20 см [Александр Кормашов] (fb2) читать онлайн

Александр Кормашов 20 см

I

Заседание Попечительского совета затягивалось до ночи. Глава совета уже собрался развлечь высокое собрание и начал рассказывать анекдот, и тут раздался долгожданный звонок. Схватив трубку, председатель свободной рукой замахал всем присутствующим, объявляя перерыв, мол, сходите куда-нибудь, прогуляйтесь. Все стали выходить.

Через пустую приёмную, в которой по случаю позднего часа уже не было секретарши, Фарн вышел в холл, оттуда прогулялся по тёмному коридору, затем зашёл в студенческий туалет. Он уже мыл над раковиной руки, когда рядом пристроился ещё один муравей. Тот был из новых попечителей, избранных лишь недавно, но уже заимевших в совете немалую силу. Их сила была в их простоте.

— Кажется, в прошлый раз мы толком не познакомились. Меня зовут Гаврон, — сказал муравей и протянул ещё мокрую руку.

Фарн тщательно вытер бумажным полотенцем свою правую, оставив комочек на всякий случай в левой, и тоже протянул руку.

— Фарн.

Рукопожатие вышло влажным, но сильным.

— А кто вы по образованию?

— Познавший жизнь, — усмехнуся Фарн. — Хотя по первому — учитель географии и биологии.

— Ну понятно. А я, как вы можете подумать, шахтёр.

Да я и подумал, снова усмехнулся Фарн, но уже про себя. «Шахтёрами» в народе называли сотрудников ТСС, то бишь Тайной следственной (или, может, сыскной или, снова до кучи, секретной) службы — так по-разному муравьи раскрывали аббревиатуру, соглашаясь лишь в том, что её агенты в последнее время усиленно рыли во всех направлениях.

— А чем сейчас занимаетесь? — последовал новый вопрос «шахтёра».

— Производством дверей и лестниц, — ответил Фарн.

— Лестниц! — выделил голосом Гаврон и чуть поднял указательный палец своей жёсткой красной руки с твёрдыми колючими волосками. — И, конечно, лицензию на производство лифтов вам всё никак не дают?

— Конечно, — ответил Фарн и внимательно посмотрел на этого муравья, нарочито исказившего слово «лицензия». Было произнесено как «лишенсия».

Судя по двусложности имени, Гаврон относился ко второму ген-поколению муравьёв, к более высокой касте, чем Фарн, да и с виду он меньше походил на простую рабочую особь. И всё-таки. Голова у него ещё очень походила на красную недозревшую сливу, косо посаженную на тонкую шею, да и плечи, на которых держался костюм средней ценовой категории, были слишком узки. Однако фасеточные глаза, расположенные по бокам головы, смотрелись уже не таким большими, как у представителей низшей касты, а по форме стремились к тому эталону красоты, который в народе назывался «как у испуганной лошади» — пусть они по-прежнему не имели ни осмысленной глубины, ни более-менее различимых зрачков. Рот у Гаврона тоже был поскромнее, посимпатичнее, с претензией на приобретённое благородство, хотя жвалы пока лишь только стремились к рудиментарности, а вот усики-бровки уже были короткие, что называется, косметически ущемлённые.

Всё это Фарн отметил по себя чисто машинально. Сам он вышел из той среды, где никто не мог произвольно менять облик и функции своего организма, но зато мог гордиться, что нынешнего своего положения в жизни он добился исключительно сам, своей головой, уж с какой ни появился на свет.

Туалет они покинули вместе, на ходу перекинулись ещё парой фраз, а потом уже Фарн не сумел отказать Гаврону в его желании вместе покурить. В коридоре они открыли окно, то, чья рама наиболее легко поддалась, и уселись на подоконнике.

Гаврон тотчас вспомнил какую-то историю из студенчества и пустился в долгое описательство, Фарн вежливо отреагировал. Вдруг сверху раздались стуки, они приближались, то гулкие по железу, то глухие, шмяк-шмяк — по бетону. Стуки становились всё громче, и вскоре мимо пролетело тело какого-то муравья. Бедняга размахивал всеми конечностями, как будто был ещё жив. Может, и.

Курящие на миг отвлеклись, и Гаврон на пару секунд замолчал. Но оба не посмотрели ни вверх, откуда прилетел муравей (да это было и невозможно, потому что сверху окно прикрывалось специальным козырьком — вот именно из-за таких случаев, чтобы тело случайно не повредило окно). Не посмотрели они и вниз, куда летел муравей, продолжая стучать по навесам и козырькам, хотя вниз смотреть было проще — взгляд скользил, как с горы, а вернее, по склону гигантской расцвеченной вечерними огнями воронки, на дне которой клубился красный туман и куда несчастный муравей всё падал и падал, подскакивая и крутясь.

Похороны наконец закончились.

Прервав поток воспоминаний, Гаврон неожиданно спросил:

— А как вы объясняете это детям?

— Что?

— У вас есть дети?

— Свои?

— Да.

— И как вы им объясняете, почему Земля круглая?

— Вы про анекдот? — Фарн не сразу понял, что его спрашивают про тот анекдот, который глава Попечительского совета уже начал рассказывать, но его прервал телефонный звонок.

— Да. Старикан вроде начал-то интересно…

Фарн заставил себя улыбнуться. Когда-то он был хорошим учителем и ещё в молодости установил для себя, что все, даже самые сложные вопросы обязаны сводиться к самым простым, детским, типа: что? как? почему? — очень лёгким и скачущим, словно мячики, и надо лишь незаметно к этим трём подкинуть ещё один, свой, четвёртый — зачем? Да, зачем. Зачем Земля круглая?

Гаврон этого вопроса не задал, в Фарн не счёл нужным отвечать сразу. Он взял свой окурок в щепотку и аккуратно, короткими тонкими плевками профессионала заплевал огонёк. И лишь потом выбросил свой окурок в окно. Гаврон же выбросил свой горящим. Красная искорка подскочила на какой-то неровности под окном и попала в расщелину стены, где ещё долго гасла. Оба зачем-то посмотрели туда, немного высунувшись наружу, потом посмотрели друг на друга, потом подняли головы вверх. Козырёк над окном отсекал половину небосклона, и ночное небо над верхним краем воронки имело чёткую форму полкруга. Там не было звезд, там не было ничего, только гладкая тёмно-синяя крышка ночи, теперь всё заметнее контрастировавшая с красным сполохами на дне воронки.

— Вы хотите спросить, как я объясняю детям, почему земля круглая? — повторил Фарн.

— Именно, — подтвердил «шахтёр», глядя собеседнику прямо в глаза.

Фарн любил детей-почемучек. Не любил только тех, которые специально придумывают вопрос, но потом вовсе не слушают ответ, а поспешно придумывают своё следующее «почему». Однако сейчас его спрашивали с явной целью услышать.

— Хорошо, — сказал он. — Я им говорю так. Сначала Земля была плоской. То есть сначала все считали, что она плоская, как блин. Но потом стали говорить, что Земля круглая, как шар. А затем учёные всех переубедили, что на самом-то деле она имеет форму тора, бублика, пончика, и с этим тоже никто не спорил. А вот теперь мы всё якобы чётко видим, что она имеет форму воронки, перевёрнутого конуса. Кто тут прав? — Фарн выдержал подобающую паузу. — А прав тот, кто считает, что все эти утверждения чисто временные. В смысле, какое время — такие и утверждения. Впрочем, взгляните сами, — и он учительским жестом очертил пространство за окном. — Разве Земля вам кажется квадратной или треугольной?

Гаврон засмеялся. Смех его был сдержанным, глуховатым, но при этом в его плоских фасеточных глазах вдруг вспыхнула пара озорных искорок, словно передразнивая огни города.

— Треугольной она мне немного кажется, — сказал он, и тогда засмеялись оба.

В кабинет ректора они вернулись почти друзьями.

Попечительский совет решал вопрос денег. Глава совета, престарелый Диметрион, бывший министр производства продовольствия, относился к четвёртому ген-поколению муравьёв, к их высшей касте, отчего и походил на людей в высшей степени. Он был наглядный пример того, что человекопоклонничество — не пустой звук. Эта религия будет вечной. Потому что именно люди и создали красных муравьёв. Создали их по своему образу и подобию. Во всяком случае, они старались. Возможно, не у всех эти акты творения удались. Возможно, не все имели к этому призвание или просто не все оказались достаточно образованными людьми. Из-за этого муравьи впоследствии разделились на касты. Хотя, в принципе, это мало что меняло. Потому что людей-творцов было слишком много, и свой вклад вносил почти каждый. Зато вместе они сотворили не только самих муравьёв, но и каждый предмет их муравьиного мира. Буквально каждый, какой бы ни взять — ложку, вилку, стул, авторучку, дверь, лифт, дорогу, машину, бензин, электричество, интернет, сам воздух, воду, еду, все овощи и все фрукты и, вообще, всё. Всё это, взятое по отдельности, было кем-то специально придумано, продумано, а затем скрупулёзно воплощено. Так что, в принципе, каждая вещь имела своего творца, демиурга, которого, чисто по-людски, следовало почитать и благодарить, и молитвенно просить о продлении дарованных им благ. Молиться всем предлагалось в огромном и светлом Храме всех людей, где, куда, согласно неписаному закону, каждый из живущих муравьёв был обязан хотя бы раз в жизни заглянуть и поблагоговеть. И многие туда действительно ходили. Остальным же хватало общения с людьми через использование их предметов в быту, в жизни.

Когда Фарн и Гаврон вернулись в кабинет ректора (сам он тоже присутствовал, но старался ничем не выделяться на фоне остальных) глава Попечительского совета уже заканчивал свой доклад, о чём был телефонный звонок. И от кого тоже. От кого! Диметрион то и дело выворачивал голову назад и вверх. На стене висел электронный портрет президента Мирмиколеона. Звонок был из его администрации.

Из всех обитателей города только Президент мог считаться представителем пятой, венчающей все акты творения, касты муравьёв. Мирмиколеон им и был. Он единственный имел облик совершенного человека. Президент, во-первых, был лыс. То есть не имел на голове никаких острых и твёрдых волосков. Он также был почти бел. Пусть не бел, но розов лицом. Его крошечные глазки располагалась скорее спереди, чем с боков. Наконец, его подбородок, и без того слабо выраженный, как у всех муравьёв, здесь почти полностью отсутствовал. Ракурс портрета был таков, что президент смотрел на своё население как бы исподлобья, демонстрируя, прежде всего, свой яркий и сияющий, словно солнце, лоб.

Этот лоб, собственно, и был единственное муравьиное солнце — как вторая ипостась Мирмиколеона. Первая была много проще, потому что напрямую проистекала из его имени. Муравьиный Лев — так его имя переводилось на язык красных муравьёв.

Деньги нашлись. Деньги выделили. Звонок из Администрации Президента именно о том и был. После множества обращений и петиций АП наконец-то согласилась на очередной транш, и теперь университет, мог безбедно просуществовать ещё пару лет.

Напряжение у членов совета резко спало, все задвигались, заулыбались, кто-то встал и принялся прохаживаться по комнате, кто-то начал искать взглядом ректора. Ректор лично прикатил откуда-то сразу два сервировочных столика, толкая один свой правой, другой — левой рукой, но у левого было плохо с колесом, так что ректору приходилось подбадривать его коленом. Оба столика были плотно заставлены бутылками и закусками.

Фарн и Гаврон покинули расположение университета заполночь и навеселе. Резкий холодный ветер настиг их в университетском сквере. Сразу захотелось вернуться в здание, хотя в городе никаких зданий по сути не существовало. Только фасады. Только одни фасады по склонам обитаемой воронки. Все офисы, конторы, учреждения, общественные заведения и жилые дома располагались в вырытых пещерах, и лишь некоторые парки, скверы, площади и некоторые дороги имели открытый вид на природу. Все остальные места поражали обилием навесов, козырьков, галерей, закрытых террас, теневых парусов и даже скошенных портиков.

Старый университетский сквер был открыт всем ветрам, однако какой-то ветер пронизывал до костей. Это так говорится. Оба муравья, разумеется, понимали, что скелета в их теле нет, что заменой костям служит их собственная кожа, хитиновая оболочка, ну, сейчас немного пупырчатая, зато наполненная алкоголем, что в какой-то мере опять приближало к человеческому, слишком человеческому. От холода Фарн сразу вспомнил про свою машину, оставленную на подземной парковке, только Гаврон об этом уже подумал. Он сказал, что им сейчас никак невозможно за руль, и он вызовет такси, и он вызвал по телефону такси.

— Где вы живёте? — спросил Гаврон, когда они садились.

Фарн не хотел признаваться, но Гаврон как будто продумал заранее и назвал таксисту адрес.

Дорога по серпантину шла вниз. Нижний ярус жилых кварталов, исторически называвшийся Спальный пояс, располагался почти в самом низу воронки, в той его самой узкой и последней обитаемой части, где ночами по стенам бегают багровые отсветы и порой пахнет серой. Детям объясняли, что это из-за нефтеперерабатывающего завода, на котором удаляют из нефти лишнюю серу, но иногда случаются выбросы.

— … Так вы читали? — услышал Фарн, потому что Гаврон внезапно замолчал. Он постоянно о чём-то говорил, а тут, видимо, задал вопрос.

— Что? — переспросил Фарн. Его голова становилась всё более тяжёлой, и он очень хотел, чтобы все помолчали, включая таксиста, который, похоже, и затеял дискуссию.

— Вы читали «Последнюю оптическую иллюзию»? — повторил Гаврон, повернувшись к своему спутнику. Глаза у «шахтёра» блестели, как отполированный пластик.

Фарн немного напрягся.

— А разве она запрещена?

— Нет.

— Не рекомендована?

— Нет.

— Ну тогда…

— Допустим.

— Читал, — нехотя сознался Фарн. Ему резко захотелось спать, и он всеми ладонями и локтями начал протирать свои большие фасеточные глаза по обеим сторонам головы. Обычно такое помогало.

Какие к чёрту иллюзии!

В этой книге не было ничего криминального, абсолютно ничего подрывающего основы. В ней даже не описывалось, а лишь только предполагалось, что их миру, миру красных муравьёв, их большой воронке в земле, наверху противопоставлена такая же большая гора. Она тоже имеет форму конуса, но уже нормального конуса, никак не перевёрнутого. И на этой горе вот тоже — как интересно! — живут муравьи. Только чёрные муравьи. Ну, живут себе и живут. Лишь не могут спуститься вниз. Напротив, под конец жизни каждый чёрный муравей должен ползти по горе верх. Для этого ему сначала надо преодолеть пояс снега, потом ледников, потом идут голые отвесные скалы. А на самой верхней скале сидит их Муравьиный Орёл, он зовётся Аквилолеон, и он просто склёвывает подобравшегося к нему муравья. Вообще-то, вся книга, конечно, чистая фантастика, некогда даже очень популярная, но потом он ней все забыли.

Правда, говорят, что из книги удалена последняя глава, в которой говорится, что все чёрные муравьи заражены каким-то грибком. Именно он заставляет их подниматься всё выше и выше и скармливать себя Муравьиному Орлу. Ибо в том-то и заключена великая тайна перерождения всего живого. Потому что в желудке Муравьиного Орла все тупые чёрные муравьи превращаются в благородных красных и уж оттуда… Но этой части никто не видел и не читал.

Хотя таксист, конечно, и видел, и читал. Но таковы все таксисты.

Жены дома не было. Фарн-а работала акушеркой в роддоме, сутки через трое, и сегодня как раз была её смена. Дочь спала. На всякий случай, Фарн заглянул и в комнату сына, но там было пусто. Сын теперь жил отдельно. Отделился. Вместе со своей новой подругой, весьма продвинутой особью, он снимал квартиру поблизости. Рядом, в том же квартале.

Сзади послышалось шебуршание.

Фарн скривился, оттого что Гаврон припёрся за ним следом, навязался к нему в гости, но стряхнуть с себя прилипчивого приятеля почему-то никак не получалось. Тот словно выделял вокруг себя какую-то сладковатость, происходящую, вероятно, от наделённости той долей власти, которой, по-видимому, обладают все сотрудники тайных спецслужб. Власть эту он уже успел продемонстрировать. В подъезде перегорела одна из лампочек, и в том углу, где висели почтовые ящики, скопилась полутьма. В руке Гаврона внезапно появился фонарик, и он внимательно осмотрел все почтовые ящики, возможно, на предмет, не торчат ли из них какие-нибудь неположенные листовки. Можно было не сомневаться, что в месте сочленения его заднеспинки с брюшком легко нашёлся бы и пистолет тоже.

— В юности вы состояли в дискуссионном клубе «Двадцать сантиметров», ведь так? — спросил гость, когда они сели пить кофе.

— Я больше не интересуюсь политикой, — сухо ответил Фарн и не удержался: — А что?

— И часто вы там бываете?

— Иногда. Там сейчас пивбар. Пивнушка. Пивняк. А я просто люблю пиво…

— И… — уловил незавершённость интонации Гаврон.

— Без «и». Просто пиво.

— Или просто «двадцать сантиметров».

— Да. А что тут такого? Когда-то нас учили, что муравьи видят мир только на двадцать сантиметров, — он сухо усмехнулся, — вот только бы узнать, сколько один человеческий сантиметр составляет.

— Вы пытались, — то ли спросил, то ли просто констатировал Гаврон.

Фарн молчал. Гаврон тоже молча сделал глоток кофе, потом облизнул своей правой мандибулой верхнюю губу и переменил тему.

— Ваш сын… — сказал гость. — Ваш первый сын, — голосом подчеркнул он, — он ведь тоже учился в училище транспорта, так?

Фарн медленно кивнул. Первый сын умер. Но об этом не принято было говорить. Даже официальная версия его смерти избегала упоминать об участии в некоем студенческом заговоре, а в семье эта тема была вообще табуирована. «Да, в училище транспорта! Тоже! — хотелось выкрикнуть Фарну. — И что?»

Впрочем, при случае, он мог бы даже развить эту тему. Он давно добивался, чтобы хотя бы второй его сын, второй и теперь единственный, поступил в университет знаний. Просто знаний. Не в училище транспорта, геологии или сельхоз. Для этого Фарн уже много лет состоял членом Попечительского совета их единственного университета, перечислял в его фонд немалые деньги, очень немалые для его фирмы деньги, и тоже очень расстроился, когда и второго сына не удалось туда протолкнуть. Но теперь, он надеялся, что добьётся, чтобы туда поступила дочь. Квота для низших каст была очень маленькой, но счастливые случаи бывали.

Гость опять что-то говорил. Странным образом он коснулся темы диссертации, которую недавно защитил сын. Фарн напрягся. Что-то в голосе гостя изменилось.

— Вы знаете, чем он занимается?

— Да-да, я знаю, — быстро ответил Фарн, спеша показать, что он полностью в курсе жизни сына и что в его деятельности ничего противозаконного нет. — Он занимается темой сверхуплотнения горной породы. С тем, чтобы создавать такие проходческие щиты, которые будут двигаться под землёй очень быстро.

— Как дождевые черви? — подобрал ожидаемое сравнение гость.

— Да, но принцип другой, — Фарн даже обрадовался, что ему удалось переключить тему. — В отличие от червей, грунт в машине сначала сильно уплотняется. Очень сильно, в десятки раз по объёму, это происходит в передней части агрегата, и затем, в таком сжатом виде, он, то есть грунт, он проходит по центральному стволу всего проходческого щита, словно по кишечнику, а на выходе снова разуплотняется и занимает своё прежнее место. В принципе, после этого в горной породе даже дырки не должно оставаться. Понимаете?

— Да-да-да, — закивал Гаврон, тоже будто обрадовавшись теме. — Я видел в новостях. Проходческие щиты, которые не оставляют за собой никакого прохода. Парадокс. Правда, говорят, на Земле для такой силы сжатия надо воспроизвести плотность нейтронной звезды. Или даже чёрной дыры. Так что, как ни крути, а без какой-нибудь дырки вам всё же не обойтись! — Гаврон отрывисто хохотнул, а потом вдруг понизил голос и пригнулся к столу, словно боясь, что его подслушают. — Однако наверху, — он кивнул на потолок, — возникают опасения. — После этого он выдержал долгую паузу, чтобы Фарн мог спросить «какие», но хозяин молчал. Гость распрямился и откинулся на спинку стула.

— Вы хотели мне что-то сказать.

— Я? — удивился Фарн. Он ничего не собирался говорить.

— Вам не очень понравилось, когда я пошутил про плотность чёрной дыры. Вы подумали, а откуда ваш сын возьмёт такое количество энергии, разве нет?

— Да нет.

— И всё-таки.

— Я не знаю, откуда он может взять такое количество энергии, — сказал Фарн и тут же испытал стыд, что таким построением фразы он как будто нечаянно предал сына, отстранился от него перед лицом чужого человека. Надо было сказать обезличенно или использовать местоимение «они».

— Вы же были учителем физики…

— Нет. Географии и биологии. Хотите, я заварю ещё кофе? Или, может, чай? — спросил Фарн, вставая.

— Нет. Присядьте. Присядьте, — настоял Гаврон. — Вы когда-нибудь спрашивали себя, куда, например, девается вся эта земля, вынутая из наших пещер? А это десятки, сотни, тысячи, миллионы кубов. Куда?

— Я не знаю.

— И все не знают. Но при этом все думают, что она каким-то чудесным образом выбрасывается наружу.

— Я не знаю. Я просто делаю двери и лестницы. Железо и дерево. Гарнитура, фурнитура, крепёж…

— А потом появляются книги, подобные «Последней оптической иллюзии» с её нелепыми бреднями о горе чёрных муравьев. Ваш сын когда-нибудь произносил при вас слово «террикон»?

— Нет, мой сын при мне никаких таких слов не произносил, — твёрдо ответил Фарн и спокойно выдержал долгий взгляд «шахтёра».

— Вы мне нравитесь, — резко изменил интонацию гость и начал собираться. — Но, возможно, вам стоит внимательнее приглядеться к окружению вашего сына.

— Он взрослый муравей. А в чём дело? Вы знаете, где он сейчас?

— С ним всё в порядке, а мне уже пора. Проводите меня.

Гость вызвал такси. На лифте они спускались молча, а когда выходили, в подъезде им встретилась соседка, очень весёлая разбитная муравьиха с каким-то своим приятелем, который старался её поддерживать, но только из расчёта на взаимность. При виде Гаврона, субъекта явно не местного разлива, соседка на мгновение растерялась, потом ойкнула и принялась откровенно заигрывать. Гаврон ей что-то ответить, соседка громко расхохоталась и стукнула его по плечу. Как-никак плечо у «шахтёра» было всё же шире, чем у её друга.

Такси пришлось ждать долго. Они стояли в подъезде, укрываясь от холодного ветра, и смотрели сквозь стеклянную стену, как на нижней поверхностях подъездного козырька играют красные сполохи. Ночью те играли особенно оживлённо, словно это именно их раздували подземные вентиляторы.

Сын неожиданно приехал утром и, мало того, на отцовской машине. Фарн даже не спрашивал, как это вышло и кто именно его надоумил забрать оставленную на университетской парковке машину. Всё как-то понималось без слов.

Фарн-а приехала с работы уже после девяти, она добиралась домой на общественном транспорте. Муж сразу понял, что у неё тоже была необычная ночь.

— Ты дозвонился до него? — спросила она, едва переступив порог. — Почему он не отвечал по телефону?

— Он уже здесь. Спит в своей комнате. Раздевайся и садись завтракать.

К этому времени их дочь уже встала и ушла в школу. Завтракали они вдвоём. Фарну несколько раз звонили с его фирмы, спрашивали, когда он может придти и подписать платёжные документы. Он сказал, что после обеда.

Разговаривали они долго, ещё и после того, как жена пошла в спальню и стала приготавливаться ко сну. Но ни к чему конкретному они не пришли. Сам же Фарн вновь и вновь прокручивал в голове мысль, что власти, по-видимому, опасаются разработки их сына. Теперь не только самой идеи, ранее чисто фантастической, но и предлагаемой технологии, позволяющей передвигаться под землёй очень быстро и без следа. В любом направлении.

— Понимаешь, меня всегда это беспокоило. Мы живём в земле, — продолжал Фарн вслух. — Фактически мы живём в земле. Всё наше окружающее пространство, помимо самой воронки, это всё земля, земля и земля. Не зря так и названа. Помнишь, мы смотрели сериал, где одну планету назвали Яблоком, помнишь? Ты спишь?

Фарн-а засыпала.

— Потом, в какой-то момент, это яблоко вдруг разрезали. На две отдельные половины, две отдельные планеты. На две полу-Земли. Одну для синих муравьёв, другую — для зелёных…

Фарн-а стала похрапывать.

— Фарн-а, не спи! — потряс её за плечо Фарн. — Я должен тебя о чём-то спросить.

— Мм?

— Они тебя спрашивали о дочери? Как-нибудь упоминали? Пусть даже мельком.

Фарн-а резко очнулась.

— Да-а. Они спрашивали, как она учится в школе. Я сказала, что хорошо, отличница.

— А ты сама с ней в последнее время о чём-нибудь говорила?

— Мы всегда говорим.

— О чём-нибудь о таком?

— Нет. Но она сама…

— Ну!

— Девочки в школе возмущались, что мы все гамэргаты.

II

Клиника неврозов располагалась в пещере с искусственным небом. В сущности, это была просторная каверна почти идеально сферической формы. В самой нижней части был разбит сад и плескалось мелкое озеро, так что нижний корпус больницы частично стоял на сваях, в верхней — освещение создавали два подвижных светильника, один жёлтого света, с мощной лампой накаливания, другой — голубоватый, холодный, люминесцентный, но тоже шарообразный. Сложную систему кабелей и подвесов иногда заедало, и тогда жёлтому светильнику становилось неинтересно уходить на ночь, и он всячески мешал синему. Иногда они оба так причудливо сцеплялись, что висели на небе по несколько дней, пока вызванные электрики устраняли неисправность. Главный врач клиники доктор Андрелион сломал голову, чтобы объяснить пациентам, что тут вообще происходит.

Контингент, в основном, у него был очень непростой, образованный и любивший подискутировать. Библиотека клиники никогда не бывала пуста, кинозал тоже. Всё это увеличивало и без того высокую набожность пациентов, хотя доктор Андрелион умел вовремя купировать эксцессы. Он был сторонником радикальных методов лечения нервных расстройств и всю жизнь отстаивал метод «клин клином». Ради лечения своих подопечных он даже добился того, чтобы власти проделали отдельный проход в соседнюю каверну, где располагался Храм всех людей, и вот там, в этом храме, наиболее сложные больные проводили по нескольку часов кряду, обычно сразу после ужина и до двенадцати часов ночи, а потом возвращались умиротворённые. Лишь одна пациентка возвращалась ещё более возбуждённая.

— Танцует? — спрашивал доктор, просматривая последние записи в медкарте. Для этого он пригласил в кабинет её лечащего врача.

— Танцует, — ответил лечащий врач. — Вчера ночью вот опять.

— Снова на стене?

— На стене. Откровенный стриптиз. Ярко выраженный сексуальный подтекст. Бюстгальтер со стразами, эротическая комбинация, чёрные сетчатые чулки, две пары туфель на высоких каблуках…

— И как она только не сверзится на этих каблуках! — крякнул доктор.

— Держится, — сказал врач.

— Надо что-то решать. Как вы думаете, может, пора созывать консилиум?

— Я бы ещё понаблюдал, — сказал лечащий врач. — Динамика симптомов всё же оставляет надежду. И потом…

— Что?

— Всё же надо учитывать, что больная — тринадцатый ребёнок в семье и двенадцатая девочка подряд. В их касте девочки не должны так часто рождаться.

— Ну-у, — доктор тяжело вздохнул, выпустив из себя воздух. — Редко, но бывает. А что остальные дети?

— Без выраженных симптомов, а вот их старший и единственный брат проходил у нас углублённое обследование на предмет вегето-сосудистой дистонии. По результатам обследования было не рекомендовано заниматься тяжёлой атлетикой.

— И?

— Он стал шахматистом.

— И?

— Он умер.

— Куда вы клоните?

— Покушался на жизнь Мирмиколеона. Участвовал в студенческом заговоре.

— Н-да. Значит, был из тех?

— Да. Семья стоит на учёте, но, кроме нашего случая, никаких других отклонений не выявлено.

— Печально.

— Что печально?

— Всё печально, как видишь.

Когда лечащий врач ушёл, доктор Андрелион достал из кармана баночку с полосатыми желатиновыми капсулами. Положив одну в рот, он как бы с неудовольствием отменил, что та совершенно прилипла к его языку, и попробовал её стряхнуть. Он тряс головой так и эдак, мотал языком во все стороны и одновременно всем телом совершал весьма странные скачкообразные движения, никак не приличествующие уважаемому доктору. Извинить его могла бы, наверное, лишь пчела, вонзившая в язык старика жало и никак желавшая без своего жала улетать. Наконец, он устал и налил из графина воды. Вредной пчеле предстояло утонуть, а потом и раствориться в желудочном соке. Капсула, наконец, отклеилась, смылась в горло, и доктор с удовлетворением крякнул. Через несколько секунд жизнь вернулась в привычное русло.

Весь сотрудники клиники хорошо знали, что их главный врач не принимает лекарств, никаких лекарств, и что всё его пилюли плацебо, и что в капсулах простой мел, пусть даже не простой, а очищенный, и что в графине находится не вода, а обыкновенная водка, правда, тоже очищенная, дополнительно. Единственное, что главврач ещё помнил из фармакопеи — это пятьдесят грамм или двести таблеток активированного угля на литр.

Палн-а-12д танцевала на стене из чувства эйфории. После посещения Храма всех людей она всегда испытывала ощущение полёта, невесомости. Это ощущение всё длилось и длилось. Да и потом она ещё долго не засыпала, хотя ей давали целую пригоршню разноцветных пилюль и вежливо предлагали проглотить. Она лежала и вновь переживала то чувство, будто у неё за спиной отросли лёгкие прозрачные и шуршащие, и невидимые для других крылья и она летит. Другие идут, а она летит.

Храм всех людей тоже находился в большой и просторной каверне, но не сферической, а сильно вытянутой вверх, которую геологи ещё называли «жеода», что, как ни странно, переводится «подобная земле». А вот земли-то как раз там и не было. Все стенки жеоды были выложены чистейшими фиолетово-розовыми кристаллами аметиста. Благодаря подсветке, миллионы их граней калейдоскопично светились, искрились и создавали пространство совершенной невесомости, бесконечной оторванности от земли.

Но это была иллюзия.

В центре храма находилось алтарное помещение в виде куба, куда, как считалось, могут заходить лишь служители культа, а вот прямо из куба вырастала ритуально-молельная конструкция, чем-то напоминающая сдвоенную спираль ДНК. Две винтовые лестницы в любом случае отсылали именно к этому сравнению. И при этом они вились в воздухе вокруг многогранного столба, как и сами они, доходящего почти до самого купола. Это был Столп Творцов, предмет гордости и почитания всех красных муравьёв. Все грани этого столпа были полностью покрыты миллионами и миллионами фасеток, электронных матриц, каждый пиксель которой отображал чьё-то конкретное человеческое лицо, и подсчёту эти лица не поддавались. Ибо не было в мире человека, когда-либо жившего на Земле и каким-либо образом причастного к сотворению мира красных муравьёв, пусть даже лишь к созданию их одежды, изобретению умного механизма, рисованию новой буквы или написанию малой части какого-нибудь программного кода, чтобы он не был здесь увековечен. Увековечены были даже те, кто готовил этому человеку еду, строил дом, играл с ним в карты, воспитывал детей или улыбнулся утром в общественном транспорте.

Палн-а-12д, как заворожённая, смотрела на все эти лица, на вселенную этих лиц и, хотя достоверно не различала ни одного, понимала, что это именно они, все они, совокупно, поднимают её наверх и возносят куда-то ввысь, учат, собственно, летать. Пусть для этого ей, как и всем, нужно было сначала подняться по лестнице в виде двойной спирали ДНК.

Собственно, подниматься муравьям приходилось лишь по одной спирали, спускаться по другой, главное же было осуществить переход между ними. Этот переход совершался лишь в одном единственном месте, уже на самом верху, практически под куполом. Переходили по стеклянному, совершенно прозрачному и невидимому для глаз мостику. Многие муравьи застывали, видя перед собой пропасть. Некоторые требовали включить хоть какую-нибудь подсветку, чтобы мостик стал виден. Кто-то был подготовлен и заранее брал с собой поляризованные очки. Только даже в очках и с включённой подсветкой совершить требуемый переход «по воздуху яко по стеклу» решались не все. Иные предпочитали оставаться на месте и от страха умереть, ибо заповедано: «да никто не спустится по той лестнице вниз, которая идёт наверх, аминь». Тела таких бедняг по окончании службы выносили из храма, складировали на террасе у входа, а потом ночью сбрасывали на дно воронки. Но большинство, конечно, набирались мужества и совершали свой главный переход. Ибо велика была вера в людей. И чем сильней была вера, тем проще давался переход.

У Палн-ы-12д была собственная вера. Она больше верила в свои прозрачные невидимые крылья, те, что переносили её через пропасть, не позволяя ни пяточкой, ни носочком коснуться стеклянного перекрытия. Лишь поэтому для неё до сих пор оставалось загадкой, есть там мостик в действительности или его нет. Другим муравьям сама сила тяжести подсказывала, что он есть, а ей было даже сложно понять, о чём идёт речь. Глупа та подсказка, которую не к чему приложить.

В клинике также все хорошо знали, что главврач страдает бессонницей. В ночные часы пилюли к его языку прилипали особенно крепко, и требовался не один графин, чтобы их проглотить. Ночью доктор Андрелион частенько бродил по коридорам больницы, будил заснувших на посту медсестёр, заглядывал в палаты к больным и подолгу стоял то над одним, то над другим пациентом — пока снова не зачешется язык.

В палате Палн-ы-12д он произвёл небольшой обыск, однако не нашёл ни бюстгальтера со стразами, ни эротической комбинации, ни сетчатых чулок, ни двух пар туфель на высоких каблуках. Задумчиво постояв, он снял листок назначений, приколотый к спинке койки, и внимательно его прочитал. Подпись лечащего врача в последнее время становилась всё более нервной и дёрганной. Надо было уже что-то делать. Ладно. На следующей неделе он пошлёт этого лечащего врача в Храм всех людей сопровождать очередную группу больных, и, если врач не вернётся, его место займёт новый ординатор.

Сам доктор Андрелион в Храм всех людей никогда не ходил. Он не был религиозен.

III

Фарн был как все и тоже не любил, когда кто-нибудь умирал. Но бар-клуб «20 см» был тем местом, где смерть друзей неизбежно превращалась в аттракцион. Часто кто-нибудь умирал лишь затем, чтобы потом заявиться на собственные поминки с выражением: «Опа, а я жив!» Это уже стало игрой, тем не менее, если всех звали на поминки, то и приходили практически все, ну хотя бы в надежде, что умерший старый хрыч на этот раз не заявится живым. Но однажды не заявился лишь Будн, и тогда все горько смеялись, что своим светлым пятном на лбу он до жути похож на нового Мирмиколеона.

Первое ген-поколение красных муравьёв ещё умело отдыхать. Они пили жёлтое фруктовое пиво, первый искусственный нектар, изобретённый самими муравьям, а не людьми, они конкретно общались и конкретно презирали всех тех, кто пользовался гаджетами, иногда несильно дрались, но это когда сильно напивались, впрочем, врождённое соперничество проявлялось, скорее, в характере некоторых друзей, а не в стиле общения.

Сам пивбар в последнее время сильно одряхлел. Его зашарканный пол, обшарпанные стены и покривившиеся двери на кухню ещё помнили те лучшие времена, когда посетители дискутировали без пива или с малым его количеством. В целом, кроме количества, тут мало что изменилось — всё та же барная стойка, дюжина столиков, бильярд и всё та же открытая терраса с видом на огни НПЗ, где кому-нибудь обязательно приспичивало делать шашлык, а потом устраивать пожар.

В тот вечер все собрались, чтобы помянуть старого чёрта Черна, которого где-то наверху наконец выбросили из окна, да и заодно посмотреть, насколько он жив, курилка. Такие типы, как он, это про себя знали все, очень редко умирают по-настоящему. Хотя, разумеется, всякое бывало. Могло быть, что он тоже однажды не возвратится. Правда, Черн был настолько цепок и так ловко цеплялся всеми своими конечностями и мандибулами за жизнь, что уже плохо верилось, что однажды он пойдёт на корм нефтеперерабатывающему заводу. «Для таких и крематорий бассейн» — так тоже принято было говорить. И, тем не менее, владелец цветочного магазина, узкоглазый (овальноглазый) Цинн, сам лично видел, как толстяк пролетел вниз, снося своей тушей козырёк над витриной с цветами. Черн разгромил всё и ниже, потому что ниже находилась кальянная и оттуда повалил опиумный дым. Цинн, собственно, не возражал против дыма, потому что он сам, на паях, владел той кальянной под магазином и тайком окуривал свои цветы наверху. В магазине даже имелась специальная труба из нижнего помещения в верхнее, но она служила лишь против цветочной гнили, только.

В тот вечер старого чёрта заждались. Все были уверены, что Черн обязательно придёт, но он долго не приходил, так что многие уже сильно заколебались. Пивной нектар всегда был довольно крепок, правда, особи первого ген-поколения были тоже крепки. Один хромой Тимн совсем не держался на ногах. Его насильно усадили за другой столик, к Ленну и Цезну, игравшим в шахматы, но и оттуда Тимн по-недоброму косился на Чигна, всегда, как ему казалось, издевательски уступавшему ему в нарды, ну, просто как инвалиду.

Приязнь-неприязнь в их компании было дело обычное. Сталн очень уважал Грозна, но и сильно критиковал его за невоздержанность в быту и распутство. Тот же этим словно гордился и ещё оспаривал такие лавры у Герна.

Бисн в тайне завидовал Напну, превосходному бильярдисту, и оба стремились подражать Макну, профессионалу снукера.

Очень дружили Черн и Рузн. Вместе держались Карн и Гитн. К ним порой прибивался Лютн, но потом опять убегал язвительно покусывать Пална, который всё это время безуспешно вызвать на дискуссию то Магна, то Кофна. Те не отвечали. Магн отрешённо перебирал чётки, а двуволосинобородный Кофн упоённо читал книги своей молодости. За таким чтением он снова и снова погружался в те далёкие времена, когда в этом помещении заседал знаменитый дискуссионный клуб и гремели великие баталии. Как ума, так и воли. Спорящие постоянно приносили на подкрепу своим аргументам различные книги и в итоге создали небольшую библиотеку.

Фарн не держался особняком, но и тесную компанию ни с кем не водил. По старой дружбе, он пил и играл только с двумя муравьями, Цезном и Солном. Первый был помладше его, второй — чуть постарше, но когда-то они вместе мутили непростой бизнес, вместе ездили на рыбалку, играли в преферанс, да и теперь любили расписать пулю на троих. Фарн всегда ловил тот момент, когда Цезн продует Ленну в шахматы и, сердитый, придёт на их карточный столик, где, они, Фарн и Солн, тупо резались в очко, но при виде третьего тотчас брали свежую колоду.

— Раз, — сразу говорил один из них.

— Два! — тотчас выкрикивал другой.

— Играй, — улыбался третий.

Обычно Фарн дожидался, когда приходила его очередь раздавать, и он как бы случайно ударялся в воспоминания.

— А вы помните, как мы ездили в дальние пещеры на озёра? И как бешено клевал карась. Каждую минуту поплавок — тюк!

Произнося, Фарн словно забывал про свои карты, поднимал свой указательный палец, слегка подкидывал его вверх и затем резко клал набок, заодно положив и голову на плечо, в ту же сторону. Солн тоже клал голову на плечо, повторяя движение поплавка, и на лице Цезна появлялись первые признаки улыбки. Но всё ещё злой после проигрыша в шахматы, он подозревал, что эти двое пытаются подсмотреть его карты.

— Да, уезжали ведь рано утром и, чтобы не проспать, всю ночь играли в преферанс. С болваном, конечно, — подхватывал тему Солн, заказывая игру.

— Вист! — сразу говорил Цезн.

— Пас, — отвечал Фарн.

— Ложимся! — принимал решение Цезн, выкладывал свои карты на стол и принимался изучать карты партнёра.

Фарн откидывал на спинку стула и просто пил пиво. Когда он играл в карты, он всегда много заливал в себя пива, чтобы всегда иметь повод отойти в туалет и тем самым сломать темп игры. Ценз, в свою очередь, пил вино, поначалу очень осторожно, а Солн вообще был трезвенник. Зато щедро угощал всех. Было тайной Полишинеля, что через подставное лицо он давно владел этим баром, хотя и практически не вкладывал в него денег. В баре его волновали только официантки. Последние так и норовили присесть ему на колени. Солн был банкиром и привык окружать себя молоденькими секретаршами.

Они сыграли ещё несколько партий, периодически приговаривая что-то вроде «под игрока с семака» или «под вистующего — с тузующего», но и тут проигрывающий Цезн демонстрировал свой характер и настаивал, что надо говорить «под вистузá — с тузá»; партнёры ничего не имели против.

— Да, — время от времени продолжал вспоминать Фарн, — клёв на озёрах всегда был знатный. Помните, мы ещё за ужином начинали обсуждать и всё время говорили, что нельзя будет расписывать долгую пулю, потому что с утра надо будет ещё накопать червей…

Наступал момент, когда Фарн всегда волновался. С женой Цезна он познакомился ещё тогда, когда учился в аспирантуре и немного преподавал, а она поступила на первый курс. Тогда её звали Стебелёк, потому что такова была её талия. На биостанции их кафедры зоологии она смело препарировала лягушек, набивала чучела птичек, но панически боялась червей. Она всю жизнь боялась червей. Это объяснялось чем-то из её детства, но, в любом случае, лучше было при ней не произносить этого слова вообще. Потом они долго не встречались, но однажды, по бизнесу, его свели с неким молодым Цезном, а тот представил свою жену…

Очень странно, но и замужняя Цензн-а продолжала бояться червей. А они издевались, да. За ужином, перед ночной игрой в карты и последующей рыбалкой, кто-нибудь обязательно мог не удержаться. Кто-нибудь обязательно мог случайно ляпнуть про «пойти накопать…» и тотчас поправлялся «бубей». Но Цезн-а всё равно хваталась руками за горло, вскакивала и выбегала из-за стола.

«Накопать бубей» был тот эвфемизм, который скреплял и веселил эту троицу уже долгие годы. Никто из присутствующих в баре никогда не понимал, отчего это вдруг три старых картёжника принимались хохотать. И громче всех хохотал сам Цезн. В тот вечер вот тоже. Он пил уже много и теперь достиг того наигранно-игривого расположения духа, какие бывают лишь только у действительных тайных советников в самом расцвете сил. Официантка села ему на колени. Другая уже прочно угнездилась на коленях у Солна. Фарн извинился, что ему надо выйти.

Пока такси поднималось по серпантину наверх, он вспомнил, что как-то спросил у тайного советника: «А что, твоя супруга боится червей до сих пор?» Тот ответил «нет», и разговорбольше не возобновлялся.

Цезн-а ждала его в номере гостиницы. Она не спрашивала, будет ли он кофе, а он не говорил, что сегодня она выглядит особенно восхитительно. Они просто шагнули друг другу в объятия и ещё какое-то время стояли, прежде чем лечь.

Утром Фарну позвонили сразу несколько муравьёв и со смехом рассказали, что Черн пришёл так поздно, что народ едва удержался, чтобы не выбросить его обратно.

IV

Настал понедельник, и с утренней пробежки, нагрузочной из-за выходных, Фарн-2с вернулся весь потный. Сразу прошёл в ванную, где сбросил с себя футболку и две пары шорт и голый полез под душ. Пока прохладные струи воды, омывали его красное тело, он в деталях обдумывал план предстоящего дня.

Такие планы он любил составлять именно во время пробежки и обычно на том отрезке, когда вдруг резко переходил на иноходь. Двухтактный бег, хотя и приближал муравья к человеку, врачами категорически не рекомендовался. Более полезными для центральной нервной системы считались трёхтактный галоп или четырёхтактный тёльт. Основная масса бегунов так и делала. Надев на голову наушники, они дробили ногами каждый в своём музыкальном ритме, и лишь один среди них раскачивался из стороны в сторону, как конь-иноходец.

В принципе, Фарн-2с не совершал ничего странного: каждый муравей волен чувствовать себя человеком. И чувствовал — кто во что горазд. У всех это проявлялось по-разному, но сын Фарна и Фарн-ы предпочитал бег. В иных случаях он просил считать себя атеистом. Да и в Храме всех людей он был всего один раз, ещё учась в школе, когда их водили на ознакомительную экскурсию. Чисто из любопытства полез по витой лестнице наверх и там, наверху, просто перепрыгнул с одной лестницы на другую, по которой спустился вниз, совершенно разочарованный. А когда вечером родители поинтересовались, и во сколько же это прыжков их сынок перепрыгнул через пропасть, он с гримасой ответил, примерно в шесть, благо что «шесть» у муравьёв было любимое число, и после шести могло начинаться «много».

Душ автоматически отключился. Это потому что Фарн-2с на минуту задумался и всю эту минуту стоял без движения.

— Чтоб тебя! — выругался он. Душ снова заработал.

По понедельникам он ещё и брился и, взяв электрическую машинку, встал перед зеркалом. Недельной твёрдости волоски и противно скрипели, и громко трещали, как разгрызаемые орехи, но затем порезы легко заживлялись, это когда машинка проходила по срезанным пенькам второй раз, увлажняя кожу лосьоном.

Он не сразу увидел себя в зеркале, потому что привык бриться, закрыв глаза, лишь на ощупь. А когда открыл глаза, вдруг увидел перед собой человека. Почти человека. Таким бы он был, если бы каким-либо образом достиг более высокой касты, как минимум, уровня третьего ген-поколения. Не в пример поколению отцов, теоретически он мог это сделать.

Фарн-2с вздохнул и отключил электронную функцию зеркала. На экране сразу появилось его грубое лицо, лицо простого рабочего муравья.

— Ты с вечера забыла выключить зеркало, — сказал он, входя на кухню, где Персона-3д уже приготовила завтрак.

— И что? — уныло ответила Персон-а-3д, ставя перед ним яичницу с беконом.

— Ты знаешь, немного даже испугала, — он пробовал пошутить.

— Если тебя уже начали пугать люди, тебе надо сходить к врачу.

Он замолчал. С его подругой по утрам вообще лучше не разговаривать. Она окончательно просыпалась только к обеду, ближе к вечеру достигала состояния ограниченной вменяемости и лишь к ночи становилась самым умным, добрым и ласковым существом на планете. Бывали случаи, когда она целую ночь сидела за его домашним компьютером, завершая расчёты, которые он не успел сделать за день, или торопясь зафиксировать те его сумбурные мысли, которые он пачками выдавал после близости, после чего мертвецки засыпал.

Они работали вместе. Она — программистом в его лаборатории, и сами поначалу не верили, что продержатся вместе больше года. Неверие их обмануло. Незаметно они привыкли друг к другу, и, когда он утром включал на кухне телевизор, просматривая новости, она даже не поводила бровкой. Мира вокруг неё ещё не было. Как и её в этом мире.

Телевизор был старый, немодный, шестиугольный, во всю стену, он остался от прежних хозяев, и всё было хлопотно его выкинуть. Фарн-2с обычно включал только маленький фрагмент экрана, но и тот активировался неприлично большим шестиугольником. Фирма «Гексагон-К» давно уже не выпускала такие матрицы, с шестиугольными пикселями, повторяющими фасеточный глаз муравья. В моде были экраны с квадратными пикселями, что, как считалось, реальнее приближало шестиногие существа к существам с четырьмя конечностями.

Новости отдавали рутиной. Какой-то насупленный муравей, с титрами «военный эксперт», рассказывал о новых видах вооружений, которые красные муравьи могут применить против чёрных муравьёв, если и когда их дикие орды поползут к ним в воронку. Фарн-2с криво усмехнулся. Реальность существования чёрных муравьёв ещё никем не доказана, однако в арсенальных пещерах уже накоплены горы оружия. И все политики мира грозно заклинают, сами себя, что оно никогда не будет вытащено на свет.

Этот сюжет вдруг напомнил ему о том, как пару недели назад в новостях показывали и его самого. Снимали прямо в лаборатории. В кадре долго плавал макет-демонстратор проходческого щита, потом отдельно показали и прототип ротора. Глупо-восторженный корреспондент тут же заявил, что, по его мнению, слово «ротор» происходит от слова «рот», потому что эта штука больше всего на рот и похожа. На рот крота-звёздорыла. Дальше он не удержался и скаламбурил «ротор-кротор», после чего, счастливый, рассмеялся. Но потом, правда, посерьёзнел и пафосно произнёс, что по мнению опрошенных экспертов, возможности такой системы практически безграничны. Изобретение в скором времени откроет для муравьёв окно в новый мир. Новый ослепительный мир! И тут же брякнул про идеальное оружие.

Фарн-2с мог поклясться, что никакого повода так шутить журналисту он не давал. Напротив, он несколько раз настойчиво повторил, что потребуются ещё годы и годы, чтобы добиться сверхуплотнения грунта даже в лабораторных условиях. И ещё он сказал, что в своей диссертации описал только принцип действия и предложил механизм исполнения. А идея вообще принадлежит не ему, потому что основы теории разработал совсем другой муравей. К сожалению, тот был фантаст и никто его серьёзно не воспринимал.

После завтрака они быстро собрались и сели в машину. Надо было поторопиться. Утренние пробки теперь начинались уже в самом низу, и подниматься по серпантину наверх с каждым годом становилось всё дольше. Но это ничего, успокаивал себя Фарн. Когда их лаборатория продемонстрирует первый миллиграмм сверхуплотнённого грунта, они передут жить выше. Возможно, он даже получит первое расширение имени и станет Фароном и начнёт новый род. Тогда они смогут пожениться.

Персон-а-3д дремала на пассажирском сиденье и сквозь сон слышала, как её друг разговаривал с отцом по телефону. Потом он перекинулся парой слов с сестрой, затем долго отбивался от матери, которая всё никак не давала возможности отключиться. Но им вчетвером было хорошо. У них есть семья, и есть чем занять себя в пробках. Она пошевелилась и села по-другому, чтобы снять напряжение в теле.

Муравьям разных каст запрещено вступать в брак, однако они могут иметь детей и вместе их воспитывать. А поскольку ребёнок автоматически приписывается к касте матери, для Персон-ы-3д все вопросы заранее сняты. Она снова пошевелилась. Напряжение не ушло. Возможно, это судьба. Её отец тоже сам пробивался из низшей касты наверх. А сейчас он уже подполковник, важный чин в ТСС. Мать, правда, говорила, что отец, возможно, был сыном некого Персеона из Верховного суда, якобы в молодости большого хулигана. Но какое это имеет значение?

Она снова переменила положение тела. В последнее время это странное напряжение уже просто преследовало её. Так она называла то тягучее и изматывающее беспокойство, которое охватывало её раз в месяц. Сначала внутри её словно происходили какие-то химические процессы, затем всем кишкам словно становилось тесно в хитиновой оболочке, и они хотели вырваться наружу. Она тревожилась, ходила к врачам, но те говорили обычные прописные истины, мол, надо меньше работать, больше отдыхать, правильнее питаться и чётче следовать биологическим ритмам. Ей мерили пульс, проверяли давление, отправляли сдавать анализы и прописывали оздоровительные процедуры.

Какие-то болезни у неё всё-таки нашли. В кабине врача-офтальмолога нашли несколько «перегоревших» фасеток, дерматолог покачал головой над белёсым пятном у сгиба её правой руки, а дантист пожелал ей исправить прикус. Но уж тут она резко не согласилась: у одной из её подруг прикус после операции получился как-то сильно набок.

Дольше всего она засиживалась у врача-гинеколога — тот не её отпускал сам. Он был маленький, разговорчивый, весь какой-то потный и словно всё время крайне неудовлетворённый. Ей даже подумалось, что он однажды решил, что вот станет гинекологом и удовлетворится, но нет. Все стены в его кабинете были завешены плакатами, в основном так и эдак повторявшими одну и ту же тему. Тему метаморфоза. Но всё это Персон-а-3д хорошо помнила ещё со школы. Вдавливали там сильно. Муравьям при рождении суждено перевоплощаться по нескольку раз. Сначала из яйца они превращаются в личинку, потом из личинки в куколку и лишь затем уже во взрослую особь, которая называется имаго. Персон-а-3д даже смутно помнила тот момент, когда она этим имаго становилась. Многие муравьи этого не помнят совсем, но она что-то помнила. Всё её тело, все её члены и все органы словно собирали по частям, стыковали, перестыковали и снова соединяли. А потом она испытала напряжение, примерно такое же, вот как сейчас. Но сейчас это ощущалось по-другому, всё же несколько по-другому. Как будто после имаго ей уготовлено что-то ещё.

Из полусна её вывели раздражённые сигналы машин и крики сердитых водителей. Впереди дорогу перегородили студенты. Они стучали в барабаны и размахивали флагами. Персон-а-3д и сама когда-то была большой активистской. Но тогда они были круче. Они разбивали витрины магазинов, строили баррикады и бросали в полицейских бутылки со смесью бензина и отработанного автомобильного масла. А всё потому, что им запрещали говорить, что людей не существует. И даже никогда не существовало. Тогда вольнодумцев ещё жестоко преследовали. Студентов сажали пачками в каталажку, разгоняли целые курсы, закрывали целые факультеты, но, к счастью, затем вышло послабление. Внезапно был принят закон, разрешающий сомневаться в существовании людей, в любом их виде и форме, и с тех пор уж никто не мог посадить муравья, если он выскажет свои сомнения вслух. Правда, призывы к закрытию или сносу Храма всех людей по-прежнему пресекались, но в прессе всё чаще задавались вопросом, а не стоит ли объявить храм обычным охраняемым объектом культуры?

Митингующие быстро разбежались, едва показалась полиция.

Второй раз они застряли в пробке на участке, где строили новую дорогу. Там они долго ехали в обход по тоннелю, а когда снова выбрались но свет, то прямо перед собой увидели висящий на склоне горы экскаватор. Сочленённый, как сам муравей, он висел на длинных тросах и своим гидромолотом обрушивал вниз рыхлую породу. Реальные боги на земле, подумала Персон-а-3д, это операторы экскаваторов. Как выдумщикам, им просто нет равных.

V

— Муравьи могут быть и зелёными, если им это нужно в целях маскировки, чтобы спрятаться в окружающей зелени. Только они не прячутся. Им такое не свойственно. Если муравей маскируется, он не муравей. Он не существует ровно в такой же степени, в какой не существуют зелёные цветы, ибо главная функция цветка — выделяться.

Фарн-а-1д скучала. Нет ничего скучнее урока ботаники с его бесконечными рассказами о растениях, которых никто и в глаза не видел. Зелени в городе всегда было мало, а в домах её не было и вовсе — разве что у древней бабушки рос какие-нибудь рахитичный кустик, занимающий весь подоконник кухонного голографического окна. Впрочем, такие кустики всё ж порой давали листики и цветки, никак не пахнущие и бумажные на ощупь. Растительный мир не был страстью современных ген-поколений.

Уроки зоологии были гораздо интереснее, особенно в начале второй четверти, когда начинали проходить репродуктивные системы. Всех завораживало слово «гамэргаты», которым молодая учительница сначала обозвала весь класс, а потом рассмеялась и объяснила, что это не то, о чём вы подумали.

Кроме подружек, у Фарн-ы-1д всегда была на подхвате мать, которая после смены в роддоме сутки отсыпалась, но потом во всём была рада помочь. Именно от неё дочь узнала главную женскую тайну. Что все муравьи — это женщины и, более того, девочки. Мать тоже тогда смеялась. Смеялась ещё и потому, что однажды на этом же самом место дочь тоже будет смеяться, а уж со слезами или нет — это как повезёт.

Фарн-а считала, что ей в жизни повезло. Детей у них было мало, лишь двое, теперь лишь двое, тем более что многодетные семьи быстро выходили из моды. Она могла бы рассказать много роддомовских историй, чисто ужасов, но дочь больше интересовали гамэргаты.

— Раньше, — объясняла мать дочери, явно вспоминая что-то из лекции по истории медицины, потому что обычно такими сложными фразами она не говорила, — гамэргатами назывались только самые примитивные муравьи, ещё не достигшие следующей стадии развития, когда муравьиная матка или царица, одна, производила на свет всё потомство. Что стало называться матриархат, а, точнее, двойной матриархат, потому что на свет появлялись только неполовозрелые девочки, которых по иронии судьбы называли рабочими муравьями, фактически в мужском роде. Но потом люди…

— Мама, ты веришь в людей?! — ужаснулась и сморщилась дочь. — Мама, фу-у!

Мать улыбнулась. Она верила в людей. И знала, что пройдёт время и дочь тоже поверит. Возможно, не так, как верили её родители, прародители, но по сути одинаково. И однажды ей тоже захочется о них поговорить, как бы исповедаться перед кем-то. Нет, конечно, можно это делать и в одиночку, наедине с собой. Но как смеются врачи-мужчины: бывает стриптиз с шестом, а бывает и без шеста. Но с шестом исповедаться всегда легче.

— Просто всё развивается по спирали, — продолжала Фарн-а, — Поначалу муравьи жили семьями. То есть мужчина и женщина создавали семью и рожали детей. Это было время муравьиного рая. Но потом наступил экономический бум, население быстро увеличивалось, потому что всё больше и больше требовалось рабочих для строительства нового, как тогда говорили, более совершенного мира. И вот однажды из всех женщин выделилась одна. Грубо говоря, матка. Она и стала рожать. Одна за всех других, одна за всех. Она рожала сотни и тысячи детей-дочерей, которые трудились не покладая рук, пока наконец не создали всё то, что мы сейчас видим. Они вырыли эту гигантскую воронку, на склонах которой мы все живём. Они наполнили её жизнью, построили город, создали цивилизацию. А потом всё, наступил предел. Считается, что дальше нам стало некуда развиваться. И мы снова начали возвращаться к тому прежнему гамэргатному состоянию, в каком жили раньше, но теперь уже на новом витке развития. Так что теперь мы снова гамэргаты, и в этом слове ничего нет обидного. Мы снова, как прежде, мужчины и женщины. Мы вместе создаём семьи и вместе рожаем детей, как девочек, так и мальчиков, и вместе их воспитываем…

— То есть раньше совсем не было мужчин?

— Были, но в виде трутней, которые оплодотворяли самку, а потом сразу умирали. Но это сложный вопрос, доченька. Если будешь учиться на врача, там всё тебе объяснят.

— Но я не хочу быть врачом! — надулась дочь, обиженная, но и отчасти гордая тем, что этот мир построили девочки.

— И не надо, — ответила мать. — Твой отец обещал, что добьётся, чтобы тебя приняли в университет знаний.

— Но я не хочу знаний!

— А чего ты хочешь?

Дочь хотела сказать, что ей нравится мальчик-муравей из параллельного класса, а все девочки уже знают, что такое «нравится» связано с тем, что у всех родители спят в одной постели. Однажды она спросила у матери, так ли это, но мать ушла от прямого ответа, сказав, что им так теплее. «Но ведь в доме тепло, и совсем незачем накрываться одеялом», — тогда сказала дочь. «Но так делают люди!» — почему-то рассердилась мать, дав понять, что кто-то для неё по-прежнему глупый ребёнок. Правильно шептались подружки: взрослой ты станешь либо сама, либо никогда и никак.

VI

Мирмиколеон на портрете корчился, как муравей на раскалённой плите. Заместитель начальника отдела оперативного дознания Третьего отделения ТСС, подполковник Персон, смотревший поверх головы начальника, старался избегать смотреть на оживший портрет президента и водил своим взглядом по стене вокруг.

Начальника тоже корёжило. Но тот ещё и орал.

— Каким же надо быть идиотом, — начал успокаиваться шеф, — чтобы принять какого-то перекрашенного психа за чёрного муравья да ещё потащить его к высшему руководству через голову непосредственного начальства!

Голова непосредственного начальства продолжала оставаться малиново-красной, готовая взорваться, как раскалённый котёл. Остаточными парами разума.

— Наш-шёл ш-шпиона… — наконец голова просто зашипела и откинулась на подголовник кресла. Глаза начальника были устремлены в потолок, имевший свойство, пусть фигурально, но крайне неприятно обрушиваться на головы всех ниженаходящихся.

Подполковник тоже был красный, но больше от стыда и бессилия. Гнев у него копился в кулаке, который он с удовольствием собирался пустить в ход сразу по выходе из кабинета начальника. Но на выходе он столкнулся с ещё более высоким и грозным начальством, и, пока его пропускал, гнев растворился в ладони без следа. Вообще-то их следовало понять, ляп был досадный: перекрашенным хулиганом оказался единственный внук председателя Высшего суда.

Скандал бушевал весь день. Двое оперативников, выследивших и схвативших псевдочёрного муравья, были понижены в звании и отправлены служить простыми оперуполномоченными в нижний ярус. Подполковнику Персону указали на неполное служебное соответствие и отправили в краткий отпуск без сохранения содержания. К вечеру муравью-правонарушителю тоже был вынесен приговор: месяц общественных работ, кои он должен отработать на должности помощника санитара в клинике неврозов. Выявили и двух подстрекателей. Этих студентов забрали в армию и отправили служить в роту почётного караула, существовавшую на правах дисциплинарного батальона.

С работы Персон приехал домой не поздно, непривычно не поздно, а попросту вовремя, как и должен был, по идее, приезжать домой каждый вечер, не задерживаясь на службе ни до ночи, ни на всю ночь. Но что ему было делать дома вечером, он совершенно не знал. От вынужденного безделья в нём даже прорезался голод, но поесть оказалось ничего. Жена не занималась готовкой, потому что никогда не ждала его к ужину, а теперь растерялась, запрыгала на кухне, что-то с грохотом уронила, потом опять что-то загремело.

Он сел на диван и включил телевизор. Говорить ему было не с кем и не о чем. Жену он застращал ещё в молодости и постепенно низвёл до состояния муравьихи, отвечавшей лишь базовым его потребностям. Двух старших детей, дочерей-близняшек, он когда-то послал в закрытую школу при монастыре, откуда они должны были выйти идеальными жёнами, вот только ни та, ни другая не захотели возвращаться, а младшая… С младшей он категорически не общался. Персон-а-3д росла невероятно упрямой, строптивой, а как выросла, так вообще настолько осмелела, что однажды в открытую послала его на три буквы. Другой бы отец, наверное, не так сильно обиделся, потому что из пяти самых грубых слов в их богатом муравьином языке, а именно, «хам», «хем», «хим» «хом», «хум», самое первое, через «а», было самое мягкое.

— Папа, ты хам! — однажды выкрикнула Персон-а-3д и ушла, и больше не переступила порог родного дома.

Но, наверное, переступала. Тут Персон не мог поклясться, потому что мать привычно хитрила. Он понюхал воздух, только ничего не почувствовал. Ничего. Даже запаха подгоревшей еды, хотя с кухни уже сизой струйкой тянулся дымок. Трудно жить имея орган обоняния, но не имея способности обонять. Для любого муравья это вообще страшная трагедия. А для него ещё и страшно личная.

Он встал с дивана и подошёл к книжному шкафу. Когда-то он читал тонны книг, учился на филолога-литературоведа, писал диплом об удачных и неудачных примерах рифмовки открытых и закрытых мужских рифм, но стал журналистом. Осознавал, что журналистика — это не его, но писал много и в разные издания. В военную газету он писал тоже. Однажды его пригласили в штат, а затем предложили аттестоваться. Он долго упирался, отнекивался, не хотел надевать погоны, мол, свобода дороже, но сдался. А когда его попросили подписать согласие на сотрудничество с ТСС, то в душе он снова сильно протестовал, но опять сдался. Зато карьеру сделал стремительную. Он буквально горел на работе, продолжая гореть и тогда, когда, уже будучи майором, потерял нюх. Случилось это во время пожара. Один муравей-умелец в своём гараже сделал вертолёт и уже приступил к взлёту. Когда вертолёт поймали, внезапно брызнул бензин. А потом вспыхнул.

Персон пострадал. Но главное, с пор поры обоняние ему стало капитально отказывать. Он страшно переживал. Он чувствовал, что карьера в любой момент может рухнуть, и пускался во все тяжкие, чтобы скрыть свою неполноценность. Он служил ещё рьянее, дослужился до следующего звания и даже занял должность заместителя своего шефа. При этом никто из сослуживцев по-прежнему не догадывался, что коллега начисто лишён нюха. Главное было, как он быстро усвоил, чтобы он сам испускал правильные феромоны. И из правильных частей тела. И в правильных местах того комплекса зданий, где располагалась их служба.

Персон взял наугад первую попавшуюся книжку. Полистал. Нет, ну нет. Тягучие любовные переживания женщины-следователя по уголовным делам. Вероятно, купила жена. Вторую книжку он даже не стал открывать, сел с нею на диван, но и там не сразу открыл. Этими приключениями он зачитался в ещё детстве. В детстве была целая книг про мальчика-интернетчика и девочку-интернеточку. И вдруг ему захотелось плакать. Он ведь когда-то собирался написать толстенную монографию о ведущей роли детей в развитии электронного интернета. И даже представлял, как он станет профессором и будет читать курс лекций…

Нет, если люди-боги и существовали, они оставались не в курсе, что настоящий интернет красные муравьи изобрели сами, ещё до людей и без их участия, и он существует испокон веку. Это интернет запахов, интернет феромонов, которые муравьи могут испускать и руками, и ногами, и головой, и каждой клеточкой своего тела. Благодаря ветру, сквознякам, а, главное, благодаря изощрённой системе подземной вентиляции, эти запахи мгновенно разносятся повсюду, по всему городу, по всей цивилизации, и никто не может полноценно существовать без подключения к этой сети. Тот муравей, кто когда-то написал самый первый текст исходного кода, сейчас давно и прочно забыт, но программа продолжает писаться и без него, развиваться как вширь, так и вглубь, оставаться общедоступной, лишь — чем выше по иерархической лестнице стоит какой-то муравей, тем более высокую степень доступа к феромоновой сети он имеет.

Персон давно уже не испытывал радости от обладания личным паролем для доступа к своему природному интернету. Он всё чаще пользовался услугами электронной сети, той, которую якобы предоставили люди, хотя эта сеть по всем пунктам уступает муравьиной и особенно раздражает тем, что избыточная информация в ней летает, как вирусы по воздуху, когда ты даже не знаешь, чем заразишься в следующую секунду.

Персон вздохнул. Он чувствовал себя обречённым. А тут ещё глупый случай с перекрашенными студентами! Пусть с одним из них, ну да ладно. И ведь не то обидно, что он в этой истории что-то не учуял. Непростительно было не учуять настроения руководства. Хотя, если честно, руководство тоже ничего не чует. Общество! Как говорил его дальний родственник, престарелый викарий из Храма всех людей (подъепископ, по мнению подполковника), всему виной это проклятое общество. Это оно постоянно таскается с идеей о чёрных муравьях, пишет о них книги, ставит пьесы, снимает кино. Общество спит и видит, как бы ему выбраться из воронки наверх, как бы пробить круг неба над головой и подняться чуть выше окружности горизонта…

На кухне что-то упало и разбилось. Персон повертел в руках книгу и швырнул её на пол. Сейчас её почему-то даже в руках держать не хотелось. Чёртовы мальчики-интернетчики и девочки-интернеточки! Но книгу всё-таки пришлось поднимать. Он встал и взял её двумя пальцами за корешок, а потом долго искал то место, где книга стояла раньше, но так и не нашёл нужного промежутка и тогда с силой воткнул её куда попало да ещё добавил кулаком. В нос ударила пыль, он чётко видел облачко, но снова ничего не почувствовал. После отпуска, если раньше не отправят в отставку, сразу подойдёт срок очередной плановой медкомиссии, и вот как он сумеет опять обмануть врачей? Впрочем, если снова получится, он сможет собой по-настоящему гордиться. Тут он даже немного повеселел.

Персон-а наконец позвала ужинать.

VII

Через заднюю дверь Храма всех людей вышел маленький хромой муравей

(одной ноги у него не было) и побрёл в сторону небольшой боковой пещеры, откуда начинался подземный переход, ведущий к клинике неврозов. Примерно в середине тоннеля хромец остановился, оглянулся и высыпал на дорогу какой-то мелкий пылящий порошок. Пока пылинки падали, они слабо флуоресцировали, но, упав, бесследно исчезли. Убрав пустой бумажный пакетик в карман, муравей заковылял дальше, уже не оглядываясь.

Философ и богослов Крутон жил в клинике неврозов на правах почётного гостя и обитал в специально построенном для него флигеле. Флигель был круглый, построенный на манер юрты, дверь в виде полога. Этот полог всегда был откинут, приподнят, словно приглашая войти, только мало кто изъявлял желание посетить жилище философа. Даже главврач, постояв на пороге, вскоре уходил. Он тоже не выносил постоянного запаха дыма — от горящих трав, корешков, кусочков коры и прочей дряни, которой постоянно окуривалось помещение. Сам философ и богослов все дни напролёт лежал в середине комнаты, вытянувшись во весь рост на своём большом круглом топчане и лишь каждый час менял своё положение сообразно текущему положению часовой стрелки — той, которая имелась в него голове. Философ таким образом постигал время и управлял его ходом. Он мог наставлять время двигаться время, мог и назад, вёл обратный отсчёт — до какой-то даты или момента, который, он чувствовал, может скоро настать. Также он умел время отменять вообще — это когда приходилось вставать и удовлетворять биологические потребности организма.

Кроме хромого служки из Храма всех людей, других гостей философ не признавал сам. Служка тоже никогда не задерживался, он не переносил дым. Маленький, как ребёнок, и шаткий, как колченогий треножник, этот муравей быстро распаковывал на столе сумки, доставал какие-то свёртки, судки, хлеб. Крутон, презиравший больничную еду, равным образом презирал и церковную, но позволял её у себя оставлять.

Служка быстро разложил еду по тарелкам. Сгрёб, что вывалилось. Подровнял куски хлеба. Еды вышло много. В церкви сегодня пост, объяснил служка, объём постного соответственно увеличен.

— Ну ты иди, иди, — махнул философ рукой.

Служка вышел. На улице он оглянулся и снова достал из кармана пакетик с порошком. Бросив щепотку в сторону флигеля, он начал бросать и в другие стороны, неуклюже поворачиваясь вокруг оси.

— Ты чего? — услышал он голос и увидел перед собой муравья-санитара с противогазом в одной руке. Другой рукой тот протирал своё лицо и глаза. Левый глаз был особенно густо обсыпан искрящейся краской. Санитар усиленно тёр этот глаз, и искринки падали на его белый халат, оставляя след, играющий всеми красками радуги.

— Ой, простите-простите, — хрипло проговорил служка и прижал руку к горлу, словно выдавливая из него дым, которым успел надышаться. — Это безопасно, это не стекло.

— Не стекло? — санитар поднёс к носу радужно светящуюся ладонь. — А что?

— Эта прах мерцающих звёзд.

— Прах?

— Мне надо идти, простите.

Служка развернулся и на трёх ногах заковылял прочь. Пока санитар ещё изучал свою ладонь, хромец уже исчез. Санитар посмотрел вокруг. Вокруг был больничный сад с типичными больничными зарослями, никогда не знавшими толкового садовника. Заросшая сорняками дорожка вела к круглому флигелю, чей вход, в виде косо откинутого полога, напоминал зев какого-то здоровенного муравья, которому кардинально исправили прикус.

Санитар повертел в руках противогаз, но надевать не стал и приблизился к двери без него. Внутри было дымно, однако не так чтобы ничего не видно или чтобы чересчур щипало в глазах. Философ сидел за столом и ел. За едой он забыл о своих благовонных углях, и многие уже потухли.

Санитар кашлянул. Философ удивлённо на него посмотрел, санитар в ответ деликатно подёргал ворот своего белого халата и повертел на руке противогаз, мол, я санитар. Некоторое время они оба молчали. Затем философ последовательно закрыл все открытые судки, свернул обратно все свёртки, наспех дожевал хлеб.

— Ты ш-што, новенький? — шамкая, спросил он.

— Ага. Я помощник…

— Помощник в чём?

— Ну я…

— Помогать можно либо в чём-то, либо кому-то. Помогающие в чём-то и одновременно кому-то заведомо противоречивы. Либо плохо помогают, либо не тому, кто нужна помощь.

— Я новый помощник санитара.

— Понятно. Значит, теперь и у санитаров появились помощники. И зачем пришёл?

— Мне сказали, ну типа, тут убраться у вас.

— Типа, значит. Ну типа. Хорошо, убирайся. Убирайся! — внезапно заорал во всё горло философ.

Санитар едва не подскочил на месте и даже невольно замахнулся на философа противогазом. Попятился к дверям, но в проёме остановился. Через пару мгновений он даже нашёл в себе силы улыбнуться.

— Так убираться или убираться?

— Делай, что хочешь, — вздохнул философ и подошёл к своему низкому круглому топчану. Осмотрев топчан, словно на предмет целости, он опустился его край коленями, а потом и лёг на него. Сначала вытянулся во всю длину и так оставался, лежа на спине, потом лёг на бок, словно предлагая наполненному едой животу полежать рядом. Потом снова перевернулся на спину и снова вытянул ноги. Если брать по циферблату, сейчас его часы показывали примерно полпервого. А уж полпервого дня или ночи, это, видимо, никого не волновало, потому что, ежели ночь, то положено спать, днём же нужно соблюдать тихий час. Санитар всё ещё стоял у дверей, когда вдруг отчётливо послышался храп.

Уборка потребовала времени. Поскольку хозяин спал и не мог подсказать, что тут нужное, а что лишнее, то уборщик решил полагаться больше на свою интуицию, чем на здравый смысл. Поскольку смысла во многих вещах не было вообще. К тому же санитара предупредили. В холле клиники одна добрая душа, висевшая на каблуках на стене, предупредила его, что во флигеле до него никто не убирался. А ещё она подсказала сходить в кладовку и взять с полки противогаз.

«Зачем?» спросил он.

«Ты что, псих?» сказала добрая душа и повертела красным каблуком у своего виска.

«Нет», ответил помощник санитара. Он не считал себя психом.

«Тогда делай, что тебе говорят. Здесь только психам разрешается не делать того, что им говорят. А ты кто?»

«Мне сказали, что я помощник санитара».

«А где тот санитар, у которого ты помощник?»

«Я не знаю. Со мной никто не говорил. У меня такое ощущение, что я сам по себе. Мне лишь сказали, что я помсанитара и всё».

«Полсанитара?»

«Нет, мне чётко послышалось «пом-».

«А потом?»

«А потом мне сказали идти в сад. К кому-то в сад. К тому, что в саду».

«Ну понятно», вздохнула добрая душа и полезла со стены на потолок. С потолка она снова посоветовала взять противогаз, а потом горько добавила: «Люди, как скучно с вами жить».

Набрав пять мешков рваного тряпья и разного ломаного хлама, опустошив все плошки и жаровни с потухшими или даже всё ещё дымящимися углями, сметя со стола весь пепел и сгребя картонкой весь мусор с пола, помсанитара пришёл к выводу, что ему здесь, кажется, больше делать нечего.

А философ всё ещё спал. Во время сна он, правда, не забыл переместиться на два деления по кругу, демонстрируя, что время для него вовсе не остановилось. Помощник санитара задумчиво постоял над философом, потом присел на край топчана и потрогал, а потом и подёргал философа за пятку. Пятка прореагировала вяло. Помсанитара встал и пошёл искать противогаз, который он, кажется, забыл на столе. Однако на столе его не было. Его нигде не было. Похоже, он был кинут в какой-то мешок вместе с мусором. Помсанитара почесал затылок и снова встал над философом. Тот словно это почувствовал и выдал новую порцию храпа. Вот бы сейчас зажать ему нос пальцами и повернуть, словно выключатель, подумал помсанитара. Интересно, ускорится время или замедлится?

— Как тебя зовут? — внезапно открыл глаза философ, уставившись на помсанитара снизу вверх.

— Что? Меня? Нерион…

— Просто Нерион? А не слишком ли ты для этого молод?

С этими словами философ бодро подскочил с топчана. Он был довольно высок и прям, как стрела, что для муравьёв было даже необычно, поскольку они от природы все довольно сутулые. Философ поводил головой по сторонам, довольно гулко икнул, внутри него что-то гукнуло, и опять посмотрел на помсанитара, но теперь сверху вниз:

— Значит, Нерион?

— Нерион-1с, — уточнил Нерион-1с, вдруг почувствовав, что робеет.

— Сын? Внук?

— Я не понял.

— Твой дед был Нерн? Я знал одного Нерна. Знатный был кутила. Он жив?

— Дед-то?

— Проехали. Будем знакомы. Крутон, — и философ протянул руку.

VIII

Зал «Сферикона» был полон, и актёры отдавались своему ремеслу полностью. Играли вечную классику. В антракте в дамскую гримёрку ворвался театральный пожарный.

— Кто опять в первом акте пользовался духами? — сразу закричал он. — Вы что, совсем очумели! Вы не понимаете, что с меня за это голову снимут!

Пожарный был артист. Как существо, глубоко преданное театру, он в третий раз за сезон выходил на замену актёра, исполнявшего роль городского головы и безбожно перевирал слова, ожидая, когда голову снимут за злоупотребления, а его с роли. Но при этом всегда оставался пожарным. В дамские гримёрки он врывался исключительно в силу должности.

Помощник режиссёра пыталась вытащить пожарного за полу сюртука, но тянула очень осторожно, боясь эту полу оторвать, ведь пожарному предстояло выходить ещё и во втором акте.

Режиссёр, прибежавший на крики актрис — двух грандáм, одной наперсницы и одной субретки — был гораздо смелее. Он грубо схватил пожарного за плечи и вышвырнул его в коридор. Там, он, правда, немедленно извинился, стряхнул с плеча городского головы кусочек древесной стружки и совсем уже миролюбиво произнёс:

— Успокойся, голубчик, ну ты же видишь. Войти в наше положение, сам же чувствуешь, как всем жарко, а ведь дамы потеют…

Пожарный продолжал возмущаться и кричать, что он в прежнем театре подменял даже первого любовника, а сегодня играл совсем на разрыв аорты. Режиссёр ему очень сочувствовал. Он вздыхал и прикладывал руку к сердцу. Он всё понимал. В театре давно проблемы с феромоновым интернетом. Но причём тут актрисы! Они-то практически ни-ни. Зато на каждый спектакль приходит две дюжины заядлых театралок, которые словно специально пользуются духами! Порой даже возникает ощущение, что они лишь затем и приходят, чтобы выгулять какой-нибудь свой новый аромат!

Это пожарный понимал. Таких нарушительниц, конечно, вылавливали, штрафовали, вносили в чёрный список, но они постоянно меняли образ, перекрашивались, переодевались и всё равно как-то проникали в зал, и тогда феромоновый интернет пропадал не только в самом театре, но в ближайших домах почти на три часа. Нет, актёров на сцене такая ситуация, возможно, и устраивала, зритель на интернет не отвлекался, а вот устаревшая система пожарной сигнализации безнадёжно терялась в запахах, и всегда была высока вероятность того, что однажды она просто не сможет подать тревожный сигнал, если в здании случится пожар.

Второй акт долго не начинался. Зрители уже начали волноваться и всё больше прислушивались к шуму за сценой. Одна из кулис качалась, словно за ней происходила лёгкая борьба. Потом на сцену всё же вышел городской голова, посмотрел на зрителей и ушёл. Его вытолкнули обратно. Спектакль продолжился.

Рядом с Фарн-ой-1д сидел молодой парень, очень напряжённый субъект, возможно, студент какого-нибудь творческого училища, потому что держал на коленях книгу и всё время в ней что-то подчёркивал. Заглянуть в неё Фран-е-1д смогла лишь тогда, когда на сцену высыпало большое количество муравьёв, какая-то депутация. Студент этой сценой крайне заинтересовался и начать тыкать перед собой ручкой, подчитывая количество актёров.

В книге была напечатана та сама пьеса, по которой был поставлен спектакль.

Сцена девятнадцатая, — прочитала Фарн-а-1д

Городской голова принимает депутацию горожан, жалующихся на состояние дорог.

Г о р о д с к о й г о л о в а. Я что-то не понимаю, а кто же по этим вашим дорогам ездит? Кто, я спрашиваю, ездит! (горожане тушуются.) Кто все эти дороги так сильно разбивает? Вы хотите сказать, что это делаю я? А? (граждане ещё больше тушуются). Вы же сами, канальи, по этим дорогам ездите, вы же сами их разбиваете! Значит, сами и виноваты. А с меня какой спрос? (на последних словах поворачивается к залу). А?

Г е н е р а л — г у б е р н а т о р (из зала, громко). А я тоже не разбиваю! Я летаю на вертолёте.

Зал зашевелился, зрители завертели головами. Подсадной актёр в мундире генерал-губернатора, сидевший возле прохода, огромный и толстый муравей, с трудом поднялся из кресла и тяжело, как медведь, потопал по проходу на сцену. Когда он проходил мимо их ряда, напряжённый студент привскочил и так вытаращился на него, что тот на секунду скосился и тоже посмотрел на студента. Весь взгляд его говорил: «Ну да, это я, ты доволен?»

— Это великий Нерн, — неожиданно сказал студент, когда рухнул обратно в кресло и вдруг повернулся к соседке. — Все считают, что он бездарен, а он просто велик. Великие не бывают бездарными.

Фарн-а-1д ничего не поняла. Ни почему к ней вообще обратились, ни почему студент посмотрел на неё так, будто сжёг взглядом. Будь она чуть поопытнее, она бы сразу подключилась к языку феромонов, но её сбила с толку книга на коленях у парня. Тот снова яростно в ней черкал и что-то даже пытался просверлить ручкой.

Фарн-а-1д пришла в театр не одна, вместе с классом, но они с подружками сели от учительницы подальше, чтобы никто не мешал им включать свои электронные телефоны. Подружки только этим и занимались, но она уже выключила. Ей это вдруг казалось неприличным. Рядом сидит молодой муравей и следит за пьесой по книге, а она бы тут лезла в телефон! Она скосилась на парня. Тот был немного странный. Если и красивый, то какой-то своей красотой, красотой худобы. И ещё он был до коричневости смугл. И ещё невероятно рельефен, как минимум, в тех местах, которые не скрывала одежда. Немного лохмат, слегка горбонос и…

«О люди! У него брови!» внезапно догадалась она. Из-за бровей и такой сжигающий взгляд. «У него губы!» стало следующей её догадкой. Она вжалась в кресло и больше не могла пошевелиться. До самого конца спектакля они не обменялись ни словом, ни взглядом.

Когда занавес упал и актёры закончили выходить по поклоны (больше всех цветов получил генерал-губернатор, которому даже не приходилось играть, а только присутствовать на сцене) Фарн-а-1д пулей вылетела из зала. Это насколько возможно пулей, поскольку все проходы уже были забиты, а народ никуда не спешил. Пуля сидела у неё в груди и ужасно свербила.

На улице стало легче. Она дождалась подруг, и они пошли вместе. Её окликнули. Что было произнесено, целое слово или только междометие, она не разобрала, но точно знала, что это он. А поэтому оглянулась лишь тогда, когда её подружки уже досыта наоглядывались и нахихикались. Лишь после этого она резко остановилась, разом оставшись одна. Повернулась к нему. Он стоял перед ней. Она стояла перед ним. Это был конец всему. Мысленно она уже висела на нём и целовала в губы.

IX

Детское издательство «Мурмир» занимало пол-этажа в здании, которое называлось «Скребок» (по легенде, на этом месте хотели построить небоскрёб, только архитекторы не смогли подобрать подходящего неба). Детской литературой издательство раньше никогда не занималось, но оно неизбежно эволюционировало в эту сторону, как и многие другие издательства. История всюду была одна и та же. Редакторами работали женщины, много женщин, и все они имели детей, а детям нужно было читать, и поэтому мамы, а также их родственницы, подруги и знакомые, принялись писать всякие детские книжки и сами их издавать. Так появилась знаменитая мамская литература — другое слово для замены детской.

Издательство «Мурмир» переживало именно этот период. В поисках героев для своих книжек, офисные матери уже не по одному разу перебрали весь тот животный мир, который, как считалось, окружал мир людей, этих высших существ, которые живут «где-то там» (большего детям не положено было знать), а теперь они коллективно продолжали сочинять серию приключений Чера и Вяка, двух половинок одного червяка, которого однажды разрезали лопатой, а поскольку до этого момента червяк был не в курсе, кто он такой, мужчина или женщина, то его половинки и тем более не знали, кто они такие, хотя каждая инстинктивно продолжала искать свою четвертинку и стремилась при этом повторно не попасть под лезвие лопаты.

Серия про Чера и Вяка фактически держала издательство на плаву.

Мужчин в издательстве было всего два.

— Мы должны молиться на вас, — говорил директор своему единственному художнику-верстальщику, когда они вместе заперлись в кабинете главного редактора.

— Нет-нет, всё это ваша заслуга. Только ваш гений способен справиться со всей этой стихией и превратить хаос в космос, — отвечал художник-верстальщик, возвращая добрые слова с прибавлением.

Женский космос уже клокотал за дверями кабинета. Главред и художник по-прежнему боялись выйти и подбадривали себя душевным разговором.

И всё-таки им пришлось выйти, чтобы затем проследовать в переговорную,где одна из редакторш собиралась отметить свой юбилей. Тот предварялся процедурой официального поздравления. Сотрудницы издательства плюс пара приглашённых писательниц уже выстроились в коридоре и ждали. Встав по возможности напротив, главред произнёс торжественную речь и вручил юбилярше цветы, а также маленький сувенир, копилку для денег, в виде светленького сельского домика, на котором все поздравляющие должны были заранее расписаться (очень сильно заранее, чтобы накопить таких домиков в кабинете главреда целый шкаф). Расписанный под граффити домик вызывал у поздравляемой слёзы умиления, после чего она пригласила всех пройти в переговорную, куда ещё утром впопыхах доставила результаты своего ночного кулинарного творчества.

— Ну что же, время обеденное, — завершил официальную часть главред и, потирая руки, добавлял: — Теперь можно и за… пере… переговорить.

Дружный смех.

В переговорной главный редактор произнёс первый тост, не забыв пошутить, что от него по этой части нет никакого толку, он только главвред, что снова вызвало дружный смех, и вскоре, вместе с художником-верстальщиком, они под разными предлогами вышли, неумело отшучиваясь, что они лишние на этом празднике жизни. В спину им неслись стоны, что они тут были не лишние.

Снова вернувшись в кабинет, оба облегчённо вздохнули и заперлись на ключ. Главный редактор был жилист и седовлас, как выгоревший на солнце в саванне лев. Но художник-верстальщик казался ещё седее. И настолько седее, что невольно приходило на ум, что когда-то нехорошие муравьихи затащили его в салон красоты и там совершили над ним десять курсов отбеливания подряд. Правда, недавно художник встретил водительницу трамвая (она его чуть-чуть не перерезала на путях) и уже пробовал краситься крем-краской № 500.

Художника звали Адн-Три-Креста. Но это было лишь прозвище и только на слух. По всем официальным документам, и в отделе кадров и в бухгалтерии, он проходил как Адн+++ (то есть плюс-плюс-плюс), и только на отдельном вкладыше к его паспорту было записано его полное настоящее имя — Адн01010101с66741022вс9210042пвс800325ппвс… и так далее, чем любой муравей мог бы только гордиться, ибо Адн, как считается, мог родиться ещё в ту далёкую пору, когда мог застать на Земле реальных людей. Мог-то он мог, он не спорил, но тогда был сущим младенцем и поэтому ничего не запомнил.

Феномен его долгожительства оставался наукой необъясним. Сам же он утверждал, никакого секрета тут нет: он всю жизнь просидел за компьютером. Вероятно. Однако более достоверен тот факт, что он уже многие годы в одиночку тянул на себе всю техническую часть нескольких детских издательств. Он же запросто рисовал тонны, тонны и тонны детских иллюстраций, причём сразу ко всем издаваемым книжкам, сам все эти книжки верстал и одновременно печатал их сразу в дюжине типографий.

По сравнению с этим техническим гением художника, финансовый гений главреда был всё же слабоват. Издательство «Мурмир» прогорало. Но тут уж, как говорится…

— Эх, мялята-малята, — беззлобно подтрунивал художник, снова разливая в стаканы креплёное успокоительное.

Главред уже вполне успокоился. Он сидел в кресле, положив ноги на стол, и курил длинную тонкую сигарету. Пожарная сигнализация в кабинете была жестоким образом уничтожена, впрочем, как и в переговорной, откуда уже неслось:

Снова я сплю одна.

Снова я одна, мама, снова.

А вокруг тишина

С часа и до полседьмого.

Поздним вечером Адн-Три-Креста зашёл в комнату соседа. Старый уличный фокусник, чей возраст был не установим по причине того, что этот муравей всю жизнь провёл в гриме и грим стал его искусственной кожей, заложил пальцем книгу, которую читал, и поверх очков посмотрел на вошедшего. Вместо того, чтобы поздороваться, оба лишь неопределённо хмыкнули. Фокусник и художник были самыми престарелыми в доме престарелых, но каждый раз обменивались такими взглядами, какими обмениваются лишь учёные, сторонники двух противоположных теорий, двое заядлых антагонистов, которые только что познакомились на научном симпозиуме и каждый хорошо понимает, что впереди ещё долгая жизнь по моральному уничтожению оппонента.

Фокусник поселился в пансионе раньше, а поэтому занял комнату с камином, на которую Адн-Три-Креста давно имел виды, надеясь пережить фокусника. Тот же из вредности оставался чудовищно молод и доказывал свою молодость гибкостью своего тела. Пусть он редко теперь показывал фокусы на улице, но по-прежнему мог изобразить хоть статую, хоть полстатуи, хоть колесо, хоть ленту Мёбиуса. Да и руки свои запросто удваивал и утраивал, подключая к ним ноги. Вот и сейчас он одновременно закрывал книгу, сдвигал на нос очки и прятал бутылку, стоящую рядом на столике.

— Погоди-ка, — сказал художник и вышел. Вернулся он с большой стопкой свежеизданных книг, которые регулярно приносил из издательства, ибо как автор иллюстраций имел право на авторские экземпляры. Он поставил всю стопку на пол, а потом осторожно пододвинул к столику. Каким-то чудом, из воздуха, на столике в ответ материализовались достойная бутылка и два таких же достойных фужера.

Фокусник слыл за пожирателя книг. Он пожирал их фактически буквально, огнём, потому что никогда не хранил, а бросал в камин. Библиотекарша дома престарелых его ненавидела, а вот старые приятели, да и местные обитатели пансиона, не оставляли без чтения. Они собирали и приносили ему книги целыми баулами. Из-за постоянной работы камин уже страшно закоптился, почернел, а его дымоход, подключенный к городской вентиляции, временами издавал такие адские звуки, будто там без конца сгорали, воскресали и снова сгорали, нет, не кошки, а тысячи и тысячи невинных душ персонажей, душ непонятых, душ отвергнутых, непрочитанных.

Но «непрочитанных» — это преувеличение. Фокусник читал довольно внимательно и по каждой душе имел трезвое суждение, прежде чем предать её очистительной силе геенны огненной.

Разливая по кружкам крепкое живительное, Адн-Три-Креста не без удовольствия предвкушал, как очередная партия приключений Чера и Вяка полетит в огонь. Эта серия вызывала в нём нервный зуд, зато сидеть в комнате соседа чрезвычайно нравилось. Мягкое кресло, хорошее вино и горящий камин замечательно расслабляли его в конце дня, возвращая почти забытое чувство полноты жизни.

— Тэк-с, — сказал фокусник, возвращая на нос очки и открывая книгу, лежащую с самого верха стопки.

Пока фокусник листал, художник снова не без удовольствием предвкушал, когда сейчас будет похвалена одна определённая иллюстрация, в которую он, что называется, вложил душу, и, что интересно, не было ещё книги, в которой бы фокусник такую иллюстрацию не угадывал.

После нескольких книг они сделали перерыв и допили первую бутылку.

Дети были когда-то у них у обоих, но за давностью лет куда-то исчезли, затерялись. Возможно, ещё и поэтому детские книжки вызвали в них чувство недоумения. Художник это ещё терпел, работа есть работа, а вот фокусник в какой-то момент созревал для общения.

— И что, у вас больше никакой литературы нет? Только мамская?

— Есть ещё папская, два процента, это когда стреляют.

— Славно богу, — фокусник облегчённо вздыхал. — Там хоть нету стишков. А то ведь жизни не стало. Всюду ваши стишки. На улице опять её вчера видел.

— Кого? — поинтересовался художник.

— Кого. Ну эту детскую поэтессу, твою.

— А-а. О.

— Да. Ужасно выглядит. Хотя, по правде сказать, она всегда ужасно выглядела. Даже когда ей было двадцать пять. Сейчас ей девяносто пять, но она по-прежнему ужасно выглядит.

— Пригласил бы уж, что ли, в гости.

— В гости? Совсем рехнулся. Чтобы она тут стала читать? Да, конечно, я как-то думал об этом, но она не влезет в камин.

— И где же ты её видел? Вроде нигде не выступаешь.

— Пред Домом слова вчера выступал, там был её творческий вечер.

— И что, она тебя не узнала?

— Не узнала. И никогда не узнает. Я в три узла завяжусь, но она всё равно не узнает.

Они ещё немного пообсуждали их общую знакомую поэтессу, написавшую когда-то известный стишок про то, что бессмертны лишь те муравьи, что живут на грани между взрослыми и детьми. И ещё немного про то, что вот книжек для этих детей не напишет никто.

Когда последняя книжка с приключениями Чера и Вяка улетела в камин, фокусник решительно захотел спать и магическим образом лишил художника стакана, который так славно, как свернувшийся котёнок, задремал у самых стариковских губ.

Адн-Три-Креста пошёл в свою комнату, но ложиться не стал, уже выспался. Он вылез через окно на улицу и долго ещё гулял, разговаривая с четвертинками червяков.

X

Сколько бы детей ни выросло на приключениях Чера и Вяка, но был один ребёнок, который очень сильно задумывался, зачем первичного червя разрубили. В его сознании первичный червь постепенно превратился в первичную материю, тайну которой предстояло разгадать. В школе он считался безнадёжным лентяем, зато в университете уже просто лентяем, изощрённо доказывающим, что лень — свойство гениев. Он успешно доказывал свою гениальность от сессии к сессии, и так до самых последних и самых сложных экзаменов, которые проспал, но потом пришёл, сдал и снова ушёл спать.

Звали муравья Эйнион. Впрочем, иногда жизнь всё же заставляла его шевелиться. Он, как во сне, устроился на работу в серьёзное научное заведение, как во сне, там работал, как во сне, защитил все доступные диссертации и, если бы не извечная лень, давно бы стал академиком. И не просто академиком, а самым умным подвидом когда-либо существовавших на Земле академиков. Но пока оставался просто диктором. Он всегда любил говорить о себе, что он просто диктор, так что представленные ему высоколобые коллеги должны были сами догадаться, в чём тут фишка. Секрета ж не было никакого: Эйнион просто-напросто надиктовывал свои научные труды. Для этого у него была голова, а в ней рот.

Тело у него тоже присутствовало, но передвигалось исключительно в кресле-каталке с электрическим двигателем и продвинутым электроникой. Эйнион очень не любил, чтобы накопленная в организме энергия попусту тратилась на движения рук и ног. Он бы и говорить давно перестал, но пока не надиктовал инструкцию о том, как правильно подключить электроды напрямую к его мозгу. Как неправильно — об этом говорили дыры в его голове, которые по утрам его лечащий врач обрабатывал специальным медицинским клеем, чтобы не вытекли мозги.

Временно отдыхая в клинике неврозов, Эйнион вокруг себя никого не видел, врачей не признавал и в упор не замечал ничего, что не относилось к активности его мозга, кстати или очень некстати, выражаемой вовне через рот. Так что когда помощник санитара Нерион-1с отодвинул от него микрофон и поднёс ко рту ложку с кашей, Эйнион только крепче стиснул зубы. Диктовать что-то глупой каше он считал ниже своего достоинства. После нескольких безуспешных попыток убедить больного сказать «а», бедный помсанитара даже растерялся. Его никто не предупредил, что на этот случай надо иметь в кармане специальные щипцы, а вернее, антищипцы, то есть зевник, каким рыбаки раскрывают щуке рот. Намучавшись, он сказал, ну и хорошо, тогда помирайте с голоду, мне-то что, и ушёл. Но был уже разозлён. Он вернулся, увидел нетронутую кашу и опять пододвинутый во рту микрофон, задумался и макнул микрофон в кашу. Он удивления учёный даже выпрямился в кресле. Ага, обрадовался помсанитара. Вот теперь, пока не оближете кашу, микрофон не заработает.

Эйнион впервые ел кашу с микрофона, но вынужден был съесть её всю, даже те остатки, которые этот негодяй подбирал с тарелки, крутя микрофон, как веретено. Потом негодяй вытер микрофон полой мокрой тряпкой и, довольный, ушёл. Втайне он уже предвкушал, что скоро будет обед, а на обед у больных будет овощной суп, и придумывал, как блестяще (наверняка!) справится и с этой задачей. Но в обед он едва постучал микрофоном по краю тарелки, как весь суп был полностью съеден.

Палн-а-12д следила за новым помощником санитара и успела проникнуться к нему жалостью. У него ведь не было своей комнаты, даже койки, где он мог бы спокойно поспать, и он спал на банкетке в приёмном отделении. Палн-а-12д настойчиво предлагала ему свою койку, потому что она-то всегда могла поспать на стене, но на это Нерион-1с отвечал благородным отказом. Но тем временем, копил злость. Когда наконец после двух недель самой грязной бестолковой работы и бессмысленных разговоров с муравьями в белых халатах, он крайне немиролюбиво прорвался к главврачу Андрелиону и сказал, что вообще-то по законам физиологии все муравьи должны спать и что на банкетке он просто не высыпается, он даже с удовольствием распустил руки. Потому что Андрелион лишь сочувственно покачал головой. Даже очень сочувственно, потому что в этом момент к его языку намертво прилипла пилюля, а запить её оказалось нечем. Ибо некто ворвавшийся его кабинет без стука, успел разбить графин с водкой и немного покрушить мебель.

Из кабинета Нерион-1с вышел раздавленным, униженным и с полным ощущением того, что он реально не существует. Для главного врача даже старшие санитары никогда не существовали, а уж помощник санитара вообще был существом отрицательной величины, по шкале медицинской значимости.

В тот вечер помсанитара ночевал в палате Эйниона. Он и так в этом помещении проводил половину времени, потому что учёный по-прежнему ложкой ел только суп, а утреннюю кашу и вечернее пюре (с рыбой) только микрофоном. Но и это счёл великим одолжением, обленившись настолько, что уже совсем не покидал кресла. Помсанитара пожал плечами, перестелил постель и лёг на его койку сам. Эйнион гневно таращился из кресла, однако молчал. Вскоре к ним перебралась и Палн-а-12д. Он нашла, что стены здесь гораздо удобнее для висения, фактурная штукатурка лучше держит её острые каблуки с красными подошвами. Помсанитара её не прогонял. Его даже не раздражало, что ночью на него смотрят две пары глаз, одна со стены, другая — из кресла. Он прекрасно высыпался и вскоре сделал потрясающее открытие: чем меньше он работал, тем больше свободного времени у него оставалось! В клинике всё как-то делалось само собой, и даже если бы ничего не делалось, ничего бы не изменилось.

Днём, когда учёный набубнивал в микрофон свои мысли, Палн-а-12д частенько зависала прямо над койкой Нериона-1с и рассказывала ему о своей жизни. Так он узнал, что она была тринадцатый ребёнок в семье и двенадцатый ребёнок подряд, и росла вполне нормальным ребёнком, пока однажды не увидела, как тело их старшего и единственного брата пролетело за окном вниз, очень громко стукая по карнизам, навесам и крышам от самого верха воронки и до самого её низа, и с тех пор ей разонравилось жить. Но и умирать не хотелось. Вместо этого она решила для себя, что сама вниз никогда не полетит. Дажё мёртвая за что-нибудь зацепится и останется висеть навсегда.

— Пообещай, что когда я высохну до мумии, ты иногда будешь выглядывать в окно, чтобы на меня посмотреть, — настаивала она.

Помсанитара пообещал. Он порой даже зажмуривал глаза, чтобы представить её мумией, совершенно немой, бессловесной, критически молчаливой мумией. Но когда глаза открывал, часто видел совсем другую картину.

Палн-а-12д почему-то обожала висеть на стене в такой позе, как будто в этот момент она возлегает на богато украшенном ложе, изнывая от неги, вся ужасно ленивая и расслабленная, и весь язык её тела говорил, что она теперь замужем за одним самым главным в мире царём, но тот служит у неё на побегушках. Иногда язык тела добавлял: «Нет, ну нет. Я достойна более богатого и благородного мужа».

А пока незамужняя, она с радостью выскакивала в окно, когда вечером помсанитара отправлялся навестить своего нового друга, философа и богослова Крутона.

Шашлыки они наладились жарить за его домом, за его круглым флигелем в виде юрты, в самом дальнем, глухом и запущенном конце сада. Крутон оказался большим любителем еды и в любых её количествах, чем поначалу весьма шокировал учёного Эйниона, которого помсанитара частенько приходилось прикатывать с собой — если вдруг забывал покормить его ужином или если угли костра созревали ещё засветло, до ужина, а жечь новые было долго, да и деревья в саду следовало экономить. Крутон на этом настаивал.

Главная же удача была в том, что философ и богослов, кроме вкуса к еде, обладал ещё и знатной привилегией её иметь. Он всегда мог заказать в Храме всех людей нужные ему продукты, а служка, эти продукты приносящий, всегда имел время остаться на пикник и помочь, он был очень ловок в нанизывании мяса на шампуры.

Хоть маленький, хоть заморыш, да ещё хромой, да ещё что-то с голосом, да ещё и голова очень гладкая, без волосков и как будто резиновая, служка странным образом оживлял всю компанию. Когда шашлык был готов и пиршество начиналось, он первым поддавался хорошему настроению. Он сипло, отрывисто смеялся, хлопал себя рукою по трём оставшимся коленям и всё норовил отобрать у Эйниона его микрофон. Когда ему это удавалось, он, прильнув к микрофону всем телом, с душой, начинал петь:

Я люблю тебя, жизнь!

Ты есть альфа моя и омега…

Пел он хриплым, потрескивающим баском, и достаточно громким, ну никак не ожидаемым в его маленьком щуплом тельце, правда, скоро закашливался и начинал судорожно трогать себя за шею, будто в горле першило от дыма. Ему срочно наливали.

Эйнион поначалу отказывался от мяса. Но Крутон очень быстро помог учёному разобраться в себе самом. Пусть не по-философски, зато очень по-богословски. Эйнион

Поражённый, куда его привезли и с кем ещё заставляют общаться, да ещё на какие вопросы отвечать, учёный невольно открывал рот, а потом его жвалы уже самостоятельно трудились над куском мяса.

Палн-а-12д тоже сидела у костра, на пеньке. Ей нравилось подкидывать в огонь сухие веточки и траву, ей казалось, нет, она решительно чувствовала, как у неё от этого таинственно мерцают глаза.

Постепенно ночь становилась темнее. В свете остывающих углей красное церковное вино было чёрным, и Крутон обязательно каждый раз заставлял помсанитара рассказывать, почему он здесь очутился — только ради того, чтобы Эйнион вновь послушал, и тот слушал. После мяса у него остаточными движениями шевелились не только жвалы, но и сама голова, отчего на ней разлеплялись замазанные медицинским клеем раны, но и дырки для ушей тоже.

Помсанитару никогда не удавалось довести свой рассказ до конца, потому что едва он приступал к рассуждению о том, что чёрному муравью всегда проще свалиться в воронку к ним, красным, чем красному муравью выбраться наверх да ещё забраться на гору, как Палн-а-12д вскрикивала:

— Погодите!

К ней все поворачивались, даже Эйнион, у которого после шашлыка в значительной степени пропадал интерес к микрофону.

— Погодите, — повторяла Палн-а-12д, хотя уже менее уверенно. — Нет, вы всё-таки погодите, — ещё раз повторяла она, вспоминая, о чём хотела спросить. Все молча ждали, когда девушку снова посетит поразившая её мысль, а пока разливали по кругу вино и благодарили за него служку.

— Ладно, согласен, убедила, — наконец с серьёзным видом произносил философ, и все дружно кивали головами, соглашаясь, что не высказанная девушкой мысль была в самом деле интересной, хотя и отчасти спорной. Палн-а-12д расцветала от удовольствия, её глаза красиво искрились.

— Убеждать — то же самое, что и побеждать. Только без приложения силы, — бывало, произносил служка.

— Побеждать — то же самое, что и убеждать. Только с приложением силы, — не выдерживал собственного молчания учёный, после чего он обычно тоже включался в разговор. Голос у Эйниона был стёртый, как у занудного учителя, это сказывалась привычка монотонно бубнить в микрофон на одной ноте.

Радуясь, что учёного удалось расшевелить, Крутон уже больше не выпускал из рук вожжи, и скоро в Эйнионе начинали пробиваться живые эмоции. Оказывается, он был с детства травмирован историей по Чера и Вяка, но больше его угнетало, что поодиночке они никуда дороются.

— Как это? — деланно удивлялся Крутон.

— Это почему? — удивлялся помсанитара.

— Потому что Земля бесконечна.

— Ну да!

— Не может быть!

— Может, — понемногу расходился учёный, хотя голос оставался по-прежнему монотонным. — Земля бесконечна, потому что имеет форму конечной воронки, находящейся в бесконечной земле. И вы можете рыть эту землю бесконечно, рыть хоть до скончания века, но никогда не доберётесь до её края.

— Даже если рыть прямо-прямо, просто наипрямейше?

— Ройте в любом направлении, вы никогда не увидите света в конце тоннеля.

Крутон это воспринимал философски, а помсанитара возмущался. Свет в конце тоннеля обязательно должен быть!

— Вовсе не обязательно, — заунывным голосом продолжал учёный. — Тоннель может загибаться, свиваться кольцом, идти по спирали или даже замыкаться на себя, образуя тор. Всё это будет одинаково бесконечно.

— Вы хотите сказать, что если мы из нашей воронки начнём рыть длинный проход, идущий всё прямо и прямо, всё наверх и наверх, мы всё равно никогда не сможем выбраться наружу?

Эйнион лишь кивал, а потом озабоченно начинал искать микрофон, явно делая вид, что он больше не готов тратить время на обсуждение очевидных вещей.

Но тут уже заводился Крутон. Как богослов, он был обязан верить, что мир создан людьми и что те действовали мудро. Логично, продуманно и чтобы всем всё доступно для понимания.

— Зачем людям было так переусложнять? Ведь если чему-то нет конца, значит, нет и начала.

— Именно, — соглашался Эйнион. — Кстати, это родственные слова, происходящие из одного корня. Так что даже лингвистика убеждает нас в том, что начало и конец суть одно и тоже.

Помсанитара всегда был рад чего-нибудь подучиться.

— А что, «внутри» и «снаружи» тоже родственные слова?

— А что вы подразумеваете под «снаружи»? — посмотрел на него Эйнион. — Что вы хотите там увидеть?

— Я не знаю.

Эйнион вздохнул и потянулся к микрофону.

— А вот я бы хотела посмотреть на чёрных муравьёв, — вдруг сказала Палн-а-7д.

— Да! Я тоже, — обрадовался Нерион-1с и благодарно смотрел на свою подругу (он давно уже сокращал бытовавшее в клинике восклицание «ох, уж эта ваша подруга»!» до последнего слова).

— Посмотреть на чёрных муравьев? — повторил Эйнион. — И как вы себе это представляете?

— Ну, допустим, вот я вылезаю из воронки наверх и вижу перед собой такую громадную. гору, а по ней, значит, ползают эти самые чёрные муравьи. Как-то так.

— Вы хотите сказать, что планета может представлять собой пару конусов, повёрнутых основаниями друг к другу, но не совмещённых?

— Да.

— А вдруг они всё же совмещены? И что если это небо над нами… — Эйнион сам не поднимал голову, хотя все невольно посмотрели вверх. — Если это небо не небо, а просто основание их верхнего конуса? Его донце. Допустим, прозрачное. И когда внутри верхнего конуса горит свет, то у нас, внизу, день. А если свет выключен, то у нас ночь. Вот как сейчас.

Все опустили головы, но помсанитара не унимался.

— И что? Пусть планета такая. Пусть один конус на другом, — он поставил один кулак на другой, — но если наш конус погружён в землю, то ведь их-то торчит наружу! — и он выкинул верхний кулак вверх. — Значит, вокруг себя они что-то видят. Но что они тогда видят? Ведь не землю. Какую-то пустоту, да?

— Допустим, пустоту.

— Допустим, пустоту, — продолжал Нерион-1с. — Но их же пустота не такая, как у нас! У них же должно быть пространство! Солнце, звёзды, и они всегда могут смотреть вдаль. Они ведь могут посмотреть вдаль?

— Могут. Или не могут. Или могут. Всё зависит от допущения, что конусы соединены основаниями. А если они просто вложены друг в друга? Их конус в наш. Или наоборот, в этом никакой разницы. И всё то, что нами сейчас воспринимается как земля, грунт, для них это лишь пустое пространство, а то, что видят они…

— Чёрные муравьи всегда здесь? Как! — вскочил на ноги Нерион-1с.

— Лично я это всегда знал, — хрипло проговорил служка и пошевелил палкой угли. Язык пламени осветил его как пророка.

— Вот и разобрались, — впервые за всё время нахождения в клинике Эйнион усмехнулся.

Помсанитара был окончательно сбит с толку.

— Выходит, мне вовсе не стоило перекрашиваться, а надо было лишь выдернуть какого-то чёрного муравья от них к себе?

— Как-нибудь попробуйте, — теперь уже откровенно насмехался учёный.

— Правда что ли?

— Что ли, что ли, — полноценно кивал головой Эйнион.

— Не понимаю. А как же люди? — потрясённый помсанитара повернулся к Крутону.

— Какие люди? Зачем тебе люди? — удивился философ и богослов, а также раскольник, вероотступник и атеист.

XI

— Недавно внучка принесла из детского сада загадку: почему чёрные муравьи чёрные? Ответ: потому что загорелые. А почему красные муравьи красные? Потому что огонь красный.

Сталн и Черн стояли в конце тоннеля, выходящего на свет на отвале пустой породы, которую выбрасывали из тоннеля. Внизу горел факел нефтеперерабатывающего завода. Горел как всегда неровно, с выбросами и протуберанцами. Временами тот или иной протуберанец едва не достигал подножия рукотворной горы. Тогда становилось жарко. А Сталн ещё и курил. Он всегда курил, когда дышал свежим воздухом. Огонь в его трубке слышимо сипел, обнажая красное, словно посыпанное перчинками ядро, и при каждой затяжке выбрасывал вверх перчинки-искры. Черн тоже курил, но сигару, курил губасто и смачно.

— Вот ты не затягиваешься, — всегда подкалывал его Сталн, — потому ты такой и толстый.

— Сигарами не затягиваются, — отвечал Черн, стряхивая пепел. — Сигарами наслаждаются.

— Сигарит, — усмехнулся Сталн.

— Сибарит, — поправил его Черн.

Рузн выкатил из тоннеля очередную тележку и, увидев празднокурящих Черна и Стална, возмущённо покачал головой, поправляя на плечах дырявый (прожжённый) клетчатый плед. Ему всегда было холодно. Обратно в тоннель его покатили на его же тележке.

В бар-клубе «20 см» был объявлен субботник. Объявление о нём всегда делал Ленн, но руководил всеми Сталн. Впрочем, даже ему приходилось подчиняться командам главного проходчика Брутна, который отвечал за проходку тоннеля. Тот же не разбирал, кто тут курит, а кто просто дышит воздухом, и всегда мог прикрикнуть, если видел, что муравей ленится. Впрочем, если бы сам Брутн хоть немного поленился, чисто для себя, чисто для того, чтобы иметь больше время подумать, он бы не совершил той ошибки, из-за которой всё его теперь проклинали. Тоннель пошёл не туда. И вышел не туда. Он загнулся и вернулся практически к своему началу, недалеко от входа в бар «20 см», к счастью, ниже, а то бы совсем уже было обидно. Брутн нехотя признавал свою ошибку, но отговаривался тем, что он не маркшейдер, да и лазер ему попался какой-то кривой. Теперь муравьям приходилось начинать всё сначала, а петлеобразный тоннель уже просто использовать для вывоза и отвала породы.

Вход во все тоннели землю находился в подсобном помещении бара, он был спрятан за старым посудным шкафом, который каждый раз возмущённо гремел и грозил развалиться на части, если кто-то ещё хоть раз посмеет отодвинуть его от стены. Но, судя по тому, что на каменном полу уже образовалась глубокая борозда, греметь и грозить предстояло ему ещё долго.

Первый тоннель когда-то вёл в хранилище банка. Это было ещё тогда, когда завсегдатаи бара оставались молодыми парнями и время от времени устраивали революции, на которые нужны были деньги. С тех пор намеченный банк переехал наверх, как и все другие контрреволюционные банки, и первичный тоннель был заброшен. Со вторым, как все видели, им жутко не повезло. Тот, смеялись они, оказался вторичноротым. И лишь третий оставлял слабую надежду, что когда-нибудь они смогут куда-нибудь да прорыться.

После субботника муравьи заслуженно отдыхали, разбирали пиво и рассаживались за столики.

Курящие Черн и Сталн никогда не садились вместе, но в этот раз они чадили особенно нещадяще, и их прогнали за дальний столик в углу, возле вытяжки, куда никто не любил садиться, потому что вентилятор гудел и дребезжал. К ним подсел Фарн. Табачный дым его почти не раздражал, а вот желание других поговорить о детях — очень. Фарну всегда казалось, что как-то не по-мужски. Больше всех такими разговорами грешил Палн, у которого было двенадцать живых детей, а пьяный он добавлял, что и на стороне ещё семьдесят.

— Вот бы и приводил свои семьдесят рыть тоннель, — кто-нибудь обязательно вспоминал, что над Палном следует подшутить.

— А зачем тебе мои семьдесят, когда вон, у Фарна, всего один сын, и он пророет тебе за один день! — привычно отмахивался Палн и показывал на Фарна. — А где он?

Это стало уже горькой неизбежностью. Не было в последнее время субботника, чтобы кто-нибудь не заговаривал о проходческой машине, которая не только пророет тоннель, но даже не оставит за собой никакого следа. Тоннеля-то, собственно, не оставит. И это всегда поражало воображение добровольных шахтёров, махающих под землёй кирками, а потом вывозящих на тележках отработанную породу. Через идею такой машины вполне можно было додуматься до шутки, что тоннели-то, собственно, никому не нужны, они только временное средство куда-то попасть. Лишь один старый Ладзн упорно настаивал, что тоннель — всё, а остальное — ничто. Правда, его никто и не слушал. Ладзн был дряхл и никому не мешал. Он целыми сутками мог играть с Конфом в го, просто тупо сидеть и играть, не имея ни цели, ни желания победить.

Фарн знал, что сегодня, как и во время любого субботника, к нему станут приставать, спрашивать, как, мол, идут дела у сына, скоро ли будет готов аппарат и всё такое. Но сегодня Фарн пошёл на опережение. Когда позвонила жена, чтобы спросить, когда его ждать домой, он ответил так, как будто это звонит сын. А затем вдруг начал молчать, хмуриться и мрачнеть. А когда совсем помрачнел, начал выдавать короткие фразы: «Да, я понял. Ну ничего. Крепись. Где наша не пропадала. Может, ещё и получится».

Сидевшие с ним за одним столиком Черн и Сталн отставили пиво и положили на стол один сигару, а другой — трубку. В зале тоже отчего-то настала тишина. Дав отбой и вернув телефон в карман, Фарн произнёс то, о чём знал ещё со вчерашнего вечера:

— Звонил сын. Сказал, что проект замораживают, финансирования больше не будет. Намекают, что все их наработки неплохо передать в другое КБ.

Фарн не ждал никакой особой реакции. У старых муравьёв давно выработалась примета: если какой-то проект внезапно замораживают, значит, есть ненулевой шанс, что сама идея реализуема. Значит, пройдёт ещё какое-то время, когда о проекте не будет ни слуху, ни духу, а потом вдруг появится готовое изделие, и все ахнут. И настанет новая эра. Или нет.

Фарн заказал себе ещё кружку пива и вдыхнул пену, словно воздух. Ударило в нос. Черн пытался прожечь сигарой стол, Сталн сипел пустой трубкой.

— Муравьи бывают синие, бывают коричневые, — вдруг начал говорить он. — Бывают жёлтые, бывают оранжевые. Могут быть даже белые. Не бывает лишь так, чтобы не было никаких муравьёв. Так и с Землёй. Она может быть какой угодно, хоть круглая, хоть квадратная, хоть игольчатая, как ёж. Главное, какой в неё вложен смысл. Внучка пришла из школы и сказала, что дети говорят, будто вся планета утыкана такими воронками, как наша. В одних добывают алмазы, другие — жерла вулканов, ещё в других тюрьма для плохих учеников, а у нас нефтеперерабатывающий завод, — он ткнул трубкой в пол. — Детский вопрос. Откуда на Земле нефть?

Парадоксальность мышления Стална всегда увлекала Фарна, и при других обстоятельствах он мог бы подискутировать, но сейчас лишь спросил:

— И откуда?

— Её получают из тел сброшенных в воронку муравьёв, — ответил Сталн. — Так думают дети. Они, конечно, ошибаются, но, возможно, сумели уловить главное. Нет муравья, который не хотел бы из этой перебраться в другую воронку. Намерен согласиться. А иначе зачем так долго жить?

XII

Персон-а-3д не любила принимать гостей у себя дома, но любила ходить на званые ужины к родственникам или к друзьям. Там она изучала другие семьи. Все эти семьи были замечательно устроены, и она уже верила, что когда они с Фарном-2д поженятся, у них будет точно так же. Даже лучше. Потому что по уровню любви и взаимопонимания они фактически уже принадлежат к высшей касте.

— Видишь? — показывала она глазами на какую-нибудь семейную пару, сидящую за столом напротив.

Фарн-2с ничего не видел, но когда они приходили в гости, замечал, что она то и дело сравнивает их пару с другими, и ему льстило, что лично он у кого-то постоянно выигрывает, как минимум, по очкам.

Её родственница, тётя, была замужем за фантастом. Нормальным фантастом. Он не считал даже себя писателем, что никакой другой уже больше не существует. Есть только детская литература, а потом бац! сразу фантастика. Он не был детским писателем.

Дети, наверное, его бы пугались.

К гостям он выходил в просторном цветасто-оранжевом хитоне до пола, его длинные рукава были прихвачены штрипками у плеч и оттуда свисали, как пёстрые, хорошо продуманные лохмотья. На голове у фантаста громоздилась сложная тканевая конструкция с внутренними вентиляционными каналами и двумя водонепроницаемыми карманами для льда (жена говорила, что когда муж работает, его мозги аж кипят), да и на ногах что-то было: под хитоном при ходьбе что-то чпокало и довольно мелодично позвякивало.

Его жена, как бы ярко ни принаряжалась, по сравнению с ним, всё равно выглядела скромно.

— Я опять как серая мышь, — жаловалась она перед зеркалом, ожидая прихода гостей.

— Не гневи людей! — бодро отвечал муж, — Ты выглядишь пр-рекр-расно!

Лично у фантаста друзей практически не было, но его жена, божественная и несравненная Ласцон-а, так обожала принимать гостей, что порою затаскивала к себе муравьёв почти незнакомых. Когда-то она училась в театральном училище, но всю жизнь проработала журналисткой и телезвездой на канале «Мурашки», была много старше мужа и свято верила в биологическое родство душ, причём в такое родство, что вгоняла своих гостей в краску. Племянница розовела от любопытства.

Фантаст сидел в голове стола, его жена на другом конце, и все её интонационно волнующие слова, интригующие взгляды, загадочные улыбки и жесты опутывали гостей, словно паутиной. И чем больше гости ели, пили, смеялись, непринуждённо рассказывали или сокровенно делились, тем быстрее сворачивались в один дружный и дружески шевелящийся кокон, а потом и в утомлённую куколку, а уж вылупится ли из этой куколки что-то новое, об этом было сложно говорить — многие гости больше не возвращались.

Если бы хозяину кто-то сказал, что весь ужин устроен только для него, он бы даже обиделся. Сам фантаст был уверен, что с похмелья ему всегда отлично писалось, и когда назавтра рождалась новая глава, населённая персонажами, почему-то крайне похожими на вчерашних гостей, он испытывал небывалый творческий подъём, но и торопился расправиться с этими персонажами ещё до следующего ужина.

На правах тёти, Ласцон-а оставляла племянницу и на после ужина. Пока их отяжелевшие мужчины сидели на диване, вздыхая и вытирая со лба пот, а ведь впереди их ещё поджидали и последнее кофе и по рюмочке на дорожку, женщины бодро убирали со стола, живо ополаскивали посуду и грохотом загружали её в посудомоечную машину.

Там же, на кухне, они иногда присаживались и за последним кусочком торта. Хозяйка давала Персон-е-3д последние советы, как будто та завтра выходит замуж, а голых мужчин ещё не видела.

— Главное, не позволять ему ходить по дому голым. Мой всегда ходил голым. Говорят, что в нашем квартале крайние дома расположены слишком далеко от магистрального вентилятора, а температура земли повышается, ты не слышала? Голый и работал. И всё жаловался, что прилипает к креслу. Потеет и прилипает. Я накинула на кресло простыню, но та тоже прилипала и тащилась за ним, как шлейф. Он перекидывал её через плечо и в таком виде ходил по дому. Но ко мне же приходят люди! Многие приносят цветы, а ещё берут интервью, да и старые поклонники иногда навещают, ты их видела. И тогда я поехала к одному знаменитому модельеру, мы с ним познакомились, когда я ещё только пришла на телевидение, он просто очаровашка, хотя и дурак, хам, и заказала ему для своего мужа лёгкое одеяние, только самое модное. Представляешь, он сшил хитон! Прекрасный хитон. Эксклюзивная вещь. Ткань, правда, дорого стоила. И работа. Помнишь, когда мы никого приглашали? Вот-вот. Жили, как в тюрьме, и на всём экономили. Просто одиночная камера с таким мужем. Ужас! И за что мне такое наказание? Это как в его книге: «И тогда небеса разверзлись, и безжалостный гнев людей обрушился на головы чёрных муравьёв, и воинственный клёкот Аквилолеона…»

— Склевал он меня, склевал, всю склевал, — и Ласцон-а принималась плакать.

На следующее утро, как всегда после выпивки, Фарн-2с проснулся чересчур рано. Слишком рано, чтобы вставать, но уже и не спалось. Он включил свой ночник и потянулся за книгой, которую читал перед сном, та упала на пол. Но не та, которую читал с продолжением, а которую он положил сверху. Это был свежий роман вчерашнего их хозяина, чинно подписанный, важно подаренный, тут же отнятый для добавления даты и повторно торжественно вручённый. Роман назывался «Стекло». Твёрдая обложка скрипела, первые страницы упрямо топорщились. Фарн-2с начал читать его ещё в машине, демонстративно, притворяясь, пока Персон-а-3д сердито рулила, а потом и перед сном, чтобы с ней не разговаривать.

Включённый свет ночника потревожил Персон-у-3д, она заворочалась и натянула одеяло на голову. Вчера, кажется, они поссорились. Кажется, он ей что-то сказал. Или нет, это ведь она начала. Вот именно. Как приехали, сразу налила себе полный бокал вина и выпила. Потом налила ещё и встала прямо перед ним, отпивая маленькими глотками. Да и потом вела себя очень странно. Ходила по дому голой, оглаживала свои бёдра и грудь и несла какую-то полную чушь. Типа, она куколка. Ну куколка, так куколка, кто бы спорил. Но и потом что-то говорила. Про метаморфоз, про полный метаморфоз, который так и называется «голометаморфоз» и включает в себя четыре стадии: яйцо — личинка — куколка — взрослая особь. А она смеялась и говорила, что есть и пятая стадия. Какая ещё пятая? И зачем? Что это с ней, невроз? Может, надо показать врачу?

Стало тревожно. Это же полный бред, который она тут несла. Будто, став даже взрослой, женская особь всё равно остаётся куколкой. Потому что представляет собой только внешнюю оболочку с бульоном из жизненных органов внутри. Но однажды… однажды внутри этой особи что-то вызреет, оболочка её прорвётся, и тогда… «Однажды из меня выйдет нечто, и это будет точно не муравей», — сказала она и захохотала.

Он приподнялся на локте и посмотрел на неё спящую.

Пока они ехали на работу, он несколько раз принимался внимательно её разглядывать, сравнивал в памяти её бедра, грудь, талию. Кажется, она пополнела. Может, и хорошо. Он погладил ближайшую пару её ног. Никакого отклика. Пристёгнутая ремнём, она очень крепко спала.

«Может, вот прямо сейчас заехать в клинику неврозов?» — подумал он и тут же передумал. В таком виде ей лучше отоспаться на работе.

В лаборатории он провёл Персон-у-3д на её рабочее места, усадил в кресло и пододвинул кресло к компьютеру. А на клавиатуру положил специальную подушечку для головы: сегодня что-нибудь мягкое особенно пригодится.

У себя в кабинете он первым делом вынул из сумки книгу и положил её в самый нижний ящик стола. Потом немного посидел, вытащил книгу обратно и начал листать дальше. Насколько он уже понял, главный герой изобрёл фантастический летательный аппарат и начал на нём летать, вернее, тупо носиться кругами внутри воронки. За ним устроили погоню. Дальшё всё развивалось по спирали: пресса, телевидение, журналистка, поцелуй, любовь, секс, ослепительно белое облако и на нём одинокий пророк в оранжевом полупрозрачном хитоне, затем авария, плен, одиночное заключение, побег и снова полёт. Последним и самым немыслимым усилием (сюжета) герой вместе с тележурналистикой пытаются взлететь вверх, вылететь наружу, чтобы покинуть грешную воронку. Но с первого раза им это не удаётся. Воронку сверху накрывает стекло.

Весь этот день, Фарн-2с испытывал чувство стыда и неловкости. И всему виной книга. Было гадко вспоминать, что во время вчерашнего ужина он, возможно, чересчур расслабился и наболтал лишнего. Мог ведь наболтать, мог! Теперь в душе зарождалось подозрение, что следующие приключения главного героя и его несменяемой журналистки произойдут под землёй.

XIII

Гаврон пошевелил своими развитыми плечами и втянул носом воздух. Через феромоновый интернете в его мозг пришло новое сообщение, что в работу сети очень сильно вмешиваются чьи-то духи. Тревогу объявили повторно, хотя план «Роза» был уже введён повсеместно, а затем режим розыска ещё дважды продляли на сутки. Группа Гаврона собиралась очередные сутки не спать.

Гаврон потёр глаза. В последнее время женские духи стали настоящим проклятием. Эти вредоносные вирусы за несколько часов уничтожали целые базы данных, над которыми годами трудились тысячи законопослушных муравьёв. Наказание за использование духов с каждым годом ужесточалось, но их подпольное производство по-прежнему процветало. Директор ТСС требовал от сотрудников службы немедленных результатов и грозил суровыми последствиями. Какие-то меры принимались. На службу принималось всё больше нюхачей, а пресса и телевидение регулярно проводили месячники пропаганды. Жаль, работала эта пропаганда по-старинке, повторяя одну и ту же мантру: если проблему не удастся решить, цивилизации красных муравьёв грозит вымирание. Если не вымирание, то вырождение. Если не вырождение… дальше следовал сложный научный термин, который на простой язык можно было перевести как «размуравьинивание». Споткнувшись об это слово, месячник пропаганды завершался.

Шутки шутками, но Гаврон и сам чувствовал, что деградация окружает его всё плотнее. С пугающей скоростью электронный интернет вытеснял муравьиный природный, феромоновый, основанный на запахах, и по всему выходило, что второй неизбежно проиграет первому. А духи его окончательно разрушат.

Одно подпольное производство Гаврону удалось обнаружить почти сразу. Помогло дознание по другому делу. Служба проверяла сына некого Фарна, владельца компании по производству лестниц и дверей. Этот сын работал над перспективным проектом, который в ближайшее время собирались засекретить, и поэтому заодно проверяли и всех родственников участников проекта. У сына оказалась близкая подруга, отец которой работал в секретной службе.Его звали Персон, он был подполковник и занимал серьёзную должность ТСС. Тогда этому не придали значения.

Вместе со своей группой Гаврон уже несколько суток оставался на точке и следил за домом напротив. Подозревалась домохозяйка. Одна из тех, которых почти невозможно уличить в чём-либо противоправном. Такие жили никому незаметно и максимально ненапоказ. Готовили еду, убирались, гладили, пытались вырастить некий куст на подоконнике, а в ванной варили мыло. Мало кто задавался вопросом, почему в последнее время так много домохозяек начали варить мыло, но, к счастью, секрет начинал потихоньку раскрываться. Под видом варки мыла, они изготавливали духи. И, спрятав флакон в бруске мыла, передавали его очередной заказчице. И как-то сразу стало понятно, почему в мужском туалете театра «Сферикон» возле раковин лежат поломанные куски мыла. Это уборщицы переносят их из женского туалеты, где таких запасов в избытке.

Сегодня подозреваемая вела себя нервно. Она по несколько раз в день ходила в один и тот же магазин, а потом будто медлила возвращаться домой. Дома ждал её муж. Сам он никуда не выходил. Как будто залёг на дно. Возможно, он что-то знает, догадался Гаврон. Возможно, он в курсе о введении плана «Роза», а то и сам крышует весь бизнес. Может, даже по всему городу. Кто-то ведь должен это делать, а столь важный чин ТСС имеет для этого все возможности. Гаврон просто нюхом чуял, что напал на верный след, и уже был не прочь представить, как ему на погоны падает очередная звезда. Хотя следовало быть осторожным. Разоблачить такого «крышевателя» в рядах органов — дело политическое.

Когда подозреваемая в очередной раз отправилась в магазин, Гаврон не выдержал и пошёл следом. Хотел удостовериться лично. Всё верно. Сумка для продуктов у неё довольно необычная. Такое ощущение, что она заходит в магазин с полной сумкой, а выходит с пустой. После закрытия магазина Гаврон собирался придти туда с ордером и разломать на части все куски мыла, которые лежали на полках.

XIV

— Последняя оптическая иллюзия в том и заключается, что никакой воронки на Земле не существует. Её нет! Она существует лишь в вашей голове. И при этом никто!.. никогда!..

Уличный фокусник сидел на скамейке в сквере напротив здания Дома слова и слушал уличного же проповедника. Оба считали, что здесь находится то место силы, через которое можно достучаться до сознания живущих на земле муравьёв. Лишь фокусник как будто доказывал, что муравьи и не муравьи вовсе, раз его тело может совершать эволюции и принимать формы, критически недоступные пузырчатому телу муравья, а проповедник настаивал, что в мире не существует воронки, кроме как той, которая наблюдается в общественном сознании муравьёв, равно как и в сознании каждого муравья по отдельности. Правда, снаружи или, как минимум, вокруг одного сознания воронка всё же была, потому что голова проповедника имела заметную конусообразную форму, даже похожую на воронку, так что фокусника всё время подмывало подпрыгнуть и проверить, а не зияет ли в затылке у проповедника дыра. Но вставать и подпрыгивать было лень. Фокусник расслабленно сидел на скамейке, в то время как его конкурент стоял и балансировал на шаткой переносной ораторской тумбе, которая при каждом неосторожном жесте или громком выкрике скрипела и шаталась.

— И при этом никто!.. — продолжал выкрикивать проповедник, — никто и никогда не сумеет выбраться из другой, из гравитационной воронки, в которую погружён любой объект нашей земной вселенной. И также никто!.. никогда!.. не сможет самостоятельно понять, затягивает ли его эта воронка вглубь или выкидывает наружу.

Фокусник давно раскусил своего конкурента как дешёвого шарлатана, ибо он тот был корыстен. За небольшую плату он соглашался обследовать организм какого-либо муравья и сказать, втягивает ли его воронка в себя или выкидывает наружу. Всем выкидываемым он шепотом предлагал присоединиться к подпольной религиозной организации.

Фарн-а-1д и её друг, молодой муравей, студент театрального училища, тоже сидели в сквере на скамейке. Вчера они успели поссориться и теперь встретились, чтобы выяснить, будет ли это свидание последним. Молодой муравей был хмур и покусывал кончик усика. Он-то был реально влюблён. Влюблён как в само тело, так и во всё запахи Фарн-ы-1д, и она это чувствовала, а не соглашалась мириться только потому, что хотела как можно дольше продлить сам процесс примирения. Молодой муравей подобных тонкостей не ловил. Сегодня вообще был не его день по части улавливания смыслов. Утром на семинаре по сценической речи студентам объяснили, что все сказанные слова врут. А произнесённые со сцены — вдвойне. Главное, правильный речевой поток.

Фарн просто проезжал мимо. Самые дорогие заказы своим самым важным клиентам он отвозил лично, никому не передоверяясь. Вот и сейчас на полу небольшого фургончика лежали детали деревянной лестницы, каждый предмет которой упакован в плотную золотистую бумагу и обклеен фирменной лентой. Остановившись на перекрёстке, Фарн увидел свою дочь, сидящую на скамейке в сквере рядом с незнакомым молодым муравьём.

Эйнион тоже находился в сквере. В последнее время он считался идущим на поправку. Перестал часами монотонно бубнить в микрофон, с аппетитом ел кашу, с любопытством вертел вокруг себя головой, и поэтому главный врач разрешил ему прогулки вне стен заведения. Разумеется, под строгую ответственность помощника санитара, катившего кресло-каталку. Отправлялись они неизменно втроём. Помсанитара уже никуда не ходил без своей подруги, впрочем, изначально не признававшей никаких запретительных стен.

Ездить в сквер возле Дома слова Эйнион захотел сам. Это место пробуждало в учёном воспоминания о его детстве и юности. Когда он ещё ходил. Он и сейчас мог ходить, но по-прежнему не хотел расставаться с каталкой. Зато теперь испытывал искушение, и это было как для завязавшего алкоголика — выпить. Он всё отчётливее испытывал позыв встать и решительно пересесть на скамейку. Его задняя точка, как он чувствовал, уже сильно соскучилась по чему-то деревянному, жёсткому и врезающемуся.

Помсанитара и его подруга всегда садились на одну и ту же скамейку, под деревом, а каталку с учёным использовали для того, чтобы перегородить к ним подход, чтобы никто не садился рядом. Там они ели мороженое, облизывая твёрдую белую выпуклость вафельного рожка, а подруга ещё и прокачивала ногами, асинхронно показывая миру красные подошвы всех своих четырёх туфель. От этих эротических вспышек у Эйниона начинала кружиться голова.

Впоследствии никто из находящихся непосредственно в сквере или поблизости так не мог прийти к единому мнению, что же это в реальности было. Хотя все ясно и воочию видели, как в сквер вошёл сам Мирмиколеон и после некоторых колебаний направился прямо к тумбе, на которой стоял и выступал проповедник. Тот же первым и заметил президента. Онемел, окаменел, побледнел. Даже сквозь одежду почудилось, как он прямо на глазах становится гипсовым.

Фокусник развернулся в том направлении, куда смотрел проповедник, и медленно приподнялся. Потом отвернулся, сел и, прищурившись, начал смотреть куда-то вдаль, поверх букв «Дом слова», установленных на крыше Дома слова. Он один почему-то не захотел видеть никаких президентов. Через пару секунд Мирмиколеона уже видели все.

Ошибки быть не могло. Голова у президента была точно такая же, как на любом электронном портрете, висящем в любом государственном или общественном заведении, да и по телевизору выступал муравей, чрезвычайно похожий на того… вот на этого, который явно захотел прогнать с тумбы проповедника и взобраться на неё сам.

Нерион-1с тоже приподнялся. Но помощник санитара сразу всё понял. Кто-то из его бывшей студенческой братии продолжает заниматься социальной сатирой. Чёрный муравей уже был, так что ныне шутник надел латексную маску с головой президента. Правда… странно. Подобных масок в природе не существует. Не существует такой резины, которая бы так сильно уменьшила голову муравья — сжала её, как минимум, в два раза.

Голова у Мирмиколеона была действительно маленькой, очень маленькой, но и такая настолько приковывала к себе взгляды, что впоследствии никто не мог сказать точно, сколько же у президента было ног. Четыре, как у всех муравьёв, или две, как у человека. Но многие сходились на том, что у Мирмиколеона была нервная шаткая походка, а в руке он держал какую-то трость. Кажется, держал. Кто-то хорошо разглядел эту трость, кто-то в упор её не видел, а кто-то лишь не мог отрицать, что её не совсем было.

Мирмиколеон ещё не дошёл до тумбы, как снова что-то случилось. Будто налетел ветер. Тёплый ветер и даже жаркий. Будто пыльная буря, разгоняемая тысячей то ли крыльев, то ли пропеллеров налетела на сквер. С земли резко взмыла пыль, с деревьев посрывало все листья, киоск с мороженым зашатался и начал заваливаться набок. Через распахнутую дверь наружу выдуло продавщицу, а в открытое окно выдачи вдуло случайного прохожего. Других прохожих тоже куда-то понесло. Несколько сидевших на скамейках муравьёв ещё вцеплялись в сиденья. Но скамейки переворачивало.

Налёт ветра был таким сильным, что сидевший в машине Фарн изо всей силы вцеплялся в руль, как будто летел по каким-то воздушным ухабам. Машина подпрыгивала. Прямо перед капотом на дорогу рухнули буквы с крыши Дома слова. Фарн заметил, что одна из букв «о» ударилась об асфальт, осыпалась стеклом, выкинула потроха проводов, но осталась в принципе целой и запрыгала по дороге, словно чьё-то лишнее пустотелое железное колесо.

— О! — воскликнул про себя Фарн и уже в следующую секунду бежал спасать дочь.

Буря закончилась так же быстро, как и началась. Когда Фарн добежал до скамеек, всё уже стихло. Листья бесшумно планировали на землю, медленно оседала пыль.

Дочь Фарна уже садилась в одну машин скорой помощи, которые только и могли продвигаться мимо завалов и сквозь сплошную автомобильную пробку, когда почувствовала, как её схватили за руку, оглянулась и увидела отца.

— Я сам её отвезу! Я сам её отвезу! Я отец! — кому-то говорил он, повторно ощупывая её, как будто врачи могли что-то пропустить из её ран или переломов. — Ты цела? Я спрашиваю, ты цела?

Конечно, были какие-то царапины на ней были, но все они уже были обработаны и заклеены, на плечи было накинуто одеяло. В целом, при виде пострадавшей, никто не должен был упасть в обморок. Без сознания оставался только её друг, которого только что задвинули в скорую помощь на носилках. Дочь порывалась ехать вместе с ним, но отец крепко держал её за руку и, пока скорая не уехала, не отпустил. Он и потом её от себя никуда отпускал, увёл и заставил сесть в машину, строго-настрого приказав сидеть и не вылезать, а сам побежал помогать растаскивать упавшие деревья, чтобы выехать на другую улицу прямо через сквер.

Под одним деревом обнаружились сразу трое. Один был инвалид. Он продолжал вцепляться в своё кресло-каталку, у которого отвалилось одно колесо, а второе так сильно перекручено, что походило на знак бесконечности. Рукоятки коляски были задраны вверх и стояли как насторожённые уши. Но сидящий в каталке оставался невозмутим. Двое его спутников также молча вцеплялись друг за друга. И особенно цепко та, которая охватывала спутника ногами, на которых удержались три туфли с острыми каблуками. Потом нашли ещё одного муравья. Маленький, хилый, он вдруг выполз из окна опрокинутого набок киоска с мороженым. Свободных скорых рядом не оказалось, и Фарн засунул всех в свой фургон.

Внутри машины в беспорядке валялись подступёнки и проступи дорогой лестницы. Бумага местами разорвалась, и углы дерева торчали во все стороны, будто буря поработала и внутри тоже. Фарн распинал всё ногами, чтобы удобнее разместить пострадавших. Все и разместились. Лишь коляску от инвалида не удалось сразу оторвать, и его хотели уже заносить вместе с ней, как инвалид вдруг сам отцепил свои руки. Он смотрел на маленького муравья, на того, который вылез из окна киоска с мороженым, а сейчас уже сидел на сиденье в машине и хватался руками за горло, словно задыхался. Увидев, что на него смотрят, он повернул голову к окну и попытался сдвинуть в сторону стекло.

Нерион-1с тоже его узнал. Это был он. Тот маленький хромой служка из Храма всех людей, тот трёхногий, с гладкой, словно резиновой, головой, что так ловко готовил шашлык, а потом отнимал у Эйниона микрофон и с душой в него пел: «Я люблю тебя, жизнь!»

Но это был не он. Латексная маска на голове сбилась и сидела криво. А когда машина тронулась и поехала через сквер, сминая кусты и ломая ветви упавших деревьев, одна из веток ещё и дополнительно так сильно хлестнула служку по голове, что маска чуть не слетела совсем. Служка схватился на её оттопыренный край, попробовал натянуть обратно, ничего не получалось. И тогда он вынужденно повернул голову.

Шок был сильным. Нерион-1с испуганно отпрянул, а Палн-а-12д так пронзительно завизжала, что Фарн чуть не врезался в идущую впереди машину. Лишь Эйнион не издал ни звука. Хотя лучше бы издал — так стало бы понятней, что не умер.

XV

В столь ранний час в бар-клубе «20 см» ещё не было ни души, даже бармен куда-то отлучился. Фарн только делал жесты «сами-сами», мол, сами наливайте, сами рассаживайтесь и, вообще, делайте, что хотите. Он часто выходил на улицу и оттуда постоянно кому-то звонил, с кем-то говорил, на кого-то кричал, потому заново начинал всех обзванивать и если ему не отвечали, просил перезвонить.

Его дочь, Фарн-а-1д, тоже не выпускала из руки телефон, но она, напротив, ничего и никого не хотела знать. Кроме парня, которого только что положили в реанимацию.

Бармен вернулся в бар, увидел, кто тут находится, посмотрел на одного и упал в обморок. Его оттащили и посадили у стены. Эйнион, оставшись без своего кресла-каталки, теперь просто стоял посреди зала и норовисто подёргивал головой к своему левому плечу, как плохо запряжённая лошадь, вот только микрофона у него теперь не было. Его усадили и предложили сразу несколько сортов пива. Одну кружку он одобрил. Палн-а-12д по привычке забралась на стену, но её стащили: тут такое не принято.

— Сядь, сядь, сиди, — настаивал помсанитара, прижимая подругу к стулу. — Здесь так нельзя. Это тебе не Дом неврозов.

«Дом неврозов» у него вырвалось случайно, однако само по себе это словосочетание возымело успокаивающий эффект. С этого момента Нерион-1с повторял его всякий раз, когда подруга невольно бросала взгляд на Мирмиколеона, а потом дико вздрагивала, тоже как лошадь, и снова норовила запрыгнуть на стену.

Ни для кого не секрет, что у муравьёв немного лошадиные головы. Но у Мирмиколеона она такой не была. Она была куцая, как будто обрезанная спереди. Что же казалось его лица, тут мнения сильно расходились. Так сильно расходились, что в городе имелась даже отдельная секта президентопоклонников. Её члены ходили в Храм всех людей лишь затем, чтобы попытаться найти на пикселях-фотографиях нечто похожее на лицо Мирмиколеона, и, когда им казалось, что нужный пиксель находился, они устраивали пляски, радения и песнопения у столба. Храм приходилось закрывать и вызывать полицию.

Впрочем, в реальности лицо Мирмиколеона было именно таким, каким оно и было представлено на портрете — на тысячах и тысячах электронных портретов, висящих в каждом государственном или общественном заведении.

Прибывавшие разглядывали его молча. Практически все входили молча и бочком, кивком головы здоровались с остальными, бесшумно рассаживались за столики и опять косились на Мирмиколеона, снова молча. Через час в клубе собрались почти все. Те, кто не смог или вдруг не захотел, могли об этом лишь пожалеть. Они пропускали главное событие в своей жизни.

Фарн вынужденно играл роль хозяина, но не мог объяснить не только другим, даже сам себе, почему он привёз президента сюда. Возможно, когда вдруг в салоне послышался визг, и он, обернувшись, увидел Мирмиколеона, то испытал что-то вроде короткого замыкания. И со вспышкой. И эта вспышка настолько ослепила его, и он сам не до конца понимал, что он делает.

Рассуждать появилось время лишь потом, когда он уже ехал вниз. Во-первых, муравьиные львы никогда так просто не ходят по городу. Их вообще никто и никогда не видел вблизи, а только по телевизору и только по грудь. Да и на электронных портретах, скорее, все видели лишь оживший трёхмерный бюст, чем полноценного муравья. Полноценным его, кажется, увидели впервые, когда он двигался к тумбе проповедника, чьё место, опять-таки очевидно, собирался занять. По этой причине его следовало везти строго вверх, в клинику неврозов, но вся дорога наверх представляла собой одну сплошную пробку, и тогда Фарн поехал вниз. Всё вниз, вниз и вниз.

Вот и всё, чем он мог объяснить свои действия, к счастью, никто не требовал объяснений. Что-то мог бы рассказать Эйнион. Если бы, конечно, спросили. Он уже сделал для себя пару выводов, особенно в конце второй кружки пива (первой он вообще не заметил и даже не понял, кто ему её подсунул). Но пиво внезапно вернуло учёному его статус учёного, равно как и желание объять мир своими широко раскрытыми глазами. Вывод пока он сделал лишь один, но и тот звучал обескураживающе: все муравьи видят только то, что сами ожидают увидеть. Вот поэтому палку в руках церковного служки никто никогда и не замечал. Даже сам Эйнион. Но лишь до того момента, пока этот служка не стал перед ним садиться в машину. Именно в этот момент Эйнион пережил озарение. Он ясно вдруг увидел, что перед ним никакой не трёхногий хромец, а двуногий человек с палкой.

Эйнион залпом докончил вторую кружку и звучно щёлкнул пальцами, веля бармену принести ещё. Да, это был тот момент, когда служка неуклюже забирался в машину. Ступеньки для него оказались высокими, он споткнулся. Споткнулся и чуть было не выронил из руки палку. Верней, совсем уже выронил, но успел на лету поймать. В испуге он обернулся, увидел Эйниона, их глаза встретились, и вот тут Эйнион понял всё. Впрочем, латексную маску он заметил позднее, когда её уже видели все сидящие в машине, все они. Все они, свидетели Муравьиного Льва. Свидетели, да.

— Свидетели, да, — он даже не заметил, что последнюю фразу проговорил вслух. А потом ещё громче: — Да! — когда всё повернули к нему головы.

Мирмиколеон тоже. Кажется, он даже обрадовался, что внимание присутствующих переключилось на выпившего учёного и у него появилась возможность немного расслабиться. До этого он лишь скромно улыбался да ещё слегка щурился, чтобы показать, что он честно пытается вникнуть в суть вопросов, которые наиболее смелые муравьи пытались ему задавать.

Его мелкие глаза, пусть всё те же фасеточные от природы, имели огромное преимущество перед любыми другими. Они передавали эмоции. И, как муравей публичный, Мирмиколеон умел этим пользоваться. Благодаря говорящим глазам, он как бы отвечал на вопросы, а на деле не отвечал ни на чего, да ещё имела значение сила телевизора, той картинки, которая у каждого муравья жила в подсознании. Чувствовалось, что если бы ему задали неудобный вопрос, он всегда был готов включить такой государственный взгляд, от которого любой муравей стушевался бы и конфузливо замолчал.

Нерион-1с эдак оконфузился уже несколько раз. В фургоне он сидел с мнимым служкой рядом и невольно в течение какого-то время воспринимал его как соседа. О волнения помсанитара без умолку болтал и подчас нёс такую дичь, что невольно холодел весь внутри. Но и в клубе продолжал делать вид, что он тут единственный, который знаком с проблемой накоротке. Успел даже поскандалить. Рядом с ним, так случайно получилось, сидел упитанный муравей с сигарой во рту, и ему помсанитара сказал, что если бы толстяк был муравьиной маткой, то сигара торчала бы у него не изо рта, а из задницы, хотя бы и называлась яйцеклад.

Алкоголь постепенно начинал действовать на всех. Бармен без устали разливал, появились официантки. Они были страшно возбуждены, стремительно порхали и так жужжали, словно имели за спиной крылья. Их возбуждение только ускорило

Поскольку Мирмиколеон ничего упорно не объяснял, ему на помощь пришли другие, и вскоре дискуссия вышла на тот уровень, когда муравьиного льва принялись дружно спаивать, как минимум, чокаться с ним то пивом, то вином и в обнимку фотографироваться.

Вдруг все замолчали. В дверях стоял ещё один гость. В отличие от всех других муравьев, сутулых от природы, он был слишком длинный и прямой. На фоне светлого дверного его тёмный силуэт прорисовывался, как восклицательный знак. Или как стрелки часов, показывающих шесть-ноль-ноль.

— Это вы? — неожиданно узнал Нерион-1с.

Эйнион чуть было тоже не откликнулся эхом:

— Ввв… — но «ы» не договорил.

Из всех присутствующих муравьёв только этот учёный, а также помсанитара и его ногастая подруга, наконец-то счастливо уснувшая на диване, могли бы объяснить, почему этот муравей по имени Крутон весь такой длинный и прямой. Потому. Это от постоянного лежания на круглом топчане в положении «навытяжку». А вот почему философ и богослов тут странным образом оказался и что он здесь делает, это было не под силу объяснить даже им.

Крутон направился прямо к Мирмиколеону, они пожали друг другу руки, причём муравьиный лев немного даже привстал, потом оба сели. И оба сидели так, как будто сидят в президиуме, а все остальные собрались на собрание, чтобы их послушать.

XVI

В лаборатории, занимавшейся проблемой сверхуплотнения грунта, а потому и располагавшейся глубоко под землёй, о событиях в городе узнали с небольшим запозданием. Фарну-2с позвонила мать. Она была на работе, и в трубке было слышно, как где-то неподалёку кричит новорождённый ребёнок. Но и волнение в голосе матери было таково, что, казалось, она тоже кричит.

Отсюда, из лаборатории, город всегда воспринимался, как другой мир, и Фарн-2с не сразу разобрал слова матери про какой-то вихрь. Вихрь? Какой вихрь? Не продувка? Он только что завершил продувку системы отвода газов из грунта, и в голове вертелось навязчивое слово. Нет, странно, какая продувка может быть на улице?

А в городе говорили разное. Кто-то видел именно вихрь, кто-то пережил невероятную бурю, а кто-то наблюдал узкий жаркий спиралевидный поток, змейкой… — змеёй! змеищей! — пронёсшийся по улицам города снизу вверх.

— Позвони отцу! — напоследок крикнула мать, и связь прервалась. В тот день везде были сбои.

Но отец уже сам звонил на второй линии. Он велел забрать мать с работы и быстрее везти…

— Куда везти?

В трубке послышались гудки.

— Куда везти-то?

В лаборатории между тем поднялась суматоха. Все бегали, звонили, обсуждали. Лишь Персон-а-2д смотрела вокруг сонными глазами. С утра она жаловалась на боли в животе, будто её что-то раздувает. В машину она и правда садилась несколько пополневшей, и ремень безопасности перетягивал её слишком туго. Всю дорогу она ныла и жаловалась.

Мать знала, куда надо ехать. Она подбежала к машине сына, на ходу скидывая белый халат и засовывая его в сумку. Дёрнув пассажирскую дверцу, увидела на переднем сиденье перетянутую наискосок Персон-у-3д, поперхнулась, однако промолчала и села сзади.

Завалы в районе Дома слова оставались по-прежнему не разобранными, но, кажется, их никто и не собирался разбирать. Разрушения имелись и в других местах, и даже более сильные, но самая сильная пробка возникла по дороге наверх. Им же требовалось вниз.

Многие машины тоже ехали вниз, но лишь малая часть из них не сворачивала в районы Спального пояса, а продолжала двигаться всё дальше и ниже, к той части серпантина, где от водителя уже требовалось большое умение тормозить двигателем и выписывать правильную дугу в поворотах. Бар-клуб «20 см» находился в той части воронки, где сужение дорожного полотна становилось критическим. Впрочем, дальше дороги вообще не было. Ниже находились только огни нефтеперерабатывающего завода, какие-то нервные огни, с резкими выбросами пламени. Дул жаркий встречный ветер.

До самого бар-клуба доехать не удалось. Машины останавливались впритык, бампер к бамперу, их нужно было бросать и дальше идти пешком. Фарн ждал своих на дороге. Для этого он поднялся далеко вверх и помог найти дырку для более-менее удобной парковки. Жена из машины вылезла чуть ли не через окно, а вот с Персон-ой-3д пришлось повозиться. Она как-то погрузнела и с трудом двигалась. Но потом, правда, расходилась и дверям клуба подходила уже вполне нормальной походкой.

Они попали в зал в тот момент, когда сидевшие за столом, как в президиуме, Мирмиколеон и Крутон о чём-то пошептались, потом Крутон встал и начал речь. Для этого ему можно было даже вставать, он и сидя достаточно возвышался. Философ и богослов сразу не стал выбираться выражения и назвал присутствующим трутнями. Он и бар предложил переименовать в «Трутни». Пока, мол, ещё есть время. Впрочем, это оказался риторический приём, необходимый, чтобы сразу завладеть вниманием зала. Затем он поправился: какие же они трутни, какие бездельники, если приходят сюда каждую субботу и продолжают рыть свой подземный ход. Но куда? И зачем?

— Инстинкт! — вдруг поднял палец Крутон. — Я говорю, инстинкт.

Зал немного заволновался.

— Именно. Спросите себя, зачем вы это делаете, и вы будете сильно удивлены, потому что никто из вас ничего не объяснит.

Муравьи стали переглядываться. Не только лишь те, кого только что назвали «трутнями», члены их семей тоже. Последним, так резко выдернутым из привычной жизни, тем, чьи машины теперь громоздились брошенные на подъезде к бар-клубу «20 см», всё это представлялось уже полной фантасмагорией. Непостижимо, чтобы их отцы, мужья, братья по субботам здесь рыли тоннель. Вместо того чтобы… Не может такого быть!

Крутон дал возможность части зала попереживать. И даже сам в этом немного поучаствовал. Как будто был тоже удивлён, почему нет предела большой муравьиной глупости. Почему каждую субботу две дюжины муравьёв собираются здесь лишь затем, чтобы рыть какой-то тоннель. Нет, конечно, потом и посидеть, но сначала-то рыть! А зачем? А куда? Неужели в соседнюю воронку? Короче, инстинкт.

— Друзья! — вдруг возвысил голос Крутон. — Возможно, мы все недалеки от истины, и неважно, считаем ли мы соседнюю ворону жерлом потухшего вулкана или, может быть, соплом реактивного двигателя. Некого двигателя, тягой которого Земля и движется в космосе. Мы просто будем надеяться, что соседний двигатель не работает. Возможно, сейчас планета летит как раз в таком направлении, что соседний двигатель на какое-то время будет оставаться не нужен, я не знаю. Допустим, что он просто не работает. В отличие от. Я сказал «в отличие от», и, думаю, многие из вас что-то поняли.

Он сделал паузу, чтобы многие ли муравьёв что-то поняли. Немного. Он продолжил.

— Знаете, кто-то уже сравнивал нас с микробами, живущими на стенках реактивного сопла. Возможно, это был я. И, видимо, я плохой философ, если не смог не прибегнуть к сравнению. Хорошему философу сравнения не нужны. Он не поэт. Он говорит сразу в лоб. Изрекает. Я же плохой философ. И поэтому наш нефтеперерабатывающий завод, — он бросил взгляд вниз, — упорно сравниваю с запальником реактивного двигателя. С «фитилюшкой, как выразился кто-то из нас.

На слове «фитилюшка» Крутон склонил голову набок и уставился сверху на темя Мирмиколеона, уже нормальное темя, с волосками, никак не резиновое. Сам муравьиный лев не прореагировал на то, что на его темя смотрят.

— Конечно, я не пророк, — Крутон перевёл взгляд на аудиторию. — Я лишь плохой философ. Хотя немного я богослов. И как богослов я обязан сказать пару слов про людей, но, кажется, мы все уже немного устали. Хотите передохнуть? Передохнуть. Я правильно поставил ударение? — он вновь сверху вниз посмотрел на темя Мирмиколеона. Темя оставалось непоколебимо.

В зале зашумели. Крутон поднял руку и продолжил.

— Да, если бы я написал это слово на бумаге, отдельно, отдельно, обособленно от всех других слов, возможно, я бы ещё и задумался, где стоит ударение. Но я говорю с вами. И я не ошибаюсь. Могу ошибиться лишь в дате и в часе, когда двигатель под нами заработает на полную мощь. Но сегодня мы стали свидетелями приближения этой даты. Хотя, возможно, пора уже вести речь и о часе…

Тут что-то случилось. Подземный толчок, гул, что-то прошипело снаружи, за окнами, но в зале уже поднимался свой собственный шум. Многие вскочили на ноги, многие о чём-то громко говорили, кто-то начинал плакать.

Нерион-1с тоже взволновался. Но в отличие от других, его волнение было вызвано прояснением. Как будто что-то замкнулось у него в голове, искра, дымок, потом дым рассеялся. Он ясно помнил свой первый визит к философу и богослову. Когда Крутон спал. Когда он лежал, вытянувшись на своём круглом топчане, изображая часы, тело — стрелки. Странно, но сейчас он напоминал часы ещё больше. Только не круглые, механические, а песочные. Тело муравья, в принципе, оно и выглядит как песочные часы. Состоящие из двух колб. Правда, если без головы. А если взять с головой, то уже из трёх колб.

Три колбы таких песочных часов в какой-то степени и представлял сейчас Крутон. Только из верхней колбы песок уже словно высыпался. Крутон больше не хотел говорить. Он мог бы ещё лишь напомнить о тех дырах, ходах и пещёрах, которые время от времени обнаруживаются в стенках их воронки. Кто-то говорил, что это сделала природа, кто-то находил в них следы деятельности предыдущей цивилизации муравьёв. Но про это всегда говорили все, а значит, никто ничего не знал.

Крутон стоял молча, потом тяжело вздохнул, выдохнув из себя воздух. И тут же по всему будто пронёсся лёгкиё сквознячок.

— Жаль, — сказал он, понизив голос. — Жаль.

Все примолкли. Однако, вернув к себе внимание, Крутон уже больше не говорил. Он опять Крутон посмотрел сверху вниз на Мирмиколеон, и на этот раз муравьиный лев прореагировал. Он встал.

Вид муравьиного льва по привычке вызывал в муравьях что-то вроде паники. Сдавленной паники. Его слушали в мёртвой тишине.

— Единственный шанс на спасения, — сразу начал говорить он, — это рыть. Рыть дальше, продолжать рыть. Возможно, сегодняшний эксцесс был предварительной продувкой перед запуском двигателя, какой-либо из его систем.

При слове «продувка» Фарн-2с резко вскинул брови. Нет, бывают же совпадения! Однако Мирмиколеона беспокоил не двигатель. Не столько сам двигатель, существование которого он считал очевидным.

— Гамэргаты, я обращаюсь к вам! — внезапно воскликнул он и повторил чуть потише: — К вам обращаюсь я.

Стоящий, он был одного роста с сидящим Крутоном, но голос его звучал на уровне великана. Совсем не напоминал тот, что был у служки, слова звучали очень громко и чётко, с сильным эмоциональным накатом, пробивающим до самых закоулков сознания. Это был голос правителя.

— Гамэргаты, — повторил ещё более доверительно. — Не мне вас учить, что жизнь имеет ценность сама по себе. Каждый в себе ощущает эту жизнь, она в нас булькает, кипит, претерпевает метаморфозы, но мы — гамэргаты. Мы — мужчины и женщины. И мы производим детей, которые тоже имеют право стать мужчинами и женщинами.

Он сделал длинную паузу. Все молчали.

— Возможно, когда-то вам говорили, что гамэргаты — это низшая форма организации муравьиного рода. А высшая — та, когда одна единственная муравьиная матка производит всех особей, рабочих особей, исключительно женского пола, работниц. Так было. Но мы великая нация! Мы смогли исправить закон природы и вернуться к нашему прежнему природному гамэргатству. Мы дали женщинам свободу и право достигать своей половозрелости, дали свободу и право выходить замуж, свободу и право рожать детей. Мы дали каждой женщине возможность почувствовать себя муравьиной маткой!

В зале снова началось шевеление. Жёны и дочери переглядывались, видимо, догадавшись, что они тоже здесь не случайно.

— Конечно, у нашей цивилизации ещё масса недостаток. Не до конца искоренена система каст. Кто-то, несмотря на заслуги, по-прежнему не может выйти из своей касты, чтобы создать свой собственный род более высокого порядка. Кто-то не может прибавить лишний слог к своему имени просто по причине устаревшего законодательства или бюрократических проволочек. Но мы над этим работаем. Следующие поколениям муравьёв будут узнавать только в школе, что когда-то между их предками ещё не было полного равенства. Следующие поколения муравьёв, я уверен, создадут цивилизацию истинно свободных и равных в своих правах и обязанностях муравьёв! Но это будет потом. А сегодня мы стоим перед величайшей угрозой.

На этом месте Мирмиколеон снова выдержал паузу, ещё более длинную. Все ждали, замерев.

— Эта угроза состоит в том, что нынешняя форма нашего существования конечна. Как это ни печально звучит, мы действительно живём в сопле реактивного двигателя. Того двигателя, который рано или поздно заработает на полную мощь. Мы не знаем, кто его создал и кто его включит, а также когда и зачем. Также мы ничего не знаем о том, как устроена Земля. Кто-то из нас верит, что всем правят люди. Что это они придумали и создали нашу планету. Я не знаю. Никто не знает. Я знаю лишь то, что есть некоторые вещи, которые люди никогда бы не смогли изобрести. И даже додуматься до некоторых вещей. И даже помыслить о них. Вот в это я твёрдо верю. И мы этим горды. И гордиться будем всегда.

Последние фразы Мирмиколеон произносил совершенно беспафосно, но его слова несли жуткий холод. Многие в зале поёжились. Он добавил:

— Увы, но сегодня мы все видели этот мир в последний раз. Сохраним же его образ в нашей памяти. Дальше нас ждёт только тьма. Тьма земли.

Никто не посмел нарушить ту зловещую тишину, которую он сумел опустить на зал.

— Но не все мы должны погибнуть! — вдруг снова взвился вверх его голос. — Часть из нас должна выжить! Она обязана выжить! И единственный выход, единственный шанс на спасение нашей цивилизации в том виде, в каком вы её видели и в каком она нам нравилась, это прорыть ход в соседнюю воронку. Да, возможно, там тоже находится двигатель, но, возможно, он ещё не скоро станет работать или даже своё уже отработал, так что у нас будет время. Будет время, чтобы пережить этот кризис и продолжить своё развитие дальше. Нет гарантий, что это возможно, но это хотя бы шанс. Вот почему мы сейчас должны встать и пойти работать. Мы будем рыть тоннель, не покладая ни рук, ни ног, пока силы нас не оставят. И даже когда оставят, кто-то всё равно должен будет продолжать…

Все начали вставать.

— Не вставайте, — остановил их рукой Мирмиколеон. — Я не сказал ещё одну важную вещь. Здесь находятся только члены клуба, члены их семей, их близкие и друзья. Сам я не член клуба, и мой друг Крутон тоже. Мы никуда с вами не идём, мы остаёмся здесь. Когда вы скроетесь в тоннеле, мы поднимется наверх. Мы досмотрим эту жизнь до конца. Не думайте о нас. Как не думайте и о тех, кто сейчас остаётся наверху. Ваша миссия важнее ваших личных переживаний. И последнее.

Мирмиколеон внимательно осмотрел зал.

— Если вам слишком долго не удастся куда-либо прорыться и вы увидите, что погибаете один за другим, помните, среди вас есть будущая матка. Одна из присутствующих здесь женщин обязательно превратится в матку. Она сильно увеличится в размерах и начнёт рыть с удесятерённой силой. Поэтому я сейчас обращаюсь к мужчинам, берегите женщин. Вы их жизненная энергия. И пусть последний мужчина исчезнет не раньше, чем последняя женщина! Я сказал всё.

Фарн посмотрел на сына. Как и все остальные, он выглядел совершенно оглушённым. Он и его Персон-а-3д сидели рядом, и она держалась за его локоть. Её рука дрожала. Фарн повернул голову в другую сторону и увидел свою жену. Фарн-а пристально смотрела на жену Цезна Цезн-у, и её большие круглые глаза зримо суживались при этом.

Когда Мирмиколеон сел, Крутон поднялся ещё раз.

— Не знаю, должен ли я напоминать, но я обращаюсь к тебе, девочка, — сказал он, и все завертели головами. — К тебе, да. Запомни, мы были гамэргатами. Запомни это слово, пожалуйста.

XVII

Никто старался не прислушиваться к тому, что творилось снаружи. Там ревел огонь, докрасна раскаляя железные входные двери. Те машины, которые первыми прибыли на крохотную стоянку клуба, уже выгорели полностью.

Шкаф на кухне был отодвинут, и первые группы давно уже ушли в тоннель. В зале оставались лишь те, кто продолжал организовывать работу, и ещё много женщин. Они встали в очередь, чтобы выйти в коридор, где прямо напротив гардероба стояло большое напольное зеркало. Перед ним они прихорашивались, поправляли волосы, красили губы и подводили глаза. Поворачивались к зеркалу то одним, то другим боком и затем уходили, чтобы никогда уже больше не возвращаться.

Палн-а-12д тоже повертелась перед зеркалом. Жаль, но она по-прежнему не нравилась себе. Выглянув в зал и быстро убедившись, что никто не подглядывает, она попыталась к этому зеркалу прицепиться, но впервые у неё ничего не получилось. Впервые мешали каблуки. Тогда она сняла туфли, раздражённо закинула за стойку гардероба и вернулась к остальным.

Персон-а-3д подошла к зеркалу одной из последних.

— Ой, какая же толстая, — расстроилась она, но огладила грудь и бёдра без какой-либо видимой печали. Потом заметила на лице пятнышко, достала из сумочки бумажную салфетку, вытерла лицо и вытерла на стекле что-то красное. Вероятно, следы от чьей-то помады.