреждает меня: лучше обойдись со мной по-хорошему, не то восстановлю всех против тебя и схвачу за горло. Да, да, во всяком случае надо проявить осторожность... Хорош дружок! Наверное, метит на мое место, хочет подрубить меня под корень. Ну, нет, шалишь, я не из тех, кто легко сдается. Не успеешь замахнуться, как я сам тебя ошарашу!»

— Спасибо, дружище, — улыбнулся Хашим. — Спасибо за откровенность. Ты прав. Устаем, устаем... Пустыня всех делает раздражительными. А ты сам? Ведь не было в институте парня тише тебя. А теперь стал нервным, не выносишь, когда тебе перечат. Я тоже... Ну, накричу, отругаю, что из того? Сам знаешь, как трудно управлять людьми. Столько забот, такая ответственность, что порой и не сдержишься, сорвешься...

Латиф усмехнулся:

— Неужели ты и впрямь считаешь, что руководить можно только окриками?

— Ладно, хватит об этом, — досадливо сказал Хашим. — Давай вернемся к делу. Признаюсь, я восхищен. Твое предложение может значительно облегчить нашу задачу...

Неожиданно для Даниярова главный инженер начал возносить его до небес. Затем принялся подсчитывать, какую экономию даст осуществление идеи Латифа, сколько государственных средств оно сбережет. Казалось, он искренне взволнован открывающимися перспективами. Но это длилось недолго.

— Так-то оно так, — вздохнул Хашим, закончив подсчеты. — Но ты забываешь про оборотную сторону вопроса, дружище. Мне понравилось твое предложение, но понравится ли оно другим? Я имею в виду там, в министерстве, не говоря уже об основных авторах проекта. Ведь проект прошел тысячу проверок и утверждений. Согласятся ли эти люди выслушать тебя? Ведь твое предложение требует доказательств, и тебе придется убеждать в своей правоте то одного, то другого. Придется бегать из учреждения в учреждение... А время пока будет идти, глядишь — канал уже готов. Подумай над этим. Но нам никто не позволит приостановить работы на то время, пока ты будешь доказывать правильность и рентабельность своего предложения. Что же нам делать? Ведь мы отвечаем за стройку. Пока что нам необходимо выйти из прорыва. Вот о чем нужно думать сейчас и тебе, и мне, и всем нам. А вместо этого ты тратишь время на посторонние дела. Пойми меня, я главный инженер и должен смотреть на дело с государственной точки зрения!

— Но это же демагогия! — вырвалось у Латифа. — Ведь мое предложение поможет не только вывести стройку из прорыва, но и значительно сократит сроки ввода в строй канала! Да и людей оно подстегнет, возродит у них энтузиазм, веру в творческую мысль...

Горячность прораба коробила Балтаева.

— Ты не хочешь понять меня! — сухо перебил он. — У каждого из нас есть свои обязанности, и мы должны выполнять их. Ты витаешь в облаках! Если бы я послушался тебя, пропала бы моя головушка. Перестань всякой белибердой отвлекать людей от основной работы!

— Нельзя замкнуть ветер в клетке! — воскликнул Латиф, покраснев от негодования. — Ну, допустим, я не буду их отвлекать, а они завтра сами возьмут да «отвлекутся». Это жизнь, а не схема. А недостатки плана выдают сами себя. Поэтому мы спотыкаемся на каждом шагу. И если будем слепо подчиняться проекту, пусть сто раз утвержденному, зная о том, что он может быть улучшен, а сама стройка удешевлена и ускорена, то нам не скажут за это спасибо. Напротив!

Хашим расхохотался.

— С тобой не соскучишься! Ты что же, имеешь зуб против авторов проекта? Или забыл старинную поговорку: «если не хочешь проиграть, не играй с власть имущим»? Не пытайся бороться с учеными! У них и связи, и авторитет... Как бы мы с тобой не ходили потом с синяками.

— Трусость тоже должна иметь границы!

— Не ищи ты у других грязь под ногтями.

— Какую грязь я ищу?

— А сомневаться в утвержденном правительством проекте, что это такое? Послушай, что касается меня, то я не вижу в проекте никаких недостатков. Я коммунист, понимаешь! Я солдат партии и не верю, чтобы в одобренном партией проекте были недостатки. Моя обязанность — претворить этот проект в жизнь, выполнить приказ партии и правительства без колебаний. И тебе советую!

Наступило молчание.

— То же самое ты говорил и Гуляму-ака, — произнес, наконец, Данияров.

— Опять Гулям-ака! Не уводи разговор в сторону. Ты же сам слышал его ответ!

— Не строй из себя простачка! — вставая, бросил Данияров. — Вместо того чтобы принять рационализаторские предложения старика, ты добился того, что он боится рот раскрыть!

— А что же, по-твоему, я должен верить бреду каждого тупицы? Гулям-ака — окаменелость. Спасибо, что я вообще терплю его на стройке. Другой на моем месте давно дал бы ему пинка под хвост. Вообще, хватит! Я не позволю подвергать сомнению проект профессора Данилевича, ученого, известного всему миру.

— Вот, оказывается, в чем дело! Из желания угодить Данилевичу ты боишься сказать «брысь» его кошке! Нечего сказать, уважаешь ты Старика!

В институте профессора Данилевича за глаза звали Стариком. Белая клинышком бородка, желтые от табака усы, высокий, стройный, несмотря на свои семьдесят лет, профессор Данилевич ходил легко и быстро, словно юноша, приветливо здороваясь со всеми наклоном головы. Данилевич и являлся основным автором проекта канала. Именно по его рекомендации Хашим был назначен главным инженером. Латиф знал об этом.

— Но ведь кроме того, что ты преданный ученик, ты же инженер! — заговорил Данияров, стараясь сохранять спокойствие. — А инженер должен быть решителен, смел. Инженеру нельзя тыкаться во все носом, словно слепому котенку, нужно прежде всего видеть дело, не подпадая под влияние авторитетов! Ведь ты же сам — будущий ученый. Стыдись!

— Знаешь ли, — раздраженно ответил Хашим, — я не собираюсь перед тобой отчитываться. Не учи меня, ради бога, уму-разуму, а выполняй мои распоряжения. Все!

— В первую очередь я прислушиваюсь к голосу своей совести, а не к твоим распоряжениям! — так же раздраженно ответил Данияров.

— Ах, так! Ну, значит, тебе нечего делать на стройке. Можешь подать заявление об уходе!

— Э, нет, ты слишком легко хочешь отделаться от меня! Пусть лучше уходят те, кто преграждает путь новому!

— Уж не обо мне ли ты говоришь?! — стукнув кулаком по столу, закричал Хашим. — Я преграждаю путь новому? Я, коммунист?!

— Да не козыряй тем, что ты коммунист! — отпарировал Латиф. — Партбилет носят не для того, чтобы бить себя кулаком в грудь и бахвалиться. Звание коммуниста обязывает к честности и принципиальности. К творчеству во всем.

Балтаев побагровел.

— Уходи! — еле выдавил он. — Уходи!

Данияров встал. Взявшись за ручку двери, он обернулся:

— Худо посевам, если не уничтожить сорняки. Но будь спокоен, с сорняками мы справимся. Я ухожу, прощай.

Дверь захлопнулась.

Балтаев опустился в кресло. Портсигар, когда он грохнул по столу кулаком, отскочил к подносу с чайником. Протянул дрожащую руку, взял портсигар и долго пытался его раскрыть.

Что делать? Поставить вопрос об этом выскочке на партийном собрании? Или махнуть на все рукой?.. Нет, это опасно. Надо осадить его, поставить на место... Да, но у Даниярова могут найтись защитники... Что же придумать?.. Ладно, попомнишь ты свои слова! Поставлю на твое место молодого работника, пусть без опыта... Иного выхода нет... Нет иного выхода...

Балтаев явился домой мрачный и даже не взглянул на ужин, приготовленный женой. Велел только поскорее постелить постель, хотя еще не было десяти часов. В соседней комнате бабушка баюкала детей. Захныкал мальчик. Отец сунул голову в дверь и отругал его. Потом лег. Но сон не шел к нему. Душу грызла досада.

Он встал, накинул халат и потребовал чаю. Пока муж пил чай, Махмуда разглядывала его рано начавшие седеть волосы, ниспадающие на лоб. Когда-то она любила ласкать эти пряди, расчесывать их пальцами, подойдя сзади к мужу, когда он вот так пил чай. А теперь?

А теперь Махмуда, оставаясь одна, вспоминает те дни... Да, теперь все по-иному...

Ученицей она смеялась над девушками, которые, едва окончив школу, выходили замуж. «Куда торопиться? Зачем спешить стать домашней хозяйкой? Сначала человеком надо стать». Она и не предполагала, что сама выйдет замуж, учась на первом курсе института. А потом родился первенец, и пришлось распрощаться с учебой, распрощаться с девичьими мечтами, которые уносили ее на крыльях воображения в дальние края, где она совершала чудесные открытия, о которых ученые и не мечтали. Все ушло в прошлое, развеялось как дым...

Человек привыкает ко всему. Смирилась со своей долей и Махмуда. В общем-то сперва ей не на что было жаловаться. Правда, в начале супружества приходилось туго: жили в общежитии, бережно расходуя стипендию и мирясь с тяготами жизни в ожидании, когда Хашим закончит аспирантуру. Хашим был ласков и внимателен к ней, помогал ухаживать за ребенком, отправлялся за покупками, готовил обед. Порой, оставив мальчика на попечение бабушки, они ходили в кино, в театр, навещали знакомых. Чего еще желать? Однажды летом всей семьей поехали отдыхать в Латвию. Гуляли на взморье, катались на теплоходе, удили рыбу в озерах. Несколько раз совершали экскурсию в Ригу, осматривали сторожевые башни, замки, дышащие стариной, маленькие узенькие улочки, вымощенные брусчаткой, музеи и церкви и многое другое, пронесшее через века талант народных умельцев. Были они на кладбище, постояли подле усыпальницы Яна Райниса, возложили цветы на могилу советских воинов, отдавших жизнь в боях за свободу родной земли. Бродили по новым и старым улицам древней Риги.

— Вот закончу диссертацию, — говорил Хашим, — тогда каждое лето будем путешествовать. Купим машину.

Муж увлеченно рассказывал ей, как они заживут, когда он получит кандидатскую степень, что их ждет, когда он станет доктором наук... Хашим раздувал до небес парус своего тщеславия, а Махмуда считала себя счастливой, ей казалось, что это исполняются ее собственные мечты.

Она старалась создать мужу все условия для работы над диссертацией, закрывала глаза на мелкие нелады. Но со временем в Хашиме стало проявляться такое, что не могло пройти мимо ее внимания. Он стал меньше заниматься, меньше бывать дома, проводя время неизвестно где и с кем. Это огорчало Махмуду. Неужели ни одной мечте не суждено сбыться? А тем временем муж стал возвращаться домой под хмельком, придираться к мелочам, грубить. Начал осыпать ее упреками, приводил в пример других жен, которые работают, имеют специальность, корил себя, что женился на необразованной... Как ни было тяжко Махмуде, она все терпела, сжав зубы, а оставшись одна, горько плакала.

Особенно тяжело ей стало после переезда в Туябулак. Она сама упрекала себя за то, что бросила институт и занялась кастрюлями и пеленками, отстала от жизни. Даже чувствовала себя виноватой перед мужем, словно совершила какое-то преступление... Затем пришла к твердому решению устроить детей в садик и пойти на работу. Все же будет среди людей. Ей казалось, что это единственно правильный выход. Но претворить его в жизнь было не так просто, да и Хашим и слушать о работе жены не хотел, и она по-прежнему весь день была занята детьми, приготовлением пищи, уборкой. Правда, ей помогала свекровь, но все равно хлопот по дому хватало с избытком на двоих. Постепенно Махмуда смирилась. «Что ж, и за это надо благодарить судьбу, — думала она, — слава богу, дети здоровы, а когда вырастут, вот тогда будет и учеба, и работа, и другая жизнь...» Как раз в это время приехала на стройку Махидиль. Встреча с ней и обрадовала, и расстроила Махмуду... Она завидовала подруге, что та закончила институт, начала самостоятельно работать, завидовала и радовалась за нее. Со дня их первой встречи в Туябулаке Махмуда стала смотреть на свою жизнь как бы со стороны, глазами Махидиль. «Нет, так продолжаться не может, — твердо решила она. — Надо все изменить, все, всю жизнь, обязательно. Может быть, следует серьезно поговорить с Хашимом?»

Она выжидала подходящий момент для такого объяснения, чтобы выложить мужу все печали и сомнения, которые терзали ее душу...

Вот сейчас Махмуда смотрит на седеющую голову Хашима, но страх словно сковал ее. Прижать бы эту голову к груди, как в прежние времена, приласкать... Но нет, на это у нее не хватит решимости...

— Подлей чаю! — послышался нетерпеливый голос. Махмуда вздрогнула от этого грубого окрика и заметила, что Хашим уже давно протягивает ей пиалу.

— Тебе нездоровится? — осторожно спросила она.

Хашим молча отвернулся.

Сердце Махмуды переполнила обида. Она ушла в спальню, легла, закуталась с головой в одеяло и, уткнувшись в подушку, тихо заплакала.

III

Тема диссертации Хашима имела лишь косвенное отношение к строительству ирригационных сооружений. Его научный руководитель, профессор Данилевич, поначалу хвалил своего аспиранта, даже гордился им. Во всяком случае так утверждал сам Хашим.

Лекции Старика никто не пропускал. Он умел дорожить временем и начинал читать лекцию еще на пороге аудитории. Зная его привычку, студенты оставляли дверь открытой, а сами сидели наготове над тетрадями.

Профессор Данилевич был автором крупных научных трудов, посвященных орошению пустынь, деятельным и уважаемым членом технического совета министерства и пользовался огромным авторитетом. К его мнению прислушивались в Академии наук. Консультироваться с ним, быть его аспирантом — об этом мечтали все студенты. Особенно старался приблизиться к нему Хашим Балтаев. Он не пропускал ни одной лекции профессора, ни одной научной конференции с его участием, после занятий провожал профессора домой, неся его тяжеленный портфель. Он был счастлив и горд, когда его встречали на улице вместе с Данилевичем. Пусть завидуют! Кое-кто посмеивался над Хашимом, но некоторые считали: раз он так крепко ухватился за подол такого влиятельного человека, значит, далеко пойдет.

И Хашим лез из кожи вон, чтобы угодить профессору. Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Хашим поставил перед собой определенную цель и методически, упорно добивался ее достижения.

Латиф Данияров поступил в институт, демобилизовавшись из армии. Он был на несколько лет старше Хашима и учение в вузе считал самой большой наградой в своей жизни. Однако заниматься ему после длительного перерыва было тяжело. На первых экзаменационных сессиях он с трудом избегал двоек. В отличие от Хашима был усидчив, трудолюбив и все свое время посвящал занятиям, иногда просиживая над книгами ночи напролет. Латиф не позволял себе распускаться, и пока его однокурсники проводили время на танцах, в парке культуры и отдыха и на вечеринках, он не поднимал головы от книг, проклиная свое неумение быстро схватывать то, что с такой легкостью давалось другим. Иногда ему казалось, что над ним посмеиваются, но Латиф лишь крепче сжимал зубы и штудировал учебники. Он был одинок, жил на стипендию и порой довольствовался сухой лепешкой и кипятком.

На первом курсе Латиф сблизился с Хашимом — завидовал его легкому нраву, общительности, умению обращаться с девушками... Но со временем Латиф стал замечать в нем неприглядные черты характера. Стоило ему поссориться с кем-нибудь, как он принимался обливать человека грязью. Но главное, что претило Латифу, — самовлюбленность и эгоизм Хашима. Он подавал себя так, словно вот-вот совершит какое-то необыкновенное открытие и поразит мир. Те, кто знал Хашима не так хорошо, как Латиф, могли подумать, что его обуревают какие-то идеи, что он современно мыслящий человек. Так сперва казалось и Латифу, но вскоре он разочаровался и понял, что в основе тут карьеризм. Постепенно он охладел к Хашиму, стал отдаляться от него, и их дружба угасла. Хашим тут же начал высмеивать своего бывшего приятеля и на курсовых собраниях осыпал его упреками: «Мы боремся за то, чтобы наш курс был первым в институте по успеваемости, но некоторые товарищи тянут нас назад... Никакие слова, никакие увещания не влияют на них! До каких пор можно такое терпеть?»

Латиф глубоко переживал это. Кто не хочет учиться на «отлично» и получать повышенную стипендию? Но он ничего не мог поделать. Многолетний перерыв в учебе давал себя знать...

Однажды Латиф сидел в институтском саду, готовясь к экзаменам, как вдруг на аллее послышался громкий смех. Латиф поднял голову и увидел Хашима, который вел под руку двух красивых девушек. Хашим бросил на него горделивый взгляд, будто говоря: «Вот ты сидишь, ломаешь себе голову, а я гуляю...»

Хашим был непревзойденным сердцеедом и хвастался своими победами. Его встречали то с одной, то с другой, то с третьей. Кое-кто завидовал его умению кружить девушкам головы... Латиф и теперь не переставал удивляться тому, что Хашим остепенился, стал отцом семейства...

Хашим был любимцем факультета. Его всегда окружали ребята. С Хашимом было весело, легко, он был щедр. Если кто-нибудь нуждался в общежитии или испытывал какие-либо затруднения (а мало ли нужд бывает у студентов?), Хашим охотно приходил на помощь. Он был своим человеком в деканате, даже в ректорате и быстро устраивал все дела. На это он был мастер. К тому же его старший брат занимал какой-то пост в министерстве. За все это товарищи давали ему свои конспекты, помогали готовиться к участию в научных конференциях. Во время экзаменов Хашима тоже не оставляли без поддержки. Шпаргалки с ответами всегда были к его услугам.

К удивлению Латифа, Хашима приняли в аспирантуру. Конечно, тут сыграл роль профессор Данилевич. Хашим, видимо, сумел провести Старика. Но аспирантура не то, что учеба в институте. Здесь на шпаргалках не выедешь. Да и тема была очень сложная и требовала огромного труда. Профессор долго приглядывался к своему аспиранту и, видимо, сделал соответствующие выводы. Он предъявлял ему одно требование за другим, за одним заданием следовало другое.

— Если хотите быть ученым, не ищите легких путей, — говорил профессор, замечая, что аспирант норовит выполнить работу кое-как. — Наука не терпит верхоглядства. Она жестоко мстит за это.

Знакомясь с представленным Хашимом материалом, профессор безжалостно вычеркивал абзац за абзацем, из двадцати — тридцати страниц оставляя иногда три-четыре, и заставлял аспиранта работать дни и ночи.

Для Хашима это было трудным уроком. Легкая жизнь кончилась. Профессор Данилевич нервничал. Чем лучше он узнавал своего аспиранта, тем мрачнее становился. Он часто испытующе смотрел на Хашима, и взгляд его будто говорил: «Лучше бы ты не терял даром времени, парень».

Однажды профессор заявил:

— Теоретически вы теперь подготовлены неплохо, но вам нужна практика — и профессиональная, да и жизненная. Попробуйте себя в трудном деле — поезжайте на стройку.

Хашиму казалось, что он получил пощечину. Все ясно: Старик хочет избавиться от своего аспиранта. Впервые в жизни Хашим растерялся, почувствовал себя беззащитным. Это было крушением всех его надежд.

— Закончите диссертацию потом. Так будет разумнее, — продолжал Данилевич.

«Значит, он не совсем отказывается от меня!» — воспрянул духом Хашим.

Так он попал на одну из крупнейших строек республики, чтобы, как впоследствии сам говорил, «претворить в жизнь проект своего учителя», или, как это расшифровывал для себя, подвести крепкий фундамент под будущую диссертацию. Вот почему Хашим не мог принять предложений Даниярова и Гуляма-ака. Нет, он должен дать им отпор. Балтаев не позволит никому критиковать утвержденный проект, подрывать авторитет Данилевича, если только хочет в будущем защитить диссертацию. А это его мечта, и он добьется своего.

Получив назначение на стройку, Хашим сообразил, что ему необходим хороший помощник. Хотел найти работника опытного, но обязательно послушного. Выбор пал на Гуляма-ака, знающего, но прибитого жизнью человека. Какие бы ни возникали затруднения, Хашим решал их с помощью Гуляма-ака. Помимо своих основных обязанностей, тот писал для него отчеты и докладные в вышестоящие организации, составлял письма, даже тезисы для выступлений на различных совещаниях. Гулям-ака беспрекословно выполнял все распоряжения главного инженера, не осмеливаясь ни в чем ему перечить. Чего он боялся? Почему никогда не жаловался и не роптал? Был все равно что вода под снегом: ни всплеска, ни зыби...

На стройке Балтаева не любили, даже остерегались. Некоторые со вздохом говорили, намекая на его брата в министерстве: «У кого за спиной гора, тот ничего не боится».

Хашим не скрывал от самого себя тот факт, что в общем-то не интересовался ни значением будущего канала, ни людьми, которые его строят. Им владело одно желание: чтобы настал скорей день, когда оживут чертежи, нанесенные на кальку. Тогда на его груди и на груди профессора Данилевича засияют ордена. Да что там ордена... Золотые Звезды... И учитель обнимет Хашима и во всеуслышание объявит, чем обязан своему верному ученику. И тогда он, Хашим Балтаев, станет признанным преемником профессора. А потом... У него даже голова кружилась при мысли, что будет потом...

А этот упрямец Данияров мутит воду и хочет испортить Хашиму карьеру. Выскочка! Лучше бы исправно исполнял свои обязанности и не лез куда не следует! Настоящая заноза... Нет, нет, надо ее вытащить, пока не началось нагноение. Хашим заставит Латифа плясать под свою дудку. А если не подчинится, пусть пеняет на себя...

— Ну-с, какова повестка дня? — спросил главный инженер, когда Черный Дьявол вошел к нему в кабинет. — Зачем пожаловал?

— Надоели склоки и беспорядки! — торжественно заявил Маннап, сняв шапку-ушанку и положив ее на стол. Черные пряди волос упали на лоб, закрывая глаза, и он небрежным жестом откинул их в сторону... — Поставь журавля сторожем, крику не оберешься.

— Кого ты имеешь в виду? — поинтересовался Балтаев.

— Царицу пустыни, конечно!

— Кого, кого?

— Махидиль Салимову, бригадира... Разногласия у нас с ней. Наряды плохо закрывает. Заставляет вкалывать, а как дело доходит до рупий — шиш. Вот сочинил на нее жалобу, крик души, — протянул он главному инженеру исписанный лист бумаги.

Балтаев принялся читать, и лицо его с каждым мигом все больше хмурилось. «Сейчас начнет орать!» — подумал Маннап и беззаботно вытянул ноги под столом.

И действительно, отшвырнув от себя бумажку, Хашим стукнул кулаком и свирепо уставился на жалобщика.

— Склочник! — свирепо закричал он. — Вон отсюда!

— Я к вам с воплем души, а вы...

— Говорят тебе — вон!

— Тогда отдайте бумагу! — Маннап развязно поднялся с места.

— Нет! — отрезал Хашим. — Заявление останется у меня!

Он выдвинул ящик стола и бросил туда бумагу.

Оставшись один, Хашим долго сидел в задумчивости. Вновь перечитал заявление Маннапа, аккуратно сложил его и спрятал в бумажник.

Дома, за ужином, Хашим будто невзначай сказал, обращаясь к жене:

— Подружка-то твоя, ай-ай-ай...

— Диля?! — испуганно вскрикнула Махмуда. — Что с ней?

— С ней-то ничего, а вот... — Хашим умолк.

— Говорите, говорите же!

Хашим нахмурился.

— Вертихвостка она, оказывается...

— Что?! — возмутилась Махмуда. — Да как у вас язык повернулся такое сказать?!

— Не веришь, спроси у людей. Повсюду шумят об этом...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

I

Совещание еще больше подхлестнуло Рахимова. Он спал урывками, в машине, разъезжая по всей трассе, знакомясь с положением на местах, вникая в нужды участков, и не уезжал, пока дело не налаживалось. Мысли о Балтаеве не покидали его. Да, видно, главный инженер не считался со спецификой работы, не обращал внимания на запросы людей, живущих и работающих в тяжелых условиях. Грош цена такому руководителю!

После совещания на стройке было проделано многое. Сформированы специальные автоколонны для доставки грузов с железной дороги, достроены теплые складские помещения и гаражи; поблизости от участка Гавхона начато строительство нового поселка; на стройку прибывали и прибывали люди. С каждым днем менялись условия жизни строителей: улучшилось питание в столовых, в лавках стало больше товаров. Участки и поселки были радиофицированы, и дикторы рассказывали обо всех новостях на трассе, о том, как идет социалистическое соревнование, и о тех, кто особенно отличился. Диспетчер оповещал по радио о начале и конце смены. На участке Даниярова стала выходить стенная газета, редактором которой выбрали Гульхайри. Оживилась и работа клуба, часто демонстрировались фильмы. В общем, дела явно шли на лад.

Махидиль втянулась в жизнь трассы. Правда, спокойствия ей это не прибавило; когда чувствуешь на себе ответственность, откажешься от лишнего часа сна. По утрам, позавтракав наспех, она бежала в контору и составляла для начальника участка короткую рапортичку о работе, проделанной накануне ее бригадой. Получив новое задание, знакомила с ним людей, определяя каждому его задачу, и перед началом смены проверяла и опробовала машины. Махидиль была требовательна к себе и того же добивалась от всех. «Нужно беречь каждую минуту, беречь каждую машину, каждую гайку, каждый литр воды, каждый грамм топлива», — не уставала твердить она.

И после смены Махидиль не позволяла себе отдыхать. Часто можно было видеть, как, увязая в песке и снеге, она взбиралась на барханы и долго стояла, записывая или зарисовывая что-то в общей тетради с помятой картонной обложкой; с этой тетрадью она никогда не расставалась. Усталая возвращалась домой, утоляла жажду горячим чаем, немного отдыхала и вновь шла по делам.

Махидиль окрепла, и теперь с усмешкой вспоминала, как ей было трудно в первые дни, когда, получив солнечный удар, думала, что умрет, и струсила, смалодушничала — хотела бросить все и уехать... «Теперь она уже не та наивная горожанка, приехавшая сюда в нарядном платьице», — горделиво думала Махидиль, вышагивая по снегу в ватных стеганых брюках, валенках, шапке-ушанке, с раскрасневшимися от морозного воздуха щеками.

Девушка втянулась в ритм стройки, работала, не считаясь со временем, но ей все казалось мало. Махидиль очень хотелось побывать на Амударье, ознакомиться с жизнью всей трассы, посетить самые отдаленные участки, но времени на все это не хватало. Она бывала только в Туякбаши, на участке, с которым они соревновались, изредка в Тепакургане и в управлении в Туябулаке. Во время этих поездок Махидиль поражалась, как быстро меняется облик пустыни.

Повсюду возводились бараки, склады, гаражи, столовые; по асфальтированным дорогам в обе стороны бежали автомашины, от которых шарахались снежные вихри... Вдали раздавались взрывы — там рвали известняк и валуны, встававшие на пути землеройных машин.

На Тепакурганском участке, в пятидесяти километрах от Амударьи, уже закладывался фундамент насосной станции — сердца канала. Экскаваторы рыли котлован. Бульдозеры расстилали выброшенный наверх песок и трамбовали его. От одного вида высоченного подъемного крана захватывало дух. Будто он вонзился в самое небо, и на фоне серых облаков, медленно несущихся в вышине, сам плыл куда-то. Краном ловко управляла девушка. Захватив крючьями толстенные и длиннющие трубы, которые подвозили автопоезда, она осторожно укладывала их в ряд, а автогенщики тут же их сваривали. Особенно красиво было ночью, когда в темноте во все стороны разлетались разноцветные кусты искр.

При виде всего этого у Махидиль словно прибавлялось сил. Душевный подъем владел не ею одной. Алеша, Гульхайри, Музаффар трудились, не зная устали. Даже самые отстающие подтягивались, воодушевленные их примером. У людей возникло ощущение причастности к важному делу. Надыр, известный своей ленью Надыр, и тот пришпорил коня усердия! И только Черный Дьявол Маннап оставался Маннапом...

Пример Махидиль придавал строителям силу, поднимал настроение. Словно в благодарность за это, люди почувствовали к ней уважение и признали ее авторитет. Любой спор, обсуждение прочитанной книги или просмотренного кинофильма — ничто не обходилось без Махидиль. К ней обращались за советом, приходили с жалобами и предложениями, искали поддержки.

— Махидиль-апа, а что если мы все вместе в воскресенье поедем в областной центр?

— А почему бы нам не поставить своими силами какой-нибудь спектакль?

Работа на участке шла споро, и это радовало Даниярова. Он часто встречал Махидиль, но в суете повседневных забот встречи эти были мимолетны: на ходу, торопливо обсуждали они какой-нибудь деловой вопрос, словно опаздывающие на поезд пассажиры. Махидиль при всякой встрече волновалась и тщетно ждала, что Латиф заговорит о чем-нибудь помимо дел. И всякий раз огорчалась... После посещения дома Латифа в Туябулаке, после того как он рассказал о своей идее и показал макет канала, Махидиль почувствовала, что ее отношение к Даниярову переменилось. Туманные, тревожные мысли возникали у нее, и она тут же вспоминала Камильджана... Чтобы развеять охватывающую ее грусть, садилась писать маме или перечитывала письма из дому.

«...Такие красивые письма пишешь мне, доченька, — писала тетушка Мастура, — что, читая их, будто вижу яркие картины. Барханы, словно купола, покрытые серебряным снегом, предзакатное огненное небо, бураны и смерчи... Я так люблю читать и перечитывать твои письма! Только пиши мне почаще, моя ласковая. Для меня праздник, когда получаю от тебя весточку. Я показываю и читаю твои письма всем друзьям и соседям. Передаю приветы всем знакомым, даже тем, кому ты забыла их передать. Но если письма от тебя задерживаются, начинаю беспокоиться... Твоих новых товарищей я уже полюбила. Какие хорошие люди! Особенно нравятся мне Гульхайри, Алеша, Музаффар. Я привязалась к ним, как к родным. А Ходжаназар-ака, такой мудрый, такой добрый и приветливый... Своим товарищам по работе я пересказываю его притчи, пусть несчастья минуют его...

Да, милая моя, почему это ты перестала писать мне про Даниярова? Уж не случилось ли с ним что-нибудь? Или вы поссорились? Вот уже третье письмо, а о нем — ни словечка...

Доченька моя любимая, по твоим письмам я научилась между строк угадывать твое настроение. Прости меня, деточка, если я вмешиваюсь в твои дела. Не осуждай вопрошающего, как говорится. Признайся, ты не увлеклась ли им? Чует мое сердце... Извини, что пишу тебе об этом, не сумела скрыть, что тревожит мою душу...»

Дойдя до этого места, Махидиль покраснела и отложила письмо. Она не подымала головы, словно рядом стоял кто-то, перед кем она провинилась. «Чует мое сердце...» — тихонько повторила она и тут же прикусила язык.

Вздохнув, поднялась с места и глянула на портрет Камиля — единственного, перед кем могла излить душу. Он внимательно смотрел на нее и едва заметно улыбался.

— Что вы мне скажете, Камильджан? — шепотом спросила девушка.

Ей показалось, что губы Камиля шевельнулись...

«Что я могу сказать?.. — послышалось ей. — Скажу одно: прислушайся к своему сердцу. Мертвые не оживают, а жизнь продолжается...»

II

Никто и не предполагал, что Гульхайри умеет так хорошо петь. Ее нежный, приятный голос, словно весенний ветерок, ласкал душу... Кружок художественной самодеятельности проводил свой первый концерт. Алеша, исполнявший роль конферансье, назвал ее имя. Надыр, который пристроился в самом последнем ряду, у выхода, вытянул шею и уставился на сцену, даже не заметив, как опоздавшая Махидиль села рядом с ним.

На сцену вышла Гульхайри в белом платье, подчеркивающем ее ладную фигуру. Она запела и сразу же заворожила слушателей. Чувство радости переполнило Надыра. Эта красивая девушка, которой все любуются, — его подруга. Гульхайри пела только для него. Только об их счастье...

После ссоры во время субботника Надыр не находил себе места. Гульхайри поставила вопросребром: «Или Черный Дьявол, или я! Но сперва ты попросишь извинения у Махидиль за свою грубость». Надыр рад был помириться с любимой, но боялся Маннапа. От Черного Дьявола можно ждать чего угодно. Кто здесь лучше Надыра знает подлый нрав Маннапа? И все же, превозмогая страх и нерешительность, Надыр старался избавиться от опеки зловещего приятеля. Ему хотелось покончить с прошлым. Он не желал потерять Гульхайри, но не мог бы даже с ее помощью разделаться с долгом, которым Маннап приковал его к себе. Так думал Надыр, стараясь не выдать своих мыслей Маннапу и делая вид, что по-прежнему верен ему.

В институте началась зимняя сессия, и Гульхайри, даже не попрощавшись с Надыром, уехала сдавать экзамены. Что пережил Надыр за время ее отсутствия, знает только он сам. Тоскуя по любимой, он корил себя за то, что не ценил их дружбы, готов был пасть перед Гульхайри на колени и в день, когда по его предположениям она должна была вернуться, отправился к Махидиль попросить прощения за прежнее свое поведение и посоветоваться относительно своих отношений с Гульхайри.

Они беседовали долго, и на сердце у обоих молодых людей стало легко. Надыр ушел от бригадира поздно вечером. Луна еще не появилась, но было светло от снега. Он бродил вокруг барака Гульхайри. Затем смахнул с козел снег и, присев, долго-долго смотрел на темное окно. «Спи, спи спокойно, родная», — прошептал он и медленно зашагал прочь, все время оглядываясь и то и дело останавливаясь в надежде, что Гульхайри, если она вернулась, сердцем почувствует его присутствие и выйдет. Не в силах уйти от барака, он вернулся. И в этот самый момент растворилась форточка...

— Кто там? — раздался тихий голос.

— Гуль!.. — едва слышно произнес Надыр. — Гульхайри... — тихо повторил он и отступил назад, чтобы свет взошедшей луны упал на его лицо.

Форточка закрылась. Не прошло и минуты, как девушка, в накинутом на плечи пальто выбежала из барака.

— Что вы тут делаете так поздно?..

— Гуль... — только и мог произнести Надыр. Голос его осекся, и, протягивая вперед руки, он умоляюще прошептал: — Я извинился перед Махидиль... Поверь мне, я порву с Маннапом.

Девушка молча слушала. Сколько бессонных ночей провела она в ожидании, что он придет, стукнет в окно и скажет те самые слова, которые произнес сейчас. Сколько дней и ночей она ждала этого, твердо решив лучше порвать с ним, чем оскорблять свою любовь. И теперь, когда он стоит перед ней, понурый и желанный, ей стало так жалко его, что сердце у нее дрогнуло, и она едва сдержала слезы сострадания.

Надыр обнял ее за плечи и повел к козлам. Она присела, подвернув под себя полу пальто.

— Гуль, я так люблю тебя...

...Раздались аплодисменты, и Надыр очнулся от своих грез. В клубе было шумно. Присутствовавшие громко выражали свой восторг и просили повторить песню. Надыр оглянулся, увидел сидевшую рядом Махидиль, и счастливая улыбка появилась на его лице.

В этот момент чья-то фигура склонилась над Махидиль, и она услышала над ухом горячий шепот:

— Махидиль, вас ищет прораб...

Девушка узнала Зубайду.

— Ой, Махидиль, — начала та, когда они вышли из клуба. — Если бы вы знали, как он напугал меня! Только я собралась начать постирушку, даже в клуб из-за этого не пошла, как вдруг из конторы послышался шум. Что за скандал, думаю? Прислушалась, а это Данияров отчитывает Музаффара, да так, что я обомлела. Дрожу от страха, и только...

— За что же он его ругал?

— Сперва не понимала, а потом слышу: за какое-то нарушение норм. «Где были твои глаза?!» — кричит прораб. Ох и отчитывал он нашего комсорга, без всякой жалости отчитывал... Я такого от него никогда не слыхала... Бедняга Музаффар...

Они торопливо шагали к конторе.

— Музаффар молчит, словно воды в рот набрал, — запыхавшись от быстрой ходьбы, продолжала Зубайда. — А Данияров кричит: «Завтра же найдешь виноватого!.. Кто начал копать девятьсот шестидесятый пикет? Чья бригада заступила первой?» Тут я выскользнула из дома, хотела убежать, а прораб заметил, окликнул и спрашивает: «Где Махидиль?» — «На концерте», — говорю. «Приведи ее». Я ему в ответ: «Пусть она, бедняжка, хоть немного развлечется, совсем заработалась». А он как заорет на меня: «Делай, что тебе говорят, балаболка!» Сердце у меня чуть не выскочило. Я было бросилась за вами, а он вдруг кричит вслед: «Подожди. Дай сюда наряды». Положила я перед ним папку, жду, думаю, что он решил подписать наряды, а он: «Чего ты стоишь?! Беги за бригадиром, да побыстрее!»

Махидиль ускорила шаги.

— Вам не попадет, а? — продолжала Зубайда. — Ведь у него никогда не было привычки кричать...

И действительно, начальник участка встретил ее хмурый и злой. Перед ним, опустив голову, сидел Музаффар. Махидиль взяла стоявшую у двери рассохшуюся табуретку, придвинула и села, положив руки на колени.

— Безобразие, товарищ Салимова, — официальным тоном начал Данияров. — Как вы могли это допустить? С каких пор стали заниматься очковтирательством?

— Какое очковтирательство? О чем вы говорите? Ничего не понимаю!..

— Ах, вы даже не понимаете, в чем дело? — прервал ее прораб. — Ну, знаете...

Махидиль оставалась спокойной. Она честно выполняла свои обязанности, и тут, наверное, какое-то недоразумение. Девушка даже улыбнулась.

— Ничего здесь смешного нет! — вскипел Данияров. — Вы обещали сдать пикеты с девятьсот шестидесятого по тысячный раньше срока?

— Обещали. И мы подготовили их к сдаче. Все готово!

— Готово?! — гневно вскричал Данияров. — С девятьсот шестьдесят первого все от начала до конца сделано с грубым нарушением нормы — недокопано почти на полметра!

— Не может быть! — опешила Махидиль.

— Я сам измерял!

— Как же так?!

— Вот об этом я и хочу спросить вас! Кого теперь винить? Меня? Вас? Музаффара?.. И надо же, когда участок только начал вставать на ноги!.. Черт знает, что такое, бить вас мало!

— Латифджан-ака, не забывайте, что я женщина, — серьезно сказала Махидиль. — Хотя бы ради этого выбирайте выражения...

Начальник участка только махнул рукой и отвернулся.

Махидиль заметила на его висках седину, и ее вдруг охватила грусть. Разве шуточное дело — тянуть целый участок? Ответственность за каждого человека, за график, за план, за правильное распределение зарплаты, за питание рабочих и их досуг — ведь за все это в первую очередь в ответе он! А сколько возни с техникой, со снабжением...

Наступило молчание.

Махидиль взглянула на часы. Через сорок минут бригада Музаффара должна заступить в ночную смену. Нужно пойти с ними и все самой проверить...

Чего только она не передумала за этот короткий срок... Кто начал работу на девятьсот шестьдесят первом пикете? Девятьсот шестидесятый был закончен бригадой Музаффара. А дальше? Неужели это вина ее бригады?

Наскоро переодевшись, она поспешила на трассу.

— Разве это по закону? — в сердцах воскликнул комсорг, шагая с ней рядом. — Что толку в криках и ругани? В одно мгновение испортил человеку настроение!

— Музаффар! — Махидиль замедлила шаг. — Вы никого не подозреваете в своей бригаде?

Музаффар снял рукавицу, вытер слезящиеся на ветру глаза.

— Никого.

— Но кто же все-таки мог?

— Не знаю. Может быть, Надыр... Или Маннап... Только от них можно ожидать такого... Но я ничего не замечал... Правда, был у Маннапа один разговор с Алешей. Алеша мне рассказал: «Как стал ударником и твой портрет на Доску повесили, ты уже не признаешь своих... Валяй, валяй, проявляй героизм, а завтра сляжешь в постель, и никто не позаботится о тебе. Даже когда ты умрешь, никто не вспомнит. И имя твое засохнет в песках, как сохнет телячий кизяк на солнце». Знаете, что Алексей ответил? «Это ты, бродяга, под забором жизнь окончишь, потому что никому и ничему не веришь. А я верю в товарищей и в будущее!» Здорово ответил.

— Маннап опять бесится... — задумчиво произнесла Махидиль. — Ведь он было начал неплохо работать...

Музаффар махнул рукой.

— Не верю я его хорошей работе, уж вы простите меня, Махидиль... Он что-то замыслил. В хитрости Маннап лису перегонит на полдороге! Вот и думаю, что во всем виноват Черный Дьявол. Да разве докажешь?.. Знаете, что я посоветую, Махидиль? Скажите Даниярову, пусть он примет меры в отношении Маннапа. Уже давно пора. И это будет законно!

— Не торопитесь, Музаффар... Нельзя нырять в воду, не посмотрев...

— А чего тут смотреть?!

— Нужно все проверить. Чтобы прижать этого типа к стенке, необходимы факты...

Утром в столовой Махидиль увидела Маннапа, вокруг которого собралась вся бригада. Тот был в ударе и смешил внимавших ему парней своими рассказами.

— Раньше я и дня не проводил без книги, — разглагольствовал он. — Больше читал такие, чтобы кишки ходуном ходили от смеха. Целые страницы заучивал наизусть. Потом окунулся в трагедии. Показалось, что в них больше смысла... Шекспир, Шиллер... Ну, а потом, естественно, решил податься в артисты... Не взяли. Говорят, нет образования. Пошел в суфлеры, в народный театр. Помогал артистам, у которых с памятью не того... Но, признаюсь, в те дни я баловался водкой, залезал в суфлерскую будку пьяный. Однажды, в сцене, когда Ромео поднес пузырек с ядом ко рту, я вдруг во весь голос: «Пить или не пить, вот в чем вопрос!» «Умершая» Джульетта так и прыснула! Хохот стоял такой, что представление сорвали.

— А что потом?

— Потом? Скандал! — В этот момент Маннап заметил Махидиль и воскликнул: — Привет царице пустыни! Пожалуйте в нашу компанию...

Махидиль присела к столу.

— Я слышал, вам здорово влетело из-за ваших грешных подданных? — обратился к ней Маннап. — Уж слишком заважничал этот Данияров. «Я всей душою ненавижу мавра...»

— Опять Шекспир!

— О, моя любовь к этому гению так велика, что порой я не отличаю его слов от своих.

— Оставьте гениев в покое, Тураев. Скажите лучше, почему вы навредили на девятьсот шестьдесят первом пикете и на последующих?

— О царица, вы хотите оскорбить честного труженика? — Маннап гордо поднялся, желая уйти, но Махидиль удержала его за рукав.

— Разговор серьезный, не паясничайте. Неужели вы сочли, что никто не заметит?

Маннап деланно рассмеялся.

— «Пожалуйста, вступитесь, госпожа. Мне не житье, пока я оклеветан единственным, кто мне дороже всех», — продекламировал он.

— Хватит! Здесь вам не театр! Сегодня же в управлении вы расскажете про ваши проделки!

Обе бригады собрались в кабинете начальника строительства. Маннап стоял на своем: «Я не виноват, и не докажете, что виноват!»

— А вот докажу! — звонко крикнул Алеша. — Почему мы играем в прятки? Неужто боимся его? Не отворачивайся, Маннап! Если твоя совесть чиста, посмотри нам в глаза.

— Ты думай, когда говоришь! Ведь за клевету можно попасть под суд!..

Приступая к новому пикету, каждый механизатор обычно готовит площадку для своего экскаватора. Работая на этой площадке, экскаватор срезает на два с половиной метра в глубину, затем перемещается на новый уровень, словно с одной ступеньки лестницы на другую, и снова вгрызается в землю на два с половиной метра. Маннап, начав новый пикет, занизил глубину выемки почти на полметра. Сменщики, ничего не подозревая, продолжали работать на том же уровне, и в результате на расстоянии трех километров были нарушены проектные нормы.

Об этом и сказал сейчас Алеша.

— Ну так как? — спросил Данияров, обращаясь к Маннапу.

Тот зло покосился на Алешу.

— С одной стороны, рассмешил, а с другой — заставил плакать! — пожал он плечами. — Ведь ты ничего не доказал, приятель. Разве это я начал новый пикет? Догадкам твоим грош цена! Может быть, это твоя вина, а на меня валишь! Но даже если я допустил оплошность, где были ваши глаза?

Поднялся шум. Когда все выкричались, заговорил начальник строительства.

— Дивно-дивно, — произнес он. — И брак налицо, и виноватых нет...

Слово взяла Махидиль. В удивлению всех, она заявила, что виноват не один Маннап.

— Тураев прав. Почему никто не заметил, что мы копаем недостаточно глубоко? Почему никто не обратил внимания? Значит, мы все виноваты, и главным образом я, как бригадир, — заключила она.

III

Махидиль разочаровалась в Хашиме. Она старалась скрыть это от него, но, по-видимому, Балтаев почувствовал, что творится у нее на душе. Он давно уже не приглашал ее к себе домой. Может быть, не хочет, чтобы Махмуда через нее узнала про его разногласия с Данияровым? Что бы там ни было, но ведь Махмуда ее близкая подруга! Хашим не должен бы забывать этого. Правда, Махидиль могла навестить подругу и не дожидаясь приглашения. Какое отношение имеют недоразумения по работе к ее дружбе с Махмудой? Ведь в этой пустыне у нее нет никого ближе и роднее. Да, нужно съездить к ней, отвести душу, поиграть с детьми, развеяться. Но всякий раз, когда она собиралась навестить подругу, что-нибудь мешало.

Ее мысли прервал голос диспетчера, который по радио объявил, что главный инженер вызывает бригадира Салимову в управление.

Однако, когда Махидиль приехала в Туябулак, Хашима в управлении не было. Секретарша сказала, что вернется через час. Воспользовавшись этим, Махидиль побежала к подруге.

— Диля! — радостно вскричала Махмуда при виде гостьи и бросилась ей навстречу. — Ой-ой, да ты прямо как заправский строитель! — Она принялась целовать ее в раскрасневшиеся от мороза щеки и стаскивать с нее ватник. — Что так долго не показывалась? Слушай, да ты поправилась! Здешний климат пошел тебе на пользу! Тьфу-тьфу, не сглазить!

Махидиль счастливо смеялась, подставляя ледяные щеки под поцелуи подруги.

— Где дети?

— Отправила гулять. А свекровь в Ташкент уехала, теперь я одна хозяйничаю.

Махмуда осыпала подругу вопросами, ее интересовало все до мелочей, что окружало Махидиль.

Рассказы Махидиль открывали перед Махмудой новый мир. Муж никогда не говорил с ней о работе. Она задыхалась, сидя дома. Махидиль чувствовала в ее голосе грусть. Стоило спросить Махмуду о семейных делах, как взор ее туманился. Может быть, у нее нелалы с мужем? Но почему Махмуда неоткровенна с ней? Или не желает испортить ей настроение рассказом о своих невзгодах? Во всяком случае, тут что-то не так... «Ладно, раз сама не рассказывает, допытываться не стану», — решила Махидиль.

— Ой, заболталась я, — нарушила наступившее неловкое молчание хозяйка, — и позабыла про чай. Ты же, наверное, голодная. Я мигом!

В этот момент в дверь постучали.

— Эй, невестушка, вы дома, дорогая? Ишь сколько снегу навалило, будь он неладен! Надо бы послать сына, он в минуту бы все расчистил! — Дверь растворилась и вошла широкоплечая, рослая женщина лет пятидесяти, узкоглазая, с желтым скуластым лицом. При виде Махидиль она онемела на мгновение, потом прошептала: — Ой, да у вас гости? А я, не спросив, раскричалась! И мужчины есть?

— Нет, нет. Только моя подруга... Заходите!

Женщина скинула запорошенное снегом пальто, стянула с ног галоши и осталась в шерстяных чулках и черном сатиновом платье, поверх которого была надета новая плюшевая безрукавка.

— Живы-здоровы, мой милые? — продолжала она, обращаясь к обеим подругам своим скрипучим голосом. — Как самочувствие? Холода не мучают? Я совсем не переношу мороза, вся дрожу изнутри. А как ветер переносите? Я и его не выношу... Хоть и дома сижу, а сердце заходится от страха. Пустыня есть пустыня, а город остается городом, ласковые мои! А вы сами откуда?

— Из Ташкента, — ответила Махидиль.

— Ой, сахару вам на язык, мы, оказывается землячки! Ах, Ташкент, Ташкент... Там, наверное, сейчас не так холодно.

Махмуда принялась накрывать на стол.

— Ой, невестушка, — еще проворнее затараторила гостья, — если вы не видели нового платья жены председателя сельсовета, значит, вы ничего не видели в жизни. Такое нарядное, из голубого панбархата, так и прилипло к фигуре, просто обняло, обняло... А муж-то, оказывается, умеет добывать денежки! Дверь гардероба готова отскочить. Эх, нам бы такое богатство...

Эта болтунья была женой Гуляма-ака. С первого же дня приезда в Туябулак она завела знакомство во всеми кумушками кишлака. Ее знали все. У всех она гостья. Не проходило дня, чтобы она не наведалась в два-три дома. Кто сегодня зарезал барана, у кого что варится в котле, кто когда съездил в город и что привез — обо всем она осведомлена.

— Кстати, невестушка, говорят, будут давать награды строителям, это правда?

— Не знаю.

— Ой, неужто не знаете? Кто скажет, что вы жена главного! Мы должны знать все, что делают наши мужья, и даже больше. Какие же мы иначе женщины, невестушка!

Махидиль сдержала смех, а Махмуда, которая жаждала досыта наговориться с подругой, сердилась на некстати появившуюся гостью, на ее «родственное» «невестушка» и отзывалась на болтовню лишь кивком головы. Хотя гостья была, как говорится, все равно, что волос в тесте, она, ничего не замечая, не унималась:

— Да, кстати, говорят, что начальник треста в субботу будет справлять день рождения сына. Вы с Хашимджаном, конечно, пойдете?

— Я ничего об этом не слышала.

— Ой, неужели Хашимджан не говорил? Когда придет, спросите, ласковая моя. Что может быть лучше знакомства с людьми в большом чине. Вот у меня другое дело... Гулям-ака такой человек — пни его, не шевельнется. Топор занеси над головой — в гости не пойдет, хоть лопни... Будь я на вашем месте... Ой-ой-ой, чего бы я не наделала!.. Крепко вцепитесь в мужа, невестушка, и не отпускайте никуда одного! Такой ладный мужчина быстро попадется на глаза вертихвосткам. Разве мало на свете наглых, шелком стелются перед мужчинами. Обязательно нужно время от времени давать мужу острастку, это никогда не повредит. Стоит ослабить вожжи — конец!

— Да что вы, Сабахон-апа! — Чаша терпения Махмуды стала переполняться. — Живем мы хорошо, у нас двое детей...

Но Сабахон перебила ее:

— Ой, что вы говорите, невестушка! У нас со стариком трое детей, а знаете, что он натворил? Стоило чуть взгляд отвести в сторону! Если уж тихоня такое вытворяет...

— Хватит, умоляю вас, — забеспокоилась Махмуда. — К чему эти разговоры?

— Неспелая вы еще, невестушка. Верите каждому слову мужа... Вот вам Гулям-ака, старый, пришибленный, а распустил хвост, повадился... Есть такая потаскуха на стройке! Да вы, наверное, знаете ее, та, что в Куянкочди, ученая...

Махмуда покрылась холодным потом, сердце у нее упало. А Махидиль густо покраснела.

— Вы ошибаетесь, тетушка, — едва сдерживая гнев, заговорила она, наконец. — Во-первых, «та, что в Куянкочди», это я. А во-вторых...

— Замолчи, Диля, — взмолилась Махмуда. Она вскочила и чуть не плача обратилась к Сабахон: — Тетушка, милая, хорошая, уйдите! — Голос ее дрожал. — Вы обижаете мою единственную любимую подругу...

Сабахон опешила. Но тут же глаза ее и вовсе превратились в щелочки, тонкие губы посинели.

— Чтоб ты остолбенела, чтоб подохла! — заверещала она. — Да если бы я сразу узнала, что это ты, я бы растоптала тебя! Зачем пожаловала сюда, за полюбовниками?

— Тетушка... — сдавленно прошептала Махмуда.

Сабахон закусила удила.

— Не нашла моложе моего старика?.. Чтоб такую ученую, как ты, ветер унес! Хочешь заарканить отца троих детей? Ты еще моим мылом не стирала! Я тебе глаза выцарапаю!

— Молчать! — закричала не своим голосом Махмуда. — Сейчас же вон отсюда!

С оханьем и воплями Сабахон, на ходу вдевая ноги в галоши, выбежала из дома.

Махмуда обняла подругу.

— Прости... — заплакала она. — Прости меня... Явилась сплетница и наплевала тебе в душу... В моем доме пришлось тебе выслушать клевету бабы с ядовитым языком...

Махидиль прижала ее к груди.

— Глупышка, ты-то почему просишь прощения? Не надо, не надо лить из-за этого слезы. Может, и ядовитый у нее язык, но и ее вины нет...

Махмуда подняла голову и удивленно посмотрела на подругу:

— Не понимаю...

Махидиль рассмеялась. Махмуда поразилась ее выдержке. Выслушать столько брани и оскорблений и оставаться спокойной!

— Что ты говоришь, Диля?!

— Она не виновата, — повторила Махидиль. — Зерна сплетни сеют другие.

— Кто бы что ни говорил, все равно я ничему не поверю, — говорила Махмуда, всхлипывая. — Ведь Гулям-ака тебе в отцы годится!

— Конечно. Однако некоторые же верят...

— Я хочу познакомить вас с двумя бумажонками, — приветливо встретил Махидиль главный инженер. — Я их никому не показывал и не покажу. Не хочу открывать дорогу сплетням о вас, Махидильхон. Но... — Хашим насупил брови, делая вид, будто оказался в трудном положении. — Но вы не представляете себе, как трудно выслушивать сплетни о близком человеке. У меня голова кругом идет...

Махидиль взяла протянутые ей главным инженером письма. В них говорилось о «катастрофическом положении на участке из-за поведения некоторых людей... Лучшие строители охладели к работе... Неопытные, но стремящиеся овладеть профессией молодые рабочие предоставлены самим себе... Нет внимания к технике, поэтому механизмы часто простаивают, а это бьет по заработку квалифицированных рабочих... Особенно бросается в глаза неумение товарища Даниярова ладить с людьми... Начинается разброд... Впечатление, что коллектив сплочен, обманчивое; в действительности положение тяжелое... Участок опять стоит на краю пропасти...»

Махидиль быстро пробегала глазами строчку за строчкой и дошла до места, где говорилось о ней. «Бригадир Салимова позорит всех нас. Ее аморальное поведение оказывает отрицательное воздействие иа молодежь. Как-то на рассвете из домика, в котором она живет, вышел мужчина. Есть люди, которые видели это своими глазами...»

Хашим внимательно наблюдал за девушкой, думая, что она возмутится, закричит, заплачет. Однако вопреки его ожиданию, Махидиль спокойно дочитала анонимку, и на лице ее появилась улыбка. Казалось, она с трудом сдерживается, чтобы не рассмеяться. «Притворяется сильной...» — подумал Балтаев. И все же в каком-то уголке его сердца на мгновение возникла жалость к девушке и так же быстро исчезла. Он вспомнил о том, как она отвергла эго ухаживания и как он был уязвлен этим. Хашим вновь посмотрел на Махидиль. «Похорошела, расцвела. Если бы не рабочая одежда...» Она по-прежнему нравилась ему, но с такими чистюлями каши не сваришь, а хлопот не оберешься. Впрочем, союзницей против Даниярова ее еще можно сделать.

Махидиль молча положила письма на стол и придвинула к главному инженеру.

— Вы верите этому?

Балтаев скосил взгляд в сторону, прокашлялся и пожал плечами.

— Как можно?!

«Идиот! — со злостью подумал он о Маннапе. — Чем сплетничать о Махидиль, побольше бы написал про Даниярова!»

Девушке захотелось скорее уйти отсюда.

Махидиль зачастую после окончания смены продолжала бродить по трассе со своей неизменной тетрадкой в руках. Для этого были свои причины.

После того памятного совещания, которое так много изменило на стройке, она и дядюшка Ходжаназар вышли в коридор и принялись ждать Даниярова, чтобы ехать на участок. Подошла секретарша и сказала, чтобы они отправлялись одни: Латиф задержится у главного инженера.

Махидиль хотела было идти, как вдруг заметила Гуляма-ака. Стоя на пороге своего кабинета и придерживая рукой дверь, он смотрел на нее, словно собирался что-то сказать. Махидиль молча остановилась в ожидании, но Гулям-ака вдруг скрылся в кабинете и тихо прикрыл за собой дверь.

Девушка побледнела, губы у нее задрожали.

— Что с тобой, доченька? — встревожился дядюшка Ходжаназар. — Чего испугалась?

— Нет, нет... Ничего... Не знаю... Пойдемте...

— Пойдем, пойдем. Выйдем на свежий воздух. Уж не захворала ли ты, доченька? Может быть, поедем к врачу?

— Нет, не беспокойтесь...

— Почему ты побледнела при виде Гулямджана? Или он сказал что-нибудь?

— Я даже голоса этого человека никогда как следует не слышала...

— Это он с виду такой мрачный, а человек он неплохой, — успокаивал ее Ходжаназар. — При случае все обстоятельно расскажу тебе о нем, если захочешь, доченька. Не попусту глядел он на тебя. Единственная его дочь пропала без вести. Никак, бедняга, не может примириться с потерей...

— Вот почему он такой замкнутый...

— Замкнутый... Эх, доченька, если б ты знала, что ему пришлось пережить...

— Всякий раз, когда я вижу его, становится не по себе, — задумчиво произнесла Махидиль. — Он кого-то мне напоминает...

С тех пор Махидиль стало интересовать все, что касалось Гуляма-ака. Она подробно расспросила Латифа о рационализаторских предложениях старика. Это и явилось причиной того, что Махидиль принялась изучать район участка Гавхона. От возвышенности Туякбоши она обследовала местность до самого Хачкопа, где прокладывать трассу было особенно сложно. Махидиль захотела проверить целесообразность предложений Гуляма-ака. Его беспомощность вызывала в ней сочувствие. Латиф — другое дело: он сильный, уверенный в себе... А может быть, следует согласиться с Балтаевым? Разве позволят приостановить стройку на то время, пока Латиф будет доказывать реальность своего предложения и идей Гуляма-ака? Во всяком случае, когда ей стало известно, что после совещания Рахимов долго беседовал с Гулямом-ака, Махидиль поехала в управление на прием к начальнику.

— Он ничего толком не объяснил мне, — сказал Дивно-Дивно. — Может быть, стесняется, не знаю...

— Или слишком самолюбив?

— При чем тут самолюбие?

— Самолюбивые люди очень застенчивы...

— Не понимаю... Какое может быть самолюбие, когда речь идет о деле.

Махидиль задумалась. Может быть, набраться храбрости, пойти прямо к Гуляму-ака и вызвать его на откровенность?

На следующий день, во время работы, Махидиль увидела его. Он был в коротком стеганом халате и держал какой-то сверток, завернутый в газету. Девушка опустила полный ковш в кузов самосвала, выключила мотор, слезла и направилась к Гуляму-ака.

— Здравствуйте! — Как всегда, при встрече с ним непонятное волнение овладело ею.

Старик поклонился.

— Оказывается, вы вчера приезжали. Мне Хамро Рахимович сказал, — тихо произнес он и протянул сверток: — Вот вам... Хотел вчера прийти, но не смог, простите...

— Это я должна извиниться, — ответила Махидиль. — Побеспокоила вас. Какой путь пришлось вам проделать...

— Ничего, — тихо отозвался Гулям-ака, отводя глаза в сторону. — Если мои схемы и документы хоть немного помогут вам, буду рад. А мне ничего не нужно. — И с этими словами повернулся и быстро зашагал прочь.

Махидиль хотела побежать за ним, но ноги почему-то отказывались повиноваться.

До поздней ночи она знакомилась с материалами Гуляма-ака. В них были кое-какие недоработки, нужно было поломать голову над чертежами и расчетами, но в целом предложения были, несомненно, интересными.

Снег, который скупо падал днем, к ночи повалил крупными хлопьями. Махидиль вышла подышать воздухом. Кругом бело, словно вся Вселенная оделась в праздничное одеяние. Махидиль отошла довольно далеко от дома и, вспомнив школьные годы, с наслаждением принялась лепить снежную бабу. Вдруг к ней подбежала Зубайда, которую она оставила дома спящей.

— Что случилось? — встревожилась Махидиль.

— Скорее, скорее! Как хорошо, что я вас нашла, — запыхавшись, говорила Зубайда. — Пойдемте... Там Гулям-ака...

— Что с ним? Почему ты выскочила с непокрытой головой? Простудишься!

— Пойдем скорее, — потянула ее за собой Зубайда. — Я спала, вдруг как забарабанят в дверь... Я проснулась в испуге. «Открой, открой!» — хрипит кто-то. Сразу понятно — пьяный. Я смерть как боюсь пьяных. Дрожу вся, распахнула рывком дверь и выскочила пулей... Оглянулась — в снегу Гулям-ака лежит... Идемте скорее, неспокойно мое сердце...

И действительно, возле фургончика на снегу ничком лежал Гулям-ака. Махидиль потрясла его за плечи. Мертвецки пьяный старик не просыпался.

— Махидиль-апа, подождите, я позову кого-нибудь...

— Не надо. Сами справимся. Помоги мне.

С трудом они втащили пьяного в дом. Руки у Гуляма закоченели. Девушки стянули с него мокрый халат и куртку, разули и уложили на койку.

Зубайда решительно повязала голову платком.

— Куда ты?

— Пойду к Гульхайри, у них там свободная кровать...

Махидиль долго сидела за столом, разглядывая храпящего старика. Она осторожно вытерла с его лица растаявший снег, стекавший с мокрых волос, подоткнула под него одеяло и накрыла сверху своим пальто. Затем подложила в печку саксаула, погасила свет и, не раздеваясь, прилегла на койку Зубайды.

Когда Махидиль проснулась утром, ее постель была пуста. Махидиль даже не слышала, как ушел Гулям-ака...

Именно этот случай попал на карандаш автору анонимки, дошел до слуха Махмуды и развязал злобный язык Сабахон.

— Вот как все было, — сказала Махидиль. — Поэтому я и не думаю обращать внимание на эту писанину...

Хашим с сочувственным видом внимательно слушал ее.

— Вот и хорошо, — со вздохом облегчения произнес он. — Я очень переживал, прочитав этот пасквиль. Ведь вы близкий мне человек, все равно что сестра... Ну, слава богу, все прояснилось... Давайте поговорим о другом.

И Хашим принялся рассказывать, что в министерстве обеспокоены положением дел на стройке и, наверное, пришлют комиссию. В обкоме тоже взяли стройку под особое наблюдение. Как бы толстый конец палки не ударил Балтаева по спине. «Ты главный инженер, ты и должен отвечать...» Не нужно усугублять положение и показывать эти письма.

— У клеветы короткие ноги, — сказал Балтаев. — Давайте уничтожим эти проклятые анонимки, — и с этими словами он порвал письма.

Затем без всякого перехода он вспомнил о Даниярове и Гуляме-ака. Он говорил о них как о выскочках и неучах. Здание, которое они хотят выстроить, красиво только на бумаге, а возведешь его — тут же рухнет. Хашим считал, что Махидиль должна держаться подальше от этих фантазеров. Как говорится в пословице: «Дотронешься до котла — замажешься сажей». Эти люди могут запятнать биографию молодого инженера.

— Данияров — человек с двойным лицом, — продолжал Балтаев. — У меня есть еще письмо, автор которого сигнализирует о его деяниях. Оказывается, мы были в полном неведении о том, чем он занимается... Если бы вы прочли это письмо, волосы встали бы у вас дыбом... Ну да ладно... Пусть пеняет на себя... Придется с ним расстаться, а его место займете вы. Вы уже потрудились бригадиром, ознакомились со спецификой работы... Это хорошо. Сталь закаляется в огне. Надеюсь, вы согласитесь, что я прав?

Махидиль молчала.

— Вы еще многого не знаете про Даниярова. Он не поддерживает молодых, не оказывает им помощи, даже препятствует их выдвижению. То, что вы сами сели за рычаги, это не его ли идея? Зачем это инженеру? Он просто хочет превратить вас в рядового работника. Вам этого не видно. Разношерстность стада видна пастуху, когда он смотрит на отару со стороны. Поверьте, Махидиль, отсюда, из управления, мы видим все. Признаюсь, мы давно хотели повысить вас, но Данияров все время препятствовал этому. Еще бы, опасался за себя. Если бы вы знали, сколько раз мы просили его написать соответствующий рапорт...

— Но эта честь мне вовсе не нужна, — сжав зубы, произнесла Махидиль, а сама подумала: «Чтобы очернить неугодного ему человека, он ни перед чем не остановится...»

— Скромность, конечно, украшает, Махидиль, — продолжал увещевать ее главный инженер, — но ведь и у скромности должны быть границы. Перед нами стоит только одна задача — добиться нормальной работы на трассе. Для этого мы вынуждены расстаться с Данияровым. Поверьте, это горько для меня: ведь мы однокашники, даже, я бы сказал, приятели. Но дело прежде всего... Поймите меня правильно. Вот вам бумага. Пишите...

— Что я должна писать?

— Как что? Напишите докладную с изложением причин отставания вашего участка. Упомяните Даниярова...

Махидиль уставилась на лист бумаги, который протягивал ей Хашим.

— Нет, — сказала она, — я презираю предательство...

От неожиданности Хашим едва не привскочил.

— Предательство?! Что значит предательство? Написать правду — разве это предательство? Молоды вы еще, Махидиль, не понимаете простейших вещей! Ну, скажите, вот вы работали бригадиром, кто заботился о вас? Данияров? Он хотя бы раз предлагал вам перейти на более легкую работу?

— Но вы же сами сказали, что сталь закаляется в огне!

Хашим всердцах швырнул в корзину клочки писем, которые мял в руках.

— Не стройте из себя простушку, Махидиль! Если вы не напишите заявления, всю жизнь останетесь на своем месте, а Даниярову все равно придется уйти. Я согласен, моя вина, что вас сразу не назначили прорабом. Но я хотел, чтобы вы набрались опыта, познакомились с работой на трассе. А теперь вам настала пора подняться на следующую ступень.

— Ценой предательства?

— Опять предательство! — Главный инженер поднялся с места. — Что вы привязались к этому слову?! Уж не подпали ли вы под влияние Даниярова?

— Я верю ему, — твердо сказала девушка.

— Даниярову?!

— И ему, и его рационализаторским предложениям. Верю и Гуляму-ака! Работать с такими людьми — счастье!

С этими словами Махидиль встала и направилась к двери.

Балтаев остался один. Он был растерян.

IV

Махидиль вышла из управления и, погруженная в свои думы, брела по улице, когда ее окликнули. Надо же так случиться, но это был Данияров, который проезжал мимо на своем мотоцикле.

— Садитесь, подвезу, — предложил Латиф.

Воротник его полушубка был поднят, большие очки плотно закрывали глаза.

Махидиль села в коляску и натянула на себя клеенчатую полость. Мотоцикл подскакивал на ухабах, и девушке казалось, что у нее вот-вот все оборвется внутри. Ветер острыми иглами впивался в лицо, дыхание перехватывало. Черные волосы, вылезшие из-под ушанки, брови, шерстяной платок, в который она дышала, — все покрылось инеем.

Там, где трасса пересекала дорогу, Латифу пришлось остановиться. Впереди буксовала направлявшаяся им навстречу машина, груженная трубами. Мотор натужно гудел, колеса проворачивались в глубоком снегу, но машина не трогалась с места. Латиф и Махидиль пошли на помощь людям, пытавшимся стронуть машину с места. Как они ни старались, напрягаясь изо всех сил, все было тщетно. К счастью, на дороге показался трактор с прицепом. Попросили тракториста помочь. И тут случилось непредвиденное. Не заметив в снежном месиве мотоцикл Даниярова, тракторист задел его и свалил. Бензин хлынул из пробитого бака и жирным пятном разлился по снегу. Не ожидавшие такого оборота водители понуро стояли над разбитым мотоциклом.

— Ладно, что сделано, то сделано, — махнул рукой Латиф и, когда тракторист вытащил грузовик на твердый грунт, прораб попросил доставить мотоцикл в гараж. Общими усилиями они подняли покалеченную машину и погрузили в прицеп.

— Что ж, пошли пешком, — обернулся Данияров к Махидиль. — Может быть, какая-нибудь попутная машина подвезет нас.

Попрощавшись с шоферами, они двинулись в путь. Ноги разъезжались в снегу, и они все время поддерживали друг друга.

— Быстрее, быстрее, — торопил Латиф, — до наступления темноты мы должны добраться до Тепакургана.

Но сумерки упали на землю, а они все шли, спотыкаясь и скользя на каждом шагу. Махидиль начала уставать, но не подавала виду.

— Знаете новость? — решил развлечь ее разговорами Данияров. — Главный инженер взял Тураева к себе в шоферы.

Махидиль недоверчиво посмотрела на него.

— Черного Дьявола?!

— Вот именно. Тураев обратился в управление с просьбой перевести его с нашего участка, и Балтаев взял его к себе.

На этом разговор прекратился. Сильный ветер сбивал с ног. Идти становилось все труднее. Махидиль задумалась. Брак на девятьсот шестьдесят первом пикете, несомненно, дело рук Маннапа. И хотя Махидиль возложила вину на всю бригаду, а главным образом на себя, все понимали, кто главный виновник. Тяжело после смены еще несколько часов оставаться на трассе... Недаром говорится: пока старое выправишь, того и гляди, что-нибудь новое сотворишь. Полторы недели никому не было покоя, но, слава богу, все уже позади... Правда, ребята не могли равнодушно смотреть на Маннапа, из-за которого им пришлось потерять столько времени и сил. Наверное, поэтому Черный Дьявол и решил попроситься на другой участок. А Хашим, вместо того чтобы приструнить его, взял к себе в шоферы. Ну и человек!..

Ветер усилился, завывая, словно в трубе, началась метель. Махидиль закрыла лицо руками и остановилась. Латиф взял ее за руку и потянул за собой. Вдруг налетел вихрь и закрутил в небо столб снега высотой с минарет смерти в Бухаре. Их отбросило друг от друга. Махидиль едва различала сквозь белую пелену спину Латифа.

— Держитесь! — крикнул прораб, обернувшись, и, не увидев девушки, бросился назад. Напуганный, он метался из стороны в сторону, как вдруг из-под снега показалась Махидиль, которая провалилась в какую-то яму. Латиф чуть не споткнулся об нее.

— Я думала, что это медведь! — рассмеялась Махидиль.

— А вы настоящий снежный человек! — отозвался он, и оба захохотали.

Двинулись дальше. Со стороны можно было подумать, что катятся по склону два снежных кома.

— Наверное, до рассвета не доберемся...

— А мы не заблудились?

— Нет, дорогу я знаю... Только не останавливайтесь и не отставайте от меня... Вон с того холма покажется Тепакурган.

С трудом взобрались они на холм, проваливаясь по пояс в снег. Сильный порыв ветра на вершине сбил их с ног, и оба кубарем покатились вниз, увлекая за собой лавину снега. Наконец, они остановились, и Махидиль ощутила запах овчины. Она лежала в объятиях Латифа, уткнувшись лицом в его полушубок. Девушка попыталась подняться, но тут же вновь упала. Рот у нее был забит снегом, она хотела что-то сказать, но ничего не получилось, и ее начал душить смех. Латиф, придавленный ее тяжестью, не мог шелохнуться, у него не было сил, чтобы приподнять девушку, и он едва удерживался от желания еще крепче обнять и прижать ее к себе.

— Вставайте, — только и мог сказать Латиф, дотронувшись до плеча Махидиль.

Он помог ей подняться, и они двинулись дальше. Ветер бил в лицо, валил с ног. Они делали шаг и хватались друг за друга, чтобы не упасть. И все-таки падали снова, и снова поднимались, и опять застывали на месте, пока вконец не выбились из сил.

Гудит раскаленная чугунная печь. Она стоит посередине барака, поэтому в каждом углу его тепло. Люди скинули полушубки и валенки. Полушубки рядком висят вдоль стены, а на полу под ними выстроились валенки и галоши. С потолка спускается электрическая лампочка. Она то разгорается, то притухает, освещая половину барака. Вторая половина остается в полутьме. Там на нарах безмятежно спят те, кто вернулся после смены.

Народ здесь из Молдавии. И этот черноволосый парень, что явился сейчас с улицы, тоже наверняка молдаванин, хотя он на чистом русском языке приветствовал Махидиль и Латифа. У него голубые глаза, черная шапка волос, а в разговоре такой акцент, будто во рту виноградина.

— Добро пожаловать, дорогие гости! — весело поздоровался он, скидывая полушубок. — Хорошо, что вы не стали ждать машины, — продолжал он, присаживаясь к огню. — Когда идешь, обязательно дойдешь. Хуже нет — стоять и сидеть. Мороз не пощадит, как не пощадил сейчас моего друга.

Махидиль вспомнила, что по дороге им повстречались две безнадежно застрявшие машины. Похоже, этот парень был одним из водителей. Да он и сам подтвердил это.

— Пока я ходил в Туябулак, искал трактор, друг мой застыл. Доставил его в санчасть.

Кто-то сунул водителю в руку кружку, и он, громко причмокивая, стал прихлебывать горячий чай.

Махидиль так устала, что у нее смыкались глаза. Хорошо бы вздремнуть, но начальник участка Тешабай-ака развел огонь в мангале, сделанном из железной бочки. Кто-то резал сало, чистил лук. Пусть знают все, что Тешабай от души рад гостям, хотя они и соперники в соревновании. Гостеприимство превыше всего.

— Зря беспокоитесь, Тешабай, — сказал Латиф.

— Что за беспокойство! В кои веки пожаловали, так неужели я вас пловом не угощу?

В казане уже шипело сало, запахло жареным луком.

— Порой мне кажется, плохи наши дела, — неожиданно пожаловался Тешабай-ака, смахивая в казан нарезанную морковь. — Было принято решение закончить строительство насосной станции к концу этого года, а сегодня на дворе уже двадцать второе. Новый год на носу...

— Так ведь погода задерживает стройку, — заметила Махидиль.

— Мы и не такую погоду видели, пострашнее. Нет, дело в другом. Во-первых, запчасти. А главное — до сих пор не получена техническая документация. Это связывает нас по рукам и ногам. Ждем, ждем, и все впустую. Язык устал спрашивать. Когда ни спросишь, один ответ — скоро, а когда припрут сроки, забегают, как ошпаренные. Оглушат криком: давай-давай! Командовать легче, чем дело делать. Пусть, конечно, это останется между нами, но наш главный инженер слабоват. Дела толком не знает, что ли? Прямо до удивления. Приезжает, кричит, командует, а спросишь дело — отмахивается.

— Да, бывают такие люди, — кивнул Латиф. Ты стараешься, бьешься, а он и в ус не дует... Не расстраивайтесь, Тешабай-ака, если пятнадцать дней луна темная, то и пятнадцать — светлая. И не такие главные инженеры садятся в лужу.

Тешабай возразил:

— Э-э, нет, дорогой Латифджан, вы просто не знаете таких людей. Он скорей нас с вами посадит в лужу, а сам сухим из воды выйдет. Пусть сестричка не думает, что Тешабай-ака сплетничает про наше начальство, я говорю потому, что досада съедает.

— Она не маленькая, сама разберется, что к чему! — Латиф с нежностью посмотрел на девушку.

— Да, я кое-что стала понимать, — улыбнулась Махидиль.

— Молодец, сестричка, — продолжал Тешабай. — Сама жизнь учит, что плохо и что хорошо. Нужно бояться тех, кто мнит себя единственным умником и думает, что знает больше других. Мне известно, что вам нужны кое-какие детали, а у нас они валяются под ногами. Я замолвил слово, хотел подкинуть их вам, так что вы думаете, он сказал? «Не вмешивайтесь, они сами достанут». — Тешабай помолчал и с грустью добавил: — Как говорится в народе, черт пожалел божье добро.

Махидиль думала о том, что Хашим и в самом деле не на своем месте, и от этого страдают не только Тешабай-ака или она, а их общее дело.

— Сестричка уже носом клюет, — сказал Тешабай. — Потерпите чуток, сейчас поспеет плов. Плачь не плачь, а есть-пить надо. А то еще говорят: без ужина подушка под головой вертится.

Плов получился на редкость вкусный, так и напрашивался на похвалу. И Махидиль похвалила Тешабая, хотя спать ей хотелось больше, чем есть.

Но когда, наконец, она легла, сон как рукой сняло. Обрывки фраз, голоса Тешабая, Латифа неотвязно звучали в ушах. И она думала о том, что если люди страстно пожелали дать воду пустыне, то ничто и никто не может помешать им. Сегодня такие, как Хашим, еще могут ставить палки в колеса, но завтра, как сказал Тешабай, даже бык не будет пить воду из их рук.

Она лежала на левом боку и чувствовала, как бьется сердце. Может, поэтому она не спит? Махидиль повернулась на правый бок, но все равно сон не приходил. Латифджан, Латифджан... Она все еще чувствовала на своем лице его дыхание, как там в метель, на дороге. Почему он не поцеловал ее? А что бы она сделала, если бы поцеловал?

Махидиль вздрогнула,вспомнив, как он осторожно приподнял ее за плечи. Даже когда он молчит, ей кажется, она знает, о чем он думает. Она читает его мысли, как интересную книгу. На каждой странице — что-то новое... «Одно плохо: что он решил отказаться от своих замыслов. Но я помогу ему. Наверное, матушка права: я люблю его. Разве это плохо? Весна не бывает без цветов, так почему моя молодость должна быть без любви? Душа тоскует без любви, как пустыня без воды. Человек жаждет любви, чтоб согреть душу. Такова жизнь».

Махидиль закрыла глаза, попыталась заставить себя ни о чем не думать и вдруг вспомнила Гуляма-ака. Этот человек тревожил ее... Потом Махидиль увидела себя маленькой девочкой на какой-то улице: она шла и стучалась в чужие двери. Усталость взяла свое, и Махидиль заснула.

ГЛАВА ПЯТАЯ

I

Узнав, что Рахимов заинтересовался идеей Гуляма-ака, Хашим забеспокоился. Если начальник треста подпадет под влияние Гуляма-ака и Даниярова, начнет поддерживать их, то все его, Хашима, планы пойдут ко дну и потонут. Эх, глупец! Что стоило пораньше дать знать Данилевичу? Этим бы он, во-первых, лишний раз продемонстрировал преданность своему учителю, во-вторых, профессор наверняка приехал бы сам или же письмом пригрозил критиканам.

Но и теперь еще не поздно. Для этого надо только укротить Гуляма-ака. Он труслив как заяц. Достаточно прикрикнуть на него.

С этой целью он и явился к своему помощнику.

— Известно, что сыч летает бесшумно и высоко, — сказал он с усмешкой. — Может, и вы хотите молчком взлететь выше всех?

Гулям-ака сразу понял, что главный инженер неспроста и не с добром пришел к нему. Он вытащил из ящика стола сигарету, размял ее пожелтевшими от табака пальцами, вставил в мундштук. Обычно, чиркнув спичкой, он любил пососать мундштук, выпустить колечко дыма, не отрывая взгляда от горящего кончика сигареты. Но на этот раз под рукой не оказалось спичек. Он оглядел стол, порылся в карманах, поискал под бумагами — спичек не было. А ведь слушать начальника и не курить — дело нелегкое.

— Если за моей спиной будете заниматься интригами — пеняйте на себя, — уже гремел голос Хашима. — Я не раз говорил вам: не занимайтесь всякой ерундой. Это мое последнее предупреждение. Или вы хотите начать войну против меня?! О-о, тогда другое дело. — Он перешел на «ты». — Не забывай свои грешки и смотри, чтобы чарыки^[17] не прохудились. Так, кажется, говорят? Ты слышал, что я сказал? Учти: один аллах знает, кому свадьба, а кому поминки. — Хашим спохватился, что помянул аллаха, и заговорил, как на собрании. — Мы стоим на переднем крае коммунистического строительства...

Он строго, со значением посмотрел на Гуляма-ака. Но по глазам старика было трудно разгадать, какое впечатление произвели на него слова Хашима. Ненавидит Хашим этакое спокойствие своего помощника. С тех самых пор ненавидит, как только понял, что Гулям-ака не разделяет его взглядов. Молчит и курит, курит и молчит. Сам черт не разберет, что за тип...

— Без меня не выскочишь в новаторы, — решительно продолжал главный инженер и кулаком ударил себя в грудь. — Здесь все будет так, как скажу я! Скажу нет — нет, скажу да — да! Все!

Когда Хашим захлопнул за собой дверь, Гулям-ака опять начал искать спички. Куда они подевались? Между тем спички лежали в ящике стола, куда Гулям-ака уже заглядывал. Выдвинув ящик, кажется, в третий раз, он все-таки обнаружил коробок.

Закурив, Гулям-ака задал себе давно наболевшие вопросы: «Долго ли еще ты будешь покорно сносить обиды? Что совершил ты в жизни плохого? Скажи, наконец, что мешает тебе стать прежним сильным Гулямом, мечтающим о великих свершениях? Негодный кулинар, не умеющий отличить горчицу от холвайтара^[18], учит тебя, как готовить. Кто в этом виноват? Молчишь? Ты сам виноват во всем».

Гулям-ака опустил голову. Помощник главного инженера вспомнил далекие дни, когда он, молодой романтик, готов был перевернуть мир вверх дном и верил, что не человек создан для пустыни, а пустыня для человека. Что же заставило его разувериться да песком засыпать свои мечты и надежды? Он поднял голову и уставился на застекленный шкаф, набитый папками. В них чертежи и планы. Рука потянулась к дверце шкафа и упала, как плеть. Будто из самого шкафа раздался визгливый голос Балтаева: «Назад! Без меня не сметь! Почему докладные не подшиты? Не желаю слушать! Заниматься только текущими делами! Я занят, решай сам. Все. Идите!»

Сколько раз, мысленно, конечно, Гулям-ака давал отпор этому наглецу, высказывал ему все, что о нем думает. В такие минуты Гулям-ака видел себя обязательно на трибуне большого собрания. Он удивлялся своему красноречию, гордился своей смелостью. Его речь прерывалась аплодисментами, ибо не один он знал истинную цену Хашиму.

«— Я утверждаю, — бросал в зал Гулям-ака, — что Балтаев карьерист! (Аплодисменты.) Ему наплевать на строительство, в котором он ничего не смыслит! (Аплодисменты.) Пустыня и люди ждут от нас дела, а не обещаний, и у нас есть все возможности оправдать оказанное нам доверие. Не может человек, привыкший думать только о себе, приносить пользу другим. Он может только кричать на других! Есть такие люди: простая палка в их руках страшней меча. Балтаев один из тех, кто сеет страх вот такой обыкновенной палкой. Как только земля носит подобных людей? (Аплодисменты.) Но жизнь идет вперед, и мы не будем ждать, пока в таком человеке пробудится совесть, ибо он давно потерял ее. Мы не должны быть куклами в его руках!»

После такой сокрушающей «речи» Гулям-ака сам испугался, будто начальник мог подслушать его мысли. И чтобы как-то успокоиться, принялся особенно усердствовать: стучал на машинке, звонил на участки, подшивал докладные.

В жизни когда-то молодого и смелого человека с некоторых пор появилась черта, за которой лежала установленная им самим запретная зона. По эту сторону черты можно было только прозябать, по ту сторону, в запретной зоне, — дерзать. Только по ночам, в бессонницу, Гулям-ака возвращался туда, а при свете дня просиживал в надымленном кабинете, придавленный старыми грехами. Да и грехами ли?.. Слаб человек, и этой слабостью пользуется Хашим. Уже давно пришли другие времена, а он, Гулям, выходит, так и не поднялся... Так какое же право имеет он участвовать в таком огромном деле, как покорение Кызылкумов, требующем горячих сердец, чистых рук? А получается, что он из-за своей нерешительности заодно с Балтаевым... Здесь, на строительстве, можно и нужно многое изменить. И лучше его никто не знает, как это сделать. У него есть опыт, да еще какой!

Гулям-ака говорил себе: «Нечего прикидываться простачком. Тебя поддержат люди... Данияров, та же Махидиль... Кто лучше тебя знает положение дел?»

Гулям-ака раскрыл дверцы шкафа и стал бросать на пол папки. Наконец, он нашел ту, что искал, — запыленную, поблекшую. Эту папку тоже надо отдать Махидиль. Она молодец, ей и карты в руки. Гулям-ака уже ездил в Куянкочди, чтобы встретиться с Махидиль. Но ему чертовски не повезло. Человек целую вечность не брал в рот спиртного и вдруг выпил. Да еще усталость, да настроение... Он даже не помнит, как и при каких обстоятельствах очутился в фургончике Махидиль. «Эх ты, несчастный человек, — ругал он себя. — Раз пить не умеешь, не пей!» Гулям-ака готов был сквозь землю провалиться. Жена подняла на ноги весь кишлак, обзывала потаскуном. И каково было бедной Махидиль? Вот уж воистину: хотел накрасить брови, а выколол себе глаз...

Но ничего, главное, он почувствовал, что нужен людям, а это чего-нибудь да стоит!

II

Это было в середине тридцатых годов. Небольшой караван возвращался из долгих странствий. Стояли жаркие дни, все живое изнывало от жажды. Наконец, потянуло влагой. С одной стороны простирались унылые пески, с другой — появилось круглое озеро, образовавшееся во время разлива реки Зарафшан. В него, как в зеркало, смотрятся небо и лучи заходящего солнца, повисшего над горизонтом. Трава на берегу не шевелится и кажется заколдованной. Умолкли кузнечики и птицы. Лишь пришедшие сюда люди, соскучившись по воде и зеленой траве, не скрывали своей радости. Они громко и счастливо смеялись, потому что сотни мучительных километров по выжженной пустыне остались теперь позади. Люди скидывали сапоги, срывали шляпы с широкими полями. Потом бросались в воду и плескались и галдели там, нарушив безмолвное целомудрие озера. Верблюды, будто шокированные озорством людей, осуждающе поглядывали на них и отошли в сторону.

Стало быстро темнеть. На пески словно кто-то накинул черное покрывало. А люди все еще никак не могли расстаться с водой.

Засветились звезды, подул ветерок с реки, шевельнув траву, подали голос ночные птицы.

Вскоре запылал костер, закипела вода в кумганах^[19]. После купания разыгрался аппетит. Покончив с ужином, путники легли спать. У догорающего костра остался парень лет двадцати пяти. Высокий, худющий, сидел он задумавшись и глядел на затухающие угли.

К нему подсел караванбаши^[20], веселый, никогда не унывающий человек лет сорока пяти.

— Не спится? — спросил он и сам же ответил: — Это потому, что скоро вернемся домой. Если пораньше, с утренним ветерком двинемся, то еще два перехода — и ты у своей молодой. Соскучился, наверное, три месяца в разлуке. Не так-то просто.

Парень же думал о другом.

— Слышите? — спросил он, глянув в темноту. — Кто-то поет там, — он кивнул в сторону пустыни.

Из-за барханов, напоминающих верблюжьи горбы, слышалось что-то похожее на пение. Ну, вроде бы на танбуре играли. Голос то приближался, то удалялся; то казалось, девушка поет, то — кто-то играет на кушнае.

— Это барханы бывают такими певучими, — ответил караванбаши. — Когда ветер дует с реки и ударяется о барханы, между крупинками песка происходит трение... Обожди, если ночью ветер усилится, такой «оркестр» загремит по всей пустыне — спать не даст. — Он помолчал, вздохнул, положил парню на плечо руку и продолжал: — Эти пески можно сравнить с золотом. Ценность Кызылкумов будет еще доказана. Пески надо долго изучать. Вот мы и делаем это.

Подошел высокий, седоватый человек.

— Что, Матвей Владимирович, сон бежит от вас? — спросил караванбаши.

Матвей Владимирович потянулся.

— Удивительно, профессор, вчера в это время я спал, как мертвец. А сегодня... Или еще раз искупаться? А у тебя, Гулямджан, есть охота выкупаться?

— Гулямджан устал, пусть спит, — ответил за него профессор.

— А вы, профессор?

— У меня еще есть дела, — сказал поднимаясь караванбаши.

Гулям остался один и задумался. Не верилось, что тяжкая дорога позади. Еще вчера мечталось о таком вечере у озера. А ведь легко можно было не дойти... Что-то неумолимое и безжалостное есть в природе. Разве эти места не были некогда прекрасными, разве не было здесь изумительных дворцов, разве не жили здесь люди со своими радостями, печалями и надеждами? Где эти минареты, целующие небо, роскошные палаты, пышные дворцы? Где города и шумные базары? Разве не существовали здесь каналы, отливавшие голубизной, волны, бьющие о берега, аллеи, по которым прогуливались люди, хаузы, окруженные цветниками? Все испепелила пустыня, оставив лишь следы разрушенных плотин, развалины древних стен. Опустели сторожевые будки вокруг крупного торгового города Мадинатултуджор, который некогда считался местом паломничества и народных гуляний.

Развалины строений заросли колючками. Вокруг только шмыгают ящерицы, да изредка проползет змея. Если всмотреться в обширные пустоши, окружающие останки древнего города, то можно еще увидеть прежнюю разбивку полей, садов. Стоит дать волю воображению, и ты представишь, как вон в тот домик только что вошла молодая женщина, услышишь голос ее мужа, ржание его коня...

Но, к сожалению, это плоды фантазии, и только. Все живое здесь погибло, потому что не смогло бороться с засухой и безводьем, дало накинуть на себя песчаный саван...

Потом пришли другие времена, другие люди. Они узнали многие секреты и тайны пустыни и решили: будут здесь новые города, новые кишлаки. Им жить всегда. Но для них нужна вода. «Воды, воды!» — просит каждая песчинка. «Воды, воды!» — просит каждая травинка. «Вода — жизнь», «Без воды нет жизни», — твердит природа. Поэтому и пришли сюда изыскатели. Для этого и работает месяцами в песках экспедиция под руководством профессора Салиха Пулатовича Джамалова.

В составе экспедиции не только ирригаторы, есть и археолог, почвовед, биолог, есть и рабочие. Некоторые не нашли в себе мужества и вернулись с полпути. Остался небольшой отряд. Животные не выдерживали, погибали. А люди шли все дальше и дальше, шаг за шагом исследуя пустыню. Бураны и смерчи будто нарочно испытывали их волю. А тут еще пали лошади, ослы. Пришлось тяжелый груз тащить на себе. Не хватало верблюдов. Отдыхали в редких кишлаках, расположенных по краю оазиса, там же пополняли бурдюки водой, запасались продуктами — и опять в пески. Жители кишлаков с сочувствием спрашивали:

— Зачем вы бродите по пустыне, когда есть прямая дорога?

— Мы изучаем пустыню.

— Какая вам надобность в этом?

— Мы покорим ее, выстроим там новые города.

— Э-э, — махали рукой старики, — разве можно победить пустыню, ведь ее создал всевышний. Напрасная затея, надо довольствоваться тем, что есть.

Профессор Джамалов больше других верил в будущее этих мест. Вот уже почти пятнадцать лет он, ученик старых русских ирригаторов, ставших после Октября на службу революции и призванных самим Лениным к возрождению древней азиатской земли, колесит по Каракумам и Кызылкумам, прославился своими научными трудами об этих пустынях. Верный его помощник, Матвей Владимирович Данилевич, приехал после окончания Ленинградского университета, и теперь они всегда вместе.

Неожиданно пришел приказ приостановить работы. Нет ничего хуже, чем начать дело и оставить его незаконченным. Но члены экспедиции единогласно решили продолжать работу. За это, конечно, не похвалят, но не бросать же то, во что веришь. Своими глазами они видели, как тяжка жизнь в кишлаках. Пустыня наступает, и многие дворы наполовину занесены песком, в колодцах постоянно не хватает воды. Встречались брошенные кишлаки. Их жители уходили куда глаза глядят. Разве можно от всего этого отмахнуться?

Веками люди мечтали покорить пустыню, да разве можно это было сделать лопатой и кетменем?

Члены экспедиции упорно шли своей дорогой. Составлялись схемы новых маршрутов, делались топографические съемки, черновые варианты геологических изысканий. Были засняты пути древних вод, старые русла Зарафшана. Это не могло не радовать профессора Джамалова. Однако было одно обстоятельство, крепко огорчавшее его.

Несколько лет назад стали упорно поговаривать о строительстве Главного Туркменского канала. Газеты, радио уделяли этому вопросу большое внимание. С уст не сходили разговоры о необходимости канала, в нем видели будущее Каракумов. Многие специалисты, опиравшиеся на народные предания, считали, что в стародавние времена Амударья несла свои воды не в Аральское, а в Каспийское море. Но со временем Аму будто бы изменила свое русло. Еще Петр I проявлял интерес к этим преданиям. Но не всем экспедициям, посланным им в пустыню, суждено было вернуться в Петербург. Они погибли в Каракумах. Таковы предания. В наш век ученые заинтересовались ими. Одна за другой снаряжались экспедиции, писались научные работы, составлялись проекты. Их авторы понимали: если канал пройдет по старому руслу Аму, то это не только даст жизнь новым оазисам в Каракумах, но и откроет водный путь через Каспийское море к Волге. Во много раз удешевится перевозка грузов, пустыня получит дешевую электрическую энергию.

Для решения этих проблем была создана специальная комиссия. В ее состав вошел и профессор Джамалов.

После двух-трех заседаний Салих Пулатович неожиданно исчез. Он набрал отряд из нескольких человек и отправился в пустыню. Вернулся он через два месяца, загорелый, исхудавший. Вскоре профессор попросил освободить его от работы в комиссии. Он мотивировал свое решение тем, что считал строительство канала несвоевременным. Повернуть воды Аму в Каракумы нерентабельно, слишком дорого будет стоить это предприятие. Профессор писал докладные записки, выступал в печати. Однако мало кто поддерживал его. Джамалова даже обвиняли в том, что он не видит перспектив завтрашнего дня. Гулям любил своего учителя и доверял ему безгранично. Он преклонялся перед ним, мечтал во всем походить на профессора. Но последние события тревожили Гуляма. Его сомнения рассеял сам Джамалов.

— Тут много причин, — сказал он. — Только одна Тахиаташская плотина обойдется государству в пятнадцать миллионов рублей. А таких плотин потребуется много... Думая о завтрашнем дне, нельзя забывать сегодняшний. Разве можно крыть крышу последнего этажа, не завершив хотя бы первого? Сколько людей уже сегодня жаждут воды? И уже сегодня могут ее получить! Вот куда пока нужно вкладывать силы и средства. Кроме того, учти: природа пустыни еще мало изучена. Начать строительство можно, но главное — успешно завершить его. Иначе государственные деньги пойдут прахом, на ветер. Если же хоть одну четвертую часть этих огромных средств вложить в Каршинский и Бухарский оазисы, то напоишь людей и землю досыта. Мы должны твердо стоять на своем. Со временем разберутся, кто прав.

После этого Джамалов написал письмо в Москву. Так и не дождавшись ответа, он отправился в Кызылкумы. Возможно, это письмо и явилось причиной столь категоричной телеграммы: прекратить работы.

Так или иначе, а дело сделано, и они возвращаются домой. Что скрывать, Гулям чертовски соскучился по дому. Так, кажется, и бежал бы не останавливаясь. Он уверен, что и жена его, Фазилат, каждый день смотрит на дорогу, все глаза проглядела. А укладывая дочку спать, приговаривает: «Скоро папа приедет»... Каждая минута теперь — вечность.

— Ты все еще бодрствуешь, Гулям? — раздался рядом голос профессора. Джамалов растянулся на песке, подложив руки под голову. Улыбнувшись, сказал:

— Что может сравниться, сынок, с таким шахским ложем?

Гулям рассмеялся:

— Вряд ли шахи спали на песке!

— Да, вот уже три месяца мы в пустыне. Ничего не скажешь — трудно пришлось, но зато как легко сейчас дышится! Один человек роет арык — тысячи пьют из него. Есть такая пословица. Если однажды за пиалой с чаем люди добрым словом вспомнят о нас с тобой, считай, что мы не зря жили. Так что держи выше голову.

Это прозвучало как упрек, и Гулям сказал:

— Учитель, разве я жалуюсь? Я много узнал, многому научился... Если бы не эта трудная дорога, мы не радовались бы, как дети, когда увидели озеро.

— Один мудрый человек сказал: в жизни без труда нет радости, без забот — блага... Знаешь, кому принадлежат эти слова?

— Ахмаду Донишу, — ответил Гулям, — они из его трактата «Редкие предсказания».

— Молодец, сынок. Ты прочитал все его трактаты?

— Прочитал, учитель. Мудрые мысли там нашел.

— А читал ты трактат о владычестве мангитов, историю династии эмира бухарского?

— Нет, не читал. О чем он?

— Там много страниц об обводнении мест, где мы побывали с тобой. К трактату приложен и первый проект добычи воды. Но эмир не позволил Донишу строить канал, проект остался на бумаге.

— Вы говорите, проект? Я знал, что Ахмад Дониш был астрономом, поэтом, но что он был еще и инженером...

— Могу рассказать...

— Пожалуйста, учитель.

Джамалов любил Гуляма, как сына. Он делился с ним всем: знанием, опытом, мечтами. Была уже глубокая ночь. Джамалов после недолгой паузы начал свой рассказ...

III

Вечерело. Четверо всадников в запыленных одеждах с трудом держались в седлах. Они искали привала по пути в Бухару. И люди, и кони были утомлены долгим путешествием в безводном краю. Ведь недаром говорится в народе: «легче найти перо сказочной птицы Рох, чем родник в пустыне».

Наконец, всадники заметили с вершины бархана кишлак. Но когда подъехали ближе, радость сменилась печалью: кишлак был пуст. Ни конского ржания, ни блеяния овец. Ворота внешних и внутренних дворов распахнуты настежь. Во дворах гулял лишь ветер, поскрипывали чархпалаки^[21] да недвижно замерли колеса водяной мельницы. Через глиняные дувалы свешивались больные, зачахшие деревья. Их голые ветки были как исхудалые руки нищих, протянутые за подаянием. Они были запорошены седой пылью, словно пеплом. На некоторых деревьях виднелись крошечные, сморщенные плоды.

Темнело, и в призрачном, сумеречном свете от этой унылой картины всеобщего увядания и запустения веяло такой тоской, что у путников защемило сердце.

Всадники проехали весь кишлак из конца в конец, но так и не встретили никого.

На самой околице росло развесистое тутовое дерево. У подножия его виднелась груда ветхих, рваных лохмотьев. Подъехав ближе, путники остолбенели: то, что они приняли за кучу грязного тряпья, оказалось человеком. Человек лежал скрючившись, припав к корням, быть может, сохранившим еще запас влаги. Трудно было разобрать, где руки и ноги человека, а где корни дерева. То был изможденный старик, или, скорее, скелет старика, в полуистлевшей одежде, прилипшей к высохшему, измазанному землей и грязью телу. Он лежал без движения, но глаза его были широко раскрыты, и белки выделялись на почерневшем лице; голые ступни старика, растрескавшиеся и покрытые белым налетом, напоминали мертвую землю солончаков.

По знаку старшего всадники быстро спешились и подошли к старику. Они услышали слабый, как шелест тростника, чуть слышный, прерывающийся стон:

— Воды...

Один из путников приподнял старика, поддерживая его голову, а другой, налив воды из дорожного меха в медную позолоченную чашу, поднес ее к губам несчастного. Тот прильнул к чаше. Четыре пары глаз следили неотрывно, как пьет и оживает старик. Потом они достали из хурджина черствую лепешку и, отламывая по кусочку, кормили его из своих рук. Силы медленно возвращались к бедняге. Наконец, старик поведал пришельцам свою печальную повесть.

— Кара аллаха постигла наш кишлак и все окрестные поселения, — говорил он. — В этом году высох Зарафшан. Какая жизнь дехканину^[22] без воды! Можно было подумать, настал конец света! Все до единого — мужчины, женщины, дети, старые и молодые — с плачем и воплями стали уходить из кишлака, угоняя скот, унося свой скарб. О, словно настал день Страшного суда! И то сказать, легко ли покинуть землю, где упала не одна капля твоей крови, твоего пота, где мать родила тебя в муках?.. Я пошел провожать их далеко за деревню. Родные и земляки звали меня с собой, молили, заклинали уйти с ними... Но разве мог я послушать их?! Ведь я был тут аксакалом...^[23] И я вернулся в пустой кишлак. Но самый младший, самый любимый внучек вцепился в подол моей рубахи и не отпускал, заливаясь плачем, пока я не поднял его на руки и не понес. Я молился аллаху, чтобы внук пошел со всеми, он обнял меня за шею, целовал и не хотел разжать ручонок... И у меня не хватило сил прогнать его. Горе мне, безумному старцу!

Он утер глаза грязным рукавом и заплакал.

— Где он, ваш внук? Вы послали его за водой?

— Какая вода? Даже звук этого слова мы позабыли. Где вода, мой господин? Вот он лежит... вот здесь...

Тут только путники заметили за тутовым деревом могильный холмик.

— Горе, горе мне! — повторял старик и бил себя кулаком по голове и по груди. — Свет очей моих, весна моей старости, прости меня, безумца! До последнего дыхания, до последней секунды он бредил водой, молил о воде. Если бы мне удалось заставить его уйти со всеми, он был бы сейчас жив. О всемогущий аллах, за какие грехи ты обрушил на наши головы такую кару — за что умерщвляешь детей наших? Существуешь ты или нет? Если ты царишь в небесах, зачем все это? Чего хочешь ты от твоих ничтожных созданий. Скажи...

И старик снова заплакал. Один из путников принялся увещевать его:

— Что ты, что ты, отец! Не богохульствуй! Разве ты не знаешь, что все наши судьбы, добро и зло в деснице аллаха? Нам, рабам божьим, нет иного пути, как покорно склонить голову. Возблагодарим же аллаха за все ниспосланное им, даже за бедствия и муки.

Теперь выступил вперед другой путник, который до сих пор молчал в глубоком раздумье, прислонившись к тутовому дереву. Сердцу его было тесно в груди, кровь ударила в голову.

— Творец, творец! — прошептал он с гневом, обратив к небу воспаленный взгляд. И стал негромко читать стихи:

— Слушайте, отец, — продолжал он, — бесплодно ждать даров с неба! Постыдно!

Голос его прерывался от волнения и гнева, губы дрожали. На вид ему было лет пятьдесят, но на лице его, загорелом и овеянном ветрами дальних дорог, не было ни единой морщинки. Голова в большой белой чалме казалась огромной. Тяжелые веки бросали тень на голубые глаза со стальным отливом. Остроконечная борода напоминала кинжал. Высокий, стройный, в простой, без украшений, но дорогой одежде, он всем своим видом как бы выражал благородную силу, сдержанную энергию. Спутники стояли перед ним, почтительно склонив головы, и никто не осмелился перебить его речь.

— Без воды нет жизни, — говорил он. — Чего стоят великолепные города и столицы, если в них не будет вдоволь воды? Если властитель носит корону и не заботится о воде для дехканина, он недостоин получать с него подати и налоги. Если властитель будет только брать у простых людей и ничего не давать им, трон пошатнется. Я скоро буду у его милости эмира бухарского и скажу ему это.

— Поберегитесь, господин мой, — предостерег один из его спутников. — Такие слова придутся государю не по сердцу. Он обрушит на вашу голову свой гнев.

— Не высказать истину владыке — поступок слабого. Это значит не любить народ, не болеть душой за него, за родную землю. За правду не надо бояться даже смерти! Каждому творению аллаха суждено умереть лишь однажды...

Как ни уговаривали старика поехать вместе в Бухару, упрямец отвергал все предложения... Перед тем как вскочить на коней, путники уселись вокруг могилки и долго читали суры^[24] из корана. Их предводитель снял с себя богатый плащ и накинул на плечи старика. Он оставил ему все свои лепешки и полный мех воды.

Старик бросился к ногам своего спасителя и со слезами стал целовать их.

— О, добрый мой господин! Ради аллаха, скажи мне свое имя, чтоб я знал, за кого мне молиться остаток моих дней? Кто ты? Властитель каких земель?

Человек в белой чалме, поднимая старика, улыбнулся.

— Я человек, и в этом моя гордость. Властителем быть — не самый высокий удел. Зачем мне это? Одни приходят на белый свет для служения самим себе, другие, чтобы оставить свой след на земле, на благо ближним. Я выбрал служение людям. Если я пришелся по душе такому почтенному старцу, как вы, это для меня дороже всяких молитв. Но вы именем аллаха просили сказать, как меня зовут, и я должен сделать это. Слушайте, отец мой: в Бухаре меня зовут Ахмад Махдуми Зодчий, Ахмад Махдуми Звездочет, Ахмад Махдуми Большая Голова. Но для вас я просто Ахмад Дониш.

Старик молитвенно поднял руки к лицу.

— Я слышал о тебе, я знаю тебя, ты — самый великий ученый нашего времени, да будет благословенно имя твое!

И он долго смотрел вслед удаляющимся всадникам.

...Слух о возвращении Ахмада Дониша, возглавлявшего посольство эмира Музаффара к русскому царю, разнесся по всей Бухаре. Навстречу послам выехали сановники двора, а также родственники и друзья ученого. Высыпал на улицы и простой бухарский люд, приветствовавший радостными кликами вестников из далекого, огромного государства Российского.

Уже не в первый раз отправлялся в Россию Ахмад Дониш. Он приносил на свою родину вести о науках и искусстве, нравах и обычаях великого народа, который живет в стране, где никогда не заходит солнце, в стране белых летних ночей и огромных снежных барханов зимой. В своих трактатах Дониш рассказывал соплеменникам о науке врачевания в России, об астрономии, математике, анатомии, о книгохранилищах и музеях, где хранятся скелеты давно вымерших на земле животных. Ахмад Дониш повествовал также о развитии торговли в России, о шумных и богатых торговых рядах и о жизни при дворе русского государя. В далекой северной стране Ахмад Дониш знакомился с самыми разными людьми: с учеными, поэтами и философами, с общественными деятелями, ремесленниками и простолюдинами. Подолгу беседовал с ними.

Но на этот раз он по-новому, пристальней изучал жизнь России. И понял, что в ней растут и зреют новые силы, которые защищают интересы народа, и этим силам принадлежит будущее. Он чувствовал всем существом своим, что повсюду земля колеблется под ногами сильных мира сего, шатаются троны, слышатся глухие подземные толчки грядущих мировых переворотов, когда карта земли изменится и возникнут новые нации и новые государства. Рухнет и трон эмира в Бухаре, и великая, очистительная, животворящая буря пронесется над его родиной.

Перед его внутренним взором возникала удивительная картина: сады вчера еще нищего кишлака ломятся от плодов, дают обильные урожаи бахчи и виноградники; пустыня превращена в цветущий сад. Видение было недолгим. Народ снова предстал перед ним в облике повстречавшегося ему вчера старика дехканина, тщетно молящего аллаха о пиале воды, а пьющего только собственные слезы.

И великой грустью переполнилась душа Ахмада Дониша, и не мила ему стала радость друзей и учеников, приветствовавших его. Он молча отстранил их рукой, а сам поспешил к эмиру.

...Эмир бухарский Музаффар принял послов в своей летней резиденции Чорбаг.

По аллеям степенно прохаживались священнослужители, длиннобородые старцы в белоснежных шелковых чалмах и долгополых халатах. Опуская глаза, они приветствовали послов учтивыми словами. Но Дониш, шедший во главе своих спутников, лишь короткими кивками отвечал на витиеватые приветствия и торопливой походкой направлялся в глубь сада. И тогда по рядам духовных лиц пополз злой, ядовитый шепоток:

— Пусть ветер унесет наши поклоны!

— Еретик, колдун, друг дивов^[25], сын шайтана^[26]!

— Этот безбожник отравляет умы наших юношей!

— Он учит, что земля — это подножие трона аллаха — круглая и вертится вокруг солнца!

— Слуга урусов, он продался русскому падишаху и околдовал нашего властелина!

— И откуда у него столько спеси берется? Хоть бы на нас глянул разок, этот неверный!

Но Дониш, не обращая ни на что внимания, продолжал шествовать во главе посольства, направляясь к трону эмира. И когда его взгляд скользил по снежно-белым одеждам священнослужителей и пышным халатам вельмож, ему невольно вспоминался старик дехканин, его изможденное лицо, черные ступни, растрескавшиеся и покрытые белым налетом, словно проклятая и бесплодная земля солончаков.

В самом центре Чорбага, этого райского сада, на открытой террасе, под аркой, расписанной иранской золотой вязью и украшенной ярчайшей мозаикой, сидел эмир в кругу своих визирей и советников. Придворные расположились полукругом на атласных курпачах^[27] за низенькими столиками, на которых стояли большие золоченые блюда с плодами и жаренной на вертеле бараниной. У подножия террасы расстилались узорчатые ковры живых цветов. В зеленой листве вспыхивали, как самоцветы, диковинные заморские птицы. Павлины распускали свои сверкающие хвосты, черные лебеди плавно двигались по глади искусственных водоемов. Пение соловьев и резкие крики павлинов сливались в своеобразную музыку.

Как только послы приблизились, вельможи, окружавшие трон, поднялись приветствовать их.

Эмир Музаффар бухарский был сверстником Дониша. Его крупная, тяжелая фигура выделялась на фоне занавесей, струящихся китайскими и индийскими шелками. На нем было парадное шахское облачение, сверкающее золотым шитьем и драгоценностями. За чеканный золотой пояс было заткнуто драгоценное оружие тончайшей работы знаменитых мастеров. Он держал в горсти свою остроконечную холеную бороду, время от времени задумчиво поглаживая ее.

Дониш низко поклонился властителю, потом собравшимся членам меджлиса и передал им салям^[28] от русского царя. Среди собравшихся на меджлис глухо пронеслось ответное приветствие: «Офарин!» («Слава ему!»). Эмир пригласил послов к своему столу, а Донишу было предложено место у самого трона, на бархатных подушках, положенных поверх атласных покрывал.

Слуги стали разносить угощения. Пир был шумный и долгий, но Дониш, всегда равнодушный к еде, чтобы не обидеть эмира, лишь прикасался к утонченным яствам. Он сидел молчаливый и даже угрюмый.

Но вот эмир обратился к своему послу:

— Мой дорогой Махдум, мы жаждем выслушать ваш рассказ о далекой стране урусов.

Дониш снова поклонился эмиру и меджлису и медленно, пытливо обвел взглядом собравшихся.

Он увидел глаза, полные злобы и зависти, нацеленные прямо ему в сердце. Эти глаза будто громко кричали о том, что Дониш безбожник, вернувшийся на родину, быть может, лазутчик русских. И зачем только властитель принимает его с таким почетом, зачем посадил так близко к трону? О, если бы только была наша воля! С каким наслаждением мы бы прокляли тебя, побили камнями и изгнали навсегда во имя аллаха!

Все эти мысли Дониш прочел в глазах вельмож. Но сердце его не дрогнуло, и он лишь презрительно усмехнулся, сказав про себя: «Это все суета!»

Он увидел среди устремленных на него взоров и другие глаза, глаза друзей. Они были подобны цветкам наргиса^[29] , что по утрам, пробуждаясь, тянутся к солнцу, раскрывая ему навстречу свои чашечки. Дониш улыбнулся этим глазам и повел свою речь легко и плавно, как течет вода в анхоре^[30].

Перед воображением слушателей встали дворцы Санкт-Петербурга и других городов, чудеса далекой и могущественной страны урусов.

— Город стоит на воде, — рассказывал Дониш, — много-много воды, а где вода — там жизнь! Там течет большая река живой воды, родная сестра нашей Джайхун^[31], у нее много каналов, и все они собираются под ее крыло, словно орлята под крыло орлицы. Волны уносятся вдаль так плавно и величественно, как ковер-самолет, и на них толпятся суда под разноцветными флагами. На берегу стоят здания неизреченной красоты, и они смотрятся в волшебные зеркала каналов, как ханские жены в свои серебряные полированные зеркальца.

В этом городе есть зрелища, каких не увидишь у нас никогда. На арене, перед множеством зрителей, в лучах разноцветных солнц, прекрасные девушки джигитуют на спинах лихих скакунов, фокусники глотают обнаженные клинки, отважный юноша без оружия входит в клетку со львом, и царь пустыни ложится у ног его. Но прекраснее всего зрелище, называемое «балет». Чудесны танцовщицы, девушки с лебедиными крыльями; есть среди них Царевна-Лебедь, а когда все они собираются вместе, кажется, будто снежное облако упало на землю и закружилось серебряной метелью.

— И при виде всего этого, — говорил Дониш, — сердца наши взыграли от радости, и мы все кричали: «Офарин! Хвала урусским мастерам-умельцам, урусским мудрецам, зодчим и живописцам и всему народу, создавшему такую красоту!» Ибо все сокровища и все великолепие Санкт-Петербурга невозможно описать!

Не впервые повествовал он о великой северной столице и всякий раз вспоминал новое, о чем не успел рассказать раньше...

Дониш вдруг прервал речь. Какой-то укоризненный голос заговорил в его душе. Ведь он-то знает, что все сокровища и вся красота столицы урусов доступны только богатым и сильным, тем, кто стоит близко к трону царя. А простые люди лишены всего этого; их спины согнуты, и единственная их радость — молиться в храме урусскому богу Исо^[32] и его матери Марьям^[33].

В этот миг перед глазами Дониша снова возник образ старика дехканина, лежавшего под высохшим тутовым деревом и судорожно обнимавшего могилку внука... Стыд пронизал его душу, и язык окаменел. Спутники Дониша, став на колени у трона, подносили эмиру дары русского царя: золотую и серебряную утварь, меха, оружие.

Эмир дал знак своим слугам, и те принесли каждому из послов парчовые халаты.

Когда приближенные эмира хотели почтительно накинуть на плечи Донишу самый роскошный из всех халатов, шитый золотом и самоцветами, произошло неслыханное: Дониш молча отстранил дар. Все вокруг остолбенели, словно гром разразился среди ясного неба, а у эмира Музаффара зловеще сомкнулись брови.

— Моя голова выросла до самого неба, и сердце купается в лучах вашей милости, — спокойно сказал Дониш. — Но щедрость моего государя безгранична, и потому я осмеливаюсь молить его об иной награде.

— За верную службу нашему великому ханству я вознагражу вас всем, чего пожелает ваша душа. Просите, мой Махдум!

Дониш приложил руку к сердцу.

— Еще ранней весной я смиренно докладывал моему государю, что этот год будет годом безводным и за время черного ветра земля покажет лицо засухи. И вот эта беда обрушилась сейчас на голову дехканина. Он тщетно простирает к небу ладони, моля о воде: дождей нет, и воды перестали орошать нашу землю, потому что высохла река Зарафшан. Но в мире жизни самое важное — это вода. И цветущая страна обречена, если в ней не хватает воды. Умоляю, мой властелин, даруйте воду народу вашему!

Хотя Дониш говорил тихим, спокойным голосом, но слова эти шли из сердца. Они захлестнули его самого, как волна, прорвавшая плотину.

И так же тихо и спокойно, подавляя в себе злобу, отвечал ему эмир:

— Нам ведомо это народное горе, мой Махдум. Но мы, дети аллаха, не можем противиться тому, что он посылает на нас. Ибо бедствие — это тоже дар божий, и нам остается только подчиниться его воле и ждать лучших времен. Так повелел аллах!

— Воля аллаха в том, чтоб человек в трудах, в борьбе добывал свое счастье! Аллах не пошлет ничего, кроме снега и дождя с неба! — возразил Дониш.

Все члены меджлиса ахнули. Пробежал ропот.

— Астрагфирулло!^[34] Разве можно так говорить?

Взгляды эмира и Дониша скрестились, как обнаженные клинки.

Если б на месте Дониша был другой человек, эмир знал бы, что делать, и строптивый безбожник был бы изгнан навсегда. Но слава ученого гремела далеко за пределами Бухары, и во всем восточном мире люди читали, изучали труды его. И наконец, самое главное: Дониш был единственный, кто мог оставаться посредником между Бухарой и Россией, ибо он был мудр, знал русский язык, нравы и обычаи страны урусов, а разве эмир Музаффар мог себе позволить испортить отношения с могущественным русским царем?

И потому он почти милостиво обратился к Донишу:

— Итак, что же предлагает мой Махдум для избавления страны от бедствия?

— Единственный способ — это провести воду из Джайхуна, построив канал до самой Бухары. И я обещаю, я клянусь вам и высокому собранию, что ни единой унции золота не будет израсходовано из казны моего повелителя. Все работы будут выполнены народом.

Эмир погрузился в глубокое раздумье, и никто из придворных не осмелился потревожить его. Наконец, он обратился к собравшимся.

— А что скажете вы?

Меджлис заседал за полночь. И только когда луна обошла свой круг в ночных небесах и разноцветные земные луны — светильники стали гаснуть в листве деревьев один за другим, эмир поднялся с трона.

— Быть посему! — сказал он. — На чья же плечи возложить нам все труды и тяготы строительства, если не на Ахмада Дониша Большеголового? Ибо кто сравнится с ним в мудрости и учености во всем нашем эмирстве?

Под гул приветствий Дониш низко поклонился эмиру.

С тех пор время летело для него на крыльях радости. Он спрятал в тайник свои прерванные труды — книги, длинные свитки, покрытые математическими формулами и астрономическими знаками. Затем, отобрав себе спутников и навьючив на верблюдов запасы воды и провизии, простился со своими учениками, строго наказав им каждую неделю навещать того старика дехканина, что не покинул родной кишлак.

Он отправился в долгое и опасное путешествие по пустыне Кызылкумы.

Их было шестнадцать джигитов, спутников Дониша, самых верных и преданных, самых сильных телом и духом. Долгие-долгие месяцы длилось их странствие. Много тяжких испытаний пришлось им пережить. Пустыня встретила их раскаленными штыками солнечных лучей. Они впивались в тело и иссушали мозг. Джигитов преследовали, словно злые духи, крутящиеся смерчи, грозившие обрушиться и похоронить заживо. Временами казалось, что они блуждают не на земле, а где-то в ином мире, в мертвом мире песчаных бурь, где красное солнце и красная луна встают над безбрежными волнами песка.

Великий географ и инженер Востока, Ахмад Дониш изучал Кызылкумы, подобно лекарю, приложившему ухо к сердцу больного человека. Он бессонными ночами вслушивался в голоса пустыни — рыканье тигра, вой шакала, дыхание знойных ветров, шорох осыпающихся, движущихся барханов. Привыкший читать звездную книгу, Ахмад Звездочет и на этот раз пытался прочесть на ночном небе приговор судьбы. Но звезды упорно молчали. В величавом безмолвии пустыни он чувствовал себя песчинкой, затерянной среди барханов.

Так шли месяцы, и Дониш с его спутниками продвигались все дальше в сердце враждебной и грозной пустыни.

Теперь никто не узнал бы в них посланцев эмира бухарского. Наоборот, любой встречный в ужасе бежал бы, случайно столкнувшись с ними. Верблюды пали, изможденные люди тащили на себе тяжелые вьюки, медленно ступая по раскаленному песку. Их придворные одежды, сожженные солнцем, превратились в полинялые, рваные лохмотья, свисавшие с истощенных тел. Солнце нестерпимо пекло головы, воспаленные глаза глубоко ввалились на почерневших, обожженных лицах. Распухшие, покрытые белым налетом языки тяжело ворочались, издавая невнятное, глухое бормотание. От усталости люди падали на ходу, пески засыпали их. Порой, обезумев, точно в них вселялись демоны пустыни, они с диким хохотом убегали, и следы их терялись навсегда. Ахмад Дониш и его спутники медленно сгорали на костре пустыни.

К концу пути из шестнадцати в живых осталось только трое.

На сей раз эмир Музаффар принял Дониша наедине, лицом к лицу, под аркой своего зимнего дворца.

Дониш представил своему государю готовый проект строительства канала со всеми чертежами, расчетами и сметой работ. Он стоял перед властителем высокий, черный, обожженный солнцем, исхудалый, но в каждой черточке его лица светилась радость.

Эмир смотрел и на своего ученого, и на свитки невидящими, будто ослепшими глазами. От его неподвижно застывшего лица, от всей его фигуры, укутанной в дорогие меха — дар русскогоцаря, веяло зимней стужей. Ведь эмир в душе надеялся, что Дониш не вернется живым из пустыни.

Но Дониш верил в свою мечту. Каждая буква, каждая цифра его проекта начертаны кровью сердца, выстраданы в муках.

— А где мой строитель каналов возьмет золото на строительство?

— Ни одной унции не будет взято из государевой казны. Если мой властелин проявит великую мудрость и прикажет обложить каждого земледельца в Бухаре налогом всего в две таньга^[35], — денег соберется много! Ведь канал отплатит сторицей и им, и их детям, и внукам их внуков... Из собранных средств нужно потратить на строительство канала всего двести тысяч таньга. Вот мои расчеты, вот вся смета строительства, я кладу все к ногам моего повелителя!

Музаффар взялся за бороду. Как не похож он был на того, с кем Дониш так недавно беседовал в садах Чорбага! Сейчас его лицо медленно багровело от гнева, будто наливалось ядом. Взгляд узких зрачков, устремленный на Дониша, был страшен.

Эмир клял себя за то, что позволил начать всю эту затею. О, если б не его государево слово, с какой радостью он приказал бы слугам вышвырнуть этого безумца, и чтоб нога его не ступала больше на ковры эмирского дворца! Но он сдержал себя тяжким усилием воли. Нет, надо придумать такую хитрость, чтоб Большеголовый сам вынужден был спешно схватить в руки свои сандалии и убраться подобру-поздорову.

И эмир заговорил, как всегда, своим мягким, бархатным голосом:

— Мы очень много мыслили об этом деле, мой Махдум. И вот к какому решению пришли. Мы спросили себя: почему наши славные и могущественные предки, прежние властители Бухары, в мудрости своей не брали даже пригоршни воды из Джайхуна? И мы поняли, что это имело свои глубокие и веские причины. Если внезапно враг нападет на нас или же аллах ниспошлет наводнение, то плотины будут разрушены, и вся Бухара очутится под водой. Воистину сам шайтан внушил вам эту нечестивую, безумную мысль, мой Махдум!

Сердце Дониша сжалось в тоске. «Кто не имеет разума, тот лишен справедливости», — с горечью подумал он. И с отчаянным упорством продолжал настаивать:

— Нет оснований страшиться этого, мой повелитель. Я предусмотрел такую возможность. Пусть даже, скажем, будет наводнение. Но если канал начнется напротив Керки, то вода пойдет с востока Карши и с запада Караул-Кири и Мамаджуграта, пересечет пустыню и, обойдя Нарзим и Чарджуй, повернет обратно по направлению к Джайхуну. Если же построить канал около Калифа, то можно изменить течение так, чтобы волны вливались в реку Гузар и исчезали в пустынных землях, лежащих между Кашкадарьей и Джайхуном. И в том, и в другом случае никакие катастрофы не угрожают вашим владениям.

Эмир упорно безмолвствовал, и Дониш заговорил снова и уже с мольбой:

— В довершение ко всему мы сможем построить у истоков канала плотину из камня и гранита, крепкую, как дамасская сталь, и поставить стражу, бодрствующую день и ночь. Это было бы поистине разумное дело, и потомки возблагодарили бы неизреченную мудрость моего повелителя!

Лицо Музаффара оставалось каменным, и он с силой сжал кулаки, будто хотел все выношенные и выстраданные мысли великого ученого раздавить в своей руке, как яйцо.

Сердце Дониша пронзила острая боль, свет померк в его глазах. Не в силах совладать с собой, он громко застонал:

— Горе мне! Лучше бы не родиться мне на свет!

Лицо эмира расплылось в довольной усмешке.

— К чему так отчаиваться, мой Махдум? — вкрадчиво заговорил эмир. — Чем просить о пустом, ты лучше попроси любую должность при моем дворе. Я могу высоко вознести тебя.

На это Дониш отвечал:

— Если б мои заветные думы нашли благоволение в очах моего повелителя, тогда, и только тогда я смог бы остаться при вашем дворе навсегда. И, клянусь, до последнего биения сердца я свято выполнял бы любой приказ владыки. Но все мои труды отвергнуты. Я ухожу. Да простит меня мой государь, но конь не может нести груз, предназначенный для верблюда!

Салих Пулатович умолк.

— Что же было дальше? — спросил Гулям. — Дониш отказался от своих замыслов?

— Нет. До последнего дня своего бился за них. В последний раз, когда он был в Санкт-Петербурге, генерал-губернатор Туркестана Кауфман обещал ему даже прислать специалистов, чтобы начать строительство канала из Аму или Сырдарьи. Но все это были пустые посулы. Однако можно похоронить человека, но не его идеи. Умирая, Дониш верил в свой канал и в то, что его когда-нибудь построят. Эмиров, слава богу, нет, но и праздновать победу нам еще рановато. Не все думают, как мы. Много трудностей еще впереди. Как сказал Дониш, на свете нет радости без труда, без забот нет блага. Не забывай этого, сынок!

IV

Стрелки часов неумолимы. Они безжалостно торопят нас в дорогу, отрывая от дома, и они же наши союзницы, когда мы возвращаемся к родному порогу. Минута эта озаряется светом, подобным вспышке луча в глухой ночи. И отступает ночь. Вокруг снова дорогие нам люди и их тревожные радости.

Как только Салих Пулатович переступил родной порог, пустынный двор словно ожил, сбежалась соседская молодежь разгружать верблюдов. В радостном оцепенении застыла Марьям-апа — жена профессора. Он шагнул к ней и молча обнял. Вошел во двор и Матвей Владимирович. У него не было в Самарканде своего угла, и он жил у профессора.

Гулям явился к себе домой последним. За гранатовым деревом кто-то промелькнул. Он просунул голову меж листьев и увидел жену. Фазилат прижимала к груди дочку.

— Вернулись? — только и могла вымолвить Фазилат.

Гулям обнял дочь, притянул к себе Фазилат.

Вечером все втроем они пришли к профессору. Салих Пулатович и Матвей Владимирович брали девочку на руки и играли с ней.

— Как ее звать? — спросил Матвей Владимирович.

— Марьям, — ответил Гулям. — Назвали в честь хозяйки этого дома.

Фазилат хотела что-то сказать, а может, возразить, но промолчала. В отсутствие мужа они с дедушкой нарекли девочку другим именем, но не обсуждать же это сейчас. Девочку меж тем до того затискали, что она заплакала.

— Обиделась на меня, — сказал профессор, — за то, что надолго увез отца. Не плачь. Вот твой отец, живой и здоровый. А похожа ты все-таки на маму. Как хотите, а этого воробышка я считаю своей внучкой.

Если разобраться, то так оно и было. С пяти лет Гулям жил в семье Джамаловых. Вот как это произошло.

Однажды Марьям-апа рассказала мужу, что соседского мальчика укусил скорпион и что мальчик кричит от боли. Салих Пулатович знал народное средство от укуса скорпиона. Он пошел к соседям, и скоро мальчик перестал кричать и даже повеселел. Он был худым и болезненным. Одежка на нем была старая, в дырах.

Шла первая мировая война, годы были голодные; мать не смогла прокормить ребенка, привезла из кишлака и оставила в городе дальнему родственнику, и с тех пор пропала без вести. Мальчик еще под стол пешком ходил, а уже помогал по хозяйству. Салих Джамалов, молодой учитель, и его жена, Марьямхон, привязались к малышу. Своих детей у них не было. Скоро мальчик перебрался к ним, и Салих Пулатович усыновил его.

Трудное, но замечательное то было время! Будто свежим ветром, благостным дождем пронеслась над краем революция и разбудила к жизни людей, заставила их поверить в свои безграничные силы. Учитель Салих Джамалов заново стал учиться сам, понял, что без науки, которую принесли с собой русские большевики, Ленин, не осуществить мечту Ахмада Дониша, которая стала и его мечтой... Сына приемного он определил в школу, а затем Гулям окончил рабфак.

...На соседней улице жила Фазилат со своим отцом сапожником. У Гуляма не было тайн от профессора, и он признался ему, что полюбил Фазилат. Сыграли свадьбу. Молодые поселились у отца Фазилат: трудно было бы старику жить одному. Нелегко было Гуляму расставаться с домом профессора. Ведь он обязан был ему всем, чем стал. А стал он сначала студентом, а затем и аспирантом. Но на одну стипендию вдвоем не проживешь. Да и пополнение вот-вот появится. И Гулям давал уроки в вечерней школе. Он не был похож на своих сверстников, любивших погулять. Ему во всем хотелось походить на своего учителя: быть полезным науке и людям.

Салих Пулатович радовался успехам Гуляма, брал его с собой в экспедиции, верил в него. Молодость есть молодость, и Гуляму не терпелось скорее начать самостоятельные изыскания.

...Вернувшись из последней экспедиции, профессор спросил у жены:

— Да, кстати, не было ли письма из Москвы?

Марьям-апа растерялась.

— Нет, ничего не было, — отводя глаза в сторону, ответила она.

Джамалов усмехнулся, ласково потрепал жену по плечу и пошел в дом. На следующий день Гулям прибежал к учителю, чтобы узнать, какой ответ пришел из Москвы. В том, что он пришел, Гулям не сомневался. Его наверняка послали следом за телеграммой о прекращении работ.

Он застал учителя в кабинете за столом, заваленным кроками, блокнотами, чертежами, образцами пород и почв.

Профессор был рад Гуляму, усадил его рядом. Много говорил об их экспедиции, как далеко она продвинула дело вперед. И ни слова о письме. Так ничего и не узнав, Гулям вернулся домой.

Через несколько дней, когда Гулям пришел с работы, его встретила бледная Фазилат.

— Что случилось? — забеспокоился он.

— Профессор... Тебя просили немедленно прийти...

Не чуя под собою ног, он бросился к Джамаловым. Калитка во двор была распахнута. Едва Гулям взбежал на крыльцо, его встретил Матвей Владимирович. Он тяжело положил Гуляму руки на плечи и медленно проговорил, еле шевеля губами:

— Умер... Скоропостижно... Письмо...

Когда через полчаса Гулям опомнился, то спросил:

— Мне он ничего не велел передать?

— Велел. «На свете нет радости без труда, без забот нет счастья».

...Но, видно, не готов был Гулям принять дело учителя на свои плечи. Сначала по инерции он ходил в институт и на работу в вечернюю школу, но с каждым днем и то и другое все больше тяготило его. Как говорят в таких случаях, все валилось из рук. Он стал сторониться людей и вместе с тем боялся одиночества. Его преследовала мысль, что в один прекрасный день с ним может случиться то же, что и с профессором. А тут еще умер тесть. Гулям продал дом и уехал с семьей в Ташкент. Клин вышибают клином. А иногда... водкой. Гулям стал пить. Порой напивался до того, что не помнил, кто и когда приводил его домой. Бывало, что на всю округу он вопрошал: «Есть правда на земле или ее нет?» И сам же отвечал: «Правды нет! У нее прохудилось дно!» От него шарахались. В один прекрасный день он оказался за решеткой. Так вроде бы подтвердились известные слова поэта: «То вознесет тебя высоко, то бросит в бездну без следа...» И все-таки человек не лоскут материи, что повис на заборе и полощется на ветру, — куда ветер, туда и он. Человек видит, смотрит, думает, страдает. Наконец, в отличие от лоскута, человек может вступить в единоборство с ветром...

Гулям никого, кроме себя, не винил за то, что много времени прошло впустую. Он просто не устоял тогда, и ветер повалил его.

Спустя четырнадцать лет он вернулся седым стариком. Печально смотрели поблекшие глаза. Пришла беда... Жена Гуляма умерла. Дочь бесследно пропала. Как чувствует она себя в безбрежном океане жизни?

Гулям решил начать новую жизнь. Он поехал на строительство Фархадской ГЭС. Потом перебрался на Ангренскую ГРЭС, работал на строительстве ирригационных сооружений вокруг Ферганы. И вот судьба привела его в эти места.

Прежде чем принять Гуляма-ака на работу, главный инженер Хашим Балтаев, как и полагается в таких случаях, поинтересовался его биографией, но на работу все-таки взял, правда, заметив при этом, что взваливает на свои плечи большую ответственность. С тех пор и повелось: чуть что, Хашим непременно припоминал своему помощнику старые грехи.

Гулям-ака женился на вдове Сабахон. У нее было двое детей. От него она родила третьего. Заботы сделали Сабахон ворчливой. Конечно, Фазилат была другой. Но об этом лучше не думать. Однако не думать о Фазилат он не мог. Воспоминания властно вели его за собой. Когда он в первый раз увидел Махидиль, то чуть было не лишился чувств: перед ним стояла Фазилат — те же глаза, рот, улыбка, те же, как самшитовый гребень, ресницы. Она и смеялась, как Фазилат. В голове Гуляма-ака путались, мешались имена — Махидиль, Фазилат, Марьям. Так звали его дочь. Все сливалось в одно, в один образ — образ покойной жены.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

I

Зима надоела всем, казалось, что и самой себе. Порыжевший снег уже не скрипел, а тихонько шуршал. Если чуть постоять на одном месте, то под ногами он таял на глазах, растекаясь коричневой жижей.

Солнце потихоньку убирало с земли приметы зимы. От барханов в белых чалмах поднимался пар. Белизна слепила глаза. С крыш отваливались сосульки. Небо было таким безмятежным, голубым, словно мир только родился... Пришла весна.

Пески, кажется, еще вчера покрытые снегом, сегодня лежали разноцветным ковром. Тихонько покачивались желтые, фиолетовые цветы, лютики и подснежники. Бабочки посверкивали яркими крылышками. На фоне травы их легко было спутать с цветами. Птичий гомон заглушал человеческие голоса. После дождя пошли грибы. Крепкие и упругие, они так и выпирали из песка. Стоило только дотронуться носком ботинка, песок осыпался со шляпки, и гриб словно сам прыгал в твое лукошко. Весна... Махидиль казалось, будто она сейчас стала во сто крат сильнее, хотелось оглянуться на прожитую жизнь и понять, что упущено, где ошибалась, и идти дальше, исправляя ошибки и наверстывая упущенное. Она мысленно произносила торжественные слова, обещала себе:

«Я коммунист! Я должна строже и ответственнее относиться к порученному мне делу. Только тогда я смогу принести пользу людям. Для этого я должна учиться, не останавливаться на достигнутом, не зазнаваться, достойно, без паники переносить неудачи, не гнаться за славой».

Однажды Латиф вез ее на мотоцикле.

Был теплый прозрачный день. Легко дышалось. Зеленели низины и холмы. Тюльпаны, маки до самого горизонта колыхались от дуновения ветерка. Взгляд Махидиль остановился на знакомом холме возле дороги. В первый раз, когда ехала с Балтаевым на трассу, именно с этого холма она разглядывала пустыню. Теперь эти места было не узнать.

— Смотрите, сколько цветов! — воскликнула она.

— Я все цветы подарю вам.

Девушка смутилась, смутился и Данияров.

Махидиль побежала к цветам, широко раскинула руки, словно собиралась взлететь, потом закружилась на месте, как малый ребенок, позабыв все житейское, суетное.

Латиф, сидя в седле, ждал ее и улыбался. Девушка помахала ему рукой и позвала:

— Идите сюда-а!..

Латиф приложил руки ко рту и крикнул:

— Подождите меня здесь, я тотчас вернусь!

— Буду ждать! — Она смотрела, пока мотоцикл набирал скорость и исчез в пыли.

Махидиль стала собирать цветы. Одни казались красивее других, и она кидалась за ними, как за бабочками, словно они могли улететь. Вскоре у нее была уже целая охапка цветов. Она села на теплый песок и стала смотреть на птиц, парящих в небе. Девушка улыбалась цветам, зарывая в них лицо. Почему в природе все так разумно и гармонично, а вот человеку, да и вообще всем людям еще так далеко до совершенства? Вот у весны — все открыто, все напоказ, а люди бывают так застенчивы и нерешительны...

Махидиль лукавила: то, что ее волновало, на самом деле не нуждалось в философских изысканиях. Она полюбила Латифа, и это чувство требовало отклика. Девушка знала или, скорее, чувствовала, что и Латиф любит ее. Но молчит. Видимо, не находит в себе сил заговорить с Махидиль о своей любви.

Она не слышала, как подъехал газик, как кто-то вышел из него и подошел к ней. Чья-то рука закрыла ей глаза. Махидиль не испугалась. Она просто выпустила цветы из рук, и они рассыпались.

— Так быстро вернулись? — тихо спросила она, улыбаясь.

Позади раздался громкий смех. Это был главный инженер.

— Интересно, кого вы ждали? — спросил Хашим, продолжая смеяться.

— Во всяком случае не вас! — резко ответила Махидиль.

Балтаев стал серьезным.

— О-о, вы, оказывается, умеете сердиться. Я хотел набрать цветов, чтобы поздравить вас. Смотрю, а вы сами здесь.

Махидиль встала.

— Кстати, вы подумали о моем предложении? Это было серьезно... — продолжал Хашим.

Махидиль в упор посмотрела на него.

— О каком предложении?

— Вот тебе и на, забыли? Мое предложение назначить вас начальником участка?

— Я же вам тогда сказала: меня и мое место устраивает.

— Вы должны быть начальником участка. Данияров не подходит.

— Вот оно что! Тут я вам не союзник.

Балтаев усмехнулся.

— Считаете, будто я ничего не знаю? Я обо всем осведомлен. Он все обязанности свалил на вас. А случай с девятьсот шестидесятым пикетом? Данияров вас сделал козлом отпущения. На самом деле он был виноват во всем, не проверил.

— Послушайте, Хашим Туганович, чего вы хотите? Уж не думаете ли, что я напишу жалобу на Даниярова? Не получится из меня Черный Дьявол.

Хашим сокрушенно покачал головой.

— Нет, вы непохожи на Черного Дьявола. Скорее, на ребенка. Я хотел как лучше. Пусть же вам будет хуже. Только знайте: от добра не бегут.

Балтаев отвернулся. Он привез Махидиль из Ташкента, думал, что заполучил верного себе человека, что пройдет немного времени, и он легко избавится от Даниярова, заменив его на Махидиль. И вот — пожалуйста!.. Тут один выход: надо, как говорится, прихлопнуть казан крышкой.

Они медленно спускались вниз, к полю, где росли цветы.

— Держите... Еще... А вот еще, — говорил он, срывая и подавая Махидиль цветы.

— Хватит, — сказала она. — Надо и другим оставить.

— Завтра их будет столько же.

Хашим вдруг оступился и упал на траву. Махидиль прыснула в кулак.

— Человек упал, а вы смеетесь. Садитесь и вы, раз так. — Он вытянул ноги. — Мне нужно поговорить с вами.

— Мы ведь уже поговорили. О чем же еще?

Хашим глубоко вздохнул и ответил:

— Сейчас скажу.

— Дело государственной важности?

— Я не шучу.

— Простите. — Она села, обхватив колени руками.

— У меня неприятности дома, поссорился с Махмудой.

Махидиль выжидающе молчала.

— Вы же знаете, Махидильхон, я не из тех, кто любит жаловаться. Вас я считаю близким человеком... И хочу быть откровенным... Вы у нас давно не были и не знаете... Махмуда поступила работать — и куда!..

— На стройку?

— Да. Учится на электросварщика в Тепакургане. Даже не посоветовалась со мной. Она очень изменилась с тех пор, как стала работать. Совсем дом забросила... Кажется, плюнул бы на все и уехал.

Махидиль рассмеялась.

— Чего смеетесь?

— Не очень оригинально жаловаться на жену. Куда вы уедете? От двоих-то ребят? Да и Махмуду вы любите.

— Ох, если бы...

Она искоса посмотрела на Хашима и нахмурилась.

— Мне нравится, когда вы сердитесь. Нет, честное слово, я люблю вас сердитой. Это вдохновляет меня. Не верите?

Махидиль отвернулась.

— Чего мне скрывать от вас? — продолжал Хашим. — Из-за вас мне стала безразлична Махмуда.

Махидиль встала.

— Что вы еще придумаете?

Хашим тоже встал.

— Недаром сложена песня... «Первая любовь будет всегда неотступным горем». Я ведь любил вас, Махидиль. Помните, когда Камиль был жив?.. Я не могу вас забыть. Мне казалось, что я вас забыл, а вот увидел, и все началось сначала.

— Вы хотите сделать так, чтобы я уехала отсюда?

— Это мне не поможет, клянусь.

— Мне стыдно вас слушать! Махмуда моя подруга. Как вы можете все это говорить?

— Извините, Махидиль. Я устал молчать. Сердцу не прикажешь. Неужели вы никогда не поймете?

Махидиль взглянула на него и подумала: «Речи говорит сладкие, а глаза злые и на уме что-то не то».

— И понимать не хочу, Хашим-ака! — отрезала она. — Давайте условимся: вы мне ничего не говорили, и я ничего не слышала. А не то мы крепко поссоримся.

Балтаев уставился на нее с нагловатой усмешкой, он откровенно разглядывал ее. Махидиль сжалась под этим взглядом.

— Ладно, ухожу, прощайте, — он протянул ей руку.

Она протянула свою.

Хашим с силой рванул ее к себе, Махидиль оказалась в его объятиях. Он не дал ей опомниться, стал осыпать поцелуями волосы, лицо, губы.

Махидиль от неожиданности выронила цветы, руками уперлась в его подбородок и, наконец, вырвалась. Она увидела камень и подняла его. Хашим медленно шел на нее с горящими, налитыми кровью глазами.

— Не подходите! — сдавленным шепотом сказала она.

И он остановился. Сзади чьи-то сильные руки сдавили ему плечи, рванули вниз. Хашим упал на колени. Над ним стоял Данияров.

Тут же появился еще один человек — шофер Маннап. Он с кулаками надвигался на Латифа.

— Не тронь! — приказал ему Хашим, с трудом поднимаясь на ноги. — Мы в другом месте поговорим с ним. Так будет лучше.

— Я ничего хорошего от тебя не жду, — ответил Латиф.

Хашим быстро пошел к машине. За ним засеменил Маннап. Махидиль побрела по степи. Хорошо, что ее догнал и поддержал Латиф, а то бы она наверняка упала.

Сразу Махидиль не подумала, к чему мог привести этот инцидент. Но когда, как говорится, гроза миновала и она вспомнила выражение глаз Балтаева, ей стало страшно. Такой человек не остановится ни перед чем, белое сделает черным...

На другой день в экстренном порядке разбиралось «персональное дело» Даниярова. Сначала Махидиль хотела пойти в партком и объяснить все, как было. Но потом решила, что этого делать нельзя. Ведь ей пришлось бы рассказать, как Хашим заманил ее подальше от дороги, как насильно обнял, как целовал. Позор на всю округу. Не может пойти на подобное девушка...

Уж таково свойство человеческой натуры — надеяться на лучшее. И Махидиль успокоила себя, решив, что все может еще уладиться без ее участия. У Латифа много друзей, и они не дадут его в обиду.

К тому же время было горячее, вот-вот должна была решиться судьба предложений Гуляма-ака и Латифа. Хотелось еще и еще раз убедиться в правоте их замыслов. Махидиль отправилась на трассу и до вечера не возвращалась.

Тем временем Балтаеву удалось склонить кое-кого из членов парткома треста на свою сторону. Партком предложил дирекции снять Даниярова за рукоприкладство с занимаемой должности. «Единственным» свидетелем происшествия был личный шофер Хашима. Он-то и дал волю своей фантазии. По его словам, жизнь главного инженера была в смертельной опасности. Кто-то пробовал усомниться, возразить, но так или иначе незначительным большинством голосов решение было принято, а «дирекция» в лице Балтаева поспешила его «ратифицировать».

Весть о снятии Даниярова быстро разнеслась по стройке. Махидиль не находила себе места. Она корила себя, что не нашла сил вступиться за Латифа. Одно к одному: не нужно ей было оставаться тогда на дороге собирать цветы, а уж если такое случилось, надо было наплевать на предрассудки и прийти на обсуждение персонального дела Латифа.

II

Рахимов ничего не знал о последних событиях. Он уехал по делам в центр, оставив за себя главного инженера. Ему и в голову не могло прийти, что он воспользуется этим для сведения личных счетов. Известно, тот, кто лжет, должен обладать хорошей памятью. Однако у Хашима память была плохая. Случай на дороге с Данияровым он рассказывал всякий раз по-разному, и Рахимов, вернувшись, заподозрил неладное. Между ними состоялся разговор, после которого и тому, и другому стало окончательно ясно, что общего языка они не найдут.

— Я считал необходимым пресечь хулиганство, — говорил Хашим. — Разве мы с вами не читаем в газетах: «Никаких поблажек хулиганам?»

— Странно как-то и нелепо получается: начальник участка, известный всем своим спокойным нравом, и вдруг — хулиган...

Они еще долго вели разговор, не касаясь главного — положения дел на стройке. И трест, и стройка жили в ожидании больших перемен. Так стоит ли раньше времени ломать копья?

Данияров же не стал ждать ни приезда Рахимова, ни перемен. Оказывается, он лучше понимал Махидиль, чем она его, и ни в чем не упрекнул.

— Нет ничего хуже, — говорил он Махидиль, — чем ждать у моря погоды. Я уезжаю, но еще вернусь. — И подумав, добавил: — Шаг назад — два шага вперед... Боязно только вас оставлять одну.

— Вы пишите...

— Ладно. Я верю, что наши с Гулямом-ака предложения пройдут. А это главное. Хашим только много крови мне попортит. От таких людей помощи не жди. Это то же, что умолять небо о дожде...

Махидиль осталась одна. Неужели они никогда больше не встретятся?

Странно, она впервые именно теперь, расставаясь, поняла, что Латиф как человек удивительно походит на Камильджана. Верно говорят, что первая любовь не ржавеет. Проходят годы, и вроде бы забыт человек, а она, эта любовь к нему, ищет себе подобной. Ничего не было удивительного в том, что Латиф похож на Камиля. Просто Махидиль об этом долго не догадывалась. О своем открытии она никому не скажет.

Латиф уехал, и Махидиль снова ушла с головой в работу. Вину перед Латифом можно загладить только одним — помочь всеми силами его делу.

События разворачивались быстро, даже стремительно. Однажды Рахимов вызвал Гуляма-ака и Махидиль. В целом Дивно-Дивно одобрил их разработки.

— Толково и дельно, — проговорил он и тут же подсказал кое-какие важные детали.

Скоро работа над проектом была окончательно завершена и отдана на заключение. Для Хашима пробил час решительных действий. Он явился к Рахимову в этаком благородном гневе.

— Знаете ли вы, что делаете, товарищ Рахимов, на что идете? — начал он. — Неужели вам не хватает своих забот?

— Послушайте, Балтаев, консерваторы теперь, честное слово, не в моде. Речь идет о сокращении сроков строительства. Я верю в успех, а победителей не судят!

— Вы, кажется, разучились отличать победу от поражения! Берете на вооружение нечто скороспелое, незрелое... Кому-кому, но не нам с вами витать в облаках.

— А вы уверены, что предложения незрелы?

— Во всяком случае, их эффективность еще требует доказательств.

Рахимов повторил вопрос:

— Нет, скажите по совести, как специалист вы считаете предложения незрелыми?

Хашим насторожился. Говоря откровенно, он не дал себе труда хоть сколько-нибудь разобраться в бумагах и документации Гуляма-ака и Даниярова. Он просто отмахнулся от них. И если, не дай бог, проект чертовых новаторов претворится в жизнь, то какой вид будет у него, Хашима? Нет, об этом даже думать нельзя. Только не отступать, идти ва-банк.

— Да, я считаю все это чистым прожектерством! — наконец ответил он. — Как бы там ни было, последнее слово должны сказать специалисты покрупнее. Вы не согласны со мной?

В ответ Рахимов усмехнулся.

— Дивно, ей-богу, дивно... Что ж, по-вашему, мы здесь дети, что ли? Вначале обсудим сами, а уж потом пошлем, как вы желаете, в вышестоящие организации.

— Это не я желаю, а таков порядок. Вы, как руководитель и коммунист, отлично знаете, что в таком деле, как наше, нельзя вольничать.

— Ну, а если опыт и совесть мне подсказывают, что люди правы, по-вашему, как руководитель и коммунист, я не должен верить ни людям, ни себе, пока не выскажется вышестоящая организация? Нет, так поступают плохие руководители и плохие коммунисты, которые думают больше о своем благополучии, нежели о деле.

— Товарищ Рахимов, — Хашим приложил руку к сердцу, — вы руководитель, я главный инженер. Ответственность мы с вами делим поровну. Но я считаю, что нельзя игнорировать тех, кто является истинными создателями проекта нашей стройки. Уж как-нибудь соображают они не хуже птенцов, вроде Даниярова и Махидиль. Может, уже и авторитетов не существует? Стройка только-только набрала темп, а из-за всех этих новшеств мы опять окажемся в хвосте.

Хашим все более и более горячился, а Рахимов продолжал спокойно возражать ему:

— Почаще бы прислушивались к «птенцам», может, и не тащились бы в хвосте. Я вижу, мы не поймем друг друга. Не будем толочь воду в ступе.

— Я прошу только одного: послать чертежи и выкладки компетентным людям в министерство. Если будет признано целесообразным перестраивать нашу работу, клянусь, я подниму руки!

— Я вижу, вы так ничего и не поняли...

Балтаеву нужно было выиграть время, чтобы покончить с затеей Даниярова. Кто знает, в чьи руки попадут разработки в министерстве? Консультация может затянуться, а тогда и отпадет надобность пересматривать или сокращать сроки работы. Это понимал не только Балтаев, но и Рахимов. Поэтому примирения не получилось.

III

На другой день Рахимова вызвали в обком.

Рахимов велел своей секретарше позвать к нему главного инженера, желая вместе с ним отправиться в Бухару, но того не оказалось на месте: уехал, никому не сказав куда. Такого раньше не бывало. Видно, закусил удила. Дивно-Дивно поехал один.

Кабинет у секретаря обкома большой и светлый. На стене — огромная карта области. Через высокие окна с улицы доносился приглушенный шум. Секретарь внимательно просматривал какие-то бумаги. Перед ним за столом сидел Хашим Балтаев.

— Проходите, проходите, — радушно встретил Рахимова хозяин кабинета и указал на кресло напротив Балтаева.

«Дивно-дивно, — подумал Рахимов, усаживаясь. — Ай да главный... Ну что ж, обком как раз то место, где можно, наконец, внести ясность в наши отношения...

Завертелся вентилятор. Видно, секретарь, предвидя жаркий разговор между несговорчивыми руководителями, решил остудить их горячие головы. Секретарь коротко изложил суть жалобы Балтаева, не высказывая своего отношения. Однако Рахимов уловил в его голосе иронию, да и едва заметная улыбка выдавала ее. Правда, пока неясно, к чему или к кому она относится...

Из того, что сказал секретарь, Рахимов понял, как много успел наговорить ему Хашим.

В одном Балтаев был прав: дела на трассе еще не наладились, но умолчал о главном — на стройке есть большие неиспользованные резервы. Он напирал на то, что Рахимов, поддерживая верхоглядов, подрывает авторитет главного инженера.

Словом, Хашим явно пришел в обком говорить не о деле, а о себе. Все это смахивало на склоку. Рахимов с тоской подумал: «До чего ты, брат, докатился! Пытался все делать сам, в любую щель лез, а подлинного штаба стройки не создал, теперь вот сиди и участвуй в комедии, которую тут разыгрывает твой главный».

— Одно меня удивляет, — обратился секретарь к Рахимову. — Появились поправки к проекту, так почему не обсудить их со специалистами? Наконец, в тресте есть бюро изобретений. Вы советовались там?

— Да, — ответил Рахимов и приободрился. Секретарь обкома, конечно, не станет разбирать их личные отношения. Он быстро уловил зерно спора и сразу перешел к делу. — После того как я ознакомился с материалами, их направили в бюро изобретений. Отзыв получен положительный. Товарищ Балтаев должен бы знать об этом.

Рахимов умолк, но поймав на себе внимательный взгляд секретаря, решил выложить все начистоту.

— Мы не можем довольствоваться сегодняшним днем, — продолжал он. — Какие мы руководители, если не изыскиваем новые возможности. Люди жаждут творчества, а товарищ Балтаев готов крикнуть им: не сметь!

Хашим вскинул голову, побагровел.

— Я возражаю, — перебил он Рахимова. — Товарищ Рахимов хотел представить дело так, будто коллектив живет сам по себе, а я сам по себе.

— Очень может быть, — вставил Рахимов. — Но я просто хочу, чтобы вы помнили: командир задает шаг отряду.

— Совершенно верно! — подхватил Хашим. — Но командир должен знать, куда он ведет отряд. Использовать свою власть и вести людей неведомо куда может только очень плохой командир. И вообще, неужели мы пришли в областной комитет партии, чтобы выяснять наши личные отношения?

— Дивно-дивно! Вы же все это начали! — заметил Рахимов.

Из приемной доносились приглушенные голоса. Похоже, что там собралось много народу. Тем не менее секретарь терпеливо слушал и не торопил своих посетителей.

— Спор хорош, — заговорил он, — когда приносит пользу делу. Поэтому о главном: поправок к проекту я не знаю. По-моему, не надо спорить, а срочно послать их авторам основного проекта.

— Золотые слова! — воскликнул Хашим.

— Это не потому, что мы вам не доверяем, — продолжал секретарь. — Дело спорное. Давайте пошлем на заключение в министерство. Но и здесь, на месте, откладывать практическую прикидку новых идей не стоит. На каком участке — ваше дело, но пробуйте.

— Я уже написал в министерство, — неожиданно заявил Хашим. — Обещали прислать представителя. Надеюсь, что приедет сам профессор Данилевич. Ему, как говорится, и карты в руки.

Балтаев победно взглянул на Рахимова.

Секретарь закурил, глубоко затянулся и, выпустив дым, сказал:

— Не понимаю, почему тогда вы пришли в обком только сейчас? Мы могли бы просить министерство быстрее решить судьбу проекта.

Хашим опустил глаза.

На том разговор и окончился.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

I

Хашима тревожили и дела сугубо личные. Оказывается, он плохо знал Махидиль. Не думал, что та будет артачиться. Конечно, она не решится рассказывать, как он приставал к ней. И Данияров промолчит, чтобы не давать пищи для лишних разговоров, затрагивающих честь девушки. И все-таки, если не принимать во внимание Черного Дьявола, то бишь его, Хашима, личного шофера, единственным ненадежным свидетелем оставался Латиф. Правда, в настоящий момент он обезврежен, но Черный Дьявол сообщил настораживающую новость: оказывается, Данияров влюблен в Махидиль. Это усложняет дело.

То, что Махидиль потеряна для него, — факт. После истории на дороге она вообще презирает его. К тому же она не простит ему увольнения Даниярова. Словом, не успел отогреться после снега, вымок под дождем! Кого он привез из Ташкента? Думал, везет райскую птичку, а пригрел на груди змею.

Все это не скрашивало жизнь Хашиму.

Назначив Махидиль на место Даниярова, главный инженер хотел доказать, что он не мешает личное с общественным. А Махидиль теперь приняла это назначение: все равно Даниярова заменить было некем, да и он, уезжая, советовал ей взять осуществление их общих замыслов в свои руки.

Что и говорить, ответственность немалая. К Махидиль идут и идут люди: одни за советом, другие с просьбой. Сколько людей, столько характеров. Поди разберись, кто искренен, кто хитрит.

Подруга, с которой Махидиль живет вместе, и та порой ставит ее в тупик. Почему Зубайда разлюбила Музаффара? Конечно, сердцу не прикажешь, но как объяснить, что скромная, почти еще ребенок, Зубайда стала так вызывающе-безвкусно одеваться. На работу приходила теперь с подкрашенными губами и подведенными глазами. Юность ее становилась какой-то фальшивой. Зачем при свете дня зажигать электрическую лампочку? Когда в обеденный перерыв девушки соберутся стайкой и начнут судачить про любовь, Зубайда, та самая Зубайда, что всегда была заводилой подобных разговоров и острой на язычок, теперь словно прикусила его. Часто на ее лице блуждала загадочная улыбка.

Раньше, бывало, когда на дворе уже ночь, они, лежа в постелях, подолгу разговаривали; им было о чем поговорить. Теперь другое: Зубайда рано ложится, быстро закрывает глаза и притворяется спящей.

Махидиль не находила этому объяснения. Ей не спалось сегодня, хотя время было за полночь. Круглая луна заглядывала в комнату, окутывая все таинственным сиянием. Мысли о Латифе словно подкарауливали Махидиль, она уже не могла не думать о нем. Один только раз со времени его отъезда она получила от него письмо. Оно было короткое — привет и пожелания успехов. Ну еще написал, что устроился на работу в институт. Вот и все. А Махидиль ждала от него больших писем...

Ждала и в который раз спрашивала себя: может, я не имею права ни на его письма, ни на него самого? Может, у него есть другая девушка? Да и вообще, что я знаю о его жизни? Может, я легкомысленная? Ведь я любила Камильджана... Такое называется непостоянством. Любовь — не кибитка странствующих цыган. Она не кочует от человека к человеку. Она — как скала. Ей не страшны ни наводнения, ни бури, ни пожары, ни землетрясения. Может быть та, первая моя любовь, и не была любовью?..

Махидиль заставляла себя заснуть или, по крайней мере, думать о работе. Ничего не получалось. Знала ли она, что все произойдет именно так, когда они встретились впервые? Ведь он ей даже не понравился. Правда, Хашим как только ни чернил его, еще когда ехали из Ташкента. Это лишнее подтверждение тому, что человека можно оклеветать, а он все равно будет стоить столько, сколько стоит.

Махидиль вдруг услышала шорох и выглянула из-под простыни. Зубайда встала с кровати, неслышными шагами прошла в угол, где на гвоздиках висела ее одежда. Обычно она боялась одна выходить ночью и будила Махидиль. А сейчас даже не взглянула в ее сторону. Натянула на себя платье, приоткрыла дверь и вышла в коридорчик.

Махидиль похолодела от ужаса. Она успела заметить, что лицо Зубайды было бледно и безжизненно, ресницы без движения, губы что-то шептали. Да и двигалась она как-то странно, словно еще не успела проснуться.

Махидиль слышала про лунатиков удивительные истории: будто они во сне иногда делают всякие домашние дела, ходят по крышам и снова ложатся. И будить человека в этот момент нельзя. Поэтому Махидиль, пока Зубайда была еще в комнате, лежала, затаив дыхание, боясь шелохнуться. Но вот заскрипели ступеньки, Махидиль соскочила с постели, выбежала из вагончика и остановилась, не зная, что делать: присматривать за Зубайдой или бежать в барак будить девушек. Тем временем Зубайда дошла до столовой. Неслышно подкатил газик. Махидиль узнала сидевшего за рулем Хашима. Распахнулась дверца, Зубайде подали руку, она села рядом с водителем, дверца захлопнулась, и газик укатил.

Махидиль остолбенело смотрела вслед быстро исчезнувшей машине.

— Подлец, — прошептали ее губы.

II

Молодежь стройки готовилась в выходной день отдохнуть на Аму. Обязанности распределили так: Махидиль договорится об автобусе, Музаффар позаботится о магнитофоне. Он есть, надо только достать хорошие записи. Алеше — добыть волейбольный мяч и сетку.

Заполучить автобус оказалось делом нелегким. Махидиль прямо-таки сбилась с ног. Неожиданно помог Хашим, хотя к нему никто не обращался за помощью. Его бескорыстие насторожило Махидиль, но и остаться без автобуса значило сорвать поездку. Когда главный инженер объявил, что поедет вместе с ними, Махидиль решила поговорить с ним.

— Я прошу вас оставить Зубайду в покое, — выпалила она.

Хашим опешил. И это уже известно!

— Вы что, устроили за мной слежку? — с издевкой спросил он.

— У меня есть дела поважнее.

— Откуда же вы знаете?..

— Мое дело вам сказать. Мы с Зубайдой живем вместе, и она мне не безразлична.

— Уж не хотите ли вы сказать, что она сама вам рассказала?

— Она мне ничего не говорила. А кто говорил, не имеет значения.

— Я начинаю вас побаиваться! — смеясь, сказал Хашим, решив перевести все в шутку. — Я слышал такое изречение: «поставь журавля сторожем, крика не оберешься»...

Он бодрился, а на душе было неспокойно.

В автобусе по дороге на Амударью Махидиль неотрывно смотрела в окно. Плодородная земля, но без растительности была пустым-пуста. Голые холмы, песчаные барханы, безводные, без единой травинки низины. Все вокруг томилось, изнывало без воды. Махидиль с грустью думала, что никто, кроме человека, не спасет эти унылые места.

Весенние дожди, как капля в море. Наступила жара, и арыки высохли. Скорее, скорее дать сюда воду. Попробуй, напои верблюда из ложки.

Проехали больше половины пути. Подул живительный ветерок с Аму. Веселее стало в автобусе, легче дышалось, и снова раздались песни. Автобус подъезжал к Каллакулади.

Об этой местности ходят легенды. И почти все они повествуют о том, что на протяжении многих веков сюда приходили люди, чтобы добыть воду в Кызылкумах, и погибали, не сумев противостоять коварной природе. По одной легенде Аму особенно ужасна весной, когда дожди льют как из ведра, беснуется ветер и Аму выходит из берегов. Наводнения разрушали берега, рушили с таким трудом возведенные дамбы. К тому же правители, ханы и беки, рубили головы тем, кто приходил сюда за водой, и отрубленные головы укладывали вместе с камнями в новые дамбы. Отсюда и название «Каллакулади»^[36].

Кто может забыть судьбы наших дедов и прадедов, боровшихся за воду! А кровавые распри из-за нее между кишлаками, соседями, даже родственниками?..

Молодежь высыпала из автобуса. От звонких веселых голосов, яркой одежды все здесь словно помолодело.

До чего прекрасна и величава древняя Амударья! Не оторвешь глаз от ее золотистых волн. Они настигали друг друга, будто бежали вперегонки.

Кое-кто спустился вниз, к недавно возведенной плотине. Это была головная плотина канала, орошавшего поля Каракульского района.

Надыр с Музаффаром кидали камни в реку, — кто больше «собьет сметаны». Надыр оказался ловчее. Он брал камень более плоский и бросал так, что тот отскакивал от поверхности воды пять-шесть раз.

Махидиль с Гульхайри стояли на бьефе плотины и любовались низвержением воды, которая падала вниз между бетонными гребнями. Вода шумела так гулко — кричи, все равно не слышно. А ведь бетонные ворота открыты только наполовину. Открой их настежь, и гул воды еще больше усилится. Словно из-под ног с ржанием выскакивает великое множество быстрых коней и, распустив свои белые гривы, несется вперед. Из-под копыт вылетают жемчужные бусы. Серебряный туман из водяной пыли повисает в воздухе радугой. Жемчужинки, резвясь, взлетают, касаясь лица.

Махидиль представлялись ожившие поля, сады, пастбища. По огромному каналу бежит вода, зеленеет бывшая пустыня. Через много-много лет возникнут новые легенды. Легенды о строителях канала!

...Как прекрасны берега Аму! Стеной стоят густые заросли кустарника. Рядом тугайный лес, манящий своим таинственным мраком.

Молодые люди шли по берегу гулкой реки, потом незаметно для себя углубились в лес по узким тропкам, что вились между кустов, и вышли на зеленую поляну. Солнце своими лучами, словно ладонями, поглаживает траву. Теплый ветерок покачивает листву. Поют жаворонки, свистят перепелки.

Есть еще не хотелось. Алеша тронул струны гитары, и сразу же образовался кружок. Под гитару не получалось веселых песен, и Алеша, отложив ее, взялся за баян. С таким парнем не заскучаешь.

С реки раздался призывный гудок: Махидиль с Музаффаром, никому ничего не сказав, пошли на пристань и выпросили у рыбаков катер. Беленький, только что из ремонта, он сверкал на солнце.

Молодые люди бросились к трапу. Ожила, заговорила палуба. Дав длинный гудок, катер отчалил. Как почетный эскорт, его сопровождали чайки. Прокрякали утки, будто пожелали счастливого плавания. Глядишь на развертывающийся простор, на нескончаемую степь и высокое голубое небо — и хочется совершить необыкновенное...

Махидиль стояла на носу. Катер шел против течения, поэтому казалось, что вода бежит на него прямо с неба. Напор ее был велик, и небольшое суденышкопыхтело изо всех сил, разрезая волны.

Загремела музыка. Начались танцы. К Махидиль подошел Надыр, и они закружились в вальсе. Где этот парень, с виду такой неотесанный, так легко и хорошо научился танцевать? И глазищи у него завораживающие. Недаром Гульхайри полюбила его. Махидиль улыбалась Надыру, а думала не о нем, а о Латифджане. И еще о том, почему так нелепо устроен мир, почему тот, кто дорог тебе, недосягаемо далеко...

На середину выходили и те, кто вовсе не умел танцевать. Выходили просто подурачиться. И только один человек сидел на краю палубы и неотрывно глядел на воду. Махидиль позвала:

— Музаффар!

Он не услышал.

Почему он один? Махидиль огляделась по сторонам. Она искала Зубайду. Но ее не было. Не было и Хашима.

III

Зубайда и Хашим остались на берегу. Они углубились в лес и не заметили, как потеряли всю компанию.

— Ой, посмотрите, что это? Какая-то странная штука! — воскликнула Зубайда, указывая не то на мешочек, не то на варежку, висевшую на нижней ветке кустарника.

Хашим потянул мешочек и оторвал его от ветки.

— Там, кажется, что-то есть, — сказал он.

С одной стороны мешок был вроде бы зашит, с другой — торчала трубочка. Зубайда подбежала, заглянула в трубочку и всплеснула руками:

— Там птенцы!

Еще не окрепшие, крошечные комочки разевали клювики.

— Это, по-моему, птенцы ремеза, — сказал Хашим. — Родители наверняка где-то поблизости.

И действительно, рядом отчаянно чирикали два тоненьких голоска. Самих птичек видно не было.

— Зачем сорвали? Быстренько повесьте на место, — заволновалась Зубайда.

— Нитка нужна.

Нашлась и нитка, Зубайда выдернула ее из подола платья. И вот уже мешочек висит на месте.

Они спрятались и стали наблюдать. Сразу же прилетели птички и опустились возле гнезда, огляделись, затем по очереди побывали в мешочке.

Зубайда радовалась, что не пошла со всеми. Когда еще увидишь такие удивительные вещи?

Почва под ногами зыбкая. Надо идти осторожно, а то попадешь в топь. И все-таки они забрались далеко. Ни шума реки, ни голосов. Тишина. Чем дальше они шли, тем более зыбкой становилась земля, захлюпала вода, и вскоре показалось огромное пойменное озеро, берега которого поросли высокими камышами, шумевшими, подобно лесу.

На воде что-то плавало.

— Это гнезда нырков, — сказала Зубайда. — Их называют еще чомгами, а в народе — поганками. Мясо у них несъедобное. Я читала об этом.

— Достать? — предложил Хашим.

— Нет. Это только кажется, что они свободно плавают, но на самом деле под водой они к чему-нибудь прикреплены.

Гнездо, мастерски сплетенное из кусочков камыша, напоминало таз. Таз покачивался на воде, но не уплывал.

— Нет ли там яиц? — спросил Хашим.

— Нет. Они кладут яйца в мае, а в июне уже выводятся птенцы.

— Сейчас же июнь. Значит, птенцы где-то поблизости.

Зашелестели, зашумели камыши, и показалась птица, напоминающая рябую курицу.

— Вот, говорил же я!

Чомга прокричала: «Караул, караул!»

И отовсюду ей стали отвечать: «Караул, караул!»

— Ой, идите сюда, Хашим-ака, идите скорее! — позвала Зубайда, прошедшая вперед.

— Где вы? — Хашим огляделся.

Добраться до Зубайды было не так-то просто. Он подвернул брюки и зашлепал по воде. Зубайда любовалась птенцами, которые с писком плавали рядом. Испугавшись тени человека, они поспешили спрятаться в густых зарослях камыша. Поодаль раздался встревоженный голос их матери: «Гек-гек-гек?» Она будто спрашивала: что, мол, случилось?

Красивая птица, не похожая ни на кур, ни на уток, выплыла из зарослей. На красной головке с черным ободком — венчик из светлых перьев. Она гордо держала ее на длинной белой шее и, замахиваясь клювом, как копьем, крутилась на месте.

— Нервничает, — сказал Хашим.

Птица звала к себе птенцов. Увидев людей, она взлетела, распластав красивые крылья, и уже с воздуха призывала потомство: «Гек-гек-гек».

Пора было возвращаться, и Зубайда и Хашим повернули назад.

— До смерти пить хочется, — облизав высохшие губы, сказала Зубайда.

У Хашима тоже пересохло в горле.

— Неужели мы не встретим ни одного человека с водой?

— Не надейтесь. Кроме реки и кустарника, ничего здесь нет. Остается протянуть ноги. Через сто лет найдут наши скелеты. А еще раньше нами закусят вороны, — пошутил Хашим. Он обнял девушку за плечи и поцеловал.

Вскоре они вышли на берег Каракульского канала.

Веяло прохладой, но это не утоляло жажды. Хашим не знал, чего он больше хочет: обнять Зубайду или пить.

— Ой, сон это или явь? — воскликнула вдруг девушка. — Посмотрите на ту шахскую крепость. Это, должно быть, резиденция райских стражников.

— Если стражники не окажутся скупыми, то они не пожалеют для нас пиалы воды.

— А если пожалеют, то мы сами найдем воду в раю. Вы заговорите стражников, а я проскользну внутрь.

— Так только черти пробирались туда, — захохотал Хашим.

Его смех разбудил белобородого старца, прикорнувшего на террасе чайханы полевого стана.

— Только было прилег, и задремал... Добро пожаловать, проходите, — пригласил старик.

— Салям алейкум, отец, — сказала девушка, — мы пришли к вам попросить напиться.

— Очень хорошо. Есть холодный чай. А хотите, дыней угощу.

Гости предпочли дыню. Старик нарезал дыню и наблюдал, как молодые люди с наслаждением ели ее.

— Сынок, вы со стройки?

— Да.

— Я так и подумал.

На стане было полито и от этого прохладно. Вокруг — хлопковые поля. Среди высокого, уже до колен, хлопчатника стрекотал трактор. Вперемежку раздавались голоса — то женский, то мужской. Журчала вода в арыках.

— Отец, что вы делаете в колхозе? — спросил Хашим.

— Я мираб, сынок.

— Разве в это время поливают хлопчатник?

— Поливаем. Сейчас самое время для полива. Днем и ночью поливаем.

— Беспокойная работенка.

— А где есть покой, сынок? Вот я с вами сижу, разговариваю, а мысли мои в поле. Не сходишь туда, не посмотришь — и душа не на месте.

— Трудно, трудно вам, отец.

— А где легко, сынок? Хлопок ведь капризен, требует внимания... Посидите, пока я осмотрю поле, потом чай заварю.

Старик пошел по борозде и спустился в безводный арык.

— Пошли, — сказал Хашим, поднимаясь.

— А чай не будем пить?

— Ну его! Давайте удерем.

— Ладно, — согласилась Зубайда. — А куда?

— В рай.

Они скрылись в тени густых плодовых деревьев.

Зубайда бежала, а Хашим догонял ее. Наконец, Зубайда устала и прислонилась спиной к яблоне.

— Нехорошо получилось, — сказала она подбежавшему Хашиму. — Старик вернется, увидит, что мы ушли не простившись, и обидится.

Вместо ответа Хашим притянул ее к себе.

— Не надо, — прошептала Зубайда.

Хашим стал целовать ее лицо, шею, плечи, грудь. Под ладонью Хашима билось сердце, словно цыпленок под скорлупой.

Девушка высвободилась и побежала, но скоро остановилась и опустилась на землю. От усталости и волнения у нее подкашивались ноги.

В саду было тихо и сумеречно, как под водой. Трава, покрытая сухой пылью, не шевелилась. Зубчатые тени раскачивались над головой Зубайды, падали на лицо.

Хашим сел рядом, положил руку ей на плечо. Зубайда прильнула к его груди.

— Я очень плохая, правда? — сказала она, перебирая пуговицы его рубашки. — Я никогда не думала, что буду встречаться с женатым человеком.

— В раю все разрешено.

В это время послышалась песня. Зубайда прислушалась.

— Гульхайри! — узнала она. — Кажется, они уже возвращаются. Если спросят, почему отстали, что мы ответим? Что они могут подумать?

— Какое нам дело, о чем они подумают! — Хашим крепче прижал ее к себе. Руки его спустились с ее плеч, обвили талию. Его тянуло к этой девушке. А чем все это может кончиться — не в его правилах думать.

— Мне стыдно перед Махидиль-апа, — сказала тихо Зубайда. — Стыдно обманывать ее.

— Не расстраивайся.

— Как же не расстраиваться? Мы с ней как сестры. Я не могу смотреть ей в глаза.

— Перейди в барак, где живет Гульхайри.

— Вам легко говорить. Зачем я буду ее обижать? Потом я ей сама все объясню. Она поймет. Она умная.

Хашим усмехнулся, но промолчал, вспомнив недавний разговор с Махидиль.

Со стороны реки раздался крик. Зубайда вздрогнула и поднялась.

— Что-то случилось! Идемте скорей!

Они бегом пустились к реке.

Молодые люди вернулись с речной прогулки и решили искупаться. Никого не остановила холодная вода. Охали и все-таки купались. Резвились, как малые дети.

Надыр погнался за Кулахмедом, но, доплыв до середины реки, вернулся. Боязно стало.

Гульхайри, наблюдавшая за ними, вдруг потеряла из вида Надыра и закричала, всполошив всех. Ее крик и услышали Зубайда и Хашим.

— Надыр, Надыр... — твердила Гульхайри, серая от испуга.

— Вот же он! — сказал кто-то, повернув ее за плечо и указывая на Надыра, который на берегу обтирался полотенцем.

Прибежали Зубайда с Хашимом, но все кругом уже смеялись над Гульхайри.

Кусты барбариса — вот где можно отдохнуть после купания. Ягоды, красневшие на ветках, покачивались на ветру, источая аромат. Скрипели пески по ту сторону реки. Легкий ветерок стелился по земле, унося зной. Хорошо бы помолчать и подумать о своем. Но разве дадут? Алеша затеял с кем-то спор: что такое счастье? А точнее — только ли в любви счастье?

— Человек счастлив своим местом в обществе, — решительно заявил Алеша. — Потерял свое место — и конец. Несчастнее человека нет. Каждый человек должен заниматься своим любимым делом. Только в этом настоящее счастье. Я так думаю. А насчет любви... — он поморщился и, не найдя, что сказать, снова сел на своего конька: — Я в одной книге прочитал такие слова: «Наслаждения, как бы их много ни было на одну жизнь, — это еще не счастье. Это только мишура и пыль с крыльев того неуловимого призрака, за которым упорно гонятся люди... Труд есть единственно достойное человека счастье». Ясно?

— А по-моему, — отозвался кто-то, — главное — больше денег заработать. Вот это, я понимаю, счастье. Наслаждайся на всю катушку. Я кончил.

— И хорошо сделал, — сказал Надыр. — Погонишься за длинным рублем, угодишь в тюрьму.

— Я говорю о честных деньгах.

— Честные, нечестные... Деньги еще не все.

— Хватит философствовать! Давайте лучше поедим, — предложила одна из девушек. Наверное, всем после речной прогулки и купания хотелось есть, но никто не хотел подниматься. Разговор возобновился.

— По-моему, — сказал Музаффар, — если на душе у меня чисто, если я ясно вижу свой завтрашний день, я счастлив. А женюсь, и семья моя будет счастлива.

Кто-то спросил:

— А можно быть счастливым без любви?

— Нет. Без любви нельзя быть счастливым! — горячо воскликнула Гульхайри.

Кругом засмеялись.

— Что тут смешного? Я не за всех говорю. Это мое личное мнение.

— Жить только жизнью сердца — это эгоизм, — авторитетно заявил Алеша. — Вспомните слова Белинского: «Если бы цель нашей жизни состояла в достижении личного счастья, жизнь была бы мрачной пустыней, заваленной гробами и разбитыми сердцами... Есть для человека еще и великий мир. Это мир непрерывной работы, нескончаемого становления, мир вечной борьбы будущего с прошедшим...» Видите, оказывается, охи да вздохи не очень-то украшают нашу жизнь, — закончил он.

После этого заговорили все сразу. Кто-то вспомнил Николая Островского, а Махидиль — блокадный Ленинград.

— Я как-то читала... Лютая зима. Самые тяжелые годы войны. Еды нет. В день выдавали по сто двадцать пять граммов хлеба на человека. Один боец на передовой получил маленький пакетик из Ленинграда. В нем записка и три кусочка засохшего хлеба. В записке говорилось: «Дорогой соотечественник! Не отдай в руки фашистских варваров нашу родную землю! Марфа Андреева». Боец заплакал. Потом написал ответ. Письмо послал с одним из фронтовых корреспондентов, который разыскал и улицу, и дом. Марфы Андреевой уже не было в живых. Она умерла от голода... Вот это и называется пламенной любовью к Родине.

Все молчали.

— Таким людям надо ставить памятники, — тихо произнес кто-то.

— Значит, я прав, — сказал Алеша. — Жить только жизнью своего сердца — эгоизм. Марфа Андреева жила интересами тысяч и тысяч таких же людей, как она сама.

— Ого, мы слишком высоко взлетели, давайте спустимся пониже, — заговорил Кулахмед. — Что ж, ты, выходит, все-таки против любви и личного счастья?

— Я против охов и вздохов. Против так называемой роковой страсти. — Алеша поглядел на берег.

Там Музаффар горячо пытался что-то внушить Зубайде. Потом махнул рукой и сел. Зубайда опустила голову и молчала, обхватив колени. Хашим как ни в чем не бывало плескался в реке.

— Подожди, Алешка, любовь еще не схватила тебя за сердце, — сказал Кулахмед, — а вот схватит, тогда забегаешь... Любить, испытывать душевный трепет — это очень хорошо.

— А нельзя ли без душевного трепета? — съязвил Алеша.

— Нет, я не признаю такой любви.

Слова Кулахмеда понравились всем. Кто-то даже зааплодировал. А ведь с виду увалень...

Подошла побледневшая Зубайда и, вытирая ладонью слезы, села под барбарисовый куст. Махидиль поспешно направилась к ней. Но прежде она остановилась возле Музаффара.

— Что случилось? — спросила его Махидиль.

— Не знаю... Я, кажется, ляпнул что-то неподходящее...

IV

Махидиль вместе с работником отдела изобретений приехала в Бухару на совещание в обком. До начала совещания еще оставалось время, и Махидиль бродила по городу, любуясь рядами высоких домов, широкими проспектами и площадями, прошлась по рабочему городку, постояла у Комсомольского озера, побродила по чистым дорожкам.

Хашим поехал в аэропорт встречать профессора Данилевича. Бабочкой будет порхать вокруг своего учителя и постарается убедить профессора «дать по мозгам» самозванным соавторам его, Данилевича, проекта. У старика характер крутой, привык, что его слово непререкаемо. А тут какой-то Гулям-ака, какой-то прорабишка Данияров, уволенный за хулиганство, и какая-то девчонка осмелились переиначивать его проект. Словом, предстоят веселенькие денечки.

Кресла вокруг длинного стола все были заняты. Человека с белой бородой, вошедшего в сопровождении Хашима, секретарь обкома посадил рядом с собой. Старик, склонив голову, рассказывал что-то секретарю и смеялся тоненьким голоском, словно чирикал.

Махидиль сидела, точно прикованная к стулу. Все напряглось в ней, — кажется, спроси как ее зовут, она не ответит. Увидев Гуляма-ака, она с облегчением вздохнула. Гулям-ака как-то сказал ей, что в давние годы был знаком с профессором. Сейчас он неотрывно смотрел на Данилевича.

Махидиль знала профессора по институту. Когда она училась на втором курсе, он читал лекции старшекурсникам. Потом перешел в министерство. Но и тогда занимался с аспирантами, активно участвовал в работе кафедры.

Все притихли. Секретарь обкома поднялся с места. Он поблагодарил от имени собравшихся профессора за то, что тот при всей своей занятости счел возможным прилететь к ним из Ташкента, и, кратко изложив суть дела, предоставил слово Рахимову.

— Конечно, ничто новое легко не рождается, — говорил Рахимов. — Для этого нужны месяцы, годы, иногда вся жизнь. Даже когда ваш замысел уже на бумаге и под ним стоит подпись, нельзя считать, что он совершенен. Жизнь корректирует, вносит свои поправки. — Рахимов помолчал и перешел к деловой части своей речи. — Известно, что Тепакурганская насосная станция поднимает воду на высоту в сорок восемь метров. Вода должна дойти до оазиса Гавхона и там подняться еще на девятнадцать метров при помощи второй насосной станции. Но мы хотим сделать иначе. Заметьте, что возвышенность Авлиякудук, расположенная между Гавхоной и Куянкочди и возвышающаяся на девятнадцать метров, через два с половиной километра начинает снижаться и, пока доходит до Куянкочди, сравнивается до уровня трассы Гавхона. Так разве не лучше убрать эту возвышенность совсем? Ценность этого предложения в том, что тогда отпадет необходимость строить насосную станцию в Гавхоне... Напомню, что расстояние между Гавхоной и Куянкочди сорок километров. Теперь перейдем ко второй возвышенности — между Туякбоши и Хачкопом. И от нее можно избавиться.

— Простите, — перебил Хашим, — но ведь протяженность возвышенности между Туякбоши и Хачкопом пятьдесят три километра!

— По подсчетам наших специалистов нужно взорвать чуть больше шестидесяти километров.

— Еще один вопрос, — продолжал Балтаев. — Кого вы имеете в виду, говоря «наши специалисты»?

Рахимов спокойно ответил:

— Я имею в виду Гуляма-ака, имею в виду Даниярова, Махидильхон.

— Данияров, это тот... которого мы уволили?

— Да, тот самый, которого вы уволили!

— Спасибо, простите. Это я к слову.

Попытка Хашима своими вопросами и репликами представить поправки к проекту вроде этакой детской затеи, не заслуживающей серьезного внимания, не удалась. Секретарь обкома, да и профессор осуждающе взглянули на него. А потом Данилевич заулыбался. И непонятно было, чему он улыбается.

— Важно подчеркнуть, — продолжал Рахимов, — что, если убрать возвышенности, потребуются уже не четыре насосных станции, а всего две. Расходов меньше, и, главное, сокращаются сроки строительства. Таким образом, отказываясь от двух насосных станций, мы сокращаем рабочие сроки строительства. Повторяю, сроки строительства канала с четырех лет можно сократить почти вдвое. Уже не говоря о колоссальной экономии сырья, материалов, государственных средств.

Рахимов выступал убежденно, как человек, решивший твердо защищать свою точку зрения. Многие из собравшихся были за новый проект. Это было известно Рахимову. Поэтому, в сущности, он и говорил все это ради одного профессора.

— Значит, в общей сложности придется взорвать около... — Секретарь обкома записал что-то в блокнот, исподлобья поглядывая на начальника стройки.

Хашим что-то зашептал профессору. А тот опять улыбался и опять непонятно чему. И еще кивал то ли словам Хашима, то ли собственным мыслям.

Рахимов перешел ко второй части вопроса.

— До сих пор пески безжалостно поглощали воду. Предлагаемые поправки к проекту снимают и эту проблему. Дело в том, что на участке трассы пески имеют повышенный процент гипса, а, как известно, воды Амударьи насыщены илом. Таким образом, дно канала, приняв воды реки, постепенно загипсуется, что даст нам возможность на части трассы избавиться от бетонирования дна канала и дамб. Опять экономия и выигрыш времени.

На губах Данилевича вновь появилась чуть заметная улыбка. Махидиль не отрывала глаз от профессора, пытаясь разгадать по выражению его лица, о чем тот думает. Вот он перестал смотреть в чертежи. Хорошо это или плохо? А вот взял карандаш и стал быстро что-то писать.

Балтаев захватил с собой основной проект Данилевича. Он раскрыл большую коричневую папку и стал расстилать на столе листы ватмана и кальки. Они шуршали и звенели, как кровельное железо. Затем Хашим вынул носовой платок, громко прочистил нос. И только потом, как говорится, бросился в бой. По его мнению, основной проект должен считаться святым для строителей. Проект создан талантливой рукой, высокой мыслью выдающегося человека. Он создан основательно и продуманно. Его поддержали и утвердили самые высокие инстанции.

— По-вашему, внести новое в проект — преступление? Так можно понять ваши слова?

Этот вопрос секретаря обкома на минуту остановил Балтаева. Но отступать было поздно.

— Да, товарищ секретарь, — сказал он, — если хотите, можно и так понять. Я не верю в то самое новое, о котором говорят здесь. Откуда появилась вдруг такая ясность? Разве авторы поправок к проекту основательно изучили возвышенности Гавхона, Туякбоши? Ведь никто не знает, в каком состоянии пласты песка. А взорвать почти сто километров разве шуточное дело?.. Хорошо, скажем, мы взорвали. А грунт-то остается на месте! Потребуется масса механизмов и рабочих рук. Это товарищи подсчитали? Не вижу никакой экономии. Вот пусть профессор скажет...

Вместо ответа Данилевич сухо кашлянул. Это озадачило Хашима, и он тоже прокашлялся. Затем продолжал. Он собирался, должно быть, говорить долго, опять напирал на авторитет Данилевича, крупного ученого... Но вдруг профессор вскочил с места.

— Хватит! — почти закричал он. — Не произносите слова «ученый»! Вы не понимаете, что это значит. Оказывается, и здесь вам не место. Я ошибся, считая вас все же толковым парнем. — Он повернулся к Рахимову. — Вы извините меня, старика. Ведь я ехал спорить с вами, а спорить не о чем.

Глаза Хашима широко раскрылись.

— Профессор! — произнес он, чувствуя, что почва ускользает из-под ног.

Но Данилевич опять не дал ему говорить.

— Если жизнь потребовала изменить мой проект, я только приветствую это. Вы сказали верно, — он снова повернулся к Рахимову. — В науке нельзя ставить точки. Она всегда в развитии, а хлеб ее — сама жизнь. Обижаться или не признавать того, что другие увидели глубже, чем ты, может только горе-ученый. Я не считаю себя таковым. Прекрасно сказал Рудаки: «Кто учится жить у жизни, тому не нужен никакой учитель!»

— Профессор, ведь я... — начал было Хашим, но Данилевич и на этот раз перебил его.

— В Ташкенте я беседовал с одним молодым человеком по фамилии Данияров. Он показался мне чересчур уж романтиком, и я не с должным вниманием слушал его. Поэтому у меня сложилось превратное представление о его предложениях. И, как я уже сказал, ехал к вам, чтоб крепко поспорить. Однако мои сомнения рассеялись. Я за все то новое, что вы предлагаете.

Хашим потер лоб и едва выдавил:

— Если я что не так сделал или сказал, простите, профессор. Разве есть на свете человек без недостатков?

Но Данилевич уже не интересовался Хашимом. Он встал и обратился к секретарю обкома:

— Отвезите меня на трассу. Своими глазами хочу все посмотреть. — И пошел из кабинета, постукивая тростью. В приемной он столкнулся с Гулямом-ака.

— Извините, пожалуйста, — обратился к нему Старик. — Вы все время не спускали с меня глаз...

— Матвей Владимирович, вы не узнаете меня?

Теперь Данилевич уставился на него.

— Подождите, подождите...

— Я Гулям, — прошептал Гулям-ака. — Помните: «В жизни без труда нет радости, без забот — блага...»

Старик всплеснул руками.

— Гулямджан, дорогой мой, ты ли это?! Неужели настал день, когда мы встретились с тобой?!

Они обнялись.

— И ты постарел, — сказал профессор. — Сколько воды утекло. Да, чего только не пришлось тебе хлебнуть. — Профессор смотрел на тех, кто был рядом. — Вы знакомы с его жизнью, дорогие мои? Это сын моего лучшего друга. Кстати, Гулямджан, ты, наверно, не знаешь?.. — Он помолчал. — Марьямхон жива, в Ленинграде заведует кафедрой в институте. Ты ей обязательно напиши и дай знать о себе. Она будет счастлива.

V

Через месяц министерство утвердило поправки к проекту.

По всей трассе по радио был зачитан приказ о временном прекращении работ. Взрывники подготовили все к взрыву возвышенности Авлиякудук. На участках, близких к оазису Гавхона и к возвышенности Авлиякудук, прогудели предупредительные сигналы. На взрывы желали посмотреть все. Люди облепили холмы. Взрывы мирные, а на сердце тревожно. Волнение всеобщее. Лишь в фильмах видели такое. Взоры обращены на центральный наблюдательный пункт, на старика Данилевича с ракетницей в руке. Рядом с профессором — секретарь обкома, Рахимов, работники треста, Махидиль. Не было только Балтаева. Еще не было известно, останется ли он на стройке. Профессор Данилевич по этому поводу высказался вполне откровенно: «Если вы спрашиваете, доверять Балтаеву такое ответственное дело или не доверять, то я за то, чтобы не доверять». Но Хашим не сдавался. Для начала он написал жалобу в министерство. И вообще теперь не покидал кабинета, будто желая показать всем: этот кабинет мой, и другого человека здесь никогда не будет!

Заканчиваются последние приготовления. То тут, то там появляется человек с сигнальным флажком. Это Ходжаназар-ака. На кого-то он покрикивает, кого-то успокаивает. Назначенное время пришло, а что-то еще не готово...

Ходжаназар-ака был уверен, что сегодня — его счастливый день. Под его руководством и по его советам подготовлены взрывы. Дело в том, что взрывники не успевали в сроки, установленные руководителями стройки, подготовить необходимое количество шурфов для закладки взрывчатки. Строители не могли им помочь — не хватало буров, а экскаваторы были бесполезны: грунт, как железо, как камень. И тут к Рахимову пришел Ходжаназар-ака. Он сказал: «То, что знают старики, не знают и ангелы. Поручите нам это дело».

Дивно-Дивно согласился. В дело пошли кирки, кетмени. Долбили по указаниям старого Ходжаназара. Вот почему Ходжаназар-ака считал, что сегодня — его день. Ему и вручили сигнальный флажок в этот знаменательный для строителей, для пустыни час.

Наконец, все готово — можно начинать.

Махидиль схватила за руку Гуляма-ака. А тот молчит, сосет мундштук, покачивает головой, точно отсчитывает секунды.

Тишина. Пронзительно взвизгнул свисток. В небо метнулась сигнальная ракета. Люди шарахнулись в укрытия. Ходжаназар-ака взошел на бугорок, поднял флажок и махнул им.

Загремел гром!

С треском вздыбилась, словно перевернулась вверх дном, земля! Нет ни бога, ни черта, а вот точно взорвался ад. Наверно, многим пришла в голову эта мысль. Казалось, навечно над миром повис мрак и уже никогда не выглянет солнце. И вдруг в этой темени грянуло «ура!»

И снова взрывы, один за другим. Во веки веков пустыня не знала такого. Пошатнулись и пришли в движение барханы. Там, где прогрохотали взрывы, выросли горы щебня и песка.

Теперь взрывы раздавались далеко впереди, и тут стряслась беда, омрачившая праздник. Тяжело был ранен Ходжаназар-ака.

От радостного волнения он, казалось, забыл, что нужно бежать в укрытие, бросился прямо к шурфам. Ему кричали, но было поздно. Черная мгла налетела на старого Ходжаназара.

Махидиль закрыла лицо ладонями. Она не могла прийти в себя, даже когда ей сказали, что Ходжаназар-ака жив. В тяжелом состоянии, но жив. Его повезли в больницу. А диспетчером по взрывным работам назначили Надыра.

...Со всех участков стали прибывать бульдозеры, экскаваторы и самосвалы. Этой железной армадой командовала Махидиль.

— Ну-ка, ребята, вперед!

VI

Самое горячее место на трассе нынче здесь, где идет расчистка участка после большого взрыва. Поэтому и ремонтники прибыли прямо туда: время не ждет, простоев техники допускать нельзя. В группе ремонтников Махидиль вдруг заметила хорошо знакомое лицо. Махмуда!

Они не виделись целую вечность. Махмуда осунулась, похудела.

— Каким ветром занесло тебя? — спросила Махидиль.

— Почему не показываешься? — в свою очередь спросила Махмуда. — Подруги, а видимся раз в год.

Махидиль рада была встрече и вместе с тем опасалась: кто знает, как Махмуда смотрит на неприятности Хашима? Что бы там ни было, муж ведь. Ей наверняка известно, что Махидиль не только не защищала Балтаева, но и выступала против него. К тому же «доброхоты» могли ей доложить о другом: о том, что Хашим приставал к ней, Махидиль. Знает ли об этом Махмуда?

Они отошли в сторонку.

— Так ты сварщица? — сказала Махидиль. — Неужели не могла найти работу полегче?

— Разве плохо быть сварщицей? Ведь так хорошо работают русские девушки! И зарабатывают неплохо. Чем дома прозябать, решила подышать свежим воздухом. Я давно мечтала работать на стройке. Ты же сама разожгла меня. О тебе всюду говорят! Я решила, догоню-ка ее и займу ее место. Берегись!

Подруги рассмеялись.

Помолчав, Махмуда спросила, что же все-таки произошло с Хашимом.

— Ты не стесняйся. Я многое сама знаю.

Махидиль тщательно взвешивала каждое слово, не желая задеть чувства подруги.

— Не каждый инженер может быть руководителем. Вот и все, — ответила она, а сама подумала: «Только бы не пришлось рассказывать о той злосчастной встрече с Хашимом тогда у дороги».

Но Махмуда сама неожиданно заговорила об этом.

— Ты думаешь, я не знаю, что он к тебе приставал? Я и про Зубайду знаю... У слухов ноги есть... Еще в аспирантуре он вскружил голову одной девушке из радиокомитета. Дуреха ему поверила, что он одинок, что, мол, ни жены, ни детей нет. Ну, а мне рассказали. Я смолчала. Не хотелось скандалов, а у самой на душе такое было, что хоть убей себя. Потом решилась и пошла к той девушке и все рассказала ей. Она плакала, мне даже ее жалко стало. После этого еще ухаживал за одной. — Она говорила равнодушным голосом, будто все это касалось не ее.

Махидиль была подавлена спокойствием, с каким подруга рассказывала о проделках своего мужа. А та продолжала:

— Сперва я не знала, что его сняли с работы и предложили должность прораба. И что он не согласился, тоже не знала. Вижу, перестал ходить на работу. Потом от других людей узнала. Сабахон сказала. А он тут напился и сам пожаловался матери. Подлецы, говорит, добились своего. Плевал, говорит, на всех. Им мое место нужно. А чтоб я простым прорабом работал?.. Дураков пусть ищут на базаре. Он и про тебя сказал. Махидиль, говорит, плюнула в колодец, из которого пила. Сам привез себе врага.

Махмуда рассказала, что Хашим писал брату в министерство, просил защиты. А тот ответил: сам виноват, зазнался, как петух. Против целого коллектива пошел! Ну и пеняй на себя.

Уже стемнело. Вспыхнули прожекторы. Бульдозеры грохотали вдалеке...

— Кто знает, может, я во всем виновата, — продолжала Махмуда. — Не смогла стать хорошей женой. Я ведь не из тех, кто держит мужа в руках. Да и подсказывать ему не привыкла.

— Ты не виновата, — сказала Махидиль. — Хашим, видно, не из тех, кто прислушается к доброму совету.

— Я же росла балованной, жизнь ничему меня не научила. А теперь не знаю, что делать. Видно, надо разойтись...

Махидиль крепко обняла подругу. Глаза Махмуды были полны слез.

— Говорят, согласие в семье — залог долгой жизни. А в нашей семье нет согласия.

— Хочешь, я, несмотря ни на что, поговорю с Хашимом?

— Он уехал.

— Куда?

— Как только получил письмо от брата, заспешил, куда — не знаю. И мне велел собираться. Я сказала, никуда не поеду. Ну, был, конечно, скандал. Даже его мать не согласилась ехать с ним. Он и на мать накричал. Потом уложил чемодан и ушел.

— Ну и человек!

— Все равно, кричал, приедете. Но я никуда не поеду...

— Правильно сделаешь. А он вернется... Детей-то он любит.

Над их головами затрещал репродуктор. Женский голос объявил:

— Внимание! Товарищ Махидиль Салимова, вас срочно просит зайти товарищ Рахимов...

— Что-то случилось, — встревожилась Махидиль, посмотрев на часы. — Идем, если ты кончила работу, я подвезу тебя домой, а потом что-нибудь придумаем.

Махидиль радостная вернулась из Управления. Ее решили послать на республиканское совещание ирригаторов в Ташкент.

— Может, придется выступить, — сказал Рахимов. — Обо всем расскажите обстоятельно. Ничего не скрывайте. Расскажите о трудностях, о недостатках, о настроении людей. Обязательно расскажите о сокращении сроков строительства.

Махидиль не верилось, что она едет в Ташкент. Только теперь, когда появилась такая возможность, она поняла, как соскучилась по родному городу, по дому. Может, послать телеграмму? Нет, лучше явиться неожиданно. Скоро, скоро она увидит мамочку... А пока что надо съездить в больницу, навестить Ходжаназара-ака. Говорят, бедному старику очень плохо. Не разрешают даже шевелиться. В прошлом году у него погибла дочь, а вот сейчас...

Махидиль снова перечисляла срочные дела, кому какие нужно оставить поручения на время ее отсутствия. Но сама она мысленно уже была в Ташкенте, видела себя на его улицах и в скверах, здоровалась со знакомыми. Хоть бы увидеться с Латифджаном... А вдруг он давно забыл о том, что на свете существует девушка по имени Махидиль? Ведь он написал ей только одно письмо...

Правда, говорят, любящие сердца слышат друг друга на расстоянии. И мысли читают на расстоянии. Обязательно надо спросить его, что он чувствовал, о чем думал сегодня. И почему он написал всего лишь одно письмо? Может, любовь его, как письмо, написанное карандашом? Сначала читается хорошо, а со временем начинает стираться, а потом и вовсе прочитать нельзя?.. Любовь Махидиль не такая. Она все время думает о Латифе...

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

I

Ташкент встретил Махидиль оживленной разноголосицей проспектов, по которым волнами катились потоки автомашин.

...Махидиль шла по черному блестящему асфальту. Стучали высокие каблуки туфель, и этот стук не могли заглушить ни машины, с гулом проносившиеся по широкой улице, ни говор людей. Она ничем не отличалась от девушек, которые проходили мимо. Разве только загар на лице был потемнее...

Деревья вдоль улицы, что вела на Театральную площадь, светились под фонарями. Махидиль ждали у фонтана. Она уже издали уловила выражение лица того, кто ее ждал. И если минуту назад она еще волновалась, как они встретятся, теперь шла спокойная и радостная.

Они договорились, что сегодня ни словом не обмолвятся о работе. Латиф взял ее под руку, и они поднялись на крышу Центрального универмага. Махидиль первый раз была здесь в кафе «Ветерок». У нее даже голова закружилась. Уж не сказка ли это? Может, это вовсе не кафе «Ветерок», а ковер-самолет? Лишь произнеси заветное слово, и ты в небе. Все здесь, даже треугольные разноцветные столики, плетеные яркие кресла, словно из сказки.

— Что будем пить? — спросил он, когда они сели за стол.

— Лимонад, — ответила она. — И еще есть мороженое.

— Повинуюсь.

Латиф ласково смотрел на нее и завидовал самому себе, до того она была прекрасна. В ее волосах запутался крошечный листик карагача. Он хотел снять его, но не хватило смелости. Оба молчали, каждый думал о своем. Вернее, они думали об одном, но ни она, ни он не решались заговорить.

Нарушила молчание Махидиль.

— Как ваши дела?

— Мы же договорились: ни слова о делах.

Она посмотрела вниз, на город, и сказала:

— Неужели мы вот так просто живем в этом городе? И не всегда замечаем, до чего он красив!

Принесли мороженое и лимонад. Теперь можно не говорить. Можно есть мороженое, попивать лимонад и молчать. И еще смотреть друг на друга. Это бывает, когда люди давно не виделись и очень соскучились.

Внизу мерцал огнями, точно плыл, их город. Сновали машины, гуляли люди. Высоко в небо вздымалась телевизионная башня, украшенная гирляндой лампочек. Звездное небо, казалось, лежит на крышах зданий. Окна в домах празднично светились. Ты могла родиться, вырасти в этом городе, знать здесь каждый закоулок, но когда душа счастлива, все вокруг тебя кажется неожиданным и новым. Будто ты только родилась на свет. Родилась, чтобы смотреть на человека, сидящего сейчас напротив тебя...

Совещание открылось во Дворце искусств. Светлый вестибюль Дворца, ярко освещенный большими люстрами, полон народу. Махидиль встретила подруг по институту. Они забыли, что пришли на деловое совещание, и расшумелись, как дети. Посыпались вопросы: «Где ты?.. А ты где?..»

— Я читала про тебя в газете, — сказала, глядя на Махидиль, курносая, в веснушках девушка.

— А я по радио слышала, — подхватила другая.

Махидиль постеснялась сказать, что и в газете про себя не читала, и по радио не слышала, впервые сейчас узнала об этом. Не поверят, наверное...

Поговорили и посплетничали об общих знакомых — кто на ком женился, кто за кого вышел замуж...

Толпился народ у стендов в вестибюле. Выставка рассказывала о ходе ирригационно-мелиоративных работ в республике. На одном из фотостендов Махидиль увидела знакомые места. Вот самосвалы, поднимая пыль, ползут вдоль длинной-предлинной трассы. Вот около барака кто-то развешивает белье. Повсюду пески. Вот насосная станция. Рабочие, сваривающие трубы, дорожные работы... А вот и главное — снимки, изображающие момент взрыва возвышенности.

— Как на войне, — сказал кто-то рядом с Махидиль.

— Ой, а вон и сама Диля! — воскликнула одна из сокурсниц.

На фотографии Махидиль была в спортивных брюках, клетчатой мужской рубашке.

Подруги упросили Махидиль рассказать о своей работе. Но разве можно в двух словах передать все... Слишком много было событий, не знаешь, с чего начать.

Зазвенел звонок. Когда входишь в большой переполненный зал, тебя невольно охватывает волнение, даже если ты пришел сюда не выступать, а посидеть и послушать, что будут говорить другие.

Первым выступил заместитель министра водного хозяйства. Он начал с того, что проблема воды на сегодняшний день — вопрос всемирного масштаба. На земном шаре еще много «белых пятен», не дающих никакой пользы человечеству. И среди них пустыни, засоленные земли. Человечество должно заставить эти земли служить себе. Для этого необходимы коллективные усилия государств, сотрудничество ученых всех заинтересованных стран — такова инициатива партии и Советского правительства.

Затем выступающий перешел к обобщению опыта ирригационных работ последних лет, ведущихся современными методами.

Махидиль смотрела на докладчика и думала: «Не брат ли он Хашима? Похож лицом, но непохож в основном: нет пустых, красивых слов, на которые тот падок... Разговор ведет дельный — о главном, о необходимом».

Профессор Данилевич сидит в президиуме рядом с секретарем Центрального Комитета. Они иногда о чем-то переговариваются шепотом. Махидиль восхищена профессором. Настоящий ученый, настоящий человек! Не каждому дано признать свой проект — детище многих лет жизни и работы — устаревшим. Да, люди науки, инженеры должны думать прежде всего не о себе — о благе всех.

Махидиль принялась искать глазами Латифа. Она и голову повернула, вытянула шею, но на нее стали обращать внимание, и девушка сконфузилась.

Начались выступления представителей отдельных организаций, строительных объектов. Очередь дошла до Махидиль. Когда объявили, что слово предоставляется начальнику участка Кызылкумской трассы Махидиль Салимовой, раздались аплодисменты.

Как в тумане, она шла по проходу, поднималась на сцену. Никогда ей не приходилось выступать в таком большом зале, когда на тебя устремлено столько глаз. Сначала она испугалась, не узнав собственного голоса. Но потом волнение прошло, и она уже не думала о голосе, а старалась рассказать коротко о главном. Правда, смущение опять пришло, когда зал вдруг загудел и зааплодировал. В сущности, она говорила ведь о самом будничном: о сокращении сроков строительства.

Зал дружно аплодировал. Аплодировал и президиум, а секретарь ЦК что-то записывал в блокнот.

Сходя со сцены после выступления, Махидиль вдруг увидела Даниярова. Может быть, это ей показалось, но в тот миг она была уверена, что видит именно его.

Во время перерыва Махидиль поспешила в фойе в надежде встретить Латифа. Но разве встретишь, когда столько народу вокруг?

Между тем и он искал ее. Один раз она увидела его у двери в зал, но пока пробиралась туда сквозь толпу, его и след простыл. Вместо Латифа она столкнулась с Данилевичем и секретарем ЦК.

— А-а, «девушка пустыни», — добродушно улыбнулся профессор. — Вы молодчина.

Секретарь, пожав ей руку, похвалил за выступление. Стал расспрашивать об условиях жизни рабочих на стройке, о ее жизни. Махидиль оробела, но отвечала, не скрывая при этом и трудностей, и недостатков.

— Если вам понадобится помощь, обращайтесь! — Секретарь опять протянул ей руку.

— Спасибо!

Кончился перерыв, и Махидиль, так и не встретив Латифа, уселась на свое место.

Кто-то передал девушке записку. Ей бы ее прочитать, а она зажала записку в руке, позабыв про нее. Видно, не прошло волнение от встречи с секретарем ЦК и профессором. Но вот она кому-то зааплодировала, записка упала на пол, и только тогда Махидиль вспомнила о ней, подняла и прочла: «После совещания буду ждать вас в вестибюле у выхода. Данияров».

...У гардероба ее опять окружили подруги. Договаривались, когда встретиться, посидеть, повспоминать... Подхватили друг друга под руку и стали продвигаться к дверям. Махидиль отстала. Подруги заметили это. Они посмотрели в ту сторону, куда смотрела Махидиль. Там стоял высокий, хорошо одетый мужчина и улыбался. Кто-то легонько толкнул Махидиль в бок и прошептал:

— Ладно, позвонишь... Только не забудь...

Она осталась одна.

— Салям, Махидиль! Не думал, что встречу вас сегодня.

Нет, не этих слов она ждала. Хоть бы сказал: соскучился, наконец-то встретились и никуда не надо спешить... Правда, кругом люди. Как на людях такое говорить! И все-таки ей было обидно, что она, дура, столько думала о нем, а у него не нашлось слов потеплее. Потом он стал спрашивать о стройке, и она опять думала, что он не то спрашивает, не о том говорит.

Так дошли они до Анхора.

— Вы не торопитесь домой? — спросил он.

Махидиль удивленно посмотрела на него. Как можно после долгой разлуки спрашивать об этом?

Латиф не заметил ее удивления и предложил:

— Пойдемте в кино.

— Пойдемте.

Махидиль смотрела на экран, но мало что видела. Ее ладонь лежала на подлокотнике кресла, касаясь горячей руки Латифа. Плечи их тоже касались. Махидиль боялась шелохнуться.

После кино он проводил ее домой. Договорились о встрече на завтра.

И вот они встретились и сидят в том же кафе «Ветерок» под открытым небом.

— О чем вы думаете? — спросил он.

— Ни о чем, — ответила Махидиль. — А вы?

— Тоже ни о чем...

Они улыбнулись друг другу.

И уже не в первый раз Махидиль подумала: «А вдруг у него есть жена, дети? Почему она не решается спросить его об этом?»

II

Тетушка Мастура уже два дня занята встречей гостей. Без конца заходят соседи, знакомые, родственники. Конечно, разговор заводят о свадьбах, о невестах, а главное — о женихах. Еще бы! Такая завидная невеста — дочь Мастуры-апа! Кто-то начнет расхваливать сына, что он очень серьезный, другой говорит о брате, третий о племяннике.

Тетушке Мастуре очень хотелось заговорить с Махидиль о замужестве, но она боялась, что та рассердится. А вдруг Махидиль уже полюбила? Тогда почему не скажет? Тетушка Мастура все поймет... Но Махидиль молчит. Другие в ее годы уже имеют двух-трех детей. И ей тоже надо поскорей замуж. Н пусть сама заговорит об этом.

Наконец, они остались одни и обе задумались, каждая о своем.

— Мамочка, я вам хочу сказать одну новость, — проговорила Махидиль, не поднимая головы, — но боюсь, что она вас расстроит.

«Так и есть, — мелькнуло в голове тетушки Мастуры, — чуяло мое сердце». А вслух произнесла:

— Скажи, доченька, скажи. Что меня может расстроить? Я верю тебе. Ты умная. Не подумав, ничего не сделаешь.

И тут как на грех прибежал с улицы соседский мальчишка и сообщил:

— Махидиль-апа, вас зовет какой-то дядя.

— Кто это? Пусть зайдет.

Мальчишка не ушел, а закричал на улицу:

— Говорят, чтобы вы заходили!

— Иду.

Махидиль сразу узнала голос гостя. Не успела она пригладить волосы, а тетушка заглянуть в окно, чтобы посмотреть, кто идет, как в дверях показался Латиф.

Махидиль неждала его и смутилась.

— Не сердитесь, что пришел без приглашения?

— Ой, что вы, проходите, — сказала тетушка Мастура. — Что значит, без приглашения? Будьте, как дома... Другу всегда двери открыты. Сейчас вынесу курпачу.

— Не затрудняйте себя, пожалуйста. Я ненадолго. Пришел сказать, что сегодня вечером уезжаю.

У Махидиль оборвалось сердце, но она ничем не выдала себя и пригласила Латифа сесть.

Тетушка Мастура из-за занавески рассматривала гостя. Не жених ли? И еще она успела отметить, что гость уже немолод.

— Куда вы едете? — спросила Махидиль. — Не на трассу ли?

Латиф рассмеялся:

— Угадали.

— Подождите, подождите, — обрадовалась Махидиль. — Вместо Балтаева? Главным инженером?

— Да, но мы условились не говорить о работе, поэтому я и не сказал.

— Как я рада, Латифджан!

Появилась тетушка Мастура с курпачой, и Махидиль, наконец, догадалась познакомить ее с Данияровым.

— Пусть сопутствует вам счастье в жизни. Ну, что это вы не садитесь? Ты не беспокойся, доченька, я сама заварю чай. Гостя невежливо оставлять одного.

Чай пили недолго.

— Вы пробудете здесь дня три-четыре? — спросил Латиф, собираясь уходить.

Тут вмешалась тетушка Мастура:

— Да, пусть побудет дома хоть немного... Я очень соскучилась. Уж, пожалуйста, не торопите ее.

— Конечно, пусть поживет, сколько вы пожелаете.

— Да сопутствует вам счастье в жизни.

Махидиль пошла проводить гостя. Еще не было сказано ни одного откровенного слова, а Махидиль казалось, что их отношения совсем определились.

Она вернулась домой и бросилась целовать тетушку Мастуру. А та сделала вид, что удивлена.

— Что это ты так расцвела, доченька? — спросила она.

Вместо ответа девушка опять поцеловала ее. Глаза Махидиль смеялись. Ей хотелось, чтобы и матери, и всем людям тоже было радостно, чтобы все улыбались.

В день отъезда Махидиль тетушка Мастура не переставала плакать. Плакала дома, плакала по дороге на вокзал, плакала на вокзале.

Поезд тронулся. Перрон зашумел, загудел. Махидиль последний раз поцеловала тетушку Мастуру, встала на ступеньку вагона.

— Если я останусь там, то заберу и вас, не расстраивайтесь, мамочка! — крикнула она.

Тетушка Мастура прислонилась к столбу.

— Ой, помереть мне! У тебя еще и такие мысли?

Поезд удалялся. Кругом махали на прощание, а у тетушки Мастуры не было сил даже руку поднять.

III

Как хорошо в осенние дни любоваться природой из окна вагона! На грядках нежатся, как сытые дети, арбузы и дыни. А те, что уже собраны, грузят в машины. Белый хлопок будто кипит в бункерах уборочных машин. В окно врывается теплый ветер, ласкает лицо, треплет волосы.

Наступил вечер. В вагонах загорелись лампочки. Желтый квадрат окна бежал по земле рядом с вагоном, словно боясь отстать от поезда. Квадрат этот взбирался на кочки, спускался то в ямы, то в каналы, полные воды, ударялся о провода, горбился, прыгал по посевам, но не пропадал. Деревья на мгновение закрывали небо, полное звезд, и месяц, напоминавший серп.

Долго Махидиль смотрела в окно, потом ей стало зябко, и она вернулась в купе.

Соседи уже заснули. Махидиль вынула из чемодана халат и хотела его надеть, но обнаружила что-то шелестящее в кармане. Это был лист бумаги, исписанный рукой тетушки Мастуры.

«Дочка, ты не сердись на меня, — писала она, — что я все время твержу одно и то же. Что мне делать, если все мои помыслы о тебе? Ты обмолвилась, что есть какая-то новость, и оставила меня в неведении. А у меня сердце болит. Что это была за новость? Если это о том госте, если ты стеснялась сказать мне, напиши в письме. Напиши скорее, доченька... я не знаю покоя. Что бы ты ни задумала, пусть сбудется. Но единственная моя просьба: не забывай меня!»

«Бедная мама», — подумала Махидиль. Да, она не сказала тогда того, что хотела сказать. А тут и сам Латиф пришел. Потом раздумала говорить, решила подождать.

Перед отъездом в Ташкент она навестила Ходжаназара-ака. К нему не разрешали приходить, но Махидиль упросила, и ее пустили.

Ходжаназара-ака нельзя было узнать. Если бы сестра не указала на его кровать, Махидиль прошла бы мимо. С головы до ног бедняга был закутан бинтами.

Махидиль осторожно присела на стул возле койки, посмотрела в глаза дядюшки Ходжаназара. Они едва мерцали, как далекие звезды. Махидиль нагнулась.

— Ман... ман... Маннап жив? — раздался слабый голос.

— Жив, Ходжаназар-ака, жив.

Она не сразу сообразила, почему его интересует именно Черный Дьявол. А потом догадалась и ахнула. Думали, что Ходжаназар-ака сгоряча побежал на взрывы. Оказалось, что он спасал Черного Дьявола. Вот подлец, натворил дел и ходит себе как ни в чем не бывало.

— Ничего с ним не случилось! — сказала она.

Ходжаназар-ака закрыл глаза, опять открыл, что должно было означать: «Ну и слава богу».

— Дети... дети мои... — проговорил он.

Вошел врач.

— Хватит, хватит, девушка. Я же предупреждал вас, две-три минуты... Немного поправится, тогда — пожалуйста. Хоть по десять раз в день приходите.

— Я проведаю вашу жену и детей. Лежите спокойно, скорее поправляйтесь, мы все ждем вас, — сказала на прощание Махидиль.

Чтобы найти дом Ходжаназара-ака, Махидиль зашла к Махмуде. Но той не оказалось дома. Ее встретила свекровь.

— Недавно сидела тут, — сказала она о жене Ходжаназара-ака. — Сетовала, что не пускают к мужу: волновать его нельзя. Говорят, бедняга в плохом состоянии? Вы видели, ну как он?

— Доктора говорят, что поправится.

После этого старушка вышла с Махидиль на улицу и показала дом Ходжаназара-ака.

Махидиль долго стучалась в ворота, но тщетно.

— Никого нет, — сказал кто-то за ее спиной.

Махидиль обернулась и увидела Сабахон — жену Гуляма-ака.

— Ой, голубка моя, это вы, ласковая, — прощебетала Сабахон как ни в чем не бывало. — Соседка моя взяла детей, повезла к своему отцу. Идемте в дом. Быть в поселке и не зайти к нам... Как же можно? Я обижусь на вас, голубка моя. Проходите...

Двор был квадратный и уютный. В углу примостился глинобитный домик с плоской крышей. И еще три урючины, а под ними широченная деревянная кровать. Была пора листопада. Пожелтевшие листья шуршали под ногами. Курпача, расстеленная на тахте, тоже усыпана листьями. На столике свернутая скатерть, пиалы, чашки, хлебные крошки. Хозяйка кинулась прибирать. Махидиль помогла ей, собрала пиалы, поставила их в сторонку.

— Кто старое помянет... простите меня, милая. Тогда у меня было так скверно на душе, что я решила на вас сорвать зло. На другой день Махмудахон, ох, и показала мне! Как вам не стыдно, говорила она, что вы приписали девушке любовника, который ей в деды годится? Очень стыдила меня. Потом я опомнилась, поняла, какую глупость напорола. С тех пор все время срамлю себя. Вы обижены? Скажите правду, голубка моя, ласковая моя?

— Я не злопамятная.

— Ой, как хорошо, ласковая моя, вы умница, оказывается. Спасли меня от мук совести. Спасибо, я не думала даже, что вы окажете мне такую милость.

При этих словах Сабахон вскочила и обняла Махидиль. Толстые губы дважды чмокнули ее в щеку.

Девушке неприятны были эти не очень-то искренние поцелуи, но пришлось стерпеть.

— Я рада, что вы простили меня, — сказала Сабахон вкрадчиво. Носовым платком она утерла глаза. — Ей-богу, я совсем не хотела обидеть вас. Ведь я неплохая. Здешние хорошо знают меня. Спросите, скажут. Иногда в мою бедную голову лезут всякие глупости. Наговорю невесть что, а потом переживаю.

Так болтая, она расстелила скатерть.

— Не надо, не беспокойтесь.

— Ой, что значит не беспокойтесь, голубка моя, чай у меня заварен.

С улицы вбежали трое ребят и стали гоняться друг за другом. Махидиль присматривалась к детям: который из них сын Гуляма-ака? Все трое были похожи друг на друга. Махидиль хотела подозвать их, но Сабахон прикрикнула на ребят, и они умчались.

— Придут из школы, галдят, как очумелые, — пожаловалась она. — Ой, родная моя, а ну-ка придвигайтесь поближе к дастархану, ласковая... Да, говорят, что вам всем дадут ордена.

Махидиль с удивлением взглянула на нее. Господи, откуда только такие все узнают? И главное, что «предсказания» их нет-нет, да и сбываются...

— Не знаю, — ответила Махидиль.

— Ой, почему не знаете, ласковая моя? Вы, наверно, в списке стоите первая?

Махидиль рассмеялась.

— Все, конечно, получат, а мой муж опять будет только хлопать в ладоши, — пожаловалась Сабахон. — Уж такой он простофиля, ласковая моя. Ой, голубка моя, устала я, стараясь сделать его человеком. Вы знаете, он был одиноким, беспомощным, бездомным. Чего только не пришлось испытать ему. Жена умерла, оставалась больная дочка. Кто-то ее взял из жалости, так и пропала без вести. Совсем Гулям-ака растерялся. Из-за такой душевной раны никакая работа ему не шла на ум. Знакомые тогда стали меня уговаривать выйти за него... Как я смогла? Ой, вам плохо, вы побледнели?

— Ничего, ничего, продолжайте, тетушка.

— Вы, ласковая моя, не пугайте меня... Выпейте горячего чаю... Вот так он стал отцом моим детям, — не умолкала Сабахон. — У нас родился третий ребенок. Мы живем хорошо, вот только растяпа он. У него все прямо изо рта вырывают. Только это меня тревожит. Порой даже прощаю, что он приходит выпивши. Ведь мужчина сам знает, что гнетет его душу, голубка моя. Он горюет, вспоминая свою прежнюю семью, вот и выпивает. Любил он очень дочку. И Фазилат, так его покойницу жену звали...

Махидиль и в самом деле стало плохо. Уши словно заложило ватой, и голос Сабахон раздавался издалека:

— Другой сказал бы спасибо, что нашел такую жалостливую, как я...

Махидиль не могла больше слушать. И боялась: то, что она таила в себе, вдруг вырвется наружу...

Махидиль никак не могла представить себе, как она встретится с Гулямом-ака. Она ловила себя на том, что сердце ее неспокойно и нет радости. Найти отца через столько лет и не радоваться? Почему? Она даже не знает, как вести себя при встрече с ним. Броситься на шею, расцеловать, сказать: «Отец, я ваша дочь»? Нет, она так не сможет. Снова и снова спрашивала себя: почему она не чувствует радости? Ведь нашла отца. Нет, надо посоветоваться с тетушкой Мастурой, Она самый близкий человек, и последнее слово по праву за ней.

Даже лучше написать, потому что сказать труднее. Как отнесется она к такому сообщению? Конечно, она скажет: «Иди, дочка, живи с ним, а я буду довольна, если ты станешь навещать меня». Но что она будет чувствовать при этом? Нет, Махидиль не хочет, чтобы дрогнули руки, которые столько лет бережно лелеяли, любовно растили ее.

...На рассвете поезд остановился. Махидиль подняла голову и посмотрела в окно.

— Какая это станция? — спросил пассажир с верхней полки. — Мы не проехали случайно?

— Лежи, лежи, — сказал другой. — Спи. До Кагана еще далеко.

До самого горизонта простирались пастбища. В далеких предгорных кишлаках мигали огоньки. Бледные звезды мерцали на бирюзовом небе.

Поезд вздрогнул и пошел.

Вокруг посветлело. Небольшая, белая, как хлопок, тучка запламенела на скалах. Красно-зеленые листья деревьев и янтарного цвета травы покрылись мелкой росой. На электрических проводах рядком сидели птицы, встречая солнце.

Махидиль сладко потянулась, взяла полотенце, мыло и пошла умываться. Потом снова стояла у окна и не заметила, как в одно мгновение за окном опять потемнело. Хлынул дождь. Крупные капли потекли по стеклу, как слезы по щекам ребенка.

Дождь долго хлестал крыши вагонов и вдруг перестал. Но светлей не стало. Поезд подходил к станции.

На перроне толпились встречающие. Махидиль никого не ждала, никого не известила о своем приезде: стоит ли беспокоить людей, чтобы тащились в такую даль?

Наконец, поезд остановился. Махидиль взяла в одну руку плащ, в другую чемодан и, невольно выглянув в окно, от неожиданности отшатнулась. У газетного киоска на скамье сидел Гулям-ака. Что это значит? Кого он встречает? Откуда он мог знать, что она приедет именно сегодня?

Махидиль со всеми вместе вышла на перрон и стала около вагона. Ноги не шли. Хотела окликнуть Гуляма-ака, озирающегося по сторонам. Но не получилось: пропал голос. Потом вдруг ноги понесли ее. Она шла прямо на отца. Они встретились глазами. Гулям-ака улыбался.

Девушка вдруг остановилась в каком-то оцепенении.

Гулям-ака испугался, обессиленный, присел на скамейку. А Махидиль, словно обезумевшая, побежала и скрылась в толпе пассажиров.

Автобус, в который вбежала Махидиль, стал заполняться. Около Махидиль сел старик.

— Вы нездоровы, дочка? — Он вынул из кармана маленькую коробочку и протянул Махидиль таблетку. — Положите под язык, не смущайтесь.

Она послушалась. Ей стало легче. И она с ужасом подумала: «Что я наделала?»

— Остановите, остановите! — закричала она, вскочив с места. В переполненном автобусе зашумели. Работая локтями, Махидиль пробралась к выходу.

Она вернулась на перрон, но он был пуст. Не было никого и у газетного киоска. Махидиль опустилась на скамью, на которой несколько минут назад сидел Гулям-ака.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

I

Надыр оказался неутомимым работником. Бригада, которую он возглавил после дядюшки Ходжаназара, полугодовую норму выполнила за четыре с половиной месяца. О них писали в стенной газете, говорили по радио.

Участку Махидиль одному из первых было присвоено звание коллектива коммунистического труда. В прорабской хранилось переходящее Красное знамя, врученное за победу в соревновании.

В начале ноября на участок поступило известие о переезде. Пришел конец зимовкам в сырых бараках и вагончиках: в оазисе Гавхона на холмах построили новые деревянные двухэтажные дома. Здесь же жили рабочие из оазиса Туякбоши. На работу ездили на машинах.

Махидиль поселилась при своей прорабской. Она решила уговорить Зубайду снова, как прежде, жить вместе, но та сказала, что уезжает, и подала заявление с просьбой освободить ее от работы. Махидиль отказалась подписать заявление.

— Что заставляет тебя бросать стройку?

— Состричка, не надо, не мучайте меня. Я все равно уеду. Так уж я решила.

— А если я не разрешу?

— Я уеду все равно.

Махидиль села рядом.

— Скажи правду, может, кто тебя обидел?

— Нет.

— Тогда не глупи. Подумай сама: ну, уедешь, а дальше что? Ты же всего-навсего десятилетку окончила, был бы у тебя диплом — другое дело. Чего тебе не хватает? Должность не нравится? Переходи на другую работу.

— Нет, сестричка, не уговаривайте, я же не маленькая. Понимаю. Здесь хорошо. Только я сама себя перестала понимать... — неожиданно призналась она. — Так тоскливо становится на сердце, жить не хочется... Все опостылело. Ничто не радует. Не могу остаться... Умру здесь — сами отвечать будете. Лучше отпустите.

— Подожди! — Махидиль строго посмотрела на нее. — Я знаю, куда ты едешь. Ты хочешь бежать к нему. Скажи правду, между вами что-то было? — Махидиль подумала о худшем: уж не ребенка ли она ждет? — Скажи, скажи правду, Зубайда! — просила она.

Зубайда смело глянула ей в глаза:

— Чему быть, того не миновать. Пусть вас это не беспокоит.

Махидиль вспылила:

— Как у тебя только язык поворачивается говорить мне такое? Ведь я тебе как сестра! Почему же мне не беспокоиться? Разве я могу спокойно смотреть, как человек идет ко дну? Нет, пока ты в своем уме, одумайся. Не губи свою жизнь. Ведь он подлый человек. Неужели не видишь? Ты просто дурочка. Он поморочит тебе голову, а потом все равно бросит. Поняла? У него жена, двое детей! Какой человек может бросить жену и детей?

— Не любил ее, вот и бросил.

— Он и тебя не любит, и тебя бросит — пойми! Возьмись за ум. Не мучайся сама и не разрушай чужую семью. Если ты уважаешь себя — не поедешь к нему.

Зубайда заплакала.

— Вам легко так говорить... Будь вы на моем месте... Я люблю его. Со мной в первый раз такое... Мне очень трудно! Без него умру! И он говорил в письме, что любит. Вот... — Она вытащила конверт, сложенный вдвое. — Разве любить грешно, а? Разве дело в том, что есть дети, жена? Разве настоящая любовь думает об этом?

— Ты совсем обезумела, Зубайда! Где же здесь настоящая любовь с его стороны?.. Трудно ему стало, разоблачили его, вот он и хочет забыться на время... За твой счет. В таких случаях сердце не советчик. Надо головой думать. Ты же знаешь, дом не строят на песке, его унесет ветер. Есть столько прекрасных ребят. А Хашиму Тугановичу не верь. Такие, как он, любят водить за нос дурочек, подобных тебе, и только. Давай отложим разговор. На, возьми заявление.

Махидиль пододвинула к ней листок.

Зубайда задумалась, потом бросилась к двери, не взяв заявления. Но прежде чем уйти, она порывисто обернулась и сказала:

— Вы еще не знаете меня. Не дадите расчет — не надо. Без расчета уеду, если уж задумала.

Махидиль хотела было остановить ее, но как-то сникла, исчерпав запас слов. Видно, плохая из нее воспитательница. Она передразнила себя, вспомнив, как уговаривала Зубайду: «В таких случаях сердце не советчик». Это легко со стороны говорить. А если Зубайда, как перепелка, попала в клетку? Как тогда быть?

Она видела в окно, как Зубайда проголосовала, и самосвал притормозил.

Махидиль с досады вскочила и заходила из угла в угол. На столе лежали наряды, чертежи. Она с утра не прикасалась к ним. Взяв с подоконника пачку газет, уселась за стол. На первой странице областной газеты увидела портрет Махмуды. Махидиль от неожиданности ахнула. Махмуда в брезентовой спецовке. Маску подняла на лоб.

Махидиль улыбнулась и мысленно поздравила подругу.

— Значит, такие наши дела, дорогая, — прошептала она.

Махмуда на снимке не походила на прежнюю печальную, усталую женщину. Что-то озорное появилось в ее лице.

...Тепакурганская насосная станция считалась сердцем Кызылкумского канала. За последнее время эти места так изменились, что и не узнаешь их. Люди приехали сюда с детьми, со всем добром. В бесплодных ранее местах появились цветники, тенистые аллеи, двухэтажные дома, даже улицы. Правда, нет еще у этих улиц названий. Квартал первый, второй, третий. Пройдет время, и их назовут: Строительная, Комсомольская, Коммунистическая...

Но и сейчас из распахнутых окон раздается музыка, а в новеньком клубе крутят кинофильм. На улицах судачат старухи, носится детвора.

Чуть дальше нового поселка на трассе высится сама насосная станция. В воздухе плывет красноватый пыльный туман. Кажется, что все вокруг окрашено этим цветом. По небу лениво скользят обрывки туч. Наступает вечер, и над станцией густеют сумерки. Проглядывают звезды.

Разрывая темноту, засверкали и рассыпались голубые искры. Идет сварка огромных труб насосной станции.

Хоть и ночь уже, но здесь светло. Подъемные краны укладывают трубы. Скрежет тросов, голоса людей заглушает натруженный гул дизелей, установленных на кранах. Строители переговаривались жестами, но если прислушаться, то и голоса можно различить: «Вира!», «Майна!» — раздавались команды. Вот уже уложены две трубы рядом, и раздается новая команда: «Начинай!» Маски опускаются на лица, веером рассыпаются искры, шипя взвиваются языки пламени.

Все спорится. Длинная красная полоса шва белеет на глазах. Шов придирчиво разглядывает мастер.

Махмуда овладела профессией, но пока ей еще не поручали ответственные участки. Ее учитель, Павел Иванович Попов, успокаивал:

— Подожди, вот сдашь экзамен, тогда, пожалуйста, вари что хочешь.

И вот он пришел, экзамен. На теоретические вопросы Махмуда отвечала уверенно. Оставалось посмотреть ее в работе.

— А ну, Махмуда, начинай! — скомандовал Попов.

Ученица опустила маску. Тоненькая, как жало, палочка впилась в железо. Экзамен есть экзамен. И хотя руки делали то, что надо, волнение перехватывало дыхание. Махмуде казалось, что настала минута, когда она окончательно и навсегда прощается с прежней унизительной жизнью служанки Хашима.

Махмуда выпрямилась и подняла маску. Мастер проверил работу, улыбнулся.

— Как, Павел Иванович? — чуть слышно спросила она.

— Поздравляю тебя!

Кто-то из сварщиков написал мелом на трубе: «Первая самостоятельная работа нашей Махмуды!»

На другой день в газете появился портрет молодой сварщицы. Ей захотелось съездить к Махидиль, чтобы поделиться своей радостью. Но та приехала сама.

— Поздравляю, дорогая! Увидела портрет в газете, бросила все дела и — к тебе.

— Спасибо, я знала, что ты обрадуешься.

— Смотрю на тебя — настоящая героиня.

— До героизма далеко, — засмеялась Махмуда. — Что же мы стоим здесь? Пошли в столовую, поставлю-ка тебе угощение!

— Угощение не сбежит. Вначале покажи, где работаешь.

— Идем. Посмотришь нашу станцию. Ей-богу, ты такую не видела.

Они подошли к высокому зданию.

— Бухарский эмир, выстроив минарет смерти, хвастался, что он подставил подпорку небу, — начала Махмуда, как настоящий экскурсовод. — Высота нашей станции превзошла эту башню! Давай войдем.

Махидиль часто бывала здесь, но ни разу не заглядывала внутрь. Действительно, как говорила Махмуда, такого Махидиль не видела. Сколько умных машин здесь работает! Черные стрелки движутся по застекленным шкалам аппаратов. Разноцветные сигнальные лампочки подмигивают, словно переговариваются.

Радостно сознавать, что все здесь приводится в движение благодаря воле и уму человека. Вместе с тем чувствуешь себя маленьким, беззащитным рядом с машиной, величиной с дом.

Сотрудники станции в белых халатах, каждый на своем посту, неотрывно следят за показаниями приборов.

Махмуда повела Махидиль по железной лестнице, на мостик пульта управления. Облокотясь на заградительную решетку, они стали смотреть вниз.

Стены здания из стекла. Куда ни посмотришь — нет конца и края каналам, несущим воду из Аму. Можно стоять в любом углу станции и спокойно наблюдать великую водную панораму. Вода, проделав огромный путь, с ревом наполняет обширный железобетонный бассейн. Насосные агрегаты втягивают воду и по трубам подают ее на высоту в сорок восемь метров. Четыре трубы, расположенные позади станции, выливают воду, и она течет дальше по двум другим трубам, в два раза толще тех четырех.

— Длина их больше восьмисот метров, — пояснила Махмуда.

Махидиль, конечно, была хорошо знакома с устройством подобного сооружения. Но она не прерывала подругу. Ей нравилась увлеченность Махмуды.

— Трубы такие, что в них может свободно проехать автобус. Вот какие мы свариваем!

— Молодцы! — сказала Махидиль. — Больше всего я счастлива за тебя. Просто горжусь тобой.

— Ну, что я... — смутилась Махмуда. — Вот Павел Иванович, Хаит Туляганов. Двадцать лет они сжимают огонь в ладонях. Работали сварщиками на Куйбышевском, Бухтарминском гидроузлах. На Ассуане работали. А что я?..

Махидиль не могла нарадоваться, глядя на Махмуду и слушая ее. Стало быть, в каждом человек таится сила, способная вершить большие дела. Только надо дать этой силе проявиться.

Махмуда не успела показать трубы, над которыми трудилась сама. Подъехала «Волга». В ней, кроме шофера, были две незнакомые Махидиль женщины.

Старенькая, сидевшая позади, хотела что-то спросить, но другая, значительно более молодая, опередила ее:

— Нам нужен третий участок. Это правда, что он у черта на рогах?

Старушка поморщилась на слова своей не очень вежливой спутницы и обратилась к Махидиль:

— Ласковая моя доченька, ты не едешь на третий участок? Не проводишь ли нас? Ищем-ищем, уморились. Иди садись рядом со мной. — Она подвинулась. — Этот узел можно сзади положить, сынок? — спросила она водителя.

— Да пристройте там где-нибудь, — ответил растрепанный круглолицый шофер.

— Кого вы ищете? — заинтересовалась Махидиль. — Кулахмеда, Музаффара или Гульхайри?

— Да, мы едем к этим, чтоб им провалиться, — сказала женщина впереди.

Старушка побледнела.

— Что вы такое говорите, невестушка? Зачем это им провалиться? Это же ваша дочь!.. Ну садитесь, ласковая моя. Уж очень мне хотелось увидеть мое деревце. Далеко нам ехать?

Махидиль простилась с Махмудой.

— Теперь я знаю, — сказала Махидиль, присмотревпись к женщинам. — Если не ошибаюсь, вы бабушка Гули, а вы ее мать.

— Ой, сахарные уста твои, доченька. Сразу же и узнала. Ну, как там мое деревце? А мой Надырджан? Ведь и он моя кровинушка! И это вы, наверное, знаете?

— Слышала от Гули... Вы тетушка Рисолат, да? А вы...

Женщина обернулась и так посмотрела на Махидиль, что у нее слова застряли в горле. Тетушка Рисолат подмигнула: не обращай, мол, внимания!

II

Есть такая пословица: «На всякий роток не накинешь платок». В один день по всей трассе разнеслась весть, что у Гульхайри с Надыром свадьба. Свадьба в пустыне — такое не каждый день бывает.

Когда Гульхайри с Надыром решили пожениться, они написали домой письмо. Конечно, это известие, свалившееся на голову, как бревно с крыши, было встречено без восторга. Отец швырнул письмо на пол, тетушка Рисолат прислонилась к стене и замерла. А мать проклинала дочь и кричала: «Что скажут люди, что скажут соседи?.. Уехали в какую-то пустыню и там свадьбу надумали сыграть. Ну, была бы я плохая мать — ладно... А то...»

Что бы там ни было, она решительно собралась в путь, чтобы увезти дочь домой — «даже если бы пришлось всю дорогу тащить за косы». Тетушка Рисолат вызвалась ехать с ней. Раз уж случилось такое, обе решили привезти жениха и невесту домой и свадьбу отпраздновать в кишлаке. Если упрямцы не согласятся, уж тогда мать задаст дочери перцу. Тетушка Рисолат, конечно, против строгостей. Что же делать, если молодые не захотят в кишлак? Можно и в пустыне сыграть свадьбу, а когда вернутся домой, справить другую — настоящую.

Словом, обе женщины спорили всю дорогу. Совсем заморочили голову шоферу. К тому же на нервы действовали ухабы и колдобины, каких они в жизни не видели, и унылый пейзаж. Мать сидела злая, готовая растерзать Гульхайри. Вот в таком состоянии они повстречали Махидиль.

...Приехали, наконец. «Волга» остановилась у дома. Мать Гульхайри положила с краю дороги узлы и села прямо на них.

— Никуда я отсюда не пойду, — заворчала она. — Пусть выходят сюда. Сразу же и уедем.

— Ой, что вы делаете, — взмолилась тетушка Рисолат. — Что скажут люди? Давайте зайдем, прижмем к груди наших детей, а там уж будет видно.

— Если им нужна мать, то пусть идут сюда. С меня достаточно. Я устала, пока добиралась. Они еще не доросли повелевать мной. Совсем отбились от рук! — Она отвернулась, увидев подбегавшую Гульхайри. А от Надыра и вовсе отмахнулась.

Обескураженные молодые люди бросились к тетушке Рисолат.

— Живы ли, деревца мои, здоровы? Ой, кровинушки мои! Раз есть у вас такая задумка, приехали бы домой и спокойно побеседовали бы с нами, а? А то ведь заставили нас проделать такой путь. Не хорошо это, ласковые мои. Совсем обессилели мы, чуть живые доехали...

Молодые растерялись, не зная, что ответить. Наконец, Гульхайри сказала:

— Зря вы беспокоились.

Мать обожгла ее холодным взглядом.

— Вот-вот, разве они уважают старших? Не стой, как столб, передо мной, тащи свои вещи! Мы приехали, чтобы увезти тебя. Ты слышала, что я говорю?!

Она бросалась то на дочь, то на Надыра. Собрала народ. Ничто не могло ее успокоить: ни увещевания тетушки Рисолат, Махидиль, Надыра, ни присутствие посторонних. Закрыв лицо руками, Гульхайри заплакала. А тетушка Рисолат готова была провалиться сквозь землю.

Наконец, с трудом успокоили разбушевавшуюся мамашу.

Махидиль пошла к себе и возле двери встретила Латифа. Весь в пыли, с головы до ног, глаза ввалились.

— Я хотел бы, Махидиль, поговорить с вами, — торопливо, будто опаздывая на поезд, сказал он. — Сейчас я еду с четвертого участка. Положение там очень трудное, Махидильхон, очень трудное. Не сегодня-завтра начнутся бураны. Если зима взбесится, как в прошлом году, мы потеряем почти все, что выиграли от рационализации. Дела у них очень плохи.

— Почему?

— Потому что плох начальник участка. Его нужно снять. Другого выхода нет. Его и предупреждали, и выговор дали, не помогает.

С тех пор как Данияров появился на стройке в качестве главного инженера, кончились простои из-за плохой работы транспорта. Люди сегодня знали, чем они будут заниматься завтра. Правой рукой Латифа стал Гулям-ака. Главный инженер не только доверял ему, но и прислушивался к его советам. Старик просто переродился.

Не ладилась работа лишь на Куиккурганской насосной станции и Куиккурганском водохранилище. Там и пропадал почти все время Данияров. Поэтому Махидиль редко видела его.

— Я вас поняла, — сказала Махидиль. — Вы хотите меня перевести туда?

— Угадали.

— Что ж, — ответила Махидиль, — если считаете, что там я нужней, посылайте.

Латиф облегченно вздохнул.

— Я знал, что вы согласитесь. Спасибо, Махидиль. Чем скорее переедете туда, тем лучше. Только знайте, что берете очень трудный участок.

Махидиль засмеялась.

— Латифджан-ака, вы, кажется, хотите меня запугать?

Там, где строилась насосная станция, стояло три дома. В одном из них разместилась контора строительного участка.

Миловидная девушка стучала на машинке. Подведенные глаза, губы ярко накрашены, туфли на высоких каблуках. Словом, не на работу ходить в таком виде, а на танцплощадку.

— Я догадалась, — сказала девушка, томно посмотрев на Махидиль. — Вы наш новый начальник. Нам сообщили по телефону, что вы приедете.

Кабинет начальника участка чистый, уютный. Цветы в горшках, на окнах белые накрахмаленные занавески. В одном углу холодильник, в другом — красивый шкаф, где в порядке стоят десять-пятнадцать книг. На полу яркий ковер. Махидиль даже растерялась.

— Это же не стройконтора, а шахский дворец!

— Прежний начальник любил уют. Он всегда говорил: «Пусть дома течет крыша, но кабинет должен блестеть, как цветник после дождя», — сказала девушка и спросила: — Какого чаю вам заварить?

— Как какого?

— Прежний начальник велел подавать гостям зеленый чай, а себе черный. А вы какой любите?

— Любой.

Девушка пожала плечами и, постукивая каблучками, направилась к двери.

— Не уходите, — остановила ее Махидиль. — Возьмите к себе в комнату эти цветы, чайники, пиалы.

— Прежний начальник...

— Возьмите, возьмите!

Девушка опять пожала плечами — ну и характер! Вздыхая, она помогала Махидиль, которая принялась наводить свой порядок в кабинете. Вот и разберись: сначала голова кругом шла, как лучше украсить кабинет, теперь извольте убирать все. Об этом она и сказала Махидиль. А та резонно ответила:

— Стройка никогда не кончится, если начальник будет сидеть в кабинете, как памятник.

Наконец, Махидиль осталась одна.

Нерешительно вошел долговязый парень с воспаленными глазами.

— Извините, м‑меня послали узнать, п‑правда ли, что п‑приехал новый начальник? — заикаясь спросил он.

— Кто вас послал?

— Кто? М‑многие. Все. Например, п‑прораб.

— А где он? Не лучше ли было ему прийти самому?

— Ну... он же п‑прораб...

Парень попятился к выходу.

— Подождите, что у вас с глазами?.. Без маски, конечно, работаете?

— Такова уж наша п‑профессия...

— Вот тебе и на! — Махидиль покачала головой. — «Такова уж наша профессия...» Немедленно к доктору. По дороге позовите сюда прораба...

Парень ушел. Не успела, казалось, за ним закрыться дверь, как в приемной раздался голос:

— Ой, душенька. Как здоровье? Поздравляю с новым начальником. Меня, оказывается, видеть хотят, вот я и пришел. Вам подарочек приберег. Не пренебрегайте, прошу вас, птичка моя.

— Спасибо, — сказала секретарша и с хрустом надкусила сочное яблоко.

— Это наманганский ашдархон^[37], птичка моя. Его издалека привезли. А новый начальник у себя? Ох, грехи наши тяжкие!..

Махидиль вышла из кабинета.

Прораб был тоже высокий, как тот парень, что недавно приходил. На носу очки. За ухом карандаш.

— Салям алейкум, добро пожаловать, добро пожаловать! Как вас увидел, подумал, кто эта пери... эта милая девушка. Ну, поздравляю вас с новым назначением.

— Спасибо. Садитесь.

— Благодарствую. Ох, грехи наши тяжкие! Хе‑хе, птичка моя, — обратился он к секретарше. — А где же чай? Что же ты не заварила чай нашему начальству?

— Есть дела поважнее чая, — строго сказала Махидихиль.

Она перечислила то, что нужно сделать в первую очередь. У конторы, прямо на земле, груда кирпича. Под открытым небом стоят аппараты, насосные агрегаты, давным-давно привезенные на стройку. Трубы валяются где попало.

— Неужели вас это не волнует? — спросила она.

— Ох, грехи наши тяжкие, как не волнует? Конечно, волнует. Что я мог сделать, если наш прежний руководитель не хотел ничего слушать? Я устал твердить ему об этом.

— Прошлое прошло. Мы должны думать о настоящем. Два дня вам сроку, приведите все в порядок. Зима на носу. Срочно возведите навесы.

— Ой, грехи наши тяжкие, из чего же мы их возведем? Нужны пиломатериалы...

— Пиломатериалы у вас есть, поищите только хорошенько. А чего действительно не хватает?

— Нет кислорода, кое-как ведутся сварочные работы... Ох, грехи наши тяжкие, если все перечислять, много времени понадобится.

— А вы не стесняйтесь.

Махидиль все записывала в блокнот. Да, теперь ясно, почему тревожился Латиф. Здесь все запущено. Сомнительно, чтобы строительство станции закончили в срок. Почему же столько времени не принимали мер?

Прораб, получив задание, встал, но Махидиль остановила его:

— У сварщика, что сейчас приходил, глаза совсем больные. Что с ним?

— Это Султанов-то? Э, да разве он слушается кого-нибудь? Никак не могу заставить его надеть маску. Говорит, что задыхается, уж если помирать, то на свежем воздухе.

— Без маски не допускайте к работе. Мы с вами в ответе за каждого человека.

Не успел прораб уйти, как в кабинет вошли еще два человека, продолжая о чем-то спорить.

— Салям алейкум, — сказал один прокуренным басом. — Давайте познакомимся, я Хаитов.

— Инженер Хаитов, — поправил его вошедший вместе с ним круглолицый парень.

— Верно. А вот он возглавляет бригаду землекопов. Дело в том, товарищ новый начальник, что срочно нужно направить один бульдозер в карьер. Там две машины с песком застряли.

— Но как я отдам бульдозер, товарищ начальник? Всего семь у меня работают. Если уйдет один...

— Уйдет, придет обратно. Не сбежит же! — прервал его инженер.

— Не сбежит, знаю, но вернется только завтра. Расстояние-то не близкое.

— Подождите, подождите, — прервала их Махидиль. — Какой карьер, какой песок? Объясните толком.

Хаитов сел напротив и стал рассказывать.

— Согласно техническим условиям в составе грунта дамбы гипс не должен превышать трех процентов. А в этих местах его до двенадцати процентов. Поэтому вот уже около двух месяцев мы сносим грунт и привозим новый слой с трехпроцентным содержанием гипса. Расстояние десять километров. Из семи машин пять на линии. Дорога плохая. Машины часто в ремонте. Вот и сегодня две застряли в пути.

— Понятно, — сказала Махидиль. — Значит, каждый день за десять километров возите грунт? Это только в один конец. А еще десять в другой? Так стройка затянется до...

— Конечно. Дамба огромная. Посчитайте, сколько грунта нужно.

— А если все же использовать местный грунт? — спросила Махидиль.

Круглолицый отрицательно повел головой:

— Нельзя. Технические нормы не позволяют.

— По-моему, позволяют, — сказал Хаитов. — Но кому охота спорить с начальством?

— Кого вы имеете в виду?

Хаитов смутился.

— Например, нашего главного инженера.

— Дело не в главном инженере, — возразил круглолицый. — Производственный отдел считает этот песок непригодным для дамб.

— А мое предложение поддержал помощник главного инженера, — сказал Хаитов, — только его слова не принимают во внимание.

— Он говорит о Гуляме-ака, — пояснил бригадир.

— Да, я говорю о нем. Грунт этих мест хорошо знает только этот человек. Он даже знает и то, что в древности этот песок использовался с успехом для строительства. А теперь вдруг — нельзя. Можно съездить посмотреть в Кзылоек.

— А что там?

— Там развалины древнего сооружения.

Махидиль решила немедленно поехать туда.

Утром, когда секретарша пришла на работу, Махидиль спала в кресле, положив голову на стол. Подоконники были заставлены кусочками бетона, бумажными пакетиками с образцами песка.

Секретарша скривила рот в иронической усмешке, пожала плечами и ушла в свою комнату. Скоро Махидиль проснулась. Секретарша смотрелась в маленькое зеркальце и подкрашивала губы. Потом попудрила нос, послюнявила пальцы и пригладила ими завитки на висках.

Махидиль молча наблюдала за ней.

— Ой, — вскрикнула секретарша, увидев Махидиль, спрятала зеркальце в ящик стола и, оправдываясь, сказала: — Губы обветрились... У меня есть духи «Красная Москва», хотите?..

Махидиль подошла ближе, села, оглядела груды неразобранных, запыленных бумаг и спросила:

— Вам не скучно здесь?

— Так скучно, даже не спрашивайте, — охотно пожаловалась девушка. — Выть хочется. Прежний руководитель...

— Найти вам нескучную работу?

Девушка опешила.

— Какую работу? У меня есть специальность. Я телефонистка. Хорошо печатаю на машинке.

— Сейчас есть дела поважнее. Идите к прорабу, он найдет вам работу.

У девушки обиженно вытянулись губы.

— Какую работу он найдет? Может, кирпичи таскать? Это не для меня.

— А кирпичи пусть валяются и пропадают? Разве вы не болеете за государственное дело?

— Но... — она показала на свои руки.

— Ничего страшного. У меня тоже были такие. А теперь, видите, мозоли.

Девушка нехотя встала с места.

— Зайдите домой, переоденьтесь. В таком виде кирпичи не таскают.

Девушка молча вышла. Махидиль посмотрела ей вслед, потом села к машинке и вставила бумагу. И от машинки, и от бумаги пахло духами...

На другой день в прорабской шел такой разговор. Сварщик с воспаленными глазами, подражая прорабу, веселил народ:

— Ох, грехи наши т‑тяжкие, из меня т‑трудно раскатать тонкую лепешку, нарезать л‑лапшу, я годен только на п‑подсыпку, чтобы тесто не п‑прилипало к доске, ох, г‑грехи наши тяжкие...

Кругом смеялись, а парень продолжал сочинять:

— Секретарша ей не п‑понравилась с п‑первого взгляда, она и скажи: «Краситься-мазаться будете д‑дома, г‑госпожа, а п‑пока идите и таскайте к‑кирпичи». А та в ответ: «Ой, помереть мне, что я, с ума сошла — таскать кирпичи? Я красавица-пери, в жизни не дотрагивалась до кирпичей. П‑прежний руководитель носил меня на руках». А начальница ей в ответ: «Ой, милая девушка, н‑носить вас на руках у меня сил нет». И п‑послала таскать кирпичи.

— Ты смотри, как взялась за дело, — заметил кто-то.

— Да, уж такая сорви голова. А если бы ты слышал, как она с начальством по телефону разговаривает! Я п‑послушал за дверью, у меня волосы дыбом встали. Вы, говорит, не снабженец, а п‑плут, да, п‑плут! Вы хотите провести меня, но я не ребенок. Если вы не исполните мои требования, я п‑пожалуюсь на вас лично министру! Да, да! Нос слишком задрали! Э‑э, бросьте, вы раньше меня должны знать, где чего не хватает. Бумага? Какая б‑бумага? Нет у меня желания заниматься п‑писаниной. Везите все по накладной. Я п‑подпишу ее. Не кричите на меня! Я не младенец и не боюсь таких крикунов, как вы. Что? Не слышите? Конечно, такое вы не слышите. Давайте б‑быстрей, а не то сейчас сама п‑приеду, тогда вам несдобровать!

— Брешешь, — усомнился кто-то.

— П‑провалиться мне на месте, так разговаривала... Потом позвонила в п‑производственный отдел и сказала: «Уже три недели прошло, как вы взяли на анализ грунт с нашего участка, а до сих пор не выслали результатов. Если вы считаете, что грунт непригоден, все равно должны прислать письменный ответ». Видно, они тоже что-то заупрямились, она сердито швырнула трубку, потом звонит г‑главному инженеру...

Парень умолк, заметив в дверях Махидиль.

— Вы кончили? — спросила она.

— Ой, грехи наши тяжкие, — вошел за ней прораб. — Я вчера выполнил ваше поручение...

Не обращая на него внимания, Махидиль прошла в кабинет, двое или трое хотели потихоньку улизнуть, но Махидиль остановила их.

— Если кончили, то послушайте. Пора прекратить бездельничать. Дни становятся короче. Будем работать в холодные вечера, ночью, в мороз, при электрическом свете. Здесь большинство — молодежь! Рука молодого — лапа тигра, ведь недаром так говорили в старину.

Здесь были наслышаны о Махидиль, но видели ее все впервые. И уж никак не думали, что приедет она руководить их участком. Убедились, что она умеет не только работать сама, но и может заставлять трудиться других.

— Из производственного отдела ответа ждать не будем, — продолжала Махидиль. — Раз для древних дамб Кзылоека использовался грунт с двадцатью процентами гипса, значит, двенадцатипроцентный грунт полностью может соответствовать техническим условиям.

Хаитов не мог скрыть своей радости:

— Верно! Давно надо было сделать так. Но, Махидильхон, как бы наши «теоретики» шума не подняли...

— Придется рискнуть.

— Ох, грехи наши тяжкие, а будет ли добрым исход этой затеи? — пробормотал прораб.

— Без риска большого дела не сделаешь, и греха здесь никакого нет, — рассмеялась Махидиль.

Машины были сняты с карьера и направлены на основной участок. Водители, избавленные от тяжелых ездок, на все лады расхваливали нового начальника.

На насосной станции, где работы раньше почти замерли, все ожило. Материалы теперь доставлялись вовремя. Только Махидиль была неспокойна. А вдруг из лаборатории пришлют отрицательный ответ? Не переделывать же заново сооружение длиной почти в четыре километра! Правда, результаты ее проверки доказывают, что местный грунт пригоден, но все равно, это не лабораторные выводы.

На участке и без того достаточно неполадок. Их не поправишь еженедельными планерками руководителей. Тем более что планерки все еще проводились на Тепакурганском участке. Чтобы добраться туда к утру, Махидиль выехала накануне вечером. Она решила побывать на Куянкочди, повидаться с друзьями.

Вот ее комната. Свет в окне. Кто это может быть? Она побежала, распахнула дверь. У порога запыленные кирзовые сапоги. На койке спал кто-то в рабочей одежде.

— Зубайда? — удивилась она.

Зубайда вскочила и стала протирать глаза.

— Салям алейкум... Вернулась с дневной смены, легла отдохнуть и задремала.

— Что случилось? Ты же уехала?

— Вернулась. Уже три дня, как вернулась. Вернулась и сразу поступила ученицей к Гульхайри. Хочу стать механизатором.

— Объясни же все толком!

— Вернулась с полдороги. Простите меня, Махидиль. Я тогда обидела вас, а потом раскаивалась. Поняла, что вы правы. Если он семье не мог дать счастья, почему же он мне его даст? Сегодня клянется звезду с неба достать, а завтра скажет: прощай. Представила я себе это и ужаснулась.

— Молодец, наконец-то поумнела. Хорошо сделала, что вернулась. Ты же не враг себе, чтобы собственными ногами бежать в ад. Верно?

— Я села в поезд и только тогда спросила себя: что же я делаю? Что я знаю о человеке, ради которого бросаю вас, Гульхайри, Алешу, дядюшку Ходжаназара, Музаффара? Всех вспомнила. Еду и реву. Ведь столько пережили вместе:бараки, зной, холод, порой от усталости валились с ног. И все-таки мы были счастливы...

Махидиль сжала ладонями ее щеки и внимательно посмотрела в глаза. Они были ясными и задумчивыми, как у человека, понявшего что-то очень важное для себя. Нет, Зубайда и раньше не была легкомысленна, скорей, по-детски упряма. За ее веселостью и болтливостью угадывались и ум, и характер. Из-за чрезмерного самолюбия она была скрытна. Да, они подолгу беседовали по ночам, но только теперь Махидиль поняла, что Зубайда многое таила, в себе, недоговаривала. Теперь она вспоминала, что Зубайда бывала часто резка с людьми. В ее-то годы, откуда это?

На этот вопрос Зубайда ответила сама, рассказав не только о несостоявшемся своем бегстве к Хашиму, но и еще о том, как и почему решилась после школы поехать на стройку...

Окончив десятый класс, Зубайда подала заявление в институт. Был большой конкурс: на каждое место восемь-девять человек. Она не прошла, недобрав двух баллов. Ей казалось, что жизнь на этом кончилась, что несчастней человека нет на свете. Зубайда плакала дни и ночи. Тогда отец сказал ей:

— Не расстраивайся, дочка, что-нибудь придумаем.

Девушка не понимала, о чем говорит отец, что можно придумать, когда списки принятых вывешены и все кончено. Но через три дня отец пришел радостный и говорит:

— Иди учись, все в порядке.

Она побежала в институт и обомлела: внизу списка принятых был подклеен листочек с ее фамилией. Зубайда вышла на улицу, и ей казалось, что все показывают на нее пальцем: глядите, мол, на эту бесстыжую, ее приняли в институт по знакомству. Она прибежала домой в слезах и объявила родителям, что в институт не пойдет. Разве учителя в школе, книги, герои, которым ей хотелось подражать, учили ее идти по жизни кривыми дорогами?

— Я хочу жить честно, — сказала Зубайда родителям и по комсомольской путевке отправилась в пустыню.

Девушка увидела здесь удивительных людей. Они приняли ее в свою семью как родную. Нет, она никогда не жалела, что отказалась от благ родительского дома и приехала в пустыню. Зубайда нашла то, что искала: друзей и работу. И вдруг появился этот Хашим. Достаточно было ему поманить ее пальцем — и вот бросила и друзей, и работу, готовая бежать за ним на край света.

— Как я могла на это решиться? — продолжала свой рассказ Зубайда. — Ведь однажды я отказалась от легкой и нечестной жизни, а тут точно ослепла и оглохла. Не видела, что оставляю детей без отца, не слышала ваших слов: «В таких делах сердце не советчик. Надо головой думать». Я вспоминала эти слова в поезде. И вдруг все поняла, и мне стало страшно. Еще не приехав к Хашиму Тугановичу, я решила бежать от него. — Она встала и подошла к окну. — Почему вы молчите?

— Что мне говорить? — ответила Махидиль. — Ты же сама все сказала. Тех, кто ворует, клевещет, берет взятки, спекулирует, легче разоблачить. А таких, как Хашим, поймать труднее. Они по-другому калечат людей. Давай сегодня, да и вообще, не будем говорить о нем.

— Как здоровье дядюшки Ходжаназара? — спросила Зубайда.

— Обещают завтра выписать.

III

Весть о том, что Ходжаназар-ака вышел из больницы, разнеслась по всей трассе. «Молодец!» — искренне радовались люди.

А сам Ходжаназар-ака? Он уже не прибавлял, как прежде, к каждому слову прибаутку. Значит, еще не совсем здоров. Поэтому врачи запретили ему тяжелую работу. Начальник стройки, подчиняясь врачебному заключению, предложил ему работать гидротехником. Еще в канале воды нет, а он уже назначил старика гидротехником. Ходжаназар возражал, но Рахимов был тверд:

— Я не вправе ослушаться врачей. Вы вышли из больницы, набирайтесь сил, пока придет вода.

Ходжаназар-ака в самом деле быстро уставал, плохо спал, ныли раны. Так что Рахимов был прав. Это понимал и сам Ходжаназар, хоть и обидно ему было сидеть сложа руки.

Рыба и та не может жить в застойной воде. Ей трудно дышать и кормиться, и она погибает. Вот такие невеселые мысли владели дядюшкой Ходжаназаром. К тому же погода стала портиться. Это тоже угнетало его.

Ходжаназар услышал от жены, что Гулям-ака вот уже второй день не ходит на работу, сидит дома и пьет. Сабахон даже детей увела куда-то. Какая нечистая сила заставила его взяться за старое? Ведь все шло у него так хорошо... Надо навестить Гуляма. Может, поговорят два старика и один из них поумнеет...

В доме Гуляма-ака было темным-темно. У небольшого низенького столика, скрестив ноги, прислонившись к стене, сидел хозяин. Наверное, он дремал, потому что не заметил прихода гостя и не ответил на приветствие. Но вот он вздрогнул, медленно стал подниматься, безучастно глядя вокруг как человек, потерявший всякий смысл в жизни.

— Э-э, да что же вы свет не зажжете? — спросил дядюшка Ходжаназар.

Гулям-ака пошарил на стене выключатель. В комнате стало светло. На столе стояла наполовину выпитая бутылка водки. Рядом — маленькая пиала, искромсанный лук, кусочек хлеба.

— Садитесь сюда, — он указал гостю на свое место.

Ходжаназар-ака положил к стене подушку с белой каемкой, прислонился.

— Уберите-ка это, — он отодвинул подальше от себя бутылку и пиалу.

— Не хотите чуточку?

— Нет, спасибо. Я зашел просто так, поболтать.

— Тогда я, с вашего разрешения... — сказал Гулям-ака и потянулся за бутылкой.

Ходжаназар перехватил ее, поставил на пол.

— Вы опять повисли на этом крючке, Гулямджан?

Гулям-ака опустился на корточки и кивнул. Безжизненные глаза его уставились в одну точку...

— Что делать? — спросил он каким-то глухим голосом. — Гложет меня тоска... Нет мне покоя ни днем, ни ночью. Думал, если выпью сегодня немного, может, исцелюсь. Жена меня закидала бранью, как камнями.

Ходжаназару стало жаль друга. Он забыл о собственной печали.

— Расскажите, Гулямджан, не скрывая, расскажите, что вас тревожит. Кому, если не мне, раскрыть душу?..

Гулям-ака поднялся, отошел в сторонку и прислонился к стене. Потом сказал:

— Расскажу, ладно. Пусть вам будет известно, почему я плачу. Опора птицы — ее крылья. Без крыльев — она пища для шакалов. Для родителей — дети их крылья. Вы знаете это не хуже меня... У меня есть дочь. Но, кровь от крови моей, плоть от плоти моей, она не хочет смотреть в мою сторону. Крылья мои обломаны... Скажите, разве это справедливо, когда два родных сердца бьются рядом, но далеки друг от друга, как чужие? Для других она сверкает, как молния, цветет, как весна, и только один отец в стороне. Я не могу понять этого. Может, я человек, покрытый позором, может, она считает недостойным называть меня отцом? А я ни на одно мгновение не могу не думать о ней, не видеть перед собой ее лица...

Гулям-ака скрипнул зубами. В лице ни кровинки, губы посинели. Он взял пиалу, налил водки и разом выпил. Ходжаназар сидел растерянный, недвижимый.

— Значит, правда, что Махидиль — ваша дочь?

Гулям-ака кивнул.

— Махидиль — моя дочь. Я давно понял это и почти не сомневался. В ее облике я сразу узнал образ дорогой, единственной для меня женщины. У меня чуткое сердце, оно давно угадало это.

Гулям-ака умолк. Молчал и дядюшка Ходжаназар. Начавшийся буран за окном подчеркивал гнетущую тишину в комнате.

— Не поехать ли нам на свадьбу? — вдруг спросил Ходжаназар-ака. — Сегодня свадьба Надыра и Гульхайри.

— В такую погоду?

— При чем здесь погода? Доброе дело не бывает не вовремя. Поедем? Там будет Махидиль. Я сам с ней поговорю. Не надо откладывать.

Гулям-ака взволнованно ходил из угла в угол.

— Нет, — наконец, сказал он, и на его глазах показались слезы. — Нет, пусть все будет как есть. Насильно мил не станешь. Может быть, вы и правы, но я не могу идти туда...

Он не успел договорить. В комнату влетела Сабахон. Она с трудом отдышалась и затараторила:

— На Тепакурганском участке кто-то кого-то порезал. Ой, горе мне! А кого, не говорят. Эй, мужчины, чего это вы опешили?..

Ходжаназар и Гулям-ака поспешили на улицу. Мимо пробегал человек. Он только крикнул:

— Несчастье! — И скрылся.

IV

Еще утром погода была ясная. Никто не думал, что темное пятнышко на горизонте так скоро застелет все небо. Тем временем молодежь вовсю готовилась к свадьбе. Шутка сказать, первая свадьба в пустыне. Звонили из каждого уголка трассы и расспрашивали, где и когда будет веселье. Гостей ожидалось множество. Только где их разместить? Решили — в клубе на Тепакурганском участке. Там рядом и Туябулак, где можно найти казаны и посуду. Каждый старался помочь, чем мог. Одни устраивали очаги, другие носили продукты, третьи убирали клуб, четвертые сервировали стол. Несли и несли подарки.

Из магнитофона, поставленного на крыльцо клуба, раздавалась музыка. Все веселы, улыбаются, перебрасываются шутками. Больше других радовалась тетушка Рисолат. Она проводила к столу гостей, рассаживала их. Потом появлялась возле жениха и невесты, счастливыми глазами смотрела на них. Мать Гульхайри сидела в сторонке, не желая ни к чему притрагиваться. Она была мрачнее тучи, нависшей над пустыней. Можно было подумать, что пришла не на свадьбу, а на поминки. Мать злилась на себя, что не сумела настоять на своем. Как ни старалась, не смогла уговорить ни жениха, ни невесту справлять свадьбу дома. Они твердили одно: «Никуда не поедем». Известили отца и получили его согласие. Мать утихла, но продолжала злиться. Отец приехать не мог из-за каких-то срочных дел.

Наконец, торжество началось. Жениха и невесту встретили аплодисментами, зазвенели стаканы и рюмки. Гульхайри была в белом платье, Надыр — в коричневом костюме, под пиджаком белая рубашка с черным галстуком. Взоры всех обращены на молодых. Кто вслух, кто мысленно желали им здоровья и счастливой жизни. В рюмках искрилось рубиновое и золотистое вино, в стаканах и пиалах пенилось шампанское.

Меж тем пустыня свирепела. Ворвался в открытые окна ветер, устроив на столе беспорядок, свалив бутылки и вазы с цветами. Поднялась суета. Одни бросились закрывать окна, другие тащили со двора казаны и самовары в дом.

Злая шутка природы лишь развеселила всех. Молодежь пустилась плясать. Махидиль с бокалом шампанского подошла к молодоженам. Она хотела пожелать им счастья, но, увидев озабоченное, побледневшее лицо Надыра, спросила:

— Чем вы встревожены?

Надыр улыбнулся, мол, все хорошо, а тут Латиф, подхватив Махидиль под руку, повел танцевать.

Танцуя, Махидиль задумчиво поглядывала на жениха и невесту.

— Что вы все на них смотрите? — спросил Данияров.

— Надыр какой-то неспокойный. Можно подумать, что он не рад свадьбе.

Данияров улыбнулся.

— Это вам так кажется. Просто вы никогда не были женихом...

— Нет, — сказала Махидиль, — он чем-то встревожен.

Музыка переменилась, заиграли андижанскую польку, непременную на местных свадьбах. Махидиль заметила, что Надыр исчез, и подошла к Гульхайри.

— Где Надыр?

— Ой, сестричка, что-то произойдет. Чует мое сердце.

— Куда он пошел?

— Сказал, сейчас приду, и вышел. Посмотрите, где он, сестричка, боюсь я...

Махидиль подошла к Латифу, что-то сказала ему, повязала голову платком, собираясь уходить. Встревожились и другие.

Ветер не давал разомкнуть глаз. Казалось, в небе парит гигантская птица, и каждый взмах ее крыла валит людей. То тут, то там вздымался песчаный вихрь. Люди сбивались с дороги и кружили на месте. Недалеко от насосной станции мелькнул и погас луч.

— Машина! — крикнула Махидиль. — Вон... вон... в ту сторону идемте!

Латиф устремился за ней. Их догнали несколько человек. Больше луч не появлялся, но Махидиль не сомневалась, что где-то впереди машина. Латиф тронул ее за плечо и спросил:

— Куда вы всех ведете?

— Машина! — повторила Махидиль и снова пошла вперед.

— При чем тут машина? — удивился Данияров.

Вдруг он заметил под ногами темный предмет.

— Света! — крикнул Латиф.

Кто-то зажег фонарик. Данияров нагнулся к брошенной кем-то лопате. Что-то таинственное и жуткое было в этой неожиданной находке.

Впереди послышался крик Махидиль. Луч фонарика внезапно выхватил из темноты человека, распластанного на земле. Не будь фонарика, люди прошли бы мимо. Глаза человека были открыты, рубашка изодрана в клочья, на плече кровь.

Махидиль отшатнулась, схватив за руку Латифа. Только распростертый на земле был безучастен ко всему. То был Надыр, зверски убитый в час своей свадьбы.

Кто мог решиться на такое преступление?

— Возьмите себя в руки, — сказал Латиф Махидиль. — Постарайтесь задержать Гульхайри. Идите скорей!

Но Гульхайри уже была здесь. Она увидела, как подняли на руки тело ее жениха, и упала, потеряв сознание.

Чтобы рассказать о причине кровавого преступления в пустыне, надо вернуться опять к утру, когда стояла ясная погода и только крошечное черное облачко висело на горизонте.

Свадьбу решили справлять на Тепакурганском участке. Начались сборы. Гульхайри продолжала успокаивать свою несговорчивую мать, объявившую всем на свете бойкот, а Надыр тем временем таскал узлы. Их подавала через окно тетушка Рисолат. Надыр складывал узлы в «Волгу». Как из-под земли вырос возле машины Черный Дьявол. Маннап стоял, сунув руки в карманы, и насвистывал.

— Привет, старик! — сказал он Надыру. — Поздравляю. Ты даже не заикнулся о свадьбе, не пригласил, а я бы подарочек приготовил.

— Друг приходит без приглашения, Маннап-ака. Дело разве в подарке?

— А много будет у тебя трудящихся?

— Сколько поместится в клубе.

Маннап почесал в затылке.

— Хм‑м... просьба к тебе, старик. Есть одна штука, которая как раз поместится в багажнике, подвез бы... А в Тепакургане я заберу. Услужи.

Маннап прошел за дом и вынес мешок. По тому, как он тащил его, обхватив двумя руками и прижимая к животу, можно было догадаться, что мешок тяжеленный. Надыр не стал расспрашивать, что лежит в мешке, и привез его в Тепакурган.

— Пусть в багажнике полежит, — сказал Маннап. — Потом возьму.

Он подождал, пока поставят машину под навес около клуба, и только тогда ушел. Неожиданное появление Черного Дьявола насторожило Надыра.

На свадьбе Надыр поглядывал за Маннапом. Тот пристроился в конце стола, вроде был занят едой. Но глаза почему-то бегали или вдруг устремлялись в одну точку. Он явно задумал что-то нехорошее. Надыр чувствовал это. Вместе с тем нельзя же вот так в чем-то плохом обвинить человека, не имея достаточных доказательств, основываясь лишь на предчувствии. Поднять шум недолго, а потом выяснится, что возвел напраслину на человека. Такого всю жизнь не простят, ведь Маннап гость на свадьбе. Просто Маннап выпил лишку, и поэтому так странно бегают у него глаза.

Гульхайри видела, что Надыр озабочен, но ни о чем его не спрашивала, лишь осторожно ладонью поглажирала руку любимого, словно хотела сказать — успокойся.

Маннап опрокинул несколько рюмок подряд и с кривой улыбкой уставился в окно. На улице вовсю разбушевалась непогода. Маннап встал, осторожно пробрался среди пляшущих к выходу и исчез.

Надыр замер. Голоса танцующих, музыка, казалось, доносились издалека. Надыр прислушивался только к тому, что делалось на улице. Сквозь вой и свист ветра он услышал, как хлопнула дверца «Волги» и заурчал мотор. Все ясно!

На улице Надыр бросился наперерез машине, но та свернула и рванулась к насосной станции. Надыр бежал за ней. Он дважды споткнулся, но не терял из виду машину. Песчаный шквал не давал ей уйти, оторваться от Надыра. Она покачивалась буквально в нескольких шагах. Гнать машину низиной Манна не решился: там ветер похлеще.

«Волга» неожиданно встала, из нее выскочил Маннап с лопатой в руке и бросился к багажнику. Он вытащил оттуда свой мешок. Позади послышался голос Надыра:

— Маннап-ака, Маннап-ака, вы слышите меня?! Не глупите! Я знаю, что вы хотите сделать! Если я позову людей, то вы пропали! Не надо, Маннап-ака!

Черный Дьявол обернулся:

— Эй! — рявкнул он. — Если хочешь жить, иди назад! А не то выпущу тебе кишки! Пикнешь, считай, что погиб, старик!

С трудом таща мешок и лопату, Маннап пошел вниз.

— Остановитесь! — крикнул Надыр и побежал, загородил дорогу. — Остановитесь, Маннап-ака, вы не должны это делать!

— За меня, старик, не волнуйся. На таких предателей, как ты, я давно махнул рукой. Благодари бога, что я еще тебя не прикончил! Уходи!

— Нет! — бешено закричал Надыр. — Я молчал, потому что не думал, что ты пойдешь на это. Теперь пеняй на себя. Сейчас позову людей. Слышишь? Я не прежний Надыр, запомни. Лучше вернись назад и отдай то, что у тебя в мешке! Если не хочешь...

Маннап оттолкнул его и пошел дальше. Надыр подбежал сзади и вцепился в его плечо. Маннап выронил лопату и мешок, затем с силой отбросил Надыра.

— Слушай! Вот этими руками изничтожу тебя! Мыши, видно, надоело жить, раз она играет с кошкой. Иди пировать на свадьбу!

Больше он ничего не сказал, наклонился и поднял лопату. Тут Надыр вскочил и с размаху обрушил кулак на Маннапа. Черный Дьявол упал. Надыр стоял над ним. Маннап молча сел, скрестив ноги, и вдруг так пнул его в живот, что Надыр отлетел.

Маннап еще и еще раз с силой ударил упавшего ногой. Надыр лежал без движений. Маннап заторопился, но тут что-то посыпалось из прохудившегося мешка. Пока он возился с ним, Надыр пришел в себя и поднялся.

Они стояли друг против друга, как заклятые враги, готовые схватиться насмерть. Надыр пошел на Маннапа с кулаками — и тут же лопата острием прошлась по его горлу.

Все было кончено. Черный Дьявол застыл над ним. Что это, победа или беда? Из темноты раздались голоса. Маннап ясно услышал слово «машина» и метнулся к «Волге». Какого дьявола не выключил сигнальные лампочки? Он сел за руль и дал газ. В голове стучала мысль: «Поздно, не уйти. Проклятые сигнальные лампочки! Да и как скрыться в такую темень, когда не разобрать, где дорога, а где пески»...

Маннап не заметил, как свернул с дороги. Машина застряла, задние колеса вертелись вхолостую, все больше и больше зарываясь в песок.

Маннап понял, что ему не выбраться из барханов. Песчаный дождь залепил стекла. Маннап хотел открыть дверцу, но она не поддавалась, заваленная песком. Что делать? Не подыхать же здесь!

Он решил высадить стекло и саданул по нему кулаком. Рука залилась кровью, но и стекло разлетелось. Значит, спасение? Маннап успел лишь подумать об этом, как что-то швырнуло его с сиденья. Ему показалось, что раскололась машина. Скача и подпрыгивая по барханам, гонимый шквалом, в туче песка несся вперед с дикой скоростью «черный дьявол» пустыни и ударил в машину. Маннап погрузился во тьму. Видно, двум «черным дьяволам» мир оказался тесен...

Утром прибыли следователь и два милиционера. Они осмотрели место преступления, собрали свидетельские показания.

Люди все еще не могли понять, что побудило Маннапа пойти на убийство. Высказывались разные соображения, но ни одно из них не казалось правдоподобным. Лишь следствие объяснило истину.

...Маннап жил на свете, чтобы получать удовольствия и ничего не давать взамен. Как известно, блага не падают с неба, их добывают в труде. Маннап же считал ниже своего достоинства честно трудиться. Обмануть, оставить человека в беде он считал в порядке вещей. В этом смысле Маннап походил на Балтаева. Но Хашим любой ценой рвался к власти, карьера была его единственной целью, а Маннап заботился лишь о том, как бы полегче прожить сегодняшний день. День завтрашний его не интересовал. Хашим старался казаться ангелом. Маннапу было плевать, что о нем будут думать. Но так или иначе они подходили друг другу: ведь и кошки сродни тигру.

На стройке, куда он приехал за длинным рублем, Маннап не нашел друзей. Он был убежден, что люди просто-напросто хотят его унизить: его, мужчину, сняли с должности бригадира! А главное — лишили легкого заработка. Балтаев взял было его под свое крылышко, но и это покровительство было недолгим. Хашим остался не у дел, и Маннапа направили в бригаду бетонщиков. Это было для него величайшим оскорблением. Иными словами, его мелкая, злобная душонка требовала отмщения. Он решил уехать со стройки, но сначала отомстить всем. Маннап притаился, выжидал, подыскивал способ мести. И наконец, нашел его: простенький бумажный мешок взрывчатки, способный разворотить большое здание. Как только раньше ему не приходило это в голову? Во время взрывов на Туякбоши он притаился в одном из колодцев. Когда все попрятались в укрытия, он схватил мешок и метнулся в сторону. Именно тогда Ходжаназар-ака увидел Маннапа и бросился спасать его.

И вот теперь Маннап решил, что пришла пора действовать. Он бродил вокруг насосной станции, пытаясь определить час, когда здесь нет людей. Но на станции всегда было людно, и днем, и ночью.

Тут подоспела свадьба Надыра. Да и погода стала портиться. Разве это не подходящий момент? Лучшего не придумаешь. Одно Маннап упустил из виду: Надыр стал другим. Он погиб, но спас станцию.

...Лицо Надыра, лежавшего в гробу, было спокойно, словно он спал. Успокоилась и природа. Легкий ветерок стелился по земле, точно подметал ее.

Народ валил толпами из ближних и дальних поселков и кишлаков на похороны Надыра. Тетушка Рисолат рыдала и обращалась к нему, как к живому:

— Ой, кровинушка моя...

Гульхайри не могла уже плакать и не слышала, как плакали другие.

Надыра похоронили рядом с трассой канала, чтобы каждый, кто пройдет здесь, вспомнил человека, отдавшего жизнь за этот канал, за счастье людей.

С погребения возвращались маленькими группами. Скоро повстречалась грузовая машина, на которой везли «Волгу», сплющенную ударом «черного дьявола». В кузове были два милиционера.

— Нашли Маннапа, — сказал кто-то.

— Живой?

— Нет. Сам себе вынес смертный приговор.

Всем захотелось заглянуть в кузов и посмотреть на убийцу Надыра. Махидиль вспомнила свою первую встречу с Маннапом, вспомнила, как узнала значение его клички. «Как жил, так и ушел из жизни», — подумала она.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

I

Никто не верил, что ураган утих. Старожилы твердили, что он хитрит, делая вид, будто устал и дремлет, а на самом деле набирает силы, чтобы вновь показать себя.

Так оно и случилось. В одно мгновение пришли в движение черные силы. Дороги покрылись слоем песка толщиной в полтора метра. Остановились машины. Телеграфная связь была прервана. Ветер, казалось, гнал на трассу весь песок, отброшенный когда-то взрывами. Нужны были срочные меры, чтобы противостоять стихии. Иначе большая часть проделанных земляных работ пойдет насмарку.

На срочно созванном совещании главный инженер доложил свой план борьбы со стихией. Данияров предлагал всех механизаторов стройки бросить на участки, попавшие в беду. Шесть тысяч человек — это большая сила, и она сможет преградить дорогу песку.

Кто-то возразил, сказав, что в борьбе со стихией могут быть полезны лишь бульдозеры.

— Товарищ прав, — сказал Рахимов. — Нет смысла посылать экскаваторы и скреперы. От них никакой пользы не будет.

Латиф пояснил:

— Речь идет не о технике, а о людях. Нужно наладить круглосуточные аварийные работы. Половину техники бросим навстречу песку, так сказать, против течения, другую — по течению, чтобы сбросить с левого берега песчаные наносы.

Присутствующие задумались.

— Дивно-дивно, лично я думаю, что с очисткой левого берега можно подождать. Главное — преградить путь песку, не дать засыпать участки, — заявил Рахимов.

Начались споры, но их прервал Данияров:

— Подождите, товарищи. Не забывайте, что ветер коварен. Он то и дело меняет направление. Вдруг нападение начнется именно слева?

— Если начнется слева, то силы можно быстро перебросить туда, — заметил кто-то.

— Рассуждать легко в теплом кабинете, а на улице ураган не даст и рта раскрыть. Как же можно будет маневрировать техникой и людьми?

Наконец, пришли к общему решению — идти по течению песка. Но кто-то опять усомнился и предложил подождать: ветер, мол, вот-вот успокоится.

С места поднялась Махидиль.

— Будет роковой ошибкой, — сказала она, — если мы станем ждать, пока успокоится стихия. Вся трасса окажется под песком.

Девушку можно было понять, она тревожилась за своих людей. Ей только что сообщили, что ураганом поврежден башенный кран, но в это время связь оборвалась, и Махидиль не знала, пострадал ли кто или все целы.

— Дивно-дивно, — поддержал ее начальник строительства. — Махидиль права. Ждать, пока прекратится непогода, нельзя. Секретарь обкома запросил, что у нас тут делается. Я ответил: попали в трудное положение, но не пасуем. На рассвете обещал приехать. Надо подготовить технику и людей. Завтра к семи утра все механизмы должны быть на участках Гавхона, Куянкочди и Туякбоши.

Совещание окончилось.

После гибели Надыра нервы Махидиль стали сдавать. Чуть что на глазах появлялись слезы. Ей стало казаться, что беда прямо-таки преследует стройку.

Вот и сейчас она решила не ждать, когда восстановят телефонную связь, а идти пешком на свой участок. Но ее остановил Данияров.

— Вы никуда не пойдете, — сказал он. — Взгляните, что творится! Машины бессильны, а вы хотите пробраться.

— А вдруг ветер не утихнет ни завтра, ни послезавтра? — парировала Махидиль. — Лучше рискнуть...

Печальное зрелище являла стройка в часы непогоды. Люди горестно наблюдали за остервеневшим ураганом. Казалось, стада необузданных черных сил ярились вокруг. То соберут пески в кучу, то мигом расшвыряют их, то начинают свистеть в трубы, то заставляют все на свете плясать, то рвут провода...

Многие участки остались без освещения. С нескольких домов ветер сорвал крыши.

Видящий зло сам ожесточается. Люди готовы были любой ценой обуздать природу. На все участки пришла весть о завтрашнем наступлении на стихию. Распределили обязанности. Те, кто не умел управлять техникой, взялись за обслуживание механизаторов. Были созданы медпункты для оказания первой помощи.

Наутро секретарь обкома прибыл на военном бронетранспортере-вездеходе и вместе с руководителем треста проверил готовность техники и людей.

...Колонны машин выстроились для выступления. Команду «вперед» дал секретарь обкома. Три ракеты взвились вверх. Первая колонна бульдозеров журавлиным строем двинулась на пески.

Головные машины толкали первый слой, а два бульдозера подхватывали песок с краев. Остальные оттаскивали за трассу второй и третий пласты.

Барханы рушились, перемалывались траками, колесами, обмотанными цепями. Однако ураган не хотел сдаваться. Он затмил небо.

От людей требовались не только стойкость и мужество, но и осторожность. А главное — не теряться. В таком аду легко обезуметь, но ты отдышись и оглянись, скоро придет тебе замена. А пока держись. Не верь, что удары ветра подобны ударам судьбы. Твоя судьба в твоих руках. К тому же у тебя надежная союзница — твоя машина. Ничего, что она раскалилась и одежда на тебе взмокла. Помни, что главное — не отдать стихии отвоеванного...

На свой участок Махидиль пробилась на самосвале.

Ветер совсем повалил башенный кран, и работы приостановились. К счастью, никто не пострадал. Люди пытались поднять кран, обхватив его стальными тросами и таща тракторами. Моторы ревели, раздавались голоса: «Давай-давай», «Тащи», «Поднимай», «Взялись». Рабочие стояли спиной к ветру, широко расставив ноги, чтобы не упасть. Между тем так ли уж важно было тратить сейчас столько сил на этот кран? Об этом и спросила Махидиль, как только приехала.

Она собрала людей и разъяснила: пока участки Гавхона, Куянкочди, Туякбоши остаются под угрозой, надо думать только об их спасении.

— Вы сами видите, наступили тяжелые дни. Я не пугаю вас, — говорила она. — Но хочу, чтобы вы знали, что нам предстоит.

Ее поняли, и каждый готов был дать слово, что не пожалеет сил.

...Колонна Махидиль, проделав трудный путь, добралась до Туякбоши.

После короткого привала Махидиль повела машины на пески.

Не видно ни земли, ни неба. Машины ревели. Ветер порывами кидался на них, подобно штормовым волнам, пожирающим суденышко в открытом море. Сплошной плотный занавес песка застилал глаза. Можно не видеть друга, но знать, что он здесь, рядом. И этого достаточно, чтобы не чувствовать себя одиноким.

II

Несколько дней люди боролись с песчаной бурей.

Неожиданно сверкнула молния и ударил гром.

Эти звуки были как бы победным салютом, извещающим о конце схватки человека со стихией. Покров туч, черной чадрой окутавший небо, сломался, и над головой засияла голубизна. Загорелась встречавшая рассвет Венера. Посветлел горизонт. Пурпурные края туч тоже посветлели и стали как кусочки льда. Потом они пожелтели, опоясали небо цветной каймой. И будто бесчисленные огненные скалы оторвались от неба, стрелой вонзились в землю и воспламенились. Пламя так быстро стелилось по земле, что, казалось, пришел конец света. Строители уже наблюдали подобную фантастическую картину. В пустыне такое случается в ясные дни, когда солнце восходит или заходит. Поэтому в Кызылкумах песок в такие моменты кажется красным. В древние времена считали, что так проявляется гнев аллаха, и всякими жертвами и молитвами старались задобрить его. На земле, мол, появилось много греха, и аллах разгневался, посылает на голову своих детей воду или огонь. На обитаемую землю — воду, на проклятую землю пустыни — огонь.

Так думали в древние времена... На самом деле чудо природы — солнце отражается в вихрях песка как пламя, потому что песок богат крупицами различных металлов, от железа до золота.

Между тем день вступал в свои права, тучи гасли и уносились за горизонт. Приход светлого дня казался признанием победы строителей.

Отступил ураган, но оставил после себя заносы. Еще неделя прошла в расчистке участков от песчаных сугробов. Барханы были отброшены на несколько километров от трассы. Только теперь люди могли вздохнуть спокойно. Только теперь они почувствовали смертельную усталость. Иные водители засыпали прямо в кабинах машин. Другие засыпали на песке или дотягивали до дому и валились на кровать не раздеваясь.

Еще не успели стихнуть моторы и закончиться борьба со стихией и последствиями ее неистовства, а Махидиль опять на своем участке. Она ездила из бригады в бригаду. Даже ночью появлялась на трассе. Сама удивлялась, откуда брались силы.

Ей не надоедало за день раз десять взбираться на станцию. Раньше страшновато было ходить по лесам. Под ногами скрипели и гнулись доски. Того и гляди сорвешься. Теперь привыкла.

Однажды она увидела молоденькую девушку — каменщицу в робе из желтоватого брезента и в красной косынке. Девушка показалась ей знакомой. Да, так и есть, ведь это ее секретарша! Лицо здоровое, румяное, никакого жеманства. Девушка почувствовала, что на нее смотрят, и обернулась. Она увидела Махидиль, улыбнулась и помахала ей. Махидиль помахала в ответ и, не устояв, покачнулась. Хорошо, кто-то подхватил ее, а то не избежать бы беды. Вот они, бессонные ночи, товарищ начальник.

— Вы бы поспали немного, — посоветовали ей.

Она вошла в свою комнату и устало опустилась на койку. Раздеться не было сил, голова упала на подушку. Потом ей показалось, будто она слышит музыку. Кто-то говорил по радио, называл чьи-то имена, кого-то поздравляли. Еще Махидиль различала за дверью какой-то шум, кого-то звали.

Махидиль с трудом открыла глаза. За окном темным-темно. Она удивилась, обнаружив, что лежит одетая. Взглянула на часы — половина одиннадцатого. Надо раздеться и спать, спать...

Так и сделала, легла, но какая-то непонятная сила заставила ее вскочить. Махидиль прислушалась.

— Утром всем строителям прибыть на Тепакурганскую насосную станцию, — объявляли по радио. — Мы должны весело и торжественно отметить этот день...

Кто-то постучал в окно. Махидиль натянула платье. Теперь уже стучали в дверь, и послышался голос прораба:

— Ох, грехи наши тяжкие, вы, верно, ничего не знаете? Выйдите-ка сюда скорее, мы слушаем передачу из Москвы.

Махидиль любила слушать передачи из столицы. В эти минуты она особенно остро ощущала, что пустыня — тоже частица бескрайней Родины.

В коридоре люди толпились у маленького приемника. Когда Махидиль вышла, диктор уже умолк. Звучала торжественная музыка.

— Слушай мою команду! — крикнул Хаитов. — Для торжественного рапорта товарищу начальнику участка стройся!

— Что случилось? — растерялась Махидиль.

Перед ней по команде «смирно» застыли бетонщики, сварщики, плотники, слесари, электрики, техники, бригадиры. Все чему-то улыбались. Хаитов строевым шагом подошел к Махидиль.

— Товарищ начальник четвертого строительного участка! За ваш труд по прокладке канала в безводной степи, а также за героизм, проявленный в борьбе со стихией, наша страна объявляет вам благодарность и в вашем лице — всему коллективу! — У него не хватило торжественных слов, и он умолк.

— О-о, ну, что такое? Говорите же!

Кто-то расхохотался.

— Ох, грехи наши тяжкие, — сказал прораб и стал пробираться сквозь строй. — Махидильхон, мы вас поздравляем, вы получили орден! Вот так, коротко и ясно.

— Орден?

— Да. Поздравляем вас! Ур‑ра, товарищи!

Махидиль опешила. Почему-то именно в эту минуту вспомнилась трагедия Ходжаназара-ака, первая встреча с Черным Дьяволом, страх перед пустыней, желание вернуться домой, первые неудачи, столкновение с Балтаевым, дни страшного урагана и победа над ним.

...Ряды поломались, каждый хотел пожать Махидиль руку, поздравить.

Не только Махидиль, но и многие строители на участке были награждены орденами и медалями. Чтобы отпраздновать это событие, пришлось поднять с постели продавца продмага. Не откладывая, тут же разлили вино по стаканам. Махидиль тоже выпила со всеми.

III

Карнаи и зурнаи^[38] звенели в Тепакургане. Принарядились и люди, и дома. Сегодня строители отмечали два праздника — юбилей республики и победу в пустыне.

Когда Махидиль прибыла со своими рабочими, торжественное собрание уже началось.

Огромная толпа народа на широкой площади, как море. На трибуне Латиф Данияров. Но он очень далеко, и до Махидиль долетают лишь отдельные слова: «Родина... наша партия... Честь и слава...» Подойти поближе никак нельзя.

Махидиль неожиданно увидела рядом Махмуду. Они обнялись. Махмуда, оказывается, получила медаль.

— Ты только подумай, у меня в мыслях не было, что и я получу правительственную награду! Ох, наверное, твоя мама уже слышала. Вот обрадуется за тебя.

Махидиль улыбнулась.

— А какие вести от Хашима?

Махмуда погрустнела. Потом подхватила подругу под руку и отвела в сторонку.

— Письмо пришло, — сказала она и вынула из кармана сложенный конверт. — На, прочти.

Казалось, что письмо писал не Хашим. Не было в нем прежней самоуверенности...

Он писал, что и в аспирантуре дела его плохи. Словом, то, что он считал своей победой, оказалось поражением. К тому же он заболел и лежит в больнице. Просил у Махмуды прощения и писал, что хочет видеть детей.

Махидиль вернула письмо.

— Ну и что ты думаешь делать?

Махмуда пожала плечами.

— Откуда мне знать... Голова кругом идет... Если бы я была одна, махнула бы на него рукой. Но ребятишки очень скучают. То один, то другой спрашивает: «Мама, когда папа приедет?» Каждый раз выдумываю что-нибудь. Нет ничего ужаснее, чем лгать детям.

Махидиль поняла, что дело не только в детях.

— Поезжай к нему, — посоветовала она.

Махмуда благодарно взглянула на подругу.

— Поезжай, — повторила Махидиль. Она понимала, что Махмуда не только простила мужа, но и нашла в себе силы для сострадания. А может, наоборот, сначала пожалела, потом простила...

— Такова участь женщин, — вздохнула Махмуда. — Иной раз терпим грубости, обижаемся, а случись что, спешим к обидчику... Вспомню его проделки, гнев поднимается во мне. Совсем его не жалко. Потом обвиняю себя в бессердечности, думаю, что камень у меня вместо души... Значит, ехать?

— Обязательно!

...После митинга разбились на группы. На высоком деревянном помосте артисты из области давали концерт.

В баках кипела вода, в котлах помешивали лук с мясом, готовясь варить плов. Пыхтели самовары. За столом состязались в острословии.

Появилась Махидиль.

— Салям, сестричка, поздравляем!

— С высокой наградой вас!

— Спасибо друзья! И вас поздравляю с праздником! Алеша, Музаффар, с наградой вас! А где Гульхайри?

— У нее осенняя сессия. Поехала сдавать.

— Надыру тоже дали орден, слышали?..

Все приумолкли.

— Сестричка, вы сегодня будете с нами или совсем уж отказались от нас?

— Махидильхон мы никому не отдадим!

Это говорил инженер Хаитов. Его перебили с другого стола, заявив, что Махидиль сегодня принадлежит им. Но тут появился еще один человек.

— Я, кажется, опоздал?

Это был Латиф.

— Опоздали, — смеясь, подтвердила Махидиль.

— Невезучий я. Подумать только, не помню, когда мы последний раз разговаривали. Ну, разве что по телефону.

— Товарищ Данияров, — втиснулся между ними корреспондент радио. Он уже расстегнул кожаный футляр и держал свой магнитофон наготове. — Я прошу прощения, что помешал. Мне очень нужно записать на пленку беседу с вами.

— Вот тебе и на, раз в год базар, да и тот дождь разгонит, — засмеялся Данияров. Ему не хотелось покидать Махидиль. — Не исчезайте. Я скоро вернусь, Махидиль, — сказал он.

Махидиль кивнула.

— Кстати, — Латиф остановился. — Я забыл поздравить вас еще с одной победой. Есть результаты проверки. Местный песок пригоден для дамб. Вы рады?

— Мы и сами знали, что пригоден, — ответила Махидиль, но глаза ее радостно засияли.

Четыре карнайщика забрались на высокую крышу насосной станции и звуками своих труб огласили всю округу. Два зурнаиста вторили им. Загремели бубны, забили литавры. Возник живой круг, и кто-то уже пустился в пляс. Смех, хлопки, охи-ахи — все слилось воедино.

Махидиль хотелось побыть одной, она пошла побродить вокруг станции. Далеко не уходила, ждала Латифа. Взобравшись на огромную трубу, пели девушки. Они помахали Махидиль.

Вторая очередь восьмисотметровых труб прошла монтаж. Значит, станция готова. Она ждала воду. Скорей бы и Куиккурганская станция заработала. Осталось немного.

На одной из труб Махидиль прочла: «Первая самостоятельная работа нашей Махмуды!»... Бедная подружка! Может, наладится у нее жизнь. Хорошо, если Хашим искренне раскаивается... Невольно подумалось о Латифе.

По бетонной лестнице она вышла к плотине, в которую были вмонтированы две огромные сварные трубы. Махидиль почудилось, что она стоит на спине гигантского двухголового дракона — вода с силой вырывалась изо рта чудовища и, ударяясь могучими волнами о берега, неслась вперед, как стадо необузданных джейранов. Скоро вздохнет и напьется пустыня. Скоро оживет степь, зацветут сады.

Махидиль стояла как зачарованная и не видела отца. А Гулям-ака был поблизости, в десяти шагах, и не отрывал от дочери любящего взгляда.

ОБ АВТОРЕ И ЕГО ТВОРЧЕСТВЕ

Джонрид Абдуллаханов вошел в узбекскую литературу в середине пятидесятых годов. Вошел сборниками стихов и рассказов на темы современности, жизни своих сверстников — послевоенного студенчества, строителей каналов, дорог, газопровода Бухара — Урал, покорителей целины и пустынь. Для узбекской литературы это был период острых дискуссий о судьбах романа и повести, об освоении многообразных сторон и граней быстро меняющейся действительности, о внимании к нравственному миру нашего современника. Это было время появления таких произведений узбекской беллетристики, как например «Птичка-невеличка» Абдуллы Каххара, «Хилола» и «Капитаны голубого огня» Ибрагима Рахима, «Мукаддас» Адыла Якубова, «Сильнее бури» Шарафа Рашидова, «Три корня» Пулата Кадырова, «Рождение» Аскада Мухтара, — произведений, которые знаменовали не только наступление нового этапа в художественных исканиях мастеров узбекской прозы, но и свидетельствовали об интенсивности взаимосвязей советских национальных литератур, об усилении в них пафоса интернационализма и гуманизма.

Становление Джонрида Абдуллаханова как писателя проходило в период, когда рядом работали бескомпромиссно требовательные к своему творчеству Айбек, Гафур Гулям, Камиль Яшен, Абдулла Каххар, Хамид Гулям, Шараф Рашидов.

Молодому литератору надо было много и упорно трудиться, накопить собственный жизненный опыт, чтобы завоевать для своих произведений право находиться в авангардной шеренге лучших книг узбекских писателей. Нельзя, пожалуй, не впадая в преувеличение, сказать, что Джонрид Абдуллаханов явился первооткрывателем новых тем и новых образов в современной узбекской литературе. Но будет несправедливым лишить ореола новаторства героев и героинь лучших его повестей и романов, таких, например, как «Дорога», «Повесть об упрямой девушке» («Гульчехра»), «Ураган», в судьбах которых запечатлены и обобщены черты человека — преобразователя природы и созидателя, участника грандиозных строек коммунизма, где трудятся интернациональные коллективы рабочих, где сталкиваются остроактуальные проблемы научно-технического прогресса, где бьется творческая инженерная мысль, где каждый член коллектива в положенный час и миг должен быть готов к подвигу во имя общего блага.

Запомнятся читателю и очаровательная упрямица Гульчехра, и деловитая Махидиль, которая проявила на строительстве незаурядные организаторские способности, и озорная Зубайда, и степенная тетушка Мастура. Женским образам Джонрида Абдуллаханова в особенности свойственны самостоятельность, чистота и цельность чувства. Но отдавая дань прекрасной традиции советской литературы, возвеличившей женщину-мать, женщину-труженицу, внося свой весомый вклад в создание образа освобожденной революцией женщины Востока, писатель не обделяет вниманием и мужские характеры. К числу его несомненных удач могут быть отнесены образы Латифа Даниярова из романа «Ураган», Пардавая и Кудрата Якубова из романа «Дорога». Писатель откровенно любуется людьми сильной воли, инициативными, смелыми новаторами производства, неизменно предпочитающими общественные интересы личным. Не отделывается скороговоркой он и от персонажей ему несимпатичных, дает четкую оценку причин и следствий их карьеризма, себялюбия, вступающих в непримиримый конфликт с тем новым, здоровым и красивым, что торжествует в сердце отдельного человека и в судьбе целого коллектива. В этом отношении, думается, удался автору и отрицательный образ инженера Хашима Балтаева, стремившегося добиваться житейских благ неблаговидными средствами. Коллектив, в котором трудятся такие люди, как Махидиль, Данияров, Гулям-ака, Зубайда, Гульхайри, Хамро Рахимов, не может терпеть в своей среде морально нечистоплотного дельца.

Джонрид Абдуллаханов остро чувствует ритм современной жизни, пульсацию ее надежд и тенденций. По характеру своего дарования он романтик, склонный к поэтизации труда, к фиксации его романтически возвышенных мгновений. Деловитость, быстрота реакции, умениесхватить суть производственного конфликта, увидеть самую сердцевину человеческого характера уживаются в нем с поэтичностью натуры, с созерцательностью, умением на какой-то срок отвлечься от грохота строительной техники, рева бульдозеров и тяжелых грузовиков, от решения неотложных нравственно-этических и технических проблем, чтобы полюбоваться картиной весеннего пробуждения природы, запечатлеть неповторимую красоту и своеобразие рисунка песчаных барханов, в знойный полдень помечтать о садах и тенистых аллеях, которые возникнут по берегам строящегося канала. И эти перепады ритма повествования, общие и для других произведений Д. Абдуллаханова, воспринимаются читателем не столько как дань поэтической созерцательности, склонности к возвышенным описаниям чувств и переживаний своих персонажей, но и как продиктованный жизненной необходимостью прием создания сложных характеров, всей напряженной атмосферы, в которой живут строители. В интервью, опубликованном в двенадцатом номере журнала «Звезда Востока» за 1974 год, Джонрид Абдуллаханов заметил: «Необходимо опоэтизировать труд, поднять его на высокий пьедестал. И чтобы передать этот высокий пафос героических будней нашего рабочего класса, мало одной только черной или белой краски — нужны и алые, и пурпурные, и золотистые тона...» Автор любит пользоваться такими яркими, порой контрастными сочетаниями цветов, столь органичными и для природы Узбекистана, и для колорита его прикладного искусства, живописуя и будни, и праздники своих героев. Но подобные лирические или исторические отступления кратковременны. Писатель как бы отдает себе отчет в том, что изображение полноты духовного мира современника немыслимо без пристального внимания к его интеллектуальному кругозору, к его нравственно-этическому облику. И он не скупится на то, чтобы еще и еще раз подчеркнуть многогранность интересов своих персонажей, обрисовать незаурядность их натур, щедро проявляющихся и в труде, и в интимных переживаниях. Его герои самоотверженно работают, осваивая новые профессии, любят, ревнуют, воспитывают детей, берегут чистоту домашнего очага, много читают, спорят. Они общественно активны, проявляют нетерпимость к лицемерию, ханжеству, очковтирательству и карьеризму. Словом, ведут себя как настоящие люди, живут полнокровной жизнью, облагороженной высокими идеалами. Но самого автора как бы подхватывает все убыстряющийся темп жизни, и в стремлении запечатлеть новое, он убыстряет темпы повествования, сжимает в упругую пружину конфликты и характеры. Писатель обосновывает свое отношение к замыслам и сюжетам своих произведений следующим рассуждением: «Я иногда завидую журналистам. Они ежедневно открывают нам целые пласты жизни рабочих коллективов. Конечно, у журналистов своя специфика: газетная строка требует оперативности, мгновенного отклика на то или иное событие.

И все-таки торопиться надо и нам, писателям. Ибо ритм жизни — и рабочей в особенности — возрастает с каждым новым десятилетием. Возникают новые проблемы, новые отношения на производстве, и вынашивая долгими годами замысел, можно незаметно утратить наиболее ценное, живое и рациональное в нем...»

Вот это стремление сохранить самое ценное в замысле романа или повести, уберечь непосредственность первого впечатления от знакомства с новым человеком, с новыми чертами в его характере и составляет, пожалуй, самое привлекательное в творчестве Джонрида Абдуллаханова, делает его писателем остросовременным, хотя торопливость и сказывается порой на последовательности развития действия, на создании цельных, неповторимых по своей художественной сути образов. Писатель, как и любимые им герои, находится в движении, в пути, на котором неизбежны заминки, неровности, отдельные неудачи. Главное же заключается в том, что Джонрид Абдуллаханов разрабатывает в литературе социально важную тему, что он понимает необходимость борьбы с описательностью и рационализмом, что сам он стремится увидеть и отразить творческое, глубоко нравственное начало труда, показать его преобразующее, вдохновляющее значение в жизни человека.

3. Османова

Примечания

1

Най — музыкальный инструмент.

(обратно)

2

Ака — вежливое обращение к старшему мужчине.

(обратно)

3

Дастархан — скатерть с угощением.

(обратно)

4

Джан — приставка к мужскому (хон — к женскому) имени, придает обращению оттенок уважения.

(обратно)

5

Танбур — струнный музыкальный инструмент.

(обратно)

6

Хауз — искусственный водоем, бассейн.

(обратно)

7

Апа — старшая сестра. Почтительное обращение к старшей.

(обратно)

8

Надыр — редкий, превосходный.

(обратно)

9

Арбакеш — возчик, кучер.

(обратно)

10

Машхурда — блюдо из маша с прибавлением рисовой сечки. (Маш — зерно, растение из семейства бобовых).

(обратно)

11

Пахлавон — богатырь.

(обратно)

12

Каймак — сливки.

(обратно)

13

Кетмень — род мотыги.

(обратно)

14

Чинара — дерево, восточной платан.

(обратно)

15

Супа — глинобитное возвышение для отдыха и чаепития.

(обратно)

16

Мираб — человек, ведающий распределением воды на полях, поливальщик.

(обратно)

17

Чарыки — род обуви из сыромятной кожи.

(обратно)

18

Холвайтар — вид узбекских сладостей.

(обратно)

19

Кумган — медный кувшин.

(обратно)

20

Караванбаши — начальник каравана.

(обратно)

21

Чархпалак (чигирь) — колесо с черпалками, вращаемое течением воды или силой животных, подающее воду для орошения.

(обратно)

22

Дехканин — крестьянин.

(обратно)

23

Аксакал — старец, старейшина; буквальный перевод: белобородый.

(обратно)

24

Сура — молитва, стих из корана.

(обратно)

25

Див — злой дух.

(обратно)

26

Шайтан — дьявол, черт.

(обратно)

27

Курпача — узкая ватная подстилка для сидения.

(обратно)

28

Салям — привет.

(обратно)

29

Наргис — нарцисс.

(обратно)

30

Анхор — канал.

(обратно)

31

Джайхун — древнее название Амударьи.

(обратно)

32

Исо — Иисус.

(обратно)

33

Марьям — Мария.

(обратно)

34

Астрагфирулло — помилуй, боже!

(обратно)

35

Таньга — мелкая монета.

(обратно)

36

Калла — голова, куламок — свалиться.

(обратно)

37

Ашдархон — сорт яблок.

(обратно)

38

Карнай — музыкальный инструмент, большая длинная медная труба. Зурнай — народный музыкальный духовой инструмент, напоминающий флейту.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

  I

  II

  III

  IV

ГЛАВА ВТОРАЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  I

  II

  III

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  I

  II

  III

  IV

ГЛАВА ПЯТАЯ

  I

  II

  III

  IV

ГЛАВА ШЕСТАЯ

  I

  II

  III

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  I

  II

  III

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  I

  II

  III

  IV

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  I

  II

  III

ОБ АВТОРЕ И ЕГО ТВОРЧЕСТВЕ

*** Примечания ***