Смерть напоказ [Эрве Гибер] (fb2) читать онлайн

Эрве Гибер СМЕРТЬ НАПОКАЗ

Мое тело, испытывая наслаждение или боль, будто находится на сцене, на вершине ощущений, мне нравится воспроизводить эти состояния всеми способами: в фотографии, кино, звукозаписи.

Как только случается что-то уродливое, как только мое тело впадает в истерическое состояние, сразу требуется запустить механизм ретранскрипции, как то: отрыжка, испражнение, мастурбация, диарея, сплевывание, воспаление на губе или на заднице. Постараться сфотографировать, запечатлеть их. Предоставить возможность говорить этому сведенному судорогой, вымотанному, воющему телу. Установить микрофон во рту, как если бы туда воткнули хуй, как можно глубже в горло, когда случается приступ, как то: мышечный спазм, эякуляция или сильный позыв опорожниться, хрип. Установить другой микрофон в заднице, пусть он утопает в волнах или пусть крепится в углублении унитаза. Сделать так, чтобы оба шума перекликались, микшировать их: урчание живота, гортанные всхлипы. Записать звуки рвоты, случающейся, наоборот, от переизбытка чувственной радости.

Мое тело — лаборатория, которую я открываю для обозрения: я, — единственный актер, единственный инструмент собственного телесного исступления. Партитура, выведенная на ткани плоти, безумия, боли. Можно наблюдать, как оно устроено, как оно проявляет себя на публике.

Я расскажу здесь о том, как дрочу. Процесс протекает в хаосе, что свойственен удовольствию над же абстрагированию (это стихийный текст).

Как выдавливаю прыщ, как проливаю сперму. Поток, что тщательно приготовляется вначале и проходит сквозь тело, от простаты до семенных каналов, и потом высвобождается из узкого отверстия хуя.

Здесь вся моя выразительность. Все, что могу с ее помощью высказать и все, что способно хлынуть, забить фонтаном. Все, что ошеломляет меня.

Все возможные преобразования: хирургия, татуировки.

Снять на пленку мою задницу в действии, чтобы меня пробило, продырявило дерьмо или хуй, или пальцы, или любой предмет в то самое время, пока мой собственный хуй занят другим.

В заключение цепочки описаний — последнее переодевание, последний грим, смерть. Ей затыкают рот, ее порицают, вымарывают, пытаются утопить в дезинфицирующих средствах, заглушить холодом. Я же хочу продемонстрировать ее мощный голос, чтобы она, — дива, — принялась петь посредством моего тела. Она будет моим единственным партнером, я буду единственным исполнителем. Не стоит позволять затеряться этому красочному, зрелищному источнику, находящемуся в такой близи, глубоко внутри. Лишить себя жизни на сцене, перед камерами. Сыграть исключительный, выдающийся спектакль тела в момент смерти. Подбирая слова, сюжет и детали.

Сделать так, чтобы снимали, как мое тело разлагается, день за днем, распадающееся на свету выставленное напоказ, простертое, у всех на виду, подражая казни «сто кусков» на сцене театра китайских масок. Вскрыть тушу, разрезать задницу перед объективом камеры. Заставляя лопаться жилы, дергаться нервные окончания, забрызгивая все вокруг. Этот спектакль восхитит, захватит, он будет прекраснее фильма ужасов, трагичнее, чем казнь святой, брошенной в пасть тигру. Никаких трюков, никаких подставных лиц. Настоящее тело, моя настоящая кровь. Берите и ешьте, пейте (мою паранойю, мою манию величия). Я пролью ее восторженно и неистово (перед этим кровь, разгоряченная героином, вскипит в моих венах), обольюсь ею, и она будет лопаться пузырями.

Публику охватят всевозможные судороги, конвульсии, отвращение, эрекция, дрожь, наслаждения, рвота. Настанет очередь говорить их собственным телам. Закатывающиеся вытаращенные глаза, их белые стекленеющие прорези заставят взоры публики обратиться внутрь. Кишки и мозги полетят во все стороны, разбрызгивая вызывающую экстаз вонищу. Голливуд и Вавилон можно уменьшить до размеров комнаты для прислуги и находящегося там единственного актера. Кто захочет воспроизвести мое самоубийство, мой бестселлер? Снимать на пленку укол, вызывающий смерть столь медленную, яд, проникающий вместе с поцелуем, перетекающий из одних губ в другие (имя мне — Неизбежность)?

МОНОЛОГ I
Эстетика колбасного дела

Оказаться в прозекторской, разделывать заднюю часть. Вскрыть ту область собственного тела, проникновение в которую хуя, пишущих и мастурбирующих мозолистых пальцев с ногтями, пальцев, что радостно царапают стенки кишечника, или же проникновение в которую напрягшегося шероховатого языка, — все заставляет хуй встать, вызывает оргазм, дает вылиться моей сперме. Раздвинуть белые ягодицы, разрезать скальпелем мышцы, пришпилить к пробковой поверхности стола раскромсанные волокна, чтобы добраться до дырки. Лежать, укрытым до лица, на спине, поджав ноги к животу, умело орудуя шпателями, изогнутыми и острыми пинцетами, закругленными ножницами. Добравшись до отверстия, расправить розовые складки, словно то веер из царской России, сладострастные перья черного страуса, ласкающего розеточку. Начать расширять дыру, засунув в нее палец, затем, окунув в вазелин, целиком всю руку. Не побояться воспользоваться и костью, к примеру, берцовой, которая заменит дилдо. Вооружившись очками офтальмолога, играя с микроскопическими зеркалами, — наука на службе эротики, — заняться стробоскопией расчленяемой плоти. Просунув голову, сопящую рожу меж ног. Светить тоненьким электрическим лучом, направляемым с помощью математических вычислений, что использовали при изготовлении очков, светить им в задницу. Засунуть туда язык, понаблюдать за собственной миниатюрной пропастью, чьи розовеющие стенки вздрагивают от прикосновений скальпеля. Маникюрными ножницами разрезать всё там внутри, подровнять края, эти чудесные гофрированные складки для дерьма. Поглаживая вокруг, расслабить плиссе, нарезать из него лент, длинных полосок розового галантина. Моя розеточка становится моделью модного аксессуара: у меня поэтичная задница! Внутри — сложные лабиринты, лопающиеся карманы, мембраны, тайные переходы, голосовые анальные щели. Чувствовать, что все пробито насквозь, все продырявлено медицинской сталью. Все это извергнуть, вываливать из себя, дать этому вытечь, растечься, разбрызгать, выплевать это, выхаркать. Слышать, как высирается сперма, течет по всем желобам, свертывается. Быть ни в чем не похожим на серую мышь, сохранять элегантность во всем, вплоть до столешницы из пробкового дерева.

МОНОЛОГ II
Фотоснимки

Неприкрытый живот. Выступающие плечи. Впавшая грудь. Ассиметричные изгибы. Позиция «лордоз», оттраханного в зад. Восхитительное, спокойное, изящное, бледное лицо. Старомодные выражения. «У вас манеры шестнадцатилетней барышни на выданье». «Можно за вами поухаживать?» «Вы скучаете?» Мне импонируют шляпки, вуалетки, ностальгическая тяга к одежде былых времен, романтический фетишизм. Появляясь на вечеринке в брюках из черной кожи, я устраиваю стриптиз, расстегиваю под «Давай! давай!» молнии на брюках black leather и демонстрирую колготки в сеточку, подвязки, помпоны и скрывающую хуй пластиковую розу. С туфельками на каблуках можно фантазировать, есть варианты «под зебру», «скай», дешевая подделка под оцелота и фальшивый «страус». Я сфотографирую свой хуй со всех сторон, мягкий и теплый, твердый и разгоряченный, спереди, сбоку, во всевозможных чехлах, футлярах и ножнах: в руке, под шерстяной тканью, под кожей, в масле, во рту, в мыле, похожим на слоновий хобот, обернутым напоминающей вульву банной губкой и носовым платком, ссущим, перепачканным в дерьме, а потом засунутым в твою задницу, превратившимся в безумный елдак.

МОНОЛОГ III
Внутренняя Монголия

Время, когда я принялся фотографировать продукты собственного пищеварения. Жидкий понос, дерьмо, разлетающиеся по белой эмали унитаза брызги и скупые струйки говна, я принялся снимать их на пленку. Нумеровать, собирать: испражнение №1, №2. Вода не спускалась, они скапливались, прибавлялись друг к другу. Сочетания, композиции, никаких белых оборок. Обильные наложения, химические приросты. Все это влекло за собой волшебные следствия: извращенные наблюдения за раствором, меняющим цвет при последующих опорожнениях, множащимся (как растения), в котором появляются причудливые разводы. Я проводил там долгие часы, стоя на коленках, словно у жертвенника, с интересом, растущим оттого, что чудеса эти принадлежали мне самому. Я поклонялся им, будто волшебным реликвиям, церковным винам с привкусом вырождения. Какой букет! Сортир был заперт, словно потайная комната Синей Бороды, тесный стенной шкаф, таящий в себе белокожие женские тела с перевязанными запястьями и разложенные так, что возникал геометрический рисунок, исполненный с изяществом мастера, из горла лились вопли ужаса, а глаза вылезали из орбит. Ключи хранились у меня. Все это воняло. Секретная лаборатория с белыми и холодными стенками, которую я осквернял, чуть прикрыв глаза, остановившиеся от удовольствия, испытываемого при виде теплого жидкого дерьма, что, омывая наши животы, разрывает анус. Я заходил туда одетым, а выходил растерзанным, дрожащим, бредящим. Я провоцировал безудержные опорожнения, заглатывая всевозможный жир, чернослив, свиные яйца. Мягкое, гнилое вещество, упадочность вызывающих головокружение стен, на которые я опирался ночами, чтоб не упасть. Завязав глаза, я опасался головокружений и свежего алого мяса, которое с его патрубками и закруглениями служит материалом для моих кишок. Прочие выделения не заслуживали жертвенника, отправляясь прямиком в мусоропровод, я садился на его темный зев, подставив ему собственную дыру, чтобы тот вдыхал ее запах, я сплевывал туда густую, пахучую слизь. Там дул ветер, они летели вниз, прямо, делая «плюх!», отвергнув всякие приключения. Я фотографировал свои сопли в раковине, языком вытаскивая их из носа, такие зеленые, темные, студенистые. Сбор, вивисекция моллюсков, беспозвоночных. Я добавлял туда мочи, что брызгала на них, текла поверх, заставляя сбиваться в полупрозрачное пюре, сквозь которое виднелось таинственно отливающее синевой дно раковины, единственного возможного вместилища, сосредоточия этих еще живых даров. Мерцающие реснички вокруг студня. Плазма. Чей-то глаз. Моя рука. Или просто кость. Дивное головокружение сопли, стихийно выскальзывающей из носового сфинктера, ослабленного, словно очко, и всасываемой черной, зияющей дырой сральника, временами освещаемой синеватыми отсветами ободка. Нога на педали, чтобы ветер мог лизнуть щель. Будто появившаяся неизвестно из каких видений, вытекшая во сне слюна, которая будит, холодя щеку, и которую потом отыскиваешь на подушке, различив выдавшее ее пятно. Скоро оттенок экскрементов густеет, они распадаются на части. Через шесть часов зараженная поносом вода краснела. Потом темнела, изощренные чернила, становящиеся со временем все более ядовитыми. Засунуть туда голову, захмелеть, держа лицо над самостоятельно приготовленной бешамелью. Мой первый поступок, который помнят родители, — когда я пожирал собственное дерьмо, — вот мать, вот я в колясочке. За этим она меня и застала, перепачканного, наевшегося, рыгающего и счастливого.

Собрать студень в стеклянную пробирку. Наблюдение, спустя двенадцать часов, за отстоявшимися брызгами. Катары из жопы. Все покрыто тоненькой жировой пленкой, еще сильнее потемнело, перемешалось с опием, стало темно-красным. Можно различить различные субстанции: части жира, кетчуп, чешуйки, частицы, скопления на поверхности. Плавучие, подвижные. Сгустки, вкрапления, более светлые массы. Восхитительное путешествие!

Овальные флуктуации, органические перемены, массы, множества. Второй день: на поверхности желтоватая корка, которую порой буравят личинки (рождение).

ИСПОРЧЕННЫЙ АВТОПОРТРЕТ

Свежая алость мяса в эпоху, когда оно выставлялось на прилавках мясных лавок. На плиточном полу — опилки, те самые, которые можно шпынять башмаками, делая горки. Опилки, из чего их делают? Это похоже на то, чем кормят кроликов, тот же самый звук. Я думал: можно ли их есть? Я бы попробовал. Я строил горки, пока мать молола мяснику всякий вздор, без стеснения заявляя ему, что ее херово ебут, поскольку отец по этой части был, видимо, слаб, а тут имелся настоящий самец, под белой спецовкой виднелись мышцы, от чего у нее мокли кружевные трусики, которые каждый вечер стирали в зеленом пластиковом тазу, вперемешку с растянутыми кальсонами, словно отец совал в них что-то огромное. Ее сок вот-вот мог потечь по чулкам, просачивался сквозь накрахмаленные тюлевые нижние юбки, марая их, пропитывая, она, конечно, должна была это чувствовать, ей было стыдно, она сводила плотнее ноги, не хотела, чтобы я видел, опилки лежали внизу, чтобы впитать все в себя, она носила серые юбки учительницы. Опилки — они для того, чтобы в них задыхались крысы? Чтобы мешать возне, которую они устраивают в кварталах перед разделкой туш, мешать их постоянному размножению среди кусков отравленного мяса. Мать дергала меня за руку, хотела помешать мне потрогать опилки. Она снова сгребала разрушенные кучки, уничтожала туфлями мои проекты, но у нее плохо получалось, потому что она носила шпильки и не могла двигать по кафельному полу обеими ногами одновременно. Я старался делать это незаметно, опилки попадали мне в башмаки, в носки, прямо внутрь, они были холодные, царапали, и по вечерам, когда отец, раздевая меня на кровати, снимал носки, опилки липли к ногам. Он тер пальцы и проводил между ними кончиком напрягшегося языка. Потом задирал у себя на ноге штанину и показывал, разрешая потрогать, шрам, рассказывал, как сильно хотелось расчесать рану, потом о детской операции, о вспыхнувшей, к ужасу врача, эмалированной кюветке и баллоне с эфиром, которым нужно дышать до тех пор, пока не потеряешь сознание, о воспоминании, как он бредил и видел окровавленные двигавшиеся коридоры. Он возвращался из ванной с ватой в пластиковом пакете и маленькой бутылочкой одеколона (неконцентрированного), перелитого для экономии через воронку из большой бутыли. Он нежно меня тер, чтобы было приятно, единственный, у которого было такое право, я сам не мог этого делать, и проводил смоченной ваткой по большим пальцам, по коже, и ее немного щипало. Мясные лавки с опилками, разбросанными по плиточному полу, конечно, холодному, как в ванной, но на мне были башмаки, я разбрасывал ими опилки по тем местам, где их не было, распределял их, я хотел очистить мясную лавку от всех опилок. Теперь больше нет никаких опилок, нет больше свежих туш, подвешенных на крюки, нет больше мух, откладывающих яйца и жужжащих, дабы заявить о своем присутствии, вызревании синеватой загнивающей плоти с видными под микроскопом ворсинками посреди красного мяса, теперь чистого потому что его разделывают и выставляют на прилавок совсем свежим. Здесь грязно, говорила мать, не трогай. Нет больше опилок, плиточный пол вымыт дезинфицирующими, обеззараживающими средствами, может быть, это было всего лишь для того, чтобы не поскользнуться в крови, не упасть в липкой жиже, никаких клейких лент для мух, только замороженное мясо, прячущее свои ужасы. Теперь все иначе. Когда ешь телячью печень, почти ощущаешь вкус мыла, вкус жавелевой воды. У меня был в школе приятель, он спрашивал: а какое мясо тебе больше нравится? Я говорил: не знаю. А он отвечал: я вот люблю телячью печень, потому что это самое дорогое мясо. Тогда я отвечал: а, ну да, ведь правда. Во время учебы, в зависимости от месяца, менялись традиции школьного двора, это было как будто следование календарю игр, их очередность была заранее установлена, но кем? Избежать этого было нельзя. Был месяц игры в шарики, месяц игры в «солдатики», месяц Скуби-Ду, месяц «Угадай, что у меня!», месяц йо-йо. Были писсуары с текущей по серым, мокрым желобам водой, там воняло мочой, все наклонялись и пили, выигрывал тот, кто выпьет больше остальных. Еще были сортиры для взрослых, туда побаивались ходить, там было темно, к тому же мне не особо-то требовалось, если не считать перепачканных поносом трусов. Мать говорила: даже если приспичит, в школьном туалете не сри, там грязно, не то, что дома, и ни в коем случае не снимай трусов, сри лучше дома, в нашем сортире. Она заставляла меня срать каждое утро в одно и то же время, около половины восьмого, из соображений гигиены и чтобы я не стеснялся в школе. Правило, которого нельзя было избежать.

Она говорила: не трогай свою задницу, не суй туда пальцы, там грязно, а то потом дойдет дело и до рук целиком, и до рта. Из моего хуя, у которого мне никак не удавалось раскрыть головку, сочился гной, и отец каждый вечер мыл мне хуй, вводя под кожу кончик розовой резиновой груши, наполненной теплым дезинфицирующим раствором. За пластиковой занавеской под душем надо было максимально стянуть бандаж, чтобы мать, которая меня мыла, не видела этого. У матери я увидел огромный клок черных курчавых волос, мне показалось это отвратительным, у меня такого не было, и я думал, что так бывает только у женщин.

Вода проникала под кожу и стекала в пластиковый таз, тот же самый, в который текла и моча отца, мутная, оставлявшая на стенках жирные потеки. Потом я стянул кожу так сильно, что она лопнула, выставив, высвободив головку.

Я краду шерстяные клубки у вяжущей на спицах матери и по вечерам, затаив дыхание, стягиваю пижамные штаны и засовываю хуй в клубок, ласкаю его, чувствуя там жар, и так засыпаю, не забыв спрятать клубок до того, как она разбудит меня.

Мать по скупости запрещает умываться с мылом, включив воду. Нужно сначала натереть мылом сухие руки и лишь затем включить кран. И, чтобы тратить не слишком много воды, вся семья принимает одну ванну по воскресеньям, и я иду последним и должен залезать в железную лохань, где стоит мыльная вода, в которой мылся отец, потом мать, потом сестра. Мне тошно опускаться в темную воду, омывшую ненавистные тела. Мать говорит: если будешь спорить и портить свои башмаки, пойдешь в школу в туфлях на каблуках, которые носит твоя сестра. Она покоряется, мои ноги болтаются в этих черных лакированных башмаках и когда я иду в коротких штанишках по школьному двору за руку с матерью, мне стыдно.

ОПУСТОШЕНИЕ

Здание из темного камня, лифт поднимается, но не спускается, дверь лифта закрывается с таким звуком, будто падает нож гильотины, тут есть подвал, на этажах длинные коридоры с бесконечными рядами дверей, одна к другой, все они заперты, покрыты черным лаком, полная тишина, лестничные площадки едва освещены, зачастую вообще без света, потому что лампа перегорела, в этом доме живут, главным образом, старики.

Я возвращаюсь после недельного отсутствия, в подъезде ко мне пристает консьержка, лопочет: вы ведь еще не знаете, вчера вечером умер муж вашей соседки сверху, он еще здесь, она сидит рядом с ним; я отвечаю равнодушно.

Я поднимаюсь к себе, ставлю чемодан на стул, лифт грохотал адски, лампа дрожала, каждый раз кажется, что кабина рухнет, я никак не могу унять озноб.

Я забыл перед уходом раскрыть окно, в квартире пахнет затхлостью, на дворе ночь, наверху покойник, стоит пошевелиться, как в воздух сразу поднимается пыль, пахнет затхлостью, старой бумагой, кладовкой, я включаю радио, оно трещит, поет женский голос, ничего не разобрать, я не слушаю, выключаю, иду на кухню, зажигаю свет, он меня ослепляет, я вижу, что в мойке из кастрюли, которую я не помыл, вылезает таракан, я не пытаюсь его убить, я смотрюсь в зеркало, оно висит на гвозде над мойкой, вижу, что мое лицо бесстрастно, кожа, похоже, покраснела после поездки, жары, ожидания, не слышно ни единого звука, невозможно дышать этим воздухом, я задыхаюсь, иду открыть окно, снаружи воздух еще влажнее, тяжелее, пахнет гнилью, я закрываю створки: стало страшно, вдруг что-то проникнет в квартиру.

Я снова на кухне, я включаю воду, чтобы слышать какой-то звук, я вижу заплесневевшие за это время в раковине горшочки из-под йогурта, я их не помыл и не хотел нести в подвал, выбрасывать стекло в мусоропровод запрещено, я подношу их к носу, запаха прогорклого молока больше не слышно, мне не удается его уловить, вода течет совсем близко к моей все еще опущенной голове, я чувствую, как жжет кожу, вода не холодная, а теплая, я закрываю кран, рядом стоит табуретка я сажусь на нее, снимаю башмаки, носки, я тру ноги, потом голову, это приятно, я не иду принимать душ, я какое-то время сижу, затем открываю шкаф, собираюсь выпить виски, он закончился, я снова беру ключи, опять быстро обуваюсь, выхожу, выключаю свет, слышу шум своих башмаков по плиточному полу, я иду тихо, уже поздно, я на лестничной площадке, иду по коридору, я включил свет, на этом этаже свет еще горит, на четвертом его уже нет, ни одна дверь не открывается, я вздрагиваю от неожиданного звука, замедляю шаг, спускаюсь по лестнице.

Ночь дышит мне в рожу холодом, я не отворачиваюсь, глотаю его, я шагаю, смотрю по сторонам, сворачиваю с улицы направо, потом налево, никто мне не попадается, я не хочу оставаться в одиночестве дома, мне открывает Бертран, он один, он еще не спит, он почти ничего не говорит, на нем тапочки с розовыми помпончиками из перьев, мне это кажется странным, мы пьем, слушаем радио, звуки кажутся мертвыми, давно отзвучавшими, доносящимися издалека, сообщают сведения, которые не имеют никакого отношения к реальности, виски обжигает внутренности, я не ужинал, болтающаяся, плещущая желчь в желудке порождает икоту, я предлагаю ему пройтись, я снова на улице, движения даются с трудом, кто-то громко говорит, Бертран поет, но я едва его слышу, холод проникает мне под кожу, мы слишком много выпили, подходим к моему дому, я рассказываю ему о старухе сверху, о ее умершем прошлой ночью муже, меня тут не было, забыл спросить, как именно он умер, странно, что, вопреки обыкновению она сама ничего не сказала.

Старуха эта меня ненавидит, я возвращаюсь поздно, вероятно, слышен какой-то шум, она все слышит, всю ночь сторожит, выжидает, она говорит, что не спит, она пытается угадать, с кем именно я вернулся, когда слышит мой голос, однажды утром она пришла меня обругать, потому что ночью я заблокировал лифт на этаже, чтобы еще раз спуститься, она говорила, что не могла из-за этого выйти на улицу, хотя она никогда туда не выходит, через открытую дверь она пыталась рассмотреть, как выглядит моя квартира, она говорила, что собирается подать жалобу, говорила, уж ее-то никто не трахает в задницу.

Я рассказываю все это не слушающему меня Бертрану, мы заходим ко мне, я думаю, что старуха наверху спит или сидит рядом с мужем, я хлопаю дверью, мы разговариваем с Бертраном громко, она там задвигалась, нам было слышно, мы замираем, чтобы послушать, на миг задерживаем дыхание, прямо над нами покойник, мы ложимся на пол, смотрим в потолок, он лежит там так же, как мы — может быть, тоже на полу, хотя меня бы это удивило, потолок вот-вот обвалится, и мертвец упадет нам прямо на голову.

Вероятно, мы разбудили тетку, потому что она там ходит, должно быть, она спала, — нет лучшего средства, чтобы сбежать, забыться, нежели сон, — она вновь возле тела мужа и теперь начала икать, должно быть, на какое-то время она обо всем позабыла. Мы кричали и смеялись, и она вновь заикала, ей следовало бы расхохотаться, чтобы, наконец, перестать так вот всхлипывать.

Мы продолжали всю ночь, не спали ни мы, ни она, сквозь ставни в комнату проникал, как всегда, омерзительный рассвет, хотелось блевать, мы даже совали в рот пальцы, но выходил лишь поток горькой желчи, горькая слюна, виски прекратил действовать, мы, сидя на полу, дрожали, я взял бутылку и попробовал ее выебать, но у меня не вставал.

Зазвенел будильник, кто-то проснулся и собирается на работу. В мой приоткрытый рот что-то сочится, что-то жидкое, это слезы Бертрана, он плачет, мы прижимаемся друг к другу, обнимаемся, задыхаемся. Я упираюсь коленкой в его ягодицы, пытаюсь из-под него выползти, поднимаю его, ничего не видя, напрасно, он неподвижен. Я наваливаюсь на него, сдавливаю. Его лица не видно, оно закрыто волосами. Он их жует. Посреди волос торчит язык, я зажимаю его между пальцев, как если б поймал рыбку, он твердый, сухой, чувствуются бугорочки, они чуть шершавые, это похоже на грубый бархат. Я напрасно к нему прижимаюсь, мне холодно. Внезапно у меня начинают сильно стучать зубы, я прикусываю ему язык, он ничего не говорит, но по тому, как дернулся язык, я чувствую, что ему больно, лицо, которое я вижу передо собой, искажает гримаса, что-то оросило, омыло нам рты. Я выуживаю из его рта оставшийся от ужина не проглоченный кусочек холодного мяса и принимаюсь жевать, он и так уже мягкий, чувствую, как проглатываю его.

Два часа спустя мы стоим и смотрим друг на друга в противоположных концах комнаты, ставни по-прежнему прикрыты, слышно, как по коридорам ходят взад и вперед, но это далеко.

Кофе я не варю, у меня его нет. Бертран требует, но я не могу приготовить ему кофе. У меня начинают нестерпимо чесаться ноги, я с силой, почти сдирая кожу, их тру, проступает кровь, и мне становится легче, когда я смотрю, как изнутри что-то выходит. Потом руки краснеют, вот-вот лопнут вены, они могут лопнуть, как я того и хотел.

Мы мало говорим друг с другом. Бертран произносит: я пойду. Я пошел вместе с ним, ушел из квартиры. Время, должно быть, около полудня; консьержка в подъезде не объявила о смерти женщины сверху, как я того ожидал.

Погода прекрасная, он говорит мне, что думал лишь о том дне, когда вернется весна.

МОРГАНИЕ

Он дрочит в сортире. Собственное дерьмо, рвущее зад, вызывает у него радостные гримасы, сортир оранжевый. Он испражняется. Он не орет, но сфинктер расслаблен, а кишки выворачиваются наизнанку. Он запрокидывает голову. Терпеливый зритель придумал себе стратегию. В двери есть незаметная дырочка на уровне вульвы, чтобы можно было увидеть, как та распахивается, но это не все: замазанное оранжевой краской выходящее на внутренний дворик окно в нескольких местах продырявлено. Разбитое стекло непосредственно позади сидящего позволяет видеть, что, пока он срет, он смотрится в зеркало. Чтобы дотянуться до того окна, он должен сначала открыть первое, выходящее в коридор, окно кабинки, перегнуться через раму и ухватиться за карниз. Он тоже смотрит. Смотрит прямо в упор. Приник сощуренным глазом к щели. Напротив унитаза есть зеркало, в котором отражается его лицо, пока он дрочит и дерьмо распирает анус. Смотрящий на него сзади глаз, чтобы ничего не пропустить, широко распахнут, как дыра в заднице, разверстая, чтобы ее пробуравили. Он смотрит на свое отражение, смотрит, как он кончает, взгляд блуждает, встречается с острым взглядом глаз, приникших к щели и внезапно пугающихся. Тогда он тоже пугается, перестает срать, елдак с набухшей залупой болтает слишком здоровый, несоразмерный с его теломкарлика. За ним больше никто не подглядывает. Он вновь принимается онанировать. Наблюдатель опять возвращается, он сменил место. Слышно, как кто-то закрывает окно, закрывает осторожно, чтоб не шуметь. Снаружи, вперяясь в дырку в двери, следят за телесными превращениями. Обессиливающий, он опирается о перегородку сральни. Возбужденный настойчивостью взгляда, умножающего порнографические виды. Стоит со спущенными с ягодиц трусами. Смотрит. Несколько минут назад кончить не получилось, он кончит сейчас, сунув в задницу пальцы. Он кончает, хлещет из всех дыр, без удержу брызжет. А что соглядатай? Кто смотрит? В коридоре проявляется, распространяется запах, одуряющий, будто жидкость для снятия лака. Он слышит, как во время коленопреклонения шелестит одежда из кожи. Смотрящий все вбирает в себя. Он подносит елдак ближе к этому все засасывающему Мальстрёму. Его сотрясают толчки, он распаляется, готовый вспороть задницу. Выстреливает. Прямо в глаз, глаз слепнет. Молофья закрывает зрачок, потопляет его. Снова ухватившись за карниз, он теряет равновесие и падает. Туфли скользят на камне. Он видит, что соглядатай падает. Он надевает трусы и, проверив, свободен ли путь, распахивает дверь. Зритель исчез, оставив окно стучать на ветру. Снаружи льет дождь, ветер ворвался на лестничную клетку. Он выходит, в нос ему бьет горячий воздух из вентиляции. Он подходит к зеркалу и, делая вид, что моет руки, смотрит, как много у него угрей. Оставленные на полу следы указывают, по какой дороге идти. Он послушен. Это туалеты какого-нибудь вокзала, кафе или кинотеатра? Опустив голову, никого не задевая, он идет в толпе. С этими следами смешивается множество других следов, они накладываются друг на друга, стирают прежние отпечатки. Следы черных лакированных женских туфель. Кажется, что указанный путь ведет по кругу. Он замечает, что оставленные наблюдателем следы ведут в никуда, все время возвращаясь к исходной точке. Вновь начинает пахнуть мочой, вновь этот едкий запах, ласкающий ноздри. Силуэт вполоборота: кто-то, должно быть, обернулся и посмотрел на его понурую голову. Черная кожаная мини-юбка, куртка из зеленой норки. Обесцвеченные платиновые волосы. Блестящая кожа, — может быть, скай, — шелестела, когда свершалось коленопреклонение. Это была женщина. «Я проглотил Мадонну в бархатных трусиках. Вот что было у меня во рту. Хорошо, не в жопе!», — слушая, что болтает пьянь, он потерял след женщины, исчезнувшей, когда глаза пресмыкающегося моргнули.

ИЗ ЛЮБОВНОГО ДНЕВНИКА

14.4.7... Тюильри, около 22 часов. Имя: Эрве X. 1,83 м. 21 год, книготорговец. Мы пошли ко мне.

Крепко сколоченный здоровенный парень без каких-либо явных проблем. Хуй маленький. Еще никто не сосал у меня так старательно и неистово, Рот пылает, заглатывает полностью. Дважды подряд дает мне кончить в рот, проглатывая всю сперму. Дрочит сам, второй раз просит подрочить ему. Кончаем не вместе. Кончая, не кричит и не говорит. Ничего необычного, если не считать, что встает у него с трудом, но при этом намеревается пихнуть мне. Вначале ебет меня в рот. Никто еще не засовывал мне язык в задницу так глубоко. Он лижет жарко, влажно. Такое ощущение, что в зад тычется псина. В первый раз, когда у него начал вставать, он перевернул меня на живот и попытался выебать. Хуй вошел не так глубоко, как язык, этим все сказано. Второй раз попытался меня взять, закинув мои ноги себе на плечи, я как бы садился ему на хуй, он продолжал отсасывать. Но не получилось, не столько потому, что у меня слишком широкая задница, сколько потому, что у него плохо стоял. Отстранился и прошептал: «У меня не получается». Кажется, застеснялся. А поскольку у меня стояк был почти все время, он улегся на живот и отдался мне. Но перед этим смазал мою балду слюной (он уже брал у меня в рот), свой зад тоже, мои пальцы сновали туда-сюда то в рот, то в жопу. Это продолжалось минут десять, но от перенапряжения мои хуй у него в заднице иногда слабел. Я не кончил. Он попросил меня вытащить, проговорил: «Кончай быстрее, мне больно!» У меня уже не слишком сильно стоял, и я ответил ему: «Нет, мне не удастся так кончить». Я пошел в прихожую, чтобы поссать в раковину и потом помыть хуй, чтобы он еще пососал. Подумал, он мог бы это сделать и так, но, наверное, будет не так уж приятно сосать хуй, вынутый из его же задницы. Он охотно взялся за дело, но не хотел, чтобы я сосал ему, проговорив «Лучше поласкай меня», и начал дрочить. В результате, когда я кончал, он еще дрочил себе. Ушел утром довольно рано, попросив завести будильник на полвосьмого, потому что пора было работать.

(Мой рот открыт вашим хуям, чтобы они кончали, мой хуй встает, чтобы веселить ваши задницы, я подставляю жопу, чтобы вы совали туда ваши елдаки. Идите же! И давайте ебаться! Пусть каждое наше зевало заглотит два, три хуя за раз! Пусть нас прохерачат хуи нечеловеческие, хуи звериные! Заглотим их и сожрем в своих дырках! Пропитаемся всеобщей спермой! Пусть течет удовольствие и сперма брызжет, пока не отвалятся яйца! Обольем последними струями город, головы почтенных граждан, будто это чернильный дождь! Удобрим как следует! Будем плясать, пока не сломаются ноги! Порвем, продырявим задницы, обольемся кровью, вспорем кишки! Отсосем друг у друга! Язык к языку, вместе, попарно, пока не проглотим и высрем, дабы ничего не оставить себе! Украсим городские стены нашими вырванными хуями! Пусть дождь станет кровавым! И, торжествуя, покажем, выставим напоказ наш сифилис, гонорею, шанкр, сыпь! Дадим гною залить весь город, все поганые рыла! Отравим их чумой! Сделаем их! Заразим их! Вскроем тупой плоти! Испачкаем эти чересчур непорочные хуи! Посмотрим, как чернеет город под нашим всеобщим гноем! Будем любить друг друга и ненавидеть их! Кончим, оторвав от тел наши головы!)

Ты чувствуешь? Ты его чувствуешь? Ты доволен?

Да, так хорошо!

Хорошо! Здорово! Классно!

Победа!

Мамочки!

Как следует прочистить мне горло хуями, засунуть в рот сразу два хуя, потом еще два, пока не порвут до дыр, вскрыть горло бритвой, чтобы они кончали внутрь, их вонючие залупающиеся хуи в ранах, дать им меня выебать, купаясь в смешавшейся сперме, отхреначить меня раз двадцать подряд, позабыв, насколько мне это приятно, дать им выхаркать сопли мне в рот, тереться перепачканными залупами о мое лицо, пердеть мне прямо в рожу, отодрать, отделать меня, украсть мою одежду, позволить им продать меня, оставив на теле вонь их верблюжьего навоза.

Едва вставив хуй, парень шепчет слово «полиция», и мы должны быстро прятать залупы, засовывать хуи в штаны, дело пропало, я иду за парнем, который пытался меня выебать, мы выходим из сада, мимо едут машины, он не знает, что я иду сзади, тут стоят еще трое парней, это арабы, парень, за которым я шел, уже их миновал, они заговаривают со мной, я, не думая, иду дальше, они спрашивают, нет ли у меня пятисот франков, я говорю, что нет, один из них догоняет меня и хватает за рукав, за ним последовали остальные, схвативший меня — невысокого роста, говорит, что они могут и обыскать, тогда до меня доходит, что я собираюсь отдать им бабло, в кармане пальто шесть тысяч франков, шесть или семь сотен мелочью, я хотел отдать им лишь мелочь, руки у меня в крови, он спрашивают, есть ли у меня еще что-нибудь, они расквашивают мне морду, бьют по очереди, один мочит меня по лицу, другой с силой херачит по яйцам, сразу же после этого третий, разбежавшись, ударяет меня головой, я падаю, поднимаюсь, машинально зову на помощь, они смываются, я бегу в противоположном направлении, оборачиваюсь, вижу, как один из них на ходу собирает выпавшие из моих карманов монеты: голод, алчность.

Я догоняю парня, за которым шел, слышны полицейские свистки, парень спрашивает, не потому ли это, что я кричал, мы, как идиоты, смываемся, он говорит, что это мне следовало бы подобрать деньги, я смотрю на свои окровавленные руки, нащупываю в кармане платок и шесть сотен франков, прикладываю платок ко рту, чувствую на губе что-то странное, на верхней губе, платок становится красным, кровь на руках быстро засыхает, почти стирается, я прикасаюсь к губе, там что-то болтается, я спрашиваю его, откуда течет кровь, из губы, он говорит да, мы идем ко мне, я умываюсь, первым делом смотрюсь в зеркало, я разлегся, выставив себя напоказ, не осознавая, что лицо в крови, если бы у них были ножи, выглядело б точно так же, но у меня нет времени думать об этом, у меня слишком много времени, я беру бумагу, чтобы что-то написать, я полностью разделся, пишу, и это меня возбуждает, одной рукой я дрочу, у меня шатается зуб, на листок бумаги капает кровь, это не романтичная кровь, а блеклая мерзкая водица разносортного состава, у нее даже нет вкуса, у нее вкус раны на обвисшей губе, у меня теперь совсем другое лицо, хуй больше не стоит, парень вернулся в кусты и встал возле дерева, я шел за ним следом, в нескольких метрах я останавливаюсь, потому что он обернулся, не знаю, хочет ли он, но он улыбается и делает мне знак, я подхожу ближе, он поворачивается и начинает трогать, где у меня хуй, засовывает мне руку в трусы и тянется к заднице, сует в нее палец, я хочу пососаться, подходят другие парни, он жестом показывает, чтобы они ушли, я сквозь ткань лапаю его хуй, целую этого парня, он высовывает язык, и я сосу его, я расстегиваю пальто, он тоже расстегивает пуговицы, на нем нет трусов, он снимает мои, у него красивый хуй, длинный и толстый, мы дрочим друг другу, он разворачивает меня, сплевывает, чтобы смазать мне зад, и пытается вставить мне хуй, твердый, как палка, залупа рвет мою плоть, я кричу, я прошу его выйти, мне слишком больно, от холода все мышцы напряжены, кто-то из парней говорит, что появился полицейский, мы подтягиваем штаны, застегиваем ширинки, я испачкал пару платков, — он спрашивает, хочешь, я тебя провожу? — говорит, они всё у тебя отобрали, — я соглашаюсь, я иду за ним, у него небольшая тачка, я говорю ему, где живу, он неотрывно смотрит в зеркало заднего вида, на красном свете наклоняется ко мне и лижет мне рану, это приятно, это причиняет боль, у меня во рту все пылает, одной рукой он расстегивает себе ширинку и достает хуй, другой рукой притягивает мою голову к своему животу, зажимает ее там под рулем и сует хуй мне в рот, рвет еще больше рану, он так глубоко пихает его, что я не могу глотать, он водит рукой по моим волосам, загорается зеленый, он трогает с места и мешает мне подняться, на каждом повороте я бьюсь головой о руль, я смотрю на свой рот в зеркало, он похож на кусок свежего мяса, с губы свисает целый кусок, который можно просто оторвать, я принимаю снотворное, чтобы уснуть, мы подъезжаем к моему дому, он слегка шлепает меня по заднице, спрашивает, все ли в порядке, он выходит из машины, хуй так и болтается, вздыбленный меж полами плаща, поблескивающий в свете фонарей от моей слюны, моросит дождик, в башмаках полно земли, каждый раз, когда я туда иду, происходит одно и то же, я не могу сомкнуть губ, кажется, что верхнюю почти что отрезали, парень красивый, я вижу его в свете фонарей, он зажимает меня за какой-то дверью и обнимает, он раздевает меня, он заставляет меня сесть на корточки и снова отсасывать, почти душит меня, засовывая хуи как можно глубже в горло, изо рта течет сперма, которой он только что выстрелил мне в горло, у меня отрыжка, он чуть приседает, опускает руку и дрочит мне, он говорит, соси хорошо, шлюха, видишь, какой он огромный, так значит тебе хуи нравятся, давай, глотай его полностью, я сейчас кончу, продолжай, полностью, я сказал, потаскуха, давай, его рука дергает мой хуй все быстрее, я вижу, что он вытаскивает из моего рта хуй, набухший и красный, я вот-вот кончу, и именно в этот момент он перестает дрочить, я слышу шаги в коридоре, он подмигивает мне, показывает зубы, зло ухмыляясь, и идет открыть: сейчас подвалят мои дружбаны.

(Я хотел бы наградить своим трепаком всю землю, перепачкать планету, заразить десятки задниц за один раз, я хотел бы обделать, кресла кинотеатров, облить, перемазать своим гноем стульчаки общественных срален, сыпи все больше, появляется на своих котурнах король Сифилис, и если уж у меня идет кровь из зада, то я хочу, чтоб открылись язвы и у других, каждое утро моя кровать похожа на сцену резни, на скотобойню, своей уотермановской ручкой я наношу на ягодицу татуировку с хуями, постельное белье перепачкано кровью кровь на подушке, посредине простыни, внизу можно подумать, что пока мой вялый белесый хуй истекает гноем, я по ночам верчусь, — ведь сейчас кровь у меня идет только изо рта, — что тело извивается, выгибается, будто в волшебном ящике Фу Манчу.)

(Я занялся глубоким исследованием собственной задницы в домашней ванной. Когда мне было лет шестнадцать, я делал это методично, прилежно. Вначале, во время первых двух ванн, осторожно, лишь один сантиметр. Потом все глубже, намылив указательный палец, и до тех пор, пока не войдет полностью, — у геологии задницы есть свое волшебство, — дырявя отверстие, раздвигая стенки, обследуя их, спускаясь яликом в ее пучины, надев на голову очки офтальмолога, открывая предысторию тела.)

Субботний вечер. Я поступаю, как все: в будние дни сижу дома, а в субботу вечером иду на прогулку. Так я присоединяюсь к обычным завсегдатаям ночных клубов, куда влечет социальные отбросы, извращенцев и буржуа, которых тошнит от вида гостиных. Я поднимаюсь по авеню де л’Опера от площади Пале Рояль до рю Сент-Анн. Захожу в притон, где могут передернуть за пятнадцать франков. Держа в руке виски с апельсиновым соком, вжимаюсь в толпу трущихся друг о друга во тьме пидорасов, колышущуюся толпу придурков. Быстро отыскиваю в этом отвратном месте достаточно гнусного и смазливого, чтобы меня возбудить, парня. Его слюна смешивается с моей, обволакивает мой плотный мясистый язык. Прежде, чем напускать ему в рот, я подставляю хуй, и он прилежно отсасывает и дрочит. Натягивая трусы обратно, я кончаю на свой кожаный ремень и джинсы. Племянник Маршала жалуется: «Ты кончил прямо на меня!», пытаясь стереть с джинсов постыдное повидло. «Ну что ж, скажешь Маршалу, что это соус грибиш!» Я бросил ему «Еще увидимся!» и ушел. Оставил это заведение, ни о чем не жалея, с вылизанными яйцами и порцией shrimp salad в животе. Кроме шуток: чудесный субботний вечер гурмана!

Я дрочу, придрачиваюсь, у меня здоровенный хуй, который я с удовольствием позапихивал бы во рты моим зайчикам. Я мечу им прямо в горло, сую пальцы им в зад и потом заправляю туда хуй, поблескивающий их желудочным соком. Они закрывают глаза, кончают, свесив языки на сторону, задыхающиеся от удовольствия. Потом они в ночи громогласно пердят, — я с радостью нюхаю, — высирают и срыгивают мою сперму, плюясь ею из рта и из жопы. Мой хуй, вылизанный, отсосанный, изнемогший, лопается от наслаждения. Я сосу их залупы, Мне нравится тереться лицом сразу о два, о три хуя, вот они, настоящие, отменные украшения. Вот мое убранство. Соси его, заглатывай целиком, мне нравится, как ты это делаешь, нравится, как ты сжираешь мой хуй, у тебя красивый хуй, малыш, он у тебя здоровенный, мне нравится его сосать, какой у тебя красивый хуй, я хорошо отсасываю, да тебе нравится, тебе это нравится, у тебя стоит от того, что я у тебя сосу, что я на карачках возле твоих ног, как вылизывающая тебя, псина бы он был мокрым, пропитался горячей из моего рта, поэтому у тебя такой стояк, ты чувствуешь мой язык, как я натягиваю тебе уздечку, кончи мне в рот, давай, стреляй, смажь мне там все внутри. Мне нравится глотать твою горькую сперму, твою божественную икру. Мне нравится твоя крепкая задница, когда я вправляю в нее свой хуй, она всегда ждет, чтобы в нее засадили. Твой зад еще жарче, чем рот. Ты лег на спину и закинул ноги на мои плечи. Я стою на коленях. Я крепко сжимаю свой хуй и дрочу тебе в зад. Твой зад, как нравится мне твой зад, малыш, мненравится ебать тебя в зад, у тебя классный зад, твой зад, мне он нравится, тебе нравится, когда я ебу тебя. Твои кишки сжимаются вокруг моего хуя, давят его, он превращается в обезумевший поршень. Я хуячу тебя все глубже, переламывая тебя пополам. Я воткну тебе по самые гланды.

Я подаюсь назад, чтобы пососать твой здоровенный елдак, такой красный, вздыбленный тараном, которым я долблю тебя в зад, оставляя следы, которые ты потом высрешь. Закрыв глаза, я сосу. Ебу тебя в задницу. Мне нравится твоя жопа, у тебя отличный зад. Ты меня трахаешь. Твой ебливый хуй стреляет. Я пускаю в ответ на тебя, глаза ничего не видят, они залиты моей кончиной. Моя голова опрокидывается, я сосу твой хуй, двигаясь все быстрее, и в то же время дрочу тебе. Я хочу посмотреть, как он забрызжет, как следует нассьп мне в рожу. Я вытаскиваю свой хуй. Сладкий запах твоего дерьма.

ОПИСАНИЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ

В ночь с 6 на 7 марта 19... Э. Г. был найден мертвым в луже крови среди разбросанных вещей у себя в спальне. Лицо умершего выглядело спокойным.

На его тело давили до тех пор, пока не исторглось сердце, пока оно не выскочило наружу. Из него нарезали разнообразных ленточек, полосок и, пригвоздив их к стенам комнаты, устроили настоящую экспозицию. После чего в большой жестяной кастрюле выварили его кости, дабы приготовить всевозможные студни, которые затем были подкрашены и подробно описаны.

ВЫРЕЗКА ИЗ ГАЗЕТЫ

Сначала все думали о том, что этот жуткий спектакль разыграл пострадавший, но следовало признать, что он не мог сделать все это самостоятельно. Страшное преступление, отвратительное пиршество, стало быть, — работа сексуального извращенца, который, учитывая склонности жертвы, может оказаться соучастником. Разбросанные вокруг останков пустые кассеты Полароида модели SX-70 позволяют предположить, что монстр, совершая преступления, делал снимки, а после безвестно канул в ночи, не оставив ни единого следа или отпечатка. Работники полиции начеку. Всё — особенно результаты вскрытия, производившегося с большой осторожностью из-за плохой сохранности трупа, — указывает на то, что убийца был знаком с пострадавшим: возможно, был его любовником.

Судя по всему, это убийство на сексуальной почве или преступление против нравственности.

«На преступнике были черные бархатные перчатки, но надел он их не для того, чтобы не оставлять отпечатков, а для того, чтобы спрятать покрытые чешуйками руки. Еще на нем было скрывавшее дырку в груди бумажное жабо».

Как утверждают некоторые довольно пугливые свидетели, такова была одна из последних шуток погибшего, который, как выясняется, провел всю или большую часть своей довольно короткой жизни, изобретая, а затем и изготавливая машину для самоубийства (а также бурения, ибо было обнаружено, что анус жертвы глубоко и сильно пробит): многофункциональную машину, нарциссического робота, некоторые даже говорят, что крылатого и что он-де вылетел в первое же распахнутое окно...

Однако не являются ли эти россказни, взбудоражившие воображение авторов страшных комиксов и режиссеров, снимающих фильмы ужасов, плодом возбужденных преступлением взбалмошных и извращенных умов, к повествованию которых хочется прибавить не самые достоверные детали?

Но вернемся к реальности! Сейчас полиция ведет дознание в бродячем цирке, где работал таинственно исчезнувший накануне преступления метатель кинжалов, описание которого совпадает с приметами из показаний мадам Вишну, консьержки Э. Г. Впрочем, все это пока лишь гипотезы.

СМЕРТЬ НАПОКАЗ (единственное представление)

Отречься от тяжелых, перегруженных сновидений, вынуждающих меня оказываться в вымышленных местах, в грядущих местах, в местах преступления, источаемого моим желанием, почти разъедающая влажность, четвертый этаж иностранного отеля, целое его крыло, темное, пустынное, бесконечное, там что-то должно случиться, когда оказываюсь там впервые, — движение, волнение, — напряженное, но потайное, невидимое, бесшумное, — встреча гомосексуалистов, — всякий раз, вернувшись туда, я никого не нахожу или же не могу отыскать нужного места, или ошибаюсь этажом, или ошибаюсь отелем, или же не тот час, когда надо было прийти. Я блуждаю. Надеюсь найти кого-нибудь за дверью или в заброшенных туалетах. Но все остается пустынным.

Аскетические бордели, заколоченные залы сауны, в которых с потолка продолжают падать обжигающие капли, где облупляются стены.

Я смотрю на тебя. Приставляю заостренный конец лезвия к твоей щеке, возле левой ноздри, нажимаю, чтобы проткнуть ее, и начинаю резать щеку по кругу, это похоже на вынимаемый из гриля рубленый бифштекс, на кардинальскую шапочку. Или же одним ударом срезаю твой нос, воспользовавшись садовыми ножницами, которыми подравнивают цветы.

Не иметь больше пола, хуя. Не иметь хуя, не трахаться без тебя. Вероятно, у тебя во рту окажется хуй тяжелый, огромный, набухший от спермы, которая приготовлялась два месяца кряду и которую я отказываюсь высвобождать. Хуй одновременно захмелевший и вымотанный.

Я силой заставлю тебя съесть мои невъебенные консервы, заставлю тебя проглотить все мои сгустки.

Мы соединялись полюс к полюсу, отсасывая друг другу концы, наши рты — и хуи, наши рты — и дыры, мы — два близнеца валетом в матричном веществе.

Жизнь иссякает. В семейном унитазе — красный цвет — должно быть, у матери регулы, — жидкость тяжелее воды закрыла дно, я, проснувшись утром, дрочил, надо было встать, чтобы взять полотенце и положить его под живот, куда прольется сперма, поскольку она не выстреливает струей и не должна попасть на белье, мы не у себя дома, мы снимаем квартиру, матери не нравится, когда на матрасе остаются разводы, я, чтобы возбудиться, вдыхаю собственный тяжеловатый запах, я поворачиваюсь, представляю, что это запах твоего рта, приникшего к моему, что хрен, который я гоняю туда и сюда рукой — твой, тело сложено пополам, чтобы не запачкать одеяло, которым я накрыт с головой, я не скидываю его, — это купол, хранящий мои видения, удерживающий запах.

Я дрочу тебе и смотрю, как двигаются твои яйца, они выпячиваются, втягиваются, вращаются, словно медузы. Я заглатываю их и зарюсь на твою залупу, покрытая белыми точками красная кайма которой напоминает бычий язык.

Твоя сперма сдабривает мой зад, мешается говном, смазывает стенки кармана, куда уперся твой сладостный хуй, — где варится мое собственное пюре из молофьи, — отбеливает там все как следует. Выходит весь в слизи, лопаясь брызгами, пуская струи. Во мне бродит твоя сворачивающаяся, створаживающаяся сперма. Не хочу ее высирать, она должна остаться во мне, просачиваться, проникать, буравить, оплодотворять, множиться там и гнить. Я оставляю ее внутри, я силюсь, стараюсь, заставляю себя, заделываю, затыкаю дырку, сжимаю очко, чтобы помешать ей выйти, вытечь и уплыть по водостоку сральни. Меня распирает от твоей кончины, я нашпигован ею, она отравляет меня, просачивается в кровь. Твоя трухня, твоя слизь, твоя мокрота переполняют мой мозг. Эти части тебя — вбирать их своими внутренностями и хмелеть сильнее, чем от кокаина. В жаре моего тела они не гибнут. Чувствовать, как они поднимаются к горлу, проходят гортань, попадают в рот, пробовать их на вкус, не давая вытечь, не сплевывая, не показывая ни отвращения, ни удовольствия, — пусть мое тело будет для них больше чем печью, пекарней, вафельницей, кондитерской формой, в которой моя собственная материя преобразовывает твою, — жадно заглатывать их, — твои вызывающие экстаз выделения, осмос твоих соков.

Эрзац: белый самотык, кусок пластика за пятьдесят франков, купленный в секс-шопе на Пигаль. Смазанный оливковым маслом братьев Чифрео, — фильтрованное экстра-класса, — он рвет мою задницу, фрезирует ее, буравит, трамбует, мнет, прочищает. Модель вибрирующая, трехскоростная модель стоит на десять франков дороже. Пробить жопу пластиком, сунуть его подергаться в рот, сосать его и приставить к концу, к уздечке, поводить вокруг залупы, зажать между ягодиц, чтобы пощекотать яйца и потом сбрызнуть. Я достаю прибор и очищаю его от ошметков зеленоватого дерьма, пахучих и жирных комков, волокон лука порея под соусом и ананаса, моченого в кирше.

В школе писсуары серые, бронзовые в местах, где облезла краска, временами течет вода, три кабинки стоят рядом, чтобы можно было пялиться, металл под струями воды меняет цвет, черновато-серый, кое-где желтоватый, сильно пахло мочой, мы, прильнув ртами к стоку, пили воду, отдающую мочой, выигрывал тот, кто выпьет больше других.

История, рассказанная уже сотню раз: первой спермой, оказавшейся у меня в руках, была сперма отца, — я, вернувшись из школы, пошел выбросить очистки от мандарина в желтое ведро за кухонной дверью, — необратимое влечение, очарование при виде отбросов, — непривычный предмет, прозрачный пластиковый чехольчик, перемазанный чем-то липким, каким-то прозрачным конфитюром, — потрогать эту резинку, просунуть ее меж пальцев, ничего не понять и понять все, очарование и отвращение, и т.д.

Никогда не ощущал столь сильного присутствия смерти во время оргазма. Поскольку мой хуй, когда он в твоей заднице, — обезглавлен, отрезан ею, — начинает брызгать, прерывисто, выдает три-четыре долгих струи, словно из меня вытекает кровь, — курице отрезали голову и хлыщет кровь, извергается прерывистыми волнами, — твоя задница сжирает мой хуй, спускает мою кровь без остатка. Поскольку в твоей заднице, —помимо плиссе, карманов, гребней, языков, щупалец, — кроваво-красные зоны. Те, что нежны, как шелк, выпотрошенные внутренности, внутренности кольчатые, пигментированные, шероховатые, морщинистые, шлифованные. Отделывающие, рубящие мой поблескивающий от парафинового масла елдак.

Твой зад — из резины, — он окольцовывает мои пальцы.

За москитной сеткой я слышу, как по улице гурьбой спускаются солдаты, они перешучиваются, я слышу их смешки, стерегу их и помогаю взобраться по свисающей из окна веревочной лестнице, дверь внизу заперта родителями. С той стороны появляется часовой, вот его каска, на плече ружье, замер, ничего не подозревает. Их густые короткие волосы, их немытые, воняющие мочой и дрочевом хуи, их набухшие белые прыщи, которые я обследую языком, давя их, сжимаю зубы, и гной бьет мне в лицо, я дрочу, забрызгиваю свой дворец грязью, заливаю глаза, мажу себе рожу, наконец-то можно заглотить этот бульон.

Один за другим, приспуская штаны и садясь на корточки у меня на груди, они дрочат свои хуи и, называя шалавой, спускают мне в рожу.

Маленькая девочка говорит: «Ее ударили четыре раза ножом, четыре раза пырнули и задушили. Хотя она и была милашкой. Фотография была в хронике. Девчушка девяти лет. Ее дружок хотел убивать. Она тренировалась в прыжках».

Когда я тебя убиваю, под рукой оказывается дубина или ступа, или острые осколки только что разбившегося зеркала, или я это делаю собственными руками, сжимая, пока ты спишь, твое горло, или я передаю тебе смерть из губ в губы, и ты даже подозреваешь об этом.

Защита преступника, приговоренного к смерти.

Тело мое наполняется водой, поток, прущий из зада вверх, растягивает живот, кишки, омывает говно, волны следуют в обратном направлении, окрашиваются желчными солями и заставляют меня высирать литры черной воды, уносящей с собой, выгоняющей волокна, комки, ошметки внутренностей, чешуйки.

Мои семенные каналы освобождаются, им становится легче. Я иду.

Мои губы напоминают и моллюска, и вульву. Нижняя губа — по форме и плотности похожа на этот студенистый ползающий язык, что-то, что у слизняков и улиток увлажняется, мокнет, сочится и прилепляется к камню, черешкам, — присасывается к твоей жопе и тогда омывается твоими приливами, словно при коленопреклонении прикладываясь к дароносице.

Когда я вскрою твой живот, я отыщу там осьминога, множество перемешавшихся растительных полипов; вытащенные и разложенные на твоей шее и груди, они превратятся в великолепное жабо, воротник красной медузы. А, когда, стамеской распоров твою шею, я вскрою горло, — твои сладкие телячьи железы превратятся в зоб, — вот две губы, щель, в которую я нежно тебя целую. Я насыщаюсь твоею шкурой.

В твоем распахнутом рту нечто вроде рычага, расширителя, разделяющего челюсти, я заполняю пространство между ними кубиками колотого замороженного эфира, чтобы твой язык оставался свежим и его было легче извлечь, вот куда я, — пока орудую ножницами и скальпелями, кромсая твои жилы, крючками, долотами, пинцетами, острыми захватами, пилой, стамеской и кюретками, скобля твои кости и высвобождая мышцы, — вот куда я наклоняюсь утолить жажду, посасывая замерзший эфир и твой язык, который твердеет и передает моему языку вкус ледяного одуряющего ликера, бьющего мне в голову. И вот когда я от всей этой ясности, — ясности твоего тела, ясности льда, — вот когда я ликую.

А из твоих костей я делаю тебе украшения. Из твоей разрезанной, разодранной кожи получаются невероятные шляпы, вуали, тюль, закрывающие твое лицо и облегающие твой череп.

Я наблюдаю за твоими слабыми подрагиваниями, вскрываю тебя, разрываю тебя, распиливаю грудную кость, раздвигаю обеими руками твои алеющие жабры под рубашкой, чуть отливающей синевой из-за мерцания плоти. Энтеротом, кромсая кишки, высвобождает шевелящихся в твоем животе, как ожившая вермишель, аскарид. Задвигая твое тело в ледяной холодильник, засунуть в них руки, засунуть голову, вдыхать то, что осталось от твоих почти распавшихся экскрементов.

Ленты красного шелка, чтобы украсить морды и скелеты декоративных собачек. Обеими руками я раздвигаю твои фалды, просачиваюсь, пробираюсь, с изумлением рассматриваю твою машинерию, пользуюсь ночным освещением, чтобы исследовать твои заводы по производству говна, твои сочленения костей и жил, твои мешочки и трубки.

Твоя рука на моем разделочном столе. Под твоими мышцами — лезвия, скобы, штифты, пронизывающие их и поддерживающие, образующие искусные построения. Выставленные напоказ, они напоминают корабельные паруса. Твои нервные окончания полощутся и танцуют.

Скальпель рисует на твоем торсе татуировки для смерти, с геометрической четкостью на твоем теле повсюду открываются новые рты. Они, словно вырезанные из дерева, могут изображать различные виды с высоты полета, купола, реки, морских животных, которые появляются, проносятся, мелькают на поверхности твоего живота. И я обнаруживаю твои апоневрозы, твои серозные оболочки, твои кожные мускулы, все выстилающие твои впадины прозрачные мембраны, которые я разглаживаю, отрываю от мышц, методично прокалываю и сшиваю друг с дружкой. (Огня не требуется, чтобы освещать эту телесную ночь: ее озаряет призрачный свет, идущий изнутри плоти). Я добираюсь до реберной плевры, затем до висцеральной плевры, я распрямляю их, они нежнее, чем шелк, из них может получиться костюм, я закрываю ими твое лицо и тело, словно прозрачным саваном, похожим на стынущие выделения, затем я связываю их меж собой, чтобы сделать себе колыбель, гамак, я ложусь туда и сгибаюсь, укрываюсь им, тяну на себя, сворачиваюсь там клубочком и засыпаю, и текут твои соки, обволакивают меня, пропитывают и растворяют.

И если я сумасшедший, мне пробуравят череп, откромсают лобную часть, сделают трепанацию.

Или же заставят проглотить снадобье, которое  вынудит меня высрать всех населяющих меня демонов.

И вот, чтобы завершить представление, смерть устраивает бал-маскарад, ее двойник сидит неподвижно, голова свесилась, все думают, что он по-прежнему жив, тогда как он лишь синюшная пустышка, а смерть, — завернувшись в белую простыню и издавая насмешливые переливы смычком из твоих волос, елозящим по берцовой кости, — продолжает выдавать себя за маску: кажущиеся пьяными обессилившие тела, изъеденные мором лица, скрытые за клееным улыбающимся картоном. Бумажные детские уборчики: беретки легионеров, русская шапка, китайская соломенная шляпа, тюрбан факира и т. д.

— Что у тебя в волосах?

— Комар... Эти маленькие твари, сосущие ужасную кровь.

А еще жабы, ящерицы, гуанако и те, которых привезли в трюме корабля из Бразилии, напоминающие огромных, вялых, но кровожадных майских жуков. Как только один из них останавливается, другой набрасывается на него и сжирает. А розовые сороконожки, что выползают после проливных дождей и циклонов?

— Змея, невероятно маленькая, но если она кусает палец, пусть даже ухватившись только за кость, нужно сразу отрубить руку топориком или прижечь укус пылающей головешкой. Мы засунули ее в бутыль, чтобы понаблюдать, и кормили ее мухами, пауками, хвостами ящериц. Их она сразу заглатывала, что же до мух, то мы находили потом лишь лапки да крылышки. Однажды мы подобрали майского жука и дали его змее. Утром на следующий день в склянке, — чуть больше рыбьей кости, — остов змейки. И летавший по периметру майский жук все кружился, кружился...

ПЯТЬ МРАМОРНЫХ СТОЛОВ

Пять выстроившихся в ряд мраморных столов, пять сливов, внизу шланг для промывки, вода под большим напором, вогнутая столешница наклонена, чтобы все стекало по желобам, дневной свет проникает через высокие окна, голова и ноги замотаны, связаны под покрывалом, из-под него высовывается ступня со стальной проволокой, на проволоке бирка с указанием номера, факт принято констатировать, к моей запрокинутой голове, ко рту подносят зеркало лишь для единственной цели, рассекают артерию, чтобы рассмотреть потемневший, почти черный цвет крови, проверить, не пульсирует ли она еще от биения сердца, нет, она просто вытекает, медленная, застоявшаяся, ее впитывает кусок ткани, мое желтеющее тело убирают, моют одними тряпками, другими — рождение, появление, — нежными, настоящими губками, — в мое тело сквозь щель вливают под напором воду, кишки наполняются, раздуваются, затем опадают, вода вытекает, течет к стоку, он режет секаторами мои ребра, обеспокоенный, он только что приподнял закрывавшую лицо простынку, посмотрел на лицо, оттянул к щеке нижнее веко, чтобы заглянуть в расклеившуюся, побелевшую щель, — внезапно перед ним появляется глаз с голубой радужной оболочкой, и затем закатывается, исчезает внутри, — приступив в делу, он одним ударом разрезает переднюю часть тела от лобка до горла, при этом не слышно ни звука, словно режут флан с карамелью, предварительно требовалось протереть весь низ, меж ягодиц, тряпкой, я не почувствовал, как вышли дерьмо, моча, соли, он не может резать слишком высоко, поскольку ничего не должно быть видно, меня надо будет снова одеть, повязать галстук, узел которого спрячет верх надреза, дабы можно было показать меня семье, — чистая работа, хорошо сделана, — небольшая аутопсия, теперь пора все это закрыть, я обнаруживаю то, что из меня вытащили, — счастье ощущать, как вновь становишься водяным организмом, плавая в алкогольном желе склянки, — делаем перфузию, трансфузию, мое сердце лежит в раковине, сейчас его положат в склянку, и оно пойдет ко дну, — вот чем я тебя люблю, — я прекрасно себя чувствую, мое тело распадается, разделано на части, выставлено для демонстрации, его пронумеровали, дерьмом больше не пахнет, все заполняет запах чего-то более скрытого, прочного, он пропитывает покрывала, поглощая пытающиеся вытравить его дезинфицирующие средства, непристойный, он демонстрирует себя, — острый летом, сладковатый зимой, — смерть, вот оно, мое тело, оно бледное, как отвар в начале болезни, как растолченный аспирин в клубничном конфитюре, все предательское, все дряблое, все желтое, беспозвоночное, химическое, растительное, колеблется, плавает, я плаваю, я плыву, у меня отпуск, я воняю, я вынуждаю его дышать этим, он режет, разделывает, его бедра подпоясаны завязками фартука из белого пластика, его хуй болтается прямо напротив меня возле столешницы, на лице белая маска, на нем белые сапоги, белые перчатки, я вижу его глаза, мне бы хотелось, чтобы он сделал хоть что-нибудь непристойное, пусть даже своим бистури;

На соседних столах, справа и слева, на одном — старуха с коричневой кожей, у нее урчит в животе, нечистоты льются наружу, удерживающая ее волосы гребенка сломалась, и свившиеся, высвободившиеся из-под кос длинные белые волосы свисают со стола; на другом столе — убитый мальчик двенадцати-тринадцати лет, голова разбита вдребезги, живот в крови, вспорот, ребенок-самоубийца, разнес башку выстрелом, собственноручно влепил себе пулю в лоб, и всё, лишь облачко дыма, мужчина получил то, что хотел, раскромсав ребенку шею перочинным ножом, этот ребенок теперь рядом со мной; на другом, дальнем столе — молодой араб, все вместе со старухой и ребенком мы говорим ледяной тишиной комнаты, среди этой белизны, в которой мы испускаем и испускаем дух, выпускаем льющиеся из нас в желоба жидкости, наши воды, наша кровь сливаются в слабый черноватый поток, ведь мужчина, переходя от тела к телу, пользуется одним и тем же металлом и по оплошности смешивает нас друг с другом, во мне оказывается старуха и мальчишка, с лезвия падают волокна, невидимые, они летят в разные стороны, падают где-то еще и сплетаются наверху, образуя купол, пятую арку, мы обнимаем друг друга, — мальчишка, старуха и я, — мы пускаемся в пляс.

Всем известны эти каталки, все знают, что они для покойников, они другого цвета, по-другому скрипят, они дребезжат на ходу, эти призраки столов из мрамора и ржавой стали, они впечатляют, пугают, дверцы электронных лифтов, лязгая, закрываются за ними навечно, они привозят с собой запах, неописуемый запах холодных комнат и секционных залов, женщинам тяжело их мыть, водяным струям под напором едва удается стереть воспоминания о телах, эти липкие замогильные отпечатки; все инструменты — рядом с ним на небольшой подставке, он пользуется ими старательно, любовно касается лезвий и бистури и только потом начинает вертеть ими, копаясь в наших телах, одним ударом молотка ломая и затем выдирая кости; все тела — здесь, лежат одно возле другого, прикрытые, почти безликие, довезенные до этого помещения каталки стоят рядом, валетом, одни громоздятся друг на друга, другие в отдалении, одинокие; мои волосы еще хороши, хотя на них новый убор, выведенная строчка, проецирующая мне на лоб надпись «больница «С.», старуха смеется, показывая гнилые зубы, не издавая ни звука, лишь чтобы продемонстрировать свой оскал, это была сумасшедшая, запертая, умершая в больнице, меня сейчас зашьют скобами, мне оставляют выскобленное тело, внутри пусто, остались лишь кости позвоночника, костный мозг твердеет, дыру у меня в груди, в животе закрывают картонным жабо, которое обвязывают вокруг шеи и затем прячут под рубашкой, это обычное одеяние, ребенок вцепился в меня, он не хочет меня отпускать, препятствует всеми жилами, жидкостями, кровью в стоке; я говорю ему, что со мною покончено, ничего особо интересного для того, кто всем этим занимался, пора выбрасывать, вот явное, полупрозрачное, алеющее сердце, подцвечивающее раствор, мне сшивают металлическим аппаратом кожу, пять больших скоб; на то, чтобы зашить как следует, нет времени, слишком много тел, в конце концов мне повязывают строгий черный галстук, легкие положили обратно, машинально прихватив болтавшийся в мойке кусок кишки, никакого смысла браться за склянку, какая разница, они не столь ценны, как сердце, не столь представительны, раскромсанные куски отбросили в сторону, они плюхнулись к костям других тел, к выдранным склеившимся красным частям; на то, чтобы отскоблить кости, нет времени, все это в большой черный мешок из непроницаемого пластика, — смердящие вдоль каналов отбросы Венеции, странные расставания, странные останки, темы, воспоминания, слова, тухлятина, музыка, — все это течет, перемешивается, все это проглочено, выплюнуто, распадается, — всю свою жизнь фотографировать луну, каждую ночь по снимку, прибывающая луна, убывающая луна, я человек дикий, дикий, я мастерю орудие суицида, — в тот вечер, когда луна не явилась взгляду, — машину для самоубийства-бурения, я наблюдаю за собой, сидя перед зеркалом на вертящемся биде, я смотрю, как без каких-либо колебаний одним долгим взмахом перерезается мое горло, для этого у меня был длинный кухонный нож и лезвия бритвы, — вот для чего они пригодились, — я смотрю, как в мое ухо погружается дырявящее острие бура, я подключил его к розетке, и машина сразу же задрожала, входя по спирали, но устройство тяжелое, рука падает, острие скользит по щеке, в сторону летят осколки костей, я тяну руку опять повыше, подношу прямо к виску, барабанная перепонка лопается, и все продолжается, проникает в мозг, вот это штопор, я смотрю, как я столбенею, я ничего не чувствую, летят брызги крови, осколки костей, я ничего больше не вижу в зеркале напротив, стоя на сцене, все забрызгано, перепачкано, я падаю на пол, издав глухой звук, слишком короткий провод отошел от розетки, ничего больше не вращается в моей голове, устройство валяется без движения, все это похоже на фейерверк, машина, вывалившаяся из моей башки, и мое упавшее тело образуют забавную композицию, я сижу на кресле из деталей металлического конструктора, в больших телескопических очках, проецирующих изображение на купол обсерватории, рассматриваю собственный мозг, кресло безудержно вертится помимо моей воли вокруг некой телесной оси, видимо, это и есть делирий, я гляжу на луну, показывающуюся из красивых черных облаков, загораживающих ее время от времени прозрачными покрывалами, я блаженен, я безмятежен, с дырой в голове, чтобы смотреть, что в ней, в голове, просто фантастика — все эти глаза, обращенные внутрь, направленные на кружащийся вихрем поток, на красный полярный хаос, на айсберги жаркого нутра, что скользят, движутся, закупоривая артерии, заставляя их надуваться и лопаться, я отдаю концы, подыхаю, брызжу алыми струями, как красиво, все мои органы — в моей голове, все белым бело, вот регулятор, ретранслятор, вторящий ударам моего сердца, аукающий внутри в этой тишине, как оказывается вдруг, замкнутой в облицованных плиткой стенах, опустошаю, опорожняю себя этим буром, заполняю себя как мне хочется, вот потекло, мне вводят подогретую кровь лягушек, аллигаторов и крыс, чтоб оживить меня, в ноздрях торчат трубки, я подключен к машине, которая дышит вместо меня, зонд выводит из меня соки, еще одна трубка в дыхательном горле, голова собрана заново, скреплена, злой аппарат, выброшенный на помойку, ты натворил глупостей, горло зашито, все воссоздано снова, все работает, везде на руках длинные мешающие друг другу иглы, мерно вводящие под кожу дьявольские капельки, я падаю, падаю снова, падаю, цепляюсь, срываюсь, я исколот, наполнен чужими растворами, чужими клетками, приласкан чужими телами.

Каталка въезжает в лифт, накрытая простыней, я один, рядом только жирный дежурный с раскрасневшимся лицом в кровяных прожилках и в фартуке, прежде чем перевозить покойников, в шесть утра он ест маслянистый чесночный суп, запивает красным, пьет прямо из горла, мое выпотрошенное тело попадает в другое холодное помещение, умер в больнице, снова рядом с другими телами, незнакомыми, безымянными, с пронумерованными табличками на щиколотках, мои руки лежат на груди, ноги вытянуты, все просто, я не бросаю свое тело, я цепляюсь за него, я стараюсь заставить течь все свои соки, но они сразу же останавливаются, я окончательно вычищен, мои мускулы рвутся, я больше не могу вернуться в себя и оставляю это пустынное место без боя, все страсти истреблены.

ПСЫ

Т. и К.

Эти два тела здесь, за стеной, позади меня, под паркетным полом, этажом ниже, я хожу по комнате, словно выслеживая их, они не издают ни звука, они трогают друг друга, мне даже не нужно воображать их, они прижимаются друг к другу, они обнимаются, их животы слипаются, его хуй трется о ее мокрую пизду, он встает на колени, он лижет ее, они с глухим, едва слышным стуком падают на пол, они тихо пихают друг друга, они знают, что я стою рядом, над ними, неподвижно их сторожа, я не могу даже попытаться уснуть, вытянувшись на кровати, я противостою им, им не удается забыть обо мне, мое присутствие соглядатая их возбуждает, он покрывает ее, его хуй входит в ее пизду, проникает туда и снова выходит, его ягодицы сжимаются, мой хуй напрасно встает, когда я представляю эти ягодицы, он выходит из нее, и она поворачивается, он берет ее сзади.

Я расстелил на полу простыню и нарисовал фломастером на ее белой поверхности нечто, похожее на карту, я поделил ее на ремешки, кляпы, разные завязки для рук. Я подсчитал, что мне нужны четыре полоски: одна для ног, одна для рук, одна для хуя и еще одна для маски с кляпом. Ножницы следовали за пунктирными линиями, словно то было лекало, выкройка моих будущих удовольствий. Этого занятия хватило, чтобы мой хуй набух и изверг тонкую сверкающую струю.

Эти два тела здесь, за стеной, за висящим на ней зеркалом, амальгама которого останавливает мой взгляд, под настилом ивового паркета, расположенные схоже, параллельно моему телу, ибо мне кажется, я следую им, перемещаюсь по комнате в то же самое время, что и они, как раз прямо подо мной, они стоят напротив друг друга, они уже разделись, их вспотевшие животы склеиваются, он прижимает ее к себе еще сильнее, он хватает ее за волосы на затылке, несколько прядей остаются в его кулаке, вдруг он засовывает язык ей в рот, его слюна течет, его хуй трется о ее живот, от жара волосы на их телах уже мокрые, входя в нее, он ее кусает, он кусает ее губы, он кусает ее шею, его ягодицы судорожно сжимаются, их бедра непрестанно сталкиваются, она тихо валится назад, он с глухим, едва слышным стуком падает на нее, он покрывает ее, он давит ее, она задыхается, он хватает ртом воздух и выходит из нее, она поворачивается, он ебет ее сзади, он расчесывает ее волосы, погрузив в них пальцы, она засыпает, забыв об удовольствии, они спят, но в моих мыслях связь их не прекращается и изнуряет мое собственное тело, я стою неподвижно, следя за каждой их позой, все мускулы моей шеи вытягиваются в их сторону, я сажусь на пол, чтобы быть к ним еще ближе, чтобы попытаться заснуть, лечь самому значило бы проявить свои притязания, их уже давно не возбуждает мое присутствие соглядатая, они не думают обо мне, не представляют меня, наоборот, они хотят обо мне забыть, мое сдерживаемое дыхание не добирается до них.

На мокрой простыне этой бессонной ночи, пропитанной потом моего тела, следы которого еще заметны, я начал чертить черные линии, обозначая, словно взлетно-посадочные полосы, вытянутые фигуры, затем закругленные, чтобы сделать шарики с едким вкусом и шероховатые на языке, когда заталкиваешь их в рот, этот располосованный саван я поделил на ленточки, ремешки, кляпы, ошейник и удила. Ножницы прошли по черным пунктирам, и простыня разорвалась пополам, одним рывком, с треском. Я закрепил ремешки у себя на руках, словно некие подобия орарей, повязок для проведения обрядов. Когда он зашел в комнату, я протянул ему свои руки, вначале он ничего не понял, он пришел взять зажигалку и спираль из спрессованной травы, чтобы поджечь ее от насекомых, он был голый, и от него пахло его телом.

Я пошел в хозяйственный магазин выбрать плетку, они были подвешены за ручки на ремешках к потолку, это были забытые в сумраке среди половых щеток несколько устаревшие экземпляры из прежних запасов, торговец сказал мне: детей больше не бьют, — я ответил: а если ребенок не слушается (и подумал: а если задница жаждет побоев?), — торговец ответил: но вы еще слишком молоды, чтобы иметь детей, — я сказал: нет, я солгал вам, это для коллекции, я коллекционирую предметы моего детства, музыкальные мельницы, дудки, не знаю что. Я выбрал плетку с самой толстой ручкой и плетями, окрашенными с одного боку красным.

Этот черный хуй хорош тем, что он полый, гладкий и расширяющийся к концу, что его можно заполнить горячей водой, которая нагревает хорошо скользящую смазанную резину, когда я повернусь спиной, он насадит меня на этот черный хуй и будет насиловать мою задницу, уступающую под его напором и вставит его мне, отдерет им, отделает им, вжарит им, оставив его внутри, глубоко, словно рычаг, словно постыдное черное дерьмо.

Эти зажимы для белья хороши тем, что они зубчатые, с зазубринами на концах, что у них есть утолщения, как у ручек штемпелей, мясорубок, прищепок, я выбрал их специально, я нарочно выбрал опасные.

Жертва будет в белом, в своей рванине, палач же будет в черном, он будет обнажен, лишь на хуе черное кожаное кольцо с шипами.

Я зашел к торговцу, с ним в дверях лавки разговаривал какой-то человек. Я спросил: у вас есть плетки? Он ответил: знаете, такой товар продается с ходу, сам держу одну для тещи и одну для жены, удивился, что подобная вещь стоит всего пять франков, я и не думал, что их еще продают.

Когда он вошел, на моих руках были завязаны четыре ленточки из простыни, словно знаки некоего ритуала, освящения. Перед нами лежали черный хуй, смазанный и наполненный горячей водой, плетка, бельевые зажимы, однако это его вроде бы не удивило. Я сказал ему: хочешь быть моей жертвой или палачом? Он ответил низким и властным голосом: раздевайся и ложись. Я положил на пол четыре ремешка из ткани, он начал их распутывать, потом он разделся, я протянул ему кожаное кольцо с шипами, чтобы зажать его палку, я проговорил ему: это будет единственное твое одеяние, но он не надел его, на нем была эта набедренная повязка, которую он привез из Соединенных Штатов: она облегала его хуй и яйца, отпечатывая на коже тонкую сетку от вязки, я лег на спину на кровати, сначала он принялся связывать мои скрещенные ноги в лодыжках, обворачивая их и делая множество узлов, он сказал мне: садись, — и я протянул ему руки, он связал таким же образом, скрестив за спиной, мои запястья, словно соблюдая шахматный порядок, затем сел рядом, нагнулся, очень серьезно на меня посмотрел, я подумал, что он собирается поцеловать меня, он плюнул на мои губы, один раз, второй, он сказал мне: встань, — потом принялся перевязывать мне хуй, заботясь о том, чтобы сжать хуй и яйца как можно сильнее, повторно наложив скрученную ткань кольцом у основания хуя и повыше яиц, перекидывая ткань с двух сторон над ягодицами, связывая, перевязывая ее узлами, и, наконец, соединил ее края на моем животе со всей силой, одной ногой упираясь мне в живот, чтобы сдавить еще больше, я едва мог дышать, потом неожиданно взял два бельевых зажима и закрепил на моих сосках, я закричал, он сказал мне: нет, это еще недостаточно больно, — он снял их, он сдавил пальцами, смочив их слюной, мои соски и заставил их подняться среди волос, потом снова надел оба зажима, он сказал мне: рот тебе затыкать пока не будем, он может пригодиться, но можно, наверное, что-то сделать с твоей шеей, — он развернул последнюю ленточку и начал затягивать ее как можно выше на моей шее, под подбородком, словно делая медицинскую перевязку для фиксации шеи и головы, оставив длинную часть одного конца свободной, чтобы управлять моими движениями, как с помощью поводка, он сказал мне: повернись, — и впихнул мне одним движением, раздвинув их рукой, меж ягодиц весь черный и горячий хуй, я почувствовал смазанную резину, обжигающую кишки, он сказал мне: в следующий раз смажем ее разогретым гашишевым конфитюром, чтобы насытить твой зад, или леденящим ментолом — он дернул скрученную веревку вниз, чтобы я сел на корточки, и сам сел, голый, раздвинув ноги, в  кожаное кресло, властный, царственный, лишь в этих узких плавках с очень крупными петлями, сквозь которые я видел, как набухает и прерывисто, судорожно вздрагивает его хуй, он сказал мне: смотри на меня, желай меня, умоляй меня, я хочу видеть, как ты умоляешь меня изо всех своих сил, только чтобы желать меня, я дарую тебе это право желать меня, я хочу видеть, как ты плачешь, потому что настолько благодарен мне за мой дар, — он еще не прикасался ни к плети, которая оставалась недалеко от его руки, ни к царскому кольцу, которое я приготовил для его хуя, он сказал мне: ты жаждешь увидеть мой хуй, но ты должен это заслужить, и я хотел бы, чтобы ты смотрел на него, словно видишь впервые, и он восхитил тебя, ведь ты никогда не видел столь красивого хуя, такого большого, такого сильного, и чтобы ты смотрел на него неотрывно, поклонялся ему, но теперь тебе нужно заслужить это, — и он дернул за поводок, заставляя меня нагнуться и подчиниться, он сказал мне: нагнись еще больше, я хочу видеть тебя у своих ног, извивающегося, как пес, как баба, — и пальцами ноги начал вталкивать черный хуй в мою задницу, из которой тот медленно выходил, он сказал мне: тебе нужно заслужить мой хуй, ты по пытаешься, стоя на четвереньках, высвободить его из чехла, но лишь одними зубами, ни в коем в коем случае не пачкая его своими губами, — я приблизил свое лицо к его плавкам, вдохнул, запах его хуя ударил мне в ноздри, словно мускус, кокаин, он сказал мне: ты не достоин даже вдыхать мой запах, это я оказываю тебе милость, облизывайся и поскули немного, чтобы показать мне свою кобелиную радость, — я попытался приспустить зубами широкую резинку на его плавках, она несколько раз хлопнула, он застонал, но еще не брался за кнут, при каждом моем неловком движении он лишь еще глубже вталкивал ногой в мой зад черный хуй, мне не удалось спустить резинку, тогда я решил приподнять с одной стороны краешек ткани у паха, чтобы оттуда высунулись его хуй и яйца, их запах стал еще сильнее, внезапно они освободились от ткани, и хуй ударился о мою щеку, но он сразу же оттолкнул меня, дернув поводок в сторону, он сказал: я позволяю тебе лишь любоваться моим хуем, смотри, на нем еще видны отпечатки ткани, я знаю, что ты торопишься только для того, чтобы взять его в рот и сосать его, отсасывать, засунув его себе в горло, словно твой рот — насос, и, заглатывая его все глубже, задохнуться, но я тебе запрещаю; ты должен, должен умолять меня и звать хозяином, поклоняйся моему хую, люби его, не своди с него глаз и мечтай о том, чтобы взять его в рот, умоляй меня, я принялся скулить, я смотрел на его великолепный хуй, который начал непроизвольно вздрагивать, я стал просить, умолять, я так хотел, чтобы этот хуй оказался у меня во рту как можно скорее, настолько скрутило меня желание, я сказал: умоляю тебя, дай пососать твой хуй, — он мне ответил: он еще недостаточно тебе нравится, ты не жаждешь его, я хотел бы, чтобы желание светилось в твоих глазах, чтобы ты от него извивался, чтобы оно жгло всего тебя, — я повторил: умоляю тебя, — тогда одним рывком поводка он приблизил мой рот к своему хую, так близко, что мои губы почти что его касались, но недостаточно близко, и он сказал: я запрещаю тебе брать его в рот, довольствуйся тем, что можешь нюхать его, держать свой нос прямо напротив него, нюхай и не смотри никуда, только на него, я разрешаю тебе пускать на него слюни, раз уж ты так мучаешься и ждешь, чтобы поглотить его, — после этого приказа слюна, которую я сдерживал, потекла на головку и оттуда вдоль всего столба до самых волос, омывая его, пробуждая дрожь; он сказал мне: ты мало жалуешься, я вижу, что тебе недостаточно больно, — и он снял зажимы с моей груди, надел их по-другому, чтобы стало еще больнее, он сказал: теперь мы поиграем, я позволю тебе взять хуй в рот, но запрещаю касаться его языком, я хочу чувствовать у тебя во рту одну только пустоту, один только воздух, которым ты дышишь, только твое горячее дыхание, если ты осмелишься хоть как-то задеть его, ты будешь наказан, — он оттянул резинку, и плавки соскользнули по его ногам, он сказал: скоро будет для тебя отличный кляп, он взял кожаное кольцо и надел его на свой хуй, сжав яйца, чтобы хуй набух еще больше и все его сосуды напряглись, готовые лопнуть под тонкой кожей, я по-прежнему, изгибаясь и скуля, сидел на корточках у его ног, я открыл рот как можно шире, словно меня просили открыть его в школе, чтобы посмотреть на мои миндалины, и сомкнул его вокруг его хуя, стараясь не касаться его языком, по движению его руки я понял, что он тянется к плетке, несколько секунд ничего не происходило, абсолютно неподвижные, мы оба задержали дыхание, в тот момент мой язык некстати задел его головку, и сразу же ремни кнута, которые висели, ласках их постоянным колыханием, возле моих ягодиц, принялись их с силой стегать,  и с этими ударами у меня во рту будто оказался хирургический расширитель, железный угольник, вставленный поперек рта, я едва мог дышать, у меня снова потекла слюна, купая в своих потоках его хуй, остававшийся напряженным набухшим в моем рту в нескольких миллиметрах от языка, он повторял: тебе бы очень хотелось сосать его, да, я знаю, что ты только о том и думаешь, чтобы сосать его, отсасывать, засунуть его себе поглубже в горло, проглотить его, набить им рот, — мой язык осторожно коснулся его головки, и снова обрушился удар хлыста, вновь возбуждая меня, я воспринял это как приказ не подчиняться его запрету и принялся жадно и с шумом сосать его хуй, набивая рот, размазывая по его животу как можно больше слюны, и его рука не прекращала хлестать мои ягодицы, и чем больше он стегал меня, тем сильнее я у него отсасывал; чем больше я у него отсасывал, утоляя жажду, тем сильнее он хлестал меня, иногда он голой ногой опускал мой стоящий хуй, который уже изнемогал от желания кончить, он хотел еще больше поглумиться над ним, доводя его до судорог, он сказал мне: ты будешь у меня сосать полчаса без остановки, я хочу, чтобы ты поглотил всю мою плоть и задохнулся от нее, чтобы она вызвала у тебя отвращение, чтобы тебя мутило, чтобы из-за нее ты уже не мог больше пускать слюну, дышать, — я сосал его без остановки, когда внезапно его уставшая рука перестала полосовать мои горящие ягодицы, и, дернув меня за поводок, он вынудил меня оставить его хуй, он сказал: ты мне надоел, полижешь мой зад, я спустил тебе в рот, а ты даже этого не заметил, моя сперма, наверное, заполнила весь твой рот, мне нужно перезарядиться, накопить еще спермы для твоей задницы, ты будешь лизать мою задницу, я знаю, что тебе это противно и в то же время тебя это возбуждает, ты вылижешь ее всю, будешь нюхать и думать что я насру тебе в рот, даже если я этого делать не буду, нужно, чтобы ты получил от меня сторон, — через какое-то время он повернулся и сказал мне: я хочу поссать, — он развел мои губы, засунув в рот с двух сторон по пальцу, и брызнул туда струей мочи, он сказал мне: в следующий раз я нассу тебе в задницу, я заполню весь твой живот, — потом он заставил меня подняться, я все еще сглатывал этот горький поток, когда он принялся позади хлестать моиягодицы во все стороны, он говорил: я выебу тебя в жопу, ее нужно хорошо разогреть, и нужно, чтобы ты мучился от того, что твоя задница опустела (он только что вынул оттуда черный хуй), нужно, чтобы ты заново принялся меня умолять, чтобы ты вслух возжаждал, чтобы мой хуй был у тебя в заднице, и говори это с жаром, иначе я буду бить тебя ногами, я всажу тебе хуй по самое не могу, потому что ты был послушным кобелем, скажи, что ты его хочешь, что ты хочешь, чтобы мой хуй был у тебя в жопе, заклинай меня, изворачивайся, стучи ногами, я хочу, чтобы ты обосрался от этого, чтобы ты рыдал, чтобы ты опять пускал слюни, лишь бы тебе забили в зад, — и, давя на меня рукой и заставляя выгибаться еще сильнее, он перестал хлестать мои ягодицы и произнес: ты еще недостаточно крепко связан, ты сможешь еще вырваться, ты еще не покорился, — и он развязал веревку на моей шее, чтобы завязать сильнее, обернув плечи и закрепив под лопатками, чтобы обмотать меня, обвязать, как сверток, и, наконец, после того, как набил мой рот кляпом из перепачканных спермой и дерьмом плавок горьких на вкус, он просунул мне между зубов полоску простыни, словно удила, и любой мой возглас сдавленным, его хуй безболезненно вошел в мой расслабленный зад и начал сновать там, изнуряя меня при яростных движениях бедер, сильных толчках, с каждым движением он щелкал пальцем по головке моего хуя который уже не мог сдерживаться, он повернул мою голову, он плюнул мне в лицо, он сжал свои губы, чтобы плевок брызнул в разные стороны, и в мучительный момент оргазма этот изысканный мускусный дождь из тонких струй походил на разбрызгивание признаний в любви.

Их тела за стеной, прямо над потолком, надо мной; возвышающиеся надо мной, они приближаются друг к другу, касаются друг друга, уже раздетые, они все крепче сжимают друг друга, испарина тел притягивает одного к другому, она запрокидывает голову, чтобы приказать ему лизать ее груди, нежно покусывая их, затем прижимает голову к его животу, она раздвигает свои ляжки, она чувствует втиснутый в нее напряженный язык, глубоко внутри, она чувствует, как ее сосут, всасывают, горечь то и дело течет по его горлу, они падают на пол, и я слышу тихий стук катающихся по комнате, проникающих друг в друга тел. Внезапно он стучит в дверь и врывается порывом ветра под предлогом того, что зашел за спиралями из спрессованной травы от насекомых, он в брюках, с голым торсом, он говорит мне: расстегни штаны, — и быстро вытаскивает из моей ширинки измученный член, истощенный эрекцией, он берет его глубоко в рот, он кусает его, он сжимает его в тисках, затем снова уходит. Он перенял вкус моего хуя, чтобы через пару секунд его почувствовала во рту она, чтобы заставить ее впитать мой запах, он осеменяет ее тело нашей историей.

Ты даже не знаешь, как ты красив, когда сосешь, когда нагибаешься, когда становишься на колени, склоняешься над моим стеблем и ловишь его, поглощаешь его и сходишь с ума от того, что он у тебя ро рту, ты двигаешься, извиваясь от нетерпения, от голода, оказываешься голодным зверем, псом, станком, который мне следует отрегулировать, насосом, ты даже не знаешь, как прекрасны твои щеки, втянутые при вдохе, твоя откинутая в пустоту голова с прильнувшей к ней кровью, и твои сомкнутые вокруг моей плоти губы, твои полуприкрытые, непонятные глаза, все твое напряженное тело внезапно преображаются. Мне бы хотелось, чтобы ты видел, как ты сосешь, когда твой рот заполнен моим хуем, чтобы ты видел, как ты проглатываешь мой сок. Я предлагаю тебе единственное дополнение: квадратное зеркало, без рамки, без украшений, которое я буду держать возле своего живота, когда ты припадешь ко мне, изогнувшись, двигаясь из стороны в сторону и мечтая почувствовать в себе в тот же самый момент другой хуй, тогда как моим ладоням даже не нужно сжимать твою шею, чтобы подчинить тебя, когда прекрасными узами ей служит один мой взгляд. По ночам, когда мне тоскливо, я представляю тебя, как ты сосешь вот так, что-то бормоча, с жадностью, и смотришь, как в зеркале вторится твое наслаждение. Я представляю, как ты сосешь не только мой хуй, но и другие; дабы удовлетворить твою жажду, я доставляю тебе в своих видениях множество хуев, необрезанных хуев нежных юношей, тяжелых и черных жезлов, гигантских елдаков, возвышающихся над тобой и твоим лицом.

Теперь — ты слышишь меня? — я запрещаю тебе мыть твой хуй. Я сам буду бережно омывать его языком и губами, стоя у твоих ног, я хочу съесть остатки твоей застывшей спермы и мочи и всю затхлость, вытекающую из твоего живота, я хочу, чтобы из твоего хуя в мое горло лился ее вагинальный сок. Я больше не хочу, чтобы твой хуй был гладким, лишенным запаха, почти что отдающим мылом у меня на языке, я хочу, чтобы у него было свое отличие, своя особенность, смешавшийся аромат вашей ебли.

Я протянул ему обрывки простыни и сказал: теперь моя очередь насытиться твоим порабощением, сейчас же нагибайся и снимай одежду, уже на полу, хотя тебе это и неудобно, и я поставлю голую ногу тебе на лицо, чувствуя раскаленную штангу хуя в моих брюках, я отлуплю тебя ею по щекам и затылку, я буду тереться своей дубиной о твои ягодицы, ты должен будешь умолять меня самыми непристойными словами, чтобы я воткнул ее тебе в задницу, но сначала вытянись во весь рост, я должен тебя запеленать, — непроизвольно я уже капал на него слюной. Я сдавил его, затягивая все туже самые тонкие перевязки для намордника, и я сказал ему: это твой собачий ошейник, представь, что на нем шипы и эти шипы с каждым намеком на неповиновение будут входить в твою шею, представь, что куски простыни, которыми я обвяжу твои яйца и хуй, тоже покрыты шипами, которые будут вонзаться в твою плоть каждый раз, когда ты будешь сосать у меня с меньшим пылом, каждый раз, когда твоя рука устанет остервенело мне дрочить, каждый раз, когда твой зад будет вбирать мой хуй недостаточно глубоко, я хочу видеть тебя падшим и молящим меня, изнуренным моими ударами, жаждущим наказания, видишь, вот эта новая повязка твоего намордника будет у тебя между зубами и заставит сочиться кровью твои десны, но твой рот может еще пригодиться, у меня есть чем заполнить его много раз доверху — моим надувшимся и бьющимся в плавках елдаком, моим языком, пятерней, нужно, чтобы все твое горло, даже миндалины, которые двигаются помимо твоей воли, доставляли мне удовольствие, перевернись и вытяни ноги, чтобы я связал тебе лодыжки, у тебя не будет никакого отдыха, ты будешь отделан, отдолбан со всех сторон, я хочу слышать, как ты стонешь, как ты плачешься, чтобы заставить тебя заткнуться, набивать твой рот и твою задницу все глубже, без всякой пощады, а теперь протяни руки, я свяжу тебе запястья, стань слабым, безруким, я накажу тебя этой рдеющей на твоем животе эрекцией, кусочком льда я буду тереть головку твоего члена в том самом месте, которое спрятано крайней плотью, пол для тебя слишком хорош, тебе нужно лежать если не на камне, то на льду, на раскаленном добела железе, чтобы ты на нем корчился, чтобы твое тело вспыхнуло и потрескалось, раздавленное моим, я хочу съесть твою поджаренную кожу, я непременно хочу содрать с тебя кожу, пока что у тебя под твоими вытянутыми руками и изогнутыми сдвинутыми ногами будет зернистый бархат наждачного полотна, и я дам тебе изголодаться, я заставлю твою слюну течь, и как только она появится у тебя на губах, я достану свою приманку, я на несколько минут спущу свои плавки и, присев на корточки, буду тереть твое лицо своим толстым и влажным хуем, раскачивающимися в разные стороны яйцами, я натру ими всю твою морду, а потом внезапно устрою тебе диету, я знаю, что мой хуй вызывает в тебе самое сильное желание, когда он мокрый, что больше всего ты хочешь его сосать, поэтому до того, как я его тебе вправлю, запрещу себе возбуждаться, чтобы потом он был еще более влажным и толстым у твоих губ, и чтобы ты стремился лишь к одному, раскрыть их и дать ему, обжигающему и мокрому, просочиться в твой рот и заполнить его весь, чтобы ты мог посасывать, пожевывать, заглатывать всей своей пастью, но, как я тебе уже сказал, я запрещаю тебе размыкать губы, скули от своего желания, если ты их хотя бы приоткроешь, то сразу же почувствуешь свои ягодицы, я смогу разогреть их, не пользуясь плеткой, но пока не двигайся, я вижу, что твой хуй, отбросив кусочек льда, снова встает, я должен буду его перевязать, поглумиться над ним, зажать его в узле вместе с твоими яйцами, ты жаждешь, чтобы тебя отымели, но я хочу слышать, как ты говоришь это, я хочу, чтобы ты сказал: хозяин, умоляю тебя, я не могу больше оставаться порожним, я хочу, чтобы меня отдолбили со всех сторон, — но будь терпеливым: черный хуй, дрожа, наполняется кипятком, и мой хуй поднимается только для того, чтобы заполнить тебя; — я связал ему руки над головой, я покусал его соски, потом заключил их в тиски зажимов, он застонал от боли, я сказал ему: я не дам тебе покоя, пока не заставлю тебя завыть, — взяв за волосы и опрокинув его голову назад, словно заставляя смотреть, что там творится, я погрузил черный кипящий хуй меж ягодиц и сразу же вынул, чтобы ранить его, затем снова ввел его, чтобы обжигающая и маслянистая резина возбудила рану, дальше я присоской прикрепил черный хуй к стене, чтобы он не покидал его задницы и насиловал его без перерыва и до изнеможения, угрожая пропороть живот и заставляя подниматься все выше, вставать на цыпочки; я поднимал или же опускал уровень в зависимости от тех позиций, которые я приказывал ему занимать, я заставил его сосать у меня, сев на корточки, прислонив протыкаемый зад к стене, когда его уже тошнило от моего хуя, в то же самое время я бил его по бокам и шептал: я знаю, что мой хуй вызывает у тебя отвращение, я знаю, что тебе страшно брать его в рот, и именно поэтому я и вынуждаю тебя это делать, давай, соси его, хорошенько отсасывай, засунь его себе в глотку, у тебя не будет передышки до тех пор, пока ты не заставишь его извергнуться, полностью, пока его горькое молоко не вытравит тебе задницу, пока оно не обожжет твой желудок, — с высоты я наслаждался, глядя на его рот, искаженный движениями, его округляющиеся щеки, заполненные моим хуем, его лицо стало уродливым и прекрасным, его зад двигался согласно колебаниям моего хуя, я затянул поводок в основании его шеи, чтобы хуй еще больше его душил, затем одним движением сильнее стянул тряпичную веревку, обвязанную вокруг яиц, я услышал, как он визжит от удушья моей плотью, что он больше не может, я увидел, как его член излил тонкую липкую струю, я сказал ему: представь, что ты сосешь у своего кумира, колосса, быка, представь, что ты сосешь у своего божества, представь, что ты сосешь у великана, представь, что ты ребенок и я принуждаю тебя сосать мой хуй, что эта палка тебе противна, что ты никогда не видел такой большой и толстой, и что тебе страшно брать ее в рот, — и я еще больше стянул обе веревки вокруг его шеи и яиц, одним пинком я толкнул его бедра ниже, чтобы он еще глубже сел на черный хуй, я услышал, как рвется его плоть, к его ногам закапала кровь, теперь он раскрыл глаза и в ужасе поднял их на меня, я сказал ему: моя сперма успокоит твои раны, я напущу ее тебе в рот и оставлю немного, чтобы прижечь твою задницу, — в момент оргазма я вытащил хуй из его рта, чтобы забрызгать глаза, которые утонули в белых молочных струях, я на несколько миллиметров передвинул зажимы на его сосках, чтобы он заново ощутил боль, и тут же я вытащил черный хуй из его зада, чтобы вставить его, перепачканный в крови и дерьме, ему в рот, и воспользовался проторенной дорогой, чтобы пустить по ней мой хуй, я взял плетку и, трахая его, хлестал его по спине, бедрам, ягодицам, я с силой кусал его шею, и с каждым укусом вынуждал его еще глубже заглатывать искусственный хуй, чтобы он почти что дырявил его горло, одной рукой я держал его за волосы и тянул его голову с силой назад, моя слюна текла по ранам на его теле, я сказал ему: там, где у тебя на теле еще сухо, я поставлю тебе горчичники, вымажу тебя ледяной горчицей, чтобы у тебя не осталось ни одного сантиметра кожи, который бы не возрадовался. Потом мои руки посыплют тебя тальком, принеся облегчение, ты поцелуешь их и заснешь.

Мальчики в этой местности, несмотря на постоянную тепличную жару, носят плавки и белье из ангоры. Некоторые предпочитают майки без рукавов, позволяющие поводить плечами, то белыми и матовыми плечами заключенных, то черными и сверкающими плечами корсаров. Они перемещаются по этому полупустому пространству, согласно собственным траекториям: они наделены безупречной красотой статуй, их голубые или зеленые глаза пристальны, а странный взгляд будто бездонен, их движения точны, как и во время упражнений на прикрепленных к потолку или стене гимнастических снарядах, на трапециях или кольцах, а еще на батутах, брусьях, канатах. Они покачиваются, потягиваются или опускаются на колени, опустошают бассейны, из которых переливается через край сперма: равномерное движение трапеций или колец, в которые продеты их тяжелые ляжки, чтобы можно было еще сильнее изогнуть спину, в самом деле рассчитано со всей точностью, дабы удовлетворять с помощью смыкающихся губ и задниц, действующих с постоянством насосов, все нужды гостей. Дыхание одного мальчика, грудь которого, словно хрустальный или хромированный сосуд, постоянно выпускает пары амилнитрита, исходящего прямо из ноздрей, разжижая бьющуюся в его сердце кровь и разогревая его бедра, тотчас же заставляет набухать хуи и раздвигаться ягодицы, сластит их и расслабляет, неуловимым образом полируя все тело. Явного источника света нет, ни окна, ни неоновой лампы. Сложно узнать, под землей находится это место или на этажах, в центре города или в предместье. Уже очень долго не произносится ни единого слова, слышен только скрип гимнастических снарядов или скольжение леопардовых одежд мальчиков. То, что распирает и мнет шерстяную ткань прямо под их гладкими животами, под их точеными пупками, довольно велико, и, если захочется спустить ангору вдоль ляжек, в руке окажется выпростанный тяжелый хуй, то белый и матовый хуй заключенного, то черный и сверкающий хуй корсара. Хуй этот надолго остается набухшим и напряженным, высвобожденным из шерстяного белья, чтобы обшаривать внутренности или же массировать десны. Потом можно увидеть, как эти мальчики, доставив удовольствие, плещутся в свежей прозрачной воде бассейнов. Потом они возвращаются, чтобы их снова ласкали.

Хозяин отвязал нас и бросил нам мяса. Мы побежали, чтобы схватить кусок, и запутались в поводках. Хозяин ухмылялся. Мы были голодны. Кусок был великолепен: красный, набухший от крови, весь в длинных прожилках, он капал и дымился, он был еще совсем теплый, его только что отрезали. Он был достаточно велик для двоих, но другой кобель, более быстрый, менее перепутавшийся, схватил его передо мной на лету и зажал в лапах, принялся лизать, облизывать, не кусая, визжа и тявкая. Я подошел к нему, чтобы урвать для себя немного, чтобы и у меня был кусок, который я мог бы лизать, но другой кобель начал рычать, он оскалился, чтобы показать мне свои клыки, потом снова зажал кусок лапами и начал его лизать с новой силой, надменно. Из моего рта вдруг пролилась слюна, и от ее несчастной лужицы, отражения моего безмерного голода, тоже стал идти пар, а потом она замерзла. Я метался вокруг куска, вокруг кобеля, что сжимал его, и хозяин снова засмеялся, показывая белые зубы, гораздо более хрупкие, нежели наши, он сказал: у меня есть только один кусок на вас двоих, но он жесткий и теплый, очень вкусный, вы должны его разделить, не деритесь больше. Другой кобель по-прежнему сжимал его между лап и теперь посасывал, вдыхал аромат сочившегося сквозь волокна изнутри сока, покусывал этот кусок. Голод, в котором нас до сих пор держал хозяин, истощение, наш вынужденный бег без остановки, с завязанными глазами, по бесконечным кругам в холоде, хотя мы были совершенно голые, выбритые, без нашей шерсти, — все это вызвало у меня смутные видения, и временами мне казалось, будто я вижу, как мясо оживает, запрыгивает в пасть другого кобеля, становясь от этого только желаннее. Украдкой, с мокрым хвостом, с дрожащими от холода боками, я начал виться вокруг сапог хозяина, а потом, постепенно от них удаляясь, приближаться к другому кобелю сзади, чтобы с силой укусить загривок, дабы заставить его уступить, оставить мне этот кусок. Но нюх, более острый, чем у меня, предупредил его, и в последний момент, когда я уже почти чувствовал кусок у себя в пасти, он обернулся и начал тихо, приглушенно рычать, почти уже лаять, и в этом вызывающем рыке, в том, как дрожал звук, было все удовольствие, что другой извлекал из куска и похищал у меня, это было влажное тявканье, опьяненное мясом, угрожающее. Я отошел в сторону и побежал, я бежал до самого озера. От досады, — хотя мысль о том, чтобы после многодневного голода пить эту ледяную воду, а не есть кусок теплого вкусного мяса, в котором мне было отказано, — хотя мысль эта вызывала у меня тошноту, я немного попил, но хозяин мне свистнул издалека. Вода, которую он нам дает, обычно теплая, тошнотворная, в ней всегда плавает его перхоть и какой-то осадок с запахом его пота, его ног, его зада, который мы должны дочиста вылизывать. Он свистнул мне и заново привязал, я прижался к земле, я боялся, что он станет меня бить. Он сказал мне: ты не очень-то умен, так ты не добудешь себе этот кусок. Другой же кобель продолжал слюнявить его, держа в когтях, по-прежнему не кусая, выжимая его и ликуя, злорадствуя, и вымачивал его в вытекающих соках. Хозяин сказал мне: видишь, он голоден) но он растягивает удовольствие, он знает, что в любом случае может лишь ощутить этот вкус и никогда не насытится им, он знает, что я бросил ему этот кусок, только чтобы он еще сильнее почувствовал голод. — На этот раз истощение, усталость, раздражение заставили меня со всей явностью увидеть, как кусок мяса подскакивает между ног хозяина, вьется там, словно алое веретено, разбухшая на самом конце палица, коническая катапульта, словно таран, которым сотрясают ворота крепостей. Хозяин снова смеялся, и его ноги в сапогах сгибались от этого смеха, бедра дрожали, распахнутая и отороченная густым мехом, который сыпется в наше пойло, черная одежда трещала по швам и колыхалась, и между ее отворотов болтался этот кусок мяса, который он подвесил там, словно, чтобы поиздеваться над нами. Я с такой силой вцепился в загривок другого кобеля (у него не было шерсти, которая могла бы его защитить), безжалостно прогоняя его от огромного ломтя, по моей глупости оказавшегося под моими тощими боками, что он взвыл дурным голосом, от которого душа могла уйти в пятки. Он был побежден, и хозяин ударом ноги прогнал его. Я набросился на оставшееся сочащееся мясо, оно шлепнуло меня по щеке, я начал обжираться им, я настолько не притворялся, настолько не сдерживался, чтобы заглотить его, чтобы оно, согретое другим, ликовавшим над ним кобелем, отдало мне все свои соки, что мне не удалось нарушить божественного порядка и сжать кусок, заглотить, поперхнуться им. Чтобы успокоиться, я перестал лизать роскошную костяшку и принялся ее грызть, когда другой кобель, нападая, тявкая и хватаясь за край куска, возобновил попытки. Мы грызли с разных сторон, друг против друга, косясь на это мясо, рыча от удовольствия и угрожая, когда кто-то из нас хотел подобраться ближе, с жадностью пытаясь овладеть чужой половиной, потом хозяину надоела наша жадность, и вдруг, ничего не сказав нам, он отнял у нас мясо, он сунул его себе в штаны, он сказал: вы всего-навсего голодные кобели и заслуживаете лишь одного: чтобы вас подвесили за ноги, как дичь, а морды заткнули тряпками, завернули в пластиковые мешки и опустили в бадьи, чтобы вы задохнулись там в своей крови и рвоте.

Внезапно стена падает, перегородка исчезает, потолок поднимается, открывается пол, амальгама зеркала тает, и я получаю доступ к их телам, я присоединяюсь к ним. Он только что вышел из нее, он кончил в нее, наполнив ее живот, словно бурдюк. Именно в этот момент я и застаю их. Нет, он еще не вышел из нее, я вижу, как его хуй высвобождается из ее сочащейся пизды, и становлюсь на колени, чтобы поцеловать их союз, я облизываю его хуй, пока тот выходит наружу, и он падает из ее пизды мне в рот, я всасываю их совместный сок. Мой хуй встал. Позже каждый новый толчок моих бедер вгоняет его хуй все глубже в нее, и в этот момент, с потоками нашей спермы, спермы, льющейся от меня к нему, достигающей его яиц, спермы, пересекающей складки кожи, передающейся от него к ней, в этот момент, потоками нашей соединяющейся спермы, в этот самый момент она оплодотворяется.

ОТ ИЗДАТЕЛЯ¹

«Смерть напоказ» — первая книга Эрве Гибера -была опубликована в 1977 г. в издательстве Режим Дефорж², затем там же в 1991 г. вышла переработанная автором версия текста с одиннадцатью ранними рассказами.

Наше издание воспроизводит эту последнюю версию, отличающуюся от первого издания следующим³:

— в начале книги добавлена новая глава;

— добавлен седьмой абзац главы «Опустошение»; в этой же главе герой в издании 1977 г. был назван лишь первой буквой, теперь имя «Бертран» приводится полностью;

— глава «Вырезка из газеты» дополнена четырьмя абзацами, версия 1977 г. заканчивалась на фразе: «Судя по всему, — это преступление на сексуальной почве или на почве нравственности».

— во втором издании Эрве Гибер поменял порядок последних четырех глав; в версии 1977 г. их последовательность была следующей: «Пять мраморных столов», «Смерть напоказ (единственное представление)», «Описание преступления», «Вырезка из газеты».

Издание 1991 г. не уведомляет читателя об этих изменениях. В нем нет никаких традиционных указаний типа «издание дополнено и исправлено автором». Нет также никакой отсылки к первому изданию 1977 г. Текст четвертой обложки — отрывок из «Жалобного протокола» — побуждает читателя думать, что «Смерть напоказ» — это «вновь обнаруженный ранний текст». Перечень исправлений и изменений, внесенных Эрве Гибером в 1991 г., позволяет предположить от обратного, что он хотел незаметно придать своему тексту новый смысл и значение.

Текст четвертой обложки издания 1977 г.

«Язык и член — полны жизни — оголены, у них нет кожи. Язык — говорит, мокнет в слюне, ест, сосет, входит внутрь и выходит. Член — его едят, он сам ест и льет свое семя. Излияния слов, слюны, спермы. Гомосексуальное тело — анально-фаллическое письмо. Именно тело, конечно же, говорит, пишет, исследуя себя и вписывая себя в текст. Устраивает представления, впадает в истерику, занимается садомазохизмом. Говорит о желании и оргазмах. Раскрывается, рвется, буравится. Описывает свои органы и заставляет играть их, словно музыкальные инструменты. Состоять в садомазохистских отношениях с письмом, — посредством его — вскрывать, препарировать собственное тело и препарировать самое письмо». Э. Г.

«Смерть напоказ» — это рассказ о любовном акте, который не заканчивается оргазмом, а продолжается убийством, смертью и длится за ее пределами. Мешаясь друг с другом, вещают тело убийцы и тело убитого. Лирический и непристойный гимн гомосексуальному оргазму, небольшой трактат об извращенной анатомии, препарирование тела и процесса написания текста — «Смерть напоказ» прославляет то, что в грязных газетных сводках сужают до «преступления на любовной почве». Это первый опубликованный текст Эрве Гибера, которому исполнился 21 год.

Текст четвертой обложки издания 1991 г.

«Воспользовавшись предлогом, что надо переезжать, я постарался привести в порядок свои записи. Я отыскал! — главным образом, в тетрадях, — вещи, которые написал, когда был очень молод, которые я не переписывал набело и зачастую полностью позабыл, словно они были написаны кем-то другим, кем-то более странным и более чистым, нежели я, юным Гибером, делавшим мне в этих текстах подарок, заверяя меня, что он остался мною или что я остался им, что мы — одно-единственное лицо. Находка порой меня восхищала, порой вызывала дрожь, раздражала, но главным образом — преподавала урок. Дабы не умереть от скуки, я принялся работать с юношескими тетрадями, — не прикасаясь к текстам, — я довольствовался тем, что мог выбирать и печатать на машинке, но в то же время прекрасно понимал, что после их обретения, вступления в право обладания, — которое оставлял за собой, поскольку держал их в своих руках, словно получив наследство, — я не смогу больше писать, как прежде. Эти тексты меняли меня как писателя».

Эрве Гибер

«Жалобный протокол»

1

Послесловие третьего и последнего на сегодняшний день французского издания книги, выпущенного в «Галлимаре» в 2009 г. (здесь и далее прим, перев.)

(обратно)

2

Режин Дефорж (1935-2014) — писательница и первая женщина во Франции, открывшая собственное издательство. Публиковала в основном эротическую литературу. Гибер познакомился с Дефорж, когда писал о ней статью для журнала «20 лет».

(обратно)

3

Текст «Псы», включенный в настоящее издание, был опубликован отдельной книгой в 1982 году.

(обратно)

Оглавление

МОНОЛОГ I Эстетика колбасного дела

МОНОЛОГ II Фотоснимки

МОНОЛОГ III Внутренняя Монголия

ИСПОРЧЕННЫЙ АВТОПОРТРЕТ

ОПУСТОШЕНИЕ

МОРГАНИЕ

ИЗ ЛЮБОВНОГО ДНЕВНИКА

ОПИСАНИЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ

ВЫРЕЗКА ИЗ ГАЗЕТЫ

СМЕРТЬ НАПОКАЗ (единственное представление)

ПЯТЬ МРАМОРНЫХ СТОЛОВ

ПСЫ

ОТ ИЗДАТЕЛЯ1

*** Примечания ***