Зеленая стрела [Игорь Евгеньевич Всеволожский] (fb2) читать онлайн

Игорь Всеволожский ЗЕЛЕНАЯ СТРЕЛА

ГЛАВА ПЕРВАЯ в которой читатель знакомится с Иваном Забегаловым, воспитанником Черноморского флота

Мне четырнадцать лет. Я ношу матросский бушлат с погонами, на которых золотом горят буквы «ЧФ», и бескозырку с полосатой гвардейской ленточкой.

В 1941 году я приехал в Севастополь из Решмы. Мама отпустила меня к отцу на каникулы. Отец мой, Фаддей Забегалов, был комендором, и его батарея стояла на Малаховой кургане. Только я приехал в Севастополь, как началась война. Я жил с отцом в землянке и, когда налетали фрицы, подносил снаряды на батарею. Однажды отец сбил немецкий самолет. Ему за это орден дали. Адмирал приезжал на батарею и сам отца наградил. А зимой батю убило. Стоял мороз. В этот день сто самолетов налетало. Гудело, ух! Я подавал снаряды. Что было, рассказать нельзя. Дым, гарь, а как рассеялось, лежал отец, как неживой. Я к нему: «Батя, батя!» Он уже не дышал.

Меня забрал с батареи капитан-лейтенант Ковалев, командир эсминца «Серьезный». Он обмундировал меня во все флотское, и я стал матросом. Наш корабль два раза ходил на Кавказ, возил раненых и прорывался обратно в Севастополь. И за нами гонялись бомбардировщики и подводные лодки. «Серьезный» ходил и к румынским берегам. Один раз, когда убило у нас комендора, я сам стрелял из орудия по румынскому порту Констанце. И меня наградили медалью «За отвагу» и медалью «За оборону Севастополя».

А потом был морской бой, и меня осколком ранило в ногу. Когда эсминец пришел в порт Н., меня отнесли в госпиталь. Порт Н. и город были совсем разрушены бомбежкой и немецкими снарядами, и вместо домов стояли мрачные развалины. И только госпиталь еще был похож на жилье, он помещался в наскоро отремонтированной школе.

ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой Иван Забегалов выходит из госпиталя и удивляется истории с брошенным ребенком

Целых два месяца я провалялся на койке, и сестры ухаживали за мною ну прямо как за контр-адмиралом. И еда была вкусная, хотя и очень несытная — яйца, молоко, куриный бульон и рисовая каша.

Лежать было скучно, хотя сестры и приносили мне в палату разные книжки. Я все время посматривал в окно. За голыми деревьями бушевало море, и я все ждал, что вот-вот войдет в бухту наш «Серьезный». Но он не заходил.

Однажды дежурная сестра принесла мне пакет. В большом сером конверте было письмо от моего командира.

«Иван, — писал он, — «Серьезный» встает на ремонт, а ты, если малость окреп, поезжай-ка отдохнуть в свою Решму. Тем более, что я получил письмо от твоей мамы, она пишет, что болеет, и просит, чтобы ты ее навестил. Посылаю тебе отпускной билет и проездные документы, а аттестат ты получишь сам в госпитале. Побудешь месяц на родине, как раз и мы покончим с ремонтом, и снова пойдешь с нами в море. А я уже позаботился о твоей дальнейшей судьбе: послал в Тбилиси запрос, не примут ли тебя в Нахимовское училище. Надо тебе, брат, начать по-серьезному учиться. Пожелаю тебе всех благ и счастливой дороги. Вся команда «Серьезного» шлет тебе самый горячий черноморский привет. Поправляйся, не забывай нас.

Командир «Серьезного»

капитан-лейтенант Ковалев.

16 января 1944 года».

Врачи еще раз осмотрели мою ногу и решили, что пора наконец выписать меня из госпиталя. И они тоже сказали, что мне полезно будет поехать отдохнуть в Решму.

В тот день, когда я сдал наконец госпитальный халат и получил свой бушлат и бескозырку, в море бушевал шторм не меньше чем в одиннадцать баллов. Норд-ост кружил по улице колючие снежинки. Может быть, когда-то это и была веселая улица. Но теперь повсюду стояли лишь обгорелые стены, а в скверике все деревья расщепились на куски и у мраморного мальчишки с крылышками за спиной были отшиблены нос и руки. Немудрено: город сто раз бомбили и пятьдесят раз били по нему из пушек. А потом в нем стояли немцы. Где уж тут было чему-нибудь сохраниться!

Я думал, не встречу ли где знакомого, но где там! Редко-редко попадались прохожие. В управлении порта дежурный сказал, что сегодня отправить меня он не может. В такой шторм ни один катер не выйдет из бухты, а автотранспорт не переберется через перевалы. Мне дня два придется тут переждать. Я могу пойти на Черный мыс к морской пехоте. У них там теплые кубрики в уцелевших дачах, и они меня накормят.

Дежурный рассказал подробно, как мне найти пехотинцев.

Море совсем взбесилось и лезло на берег с ревом и шумом. Все вокруг стонало и выло. В три часа дня я едва различал дорогу. Не встретив ни одной живой души, я добрался до перекрестка. Я шел пять минут, десять и вдруг услышал, что море гудит не слева от меня, а справа. Значит, я заблудился. Ветер валил меня с ног и толкал в канаву. Вдруг вдали что-то зачернело. «Ну, — подумал я, — кто-то идет. Сейчас спрошу дорогу».

Шла женщина, закутанная в платок. Она несла на руках ребенка. Не дойдя до меня, она вдруг свернула, оступилась и, хромая, вошла в дом.

Вот беда, упустил! Как только мог быстрее, я подбежал к дому. Это был пустой, разрушенный дом; в окнах кружился снег. Куда же она пошла? Вдруг хлопнула дверь, и женщина вышла. Слегка прихрамывая, она пошла в обратную сторону. А ребенок? Ребенка-то с нею больше не было.

Я хотел было ее окликнуть, но она словно сквозь землю провалилась. Тогда я подошел к подъезду и приотворил дверь. За дверью не оказалось ни пола, ни сеней. Я увидел лишь глубокую воронку, набитую снегом. А за ней чернели ямы, торчали выщербленные стены да виднелся двор с черными поломанными деревьями. Где же ребенок?

И тут я вдруг увидел ребенка. Он смирнехонько лежал под самой дверью и не шевелился.

Вот так штука, ведь он замерзнет! Я наклонился над ребенком, приподнял кончик одеяла и чуть было не отскочил: в одеяле не было никакого ребенка. Там лежал туго закрученный веревками пакет.

Вдруг я услышал торопливые шаги. Кто-то шел к дому. Я спрятался за выступ стены. Дверь отворилась, и вошла женщина. Это была не та женщина, которая принесла ребенка. Та была старуха, а эта — молодая, высокая, в каракулевой шапочке, вся засыпанная снегом. Она нагнулась и, раньше чем я успел опомниться, схватила «ребенка» и вышла.

Когда я выбежал вслед за нею на улицу, женщина была уже далеко. Я поспешил за ней и еще издали крикнул:

— Как пройти на Черный мыс?

Женщина остановилась.

— На Черный мыс? — переспросила она певучим голосом. — Да вы не в ту сторону идете. Как раз обратно, всю улицу до конца, потом налево.

Мне очень хотелось расспросить ее, зачем она взяла чужой пакет и почему несет его, словно ребенка, но я не решался.

— Смотрите не заблудитесь, — сказала женщина и, нежно прижимая к груди сверток, пошла дальше.

«Тут что-то не так, — подумал я. — Может быть, они что-нибудь украли? А может быть…»

Женщина уходила все дальше и дальше. Не знаю почему, я продолжал бежать за нею. Снег забивался мне в глаза, тонкий лед проваливался подлогами, и ботинки наполнились холодной водой. И вдруг женщина оглянулась, увидела меня и побежала, то и дело скрываясь за деревьями. Тогда я решил во что бы то ни стало ее догнать. Однажды я таким образом словил воришку в Поти, обокравшего на улице старуху, и сдал его патрулю. Я уже почти догонял женщину. Стоило мне сделать еще шагов сто, полтораста, и я бы ее поймал. Но в эту минуту справа от меня оглушительно грохнул взрыв. Дома в городах, побывавших в плену у немцев, могут взрываться даже на сотый день после их освобождения. Хорошо помня это, я мигом прыгнул в канаву и зарылся головой в снег. Меня больно хватило чем-то по спине, и мне показалось, что норд-ост подхватил меня и понес прямо ж морю, в черные бушующие волны…

^{Я уже почти догонял женщину.}

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой Иван Забегалов вступает в мир непонятных событий

Я очнулся, когда в глаза мне уставился луч света и кто-то спросил:

— Жив или нет? Коли живой, вставай!

Я шевельнул руками — целы. Пошевелил ногами — обе ноги на месте. И голова вращается слева направо и справа налево, значит цела. Тогда я вскочил.

— Эге! — протянул тот же голос. — Да ты старый знакомый! Забегалов с «Серьезного»?

— Точно, Забегалов! А вы кто будете?

— Гляди.

И луч от фонаря повернулся.

— Петр Сергеич! — воскликнул я.

— Он самый.

— Товарищ капитан… — поправился я.

— Ну, ладно, пусть сегодня будет Петр Сергеич. Эк ведь дом как разворотило! И камушков не соберешь. Ты как сюда попал?

— Шел на Черный мыс ночевать. Из госпиталя выписался, а уехать не на чем.

— Тебе что, ночевать негде?

— То-то и есть, что негде.

— Тогда идем ко мне. Тут недалеко, рядом. Можешь итти?

— Могу.

— Не отставай смотри.

Капитан пошел впереди, светя фонариком и обходя рассыпанные на дороге камни. Я поплелся за ним.

Петр Сергеич не раз приходил к нам на корабль — он дружил с моим командиром капитан-лейтенантом Ковалевым. Высокий, с серыми глазами, он всегда напевал «Прощай, любимый город» и шутил с матросами и офицерами. Со мною он тоже часто беседовал, и именно по его совету мой командир товарищ Ковалев надумал отправить меня в Нахимовское училище. Я любил Петра Сергеича, и когда он меня однажды похвалил за что-то, я почувствовал себя на седьмом небе. Я знал, что капитан работает в отделе, который вылавливает всяческую погань, забравшуюся на советскую землю. Работа эта опасная, опаснее и быть не может. И за это я его вдвойне уважал. Теперь я шел за ним, стараясь не потерять из виду его широкую спину.

Мы прошли несколько переулков, пробрались мимо проволочных заграждений и противотанковых надолбов, нагроможденных посреди дороги. Наконец Петр Сергеич остановился у разрушенного дома с сорванной крышей. Он вошел прямо в ворота. «Где же он тут живет?» подумал я. Петр Сергеич обернулся и знаком пригласил итти за собой. Мы вошли в черную дыру в стене. Петр Сергеич зажег фонарик, и я увидел новенькую узкую деревянную лесенку, похожую на корабельный трап. Она вела куда-то вверх.

— Вот тут-то я и живу, — пояснил Петр Сергеич. — Жилищный кризис, — вздохнул он, поднимаясь по трапу. — В скворечнях, паря, жить приходится.

Он вынул ключ и, повозившись у двери, отворил ее.

— Входи, не стесняйся. Печку затопим, коптилку зажжем, ужинать станем. Ты, поди, голодный?

— Не-ет.

— Врешь, знаю, что голодный.

Он зажег коптилку, сделанную из пустой гильзы снаряда. Комната была большая, пустая. Посредине стоял стол, у стены — койка. В углу висело несколько шинелей и гимнастерок Петра Сергеича и его штатский костюм. Всюду лежали книги: на столе, на подоконниках, на полу, на койке.

— Удивляешься? — спросил Петр Сергеич. — Я, брат, книги люблю. По всем дворам собирал, ничьи они нынче. Есть хорошие…

Он снял шинель и аккуратно повесил ее на гвоздик. Потом присел на корточки перед печкой.

— Печка у меня, брат, с утра заряжена, придешь домой, чирк — и горит…

И действительно, в печке сразу запылал огонь.

— Садись, грейся.

Он подошел к столу и, вынув перочинный нож, принялся открывать консервы. Нарезал хлеб, достал банку с маслом, пододвинул стулья.

— Ну, орел, наворачивай.

Он сел напротив и, улыбаясь, смотрел, как я ем. Потом встал, помешал кочергой угли в печке. Потом снова сел за стол и спросил:

— Сыт?

— Сыт, — сказал я.

— Так как же ты в госпитале отдыхал?

Пока я рассказывал, он курил свою черную трубку. Я рассказал про операцию, про лечение, про то, как меня наконец выписали и сказали, что я хромать не буду. Когда я дошел до сегодняшней истории с женщинами и ребенком, Петр Сергеич насторожился. Он вытряхнул пепел из трубки прямо на стол, встал и спросил:

— Они передавали ребенка? Эх, паря, паря! Чего же ты раньше-то молчал?

— Да это вовсе не ребенок был. Пакет просто, тяжелый…

— Вот это-то и плохо, что пакет. Голова! — раздраженно сказал Петр Сергеич, подходя к стене и снимая с гвоздика шинель.

'— Наверное, украли где-нибудь…

— Нет, не украли. Хуже. Ну, словом, вот что. Я ночевать, наверное, не вернусь. Располагайся тут, отдыхай, печку во-время закрой да смотри не угори. Книги читай, какие хочешь, ешь, чего и сколько желаешь, на моей койке спи. Запрись на ключ — помни: скворечник мой во всем доме единственный, больше никто не живет. А город, ты сам понимаешь, был под немцем, нечисть всякая в щели могла забиться. Никого не впускай, никому не отвечай, ко мне ходить в гости некому, а сам приду, так постучу вот так… — и он постучал костяшками пальцев по столу. — Спокойной ночи!

Он вышел, хлопнув дверью. Я повернул ключ в замке два раза. Потом принялся рассматривать книги. Тут были и Толстой, и Чехов, и Пушкин, и «Нива» за 1893 год, и Джек Лондон… Были еще Станюкович, Киплинг и даже Конан-Дойл с его Шерлоком Холмсом! Помешав в печке головешки, я пододвинул к ней низенькую скамеечку и принялся читать Шерлока Холмса. Это был рассказ «Пестрая лента» — о змее, которую впускали в комнату через вентилятор, чтобы она спустилась по шнурку на кровать человека, от которого хотели избавиться. Я не замечал, как шло время, и вдруг заснул.

Проснулся я оттого, что словно кто толкнул меня в спину. В комнате было темно — в коптилке выгорел бензин, огонь в печке потух. Спичек у меня не было. Я хотел было встать, но вдруг почувствовал, что, кроме меня, в комнате кто-то есть. Я не пуглив и побывал во всяких переделках, но тишина темной комнаты, по-моему, гораздо хуже воя мин и грохота снарядов. Кто мог быть в комнате, кроме меня? Ведь дверь-то заперта на ключ, а Петр Сергеич не возвращался. И тут я сообразил, что тот, другой, еще не вошел в комнату. Он стоял за дверью и старался всунуть в замочную скважину ключ. Я слушал, не дыша. Что делать? Спросить: «Кто там?» Но Петр Сергеич приказал никого ни о чем не спрашивать, никому ничего не отвечать. А если «тот» откроет дверь? Закричать? Никто не услышит — кругом одни пустые и разбитые дома.

Вдруг в темноте что-то забулькало и зашипело. Мне показалось, что в комнату в темноте вползает «пестрая лента» — змея, которая сейчас меня укусит.

Честное слово, мне стало так страшно, как даже под бомбежкой в море никогда не бывало…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, в которой Иван Забегалов разыскивает опасного врага

Если дверь все же откроется, я кинусь «ему» под ноги и кубарем скачусь с лестницы. Такие номера бывало я выкидывал с румынскими солдатами, когда мы высаживались на вражьем берегу. Но дверь не отворялась. Вдруг что-то вспыхнуло, и из-под двери в комнату вползла горящая лужа. Как раз в эту минуту за окнами раздался неистовый вой сирены, отчаянно зазвонил колокол, зашумел мотор. Так мчится только пожарная машина. Неужели сюда, ко мне? Но как могли пожарники узнать, что начался пожар? Незнакомец, стуча каблуками, побежал вниз по лестнице. А пожарная машина промчалась мимо. Значит, она спешила совсем на другой пожар.

Опрокинув табуретку, я бросился к двери. Распахнул ее. И пол и дверь пылали, очевидно облитые бензином. Я быстро схватил висевшие на стене шинели и пальто. Кинул их на пол, принялся топтать. Потом стал прижимать ими пламя, лизавшее дверь. Не прошло и  нескольких минут, как в комнате стало снова темно и лишь противно пахло горелым. Мне стало страшно оставаться снова в темноте. Я побежал к окну и сорвал закрывавшую его синюю бумагу. Сквозь снежный вихрь я увидел далекое зарево. В порту, наверное, горит. Значит, туда и мчалась пожарная машина. Она вспугнула приходившего сюда ночного гостя… Но как бы поскорее зажечь свет? Я принялся искать спички. Обыскал всю комнату, шарил рукой по столам, по подоконникам, по полкам, скидывал на пол книги, щупал карманы лежавших на полу шинелей. Спичек нигде не было. В комнате стоял страшный холод. Я промерз до костей. Захлопнул дверь. Накинул на себя какое-то тряпье. Рассветало. Наконец на лестнице послышались шаги. Кто-то поднимался наверх уверенно и твердо. Раздался стук в дверь: раз-раз, раз-раз! Петр Сергеич! Я быстрехонько отпер. Капитан стоял на пороге и светил фонариком.

^{Из-под двери в комнату вползла горящая лужа.}

— Ты что же, не ложился? — спросил он, бросив быстрый взгляд на койку. — А это что? — крикнул он, глядя на груду тряпья, валявшуюся на полу, на обгорелый пол и обуглившуюся дверь.

Я торопливо принялся рассказывать о том, что произошло нынче ночью.

— Вот видите, — закончил я виноватым голосом, — шинели, вам попортил.

— Ерунда, — отмахнулся Петр Сергеич. — Нашел чего жалеть — шинели! Ты жизнь свою жалей. Не в первый раз за мною охотятся, — пояснил он. — Все врасплох застать мечтают. Думают — подожгут, я выскочу, а они в меня — пулю.

— Кто?

— Есть такие, — отрезал капитан. — Да, видно, плохо меня знают!

Он подобрал шинели, оглядел их, повесил все на гвозди.

— Ну, паря, за один день тебе два раза повезло. Ты молодец. Пожарник, скажи пожалуйста! Не растерялся. А приходила-то к тебе опасная штучка.

— Кто опасная штучка? Он? — спросил я.

— Какой там он! Она, та самая, которая тебе дорогу показала. Ее уже и след простыл. Напоследок напакостила. В порту подожгла, еле потушили, да здесь. Вместо меня тебе чуть не попало. Ну, вот что, времени нам терять нельзя. Быстрей ешь да пойдем.

— Куда?

— Искать.

— Кого?

— Вторую. Ту, что ребенка в дом внесла. Она-то, поди, еще в городе. Скажи мне, паря, ты бы мог ее узнать?

— Не знаю, товарищ капитан. Она старуха…

— Быть может, она вовсе не старуха. Только притворялась старухой. Узнаешь?

— Вот уж не скажу. Я думаю…

— Ну, все равно, попробуем. Бери консервы, ешь.

— Я не хочу.

— Ешь, говорю, подкрепляйся. Поди, ты натерпелся страху? — И он потрепал меня по плечу своей большой теплой рукой.

*

Мы целый день бродили по разрушенному городу. Норд-ост еще гудел, но снег больше не сыпал. В сером небе носились зловещие тучи. В бухте из Роды торчали мачты и остовы затопленных когда-то кораблей. На волне покачивались катера и шхуны. На улицах нам изредка встречался морской патруль. Женщины, похожей на ту, которая вчера бросила «пакет» в разрушенном доме, мы не встретили, и я чувствовал, что Петр Сергеич сердится, хотя и не показывает виду. Может быть, эта женщина тоже уже убежала из города. Мы зашли в хлебную лавку и внимательно оглядели стоявших в очереди женщин. Мы побывали в управлении порта, где Петр Сергеич о чем-то разговаривал с комендантом, а я тем временем рассматривал машинисток и конторщиц. Мы заходили в столовые, помещавшиеся в наспех сколоченных бараках, и зашли в швейную мастерскую, где несколько молодых девушек перешивали кителя и брюки морским офицерам. Петр Сергеич мрачнел все больше и больше. Мы пообедали и снова пошли по улицам. Капитан беспрерывно курил свою трубку и со мной не разговаривал. Уже стало темнеть, когда мы подошли к мрачному каменному сараю. На пробитой снарядом стене висела вывеска: «Кино «Ударник». Пониже был прибит плакат: «Сегодня английский звуковой фильм «Джордж из Динки-джаза». Начало в 6 часов вечера».

— Ты любишь кино? — спросил меня Петр Сергеич.

— Люблю. А вы?

— Я тоже. Все равно день пропал. Делать нечего, пойдем в кино, что ли?

— Зайдемте! — радостно согласился я.

— Кстати, и картины этой я не видел. Я в кино редко бываю. Все некогда.

Мы вошли в полутемные сени, где тускло светилось окошечко. У кассы толпились мальчишки, девушки и несколько моряков. Очередь продвигалась медленно. Передо мной было еще человек пять, когда зазвонил звонок. Я совсем расстроился, думая, что мы опоздаем. Наконец стоявший передо мной матрос получил свои два билета.

— Два билета и, пожалуйста, поскорей, — сказал я, протягивая деньги.

— Билетов больше нет, — простуженным голосом ответила кассирша.

— Как нет?

— А очень просто, все продано, — прохрипела она сердито и захлопнула перед моим носом окошко.

Совсем расстроенный, я подошел к Петру Сергеичу.

— Ну что ж, пойдем домой, — сказал он, ни капельки не огорчившись, как будто ему все равно, посмотрим мы «Джорджа из Динки-джаза» или не посмотрим. Он набил трубку и принялся ее раскуривать.

В эту минуту дверь кассы отворилась, и вышла кассирша. Она вынесла картонный плакатик и повесила его перед окошечком. На нем было написано: «На сегодня все билеты проданы».

Потом она повернулась и пошла к двери. Вдруг она оступилась и, прихрамывая, вошла в кассу.

— Петр Сергеич! — схватил я за руку капитана, разжигавшего трубку. — Это она!

— Кто?

— Вчерашняя старуха.

— Да ну? Где? — Он огляделся. Около кассы, кроме нас, никого не было.

— В кассе. Она вчера вот так же оступилась. У нее, наверное, вообще нога подворачивается.

— А ты не ошибаешься? — спросил меня капитан.

— Нет, Петр Сергеич, тут уж я не ошибаюсь.

— Ну что ж, попробуем, — сказал он.

Он вынул из заднего кармана брюк небольшой пистолет и переложил его в карман шинели.

— Пойдем, Иван.

— Куда?

— Как куда? В кассу.

Решительным шагом он подошел к дверце и громко постучал.

— Кто там? — спросила кассирша.

— Откройте.

Я стал за спиной капитана. Дверь отворилась, и кассирша вопросительно взглянула на Петра Сергеича. Это была немолодая женщина с опухшим недовольным лицом.

Взгляд ее скользнул по капитанским погонам, петлицам, и лицо ее словно покрылось плесенью.

Не знаю, заметил ли это Петр Сергеич, но я-то понял: она, непременно она!

— Что вам угодно? — спросила кассирша довольно решительно.

— Не продадите ли вы все же нам пару билетов? — веселым голосом спросил капитан. — У нас, знаете ли, выдался вечерок свободный…

— Я же вам сказала русским языком: сеанс начался и билетов нету, ответила кассирша. Теперь она снова была спокойная и злая.

— Значит, вы совершенно свободны? — веселым голосом спросил Петр Сергеич. — Разрешите вас проводить?

— Куда? — изумленно спросила кассирша. Такого вопроса она, видимо, совсем не ожидала.

— Да тут, неподалеку. В один небольшой разрушенный дом, где вы забыли вчера один пакетик… ребеночка! — вдруг выпалил ей в лицо капитан. — Стоп, стоп, вот этого-то я как раз и не люблю, — брезгливо сказал Петр Сергеич. Он стремительно схватил правую руку женщины, разжал ее пальцы и выхватил крохотный револьвер. — Вопросов больше нет. Собирайтесь.

^{Он разжал ее пальцы и выхватил крохотный револьвер.}

Тогда старуха вдруг подняла левую руку, и, раньше чем Петр Сергеич успел ее схватить, она быстро сунула что-то в рот.

— Стоп! — крикнул Петр Сергеич.

Но старуха уже как-то вся обмякла, прислонилась к дощатой стенке и медленно сползла на зашарканный и заплеванный пол.

ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой Иван Забегалов в первый раз видит «зеленую стрелу»

Когда на следующее утро я пришел к капитану в отдел, он сидел за столом, мрачно напевая: «Прощай, любимый город, уходим завтра в море…»

— Не уследили мы с тобой за ней, брат, а? — встретил он меня. — Всего не предусмотришь. Скажи-ка мне, сколько ты числишь на своем счету фрицев?

— Троих, — сказал я.

— Если б старушку живьем захватили, ты мог бы записать на свой счет еще батальон! Да не гляди так на меня, я не шучу. Вчерашняя старуха стоит целого батальона. А та птичка, которая улетела, заменит собой, пожалуй, целый полк. Вот, Забегалов, знай: легче разбить немецкий полк на фронте, чем разыскать и уничтожить заброшенного к нам непрошенного гостя. А вреда этот гость может принести больше, чем целый полк, — продолжал он. — Обличье у него совсем, я бы сказал, безобидное, человек как человек, и паспорт у него в порядке, и профессию имеет, и сидит он тихо, как мышь, до поры до времени, вот как вчерашняя кассирша. А время придет, тут он себя и покажет. Вот наша задача: такого гада и прихлопнуть. Понятно?

— Понятно, — сказал я.

Тут вошел младший лейтенант, как видно помощник Петра Сергеича.

— На квартире никаких бумаг, писем нет, все перерыли, — сказал он. — А вот у старушки в кармане… это что-нибудь да значит, я думаю, а? — И он вынул из кармана смятый носовой платок. Но тут он взглянул на меня и осекся.

— Выйди на минутку, Забегалов, — приказал Петр Сергеич.

Я вышел в коридор и стал смотреть в окно. Море утихло, и снег ослепительно сверкал. Мне было очень интересно узнать, что это за платок, который «что-нибудь да значит».

Младший лейтенант вышел из кабинета и сказал:

— Можете зайти к капитану.

Петр Сергеич что-то писал.

— Садись, — сказал он. — Я сейчас.

На столе сбоку лежал смятый носовой платок. Окончив писать, Петр Сергеич открыл ящик и аккуратно положил туда платок. Я заметил, что в ящике лежало еще несколько таких же платков и на всех была вышита маленькая зеленая стрелка.

«Что за зеленая стрела, и откуда так много платков, ведь у старухи нашли только один?» подумал я, но расспрашивать Петра Сергеича не решился.

— Ну, орел, — сказал он весело, — сегодня уезжаешь?

— Так точно, — ответил я.

— В Решму, что ли?

— В Решму, — подтвердил я, удивляясь: какая же отличнейшая память у капитана! Как-то давно, еще на «Серьезном», я рассказал ему, что родом я из Решмы.

— И мать у тебя там есть? Марья Петровна, кажется?

— Марья Петровна, — подтвердил я, удивляясь еще больше.

— Слыхал, она болеет?

— Да. Пишет, что больна.

— И у тебя двое братишек? — продолжал задавать капитан всщросы.

— Двое.

— Петюха-Митюха?

— Петюха-Митюха.

Ну и память же у человека!

— Марки, ты говорил, любят собирать?

— У нас вся улица марками занимается, — гордо ответил я. (Действительно, наша Приречная улица славилась собирателями марок на всю Решму.)

— Ну, ладно. А Решма твоя, кажется, древний город?

— Очень. Наш учитель истории, Иван Иванович, говорил, что Решме тысяча лет.

— Заводы в Решме есть?

— Перед войной химкомбинат отстроили большущий.

— В Решме железнодорожный узел?

— Да. На Москву поезда, на юг, в Сибирь…

— Так, так. Ну, ладно. Сегодня в пятнадцать ноль-ноль на север выходит шхуна «Чайка». Я могу на нее тебя пристроить. Дойдешь на ней до М., а там сядешь на поезд.

— Спасибо.

— Да… Если где увидишь свою знакомую, ту, что тебе дорогу показала, не зевай. И… — он поглядел в окно, барабаня пальцами по столу и что-то обдумывая, — и знаешь, паря, если мы с тобою до твоего приезда где-нибудь столкнемся, в поезде, скажем, или на вокзале, или еще где в другом месте, ты ко мне сразу не кидайся, не признавай. Надо будет, я к тебе сам подойду. А может, и не я, а кто-нибудь из моих к тебе придет. Он спросит у тебя… — обдумывал Петр Сергеич: — «Любите ли вы собирать марки?»

— Обожаю, — подхватил я.

— Вот, вот, — улыбнулся капитан, — так ты ему и ответишь. А он тебя спросит: «Нет ли у вас для обмена швейцарской марки достоинством в пятьдесят сантимов, 1888 года?» Ты скажешь: «Нет, такой нет, но я вам могу показать много других марок на выбор. Пойдемте, посмотрим мой альбом». Запомнишь?

Еще бы я не запомнил! Честное слово, капитан мне хочет дать какое-то поручение! Я обрадовался.

— Ну, а если ни я, ни кто другой тебя не встретит, приедешь в Н., заходи, — охладил мои восторги капитан.

В тот же день ровно в пятнадцать ноль-ноль шхуна «Чайка» снялась со швартов, вышла в открытое море и взяла курс на М.

ГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой Иван Забегалов появляется в родной Решме

В поезде все перезнакомились. Меня называли то «юным Нахимовым», то «лихим черноморцем», то «будущим адмиралом». Поезд не торопясь шел на север и с каждым часом приближался к Решме. Больше всего я подружился с одним молодым пареньком в кожаном пальто, во френче со споротыми погонами, в русских сапогах. Во-первых, он мне понравился потому, что тоже собирался слезать в Решме, где он работает в завкоме химкомбината, во-вторых — потому, что он был ранен и контужен на Тамани, а в-третьих — потому, что он был поэт. Он сам мне показывал свои напечатанные стихи и читал с выражением. Стихотворения были, правда, не про флот, а про сухопутные части, но в одном из них очень здорово описывалось, как боец на плечах вынес раненого командира. Под всеми стихами стояла подпись «Прокофий Прохоров», и он этим совсем не гордился, а наоборот, просил, чтобы его все попросту называли Прошей, потому что ему всего двадцать четыре года и он не может еще быть «Прокофием Петровичем». Даже меня он заставлял называть себя Прошей, а сам называл меня «Ваня, русский моряк».

Он выбегал на станциях и покупал то кусок колбасы, то булку, то жареную курицу и всегда угощал и обижался, если я отказывался от угощения. Он сказал, что собирается описать меня в своих стихах, но я все говорил, что меня незачем описывать и я просто сгорю со стыда, если увижу свою фамилию в газете. Тогда он взял с меня слово, что я обязательно зайду к нему в гости.

Другие пассажиры тоже никогда не садились без меня за еду и всегда приглашали меня то к завтраку, то к обеду, то к ужину. Ну, и я не оставался в долгу — вынимал из мешка кусок сухой копченой колбасы или банку консервов, и мы сидели по целым часам, разговаривая, а мимо окон бежал еловый лес, густо засыпанный снегом, или скользили белые березки.

^{Он читал мне свои стихи.}

Наконец на пятый день замелькали знакомые названия станций, и я уже ни с кем больше не разговаривал, а все время стоял у окна.

— Ну, Ваня, русский моряк, — сказал мне Проша, когда за окном потянулись белые корпуса химкомбината, — приехали. Заходи ко мне, не зайдешь — обижусь.

Он крепко пожал мне руку и сунул бумажку с адресом.

Поезд запрыгал на стрелках и остановился. Я распрощался с пассажирами и выскочил на платформу.

Два с половиной года я не был в родном городе! Что это случилось с вокзалом? Он всегда был огромный-преогромный, а теперь стал просто кирпичным маленьким бараком. И привокзальная площадь всегда была большущей, а теперь оказалась тесным, застроенным-сараями пустырем. И Главная улица, тянувшаяся от вокзала к базару, всегда такая широкая, вдруг стала узкой, как проулок.

Я не сразу сообразил, что не вокзал, и не площадь, и не улица уменьшились, а я вырос сам за два с половиной года.

Как я опешил поскорее добраться до своего дома!

Вот Главная, вот Московская, а вот и наша, Приречная улица! Маленькие домишки с подслеповатыми окошками, деревянные калитки, подворотни, из-под которых сердито лают собаки, снежные горушки, с которых на собственных штанах со смехом съезжают малыши. Я раза два провалился в сугроб, так торопился. Наконец я добрался до нашего домика. Он все такой же, покосившийся набок, с черной крышей. Я, отворил ворота, вскочил на крыльцо, распахнул двери. Митюшка, мой братишка, закричал:

Мамка-а, Ванятка приехал!

Отдернулась знакомая пестрая занавеска с большими красными и синими птицами, и мать, похудевшая и побледневшая, кинулась мне на шею.

— Ну, полно, мамка, ну, не плачь, — гладил я ее по волосам, по спине, а спина ее все вздрагивала и вздрагивала, и мама отчаянно рыдала, в то время как и Петюха и Митюха разглядывали меня с несказанным любопытством.

— Господи, до чего ты на отца стал похож! — наконец оторвавшись от меня, воскликнула мать. — Только усов нехватает. Да что же ты не раздеваешься? Петюха, Митюха, чего стоите? Ставьте самовар, растопляйте печку! Ванюшка-то, поди, голодный.

— Я сыт, мама.

— Как же так, сыт с дороги? Сейчас лепешек нажарим, овсяный кисель сварим. Что же ты не написал ничего, негодный, телеграмму бы подал, мы приготовились бы. Да ты раздевайся, раздевайся… Господи, медали! За что ж ты их получил, а? — развела мать руками, когда я скинул бушлат и она увидела мои медали.

— Одна — за Севастополь, другая — «За отвагу». Я, мамка, из орудия по немцам бил.

— Ты немцев убивал? Ой, а я ж тебя все за ребенка считаю! — И мать снова кинулась меня целовать.

— А это, сказал я, доставая из-за пазухи завернутый в чистый платок орден, — это батин… за то, что он самолеты фрицевы сбивал.

Мать села на табурет, опустив руки на колени. Глаза ее наполнились слезами. И братишки притихли и рассматривали издали батин орден.

— Ты подле него был, когда его… — тихо спросила мать.

Я рассказал, как батя бился с фрицами на батарее и как его убило.

Все слушали молча. Потом мать вытерла глаза, встала, взяла у меня орден, поцеловала и, бережно завернув его в чистый носовой платок, заперла в комод.

— Что же вы? — сказала она обычным голосом. — Петюха, самовар, Митюха, печку!

Глаза ее теперь были совершенно сухи. И пока Петюха ставил в сенях самовар, а Митюха, кряхтя, растапливал печку, мать рассказала:

— А я вот все грудью болею. Кашлем маюсь. Все ночи напролет. Лечат меня. Из амбулатории врач ходит. Обещает — вылечит.

— Определенно вылечит, — успокоил я маму. — У нас вот тоже один матрос в кубрике кашлял-кашлял, никому спать не давал. Его военфельдшер корабельный порошками какими-то кормил. Вылечил.

— Хочется дожить, пока всех немцев изничтожим, — сказала мать горячо.

Наконец кисель был сварен, самовар вскипел, лепешки испечены, и я с гордостью поставил на стол банку мясных, банку рыбных консервов и положил в вазочку кусков десять рафинада.

Когда мы поели и напились чаю, мать спросила:

— Надолго ли приехал, сынок?

— На месяц.

— Ой, милый, как хорошо! А мы тебя заждались. Я Петюхе и Митюхе говорю: «Учитесь получше, а то Ванятка приедет, о вас спросит. Он вам теперь ведь заместо отца, старший». Да они у меня молодцы, по всем предметам пятерки. Только вот марки их с толку сбивают.

— Собираете? — спросил я братишек.

— Собираем, — в один голос ответили Петюха с Митюхой и притащили на стол свои альбомы. Коллекции у них действительно были хорошие.

— А откуда вы марки берете? — спросил я. — Раньше в Решме ничего достать нельзя было. Разве на почте?

— Обмениваем. У нас попрежнему вся улица собирает. Да тут один старичок заявился, эвакуированный. Он с нами тоже меняется.

— Уж я бы этого старичка отсюда метлой! — сердито подхватила мать. — Все позабыли с марками.

— А что мы — плохо учимся? — обиделся Митюха.

— Да нет, учитесь-то вы хорошо, — смягчилась мать.

— А где мой альбом? — спросил я. — Не променяли?

— Как можно?! — возмутился Митюха и достал из шкафа мой старый альбом с кораблями и поездами на синем переплете.

Я раскрыл альбом. Все было на месте — и советские марки и заграничные. И даже кое-чего прибавилось — в альбом аккуратненько были вклеены почти все новые советские выпуски.

— А это откуда? — удивился я.

— Это мы для тебя наменяли, — смущенно сказал Митюха. — Думали, тебе ведь некогда там собирать, на море-то… Ну, приедешь, ну и увидишь, ну и у тебя будут.

Милые мои братишки, вот как они для меня старались! Никак не думал, что они так сделают. Мы раньше всегда ссорились и ругались.

Вечером мы сидели все трое на большой отцовской кровати, поджав ноги и прижавшись спинами к теплой печке, и мне пришлось рассказывать про Черноморский флот, про мой «Серьезный», про офицеров и матросов. Братья, широко раскрыв глаза, слушали, не перебивая, а мать только вздыхала и вытирала глаза платком, сидя у себя на кровати.

— Ну, спать, спать, — наконец сказала она. — Вы покою ему не дадите; Ложись, Ванюшенька, голубок мой, я уж тебе постелила.

И я с удовольствием растянулся на своей постели, на которой не спал целых два с половиной года.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой Иван Забегалов знакомится со старым марочником

На следующий день завернул такой мороз, что мать всполошилась и не выпустила меня на улицу в бушлате. Как мне ни хотелось щегольнуть в Решме своей бескозыркой с гвардейской ленточкой и флотским бушлатом, мне пришлось надеть старое свое ватное пальтишко, из которого я основательно вырос, и шапку с теплыми из кошачьего меха, наушниками.

Если бы я пошел в полной форме, на меня бы все смотрели, а так никто не обращал на меня внимания.

Огромная разница была между моим родным городком, затерянным в глубоком тылу, и, городами, которые недавно были освобождены от немцев. Там все прохожие вздрагивали от каждого громкого слова, от звука шагов и от звяканья оружия. Им все не верилось, что в городе опять наши и им нечего и некого бояться. Ведь при немцах, проходя по улице, они никогда не могли быть уверенными, что их не схватят — либо для отправки на каторгу, либо на какие-нибудь работы, либо в тюрьму. Здесь, в Решме, никогда не было немцев. И ее ни разу не бомбили. И кремль и монастырь стояли на месте, белые, красивые, большие. И люди все ходили по улице смело, не оглядываясь.

Походив по городу, я к трем часам зашел на почту. К этому времени Петюха и Митюха должны были забежать сюда прямо из школы и познакомить меня с «марочным старичком», как они его называли.

Я пришел как раз во-время. Ребята уже были там, разложили свои альбомы на столе, на котором пишут письма. За столом сидел старичок в потертой каракулевой шапке, в черной шубе с облезшим кроличьим воротником, в очках на большом красном носу. На столе он развернул свое марочное богатство. Чего-чего тут только не было! И французские колонии в Африке — фиолетовые, зеленые, оранжевые марки с крокодилами, попугаями, страусами и жирафами, и Тува — с верблюдами, горами в снегу и автомобилями, пробирающимися через пустыню, и Монголия, и Великобритания, и Дания, и Швеция… Целое сокровище лежало перед нами. У Петюхи и Митюхи горели глаза. За спиной старичка стояла еще целая гурьба мальчишек. Они не обратили на меня никакого взимания, хотя многих я знал, ведь мы учились вместе в школе. Так они были увлечены марками. Старичок торговался нудно, не уступая. Он несколько раз повторил, что расстается со своим сокровищем только потому, что наголодался у себя в Ленинграде и теперь хочет каждый день иметь и хлеб и масло. Мне он совсем не понравился, этот старичишка с хриплым голосом, но марки у него были великолепные, и я не мог от них оторваться. Вдруг старик поднял на меня острые глазки.

— А ты кто такой, мальчик? — спросил он. — Я тебя не знаю.

— Это наш братишка, сказал Петюха.

— Он вчера приехал, — добавил Митюха.

— Ванька?! — закричали ребята, тут только обратив на меня внимание. И все принялись со мною здороваться, забыв про старика и его марки.

— А вы разве не собираете марки, молодой человек? — спросил меня старый марочник.

— Как же не собирать? — ответил я.

— Отчего ж вы не подходите поближе? Я с вами могу поменяться.

— У меня нет лишних марок. Мне не на что меняться.

— А я не на марки меняю. Посмотрите, может быть вам что-нибудь подойдет для вашей коллекции.

Еще бы мае не подошло! Я принялся перелистывать его альбом и отобрал несколько прекраснейших экземпляров.

— Ну вот, — сказал я, тяжело дыша, — Дания, Канада, Швеция, Тунис… Что вы за это хотите?

— А что у вас есть?

— У меня десть… у меня есть банка американских консервов!

— Колбаса или, может быть, просто горох с салом?

— Настоящая американская колбаса, — сказал я с гордостью. — Вот такая, знаете, четырехугольная банка, с этикеткой.

— Марки ваши, — сказал старик, пододвигая ко мне марки. — Колбасу принесете завтра…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, в которой Иван Забегалов находит нового друга

Прошло несколько дней. За это время коллекция моя увеличилась. Я получил от старого марочника целую кучу чудесных марок, которых мне так нехватало. Старик расщедрился и не пожалел ни Африки, ни Нидерландов.

Наступила оттепель, и я теперь ходил по городу во всей своей флотской форме. В Решме моряк вообще редкое явление, а четырнадцатилетний матрос — целое событие. И женщины ахали и вздыхали, глядя мне вслед, а мужчины заводили беседу.

Мне пришлось выступить в своей старой школе, где теперь учились мои братишки, и рассказать, за что я получил свои медали. И все ребята внимательно меня слушали, а потом без конца расспрашивали о том и о сем, и я удивлялся, как хорошо они тут, за две тысячи километров от фронта, разбираются в том, что делается у нас, на Черном море. А учитель мой, милый учитель Иван Иванович Березин, так постаревший за эти два с половиной года (ребята мне сказали, что немцы убили у него сына), даже выступил с речью. Он расправил свои усы и сказал:

— Вот, дети, вы получили наглядный урок истории. Ваня Забегалов был моим лучшим учеником, а теперь он бьет немцев. Мой сын… мой сын тоже бил немцев до той… до той поры, пока еще билось его гордое русское сердце… И многие мои ученики стали теперь героями войны. И старики, и юноши, и даже дети — все поднялись на врага… И через сто и через двести лет о нашей эпохе будут писать книги… о том, как великан-народ поднялся, смял и уничтожил наглую и мерзкую орду…

Славный старик растрогался, прослезился и расцеловал меня, исколов своими усами.

С этого дня все школьники, даже незнакомое, здоровались со мной на улице. А после того как я побывал в школе у девочек, все девочки стали мне улыбаться и при встрече со мною страшно краснели. И одна из них предложила мне переписываться, когда я уеду обратно на флот, и подарила мне свою карточку. У нее были белокурые волосы, и она говорила на «о», как все жители Решмы. Маргарита была хорошим товарищем, она раздобыла у брата много марок и подарила их мне — не в обмен, а так, совсем даром. И в воскресенье она пригласила меня в театр, на утренник для школьников, и мы сидели с нею в третьем ряду и смотрели «Коварство и любовь» Шиллера. Маргарита вздрагивала и крепко держала меня за руку, когда злой отец не разрешал Фердинанду жениться на Луизе. А когда Луиза умерла, отравившись, из глаз Маргариты брызнули слезы и закапали на рукав моей синей фланелевки. Когда мы вышли из зала, она заметила, что как хорошо, что теперь нет таких родителей и что каждый на ком хочет, на том и женится.

— У тебя есть отец? — спросил я.

— Нет. Отца убили в самом начале войны. А теперь мама вышла замуж. Недавно совсем, с месяц назад.

— За кого?

— За артиста, ты его сегодня видал. Он играл Фердинанда.

— Он такой молодой?

— Нет, это он на сцене молодой, а дома ему тридцать два года. Он к нам месяца два как приехал.

— Он не обижает тебя?

— Нет, он довольно добрый. Но отец был добрее. Он меня так любил! Он всегда привозил мне игрушки. Он до войны был инженером на химкомбинате. И добровольцем пошел на войну.

Ну, а в театр ты часто ходишь? — постарался я переменить разговор.

— Когдатолько есть время. Через маму и отчима я всегда могу достать пропуск. Хочешь, еще пойдем?

Мы вышли на улицу. Вдруг за спиной послышался хриплый голос старого марочника:

— Мой молодой филателист! Не можете ли вы мне оказать маленькую услугу? Не достанете ли мне на сегодняшний вечер билет? Вы знаете, я целую вечность не был в театре, а сегодня дают «Гамлета», мою любимую пьесу, и играет, прекрасный актер…

— Это мой отчим, — вставила Маргарита.

— Я вам за это, — продолжал марочник, сверля меня своими острыми, как у крысы, глазками, — презентую несколько отличнейших марок.

Мне был ужасно противен этот старик с красным носом, и я вовсе не хотел оказывать ему услугу. Но Маргарита вмешалась в разговор:

— Конечно, я вам достану пропуск. Вы подождите, я сейчас.

И она ушла.

^{Не можете ли вы мне оказать маленькую услугу?}

— Вы знаете, молодой друг, — продолжал старик скрипучим голосом, — иногда так хочется встряхнуться, посмотреть хорошую игру. Если я получу на сегодня билет, вы завтра заходите ко мне и выбирайте марки, какие захотите.

— А где вы живете? — спросил я.

— Зачем вам знать, где я живу? Я в три часа всегда на почте.

Вот хитрый старичишка! Никому он не говорит, где живет.

Маргарита уже спешила к нам с билетом.

— Вот, пожалуйста. Перед началом отметите в кассе, — сказала она.

— Спасибо, большое спасибо, девочка. Завтра, молодой человек, вы получите свои марки.

Когда мы отошли от театра, Маргарита сказала:

— Я хочу, чтобы у тебя была самая лучшая коллекция во всей Решме!

— Ну, Рита, ты, значит, настоящий друг! Я, конечно, когда уеду на флот, стану писать тебе письма.

И мы условились с девочкой, что завтра вечером я обязательно приду к ним в гости.

Завтра понедельник — выходной день в театре, и все будут дома.

Я дошел с нею до угла Московской (она жила на Московской) и вернулся домой.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой Иван Забегалов попадает в ловушку

Наверное, в Решму только что пришел поезд, потому что много народу шло от вокзала. Все шли с чемоданами, мешками и тащили за собою санки с грузом. Вдруг я увидел высокую женщину, которая несла на руках ребенка. Почему-то мне вспомнился городок на Черном море, норд-ост, снежная буря и та женщина, которая унесла ребенка из развалин разбитого дома. Эта была одета совсем по-другому — в рыжий тулуп, повязана пестрым платком, но меня будто что-то подтолкнуло, и я пошел за ней.

Женщина вошла в пустынный и глухой переулок, спускавшийся к реке. Она шла мимо бесконечного забора. Вдруг она оглянулась. Я прижался к стволу березы, росшей у чьих-то ворот, и женщина меня не заметила. Она повернула вправо и вошла в ворота. Окна этого дома были заколочены, и вид у него был совсем нежилой. Я стоял, не шевелясь, ожидая, что, будет дальше.

Не прошло и минуты, как женщина вышла. Ребенка при ней не было! С необычайной быстротой, прежде чем я успел опомниться, она перебежала улицу и «крылась в противоположных воротах.

«Двор проходной, она уйдет за реку», подумал я, соображая, что делать.

В этот момент человек в ватной телогрейке (лица его я не заметил) вдруг появился в переулке. Не заметив меня, он вошел в ворота, где был оставлен женщиной ребенок. Не прошло и нескольких секунд, как он вышел обратно с ребенком. Он быстро зашагал по переулку.

Я кинулся за ним. Мужчина в телогрейке свернул в соседний переулок. Я не отставал. Он вдруг замедлил шаги, и я замедлил тоже. Он прибавил шагу, я тоже прибавил. Он пошел так быстро, что я, задыхаясь, едва поспевал за ним. Вдруг он свернул в какую-то калитку.

«Уйдет!» подумал я и следом за ним, не раздумывая, вскочил в эту калитку. В полутьме я увидел пустой двор, крыльцо и дверь, в которой торчал большой, ключ. Стираясь, чтобы не скрипнули ступеньки, я на цыпочках поднялся на крыльцо. Кругом все было тихо. Я толкнул дверь — она слегка приоткрылась. Я вошел в темные сени. В сенях никого не было. Я остановился, не зная, куда дальше итти.

Вдруг кто-то с силой оттолкнул меня к стене, дверь с грохотом захлопнулась, и я услышал, как ключ два раза повернулся в замке.

Я остался один в темноте.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой Иван Забегалов встречает в Решме «зеленую стрелу»

Не надо было быть слишком догадливым, чтобы понять, что я очутился в ловушке. И я сам был кругом виноват. Что же теперь будет? Кто прячется тут, в этом доме? Я старался держаться подальше от дверей, хотя знал, что это бесполезно. В темноте они могут пришибить меня, как собаку.

В доме стояла мертвая тишина. Было тихо, как в могиле, и с улицы тоже не доносилось ни звука. А вдруг они меня подожгут, как там, в Н.? Нет, так просто не удастся им со мной покончить. Будь что будет! И я стал изо всей силы барабанить в дверь кулаками и кричать. Может быть, кто-нибудь пройдет мимо и услышит…

Я отбил себе руки, когда наконец на дворе послышались шаги. Кто-то поднялся на крыльцо. Чей-то старческий голос спросил недовольно:

— Эй! Кто там стучит?

— Откройте. Меня заперли, понимаете, и…

— Заперли?

Ключ два раза повернулся в замке. Дверь распахнулась.

— Мой молодой филателист? — спросил удивленно тот же старческий голос.

И я увидел — кого бы вы думали? — старого марочника.

— Как вы здесь очутились? — продолжал он. — И кто вас тут запер?

Я сказал, что мы играли тут с товарищами и они надо мной подшутили. А убежав, забыли отпереть дверь.

Плохие шутки, — недоверчиво покачай головой старик. — Очень плохие шутки. Ну что ж, идите. Эй, молодой человек! А это не вы обронили?

В руках он держал маленький носовой платок. Я подошел к старику. Нацепив свои очки, он внимательно разглядывал платок.

— Нет, уверен, что это не ваш платок, — сказал он задумчиво. — Само собой разумеется, не вы его потеряли.

^{— А это не вы обронили?}

А я увидел: в уголке платка была вышита небольшая зеленая стрелка, точно такая же, как на платке кассирши кино «Ударник» в городе Н.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, в которой Иван Забегалов убеждается, что попал впросак

Я чувствовал, что мне дозарезу надо с кем-нибудь поделиться, рассказать о женщине, передавшей ребенка, и о том, что «непрошенные гости», о которых говорил Петр Сергеич, каким-то образом очутились в тихой Решме. Но не со старым же марочником мне делиться! Почему он очутился на краю города, во дворе пустующего дома? Может быть, он из той же компании?

Придя домой, я застал мать в постели. Она мучительно кашляла, ей было совсем плохо. Я опустился на колени подле кровати и прижался щекой к её руке. Рука была сухая и горячая.

— Доктор у тебя был?

— Нет, завтра будет. Ты где пропадал, сынок?

— Я? У одного… у Проши с химкомбината, с которым познакомился в поезде, — сказал я неправду, чтобы не огорчать мать рассказом о своих приключениях.

И лишь только у меня это вырвалось, я сразу решил: если к кому-нибудь я могу пойти; так только к славному Проше.

Какая досада, что придется дожидаться утра — на улицы спустилась тьма, и итти к Проше было поздно.

Назавтра я поднялся чуть свет.

— Ты куда же, сынок? — спросила мать, увидя, что я надел свою бескозырку.

— Схожу на химкомбинат. Мы достанем тебе хорошего врача. Проша поможет.

— Только не пропадай долго.

Я прошел три километра по оттаявшей снежной дороге и вошел в бюро пропусков комбината. Девушку в будке сказала, что она пропуска мне выдать не может, но по телефону вызовет товарища Прохорова в проходную. И через несколько минут ко мне вышел Проша.

— Ты? Пришел наконец-то, Ваня, русский моряк! — воскликнул он так весело, что я почувствовал: вот этот мне поможет.

И я торопливо рассказал ему про вчерашнее.

Проша сказал:

— История действительно весьма подозрительная. Зачем им понадобилось запирать тебя в пустом доме? И что это за ребенок был такой? Ты говоришь, мужчина в телогрейке, а шапка у него какая?

Я понял, что Прошу история заинтересовала.

— Ты погоди минутку, я позвоню, что ухожу с комбината, и пойдем, обсудим создавшееся положение, — сказал он.

Он скрылся в бюро пропусков и через минуту вышел, нахлобучивая на голову свою выцветшую фуражку.

— Так что ж, пойдем в милицию? Или нет, впрочем, сначала походим по улицам, мужик в телогрейке — не иголка, может, отыщется. Ты хорошо его запомнил?

Я сказал, что лица не видел, но узнать, может быть, смогу.

И мы зашагали по дороге, в город.

— Первым делом мы зайдем на базар, — сказал Проша, когда мы вышли на Главную улицу.

— Мне в форме нельзя на базар, — возразил я.

— Ах, да! Я совсем забыл. Жаль! Ну, подойдем поближе к базару, походим вокруг, постоим, может быть, что-нибудь и приметим, — решил Проша. — Смотри в оба, не зевай.

Часа полтора мы месили почерневший мокрый снег вокруг базара, и я промочил насквозь свои флотские ботинки. Мне захотелось есть, но я не решался сказать об этом Проше. А он неутомимо кружил и кружил по прилегающим к базару улицам и зорко всматривался в каждого прохожего. Но ни женщины, похожей на ту, которая вчера шла с вокзала с ребенком, ни человека в телогрейке не было видно. Вдруг Проша взял меня за плечо:

— Не он ли это, а? Как ты думаешь?

Рослый дядя в серой шинели шел по направлению к базару, с трудом неся в правой руке тяжелую кошолку. На нем, правда, не было сегодня телогрейки, но мне вдруг показалось, что это он.

— Кажется, он! — прошептал я и рванулся вперед.

— Стой, спугнешь, — и Проша, делая вид, что идет по своему делу, не интересуясь дядей в шинели, направился к стоящему посреди площади милиционеру.

Милиционер выслушал Прошу, взял под козырек и пошел через площадь наперерез человеку в шинели. Увидев милиционера, тот остановился и замер на месте. Тогда милиционер нагнулся и поднял тряпку, покрывавшую то, что лежало в кошолке. Тут к ним подошел Проша и тоже, заглянул в кошолку. Потом милиционер повел сразу сгорбившегося и осунувшегося человека в шинели через площадь. А Проша подошел ко мне и сказал:

— Ну, вот и все. Забрали. Ты думаешь, что он шпион? Да ничего подобного. Из шайки спекулянтов. Обыкновенные водочные спекулянты, понимаешь? Под видом грудных младенцев возят водку в Решму. У него там в кошолке литров десять водки. А тебе и тут шпионы почудились? Эх, Ваня, русский моряк! Ну, чего ты скис? Идем домой, пообедаем. Все равно мне на комбинат возвращаться поздно.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, в которой продолжается рассказ о дружбе Ивана Забегалова

Мы пообедали у Проши. Комната у него была в проулке, поблизости от Главной улицы.

На окне висели ситцевые занавески, на полке стояли книжки, лежали какие-то журналы и маленькие томики стихов. На стене висел большой портрет Карла Маркса. После обеда, который нам подала его квартирная хозяйка, он читал мне свои новые стихи о том, как на химкомбинате не спят ночей, чтобы скорее разбить немцев.

— Это в нашу заводскую газету, — сказал Проша. — А о тебе я тоже напишу. В Москву.

— Пожалуйста, не надо, — взмолился я.

Потом я взглянул на часы, тикавшие на стене, и заторопился уходить.

— Куда же ты? Посиди.

— Да мама у меня больна.

— Больна? Чем?

Я рассказал.

— Что же ты раньше-то молчал? У нас на комбинате есть одна москвичка, прекрасный врач. Только что приехала из Московского мединститута. Она рою маму живо на ноги поставит. Я к тебе ее пришлю. Завтра же. Скажем, часам к шести. Ты на какой улице живешь? На Приречной? Дом двадцать два?

И он тут же записал адрес в свою записную книжку.

— А уж спекулянты свое получат. Ты молодец, — сказал мне Проша на прощанье.

Только когда я вышел от него, я вспомнил, что ничего не рассказал ему про старого марочника и про «зеленую стрелу». Но зачем было говорить Проше? Ведь те, про кого я думал, что они враги вроде кассирши, оказались просто-напросто спекулянтами. А зеленая стрела на платке?.. Я же не знаю, кто обронил платок. Может быть, сам старый марочник? Ну нет, если бы платок был его собственный, он ни за что бы его не показал.

Я совсем запутался и уже ни в чем не мог разобраться. Вот если бы явился Петр Сергеич! Уж он-то разберется, кто тут «зеленая стрела», а кто нет. Он же сказал, что, может статься, столкнется со мной в поезде, на вокзале и еще где-нибудь в другом месте. Но до сих пор я его нигде не видел. Никто от него не приходил и не спрашивал, нет ли у меня швейцарской марки 1888 года.

Я побежал домой. Мама уже встала с постели: ей было немного лучше. Петюха и Митюха готовили уроки.

Я рассказал маме, что завтра придет женщина-врач из Москвы, которую очень хвалит Проша.

— Спасибо, милый. Поешь хоть каши. Поди, голодный.

— А я уже обедал.

— Где?

— У Проши.

И я принялся ей рассказывать про Прошу. Потом я схватил бушлат и бескозырку.

— Куда же ты опять, сынок?

— Да я тут, неподалеку, мама, — сказал я, помня свое обещание зайти вечером к Маргарите.

— Ну, гляди, не пропадай.

Через десять минут я подошел к одноэтажному дому с окнами, закрытыми глухими ставнями. Это был дом, где жила Маргарита. Я поднялся на крыльцо и дернул за звонок. За дверью послышались шаги, и мне отворил ее отчим.

— А, здравствуйте, здравствуйте! — сказал он приветливо. — Слыхал о вас, слыхал! Заходите, раздевайтесь.

Я вошел в переднюю и повесил на вешалку свой бушлат.

— Прошу, прошу, — приглашал меня в комнаты актер. — Марина, выйди, погляди, какой к нам гость пожаловал.

В переднюю вышла мать Маргариты.

— Заходите, заходите, прошу вас, — заговорила она улыбаясь. — Маргариточка давно ждет вас.

Она провела меня через столовую, где на буфете искрилась красивая хрустальная посуда, еще через какую-то полутемную залу в небольшую уютную комнату.

— Маргариточка, к тебе гости!

Рита бросилась мненавстречу.

— А я-то тебя жду-жду… Ну, пойдем, я покажу тебе свои книжки.

— Вы потолкуйте, — сказала Маргаритина мать, — а потом будем чай пить.

И она оставила нас вдвоем. У стены стояла никелированная кровать, покрытая белым кружевным покрывалом. Красивые тюлевые занавески прикрывали окна. На диване чинно сидели куклы и плюшевые медведи, с которыми, очевидно, Маргарита никак не могла расстаться. А на столе в красивой деревянной рамке стоял портрет молодого человека в военной форме — наверное, это был отец Маргариты.

Книг у Маргариты было великое множество: и «Том Сойер», и «Евгений Онегин», и «Тихий Дон», и «Охотники за микробами», и «Мертвые души».

— Ну, как тебе у нас нравится?

— Очень, — сказал я.

Мне действительно понравился этот славный дом. Комната была такая уютная! Маргарита стала показывать мне свои рисунки. На одном листке была нарисована березовая роща, на другом — мохнатые ели в снегу и на ветках сидели галки, на третьем — ваза с ромашками и васильками.

— Ты хорошо рисуешь, — сказал я.

— Я хочу быть художницей. Как ты думаешь, выйдет из меня художница?

— Обязательно!

— Ты думаешь? — Она схватила меня за руку. — Ты знаешь, я ничего так не хочу на свете, как быть художницей. Это так хорошо, так интересно!

Потом она попросила:

— Теперь ты расскажи мне что-нибудь о себе, о море. Я никогда не видела моря. Оно красивое, да? Очень, очень?

Мы сели на диван. Я стал рассказывать о том, как жил вместе с отцом на батарее и батарея стояла на том самом месте, где воевали Нахимов и Корнилов, как я попал на корабль и спал в похожей на люльку брезентовой подвесной койке, из которой не раз вываливался во сне, как мы ходили в поход к румынским берегам и как меня ранило в ногу.

Она смотрела на меня широко раскрытыми серыми глазами.

— Какой ты счастливый, Ванюша, — сказала она с восхищением, когда я перевел дух. — Сколько ты повидал…

— Нет, это ты счастливая, — возразил я. — У тебя столько книг, и ты так хорошо рисуешь! Ты будешь знаменитой художницей. Твои рисунки в Москву на выставку отправят. Вот к нам приезжал на флот один известный художник, так он рисовал такие чудные картины! Он нам корабль нарисовал. «Серьезный» в бою» называется: Чудо!

— Когда папа, был жив, я была очень счастливая, — тихо проговорила Маргарита, — и все мы — и я, и мама, и Робертик — были такие счастливые! А когда мама узнала, что папу убили, она целый месяц лежала больная. Мы думали, она умрет, а мне все казалось, что папа жив и вернется. И мама так скучала и тосковала, что даже испортила в театре несколько костюмов. И она хотела итти на войну, чтобы отомстить фрицам за папу, но боялась нас бросить, и ее не отпустили из театра. И она очень хорошо про тебя говорит. «Ты, — говорит, — дружи с ним, Маргариточка, он молодчина, раз он бьет фрицев». Ох, как она их ненавидит! А потом, понимаешь, через два года приехал Николай Дмитриевич, он поступил в театр и стал играть первые роли. Он стал к нам ходить в гости, и мама его полюбила… а теперь… Он, правда, меня никогда не обижает, но все же это не папочка. Вот Робертика он совсем не любит, и его постоянно отсылают к бабушке в деревню. А мне без него скучно.

Я не знал, как ее утешить.

— Посмотри, вот наша школа, — сказала Маргарита, вытирая слезы. Я ее рисовала летом. — Рука ее слегка вздрагивала, но слез больше не было.

«Молодец», мысленно похвалил я ее за выдержку. Мне очень хотелось рассказать ей обо всем, что случилось со мной вчера, но я подумал: «А не покажется ей все это смешным, как Проше?» И я ей не сказал ни слова. Мы продолжали рассматривать рисунки, пока не услышали в дверях голос Маргаритиной матери:

— Дети, чай пить. Маргариточка, приглашай гостя.

Через минуту я сидел рядом с Маргаритой за круглым столом, на котором весело кипел самовар. Отчим Маргариты, Николай Дмитриевич, шутил, смеялся, рассказывал о том, как в Москве во время спектакля у него однажды свалился с головы парик. Он рассказывал, сколько переиграл ролей, а потом попросил рассказать, как я воюю. И удивлялся, что наш «Серьезный» мог два раза прорваться в осажденный Севастополь и этому не могли помешать немцы.

— Моряки молодцы, — говорил он. — Вот жаль, что нет пьес о моряках. А я давно мечтаю сыграть героя-моряка в какой-нибудь хорошей пьесе. Уж я бы его так сыграл! Всю душу бы вложил я в эту роль!

И я подумал, что из Николая Дмитриевича действительно на сцене выйдет форменный морской офицер.

— Будешь приходить к нам? — спросила меня Маргарита, провожая на крыльцо.

— Обязательно!

— Ты приходи часто-часто, мне скучно без тебя. Слышишь?

— Буду приходить, часто. Хочешь — каждый вечер!

— Хочу…

Я летел домой, как на крыльях.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, в которой Иван Забегалов узнает о разных приятных и неприятных вещах

Было уже очень поздно, братишки спали за занавеской с птицами, но мама не спала.

— Тебе принесли телеграмму, — встревоженно сказала она, лишь только я появился на пороге. — Что-нибудь случилось?

В телеграмме было написано:

«Весь экипаж поздравляет тебя Иван ты принят Нахимовское училище точка Третьего выезжай застанешь корабль базе готовим проводы подарки точка Приветствуем твою маму братишек поздравляем их будущим морским офицером Ковалев».

— Значит, уезжаешь? — спросила мать, когда я поделился с нею своей радостью.

— Ну, еще не сегодня. Третьего — это будет… это будет в четверг, — успокоил я ее.

— Весь в отца пошел, — тихо сказала мама, глядя на меня, и слезы потекли у нее из глаз. — На всю жизнь в моряки. Он тоже хотел быть всю жизнь моряком, все его тянуло к морю. Все звал нас всех к себе в Севастополь.

— Вот и я вас возьму, — подхватил я. — Окончу училище, буду служить на корабле, стану офицером — наймем квартиру в Севастополе.

— Севастополь-то еще не наш, — вдруг сказал Петюха из-за занавески.

— Будет нашим, — обрезал его Митюха. — И квартир настроят. Это ничего, что сейчас разбиты. А твой альбом, Ванька, мы спрячем и с собой привезем. — И он высунул из-за занавески свою славную рожицу. — Да, про тебя тут старый марочник спрашивал. Почему, говорит, не приходишь, не берешь свои марки. Ты что, ему еще что-нибудь отдал?

Но я уже не слушал ни Петюху, ни Митюху. Эх, побежать бы сейчас к Маргарите, к Проше, поделиться с ними радостью! Ну, да ладно, успеется и завтра.

Я очень плохо спал в ту ночь. Все время просыпался, ворочался и с трудом снова засыпал. И во сне видел себя на мостике, в морском походе…

С утра я побежал вместе с братишками, в школу, и через час вся школа знала, что я принят в Нахимовское училище и еду в Тбилиси. Мне все стали завидовать.

— Ты прямо в Тбилиси, значит? — Нет, сперва заеду на флот, на корабль. Вот видите, со мной желают попрощаться.

Моя телеграмма даже замусолилась, столько ребят ее перечитали. Из школы я поспешил к Маргарите.

Подойдя к дому Маргариты, я вдруг лицом к лицу столкнулся со старым марочником. Мне показалось, что он что-то высматривает и вынюхивает. Он был похож на старую, хитрую лису.

— Все время мы встречаемся с вами, Забегалов, — прохрипел он, в первый раз за наше знакомство называя меня Забегаловым, а не «молодым человеком» и не «юным филателистом». — Приходите сегодня на почту за марками. Я посмотрел тогда «Гамлета», едва не опоздал, но остался очень доволен. Такой актер!.. Такой актер!.. А вы сюда? В этот дом? Ну, я вас жду, приходите!

Я что-то буркнул в ответ и постучался. Мне открыл Маргаритин отчим.

— Входите, юный Колумб, — сказал он ласково. — Маргариточка вас всегда рада видеть.

В комнате у Маргариты топилась печь. Девочка сидела возле нее на корточках и смотрела в огонь.

— Ты пришел? Наконец-то! — воскликнула она.

— Ты знаешь, я послезавтра уезжаю, — сказал я.

— Уезжаешь?

— Ну да. Ты ничего не знаешь. Меня в Нахимовское училище приняли. И я получил телеграмму. Вот, хочешь, прочти. Это пишет мой командир, капитан-лейтенант Ковалев, — сказал я с гордостью.

Но она подержала в руках телеграмму и даже не прочитала ее.

— Я тебе буду писать, — продолжал я. — Каждую неделю. Обо всем. Хочешь?

— Пиши, — как-то безжизненно сказала Маргарита.

Она совсем не обрадовалась, что я буду морским офицером. А я-то думал, что она мне друг.

— Ну, я пойду, — сказал я сердито. — Я ведь только зашел попрощаться. Прощай.

— Подожди! — Маргарита схватила меня за рукав. — Ты не знаешь, как ты, именно ты мне нужен… Даже мамочке я не могу ничего сказать. Потому что она умрет, если про это узнает. Только тебе я одному скажу… ужасную, самую ужасную вещь на свете!

— А что-случилось?

— Такое случилось, Ваня… — Она прижалась губами к моему уху и зашептала быстро-быстро: — Я пришла нынче из школы и открыла своим ключом дверь. Мамы не было дома, и я услышала, что у него кто-то есть. И я думала, что это кто-нибудь из актеров, наверное, но это была совсем незнакомая женщина, молодая, красивая, высокая. Я никогда ее в городе не видала. И я подумала, что, наверное, в театр приехала новая актриса. И уже хотела пойти к себе, как вдруг услышала… как вдруг я услышала, — повторила она задыхаясь, — такое услышала, от чего я чуть было не закричала… Ванечка, они — страшные люди! Если б ты знал, Ванечка, какие они ужасные люди! Они думали, что их никто не слышит…

— Ну?

— И они разговаривали, не стесняясь… обо всем своими словами. Они хотят сделать что-то ужасное… я не знаю — поджечь или взорвать что-то…

— Что ты говоришь?

— Тише, ради бога, тише, — шептала Маргарита, зажимая мне рот. — Он, он услышит. А та женщина — она вовсе не актриса, я не знаю, кто она, но она — не актриса…

— Молчи! — сказал я, оглядываясь и беря себя в руки. — Давай-ка лучше рассматривать, рисунки.

Сердце у меня колотилось.

— Мне кажется, змея вползла к нам в дом, — глядя на огонь, сказала Маргарита. — Я боюсь его, я так боюсь его… и ненавижу. Ой, как я его ненавижу!

— Ты потерпи, не бойся, — старался я успокоить Маргариту. — Я знаю, куда надо пойти.

— Дети, обедать! — вдруг раздался в соседней комнате голос Маргаритиного отчима.

— Идем, — позвала Маргарита. — Надо пойти. А то он что-нибудь заметит.

Да, и нам пришлось пойти, и я жалел девочку. Бедная! «Зеленая стрела», словно зеленая змея, вползла в их тихий дом и обвилась вокруг матери, дочери и сына. «Зеленая стрела»! Кто мог подумать?

И вот мы снова сидели все в столовой, только без Маргаритиной мамы, которая была занята в театре.

Маргарита наливала суп, угощала. Она держалась отлично, а кусок ну прямо-таки не лез мне в горло. Я смотрел на ее отчима, и он уже не казался мне таким красивым. Почему-то мне вспоминался мой отец, и его батарея, и старый учитель, у которого фрицы убили сына, и Маргаритин папа, которого убили на войне… Я думал: они погибли за родину, а ты сидишь тут, ешь наш, советский хлеб, и никто не знает, какую страшную ты готовишь нам пакость. И люди смотрят на тебя в театре и хлопают тебе, подлому фрицу, не зная, какой театр ты разыгрываешь в Решме. Да, ты фриц, подлый фриц, хоть, может быть, ты и русский! Вот взять бы эту тарелку с горячим супом и запустить ее тебе в твою смазливую мерзкую рожу!.. Но я сразу же вспомнил совет Петра Сергеича: никогда не торопиться. «Поспешишь, — говорил он, — людей насмешишь». И еще: «Один непрошенный гость в тылу опаснее полка пехоты на фронте».

Не помню, как я распрощался. Фриц приглашал меня заходить и радушно пожимал мне руку. Рука у него была мягкая и теплая. Я старался не глядеть на него, чтобы он ничего не распознал в моих глазах. Маргарита, как всегда, проводила меня на крыльцо.

— Так значит, до завтра? — спросила она шопотом.

— До завтра, — повторил я. И крепко сжал ей руку, словно говоря: «Держись, крепись! Завтра все будет в порядке».

Ни ей, ни мне не могло даже притти в голову, при каких обстоятельствах мы встретимся еще сегодня.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, в которой Иван Забегалов лицом к лицу сталкивается с «зеленой стрелой»

Я обещал Маргарите сообщить обо всем «куда надо». Но поверят ли мне? Скажут — девчонка выдумала или ей показалось. Я уж раз попал впросак, хватит. Эх, если бы здесь был Петр Сергеич! Но его не было, и я решил тотчас же итти к Проше.

Значит, в Решме уже не одна «зеленая стрела», а целых две. Нет, три, потому что старичок с марками уж наверное с ними в компании. Впрочем, Проша во всем разберется, пойдет со мной куда надо, и, если он за меня поручится, мне поверят.

Я помчался на химкомбинат, но Проши там не оказалось. Дежурная мне сказала, что он сегодня в городе и, наверное, целый день на комбинате не будет. Я побежал к нему на квартиру. Проходя мимо почты, я услышал за спиной старческий голос:

— Эй, молодой человек! Вы мне нужны, на минутку.

Я обернулся. Старый марочник стоял с альбомом и делал мне отчаянные знаки.

— Только вас еще нехватало! — отмахнулся я от него и побежал дальше.

— Молодой человек! Вы мне очень нужны! Подождите! — кричал мне вслед старый марочник.

Но я от него убежал. В проулке я увидел Прошу. Он выходил из ворот своего дома, как всегда, в кожаном пальто, с пакетиком подмышкой, завернутым в газетную бумагу.

— А, Ваня, русский моряк! — приветствовал он меня издали. — А я собрался в баню.

Я спросил его, не может ли он пройти со мною в одно место.

— Опять шпионы? — спросил Проша. — Нет уж, я лучше в баню.

— На этот раз я не ошибаюсь. Вы только послушайте…

Вокруг никого не было, и я рассказал Проше о Маргаритином отчиме, о женщине, которая к нему приходила, о старом марочнике.

Проша слушал внимательно и насторожился, когда я упомянул о «зеленых стрелах».

«Ага, заинтересовался», подумал я.

— Ну что ж, — сказал Проша, — надо проверить. Хорошо, что ты никому ничего не говорил. С начальником я знаком и сам тебя к нему сведу. Только сначала надо позвонить ему, а то без пропуска не пустят. Зайдем на почту.

На почте в будке был телефон-автомат. Проша опустил гривенник, набрал номер и сказал:

— Да, я. Есть дело, знаете, серьезное и совершенно неожиданное. Только что узнал. Кто? Ваня, русский моряк, и одна девочка, зовут Маргаритой…

В это время над моим ухом раздался хриплый кашель старого марочника.

— Наконец-то я вас поймал, молодой человек. Получите свои марки, — и он протянул мне прозрачный конвертик с марками.

И хотя марки были самые хорошие — и Уругвай, и Боливия, и остров Мартиника, но я почти даже не взглянул на них. Я испугался, что старый марочник подслушает Прошин разговор по телефону. Но Проша говорил так, что постороннему понять ничего нельзя было.

— Точно. В шесть часов сорок пять минут. Все будет сделано. До свидания, — и положил трубку.

— Кто это? — спросил Проша о старом марочнике, когда мы вышли на улицу.

— Это и есть тот старый марочник, — прошептал я.

— А-а! Ну, ладно. Разберемся. Назначено нам свидание, Забегалов, ровно в шесть сорок пять. А теперь четыре тридцать. Пойдем-ка сейчас в баню. Как раз успеем.

Мне не хотелось оставаться одному, и я готов был пойти с Прошей даже в баню, лишь бы не упускать его. Но у меня не было с собой белья. Я сказал об этом.

— Пустяки, — успокоил Проша. — У меня тоже нет — прачка не выстирала. У меня с собой лишь мочалка, мыло да полотенце. На двоих хватит. Идем?

— Идем, — согласился я.

^{— Получите свои марки.}

Когда мы входили в баню, Проша сказал:

— Врач к твоей маме придет. В шесть часов. Нам надо еще успеть к тебе домой забежать. Может быть, чем-нибудь помочь надо будет — лекарство достать или что другое.

Как я был благодарен в эту минуту Проше за его заботы!

Проша купил в кассе билеты. Кассирша предупредила:

— Поторопитесь, товарищи, нынче света нет, рано закрываем. В темноте не намоетесь.

— Успеем! — ответил Проша.

В предбаннике бородатый банщик принял у нас одежду и запер ее в деревянный шкаф. Народу в бане в этот час было очень мало. В парной свет едва пробивался сквозь запотевшие окошечки. Какой-то любитель париться поливал горячей водой из ведра раскаленные камни, от чего по всей бане клубился едкий, горячий пар. На верхней полке кто-то усиленно хлестал себя веником. Я добыл шайку и принялся мыть голову.

— Эй, ты где, Ваня? — раздался Прошин голос с полки.

— Да тут, внизу, почти под тобой.

— Ну, ладно, мойся, я скоро к тебе слезу, потру тебе спину.

Не успел он это сказать, как сверху вдруг что-то сорвалось и с грохотом ринулось вниз. Я едва успел отскочить. Крутой кипяток ошпарил мне ноги. Я заорал.

— Что, что такое? — засуетились в пару голые фигуры.

Из предбанника вбежал банщик.

— Да вот, чан с крутым кипятком сорвался с полки. Чуть парнишку насмерть не сварило. Отскочил во-время.

— И кто его только туда затащил наверх. Надо же такое дело… — недоумевал банщик.

Сердце моё колотилось, как птица в клетке. Ошпаренные ноги нестерпимо болели. Я услышал испуганный голос Проши:

— Ваня-моряк, ты живой?

— Живой.

— Слава богу!

— Я пойду оденусь, Проша.

— Подожди меня.

— Нет. Я больше не могу мыться. Мне ноги ошпарило.

— Ну, тогда беги домой. Там врач придет, ты ей покажись. А я следом за тобой. И сразу пойдем. Туда, сам знаешь, опаздывать нельзя.

Я вышел в предбанник.

— Отбирай, что твое, паренек, — сказал банщик, открывая шкафчик.

Носки с трудом налезли на мои ошпаренные ноги. С ботинками было еще труднее. Но я все же терпел. Одевшись, я вышел. На улице было еще довольно светло, но в окнах уже загорались огни. Вдруг я почувствовал, что трусы сползают мне на ноги.

«Резинка оборвалась, что ли?» подумал я и, увидев, что вокруг нет прохожих, принялся осторожно подтягивать трусы. Но резинка была цела, просто трусы почему-то стали необыкновенно широки. Я подтянул их и тут только увидел, что это совсем не мои трусы. Значит, в темноте я перепутал и взял вместо своих Прошины. Вот так штука!

Я хотел уже было вернуться, как вдруг нащупал пришитый к внутренней стороне карман. Я сунул в него руку и вытащил носовой платок. Я чуть было не упал от изумления: на платке была вышита цифра «4» и маленькая зеленая стрелка!

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ, в которой Иван Забегалов оказывается в центре захватывающих событий

Было от чего стать втупик: значит, «зеленая стрела» номер четыре, непрошенный гость, опасный, как змея-гадюка, — это человек, которого я подозревал меньше всех на свете, это веселый малый Проша, которому я рассказал все о «зеленых стрелах»? Значит, и чан с крутым кипятком сорвался с полки не случайно, а он столкнул, его для того, чтобы сварить меня живьем. Значит, и разговор по телефону — это только, подлый обман. Надо самому туда идти, и как можно скорее итти, теперь же! Я знал трехэтажный большой дом на Главной улице с часовым у дверей. Но уже скоро шесть, а в шесть придет врач. Надо предупредить маму, чтобы она никаких лекарств от этого врача не принимала. Скорей, скорей!

Я ворвался во двор своего домишки, вскочил на крыльцо, распахнул дверь в кухню, вбежал в комнату, откинув занавеску с птицами, — и вдруг замер в изумлении. Мать по-прежнему лежала в постели, а за столом, рядом с Петюхой и Митюхой, сидел старый марочник и разбирал марки.

— Наконец-то, — сказал он, вставая мне навстречу. Он снял очки, и мне показалось, что он помолодел лет на тридцать. — Мне некогда спрашивать вас, любите ли вы собирать марки, — продолжал он. — Я знаю — обожаете. И я знаю, что в данный момент у вас нет для обмена швейцарской марки достоинством в пятьдесят сантимов, выпуска 1888 года, но вы можете мне показать много других марок на выбор. Только мне уже некогда смотреть ваш альбом, потому что время не терпит, не позже чем через десять минут сюда придет одна женщина…

— Врач с химкомбината?

— Совершенно точно. И Петр Сергеич хочет с нею поближе познакомиться.

— Разве капитан в Решме?

— Пока еще ничего не могу вам сказать.

— А я вам хочу все сказать! Раз вы от Петра Сергеича, пойдемте, на кухню.

Петюха и Митюха разинули рты, но я приказал им заниматься марками и не мешать нам, а маме сказал, что сейчас придет врач, чтобы она подготовилась.

Сев на кухонный стол, я коротко рассказал старому марочнику обо всем: о том, как познакомился в поезде с «Прошей», о Маргарите и ее отчиме и о том, как «зеленая стрела номер четыре» хотел обварить меня кипятком в бане. Я отдал старому марочнику платок, который нашел в Прошиных трусах.

— Он, наверное, сейчас придет сюда, — сказал я, поглядывая на дверь.

— Ну что ж? Тем лучше, — сказал старый марочник совсем молодым голосом и распрямился. — Ведь он-то как раз нам и нужен.

— А я думал, что вы тоже из их компании, — выпалил я в лицо старому марочнику.

Он рассмеялся, потом взглянул на часы.

— Ну, к делу. Братишкам скажи — пусть один самовар ставит, что ли, а другой бежит за молоком. Скажи им, что чай станем пить. А маму предупреди, чтобы не волновалась. Все будет в порядке.

Не успел я отослать братишек и остаться с мамой вдвоем, как скрипнула входная дверь и женский певучий голос спросил:

— Скажите, пожалуйста, я сюда попала? Забегаловы здесь живут?

Из сотен другие я сразу узнал бы этот певучий голос.

— Да, здесь, — ответила мать. — Входите.

Занавеска откинулась, и в комнату вошла высокая молодая женщина.

— Меня товарищ Прохоров просил зайти к вам, — продолжала женщина. — Здравствуйте. Вы давно болеете?

— Второй месяц, — сказала мама.

— А вы моряк? — спросила меня женщина. — Я слышала про вас. Приехали навестить маму?

Я что-то пробормотал в ответ.

— Ну, поглядим, что с вами, милая, — сказала женщина матери, приближаясь к кровати.

В эту минуту в сенях что-то грохнуло, и послышалась возня. Женщица, не дойдя до кровати, остановилась и прислушалась.

— Что это? — спросила она насторожившись.

— А это кот, наверное, подрался с собакой, — тихим голосом ответила мать. — Они вечно воюют.

Милая, славная мама! Кто ее надоумил? Она тоже играла с нами одну игру.

— Нет, это не кот, — проговорила, еще раз прислушавшись, женщина. Она повернулась к двери, чтобы узнать, в чем дело.

— Не стоит беспокоиться, — вдруг раздался в дверях решительный голос. — И немедленно руки на стол! Не вздумайте что-нибудь вытаскивать из карманов. Руки на стол, я вам приказываю! Слышите?

Очень медленно женщина положила на стол свои руки с очень красными ногтями. Лицо ее исказилось гримасой, от чего стало совсем некрасивым.

— Игра закончена, — резко сказал старый марочник. Он поднес к самому лицу женщины платок с вышитой зеленой стрелкой. — Ваш?

Женщина отвернулась.

— Кстати, с вами давно хочет познакомиться один человек.

— Петр Сергеич! — закричал я.

Да! На пороге стоял Петр Сергеич, немного запыхавшийся, но, как всегда, веселый.

— Введите-ка на минутку того типа, — сказал он.

Пока старый марочник обшаривал карманы женщины и выкладывал на стол фонарик, револьвер, какие-то порошки в бумажках, незнакомый мне старший лейтенант ввел Прошу. Теперь я понял, что это была за возня в сенях. Ворот его френчика был разорван, — видно, он отчаянно сопротивлялся. Руки связаны за спиной, лицо было жалкое и растерянное.

— Вы пришли за своими трусами? — насмешливо спросил Петр Сергеич. — Не беспокойтесь, они в надежных руках. О вашей знакомой мы тоже позаботимся. Вы можете быть совершенна спокойны и за вашего третьего партнера, — он посмотрел на часы, — с поездом в шесть сорок пять он не уедет, хоть он и загримировался и надел свою телогрейку.

Затем капитан брезгливо взглянул на Прошу и коротко приказал:

— Уведите!

Старший лейтенант вывел Прошу, а старый марочник сказал женщине, помертвевшей от страха:

— Прошу.

Медленно, очень медленно, словно ноги у нее были налиты свинцом, она вышла из комнаты.

— Ну, паря, — сказал Петр Сергеич, — теперь познакомь меня с Марьей Петровной. Надо попросить у нее извинения за беспокойство и…

Как раз в эту минуту появился Петюха с кипящим самоваром.

— …и, — продолжал Петр Сергеич, вынимая из своих необъятных карманов цыбик чаю, кулечек с сахаром, банку с колбасой и два огромных золотистых лимона — величайшую редкость в Решме, — не попить ли нам всем крепкого чаю с лимоном?

Но тут вдруг вбежал Митюха, закричал не своим голосом:

— Ванятка! Маргаритин дом горит!

Мы с Петром Сергеичем выбежали на улицу.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ, в которой заканчивается история «зеленых стрел»

Когда мы с Петром Сергеичем добежали до Маргаритиного дома, пожарных еще не было. Кругом толпился народ, все охали, но к дому подойти не решались. Искры взлетали, ну прямо как ракеты, с оглушительным треском. И сквозь крышу прорывалось яркое пламя. А стекла лопались от жара на наших глазах.

Я подумал: а вдруг Маргарита там, в доме? Но нет, кругом говорили, что, слава богу, дом заперт и никого в доме нет. Наверное, уходя, кто-то заронил огонь. Но я-то знал, кто заронил огонь в доме. Проклятый фриц, удирая, заметал свои следы.

А Петр Сергеич уже принялся распоряжаться. Он велел растаскивать крышу, чтобы огонь не перекинулся на соседние дома и сараи. И удивительное дело: люди делали все, что он приказывал. Откуда-то притащили ведра, лопаты, топоры.

Вдруг я услышал отчаянный крик и увидел Маргаритину маму. Она прибежала, наверное, из театра, в расстегнутой шубке, задыхаясь. Она расталкивала народ.

— Маргариточка!.. Маргарита там, в доме.

— Как в доме? — воскликнул Петр Сергеич.

Девочка моя, Маргарита. Она дома… дома осталась.

— Где же вы раньше были?

— Я сама… сама ничего не знала. Я в театре была. Муж позвонил, что едет на концерт… Ко мне прибежали. Боже мой… Пустите меня к ней!

Ее схватили под руки и крепко держали двое мужчин. Но она вырывалась.

— В какой она комнате? — спросил Петр Сергеич.

— Вот эти два окна…

Капитан скинул шинель.

— Эй, Забегалов! Топор!

Я схватил у кого-то топор и подал капитану.

— Поди назад!

— Нет уж, я с вами, товарищ капитан.

Он взглянул мне в глаза и сказал:

— Ну, идем, что ли.

Петр Сергеич подскочил к дому, размахнулся и выбил топором оконную раму. Рама с треском ввалилась в комнату. Одним прыжком Петр Сергеич очутился в доме. Обжигая руки, я влез на подоконник и заглянул внутрь. Капитан, в дыму и в пламени, шарил по комнате.

— Забегалов, тут пусто. Где она может быть?

Я вскочил в комнату и чуть не задохся.

— Рот, рот прикрой. Платок есть?

Все вокруг страшно трещало и пылало. Горели занавески, книги, стол и одеяло на постели.

— Эй, Маргарита! — крикнул Петр Сергеич.

С потолка вдруг упала горящая балка и чуть было не отшибла и не пожгла нам ноги. Мы оба отскочили. Теперь мы еле видели друг друга. По комнате носилась черная копоть.

— Маргарита! — закричал я и вдруг — или мне послышалось? — в ответ донесся откуда-то слабый крик.

Я кинулся в залу — и отступил. Тут пол пылал, как костер. Но я разбежался и перепрыгнул через костер. Петр Сергеич не отставал от меня.

Я вбежал в столовую. Здесь огня было меньше. Пламя облизывало буфет.

— Маргарита! — крикнул я.

— …ите… — послышалось мне откуда-то совсем близко.

Я понял: отчим запер ее в умывальной!

— Сюда, сюда! — крикнул я Петру Сергеичу.

Я выскочил в переднюю. Дверь в умывальную была заперта.

— Разбивайте! — заорал я.

Петр Сергеич взмахнул топором, дверь треснула, подалась, и Маргарита, плачущая, перепуганная досмерти, бросилась мне навстречу.

В столовой загремело. Рухнул потолок. Нас обдало таким страшным жаром, что, казалось, сейчас глаза не выдержат, лопнут.

Петр Сергеич подхватил девочку на руки. — Руби дверь, Забегалов! — крикнул он.

Лицо у него было все в саже, в копоти, черное, как у негра.

Я рубанул по выходной двери. Она была очень крепкая, наверное из дуба, и не подавалась.

— Руби же, Ваня! Руби!

^{— Руби же, Ваня! Руби!}

Стены кругом пылали. Мы стояли ну прямо в огненном кольце. Я изо всех сил ударил топором по замку, и вдруг дверь подалась и отворилась.

— Беги!

Я выбежал, увидел народ, мать Маргариты, снег в черных пятнах и вдруг зашатался. Ко мне подбежали пожарные и принялись меня тушить. Тут только я понял, что загорелся. А позади нас с грохотом рухнула крыша.

*

…На следующий день под вечер мы с Петром Сергеичем уезжали. Нас провожали оба мои братишки, мама, Маргарита с матерью. Маргаритина мама за один день поседела. Она то пожимала руки мне и Петру Сергеичу, то поглядывала в сторону прицепленного в хвосте поезда арестантского вагона. Я знал, кого везут в этом вагоне, и она тоже знала.

Еслибы мне только разрешили, — сказала она вдруг словно сама себе, ни к кому не обращаясь, — я бы задушила его собственными руками.

— Ну, Маргарита, — сказал я, — я буду писать тебе каждую неделю. И ты пиши мне. А на каникулы я обязательно приеду в Решму.

— Правда, приедешь? — воскликнула она.

— Конечно. Мы же с тобой друзья?

— На всю жизнь, — сказала она тихо и пожала мне руку.

Мама меня поцеловала, братишки со мной попрощались, прозвенел звонок, и поезд наконец медленно тронулся.

Когда не видно стало ни платка, которым махала мне Маргарита, ни старого вокзала, ни длинной платформы, мы вошли с Петром Сергеичем в наше отделение.

Он достал сыр, хлеб, аккуратно нарезал и сказал так весело, как будто бы ничего не случилось:

— Закусим после трудов праведных, а, Забегалов?

Хорошенько насытившись и заставив меня поесть досыта, он вынул из походной сумки целую пачку носовых платков с вышитыми зелеными стрелками, пересчитал — их было ровно двенадцать — и, словно продолжая начатый разговор, сказал:

— Их было двенадцать единиц (я понял, почему он не сказал «двенадцать человек»: разве можно их называть людьми, этих проклятых гадов?) Их сбросили на Черноморском побережье на парашютах. Мы переловили их раньше, чем они успели нам нагадить. Ту, старуху, помнишь, мы накрыли в Н., остальных переловили в разных городах и селах, а троих — в тихой Решме. Они хотели здесь взорвать химкомбинат. Не вышло! Вот видишь, и глубоко в тылу можно воевать не хуже, чем на фронте. И война эта не менее опасная, чем там, не правда ли?

Я кивнул головой.

— Скажите, — спросил я, — и вы давно знали, что актер — это «зеленая стрела»… и та, которая врачиха, тоже?

— Порядочно.

— Раньше меня?!

— Конечно, — усмехнулся Петр Сергеич. — Но вот на так называемого Прошу ты наскочил чуть-чуть пораньше нас. И за это тебе спасибо. Ты едва не поплатился, уж он-то постарался бы тебя убрать с дороги. Где твоя записная книжка? Вынимай, пиши: я, Иван Забегалов, второго февраля уничтожил полк поганых фрицев…

— Постойте, — воскликнул я, — значит, вы тогда еще, когда мы в Н. с вами прощались, знали, что в Решме есть «зеленые стрелы»?

— Само собою разумеется.

— Но как вы это узнали?

— Секрет нашей работы, — весело сказал Петр Сергеич.

И я понял, что больше мне ни о чем расспрашивать не полагается.

Колеса отстукивали дробь. Петр Сергеич достал из чемодана несколько книжек, уселся поудобнее на диване и, облегченно вздохнув, сказал:

— Вот теперь начитаюсь… на год вперед! Бери, паря, выбирай, читай.

И он впился глазами в книжку, мурлыкая под нос: «Прощай, любимый город, уходим «завтра в море…»

А за окном вспыхивали и гасли на ветру золотые искры. И поезд уносил нас все дальше и дальше на юг, к любимому моему Черному морю.

Оглавление

Игорь Всеволожский ЗЕЛЕНАЯ СТРЕЛА

  ГЛАВА ПЕРВАЯ в которой читатель знакомится с Иваном Забегаловым, воспитанником Черноморского флота

  ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой Иван Забегалов выходит из госпиталя и удивляется истории с брошенным ребенком

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой Иван Забегалов вступает в мир непонятных событий

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, в которой Иван Забегалов разыскивает опасного врага

  ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой Иван Забегалов в первый раз видит «зеленую стрелу»

  ГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой Иван Забегалов появляется в родной Решме

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой Иван Забегалов знакомится со старым марочником

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ, в которой Иван Забегалов находит нового друга

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой Иван Забегалов попадает в ловушку

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой Иван Забегалов встречает в Решме «зеленую стрелу»

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, в которой Иван Забегалов убеждается, что попал впросак

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, в которой продолжается рассказ о дружбе Ивана Забегалова

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, в которой Иван Забегалов узнает о разных приятных и неприятных вещах

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, в которой Иван Забегалов лицом к лицу сталкивается с «зеленой стрелой»

  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ, в которой Иван Забегалов оказывается в центре захватывающих событий

  ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ, в которой заканчивается история «зеленых стрел»