Собрание сочинений в 6 томах. Том 5 [Грэм Грин] (fb2) читать онлайн

Грэм Грин Собрание сочинений в шести томах _{Том пятый}

Редколлегия: С. Бэлза, Т. Кудрявцева, П. Палиевский

GRAHAM GREENE

1904–1991

Комментарии С. Филюшкиной

Оформление художника Д. Шимилиса

© Перевод. Кудрявцева Т. А., 1996 г.

© Комментарии. Филюшкина С. Н., 1996 г.

© Оформление. Шимилис Д. Б., 1996 г.

ПОЧЕТНЫЙ КОНСУЛ _Роман

The Honorary Consul

1973

© Graham Greene, 1973

Перевод Е. Голышевой и Б. Изакова

Посвящается с любовью Виктории Окампо, в память о счастливых неделях, которые я провел в Сан-Исидро и Map-де ль-Плата

Все слито воедино: добро и зло, великодушие и правосудие, религия и политика…

Томас Гарди ^{1}

Часть первая

Глава I

Доктор Эдуардо Пларр стоял в маленьком порту на берегу Параны ^{2}, среди подъездных путей и желтых кранов, глядя на перистую линию дыма, которая стелилась над Чако ^{3}. Она тянулась между багровыми отсветами заката, как полоса на государственном флаге. В этот час доктор Пларр был здесь в одиночестве, если не считать матроса, охранявшего здание порта. В такой вечер таинственное сочетание меркнущего света и запаха какого-то незнакомого растения в одних пробуждает воспоминания детства и надежды на будущее, а в других — ощущение уже почти забытой утраты.

Рельсы, краны, здание порта — их доктор Пларр раньше всего увидел на своей новой родине. Годы тут ничего не изменили, разве что добавили полосу дыма, которая теперь тянулась вдоль горизонта по ту сторону Параны. А более двадцати лет назад, когда они с матерью приехали сюда из Парагвая на ходившем раз в неделю пароходе, завод, откуда шел дым, еще не был построен. Он вспоминал, как отец стоял на набережной в Асунсьоне, возле короткого трапа этого небольшого речного парохода, высокий, седой, со впалой грудью; он с наигранным оптимизмом утверждал, что скоро к ним приедет. Через месяц, а может быть, через три — надежда скрипела у него в горле, как ржавая пружина.

Четырнадцатилетнему мальчику показалось не то чтобы странным, а чуть-чуть чужеземным, что отец как-то почтительно поцеловал жену в лоб, будто это была его мать, а не сожительница. В те дни доктор Пларр считал себя таким же испанцем, как и его мать, хотя отец у него был родом англичанин. И не только по паспорту, он и по праву принадлежал к легендарному острову снегов и туманов, родине Диккенса и Конан Дойла, правда, у него вряд ли сохранились отчетливые воспоминания о стране, покинутой им в десять лет. Осталась книжка с картинками, подаренная ему перед самым отплытием родителями, — «Панорама Лондона», и Генри Пларр часто ее перелистывал, показывая своему маленькому Эдуардо серые фотографии Букингемского дворца, Тауэра и Оксфорд-стрит, забитой каретами, экипажами и дамами, подбирающими длинные подолы юбок. Отец, как позднее понял доктор Пларр, был эмигрантом, а эта часть света полна эмигрантов — итальянцев, чехов, поляков, валлийцев и англичан. Когда доктор Пларр еще мальчиком прочел роман Диккенса, он читал его как иностранец, воспринимая все, что там написано, словно это сегодняшний день, подобно тому как русские до сих пор думают, будто судебный пристав и гробовщик по-прежнему занимаются своим ремеслом в том мире, где Оливер Твист, попросивший добавки, сидит взаперти в лондонском подвале ^{4}.

В четырнадцать лет он еще не мог сообразить, чтó заставило отца остаться на набережной старой столицы у реки. Ему понадобилось прожить немало лет в Буэнос-Айресе, прежде чем он понял, до чего непроста эмигрантская жизнь, сколько она требует документов и походов в присутственные места. Простота по праву принадлежала местным уроженцам, тем, кто принимал здешние условия жизни, какими причудливыми бы они ни были, как должное. Испанский язык — романский по происхождению, а римляне были народ простой. Machismo — культ мужской силы и гордости — испанский синоним virtus ^[1]. В этом понятии мало общего с английской храбростью или умением не падать духом в любых обстоятельствах. Быть может, отец, будучи иностранцем, пытался воображать себя macho, когда решил остаться один на один со все возрастающими опасностями по ту сторону парагвайской границы, но в порту он выражал лишь решимость не падать духом.

Маленький Пларр проезжал с матерью этот речной порт по дороге в большую шумную столицу республики на юге почти в такой же вечерний час (их отплытие задержалось из-за политической демонстрации), и что-то в этом пейзаже — старые дома в колониальном стиле, осыпавшаяся штукатурка на улице за набережной, парочка, сидевшая на скамейке в обнимку, залитая луной статуя обнаженной женщины и бюст адмирала со скромной ирландской фамилией, электрические фонари, похожие на спелые фрукты над ларьком с прохладительными напитками, — так крепко запало в душу молодого Пларра как символ желанного покоя, что в конце концов, почувствовав непреодолимую потребность сбежать от небоскребов, уличных заторов, полицейских сирен, воя санитарных машин и героических статуй освободителей на конях, он решил переехать в этот маленький северный город, что не составляло труда для дипломированного врача из Буэнос-Айреса. Ни один из его столичных друзей или знакомых, с которыми он встречался в кафе, не мог понять, что его к этому побудило; его убеждали, что на севере жаркий, сырой, нездоровый климат, а в самом городе никогда ничего не происходит, даже актов насилия.

— Может быть, климат такой нездоровый, что у меня будет побольше практики, — отвечал он с улыбкой, такой же ничего не выражавшей или притворной, как оптимизм его отца.

За годы долгой разлуки они получили в Буэнос-Айресе только одно письмо от отца. Конверт был адресован обоим: Señora е hijo ^[2]. Письмо пришло не по почте. В один прекрасный вечер, года через четыре после приезда, они нашли его под дверью, вернувшись из кино, где в третий раз смотрели «Унесенных ветром». Мать никогда не пропускала случая посмотреть эту картину. Может быть, потому, что старый фильм, старые звезды хоть на несколько часов превращали гражданскую войну во что-то неопасное, спокойное. Кларк Гейбл и Вивьен Ли мчались сквозь годы, несмотря на все пули ^{5}.

На конверте, очень мятом и грязном, значилось: «Из рук в руки», но чьи были эти руки, они так и не узнали. Письмо было написано не на их старой писчей бумаге с элегантно отпечатанным готическим шрифтом названием их estancia ^[3], а на линованном листке из дешевой тетради. Письмо, как и голос на набережной, было полно несбыточных надежд. «Обстоятельства, — писал отец, — должны вскоре измениться к лучшему». Но даты на письме не было, и поэтому надежды, вероятно, рухнули задолго до получения ими этого письма. Больше вестей от отца до них не доходило, даже слуха об его аресте или смерти. Письмо отец закончил с истинно испанской церемонностью: «Меня весьма утешает то, что два самых дорогих для меня существа находятся в безопасности. Ваш любящий супруг и отец Генри Пларр».

Доктор Пларр не отдавал себе отчета в том, насколько повлияло на его возвращение в этот маленький речной порт то, что теперь он будет жить почти на границе страны, где он родился и где похоронен его отец, в тюрьме или на клочке земли — где именно, он, наверное, так никогда и не узнает. Тут ему надо лишь проехать несколько километров на северо-восток и поглядеть через излучину реки… Стоит лишь сесть в лодку, как это делают контрабандисты… Иногда он чувствовал себя дозорным, который ждет сигнала. Правда, у него была и более насущная причина. Как-то раз он признался одной из своих любовниц: «Я уехал из Буэнос-Айреса, чтобы быть подальше от матери». Она и правда, потеряв свою красоту, стала сварливой, вечно оплакивала утрату estancia и доживала свой век в огромном, разбросанном, путаном городе с его fantastica arquitectura ^[4] небоскребов, нелепо торчащих из узеньких улочек и до двадцатого этажа обвешанных рекламами пепси-колы.

Доктор Пларр повернулся спиной к порту и продолжал вечернюю прогулку по берегу реки. Небо потемнело, и он уже не различал полосу дыма и очертания противоположного берега. Фонари парома, соединявшего город с Чако, были похожи на светящийся карандаш, карандаш этот медленно вычерчивал волнистую диагональ, преодолевая быстрое течение реки к югу. Три звезды висели в небе, словно бусины разорванных четок, — крест упал куда-то в другое место. Доктор Пларр, который, сам не зная почему, каждые десять лет возобновлял свой английский паспорт, вдруг почувствовал желание пообщаться с кем-нибудь, кто не был испанцем.

Насколько ему было известно, в городе жили только еще два англичанина: старый учитель, который называл себя доктором наук, хоть никогда и не заглядывал ни в один университет, и Чарли Фортнум — почетный консул. С того утра несколько месяцев назад, когда доктор Пларр сошелся с женой Чарли Фортнума, он чувствовал себя неловко в обществе консула; может быть, его тяготило чувство вины; может быть, раздражало благодушие Чарли Фортнума, который, казалось, так смиренно полагался на верность своей супруги. Он рассказывал скорее с гордостью, чем с беспокойством, о недомогании жены в начале беременности, будто это делало честь его мужским качествам, и у доктора Пларра вертелся на языке вопрос: «А кто же, по-вашему, отец?»

Оставался доктор Хэмфрис… Но было еще рано идти к старику в отель «Боливар», где он живет, сейчас его там не застанешь.

Доктор Пларр сел под одним из белых шаров, освещавших набережную, и вынул из кармана книгу. С этого места он мог присматривать за своей машиной, стоявшей у ларька кока-колы. Книга, которую он взял с собой, была написана одним из его пациентов — Хорхе Хулио Сааведрой. У Сааведры тоже было звание доктора, но на этот раз невымышленное — двадцать лет назад ему присудили почетное звание в столице. Роман, его первый и самый известный, назывался «Сердце-молчальник» и — написанный в тяжеловесном меланхолическом стиле — был преисполнен духа machismo.

Доктор Пларр с трудом мог прочесть больше нескольких страниц кряду. Эти благородные, скрытные персонажи латиноамериканской литературы казались ему чересчур примитивными и чересчур героическими, чтобы иметь подлинных прототипов. Руссо и Шатобриан оказали гораздо большее влияние на Южную Америку, чем Фрейд; в Бразилии был даже город, названный в честь Бенжамена Констана ^{6}. Он прочел: «Хулио Морено часами просиживал молча в те дни, когда ветер безостановочно дул с моря и просаливал несколько гектаров принадлежавшей ему бедной земли, высушивая редкую растительность, едва пережившую прошлый ветер; он сидел подперев голову руками и закрыв глаза, словно хотел спрятаться в темные закоулки своего нутра, куда жена не допускалась. Он никогда не жаловался. А она подолгу простаивала возле него, держа бутыль из тыквы с матэ ^{7} в левой руке; когда Хулио Морено открывал глаза, он, не говоря ни слова, брал у нее бутыль. И лишь резкие складки вокруг сурового, неукротимого рта чуть смягчались — так он выражал ей благодарность».

Доктору Пларру, которого отец воспитывал на книгах Диккенса и Конан Дойла, трудно было читать романы доктора Хорхе Хулио Сааведры, однако он считал, что это входит в его врачебные обязанности. Через несколько дней ему предстоит традиционный обед с доктором Сааведрой в отеле «Националь», и он должен будет как-то отозваться о книге, которую доктор Сааведра так тепло надписал: «Моему другу и советчику доктору Эдуардо Пларру эта моя первая книга, в доказательство того, что я не всегда был политическим романистом, и чтобы открыть, как это можно сделать только близкому другу, каковы были первые плоды моего вдохновения». По правде говоря, сам доктор Сааведра был далеко не молчальником, но, как подозревал доктор Пларр, он считал себя Морено manqué ^[5]. Быть может, он не зря дал Морено одно из своих имен…

Доктор Пларр никогда не замечал, чтобы кто-нибудь еще в этом городе читал книги вообще. Когда он обедал в гостях, он там видел книги, спрятанные под стекло, чтобы уберечь их от сырости. Но ни разу не видел, чтобы кто-нибудь читал у реки или хотя бы в одном из городских скверов, разве что иногда кто-то проглядывал местную газету «Эль литораль». На скамейках сидели влюбленные, усталые женщины с сумками для продуктов, бродяги, но не читатели. Бродяга, как правило, важно занимал целую скамейку. Ни у кого не было охоты сидеть с ним рядом, поэтому, в отличие от остального человечества, он мог растянуться во весь рост.

Привычку к чтению на открытом воздухе доктор Пларр, вероятно, заимствовал у отца — тот всегда брал с собой книгу, отправляясь работать на ферму, и на пропахшей апельсинами покинутой родине доктор Пларр прочел всего Диккенса, кроме «Рождественских рассказов». Люди, видевшие, как он сидит на скамейке с открытой книгой, смотрели на него с живым любопытством. Они, наверное, считали, что таков уж обычай у этих иностранных докторов. И в нем сквозило не столько что-то не очень мужественное, сколько явно чужеземное. Здесь мужчины предпочитали беседовать, стоя на углу, сидя за чашкой кофе или высунувшись из окна. И, беседуя, они все время трогали друг друга руками, либо чтобы подчеркнуть свою мысль, либо просто из дружелюбия. На людях доктор Пларр не дотрагивался ни до кого, только до своей книги. Это, как и его английский паспорт, было признаком того, что он навсегда останется чужаком и никогда здесь не приживется.

Он снова принялся читать: «Сама она работала в нерушимом молчании, приемля тяжкий труд, как и непогоду, как закон природы».

В столице у доктора Сааведры был период, когда он пользовался успехом и у публики, и у критики. Когда он почувствовал, что им пренебрегают рецензенты и — что еще обиднее — хозяйки салонов и газетные репортеры, он переехал на север, где его прадед был губернатором, а ему самому оказывали почтение как знаменитому столичному романисту, хотя тут уж наверняка мало кто читал его книги. Но, как ни странно, воображаемая география его романов оставалась неизменной. Где бы он ни жил, свое вымышленное место действия он еще в молодости выбрал раз и навсегда, проведя отпуск в одном приморском городке на крайнем юге, возле Трелью. В жизни он никогда не встречал такого Морено, но однажды в баре маленького отеля увидел человека, который молча сидел, меланхолически глядя на свою выпивку, и тут же вообразил себе очень ясно своего будущего героя.

Доктор Пларр все это узнал еще в столице, от старого друга и ревнивого врага писателя; знание прошлого Сааведры ему пригодилось, когда он начал лечить своего пациента от приступов болтливой депрессии. Во всех его книгах снова и снова возникало одно и то же действующее лицо, биография его несколько менялась, но волевое тоскливое молчание сопутствовало ему всегда. Друг и враг, сопровождавший Сааведру в том знаменательном путешествии на юг, в сердцах воскликнул: «А вы знаете, кто был тот человек? Он был валлиец, валлиец. Где это слыхано: валлиец с machismo?! В тех краях уйма валлийцев. Да и был он просто пьян. Напивался каждую неделю, когда приезжал в город».

Паром двинулся к невидимому болотистому берегу, заросшему кустарником, а позже тот же паром вернулся назад. Доктору Пларру было трудно вникать в молчаливую душу Хулио Морено. Жена Морено в конце концов его бросила, променяв на батрака с его плантации, который был молод, красив и разговорчив, но в городе у моря, где ее любовник не мог получить работы, ей жилось плохо. Скоро он стал напиваться в барах, без умолку болтать в постели, и ее обуяла тоска по долгому молчанию и сухой, просоленной земле. Тогда она вернулась к Морено, который, не говоря ни слова, предложил ей место за столом, на котором стояла приготовленная им скудная еда, а потом молча сел в свое кресло, подперев голову рукой, а она встала рядом, держа бутыль с матэ. В книге после этого оставалось еще страниц сто, хотя доктору Пларру казалось, что история на этом могла и закончиться. Однако machismo Хулио Морено еще не нашел своего полного выражения, и, когда он скупыми словами высказал жене свое намерение посетить город Трелью, доктор уже заранее знал, что там произойдет. Хулио Морено встретит в городском баре батрака, и между ними завяжется драка на ножах, где победителем, конечно, будет более молодой. Разве жена не видела в глазах Морено, когда он уезжал, «выражение выбившегося из сил пловца, которого неуловимо влечет темное течение неотвратимой судьбы»?

Нельзя сказать, что доктор Сааведра писал плохо. В его стиле был свой тяжеловесный ритм, и барабанный бой судьбы звучал довольно внятно, но доктора Пларра часто подмывало сказать своему меланхолическому пациенту: «Жизнь совсем не такая. В жизни нет ни благородства, ни достоинства. Даже в латиноамериканской жизни. Не бывает ничего неотвратимого. В жизни полно неожиданностей. Она абсурдна. И потому, что она абсурдна, всегда есть надежда. Что ж, когда-нибудь мы даже можем открыть средство от рака или от насморка». Он перевернул последнюю страницу. Ну да, конечно, Хулио Морено истекал кровью среди разбитого кафеля на полу бара в Трелью, а его жена (как она туда так быстро добралась?) стояла возле него, хотя на этот раз и не держала бутыли с матэ. «Только резкие складки вокруг сурового неукротимого рта разгладились еще прежде, чем закрылись от безмерной тягости жизни его глаза, и она поняла, что он рад ее присутствию».

Доктор Пларр с раздражением захлопнул книгу. Южный Крест лежал на своей поперечине в этой усыпанной звездами ночи. Глухой черный горизонт не просвечивался ни городскими огнями, ни телевизионными мачтами, ни освещенными окнами. Если он пойдет домой, грозит ли ему еще телефонный звонок?

Когда он вышел от своей последней пациентки — жены министра финансов, страдавшей легкой лихорадкой, — он решил не возвращаться домой до утра. Ему хотелось быть подальше от телефона, пока не станет слишком поздно для звонка не по врачебной надобности. В этот день и час его могли побеспокоить только по одной причине. Он знал, что Чарли Фортнум обедает у губернатора — тот нуждался в переводчике для своего почетного гостя — американского посла. А Клара, которая уже преодолела свою боязнь телефона, вполне могла позвонить ему и позвать к себе, пользуясь отсутствием мужа, но ему вовсе не хотелось ее видеть именно в этот вторник. Беспокойство парализовало его влечение к ней. Он знал, что Чарли мог неожиданно вернуться, — ведь обед рано или поздно должны были отменить, хотя о причине этого он не имел права знать заранее.

Доктор Пларр решил, что лучше ему быть где-нибудь подальше до полуночи. К этому времени прием у губернатора наверняка кончится и Чарли Фортнум отправится домой. Я не из тех, из кого так и брызжет machismo, уныло подумал доктор Пларр, хотя ему трудно было вообразить, чтобы Чарли Фортнум кинулся на него с ножом. Он встал со скамьи. Было уже достаточно поздно для визита к преподавателю английского языка.

Он не нашел доктора Хэмфриса, как ожидал, в отеле «Боливар». У Хэмфриса там был маленький номер с душем на первом этаже: окно выходило во внутренний дворик с пыльной пальмой и фонтаном без воды. Дверь он оставлял незапертой, что, как видно, говорило о его вере в устойчивость существования. Доктор Пларр вспомнил, как по ночам в Парагвае его отец запирал даже внутренние двери в доме: в спальнях, уборных, пустых комнатах для гостей — не от воров, а от полиции, от военных и правительственных убийц, хотя их вряд ли надолго задержали бы замки.

В комнате доктора Хэмфриса едва помещались кровать, туалетный стол, два стула, таз и душ. Между ними приходилось пробираться, как в набитом пассажирами вагоне подземки. Доктор Пларр заметил, что доктор Хэмфрис приклеил к стене новую картинку из испанского издания журнала «Лайф» ^{8} — фотографию королевы верхом на лошади во время церемонии выноса знамени. Выбор этот вовсе не обязательно выражал тоску по родине или патриотизм: на штукатурке то и дело выступали сырые пятна, и доктор Хэмфрис прикрывал их первой попавшейся картинкой. Однако этот выбор все же свидетельствовал о некоторых его склонностях: ему было приятнее, просыпаясь, видеть лицо королевы, а не мистера Никсона ^{9} (лицо мистера Никсона, несомненно, мелькало в том же номере «Лайфа»). В комнатке было прохладно, но прохладу пронизывала сырость. У душа за пластиковой занавеской стерлась прокладка, и вода капала на кафель. Узкая кровать была скорее прикрыта, чем застелена; мятая простыня казалась наскоро накинутой на чей-то труп, а москитная сетка свернулась наверху, как серое дождевое облако. Доктору Пларру было жалко самозваного доктора филологии: любому человеку по своей воле — если кто-либо вообще в себе волен — вряд ли захотелось бы ожидать своего конца в такой обстановке. Отцу моему, подумал он с тревогой, сейчас примерно столько же лет, сколько Хэмфрису, а он, быть может, доживает свой век в еще худшей обстановке.

За раму зеркала была сунута записка: «Пошел в Итальянский клуб». Хэмфрис, вероятно, ждал ученика и поэтому оставил дверь незапертой. Итальянский клуб помещался напротив, в когда-то пышном здании колониального стиля. Там стоял чей-то бюст, — вероятно, Кавура или Мадзини ^{10}, но камень был выщерблен и надпись стерлась; его установили между домом, чьи высокие окна были увиты каменными гирляндами, и улицей. Прежде в городе жило много итальянцев, но теперь от клуба осталось только название, бюст и внушительный фасад с датой XIX века римскими цифрами. Внутри было расставлено несколько столиков, где можно было недорого поесть, не платя членского взноса, а в городе проживал лишь один итальянец, одинокий официант, уроженец Неаполя. Повар был венгром и готовил только гуляш — блюдо, в котором легко было скрыть качество продуктов, что было мудро, потому что говядина получше отправлялась по реке в столицу, за восемьсот с лишним километров отсюда.

Доктор Хэмфрис сидел за столиком у открытого окна, заправив салфетку за потертый воротник. Какая бы ни стояла жара, он всегда носил костюм с жилетом и галстуком, словно писатель викторианской эпохи, живущий во Флоренции. На носу у него сидели очки в стальной оправе, видно выписанные много лет назад, потому что он низко склонился над гуляшом, чтобы получше разглядеть, что ест. Седые волосы кое-где по-молодому желтели от никотина, а на салфетке были пятна почти такого же цвета от гуляша.

— Добрый вечер, доктор Хэмфрис, — сказал Пларр.

— Значит, вы нашли мою записку?

— Да я все равно заглянул бы сюда. Откуда вы знали, что я к вам приду?

— Этого я не знал, доктор Пларр. Но полагал, что кто-нибудь вдруг да заглянет…

— Я хотел предложить вам пообедать в «Национале», — сказал доктор Пларр. Он поискал глазами официанта, не предвкушая от обеда никакого удовольствия. Они были тут единственными посетителями.

— Очень мило с вашей стороны, — сказал доктор Хэмфрис. — С удовольствием приму ваше приглашение на другой день, если вы будете любезны его перенести. Гуляш здесь не так уж плох, правда, он надоедает, но зато сытный.

Старик был очень худ. Он производил впечатление прилежного едока, который тщетно надеется наполнить ненасытную утробу.

За неимением лучшего доктор Пларр тоже заказал гуляш. Доктор Хэмфрис сказал:

— Вот не ждал, что вас увижу. Я-то думал, что губернатор вас пригласит… Ему сегодня на обеде нужен человек, говорящий по-английски.

Доктор Пларр понял, почему в зеркальную раму воткнута записка. На приеме у губернатора в последнюю минуту могла произойти накладка. Так уже однажды было, и тогда туда вызвали доктора Хэмфриса… В конце концов, в городе было всего три англичанина. Он сказал:

— Губернатор пригласил Чарли Фортнума.

— Ну да, естественно, — сказал доктор Хэмфрис, — нашего почетного консула. — Он подчеркнул эпитет «почетный» со злобой и уничижением. — Обед-то ведь дипломатический. А жена почетного консула, наверное, не смогла присутствовать по причине нездоровья?

— Американский посол не женат. Это не официальный обед — холостяцкая пирушка.

— Что ж, вполне подходящий случай, чтобы пригласить миссис Фортнум развлекать гостей. Она, верно, привыкла к холостяцким пирушкам. Да, но почему бы губернатору не пригласить вас или меня?

— Будьте объективны, доктор. Ни вы, ни я не занимаем официального положения.

— Но мы же гораздо лучше осведомлены об иезуитских развалинах, чем Чарли Фортнум. Если верить «Эль литораль», посол приехал осматривать развалины, а не чайные плантации или посевы матэ, хотя это мало похоже на истину. Американские послы обычно люди деловые.

— Новый посол хочет произвести впечатление, — сказал доктор Пларр. — Как знаток искусства и истории. Он не может позволить себе прослыть купчиком, который хочет перебить у кого-то сделку. Желает показать, что у него научный, а не коммерческий интерес к нашей провинции. Секретарь по финансовым вопросам тоже не приглашен, хотя он немного говорит по-английски. Не то заподозрили бы, что речь пойдет о какой-то сделке.

— А сам посол неужели не говорит по-испански хотя бы настолько, чтобы произнести вежливый тост и несколько банальностей?

— По слухам, он делает большие успехи.

— Как вы всегда все знаете, Пларр. Я-то свои сведения получаю только из «Эль литораль». Он ведь завтра едет осматривать руины, а?

— Нет, он ездил туда сегодня. А ночью летит назад в Буэнос-Айрес.

— Значит, газета ошиблась?

— В официальной программе были неточности. Думаю, что губернатор хотел избежать каких-либо неприятностей.

— Неприятности у нас? Ну, знаете! За двадцать лет я не видел здесь ни одной неприятности. Они случаются только в Кордове. А гуляш ведь не так уж плох, а? — спросил он с надеждой.

— Едал и похуже, — сказал доктор Пларр, даже не пытаясь вспомнить, когда это было.

— Вижу, вы читали одну из книг Сааведры. Как она вам понравилась?

— Очень талантливо, — сказал доктор Пларр. Он, как и губернатор, избегал неприятностей, а в тоне старика почувствовал злобу, живучую и неугомонную, — всякая сдержанность давно была им утрачена от долголетнего пренебрежения окружающих.

— Вы правда в состоянии читать эту белиберду? И верите в их machismo?

— Пока я читаю, мне удается справиться с моим скепсисом, — осторожно выразился Пларр.

— Ох уж эти аргентинцы, все они верят, что их деды скакали с гаучо ^{11} в прериях. У Сааведры столько же machismo, сколько у Чарли Фортнума. Это правда, что у Чарли будет ребенок?

— Да.

— А кто счастливый папаша?

— Почему им не может быть Чарли?

— Старик и пьяница? Вы же ее врач, Пларр. Ну откройте хоть капельку правды. Я не прошу, чтобы всю.

— А почему вы так добиваетесь правды?

— В противовес общему мнению, правда почти всегда бывает забавной. Люди стараются выдумывать только трагедии. Если бы вы знали, из чего сварганили этот гуляш, вы бы хохотали до упаду.

— А вы знаете?

— Нет. Все кругом сговариваются, чтобы скрыть от меня правду. Даже вы мне лжете.

— Я?

— Лжете относительно романа Сааведры и ребенка Чарли Фортнума. Дай ему Бог, чтобы это была девочка.

— Почему?

— Гораздо труднее по сходству определить отца. — Доктор Хэмфрис стал вытирать куском хлеба тарелку. — Скажите, доктор, почему я всегда хочу есть? Я ем невкусную еду, но съедаю огромное количество того, что зовется питательной пищей.

— Если вы действительно хотите знать правду, я должен вас осмотреть, сделать рентген…

— Ой, нет. Я хочу знать правду только о других. Смешными бывают только другие.

— Тогда зачем вы спрашиваете?

— Вступление к разговору, — сказал старик, — и чтобы скрыть смущение от того, что я беру последний кусок хлеба.

— Они что, экономят на нас хлеб? — Доктор Пларр крикнул через вереницу пустых столиков: — Официант, принесите еще хлеба!

Единственный здешний итальянец, шаркая, подошел к ним. Он принес хлебницу с тремя ломтиками хлеба и наблюдал с глубочайшей тревогой, как число их свелось к одному. Можно было подумать, что он — молодой член мафии, нарушивший приказ главаря.

— Вы заметили, какой он сделал знак? — спросил доктор Хэмфрис.

— Нет.

— Выставил два пальца. Против дурного глаза. Он думает, что у меня дурной глаз.

— Почему?

— Я как-то непочтительно выразился об их Мадонне.

— Не сыграть ли нам, когда вы кончите, в шахматы? — спросил доктор Пларр.

Ему надо было как-то скоротать время подальше от своей квартиры и телефона возле кровати.

— Я уже кончил.

Они вернулись в чересчур обжитую комнату в отеле «Боливар». Управляющий читал в патио «Эль литораль», расстегнув ширинку для прохлады. Он сказал:

— Доктор, вас спрашивали по телефону.

— Меня? — взволнованно спросил Хэмфрис. — Кто? Что вы ему сказали?

— Нет, профессор, спрашивали доктора Пларра. Женщина. Она думала, что доктор, может быть, у вас.

— Если она снова позвонит, не говорите, что я здесь, — сказал Пларр.

— Неужели вам не любопытно знать, кто это? — спросил Хэмфрис.

— Я догадываюсь, кто это может быть.

— Не пациентка, а?

— Пациентка. Но ничего срочного. Ничего опасного.

Доктор Пларр получил мат меньше чем за двадцать ходов и стал нетерпеливо расставлять фигуры снова.

— Что бы вы ни говорили, но вас что-то беспокоит, — сказал старик.

— Этот чертов душ. Кап-кап-кап. Почему вы не скажете, чтобы его починили?

— А что в нем плохого? Успокаивает. Усыпляет, как колыбельная.

Доктор Хэмфрис начал партию пешкой от короля.

— Е-два — е-четыре, — сказал он. — Даже великий Капабланка ^{12} иногда начинал с такого простого хода. А у Чарли Фортнума новый «кадиллак», — добавил он.

— Да.

— Сколько лет вашему доморощенному «фиату»?

— Четыре или пять.

— Выгодно быть консулом, а? Имеешь разрешение каждые два года ввозить новую машину. У него наверняка есть генерал в столице, который ждет не дождется ее купить.

— Вероятно. Ваш ход.

— Если он сделает консулом и свою жену, они смогут ввозить по машине каждый год. А это целое состояние. В консульской службе есть половые ограничения?

— Я их правил не знаю.

— Как вы думаете, сколько он заплатил за свой пост?

— Это сплетни, Хэмфрис. Ничего он не заплатил. Наше министерство иностранных дел такими вещами не занимается. Какие-то очень важные лица пожелали осмотреть руины. Испанского они не знали. Чарли Фортнум устроил им хороший прием. Все очень просто. И удачно для него. С урожаями матэ дела у него шли неважно, и возможность покупать по «кадиллаку» через год сильно поправила его положение.

— Да, можно сказать, что он и женился на деньги от «кадиллака». Но меня удивляет, что за эту свою женщину ему пришлось заплатить целым «кадиллаком». Право же, хватило бы и малолитражки.

— Я несправедлив, — сказал Пларр. — Дело не только в том, что он обхаживал королевских особ. В нашей провинции тогда было много англичан, вы это знаете лучше меня. И один среди них попал на границе в беду, когда через нее перешли партизаны, а у Фортнума были связи. Он избавил посла от больших неприятностей. Ему, конечно, все же повезло, не все послы такие благодарные люди.

— Поэтому, если мы попадем в переплет, нам остается надеяться на Чарли Фортнума. Шах.

Доктору Пларру пришлось отдать ферзя в обмен на слона. Он сказал:

— Бывают люди и похуже Чарли Фортнума.

— Вы уже попали в переплет, но Чарли Фортнум вас не спасет.

Доктор Пларр быстро поднял глаза от доски, но старик имел в виду только партию в шахматы.

— Снова шах, — сказал Хэмфрис. — И мат. — Он добавил: — Этот душ течет уже полгода. Вы не всегда так легко мне проигрываете, как сегодня.

— Вы стали лучше играть.

Глава II

Доктор Пларр отказался от третьей партии и поехал домой. Он жил на верхнем этаже желтого многоквартирного дома, выходившего на Парану. Этот дом был бельмом на глазу у старого колониального города, однако желтый цвет с годами все больше линял, да, впрочем, доктор и не мог позволить себе собственного дома, пока жива была мать. Просто не поверишь, сколько женщина может истратить в столице на пирожные.

Когда доктор Пларр закрывал ставни, реку пересекал последний паром, а когда лег в постель, то услышал шум самолета, медленно делавшего в небе круг. Шел он очень низко, словно лишь несколько минут назад оторвался от земли. Это явно не был реактивный самолет, пролетавший над городом по пути в Буэнос-Айрес или Асунсьон, да и час был чересчур поздний для дальнего пассажирского рейса. Пларр подумал, уж не самолет ли это американского посла, хотя и не ожидал его услышать. Он погасил свет и лежал в темноте, раздумывая о том, как легко могла сорваться вся их затея, пока шум самолета не стих, удаляясь на юг. Ему очень хотелось поднять трубку и набрать номер Чарли Фортнума, но он не мог придумать повода для звонка в такой поздний час. Нельзя же спросить, понравились ли послу руины? Хорошо ли прошел обед? Надеюсь, что у губернатора вам подали хорошие бифштексы? Он не имел обыкновения болтать с Чарли Фортнумом в такое время — Чарли слишком любил свою жену.

Пларр снова включил свет — лучше почитать, чем вот так мучиться неведением; он заранее знал, чем кончится книга доктора Сааведры, и она оказалась отличным снотворным. Движения по набережной уже почти не было, раз только с ревом пронеслась полицейская машина, но доктор Пларр скоро заснул, так и не погасив света.

Разбудил его телефонный звонок. Часы показывали ровно два часа ночи. Он знал, что ему вряд ли в это время позвонит кто-нибудь из пациентов.

— Слушаю, — сказал он. — Кто говорит?

Голос, которого он не узнал, ответил с большой осторожностью:

— Спектакль прошел удачно.

— Кто вы? Зачем вы это мне говорите? Какой спектакль? Какое мне до этого дело?

В голосе его от страха звучало раздражение.

— Нас беспокоит один из исполнителей. Он заболел.

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Мы опасаемся, что роль была ему не под силу.

Они никогда еще не звонили ему так открыто и в такой подозрительный час. У него не было оснований опасаться, что телефон прослушивается, но они не имели права рисковать. За беженцами с севера в пограничном районе еще со времен партизанских боев велось — хоть и не слишком пристальное — наблюдение, отчасти для их же собственной безопасности: бывали случаи, когда людей насильно утаскивали через Парану домой в Парагвай, чтобы там их убить. Как, например, врача-эмигранта в Посадасе… С тех пор как ему сообщили план спектакля, этот случай — хотя бы потому, что там тоже был замешан его коллега, врач, — не выходил у него из головы. Телефонный звонок к нему на квартиру мог быть оправдан лишь крайней необходимостью. Смерть одного из участников спектакля — по тем правилам, какие они сами для себя установили, — была в порядке вещей и ничего не оправдывала.

— Не понимаю, о чем вы говорите. Вы ошиблись номером, — сказал он.

Он положил трубку и лег, глядя на телефон, словно это была черная ядовитая гадина, которая непременно ужалит снова. Две минуты спустя так и случилось, и ему пришлось взять трубку — это ведь мог быть самый обыкновенный пациент.

— Слушаю, кто говорит?

Тот же голос произнес:

— Вам надо приехать. Он при смерти.

Доктор Пларр, сдаваясь, спросил:

— Чего вы от меня хотите?

— Выйдите на улицу. Мы вас подберем ровно через пять минут. Если нас не будет, выйдите еще раз через десять минут. После этого выходите через каждые пять минут.

— Сколько на ваших часах?

— Шесть минут третьего.

Доктор надел рубашку и брюки; потом положил в портфель то, что могло ему понадобиться (скорее всего, речь шла о пулевом ранении), и тихо спустился по лестнице в одних носках. Он знал, что шум лифта проникает сквозь тонкие стены каждой квартиры. В десять минут третьего он уже стоял возле дома, в двенадцать минут третьего он ждал на улице, а в восемнадцать минут опять вошел в дом. Страх приводил его в бешенство. Его свобода, а может быть, и жизнь находились в руках безнадежных растяп. Он знал только двух членов группы, они учились с ним в Асунсьоне, а те, с кем ты провел детство, кажется, так и не становятся взрослыми. У него было не больше веры в их деловую сноровку, чем тогда, когда они были студентами; организация, в которую они когда-то входили в Парагвае, — «Ювентуд фебрериста», — мало чего добилась, разве что погубила большинство своих членов в ходе плохо задуманной и дурно проведенной партизанской акции.

Однако именно эта любительщина и вовлекла его в то сообщество. В планы их он не верил и слушал их только по дружбе. Когда он расспрашивал, что они будут делать в тех или иных обстоятельствах, жестокость ответов казалась ему своего рода актерством (они все трое играли небольшие роли в школьной постановке «Макбета» — прозаический перевод не делал события пьесы более достоверными).

А теперь, стоя в темном вестибюле и напряженно вглядываясь в светящийся циферблат часов, он понимал, что никогда ни на йоту не верил, что они перейдут к действиям. Даже тогда, когда дал им точные сведения о том, где будет находиться американский посол (подробности он узнал у Чарли Фортнума за стаканом виски), и снабдил их снотворным, он ни на минуту не сомневался, что ничего не произойдет. И только когда, проснувшись утром, услышал голос Леона: «Спектакль идет удачно», ему подумалось, что эти любители все же могут быть опасными. Кто же теперь умирал — Леон Ривас? Или Акуино?

Было двадцать две минуты третьего, когда он вышел на улицу в третий раз. За угол дома завернула машина и остановилась, но мотора не выключили. Ему махнули рукой.

Насколько он мог разглядеть при свете щитка, человек за рулем был ему незнаком, но его спутника он узнал и в темноте по жидкой бородке. Акуино отрастил эту бородку в полицейской камере и там же начал писать стихи, там же, в камере, он приобрел неудержимое пристрастие к чипа — непропеченным лепешкам из маниоки ^{13}, — к ним можно пристраститься только с голодухи.

— Что случилось, Акуино?

— Машина не заводилась. Засорился карбюратор. Верно, Диего? А кроме того, там был полицейский патруль.

— Я спрашиваю, кто умирает?

— Надеемся, что никто.

— А Леон?

— В порядке.

— Зачем же ты позвонил? Ведь обещал меня не впутывать. И Леон обещал.

Он бы ни за что не согласился им помогать, если бы не Леон Ривас. Это по Леону он скучал почти так же, как по отцу, когда уплыл с матерью на речном пароходе. Леон был тем, чьему слову, как ему казалось, он всегда мог верить, хотя потом он как будто нарушил свое слово, когда, по дошедшим до Пларра слухам, стал священником, а не бесстрашным abogado ^[6], который защищает бедных и невинных, как Перри Мейсон ^{14}. В школьные годы у Леона было громадное собрание Перри Мейсонов, топорно переведенных языком классической испанской прозы. Он давал их читать только избранным друзьям, да и то нехотя и не больше чем по одной книжке за раз. Секретарша Перри Мейсона Делла была первой женщиной, пробудившей у Пларра вожделение.

— Отец Ривас сказал, чтобы мы вас привезли, — объяснил человек, которого звали Диего.

Пларр заметил, что он продолжал называть Леона отцом, хотя тот вторично нарушил обет, покинув церковь и вступив в брак, правда, этот невыполненный обет мало занимал Пларра, который никогда не ходил к мессе, разве что сопровождая мать во время редких наездов в столицу. Теперь выходит, что после ряда неудач Леон пытается вернуться вспять, к первоначальному обету помогать бедноте, который он, правда, и не собирался нарушить. Он еще кончит abogado. Они свернули в Тукуман, а оттуда в Сан-Мартин, но потом доктор Пларр уже старался не смотреть в окно. Лучше не знать, куда они едут. Если случится беда, меньше выдашь на допросе.

Они ехали так быстро, что могли привлечь к себе внимание. Пларр спросил:

— А вы не боитесь полицейских патрулей?

— Леон все их засек. Он изучал их маршруты целый месяц.

— Но сегодня ведь не совсем обычный день.

— Машину посла найдут в верховьях Параны. Они будут обыскивать каждый дом на берегу и предупредят тех, в Энкарнасьоне, по ту сторону реки. Поставят заслоны на дороге в Росарио. Поэтому патрулей здесь осталось меньше. Им нужны люди в других местах. А тут они, скорее всего, не будут его искать, ведь губернатор ждет его дома, чтобы везти в аэропорт.

— Надеюсь, все это так.

Когда машина, накренясь, сворачивала за угол, доктор Пларр невольно поднял глаза и увидел на тротуаре шезлонг, в котором восседала тучная пожилая женщина; он ее узнал, равно как и маленькую открытую дверь у нее за спиной, — женщину звали сеньорой Санчес, и она никогда не ложилась спать, пока не уходил последний клиент. Это была самая богатая женщина в городе — так, по крайней мере, здесь считали.

Доктор Пларр спросил:

— Как прошел обед у губернатора? Сколько пришлось ждать?

Он представил себе, какая там царит растерянность. Ведь нельзя же обзвонить по телефону все развалины?

— Не знаю.

— Но кого-то вы же оставили для наблюдения?

— У нас и так было дел невпроворот.

Опять любительщина; доктор Пларр подумал, что Сааведра придумал бы сюжет получше. Изобретательности, не в пример machismo, явно недоставало.

— Я слышал шум мотора. Это был самолет посла?

— Если посла, то назад он полетел пустой.

— Кажется, вы не очень-то осведомлены, — сказал доктор Пларр. — А кто же ранен?

Автомобиль резко затормозил на краю проселка.

— Здесь мы выходим, — сказал Акуино.

Когда Пларр вышел, он услышал, как машина, дав задний ход, проехала несколько метров. Он постоял, вглядываясь в темноту, пока не увидел при свете звезд, куда его привезли. Это была часть бидонвиля ^{15}, тянувшегося между излучиной реки и городом. Проселок был ненамного ýже городской улицы, и он едва разглядел хижину из старыхбензиновых баков, обмазанных глиной, спрятавшуюся за деревьями авокадо. Когда глаза его привыкли к темноте, Пларр сумел различить и другие хижины, притаившиеся между деревьями, словно бойцы в засаде. Акуино повел его вперед. Ноги доктора тонули в грязи выше щиколотки. Даже джипу быстро здесь не пройти. Если полиция устроит облаву, об этом станет известно заранее. Может быть, любители все же что-то соображают.

— Он тут? — спросил Пларр у Акуино.

— Кто?

— О господи, ведь тут на деревьях нет микрофонов. Да конечно, посол!

— Он-то здесь! Но после укола так и не очнулся.

Они старались продвигаться по немощеному проселку как можно быстрее и миновали несколько темных хижин. Стояла неправдоподобная тишина — даже детского плача не было слышно. Доктор Пларр остановился перевести дух.

— Здешние люди должны были слышать вашу машину, — прошептал он.

— Они ничего не скажут. Думают, что мы контрабандисты. И, как вы знаете, они не очень-то благоволят к полиции.

Диего свернул в сторону на тропинку, где грязь была еще более топкой. Дождь не шел уже два дня, но в этом квартале бедноты грязь не просыхала, пока не наступит настоящая засуха. У воды не было стока, однако доктор Пларр знал, что жителям приходится тащиться чуть не милю до крана с питьевой водой. У детей — а он лечил тут многих детей — животы были вздуты от недостатка белков в пище. Вероятно, он много раз ходил по этой тропинке, но как ее отличить от других? Когда он посещал здешних больных, ему всегда нужен был провожатый. Пларру почему-то вспомнилось «Сердце-молчальник». Драться с ножом в руке за свою честь из-за женщины было из другой, до смешного допотопной жизни, которая если и существовала теперь, то лишь в романтическом воображении таких, как Сааведра. Понятия чести нет у голодных. Их удел нечто более серьезное — битва за существование.

— Это ты, Эдуардо? — спросил чей-то голос.

— Да, а это ты, Леон?

Кто-то поднял свечу, чтобы он не споткнулся о порог. Дверь за ним поспешно закрыли.

При свете свечи он увидел человека, которого все еще звали отцом Ривасом. В тенниске и джинсах Леон выглядел таким же худым подростком, какого он знал в стране по ту сторону границы. Карие глаза были чересчур велики для его лица, большие оттопыренные уши придавали ему сходство с маленькой дворняжкой, которые стаями бродят по barrio popular ^[7]. В глазах светилась все та же мягкая преданность, а торчащие уши подчеркивали беззащитность. Несмотря на годы, его можно было принять за робкого семинариста.

— Как ты долго, Эдуардо, — мягко упрекнул он.

— Пеняй на своего шофера Диего.

— Посол все еще без сознания. Нам пришлось сделать ему второй укол. Так сильно он вырывался.

— Я же тебе говорил, что второй укол — это опасно.

— Все опасно, — ласково сказал отец Ривас, словно предостерегал в исповедальне от соблазнов плоти.

Пока доктор Пларр раскрывал свой чемоданчик, отец Ривас продолжал:

— Он очень тяжело дышит.

— А что вы будете делать, если он совсем перестанет дышать?

— Придется изменить тактику.

— Как?

— Придется объявить, что он был казнен. Революционное правосудие, — добавил он с горькой усмешкой. — Прошу тебя, пожалуйста, сделай все, что можешь.

— Конечно.

— Мы не хотим, чтобы он умер, — сказал отец Ривас. — Наше дело — спасать человеческие жизни.

Они вошли в другую комнату — их было всего две, — где длинный ящик — он не понял, что это за ящик, — застелив его несколькими одеялами, превратили в импровизированную кровать. Доктор Пларр услышал тяжелое, неровное дыхание человека под наркозом — тот словно силился очнуться от кошмара. Он сказал:

— Посвети поближе.

Нагнувшись, он поглядел на воспаленное лицо. И долгое время не мог поверить своим глазам. Потом громко захохотал, потрясенный тем, что увидел.

— Ох, Леон, — сказал он, — плохо же ты выбрал профессию!

— Ты это к чему?

— Лучше вернись под церковную сень. Похищать людей не твоя стихия.

— Не понимаю. Он умирает?

— Не беспокойся, — сказал доктор Пларр, — он не умрет, но это не американский посол.

— Не…

— Это Чарли Фортнум.

— Кто такой Чарли Фортнум?

— Наш почетный консул. — Доктор Пларр произнес это так же издевательски, как доктор Хэмфрис.

— Не может быть! — воскликнул отец Ривас.

— В жилах Чарли Фортнума течет алкоголь, а не кровь. Морфий, который я вам дал, не подействовал бы на посла так сильно. Посол остерегается алкоголя. Для сегодняшнего обеда пришлось добывать кока-колу. Мне это рассказывал Чарли. Немного погодя он придет в себя. Пусть проспится. — Однако не успел он выйти из комнаты, как человек, лежавший на ящике, открыл глаза и уставился на доктора Пларра, а тот уставился на него. Надо было все же удостовериться в том, что тебя узнали.

— Отвезите меня домой, — сказал Фортнум, — домой. — И перевернулся на бок в еще более глубоком забытьи.

— Он тебя узнал? — спросил отец Ривас.

— Почем я знаю?

— Если он тебя узнал, это сильно осложняет дело.

_*

В соседней комнате зажгли вторую свечу, но никто не произносил ни слова, будто все ждали друг от друга подсказки, что делать дальше. Наконец Акуино произнес:

— Эль Тигре будет недоволен.

— Чистая комедия, если подумаешь, — сказал доктор Пларр. — Наверное, тот самолет, что я слышал, был самолетом посла, и посол на нем улетел. Назад в Буэнос-Айрес. Не пойму, как же на обеде у губернатора обошлись без переводчика?

Он перевел взгляд с одного лица на другое, но никто не улыбнулся в ответ.

В комнате было два незнакомых ему человека, но Пларр заметил еще и женщину, лежавшую в темном углу, — сначала он принял ее за брошенное на пол пончо. Один из незнакомцев был рябой негр, другой индеец — сейчас он наконец заговорил. Слов понять Пларр не мог, говорил он не по-испански.

— Что он сказал, Леон?

— Мигель считает, что его надо утопить в реке.

— А ты что сказал?

— Я сказал, что, если мертвеца найдут в трехстах километрах от машины, полицию это очень заинтересует.

— Дурацкая идея, — сказал доктор Пларр. — Вы не можете убить Чарли Фортнума.

— Я стараюсь даже мысленно не употреблять таких выражений, Эдуардо.

— Разве убийство для тебя теперь только вопрос семантики? Правда, семантика всегда была твоим коньком. В те дни ты объяснял мне, что такое Троица, но твои объяснения были куда сложнее катехизиса.

— Мы не хотим его убивать, — сказал отец Ривас, — но что нам делать? Он тебя видел.

— Он ничего не будет помнить, когда проснется. Чарли все забывает, когда напивается. Как же вас угораздило совершить такую ошибку? — добавил доктор Пларр.

— Это я должен выяснить, — ответил отец Ривас и заговорил на гуарани.

Доктор Пларр взял одну из свечей и подошел к двери второй комнаты. Чарли Фортнум мирно спал на ящике, словно у себя дома на большой медной кровати, где обычно лежал на боку возле окна. Когда доктор спал там с Кларой, брезгливость заставляла его ложиться с левого края, ближе к двери.

Лицо Чарли Фортнума, сколько он его знал, всегда выглядело воспаленным. У него было высокое давление, и он злоупотреблял виски. Ему шел седьмой десяток, но жидкие волосы сохранили пепельную окраску, как у мальчика, а румянец неопытному глазу мог показаться признаком здоровья. У него был вид фермера, человека, который живет на открытом воздухе. Он и правда владел поместьем в пятидесяти километрах от города, где выращивал немного зерна, а больше матэ. Он любил трястись от поля к полю на старом «лендровере», который звал «Гордость Фортнума». «Ну-ка, галопом, — говорил он, со скрежетом переводя скорость, — гопля!»

А сейчас он вдруг поднял руку и помахал ею. Глаза у него были закрыты. Ему что-то снилось. Может, он думал, что машет своей жене и доктору, предоставляя им решать на веранде свои скучные медицинские дела. «Женские внутренности — никак в них не разберешься, — однажды сказал ему Чарли Фортнум. — Как-нибудь нарисуйте мне их схему».

Доктор Пларр быстро вышел в переднюю комнату.

— Он в порядке, Леон. Можете спокойно выкинуть его где-нибудь на обочине дороги, полиция его найдет.

— Этого мы сделать не можем. А что, если он тебя узнал?

— Он крепко спит. Да и ничего не скажет мне во вред. Мы старые друзья.

— Я, кажется, понял, как это произошло, — сказал отец Ривас. — Сведения, которые ты нам дал, были довольно точными. Посол приехал из Буэнос-Айреса на машине; трое суток провел в дороге, потому что хотел посмотреть страну, посольство послало из Буэнос-Айреса за ним самолет, чтобы отвезти его назад после обеда у губернатора. Все это подтвердилось, но ты не сказал, что смотреть руины поедет с ним ваш консул.

— Я этого не знал. Чарли рассказал мне только про обед.

— Он и ехал-то не в машине посла. Тогда бы мы по крайней мере захватили обоих. Как видно, сел в свою машину, а потом решил вернуться, посол же оставался там. Наши люди ожидали, что пройдет только одна машина. Дозорный дал световой сигнал, когда она проехала. Он видел флаг.

— Британский, а не звездно-полосатый. Но Чарли не имеет права ни на тот, ни на этот.

— В темноте не разглядишь, но было сказано, что на машине будет дипломатический номер.

— Буквы были тоже не совсем те.

— И буквы, когда темно и машина на ходу, не очень-то различишь. Наш человек не виноват. Один, в темноте, вероятно, еще и напуган. Могло случиться и со мной, и с тобой. Не повезло.

— Полиция, может, еще и не знает, что произошло с Фортнумом. Если вы его быстро отпустите…

В ответ на их настороженное молчание доктор Пларр заговорил, как адвокат в суде.

— Чарли Фортнум не годится в заложники, — сказал он.

— Он член дипломатического корпуса, — заметил Акуино.

— Нет. Почетный консул — это не настоящий консул.

— Английский посол вынужден будет принять меры.

— Естественно. Сообщит об этом деле своему начальству. Как и насчет любого британского подданного. Если бы вы захватили меня или старого Хэмфриса, было бы то же самое.

— Англичане попросят американцев оказать давление на Генерала в Асунсьоне ^{16}.

— Будьте уверены, что американцы и не подумают за него заступаться. С какой стати? Они не пожелают сердить своего друга Генерала ради Чарли Фортнума.

— Но он же британский консул.

Доктор Пларр уже отчаивался убедить их, до чего незначительная персона этот Чарли Фортнум.

— У него даже нет права на дипломатический номер для своей машины, — ответил он. — Имел из-за этого неприятности.

— Ты его, видно, хорошо знал? — спросил отец Ривас.

— Да.

— И тебе он нравился?

— Да. В какой-то мере.

То, что Леон говорит о Фортнуме в прошедшем времени, было дурным признаком.

— Жаль. Я тебя понимаю. Гораздо удобнее иметь дело с чужими. Как в исповедальне. Мне всегда бывало неприятно, когда я узнавал голос. Куда легче быть суровым с незнакомыми.

— Что тебе даст, если ты его не отпустишь, Леон?

— Мы перешли границу, чтобы совершить определенную акцию. Многие наши сторонники будут разочарованы, если мы ничего не добьемся. В нашем положении непременно надо чего-то добиться. Даже похищение консула — это уже кое-что.

— Почетного консула, — поправил его доктор Пларр.

— Оно послужит предостережением более важным лицам. Может, они отнесутся серьезнее к нашим угрозам. Маленькая тактическая победа в долгой войне.

— Значит, как я понимаю, ты готов выслушать исповедь незнакомца и дать ему отпущение грехов перед тем, как его убьешь? Ведь Чарли Фортнум — католик. Ему будет приятно увидеть священника у своего смертного одра.

Отец Ривас сказал негру:

— Дай мне сигарету, Пабло.

— Он будет рад даже женатому священнику вроде тебя, Леон.

— Ты охотно согласился нам помогать, Эдуардо.

— Когда речь шла о после. Его жизни не угрожала никакая опасность. И они пошли бы на уступки. Притом — с американцем… это как на войне. Американцы сами поубивали прорву людей в Южной Америке.

— Твой отец один из тех, кому мы стараемся помочь, если он еще жив.

— Не знаю, одобрил ли бы он ваш метод.

— Мы этого метода не выбирали. Они нас довели.

— Ну что вы можете попросить в обмен на Чарли Фортнума? Ящик хорошего виски?

— За американского посла мы потребовали бы освобождения двадцати узников. За британского консула, вероятно, придется снизить цену наполовину. Пусть решит Эль Тигре.

— А где же он, черт бы его побрал, этот ваш Эль Тигре?

— Пока операция не кончена, с ним имеют связь только наши в Росарио.

— Наверное, его план не был рассчитан на ошибку. И не учитывает человеческую природу. Генерал может убить тех, кого вы просите освободить, и сказать, что они умерли много лет назад.

— Мы неоднократно обсуждали эту возможность. Если он их убьет, то в следующий раз мы предъявим ему еще большие требования.

— Леон, послушай. Если вы будете уверены, что Чарли Фортнум ничего не вспомнит, право же…

— А как мы можем быть в этом уверены? У тебя нет такого лекарства, чтобы заглушить память. Он так тебе дорог, Эдуардо?

— Он — голос в исповедальне, который мне знаком.

— Тед, — окликнул его знакомый голос из задней комнаты. — Тед!

— Видишь, — сказал отец Ривас. — Он тебя узнал.

Доктор Пларр повернулся спиной к судьям и вышел в соседнюю комнату.

— Да, Чарли, я тут. Как вы себя чувствуете?

— Ужасно, Тед. Что это? Где я?

— У вас была авария. Ничего страшного.

— Вы отвезете меня домой?

— Пока не могу. Вам надо спокойно полежать. В темноте. У вас легкое сотрясение мозга.

— Клара будет беспокоиться.

— Не волнуйтесь. Я ей объясню.

— Не надо ее тревожить, Тед. Ребенок…

— Я же ее врач, Чарли.

— Конечно, дорогой, я просто старый дурак. Она сможет меня навестить?

— Через несколько дней вы поедете домой.

— Через несколько дней? А выпить что-нибудь тут найдется?

— Нет. Я дам вам кое-что получше, чтобы вы заснули.

— Вы настоящий друг, Тед. А кто эти люди там, рядом? Почему вы светите себе фонариком?

— Не работает электричество. Когда вы проснетесь, будет светло.

— Вы заедете меня проведать?

— Конечно.

Чарли Фортнум минутку полежал спокойно, а потом спросил так громко, что его должны были слышать в соседней комнате:

— Ведь это же была не авария, Тед?

— Конечно, это была авария!

— Солнечные очки… где мои солнечные очки?

— Какие очки?

— Очки были Кларины, — сказал Чарли Фортнум. — Она их так любит. Не надо было мне их брать. Не нашел своих. — Он подтянул повыше колени и со вздохом повернулся на бок. — Важно знать норму, — произнес он и замер — точь-в-точь как состарившийся зародыш, который так и не сумел появиться на свет.

Отец Ривас сидел в соседней комнате, положив голову на скрещенные руки и прикрыв глаза. Доктор Пларр, войдя туда, подумал, что он молится, а может быть, только прислушивается к словам Чарли Фортнума, как когда-то прислушивался в исповедальне к незнакомому голосу, решая, какую назначить епитимью…

— Ну и шляпы же вы, — попрекнул его доктор Пларр. — Ну и любители!

— На нашей стороне только любители. Полиция и солдаты — вот те профессионалы.

— Почетный консул, да еще алкоголик, — вместо посла!

— Да. Че Гевара ^{17} тоже снимал фотографии как турист, а потом их терял. Тут хотя бы ни у кого нет аппарата. И никто не ведет дневник. На ошибках мы учимся.

— Твоему шоферу придется отвезти меня домой, — сказал доктор Пларр.

— Хорошо.

— Я завтра заеду…

— Ты здесь больше не понадобишься, Эдуардо.

— Тебе, может, и нет, но…

— Лучше, чтобы он тебя больше не видел, пока мы не решили…

— Леон, — сказал доктор Пларр, — неужели ты серьезно? Старый Чарли Фортнум…

— Он не в наших руках, Эдуардо. Он в руках правительства. И в Божьих, конечно. Как видишь, я не забыл той моей трескотни, но мне еще ни разу не приходилось видеть, чтобы Бог хоть как-то вмешивался в наши войны или в нашу политику.

Часть вторая

Глава I

Доктор Пларр хорошо помнил, как он познакомился с Чарли Фортнумом. Встреча произошла через несколько недель после его приезда из Буэнос-Айреса. Почетный консул был в стельку пьян и не держался на ногах. Доктор Пларр шел в «Боливар», когда из окна Итальянского клуба высунулся пожилой джентльмен и попросил помочь.

— Проклятый официант ушел домой, — объяснил он по-английски.

Когда доктор Пларр вошел в клуб, он увидел пьяного, но вполне жизнерадостного человека, он, правда, не мог встать на ноги, но это его ничуть не смущало. Он заявил, что ему вполне удобно и на полу.

— Я сиживал и на кое-чем похуже, — пробормотал он, — в том числе на лошадях.

— Если вы возьмете его за одну руку, — сказал старик, — я возьму за другую.

— А кто он такой?

— Джентльмен, который, как видите, сидит на полу и не желает вставать, наш почетный консул, мистер Чарлз Фортнум. А вы ведь доктор Пларр? Рад познакомиться. Я — доктор Хэмфрис. Доктор филологии, а не медицины. Мы трое, так сказать, столпы местной английской колонии, но один из столпов рухнул.

Фортнум объяснил:

— Не рассчитал норму… — И добавил что-то насчет того, что стакан был не тот. — Надо пить из стакана одного размера, не то запутаешься.

— Он что-нибудь празднует? — спросил доктор Пларр.

— На прошлой неделе ему доставили новый «кадиллак», а сегодня нашелся покупатель.

— Вы здесь ужинали?

— Он хотел повести меня в «Националь», но такого пьяного не только в «Националь», но и в мой отель не пустят. Теперь нам надо как-нибудь довести его домой. Но он настаивает на том, чтобы пойти к сеньоре Санчес.

— Кто это, его приятельница?

— Приятельница половины мужчин этого города. Держит единственный здесь приличный бордель, так, по крайней мере, говорят. Лично я не судья в этих делах.

— Но бордели запрещены законом, — заметил доктор Пларр.

— Не у нас в городе. Мы ведь все же военный гарнизон. А военные не желают, чтобы ими командовали из Буэнос-Айреса.

— Почему бы не пустить его туда?

— Вы же сами видите почему: он не держится на ногах.

— Но ведь все назначение публичного дома в том, чтобы там лежать.

— Кое-что должно стоять, — неожиданно грубо сказал доктор Хэмфрис и сморщился от отвращения.

В конце концов они вдвоем кое-как перетащили Чарли Фортнума через улицу, в маленькую комнатку, которую доктор Хэмфрис занимал в отеле «Боливар». В те дни на ее стенах висело не так много картинок, потому что было поменьше сырых пятен и душ еще не тек. Неодушевленные предметы меняются быстрее, чем люди. Доктор Хэмфрис и Чарли Фортнум в ту ночь были почти такими же, как теперь; трещины в штукатурке запущенного дома углубляются быстрее, чем морщины на лице, краски выцветают быстрее, чем волосы, а разруха в доме происходит безостановочно; она никогда не стоит на одном и том же уровне, на котором человек может довольно долго прожить, не меняясь. Доктор Хэмфрис находился на этом уровне уже много лет, а Чарли Фортнум, хоть и был лишь на подходе к нему, нашел верное оружие в борьбе со старческим маразмом: он заспиртовал жизнерадостность и простодушие своих молодых лет. Годы шли, но доктор Пларр почти не замечал перемен в своих старых знакомцах — быть может, Хэмфрис медленнее преодолевал расстояние между «Боливаром» и Итальянским клубом, а на хорошо укупоренном благодушии Чарли Фортнума, как пятна плесени, все чаще проступала меланхолия.

В тот раз доктор Пларр оставил консула у Хэмфриса в отеле «Боливар» и пошел за своей машиной. Он жил тогда в той же квартире того же дома, что и теперь. В порту еще горели огни, там работали всю ночь. На плоскодонную баржу поставили металлическую вышку, и железный стержень бил с нее по дну Параны. Стук-стук-стук — удары отдавались, как бой ритуальных барабанов. А с другой баржи были спущены трубы, соединенные под водой с мотором; они высасывали гравий с речного дна и с лязгом и грохотом перебрасывали его по набережной на островок в полумиле отсюда. Губернатор, назначенный последним президентом после coup d’état ^[8] этого года, задумал углубить дно бухты, чтобы порт мог принимать с берега Чако грузовые паромы более глубокой осадки и пассажирские суда покрупнее из столицы. Когда после следующего военного переворота, на этот раз в Кордове, он был смещен с поста, затею эту забросили, и сну доктора Пларра уже ничто не мешало. Говорили, будто губернатор Чако не собирается тратить деньги на то, чтобы углубить дно со своей стороны реки, а для пассажирских судов из столицы верховья реки все равно чересчур мелки — в сухое время года пассажирам приходилось пересаживаться на суда поменьше, чтобы добраться до Республики Парагвай на севере. Трудно сказать, кто первый совершил ошибку, если это было ошибкой. Вопрос «Cui bono?» ^[9] не мог быть задан кому-нибудь персонально, потому что все подрядчики нажились и, несомненно, поделились наживой с другими. Работы в порту, прежде чем их забросили, дали людям хоть как-то поправить свои дела: в доме одного появился рояль, в кухне другого — холодильник, а в погребе мелкого, второстепенного субподрядчика, где до сих пор не видали спиртного, теперь хранились одна или две дюжины ящиков местного виски.

Когда доктор Пларр вернулся в отель «Боливар», Чарли Фортнум пил крепкий черный кофе, сваренный на спиртовке, которая стояла на мраморном умывальнике рядом с мыльницей и зубной щеткой доктора Хэмфриса. Консул выражался куда более вразумительно, и его стало еще труднее отговорить от посещения сеньоры Санчес.

— Там есть одна девушка, — говорил он. — Настоящая девушка. Совсем не то, что вы думаете. Мне надо ее еще повидать. В прошлый раз я никуда не годился…

— Да вы и сейчас никуда не годитесь, — сказал Хэмфрис.

— Вы ничего не понимаете! Я просто хочу с ней поговорить. Не все же мы такие похабники, Хэмфрис. В Марии есть благородство. Ей вовсе не место…

— Такая же проститутка, наверное, как и все, — сказал доктор Хэмфрис, откашливаясь.

Доктор Пларр скоро заметил, что, когда Хэмфрис чего-нибудь не одобряет, его сразу начинает душить мокрота.

— Вот тут вы оба очень ошибаетесь, — заявил Чарли Фортнум, хотя доктор Пларр и не думал высказывать какого-либо мнения. — Она совсем не такая, как другие. В ней есть даже порода. Семья ее из Кордовы. В ней течет хорошая кровь, не будь я Чарли Фортнум. Знаю, вы считаете меня идиотом, но в этой девушке есть… ну да, можно сказать, целомудрие.

— Но вы здешний консул, все равно — почетный или какой другой. Вам не подобает ходить в такие притоны.

— Я уважаю эту девушку, — заявил Чарли Фортнум. — Я ее уважаю даже тогда, когда с ней сплю.

— А ни на что другое вы сегодня и не способны.

После настойчивых уговоров Фортнум согласился, чтобы его усадили в автомобиль доктора Пларра.

Там он какое-то время мрачно молчал: подбородок его трясся от толчков машины.

— Да, конечно, стареешь, — вдруг произнес он. — Вы человек молодой, вас не мучают воспоминания, сожаления о прошлом… Вы женаты? — внезапно спросил он, когда они ехали по Сан-Мартину.

— Нет.

— Я когда-то был женат, — сказал Фортнум, — двадцать пять лет назад, теперь уже кажется, что с тех пор прошли все сто. Ничего у меня не вышло. Она была из тех, из умниц, если вам понятно, что я хочу этим сказать. Вникнуть в человеческую натуру не умела. — По странной ассоциации, которой доктор Пларр не смог уловить, он перескочил на свое теперешнее состояние. — Я всегда становлюсь куда человечнее, когда выпью больше полбутылки. Чуть меньше — ничего не дает, а вот чуть больше… Правда, надолго этого не хватает, но за полчаса блаженства стоит потом погрустить.

— Это вы говорите о вине? — с недоумением спросил доктор Пларр.

Ему не верилось, что Фортнум может так себя ограничивать.

— О вине, виски, джине — все равно. Весь вопрос в норме. Норма имеет психологическое значение. Меньше полбутылки — и Чарли Фортнум одинокий бедняга, и одна только «Гордость Фортнума» у него для компании.

— Какая гордость Фортнума?

— Это мой гордый, ухоженный конь. Но хотя бы одна рюмка сверх полбутылки — любого размера, даже ликерная, важна ведь определенная норма, — и Чарли Фортнум снова человек. Хоть ко двору веди. Знаете, я ведь раз был на пикнике с королевскими особами, там, среди руин. Втроем выпили две бутылки и здорово, надо сказать, повеселились. Но это уже из другой оперы. Вроде той, про капитана Изкуиердо. Напомните мне, чтобы я вам как-нибудь рассказал про капитана Изкуиердо.

Постороннему было трудно уследить за ходом его ассоциаций.

— А где находится консульство? Следующий поворот налево?

— Да, но можно с тем же успехом свернуть через две или три улицы и сделать маленький круг. Мне, доктор, с вами очень приятно. Как, вы сказали, ваша фамилия?

— Пларр.

— А вы знаете, как меня зовут?

— Да.

— Мейсон.

— А я думал…

— Так меня звали в школе. Мейсон. Фортнум и Мейсон, близнецы-неразлучники ^{18}. Это была лучшая английская школа в Буэнос-Айресе. Однако карьера моя там была далеко не выдающейся. Вернее сказать, я ничем не выдавался… Удачное слово, правда? Все было в норме. Не слишком хорош и не слишком плох. Никогда не был старостой и прилично играл только в ножички. Официально я там признан не был. Школа у нас была снобистская. Однако директор, не тот, которого я знал, тот был Арден, мы звали его Вонючкой, нет, новый директор, когда я был назначен почетным консулом, прислал мне поздравление. Я, конечно, написал ему первый и сообщил приятную новость, так что ему неудобно было игнорировать меня совсем.

— Вы скажете, когда мы подъедем к консульству?

— Да мы его, дорогой, проехали, но какая разница? У меня голова уже ясная. Вы вон там сверните. Сперва направо, а потом опять налево. У меня такое настроение, что я могу кататься хоть всю ночь. В приятной компании. Не обращайте внимания на знаки одностороннего движения. У нас дипломатические привилегии. На машине номер К. Мне ведь не с кем поговорить в этом городе, как с вами. Испанцы. Гордый народ, но бесчувственный. В этом смысле совсем не такой, как мы — англичане. Нет любви к домашнему очагу. Шлепанцы, ноги на стол, стаканчик под рукой, дверь нараспашку… Хэмфрис парень неплохой, он ведь такой же англичанин, как мы с вами… а может, шотландец? Но душа у него менторская. Тоже удачное словечко, а? Вечно пытается меня перевоспитать в смысле морали, а ведь я не так уж много делаю дурного, дурного по-настоящему. Если я сегодня слегка нагрузился, значит, не тот был стакан. А как ваше имя, доктор?

— Эдуардо.

— А я-то думал, что вы англичанин!

— Мать у меня парагвайка.

— Зовите меня Чарли. Не возражаете, если я буду звать вас Тед?

— Зовите как хотите, но ради Христа скажите наконец, где ваше консульство?

— На углу. Но не думайте, будто это что-то особенное. Ни мраморных вестибюлей, ни люстр, ни пальм в горшках. Всего-навсего холостяцкое жилье — кабинет, спальня… Обычное присутственное место. Это все, чем наши чинуши меня удостоили. Никакого чувства национальной гордости. Трясутся над каждым грошом, а сколько на этом теряют! Вы должны приехать ко мне в поместье, там мой настоящий дом. Почти тысяча гектаров. Точнее говоря, восемьсот. Лучшее матэ в стране. Да мы можем хоть сейчас туда съездить, отсюда всего три четверти часа езды. Хорошенько выспимся, а потом дернем для опохмелки. Могу угостить настоящим виски.

— Только не сегодня. У меня утром больные.

Они остановились возле старинного дома в колониальном стиле с коринфскими колоннами; в лунном свете ярко белела штукатурка. С первого этажа свисал флагшток, и на щите красовался королевский герб. Чарли Фортнум, нетвердо стоя на ногах, посмотрел вверх.

— Верно, по-вашему? — спросил он.

— Что верно?

— Флагшток. Кажется, он торчит чересчур наклонно.

— По-моему, в порядке.

— Жаль, что у нас такой сложный государственный флаг. Как-то раз, в день тезоименитства королевы, я вывесил его вверх ногами. Мне казалось, что чертова штука висит как следует, а Хэмфрис обозлился, сказал, что пожалуется послу. Зайдем, выпьем по стаканчику.

— Если вы доберетесь сами, я, пожалуй, поеду.

— Имейте в виду, виски у меня настоящее. Получаю «Лонг Джон» из посольства. Там предпочитают «Хэйг». Но «Лонг Джон» бесплатно выдает к каждой бутылке стакан. И очень хорошие стаканы, с делениями. Женская мера, мужская, шкиперская. Я-то, конечно, считаю себя шкипером. У меня в имении дюжины этих стаканов. Мне нравится название «шкипер». Лучше, чем капитан, — тот может быть просто военным.

Он долго возился с замком, но с третьей попытки все же дверь открыл. Покачиваясь на пороге за коринфскими колоннами, он произнес речь, доктор Пларр с нетерпением ждал, когда наконец он кончит.

— Очень приятно провели вечерок, Тед, хотя гуляш был на редкость противный. Так хорошо иногда поболтать на родном языке, с непривычки уже заикаешься, а ведь на нем говорил Шекспир. Не думайте, что я всегда такой веселый, все дело в норме. Иногда я и радуюсь обществу друга, но на меня все равно нападает меланхолия. И помните, когда бы вам ни понадобился консул, Чарли Фортнум будет счастлив оказать вам услугу. Как и любому англичанину. Да и шотландцу или валлийцу, если на то пошло. У всех у нас есть нечто родственное. Все мы подданные этого чертова Соединенного Королевства. Национальность гуще, чем водица, хотя выражение это довольно противное: почему гуще? Напоминает о том, что давно пора забыть и простить. Вам, когда вы были маленький, давали инжирный сироп? Идите прямо наверх. В среднюю дверь на первом этаже, там большая медная дощечка, ее сразу заметишь. Сколько сил уходит на ее полировку, не поверите, часами приходится тереть. Уход за «Гордостью Фортнума» по сравнению с этим — детская игра.

Он шагнул назад, в темный вестибюль, и пропал из виду.

Доктор Пларр поехал к себе, в новый желтый многоквартирный дом, где рядом в трубах шуршал гравий и визжали ржавые краны. Лежа в постели, он подумал, что в будущем вряд ли захочет встречаться с этим почетным консулом.

_*

И хотя доктор Пларр не спешил возобновить знакомство с Чарли Фортнумом, месяца через два после их первой встречи он получил документы, которые полагалось заверить у британского консула.

Первая попытка его повидать окончилась неудачей. Он приехал в консульство часов в одиннадцать утра. Сухой, горячий ветер с Чако развевал национальный флаг на криво укрепленном флагштоке. Пларр удивился, зачем его вывесили, но потом вспомнил, что сегодня годовщина заключения мира в предыдущей мировой войне. Он позвонил и вскоре мог бы поклясться, что кто-то за ним наблюдает сквозь глазок в двери. Он встал подальше на солнце, чтобы его можно было разглядеть, и сразу же дверь распахнула маленькая чернявая носатая женщина. Она уставилась на него взглядом хищной птицы, привыкшей издали находить падаль; может быть, ее удивило, что падаль стоит так близко и еще живая. Нет, сказала она, консула нет. Нет, сегодня он не ожидается. А завтра? Может быть. Наверняка сказать она не может. Доктору Пларру казалось, что это не лучший способ отправлять консульскую службу.

Он часок отдохнул после ленча, а потом по дороге к больным в barrio popular, которые не могли встать с постели, если можно назвать постелью то, на чем они там лежали, снова заехал в консульство. И был приятно удивлен, когда дверь ему открыл сам Чарлз Фортнум. Консул при первом знакомстве говорил о своих приступах меланхолии. Как видно, сейчас у него и был такой приступ. Он хмуро, недоумевающе и с опаской смотрел на доктора, словно где-то в подсознании у него копошилось неприятное воспоминание.

— Ну?

— Я доктор Пларр.

— Пларр?

— Мы познакомились с вами у Хэмфриса.

— Правда? Да-да. Конечно. Входите.

В темный коридор выходило три двери. Из-под первой тянулся запах немытой посуды. Вторая, как видно, вела в спальню. Третья была открыта, и Фортнум повел доктора туда. В комнате стояли письменный стол, два стула, картотека, сейф, висела цветная репродукция с портрета королевы под треснутым стеклом — вот, пожалуй, и все. А стол был пуст, не считая стоячего календаря с рекламой аргентинского чая.

— Простите, что побеспокоил, — сказал доктор Пларр. — Я утром заезжал…

— Не могу же я здесь быть неотлучно. Помощника у меня нет. Куча всяких обязанностей. А утром… да, я был у губернатора. Чем могу быть полезен?

— Я привез кое-какие документы, их надо заверить.

— Покажите.

Фортнум грузно сел и стал выдвигать ящик за ящиком. Из одного он вынул пресс-папье, из другого бумагу и конверты, из третьего печать и шариковую ручку. Он стал расставлять все это на столе, как шахматные фигуры. Переложил с места на место печать и ручку — быть может, ненароком поместил ферзя не по ту сторону короля. Прочитал документы якобы со вниманием, но глаза его тут же выдали: слова явно ничего ему не говорили; потом он дал доктору Пларру поставить свою подпись. После чего прихлопнул документы печатью и добавил собственную подпись: Чарлз К. Фортнум.

— Тысяча песо, — сказал он. — И не спрашивайте, что означает «К». Я это скрываю.

Расписки он не дал, но доктор Пларр заплатил без звука.

Консул сказал:

— Голова просто раскалывается. Сами видите: жара, сырость. Чудовищный климат. Один Бог знает, почему отец решился тут жить и умереть. Что бы ему не поселиться на юге? Да где угодно, только не здесь.

— Если вам так плохо, почему не продать имущество и не уехать?

— Поздно. В будущем году мне стукнет шестьдесят один. Какой смысл начинать сначала в такие годы? Нет ли у вас в чемоданчике аспирина?

— Есть. А вода у вас найдется?

— Давайте так. Я их жую. Тогда они быстрее действуют.

Он разжевал таблетку и попросил вторую.

— А вам не противно их жевать?

— Привыкаешь. Если на то пошло, вкус здешней воды мне тоже не нравится. Господи, ну до чего же мне сегодня паршиво.

— Может, измерить вам давление?

— Зачем? Думаете, оно не в порядке?

— Нет. Но лишняя проверка в вашем возрасте не мешает.

— Беда не в давлении. А в жизни.

— Переутомились?

— Нет, этого бы я не сказал. Но вот новый посол, он меня донимает.

— Чем?

— Хочет получить отчет об урожаях матэ в нашем округе. Зачем? Там, на родине, никто парагвайского чая не пьет. Да сам небось и слыхом о нем не слыхал, а мне придется неделю работать, разъезжать по плохим дорогам, а потом эти типы в посольстве еще удивляются, почему я каждые два года выписываю новую машину! Я имею на нее право. Как дипломат. Сам за нее плачу, и, если решаю потом продать, это мое личное дело, а не посла. «Гордость Фортнума» на здешних дорогах много надежнее. Я за нее ничего не требую, а между тем, обслуживая их, она совсем выматывается. Ну и мелочные же людишки эти посольские! Они даже намекают, что я, мол, меньше плачу за это помещение!

Доктор Пларр раскрыл чемоданчик.

— А что это у вас за штука?

— Мы же решили измерить вам кровяное давление.

— Тогда лучше пойдем в спальню, — сказал консул. — Нехорошо, если нас увидит горничная. По всему городу пойдут слухи, что я при смерти. А тогда сбегутся все кредиторы.

Спальня была почти такая же пустая, как и кабинет. Постель смялась во время полуденного отдыха, и подушка валялась на полу рядом с пустым стаканом. Над кроватью вместо портрета королевы висела фотография человека с густыми усами, в костюме для верховой езды. Консул сел на мятое покрывало и закатал рукав. Доктор Пларр стал накачивать воздух грушей.

— Вы правда думаете, что мои головные боли — это что-то опасное?

Доктор Пларр следил за стрелкой на циферблате.

— Думаю, в ваши годы опасно столько пить.

Он выпустил воздух.

— Головные боли — это у меня наследственное. Отец страдал ужасными головными болями. Он и умер в одночасье. Удар. Вот он там, на стене. Прекрасно сидел на лошади. Хотел и меня научить, но я этих глупых скотов не выносил.

— А по-моему, вы говорили, что у вас есть лошадь. «Гордость Фортнума».

— Да какая же это лошадь, это мой джип. Нет, на лошадь я ни за какие коврижки не сяду! Но скажите правду, Пларр, хоть и самую страшную.

— Эта штука не показывает ни самого страшного, ни самого невинного. Давление у вас, однако, слегка повышено. Я дам вам таблетки, но не могли бы вы пить хоть немного поменьше?

— Вот и отцу врачи всегда советовали то же самое. Он мне как-то сказал, что за те же деньги лучше купить стаю попугаев, они бы ничуть не хуже твердили одно и то же. Видно, я пошел в этого старого негодяя — во всем, кроме лошадей. Боюсь их смертельно. Он на меня за это злился, говорил: «Преодолей страх, Чарли, не то он тебя одолеет». А как вас по имени, Пларр?

— Эдуардо.

— Друзья зовут меня Чарли. Не возражаете, если я буду звать вас Тед?

— Если вам так хочется.

Трезвый Чарли Фортнум впал в такую же фамильярность, как и прошлый раз пьяный, правда не сразу. Интересно, подумал доктор Пларр, часто ли они будут ходить по этому кругу, если их знакомство не оборвется, и на каком круге они окончательно станут друг для друга Чарли и Тедом?

— Знаете, тут, в городе, кроме нас еще только один англичанин. Некто Хэмфрис, учитель английского. Знакомы с ним?

— Да мы ведь вместе провели вечер. Не помните? Я вас еще проводил домой.

Почетный консул посмотрел на него чуть не со страхом.

— Нет. Не помню. Ровно ничего. Это плохой признак?

— Ну, с кем этого не бывает, если здорово напьешься.

— Когда я вас увидел за дверью, ваше лицо мне показалось знакомым. Поэтому я и спросил, как вас зовут. Подумал, что мог что-нибудь у вас купить и забыл отдать деньги. Да, надо будет поостеречься. На время, конечно.

— Вреда вам от этого не будет.

— Кое-что я помню очень хорошо, но я как мой старик — он ведь тоже многое забывал. Знаете, как-то раз я свалился с лошади; она вдруг встала на дыбы, чтобы меня испытать, эта скотина. Мне было всего шесть лет, и она знала, что я еще маленький; было это возле дома, и отец сидел тут же, на веранде. Я боялся, не рассердится ли он, но еще больше испугался, когда увидел, что он сверху смотрит, как я лежу на земле, и не помнит, кто я такой. Он даже не рассердился, а только был встревожен и ничего не понимал; потом он вернулся на свое место, сел и снова взял свой стакан. А я обогнул дом, пошел на кухню (с поваром мы дружили) и больше ни разу не сел на эту проклятую лошадь. Теперь-то я, конечно, его понимаю. У нас ведь с ним много общего. Он тоже все забывал, когда напивался. Вы женаты, Тед?

— Нет.

— А я был женат.

— Да, вы говорили.

— Я был рад, что мы разошлись, но все же хотел бы, чтобы сначала у нас был ребенок. Когда нет детей, в этом, как правило, виноват мужчина?

— Нет. Думаю, что тут бывают виноваты как тот, так и другая.

— Я, наверное, сейчас уже бесплоден, а?

— Почему? Годы в этом деле не играют роли.

— Если бы у меня был ребенок, я бы не заставлял его перебарывать страх, как это делал мой отец. Ведь чувство страха — это естественное свойство человека, правда? Если ты подавляешь страх, ты подавляешь свою натуру. Природа вроде сама соблюдает равновесие. Я прочел в какой-то книге, что, если бы мы перебили всех пауков, нас бы задушили мухи. А у вас есть дети, Тед?

Имя Тед раздражало доктора Эдуардо Пларра. Он сказал:

— Нет. Если вы хотите звать меня по имени, я бы попросил вас звать меня Эдуардо.

— Но ведь вы такой же англичанин, как я!

— Я только наполовину англичанин, и та половина либо в тюрьме, либо мертва.

— Отец?

— Да.

— А ваша мать?

— Живет в Буэнос-Айресе.

— Вам повезло. Есть для кого копить. Моя мать умерла, когда меня рожала.

— Это еще не повод, чтобы губить себя пьянством.

— Да, это еще не повод, Тед. Я упомянул о матери так, между прочим. Кому нужен друг, если нельзя с ним поговорить?

— Друг не обязательно хороший психиатр.

— Эх, Тед, ну и суровый же вы человек. Неужели вы никогда никого не любили?

— Смотря что называть любовью.

— Вы чересчур много рассуждаете, — сказал Чарли Фортнум. — Это у вас от молодости. А я всегда говорю: не надо глубоко копать. Никогда не знаешь, что там найдешь.

Доктор Пларр сказал:

— Моя профессия требует, чтобы я поглубже копал. Догадки не помогают поставить верный диагноз.

— А каков ваш диагноз?

— Я выпишу вам лекарство, но оно не поможет, если вы не станете меньше пить.

Он снова вошел в кабинет консула. Его злило, что он потерял столько времени. Пока он выслушивал сетования почетного консула, он мог бы посетить не меньше трех или четырех больных из квартала бедноты. Он ушел из спальни, сел к столу и выписал рецепт. Его так же злило, что он даром потратил время, как во время посещений матери, когда она жаловалась на одиночество и головные боли, сидя над блюдом с эклерами в лучшей кондитерской Буэнос-Айреса. Она постоянно сетовала на то, что муж ее бросил, а ведь первейший долг мужа — перед женой и ребенком, он просто обязан был бежать вместе с ними.

Чарли Фортнум надел в соседней комнате пиджак.

— Неужели вы уходите? — крикнул он оттуда.

— Да. Рецепт я оставил на столе.

— Куда вы торопитесь? Побудьте еще, выпейте.

— Мне надо к больным.

— Да, но я ведь тоже ваш больной, верно?

— Но не самый тяжелый, — сказал доктор Пларр. — Рецепт годен только на один раз. Таблеток вам хватит на месяц, а там посмотрим.

Доктор Пларр с облегчением закрыл за собой дверь консульства — с таким же облегчением, как покидал квартиру матери, когда выезжал в столицу. Не так уж много у него свободного времени, чтобы тратить его на неизлечимых больных.

Глава II

Прошло два года, прежде чем доктор Пларр впервые посетил заведение, которым так умело заправляла сеньора Санчес, и пришел он туда не в обществе почетного консула, а со своим приятелем и пациентом, писателем Хорхе Хулио Сааведрой. Сааведра, как он сам это признал над тарелкой жесткого мяса в «Национале», был сторонником строгого режима в области гигиены. Наблюдательный человек мог бы сам это определить по его внешности — аккуратной, однообразно серой: иссера-седые волосы, серый костюм, серый галстук. Даже в здешнюю жару он носил тот же хорошо сшитый двубортный жилет, в котором щеголял в столичных кафе. Портной его, как он сообщил доктору Пларру, былангличанином.

— Не поверите, но я мог бы по десять лет не заказывать новых костюмов. — А что касается режима в работе, то он не раз говорил: — После завтрака я обязан написать три страницы. Не больше и не меньше.

Доктор Пларр умел слушать. Он был этому обучен. Большинство его пациентов среднего достатка тратили не меньше десяти минут на то, чтобы рассказать о легком приступе гриппа. Только в квартале бедноты страдали молча, страдали, не зная слов, которые могли бы выразить, как им больно, где болит и отчего. В этих глинобитных или сколоченных из жести хижинах, где больной часто лежал ничем не прикрытый на земляном полу, ему приходилось самому определять недуг по ознобу или нервному подергиванию века.

— Режим, — повторял Хорхе Хулио Сааведра, — мне нужнее, чем другим, легче пишущим авторам. Понимаете, я ведь одержимый, тогда как другие просто талантливы. Имейте в виду, я их таланту завидую. Талант — он покладистый. А одержимость разрушительна. Вы и вообразить не можете, какое для меня мучение писать. День за днем принуждаю себя сесть за стол и взять в руки перо, а потом пытаюсь выразить свои мысли… Помните в моей последней книге этого персонажа Кастильо, рыбака, который ведет неустанную борьбу с морем и едва сводит концы с концами. Можно сказать, что Кастильо — это портрет художника. Такие каждодневные муки, а в результате три страницы. Мизерный улов.

— Насколько я помню, Кастильо погиб в баре от револьверного выстрела, защищая одноглазую дочь от насильника.

— Ну да. Хорошо, что вы обратили внимание на этот циклопический символ, — сказал доктор Сааведра. — Символ искусства романиста. Одноглазого искусства, потому что все видишь отчетливее, когда прищуришь один глаз. Автор же, который разбрасывается, всегда двуглаз. Он вмещает в свое произведение чересчур много, как киноэкран. А насильник? Быть может, он — моя тоска, которая обуревает меня, когда я часами напролет пытаюсь выполнить ежедневный урок.

— Надеюсь, мои таблетки вам все же помогают.

— Да-да, конечно, немного помогают, но иногда я думаю, что только жесткий режим спасает меня от самоубийства. — И, замерев с вилкой у рта, доктор Сааведра повторил: — От самоубийства.

— Ну что вы, разве ваша религия вам это позволит?..

— В такие беспросветные минуты, доктор, у меня нет веры, никакой веры вообще. En una noche oscura ^[10]. Не откупорить ли нам еще бутылку? Вино из Мендосы не такое уж плохое.

После второй бутылки писатель сообщил об еще одном правиле его режима: еженедельно посещать дом сеньоры Санчес. Он объяснял это не только попыткой умиротворить свою плоть, чтобы неугодные желания не мешали работе, — во время этих еженедельных визитов он многое узнает о человеческой природе. Общественная жизнь в городе не допускает контакта между различными классами. Может ли обед с сеньорой Эскобар или сеньорой Вальехо дать глубокое представление о жизни бедноты? Образ Карлоты, дочери доблестного рыбака Кастильо, был навеян девушкой, которую он встретил в заведении сеньоры Санчес. Правда, она была зрячей на оба глаза. И притом на редкость красива, но, когда он писал свой роман, он понял, что красота придает ее истории фальшивый и банальный оттенок; она плохо сочетается с унылой суровостью жизни рыбака. Даже насильник при этом становится обычным пошляком. Красивых девушек постоянно и повсюду насилуют, особенно в книгах современных романистов, этих поверхностных писак, правда, обладающих несомненным талантом.

К концу обеда доктор Пларр без труда дал себя уговорить составить компанию писателю в его оздоровительном походе, хотя толкало его на это скорее любопытство, чем физическое влечение. Они встали из-за стола в полночь и пошли пешком. Хотя сеньора Санчес и пользовалась у властей покровительством, все же лучше не оставлять машину у дверей, чтобы старательный полицейский не записал ее номер. Заметку в полицейском досье могут когда-нибудь использовать против тебя. На докторе Сааведре были остроносые, до блеска начищенные туфли, а ходил он слегка подпрыгивая, потому что носки ставил внутрь. Так и казалось, что на пыльном тротуаре за ним останутся следы птичьих лапок.

Сеньора Санчес сидела перед домом в шезлонге и вязала. Это была очень толстая дама с лицом в ямочках и приветливой улыбкой, которой до странности не хватало доброты, словно она запропастилась, как куда-то сунутые очки. Писатель представил ей доктора Пларра.

— Всегда рада видеть у себя джентльмена медицинской профессии, — заявила сеньора Санчес. — Можете убедиться, какой за моими девушками уход. Обычно я пользуюсь услугами вашего коллеги, доктора Беневенто, — очень симпатичный господин.

— Да, мне об этом говорили. Но лично я с ним не знаком, — сказал доктор Пларр.

— Он посещает нас по четвергам после обеда, и все мои девушки его очень любят.

Они вошли в освещенный узкий подъезд. Если не считать сеньоры Санчес в шезлонге, то ее заведение ничем внешне не отличалось от других домов на этой чинной улице. Хорошее вино не нуждается в этикетке, подумал доктор Пларр.

Однако ж внутри этот дом был разительно не похож на подпольные дома терпимости, которые он иногда посещал в столице, где маленькие клетушки, затемненные закрытыми ставнями, загромождены мещанской мебелью. Это заведение приятно напоминало загородную усадьбу. Просторный внутренний дворик, величиной с теннисный корт, был со всех сторон окружен небольшими каморками. Когда доктор сел, две открытые двери прямо перед ним вели в такие кельи, и он подумал, что они выглядят чище, изящнее и веселее, чем номер доктора Хэмфриса в отеле «Боливар». В каждой из них был маленький алтарь с зажженной свечкой, создававшей в аккуратной комнатке атмосферу домашнюю, а не деловую. За отдельным столом сидели несколько девушек, и еще две разговаривали с молодыми людьми, прислонясь к столбам окружавшей дворик веранды. Девушки вели себя сдержанно — видно, сеньора Санчес строго за этим следит; мужчина тут мог не спешить. Один из клиентов сидел со стаканом в руке, другой, судя по одежде peón ^[11], стоял у столба, завистливо наблюдая за девушками (видно, у него не было денег даже на выпивку).

К ним сразу же подошла девушка по имени Тереса и приняла у писателя заказ. («Виски, — посоветовал он, — здешнему коньяку я не доверяю»), а потом без особого приглашения села рядом.

— Тереса родом из Сальты, — рассказал доктор Сааведра, отдав свою руку ей на попечение, как перчатку в раздевалке. Она вертела ее то так, то сяк, разглядывая пальцы, словно искала в них дырки. — Я собираюсь выбрать Сальту местом действия моего будущего романа.

Доктор Пларр сказал:

— Надеюсь, ваша муза не заставит вас сделать ее одноглазой.

— Вы надо мной смеетесь, — сказал доктор Сааведра, — потому что плохо себе представляете, как работает у писателя воображение. Оно должно преображать действительность. Поглядите на нее — на эти большие карие глаза, на эти пухленькие грудки, она ведь хорошенькая, правда? (Девушка благодарно улыбнулась и поскребла ногтем его ладонь.) Но что она собой представляет? Я ведь не собираюсь писать любовную историю для дамского журнала. Мои персонажи должны символизировать нечто большее, чем они есть. Мне пришло в голову, что, может быть, с одной ногой…

— Одноногую девушку легче изнасиловать.

— В моем произведении изнасилования не будет. Но красавица с одной ногой — понимаете, что это значит? Представьте себе ее неверную походку, минуты отчаяния, любовников, которые делают ей одолжение, если проводят с ней хотя бы одну ночь. Ее упорную веру в будущее, которое так или иначе будет лучше настоящего. Я впервые намерен написать политический роман, — заявил доктор Сааведра.

— Политический? — удивился доктор Пларр.

Дверь одной из каморок открылась, и оттуда вышел мужчина. Он закурил сигарету, подошел к столу и допил вино из стакана. При свете свечи на алтаре доктор Пларр разглядел худую девушку, стелившую постель. Прежде чем выйти и присоединиться к другим за общим столом, она аккуратно расправила покрывало. Ее ожидал недопитый стакан апельсинового сока. Пеон у столба следил за ней жадным, завистливым взглядом.

— Вас, наверное, злит этот человек? — спросил доктор Пларр у Тересы.

— Какой человек?

— Да тот, что там стоит и только глазеет.

— Пусть себе глазеет, бедняга, что тут плохого? У него нет денег.

— Я же вам рассказываю о моем политическом романе, — с раздражением перебил их доктор Сааведра.

Он отнял у Тересы руку.

— Но я так и не понял, в чем смысл этой одной ноги.

— Она символ нашей бедной, искалеченной страны, где все мы еще надеемся…

— А ваши читатели это поймут? Может быть, вам надо что-то сказать более прямо? Возьмите хотя бы студентов, в прошлом году в Росарио…

— Если хочешь написать настоящий политический роман, а не какую-то однодневку, надо избегать мелких подробностей, привязывающих к определенному времени. Убийства, кражи людей для выкупа, пытки заключенных — все это характерно для нашего десятилетия. Но я не желаю писать только для него.

— Испанцы пытали своих узников уже триста лет назад, — пробормотал доктор Пларр и почему-то снова поглядел на девушку за общим столом.

— Вы разве сегодня со мной не пойдете? — спросила Тереса доктора Сааведру.

— Пойду, немного погодя пойду. Я обсуждаю с моим другом очень важный вопрос.

Доктор Пларр заметил на лбу у той девушки, что только что освободилась, маленькую серую родинку чуть пониже волос, на том месте, где индианки носят алый знак касты.

Хорхе Хулио Сааведра продолжал:

— Поэт, а настоящий романист непременно должен быть по-своему поэтом, имеет дело с вечными ценностями. Шекспир избегал политических вопросов своего времени, политических мелочей. Его не занимали ни Филипп, король Испании ^{19}, ни такой пират, как Дрейк ^{20}. Он пользовался историческим прошлым, чтобы выразить то, что я называю политической абстракцией. И сегодня писатель, желая изобразить тиранию, не должен описывать деятельность какого-нибудь генерала Стресснера в Парагвае — это дело публицистики, а не литературы. Тиберий ^{21} — гораздо лучший объект для поэта.

Доктор Пларр думал о том, как было бы приятно отвести ту девушку в ее комнату. Он не спал с женщиной уже больше месяца, а как легко вызывает влечение любая мелочь, даже родинка на необычном месте.

— Вы, надеюсь, поняли, что я хотел сказать? — строго спросил его писатель.

— Да. Да. Конечно.

Какая-то брезгливость мешала доктору Пларру сразу пойти по следам своего предшественника. А через какой промежуток времени он готов пойти? Через полчаса, час или хотя бы когда этого предшественника уже тут не будет? Но тот как раз заказал новую выпивку.

— Вижу, эта тема вас совсем не интересует, — с огорчением сказал доктор Сааведра.

— Тема… извините… сегодня я, как видно, чересчур много выпил.

— Я говорил о политике.

— Политика как раз меня интересует. Я ведь и сам своего рода политический беженец. А мой отец… Я даже не знаю, жив ли мой отец. Может быть, он умер. Может быть, его убили. Может быть, сидит где-нибудь в полицейском участке по ту сторону границы. Генерал не считает нужным сажать политических в тюрьмы, он предоставляет им гнить по одному в полицейских участках.

— Вот об этом-то и речь, доктор. Конечно, я вам сочувствую, но разве можно создать произведение искусства о человеке, запертом в полицейском участке?

— Почему бы и нет?

— Потому что это частный случай. Явление семидесятых годов нашего века. А я надеюсь, что мои книги будут читать — пусть только избранные — в двадцать первом веке. Я пытался создать моего рыбака Кастильо как вневременной образ.

Доктор Пларр подумал, как редко он вспоминает отца, и, вероятно почувствовав себя виноватым — сам-то он живет в безопасности и с комфортом, — вдруг обозлился.

— Ваш рыбак вне времени, потому что его никогда не существовало, — сказал он и сразу же в этом раскаялся. — Простите меня за резкость. А не выпить ли нам еще по одной? К тому же мы совсем не обращаем внимания на вашу прелестную подружку.

— На свете есть вещи поважнее Тересы, — заявил Сааведра, но снова отдал руку на ее попечение. — А разве тут нет девушки, которая вам приглянулась?

— Да, есть, но она нашла другого клиента.

Девушка с родинкой подошла к мужчине, пившему в одиночестве, и они вместе направились к ней в каморку. Она прошла мимо своего бывшего партнера, даже на него не взглянув, но и его явно не интересовало, кто стал его преемником. Публичный дом чем-то похож на клинику, и это нравилось доктору Пларру. Казалось, он наблюдает за тем, как хирург ведет нового больного в операционную — предыдущая операция прошла удачно, и о ней уже забыли. Ведь только в телевизионных мелодрамах любовь, страх и тревога проникают в палаты. В первые годы в Буэнос-Айресе, когда мать без конца разыгрывала трагедию и стенала над судьбой его пропавшего отца, и в более позднее время, когда она, продолжая так же многословно его оплакивать, утешалась пирожными и шоколадным мороженым, доктор Пларр стал испытывать недоверие к чувствам, которые можно утолить такими незамысловатыми способами, как постель или пирожное эклер. Ему припомнился разговор — если его можно так назвать — с Чарли Фортнумом. Он спросил Тересу:

— Вы тут знаете девушку по имени Мария?

— У нас нескольких девушек зовут Мариями.

— Она из Кордовы.

— Ах, та? В прошлом году умерла. Совсем нехорошая девушка. Кто-то зарезал ее ножом. Бедняга сел за это в тюрьму.

— Наверное, мне надо с ней пойти, — сказал Сааведра. — Очень жаль. Не часто выпадает случай побеседовать на литературные темы с образованным человеком. Пожалуй, я бы предпочел выпить еще и продолжить наш разговор.

Он поглядел на свою захваченную в плен руку, словно она принадлежала кому-то другому и он не имел права ее взять.

— У нас еще не раз будет такая возможность, — успокоил его доктор Пларр, и писатель сдался.

— Пойдем, chica ^[12], — сказал он, поднимаясь. — Вы меня дождетесь, доктор? Сегодня я буду недолго.

— Может, узнаете что-нибудь новое насчет Сальты.

— Да, но наступает минута, когда писатель должен сказать себе: «Хватит!» Слишком много знать вредно.

Доктору Пларру стало казаться, что под влиянием вина Хорхе Хулио Сааведра собирается повторить лекцию, которую когда-то читал в столичном женском клубе.

Тереса потянула его за руку. Он нехотя встал и пошел за ней туда, где под статуэткой святой из Авилы ^{22} горела свеча. Дверь за ними затворилась. Работа писателя, как он однажды с грустью признался доктору Пларру, не кончается никогда.

Вечер в заведении сеньоры Санчес выдался очень спокойный. Все двери, за исключением тех, за которыми скрылись Тереса и девушка с родинкой, были распахнуты. Доктор Пларр допил вино и ушел. Он был уверен, что, несмотря на свое обещание, писатель задержится. Ведь в конце-то концов ему надо было решить — потеряет девушка ступню или всю ногу до колена.

Сеньора Санчес по-прежнему вязала спицами. К ней подсела подруга и тоже принялась вязать на шезлонге рядом.

— Нашли себе девушку? — спросила сеньора Санчес.

— Мой приятель нашел.

— Неужели ни одна вам не понравилась?

— Дело не в этом. Просто я перепил за обедом.

— Можете спросить о моих девушках доктора Беневенто. Они очень чистенькие.

— Не сомневаюсь. Я непременно приду еще, сеньора Санчес.

Однако пришел он сюда только через год с лишним. И тщетно высматривал девушку с родинкой на лбу. Правда, он не был этим ни удивлен, ни раздосадован. Может быть, она нездорова, к тому же девушки в таких заведениях часто меняются. Единственная, кого он узнал, была Тереса. Он провел с ней часок, и они поболтали о Сальте.

Глава III

Практика у доктора Пларра росла и приносила доход. Он ни минуты не жалел о том, что уехал от жестокой конкуренции в столице, где было слишком много врачей с немецкими, французскими и английскими дипломами; к тому же он привязался к этому небольшому городу на берегу могучей Параны. Тут бытовало поверье, что тот, кто хоть раз его посетил, непременно сюда вернется. И в его случае это поверье оправдалось. Небольшой порт, опоясанный домами в колониальном стиле, который бросился ему в глаза когда-то темной ночью, привел его сюда вновь. Даже здешний климат ему нравился — жара не была такой влажной, как в стране его детства, а когда лето наконец кончалось оглушительными раскатами грома, он любил смотреть из своего окна, как рогатые молнии вонзаются в берег Чако. Почти каждый месяц он угощал обедом доктора Хэмфриса, а теперь иногда обедал и с Чарли Фортнумом, который бывал либо трезв, немногословен и печален, либо пьян, болтлив или, как сам он любил выражаться, «в приподнятом настроении». Как-то раз доктор побывал у него в поместье, но он плохо разбирался в посевах матэ, а гектар за гектаром плантации, которые они, трясясь, объезжали на «Гордости Фортнума» (Чарли называл это «заниматься сельским хозяйством»), так его утомили, что второе приглашение он отклонил. Он предпочитал провести с Чарли вечер в «Национале», где консул не слишком вразумительно рассказывал ему о какой-то девушке.

Каждые три месяца доктор Пларр летал в Буэнос-Айрес и проводил конец недели у матери, которая становилась все толще и толще от ежедневного потребления пирожных с кремом и alfajores ^[13] с начинкой из dulce de leche ^[14]. Он уже не мог припомнить лица той красивой женщины лет за тридцать, которая прощалась с его отцом на набережной и безутешно оплакивала утраченную любовь все три дня их дороги в столицу. А так как у него не было ее старой фотографии, чтобы напоминать о прошлом, он всегда представлял ее себе такой, какой она стала теперь, — с тремя подбородками, тяжелыми брылами и огромным, как у беременной, животом, обтянутым черным шелком. На книжных полках в его квартире с каждым годом прибавлялось по новому роману доктора Хорхе Хулио Сааведры, но из всех его книг доктор Пларр предпочитал историю одноногой девушки из Сальты. После того первого посещения дома сеньоры Санчес он не раз спал с Тересой, и его забавляло, насколько выдумка далека от действительности. Это было чем-то вроде наглядного пособия по литературной критике. Близких друзей у доктора не было, хотя он сохранял хорошие отношения с двумя бывшими любовницами, которые вначале были его пациентками, приятельствовал с теперешним губернатором и с удовольствием посещал его большую плантацию матэ на востоке, куда летал на личном самолете губернатора и приземлялся между двумя клумбами как раз к часу великолепного ленча. Бывал он в гостях и на консервном заводе Бергмана, ближе к городу, а иногда ездил ловить рыбу в одном из притоков Параны с начальником аэропорта.

Дважды в столице происходили попытки переворота, и в «Эль литораль» появлялись об этом сообщения под жирными заголовками, но оба раза, когда он звонил матери, выяснялось, что о беспорядках она просто не знает: газет она не читала, радио не слушала, а универмаг и ее любимое кафе бывали открыты во время любых передряг. Она ему как-то сказала, что навсегда пресытилась политикой во время жизни в Парагвае. «Отец твой ни о чем другом не мог говорить. А какие подозрительные оборванцы являлись к нам в дом, иногда даже посреди ночи. Но ты же знаешь, чем кончил твой отец». Последняя фраза звучала несколько странно: ведь ни она, ни ее сын не знали, убит ли он на гражданской войне, умер от болезни или стал политическим узником при диктатуре Генерала. Труп его не был опознан среди мертвецов, которые время от времени всплывали на аргентинском берегу реки, руки и ноги у них были связаны проволокой, однако он мог быть одним из тех скелетов, в которые превращались трупы после того, как их скидывали с самолетов на пустынную землю Чако и потом долгие годы не могли обнаружить.

Почти через три года после первого знакомства доктора Пларра с Чарли Фортнумом о нем заговорил с ним английский посол, сэр Генри Белфрейдж, — преемник того посла, который так досадил почетному консулу, потребовав у него доклад о матэ. Это произошло на одном из очередных коктейлей для членов английской колонии, и доктор Пларр, навещавший в те дни свою мать, пошел вместе с ней на прием. Он никого тут не знал, разве что в лицо, в лучшем случае был знаком шапочно. Там были Буллер — управляющий Лондонским и Южноамериканским банком, секретарь Англо-аргентинского общества Фишер и старый джентльмен по фамилии Форейдж, целые дни проводивший в своем клубе. Представитель Британского совета тоже, конечно, присутствовал — его фамилию по какой-то причуде подсознания Пларр никак не мог запомнить, — бледный, чем-то напуганный, лысый человечек, который сопровождал на прием заезжего поэта. У поэта был тонкий голос, и он явно чувствовал себя под этими люстрами не на месте.

— Скоро мы сможем отсюда выбраться? — крикнул он во всеуслышание дискантом. И заверещал снова: — Слишком много воды в этом виски!

Только его голос и был слышен сквозь глухой непрерывный гул, словно от запущенного авиамотора; так и чудилось, будто голос этот сейчас выкрикнет что-нибудь более подобающее, вроде: «Застегните привязные ремни!»

Доктор Пларр подумал, что Белфрейдж заговорил с ним только из вежливости, когда оба они оказались зажатыми между кушеткой с золочеными ножками и стулом в стиле Людовика XV. Стояли они достаточно далеко от шумной сутолоки, возле буфета, и друг друга можно было расслышать. Пларру была видна мать, она решительно вторглась в толпу и размахивала бутербродом перед носом у священника. Ей всегда было хорошо в обществе священников, и доктор Пларр мог за нее не беспокоиться.

— По-моему, вы знакомы с нашим консулом где-то там, на севере? — спросил его сэр Генри Белфрейдж.

Он всегда, говоря о северной провинции, употреблял выражение «где-то там», словно подчеркивал огромную протяженность Параны, медленно петлявшей от дальних северных границ, почти недосягаемых для южной цивилизации Рио-де-ла-Платы.

— С Чарли Фортнумом? Да, изредка встречаюсь. Но вот уже несколько месяцев его не видел. Очень был занят, много больных.

— Понимаете, в такой должности, как моя, да еще когда занял новый пост, всегда получаешь в наследство какие-то осложнения. Строго между нами, но этот консул — где-то там, у вас на севере, — одно из них.

— Да ну? — осторожно осведомился доктор Пларр. — Я бы как раз думал… — Он запнулся, не зная, как кончить фразу, если бы это потребовалось.

— Ему там совершенно нечего делать. То есть, я хочу сказать, в нашей области. Время от времени я прошу его составить о чем-нибудь докладную записку, так, для проформы. Не хочу, чтобы он думал, будто его забыли. Он ведь когда-то оказал услугу одному из моих предшественников. Какой-то молодой дурак связался с партизанами и решил изображать Кастро, выступив против Генерала в Парагвае. С тех пор, насколько можно судить по документам, мы оплачиваем половину счетов Фортнума за телефон и чуть ли не все счета за канцелярские принадлежности.

— А разве он однажды не помог принять королевских особ? Показывал им руины.

— Что-то в этом роде было, — сказал сэр Генри Белфрейдж. — Но, насколько я помню, это были весьма второстепенные члены королевской семьи. Конечно, мне не следовало бы этого говорить, но королевская семья тоже может причинять большие осложнения. Как-то раз нам пришлось отправлять на корабле лошадь для игры в поло… Представляете, чего нам это стоило, да еще в то время, когда объявили эмбарго на мясо. — Он на минуту задумался. — Фортнум мог бы получше ладить с тамошней английской колонией.

— Насколько я знаю, в радиусе пятидесяти миль нас там всего трое. Люди с плантаций редко приезжают в город.

— Тогда ему должно быть легче. А вы знаете этого Джефриса?

— Вы хотите сказать, Хэмфриса? Если вы имеете в виду историю с национальным флагом, который был вывешен вверх ногами, — сами-то вы твердо знаете, где верх, а где низ?

— Но у меня, слава богу, есть под началом те, кто это знает. Нет, я подразумевал не это, ведь история с флагом произошла в бытность здесь Кэллоу. Неприятно другое: говорят, будто Фортнум крайне неудачно женился — если верить этому Хэмфрису. Хорошо, если бы он перестал нам писать. Кто он такой, этот тип?

— А я и не слышал, что Фортнум женился. Староват он для такого дела. Кто она, эта женщина?

— Хэмфрис не сообщил. В сущности, он вообще писал как-то уклончиво. Фортнум, видно, держит свой брак в секрете. Да я и не принял всего этого всерьез. Государственной безопасности это не угрожает. Он ведь всего только почетный консул. Мы не обязаны выяснять подноготную его дамы. Я просто подумал, если вы, часом, что-нибудь слышали… В каком-то смысле избавиться от почетного консула труднее, чем от состоящего на государственной службе. И перевести его в другое место нельзя. Это слово «почетный»… в нем, если вдуматься, есть какая-то мнимость. Фортнум каждые два года ввозит новый автомобиль и продает его. Он не имеет на это права, ведь он не в штате, но ему, по-видимому, как-то удалось облапошить местные власти. Не удивлюсь, если он зарабатывает больше моего здешнего консула. Бедный старик Мартин вынужден придерживаться закона. Он не может покупать автомобили на свое жалованье, как и я. Не то что посол в Панаме. О господи, моя бедная жена никак не отделается от этого поэта. Как его зовут?

— Не знаю.

— Я только хотел сказать — ваша фамилия Пларр, не так ли?.. Вы ведь где-то там живете… Я ни разу не видел этого самого Хэмфриса… Господи, они их шлют сюда пачками.

— Хэмфрисов?

— Нет-нет. Поэтов. Если они и правда поэты. Британский совет уверяет, что да, но я никогда ни об одном из них не слышал. Послушайте, Пларр, когда вы туда вернетесь, постарайтесь что-нибудь сделать. Вам я могу это доверить, вверните там нужное словцо… Чтобы не было скандала, понимаете, о чем я говорю?.. У меня впечатление, что такой тип, как этот Хэмфрис, может даже написать домой. В министерство иностранных дел. Нас-то, в конце концов, никак не касается, на ком женился Фортнум. Если бы вы могли как-нибудь потактичнее сказать этому Хэмфрису, чтобы он не лез в чужие дела и нам не надоедал! Слава богу, он стареет. Фортнум, я хочу сказать. Мы дадим ему отставку при первой же возможности. Боже мой, поглядите на мою жену! Этот поэт просто загнал ее в угол.

— Если хотите, я пойду ее вызволю.

— Дорогой, сделайте это, прошу вас. Сам я не смею. Эти поэты такие обидчивые хамы. А я еще постоянно путаю их имена. Они ведь не лучше этого типа, Хэмфриса, — пишут домой, в Художественный совет. Я вам никогда этого не забуду, Пларр. Все, чем смогу быть полезен… там, на севере…

_*

Когда доктор вернулся на север, на него навалилось больше работы, чем обычно. У него не было времени на встречу с этим старым склочником Хэмфрисом, да его и не слишком-то интересовала женитьба Чарли Фортнума, удачная она или неудачная. Однажды, когда какой-то разговор ему напомнил о том, что сказал посол, он подумал, не женился ли Чарли на своей экономке — той женщине с хищным профилем, которая отворила ему дверь, когда он приходил в консульство. Подобный брак не казался ему таким уж невероятным. Старики, как и священники из сектантов, часто женятся на своих домоправительницах, иногда из соображений мнимой экономии, иногда боясь одинокой смерти. Смерть представлялась доктору Пларру, едва перевалившему за тридцать, либо в виде несчастного случая на дороге, либо внезапного заболевания раком, но в сознании старика она была неизбежным концом долгой, неизлечимой болезни. Быть может, пьянство Чарли Фортнума и было симптомом такого страха.

Как-то днем, когда доктор прилег на часок отдохнуть, раздался звонок. Он отворил дверь и увидел женщину с лицом коршуна, словно нахохлившегося в ожидании падали. Он чуть было не назвал ее сеньорой Фортнум.

Но тут же понял, что это было бы ошибкой. Сеньор Фортнум, сказала она, позвонил ей из своего поместья. Его жена заболела. Он просит доктора Пларра поехать туда ее осмотреть.

— А он не сказал, на что она жалуется?

— У сеньоры Фортнум болит живот, — презрительно сообщила женщина.

Брак этот, видно, ей нравился не больше, чем доктору Хэмфрису.

Доктор Пларр поехал в имение вечером, когда спала жара. В сумеречном свете маленькие пруды по обочинам шоссе напоминали лужицы расплавленного свинца. «Гордость Фортнума» стояла в конце проселка под купой авокадо; тяжелые коричневые груши были величиной и формой похожи на пушечные ядра. На веранде большого нескладного бунгало перед бутылкой виски, сифоном и, как ни странно, двумя чистыми бокалами сидел Чарли Фортнум.

— Я вас заждался, — с упреком сказал он.

— Раньше не мог. А что случилось?

— У Клары сильные боли.

— Пойду ее осмотрю.

— Сначала выпейте. Я только что к ней заглядывал, она спала.

— Тогда с удовольствием. Пить хочется. На дороге такая пыль.

— Добавить содовой? Скажите сколько.

— Доверху.

— Я все равно хотел с вами поговорить, прежде чем вы к ней пойдете. Вы, наверное, слышали о моей женитьбе?

— Мне о ней сказал посол.

— А что именно он вам сказал?

— Да ничего особенного. Почему вы спрашиваете?

— Очень уж много ходит разговоров. А Хэмфрис со мной не кланяется.

— Ну, это вам повезло.

— Видите ли… — Чарли Фортнум запнулся. — Понимаете, она такая молоденькая, — сказал он; непонятно, оправдывал ли он своих критиков или каялся сам.

Доктор Пларр сказал:

— Опять же вам повезло.

— Ей еще нет двадцати, а мне, как вы знаете, за шестьдесят.

Доктор Пларр заподозрил, что с ним хотят посоветоваться не по поводу болей в животе у жены, а по куда более неразрешимому вопросу. Он выпил, чтобы хоть как-то заполнить неловкую паузу.

— Но беда не в этом, — сказал Чарли Фортнум. (Доктор Пларр поразился его интуиции.) — Покуда что я справляюсь… А потом… всегда ведь есть бутылка, верно? Старинный друг дома. Это я о бутылке так говорю. Помогала и отцу, старому греховоднику. Нет, я насчет ее вам хотел объяснить. Чтобы вы не очень удивились, когда ее увидите. Она такая молоденькая. И к тому же застенчивая. Не привыкла к такой жизни. К дому, к слугам. И к деревне. В деревне ведь так тихо, когда стемнеет.

— А она-то сама откуда?

— Из Тукумана. Настоящих индейских кровей. У дальних предков, конечно. Должен вас предупредить: врачей она не очень жалует. Что-то с ними связано нехорошее.

— Постараюсь заслужить ее доверие, — сказал доктор Пларр.

— А ее боли, знаете, я подумал, уж не ребенок ли это? Или что-нибудь в этом роде.

— Она не принимает пилюли?

— Вы же знаете их, испанских католичек. Все это, конечно, одни суеверия. Вроде того, что нельзя проходить под лестницей. Клара понятия не имеет, кто такой Шекспир, зато наслушалась про этот, ну как его там, запрет папы. Но все равно, мне надо как-нибудь добыть эти пилюли, через посольство, что ли. Представляете, что там скажут? Тут их не купишь даже на черном рынке. Я-то, конечно, всегда пользовался тем, что надо, пока мы не поженились.

— Значит, брали грех на себя? — поддразнил его доктор Пларр.

— Ну, знаете, у меня с годами совесть задубела. Лишний грешок ничего не убавит и не прибавит. А если ей так приятнее… Когда вы допьете виски…

Он повел доктора Пларра по коридору, где висели викторианские гравюры на спортивные сюжеты, всадники падают в ручей, лошади заартачились перед живой изгородью, охотникам выговаривает доезжачий. Фортнум шел тихо, на цыпочках. В конце коридора чуть приоткрыл дверь и заглянул туда в щелку.

— По-моему, проснулась, — сказал он. — Я вас подожду на веранде, Тед, там виски. Не задерживайтесь.

Под статуэткой святой горела электрическая свеча, святой доктор Пларр не узнал, но она мгновенно напомнила ему кельи вокруг дворика в доме сеньоры Санчес: в каждой из них тоже горела перед статуэткой святой свеча.

— Добрый вечер, — обратился он к голове, лежавшей на подушке.

Лицо было так занавешено темными прядями, что остались видны только глаза, они блестели, как кошачьи глаза из кустарника.

— Не хочу, чтобы меня осматривали, — сказала девушка. — Не позволю, чтобы меня осматривали.

— Я и не собираюсь вас осматривать. Расскажите, где у вас болит живот, вот и все.

— Мне уже лучше.

— Ладно. Тогда я сейчас уйду. Можно зажечь свет?

— Если вам надо, — сказала она и откинула волосы с лица.

На лбу доктор Пларр заметил маленькую серую родинку, там, где индуски… Он спросил:

— В каком месте болит? Покажите.

Она отвернула простыню и показала пальцем место на голом теле. Он протянул руку, чтобы пощупать живот, но она отодвинулась. Он сказал:

— Не бойтесь. Я не буду вас осматривать, как доктор Беневенто, — и услышал, как у нее перехватило дыхание. Тем не менее она разрешила ему подавить пальцами живот.

— Здесь?

— Да.

— Ничего страшного. Небольшое воспаление кишечника, и все.

— Кишечника?

Он видел, что слово это ей незнакомо и пугает ее.

— Я оставлю для вас немного висмута. Принимайте с водой. Если добавить в воду сахар, будет не так противно. На вашем месте виски бы я не пил. Вы ведь больше привыкли к апельсиновому соку, верно?

Она поглядела на него с испугом и спросила:

— Как вас зовут?

— Пларр, — сказал он. И добавил: — Эдуардо Пларр.

Он сомневался, знала ли она по имени кого-нибудь из мужчин, кроме Чарли Фортнума.

— Эдуардо, — повторила она и на этот раз поглядела на него смелее. — Я ведь вас не знаю, а? — спросила она.

— Нет.

— Но вы знаете доктора Беневенто.

— Раза два с ним встречался. — Он встал. — Его визиты по четвергам вряд ли были приятными. — И добавил, не дав ей ответить: — Вы не больны. Вам нечего лежать в постели.

— Чарли, — она произнесла его имя с ударением на последнем слоге, — сказал, что я должна лежать, пока не придет доктор.

— Ну вот, доктор пришел. Значит, надобности больше нет…

Дойдя до двери, он обернулся и увидел, что она на него смотрит. Простыню она так и забыла натянуть.

— А я и не спросил, как зовут вас, — сказал он.

— Клара.

Он сказал:

— Я там никого не знал, кроме Тересы.

Возвращаясь назад по коридору, он вспоминал статуэтку святой Терезы Авильской, которая осеняла как его упражнения, так и более литературные занятия доктора Сааведры. А теперь, наверно, подруга святого Франциска ^{23} смотрит сверху на постель Чарли Фортнума. Пларр вспомнил, что, когда он впервые увидел девушку, она стелила в своей каморке постель, гибко перегнувшись в талии, как негритянка. Теперь он уже навидался самых разных женских тел. Когда он стал любовником одной из своих пациенток, его возбуждало не ее тело, а легкое заикание и незнакомые духи. В теле Клары не было ничего примечательного, кроме немодной худобы, маленькой груди и девичьих бедер. Может быть, ей уже около двадцати, но по виду ей не дашь больше шестнадцати — матушка Санчес набирала их совсем юными.

Он остановился возле репродукции, где был изображен всадник в ярко-красной куртке; лошадь понесла и забежала вперед гончих; багровый от злости доезжачий грозил кулаком виновнику, а перед гончими расстилались поля, живые изгороди и ручей, видимо заросший по берегам ивами, — незнакомый, иноземный ландшафт. Он с удивлением подумал: я ни разу в жизни не видел такого маленького ручья. В этой части света даже самые малые притоки огромных рек были шире Темзы из отцовской книжки с картинками. Он снова произнес слово «ручей»; у ручья, наверно, свое особое поэтическое очарование. Нельзя же назвать ручьем ту мелкую заводь, где он иногда ловил рыбу и где боишься купаться из-за скатов. Ручей должен быть спокойным, медлительным, затененным ивами, безопасным. Право же, здешняя земля чересчур просторна для человека.

Чарли Фортнум ожидал его с наполненными стаканами. Он спросил с притворной шутливостью:

— Ну, какой вынесен приговор?

— Ничего у нее нет. Небольшое воспаление. И лежать в постели ей незачем. Дам вам лекарство, пусть принимает с водой. До еды. Виски я ей пить не позволил бы.

— Понимаете, Тед, я не хотел рисковать. В женских делах я не очень-то разбираюсь. В их внутренностях и так далее. Первая жена никогда не болела. Она была из последователей христианской науки ^{24}.

— Чем тащить меня в такую даль, в другой раз прежде позвоните по телефону. В это время года у меня много больных.

— Вы, наверное, считаете меня идиотом, но она так нуждается в заботе.

Пларр сказал:

— Я-то думаю… что в тех условиях, в каких она жила… могла научиться и сама о себе позаботиться.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ведь она работала у матушки Санчес, не так ли?

Чарли Фортнум сжал кулак. В уголке его рта повисла прозрачная капля виски. Доктору Пларру показалось, что у консула поднимается кровяное давление.

— А что вы о ней знаете?

— Я ни разу с ней не оставался, если это вас беспокоит.

— Я подумал, что вы один из тех мерзавцев…

— Вы же сами были «одним из тех». По-моему, я даже помню, как вы мне рассказывали об одной девушке, кажется Марии из Кордовы.

— То совсем другое. Там была физиология. Знаете, я ведь несколько месяцев даже не притрагивался к Кларе. Пока не убедился, что она меня хоть немножко любит. Мы просто разговаривали, и больше ничего. Я, конечно, заходил к ней в комнату, потому что иначе у нее были бы неприятности с сеньорой Санчес. Тед, вы не поверите, но я никогда ни с кем не разговаривал, как с этой девушкой. Ей интересно все, что я ей рассказываю. О «Гордости Фортнума». Об урожае матэ. О кинофильмах. Она очень хорошо разбирается в кино. Я им никогда особенно не интересовался, а она всегда знает самые последние новости о какой-то даме, которую зовут Элизабет Тейлор. Вы о ней слышали, о ней и о каком-то Бёртоне? Я-то всегда думал, что Бёртон — это название пива. Мы с ней разговаривали даже об Эвелин — это моя первая жена. Надо признаться, я был довольно одинок, пока не встретил Клару. Вы будете смеяться, но я полюбил ее с первого взгляда. И почему-то с самого начала ничего от нее не хотел, пока она сама тоже не захочет. Она этого понять не могла. Думала, у меня что-то не в порядке. Но я хотел настоящей любви, а не бардачной. Вероятно, вы меня тоже не поймете.

— Я не очень точно себе представляю, что означает слово «любовь». Моя мать, например, любит dulce de leche. Так она сама говорит.

— Неужели ни одна женщина вас не любила? — спросил Фортнум.

Отеческая тревога в его голосе вызвала у доктора раздражение.

— Две или три в этом меня уверяли, однако, когда я с ними расстался, им не стоило труда найти мне замену. Только любовь моей матери к пирожным неизменна. Она будет любить их и в здравии, и в болезни, пока смерть их не разлучит. Может, это и есть подлинная любовь.

— Вы чересчур молоды, чтобы быть таким циником.

— Я не циник. Я просто человек любознательный. Меня интересует, какое значение люди вкладывают в слова, которые они употребляют. Ведь многое тут — вопрос семантики. Вот почему мы, медики, часто предпочитаем пользоваться таким мертвым языком, как латынь. Мертвый язык не допускает двусмысленностей. А как вам удалось заполучить девушку у матушки Санчес?

— Заплатил.

— И она охотно оттуда ушла?

— Сначала она была немножко растерянна и даже пугалась. Сеньора Санчес пришла просто в бешенство. Ей не хотелось терять эту девушку. Она сказала, что не возьмет ее назад, когда она мне надоест. Будто это возможно!

— Жизнь — штука долгая.

— Только не моя. Давайте говорить откровенно, Тед, вы же не станете меня уверять, что я буду жить еще десять лет, а? Даже при том, что с тех пор, как я узнал Клару, я стал меньше пить.

— А что с ней будет потом?

— Это довольно приличное именьице. Она его продаст и переедет в Буэнос-Айрес. Теперь можно не рискуя получить пятнадцать процентов годовых. Даже восемнадцать, если не побоишься рискнуть. И, как вы знаете, я имею право каждые два года выписывать из-за границы автомобиль… Может, получу еще машин пять, пока не окочурюсь. Считайте, что это даст еще по пятьсот фунтов в год.

— Да, тогда она сможет есть с моей матерью пирожные в «Ричмонде».

— Шутки в сторону, не согласится ли ваша мать как-нибудь принять Клару?

— А почему бы нет?

— Не представляете, как теперь изменилась вся моя жизнь.

— Наверное, и вы порядком изменили ее жизнь.

— Когда доживешь до моих лет, накопится столько всего, о чем можно пожалеть. И приятно сознавать, что хотя бы одного человека ты сделал чуточку счастливее.

Такого рода прямолинейные, сентиментальные и самоуверенные сентенции всегда вызывали у доктора Пларра чувство неловкости. Ответить на них было немыслимо. Подобное заявление было бы грубо подвергнуть сомнению, но и согласиться с ним невозможно. Пларр извинился и поехал домой.

На всем пути по темной проселочной дороге он думал о молодой женщине на огромной викторианской кровати, которая, как и спортивные гравюры, явно принадлежала отцу почетного консула. Девушка была как птица, которую купили на базаре в самодельной клетке, а дома переселили в более просторную и роскошную, с насестами, кормушками и даже качелями для забавы.

Его удивляло, почему он так упорно о ней думает, ведь это всего-навсего молоденькая проститутка, на которую он однажды обратил внимание в заведении сеньоры Санчес из-за ее странной родинки. Неужели Чарли на ней и правда женился? Может, доктор Хэмфрис ввел посла в заблуждение, называя это браком. Вероятно, Чарли просто взял новую экономку. Если это так, можно будет успокоить посла. Жена дает больше пищи для скандала, чем любовница.

Но мысли его были похожи на намеренно незначительные слова в секретном письме, скрывавшие важные фразы, написанные между строк симпатическими чернилами, которые надо проявлять, оставшись одному. В этих потайных фразах речь шла о девушке в каморке, которая нагнулась, застилая кровать, а потом вернулась к столу и взяла стакан с апельсиновым соком, словно только на минутку его оставила, потому что ее позвал к дверям какой-то разносчик; о худеньком теле с девичьей грудью, которую еще не сосал ребенок, вытянувшемся на двуспальной кровати Чарли Фортнума. Все три любовницы доктора Пларра были замужними женщинами,зрелыми, гордыми своим пышным телом, и пахли дорогими душистыми кремами. А она, как видно, умелая проститутка, если при ее фигуре она пользовалась таким успехом, но это еще не повод, чтобы думать о ней всю дорогу. Пларр попытался отвлечься от этих мыслей. В квартале бедноты у него умирали от истощения двое больных; его пациент-полицейский скоро умрет от рака горла; вспоминал он и о мрачной меланхолии доктора Сааведры и о подтекающем душе доктора Хэмфриса, но как ни старался, мысли его все время возвращались к худенькому телу девушки там, на кровати.

Интересно, сколько мужчин она знала. Последняя любовница доктора Пларра, которая была замужем за банкиром по фамилии Лопес, не без тщеславия ему рассказывала о четырех его предшественниках — может быть, хотела пробудить в нем чувство соревнования. (Одним из этих любовников, как он узнал со стороны, был ее шофер.) Хрупкое тельце на кровати Чарли Фортнума должно было пройти через руки сотни мужчин. Ее живот был как деревенское поле, где когда-то шли бои; чахлая травка выросла и скрыла раны войны, а среди ивняка мирно течет ручеек; Пларр снова был мысленно в коридоре у дверей в спальню, разглядывал спортивные гравюры и боролся с желанием туда вернуться.

Доехав до дороги, ведущей к консервному заводу Бергмана, он резко затормозил и подумал, не повернуть ли ему назад. Вместо этого он закурил. Я не поддамся наваждению, подумал он. Почему тебя тянет в публичный дом? — это ведь так же, как иногда тянет делать ненужные покупки: купишь галстук, который тебе приглянулся, наденешь его раза два, а потом сунешь в ящик, где он будет погребен под грудой других галстуков. Почему я не проверил, какова она, когда имел такую возможность? Купи я ее в тот вечер у сеньоры Санчес, она давно бы валялась на дне ящика памяти. Возможно ли, чтобы такой рассудочный человек, который и влюбиться толком не может, стал жертвой наваждения? Он сердито повел машину к городу, где отблеск огней освещал плоский горизонт, а в небе висели три звезды на разорванной цепочке.

_*

Несколько недель спустя доктор Пларр рано проснулся. Была суббота, и утром он не был занят. Он решил, пока еще свежо, почитать несколько часов на воздухе, но лучше сделать это не на глазах у своей секретарши, признававшей только «серьезную» литературу, в том числе и произведения доктора Сааведры.

Он взял сборник рассказов Хорхе Луиса Борхеса ^{25}. С Борхесом у них были общие вкусы — доктор унаследовал их от отца: Конан Дойл, Стивенсон, Честертон. «Ficciones» ^[15] будут приятным отдыхом от последнего романа доктора Сааведры, который он так и не смог осилить. Он устал от южноамериканской героики. А теперь, сидя у статуи героя-сержанта (еще один образчик machismo), который спас Сан-Мартина лет этак полтораста назад, он с огромным удовольствием читал о графине де Баньо Реджио, о Питтсбурге и Монако. Ему захотелось пить. Для того чтобы как следует насладиться Борхесом, его надо жевать, как сырную палочку, запивая аперитивом, но в такую жару доктору Пларру хотелось выпить что-нибудь более освежающее. Он решил зайти к своему приятелю Груберу и попросить немецкого пива.

Грубер был одним из самых давних знакомых Пларра тут в городе. Мальчиком он в 1936 году бежал из Германии, когда там усилились преследования евреев. Он был единственным сыном, но родители настояли, чтобы он бежал за границу, хотя бы ради того, чтобы не прекратился род Груберов, и мать испекла ему на дорогу пирог, где были спрятаны небольшие ценности, которые они смогли ему дать: материнское кольцо с мелкими бриллиантами и золотое обручальное кольцо отца. Они сказали, что слишком стары, чтобы начать новую жизнь в чужой части света, а даст бог, слишком стары и для того, чтобы представлять опасность для фашистского государства. Он, конечно, никогда больше о них не слышал: они приплюсовали еще одну жалкую двойку к великой математической формуле «Кардинального Решения Вопроса». Поэтому Грубер, как и доктор Пларр, рос без отца. У него не было даже семейной могилы. Теперь он держал на главной торговой улице фотомагазин, его нависшая над тротуаром вывеска и рекламные объявления напоминали китайские лавчонки. Одновременно он был и оптиком. «Немцы, — как-то сказал он Пларру, — пользуются доверием как химики, оптики и специалисты по фотографии. Куда больше людей знают имена Цейса и Байера ^{26}, чем Геббельса и Геринга, а тут у нас еще больше знают Грубера».

Грубер усадил посетителя в отгороженной части магазина, где он работал над стеклами для очков. Отсюда доктор мог наблюдать за всем, что происходит, а самого его не было видно, потому что Грубер (у него была страсть ко всякого рода приспособлениям) оборудовал небольшое телевизионное устройство, которое позволяло ему следить за покупателями. По каким-то причинам — сам Грубер тоже не мог этого объяснить — в его магазин прибегали самые хорошенькие девушки города (никакая модная лавка не могла с ним тягаться), словно красота и фотография были как-то связаны. Они слетались сюда стайками за своими цветными снимками и разглядывали их, восхищенно щебеча, как птички. Доктор Пларр наблюдал за ними, попивая пиво, и слушал, как Грубер рассказывает местные сплетни.

— Видели вы дамочку Чарли Фортнума? — спросил доктор Пларр.

— Вы имеете в виду его жену?

— Да не может она быть его женой. Чарли Фортнум в разводе. А тут вторичный брак не разрешается — весьма удобный закон для холостяков вроде меня.

— Разве вы не слышали, что жена его умерла?

— Нет. Я уезжал. А когда несколько дней назад я его видел, он ничего об этом не сказал.

— Фортнум съездил с этой девушкой в Росарио и там на ней женился. Так по крайней мере говорят. Толком, конечно, ничего не известно.

— Странный поступок. И в нем не было необходимости. Вы же знаете, где он ее нашел?

— Да, но она очень хорошенькая, — сказал Грубер.

— Верно. Одна из лучших девиц мамаши Санчес. Но и на хорошеньких не обязательно жениться.

— Из таких девушек, как она, часто выходят примерные жены, особенно для стариков.

— Почему для стариков?

— Старики не очень требовательны, а такие девушки рады отдохнуть.

Выражение «такие девушки» почему-то резануло доктора Пларра. Прошло семь дней, а ничем не примечательная девушка, о которой так походя отозвался Грубер, все еще не давала ему покоя. И вот на экране телевизора он увидел какую-то девушку, которая так же наклонилась над прилавком, разглядывая ролик цветной пленки, как Клара над своей кроватью у сеньоры Санчес. Она была красивее жены Чарли Фортнума, но не пробудила в нем ни малейшего желания.

— Такие девушки бывают очень довольны, когда их оставляют в покое, — повторил Грубер. — Знаете, они ведь считают, что им повезло, когда попадается импотент или такой пьяный, что ничего не может. У них тут даже местное название для подобных клиентов есть, не помню, как это по-испански, но означает посетителя, соблюдающего пост.

— А вы часто бываете в заведении у мамаши Санчес?

— Зачем? Поглядите, сколько соблазнов у меня тут под носом — все эти прелестные покупательницы. Кое-какие пленки из тех, что они приносят проявлять, весьма интимного свойства, и, когда я их возвращаю, в глазах у девушки озорство. «Он, видно, заметил, как у меня там сползло бикини», — думает она, а я и правда заметил. Кстати, на днях сюда заходили какие-то двое и расспрашивали о вас. Хотели узнать, тот ли вы Эдуардо Пларр, которого много лет назад они знали в Асунсьоне. Прочли ваше имя на пленках, которые я посылал вам в четверг. Я, конечно, сказал, что понятия не имею.

— Они из полиции?

— По виду не похожи, однако все равно рисковать не стоит. Слышал, как один называл другого отцом. А тот по годам вряд ли мог быть его отцом. Но одет был не как священник — вот это и показалось мне подозрительным.

— У меня с местным начальником полиции отношения хорошие. Он меня иногда приглашает, когда доктор Беневенто в отпуске. Думаете, это люди с той стороны границы? Может, агенты Генерала? Но какой я для него представляю интерес? Я ведь был еще мальчишкой, когда уехал…

— Легка на помине… — сказал Грубер.

Доктор Пларр быстро взглянул на экран телевизора, он ожидал, что там появятся фигуры двух незнакомых мужчин, но увидел только худенькую девушку в непомерно больших солнечных очках — впору разве что аквалангисту.

— Покупает солнечные очки, как другие бижутерию. Я продал ей уже пары четыре, не меньше.

— Кто она?

— Вы должны ее знать. Только что о ней говорили. Жена Чарли Фортнума. Или, если хотите, его девица.

Доктор Пларр поставил пиво и вышел в магазин. Девушка разглядывала солнечные очки и так была этим поглощена, что не обратила на него внимания. Стекла у очков были ярко-фиолетовые, оправа желтая, а дужки инкрустированы осколками чего-то похожего на аметисты. Она сняла свои очки и примерила новые, они сразу состарили ее лет на десять. Глаз было совсем не видно; на стеклах двоилось лишь фиолетовое отражение его собственного лица. Продавщица сказала:

— Мы их только что получили из Мар-дель-Платы. Там они в большой моде.

Доктор Пларр знал, что Грубер, наверное, следит за ним по телевизору, но что ему до этого? Он спросил:

— Они вам нравятся, сеньора Фортнум?

Она обернулась:

— Кто?.. Ах, это вы, доктор… доктор…

— Пларр. Они вас очень старят, но вам ведь можно и прибавить себе несколько лег.

— Они слишком дорогие. Я примерила их просто так…

— Заверните, — сказал доктор продавщице. — И дайте футляр…

— У них свой футляр, — сказала та и стала протирать стекла.

— Не надо, — сказала Клара. — Я не могу…

— От меня можете. Я друг вашего мужа.

— Вы думаете, что тогда можно?

— Да.

Она подпрыгнула; как он потом узнал, так она выражала радость, получая любой подарок, даже пирожное. Он не встречал женщин, которые до того простодушно принимали бы подарки, безо всякого кривлянья. Она сказала продавщице:

— Давайте я их надену. А старые положите в футляр.

В этих очках, подумал он, когда они вышли из магазина Грубера, она больше похожа на мою любовницу, чем на мою младшую сестру.

— Это очень мило с вашей стороны, — произнесла она, как хорошо воспитанная школьница.

— Пойдем посидим у реки, там можно поговорить. — Когда она заколебалась, Пларр добавил: — В этих очках вас никто не узнает. Даже муж.

— Вам они не нравятся?

— Нет. Не нравятся.

— А я думала, что у них очень шикарный вид, — сказала она разочарованно.

— Они хороши как маскировка. Поэтому я и хотел, чтобы они у вас были. Теперь никто не узнает, что я иду с молодой сеньорой Фортнум.

— Да кто меня может узнать? Я ни с кем не знакома, а Чарли дома. Он отпустил меня со старшим рабочим. Я сказала, что хочу кое-что купить.

— Что?

— Да что-нибудь. Сама не знаю, что именно.

Она охотно шла рядом, следуя за ним, куда ему вздумается. Его смущало, что дело оборачивается так просто. Он вспоминал, как глупо боролся с собой, когда ему вдруг захотелось повернуть машину и поехать назад, в поместье, сколько раз на прошлой неделе ему не спалось, когда он раздумывал, как бы изловчиться и снова ее увидеть. Неужели он не понимал, что это так же легко, как пойти с ней в каморку у сеньоры Санчес?

— Сегодня я вас не боюсь, — сказала она.

— Потому что я сделал вам подарок?

— Да, может, поэтому. Никто ведь не станет дарить подарки тем, кто ему не нравится, правда? А тогда я думала, что вам не нравлюсь. Что вы мой враг.

Они вышли на берег Параны. В реку выдавалось небольшое пятиугольное здание, окруженное белыми колоннами, в нем, как в храме, стояла обнаженная статуя, полная классической невинности, и глядела на воду. Уродливый желтый дом, где он снимал квартиру, был скрыт за деревьями. Листья, похожие на легчайшие перышки, создавали ощущение прохлады, потому что были в вечном движении — они шевелились от ветерка, не ощутимого даже кожей. Вверх по реке, фырча против течения, прошла тяжелая баржа, а над Чако тянулась всегдашняя черная полоса дыма.

Она села и стала смотреть на Парану; когда он глядел на нее, он видел лишь собственное лицо, отраженное в зеркале очков.

— Бога ради, снимите эти очки, — сказал он. — Я не собираюсь бриться.

— Бриться?

— Я и так смотрю на себя в зеркало два раза в день, с меня этого хватит.

Она покорно сняла очки, и он увидел ее глаза — карие, невыразительные, неотличимые от глаз других испанок, которых он знал. Она сказала:

— Не понимаю…

— Да я уж и сам не помню, что сказал. Правда, что вы замужем?

— Да.

— И как вам это нравится?

— По-моему, это все равно как если бы я надела платье другой девушки, а оно на меня не лезло, — сказала она.

— Зачем же вы это сделали?

— Он так хотел на мне жениться. Из-за денег, когда он умрет, чтобы они не пропали. А если будет ребенок…

— Вы уже и об этом позаботились?

— Нет.

— Что ж, вам теперь все-таки лучше, чем у матушки Санчес.

— Тут все по-другому, — сказала она. — Я по девочкам скучаю.

— А по мужчинам?

— Ну, до них-то мне какое дело?

Они были одни на длинной набережной Параны; мужчины в этот час работают, женщины ходят за покупками. Здесь на все свое время: время для Параны — вечер, тогда вдоль нее гуляют молодые влюбленные, держась за руки, и молчат.

Он спросил:

— Когда вам надо быть дома?

— Capataz ^[16] в одиннадцать зайдет за мной к Чарли в контору.

— А сейчас девять. Что вы до тех пор собираетесь делать?

— Похожу по магазинам, потом выпью кофе.

— Старых друзей навестите?

— Девочки сейчас спят.

— Видите тот дом за деревьями? — спросил доктор Пларр. — Я там живу.

— Да?

— Если хотите выпить кофе, я вас угощу.

— Да?

— Могу и апельсиновым соком.

— Ну, я апельсиновый сок не так уж и люблю. Сеньора Санчес говорила, что нам нельзя пьянеть, вот почему мы его пили.

Он спросил:

— Вы пойдете со мной?

— А это не будет нехорошо? — сказала она, словно выспрашивала у кого-то, кого давно знает и кому доверяет.

— У матушки Санчес это же не было плохо…

— Но там надо было зарабатывать на жизнь. Я посылала деньги домой в Тукуман.

— А как с этим теперь?

— Ну, деньги в Тукуман я все равно посылаю. Чарли мне дает.

Он встал и протянул ей руку:

— Пошли.

Он бы рассердился, если бы она заколебалась, но она взяла его за руку все с той же бездумной покорностью и пошла через дорогу, словно ей предстояло пройти всего лишь по дворику сеньоры Санчес. Однако войти в лифт она решилась не сразу. Сказала, что никогда еще не поднималась в лифте — в городе было не много домов выше чем в два этажа. Она сжала его руку — то ли от волнения, то ли от страха, а когда они поднялись на верхний этаж, спросила:

— А можно сделать это еще раз?

— Когда будете уходить.

Он повел ее прямо в спальню и стал раздевать. Застежка на платье заела, и она сама ее дернула. Когда она уже лежала на кровати и ждала его, она сказала:

— Солнечные очки обошлись вам гораздо дороже, чем поход к сеньоре Санчес.

И он подумал, не считает ли она, что этими очками он заплатил ей вперед.

Он вспомнил, как Тереса пересчитывала песо, а потом клала их на полочку под статуэткой своей святой, словно это был церковный сбор. Позднее они будут аккуратно поделены между ней и сеньорой Санчес; то, что сверх таксы, давали отдельно.

Когда он лег, он с облегчением подумал: вот и кончилось мое наваждение, а когда она застонала, подумал: вот опять я свободен, могу проститься с сеньорой Санчес — пусть себе лежит в своем шезлонге — и с легким сердцем пойду назад по берегу реки, чего не чувствовал, когда выходил из дома. На столе лежал свежий номер «Бритиш медикл джорнэл», он уже целую неделю валялся нераспечатанным, а у него было настроение почитать что-нибудь еще более точное по изложению, чем рассказ Борхеса, и более полезное, чем роман Хорхе Хулио Сааведры. Он принялся читать крайне оригинальную статью — так ему, во всяком случае, показалось — о лечении кальциевой недостаточности, написанную доктором, которого звали Цезарем Борджиа ^{27}.

— Вы спите? — спросила девушка.

— Нет. — Но тем не менее был удивлен, когда, открыв глаза, увидел солнечные лучи, падавшие сквозь щели жалюзи. Он думал, что уже ночь и что он один.

Девушка погладила его по бедру и пробежалась губами по телу. Он чувствовал лишь легкое любопытство, интерес к тому, сможет ли она снова пробудить в нем желание. Вот в чем секрет ее успеха у матушки Санчес: она давала мужчине вдвое за его деньги. Она прижалась к нему, выкрикнула какую-то непристойность, прикусила его ухо, но наваждение ушло вместе с вожделением, оставив гнетущую пустоту. Целую неделю его донимала навязчивая мысль, а теперь он тосковал по ней, как могла бы тосковать мать по крику нежеланного ребенка. Я никогда ее не хотел, думал он, я хотел лишь того, что вообразил себе. У него было желание встать и уйти, оставив ее одну убирать постель, а потом искать другого клиента.

— Где ванная? — спросила она.

В ней не было ничего, что отличало бы ее от других женщин, которых он знал, разве что умение разыгрывать комедию с большей изобретательностью и темпераментом.

Когда она вернулась, он уже был одет и с нетерпением ждал, чтобы оделась она. Он боялся, что она попросит обещанный кофе и надолго задержится, пока будет его пить. В этот час он обычно посещал квартал бедноты. Женщины теперь уже заканчивали работы по дому, а дети успели натаскать воды. Он спросил:

— Хотите, я завезу вас в консульство?

— Нет, — сказала она. — Лучше пойду пешком. Может, capataz меня уже ждет.

— Вы не много сделали покупок.

— А я покажу Чарли солнечные очки. Он же не будет знать, какие они дорогие.

Пларр вынул из кармана бумажку в десять тысяч песо и протянул ей. Она ее повертела, словно хотела разглядеть, что это за купюра, а потом сказала.

— Никто еще не давал мне больше пяти тысяч. Обычно две. Матушка Санчес не любила, чтобы мы брали больше. Боялась, что это будет вроде как вымогательство. Но она не права. Мужчины в этом смысле народ странный. Чем меньше они могут, тем больше дают.

— Будто вам не все равно, — сказал он.

— Будто нам не все равно, — согласилась она.

— Клиент, который дал обет поститься.

Девушка засмеялась:

— До чего хорошо, когда можно говорить что хочешь. С Чарли я так не могу разговаривать. По-моему, ему вообще хотелось бы забыть о сеньоре Санчес. — Она протянула ему деньги. — Теперь это нехорошо, раз я замужем. Да они мне и не нужны. Чарли щедрый. И очки стоили очень дорого. — Она их снова надела, и он опять увидел свое лицо в миниатюре, которое уставилось на него, словно кукольное личико из окна кукольного домика. Она спросила: — Я вас еще увижу?

Ему хотелось ответить: «Нет. Теперь уже конец», но привычная вежливость и облегчение оттого, что она забыла про кофе, заставили его церемонно ответить, как хозяина гостье, которую он бы вовсе не хотел снова видеть у себя:

— Конечно. Как-нибудь, когда вы будете в городе… Я дам вам мой номер телефона.

— И вовсе не надо каждый раз делать мне подарки, — заверила она его.

— А вам — разыгрывать комедию.

— Какую комедию?

Он сказал:

— Я знаю, некоторые мужчины хотят верить, что вы получаете такое же удовольствие, как они. У матушки Санчес вам, конечно, приходилось играть роль, чтобы заслужить подарок, но тут вам играть не надо. Может, с Чарли вам и приходится притворяться, но со мной не стоит. Со мной ничего не надо изображать.

— Извините, — сказала она. — Я что-то сделала не так?

— Меня это всегда раздражало там, в вашем заведении, — сказал доктор Пларр. — Мужчины вовсе не такие болваны, как вам кажется. Они знают, что пришли сами получить удовольствие, а не для того, чтобы доставить его вам.

Она сказала:

— А я, по-моему, очень хорошо притворялась, потому что получала более дорогие подарки, чем другие девушки.

Она ничуть не обиделась. Видно, привыкла видеть, как мужчина, удовлетворившись, начинает испытывать тоску. Он ничем не отличался от других, даже в этом. И это ощущение пустоты, подумал он — неужели она права? — всего лишь временная tristitia ^[17], которую большинство мужчин испытывают потом?

— Сколько времени вы там пробыли?

— Два года. Когда я приехала, мне было уже почти шестнадцать. На мой день рождения девочки подарили мне сладкий пирог со свечками. Я таких раньше не видела. Очень был красивый.

— А Чарли Фортнум любит, чтобы вы вот так делали вид?

— Он любит, чтобы я была очень тихая, — сказала она, — и очень нежная. Вам бы тоже это понравилось? Простите… Я-то думала… Вы ведь гораздо моложе Чарли, вот я и решила…

— Мне бы нравилось, чтобы вы были такой, как есть. Даже равнодушной, если вам так хочется. Сколько мужчин вы знали?

— Разве я могу это помнить?

Он показал ей, как пользоваться лифтом, но она попросила, чтобы он спустился с ней вместе — лифт ее еще немножко пугал, хотя ей и было интересно. Когда она нажала кнопку и лифт пошел вниз, она подпрыгнула, как тогда, в магазине у Грубера. В дверях она призналась, что боится и телефона.

— А как вас зовут?.. Я забыла ваше имя.

— Пларр. Эдуардо Пларр. — И он впервые вслух произнес ее имя: — А вас ведь Кларой, правда? — Он добавил: — Если вы боитесь телефона, мне придется самому позвонить вам. Но ведь может взять трубку Чарли.

— До девяти он обычно объезжает имение. А по средам почти всегда ездит в город, но он любит брать меня с собой.

— Не важно, — сказал доктор Пларр. — Что-нибудь придумаем.

Он не проводил ее на улицу и не поглядел ей вслед. Он был свободен.

А между тем ночью, стараясь уснуть, он почему-то огорчился, подумав, что лучше помнит, как она, вытянувшись, лежит на кровати Фортнума, чем на его собственной. Наваждение может на время притаиться, но не обязательно исчезнет; не прошло и недели, как ему снова захотелось ее видеть. Хотя бы услышать ее голос по телефону, как бы равнодушно он ни звучал, но телефон так и не позвонил, чтобы сообщить ему важную для него весть.

Часть третья

Глава I

Доктор Пларр вернулся домой только около трех часов утра. Из-за полицейских патрулей Диего поехал в обход и высадил его недалеко от дома сеньоры Санчес, так чтобы в случае нужды он мог объяснить, откуда шел пешком на рассвете. Он пережил неприятную минуту, когда дверь этажом ниже открылась и чей-то голос спросил:

— Кто там?

Он крикнул:

— Доктор Пларр. И почему только дети рождаются в такие несусветные часы?

Он лег, но почти не спал. Тем не менее он выполнил свои утренние обязанности быстрее обычного и поехал в поместье Чарли Фортнума. Он не представлял себе, что его там ждет, и чувствовал себя усталым, нервным, сердитым, предвидя, что ему придется иметь дело с женщиной в истерике. Лежа ночью в постели без сна, он подумывал, не обратиться ли ему в полицию, но это означало бы обречь Леона и Акуино почти на верную смерть, а может, и Фортнума тоже.

Когда он приехал в поместье, был уже душный, прогретый солнцем полдень и в тени авокадо, возле «Гордости Фортнума», стоял полицейский джип. Он без звонка вошел в дом; в гостиной начальник полиции беседовал с Кларой. Вопреки его ожиданиям она вела себя отнюдь не как истеричная дама; на диване чинно сидела молоденькая девушка и покорно выслушивала приказания начальника.

— …все, что мы можем, — говорил полковник Перес.

— Что вы здесь делаете? — спросил доктор Пларр.

— Я приехал к сеньоре Фортнум, а вы, доктор?

— Я приехал по делу к консулу.

— Консула нет, — сказал полковник Перес.

Клара с ним не поздоровалась. Она, казалось, безучастно ждет, как не раз ждала в дворике публичного дома, чтобы кто-нибудь из мужчин ее увел — ведь приставать к ним матушка Санчес запрещала.

— В городе его нет, — сказал доктор Пларр.

— Вы были у него в конторе?

— Нет. Позвонил по телефону.

Он сразу же пожалел, что это сказал: полковник Перес был не дурак. Никогда не следует давать непрошеные сведения полиции. Доктор Пларр не раз наблюдал, как спокойно и мастерски ведет дело Перес. Как-то раз обнаружили труп зарезанного человека на плоту, который проплыл две тысячи миль по Паране. В отсутствие доктора Беневенто к излучине реки возле аэропорта, откуда отгружались бревна, вызвали доктора Пларра. Спустившись по небольшой скользкой деревенской тропке, где в подлеске шуршали змеи, он увидел маленькую пристань — так называемый лесосплавный порт. На плоту целый месяц жила семья. Доктор Пларр, спотыкаясь на бревнах, шел вслед за Пересом и восхищался, как легко полицейский сохраняет равновесие; сам он боялся поскользнуться, когда бревна под его ногами то погружались в воду, то всплывали наверх. Ему казалось, что он, как наездник в цирке, стоя на лошади, гарцует вокруг арены.

— Вы говорили с его экономкой? — спросил полковник Перес.

Доктор Пларр снова выругал себя за необдуманную ложь. Он ведь лечил Клару. Почему было просто не сказать, что это очередной визит врача к беременной женщине? Ложь размножалась в присутствии полицейского, как бактерии. Он сказал:

— Нет. Никто не ответил.

Полковник Перес молча обдумывал его ответ.

Пларр вспоминал, как быстро и легко Перес шагал по вздыбившимся бревнам, словно по ровному городскому тротуару. Бревна тянулись до середины реки. В самом центре этого обширного полегшего леса стояла группа людей, издали они казались совсем маленькими. Пересу и ему, чтобы дойти до них, приходилось перепрыгивать с одного плота на другой, и всякий раз, делая прыжок, доктор боялся, что упадет в воду между плотами, хотя расстояние между ними было, как правило, меньше метра. По мере того, как бревна под его тяжестью погружались, а потом всплывали снова, его ботинки зачерпывали все больше воды.

— Предупреждаю, — сказал Перес, — зрелище будет не из приятных. Семья путешествовала на плоту с мертвецом не одну неделю. Было бы куда лучше, если бы они просто спихнули его в реку. Мы бы так ничего и не знали.

— А почему они этого не сделали? — спросил доктор Пларр, раскинув руки, как канатоходец.

— Убийца хотел, чтобы труп похоронили по-христиански.

— Значит, он признался в убийстве?

— Ну как мне-то не признаться? — ответил Перес. — Ведь мы же люди свои.

Когда они подошли к тем, кто стоял на плоту — там было двое мужчин, женщина, ребенок и двое полицейских, — доктор Пларр заметил, что полиция даже не потрудилась отнять у убийцы нож. Он сидел скрестив ноги возле отвратительного трупа, словно был обязан его стеречь. Лицо его выражало скорее грусть, чем сознание вины.

Теперь полковник Перес объяснял:

— Я приехал, чтобы сообщить сеньоре о том, что машина ее мужа была найдена в Паране недалеко от Посадаса. Тело не обнаружено, поэтому мы надеемся, что консулу удалось спастись.

— Несчастный случай? Вы, конечно, знаете, а сеньора не будет в претензии, если я это скажу, — Фортнум довольно много пил.

— Да. Но тут могут быть и другие объяснения, — сказал полковник.

Доктору было бы легче играть свою роль перед полицейским и перед Кларой, если бы они были порознь. Он боялся, что кто-либо из них подметит фальшь в его тоне.

— Как по-вашему, что произошло? — спросил он.

— Любое происшествие так близко к границе может иметь политический характер. Об этом никогда не следует забывать. Помните врача, которого похитили в Посадасе?

— Конечно. Но зачем похищать Фортнума? Он не имеет никакого отношения к политике.

— Он — консул.

— Всего лишь почетный консул.

Даже начальник полиции не мог уяснить этой разницы.

Полковник Перес обратился к Кларе:

— Как только мы узнаем что-нибудь новое, тут же вам сообщим. — Он взял Пларра под руку: — Доктор, я хотел кое-что у вас спросить.

Полковник повел доктора Пларра через веранду, где бар с фирменными стаканами «Лонг Джона», казалось, подчеркивал непонятное отсутствие Чарли Фортнума (он-то, уж конечно, предложил бы им хлебнуть перед уходом), в густую тень от купы авокадо. Перес поднял падалицу, опытным взглядом проверил, поспела ли она, и аккуратно положил на заднее сиденье полицейской машины, куда не падали солнечные лучи.

— Красота, — сказал он. — Люблю их натереть и слегка полить виски.

— Что вы хотели у меня спросить? — задал вопрос доктор.

— Меня смущает одно небольшое обстоятельство.

— Неужели вы действительно думаете, что Фортнума похитили?

— Это одна из версий. Я даже предполагаю, что он мог стать жертвой глупейшей ошибки. Видите ли, при осмотре развалин он был с американским послом. Посол, конечно, куда более заманчивая добыча для похитителей. Если это так, похитители люди нездешние, может быть, они из Парагвая. Мы с вами, доктор, никогда не совершили бы подобной ошибки. Я говорю «с вами», потому что вы почти свой. Конечно, не исключено, что и вы причастны к этому делу. Косвенно.

— Я вряд ли подхожу для роли похитителя, полковник.

— Но я вспомнил — ведь ваш отец по ту сторону границы? Вы как-то говорили, что он либо мертв, либо в тюрьме. Так что у вас может быть подходящий мотив. Простите, доктор, что я думаю вслух, я всегда немножко теряюсь, когда имею дело с политическим преступлением. В политике преступления часто совершает caballero ^[18]. Я больше привык к преступлениям, которые совершают преступники, в крайнем случае люди, склонные к насилию, или бедняки. Из-за денег или похоти.

— Или machismo, — осмелился поддразнить доктор.

— Ну, здесь у нас всем правит machismo, — заметил Перес и улыбнулся так дружелюбно, что у доктора отлегло от сердца. — Здесь «machismo» только другое слово для понятия «жизнь». Для воздуха, которым мы дышим. Когда у человека нет machismo, он мертвец. Вы поедете назад в город, доктор?

— Нет. Раз я уже здесь, я осмотрю сеньору Фортнум. Она ждет ребенка.

— Да. Она мне сказала. — Начальник полиции взялся за дверцу машины, но в последнюю минуту обернулся и тихо произнес по-дружески, словно делал признание: — Доктор, зачем вы сказали, что позвонили в консульство и вам не ответили? Я ведь там все утро держал человека на случай, если позвонят.

— Вы же знаете, как у нас в городе работает телефон.

— Когда телефон испорчен, слышишь частые, а не редкие гудки.

— Не всегда, полковник. Впрочем, гудки могли быть и частыми. Я не очень-то вслушивался.

— И проделали весь этот путь в имение?

— Все равно подошло время для осмотра сеньоры Фортнум. Зачем бы я стал вам врать?

— Мне надо учитывать все возможности, доктор. Бывают ведь преступления и на почве страсти.

— Страсти? — улыбнулся доктор. — Я же англичанин.

— Да, это маловероятно, знаю. И в случае сеньоры Фортнум… вряд ли такой человек, как вы, при ваших возможностях, сочтет необходимым… Однако мне попадались преступления на почве страсти даже в публичном доме.

— Чарли Фортнум мой друг.

— Ну, друг… В таких случаях именно друзей и предают… Не правда ли? — Полковник Перес положил руку доктору на плечо. — Вы меня простите. Я достаточно хорошо с вами знаком, чтобы разрешить себе, когда мне что-то непонятно, маленько поразмыслить. Вот как сейчас. Я слыхал, что у вас с сеньорой Фортнум весьма близкие отношения. И все же, вы правы, не думаю, чтобы вам так уж понадобилось избавиться от ее мужа. Однако я все же удивляюсь, зачем вам было лгать.

Он влез в машину. Кобура его револьвера скрипнула, когда он опускался на сиденье. Он откинулся, проверяя, хорошо ли лежит авокадо, чтобы его не побило от толчков.

Доктор Пларр сказал:

— Я просто не подумал, полковник, когда вам это сказал. Полиции лжешь почти машинально. Но я не подозревал, что вы так хорошо обо мне осведомлены.

— Город-то маленький, — сказал Перес. — Когда спишь с замужней женщиной, всегда спокойней предполагать, что все об этом знают.

Доктор Пларр проводил взглядом машину, а потом нехотя вернулся в дом. Тайна, думал он, составляет львиную долю привлекательности в любовной связи. В откровенной связи всегда есть что-то абсурдное.

Клара сидела там же, где он ее оставил. Он подумал: первый раз мы вдвоем и ей не надо спешить на встречу в консульство или бояться, что Чарли ненароком вернется с фермы.

Она спросила:

— Ты думаешь, он уже умер?

— Нет.

— Может, если бы он умер, всем было бы лучше.

— Но не самому Чарли.

— Даже Чарли. Он так боится совсем постареть, — сказала она.

— И все же не думаю, чтобы в данную минуту ему хотелось умереть.

— Ребенок утром так брыкался.

— Да?

— Хочешь, пойдем в спальню?

— Конечно. — Он подождал, чтобы она встала и пошла впереди.

Они никогда не целовались в губы (это было частью воспитания, полученного в публичном доме), и он шел за ней с медленно поднимавшимся возбуждением. Когда любишь по-настоящему, думал он, женщина интересует тебя потому, что она нечто от тебя отличное; но потом мало-помалу она к тебе применяется, перенимает твои привычки, твои идеи, даже твои выражения и становится частью тебя. Какой же интерес она может тогда представлять? Нельзя ведь любить самого себя, нельзя долго жить рядом с самим собой; всякий нуждается в том, чтобы в постели лежал кто-то чужой, а проститутка всегда остается чужой. На ее теле расписывалось так много мужчин, что ты уже никак не можешь там разобрать свою подпись.

Когда они затихли и ее голова опустилась ему на плечо, где ей и было положено мирно, любовно лежать, она сказала фразу, которую он по ошибке принял за слишком часто произносимые слова:

— Эдуардо, это правда? Ты в самом деле…

— Нет, — твердо ответил он.

Он думал, что она ожидает ответа на все тот же банальный вопрос, который постоянно вымогала у него мать после того, как они покинули отца. Ответа, которого рано или поздно добивалась каждая из его любовниц: «Ты в самом деле меня любишь, Эдуардо?» Одно из достоинств публичного дома — слово «любовь» там редко или вообще никогда не произносится. Он повторил:

— Нет.

— А как ты можешь быть в этом уверен? — спросила она. — Только что ты так твердо сказал, что он жив, а ведь даже полицейский думает, что его убили.

Доктор Пларр понял, что ошибся, и от облегчения поцеловал ее чуть не в самые губы.

Новость сообщила местная радиостанция, когда они сидели за обедом. Это была их первая совместная трапеза, и оба чувствовали себя неловко. Есть, сидя рядом, казалось доктору Пларру чем-то гораздо более интимным, чем лежать в постели. Им подавала служанка, но после каждого блюда она пропадала где-то в обширных, неубранных помещениях обветшалого дома, куда он еще ни разу не проникал. Сперва она подала им омлет, потом отличный бифштекс (он был много лучше гуляша в Итальянском клубе или жесткого мяса в «Национале»). На столе стояла бутылка чилийского вина из запасов Чарли, гораздо более крепкого, чем кооперативное вино из Мендосы. Доктору было странно, что он так чинно и охотно ест с одной из девушек сеньоры Санчес. Это открывало неожиданную перспективу совсем другой жизни, семейной жизни, равно непривычной и ему и ей. Словно он поплыл в лодке по одному из мелких притоков Параны и вдруг очутился в огромной дельте, такой, как у Амазонки, где теряешь всякую ориентацию. Он почувствовал внезапную нежность к Кларе, которая сделала возможным это странное плавание. Они старательно выбирали слова, ведь им впервые приходилось их выбирать; темой для разговора было исчезновение Чарли Фортнума.

Доктор Пларр заговорил о нем так, будто он и в самом деле наверняка мертв, казалось, что так спокойнее: ведь в противном случае Клара заинтересовалась бы, на чем покоится его оптимизм. И только когда она заговорила о будущем, он изменил этой тактике, чтобы уклониться от опасной темы. Он заверил ее, что Чарли еще, может быть, жив. Вести свое суденышко по этим просторам Амазонки, полным омутов и мелей, оказалось не так легко — даже глагольные времена путались.

— Вполне возможно, что ему удалось выбраться из машины, а потом, если он ослабел, его сильно отнесло течением… Он мог вылезти на сушу далеко от всякого жилья…

— Но почему его машина оказалась в воде? — Она с огорчением добавила: — Ведь это новый «кадиллак». Он хотел продать его на будущей неделе в Буэнос-Айресе.

— Может, у него было какое-то дело в Посадасе. Он же такой человек, который вполне мог…

— Ах нет, я же знаю, что он вовсе не собирался в Посадас. Он ехал ко мне. Он не хотел ездить на эти развалины. И не хотел быть на обеде у губернатора. Он беспокоился обо мне и о ребенке.

— Почему? Не вижу причин. Ты такая крепкая девушка.

— Я иногда делаю вид, что больна, чтобы он тебя позвал. Тебе тогда проще.

— Ну и мерзавка же ты, — сказал он не без восхищения.

— Он взял самые лучшие солнечные очки, те, что ты подарил. Теперь мне их больше не видать. А это мои самые любимые очки. Такие шикарные. Да еще из Мар-дель-Платы.

— Завтра схожу к Груберу и куплю тебе другие, — сказал он.

— Таких там больше нет.

— Он сможет заказать еще одну пару.

— Чарли их у меня уже брал и чуть не разбил.

— Наверное, вид у него в этих очках был довольно нелепый, — сказал доктор Пларр.

— А ему все равно, как он выглядит. В подпитии он вообще почти ничего не видел.

Прошедшее и настоящее времена качались взад-вперед, как стрелка барометра при неустойчивой погоде.

— Он любил тебя, Клара?

Вопрос этот никогда раньше его не занимал. Чарли Фортнум как муж Клары всегда представлял для него только неудобство, когда он чувствовал потребность поскорее получить его жену. Но Чарли Фортнум, лежавший под наркозом на ящике в грязной каморке, превратился в серьезного соперника.

— Он всегда был со мной очень добрым.

Им подали мороженое из авокадо, Пларр снова почувствовал к ней влечение. До вечера у него не было визитов к больным; можно насладиться послеобеденным отдыхом, не прислушиваясь к рокочущему приближению «Гордости Фортнума», и продлить удовольствие почти на весь день. После того, первого, раза у него в квартире она никогда больше не пыталась изображать страсть, и ее равнодушие даже начало слегка его бесить. Когда он бывал один, он иногда мечтал вызвать у нее искренний возглас удовольствия.

— Чарли когда-нибудь говорил, почему он на тебе женился?

— Я же тебе сказала. Из-за денег. Когда он умрет. А теперь он умер.

— Может быть.

— Хочешь еще мороженого? Я позову Марию. Тут есть звонок, но звонит всегда только Чарли.

— Почему?

— Я не привыкла к звонкам. Все эти электрические штуки — я их боюсь.

Ему было забавно видеть, как чинно она сидит за столом, словно настоящая хозяйка. Он вспомнил о своей матери; в прежние времена в поместье, когда няня приводила его к десерту в столовую, там тоже часто подавали мороженое из авокадо. Мать была гораздо красивее Клары, никакого сравнения, но он вспоминал, сколько всякой косметики для своей красоты она тогда покупала: притирания стояли в два ряда вдоль длинного туалетного стола, который тянулся от стены до стены. Иногда он подумывал, что даже в те дни отец у нее занимал второе место после «Герлена» и «Элизабет Арден» ^{28}.

— А как он в постели?

Клара даже не потрудилась ответить. Она сказала:

— Радио… надо его послушать. Могут передать что-нибудь новое.

— Новое?

— Ну о Чарли, конечно. О чем ты думаешь?

— Думаю, что мы можем вместе провести весь день.

— А если он явится?

Пойманный врасплох, он ответил:

— Не явится.

— Почему ты так уверен, что он уже умер?

— Я вовсе в этом не уверен, но, если он жив, он сначала позвонит по телефону. Не захочет тебя напугать, тебя и ребенка.

— Все равно, надо слушать радио.

Он нашел сперва Асунсьон, потом переключился на местную станцию. Никаких новостей не сообщили. В эфире звучала только грустная индейская песня и арфа. Клара спросила:

— Ты любишь шампанское?

— Да.

— У Чарли есть шампанское. Ему его обменяли на виски «Лонг Джон», он сказал, что это настоящее французское шампанское.

Музыка прекратилась. Диктор назвал станцию и объявил выпуск новостей; начал он с сообщения о Чарли Фортнуме. Похищен британский консул — диктор опустил уничижительный эпитет. Об американском после не упоминалось. Леон, по-видимому, как-то связался со своими сообщниками. Без эпитета титул Чарли звучал довольно внушительно. Делал его фигурой, достойной того, чтобы его похитили. Диктор сообщил, что власти считают, будто консула похитили парагвайцы. Думают, что его вывезли за реку, а похитители предъявляют свои требования через аргентинское правительство, чтобы запутать следы. По-видимому, они требуют освобождения десяти политических заключенных, содержащихся в Парагвае. Любая полицейская акция в Парагвае или Аргентине поставит под угрозу жизнь консула. Заключенных следует отправить самолетом в Гавану или в Мехико-Сити… За этим последовал обычный подробный перечень условий. Сообщение было сделано всего час назад по телефону из Росарио газете «Насьон» в Буэнос-Айресе. Диктор сказал, что нет оснований предполагать, будто консула прячут в столице, потому что машину обнаружили возле Посадаса, более чем в тысяче километров от Буэнос-Айреса.

— Не понимаю, — сказала Клара.

— Помолчи и послушай.

Диктор продолжал объяснять, что похитители довольно ловко выбрали время, так как генерал Стресснер в настоящее время находится с неофициальным визитом на юге Аргентины. Ему сообщили о похищении, но, по слухам, он сказал: «Меня это не касается. Я приехал ловить рыбу». Похитители дают правительству Парагвая срок до полуночи в воскресенье; о согласии на их условия должно быть объявлено по радио. Когда это время истечет, они будут вынуждены пленного казнить.

— Но при чем тут Чарли?

— Наверное, произошла ошибка. Другого объяснения быть не может. Не волнуйся. Через несколько дней он будет дома. Скажи служанке, что ты никого не хочешь видеть: боюсь, что сюда нагрянут репортеры.

— Ты останешься?

— Да, на какое-то время останусь.

— Мне сегодня что-то не хочется…

— Да. Конечно. Понимаю.

Она пошла по длинному коридору, увешанному спортивными гравюрами, и доктор Пларр остановился, чтобы еще раз взглянуть на узкий ручей, затененный ивами, который тек на маленьком северном островке, где родился его отец. Ни один генерал не ездил со своими полковниками ловитьрыбу в таких ручьях. Мысль о покинутом доме отца преследовала его и в спальне. Он спросил:

— Тебе хочется вернуться в Тукуман?

— Нет, — сказала она, — конечно, нет. Почему ты спрашиваешь?

Она прилегла на кровать, не раздеваясь. В загороженной ставнями комнате с кондиционером было прохладно, как в морском гроте.

— А что делает твой отец?

— Когда наступает сезон, режет сахарный тростник, но он уже стареет.

— А не в сезон?

— Они живут на деньги, которые я посылаю. Если я умру, они помрут с голоду. Но я же не умру, правда? Из-за ребенка?

— Да конечно, нет. А у тебя есть братья или сестры?

— Был брат, но он уехал, никто не знает куда. — Он сидел на краю кровати, и ее рука на миг дотронулась до его руки, но она тут же ее отняла. Может быть, испугалась, что он примет это за попытку изобразить нежность и будет недоволен. — Как-то утром в четыре часа он пошел резать тростник и не вернулся. Может, умер. А может, просто уехал.

Это напомнило ему исчезновение отца. Тут ведь они живут на материке, а не на острове. Какое это огромное пространство земли с зыбкими границами — повсюду горы, реки, джунгли и болота, где можно потеряться, — на всем пути от Панамы до Огненной Земли.

— И брат ни разу не написал?

— Как же он мог? Он не умел ни читать, ни писать.

— Но ты же умеешь.

— Немного. Сеньора Санчес меня научила. Она хочет, чтобы девушки у нее были образованные. Чарли мне тоже помогал.

— А сестер у тебя не было?

— Сестра была. Она родила в поле ребенка, придушила его, а потом и сама умерла.

Он никогда раньше не расспрашивал ее о родне. Непонятно, что заставило его спросить теперь — может быть, захотелось выяснить, чем объясняется его наваждение. Чем она отличалась от других девушек, которых он видел в заведении сеньоры Санчес? Быть может, если он определит эту особенность, наваждение пройдет, как болезнь после того, как найдешь ее причину. Он бы с радостью придушил это наваждение, как ее сестра своего ребенка.

— Я устал, — сказал он. — Дай я прилягу рядом с тобой. Мне надо поспать. Я сегодня не спал до трех часов утра.

— А что ты делал?

— Навещал больного. Ты разбудишь меня, когда стемнеет?

Кондиционер возле окна жужжал так, словно наступило настоящее лето; сквозь сон ему показалось, что он слышит, как звонит колокол, большой пароходный колокол, подвешенный на веревке к стропилам веранды. Он смутно почувствовал, что она встала и ушла. Вдали послышались голоса, шум отъезжающей машины, а потом она вернулась, легла рядом, и он снова заснул. Ему приснилось, как уже не снилось несколько лет, поместье в Парагвае. Он лежал на своей детской кроватке над лестницей, прислушиваясь к шуму защелкиваемых замков и задвигаемых щеколд — отец запирал дом, — и все равно ему было страшно. А вдруг внутри заперли того, кого надо было оставить снаружи?

Доктор Пларр открыл глаза. Металлический край кроватки превратился в прижатое к нему тело Клары. Было темно. Он ничего не видел. Протянув руку, он дотронулся до нее и почувствовал, как шевельнулся ребенок. Пларр коснулся пальцем ее лица. Глаза у нее были открыты. Он спросил:

— Ты не спишь?

Но она не ответила. Тогда он спросил:

— Что-нибудь случилось?

Она сказала:

— Я не хочу, чтобы Чарли вернулся, но и не хочу, чтобы он умер.

Его удивило, что она проявила какое-то чувство. Она не выказала ни малейшего чувства, когда сидела и слушала полковника Переса, а в разговоре с ним самим после того, как Перес ушел, вспомнила только о «кадиллаке» и о пропаже очков от Грубера.

— Он так хорошо ко мне относился, — сказала она. — Он очень добрый. Я не хочу, чтобы его мучили. Я только хочу, чтобы его здесь не было.

Он стал гладить ее, как гладил бы напуганную собачонку, и потихоньку, ненамеренно они обнялись. Он не чувствовал вожделения и, когда она застонала, не почувствовал и торжества.

Пларр с грустью подумал: почему я когда-то так этого хотел? Почему я думал, что это будет победой? Играть в эту игру не было смысла, ведь теперь он знал, какие ходы ему надо сделать, чтобы выиграть. Ходами были сочувствие, нежность, покой — подделки под любовь. А его привлекало в ней ее безразличие, даже враждебность. Она попросила:

— Останься со мной на ночь.

— Разве я могу? Служанка узнает. А вдруг она расскажет Чарли?

— Я могу уйти от Чарли.

— Слишком рано об этом думать. Надо прежде его как-нибудь спасти.

— Конечно, но потом…

— Ты ведь только что о нем беспокоилась.

— Не о нем, — сказала она. — О себе. Когда он здесь, я ни о чем не могу разговаривать, только о ребенке. Ему хочется забыть, что сеньора Санчес вообще существует, поэтому я не могу видеться с подругами, ведь они все там работают. А что ему за радость от меня? Он со мной больше не бывает, боится, что это повредит ребенку. Как? Иногда меня так и тянет ему сказать: ведь все равно он не твой, чего ты так о нем заботишься?

— А ты уверена, что ребенок не его?

— Уверена. Может, если бы он о тебе узнал, он бы меня отпустил.

— А кто сюда недавно приходил?

— Два репортера.

— Ты с ними разговаривала?

— Они хотели, чтобы я обратилась с воззванием к похитителям — в защиту Чарли. Я не знала, что им сказать. Одного из них я видела раньше, он иногда меня брал, когда я жила у сеньоры Санчес. По-моему, он рассердился из-за ребенка. Наверное, про ребенка ему рассказал полковник Перес. Говорит, ребенок — вот еще новость! Он-то думал, что нравится мне больше других мужчин. Поэтому считает, что оскорблен его machismo. Такие, как он, всегда верят, когда ты представляешься. Это тешит их гордость. Он хотел показать своему приятелю-фотографу, что между нами что-то есть, но ведь ничего же нет! Ничего. Я разозлилась и заплакала, и они меня сняли на фото. Он сказал: «Хорошо! О’кей! Хорошо! Как раз то, что нам надо. Убитая горем жена и будущая мать». Он так сказал, а потом они уехали.

Причину ее слез было нелегко понять. Плакала ли она по Чарли, со злости или по себе самой?

— Ну и странный же ты зверек, Клара, — сказал он.

— Я сделала что-нибудь не так?

— Ты же сейчас опять разыгрывала комедию, правда?

— Что ты говоришь? Какую комедию?

— Когда мы с тобой занимались любовью.

— Да, — сказала она, — разыгрывала. А я всегда стараюсь делать то, что тебе нравится. Всегда стараюсь говорить то, что тебе нравится. Да. Как у сеньоры Санчес. Почему же нет? Ведь у тебя тоже есть твой machismo.

Он почти ей поверил. Ему хотелось верить. Если она говорит правду, все еще осталось что-то неизведанное, игра еще не кончена.

— Куда ты идешь?

— Я и так тут потратил чересчур много времени. Наверное, я все же как-то могу помочь Чарли.

— А мне? А как же я?

— Тебе лучше принять ванну, — сказал он. — А то твоя служанка по запаху догадается, чем мы занимались.

Глава II

Доктор Пларр поехал в город. Он твердил себе, что надо немедленно чем-то помочь Чарли, но не представлял себе, чем именно. Может, если он промолчит, дело будет улажено в обычном порядке: английский и американский послы окажут необходимое дипломатическое давление, Чарли Фортнума как-нибудь утром обнаружат в одной из церквей, и он отправится домой… домой?.. а десять узников в Парагвае будут отпущены на свободу… не исключено, что среди них окажется и его отец. Что он может сделать, кроме того, чтобы дать событиям идти своим ходом? Он ведь уже солгал полковнику Пересу, значит, он замешан в этом деле.

Конечно, чтобы облегчить совесть, можно обратиться с прочувствованной просьбой к Леону Ривасу отпустить Чарли Фортнума «во имя былой дружбы». Но Леон себе не хозяин, да к тому же доктор Пларр не очень хорошо себе представлял, как его найти. В квартале бедноты все топкие дороги похожи одна на другую, повсюду растут деревья авокадо, стоят одинаковые глинобитные или жестяные хижины и дети со вздутыми животами таскают канистры с водой. Они уставятся на него бессмысленными глазами, уже зараженными трахомой, и будут молчать в ответ на все его вопросы. Он потратит часы, если не дни, чтобы отыскать хижину, где прячут Чарли Фортнума, а что в любом случае даст его вмешательство? Он тщетно пытался уверить себя, что Леон не из тех, кто совершает убийства, да и Акуино тоже, но они только орудия — там ведь есть еще этот никому не известный Эль Тигре, кем бы он ни был.

Пларр впервые услышал об Эль Тигре вечером, когда прошел мимо Леона и Акуино, сидевших рядышком в его приемной. Они были такими же для него посторонними, как и другие пациенты, и он на них даже не взглянул. Всеми, кто сидел в приемной, должна была заниматься его секретарша.

Секретаршей у него служила хорошенькая молодая девушка по имени Ана. Она была умопомрачительно деловита и к тому же дочь влиятельного чиновника из отдела здравоохранения. Доктор Пларр иногда недоумевал, почему его к ней не тянет. Может, его останавливал белый накрахмаленный халат, который она ввела в обиход по своей инициативе, — если до нее дотронешься, он, глядишь, заскрипит или хрустнет, а то и подаст сигнал полиции о налете грабителей. А может, его удерживало высокое положение отца или ее набожность — искренняя или напускная. Она всегда носила на шее золотой крестик, и однажды, проезжая через соборную площадь, он увидел, как она вместе со своей семьей выходит из церкви, неся молитвенник, переплетенный в белую кожу. Это мог быть подарок к первому причастию, так он был похож на засахаренный миндаль, который раздают в подобных случаях.

В тот вечер, когда к нему пришли на прием Леон и Акуино, он отпустил остальных больных, прежде чем очередь дошла до этих двух незнакомцев. Он их не помнил, ведь его внимания постоянно требовали все новые лица. Терпение и терапия — тесно связанные друг с другом слова. Секретарша подошла к нему, потрескивая крахмалом, и положила на стол листок.

— Они хотят пройти к вам вместе, — сказала она.

Пларр ставил на полку медицинский справочник, в который часто заглядывал при больных: пациенты почему-то больше доверяли врачу, если видели картинки в красках, — эту особенность человеческой психологии отлично усвоили американские издатели. Когда он повернулся, перед его столом стояли двое мужчин. Тот, что пониже, с торчащими ушами, спросил:

— Ведь ты же Эдуардо, верно?

— Леон! — воскликнул Пларр. — Ты Леон Ривас? — Они неловко обнялись. Пларр спросил: — Сколько же прошло лет?.. Я ничего о тебе не слышал с тех пор, как ты пригласил меня на свое рукоположение. И очень жалел, что не смог приехать на церемонию, для меня это было бы небезопасно.

— Да ведь с этим все равно покончено.

— Почему? Тебя прогнали?

— Во-первых, я женился. Архиепископу это не понравилось.

Доктор Пларр промолчал.

Леон Ривас сказал:

— Мне очень повезло. Она хорошая женщина.

— Поздравляю. Кто же в Парагвае отважился освятить твой брак?

— Мы дали обет друг другу. Ты же знаешь, в брачном обряде священник всего-навсего свидетель. В экстренном случае… а это был экстренный случай.

— Я и забыл, что бывает такой простой выход.

— Ну, можешь поверить, не так-то это было просто. Тут надо было все хорошенько обдумать. Наш брак более нерушим, чем церковный. А друга моего ты узнал?

— Нет… по-моему… нет…

Доктору Пларру захотелось содрать с лица другого жидкую бородку, тогда бы он, наверное, узнал кого-нибудь из школьников, с которыми много лет назад учился в Асунсьоне.

— Это Акуино.

— Акуино? Ну как же, конечно, Акуино! — Они снова обнялись, это было похоже на полковую церемонию: поцелуй в щеку и медаль, выданная за невозвратное прошлое в разоренной стране. Он спросил: — А ты что теперь делаешь? Ты же собирался стать писателем. Пишешь?

— В Парагвае больше не осталось писателей.

— Мы увидели твое имя на пакете в лавке у Грубера, — сообщил Леон.

— Он мне так и сказал, но я подумал, что вы полицейские агенты оттуда.

— Почему? За тобой следят?

— Не думаю.

— Мы ведь действительно пришли оттуда.

— У вас неприятности?

— Акуино был в тюрьме, — сказал Леон.

— Тебя выпустили?

— Ну, власти не так уж настаивали на моем уходе, — сказал Акуино.

— Нам повезло, — объяснил Леон. — Они перевозили его из одного полицейского участка в другой, и завязалась небольшая перестрелка, но убит был только тот полицейский, которому мы обещали заплатить. Его случайно подстрелили их же люди. А мы ему дали только половину суммы в задаток, так что Акуино достался нам по дешевке.

— Вы хотите здесь поселиться?

— Нет, поселиться мы не хотим, — сказал Леон. — У нас тут есть дело. А потом мы вернемся к себе.

— Значит, вы пришли ко мне не как больные?

— Нет, мы не больные.

Доктор Пларр понимал всю опасность перехода через границу. Он встал и отворил дверь. Секретарша стояла в приемной возле картотеки. Она сунула одну карточку на место, потом положила другую. Крестик раскачивался при каждом движении, как кадильница. Доктор затворил дверь. Он сказал:

— Знаешь, Леон, я не интересуюсь политикой. Только медициной. Я не пошел в отца.

— А почему ты живешь здесь, а не в Буэнос-Айресе?

— В Буэнос-Айресе дела у меня шли неважно.

— Мы думали, тебе интересно знать, что с твоим отцом.

— А вы это знаете?

— Надеюсь, скоро сможем узнать.

Доктор Пларр сказал:

— Мне, пожалуй, лучше завести на вас истории болезни. Тебе, Леон, запишу низкое кровяное давление, малокровие… А тебе, Акуино, пожалуй, мочевой пузырь… Назначу на рентген. Моя секретарша захочет знать, какой я вам поставил диагноз.

— Мы думаем, что твой отец еще, может быть, жив, — сказал Леон. — Поэтому, естественно, вспомнили о тебе…

В дверь постучали, и в кабинет вошла секретарша.

— Я привела в порядок карточки. Если вы разрешите, я теперь уйду…

— Возлюбленный дожидается?

Она ответила:

— Ведь сегодня суббота, — словно это должно было все ему объяснить.

— Знаю.

— Мне надо на исповедь.

— Ага, простите, Ана. Совсем забыл. Конечно, ступайте. — Его раздражало, что она не кажется ему привлекательной, поэтому он воспользовался случаем ее подразнить. — Помолитесь за меня, — сказал он.

Она пропустила его зубоскальство мимо ушей.

— Когда кончите осмотр, оставьте их карточки у меня на столе.

Халат ее захрустел, когда она выходила из комнаты, как крылья майского жука.

Доктор Пларр сказал:

— Сомневаюсь, чтобы ей долго пришлось исповедоваться.

— Те, кому не в чем каяться, всегда отнимают больше времени, — сказал Леон Ривас. — Хотят ублажить священника, подольше его занять. Убийца думает только об одном, поэтому забывает все остальное, может грехи и почище. С ним мало возни.

— А ты все еще разговариваешь как священник. Почему ты женился?

— Я женился, когда утратил веру. Человеку надо что-то беречь.

— Не представляю себе тебя неверующим.

— Я говорю ведь только о вере в церковь. Или, скорее, в то, во что они ее превратили. Я, конечно, убежден, что когда-нибудь все станет лучше. Но я был рукоположен, когда папой был Иоанн ^{29}. У меня не хватает терпения ждать другого Иоанна.

— Перед тем как идти в священники, ты собирался стать abogado. А кто ты сейчас?

— Преступник, — сказал Леон.

— Шутишь.

— Нет. Поэтому я к тебе и пришел. Нам нужна твоя помощь.

— Хотите ограбить банк? — спросил доктор.

Глядя на эти торчащие уши и после всего, что он о нем узнал, Пларр не мог принимать Леона всерьез.

— Ограбить посольство, так, пожалуй, будет вернее.

— Но я же не преступник, Леон. — И тут же поправился: — Если не считать парочки абортов. — Ему хотелось поглядеть, не дрогнет ли священник, но тот и глазом не моргнул.

— В дурно устроенном обществе, — сказал Леон Ривас, — преступниками оказываются честные люди.

Фраза прозвучала чересчур гладко. Видно, это была хорошо известная цитата. Доктор Пларр вспомнил, что Леон сперва изучал книги по юриспруденции — как-то раз он ему объяснил, что такое гражданское правонарушение. Потом на смену им пошли труды по теологии. Леон умел при помощи высшей математики придать достоверность даже Троице. Наверное, и в его новой жизни тоже есть свои учебники. Может быть, он цитирует Маркса?

— Новый американский посол собирается в ноябре посетить север страны, — сказал Леон. — У тебя есть связи, Эдуардо. Все, что нам требуется, — это точный распорядок его визита.

— Я не буду соучастником убийства.

— Никакого убийства не будет. Убийство нам ни к чему. Акуино, расскажи, как они с тобой обращались.

— Очень просто, — сказал Акуино. — Совсем несовременно. Без всяких электрических штук. Как conquistadores ^[19], обходились ножом…

Доктора Пларра мутило, когда он его слушал. Он был свидетелем многих неприятных смертей, но почему-то переносил их спокойнее. Можно было что-то сделать, чем-то помочь. Его тошнило от этого рассказа, как когда-то, когда много лет назад он анатомировал мертвеца с учебной целью. Только когда имеешь дело с живой плотью, не теряешь любопытства и надежды. Он спросил:

— И ты им ничего не сказал?

— Конечно, сказал, — ответил Акуино. — У них все это занесено в картотеку. Сектор ЦРУ по борьбе с партизанами остался мною очень доволен. Там были два их агента, и они дали мне три пачки «Лаки страйк». По пачке за каждого человека, которого я выдал.

— Покажи ему руку, Акуино, — сказал Леон.

Акуино положил правую руку на стол, как пациент, пришедший к врачу за советом. На ней не хватало трех пальцев; рука без них выглядела как нечто вытащенное сетью из реки, где разбойничали угри. Акуино сказал:

— Вот почему я начал писать стихи. Когда у тебя только левая рука, от стихов не так устаешь, как от прозы. К тому же их можно запомнить наизусть. Мне разрешали свидание раз в три месяца (это еще одна награда, которую я заслужил), и я читал ей свои стихи.

— Хорошие были стихи, — сказал Леон. — Для начинающего. Что-то вроде «Чистилища» в стиле villancico ^[20].

— Сколько тут вас? — спросил доктор Пларр.

— Границу перешло человек двенадцать, не считая Эль Тигре. Он уже находился в Аргентине.

— А кто он такой, ваш Эль Тигре?

— Тот, кто отдает приказания. Мы его так прозвали, но это просто ласковая кличка. Он любит носить полосатые рубашки.

— Безумная затея, Леон.

— Такие вещи уже проделывали.

— Зачем похищать здешнего американского посла, а не того, что у вас в Асунсьоне?

— Сперва мы так и задумали. Но Генерал принимает большие предосторожности. А здесь, сам знаешь, после провала в Сальте гораздо меньше опасаются партизан.

— Но тут вы все же в чужой стране.

— Наша страна — Южная Америка, Эдуардо. Не Парагвай. И не Аргентина. Знаешь, что сказал Че Гевара? «Моя родина — весь континент». А ты кто? Англичанин или южноамериканец?

Доктор Пларр и сейчас помнил этот вопрос, но, проезжая мимо белой тюрьмы в готическом стиле при въезде в город, которая всегда напоминала ему сахарные украшения на свадебном торте, по-прежнему не смог бы на него ответить. Он говорил себе, что Леон Ривас — священник, а не убийца. А кто такой Акуино? Акуино — поэт. Ему было бы гораздо легче поверить, что Чарли Фортнуму не грозит гибель, если бы он не видел, как тот в беспамятстве лежит на ящике такой странной формы, что он мог оказаться и гробом.

Глава III

Чарли Фортнум очнулся с такой жестокой головной болью, какой он у себя еще не помнил. Глаза резало, и все вокруг он видел как в тумане. Он прошептал: «Клара» — и протянул руку, чтобы до нее дотронуться, но наткнулся на глинобитную стену. Тогда в его сознании возник доктор Пларр, который ночью стоял над ним, светя электрическим фонариком. Доктор рассказывал ему какую-то чушь о якобы происшедшем с ним несчастном случае.

Сейчас был уже день. В щель под дверью в соседнюю комнату, падая на пол, пробивался солнечный свет, и, несмотря на резь в глазах, он видел, что это не больница. Да и жесткий ящик, на котором он лежал, не был похож на больничную койку. Он спустил ноги и попытался встать. Голова закружилась, и он чуть не упал. Схватившись за край ящика, он обнаружил, что всю ночь пролежал на перевернутом гробе. Это, как он любил выражаться, просто его огорошило.

— Тед! — позвал он.

Доктора Пларра он не представлял себе способным на розыгрыши, но тут требовались объяснения, и ему хотелось поскорее назад, к Кларе. Клара перепугается. Клара не будет знать, что делать. Господи, она ведь боится даже позвонить по телефону.

— Тед! — прохрипел он снова.

Виски еще никогда на него так не действовало, даже местное пойло. С кем же, дьявол его побери, он пил и где? Мейсон, сказал он себе, а ну-ка, не распускайся. Он всегда сваливал на Мейсона худшие свои ошибки и недостатки. В детстве, когда он еще ходил на исповедь, это Мейсон вставал на колени в исповедальне и бормотал заученные фразы о плотских прегрешениях, но из кабинки выходил уже не он, а Чарли Фортнум, после того как Мейсону были отпущены его грехи, и лицо его сияло блаженством.

— Мейсон, Мейсон, — шептал он теперь, — ах ты, сопляк несчастный, что же ты вчера вытворял?

Он знал, что, выпив лишнее, способен забыть, что с ним было, но до такой степени все забыть ему еще не приходилось… Спотыкаясь, он шагнул к двери и в третий раз окликнул доктора Пларра.

Дверь толчком распахнулась, и оттуда появился какой-то незнакомец, помахивая автоматом. У него были узкие глаза, угольно-черные волосы, как у индейца, и он закричал на Фортнума на гуарани. Фортнум, несмотря на сердитые уговоры отца, удосужился выучить всего несколько слов на гуарани, но тем не менее понял, что человек приказывает ему снова лечь на так называемую кровать.

— Ладно, ладно, — сказал по-английски Фортнум — незнакомец так же не мог его понять, как он гуарани. — Не кипятись, старик. — Он с облегчением сел на гроб и сказал: — Ну-ка мотай отсюда.

В комнату вошел другой незнакомец, голый до пояса, в синих джинсах, и приказал индейцу выйти. Он внес чашку кофе. Кофе пах домом, и у Чарли Фортнума стало полегче на душе. У человека торчали уши, и Чарли припомнился соученик по школе, которого Мейсон за это безбожно дразнил, хотя Фортнум потом раскаивался и отдавал жертве половину своей шоколадки. Воспоминание вселило в него уверенность. Он спросил:

— Где я?

— Все в порядке, успокойтесь, — ответил тот и протянул ему кофе.

— Мне надо поскорей домой. Жена будет волноваться.

— Завтра. Надеюсь, завтра вы сможете уехать.

— А кто тот человек с автоматом?

— Мигель. Он человек хороший. Пожалуйста, выпейте кофе. Вы почувствуете себя лучше.

— А как вас зовут? — спросил Чарли Фортнум.

— Леон.

— Я спрашиваю, как ваша фамилия?

— Тут у нас ни у кого нет фамилий, так что мы люди без роду без племени.

Чарли Фортнум попытался разжевать это сообщение, как непонятную фразу в книге; но, и прочтя ее вторично, так ничего и не понял.

— Вчера вечером здесь был доктор Пларр, — сказал он.

— Пларр? Пларр? По-моему, я никого по имени Пларр не знаю.

— Он мне сказал, что я попал в аварию.

— Это сказал вам я.

— Нет, не вы. Я его видел. У него в руках был электрический фонарь.

— Он вам приснился. Вы пережили шок… Ваша машина серьезно повреждена. Выпейте кофе, прошу вас… Может, тогда вы вспомните все, что было, яснее.

Чарли Фортнум послушался. Кофе был очень крепкий, и в голове у него действительно прояснилось. Он спросил:

— А где посол?

— Я не знаю ни о каком после.

— Я оставил его в развалинах. Хотел повидать жену до обеда. Убедиться, что она хорошо себя чувствует. Я не люблю ее надолго оставлять. Она ждет ребенка.

— Да? Для вас это, наверное, большая радость. Хорошо быть отцом.

— Теперь вспоминаю. Поперек дороги стояла машина. Мне пришлось остановиться. Никакой аварии не было. Я уверен, что никакой аварии не было. А зачем автомат? — Рука его слегка дрожала, когда он подносил ко рту кофе. — Я хочу домой.

— Пешком отсюда слишком далеко. Вы для этого еще недостаточно окрепли. А потом, вы же не знаете дорогу.

— Дорогу я найду. Могу остановить любую машину.

— Лучше вам сегодня отдохнуть. После перенесенного удара. Завтра мы, может, найдем для вас какое-нибудь средство передвижения. Сегодня это невозможно.

Фортнум плеснул остаток своего кофе ему в лицо и кинулся в другую комнату. Там он остановился. В десятке шагов от него, у входной двери, стоял индеец, направив автомат ему в живот. Темные глаза блестели от удовольствия — он водил автоматом то туда, то сюда, словно выбирал место между пупком и аппендиксом. Он сказал что-то забавное на гуарани.

Человек по имени Леон вышел из задней комнаты.

— Видите? — сказал он. — Я же вам говорил. Сегодня уехать вам не удастся. — Одна щека у него была красная от горячего кофе, но говорил он мягко, без малейшего гнева. У него было терпение человека, больше привыкшего выносить боль, чем причинять ее другим. — Вы, наверное, проголодались, сеньор Фортнум. Если хотите, у нас есть яйца.

— Вы знаете, кто я такой?

— Да, конечно. Вы — британский консул.

— Что вы собираетесь со мной делать?

— Вам придется какое-то время побыть у нас. Поверьте, мы вам не враги, сеньор Фортнум. Вы нам поможете избавить невинных людей от тюрьмы и пыток. Наш человек в Росарио уже позвонил в «Насьон» и сказал, что вы находитесь у нас.

Чарли Фортнум начал кое-что понимать.

— Ага, вы, как видно, по ошибке схватили не того, кого надо? Вам нужен был американский посол?

— Да, произошла досадная ошибка.

— Большая ошибка. Никто не станет морочить себе голову из-за Чарли Фортнума. А что вы тогда будете делать?

Человек сказал:

— Уверен, что вы ошибаетесь. Вот увидите. Все будет в порядке. Английский посол переговорит с президентом. Президент поговорит с Генералом. Он сейчас тут, в Аргентине, отдыхает. Вмешается и американский посол. Мы ведь всего-навсего просим Генерала выпустить нескольких человек. Все было бы так просто, если бы один из наших людей не совершил ошибки.

— Вас подвели неверные сведения, правда? С послом ехали двое полицейских. И его секретарь. Поэтому мне не нашлось места в его машине.

— Мы бы с ними справились.

— Ладно. Давайте ваши яйца, — сказал Чарли Фортнум, — но скажите этому Мигелю, чтобы он убрал свой автомат. Портит мне аппетит.

Человек по имени Леон опустился на колени перед маленькой спиртовкой, стоявшей на глиняном полу, и стал возиться со спичками, сковородой и кусочком топленого сала.

— Я бы выпил виски, если оно у вас есть.

— Прошу извинить. У нас нет никакого алкоголя.

На сковороде запузырилось сало.

— Вас ведь зовут Леон, а?

— Да. — Человек разбил о край сковороды одно за другим два яйца. Когда он держал половинки скорлупы над сковородой, пальцы его чем-то напомнили Фортнуму жест священника у алтаря, ломающего облатку над потиром.

— А что вы будете делать, если они откажутся?

— Я молю Бога, чтобы они согласились, — сказал человек на коленях. — Надеюсь, что они согласятся.

— Тогда и я надеюсь, что Бог вас услышит, — сказал Чарли Фортнум. — Не пережарьте яичницу.

_*

Ближе к вечеру Чарли Фортнум услышал о себе официальное сообщение. Леон в полдень включил портативный приемник, но батарейка отказала посреди передачи индейской музыки, а запасной у него не было. Молодой человек с бородкой, которого Леон звал Акуино, пошел за батарейками в город. Его долго не было. С базара пришла женщина, принесла продукты и сварила им еду — овощной суп с несколькими кусочками мяса. Она стала энергично наводить в хижине порядок, поднимая пыль в одном углу, после чего та сразу же оседала в другом. У нее была копна нечесаных черных волос и бородавка на лице, к Леону она обращалась с угодливой фамильярностью. Он звал ее Мартой.

Смущаясь присутствием женщины, Чарли Фортнум признался, что ему нужно в уборную. Леон приказал индейцу отвести его на двор в кабинку за хижиной. На двери уборной не хватало петли, и она не затворялась, а внутри была лишь глубокая яма, на которую набросили парочку досок. Когда он оттуда вышел, индеец сидел в нескольких шагах и поигрывал автоматом, нацеливаясь то в дерево, то в пролетающую птицу, то в бродячую дворнягу. Сквозь деревья Чарли Фортнум разглядел другую хижину, еще более жалкую, чем та, куда он возвращался. Он подумал, не побежать ли туда за помощью, но не сомневался, что индеец будет только рад пустить оружие в ход. Вернувшись, он сказал Леону:

— Если вы сможете достать парочку бутылок виски, я за них заплачу.

Кошелек его, как он заметил, никто и не думал красть, и он вынул оттуда нужную сумму.

Леон передал деньги Марте.

— Придется потерпеть, сеньор Фортнум, — сказал он. — Акуино еще не вернулся. А пока он не придет, никто из нас уйти не может. Да и до города не близко.

— Я заплачу за такси.

— Боюсь, что ничего не выйдет. Тут нет такси.

Индеец снова сел на корточки у двери.

— Я немного посплю, — сказал Фортнум. — Вы мне вкатили сильное снотворное.

Он пошел в заднюю комнату, растянулся на гробе и попытался уснуть, но мысли мешали ему спать. Его беспокоило, как Клара управляется в его отсутствие. Он ни разу не оставлял ее на целую ночь одну. Чарли ничего не смыслил в деторождении, он боялся, что потрясение или даже беспокойство могут дурно отразиться на еще не родившемся ребенке. После женитьбы на Кларе он даже пытался поменьше пить — если не считать той первой брачной ночи с виски и шампанским в отеле «Италия» в Росарио, когда они впервые могли остаться наедине без помехи; отель был старомодный, и там приятно пахло давно осевшей пылью, как в старинных книгохранилищах.

Он остановился там потому, что боялся, как бы Клару не испугал отель «Ривьера» — новый, роскошный, с кондиционерами. Ему надо было выправить кое-какие бумаги в консульстве на Санта-Фе, 9-39 (он запомнил номер, потому что это была цифра месяца и года его первого брака), бумаги, которые, если поступит запрос, докажут, что никаких препятствий к его второму браку не существует; не одна неделя прошла, прежде чем он получил копию свидетельства о смерти Эвелин из маленького городка Айдахо. К тому же в сейфе консульства он оставил в запечатанном конверте свое завещание. Консулом тут был симпатичный человек средних лет. Почему-то речь у них зашла о лошадях, и они с Чарли Фортнумом сразу нашли общий язык. После гражданской и религиозной церемоний консул пригласил молодоженов к себе и откупорил бутылку настоящего французского шампанского. Эта скромная выпивка среди канцелярских шкафов выгодно отличалась от приема в Айдахо после его первой женитьбы. Он с ужасом вспоминал белый торт и родственников жены в темных костюмах и даже с крахмальными воротничками, хотя брак был гражданский и в Аргентине его бы вообще не считали за брак. Вернувшись домой, они с женой вели себя осторожно и никому об этом не рассказывали. Венчаться по католическому обряду жена не пожелала из-за своих убеждений. Она состояла в секте христианской науки. К тому же гражданский брак ставил под угрозу ее наследные права, что тоже было унизительно. Чарли хотел, чтобы положение Клары было надежным: второй его брак должен был покоиться на прочном фундаменте.

Через какое-то время он погрузился в глубокий сон без всяких сновидений, разбудило его радио из соседней комнаты, которое то и дело повторяло его имя: сеньор Карлос Фортнум. «Полиция, — сообщал диктор, — считает, что его, вероятно, увезли в Росарио, было установлено, что телефонный звонок в «Насьон» был оттуда». В городе с более чем полумиллионным населением нельзя произвести повальные обыски, а похитители дали властям только четыре дня на удовлетворение предъявленных ими требований. Чарли Фортнум подумал, что один из этих четырех дней уже прошел; Клара, конечно, слушает передачу, но, слава богу, рядом с ней Тед, он ее успокоит. Тед знает, что произошло. Тед к ней поедет. Тед уж как-нибудь постарается, чтобы она не волновалась. Тед скажет ей, что, даже если его убьют, ей нечего опасаться. Она так страшилась своего прошлого; он это видел по тому, что она никогда о нем не поминала. Это и было одной из причин, почему он на ней женился; он хотел ее убедить, что ей никогда и ни при каких обстоятельствах не придется вернуться назад к матушке Санчес. Он даже чересчур рьяно о ней заботился, как неуклюжий человек, который держит в руках чужую и очень хрупкую вещь. Его донимал постоянный страх, как бы не нарушить ее душевный покой. По радио заговорили об аргентинской футбольной команде, разъезжавшей по Европе.

— Леон! — позвал он.

Маленький человек с ушами как у летучей мыши и внимательным взглядом хорошего слуги заглянул в дверь. Он сказал:

— Долго же вы спали, сеньор Фортнум. Это очень хорошо.

— Я слышал радио, Леон.

— Ах да. — В руке Леон нес стакан, под мышками у него торчали две бутылки виски. — Жена принесла из города две бутылки, — сказал он и, с гордостью их показав (марка виски была аргентинская), тщательно отсчитал сдачу. — Вы только успокойтесь. Через несколько дней все будет кончено.

— В том смысле, что меня прикончат? Дайте-ка мне виски.

Он налил треть стакана и выпил.

— Уверен, еще сегодня сообщат, что они приняли наши условия. И тогда завтра вечером вы сможете отправиться домой.

Чарли Фортнум налил себе еще порцию виски.

— Вы чересчур много пьете, — заботливо упрекнул его человек, которого звали Леон.

— Нет. Я свою норму знаю. А тут главное — знать свою норму. Как ваша фамилия, Леон?

— Я же вам говорил, что у меня нет фамилии.

— Но духовный сан-то у вас есть? Скажите, что вы делаете в этой компании, отец Леон?

Он мог поклясться, что уши у того дрогнули, как у пса, услышавшего знакомый окрик: только слово «отец» заменило «гулять» или «кошка».

— Вы ошибаетесь. Вы же видели мою жену, Марту. Она принесла вам виски.

— Но священник всегда остается священником, отец мой. Я вас разгадал, когда вы разбивали над сковородкой яйца. Так и вижу вас возле алтаря.

— Вы это придумали, сеньор Фортнум.

— Да, но что придумали вы? За посла вы могли бы получить хороший выкуп, а за меня — шиш. Никто за меня и песо не даст, кроме моей жены. Странно, если священник станет убийцей, но, вероятно, для этой работы вы найдете кого-нибудь другого.

— Нет, — с глубочайшей серьезностью возразил Леон, — если, не дай бог, до этого дело дойдет, я возьму все на себя. Вину ни на кого перекладывать не буду.

— Тогда мне лучше оставить вам немного виски. Рекомендую прежде выпить глоток… через сколько дней, они сказали, — кажется, через три?

Собеседник отвел глаза. Вид у него был испуганный. Шаркая, он сделал два шага к двери, словно отходил от алтаря и боялся наступить на подол слишком длинного облачения.

— Посидели бы вы, поболтали со мной, — сказал Чарли Фортнум. — Я больше боюсь, когда один. Вам мне признаться не стыдно. Если нельзя сказать священнику, кому же тогда можно? А вот тот индеец… Он глазеет на меня и улыбается. Ему охота убивать.

— Ошибаетесь, сеньор Фортнум. Мигель — человек хороший. Он просто не понимает по-испански и улыбается, чтобы показать, как он хорошо к вам относится. Попытайтесь еще поспать.

— Хватит, выспался. Мне хочется с вами поговорить.

Человек развел руками, и Чарли Фортнум представил себе его в церкви делающим ритуальные жесты.

— У меня много дел.

— А я ведь могу вас удержать, если захочу.

— Нет-нет! Мне необходимо уйти.

— Могу вас удержать. Запросто. Знаю как.

— Обещаю, что скоро вернусь.

— Чтобы вас удержать, мне ведь только надо сказать: отец мой, я хочу исповедаться.

Человек застрял в пролете двери спиной к нему. Его голова с торчащими ушами напоминала церковную кружку, зажатую в руках.

— С тех пор как я в последний раз исповедался, отец…

Человек обернулся и сердито сказал:

— Такими вещами не шутят. Если вы будете шутить, я вас слушать не стану…

— Да это вовсе не шутки, отец мой. И не в том я положении, чтобы шутить по какому бы то ни было поводу. Право же, когда человек вот-вот умрет, ему есть в чем покаяться.

— Я лишен своего сана, — упрямо возразил его собеседник. — Если вы действительно католик, то должны понимать, что это значит.

— Я, кажется, лучше вас знаю правила, отец мой. При чрезвычайных обстоятельствах, если под рукой нет другого священника — а ведь тут его нет, правда? — соблюдать формальности не нужно. Ваши люди ведь не позволят никого сюда привести…

— Никаких чрезвычайных обстоятельств пока что нет.

— Все равно времени осталось немного… и если я прошу…

Этот человек снова напомнил ему собаку, собаку, которую обругали, а за что, она и сама толком не понимала.

— Сеньор Фортнум, поверьте мне, — взмолился он, — чрезвычайных обстоятельств не будет… и вам никогда не понадобится…

— «Господи, прости нам грехи наши» — так, кажется, полагается начать? Черт-те сколько времени прошло… За последние сорок лет я только раз был в церкви… не так давно, когда женился. Но на исповедь не ходил, вот уж чего не было! Чересчур много надо на это времени, нехорошо заставлять даму ждать.

— Прошу вас, сеньор Фортнум, не смейтесь надо мной!

— Да я не над вами смеюсь, отец мой. Может, немножко смеюсь над собой. Пока действует виски, еще могу. — Он добавил: — Смешно ведь, если вдуматься: «Ныне к вам прибегаю, да избавите душу мою от муки вечные…» Ведь такова, кажется, формула? А у вас все время револьвер наготове. Вам не кажется, что нам лучше начать сейчас? Пока револьвер не заряжен. У меня столько накопилось на душе.

— Я не буду вас слушать. — Он поднял руки к своим оттопыренным ушам. Уши прижались к черепу и тут же отскочили обратно.

Чарли Фортнум его успокоил:

— Да не переживайте, ладно вам. Я же несерьезно. И какое это имеет значение?

— В каком смысле?

— Я ведь, отец мой, ни во что не верю. И не стал бы венчаться в церкви, если бы не законы эти. Вопрос был в деньгах. Для моей жены. А из каких побуждений вы-то женились? — Он быстро поправился: — Извините. Я не имел права это спрашивать.

Но человечек, по-видимому, не рассердился. Вопрос даже чем-то, казалось, его заинтересовал. Он медленно пересек комнату, приоткрыв рот, как умирающий с голоду, который тянется к куску хлеба. В уголках рта скопилось немного слюны. Он подошел и присел на корточки возле гроба. А потом тихо произнес (можно было подумать, что он сам стоит на коленях в исповедальне):

— Думаю, что от злости и одиночества, сеньор Фортнум. Я не хотел причинить вред этой бедной женщине.

— Одиночество — это мне понятно, — сказал Чарли Фортнум. — И я от него страдал. Но при чем тут злость? На кого вы были злы?

— На церковь, — сказал тот и добавил с насмешкой: — На матерь мою церковь.

— Я бывал зол на своего отца. Мне казалось, он меня не понимает и на меня плюет. Я его ненавидел. И тем не менее мне стало очень тоскливо, когда он умер. А теперь… — и он поднял свой стакан, — я ему даже подражаю. Хотя пил он больше, чем я. Все равно отец есть отец, но я не понимаю, как можно питать злобу к матери нашей церкви. Я бы никогда не мог разозлиться на учреждение, хоть и самое дерьмовое.

— Она ведь ипостась, — сказал тот, — утверждают, что она — ипостась Христа на земле, я даже и сейчас немножко в это верю. Такой человек, как вы — un inglés ^[21], — не может понять, как мне было стыдно того, что они заставляли меня читать людям. Я был священником в бедном районе Асунсьона возле реки. Вы заметили, что беднота всегда теснится поближе к реке? Все равно как если бы они собирались в один прекрасный день куда-то уплыть, но плавать не умеют, да и плыть-то им некуда. По воскресеньям я должен был читать им из Евангелия.

Чарли Фортнум слушал его без особого сочувствия, но с весьма хитрым прицелом. Жизнь его зависела от этого человека, и ему было крайне необходимо знать, что им движет. Может быть, ему удастся затронуть какую-то струну взаимопонимания. Человек говорил без умолку, словно жаждущий, который никак не может напиться. Вероятно, ему уже давно не удавалось высказываться начистоту, видно, он только и мог выговориться перед человеком, который все равно умрет и запомнит из того, что он сказал, не больше, чем священник в исповедальне. Чарли Фортнум спросил:

— А чем плохо Евангелие, отец мой?

— Бессмыслица, — сказал бывший священник, — во всяком случае, в Парагвае. «Продай имение твое, и раздай нищим» ^{30} — я должен был им это читать, в то время как тогдашний наш старый архиепископ ел вкусную рыбу из Игуасу и пил французское вино с Генералом. Народ, правда, не подыхал с голоду, ему можно не дать умереть, кормя одной маниокой, а для богачей наше недоедание куда безопаснее голода. Настоящий голод доводит человека до отчаяния. А недоедание так ослабляет, что он не в силах поднять кулак. Американцы отлично это понимают, помощь, которую они нам оказывают, как раз и обеспечивает это состояние. Наш народ не подыхает, он чахнет. Слова «Пустите детей приходить ко Мне… ибо таковых есть Царствие Божие» ^{31} застывали у меня на языке. Вот передо мной в передних рядах сидят эти дети со вздутыми животами и пупками, торчащими, как дверные ручки. «А кто соблазнит одного из малых сих… тому лучше было бы, если бы…» ^{32} «И отдашь голодному…» ^{33} Что отдашь? Маниоку? А потом я делил между ними облатки, хоть они и не такие питательные, как хорошая лепешка, а вино пил сам. Вино! Кто из этих несчастных когда-нибудь его пробовал? Почему нельзя причащаться водой? Он же причащал ею в Кане Галилейской. А разве во время тайной вечери не стоял кувшин с водой, которую он мог бы пить вместо вина?

К изумлению Чарли Фортнума, его собачьи глаза заблестели непролитыми слезами.

— Только не думайте, — говорил он, — что все такие плохие христиане, как я. Иезуиты делают все, что могут. Но за ними следит полиция. Телефоны их прослушиваются. Если кто-то из них внушает опасение, его живо переправляют за реку. Но не убивают. Янки будут недовольны, если убьют священника, да ведь и не так уж мы опасны. Я как-то в проповеди упомянул об отце Торресе, которого застрелили вместе с партизанами в Колумбии. Только сказал, что не в пример Содому в церкви может найтись хоть один праведник ^{34}, поэтому ей и не грозит такая участь, как Содому. Полиция донесла об этом архиепископу,и архиепископ запретил мне читать проповеди. Ну что ж, бедняга был уж очень стар, он нравился Генералу и, наверное, думал, что поступает правильно, отдавая кесарю кесарево…

— Все это не моего ума дело, отец, — сказал Чарли Фортнум; приподнявшись на локте, он смотрел вниз на темные волосы, где еще проглядывала былая тонзура, как доисторическое капище в поле, если на него смотреть с самолета. Он вставлял слова «отец мой» при малейшей возможности; его почему-то это ободряло. Отцы обычно не убивают своих сыновей, хотя с Авраамом это чуть было не произошло ^{35}. — Но я же ни в чем не виноват, отец мой.

— Да я вас и не виню, сеньор Фортнум, боже избави.

— Я понимаю, с вашей точки зрения похищение американского посла вполне оправданно. Но я… я ведь даже не настоящий консул, да англичан эта ваша борьба и не касается.

Священник рассеянно пробормотал избитую фразу:

— Сказано, что один человек должен пострадать за всех людей…

— Но это сказали не христиане, а те, кто распинал Христа.

Священник поднял на него глаза:

— Да, вы правы. Я это привел, не подумав. Вы, оказывается, знаете Священное Писание.

— Не читал его с самого детства. Но такие вещи западают в память. Как Struwelpeter ^{36}.

— Кто-кто?

— Ну, ему еще большие пальцы отрезали.

— Никогда о нем не слышал. Он что, ваш мученик?

— Нет-нет. Это из детской книжки, отец мой.

— У вас есть дети? — резко спросил священник.

— Нет, но я же вам говорил. Через несколько месяцев у меня должен родиться ребенок. Уже здорово брыкается.

— Да, вспомнил. — И добавил: — Не беспокойтесь, скоро вы будете дома. — Эта фраза словно была обведена частоколом вопросительных знаков, и он хотел, чтобы пленник, согласившись, ободрил его самого: «Да, конечно. Само собой».

Однако Чарли Фортнум не пожелал играть в эту игру.

— А к чему этот гроб, отец мой? Жутковато, по-моему.

— На земле спать чересчур сыро, даже если что-нибудь постелить. Мы не хотели, чтобы вы заболели ревматизмом.

— Что же, это очень гуманно, отец мой.

— Мы же не варвары. Тут в квартале есть человек, который делает гробы. Вот мы и купили у него один. Это безопаснее, чем покупать кровать… В квартале на гробы куда больший спрос, чем на кровати. Гроб ни у кого не вызовет интереса.

— И, верно, подумали, что потом он пригодится, чтобы сунуть туда труп?

— Клянусь, этого у нас и в мыслях не было. Но доставать кровать было бы опасно.

— Что ж, пожалуй, я еще немножко выпью. Выпейте со мной, отец мой.

— Нет. Понимаете, я дежурю. Мне надо вас сторожить. — Он робко улыбнулся.

— Ну, с вами было бы нетрудно совладать. Даже такому старику, как я.

— Дежурят у нас всегда двое, — пояснил священник. — Снаружи Мигель с автоматом. Это приказ Эль Тигре. И еще потому, что одного можно уговорить. Или даже подкупить. Все мы только люди. Кто из нас выбрал бы такую жизнь по своей воле?

— Индеец не говорит по-испански?

— Нет, и это тоже хорошо.

— Вы не возражаете, если я немного разомнусь?

— Пожалуйста.

Чарли Фортнум подошел к двери и проверил, правду ли говорит священник. Индеец сидел у двери на корточках, положив на колени автомат. Он заговорщицки улыбнулся Фортнуму, словно оба они знали что-то смешное. И почти неприметно передвинул свой автомат.

— А вы говорите на гуарани, отец мой?

— Да. Я когда-то вел службу на гуарани.

Несколько минут назад между ними возникла близость, симпатия, даже дружба, но все это улетучилось. Когда исповедь окончена, оба — и священник и кающийся — остаются в одиночестве. И если встретятся в церкви, оба сделают вид, будто не знакомы друг с другом. Казалось, что это кающийся стоит сейчас возле гроба, глядя на часы. Чарли Фортнум подумал: он высчитывает, сколько часов еще осталось.

— Может, передумаете и выпьете со мной, отец?

— Нет. Нет, спасибо. Может, когда все кончится… — И добавил: — Он запаздывает. Мне уже давно пора было уйти.

— Кто это «он»?

Священник сердито ответил:

— Я же вам сказал, что у таких, как мы, нет имен.

_*

Темнело, и в проходной комнате, где были закрыты ставни, кто-то зажег свечу. Дверь к нему они оставили открытой, и ему был виден индеец, сидевший с автоматом у порога. Интересно, подумал Чарли, когда настанет его черед спать. Человек по имени Леон давно ушел. Тут был еще и негр, которого он раньше не замечал. Если бы у меня был нож, подумал он, смог бы я проделать в стене дыру, чтобы сбежать?

Человек, которого звали Акуино, внес свечу, держа ее в левой руке. Чарли Фортнум заметил, что правую руку он не вынимает из кармана джинсов. Может, он держит там револьвер… или нож… Он снова стал обдумывать свой явно безнадежный план пробуравить дырку в глинобитной стене. Но в немыслимом положении только и остается, что искать немыслимый выход.

— Где отец? — спросил он.

— У него дела в городе, сеньор Фортнум.

Он заметил, что все они обращаются с ним крайне вежливо, словно пытаясь его заверить, будто «во всей этой истории нет ничего личного. Когда она кончится, мы сможем остаться друзьями». Но не исключено, что это обычная вежливость, которую, как говорят, тюремный надзиратель проявляет перед казнью даже к самому отпетому убийце. Люди так же почтительно относятся к смерти, как к знатному незнакомцу, приехавшему в город, пусть даже визит его вовсе некстати.

Он сказал:

— Я так хочу есть, что, кажется, съел бы вола.

Это было неправдой, но вдруг они так глупы, что дадут ему нож? У него создалось впечатление, что он попал в руки не к профессионалам, а к любителям.

— Потерпите немного, сеньор Фортнум, — сказал Акуино. — Мы ждем Марту. Она обещала сварить похлебку. Готовит она не очень вкусно, но если бы вы посидели в тюрьме, как я…

Он подумал: ага, похлебку. Значит, мне снова дадут только ложку.

— Тут осталось немного виски, — сказал он. — Может, выпьете со мной?

Акуино сказал:

— Нам пить не полагается.

— Капельку, за компанию.

— Ну разве что совсем капельку. Закушу луковицей, Марта принесла их для похлебки. Лук отобьет запах. Огорчать Леона не хочется. Он человек воздержанный, ему так положено, но мы-то, слава богу, не священники. Вы мне слишком много налили, — запротестовал он.

— Много? Да всего половину того, что налил себе. Salud ^[22].

— Salud.

Он заметил, что Акуино так и не вынул правую руку из кармана.

— А вы кто, Акуино?

— В каком смысле кто?

— Вы рабочий?

— Я преступник, — с гордостью сказал Акуино. — Мы все преступники.

— Это ваше постоянное занятие? — Фортнум поднял стакан, и Акуино последовал его примеру. — Но ведь не с этого же вы начинали?

— Ну, я, как и все, ходил в школу. Нас там учили священники. Они были хорошие люди, и школа была хорошая. Леон там тоже учился, он хотел стать abogado. А я — писателем. Но ведь и писателю надо на что-то жить, поэтому я стал торговать — продавал на улице американские сигареты. Контрабандные из Панамы. И хорошо зарабатывал… То есть мог позволить себе снять комнату еще с тремя парнями, и у нас хватало денег на chipás. От них здорово толстеешь. Они куда питательнее маниоки.

— У меня за городом имение, — сказал Чарли Фортнум. — Мне был бы очень кстати новый capataz. Вы человек образованный. Вам было бы легко обучиться этому делу.

— Ну, теперь у меня другая работа, — с гордостью заявил Акуино. — Я же вам сказал, что я преступник. И поэт.

— Поэт?

— В школе Леон помогал мне писать. Сказал, что у меня талант; но вот как-то раз в Асунсьоне я послал статью с критикой янки в газету. У нас в стране Генерал запрещает что-нибудь печатать против янки, и после этого они не стали даже читать те статьи, что я им посылал. Подозревали, что там есть какой-то двойной смысл, отчего у них будут неприятности. Решили, что я — político ^[23], и что мне тогда оставалось? Я и стал político. За это они посадили меня в тюрьму. Так всегда бывает, если ты político и не колорадо ^{37}, то есть не из партии Генерала.

— В тюрьме было плохо?

— Еще как плохо, — сказал Акуино. Он вынул правую руку и показал ее Чарли. — Вот тогда я и стал писать стихи. Чтобы научиться писать левой рукой, надо очень много времени, и потом, пишешь медленно. А я ненавижу все медленное. Лучше быть мышью, чем черепахой, хотя черепаха и живет гораздо дольше. — После второго глотка виски он стал разговорчивым. — Меня восхищает орел, он камнем падает с неба на жертву, не то что гриф, который, медленно махая крыльями, слетает вниз и поглядывает, совсем ли она подохла. Поэтому я и взялся за стихи. Проза течет медленно, а поэзия падает, как орел, и бьет, прежде чем опомнишься. Конечно, в тюрьме мне не давали ни пера, ни бумаги, но стихи и не надо записывать. Я их заучивал наизусть.

— А стихи были хорошие? — спросил Чарли Фортнум. — Правда, я-то в них не разбираюсь.

— По-моему, кое-какие были хорошие, — сказал Акуино. Он допил виски. — Леон говорил, что некоторые были хорошие. Сказал, что они похожи на стихи какого-то Вийона. Тот тоже был преступником вроде меня ^{38}.

— Первый раз о нем слышу, — сказал Чарли Фортнум.

— Стих, который я сначала написал в тюрьме, — рассказывал Акуино, — был о нашей самой первой тюрьме, о той, в которой мы все побывали. Знаете, что сказал Троцкий, когда ему показали его новый дом в Мексике? Считалось, что в такой дом не сможет проникнуть убийца. Он сказал: «Напоминает мою первую тюрьму. Двери так же лязгают». У моего стихотворения был рефрен: «Отца я вижу только сквозь решетку». Понимаете, я писал о манежах, куда в буржуазных домах сажают детей. У меня в стихотворении отец преследует сына всю жизнь: сначала он школьный учитель, потом священник, потом полицейский и тюремный надзиратель и в конце концов сам генерал Стресснер. Генерала я как-то видел, когда он объезжал страну. Он зашел в полицейский участок, где я сидел, и я его видел через решетку.

— У меня скоро родится ребенок, — сказал Чарли Фортнум. — И я хотел бы увидеть этого маленького негодника, пусть ненадолго. Но, знаете, не через решетку. Хотел бы дожить до того, чтобы узнать, мальчик это или девочка.

— Когда он родится?

— Месяцев через пять или вроде этого. Точно не знаю. В таких делах я плохо разбираюсь.

— Не беспокойтесь. Вы будете дома, сеньор, задолго до этого.

— Если вы меня убьете, не буду, — ответил Чарли Фортнум, все же надеясь, несмотря ни на что, получить их обычный ободряющий ответ, как бы фальшиво он ни звучал; но не удивился, когда его не услышал: он начинал жить в царстве правды.

— Я написал много стихов о смерти, — весело, с удовлетворением сообщил Акуино, подняв на свет стакан с остатками виски, чтобы поймать в нем отблеск свечи. — Больше всего мне нравится одно с таким рефреном: «Смерть, как сорняк, и без дождя растет». А Леону не нравится, он говорит, что я пишу как крестьянин, я ведь когда-то и собирался стать крестьянином. Ему больше нравится то, где сказано: «В чем бы ни была твоя вина — пищу всем дают одну и ту же». И есть еще одно, которым я доволен, хоть и сам толком не знаю, что я хотел сказать, но, когда хорошо его прочтешь, оно звучит красиво: «Когда о смерти речь, то говорит живой».

— Да вы чертову уйму этих стихов написали о смерти.

— По-моему, чуть не половина моих стихов — о смерти, — сказал Акуино. — А для мужчины и есть только две стоящие темы: любовь и смерть.

— Я не хочу умереть, пока у меня не родится ребенок.

— Лично я вам желаю всяческого счастья, сеньор Фортнум. Но ни у кого из нас нет выбора. Может, завтра я умру под машиной или от лихорадки. А умереть от пули — это одна из самых быстрых и достойных смертей.

— Вот, наверное, так вы меня и убьете.

— Естественно… А как же иначе? Мы не жестокие люди, сеньор Фортнум. Пальцев мы у вас отрезать не будем.

— Однако и без нескольких пальцев жить можно. Вы же без них обходитесь, верно?

— Я понимаю, боль вас пугает, я-то знаю, что боль делает с человеком, что она сделала со мной, но не пойму, почему вы так боитесь смерти. Смерти ведь все равно не избежать, и, если священники правы, потом будет долгая жизнь за гробом, а если не правы, значит, и бояться нечего.

— А вы верили в эту жизнь за гробом, когда вас пытали?

— Нет, — признался Акуино. — Но и о смерти не думал. Была только боль.

— У нас есть такая поговорка: лучше синица в руке, чем журавль в небе. Лично я про эту загробную жизнь никогда не думал. Знаю только, что хотел бы прожить еще лет десять у себя в поместье и смотреть, как растет мой малыш.

— Но вы вообразите, сеньор Фортнум, чего только не может произойти за десять лет! И ребенок ваш вдруг умрет — дети ведь здесь мрут как мухи, — и жена изменит, а вас замучает медленный рак. Пуля же — это так просто и так быстро.

— Вы уверены?

— Пожалуй, еще капля виски мне не повредит, — сказал Акуино.

— Да у меня и у самого горло пересохло. Знаете старую поговорку: англичанину всегда не хватает двух рюмок до нормы.

Он налил виски очень скупо — осталось меньше четверти бутылки — и с грустью подумал о своем поместье, о баре на веранде, где всегда под рукой непочатая бутылка.

— Вы женаты? — спросил он.

— Не совсем, — ответил Акуино.

— А я был дважды женат. Первый раз у меня что-то не заладилось. А во второй — сам не знаю почему — чувствую совсем по-другому. Хотите, покажу фотографию?

Он нашел у себя в бумажнике цветной квадратик. Клара сидела за рулем «Гордости Фортнума», косясь на аппарат с таким страхом, словно он сейчас выстрелит.

— Хорошенькая, — вежливо отозвался Акуино.

— Понимаете, на самом деле она править не умеет, — сказал Фортнум, — и снимок чересчур засинен. Видите, какого цвета авокадо. Грубер обычно проявляет лучше. — Он с сожалением посмотрел на фотографию. — К тому же она не совсем в фокусе. И хуже здесь, чем на самом деле, но я тогда перебрал против нормы, и рука у меня, верно, дрогнула.

Он с тревогой посмотрел на жалкий остаток в бутылке.

— Как правило, ничего нет лучше виски, чтобы побороть эту дрожь. Как насчет того, чтобы прикончить бутылку?

— Мне самую малость, — сказал Акуино.

— У каждого человека своя норма. Я никого не стану попрекать, если она у него не такая, как у меня. Норма — она вроде бы встроена в твой организм, как лифт в жилой дом. — Чарли внимательно следил за Акуино. Он правильно рассчитал — нормы у них совсем разные. И сказал: — Мне понравился тот ваш стих насчет смерти.

— Который?

— Память у меня кошмарная. А что вы сделаете с трупом?

— С каким трупом?

— С моим трупом.

— Сеньор Фортнум, зачем говорить о таких неприятных вещах? Я пишу о смерти, это правда, но о смерти совершенно отвлеченно. Я не пишу о смерти друзей.

— Понимаете, ведь те люди в Лондоне, они обо мне никогда и не слышали. Им-то что? Я ведь не член их клуба.

— «Смерть, как сорняк, и без дождя растет». Вы об этом стихотворении говорили?

— Да, да, именно! Теперь вспомнил. Но все равно, Акуино, даже если смерть — дело обычное, умирать все же надо с достоинством. Согласны? Salud.

— Salud, сеньор Фортнум.

— Зовите меня Чарли, Акуино.

— Salud, Чарли.

— Я не хотел бы, чтобы меня нашли в таком виде: грязным, небритым…

— Я могу вам дать миску с водой.

— А бритву?

— Нет.

— Хотя бы безопасную. Что я могу натворить безопасной бритвой?

Да, дело в норме. Теперь ему казалось, что он все может. Будь у него хотя бы ножницы — глинобитную стену можно сперва намочить.

— А ножницы, чтобы подровнять волосы?

— Надо спросить разрешения у Леона, Чарли.

— А острую палочку? — он придумывал, как бы ее назвать поубедительнее. Теперь, когда он выпил свою норму и голова у него работала, он был уверен, что убежать можно.

— Я хочу написать Кларе, моей жене, — сказал он. — Той девушке на фотографии. Письмо можете держать у себя, пока все не кончится и вы не будете в безопасности. Я просто хочу ей сказать, что перед смертью думал о ней. Дайте мне карандаш, острый карандаш, — неосторожно добавил он, взглянув на стену и вдруг усомнившись, не был ли он чересчур самонадеян.

Там, правда, видно местечко, где стена была рыхлая, из нее торчала солома, которую подмешивали к глине.

— У меня есть шариковая ручка, — сказал Акуино. — Но я все-таки спрошу Леона, Чарли.

Он вынул ручку из кармана и внимательно ее осмотрел.

— А какой от нее может быть вред, Акуино? Я сам бы спросил твоего приятеля, но, понимаешь, со священниками мне почему-то не по себе.

— Вы должны нам отдать все, что напишете, — сказал Акуино. — Нам придется это прочесть.

— Конечно. Давайте начнем вторую бутылку?

— Вы хотите меня напоить? Да я ведь кого хочешь перепью.

— Что вы! Я еще сам своей нормы не выпил. Мне хватает одной рюмки сверх полбутылки, а вот вы только половину моей нормы и выпили.

— Может, нам еще долго не удастся купить вам виски.

— «Будем есть и пить, ибо завтра умрем!» ^{39} Это вроде как из Библии. Видно, и во мне просыпается сочинитель. А все виски. Вообще-то я не мастак писать письма. Но я первый раз в разлуке с Кларой с тех пор, как мы вместе.

— Вам и бумага будет нужна, Чарли.

— Да, о ней я и забыл.

Акуино принес ему пять листиков бумаги, вырванных из блокнота:

— Я их сосчитал. Вы должны будете все до одного мне вернуть, используете вы их или нет.

— И дайте немного воды, помыться. Не хочу, чтобы письмо было в грязных пятнах.

Акуино подчинился, но на этот раз слегка поворчал.

— Это вам, Чарли, не отель, — сказал он, грохнув таз на земляной пол и расплескав по нему воду.

— Если бы это был отель, я бы повесил на двери: «Прошу не беспокоить». Возьмите виски, выпейте еще.

— Нет. С меня хватит.

— Будьте другом, прикройте дверь. Не выношу, когда этот индеец на меня смотрит.

Оставшись один, Чарли Фортнум намочил рыхлое место на стене водой и принялся ковырять его шариковой ручкой. Через четверть часа на полу лежала щепотка пыли, а в стене образовалось крошечное углубление. Если бы не виски, он бы отчаялся. Чарли сел на пол, чтобы скрыть вмятину в стене, вымыл ручку и принялся писать. Ему надо было как-то объяснить, на что у него ушло время.

«Моя дорогая детка», — начал он и задумался. Официальные отчеты он писал на пишущей машинке, которая, казалось, сама складывала нужные фразы. «В ответ на ваше письмо от 10 августа…», «Подтверждая получение вашего письма от 22 декабря…». «Как я по тебе соскучился», — писал он сейчас. Это ведь и было самое главное, что он должен сказать; все, что он добавит, будет лишь повторением или перепевом той же мысли. «Кажется, прошли годы с тех пор, как я уехал из поместья. В то утро у тебя болела голова. Прошла теперь? Прошу тебя, не принимай слишком много аспирина. Это вредно для желудка, да и для ребенка, наверное, тоже. Ты проследи, очень тебя прошу, чтобы «Гордость Фортнума» закрыли брезентом, — вдруг пойдут дожди».

Письмо, думал он, доставят либо когда он уже будет дома, либо когда он уже будет мертв; он вдруг почувствовал, какое огромное расстояние между глинобитной хижиной и его поместьем, между гробом и джипом, стоящим под купой авокадо, между ним и Кларой, поздно встававшей с двуспальной кровати, баром с напитками на веранде, которым никто не пользуется. Глаза щипало от слез, и он вспомнил, как попрекал его отец: «Не трусь, Чарли, будь же мужчиной. Плакса!.. Терпеть не могу, когда себя жалеют. Тебе должно быть стыдно. Стыдно. Стыдно». Слово это звучало как похоронный звон по всякой надежде. Иногда, хоть и не часто, он пытался защищаться. «Да я же не о себе плачу. Утром я ставнем раздавил ящерицу. Нечаянно. Хотел ее выпустить. Я о ящерице плачу, а не о себе». Он и сейчас плакал не о себе. Слезы были из-за Клары и немножко из-за «Гордости Фортнума» — ведь оба были брошены на произвол судьбы и беззащитны. Сам-то он терпел лишь страх и неудобства. А одиночество, как он знал по опыту, терпеть куда тяжелее.

Он перестал писать, глотнул еще виски и снова стал ковырять стену шариковой ручкой. Стена впитала воду и скоро опять стала сухой, как кость. Через полчаса он прекратил это занятие. Дыру он раскопал величиной с мышиную норку, не больше двух сантиметров в глубину. Чарли опять взялся за письмо и написал, словно бросая кому-то вызов: «Могу тебе сказать, что Чарли Фортнум готов идти напролом. Я не такой слабак, как они думают. Я твой муж и слишком тебя люблю, чтобы позволить какой-то мрази встать между нами. Я что-нибудь придумаю и сам отдам это письмо тебе в руки, то-то мы тогда посмеемся и выпьем того хорошего французского шампанского, которое я берег для особого случая. Мне говорили, что шампанское повредить ребенку не может». Он отложил письмо, потому что у него действительно зрела мысль, правда пока еще очень туманная. Он отер со лба пот, и на миг ему почудилось, будто он сгоняет и пары виски, отчего голова становится ясная.

— Акуино! — позвал он. — Акуино!

Акуино нехотя, настороженно вошел в комнату.

— Виски больше не хочу, — сказал он.

— Мне надо в уборную.

— Я скажу Мигелю, чтобы он с вами сходил.

— Нет, Акуино… Меня будет стеснять, если этот индеец сядет снаружи и станет тыкать в меня своим автоматом. Ему так и не терпится пустить его в ход.

— Мигель не хочет вам зла. Ему просто нравится автомат. У него никогда его раньше не было.

— Все равно я его боюсь. Почему бы вам не взять у него автомат и самому меня не стеречь? Я знаю, Акуино, вы не станете стрелять без надобности.

— Он обидится, если у него возьмут его автомат.

— Ну тогда, черт бы вас подрал, я сделаю свои дела здесь!

— Хорошо, я с ним поговорю, — сказал Акуино.

Большинству людей нелегко хладнокровно застрелить расположенного к вам человека — план Чарли Фортнума был очень прост.

Когда Акуино вернулся, в руках у него был автомат.

— Ладно, — сказал он, — пойдем. У меня только левая рука, но имейте в виду, когда у тебя автомат, снайпером быть не требуется. Одна из пуль наверняка попадает в цель.

— Даже пуля поэта, — деланно улыбаясь, сказал Чарли Фортнум. — Я хотел бы, чтобы вы списали мне то стихотворение. Приятно будет сохранить его на память.

— Которое?

— Да вы же знаете, о чем я говорю. Насчет смерти.

Он прошел через проходную комнату. Индеец на него не смотрел. Он с тревогой уставился на автомат, словно нечто бесценное попало в неверные руки.

Всю дорогу до навеса под авокадо Чарли Фортнум болтал без умолку. Когда он был без сознания, часы его встали, и теперь он понятия не имел, сколько сейчас времени, но тени уже вытянулись. Под деревьями, густо увешанными темно-коричневыми плодами, стояла мгла.

— Я почти дописал письмо, — сказал он. — До чего же трудно писать!

Когда он дошел до двери сарайчика, он повернулся и вымученно улыбнулся Акуино. Если тот улыбнется в ответ, это будет хороший признак, но Акуино не улыбнулся. Может, он был просто чем-то озабочен. Может, он сочинял стихотворение о смерти. А может быть, он выпил не ту норму, что надо.

Чарли Фортнум, собираясь с духом, посидел в загородке сколько положено. Потом быстро вышел и резко свернул направо, чтобы хижина оказалась между ним и Акуино. Надо было пройти всего несколько шагов, а там, под деревьями, его скроет темнота. Он услышал короткую очередь, крик, ответный крик и ничего не почувствовал.

— Не стреляйте, Акуино! — крикнул он.

Снова ударили выстрелы, и он рухнул прямо туда, где сгущалась темнота.

Часть четвертая

Глава I

День для сэра Генри Белфрейджа начался скверно с самого завтрака. Вот уже третий день кряду повар зажаривал яичницу с обеих сторон.

— Ты забыла сказать Педро, голубчик? — спросил он жену.

— Нет, — ответила леди Белфрейдж. — Честное слово, не забыла. Я хорошо это помню.

— Видно, он перенял эту привычку у янки. Это их обычай. Помнишь, чего нам стоило уломать их в отеле «Плаза» в Нью-Йорке? У них даже есть специальное название: поджаренная с одной стороны яичница. Вспомни, как это по-испански, может, Педро тогда поймет.

— Нет, дорогой… Я о таком названии никогда не слыхала.

— Иногда я даже сочувствую тем, кто обличает империализм янки. Почему мы должны есть их яичницу? Скоро Педро будет подавать ^{40} нам сосиски с кленовым сиропом. А какое ужасное вино было вчера в американском посольстве, правда, детка? Наверное, калифорнийское.

— Нет, дорогой. Аргентинское.

— Ага, значит, он подлизывается к министру внутренних дел. Но министр и сам бы предпочел хорошее французское вино, такое, как подается у нас.

— У нас вино тоже не очень хорошее.

— На наши жалкие представительские лучшего позволить себе мы не можем. Ты заметила, что там подали аргентинское виски?

— Беда в том, голубчик, что сам он вообще не пьет. Знаешь, он был просто скандализован тем, что мистер… бедный мистер… ну как его, нашего консула, Мейсон, да?

— Нет-нет, то другой, этот — Фортнум.

— Ну вот, когда они поехали смотреть развалины и бедный мистер Фортнум прихватил с собой две бутылки виски.

— А я его не порицаю. Знаешь, ведь посол повсюду возит с собой холодильник, набитый кока-колой. Я бы не выпил так много их мерзейшего вина, если бы он не уставился на меня своими пуританскими глазами. Я почувствовал себя как та девица из книжки, которой нацепили на платье алую букву «п» ^{41}. «П» — от слова «пьяница».

— По-моему, там было «п» от слова «прелюбодейка».

— Очень может быть, я ведь видел это только в кино. Много лет назад. Там это было не очень ясно.

День, который начался достаточно скверно из-за плохо зажаренной яичницы, час от часу становился все хуже. Пресс-атташе Кричтон явился с жалобой, что его совсем замучили телефонными звонками газеты.

— Я же им объясняю, что Фортнум — всего лишь почетный консул, — говорил он. — А репортеру из «Ла пренсы» никак не втолкуешь разницу между «почетным» и «достопочтенным». Ничуть не удивлюсь, если они объявят его сыном пэра Англии.

Сэр Генри в утешение ему заметил:

— Сомневаюсь, чтобы они так хорошо разбирались в английских титулах.

— Они, как видно, придают этому делу большое значение.

— Просто потому, что сейчас мертвый сезон. У них ведь нет чудовища из Лох-Несса, а летающие тарелки появляются круглый год.

— Я бы хотел, чтобы мы могли сообщить им что-нибудь успокоительное.

— Да и я бы этого хотел, Кричтон, еще как! Вы, конечно, можете им сказать, что вчера я несколько часов провел с американским послом, только не говорите, что у меня от этого голова раскалывается.

— В «Насьон» снова звонил какой-то неизвестный тип, на этот раз из Кордовы. Осталось всего четыре дня.

— Слава богу, что не больше, — сказал посол. — На той неделе все будет кончено. Его либо убьют, либо освободят.

— Полиция думает, что из Кордовы звонили для отвода глаз и что он находится в Росарио, а теперь, может, и здесь.

— Надо было еще полгода назад отправить его на пенсию, тогда ничего бы не произошло.

— Полиция думает, сэр, что его похитили по ошибке. Хотели захватить американского посла. Если это правда, то американцы обязаны что-то предпринять, хотя бы из благодарности.

— Уилбур, — сказал сэр Генри Белфрейдж, — посол настаивает, чтобы я звал его Уилбуром, — отрицает, что намеченной жертвой был он. Уверяет, что США очень популярны в Парагвае, поездка Нельсона Рокфеллера ^{42} по стране это доказала. В Парагвае никто не забрасывал их присутственные места камнями и не поджигал. Все было так же мирно, как в Гаити. Он зовет Рокфеллера Нельсоном, я сперва не понял, о каком Нельсоне идет речь. Даже подумал, что он и мне предлагает называть Рокфеллера Нельсоном!

— Мне все же очень жаль беднягу.

— Не думаю, Кричтон, чтобы Уилбур нуждался в нашей жалости.

— Да я не о нем говорю…

— Ах, о Мейсоне! Черт возьми, жена вдруг стала звать его Мейсоном, а я за ней повторяю. Если фамилия Мейсон как-нибудь попадет в официальное сообщение, бог знает что они там, в Лондоне, подумают. Еще решат, что речь идет о границе Мейсон — Диксон между рабовладельческими штатами и Севером. Мне надо все время повторять в уме: Фортнум, Фортнум, Фортнум, как тому ворону, который каркал «Никогда» ^{43}.

— Вы не думаете, сэр, что они и в самом деле его убьют?

— Да конечно же, нет, Кричтон. Они не убили даже того парагвайского консула, которого захватили несколько лет назад. Генерал тогда сказал, что этот субъект его не интересует, и они консула выпустили. Тут ведь не Уругвай, и не Колумбия, и, пожалуй, даже не Бразилия. Не Боливия. И не Венесуэла. И даже не Перу, — добавил он несколько неуверенно, поскольку безопасных мест становилось все меньше и меньше.

— И тем не менее мы в Южной Америке, — с неумолимой логикой уточнил Кричтон.

В это же утро поступило несколько неприятных телеграмм: кто-то снова поднял панику насчет Фолклендских островов. Стоило в мире наступить затишью, и спор о них тут же возникал, как и проблема Гибралтара. Министр иностранных дел желал узнать, как намерена голосовать Аргентина в Организации Объединенных Наций по африканскому вопросу. Канцелярия разработала новую директиву о расходах на представительство, и Генри Белфрейдж почувствовал, что и ему скоро придется угощать гостей аргентинским вином. Запрашивали и о том, примет ли Британия участие в кинофестивале Мар-дель-Платы. Член парламента от консерваторов обозвал английский фильм какого-то Рассела, представленный на фестиваль, порнографическим. Со вчерашнего дня, когда Белфрейджу было рекомендовано посетить министра иностранных дел, а после этого действовать в контакте с американским послом, новых директив в отношении Фортнума не поступало; британский посол в Асунсьоне получил такие же указания, и сэр Генри надеялся, что американский посол в Парагвае окажется несколько более расторопным, чем Уилбур.

После ленча секретарь сообщил послу, что некий доктор Пларр просит его принять.

— А кто он, этот Пларр?

— Приехал с севера. По-моему, хочет вас видеть по делу Фортнума.

— Что ж, ведите его, ведите, — сказал сэр Генри Белфрейдж, — пускайте всех подряд.

Он был раздосадован, что его лишили отдыха после ленча: это было единственное время, когда он чувствовал себя частным лицом. На столике возле кровати его ждал новый роман Агаты Кристи, только что присланный книжной лавкой из Лондона.

— Мы уже где-то встречались, — сказал он доктору Пларру и недоверчиво на него посмотрел: в Буэнос-Айресе почему-то все, кроме военных, именовали себя докторами.

Худое лицо типичного юриста, подумал он; ему всегда было не по себе с этими адвокатами, его шокировали их циничные шуточки — приговоренный к казни убийца их трогал не больше, чем хирурга неизлечимо больной раком.

— Да, у вас, в посольстве, — напомнил ему доктор Пларр. — На приеме. Я еще вызволил вашу жену, спас ее от поэта.

— Ну конечно, теперь вспоминаю, как же! Вы ведь живете где-то там, на севере. Мы еще тогда говорили о Фортнуме, верно?

— Верно. Я врач его жены. Она, видите ли, ждет ребенка.

— Ах, так вы такой доктор!

— Да.

— Слава богу! Тут ведь не поймешь, правда? И к тому же вы действительно англичанин. Не то что все эти О’Брайены и Хиггинсы. Ну и ну, до чего же, наверно, тяжело этой бедной миссис Фортнум. Скажите ей, что мы делаем все, что в наших силах…

— Да, — сказал доктор Пларр, — она это понимает, но мне все же хотелось бы знать, что тут предпринимают на самом деле. Я утром прилетел в Буэнос-Айрес специально, чтобы вас повидать и что-нибудь выяснить, и сегодня же ночью улетаю обратно. Если бы я мог сообщить миссис Фортнум более или менее определенные сведения и ее успокоить…

— Положение в высшей степени сложное, Пларр. Понимаете, если все за что-то несут ответственность, то, как правило, ее не несет никто. Генерал сейчас где-то здесь на юге ловит рыбу и, пока он на отдыхе, отказывается обсуждать этот вопрос. Министр иностранных дел заявляет, что это чисто парагвайское дело и что президент не может оказывать давление на Генерала, пока тот находится здесь как гость правительства. Полиция, конечно, делает все, что может, но ей, как видно, было предложено действовать с максимальной осторожностью. В интересах самого Фортнума.

— Но американцы… Они-то могут оказать давление на Генерала. Он бы не продержался в Парагвае и суток без их поддержки.

— Знаю, знаю, Пларр, но это только осложняет положение. Видите ли, американцы правильно считают, что не следует поощрять похищения, даже если это грозит — как бы получше выразиться? — опасностью для чьей-то жизни. Ну, как в случае с германским послом, которого убили. Где же это было? В Гватемале? А в данном случае, говоря откровенно… что ж, почетный консул все же не посол. Они считают, что вмешательство было бы дурным прецедентом. Генерал не слишком расположен к англичанам. Конечно, если бы Фортнум был американцем, он отнесся бы к делу иначе.

— Похитители думали, что он американец. Так говорит полиция. Она считает, что похитители охотились за дипломатической машиной и в темноте приняли «К» за «Д».

— Ну да, сколько раз мы говорили этому идиоту, чтобы он не вешал флажка и убрал с машины дипломатический номер. Почетный консул не имеет на это права.

— И все же казнить за это слишком сурово.

— Что же еще я могу сделать, Пларр? Я дважды ездил в министерство иностранных дел. Вчера вечером имел частную беседу с министром внутренних дел. Без указаний из Лондона я ничего больше сделать не могу, а в Лондоне не чувствуют… ну как бы это сказать?.. неотложности этого дела. Да, кстати, как поживает ваша матушка? Я наконец-то все вспомнил. Вы тот самый Пларр. Ваша мать часто пьет у моей жены чай. Обе любят пирожные и такие штуки с dulce de leche.

— Alfajores.

— Вот-вот. Сам-то я их не выношу.

Доктор Пларр сказал:

— Я понимаю, сэр Генри, что кажусь вам крайне назойливым, но мой отец, если он еще жив, сидит у Генерала в одной из его тюрем. Это похищение, быть может, последняя возможность его спасти. Правда, это обстоятельство дает основания полиции меня подозревать, поэтому я чувствую себя как бы причастным к этому делу. Кроме того, не надо забывать о Фортнуме. Я несу за него некоторую ответственность. Он хоть и не мой больной, но я лечу миссис Фортнум.

— Брак, кажется, какой-то странный. Я получил оттуда, из ваших мест, об этом письмо от одного старого сплетника по фамилии Джефрис.

— Хэмфрис.

— Да-да. Кажется, так. Он пишет, что Фортнум женился на недостойной женщине. Счастливец! Я уже в том возрасте, когда таких женщин и в глаза не видишь.

— Мне пришло в голову, — сказал доктор Пларр, — что я мог бы попробовать связаться с похитителями. Если они позвонят миссис Фортнум, когда увидят, что с властями у них ничего не выходит.

— Маловероятно, мой друг.

— Однако возможно, сэр. Если бы нечто подобное произошло и я мог бы внушить им хоть маленькую надежду… А вдруг мне удалось бы уговорить их продлить срок, ну, скажем, на неделю. В этом случае было бы легче вести переговоры.

— Хотите знать мое откровенное мнение? Вы только продлите агонию — и Фортнума, и миссис Фортнум. На месте Фортнума я бы предпочел быструю смерть.

— Неужели ничего нельзя сделать?

— Лично я уверен, что нет, Пларр. Я дважды разговаривал с Уилбуром — американцы и пальцем не пошевелят. Если им удастся показать, что подобные похищения бессмысленны, пожертвовав всего-навсего британским почетным консулом в мало кому известной провинции, они будут только рады. Уилбур говорит, что Фортнум пьяница, он привез две бутылки виски на их пикник в развалинах, а посол пьет только кока-колу. Я посмотрел наше досье на Фортнума, но ничего определенного в смысле алкоголизма там не значится, хотя парочка его отчетов… надо сказать, показалась мне маловразумительной. И к тому же письмо от этого — как его, Хэмфриса? — где он пишет, что Фортнум вывесил наш национальный флаг вверх ногами. Но для этого, правда, не надо быть пьяницей.

— И все же, сэр Генри, если бы похитителей можно было уговорить хоть немного продлить срок…

Сэр Генри Белфрейдж понимал, что послеобеденный отдых пропал бесповоротно; новый роман Агаты Кристи придется отложить. Он был человек добрый, совестливый, а к тому же еще и скромный. В душе он понимал, что на месте доктора Пларра вряд ли полетел бы в ноябрьскую жару в Буэнос-Айрес, чтобы помочь мужу своей пациентки.

— Вы можете попытаться сделать следующее, — сказал он. — Сильно сомневаюсь, чтобы у вас что-нибудь вышло, но все-таки…

Тут он запнулся. С пером в руке он был сама краткость: его доклады всегда были на редкость лаконичны и точны, составить депешу для него не представляло труда. В посольстве он чувствовал себя как дома, так же как когда-то в детской. Люстры сверкали, как стеклянные фрукты на елке. В детской, помнится, он ловко и аккуратно строил дома из кубиков. «Наш молодой мистер Генри умный мальчик», — приговаривала нянька, но стоило выпустить его на зеленый простор Кенсингтонского парка, как он тут же совершенно терялся. Бывало, что с чужими — как это порой случалось и теперь на приемах — он просто впадал в панику.

— Да, сэр Генри?

— Простите, я отвлекся. С утра голова болит. Это вино из Мендосы… Кооперативы! Ну что кооперативы понимают в вине?

— Вы говорили…

— Да-да. — Он сунул руку в нагрудный кармашек и нащупал шариковую ручку. Она у него была вроде талисмана.

— Отсрочка будет иметь смысл, — сказал он, — если мы сумеем заинтересовать людей… Я сделал все, что мог, но там у нас Фортнума никто не знает. Никому нет дела до какого-то почетного консула. Он не на государственной службе. Сказать вам по правде, я и сам полгода назад советовал от него избавиться. А то самое письмо, будьте уверены, лежит в его досье. Поэтому там у нас только обрадуются, когда срок истечет, — ничего писать не придется, а его, надо надеяться, выпустят на свободу.

— А если его убьют?

— Боюсь, что министерство иностранных дел и это поставит себе в заслугу. Сочтет результатом своей твердой политики: вот, они показали, что не желают договариваться с шантажистами. Вы же знаете, как они обыграют это там, в палате общин. Закон и порядок. Никаких потачек. Будут цитировать Киплинга ^{44}. Даже оппозиция их одобрит.

— Дело не только в Чарли Фортнуме. Там ведь еще и его жена… она ждет ребенка. Если бы газеты это расписали…

— Да. Понимаю. Женщина, которая ждет, и прочее. Но, судя по тому, что писал о ней этот Хэмфрис, английская пресса вряд ли воспылает должными чувствами к даме, на которой женился Фортнум. Это не сюжет для семейного чтения. «Сан» может, конечно, описать все как есть или «Ньюс оф уорлд», но не думаю, чтобы это произвело нужный эффект.

— А что же вы предлагаете, сэр Генри?

— Только никогда и ни в коем случае на меня не ссылайтесь, слышите, Пларр? Министерство тут же спровадит меня на пенсию, если там узнают, что я дал подобный совет. Впрочем, я и сам ни на йоту не верю, что это нам поможет: Мейсон не тот человек.

— Какой Мейсон?

— Извините, я хотел сказать Фортнум.

— Да вы пока ничего и не посоветовали, сэр Генри.

— Я же вот к чему веду… Государственные учреждения больше всего ненавидят, когда лай поднимают приличные газеты. Единственный способ добиться какого бы то ни было вмешательства — это придать делу гласность, но такую, к которой прислушиваются. Если бы вы смогли организовать какой-то протест у себя в городе… Хотя бы обратиться по телеграфу в «Таймс» от имени Английского клуба. Отдавая дань… — он снова пощупал ручку, словно надеясь почерпнуть у нее нужную казенную фразу, — его неусыпным заботам об интересах Великобритании…

— Но у нас нет Английского клуба, сэр. И, по-моему, в городе, кроме Хэмфриса и меня, больше нет англичан.

Сэр Генри Белфрейдж кинул быстрый взгляд на пальцы (он куда-то задевал щеточку для ногтей) и что-то пробормотал так быстро, что доктор Пларр не сумел разобрать ни слова.

— Простите. Я не расслышал…

— Дорогой мой, неужели я должен вам это разжевывать? Немедленно образуйте Английский клуб и протелеграфируйте ваше ходатайство в «Таймс» и «Телеграф».

— Вы думаете, из этого что-нибудь выйдет?

— Не думаю, но попытка не пытка. Всегда найдется какой-нибудь член парламента от оппозиции, который на это клюнет, что бы там ни говорили лидеры его партии. И во всяком случае, это может доставить министру un mauvais quart d’heure ^[24]. К тому же есть еще и американская пресса. Может статься, что они это перепечатают. А «Нью-Йорк таймс» умеет выражаться весьма ядовито. «Будем бороться за латиноамериканскую независимость до последнего англичанина!» Знаете, на какую позицию могут стать эти пацифисты? Надежда, конечно, мизерная. Если бы он был крупный делец, в нем были бы куда больше заинтересованы. Беда в том, Пларр, что Фортнум — такая мелкая сошка.

_*

Самолета, на котором он мог вернуться на север, не было до вечера, а совесть не позволяла доктору Пларру придумать какой-нибудь предлог, чтобы избежать встречи с матерью. Он знал, как ей доставить удовольствие, и назначил по телефону свидание за чаем в «Ричмонде» на калье Флорида — ей были неприятны неизбежные разговоры на семейные темы дома, где она жила почти в такой же духоте, как и восковые цветы под стеклянным колпаком, купленные ею у антиквара рядом с «Хэрродзом» ^{45}. Ему всегда казалось, что у нее в квартире повсюду припрятаны маленькие секреты — на полках, на столах, даже под кушеткой, секреты, о которых она не хотела, чтобы он знал, скорее всего, просто свидетельства мелкого мотовства, на которое ушли полученные от него деньги. Пирожные с кремом — это хотя бы пища, а вот фарфоровый попугай — мотовство.

Он пробирался черепашьим шагом сквозь толпу, которая во вторую половину дня всегда заполняла узкую улицу, когда ее закрывали для проезда машин. Его это ничуть не огорчало — ведь каждая лишняя минута, потерянная для свидания с матерью, была его чистой прибылью.

Он увидел ее в дальнем углу набитого людьми кафе; она была во всем черном, и перед ней стояло блюдо с пирожными.

— Ты опоздал на десять минут, Эдуардо, — сказала она.

Сколько он себя помнил, он всегда разговаривал с матерью по-испански.Только с отцом он говорил по-английски, но отец был человек немногословный.

— Прости, мама. Ты могла начать без меня.

Когда он нагнулся, чтобы ее поцеловать, из ее чашки в нос ему ударил запах горячего шоколада, похожий на приторное дыхание могилы.

— Если тут нет пирожного, которое тебе нравится, позови официанта.

— Есть я ничего не хочу. Выпью кофе.

У нее были большие мешки под глазами, но доктор Пларр знал, что мешки эти не от горя, а от запоров. Ему казалось, что, если их нажать, оттуда брызнет крем, как из эклера. Ужас, что делает время с красивыми женщинами. Мужчины иногда хорошеют с годами, женщины — почти никогда. Он подумал: нельзя любить женщину, которая меньше чем на двадцать лет моложе тебя. Тогда можно умереть раньше, чем слиняет ее образ. Фортнум, женившись на Кларе, вероятно, страховался от утраты иллюзий, она ведь на сорок лет моложе его. Доктор Пларр подумал, что он не так предусмотрителен, потому что на много лет переживет утрату ее очарования.

— Почему ты в трауре, мама? — спросил он. — Я никогда не видел тебя в черном.

— Я в трауре по твоему отцу, — сказала сеньора Пларр и стерла с пальцев шоколад бумажной салфеткой.

— Ты что-нибудь узнала?

— Нет, но отец Гальвао имел со мной серьезный разговор. Он сказал, что ради моего здоровья надо проститься с пустыми надеждами. А ты знаешь, Эдуардо, какой сегодня день?

Он тщетно рылся в памяти, потому что даже не помнил, какое сегодня число.

— Четырнадцатое? — спросил он.

— В этот день мы простились с твоим отцом в порту Асунсьона.

Интересно, узнал бы отец, войди он сейчас в кафе, эту толстую женщину с мешками под глазами и вымазанным кремом ртом? В нашей памяти люди, которых мы не видим, стареют достойно.

Сеньора Пларр сказала:

— Отец Гальвао утром отслужил мессу за упокой его души.

Она оглядела блюдо с пирожными и выбрала один из эклеров, по виду ничем не отличавшийся от других. Однако, когда Пларр напряг память, он все еще смог припомнить красивую женщину, которая плакала, лежа в каюте. В том возрасте слезы придавали блеск ее глазам. Под ними не было уродливых мешков.

— А я еще не потерял надежду, мама, — сказал он. — Ты же слышала, похитители назвали и его в списке узников, которых они требуют освободить.

— Какие похитители?

Он забыл, что она не читает газет.

— Ну, сейчас это чересчур долго рассказывать. — И добавил из вежливости: — Какое на тебе красивое платье.

— Я рада, что тебе нравится. Специально заказала для сегодняшней мессы. Материя совсем недорогая, а шила домашняя портниха… Ты не думай, что я транжирка.

— Что ты, мама!

— Если бы твой отец не был таким упрямым… Ну зачем ему надо было там оставаться, чтобы его убили? Мог продать поместье за хорошие деньги, и мы бы прекрасно жили здесь все вместе.

— Он был идеалистом, — сказал доктор Пларр.

— Идеалы — вещь достойная, но с его стороны было некрасиво в первую очередь не подумать о семье, это же такой эгоизм!

Он представил себе злые, полные упреков молитвы, которые она шептала утром, когда отец Гальвао служил заупокойную мессу. Отец Гальвао был иезуитом, португальцем, которого почему-то перевели сюда из Рио-де-Жанейро. Он пользовался большой популярностью у дам, может быть, они так охотно исповедовались ему потому, что он нездешний.

Отовсюду доносился женский щебет. Но отдельные фразы нельзя было разобрать. Казалось, Пларр сидит в вольере и прислушивается к разноголосице птиц из чужеземных стран. Одни чирикали по-английски, другие по-немецки, он расслышал даже французскую фразу, которая, наверное, пришлась бы по сердцу его матери: «Georges est très coupable» ^[25]. Он посмотрел на нее, пока она тянулась губами к шоколаду. Любила ли она когда-нибудь отца и его самого или же просто изображала любовь, как это делает Клара? За годы, пока он взрослел, живя рядом с матерью, Пларр научился презирать лицедейство. В его комнате теперь не хранилось никаких сентиментальных памяток, даже фотографий. Она была почти такой же голой и лишенной всякой лжи, как полицейская камера. И в любовных связях с женщинами он избегал театральных возгласов: «Я вас люблю». Его часто обвиняли в жестокости, хотя сам он считал себя просто старательным и точным диагностом. Если бы он хоть раз обнаружил у себя болезнь, которая не поддавалась другому определению, он не колеблясь признался бы: «Я люблю», однако же всегда мог приписать чувство, которое испытывает, совсем другому недугу — одиночеству, гордыне, физической потребности или даже простому любопытству.

Сеньора Пларр сказала:

— Он никогда не любил ни тебя, ни меня. Это был человек, который не знал, что такое любовь.

Ему хотелось задать ей вопрос всерьез: «А мы знаем?», но он понимал, что она воспримет его как упрек, а у него не было желания ее упрекать. С куда большим основанием он мог бы в подобном незнании упрекнуть самого себя. А может быть, думал он, она права, и я пошел в отца.

— Я не очень отчетливо его помню, — сказал он, — разве, пожалуй, то, как он с нами прощался; я тогда заметил, что он поседел. И еще помню, как по вечерам он обходил дом и запирал все двери. От этих звуков я всегда просыпался. Я даже не знаю, сколько ему теперь было бы лет, если бы он был жив.

— Сегодня ему исполнился бы семьдесят один.

— Сегодня? Значит, это в день его рождения…

— Он мне сказал, что лучший подарок, который он от меня может получить, — это увидеть, как мы оба уплываем по реке. С его стороны было жестоко так говорить.

— Ну, мама, он вряд ли хотел быть к тебе жестоким.

— Он даже заранее меня не предупредил. Я и вещи как следует сложить не успела. Забыла кое-какие драгоценности. У меня были часики с бриллиантами, я их надевала к черному платью. Помнишь мое черное платье? Да нет, куда же тебе помнить? Ты и ребенком всегда был такой ненаблюдательный. Он уверял, будто боится, что я расскажу друзьям, а они станут болтать, и полиция нас задержит. А я приготовила такой хороший именинный обед, острую закуску с сыром, он ведь больше любил острое, чем сладкое. Вот что значит выйти замуж за иностранца. Вкусы всегда такие разные. Утром я истово молилась, чтобы он не слишком мучился.

— А я думал, что ты считаешь его уже мертвым.

— Да я и говорю ведь о муках в чистилище. Отец Гальвао сказал, что больнее всего в чистилище, когда видишь, к чему привели твои поступки и какие страдания ты причинял тем, кого любил.

Она положила на тарелку еще один эклер.

— Но ты же говоришь, что он ни тебя, ни меня не любил.

— Ну, какую-то привязанность он к нам питал. И у него было чувство долга. Он ведь такой типичный англичанин. Предпочитал мужское общество. Не сомневаюсь, что, когда пароход отошел, он отправился в клуб.

— В какой клуб?

Они уже много лет так долго не разговаривали об отце.

— В этом клубе ему было совсем небезопасно состоять. Он назывался Конституционным, но полиция его прикрыла. Потом члены стали собираться тайком, как-то раз даже у нас в имении. А когда я возражала, он меня не слушал. Я ему говорила: «Помни, у тебя жена и ребенок». А он мне: «У каждого члена клуба есть жена и дети». Я сказала: «Ну тогда у них должны быть темы для разговора поважнее, чем политика…» Ладно, — добавила она со вздохом, — чего вспоминать старые споры. Я, конечно, его простила. Расскажи-ка, дорогой, лучше о себе.

Но глаза ее стали стеклянными от полнейшего отсутствия интереса.

— Да, в общем, и рассказывать-то нечего, — сказал он.

_*

Лететь вечерним самолетом на север для такого человека, как доктор Пларр, который предпочитал одиночество, было рискованно. На этом самолете редко летали незнакомые люди или туристы. Пассажирами, как правило, бывали местные политические деятели, возвращавшиеся из столицы, или жены богачей, которых он иногда лечил (они ездили в Буэнос-Айрес за покупками, в гости и даже причесываться, не доверяя местному парикмахеру). В небольшом двухмоторном самолете они составляли шумную компанию.

Кое-какая надежда на спокойный перелет еще была, но настроение сразу испортилось, когда через проход его радостно приветствовала сеньора Эскобар — он ее сперва не заметил.

— Эдуардо!

— Маргарита!

Он стал уныло стягивать ремни, чтобы пересесть на пустое место с ней рядом.

— Не надо, — торопливо шепнула она. — Со мной Густаво. Он там сзади, разговаривает с полковником Пересом.

— И полковник Перес здесь?

— Да, они обсуждают это похищение. Знаете, что я думаю?

— Что?

— Я думаю, что этот Фортнум сбежал от жены.

— Зачем бы он стал это делать?

— Вы же знаете, Эдуардо, эту историю. Она — putain ^[26]. Из того кошмарного дома на калье… ну, да вы же мужчина и прекрасно знаете, о каком доме я говорю.

Он помнил, что когда Маргарита хотела произнести что-нибудь не очень приличное, то всегда выражалась по-французски. Он так и слышал, как она вскрикивает в своей комнате, с тонким умыслом притемненной на две трети опущенными persianas ^[27]: «Baise — moi, baise — moi» ^[28]. Она никогда не позволила бы себе произнести подобную фразу по-испански. И теперь со вздохом, так же тонко рассчитанным, как и опущенные жалюзи, она сказала:

— Я так давно вас не видела, Эдуардо.

Он подумал, куда же девался ее новый любовник — Гаспар Вальехо из министерства финансов? Надо надеяться, что они не поссорились.

Рев моторов избавил его от необходимости отвечать, но, когда предостережения из рупора были произнесены и они поднялись высоко над защитного цвета Платой, которая почернела с наступлением вечера, он приготовил ничего не значащую фразу:

— Вы же знаете, что за жизнь у нас, врачей, Маргарита.

— Да, — сказала она. — Знаю как никто. Вы еще пользуете сеньору Вегу?

— Нет. По-моему, она сменила врача.

— Я бы, Эдуардо, этого никогда не сделала, на свете не так уж много хороших врачей. Если я вас не вызывала, то только потому, что я до неприличия здорова. А, вот наконец и мой муж. Погляди, кто тут с нами, Густаво! И не делай вид, будто не помнишь доктора Пларра!

— Как я могу его не помнить? Где вы пропадали, Эдуардо? — Густаво Эскобар тяжело опустил руку на плечо доктору Пларру и стал ласково его мять — он, как и все латиноамериканцы, щупал каждого, с кем разговаривал. Даже удар ножом в одной из повестей Хорхе Хулио Сааведры можно было счесть своего рода прощупыванием. — Мы по вас скучали, — продолжал он громко, как говорят глухие. — Сколько раз жена говорила: не пойму, почему нас больше не посещает Эдуардо?

У Густаво Эскобара были пышные черные усы и густые бакенбарды; его кирпично-красное, как латерит, лицо было похоже на просеку в лесу, а нос вздымался, будто вставший на дыбы конь конкистадора. Он говорил:

— Но я по вас скучал не меньше, чем жена. Наши скромные дружеские ужины…

Все время, пока Маргарита была его любовницей, Пларр гадал: чего в тоне ее мужа больше — грубоватой шутливости или насмешки. Маргарита утверждала, будто муж ее бешено ревнив: ее гордость была бы уязвлена, если бы на самом деле он был к ней равнодушен. Может, он и не был к ней равнодушен, ведь она все же была одной из его женщин, хотя их у него было немало. Доктор Пларр как-то раз встретил его в заведении матушки Санчес, где он угощал сразу четырех девушек. Девушки, в нарушение местных правил, пили шампанское, хорошее французское шампанское, которое он, как видно, принес с собой. Но на Густаво Эскобара не распространялись никакие правила. Доктор Пларр иногда задавал себе вопрос: не был ли Эскобар одним из клиентов Клары? Какую комедию разыгрывала она перед ним? Уж не смирение ли?

— А чем вы развлекались в Буэнос-Айресе, дорогой Эдуардо?

— Был в посольстве, — крикнул ему в ответ доктор Пларр, — и навещал мать. А вы?

— Жена ходила по магазинам. А я пообедал в отеле «Харлингэм».

Он продолжал щупать плечо доктора Пларра, словно размышляя, не купить ли его для улучшения породы (у него было большое поместье на берегу Параны со стороны Чако).

— Густаво снова покидает меня на целую неделю, — сказала Маргарита, — а перед тем как покинуть, всегда разрешает делать покупки.

Доктору Пларру хотелось перевести разговор на своего преемника Гаспара Вальехо, которого должны были больше интересовать сообщенные ею сведения. Доктору было бы спокойнее на душе, если бы он узнал, что Вальехо все еще друг дома.

— А почему бы вам, Эдуардо, не приехать ко мне в поместье? Я бы вам там устроил неплохую охоту.

— Врач привязан к своим больным, — отговорился доктор Пларр.

Самолет нырнул в воздушную яму, и Эскобару пришлось ухватиться за кресло Пларра.

— Осторожнее, милый. Смотри, еще что-нибудь себе повредишь. Лучше сядь.

Может быть, Эскобара рассердил безразличный тон, каким жена выразила свою озабоченность. А может быть, он принял ее предостережение как попытку бросить тень на его machismo. Он произнес с уже откровенной насмешкой:

— Насколько я знаю, сейчас вы привязаны к очень дорогой вам пациентке?

— Мне одинаково дороги все мои пациентки.

— Я слышал, что сеньора Фортнум ожидает ребенка?

— Да. И как вы, наверное, знаете, сеньора Вега тоже, но она не доверяет мне как акушеру. Она пользуется услугами доктора Беневенто.

— Скрытный же вы человек, Эдуардо, — сказал Эскобар.

Он неловко пробрался мимо жены на место у окна и сел. Стоило ему закрыть глаза, и он, казалось, заснул, выпрямившись в кресле. Так, вероятно, выглядел один из его предков, когда спал верхом, пересекая Анды; он мягко покачивался вместе с самолетом, пролетавшим сквозь снежные скопления облаков.

— Что он этим хотел сказать, Эдуардо? — шепотом спросила его жена.

— Почем я знаю?

Насколько он помнил, у Эскобара был крепкий сон. Как-то раз, в самом начале их связи, Маргарита сказала:

— Его ничто не разбудит, разве что мы замолчим. Поэтому продолжай говорить.

— О чем? — спросил он.

— О чем хочешь. Почему бы тебе не рассказать, как ты меня любишь?

Они сидели вдвоем на кушетке, а муж спал в кресле, повернувшись к ним спиной, в другом конце комнаты. Доктору Пларру не было видно, закрыты у него глаза или нет. Он осторожно сказал:

— Я тебя хочу.

— Да?

— Я тебя хочу.

— Не говори так отрывисто, — сказала она и потянулась к Пларру. — Ему надо слышать размеренные звуки тихой речи.

Трудно произносить монолог, когда тебя ласкает женщина. Доктор Пларр в растерянности стал рассказывать сказку о трех медведях, начав ее с середины, и с тревогой наблюдал за могучей, скульптурной головой над спинкой кресла.

— И тогда третий медведь сказал грубым голосом: «А кто съел мою кашу?»

Сеньора Эскобар сидела верхом у него на коленях, как ребенок на деревянной лошадке.

— Тогда все три медведя пошли наверх, и медвежонок спросил: «А кто спал в моей кроватке?» — Он стиснул плечи сеньоры Эскобар, потерял нить рассказа и продолжал первой пришедшей ему в голову фразой: — По кочкам, по кочкам, бух…

Когда они снова сели рядом на кушетку, сеньора Эскобар — он еще не привык тогда звать ее Маргаритой — сказала:

— Вы что-то сказали по-английски. Что?

— Я сказал, что страстно вас хочу, — благоразумно схитрил доктор Пларр. Это отец качал его на коленях, мать не знала никаких игр. Может, испанские дети вообще не играют, во всяком случае в детские игры?

— На что Густаво намекал, говоря о сеньоре Фортнум? — снова спросила Маргарита, вернув его в сегодняшний день и в самолет, который ветер мотал над Параной.

— Понятия не имею.

— Я была бы ужасно разочарована, Эдуардо, если бы у вас оказалось что-то общее с этой маленькой putain. Я ведь до сих пор к вам очень привязана.

— Извините, Маргарита, мне надо поговорить с полковником Пересом.

Внизу под ними мигали огни Ла-Паса, фонари вдоль реки словно прочертили белую полосу; при полной темноте на другом берегу казалось, что эти фонари обозначают край плоской земли. Перес сидел в дальнем конце самолета, возле уборной, и место рядом с ним не было занято.

— Есть какие-нибудь новости, полковник? — спросил доктор Пларр.

— Новости о чем?

— О Фортнуме.

— Нет. Откуда? А вы ждете новостей?

— Я-то думал, что полиция что-нибудь знает… Разве по радио не говорили, что вы ищете его в Росарио?

— Если он действительно был в Росарио, они успели бы привезти его в Буэнос-Айрес.

— А что это был за звонок из Кордовы?

— Наверное, глупая попытка сбить нас с толку. О Кордове не может быть и речи. Когда они звонили, они вряд ли успели даже до Росарио добраться. Езды пятнадцать часов на самой ходкой машине.

— Тогда где же он, по-вашему, находится?

— Вероятно, убит и скинут в реку или же спрятан где-то поблизости. Что вы делали в Буэнос-Айресе?

Вопрос был задан из вежливости, а не в порядке допроса. Переса это интересовало не больше, чем Эскобара.

— Хотел поговорить с послом по поводу Фортнума.

— Да? И что он вам сказал?

— Я нарушил его послеобеденный сон. Он сказал, что беда в том, что никому, в сущности, до Фортнума нет дела.

— Уверяю вас, — сказал полковник, — что я так не думаю. Вчера я намеревался как следует прочесать barrio popular, но губернатор счел это чересчур опасным. Если удастся, он хочет избежать стрельбы. В нашей провинции до сих пор было мирно, если не считать небольших беспорядков по поводу священников из развивающихся стран. Губернатор послал меня в Буэнос-Айрес к министру внутренних дел. Мне кажется, он хочет оттянуть развязку. Если он сумеет отсрочить решение этого дела и нам повезет, труп Фортнума обнаружат за пределами нашей провинции. Тогда нас никто не сможет обвинить, что мы действовали неосмотрительно. Шантаж не удастся. Все будут довольны. Кроме меня. Даже ваше правительство — и оно будет довольно. Надеюсь, вдове дадут пенсию?

— Сомневаюсь. Он ведь был всего лишь почетным консулом. А что говорит министр?

— Этот стрельбы не боится. Побольше бы нам таких людей. Советует губернатору действовать вовсю, а если понадобится, то пустить в ход и войска. Президент хочет, чтобы дело было урегулировано до того, как Генерал кончит ловить рыбу. А что еще сказал ваш посол?

— Он сказал, что если бы газеты подняли шум…

— А с чего они его поднимут? Вы слышали дневную передачу по радио? Разбился английский самолет. На этот раз захватчик взорвал гранату. Погибло сто шестьдесят семь человек, сто шестьдесят семь Фортнумов, и один из них — знаменитый киноактер. Нет, доктор Пларр, надо признать, что, на их взгляд, наше дело — просто ерунда.

— Значит, вы хотите умыть руки?

— Ну нет, я всю жизнь занимался ерундой и предпочитал ее улаживать. Папки с нераскрытыми делами занимают слишком много места. Вчера на реке застрелили контрабандиста, теперь мы можем закрыть его дело. Кто-то украл сто тысяч песо из спальни в «Национале», но вор у нас на примете. А рано утром в церкви Ла Крус обнаружена небольшая бомба. Бомба совсем маленькая — у нас ведь провинция — и должна была взорваться в полночь, когда церковь пуста. Однако, если бы бомба взорвалась, она могла бы повредить чудотворное распятие, а вот это уже сенсация для «Эль литораль» и, может, даже для «Насьон». Не исключено, что и так это уже сенсация. Ходят слухи, будто Богородица сошла с алтаря и своими руками вытащила из бомбы запал и что архиепископ посетил место действия. Вы же знаете, что это распятие было впервые спасено задолго до того, как возник Буэнос-Айрес, это когда молния поразила индейцев, хотевших его сжечь. — Дверь из уборной отворилась. — Доктор, вы знакомы с моим коллегой, капитаном Волардо? Я рассказывал доктору о нашем новом чуде, Рубен.

— Смейтесь, смейтесь, полковник, но бомба ведь не взорвалась!

— Видите, доктор, и Рубен уже готов уверовать.

— Пока что я воздержусь высказывать свое мнение. Как и архиепископ. А он человек образованный.

— Я-то думал, что взрыватель был плохо пригнан.

— А почему он был плохо пригнан? Надо всегда смотреть в корень. Чудо похоже на преступление. Вы говорите, что взрыватель был небрежно пригнан, но почем мы знаем, что это не Богородица водила рукой, вставлявшей взрыватель?

— И все же я предпочитаю верить, что нас держат в воздухе моторы — пусть их производил и не «Роллс-Ройс», — а не божественное вмешательство.

Самолет снова нырнул в воздушную яму, и в салоне зажглась надпись, предлагавшая застегнуть ремни. Доктору Пларру показалось, что полковника слегка мутит. Он вернулся на свое место.

Глава II

Доктор Пларр передал приглашения по телефону из аэропорта и стал ждать своих гостей на террасе «Националя». Он набросал письмо на бланке гостиницы в самых сдержанных выражениях — посол, как ему казалось, счел бы их трезвыми и убедительными. Город просыпался к вечеру после долгого послеобеденного отдыха. Вдоль набережной проехала вереница автомашин. Белая обнаженная статуя в бельведере сияла в электрическом свете, а реклама кока-колы горела алым светом, как лампадки у гробницы святого. С берега Чако паром выкрикивал в темноту какое-то предостережение. Шел десятый час — ужинать большинству жителей было еще рано, — и доктор Пларр сидел на террасе один, если не считать доктора Беневенто и его жены. Доктор Беневенто маленькими глоточками потягивал аперитив, словно недоверчиво пробовал лекарство, прописанное конкурентом, а его жена, суровая женщина средних лет, которая носила на груди большой золотой крест как некий знак отличия, не пила ничего и наблюдала, как исчезает аперитив супруга, с притворным долготерпением. Доктор Пларр вспомнил, что сегодня четверг и доктор Беневенто, вероятно, пришел в отель прямо после осмотра девушек матушки Санчес. Оба доктора делали вид, что не знают друг друга: несмотря на долгие годы со времени его приезда из Буэнос-Айреса, доктор Пларр все еще был в глазах доктора Беневенто пришлым пролазой.

Первым из его гостей пришел Хэмфрис. Он был в темном костюме, застегнутом на все пуговицы, и в этот сырой вечер лоб его блестел от испарины. Настроение его отнюдь не улучшилось, когда дерзкий москит впился ему в лодыжку сквозь толстый серый шерстяной носок. Преподаватель английского языка сердито шлепнул себя по ноге.

— Когда вы позвонили, я как раз собирался в Итальянский клуб, — пожаловался он, явно возмущенный тем, что его лишили привычного гуляша.

Заметив на столе третий прибор, он спросил:

— Кто еще придет?

— Доктор Сааведра.

— Господи, зачем? Не понимаю, что вы находите в этом типе. Надутый осел.

— Я подумал, что его совет может нам пригодиться. Хочу написать письмо в газеты насчет Фортнума от имени Англо-аргентинского клуба.

— Вы смеетесь. Какого клуба? Его же нет в природе.

— А мы сегодня учредим этот клуб. Надеюсь, Сааведра согласится стать почетным президентом, я буду председателем. Вы ведь не откажетесь взять на себя обязанности почетного секретаря? Дел будет не слишком много.

— Это чистое безумие, — сказал Хэмфрис. — Насколько я знаю, в городе живет еще только один англичанин. Вернее, жил. Я убежден, что Фортнум скрылся. Эта женщина, наверное, стоила ему кучу денег. Рано или поздно мы услышим о неоплаченных счетах в консульстве. А скорее всего, вообще ничего не услышим. Посольские в Буэнос-Айресе, конечно, постараются замять это дело. Блюдут честь своей так называемой дипломатической службы. Правды ведь все равно никогда не узнаешь.

На это он постоянно и совершенно искренне сетовал. Правда была для него сложным предложением, которое его ученики никак не могли разобрать грамматически правильно.

— Да нет же, никто не сомневается, что его похитили, — сказал доктор Пларр. — Вот это действительно правда. Я говорил с Пересом.

— Вы верите тому, что говорит полицейский?

— Этому полицейскому верю. Послушайте, Хэмфрис, не упрямьтесь. Мы должны как-то помочь Фортнуму. Даже если он и повесил наш флаг вверх ногами. Бедняге осталось жить всего три дня. Строго между нами, это посол сегодня посоветовал мне составить обращение в газеты. Любое, лишь бы привлечь какое-то внимание к Фортнуму. От имени местного Английского клуба. Ну да, да, вы это уже говорили. Конечно, такого клуба нет. Когда я летел назад, я подумал, что лучше назвать клуб Англо-аргентинским. Тогда мы сможем воспользоваться именем Сааведры и у нас будет больше шансов пробиться в газеты Буэнос-Айреса. Мы сможем сказать, как много Фортнум сделал, чтобы укрепить наши отношения с Аргентиной. О его культурной деятельности.

— Культурной деятельности! Отец его был отъявленным пьянчугой, и Чарли Фортнум пошел в него. Помните тот вечер, когда нам пришлось тащить его на себе в «Боливар»? Он ведь на ногах не держался. Все, что он сделал для наших отношений с Аргентиной, — это женился на местной проститутке.

— Все равно мы не можем обречь его на смерть.

— Я бы и мизинцем не пошевелил ради этого человека, — заявил Хэмфрис.

Что-то происходило в зале «Националя». Метрдотель, который вышел на террасу подышать воздухом перед началом вечернего столпотворения, поспешил назад. Официант, направлявшийся к столику доктора Беневенто, с полпути бросился на чей-то зов. За высокой стеклянной дверью ресторана доктор Пларр заметил голубовато-серый переливчатый костюм Хорхе Хулио Сааведры — писатель остановился, чтобы перекинуться несколькими словами со служащими. Гардеробщица приняла у него шляпу, официант взял трость, директор ресторана устремился из конторы к метрдотелю. Доктор Сааведра что-то объяснял, указывая то на одно, то на другое; когда он вышел на террасу к столику доктора Пларра, за ним тянулась целая свита. Даже доктор Беневенто приподнялся со стула, когда доктор Сааведра косолапо проследовал мимо него в своих сверкающих остроносых ботинках.

— Вот и великий писатель, — усмехнулся Хэмфрис. — Держу пари, никто из них не читал ни слова из того, что им написано.

— Вероятно, вы правы, но его прадед был здешним губернатором, — отозвался доктор Пларр. — У них в Аргентине сильно развита историческая память.

Управляющий пожелал узнать, доволен ли доктор Сааведра тем, как стоит столик; метрдотель шепнул доктору Пларру, что будет подано специальное блюдо, которого нет в меню, — сегодня они получили из Игуазу свежую лососину; найдется и dorado ^[29], если эту рыбу предпочитают гости доктора Пларра.

Когда служащие постепенно удалились, доктор Сааведра произнес:

— Какая глупость! Чего это они так суетятся?.. Я ведь только сказал, что намерен описать «Националь» в одном из эпизодов моего нового романа. И хотел объяснить, куда я хочу посадить своего героя. Мне нужно точно установить, что находится в поле его зрения, когда его враг, Фуэраббиа, ворвется с террасы с оружием в руках.

— Это будет детектив? — коварно спросил Хэмфрис. — Люблю хорошие детективы.

— Надеюсь, я никогда не стану писать детективов, доктор Хэмфрис, если под детективом вы подразумеваете эти абсурдные головоломки, нечто вроде литературных ребусов. В моей новой книге я исследую психологию насилия.

— Снова у гаучо?

— Нет, не у гаучо. Это современный роман — мой второй экскурс в политику. Действие происходит во времена диктатора Росаса ^{46}.

— Вы же, по-моему, сказали, что роман современный.

— Идеи современные. Если бы вы, доктор Хэмфрис, были не преподавателем литературы, а писателем, вы бы знали, что романист должен несколько отдалиться от своей темы. Ничто не устаревает быстрее, чем сегодняшний день. Вы же не ожидаете от меня, чтобы я написал о похищении сеньора Фортнума. — Он повернулся к доктору Пларру. — Мне нелегко было освободиться вечером, произошла небольшая неприятность, но, когда вызывает мой врач, я должен повиноваться. Так в чем же дело?

— Мы с доктором Хэмфрисом решили учредить Англо-аргентинский клуб.

— Отличная идея. А какова будет сфера его деятельности?

— Разумеется, область культуры. Литература, археология… Мы бы просили вас стать его президентом.

— Вы оказываете мне честь, — произнес доктор Сааведра.

— Мне бы хотелось, чтобы одним из первых шагов нашего клуба стало обращение к прессе по поводу похищения Фортнума. Если бы он был здесь, он, конечно, тоже стал бы членом нашего клуба.

— Чем я могу вам помочь? — спросил доктор Сааведра. — С сеньором Фортнумом я был едва знаком. Встретился раз у сеньоры Санчес…

— Я кое-что тут набросал… наспех. Я ведь не писатель, выписываю только рецепты.

— Он сбежал. Только и всего, — вставил Хэмфрис. — Вероятно, сам все и подстроил. Лично я отказываюсь подписывать.

— Тогда нам придется обойтись без вас, Хэмфрис. Но после опубликования письма ваши друзья — если они у вас есть — могут задуматься, почему вы не являетесь членом Англо-аргентинского клуба. Еще решат, что вас забаллотировали.

— Вы же знаете, что никакого клуба нет.

— Нет, простите, такой клуб уже есть, и доктор Сааведра согласился быть его президентом. Это наш первый клубный обед. И нам подадут прекрасную лососину из Игуазу. Если не желаете стать членом клуба, ступайте есть гуляш в своем итальянском притоне.

— Вы что, меня шантажируете?

— Для благих целей.

— В моральном отношении вы ничуть не лучше этих похитителей.

— Может, и не лучше, а все же я бы не хотел, чтобы они убили Чарли Фортнума.

— Чарли Фортнум позорит свою родину.

— Не будет подписи — не будет и лососины.

— Вы не оставляете мне выбора, — сказал доктор Хэмфрис, развертывая салфетку.

Доктор Сааведра, внимательно прочитав письмо, положил его рядом с тарелкой.

— Нельзя мне взять его домой и отредактировать? Здесь не хватает — не обижайтесь на критику, она продиктована чувством профессионального долга, — не хватает ощущения крайней насущности этого шага. Письмо оставляет читателя холодным, словно отчет какой-нибудь фирмы. Если вы поручите дело мне, я напишу письмо более яркое, полное драматизма. Такое, что его придется напечатать уже в силу его литературных достоинств.

— Я хотел бы сегодня же вечером передать письмо по телеграфу в лондонскую «Таймс» и поместить в завтрашние газеты Буэнос-Айреса.

— Такое письмо нельзя составлять наспех, доктор Пларр, к тому же я пишу медленно. Дайте мне время до завтра, обещаю, что это себя оправдает.

— Бедняге, может быть, осталось всего три дня жизни. Я бы предпочел протелеграфировать свой черновик сегодня, а не ждать до завтра. Там, в Англии, завтра уже наступило.

— Тогда вам придется обойтись без моей подписи. Очень сожалею, но для меня было бы ошибкой поставить свою подпись под письмом в его нынешнем виде. Никто в Буэнос-Айресе не поверит, что я к нему причастен. Оно содержит — простите меня — такие избитые фразы. Вы только послушайте…

— Поэтому я и хотел, чтобы вы его переписали. И уверен, что вы это можете сделать сейчас. Тут же, за столом.

— Неужели вы думаете, что писать так легко? А вы бы проделали сложную операцию с места в карьер, здесь, на столе? Если нужно, я просижу всю ночь. Литературные достоинства письма, которое я напишу, даже в переводе с лихвой искупят любую задержку. Кстати, кто его переведет — вы или доктор Хэмфрис? Я хотел бы просмотреть перевод, прежде чем вы отошлете его за границу. Я, конечно, доверяю вашей точности, но это вопрос стиля. Наше письмо должно дойти до сердца читателя, донести до него образ этого несчастного…

— Чем меньше вы донесете его образ, тем лучше, — заметил Хэмфрис.

— Насколько я понимаю, сеньор Фортнум человек простой — не очень мудрый или думающий, и вот он стоит перед угрозой насильственной смерти. Быть может, он прежде о смерти даже и не помышлял. В таком положении человек либо поддается страху, либо мужает как личность. Возьмите случай с сеньором Фортнумом. Он женат на молодой женщине, ожидает ребенка…

— У нас нет времени писать на этот сюжет роман, — сказал доктор Пларр.

— Когда я с ним познакомился, он был слегка пьян. Мне было не по себе в его обществе, пока я не обнаружил у него под маской веселья глубокую тоску.

— А вы недалеки от истины, — удивился доктор Пларр.

— Я думаю, он пил по той же причине, по какой я пишу, — чтобы не так страдать от душевного уныния. Он сразу мне признался, что влюблен.

— Влюблен в шестьдесят лет! — воскликнул Хэмфрис. — Пора бы ему быть выше подобных глупостей.

— Я вот их еще не преодолел, — сказал доктор Сааведра. — А если бы преодолел, то не смог бы больше писать. Половой инстинкт и инстинкт творческий живут и умирают вместе. Некоторые люди, доктор Хэмфрис, сохраняют молодость дольше, чем вы можете судить по своему опыту.

— Ему просто хотелось всегда иметь под рукой проститутку. Вы это называете любовью?

— Давайте вернемся к письму… — предложил доктор Пларр.

— А что вы называете любовью, доктор Хэмфрис? Свадьбу по расчету в испанском духе? Многодетное семейство? Позвольте вам сказать, что я и сам когда-то любил проститутку. Такая женщина может обладать бóльшим великодушием, чем почтенная матрона из Буэнос-Айреса. Как поэту мне больше помогла одна проститутка, чем все критики, вместе взятые… или преподаватели литературы.

— Я думал, вы не поэт, а прозаик.

— По-испански «поэт» не только тот, кто пишет рифмами.

— Письмо! — прервал доктор Пларр. — Попытаемся закончить письмо прежде, чем мы покончим с лососиной.

— Дайте спокойно подумать… Вступительная фраза — ключ ко всему остальному. Надо найти верный тон, даже верный ритм. Верный ритм так же важен в прозе, как верный размер в стихотворении. Лососина отличная. Можно попросить еще бокал вина?

— Если напишете письмо, пейте хоть целую бутылку.

— Сколько шума из-за Чарли Фортнума, — сказал доктор Хэмфрис. Он доел свою лососину, допил вино, теперь ему больше нечего было бояться. — Знаете, возможна и другая причина его исчезновения: он не хочет стать отцом чужого ребенка.

— Я предпочел бы начать письмо с описания личности жертвы, — объявил доктор Сааведра, помахивая шариковой ручкой; кусочек лососины прилип к его верхней губе. — Но почему-то образ сеньора Фортнума от меня ускользает. Приходится вычеркивать чуть не каждое слово. В романе я бы мог создать его образ несколькими штрихами. Мне мешает то, что речь идет о живом человеке. Это подрезает мне крылья. Стоит написать фразу, как я чувствую, будто сам Фортнум хватает меня за руку и говорит: «Но я ведь совсем не такой».

— Позвольте мне налить вам еще вина.

— Он мне говорит и другое, что меня тоже смущает: «Почему вы пытаетесь вернуть меня к той жизни, которую я вел, к жизни унылой и лишенной достоинства?»

— Чарли Фортнума больше заботило, хватит ли ему виски, достоинство мало его заботило, — бросил доктор Хэмфрис.

— Вникните поглубже в чей-нибудь характер, пусть даже в свой собственный, и вы обнаружите там machismo.

Шел одиннадцатый час, и на террасу стали стекаться посетители ужинать. Они шли с разных сторон, огибая столик доктора Пларра, словно кочевники, обходившие скалу в пустыне; некоторые из них несли детей. Ребенок, похожий на воскового божка, прямо сидел в коляске; бледная трехлетняя девочка в голубом нарядном платьице ступала по мраморной пустыне, пошатываясь от усталости, в ее крошечных ушках были продеты золотые серьги; шестилетний мальчик топал вдоль стены террасы, зевая на каждом шагу. Можно было подумать, что все они пересекли целый континент, прежде чем сюда попасть. На рассвете, опустошив это пастбище, кочевники соберут свой скарб и двинутся к новому привалу.

Доктор Пларр с нетерпением сказал:

— Верните мне письмо. Я хочу послать его таким, как есть.

— Тогда я не смогу поставить свою подпись.

— А вы, Хэмфрис?

— Я не подпишу. Теперь вы меня не запугаете. С лососиной я покончил.

Пларр взял письмо и разорвал его пополам. Он положил на стол деньги и поднялся.

— Доктор Пларр, я жалею, что вас рассердил. Стиль у вас неплохой, но он сугубо деловой, и никто не поверит, что письмо писал я.

Пларр пошел в уборную. Умывая руки, он подумал: я похож на Пилата; но это была та тривиальность, которую доктор Сааведра не одобрил бы. Мыл руки он тщательно, словно собираясь обследовать больного. Вынув руки из воды, он посмотрел в зеркало и спросил свое озабоченное отражение: женюсь я на Кларе, если они убьют Фортнума? Это не обязательно: Клара вовсе не рассчитывает, что он на ней женится. Если она получит в наследство поместье, она сможет его продать и уехать домой в Тукуман. А может быть, снимет квартиру в Буэнос-Айресе и будет есть пирожные, как его мать. Для всех будет лучше, если Фортнум останется жив. Фортнум будет лучшим отцом ребенку, чем он: ребенку нужна любовь.

Вытирая руки, он услышал за спиной голос доктора Сааведры:

— Вы считаете, доктор, что я вас подвел, но вы не знаете всех обстоятельств.

Романист мочился, завернув правый рукав своего голубовато-серого пиджака, — он был человек брезгливый.

Доктор Пларр ответил:

— Мне казалось, что, давая вам на подпись письмо, пускай даже плохо написанное, я не прошу слишком многого. Ведь речь идет о человеческой жизни!

— Пожалуй, мне лучше объяснить вам подлинную причину моего отказа. Сегодня мне одной пилюли будет мало. Мне нанесли большой удар. — Доктор Сааведра застегнул брюки и повернулся. — Я говорил вам о Монтесе?

— О Монтесе? Нет, такого имени не помню.

— Это молодой прозаик из Буэнос-Айреса — теперь уже не такой молодой, кажется, старше вас, годы бегут. Я помог ему опубликовать первый роман. Очень необычный роман. Сюрреалистический, но превосходно написанный. Издательство «Эмесе» его забраковало. «Сур» отклонил, и мне удалось уговорить моего издателя принять рукопись, пообещав, что я напишу о ней положительную рецензию. В те дни я вел в газете «Насьон» еженедельную колонку, весьма и весьма влиятельную. Монтес мне нравился. У меня было к нему что-то вроде отеческого чувства. Несмотря на то что последние годы в Буэнос-Айресе я встречался с ним очень редко. Пришел успех — и у него появились новые друзья. И все же при всякой возможности я хвалил его. А теперь взгляните, что он написал обо мне. — Он вынул из кармана сложенную газету.

Это была длинная, бойко написанная статья. Темой ее было отрицательное влияние эпической поэмы «Мартин Фьерро» ^{47} на аргентинский роман. Автор делал поблажку для Борхеса, нашел несколько хвалебных слов для Мальеа и Сабато, но жестоко насмехался над романами Хорхе Хулио Сааведры. В тексте так и мелькал эпитет «посредственность», а слово «machismo» издевательски повторялось чуть не в каждом абзаце. Была ли это месть за покровительство, когда-то оказанное ему Сааведрой, за все назойливые советы, которые, вероятно, ему приходилось выслушивать?

— Да, это предательство, — сказал доктор Пларр.

— Он предал не только меня. Он предал родину. «Мартин Фьерро» — это и есть Аргентина. Мой дед был убит на дуэли. Он дрался голыми руками с пьяным гаучо, который нанес ему оскорбление. Что было бы с нами сегодня, — доктор Сааведра взмахнул руками, словно обнимая всю комнату от умывальника до писсуара, — если бы наши отцы не почитали machismo? Смотрите, что он пишет о девушке из Сальты. Он даже не понял символики того, что у нее одна нога. Представьте себе, как бы он издевался над стилем вашего письма, если бы я его подписал! «Бедный Хорхе Хулио! Вот что происходит с писателем, который бежит от своей среды и скрывается где-то в провинции. Он пишет, как конторщик». Как бы я хотел, чтобы Монтес был здесь, я бы показал ему, что значит machismo. Прямо здесь, на этом кафельном полу.

— У вас есть при себе нож? — спросил доктор Пларр, тщетно надеясь вызвать у него улыбку.

— Я дрался бы с ним, как мой дед, голыми руками.

— Ваш дед был убит, — сказал доктор Пларр.

— Я не боюсь смерти, — возразил доктор Сааведра.

— А Чарли Фортнум ее боится. Это такая мелочь — подписать письмо.

— Мелочь? Подписать такую прозу? Мне было бы легче отдать свою жизнь. О, я знаю, это невозможно понять, если человек не писатель.

— Я стараюсь понять, — сказал доктор Пларр.

— Вы хотите привлечь внимание к делу сеньора Фортнума? Правильно?

— Да.

— Тогда вот что я вам посоветую. Сообщите газетам и вашему правительству, что я предлагаю себя в заложники вместо него.

— Вы говорите серьезно?

— Совершенно серьезно.

А ведь это может подействовать, подумал доктор Пларр, есть маленькая возможность, что в такой сумасшедшей стране это подействует. Он был тронут.

— Вы храбрый человек, Сааведра, — сказал он.

— По крайней мере, я покажу этому щенку Монтесу, что machismo не выдумка автора «Мартина Фьерро».

— Вы отдаете себе отчет, что они могут принять ваше предложение? — спросил Пларр. — И тогда больше не будет романов Хорхе Хулиа Сааведры, разве что вас читает Генерал и в Парагвае у вас много почитателей.

— Вы протелеграфируете в Буэнос-Айрес и в лондонскую «Таймс»? Про «Таймс» не забудете? Два моих романа были изданы в Англии. Да, еще и в «Эль литораль». Надо им позвонить. Похитители наверняка читают «Эль литораль».

Они вдвоем зашли в пустую комнату директора ресторана, и доктор Пларр набросал телеграммы. Повернувшись, он заметил, что глаза доктора Сааведры покраснели от непролитых слез.

— Монтес был мне все равно что сын, — сказал Сааведра. — Я восхищался его книгами. Они были так не похожи на мои собственные, но в них были свои достоинства… Я отдавал дань этим достоинствам. А он, как видно, всегда меня презирал. Я старый человек, доктор Пларр, так что смерть все равно от меня не так уж далека. История человека, рассказанная мной директору, — человека, который сюда врывается, должна была лечь в основу моего нового романа, я собирался назвать его «Незваный гость», но, вероятно, он так и не будет дописан. Даже когда я задумал роман, я знал, что это скорее его тема, а не моя. Когда-то я давал ему советы, а теперь, как видите, собрался ему подражать. Подражать — право молодости. Я предпочту смерть, но такую, какую даже Монтес должен будет уважать.

— Он скажет, что и вас в конце концов погубил «Мартин Фьерро».

— Большинство из нас в Аргентине губит «Мартин Фьерро». Но человек вправе сам выбрать день своей смерти.

— Чарли Фортнуму не дают этого выбора.

— Сеньор Фортнум стал жертвой непредвиденного стечения обстоятельств. Согласен, это не похоже на достойную смерть. Скорее на уличную катастрофу или на тяжелый грипп.

_*

Доктор Пларр предложил отвезти Сааведру домойна машине. Писатель еще ни разу не приглашал его к себе, и он воображал, что тот живет в каком-нибудь старинном доме в колониальном стиле с зарешеченными окнами, выходящими на тенистую улицу, с апельсиновыми деревьями и лапачо в саду, — в доме таком же парадном и старомодном, как его одежда. Быть может, на стене висят портреты прадеда — губернатора провинции — и деда, убитого гаучо.

— Это недалеко. Мне нетрудно дойти пешком, — сказал Сааведра.

— Пожалуй, нам стоит еще немного обсудить ваше предложение, договориться, как получше его осуществить.

— Это уже от меня не зависит.

— Не совсем так.

В машине доктор Пларр объяснил писателю, что с того момента, как его предложение будет опубликовано в «Эль литораль», за ним станет следить полиция.

— Похитителям ведь надо с вами связаться и предложить какой-то способ обмена. Проще, если вы сегодня уедете, прежде чем полиция обо всем этом узнает. Вы можете скрыться у кого-нибудь из ваших приятелей за городом.

— А как похитители меня найдут?

— Ну, хотя бы через меня. Они, вероятно, знают, что мы с сеньором Фортнумом друзья.

— Не могу же я бежать и скрываться, как преступник.

— Иначе им будет трудно принять ваше предложение.

— Кроме того, — сказал доктор Сааведра, — я не могу бросить работу.

— Но вы же можете взять ее с собой.

— Вам легко так говорить. Вы можете лечить пациента где угодно, ваш опыт всегда при вас. А моя работа связана с моим кабинетом. Когда я приехал из Буэнос-Айреса, я почти год не мог взяться за перо. Моя комната казалась мне гостиничным номером. Чтобы писать, нужен домашний очаг.

Домашний очаг… Доктор Пларр был поражен, обнаружив, что писатель живет недалеко от тюремной стены, в доме даже более современном и убогом, чем тот, в котором жил он сам. Серые многоквартирные дома стояли квадратами и словно являлись продолжением тюрьмы. Так и казалось, что корпуса обозначены буквами А, Б и В для различных категорий преступников. Квартира доктора Сааведры находилась на третьем этаже, а лифта не было. У подъезда дети играли в нечто вроде кеглей консервными банками, и по всей лестнице Пларра преследовал запах кухни. Доктор Сааведра, видно, почувствовал, что тут нужны объяснения. Постояв на втором этаже, чтобы перевести дух, он сказал:

— Вы же знаете, что писатель не наносит визитов, как врач. Он постоянно живет со своей темой. Я пишу о народе, и мне было бы не по себе в буржуазной обстановке. Добрая женщина, которая у меня убирает, — жена тюремного надзирателя. Здесь я чувствую себя в подходящем milieu ^[30]. Я вывел ее в последней книге. Помните? Там ее зовут Катерина, она вдова сержанта. Кажется, мне удалось ухватить ее образ мыслей. — Он открыл дверь и сказал с вызовом: — Вот вы и попали в самую сердцевину того, что мои критики называют миром Сааведры.

Как выяснилось, это был очень маленький мир. У доктора Пларра создалось впечатление, что долгие занятия литературой не принесли писателю заметных материальных благ, если не считать приличного костюма, до блеска начищенных туфель и уважения директора ресторана. Столовая была узкой и длинной, как железнодорожное купе. Единственная полка с книгами (большинство из них самого Сааведры), ломберный стол, который, если его раздвинуть, занял бы почти всю комнату, картина XIX века, изображавшая гаучо на коне, кресло и два жестких стула — вот и вся обстановка, не считая громадного старинного шкафа красного дерева, который когда-то украшал более просторные покои, поскольку верхние завитушки в стиле барокко пришлось спилить из-за низкого потолка. Две двери, которые доктор Сааведра поспешил захлопнуть, на минуту приоткрыли Пларру монашескую кровать и кухонную плиту с выщербленной эмалью. В окно, затянутое ржавой противомоскитной сеткой, доносился лязг жестянок, которыми внизу играли дети.

— Могу я предложить вам виски?

— Совсем немного, пожалуйста.

Доктор Сааведра открыл шкаф — он был похож на огромный сундук, где в чаянии отъезда сложили имущество, накопленное за целую жизнь. Там висели два костюма. На полках вперемежку лежали рубашки, белье и книги; в глубине среди каких-то вещей прислонился зонтик; с перекладины свисали четыре галстука; на дне лежала пачка фотографий в старомодных рамках вместе с двумя парами туфель и какими-то книгами, для которых не нашлось другого места. На полочке над костюмами стояли бутылка виски, наполовину пустая бутылка вина, несколько бокалов — один из них с отбитыми краями, хлебница и лежали ножи и вилки.

Доктор Сааведра сказал с вызовом:

— Тут тесновато, но, когда я пишу, я не люблю, чтобы было слишком просторно. Пространство отвлекает. — Он смущенно посмотрел на доктора Пларра и натянуто улыбнулся. — Это колыбель моих персонажей, доктор, поэтому для всего остального мало места. Вам придется меня извинить — я не могу предложить вам льда: утром испортился холодильник, а монтер еще не явился.

— После ужина я предпочитаю виски неразбавленным, — сказал доктор Пларр.

— Тогда я достану вам бокал поменьше.

Чтобы дотянуться до верхней полки, ему пришлось встать на носки своих маленьких сверкающих ботинок. Дешевый пластмассовый абажур, раскрашенный розовыми цветами, которые слегка побурели от жары, едва скрадывал резкость верхнего света. Глядя, как доктор Сааведра с его сединой, голубовато-серым костюмом и ослепительно начищенными ботинками достает бокал, доктор Пларр был так же удивлен, как когда-то, увидев девушку в ослепительно белом платье, выходившую из глинобитной лачуги в квартале бедноты, где не было водопровода. Он почувствовал к доктору Сааведре уважение. Каковы бы ни были его книги, его одержимость литературой не казалась бессмысленной. Ради нее он готов был терпеть бедность, а скрытую бедность куда тяжелее вынести, чем откровенную. Чего ему стоило навести лоск на ботинки, выгладить костюм… Он не мог позволить себе разгильдяйства, как молодые. Даже стричься полагалось регулярно. Оторванная пуговица обнаружила бы слишком многое. В истории аргентинской литературы он, вероятно, будет помянут только в подстрочном примечании, но это примечание он заслужил. Бедность комнаты была подтверждением неутомимой преданности литературе.

Доктор Сааведра засеменил к нему с двумя бокалами.

— Сколько, по-вашему, нам придется ждать ответа? — спросил он.

— Ответа может и не быть.

— Кажется, ваш отец числится в списке тех, кого они требуют освободить?

— Да.

— Представляю себе, как странно вам было бы увидеть отца после стольких лет. Какое счастье для вашей матери, если…

— По-моему, она предпочла бы знать, что он мертв. Ему нет места в той жизни, которую она ведет.

— А может быть, если сеньор Фортнум вернется, его жена тоже не будет ему рада?

— Почем я могу это знать?

— Бросьте, доктор Пларр, у меня же есть друзья в доме сеньоры Санчес.

— Значит, она была там опять? — спросил доктор Пларр.

— Я ходил туда сегодня под вечер, и она была там. Все с ней носились — даже сеньора Санчес. Может быть, она надеется ее вернуть. Когда доктор Беневенто пришел осматривать девушек, я проводил ее в консульство.

— И она вам рассказала обо мне?

Его раздосадовала ее несдержанность, но вместе с тем он почувствовал облегчение. Он избавлялся от необходимости соблюдать тайну. В городе не было никого, с кем бы он мог поговорить о Кларе, а где же найдешь лучшего наперсника, чем собственный пациент? Ведь и у доктора Сааведры есть тайны, которые он не захочет сделать общим достоянием.

— Она рассказала мне, как вы были к ней добры.

— И это все?

— Старые друзья понимают друг друга с полуслова.

— Она — одна из тех, с кем вы там бывали? — спросил доктор Пларр.

— По-моему, с ней я был только раз.

Доктор Пларр не почувствовал ревности. Представить себе, как обнаженная Клара при свете свечи ждет, пока доктор Сааведра вешает свой голубовато-серый костюм, было все равно что смотреть с верхнего ряда галерки грустную и в то же время комическую сцену. Расстояние так отдаляло от него действующих лиц, что он мог ощущать лишь легкое сочувствие.

— Значит, она вам не очень понравилась, раз вам не захотелось побыть с ней еще раз?

— Дело не в том, понравилась мне она или нет, — сказал доктор Сааведра. — Она славная девушка и к тому же довольно привлекательная, но в ней нет того особенного, что мне требуется. Она никогда не производила на меня впечатление как личность — извините, если я выражаюсь языком критики, — личность из мира Хорхе Хулио Сааведры. Монтес утверждает, что этот мир не существует. Что он знает, сидя там, в Буэнос-Айресе? Разве Тереса не существует — помните тот вечер, когда вы с ней познакомились? Я не пробыл с нею и пяти минут, как она стала для меня девушкой из Сальты. Она что-то сказала — даже не помню, что именно. Я был с ней четыре раза, а потом мне пришлось от нее отказаться — слишком многое из того, что она говорила, не ложилось в мой образ. Мешало моему замыслу.

— Клара родом из Тукумана. Вы ничего от нее не почерпнули?

— Тукуман мне не подходит. Мое место действия — это районы контрастов. Монтес этого не понимает. Трелью… Сальта. Тукуман нарядный город, окруженный полумиллионом гектаров сахарного тростника. Сплошная ennui ^[31]. Ее отец работал на уборке сахарного тростника, не так ли? А брат пропал.

— Мне казалось, что это подходящий для вас сюжет, Сааведра.

— Нет, он не для меня. И она не стала для меня живым существом. Там — унынье, бедность и никакого machismo на полмиллиона гектаров. — Он храбро добавил, словно их не оглушал лязг жестянок, катавшихся взад-вперед по цементу: — Вы себе не представляете, какой тихой и унылой может быть неприкрытая бедность. Дайте я налью вам еще немного виски. Это настоящий «Джонни Уокер».

— Нет-нет, спасибо. Мне пора домой. — Однако он медлил. Считается, что писатели обладают какой-то мудростью… Он спросил: — Как вы думаете, что будет с Кларой, если Фортнум умрет?

— Может быть, вы на ней женитесь?

— Разве я могу? Мне пришлось бы отсюда уехать.

— Вы легко сможете устроиться где-нибудь получше. В Росарио?..

— Здесь ведь и мой дом, — сказал доктор Пларр. — Во всяком случае, это больше похоже на дом, чем все, что было с тех пор, как я уехал из Парагвая.

— И тут вы чувствуете, что отец к вам ближе?

— А вы и в самом деле человек проницательный, Сааведра. Да, возможно, я переехал сюда потому, что здесь я ближе к отцу. Когда я лечу в квартале бедноты, я знаю, что он бы меня одобрил, но когда я хожу к своим богатым пациентам, у меня такое чувство, будто я бросил его друзей, чтобы помогать его врагам. Бывает, что с кем-нибудь из них я даже пересплю, но когда проснусь и погляжу его глазами на лицо рядом на подушке… Возможно, это одна из причин, почему мои связи никогда не длятся долго; а когда я пью чай с матерью на калье Флорида в обществе других дам Буэнос-Айреса… он тоже там сидит и осуждающе смотрит на меня своими голубыми английскими глазами. Мне кажется, Клара бы понравилась отцу. Она из его бедняков.

— Вы любите эту девушку?

— Любовь, любовь… Хотел бы я знать, что вы и все остальные понимаете под этим словом. Да, я ее хочу. Время от времени. Как известно, физическое влечение имеет свой ритм. — Он добавил: — Это длится дольше, чем с другими. Тереса стала для вас одноногой девушкой из Сальты. Пожалуй, Клара — просто одна из моих бедняков. Но я ни за что не хотел бы, чтобы она стала моей жертвой. Не это ли чувствовал Чарли Фортнум, когда на ней женился?

Доктор Сааведра сказал:

— Может, я больше вас не увижу. Я приходил к вам за пилюлями против меланхолии, но у меня есть, по крайней мере, моя работа. Кажется, эти пилюли нужнее вам.

Доктор Пларр рассеянно на него посмотрел. Мысли его были заняты другим.

_*

Войдя дома в лифт, доктор Пларр вспомнил, с каким волнением поднималась в нем впервые Клара. А что, если позвонить в консульство и позвать ее сюда? Кровать в консульстве слишком узка для двоих, и, если он пойдет туда, ему придется рано уйти, прежде чем появится женщина, похожая на ястреба.

Он закрыл за собой дверь и прежде всего зашел в кабинет, чтобы взглянуть, не оставила ли секретарша Ана на столе какую-нибудь записку, но там ничего не было. Раздвинув шторы, он поглядел вниз на порт: у киоска с кока-колой стояли трое полицейских — может быть, потому, что к причалу подошел пароход, совершавший еженедельный рейс в Асунсьон. Сцена эта напоминала ему детство, но теперь он глядел на нее из окна пятого этажа с противоположной стороны реки.

Он произнес вслух: «Да поможет тебе Бог, отец, где бы ты ни был». Легче было верить в Бога с обычным человеческим слухом, чем во всемогущую силу, которая умеет читать в твоих мыслях. Как ни странно, когда он произносил эти слова, перед ним возникло лицо не его отца, а Чарли Фортнума. Почетный консул лежал вытянувшись на крышке гроба и шептал: «Тед». Отец доктора Пларра звал его Эдуардо в угоду жене. Он попытался подменить лицо Чарли Фортнума лицом Генри Пларра, но годы стерли отцовские черты. Как на древней монете, которая долго пролежала в земле, он мог различить только легкую неровность там, где когда-то были очертания щек или губ. И это был голос Чарли Фортнума, который снова звал его: «Тед!»

Он отвернулся — разве он не сделал все, что в его силах, чтобы помочь? — и открыл дверь спальни. При свете, падавшем из кабинета, он увидел под простыней тело жены Фортнума.

— Клара! — сказал он.

Она сразу проснулась и села. Он заметил, что она аккуратно сложила одежду на стуле — ее приучила к этому былая профессия. Женщина, которой приходится раздеваться несколько раз за ночь, должна тщательно складывать свои вещи, не то после двух или трех клиентов платье будет безнадежно измято. Как-то раз она ему рассказала, что сеньора Санчес заставляет девушек платить за стирку — это приучает к аккуратности.

— Как ты вошла?

— Попросила швейцара.

— Он тебе открыл?

— Он меня знает.

— Он тебя здесь видел?

— Да. И там тоже.

Значит, я делил ее и со швейцаром, подумал Пларр. Сколько же еще неизвестных солдат на этом поле боя рано или поздно оживут и обретут плоть? Ничего более чуждого жизни на калье Флорида, со звяканьем чайных ложечек в чашках и пирожным с белым как снег dulce de leche, и представить себе невозможно. Какое-то время он делил Маргариту с сеньором Вальехо — большинство любовных историй набегают одна на другую в начале или в конце, — но он предпочитал швейцара сеньору Вальехо; запахом его бритвенного лосьона в течение последних затянувшихся месяцев иногда пахла кожа Маргариты.

— Я сказала, что ты дашь ему денег. Дашь?

— Конечно, сколько? Пятьсот песо?

— Лучше тысячу.

Он сел на край кровати и откинул простыню. Ему еще не надоела ее худоба и маленькая грудь, которая, как и живот, не показывала признаков беременности.

— Я очень рад, что ты пришла, — сказал он. — Сам хотел тебе позвонить, хотя это было бы не слишком разумно. Полиция считает, что я имею какое-то отношение к похищению… Подозревают, что я мог пойти на него из ревности, — добавил он, улыбнувшись при одной мысли об этом.

— Они не посмеют тебя тронуть. Ты лечишь жену министра финансов.

— И все-таки они могут за мной следить.

— Ну и что? За мной же они следят.

— Они шли за тобой сюда?

— Ну, я знаю, как от них отделаться. Меня беспокоит не полиция, а этот подонок журналист. Он вернулся в усадьбу, как только стемнело. Предлагал мне деньги.

— За что? За сведения для газеты?

— Хотел со мной переспать.

— А что ты ему сказала?

— Сказала, что мне больше не нужны его деньги, и тогда он разозлился. Он поверил, что, когда я была у сеньоры Санчес, он и в самом деле мне нравился. Считает, что он потрясающий любовник. Ну и сбила же я с него спесь, — добавила она с явным удовольствием, — сказала, что как мужчина Чарли в тысячу раз лучше, чем он.

— Как ты от него избавилась?

— Позвала полицейского, — они оставили одного в усадьбе, сказали, что он будет меня охранять, но он все время за мной следит, — и, пока они спорили, села в машину и уехала.

— Но ты же не умеешь водить машину.

— Я часто смотрела, как это делает Чарли. Это нетрудно. Знаю, какие штучки надо толкать, а какие тянуть. Вначале я их перепутала, но потом все наладилось. До самой дороги машина шла рывками, но там я освоилась и поехала даже быстрей, чем Чарли.

— Бедная «Гордость Фортнума», — сказал Пларр.

— По-моему, я ехала чуть-чуть слишком быстро, раз не заметила грузовика.

— Что случилось?

— Авария.

— Тебя ранило?

— Меня — нет, а вот машина пострадала.

Глаза ее блестели, она была возбуждена непривычными событиями. Он еще никогда не слышал, чтобы она так много разговаривала. Клара все еще обладала для него привлекательностью незнакомки — словно девушка, которую он случайно встретил на вечеринке.

— Ты мне нравишься, — сказал он беспечно, не задумываясь, как сказал бы за коктейлем, причем оба понимали, что слова эти значат не больше, чем «давай пойдем со мной».

— Водитель грузовика меня подбросил, — сообщила она. — Конечно, он тоже стал приставать, я сказала, что согласна и, когда мы приедем в город, пойду с ним в один дом на улице Сан-Хосе, где он бывает, но у первого же светофора выскочила, прежде чем он успел опомниться, и пошла к сеньоре Санчес. Знаешь, как она мне обрадовалась, правда обрадовалась, совсем не сердилась и сама сделала перевязку.

— Значит, тебя все-таки ушибло?

— Я ей сказала, что знаю хорошего врача, — ответила она с улыбкой и сдернула простыню, чтобы показать повязку на левом колене.

— Клара, я должен ее снять и посмотреть…

— Ну, это подождет, — сказала она. — Ты меня немножко любишь? — Она быстро поправилась: — Ты меня хочешь?

— Успеется. Лежи спокойно, дай мне снять повязку.

Он старался дотрагиваться до раны как можно осторожнее, но видел, что причиняет ей боль. Она лежала тихо, не жалуясь, и он вспомнил некоторых своих богатых пациенток, которые убедили бы себя, что терпят невыносимую боль; они могли бы даже упасть в обморок со страха или чтобы обратить на себя внимание.

— Хорошая крестьянская порода, — с восхищением произнес он.

— Что ты сказал?

— Ты храбрая девушка.

— Но это же ерунда. Знал бы ты, как калечат себя мужчины в поле, когда рубят тростник. Я видела парня, у которого было отрезано полступни. — Тут же она спросила, словно из вежливости осведомляясь об общем родственнике: — Есть ли какие-нибудь новости о Чарли?

— Нет.

— Ты все еще думаешь, что он жив?

— Я в этом почти уверен.

— Значит, у тебя есть новости?

— Я снова говорил с полковником Пересом. А сегодня летал в Буэнос-Айрес, чтобы повидать посла.

— Но что мы будем делать, если он вернется?

— Что будем делать? Наверно, то же самое, что и сейчас. А что же еще? — Он кончил накладывать повязку. — Все пойдет по-прежнему. Я буду навещать тебя в поместье, а Чарли будет хозяйничать на плантации.

Он словно описывал жизнь, которая когда-то была довольно приятной, но в которую теперь мало верил.

— Я была рада повидать девушек у сеньоры Санчес. Сказала им, что у меня есть любовник. Конечно, я не сказала кто.

— Неужели они не знали? Кажется, это знает весь город, за исключением бедного Чарли.

— Почему ты называешь Чарли бедным? Ему было хорошо. Я всегда делала все, что он хотел.

— А чего он хотел?

— Не слишком многого. Не слишком часто. Это было так скучно, Эдуардо. Не поверишь, как это было скучно. Он был добрый и заботился обо мне. Никогда не делал мне больно, как ты. Иногда я благодарю Господа Бога и нашу Пресвятую Деву, что ребенок твой, а не его. Что бы это был за ребенок, будь он ребенком Чарли? Ребенок старика. Лучше бы я его задушила при рождении.

— Чарли был бы ему лучшим отцом, чем я.

— Он ни в чем не может быть лучше тебя.

Ну нет, подумал доктор Пларр, кое в чем может — например, лучше умереть, а это уже не так мало.

Она протянула руку и погладила его по щеке — через кончики пальцев он почувствовал, как она взволнована. Никогда еще она его так не ласкала. Лицо было местом, запретным для нежности, и чистота этого жеста поразила его не меньше, чем если бы какая-нибудь невинная девушка позволила себе что-нибудь чересчур интимное. Он сразу отодвинулся.

— Помнишь, тогда в поместье я говорила, что представляюсь, — сказала она. — Но, caro ^[32], я не представлялась. Это теперь я представляюсь, когда ты меня любишь. Представляюсь, будто ничего не чувствую. Кусаю губы, чтобы как следует представляться. Это потому, что я тебя люблю, Эдуардо? Как ты думаешь, я тебя люблю? — Она добавила со смирением, которое насторожило его не меньше, чем прямое требование: — Прости. Я не то хотела сказать… Какая разница, правда?

Какая разница? Как объяснить ей, что это огромная разница? Любовь была притязанием, которое он не мог удовлетворить, ответственностью, которую он не мог принять, требованием… Как часто его мать произносила это слово, когда он был маленьким; оно звучало как угроза вооруженного разбойника: «Руки вверх, не то…» В ответ всегда что-нибудь требовали: послушания, извинения, поцелуя, который не хотелось дарить. Быть может, он еще больше любил отца за то, что тот никогда не произносил слова «любовь» и ничего не требовал. Он помнил только один-единственный поцелуй на набережной в Асунсьоне, и тот поцелуй был такой, каким могут обменяться мужчины. Так лобызают друг друга французские генералы на фотографиях, когда их награждают орденом. Поцелуй, который ни на что не притязает. Отец иногда трепал его по волосам или похлопывал по щеке. Самым ласковым его выражением было английское «старик». Он вспомнил, как мать говорила ему сквозь слезы, когда пароход входил в фарватер: «Теперь ты один будешь меня любить». Она протягивала к нему со своей койки руки, повторяя «милый, милый мой мальчик», совсем как много лет спустя к нему тянулась с постели Маргарита, прежде чем появился сеньор Вальехо и занял его место; он припомнил, что Маргарита называла его «жизнь моя», совсем как мать иногда звала его «сынок мой, единственный». Он совсем не верил в плотскую любовь, но, лежа без сна в перенаселенной квартире в Буэнос-Айресе и прислушиваясь к скрипу половиц под ногами матери, направлявшейся в уборную, порой вспоминал потаенные ночные звуки, которые слышал в поместье: приглушенный стук, незнакомые шаги на цыпочках этажом ниже, шепот в подвале, выстрел, прозвучавший неотложным предупреждением, посланным через поля, — все это были знаки подлинной нежности, сострадания достаточно глубокого, ибо отец был готов за него умереть. Было ли это любовью? Способен ли любить Леон? Или даже Акуино?

— Эдуардо! — Он вернулся издалека, услышав ее мольбу. — Я буду говорить все, как ты хочешь. Я не думала тебя рассердить. Чего ты хочешь, Эдуардо? Скажи. Пожалуйста. Чего ты хочешь? Мне надо знать, чего ты хочешь, но как же я могу это знать, если я тебя не понимаю?

— С Чарли проще, правда?

— Эдуардо, ты всегда будешь сердиться на то, что я тебя люблю? Клянусь, ты не заметишь никакой разницы. Я останусь с Чарли. Буду приходить, только когда ты меня захочешь, совсем как в доме сеньоры Санчес.

Звонок в дверь заставил его вздрогнуть — он прозвенел, смолк и прозвенел снова. Пларр не сразу решился открыть. Почему? Редкая неделя проходила без телефонного вызова или ночного звонка в дверь.

— Лежи спокойно, — сказал он, — это пациент.

Он пошел в переднюю и посмотрел в дверной глазок, но на темной площадке ничего не было видно. Ему показалось, что он вернулся в Парагвай своего детства. Сколько раз отцу приходилось спрашивать у запертой двери, как он спросил сейчас: «Кто там?» — стараясь, чтобы голос звучал уверенно.

— Полиция.

Он отпер дверь и очутился лицом к лицу с полковником Пересом.

— Можно войти?

— Как я могу ответить отказом, раз вы сказали «полиция»? — спросил доктор Пларр. — Если бы вы сказали «Перес», я бы вам мог предложить на правах друга зайти завтра утром, в более удобное время.

— Именно потому, что мы старые друзья, я и сказал «полиция», предупреждая вас, что визит официальный.

— Такой официальный, что и выпить рюмку нельзя?

— Нет, до этого еще не дошло.

Доктор Пларр провел полковника Переса в кабинет и принес два стакана виски аргентинской марки.

— У меня есть немного настоящего шотландского, — сказал он, — но я берегу его для неофициальных визитов.

— Понимаю. А ваша встреча с доктором Сааведрой сегодня вечером была, полагаю, сугубо неофициальной?

— Вы установили за мной наблюдение?

— Пока что нет. Пожалуй, мне следовало это сделать пораньше. Из «Эль литораль» мне сообщили о вашем телефонном звонке, ну а когда мне показали телеграммы, которые вы оставили в гостинице, они меня, конечно, заинтересовали. Ведь у нас в городе нет такой штуки, как Англо-аргентинский клуб?

— Нет. Телеграммы отправлены?

— Почему бы нет? Сами по себе они безобидны. Но вот вчера вы мне солгали… Доктор, вы, кажется, серьезно замешаны в этом деле.

— Вы, конечно, правы, если говорите о том, что я не жалею сил ради освобождения Фортнума, но ведь мы добиваемся этого оба.

— Тут есть разница, доктор. По существу, меня интересует не Фортнум, а только его похитители. Я бы предпочел, чтобы шантаж не удался, это стало бы уроком для других. Вы же хотите, чтобы шантаж увенчался успехом. Разумеется, и это естественно, я предпочел бы остаться в выигрыше вдвойне: и сеньора Фортнума спасти, и его похитителей поймать или убить, но второе для меня куда важнее жизни сеньора Фортнума. Вы здесь один?

— Да. А что?

— Я выглянул в окно, и мне показалось, что в соседней комнате погас свет.

— Это отсвет фар машины, проехавшей по набережной.

— Да. Может быть. — Он медленно потягивал виски. Как ни странно, доктору Пларру показалось, что он не находит нужных слов. — Доктор, вы в самом деле верите, что эти люди могут освободить вашего отца?

— Что ж, заключенных освобождали таким способом.

— Только не в обмен на какого-то почетного консула.

— Даже какой-то почетный консул — человек. Он имеет право на жизнь. Британское правительство не захочет, чтобы его убили.

— Это зависит не от британского правительства, а от Генерала, а я сильно сомневаюсь, чтобы Генерал так уж беспокоился о человеческой жизни. Разве что о своей собственной.

— Он зависит от американской помощи. Если американцы будут настаивать…

— Да, но он уже расплачивается с этими янки кое-чем, что для них много дороже жизни английского почетного консула. У Генерала есть одно великое достоинство, которым обладал и Папа Док в Гаити. Он антикоммунист… Вы совершенно уверены, доктор, что вы здесь один?

— Конечно.

— А мне… вроде бы послышалось… ладно, не имеет значения. А вы сами не коммунист, доктор?

— Нет. Я никогда не мог одолеть Маркса. Как и большинство литературы по экономике. Но вы в самом деле думаете, что похитители — коммунисты? Не одни только коммунисты против тирании и пыток.

— Кое-кто из тех, кого они хотят освободить, — коммунисты… Так, по крайней мере, утверждает Генерал.

— Мой отец не коммунист.

— Значит, вы действительно верите, что он еще жив?

Возле доктора Пларра зазвонил телефон. Он нехотя снял трубку. Голос Леона — он его узнал — произнес:

— У нас кое-что стряслось… Ты нам срочно нужен. Целый день дозванивались…

— Неужели это так срочно? Мы тут пьем с приятелем.

— Тебя арестовали? — донесся по проводу шепот.

— Пока еще нет.

Полковник Перес наклонился вперед, напряженно вслушиваясь и не сводя с него глаз.

— Вы звоните слишком поздно. Да-да, понимаю. Естественно, что вы при этом напуганы, но у детей температура всегда бывает высокая. Дайте ей еще две таблетки аспирина.

— Я снова позвоню через пятнадцать минут.

— Надеюсь, в этом не будет необходимости. Позвоните завтра утром, только не слишком рано. У меня был трудный день, я ездил в Буэнос-Айрес. — Он добавил, косясь на полковника Переса: — Я хочу спать.

— Через пятнадцать минут, — повторил голос Леона.

Доктор Пларр положил трубку.

— Кто это звонил? — спросил Перес. — Ах, простите, у меня привычка задавать вопросы. Такой уж у полицейских порок.

— Всего только встревоженные родители, — сказал доктор Пларр.

— Мне послышался мужской голос.

— Да. Звонил отец. Мужчины всегда впадают в панику, когда болеют дети. Мать отправилась в Буэнос-Айрес за покупками. О чем бишь мы говорили, полковник?

— О вашем отце. Странно, что эти люди включили в свой список его имя. Ведь так много других, от кого им было бы куда больше пользы. Людей помоложе. Ваш отец теперь, наверно, уже совсем старик. Можно подумать, что они платят вам за какую-то помощь… — Он закончил фразу неопределенным жестом.

— Чем бы я мог им помочь?

— Огласка, которую вы пытаетесь организовать, она им полезна. Это то, чего они не могут сделать сами. Они же не хотят убить этого человека. Его смерть стала бы для них чем-то вроде поражения. Но кроме того — мне это пришло в голову только сегодня, я тугодум, — они знали кое-что, чего не было в газетах: программу, составленную губернатором для визита посла. Забавно, как от меня ускользнула такая очевидная деталь. Наверно, они получили сведения, не подлежавшие оглашению.

— Возможно. Но не от меня. Я не принадлежу к числу доверенных лиц губернатора.

— Нет, но сеньор Фортнум программу знал и мог рассказать о ней вам. Или сеньоре Фортнум. Женщина нередко сообщает своему любовнику, когда будет отсутствовать муж.

— Вы изображаете меня каким-то донжуаном, полковник. В Англии я мог бы опасаться доноса супруга, но здесь английский медицинский кодекс не действует. Надеюсь, вы не вздумали донимать сеньору Фортнум?

— Я хотел с ней поговорить, но в поместье ее не оказалось. Вечером она наведалась к сеньоре Санчес. Потом отправилась в консульство, но сейчас ее там нет. Сперва я даже встревожился, потому что джип сеньора Фортнума стоит покалеченный у обочины дороги — бедняга, за два дня две его машины разбились. Я обрадовался, когда узнал, что она была у сеньоры Санчес и отделалась легкими ушибами. Кажется, вы только недавно оказывали помощь пациенту, доктор? У вас закатан правый рукав?

Доктор Пларр отодвинул подальше телефон. Он боялся, что тот слишком скоро снова зазвонит.

— Вы очень наблюдательны, полковник, — сказал он. — Я не доверяю медицинским познаниям сеньоры Санчес. Клара здесь, у меня.

— А я, оказывается, прав насчет того, что вы и вчера мне солгали.

— В любовной связи без лжи не обойтись.

— Жаль, что я помешал вам, доктор, но как раз ложь меня и смущала. В конце концов, мы же старые друзья. В свое время у нас и кое-какие приключения были общие. Ну хотя бы с сеньорой Эскобар.

— Да, помню. Я вам сказал, что с ней расстаюсь и что путь почти свободен. Но так и не понял, почему она все же предпочла вам Вальехо.

— Не доверяла моим побуждениям. Такова уж участь полицейского. Видите ли, в имении сеньора Эскобара в Чако есть посадочная площадка. Вероятно, этим путем доставляются сигареты и виски из Парагвая.

— Спасибо этому благодетелю.

— Да, конечно, я никогда не стал бы ему мешать… Надеюсь, таблетки аспирина помогли. Вам ведь не хочется, чтобы нас снова прервали. — Полковник допил виски и поднялся. — Вы меня всерьез успокоили. Разумеется, я теперь понимаю, почему вы хотите, чтобы освободили сеньора Фортнума. В любовной связи муж играет очень важную роль. Он обеспечивает дорогу к свободе, когда связь начинает надоедать. Никому не хочется оставлять женщину совсем одну. Что ж, ради вас постараемся спасти сеньора Фортнума… а заодно поймать его похитителей. По ту сторону реки будут знать, как с ними поступить.

Доктор Пларр проводил его до двери.

— Рад, что вы теперь спокойны на мой счет.

— Для полицейского всякий секрет дурно пахнет, даже секрет вполне невинный. Мы натасканы их вынюхивать, как собака наркотики. Послушайтесь моего совета, доктор, вы сделали все, что могли, и, пожалуйста, больше не не вмешивайтесь. Мы с вами были друзьями, но, если вы станете и дальше лезть в эту историю, пеняйте на себя. Я ведь сначала выстрелю, а потом пришлю венок.

— Речь, достойная Аль Капоне.

— А что? Капоне тоже по-своему поддерживал порядок. — Он открыл дверь и слегка помедлил на темной площадке, словно вспоминая что-то важное. — Кое-что мне, пожалуй, следовало сказать вам раньше. Я получил сведения о вашем отце. От начальника полиции в Асунсьоне. Мы, конечно, проверили с ним все имена, которые похитители включили в свой список. Ваш отец убит больше года назад. Он пытался бежать вместе с другим заключенным — неким Акуино Риберой, но был слишком стар и нерасторопен. Ему это оказалось не под силу, и его бросили. Видите, не надо думать, что вы можете ему чем-то помочь. Спокойной ночи, доктор. Жаль, что сообщил вам плохие вести, но я ведь оставляю вас с женщиной. Женщина — лучший утешитель для мужчины.

Не успела дверь за ним закрыться, как снова зазвонил телефон.

Доктор Пларр подумал: Леон меня обманул. Он мне лгал, чтобы заручиться моей помощью. Не подниму трубку. Пусть сами расхлебывают свою кашу. Ему ни на миг не пришло в голову, что солгать мог и полковник Перес. Полиция была достаточно сильна, чтобы говорить правду.

Звонок звонил и звонил, а он упрямо стоял в передней, пока тот, кто до него дозванивался, не сдался. На сей раз это мог быть кто-то из больных, и в наступившей, словно укор, тишине он устыдился своего эгоизма: казалось, эта тишина наступила в ответ на призыв самоубийцы о помощи. В спальне тоже было тихо. Раньше о какой-то помощи просила его Клара. Но он не захотел слушать и ее.

Мраморный пол, на котором он стоял, казался краем пропасти; он не мог сделать шагу ни вперед, ни назад, не увязнув еще глубже в пучине соучастия или вины. Так он и стоял, прислушиваясь к тишине дома, где лежала Клара, полуночной улицы за окном, где теперь возвращалась к себе полицейская машина, и квартала бедноты, где в путанице хижин из глины и жести, как видно, что-то произошло. Тишина, словно мелкий дождик, уносилась через большую реку в забытую миром страну, где в тишине, тише которой не бывает, лежал его мертвый отец… «Он был слишком стар и нерасторопен. Ему это оказалось не под силу, и его бросили». Стоя на краю мраморного обрыва, он почувствовал головокружение. Но не может же он тут стоять вечно! Снова зазвонил телефон, и он двинулся назад, в кабинет.

Голос Леона спросил:

— Что случилось?

— У меня был посетитель.

— Полиция?

— Да.

— Сейчас ты один?

— Да. Один.

— Где ты был целый день?

— В Буэнос-Айресе.

— Но мы пытались связаться с тобой вчера вечером.

— Меня вызвали.

— И сегодня в шесть утра.

— У меня бессонница. Гулял по набережной. Ты сказал, что я вам больше не понадоблюсь.

— Ты нужен твоему пациенту. Спустись к реке и встань у киоска кока-колы. Мы увидим, наблюдают за тобой или нет. Если нет, мы тебя подберем.

— Я только что получил известие об отце. От полковника Переса. Это правда?

— Что именно?

— Что он участвовал в побеге, но был нерасторопен, и вы его бросили.

Он подумал: если он сейчас мне солжет или хотя бы запнется, я повешу трубку и больше не стану им отвечать.

Леон сказал:

— Да. Прости. Это правда. Я не мог сказать тебе раньше. Нам нужна была твоя помощь.

— Отец убит?

— Да. Они его застрелили. Когда он лежал на земле.

— Ты должен был мне это сказать.

— Наверно, но мы не могли рисковать. — Голос Леона донесся к нему словно из немыслимого далека: — Ты придешь?

— Ладно, — сказал доктор Пларр, — приду.

Он положил трубку и пошел в спальню. Зажег свет и увидел Клару, смотревшую на него широко раскрытыми глазами.

— Кто к тебе приходил?

— Полковник Перес.

— У тебя будут неприятности?

— Не с его стороны.

— А кто звонил?

— Пациент. Клара, мне придется ненадолго уйти.

Он вспомнил, что их разговор прервали и какой-то вопрос так и повис в воздухе, но забыл, какой именно.

— Мой отец убит, — сказал он.

— Какая жалость! Ты его любил, Эдуардо?

Она, как и он, не считала любовь, даже любовь между отцом и сыном, чем-то само собой разумеющимся.

— Может, и любил.

Когда-то в Буэнос-Айресе он знал человека, который был незаконнорожденным. Его мать умерла, так и не сказав ему имени отца. Он рылся в ее письмах, расспрашивал ее друзей. Даже изучал банковские счета: мать от кого-то получала деньги. Он не сердился, не возмущался, но желание узнать, кто его отец, изводило его, как зуд. Он объяснял доктору Пларру: «Это как та головоломка со ртутью… Никак не забросишь в глазницы портрета ртуть, а отставить головоломку нет сил». Однажды он все-таки узнал, кто его отец: это был международный банкир, который давно умер. Он сказал Пларру: «Вы и представить себе не можете, какую я почувствовал пустоту. Что еще может меня теперь интересовать?» Вот такую же пустоту, подумал доктор Пларр, ощущаю сейчас и я.

— Пойди сюда, Эдуардо, ляг.

— Нет. Я должен идти.

— Куда?

— Сам еще не знаю. Это касается Чарли.

— Нашли его труп? — спросила она.

— Нет-нет, ничего подобного. — Она скинула простыню, и он накрыл ее снова. — Ты простудишься от кондиционера.

— Я пойду в консульство.

— Нет, оставайся здесь. Я ненадолго.

Когда ты одинок, радуешься всякому живому существу — мышонку, птице на подоконнике, хотя бы пауку, как Роберт Брюс ^{48}. Одиночество может породить даже нежность. Он сказал:

— Ты прости меня, Клара. Когда я вернусь… — Но он не смог придумать ничего, что стоило бы ей обещать. Он положил ей руку на живот и произнес: — Береги его. Спи спокойно.

Он потушил свет, чтобы больше не видеть ее глаз, наблюдавших за ним с удивлением, словно его поступки были слишком сложными для понимания девушки из заведения сеньоры Санчес. На лестнице (лифт могли услышать соседи) он пытался вспомнить, на какой же ее вопрос он так и не ответил. Вопрос не мог быть таким уж важным. Важны только те вопросы, которые человек задает себе сам.

Часть пятая

Глава I

Доктор Пларр вернулся из второй комнаты и сказал отцу Ривасу:

— Он поправится. Ваш человек словно нарочно целился в самое подходящее место. Он попал в ахиллесово сухожилие. Конечно, на поправку нужно время. Если вы дадите ему время. Как это произошло?

— Он пытался бежать. Акуино сперва выстрелил в землю, а потом ему в ноги.

— Лучше было бы отправить его в больницу.

— Ты же знаешь, что это невозможно.

— Все, что я могу, это наложить шину. Следовало бы наложить на лодыжку гипс. Почему бы вам не отказаться от всей этой затеи, Леон? Я могу продержать его три-четыре часа в машине, чтобы вы успели уйти, а полиции скажу, что нашел его у дороги. — Отец Ривас даже не потрудился ответить. Доктор Пларр продолжал: — Когда что-нибудь поначалу не удается, всегда происходит одно и то же, это как ошибка в уравнении… Ваша первая ошибка была в том, что вы приняли его за посла, а теперь вышло вот что. Уравнения вам никогда не решить.

— Может, ты и прав, но пока мы не получим приказа от Эль Тигре…

— Так получите его.

— Невозможно. После того как мы объявили о похищении, мы прервали всякую связь. Мы предоставлены сами себе. Таким образом, если нас схватят, мы ничего не сможем рассказать.

— Я должен идти. Мне надо поспать.

— Ты останешься здесь с нами, — сказал отец Ривас.

— Нельзя. Если я уйду от вас днем, меня могут заметить…

— Твой телефон прослушивают, и они уже знают, что ты наш сообщник. Если ты уйдешь, тебя могут арестовать, и твой друг Фортнум останется без врача.

— Мне надо думать и о других больных, Леон.

— Ну, они-то могут найти и других докторов.

— Если вы добьетесь своего… или его убьете… что будет со мной?

Отец Ривас показал рукой на негра по имени Пабло у двери.

— Тебя похитили и держали здесь силой. И это чистая правда. Мы теперь не можем позволить тебе уйти.

— А что, если я просто выйду в эту дверь?

— Я прикажу ему стрелять. Будь благоразумен, Эдуардо. Разве мы можем быть уверены, что ты не направишь сюда полицию?

— Я не гожусь в полицейские осведомители, Леон, хоть вы меня и обманули.

— Не знаю. Человеческая совесть не такая простая вещь. Я верю в твою дружбу. Но почем я знаю, что ты не уговоришь себя вернуться ради твоего пациента? Полиция тебя выследит, и твоя верность клятве Гиппократа обречет нас всех на смерть. А к тому же тут сыграет свою роль и чувство вины, которое, я думаю, ты испытываешь. По слухам, ты спишь с женой Фортнума. Если это правда, твое стремление искупить свою вину перед ним может стоить нам жизни.

— Я больше не христианин, Леон. И не осмысляю жизнь в таких понятиях. У меня нет совести. Я человек простой.

— Никогда не встречал простых людей. Даже в исповедальне, хотя просиживал там целыми часами. Человек не создан простым. Когда я был молодым священником, я пытался разгадать побуждения мужчин или женщин, их искушения и самообман. Но скоро от этого отказался, потому что ответ никогда не бывал однозначным. Никто не был настолько прост, чтобы его понять. В конце концов я ограничился тем, что говорил: «Прочти три раза «Отче наш», три раза «Богородице Дево, радуйся» и ступай с миром».

Доктор Пларр с досадой от него отошел. Он снова поглядел на своего пациента. Чарли Фортнум спал спокойно — мирным наркотическим сном. Откуда-то они раздобыли еще одеяла, чтобы ему спалось поудобнее. Доктор Пларр вернулся в проходную комнату и растянулся на полу. Ему казалось, что он провел очень длинный день. Трудно было поверить, что еще вчера днем он пил чай в кафе «Ричмонд» на калье Флорида и смотрел, как его мать ест эклеры.

Образ матери преследовал его, когда он заснул. Она привычно жаловалась, что отец не желает покоиться в гробу, как порядочный помещик. Его приходится все время заталкивать обратно, а разве приличному кабальеро пристало таким манером вкушать вечный покой? Отец Гальвао приехал из самого Рио-де-Жанейро, чтобы уговорить его лежать спокойно.

Доктор Пларр открыл глаза. Рядом с ним на полу спал индеец Мигель, а отец Ривас сидел вместо Пабло у двери с автоматом на коленях. Свеча, прилепленная к блюдцу, отбрасывала на стену тени от его ушей. Доктору Пларру вспомнились зайчики, которых изображалдля него отец на стенах детской. Некоторое время он лежал, разглядывая школьного товарища. Леон, Леон Ушастый, Отец Ушастый. Он вспомнил, как в одной из долгих серьезных бесед, которые они вели, когда им было лет по пятнадцать, Леон говорил, что есть только полдюжины профессий, достойных мужчины: профессия врача, священника, юриста (разумеется, всегда защищающего правое дело), поэта (если он пишет хорошие стихи) или земледельца. Он не смог вспомнить, какой была шестая профессия, но, безусловно, не похищение людей и не убийство.

Он спросил шепотом:

— Где Акуино и остальные?

— Это военная операция, — ответил Леон. — Нас обучал Эль Тигре. Мы расставляем посты, и часовые дежурят всю ночь.

— А твоя жена?

— Она в городе вместе с Пабло. Эта лачуга принадлежит ему, и его в городе знают. Так безопаснее. Тебе незачем шептать. Индейцы засыпают мгновенно, как только выпадает свободная минута. Единственное, что может его разбудить, — это если произнести его имя… или шум, предвещающий опасность. Посмотри, как он спокойно спит, хоть мы и разговариваем. Я ему завидую. Вот кто знает настоящий покой. Таким и должен быть сон у всех, но мы утратили звериные повадки.

— Расскажи мне об отце, Леон. Я хочу знать правду.

Сказав это, он тут же вспомнил, как доктор Хэмфрис постоянно требовал, чтобы ему сказали правду, даже от неаполитанского официанта, и получал туманные ответы.

— Твой отец и Акуино находились в одном и том же полицейском участке в ста километрах к юго-востоку от Асунсьона. Возле Вильяррики. Он просидел там пятнадцать лет, а Акуино всего десять месяцев. Мы сделали все, что могли, но он был старый и больной. Эль Тигре был против того, чтобы мы пытались спасти твоего отца, но он оказался в меньшинстве. И мы были не правы. Послушайся мы Эль Тигре, твой отец, пожалуй, был бы еще жив.

— Да. Возможно. В тюрьме. Умирая медленной смертью.

— Дело решали секунды. Рывок. Он бы легко его сделал тогда, когда ты его знал, но пятнадцать лет в полицейском участке… там гниешь быстрее, чем в настоящей тюрьме. Генерал знает — в тюрьме есть товарищество. Поэтому сажает своих жертв в тесные горшки со скудной землей, и они чахнут от отчаяния.

— Ты видел моего отца?

— Нет, я ждал беглецов в машине с гранатой на коленях и молился.

— Ты все еще веришь в молитвы?

Отец Ривас не ответил, и доктор Пларр заснул…

_*

Был уже день, когда он проснулся и сразу пошел в соседнюю комнату посмотреть на больного. Увидев его, Чарли Фортнум сказал:

— Значит, вы действительно один из них.

— Да.

— Не пойму вас, Тед. Какое все это имеет к вам отношение?

— Я ведь не раз вам рассказывал о моем отце. Думал, что эти люди могут ему помочь.

— Вы же были другом мне… и Кларе.

— За их ошибку я не отвечаю. Как ваша лодыжка?

— Зубная боль донимала меня куда сильнее. Вы должны вызволить меня отсюда, Тед. Ради Клары.

Доктор Пларр рассказал ему о своем посещении посла. Он, конечно, сознавал, что эта история отнюдь не внушает надежд. Чарли Фортнум медленно обдумывал подробности.

— Вы действительно попали к самому старику?

— Да. Он делает все, что может.

— Ну, когда меня убьют, они там, в Буэнос-Айресе, только вздохнут с облегчением. Это уж я знаю. Им ведь тогда не придется меня увольнять. А это было бы не по-джентльменски. Они же там все такие джентльмены, черт бы их побрал.

— Полковник Перес тоже делает все, что может. Скоро они нас найдут.

— Тогда конец для меня будет все тот же. Разве эти парни отпустят меня живым? Вы говорили с Кларой?

— Да. Она здорова.

— А ребенок?

— Можете не беспокоиться.

— Вчера я пробовал написать ей письмо. Хотел оставить ей что-то на память, хоть и сомневаюсь, чтобы она там все поняла. Она еще читает с трудом. Думал, кто-нибудь прочтет ей письмо вслух, — может, вы, Тед. Конечно, в письме я не мог выразить все, что чувствую, но надеюсь, что, если произойдет самое худшее, вы ей расскажете.

— О чем?

— О моих чувствах к ней. Знаю, вы человек с рыбьей кровью, Тед. Я вам это не раз говорил. По-вашему, я чересчур сентиментален, но, лежа здесь, я многое передумал — времени на это у меня хватало. Мне кажется, что все эти годы — пока я не встретил Клару, пока я был, как выражаются идиоты, во цвете лет — это были пустые годы, и прожил я их бесцельно, просто выращивал проклятое матэ, чтобы заработать какие-то деньги. Деньги для чего, для кого? Мне нужен был кто-то, для кого я бы мог что-нибудь сделать, а не только зарабатывать на жизнь себе самому. Люди заводят кошек и собак, но я их никогда особенно не любил. И лошадей тоже. Лошади! Глаза бы мои на них не глядели! У меня была только «Гордость Фортнума». Я иногда воображал, что это живое существо. Кормил ее бензином и маслом, прислушивался, как стучит ее сердце, и все же знал, что она даже не такая настоящая, как кукла, которая говорит «папа, мама». Конечно, какое-то время у меня была жена, но она так задирала нос — я никогда не мог сделать для нее то, чего сама она не сделала бы лучше… Извините меня. Я слишком разболтался, но вы мне ближе всех, потому что знакомы с Кларой.

— Да говорите, пожалуйста, сколько хотите. Что нам еще делать в нашем положении? Я здесь такой же пленник, как вы.

— Они вас не отпускают?

— Да.

— А как же Клара — она теперь совсем одна?

— Денек-другой может позаботиться о себе сама, — рассердился доктор Пларр. — Ей куда легче, чем мне или вам.

— Вас-то они не убьют.

— Да, не убьют, если смогут.

— Знаете, еще до того, как я встретил Клару, мне показалось, что я нашел женщину, которую могу полюбить. Она тоже была девушкой матушки Санчес. Ее звали Мария, но это была нехорошая девушка.

— Кто-то ее даже зарезал.

— Да. Подумать, что вы и это знаете. Так вот, вскоре после этого я познакомился с Кларой. Не знаю, почему я не замечал ее раньше. Наверно, не так уж хорошо разбираюсь в женщинах, а Мария… понимаете, она меня вроде околдовала. Клара не такая красивая, как она, но зато честная. Ей можно верить. Сделать счастливой кого-нибудь вроде Клары — разве это не удача?

— Довольно скромная удача.

— Да, вам легко говорить, но я привык к неудачам и высоко не замахиваюсь. Если бы дела пошли лучше, кто знает… Когда меня сделали почетным консулом, я не пил почти целую неделю, но, конечно, надолго меня не хватило. У меня еще до сих пор хранится письмо, которое прислали мне из посольства. Я бы хотел, чтобы вы передали его Кларе, если я отсюда не выберусь. Оно в левом верхнем ящике стола в консульстве. Вы легко его найдете по гербу на конверте. Пусть она его сохранит, когда-нибудь покажет ребенку.

Он попробовал повернуться и сморщился от боли.

— Больно?

— Резануло. — Он негромко засмеялся. — Когда я думаю о моей жене и о Кларе — боже мой, до чего же разными могут быть две женщины! Жена как-то мне сказала, что вышла за меня из жалости. Чего было меня жалеть? В нашей семье она была мужчиной — знала все, даже насчет электричества. И прокладку в кране могла сменить. А уж если я чуточку переберу, и не надейся на снисхождение. Конечно, глупо было и ждать от нее многого. Она ведь верила в эту самую христианскую науку и не признавала даже раковой опухоли, хоть отец ее умер от рака, так что разве дождешься, чтобы она посочувствовала человеку в похмелье? Все равно, ей не следовало так вопить, когда я перепью. Голос ее так и сверлил мне мозги. А вот Клара — Клара настоящая женщина, она знает, когда надо помолчать, дай Бог ей здоровья. Мне бы хотелось, чтобы она всю жизнь была счастлива.

— Это не так уж трудно. Кажется, характер у нее легкий.

— Да. Но я думаю, рано или поздно обязательно наступает проверка. Вроде тех проклятых экзаменов, которыми донимали нас в школе. Я не застрахован от провала.

Можно было подумать, размышлял доктор Пларр, что они говорят о двух разных женщинах — одна была той, кого любил Чарли Фортнум, другая проституткой из заведения матушки Санчес, которая накануне дожидалась его в постели. Она что-то у него спросила, но тут позвонил полковник Перес. Теперь уже не имело смысла вспоминать, о чем она спрашивала.

_*

К полудню вернулась из города Марта с «Эль литораль», газеты из Буэнос-Айреса еще не пришли. Редактор дал предложение доктора Сааведры под крупными заголовками — более крупными, решил Пларр, чем вся эта история заслуживает. Пларр ждал, как отнесется к этому Леон, но тот, ничего не говоря, молча протянул газету Акуино.

Акуино спросил:

— Кто он, этот Сааведра?

— Писатель.

— Почему он думает, что мы обменяем консула на писателя? Кому нужен писатель? К тому же он аргентинец. Кого заинтересует, если умрет какой-то аргентинец? Уж во всяком случае, не Генерала. И даже не вашего собственного президента. Да и весь мир тоже не заинтересует. Одним из этих недоразвитых, на кого тратят деньги, будет меньше, и только.

В час дня отец Ривас включил радио и поймал последние известия из Буэнос-Айреса. О предложении доктора Сааведры даже не упоминалось. Прислушивается ли он, размышлял доктор Пларр, в своей комнатушке возле тюрьмы к этому молчанию, которое должно казаться ему более унизительным, чем отказ? Похищение уже перестало интересовать аргентинскую публику. Внимания требовали другие, более волнующие события. Какой-то тип убил любовника своей жены (конечно, в драке на ножах) — подобный сюжет всегда вызывал живой отклик у латиноамериканцев; с Юга шли обычные сообщения о летающих тарелках; в Боливии произошел военный переворот; передавался и подробный отчет о выступлениях аргентинской футбольной команды в Европе (кто-то зарезал судью). В конце передачи ведущий сказал: «Все еще нет известий о похищенном британском консуле. Время, назначенное похитителями для выполнения их условий, истекает в воскресенье в полночь».

Кто-то постучал в дверь лачуги. Индеец, который снова стоял на посту, прижался к стене, спрятав автомат. В это время в комнате находились все шестеро: отец Ривас, Диего, водитель машины, негр Пабло с изрытым оспой лицом, Марта и Акуино. Двоим из них следовало стоять на часах снаружи, но теперь, при дневном свете, когда вокруг было спокойно, Леон разрешил им зайти, послушать известия по радио, — ошибка, о которой он, наверно, уже сожалел. Стук повторился, и Акуино выключил радио.

— Пабло, — сказал отец Ривас.

Пабло нехотя подошел к двери. Он вытащил из кармана револьвер, но священник приказал ему:

— Спрячь.

С покорностью судьбе и даже с облегчением доктор Пларр подумал, не наступила ли развязка всей этой бессмысленной истории? Не раздастся ли ружейный залп, как только откроется дверь?

Может быть, отцу Ривасу пришла та же мысль, и он вышел на середину комнаты: если действительно наступит конец, он хотел умереть первым. Пабло распахнул дверь.

На пороге стоял старик. Покачиваясь в рассеянном солнечном свете, он молча уставился на них с каким-то неестественным любопытством — доктор Пларр потом понял, что он слепой, у него катаракта. Старик ощупал дверной косяк тонкой, как бумага, рукой, покрытой узором жил, словно сухой лист.

— Ты зачем сюда пришел, Хосе? — воскликнул негр.

— Я ищу отца.

— Отца здесь нет, Хосе.

— Нет, он здесь, Пабло. Я вчера сидел у колонки и слышал, как кто-то сказал: «Отец, который живет у Пабло, хороший отец».

— Зачем тебе отец? Хотя он все равно уже ушел.

Старик покачал головой из стороны в сторону, словно прислушиваясь каждым ухом по очереди, кто как дышит в комнате — кто тяжело, кто приглушенно; кто-то из них дышал учащенно, другой — это был Диего — с астматическим присвистом.

— Жена моя умерла, — сообщил старик. — Проснулся утром, протянул руку, чтобы ее разбудить, а она холодная, как мокрый камень. А ведь вчера вечером еще была живая. Сварила мне суп, такой хороший суп. И ни слова не сказала, что собирается умирать.

— Ты должен позвать приходского священника, Хосе.

— Он нехороший священник, — сказал старик. — Он священник архиепископа. Ты сам это знаешь, Пабло.

— Отец, который здесь был, приходил только в гости. Он родственник моего двоюродного брата из Росарио. И уже уехал.

— А кто все эти люди в комнате, Пабло?

— Мои друзья. А ты что подумал? Когда ты пришел, мы слушали радио.

— Бог ты мой, у тебя есть радио, Пабло? С чего это ты так сразу разбогател?

— Оно не мое. Оно одного моего друга.

— Богатый у тебя друг. Мне нужен гроб для жены, Пабло, а денег у меня нет.

— Ты же знаешь, что все будет в порядке, Хосе. Мы в квартале об этом позаботимся.

— Хуан говорил, что ты купил у него гроб. А у тебя нет жены, Пабло. Отдай мне свой гроб.

— Гроб нужен мне самому, Хосе. Доктор сказал, что я очень болен. Хуан сделает тебе гроб, а мы все в квартале сложимся и ему заплатим.

— Но нужно еще отслужить мессу. Я хочу, чтобы отец отслужил мессу. Я не хочу священника архиепископа.

Старик, шагнув в комнату, пошел на них, вытянув руки, отыскивая людей ощупью.

— Здесь нет священника. Я же тебе сказал. Он вернулся в Росарио.

Пабло встал между стариком и отцом Ривасом, словно боясь, что даже слепота не помешает старику найти священника.

— Как ты отыскал сюда дорогу, Хосе? — спросил Диего. — Жена была твоими глазами.

— Это ты, Диего? Руки мне хорошо заменяют глаза.

Он вытянул руки, показывая пальцами сперва на Диего, потом туда, где стоял доктор, и наконец направил их на отца Риваса. Пальцы были как глаза на щупальцах каких-то неведомых насекомых. На Пабло старик даже не смотрел. Присутствие Пабло он считал само собой разумеющимся. Его руки и уши искали тех, других, чужаков. Можно было подумать, что он пересчитывает их, как тюремный надзиратель, а они молча выстроились на поверку.

— Здесь четверо чужих, Пабло.

Он сделал шаг в сторону Акуино, и Акуино, шаркая, попятился.

— Все это мои друзья, Хосе.

— Вот не знал, Пабло, что у тебя так много друзей. Они не из нашего квартала.

— Нет.

— Все равно я их приглашаю прийти посмотреть на мою жену.

— Они зайдут к тебе попозже, Хосе, а сейчас я провожу тебя домой.

— Дай мне послушать, как говорит радио, Пабло. Я никогда не слышал, как говорит радио.

— Тед! — послышался голос Чарли Фортнума из соседней комнаты. — Тед!

— Кто это зовет, Пабло?

— Больной.

— Тед! Где ты, Тед?

— Это гринго! — Старик с благоговением добавил: — Никогда еще не видел у нас в квартале гринго. Да и радио тоже. Ты стал большим человеком, Пабло.

Акуино повернул рычажок приемника на полную громкость, чтобы заглушить Чарли Фортнума, и женский голос принялся громко восхвалять хрустящие рисовые хлебцы Келлога. «Так и брызжут жизнью и энергией, — провозгласил голос, — золотистые, сладкие, как мед».

Доктор Пларр проскользнул в соседнюю комнату. Он прошептал:

— В чем дело, Чарли?

— Мне приснилось, будто в комнате кто-то есть. Он хочет перерезать мне горло. Я так испугался. И решил убедиться, что вы еще здесь.

— Больше не подавайте голоса. Здесь посторонний. Если вы заговорите, нам всем грозит опасность. Я приду к вам, как только он уйдет.

Когда Пларр вернулся в другую комнату, металлический женский голос произносил: «Ее будет пленять душистая нежность вашей щеки».

— Просто чудо, — сказал старик. — Подумать только, что ящик может так красиво говорить.

Тут кто-то запел романтическую балладу о любви и смерти.

— На, потрогай радио, Хосе. Возьми его в руки.

Им всем стало спокойнее: старик был чем-то занят и уже не тянул к ним свои всевидящие руки. Старик прижал радиоприемник к уху, словно боялся упустить хоть одно из тех красивых слов, которые он произносил.

Отец Ривас, отведя Пабло в сторону, прошептал:

— Я пойду с ним, если ты думаешь, что так будет лучше.

— Нет, — сказал Пабло, — весь квартал соберется у его лачуги проститься с его женой. Они будут знать, что старик пошел за священником. А если придет священник архиепископа, он непременно спросит, кто ты такой. Захочет проверить твои документы. Того и гляди, вызовет полицию.

Акуино сказал:

— Когда старик будет возвращаться к себе, с ним по дороге может что-нибудь случиться…

— Нет, — сказал Пабло, — на это я не согласен. Я еще ребенком его знал.

— К тому же сейчас поздно затыкать ему рот, — угрюмо высказал свое мнение шофер Диего. — Откуда та женщина у колонки узнала, что здесь священник?

— Я никому ничего не говорил, — сказал Пабло.

— В квартале секреты долго не держатся, — заметил отец Ривас.

— Он теперь знает и про радио, и про гринго, — сказал Диего. — Это хуже всего. Нам надо поскорее убираться отсюда.

— Вам придется нести Фортнума на носилках, — напомнил доктор Пларр.

Старик потряс приемник и пожаловался:

— Он не трещит.

— А почему он должен трещать? — спросил Пабло.

— Там же внутри голос.

— Пойдем, Хосе, — сказал Пабло, — пора тебе вернуться к твоей бедной жене.

— А как же отец? — сказал Хосе. — Я хочу, чтобы отец отслужил панихиду.

— Говорю тебе, здесь нет никакого отца. Панихиду отслужит священник архиепископа.

— Когда мы за ним посылаем, он не приходит. Всегда на каком-то собрании. Через сколько часов он еще явится, а где в это время будет блуждать душа моей бедной жены?

— Ничего с ней не случится, старик, — сказал отец Ривас. — Господь не станет дожидаться священника архиепископа.

Руки старика сразу же потянулись к нему.

— Ты… ты там, тот, кто говорил… у тебя голос священника.

— Нет-нет, я не священник. Если бы ты не был слеп, ты бы видел мою жену рядом со мной. Поговори с ним, Марта.

Она тихо сказала:

— Да, старик. Это мой муж.

— Пойдем, — сказал Пабло. — Я отведу тебя домой.

Старик упорно не выпускал приемник. Музыка ревела вовсю, но для него это было недостаточно громко. Он прижал приемник к уху.

— Он говорит, что пришел сюда один, — прошептал Диего. — Как же он смог? А что, если кто-то нарочно привел его сюда и оставил у двери…

— Он уже был здесь два раза со своей женой. Слепые хорошо запоминают дорогу. Если я поведу его домой, то, уж во всяком случае, узнаю, не ждет ли его кто-нибудь и не следит ли за нами.

— Если через два часа ты не вернешься, — сказал Акуино, — если тебя задержат… мы убьем консула. Можешь им так и сказать. — Он добавил: — Если бы я целился ему вчера в спину, мы бы сейчас были уже далеко.

— Я слышал радио, — с изумлением сказал старик. Он осторожно положил приемник, как что-то очень хрупкое. — Если бы я мог рассказать жене…

— Она знает, — сказала Марта, — она все знает.

— Пойдем, Хосе. — Негр взял старика за правую руку и потянул к двери, но тот заупрямился. Он вывернулся и снова стал как бы пересчитывать их свободной рукой.

— Как много у тебя гостей, Пабло, — сказал он. — Дай мне выпить. Дай мне глоточек caña ^[33].

— У нас тут нечего выпить, Хосе.

Негр вытащил слепого из хижины, а индеец быстро закрыл за ними дверь. На миг они почувствовали облегчение, как от свежего порыва ветра перед грозой.

— Как считаешь, Леон? — спросил доктор Пларр. — Это был шпион?

— Почем я знаю?

— Думаю, тебе надо было пойти с этим беднягой, отец мой, — заметила Марта. — Жена его умерла, и тут нет священника, чтобы ему помочь.

— Если бы я пошел, всем нам грозила бы опасность.

— Ты же слышал, что он сказал. Священнику архиепископа нет дела до бедняков.

— Ты что же, думаешь, что и мне до них нет дела? Ведь я рискую жизнью ради них.

— Знаю. Я не обвиняю тебя. Ты человек хороший.

— Вот уже несколько часов, как она умерла. Что могут дать несколько капель елея? Спроси у доктора.

— Ну, я имею дело только с живыми, — сказал доктор Пларр.

Марта дотронулась до руки мужа.

— Я не хотела тебя обидеть, отец мой. Я твоя женщина.

— Ты не моя женщина. Ты моя жена, — сердито поправил ее отец Ривас.

— Как скажешь.

— Сколько раз я тебе это объяснял.

— Я глупая женщина, отец мой. Не всегда понимаю. Разве это так важно? Женщина, жена…

— Важно. Человеческое достоинство — вот что важно. Мужчина, который чувствует похоть, берет женщину на время, пока ее желает. Я взял тебя на всю жизнь. Это брак.

— Как скажешь, отец мой.

Отец Ривас устало произнес — видно, ему надоело бесконечно втолковывать одно и то же:

— Дело не в том, как я скажу, Марта. Это так и есть.

— Да, отец мой. Мне было бы лучше, если бы я хоть иногда слышала, что ты молишься…

— Может, я молюсь чаще, чем ты думаешь.

— Пожалуйста, не сердись на меня, отец мой. Я очень горжусь тем, что ты выбрал меня. — Она обернулась к остальным. — В нашем квартале в Асунсьоне он мог спать с любой женщиной, стоило только ему захотеть. Он человек хороший. Если он не пошел со стариком, значит, у него были на то причины. Только, пожалуйста, отец мой…

— Я не хочу, чтобы ты постоянно называла меня отцом. Я твой муж, Марта. Твой муж.

— Да, но я бы так гордилась, если бы могла хоть раз увидеть тебя таким, каким ты был раньше… в облачении у алтаря… готовым благословить нас, отец мой…

У нее снова вырвалось это слово; она прикрыла рот рукой, но было уже поздно.

— Ты же знаешь, что я не могу этого сделать.

— Если бы я могла увидеть тебя таким, каким ты был в Асунсьоне… на Пасху… в белом облачении…

— Таким ты меня больше никогда не увидишь.

Леон Ривас отвернулся.

— Акуино, Диего, — сказал он, — ступайте на свой пост. Через два часа мы вас сменим. Ты, Марта, снова иди в город и узнай, не пришли ли газеты из Буэнос-Айреса.

— Купите-ка лучше для Фортнума еще виски, — вставил доктор Пларр. — При его норме он быстро приканчивает бутылку.

— На этот раз никто ее с ним не разделит, — сказал отец Ривас.

— На что ты намекаешь? — спросил Акуино.

— Я ни на что не намекаю. Думаешь, я не заметил, как от тебя вчера несло?

_*

В четыре часа Акуино снова включил радио, но на этот раз о заложнике даже не упомянули. Как видно, мир о них забыл.

— Они ни слова не сказали, что исчез ты, — заметил Акуино доктору Пларру.

— Они могут пока об этом и не знать, — ответил доктор Пларр. — Я потерял счет дням. Сегодня четверг? Помню, я отпустил секретаршу на весь конец недели. Она наверняка собирает индульгенции для душ, попавших в чистилище. Надеюсь, нам они не понадобятся.

Через час вернулся Пабло. Похоже, что никто ничего не заподозрил, но он отсутствовал дольше, чем собирался, ему пришлось постоять в очереди, чтобы почтить умершую, — собралось много народу. Когда он уходил, священник архиепископа все еще не появился. Единственное, что его тревожило, — это болтовня Хосе насчет радио. Старик был безмерно горд, ведь, кроме него, никто никогда не слышал здесь радио, а он даже держал его в руках. Пока что он, кажется, забыл о гринго.

— Скоро он о нем вспомнит, — сказал Диего. — Нам следовало бы отсюда уйти.

Пабло возразил:

— Как мы можем уйти? С раненым?

— Эль Тигре сказал бы: «Убейте его сейчас», — возразил Акуино.

— Ты ведь уже мог это сделать, — вставил Диего.

— Где отец Ривас? — спросил Пабло.

— На посту.

— Там должны быть двое.

— Человеку надо выпить. Мое матэ кончилось. Марта должна была принести еще, но отец Ривас послал ее в город купить виски для гринго. Он-то не должен испытывать жажды.

— Акуино, ступай на пост.

— Не тебе мне приказывать, Пабло.

Если такое бездействие будет продолжаться, подумал доктор Пларр, они перегрызутся.

_*

Марта вернулась под вечер. Газеты из Буэнос-Айреса пришли; в «Насьон» несколько строк были посвящены доктору Сааведре, хотя автору и пришлось напомнить читателям, кто он такой. «Писатель, — сообщал он, — главным образом известен своей первой книгой — «Молчаливое сердце», название при этом он перепутал.

Казалось, вечер тянется бесконечно. Словно, сидя тут часами в молчании, они стали частью окружающего их молчания радио, молчания властей, даже молчания природы. Собаки не лаяли. Птицы перестали петь, а когда пошел дождь, он падал тяжелыми редкими каплями, такими же нечастыми, как их слова, в промежутках между каплями тишина казалась еще глуше. Где-то вдали бушевала буря, но она разразилась по ту сторону реки, в другой стране.

Стоило кому-нибудь из них заговорить, как ссора назревала из-за самого невинного замечания. Один только индеец оставался безучастным. Старательно смазывая автомат, он сидел, кротко улыбаясь. Затвор он прочищал нежно, с чувственным удовольствием, словно женщина, ухаживающая за своим первенцем. Когда Марта разлила суп, Акуино пожаловался, что он недосоленный, и доктору Пларру показалось, что она вот-вот швырнет ему в лицо тарелку с обруганным супом. Он ушел от них и отправился в смежную комнату.

— Было бы у меня хоть что-нибудь почитать… — сказал Чарли Фортнум.

— Для чтения тут мало света, — сказал доктор Пларр.

Комнату освещала всего одна свеча.

— Конечно, они могли бы дать мне еще свечей.

— Они не хотят, чтобы свет был виден снаружи. Когда наступает темнота, люди в квартале спят… или занимаются любовью.

— Слава богу, у меня все еще много виски. Налейте себе. Странные отношения, правда? Подстрелили как собаку, а потом дают виски. На этот раз я за него даже не заплатил. Что нового? Когда они включают радио, они приглушают звук, и я ни черта не слышу.

— Ничего нового. Как вы себя чувствуете?

— Довольно скверно. Как вы думаете, успею я прикончить эту бутылку?

— Конечно, успеете.

— Тогда будьте оптимистом и налейте себе побольше.

Они выпили в тишине. Нарушили они ее лишь ненадолго. Доктор Пларр спрашивал себя, где сейчас Клара. В поместье? В консульстве? Наконец он спросил:

— Чарли, что заставило вас жениться на Кларе?

— Я же вам говорил — мне хотелось ей помочь.

— Для этого не обязательно жениться.

— Если бы я не женился, то после моей смерти она бы много потеряла из-за налога на наследство. Кроме того, я хотел ребенка. Я люблю ее, Тед. Хочу, чтобы она не боялась за будущее. Жаль, что вы ее мало знаете. Врач ведь видит пациента только снаружи… ну и, конечно, изнутри тоже, но вы же понимаете, что я хочу сказать. Для меня она как… как…

Он не находил нужного слова, и у доктора Пларра было искушение его подсказать. Она как зеркало, подумал он, зеркало, сфабрикованное матушкой Санчес, чтобы отражать каждого мужчину, который в него смотрит, — отражать неуклюжую нежность Чарли, подражая ей, и мою… мою… Но нужное слово ускользало и от него. Конечно, это была не страсть. Какой все-таки вопрос она ему задала перед тем, как он с ней расстался? В ней как в зеркале отражались даже его подозрения на ее счет. Он сердился на нее, будто она неведомо как причинила ему обиду. Ею можно пользоваться, как зеркалом при бритье, подумал он, вспомнив солнечные очки от Грубера.

— Вы будете надо мной смеяться, — несвязно говорил Чарли Фортнум, — но она немножко напоминает мне Мэри Пикфорд ^{49} в тех старых немых фильмах… Я имею в виду, конечно, не лицо, но, знаете, что-то вроде… это можно назвать невинностью.

— В таком случае надеюсь, что ребенок будет девочкой. Мальчик, похожий на Мэри Пикфорд, вряд ли преуспеет в нашем мире.

— Мне все равно, кто родится, но Клара, кажется, хочет мальчика. — Он добавил с насмешкой над собой: — Может, она хочет, чтобы он был похож на меня.

Доктор Пларр почувствовал дикое желание сказать ему правду. Его остановил только вид раненого, беспомощно распростертого на крышке гроба. Волновать пациента было бы непрофессионально. Чарли Фортнум поднял стакан с виски и пояснил:

— Конечно, не на такого, каким я стал. Ваше здоровье.

Доктор Пларр услышал в соседней комнате громкие голоса.

— Что там происходит? — спросил Чарли Фортнум.

— Ссорятся.

— Из-за чего?

— Наверно, из-за вас.

Глава II

В пятницу утром в начале десятого над кварталом появился низко летевший вертолет. Неутомимый и пытливый, он сновал то туда, то сюда, как карандаш вдоль линейки, чуть не над самыми деревьями, исследуя каждый проселок. Доктору Пларру это напомнило, как он сам прощупывает пальцами тело пациента в поисках болевой точки.

Отец Ривас велел Пабло присоединиться к Диего и Марте, которые стояли снаружи на часах.

— Весь квартал выйдет наружу, — сказал он. — Им бросится в глаза, если люди из этой лачуги не проявят интереса.

Он приказал Акуино караулить Фортнума в соседней комнате. Хотя Фортнум никак не мог сообщить о своем присутствии, отец Ривас не хотел рисковать.

Доктор Пларр и священник молча сидели, глядя в потолок, как будто в любой момент вертолет мог с грохотом свалиться им на голову. Когда машина пролетела, они услышали шорох листьев, падавших на землю подобно дождю. А когда замер и этот звук, они продолжали безмолвно сидеть, ожидая возвращения вертолета.

Пабло и Диего вошли в комнату. Пабло доложил:

— Они фотографировали.

— Эту хижину?

— Весь квартал.

— Тогда они наверняка заметили вашу машину, — сказал доктор Пларр. — Их должно заинтересовать, что она здесь делает.

— Мы хорошо ее спрятали, — отозвался отец Ривас. — Мы можем только надеяться.

— Они искали очень упорно, — сообщил Пабло.

— Лучше сейчас же пристрелить Фортнума, — заметил Диего.

— Срок нашего ультиматума истекает только в воскресенье в полночь.

— Они его уже отклонили. Это доказывает вертолет.

— Продлите на несколько дней срок вашего ультиматума, — сказал доктор Пларр. — Дайте сработать моему обращению к общественности. Пока опасность вам не грозит. Полиция не посмеет на вас напасть.

— Срок назначил Эль Тигре, — сказал отец Ривас.

— Что бы вы ни говорили, должен же у вас быть какой-то способ с ним связаться.

— Такого способа нет.

— Вы же сообщили ему о Фортнуме.

— Та линия связи сразу же прервалась.

— Тогда действуйте сами. Пусть кто-нибудь позвонит в «Эль литораль». Дайте им еще неделю.

— Еще неделю, чтобы полиция за это время могла нас найти, — сказал Диего.

— Перес не решится искать слишком настойчиво. Он не хочет найти труп.

Снова послышался шум вертолета. Они уловили его приближение издалека, звук был не громче бормотания под нос. В первый раз вертолет шел с востока на запад. Теперь он летел над верхушками деревьев с севера на юг и обратно. Пабло и Диего вновь вышли во двор, их долгое бдение снова возобновилось под шелест падающих листьев. Наконец опять наступила тишина.

Часовые вошли обратно в хижину.

— Опять фотографировали, — сказал Диего. — Наверно, засняли каждую тропинку и каждую хижину в квартале.

— А вот муниципалитет никогда этого не делал, — сказал негр. — Может, теперь-то они поймут, как нам не хватает водопроводных колонок.

Отец Ривас вызвал со двора Марту и стал шепотом давать ей какие-то указания. Доктор Пларр пытался расслышать, что он говорит, но ничего не разобрал, пока оба не повысили голос.

— Нет, — говорила Марта, — нет, отец мой, я тебя не оставлю.

— Это приказ.

— Что ты мне говорил — я твоя жена или твоя женщина?

— Конечно, жена.

— Ну да, ты так говоришь, говорить тебе легко, но обращаешься со мной, будто я твоя женщина. Ты сказал «уходи», потому что бросаешь меня. Теперь я знаю, что я только твоя женщина. Ни один священник не захотел нас повенчать. Все тебе отказали. Даже твой друг отец Антонио.

— Я объяснял тебе десятки раз, что для брака священник не обязателен. Священник — только свидетель. Вступают в брак человек с человеком. Наш обет — только он имеет значение. Наши намерения.

— Откуда мне знать твои намерения? Может, тебе просто нужна была женщина, чтобы с ней спать. Может, для тебя я просто шлюха. Ты обращаешься со мной как со шлюхой, когда велишь мне уйти и оставить тебя.

Отец Ривас занес было руку, словно хотел ее ударить, потом отвернулся.

— Если ты не совершил из-за меня смертного греха, отец, почему ты не хочешь отслужить для нас мессу? Всем нам грозит смерть. Нам нужна месса. И той бедной женщине, которая умерла… Даже этому гринго здесь… Ему тоже нужна твоя молитва.

К доктору Пларру вернулась школьная привычка подшучивать над Леоном.

— Обидно, что ты покинул церковь, — сказал он. — Видишь, люди теряют к тебе доверие.

Отец Ривас посмотрел на него злыми глазами собаки, у которой хотят отнять кость.

— Я никогда тебе не говорил, что покинул церковь. Как я могу покинуть церковь? Церковь — это весь мир. Церковь — этот квартал, даже эта комната. У каждого из нас есть только одна возможность покинуть церковь — это умереть. — Он устало махнул рукой, его утомил этот бесполезный спор. — Да и той возможности нет, если правда то, во что мы порой верим.

— Она ведь только просила тебя помолиться. Ты забыл, как молятся? Я-то забыл. Все, что помню, «Богородице Дево, радуйся», да и то путаю слова с английским детским стишком.

— Я никогда не умел молиться, — сказал отец Ривас.

— Что ты говоришь, отец мой? Он сам не знает, что говорит! — воскликнула Марта, словно защищая ребенка, который повторил похабное слово, подхваченное на улице.

— Молитва об исцелении болящих. Молитва о ниспослании дождя. Ты хочешь таких молитв? Что ж, их я знаю наизусть, только это не молитвы. Назови их прошениями, если уж хочешь как-то назвать эти шаманские причитания. С тем же успехом можешь подать их в письменном виде, да еще попросить соседа поставить подпись и бросить в почтовый ящик, адресовав Господу Богу. Но письма никто не доставит. Никто никогда его не прочтет. Ну конечно, время от времени бывают совпадения. Врач в виде исключения правильно прописал лекарство, и ребенок выздоровел. Или разразилась гроза, когда она тебе нужна. Или ветер переменился.

— А я все равно молился в полицейском участке, — заметил Акуино с порога соседней комнаты. — Молился о том, чтобы снова лечь в постель с женщиной. И не говори, что это была не настоящая молитва. Она была услышана. В первый же день на свободе я спал с женщиной. В поле, пока ты ходил в деревню покупать еду. Моя молитва исполнилась, отец мой. Хоть это было в поле, а не в постели.

Он пикадор, как и я, подумал доктор Пларр. Покалывает быка, чтобы придать ему резвости перед смертью. Это бесконечное повторение слова «отец» пронзало кожу, как стрелы. Почему мы так хотим его казнить — или мы казним самих себя?.. Какой жестокий спорт!

— Что ты здесь делаешь, Акуино? Я же сказал, чтобы ты пошел туда и караулил пленного.

— Вертолет ушел. Что он может сделать, этот гринго? Он только пишет письмо своей женщине.

— Ты дал ему ручку? Я забрал у него ручку, как только его сюда привели.

— А какой вред может быть от письма?

— Но я тебе приказал. Если все вы начнете нарушать приказы, никому из нас несдобровать. Диего, Пабло, ступайте на пост. Будь здесь Эль Тигре…

— Но его здесь нет, отец мой, — сказал Акуино. — Он где-то в безопасности, ест и пьет вволю. Не было его и у полицейского участка, когда ты меня спасал. Что же, он так никогда и не рискнет своей жизнью, как рискует нашей?

Отец Ривас оттолкнул его и пошел в соседнюю комнату. Доктору Пларру трудно было узнать в нем мальчика, который когда-то объяснил ему суть Троицы. Преждевременные морщины, избороздившие его лицо, выдавали запутанный клубок мучительных сомнений, похожий на клубок змей.

_*

Чарли Фортнум лежал, опираясь на левый локоть. Забинтованная нога торчала над краем гроба; он писал медленно, с трудом и не поднял головы, когда отец Ривас спросил:

— Кому вы пишете?

— Жене.

— Вам, должно быть, трудно писать в таком положении.

— За четверть часа написал две фразы. Я просил вашего Акуино писать под мою диктовку. Он отказался. Сердится с тех пор, как меня подстрелил. Не желает со мной разговаривать. За что? Можно подумать, это я его ранил.

— Может быть, и ранили.

— Как?

— Вероятно, он считает, что вы его подвели. Он не думал, что у вас хватит храбрости его обмануть.

— Храбрости? У меня? Да у меня не больше храбрости, чем у зайца. Просто хотелось повидать жену, вот и все.

— А кто передаст ей это письмо?

— Может быть, доктор Пларр. Если после моей смерти вы его отпустите. Прочтет его жене вслух. Она не очень-то хорошо умеет читать, а почерк у меня хромал даже в лучшие дни.

— Если хотите, я напишу письмо под вашу диктовку.

— Большое спасибо. Я был бы вам очень благодарен. Я бы даже предпочел, чтобы это сделали вы, а не кто-нибудь другой. Такое письмо ведь все-таки секрет. Вроде исповеди. А вы все же священник.

Отец Ривас взял письмо и сел на пол возле гроба.

— Забыл, на чем я остановился.

Отец Ривас прочел:

— «Не беспокойся, детка, что ты останешься одна с ребенком. Ему лучше быть с матерью, чем с отцом. Я хорошо это знаю. Сам остался один с отцом, и это было совсем невесело. Одни только лошади, лошади…» Вот и все. Вы остановились на лошадях.

— «Наверно, ты подумаешь, — продолжал Чарли Фортнум, — что в том положении, в каком я нахожусь, надо уметь прощать. Даже отца. Пожалуй, он был не такой уж плохой. Дети чересчур легко ненавидят…» Лучше вычеркните там, где насчет лошадей, отец.

Отец Ривас зачеркнул указанные слова.

— Напишите вместо этого… но что? Я отвык откровенничать в письмах, вот в чем беда. Налейте мне капельку виски, отец. Может, мозги заработают или то, что от них осталось… я, конечно, говорю о своих мозгах.

Отец Ривас налил ему виски.

— Я предпочитаю «Лонг Джон», — сказал Чарли Фортнум, — но пойло, которое вы принесли, не такая уж дрянь. Если долго здесь пробуду, может, войду во вкус этого вашего аргентинского виски, однако с ним мне блюсти норму куда сложнее, чем с шотландским. Вам этого не понять, отец мой, но у всякого питья своя норма, кроме воды, разумеется. Вода вообще не для питья. От воды ржавеют внутренности, а то еще и брюшной тиф подхватишь. Нет от нее пользы ни человеку, ни животным, только этим чертовым лошадям. А что, если я вас попрошу выпить со мной по маленькой?

— Нет. Я, можно сказать, при исполнении служебных обязанностей. Будете продолжать письмо?

— Да, конечно. Я просто переждал, чтобы виски подействовало. Вы вычеркнули тот кусок насчет лошадей? Что же мне сказать еще? Понимаете, я хочу поговорить с ней просто, как если бы мы сидели вдвоем на веранде у нас в поместье, но слова никогда не давались мне легко — на бумаге. Надеюсь, вы меня понимаете. В конце концов, вы тоже вроде как женаты, отец мой.

— Да, я тоже женат, — сказал отец Ривас.

— Но там, куда я отправлюсь, никаких браков не бывает, так, по крайней мере, вы, священники, нам всегда толкуете. Это немножко обидно теперь, когда я так поздно нашел наконец подходящую девушку. Следовало бы завести на небесах посетительские дни, чтобы можно было чего-то ожидать, хотя бы время от времени. Как это делают в тюрьме. Какой же это рай, если не ждешь ничего хорошего? Видите, выпив свою норму виски, я даже ударился в богословие… На чем же я остановился? Ах да, на лошадях. Вы уверены, что мы вычеркнули лошадей этого старого ублюдка?

Из другой комнаты появился доктор Пларр; он ступал бесшумно по земляному полу, и ни тот, ни другой не подняли головы. Оба были заняты письмом. Он молча постоял у двери. На вид это была парочка старых друзей.

— «Пусть ребенок поступит в местную школу, — диктовал Чарли Фортнум, — а если это будет мальчик, только не посылай его в ту шикарную английскую школу в Буэнос-Айресе, где я учился. Мне там было нехорошо. Пусть он станет настоящим аргентинцем, как ты сама, а не серединкой на половинку вроде меня». Написали, отец мой?

— Да. Не написать ли ей что-нибудь о том, почему письмо написано разными почерками? Она может удивиться…

— Вряд ли она это заметит. Да и Пларр сумеет ей объяснить, как было дело. Бог ты мой, сочинять письмо все равно что запускать в ход «Гордость Фортнума» в дождливое утро. Рывок за рывком. Только покажется, что мотор заработал, а он тут же глохнет. Ну ладно… Пишите, отец: «Лежа здесь, я больше всего думаю о тебе, и о ребенке тоже. Дома ты всегда лежишь справа от меня, и я могу положить правую руку тебе на живот и почувствовать, как брыкается оголец, но здесь справа ничего нет. Кровать слишком узкая. Впрочем, довольно удобная. Мне не на что жаловаться. Я счастливее многих других». — Он сделал паузу. — Счастливее… — И тут он закусил удила: — «До того как я встретил тебя, детка, я был человек конченый. Каждый должен хоть к чему-то стремиться. Даже миллионер хочет нажить еще миллион. Но до того, как ты у меня появилась, к чему мне было стремиться — разве что выпить свою норму. Моим матэ я, в сущности, никогда особенно похвастать не мог. Потом я нашел тебя, и у меня появилась какая-то цель. Мне захотелось сделать так, чтобы ты была довольна, обеспечить тебе будущее, а тут вдруг появился еще и этот наш ребенок. Теперь у нас с тобой одна и та же забота. Я не собирался жить долго. Все, чего мне хотелось, — это сделать так, чтобы первые годы были у него хорошие — первые годы так важны для ребенка, они вроде бы закладывают основу. Ты не думай, что я оставил всякую надежду, я еще отсюда выберусь, несмотря на них всех». — Он снова сделал паузу. — Конечно, это только шутка, отец мой. Как я могу выбраться? Но я не хочу, чтобы она думала, будто я отчаялся… Ах ты, господи, «Гордость Фортнума» на какое-то время заработала, мы чуть не выбрались из кювета, но больше я не могу. Просто напишите: «Дорогая моя девочка, люблю тебя».

— Вы что, кончили письмо?

— Да. Пожалуй, да. Чертовски трудное дело — писать письма. Подумать только, бывает, увидишь на библиотечной полке чьи-то «Избранные письма». Вот бедняга! А то и два тома писем!.. Кое-что я все-таки позабыл сказать. Впишите в самом конце. Как постскриптум. Понимаете, отец мой, это же у нее первый ребенок. У нее нет никакого опыта. Люди говорят, что у женщины действует инстинкт. Но лично я в этом сомневаюсь. Напишите так: «Пожалуйста, не давай ребенку сладостей. это вредно для зубов, они совсем мне зубы испортили, а если что-нибудь тебе будет неясно, спроси у доктора Пларра. Он хороший врач и верный друг…» Вот и все, что я могу придумать. — Он закрыл глаза. — Может, попозже добавлю что-нибудь еще. Хотелось бы дописать два-три слова, прежде чем вы меня убьете, те самые знаменитые предсмертные слова, но сейчас я слишком устал, чтобы еще что-нибудь сочинять.

— Не теряйте надежды, сеньор Фортнум.

— Надежды на что? С тех пор как я женился на Кларе, я стал бояться смерти. Есть только одна счастливая смерть — это смерть вдвоем, но, даже если бы вы не вмешались, яслишком стар, чтобы так умереть. Подумать страшно, что она останется одна и будет бояться, когда наступит ее очередь умирать. Я хотел бы находиться рядом, держать ее за руку, утешать: ничего, Клара, я ведь тоже умираю, не бойся, и не так уж плохо умереть. Вот я и заплакал, теперь вы сами видите, какой я храбрец. Только мне не себя жалко, отец. Просто мне не хочется, чтобы она была одинока, когда станет умирать.

Отец Ривас неопределенно взмахнул рукой. Может быть, хотел его благословить, но забыл, как это делается.

— Господь да пребудет с вами, — сказал он без особой уверенности.

— Оставьте Его себе, вашего Господа. Простите, отец, но я что-то не вижу даже и признаков Его присутствия, а вы?

Доктор Пларр ушел в другую комнату, бешено злясь неизвестно на что. Каждое слово письма, продиктованного Фортнумом, он почему-то воспринимал как упрек, несправедливо направленный в его адрес. Он был так разъярен, что зашагал прямо к выходу, но, почувствовав, что автомат индейца упирается ему в живот, остановился. Ребенок, думал он, что ни слово — ребенок, верный друг, не давай ребенку сладостей, чувствую, как он брыкается… Он постоял на месте, хотя автомат все так же упирался ему в живот, и желчно сплюнул на пол.

— В чем дело, Эдуардо? — спросил Акуино.

— До смерти надоело сидеть здесь, как в клетке. Какого черта, неужели вы не можете мне поверить и меня отпустить?

— Нам нужен врач для Фортнума. Если ты уйдешь, ты не сможешь вернуться.

— Я ничем больше не могу помочь Фортнуму, а здесь я как в тюрьме.

— Ты не говорил бы так, если побывал бы в настоящей тюрьме. Для меня это свобода.

— Сто квадратных метров земляного пола…

— Я привык к девяти. Так что мир для меня намного расширился.

— Ты, наверно, можешь сочинять стихи в любой дыре, а мне здесь нечего, абсолютно нечего делать. Я врач. Одного пациента мне мало.

— Теперь я больше не сочиняю стихов. Они были частью тюремной жизни. Я сочинял стихи, потому что их легче запомнить. Это был способ общения, и все. А теперь, когда у меня есть сколько угодно бумаги и ручка, я не могу написать ни строки. Ну и плевать. Зато я живу.

— Ты зовешь это жизнью? Вам даже нельзя прогуляться в город.

— Я никогда не любил гулять. Всегда был лентяем.

Вошел отец Ривас.

— Где Пабло и Диего? — спросил он.

— На посту, — сказал Акуино. — Ты их сам послал.

— Марта, захвати одного из них и ступай в город. Может, это наша последняя возможность. Купи как можно больше продуктов. Чтобы хватило на три дня. И чтобы их нетрудно было нести.

— Отчего ты встревожился? — спросил Акуино. — Ты узнал плохие новости?

— Меня беспокоит вертолет… и слепой старик тоже. Ультиматум истекает в воскресенье вечером, а полиция может быть здесь задолго до этого.

— И что тогда? — спросил доктор Пларр.

— Мы его убьем и попытаемся скрыться. Надо запастись провизией. Придется обходить города стороной.

— Ты играешь в шахматы, Эдуардо? — спросил Акуино.

— Да. А что?

— У меня есть карманные шахматы.

— Давай их скорей сюда, сыграем.

Они уселись на земляном полу по обе стороны крохотной доски; расставляя фигурки, доктор Пларр сказал:

— Я играл почти каждую неделю в «Боливаре» с одним стариком по фамилии Хэмфрис. Мы играли с ним и в тот вечер, когда вы допустили такую промашку.

— Хороший шахматист?

— В тот вечер он меня обыграл.

Акуино играл небрежно, торопился делать ходы, а когда доктор Пларр задумывался, напевал себе под нос.

— Помолчи, — попросил его доктор Пларр.

— Ха-ха. Прижал я тебя, а?

— Напротив. Шах.

— С этим мы живо справимся.

— Опять шах. И мат.

Доктор Пларр выиграл подряд две партии.

— Ты для меня слишком сильный игрок, — сказал Акуино. — Лучше бы мне сразиться с сеньором Фортнумом.

— Никогда не видел, чтобы он играл в шахматы.

— Вы с ним большие друзья?

— В некотором роде.

— И с его женой тоже?

— Да.

Акуино понизил голос:

— Этот младенец, о котором он все время говорит, — он твой?

— Мне до смерти надоели разговоры об этом младенце. Хочешь еще партию?

Когда они расставляли фигуры, они услышали ружейный выстрел, он донесся издалека. Акуино схватил автомат, но больше выстрелов не последовало. Доктор Пларр сидел на полу с черной ладьей в руке. Она взмокла от пота. Все молчали. Наконец отец Ривас сказал:

— Кто-то просто стрелял в дикую утку. Нам начинает чудиться, что все имеет к нам отношение.

— Да, — сказал Акуино, — и даже вертолет мог принадлежать городскому муниципалитету, если бы не военные опознавательные знаки.

— Сколько времени до следующей передачи известий по радио?

— Еще два часа. Хотя могут передать и экстренное сообщение.

— Нельзя, чтобы радио было все время включено. Это единственный приемник во всем квартале. И так уже о нем слишком много знают.

— Тогда мы с Акуино можем сыграть еще партию, — сказал доктор Пларр. — Я даю ему ладью фору.

— Не нужна мне твоя ладья. Я побью тебя на равных. У меня просто не было практики.

За спиной Акуино доктор Пларр видел отца Риваса. Маленький, пропыленный, он был похож на усохшую мумию, выкопанную из земли с дорогими реликвиями, захороненными вместе с нею, — револьвером и потрепанным томиком в бумажном переплете. Что это — требник? — спросил себя доктор Пларр. Или молитвенник? С чувством безысходной скуки он опять повторил:

— Шах и мат.

— Ты играешь слишком хорошо для меня, — сказал Акуино.

— Что ты читаешь, Леон? — спросил доктор Пларр. — Все еще заглядываешь в требник?

— Уже много лет как бросил.

— А что у тебя в руках?

— Детектив. Английский детектив.

— Интересный?

— Тут я не судья. Перевод не очень хороший, да и в книгах такого рода всегда угадываешь конец.

— Тогда что же там интересного?

— Ну, все же приятно читать повесть, когда заранее знаешь, чем она кончится. Повесть о вымышленном царстве, где всегда торжествует справедливость. Во времена, когда господствовала вера, детективов не было — вот что любопытно само по себе. Господь Бог был единственным сыщиком, когда люди в Него верили. Он был законом. Порядком. Добром. Как ваш Шерлок Холмс. Бог преследовал злодея, чтобы его наказать и раскрыть преступление. А теперь закон и порядок устанавливают люди вроде Генерала. Электрические удары по половым органам. Пальцы Акуино. Держат бедняков впроголодь, чтобы у них не было энергии бунтовать. Я предпочитаю сыщика. Я предпочитаю Бога.

— Ты все еще в Него веришь?

— Относительно. Иногда. Не так-то просто ответить — да или нет. Конечно, уже не в того Бога, о котором нам говорили в школе или в семинарии.

— В своего личного Бога, — сказал доктор Пларр, снова его поддразнивая. — Я-то думал, что это протестантская ересь.

— А почему бы и нет? Разве та вера хуже? Разве она менее истинная? Мы больше не убиваем еретиков — только политических узников.

— Чарли Фортнум — тоже твой политический узник?

— Да.

— Значит, ты и сам немножко похож на Генерала.

— Я его не пытаю.

— Ты в этом уверен?

_*

Марта вернулась из города одна. Она спросила:

— Диего здесь?

— Нет, — ответил отец Ривас, — он ведь пошел с тобой… или ты взяла с собой Пабло?

— Диего остался в городе. Сказал, что меня догонит. Ему нужно забрать бензин. Бензина в машине, говорит он, почти не осталось, и запаса нет.

Акуино сказал:

— Это неправда.

— Его очень напугал вертолет, — сказала Марта. — И старик тоже.

— Вы думаете, он пошел в полицию? — спросил доктор Пларр.

— Нет, — сказал отец Ривас, — в это я никогда не поверю.

— Тогда где же он? — спросил Акуино.

— Его вид мог показаться подозрительным, вот его и задержали. Мог пойти к женщине. Кто знает? Мы, во всяком случае, ничего не можем поделать. Только ждать. Сколько времени до последних известий?

— Двадцать две минуты, — сказал Акуино.

— Скажи Пабло, чтобы он вернулся в дом. Если нас засекли, ему нет смысла находиться снаружи, где его схватят в одиночку. Лучше всем держаться вместе до конца.

Отец Ривас взялся за свой детектив.

— Все, что нам остается, — это надеяться, — сказал он. И добавил: — До чего же удивительно спокоен там мир. Все так разумно устроено. Никаких сложностей. На каждый вопрос есть ответ.

— О чем ты говоришь? — спросил доктор Пларр.

— О том, каким выглядит мир в этом детективе. Можешь объяснить, что такое Бредшоу?

— Бредшоу?

Доктору Пларру казалось, что впервые с тех пор, как они еще ребятами вели долгие споры, Леон так спокоен. Не теряет ли он, по мере того как положение все больше осложняется, чувства ответственности, подобно игроку в рулетку, который, отбросив свою систему игры, даже не старается следить за шариком. Ему не следовало заниматься такими делами — он больше на своем месте в роли священника у одра больного, покорно ожидающего его конца.

— Бредшоу — английская фамилия, — сказал доктор Пларр. — У моего отца был приятель Бредшоу, он писал ему письма из города под названием Честер.

— А этот Бредшоу знает наизусть расписание поездов по всей Англии. Поезда там идут всего по нескольку часов в любую сторону. И всегда прибывают вовремя. Сыщику только надо справиться у Бредшоу, когда именно… До чего же странный мир, откуда вышел твой отец! Здесь мы всего в каких-нибудь восьмистах километрах от Буэнос-Айреса, а поезд по расписанию идет сюда полтора дня, но чаще всего опаздывает на двое, а то и на трое суток. Этот английский сыщик — человек очень нетерпеливый. Ожидая поезда из Эдинбурга — а это ведь примерно такое же расстояние, как отсюда до Буэнос-Айреса? — он шагает взад-вперед по перрону лондонского вокзала; если верить тому Бредшоу, поезд опаздывает всего на полчаса, а сыщик почему-то решает, что там наверняка что-то случилось. Всего на полчаса! — воскликнул отец Ривас. — Помню, когда я в детстве опаздывал из школы домой, мать волновалась, а отец говорил: «Ну что может случиться с ребенком по дороге из школы?»

Акуино прервал его с раздражением:

— А как насчет Диего? Он тоже опаздывает, и, надо прямо сказать, меня это беспокоит.

Вошел Пабло. Акуино сразу же ему сообщил:

— Диего ушел.

— Куда?

— Может быть, в полицию.

Марта сказала:

— Всю дорогу до города он только и говорил что о вертолете. А когда мы подошли к реке, нет, он тогда ничего не сказал, но какое у него было лицо! У пристани, где останавливается паром, он мне говорит: «Странно. Не видно полицейских, которые проверяют пассажиров». А я ему говорю: «Разве ты не видишь, что на той стороне делается? И разве можно узнать полицейского, если он не в форме?»

— Как ты думаешь, отец мой? — спросил Пабло. — Это же я познакомил его с тобой. И мне стыдно. Я сказал тебе, что он хорошо водит машину. И что он храбрый.

— Пока нет оснований тревожиться, — ответил отец Ривас.

— Как я могу не тревожиться? Он мой земляк. Вы, остальные, пришли с той стороны границы. Вы можете доверять друг другу. У меня такое чувство, будто Диего мой брат, и мой брат вас предал. Не надо было вам обращаться ко мне за помощью.

— Что бы мы без тебя делали, Пабло? Где бы мы спрятали посла в Парагвае? Даже переправить его через реку было бы слишком опасно. Вероятно, мы зря включили в нашу группу одного из твоих соотечественников, но Эль Тигре никогда не считал, что мы здесь, в Аргентине, иностранцы. Он не делит людей на парагвайцев, перуанцев, боливийцев, аргентинцев. Мне кажется, что он предпочел бы всех звать американцами, если бы не та страна там, к северу.

— Как-то раз Диего меня спросил, — сказал Пабло, — почему в вашем списке узников, которых надо освободить, одни парагвайцы? Я ему объяснил, что они больше всего в этом нуждаются, потому что сидят в тюрьме больше десяти лет. В следующий раз, когда мы нанесем удар, мы потребуем освободить наших, как тогда в Сальте. Тогда нам помогали парагвайцы… Я не верю, что он пойдет в полицию, отец мой.

— Да и я не верю, Пабло.

— Нам недолго осталось ждать, — сказал Акуино. — Они должны уступить… или мы бросим в реку мертвого консула.

— Сколько еще до последних известий?

— Десять минут, — сказал доктор Пларр.

Отец Ривас взялся за детектив, но, следя за ним, доктор Пларр видел, что читает он как-то медленно. Он долго не сводил глаз с какой-нибудь фразы, прежде чем перевернуть страницу. Губы его чуть-чуть шевелились. Словно он молился тайком, ведь молитва священника у постели умирающего — это последняя просьба о помощи, и больной не должен ее слышать. Все мы его больные, подумал доктор Пларр, всем нам скоро суждено умереть.

Доктор не верил в благополучный исход. Сделав ошибку в уравнении, вы получаете цепь ошибок. Его собственная смерть может стать одной из этих ошибок; люди скажут, будто он пошел по стопам отца, но они будут не правы — это не входило в его намерения.

С тягостным ощущением тревоги и любопытства он подумал о своем ребенке. Ребенок тоже был следствием ошибки, неосторожности с его стороны, но раньше он никогда не чувствовал за это ответственности. Он считал ребенка бесполезной частицей Клары, подобно ее аппендиксу — скорее больному аппендиксу, который следует удалить. Он предложил сделать аборт, но эта мысль ее напугала — вероятно, потому, что в доме у матушки Санчес делали слишком много абортов без помощи врача. Теперь, ожидая последних известий по радио, он говорил себе: бедный маленький ублюдок, жаль, что я никак о нем не позаботился. Какая же Клара мать? Небось вернется к матушке Санчес, и ребенок вырастет баловнем публичного дома. А может, это и лучше, чем жить с его матерью в Буэнос-Айресе и уплетать пирожные на калье Флорида, прислушиваясь к многоязычному гомону богатеньких дамочек. Он задумался о путаной родословной ребенка, и впервые, на фоне этой путаницы, ребенок стал для него реальностью, а не просто мокрым кусочком мяса, вырванным из тела вместе с пуповиной, которую надо перерезать. Эту пуповину перерезать невозможно. Она соединяет ребенка с двумя такими разными дедами — рубщиком сахарного тростника в Тукумане и старым английским либералом, пристреленным во дворе полицейского участка в Парагвае. Пуповина соединяла ребенка с отцом — врачом из провинции, матерью из публичного дома, с дядей, сбежавшим когда-то с плантации сахарного тростника, чтобы пропасть в просторах континента, с двумя бабками… Нет, этим нитям, опутывающим крохотное существо как свивальники, которыми в старину пеленали ручки и ножки новорожденного, не было конца. «Холодный, как рыба», — отозвался о нем Чарли Фортнум. Что передаст ребенку холодный, как рыба, отец? Хорошо, если бы можно было менять отцов. Холодный, как рыба, отец был бы и для него самого куда более подходящим родителем, чем тот, который из одного сострадания умер за других. Ему хотелось бы, чтобы маленький ублюдок во что-то верил, но не тот он отец, который может передать в наследство веру в Бога или в идею. Он крикнул в другой конец комнаты:

— Ты и правда веришь во всемогущего Бога, Леон?

— Что? Прости, я не расслышал. Этот сыщик такой хитрец — видно, поезд из Эдинбурга не зря опаздывает на полчаса.

— Я спросил, веришь ли ты иногда в Бога Отца?

— Ты меня уже об этом спрашивал. И тебе это вовсе не интересно. Ты только смеешься надо мной, Эдуардо. И все-таки я тебе отвечу, когда исчезнет последняя надежда. Тогда тебе не захочется смеяться. Извини меня на минутку — детектив становится все интереснее: эдинбургский экспресс подходит к станции под названием Кингс-Кросс. Королевский Крест. Это что, какой-нибудь символ?

— Нет. Просто название одного из вокзалов в Лондоне.

— Тише вы оба.

Акуино включил приемник, и они стали слушать зарубежные новости, которые в этот час передавались из Буэнос-Айреса. Диктор сообщил о визите Генерального секретаря Организации Объединенных Наций в Западную Африку; полсотни хиппи были насильно высланы с Майорки; снова поднялись пошлины на автомобили, импортируемые в Аргентину; в Кордове в возрасте восьмидесяти лет умер какой-то генерал в отставке; в Боготе взорвалось несколько бомб, и, конечно, аргентинская футбольная команда продолжала свое триумфальное шествие по Европе.

— О нас позабыли, — сказал Акуино.

— Если бы можно было в это поверить, — отозвался отец Ривас. — Остаться здесь… и чтобы о нас позабыли… навсегда. Не такая уж плохая участь, а?

Глава III

В субботу в полдень передали сообщение, которого они так долго ждали, но им пришлось терпеливо выслушать последние известия до самого конца. Задачей всех заинтересованных правительств было всячески умалить значение дела Фортнума. Буэнос-Айрес приводил весьма сдержанные высказывания британской прессы. Лондонская «Таймс», например, сухо сообщила, что один аргентинский писатель (имя не называлось) предложил себя в обмен на консула, а передача Би-би-си, по выражению аргентинского комментатора, дала всему этому делу должную оценку. Некий заместитель министра кратко коснулся этого вопроса в телевизионной дискуссии, посвященной политическому насилию, в связи с трагической гибелью свыше ста шестидесяти пассажиров одного из самолетов Британской авиационной корпорации: «Я знаю об этом происшествии в Аргентине не больше любого нашего телезрителя. Мне некогда читать романы, но сегодня, прежде чем выйти из дома, я позвонил в книжный магазин, которым пользуется жена, и навел справки о господине Савиндре, но, к сожалению, они знают о нем не больше моего». Заместитель министра добавил: «Как бы я ни сочувствовал мистеру Фортнуму, я хочу подчеркнуть, что мы не можем рассматривать похищение такого рода как удар по британской дипломатической службе со всеми вытекающими отсюда последствиями. Мистер Фортнум никогда не был членом дипломатического корпуса. Он родился в Аргентине и, насколько мне известно, даже никогда не посещал нашу страну. Когда произошло это печальное событие, мы как раз собирались освободить его от должности почетного консула, поскольку он давно достиг пенсионного возраста, к тому же у нас не было необходимости его заменить, так как число британских подданных в этой провинции за последние десять лет сильно упало. Вы, несомненно, знаете, что наше правительство не щадит усилий по сокращению расходов на содержание нашей дипломатической службы за рубежом».

Отвечая на вопрос, заняло бы правительство другую позицию, если бы жертвой оказался сотрудник дипломатического корпуса, заместитель министра заявил: «Конечно, мы заняли бы точно такую же позицию. Мы не намерены уступать шантажу где бы то ни было и при каких бы то ни было обстоятельствах. В данном конкретном случае мы имеем все основания полагать, что мистер Фортнум будет освобожден, когда эти безрассудные люди убедятся в тщетности своей попытки. В этом случае президент Аргентины будет решать, намерен ли он проявить к преступникам милосердие. А теперь, если председатель позволит, мне бы хотелось вернуться к основной теме сегодняшней передачи. Могу вас заверить, что на борту самолета не было охраны, и, следовательно, вопрос о вооруженном столкновении…»

Пабло выключил радио.

— Что все это значит? — спросил отец Ривас.

Доктор Пларр объяснил:

— Они предоставили вам самим решать участь Фортнума.

— Если они отклонили ультиматум, — сказал Акуино, — чем скорее мы его убьем, тем лучше.

— Наш ультиматум был адресован не британскому правительству, — заметил отец Ривас.

— Ну конечно, — поспешил поправиться доктор Пларр, — им приходится говорить все это на публику. Мы не знаем, какое давление они негласно оказывают в Буэнос-Айресе и Асунсьоне. — Даже ему самому эти слова показались недостаточно убедительными.

_*

Не считая тех, кто стоял на посту, все после обеда пили матэ, кроме доктора Пларра — он унаследовал от отца вкус к обычному чаю. Сыграв еще одну партию с Акуино, Пларр притворился, что допустил ошибку, потерял королеву и дал Акуино одержать победу, но, когда тот произнес «шах и мат», в его угрюмом голосе звучало недоверие.

Доктор Пларр дважды навестил своего пациента и оба раза застал его спящим. Его раздражало спокойное выражение лица приговоренного к смерти. Консул даже слегка улыбался — может, ему снилась Клара или ребенок, а может, он просто видел во сне, как принимает свою «норму». Доктор Пларр задумался о будущем — на тот маловероятный случай, если им суждено будущее. О Кларе он не беспокоился: эта связь — если ее можно назвать связью — все равно скоро кончилась бы. Его тревожил ребенок, который будет расти под надзором Чарли Фортнума. Непонятно почему, но он представлял себе его мальчиком — мальчиком, похожим на две ранние фотографии его самого: на одной он был снят в возрасте четырех, на другой — восьми лет. Мать все еще хранила их в своей захламленной квартире среди фарфоровых попугаев и старья из антикварных лавок, но серебряные рамки почернели — их, видно, давно не чистили.

Он был уверен, что Чарли воспитает ребенка католиком — и с тем большей строгостью, что сам уже давно нарушил церковный закон; он представлял себе, как Чарли сидит у кровати мальчика и с умилением внимает усилиям ребенка пролепетать «Отче наш». Потом он выйдет на веранду к Кларе и к бару. Чарли будет очень добрым отцом. Он не станет заставлять мальчика ездить верхом. Он даже бросит пить или, по крайней мере, решительно сократит свою «норму». Чарли будет называть мальчика «старина», трепать по щеке и перед сном перелистывать с ним «Панораму Лондона». Доктор Пларр вдруг увидел, как мальчик сидит в постели, будто это был он сам, прислушиваясь к отдаленным звукам запираемых дверей, к тихим голосам этажом ниже, к осторожным шагам. Он вспомнил ночь, когда со страха прокрался в комнату отца, и теперь всматривался в бородатое лицо этого отца, растянувшегося на крышке гроба, — четырехдневная щетина стала похожа на бороду.

Тут доктор Пларр поспешил вернуться в компанию будущих убийц Чарли Фортнума.

Караульная служба возобновилась. На посту стоял Акуино, а Пабло заменил индейца у двери. Гуарани тихо спал на полу, а Марта гремела тарелками на заднем дворе. Отец Ривас сидел, прислонившись спиной к стене. Он забавлялся сухими горошинами, перебрасывая их из одной руки в другую, как бусины разорванных четок.

— Ты дочитал свою книгу? — спросил доктор Пларр.

— Ну да, — ответил отец Ривас. — Конец был именно такой, как я ожидал. Всегда можно предсказать, чем все кончится. Убийца взял и покончил с собой в эдинбургском экспрессе. Вот почему экспресс опоздал на полчаса и этот Бредшоу ошибся. Как консул?

— Спит.

— А его рана?

— В порядке. Но доживет ли он до того, чтобы она зажила?

— Мне казалось, что ты веришь в закулисное давление.

— Мне казалось, будто и ты во что-то веришь, Леон. В такие вещи, как милосердие и сострадание. Священник всегда остается священником — так ведь утверждают, верно? Не говори мне об отце Торресе ^{50} или о епископах, которые шли на войну в средние века. Сейчас не средневековье, и тут не воюют. Вы готовы убить человека, который не причинил вам никакого зла, человека, который по годам годится мне в отцы — да и тебе тоже. Где отец твой, Леон?

— В Асунсьоне под мраморным памятником величиной с эту лачугу.

— Кажется, все мы не можем расстаться со своими мертвыми отцами. Фортнум ненавидел своего. Пожалуй, моего я любил. Возможно. Откуда мне знать? Само слово «любовь» звучит так фальшиво. Мы ставим любовь себе в заслугу, словно выдержали экзамен с хорошими отметками. Каким был твой отец? Я его ведь даже не видел.

— Он был таким, каким и полагалось быть одному из богатейших людей в Парагвае. Ты, наверное, помнишь наш дом в Асунсьоне с большой галереей, белыми колоннами, мраморными ваннами и сад со множеством апельсиновых и лимонных деревьев. И лапачо, осыпавшими дорожки своими розовыми лепестками. Вероятно, ты никогда не бывал в самом доме, но я твердо помню, что ты как-то раз приходил на мой день рождения, который устраивали в саду. Моих друзей в дом не пускали — там было столько вещей, которые они могли сломать или запачкать. У нас было шестеро слуг. Они мне нравились куда больше моих родителей. Там был садовник Педро — он все время подметал лепестки: мать говорила, что они замусоривают сад. Я очень любил Педро, но отец его выгнал, потому что он украл несколько песо, забытых на садовой скамейке. Отец ежегодно давал кучу денег партии «Колорадо», поэтому у него не было неприятностей, когда после гражданской войны к власти пришел Генерал. Он был хорошим адвокатом, но никогда не защищал бедных. Он до самой смерти верно служил богачам, и все говорили, какой он хороший отец, потому что он оставил много денег. Ну ладно, может, он и был хорошим отцом в этом смысле. Одна из обязанностей отца — обеспечивать семью.

— А Бога Отца, Леон? Я что-то не вижу, чтобы Он так уж щедро нас обеспечивал. Вчера вечером я спросил, веришь ли ты еще в Него. Мне всегда казалось, что в Нем есть что-то крайне неприятное. Скорее я поверил бы в Аполлона ^{51}. Тот, по крайней мере, был красив.

— Беда в том, что мы потеряли способность верить в Аполлона, — сказал отец Ривас. — Иегова ^{52} вошел в нашу плоть и кровь. Тут уж ничего не поделаешь. Прошли века, и Иегова живет во тьме нашей души, как глист в кишечнике.

— Тебе нельзя было идти в священники, Леон.

— Может, ты и прав, но теперь уже поздно об этом думать. Который час? Мне до смерти надоело это радио, но надо послушать известия — а вдруг они еще уступят.

— Мои часы остановились. Забыл завести.

— Тогда лучше не выключать радио, хоть это и опасно, пока все-таки еще не отпала возможность…

Он совсем приглушил звук, и все равно они уже не были в одиночестве. Кто-то едва слышно играл на арфе, кто-то шепотом пел, будто они сидели в огромном зале, где артистов не видно и не слышно.

Оставалось только разговаривать, разговаривать о чем попало, кроме ночи с субботы на воскресенье.

— Я часто замечал, — сказал доктор Пларр, — когда мужчина бросает женщину, он начинает ее ненавидеть. Может, он ненавидит собственную неудачу? Или же мы просто хотим уничтожить свидетеля, который точно знает, что мы собой представляем, когда перестаем разыгрывать комедию. Наверно, я возненавижу Клару, когда с ней расстанусь.

— Клару?

— Жену Фортнума.

— Значит, правда, что про тебя говорят?

— В нашем положении, Леон, вряд ли есть смысл лгать. Близкая смерть — отличное лекарство от лжи, лучше пентотала. Вы, священники, всегда это знали. Когда приходит священник, я всегда оставляю умирающего с ним наедине, чтобы он мог говорить свободно. Большинство хочет говорить, если только еще в силах.

— Ты собираешься бросить эту женщину?

— Ничего я не собираюсь. Но это неизбежно. Если останусь жив. В этом я уверен. Ничто на свете не вечно, Леон. Разве, когда тебя рукополагали в священники, ты в душе не был уверен, что в один прекрасный день перестанешь им быть?

— Нет. Никогда я так не думал. Ни на минуту. Я думал, что церковь и я хотим одного и того же. Понимаешь, в семинарии я был просто счастлив. Можно сказать, это был мой медовый месяц… Хотя и там случалось… Наверно, так бывает и в медовый месяц… вдруг по какой-то мелочи почувствуешь — что-то обстоит не так… Помню одного старого священника… он преподавал богословскую этику. Никогда не видел человека, настолько знавшего истину в конечной инстанции… и уверенного в своей правоте. Конечно, богословская этика — это кошмар каждой семинарии. Учишь правила и находишь, что в жизни они неприменимы… Ну ничего, думал я, маленькая разница во взглядах, какое это имеет значение? В конце концов муж и жена приноравливаются друг к другу. Церковь будет мне ближе, по мере того как я буду ближе к ней.

— Но когда ты оставил церковь, ты стал ее ненавидеть, верно?

— Я же сказал тебе — церкви я никогда не оставлял. У меня это не развод, Эдуардо, а только разлука, разлука по взаимному соглашению. Я никогда не буду всецело принадлежать никому другому. Даже Марте.

— Но и разлука часто приносит ненависть, — сказал доктор Пларр. — Я замечал это не раз у моих пациентов в этой проклятой стране, где не разрешен развод.

— Со мной этого не случится. Даже если я не могу любить, я не вижу причин для ненависти. Я никогда не забуду тот долгий медовый месяц в семинарии, когда я был так счастлив. Если я теперь и питаю какое-то чувство к церкви, это не ненависть, а сожаление. Думаю, она могла бы использовать меня для благой цели, если бы ей было дано понимать — я хочу сказать, понимать мир, какой он есть.

Радио продолжало шептать, и они напряженно вслушивались, ожидая, когда им объявят, сколько сейчас времени. В этой глиняной хижине, которая легко могла сойти за первобытную гробницу для целой семьи, доктор Пларр больше не чувствовал ни малейшего желания мучить Леона Риваса. Если он и хотел кого-то мучить, то только себя. Он подумал: как бы мы ни притворялись друг перед другом, оба мы потеряли надежду. Вот почему мы можем разговаривать как друзья, какими были когда-то. Я прежде времени постарел, раз больше не могу издеваться над человеком за его убеждения, какими бы они ни были нелепыми. Я могу только ему завидовать.

Немного погодя любопытство заставило его снова вернуться к этому разговору. Он вспомнил, что, когда он шел к первому причастию в Асунсьоне, одетый как маленький монах и подпоясанный веревкой, он еще во что-о верил, хотя теперь уже не мог вспомнить — во что.

— Мне давно не приходилось слышать священников, — сказал он Леону. — А я-то думал, вы учите, что церковь непогрешима, как Христос.

— Христос был человеком, — сказал отец Ривас, — хотя кое-кто из нас верит, что он был и Богом. Но римляне убили не Бога, а человека. Плотника из Назарета. Некоторые правила, которые Он установил, были просто правилами поведения хорошего человека. Человека своего времени и своей страны. Он понятия не имел о том мире, в котором мы теперь живем. Отдавайте кесарево… но если наш кесарь применяет напалм и осколочные бомбы… Церковь тоже не живет вне времени. Лишь иногда, на короткий срок, отдельные люди… себя я к ним не причисляю, я не обладаю таким провидением, но думаю, что, может быть… как бы мне это тебе объяснить, если и сам я недостаточно верю?.. Думаю, что память о том человеке, о плотнике, может возвысить каких-то людей над теперешней церковью наших страшных лет, когда архиепископ садится обедать за стол с Генералом, — может возвысить этих людей до великой церкви вне времени и пространства, и тогда… этим счастливцам… не хватит слов, чтобы описать красоту той церкви.

— Я ничего не понял из того, что ты сказал, Леон. Прежде ты все объяснял яснее. Даже Троицу.

— Прости. Я так давно не читал подходящих книг.

— У тебя здесь нет и подходящих слушателей. Церковь интересует меня теперь не больше, чем марксизм. Библию я так же не хочу читать, как и «Капитал». Лишь иногда по дурной привычке пользуюсь примитивным словом «Бог». Вчера вечером…

— Любое слово, которым пользуются по привычке, ровно ничего не значит.

— И все же ты уверен, что ни на секунду не убоишься гнева старого Иеговы, когда выстрелишь Фортнуму в затылок? «Не убий».

— Если мне придется его убить, Бог будет виноват не меньше, чем я.

— Бог будет виноват?

— Он сделал меня тем, что я есть. Он зарядит мой револьвер и заставит мою руку не дрогнуть.

— А я-то думал, что церковь учит, будто Бог — это любовь.

— Разве любовь посылала в газовые камеры миллионы людей? Ты врач, ты часто видел невыносимые страдания… ребенка, умирающего от менингита. Это любовь? Нет, не любовь отрезала пальцы у Акуино. Полицейские участки, где такое происходит… Он создал их.

— Вот уж не ожидал, чтобы священник винил во всем этом Бога!

— Я Его не виню, я Его жалею, — сказал отец Ривас, и в темноте раздался едва слышный радиосигнал.

— Жалеешь Бога?

Священник положил пальцы на рычажок приемника. Прежде чем его повернуть, он минуту помедлил. Да, подумал доктор Пларр, есть своя прелесть в том, чтобы не знать самого худшего. Я еще никогда не говорил больному раком, что у него нет надежды.

Голос произнес столь же равнодушно, как если бы передавал бюллетень биржевых курсов:

— Главное полицейское управление сообщает: «Вчера в семнадцать часов человек, отказавшийся себя назвать, был арестован при попытке сесть на паром, отплывавший к парагвайскому берегу. Он пытался бежать, бросившись в реку, но был застрелен полицейскими. Труп вытащили из воды. Беглец оказался водителем грузовика с консервной фабрики Бергмана. Его не было на работе с понедельника — кануна того дня, когда похитили британского консула. Его зовут Диего Корредо, возраст тридцать пять лет. Холост. Полагают, что опознание его личности будет способствовать поимке других участников банды. Считают, что похитители все еще находятся в пределах провинции, и сейчас их энергично разыскивают. Командующий Девятой пехотной бригадой предоставил в распоряжение полиции роту парашютистов».

— Ваше счастье, что его не успели допросить, — сказал доктор Пларр. — Не думаю, чтобы на данном этапе Перес стал бы с ним миндальничать.

Пабло ответил:

— Они очень скоро дознаются, кто были его друзья. Еще год назад я работал на той же фабрике. Все знали, что мы приятели.

Диктор снова заговорил об аргентинской футбольной команде. Во время ее выступлений в Барселоне произошли беспорядки, ранено двадцать человек.

_*

Отец Ривас разбудил Мигеля и послал его сменить на посту Акуино, а когда Акуино вернулся, старый спор разгорелся с новой силой. Марта приготовила безымянное варево, которое она подавала вот уже два дня. Интересно, уж не вкушал ли отец Ривас это блюдо ежедневно всю свою семейную жизнь, подумал доктор Пларр, впрочем, оно, вероятно, было не хуже того, что он привык есть в бедняцком квартале Асунсьона.

Размахивая ложкой, Акуино требовал немедленно застрелить Чарли Фортнума.

— Они же убили Диего!

Чтобы хоть на время от них избавиться, доктор Пларр понес в соседнюю комнату тарелку с похлебкой. Чарли Фортнум взглянул на нее с отвращением.

— Я бы не отказался от хорошей отбивной, — сказал он, — но они, должно быть, боятся, что я воспользуюсь ножом для побега.

— Все мы едим то же самое, — сказал доктор Пларр. — Жаль, что здесь нет Хэмфриса. Это еще больше возбудило бы его аппетит к гуляшу в Итальянском клубе.

— «В чем бы ни была твоя вина, пищу всем дают одну и ту же».

— Это цитата?

— Это стихотворение Акуино… Что нового?

— Человек по имени Диего пытался бежать в Чако, но полиция его застрелила.

— Десять негритят пошли купаться в море, и вот — осталось девять. Следующая очередь моя?

— Не думаю. Ты ведь единственный козырь в их игре. Даже если полиция обнаружит это убежище, она побоится атаковать, пока ты жив.

— Вряд ли она станет обо мне заботиться.

— Полковник Перес будет заботиться о своей карьере.

— Тебе так же страшно, как и мне, Тед?

— Не знаю. Может быть, у меня немного больше надежды. Или мне меньше терять, чем тебе.

— Да. Это верно. Ты счастливец — тебе не надо беспокоиться о Кларе и о ребенке.

— Да.

— Ты все знаешь о таких вещах, Тед. Будет очень больно?

— Говорят, что, если рана серьезная, люди почти ничего не чувствуют.

— Моя рана будет самая что ни на есть серьезная.

— Да.

— Клара будет страдать дольше моего. Хорошо бы наоборот.

_*

Когда доктор Пларр вернулся в другую комнату, спор все еще продолжался. Акуино говорил:

— Но что он знает о нашем положении? Сидит себе спокойно в Кордове или… — Он спохватился и взглянул на доктора Пларра.

— Не обращайте на меня внимания, — сказал доктор Пларр, — вряд ли я вас переживу. Если только вы не откажетесь от вашей безумной затеи. У вас еще есть время скрыться.

— И признать поражение перед лицом всего мира, — сказал Акуино.

— Ты был поэтом. Разве ты боялся признать неудачу, если стихотворение было плохим?

— Мои стихи не печатались, — возразил Акуино. — Никто не знал, когда меня постигала неудача. Мои стихи никогда не читали по радио. И запросов в британском парламенте о них не делали.

— Значит, в тебе опять заговорил этот проклятый machismo. Кто изобрел этот machismo? Банда головорезов вроде Писарро ^{53} и Кортеса ^{54}. Неужели никто из вас не может хоть на время забыть о вашей кровавой истории? Разве вы ничему не научились на примере Сервантеса? Он досыта хлебнул machismo под Лепанто ^{55}.

— Акуино прав, — сказал отец Ривас. — Мы не можем позволить себе признать неудачу. Однажды наши люди отпустили человека, вместо того чтобы его убить, — это был парагвайский консул, и Генерала он так же мало интересовал, как Фортнум, но, когда дошло до дела, мы не решились его убить. Если мы снова проявим малодушие, никакие угрозы смертью на нашем континенте больше не подействуют. Пока более безжалостные люди, чем мы, не начнут убивать всех подряд. Я не хочу нести ответственность за те убийства, которые последуют за нашей неудачей.

— У тебя сложно работает совесть, — сказал доктор Пларр. — Тебе будет жаль Бога и за те убийства?

— Ты совсем не понял того, что я хотел сказать?

— Совсем. Ведь иезуиты в Асунсьоне не учили меня жалеть Бога. Я этого, во всяком случае, не помню.

— Пожалуй, у тебя было бы больше веры, если бы ты это помнил.

— У меня много работы, Леон, я стараюсь лечить больных. И не могу перепоручить это Богу.

— Может, ты и прав. У меня всегда было слишком много свободного времени. Две мессы по воскресеньям. Несколько праздников. Два раза в неделю исповеди. Исповедоваться приходили большей частью старухи… ну и, конечно, дети. Их заставляли приходить. Били, если они не являлись, а я к тому же давал им конфеты. Вовсе не в награду. Плохие дети получали столько же конфет, сколько и хорошие. Мне просто хотелось, чтобы они чувствовали себя счастливыми, когда стояли на коленях в этой душной коробке. И когда я назначал им епитимью, я старался превратить это в игру, в награду, а не в наказание. Они сосали конфеты, произнося «Богородице Дево, радуйся». Пока я был с ними, я тоже радовался. Я никогда не чувствовал себя счастливым с их отцами… или матерями. Не знаю почему. Может, если б у меня самого был ребенок…

— Какой долгий путь ты прошел, Леон, с тех пор, как покинул Асунсьон.

— Жизнь там была не такой уж непорочной, как ты думаешь. Как-то раз восьмилетний ребенок признался мне, что утопил свою младшую сестренку в Паране. Люди думали, что она сорвалась с утеса. Он мне сказал, что она слишком много ела и ему доставалось меньше еды. Меньше маниоки!

— Ты дал ему конфету?

— Да. И три «Богородицы» в наказание.

Пабло отправился на пост, чтобы подменить Мигеля. Марта дала индейцу похлебки и перемыла посуду.

— Отец мой, завтра воскресенье, — сказала она. — Право же, в такой день ты мог бы отслужить для нас мессу.

— Я уже больше трех лет не служил мессы. Вряд ли я сумею даже припомнить слова.

— У меня есть молитвенник, отец мой.

— Тогда прочитай себе мессу сама. Польза будет та же.

— Ты слышал, что они сказали по радио. Нас ищут солдаты. Это, может быть, последняя месса, которую нам доведется услышать. А тут еще и Диего… надо отслужить мессу за упокой его души.

— Я не имею права служить мессу. Когда я на тебе женился, Марта, я отлучил себя от церкви.

— Никто не знает, что ты женился.

— Знаю я.

— Отец Педро спал с женщинами. В Асунсьоне все это знали. А он служил мессу каждое воскресенье.

— Он не был женат, Марта. Он мог пойти на исповедь, и снова согрешить, и снова сходить на исповедь. Я за его совесть не отвечаю.

— Для человека, который замышляет убийство, у тебя, по-моему, какие-то странные угрызения совести, Леон, — заметил доктор Пларр.

— Да. Возможно, это не совесть, а всего лишь предрассудки. Видишь ли, когда я беру в рот облатку, я все еще немножко верю, что вкушаю Тело Господне. Впрочем, что тут спорить! У нас нет вина.

— Нет, есть, отец мой, — заявила Марта. — Я нашла на свалке пустую бутылочку из-под лекарства и, когда была в городе, наполнила ее в cantina ^[34].

— Ты ничего не забываешь, — грустно сказал отец Ривас.

— Отец мой, ты же знаешь, что все эти годы я хотела снова услышать, как ты служишь мессу, и видеть, как люди молятся вместе с тобой. Конечно, без красивых риз это будет не так хорошо. Жаль, что ты их не сохранил.

— Они мне не принадлежали, Марта. Да и ризы — это еще не месса. Думаешь, апостолы облачались в ризы? Я терпеть не мог их носить, люди передо мной были одеты в лохмотья. Рад был повернуться к ним спиной, забыть о них и видеть перед собой только алтарь и свечи, но на деньги, которых стоили свечи, можно было накормить половину этих людей.

— Ты не прав, отец мой. Мы все так радовались, когда видели тебя в облачении. Оно было такое красивое — ярко-красное с золотым шитьем.

— Да. Наверно, это помогало вам хоть на какое-то время уйти от действительности, но для меня это была одежда каторжника.

— Но ты же не побоишься нарушить правила архиепископа, отец мой. Ты отслужишь для нас завтра мессу?

— А если то, что они говорят, правда, и я обреку себя на вечное проклятие?

— Господь Бог никогда не обречет на проклятие такого человека, как ты, отец мой. А бедному Диего и жене Хосе… и всем нам… нужно твое заступничество перед Богом.

— Хорошо. Я отслужу мессу, — сказал отец Ривас. — Ради тебя, Марта. Я так мало для тебя сделал за все эти годы. Ты дала мне любовь, а все, что я дал тебе, — это постоянную опасность и земляной пол вместо ложа. Я отслужу мессу, как только рассветет, если солдаты отпустят нам на это время. У нас еще остался хлеб?

— Да, отец мой.

Какая-то неясная обида заставила доктора Пларра сказать:

— Ты и сам не веришь во всю эту галиматью, Леон. Ты их дурачишь, как дурачил того ребенка, который убил свою сестру. Хочешь раздать им на причастии конфеты, утешить перед тем, как убьешь Чарли Фортнума. Я видел своими глазами такие же гнусности, как те, о которых ты слышал в исповедальне, но меня не утешишь конфетой. Я видел ребенка, родившегося без рук и ног. Я бы его убил, останься я с ним наедине, но родители не сводили с меня глаз — они хотели сохранить в живых это несчастное, искалеченноетуловище. Иезуиты твердили нам, что наш долг возлюбить Господа. Любить Бога, который производит на свет таких недоносков! Это все равно что считать долгом немцев любить Гитлера. Разве не лучше просто не верить в то чудовище, которое сидит там на облаках, чем делать вид, будто его любишь?

— Может, лучше и не дышать, но я волей-неволей дышу. Кое-кто из людей, как видно, приговорен неким судьей к тому, чтобы верить, точно так же как приговаривают к тюремному заключению. У них нет выбора. Нет избавления. Они посажены за решетку на всю жизнь.

— «Отца я вижу только сквозь решетку», — с мрачным удовлетворением процитировал Акуино.

— Вот я и сижу на полу моей тюремной камеры, — сказал отец Ривас, — пытаясь что-то понять. Я не богослов, почти по всем предметам я был последним в классе, но я всегда старался понять Того, Кого ты зовешь чудовищем, и почему я не могу перестать Его любить. Совсем как родители, которые любили то изувеченное, жалкое туловище. Что ж, я с тобой согласен, Он выглядит довольно уродливо, но ведь и я тоже урод, а все-таки Марта меня любит. В моей первой тюрьме — я имею в виду семинарию — было множество книг, где я мог прочесть все насчет любви к Богу, но они мне не помогли. Не помог и никто из святых отцов. Ведь они никогда не единым словом не обмолвились, что Он чудовище: ты совершенно прав, что так Его зовешь. Им все было ясно. Они удобно рассаживались в присутствии такого чудовища, как старый архиепископ за столом Генерала, и болтали об ответственности человека и о свободе воли. Свобода воли служила оправданием всему. Это было алиби Господа Бога. Фрейда они не читали. Зло творил человек или сатана. Поэтому все выглядело просто. Но я никогда не мог поверить в сатану. Куда легче было поверить, что зло — от Бога.

— Ты сам не знаешь, что говоришь, отец мой! — воскликнула Марта.

— Я говорю сейчас не как священник, Марта. Мужчина вправе размышлять вслух в присутствии жены. Даже сумасшедший, а может быть, я и в самом деле немного сошел с ума. Может, в те годы в бедных кварталах Асунсьона я и свихнулся и поэтому сижу сейчас в ожидании часа, когда мне придется убить безвинного человека…

— Ты не сумасшедший, Леон, — сказал Акуино. — Напротив, ты взялся за ум. Мы еще сделаем из тебя хорошего революционера. Разумеется, Бог — это зло, Бог — это капитализм. «Собирайте себе сокровища на небе» ^{56}, и они стократно окупятся в вечности.

— Я верю, что Бог — это зло, — сказал отец Ривас, — но я верю и в Его добро. Он сотворил нас по своему образу и подобию, как гласит древнее поверье. Ты отлично знаешь, Эдуардо, сколько истинной пользы в старых медицинских поверьях. Лечение змеиным ядом открыла не современная лаборатория. И старуха пользовалась плесенью с перезрелых апельсинов задолго до пенициллина. Вот и я верю в древнее, почти позабытое поверье. Он сотворил нас по своему образу и подобию, значит, наши грехи — это и Его грехи. Разве я мог бы любить Бога, если бы Он не был похож на меня? Раздвоен, как я. Подвергается искушениям, как я. Если я люблю собаку, то только потому, что вижу в ней нечто человеческое. Я могу почувствовать ее страх, и ее благодарность, и даже ее предательство. Когда она спит, то видит сны, как и я. Не думаю, чтобы я мог полюбить жабу, хотя порой, когда мне приходилось дотронуться до жабы, ее кожа напоминала мне кожу старика, который провел суровую голодную жизнь, работая в поле, и я подумываю…

— Право же, мое неверие куда легче понять, чем такую веру, как твоя. Если твой Бог — зло…

— Я провел больше двух лет в подполье, — сказал отец Ривас, — и нам приходилось ездить налегке. В наших рюкзаках богословские книги не помещаются. Только Марта сохранила молитвенник. Свой я потерял. Иногда мне попадался роман в бумажной обложке, вроде того, что я здесь читал. Какой-нибудь детектив. Такая жизнь оставляет много времени для раздумья, и, быть может, Марта права, у меня зашел ум за разум. Но иначе верить в Бога я не могу. Бог, в которого я верю, должен нести ответственность за все творимое зло так же, как и за своих святых. Он должен быть Богом, созданным по нашему подобию, с темной стороной наряду со стороной светлой. Когда ты, Эдуардо, говоришь о чудовище, ты говоришь о темной стороне Бога. Я верю, что придет время, когда эта темная сторона рассеется, как и твои коммунистические бредни, Акуино, и мы сможем видеть лишь светлую сторону доброго Бога. Ты веришь в эволюцию, Эдуардо, хотя бывает, что целые поколения людей скатываются назад, к зверью. Это долгая борьба и мучительно долгая эволюция; я верю, что и Бог проходит такую же эволюцию, как мы, только, пожалуй, с большими муками.

— Не очень-то я верю в эволюцию. Ведь ухитрились же мы породить Гитлера и Сталина за одно поколение. А что, если темная сторона твоего Бога поглотит Его светлую сторону? Представь себе, что исчезнет именно добро. Если бы я разделял твою веру, мне иногда казалось бы, что это уже произошло.

— Но я верю в Христа, — продолжал отец Ривас, — я верю в крест и верю в искупление. В искупление Бога и человека. Верю, что светлая сторона Бога в какой-то счастливый миг творения произвела совершенное добро, так же как человек может написать хоть одну совершенную картину. В тот раз Бог полностью воплотил свои добрые намерения, поэтому темная сторона может одерживать то там, то тут лишь временные победы. С нашей помощью. Потому что эволюция Бога зависит от нашей эволюции. Каждое наше злое дело укрепляет Его темную сторону, а каждое доброе — помогает Его светлой стороне. Мы принадлежим Ему, а Он принадлежит нам. Но теперь мы хотя бы твердо знаем, к чему когда-нибудь приведет эволюция — она приведет к благодати, подобной благодати Христовой. И все же это ужасный процесс, и тот Бог, в которого я верю, страдает, как и мы, борясь с самим собой — со своим злом.

— А что, убийство Чарли Фортнума поможет его эволюции?

— Нет. Я все время молюсь, чтобы мне не пришлось его убить.

— И все же ты его убьешь, если они не уступят?

— Да. Потому же, почему ты спишь с чужой женой. Десять человек подыхают в тюрьме медленной смертью, и я говорю себе, что борюсь за них и люблю их. Я знаю, что эта моя любовь — слабое оправдание. Святому достаточно было бы сотворить молитву, а мне приходится носить револьвер. Я замедляю эволюцию.

— Тогда почему же?..

— Святой Павел ответил на этот вопрос: «Потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю» ^{57}. Он знал все о темной стороне Бога. Он был одним из тех, кто побил камнями первомученика Стефана ^{58}.

— И, веря во все это, ты все еще называешь себя католиком?

— Да. Я называю себя католиком, что бы ни говорили епископы. И даже сам папа.

— Отец мой, ты меня пугаешь, — сказала Марта. — Ведь всего этого нет в катехизисе?

— В катехизисе этого нет, но катехизис — это еще не вера, Марта. Это нечто вроде графика движения. В том, что я говорил, нет ничего, что противоречило бы катехизису. Когда ты была ребенком, ты учила про Авраама и Исаака ^{59}, и как Иаков обманул своего брата ^{60}, и как был разрушен Содом, вроде той деревни в Андах в прошлом году. Когда Бог — зло, Он требует, чтобы и люди творили зло; Он может создавать таких чудовищ, как Гитлер; Он губит детей и города. Но когда-нибудь с нашей помощью Он сумеет навсегда сорвать свою злую личину. Ведь злую личину иногда носили и святые, даже Павел. Господь связан с нами чем-то вроде общего кровообращения. Его здоровая кровь течет в наших жилах, а наша зараженная — в Его. Ладно, знаю — я болен или сошел с ума. Но только так я могу верить в благодать Божию.

— Куда проще вообще не верить в Бога.

— Ты в этом уверен?

— Ну, может, иезуиты и заронили в меня микроб этой болезни, но я его выделил. И слежу, чтобы он не размножался.

— Я никогда еще не говорил таких вещей вслух… Не знаю, почему заговорил сейчас.

— Может, потому, что потерял надежду?

— Тед! — позвал из соседней комнаты голос, который доктор Пларр начинал ненавидеть. — Тед!

Доктор Пларр не двинулся с места.

— Твой больной, — напомнил отец Ривас.

— Я сделал для него все, что мог. И какой смысл чинить его лодыжку, если ты собираешься пустить ему пулю в лоб?

— Тед! — раздался снова тот же голос.

— Наверно, хочет меня спросить, какие витамины Клара должна давать его ребенку. Или когда его лучше отнять от груди. Его ребенку! Темная сторона Господа Бога, наверное, смеется до упаду. Я никогда не хотел ребенка. Если бы она позволила, я бы от него избавился.

— Говори потише, — сказал отец Ривас, — хоть ты и ревнуешь к этому бедняге.

— Ревную к Чарли Фортнуму? С чего это мне ревновать? — Он выкрикнул: — Ревновать из-за ребенка? Но ребенок-то мой. Ревновать его к жене? Но она ведь тоже моя. Пока я ее хочу.

— Ты ревнуешь, потому что он любит ее.

Пларр чувствовал, как на него смотрит Марта. Даже в молчании Акуино было осуждение.

— Опять эта любовь! Такого слова нет в моем словаре.

— Дай мне твою рубашку, отец, — сказала Марта. — Я хочу ее выстирать к мессе.

— Немножко грязи не помешает.

— Ты не снимал ее три недели, отец мой. Нехорошо идти к алтарю, если от тебя пахнет псиной.

— Здесь нет алтаря.

— Дай рубашку, отец мой.

Он послушно снял рубашку, синяя краска вылиняла от солнца и была в пятнах от пищи и известки множества стен.

— Делай как знаешь, — сказал священник. — А все-таки жалко попусту тратить воду. Она еще может напоследок понадобиться.

_*

Стемнело так, что хоть глаз выколи, и негр зажег три свечи. Одну он понес в соседнюю комнату, но тут же вернулся с нею и погасил.

— Он спит, — сказал он.

Отец Ривас включил радио, и по комнате понеслись печальные звуки музыки гуарани — музыки народа, обреченного на гибель. Треск атмосферных помех был похож на ожесточенную пулеметную стрельбу. Наверху в горах по ту сторону реки к концу подходило лето, и отблески молний дрожали на стенах.

— Пабло, выставь наружу все ведра и кастрюли, — сказал отец Ривас.,

Внезапно налетел ветер, зашелестел по жестяной крыше листьями авокадо, но тут же стих.

— Если не удастся убедить Марту, что Богу не противно голое человеческое тело, придется служить мессу в мокрой рубашке, — сказал отец Ривас.

Вдруг с ними заговорил голос, словно кто-то стоял в самой хижине, рядом:

— Управление полиции уполномочило нас зачитать следующее сообщение. — Наступила пауза, диктор искал нужное место. Им даже было слышно, как шуршит бумага. — «Теперь известно, где банда похитителей держит пленного британского консула. Ее обнаружили в квартале бедноты, где…»

Дождь из Парагвая обрушился на крышу и заглушил слова диктора. Вбежала Марта, держа в руках мокрую тряпку — это была рубашка отца Риваса. Она закричала:

— Отец мой, что делать? Дождь…

— Тише, — сказал священник и усилил звук.

Дождь прошел над ними по направлению к городу, а комната почти непрерывно освещалась молнией. С той стороны реки, из Чако, доносился гром, он придвигался все ближе, как огневой вал перед атакой.

— У вас больше нет надежды на спасение, — в перерыве между атмосферными помехами медленно, внушительно продолжал голос, отчетливо выговаривая слова, как учитель, объясняющий математическую задачу школьникам; доктор Пларр узнал голос полковника Переса. — Мы точно знаем, где вы находитесь. Вы окружены солдатами Девятой бригады. До восьми часов завтрашнего утра вам надлежит выпустить из дома британского консула. Он должен выйти один и пройти в полной безопасности под укрытие деревьев. Через пять минут после этого вы выйдете сами по одному, с поднятыми руками. Губернатор гарантирует, что вам будет сохранена жизнь и вас не вернут в Парагвай. Не пытайтесь бежать. Если кто-нибудь выйдет из хижины прежде, чем консула отпустят целым и невредимым, он будет застрелен. Белый флаг принят во внимание не будет. Вы окружены со всех сторон. Предупреждаю, если консула не отпустят целым и…»

В приемнике так завыло и затрещало, что слов уже нельзя было расслышать.

— Берут на пушку! — сказал Акуино. — Просто берут на пушку. Если бы они были здесь, Мигель бы нас предупредил. Он видит даже муравья впотьмах. Убьем Фортнума, а потом будем тянуть жребий, кому выходить первому. В такую темень разве разглядишь, кто отсюда выйдет — консул или кто другой? — Он распахнул дверь и позвал индейца: — Мигель!

В ответ на его оклик полукругом вспыхнули прожектора — они загорелись между деревьями дугой в каких-нибудь ста шагах. Через открытую дверь доктор Пларр видел, как мошкара тучей летит на огонь прожекторов, бьется о стекла и сгорает. Индеец плашмя лежал на земле, тень же доктора откинулась назад, в глубь хижины, и растянулась на полу, как мертвец. Доктор отошел в сторону. Интересно, заметил ли его Перес, узнал ли?

— Они не посмеют стрелять в хижину, — сказал Акуино, — побоятся убить Фортнума.

Огни снова погасли. В затишье между раскатами грома послышался слабый шорох, словно забегали крысы. Акуино, стоя у косяка двери, направил автомат в темноту.

— Не надо, — сказал отец Ривас, — это Мигель.

Новая волна дождя окатила крышу; ветер во дворе опрокинул ведро, и оно с грохотом покатилось.

Темнота длилась недолго. Может быть, молния вызвала короткое замыкание, которое теперь починили. Из хижины им было видно, как индеец поднялся на ноги, хотел побежать, но его ослепил свет. Он завертелся, прикрыв рукой глаза. Раздался одинокий выстрел, он упал на колени. Казалось, что солдаты Девятой бригады не желают тратить боеприпасы на такую ничтожную мишень. Индеец стоял на коленях, опустив голову, как набожный прихожанин во время вознесения даров. Он покачивался из стороны в сторону, словно совершая какой-то первобытный обряд. Потом с огромным усилием стал поднимать автомат, но повел его совсем не туда, куда следовало, пока не нацелил на открытую дверь хижины. Доктор Пларр наблюдал за ним, прижавшись к стене, ему казалось, что парашютисты злорадно ожидают, что произойдет дальше. Тратить еще одну пулю они не собирались. Индеец не представлял для них опасности; прожектора слепили так, что цель он не мог разглядеть. Им было безразлично, умрет он сейчас или несколько позже. Пусть валяется хоть до утра. Автомат пролетел по воздуху несколько футов к хижине. Но упал так, что его было не достать, а Мигель остался лежать на земле.

Акуино сказал:

— Надо втащить его сюда.

— Он мертв, — заверил его доктор Пларр.

— Почем вы знаете?

Свет снова погас. Люди, укрывшиеся за деревьями, словно играли с ними в жестокую игру.

— Рискните вы, доктор, — сказал Акуино.

— Что я могу сделать?

— Верно, — кивнул отец Ривас. — Они хотят выманить наружу кого-нибудь из нас.

— Ваш друг Перес может не открыть огня, если выйдете вы.

— Мой пациент находится здесь, — сказал доктор Пларр.

Акуино потихоньку растворил дверь пошире. Еще чуть-чуть, и можно было дотянуться до автомата. Акуино протянул к нему руку. Вспыхнул свет, пуля вошла в косяк двери, которую он едва успел захлопнуть. Должно быть, тот, кто ведал прожекторами, услышал скрип дверных петель.

— Закрой ставни, Пабло.

— Хорошо, отец мой.

Отгородившись от слепящего света, они почувствовали себя хоть в какой-то безопасности.

— Что нам делать, отец мой? — спросил негр.

— Убить Фортнума немедля, — отозвался Акуино, — а когда свет снова потухнет, попытаться бежать.

Пабло сказал:

— Двое из нас уже мертвы. Будет лучше, отец мой, если мы сдадимся. Ведь тут есть еще Марта.

— А как же месса, отец мой?

— Кажется, мне придется отслужить заупокойную мессу, — сказал отец Ривас.

— Отслужи какую хочешь мессу, — сказал Акуино, — но сперва убей консула.

— Разве я могу служить мессу, убив человека?

— А почему бы и нет, если ты можешь служить мессу, собираясь убить человека? — сказал доктор Пларр.

— Эх, Эдуардо, значит, ты все еще католик, если умеешь поворачивать в ране нож. Ты еще будешь моим исповедником.

— Можно мне приготовить стол, отец мой? У меня есть вино. У меня есть хлеб.

— Я отслужу мессу, когда начнет светать. Я должен подготовиться сам, Марта, а это дольше, чем накрыть на стол.

— Позволь мне убить его, пока ты будешь молиться, — сказал Акуино. — Делай свое дело и предоставь мне делать мое.

— Я думал, твое дело — писать стихи, — сказал доктор Пларр.

— Все мои стихи были о смерти, так что по этой части я знаток.

— Чего дальше тянуть, это же бессмыслица, — сказал Пабло. — Прости меня, отец мой, но Диего правильно поступил, когда пытался спастись. С ума надо сойти, чтобы убить одного человека, если за это наверняка убьют пятерых. Отец мой…

— Давайте голосовать, — нетерпеливо перебил его Акуино. — Решим голосованием.

— Ты уверовал в парламентскую систему, Акуино? — спросил доктор Пларр.

— Не говори о том, чего не знаешь, доктор. Троцкий считал, что споры можно разрешить голосованием.

— Я голосую за то, чтобы сдаться, — сказал Пабло. Он закрыл лицо руками. Плечи его дрожали, видно было, что он плачет. Кого он оплакивал? Себя? Мертвых? Или плакал от стыда?

Доктор Пларр подумал: головорезы! Вот как их окрестят газеты. Поэт-неудачник, отлученный от церкви священник, набожная женщина, человек, который плачет. Господи, пусть эта комедия кончится как комедия. Никто из нас не рожден для трагедии.

— Я люблю этот дом, — сказал Пабло. — Когда умерли мои жена и ребенок, у меня не осталось ничего, кроме этого дома.

Вот и еще один отец, сказал себе доктор Пларр, прямо спасу нет от отцов!

— Я голосую за то, чтобы убить Фортнума сейчас же, — заявил Акуино.

— Ты же сказал, что они берут нас на пушку, — сказал отец Ривас. — Может, ты и прав. Допустим, что вот уже восемь часов, а мы так ничего и не сделали, — они все равно не смогут на нас напасть. Пока он жив.

— Тогда за что же ты голосуешь? — спросил Акуино.

— За отсрочку. Мы же назначили срок — он истекает завтра в полночь.

— А ты, Марта?

— Я голосую, как мой муж, — гордо ответила она.

Громкоговоритель — его было слышно так хорошо, потому что он, вероятно, был установлен тут же между деревьями, — заговорил с ними, как и прежде, голосом Переса:

— Правительство Соединенных Штатов и британское правительство отказались посредничать в этом деле. Если вы слушали радио, вы знаете, что я говорю правду. Ваш шантаж не удался. Вы ничего не выиграете, продолжая задерживать консула. Если хотите спасти себе жизнь, выпустите его из хижины до восьми ноль-ноль.

— Они чересчур настойчивы, — сказал отец Ривас.

Кто-то шептался рядом с микрофоном. Слова были неразборчивыми — они звучали, как шелест гальки при откате волны. Потом Перес продолжал:

— У вашего порога лежит умирающий. Выпустите сейчас же к нам консула, и мы постараемся спасти вашего друга. Неужели вы обречете одного из ваших товарищей на медленную смерть?

Даже клятва Гиппократа не обязывает идти на самоубийство, сказал себе доктор Пларр. Когда он был ребенком, отец читал ему о героях, о спасении раненых под огнем, о том, как капитан Отс уходит из палатки в метель ^{61}. «Стреляйте, хоть я и стара, коль так велит вам долг» ^{62} — в те дни это было одним из его любимых стихотворений.

Он вышел в соседнюю комнату. В темноте ничего нельзя было разглядеть. Он прошептал:

— Вы не спите?

— Нет.

— Как ваша лодыжка?

— Ничего.

— Я принесу свечу и сменю повязку.

— Не надо.

— Солдаты нас окружили, — сказал доктор Пларр. — Не теряйте надежду.

— Надежду на что?

— Только один из них действительно хочет вашей смерти.

— Да? — равнодушно откликнулся голос из темноты.

— Акуино.

— И вы, — сказал Чарли Фортнум, — вы! Вы тоже ее хотите.

— Чего ради?

— Вы слишком громко разговариваете, Пларр. Не думаю, чтобы вы так громко говорили в поместье, даже когда я был в поле, за милю оттуда. Вы всегда были чертовски осторожны — боялись, чтобы не услышали слуги. Но наступает минута, когда даже у мужа открываются уши. — В темноте послышался шорох, словно он пробовал приподняться. — Я ведь думал, Пларр, что у врачей должен быть кодекс чести, но это, конечно, чисто английское представление, а вы ведь только наполовину англичанин, ну а другая половина…

— Не знаю, что вы подслушали, — сказал доктор Пларр. — Вы либо неправильно поняли, либо вам что-то приснилось.

— Наверно, вы думали, какое, черт побери, это имеет значение, она ведь всего только проститутка из дома матушки Санчес? Сколько она вам стоила? Что вы ей подарили, Пларр?

— Если хотите знать, — вспыхнув от злости, сказал доктор Пларр, — я подарил ей солнечные очки от Грубера.

— Те самые очки? Она их очень берегла. Считала шикарными, ну вот, а теперь ваши друзья разбили их вдребезги. Какая вы свинья, Пларр. Ведь это все равно что изнасиловать ребенка.

— Ну, положим, это было куда легче.

Доктор Пларр не сообразил, что стоит рядом с гробом. И не заметил в темноте, что на него занесли кулак. Удар пришелся по шее и заставил поперхнуться. Доктор Пларр отступил и услышал, как заскрипел гроб.

— Боже мой, — сказал Чарли Фортнум, — я опрокинул бутылку. — И добавил: — А там еще оставалась целая норма. Я берег ее для…

Рука зашарила по полу, дотронулась до туфли доктора Пларра и отдернулась.

— Я принесу свечу.

— Ну нет, не надо. Не хочу больше видеть вашу подлую рожу.

— Вы смотрите на такие вещи слишком серьезно. Все ведь в жизни бывает, Фортнум.

— Вы даже не делаете вид, что ее любите.

— Не делаю.

— Наверно, вы бывали с ней в публичном доме, вот и думали…

— Я же говорил вам — я ее там видел, но никогда с ней не был.

— Я спас ее оттуда, а вы стали толкать ее назад.

— Я этого не хотел, Фортнум.

— Не хотели и того, чтобы вас вывели на чистую воду. Думали устроиться подешевле, не платить денег за свои удовольствия.

— Какой смысл закатывать сцену? Я считал, что все быстро кончится и вы ничего не узнаете. Ведь ни она, ни я не любим друг друга. Любовь — вот единственная опасность, Фортнум.

— Я любил.

— Вы же получили бы ее обратно. И никогда бы ничего не узнали.

— Когда же это началось, Пларр?

— Когда я во второй раз ее встретил. У Грубера. И подарил ей солнечные очки.

— Куда вы ее повели? Назад к мамаше Санчес?

Эти настойчивые вопросы напомнили доктору Пларру, как пальцами выжимают из нарыва гной.

— Я повел ее к себе домой. Пригласил на чашку кофе, но она отлично понимала, что я под этим подразумеваю. Если бы не я, рано или поздно был бы кто-нибудь другой. Ее и мой швейцар знал.

— Слава богу, — сказал Фортнум.

— Почему?

— Нашел бутылку. Ничего не пролилось.

Было слышно, как Фортнум пьет. Доктор Пларр заметил:

— Лучше бы вы оставили немножко на тот случай…

— Я знаю, вы считаете меня трусом, но теперь я не очень-то боюсь умереть. Это куда легче, чем вернуться назад в поместье и дожидаться, когда у нее родится похожий на вас ребенок.

— Я этого не хотел, — повторил доктор Пларр. Злости больше не было, и защищаться он уже не мог. — Никогда ничего не выходит так, как хочется. Они же не собирались вас похитить. А я не собирался иметь ребенка. Можно подумать, что где-то сидит большой шутник, которому нравится из всего устраивать ералаш. Может, у темной стороны Господа Бога такое чувство юмора.

— У какой еще темной стороны?

— Это сумасшедшая выдумка Леона. Вот что вам следовало бы услышать, а вовсе не то, что вы услышали.

— Я не собирался подслушивать, просто хотел слезть с этого проклятого ящика и побыть с вами. Мне было тоскливо, а ваши наркотики больше не действуют. Я уже почти добрался до двери, когда услышал, как священник говорит, что вы ревнуете. Ревнует, подумал я, к кому же он ревнует? А потом услышал и вернулся на этот чертов ящик.

Однажды в дальней деревне доктору Пларру пришлось сделать срочную операцию, которой он делать еще не умел. Перед ним был выбор — пойти на риск или предоставить женщине умереть. Потом он испытывал такую же усталость, какую чувствовал теперь, а женщина все равно умерла. В изнеможении он опустился на пол. И подумал: я сказал все, что мог. Что еще я могу сказать? А женщина умирала долго — или так ему тогда показалось.

Фортнум сказал:

— Подумать только, я ведь написал Кларе, что вы будете присматривать за ней и за ребенком.

— Знаю.

— Откуда, черт возьми, вы можете это знать?

— Не только вы один здесь слушаете то, что не надо. И тут вмешался шутник. Я слышал, как вы диктовали Леону. Это меня разозлило.

— Разозлило? Почему?

— Наверно, Леон был прав — я и в самом деле ревную.

— Кого?

— Еще одна забавная неразбериха, а?

Он услышал, что Чарли Фортнум снова пьет.

— Даже вашей нормы вам не хватит на целую вечность, — сказал доктор Пларр.

— Вечность мне и не грозит. Почему я не могу вас ненавидеть, Пларр? Неужели из-за виски? Но я еще не пьян.

— Может, вы и пьяны. Немножко.

— Это ужасно, Пларр, но ведь мне больше не на кого их оставить. Хэмфрису я не доверяю…

— Если хотите уснуть, я сделаю вам укол морфия.

— Лучше не спать. Мне еще о многом надо подумать, а времени мало. Дайте мне побыть одному. Пора к этому привыкать, правда?

Глава IV

Доктору Пларру казалось, что их оставили совершенно одних. Враги от них отступились: громкоговоритель молчал, дождь прекратился, и, несмотря на тревожные мысли, доктор Пларр заснул, хотя то и дело просыпался. В первый раз он открыл глаза потому, что его разбудил голос отца Риваса. Священник стоял на коленях у двери, прижав губы к трещине в доске. Он, казалось, разговаривал с мертвым или с умирающим за порогом. Что это было: слова утешения, молитва, отпущение грехов? Доктор Пларр повернулся на другой бок и снова заснул. Когда он проснулся во второй раз, в соседней комнате храпел Чарли Фортнум — хриплым, скрипучим, пьяным храпом. Может, ему снилось, как он блаженствует у себя дома в большой кровати после того, как прикончил у бара бутылку? Неужели Клара терпит его храп? О чем она думает, вынужденная лежать рядом с ним без сна? Вспоминает ли с сожалением о своей каморке у мамаши Санчес? Там с наступлением рассвета она могла спокойно спать одна. Грустит ли о простоте своей тогдашней жизни? Он всего этого не знал. Отгадать ее мысли было все равно что понять мысли какого-нибудь странного зверька.

Свет прожекторов, проникавший под дверь, стал тускнеть. Наступал последний день. Он вспомнил, как много лет назад сидел с матерью на представлении son-et-lumière ^[35] в окрестностях Буэнос-Айреса. Лучи прожекторов появлялись и исчезали, как слова, которые мелом писал на доске учитель, выхватывая из темноты то дерево, под которым однажды кто-то сидел — уж не Сан-Мартин ^{63} ли? — то старую конюшню, где какая-то другая историческая личность привязывала коня, а то и окна комнаты, где что-то подписывали — договор или конституцию, он не мог припомнить. Чей-то голос рассказывал эту историю прозой, отмеченной величием невозвратного прошлого. Он устал от медицинских размышлений и заснул. Когда он проснулся в третий раз, Марта уже хлопотала, накрывая скатертью стол, а сквозь щели в окне и двери просачивался дневной свет. На столе стояли на блюдцах две незажженные свечи.

— Это все свечи, какие у нас остались, отец мой, — сказала Марта.

Отец Ривас еще спал, свернувшись, как зародыш.

Марта снова окликнула его:

— Отец мой!

От ее голоса навстречу новому дню стали просыпаться остальные — Леон, Пабло, Акуино.

— Который час?

— Что?

— Что ты сказала?

— Не хватает свечей, отец мой.

— Дело не в свечах, Марта. Что ты так суетишься?

— Рубашка твоя еще мокрая. Ты помрешь от простуды.

— Вряд ли от нее, — сказал отец Ривас.

Она досадливо ворчала, ставя на стол пузырек из-под лекарства с вином, бутыль из тыквы, которая должна была служить потиром, расстилая дырявое кухонное полотенце вместо салфетки.

— Не того я хотела, — жаловалась она. — Не о том мечтала. — Она положила на стол карманный молитвенник с рваным переплетом и раскрыла его. — Какое сегодня воскресенье, отец мой? — спросила она, листая страницы. — Двадцать пятое воскресенье после Троицына дня или двадцать шестое? А может быть, сегодня Рождественский пост, отец мой?

— Понятия не имею, — сказал отец Ривас.

— Как же я тогда найду нужное послание и главу из Евангелия?

— Прочту что попадется, наугад.

— Было бы хорошо отпустить Фортнума сейчас, — сказал Пабло. — Уже почти шесть, и через два часа…

— Нет, — возразил Акуино, — мы проголосовали за то, чтобы подождать.

— А вот он не голосовал, — сказал Пабло, указывая на доктора Пларра.

— У него нет права голоса. Он не с нами.

— Он умрет вместе с нами.

Отец Ривас взял у Марты мокрую рубашку.

— Нам некогда спорить, — сказал он. — Я отслужу мессу. Если сеньор Фортнум захочет ее послушать, помогите ему войти. Я отслужу мессу по Диего, по Мигелю, по всем нам, кто сегодня может умереть.

— Только не по мне, — заявил Акуино.

— Ты не можешь мне указывать, за кого надо молиться. Я знаю, что ты ни во что не веришь. Ладно. Не верь. Встань в тот угол и ни во что не верь. Кому какое дело, веришь ты или нет. Даже твой Маркс знает не больше моего, что истинно и что ложно.

— Терпеть не могу, когда попусту тратят время. У нас его не так много осталось.

— А как бы ты хотел его употребить?

Акуино рассмеялся.

— Конечно, я бы так же его потратил, как и ты. «Когда о смерти речь, то говорит живой». Если бы я все еще хотел писать стихи, я бы сделал эту строчку чуть яснее — я уже начинаю понимать ее сам.

— Ты примешь мою исповедь, отец мой? — спросил негр.

— Конечно. Погоди минутку. Давай выйдем на задний двор. А ты, Марта?

— Как я могу тебе исповедоваться, отец мой?

— А почему бы нет? Ты достаточно близка к смерти, чтобы дать любое обещание — даже покинуть меня.

— Я никогда…

— Об этом позаботятся парашютисты.

— А ты сам, отец мой?

— Ну, мне придется обойтись без исповеди. Не всем так везет, что перед смертью у них под рукой священник. Я рад принадлежать к большинству. Слишком долго был одним из привилегированных.

_*

Доктор Пларр оставил их и пошел в другую комнату.

— Леон собирается служить мессу, — сказал он. — Хотите присутствовать?

— Который час?

— Не знаю. Кажется, начало седьмого. Уже взошло солнце.

— Что они намерены делать?

— Перес велел им освободить вас до восьми.

— А они не хотят?

— Думаю, что нет.

— Значит, они убьют меня, а Перес убьет их. Только у вас есть шанс уцелеть, да?

— Может быть. Хотя и этот шанс невелик.

— Мое письмо Кларе… как бы там ни было, возьмите его у меня.

— Как хотите.

Чарли Фортнум вынул из кармана сверток бумаги.

— Здесь главным образом счета. Неоплаченные. Все торговцы жульничают, кроме Грубера… Куда, черт возьми, я его дел? — В конце концов он нашел письмо в другом кармане. — Нет, — сказал он, — теперь уже нет смысла его передавать. Зачем ей мои нежности, если у нее будете вы? — Он разорвал письмо на мелкие клочки. — Да я и не хотел бы, чтобы его прочла полиция. У меня есть еще и фотография, — добавил он, роясь в бумажнике. — Единственная моя фотография «Гордости Фортнума», но на ней и Клара тоже. — Он кинул взгляд на фотографию, потом порвал и ее. — Обещайте, что не расскажете ей, что я все о вас знал. Не хочу, чтобы она чувствовала себя виноватой. Если она на это способна.

— Обещаю, — сказал доктор Пларр.

— Эти счета… лучше займитесь ими сами. — Чарли Фортнум передал их Пларру. — На моем текущем счету, наверно, найдется, чем их оплатить. Если нет, эти жулики и так достаточно меня надували. Я ухожу с корабля, — добавил он, — но не хочу, чтобы пострадал экипаж.

— Сейчас отец Ривас начнет служить мессу. Если хотите послушать, я вас туда отведу.

— Нет, я никогда не был, что называется, человеком религиозным. Пожалуй, останусь здесь со своим виски. — Он смерил взглядом то, что осталось в бутылке. — Может, хлебну глоточек сейчас, тогда напоследок еще останется настоящая норма. Даже больше шкиперской.

Из соседней комнаты доносился тихий голос. Чарли Фортнум сказал:

— Знаю, что, если во все это верить, люди под конец получают какое-то утешение. А вы вообще во что-нибудь верите?

— Нет. — Теперь, когда в их отношения была внесена ясность, доктор Пларр испытывал странную потребность выражаться предельно точно. Он добавил: — Думаю, что нет.

— Я тоже… хотя… Это страшно глупо, но, когда со мной тот тип, я говорю о священнике… ну, о том, кто собирается меня убить… я чувствую… Знаете, была даже минута, когда мне показалось, что он хочет мне исповедаться. Мне, Чарли Фортнуму! Можете себе представить? И ей-богу, я бы отпустил ему грехи… Когда они убьют меня, Пларр?

— Не знаю, который сейчас час. У меня нет часов. Наверно, около восьми. Перес даст тогда команду парашютистам. Что будет дальше, один Бог знает.

— Опять Бог! Никуда от этого дурацкого слова не денешься, верно? Может, все-таки пойти и немного послушать? Вреда от этого не будет. А ему приятно. Я имею в виду священника. Да и делать все равно нечего… Если вы мне поможете.

Он оперся рукой на плечо доктора Пларра. Весил он на удивление мало для своей комплекции — будто его тело было надуто воздухом. Он старик, жить ему все равно осталось недолго, подумал Пларр и вспомнил тот вечер, когда встретил его в первый раз и они с Хэмфрисом тащили его, несмотря на все протесты, через дорогу в «Боливар». Тогда он весил куда больше. Они не сделали и двух шагов к двери, как Чарли Фортнум остановился и будто застыл на месте.

— Не могу, — сказал он. — Да и к чему это? Не хочу в последнюю минуту подлизываться. Проводите меня назад, к моему виски. Это и будет мое причастие.

_*

Доктор Пларр вернулся в соседнюю комнату. Он встал рядом с Акуино, тот сидел на полу, недоверчиво наблюдая за движениями священника. Словно опасался, что, двигаясь взад и вперед возле стола и делая таинственные жесты руками, отец Ривас готовит ловушку, замышляет измену. Доктор Пларр вспомнил, что все стихи Акуино были о смерти. Видно, он не хотел, чтобы под конец ее у него отобрали.

Отец Ривас читал отрывок из Евангелия. Читал он не по-испански, а по-латыни; доктор Пларр давно забыл те немногие латинские слова, которые когда-то знал. Пока голос торопливо произносил фразы на этом мертвом языке, он следил за Акуино. Быть может, остальные думали, что, опустив глаза, он молится; у него и в самом деле промелькнула в голове какая-то молитва — или, по крайней мере, мольба, полная недоверия к себе, мольба о том, чтобы в нужный момент у него хватило сил и решимости действовать быстро. Если бы я был с ними по ту сторону границы, подумал он, как бы я поступил, когда мой отец молил о помощи во дворе полицейского участка? Вернулся бы я назад к нему или спасался бы сам, как они?

Отец Ривас стал совершать последование мессы и освящение хлеба. Марта смотрела на мужа с гордостью. Священник поднял тыквенный сосуд и произнес единственную фразу из всей службы, которую доктор Пларр почему-то еще помнил: «…сие есть Тело Мое, которое за вас предается; сие творите в Мое воспоминание» ^{64}. Сколько поступков совершал он в своей жизни в память о чем-то забытом или почти забытом?

Священник опустил сосуд. Он встал на колени и сразу поднялся. Казалось, ему не терпится поскорее закончить службу. Он был как пастух, который спешит загнать стадо в коровник до начала грозы, но пустился домой он слишком поздно. Репродуктор гаркнул свое сообщение голосом полковника Переса: «Торопитесь выслать к нам консула и спасти свою жизнь. У вас остался ровно час». Доктор Пларр заметил, что рука Акуино крепче сжала автомат. Голос продолжал: «Повторяю, у вас остался всего один час. Освободите консула и спасите свою жизнь».

— «…ради Того, Кто взял на Себя грехи всего мира, да дарует Он им вечный покой».

Отец Ривас начал: «Domine, non sum dignus» ^[36]. Ему вторил только голос Марты. Доктор Пларр оглянулся, чтобы посмотреть, где Пабло. Негр стоял у задней стены на коленях, с опущенной головой. Смогу ли я, подумал доктор Пларр, пока их внимание отвлечено мессой, выхватить у Акуино автомат и продержать их под дулом достаточно долго, чтобы Чарли Фортнум успел сбежать? Я бы спас жизнь им всем, не только Чарли, думал он. Он посмотрел на Акуино, а тот, словно угадав его мысли, покачал головой.

Отец Ривас взял кухонное полотенце и стал вытирать бутыль так тщательно, словно стоял в приходской церкви Асунсьона.

— Ite Missa est ^[37].

Голос из репродуктора откликнулся, словно литургическое ответствие: «У вас осталось пятьдесят минут».

— Отец мой, — произнес Пабло, — месса кончена. Лучше сдаться сейчас. Или давайте проголосуем снова.

— Я голосую как прежде, — сказал Акуино.

— Ты ведь священник, отец мой, тебе нельзя убивать, — сказала Марта.

Отец Ривас протянул ей кухонное полотенце:

— Ступай во двор и сожги его. Больше оно не понадобится.

— Это будет смертный грех, если ты убьешь его сейчас, отец мой. После мессы.

— Убивать когда бы то ни было — смертный грех для любого человека. Все, что мне остается, — это молить Господа смилостивиться надо мной, как молил бы всякий другой.

— Так вот что ты делал там, у алтаря? — спросил доктор Пларр.

Он был измучен спорами и тем, как медленно тянулось отпущенное им краткое время.

— Я молился о том, чтобы мне не пришлось его убивать.

— Письмо туда послал? — сказал доктор Пларр. — А мне казалось, ты не веришь, что на такие письма получают ответ.

— Может, я надеялся на счастливое совпадение.

Репродуктор объявил: «У вас осталось сорок пять минут».

— Хоть бы они оставили нас в покое… — пожаловался Пабло.

— Действуют нам на психику, — пояснил Акуино.

Отец Ривас внезапно вышел в соседнюю комнату.

Револьвер он взял с собой.

_*

Чарли Фортнум лежал на крышке гроба. Глаза его были открыты, он смотрел на глиняный потолок.

— Вы пришли со мной покончить, отец мой? — спросил он.

Вид у отца Риваса был смущенный, а может, и пристыженный. Он сделал несколько шагов в комнату и сказал:

— Нет, нет. Не это. Еще нет. Я подумал, может быть, вам что-нибудь нужно.

— У меня есть еще немножко виски.

— Вы слышали, что сказал их громкоговоритель. Скоро они за вами придут.

— И тогда вы меня убьете?

— Так мне приказано, сеньор Фортнум.

— А я думал, что священник повинуется только церкви. Ах да, забыл. Вы ведь больше в ней не состоите? Тем не менее вы служили мессу. Я не бог весть какой верующий, но мне не захотелось на ней присутствовать. Это ведь не такой праздник, когда надо быть в церкви. Во всяком случае, мне.

— Я помянул вас в своей молитве, — неловко произнес заученную фразу отец Ривас, словно обращаясь к богатому прихожанину; но за последние годы он отвык от этого языка.

— Я предпочел бы, чтобы вы обо мне забыли, отец мой.

— Вот это мне не будет дозволено, — сказал отец Ривас.

Чарли Фортнум с удивлением заметил, что священник вот-вот заплачет.

— Что с вами, отец мой? — спросил он.

— Я не думал, что до этого дойдет. Понимаете, если бы вы были американским послом, они бы уступили. И я бы спас десять человеческих жизней. Я никогда не думал, что мне придется отнять у кого-то жизнь.

— Почему вас вообще назначили главным?

— Эль Тигре считал, что может мне доверять.

— А что, разве это не так?

— Теперь не знаю. Не знаю.

Неужели приговоренный к смерти должен утешать своего палача? — подумал Чарли Фортнум.

— Могу я чем-нибудь вам помочь, отец мой? — спросил он.

Священник смотрел на него с надеждой, как собака, которой послышалось слово «гулять». Он продвинулся на шаг ближе. Чарли Фортнум вспомнил мальчика с оттопыренными ушами в школе, которого изводил Мейсон. Он пробормотал:

— Простите меня…

За что он просил прощения? За то, что не был американским послом?

— Я знаю, как вам тяжко, — сказал Ривас. — Лежать здесь. Ждать. Может, если бы вы смогли немножко подготовиться… это вас отвлекло бы…

— Вы хотите сказать — исповедаться?

— Да. — Он объяснил: — В чрезвычайных обстоятельствах… даже я…

— Но я не гожусь в кающиеся грешники, отец мой. Я не исповедовался лет тридцать. Во всяком случае, со времени моего первого брака… который и браком-то не был. Лучше займитесь другими.

— Для них я сделал все, что мог.

— После такого долгого перерыва… это невозможно… и нет у меня достаточной веры. Мне было бы стыдно произносить все те благочестивые слова, даже если бы я их и вспомнил.

— Вам не было бы стыдно, если б вы совсем не верили. И слова эти вовсе не нужно произносить вслух. Только совершите обряд покаяния. Молча. Про себя. Этого достаточно. У нас так мало времени. Просто акт покаяния, — уговаривал он, словно просил дать ему денег на обед.

— Но я же говорю, что забыл слова.

Ривас приблизился еще на два шага, словно вдруг обрел не то смелость, не то надежду. Быть может, надежду на то, что ему подадут на кусок хлеба.

— Просто скажите, что вы сожалеете, и постарайтесь это прочувствовать.

— Ну, я о многом жалею, отец. Вот только не насчет виски. — Он поднял бутылку, посмотрел, сколько в ней осталось, и снова поставил на пол. — Жизнь — штука нелегкая. Вот человек и лечится то одним, то другим лекарством.

— Не думайте сейчас о виски. Есть ведь и другое, о чем стоит подумать. Прошу вас просто сказать: я жалею, что нарушал правила.

— А я даже не припомню, какие правила нарушал. Их так много, этих проклятых правил.

— Я тоже нарушал правила, сеньор Фортнум. Но я не жалею, что выбрал Марту. Не жалею, что я здесь, с этими людьми. Вот у меня револьвер… нельзя ведь всю жизнь только помахивать кадилом или кропить святой водой. И все же, если бы здесь был другой священник, я бы сказал ему: да, я сожалею. Сожалею, что не живу в тот век, когда, как видно, было легче соблюдать церковные правила, или в каком-то будущем, когда их то ли изменят, то ли они перестанут быть такими жестокими. Кое-что я могу сказать без натяжки. Может, скажетеэто и вы. Я жалею, что у меня не хватало терпения. Неудачи вроде нашей — иногда это просто крушение надежды… Пожалуйста… ну разве вы не можете сказать, как вам жаль, что у вас не хватало надежды?

Этот человек явно нуждался в утешении, и Чарли Фортнум утешил его как мог:

— Ну, это я, кажется, мог бы сказать, отец мой.

Отец, отец, отец. Мысленно он повторял это слово.

Ему привиделось, как отец сидит возле бара, он тупо смотрит, не узнает его, а сам он лежит на земле, и над ним лошадь. Вот бедняга, подумал он.

Отец Ривас произнес отпущение грехов.

— Пожалуй, — сказал он, — теперь я бы выпил с вами по маленькой.

— Спасибо, отец мой, — откликнулся Чарли Фортнум. — Мне повезло больше, чем вам. Здесь нет никого, кто отпустил бы грехи вам.

_*

— Я видел твоего отца только по нескольку минут в день, — сказал Акуино, — когда мы ходили вокруг двора. Иногда… — Он замолчал, прислушиваясь к громкоговорителю, вещавшему из купы деревьев.

Голос произнес:

— У вас осталось только пятнадцать минут.

— Последняя четверть часа, на мой взгляд, пробежала слишком быстро, — заметил доктор Пларр.

— Неужели они теперь начнут отсчитывать минуты? Я бы хотел, чтобы они дали нам спокойно умереть.

— Расскажи мне еще немного о моем отце.

— Он был хороший старик.

— О чем вы говорили в те минуты, когда бывали вместе? — спросил доктор Пларр.

— У нас никогда не было времени толком поговорить. Рядом всегда был охранник. Он шагал тут же. Твой отец здоровался со мной очень вежливо и ласково — как отец с сыном… а я… ну, я, сам понимаешь, очень его уважал. Сперва всегда немного помолчим… знаешь, как это бывает, когда имеешь дело с настоящим caballero. Я ждал, чтобы он заговорил первый. А потом охранник, бывало, закричит на нас и растолкает в разные стороны.

— Его пытали?

— Нет. Во всяком случае, не так, как меня. Людям из ЦРУ это бы не понравилось. Он ведь был англичанин. Все равно пятнадцать лет в полицейской тюрьме — долгая пытка. Легче потерять несколько пальцев.

— Как он выглядел?

— Стариком. Что еще тебе сказать? Ты должен знать, как он выглядел, лучше, чем я.

— В последний раз, когда я его видел, он стариком не был. Жаль, что у меня нет хотя бы фотографии, где он лежит мертвый. Знаешь, такой, какие снимает полиция, чтобы подшить к делу.

— Зрелище было бы не из приятных.

— Зато заполнило бы пробел в памяти. Может, мы и не узнали бы друг друга, если бы ему удалось бежать. И он был бы сейчас здесь, с тобой.

— Волосы у него были совсем седые.

— Таким я его не видел.

— И он очень горбился. Его мучил ревматизм в правой ноге. Можно сказать, что ревматизм его и убил.

— Я помню его совсем другим человеком. Тот был высокий, худой и стройный. Он быстро шел от пристани в Асунсьоне. Только раз обернулся, чтобы нам помахать.

— Странно. Мне он казался невысоким и толстым, и он хромал.

— Я рад, что его не пытали — как тебя.

— Кругом постоянно были охранники, и мне даже не удалось предупредить его насчет нашего плана. Когда время настало — он даже не знал, что охранник подкуплен, — я крикнул ему «беги», а он растерялся. И замешкался. Это промедление да еще и ревматизм…

— Ты сделал все, что мог, Акуино. Никто не виноват.

— Как-то раз я прочитал ему стихотворение, — сказал Акуино, — но, по-моему, он не очень любил стихи. А все равно стихотворение было хорошее. Конечно, о смерти. Оно начиналось так: «Смерть имеет привкус соли…» Знаешь, что он мне как-то сказал? И даже сердито — уж не знаю, на кого он сердился. Он сказал: «Я здесь не страдаю, мне просто скучно. Скучно. Хоть бы Бог послал мне немножко страданий». Какие странные слова.

— Кажется, я их понимаю, — сказал доктор Пларр.

— Под конец он настрадался вдоволь, как хотел.

— Да. Под конец ему повезло.

— Что касается меня, я не знал, что такое скука, — сказал Акуино. — Боль знал. Страх. Мне и сейчас страшно. А скуки не знал.

— Может, ты не узнал себя до конца, — заметил доктор Пларр. — Хорошо, когда это происходит в старости, как у моего отца.

Он подумал о матери, коротавшей дни среди фарфоровых попугаев в Буэнос-Айресе или поглощавшей эклеры на калье Флорида; о Маргарите, когда она спала в тщательно зашторенной комнате, а он лежал рядом и рассматривал ее нелюбимое лицо; о Кларе и ребенке, о долгом несбыточном будущем на берегу Параны. Ему казалось, что он уже достиг возраста отца, что он провел в тюрьме столько же лет, сколько отец, а бежать удалось не ему, а отцу.

— У вас осталось десять минут, — произнес громкоговоритель. — Выпустите консула немедленно, затем выходите по одному и руки вверх!

Еще не смолкли эти распоряжения, когда в комнату вошел отец Ривас. Акуино сказал:

— Время почти истекло, позволь мне сейчас его убить. Это не дело для священника.

— Может, они все еще берут нас на пушку.

— Когда мы наверняка это выясним, скорее всего, будет слишком поздно. Янки хорошо обучили этих парашютистов в Панаме. Они действуют быстро.

Доктор Пларр сказал:

— Я выйду поговорить с Пересом.

— Нет-нет, Эдуардо. Это самоубийство. Ты слышал, что сказал Перес. Он не посмотрит даже на белый флаг. Верно, Акуино?

Пабло сказал:

— У нас ничего не выгорело. Выпустите консула.

— Если тот человек пройдет через комнату, я его застрелю, — заявил Акуино, — и всякого, кто станет ему помогать… даже тебя, Пабло.

— Тогда они убьют нас всех, — сказала Марта. — Если он умрет, мы все умрем.

— Это им, во всяком случае, надолго запомнится.

— Machismo! — сказал доктор Пларр. — Опять ваш проклятый дурацкий machismo. Леон, я должен что-то сделать для бедняги, который там лежит. Если я поговорю с Пересом…

— Что ты можешь ему предложить?

— Если он согласится продлить свой срок, вы согласитесь продлить ваш?

— Что это даст?

— Он все же британский консул. Британское правительство…

— Всего лишь почетный консул, Эдуардо. Ты сам не раз нам это объяснял.

— Но ты согласишься, если Перес…

— Да, соглашусь, но не думаю, чтобы Перес… Может, он не даст тебе даже рта раскрыть.

— Я думаю, даст. Мы с ним были приятелями.

На память доктору Пларру пришел речной плес, бескрайний лес до горизонта и Перес, решительно шагающий с одного мокрого бревна на другое навстречу группке людей, где его ждал убийца. Это мои люди, сказал тогда Перес.

— Для полицейского Перес не такой уж плохой человек.

— Я боюсь за тебя, Эдуардо.

— Доктор тоже страдает machismo, — сказал Акуино. — Давай… выходи и разговаривай… но захвати с собой револьвер.

— Я страдаю не machismo. Ты сказал правду, Леон. Я и в самом деле ревную. Ревную к Чарли Фортнуму.

— Если человек ревнует, — сказал Акуино, — он убивает соперника или тот убивает его. Ревность — штука простая.

— Моя ревность другого сорта.

— Какая еще может быть ревность? Ты спишь с чужой женой. А когда он делает то же самое со своей…

— Он ее любит… вот в чем беда.

— У вас осталось пять минут, — объявил громкоговоритель.

— Я ревную, потому что он ее любит. Такое глупое, избитое слово — любовь. Для меня оно никогда не имело смысла. Как и слово Бог. Я знаю, как спят с женщиной, я не знаю, как любят. Жалкий пьянчужка Чарли Фортнум победил меня в этой игре.

— Любовницу так легко не уступают, — сказал Акуино. — Их не так-то просто приобрести.

— Клару? — Доктор Пларр засмеялся. — Я расплатился с ней солнечными очками. — Воспоминания продолжали преследовать его. Они были как надоедливые препятствия, как бутылки в игре, которые требовалось обойти с завязанными глазами по дороге к двери. Он пробормотал: — Она что-то у меня спросила перед тем, как я ушел из дома… А я не стал слушать…

— Постой, Эдуардо. Пересу нельзя доверять…

_*

Когда доктор Пларр открыл дверь, его на миг ослепил солнечный свет, а потом мир снова приобрел резкие очертания. Перед ним шагов на двадцать тянулась жидкая грязь. Индеец Мигель валялся, как тюк выброшенного тряпья, насквозь промокшего от ночного дождя. Сразу за ним начинались деревья и густая тень.

Вокруг не было никаких признаков жизни. Полиция, как видно, выселила людей из соседних хижин. Шагах в тридцати среди деревьев что-то блеснуло. Возможно, это луч солнца отразился на лезвии штыка, но когда Пларр немного приблизился и вгляделся внимательнее, он увидел, что это просто кусок жестяного бака из-под горючего, который был вделан в стену хижины, спрятанной среди деревьев. Вдалеке залаяла собака.

Доктор Пларр продолжал медленно, нерешительно двигаться вперед. Никто не шевельнулся, никто не заговорил, не раздалось ни единого выстрела. Он поднял руки чуть выше пояса, как фокусник, который хочет показать, что в них ничего нет. И позвал:

— Перес! Полковник Перес!

Он чувствовал себя дурак дураком. В конце концов, опасности не было и в помине. Они преувеличили серьезность положения. Ему было гораздо страшнее в тот раз, когда он прыгал за Пересом с бревна на бревно.

Он не услышал выстрела — пуля ударила его сзади в правую ногу — и рухнул ничком, словно ему подставили подножку при игре в регби; голова его была всего в нескольких шагах от тени, которую отбрасывали деревья. Боли он не почувствовал, и, хотя ненадолго потерял сознание, ему было так спокойно, будто он заснул в жаркий день над книгой.

Когда он снова открыл глаза, тень от деревьев почти не сдвинулась. Его сморил сон. Захотелось заползти под деревья и снова заснуть. Утреннее солнце палило. Он смутно помнил, что с кем-то что-то должен обсудить, но это могло подождать, пока он поспит. Слава богу, подумал он, я один. Он слишком устал, чтобы заниматься любовью, да и погода для этого чересчур жаркая. А он забыл задернуть шторы.

За спиной он услышал чье-то дыхание, но не мог понять, откуда оно взялось. Чей-то голос шепнул:

— Эдуардо…

Сперва он не узнал голоса, но, когда его снова окликнули, Пларр громко спросил:

— Леон?

Непонятно, что тут делает Леон. Пларр хотел повернуться, но нога одеревенела и не дала ему этого сделать.

Голос произнес:

— Кажется, они попали мне в живот.

Доктор Пларр вздрогнул и сразу очнулся. Деревья перед ним были деревьями квартала бедноты. Солнце жгло ему голову, потому что он не успел до них добраться. Он понимал, что только там был бы в безопасности.

Голос — он уже понял, что это голос Леона, — произнес:

— Я услышал выстрел. И не мог не прийти.

Доктор Пларр снова попробовал повернуться, но у него опять ничего не вышло, и он отказался от этой попытки.

Голос за спиной спросил:

— Ты серьезно ранен?

— Не думаю. А ты?

— Ну, я уже в безопасности.

— В безопасности?

— В полной безопасности. Не смогу убить даже мухи.

— Нам надо отвезти тебя в больницу, — сказал доктор Пларр.

— Ты был прав, Эдуардо, — произнес голос. — Какой из меня убийца?

— Не понимаю, что произошло… Мне надо поговорить с Пересом… А тебе здесь нечего делать, Леон. Ты должен был ждать вместе с остальными.

— Я подумал — а что, если я тебе нужен?

— Зачем? Для чего?

Наступило долгое молчание, пока доктор Пларр не задал довольно нелепый вопрос:

— Ты еще здесь?

В ответ послышался невнятный шепот.

— Не слышу! — сказал доктор Пларр.

Голос произнес что-то похожее на слово «отец». Во всем, что с ними происходило, явно не было никакого смысла.

— Лежи спокойно, — сказал доктор Пларр. — Если увидят, что кто-то из нас шевельнулся, могут выстрелить опять. И лучше не разговаривай.

— Я сожалею… Прости…

— Ego te absolvo ^[38], — прошептал доктор Пларр вдруг всплывшие в памяти слова.

Он хотел рассмеяться, показать Леону, что шутит — мальчиками они часто подшучивали над ничего не значившими формулами, которые заставляли их заучивать священники, — но он слишком устал, и смех застрял у него в горле.

Из тени вышли три парашютиста. В своих маскировочных костюмах они были похожи на ходячие деревья. Автоматы они держали наготове. Двое направились к хижине. Третий подошел к доктору Пларру, который лежал не шевелясь и затаив дыхание — оно уже прерывалось.

Глава V

На кладбище было много людей, которых Чарли Фортнум раньше и в глаза не видел. Женщина в длинном старомодном черном платье была, очевидно, сеньорой Пларр. Она цепко держала за руку тощего священника, его темно-карие глаза шныряли туда-сюда, налево-направо, словно он боялся упустить важного прихожанина. Чарли Фортнум слышал, как эта дама не раз его представляла: «Мой друг, отец Гальвао из Рио». Две другие дамы на краю могилы демонстративно вытирали слезы. Можно было подумать, что они служат плакальщицами в похоронном бюро. Обе не заговаривали с сеньорой Пларр, как, впрочем, и друг с другом, но этого мог требовать профессиональный этикет. После мессы в соборе они по очереди подошли к Чарли Фортнуму и представились.

— Вы сеньор Фортнум, консул? Мы были такими друзьями с бедным Эдуардо. Это мой муж, сеньор Эскобар.

— Я сеньора Вальехо. Муж не сумел прийти, но я не могла не проводить Эдуардо, поэтому пришла со своим другом, сеньором Дюраном. Мигель, это сеньор Фортнум, британский консул, которого те негодяи…

При имени Мигель в памяти у Чарли Фортнума сразу же возник индеец, сидевший на корточках у двери хижины и с улыбкой чистивший автомат, а потом — тюк промокшего под дождем тряпья, мимо которого парашютисты пронесли его на носилках. Его рука свесилась с носилок и коснулась мокрой материи. Он начал было:

— Позвольте представить вам мою жену…

Но сеньора Вальехо и ее друг уже прошли мимо. Она прижимала развернутый платок к глазам — он выглядел чем-то вроде паранджи — до следующего светского выхода. Клара, по крайней мере, не изображает горя, подумал Чарли Фортнум. Это хотя бы честно.

Похороны, думал он, похожи на те дипломатические коктейли, на которых он присутствовал в Буэнос-Айресе. Их устраивали по случаю отъезда британского посла. Дело было вскоре после его назначения почетным консулом, и к нему еще проявляли некий интерес, поскольку он возил на пикник среди развалин членов королевской фамилии. Люди хотели знать, о чем говорили высокопоставленные гости. Теперь прием с теми, кого он видел в соборе, происходил на открытом воздухе, на кладбище.

— Меня зовут доктор Сааведра, — произнес кто-то рядом. — Может, вы припомните, мы как-то раз с вами встречались вместе с доктором Пларром…

Чарли Фортнуму захотелось ответить: как же, как же, в доме матушки Санчес. Конечно, помню, вы были с той девушкой. А я — с Марией, с той, кого закололи ножом.

— Это моя жена, — сказал он, и доктор Сааведра учтиво склонился над ее рукой; лицо ее наверняка было ему знакомо хотя бы из-за родинки на лбу.

Интересно, кто из этих людей знает, что Клара была любовницей Пларра? — подумал Фортнум.

— Мне надо идти, — сказал доктор Сааведра. — Меня попросили сказать несколько слов в память о нашем бедном друге.

Он направился к гробу, задержавшись, чтобы пожать руку полковнику Пересу и обменяться с ним несколькими словами. Полковник Перес был в мундире и нес фуражку на согнутой руке. Казалось, он серьезнее всех относится к тому, что происходит. Может, он размышлял о том, как отразится смерть доктора на его карьере. Многое, конечно, зависит от позиции британского посольства. Молодой человек по фамилии Кричтон — личность Чарли Фортнуму неизвестная — прилетел из Буэнос-Айреса как представитель посла (первый секретарь был прикован к постели гриппом). Кричтон стоял рядом с Пересом у самой могилы. Общественное положение присутствующих можно было определить по их близости к гробу — гроб как бы заменял собой почетного гостя. Чета Эскобар старалась пробраться к нему поближе, а сеньора Вальехо стояла почти рядом и могла бы дотронуться до него рукой. Чарли Фортнум с костылем под мышкой держался позади светского общества. Ему казалось глупостью, что он вообще здесь находится. Он чувствовал себя самозванцем. Ведь своим присутствием он обязан только тому, что его по ошибке приняли за американского посла.

Тоже позади, но еще дальше Фортнума, стоял доктор Хэмфрис. И у него был вид человека, который сам понимает, что ему здесь не место. Его родной средой был Итальянский клуб, а законным соседом — официант из Неаполя, который боялся его дурного глаза. Заметив Хэмфриса, Чарли Фортнум сделал к нему шаг, но тот поторопился отойти. Чарли Фортнум вспомнил, как в незапамятном прошлом он пожаловался доктору Пларру, что Хэмфрис с ним не раскланивается, и Пларр воскликнул: «Ну, это вам повезло!» То были счастливые дни, а ведь в это время Пларр жил с Кларой и его ребенок рос в ее чреве. Фортнум тогда любил Клару, и она была с ним кротка и нежна. Все это уже позади. Своим счастьем он, оказывается, был обязан доктору Пларру. Фортнум исподтишка взглянул на Клару. Она смотрела на Сааведру, который произносил речь. Вид у нее был скучающий, словно тот, кого он славословил, был ей незнаком и ничуть не интересен. Бедный Пларр, подумал Чарли Фортнум, и его она обманула.

— Вы были больше чем врачом, исцелявшим наши тела, — говорил доктор Сааведра, адресуя свои слова гробу, обернутому в британский флаг, который по просьбе устроителей похорон одолжил Чарли Фортнум. — Вы были другом каждого из нас, своих больных, даже самых бедных. Все мы знаем, как, не щадя своих сил, вы, движимый любовью и чувством справедливости, безвозмездно лечили жителей квартала бедноты. И разве не трагедия, что тот, кто так самозабвенно трудился на благо обездоленных, пал от руки их так называемых защитников?

Боже мой, подумал Чарли Фортнум, неужели полковник Перес распространяет такую версию?

— Ваша мать родилась в Парагвае — в стране, бывшей некогда нашим доблестным противником, и вы, побуждаемый духом machismo, достойным ваших предков по материнской линии, которые сражались вместе с Лопесом ^{65}, не думая о том, правое или неправое дело он защищал, пошли на смерть из хижины, где прятались эти мнимые защитники бедняков, в последней попытке спасти их, равно как и вашего друга. Вы пали от руки фанатичного священника, но вышли победителем — друга вы спасли.

Чарли Фортнум взглянул на полковника Переса по ту сторону открытой могилы. Он стоял, опустив обнаженную голову, прижав руки к бокам, сдвинув ноги по стойке «смирно». Он был похож на памятник павшим воинам XIX века, а доктор Сааведра в своем надгробном слове продолжал внушать своим слушателям официальную версию смерти Пларра — уж не договорился ли он о ней с Пересом? Кто теперь станет ее оспаривать? Речь будет дословно опубликована в «Эль литораль», а ее изложение появится даже в «Насьон».

— Если не считать ваших убийц и их пленника, я был последним, Эдуардо, кто видел вас живым. Ваши увлечения были много шире профессиональных интересов, и ваша любовь к литературе обогащала нашу дружбу. В последний раз, когда мы были вместе, не я позвал вас, а вы позвали меня (пациент и врач поменялись ролями) поговорить о создании в нашем городе культурного центра — Англо-аргентинского клуба — и с присущей вам скромностью предложили мне быть его первым президентом. Друг мой, в тот вечер вы говорили о том, как сделать более тесными узы между английским и южноамериканским народами. Кто же из нас мог предположить, что через считанные дни вы отдадите за это дело свою жизнь? Пытаясь спасти своего соотечественника и этих обманутых людей, вы пожертвовали всем — своей врачебной карьерой, глубоким восприятием искусства, дружескими привязанностями, любовью к приемной родине, которая жила в вашей душе. У вашего гроба я обещаю, что Англо-аргентинский клуб, окропленный кровью отважного человека, будет существовать.

Сеньора Пларр плакала; плакали, но более демонстративно, и сеньора Вальехо, и сеньора Эскобар.

— Я устал, — сказал Чарли Фортнум, — пора домой.

— Хорошо, Чарли, — сказала Клара.

Они медленно побрели к нанятой ими машине.

Кто-то тронул Фортнума за руку. Это был Грубер.

— Сеньор Фортнум… — сказал он, — я так рад, что вы здесь… целый и…

— Почти невредимый, — сказал Чарли Фортнум. Интересно, знает ли Грубер? Ему хотелось поскорее укрыться в машине. — Как ваш магазин? — спросил он. — Дела идут?

— Надо проявить целую груду фотографий. Снимки хижины, где вас держали. Все рвутся туда, хотят посмотреть. Но, по-моему, они не всегда снимают ту самую хижину. Сеньора Фортнум, понимаю, какое тяжелое время вам пришлось пережить. — Он объяснил Фортнуму: — Сеньора всегда покупает в моем магазине солнечные очки. Если угодно, у меня есть новые образцы из Буэнос-Айреса…

— Да-да. В следующий раз, когда будем в городе… Извините нас, Грубер. Солнце здорово печет, а я чересчур долго стоял на ногах.

Его лодыжка, закованная в гипс, невыносимо зудела. В больнице ему сказали, что доктор Пларр хорошо обработал рану. Не пройдет и нескольких недель, как он снова сядет за руль «Гордости Фортнума». Машину он нашел на старом месте, под купой авокадо; она была немного побита, не хватало одной фары, да и радиатор был погнут. Клара объяснила, что машиной воспользовался кто-то из полицейских.

— Я пожалуюсь Пересу, — сказал Фортнум, опираясь на капот и с нежностью поглаживая раненую обшивку.

— Нет-нет, не надо, Чарли. У бедняги будут неприятности. Ведь это я позволила ее взять.

В первый день пребывания дома из-за этого не стоило затевать спор.

Домой из больницы его повезли по местам, которые напоминали ему какую-то полузабытую страну, — мимо проселочной дороги, которая вела на консервную фабрику Бергмана, мимо проржавевшей железнодорожной ветки заброшенного поместья, которое когда-то принадлежало чеху с труднопроизносимой фамилией. Он пересчитал пруды, мимо которых проезжал, — их должно было быть четыре — и думал о том, как он встретится с Кларой.

Но при встрече он только поцеловал ее в щеку и отказался прилечь, сославшись на то, что и так слишком долго лежал на спине. Ему было противно даже подумать о широкой двуспальной кровати, на которой Клара наверняка не раз лежала с Пларром, пока он объезжал плантацию (остерегаясь слуг, они не стали бы мять постели в комнате для гостей). Он сел на веранде возле бара, пристроив ногу повыше. И хотя он отсутствовал меньше недели, но эта неделя казалась ему чуть не годом тягостной разлуки, таким долгим, что двум людям немудрено было друг от друга отвыкнуть… Он налил себе шкиперскую норму «Лонг Джона». Глядя поверх бокала на Клару, он спросил:

— Они тебе, конечно, сообщили?

— О чем, Чарли?

— Что доктор Пларр умер.

— Да. Сюда приезжал полковник Перес. Он мне сказал.

— Доктор был твоим близким другом.

— Да, Чарли. Тебе удобно так сидеть? Может, принести подушку?

Как жестоко, думал он, что после их любовных утех и такого низкого обмана Пларр не заслужил ни единой слезы. У «Лонг Джона» был необычный вкус — он уже привык к аргентинскому виски. Фортнум стал объяснять Кларе, что в ближайшие недели будет лучше, если он поспит один в комнате для гостей. Гипс на ноге, сказал он, его беспокоит, а ей надо крепко спать — из-за ребенка. Она сказала — да, конечно, она понимает. Все будет сделано, как он хочет…

А пока он ковылял на костыле с кладбища к нанятой машине, кто-то его окликнул:

— Прошу прощения, мистер Фортнум… — Это был молодой секретарь из посольства Кричтон. — Позвольте мне днем заехать к вам в поместье. Посол поручил мне… обсудить с вами кое-какие вопросы…

— А вы пообедайте с нами, — сказал Чарли Фортнум. — Мы будем вам очень рады, — добавил он, подумав, что любой человек, даже из посольства, поможет ему избежать одиночества, которое ему пришлось бы делить с Кларой.

— Боюсь… я бы с большим удовольствием… но я уже обещал сеньоре Пларр… и отцу Гальвао. Если позволите, я приехал бы часа в четыре. Мне надо поспеть на вечерний самолет в Буэнос-Айрес.

_*

Вернувшись в поместье, Чарли Фортнум сказал Кларе, что он слишком устал и обедать не хочет. До прихода Кричтона он немного поспит. Клара уложила его поудобнее — она была обучена укладывать мужчин поудобнее не хуже любой медицинской сестры. Он старался не показать, что прикосновение ее рук, когда она взбивала подушку, его раздражает. Он даже поежился, когда она поцеловала его в щеку, — ему хотелось попросить ее больше себя не утруждать. Поцелуй женщины, которая не способна любить даже своего любовника, не стоит ни гроша. И все-таки, спрашивал он себя, чем она виновата? Разве можно научиться любить в публичном доме? У кого — у клиентов? А раз она не виновата, он не должен показывать ей свои чувства. Было бы куда проще, думал он, если бы она действительно любила Пларра. Он сразу представил себе, как ему было бы легко, если бы, вернувшись домой, он увидел, что она убита горем, с какой нежностью он бы ее утешал. Ему пришла в голову фраза из сентиментального романа: «Дорогая, мне нечего тебе прощать». Но пока он себе это воображал, он вспомнил, что она продалась за пару вульгарных солнечных очков от Грубера.

Сквозь жалюзи солнце ложилось полосами на пол комнаты для гостей. На стене висела одна из охотничьих гравюр отца. Охотник поднял убитую лису над сворой взбешенных собак. Чарли с отвращением посмотрел на картину и отвернулся — он ни разу в жизни не убил даже крысы.

Кровать была довольно удобная, но ведь и гроб, застеленный одеялами, был, в конце концов, не таким уж жестким — лучше его кровати в детской, где он спал ребенком. В доме стояла глубокая тишина, ее лишь изредка нарушали шаги возле кухни или скрип стула на веранде. Не было слышно ни радио, передававшего последние известия, ни возбужденных голосов в соседней комнате. Свобода, как он обнаружил, — это такое одиночество… Ему даже захотелось, чтобы дверь открылась и в нее застенчиво вошел священник с бутылкой аргентинского виски. Он чувствовал странное сродство с этим священником.

Похороны священника прошли очень буднично. Его на скорую руку закопали в неосвященной земле, и Чарли Фортнум был этим глубоко возмущен. Если бы он вовремя об этом узнал, он произнес бы у могилы несколько слов вроде доктора Сааведры, хоть и не помнил, чтобы за всю его жизнь ему приходилось произносить речи; однако в пылу возмущения он бы на это отважился. Он бы всем им сказал: «Отец был человек хороший. Я знаю, что он не убивал Пларра». Но кто бы его слушал? Два могильщика и водитель полицейского грузовика? Я все же узнаю, где его зарыли, и положу на могилу букетик цветов, решил он. И с этой мыслью в изнеможении заснул глубоким сном.

Клара разбудила его — приехал Кричтон. Она подала ему костыль, помогла надеть халат, и он вышел на веранду. Опустившись на стул возле бара, он предложил:

— Виски?

— А не рановато ли? — взглянув на часы, спросил Кричтон.

— Для выпивки рано никогда не бывает.

— Ну тогда разве что глоточек. Я тут говорил, что миссис Фортнум, вероятно, пришлось пережить страшные дни.

Не выпив ни глотка, он поставил стакан на столик.

— Ваше здоровье, — сказал Чарли Фортнум.

— И ваше. — Кричтон нехотя снова поднял стакан. Может, он рассчитывал, что так и оставит его нетронутым до положенного часа. — Посол хотел, чтобы я кое о чем с вами переговорил, мистер Фортнум. Мне, разумеется, нет нужды рассказывать, как мы за вас беспокоились.

— Да я и сам немного беспокоился, — заметил Чарли Фортнум.

— Посол просил вас заверить — мы делали все, что в наших силах…

— Да. Да. Конечно.

— Слава богу, все обошлось.

— Не все. Доктор Пларр погиб.

— Да. Я не хотел сказать…

— И священник тоже.

— Ну, он-то получил по заслугам. Он же убил Пларра.

— Ничего подобного, он его не убивал!

— Значит, вы не видели доклада полковника Переса?

— Полковник Перес страшный враль. Пларра застрелили парашютисты.

— Но ведь было же произведено вскрытие, мистер Фортнум! Нашли пули. Одну в ноге. Две в голове. И это не армейские пули.

— А кто проводил следствие — хирург Девятой бригады? Вот что передайте от меня послу, Кричтон. Когда Пларр выходил из хижины, я был в соседней комнате. И слышал все, что происходило. Пларр вышел, чтобы переговорить с Пересом, — думал спасти всем нам жизнь. Отец Ривас подошел ко мне и сказал, что согласился отсрочить ультиматум. Тут мы услышали выстрел. Тогда он сказал: «Они застрелили Эдуардо». И бросился вон.

— А потом нанес coup de grâce, — сказал Кричтон.

— Да нет же, нет! Он оставил револьвер у меня в комнате.

— У своего пленника?

— Я все равно не мог до него дотянуться. В соседней комнате он заспорил с Акуино… и со своей женой. Я слышал, как Акуино сказал: «Сперва убей его». И слышал его ответ.

— Какой?

— Он рассмеялся. Я слышал его смех. Меня это даже удивило — он ведь не был смешливым человеком. Разве что иногда робко хихикнет. Смехом это не назовешь. Он сказал: «Акуино, у священника всегда есть дела поважнее». Не знаю почему, но я начал читать «Отче наш», хоть я и не из тех, кто любит молиться. И только дошел до «Царствие Твое», как снова раздался выстрел. Нет. Он не убивал Пларра. Он даже дойти до него не успел. Меня ведь пронесли мимо них. Трупы лежали в десяти шагах друг от друга. Будь там Перес, он бы наверняка позаботился, чтобы их передвинули. На такое расстояние, с которого возможен coup de grâce. Пожалуйста, расскажите об этом послу.

— Я, конечно, расскажу ему вашу версию.

— Это никакая не версия. На счету у парашютистов все три смерти — Пларра, священника и Акуино. Они хорошо поохотились, как у них говорится.

— Они спасли вам жизнь.

— Ну да, они. Или то, что Акуино промазал. Видите ли, у него ведь работала только левая рука. Прежде чем выстрелить, он подошел чуть ли не вплотную к гробу, на котором я лежал. И сказал: «Они застрелили Леона». Он был слишком взволнован, рука у него дрожала, но не думаю, чтобы он промахнулся во второй раз. Хоть и держал револьвер левой рукой.

— Как же Перес не знает всего этого?

— Он меня не спрашивал. Пларр как-то сказал, что Пересу прежде всего надо помнить о своей карьере.

— Я все же рад, что они покончили с Акуино. Он-то уж, во всяком случае, был убийцей… или хотел им стать.

— Он видел, как застрелили его друга. Нечего об этом забывать. Они многое пережили вместе. И он на меня злился. Мы с ним подружились, а потом я пытался бежать. Знаете, он ведь считал себя поэтом. Читал мне свои стихи, а я делал вид, что они мне нравятся, хоть и не находил в них особого смысла. Так или иначе, я рад, что парашютисты удовольствовались тремя смертями. Двое остальных — Пабло и Марта — просто бедолаги, которые впутались во все это нечаянно.

— Им повезло больше, чем они заслужили. Нечего было им впутываться.

— Может быть, их толкала своего рода любовь. Люди впутываются в разные истории из-за любви, Кричтон. Рано или поздно.

— Ну, это не оправдание.

— Нет. Вероятно, нет. Во всяком случае, не для дипломатической службы.

Кричтон взглянул на часы. Может, хотел удостовериться, что положенный приличиями час наступил. Он поднял стакан:

— Думаю, что какое-то время вам надо будет отдохнуть.

— Да я и так не очень-то надрываюсь, — сказал Чарли Фортнум.

— Вот именно. — Кричтон отхлебнул виски.

— Только не говорите, что посол опять требует отчета об урожаях матэ.

— Нет-нет. Мы просто хотим, чтобы вы спокойно поправлялись. Дело в том… в конце недели посол вам напишет официально, но ему хотелось, чтобы сперва я с вами переговорил. После всего, что вы пережили, официальные письма выглядели бы… так сказать, слишком официально. Вы же понимаете. Их пишут для подшивки в дело. Первый экземпляр идет в Лондон. Приходится выражаться… осторожно. Ведь кто-нибудь там может заглянуть в досье.

— Но насчет чего послу осторожничать?

— Лондон вот уже больше года нажимает на нас, требует, чтобы мы сократили расходы. Знаете, они даже урезали на десять процентов смету на официальные приемы, и на малейшие издержки приходится предъявлять счета. А эти проклятые члены парламента ездят и ездят — рассчитывают, что мы хотя бы на обед их пригласим. Некоторые даже считают, что им надо устроить прием с коктейлями. Ну а что касается вас, вы, понимаете ли, довольно долго состояли на службе. Будь вы дипломатом, вам бы уже давно полагалось выйти на пенсию. О вас в каком-то смысле просто забыли, пока не произошло это похищение. Вам будет куда безопаснее… находиться подальше от переднего края.

— Понятно. Вот оно что. Это для меня в некотором роде удар, Кричтон.

— Почему? Вам же только оплачивали консульские расходы.

— Я мог каждые два года ввозить новую машину.

— Вот и это тоже… в качестве почетного консула вы на нее, собственно, не имели права.

— Здешняя таможня не видит разницы. И все так делают. Парагвайцы, боливийцы, уругвайцы…

— Не все, Фортнум. Мы в британском посольстве стараемся ничем себя не пятнать.

— Может, потому вы никогда и не поймете Южной Америки.

— Я не хочу быть передатчиком одних только дурных вестей, — сказал Кричтон. — Посол поручил мне сообщить вам кое-что… строго конфиденциально. Обещаете?

— Конечно, кому мне рассказывать? — Даже Пларра больше нет, подумал он.

— Посол собирается представить вас к ордену по списку новогодних награждений.

— К ордену?.. — недоверчиво переспросил Чарли Фортнум.

— К О.Б.И. ^{66}

— Что ж, это очень мило с его стороны, Кричтон, — сказал Чарли Фортнум. — Вот уж никогда не думал, что он ко мне так хорошо относится…

— Но вы никому не расскажете, правда? Вы же знаете, теоретически это еще должна утвердить королева.

— Королева? А, понимаю. Надеюсь, что после этого я не задеру нос. Знаете, мне как-то довелось показывать членам королевского дома здешние развалины. Очень милая была пара. Такой же был пикник, как с американским послом, но они не заставляли меня пить кока-колу. Мне эта семья очень нравится. Вот уж кто на своем месте!

— И вы никому пока не расскажете… ну, разумеется, кроме вашей супруги? Ей-то вы можете довериться.

— Думаю, что она этого и не поймет, — сказал Чарли Фортнум.

_*

Ночью ему приснилось, что он идет вместе с доктором Пларром по бесконечно длинной прямой дороге. По обе стороны, как оловянные блюда, лежат lagunas ^[39], при вечернем свете они все больше и больше сереют. «Гордость Фортнума» вышла из строя, а им нужно добраться в поместье до темноты. Его мучит тревога. Хочется бежать, но он повредил ногу. Он говорит:

— Нехорошо заставлять ждать королеву.

— А что делает королева в поместье? — спрашивает доктор Пларр.

— Собирается вручить мне О.Б.И.

Доктор Пларр смеется.

— Орден безнадежного идиота, — говорит он.

Чарли Фортнум проснулся в тоске, а сон стал сворачиваться быстро, как липкая лента, и в памяти остались только длинная дорога и смех Пларра.

Он лежал на спине на узкой кровати для гостей и чувствовал, что годы давят на него всей своей тяжестью, как одеяло. Он подумал, сколько лет ему еще придется лежать вот так, одному, — это казалось такой пустой тратой времени. Мимо окна мелькнул фонарь. Он знал, что это пошел на работу capataz; значит, скоро рассвет. Луч скользнул и высветил костыль, который на фоне стены был похож на вырезанную из дерева большую букву; потом свет померк и погас. Он знал, чтó осветит фонарь дальше: сперва купу авокадо, потом сараи и ирригационные канавы, в сером металлическом свете отовсюду спешат на работу люди.

Он опустил здоровую ногу с кровати и потянулся за костылем. После отъезда Кричтона он сообщил Кларе неприятную весть о своей отставке — и понял, что эта новость не произвела на нее никакого впечатления. В глазах девушки из дома матушки Санчес он всегда будет богачом. Насчет О.Б.И. он ей не сказал. Как он и говорил Кричтону, она бы все равно ничего не поняла, а он опасался, что ее равнодушие сделает это событие менее значительным для него самого. И все же ему хотелось ей рассказать. Хотелось разрушить выраставшую между ними стену молчания. «Королева собирается наградить меня орденом», — слышал он свой голос, а слово «королева», наверное, даже для нее что-то значит. Он не раз рассказывал ей о пикнике среди развалин с отпрысками королевского дома.

Фортнум двинулся на своем костыле, как краб, по диагонали вдоль коридора между гравюрами на спортивные сюжеты, он протянул в темноте руку, чтобы открыть дверь спальни, но двери не нащупал — она была открыта — и вошел в пустую комнату. Тишину не нарушало даже слабое дыхание. Можно было подумать, что он совсем один бродит по каким-то развалинам. Он поводил рукой по подушке и ощутил прохладу и свежесть постели, на которой никто не спал. Тогда он присел на край кровати и подумал: она ушла. Совсем ушла. С кем? Может, с capataz?.. Или с одним из рабочих? Почему бы и нет? Они ей подходят больше, чем он. С ними она может разговаривать так, как не может с ним. Он столько лет жил один, пока не нашел ее, неужели как-нибудь не проживет и те несколько лет, которые ему еще остались? Обходился же он раньше, убеждал он себя, обойдется и теперь. Может, Хэмфрис снова станет здороваться с ним на улице, когда его имя появится в новогоднем списке награждений. Они снова будут есть гуляш в Итальянском клубе, и он пригласит Хэмфриса к себе в поместье; они усядутся рядом возле бара, впрочем, Хэмфрис, кажется, непьющий. Чарли стало больно при мысли, что Пларр мертв. Своим бегством Клара, казалось, предала не только его, но и покойного доктора. Он даже рассердился на нее из-за Пларра. Право же, она могла бы сохранить хоть ненадолго верность умершему — ну как если бы поносила по нему траур недельку-другую.

Он не слышал, как она вошла, и вздрогнул, когда она заговорила:

— Чарли, что ты тут делаешь?

— Ведь это же моя комната, правда? А где ты была?

— Мне стало страшно одной. Я пошла спать к Марии. (Мария была служанка.)

— Чего ты боялась? Привидений?

— Боялась за ребенка. Мне приснилось, будто я его задушила.

Значит, она все-таки кого-то любит, подумал он. Это было каким-то лучом света во мраке. Если она на это способна… Если в ней не все сплошной обман…

— В доме у матушки Санчес у меня была подружка, которая задушила своего ребенка.

— Сядь сюда, Клара. — Он взял ее за руку и ласково усадил рядом.

— Я думала, что ты больше не хочешь быть со мной.

Она высказала эту горькую истину как нечто не имеющее особого значения — другая женщина могла бы сказать таким тоном: «Я думала, что больше нравлюсь тебе в красном».

— У меня нет никого, кроме тебя, Клара.

— Зажечь свет?

— Нет. Скоро будет светать. Я только что видел, как пошел на работу capataz. А как ребенок, Клара?

— По-моему, с ним все хорошо. Но иногда он вдруг затихнет, и мне становится страшно.

Он вспомнил, что после возвращения ни разу не упомянул о ребенке. Ему казалось, что он заново учится языку, на котором не говорил с детства в чужой стране.

— Придется поискать хорошего врача, — произнес он, не подумав.

Она испустила звук, какой издает собака, когда ей наступили на лапу, — был ли то испуг… а может быть, боль?

— Прости… я не хотел… — Было еще слишком темно, и он не видел ее лица. Он поднял руку и дотронулся до него. Она плакала. — Клара…

— Прости меня, Чарли. Я так устала.

— Ты любила его, Клара?

— Нет… нет… я люблю тебя, Чарли.

— Любить совсем не зазорно, Клара. Это бывает. И не так уж важно, кого ты любишь. Любовь берет нас врасплох, — объяснял он ей, а вспомнив то, что говорил молодому Кричтону, добавил: — Во что только люди не впутываются из-за нее. — И чтобы ее успокоить, сделал слабую попытку пошутить: — Иногда по ошибке.

— Он никогда меня не любил, — сказала она. — Для него я была только девушкой от матушки Санчес.

— Ошибаешься.

Он словно выступал в чью-то защиту или пытался уговорить двух молодых людей лучше понимать друг друга.

— Он хотел, чтобы я убила ребенка.

— Это тебе снилось?

— Нет-нет. Он хотел его убить. Правда хотел. Я тогда поняла, что он меня никогда не полюбит.

— Может, он начинал тебя любить, Клара. Кое-кто из нас… мы так тяжелы на подъем… любить не так-то просто… столько совершаешь ошибок. — Он продолжал, только чтобы не молчать: — Отца я ненавидел… И жена не очень-то мне нравилась. А ведь они были не такими уж плохими людьми… Это просто была одна из моих ошибок. Некоторые люди учатся читать быстрее других. И Тед и я были не в ладах с алфавитом. Я-то и сейчас не так уж в нем силен. Когда я подумаю обо всех ошибках, которыми полны мои отчеты в Лондон… — бессвязно бормотал он, не давая замереть в темноте звукам человеческой речи в надежде, что это ее успокоит.

— У меня был брат, которого я любила, Чарли. А потом его больше не стало. С утра он пошел резать тростник, но в поле его никто не видел. Ушел, и все. Иногда в доме у сеньоры Санчес я думала: может, он придет сюда, когда ему понадобится женщина, и найдет меня, и тогда мы уйдем вместе.

Наконец-то между ними появилась какая-то связь, и он изо всех сил старался не порвать эту тонкую нить.

— Как мы назовем ребенка, Клара?

— Если это будет мальчик, хочешь, назовем его Чарли?

— Одного Чарли в семье достаточно. Давай назовем его Эдуардо. Видишь ли, я по-своему Эдуардо любил. Он был так молод, что мог быть моим сыном.

Он несмело положил ей руку на плечо и почувствовал, что все ее тело дрожит от плача. Ему очень хотелось ее утешить, но он не знал как.

— Тед и в самом деле по-своему тебя любил, Клара. Я не хочу сказать ничего дурного…

— Это неправда, Чарли.

— Раз я даже слышал, как он сказал, что ревнует ко мне.

— Я не любила его, Чарли.

Ее ложь не имела теперь никакого значения. Слишком явно ее опровергали слезы. В таких делах и полагается лгать. Он почувствовал огромное облегчение. Словно после бесконечно долгого ожидания в приемной у смерти к нему пришли с доброй вестью, которой он уже и не ждал. Тот, кого он любил, будет жить. Он понял, что никогда еще она не была так близка ему, как сегодня.

ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ФАКТОР _Роман

The Human Factor

1978

© Graham Greene, 1978

Перевод Т. Кудрявцевой

Моей сестре Элизабет Деннис, которая не может отрицать, что несет ответственность за это творение

Роман из жизни любой секретной службы не может не содержать в значительной мере элементов фантазии, так как реалистическое повествование почти непременно нарушиткакое-нибудь из положений Акта о хранении государственных тайн. Операция «Дядюшка Римус» является в полной мере плодом воображения автора (и, уверен, таковым и останется), как и все герои, будь то англичане, африканцы, русские или поляки. В то же время, по словам Ханса Андерсена, мудрого писателя, тоже занимавшегося созданием фантазий, «из реальности лепим мы наш вымысел».

Я знаю лишь одно: погибший тот, у кого возникает привязанность. В душе его поселился микроб морального падения.

Джозеф Конрад ^{67}

Часть первая

Глава I

С тех пор как Кэсла завербовала Фирма свыше тридцати лет тому назад, он всегда обедал в кабачке позади Сент-Джеймс-стрит, недалеко от своей службы. Если бы его спросили, почему он там обедает, он сослался бы на отличное качество сосисок; правда, он предпочитал не «Уотниз», а другое горькое пиво, но в данном случае сосиски перевешивали. Он всегда готов был дать отчет в своих поступках — даже самых невинных — и всегда был строго пунктуален.

Итак, лишь только пробило час, он поднялся, намереваясь идти обедать. Артур Дэвис, с которым он делил кабинет, отбывал обедать ровно в двенадцать и возвращался — часто лишь теоретически — через час. Считалось, что, если придет срочная телеграмма, Дэвис или он сам — кто-то должен быть на месте, чтобы принять расшифровку, но оба прекрасно знали, что в этом секторе их Управления ничего по-настоящему срочного никогда не бывало. Разница во времени между Англией и странами Восточной и Южной Африки — а оба они занимались именно этой частью света — была достаточно велика (правда, с Йоханнесбургом она составляла немногим больше часа), и потому никто за пределами их Управления не волновался по поводу задержки с той или иной бумагой: судьбы мира, любил говорить Дэвис, никогда не будут вершиться на их континенте, сколько бы Китай или Россия ни открыли посольств от Аддис-Абебы до Конакри и сколько бы кубинцев там ни высадилось. Кэсл написал памятку Дэвису: «Если Заир ответит на № 172, отошли копии в министерство финансов и ФО ^{68}». Он взглянул на свои часы. Дэвис задерживался уже на десять минут.

Кэсл раскрыл свой чемоданчик и положил туда список покупок, которые просила сделать жена в магазине сыров на Джермин-стрит, а также подарок — для утешения — сыну, на которого он прикрикнул утром (два пакетика шоколадного драже «Молтизерз»), и томик «Клариссы» ^{69} — это произведение дальше главы LXXIX первого тома он так и не прочел. Тут он услышал, как хлопнула дверь лифта и в коридоре раздались шаги Дэвиса, и тотчас вышел из кабинета. Есть сосиски ему придется на одиннадцать минут меньше. В противоположность Дэвису он возвращался всегда вовремя. Пунктуальность — одно из достоинств возраста.

Артур Дэвис в этой степенной конторе выделялся своей эксцентричностью. Сейчас он шел с другого конца длинного белого коридора одетый так, будто только что вернулся с уик-энда, проведенного верхом на лошади, или, быть может, с бегов. На нем был твидовый спортивный пиджак зеленоватых тонов с алым в горошек платочком, торчавшим из нагрудного кармашка, — ни дать ни взять — игрок на тотализаторе. Но, подобно актеру, выступающему не в своей роли, Дэвис обычно проваливался, стоило ему попытаться жить сообразно костюму. Если в Лондоне он выглядел так, будто приехал из сельских мест, то в сельской местности, навещая Кэсла, выглядел, несомненно, туристом-горожанином.

— Точен, как всегда, — сказал Дэвис со своей обычной виноватой ухмылкой.

— Мои часы, по обыкновению, немного спешат, — сказал Кэсл, как бы извиняясь за невысказанную критику. — Наверно, у них комплекс страха.

— Тащите, как всегда, сугубо секретный материал? — спросил Дэвис и в шутку протянул руку к чемоданчику Кэсла. На Кэсла пахнуло сладким: Дэвис любил портвейн.

— О нет, я оставил все тебе для продажи. Ты сумеешь загнать это за более высокую цену своим сомнительным клиентам.

— Весьма любезно с вашей стороны — это уж точно.

— Ну а потом, ты же холостяк. Тебе нужно больше денег, чем человеку женатому. Я-то ведь трачу вдвое меньше…

— Ох уж эти остатки вчерашней еды — прямо жуть, — сказал Дэвис. — Обрезки, из которых потом делают мясной пирог, сомнительные тефтели. Неужели стоит так жить? Женатик даже хорошего портвейна позволить себе не может.

И, войдя в их общий кабинет, он позвонил и вызвал Синтию. Вот уже два года, как он пытался обкрутить эту девушку, дочь генерал-майора, но она целилась на более крупную дичь. Тем не менее Дэвис не терял надежды; оно спокойнее, пояснял он, завести роман в собственном Управлении: никто не усмотрит в этом угрозы разглашения тайн, но Кэсл-то знал, как сильно на самом деле привязан к Синтии Дэвис. Он жаждал моногамии, а его юмор был лишь защитной маской одинокого мужчины. Однажды Кэсл зашел к нему домой — он жил в самом центре Лондона, деля квартиру, помещавшуюся над антикварной лавкой неподалеку от отеля «Клэридж», с двумя сотрудниками министерства по охране окружающей среды.

— Не мешало бы вам переехать поближе, — сказал тогда Дэвис Кэслу, проведя его в захламленную гостиную, где на диване валялись журналы на все вкусы — и «Нью-стейтсмен», и «Пентхаус», и «Нэйчур» ^{70}, а на полу были сдвинуты в угол грязные стаканы и рюмки, оставшиеся после вечеринки: уборщица придет днем, все приберет и вымоет их.

— Ты же прекрасно знаешь, сколько нам платят, — сказал Кэсл, — а я человек женатый.

— Серьезную допустили ошибочку.

— Только не я, — возразил Кэсл, — я люблю жену.

— Ну и конечно, есть еще маленький паршивец, — гнул свое Дэвис. — Я, к примеру, не могу себе это позволить: либо ребенок, либо портвейн.

— Как ни странно, я своего паршивца тоже люблю.

А сейчас Кэсл только собрался спуститься по четырем каменным ступеням на Пикадилли, как его окликнул привратник:

— Бригадир ^{71} Томлинсон хочет видеть вас, сэр.

— Бригадир Томлинсон?

— Да. Комната А-три.

Кэсл встречался с бригадиром Томлинсоном лишь однажды, много лет тому назад — куда больше, чем ему хотелось бы думать, — в тот день, когда его приняли на службу и когда он поставил свою подпись под Актом о хранении государственных тайн, — бригадир был тогда младшим офицером, а может быть, даже и офицером еще не был. В памяти Кэсла остались лишь черные усики, зависшие, словно неопознанный летающий объект, над абсолютно белой промокашкой — очевидно, такой девственной из соображений безопасности. Единственное пятно на ее поверхности оставила подпись Кэсла под Актом — лист этот, почти несомненно, оторвут и отправят в печь для сжигания бумаг. Дело Дрейфуса показало ^{72} всю опасность пользования мусорными корзинами еще сто лет тому назад.

— По коридору налево, сэр, — напомнил Кэслу привратник, увидев, что он направляется не туда.

— Входите, входите, Кэсл, — раздался голос бригадира Томлинсона. Усы у него теперь стали такие же белые, как промокашка, и с годами под двубортным мундиром появился животик; неизменным осталось лишь его непонятное звание. Никто не знал, в каком он раньше служил полку, да и существовал ли вообще такой полк: в этом здании все воинские звания подвергались сомнению. Ведь звание вполне могло быть частью «крыши». — По-моему, вы не знакомы с полковником Дэйнтри.

— Нет. Не думаю… Как поживаете?

Несмотря на элегантный темный костюм и длинное злое лицо, Дэйнтри производил впечатление человека, действительно проводящего — в противоположность Дэвису — много времени на воздухе. Если Дэвис при первом взгляде казался завсегдатаем букмекерских контор, то Дэйнтри, несомненно, принадлежал к числу тех, кто скачет по роскошным угодьям или пустошам, охотясь на куропаток. Кэсл обожал молниеносно набрасывать портреты своих коллег — было время, когда он даже запечатлевал их на бумаге.

— По-моему, я знавал вашего кузена в Корпус-Кристи ^{73}, — сказал Дэйнтри. Произнес он это вежливым тоном, но видно было, что он немного спешит: по всей вероятности, боится опоздать на вокзал Кингс-Кросс, откуда отправляются поезда на север.

— Полковник Дэйнтри — наша новая метла, — пояснил бригадир Томлинсон, и Кэсл заметил, как передернуло от этого сравнения полковника Дэйнтри. — Он принял от Мередита службу безопасности. Но я не уверен, что вы встречались с Мередитом.

— Вы, очевидно, имеете в виду моего кузена Роджера, — заметил Кэсл, обращаясь к Дэйнтри. — Я много лет не видел его. Он получил диплом первой степени на большом выпускном ^{74}. По-моему, он служит теперь в казначействе ^{75}.

— Я обрисовал полковнику Дэйнтри нашу расстановку сил, — продолжал бригадир Томлинсон, строго держась своей волны.

— А я изучал закон. С трудом получил диплом второй степени, — сказал Дэйнтри. — Вы, по-моему, занимались историей?

— Да. И еле-еле получил диплом третьей степени.

— В Хаусе? ^{76}

— Да.

— Я сообщил полковнику Дэйнтри, — сказал Томлинсон, — что в секторе Шесть-A только вы и Дэвис имеете доступ к телеграммам под грифом «совершенно секретно».

— Если в нашем секторе вообще что-то можно назвать «совершенно секретным». Но, конечно, Уотсон тоже их видит.

— Дэвис… он окончил университет в Рединге, так ведь? — спросил Дэйнтри с еле уловимым оттенком презрения.

— Я вижу, вы хорошо подготовились.

— Собственно, я только что беседовал с самим Дэвисом.

— Так вот почему он вернулся с обеда на десять минут позже.

Дэйнтри выдавил из себя вымученную улыбку — словно раздвинул края кровоточащей раны. У него были очень яркие губы, и они еле-еле приоткрывались в уголках.

— С Дэвисом я беседовал о вас, — сказал он, — а с вами побеседую о Дэвисе. Проверка в открытую. Вы уж извините новую метлу: мне все-таки надо знать, за какую веревочку дергать, — добавил он, немного переусердствовав с метафорами. — Правила есть правила — при всем нашем доверии к вам обоим, конечно. Кстати, Дэвис не предупредил вас?

— Нет. Но с какой стати вы станете верить мне? Мы ведь можем быть в сговоре.

Рана снова слегка приоткрылась и напрочь закрылась.

— Насколько я понимаю, политически Дэвис слегка склоняется влево. Это верно?

— Он член лейбористской партии. Я полагаю, он сам вам это сказал.

— Тут, конечно, нет ничего дурного, — сказал Дэйнтри. — А вы?..

— Я политикой не занимаюсь. Я полагаю, Дэвис вам и это сказал.

— А я полагаю, что вы все же иногда голосуете на выборах?

— По-моему, я ни разу не голосовал со времен войны. Проблемы нынче часто кажутся… ну, в общем, на уровне приходских интересов.

— Любопытная точка зрения, — с явным неодобрением заметил Дэйнтри.

Кэсл понял, что на этот раз зря сказал правду, однако — за исключением действительно важных случаев — он всегда предпочитал держаться правды. Правда ведь поддается проверке. Дэйнтри взглянул на часы.

— Я не задержу вас надолго. Надо успеть на поезд, который отходит с Кингс-Кросс.

— Отправляетесь на уик-энд пострелять дичь?

— Да. Как вы узнали?

— Интуиция, — сказал Кэсл и снова пожалел, что так сказал. Всегда спокойнее не высовываться. Порою — и с каждым годом все чаще — ему хотелось стать стопроцентным конформистом, подобно тому как человеку иного склада хочется перевернуть мир, выступив в палате лордов.

— Вы, видимо, заметили у двери мое ружье в футляре?

— Да, — сказал Кэсл, хотя увидел его только теперь, — это и навело меня на мысль. — И с радостью отметил, что Дэйнтри явно успокоился.

— Эта наша беседа, как вы понимаете, не вызвана какими-то претензиями к вам лично, — пояснил Дэйнтри. — Обычная очередная проверка. У нас столько всяких правил, что некоторые из них порой забываются. Такова человеческая натура. К примеру, правило, запрещающее выносить служебные материалы…

Он многозначительно посмотрел на чемоданчик Кэсла. Офицер и джентльмен тут же открыл бы его, сопроводив это каким-нибудь каламбуром, и позволил бы туда заглянуть, но Кэсл не был офицером и никогда не считал себя джентльменом. Ему захотелось посмотреть, как далеко заберется под стол новая метла. Он сказал:

— Я иду не домой. А всего лишь обедать.

— Вы не станете возражать, если?.. — Дэйнтри протянул руку к чемоданчику. — Я точно так же попросил об этом и Дэвиса, — сказал он.

— У Дэвиса, когда я его видел, — сказал Кэсл, — не было чемоданчика.

Дэйнтри вспыхнул: надо же было так оплошать. Кэсл не сомневался: Дэйнтри был бы вот так же смущен, пристрелив на охоте загонщика.

— О, это, наверное, был тот, другой, — сказал Дэйнтри. — Забыл его фамилию.

— Уотсон? — подсказал бригадир.

— Да, Уотсон.

— Значит, вы проверяли и нашего шефа?

— Таковы правила, — сказал Дэйнтри.

Кэсл раскрыл чемоданчик. Вынул из него экземпляр «Беркхэмстед газетт».

— Это что такое? — спросил Дэйнтри.

— Наша местная газета. Я намеревался почитать ее за обедом.

— О да, конечно. Я забыл. Вы живете ведь довольно далеко. Вы не находите это несколько неудобным?

— Меньше часа на поезде. А мне нужен дом и сад. Видите ли, у меня ведь есть ребенок… и собака. А ни того, ни другого в квартире держать невозможно. Если хочешь жить комфортно.

— Я вижу, вы читаете «Клариссу»? Нравится?

— Пока — да. Но мне предстоит прочесть еще четыре тома.

— А это что?

— Памятка.

— Памятка?

— Список того, что надо купить, — пояснил Кэсл. Под штампом со своим адресом — Кингс-роуд, 129 — он написал: «Две пачки «Молтизерс». Полфунта чая «Эрл Грей». Сыр — «уэнслидейл»? Или — «двойной глостер»? Лосьон перед бритьем «Ярдли».

— «Молтизерс» — это что такое?

— Шоколадное драже. Непременно попробуйте. Отличное. С моей точки зрения, куда лучше, чем «Кит-Кэтс».

— И можно, вы думаете, преподнести это хозяйке дома, куда я приглашен? — спросил Дэйнтри. — Мне хотелось бы привезти ей что-то не совсем обычное. — Он взглянул на часы. — Пошлю-ка я, пожалуй, привратника — пока еще есть время. А где их покупают?

— Проще всего купить на Стрэнде, в «АБК».

— «АБК»?

— «Аэрейтид Бред Компани».

— «Аэрейтид Бред…» Это еще что за чертовщина?.. ^{77} Впрочем, нет времени вдаваться. Вы уверены, что эти… как их?.. тизеры подойдут?

— Вкусы, конечно, у всех разные.

— В двух шагах отсюда ведь находится «Фортнум» ^{78}.

— Там вы их не купите. Они совсем дешевые.

— Я вовсе не хочу выглядеть скрягой.

— Тогда возьмите количеством. Велите привратнику купить три фунта.

— Повторите, как они называются? Быть может, вы скажете привратнику, когда будете выходить.

— Значит, проверка окончена? Я чист?

— О да. Да. Я же сказал вам: это простая формальность.

— Желаю хорошо пострелять.

— Премного благодарен.

Кэсл передал привратнику поручение.

— Три фунта, он сказал?

— Да.

— Три фунта «Молтизерс»!

— Да.

— Может, взять фургончик?

Привратник кликнул своего помощника, читавшего журнал с девицами на обложке. И сказал:

— Три фунта «Молтизерс» для полковника Дэйнтри.

— Это будет пакетиков сто двадцать, — сказал помощник, прикинув в уме.

— Нет, нет, — сказал Кэсл, — не столько. Он имел ведь в виду вес, а не стоимость.

И, предоставив привратнику и его помощнику заканчивать подсчеты, Кэсл отправился обедать. Он пришел в кабачок на четверть часа позже обычного, и его столик в углу был занят. Кэсл быстро поел и выпил пива, потратив на еду на три минуты меньше обычного. Затем он купил у аптекаря в Пассаже на Сент-Джеймс-стрит флакон «Ярдли», в магазине Джексона — «Эрл Грей» и для экономии времени — «двойной глостер», хотя обычно покупал сыры в специальном магазине на Джермин-стрит; а вот «Молтизерс» в «АБК», когда он туда попал, кончились: продавец пояснил, что на них возник неожиданный спрос, так что Кэслу пришлось купить «Кит-Кэтс». С Дэвисом он воссоединился, опоздав всего на три минуты.

— Ты не сказал мне, что идет проверка, — заметил он.

— С меня же взяли клятву. Они вас с чем-нибудь застукали?

— Не совсем.

— А меня этот тип застукал. Спросил, что у меня в кармане макинтоша. А у меня там лежало сообщение от Пятьдесят девять-восемьсот. Я хотел перечитать его за обедом.

— И что этот тип сказал?

— О, отпустил меня с предупреждением. Сказал, что правила для того и написаны, чтобы их соблюдать. Подумать только, этот малый, Блейк (с чего он, собственно, вздумал бежать?) ^{79}, на сорок лет избавился от подоходного налога, умственного перенапряжения и ответственности, а мы тут страдай.

— Ну, полковник Дэйнтри оказался не таким уж жестким, — заметил Кэсл. — Он знал моего кузена в Корпус-Кристи. А подобные вещи всегда имеют значение.

Глава II

Обычно Кэсл успевал на поезд, отправлявшийся с вокзала Юстон в шесть тридцать пять. Таким образом, он приезжал в Беркхэмстед ровно в семь двенадцать. На вокзале его ждал велосипед: Кэсл много лет знал билетного контролера и всегда оставлял велосипед у него на хранение. Желая поразмяться, Кэсл поехал домой длинной дорогой: по мосту через канал, мимо Тюдоровской школы, по Главной улице, потом мимо серой каменной церкви, где хранится шлем крестоносца, потом вверх по склону Чилтернских холмов прямо к домику на Кингс-роуд, соединенному общей стеной с другим таким же. Кэсл неизменно приезжал домой в половине восьмого, если не предупреждал по телефону из Лондона, что запаздывает. До ужина, который бывал в восемь, он еще успевал пожелать спокойной ночи малышу и выпить порцию виски, а то и две.

Когда у человека такая своеобразная профессия, твердый распорядок жизни приобретает большую ценность; возможно, это была одна из причин, побудивших Кэсла, когда он вернулся из Южной Африки, осесть в родных местах — возле этого канала под плакучими ивами, возле школы и развалин прославленного замка, который выдержал осаду французского короля Иоанна ^{80}, — замка, где, согласно истории, был руководителем строительных работ Чосер ^{81} и где — кто знает? — быть может, некий родоначальник Кэслов работал ремесленником. Сейчас от замка осталось лишь два-три земляных вала, поросших травой, да несколько ярдов каменной стены, смотрящей на канал и на железнодорожные пути. А дальше шла дорога, окаймленная изгородью боярышника и испанскими каштанами и выводившая из города к пустоши. Много лет тому назад жители городка вели борьбу за право пасти там скот, теперь же, в двадцатом веке, на этом заросшем папоротником и дроком пустыре разве что заяц или коза могли бы найти себе пропитание.

Когда Кэсл был мальчиком, на пустыре еще сохранялись остатки старых траншей, вырытых в плотной красной глине во время первой мировой войны офицерами учебного корпуса Судейских корпораций, молодыми юристами, которых натаскивали здесь до того, как отправить на смерть в Бельгию или во Францию в составе более понятных частей ^[40]. Человеку пришлому, не знакомому с расположением траншей, бродить по пустырю было небезопасно, поскольку они — по примеру траншей, вырытых «презренными старыми вояками» ^{82} возле Ипра, — были в несколько футов глубиной, и он мог неожиданно свалиться туда и сломать ногу. А местные дети, знавшие о траншеях, свободно тут бегали, пока память о них не начала стираться. Кэсл почему-то всегда о них помнил и порой, в свободный от работы день, брал Сэма за руку и показывал ему заброшенные тайники и многочисленные опасные места, которыми изобиловала пустошь. Сколько партизанских кампаний провел там в детстве Кэсл против превосходящих сил противника. Что ж, дни партизанской войны вернулись, а фантазии стали реальностью. Но Кэсл, живя в давно знакомой среде, чувствовал себя в безопасности, — так чувствует себя старый каторжник, вернувшись в знакомую тюрьму.

Крутя педали велосипеда, Кэсл ехал вверх по Кингс-роуд. Дом свой он купил с помощью одной строительной компании, когда вернулся в Англию. Кэсл без труда мог бы приобрести его дешевле, расплатившись наличными, но ему не хотелось отличаться от школьных учителей, своих соседей с той и с другой стороны, — где им было накопить нужную сумму при своем скромном жалованье. По той же причине не заменил он и довольно безвкусный витраж над входной дверью с изображением Веселого рыцаря. Кэсл терпеть не мог этот витраж: при виде его у Кэсла всегда возникала ассоциация с кабинетом зубного врача — в провинциальных городках цветным стеклом часто отгораживают от посторонних глаз страдания пациента в зубоврачебном кресле, — но опять-таки из-за соседей, которые мирились со своими витражами, Кэсл предпочел ничего не менять и у себя. Школьные учителя, жившие на Кингс-роуд, строго следовали эстетическим принципам, принятым в северной части Оксфорда, где многие из них бывали на чаепитиях у своих профессоров, и там, на Бэнбери-роуд, велосипед Кэсла вполне нашел бы себе место в холле, под лестницей.

Кэсл открыл своим ключом йельский замок. Одно время он подумывал купить замок с шипами или что-то особое из того, что продается на Сент-Джеймс-стрит у «Чабба», но воздержался: его соседей ведь устраивает йельский замок, а за последние три года краж в их краю ближе Боксимора не случалось, так что ничем и не оправдаешь смену замка. В холле было пусто — как, судя по всему, и в гостиной, куда Кэсл заглянул в приоткрытую дверь; ни звука не доносилось и из кухни. Кэсл сразу заметил, что на буфете рядом с сифоном нет бутылки виски. Это было нарушением годами установленной привычки, и тревога вспыхнула в нем с такою силой, с какой начинает гореть кожа от укуса насекомого. Он позвал:

— Сара!

Ответа не было. Он стоял у входной двери, рядом с подставкой для зонтов, окидывая взглядом знакомую картину, где отсутствовала одна существенная деталь — бутылка виски, и не дышал. С тех пор как они сюда переехали, он всегда считался с тем, что рано или поздно рок настигнет их, и знал, что, когда это произойдет, нельзя паниковать — надо быстро уйти, не пытаясь собрать кусочки разбитой совместной жизни. «Находившиеся в Иудее да бегут в горы…» ^{83} Почему-то он подумал о своем двоюродном брате, работавшем в казначействе, словно это был амулет в виде заячьей лапы, этакий талисман, который мог защитить от беды, и тут же с облегчением перевел дух, услышав наверху голоса и шаги Сары, спускавшейся по лестнице.

— Я не слышала, как ты вошел, милый. Я разговаривала с доктором Баркером.

Следом за нею шел и сам доктор Баркер — мужчина среднего возраста с малиновым родимым пятном на левой щеке, в тускло-сером костюме с двумя авторучками в нагрудном кармашке, — возможно, правда, что вторая была не ручка, а фонарик, чтобы освещать при осмотре горло.

— Что-то случилось?

— У Сэма корь, милый.

— Ничего страшного, — сказал доктор Баркер. — Только чтобы он побыл в покое. И без яркого света.

— Не выпьете виски, доктор?

— Нет, благодарю вас. У меня еще два визита, и я уже опаздываю к ужину.

— Где же он мог эту корь подцепить?

— О, сейчас ведь настоящая эпидемия. Ну, не волнуйтесь. Форма у него легкая.

Когда доктор ушел, Кэсл поцеловал жену. Провел рукой по ее черным непокорным волосам, коснулся высоких скул. Обвел пальцем все ее темное лицо, словно коллекционер, вдруг обнаруживший среди деревянных поделок, расставленных на ступенях отеля для белых туристов, подлинную скульптуру, — так Кэсл как бы лишний раз убеждался, что самое для него в жизни дорогое по-прежнему при нем. К концу дня у него всегда возникало ощущение, словно его годами не было и он дома оставил беззащитную Сару одну. Однако ее африканская кровь ни у кого не вызывала здесь раздражения. Тут не было закона, грозившего нарушить их совместную жизнь. Они были в безопасности — в той мере, в какой это вообще возможно для них.

— В чем дело? — спросила она.

— Я встревожился. Все показалось мне не так, когда я вошел. Тебя не было. И даже виски…

— До чего же ты любишь порядок.

Он начал вынимать покупки из чемоданчика, пока она наливала виски.

— Действительно нет оснований для тревоги? — спросил Кэсл. — Не люблю я эту манеру врачей говорить о болезни, особенно когда они начинают успокаивать.

— Оснований для тревоги нет никаких.

— А можно мне пойти взглянуть на него?

— Он сейчас спит. Лучше его не будить. Я дала ему аспирин.

Кэсл вернул первый том «Клариссы» на полку.

— Дочитал?

— Нет, и вообще сомневаюсь, что когда-либо дочитаю. Слишком коротка жизнь.

— А мне казалось, ты всегда любил толстые книги.

— Попробую, пожалуй, взяться за «Войну и мир», пока еще не поздно.

— У нас ее нет.

— Я куплю завтра.

Сара тщательно отмерила четыре порции виски по нормам английских кабачков и, подойдя к Кэслу, вложила стакан ему в руку, словно письмо, которое никто не должен прочесть. Сколько он пьет — это знали только они двое: с коллегами или даже с чужими людьми он обычно не пил в баре ничего крепче пива. В его профессии склонность к алкоголю всегда может вызвать подозрение. Только Дэвис мог без разбора заглатывать напитки, не заботясь о том, кто его видит, но это его лихачество объяснялось полнейшей наивностью. А Кэсл и лихачество и наивность навсегда оставил в Южной Африке, где на него в любую минуту мог обрушиться удар.

— Ты не будешь возражать, — спросила Сара, — если у нас сегодня будет холодный ужин? Я весь вечер провозилась с Сэмом.

— Конечно, нет.

Кэсл обнял ее. Сила их любви была такой же тайной, как и то, что он выпивал четыре порции виски. Рассказать об этом кому-либо — значило подвергнуть себя опасности. Когда любишь, больше всего рискуешь. Во всяком случае, так изображает это литература. Тристан ^{84}, Анна Каренина, даже похотливая страсть Ловеласа ^{85} — а Кэсл заглянул в последний том «Клариссы». «Я люблю мою жену», — вот и все, что он когда-либо говорил даже Дэвису.

— Я вот думаю, что бы я без тебя делал, — сказал Кэсл.

— Примерно то же, что ты делаешь сейчас. Два двойных виски, а потом ужин в восемь часов.

— Когда я вошел, а ни тебя, ни виски не было, — я испугался.

— Испугался чего?

— Что остался один. Бедняга Дэвис, — добавил он, — приходит в пустой дом.

— Может, у него жизнь куда веселее, чем у тебя.

— С меня хватает веселья, — сказал он. — У меня есть ощущение надежности.

— Неужели жизнь за стенами нашего дома такая опасная? — Она отхлебнула из его стакана и коснулась его рта губами, влажными от «Джи-энд-Би». Кэсл всегда покупал «Джи-энд-Би» из-за цвета: большая порция виски с содовой по цвету казалась не крепче сильно разбавленного виски другой марки.

На столике у дивана зазвонил телефон. Кэсл поднял трубку и сказал: «Алло», — но на другом конце молчали. «Алло». Он сосчитал про себя до четырех и, положив трубку на рычаг, услышал щелчок: телефон отсоединился.

— Никого?

— Наверное, набрали не тот номер.

— В этом месяце так было уже трижды. Причем всякий раз, когда ты задерживаешься в своей конторе. Ты не думаешь, что это может звонить какой-нибудь бандит — проверяет, дома ли мы?

— Да у нас грабить-то нечего.

— Такие читаешь жуткие истории, милый, — про этих людей, которые натягивают на лицо чулок как маску. Терпеть не могу сидеть дома без тебя после захода солнца.

— Потому я и купил тебе Буллера. Кстати, а где Буллер?

— В саду, ест траву. Что-то, видно, ему не по себе. А что до чужих — ты же знаешь, как он себя с ними ведет. Так и ластится.

— Но маска в виде чулка все же может ему не понравиться.

— Он решит, чулок надели, чтобы с ним поиграть. Помнишь, в Рождество… эта история с бумажными шляпами…

— До того, как мы его приобрели, я всегда считал, что боксеры — злые собаки.

— Они и злые — с кошками.

Дверь скрипнула, и Кэсл быстро обернулся: квадратная черная морда Буллера распахнула дверь, он подпрыгнул и, словно мешок с картошкой, упал на колени к Кэслу.

— Лежать, Буллер, лежать. — Длинная лента слюны протянулась по брючине Кэсла. — Если это называется «ластиться» — от такой встречи любой бандюга за милю убежит.

Буллер прерывисто залаял, мотая задом, точно у него в животе копошились черви, и попятился к двери.

— Тихо, Буллер.

— Это он хочет погулять.

— В такое время? Ты же сказала, что он вроде заболел.

— Видимо, он уже достаточно наелся травы.

— Тихо, Буллер, черт бы тебя подрал. Никаких прогулок.

Буллер тяжело опустился на пол, орошая, чтобы успокоиться, паркет слюной.

— Сегодня утром он изрядно напугал электрика, приходившего снимать со счетчика показания, хотя на самом-то деле Буллер только хотел выказать дружелюбие.

— Но электрик же знает его.

— А это был новый.

— Новый! Почему?

— Да у нашего грипп.

— А ты попросила его показать удостоверение?

— Конечно. Милый, ты что, стал бояться бандитов? Прекрати, Буллер. Прекрати.

А Буллер лизал свои интимные места с таким же смаком, с каким старик заглатывает нитроглицерин.

Кэсл перешагнул через него и вышел в холл. Он тщательно осмотрел счетчик, но, не обнаружив в нем ничего необычного, вернулся в гостиную.

— Ты чем-то встревожен?

— Да в общем ничем. Просто кое-что произошло на работе. Новый мужик в службе безопасности показывает себя. Оттого я и взорвался: я же больше тридцати лет работаю в Фирме — уж можно было бы мне доверять. Скоро они будут обыскивать наши карманы, когда мы пойдем обедать. Он попросил меня открыть чемоданчик.

— Не надо преувеличивать, милый. Это же не их вина. Тут виновата твоя работа.

— Сейчас уже поздно ее менять.

— Ничто никогда не поздно, — сказала Сара, и ему так хотелось бы ей поверить. Она пошла на кухню за холодным мясом и по пути поцеловала его.

Он выпил еще порцию виски, и, когда они садились за стол, Сара сказала:

— Хватит дурака валять, слишком много ты пьешь.

— Только дома. Здесь меня никто не видит, кроме тебя.

— Я имела в виду не работу. Я имела в виду твое здоровье. А на твою работу мне ровным счетом наплевать.

— Вот как?

— Подумаешь, одно из управлений Форин-офиса. Все ведь знают, что это такое, и тем не менее ты должен держать рот на замке, точно какой-то преступник. Если ты расскажешь мне — мне, своей жене, — чем ты сегодня занимался, тебя уволят. Хоть бы уж тебя уволили. Так чем ты сегодня занимался?

— Посплетничал с Дэвисом, сделал несколько пометок на нескольких карточках, послал телеграмму… ах да, со мной еще беседовал этот новый офицер службы безопасности. Он знал моего кузена — они оба учились в Корпус-Кристи.

— Какого кузена?

— Роджера.

— Этого сноба из казначейства?

— Да.

Когда они поднимались в спальню, он спросил:

— Могу я взглянуть на Сэма?

— Конечно. Но он теперь уже крепко спит.

Буллер последовал за ними и, словно конфетку, оставил комок слюны на простыне Сэма.

— Ах, Буллер…

Бульдог помахал обрубком хвоста, словно его похвалили. Для боксера он был не слишком умен. Он стоил кучу денег, и его родословная, пожалуй, была уж слишком идеальна.

Мальчик лежал поперек своей тиковой кровати, положив голову на коробку с оловянными солдатиками вместо подушки. Черная нога свешивалась из-под одеяла, между пальцами ее застрял офицер танкового корпуса. Кэсл смотрел, как Сара уложила сына поудобнее, вытащила из пальцев офицера, а из-под бедра — парашютиста. Она так умело перевернула мальчика, что тот даже не проснулся и продолжал крепко спать.

— Он очень горячий, и кожа такая сухая, — заметил Кэсл.

— Так бы и с тобой было, если б у тебя температура подскочила до ста трех ^{86}.

Сэм был много чернее матери, и перед мысленным взором Кэсла возник снимок, сделанный во время голода: маленький трупик, распростертый на песке пустыни, и стервятник над ним.

— Температура, безусловно, высокая.

— Не для ребенка.

Кэсла всегда поражала спокойная уверенность Сары: она могла приготовить новое блюдо, не заглянув в поваренную книгу, и в руках у нее все спорилось. Вот и сейчас она так резко повернула мальчика на бок и подоткнула под него одеяло, а он даже не проснулся.

— Крепко спит.

— Спит-то он хорошо — вот только кошмары его мучают.

— Он снова видел дурной сон?

— Всегда один и тот же. Мы с тобой уезжаем на поезде, а он остается один. И кто-то на платформе — он не знает кто — хватает его за руку. Но для тревоги нет оснований. Он в том возрасте, когда снятся кошмары. Я где-то читала, что это обычно бывает перед тем, как ребенку пойти в школу. Хорошо бы ему не ходить в подготовительный класс. У него там могут быть неприятности. Иной раз я чуть ли не хочу, чтобы здесь тоже был апартеид.

— Он хорошо бегает. А в Англии, если ты преуспеваешь в каком-нибудь виде спорта, неприятностей у тебя быть не может.

Проснувшись среди ночи, Сара вдруг сказала, словно эта мысль только что пришла ей в голову:

— Как странно, верно, что ты так привязан к Сэму.

— Конечно, привязан. А почему я не должен быть к нему привязан? Кстати, я думал, что ты уже спишь.

— Никакого «конечно» тут быть не может. Он же паршивец-приемыш.

— Дэвис тоже зовет его «паршивцем».

— Дэвис? Разве он знает? — с испугом спросила она. — Конечно же, не знает.

— Да нет, не тревожься. Он так называет любого ребенка.

— Я рада, что отец Сэма лежит глубоко в земле, — сказала она.

— Да. Я тоже. Ведь он, бедняга, мог в конце концов жениться на тебе.

— Нет. Любила-то я все время тебя. Даже когда зачала Сэма, все равно любила тебя. Он больше твой сын, чем его. Я старалась думать о тебе, когда он ласкал меня. Этакая холодная рыба. В университете его звали Дядя Том. Но Сэм у нас не будет холодным, верно? Будет пылким или ледяным, но не холодным.

— Что это мы вдруг заговорили об этой давней истории?

— Потому что Сэм болен. И потому что ты тревожишься. Когда я чувствую себя неуверенно, я вспоминаю, как я переживала, зная, что придется рассказать тебе про него. В ту первую ночь в Лоренсу-Маркише ^{87}, когда я перешла границу. В отеле «Полана». Я думала: «Он сейчас оденется и уйдет навсегда». Но ты этого не сделал. Ты остался. И мы любили друг друга, хотя внутри меня уже был Сэм.

Сейчас, годы спустя, они спокойно лежали рядом, лишь слегка касаясь друг друга плечом. Вот это, подумал он, и есть счастье, какое он порою видел на лицах чужих пожилых людей, только он-то умрет задолго до того, как Сара станет пожилой. Что-что, а старость они никогда не смогут разделить.

— Тебе не бывает грустно, — спросила она у него, — что у нас с тобой нет своего ребенка?

— Достаточно с нас ответственности и за Сэма.

— Я не шучу. Неужели ты не хотел бы, чтоб у нас был общий ребенок?

Он знал, что на сей раз от ответа на этот вопрос ему не уйти.

— Нет, — сказал он.

— Почему — нет?

— Почему ты стремишься до всего докапываться, Сара! Я люблю Сэма, потому что он твой. Потому что он не мой. Потому что, когда я смотрю на него, я не вижу ничего от себя. Я вижу в нем только тебя. А я не хочу продолжаться до бесконечности. Я хочу, чтоб бычок на этом и закончил свое существование.

Глава III

1

— Отличный утренний спорт, — не очень убежденно заметил полковник Дэйнтри, обращаясь к леди Харгривз и топоча ногами, чтобы сбить грязь с сапог, прежде чем войти в дом. — Дичь исправно взлетала.

Остальные гости вылезали за его спиной из машин с наигранной веселостью футболистов, старающихся показать, какое огромное удовольствие они получили от игры, хотя на самом деле замерзли и перепачкались.

— Напитки ждут вас, — сказала леди Харгривз. — Наливайте себе сами. Обед будет подан через десять минут.

Издали донесся звук машины, взбирающейся по парку в гору. В холодном сыром воздухе раздался взрыв смеха, и кто-то воскликнул:

— Вот наконец и Баффи! Прибыл как раз к обеду, конечно.

— А ваш знаменитый мясной пудинг с почками будет? — спросил Дэйнтри. — Я столько о нем наслышан.

— Вы имеете в виду мой пирог. Вы действительно хорошо провели утро, полковник? — Она говорила с легким американским акцентом, тем более приятным, что он был совсем легким, как еле уловимый аромат дорогих духов.

— Фазанов было не так много, — сказал Дэйнтри, — а в остальном все отлично.

— Гарри! — позвала леди Харгривз через плечо. — Дикки! — И потом: — А где Додо? Он не потерялся?

Дэйнтри же никто не называл по имени, так как никто его не знал. И он остро почувствовал свое одиночество, глядя вслед изящной стройной хозяйке, сбежавшей по ступеням, чтобы расцеловать в обе щеки Гарри. Дэйнтри один прошел в столовую, где на буфете уже стояли напитки.

Маленький плотный розовощекий мужчина в твиде, которого, как показалось Дэйнтри, он где-то уже видел, готовил себе сухой мартини. Мужчина был в очках в серебряной оправе, так и блестевших на солнце.

— Смешайте и мне тоже, — попросил Дэйнтри, — если умеете готовить действительно сухой мартини.

— Пропорция десять к одному, — сказал маленький мужчина. — С привкусом пробки, да? Я лично всегда прибавляю отдушку. Вы ведь Дэйнтри? А меня вы не помните. Я — Персивал. Я однажды мерил вам давление.

— О, конечно. Доктор Персивал. Мы ведь с вами работаем, так сказать, в одной фирме?

— Совершенно верно. Шеф пожелал собрать нас в спокойном месте, чтобы не надо было включать эту чепуховину, мешающую подслушиванию. Я, к примеру, никак не могу освоиться с этой штукой, а вы? Жаль вот только, что я не охотник. Умею лишь ловить рыбу. Вы здесь впервые?

— Да. А когда вы приехали?

— Рановато. Около полудня. Я держусь «ягуара». И не умею ездить с меньшей скоростью, чем сто миль.

Дэйнтри оглядел стол. Возле каждого прибора стояла бутылка пива. Он не любил пива, но пиво почему-то считалось наиболее подходящим напитком во время охоты. Возможно, потому, что занятие это отзывает мальчишеством, — недаром в палате лордов подают пиво. Но Дэйнтри не считал охоту мальчишеством. Охота для него была состязанием в мастерстве — вроде состязаний в беге на Королевский кубок, в которых он когда-то участвовал. Посреди стола он увидел небольшие серебряные чаши, в которых лежало его драже. Вчера он был несколько смущен, вручая леди Харгривз чуть ли не целый ящик «Молтизерс»: она явно понятия не имела, что это такое и к чему это подают. Он решил, что этот мерзавец Кэсл намеренно одурачил его. И сейчас с радостью увидел, что драже выглядит вполне пристойно в серебряных чашах — не то что в целлофановых мешочках.

— Вы любите пиво? — спросил он Персивала.

— Я люблю любой алкоголь, — ответил Персивал, — кроме «Фернет-Бранка».

Тут в комнату шумно ворвались Баффи и Додо, Гарри и Дикки, и все серебро и весь хрусталь зазвенели весельем. Дэйнтри был рад присутствию Персивала, ибо никто, видимо, не знал и его имени.

К сожалению, за столом их разъединили. Персивал быстро прикончил первую бутылку пива и взялся за вторую. Дэйнтри почувствовал себя преданным, ибо Персивал, казалось, с такою легкостью завязывал отношения с соседями по столу, как если бы они тоже были сотрудниками старушки Фирмы. Он принялся рассказывать что-то про рыбную ловлю, и мужчина по имени Дикки хохотал вовсю. А Дэйнтри сидел между типом, которого, по его мнению, звали Баффи, и тощим пожилым господином с лицом юриста. Господин представился, и фамилия его показалась Дэйнтри знакомой. Он был то ли генеральным прокурором, то ли генеральным стряпчим, его заместителем, — Дэйнтри никак не мог припомнить, кем именно, и эта неопределенность мешала ему вести беседу.

— Бог ты мой! — воскликнул вдруг Баффи. — Да ведь это же «Молтизерс»!

— А вы знаете «Молтизерс»? — спросил Дэйнтри.

— Целую вечность не брал в рот. Всегда покупал в кино, когда был мальчишкой. На редкость вкусное драже. Здесь, конечно, едва ли есть кино.

— Собственно говоря, я привез это драже из Лондона.

— Вы ходите в кино? Я десять лет там не был. Значит, там по-прежнему продают «Молтизерс»?

— Эти штуки можно купить и в магазинах.

— Вот никогда не знал. Где же вы его нашли?

— В «АБК».

— В «АБК»?

Дэйнтри неуверенно повторил информацию, полученную от Кэсла:

— «Аэрейтид Бред Компани».

— Потрясающе! А что подразумевается под «аэрейтид бред»? ^{88}

— Понятия не имею, — сказал Дэйнтри.

— Выдумывают же нынче. Не удивлюсь, если этот их хлеб разделывают компьютеры, а вы?

Он протянул руку, взял «Молтизерс» и, словно сигару, с хрустом покрутил в пальцах возле уха.

— Баффи! — раздался с другого конца стола голос леди Харгривз. — Не ешьте сладкого до пирога.

— Извините, дорогая. Не мог удержаться. С детства не пробовал. — И, обращаясь к Дэйнтри, заметил: — Удивительная штука, эти компьютеры. Я заплатил однажды пятерку, чтобы эта машина нашла мне жену.

— Вы не женаты? — спросил Дэйнтри, бросив взгляд на золотое кольцо на руке Баффи.

— Нет. А кольцо ношу в порядке самозащиты. Знаете ли, всерьез никогда не думал о женитьбе. Просто люблю новинки. Так вот, тогда заполнил формуляр длиной с вашу руку. Навыки, интересы, профессия, чем располагаете. — Он взял еще одно драже. — Люблю сладости, — заметил он. — Всегда любил.

— И кто-нибудь откликнулся?

— Прислали мне девицу. Девицу! Тридцати пяти лет — не меньше. Надо было угостить ее чаем. А я чай не пью с тех пор, как умерла мама. Я сказал: «Милочка, не возражаете, если мы заменим чай виски? Я знаю здешнего официанта. Он нам потихоньку нальет». Она сказала, что не пьет ничего. Не пьет!

— Компьютер допустил ошибку?

— У нее был диплом по экономике Лондонского университета. Большущие очки. И плоская грудь. Она сказала, что хорошо готовит. А я сказал, что всегда ем у «Уайта».

— И вы больше ее не видели?

— Можно сказать, что не видел: как-то раз, когда я спускался по лестницеиз клуба, она помахала мне из автобуса рукой. Неловко получилось! Я был как раз с Дикки. Вот что выходит, оттого что автобусы пускают по Сент-Джеймс-стрит. Никто не может считать себя в безопасности.

После пирога с мясом и почками подали торт, облитый патокой, и большой кусок стилтонского сыра, а сэр Джон Харгривз пустил по кругу портвейн. Гости стали нетерпеливо ерзать, словно отдых, по их мнению, затягивался. Они начали поглядывать в окна на серое небо: через два-три часа свет уйдет. Они быстро, с несколько виноватым видом, выпили портвейн — в самом деле, не ради пустого же удовольствия приехали они сюда, — все, за исключением Персивала, который чувствовал себя абсолютно в своей тарелке. Он рассказывал новую историю про рыбную ловлю и опустошил уже четыре бутылки пива.

Генеральный стряпчий — или то был генеральный прокурор? — сказал весомо:

— Пора двигаться. Солнце садится.

Он приехал сюда явно не для развлечений — только для казни, и Дэйнтри понятно было его нетерпение. Право же, надо было бы Харгривзу подать сигнал к выступлению, но Харгривз клевал носом. После многих лет колониальной службы — а он в свое время был молодым комиссаром района в тогдашнем Береге Слоновой Кости — он научился засыпать при самых неблагоприятных обстоятельствах, даже в окружении ссорящихся вождей, поднимавших куда больший шум, чем Баффи.

— Джон, — окликнула мужа леди Харгривз с другого конца стола, — проснись!

Он раскрыл свои голубые безмятежные глаза и произнес:

— Вздремнул капельку.

Рассказывали, что в молодости, где-то в Ашанти, он нечаянно съел человечины и хоть бы что. Согласно рассказу, он потом сказал губернатору: «Не мог я возмутиться, сэр. Они же оказали мне великую честь, пригласив разделить с ними трапезу».

— Ну-с, Дэйнтри, — сказал Харгривз, — пора, я полагаю, продолжить истребление. — И, выкатившись из-за стола, зевнул и добавил: — Ваш мясной пирог, дорогая, слишком хорош.

А Дэйнтри с завистью смотрел на него. Во-первых, он завидовал положению Харгривза. Он был в числе немногих аутсайдеров, взятых шефом на службу. Никто в Фирме не знал, почему выбор пал на него; высказывались предположения, что тут не обошлось без скрытых связей, ибо весь опыт Харгривза по части разведки сводился к тому, чтó он приобрел в Африке во время войны. Завидовал Дэйнтри Харгривзу и по части жены — такая она богатая, такая интересная, такая безупречная американка. Брак с американкой, видимо, не считался браком с иностранкой: для брака с иностранкой требовалось специальное разрешение, в котором часто отказывали, а брак с американкой, пожалуй, лишь укреплял особые связи, существовавшие с этой страной. «И все же интересно, — подумал Дэйнтри, — прошла ли леди Харгривз проверку в МИ-5 ^{89} и получила ли добро в ФБР».

— Вечером, Дэйнтри, — сказал Харгривз, — надо будет побеседовать, хорошо? Вы, я и Персивал. Когда вся эта компания разъедется по домам.

2

Сэр Джон Харгривз, прихрамывая, кружил по комнате — предлагал сигары, наливал виски, помешивал поленья в камине.

— Я лично не так уж люблю стрелять, — сказал он. — Никогда ни во что не целился в Африке, разве что с помощью фотоаппарата, а вот жене нравятся эти старые английские традиции. Раз есть земля, говорит она, надо иметь дичь. Боюсь, Дэйнтри, фазанов было маловато.

— Я отлично провел день, — сказал Дэйнтри, — в общем и целом.

— Жаль, не пришло вам в голову зарыбить ручей форелью, — сказал доктор Персивал.

— О да, ваша дичь — это рыба, правда? Ну, у нас теперь, пожалуй, можно и поудить. — И сэр Харгривз разбил кочергой полено. — Ничего это не дает, — заметил он, — но я люблю, когда летят искры. Так вот, в Шестом отделе, похоже, есть утечка.

— Дома или за границей? — спросил Персивал.

— Я не уверен, но у меня прескверное чувство, что это происходит дома. В одном из африканских секторов — в Шестом-А.

— Я как раз закончил проверку Шестого отдела, — заметил Дэйнтри. — Правда, всего лишь обычный прогон. Просто чтобы познакомиться с народом.

— Да, мне говорили. Поэтому я и пригласил вас сюда. Рад был, конечно, и вашему участию в охоте. Ну и вы что-нибудь заметили?

— Немного подраспустились. Но и во всех других отделах тоже. К примеру, я проверил, чтó берут с собой сотрудники, когда идут обедать. Ничего серьезного, но количество чемоданчиков меня поразило… Проверку я провел, конечно, в порядке предупреждения. Но человек нервный от такого предупреждения способен запаниковать. Мы же не можем требовать, чтоб они раздевались догола.

— А в алмазных копях так и делают, но я с вами согласен: заставить человека раздеваться в Вест-Энде было бы несколько необычно.

— И кто-то допустил нарушение? — спросил Персивал.

— Несерьезное. Дэвис из Шестого-A выносил донесение — сказал, что хотел прочесть за обедом. Я его, конечно, предупредил и велел оставить документ у бригадира Томлинсона. Просмотрел я и все разработки. С тех пор как разразился скандал с Блейком, проверка на допуск проводилась очень тщательно, но у нас все еще работают несколько человек с тех давних дурных времен. Есть такие, что работали еще при Бэрджесе и Маклине ^{90}. Мы можем заново проверить все их контакты, но остывший след трудно взять.

— Возможно, конечно, вполне возможно, — сказал шеф, — что доказательство утечки нам подбросили из-за границы. Им хотелось бы внести смуту в наши ряды, сломить наш дух и столкнуть нас с американцами. Если станет известно, что у нас произошла утечка, это может принести еще больший вред, чем она сама.

— Об этом я и думал, — сказал Персивал. — Запросы в парламенте. Снова возникнут все старые имена: Вассал, Портлендское дело, Филби. Но если они захотят поднять шум, мы тут мало что можем сделать.

— Я полагаю, назначат Королевскую комиссию, чтобы запереть дверь в конюшню, — сказал Харгривз. — Но представим себе на минуту, что они действительно охотятся за информацией, а вовсе не хотят устраивать скандал. Шестой отдел, думается, самое неподходящее для этого место. Никаких атомных секретов в Африке нет: партизаны, войны между племенами, наемники, маленькие диктаторы, неурожаи, скандалы, золотые россыпи — в этом нет ничего секретного. Потому мне и пришла мысль, не хотят ли они просто скандала, чтобы доказать, будто они снова проникли в британскую разведку.

— А утечка важная, шеф? — осведомился Персивал.

— Можно сказать, капля в море — информация главным образом из области экономики, но любопытно то, что помимо экономики она связана и с китайцами. А не может быть, чтобы русские — ведь они делают только первые шаги в Африке — надумали использовать нашу службу для получения информации о китайцах?

— Слишком мало они могут от нас узнать, — сказал Персивал.

— Но вы же знаете, как обстоит дело в любом центре. Никто такого не вынесет — чтобы какая-то карточка в картотеке была пустой.

— А почему бы нам не посылать им — с наилучшими пожеланиями — копии того, что мы посылаем американцам? Ведь вроде бы наступила détente ^[41], не так ли? Это бы избавило всех от множества беспокойств. — Персивал достал из кармана маленький цилиндрик, брызнул на очки и затем протер их чистым белым носовым платком.

— Подливайте себе виски, — сказал шеф. — Я после этой чертовой охоты еле двигаюсь. Есть какие-нибудь соображения, Дэйнтри?

— Большинство сотрудников Шестого отдела пришли туда уже после Блейка. Если их контакты сомнительны, тогда никто ни от чего не гарантирован.

— Так или иначе, утечка, похоже, произошла в Шестом отделе, и скорее всего в секторе Шесть-А. Либо дома, либо за границей.

— Начальник Шестого отдела Уотсон поступил к нам сравнительно недавно, — сказал Дэйнтри. — Он прошел тщательнейшую проверку. Затем там есть Кэсл — он у нас очень давно, мы отозвали его семь лет назад из Претории, так как он был нужен в секторе Шесть-А и потом были еще личные причины — сложности с женщиной, на которой он хотел жениться. Он, правда, поступил к нам, когда проверка была не такая строгая, но я считаю: он чист. Унылый тип, хотя картотеку ведет, конечно, первоклассно, а опасность обычно представляют люди блестящие и честолюбивые. Брак у Кэсла крепкий, хотя женат он вторично: первая жена его умерла. Один ребенок, дом в Большом Лондоне, купленный под закладную. Застрахован — все взносы на сегодняшний день внесены. Живет скромно. Даже не имеет машины. Насколько мне известно, каждый день ездит на станцию на велосипеде. Диплом третьей степени по истории. Старателен и добросовестен. Роджер Кэсл из казначейства — его кузен.

— Значит, вы считаете, он абсолютно чист?

— Есть у него странности, но не скажу — опасные. К примеру, это он посоветовал мне привезти «Молтизерс» леди Харгривз.

— «Молтизерс»?

— Это длинная история. Не стану сейчас вам ею докучать. Ну а потом там есть Дэвис. Не убежден, что я в таком уж восторге от Дэвиса, хотя с допуском у него все в порядке.

— Налейте мне еще виски, хорошо, Персивал, — прекрасно. Каждый год говорю, что это моя последняя охота.

— Но эти мясные пироги с почками, которые подает ваша супруга, просто великолепны. Я бы не хотел их лишаться, — заметил Персивал.

— Думаю, мы сумеем найти и другой предлог, чтобы их отведать.

— Попробуйте развести форель в этом вашем ручье…

Дэйнтри снова почувствовал, как в нем шевельнулась зависть: снова он оказался в изгоях. Вне службы, где он занимался охраной безопасности, он не жил общей жизнью со своими коллегами. Даже ружьем он пользовался как профессионал. Персивал, говорят, коллекционирует картины, а шеф? Богатая жена-американка открыла для него целое поле светской деятельности. А Дэйнтри во внеслужебное время дозволено было разделить с ними лишь мясной пирог — в первый и, наверное, в последний раз.

— Расскажите-ка мне поподробнее про Дэвиса, — сказал шеф.

— Университет в Рединге. Математика и физика. Часть военной службы проходил в Олдермастоне. Никогда не участвовал — во всяком случае, в открытую — ни в одном из маршей. Само собою, лейборист.

— Как и сорок пять процентов нашего населения, — сказал шеф.

— Да, да, конечно, и все же… Холостяк. Живет один. Деньгами распоряжается весьма свободно. Любит портвейн высшего качества. Делает ставки на тотализаторе. Это, конечно, классическое объяснение, почему человек может себе позволить…

— А что он еще себе позволяет? Кроме портвейна.

— Ну, у него «ягуар».

— У меня тоже, — сказал Персивал. — Я полагаю, мы не имеем права спросить вас, как была обнаружена утечка?

— Я бы вас сюда не приглашал, если бы не мог вам это сказать. Об этом знает Уотсон и больше никто в Шестом отделе. Источник информации необычен — наш человек, который продолжает работать в Советском Союзе.

— А утечка не могла исходить от кого-нибудь из сотрудников Шестого отдела за границей? — спросил Дэйнтри.

— Могла, но я в этом сомневаюсь. Одно донесение, судя по всему, поступило к ним действительно будто прямо из Лоренсу-Маркиша. Слово в слово, как если бы его писал агент Шестьдесят девять-триста. Выглядело оно почти как фотокопия подлинного донесения, так что можно было бы подумать, что утечка произошла оттуда, если бы не некоторые поправки и вычеркнутые слова. Эти неточности могли быть замечены только здесь, при сравнении донесения с картотекой.

— Секретарша? — предположил Персивал.

— Именно с них Дэйнтри и начал проверку, верно? Их строже всего проверяют на допуск. Значит, у нас остаются Уотсон, Кэсл и Дэвис.

— Меня беспокоит, — сказал Дэйнтри, — то, что именно Дэвис выносил со службы донесение. То, которое пришло из Претории. Особого значения оно не имеет, но в нем есть сведения насчет китайцев. Дэвис сказал, что хотел еще раз перечитать его за обедом. Им с Кэслом предстояло обсуждать это донесение с Уотсоном. Я проверил у Уотсона.

— Что вы предлагаете? — спросил шеф.

— Можно устроить с помощью Пятого управления и спецслужбы максимально строгую проверку. Всех сотрудников Шестого отдела. Письма, телефонные разговоры, микрофоны в квартирах, наблюдение за передвижениями.

— Если бы все обстояло так просто, Дэйнтри, я бы не стал утруждать вас и приглашать сюда. Охота ведь у нас весьма посредственная, и я знал, что фазаны не оправдают ваших ожиданий. — Харгривз обеими руками приподнял больную ногу и передвинул ее ближе к огню. — Представим себе, мы докажем, что виноват Дэвис… или Кэсл, или Уотсон. Что дальше?

— Это уже, безусловно, будет решать суд, — сказал Дэйнтри.

— Значит, громкие заголовки в газетах. Еще один закрытый процесс. И при этом никто из непосвященных не будет знать, сколь незначительны и несущественны были утечки. Кто бы это ни был, он не получит сорока лет, как Блейк. Возможно, просидит лет десять, если охрана в тюрьме достаточно строгая.

— Это, безусловно, уже не наша забота.

— Нет, Дэйнтри, но мне эта мысль насчет суда нисколько не нравится. Какого сотрудничества мы сможем после этого ожидать от американцев? А потом, не следует забывать о нашем человеке. Я же сказал вам, он все еще сидит там, у них. Ни к чему нам спалить его — он нам пока еще полезен.

— В известном смысле, — сказал Персивал, — нам лучше было бы, пожалуй, закрыть на это глаза, как делает покладистый муж. Перевести этого типа в какое-нибудь безопасное управление. И поставить точку.

— И стать пособниками преступления? — возмутился Дэйнтри.

— Ну, какое же это преступление, — заметил Персивал и улыбнулся шефу, словно один заговорщик другому. — Все мы совершаем преступления тут или там, верно? В этом наша работа.

— Беда в том, — сказал шеф, — что данная ситуация похожа на шаткий брак. При таком браке, если любовнику начинает надоедать присутствие сговорчивого мужа, он всегда может устроить скандал. У него есть одно преимущество. Он может выбрать время для удара. А я никаких скандалов не хочу.

Дэйнтри ненавидел несерьезность. Несерьезность в его представлении походила на тайный код, и он не знал, по какой книге этот код составлен. Дэйнтри мог читать телеграммы и донесения с грифом «совершенно секретно», но несерьезность была для него тайной, к разгадке которой он не имел ключа. Он сказал:

— Лично я скорее подам в отставку, чем стану что-то прикрывать.

И он с такой силой поставил стакан с виски на стол, что отлетел кусочек хрусталя. «И это тоже леди Харгривз, — подумал он. — Наверняка это она настояла на хрустале».

— Извините, — сказал он.

— Вы, конечно, правы, Дэйнтри, — сказал Харгривз. — Забудьте про стакан. Пожалуйста, не считайте, что я заставил вас приехать в такую даль, чтобы убедить ничего не предпринимать, даже если у нас будет достаточно улик… Но суд — не обязательно самое правильное решение. Русские в подобных случаях, как правило, не предают своих людей суду. Суд над Пеньковским в моральном плане куда больше укрепил наше положение — его значение было даже преувеличено, причем не только нами, но и ЦРУ. И тем не менее я до сих пор не могу понять, зачем русские это устроили. Жаль, я не шахматист. Вы играете в шахматы, Дэйнтри?

— Нет, моя игра — бридж.

— Русские не играют в бридж — во всяком случае, насколько мне известно.

— Это так важно?

— Мы играем в игры, Дэйнтри, в разные игры, все мы. И очень важно не принимать игру слишком серьезно, иначе можно проиграть. Надо вести себя гибко, и, естественно, чрезвычайно важно играть в одну и ту же игру.

— Прошу прощения, сэр, — сказал Дэйнтри, — но я не понимаю, о чем вы.

Дэйнтри сознавал, что перебрал виски, и шеф с Персивалом намеренно избегают смотреть друг на друга, желая унизить его. «У них вот голова крепкая, как орех, — подумал он, — как орех».

— Может быть, выпьем еще виски, — предложил шеф, — или хватит? День был длинный и сырой. Как вы, Персивал?

Дэйнтри сказал:

— Я бы выпил еще.

Персивал разлил виски.

— Извините за назойливость, — сказал Дэйнтри, — но мне хотелось бы немного прояснить дело до того, как лечь спать, иначе я не засну.

— Все, право же, очень просто, — сказал шеф. — Проведите, если угодно, максимально строгую проверку. Возможно, птицу удастся поднять в воздух без особого труда. Тот, за кем мы охотимся, довольно скоро поймет, что происходит, — если, конечно, он виноват. Можно придумать какой-нибудь тест — старая техника маркированной пятерки редко дает осечку. Когда мы уверимся, что нашли кого нужно, тогда, мне кажется, надо будет просто его убрать. Никаких судов, никакой шумихи. Если нам сначала удастся получить информацию о его контактах, — тем лучше, но мы не должны устраивать публичный бой, а потом получать пресс-конференцию в Москве. Арест тоже исключается. Если он сидит в Шестом отделе, никакая поставленная им информация не причинит нам такого вреда, как скандал, вызванный судебным процессом.

— Убрать? Вы хотите сказать…

— Я знаю, это для нас нечто новое. Скорее так поступают в КГБ или ЦРУ. Потому я и хотел, чтобы при нашем разговоре присутствовал Персивал. Нам может понадобиться помощь его ученых мальчиков. Все как обычно. По возможности, свидетельство о смерти, подписанное врачом. И никаких дознаний. Легко подстроить самоубийство, но самоубийство всегда влечет за собой дознание, а это может привести и к запросу в палате общин. Всем ведь теперь известно, что подразумевается под «одним из управлений Форин-офиса». «А не пострадала ли от этого безопасность страны?» Вы знаете, какие вопросы наверняка зададут с задних скамей. И никто тогда не поверит официальному ответу. Уж американцы-то, безусловно, не поверят.

— Да, — сказал Персивал, — я понимаю. Он должен умереть тихо, спокойно и без боли, бедняга. Боль иногда отражается на лице, а ведь надо учитывать родственников. Естественная смерть…

— Я понимаю, это довольно трудно — при наличии всех этих новых антибиотиков, — сказал шеф. — Представим себе на мгновение, что это Дэвис — ему ведь немногим больше сорока. В самом расцвете.

— Согласен. Можно, пожалуй, устроить сердечный приступ. Если только… Кто-нибудь знает, он много пьет?

— Вы что-то сказали насчет портвейна, верно, Дэйнтри?

— Я же не говорю, что это он совершил преступление, — сказал Дэйнтри.

— Никто из нас этого не говорит, — сказал шеф. — Мы только взяли Дэвиса в качестве примера… чтобы легче было изучить проблему.

— Мне хотелось бы увидеть его медицинскую карту, — сказал Персивал, — и под каким-нибудь предлогом познакомиться с ним самим. Ведь он в известном смысле станет моим пациентом. То есть я хочу сказать, если…

— Это вы с Дэйнтри каким-нибудь образом устроите. Большой спешки нет. Мы должны быть абсолютно уверены в том, что это тот человек, которого мы ищем. А теперь… после такого долгого дня — так много было зайцев и так мало фазанов… приятного вам сна. Завтрак подадут вам в комнату. Яичница с беконом? С колбасой? Чай или кофе?

Персивал сказал:

— Для меня и кофе, и бекон, и яичницу с колбасой, если можно.

— В девять утра?

— В девять.

— А вам, Дэйнтри?

— Только кофе и тосты. Если можно, в восемь утра. Я никогда долго не сплю, и меня ждет много работы.

— Вам надо больше отдыхать, — сказал шеф.

3

Полковник Дэйнтри вынужден был часто бриться. Он уже побрился перед ужином, но сейчас вторично провел своим «ремингтоном» по подбородку. Сбросив с электробритвы пыльцу на умывальник и протерев его пальцами, он почувствовал себя удовлетворенным. После чего включил электрическую зубную щетку. Легкое гудение заглушило стук в дверь, и потому он немало удивился, увидев в зеркале отворяющуюся дверь и неуверенно остановившегося доктора Персивала.

— Извините, что беспокою вас, Дэйнтри.

— Входите, пожалуйста. Забыли что-нибудь с собой прихватить? Может, вам одолжить что-то?

— Нет, нет. Я просто хотел перекинуться с вами словцом, прежде чем ложиться. Забавная у вас игрушка. И модная. Она действительно лучше обычной зубной щетки?

— Вода попадает между зубов и промывает их, — сказал Дэйнтри. — Мне эту штуку рекомендовал мой дантист.

— А я всегда ношу с собой зубочистку, — заметил Персивал. И вынул из кармана красную коробочку от «Картье». — Прелестная, верно? Золотая — восемнадцать карат. Ею еще мой отец пользовался.

— По-моему, моя штука более гигиенична, — сказал Дэйнтри.

— Ну, я в этом не так уж уверен. Зубочистку легко вымыть. Я ведь, знаете ли, до того как вошел в состав группы, был консультантом широкого профиля на Харли-стрит. Не знаю, зачем я понадобился Фирме — наверное, чтобы подписывать свидетельства о смерти. — Он стал прохаживаться по комнате, с интересом разглядывая все, что в ней было. — Надеюсь, вы не прибегаете к помощи всей этой фтористой ерунды. — Он задержался у фотографии, стоявшей в кожаной рамке на ночном столике. — Это ваша супруга?

— Нет. Дочь.

— Хорошенькая девушка.

— Мы с женой разъехались.

— А я никогда не был женат, — заметил Персивал. — По правде говоря, меня никогда особенно не тянуло к женщинам. Не поймите меня превратно — к мальчикам тоже. А вот к хорошему ручью с форелью… Знаете такую речку — Оби?

— Нет.

— Совсем маленький ручеек с пребольшущими рыбинами.

— Не могу сказать, чтобы я когда-либо интересовался рыбной ловлей, — сказал Дэйнтри и занялся промыванием своей игрушки.

— До чего люблю ходить вокруг да около! — заметил Персивал. — Никогда не подхожу прямо к делу. Это опять же как на рыбной ловле. Иногда приходится раз сто забросить леску, прежде чем клюнет.

— Я ведь не рыба, — сказал Дэйнтри, — и сейчас уже далеко за полночь.

— Дорогой мой, я, право же, прошу извинения. Я задержу вас не более минуты — обещаю. Просто мне не хотелось, чтобы вы легли спать во взволнованном состоянии.

— А разве я взволнован?

— Мне показалось, вас несколько шокировала позиция, занятая шефом, — я хочу сказать в отношении всего вообще.

— Да, возможно.

— Вы не так давно работаете с нами, верно ведь, иначе вы бы знали, что мы живем — каждый в своем ящичке… понимаете… в ящичке.

— Ничего не понимаю.

— Да, вы это уже говорили, верно? Понимать в нашем деле совсем не обязательно. Я вижу, вас поселили в комнате Бена Николсона ^{91}.

— Я не…

— А меня — в комнате Миро ^{92}. Хорошие литографии, верно? Собственно, это была моя идея — украсить ими стены. Леди Харгривз хотела повесить какие-нибудь охотничьи сценки. Чтобы сочеталось с фазанами.

— Я не понимаю современных картин, — сказал Дэйнтри.

— Взгляните на вот это творение Николсона. Как все продумано и уравновешено. Все квадраты разного цвета. И однако же, как счастливо они сосуществуют. Никакого диссонанса. У этого художника поразительный глаз. Измените один цвет — даже размер квадрата, — и получится ерунда. — Персивал указал на желтый квадрат. — Вот это наш Шестой отдел. Отныне это ваш квадрат. Вам не надо заботиться о синем и красном. Ваше дело нащупать нужного человека и сообщить мне. А за то, что происходит в синем и красном квадратах, вы не несете ответственности. Да, собственно, и за желтый квадрат — тоже. Вы только сообщите. И никаких укоров совести. Никакого чувства вины.

— Последствия не вытекают из поступка. Вы это хотите сказать?

— Решение о последствиях будут принимать в другом месте, Дэйнтри. Вы не должны слишком серьезно воспринимать сегодняшний разговор. Шеф любит выпускать в воздух идеи, а потом смотреть, куда они упадут. Он любит шокировать. Вы же знаете про случай каннибализма. Насколько мне известно, преступник — если он действительно преступник — будет по старинке передан в руки полиции. Так что у вас нет оснований не спать. Просто попытайтесь понять картину Николсона. Особенно вглядитесь в желтый квадрат. Если вы сможете увидеть картину моими глазами, вы хорошо будете сегодня спать.

Часть вторая

Глава I

1

Молодой, преждевременно состарившийся человек с волосами до плеч и потусторонним взором аббата восемнадцатого века подметал пол в дискотеке, что на углу Литтл-Комптон-стрит, когда Кэсл проходил мимо.

Кэсл приехал более ранним поездом, чем обычно, и до появления на службе у него было еще три четверти часа. Сохо в эту пору казался таким же невинным и романтическим, как в дни его юности. Вот здесь, на углу, он впервые услышал иностранную речь, а в маленьком дешевом ресторанчике рядом выпил свой первый бокал вина; перейти на другую сторону Олд-Комптон-стрит было для него в те дни все равно что пересечь Ла-Манш. Сейчас, в девять утра, все стриптизы были еще закрыты — открыты были только продуктовые магазинчики, которые сохранились в его памяти с тех времен. Лишь имена возле звонков — Лулу, Мими и подобные — указывали на то, какая жизнь шла на Олд-Комптон-стрит во второй половине дня и по вечерам. По тротуарам в люки стекала чистая вода, и хозяйки спешили мимо под бледным, подернутым дымкой небом, таща с победоносно веселым видом матерчатые сумки, из которых торчали салями и ливерная колбаса. Сейчас не было видно ни единого полисмена, хотя после наступления темноты они будут прогуливаться тут парами. Кэсл пересек мирную улицу и вошел в книжный магазин, куда вот уже несколько лет повадился заглядывать.

Магазин был необычно респектабельный для этого района Сохо, совсем непохожий на тот, что находился через улицу под вывеской, на которой ярко-красными буквами стояло просто «Книги». В витрине того магазина лежали журналы с голыми девицами, которые никто никогда не покупал, — они были как знак из давно всем известного кода, обозначавший, чем можно тут поживиться и на что потратить деньги. А в витрине магазина «Холлидей-энд-Сан» — напротив ярко-красной вывески — стояли книги, выпущенные издательствами «Пенгвин» и «Эверимен», а также подержанные экземпляры мировой классики. Сына в магазине никогда не было видно, — там сидел лишь старший Холлидей, седой и сгорбленный, и с любезным видом, таким же неизменным, как и старый костюм, в котором он, наверное, хотел бы и в гробу лежать, встречал покупателей. Всю свою деловую переписку он вел от руки, и сейчас как раз писал одно из писем.

— Отличное осеннее утро, мистер Кэсл, — заметил мистер Холлидей, с великим тщанием выводя: «Ваш покорный слуга».

— За городом утром был легкий морозец.

— Что-то рановато, — заметил мистер Холлидей.

— Скажите, нет ли у вас «Войны и мира»? Я никогда не читал этой книги. Похоже, пора за нее взяться.

— Вы уже закончили «Клариссу», сэр?

— Нет, но боюсь, застрял. При одной мысли, что надо прочесть еще столько томов… Словом, нужно переключаться на что-то другое.

— Издание «Макмиллана» уже разошлось, но, по-моему, у меня есть хоть и подержанный, однако довольно чистый экземпляр из серии «Мировая классика» — все в одном томе. Перевод Эйлмера Мода. А лучше Эйлмера Мода никто не переводил Толстого. Он ведь был не просто переводчиком, но и другом автора. — Мистер Холлидей положил перо и огорченно посмотрел на «Ваш покорный слуга». Ему явно не нравилось, как он вывел эти слова.

— Вот этот перевод я и хочу иметь. Два экземпляра, пожалуйста.

— Могу ли осведомиться, сэр, как ваши дела?

— Сын у меня болен. Корь. О, ничего опасного. Пока никаких осложнений.

— Рад это слышать, мистер Кэсл. Корь в наши дни может вызвать немало тревог. На службе, надеюсь, тоже все в порядке? Никаких кризисов на международном горизонте?

— Мне, во всяком случае, об этом не известно. Всё очень тихо. Так что я всерьез подумываю уйти на покой.

— Мне очень жаль это слышать, сэр. Джентльмены, много поездившие по свету, нужны нам в нашей внешней политике. Вам, я уверен, дадут хорошую пенсию?

— Сомневаюсь. А как у вас идут дела?

— Тихо, сэр, очень тихо. Вкусы меняются. Помню, в сороковые годы люди стояли в очереди за новым томом «Мировой классики». А нынче на великих писателей очень маленький спрос. Старики стареют, а молодежь… похоже, слишком долго они остаются молодыми, и вкусы у них не такие, как у нас… Вот у моего сына дела идут куда лучше — в той лавке через дорогу.

— Среди его покупателей, наверно, есть люди со странностями.

— Я предпочитаю не обсуждать этого, мистер Кэсл. Наши магазины никак между собой не связаны. Я этого правила твердо держусь. Ни один полисмен не явится сюда за… между нами говоря, «взяткой». Собственно, никакого реального вреда то, чем торгует мой сын, принести не может. Я бы сказал, это все равно что пытаться обратить в свою веру тех, кто уже обращен. Нельзя испортить испорченных, сэр.

— Надо мне будет как-нибудь познакомиться с вашим сыном.

— Он приходит сюда по вечерам помочь мне с бухгалтерией. Голова у него куда лучше работает с цифрами, чем у меня. Он часто спрашивает про вас, сэр. Интересуется, что вы покупаете. По-моему, он иногда завидует, что у меня такие клиенты, хоть их и немного. К нему-то приходят крадучись, сэр. Там о книгах не говорят, как мы с вами.

— Не могли бы вы сказать сыну, что у меня есть «Мосье Николá» ^{93}, — я бы охотно продал эту книгу. Думаю, для вас она не совсем подходит.

— Я не уверен, сэр, что это и его товар. Согласитесь, это же своего рода классика — название для покупателей сына ничего не говорит, а книга дорогая. В каталоге она попадет в рубрику «Эротика», а не «Курьезы». Может, конечно, кто-нибудь и захочет взять ее на время. Понимаете, бóльшую часть книг сын дает под залог. Сегодня человек берет книгу, а завтра обменивает ее на другую. Его книг люди не держат, как, к примеру, прижизненное собрание сочинений сэра Вальтера Скотта.

— Так вы не забудете сказать сыну? «Мосье Николá».

— Нет, что вы, сэр. Ретиф де Ла Бретонн. Ограниченный тираж. Выпущено «Родкером». Память у меня по части старых книг энциклопедическая. А «Войну и мир» вы с собой возьмете? Тогда разрешите мне пять минут порыться в подвале.

— Можете отослать мне ее по почте в Беркхэмстед. Все равно у меня сегодня нет времени читать. Только не забудьте сказать вашему сыну…

— Разве я когда-либо забывал что-то передать, сэр?

Выйдя из магазина, Кэсл перешел через улицу и заглянул в заведение напротив. Он обнаружил там лишь молодого прыщавого юнца, уныло продвигавшегося вдоль полки с книгами «Только для мужчин» и журналами «Пентхаус»… В глубине лавки висела зеленая репсовая занавеска. За нею, по всей вероятности, скрывались более дорогостоящие и мудреные предметы, равно как и более застенчивые покупатели, а также, очевидно, и молодой Холлидей, с которым Кэсл ни разу еще не имел счастья встретиться — если счастье правильное тут слово, подумал он.

2

На сей раз Дэвис явился на службу раньше Кэсла.

— Я пришел сегодня пораньше, — извиняющимся тоном объявил он. — Сказал себе: новая метла ведь, может, все еще метет. Вот я и подумал: надо проявить усердие… оно не повредит.

— С утра Дэйнтри здесь не появится — сегодня же понедельник. А он отправился на уик-энд куда-то на охоту. Из Заира ничего больше не поступало?

— Ровным счетом ничего. Янки просят дать более подробную информацию о китайской миссии в Занзибаре.

— Нам нечего им дать. Теперь это уже забота Пятого управления.

— По тому, как квохчут янки, можно подумать, что Занзибар у них под боком, вроде Кубы.

— Так он действительно у них почти под боком — в эпоху реактивных-то самолетов.

В комнату вошла генеральская дочка Синтия с двумя чашками кофе и телеграммой. На девушке были коричневые брючки и свитер. Что-то роднило ее с Дэвисом: она тоже любила изображать из себя нечто другое, чем на самом деле. Если правоверный Дэвис, казалось, заслуживал не больше доверия, чем букмекер, то Синтия, существо домашнее, выглядела этаким лихим бойцом-десантником. Жаль только, что она была не слишком сильна по части орфографии — правда, в ее орфографии, равно как и в имени, было, пожалуй, что-то от елизаветинских времен. По-видимому, она искала Филипа Сидни ^{94}, а нашла пока только Дэвиса.

— Из Лоренсу-Маркиша, — сказала Синтия Кэслу.

— Это по твоей части, Дэвис.

— Захватывающе интересно, — объявил Дэвис. — «Ваш номер двести пятьдесят три от десятого сентября пришел весь перевранный». Это уже по твоей части, Синтия. А ну-ка, быстро зашифруй снова, да напиши на этот раз правильно. Так оно лучше будет. Знаете, Кэсл, когда я поступал сюда, я был романтиком. Думал, буду заниматься атомными секретами. Взяли-то ведь меня только потому, что я хороший математик, да и в физике соображаю неплохо.

— Атомные секреты — это Восьмой отдел.

— Я думал, что, по крайней мере, хоть научусь пользоваться всякими забавными штуками вроде невидимых чернил. Вы-то, я уверен, все знаете про невидимые чернила.

— В свое время знал — все, вплоть до использования птичьего помета. Обучили меня всему этому, а потом, в конце войны, послали с заданием. Дали такую красивую деревянную коробочку, в которой, как в школьных штативах на занятиях химией, были расставлены бутылочки. А потом дали еще электрический чайник… и набор пластмассовых спиц для вязания.

— Это еще для чего?

— Вскрывать письма.

— И вам пригодилось? Я хочу сказать, вы вскрыли хоть одно письмо?

— Нет, хотя один раз пытался. Меня учили вскрывать конверты не там, где они заклеены, а сбоку, и, запечатывая снова, пользоваться тем же клеем. Так вот, в том случае у меня не было нужного клея и, прочитав письмо, я вынужден был его сжечь. Все равно ничего важного в нем не было. Просто любовное послание — и только.

— А как насчет «люгера»? ^{95} У вас же наверняка был «люгер». Или авторучка со взрывателем?

— Нет. Мы никогда не подражали Джеймсу Бонду ^{96}. Мне не разрешалось носить оружие, а единственной машиной у меня была подержанная малолитражка «мини-моррис».

— Уж могли бы дать нам хотя бы один «люгер» на двоих. Как-никак мы живем во времена терроризма.

— Зато у нас с тобой есть радиотелефон, — сказал Кэсл, надеясь этим утешить Дэвиса. Он уловил горькие нотки, которые всегда появлялись в речи Дэвиса, когда ему бывало не по себе. Выпил лишнюю рюмку портвейна, или Синтия его расстроила.

— А вы когда-нибудь имели дело с микрофишками, Кэсл?

— Никогда.

— Даже такой бывалый вояка, как вы? А какая была самая серьезная секретная информация, которой вы располагали, Кэсл?

— Как-то раз я заранее знал дату высадки войск.

— В Нормандии?

— Нет, нет. Всего лишь…

— Разве мы туда высаживались? Я совсем забыл… а может быть, и не знал. Ну что ж, старина, думаю, надо нам стиснуть зубы и посмотреть, что поступило из этого чертова Заира. Можете вы объяснить мне, почему янки так интересуются нашими предсказаниями насчет добычи меди?

— Я полагаю, это влияет на их бюджет. И может повлиять на программы помощи. А вдруг правительство Заира надумает получать помощь откуда-то еще. Вот видите, мы и нашли, что требовалось — донесение номер триста девяносто семь: некто с весьма славянской фамилией обедал двадцать четвертого с президентом.

— Неужели мы даже это должны сообщать ЦРУ?

— Конечно.

— И вы полагаете, что в ответ они выдадут нам хоть один маленький секретик об управляемых ракетах?

Это явно был один из наихудших дней Дэвиса. Даже глаза у него пожелтели. Одному Богу известно, какой смесью он накачался накануне в своем холостяцком логове на Дэйвис-стрит. Дэвис сказал мрачно:

— Джеймс Бонд уже давно бы потрахал Синтию. На песчаном берегу, под жарким солнцем. Передайте-ка мне карточку на Филипа Дибба, хорошо?

— Какой у него номер?

— Пятьдесят девять-восемьсот-дробь три.

— А что там с ним?

— Да есть слушок, что он не по своей воле ушел с поста директора почты в Киншасе. Слишком много напечатал «левых» марок для своей коллекции. Уходит со сцены наш самый влиятельный в Заире агент. — Дэвис подпер голову руками и по-собачьи взвыл от горя.

— Я знаю, каково тебе, Дэвис, — сказал Кэсл. — Иной раз мне самому хочется уйти в отставку… или переменить работу.

— Слишком для этого поздно.

— Не знаю. Сара говорит, я мог бы засесть за книгу.

— Но есть же Акт о хранении государственных тайн.

— Книгу не про нас. Про апартеид.

— Едва ли это можно назвать самой популярной темой.

Дэвис перестал что-то писать в карточке Дибба.

— Шутки в сторону, старик, — сказал он, — пожалуйста, и не думайте об этом. Я без вас тут не смогу. Просто взорвусь, если не будет рядом человека, с которым можно над чем-то посмеяться. Ведь при всех остальных я даже улыбнуться боюсь. Даже когда я с Синтией. Я люблю ее, но она такая чертовски лояльная, что вполне может донести, сказать, что я неблагонадежный. Полковнику Дэйнтри. Недаром Джеймс Бонд убил девушку, с которой спал. Вся разница лишь в том, что я-то с Синтией даже и не переспал.

— Я же несерьезно, — сказал Кэсл. — Ну как могу я уйти? Куда я отсюда пойду? Только в отставку. Мне шестьдесят два года, Дэвис. Я уже перешагнул пенсионный рубеж. Иной раз думаю, про меня просто забыли или, может, потеряли мое досье?

— Вот тут нас просят разработать некоего Агбо, сотрудника «Радио Заир». Пятьдесят девять-восемьсот предлагает его в качестве помощника агента.

— Чего ради?

— У него есть контакт на «Радио Гана».

— Что-то он не представляется очень ценным. И потом, Гана — не наша территория. Передай это в сектор Шесть-В, посмотрим, может, они сумеют его использовать.

— Не торопитесь, Кэсл, зачем же нам отдавать сокровище. Откуда мы знаем, что нам отколется от агента Агбо? Из «Радио Гана» мы ведь можем проникнуть на «Радио Гвинея». Да мы этим и Пеньковского переплюнули бы. Вот это была бы победа! ЦРУ никогда еще не проникало так глубоко в Черную Африку.

Это явно был один из наихудших дней Дэвиса.

— Быть может, здесь, в Шестом-A, мы видим только все самое нудное, — заметил Кэсл.

В комнату снова вошла Синтия с конвертом для Дэвиса.

— Распишитесь тут и подтвердите получение.

— А что в нем?

— Откуда же мне знать? Что-то от администрации. — Она взяла единственную бумажку, лежавшую в корзине «Для исходящих». — И это всё?

— Мы не слишком завалены сейчас работой, Синтия. Пойдете с нами пообедать — вы свободны?

— Нет, мне надо сегодня кое-что припасти на ужин. — И она решительно закрыла за собой дверь.

— Ну что ж, значит, в другой раз. Всегда в другой раз. — Дэвис вскрыл конверт. И сказал: — Что они еще намерены придумать?

— А в чем дело? — осведомился Кэсл.

— Вы такого не получали?

— A-а, медицинское обследование? Конечно. Уж и не помню, сколько раз меня проверяли за время службы. Это как-то связано со страховкой… или с пенсией. Прежде чем меня послали в Южную Африку, доктор Персивал — возможно, ты еще не встречался с доктором Персивалом — всячески пытался установить у меня диабет. Направили меня к специалисту, а тот нашел, что у меня не излишек сахара, а наоборот, слишком его мало… Бедняга Персивал. Думаю, связавшись с нами, он наверняка немного поотстал по части общей медицины. В этом учреждении соображения безопасности куда важнее правильного диагноза.

— Это дерьмо и подписано: «Персивал, Эммануэл Персивал». Ну и имечко: Эммануэл; это не тот, что приносит добрые вести? Они что, по-вашему, и меня собираются посылать за границу?

— А тебе хотелось бы?

— Я всегда мечтал когда-нибудь работать в Лоренсу-Маркише. Нашего человека там пора ведь уже менять. Там должен быть хороший портвейн, а? Революционеры — они наверняка тоже пьют портвейн. Вот если бы еще со мной поехала Синтия…

— А я считал, что тебе больше по душе холостяцкая жизнь.

— Я имел в виду не женитьбу. Джеймс Бонд ведь так и не женился. И потом, мне нравится португальская кухня.

— Сейчас кухня там, наверно, африканская. Ты знаешь что-нибудь о тех местах, кроме того, что сообщает нам в своих телеграммах Шестьдесят девять-триста?

— Я собрал целую картотеку ночных заведений и ресторанов до того, как у них произошла эта чертова революция. Сейчас они, возможно, все закрыты. А что до остального, то не думаю, чтобы Шестьдесят девять-триста знал половину того, что знаю о тех местах я. У него нет картотеки, да и вообще он такой чертовски серьезный — наверно, и в постели работает. Подумайте, сколько мы вдвоем могли бы списать на счет служебных трат.

— Вы вдвоем?

— Мы с Синтией.

— Какой же ты мечтатель, Дэвис. Да она никогда не выйдет за тебя. У нее же отец — генерал-майор.

— У каждого есть своя мечта. А о чем мечтаете вы, Кэсл?

— О, пожалуй, я мечтаю порой о безопасности. Не в том смысле, как понимает это Дэйнтри. А о безопасности жизни в отставке. С хорошей пенсией. Достаточной, чтобы я мог содержать и себя и жену…

— И вашего маленького паршивца?

— Да, и моего маленького паршивца, конечно.

— Не слишком-то они щедры на пенсии в нашем Управлении.

— Нет, не слишком, потому я и думаю, что ни ты, ни я не сумеем осуществить свою мечту.

— В любом случае… эта медицинская проверка должна что-то означать, Кэсл. Когда я был в Лиссабоне… наш человек повез меня в такую пещеру за Эсторилом, где слышно, как под твоим столиком плещет вода… Таких омаров я никогда больше не ел. Я читал, что такой же ресторан есть в Лоренсу-Маркише… Мне нравится даже их молодое вино, Кэсл. Право же, мне надо быть там, а не этому Шестьдесят девять-триста. Он не умеет ценить хорошую жизнь. Вы-то ведь знаете эти места, да?

— Мы провели там с Сарой две ночи — семь лет назад. В отеле «Полана».

— Всего две ночи?

— Я срочно покидал Преторию — ты эту историю знаешь: мне надо было опередить БОСС ^{97}. Я не чувствовал себя в безопасности так близко от границы. Мне хотелось, чтобы между Сарой и БОСС лег океан.

— Ах да, у вас ведь была Сара. Счастливчик. В отеле «Полана». С Индийским океаном за окном.

Кэслу вспомнилась холостяцкая квартира Дэвиса — немытые стаканы, журналы «Пентхаус» и «Нэйчур».

— Если, Дэвис, ты это серьезно надумал, я поговорю с Уотсоном. Предложу тебя в качестве замены.

— Достаточно серьезно. Я хочу бежать отсюда, Кэсл. Отчаянно хочу.

— Неужели тебе так худо?

— А что мы тут делаем — сидим и составляем никому не нужные телеграммы. И задираем нос от важности, потому что чуть больше других знаем про земляные орехи или про то, что сказал Мобуту rel="nofollow noopener noreferrer">^{98} на ужине в частном доме… А ведь я, знаете ли, пришел сюда в поисках волнующих впечатлений. Волнующих, Кэсл. Какой же я был болван! Просто не понимаю, как вы выдержали здесь столько лет.

— Возможно, оно легче, когда ты женат.

— Если я когда-нибудь женюсь, ни за что не стану жить здесь всю жизнь. Надоела мне до смерти эта чертова дряхлая страна, Кэсл: перерывы в снабжении электричеством, забастовки, инфляция. Цена на еду меня не волнует — убивает меня цена на хороший портвейн. Я поступил сюда в надежде поехать за границу, выучил португальский, а сижу здесь и отвечаю на телеграммы из Заира, в которых сообщается про земляные орехи.

— А мне всегда казалось, что ты доволен жизнью, Дэвис.

— О да, доволен, когда немного выпью. Влюбился я в эту девицу, Кэсл. Не могу выбросить ее из головы. Вот и паясничаю, чтобы ей понравиться, и чем больше паясничаю, тем хуже она ко мне относится. Может, если бы меня послали в Лоренсу-Маркиш… Она как-то тут сказала, что тоже хотела бы уехать за границу.

Зазвонил телефон.

— Это ты, Синтия?

Но это была не она. Это был Уотсон, шеф Шестого отдела.

— Это вы, Кэсл?

— Это Дэвис.

— Передайте трубку Кэслу.

— Да, — сказал Кэсл, — я у телефона. Слушаю вас.

— Шеф хочет вас видеть. Зайдите за мной, пожалуйста, по пути, когда будете спускаться.

3

Спускаться надо было долго, так как кабинет шефа находился в подвальном этаже, в бывшем винном погребе, сооруженном в 90-х годах прошлого века для одного миллионера. В помещении, где Кэсл и Уотсон ждали, когда над дверью шефа загорится зеленый свет, в свое время держали уголь и дрова, тогда как в кабинете шефа хранили лучшие в Лондоне вина. Ходили слухи, будто в 1946 году, когда Управление завладело этим домом и архитектор начал его перестраивать, в винном погребе была обнаружена фальшивая стена, за которой лежало, словно мумии, замурованное сокровище миллионера — вина редчайших урожаев. Какой-то невежественный клерк из министерства общественных работ — гласила легенда — продал их по цене обычных столовых вин военному универмагу. Скорее всего это был сплошной вымысел, но всякий раз, как на аукционе «Кристи» продавали старое, представляющее историческую ценность вино, Дэвис мрачно говорил:

— Это из наших запасов.

Красный свет горел бесконечно долго. Вот так же бесконечно долго сидишь в машине и ждешь, когда очистят дорогу от обломков аварии.

— Вы не знаете, что стряслось? — спросил Кэсл.

— Нет. Он просто попросил меня представить ему всех, кто работает в Шестом отделе и кого он еще не видел. Он уже покончил с сектором Шесть-Б, и теперь ваш черед. Я вас представлю и уйду. Так принято. Остатки колониальных времен, на мой взгляд.

— С бывшим шефом я однажды встречался. Перед тем, как в первый раз поехать за границу. У него был монокль с черным стеклом. Жутковато как-то, когда на тебя смотрит этакое черное О, но шеф тогда лишь пожал мне руку и пожелал удачи. Меня, случайно, не собираются снова посылать за границу?

— Нет. А почему вы спрашиваете?

— Напомните мне, пожалуйста, поговорить о Дэвисе.

Загорелся зеленый свет.

— Надо было мне сегодня утром тщательнее побриться, — сказал Кэсл.

В облике Харгривза — в отличие от прежнего шефа — не было ничего, наводящего жуть. На столе у него лежала пара мертвых фазанов, а сам он говорил по телефону.

— Я привез их сегодня утром. Мэри подумала, что это может доставить вам удовольствие. — Он указал рукой на два кресла.

«Так вот, значит, где полковник Дэйнтри провел уикэнд, — подумал Кэсл. — Стрелял фазанов или докладывал о состоянии безопасности?» Будучи хорошо знаком с протоколом, Кэсл выбрал себе кресло поменьше и более жесткое.

— Она вполне здорова. Немного дает себя знать ревматизм в левой ноге, но это и все, — сказал Харгривз и повесил трубку.

— Это Морис Кэсл, сэр, — сказал Уотсон. — Он возглавляет сектор Шесть-А.

— «Возглавляет» звучит как-то уж слишком значительно, — заметил Кэсл. — Нас ведь только двое.

— Вы имеете допуск к сугубо секретной информации, верно? Вы… и находящийся под вашим руководством Дэвис.

— А также под руководством Уотсона.

— Да, конечно. Но Уотсон отвечает за весь Шестой отдел. Я полагаю, немало дел вы препоручаете вести им самим, Уотсон?

— Я считаю, что только сектор Шесть-С требует моего неослабного внимания: Уилкинс ведь не так давно у нас. Он еще должен вжиться.

— Ну, не буду вас задерживать, Уотсон. Благодарю, что привели Кэсла. — Харгривз провел рукой по перьям одной из убитых птиц. И сказал: — Я тоже вживаюсь, как Уилкинс. Насколько я понимаю, мало что изменилось с тех пор, когда я в молодости служил в Западной Африке. Уотсон — это как бы комиссар провинции, а вы — комиссар района и в рамках своей территории предоставлены в значительной мере самому себе. Но вы, конечно, и Африку тоже знаете, верно?

— Только Южную Африку, — сказал Кэсл.

— Да, совсем забыл. В моем представлении Южная Африка никогда не была подлинной Африкой. Да и Северная — тоже. Этим занимается сектор Шесть-С, верно? Дэйнтри все это мне разъяснил. Во время уик-энда.

— Хорошо постреляли, сэр? — осведомился Кэсл.

— Средне. По-моему, Дэйнтри не вполне удовлетворен. Будущей осенью надо вам туда приехать и попробовать самому.

— От меня мало толку, сэр. Я ни разу в жизни еще не стрелял, даже в человека.

— Вот тут вы правы: человек — это наилучшая мишень. Откровенно говоря, мне тоже птицы наскучили. — Шеф опустил взгляд на лежавшую перед ним бумагу. — Вы отлично поработали в Претории. Тут сказано, что вы первоклассный администратор. Вы значительно сократили расходы резидентуры.

— Я принял пост после человека, который умел блестяще вербовать агентов, но плохо соображал по части финансов. А мне это дается легко. До войны я некоторое время работал в банке.

— Дэйнтри пишет тут, что у вас в Претории были неприятности личного характера.

— Я бы не назвал это «неприятностями». Я влюбился.

— Да. Так тут и сказано. В африканку. Эти ребята называют их всех без разбора «банту». Вы нарушили их расовые законы.

— Теперь мы вне опасности: мы женаты. Но там нам действительно пришлось туго.

— Да. Вы нам об этом сообщали. Хотел бы я, чтобы все наши люди, когда у них случаются неприятности, так же правильно поступали. Вы боялись, что южноафриканская полиция доберется до вас и уж отделает как следует.

— Нельзя было человеку столь уязвимому оставаться вашим резидентом.

— Как видите, я весьма внимательно просмотрел ваше досье. Мы велели вам тут же убираться оттуда, хотя нам и в голову не приходило, что вы можете взять с собой эту девицу.

— Ее проверили в Центре. Ничего дурного не было обнаружено. Вы считаете, что мне не следовало увозить ее оттуда? Она ведь была моей связной с африканскими агентами. Моей легендой было серьезное изучение апартеида в свободное от работы время, но полиция, если бы забрала мою нынешнюю жену, могла бы расколоть ее. Поэтому я и вывез ее через Свазиленд в Лоренсу-Маркиш.

— О, вы правильно поступили, Кэсл. А теперь вы женаты и у вас есть ребенок. Надеюсь, все хорошо?

— Ну, если не считать того, что в данный момент у моего сына — корь.

— А, в таком случае надо следить за его глазами. Глаза — это слабое место. Собственно, я хотел вас видеть, Кэсл, в связи с визитом, который должен нанести нам через несколько недель некий господин Корнелиус Мюллер, один из руководителей БОСС. Я думаю, вы знали его, когда были в Претории.

— Безусловно, знал.

— Мы намерены ознакомить его с некоторыми материалами, которыми вы занимаетесь. Конечно, для того лишь, чтобы доказать нашу готовность сотрудничать с ними — до известных пределов.

— Он знает о Заире больше нас.

— Главным образом его интересует Мозамбик.

— В таком случае вам нужен Дэвис, сэр. Он больше в курсе дела, чем я.

— О да, конечно! Дэвис. Я с ним пока не встречался.

— И еще одно соображение, сэр. Когда я был в Претории, мы с Мюллером не очень ладили. Если вы еще раз заглянете в мое досье, то увидите, что именно он пытался шантажировать меня при помощи законов о взаимоотношениях между расами. Вот почему ваш предшественник велел мне убираться оттуда как можно скорее. Поэтому не думаю, чтобы это могло способствовать установлению контактов между мной и Мюллером. Лучше пусть с ним имеет дело Дэвис.

— Но вы же стоите над Дэвисом — естественно, вам и встречаться с Мюллером. Это будет нелегко, я понимаю. Обе стороны наточат ножи, но элемент неожиданности даст вам очко. Вы отлично знаете, что ему не надо показывать. Крайне важно не раскрывать наших агентов — даже если для этого придется затемнить кое-какой важный материал. У Дэвиса же нет вашего опыта соприкосновения с БОСС… и с этим их Мюллером.

— А почему мы должны что-то ему показывать, сэр?

— Вы когда-нибудь задумывались, Кэсл, что произойдет с Западом, если золотые копи Южной Африки закроются из-за расовой войны. И война эта ведь может быть проиграна, как во Вьетнаме. До того, как политики успеют договориться, чем заменить золото. И Россия станет главным его поставщиком. Это будет, пожалуй, посложнее нефтяного кризиса. А еще алмазные копи… Компания «Де Бирс вест» покрупнее, чем «Дженерал моторс». Алмазы ведь не устаревают, как автомобили. А есть и кое-что посерьезнее золота и алмазов — там же добывают уран. Я полагаю, вам еще не говорили про секретный документ Белого дома об операции под кодовым названием «Дядюшка Римус».

— Нет. Ходили, правда, слухи…

— Так вот хотите вы или нет, а мы, Южная Африка и Штаты будем осуществлять совместно операцию «Дядюшка Римус». Поэтому мы должны держаться любезно с господином Мюллером — даже если он и шантажировал вас.

— И мне надо будет показать ему?..

— Информацию о партизанах, о поставках, осуществляемых, невзирая на блокаду, в Родезию, о новых людях, ставших у власти в Мозамбике, о проникновении русских и кубинцев… информацию экономического характера.

— А что же остается?

— Попридержите информацию о китайцах. Южноафриканцы склонны валить их в одну кучу с русскими. А может настать день, когда китайцы нам понадобятся. Мне эта операция «Дядюшка Римус» нравится не больше, чем вам. Политические деятели называют это «реалистической политикой», а реалистический подход в той Африке, которую я знал, никогда еще никому не сослужил доброй службы. Моя Африка была моей сентиментальной любовью. Я по-настоящему любил ту Африку, Кэсл. Китайцы, да и русские и американцы не любят ее… тем не менее мы должны работать рука об руку с Белым домом и господином Мюллером и участвовать с ними в операции «Дядюшка Римус». До чего же все было легко в добрые старые времена, когда мы имели дело с вождями племен и шаманами, и школами в буше, и дьяволами, и королевами дождя. Моя Африка еще была немного похожа на ту, которую описывал Райдер Хаггард ^{99}. Неплохое было местечко. Император Чака ^{100} был намного лучше фельдмаршала Амина Дада ^{101}. Ну, в общем, постарайтесь быть пообходительнее с Мюллером. Он ведь личный представитель самого шефа БОСС. Я бы предложил вам сначала принять его дома — в порядке оздоровительной шокотерапии.

— Не знаю, согласится ли жена.

— Скажите ей, что это я прошу. Но решение за ней: если ей это слишком мучительно…

Уже на пороге Кэсл обернулся, вспомнив о своем обещании.

— Можно мне замолвить слово за Дэвиса, сэр?

— Конечно. А в чем дело?

— Слишком долго он сидит в Лондоне. Мне кажется, надо бы его послать при первой же возможности в Лоренсу-Маркиш. Пусть сменит агента Шестьдесят девять-триста — тот тоже наверняка уже нуждается в перемене мест.

— Это Дэвис просил вас со мной поговорить?

— Не совсем, но мне кажется, он был бы рад уехать из Лондона — куда угодно. У него нервы на пределе, сэр.

— В связи с чем?

— Сложности с девушкой, насколько я понимаю. И надоело ему сидеть за канцелярским столом.

— О, насчет того, что надоело сидеть за канцелярским столом, — это я понимаю. Посмотрим, что можно для него сделать.

— Я действительно немного за него беспокоюсь.

— Обещаю вам, Кэсл, не забыть о нем. Кстати, этот визит Мюллера — сугубо секретен. Вы же знаете, как мы любим, чтобы наши ящики были крепко закрыты. Так вот, у вас теперь будет ваш личный ящичек. Я не говорил об этом даже Уотсону. А вы не должны ничего говорить Дэвису.

Глава II

В середине октября Сэм все еще считался в карантине. Осложнений у него не было, и, значит, в будущем хотя бы с этой стороны можно было ничего не опасаться, а его будущее всегда представлялось Кэслу полным непредсказуемых ловушек. Шагая в воскресенье утром по Главной улице, Кэсл вдруг почувствовал желание воздать благодарность Богу — пусть даже мифическому — за то, что опасность для Сэма миновала, и зашел на несколько минут в приходскую церковь. Служба близилась к концу, и прихожане — принарядившиеся, и немолодые, и совсем старые — пели стоя, со своеобразным вызовом «Там, вдали, зеленый холм за городской стеной», словно в глубине души сомневались в этом факте. Простая, немудреная эта сценка с единственным цветным пятном вызвала в памяти Кэсла местный пейзаж, который часто можно увидеть на примитивных картинках. Городскою стеной можно было счесть развалины крепости за железнодорожной станцией, а на зеленой холмистой общинной пустоши, в верхней части заброшенного стрельбища, когда-то стоял высокий фонарь, на котором вполне могли вешать людей. На мгновение Кэсл, как это ни невероятно, чуть не присоединился к окружавшим его людям и не уверовал в Бога — ведь не убудет же от него, если он шепотом вознесет благодарность Богу своего детства, Богу общинной пустоши и замка, за то, что с ребенком Сары ничего плохого пока не случилось. Но тут грохот сверхзвукового самолета раздробил слова гимна, старый витраж в западном окне задрожал, и задребезжал шлем крестоносца, висевший на колонне, напомнив Кэслу, что мир повзрослел. Кэсл поспешно вышел из церкви и купил воскресные газеты. Крупный заголовок на первой полосе «Санди экспресс» гласил: «В лесу найден труп ребенка».

Во второй половине дня Кэсл взял Сэма и Буллера и, решив не тревожить спящую Сару, отправился с ними на прогулку по пустоши. Он предпочел бы оставить Буллера дома, но пес наверняка залился бы лаем в знак протеста и разбудил бы Сару, а потому Кэсл постарался успокоить себя мыслью, что Буллер едва ли встретит на пустоши кошку. У Кэсла в душе всегда сидел страх после того лета три года тому назад, когда Провидение сыграло с ним злую шутку, неожиданно выведя его к компании, устроившей пикник среди берез, а с ними была роскошная кошка с голубым ошейником и малиновым шелковым поводком. Кошка — сиамская — не успела даже взвыть от возмущения или боли, как Буллер перегрыз ей хребет и швырнул труп через плечо, точно человек, закидывающий мешок в грузовик. После чего пес умчался в рощу, настороженно глядя по сторонам: ведь там, где одна кошка, наверняка должна быть и вторая, — и Кэслу пришлось одному предстать перед разгневанными и потрясенными участниками пикника.

Однако едва ли кто устраивает пикники в октябре. Тем не менее Кэсл отправился гулять, лишь когда солнце уже почти село, и всю дорогу по Кингс-роуд, затем мимо полицейского участка, что на углу Главной улицы, — вел Буллера на поводке. Но как только они перешли через канал и новые дома (они стояли тут уже четверть века, но все, чего не существовало, когда Кэсл был мальчиком, казалось ему новым, вместе с железнодорожным мостом) остались позади, он спустил Буллера, и тот, как хорошо выученный пес, тут же уселся и не спеша оставил свою метину на краю дорожки. Глаза его были устремлены куда-то вдаль, хотя смотрели в себя. Только в такие минуты Буллер выглядел умной собакой. Кэсл не любил Буллера: он купил пса с единственной целью — для спокойствия Сары, но Буллер оказался плохим сторожем, так что теперь был для всех только обузой, — правда, с чисто собачьим отсутствием здравого смысла он любил Кэсла больше всех остальных.

Папоротник стал уже тускло-золотым, как это бывает погожей осенью, и лишь на утеснике сохранились редкие цветы. Кэсл и Сэм тщетно пытались найти стрельбищные валы, которые холмиками красной глины некогда возвышались на пустоши. Теперь их затянуло пожухлой зеленью.

— Здесь расстреливали шпионов? — спросил Сэм.

— Нет, нет. Откуда ты это взял? Здесь просто практиковались в стрельбе. В первую мировую войну.

— Но ведь шпионы — они же есть, настоящие шпионы?

— Думаю, что да. А почему ты спрашиваешь?

— Просто хотел знать — только и всего.

А Кэсл вспомнил, как в таком же вот возрасте спрашивал отца, существуют ли на самом деле феи, и ответ был менее правдивым, чем тот, который он дал. Отец Кэсла был человек сентиментальный: ему хотелось любым способом внушить своему маленькому сыну, что на свете стоит жить. Так что незаслуженно было бы обвинять его в бесчестном поступке: он вполне мог бы возразить, что феи — это символ чего-то существующего. Ведь и нынче встречаются отцы, которые говорят своим детям, что существует Бог.

— Шпионы вроде Ноль-ноль-семь? ^{102}

— Ну, не в точности такие. — Кэсл попытался переменить тему разговора. Он сказал: — Когда я был маленьким, я считал, что здесь, в старом блиндаже, среди траншей, живет дракон.

— А где же тут траншеи?

— Сейчас они заросли папоротником.

— А что такое дракон?

— Ну, видишь ли… это такое существо — из пасти его вырывается огонь, и оно покрыто панцирем.

— Как танк?

— Ну да, пожалуй, как танк. — Между воображением Кэсла и воображением мальчика пролегала пропасть, и это ставило Кэсла в тупик. — Скорее, как гигантский ящер, — сказал он. И тут же понял, что танков-то мальчик видел множество, а вот страну ящериц покинул еще до своего рождения.

— А ты когда-нибудь видел дракона?

— Однажды я видел, как из траншеи шел дым, и решил, что там сидит дракон.

— И ты испугался?

— Нет, в ту пору я боялся совсем другого. Я ненавидел школу, и у меня было мало друзей.

— А почему ты ненавидел школу? Я тоже буду ненавидеть школу? То есть настоящую школу.

— Враги у нас у всех разные. Возможно, тебе не понадобится помощь дракона, а мне она была нужна. Моего дракона ненавидел весь мир и хотел его убить. Люди боялись дыма и пламени, которые он выбрасывал из своей пасти, когда сердился. А я ночью потихоньку убегал из спальни в общежитии и относил ему коробки сардин из моих припасов. Он поджаривал сардины прямо в коробке своим дыханием. Он любил их есть горячими.

— Это было взаправду?

— Нет, конечно, нет, но сейчас мне кажется, будто все так и было. Как-то я лежал в общежитии в нашей спальне — накрылся простыней и плакал, потому что это была первая неделя семестра и до каникул было еще двенадцать бесконечно долгих недель и я боялся… всего боялся. Стояла зима, и вдруг я увидел, как окно в моей комнате затуманилось. Я протер стекло пальцами и посмотрел вниз. А там был дракон — он лежал на мокрой черной улице, будто крокодил в ручье. Раньше он ведь никогда не покидал пустоши, потому что все были против него, — я думал, что и против меня тоже. Полицейские даже держали в шкафу винтовки, чтобы пристрелить дракона, если он появится в городе. И однако же, вот он лежал внизу — лежал совсем тихо, и такие большие теплые клубы пара поднимались ко мне от его дыхания. Понимаешь, он услышал, что в школе снова начались занятия, и знал, что я одинок и несчастен. Он был куда умнее любой собаки, намного умнее Буллера.

— Ты мне сказки рассказываешь, — сказал Сэм.

— Нет, просто вспоминаю.

— А что случилось потом?

— Я подал ему тайный знак. Он означал: «Опасно. Уходи», — потому как я не был уверен, что дракон знал про полицейских и про винтовки.

— И он ушел?

— Да. Очень медленно. И все время оглядывался, точно не хотел оставлять меня. Но с тех пор я ни разу не испытывал страха и одиночества. Во всяком случае, если и испытывал, то редко. Я знал, что стоит мне подать сигнал, и дракон вылезет из своего логова на пустоши и придет мне на помощь. У нас с ним было много всяких условных сигналов, кодов, шифров…

— Как у шпионов, — сказал Сэм.

— Да, — с чувством разочарования подтвердил Кэсл, — наверное. Как у шпионов.

Кэсл вспомнил, как он однажды нарисовал карту пустоши, на которой отметил все траншеи и потайные ходы, скрытые папоротниками. Он ведь тоже действовал тогда точно шпион.

— Пора домой, — сказал он. — А то твоя мама станет волноваться…

— Нет, не станет. Я ведь с тобой. Я хочу посмотреть пещеру дракона.

— На самом-то деле дракона ведь не было.

— Но ты же до конца не уверен, правда?

Кэсл с трудом нашел старую траншею. Пещера, где жил дракон, заросла кустами куманики. Продираясь сквозь них, Кэсл зацепил ногой ржавую банку, и она взлетела в воздух.

— Вот видишь, — сказал Сэм, — ты же приносил ему поесть. — Он продрался сквозь кусты, но ни дракона, ни скелета его не обнаружил. — Наверное, полиция все же расправилась с ним, — сказал Сэм. И поднял банку.

— Так это из-под табака, — сказал он, — не из-под сардин.

В ту ночь, лежа в постели, Кэсл спросил Сару:

— Ты в самом деле думаешь, еще не поздно?

— Для чего?

— Уйти мне из конторы.

— Конечно, нет. Ты же еще не старик.

— Тогда, возможно, нам придется уехать отсюда.

— Почему? Чем это место хуже любого другого?

— А тебе не хотелось бы сменить обстановку? Этот дом… разве это дом, верно? Быть может, если бы я получил работу за границей…

— Мне хотелось бы, чтобы Сэм жил в одном месте, чтобы ему было куда вернуться, если он когда-нибудь от нас уедет. Вернуться туда, где все с детства ему знакомо. Как вот ты — вернулся же ты. К чему-то старому. Безопасному.

— К старым развалинам у железной дороги?

— Да.

Ему вспомнилось, как степенно звучали в каменной церкви голоса жителей, — такими же степенными были и сами жители, которые, облачившись в праздничные одежды, раз в неделю отдавали дань вере. «Там, вдали, зеленый холм за городской стеной».

— Они красивые, эти развалины, — сказала она.

— Но вот ты же никогда не сможешь вернуться назад, — сказал Кэсл, — в свое детство.

— Это другое дело: моя жизнь там не была безопасной. Пока я не узнала тебя. И у нас там нет развалин — одни лачуги.

— Мюллер приезжает, Сара.

— Корнелиус Мюллер?

— Да. Он теперь большой человек. И я должен быть с ним любезен — это приказ.

— Не волнуйся. Он не может нам больше причинить зла.

— Нет. Но я не хочу, чтобы ты волновалась.

— А почему я должна волноваться?

— Шеф хочет, чтобы я пригласил его сюда.

— Значит, приглашай. И пусть видит, как мы живем с тобой… и с Сэмом…

— Ты согласна?

— Конечно, согласна. Черная хозяйка будет принимать мистера Корнелиуса Мюллера. И черный ребенок.

Оба рассмеялись — не без страха в душе.

Глава III

1

— Как себя чувствует наш маленький паршивец? — спросил Дэвис: он спрашивал об этом ежедневно на протяжении вот уже трех недель.

— О, все прошло. Он снова вполне здоров. Он тут меня спрашивал, когда ты к нам приедешь. Ты ему нравишься — не могу понять почему. Он часто вспоминает про тот пикник, на который мы ездили летом, и как играли там в прятки. Он, похоже, считает, что никто не умеет так прятаться, как ты. Считает, что ты шпион. Без конца говорит про шпионов — в мое время дети говорили так про фей. Или не говорили?

— А нельзя мне сегодня забрать у него на вечер папашу?

— Зачем? Что-то намечается?

— Вчера, когда вы ушли, зашел сюда доктор Персивал, и мы разговорились. Знаете, по-моему, меня действительно собираются послать за границу! Доктор Персивал спрашивал, не стану ли я возражать, если мне сделают дополнительное обследование — кровь, моча, рентген почек и так далее, и так далее. Он сказал, с тропиками нельзя шутить. Он мне понравился. Похоже, он интересуется спортом.

— Бегами?

— Нет, только рыбной ловлей. Довольно одинокий спорт. Персивал — он немного похож на меня: не женат. Мы решили сегодня вечером встретиться и окунуться в городскую жизнь. Я уже давно не окунался. Эти мои ребятки из министерства охраны окружающей среды — такая унылая компания. Вы не могли бы, старина, всего на один вечер заделаться вдовцом?

— Мой последний поезд уходит с вокзала Юстон в одиннадцать тридцать.

— Квартира сегодня вечером в полном моем распоряжении. Оба моих соседа отбыли в зараженный район. Так что в вашем распоряжении будет кровать. Двуспальная или односпальная, какую пожелаете.

— Пожалуйста, односпальную. Дело, Дэвис, идет к старости. Не знаю, какие у вас с Персивалом планы…

— Я подумал — поужинать в «Кафе-гриле», а потом посмотреть стриптиз. В кабаре «У Реймонда». У них там выступает Рита Ролз…

— А ты думаешь, Персивал любит такого рода развлечения?

— Я прощупал его на этот счет, и — хотите верьте, хотите нет — он никогда в жизни не бывал в стриптизе. Сказал, что с удовольствием заглянул бы туда с коллегами, на которых можно положиться. Вы же знаете, как оно при нашей работе. А он в таком же положении, что и мы. На вечеринке никто слова никому сказать не может — из соображений безопасности. А Джонник даже и приподняться не смеет. Совсем скукожился — точнее не скажешь. Но если Джонник помрет, господи боже мой, — тогда надо и самому ложиться в могилу. У вас, конечно, дело обстоит иначе: вы человек женатый. Всегда можете поговорить с Сарой и…

— Мы не должны говорить о работе даже с нашими женами.

— Могу поклясться, что вы говорите.

— Нет, Дэвис. И если ты намереваешься пригласить с собой парочку шлюшек, говорить при них я тоже не стану. Почти все они состоят на службе в Пятом управлении — ох, я все забываю, что мы же иначе называемся. Мы теперь Управление разведки. Интересно, почему нас переименовали? Наверное, потому, что есть Управление семантики.

— Послушать вас — такое впечатление, что вам тоже все обрыдло.

— Да. Возможно, посижу в компании и развеюсь. Позвоню-ка я Саре и скажу ей… что?

— Скажите правду. Что вы ужинаете с одной из шишек. Что это важно для вашей будущей карьеры в Фирме. И что я предоставляю вам кров. Сара мне доверяет. Она знает, что я вас не совращу.

— Да, полагаю, знает.

— И, черт побери, так оно и есть, верно?

— Я позвоню ей, когда пойду обедать.

— А почему не позвонить отсюда и не сэкономить денежку?

— Не люблю разговаривать по телефону, когда рядом кто-то есть.

— Вы действительно думаете, что они нас подслушивают?

— А ты не стал бы подслушивать, будь ты на их месте?

— Наверное, стал бы. Но какую же кучу всякой нудоты они, должно быть, записывают.

2

Вечер удался только наполовину, хотя начался он довольно хорошо. Доктор Персивал, несмотря на медлительную солидность, оказался неплохим компаньоном. Он ни разу не дал почувствовать ни Кэслу, ни Дэвису, что занимает в Управлении более высокое положение. Когда в разговоре возникло имя полковника Дэйнтри, он немного посмеялся над ним: они встречались, сказал он, во время уик-энда на охоте.

— Он не любит абстрактного искусства и не слишком одобряет меня. Потому что я не люблю охоту, а только люблю ловить рыбу, — пояснил доктор Персивал.

К этому времени они уже сидели в кабаре «У Реймонда» за крошечным столиком, на котором еле уместились три стакана с виски, в то время как прелестное молодое существо занималось весьма своеобразными шалостями на гамаке.

— Вот в нее я б не возражал забросить крючок, — заметил Дэвис.

Глотнув из бутылки «Хай-энд-Драй», болтавшейся на веревке над гамаком, девица в пьяной удали сняла с себя еще один предмет туалета. Под конец сквозь сетку гамака показались ее обнаженные ягодицы, выпиравшие точно куриная гузка из сетки, с какими ходят хозяйки в Сохо. Бизнесмены из Бирмингема, сидевшие группой, громко зааплодировали, а один из них даже помахал над головой кредитной карточкой «Дайнерс клаб», возможно, желая показать свою финансовую состоятельность.

— Какую же рыбу вы ловите? — осведомился Кэсл.

— Преимущественно форель или хариуса, — ответил Персивал.

— А между ними есть разница?

— Дорогой мой, спросите охотника на крупную дичь, есть ли разница между львом и тигром.

— И какую же рыбу вы предпочитаете?

— Дело не в предпочтении. Я просто люблю удить рыбу на леску — любую рыбу. Хариус — рыба менее умная, чем форель, но это еще не значит, что ее легче ловить. Просто нужны другие приемы. И она рыба-боец: бьется, пока есть силы.

— А форель?

— О, это рыба-король. Очень пугливая — царапнет по камню подбитый гвоздями сапог или стукнет палка, любой звук — и ее уже нет. И потом, надо очень точно ставить блесну. А не то… — Персивал повел рукой, словно забрасывая удочку на новую голую девицу, исполосованную, как зебра, лучами черно-белого прожектора.

— Вот это задница! — изумленно выдохнул Дэвис. И так и не донес до губ свой стакан с виски, глядя на то, как, словно маятник в швейцарских часах, размеренно колышет ягодицами девица.

— Едва ли такое зрелище полезно для вашего кровяного давления, — заметил ему Персивал.

— Кровяного давления?

— Я же сказал вам, что оно у вас высокое.

— Сегодня вы меня не заставите волноваться по этому поводу, — сказал Дэвис. — Это же сама великая Рита Ролз. Единственная и несравненная Рита.

— А вам ведь придется пройти всестороннюю проверку, если вы действительно подумываете о работе за границей.

— Я отлично себя чувствую, Персивал. Никогда не чувствовал себя лучше.

— Вот тут-то и таится опасность.

— Вы, можно сказать, начинаете меня пугать, — сказал Дэвис. — Сапоги, подбитые гвоздями, и палка. Я понимаю, почему форель… — Он глотнул виски, точно это было горькое лекарство, и поставил стакан.

Доктор Персивал сжал ему руку выше локтя и сказал:

— Я ведь только пошутил, Дэвис. Вы скорее из породы хариусов.

— Вы хотите сказать — я рыба неважнецкая?

— Не надо недооценивать хариуса. У него очень тонкая нервная система. И он боец.

— Тогда я скорее треска, — сказал Дэвис.

— Про треску вы со мной лучше и не говорите. Эту рыбу я не ловлю.

Зажегся свет. Представление окончилось. Хозяева кабаре считали, что после Риты Ролз ничто уже не пойдет. Дэвис еще немного задержался в баре, пытая счастье с фруктовым автоматом. Он пробросал все монеты, какие у него были, и занял еще две у Кэсла.

— Не везет мне сегодня, — сказал он, снова погружаясь в мрачное настроение. Доктор Персивал явно расстроил его.

— А не опрокинуть ли нам на ночь по рюмочке у меня? — предложил доктор Персивал.

— Мне казалось, вы же отговаривали меня пить.

— Дорогой мой, я пережимал. Во всяком случае, виски — наиболее безобидное питье.

— Тем не менее мне что-то захотелось в постельку.

На Грейт-Уиндмилл-стрит под красными маркизами стояли в дверях проститутки, зазывали:

— Поднимешься со мной, дружок?

— Я полагаю, вы и от этого будете меня отговаривать? — заметил Дэвис.

— Ну, степенный брак — оно безопаснее. Не так влияет на кровяное давление.

Ночной швейцар скреб ступеньки одного из домов жилого массива «Олбени», когда они расстались с доктором Персивалом. Его холостяцкая квартира в «Олбени» была обозначена буквой и цифрой «Д-6» — будто сектор в старушке Фирме. Кэсл и Дэвис проводили доктора Персивала взглядом: оба отметили, как он тщательно выбирает путь к дому, чтобы не замочить ботинок, — вещь странная для человека, привыкшего бродить по колено в холодной речной воде.

— Жаль, что он был с нами, — сказал Дэвис. — Мы могли бы отлично провести вечер без него.

— А мне казалось, он тебе нравится.

— Так оно и было, но сегодня он донял меня своими проклятыми рассказами про рыбную ловлю. И всей этой болтовней про мое давление. Ну, какое ему дело до моего давления? А он действительно врач?

— Не думаю, чтобы он практиковал последние годы, — сказал Кэсл. — Он ведь находится при шефе для связи с теми, кто занимается бактериологической войной, — я полагаю, на этом посту, наверное, полезно иметь человека с медицинским дипломом.

— У меня этот центр в Портоне ^{103} вызывает мурашки. Сейчас столько говорят об атомной бомбе и совсем забывают об одном маленьком хозяйстве в нашей стране. Никто ни разу не потрудился устроить там марш протеста. Никто не носит значков против бактериологической войны, а ведь если бомбу ликвидируют, маленькая смертельная пробирочка-то по-прежнему останется…

У отеля «Клэридж» они свернули за угол. Высокая тощая женщина в длинном платье как раз садилась в этот момент в «роллс-ройс»; ее сопровождал надутый мужчина во фраке и белом галстуке, взглянувший украдкой на свои часы: было два часа утра, и мужчина с женщиной выглядели как актеры из пьесы времен короля Эдуарда. На крутой лестнице, ведущей в квартиру Дэвиса, лежал желтый, вытертый до дыр линолеум, похожий на сыр грюер. Но когда на писчей бумаге стоит: «Лондон, Вест-1», подобные мелочи никого не волнуют. Дверь на кухню была распахнута, и Кэсл увидел в мойке груду грязных тарелок. Дэвис открыл дверцу шкафа; все полки были забиты початыми бутылками: забота об окружающей среде явно начиналась вне дома. Дэвис попытался найти бутылку, в которой было бы достаточно виски для двоих.

— А, не важно, — сказал он, — смешаем. Хоть марки и разные, содержимое-то ведь одно.

Он слил остатки «Джонни Уокера» в «Уайт Хорс» — получилось четверть бутылки.

— Здесь что же, никто никогда не моет посуду? — спросил Кэсл.

— Два раза в неделю приходит уборщица, и мы все оставляем ей.

Дэвис открыл какую-то дверь.

— Вот ваша комната. Боюсь, на постели нет белья. Уборщица должна прийти только завтра.

Он поднял с пола грязный носовой платок и для порядка сунул в ящик. Затем провел Кэсла в гостиную и, освобождая ему место, сбросил с кресла несколько журналов.

— Я подумываю переменить фамилию — официально, односторонним решением, — сказал Дэвис.

— Это еще зачем?

— Хочу, чтоб было Дэйвис, как Дэйвис-стрит, — это звучит классом выше. — Он забросил ноги на диван. — А знаете, эта моя смесь оказалась совсем неплохой. Я назову ее «Уайт Уокер». На этом можно заработать состояние — взять и изобразить на рекламе прелестный женский призрак ^{104}. А все же что вы думаете о докторе Персивале?

— Держался он достаточно дружелюбно. Но я не мог не задуматься…

— Над чем?

— С чего это он решил проводить с нами вечер. Что ему было нужно.

— Просто захотелось посидеть с людьми, с которыми можно поговорить. Зачем чего-то накручивать? Вам не надоедает разве в смешанной компании держать рот на замке?

— А он свой рот не слишком открывал. Даже с нами.

— Открывал — до того, как вы пришли.

— Но чем же он говорил?

— Об этом хозяйстве в Портоне. Судя по всему, мы намного опередили американцев в определенном виде продукции, и они попросили нас сосредоточить усилия на одном смертельном мерзавчике, который разработан для применения на определенной высоте и в то же время способен выжить в условиях пустыни… Все характеристики — температура и прочее — указывают на то, что речь идет о Китае. Или, возможно, об Африке.

— Почему он вам все это рассказывал?

— Ну, ведь предполагается, что мы должны кое-что знать про китайцев от наших африканских агентов. С тех пор как мы получили это донесение из Занзибара, наша репутация взмыла очень высоко.

— Но ведь это донесение поступило два года тому назад и до сих пор не получило подтверждения.

— Персивал сказал, что мы ни в коем случае не должны раскрываться. Никаких вопросов агентам. Слишком это секретное дело. Просто внимательно следить, не появится ли в каком-то донесении намека на то, что китайцы интересуются Хеллз-Парлор, и тогда сообщить прямо ему.

— Почему же он говорил об этом с тобой, а не со мной?

— О, я полагаю, он сказал бы это и вам, но вы ведь запоздали.

— Меня задержал Дэйнтри. А Персивал мог бы зайти и к нам в контору, если бы хотел об этом поговорить.

— Что вас смущает?

— Я просто не уверен, говорил ли он тебе правду.

— Тогда зачем же, черт подери?..

— Возможно, он хотел посеять ложный слух.

— Но не среди нас же. Мы с вами — да и Уотсон тоже — не такие уж болтуны.

— А он говорил это Уотсону?

— Нет… собственно… он, как всегда, пробормотал что-то насчет того, что этот ящичек должен быть накрепко заперт. «Совершенно секретно», сказал он… но к вам ведь это не может относиться, верно?

— И все же пусть лучше не знают, что ты мне об этом рассказал.

— Старина, вы подцепили болезнь нашей профессии — подозрительность.

— Да. Это штука очень заразная. Потому я и подумываю о том, чтобы уйти.

— И растить овощи?

— Заниматься чем угодно относительно безвредным, только не секретным и сугубо важным. Было время, я чуть не пошел работать в рекламное агентство.

— Будьте осторожны. У них ведь тоже есть свои секреты — в торговле.

На лестнице зазвонил телефон.

— В такой-то час, — возмутился Дэвис. — Это же непристойно. Кто бы это мог быть? — Он с трудом поднялся с дивана.

— Рита Ролз, — подсказал Кэсл.

— Плесните себе еще «Уайт Уокера».

Кэсл не успел себе налить, как услышал голос Дэвиса, звавший его:

— Это Сара, Кэсл.

Было почти половина третьего, и в груди Кэсла шевельнулся страх. Неужели состояние мальчика ухудшилось, несмотря на то, что карантин подходит к концу?

— Сара? — спросил он в трубку. — В чем дело? Что-то с Сэмом?

— Извини, милый. Ты еще не спал, нет?

— Нет. Что все-таки стряслось?

— Мне страшно.

— За Сэма?

— Нет, речь не о Сэме. Просто после полуночи два раза звонил телефон и в трубке — молчание.

— Ошиблись номером, — с чувством облегчения сказал Кэсл. — Так все время случается.

— Кто-то знает, что тебя нет дома. Я боюсь, Морис.

— Ну что может случиться на Кингс-роуд? Ведь в двухстах ярдах от нас полицейский участок. И потом, есть же Буллер! Буллер ведь с вами, да?

— Он так крепко спит, даже похрапывает.

— Я бы вернулся, если б мог, но сейчас нет поездов. И ни один таксист не повезет меня в такой час.

— Я отвезу вас, — сказал Дэвис.

— Нет, нет, ни в коем случае.

— Нет — что? — спросила Сара.

— Я говорил Дэвису. Он сказал, что готов отвезти меня.

— О нет, я этого не хочу. Мне стало легче после того, как я с тобой поговорила. Сейчас разбужу Буллера.

— А Сэм в порядке?

— В полном.

— У тебя ведь есть номер полиции. Они примчатся через две минуты.

— Глупая я, правда? Просто дурочка.

— Любимая дурочка.

— Извинись перед Дэвисом. Желаю вам хорошо посидеть и выпить.

— Спокойной ночи, дорогая.

— Спокойной ночи, Морис.

Когда она называла его по имени, то как бы подтверждала свою любовь, а когда они были одни, то как бы предлагала предаться любви. Ласковые обращения — «милый» и «дорогая» — были расхожей монетой на людях, тогда как имя было чем-то сугубо личным, никогда не раскрываемым при чужих, не принадлежащих к их племени. В минуты близости Сара громко выкрикивала это его тайное, известное только племени, имя. Он услышал короткие гудки, но еще какое-то время постоял, держа трубку у уха.

— Ничего по-настоящему серьезного? — осведомился Дэвис.

— С Сарой — нет, ничего. — Кэсл снова спустился в гостиную и налил себе виски. Он сказал: — По-моему, твой телефон подключен.

— Как вы это установили?

— Не знаю. У меня есть на этот счет интуиция — только и всего. Пытаюсь вспомнить, что навело меня на эту мысль.

— Мы же не в каменном веке. Нынче никто не может сказать наверняка, подключен его телефон или нет.

— Если сделано не тяп-ляп. Или же если хотят, чтобы ты об этом знал.

— С какой стати им хотеть, чтобы я это знал?

— Возможно, чтобы напугать тебя. Кто может ответить на этот вопрос?

— Да, но почему подключать именно меня?

— Из соображений безопасности. Они же никому не доверяют. Особенно людям, работающим на таких должностях. Мы ведь представляем наибольшую опасность. По идее, мы же знаем все эти чертовы секреты.

— Я не считаю, что представляю собой опасность.

— Ну-ка, включи граммофон, — сказал Кэсл.

У Дэвиса было собрание пластинок поп-музыки, где царил куда больший порядок, чем во всем остальном. Кассеты были расписаны так же тщательно, как книги в библиотеке Британского музея, и Дэвис мог вспомнить, кто из поп-музыкантов завоевал первенство и в каком году, столь же быстро, как и назвать победителя на скачках Дерби. Он спросил:

— Вы любите что-то действительно старомодное и классическое? — И поставил «Вечер после тяжелого дня».

— Сделай погромче.

— Это не должно звучать громче.

— Все равно увеличь звук.

— Это же будет ужасно.

— Зато мы будем разговаривать только вдвоем, — сказал Кэсл.

— Вы думаете, они и у нас поставили «клопов»?

— Нисколько не удивлюсь.

— Нет, вы определено заболели, — заметил Дэвис.

— То, о чем Персивал говорил тебе… вот что меня тревожит… я просто не могу поверить… это же смердит до небес. У меня такое впечатление, что где-то произошла утечка и они пытаются выяснить, где именно.

— Ну и пусть пытаются. Это же их обязанность, верно? Только мне кажется, не очень умно они себя ведут, если их плутни так легко разгадываются.

— Да… но то, что сказал Персивал, может быть тем не менее правдой. Правдой — и уже кем-то разболтанной. Так или иначе агент обязан был передать эту информацию, если…

— И вы думаете, они думают, что это мы допустили утечку?

— Да, кто-то из нас, а может быть, и оба.

— Но, раз мы не виновны, не все ли нам равно, что они думают? — сказал Дэвис. — Давно пора ложиться спать, Кэсл. И если у меня под подушкой засунут микрофон, они услышат лишь, как я храплю. — Он выключил музыку. — Двойных агентов из нас с вами не выйдет — ни из вас, ни из меня.

Кэсл разделся и выключил свет. В маленькой неприбранной комнате было душно. Он попытался поднять раму, чтобы открыть окно, но шнур был оборван. Он посмотрел вниз, на предрассветную улицу. Никого — даже полисмена не видно. Лишь одно-единственное такси стояло на стоянке чутьдальше по Дэйвис-стрит, ближе к «Клэриджу». Где-то на Бонд-стрит тщетно вопила сигнализация от воров; заморосил дождь. Тротуары заблестели точно плащ полисмена. Кэсл задернул занавеси и залез в постель, но спать не мог. Один вопрос долго сверлил мозг: всегда ли стоянка такси находилась так близко от дома Дэвиса? Разве ему не пришлось как-то раз пройти мимо всего здания «Клэриджа», чтобы взять такси? В голове возник новый будоражащий вопрос. А не могут они, подумал он, использовать Дэвиса в качестве ширмы, на самом же деле следить за ним? Или, может быть, они используют простодушного Дэвиса, чтобы подсунуть ему меченый банкнот? Что-то не верил он тому, что сказал доктор Персивал про Портон, и однако же, как он и говорил Дэвису, это вполне могло быть правдой.

Глава IV

1

Дэвис стал всерьез беспокоить Кэсла. Правда, Дэвис шутил по поводу своей меланхолии, тем не менее меланхолия глубоко засела в нем, и то, что Дэвис перестал поддразнивать Синтию, представлялось Кэслу дурным признаком. Да и текущей работы он касался в беседах все меньше. Как-то раз, когда Кэсл спросил его:

«Шестьдесят девять-триста-дробь четыре — это еще кто такой?» — Дэвис ответил: «Это двойной номер в отеле «Полана», окнами на море».

Однако со здоровьем у него явно было все в порядке — он же прошел недавно полное обследование у доктора Персивала.

— Как всегда, ждем телеграммы из Заира, — сказал Дэвис. — Пятьдесят девять-восемьсот совсем о нас не думает — там жарко, он сидит себе вечером перед сном, покачивая в руке рюмочку, и на все на свете плюет.

— Надо послать ему напоминаловку, — сказал Кэсл. Написал на листе бумаги: «На наш 185 не — повторяю: не — получено ответа» и положил в корзинку «Для исходящих», чтобы взяла Синтия.

У Дэвиса сегодня был такой вид, точно он собрался смотреть на регату. Из кармашка у него свисал, словно флаг в безветренный день, новый шелковый платочек, алый в желтую крапинку, а галстук был бутылочно-зеленый с алыми разводами. Даже носовой платок, который он на всякий случай держал в рукаве, был новехонький — серо-голубой. Да уж, разрядился в пух и прах.

— Хорошо провел уик-энд? — спросил Кэсл.

— Да, о да. В известном смысле. Очень спокойно. Мои мальчики отбыли в Глостер нюхать дым какого-то завода. По производству каучука.

В кабинет вошла одна из секретарш по имени Патриция (она никогда не откликалась на имя «Пэт») и забрала единственную лежавшую в корзинке телеграмму. Как и Синтия, она была из военной среды — племянница бригадира Томлинсона: нанимать на работу девушек, чьи родственники служили в Управлении, считалось более безопасным и, пожалуй, облегчало проверку, поскольку многие контакты, естественно, совпадали.

— И это все? — спросила девушка, точно привыкла работать на куда более важные секторы, чем 6-А.

— Боюсь, это все, на что мы способны, Пэт, — сказал Кэсл, и она вышла, хлопнув дверью.

— Не надо было ее злить, — заметил Дэвис. — Она может донести Уотсону, и тогда нас, как школьников, заставят сидеть после работы и писать телеграммы.

— А где Синтия?

— Сегодня у нее выходной. — Дэвис с трубным звуком прочистил горло — словно подавая сигнал для начала регаты — и вытер своим флагом торгового флота лицо. — Я хотел попросить вас… Вы не будете возражать, если я сбегу в одиннадцать? Я вернусь в час, обещаю, к тому же у нас сейчас тихо. Если я кому-нибудь понадоблюсь, скажите просто, что я пошел к дантисту.

— В таком случае надо было надеть все черное, — сказал Кэсл, — чтобы Дэйнтри не усомнился. А то яркие краски не сочетаются с визитом к дантисту.

— На самом-то деле я, конечно, не к дантисту иду. Просто Синтия согласилась пойти со мной в зоопарк посмотреть на гигантских панд. Вы не считаете, что она начинает оттаивать?

— Ты действительно влюблен в нее, Дэвис?

— Я хочу, Кэсл, чтобы роман был серьезный. Такой, который длился бы сколько продлится. Может быть, месяц, год, десять лет. Надоели мне однодневки. Возвращаешься домой с вечеринки на Кингс-роуд часа в четыре утра с жуткой головной болью после выпивки. Наутро думаешь, ах как было хорошо, девчонка была чудесная, а вот оказался не на высоте — не следовало мешать напитки… а потом начинаешь думать, как все было бы, если бы мы с Синтией находились в Лоренсу-Маркише. С Синтией-то я ведь мог бы разговаривать. Джонник лучше себя ведет, как поговоришь про работу. А эти птички из Челси, лишь только отыгрались, сразу начинают расспрашивать — хотят все знать. Чем я занимаюсь? Да где моя контора? Раньше я делал вид, будто все еще тружусь в Олдермастоне ^{105}, но теперь-то все ведь знают, что этот чертов центр прикрыли. Так что же мне им говорить?

— Какая-нибудь контора в Сити?

— В этом нет ничего привлекательного, а потом, птички ведь сравнивают свои познания. — Он начал собираться. Закрыл и запер картотеку. А две лежавшие на столе отпечатанные странички положил в карман.

— Хочешь вынести из конторы? — заметил Кэсл. — Поостерегись Дэйнтри. Он ведь однажды уже поймал тебя.

— С нашим сектором он покончил. Теперь взялся за Седьмой. В любом случае этот документ — обычная ерунда: «Только для вашего сведения. Уничтожить по прочтении». Имеется в виду — весь целиком. Так что я «заложу его в память», пока буду ждать Синтию. А она наверняка запоздает.

— Помни про Дрейфуса. Не сунь бумаги в мусорную корзину, чтобы потом их нашли.

— Я сожгу их в присутствии Синтии в качестве жертвоприношения. — Он шагнул за дверь и тут же вернулся. — Пожелайте мне счастья, Кэсл.

— Конечно. От всей души.

Шаблонная фраза, правда окрашенная теплом, как-то сама сорвалась с языка Кэсла. И поразила его своей точностью — словно, поехав отдохнуть к морю, он заглянул в знакомую пещеру и вдруг увидел на знакомой скале примитивное изображение человеческого лица, которое раньше принимал за прихотливый узор плесени.

Полчаса спустя зазвонил телефон. Девичий голос произнес:

— Джи. У хочет переговорить с А. Д.

— Худо дело, — произнес Кэсл. — А. Д. не может переговорить с Джи. У.

— Кто у телефона? — с великой подозрительностью спросил голос.

— Некто М. К.

— Не кладите, пожалуйста, трубки.

На линии раздалось что-то вроде заливчатого лая. Затем на фоне собачьей радости послышался голос, принадлежавший, несомненно, Уотсону:

— Это, видимо, Кэсл?

— Да.

— Мне надо поговорить с Дэвисом.

— Его нет на месте.

— А где он?

— Вернется в час дня.

— Слишком поздно. А сейчас он где?

— У своего дантиста, — нехотя ответил Кэсл. Он не любил участвовать в чужой лжи: это так все осложняет.

— Перейдем-ка лучше на спецсвязь, — сказал Уотсон. По обыкновению, произошла неувязка: один из них, слишком рано нажав кнопку, снова переключился на обычную линию, как раз когда другой переключился на спецсвязь. Когда наконец они услышали друг друга, Уотсон сказал: — А вы не можете его разыскать? Его вызывают на совещание.

— Едва ли я могу вытащить его из зубоврачебного кресла. К тому же я не знаю, кто его врач. В его досье это не указано.

— Нет? — отозвался Уотсон с неодобрением. — Тогда ему следовало оставить записку с адресом.

В свое время Уотсон хотел стать барристером ^{106}, но не вышло. Возможно, не понравилась его чрезмерная прямолинейность: поучать, — видимо, считало большинство — это дело судей, а не младших адвокатов. А в управлении Форин-офиса те самые качества, которые так подвели Уотсона в адвокатуре, помогли ему быстро подняться по службе. Он без труда обскакал людей старшего поколения, вроде Кэсла.

— Он обязан был поставить меня в известность о том, что уходит, — сказал Уотсон.

— Возможно, у него внезапно разболелся зуб.

— Шеф специально велел, чтобы Дэвис присутствовал на совещании. Он хотел обсудить с ним потом какое-то донесение. Дэвис, надеюсь, его получил?

— Да, он говорил о каком-то донесении. Похоже, он счел это обычной ерундой.

— Ерундой? Это же был сугубо секретный материал. Что он с ним сделал?

— Очевидно, положил в сейф.

— А вы не могли бы проверить?

— Сейчас попрошу его секретаршу… ох, извините, она сегодня выходная. А это так важно?

— Шеф, видимо, считает, что да. Я полагаю, раз нет Дэвиса, на совещание надо прийти вам, хотя это и птичка Дэвиса. Итак, комната сто двадцать один, ровно в двенадцать.

2

Непохоже было, чтобы требовалось так срочно созывать это совещание. На нем присутствовал представитель МИ-5, которого Кэсл никогда прежде не видел, так как главным пунктом повестки дня было более точное разграничение функций между разведкой МИ-6 и контрразведкой МИ-5. До последней мировой войны МИ-6 никогда не работало на территории Великобритании — проблемами безопасности занималось МИ-5. Это правило было нарушено в Африке после падения Франции, когда возникла необходимость засылать с британской территории агентов в колонии, подчинявшиеся правительству Виши. После наступления мира старая система не была полностью восстановлена. Танзанию и Занзибар официально объединили в единое государство ^{107}, вошедшее в Британское Содружество, хотя на Занзибаре находилось столько китайских тренировочных лагерей, что его трудно было считать британской территорией. В деятельности разведки и контрразведки стала возникать путаница, поскольку и та и другая служба имела там своих резидентов и отношения между ними не всегда были добрыми и дружественными.

— Соперничество, — сказал шеф, открывая совещание, — хорошо до определенного предела. А между нашими службами возникает порой недоверие. Мы не всегда обмениваемся разработками об агентах. Иногда мы используем одного и того же человека и для шпионажа и для контрразведки. — И он откинулся в кресле, давая высказаться представителю МИ-5.

Кэсл почти никого не знал из присутствующих, если не считать Уотсона. Стройный седой мужчина с резко обозначенным адамовым яблоком был, судя по слухам, старейшим сотрудником службы. Звали его Чилтон. Поступил он сюда еще до войны с Гитлером и, как ни удивительно, не нажил врагов. Сейчас он занимался главным образом Эфиопией. Кроме того, он был величайшим специалистом по монетам, которыми расплачивались в восемнадцатом веке, и аукцион «Сотби» часто приглашал его для консультации. Арабскими республиками Северной Африки занимался Лэйкер, бывший гвардеец, рыжеволосый и с рыжими усами.

Представитель контрразведки изложил, где, по его мнению, пересекаются интересы двух управлений, и умолк.

— Что ж, все ясно, — подытожил шеф. — Назовем это соглашением сто двадцать один — по номеру комнаты. Я уверен, ситуация стала всем нам теперь понятнее. Очень любезно с вашей стороны, что вы заглянули к нам, Пуллер.

— Пуллен.

— Извините, Пуллен. А теперь не сочтите нас негостеприимными — нам надо обсудить кое-какие домашние дела… — И когда Пуллен закрыл за собой дверь, добавил: — Общение с этими типами из Пятого управления никогда не доставляет мне удовольствия. Почему-то они во все привносят полицейский дух. Оно, конечно, естественно, поскольку они занимаются контрразведкой. Мне лично шпионаж представляется делом более достойным джентльмена, но я, конечно, человек старомодный.

Из дальнего угла раздался голос Персивала. Кэсл даже не заметил, что он там сидит.

— Мне лично всегда больше нравилось Девятое управление.

— А чем Девятое управление занимается? — спросил Лэйкер, поглаживая усы. Всем своим видом он давал понять, что принадлежит к числу немногих военных среди ответственных сотрудников Управления.

— Не помню уже, — сказал Персивал, — но их люди всегда казались мне более дружелюбными.

Чилтон отрывисто пролаял — такой у него странный был смех.

— А они не занимались устройством побегов во время войны, или этим занималось Одиннадцатое управление? — заметил Уотсон. — Я не знал, что они еще существуют.

— Я, правда, давно никого из них не видел, — сказал Персивал с видом доброго врача, успокаивающего пациента. Казалось, он описывал симптомы гриппа. — Возможно, сложили вещички, и дело с концом.

— Кстати, — спросил шеф, — Дэвис тут? Есть одно донесение, которое я хотел с ним обсудить. По-моему, я не встречался с ним во время моего паломничества в Шестой отдел.

— Он у дантиста, — сказал Кэсл.

— Мне он об этом не доложил, сэр, — съябедничал Уотсон.

— Ну, дело, в общем, не срочное. В Африке никогда нет ничего срочного. Перемены происходят медленно и, как правило, ненадолго. Хорошо бы, так же было в Европе. — И, собрав свои бумаги, шеф тихо выскользнул из помещения — так уходит хозяин, решивший, что вечеринка пойдет куда лучше без него.

— Странно, — заметил Персивал, — когда я осматривал на днях Дэвиса, его жующий аппарат был в отличном состоянии. Он сказал, что с зубами у него никогда не было проблем. Я не обнаружил у него даже зубного камня. Кстати, Кэсл, добудьте-ка мне фамилию его дантиста. Мне это нужно для медицинской картотеки. Мы любим в случае надобности рекомендовать своих врачей. Так оно безопаснее.

Часть третья

Глава I

1

Доктор Персивал пригласил сэра Джона Харгривза отобедать с ним в клубе «Реформа» ^{108}. У них вошло в привычку раз в месяц, по субботам, когда большинство членов клуба уезжает из города, обедать поочередно в «Реформе» и в «Путешественниках» ^{109}. Дома с высокими окнами окаймляли Пэлл-Мэлл, серо-стальную, словно викторианская гравюра. Бабье лето подходило к концу, часы уже были переведены на зимнее время, и приближение зимы чувствовалось в легчайшем ветерке. Обед начался с копченой форели, что побудило сэра Джона Харгривза сказать доктору Персивалу, что он серьезно подумывает, не зарыбить ли речушку, отделяющую его парк от сельскохозяйственных угодий.

— Мне потребуется ваш совет, Эммануэл, — сказал он. Они называли друг друга по имени, когда были одни.

Довольно долго они говорили о ловле форели, или, вернее, говорил доктор Персивал: Харгривз на этот счет ничем не мог блеснуть, но он знал, что доктор Персивал может разглагольствовать о рыбной ловле до ужина. Однако, по счастью, в разговоре промелькнуло упоминание клуба «Реформа», и беседа перешла на другую излюбленную тему.

— Будь я человеком совестливым, — заметил Персивал, — я бы ни за что не остался тут в членах. Остаюсь же я потому, что кухня тут — и, простите, Джон, копченая форель в том числе — лучшая в Лондоне.

— Кухня у «Путешественников» нравится мне не меньше, — заметил Харгривз.

— A-а, но вы забываете о нашем мясном пудинге с почками. Я знаю, вам это будет не по душе, но я предпочитаю его даже пирогу вашей супруги. Тесто ведь не пропитывается мясным соком. А пудинг его в себя вбирает. Пудинг, если можно так выразиться, как бы соединяется с соком.

— Но почему при этом страдает ваша совесть, Эммануэл, если считать, что она у вас есть, хотя это и весьма маловероятно?

— Вам, должно быть, известно, что членом клуба можно стать, лишь подписав декларацию в поддержку Акта о реформе тысяча восемьсот шестьдесят шестого года. Акт этот, правда, не такой уж плохой, как некоторые последующие, — он все-таки дал право голоса восемнадцатилетним, но одновременно распахнул ворота перед весьма пагубной доктриной: каждый человек имеет право голоса. Даже русские провозгласили теперь это в пропагандистских целях, но они оказались не дураками и ставят на голосование лишь то, что не имеет никакого значения в их стране.

— Какой же вы реакционер, Эммануэл! А вот в том, что вы сказали про пудинг и тесто, мне кажется, что-то есть. В будущем году можно попробовать приготовить пудинг… если нам еще по средствам будет охота.

— Если она будет вам не по средствам, то исключительно из-за того, что каждый имеет право голоса. По-честному, Джон, признайте, какую мясорубку породила эта дурацкая идея в Африке.

— Мне думается, нужно время, чтобы подлинная демократия заработала.

— Такого рода демократия никогда не заработает.

— Неужели вы действительно хотели бы вернуться к тем временам, когда правом голоса обладали только домовладельцы, Эммануэл? — Харгривз никогда не мог определить, насколько доктор Персивал говорит серьезно.

— Да, а почему бы и нет? Уровень дохода, дающий право голоса, должен, конечно, каждый год меняться с учетом инфляции. Нынче он, пожалуй, мог бы составлять четыре тысячи в год. В таком случае шахтеры и докеры получили бы право голоса, а это избавило бы нас от многих неприятностей.

После кофе они по взаимному согласию спустились с широких ступеней времен Гладстона ^{110} и вышли на холод серой Пэлл-Мэлл. Старое кирпичное здание Сент-Джеймсского дворца ^{111} догорало в сером воздухе словно затухающий костер, и стоявший на часах солдат мелькнул багрянцем мундира, будто последняя вспышка огня. Они пересекли улицу, вступили в парк, и доктор Персивал сказал:

— Вернемся на минутку к форели…

Они выбрали скамейку, откуда видны были утки, легко, словно намагниченные игрушки, скользившие по поверхности пруда. Оба были в одинаковых толстых твидовых пальто — в таких ходят люди, предпочитающие жизнь за городом. Мимо прошел мужчина в котелке; он нес зонтик и шел насупясь, думая о чем-то своем.

— Это Брауни — с «и» на конце, — заметил доктор Персивал.

— Какую уйму народу вы знаете, Эммануэл.

— Один из советников премьера по экономическим вопросам. Вот ему, сколько бы он ни зарабатывал, я бы права голоса не дал.

— Ну-с, поговорим немножко о делах, не возражаете? Мы теперь одни. Вы, очевидно, опасаетесь, что в «Реформе» подслушивают.

— А почему бы и нет? Когда там такое скопище фанатиков, ратующих за то, чтобы каждый имел право голоса. Если они способны были дать право голоса шайке каннибалов…

— Не надо третировать каннибалов, — сказал Харгривз, — среди моих лучших друзей есть каннибалы, а теперь, когда этот Брауни с «и» на конце уже не может нас услышать…

— Я очень тщательно проверил все вместе с Дэйнтри, Джон, и лично я убежден, что Дэвис — тот, кого мы ищем.

— А Дэйнтри тоже в этом убежден?

— Нет. Все ведь основано на предположениях — иначе и быть не может, — а у Дэйнтри ум юриста. Не стану делать вид, что мне нравится Дэйнтри. Полное отсутствие чувства юмора, но, естественно, очень добросовестный. Две-три недели тому назад я провел вечер с Дэвисом. Он не законченный алкоголик, как Бэрджес и Маклин, но пьет много… и, по-моему, стал больше пить с тех пор, как мы начали его проверять. Подобно тем двоим, а также Филби, он явно находится в состоянии стресса. Что-то вроде маниакальной депрессии… а маниакальной депрессии обычно сопутствует шизофрения, свойственная двойному агенту. Он стремится за границу. По всей вероятности, так как знает, что находится под наблюдением, а возможно, потому, что ему запретили удирать. Он, конечно, уйдет из-под нашего контроля в Лоренсу-Маркише и одновременно будет находиться в весьма полезном месте для них.

— Да, но доказательства?

— Пока они несколько фрагментарны, Джон, но разве можем мы ждать убедительных доказательств? Мы же не собираемся отдавать его под суд. Другая вероятность — Кэсл (вы со мной согласились, что Уотсона мы можем исключить), и мы не менее тщательно проверили Кэсла. Счастливый второй брак — первая жена погибла в блицкриге; выходец из хорошей семьи: отец был врачом — эдаким старомодным фельдшером, членом лейбористской партии, но, прошу заметить, не клуба «Реформа», из тех, кто лечил людей от рождения до могилы и забывал послать счет; мать все еще жива — была старшей медицинской сестрой во время блицкрига, получила Георгиевскую медаль. В известной мере патриотка, посещает собрания консерваторов. Согласитесь, хорошая порода. Никаких признаков, что Кэсл сильно прикладывается к бутылке, и денег на ветер он не бросает. А Дэвис немало тратит на портвейн и виски и на свой «ягуар», регулярно ставит на тотализаторе; изображает дело так, будто хорошо знает правила и потому много выигрывает, — классическое объяснение, когда тратят больше, чем зарабатывают. Дэйнтри говорил мне, что Дэвиса как-то поймали: он выносил со службы донесение от агента Пятьдесят девять-восемьсот. Дэвис сказал, что собирался прочесть его за обедом. А потом вы, конечно, помните тот день, когда у нас было совещание с Пятым управлением и вы хотели, чтобы Дэвис на нем присутствовал. Так он якобы отправился к дантисту, на самом же деле ни у какого дантиста он не был (зубы у него в отличном состоянии — я это сам знаю), а через две недели мы получили доказательство новой утечки.

— Мы знаем, где он был?

— Дэйнтри к тому времени уже установил за ним наблюдение спецслужбы. Он был в зоопарке. Вошел туда через служебный вход. А малый, который за ним следил, вынужден был стоять в очереди у обычного входа и потерял его. Неплохо задумано.

— Известно, с кем он встречался?

— Он хитрый. Должно быть, догадывался, что за ним ходят. Как выяснилось, он признался Кэслу, что вовсе не был у дантиста. Сказал, что встречался со своей секретаршей (это был ее выходной день) у панд. Ну, а что до донесения, по поводу которого вы хотели с ним переговорить… Так вот, его не оказалось в сейфе — Дэйнтри это проверил.

— Донесение это не такое уж и важное. Должен признать, все эти соображения несколько сомнительны, я бы не назвал их весомым доказательством, Эммануэл. А с секретаршей он встречался?

— О да, тут все в порядке. Они вместе вышли из зоопарка, но что происходило между тем, когда он туда вошел и когда вышел?

— А вы пытались прибегнуть к маркированной карте?

— Я рассказал ему под строжайшим секретом выдуманную историю насчет испытаний в Портоне, но пока ничего не всплыло.

— Не вижу, чтобы можно было действовать на основании того, чем вы располагаете.

— А что, если он ударится в панику и попытается удрать?

— Тогда придется действовать быстро. Вы уже решили, как нам должно действовать?

— Разрабатываю одну любопытную идейку, Джон. Орешки.

— Орешки?!

— Ну да, те соленые штучки, что вы едите на коктейлях.

— Я, конечно, знаю, что такое орешки, Эммануэл. Не забудьте, что я был верховным комиссаром в Западной Африке.

— Так вот, орешки и решат нашу проблему. Когда они портятся, в них появляется грибок. Вызывает его появление некий микроб — аспергилюс флавус, но вы можете это не запоминать. Название не имеет значения, к тому же я знаю, что вы никогда не были в ладах с латынью.

— Да продолжайте же, бога ради.

— Чтобы вам легче было понять, сосредоточусь на грибке. Этот грибок выделяет высокотоксичные вещества, известные под общим названием афлатоксин. Вот афлатоксин-то и решит нашу маленькую проблему.

— Как же он действует?

— Как он действует на людей, мы наверняка не знаем, но ни у одного животного, похоже, нет против него иммунитета, так что едва ли он есть и у нас. Афлатоксин убивает печеночные клетки. Достаточно, чтобы он находился в организме около трех часов. У животных его действие проявляется в потере аппетита и в сонливости. У птиц слабеют крылья. Вскрытие показывает кровоизлияние и некроз печени, а также гиперемию почек — вы уж извините за медицинский жаргон. Смерть обычно наступает через неделю.

— Проклятие, Эммануэл, а я-то всегда любил орешки. Теперь я уже никогда не смогу их есть.

— О, можете не волноваться, Джон. Соленые орешки, которые вы едите, отобраны вручную… хотя всякое, конечно, может быть, но при том, как быстро вы расправляетесь с банкой орешков, они едва ли успевают испортиться.

— А вы, видно, получаете истинное удовольствие от своих исследований. Знаете, Эммануэл, у меня иногда от вас мурашки идут по коже.

— Но согласитесь, это очень аккуратное решение нашей маленькой проблемы. Вскрытие покажет лишь то, что была поражена печень, а следователь, очевидно, предостережет публику, чтоб не злоупотребляла портвейном.

— Я полагаю, вы уже даже придумали, как получить этот аэро…

— Афлатоксин, Джон. Это не представляет никакой трудности. Один малый в Портоне уже готовит его для меня. Нужно-то очень немного. Шестьдесят три тысячных миллиграмма на килограмм веса. Ну, а я, естественно, взвесил Дэвиса. Так что пять десятых миллиграмма сделают свое дело, но для верности возьмем ноль семьдесят пять. Правда, для начала можно попробовать и меньшую дозу. Ну и, конечно, попутно мы получим ценную информацию о действии афлатоксина на человеческий организм.

— Вы никогда не приходите в ужас от самого себя, Эммануэл?

— В этом же нет ничего ужасного, Джон. Представьте себе, от чего только не может умереть Дэвис. Настоящий цирроз печени развивается куда медленнее. А получив дозу афлатоксина, он и страдать почти не будет. Возрастающая сонливость, возможно, плохо будут слушаться ноги, поскольку у него нет крыльев, ну, и конечно, можно ожидать известную тошноту. Умереть всего за какую-то неделю — это же вполне счастливая судьба, если подумать, какие страдания переносит большинство людей.

— Вы говорите так, точно он уже приговорен.

— Видите ли, Джон, я вполне убежден, что он — тот человек, которого мы ищем. Я только жду зеленого света от вас.

— Если Дэйнтри тоже не сомневается…

— Ну что такое Дэйнтри, Джон, мы же не можем ждать того рода доказательств, которых требует Дэйнтри.

— Представьте мне хоть одно бесспорное доказательство.

— Пока не могу, но лучше не затягивать. Помните, что вы сказали в тот вечер после охоты: любовник всегда вертит снисходительным мужем. Не можем мы допустить еще одного скандала в Фирме, Джон.

Еще одна фигура в котелке и в пальто с поднятым воротником прошла мимо и растворилась в октябрьских сумерках. В Форин-офисе одно за другим стали зажигаться окна.

— Поговорим немного о том, как зарыбить форелью речку, Эммануэл.

— Ах, форель. Пусть другие хвастают, что ловят лосося, этих большущих жирных глупых рыбин с их слепой потребностью плыть вверх по течению — ведь их так легко ловить. Нужны лишь высокие сапоги, сильные руки и умный помощник. А вот форель… о, форель — это настоящий король среди рыб.

2

Полковник Дэйнтри жил на Сент-Джеймс-стрит, в двухкомнатной квартире, которую он нашел благодаря одному из сотрудников Фирмы. Во время войны разведка использовала эту квартиру для встреч и бесед с возможными агентами. В доме было всего три квартиры, за которыми следил старик привратник, живший в комнатушке под крышей. А Дэйнтри жил на втором этаже над рестораном (шум веселья не давал ему спать до рассвета, когда последнее такси с ревом уносилось прочь). Над ним жили бизнесмен в отставке, который во время войны был связан со службой особых операций, конкурировавшей с разведкой, и отставной генерал, сражавшийся в Западной пустыне. Генерал состарился, и его редко можно было встретить теперь на лестнице, а бизнесмен, хоть и страдал подагрой, все же добирался до клуба «Карлтон» через дорогу. Дэйнтри не умел готовить и, чтобы сэкономить на ужине, обычно покупал холодные закуски в «Фортнуме». Он не любил клубы, а если ему случалось проголодаться, что бывало редко, к его услугам был ресторан «У Овертона» внизу. Его спальня и ванная выходили на крошечный старинный дворик с солнечными часами и лавочкой серебряных дел мастера. Лишь немногие из тех, кто бывал на Сент-Джеймс-стрит, знали о существовании этого дворика. Словом, квартира Дэйнтри находилась в чрезвычайно укромном месте, что не могло не устраивать одинокого мужчину.

Дэйнтри в третий раз за день провел «ремингтоном» по лицу. В одиночестве стремление к чистоте росло у него столь же быстро, как волосы на трупе. Он готовился сейчас к одному из редких ужинов с дочерью. Он предложил поужинать «У Овертона», где его знали, но дочь сказала, что ей хочется ростбифа. Отказалась она пойти и к «Симпсону», где Дэйнтри тоже знали, потому, сказала она, что там слишком мужская атмосфера. По ее настоянию им предстояло встретиться «У Стоуна» на Пэнтон-стрит, где она будет ждать его в восемь. Она никогда не заходила к отцу — это было бы нелояльно по отношению к матери, хотя она и знала, что никакой женщины там нет. Возможно, она не захотела пойти и в ресторан «У Овертона» из-за его близости к квартире отца.

А Дэйнтри раздражал «У Стоуна» швейцар в нелепом цилиндре, неизменно спрашивавший, заказан ли у вас столик. Старинная харчевня, которую Дэйнтри помнил с юности, была разрушена во время блицкрига, а затем отстроена и пышно декорирована. Дэйнтри с сожалением вспоминал официантов тех времен в пропыленных фраках, опилки на полу и крепкое пиво, которое специально варили в «Бэртон-он-Тренте». А теперь вся стена вдоль лестницы была в панелях с непонятно зачем нарисованными гигантскими игральными картами, что больше подошло бы для игорного дома, а под струями фонтана, бившего в глубине ресторана за зеркальным стеклом, стояли обнаженные белые статуи. От одного их вида становилось даже холоднее, чем на улице. Когда Дэйнтри вошел, дочь уже ждала его.

— Извини, если опоздал, Элизабет, — сказал Дэйнтри. Он-то знал, что пришел на три минуты раньше.

— Все в порядке. Я угостилась рюмочкой.

— Тогда и я выпью хереса.

— У меня для тебя новость. Знает об этом только мама.

— А как поживает мама? — официальным тоном любезно осведомился Дэйнтри. Он всегда начинал с этого вопроса и был рад, когда эта тема оставалась позади.

— Очень неплохо, учитывая возраст. Она решила пожить недельку-другую в Брайтоне, чтобы сменить атмосферу.

Такое было впечатление, будто они говорили о знакомой, которую Дэйнтри едва знал, — странно даже подумать, что было время, когда он был близок с женой, делил с ней ложе и в результате дал жизнь этой прелестной девушке, которая так изящно сидела сейчас напротив него и потягивала «Тио Пепе». Грусть, которая была всегда где-то рядом, когда Дэйнтри встречался с дочерью, нахлынула на него, словно он был в чем-то виноват. В чем? — спрашивал он себя. Он же был всегда, что называется, верен жене.

— Надеюсь, погода будет хорошая, — сказал Дэйнтри.

Он знал, что жене с ним было скучно, но разве в этом его вина? Она же согласилась выйти за него замуж, зная все, и по доброй воле вступила в этот холодный мир долгих молчаний. Как он завидовал мужчинам, которые, придя домой, могли рассказывать сплетни, связанные с обычной службой.

— Неужели тебя не интересует моя новость, папа?

Внезапно поверх ее плеча Дэйнтри увидел Дэвиса.

Дэвис сидел в одиночестве за столиком, накрытым на двоих. Он явно кого-то поджидал, уставясь в свою салфетку, барабаня от нетерпения пальцами. Дэйнтри очень надеялся, что он не поднимет глаз.

— Новость?

— Я же тебе сказала. Только мама об этом знает. Ну, и другая половина, конечно, тоже, — добавила она со смущенным смешком.

А Дэйнтри тем временем окинул взглядом столики по обе стороны от Дэвиса. Он ожидал увидеть «тень» Дэвиса, но две пожилые пары, давно приступившие к еде, никак не походили на сотрудников спецслужбы.

— Похоже, тебя это совсем не интересует, папа. Ты ускакал мыслями куда-то за тысячу миль.

— Извини. Я просто увидел знакомого. Так что же это за тайна?

— Я выхожу замуж.

— Замуж?! — воскликнул Дэйнтри. — А твоя мать об этом знает?

— Я же только что сказала, что сообщила ей.

— Весьма сожалею.

— Почему ты должен сожалеть, что я выхожу замуж?

— Я не то хотел сказать. Я хотел сказать… Конечно, я ничуть не сожалею об этом, если твой избранник достоин тебя. Ты ведь очень хорошенькая девушка, Элизабет.

— Я же не выставлена на продажу, папа. В твое время, очевидно, чем красивее были ноги, тем выше рыночная цена.

— А чем он занимается?

— Работает в рекламном агентстве. Сейчас ведет рекламу детского талька фирмы «Джеймисон».

— Это хорошая штука?

— Очень хорошая. Они тратят огромные суммы, чтобы переплюнуть тальк «Джонсона» и отодвинуть его на второе место. Колин устроил замечательную рекламу по телевидению. Он даже сам написал к ней песенку.

— Он тебе очень нравится? Ты вполне уверена?..

Дэвис заказал вторую порцию виски. Теперь он читал меню… хотя, должно быть, прочел его уже много раз.

— Мы оба вполне уверены, папа. Мы ведь живем вместе уже целый год.

— Извини, — сказал Дэйнтри: видно, ему целый вечер придется извиняться. — Я этого не знал. А мама, я полагаю, знала?

— Она, естественно, догадывалась.

— Она видит тебя куда больше, чем я.

У него вдруг возникло впечатление, будто он отправляется в далекое изгнание, стоит на палубе корабля и смотрит, как уже еле различимые берега родины уходят за горизонт.

— Он хотел прийти сегодня и познакомиться, но я сказала, что на этот раз хочу побыть с тобой вдвоем. — «На этот раз» прозвучало как прощание надолго: теперь Дэйнтри уже видел лишь линию горизонта — земля исчезла.

— Когда же свадьба?

— В субботу, двадцать первого. Мы регистрируемся. И никого не приглашаем, кроме, конечно, мамы. Ну, и нескольких друзей. У Колина нет родителей.

«Колин, — подумал Дэйнтри, — кто это — Колин? Ну, конечно, это же тот человек, что работает у «Джеймисона».

— Мы будем рады тебя видеть… но у меня всегда такое чувство, что ты боишься встречаться с мамой.

Дэвис, очевидно, перестал надеяться, если вообще надеялся на что-то. Расплачиваясь за виски, он поднял от счета взгляд и увидел Дэйнтри. Они были словно два эмигранта, которые вышли на палубу с одной и той же целью — в последний раз взглянуть на родину, увидели друг друга и не могли решить, заговорить или нет. Дэвис отвернулся и пошел к выходу. Дэйнтри с сожалением посмотрел ему вслед, но знакомиться пока не было необходимости: им предстояло еще долго плыть вместе.

Дэйнтри резко поставил на стол рюмку, так что из нее выплеснулось немного хереса. Он вдруг почувствовал раздражение против Персивала. У этого типа не было же никаких улик против Дэвиса, ничего, что можно было бы предъявить суду. Дэйнтри не доверял Персивалу. Он вспомнил, как тот вел себя на охоте. Персивал все время старался быть с кем-то, беззаботно смеялся и так же беззаботно болтал, понимал толк в картинах, легко сходился с незнакомыми людьми. У Персивала не было, как у него, дочери, которая жила неизвестно с кем в квартире, где он, отец, ни разу не был, — он ведь даже адреса ее не знал.

— Мы решили, что после церемонии устроим небольшую закуску с выпивкой в каком-нибудь отеле, а может быть, на квартире у мамы. Мама потом ведь снова уедет в Брайтон. Но если ты захочешь приехать…

— Не думаю, что смогу. Я уезжаю в тот уик-энд, — солгал он.

— Как задолго ты все планируешь.

— Приходится. — И снова жалко солгал: — У меня ведь столько дел. Я человек занятой, Элизабет. Вот если бы я знал…

— Я хотела сделать тебе сюрприз.

— Надо нам что-то все же заказать, верно? Ты будешь есть ростбиф, не седло барашка?

— Мне — ростбиф.

— А медовый месяц у вас будет?

— О, мы просто проведем уик-энд дома. Возможно, весной… Сейчас Колин так занят этим тальком «Джеймисона».

— Надо нам отметить событие, — сказал Дэйнтри. — Бутылочку шампанского? — Он не любил шампанское, но долг есть долг, и мужчина обязан его выполнять.

— Я предпочла бы просто бокал красного вина.

— И надо подумать о свадебном подарке.

— Лучше всего дай мне чек — да и для тебя это легче. Не пойдешь же ты по магазинам. Мама дарит нам прелестный ковер.

— У меня нет с собой чековой книжки. Я пришлю тебе чек в понедельник.

После ужина они распростились на Пэнтон-стрит: Дэйнтри предложил отвезти Элизабет домой на такси, но она сказала, что предпочитает прогуляться. А он понятия не имел, где находится эта квартира, которую она делила с будущим мужем. Она оберегала свою личную жизнь так же тщательно, как он — свою, только в его случае нечего было особенно оберегать. Эти совместные обеды и ужины редко доставляли ему удовольствие, потому что говорить им было почти не о чем, но сейчас, поняв, что они никогда уже больше не будут вдвоем, он испытал чувство утраты. И он сказал:

— Возможно все же, мне удастся освободиться в тот уик-энд.

— Колин будет рад познакомиться с тобой, папа.

— Я могу кого-нибудь с собой привести?

— Конечно. Кого хочешь. А кого ты приведешь?

— Я еще не уверен. Возможно, кого-нибудь со службы.

— Вот и прекрасно. И знаешь — нечего тебе бояться. Мама ведь любит тебя.

Он проводил дочь взглядом, пока она не исчезла в направлении Лестер-сквер, — а дальше куда? он понятия не имел, куда она пойдет, — и только тогда повернул в противоположную сторону, к Сент-Джеймс-стрит.

Глава II

1

На один день вернулось бабье лето, и Кэсл согласился поехать на пикник: Сэму не сиделось дома после долгого карантина, а Сара вбила себе в голову, что, если в нем еще остались какие-то микробы, их унесет ветром в буковой роще вместе с осенними листьями. Она налила в термос горячего лукового супа и во второй термос — кофе, завернула половину холодной курицы, которую предстояло раздирать руками, несколько булочек из крутого теста и баранью кость для Буллера. Кэсл добавил к этому свою фляжку виски. Они прихватили два одеяла, чтобы было на чем сидеть, и даже Сэм согласился взять пальто на случай ветра.

— Только чокнутые устраивают пикник в октябре, — сказал Кэсл, хотя сам был доволен этим скоропалительным решением. Пикник позволял уйти от всех предосторожностей, которых требовала служба, от необходимости придерживать язык, проявлять предусмотрительность. Но как раз когда они стали прилаживать к велосипедам сумки, зазвонил телефон — настойчиво, как полицейская сирена.

Сара сказала:

— Опять эти люди в масках. Они испортят нам пикник. Я все время буду думать, как там дома.

Кэсл мрачно ответил, прикрыв рукой трубку:

— Нет, нет, не волнуйся, это всего лишь Дэвис.

— Что ему нужно?

— Он сейчас в Боксмуре на машине. День такой хороший, что он надумал навестить меня.

— Ох, черт бы побрал этого Дэвиса. Как раз когда у нас все уже готово к отъезду. И в доме нет больше ни крошки. Если не считать ужина, который я нам приготовила. Но на четверых его не хватит.

— В таком случае, если хочешь, поезжай вдвоем с Сэмом. А я пообедаю с Дэвисом в «Лебеде».

— Какой же это пикник без тебя, — сказала Сара.

А Сэм спросил:

— Это мистер Дэвис? Я хочу видеть мистера Дэвиса. Мы с ним поиграем в прятки. А то без мистера Дэвиса будет скучно.

Кэсл сказал:

— Пожалуй, мы могли бы взять с собой Дэвиса.

— Полкурицы на четверых?..

— Но у нас столько булочек, что на целый полк хватит.

— Едва ли ему понравится пикник в октябре, если он тоже немного не чокнутый.

Однако Дэвис оказался таким же чокнутым, как и они. Он сказал, что любит пикники даже в жаркий летний день, когда полно пчел и мух, но куда больше предпочитает пикники осенью. Поскольку у него в «ягуаре» всем было не разместиться, они встретились в условленном месте на пустоши, и за обедом ему досталась куриная дужка, которую он, задумав желание, разломил искусным поворотом руки. А затем придумал еще одну игру. Все должны были задавать ему вопросы и по ответам угадать задуманное им желание, причем оно исполнится лишь в том случае, если они не сумеют угадать. Сара угадала по наитию. Дэвис пожелал стать когда-нибудь «самым лучшим поп-музыкантом».

— Ну, вообще-то я мало надеялся, что мое желание когда-нибудь сбудется. Я ведь даже ноты не умею писать.

К тому времени, когда последняя булочка была съедена, солнце уже низко опустилось над кустами и подул ветер. Медные листья полетели в воздухе, накрывая прошлогодний настил.

— Сыграем в прятки, — предложил Дэвис, и Кэсл увидел, с каким обожанием, словно на героя, посмотрел на него Сэм.

Они стали тянуть жребий — кому первому прятаться, и вытянул его Дэвис. Он побежал, петляя среди деревьев, запахнувшись в пальто из верблюжьей шерсти, — словно медведь, удравший из зоопарка. Сосчитав до шестидесяти, они кинулись за ним: Сэм — к краю пустоши, Сара — в направлении Эшриджа, Кэсл — в лес, где на его глазах скрылся Дэвис. Буллер последовал за ним, вероятно, в надежде поймать кошку. Тихий свист указал Кэслу, где в небольшой яме, окруженной папоротником, затаился Дэвис.

— Чертовски холодно сидеть тут, в тени, — сказал Дэвис.

— Ты же сам предложил эту игру. Мы-то все собирались уже домой. Лежать, Буллер. Лежать, черт бы тебя побрал.

— Да я знаю, только я видел, как маленькому паршивцу хотелось поиграть.

— Ты, видно, понимаешь детей лучше, чем я. Надо им, пожалуй, покричать. А то мы замерзнем тут до смерти…

— Нет, подождите. Я надеялся, что вы пойдете сюда. Я хочу поговорить с вами наедине. О чем-то важном.

— А это не может подождать до завтра, до работы?

— Нет, на работе я теперь после ваших слов осторожничаю. Кэсл, мне в самом деле кажется, что за мной следят.

— Я же говорил тебе, что твой телефон, по-моему, подключен.

— Я вам не поверил. Но с того вечера… В четверг я ходил с Синтией к «Скотту». Когда мы спускались в лифте, с нами ехал мужчина. А потом он тоже сидел у «Скотта» и пил черное бархатное. И потом сегодня, когда я ехал в Беркхэмстед… я заметил позади себя, у Мраморной арки, машину… совершенно случайно, потому что мне вдруг показалось, что я узнал водителя… Я ошибся, но потом я снова увидел его позади себя в Боксмуре. Он ехал на черном «мерседесе».

— Тот же человек, что у «Скотта»?

— Конечно, нет. Не такие же они идиоты. Я разогнал «ягуар», а на дороге в воскресенье ведь много машин. Так что оторвался от него еще до Беркхэмстеда.

— Не доверяют нам, Дэвис, никому не доверяют, но не все ли равно, если никакой вины за нами нет.

— О да, все это мне известно. Как поется в старой песенке, верно? «Не все ли равно? За мной нет вины. Так не все ли равно? А если вдруг схватят меня, я скажу — ходил купить яблок и груш…» Я все-таки еще могу стать «самым главным».

— Ты действительно оторвался от него, не доезжая Беркхэмстеда?

— Да. Насколько я могу судить. Но в чем все-таки дело, Кэсл? Это что, обычная проверка, вроде той, что устроил Дэйнтри? Вы участвуете в этом чертовом спектакле дольше нас всех. Так что вы должны бы знать.

— Я ведь сказал тебе в тот вечер, после ужина с Персивалом. По-моему, произошла утечка информации, и они подозревают, чтогде-то сидит двойной агент. Вот они и проводят проверку, и им безразлично, заметишь ты это или нет. Они считают, что если ты виноват, то начнешь нервничать.

— Это я-то двойной агент? Вы же не верите этому, Кэсл!

— Нет, конечно, нет. Тебе нечего волноваться. Прояви терпение. Пусть закончат свою проверку, и тогда они тоже этому не поверят. Я думаю, они и меня проверяют… и Уотсона.

Издали раздался голос Сары:

— Мы сдаемся. Сдаемся.

А откуда-то еще дальше донесся тоненький голосок:

— Нет, не сдаемся. Сидите там, мистер Дэвис. Пожалуйста, мистер Дэвис…

Буллер залаял, и Дэвис чихнул.

— Дети безжалостны, — сказал он.

Возле них зашуршал папоротник и появился Сэм.

— Поймал! — сказал он и тут увидел Кэсла. — Ох, ты же сплутовал.

— Нет, — сказал Кэсл, — я не мог крикнуть. Он наставил на меня пистолет.

— А где пистолет?

— Загляни в его нагрудный карман.

— Там только авторучка, — сказал Сэм.

— Это газовый пистолет, — сказал Дэвис, — он сделан в виде авторучки. Видишь эту кнопочку? Нажмешь на нее, и брызнут вроде бы чернила… Только на самом деле это вовсе не чернила, а нервный газ. У Джеймса Бонда никогда такой не было — это слишком секретное оружие. А ну, поднимай руки.

Сэм поднял руки.

— Ты вправду шпион? — спросил он.

— Я — двойной агент, работающий на Россию, — сказал Дэвис, — и если тебе дорога жизнь, дай мне отбежать на пятьдесят ярдов, а потом преследуй.

И он помчался, рассекая папоротник, нелепо подпрыгивая в своем толстом пальто среди буков. Сэм мчался за ним вверх по склону, затем вниз — по другому. Дэвис добежал до спуска к Эшриджскому шоссе, где он оставил свой алый «ягуар». Нацелив авторучку на Сэма, он выкрикнул бессмыслицу, вроде той, в какую Синтия превращала их телеграммы:

— Пикник… целую… Сару. — И исчез с громким выхлопом из автомобильной трубы.

— Попроси его снова приехать, — сказал Сэм, — пожалуйста, попроси его снова приехать.

— Конечно. Почему же не попросить? Весной.

— Весной — это не скоро, — сказал Сэм. — Я тогда уже буду в школе.

— Но уик-энды-то у тебя всегда ведь будут, — возразил Кэсл не слишком убежденно. Он еще хорошо помнил, как медленно течет время в детстве. Мимо проехала машина в сторону Лондона, черная машина — возможно, «мерседес», но Кэсл крайне плохо разбирался в марках.

— Мне нравится мистер Дэвис, — сказал Сэм.

— Мне тоже.

— Никто так хорошо не играет в прятки, как он. Даже ты.

2

— Что-то я не очень продвигаюсь с «Войной и миром», мистер Холлидей.

— Ах ты господи, ах ты господи! Это великая книга — нужно только иметь терпение. Вы уже прочитали про отступление из-под Москвы?

— Нет.

— Страшное дело.

— Сейчас это кажется нам куда менее страшным, верно? В конце-то концов, это ведь были французские солдаты… а снег не так страшен, как напалм. Говорят, заснешь — и все… а не сгоришь живьем.

— Да, как подумаю об этих несчастных детях во Вьетнаме… Я хотел участвовать в маршах, которые у нас тут были, но сын не позволил. Он боится полиции из-за этой своей лавчонки, хотя какой может быть вред от одной-двух паршивых книжонок, — просто не понимаю. Я всегда говорю: люди, которые их покупают… в общем, едва ли их можно так уж развратить, верно?

— Да, это не чистенькие молодые американцы, которые на бомбардировщиках, начиненных напалмом, выполняли свой долг, — заметил Кэсл. Иной раз он не мог удержаться, чтобы не показать кусочек того скрытого под водою айсберга, какой представляла собой его жизнь.

— И однако же, никто из нас ничегошеньки не мог поделать, — сказал Холлидей. — Правительство болтает о демократии, но разве оно обратило хоть малейшее внимание на все наши плакаты и лозунги? Это происходит только во время выборов. Но и тогда — только чтобы понять, какие обещания можно нарушить. А мы на другой день после марша протеста прочитали в газетах, что по ошибке смели с лица земли еще одну ни в чем не повинную деревню. О, скоро они станут проделывать такое и в Южной Африке. Сначала их жертвами были маленькие желтокожие — не более желтокожие, чем мы с вами, — а теперь будут маленькие чернокожие…

— Поговорим о чем-нибудь другом, — сказал Кэсл. — Порекомендуйте мне что-нибудь почитать, но не про войну.

— В таком случае всегда можно обратиться к Троллопу ^{112}, — сказал мистер Холлидей. — Мой сын обожает Троллопа. Хотя это не очень-то сочетается с тем, чем он торгует, верно?

— Я никогда не читал Троллопа. Не слишком это религиозная литература? А в общем, попросите вашего сына выбрать какой-нибудь роман и послать мне домой.

— Вашему другу тоже не понравилась «Война и мир»?

— Да. Собственно, ему надоело ее читать раньше, чем мне. Для него, наверное, там тоже слишком много войны.

— Я могу хоть сейчас перейти через дорогу и спросить у сына. Я знаю, он предпочитает политические романы — или, как он их называет, социологические. Я слышал, он хорошо отзывался о романе «Как мы нынче живем» ^{113}. Отличное название, сэр. Всегда будет звучать современно. Хотите сегодня взять книгу домой?

— Нет, не сегодня.

— Как всегда, два экземпляра, сэр, я полагаю? Завидую я вам, что есть у вас друг, с которым вы можете говорить о литературе. Литературой нынче немногие интересуются.

Выйдя из магазина мистера Холлидея, Кэсл дошел пешком до станции метро «Пикадилли-сёркус» и стал искать телефон-автомат. Он выбрал последнюю кабину в ряду и посмотрел сквозь стекло на свою единственную соседку — толстую прыщавую девчонку, которая, хихикая и жуя резинку, слушала что-то, явно доставлявшее ей удовольствие. Голос на другом конце провода произнес: «Алло». Кэсл сказал:

— Извините, опять не туда попал. — И вышел из кабины.

Девчонка прилепила резинку к обложке телефонного справочника и углубилась в долгий, видимо, весьма приятный разговор. Кэсл постоял у автомата, продающего билеты, и понаблюдал за ней, чтобы удостовериться, что никак не интересует ее.

3

— Что ты тут делаешь? — спросила Сара. — Ты что, не слышишь, что я тебя зову? — Она бросила взгляд на книгу, лежавшую перед ним на столе, и сказала: — «Война и мир». А мне казалось, тебе надоела «Война и мир».

Кэсл взял со стола лист бумаги, сложил и сунул в карман.

— Пытаюсь написать эссе.

— Покажи мне.

— Нет. Только если получится.

— А куда ты его пошлешь?

— В «Нью стейтсмен»… в «Энкаунтер»… кто знает?

— Ты очень давно уже ничего не писал. Я рада, что ты снова взялся за перо.

— Да. Я, видимо, обречен вечно все начинать сначала.

Глава III

1

Кэсл налил себе еще порцию виски. Сара что-то долго возилась наверху с Сэмом, он был один и ждал, когда раздастся звонок в дверь, ждал… Мысль его вернулась к тому разу, когда он вот так же ждал по крайней мере три четверти часа возле кабинета Корнелиуса Мюллера. Ему дали почитать «Рэнд дейли мэйл» — странный выбор, поскольку эта газета выступала почти против всего, что отстаивала БОСС, организация, где работал Мюллер. Кэсл прочел этот номер еще во время завтрака, но теперь заново перечитал от начала и до конца с единственной целью убить время. Всякий раз как он поднимал глаза на часы, взгляд его встречался со взглядом одного из двух младших чинов, сидевших, словно деревянные куклы, за своими столами и, наверное, по очереди наблюдавших за ним. Они что, ожидали, что он вдруг вытащит бритву и вскроет себе вены? Но пытками, говорил он себе, всегда занималась полицейская служба безопасности — или так он считал. А ему, уж во всяком случае, нечего бояться пыток: ни одна из служб не может его им подвергнуть — у него же дипломатический статус, он из тех, кого не пытают. Но дипломатический статус не распространяется на Сару — за последний год работы в Южной Африке Кэсл познал старый как мир урок, что страх и любовь сопутствуют друг другу.

Кэсл допил виски и налил себе еще немного. Надо все-таки соблюдать осторожность.

Сверху донесся голос Сары:

— Ты что там делаешь, милый?

— Жду мистера Мюллера, — ответил он, — и пью вторую порцию виски.

— Не перебирай, милый.

Они решили, что он должен встретить Мюллера сначала один. Мюллер приедет из Лондона, несомненно, на посольской машине. На черном «мерседесе», каким пользуются все большие чины в Южной Африке? «Сломайте лед неловкости, какая возникает при встрече, — сказал ему шеф, — ну а серьезные дела оставьте, конечно, для обсуждения на работе. Дома вы скорее получите нужные сведения… Я имею в виду: чем мы располагаем и чем не располагают они. Но ради всего святого, Кэсл, не теряйте хладнокровия». И вот он всячески старается сохранить хладнокровие с помощью третьей порции виски, прислушиваясь и прислушиваясь, не раздастся ли шум машины, любой машины, но в этот час на Кингс-роуд почти нет движения: все ее обитатели уже давно благополучно прибыли домой.

Если страх и любовь сопутствуют друг другу, так же сопутствуют друг другу страх и ненависть. Страх автоматически рождает ненависть, ибо страх — чувство унизительное. Когда Кэслу наконец дано было отложить «Рэнд дейли мэйл», — а он уже в четвертый раз читал передовую статью с ее обычным бесполезным протестом против мелочных проявлений апартеида, — он всем своим существом понял, что трусит. Три года жизни в Южной Африке и полгода любви к Саре превратили его — он это отлично понимал — в труса.

В кабинете его ждали двое; мистер Мюллер сидел за большим столом из прекрасного южноафриканского дерева, на котором не было ничего, кроме чистого блокнота, полированной подставки для ручек и специально раскрытого досье. Мюллер был немного моложе Кэсла — пожалуй, приближался к пятидесяти, — и лицо у него было такое заурядное, что при обычных обстоятельствах Кэсл тотчас бы его забыл; это было лицо, привыкшее к закрытым помещениям, гладкое и бледное, как у банковского клерка или младшего государственного служащего, лицо, не отмеченное терзаниями человеческих или религиозных страстей, лицо человека, готового выслушать приказ и безоговорочно, быстро его выполнить, — словом, лицо конформиста. Безусловно, не громилы, хотя именно так можно было бы описать второго мужчину в форме, который сидел, нахально перекинув ноги через подлокотник кресла, словно хотел тем самым показать, что он никого тут не ниже; вот его лицо не пряталось от солнца: оно как бы прокалилось насквозь, словно очень долго было на жаре, слишком сильной для обычного человека. Очки у Мюллера были в золотой оправе — еще бы: ведь это же оправленная в золото страна.

— Садитесь, — предложил Мюллер Кэслу достаточно вежливо, можно было бы даже сказать — любезно, если бы не то обстоятельство, что сесть Кэсл мог лишь на жесткий узенький стульчик, столь же неудобный, как церковные скамьи, но, если бы ему потребовалось встать на колени, подушечки на жестком полу не было.

Кэсл молча сел, и двое мужчин — бледнолицый и краснорожий — молча уставились на него. Интересно, подумал Кэсл, сколько времени они будут молчать. Перед Корнелиусом Мюллером лежал листок, вынутый из досье, и через некоторое время он принялся постукивать концом своей золотой шариковой ручки по одному и тому же месту, точно загонял гвоздь. Легкое «тук-тук-тук» отмечало, словно тиканье часов, течение тишины. Другой мужчина чесал ногу над носком — так оно и шло: «тук-тук» и «тш-тш».

Наконец Мюллер соизволил заговорить.

— Я рад, что вы сочли возможным посетить нас, мистер Кэсл.

— Что ж, время для меня было не очень удобное, но вот я тут.

— Мы хотели избежать ненужного скандала и не писать вашему послу.

Теперь настала очередь Кэсла молчать: он пытался представить себе, что они подразумевали под «скандалом».

— Капитан Ван Донк — а это капитан Ван Донк — пришел с этой проблемой к нам. Он счел более подходящим, чтобы именно мы занялись этим, а не полицейская служба безопасности… из-за вашего положения в посольстве Великобритании. Вы уже давно находитесь под наблюдением, мистер Кэсл, но ваш арест, как я считаю, практически ни к чему не приведет: ваше посольство будет настаивать на вашей дипломатической неприкосновенности. Мы, конечно, всегда можем это оспорить в суде, и тогда им, безусловно, придется отправить вас домой. А это, по всей вероятности, будет концом вашей карьеры, ведь так?

Кэсл молчал.

— Вы были крайне неосторожны, вели себя даже глупо, — сказал Корнелиус Мюллер, — но я лично не считаю, что за глупость надо наказывать — это ведь не преступление. А вот капитан Ван Донк и полицейская служба безопасности придерживаются другой точки зрения — точки зрения закона, — и они, возможно, правы. Он предпочел бы арестовать вас и предъявить вам обвинение в суде. Он считает, что дипломатическая неприкосновенность часто распространяется без особых оснований на дипломатов младшего ранга. Так что это вопрос принципиальный, и он предпочел бы отстаивать свою точку зрения в суде.

Сидеть на таком жестком стуле становилось мучительно, и Кэслу очень хотелось переместить тяжесть тела, но он подумал, что любое его движение может быть воспринято как признак слабости. Он изо всех сил старался разгадать, что же они все-таки знают. Сколько его агентов, думал он, погорело? Ему стыдно было, что сам-то он находится в сравнительной безопасности. На настоящей войне офицер всегда может умереть вместе со своими людьми и тем самым не потерять к себе уважения.

— Говорите же, Кэсл, — потребовал капитан Ван Донк.

Он сбросил ноги с подлокотника, словно собирался встать, хотя на самом деле, наверно, брал на пушку. Он растопырил пальцы, снова сжал их в кулак и уставился на свое кольцо с печаткой. Потом принялся пальцем полировать золото, словно это был пистолет, который надо держать всегда хорошо смазанным. В этой стране куда ни плюнь, всюду золото. Оно присутствует в городской пыли, художники используют его в живописи, так почему бы полиции не воспользоваться им, чтобы расквасить человеку лицо.

— Говорить — о чем? — спросил Кэсл.

— Как большинство англичан, которые приезжают в нашу республику, — сказал Мюллер, — вы в известной мере автоматически начинаете сочувствовать черным африканцам. Мы можем понять ваши чувства. Тем более что мы сами африканцы. Мы живем здесь уже триста лет. А эти банту — такие же пришельцы, как вы. Но я не собираюсь читать вам лекцию по истории. Как я уже сказал, мы понимаем вашу точку зрения, хотя это и точка зрения невежды, но когда человек начинает проявлять эмоции, это становится опасным, а когда он доходит до того, что готов нарушить закон…

— Какой закон?

— По-моему, вы отлично знаете какой.

— Это верно, я собираюсь писать работу об апартеиде — у посольства на этот счет нет возражений, но это серьезное социологическое исследование — вполне объективное, — я еще не изложил его на бумаге. Так что пока у вас едва ли есть право подвергать его цензуре. Да и вообще, я полагаю, оно не будет опубликовано в этой стране.

— Если вы хотите трахать черную шлюху, — нетерпеливо прервал его капитан Ван Донк, — почему не поехать в бордель в Лесото или в Свазиленд? Они ведь еще входят в ваше, так называемое, Британское Содружество.

Только тут Кэсл впервые понял, что опасность грозит не ему, а Саре.

— Я слишком стар, чтобы интересоваться шлюхами, — сказал он.

— Где вы были ночью четвертого и седьмого февраля? И днем двадцать первого?

— Вы это, очевидно, знаете… или думаете, что знаете, — сказал Кэсл. — Книжку с расписанием деловых встреч я держу у себя в кабинете.

Он двое суток не видел Сары. Неужели она уже схвачена кем-то вроде капитана Ван Донка? Страх и ненависть одновременно вспыхнули в нем. Он забыл, что теоретически считается дипломатом, хотя и невысокого ранга.

— О чем вы, черт подери, говорите? А вам?.. — добавил он, обращаясь к Корнелиусу Мюллеру. — Вам что от меня нужно?

Капитан Ван Донк был человеком простым и грубым, который во что-то, хоть и крайне омерзительное, все же верил, — такого человека можно простить. Но Кэсл никогда не сможет простить этого любезного образованного офицера БОСС. Именно люди такого рода — люди образованные и понимающие, чтó они творят, — и устраивают ад, снедаемые запредельной злобой. Кэсл вспомнил слова своего друга коммуниста Карсона, который часто говорил ему: «Наши худшие враги здесь — не невежды и простаки, какими бы жестокими они ни были; наши худшие враги — люди интеллигентные и развращенные».

Мюллер сказал:

— Вам должно быть прекрасно известно, что, живя с этой девицей банту, вы нарушили Акт о межрасовых отношениях. — Он произнес это рассудительным, укоризненным тоном, точно банковский клерк, сообщающий маловажному клиенту, что тот перебрал денег. — Вы должны понимать, что, если бы не дипломатическая неприкосновенность, вы сейчас сидели бы в тюрьме.

— Где вы ее прячете? — спросил капитан Ван Донк, и Кэсл, услышав этот вопрос, почувствовал огромное облегчение.

— Прячу?

Капитан Ван Донк поднялся на ноги, продолжая тереть свое золотое кольцо. Он даже плюнул на него.

— Все, капитан, — сказал Мюллер. — Я сам займусь мистером Кэслом. Больше я вас не задерживаю. Благодарю за помощь нашему департаменту. А сейчас я хочу поговорить с мистером Кэслом наедине.

Дверь за капитаном закрылась, и Кэсл, как сказал бы Карсон, остался один на один уже с настоящим врагом.

— Вы не должны обижаться на капитана Ван Донка, — продолжал Мюллер. — Такие, как он, не видят дальше собственного носа. Есть ведь и другие способы уладить это дело, куда более разумные, чем передача его в суд, что погубит вашу карьеру и не поможет нам.

— Я слышу машину, — раздался женский голос, вернувший Кэсла в сегодня.

Это Сара крикнула ему с лестницы. Кэсл подошел к окну. Черный «мерседес» прокладывал себе путь вдоль домиков на Кингс-роуд, которые были все на одно лицо. Шофер явно искал нужный номер, но, по обыкновению, далеко не все фонари горели.

— Так и есть, это мистер Мюллер, — крикнул Саре Кэсл. Ставя на стол стакан с виски, он заметил, что рука у него дрожит, до того крепко он сжимал стакан.

Раздался звонок, и Буллер залаял, но, когда Кэсл открыл дверь, пес безо всякой дискриминации приветствовал незнакомца — завилял хвостом и из дружеских чувств оставил на брючине Корнелиуса Мюллера полоску слюны.

— Хорошая собака, хорошая, — не без опаски произнес Мюллер.

Годы заметно изменили Мюллера: волосы у него стали почти совсем седыми, а лицо гораздо менее гладким. Он уже не производил впечатления чиновника, у которого на все только правильные ответы. Со времени их последней встречи что-то с ним произошло: он стал выглядеть более человечным — возможно, из-за большей ответственности, которую принесло с собой повышение по службе вместе с неуверенностью и появлением вопросов, на которые он не знал ответа.

— Добрый вечер, мистер Кэсл. Извините, что я так опоздал. Чересчур большое движение в Уотфорде — по-моему, этот городок называется Уотфорд.

Его можно было бы счесть сейчас чуть ли не застенчивым, а возможно, он просто не привык находиться в незнакомой обстановке, а не за столом из дивного дерева у себя в кабинете, за стеной которого, в приемной, сидят два младших чина. Черный «мерседес» умчался: шофер отправился на поиски ужина. Мюллер очутился совсем один в незнакомом городе, в чужой стране, где на почтовых ящиках стоят инициалы королевы «Е. II», а на рыночных площадях нет статуи Крюгера ^{114}.

Кэсл налил виски в два стакана.

— Давно мы с вами не виделись, — заметил Мюллер.

— Лет семь?

— Так мило, что вы пригласили меня на ужин к себе домой.

— Шеф решил, что это будет самым правильным. Чтобы сломать лед. Похоже, нам придется тесно сотрудничать. В операции «Дядюшка Римус».

Мюллер бросил взгляд на телефон, на лампу на столе, на вазу с цветами.

— Все в порядке. Можете не беспокоиться. Если нас кто и подслушивает, то лишь наши люди, — сказал Кэсл, — а я абсолютно уверен, что этого нет. — Он поднял стакан. — За нашу последнюю встречу. Помните, вы предложили мне тогда поработать на вас? Ну, вот видите: я к вашим услугам. Мы работаем вместе. Ирония истории или предопределение свыше? Ваша голландская церковь верит в это.

— В те дни я, конечно, понятия не имел, какое вы на самом деле занимаете положение, — сказал Мюллер. — Знай я об этом, я бы никогда не стал вам грозить из-за той злополучной туземки. Я понимаю теперь, что она была всего лишь одним из ваших агентов. Мы могли бы даже вместе ее вести. Но дело в том, что я принял вас за одного из этих высоколобых сентиментальных противников апартеида. Для меня было полнейшим сюрпризом, когда ваш шеф сказал, что я должен встретиться с вами по поводу операции «Дядюшка Римус». Надеюсь, вы не держите на меня зла. В конце концов, мы же с вами оба профессионалы и теперь работаем на одной стороне.

— Да, полагаю, что так.

— Мне б хотелось все-таки, чтобы вы рассказали мне, — теперь ведь это уже не имеет значения, верно? — как вам удалось вывезти ту девчонку-банту. Очевидно, переправили ее в Свазиленд?

— Да.

— Я-то думал, что эта граница у нас прочно на замке — перейти ее могут разве что настоящие знатоки своего дела — партизаны. А я никогда не считал вас знатоком по этой части, хотя и знал, что у вас есть связи с коммунистами, но я полагал, они были вам нужны для этой вашей книжки об апартеиде, которая так и не вышла в свет. Вы тогда лихо меня провели. Не говоря уж о Ван Донке. Помните капитана Ван Донка?

— О да. Очень живо.

— Мне пришлось просить полицейскую службу безопасности убрать его из-за вашего дела. Очень неуклюже он действовал. Я был уверен, что, сиди девчонка у нас в тюрьме, вы бы согласились работать на нас, а он ее упустил. Понимаете, — только не смейтесь! — я-то был убежден, что это была настоящая любовь. Слишком много я знал англичан, которые начинали с нападок на апартеид, а кончали в кровати подосланной нами девчонки-банту. Романтическая идея преступить несправедливый, с их точки зрения, закон манит их не меньше, чем черная задница. Я и помыслить не мог, что эта девица — Сара Ma Нкоши, так, по-моему, ее звали? — все это время была агентом Шестого управления.

— Она сама об этом не знала. Верила, как и все, что я пишу книгу. Выпьете еще?

— Благодарю. Выпью.

Кэсл налил виски в оба стакана, делая ставку на то, что у него более крепкая голова.

— Судя по тому, что нам известно, она была неглупа. Мы весьма внимательно просветили ее. Окончила Африканский университет в Трансваале, где профессора «дяди Томы» готовят, как правило, опасных студентов. Правда, я все время сталкивался с тем, что чем умнее африканец, тем легче его перевербовать — на ту сторону или на другую. Подержи мы эту девчонку с месяц в тюрьме, и я уверен, мы сумели бы ее перевербовать. Она могла бы быть полезна нам обоим сейчас, в этой операции «Дядюшка Римус». Или нет? Забываешь ведь об этом старом дьяволе — Времени. Сейчас из нее, наверно, уже песок начал сыпаться. Женщины-банту так быстро стареют. Обычно они перестают представлять интерес — во всяком случае, для белого человека — задолго до тридцати. Знаете, Кэсл, я действительно рад, что мы будем работать вместе и что вы — не тот, чем мы в БОСС вас считали, не из тех идеалистов, которые хотят изменить человеческую природу. Мы знали людей, с которыми вы были связаны, — или большинство из них, — и мы знали, какую ерунду они вам несли. Но вы провели нас, а уж этих банту и коммунистов и подавно. Они, наверно, тоже считали, что вы пишете книгу, которая сослужит им службу. Учтите, я не настроен против африканцев, как капитан Ван Донк. Я считаю себя стопроцентным африканцем.

Это говорил сейчас безусловно не Корнелиус Мюллер, бледнолицый служака из Претории, — тот конформист никогда не мог бы говорить так свободно и доверительно. Даже смущение и неуверенность, чувствовавшиеся в нем несколько минут назад, исчезли. Виски вылечило его. Теперь это был высокопоставленный офицер БОСС, приехавший с поручением за границу и не подчиняющийся никому ниже генерала. Он мог позволить себе расслабиться. Он мог позволить себе — не очень-то приятная мысль — стать самим собой, и Кэслу показалось, что по вульгарности и примитивности речи он все больше и больше походил на капитана Ван Донка, которого Кэсл глубоко презирал.

— Я недурно проводил уик-энды в Лесото, — сказал Мюллер, — общаясь с моими черными братьями в казино отеля «Холидей-Инн». Должен признаться, у меня там было дважды даже… ну, словом, маленькое приключеньице… там ведь все это выглядит как-то иначе… и конечно, совсем не противозаконно. Это ведь была уже не наша республика.

Кэсл крикнул:

— Сара, сойди вниз с Сэмом — пусть он пожелает доброй ночи мистеру Мюллеру.

— Вы женаты? — спросил Мюллер.

— Да.

— В таком случае я тем более польщен, что вы пригласили меня к себе. Я привез с собой несколько маленьких сувениров из Южной Африки — может быть, вашей жене что-то из них понравится. Но вы не ответили на мой вопрос. Теперь, когда мы работаем вместе, — а я, вы же помните, еще тогда этого хотел, — может, все-таки расскажете, как вы вывезли ту девчонку? Это ведь уже не может повредить никому из ваших прежних агентов, а для «Дядюшки Римуса» имеет определенное значение, как и для тех проблем, которые нам с вами придется решать. У вашей страны и у моей — ну и, конечно, у Штатов — есть теперь общая граница.

— Возможно, она сама вам все расскажет. Разрешите представить вам мою жену и моего сына Сэма.

Они как раз спустились с лестницы, и Корнелиус Мюллер повернулся.

— Мистер Мюллер спрашивал меня, как я вывез тебя в Свазиленд, Сара.

Он недооценил Мюллера. Поразить его не удалось.

— Очень рад познакомиться с вами, миссис Кэсл, — сказал Мюллер и пожал Саре руку.

— Нам не удалось познакомиться семь лет назад, — сказала Сара.

— Да. Пропустили целых семь лет. У вас очень красивая жена, Кэсл.

— Спасибо, — сказала Сара. — Сэм, подай руку мистеру Мюллеру.

— Это мой сын, мистер Мюллер, — сказал Кэсл. Он знал, что Мюллер отлично разбирается в оттенках кожи, а Сэм был очень черный.

— Как поживаешь, Сэм? Уже ходишь в школу?

— Он пойдет в школу через неделю-другую. А теперь, Сэм, живо в постель.

— А вы умеете играть в прятки? — спросил Сэм.

— Когда-то играл, но я всегда готов научиться новым играм.

— А вы тоже шпион, как мистер Дэвис?

— Я же сказал: в постель, Сэм.

— А есть у вас ручка с ядом?

— Сэм! Наверх!

— Теперь ответь на вопрос мистера Мюллера, Сара, — сказал Кэсл. — где и каким образом ты перешла границу в Свазиленд?

— По-моему, я вовсе не обязана ему об этом рассказывать, как ты считаешь?

Корнелиус Мюллер сказал:

— О, забудем про Свазиленд. Это дело прошлое, и было это в другой стране.

Кэсл наблюдал, как Мюллер приспосабливается к обстановке, словно хамелеон к цвету почвы. Вот так же, должно быть, приспосабливался он и во время своих уик-эндов в Лесото. Возможно, Мюллер не вызывал бы у Кэсла такой неприязни, если бы меньше приспосабливался. На протяжении всего ужина Мюллер поддерживал вежливую беседу. «Да, — подумал Кэсл, — право же, я предпочел бы капитана Ван Донка. Ван Донк, увидев Сару, сразу ушел бы из дома. У предрассудков есть что-то общее с идеалами. А у Корнелиуса Мюллера нет ни предрассудков, ни идеалов».

— Как вы находите, миссис Кэсл, здешний климат после Южной Африки?

— Вы хотите сказать — погоду?

— Да, погоду.

— Здесь меньше крайностей, — сказала Сара.

— А вы иной раз не чувствуете, что вам недостает Африки? Я приехал сюда через Мадрид и Афины, так что я уже несколько недель не был дома, и знаете, чего мне тут недостает больше всего? Отвалов возле Йоханнесбурга. Их цвета на закате солнца. А вам чего недостает?

Вот уж никак Кэсл не подозревал, что у Мюллера есть эстетическое чувство. Появилось ли оно вместе с продвижением по службе, сопровождавшимся расширением интересов, или же это приспособление к данному случаю и к данной стране, такое же, как и его любезность?

— У меня другие воспоминания, чем у вас, — сказала Сара. — И моя Африка — другая.

— Да ну что вы, мы же оба африканцы. Кстати, я привез с собой несколько сувениров для моих здешних друзей. Хоть я и не знал, что вы будете в их числе, я привез вам шаль. Вы же знаете, какие великолепные ткачи в Лесото — «королевские ткачи». Вы примете шаль от вашего старого врага?

— Конечно. Это очень любезно с вашей стороны.

— А как вы думаете, леди Харгривз примет сумку из страусовых перьев?

— Я ее не знаю. Спросите у моего мужа.

«Едва ли это будет в ее вкусе — она ведь привыкла к крокодиловым», — подумал Кэсл, а вслух сказал:

— Безусловно… от вас…

— У меня, видите ли, так сказать, семейный интерес к страусам, — пояснил Мюллер. — Мой дед был, как теперь принято говорить, одним из страусиных миллионеров — война четырнадцатого года разорила его. У него был большой дом в Капской провинции. Когда-то это был роскошный дом, а сейчас — одни развалины. Страусовые перья так и не вошли снова в моду в Европе, и отец обанкротился. Но мои братья все еще держат несколько страусов.

Кэсл вспомнил, что однажды был в таком большом доме, сохраненном в качестве музея, где жил управляющий остатками страусиной фермы. Управляющему было немного стыдно показывать роскошный, построенный в дурном вкусе дом. Наибольшей достопримечательностью была ванная комната — посетителей водили туда всегда в последнюю очередь: там стояла белая ванна величиной с огромную двуспальную кровать, с золотыми кранами, а стену украшала скверная копия фрески какого-то итальянского примитивиста — нимбы на ней были выложены настоящим золотом, которое уже начало осыпаться.

По окончании ужина Сара оставила их вдвоем, и Мюллер согласился выпить рюмочку портвейна. Бутылка — подарок Дэвиса — стояла нетронутой с Рождества.

— Серьезно говоря, — сказал Мюллер, — я бы хотел, чтобы вы все же сообщили мне некоторые детали того, как ваша жена попала в Свазиленд. Можете не упоминать имена. Я знаю, что у вас были друзья-коммунисты, — сейчас-то я понимаю, это было частью вашей деятельности. Они считали вас человеком сентиментальным, попутчиком, — точно так же, как и мы. К примеру, таким, должно быть, считал вас Карсон… бедняга Карсон.

— Почему бедняга Карсон?

— Слишком далеко зашел. Поддерживал контакты с партизанами. По-своему это был хороший малый и очень хороший адвокат. Немало создал трудностей для полицейской службы безопасности, обходя законы о паспортизации.

— И продолжает создавать?

— О нет. Он умер год назад в тюрьме.

— Я об этом не слышал.

Кэсл подошел к буфету и снова налил себе двойную порцию виски. Если добавить достаточно содовой, двойная порция «Джи-энд-Би» будет выглядеть, как обычная.

— Вам не нравится этот портвейн? — спросил Мюллер. — Мы получали замечательный портвейн из Лоренсу-Маркиша. Увы, те времена прошли.

— А от чего он умер?

— От воспаления легких, — сказал Мюллер. И добавил: — В общем, это спасло его от долгого суда.

— Мне нравился Карсон, — сказал Кэсл.

— Да. Так жаль, что он считал африканцами только людей определенного цвета кожи. Это ошибка, обычно свойственная людям второго поколения. Не желают признавать, что белый может быть таким же африканцем, как и черный. Моя семья, к примеру, прибыла в Африку в тысяча семисотом году. Мы были среди первых поселенцев. — Он взглянул на свои часы. — Бог ты мой, как я у вас задержался. Шофер ждет меня, должно быть, уже целый час. Придется вам меня извинить. Я вынужден проститься.

Кэсл сказал:

— Наверное, нам все-таки следовало бы немного поговорить о «Дядюшке Римусе», а потом уж вам ехать.

— Это может подождать до нашей встречи на работе, — сказал Мюллер. У порога он обернулся. И сказал: — Мне, право, жаль, как у меня вышло насчет Карсона. Если бы я знал, что вы не слышали об этом, я бы так неожиданно вам этого не сообщил.

Буллер без всякой дискриминации дружелюбно лизнул край его брюк.

— Хорошая собака, — сказал Мюллер. — Хорошая собака. Ничто не сравнится с собачьей преданностью.

2

В час ночи Сара прервала долгое молчание.

— Ты ведь еще не спишь. Только притворяешься. Это так на тебя повлияла встреча с Мюллером? Он же был вполне вежлив.

— О да. В Англии он ведет себя по-английски. Он очень быстро адаптируется.

— Дать тебе таблетку могадона?

— Нет. Я скоро засну. Вот только… я должен тебе кое-что сказать. Карсон умер. В тюрьме.

— Его убили?

— По словам Мюллера, он умер от воспаления легких.

Она просунула голову ему под руку и уткнулась лицом в подушку. По-видимому, заплакала. Он сказал:

— Я невольно вспомнил сегодня последнюю записку, которую от него получил. Она лежала в посольстве; когда я вернулся после встречи с Мюллером и Ван Донком. «Не волнуйся насчет Сары. Садись на первый же самолет, вылетающий в Л.-М., и жди ее в «Полане». Она в надежных руках».

— Да. Я тоже помню эту записку. Я была с ним, когда он писал ее.

— А я так и не смог его поблагодарить — разве что семью годами молчания и…

— И?

— Сам не знаю, что я хотел сказать. — И он повторил то, что сказал Мюллеру: — Мне нравился Карсон.

— Да. Я доверяла ему. Куда больше, чем его друзьям. В течение той недели, пока ты ждал меня в Лоренсу-Маркише, у нас было достаточно времени для разговоров. Я говорила Карсону, что он не настоящий коммунист.

— Почему? Он же был членом партии. Одним из старейших членов партии среди тех, что остались в Трансваале.

— Конечно. Я это знаю. Но есть ведь члены партии и члены партии, верно? Я рассказала ему про Сэма еще до того, как рассказала тебе.

— Был у него этот дар — располагать к себе людей.

— А большинство коммунистов, которых я знала, — командовали, но не располагали к себе.

— И тем не менее, Сара, он был настоящим коммунистом. Он пережил Сталина, как римские католики пережили Борджиа ^{115}. Узнав его, я стал и о партии лучше думать.

— Но тебя-то он в нее не затянул?

— О, что-то всякий раз становилось мне поперек горла. Он, бывало, говорил, что я отцеживаю комара, а проглатываю верблюда. Ты ведь знаешь, я никогда не был верующим — Бог остался у меня в школьной часовне, — но в Африке я встречал священников, которые снова пробуждали во мне веру — пусть на минуту — за стаканом вина. Если бы все священники были похожи на тех и я виделся с ними достаточно часто, я, возможно, проглотил бы и воскресение Христа, и непорочное зачатие, и историю с Лазарем ^{116}, и все остальное. Запомнился мне один священник, с которым я встречался дважды: хотел использовать его в качестве агента, как использовал тебя, но его было не подцепить. Звали его Коннолли… а может быть, О’Коннелл? Он работал в трущобах Соуэто. Он сказал мне то же, что и Карсон, — теми же словами: отцеживаете комара, а проглатываете… И одно время я чуть ли не поверил в его Бога, как чуть ли не поверил в Бога Карсона. Возможно, таким уж я рожден — наполовину верующим. Когда при мне говорят о Праге и Будапеште и о том, что коммунисты лишены человеческого лица, — я молчу. Потому что я видел среди них — однажды видел — человеческое лицо. Я говорю себе, что, если бы не Карсон, Сэм родился бы в тюрьме, а ты, по всей вероятности, умерла бы в ней. Так что есть разновидность коммунизма, или, вернее, был такой коммунист, который спас и тебя и Сэма. Ни в Маркса, ни в Ленина я не верю, как не верю в святого Павла, но разве я не имею права быть благодарным?

— Почему это так тебя волнует? Никто не скажет, что ты не прав и не должен чувствовать благодарность, — я ведь тоже ее чувствую. В благодарности нет ничего дурного, если…

— Если?..

— Кажется, я хотела сказать: если она не заводит тебя слишком далеко.

Он еще много часов не спал. Лежал и думал о Карсоне и Корнелиусе Мюллере, о «Дядюшке Римусе» и Праге. Прежде чем заснуть, ему хотелось по ровному дыханию Сары убедиться в том, что она спит. И тогда он позволил себе — подобно герою своего детства Аллану Куотермейну ^{117} — отдаться на волю медленного подземного течения, которое долго будет нести его в глубь незнакомого материка, где он надеется обрести постоянный дом, в град, чьим гражданином он станет не потому, что во что-то верит, и не потому, что это Град Божий или Марксов, а потому, что это будет град, именуемый Спокойствием Духа.

Глава IV

1

Раз в месяц в свой свободный день Кэсл брал Сару и Сэма на экскурсию в Восточный Суссекс, на дюны, поросшие соснами, где жила его мать. Никто никогда не оспаривал необходимости этой поездки, хотя Кэсл сомневался, что даже его мать получала удовольствие от их приезда, — правда, должен был он признать, она делала все, чтобы им угодить… сообразно своим представлениям о том, что им может нравиться. Всякий раз Сэма ждало в морозильнике ванильное мороженое, — а он предпочитал шоколадное, — и хотя жила мать Кэсла всего в полумиле от станции, она неизменно заказывала для них такси. Кэсл, не хотевший по возвращении в Англию заводить машину, пришел к мысли, что мать, видимо, считает его человеком непреуспевшим и нуждающимся, а Сара сказала ему однажды, что слишком там с ней носятся: она себя чувствует этакой почетной черной гостьей, которую пригласили на прием, устроенный в саду противниками апартеида.

Еще одним источником напряжения был Буллер. Кэсл перестал препираться с Сарой по поводу того, что Буллера следует оставлять дома. Сара была уверена, что без них его наверняка прикончат люди в масках, а Кэсл говорил, что ведь они купили собаку, чтобы она защищала их, а не для того, чтобы защищать ее. В конечном счете все же легче было уступить Саре, хотя его мать терпеть не могла собак, да к тому же у нее была бирманская кошка, которую Буллер поставил себе задачей уничтожить. Перед их приездом миссис Кэсл запирала кошку в спальне и потом на протяжении долгого дня время от времени вздыхала о печальной участи кошки, лишенной человеческого общества. Как-то раз Буллера обнаружили у двери в спальню — он лежал, распластавшись, в ожидании счастливой минуты и тяжело дышал, точно шекспировский убийца. После этого миссис Кэсл написала Саре длинное письмо, полное укоров. Судя по письму, кошка больше недели страдала потом нервным расстройством. Она отказывалась есть кошачьи консервы и, словно объявив своеобразную голодовку, жила на одном молоке.

Мрачное настроение охватывало всех, как только такси въезжало в глубокую тень обсаженной лаврами аллеи, что вела к дому с высокими коньками в эдвардианском стиле, который купил отец Кэсла, выйдя на пенсию, так как дом стоял рядом с полем для гольфа. (Вскоре после этого с отцом случился удар, и он не в состоянии был даже дойти до клуба.)

Миссис Кэсл неизменно встречала их на крыльце, высокая и прямая, в старомодной юбке, позволявшей любоваться ее тонкими щиколотками, и в блузке с высоким воротником, какие носила королева Александра ^{118}, чтобы скрыть морщины. Не желая, чтобы мать заметила, как у него упало настроение, Кэсл выжимал из себя веселость и с излишней восторженностью обнимал ее, на что она еле отвечала. Она считала, что открыто выраженные чувства всегда наигранны. При таком характере ей следовало бы выйти замуж за посла или губернатора колонии, а не за сельского врача.

— Ты великолепно выглядишь, мама, — сказал Кэсл.

— Я вполне прилично себя чувствую для моих лет. — А было ей восемьдесят пять. Саре для поцелуя она подставила гладкую белую щеку, пахнущую лавандой. — Надеюсь, Сэм снова чувствует себя хорошо.

— О да, лучше некуда.

— Карантин кончился?

— Конечно.

Успокоившись на сей счет, миссис Кэсл чмокнула мальчика.

— Ты, очевидно, скоро пойдешь в подготовительную школу, да?

Сэм кивнул.

— Тебе понравится играть с другими мальчиками. А где Буллер?

— Отправился наверх искать Дили-бом, — не без удовольствия заявил Сэм.

После обеда Сара забрала Сэма и Буллера и пошла с ними в сад, чтобы дать возможность Кэслу немного побыть с матерью наедине. Так у них уж было ежемесячно заведено. Сара хотела сделать как лучше, но у Кэсла создавалось впечатление, что мать была рада, когда их задушевная беседа подходила к концу. Всякий раз между ними долго царило молчание, пока миссис Кэсл наливала две чашки никому уже не нужного кофе, а затем заводила разговор на какую-нибудь тему, которую, как понимал Кэсл, заблаговременно продумала, чтобы заполнить брешь.

— Какая жуткая была воздушная катастрофа на прошлой неделе, — сказала миссис Кэсл и положила кусочек сахара в свою чашку и два кусочка — в его.

— Да. Безусловно. Жуть. — А сам пытался вспомнить, с самолетом какой же компании это случилось и где… «ТВА»? В Калькутте?

— Я невольно подумала, чтó сталось бы с Сэмом, если бы вы с Сарой летели на этом самолете.

Кэсл успел все-таки вспомнить про аварию.

— Но это же было в Бангладеш, мама. Почему, скажи на милость, мы должны были на нем лететь?..

— Ты же служишь в Форин-офисе. Тебя могут послать куда угодно.

— О нет, не могут. Я прикован к моему столу в Лондоне, мама. Да и потом, ты отлично знаешь, что мы назначили тебя опекуншей Сэма, если что-то с нами случится.

— Я же старая женщина, мне скоро девяносто.

— Да нет уж, восемьдесят пять, мама.

— Каждую неделю читаю, что какая-нибудь пожилая женщина погибает в автобусной аварии.

— Но ты же не ездишь на автобусе.

— Не вижу оснований возводить это в принцип и не ездить на автобусе.

— Если что-то случится с тобой, можешь не сомневаться: мы назначим на твое место человека надежного.

— Может оказаться слишком поздно. Несчастья случаются и одновременно — надо быть к этому готовым. Ну, а что касается Сэма… тут ведь есть особые проблемы.

— Ты, очевидно, имеешь в виду цвет его кожи.

— Ты ведь не сможешь оформить ему опеку через канцлерский суд. Многие из заседающих там судей — твой отец всегда это говорил — расисты. А потом… тебе никогда не приходило в голову, мой дорогой, что, если все мы умрем, могут ведь оказаться люди… там… которые могут востребовать его?

— У Сары нет родителей.

— Наследство, которое после тебя останется, каким бы оно ни было скромным, там может показаться настоящим богатством… Я имею в виду, кому-то там.Если люди умирают одновременно, считается, что тот, кто старше, умер первым, во всяком случае, так мне говорили. Тогда мои деньги добавятся к твоим. У Сары должны же быть какие-то родственники, и они могут востребовать…

— Мама, а ты сама немного не расистка?

— Нет, мой дорогой. Я вовсе не расистка, хотя, возможно, старомодна и патриотична. А Сэм — по рождению ведь англичанин, что бы там кто ни говорил.

— Я подумаю обо всем этом, мама. — На этом обычно заканчивались почти все их дискуссии, но ведь неплохо иногда и отступить от правила. — Мама, у меня появилась мысль, не выйти ли мне в отставку.

— Пенсию тебе дадут не очень хорошую, да?

— Я кое-что подкопил. Живем мы ведь очень экономно.

— Чем больше ты накопил, тем больше оснований иметь опекуна в запасе — на всякий случай. Я считаю, что придерживаюсь не менее либеральных взглядов, чем твой отец, но мне вовсе не хочется видеть, как Сэма потащат в Южную Африку…

— Ты этого и не увидишь, мама, если умрешь.

— Я ни в чем не уверена, мой дорогой, ни в чем. Я ведь не атеистка.

Визит этот оказался одним из самых трудных, и Кэсла спас только Буллер, который, вернувшись из сада, решительно отправился наверх на поиски сидевшей в заключении Дили-бом.

— Во всяком случае, — промолвила миссис Кэсл, — надеюсь, я никогда не буду опекуном Буллера.

— Вот это, мама, я могу тебе обещать. В случае роковой катастрофы в Бангладеш, которая совпадет с аварией автобуса, нанятого для перевозки членов Союза бабушек в Суссексе, я оставил строжайшее указание усыпить Буллера — возможно безболезненнее.

— Я бы лично для своего внука такого пса не выбрала. Сторожевые псы вроде Буллера очень чувствительны к цвету кожи. А Сэм — ребенок нервный. Он напоминает мне тебя в его возрасте — за исключением цвета кожи, конечно.

— А я был нервным ребенком?

— Ты всегда испытывал преувеличенную благодарность за малейшее проявление доброты. Это бывает, когда человек не чувствует себя уверенно, хотя почему ты должен был чувствовать себя неуверенно при том, что ты жил со мной и отцом… Однажды ты отдал кому-то в школе отличное вечное перо за то, что мальчик угостил тебя булочкой с шоколадной начинкой.

— Ну хватит, мама. Теперь-то я всегда требую, чтобы со мной расплачивались сполна.

— Сомневаюсь.

— И благодарности я больше не испытываю. — Но, уже произнося эту фразу, он вспомнил про Карсона, умершего в тюрьме, вспомнил, что сказала Сара. И добавил: — Во всяком случае, моя благодарность далеко не заходит. Теперь за одну грошовую булочку благодарности от меня не дождешься.

— Есть в тебе одно странное качество. С тех пор как ты встретил Сару, ты никогда не упоминаешь о Мэри. А мне очень нравилась Мэри. Жаль, у тебя не было от нее ребенка.

— Я пытаюсь забыть об умерших, — сказал он, но это была неправда. Довольно скоро после свадьбы он узнал, что стерилен, поэтому у них и не было детей, но жили они тем не менее счастливо. И когда его жену разорвало на куски бомбой на Оксфорд-стрит, а он в то время находился в безопасности в Лиссабоне, куда отправился на встречу с агентом, — для него это было равносильно потере единственного ребенка. Он не сумел защитить Мэри и не погиб вместе с ней. Вот почему он никогда не говорил о ней, даже с Сарой.

2

— Что меня всегда удивляет в твоей маме, — сказала Сара, когда они в постели начали перебирать события минувшего дня, — это то, что она сразу стала считать Сэма твоим сыном. Неужели ей никогда не приходит в голову, что у такого черного мальчика не может быть белого отца?

— По-моему, она не разбирается в оттенках кожи.

— А вот мистер Мюллер разбирается. Я в этом уверена.

Внизу зазвонил телефон. Время приближалось к полуночи.

— А, черт, — произнес Кэсл, — кто это может звонить нам в такой час? Снова твои люди в масках?

— Ты не собираешься подходить к телефону?

Звонок прекратился.

— Если это были твои люди в масках, — сказал Кэсл, — у нас есть теперь шанс прихватить их.

Телефон зазвонил во второй раз. Кэсл взглянул на часы.

— Да ответь ты им, ради бога.

— Наверняка не туда попали.

— Тогда я подойду, если ты не хочешь.

— Накинь халат. А то простудишься.

Но как только Сара вылезла из постели, телефон перестал звонить.

— Наверняка снова позвонят, — сказала Сара. — Помнишь, в прошлом месяце трижды звонили в час ночи?

Но на сей раз телефон молчал.

С другого конца коридора раздался крик.

— Черт бы их подрал, — сказала Сара, — они разбудили Сэма. Кто бы они там ни были.

— Я схожу к нему. А то ты вся дрожишь. Залезай обратно в постель.

Сэм спросил:

— Это были бандиты? А почему Буллер не залаял?

— Буллер умный. Никаких бандитов нет, Сэм. А позвонил так поздно просто один мой приятель.

— Тот, который мистер Мюллер?

— Нет. Он не мой приятель. Спи. Телефон больше не зазвонит.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

— Он ведь звонил не один раз.

— Да.

— Но ты все равно не подошел. Откуда же ты знаешь, что звонил твой приятель?

— Слишком много вопросов ты задаешь, Сэм.

— Это был тайный сигнал?

— А у тебя есть тайны, Сэм?

— Да. Много.

— Расскажи мне хоть одну.

— Не буду. Какая же это тайна, если я тебе расскажу.

— Ну так вот и у меня есть тайны.

Сара еще не спала.

— Теперь он в порядке, — сказал Кэсл. — Он думал, это звонили бандиты.

— Может, так оно и было. А что ты ему сказал?

— О, я сказал, что это тайный сигнал.

— Ты всегда знаешь, как его успокоить. Ты любишь его, да?

— Да.

— Как странно. Я никогда не могла этого понять. Жаль, что он на самом деле не твой.

— А мне ничуть не жаль. И ты это знаешь.

— Я никогда не понимала почему.

— Я же говорил тебе много раз. Достаточно я вижу себя каждый день в зеркале, когда бреюсь.

— И видишь ты в зеркале всего лишь доброго человека, милый.

— Я бы так о себе не сказал.

— Будь у меня твой ребенок, мне было бы чем жить, когда тебя не станет. Ты же не вечен.

— Нет, слава богу, нет. — Он произнес это не подумав и пожалел, что так сказал. Ее понимание всегда побуждало его приоткрываться чуть больше, чем следовало, — как он ни старался сдерживаться, его так и подмывало все ей рассказать. Иной раз он цинично сравнивал ее с умным чиновником, который, ведя допрос, выказывает понимание и вовремя предлагает сигарету.

Сара сказала:

— Я знаю, ты чем-то встревожен. Хотелось бы мне, чтобы ты рассказал, в чем дело… но я знаю, ты не можешь. Возможно, когда-нибудь… когда ты станешь свободным человеком… — И с грустью добавила: — Если ты вообще когда-либо станешь свободным, Морис.

Глава V

1

Кэсл оставил велосипед на хранение у билетного контролера на Беркхэмстедской станции и поднялся наверх, на платформу, откуда шли поезда на Лондон. Почти всех, кто ежедневно ездил в столицу, он знал по виду — с некоторыми даже здоровался кивком. Холодный октябрьский туман стлался по стеклянной поверхности пруда у замка и капал сыростью с плакучих ив, выстроившихся вдоль канала по другую сторону железнодорожной колеи. Кэсл прошелся вдоль платформы и обратно; он вроде бы знал почти всех, кроме одной женщины в поношенной кроличьей шубке: женщины редко ездили этим поездом. Он увидел, в какое она вошла купе, и решил сесть там же, чтобы понаблюдать за ней. Мужчины развернули газеты, а женщина раскрыла книгу в бумажной обложке — роман Дениз Робинс. Кэсл же начал читать второй том «Войны и мира». Он нарушал правила хранения тайны, даже в известной мере бросал вызов, читая эту книгу у всех на виду, удовольствия ради. «В одном шаге за этой гранью, похожей на грань, что отделяет живых от мертвых, лежит неопределенность, страдание и смерть. И что там? кто там? там, за этим полем, за этим деревом…» Кэсл посмотрел в окно и словно бы увидел глазами описываемого Толстым солдата недвижные воды канала, проложенного к Боксмуру. «Эта крыша, озаренная солнцем? Никто не знает, но знать хочется. Ты боишься и, однако же, жаждешь пересечь эту грань…»

Когда поезд остановился в Уотфорде, Кэсл был единственным пассажиром из их купе, который вышел на станции. Он задержался у доски с расписанием поездов и дождался, пока все пассажиры до последнего не прошли через турникет, — той женщины среди них не было. Он вышел из вокзала и стал в очередь на автобус, снова проверяя лица. Затем взглянул на свои часы и, нетерпеливо взмахнув рукой — для тех, кто мог за ним наблюдать, — пошел пешком. Никто за ним не последовал — в этом он был уверен, но все равно его немного тревожила мысль о той женщине в купе и своем глупом пренебрежении правилами. Надо быть осторожным до мелочей. Свернув в первое попавшееся по дороге почтовое отделение, он позвонил в свою контору и попросил к телефону Синтию: она всегда приходила по крайней мере за полчаса до Уотсона, Дэвиса или него.

Он сказал:

— Передайте, пожалуйста, Уотсону, что я немного задержусь, хорошо? Мне пришлось выйти в Уотфорде, чтобы заглянуть к ветеринару. У Буллера появилась какая-то странная сыпь. Скажите об этом и Дэвису.

Он подумал было, не следует ли для алиби в самом деле зайти к ветеринару, а потом решил, что чрезмерная бдительность может оказаться столь же опасной, как и недостаточная, — лучше всего держаться просто и говорить по возможности правду, ибо правду куда легче запомнить, чем ложь. Он зашел в третье кафе, значившееся в списке, который он держал в голове, и стал ждать. Вслед за ним в кафе вошел высокий сухопарый мужчина в пальто, видавшем лучшие дни, — Кэслу этот человек был незнаком. Он подошел к столику Кэсла и спросил:

— Извините, вы не Уильям Хэтчард?

— Нет, моя фамилия Кэсл.

— Извините. Вы удивительно похожи.

Кэсл выпил две чашечки кофе и почитал «Таймс». Человек, читающий эту газету, всегда выглядит респектабельно, и Кэсл это ценил. Он увидел, что мужчина, подходивший к нему, прошел по улице ярдов пятьдесят, остановился и стал завязывать шнурок, и Кэслу сразу стало спокойно на душе — вот такое же чувство возникло у него в свое время в больнице, когда его повезли на каталке из палаты на тяжелую операцию; он снова стал как бы предметом на ленте конвейера, которая несла его к предназначенному концу, и ни перед кем и ни за что он уже не отвечал — даже перед своим телом. К лучшему это или к худшему, обо всем позаботится теперь кто-то другой. Кто-то — в большей степени профессионал, чем он. «Вот так должна приходить к человеку смерть», — думал он радостно, не спеша шагая за незнакомцем. Он всегда надеялся, что с таким же чувством примет смерть, — чувством избавления от всех тревог.

Улица, по которой они сейчас шли, как он заметил, называлась Череда вязов, хотя ни вязов, ни каких-либо деревьев вообще нигде и в помине не было видно, да и дом, к которому его привели, был столь же безликим и заурядным, как и его собственный. Даже цветные витражи над входной дверью были почти такие же. Возможно, здесь тоже когда-то работал зубной врач. Сухопарый мужчина на секунду приостановился у железной калитки, которая вела в палисадник, величиной с бильярдный стол, и пошел дальше. У двери было три звонка, но только возле одного из них была карточка — совсем истертая, с надписью, в которой можно было разобрать лишь окончание: «…ишен лимитед». Кэсл нажал на звонок и увидел, что его поводырь перешел на другую сторону Череды вязов и зашагал назад. Поравнявшись с домом, у которого стоял Кэсл, он вынул из рукава платок и вытер нос. По всей вероятности, это был сигнал, означавший «все в порядке», так как Кэсл почти тут же услышал скрип ступенек — кто-то спускался по лестнице. Интересно, подумал он, «они» приняли меры предосторожности для его безопасности — на случай, если кто-то идет за ним, или для собственной безопасности — на случай возможного предательства с его стороны… или на оба случая. Но это было ему уже безразлично — его несла лента конвейера.

Дверь открылась, и неожиданно для себя он увидел знакомое лицо — удивительные голубые-голубые глаза, широкая приветливая улыбка и маленький шрамик на левой щеке, оставшийся, как он знал, с той поры, когда еще ребенком человек этот был ранен в Варшаве после того, как город попал в руки гитлеровцев.

— Борис! — воскликнул Кэсл. — А я думал, что уже никогда больше тебя не увижу.

— Рад тебя видеть, Морис.

Как странно, подумал Кэсл, что только Сара и Борис в целом свете зовут его Морисом. Мать в минуты нежности называла его просто «дорогой мой», а на работе он жил среди кличек и инициалов. Кэсл сразу почувствовал себя как дома, хотя никогда прежде здесь не бывал — в этом убогом домишке с протертой ковровой дорожкой на лестнице. Почему-то ему вспомнился отец. Возможно, он ходил с ним в детстве к какому-то пациенту, жившему в таком же доме.

С площадки второго этажа он прошел вслед за Борисом в маленькую квадратную комнату, где стоял письменный стол и два стула, а на стене висела большая фотография, на которой было запечатлено многочисленное семейство, сидевшее в саду за столом, уставленным великим множеством всякой еды. Все блюда были словно поданы одновременно: яблочный пирог стоял рядом с жареной бараньей ногой, а лососина и ваза с яблоками — рядом с супницей. Тут же стояли кувшин с водой, бутылка вина и кофейник. На полке, прибитой к стене, выстроилось несколько словарей, а к грифельной доске, на которой было написано полустертое слово на непонятном Кэслу языке, была прислонена указка.

— Меня решили вернуть сюда. После твоего последнего донесения, — сказал Борис. — Я имею в виду донесение насчет Мюллера. Я рад, что снова здесь. Англия нравится мне куда больше Франции. А как у тебя сложились отношения с Иваном?

— Все в порядке. Но работать с ним не то же, что с тобой. — Кэсл поискал по карманам сигареты, но не обнаружил пачки. — Ты же знаешь, какие вы, русские. У меня такое впечатление, что он не доверял мне. И все время требовал такого, чего я никому из вас не обещал. Он даже хотел, чтобы я попытался перейти в другой сектор.

— По-моему, ты куришь «Мальборо»? — сказал Борис и протянул пачку.

Кэсл взял сигарету.

— Борис, когда ты был здесь, ты уже знал, что Карсон умер?

— Нет. Не знал. Мне об этом стало известно всего несколько недель назад. Я даже до сих пор не знаю подробностей.

— Он умер в тюрьме. От воспаления легких. Во всяком случае, так говорят. Иван наверняка это знал… а мне сообщил об этом Корнелиус Мюллер.

— Разве это было для тебя такой уж неожиданностью? Учитывая обстоятельства. Если человека арестовали, тут уж надежды мало.

— Знаю, и однако же, я всегда верил, что в один прекрасный день снова увижу Карсона… в каком-нибудь безопасном месте, далеко от Южной Африки… может быть, у меня дома… и тогда смогу поблагодарить его за то, что он спас Сару. А теперь он умер, ушел из жизни, так и не услышав ни слова благодарности от меня.

— Все, что ты делал для нас, и есть твоя благодарность ему. Он бы именно так это и понял. Не терзайся по этому поводу — не сожалей.

— Нет? Но ведь никакими доводами разума не притушить сожаления: сожаление — оно возникает непроизвольно, как и любовь.

А сам тем временем думал о другом: «Немыслимая создалась ситуация — на свете нет ни единого человека, с кем я мог бы говорить обо всем так, как с этим Борисом, а ведь я даже не знаю его настоящего имени». С Дэвисом он говорить так не мог: половина его жизни была скрыта от Дэвиса, как и от Сары, которая понятия не имела о существовании Бориса. Однажды Кэсл даже рассказал Борису про ту ночь в отеле «Полана», когда он узнал насчет Сэма. Куратор все равно что священник для католика: бесстрастно выслушивает твою исповедь, в чем бы ты ни каялся. Кэсл сказал:

— Когда мне сменили куратора и вместо тебя появился Иван, я почувствовал себя невыносимо одиноким. С Иваном я ни о чем не мог говорить — только о делах.

— Мне очень жаль, но я вынужден был уехать. Я спорил по этому поводу с ними. Все сделал, чтобы остаться. Но ты по своей конторе знаешь, как оно бывает. У нас — такая же петрушка. Каждый сидит в своем ящичке, а в какой ящичек кого посадить, решает начальство.

Как часто Кэсл слышал такое же сравнение у себя на службе. Обе стороны пользуются одними и теми же клише.

Кэсл сказал:

— Пора менять книгу.

— Да. И это все? По телефону ты подал срочный сигнал. Что-то новое насчет Портона?

— Нет. Я вообще не вполне верю всей этой истории.

Они сидели на неудобных стульях по разные стороны письменного стола, точно учитель и ученик. «Что ж, наверное, так бывает и в исповедальне, — подумал Кэсл. — Случается же, что пожилой человек исповедуется в грехах молодому священнику, который мог бы быть его сыном». Во время редких встреч с Иваном разговор у них всегда был короткий: Кэсл сообщал информацию и выслушивал вопросы — все строго по делу. А с Борисом он мог позволить себе расслабиться.

— Франция — это было для тебя повышение?

Кэсл взял еще одну сигарету.

— Не знаю. Никогда ведь не знаешь по-настоящему, верно? Возможно, возвращение сюда для меня повышение. Это может означать, что к твоему последнему сообщению отнеслись очень серьезно и решили, что я справлюсь лучше, чем Иван. А может быть, Иван подставился? Ты вот не веришь этой истории насчет Портона, но есть у тебя подлинное неоспоримое доказательство, что ваши люди заподозрили утечку?

— Нет. Но в такой игре, как наша, начинаешь полагаться на интуицию, а ведь текущую проверку всего отдела как-никак провели.

— Ты же сам говоришь — текущую.

— Да, возможно, она и текущая, ведется она вполне открыто, но у меня такое впечатление, что это нечто большее. По-моему, телефон Дэвиса на подслушивании, возможно, и мой тоже, хотя не думаю. Во всяком случае, лучше прекратить эти звонки ко мне домой. Ты ведь читал мое донесение о визите Мюллера и операции «Дядюшка Римус». Я молю Бога, чтобы вы это передали по каким-то другим каналам, если действительно известно об утечке. У меня такое чувство, что мне подбрасывают меченый банкнот.

— Можешь не бояться. Мы были очень осторожны с этим донесением. Хотя я не думаю, чтобы миссия Мюллера была, как ты это называешь, «меченым банкнотом». Портон — возможно, но не Мюллер. Мы получили подтверждение на этот счет из Вашингтона. Мы воспринимаем «Дядюшку Римуса» очень серьезно и хотим, чтобы ты сосредоточил внимание на этой операции. Она может отрицательно сказаться на наших позициях в Средиземноморье, в Персидском заливе, в Индийском океане. Даже в Тихом. С течением времени…

— Никакого течения времени для меня быть уже не может, Борис. Я перевалил за пенсионный возраст.

— Я знаю.

— Хочу выйти в отставку.

— Мы бы это не приветствовали. Ближайшие два года могут иметь принципиальное значение.

— Для меня тоже. И я хотел бы прожить их по своему усмотрению.

— Занимаясь чем?

— Заботясь о Саре и Сэме. Буду ходить в кино. Потихоньку стареть. Для вас же безопаснее отпустить меня, Борис.

— Почему?

— Мюллер был у меня, и сидел за моим столом, и ел нашу пищу, и был любезен с Сарой. Соизволил снизойти. Сделал вид, будто никакого цветного барьера не существует. До чего же мне мерзок этот человек! И до чего я ненавижу весь этот чертов БОСС. Ненавижу людей, которые убили Карсона, а теперь именуют это «воспалением легких». Ненавижу, потому что они пытались засадить в тюрьму Сару и тогда Сэм родился бы в неволе. Так что лучше вам, Борис, пользоваться услугами человека, который не питает ненависти. Ненависть ведь может толкнуть на ошибочные шаги. Она не менее опасна, чем любовь. Так что я вдвойне опасен, Борис, потому что я ведь и люблю. А любовь в обеих наших службах считается пороком.

Он почувствовал огромное облегчение оттого, что мог говорить открыто с кем-то, кто, как он полагал, понимает его. Голубые глаза смотрели, казалось, с искренним дружелюбием, улыбка поощряла его хотя бы на время сбросить с себя тяжесть тайны. Он сказал:

— А «Дядюшка Римус» для меня последняя капля: ведь это значит, что мы за кулисами объединяемся со Штатами, чтобы помочь этим мерзавцам, насаждающим апартеид. Ваши худшие преступления, Борис, всегда в прошлом, а будущее еще не настало. Я не могу повторять, точно попугай: «Вспомните Прагу! Вспомните Будапешт!» — это было уже много лет назад. Людей заботит сегодняшний день, а сегодняшний день — это «Дядюшка Римус». Я стал черным выкрестом, когда влюбился в Сару.

— Тогда почему же ты считаешь, что нам опасно иметь с тобой дело?

— Потому что в течение семи лет я сохранял самообладание, а теперь я его теряю. И теряю из-за Корнелиуса Мюллера. Возможно, шеф по этой самой причине и послал его ко мне. Возможно, шеф хочет, чтобы я сорвался.

— Мы только просим тебя еще немного потерпеть. Конечно, начальная стадия игры всегда самая легкая, верно? Обратная сторона медали еще не столь видна, а необходимость соблюдать тайну не породила еще истерии или чего-то вроде женского климакса. Постарайся не слишком волноваться, Морис. Принимай на ночь валиум и могадон. Приезжай ко мне, как только станет тяжко и тебе захочется выговориться. Так оно будет безопаснее, верно?

— Я ведь уже достаточно сделал и оплатил сполна свой долг Карсону, разве не так?

— Да, конечно, но мы пока не можем тебя потерять — из-за «Дядюшки Римуса». Ты же сам сказал, что стал черным выкрестом.

Кэсл чувствовал себя, как больной, выходящий из анестезии после успешной операции.

Он сказал:

— Извини. Я валял дурака. — Он не мог в точности вспомнить, что именно он говорил. — Дай-ка мне виски, Борис.

Борис открыл шкаф, достал бутылку и стакан. И сказал:

— Я знаю, ты любишь «Джи-энд-Би». — Он щедро налил в стакан и заметил, как мгновенно проглотил виски Кэсл.

— Не стал ли ты перебирать, Морис?

— Да. Но никто этого не знает. Я выпиваю только дома. Сара, правда, заметила.

— А дома как дела?

— Сару тревожат телефонные звонки. Ей чудятся бандиты в масках. Сэм плохо спит — ему снятся кошмары: он же скоро пойдет в подготовительную школу — школу для белых. А я волнуюсь по поводу того, что произойдет с ними обоими, если что-то произойдет со мной. В конце концов что-то всегда ведь происходит, верно?

— Предоставь думать об этом нам. Даю тебе слово: у нас тщательно разработан маршрут твоего бегства. Если произойдет что-то непредвиденное…

— Моего бегства? А как насчет Сары и Сэма?

— Они приедут следом. Можешь нам поверить, Морис. Мы позаботимся о них. Мы ведь тоже умеем проявлять благодарность. Вспомни Блейка — мы заботимся о своих. — Борис подошел к окну. — Путь свободен. Тебе пора в твою контору. А мой первый ученик приходит через четверть часа.

— Какому же языку ты его учишь?

— Английскому. Только не смейся надо мной.

— Английский у тебя почти безупречен.

— Мой первый ученик сегодня — поляк, как и я. Наш эмигрант, не из Германии. Мне он нравится — непримиримый противник Маркса. Ты улыбаешься. Вот это уже лучше. Никогда больше не доводи себя до такого состояния.

— Это все из-за проверки, устроенной безопасностью. Даже Дэвис приуныл, а он-то совсем невинная душа.

— Не волнуйся. Я, кажется, вижу способ, на кого направить их огонь.

— Постараюсь не волноваться.

— Отныне переходим на третий тайник, и, если дело станет худо, тут же дай мне знать — я ведь и нахожусь-то здесь, чтобы помогать тебе. Ты мне доверяешь?

— Конечно, доверяю, Борис. Я бы только хотел, чтобы ваши люди действительно доверяли мне. Эта зашифровка по книге — это ведь жутко медленный и допотопный способ связи, и ты знаешь, как он опасен.

— Дело не в том, что мы тебе не доверяем. Все делается ради твоей же безопасности. У тебя дома в порядке текущей проверки в любую минуту могут устроить обыск. Вначале наши хотели дать тебе микрофишки — я не разрешил. Теперь ты доволен?

— Не совсем.

— Скажи, в чем дело.

— Я хочу невозможного. Хочу, чтобы вообще не нужно было лгать. И хочу, чтобы мы были на одной стороне.

— Мы?

— Ты и я.

— А разве мы не на одной стороне?

— Да, в данном случае… на какое-то время. Ты знаешь, что Иван пытался однажды меня шантажировать?

— Вот идиот. Наверное, потому меня сюда и вернули.

— Между тобой и мной всегда все было ясно. Я тебе даю всю информацию, какая проходит по моему сектору и интересует тебя. Я никогда не делал вид, что разделяю твою веру, я ведь никогда не буду коммунистом.

— Конечно. Мы всегда понимали твою точку зрения. Ты нам нужен только в связи с Африкой.

— Но материал, который я тебе передаю, — я должен сам решать, что это должно быть. Я сражаюсь вместе с тобой в Африке, Борис, но не в Европе.

— Нам нужны от тебя лишь подробности о «Дядюшке Римусе», какие ты сможешь добыть.

— А Иван хотел много больше. Он мне угрожал.

— Иван уехал. Забудь о нем.

— Вам будет куда лучше без меня.

— Нет. Лучше будет Мюллеру и его дружкам, — сказал Борис.

Словно маньяк, страдающий депрессией, Кэсл выбросил из себя то, что в нем набухало, нарыв прорвался, и он почувствовал безграничное, никогда прежде не испытанное облегчение.

2

Теперь настала очередь идти к «Путешественникам», и сэр Джон Харгривз чувствовал себя здесь, где он был членом правления, совсем как дома — не то что в клубе «Реформа». Погода стояла более холодная, чем в тот день, когда они в последний раз обедали с Персивалом, и он не видел оснований идти разговаривать в парк.

— О, я знаю, о чем вы думаете, Эммануэл, но все тут слишком хорошо вас знают, — заметил он доктору Персивалу. — Никто не станет подсаживаться к нам за кофе. Всем теперь уже известно, что вы говорите только о рыбе. Кстати, как вам понравилась копченая форель?

— Немного суховата по сравнению с той, что подают в «Реформе», — сказал доктор Персивал.

— А ростбиф?

— Не пережарен немного?

— Вам невозможно угодить, Эммануэл. Возьмите сигару.

— Если только это настоящая гаванская.

— Конечно.

— Интересно, можно их достать в Вашингтоне?

— Сомневаюсь, чтобы détente распространилась на сигары. В любом случае приоритет за лазером. Какая это все игра, Эммануэл. Иной раз я жалею, что я не в Африке.

— Не в старой Африке.

— Да. Вы правы. Не в старой Африке.

— Она навсегда исчезла.

— Я не так уж в этом уверен. Наверно, если мы уничтожим весь остальной мир, дороги снова зарастут травой и все новые роскошные отели рухнут, вернутся джунгли, племенные вожди, врачеватели-колдуны, — кстати, в Северо-Восточном Трансваале все еще есть королева дождей.

— Вы и в Вашингтоне собираетесь им это говорить?

— Нет. Но я без восторга буду говорить о «Дядюшке Римусе».

— Вы против?

— Штаты, мы и Южная Африка — такой союз просто не укладывается в голове. И тем не менее операция будет осуществляться, потому что Пентагон за неимением настоящей войны хочет играть в военные игры. Словом, я оставляю здесь Кэсла играть в эту игру с их мистером Мюллером. Кстати, он отбыл в Бонн. Надеюсь, уж Западная-то Германия не участвует в этой игре.

— А как долго вы будете отсутствовать?

— Надеюсь, не более десяти дней. Не люблю я вашингтонский климат — во всех смыслах этого слова. — И Харгривз с довольной улыбкой стряхнул с сигары наросший пепел.

— Сигары доктора Кастро, — сказал он, — нисколько не хуже сигар сержанта Батисты ^{119}.

— Жаль, что вы уезжаете как раз в тот момент, Джон, когда рыбка, похоже, у нас на крючке.

— Я вполне доверяю вам вытащить ее без моей помощи… кстати, это может оказаться всего лишь старый сапог.

— Не думаю. Старый сапог сразу узнается по весу.

— Словом, я спокойно оставляю это в ваших руках, Эммануэл. И конечно, в руках Дэйнтри тоже.

— А что, если мы не придем к единому мнению?

— В таком случае решение — за вами. Вы будете выступать моим заместителем в этом деле. Но ради всего святого, Эммануэл, не предпринимайте никаких опрометчивых шагов.

— Я веду себя опрометчиво только в моем «ягуаре», Джон. Когда я ловлю рыбу, то проявляю величайшее терпение.

Глава VI

1

Поезд Кэсла прибыл в Беркхэмстед с опозданием на сорок минут. На линии где-то за Трингом шли ремонтные работы, и когда Кэсл наконец вошел в свой кабинет, ему показалось там необычно пусто. Дэвиса не было, но это не могло объяснить ощущения пустоты: Кэсл часто сидел один в комнате — Дэвис то обедал, то выходил в уборную, то отправлялся с Синтией в зоопарк. Лишь полчаса спустя Кэслу попалась на глаза записка от Синтии в его корзинке «Для входящих»: «Артуру нездоровится. Полковник Дэйнтри хочет вас видеть». С секунду Кэсл не мог понять, кто такой, черт подери, Артур: он не привык называть Дэвиса иначе как Дэвис. «Это что же, — подумал он, — Синтия, значит, начинает уступать долгой осаде? Поэтому она назвала Дэвиса по имени?» Он позвонил ей и спросил:

— А что с Дэвисом?

— Не знаю. От него позвонил один из этих ребят, занимающихся окружающей средой. Он сказал, у Дэвиса что-то с желудком.

— Перепой?

— Он бы сам позвонил, если бы дело было в этом. Я не знала без вас, как быть. И позвонила доктору Персивалу.

— Что он сказал?

— То же, что и вы: перепой. Они, кажется, провели вместе вчерашний вечер — перебрали портвейна и виски. Доктор Персивал заглянет к нему в обеденное время. А пока он занят.

— Но вы не думаете, что это что-то серьезное, нет?

— Я не думаю, что это серьезно, но и не думаю, что это перепой. Ведь если б было что-то серьезное, доктор Персивал немедленно поехал бы к нему, верно?

— При том, что шеф в Вашингтоне, сомневаюсь, чтобы у него оставалось много времени на медицину, — сказал Кэсл. — Я сейчас пойду к Дэйнтри. Какая у него комната?

Кэсл открыл дверь, на которой стояло «72». У Дэйнтри был доктор Персивал — Кэслу показалось, что они препирались, когда он вошел.

— А, Кэсл, — сказал Дэйнтри. — Я действительно хотел вас видеть.

— Я исчезаю, — сказал доктор Персивал.

— Мы еще поговорим, Персивал. Я с вами не согласен. Извините, но это так. Я не могу согласиться.

— Вспомните, что я говорил насчет ящичков… и Бена Николсона.

— Я не художник, — сказал Дэйнтри, — и я ничего не понимаю в абстрактном искусстве. Так или иначе, я встречусь с вами позже.

После того как дверь за Персивалом закрылась, Дэйнтри еще какое-то время молчал, затем сказал:

— Не люблю людей, слишком скорых на выводы. Я привык верить доказательствам — достоверным доказательствам.

— Вас что-то тревожит?

— Ведь если б речь шла о болезни, он сделал бы анализ крови, рентген… А не ставил бы диагноз на фу-фу.

— Доктор Персивал?

Дэйнтри сказал:

— Просто не знаю, как тут быть. Я ведь не должен говорить с вами об этом.

— О чем?

На столе Дэйнтри стояла фотография прелестной девушки. И взгляд его то и дело обращался к ней. Он сказал:

— Вы не чувствуете себя иногда чертовски одиноко в этом заведении?

Кэсл помедлил.

— Ну, видите ли, — сказал он, — я в прекрасных отношениях с Дэвисом. А это многое меняет.

— С Дэвисом? Да. Я как раз и хотел поговорить с вами о Дэвисе.

Дэйнтри встал и подошел к окну. Будто заключенный в камере. Он угрюмо уставился вверх — неприветливое небо едва ли могло рассеять его сомнения. Он сказал:

— Серый денек. Вот теперь осень действительно пришла к нам.

— «И все вокруг стареет и гибнет» ^{120}, — процитировал Кэсл.

— Откуда это?

— Из псалма, который я пел в школе.

Дэйнтри снова подошел к столу и посмотрел на фотографию.

— Это моя дочь, — сказал он, словно счел необходимым представить девушку.

— Поздравляю. Красивая девушка.

— Выходит замуж в этот уик-энд, но я едва ли поеду на свадьбу.

— Вам не нравится жених?

— О нет, он, должен признать, в порядке. Правда, я не встречался с ним. Ну о чем мне с ним говорить? О детском тальке фирмы «Джеймисон»?

— Детском тальке?

— Фирма «Джеймисон» пытается выжить с рынка фирму «Джонсон» — во всяком случае, так говорит мне дочь. — Он сел в кресло и погрузился в невеселое молчание.

Кэсл сказал:

— Похоже, Дэвис заболел. А я сегодня утром задержался. Неудачный выбрал Дэвис для болезни день. Мне придется одному заниматься почтой из Заира.

— Извините. В таком случае не стану вас задерживать. Я не знал, что Дэвис болен. Ничего серьезного?

— Думаю, что нет. Доктор Персивал обещал посмотреть его в обеденное время.

— Персивал? — переспросил Дэйнтри. — А разве у Дэвиса нет своего врача?

— Ну, если доктор Персивал посмотрит его, старушке Фирме это ведь ничего не будет стоить, верно?

— Да. Только вот… работая на нас… он, должно быть, несколько поотстал… я хочу сказать: в медицине.

— Ну, ему, наверное, не так трудно будет поставить диагноз. — Это прозвучало, как эхо другого разговора.

— Я ведь, собственно, хотел вас видеть, Кэсл, в связи… вы вполне довольны Дэвисом?

— Что значит «доволен»? Мы отлично работаем вместе.

— Иногда приходится задавать весьма глупые вопросы… сверхпримитивные… но я ведь отвечаю за безопасность. И необязательно думать, что под моими вопросами таится что-то важное. Дэвис играет, да?

— Немного. Любит говорить о лошадях. Сомневаюсь, чтобы он много выигрывал или много проигрывал.

— А как насчет выпить?

— Не думаю, чтоб он пил больше меня.

— Значит вы полностью ему доверяете?

— Полностью. Конечно, все мы склонны ошибаться. А что, была какая-нибудь жалоба? Мне б не хотелось, чтобы Дэвиса куда-то перевели, — разве что в Л.-М.

— Забудьте, что я вообще о чем-то вас спрашивал, — сказал Дэйнтри. — Я задаю такого рода вопросы обо всех. Даже о вас. Вы знаете такого художника — Николсона?

— Нет. Он из наших?

— Нет, нет. Просто иной раз я чувствую, что отстаю, — сказал Дэйнтри. — А вы бы не… впрочем, вечером вы наверняка спешите домой, к семье?

— Ну в общем… да.

— Если по какой-то причине вам придется задержаться на ночь в городе… мы могли бы поужинать вместе.

— Это у меня не часто случается, — сказал Кэсл.

— Да, да, очевидно.

— Понимаете, жена у меня нервничает, когда остается одна.

— Конечно. Ясное дело. Просто у меня мелькнула такая мысль. — Он опять посмотрел на фотографию. — Мы с ней время от времени ужинали вместе. Дай-то бог, чтоб она была счастлива. Ведь со стороны ничем не поможешь, верно?

Молчание окутало их, как издавна известный лондонский туман, отделив друг от друга. Ни тот, ни другой уже не видели под ногами тротуара — теперь надо было идти с вытянутой рукой, нащупывая дорогу.

Кэсл сказал:

— Мой сын не в том возрасте, когда женятся. Я рад, что мне еще не надо тревожиться на этот счет.

— Вы ведь по субботам приезжаете сюда, да? Но едва ли, наверно, сможете задержаться на час или на два… а то ведь я ни души не знаю на этой свадьбе, кроме собственной дочери… ну, и ее матери, конечно. Она сказала — я имею в виду дочь, — что я могу привести с собой кого-нибудь с работы, если захочу. Для компании.

Кэсл сказал:

— Конечно, я буду рад… если вы действительно считаете…

Он почти никогда не мог не откликнуться на призыв о помощи, каким бы зашифрованным тот ни был.

2

На сей раз Кэсл решил обойтись без обеда. И терзал его не голод, терзало то, что весь распорядок дня полетел вверх тормашками. Но ему не сиделось на работе. Хотелось убедиться, что Дэвис в порядке.

Когда в час дня, заперев все бумаги в сейф, даже сухую записку от Уотсона, Кэсл выходил из огромного здания без вывески, он столкнулся в дверях с Синтией.

— Иду посмотреть, как там Дэвис, — сообщил он ей. — Не поедете со мной?

— Нет, с какой стати? Мне нужно сделать кучу покупок. А вы почему туда едете? Ведь у него же ничего серьезного, верно?

— Да, но я подумал: надо к нему заглянуть. Он же там один в квартире — если не считать этих типов, занимающихся окружающей средой. А они до вечера никогда не появляются.

— Доктор Персивал обещал посмотреть его.

— Да, я знаю, но сейчас он наверняка уже уехал. Я подумал, может, вы все-таки съездили бы со мной… просто посмотреть…

— Ну, если мы там не застрянем надолго. Цветы ему везти необязательно, нет? Как, скажем, в больницу. — Суровая девица.

Дэвис открыл им дверь в халате. Кэсл заметил, как он просиял при виде Синтии и тут же сник, поняв, что она не одна.

— A-а, и вы приехали, — заметил он без восторга.

— Что с тобой, Дэвис?

— Сам не знаю. Ничего особенного. Старушка-печенка взыграть решила.

— По-моему, твой приятель сказал по телефону, что у тебя что-то с желудком, — сказала Синтия.

— Ну, печенка ведь недалеко от желудка, верно? Или почти недалеко? Я жуть как плохо разбираюсь в собственной географии.

— Я перестелю тебе постель, Артур, — сказала Синтия, — а вы пока поговорите вдвоем.

— Нет, нет, пожалуйста, не надо. Она просто немного смялась. Присаживайся. Выпей чего-нибудь.

— Это вы с Кэслом пейте, а я все-таки перестелю постель.

— До того волевая — просто жуть, — заметил Дэвис. — Что будете пить, Кэсл? Виски?

— Спасибо, немножко.

Дэвис поставил на стол два стакана.

— Тебе лучше не пить, если у тебя печенка не в порядке. Что все-таки сказал доктор Персивал?

— О, пытался меня запугать. Врачи всегда ведь так, верно?

— Я вполне могу выпить один.

— Он сказал, что, если я не сокращу выпивку, у меня может развиться цирроз. Завтра мне придется поехать на рентген. Я сказал Персивалу, что пью не больше кого другого, а он сказал, что печенка не у всех одинаковая — у одних слабее, чем у других. Врачей ведь не переспоришь.

— На твоем месте я бы сейчас не пил виски.

— Он сказал «урезать» — вот я и урезал: налил себе полпорции. И обещал ему больше не пить портвейна. Ну и недельку-другую не буду. Чтоб доставить ему удовольствие. Я рад, что вы заглянули, Кэсл. Знаете, а доктор Персивал в самом деле немного меня напугал. У меня было такое впечатление, что он не все мне говорит. Ведь это же будет ужасно, верно, если меня решат послать в Л.-М., а он не пропустит. И еще я одного боюсь… они с вами не говорили обо мне?

— Нет. Вот только Дэйнтри спросил сегодня утром, доволен ли я тобой, и я сказал — абсолютно.

— Вы хороший друг, Кэсл.

— Это всего лишь дурацкая проверка службы безопасности. Помнишь тот день, когда ты встречался с Синтией в зоопарке… я сказал им, что ты был у дантиста, тем не менее…

— Да. Я из тех, кого всегда прищучивают. А ведь я редко нарушаю правила. Наверно, считаю, что в этом проявляется лояльность. Вот вы — другой. Стоит мне один-единственный раз взять с собой донесение, чтоб почитать за обедом, — и я попался. А вы, я видел, выносите их без конца. Вы идете на риск — как, говорят, вынуждены идти священники. Так что, если утечка произошла по моей вине, — хотя, конечно, неумышленно, — я приду к вам исповедоваться.

— В расчете, что я отпущу тебе грехи?

— Нет. Но в расчете на некоторую справедливость.

— Тогда ты ошибаешься, Дэвис. Я не имею ни малейшего представления о том, что значит «справедливость».

— И вы приговорите меня к расстрелу на заре?

— О нет. Я всегда готов отпустить грехи людям, которые мне по душе.

— Выходит, настоящая-то угроза нашей безопасности — это вы, — заметил Дэвис. — И сколько же времени, вы думаете, продлится эта чертова проверка?

— Наверное, пока не обнаружат утечки или не решат, что никакой утечки вообще не было. Возможно, в Пятом управлении какой-то господин принял слушок за истину.

— Или какая-то дама, Кэсл. Почему это не может быть женщина? Это вполне может быть одна из наших секретарш, если ни я, ни вы, ни Уотсон тут ни при чем. У меня при одной этой мысли мурашки идут по телу. Синтия на днях обещала поужинать со мной. Я поджидал ее «У Стоуна», а за соседним столиком сидела хорошенькая девушка и тоже ждала кого-то. Мы обменялись улыбочками: ведь нас обоих подвели. Так сказать, товарищи по несчастью. Я уже собрался было заговорить с ней — в конце концов, Синтия ведь надула меня, — а потом у меня возникла мысль: а может, мне подставили эту девчонку, может, они слышали, как я заказывал столик по телефону с работы. Может, Синтия не пришла, потому что ей приказали. А потом, кто бы вы думали, явился и сел за столик к девушке, — догадайтесь, кто, — Дэйнтри!

— Это была, по всей вероятности, его дочь.

— В нашем заведении используют ведь и дочерей, верно? До чего же идиотская у нас профессия. Никому нельзя доверять. Я не доверяю теперь даже Синтии. Вот она перестилает мне постель, а сама бог знает чего там ищет. Найдет же она только вчерашние хлебные крошки. Они еще и их подвергнут анализу. Ведь в крошке может быть запрятана микрофишка.

— Я не могу больше у тебя сидеть. Почта из Заира пришла.

Дэвис поставил на стол стакан.

— Черт знает что — даже у виски вкус стал другой, с тех пор как Персивал напичкал меня этими мыслями. А как вы думаете, есть у меня цирроз?

— Нет. Просто не перегружайся какое-то время.

— Это легче сказать, чем сделать. Когда мне все осточертевает, я пью. Вам вот повезло — у вас есть Сара. Кстати, как Сэм?

— Он без конца спрашивает про тебя. Говорит, никто не умеет так играть в прятки, как ты.

— Славный маленький паршивец. Хотелось бы и мне иметь такого паршивца — только от Синтии. Надежды, надежды!

— Климат в Лоренсу-Маркише не очень подходящий…

— О, говорят, вполне о’кей для детишек до шести лет.

— Что ж, Синтия, пожалуй, начинает сдаваться. В конце концов, ведь это она перестилает тебе постель.

— Да, заботиться она, я думаю, будет обо мне как мать, но она из тех девчонок, которые все время хотят кем-то восхищаться. Ей бы кого посерьезнее — вроде вас. А моя беда в том, что в делах серьезных я не умею вести себя по-серьезному. Как-то стесняюсь. Вот вы можете себе представить, чтобы кто-то стал восхищаться мной?

— Сэм же восхищается.

— Сомневаюсь, чтобы Синтии нравилось играть в прятки.

В эту минуту в комнату вошла Синтия. И сказала:

— Все твои простыни были сбиты в кучу. Когда тебе в последний раз перестилали постель?

— Уборщица приходит к нам по понедельникам и пятницам, а сегодня — четверг.

— Почему ты сам ее не перестелишь?

— Ну, я натягиваю на себя одеяло, когда ложусь, — больше мне ничего и не надо.

— А эти типы из окружающей среды? Куда они смотрят?

— О, они натасканы не замечать загрязнения, пока их официально об этом не известят.

Дэвис проводил обоих до дверей. Синтия сказала:

— До завтра. — И пошла вниз по лестнице. А через плечо добавила, что ей нужно сделать еще уйму покупок.

— «Зачем ее взгляд так долог был, Коль она не хотела, чтоб я полюбил…» — процитировал Дэвис.

Кэсл был поражен. Вот уж никак он не ожидал, что Дэвис читал Браунинга ^{121} — разве что в школе.

— Ну, — сказал он, — я пошел назад, к почте из Заира.

— Извините, Кэсл. Я знаю, как вас раздражает необходимость возиться с этой почтой. Но я не сачкую, правда нет. И дело не в перепое. У меня ноги и руки стали точно из желе.

— Залезай-ка обратно в постель.

— Думаю, так я и поступлю. Сегодня Сэм едва ли получил бы удовольствие от игры со мной в прятки, — добавил Дэвис вслед уходящему Кэслу, перегнувшись через перила. Кэсл уже дошел до самого низа, когда Дэвис окликнул его: — Кэсл!

— Да? — Кэсл посмотрел вверх.

— Вы не думаете, что это может явиться препятствием?

— Препятствием?

— Я бы стал другим человеком, если бы меня послали в Лоренсу-Маркиш.

— Я сделал все, что мог. Разговаривал с шефом.

— Вы славный малый, Кэсл. Чем бы это ни обернулось, — спасибо.

— Ложись в постель и отдыхай.

— Думаю, так я и поступлю.

Но он продолжал стоять и смотреть вниз, пока Кэсл не вышел из дома.

Глава VII

1

Кэсл и Дэйнтри прибыли в Бюро регистрации последними и заняли места в мрачной комнате с коричневыми стенами, в последнем ряду. Четыре ряда пустых стульев отделяли их от остальных приглашенных, которых было около десяти; они, словно в церкви, разделились на два противостоящих клана, и каждый клан с критическим интересом и известной долей презрения разглядывал другой. Только шампанское способно будет, пожалуй, привести их к перемирию.

— Это, я полагаю, Колин, — сказал полковник Дэйнтри, указывая на молодого человека, который подошел к его дочери, стоявшей у стола регистратора. И добавил: — Я даже не знаю его фамилии.

— А кто та женщина с платком? Она, видимо, чем-то расстроена.

— Это моя жена, — сказал полковник Дэйнтри. — Надеюсь, нам удастся сбежать до того, как она нас заметит.

— Этого нельзя делать. Ведь ваша дочь тогда и знать не будет, что вы тут были.

Регистратор начал говорить. Кто-то произнес: «Ш-ш-ш», точно в театре, когда подняли занавес.

— Фамилия вашего зятя Клаттерз ^{122}, — шепнул Кэсл.

— Вы уверены?

— Нет, но похоже, что так.

Регистратор произнес краткое, без Божьего благословения, напутствие, которое иной раз именуют «светской проповедью», и несколько человек, взглянув в качестве извинения на часы, направились к выходу.

— Вы не думаете, что мы тоже можем удрать? — спросил Дэйнтри.

— Нет.

Тем не менее, когда они вышли на Виктория-стрит, никто, казалось, не замечал их. Такси подлетали словно стервятники, и Дэйнтри снова попытался сбежать.

— Нехорошо это будет по отношению к вашей дочери, — возразил Кэсл.

— Я ведь даже не знаю, куда они все едут, — сказал Дэйнтри. — Очевидно, в какой-то отель.

— Мы можем последовать за ними.

Они и последовали — до самого «Хэрродза» и дальше, сквозь легкий осенний туман.

— Что-то не могу представить себе, в какой же отель… — сказал Дэйнтри. — По-моему, мы потеряли их. — И пригнулся, чтобы лучше рассмотреть ехавшую впереди машину. — Не повезло. Впереди маячит затылок моей жены.

— Едва ли на таком расстоянии можно о чем-то судить.

— Тем не менее я убежден, что это она. Как-никак мы прожили вместе пятнадцать лет. — И мрачно добавил: — И семь из них не разговаривали.

— Шампанское поможет, — сказал Кэсл.

— Но я терпеть не могу шампанское. Какое вам огромное спасибо, Кэсл, что вы поехали со мной. Один бы я не сдюжил.

— Мы только выпьем по бокалу и сбежим.

— Представить себе не могу, куда мы едем. Много лет уже не бывал в этих краях. Столько тут появилось новых отелей.

Они ехали по Бромптон-роуд, то и дело останавливаясь из-за «пробок».

— Обычно едут если не в отель, то в дом невесты, — сказал Кэсл.

— У нее нет своего дома. Официально она делит квартиру с какой-то девушкой, но, судя по всему, уже некоторое время живет с этим малым — Клаттерзом. Клаттерз! Ну и фамилия!

— Возможно, его фамилия вовсе не Клаттерз. Регистратор пробормотал ее себе под нос.

Такси стали подъезжать к прехорошенькому домику, стоявшему в полукружье других таких же, и из них — словно пакеты в яркой оберточной бумаге — вываливались гости. По счастью, гостей было немного: дома здесь не были рассчитаны на большие приемы. Даже присутствие двух десятков людей создавало впечатление, что стены вот-вот прогнутся или полы провалятся.

— По-моему, я знаю, куда мы приехали — в логово моей жены, — сказал Дэйнтри. — Я слышал, она купила себе что-то в Кенсингтоне.

Они пробрались бочком по лестнице, заваленной одеждой, в гостиную. С каждого столика, с книжных полок, с рояля, с каминной доски на гостей глядели фарфоровые совы, настороженно, хищно нацелясь своими изогнутыми клювами.

— Да, это ее обиталище, — сказал Дэйнтри. — У нее всегда была страсть к совам… но после меня эта страсть стала совсем уж неуемной.

В толпе, теснившейся у стола с закусками, его дочери не было видно. То и дело хлопали пробки шампанского. На свадебном торте, на розовой сахарной глазури, тоже покачивалась пластмассовая сова. Высокий мужчина с усами, точно такими же, как у Дэйнтри, подошел к ним и сказал:

— Хоть мы с вами и не знакомы, но прошу — извольте не брезговать шипучкой. — Судя по оборотам речи, он, видимо, принадлежал чуть ли не к поколению первой мировой войны. Выражение лица у него, как у многих пожилых людей, было безразлично-отсутствующее. — Мы решили сэкономить на обслуге, — сказал он.

— Меня зовут Дэйнтри.

— Дэйнтри?

— Это свадьба моей дочери, — сказал Дэйнтри голосом сухим, как крекер.

— О, так значит, вы муж Сильвии?

— Да. А вот вашего имени я не уловил.

Мужчина отошел от них.

— Сильвия! Сильвия! — позвал он.

— Пошли отсюда! — в отчаянии взмолился Дэйнтри.

— Должны же вы поздороваться с дочерью.

Какая-то дама стала пробиваться сквозь скопище гостей у стола. Кэсл узнал в ней ту, что плакала у регистратора, но сейчас вид у нее был отнюдь не плачущий.

— Дорогой мой, Эдвард сказал мне, что ты здесь! — воскликнула она. — Как мило, что ты приехал. Я же знаю, как ты всегда безумно занят.

— Да, нам в самом деле пора уже назад, на службу. Это мистер Кэсл. Из нашей конторы.

— Чертова эта контора. Как поживаете, мистер Кэсл? Надо отыскать Элизабет… и Колина.

— Не беспокой их. Нам, право, уже пора.

— Я сама приехала всего на один день. Из Брайтона. Эдвард привез меня сюда.

— Эдвард — это кто же будет?

— Он бесконечно мне помог. Заказал и шампанское и все остальное. В таких случаях женщине необходим мужчина. А ты ничуть не изменился, мой дорогой. Сколько же мы не виделись?

— Шесть… семь лет?

— Как летит время.

— У тебя с тех пор здорово поприбавилось сов.

— Сов? — И она удалилась, зовя: — Элизабет, Колин, идите сюда!

Они появились, держась за руки.

Элизабет сказала:

— Как славно, отец, что ты все же приехал. Я ведь знаю, до чего ты ненавидишь подобные сборища.

— Это мой первый опыт такого рода.

Дэйнтри внимательно оглядел ее спутника: новешенький костюм в узкую полоску, гвоздика в петлице. Черные, как смоль, волосы гладко зачесаны на висках.

— Здравствуйте, сэр. Элизабет много говорила мне о вас.

— Не могу сказать того же, — ответил Дэйнтри. — Значит, вы — Колин Клаттерз?

— Не Клаттерз, отец. С чего ты взял? Его фамилия Клаф. То есть наша фамилия Клаф.

Вереница опоздавших, которые не были в Бюро регистрации, отделила Кэсла от полковника Дэйнтри. Какой-то мужчина в двубортном жилете сказал ему:

— Я тут ни души не знаю — кроме Колина, конечно.

Раздался звон бьющегося фарфора. И голос миссис Дэйнтри, перекрывший гул в комнате:

— О господи, Эдвард, это что — сова?

— Нет, нет, не волнуйтесь, дорогая. Это всего лишь пепельница.

— Ни единой души, — повторил человек в жилете. — Меня зовут, кстати, Джойнер.

— А меня — Кэсл.

— Вы знаете Колина?

— Нет, я приехал с полковником Дэйнтри.

— Это кто же?

— Отец невесты.

Где-то зазвонил телефон. Никто не обращал на него внимания.

— Вам бы надо перекинуться словцом с Колином. Умнейший малый.

— Странная у него фамилия, верно?

— Странная?

— Ну да… Клаттерз.

— Его фамилия Клаф.

— О, значит, я не расслышал.

Снова что-то разбили. И успокаивающий голос Эдварда, вырвавшийся из общего молчания:

— Не волнуйтесь, Сильвия, ничего страшного. Все совы целы.

— Он произвел настоящую революцию в нашей рекламе.

—. Вы работаете вместе?

— Можно сказать, я и есть «детский тальк Джеймисона».

Человек по имени Эдвард схватил Кэсла за локоть. И сказал:

— Ваша фамилия Кэсл?

— Да.

— Кто-то просит вас к телефону.

— Но никому не известно, что я здесь.

— Какая-то девушка. Она немного расстроена. Говорит, что вы ей срочно нужны.

Мысли Кэсла тотчас обратились к Саре. Она знала, что он поедет на свадьбу, но ведь даже Дэйнтри не знал, где они потом будут. Неужели Сэм снова заболел? Он спросил:

— Где телефон?

— Следуйте за мной.

Но когда они подошли к аппарату — белому телефону возле белой двуспальной кровати, охраняемой белой совой, — трубка уже лежала на рычаге.

— Извините, — сказал Эдвард, — она наверняка перезвонит.

— Она не назвалась?

— Я не расслышал при всем этом шуме. Такое у меня впечатление, что она плакала. Пойдемте выпьем еще шипучки.

— Если не возражаете, я побуду здесь, у телефона.

— В таком случае извините, если я не останусь с вами. Видите ли, мне надо присматривать за всеми этими совами. Сильвия очень расстроится, если какую-нибудь из них повредят. Я предлагал убрать их, но ведь у нее их больше сотни. Да и в комнатах без них стало бы пустовато. А вы приятель полковника Дэйнтри?

— Мыс ним работаем в одной конторе.

— Там, где все шито-крыто, да? Мне несколько неудобно встречаться с ним в такой обстановке. Сильвия не думала, что он приедет. Не надо было мне, наверно, здесь появляться. Так было бы тактичнее. Но кто же тогда присматривал бы за совами?

Кэсл присел на краешек большой белой кровати, и белая сова рядом с белым телефоном уставилась на него, словно увидела незаконного пришельца, пристроившегося на краю этого странного снежно-белого континента, — тут все было белое, даже стены, и белый ковер лежал под ногами Кэсла. Кэслом владел страх — страх за Сэма, страх за Сару, страх за себя, — страх, словно невидимый газ, сочился из мембраны молчавшего телефона. Таинственный звонок нес с собой угрозу ему и всем, кого он любил. Гуденье голосов звучало здесь негромко — словно бормот толпы туземцев, собравшихся где-то далеко за этой снежно-белой пустыней. Снова зазвонил телефон. Кэсл отодвинул в сторону белую сову и поднял трубку.

И вздохнул с облегчением, услышав голос Синтии:

— Это М. К.?

— Да, а как ты меня разыскала?

— Я позвонила в Бюро регистрации, но вы уже уехали. Тогда я отыскала в телефонном справочнике номер миссис Дэйнтри.

— В чем дело, Синтия? У тебя странный голос.

— М. К., ужас что случилось. Артур умер.

Снова, как и раньше, Кэсл не сразу сообразил, кто такой Артур.

— Дэвис? Умер? Но он же на будущей неделе собирался выйти на работу.

— Я знаю. Уборщица обнаружила его, когда… когда зашла к нему постелить постель. — Голос перестал ее слушаться.

— Я сейчас приеду в контору, Синтия. Ты была у доктора Персивала?

— Он сам позвонил мне и сообщил.

— Сейчас пойду сообщу полковнику Дэйнтри.

— Ох, М. К., как я жалею, что не была с ним поласковее. Ну что я для него сделала — только перестелила постель. — Он услышал, как от сдерживаемых рыданий у нее перехватило дыхание.

— Я постараюсь поскорее приехать. — И он повесил трубку.

В гостиной по-прежнему было полно народу и все так же шумно. Свадебный торт разрезали и роздали, и гости теперь выискивали неприметные места, где можно было бы оставить свой кусок. Дэйнтри одиноко стоял возле столика, уставленного совами, с куском торта в руке.

— Ради всего святого, поехали, Кэсл, — сказал он. — Не понимаю я такого времяпрепровождения.

— Дэйнтри, мне сейчас звонили из конторы. Дэвис умер.

— Дэвис?

— Умер. Доктор Персивал…

— Персивал! — воскликнул Дэйнтри. — О боже, этот человек…

Он сунул свой кусок торта между совами, и большая серая сова, покачнувшись, грохнулась на пол.

— Эдвард! — взвизгнул женский голос. — Джон разбил серую сову!

Эдвард ринулся к ним.

— Но я же не могу быть везде одновременно, Сильвия.

За его спиной появилась миссис Дэйнтри.

— Ах ты чертов старый нудила, ах ты дурак, — сказала она. — Я никогда тебе, Джон, не прощу этого… никогда. И вообще какого черта ты тут делаешь в моем доме?

Дэйнтри сказал:

— Пошли отсюда, Кэсл. Я куплю тебе, Сильвия, другую сову.

— Эта сова — она невозместима.

— У нас человек умер, — сказал Дэйнтри. — Он тоже невозместим.

2

— Никак не ожидал, что это может случиться, — сказал им доктор Персивал.

Кэслу эта фраза показалась на редкость безразличной и такой же холодной, как тело несчастного, который лежал на кровати в мятой пижаме, распахнутой на груди, — должно быть, его прослушивали, тщетно пытаясь уловить пусть самое слабое биение сердца. До сих пор доктор Персивал представлялся Кэслу этаким добродушным весельчаком, сейчас же, рядом с трупом, он сам будто заледенел и в произнесенной им страстной фразе чувствовалось непонятное смущение и как бы извинение.

Резкий переход от дома миссис Дэйнтри, где стоял гул голосов незнакомых людей и среди стаек фарфоровых сов хлопали пробки шампанского, в эту неприбранную комнату, где находился сейчас Кэсл, подействовал на него как шок. Произнеся свою злополучную фразу, доктор Персивал умолк, — молчали и остальные. Он немного отступил от кровати, словно показывая картину двум не очень доброжелательным критикам и с волнением ожидая их суда. А Дэйнтри молчал. Казалось, его вполне устраивало наблюдать за доктором Персивалом, словно тот должен был разъяснить, какая была допущена ошибка при написании картины.

Кэсл почувствовал, что больше не в силах выдерживать затянувшееся молчание.

— Кто эти люди там, в гостиной? Что они делают?

Доктор Персивал с большим трудом оторвался от созерцания кровати.

— Какие люди? Ах, эти. Я попросил спецслужбу посмотреть, нет ли чего.

— Зачем? Вы что, считаете, его убили?

— Нет, нет. Конечно, нет. Ничего похожего. У него же печень была в жутком состоянии. Несколько дней назад он делал рентген.

— Тогда почему же вы сказали, что никак не ожидали?..

— Я не ожидал, что это произойдет так скоро.

— Я полагаю, будет вскрытие?

— Конечно. Конечно.

Слово «конечно» множилось над трупом словно слетевшиеся мухи.

Кэсл вышел в гостиную. На кофейном столике стояла бутылка виски и использованный стакан, а рядом — экземпляр «Плейбоя».

— Я говорил Дэвису, что надо перестать пить, — произнес доктор Персивал в спину удалявшемуся Кэслу. — Он не пожелал прислушаться.

В комнате было двое. Один из них взял «Плейбой», пролистал и встряхнул. Другой рылся в ящиках бюро.

— Тут его адресная книга, — сказал он своему коллеге. — Просмотри-ка фамилии. Проверь номера телефонов — нет ли несоответствий.

— Я все-таки не понимаю, что они тут ищут, — сказал Кэсл.

— Обычная проверка — безопасности ради, — пояснил доктор Персивал. — Я пытался добраться до вас, Дэйнтри, потому что это ваша компетенция, но оказалось, что вы уехали на какую-то свадьбу или куда-то еще в этом роде.

— Да.

— Недавно в нашей конторе, судя по всему, была кем-то допущена известная небрежность. Будь шеф на месте, он наверняка попросил бы нас удостовериться, не осталось ли что-нибудь валяться после бедняги.

— Вроде телефонных номеров, записанных не на те фамилии? — спросил Кэсл. — Я бы не назвал это небрежностью.

— Эти ребята всегда работают по определенной системе. Ведь так, Дэйнтри?

Но Дэйнтри молчал. Он стоял в дверях спальни и смотрел на труп.

Один из двоих ребят сказал:

— Взгляни-ка на это, Тэйлор. — И протянул другому листок.

Другой прочел вслух:

— Бон шанс, Каламазу, Джинова вдова.

— Что-то странное, верно?

Тэйлор сказал:

— Bonne chance ^[42] — это по-французски, Пайпер. Каламазу — похоже, название города в Африке.

— В Африке? Это может быть важно.

— Загляните лучше в «Ивнинг ньюс», — сказал Кэсл. — Наверняка обнаружите там, что это три лошади. Дэвис всегда ставил на тотализаторе по уик-эндам.

— А-а, — произнес Пайпер. Прозвучало это несколько разочарованно.

— Я думаю, надо предоставить нашим друзьям из спецслужбы возможность спокойно заниматься своим делом, — сказал доктор Персивал.

— А как у Дэвиса насчет родни? — спросил Кэсл.

— Служба этим занимается. Похоже, единственный его близкий родственник — двоюродный брат в Дройтуиче. Дантист.

— Вот это, кажется мне, что-то не в цвет, сэр, — сказал Пайпер.

Он протянул доктору Персивалу книгу, но Кэсл перехватил ее. Это был томик стихотворений Роберта Браунинга. Внутри была наклейка с гербом и названием — «Дройтуичская королевская классическая школа». Судя по наклейке, это была награда, выданная ученику по имени Уильям Дэвис в 1910 году за английское сочинение, и Уильям Дэвис мелким почерком, черными чернилами вывел: «Передана по наследству моему сыну Артуру 29 июня 1953 г. — в день, когда он сдал с отличием экзамен по физике». Браунинг, физика и шестнадцатилетний юноша — сочетание, безусловно, немного странное, но Пайпер, говоря «не в цвет», имел в виду явно не то.

— Что это? — спросил доктор Персивал.

— Стихи Браунинга. Я тут не вижу ничего «не в цвет».

И тем не менее Кэсл вынужден был признать, что эта книжка не сочетается с Олдермастоном, тотализатором и «Плейбоем», унылой рутиной службой и почтой из Заира; неужели всегда, даже в самой заурядной жизни, если хорошенько покопаться после смерти в вещах покойного, обнаруживаются какие-то непонятности? Дэвис, конечно, вполне мог хранить эту книжку из чисто сыновней преданности, но он явно читал ее. Ведь он же цитировал Браунинга Кэслу, когда они в последний раз виделись.

— Взгляните, сэр, тут есть отмеченные места, — сказал Пайпер доктору Персивалу. — Вы разбираетесь в шифрах по книгам куда лучше меня. Вот я и подумал: надо обратить на это ваше внимание.

— А как вы считаете, Кэсл?

— Да, тут есть пометки. — Он перевернул несколько страниц. — Книжка принадлежала его отцу, и это, конечно, могут быть пометки отца… вот только чернила выглядят совсем свежими и рядом с чертой стоит буква «С».

— «Существенно»?

Кэсл никогда не воспринимал Дэвиса всерьез — ни его пристрастие к выпивке, ни его игру на тотализаторе, ни даже его безнадежную любовь к Синтии, но, когда имеешь дело с покойником, так просто не отмахнешься. И Кэсл впервые почувствовал любопытство, желание побольше узнать о Дэвисе. Смерть придала Дэвису значительность. Смерть сделала его как бы более весомым. Мертвые, они, возможно, мудрее нас. Кэсл принялся листать книжку, словно был членом Общества Браунинга, жаждущим проникнуть в суть текста.

Дэйнтри наконец оторвался от двери в спальню. И произнес:

— Там ведь нет ничего такого… в этих пометках?

— Чего именно?

— Существенного, — повторил он вслед за Персивалом.

— Существенного? Я полагаю, вполне может быть. Существенное для состояния ума.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Персивал. — Вы в самом деле считаете?..

В голосе его прозвучала надежда, словно он действительно хотел, чтобы мертвеца, лежавшего в соседней комнате, можно было счесть неблагонадежным, а ведь в известном смысле таким он и был, подумал Кэсл. Говорил же он Борису, что любовь и ненависть — чувства равно опасные. И перед мысленным взором Кэсла возникла картина: спальня в Лоренсу-Маркише, гудит воздушный кондиционер, и голос Сары по телефону: «Я здесь», — какая великая радость затопила тогда его. Любовь к Саре привела его к Карсону и потом от Карсона — к Борису. Влюбленный шагает по миру, как анархист с бомбой, которая отсчитывает минуты.

— Вы действительно полагаете, что есть доказательство?.. — не отступался доктор Персивал. — Вы же человек, обучавшийся кодам. А я — нет.

— Послушайте этот отрывок. Он отчеркнут, и рядом стоит буква «С».

— А есть у вас идея насчет того, что может означать «С»? — спросил Персивал… И снова Кэсл уловил в его голосе нотку надежды, которая так раздражала его. — Это ведь может означать «сделано»: чтобы не забыть, что при зашифровке он этот отрывок уже использовал, верно? При зашифровке по книге нельзя, по-моему, дважды пользоваться одним и тем же отрывком.

— Совершенно верно. А вот еще один отмеченный кусок.

— По-моему, это стихи, сэр, — сказал Пайпер.

— Снова отчеркнуто и стоит «С», доктор Персивал.

— Так вы действительно думаете?..

— Дэвис сказал мне как-то: «Я не умею быть серьезным в серьезном деле». Так что, я полагаю, свои выражения он заимствовал у Браунинга.

— А «С»?

— Это всего лишь первая буква имени одной девушки, доктор Персивал. Синтии. Его секретарши. Девушки, в которую он был влюблен. Она из наших. Спецслужба может ею не заниматься.

Все это время Дэйнтри угрюмо, раздражающе молчал, замкнувшись в своих мыслях. А сейчас вдруг резко произнес тоном упрека:

— Необходимо вскрытие.

— Конечно, — сказал Персивал, — если пожелает врач Дэвиса. Я ведь его не лечил. Я был всего лишь его коллегой — хотя он консультировался у меня, и у нас есть его рентген.

— Его врачу следовало бы сейчас быть здесь.

— Я попрошу вызвать его, как только эти люди закончат свою работу. Уж вы-то, полковник Дэйнтри, больше всех должны понимать, сколь это важно. Соображения безопасности стоят у нас на первом месте.

— Интересно, что покажет вскрытие, доктор Персивал.

— Думается, я могу заранее вам это сказать: печень у него почти совсем разрушена.

— Разрушена?

— Конечно, выпивкой, полковник. А чем же еще? Разве вы не слышали, Кэсл, я ведь об этом уже говорил!

Кэсл оставил их вести эту подспудную дуэль. Пора было в последний раз взглянуть на Дэвиса, прежде чем им займется патологоанатом. Кэсл порадовался, что лицо Дэвиса было спокойно — значит, он не страдал. Кэсл застегнул пижаму на впалой груди. На куртке не хватало пуговицы. В обязанности уборщицы не входило пришивать их. Телефон у кровати тихонько звякнул, но за этим ничего не последовало. Возможно, где-то далеко на линии отключили микрофон и записывающее устройство. Наблюдение за Дэвисом снято. Он от этого избавился.

Глава VIII

1

Кэсл засел за свое последнее, как он решил, донесение. Со смертью Дэвиса информация из Африканского сектора должна прекратиться. Если утечка будет продолжаться, станет ясно, кто тут работает; если же она прекратится, вину, несомненно, взвалят на покойника. Дэвис уже не пострадает: его личное дело будет закрыто и отослано в некий центральный архив, где никому и в голову не придет его изучать. А что, если в нем можно обнаружить предательство? Подобно тайне кабинета министров, досье будет держаться в секрете тридцать лет. Как ни печально, а смерть Дэвиса поистине ниспослана Кэслу Провидением.

Он слышал, как Сара читает перед сном Сэму. Обычно мальчик ложился на полчаса раньше, но сегодня к нему надо было проявить побольше тепла, так как первая неделя в школе прошла для него не очень счастливо.

До чего же это долго и медленно — зашифровывать донесение по книге. Теперь Кэсл уже никогда не доберется до конца «Войны и мира». Завтра безопасности ради он сожжет свой экземпляр на костре из осенних листьев, не дожидаясь прибытия Троллопа. Кэсл чувствовал облегчение и одновременно сожаление — облегчение оттого, что он в меру своих сил отплатил благодарностью Карсону, и сожаление, что он не сможет закрыть досье по операции «Дядюшка Римус» и завершить свою месть Корнелиусу Мюллеру.

Покончив с донесением, он спустился вниз и стал ждать Сару. Завтра воскресенье. Донесение надо будет положить в тайник — в третий тайник, которым он никогда уже больше не воспользуется: он дал знать об этом по телефону-автомату с Пикадилли-сёркус, прежде чем сесть в поезд на вокзале Юстон. Такой способ связи крайне затягивал передачу его последнего сообщения, но более быстрый и более опасный путь был оставлен Кэслом на крайний случай. Он налил себе тройную порцию «Джи-энд-Би», и доносившееся сверху бормотанье на какое-то время окружило его атмосферой мира и покоя. Наверху тихо закрылась дверь, послышались шаги по коридору, заскрипели ступеньки — как всегда, когда по ним спускались, — и Кэсл подумал, какой унылой и домашней, даже несказанно монотонной показалась бы многим такая жизнь. Для него же она была олицетворением безопасности, которой он ежечасно боялся лишиться. Он в точности знал, чтó скажет Сара, войдя в гостиную, и знал, что он ей ответит. Их близость была ему защитой от темной Кингс-роуд и освещенного фонарем полицейского участка на углу. Он всегда представлял себе, как — когда пробьет его час — к нему войдет полицейский в форме, которого он, по всей вероятности, будет знать в лицо, и с ним — человек из спецслужбы.

— Ты уже выпил виски?

— Тебе тоже налить?

— Немножко, милый.

— Сэм в порядке?

— Я и одеяло не успела ему подоткнуть, как он уже спал.

Совсем как в хорошо напечатанной телеграмме, здесь не было ни одного слова с искаженным смыслом.

Кэсл протянул Саре стакан — до этой минуты у него не было возможности поговорить с нею о том, что случилось.

— Как прошла свадьба, милый?

— Ужасно. Мне было так жаль беднягу Дэйнтри.

— Почему беднягу?

— Он потерял дочь, и я сомневаюсь, есть ли у него друзья.

— В вашей конторе, похоже, столько одиноких людей.

— Да. Все, кто не заводит себе пару для компании. Выпей, Сара.

— Что за спешка?

— Я хочу налить нам обоим еще.

— Почему?

— У меня скверные новости, Сара. Я не мог рассказать тебе при Сэме. Насчет Дэвиса. Дэвис умер.

— Умер? Дэвис?

— Да.

— Каким образом?

— Доктор Персивал говорит — это печень.

— Но с печенью ведь так не бывает — чтобы сегодня человек жив, а завтра уже нет.

— Так говорит доктор Персивал.

— А ты ему не веришь?

— Нет. Не совсем. Мне кажется, Дэйнтри тоже ему не верит.

Она налила себе на два пальца виски — он никогда еще не видел, чтобы она столько пила.

— Бедный, бедный Дэвис.

— Дэйнтри хочет, чтобы вскрытие произвели люди, не связанные с нашей службой. Персивал тут же согласился. Он, видимо, абсолютно уверен, что его диагноз подтвердится.

— Если он так уверен, значит, диагноз правильный?

— Не знаю. Право, не знаю. В нашей Фирме всякое ведь могут устроить. Наверное, даже вскрытие такое, как надо.

— Что же мы скажем Сэму?

— Правду. Не к чему скрывать смерть от ребенка. Люди ведь все время умирают.

— Но он так любил Дэвиса. Милый, разреши мне ничего не говорить ему неделю-другую. Пока он не освоится в школе.

— Тебе лучше знать.

— Господи, как бы мне хотелось, чтобы ты смог порвать с этими людьми.

— Я и порву — через два-три года.

— Я хочу сказать — сейчас. Сию минуту. Разбудим Сэма и улетим за границу. На первом же самолете, куда угодно.

— Подожди, пока я получу пенсию.

— Я могла бы работать, Морис. Мы могли бы поехать во Францию. Нам было бы легче там жить. Они там больше привыкли к людям моего цвета кожи.

— Это невозможно, Сара. Пока еще нет.

— Почему? Приведи мне хоть одну основательную причину…

Он постарался произнести как можно более небрежно:

— Ну, видишь ли, надо ведь заблаговременно подать уведомление об отставке.

— А они берут на себя труд заранее уведомлять?

Его испугало то, как мгновенно она все поняла, а она сказала:

— Дэвиса уведомили заранее?

Он сказал:

— Но если у него была больная печенка…

— Ты же этому не веришь, верно? Не забудь: я же работала в свое время на тебя — на них. Я была твоим агентом. Не думай, что я не заметила, в какой ты был тревоге весь последний месяц: тебя встревожило даже то, что кто-то приходил проверять наш счетчик. Произошла утечка информации — в этом дело? И в твоем секторе?

— Я думаю, они именно так и думают.

— И они навесили это на Дэвиса. Ты считаешь, что Дэвис виноват?

— Это могла ведь быть непреднамеренная утечка. Дэвис был очень небрежен.

— И ты считаешь, что они могли убить его, потому что он был небрежен.

— В нашей службе, я полагаю, есть такое понятие — преступная небрежность.

— А ведь они могли заподозрить не Дэвиса, но тебя. И тогда умер бы ты. Оттого, что слишком много пил «Джи-энд-Би».

— О, я всегда соблюдал осторожность. — И невесело пошутил: — За исключением того случая, когда влюбился в тебя.

— Куда ты?

— Немного подышать воздухом и прогулять Буллера.

2

Если ехать дальней дорогой через пустошь, на другом ее конце будет место, почему-то именуемое Холодным приютом, и там начинается буковая роща, спускающаяся к Эшриджскому шоссе. Кэсл присел на откосе, а Буллер стал разгребать прошлогодние листья. Кэсл знал, что не должен здесь задерживаться. И любопытство не могло быть оправданием. Ему следовало заложить донесение в тайник и уйти. На дороге показалась машина, медленно ехавшая со стороны Беркхэмстеда, и Кэсл взглянул на часы. С тех пор как он позвонил из автомата на Пикадилли-сёркус, прошло четыре часа. Он успел лишь разглядеть номер машины, но, как и следовало ожидать, номер был ему незнаком, как и сама машина, маленькая алая «тойота». У сторожки, возле входа в эшриджский парк, машина остановилась. Никакой другой машины или пешехода видно не было. Водитель выключил фары, а потом, словно передумав, снова включил. Кэсл услышал за спиной шорох, и сердце у него замерло, но это был лишь Буллер, возившийся в папоротнике.

Кэсл стал продираться вверх, сквозь высокие зеленоватые стволы, казавшиеся черными в меркнущем свете дня. Лет пятьдесят тому назад он обнаружил в одном из этих деревьев дупло — на расстоянии четырех, пяти, шести стволов от дороги. В те дни ему приходилось вытягиваться во всю длину, чтобы добраться до дупла, но сердце его тогда колотилось так же отчаянно, как и сейчас. Когда ему было десять лет, он оставлял там разные разности для девочки, в которую был влюблен, — ей было всего семь лет. Он показал ей тайник, когда они были на пикнике, и сказал, что в следующий раз оставит тут для нее кое-что очень важное.

В первый раз он оставил большой мятный леденец, завернутый в пергамент, а когда снова заглянул в тайник, — пакетика там уже не было. Потом он оставил записку, в которой изъяснялся в любви — крупными буквами, так как девочка только начала читать, — но когда он в третий раз пришел туда, записка лежала на прежнем месте, только на ней была нарисована какая-то мерзость. Видно, решил он, кто-то нашел тайник: он не мог поверить, что это могла сделать девочка, пока не увидел, как она, идя по другой стороне Главной улицы, высунула ему язык, и он понял, что она разозлилась, не найдя в дупле нового леденца. Он пережил тогда свои первые любовные страдания и никогда больше не возвращался к этому дереву, пока пятьдесят лет спустя человек, которого он никогда больше не видел, не попросил его в холле отеля «Риджент-Палас» придумать новый тайник.

Кэсл взял Буллера на поводок и, укрывшись в папоротнике, стал наблюдать. Мужчине, вылезшему из машины, пришлось включить фонарик, чтобы отыскать дупло. На секунду Кэсл увидел нижнюю часть туловища мужчины, когда он провел фонариком вниз по стволу: круглый животик, расстегнутая ширинка. Умно — он даже припас для такого случая изрядное количество мочи. Когда луч фонарика повернул обратно, в направлении дороги на Эшридж, Кэсл двинулся домой. Он сказал себе: «Это мое последнее донесение», — и снова вернулся мыслью к той семилетней девчушке. Она показалась ему тогда, на пикнике, где они впервые встретились, такой одинокой, такой застенчивой и некрасивой, — наверное, потому Кэсла и потянуло к ней.

Почему на свете есть люди, подумал он, которые не способны полюбить человека преуспевающего, или облеченного властью, или наделенного большой красотой? Мы считаем себя недостойными их и оттого нам легче с неудачниками? Нет, он не верил, что в этом причина. Возможно, человеку просто свойственно стремление к уравновешиванию — как это было свойственно Христу, легендарной личности, в существование которой ему хотелось бы верить. «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные…» ^{123} Хоть девочка на том августовском пикнике и была еще маленькая, она уже была обременена своей застенчивостью и стыдом. Возможно, Кэслу просто захотелось, чтобы она почувствовала, что кто-то любит ее, и потому он ее полюбил. Не из жалости, как не из жалости влюбился он в Сару, беременную от другого мужчины. Просто он восстановил равновесие. Только и всего.

— Ты что-то долго отсутствовал, — сказала Сара.

— Ну, мне необходимо было пройтись. Как Сэм?

— Крепко спит, конечно. Дать тебе еще виски?

— Да. Опять-таки немного.

— Немного? Почему?

— Не знаю, наверное, чтобы самому себе доказать, что я могу воздерживаться. Возможно, потому, что я чувствую себя тогда счастливее. Не спрашивай, почему, Сара. Счастье улетучивается, когда говоришь о нем.

Это объяснение показалось им обоим достаточно основательным. В последний год их жизни в Южной Африке Сара научилась не нажимать на мужа; Кэсл же долго лежал потом без сна, снова и снова повторяя про себя конец своего последнего донесения, зашифрованного с помощью «Войны и мира». Он несколько раз открывал книгу наугад, выискивая sortes Virgilinae ^[44], прежде чем набрел на фразы, которые решил взять за основу своего кода. «Ты говоришь: я несвободен. Но я же поднял руку и опустил ее». Выбрав именно это место, он как бы давал знать обеим службам, что бросает им вызов. Последним словом в послании, когда его расшифрует Борис или кто-то еще, будет: «Прощайте».

Часть четвертая

Глава I

1

По ночам после смерти Дэвиса Кэслу снились бесконечные сны — сны, в которых картины прошлого сменяли одна другую, пока не наступал рассвет. Дэвиса Кэсл в этих снах не видел — возможно, потому, что мысли о нем, ограниченные теперь узкими и грустными рамками, заполняли часы, когда Кэсл бодрствовал. Призрак Дэвиса маячил над заирской почтой и телеграммами, которые Синтия, зашифровывая, искажала теперь до неузнаваемости.

Кэслу снилась ночью Южная Африка, увиденная сквозь призму ненависти, — правда, в ткань сна вплетались вдруг частицы той Африки, которую он когда-то любил, хотя и успел об этом забыть. Однажды во сне он неожиданно набрел на Сару, сидевшую в заплеванном парке Йоханнесбурга на скамейке для черных; он круто развернулся и пошел искать другую скамью. Потом они шли с Карсоном, и у входа в общественную уборную Карсон выбрал дверь, на которой было написано «только для черных», а Кэсл так и остался стоять, стыдясь своей трусости; наконец на третью ночь Кэслу приснился уже другой сон.

Проснувшись, он сказал Саре:

— Забавно. Мне приснился Ружмон. А я много лет не вспоминал о нем.

— Ружмон?

— Я забыл. Ты же не знала Ружмона.

— А кто он был?

— Фермер в Оранжевой Свободной провинции. Я в общем-то любил его меньше Карсона.

— Он был коммунистом? Наверняка нет, раз он был фермером.

— Нет, он принадлежал к тем, кого ждет смерть, когда твой народ возьмет в стране власть.

— Мой народ?

— Я хотел, конечно же, сказать «наш народ», — поправился он с прискорбной поспешностью, словно боясь нарушить данный обет.

Ружмон жил на краю полупустыни, недалеко от полей сражений давней Англо-бурской войны. Его предки-гугеноты бежали из Франции от преследований, но он не говорил по-французски, а только на африкаанс и английском. Он жил как голландец, восприняв этот образ жизни с молоком матери, но апартеида не признавал. И держался в стороне от всего: не желал голосовать за националистов, презирал объединенную партию и из непонятного чувства верности предкам воздерживался от голосования за кучку прогрессистов. Такая позиция не была героической, но, возможно, в его глазах, как и в глазах его деда, героизм начинался там, где не было политики. К своим работникам он относился по-доброму и с пониманием, не свысока. Кэсл слышал однажды, как он обсуждал со своим десятником перспективы на урожай, — обсуждал, как равный с равным. Семья Ружмонов и предки десятника почти одновременно прибыли в Южную Африку. Дед Ружмона не был, как дед Мюллера, миллионером из Капской провинции, разбогатевшим на страусах, дед Ружмона в шестьдесят лет сражался с английскими завоевателями в партизанском отряде Де Вета ^{124} и был ранен на копье ^{125}, нависавшем, вместе с зимними тучами, над фермой, — сотни лет тому назад бушмены вырезали тут на скалах фигурки зверей.

«Можешь себе представить, каково было лезть туда вверх под огнем, с вещевым мешком за плечами», — сказал как-то Ружмон Кэслу. Он восхищался храбростью и выносливостью английских солдат, сражавшихся так далеко от дома, и не смотрел на них как на мародеров, какими их изображали в книжках по истории, сравнивая с викингами, некогда высадившимися в стране саксов. Ружмон не питал неприязни к этим «викингам», что осели в завоеванном краю, — возможно, лишь известную жалость к людям, оказавшимся без корней в этом старом, усталом, прекрасном краю, где триста лет тому назад поселилась его семья. Он сказал как-то Кэслу за стаканом виски: «Ты говоришь, что пишешь об апартеиде, но тебе никогда не понять всех сложностей нашей жизни. Я ненавижу апартеид не меньше, чем ты, но ты для меня чужой, а мои работники — нет. Мы принадлежим этой земле, а ты такой же пришлый, как любой турист, который приедет и уедет». Кэсл был уверен, что, когда придет время принятия решений, Ружмон снимет ружье со стены гостиной и станет защищать свой уголок земли на краю пустыни, где так трудно что-либо растить. И умрет он, сражаясь не за апартеид и не за белую расу, а за эти моргены, что он называет своей землей, где бывают и засухи, и наводнения, и землетрясения, и падеж скота, и змеи, которых он считает такой же ерундой, как москитов.

— Ружмон был одним из твоих агентов? — спросила Сара.

— Нет, но, как ни странно, благодаря ему я познакомился с Карсоном. — Он мог бы добавить: «А благодаря Карсону присоединился к врагам Ружмона».

Ружмон нанял Карсона защищать одного из своих работников — местная полиция обвинила его в зверском преступлении, которого тот не совершал.

— Мне иной раз хочется по-прежнему быть твоим агентом, — сказала Сара. — Ты сейчас говоришь мне куда меньше, чем тогда.

— Я никогда не говорил тебе много — возможно, правда, ты думала иначе, но на самом деле я говорил как можно меньше, ради твоей же безопасности, да к тому же очень часто врал. Как, например, про книгу об апартеиде, которую якобы собирался писать.

— Я надеялась, в Англии все будет по-другому, — сказала Сара. — Я надеялась, больше не будет тайн.

Она вздохнула и почти сразу снова заснула, а Кэсл еще долго лежал без сна. В такие минуты его так и тянуло довериться Саре, все рассказать — вот так же мужчине, у которого была мимолетная связь, вдруг хочется, когда эта связь кончена, довериться жене, рассказать всю невеселую историю, объяснить раз и навсегда необъяснимые молчания, мелкую ложь, волнения, которыми он не мог с ней поделиться тогда, и — совсем как тот мужчина — Кэсл решил: «Зачем волновать ее, когда все уже позади?», ибо он действительно верил — пусть недолго, — что все позади.

2

Странно было Кэслу сидеть в той же комнате, которую он столько лет делил с Дэвисом, и видеть сидящего напротив, через стол, человека по имени Корнелиус Мюллер, — только то был Мюллер, странно изменившийся; Мюллер, который сказал ему: «Весьма сожалею о случившемся — я услышал об этом, когда вернулся из Бонна… я, конечно, не встречался с вашим коллегой… но для вас это, наверно, большой удар…»; Мюллер, который стал похож на обычного человека, а не на офицера БОСС, — такого человека Кэсл вполне мог встретить в поезде метро по пути на вокзал Юстон. Его поразила нотка сочувствия в голосе Мюллера — она прозвучала до странности искренне. В Англии, подумал он, мы все циничнее относимся к смерти, когда это нас близко не касается, и даже когда касается, вежливость требует при постороннем быстро надеть маску безразличия: смерть и бизнес не сочетаются. Но в голландской реформатской церкви, к которой принадлежал Мюллер, смерть, насколько помнил Кэсл, все еще считалась самым важным событием в жизни семьи. Кэсл однажды присутствовал в Трансваале на похоронах, и запомнилось ему не горе, а торжественность, даже строгая упорядоченность церемонии. Смерть оставалась для Мюллера, хоть он и был офицером БОСС, важным событием в жизни общества.

— М-да, — сказал Кэсл, — это было, безусловно, неожиданно. — И добавил: — Я попросил секретаршу принести папки по Заиру и Мозамбику. Малави же находится в ведении Пятого управления, а их материал я не могу без разрешения вам показать.

— Я встречусь с ними, когда закончу с вами, — сказал Мюллер. И добавил: — Я получил такое удовольствие от вечера, проведенного в вашем доме. От знакомства с вашей женой… — И, немного помедлив, докончил: — …и с вашим сыном.

Кэсл подумал, что со стороны Мюллера это лишь вежливое начало, подготовка к новымрасспросам о том, каким образом Сара попала в Свазиленд. Враг, если ты хочешь держать его на безопасном расстоянии, должен всегда оставаться для тебя карикатурой — враг никогда не должен становиться человеком. Правы генералы: никакого обмена поздравлениями с Рождеством между траншеями.

— Мы с Сарой, конечно, были очень рады видеть вас, — сказал Кэсл. И нажал на звонок. — Извините. Черт знает, до чего долго они возятся с этими папками. Смерть Дэвиса немного выбила нас из колеи.

Совсем незнакомая девушка явилась на его звонок.

— Пять минут назад я просил по телефону принести мне папки, — сказал Кэсл. — А где Синтия?

— Ее нет.

— Почему ее нет?

Девушка посмотрела на него ледяным взглядом.

— Она взяла свободный день.

— Она что, заболела?

— Не то чтобы.

— А вас как звать?

— Пенелопа.

— Ну, так, может, вы мне скажете, Пенелопа, что значит «не то чтобы»?

— Она расстроена. Это нормально, верно? Сегодня ведь похороны. Похороны Артура.

— Сегодня? Извините, я забыл. — И добавил: — Тем не менее, Пенелопа, я хотел бы, чтобы вы принесли нам папки.

Когда она вышла из комнаты, он сказал Мюллеру:

— Извините за эту сумятицу. Вам может показаться странным, как мы работаем. Я действительно совсем забыл… сегодня же хоронят Дэвиса… в одиннадцать отпевание. Задержка произошла из-за вскрытия. Девушка вот помнит. А я забыл.

— Извините, — сказал Мюллер, — мы могли бы встретиться в другой день, если бы я знал.

— Вы тут ни при чем. Дело в том, что… у меня одна памятная книжка — для служебных дел и другая — для личных. Вот видите: я пометил вас на четверг, десятое число. А книжку для личных дел я держу дома, и похороны я, очевидно, записал там. Всегда забываю перенести из одной в другую.

— И все же… забыть про похороны… разве это не странно?

— Да, Фрейд сказал бы, что я хотел о них забыть.

— Просто назначьте мне другой день, и я исчезну. Завтра или послезавтра?

— Нет, нет. Что все-таки важнее? Обсуждать «Дядюшку Римуса» или слушать молитвы, которые будут читать над беднягой Дэвисом? Кстати, а где похоронили Карсона?

— В его родных местах. Маленьком городке близ Кимберли. Вы, наверно, удивитесь, если я скажу вам, что был на похоронах?

— Нет, я полагаю, вам надо было понаблюдать и проверить, кто пришел его оплакивать.

— Кто-то — вы правы, — кто-то должен был вести наблюдение. Но пойти туда решил я сам.

— А не капитан Ван Донк?

— Нет. Его бы легко узнали.

— Понять не могу, что они там делают с этими папками.

— Этот малый Дэвис… очевидно, он не слишком много значил для вас? — спросил Мюллер.

— Ну, не так много, как Карсон. Которого убили ваши люди. А вот моему сыну Дэвис нравился.

— Карсон же умер от воспаления легких.

— Да. Конечно. Так вы мне и говорили. Я об этом тоже забыл.

Когда папки наконец прибыли, Кэсл стал их листать, ища ответов на вопросы Мюллера, но мысли его были далеко. Он вдруг заметил, что уже в третий раз говорит: «Пока что у нас еще нет об этом достоверной информации». Это была, конечно, умышленная ложь — просто он оберегал источник информации, ибо они приближались к опасной зоне: до сих пор они работали вместе, а теперь достигли не установленной ни тем, ни другим черты, за которой сотрудничество было уже невозможно.

Кэсл спросил Мюллера:

— Вы считаете, что операция «Дядюшка Римус» может быть осуществлена? Не верится мне, чтобы американцы снова решились во что-то ввязаться — я хочу сказать: послать войска на чужой континент. Они ведь столь же плохо знают Африку, как знали Азию, — если не считать, конечно, романистов, вроде Хемингуэя. Он мог на месяц поехать на сафари, какие организуют бюро путешествий, и потом написать о белых охотниках и об отстреле львов, несчастных полуголодных зверей, которых держат специально для туристов.

— В идеале операция «Дядюшка Римус», — сказал Мюллер, — почти не требует применения войск. Во всяком случае, в больших количествах. Техника, конечно, понадобится, но специалисты уже находятся у нас. Америка ведь имеет в нашей республике станцию слежения за управляемыми ракетами и станцию слежения за космосом, и ей предоставлено право полетов над нашей территорией, необходимых для деятельности этих станций, — вы, безусловно, все это знаете. Никто у нас по этому поводу не протестовал, никаких маршей не устраивали. Не было ни студенческих бунтов, как в Беркли, никаких запросов в конгрессе. Наша внутренняя служба безопасности до сих пор отлично проявила себя. Как видите, наши расовые законы в известной мере оправданы: они дают прекрасное прикрытие. У нас нет необходимости обвинять кого-то в шпионаже — это только привлекло бы внимание. Ваш приятель Карсон представлял определенную опасность… но он был бы куда опаснее, если бы мы стали судить его за шпионаж. Сейчас на станциях слежения вводится много новшеств — вот почему мы хотим тесно сотрудничать с вашими людьми. Вы можете указать нам на опасность, а уж мы потихоньку с ней справимся. В известной мере вам гораздо легче проникать в либеральную среду или даже к черным националистам. Возьмем такой пример. Я благодарен вам за данные, которые вы сообщили мне о Марке Нгамбо — мы, конечно, и сами уже знали об этом. Но теперь мы можем быть уверены, что ничего важного не упустили. С этой стороны никакая опасность нам не грозит — пока, во всяком случае. Видите ли, ближайшие пять лет имеют для нас важнейшее значение — я хочу сказать, для нашего выживания.

— Я вот думаю, Мюллер: а вы сможете выжить? У вас уже открытая граница большой протяженности — слишком большой: минные поля вдоль нее не заложишь.

— Старого образца — да, — сказал Мюллер. — Нам на руку, что водородная бомба превратила атомную в тактическое оружие. Слово «тактическое» не вызывает тревоги. Никто же не станет начинать атомную войну из-за того, что в далекой, почти пустынной стране было применено тактическое оружие.

— А как насчет радиации?

— Нам везет с направлением наших ветров и с тем, что у нас пустыни. Помимо этого, тактическая бомба — сравнительно чистое оружие. Более чистое, чем бомба, сброшенная на Хиросиму, а мы знаем, сколь ограниченным было ее действие. В тех районах, где на несколько лет может сохраниться радиация, живет очень мало белых африканцев. Мы намерены впредь строго следить за направлением переселений.

— Картина начинает для меня проясняться, — сказал Кэсл.

Он подумал о Сэме — как подумал о нем, когда увидел в газете фотографию из района засухи: распростертое тело и стервятник над ним, только на этот раз и стервятник погибнет от радиации.

— Я для того и прибыл сюда, чтобы показать вам… картину в целом — нам нет надобности углубляться в детали, — и тогда вы сможете правильно оценивать ту информацию, которая будет к вам поступать. Наиболее уязвимым местом в данный момент являются станции слежения.

— Ими, как и расовыми законами, можно прикрыть кучу грехов?

— Совершенно верно. Нам с вами нечего играть друг с другом в прятки. Я знаю, что вам дано указание не все мне раскрывать до конца, и мне это вполне понятно. Я получил точно такие же инструкции. Единственно важно, чтобы мы оба видели перед собой одинаковую картину — мы же будем сражаться на одной стороне, так что и картина перед нашими глазами должна быть одинаковая.

— Значит, мы с вами оказались в одном ящичке? — заметил Кэсл, внутренне посмеиваясь над всеми ними: над БОСС, и над своей собственной службой, и даже над Борисом.

— В одном ящичке. Да, пожалуй, это можно так назвать. — Мюллер взглянул на свои часы. — Вы, кажется, сказали, что похороны в одиннадцать? А сейчас без десяти одиннадцать. Так что вам пора.

— Похороны могут пройти и без меня. Если есть загробная жизнь, Дэвис все поймет, а если нет…

— Я совершенно уверен, что загробная жизнь есть, — сказал Корнелиус Мюллер.

— Вот как? И эта мысль вас немного не пугает?

— А почему, собственно, она должна меня пугать? Я всегда старался поступать так, как требовал долг.

— Ну, а если взять эти ваши тактические атомные бомбочки. Подумайте о том, сколько черных умрет прежде, чем вы, и будет там вас ждать.

— Это же террористы, — сказал Мюллер. — Едва ли я встречусь с ними там.

— Я не имел в виду партизан. Я имел в виду семьи в зараженной зоне. Детишек, девушек, стареньких бабушек.

— Я полагаю, у них будет свой собственный рай, — сказал Мюллер.

— Апартеид и в раю?

— О, я знаю, вы надо мной смеетесь. Но не думаю, чтобы им понравился наш рай, а вы как считаете? Так или иначе, предоставляю заниматься этим теологам. Вы тоже в Гамбурге не щадили детей, верно?

— Слава богу, я в этом не участвовал, как участвую теперь.

— Вот что, Кэсл, если вы не едете на похороны, давайте-ка займемся делом.

— Извините. Вы правы.

Извинение его было искренним — он даже испугался, как испугался в то утро в Претории, в здании БОСС. Семь лет он с неизменной осторожностью пробирался по минным полям, а теперь вот с Корнелиусом Мюллером сделал первый неверный шаг. Неужели он попал в ловушку, намеренно расставленную человеком, разгадавшим его темперамент?

— Я, конечно, знаю, — сказал Мюллер, — что вы, англичане, любите спорить ради спора. Даже ваш шеф поддевал меня по поводу апартеида, но когда дело касается «Дядюшки Римуса»… мы с вами должны вести себя серьезно.

— Да, вернемся лучше к «Дядюшке Римусу».

— Мне разрешено рассказать вам — в общих чертах, конечно, — как у меня все прошло в Бонне.

— А были затруднения?

— Незначительные. Немцы — в противоположность другим бывшим колониальным державам — втайне питают к нам немалую симпатию. Можно сказать, с тех времен, когда кайзер послал телеграмму президенту Крюгеру. Их беспокоит Юго-Западная Африка: они предпочли бы видеть Юго-Западную Африку под нашим контролем, но только не иметь там вакуума. В конце концов, немцы управляли Юго-Западной Африкой куда более жестокими методами, чем мы, да к тому же Западу нужен наш уран.

— Вы привезли оттуда соглашение?

— Ни о каком соглашении речи быть не может. Дни тайных договоров давно прошли. Я встречался там только с моим коллегой, а не с министром иностранных дел и не с канцлером. Так же, как ваш шеф вел переговоры с ЦРУ в Вашингтоне. Надеюсь, что все мы трое достигли более ясного взаимопонимания.

— Значит, тайное взаимопонимание вместо тайного договора?

— Точно так.

— А французы?

— Тут все в порядке. Если мы кальвинисты ^{126}, то они картезианцы ^{127}. Декарта не волновали религиозные преследования в его эпоху. Французы оказывают большое влияние на Сенегал, на Кот-д’Ивуар, у них неплохое взаимопонимание даже с Мобуту в Киншасе. Куба в африканские дела серьезно ввязываться больше не будет (Америка проследила за этим), и Ангола еще многие годы не будет представлять опасности. Никто сегодня не жаждет апокалипсиса. Даже русский хочет умереть на своей кровати, а не в бункере. В худшем случае, если на нас нападут, две-три атомные бомбы — совсем маленькие, тактические, конечно, — обеспечат нам пять лет мира.

— А потом?

— Вот это главный пункт в нашем взаимопонимании с Германией. Нам необходима техническая революция и новейшие машины для горных разработок, хотя мы и продвинулись в этом деле дальше, чем думают. Через пять лет мы сможем уполовинить количество рабочей силы в рудниках; мы сможем более чем удвоить плату квалифицированным рабочим и у нас начнет создаваться то, что уже существует в Америке, — средний класс из чернокожих.

— А безработные?

— Пусть едут назад, в свои родные места. Для того родные места и существуют. Я — оптимист, Кэсл.

— Значит, апартеид останется?

— В известной мере апартеид всегда будет существовать: он ведь существует и здесь — между богатыми и бедными.

Корнелиус Мюллер снял очки в золотой оправе и принялся протирать золото, пока оно не заблестело. Он сказал:

— Надеюсь, вашей жене понравилась шаль. Знаете, теперь, когда нам известно ваше истинное положение, вы всегда сможете к нам вернуться. Со всей вашей семьей, конечно. Можете не сомневаться, отношение к ним будет такое же, как к почетным белым гостям.

Кэслу очень хотелось ответить: «Но я-то — почетный черный», — однако на сей раз он все же проявил немного осторожности.

— Благодарю.

Мюллер раскрыл портфель и вынул из него листок бумаги. Он сказал:

— Я тут набросал для вас некоторые соображения по поводу моих встреч в Бонне. — Он достал шариковую ручку — опять-таки золотую. — Возможно, к нашей следующей встрече у вас уже будет по этим вопросам какая-то полезная информация. Понедельник вас устраивает? В это же время? — И добавил: — Уничтожьте это, пожалуйста, после того, как прочтете. БОСС не обрадуется, если это попадет пусть даже в ваши самые секретные досье.

— Конечно. Как вам будет угодно.

Когда Мюллер ушел, Кэсл положил бумагу в карман.

Глава II

1

В церкви святого Георгия на Ганновер-сквер было совсем мало народу, когда доктор Персивал прибыл туда с сэром Джоном Харгривзом, который только накануне вернулся из Вашингтона.

В проходе у первого ряда одиноко стоял мужчина с черной повязкой на рукаве — по всей вероятности, подумал доктор Персивал, это и есть зубной врач из Дройтуича. Он никого не пропускал, словно охраняя свое право на весь первый ряд в качестве ближайшего живого родственника. Доктор Персивал и шеф заняли места в глубине церкви. Двумя рядами дальше сидела секретарша Дэвиса Синтия. По другую сторону прохода, рядом с Уотсоном, сидел полковник Дэйнтри; были тут и еще какие-то люди, которых доктор Персивал смутно знал лишь в лицо. Возможно, он встречался с ними где-нибудь в коридоре или на совещании с МИ-5, а возможно, это были и посторонние — похороны привлекают ведь совсем чужих людей не меньше, чем свадьбы. Два взъерошенных субъекта в последнем ряду были, несомненно, соседями Дэвиса по квартире из министерства охраны окружающей среды. Кто-то тихонько заиграл на оргáне.

Доктор Персивал шепотом спросил Харгривза:

— Вы хорошо слетали?

— Три часа сидел в Хитроу, — сказал Харгривз. — И еда была неудобоваримая.

Он вздохнул — наверно, с сожалением вспомнив о мясном пироге своей жены или копченой форели в своем клубе. Оргáн издал последний звук и умолк. Несколько человек опустились на колени, несколько человек встали. Все плохо представляли себе, что надо делать дальше.

Викарий, которого, по всей вероятности, никто тут не знал — даже лежавший в гробу мертвец, — затянул:

— «Об избавлении от всяких болезней, скорбей и душевных страданий — Господу помолимся».

— А от какой болезни умер Дэвис, Эммануэл?

— Не волнуйтесь, Джон. Со вскрытием — полный порядок.

Отпевание, как показалось доктору Персивалу, который много лет не присутствовал на похоронах, уж слишком изобиловало ненужной информацией. Викарий принялся читать наставление из Первого послания к Коринфянам:

— «Не всякая плоть такая же плоть; но иная плоть у человеков, иная плоть у скотов, иная у рыб, иная у птиц».

«Утверждение, безусловно, верное», — подумал доктор Персивал. В гробу лежала явно не рыба, — лежи там, к примеру, огромная форель, доктор Персивал проявил бы ко всему происходящему куда больший интерес. Он окинул взглядом церковь. На ресницах девушки висела слезинка. У полковника Дэйнтри было злое или, пожалуй, мрачное лицо, не сулившее ничего хорошего. Уотсон тоже был явно встревожен чем-то — по всей вероятности, думал, кого посадить на место Дэвиса.

— Я хочу обменяться с вами двумя-тремя словами после службы, — сказал Харгривз, и это тоже могло оказаться докукой.

— «Говорю вам тайну»… — читал викарий.

«Тайну — того ли человека я убил?» — подумал доктор Персивал, но этот вопрос не решить — разве что утечка информации не прекратится, и тогда это, безусловно, будет означать, что совершена злополучная ошибка. Шеф будет очень расстроен, как и Дэйнтри. Жаль, нельзя снова бросить человека в реку жизни, как можно бросить рыбу. Голос викария вдруг громко зазвенел, когда дело дошло до известного по английской литературе вопроса: «Смерть! где жало твое?», который он прочел, как плохой актер, играющий Гамлета и выделяющий из контекста знаменитый монолог; потом викарий снова нудно затянул, уныло и назидательно:

— «Жало же смерти — грех; а сила греха — закон».

Прозвучало это столь же непреложно, как доказательство Евклида.

— Что вы сказали? — шепотом спросил шеф.

— О. Е. D. ^[45] — ответил доктор Персивал.

2

— Что вы, собственно, хотели сказать этим своим О. Е. D.? — спросил сэр Джон Харгривз, когда они выбрались наружу.

— Мне это показалось более подходящим заключением к словам викария, чем «аминь».

После чего они направились в «Клуб путешественников», едва перебрасываясь отдельными фразами. По молчаливому согласию этот клуб показался обоим более подходящим местом для обеда сегодня, чем «Реформа»: Дэвис своим отбытием в неизведанные края как бы стал почетным путешественником и, безусловно, утратил право претендовать на то, что «каждому гражданину — голос».

— Уж и не помню, когда я в последний раз был на похоронах, — заметил доктор Персивал. — По-моему, это было свыше пятнадцати лет назад, когда умерла моя старенькая двоюродная бабушка. Весьма закостенелая церемония, верно?

— Вот в Африке мне нравилось бывать на похоронах. Много музыки — даже если единственными инструментами являются горшки, сковородки и банки из-под сардин. Это наводит на мысль, что смерть, в конце концов, может быть поводом и для веселья. А что за девушка, я заметил, плакала на похоронах?

— Секретарша Дэвиса. Ее зовут Синтия. Похоже, он был влюблен в нее.

— Наверное, у нас много такого происходит. В подобном учреждении это неизбежно. Я полагаю, Дэйнтри тщательно ее просветил?

— О, да, да. Собственно — вполне бессознательно — она дала нам весьма ценную информацию… помните, про ту историю в зоопарке.

— В зоопарке?

— Когда Дэвис…

— О да, теперь припоминаю.

В клубе, как всегда по уик-эндам, было почти пусто. Они бы начали обед почти автоматически с копченой форели, да вот только форели не оказалось. Доктор Персивал с большой неохотой согласился заменить ее копченой семгой.

— Жаль, — сказал он, — я не знал Дэвиса лучше. Мне кажется, он мог бы мне очень понравиться.

— И однако же, вы по-прежнему верите, что это он допустил утечку?

— Он очень умно играл роль этакого простачка. А меня восхищают ум — и мужество. Ему ведь требовалось немало мужества.

— Для осуществления неправедной цели.

— Джон, Джон! Не нам с вами судить, какая цель праведная, а какая — нет. Мы же не крестоносцы — мы с вами живем в совсем другом веке. Саладин давно изгнан из Иерусалима ^{128}. Нельзя, правда, сказать, чтобы Иерусалим много от этого выиграл.

— Как бы там ни было, Эммануэл… я не могу восхищаться предательством.

— Тридцать лет назад, в студенческие годы, я даже мнил себя эдаким коммунистом. А сейчас?.. Кто же все-таки предатель — я или Дэвис? Я ведь действительно верил в интернационализм, а сейчас втихую сражаюсь на стороне националистов.

— Вы повзрослели, Эммануэл, только и всего. Что будете пить — кларет или бургундское?

— Кларет, если вы не против.

Сэр Харгривз согнулся пополам в своем кресле и углубился в изучение карты вин. Вид у него был несчастный — наверно, лишь потому, что он никак не мог решить, что выбрать: «Сент-Эмильон» или «Мэдок». Наконец он принял решение и заказал вино.

— Я иной раз недоумеваю, почему вы работаете у нас, Эммануэл.

— Вы сами только что сказали: я повзрослел. Не думаю, чтобы коммунизм — в конечном счете — сумел достичь большего, чем христианство, к тому же я не из крестоносцев. Капитализм или коммунизм? Возможно, Бог — это капиталист. А я, пока жив, хочу быть на той стороне, за которой победа. Не смотрите на меня с таким возмущением, Джон. По-вашему, я циник, а я просто не хочу терять зря время. Та сторона, что победит, сможет построить лучшие больницы и выделить больше средств на борьбу с раком, когда со всеми этими атомными безумиями будет покончено. А пока мне нравится игра, в которую мы все играем. Нравится. Всего лишь нравится. Я не строю из себя рьяного поборника Господа Бога или Маркса. Надо остерегаться тех, кто во что-то верит. Они ненадежные игроки. И тем не менее, если попадается хороший игрок на другой стороне, ты начинаешь любить его: ты ведь получаешь тогда от игры больше удовольствия.

— Даже если он предатель?

— О, предатель — это старомодное слово, Джон. Игрок ведь не менее важен, чем сама игра. Мне, к примеру, было бы неинтересно играть, если бы напротив меня сидел плохой игрок.

— И все-таки… вы убили Дэвиса? Или вы его не убивали?

— Он умер от болезни печени, Джон. Прочтите протокол вскрытия.

— Счастливое стечение обстоятельств?

— Самый старый из известных трюков — вы же сами его и рекомендовали: меченая карта, как видите, выплыла в игре. Эта моя выдумка про Портон — об этом ведь знали только он и я.

— Вам следовало все же подождать, пока я вернусь. Вы хотя бы с Дэйнтри это обсудили?

— Вы же возложили всю ответственность на меня, Джон. Когда чувствуешь, что рыба у тебя на крючке, не будешь стоять на берегу и ждать, пока кто-то посоветует, как ее тащить.

— Это «Шато-Тальбо»… как оно вам кажется — сносным?

— Превосходным.

— По-моему, в Вашингтоне мне напрочь испортили вкус к вину. Все эти сухие мартини… — Он снова пригубил вина. — А может быть, в этом вы виноваты. Неужели вас ничто никогда не тревожит, Эммануэл?

— В общем да, немного тревожит заупокойная служба — вы заметили, у них был даже оргáн, — а ведь предстоит еще погребение. Все это наверняка стоит кучу денег, а я не думаю, чтобы Дэвис оставил после себя много монет. Или вы полагаете, этот бедняга дантист заплатил за все… а может быть, наши друзья с Востока? Что-то, мне тут кажется, не совсем ладно.

— Вот об этом можете не тревожиться, Эммануэл. Фирма за все заплатит. Мы же не обязаны отчитываться в наших секретных фондах. — Харгривз отодвинул в сторону бокал. И сказал: — На мой вкус, это «Шато-Тальбо» — урожая не семьдесят первого года.

— Меня самого поразило, Джон, что Дэвис отреагировал так быстро. Я же знал его вес и точно все вычислил: дал ему такую дозу, которая, по-моему, не могла быть смертельной. Видите ли, афлатоксин до сих пор ведь никогда еще не проверялся на человеке, и я хотел быть уверенным — на всякий случай, — что доза не будет чрезмерной. Наверно, печень у него уже была в плохом состоянии.

— А как вы ему это дали?

— Я зашел к нему выпить, и он предложил мне какое-то омерзительное виски под названием «Уайт Уокер». Дух у него был такой, что афлатоксина Дэвис не мог почувствовать.

— Могу лишь молиться, что вы не ошиблись и поймали нужную рыбу, — сказал сэр Джон Харгривз.

3

В весьма мрачном настроении Дэйнтри свернул на Сент-Джеймс-стрит, и, когда по дороге к себе проходил мимо «Уайта», кто-то окликнул его с порога. Оторвавшись от созерцания той помойки, где копошились его мысли, Дэйнтри поднял взгляд. Он явно знал этого человека, но сразу не мог вспомнить, как его зовут или хотя бы при каких обстоятельствах они встречались. Кажется, Боффин. Или Баффер?

— У вас нет с собой «Молтизерс», старина?

Тут Дэйнтри не без смущения вспомнил, где они встречались.

— Как насчет того, чтобы пообедать, полковник?

Баффи — это же не имя, а нелепица. Наверняка у этого малого есть другое, но Дэйнтри тогда так его и не узнал. Он сказал:

— Извините. Обед ждет меня дома.

Это была ложь, но не вполне. До того как отправиться на Ганновер-сквер, Дэйнтри вынул из холодильника банку сардин, а кроме того, у него еще оставалось немного сыра и хлеба от вчерашнего обеда.

— В таком случае пошли выпьем. Обед дома всегда может подождать, — сказал Баффи, и Дэйнтри ничего не сумел придумать, чтобы отказаться.

Было еще рано, и в баре находилось, кроме них, всего двое. Они, видимо, достаточно хорошо знали Баффи, ибо встретили его безо всякого восторга. Но Баффи, видимо, это было безразлично. Он обвел рукой присутствующих, включая бармена, как бы представляя им Дэйнтри.

— Это полковник. — Оба посетителя из чистой вежливости буркнули что-то в адрес Дэйнтри. — Так и не узнал на этой охоте вашей фамилии, — заметил Баффи.

— А я так и не узнал вашей.

— Мы встречались, — пояснил Баффи, — у Харгривза. Полковник из этих ребяток «шито-крыто». Что-то вроде Джеймса Бонда.

Один из двоих сказал:

— Так никогда и не прочел ни одной книжки Иана ^{129}.

— Слишком они сексуальны, на мой вкус, — сказал второй.

— Чрезмерно. Я не прочь побаловаться, как любой мужчина, но разве секс так уж важен, верно? Во всяком случае, не то, как это происходит.

— Что будете пить? — спросил Баффи.

— Сухой мартини, — сказал полковник Дэйнтри и, вспомнив свою встречу с доктором Персивалом, добавил: — Очень сухой.

— Большой бокал очень сухого, Джо, и большой бокал розового. Действительно большой, старина. Не будь скупердяем.

Глубокое молчание воцарилось в маленьком баре, словно каждый думал о своем — о романе Иана Флеминга, об охоте, о похоронах. Баффи сказал:

— У нас с полковником общее пристрастие — «Молтизерс».

— «Молтизерс»? — выйдя из своего раздумья, заметил один из мужчин. — Я предпочитаю «Смартиз».

— Это еще что за чертовщина — «Смартиз», Дикки?

— Такие маленькие штучки с шоколадной начинкой, все разного цвета. А вкус у всех одинаковый. Но я, сам не знаю почему, предпочитаю красные и желтые. А лиловые не люблю.

Баффи сказал:

— Я видел, как вы шли по улице, полковник. Такое впечатление, если позволите, что вы вели сами с собой серьезный разговор. Государственная тайна? А куда вы направлялись?

— Всего лишь домой, — сказал Дэйнтри. — Я живу тут поблизости.

— Вид у вас был весьма мрачный. Я сказал себе: со страной, очевидно, что-то всерьез неладно. Ребята «шито-крыто» знают об этом больше, чем мы.

— Я иду с похорон.

— Надеюсь, не кто-то из близких?

— Нет. Сослуживец.

— О, с моей точки зрения, похороны всегда лучше свадьбы. Терпеть не могу свадьбы. Похороны — это конец. А свадьба… ну, это всего лишь достойный сожаления переход в новое состояние. Я бы скорее уж праздновал развод… но это тоже часто лишь переход к новой свадьбе. Такая уж у людей образуется привычка.

— Перестаньте, Баффи, — сказал Дикки, тот, что любил «Смартиз», — вы же сами об этом одно время подумывали. Нам все известно про эту вашу брачную контору. Чертовски вам повезло, что вы сумели вывернуться. Джо, подай-ка полковнику еще один мартини.

Дэйнтри, чувствуя себя несколько растерянно среди этих посторонних людей, залпом выпил первый бокал. И словно человек, выбравший наугад фразу из разговорника на незнакомом языке, сказал:

— Я был и на свадьбе. Не так давно.

— Опять «шито-крыто»? Я хочу сказать, женился кто-то из ваших?

— Нет. Это была моя дочь. Она вышла замуж.

— Бог ты мой, — вырвалось у Баффи, — вот уж никогда бы не подумал, что вы из этих… я хочу сказать, из женатиков.

— Одно не обязательно вытекает из другого, — заметил Дикки.

Третий мужчина, который до сих пор почти не раскрывал рта, сказал:

— Едва ли стоит проявлять такое высокомерие, Баффи. Я ведь тоже когда-то был таким. Хотя, кажется, чертовски давно. Собственно, это моя жена приобщила Дикки к «Смартиз». Помните тот день, Дикки? Мы сидели за обедом — атмосфера была довольно мрачная, так как мы уже чувствовали, что собираемся рушить старый дом. И моя жена вдруг изрекла: «Смартиз» — всего-навсего: «Смартиз»… Я так и не понял — почему. Очевидно, решила, что надо же о чем-то говорить. Вот уж кто умел соблюдать приличия.

— Не могу сказать, чтобы я это помнил, Вилли. У меня такое впечатление, что я знаю «Смартиз» чуть ли не с детства. Мне казалось, я сам их откопал. Подай-ка полковнику еще один сухой мартини, Джо.

— Нет, если вы не против… Мне, право, пора домой.

— Сейчас моя очередь угощать, — сказал человек по имени Дикки. — Налей ему доверху, Джо. Он же пришел с похорон. Надо его взбодрить.

— Я с малых лет привык к похоронам, — к собственному удивлению, сказал Дэйнтри, отхлебнув из третьего бокала сухого мартини.

Он вдруг понял, что говорит с этими чужими людьми свободнее, чем обычно, а большинство человечества было для него чужаками. Он бы сам с удовольствием поставил всем выпивку, только ведь завсегдатаями были тут они. Он к ним очень расположился, но в их глазах продолжал оставаться — в этом он был убежден — чужаком. Ему так хотелось рассказать им что-нибудь интересное, но столь многие темы были для него под запретом.

— Почему? В вашей семье что, было много покойников? — спросил Дикки с присущим алкоголикам любопытством.

— Нет, дело не совсем в этом, — сказал Дэйнтри: застенчивость его растворялась в третьем бокале мартини. Почему-то ему вспомнилась маленькая станция в провинции, куда он прибыл со своим взводом свыше тридцати лет тому назад, — указатели с названием станции были все убраны после Дюнкерка на случай возможного вторжения немцев. И сейчас Дэйнтри показалось, будто он снова сбросил с себя тяжелый вещевой мешок и тот со стуком упал на пол бара «У Уайта». — Видите ли, — сказал он, — мой отец был священником, так что ребенком я часто присутствовал на похоронах.

— Вот уж никогда бы не подумал, — сказал Баффи. — Скорее я считал бы, что вы из военной семьи — сын какого-нибудь генерала, командовавшего в прошлом полком, и все такое прочее. Джо, мой бокал вопиет, чтоб ты его наполнил. Но, конечно, если поразмыслить, так то, что ваш отец был священником, многое объясняет.

— Что же это объясняет? — спросил Дикки. По какой-то непонятной причине он был раздражен и склонен все оспаривать. — «Молтизерс»?

— Нет, нет, «Молтизерс» — это другое дело. Не стану вам сейчас об этом рассказывать. Слишком много заняло бы времени. Я просто имел в виду, что ведь полковник из этих парней «шито-крыто», ну и в известной мере к такого рода людям принадлежит, если подумать, и священник… Тайны исповеди и все такое прочее — они ведь тоже, знаете ли, из области «шито-крыто».

— Мой отец не был католическим священником. Он даже не принадлежал к высокой церкви ^{130}. Он был капелланом на флоте. В первую мировую войну.

— Первая мировая война, — произнес мрачный человек по имени Вилли, который в свое время был женат, — это была война между Каином и Авелем ^{131}. — Он произнес это безапелляционным тоном, словно желая поставить точку в никчемном разговоре.

— Отец у Вилли тоже был священником, — пояснил Баффи. — Большая шишка. Епископ, а тут — капеллан на флоте. Фанфары!..

— Мой отец участвовал в битве за Ютландию ^{132}, — сообщил им Дэйнтри. Он вовсе не собирался бросать кому-то вызов и противопоставлять участие в Ютландской битве епископской епархии. Просто всплыло еще одно воспоминание.

— Но он же не сражался. А раз так, это не в счет, верно? — сказал Баффи. — В сражении между Каином и Авелем.

— А вам столько лет не дашь, — заметил Дикки. Произнес он это с недоверием, потягивая из бокала.

— Мой отец тогда еще не был женат. Он женился после войны. В двадцатых. — Дэйнтри понимал, что беседа становится абсурдной. Джин действовал, как вытягивающее правду лекарство. Он сознавал, что говорит слишком много.

— Он женился на вашей матери? — резким тоном, будто следователь, спросил Дикки.

— Конечно. В двадцатые годы.

— Она еще жива?

— Они оба давно уже умерли. Мне, право, пора домой. А то вся моя еда перестоит, — добавил Дэйнтри, подумав о сардинах, высыхающих на тарелке. Чувство, что он находится среди посторонних, но дружелюбно настроенных людей, покинуло его. Беседа грозила принять мерзкий оборот.

— А какое все это имеет отношение к похоронам? И чьи это были похороны?

— Не обращайте на Дикки внимания, — сказал Баффи. — Он любит допрашивать. Он ведь служил в Пятом управлении во время войны. Еще по джину, Джо. Он нам все уже рассказал, Дикки. Это были похороны какого-то типа из их конторы.

— И вы проводили его до самой могилы?

— Нет, нет. Я только был на отпевании. В церкви на Ганновер-сквер.

— Значит, в церкви святого Георгия, — сказал сын епископа. И протянул свой бокал Джо, словно это была чаша для причащения.

Прошло немало времени, прежде чем Дэйнтри сумел вырваться из бара «У Уайта». Баффи даже довел его до выхода. Мимо проехало такси.

— Теперь вы понимаете, что я хотел сказать, — заметил Баффи. — Автобусы на Сент-Джеймс-стрит. Никто уже ни от чего не огражден.

Дэйнтри понятия не имел, что хотел этим сказать Баффи. Он пошел в направлении дворца, сознавая, что выпил больше, чем позволял себе в течение многих лет в это время дня. Они славные ребята, но надо все-таки соблюдать осторожность. Слишком он разговорился. Про отца, про мать. Он прошел мимо «Шляпного магазина Локка»; мимо ресторана «У Овертона»; остановился на углу Пэлл-Мэлл. И вовремя понял — перелет: цель осталась позади. Он повернулся на каблуках и пошел назад, к своей квартире, где его ждал обед.

На столе стояли сыр и хлеб и коробка сардин, которую он все же не открыл. Пальцы у него были не очень умелые, и жестяной ключик сломался, прежде чем он вскрыл коробку на одну треть. Тем не менее он сумел по кусочкам вытащить оттуда вилкой добрую половину содержимого. Голода он не чувствовал — ему было вполне достаточно такой еды. Поразмыслив, стоит ли пить еще после трех сухих мартини, он все-таки достал бутылочку «Тюборга».

Ел он меньше четырех минут, но ему показалось — очень долго: столько он за это время всего передумал. А мысли его, точно у пьяного, швыряло из стороны в сторону. Сначала он думал о докторе Персивале и сэре Джоне Харгривзе, которые после поминальной службы шли по улице впереди него, пригнувшись друг к другу, точно заговорщики. Затем он подумал о Дэвисе. Никакой личной симпатии к Дэвису он не питал, но смерть этого человека не давала Дэйнтри покоя. И он громко произнес, обращаясь к единственному свидетелю его дум — хвосту сардины на кончике вилки:

— Присяжные на основании таких улик никогда не вынесли бы приговора.

Приговора? Но у него же нет никаких доказательств — и это показало вскрытие, — что Дэвис умер неестественной смертью: цирроз печени влечет за собой естественную смерть. Он пытался вспомнить, что сказал ему доктор Персивал в тот вечер, на охоте. Дэйнтри тогда перебрал, как перебрал и сегодня утром, потому что чувствовал себя не в своей тарелке среди этих непонятных ему людей, и Персивал, зайдя к нему в комнату без приглашения, говорил что-то о художнике по имени Николсон.

Дэйнтри не притронулся к сыру; он отнес его вместе с грязной тарелкой на кухню — или кухоньку, как ее бы назвали сегодня: там мог поместиться всего один человек. Он вспомнил просторную кухню в подвальном этаже дома неприметного священника в Суффолке, куда судьба забросила отца после битвы за Ютландию, и вспомнил, как небрежно высказался Баффи насчет тайны исповеди. Отец Дэйнтри никогда не одобрял исповеди, как и исповедальни, которую установил священник высокой церкви в соседнем приходе, давший обет безбрачия. Отец считал исповедь — если к ней вообще прибегали — делом второстепенным, поэтому иной раз люди приходили исповедоваться к матери Дэйнтри, которую очень любили в деревне, и он слышал, как она передавала эти исповеди отцу — без преувеличений, злорадства или беспощадности. «По-моему, тебе следует знать, что рассказала мне вчера миссис Бейнс».

Стоя у кухонной раковины, Дэйнтри произнес вслух — это стало все больше входить у него в привычку:

— Не было настоящих улик против Дэвиса.

Он чувствовал, что повинен в бездействии, — он, человек немолодой, приближающийся по возрасту к отставке… отставке от чего? Просто одно одиночество он сменит на другое. Ему захотелось вернуться назад, в дом священника в Суффолке. Захотелось пройти по длинной дорожке, заросшей травою и окаймленной лаврами, которые никогда не цвели, и войти в дом. Даже холл там был больше всей его квартиры. На вешалке слева висели в ряд шляпы, а справа в медной подставке стояли зонты. Он пересек холл и очень тихо открыл дверь, что была перед ним, — там на обтянутом ситцем диване сидели, держась за руки, его родители, так как думали, что они одни. «Подать мне в отставку, — спросил он их, — или подождать, пока возраст не выйдет?» Он прекрасно знал, что оба они ответят: «Нет»; отец ответит так, потому что капитан крейсера, где он служил, обладал в его глазах чем-то вроде божественного права королей, а значит, и командир сына лучше всех знает, как быть; ну а мать… она всегда говорила деревенской девчушке, не поладившей с хозяином: «Не спеши. Не так легко ведь найти другое место». Отец, бывший флотский капеллан, веривший в своего капитана и в Бога, дал бы сыну достойный христианина ответ, а мать дала бы совет практичный и жизненный. Сумеет ли он, выйдя сейчас в отставку, найти себе другую работу, удастся ли ему преуспеть в этом больше, чем прислуге в маленьком поселке, где они жили?

Полковник Дэйнтри вернулся в гостиную, продолжая держать грязную вилку в руке. Впервые за многие годы он знал номер телефона дочери — она прислала ему свою карточку после свадьбы. Это была теперь единственная нить, которая связывала его с ее повседневной жизнью. Быть может, удастся, подумал он, получить приглашение к ней на ужин. Сам он напрашиваться не станет, но если она предложит…

Голос, раздавшийся на другом конце провода, был ему незнаком. Он спросил:

— Это шесть-семь-три-десять-семьдесят пять?

— Да. Вам кого? — Голос принадлежал мужчине — незнакомому.

Дэйнтри растерялся и забыл все имена. Он ответил:

— Миссис Клаттер.

— У вас не тот номер.

— Извините. — Он повесил трубку. Конечно, надо было сказать: «То есть миссис Клаф», но было уже поздно. А незнакомец был, по-видимому, его зять.

4

— Ты не рассердился, что я не смогла пойти? — спросила Сара.

— Нет. Конечно нет. Я сам не смог — у меня была встреча с Мюллером.

— А я боялась, что не успею вернуться до того, как Сэм придет из школы. Он бы тогда спросил меня, где я была.

— Так или иначе, ему же надо будет когда-то об этом узнать.

— Да, но еще успеется. Там было много народу?

— Не так много, по словам Синтии. Конечно, был Уотсон, как глава сектора. Доктор Персивал. Шеф. Шеф хорошо поступил, что пошел. Ведь Дэвис не занимал такого уж большого положения в Фирме. Ну, и еще был кузен Дэвиса — Синтия считает, что это был кузен, потому что он пришпилил себе на рукав черную повязку.

— А что было после отпевания?

— Не знаю.

— Я хочу сказать — как поступили с телом?

— Ну, думаю, отвезли в Голдерс-Грин и сожгли. Эти вопросы решает семья.

— Кузен?

— Да.

— У нас в Африке похороны лучше устраивают, — сказала Сара.

— Ну, видишь ли… другие страны, другие обычаи.

— Ваша цивилизация считается ведь более древней.

— Да, но древние цивилизации не всегда отличаются глубоким уважением к смерти. В этом мы близки к римлянам.

Кэсл допил виски. И сказал:

— Пойду наверх, почитаю минут пять Сэму, а то он решит, что-то случилось.

— Поклянись, что ничего не скажешь ему, — сказала Сара.

— Ты что, мне не доверяешь?

— Конечно, доверяю, но…

Это «но» преследовало его, пока он поднимался по лестнице. Давно уже он жил с этими «но»: «Мы вам доверяем, но…» Дэйнтри, заглянувший к нему в чемоданчик, и тот незнакомец в Уотфорде, на чьей обязанности было удостовериться, что он пришел на свидание с Борисом один. Даже Борис. Кэсл подумал: «Настанет ли такой день, когда жизнь снова будет простой, как в детстве, когда я покончу со всеми этими «но», когда все естественно будут доверять мне, как доверяет мне Сара… и Сэм?»

А Сэм дожидался Кэсла — лицо мальчика казалось особенно черным на белоснежной наволочке. Должно быть, ему сегодня сменили постельное белье, отчего контраст с кожей был еще более резким, чем в рекламе виски «Блэк-энд-Уайт» ^{133}.

— Как дела? — спросил Кэсл, потому что ничего другого как-то не пришло ему в голову, но Сэм не отвечал: у него были свои тайны. — Что было в школе?

— Всё в порядке.

— Какие были сегодня уроки?

— Арифметика.

— И как прошел урок?

— В порядке.

— А что еще было?

— Англосо…

— Английское сочинение. А с ним как?

— В порядке.

Кэсл понимал, что подходит время, когда он навсегда потеряет мальчика. Каждое его «в порядке» отдавалось в ухе Кэсла далеким взрывом, уничтожавшим очередной мостик между ними. Спроси он Сэма: «Ты что, не доверяешь мне?», тот, наверное, ответил бы: «Доверяю, но…»

— Почитать тебе?

— Да, пожалуйста.

— Что бы ты хотел?

— Ту книжку про сад.

На мгновение Кэсл растерялся. Он пробежал взглядом единственную полку, где между двумя фарфоровыми собаками, похожими на Буллера, стояли потрепанные книжки. Среди них были те, что он сам читал в детстве, а остальные подобрал для Сэма, так как Сара поздно взялась за чтение и детских книг, естественно, не читала. Кэсл снял с полки томик стихов, сохранившийся со времен его детства. Они с Сэмом не состояли ведь в кровном родстве, и не было никакой гарантии, что вкусы у них могут быть одинаковые, но Кэсл всегда надеялся, что книга тоже может перекинуть мостик между ними. Он раскрыл книжку наугад — или так он полагал, — но книга подобна песчаной тропе, что сохраняет следы прошедших по ней ног. За последние два года Кэсл не раз читал Сэму стихи из этой книжки, однако следы его детства отпечатались глубже, и книжка раскрылась на стихотворении, которое он до сих пор ни разу вслух не читал. После строчки-другой Кэсл понял, что знает его почти наизусть. Есть стихи, подумал он, которые ты читал в детстве, но они повлияли на формирование твоей жизни куда больше любых заповедей.

— А что такое — «границ»?

— Граница — это где одна страна кончается, а другая начинается.

«Трудновато для понимания», — еще произнося эти слова, подумал Кэсл, но Сэм не стал переспрашивать.

— А что такое грех, которому нет прощенья? Они что — шпионы?

— Нет, нет, не шпионы. Просто мальчику было сказано не выходить из сада, а он…

— А кто ему так сказал?

— Наверное, отец или мать.

— И это — грех?

— Это стихотворение написано давно. Люди тогда были строже, да и потом — это же все несерьезно.

— А я считал, что убийство — вот это грех.

— Да, убивать людей, понимаешь ли, — нехорошо.

— Так же, как уходить из сада?

Кэсл начал жалеть, что напал на это стихотворение, что пошел по той стезе, где остались отпечатки его долгого пути по жизни.

— Ты что, не хочешь, чтобы я тебе читал?

Он пробежал глазами несколько строк дальше — они показались ему достаточно безобидными.

— Не этот стих. Я его не понимаю.

— Ну а какой же тогда?

— Есть тут один такой про человека…

— Про фонарщика?

— Нет, не этот.

— А что человек делает?

— Не знаю. Там темно.

— Ну, по этой примете трудно искать.

Кэсл стал листать книжку назад — в поисках мужчины, который что-то делает в темноте.

— Он еще едет на лошади.

— Вот это? — И Кэсл прочел:

— Да, да, вот это.

— Читай же. Почему ты остановился?

— Вот этот стих. Этот стих я люблю больше всего.

— Немного страшноватый, — сказал Кэсл.

— Потому я его и люблю. А у того человека есть маска из чулка?

— Здесь же не сказано, Сэм, что он грабитель.

— Тогда почему он скачет мимо дома туда и сюда? А лицо у него такое же белое, как у тебя и у мистера Мюллера?

— Тут ничего об этом не сказано.

— По-моему, он черный — черный как шапка, черный как кошка.

— Почему?

— По-моему, все белые боятся его и запираются в доме, а то он придет с таким большим ножом и перережет им горло. Медленно так, — добавил мальчик со смаком.

«Сэм выглядит сегодня каким-то особенно черным», — подумал Кэсл. Он обнял мальчика, словно стремясь от чего-то его уберечь, но ему же не уберечь его от жестокости и мстительности, которые начинали пробуждаться в детской душе.

Кэсл прошел в свой кабинетик, отпер ящик и достал соображения Мюллера. Озаглавлены они были: «Окончательное решение проблемы». Мюллер, видимо, без колебания произнес эту фразу при немцах, и предложенное им решение явно не было отвергнуто — они по-прежнему готовы были его обсуждать. И снова, как наваждение, перед мысленным взором Кэсла возникла та картина: умирающий ребенок и стервятник.

Он сел и тщательно переписал соображения Мюллера. Он даже не стал утруждать себя и перепечатывать их. Анонимность машинки, как показало дело Хисса, крайне относительна, да и вообще у Кэсла не было желания принимать элементарные меры предосторожности. Зашифровать документ по книге он не мог, так как распростился с этим в своем последнем донесении, закончив его словом «Прощайте». Сейчас, написав название «Окончательное решение проблемы» и тщательно переписав весь текст, он впервые почувствовал свою солидарность с Карсоном. В такой момент Карсон пошел бы на крайний риск. Вот и он сейчас, как сказала однажды Сара, «зашел слишком далеко».

5

Кэсл еще не спал, когда в два часа ночи раздался крик Сары.

— Нет! — кричала она. — Нет!

— Что случилось?

Ответа не последовало, но когда Кэсл включил свет, он увидел, что ее глаза широко раскрыты от страха.

— Тебе снова приснился плохой сон. Это же был только сон.

Она сказала:

— Это было ужасно.

— Расскажи мне. Ты больше никогда не увидишь этого сна, если быстро расскажешь его, пока не забыла.

Он чувствовал, как она дрожит, прижавшись к нему. И ему начал передаваться ее страх.

— Это же был, Сара, всего только сон, расскажи мне его. Выброси из себя.

Она сказала:

— Я сидела в поезде. Он начал отходить от вокзала. А ты остался на платформе. Я была одна. Билеты были у тебя. И Сэм остался с тобой. Ему было как бы все равно. А я даже не знала, куда мы собирались ехать. Тут я услышала, как в соседнее купе вошел контролер. А я знала, что еду не в том вагоне: это был вагон для белых.

— Ну вот теперь, когда ты рассказала мне сон, он больше к тебе не вернется.

— Я знала, что контролер скажет: «Убирайся отсюда. Тебе здесь не место. Это вагон для белых».

— Это же, Сара, только сон.

— Да. Я знаю. Извини, что разбудила тебя. Тебе ведь надо высыпаться.

— Немного похоже на сны, какие видел Сэм. Помнишь?

— Мы с Сэмом все время помним о цвете нашей кожи, верно? И это сознание преследует нас и во сне. Я иногда вот думаю, может, ты любишь меня только из-за цвета моей кожи. Но ведь если бы ты был черным, ты не полюбил бы белую женщину только потому, что она белая, верно?

— Нет. Я же не житель Южно-Африканской республики, который отправляется на уик-энд в Свазиленд. Мы с тобой знали друг друга около года, прежде чем я влюбился в тебя. Это пришло постепенно. В течение всех этих месяцев, что мы с тобой тайно сотрудничали. Я ведь был, так сказать, «дипломатом» — в полной безопасности. А ты рисковала всем. Мне не снилось кошмаров, но я, бывало, лежал без сна и думал, придешь ты на очередную встречу или исчезнешь и я никогда не узнаю, что случилось с тобой. В лучшем случае, может, получу от кого-то сообщение, что контакт закрыт.

— Значит, тебя тревожила проблема контакта.

— Нет. Меня тревожило, что будет с тобой. Я тогда уже не один месяц любил тебя. Я знал, что не смогу жить, если ты исчезнешь. А теперь нам ничто не грозит.

— Ты уверен?

— Конечно, уверен. Разве я не доказываю это уже свыше семи лет?

— Я имею в виду не то, что ты меня любишь. Я имею в виду: ты уверен, что нам ничто не грозит?

На этот вопрос простого ответа не было. Слово «Прощайте», которым оканчивалось его последнее зашифрованное донесение, было написано преждевременно, а выбранная им фраза: «Я поднял руку и дал ей упасть» — вовсе не означала, что в мире, где проводятся такие операции, как «Дядюшка Римус», существует свобода.

Часть пятая

Глава I

1

Улица была затянута ноябрьским туманом, моросил дождь, и темнота уже спустилась на землю, когда Кэсл вышел из будки телефона-автомата. Ни на один из его сигналов отклика не было. На Олд-Комптон-стрит расплывающиеся алые буквы вывески «Книги», где Холлидей-младший вел свою сомнительную торговлю, освещали менее нахально, чем обычно, тротуар, а в магазинчике напротив Холлидей-старший сидел, по обыкновению ссутулясь, под единственной лампочкой, экономя электроэнергию. Как только Кэсл вошел в магазин, старик, не поднимая головы, повернул выключатель, чтобы осветить полки по обе стороны от входа, где стояли отжившие свое классики.

— Зря электричество вы не расходуете, — заметил Кэсл.

— A-а, это вы, сэр. Да, я вношу свой скромный вклад, чтобы помочь правительству; в любом случае после пяти у меня мало бывает стоящих покупателей. Разве что несколько застенчивых обладателей книг, которые хотят с ними расстаться, но книги у них редко бывают в приличном состоянии, и мне приходится отказывать — к их великому разочарованию: они-то думают, что любая книжка столетней давности — это уже ценность. Мне очень жаль, сэр, что произошла задержка с Троллопом, если вы из-за этого зашли. Возникла трудность со вторым экземпляром: эту вещь ведь показывали по телевизору — вот в чем беда; даже издание «Пенгвин» и то распродано.

— Теперь уже можно не спешить. Я обойдусь и одним экземпляром. Я как раз и зашел, чтобы вам это сказать. Мой друг перебрался за границу.

— Ах, вам будет не хватать ваших литературных вечеров, сэр. Я вот только на днях говорил сыну…

— Как ни странно, мистер Холлидей, я ни разу не видел вашего сына. Он сейчас у себя? Я подумал, не поговорить ли мне с ним о некоторых книжках, с которыми я готов расстаться. Видимо, мой интерес к curiosa ^[48] притупился. Наверное, возраст. Я его застану сейчас?

— Нет, сэр, сейчас — нет. По правде сказать, у него возникли некоторые неприятности. Из-за того, что дела у него шли чересчур уж хорошо. В прошлом месяце он открыл еще один магазин в Ньюингтон-Баттс, а полиция там менее покладистая, чем здешняя… или более дорогостоящая, если быть циником. Так что сын сегодня весь день провел в магистратском суде по поводу одного из этих дурацких журнальчиков, которыми он торгует, и пока еще не вернулся.

— Надеюсь, его затруднения не отразятся на вас, мистер Холлидей.

— О господи, нет. Полиция весьма мне сочувствует. По-моему, они действительно жалеют меня за то, что мой сын занимается такого рода делами. А я им говорю: будь я молодой, я, может, тоже занимался бы тем же, и они смеются.

Кэслу всегда казалось странным, что «они» выбрали столь сомнительного связного, как молодой Холлидей, в чей магазинчик в любой момент могла нагрянуть полиция. Возможно, подумал он, это своего рода двойной блеф. Взвод по борьбе с преступностью едва ли разбирается в ухищрениях разведки. Возможно даже, что Холлидей-младший, как и его отец, понятия не имел, для чего его использовали. Кэслу очень хотелось бы это знать, ибо он собирался доверить ему, по сути дела, свою жизнь.

Кэсл посмотрел через улицу на алую вывеску, на журналы с девочками в витрине и сам удивился, что же побуждает его пойти на столь явный риск. Борис этого бы не одобрил, но теперь, послав «им» свое последнее донесение и, так сказать, заявление об отставке, Кэсл чувствовал неодолимое желание пообщаться напрямую, а не посредством тайников, зашифровывания по книгам и сложной системы сигналов по телефонам-автоматам.

— Вы не имеете представления, когда он вернется? — спросил он мистера Холлидея.

— Нет, сэр. А может быть, я в состоянии вам помочь?

— Нет, нет. Я не стану вас затруднять.

У Кэсла не было возможности подать условный сигнал Холлидею-младшему по телефону. Их так старательно держали врозь, что он порою думал, не рассчитана ли их единственная встреча на самый крайний случай. Он спросил:

— У вашего сына нет, случайно, алой «тойоты»?

— Нет, но он иногда пользуется моей машиной, когда ездит за город — для продажи книг, сэр. Он мне время от времени помогает, так как сам я уже не могу так много передвигаться, как раньше. А почему вы спросили?

— Мне показалось, что я как-то видел такую машину возле магазина.

— Это была не наша. В городе мы ею не пользуемся. При таких заторах на улицах это было бы неэкономно. А мы все-таки должны экономить, раз правительство просит об этом.

— Ну, надеюсь, магистрат не слишком строго отнесется к вашему сыну.

— Вы очень добры, сэр. Я скажу ему, что вы заходили.

— Собственно, я написал ему заранее записку — передайте ее, пожалуйста. Учтите, это конфиденциально. Мне бы не хотелось, чтобы кто-то знал, какие книги я собирал в молодости.

— Можете довериться мне, сэр. Я ведь никогда еще вас не подводил. А как насчет Троллопа?

— О, забудьте про Троллопа.

На вокзале Юстон Кэсл взял билет до Уотфорда: ему не хотелось показывать свою сезонку на проезд до Беркхэмстеда и обратно. У контролеров хорошая намять на пассажиров с сезонными билетами. В поезде, чтобы чем-то занять голову, он стал читать утреннюю газету, которую кто-то оставил на соседнем сиденье. В ней было интервью с известным киноактером, которого Кэсл никогда не видел (кинотеатр в Беркхэмстеде переоборудовали под зал для игры в бинго). Судя по интервью, актер женился во второй раз. А может быть, в третий? А несколько лет тому назад он заявил в интервью, что с браком для него покончено. «Значит, вы изменили свое решение?» — нахально спросил его журналист-сплетник.

Кэсл прочел интервью до самого конца. Перед ним был мужчина, способный говорить с репортером о самых личных проблемах своей жизни: «Я был очень беден, когда женился в первый раз. Моя жена меня не понимала… сексуальная жизнь у нас не складывалась. А вот с Наоми — все иначе. Наоми знает, что, когда я возвращаюсь совершенно выпотрошенный со студии… как только мы можем вырваться, мы уезжаем на неделю отдохнуть вдвоем в какое-нибудь тихое местечко вроде Сент-Тропеза и расслабляемся». «Я кривлю душой, порицая его, — подумал Кэсл, — я сам собираюсь поговорить с Борисом, если сумею его найти: наступает такой момент, когда тебе необходимо выговориться».

В Уотфорде он тщательно придерживался той же системы поведения, что и в прошлый раз: постоял на автобусной остановке, затем пошел дальше, подождал за углом, проверяя, не идет ли кто за ним. Дошел до кафе, но не стал заходить туда, а двинулся дальше. В прошлый раз его вел человек с развязанным шнурком, а сейчас у него такого гида не было. Вот тут он повернул тогда налево или направо? Все улицы в этой части Уотфорда были похожи одна на другую: ряды совершенно одинаковых, крытых черепицей, домов с небольшими палисадничками, засаженными розами, с которых капала влага; между домами — гараж на одну машину.

Кэсл шел наугад, сворачивая в одну улицу, потом в другую, но всюду были те же дома — иной раз они стояли в ряд, иной раз полукружием; улицы, казалось Кэслу, издевались над ним схожестью названий: Лавровая аллея, Дубовая роща, Заросли, а он искал Череду вязов. В какой-то момент полисмен, заметив, что он явно заблудился, спросил, не может ли он помочь. Листки с соображениями Мюллера, словно револьвер, оттягивали Кэслу карман, и он сказал — нет, он просто ищет, нет ли в этом районе объявлений: «Сдается». Полисмен сказал, что есть два таких объявления через три или четыре поворота налево, и по чистой случайности третий поворот вывел Кэсла на Череду вязов. Кэсл не помнил номера дома, но уличный фонарь высветил витраж над дверью, и Кэсл узнал дом. Ни в одном окне не было света; вглядевшись, Кэсл прочел на стершейся карточке: «…ишн лимитед» — и без особой надежды нажал на звонок. Едва ли Борис мог быть здесь в такой час, да и вообще его могло не быть в Англии. Кэсл ведь сам оборвал с ними контакт, так с какой же стати они будут сохранять опасный канал связи? Он вторично нажал на звонок, но никто не откликнулся. В эту минуту Кэсл был бы рад даже Ивану, пытавшемуся шантажировать его. Ведь не было никого — буквально никого, — с кем он мог бы поговорить.

По пути сюда ему попалась телефонная будка, и сейчас он направился туда. В доме через улицу, сквозь незанавешенное окно, он увидел семейство, готовившееся пить чай или севшее ужинать пораньше: отец и двое молодых людей — юноша и девушка — сидели за столом, мать внесла блюдо с чем-то, и отец, видимо, стал читать молитву, ибо дети склонили голову. Кэсл помнил, что, когда был ребенком, у них была такая же традиция, но он считал, что она давно отмерла, — возможно, тут жили католики, а у них традиции, похоже, сохраняются дольше. Кэсл стал набирать единственный оставшийся у него номер — тот, которым следовало воспользоваться лишь в крайнем случае; он вешал трубку и снова набирал номер через равные промежутки, которые отмечал по часам. Сделав пять звонков и не получив отклика, он вышел из автомата. Такое было впечатление, точно он пять раз крикнул о помощи на пустынной улице и понятия не имеет, услышал ли его кто-нибудь. Возможно, после его последнего донесения все каналы связи были навсегда перерезаны.

Он посмотрел через дорогу. Отец, видимо, сказал какую-то шутку, и мать одобрительно улыбнулась, а девушка подмигнула юноше, как бы говоря: «Старик снова взялся за свое». Кэсл направился к вокзалу — никто за ним не шел, никто не смотрел на него в окно, никто ему не встретился. Он чувствовал себя невидимкой, попавшим в чужой мир, где ни одно человеческое существо не признавало его своим.

Дойдя до конца улицы под названием Заросли, он остановился возле уродливой церкви, такой новой, что казалось, ее сложили за ночь из блестящих кирпичиков, какие продают в наборе «Строй сам». В церкви горел свет, и то же чувство одиночества, погнавшее Кэсла к Холлидею, побудило его войти в храм. По безвкусному, пестро разукрашенному алтарю и сентиментальным статуям он понял, что это церковь католическая. Правоверные горожане не стояли тут плечом к плечу и не пели о далеком зеленом холме. Вблизи алтаря дремал старик, опершись на ручку зонтика, да две женщины, судя по одинаковой темной одежде, видимо, сестры, стояли в ожидании, должно быть, у исповедальни. Из-за занавески, закрывавшей вход в кабину, вышла женщина в макинтоше, и одна из двух сестер вошла внутрь. Казалось, барометр сразу пошел на дождь. Кэсл сел неподалеку. Он устал; давно прошло то время, когда он обычно выпивал свою тройную порцию «Джи-энд-Би», — Сара наверняка уже волнуется, — а он, слушая тихий шепот, доносившийся из кабины, почувствовал, как в нем нарастает желание рассказать все открыто, без утайки, после семи лет молчания. «Борис окончательно устранился, — думал он, — и у меня никогда уже не будет возможности говорить открыто, если, конечно, я не сяду на скамью подсудимых. Там я смогу сделать так называемое «признание» — in camera ^[49]: суд ведь, конечно, будет проходить in camera».

Вторая женщина вышла из кабины, и туда зашла третья. Две другие довольно быстро выложили все свои тайны — in camera. Они стояли сейчас на коленях — каждая у своего алтаря, — и на лицах их было написано удовлетворение от хорошо исполненного долга. Когда и третья женщина вышла из кабины, в очереди оставался только Кэсл. Старик проснулся и вместе с одной из женщин вышел из церкви. В щелки между занавесками Кэсл мельком увидел длинное белое лицо, услышал, как священник прочищает горло, избавляясь от налета ноябрьской сырости. Кэсл подумал: «Я же хочу выговориться — так почему я этого не делаю? Священник ведь обязан хранить мою тайну». Борис сказал ему как-то: «Приходите ко мне всякий раз, как почувствуете потребность выговориться — это все-таки наименьший риск», — но Кэсл был убежден, что Борис навеки исчез из его жизни. Возможность выговориться была своеобразной терапией — он медленно направился к кабине, словно пациент, который не без внутренней дрожи впервые идет к психиатру.

Пациент, не знающий всех премудростей ритуала. Кэсл задернул за собой занавеску и застыл в нерешительности в тесном пространстве. С чего начинается исповедь? В воздухе стоял слабый запах одеколона, должно быть, оставшийся после одной из женщин. Со стуком открылось оконце, и Кэсл увидел резко очерченный профиль — такими изображают детективов на театре. Профиль кашлянул и что-то пробормотал.

Кэсл сказал:

— Я хочу поговорить с вами.

— Чего же вы стоите? — спросил профиль. — Вы что, разучились пользоваться коленями?

— Я ведь хочу только поговорить с вами, — сказал Кэсл.

— Вы здесь не затем, чтобы со мной разговаривать, — сказал профиль. Раздалось стук-стук-стук. У священника на коленях явно лежали четки, и он, видимо, пользовался ими, когда волновался. — Вы тут затем, чтобы разговаривать с Господом.

— Нет, не за этим. Я пришел просто поговорить.

Священник нехотя повернулся к нему лицом. Глаза у него были налиты кровью. У Кэсла возникло впечатление, что он по злой игре случая напал на такую же жертву одиночества и молчания, как и он сам.

— Да опуститесь же на колени — разве католики так себя ведут!

— Я не католик.

— Тогда что же вы тут делаете?

— Хочу поговорить — только и всего.

— Если хотите получить наставление, оставьте свое имя и адрес в алтаре.

— Да мне не нужно наставление.

— В таком случае вы зря отнимаете у меня время, — сказал священник.

— Разве тайна исповеди не распространяется на некатоликов?

— Вам следует пойти к священнику вашей церкви.

— У меня нет церкви.

— В таком случае я думаю, вам требуется врач, — сказал священник.

Он с треском захлопнул окошечко, и Кэсл вышел из кабины. Нелепый конец нелепой акции, подумал он. Как мог он рассчитывать, что этот человек поймет его, даже если бы ему разрешено было выговориться? Слишком долгую пришлось бы ему рассказывать историю, которая началась в далекой стране столько лет тому назад.

2

Сара вышла к нему, когда он вешал пальто в холле. Она спросила:

— Что-то случилось?

— Нет.

— Ты никогда не приезжал так поздно, не позвонив.

— О, я мотался по разным местам, пытался кое с кем встретиться. Никого не сумел найти. Все, видимо, уехали на несколько дней на уик-энд.

— Виски выпьешь? Или сразу будешь ужинать?

— Выпью виски. И налей побольше.

— Больше, чем всегда?

— Да, и без содовой.

— Что-то все-таки случилось.

— Ничего существенного. Просто холодно и сыро, почти как зимой. Сэм уже спит?

— Да.

— А где Буллер?

— Ищет кошек в саду.

Кэсл, как всегда, сел в кресло, и, как всегда, между ними воцарилась тишина. Обычно эта тишина накрывала его, словно теплой шалью. Тишина несла с собой отдохновение, тишина означала, что им не нужны слова: их любовь настолько устоялась, что не требовала подтверждений — они на всю жизнь застрахованы в своей любви. Но в этот вечер, когда оригинал записей Мюллера лежал у него в кармане, а снятая им копия наверняка уже находилась в руках молодого Холлидея, тишина была безвоздушным пространством, в котором Кэслу нечем было дышать, — тишина означала отсутствие всего, даже доверия, в ней был могильный привкус.

— Еще виски, Сара.

— Ты в самом деле слишком много пьешь. Вспомни беднягу Дэвиса.

— Он умер не оттого, что слишком много пил.

— Но мне казалось…

— Тебе казалось то же, что и всем остальным. И ты ошибаешься. Если тебе трудно налить мне виски, так и скажи — я сам себе налью.

— Я ведь только сказала: вспомни Дэвиса…

— Я не хочу, чтобы обо мне слишком пеклись, Сара. Ты — мать Сэма, а не моя.

— Да, я его мать, а ты ему даже не отец.

Они в изумлении и ужасе посмотрели друг на друга. Сара сказала:

— Я вовсе не хотела…

— Ты в этом не виновата.

— Извини.

Он сказал:

— Вот таким станет наше будущее, если мы не сможем друг с другом откровенно говорить. Ты спрашивала меня, что я делал. Так вот, весь вечер искал кого-то, с кем я мог бы поговорить, но никого не застал.

— Поговорить о чем?

Этот вопрос заставил его умолкнуть.

— А почему ты не можешь поговорить со мной? Наверно, потому, что «они» запрещают. Акт о сохранении государственных тайн и прочие глупости.

— Дело не в «них».

— А в ком же?

— Когда мы с тобой, Сара, приехали в Англию, Карсон прислал ко мне человека. Карсон спас ведь тебя и Сэма. И просил за это о небольшой услуге. Я был так благодарен ему, что согласился.

— Ну и что в этом плохого?

— Мама говорила мне, что, когда я был маленьким и мы играли в менялки, я всегда готов был отдать несоизмеримо много другим детям, но то, о чем просил меня человек, который спас вас от БОСС, не было несоизмеримым требованием. А потом так и пошло — я стал так называемым «двойным агентом», Сара. И меня ждет пожизненное заключение.

Кэсл всегда знал, что настанет день, когда такой диалог между ними состоится, но не представлял себе, какие при этом будут сказаны слова. Она сказала:

— Дай-ка мне твое виски. — Он протянул ей стакан, и она отхлебнула из него. — Тебе грозит опасность? — спросила она. — Я имею в виду — сейчас. Сегодня.

— Опасность грозила мне на протяжении всей нашей совместной жизни.

— А сейчас стало хуже?

— Да. По-моему, они обнаружили утечку и, по-моему, подумали на Дэвиса. Не верю я, чтобы Дэвис умер естественной смертью. Одна фраза доктора Персивала…

— Ты думаешь, они убили его?

— Да.

— Так что на его месте мог быть ты?

— Да.

— А ты продолжаешь этим заниматься?

— Я считал, что написал свое последнее донесение. И распростился со всем этим делом. А потом… кое-что произошло. Это связано с Мюллером. Мне необходимо было дать им знать. Надеюсь, они все получили. Не знаю.

— А как у вас в конторе обнаружили утечку?

— Я полагаю, у них где-то сидит предатель — по всей вероятности, там; ему в руки попали мои донесения, и он передал их назад, в Лондон.

— А если он передаст и это последнее?

— О, я знаю, что ты сейчас скажешь. Дэвис мертв. И я единственный в нашей фирме, кто имеет дело с Мюллером.

— Зачем ты возобновил контакт, Морис? Это же смертоубийство.

— Это может спасти много жизней — жизней твоего народа.

— Не говори мне о моем народе. У меня нет больше моего народа. Ты — «мой народ».

Он подумал: «Это наверняка из Библии. Я это уже слышал. Что ж, Сара ведь ходила в методистскую школу».

Она обняла его за плечи и поднесла стакан к его губам.

— Жаль, что ты столько лет ничего мне не говорил.

— Я боялся… Сара.

В памяти его всплыло при этом другое имя из Ветхого Завета. То же самое сказала ему когда-то женщина по имени Руфь… ^{135} или нечто похожее.

— Ты боишься меня и не боишься «их»?

— Я боюсь за тебя. Ты и представить себе не можешь, как бесконечно долго тянулось для меня время, пока я ждал тебя в отеле «Полана». Я думал, ты уже никогда не приедешь. Пока было светло, я разглядывал в бинокль номера проезжавших мимо машин. Если номера были четные, это значило, что Мюллер добрался до тебя. А нечетные означали, что ты в пути. На этот раз не будет ни отеля «Полана», ни Карсона. Дважды такого не бывает.

— Чего же ты от меня хочешь?

— Лучше всего, если бы ты взяла Сэма и отправилась к моей матери. Разъедься со мной. Сделай вид, будто мы серьезно поссорились и ты намерена подать на развод. Если ничего не случится, я буду здесь, и мы снова сможем соединиться.

— А что я буду все это время делать? Следить за номерами машин? Посоветуй мне что-нибудь получше.

— Если они по-прежнему опекают меня, — а я не знаю, опекают или нет, — то мне обещали, что будет проложен безопасный маршрут для бегства, но уехать мне придется одному. Так что и в этом случае тебе придется отправиться с Сэмом к моей матери. Вся разница в том, что мы не сможем поддерживать контакт. Ты не будешь знать, что со мной, — возможно, довольно долго. Я бы, пожалуй, предпочел, чтобы за мной явилась полиция, — тогда мы, по крайней мере, снова увиделись бы в суде.

— Но ведь у Дэвиса дело до суда не дошло, верно? Нет, если они все еще опекают тебя, — уезжай, Морис. Тогда я хоть буду знать, что ты в безопасности.

— Ты не сказала мне ни слова осуждения, Сара.

— Почему осуждения?

— Ну, ведь я на общепризнанном языке — предатель.

— Какое это имеет значение? — сказала она. Она вложила руку в его ладонь — жестом более интимным, чем поцелуй: целуются ведь и чужие люди. И сказала: — У нас с тобой есть своя страна. Там живем ты, я и Сэм. И эту страну, Морис, ты никогда не предавал.

Он сказал:

— На сегодня хватит волноваться. У нас еще есть время, и надо поспать.

Но, не успев лечь в постель, они предались любви — не раздумывая, не произнося ни слова, как если бы договорились об этом еще час тому назад и лишь отложили из-за разговора. Много месяцев они не сливались так воедино. Теперь, когда Кэсл высказался, открыв свою тайну, любовь как бы высвободилась, и Кэсл, не успев откатиться от Сары, тут же заснул. Его последней мыслью было: «Еще есть время: пройдут дни, быть может, недели, прежде чем об утечке сообщат сюда. Завтра — суббота. Впереди целый уик-энд, так что успеем принять решение».

Глава II

Сэр Джон Харгривз сидел в кабинете своего загородного дома и читал Троллопа. Казалось, все предвещало почти полный покой и мирный уик-энд, безмятежность которого мог нарушить лишь дежурный офицер, если поступит срочная депеша, а срочные депеши были крайней редкостью в секретной службе; супруга же сэра Джона пила в этот час чай, не настаивая на его присутствии, так как знала, что, выпей он днем чаю «Эрл Грей», это испортит ему вкус виски «Катти Сарк», которое он пьет в шесть часов. За время службы в Западной Африке Харгривз оценил романы Троллопа, хотя вообще-то романов не читал. Такие книги, как «Смотритель» и «Барчестерские хроники», действовали на него успокаивающе в минуты раздражения, они укрепляли его долготерпение, что так необходимо в Африке. Мистер Слоуп напоминал ему надоедливого и самодовольного комиссара провинции, а миссис Прауди ^{136} — супругу губернатора. Сейчас же его разбередила проза, которая, казалось бы, и в Англии должна была, как в Африке, действовать на него успокаивающе. Роман назывался «Как мы нынче живем» — кто-то (он не мог припомнить, кто именно) сказал ему, что по этому роману был снят очень хороший телесериал. Харгривз не жаловал телевидения, однако был убежден, что экранизация Троллопа полюбилась бы ему.

И вот сегодня он чувствовал приятное удовольствие, какое всегда доставлял ему Троллоп, от погружения в тихий викторианский мир, где добро есть добро, а зло есть зло, и их легко отличить друг от друга. У Харгривза не было детей, которые могли бы преподать ему несколько иной урок, — ни он сам, ни жена не хотели иметь детей; они были едины в своем желании, хотя, возможно, и по разным причинам. Он не желал добавлять к заботам служебным заботы личные (а дети в Африке были бы источником постоянных волнений); жена же его… что ж, с нежностью думал он, — ей хотелось сохранить фигуру и независимость. Обоюдное безразличие к проблеме потомства лишь укрепляло их любовь друг к другу. Пока он читал Троллопа со стаканом виски у локтя, она получала не меньшее удовольствие от чая, который пила в своей комнате. Для обоих это был мирный уик-энд — ни охоты, ни гостей, темный парк за окном: в ноябре ведь рано темнеет, — и Харгривз мог даже представить себя в Африке, вдали от Центра, в одном из загородных домов в буше, после одного из долгих пеших переходов, которые всегда доставляли ему удовольствие. Повар ощипывал бы сейчас за домом курицу, и бродячие собаки сбегались бы туда в ожидании подкорма… Огни, видневшиеся вдали, где проходила автострада, вполне могли быть огнями деревни, где девчонки ищут друг у друга в волосах вшей.

Он читал о старике Мелмотте ^{137} — проходимце, как называли его коллеги. Мелмотт занял свое обычное место в ресторане палаты общин… «Выгнать его было невозможно — почти столь же невозможно, как и сесть рядом. Даже официанты не хотели его обслуживать, но, проявив терпение и выдержку, он все-таки получил наконец свой ужин».

Харгривз невольно почувствовал симпатию к этому одинокому Мелмотту и с сожалением вспомнил, чтó сказал доктору Персивалу, когда тот заметил, что ему нравится Дэвис. Харгривз произнес тогда слово «предатель» — так же, как коллеги Мелмотта произносили слово «проходимец». Он продолжал читать: «Те, кто наблюдал за ним, утверждали, что он счастлив в своей наглости; на самом же деле он был в этот момент, по всей вероятности, самым несчастным человеком в Лондоне». Харгривз не был знаком с Дэвисом — он бы не узнал его, встреться они в коридоре конторы. Он подумал: «Возможно, я поторопился, окрестив его так… нелепая реакция… но ведь убрал-то его Персивал… Не следовало мне доверять Персивалу это дело…» И он снова взялся за чтение: «Тем не менее он — при том, что весь свет теперь отвернулся от него, что впереди его ждала лишь величайшая беда, какою может покарать взбунтовавшийся оскорбленный закон, — тем не менее он сумел так провести последние минуты своей свободы, чтобы создать себе репутацию наглеца». «Бедняга, — подумал Харгривз, — ему не откажешь в мужестве. А Дэвис догадался, что доктор Персивал подсыпал ему какое-то снадобье в виски, когда он на минуту вышел из комнаты?»

Тут раздался телефонный звонок. Харгривз слышал, как жена сняла трубку у себя в комнате. Она пыталась оградить покой мужа даже лучше Троллопа, но на том конце провода было что-то срочное, и она вынуждена была переключить телефон. Харгривз нехотя поднял трубку. Незнакомый голос произнес:

— Говорит Мюллер.

А Харгривз был все еще в мире Мелмотта. Он переспросил:

— Мюллер?

— Корнелиус Мюллер. — Последовала неловкая пауза, и голос пояснил: — Из Претории.

На секунду сэру Джону Харгривзу подумалось, что незнакомец звонит из этого далекого города, потом он все вспомнил:

— Да. Да. Конечно. Чем могу быть вам полезен? — И добавил: — Я надеюсь, Кэсл…

— Я как раз и хочу поговорить с вами, сэр Джон, о Кэсле.

— Я буду на работе в понедельник. Если вы позвоните моей секретарше… — Он взглянул на часы. — Она сейчас еще на месте.

— А завтра вы там не будете?

— Нет. Этот уик-энд я буду дома.

— А могу я приехать к вам, сэр Джон?

— Это что, — так срочно?

— По-моему, да. У меня есть большие опасения, что я совершил серьезную ошибку. Мне необходимо поговорить с вами, сэр Джон.

«Прощай, Троллоп, — подумал Харгривз, — и прощай, бедняжка Мэри: сколько ни пытаюсь не заниматься делами Фирмы, когда мы здесь, никуда от этого не уйдешь». Ему вспомнился тот вечер, когда была охота и Дэйнтри оказался таким некомпанейским… Он спросил:

— У вас есть машина?

— Да. Конечно.

Он подумал: «Впереди еще суббота — я могу быть свободным, если в разумных пределах окажу гостеприимство сегодня». И он сказал:

— До нас меньше двух часов езды, так что, если не возражаете, приезжайте к ужину.

— Конечно, не возражаю. Это очень любезно с вашей стороны, сэр Джон. Я бы не побеспокоил вас, если бы не считал это важным. Я…

— Возможно, мы не сумеем ничего вам предложить, кроме омлета, Мюллер. Поедим уж что придется, — добавил он.

Харгривз положил на рычаг трубку — ему вспомнились небылицы, которые, как он знал, рассказывали про него и про каннибалов. Он подошел к окну и посмотрел на улицу. Африка исчезла. Огни были огнями автострады, ведущей в Лондон и на службу. Он чувствовал, что Мелмотт покончит самоубийством — иного выхода нет. Он прошел в гостиную: Мэри наливала себе чай «Эрл Грей» из серебряного чайника, купленного на аукционе у «Кристи».

— Извини, Мэри, — сказал он. — У нас гость к ужину.

— Я этого боялась. Когда он так настаивал, что хочет поговорить с тобой… Кто это?

— Тот человек из Претории, которого прислал БОСС.

— Неужели он не мог подождать до понедельника?

— Он сказал — это очень срочно.

— Терпеть не могу этих субчиков, которые насаждают апартеид. — Общеупотребимый в Англии вульгаризм, произнесенный с американским акцентом, показался странным на слух.

— Я тоже, но мы вынуждены работать с ним. Надеюсь, у нас найдется что поставить на стол.

— Есть холодный ростбиф.

— Это уже лучше, чем омлет, который я ему обещал.

Поскольку о делах говорить было нельзя, ужин прошел натянуто, хотя леди Харгривз всячески старалась с помощью божоле завязать беседу. Она призналась, что совсем ничего не знает об искусстве и литературе африканеров, но, судя по всему, и Мюллер мало что об этом знал. Он сказал, что у них есть поэты и романисты — и даже упомянул о премии Хертцога, но признался, что не читал ни одного из них.

— Неблагонадежные они люди, — сказал он, — в большинстве своем.

— Неблагонадежные?

— Влезают в политику. У нас в тюрьме сидит сейчас один поэт, который помогал террористам.

Харгривз хотел было переменить тему, но в голову в связи с Южной Африкой приходило лишь золото и алмазы, а это в не меньшей мере, чем писатели, связано с политикой. Слово «алмазы» привело на ум Намибию, и Харгривз вспомнил, что миллионер Оппенгеймер поддерживает прогрессивную партию. Африка Харгривза была бедной Африкой буша, политика же, словно глубокая шахта, раскалывала Юг. Он обрадовался, когда они с Мюллером наконец остались одни и сели с бутылкой виски в кресла — оно всегда как-то легче разговаривать о сложных вещах, сидя в кресле: Харгривз находил, что в кресле трудно вспылить.

— Вы должны извинить меня, — сказал Харгривз, — я не был в Лондоне и не мог встретить вас. Надо было слетать в Вашингтон. Очередная служебная командировка — никуда от этого не денешься. Надеюсь, мои люди оказали вам должное внимание.

— Я тоже уезжал, — сказал Мюллер, — в Бонн.

— Но у вас-то, я полагаю, это не была очередная служебная командировка? «Конкорд» так чертовски сблизил Лондон с Вашингтоном — теперь можно чуть ли не слетать всего лишь на обед. Надеюсь, в Бонне все прошло удачно — в пределах разумного, конечно. Но я полагаю, все это вы уже обсудили с нашим другом Кэслом.

— По-моему, он больше ваш друг, чем мой.

— Да, да. Я знаю, у вас с ним была одна небольшая неприятность несколько лет назад. Но это, безусловно, уже дела давно минувших дней.

— А разве существует, сэр, такая вещь, как дела давно минувших дней? Ирландцы так не думают, и то, что вы именуете «Бурской войной», мы по-прежнему считаем нашей войной, только называем ее войной за независимость. Меня беспокоит Кэсл. Потому я и потревожил вас сегодня. Я проявил неосторожность. Я дал ему свои соображения по поводу визита в Бонн. Ничего, конечно, сверхсекретного, и все же для человека, умеющего читать между строк…

— Дорогой мой, Кэслу вы вполне можете доверять. Я бы не попросил его вводить вас в курс дела, если бы он не был нашим лучшим сотрудником…

— Я ужинал у него дома. И к своему удивлению, обнаружил, что он женат на черной женщине, которая была причиной того, что вы назвали «небольшой неприятностью». У него даже и ребенок от нее.

— У нас нет цветного барьера, Мюллер, и могу вас заверить, эта женщина тщательно проверена.

— Тем не менее ее побег устроили коммунисты. Кэсл ведь был большим другом Карсона. Я полагаю, вам это известно.

— Нам все известно о Карсоне… и о побеге. У Кэсла было задание иметь контакты среди коммунистов. А что — Карсон все еще досаждает вам?

— Нет. Карсон умер в тюрьме — от воспаления легких. Я видел, как расстроился Кэсл, когда я ему об этом сказал.

— Что ж тут особенного? Они ведь были друзьями.

Харгривз с сожалением поглядел на томик Троллопа, который лежал за бутылкой «Катти Сарк». А Мюллер внезапно вскочил и пересек комнату. Он остановился перед фотографией чернокожего в черной мягкой шляпе, какие носили миссионеры. Пол-лица у него было изъедено волчанкой, и он улыбался остатком губ тому, кто его снимал.

— Бедняга, — сказал Харгривз, — он был уже одной ногой в могиле, когда я делал этот снимок. И он это знал. Человек он был мужественный, как все крумены. Мне хотелось иметь что-то на память о нем.

Мюллер сказал:

— Я еще не во всем признался вам, сэр. Я случайно дал Кэслу не тот экземпляр. У меня было их два: один — чтобы показать ему, а другой я набросал для моего отчета о поездке, и я их спутал. Там, правда, нет ничего сугубо секретного — сугубо секретное я бы здесь бумаге не доверил, — но некоторые неосторожные фразы есть…

— Право же, Мюллер, вам нечего беспокоиться.

— И тем не менее я не могу не беспокоиться, сэр. Вы здесь живете в совсем другой атмосфере. Вам почти нечего бояться — не то что у нас. Этот черный на снимке — он вам нравился?

— Это был друг — друг, которого я любил.

— А вот я такого ни об одном черном не могу сказать, — заметил Мюллер. И отвернулся от фотографии. На стене напротив висела африканская маска.

— Я не доверяю Кэслу. — И добавил: — Доказать я ничего не могу, но есть у меня интуиция… Лучше бы вам назначить кого-нибудь другого, чтобы ввести меня в курс дела.

— Интересующим вас материалом занимались только двое. Дэвис и Кэсл.

— Дэвис — это тот, который умер?

— Да.

— Вы так легко ко всему тут относитесь. Я порой завидую вам. К таким вещам, как черный ребенок. Знаете, сэр, по нашему опыту, нет человека более уязвимого, чем сотрудник разведки. Несколько лет назад у нас в БОСС произошла утечка информации — из сектора, занимающегося коммунистами. Оказалось, это был один из самых дельных наших людей. Он тоже водил дружбу с коммунистами — и дружба взяла верх. Карсон к этому делу тоже имел отношение. Был и другой случай: один из наших сотрудников блестяще играл в шахматы. И на разведку он смотрел как на своеобразную игру в шахматы. Ему было интересно выступать лишь против первоклассных игроков. Под конец ему это надоело. Слишком легко все получалось — вот он и решил поиграть со своими. Думаю, он был вполне счастлив, пока продолжалась игра.

— И что же с ним стало?

— Теперь он уже мертв.

Харгривз снова подумал о Мелмотте. Люди так говорят о мужестве, точно это достоинство первой величины. А это мужество, если известный всем мошенник и банкрот садится за столик в обеденном зале палаты общин? Можно ли оправдать любой поступок, если он требует мужества? И является ли мужество, проявленное в любом деле, — доблестью? Он сказал:

— Мы вполне уверены, что утечка была связана с Дэвисом, и теперь мы ее закрыли.

— Вовремя подоспевшая смерть?

— Цирроз печени.

— Я ведь говорил вам, что Карсон умер от воспаления легких.

— А Кэсл, как я случайно знаю, не играет в шахматы.

— Бывают и другие побудительные причины. Пристрастие к деньгам.

— К Кэслу это, безусловно, не относится.

— Он любит жену, — сказал Мюллер, — и ребенка.

— И что из этого следует?

— Они оба черные, — кратко ответил Мюллер, глядя через комнату на фотографию вождя круменов («с таким видом, — подумал Харгривз, — точно даже я у него на подозрении»), — так прожектор на мысе Доброй Надежды ощупывает неприветливые воды в поисках вражеских судов.

Мюллер сказал:

— Молю Бога, чтобы вы оказались правы и утечка шла от Дэвиса. Я же этому не верю.

Харгривз постоял, провожая взглядом Мюллера, пока черный «мерседес» вез его по парку. Вот хвостовые огни замедлили свой бег и остановились — должно быть, Мюллер доехал до сторожки, где, с тех пор как ирландцы начали подкладывать бомбы, все время дежурит человек из спецслужбы. Парк перестал казатьсяХаргривзу частью африканского буша, — теперь это был кусочек родных графств, которые Харгривз никогда раньше не воспринимал как что-то родное. Было около полуночи. Харгривз прошел наверх, в гардеробную, но разделся лишь до рубашки. Накинув на плечи полотенце, он стал бриться. А ведь он побрился перед самым ужином и сейчас в этом не было необходимости, но ему всегда лучше думалось, когда он брился. Он постарался в точности вспомнить, какие причины выдвинул Мюллер, обосновывая свои подозрения против Кэсла, — связь с Карсоном, но это ни о чем не говорит. Черная жена и черный ребенок… Харгривз с грустью и с чувством утраты вспомнил черную любовницу, с которой была у него связь много лет тому назад, до женитьбы. Она умерла от гемоглобинурийной лихорадки, и, когда она умерла, большая часть его любви к Африке словно бы легла с ней в могилу. Потом Мюллер говорил об интуиции: «Доказать я ничего не могу, но есть у меня интуиция…» Кто-кто, а Харгривз никогда не станет смеяться над интуицией. В Африке он жил по интуиции, по интуиции подбирал себе боев, а не по неразборчивым рекомендациям, которые они приносили в обтрепанных блокнотах. Интуиция даже спасла ему однажды жизнь.

Харгривз вытер лицо и подумал: «Позвоню-ка я Эммануэлу». Доктор Персивал был единственным его настоящим другом во всей Фирме. Приоткрыв дверь в спальню, Харгривз заглянул внутрь. Комната тонула в темноте, и он решил, что жена спит, но она вдруг сказала:

— Отчего ты так задерживаешься, милый?

— Я скоро. Хочу только позвонить Эммануэлу.

— А этот человек — Мюллер — уехал?

— Да.

— Не понравился он мне.

— Мне тоже.

Глава III

1

Кэсл проснулся и посмотрел на часы, хоть и считал, что в мозгу у него есть свой показатель времени, — он был уверен, что проснулся за несколько минут до восьми, как раз чтобы тихонько, не разбудив Сары, успеть пройти в кабинет и включить «Известия». К своему изумлению, он увидел, что на часах пять минут девятого; до сих пор внутренний будильник никогда еще его не подводил, так что он усомнился в правильности обычных часов, но когда дошел до своего кабинета, наиболее важные новости были уже позади — остались лишь местные происшествия, которыми диктор заполнял время: серьезная авария на автостраде М-4, короткое интервью с миссис Уайтхауз, приветствовавшей новую кампанию, начатую против порнографических книг, и, очевидно в качестве иллюстрации — весьма тривиальный факт: некий скромный книготорговец по фамилии Холлидей — «Извините, Халлидей» — предстал перед магистратом в Ньюингтон-Баттсе за продажу порнографического фильма четырнадцатилетнему мальчишке. Дело передано в Центральный уголовный суд, сам он выпущен на поруки под залог в двести фунтов.

Значит, он на свободе, подумал Кэсл, с копией бумаг Мюллера в кармане, и полиция, по всей вероятности, наблюдает за ним. Вполне возможно, он побоится заложить их в указанный тайник, вполне возможно, побоится даже уничтожить их, — скорее всего прибережет для выгодной сделки с полицией. «Я — фигура куда более важная, чем вы думаете: если это мое дельце будет замято, я покажу вам кое-что такое… сведите-ка меня с кем-нибудь из спецслужбы». Кэсл вполне представлял себе, какой в этот момент, возможно, шел разговор: местная полиция настроена скептически, и тогда Холлидей для приманки показывает им первую страницу соображений Мюллера.

Кэсл открыл дверь в спальню — Сара еще спала. Он сказал себе, что настал момент, который — он всегда это знал — должен рано или поздно наступить: надо четко все продумать и действовать решительно. Надежде нет места, как и отчаянию. Это эмоции, которые только мешают думать. Надо исходить из того, что Бориса нет, что линия связи оборвана и что он должен действовать на собственный страх и риск.

Он спустился в гостиную, чтобы Сара не могла услышать, как он набирает номер, и вторично позвонил по телефону, который ему дали только на самый крайний случай. Он понятия не имел, где звонит звонок, — это была телефонная станция где-то в Кенсингтоне; он трижды набрал номер с интервалом в десять секунд, и у него возникло впечатление, что его SOS звучит в пустой комнате, но наверняка сказать он не мог… Воззвать о помощи больше было не к кому, — оставалось лишь исчезнуть из дома. Кэсл сидел у телефона и составлял план действий или, вернее, проверял его и подтверждал, ибо план был составлен им уже давно. Ничего существенного, что следовало бы уничтожить, у него не осталось — Кэсл был в этом почти убежден: ни книг, которыми он пользовался для зашифровки… уверен — никаких бумаг, которые надо сжечь… он может спокойно покинуть дом — пусть стоит пустой и запертый… вот собаку, конечно, не сожжешь — как же быть с Буллером? До чего нелепо в такую минуту волноваться по поводу собаки — собаки, которую он даже не любил, — но его мать ни за что не позволит Саре поселиться с Буллером в суссекском доме. Наверное, можно было бы сдать собаку на псарню, но Кэсл понятия не имел, где находятся такие заведения… Это была единственная проблема, которую он не продумал. А, не важно, сказал он себе и пошел наверх будить Сару.

Почему сегодня она так крепко спит? Он вспомнил, глядя на жену с нежностью, какую испытываешь даже к спящему врагу, — как после их близости он словно провалился в пропасть, чего с ним не бывало уже многие месяцы, — а все лишь потому, что между ними состоялся откровенный разговор, что они перестали таиться друг от друга. Он поцеловал ее — она открыла глаза, и он увидел, что она сразу поняла: нельзя терять ни минуты; не может она, по обыкновению, понежиться в постели, потянуться и сказать: «Мне снилось…»

Он сказал ей:

— Ты должна позвонить моей матери. Естественнее, чтобы звонила ты, раз мы с тобой поссорились. Спроси, позволит ли она вам с Сэмом пожить у нее несколько дней. Можешь немного подсоврать. Будет даже лучше, если мама поймет, что ты привираешь. Тогда тебе легче будет постепенно все ей рассказать. Можешь сказать, что я вел себя совершенно непростительно… Мы ведь обо всем этом уже говорили с тобой вчера.

— Но ты сказал, что еще есть время…

— Я ошибся.

— Что-то случилось?

— Да. Вы Сэмом должны немедленно уезжать.

— А ты останешься тут?

— Либо мне помогут скрыться, либо за мной приедет полиция. И если это случится, тебя не должно тут быть.

— Значит, конец нашей жизни?

— Безусловно, нет. Будем живы — сумеем снова соединиться. Тем или иным способом. В той или иной стране.

Почти не переговариваясь, они поспешно одевались, словно чужие люди, оказавшиеся в одном купе спального вагона. Только уже у двери, направляясь будить Сэма, она спросила:

— А как же быть со школой? Не думаю, правда, чтобы кто-то забеспокоился…

— Не волнуйся по этому поводу. Позвонишь в понедельник и скажешь, что он заболел. Я хочу, чтобы вы оба как можно скорее уехали из дома. На случай, если явится полиция.

Через пять минут Сара вернулась и сказала:

— Я говорила с твоей мамой. Не могу сказать, чтобы она обрадовалась. Она ждет кого-то к обеду. А как будет с Буллером?

— Я что-нибудь придумаю.

Без десяти девять они с Сэмом уже готовы были ехать. У дверей стояло такси. Все происходящее казалось Кэслу до ужаса нереальным. Он сказал:

— Если ничего не случится, ты вернешься. Сделаем вид, что мы помирились.

Из них троих Сэм, по крайней мере, был счастлив. Кэсл видел, как он смеется, разговаривая с шофером.

— А если…

— Приехала же ты в «Полану».

— Да, но ты сам как-то сказал, что дважды ничто в точности не повторяется.

Они вышли к такси, забыв даже поцеловаться, а потом вспомнили и поцеловались, но не вложив в поцелуй ничего, ничего не чувствуя, кроме разве того, что не может быть, чтобы он куда-то уехал, — просто им все это снится. Они ведь всегда делились снами — этими закодированными посланиями, которые порой не разгадать, как загадку.

— Могу я тебе позвонить?

— Лучше не надо. Если все будет в порядке, я сам позвоню тебе через несколько дней из автомата.

Такси тронулось, и Кэсл не мог различить даже ее силуэта из-за дымчатого заднего стекла. Он вернулся в дом и стал укладывать вещи в сумку, которую можно было бы взять с собой и в тюрьму и в бега. Пижама, банные принадлежности, маленькое полотенце… поразмыслив, он положил еще и паспорт. Затем сел и начал ждать. Он услышал, как отъехала машина соседа, и воцарилась тишина. У него было такое впечатление, будто он — единственный живой человек на всей Кингс-роуд, если не считать полиции в участке на углу. Дверь распахнулась, и вперевалку вошел Буллер. Он присел на задние лапы и уставился на Кэсла, словно гипнотизер, своими выпученными глазами.

— Буллер, — шепотом произнес Кэсл, — Буллер, какой же ты всегда был чертовой докукой, Буллер.

Буллер продолжал на него смотреть — так он давал знать, что пора вывести его на прогулку.

Четверть часа спустя, когда Буллер все еще сидел и смотрел на Кэсла, зазвонил телефон. Кэсл не стал снимать трубки. Телефон звонил и звонил, будто плакал ребенок. Это не могло быть сигналом, которого он так ждал: ни один куратор не станет так долго звонить; по всей вероятности, это кто-то из друзей Сары, подумал Кэсл. Уж во всяком случае, звонят не ему. У него друзей нет.

2

Доктор Персивал сидел в холле клуба «Реформа» возле монументальной широкой лестницы, словно специально так построенной, чтобы выдержать солидных пожилых государственных мужей-либералов с бородками или бакенбардами, этих столпов честности и неподкупности. Когда Харгривз вошел в холл, там сидел, кроме Персивала, еще лишь один член клуба, маленький, незаметный и очень близорукий: он с трудом разбирал биржевую сводку на ленте телетайпа. Харгривз сказал:

— Я знаю, сегодня мой черед, Эммануэл, но «Клуб путешественников» закрыт. Надеюсь, вы не возражаете, что я пригласил Дэйнтри присоединиться к нам.

— Что ж, это не самый веселый собеседник, — заметил доктор Персивал. — Какие-то неприятности по части безопасности?

— Да.

— Я-то надеялся, что после Вашингтона вы хоть немного поживете спокойно.

— На нашей работе долгого спокойствия ожидать не приходится. Я, во всяком случае, едва ли когда-либо буду наслаждаться покоем, и вообще, почему я не подаю в отставку?

— И не говорите об отставке, Джон. Одному Богу известно, какого типа может навязать нам Форин-офис. Что же вас тревожит?

— Дайте мне сначала выпить.

Они поднялись по лестнице и сели за столик на площадке перед рестораном. Харгривз заказал свое любимое «Катти Сарк» без воды.

— Что, если вы убили не того человека, Эммануэл? — сказал он.

В глазах доктора Персивала не отразилось удивления. Он тщательно проверил цвет своего сухого мартини, понюхал, подцепил ногтем кусочек лимонной кожуры, словно сам готовил коктейль по своему рецепту.

— Я уверен, что нет, — сказал он.

— А вот Мюллер не разделяет вашей уверенности.

— О, Мюллер! Ну что может знать об этом Мюллер?

— Знать он ничего не знает. Но у него есть интуиция.

— Если дело только в этом…

— Вы никогда не были в Африке, Эммануэл. А в Африке приходится доверять интуиции.

— Дэйнтри потребует гораздо большего, чем интуиция. Его не удовлетворили даже улики против Дэвиса.

— Улики?

— Эта история с зоопарком и дантистом — если взять хотя бы один пример. Ну и Портон. Портон сыграл решающую роль. А что вы скажете Дэйнтри?

— Моя секретарша сегодня с утра пыталась дозвониться Кэслу. Никто вообще не ответил.

— По всей вероятности, он уехал с семьей на уик-энд.

— Да. Но я приказал открыть его сейф — заметок Мюллера там нет. Я знаю, что вы скажете. Кто угодно может допустить небрежность. Но я подумал, если Дэйнтри съездит в Беркхэмстед… ну, словом, если там никого нет, можно будет осторожно осмотреть дом, а если Кэсл там… он удивится появлению Дэйнтри и, если он виноват… начнет нервничать…

— Вы сообщили об этом в Пятое управление?

— Да, я разговаривал с Филипсом. Он снова взял телефон Кэсла на прослушивание. Даст Бог, все это кончится пшиком. В противном случае это будет значить, что Дэвис был ни в чем не виноват.

— Не волнуйтесь вы так из-за Дэвиса. Право же, не такая уж он потеря для Фирмы, Джон. Его вообще не следовало к нам брать. Он был плохой и небрежный работник и слишком много пил. Рано или поздно он все равно стал бы для вас проблемой. А вот Кэсл, если прав Мюллер, даст нам серьезную головную боль. Тут афлатоксин не применишь. Все знают, что он мало пьет. Придется передавать дело в суд, Джон, если мы не придумаем чего-то другого. Защитник. Процесс in camera. Журналисты этого терпеть не могут. Сенсационные заголовки. Дэйнтри, я думаю, будет доволен, хотя все остальные — нет. Он у нас великий сторонник законности.

— А вот, наконец, и он, — сказал сэр Джон Харгривз.

Дэйнтри медленно поднимался к ним по широкой лестнице. Казалось, он преисполнился желания опробовать одну за другой все ступеньки, словно каждая представляла собой косвенную улику.

— Не знаю, право, как и начать.

— А почему бы не так, как со мной — несколько грубовато?

— Так ведь у него не настолько толстая кожа, как у вас, Эммануэл.

3

Часы тянулись бесконечно долго. Кэсл пытался читать, но никакая книга не могла снять напряжение. Дочитает абзац — и возникает мысль, что где-то в доме лежит что-то, что может быть использовано против него. Он просмотрел все книги на всех полках — не осталось ни одной, которой он пользовался для зашифровки: «Война и мир» была благополучно уничтожена. Всю использованную копирку — какие бы невинные вещи он с ее помощью ни писал — он забрал из кабинета и сжег; в списке телефонов на его письменном столе не было ни одного секретного номера — разве что номер мясника и врача, и однако же Кэсла не покидала мысль, что где-то он оставил ключ к разгадке. Он вспомнил тех двоих из спецслужбы, что производили обыск в квартире Дэвиса; вспомнил про букву «С», которой Дэвис отметил некоторые места в томике Браунинга, принадлежавшем его отцу. У него в доме следов любви не найдут. Они с Сарой никогда не писали друг другу любовных писем: любовные письма в Южной Африке были бы доказательством преступления.

Никогда в жизни у Кэсла еще не выдавалось такого долгого и одинокого дня. Он не чувствовал голода, хотя утром завтракал только Сэм; но Кэсл сказал себе: неизвестно ведь, что может произойти до вечера и где он будет в следующий раз есть. Он сел на кухне и поставил перед собой тарелку с ветчиной, но, съев всего один кусок, вспомнил, что надо послушать «Новости», которые передают в час дня. Он прослушал все до конца — вплоть до новостей о футболе, потому как все ведь может быть: срочное сообщение могут добавить в последний момент.

Но, конечно, не было ничего, связанного с ним. Даже младшего Холлидея не упомянули. А что до него самого, то едва ли что-либо о нем вообще появится в прессе — вся его жизнь теперь будет протекать in camera. Столько лет он занимался так называемой «секретной информацией», и сейчас ему странно было оказаться без информации вообще. Его так и подмывало снова послать свой SOS, но вторично звонить из дома было бы неосторожно. Он понятия не имел, куда посылал свой сигнал, но те, кто прослушивают его телефон, вполне могут это выяснить. В нем с каждым часом крепло возникшее накануне убеждение, что связь оборвана и его бросили на произвол судьбы.

Он отдал несъеденную ветчину Буллеру, и тот в благодарность оставил на его брюках тягучую нить слюны. Ему следовало бы давно уже вывести пса, но он не хотел выходить из дома даже в сад. Если приедет полиция, пусть арестуют его в доме, а не под открытым небом, где жены соседей будут глазеть на него из окон. Наверху, в спальне, он держал в ящике ночного столика револьвер, о котором никогда не говорил даже Дэвису, хотя владел оружием на законных основаниях еще со времен работы в Южной Африке. Там почти каждый белый имеет оружие. Купив револьвер, Кэсл вложил в него один патрон, и все эти семь лет не перезаряжал и не трогал предохранителя. Он подумал: «Я могу ведь покончить с собой, если ворвется полиция», но он прекрасно знал, что самоубийство для него исключено. Он же обещал Саре, что настанет день, когда они снова будут вместе.

Он почитал, посмотрел телевизор, снова почитал. Нелепая мысль пришла ему в голову: сесть на поезд, поехать в Лондон, пойти к отцу Холлидея и спросить, как обстоят дела. Но ведь вполне возможно, что и за его домом, и за станцией уже установлено наблюдение. В половине пятого, когда стали сгущаться сумерки, снова зазвонил телефон, и на этот раз — вопреки логике — Кэсл поднял трубку. Где-то в нем теплилась надежда, что он услышит голос Бориса, хотя и знал, что Борис никогда не рискнет звонить ему домой.

Суровый голос матери раздался совсем рядом, словно она находилась в одной с ним комнате.

— Это ты, Морис?

— Да.

— Я рада, что ты там. А то Сара как будто считает, что ты мог уехать.

— Нет, я все еще здесь.

— Что за несуразица происходит между вами?

— Вовсе не несуразица, мама.

— Я сказала Саре, чтобы она оставила со мной Сэма и немедленно возвращалась к тебе.

— Но она не едет, нет? — со страхом спросил он. Вторичного расставанья он, наверно, не вынесет.

— Она отказывается ехать. Говорит, ты не впустишь ее в дом. Это, конечно же, нелепо.

— Вовсе не нелепо. Если она вернется, тогда я уйду.

— Да что такое произошло между вами?

— Когда-нибудь узнаешь.

— Ты что, собираешься разводиться? Это же будет очень плохо для Сэма.

— На данный момент речь идет о разъезде. Дай пройти немного времени, мама.

— Ничего не понимаю. А я терпеть не могу, когда я чего-то не понимаю. Сэм хочет знать, покормил ли ты Буллера.

— Скажи, что покормил.

Она повесила трубку. Интересно, подумал он, проигрывают ли сейчас где-то их разговор, слушая пленку. Ему безумно хотелось выпить, но бутылка с виски была пуста. Кэсл спустился в подвал, где раньше хранили уголь, а теперь он держал вина и виски. Скат для угля был переделан в скошенное окно. Кэсл посмотрел вверх и увидел кусочек освещенного тротуара и ноги человека, стоявшего под фонарем.

Ноги были не в форменных брюках, но, конечно, вполне могли принадлежать сотруднику спецслужбы в штатском. Человек этот, кто бы он ни был, стоял прямо против двери, но вполне возможно, что наблюдатель хотел таким способом вспугнуть его и вызвать на неосмотрительный шаг. Буллер спустился следом за хозяином в подвал; он тоже заметил ноги и принялся лаять. Сидя на задних лапах, задрав морду, он производил грозное впечатление, но если бы неизвестный оказался рядом, он не укусил бы, а только обслюнявил его. На глазах у них ноги исчезли из виду, и Буллер разочарованно заворчал, потеряв возможность завести нового друга. Кэсл нашел бутылку «Джи-энд-Би» (при этом он подумал, что цвет виски уже не имеет значения) и поднялся с ней наверх. В голове мелькнула мысль: «Если бы я не уничтожил «Войну и мир», я мог бы почитать сейчас книгу ради удовольствия».

Ему не сиделось на месте, и он снова поднялся в спальню и стал перерывать вещи Сары в поисках своих старых писем, хотя и не мог себе представить, чтобы какое-то его письмо могло послужить уликой, — правда, спецслужба, пожалуй, может извратить любую самую невинную вещь, лишь бы доказать, что Сара все знала. Не верил он, чтобы им не захотелось устроить такое, — в подобных случаях всегда ведь возникает мерзкое желание отомстить. Он ничего не нашел: когда живешь вместе с любимым, старые письма теряют ценность. Кто-то позвонил у входной двери. Кэсл стоял и слушал — раздался второй звонок, потом третий. Он решил, что визитер не даст так просто от себя отделаться и глупо не открывать дверь. Ведь если связь не оборвана, ему же могут что-то сообщить, передать инструкцию… Сам не зная почему, он вынул из ящика у кровати револьвер, заряженный всего одной пулей, и сунул в карман.

В холле он все-таки помедлил. От витража над дверью лежали на полу желтые, зеленые, синие ромбы. Ему пришло в голову, что, если он откроет дверь с револьвером в руке, полиция будет иметь право пристрелить его в порядке самообороны — это было бы наиболее легким решением: публично мертвеца ведь не притянешь к ответу. Но он тут же мысленно обругал себя: его действия не должны быть продиктованы сейчас ни отчаянием, ни надеждой. Не вынимая револьвера из кармана, он открыл дверь.

— Дэйнтри! — воскликнул он. Кэсл никак не ожидал увидеть знакомого человека.

— Могу я войти? — несколько застенчиво спросил Дэйнтри.

— Конечно.

Из какого-то своего укрытия появился Буллер.

— Он не укусит, — сказал Кэсл, увидев, как попятился Дэйнтри. Он схватил Буллера за ошейник, и тот уронил слюну между ними, словно неловкий жених — обручальное кольцо. — Что вы делаете в наших краях, Дэйнтри?

— Случайно проезжал мимо и решил навестить вас.

Это объяснение было настолько шито белыми нитками, что Кэслу стало жаль Дэйнтри. Он ведь не из этих вкрадчивых, внешне дружелюбных иезуитов-сотрудников, которых выращивает МИ-5 для ведения дознания. Он просто офицер безопасности, которому доверили следить за соблюдением правил и проверять чемоданчики и портфели.

— Не выпьете чего-нибудь?

— С удовольствием. — Голос у Дэйнтри звучал хрипло. Он сказал, точно стремясь найти всему оправдание: — Вечер такой холодный, мокрый.

— Я весь день не выходил из дома.

— Вот как?

Кэсл подумал: «Не то я сказал, если утром звонили со службы». И добавил:

— Только выводил собаку в сад.

Дэйнтри взял стакан с виски, долго смотрел на него, потом, точно газетный фоторепортер, быстро оглядел комнату. Так и казалось, что веки у него щелкают, как затвор фотоаппарата. Он сказал:

— Надеюсь, я вам не мешаю. Ваша супруга…

— Ее нет дома. Я сейчас совсем один. Если не считать, конечно, Буллера.

— Буллера?

— Моего пса.

Их голоса подчеркивали глубокую тишину, царившую в доме. Они поочередно нарушали ее, обмениваясь ничего не значащими фразами.

— Надеюсь, я не слишком много налил вам воды в виски, — заметил Кэсл. Дэйнтри так и не притронулся к напитку. — Я как-то не подумал…

— Нет, нет. Именно так я и люблю.

И снова опустилась тишина, словно тяжелый противопожарный занавес в театре.

— Дело в том, что у меня небольшая неприятность, — доверительным тоном начал Кэсл. Сейчас, пожалуй, было самое время установить непричастность Сары.

— Неприятность?

— От меня ушла жена. Вместе с нашим сыном. Уехала к моей матери.

— Вы хотите сказать, вы поссорились?

— Да.

— Мне очень жаль, — сказал Дэйнтри. — Это ужасная штука. — Казалось, он считал такую ситуацию столь же неизбежной, как смерть. — Помните, — сказал он далее, — когда мы с вами в последний раз виделись… на свадьбе моей дочери? Вы тогда были так любезны, что поехали потом со мной к моей жене. Мне было чрезвычайно приятно, что вы были со мной. Я еще разбил там одну из ее сов.

— Да. Я помню.

— По-моему, я даже не поблагодарил вас по-настоящему за то, что вы со мной поехали. Тогда тоже была суббота. Как сегодня. Она ужасно разозлилась. Я имею в виду: моя жена — из-за совы.

— Нам пришлось тогда срочно уехать из-за Дэвиса.

— Да, бедняга.

И снова, как в старину после заключительной реплики, опустился противопожарный занавес. Скоро начнется последний акт. А сейчас — антракт и время идти в бар. Оба одновременно выпили.

— А что вы думаете по поводу его смерти? — спросил Кэсл.

— Не знаю, что и думать. Сказать по правде, стараюсь не думать об этом вообще.

— Считают, что он был повинен в утечке, которая произошла в моем секторе, да?

— Начальство не очень-то все раскрывает офицеру безопасности. А почему вы так решили?

— Обычно ребята из спецслужбы не проводят обыска, когда кто-то из нас умирает, — так не заведено.

— Нет, полагаю, что нет.

— Вам тоже смерть Дэвиса показалась странной?

— Почему вы так говорите?

«Мы что же, поменялись ролями, — подумал Кэсл, — и я допрашиваю его?»

— Вы же только что сказали, что стараетесь не думать о его смерти.

— В самом деле? Не знаю, чтó я имел в виду. Возможно, на меня подействовало ваше виски. Вы, знаете ли, совсем немного подлили в него воды.

— Дэвис никому ничего не выдавал, — сказал Кэсл. Ему показалось, что Дэйнтри смотрит на его карман, который лежал на подушке кресла, обвиснув под тяжестью револьвера.

— Вы в этом уверены?

— Я это знаю.

Трудно было бы яснее выразиться, чтобы взвалить вину на себя. Быть может, в конце концов, Дэйнтри и не так уж плохо ведет допрос, и эта застенчивость, и смущение, и откровенные признания — на самом деле лишь новая метода поведения с подозреваемым, которая ставит Дэйнтри классом выше сотрудников МИ-5.

— Вы это знали?

— Да.

Интересно, подумал он, что станет теперь делать Дэйнтри. Права на арест у него нет. Значит, ему надо искать телефон и советоваться с Фирмой. Ближайший телефон находится в полицейском участке в конце Кингс-роуд — едва ли у него хватит нахальства попросить разрешения воспользоваться телефоном Кэсла! И понял ли Дэйнтри, чтó лежит у него в кармане. Боится ли он? «Когда он уйдет, я еще смогу удрать, — подумал Кэсл, — если есть куда удирать; удирать же неизвестно куда, лишь бы отсрочить момент поимки, — это паникерство». Лучше ждать на месте, — это будет хотя бы достойно.

— По правде сказать, — заметил Дэйнтри, — я всегда в этом сомневался.

— Значит, вас все-таки поставили в известность?

— Только чтобы я провел проверку. Это ведь лежит на мне.

— Скверный это был для вас день, верно: сначала разбили сову, потом увидели, что Дэвис лежит мертвый в своей постели!

— Не понравилось мне то, что сказал тогда доктор Персивал.

— А что он сказал?

— Он сказал: «Я не ожидал, что это случится».

— Да. Сейчас и я вспомнил.

— Это раскрыло мне глаза, — сказал Дэйнтри. — Я понял, на что они пошли.

— Поторопились они с выводами. Не разведали как следует другие возможности.

— Вы имеете в виду себя?

Кэсл подумал: «Нет, не стану я подносить им это на блюдечке, не признаюсь, сколь бы изощренной ни была их новая техника допроса». И он сказал:

— Или Уотсона.

— Ах да, я забыл про Уотсона.

— Все ведь в нашем секторе проходит через его руки. Ну а потом, есть еще, конечно, Шестьдесят девять-триста в Л.-М. Его финансы проверить до конца невозможно. Кто знает, может, у него есть счет в Родезии или в Южной Африке?

— Справедливо, — сказал Дэйнтри.

— Ну и еще наши секретарши. Причем не только наши личные секретарши. Все они работают в общем машинном бюро. И вы что же думаете, девушка, отправляясь в уборную, иной раз не может забыть убрать в сейф только что расшифрованную телеграмму или перепечатанное ею донесение?

— Вполне представляю себе. Я лично проверил все бюро. Там всегда допускалось немало безответственных поступков.

— Безответственность может проявляться и наверху. Смерть Дэвиса, возможно, пример как раз такой преступной безответственности.

— Если он не был виноват, то это — убийство, — сказал Дэйнтри. — У него же не было возможности защищаться, взять себе адвоката. Они боялись впечатления, которое суд мог бы произвести на американцев. Доктор Персивал говорил мне что-то про ящички…

— О да, — сказал Кэсл. — Я знаю эту Spiel ^[50]. Я сам об этом часто слышал. Ну что ж, Дэвис сейчас прочно лег в ящик.

Кэсл заметил, что Дэйнтри не спускает глаз с его кармана. Дэйнтри что же, только делает вид, будто соглашается с ним, чтобы благополучно добраться до своей машины? Дэйнтри сказал:

— Мы с вами оба совершаем одну и ту же ошибку: слишком поспешно делаем выводы. Вполне ведь возможно, что Дэвис был виновен. Почему вы так уверены в обратном?

— Подобные поступки должны чем-то мотивироваться, — сказал Кэсл.

Ответил он не сразу, ответил уклончиво, но его сильно подмывало сказать: «Да потому, что это я совершил утечку». Теперь он уже был уверен, что связь оборвана и ждать помощи неоткуда, — так чего же ради тянуть? Ему нравился Дэйнтри, он понравился ему с того дня, когда они были на свадьбе его дочери. Кэсл вдруг увидел в Дэйнтри человека, сокрушавшегося по поводу разбитой совы, такого одинокого среди обломков своего разбитого брака. Если кому-то и получать навар за его признание, пусть это будет Дэйнтри. Почему же в таком случае не прекратить борьбу и не сдаться по-хорошему, как часто говорят полисмены? Возможно, подумал Кэсл, он затягивает игру лишь для того, чтобы подольше иметь рядом собеседника, отсрочить момент, когда он останется один в доме и один в камере.

— Я полагаю, мотивом для Дэвиса могли быть деньги, — сказал Дэйнтри.

— Деньги не слишком интересовали Дэвиса. Они нужны были ему лишь для того, чтобы понемногу ставить на лошадок и баловаться хорошим портвейном. Смотреть надо немного глубже.

— То есть?

— Ведь если под подозрением находится наш сектор, значит, утечка могла быть связана только с Африкой.

— Почему?

— Через мой сектор проходит уйма и другой информации… которую мы передаем дальше… и эта информация, безусловно, представляет величайший интерес для русских, но если бы утечка была связана с теми проблемами, то и другие секторы оказались бы под подозрением, верно? Значит, речь идет исключительно о той части Африки, которой мы занимаемся.

— Да, — согласился Дэйнтри, — ясно.

— А в таком случае пойти на это мог человек… ну, не то чтобы исповедующий определенную идеологию — вовсе не обязательно искать коммуниста, — но прочно связанный с Африкой… или африканцами. А я сомневаюсь, чтобы Дэвис знал хоть одного африканца. — Он помолчал и намеренно добавил, в известной степени наслаждаясь опасной игрой: — Не считая, конечно, моей жены и моего мальчика. — Он ставил точку над «i», но не собирался ставить черточку на «t». — Шестьдесят девять-триста, — продолжал он, — уже давно находится в Л.-М. Никто не знает, каких друзей он там за это время приобрел… а кроме того, у него есть агенты среди африканцев, многие из них — коммунисты. — После стольких лет маскировки ему начинала нравиться эта игра в кошки-мышки. — Так же, как у меня были в Претории, — продолжал он. И улыбнулся. — Даже шеф, знаете ли, питает определенную любовь к Африке.

— Ну, тут-то вы уж шутите, — заметил Дэйнтри.

— Конечно, шучу. Я хочу лишь показать, как мало было у них фактов против Дэвиса, если сравнить его с остальными — к примеру, со мной или с Шестьдесят девять-триста… да и со всеми этими секретаршами, про которых мы ничегошеньки не знаем.

— Все они были тщательно проверены.

— Конечно, были. И в их деле значатся фамилии всех их любовников на тот год, но ведь некоторые девчонки меняют любовников, как зимнюю одежду.

Дэйнтри сказал:

— Вы перечислили уйму людей, которых можно заподозрить в утечке, а вот в невиновности Дэвиса вы абсолютно уверены. — И невесело добавил: — Повезло вам, что вы не офицер безопасности. Я чуть не подал в отставку после похорон Дэвиса. И сейчас жалею, что не подал.

— Почему же вы не подали?

— А что бы я делал, куда бы стал девать время?

— Могли бы собирать номера машин. Я однажды этим занимался.

— Из-за чего вы поссорились с женой? — спросил Дэйнтри. — Извините. Это не должно меня касаться.

— Она не одобряла то, чем я занимаюсь.

— Вы хотите сказать — для Фирмы?

— Не только.

Кэсл понимал, что игра почти подошла к концу. Дэйнтри исподтишка взглянул на свои часы. Интересно, подумал Кэсл, это действительно часы или скрытый микрофон. Возможно, подумал Кэсл, у него кончилась пленка. Как же он теперь поступит — попросит разрешения пойти в ванную, чтобы сменить ее?

— Выпьете еще?

— Нет, лучше не стоит. Мне ведь надо доехать до дома.

Кэсл вышел с Дэйнтри в холл, и Буллер — тоже. Буллеру явно не хотелось расставаться с новым другом.

— Спасибо за угощение, — сказал Дэйнтри.

— Спасибо вам за эту возможность поговорить о столь многом.

— Не выходите. Погода ужасная.

Тем не менее Кэсл вышел вслед за ним под холодный моросящий дождь. Он заметил ярдах в пятидесяти от своего дома, напротив полицейского участка, хвостовые огни стоящей машины.

— Это там ваша машина?

— Нет. Моя стоит выше по улице. Мне пришлось пройти немного пешком, так как из-за дождя я не мог разглядеть номера домов.

— В таком случае до свидания.

— До свидания. Надеюсь, все утрясется — я хочу сказать, у вас с женой.

Кэсл постоял под холодным, медленно падавшим дождем и помахал Дэйнтри, когда тот проезжал мимо. Он заметил, что машина Дэйнтри, не останавливаясь у полицейского участка, свернула направо и выехала на Лондонское шоссе. Дэйнтри, конечно, всегда может остановиться у «Королевского герба» или «Лебедя» и позвонить оттуда по телефону, но Кэсл сомневался, все ли ему ясно для отчета. Они наверняка захотят сначала прослушать пленку с записью их беседы, — а Кэсл теперь уже не сомневался, что у Дэйнтри в часы вмонтирован микрофон, — и лишь тогда примут решение. Железнодорожная станция наверняка уже поставлена под наблюдение, а в аэропортах предупрежден паспортный контроль. Одно со всею очевидностью вытекает из визита Дэйнтри. Младший Холлидей, должно быть, начал говорить, иначе они никогда не прислали бы к нему Дэйнтри.

Прежде чем войти в дом, Кэсл посмотрел вдоль улицы — вверх и вниз. Наружного наблюдения заметно не было, но огни машины напротив полицейского участка продолжали светиться сквозь пелену дождя. На полицейскую машину она не была похожа. Полиция — даже ребята из спецслужбы, как он полагал, — вынуждена довольствоваться английскими машинами, а эта… он, конечно, не мог сказать наверняка, но похоже, это была «тойота». Он вспомнил, что на дороге в Эшридж тоже стояла тогда «тойота». И попытался определить цвет машины, но мешал дождь. Под моросью красное не отличишь от черного, а тут еще пошла крупа. Кэсл вернулся в дом и впервые за это время впустил в свое сердце надежду.

Он отнес стаканы на кухню и тщательно их вымыл. Словно хотел стереть отпечатки отчаяния. Затем поставил два новых стакана в гостиной и впервые позволил надежде пустить ростки. Это было нежное растение, и за ним надо было как следует ухаживать, но ведь та машина, сказал себе Кэсл, безусловно, «тойота». Он не разрешал себе думать о том, сколько «тойот» в округе, а терпеливо ждал, когда зазвонит звонок. Интересно, кто явится и будет стоять вместо Дэйнтри на пороге. Не Борис — в этом Кэсл был уверен — и не младший Холлидей, которого только что отпустили под залог на поруки и к которому, скорее всего, теперь уже напрочь привязалась спецслужба.

Кэсл вернулся на кухню и дал Буллеру тарелку с печеньем — возможно, пройдет немало времени, прежде чем собака снова поест. Часы на кухне шумно тикали, отчего казалось, что время идет медленнее обычного. Если в той «тойоте» действительно сидит друг, что-то слишком долго он не появляется.

4

Полковник Дэйнтри въехал во двор «Королевского герба». Во дворе, кроме него, была еще только одна машина, и он какое-то время посидел за рулем, не зная, звонить ли ему, и если да, то что сказать. Во время обеда в клубе «Реформа» с шефом и доктором Персивалом он весь внутренне кипел от возмущения. Минутами ему хотелось отодвинуть тарелку с форелью и заявить: «Я подаю в отставку. Не желаю я больше иметь ничего общего с вашей чертовой Фирмой». До смерти он устал от всей этой секретности и ошибок, которые надо было покрывать, никогда в них не признаваясь. Из уборной во дворе вышел мужчина, что-то немелодично насвистывая и застегивая под покровом темноты ширинку, и прошагал в бар. Дэйнтри подумал: «Они убили своей секретностью мой брак». В войну все было просто, — куда проще, чем в ту, где пришлось побывать его отцу. Кайзер ведь не был Гитлером, а вот сейчас, во времена «холодной войны», как и в ту войну против кайзера, возникали вопросы — что правильно, а что — нет. И не было сейчас ничего, что могло бы оправдать убийство по ошибке. Мыслью Дэйнтри снова перенесся в мрачный дом своего детства — вот он пересекает холл, входит в комнату, где — рука в руке — сидят отец с матерью. «Богу виднее», — сказал бы отец, вспоминая бой за Ютландию и адмирала Джеллико ^{138}. А мать сказала бы: «Дорогой мой, в твоем возрасте трудно найти другую работу». Дэйнтри выключил фары и под крупным, медленно падавшим дождем прошел в бар. Он думал: «У жены моей достаточно денег, дочь замужем, я вполне мог бы прожить и на пенсию».

В этот холодный сырой вечер в баре сидел всего один человек — перед ним стояла пинта горького пива. Он сказал: «Добрый вечер, сэр», точно они с Дэйнтри были хорошо знакомы.

— Добрый вечер. Двойное виски, — заказал Дэйнтри.

— Если о нем можно так сказать, — заметил мужчина; бармен же, повернувшись к ним спиной, уже подставил стакан под бутылку с «Джонни Уокером».

— О чем именно?

— Да о вечере, сэр. Хотя такой погоды в ноябре, я думаю, и надо ждать.

— Можно воспользоваться вашим телефоном? — спросил Дэйнтри у бармена.

Бармен пихнул стакан через стойку, как бы отторгая его от себя. И кивнул в направлении телефонной будки. Он был явно из немногословных — слушать посетителей был готов, сам же общался с ними лишь в крайней необходимости до той поры, пока с несомненным удовольствием не произнесет: «Время закрывать, джентльмены».

Дэйнтри набрал номер доктора Персивала и, слушая частые гудки, мысленно прикидывал, что он ему скажет: «Я видел Кэсла… Он дома один… Поссорился с женой… Больше сообщить нечего…» И хлопнет трубкой, как хлопнул ею сейчас, а затем вернулся к своему виски и к человеку, которому непременно хотелось поговорить.

— Угу, — мычал бармен. — угу. — А один раз сказал: — Верно.

Посетитель обратился к Дэйнтри, включая и его в разговор.

— Да они нынче простой арифметике не учат. Я спросил племянника — ему девять лет, — сколько будет четырежды семь; думаете, он смог мне ответить?

А Дэйнтри пил виски и, поглядывая на телефонную будку, все еще пытался решить, в какие слова облечь свое сообщение.

— Я вижу, вы согласны со мной, — заметил мужчина, обращаясь к Дэйнтри. — А вы? — спросил он бармена. — Да вы же мигом разоритесь, если не сможете сказать, сколько будет четырежды семь, верно?

Бармен вытер со стойки пролившееся пиво и сказал:

— Угу.

— А вот вы, сэр, легко могу догадаться, что у вас за профессия. И не спрашивайте, каким образом. Есть у меня интуиция. Она приходит, наверно, от изучения человеческих лиц и натур. Потому я и заговорил про арифметику, пока вы ходили к телефону. Это, сказал я мистеру Баркеру, предмет, в котором джентльмен силен. Такие я произнес слова?

— Угу, — изрек мистер Баркер.

— Я бы выпил еще пинту, если не возражаете.

Мистер Баркер наполнил его стакан.

— Друзья иной раз просят меня продемонстрировать мое умение. Даже понемножечку делают ставки. Это — учитель, говорю я про кого-нибудь в метро, или аптекарь, а потом вежливо спрашиваю — никто не обижается, когда я объясню, в чем дело, — и в девяти случаях из десяти я прав. Мистер Баркер видел меня тут за этим делом, верно, мистер Баркер?

— Угу.

— Вот вы, сэр, если позволите мне проявить мое умение и позабавить мистера Баркера в холодный сырой вечер… вы — на государственной службе. Я прав, сэр?

— Да, — сказал Дэйнтри. Допил виски и поставил стакан. Пора было еще раз попытаться позвонить.

— Тепло, тепло, да? — Посетитель впился в него своими глазками-булавками. — Пост ваш связан с вещами конфиденциальными. Вы знаете обо всем куда больше, чем мы, грешные.

— Мне надо позвонить, — сказал Дэйнтри.

— Одну минуту, сэр. Я только хочу показать мистеру Баркеру… — Он вытер платком пиво с губ и приблизил к Дэйнтри лицо. — Вы работаете с цифрами, — сказал он. — В Налоговых сборах.

Дэйнтри направился к телефонной будке.

— Вот видите, — сказал посетитель, — обиделся. Не любят они, когда их узнают. Наверно, инспектор.

На сей раз телефон не был занят, и вскоре Дэйнтри услышал голос доктора Персивала, вкрадчивый и успокаивающий, словно он сохранил манеру разговаривать с больными, хотя давно перестал их посещать.

— Да? Доктор Персивал у телефона. Кто это?

— Дэйнтри.

— Добрый вечер, дорогой друг. Есть новости? Где вы?

— Я в Беркхэмстеде. Я видел Кэсла.

— Ясно. И каково ваше впечатление?

Гнев развеял слова, которые он собирался произнести, и разорвал их в клочья, как рвут письмо, решив его не посылать.

— Мое впечатление, что вы убили не того человека.

— Не убили, — мягко возразил доктор Персивал, — а ошиблись в дозировке. Это средство не было ведь перед тем проверено на человеке. Но почему вы думаете, что Кэсл?..

— Потому что он уверен, что Дэвис не виноват.

— Он так и сказал?

— Да.

— И что же он думает делать?

— Ждет.

— Ждет чего?

— Что будет дальше. Жена ушла от него, взяв с собой ребенка. Он говорит, что они поссорились.

— Аэропортам уже послано предупреждение, — сказал доктор Персивал, — и морским портам, конечно, тоже. Если он решит бежать, у нас будет доказательство prima facie ^[51], но все равно понадобятся неоспоримые улики.

— В случае с Дэвисом неоспоримые улики вам не потребовались.

— На этот раз шеф на этом настаивает. Что вы сейчас делаете?

— Еду домой.

— Вы спрашивали его про записку Мюллера?

— Нет.

— Почему?

— Не было необходимости.

— Отличная работа, Дэйнтри. Но почему, вы думаете, он был с вами так откровенен?

Дэйнтри, не отвечая, положил трубку на рычаг и вышел из будки. Тот, другой, посетитель спросил:

— Прав я был, а? Вы — инспектор Бюро налоговых сборов.

— Да.

— Вот видите, мистер Баркер. Снова я попал в точку.

А полковник Дэйнтри медленно пошел к выходу и направился к своей машине. Он запустил мотор и некоторое время сидел в ней, глядя, как капли дождя стекают по ветровому стеклу. Затем выехал со двора и повернул в направлении Бохмура, Лондона и своей квартиры на Сент-Джеймс-стрит, где его ждал вчерашний камамбер. Ехал он медленно. Ноябрьская морось перешла в настоящий дождь, а потом появилась и крупа. Он подумал: «Что ж, я поступил так, как, сказали бы они, требовал мой долг», и, хотя он ехал домой, где его ждал стол, за который он сядет писать свое прошение об отставке, Дэйнтри не спешил. Мысленно он уже считал себя в отставке. Он говорил себе, что теперь он свободный человек и нет у него большени перед кем ни долга, ни обязанностей, но никогда еще ему не было так одиноко, как сейчас.

5

Раздался звонок. Кэсл давно его ждал и, однако же, медлил подойти к двери: ему казалось теперь, что он был до нелепого оптимистичен. К этому времени младший Холлидей уже наверняка все выболтал, «тойота» была одной из тысячи «тойот», спецслужба, по всей вероятности, ждала, пока он останется один, и он знал, что был до нелепого неосторожен с Дэйнтри. Раздался второй звонок, потом третий — Кэслу ничего не оставалось, как открыть. Он направился к двери, сжимая в кармане револьвер, но теперь толку от него, как от заячьей лапы. Не мог он огнем проложить себе путь с острова. Буллер глухо рычал, оказывая ему мнимую поддержку, но Кэсл знал, что, когда дверь откроется, Буллер тотчас станет ластиться к вошедшему. Сквозь цветное стекло, залитое дождем, он не мог разобрать, кто стоит на крыльце. Но и открыв дверь, не разглядел пришельца — лишь увидел нахохлившуюся фигуру.

— Отвратительный вечер, — произнес в темноте голос, который Кэсл тут же узнал.

— Мистер Холлидей… вот уж никак не ожидал вас увидеть.

А сам подумал: «Он пришел просить меня помочь сыну, но что я могу сделать?»

— Хороший пес, хороший, — явно нервничая, говорил едва различимый в темноте мистер Холлидей Буллеру.

— Входите же. Он вполне безобидный, — заверил его Кэсл.

— Я вижу, что он отличный пес.

Мистер Холлидей осторожно вошел, держась стены, и Буллер, мотая обрубком хвоста, обслюнявил его.

— Как видите, мистер Холлидей, он дружен со всем миром. Снимайте пальто. Входите же, выпьем виски.

— Я не из пьющих, но не скажу «нет».

— Я огорчился, услышав по радио про вашего сына. Вы, должно быть, очень встревожены.

Мистер Холлидей прошел вслед за Кэслом в гостиную. Он сказал:

— Такого следовало ждать, сэр, может, хоть это послужит ему уроком. Полиция вывезла уйму всего из его магазина. Инспектор показал мне одну-две вещицы — право же, омерзительно. Но я сказал инспектору: сам-то мой сын едва ли это читает.

— Надеюсь, вас полиция не потревожила?

— О нет. Я ведь уже говорил вам, сэр: они, по-моему, действительно меня жалеют. Они знают, что я держу совсем другого рода магазин.

— А вы сумели передать сыну мое письмо?

— Ах нет, сэр, я счел разумнее не делать этого. В данных обстоятельствах. Но не беспокойтесь. Я передал ваше послание куда следовало.

Он взял книгу, которую Кэсл пытался читать, и посмотрел на заглавие.

— Как это, черт возьми, понимать?

— Видите ли, сэр, вы, по-моему, всегда находились во власти некоторого недоразумения. Мой сын никогда не занимался ничем похожим на ваши занятия. Но они считали, лучше будет — на случай неприятностей, — чтобы вы именно так думали… — Он пригнулся к газовому камину и стал греть руки; когда он поднял глаза, в них плясали хитрые огоньки. — Так что вот, сэр, при том, как складываются дела, надо нам забирать вас отсюда — и быстро.

Сознание, сколь мало ему доверяли даже те, у кого было больше всего оснований ему доверять, до глубины души потрясло Кэсла.

— Извините, что я спрашиваю вас, сэр, но где сейчас ваша жена и ваш мальчик? Мне приказано…

— Утром, когда я услышал про вашего сына, я отослал их отсюда. К моей матери. Она считает, что мы поссорились.

— Ах, значит, одна трудность с пути устранена.

Достаточно согрев руки, мистер Холлидей-старший обошел комнату, оглядел полки с книгами. И сказал:

— Я дам вам за них меньше любого другого книготорговца. Двадцать пять фунтов задатку — это все, что дозволено вывозить из страны. Банкноты при мне. Ваши книги мне подойдут. Вся эта «Мировая классика» и «Для всех и каждого». Их не переиздают, хоть и следовало бы, а если переиздают, то цены!..

— Мне казалось, — заметил Кэсл, — что нам следует спешить.

— За последние пятьдесят лет, — сказал мистер Холлидей, — я научился делать все не торопясь. Стоит устроить спешку — и наверняка наделаешь ошибок. Если у вас есть полчаса, внушайте себе, что у вас их три. Вы что-то сказали, сэр, насчет виски?

— Если в нашем распоряжении есть время… — Кэсл налил виски в два стакана.

— Время у нас есть. Я полагаю, у вас приготовлен чемодан со всем необходимым?

— Да.

— А как вы намерены быть с собакой?

— Очевидно, оставлю пса здесь. Я об этом не думал… Может быть, вы могли бы отвезти его к ветеринару.

— Неразумно, сэр. Если начнут его искать, протянется ниточка между вами и мной, а этого делать не стоит. Так или иначе, надо, чтобы пес часа два-три посидел тихо. Он лает, когда остается один?

— Не знаю. Он не привык быть один.

— Я думаю сейчас о соседях — они могут пожаловаться. Кто-то из них может позвонить в полицию, а нам ни к чему, чтобы полицейские обнаружили, что в доме пусто.

— Так или иначе, они достаточно скоро это обнаружат.

— Это уже не будет иметь значения, когда вы благополучно переберетесь за границу. Жаль, что ваша жена не взяла с собой пса.

— Она не могла. У мамы есть кошка. А Буллер мгновенно кидается на кошек.

— Да, боксеры обычно дурно себя ведут, когда дело касается кошек. У меня самого есть кот. — Мистер Холлидей потрепал Буллера за уши, и Буллер завилял хвостом. — Так оно и выходит, как я сказал. Когда спешишь, непременно о чем-то забываешь. К примеру, о собаке. У вас есть погреб?

— Не звуконепроницаемый. Если вы думали запереть его там.

— Я заметил, сэр, что в правом кармане у вас, похоже, лежит оружие… или я ошибаюсь?

— Я подумал, если придет полиция… В нем всего одна пуля.

— Советчиком было отчаяние, сэр?

— Я еще не решил, воспользуюсь ли я им.

— Я бы предпочел, чтобы вы отдали его мне, сэр. Если нас остановят, у меня хоть есть разрешение на ношение оружия: магазины ведь нынче грабят. Как его зовут, сэр? Я имею в виду пса.

— Буллер.

— Иди сюда, Буллер, иди сюда. Вот умница. — Буллер положил морду на колено мистера Холлидея. — Умница, Буллер. Умница. Ты же не хочешь, верно, устроить неприятность такому хорошему хозяину. — Буллер помахал обрубком хвоста. — Они, похоже, понимают, когда их любят, — заметил мистер Холлидей. Он почесал Буллеру за ушами, и Буллер всем видом показал, что благодарен за это. — А теперь, сэр, если не возражаете, дайте-ка мне револьвер… Ах, ты, значит, убиваешь кошек… Ах, паршивец…

— Выстрел услышат, — сказал Кэсл.

— А мы прогуляемся в погреб. Один выстрел — никто и внимания не обратит. Подумают, это выхлопные газы.

— Он с вами не пойдет.

— Посмотрим. Пошли, Буллер, мальчик мой. Пошли гулять. Гулять, Буллер.

— Вот видите. Не идет.

— Пора нам двигаться, сэр. Придется вам спуститься со мной. Я-то хотел вас от этого избавить.

— Можете не избавлять.

Кэсл пошел впереди, показывая путь в погреб. Буллер следовал за ним, а мистер Холлидей завершал шествие.

— Я бы не зажигал света, сэр, а то сначала выстрел, потом гаснет свет. Вот это уже может вызвать любопытство.

Кэсл закрыл окно, где некогда был сброс для угля.

— А теперь, сэр, если вы дадите мне револьвер…

— Нет, я сам.

Он вынул револьвер и нацелил его на Буллера, а Буллер, решив поиграть и, по всей вероятности, приняв дуло за резиновую кость, вцепился в него зубами и потянул. Кэсл дважды нажал на спусковой крючок, зная, что в барабане всего одна пуля. Его затошнило.

— Я выпью еще виски, — сказал он, — прежде чем мы двинемся.

— Вы это заслужили, сэр. Странно, до чего привыкаешь к тупому животному. Вот моя кошка…

— Я не любил Буллера. Просто… видите ли, просто я никогда еще ничего живого не убивал.

6

— Трудно ехать в такой дождь, — заметил мистер Холлидей, нарушая долгое молчание. Смерть Буллера сковала им язык.

— Куда мы едем? В Хитроу? К этому времени паспортный контроль будет уже начеку.

— Я везу вас в отель. Откройте отделение для перчаток, сэр, вы там найдете ключ. Комната четыреста двадцать три. Вам надо только сразу сесть в лифт и подняться. К портье не подходите. Ждите в номере, пока за вами не придут.

— А если горничная…

— Повесьте на дверь бирку с надписью «Не тревожить».

— А потом…

— Этого я не знаю, сэр. Таковы инструкции, которые я получил.

Как воспримет весть о смерти Буллера Сэм, подумал Кэсл. Он знал, что Сэм никогда ему этого не простит. Он спросил:

— А как вы во все это ввязались?

— Я не ввязывался, сэр. Я с юности член партии — втихомолку, если можно так сказать. В семнадцать лет я пошел в армию — добровольцем. Прибавил себе лет. Думал, меня пошлют во Францию, а оказалось — в Архангельск. Четыре года пробыл в плену. Многое я видел и многое узнал за эти четыре года.

— И как там с вами обращались?

— Нелегко было, но в юности многое можно вынести, и потом, всегда был кто-то, кто относился по-дружески. Я научился немного по-русски — во всяком случае, мог служить переводчиком, и они давали мне книжки читать, когда не могли дать еды.

— Книжки коммунистического толка?

— Конечно, сэр. Миссионер ведь дает Библию, верно?

— Значит, вы из тех, кто верит.

— Жизнь у меня всегда была одинокая, должен признать. Понимаете, я ведь не мог ходить на митинги или участвовать в маршах. Даже мой мальчик ничего не знает. Меня используют для разных мелких дел — вроде вашего, сэр. Я не раз вынимал ваши донесения из тайника. О, это был счастливый для меня день, когда вы заходили в мой магазин. Я чувствовал себя менее одиноким.

— И вы никогда не колебались, Холлидей? Я хочу сказать — Сталин, Венгрия, Чехословакия?

— Я достаточно повидал всего в России, когда был молод, да и в Англии в пору депрессии, когда вернулся домой, так что получил инъекцию, которая застраховала меня от подобных мелочей.

— Мелочей?

— Извините меня, сэр, но совесть у нас пробуждается по выбору. Я бы мог назвать вам Гамбург, Дрезден, Хиросиму. Они ведь не поколебали вашей веры в так называемую «демократию»? Наверное, все-таки поколебали, иначе вы бы не были со мной сейчас.

— Это же было во время войны.

— Мы воюем с семнадцатого года.

Кэсл вгляделся в мокрую тьму между «дворниками».

— А вы все-таки везете меня в Хитроу.

— Не совсем. — Мистер Холлидей легонько положил руку на колено Кэсла — так легко, будто в Эшриджском парке с дерева упал осенний лист. — Не волнуйтесь, сэр. Они пекутся о вас. Я вам завидую. Не удивлюсь, если вы увидите Москву.

— А вы никогда там не были?

— Никогда. Ближе всего я был к ней, когда сидел в лагере в Архангельске. Вы когда-нибудь видели «Три сестры»? Я видел только раз, но никогда не забуду, что сказала одна из них — я говорю это себе, когда не могу заснуть ночью: «Продать дом, со всем здесь покончить и — в Москву…»

— Вы бы увидели совсем другую Москву, чем у Чехова.

— А другая сестра вот что говорит: «Счастливые не замечают, зима сейчас или лето. Живи я в Москве, мне было бы все равно, какая погода на дворе». Так вот я говорю себе, когда на душе у меня скверно, что Маркс тоже ведь не знал Москвы, и я смотрю на Олд-Комптон-стрит и думаю, что Лондон по-прежнему город Маркса. И Сохо — это Сохо Маркса. Ведь это здесь был впервые напечатан «Коммунистический манифест». — Из дождя вдруг вынырнул грузовик, дернулся в сторону, чуть не задев их, и равнодушно умчался мимо. — Возмутительные есть люди среди шоферов, — заметил Холлидей, — знают, что с ними в таких катавасиях ничего не случится. Следовало бы нам ввести более суровые наказания за лихую езду. Знаете, сэр, что было нехорошо в Венгрии и Чехословакии — слишком они лихачили. Дубчек был лихачом — так что все очень просто.

— Только не для меня. Я никогда не хотел заканчивать свои дни в Москве.

— Я полагаю, жизнь там покажется вам несколько странной — вы ведь не из наших, — но волноваться не стоит. Я не знаю, что вы для нас сделали, но, должно быть, что-то важное, и уж они позаботятся о вас, можете не сомневаться. Да я не удивлюсь, если вас наградят орденом Ленина или выпустят марку с вашим портретом, как выпустили с портретом Зорге ^{139}.

— Зорге был коммунистом.

— И я горжусь тем, что часть пути в Москву вы совершаете на этой моей старой машине.

— Даже если бы мы ехали целый век, Холлидей, вы все равно не обратили бы меня в свою веру.

— Не уверен. Вы же, в конце концов, много сделали, чтобы помочь нам.

— Я помог вам в отношении Африки — только и всего.

— Совершенно верно, сэр. Но вы уже на пути. Африка — это тезис, как сказал бы Гегель ^{140}. А вы — антитезис, но активная часть антитезиса, так что вы из тех, кто еще придет к синтезу.

— Все это для меня сплошная тарабарщина. Я не философ.

— Боец и не должен быть философом, а вы — боец.

— Не за коммунизм. Сейчас я всего лишь подбитый в бою.

— Они вас в Москве вылечат.

— В психиатрической больнице?

После этой фразы мистер Холлидей умолк. Обнаружил ли он трещинку в диалектике Гегеля, или же это было молчание, продиктованное болью и сомнением? Кэсл так этого и не узнает, ибо впереди, сквозь завесу дождя, засветились, расплываясь, огни отеля.

— Выходите здесь, — сказал мистер Холлидей. — Лучше, чтоб меня не видели. — Мимо них, когда они остановились, тотчас протянулась длинная светящаяся цепочка: передние фары машин зажигали задние фары ехавших впереди. В лондонском аэропорту с грохотом садился «Боинг-707». Мистер Холлидей что-то искал на заднем сиденье. — Я забыл кое-что. — Он выудил с сиденья полиэтиленовый мешок, какие дают в аэропортовских беспошлинных лавках. — Переложите вещи из чемодана сюда, — сказал он. — Портье может заметить, если вы пойдете к лифту с чемоданом.

— Мешок слишком маленький.

— Тогда оставьте то, что не войдет.

Кэсл повиновался. Он понимал: хотя он столько лет занимался секретной работой, в чрезвычайных обстоятельствах этот человек, завербованный в юности в Архангельске, был куда большим знатоком своего дела. Кэсл нехотя расстался с пижамой, подумав, что в тюрьме ему что-нибудь дадут, и со свитером. «Если я до них доберусь, обеспечат же они меня чем-то теплым».

Мистер Холлидей сказал:

— У меня есть для вас маленький подарок. Книжка Троллопа, которую вы искали. Второй экземпляр вам теперь уже не нужен. Книга длинная, но вам предстоят долгие ожидания. На войне всегда так. Называется роман «Как мы нынче живем».

— Это книга, рекомендованная вашим сыном?

— О, я тут немножко вас обманул. Троллопа читаю я, а не сын. Его любимый автор некто Роббинс. Вы уж извините меня за этот маленький обман: мне хотелось, чтобы вы, несмотря на эту его лавку, немного лучше думали о нем. В общем-то он неплохой мальчик.

Кэсл пожал мистеру Холлидею руку.

— Уверен, что неплохой. Надеюсь, все будет с ним в порядке.

— Помните. Идите прямо в номер четыреста двадцать три и ждите.

С полиэтиленовым мешком в руке Кэсл зашагал к ярко освещенному отелю. У него было такое чувство, будто он уже отрезан от всего, с чем была связана его жизнь в Англии, — даже Сара и Сэм находились вне пределов досягаемости, в доме его матери, который никогда не был для него своим. Он подумал: «Я чувствовал себя в большей мере дома в Претории. Там у меня были дела. А сейчас никаких дел у меня не осталось». Сквозь дождь до него донеслось: «Счастливо, сэр. Самого большого вам счастья». И он услышал, как отъехала машина.

7

Кэсл даже растерялся: войдя в дверь отеля, он словно попал на карибский курорт. Никакого дождя. У бассейна — пальмы, а наверху — небо, усеянное бесчисленными крошечными звездочками; воздух, который он вдыхал, был теплым, душным и влажным, — ему сразу вспомнились далекие дни, когда он ездил в отпуск вскоре после войны, ну и, конечно, вокруг — как всюду на карибских островах — звучала американская речь. Он мог не волноваться — никто не заметил его: портье за длинной стойкой были слишком заняты приезжими американцами, только что привезенными из какого же аэропорта — Кингстон? Бриджтаун? Мимо прошел черный официант, неся два ромовых пунша молодой паре, сидевшей у бассейна. Лифт был рядом — он стоял с открытой дверью, и однако же Кэсл медлил, не в силах прийти в себя… Молодая пара, сидевшая под звездами, опустила соломинки в бокалы и принялась накачиваться пуншем. Кэсл вытянул руку, чтобы убедиться, что нет дождя, и кто-то за его спиной произнес:

— Да никак это Морис! Ты-то что делаешь в этой забегаловке?

Кэсл дернулся было, намереваясь сунуть руку в карман, и оглянулся. Хорошо, что у него уже не было револьвера.

Говорившего звали Блит — Кэсл поддерживал с ним контакт несколько лет назад, когда Блит работал в американском посольстве в Претории, а потом его перевели в Мексику — наверно, потому, что он не говорил по-испански.

— Блит! — с наигранным восторгом воскликнул Кэсл. Между ними всегда было так. Блит с первой же встречи стал звать его Морисом, а для Кэсла он так и остался Блитом.

— Куда направляешься? — спросил его Блит, но ответа ждать не стал. Он всегда предпочитал говорить о себе. — Я вот направляюсь в Нью-Йорк, — сказал Блит. — А самолет не прилетел. Придется провести здесь ночь. Неплохо задумана эта забегаловка. Совсем как на Виргинских островах. Так и тянет надеть шорты, — жаль, их нет у меня с собой.

— А я думал, ты в Мексике.

— Это уже история. Я теперь снова в отделе Европы. А ты по-прежнему сидишь на самой черной Африке?

— Да.

— Ты тоже застрял?

— Да, вынужден тут болтаться, — сказал Кэсл, надеясь, что уклончивость ответа не вызовет дальнейших расспросов.

— А как насчет «Плантаторского пунша»? Мне сказали, они тут готовят его как надо.

— Давай встретимся через полчаса, — сказал Кэсл.

— О’кей. О’кей. Значит, у бассейна.

— У бассейна.

Кэсл вошел в лифт, Блит последовал за ним.

— Наверх? Я тоже. Какой этаж?

— Четвертый.

— Мне тоже. Прокачу тебя бесплатно.

Неужели американцы тоже следят за ним? В данных обстоятельствах не следовало относить что-либо за счет случая.

— Питаться будешь тут? — спросил Блит.

— Не уверен. Все, видишь ли, зависит…

— Что-то ты явно скрытничаешь, — сказал Блит. — Славный старина Морис.

Они зашагали рядом по коридору. Номер 423 был первым на их пути, и Кэсл долго возился с ключом, пока не проследил, что Блит прошел к номеру 427… нет, 429. Кэсл запер дверь, предварительно повесив бирку с надписью «Не тревожить», и почувствовал себя в большей безопасности.

Регулятор центрального отопления стоял на 75 °^{141}. Более чем высоко для островов Карибского моря. Кэсл подошел к окну и посмотрел, что там. Внизу был круглый бар, а наверху искусственное небо. Крупная женщина с подсиненными волосами двигалась зигзагами по краю бассейна — должно быть, перебрала ромовых пуншей. Кэсл внимательно оглядел комнату в надежде обнаружить какой-то намек на то, что ждет его в будущем, — вот так же он оглядывал свой дом, ища в нем намека на жизнь прошлую. Две односпальные кровати, кресло, гардероб, комод, письменный стол, на котором не было ничего, кроме бювара, телевизор, дверь в ванную. Стульчак в ванной был опоясан полоской бумаги, заверявшей, что все гигиенически чисто; стаканы для зубной щетки были закутаны в полиэтилен. Кэсл вернулся в спальню и раскрыл бювар — из герба на бумаге он узнал, что находится в отеле «Старфлайт». В перечне ресторанов и баров был один, где играл оркестр и танцевали, — назывался ресторан «Писарро» ^{142}. А гриль-бар — в противоположность ресторану — назывался «Диккенс», и был еще третий ресторан — самообслуживания, который именовался «Оливер Твист» ^{143}. «Набирайте на тарелку сколько хотите». На другой карточке ему сообщалось, что автобусы отходят в аэропорт Хитроу через каждые полчаса.

Под телевизором он обнаружил холодильник, в котором стояли миниатюрные бутылочки с виски, джином и бренди, а также тоник и содовая, два сорта пива и четвертушки с шампанским. Кэсл по привычке выбрал «Джи-энд-Би», сел и стал ждать. «Вам предстоят долгие ожидания», — сказал ему мистер Холлидей, вручая Троллопа, и, поскольку делать было нечего, Кэсл принялся читать: «Позвольте представить читателю леди Карбэри, от характера и деяний которой в значительной мере зависит, с каким интересом будут читаться эти страницы; сейчас она сидит за письменным столом в собственной комнате собственного дома на Уэлбек-стрит». Кэсл понял, что эта книга не способна отвлечь его от мыслей о том, чем он живет сейчас.

Он подошел к окну. Внизу, под ним, прошел черный официант, затем Кэсл увидел Блита — тот вышел из лифта и осмотрелся. Конечно же, полчаса еще не прошло, успокоил себя Кэсл, — самое большее — десять минут. Блит еще не мог задуматься над его отсутствием. Кэсл выключил свет в комнате, чтобы Блит, если посмотрит вверх, не увидел его. Блит сел у стойки круглого бара, что-то заказал. Да, конечно, «Плантаторский пунш». Бармен кладет в бокал кусочек апельсина и вишенку. Блит был без пиджака, в рубашке с короткими рукавами — соответственно иллюзии, создаваемой пальмами, бассейном и звездным небом. Кэсл увидел, как он придвинул к себе телефон и набрал номер. Показалось ли ему или Блит, разговаривая, действительно поднял взгляд на окно номера 423? Сообщая о чем? Кому?

Кэсл услышал позади себя звук открываемой двери, и зажегся свет. Быстро повернувшись, он увидел, как в зеркале гардероба промелькнуло отражение человека, — так стремительно двигаются люди, когда не хотят, чтобы их видели; человек был маленький, с черными усиками, на нем был темный костюм, в руке — черный чемоданчик.

— Задержался из-за движения на дорогах, — сказал он, правильно построив фразу, но нечетко произнеся ее по-английски.

— Вы приехали за мной?

— У нас маловато времени. Вам надо успеть на ближайший автобус, который отходит в аэропорт. — Он положил на письменный стол чемоданчик и извлек из него сначала авиабилет, затем паспорт, бутылочку с какой-то жидкостью вроде клея, пухлый полиэтиленовый мешок, щетку для волос и гребенку, бритву.

— У меня есть все, что требуется, — сказал Кэсл, сразу сумев найти нужный тон.

Мужчина будто не слышал.

— Как видите, билет у вас только до Парижа, — сказал он. — Это я вам сейчас объясню.

— Но они же наверняка следят за всеми вылетающими самолетами.

— Особенно тщательно они будут следить за тем, который вылетает в Прагу одновременно с самолетом, вылетающим в Москву, — он задержался из-за неполадки с моторами. Случай необычный. Возможно, Аэрофлот ждал какого-то важного пассажира. Так что полиция все внимание нацелит на самолеты, вылетающие в Прагу и в Москву.

— Следить они будут не за самолетами, а за теми, кто проходит паспортный контроль. У выхода на поле они стоять не будут.

— Тут все предусмотрено. Вы должны подойти к паспортному контролю — дайте-ка взглянуть на ваши часы — минут через пятьдесят. Автобус отходит через тридцать минут. Вот ваш паспорт.

— А что я делаю в Париже, если я туда доберусь?

— Вас встретят у выхода из аэровокзала и дадут другой билет. Времени у вас будет ровно столько, чтобы успеть на другой самолет.

— Направляющийся куда?

— Понятия не имею. Все это вы узнаете в Париже.

— К тому времени Интерпол уже оповестит тамошнюю полицию.

— Нет. Интерпол никогда не вмешивается в политические дела. Это против их правил.

Кэсл раскрыл паспорт.

— Партридж, — произнес он, — вы выбрали удачную фамилию. Сезон охоты еще не кончился ^{144}. — Он взглянул на фотографию. — А вот фотография не сойдет. Я не похож на этого человека.

— Верно. Но мы сейчас подгоним вас под фотографию.

Незнакомец перенес свои орудия производства в ванную. Между стаканами для зубных щеток поставил увеличенную фотографию с паспорта.

— Сядьте, пожалуйста, на этот стул.

Он принялся выщипывать Кэслу брови, затем взялся за волосы: у человека на паспорте была стрижка бобриком. Кэсл наблюдал в зеркале за движением ножниц — он был поражен, увидев, как стрижка бобриком меняет лицо, увеличивает лоб; даже выражение глаз, казалось, изменилось.

— Вы мне сбросили лет десять, — сказал Кэсл.

— Сидите, пожалуйста, спокойно.

Затем незнакомец начал наклеивать ему усики — волосок за волоском; такие усики носит человек застенчивый, не уверенный в себе. Он сказал:

— Борода или густые усы всегда наводят на подозрение. — На Кэсла из зеркала смотрел незнакомец. — Ну вот. Всё. По-моему, вполне прилично. — Он сходил к своему чемоданчику и, достав оттуда белую палку, вытянул ее и превратил в трость. Он сказал: — Вы слепой. Предмет всеобщего сочувствия, мистер Партридж. Стюардесса «Эр-Франс» встретит вас у автобуса, который привозит пассажиров из отеля, и проведет через паспортный контроль к вашему самолету. В Париже из аэропорта Руасси вас перевезут на Орли — там у самолета тоже будут неполадки с мотором. Возможно, вы будете уже не мистер Партридж: в машине вам сделают другой грим, дадут другой паспорт. Человеческое лицо можно ведь до бесконечности изменять. Хороший довод против роли наследственности. Рождаются-то люди почти все с одинаковым лицом — представьте себе новорожденного младенца, — а потом под влиянием окружения лицо меняется.

— Представляется все это просто, — сказал Кэсл, — но вот сработает ли?

— Думаем, что сработает, — сказал маленький человечек, упаковывая свой чемоданчик. — А теперь выходите и не забудьте пользоваться тростью. И не двигайте глазами — поворачивайте всю голову, если кто-то с вами заговорит. Старайтесь, чтобы глаза ничего не выражали.

Кэсл, не думая, взял «Как мы нынче живем».

— Нет, нет, мистер Партридж. Слепой вряд ли повезет с собой книгу. И мешок этот тоже оставьте.

— Но у меня там всего лишь чистая рубашка, бритва…

— На чистой рубашке есть метка прачечной.

— А не странно это будет выглядеть, что у меня нет багажа?

— Откуда же это знать паспортному контролю, разве что он попросит у вас билет.

— По всей вероятности, попросит.

— Ну и что? Вы же возвращаетесь домой. Живете вы в Париже. В паспорте есть ваш адрес.

— А кто я по профессии?

— Вы в отставке.

— Вот это, по крайней мере, верно, — сказал Кэсл.

Он вышел из лифта и, постукивая палкой, направился к выходу, возле которого ждал автобус. Проходя мимо дверей, ведущих в бар и к бассейну, он увидел Блита. Блит с нетерпеливым видом поглядывал на свои часы. В этот момент пожилая женщина взяла Кэсла под руку и спросила:

— Вы на автобус?

— Да.

— Я тоже. Позвольте вам помочь.

Он услышал позади себя голос:

— Морис! — Он был вынужден идти медленно из-за женщины, потому что она медленно шла. — Эй! Морис!

— По-моему, кто-то вас зовет, — сказала женщина.

— Ошиблись.

Он услышал за собой шаги. Выпростал локоть из руки женщины и, повернув, как было сказано, голову, уставился не на Блита, а чуть в сторону. Блит в изумлении смотрел на него.

— Извините, — сказал он. — Мне подумалось…

Женщина сказала:

— Шофер сигналит нам. Поторопимся.

Когда они уже сидели в автобусе, она посмотрела в окно. И сказала:

— Должно быть, вы очень похожи на его знакомого. Он все еще стоит и смотрит нам вслед.

— У каждого, говорят, есть в мире свой двойник, — заметил Кэсл.

Часть шестая

Глава I

1

Она обернулась и ничего не увидела сквозь серое, будто затянутое дымом, окно такси — Морис, казалось, нырнул в воды стального озера и без единого крика пошел ко дну. У нее украли — без всякой надежды когда-либо получить назад — единственное, что ей хотелось увидеть и услышать, и она с возмущением принимала милостивую подачку, — так мясник предлагает жалкий кусок мяса вместо хорошего окорока, который он приберег для более солидного покупателя.

Обед в доме среди лавров был пыткой. Свекровь пригласила гостя — священника с малопривлекательным именем Боттомли ^{145}, которого она звала Эзра, — вернувшегося из Африки, где он занимался миссионерской деятельностью: отменить его визит было никак нельзя. Сара чувствовала себя чем-то вроде экспоната на лекции с диапозитивами, с какими он, по всей вероятности, там, в Африке, выступал. Миссис Кэсл ее не представила. Она просто сказала: «Это Сара», будто Сара была приютской сироткой, что отвечало действительности. Мистер Боттомли до приторности слащаво сюсюкал с Сэмом, к ней же проявлял взвешенный интерес, словно к одной из своих цветных прихожанок. Дили-бом, умчавшаяся при виде их из страха перед Буллером, выказывала теперь усиленное дружелюбие и царапала юбку Сары.

— Расскажите мне, как на самом деле живут люди в Соуэто, — попросил мистер Боттомли. — Я, видите ли, работал в Родезии. В английских газетах тоже все преувеличивают. Не такие уж мы черномазые черти, какими нас рисуют, — добавил он и покраснел, поняв свою оплошность. Миссис Кэсл долила ему в стакан воды. — Я хочу сказать, — продолжал он, — можно ли там должным образом воспитать ребенка? — И его блестящие глаза остановились на Сэме, словно прожектор в ночном клубе.

— Ну, откуда же Саре это знать, Эзра? — заметила миссис Кэсл. И нехотя пояснила: — Сара — моя невестка.

Мистер Боттомли покраснел еще больше.

— A-а, так вы приехали в гости? — спросил он.

— Сара живет со мной, — сказала миссис Кэсл. — Пока. А мой сын в Соуэто никогда не жил. Он работал в посольстве.

— Мальчик, наверное, рад, что приехал повидать бабушку, — сказал мистер Боттомли.

Сара подумала: «Неужели такой теперь будет моя жизнь?»

Когда мистер Боттомли отбыл, миссис Кэсл сказала Саре, что им надо серьезно поговорить.

— Я звонила Морису, — сказала она, — он и слушать ничего разумного не хочет. — Она повернулась к Сэму. — Пойди в сад, миленький, поиграй там.

— Так ведь там дождик, — сказал Сэм.

— Я забыла об этом, миленький. Тогда пойди наверх и поиграй с Дили-бом.

— Я пойду наверх, — сказал Сэм, — но играть с вашей кошкой не стану. Мой дружок — Буллер. Вот он знает, что делать с кошками.

Когда они остались одни, миссис Кэсл сказала:

— Морис заявил мне, что, если ты вернешься домой, он уедет. Чем ты так провинилась, Сара?

— Я бы не хотела об этом говорить. Морис велел мне ехать сюда, вот я и приехала.

— Кто же из вас… как говорится, виноватая сторона?

— А разве непременно должна быть виноватая сторона?

— Я сейчас снова ему позвоню.

— Я не могу помешать вам, но пользы от этого не будет.

Миссис Кэсл набрала номер, и Сара стала молить Бога, хотя в него и не верила, чтобы, по крайней мере, услышать голос Мориса, но…

— Никто не отвечает, — сказала миссис Кэсл.

— По всей вероятности, он на работе.

— В субботу-то?

— Он работает в самое необычное время.

— Я думала, в Форин-офисе больше порядка.

Сара дождалась вечера и, уложив Сэма, пошла в городок. Она зашла в «Корону» и заказала «Джи-энд-Би». Она попросила двойную порцию в память о Морисе, затем прошла в будку телефона-автомата. Она знала: Морис не велел ей звонить. Если он дома и телефон его прослушивается, он изобразит ярость, продолжит несуществующую ссору, но, по крайней мере, она будет знать, что он по-прежнему там, а не в полицейском участке и не летит в самолете через Европу, которой она никогда не видела. Телефон долго звонил, прежде чем она положила трубку на рычаг: она понимала, что тем самым дает «им» возможность установить, откуда звонят, но ей это было безразлично. Если «они» явятся к ней, она хотя бы что-то узнает о Морисе. Она вышла из кабины, выпила у стойки бара свое «Джи-энд-Би» и вернулась в дом миссис Кэсл.

— Сэм звал тебя, — сказала ей миссис Кэсл.

Сара пошла наверх.

— В чем дело, Сэм?

— Ты думаешь, Буллер в порядке?

— Конечно, в порядке. А что с ним могло случиться?

— Я видел сон.

— И что тебе приснилось?

— Не помню. Буллер будет скучать без меня. Жалко, мы его не взяли с собой.

— Мы же не можем. Ты это знаешь. Рано или поздно он наверняка прикончил бы Дили-бом.

— Вот и хорошо бы.

Сара нехотя спустилась вниз. Миссис Кэсл смотрела телевизор.

— Было что-нибудь интересное в «Новостях»? — спросила Сара.

— Я редко слушаю «Новости», — сказала миссис Кэсл. — Предпочитаю читать «Таймс».

Но на следующее утро в воскресных газетах не было ничего, что могло бы заинтересовать Сару. Воскресенье… Морис никогда ведь не работал по воскресеньям. В полдень Сара снова пошла в «Корону», и снова позвонила домой, и снова долго ждала: он мог быть в саду с Буллером; но под конец ей пришлось расстаться и с этой надеждой. Она успокаивала себя мыслью, что ему все же удалось бежать, но потом она вспомнила, что «они» имеют право держать его — кажется, три дня? — без предъявления обвинения.

Миссис Кэсл подала обед — большой кусок ростбифа — ровно в час.

— Не послушаем «Новости»? — предложила Сара.

— Не надо катать кольцо с салфеткой, Сэм, миленький, — сказала миссис Кэсл. — Просто вытащи из него салфетку, а кольцо положи рядом с тарелочкой.

Сара нашла волну, на которой работало «Радио-3». Миссис Кэсл сказала:

— По воскресеньям никаких стоящих новостей не бывает. — И конечно, оказалась права.

Воскресный день никогда еще не тянулся так долго. Дождь прекратился, и бледное солнце пыталось проглянуть между облаками. Сара пошла с Сэмом погулять по лесу — почему это место так называлось, она не могла понять. Деревьев тут не было — одни низкорослые кустарники да трава (часть местности вообще была расчищена под поле для гольфа). Сэм сказал:

— В Эшридже мне куда больше нравится. — И немного позже добавил: — Без Буллера прогулка — не прогулка.

А Сара думала: «Как долго придется нам так жить?» На обратном пути они решили пройти по краю поля для гольфа, чтобы быстрее попасть домой, и один из игроков, явно перебравший за обедом, крикнул, чтобы они убирались прочь. Сара немного замешкалась, и он рявкнул:

— Эй! Ты! Я к тебе обращаюсь, Топси!

Сара смутно припомнила, что так звали черную девочку в книжке, которую методисты давали ей читать, когда она была маленькая ^{146}.

В тот вечер миссис Кэсл сказала:

— Пора нам, дорогая, поговорить серьезно.

— О чем?

— Это ты меня спрашиваешь, о чем? Право же, Сара! О тебе и о моем внуке, конечно… ну и о Морисе. Ни один из вас не говорит мне, из-за чего произошла ссора. Есть у тебя или у Мориса основания для развода?

— Возможно. Когда один бросает другого, это ведь основание, верно?

— Но кто же кого бросил? Если ты уехала к свекрови, это не значит, что ты бросила Мориса. А Морис — как же он бросил тебя, если он живет дома.

— Дома его нет.

— Тогда где же он?

— Я не знаю, не знаю, миссис Кэсл. Неужели вы не можете просто подождать немного и не говорить об этом со мной?

— Это же мой дом, Сара. И я бы не возражала узнать, сколько ты собираешься пробыть у меня. Сэму ведь надо ходить в школу. На этот счет есть закон.

— Обещаю вам, если вы разрешите нам пробыть всего неделю…

— Я же не выгоняю тебя, дорогая. Просто я хочу, чтобы ты вела себя как взрослый человек. Мне кажется, тебе следовало бы повидать адвоката и поговорить с ним, если ты не хочешь говорить со мной. Я могу завтра позвонить мистеру Бэри. Он составлял мое завещание.

— Дайте мне одну неделю, миссис Кэсл. — (Было время, когда миссис Кэсл предложила Саре называть ее «мама» и явно вздохнула с облегчением, убедившись, что Сара продолжает звать ее «миссис Кэсл».)

В понедельник утром Сара отправилась вместе с Сэмом в городок и, заведя его в магазин игрушек, зашла в «Корону». Она позвонила Морису на службу, что было бессмысленно, так как, будь Морис по-прежнему в Лондоне и на свободе, он, безусловно, позвонил бы ей. В Южной Африке, в те далекие времена, когда она работала на Мориса, она никогда не совершила бы такой неосторожности, но в этом мирном провинциальном городке, который никогда не знал расовых волнений и где по ночам не раздавалось стука в дверь, самая мысль об опасности казалась фантастической. Сара попросила к телефону секретаршу мистера Кэсла и, когда послышался женский голос, сказала:

— Это Синтия? — (Сара знала ее имя, хотя они никогда не встречались и не разговаривали.) Последовала долгая пауза — достаточно долгая, чтобы кто-то мог подключиться для подслушиванья, но здесь, в маленьком городке, населенном пенсионерами, Саре в этой пивнушке, где двое шоферов приканчивали свое горькое пиво, в это как-то не верилось. Затем сухой тоненький голосок произнес:

— Синтии сегодня нет.

— А когда она будет?

— Боюсь, не могу этого сказать.

— В таком случае можно мистера Кэсла?

— Скажите, пожалуйста, кто говорит?

Она подумала: «Я же чуть не предала Мориса» — и повесила трубку. Она почувствовала, что предала и свое прошлое — все эти тайные встречи, зашифрованные донесения, старания Мориса проинструктировать ее, чтобы они оба не попали в Йоханнесбурге в лапы БОСС. А теперь вот Мюллер приехал сюда, в Англию… и сидел с ней за одним столом.

Возвращаясь домой, она заметила незнакомую машину на лавровой аллее, а в холле ее поджидала миссис Кэсл. Она сказала:

— Тут какой-то человек приехал к тебе, Сара. Я провела его в кабинет.

— Кто это?

Миссис Кэсл понизила голос и брезгливо произнесла:

— По-моему, полицейский.

У мужчины были большие светлые усы, которые он нервно поглаживал. Он, безусловно, не принадлежал к полицейским, каких Сара знала в юности, и она удивилась, как это миссис Кэсл угадала его профессию, — сама Сара приняла бы его за мелкого торговца, который многие годы обслуживал местных жителей. Он выглядел таким аккуратным и приветливым, хорошо вписываясь в кабинет доктора Кэсла, где все осталось, как было до его смерти: на письменном столе по-прежнему стояла подставка с трубками и китайская пепельница, а за столом — вертящееся кресло, в которое незнакомец явно не решился сесть. Он стоял у книжных полок, частично перекрывая своей плотной фигурой алые тома классиков в издании «Леб» и зеленую кожу 2-го издания «Энциклопедии Британики».

— Миссис Кэсл? — осведомился он.

И Сара чуть не ответила: «Нет. Миссис Кэсл — это моя свекровь», настолько чужой чувствовала она себя в этом доме.

— Да, — сказала она. — В чем дело?

— Я инспектор Батлер.

— Да?

— Мне звонили из Лондона. Попросили заехать и поговорить с вами… если, конечно, вы тут окажетесь.

— О чем?

— Возможно, вы могли бы нам сказать, как связаться с вашим мужем.

Она почувствовала огромное облегчение: значит, Морис все-таки не в тюрьме; а потом возникла мысль, что ведь это может быть ловушка — даже мягкость, стеснительность и очевидная честность инспектора Батлера могут быть ловушкой, ловушкой того сорта, какие расставляет БОСС. Но ведь в этой стране БОСС не орудует. И Сара сказала:

— Нет. Не могу. Я не знаю, где он. А что такое?

— Видите ли, миссис Кэсл, дело в известной мере касается вашей собаки.

— Буллера?! — вырвалось у нее.

— Да… если ее так зовут.

— Ее так зовут. Скажите же, пожалуйста, что все это значит.

— Вам принадлежит дом на Кингс-роуд в Беркхэмстеде. Это ведь так, да?

— Да. — От чувства облегчения она даже рассмеялась. — Буллер что, снова прикончил чью-то кошку? Но я же сейчас живу здесь. Я в этом не повинна. Вам надо повидаться с моим мужем, а не со мной.

— Мы и пытались, миссис Кэсл, но не можем его найти. На службе сказали, что он там не появлялся. Похоже, он уехал, оставив собаку, хотя…

— Это что, была очень ценная кошка?

— Кошка нас не интересует, миссис Кэсл. Соседи пожаловались на шум… как бы вой… Кто-то из них позвонил в полицию. Видите ли, недавно в Боксмуре появились грабители. Ну, и полиция послала человека взглянуть, в чем дело… И он обнаружил, что в кладовке открыто окно… так что ему не пришлось разбивать стекло и вламываться… и пес…

— Буллер его укусил? На моей памяти Буллер ни разу не кусал человека.

— Бедный пес и не мог никого укусить — не в том он был состоянии. Кто-то его пристрелил. И плохо сработал. Боюсь, миссис Кэсл, пришлось им прикончить вашу собаку.

— О господи, что скажет Сэм?

— Сэм?

— Мой сын. Он так любил Буллера.

— Я сам обожаю животных. — Последовавшее за этим молчание длилось бесконечно долго — словно двухминутное молчание в память о погибших в День перемирия. — Мне очень жаль, что я принес вам дурную весть, — произнес наконец инспектор Батлер, и жизнь на колесах и пешком возобновилась.

— Я сейчас думаю, что сказать Сэму.

— Скажите ему, что на пса наехала машина и он сразу погиб.

— Да. Наверное, это самое лучшее. Я не люблю лгать ребенку.

— Есть ложь черная и ложь белая — ложь на погибель и ложь во спасение, — сказал инспектор Батлер.

Интересно, подумала Сара, на какую ложь он толкает ее. Она посмотрела на густые светлые усы и добрые глаза и подумала, чтó побудило этого человека стать полицейским. Лгать ему было все равно что лгать ребенку.

— Не присядете ли, инспектор?

— Вы присаживайтесь, миссис Кэсл, а меня уж извините. Я сидел все утро. — Он упорно смотрел на подставку с трубками: наверное, они представляли определенную ценность, и он, как знаток, мог их оценить.

— Спасибо, что вы сами приехали, а не сообщили мне по телефону.

— Видите ли, миссис Кэсл, я должен был приехать, потому что у меня есть к вам и другие вопросы. Полиция в Беркхэмстеде считает, что у вас, возможно, побывали воры. Окно в кладовке открыто, и вор вполне мог пристрелить собаку. Похоже, ничто не тронуто, но только вы или ваш муж можете об этом судить, а полиция, похоже, не смогла связаться с вашим мужем. У него не было врагов? Признаков борьбы, правда, нет, но ведь их и не было бы, если у того, кто к вам проник, было оружие.

— Мне неизвестно, чтобы у мужа были враги.

— Один из соседей сказал, что, по его мнению, ваш муж работает в Форин-офисе. Полиция сегодня все утро пыталась найти нужное управление, а там выяснилось, что вашего мужа с пятницы никто не видел. Но сегодня, как там сказали, он должен был появиться. Когда вы в последний раз видели его, миссис Кэсл?

— В субботу утром.

— Вы приехали сюда в субботу?

— Да.

— А он остался дома?

— Да. Видите ли, мы решили разъехаться. Насовсем.

— Поссорились?

— Так мы решили, инспектор. Мы женаты семь лет. После семи лет браканеожиданных вспышек не бывает.

— А у него был револьвер, миссис Кэсл?

— Мне об этом неизвестно. Но, возможно, и был.

— А он был очень расстроен… этим решением?

— Ни один из нас, если хотите знать, не был этому рад.

— А вы не согласились бы поехать в Беркхэмстед и взглянуть на дом?

— Такого желания у меня нет, но, очевидно, меня могут заставить — или не могут?

— Никто не собирается вас заставлять. Но, видите ли, нельзя исключить ограбление… Могло ведь пропасть что-то ценное, а полиция не знает, что пропало. Какая-нибудь драгоценность?

— Я никогда не интересовалась драгоценностями. Мы не были богатыми людьми, инспектор.

— Или картина?

— Нет.

— В таком случае остается лишь гадать, не совершил ли ваш муж какого-то глупого или опрометчивого поступка. Если его огорчил ваш отъезд и у него было оружие. — Инспектор взял китайскую пепельницу и принялся разглядывать рисунок, затем повернулся и стал разглядывать уже Сару. Она увидела, что эти добрые глаза отнюдь не глаза ребенка. — Похоже, такая вероятность вас не волнует, миссис Кэсл.

— Нет. Он такого не сделает.

— Да. Да. Вы, конечно, знаете его лучше, чем кто-либо, и я убежден, что вы правы. Так что вы сразу же нам сообщите, как только он свяжется с вами, хорошо?

— Конечно.

— Иногда в состоянии аффекта люди совершают странные поступки. Даже теряют память. — Он снова долго смотрел на подставку для трубок, словно ему трудно было оторвать от нее взгляд. — Я позвоню в Беркхэмстед, миссис Кэсл. Надеюсь, не придется вас снова беспокоить. И я сообщу вам, если у нас будут какие-то новости.

В дверях она спросила его:

— А как вы узнали, что я здесь?

— Соседи, у которых есть дети, знают куда больше, чем можно предположить, миссис Кэсл.

Она проводила его взглядом и, только удостоверившись, что он действительно сел в машину, вернулась в дом. Она подумала: «Ничего пока не буду говорить Сэму. Пусть попривыкнет жить без Буллера». В гостиной ее ждала другая, настоящая миссис Кэсл. Она сказала:

— Обед стынет. Это был все-таки полицейский, верно?

— Да.

— Что ему было нужно?

— Адрес Мориса.

— Зачем?

— Откуда же мне знать?

— И ты дала ему адрес?

— Мориса ведь нет дома. Откуда же мне знать, где он?

— Надеюсь, этот человек больше у нас не появится.

— А я не удивлюсь, если появится.

2

Но дни шли, а ни инспектора Батлера, ни каких-либо вестей не было. Сара больше не звонила в Лондон. Теперь это уже не имело смысла. Как-то раз, когда она позвонила мяснику по просьбе свекрови, чтобы заказать бараньих котлет, ей показалось, что телефон прослушивается. Но, наверное, это была игра воображения. Слишком хорошо теперь было поставлено прослушиванье, чтобы неспециалист мог что-либо уловить. Под нажимом миссис Кэсл она сходила в местную школу и договорилась, что Сэм будет ее посещать; Сара вернулась оттуда в крайне подавленном состоянии: у нее было такое впечатление, будто она окончательно закрепила свою новую жизнь, поставила на нее, как на документ, восковую печать и теперь ничто уже никогда не изменится. По пути домой она зашла к зеленщику, к аптекарю, в библиотеку — миссис Кэсл дала ей целый список: взять роман Джорджет Хейер, купить банку зеленого горошка, бутылочку аспирина от головных болей, вызванных, Сара была в этом уверена, пребыванием в доме ее и Сэма. По какой-то непонятной причине ей вспомнились высокие серо-зеленые отвалы вокруг Йоханнесбурга — даже Мюллер говорил об их удивительном цвете вечером, — и Сара почувствовала, что Мюллер, этот враг, этот расист, гораздо ближе ей, чем миссис Кэсл. Она променяла бы этот суссекский городок с его либерально настроенными жителями, которые относились к ней так тепло и любезно, даже на Соуэто. Любезность может воздвигнуть между людьми более высокую стену, чем физический удар. Да и жить хочется не с любезным человеком, а с любимым. Сара же любила Мориса и любила запах пыли и нищеты своей родины — теперь у нее не было ни Мориса, ни родины. Возможно, поэтому она обрадовалась звонку даже врага. Она сразу признала в нем врага, хотя он и представился, как «друг и коллега вашего супруга».

— Надеюсь, я звоню вам не в неурочное время, миссис Кэсл.

— Нет, но я не расслышала вашей фамилии.

— Доктор Персивал.

Что-то смутно знакомое.

— Да. По-моему, Морис говорил о вас.

— Мы однажды провели в Лондоне замечательный вечер.

— О да, теперь припоминаю. С Дэвисом.

— Да. Бедняга Дэвис. — Молчание. — Я подумал, миссис Кэсл, не могли бы мы побеседовать?

— А разве мы сейчас не беседуем, нет?

— Ну, побеседовать более интимно, чем по телефону.

— Я нахожусь далеко от Лондона.

— Мы могли бы, если вы согласны, послать за вами машину.

«Мы, — подумала она, — мы». Он допустил ошибку, говоря с ней от имени организации. «Мы» и «они» — не слишком приятные термины. Это было предупреждением, указанием, что надо быть настороже.

Голос произнес:

— Я подумал, если вы свободны как-нибудь на этой неделе, мы могли бы пообедать…

— Я не уверена, что смогу выкроить время.

— Я хотел поговорить с вами о вашем муже.

— Да. Я догадываюсь.

— Мы все волнуемся по поводу Мориса.

Волна радости затопила ее. Значит «мы» не держат его в каком-то потаенном месте, неведомом инспектору Батлеру. Значит, Морис далеко, и вся Европа легла между ними. У Сары возникло впечатление, что и она, как Морис, избегла опасности, что и она уже на пути домой, а дом ее там, где Морис. Тем не менее надо быть очень осторожной — как в былые дни, в Йоханнесбурге. Она сказала:

— Морис меня больше не интересует. Мы разъехались.

— И все же, я полагаю, вы хотели бы получить вести о нем?

Значит, у них есть вести. Вот так же Карсон в свое время сказал ей: «Он находится в безопасности в Л.-M. И ждет вас. Теперь нам остается только переправить вас туда». Если Морис на свободе, значит, скоро они будут вместе. Сара почувствовала, что улыбается в трубку, — слава богу, еще не изобрели видеотелефона, — тем не менее она стерла с лица улыбку и сказала:

— Боюсь, меня не слишком волнует, где он сейчас. Вы не могли бы сообщить мне об этом письменно? У меня ведь ребенок, за которым надо присматривать.

— Ну нет, миссис Кэсл, есть вещи, о которых нельзя писать. Если бы мы могли послать за вами завтра машину…

— Завтра — исключено.

— Тогда в четверг.

Она тянула, насколько хватало духу.

— Ну…

— Мы могли бы прислать за вами машину в одиннадцать.

— Но мне не нужна машина. Есть удобный поезд в одиннадцать пятнадцать.

— Ну, в таком случае, может быть, мы встретились бы в ресторане «У Брюммелла»… Это рядом с вокзалом Виктории.

— На какой это улице?

— Вот тут я пас. Уолтон… Уилтон… не важно, любой шофер такси знает ресторан «У Брюммелла». Там очень тихо, — успокоительным тоном добавил он, точно рекомендовал ей, как профессионал, хорошую частную лечебницу, и Сара мысленно представила себе говорившего: очень самоуверенный тип, каких полно на Уимпол-стрит, с моноклем на ленточке, которым он пользуется, лишь когда выписывает рецепты, что служит сигналом — таким же, как когда во время аудиенции встает королева, — что прием окончен и пациенту пора уходить.

— Так до четверга, — сказал Персивал.

Сара даже не потрудилась ответить. Она положила трубку на рычаг и отправилась искать миссис Кэсл: она снова опоздала к обеду, но ей было все равно. Она напевала псалом благодарения, которому обучили ее миссионеры-методисты, и миссис Кэсл в изумлении воззрилась на нее.

— Что случилось? Что-то не так? Опять этот полицейский?

— Нет. Всего лишь доктор. Друг Мориса. Ничего не случилось. Вы не станете возражать, если я один-единственный раз съезжу в четверг в город? Утром я отведу Сэма в школу, а дорогу назад он сам найдет.

— Я, конечно, не возражаю, но я собиралась снова пригласить на обед мистера Боттомли.

— О, Сэм и мистер Боттомли вполне поладят.

— А ты не заглянешь к стряпчему, когда будешь в городе?

— Возможно. — Эта полуправда была ерундовой ценой за ту радость, которая теперь владела ею.

— А где ты будешь обедать?

— О, я, наверное, перехвачу где-нибудь сандвич.

— Какая обида, что ты выбрала именно четверг. Я как раз заказала ногу. Однако, — миссис Кэсл поискала, чем бы себя вознаградить, — если будешь обедать в ресторане «Хэрродза», можешь захватить мне две-три вещицы из этого магазина.

В ту ночь Сара лежала в постели без сна. У нее словно бы появился календарь, и теперь она могла отмечать на нем дни своего заключения. Человек, с которым она говорила, — это враг, можно не сомневаться, но он не из полицейской службы безопасности, он не из БОСС, ей не выбьют зубы или глаз «У Брюммелла» — ей нечего опасаться.

3

Тем не менее она была немного обескуражена, увидев Персивала в конце длинной, сверкающей хрусталем залы «У Брюммелла». Он вовсе не был специалистом с Уимпол-стрит — скорее походил на старорежимного семейного врача: очки в серебряной оправе и животик, упершийся в край столика, когда он приподнялся, здороваясь с нею. В руке вместо рецепта он держал большущее меню. Он сказал:

— Я так рад, что у вас достало мужества прийти сюда.

— Почему мужества?

— Ну, потому, что это одно из мест, где ирландцы любят подкладывать бомбы. Как-то раз они уже бросили сюда бомбочку, но в противоположность тому, как бывало в блицкриге, они взрывают свои бомбы дважды и трижды в одном и том же месте.

Он подал ей меню — она заметила, что целая страница отведена закускам. А все меню, где над чьим-то портретом стояла надпись «Наш провиант», было длиною не меньше телефонного справочника у миссис Кэсл. Доктор Персивал услужливо сказал:

— Я бы не советовал вам брать копченую форель — она здесь всегда суховата.

— У меня что-то нет аппетита.

— Давайте в таком случае пробудим его, пока решаем, что выбрать. Рюмочку хереса?

— Если не возражаете, я бы предпочла виски. — И в ответ на его вопрос сказала: — «Джи-энд-Би». А остальное закажите для меня сами, — попросила она доктора Персивала.

Чем скорее закончится эта прелюдия, тем скорее она узнает новости о Морисе, по которым изголодалась больше, чем по еде. Пока доктор Персивал решал, что они будут есть, Сара оглядела зал. На стене висел глянцевитый, весьма сомнительного качества портрет, под которым стояло: «Джордж Брайан Брюммелл» — это был тот же портрет, что и на меню, — и обстановка была безупречного, до тошноты хорошего вкуса: чувствовалось, что тут не пожалели денег и не потерпели бы никакой критики; немногие посетители, все мужчины, выглядели совсем одинаково, точно хористы в старомодной музыкальной комедии: черные волосы, не слишком длинные и не слишком короткие, темные костюмы, с жилетом. Столики стояли на достаточном расстоянии друг от друга, а два ближайших к доктору Персивалу были пусты — интересно, подумала Сара, преднамеренно или случайно. Только тут она заметила, что на всех окнах металлические решетки.

— В подобных местах, — сказал доктор Персивал, — лучше всего выбирать английские блюда, и я предложил бы ланкаширское жаркое в горшочке.

— Что закажете, то и хорошо.

Затем он долго молчал — только сказал несколько слов официанту по поводу вина. Под конец, протяжно вздохнув, он обратил к Саре свое внимание и очки в серебряной оправе.

— Ну-с, тяжкий труд окончен. Теперь пусть они поработают. — И отхлебнул хереса. — Вы, должно быть, пережили очень тревожное время, миссис Кэсл. — Он протянул руку и дотронулся до ее локтя, будто и в самом деле был ее семейным врачом.

— Тревожное?

— Изо дня в день, ничего не зная…

— Вы хотите сказать, про Мориса…

— Мы все очень любили Мориса.

— Вы говорите так, точно он умер. В прошедшем времени.

— Это случайно. Мы, конечно же, по-прежнему любим его… но он пошел другой дорогой, и, боюсь, очень опасной. Мы все надеемся, что вас это не затронет.

— А как это может меня затронуть? Мы же разъехались.

— Ах, да, да. Именно так и следовало поступить. Было бы немного подозрительно, если бы вы уехали вместе. Не думаю, что в Иммиграционной службе такие уж идиоты. Вы очень интересная женщина, ну и потом, цвет кожи… Мы, конечно, знаем, — добавил он, — что из дома Морис вам не звонил, но есть столько способов дать о себе знать — из общественного телефона, через посредника — не можем же мы взять на подслушивание всех его друзей, если б даже мы их всех и знали.

Он отодвинул в сторону рюмку с хересом, освобождая место для горшочка с жарким. Саре стало легче теперь, когда предмет беседы был выложен на стол и, подобно жаркому, лежал между ними.

Она сказала:

— Вы считаете, что я тоже предательница?

— О, знаете ли, в Фирме мы таким словом, как «предатель», не пользуемся. Это — для газет. Вы африканка — я уж не говорю, что вы из Южной Африки, — как и ваш ребенок. На Мориса это, очевидно, серьезно повлияло. Скажем так: он решил служить верой и правдой другим. — Персивал попробовал жаркое. — Будьте осторожны.

— Осторожна?

— Я имею в виду: морковь очень горячая.

Если это допрос, то ведут его здесь иначе, чем служба безопасности в Йоханнесбурге или Претории.

— Что же вы, милочка, намерены делать, — спросил доктор Персивал, — когда он даст о себе знать?

Сара отбросила осторожность. До тех пор, пока она будет осторожничать, она ничего не узнает. И она сказала:

— Я сделаю то, что он мне велит.

Доктор Персивал сказал:

— Я так рад, что вы мне это сказали. Это значит, что мы можем быть откровенны друг с другом. Мы, конечно, знаем — как, очевидно, и вы, — что он благополучно прибыл в Москву.

— Слава богу.

— Ну, если не Бога, то КГБ вы, безусловно, можете за это поблагодарить. Не будем догматиками — они, скорее всего, действовали сообща. Я полагаю, рано или поздно Морис предложит вам присоединиться к нему.

— И я к нему поеду.

— С мальчиком?

— Конечно.

Доктор Персивал снова опустил вилку в горшочек с жарким. Он явно был из тех, кому пища доставляет удовольствие. А Сара стала менее осмотрительной, узнав — к своему великому облегчению, — что Морис в безопасности. Она сказала:

— Вы не можете меня задержать.

— О, не будьте так в этом уверены. У нас, знаете ли, есть на вас целое дело. В Южной Африке вы очень дружили с неким мужчиной по имени Карсон. Коммунистическим агентом.

— Конечно, я с ним дружила. Я ведь помогала Морису — для вашей же службы, хотя и не знала этого тогда. Морис говорил мне, что ему это нужно для книги об апартеиде, которую он пишет.

— А Морис, наверное, и тогда уже помогал Карсону. И Морис сейчас в Москве. Это, конечно, строго говоря, не наше дело, но Пятое управление вполне может счесть нужным начать по вашему поводу следствие — покопать поглубже. Если позволите старому человеку дать вам совет, — старому человеку, который был другом Мориса…

Перед мысленным взором Сары возникла неуклюжая фигура человека в мешковатом пальто, игравшего в прятки с Сэмом среди по-зимнему голых деревьев.

— И Дэвиса тоже, — сказала она, — вы ведь были и другом Дэвиса, верно?

Доктор Персивал не донес до рта ложку с соусом.

— Да. Бедняга Дэвис. Такая печальная смерть, и ведь он был еще совсем молодой.

— Я не пью портвейна, — сказала Сара.

— Милая моя девочка, что вы так перепрыгиваете с одного на другое? Давайте подождем и не будем решать насчет портвейна, пока не доберемся до сыра: у них тут превосходный «уэнслидейл». Я только хотел сказать: пожалуйста, будьте разумны. Живите спокойно здесь, с вашей свекровью и вашим сыном…

— И сыном Мориса.

— Возможно.

— Что значит — возможно?

— Вы же встречались с этим человеком — Корнелиусом Мюллером из БОСС, такой несимпатичный тип. А имечко! Так вот, у него такое впечатление, что настоящий отец… дорогая моя, вы уж извините меня за то, что я выскажусь напрямик… Я не хочу, чтобы вы совершили ту же ошибку, какую совершил Морис…

— Вы говорите не очень-то напрямик.

— Так вот, Мюллер считает, что отец ребенка — из ваших.

— О, я знаю, кого он имеет в виду… Даже если бы это была правда, тот человек мертв.

— Он не мертв.

— Конечно же мертв. Его убили во время бунта.

— А вы видели его тело?

— Нет, но…

— А Мюллер утверждает, что он благополучно сидит под замком. Осужден пожизненно — так говорит Мюллер.

— Я этому не верю.

— Мюллер утверждает, этот человек готов предъявить свои отцовские права.

— Мюллер лжет.

— Да, да. Вполне возможно. Не исключено, что это подставная фигура. Сам я еще не занимался законной стороной дела, но сомневаюсь, чтобы этот человек сумел что-либо доказать в наших судах. Ребенок записан в вашем паспорте?

— Нет.

— У него есть собственный паспорт?

— Нет.

— В таком случае вам придется просить о выдаче ему паспорта, чтобы вывезти его из страны. А это значит пройти через уйму бюрократических препон. Люди, выдающие паспорта, могут быть иногда очень, очень медлительны.

— Какие же вы мерзавцы. Вы убили Карсона. Вы убили Дэвиса. А теперь…

— Карсон умер от воспаления легких. А бедняга Дэвис — у него был цирроз.

— Это Мюллер говорит, что он умер от воспаления легких. А вы говорите, что у Дэвиса был цирроз, теперь же вы угрожаете мне и Сэму.

— Не угрожаю, дорогая моя, а советую.

— Ваши советы…

Ей пришлось умолкнуть. Подошел официант, чтобы убрать тарелки. У доктора Персивала тарелка была почти чистая, на тарелке же Сары так и осталась большая часть еды.

— Как насчет старинного английского яблочного пирога с гвоздикой и по кусочку сыра? — спросил доктор Персивал, пригнувшись к ней с видом соблазнителя и произнеся это тихо, точно он называл цену за определенные услуги.

— Нет. Ничего. Я больше есть не хочу.

— Ах, боже мой, в таком случае — счет, — разочарованным тоном сказал доктор Персивал официанту и, когда официант ушел, с укоризной добавил, обращаясь к Саре: — Миссис Кэсл, не надо сердиться. Во всем этом нет ничего личного. А если будете сердиться, наверняка примете неверное решение. Все дело ведь в том, в каком ты ящичке, — начал было он философствовать и оборвал сам себя, словно найдя эту метафору в данном случае неприемлемой.

— Сэм — мой ребенок, и я повезу его с собой куда захочу. В Москву, в Тимбукту, в…

— Вы никуда не сможете повезти Сэма, пока у него не будет паспорта, а я не хотел бы, чтобы Пятое управление приняло превентивные меры против вас. Если же они узнают, что вы подали прошение о паспорте… а они об этом узнают…

Она демонстративно встала и пошла из зала, — пошла, даже не оглянувшись, предоставив доктору Персивалу дожидаться счета. Пробудь она там минутой дольше, она не уверена, что не воспользовалась бы ножом, который лежал у ее тарелки для сыра. Сара видела однажды, как вот такого же раскормленного белого человека вроде доктора Персивала зарезали насмерть в общественном саду в Йоханнесбурге. Казалось, сделать это было так легко. У двери она обернулась и посмотрела на доктора Персивала. Металлическая решетка на окне за его спиной создавала впечатление, будто он сидит за столом в полицейском участке. Он явно следил за ней взглядом и сейчас, подняв указательный палец, незаметно покачал им. Это могло означать и порицание и предупреждение. Ей было безразлично, что именно.

Глава II

1

Из окна на двенадцатом этаже большого серого дома Кэслу видна была красная звезда над университетом. Открывавшаяся отсюда панорама была по-своему красива, как красивы все города ночью. А при дневном свете все становилось унылым. Кэслу дали понять — особенно Иван, который встретил его самолет в Праге и препроводил Кэсла в некое место с непроизносимым названием под Иркутском, где с него снимали информацию, — что ему необычайно повезло с квартирой. Она принадлежала — а это были две комнаты с кухней и отдельным душем — недавно умершему товарищу, который успел до своей смерти почти полностью обставить ее. Обычно в предоставляемой квартире стояла лишь плита — все остальное, включая унитаз, следовало покупать самому. Это было нелегко и требовало много времени и сил. Кэслу иногда приходило на ум, что, возможно, тот товарищ потому и умер — слишком изнурила его долгая охота за зеленым плетеным креслом, коричневым диваном без подушек, твердым как доска, и столом, выглядевшим так, точно его красили соусом. Черно-белый телевизор последней модели был подарком правительства. Иван не преминул сообщить об этом, когда они приехали смотреть квартиру. По тому, как он это произнес, можно было догадаться, что сам он сомневается, заслужил ли Кэсл такой подарок. Иван показался здесь Кэслу не более приятным, чем в Лондоне. Возможно, он обиделся, что его отозвали, и считал, что повинен в этом Кэсл.

Наиболее ценным предметом в квартире был, судя по всему, телефон. Аппарат был покрыт пылью и отключен, но все равно являл собою символическую ценность. Настанет день — возможно, скоро, — и им можно будет пользоваться. Кэсл будет говорить по нему с Сарой — он готов был все отдать, чтобы услышать ее голос, какую бы комедию ни пришлось разыгрывать для тех, кто вздумает их подслушивать, а подслушивать их, безусловно, будут. Достаточно Кэслу услышать ее — и легче станет выносить долгое ожидание. Однажды он завел разговор об этом с Иваном. Кэсл заметил, что Иван предпочитает говорить на улице, даже в самые холодные дни, и, воспользовавшись тем, что на обязанности Ивана лежало показывать ему город, Кэсл решил заговорить с ним возле большого универсального магазина ГУМ (он чувствовал себя здесь почти как дома, так как здание напоминало Хрустальный дворец, который он видел на снимках). Он спросил:

— Как ты думаешь, можно будет включить мне телефон?

В ГУМ они ходили за дубленкой для Кэсла: на дворе стоял двадцатиградусный мороз.

— Я спрошу, — сказал Иван, — но, по-моему, пока что тебя не хотят рассекречивать.

— И долго это продлится?

— В случае с Беллами было долго, но ты не такая важная шишка. Вокруг тебя большого шума не поднимешь.

— А кто это Беллами?

— Ты же должен его помнить. Занимал важное место в вашем Британском совете. В Западном Берлине. Это всегда было хорошим прикрытием, верно, как и Корпус мира?

Кэсл не стал опровергать — не его это дело.

— О да, по-моему, припоминаю.

Беллами перебежал к русским в ту пору, когда Кэсл в величайшей тревоге ждал известий о Саре в Лоренсу-Маркише, и сейчас он не мог восстановить в памяти подробности этого дела. С какой стати человеку, работавшему в Британском совете, было бежать, и какие выгоды или какой вред мог кому-либо принести такой перебежчик?

Кэсл спросил:

— Он еще жив? — Казалось, эта история произошла бесконечно давно.

— А почему нет?

— Что же он делает?

— Живет на нашем попечении. — И добавил: — Как и ты. О, мы придумали для него занятие. Он работает консультантом в нашем издательском отделе. У него есть дача за городом. В общем живет куда лучше, чем жил бы дома на пенсию. Я думаю, так же поступят и с тобой.

— Посадят на даче и дадут читать книги?

— Да.

— А много нас таких — я хочу сказать, тех, кто живет на вашем попечении?

— Я знаю, по крайней мере, шестерых. У нас тут Крукшенк и Бэйтс — ты должен их помнить: они из твоей службы. Я думаю, ты встретишься с ними в «Арагви» — это наш грузинский ресторан… говорят, там вино хорошее: мне-то это заведение не по карману… и увидишь в «Большом», когда тебя рассекретят. — Они проехали Библиотеку имени Ленина. — Ты и здесь их увидишь. — И добавил со злостью: — Они тут почитывают английские газеты.

Иван нашел Кэслу приходящую работницу, крупную немолодую толстуху, которую, кроме того, попросили помочь ему освоиться с русским языком. Тыкая тупым пальцем в разные предметы в квартире, она называла их по-русски и упорно добивалась, чтобы Кэсл правильно произносил слова. Хотя она была на несколько лет моложе Кэсла, обращалась она с ним, как с ребенком — сурово и назидательно, а постепенно, по мере того как он обживался в доме, стала относиться к нему почти как мать. Когда Иван был занят, она расширяла тематику своих уроков — брала Кэсла с собой на Центральный рынок и спускалась с ним в метро. Она писала ему на клочке бумажки, что сколько стоит и цену за проезд. Через некоторое время она стала показывать Кэслу свои семейные фотографии — мужа, совсем молоденького, снятого в военной форме где-то в парке, с картонным силуэтом Кремля позади. Форма на нем сидела кое-как (сразу видно было, что он не привык к ней), и он с великой нежностью, улыбаясь, смотрел в аппарат — наверное, она стояла позади фотографа. Она сообщила Кэслу, что мужа убили под Сталинградом. А Кэсл показал ей фотографию Сары с Сэмом, которую втайне от мистера Холлидея засунул в ботинок. Женщина явно удивилась, что оба они — черные, и какое-то время потом держалась с Кэслом натянуто: она была не столько потрясена, сколько растерянна — фотография сбила ее с толку. В этом она походила на мать Кэсла. Через несколько дней все вошло в прежнюю колею, но за эти несколько дней Кэсл почувствовал себя изгнанником в изгнании, и его тоска по Саре еще больше возросла.

Он находился в Москве уже две недели и на те деньги, которые дал ему Иван, сумел купить кое-что для квартиры. Он нашел даже шекспировские пьесы, изданные для школ на английском языке, два романа Диккенса — «Оливер Твист» и «Тяжелые времена», а также «Тома Джонса» ^{147} и «Робинзона Крузо» ^{148}. На боковых улочках снег лежал по щиколотку, и Кэслу все меньше и меньше хотелось ходить по городу с Иваном или даже совершать образовательные турне с Анной — женщину звали Анна. По вечерам он разогревал себе суп, садился, нахохлившись, у обогревателя, рядом с отключенным пыльным телефоном, и читал «Робинзона Крузо». Порой ему буквально слышалось, как Крузо говорит его голосом, словно записанным на пленку: «Я излагал состояние моих дел на бумаге — не столько из желания оставить мои записи кому-то, кто придет после меня, ибо, скорее всего, едва ли у меня будут потомки, сколько для того, чтобы излить мысли, которые ежедневно терзают меня и загружают мой мозг».

Все свои утехи и невзгоды Крузо делил на «Доброе» и «Злое» и в колонке «Злое» написал: «Нет здесь ни души, с кем я мог бы поговорить или кому излить свои мысли». А в противоположной колонке, под словом «Доброе», перечислил «множество необходимых вещей», которые спас при кораблекрушении и которые «помогут мне обеспечить мои нужды или же обеспечить себя, пока я жив». Ну что ж, а в его, Кэсла, распоряжении было теперь зеленое плетеное кресло, стол в жирных пятнах, неудобный диван и обогреватель, возле которого он грелся. Он ничего больше и не желал бы, будь рядом Сара — она ведь привыкла и к худшему, и Кэслу вспоминались мрачные комнатенки в сомнительных гостиницах бедных кварталов Йоханнесбурга, где не было запрета для цветных и где они вынуждены были встречаться и любить друг друга. Особенно припомнилась ему комната, где вообще отсутствовала мебель и где они были так счастливы на полу. На другой день, когда Иван снова завел свою песню про «благодарность», Кэсл взорвался:

— И ты называешь это благодарностью!

— Не так много одиноких людей имеют собственную кухню и собственный душ… да еще две комнаты.

— Я жалуюсь не на это. Но мне ведь обещали, что я не буду здесь один. Мне обещали, что моя жена и ребенок приедут ко мне.

Накал его ярости обеспокоил Ивана. Он сказал:

— На это нужно время.

— Мне даже работы никакой не дают. Я тут живу как безработный на пособии. Это и есть ваш чертов социализм?

— Спокойно, спокойно, — сказал Иван. — Подожди немного. Вот рассекретят тебя…

Кэсл чуть не ударил Ивана и увидел, что Иван это почувствовал. Он что-то пробормотал и сбежал вниз по лестнице.

2

Как узнало об этой сцене начальство — то ли благодаря микрофону, то ли Иван сообщил? — Кэсл так никогда и не выяснит, но то, что он разозлился, — сработало. С него сняли покров тайны, — сняли, как он через некоторое время понял, и Ивана. Вот так же Ивана убрали из Лондона, решив, очевидно, что по характеру он не подходит «вести» Кэсла, и теперь, после той сцены, Иван появился у него только раз — причем весьма притихший — и потом исчез навсегда. Возможно, у них тут существует бюро кураторов — как в Лондоне было бюро секретарш — и Ивана вернули в это бюро. В такого рода учреждениях людей ведь не увольняют — из боязни разоблачений.

Свою лебединую песню Иван пропел, выступив в качестве переводчика в здании на Лубянке, неподалеку от тюрьмы, на которую Иван с гордостью указал Кэслу как-то во время их прогулок. В описываемое утро Кэсл спросил Ивана, куда они едут, и тот уклончиво ответил:

— Тебе решили дать работу.

Все стены в помещении, где они ждали приема, были заставлены книгами в уродливых дешевых переплетах. Кэсл прочел имена Сталина, Ленина, Маркса, напечатанные кириллицей: ему приятно было, что он начинает разбираться в этом алфавите. В комнате стоял большой письменный стол с роскошным кожаным бюваром и бронзовой фигурой всадника девятнадцатого века, слишком большой и тяжелой для пресс-папье, — она могла служить лишь украшением. Из двери позади стола вышел плотный немолодой мужчина с седой шевелюрой и старомодными усами, пожелтевшими от сигаретного дыма. За ним следовал молодой, аккуратно одетый мужчина с папкой. Он был как служка при священнике, а в пожилом мужчине, несмотря на густые усы, было что-то от священнослужителя — у него была добрая улыбка, и он, словно благословляя, протянул Кэслу руку. Трое русских довольно долго переговаривались между собой — вопросы и ответы, — а потом в качестве переводчика слово взял Иван. Он сказал:

— Товарищ хочет, чтобы ты знал, как высоко оценена твоя работа. Он хочет, чтобы ты понял: твоя работа была настолько важна, что возникшие в связи с тобой проблемы потребовали решения на самом высоком уровне. Поэтому эти две недели тебя и держали в изоляции. Товарищ очень беспокоится, чтобы ты не думал, будто это из-за недоверия. Просто хотели, чтобы западная пресса узнала о том, что ты здесь находишься, лишь в нужный момент.

Кэсл сказал:

— Сейчас все уже наверняка знают, что я тут. Где же еще мне быть?

Иван перевел, и пожилой мужчина что-то ответил, а молодой служка улыбнулся, не поднимая глаз.

— Товарищ говорит: «Знать — это одно, а напечатать об этом — другое». Пресса же сможет напечатать о тебе, лишь когда станет официально известно, что ты тут. Цензура уж за этим проследит. Очень скоро будет устроена пресс-конференция, и мы сообщим тебе, чтó ты должен будешь сказать журналистам. Возможно, мы сначала немного порепетируем.

— Передай товарищу, — сказал Кэсл, — что я хочу сам зарабатывать себе на жизнь.

— Товарищ говорит, что ты уже многократно все заработал.

— В таком случае я рассчитываю, что он выполнит обещание, которое было мне дано в Лондоне.

— Какое именно?

— Мне было сказано, что моя жена и сын последуют за мной. Скажи им, Иван, что мне тут чертовски одиноко. Скажи, что я хочу пользоваться телефоном. И звонить я хочу жене — только и всего, не в посольство Великобритании и не какому-то журналисту. Если я рассекречен, дайте мне поговорить с ней.

Перевод занял уйму времени. Кэсл знал, что перевод всегда длиннее оригинала, но тут он был что-то уж слишком длинен. Даже служка и тот добавил фразу-другую. А высокопоставленный товарищ едва ли потрудился произнести хоть слово — он сидел все такой же благостный, как епископ.

Наконец Иван снова повернулся к Кэслу. Выражение лица у него было кислое, чего остальные видеть не могли. Он сказал:

— Они чрезвычайно заинтересованы в твоем сотрудничестве в издательском отделе — в той его части, которая занимается Африкой. — Он кивнул в сторону служки, и тот позволил себе поощрительно улыбнуться — ну, прямо точно сняли гипсовую маску с лица начальника. — Товарищ говорит, он хотел бы, чтобы ты работал у них главным консультантом по африканской литературе. Он говорит, в Африке много романистов, и им хочется выбирать для перевода наиболее достойных, ну и, конечно, лучшие писатели (отобранные тобой) будут приглашены Союзом писателей в гости. Словом, это очень важный пост, и они рады предложить его тебе.

Пожилой мужчина обвел рукой книжные полки, словно приглашая Сталина, Ленина и Маркса — и, безусловно, Энгельса — приветствовать романистов, которых отберет Кэсл.

Кэсл сказал:

— Они же мне не ответили. Я хочу, чтобы моя жена и сын были тут, со мной. Мне это обещали. Борис обещал.

Иван сказал:

— Я не стану это переводить. Такими вещами занимается совсем другое ведомство. Было бы большой ошибкой сваливать все в одну кучу. Тебе предлагают…

— Скажи ему, я ничего не стану обсуждать, пока не поговорю с женой.

Иван пожал плечами и перевел. На сей раз перевод был не длиннее оригинала — короткая злая фраза. Комментарий пожилого мужчины — подобно сноскам излишне усердного редактора — заполнил пробел. Кэсл, желая показать, что решение его окончательно, отвернулся и стал смотреть в окно на узкую траншею улицы между бетонными стенами домов, чьих кромок он не видел из-за снега, валившего в траншею, словно там, наверху, опрокинули огромную бездонную бадью. Этот снег был совсем не таким, каким представлялся ему в детстве и ассоциировался со снежками, и сказками, и санками. Это был снег безжалостный, бесконечный, все уничтожающий, — снег конца света.

Иван со злостью проговорил:

— Теперь мы можем идти.

— А что они сказали?

— Не понимаю я, почему они так к тебе относятся. Я же по Лондону знаю, какую ерунду ты нам присылал. Пошли.

Пожилой мужчина вежливо протянул ему руку; молодой выглядел несколько расстроенным. На улице, занесенной снегом, стояла такая тишина, что Кэсл медлил ее нарушить. Они быстро зашагали, как двое тайных врагов, которые ищут места, где бы раз и навсегда решить свои споры. Кэсл наконец не выдержал неизвестности и спросил:

— Ну, так каков же все-таки результат разговора?

Иван сказал:

— Они заявили мне, что я неправильно себя с тобой веду. Все та же песня, как и тогда, когда меня отозвали из Лондона. «Нужно быть бóльшим психологом, товарищ, бóльшим психологом». Стал бы я предателем, как ты, мне бы куда лучше жилось.

Им посчастливилось поймать такси, и Иван в оскорбленном молчании залез в машину. (Кэсл уже заметил, что в такси никогда не разговаривают.) Лишь у входа в дом, где жил Кэсл, Иван нехотя сообщил то, о чем Кэсл его спрашивал.

— Так вот: место будет тебя ждать. Можешь не беспокоиться. Товарищ относится к тебе с большим сочувствием. Он поговорит с кем надо насчет твоего телефона и твоей жены. Он просит тебя — именно просит, так он и сказал — потерпеть еще немного. Очень скоро, сказал он, тебя известят. Он понимает — заметь: понимает — твои опасения. А я просто ничего не понимаю. Наверное, плохой я психолог.

И, оставив Кэсла стоять в дверях, Иван повернулся и зашагал прочь, — пелена снега скоро навсегда скрыла его из глаз Кэсла.

3

На следующий вечер, когда Кэсл читал «Робинзона Крузо», сидя у обогревателя, раздался стук в дверь (звонок не работал). За многие годы у Кэсла развилась подозрительность, и, прежде чем открыть дверь, он машинально спросил:

— Кто там?

— Меня зовут Беллами, — послышался высокий голос, и Кэсл отпер дверь. Маленький седой человечек в серой дубленке и серой каракулевой шапке нерешительно и робко вошел в квартиру. Он походил на актера, который, исполнив в пантомиме роль мыши, ждет аплодисментов от детей. Он сказал: — Я живу здесь совсем близко, так что я подумал: надо набраться смелости и зайти. — И, увидев книгу в руке Кэсла, добавил: — О господи, я помешал вам читать.

— Это всего лишь «Робинзон Крузо». Времени для чтения у меня сколько угодно.

— Ага, великий Дэниел. Он был из наших.

— Из наших?

— В общем-то Дефо был скорее из Пятого управления. — Человечек стащил серые меховые перчатки и, грея руки возле обогревателя, огляделся. — Я вижу, — сказал он, — вы все еще в «голой» стадии. Мы все через это прошли. Я, к примеру, понятия не имел, где что можно достать, пока мне не подсказал Крукшенк. Ну а потом уже я показывал Бэйтсу. Вы с ними еще не встречались?

— Нет.

— Странно, что они не заходили к вам. Вас рассекретили, и я слышал, со дня на день вы будете давать пресс-конференцию.

— Как это вы узнали?

— От одного русского друга, — ответил Беллами с нервным смешком. И вытащил из глубин своей дубленки поллитровую бутылку виски. — Маленький cadeau ^[52], — сказал он, — новому члену сообщества.

— Очень любезно с вашей стороны. Присаживайтесь. Кресло удобнее, чем диван.

— Разрешите, я сначала разоблачусь. Хорошее слово — «разоблачусь». — Разоблачение заняло некоторое время: слишком много было пуговиц. Усевшись в зеленое плетеное кресло, Беллами снова издал легкий смешок. — А как ваш русский друг?

— Не очень дружелюбен.

— Избавляйтесь в таком случае от него. И не переживайте. Они же хотят, чтобы мы были довольны.

— А как от него избавиться?

— Просто доведите до их сведения, что это человек не вашего склада. Выскажитесь покрепче, чтобы одна из этих штучек, которые сейчас, по всей вероятности, записывают наш разговор, поймала ваше словцо. Знаете, когда я только приехал сюда, меня препоручили — в жизни не догадаетесь — немолодой даме из Союза писателей! Должно быть, потому что я работал в Британском совете. Ну, и я довольно скоро сумел справиться с этой ситуацией. Всякий раз как мы встречались с Крукшенком, я презрительно называл ее «моя гувернантка», и долго она не продержалась. Она исчезла еще до того, как прибыл Бэйтс, и — нехорошо мне над этим смеяться — Бэйтс женился на ней.

— Я что-то не понимаю, почему… Я хочу сказать, зачем вы им тут понадобились. Меня не было в Англии, когда это произошло. Я не видел статей в газетах.

— Дорогой мой, газеты — они были ужасны. Они просто изжарили меня живьем. Я потом читал их в Библиотеке Ленина. Право же, можно было подумать, я был чем-то вроде Мата Хари.

— Но какую пользу вы могли им принести — в Британском-то совете?

— Ну, видите ли, у меня был один друг-немец, и он «вел» немало агентов на Востоке. Ему и в голову не приходило, что такой человек, как я, следил за ним и все записывал… а потом этого дурачка совратила совершенно ужасная женщина. А за такие вещи уже наказывают. Но в общем-то с ним ничего не произошло: его бы я никогда не подставил, а вот его агентов… он, конечно, догадался, кто его выдал. Правда, должен признать, догадаться ему было нетрудно. Ну а мне пришлось срочно убираться оттуда, потому что он пошел в посольство и сообщил обо мне. Как же я был рад, когда пропускной пункт «Чарли» остался позади.

— И вы счастливы, что вы здесь?

— Да, счастлив. Человек ведь, по-моему, бывает счастлив не от того, где он находится, а от того, с кем, а у меня тут очень милый друг. Это, конечно, противозаконно, но для военных делают исключения, а он — офицер КГБ. Он, бедняга, иной раз вынужден, конечно, изменять мне — по долгу службы, но я к нему отношусь совсем иначе, чем к моему немецкому другу — это не любовь. Мы иногда на этот счет даже посмеиваемся. Кстати, если вам одиноко, он знает уйму девчонок…

— Мне не одиноко. Пока есть книги.

— Я вам покажу одно местечко, где можно покупать из-под прилавка дешевые издания на английском языке.

Была уже полночь, когда они прикончили пол-литра виски, и Беллами стал собираться. Он долго натягивал на себя свои меха, все время не переставая болтать.

— Вы непременно должны познакомиться с Крукшенком — я скажу ему, что видел вас, — ну и с Бэйтсом, конечно… правда, это значит, что придется встретиться и с миссис Союз-писателей-Бэйтс. — Он долго грел руки, прежде чем натянуть перчатки. У него был вид человека, вполне тут освоившегося, хотя он признался: — Не очень мне было радостно сначала. Я чувствовал себя немного потерянным, пока не приобрел этого моего друга… есть такой рефрен у Суинберна ^{149}: «Чужие лица, глаза следят беззвучно и… — как же дальше? — и боль, и боль». Я когда-то читал лекции по Суинберну — недооцененный поэт.

В дверях он сказал:

— Когда придет весна, непременно выберитесь посмотреть мою дачу…

4

Через два-три дня Кэсл обнаружил, что ему недостает даже Ивана. Недостает кого-то, на кого он мог бы излить свою неприязнь — не мог же он излить неприязнь на Анну, казалось, почувствовавшую, что он стал еще более одинок. Она теперь дольше задерживалась у него днем и, тыча пальцем то в одно, то в другое, забивала ему голову русскими словами. Стала она и более требовательной к его произношению; начала добавлять к его словарю глаголы — первым было слово «бежать», и она изобразила бег, поочередно приподнимая локти и колени. Жалование она, должно быть, где-то получала, так как он ничего ей не платил, — собственно, тот небольшой запас рублей, который выдал ему Иван по прибытии, чувствительно сократился.

В этой его изоляции Кэсла больше всего мучило то, что он ничего не зарабатывал. Ему даже захотелось, чтобы у него появился стол, за которым он мог бы сидеть и изучать списки африканских писателей, — это, по крайней мере, хоть отвлекло бы его от мыслей о том, что там с Сарой. Почему они с Сэмом не последовали за ним? И что предпринимают «они», чтобы выполнить свое обещание?

Настал вечер, когда в девять тридцать две он подошел к концу злоключений «Робинзона Крузо» — время он отметил с такой точностью, подражая в известной мере Робинзону. «Итак, я покинул остров девятнадцатого декабря, судя по судовым записям, 1686 года, проведя на нем двадцать восемь лет, два месяца и девятнадцать дней…» Кэсл подошел к окну: снег перестал валить, и он отчетливо увидел красную звезду над университетом. Даже в столь поздний час внизу трудились женщины, убирая снег: они казались сверху огромными черепахами. Кто-то позвонил в дверь — пусть звонят, он не откроет: скорее всего, это лишь Беллами или, возможно, кто-нибудь еще менее желательный — неизвестный Крукшенк или неизвестный Бэйтс… Но тут Кэсл вспомнил, что звонок-то ведь не работает. Он повернулся и в изумлении уставился на телефон. Звонил телефон.

Он поднял трубку, и кто-то заговорил с ним по-русски. Он не мог понять ни слова. А потом — ничего, лишь высокие гудки, ноКэсл продолжал держать трубку у уха, глупо ожидая чего-то. Возможно, телефонистка сказала, чтобы он подождал. А может быть, сказала: «Положите трубку. Мы перезвоним»? Возможно, звонили из Англии. Он нехотя положил трубку на рычаг и сел у телефона в ожидании нового звонка. Его «рассекретили» и теперь, похоже, «подключили». Он бы «вступил в контакт», если бы научился нужным фразам у Анны, а ведь он не знал даже, как позвонить телефонистке. Телефонного справочника в квартире не было — это он проверил еще две недели тому назад.

Но телефонистка, конечно же, что-то ему сказала. Он был уверен, что телефон вот-вот зазвонит. Кэсл так и заснул, сидя у аппарата, и приснилось ему то, что не снилось лет десять, — его первая жена. Во сне они ссорились — так они ни разу не ссорились в жизни.

Наутро Анна обнаружила Кэсла спящим в зеленом плетеном кресле. Она разбудила его, и он сказал:

— Анна, телефон подключили. — И поскольку она не поняла, махнул в сторону аппарата рукой и добавил: — Дзинь-дзинь-дзинь. — И оба расхохотались: так нелепо прозвучала эта детская имитация звонка, воспроизведенная пожилым мужчиной.

Кэсл достал фотографию Сары и показал на телефон; Анна закивала и заулыбалась, чтобы подбодрить его, и он подумал: «Она поладит с Сарой, покажет Саре, где что покупать, научит ее русским словам, и Сэм ей понравится».

5

Когда позже днем зазвонил телефон, Кэсл был уверен, что это Сара: кто-то в Лондоне, должно быть, сообщил ей номер, возможно, Борис. Во рту у него пересохло, и он с трудом выдавил из себя:

— Кто это?

— Борис.

— Ты где?

— Здесь, в Москве.

— Ты видел Сару?

— Я разговаривал с ней.

— Она в порядке?

— Да, да, в порядке.

— А Сэм?

— Он тоже в порядке.

— Когда они будут здесь?

— Вот об этом я и хотел с тобой поговорить. Посиди, пожалуйста, дома. Никуда не уходи. Я сейчас приеду.

— Но когда я все-таки их увижу?

— Это мы должны с тобой обсудить. Есть сложности.

— Какие сложности?

— Подожди — увидимся, все узнаешь.

Но Кэсл просто не мог сидеть на месте — он взял книгу и снова ее положил; пошел на кухню, где Анна варила суп. Она сказала:

— Дзинь-дзинь-дзинь. — Но это было уже не смешно. Кэсл вернулся к окну — снова повалил снег. Когда наконец раздался стук в дверь, у него было такое чувство, что он прождал не один час. Борис протянул ему полиэтиленовый пакет из беспошлинного магазина. Он сказал:

— Сара просила раздобыть тебе «Джи-энд-Би». Одну бутылку от нее и одну от Сэма.

— Так в чем же сложности? — спросил Кэсл.

— Дай мне хотя бы раздеться.

— Ты действительно видел ее?

— Я говорил с ней по телефону. Из автомата. Она в провинции, у твоей матери.

— Я знаю.

— Было бы несколько странно, если бы я явился к ней туда.

— Тогда откуда же тебе известно, что она здорова?

— Она мне так сказала.

— А голос у нее звучал нормально?

— Да, да, Морис. Я уверен…

— В чем все-таки сложности? Меня же вывезли.

— Это было очень просто. Фальшивый паспорт, махинация со слепцом и маленькая мистификация, которую мы устроили у паспортного контроля, когда тебя проводила мимо него стюардесса «Эр-Франс». Мужчина, похожий на тебя. Направлялся в Прагу. Паспорт у него был не совсем в порядке…

— Ты так и не сказал мне, в чем сложности.

— Мы всегда считали, что, когда ты благополучно доберешься сюда, они не станут мешать Саре воссоединиться с тобой.

— Они и не могут ей помешать.

— У Сэма нет паспорта. Вам надо было записать его в паспорт матери. Похоже, может потребоваться уйма времени, чтобы все утрясти. И еще одно: твои люди намекнули, что, если Сара попытается покинуть страну, ее арестуют за соучастие. Она была другом Карсона, она была твоим агентом в Йоханнесбурге… Дорогой мой Морис, всё, боюсь, совсем не так просто.

— Ты же обещал.

— Я знаю, что мы обещали. Искренне. Еще и сейчас можно было бы вывезти ее, если бы она оставила там сына, но она говорит, что не пойдет на это. Ему нелегко в школе. Нелегко жить с твоей матерью.

Полиэтиленовый мешок из беспошлинного магазина ждал своего часа на столе. Виски — это лекарство от отчаяния — выручало всегда. Кэсл сказал:

— Зачем вы меня вывезли? Мне ведь не грозила непосредственная опасность. Я-то думал, что грозила, но вы должны были бы знать…

— Ты же послал сигнал SOS. Мы на него откликнулись.

Кэсл вскрыл полиэтилен, отвинтил крышечку на бутылке с виски — этикетка «Джи-энд-Би» ударила ему по нервам, как печальное воспоминание. Он налил по большой порции в оба стакана.

— У меня нет содовой.

— Не важно.

Кэсл сказал:

— Садись на стул. Диван — жесткий, как школьная скамья.

Он взял в руки стакан. Даже запах «Джи-энд-Би» причинял боль. Ну почему Борис не принес ему какое-то другое виски — «Хэйг», «Уайт Хорс», «Ват-69», «Гранте», — он произносил про себя названия виски, которые ничего для него не значили, только чтобы не думать и не погрузиться в отчаяние, прежде чем «Джи-энд-Би» начнет действовать: «Джонни Уокер», «Куинн Эн», «Тичерз». Борис неверно истолковал его молчание.

— Можешь не беспокоиться по поводу микрофонов, — сказал он. — Здесь, в Москве, мы находимся, так сказать, в центре циклона, в безопасности. — И добавил: — Нам было чрезвычайно важно вытащить тебя.

— Почему? Записи Мюллера были ведь в надежных руках старика Холлидея.

— Истинного положения дел тебе никто не раскрывал, верно? Эти крохи информации экономического характера, которые ты нам посылал, сами по себе не представляли для нас никакой ценности.

— Тогда почему же?..

— Я знаю, я не очень ясно выражаюсь. Не привык я пить виски. Попробую все же пояснить. Ваши люди полагали, что здесь, в Москве, у них есть агент. На самом же деле это был человек, которого мы им подставили. То, что ты нам сообщал, он отсылал обратно им. Благодаря твоим донесениям твоя служба считала, что он действительно работает на них: сообщаемые им факты совпадали, а он одновременно передавал и то, что нам хотелось твоей службе внушить. Вот в чем была ценность твоих донесений. Недурной способ сеять дезинформацию. Затем появился Мюллер и операция «Дядюшка Римус». Мы решили, что наилучший способ похоронить «Дядюшку Римуса» — предать это дело гласности, а в таком случае следовало забрать тебя из Лондона. Чтобы ты был источником нашей информации: это ты привез нам записи Мюллера.

— Но они будут знать, что я привез также и сообщение об утечке.

— Правильно. Эту игру теперь мы уже вести не можем. Их агент в Москве замолчит, исчезнет. Возможно, через два-три месяца до твоих людей дойдет слух о суде при закрытых дверях. Это еще больше убедит их в том, что вся информация, какую он им сообщал, была верной.

— А я-то думал, что помогаю народу Сары.

— Ты делал куда больше. И завтра ты встретишься с прессой.

— А что, если я откажусь выступать, пока вы не привезете Сару…

— Мы обойдемся и без тебя, но тогда уже не жди, что мы станем решать проблему Сары. Мы благодарны тебе, Морис, но благодарность, как и любовь, требует ежедневного подтверждения, иначе она умирает.

— Ты говоришь совсем как Иван.

— Нет, не как Иван. Я твой друг. И я хочу остаться твоим другом. А когда начинаешь новую жизнь в новой стране, друг очень нужен.

Это предложение дружбы прозвучало как угроза или предупреждение. Кэслу пришел на память тот вечер в Уотфорде, когда он тщетно искал жалкий домик учителя с картиной Берлица на стене. У него было такое чувство, точно он всю жизнь — с тех пор как двадцати с лишним лет вступил в ряды службы — молчал и не мог выговориться. Подобно монаху-трапписту, он выбрал профессию молчальника, и сейчас слишком поздно понял, что это было ошибкой.

— Выпей еще, Морис. Все не так скверно. Надо просто набраться терпения — только и всего.

Кэсл взял стакан.

Глава III

1

Врач подтвердил опасения Сары, что Сэм болен, но характер болезни определила по кашлю миссис Кэсл. Старым людям не нужно медицинское образование: они накапливают опыт диагностики на протяжении жизни, а не в течение шести лет усиленной тренировки. Врача они вызвали, лишь выполняя требования закона: чтобы он скрепил своей подписью ее метод лечения. Это был молодой человек, отнесшийся к миссис Кэсл с величайшим уважением, точно она была крупным специалистом, у которого ему было чему поучиться. Он спросил Сару:

— У вас распространен коклюш — я имею в виду, дома? — Под «домом» он явно подразумевал Африку.

— Я не знаю. А это опасно? — спросила она.

— Нет, не опасно. — И добавил: — Но требуется довольно длительный карантин. — Не слишком это звучало утешительно.

Без Мориса Саре трудно было скрывать тревогу, потому что ее не с кем было делить. Миссис Кэсл держалась вполне спокойно — пожалуй, была лишь чуточку раздражена нарушением нормального течения жизни. Не будь этой дурацкой ссоры, явно думала она, Сэм болел бы себе в Беркхэмстеде, а она могла бы давать нужные советы по телефону. Она послала Сэму воздушный поцелуй старой, похожей на тонкий лист рукой и отправилась вниз смотреть телевизор.

— А нельзя мне болеть дома? — спросил Сэм.

— Нет. Ты не должен выходить на улицу.

— Хорошо бы тут был Буллер — я бы мог с ним поговорить.

Сэм скучал по Буллеру больше, чем по Морису.

— Почитать тебе?

— Да, пожалуйста.

— А потом тебе надо будет поспать.

В спешке отъезда Сара схватила несколько книжек наугад, в том числе ту, которую Сэм упорно называл «Книжка про сад». Ему нравилась эта книжка больше, чем Саре: в ее детских воспоминаниях не было сада, а была спекшаяся глиняная площадка, на которую, отражаясь от крыш из рифленого железа, падал яркий солнечный свет. Даже методисты не сумели развести там траву. Сара раскрыла книгу. Снизу доносилось бормотанье телевизора. Даже на расстоянии это невозможно было принять за живой голос — он был какой-то жестяной, словно шел из банки с сардинами. Наглухо запечатанной.

Сара не успела еще раскрыть книгу, как Сэм уже спал, свесив с кровати руку, чтобы Буллер мог ее полизать. Сара думала: «О, да, я люблю его, конечно, я его люблю, но он сковал меня словно наручники службы безопасности. Пройдут недели, прежде чем с меня их снимут, но даже и тогда…» Она снова была в сверкающем зале ресторана «У Брюммелла», где пахло большими деньгами и где доктор Персивал, глядя на нее, предупреждающе поднял палец. Она думала: «Неужели они и эту болезнь подстроили?»

Она тихо прикрыла дверь и спустилась вниз. Жестяной голос выключили, и миссис Кэсл стояла в ожидании Сары у подножия лестницы.

— Я пропустила «Новости», — сказала Сара. — Сэм хотел, чтобы я почитала ему, но сразу заснул.

Миссис Кэсл расширенными глазами смотрела куда-то мимо нее, словно там было нечто ужасное, что видела только она одна.

— Морис в Москве, — сказала миссис Кэсл.

— Да. Я знаю.

— Его показывали по телевизору с кучей журналистов. Он оправдывался. У него хватило духу, хватило нахальства… Ты потому поссорилась с ним? О, ты была совершенно права, что уехала от него.

— Не в этом причина, — сказала Сара. — Мы только сделали вид, будто поссорились. Он не хотел, чтобы меня связывали с этим.

— А ты была с этим связана?

— Нет.

— Слава богу. Мне бы не хотелось выставлять тебя из дома, да еще с больным ребенком.

— А вы выставили бы из дома Мориса, если б знали?

— Нет. Я бы задержала его и вызвала полицию. — Миссис Кэсл повернулась и снова пошла в гостиную — шла по ней, как слепая, пока не наткнулась на телевизор. Она и была как слепая: глаза ее, увидела Сара, были закрыты. Она положила руку на локоть миссис Кэсл.

— Сядьте. Это явилось для вас таким ударом.

Миссис Кэсл открыла глаза. Сара ожидала увидеть в них слезы, но они были сухи — сухи и беспощадны.

— Морис предатель, — сказала миссис Кэсл.

— Миссис Кэсл, попытайтесь понять. Это я виновата. А не Морис.

— Ты же сказала, что не была с этим связана.

— Он пытался помочь моему народу. Если бы он не любил меня и Сэма… Это была цена, которую он заплатил, чтобы спасти нас. Здесь, в Англии, вы и представить себе не можете, от каких ужасов он нас спас.

— Предатель!

Услышав снова это слово, Сара потеряла над собой власть.

— Хорошо, пусть предатель. Кого же он предал? Мюллера и его дружков? Полицейскую службу безопасности?

— Я понятия не имею, кто такой Мюллер. Морис — предатель своей родины.

— Ах, родины, — произнесла Сара в отчаянии от того, как легко штампуется суждение. — Он сказал однажды, что его родина — это я… и Сэм тоже.

— Как я рада, что его отец не дожил до этого.

Еще один штамп. В критические минуты человек, очевидно, цепляется за старые штампы, как ребенок за родных.

— Возможно, его отец лучше бы все понял, чем вы.

Эта ссора была столь же бессмысленной, как та, что произошла между нею и Морисом в последний вечер.

— Извините, — сказала Сара. — Это вырвалось у меня не намеренно. — Она готова была на что угодно, лишь бы установить хотя бы относительный мир. — Я уеду от вас, как только Сэму станет лучше.

— Куда же это?

— В Москву. Если меня выпустят.

— Сэма ты не возьмешь. Сэм — мой внук. Я же его опекунша, — сказала миссис Кэсл.

— Лишь в том случае, если Морис и я умрем.

— Сэм — британский подданный. Я добьюсь опеки над ним Канцлерского отделения Высшего суда. Завтра же повидаюсь с адвокатом.

Сара понятия не имела, что такое Канцлерское отделение. По всей вероятности, еще одно препятствие, которого не учитывал тот, кто говорил с ней из телефона-автомата. Голос у того человека был извиняющийся: он утверждал — совсем как доктор Персивал, — что он друг Мориса, но почему-то Сара ему больше поверила, несмотря на то, что говорил он осторожно, и иносказательно, и с легким иностранным акцентом.

Незнакомец извинялся за то, что ее еще не переправили к мужу. Это можно было бы устроить немедленно, если бы она поехала одна: с ребенком почти нет надежды провести ее через паспортный контроль, какие бы безупречные ей не дали документы.

— Я не могу оставить Сэма одного, — сухим от отчаяния тоном произнесла Сара, и незнакомец заверил ее, что «со временем» они найдут возможность переправить и Сэма. Если она доверится ему… И он начал давать ей завуалированные указания, где и как они могли бы встретиться: взять с собой только ручную кладь… теплое пальто… все, что ей потребуется, можно будет купить там… но она сказала:

— Нет, нет. Я не могу уехать без Сэма. — И бросила трубку.

А теперь вот Сэм заболел, и возникла эта таинственная «опека Канцлерского отделения Высшего суда», — слова эти преследовали ее, пока она шла к себе в спальню. Мальчика словно собирались поместить в приют. А можно ребенка насильно поместить в приют, как насильно отправляют в школу?

2

Спросить было не у кого. Во всей Англии она никого не знала, кроме миссис Кэсл, мясника, зеленщика, библиотекаря, школьной учительницы… ну и, конечно, мистера Боттомли, который то и дело возникал на ее пути — у входа в дом, на Главной улице, даже по телефону. Он так долго жил в Африке, что, возможно, чувствовал себя легко и свободно только с ней. Он был очень любезен и очень любопытен и то и дело изрекал благочестивые пошлости. Интересно, что бы он сказал, если бы она попросила его помочь ей бежать из Англии.

Наутро после пресс-конференции Мориса позвонил доктор Персивал — из, казалось, довольно странного побуждения. Морису якобы полагались какие-то деньги, и там, на службе, хотели выяснить номер его банковского счета, чтобы перевести их, — похоже, они старались быть в малом до скрупулезности честными, хотя потом Сара подумала, не испугались ли они, что денежные затруднения могут подвигнуть ее на какой-то отчаянный шаг. Могло это быть и своего рода взяткой, чтобы она сидела на месте. Доктор Персивал сказал ей — и голос его звучал, как у семейного врача:

— Я так рад, что вы ведете себя разумно, моя дорогая. Будьте разумной и впредь. — Вот так же он мог бы посоветовать: «Продолжайте принимать антибиотики».

А потом, в семь часов вечера, когда Сэм спал, а миссис Кэсл в своей комнате «припараживалась», как она это называла, к ужину, — зазвонил телефон. В такое время мог звонить мистер Боттомли, но звонил Морис. Слышно было так хорошо, точно он говорил из соседней комнаты. Сара в изумлении спросила:

— Морис, ты где?

— Ты же знаешь, где я. Я люблю тебя, Сара.

— И я люблю тебя, Морис.

— Говорить надо быстро, — предупредил он, — связь может прерваться в любую минуту. Как Сэм?

— Немного нездоров. Но ничего серьезного.

— А Борис сказал мне, что он здоров.

— Я не говорила ему. А то возникла бы еще одна сложность. Их и так безумно много.

— Да. Знаю. Передай Сэму привет.

— Конечно, передам.

— Мы можем теперь уже не говорить иносказательно. Они будут всегда нас слушать.

Воцарилось молчание. Сара решила, что Морис отошел от аппарата или что их прервали. А он вдруг сказал:

— Я ужасно скучаю по тебе, Сара.

— Ох, и я тоже. Я тоже, но я не могу оставить здесь Сэма.

— Конечно, нет. Я могу это понять.

У нее импульсивно вырвалось, о чем она тут же пожалела:

— Когда он станет немного постарше… — Это прозвучало, как обещание на далекое будущее, когда оба они уже состарятся. — Потерпи.

— Да… Борис тоже так говорит. Я потерплю. Как мама?

— Мне бы не хотелось говорить о ней. Будем говорить о нас. Расскажи, как ты там.

— О, ко мне тут все очень добры. Дали кое-какую работу. Они благодарны мне. Гораздо больше, чем я заслуживаю, — я не собирался для них столько делать. — Он произнес что-то еще, чего она не поняла из-за треска на линии… что-то насчет вечного пера и булочки с шоколадной начинкой. — Мама была не так уж далека от истины.

Сара спросила:

— У тебя есть друзья?

— О да, я не одинок, не волнуйся, Сара. Тут есть один англичанин, который раньше работал в Британском совете. Он пригласил меня весной приехать к нему на дачу. Когда наступит весна, — повторил он голосом, который она еле узнала: это был голос старика, совсем не уверенного в том, что он дождется весны.

— Морис, Морис, — сказала она, — пожалуйста, не теряй надежды. — Но по последовавшему за этим долгому молчанию она поняла, что связь с Москвой оборвалась.

ДОКТОР ФИШЕР ИЗ ЖЕНЕВЫ, или УЖИН С БОМБОЙ _{Повесть}

Doctor Fischer of Geneva or The Bomb Party

1980

© Graham Greene, 1980

Перевод Е. Голышевой и Б. Изакова

Моей дочери, Кэролайн Бурже, — эта история впервые пришла мне на ум за ее рождественским столом в Жоньи

Кто хоть раз попотчевал обедом друзей, тот испытал, каково быть Цезарем.

Герман Мелвилл ^{150}

1

По-моему, я ненавидел доктора Фишера больше всех, кого я когда-либо знал, а его дочь любил больше всех женщин в мире. Странно, что мне с ней вообще довелось встретиться, не говоря уже о том, чтобы жениться. Анна-Луиза и ее отец-миллионер занимали большой белый дворец в классическом стиле на берегу озера в Версуа, в окрестностях Женевы, а я работал переводчиком и письмоводителем на огромной застекленной шоколадной фабрике в Веве. В сущности, нас разделял целый мир, а не просто один кантон. Я начинал работать в восемь тридцать утра, когда она еще спала в своей бело-розовой спальне, которая, по ее словам, напоминала свадебный торт, а когда я выходил наспех проглотить бутерброд вместо ленча, она, наверно, еще причесывалась, сидя в халате перед зеркалом. Из прибылей от своего шоколада хозяева платили мне три тысячи франков в месяц, что, вероятно, равнялось доходу доктора Фишера за полчаса: много лет назад он изобрел «Букет Зуболюба», пасту, будто бы предохраняющую от болезней, вызванных чрезмерным потреблением нашего шоколада. Слово «букет» должно было означать особый набор запахов, и первая реклама зубной пасты изображала со вкусом подобранный букетик цветов. «Ваш любимый цветок?» Позднее для рекламы использовались фотографии очаровательных девушек с цветами в зубах — у каждой девушки во рту был свой цветок.

Но я ненавидел доктора Фишера не из-за его богатства. Я ненавидел его за высокомерие, за презрение, которое он питал ко всему на свете, за жестокость. Он не любил никого, даже дочь. Он не потрудился помешать нашему браку, хотя презирал меня не меньше и не больше, чем своих так называемых друзей, которые готовы были бежать к нему по первому зову. Анна-Луиза называла их по-английски «жабами» — этот язык она знала далеко не в совершенстве. Она, конечно, подразумевала «жадюг», но я вскоре перенял кличку, которую она им дала. В числе жаб были пьяница киноактер Ричард Дин, командир дивизии — очень высокое звание в швейцарской армии, которая дает чин генерала только в военное время, — по фамилии Крюгер, юрист-международник Кипс, консультант по налоговым вопросам мосье Бельмон и американка с подсиненными волосами миссис Монтгомери. Генерал, как кое-кто из них называл Крюгера, числился в отставке; миссис Монтгомери удачно овдовела, и все они поселились в окрестностях Женевы по одной и той же причине: чтобы не платить налогов в собственных странах и чтобы воспользоваться выгодными налоговыми условиями в кантоне. Доктор Фишер и Дивизионный были единственными швейцарцами в этой компании, когда я с ней познакомился, и Фишер был куда богаче всех остальных. Он правил ими, как хозяин управляет ослом: с кнутом в одной руке и морковкой в другой. Все они были вполне состоятельными людьми, но как их манили морковки! Только из-за них они мирились с гнусными ужинами доктора Фишера, где гостей сперва унижали (представляю себе, как он вначале спрашивал: «Неужели у вас нет чувства юмора?»), а затем одаривали. В конце концов они научились смеяться еще раньше, чем над ними сыграют шутку. Они считали себя избранниками: ведь в Женеве и ее окрестностях было немало людей, которые завидовали их дружбе с великим доктором Фишером. (Я и по сей день не знаю, доктором каких наук он был. Может быть, это звание придумали из лести, так же как командира дивизии величали «генералом».)

Как случилось, что я полюбил дочь Фишера? Объяснять тут нечего. Она была молода и красива, отзывчива и умна, я и сейчас не могу вспоминать о ней без слез; но какая тайна скрывалась за ее привязанностью ко мне? Когда мы встретились, она была больше чем на тридцать лет меня моложе, и, конечно, во мне не было ничего, что могло бы привлечь девушку ее возраста. В молодости я потерял левую руку, будучи пожарным во время бомбежки Лондона — в ту декабрьскую ночь 1940 года, когда запылал район Сити, — а маленькой пенсии, назначенной мне после войны, едва-едва хватило на то, чтобы я мог поселиться в Швейцарии, где зарабатывал себе на жизнь благодаря знанию языков, которое получил заботами родителей. Мой отец был мелким чиновником на дипломатической службе, поэтому в детстве я жил во Франции, в Турции и Парагвае и выучил языки этих стран. По удивительному совпадению и отец и мать погибли в ту самую ночь, когда я потерял руку; они были погребены под развалинами дома в западной части Кенсингтона, а моя рука осталась где-то на Лиденхолл-стрит возле Английского банка.

Как и все дипломаты, мой отец закончил свои дни дворянином, сэром Фредериком Джонсом — это имя, облагороженное титулом, никто в Англии не находил ни смешным, ни странным, но, как я обнаружил, просто мистер А. Джонс выглядел в глазах доктора Фишера потешно. К моему несчастью, отец, будучи дипломатом, увлекался историей англосаксов и — разумеется, с согласия матери — дал мне имя одного из своих любимых героев, Альфреда ^{151} (вероятно, мама дрогнула перед именем Элфрид). По непонятной причине имя Альфред стало каким-то плебейским в представлении нашего среднего класса; теперь его дают только детям рабочих и в просторечии заменяют уменьшительным — Альф. Быть может, поэтому доктор Фишер, изобретатель «Букета Зуболюба», звал меня исключительно Джонсом, даже после того, как я женился на его дочери.

Но Анна-Луиза — что могло привлечь ее в человеке за пятьдесят? Быть может, она искала более чуткого отца, чем доктор Фишер, точно так же как я подсознательно был занят поисками дочери, а не жены. Моя первая жена умерла при родах двадцать лет назад, унеся с собой ребенка, который, по словам врачей, был бы девочкой. Я был влюблен в жену, но тогда я еще не дорос до тех лет, когда любишь по-настоящему, а может быть, просто время не настало. Думаю, что никогда не перестаешь любить, но перестать быть влюбленным так же легко, как охладеть к писателю, которым увлекался в детстве. Память о жене поблекла довольно быстро, и отнюдь не постоянство мешало мне жениться вновь: найти женщину, которая меня полюбила бы, несмотря на пластмассовое подобие руки и убогий заработок, было почти чудом, и я не мог надеяться, что такое чудо повторится. Когда потребность в женщине становилась настоятельной, я всегда мог купить себе физическую близость — даже в Швейцарии, после того как стал получать жалованье на шоколадной фабрике вдобавок к своей пенсии и тому немногому, что я унаследовал от родителей (это были действительно гроши, но, поскольку сбережения были вложены в военный заем, они по крайней мере не облагались английскими налогами).

Впервые мы встретились с Анной-Луизой в кафе за бутербродами. Я в полдень заказал свой обычный ленч, а она зашла перекусить, собираясь затем проведать в Веве старушку, нянчившую ее в детстве. Пока мне не подали еды, я встал и вышел в уборную, положив на стул газету, чтобы сохранить за собой место, а Анна-Луиза, не заметив ее, села за тот же столик. Когда я вернулся, она, как видно, заметила, что у меня нет руки — хотя я ношу на протезе перчатку, — и, вероятно, поэтому не пересела, извинившись. (Я уже писал, какой она была доброй. В ней не было ничего от отца. Жаль, что я не знал ее матери.)

Наши бутерброды были поданы одновременно: ее — с ветчиной и мой — с сыром; она попросила кофе, а я пиво, и официантка, которая решила, что мы пришли вместе, заказы перепутала… И вот неожиданно мы вдруг почувствовали себя как два друга, встретившиеся после долгой разлуки. У нее были волосы цвета красного дерева, блестевшие точно от лака, длинные волосы, которые она зачесывала наверх и закалывала раковиной с продетой в нее палочкой — кажется, эту прическу называют китайской; вежливо с ней здороваясь, я уже представлял себе, как выдерну эту палочку, раковина упадет на пол и волосы — на спину. Она была так не похожа на швейцарских девушек, которых я постоянно встречал на улице, — хорошеньких, свежих, кровь с молоком, с глазами, пустыми от полнейшего отсутствия жизненного опыта. У нее-то хватало опыта, раз она жила вместе с доктором Фишером после смерти матери.

Еще не успев доесть бутерброды, мы познакомились, и, когда она произнесла фамилию «Фишер», я невольно воскликнул:

— Но ведь не тот же Фишер!

— Не знаю, кто это тот Фишер.

— Доктор Фишер со зваными ужинами, — ответил я.

Она кивнула, и я увидел, что ее огорчил.

— Я на них не бываю, — сказала она, и я поспешил успокоить ее, что слухи всегда все преувеличивают.

— Нет, — возразила она, — эти ужины просто отвратительны.

Может быть, желая переменить тему, она прямо заговорила о моей пластмассовой руке, на которую я всегда натягиваю перчатку, чтобы скрыть увечье. Большинство людей делают вид, будто его не замечают, хотя, когда им кажется, что мое внимание чем-то отвлечено, они украдкой поглядывают на протез. Я рассказал Анне-Луизе о той ночи, когда бомбили лондонский Сити, о том, как пламя пожаров озаряло небо до самого Вест-Энда и в час ночи можно было читать. Моя пожарная часть находилась возле Тоттнем-Корт-роуд, и нас вызвали на подмогу лишь рано утром.

— Прошло больше тридцати лет, — заметил я, — а кажется, что это было совсем недавно.

— Как раз в тот год отец женился. Мама вспоминала, какой пир он закатил после венчания. Ну да, — добавила она, — «Букет Зуболюба» уже принес ему тогда состояние, а мы были нейтральной страной, и богачи, в общем, не знали карточек. Думаю, с того пира и пошли его ужины. Все женщины получили французские духи, а мужчины — золотые палочки для размешивания коктейлей; в те дни ему еще нравилось видеть за своим столом женщин. Пировали до пяти часов утра. Мне бы такая брачная ночь не понравилась.

— Бомбардировщики убрались в пять тридцать, — сказал я. — Тогда я уже был в больнице, но, лежа на койке, услышал сигнал отбоя воздушной тревоги.

Мы оба заказали еще по бутерброду, и она не разрешила мне заплатить за нее.

— В другой раз, — сказала она, и эти слова прозвучали как обещание, что мы встретимся хотя бы еще раз.

Ночь бомбежки и завтрак с бутербродами — вот самые сокровенные и самые яркие мои воспоминания, более яркие даже, чем память о дне, когда умерла Анна-Луиза.

Мы доели бутерброды, и я долго смотрел ей вслед, прежде чем отправиться в свою контору к пяти письмам на испанском и трем на турецком языках, которые лежали у меня на столе и касались нового сорта молочного шоколада с привкусом виски. Без сомнения, «Букет Зуболюба» гарантировал, что сделает его безвредным для зубов.

2

Так оно все и началось для нас, но понадобился месяц мимолетных встреч в Веве и походов на классические фильмы в маленький кинотеатр Лозанны на полпути между нашими домами, прежде чем я понял, что мы полюбили друг друга и она готова «заняться любовью» со мной — дурацкая фраза: ведь давным-давно мы занимались любовью там, за бутербродами с ветчиной и сыром. В сущности, мы были вполне старомодной парой, и я без особой надежды сделал ей предложение в первый же вечер — это было в воскресенье, когда мы лежали в постели, которую в то утро я не потрудился заправить, так как не предполагал, что она согласится зайти ко мне после встречи в кафе, где мы с ней познакомились. Я тогда выразился так:

— Как я хотел бы, чтобы мы могли пожениться.

— А почему бы нет? — спросила она, лежа на спине и глядя в потолок, а раковина, которую швейцарцы называют просто заколкой, валялась на полу, и ее волосы рассыпались по всей подушке.

— Доктор Фишер, — сказал я.

Я ненавидел его даже до того, как с ним познакомился, и мне было противно произнести «твой отец»: разве она не призналась мне, что слухи о его ужинах соответствовали действительности?

— А нам незачем его спрашивать, — сказала она. — К тому же, по-моему, ему это будет безразлично.

— Я говорил тебе, сколько зарабатываю. По швейцарским условиям это немного на двоих.

— Обойдемся. Немножко мне завещала мама.

— И к тому же мой возраст. Я бы мог быть тебе отцом, — добавил я, думая, что как раз им и стал — заместителем отца, которого она не любит, и что своим успехом я обязан доктору Фишеру. — Я бы мог быть даже твоим дедом, если бы женился пораньше.

Она сказала:

— Ну и что? Ты мой любовник и мой отец, мой ребенок и моя мать, ты вся моя семья, единственная семья, которая мне нужна. — И она прижалась своим ртом к моему, чтобы я не мог возразить, придавила меня к постели, и так мы поженились, на радость или на горе, без разрешения доктора Фишера, а если на то пошло, и без благословения священника.

Брак такого рода не имел законной силы, а значит, невозможен был и развод. Мы обвенчались друг с другом бесповоротно и навсегда.

Она вернулась в белый дворец в классическом стиле на берегу озера, уложила чемодан (удивительно, как много вещей может женщина затолкать в один чемодан) и ушла, не сказав никому ни слова. Лишь когда мы купили платяной шкаф и кое-какую кухонную утварь (у меня не было даже сковородки), а также более удобный матрац, и прошло три дня, я сказал:

— Он, наверное, удивляется, куда ты исчезла. — Я сказал «он», а не «твой отец».

Она делала прическу в китайском стиле, которая мне так нравилась.

— Он, может, ничего и не заметил, — бросила она.

— Разве вы обедаете не вместе?

— Его часто не бывает дома.

— Пожалуй, мне надо пойти увидеться с ним.

— Зачем?

— А если он станет искать тебя через полицию?

— Они не будут слишком усердствовать, — возразила она. — Я уже взрослая. Мы не совершили никакого преступления.

Но я не был уверен, что его не совершил — конечно, не юридически, но в глазах отца: однорукий инвалид, которому за пятьдесят и который целыми днями строчит письма о шоколаде, склонил к сожительству девушку, которой нет и двадцати одного года.

— Если ты в самом деле хочешь пойти, — сказала она, — ступай. Но будь осторожен. Пожалуйста, будь осторожен.

— Он так опасен?

— Это дьявол во плоти, — сказала она.

3

Я отпросился на день с работы и поехал на машине к озеру, но чуть не повернул обратно, когда увидел размеры парка, серебристые березы, плакучие ивы и огромный зеленый каскад лужайки перед колоннадой портика. Сонная борзая разлеглась, как геральдическая эмблема. Я почувствовал, что мне полагалось бы зайти с черного хода.

Когда я позвонил, дверь отворил человек в белой куртке.

— Можно видеть доктора Фишера? — спросил я.

— Ваша фамилия? — грубо осведомился он. Я сразу понял, что это англичанин.

— Мистер Джонс.

Он провел меня наверх по нескольким ступенькам то ли в коридор, то ли в прихожую — там стояли два дивана, несколько кресел и висела большая люстра. Один из диванов занимала пожилая дама в голубом платье, с голубыми волосами и множеством золотых колец. Человек в белой куртке исчез.

Мы с ней взглянули друг на друга, потом я осмотрел комнату и подумал об источнике всего этого богатства — о «Букете Зуболюба». Прихожая могла быть приемной очень дорогого зубного врача, а мы оба, сидевшие здесь, — пациентами. Немного погодя дама произнесла по-английски с легким американским акцентом:

— Он такой занятой человек, правда? Ему приходится заставлять дожидаться даже друзей. Я — миссис Монтгомери.

— Моя фамилия Джонс.

— Кажется, я не встречала вас на его приемах.

— Нет.

— Конечно, иногда приходится пропускать их и мне. Не всегда же тут бываешь. Верно? Не всегда.

— Вероятно, не всегда.

— Вы, конечно, знаете Ричарда Дина?

— Я с ним не знаком. Но читал о нем в газетах.

Она захихикала.

— А вы злой, сразу видно. А генерала Крюгера вы знаете?

— Нет.

— Но вы должны знать мистера Кипса? — спросила она даже с оттенком тревоги и недоверия.

— О нем я слышал. Кажется, он консультант по налогам?

— Нет, нет. Это мосье Бельмон. Как странно, что вы не знаете мистера Кипса.

Я понял, что от меня ждут какого-то объяснения, и сказал:

— Я друг его дочери.

— Но мистер Кипс не женат.

— Я говорю о дочери доктора Фишера.

— А! — сказала она. — Никогда ее не видела. Она держится особняком. На вечерах у доктора Фишера не бывает. А жаль. Нам всем хотелось поближе с ней познакомиться.

Человек в белой куртке вернулся и произнес тоном, который показался мне довольно наглым:

— Мадам, доктор Фишер немного температурит и сожалеет, что не может вас принять.

— Спросите у него, не нужно ли ему чего-нибудь, я сейчас же схожу и достану. Хорошего винограда?

— У доктора Фишера есть хороший виноград.

— Я это сказала к примеру. Спросите, не могу ли я чем-нибудь ему помочь, все равно чем.

Раздался звонок у входной двери, и слуга, не удостоив даму ответом, пошел открывать. Он снова поднялся по ступенькам в переднюю в сопровождении тощего старика в темном костюме, который шел, согнувшись чуть ли не вдвое. Голова у него была вытянута вперед, и мне показалось, что он очень напоминает семерку. Согнутую левую руку он прижимал к бедру, чем еще больше напоминал эту цифру.

— Он простудился, — сказала миссис Монтгомери, — и не может нас принять.

— Мистеру Кипсу назначен прием, — отозвался слуга и, больше не обращая на нее внимания, повел старика вверх по мраморной лестнице.

Я крикнул ему вдогонку:

— Передайте доктору Фишеру, что у меня к нему поручение от его дочери!

— Температурит! — воскликнула миссис Монтгомери. — Вот уж не верьте. Они пошли вовсе не в спальню. Они пошли в кабинет. Но вы, конечно, знаете расположение комнат.

— Я здесь впервые.

— Ах так. Теперь понятно — вы не из наших.

— Я живу с его дочерью.

— В самом деле? — сказала она. — Как интересно и как откровенно. Я слышала, она — хорошенькая девушка. Но я никогда ее не видела. Я ведь уже говорила, что она не любит общества. — Миссис Монтгомери подняла руку, чтобы поправить прическу, звякнув золотым браслетом. — Знаете, на мне лежит большая ответственность. Когда доктор Фишер устраивает приемы, приходится быть за хозяйку. Я единственная женщина, которую он теперь приглашает. Это, конечно, большая честь, но в то же время… Генерал Крюгер обычно выбирает вино… Когда бывает вино, — загадочно добавила она. — Генерал большой знаток вин.

— Разве там, на ужинах, вино подают не всегда? — спросил я.

Она молча на меня посмотрела, словно я задал дерзкий вопрос. Потом немного смягчилась.

— У доктора Фишера, — сказала она, — замечательное чувство юмора. Как странно, что он ни разу не пригласил вас на один из своих ужинов, но, может быть, при таких обстоятельствах это было бы не совсем удобно. У нас очень тесная компания, — добавила она. — Мы все хорошо друг друга знаем и все так любим, просто обожаем доктора Фишера. Но вы, конечно, знакомы хотя бы с мосье Бельмоном — мосье Анри Бельмоном? Он может решить любую налоговую проблему.

— У меня нет налоговых проблем, — признался я.

Сидя на другом диване под большой хрустальной люстрой, я понял, что сказал что-то не совсем приличное. Миссис Монтгомери, явно шокированная моим признанием, отвела глаза.

Несмотря на скромный титул моего отца, обеспечивший ему на время местечко в справочнике «Кто есть кто», я почувствовал себя в обществе миссис Монтгомери парией, а тут еще, к моему вящему стыду, слуга, сбегая с лестницы и не удостаивая меня даже взглядом, объявил:

— Доктор Фишер примет мистера Джонса в четверг, в пять часов, — и удалился в потайные просторы большого дома, который — странно подумать — был еще недавно обиталищем Анны-Луизы.

— Что ж, мистер Джонс, — ведь вас так зовут? Приятно было познакомиться. Я немножко задержусь: хочу узнать у мистера Кипса, как здоровье нашего друга. Мы обязаны заботиться об этом милейшем человеке.

Лишь позднее я сообразил, что встретил первых двух жаб.

4

— Перестань, — советовала мне Анна-Луиза. — Ничем ты ему не обязан. Ты ведь не из этих жаб. Он отлично знает, где я теперь нахожусь.

— Он знает, что ты находишься у какого-то Джонса — вот и все.

— Если захочет, он легко может выяснить твое имя, профессию, место работы и все подробности. Ты же постоянно проживающий здесь иностранец. Ему надо только справиться.

— Это сведения секретные.

— Не думай, что для моего отца существуют какие-либо секреты. Наверно, и в полиции у него есть своя жаба.

— По-твоему, он вроде нашего Господа Бога — да исполнится воля Его на земле, как и на небесах.

— Вроде этого.

— Ты разжигаешь мое любопытство.

— Ладно, встречайся с ним, если уж тебе неймется, — бросила она. — Но будь осторожен. Пожалуйста, будь осторожен. И особенно осторожен, если он вздумает улыбаться.

— Улыбкой Зуболюба, — отшутился я.

Впрочем, мы оба пользовались именно этой пастой. Ее рекомендовал мой зубной врач. Может быть, он тоже был жабой.

— Никогда не упоминай при нем «Букет Зуболюба», — сказала она. — Он не любит, чтобы ему тыкали в нос, как он сколотил свое состояние.

— Разве он сам этой пастой не пользуется?

— Нет. Он пользуется штукой, которая называется водяной зубочисткой. Вообще не упоминай при нем о зубах, не то он подумает, что ты над ним потешаешься. Он издевается над другими, но над ним не издевается никто. У него на это монополия.

В четверг, в четыре часа, когда я отпросился с работы, я не испытывал той храбрости, которую внушало мне присутствие Анны-Луизы. Я просто был человеком по имени Альфред Джонс, пятидесяти лет с хвостиком, работающим в шоколадной фирме за три тысячи франков в месяц. Я оставил свой «фиат» и поехал в Женеву поездом, а от вокзала пошел к стоянке такси. Поблизости от нее находилось заведение, которое швейцарцы зовут Английской пивной и которое, как и следовало ожидать, окрестили «Уинстон Черчилль» ^{152}, снабдив невразумительной вывеской, деревянными панелями, окнами с цветными стеклами (почему-то в белых и алых розах Йорка и Ланкастера ^{153}) и английским баром с фаянсовыми пивными кружками, пожалуй единственными здесь подлинными вещами — ведь нельзя же считать ими резные деревянные скамьи, фальшивые бочки вместо столов и прессованный белый хлеб. Рад заметить, что это питейное заведение открывалось не в обычное для англичан время, и я решил немножко подбодриться, прежде чем взять такси.

Поскольку пиво из бочки стоило почти так же дорого, как виски, я заказал виски. Мне хотелось поболтать, чтобы как-то отвлечься, и я встал у бара, пытаясь втянуть в беседу хозяина.

— Много английских клиентов? — осведомился я.

— Нет, — ответил он.

— Почему? Казалось бы…

— У них нет денег.

Он был швейцарцем и человеком не очень общительным.

Он был французским швейцарцем и человеком более общительным, чем бармен.

Я выпил еще одно виски и вышел. Таксиста я спросил:

— Вы знаете дом доктора Фишера в Версуа?

— Хотите повидать доктора? — спросил он.

— Да.

— Будьте осторожны.

— Почему? Разве он такой страшный?

— Un peu farfelu ^[53], — сказал он.

— В каком смысле?

— А вы не слыхали о его приемах?

— Да, ходят всякие слухи. Никто никогда не рассказывал мне подробностей.

— Ну да, все они поклялись молчать.

— Кто?

— Люди, которых он приглашает.

— Тогда откуда же знают о его приемах?

— Никто ничего не знает, — сказал он.

_*

Все тот же наглый слуга открыл мне дверь.

— Вам назначено? — спросил он.

— Да.

— Фамилия?

— Джонс.

— Не знаю, сможет ли он вас принять.

— Я же сказал, я договорился о своем визите.

— Подумаешь, договорился, — произнес он пренебрежительно. — Вы все заявляете, что договорились.

— Ступайте и доложите, что я пришел.

Он скорчил гримасу и удалился, оставивменя на этот раз на пороге. Его не было довольно долго, и я чуть было не ушел. Я заподозрил, что он медлит нарочно. Наконец он вернулся и объявил:

— Он вас примет. — И повел меня через прихожую вверх по мраморной лестнице.

Там висела картина: женщина в развевающихся одеждах очень нежно держала в руках череп; я не знаток, но картина выглядела как подлинник семнадцатого века, а не копия.

— Мистер Джонс, — доложил слуга.

Напротив меня за столом сидел доктор Фишер, и я удивился, увидев человека, похожего на всех прочих людей (а ведь я выслушал столько намеков и предостережений), человека примерно моего возраста, с рыжими усами и волосами, начинавшими терять свой огненный блеск, — усы он, возможно, подкрашивал. Под глазами у него висели мешки, а веки были очень тяжелые. Он выглядел так, будто по ночам его мучит бессонница. Сидел он за большим столом в единственном здесь удобном кресле.

— Садитесь, Джонс, — сказал он, не поднимаясь и не протягивая руки.

Это больше походило на приказ, чем на приглашение, но не звучало неприязненно: я мог быть одним из его служащих, привыкшим стоять перед ним навытяжку, которому он оказывал маленький знак расположения. Я пододвинул стул, и наступила тишина. Наконец он произнес:

— Вы хотели поговорить со мной?

— Я-то думал, что это вы, наверно, хотите поговорить со мной.

— С чего бы это? — спросил он с легкой улыбкой, и я вспомнил предостережение Анны-Луизы. — Я даже не знал о вашем существовании, пока вы тут не появились на днях. Между прочим, что скрывается под этой перчаткой? Какое-нибудь увечье?

— Я потерял руку.

— Надеюсь, вы явились сюда не для того, чтобы советоваться со мной на этот счет. Я другого рода доктор.

— Я живу с вашей дочерью. Мы собираемся пожениться.

— Это всегда нелегкое решение, — сказал он, — но вам лучше его обсудить между собой. Меня оно не касается. А ваше увечье — наследственное? Наверно, вы обговорили этот важный вопрос?

— Я потерял руку во время лондонской бомбежки, — сказал я и неуверенно добавил: — Мы полагали, что вам нужно это сообщить.

— Ваша рука меня, в сущности, не касается.

— Я имел в виду наш брак.

— Ну, эту новость, по-моему, проще было сообщить в письменном виде. Вас бы это избавило от поездки в Женеву.

В его устах Женева казалась другим миром, таким же далеким от нашего дома в Веве, как Москва.

— Вас, кажется, не слишком беспокоит судьба вашей дочери.

— Вы, наверно, знаете ее лучше меня, Джонс, если узнали так хорошо, что решили на ней жениться и, значит, освободили меня от всякой ответственности за нее, какая у меня когда-то, вероятно, была.

— Вы не хотели бы узнать наш адрес?

— Я полагаю, что она живет у вас?

— Да.

— Должно быть, вы значитесь в телефонном справочнике?

— Да. В Веве.

— Тогда вам нет надобности записывать адрес. — Он снова наградил меня одной из своих опасных улыбочек. — Что ж, Джонс, с вашей стороны было любезно зайти ко мне, хотя в этом и не было необходимости. — Он явно меня выпроваживал.

— Прощайте, доктор Фишер, — произнес я.

Он снова заговорил, когда я уже был почти у двери:

— Джонс, вы случайно не разбираетесь в овсянке? Я имею в виду настоящую овсяную кашу. Может быть, поскольку вы уроженец Уэльса… у вас ведь валлийская фамилия…

— Овсянка — блюдо шотландское, — сказал я, — не валлийское.

— Вот оно что, значит, меня неправильно информировали. Спасибо, Джонс, кажется, это все.

Когда я пришел домой, Анна-Луиза встретила меня встревоженно.

— Как вы поладили?

— Да никак мы не поладили.

— Он тебе нахамил?

— Я бы этого не сказал… мы оба его совершенно не интересуем.

— Он улыбался?

— Да.

— Пригласил тебя на ужин?

— Нет.

— Слава богу хоть за это.

— Слава доктору Фишеру, — сказал я, — или это одно и то же?

5

Неделю или две спустя мы поженились в мэрии; свидетеля я привел из своей конторы. От доктора Фишера не было никаких вестей, хотя мы послали ему сообщение о дне нашей свадьбы. Мы были совершенно счастливы, особенно счастливы потому, что будем одни, не считая, конечно, свидетеля. За полчаса до ухода в мэрию мы занимались любовью.

— Ни свадебного торта, — говорила Анна-Луиза, — ни подружек, ни священника, ни родни — вот это замечательно. И так будет торжественнее — почувствуешь себя замужем по-настоящему. А по-другому получается вроде вечеринки.

— Одной из вечеринок доктора Фишера?

— Ничуть не лучше.

В глубине комнаты в мэрии стоял человек, которого я не знал. Опасаясь появления доктора Фишера, я то и дело нервно поглядывал через плечо и увидел очень высокого тощего человека со впалыми щеками; у него подергивалось левое веко, и на секунду мне показалось, что он мне подмигивает; я подмигнул ему в ответ, но встретил отсутствующий взгляд и решил, что это один из чиновников мэрии. Перед столом для нас поставили два стула, а свидетель, некий мосье Экскофье, вертелся у нас за спиной. Анна-Луиза шепнула мне что-то, но я не разобрал.

— Что ты сказала?

— Он из этих жаб.

— Мосье Экскофье? — воскликнул я.

— Нет, нет, тот, сзади.

Началась церемония, и, пока она длилась, человек, стоявший сзади, не переставал действовать мне на нервы. Я вспомнил ту часть английской церемонии бракосочетания, когда священник спрашивает, не знает ли кто-либо причины или препятствия, которые могут помешать этим двум людям сочетаться священным браком, и если да, то пусть объявит об этом во всеуслышание, и я поневоле подумал, не подослана ли доктором Фишером какая-нибудь жаба именно для такой цели. Однако вопрос не был задан, ничего не случилось, все сошло гладко, и мэр — я полагаю, что это был мэр, — пожал нам руки, пожелал счастья и быстро исчез за дверью позади стола.

— Теперь надо выпить, — сказал я мосье Экскофье; это было самое меньшее, что мы могли предложить в благодарность за его немые услуги, — бутылочку шампанского в «Трех коронах».

Но тощий человек по-прежнему не двигался с места, подмигивая нам из глубины комнаты.

— Нет ли здесь другого выхода? — спросил я у письмоводителя — если это был письмоводитель — и указал на дверь позади стола. Нет, ответил он, нет: пройти туда совершенно невозможно, тот выход не для посторонних, поэтому нам не оставалось ничего другого, как встретиться лицом к лицу с жабой. У самой двери незнакомец меня остановил:

— Мосье Джонс, меня зовут мосье Бельмон. Я должен вам кое-что передать от доктора Фишера. — Он протянул мне конверт.

— Не бери! — сказала Анна-Луиза.

По своей наивности мы оба решили, что это, возможно, повестка в суд.

— Мадам Джонс, он посылает вам свои наилучшие пожелания.

— Вы ведь консультант по налогам? — сказала она. — Во сколько обойдутся нам его лучшие пожелания? Должна я поставить в известность fisc? ^[54]

Я вскрыл конверт. Внутри была только карточка, отпечатанная в типографии: «Доктор Фишер просит… (от руки было написано «Джонса» даже без добавления «мистера») оказать ему честь своим присутствием на встрече друзей и неофициальном ужине… (было вписано «10 ноября») в 8.30 вечера. Просьба подтвердить согласие».

— Это приглашение? — спросила Анна-Луиза.

— Да.

— Не ходи ни за что.

— Он будет очень огорчен, — сказал мосье Бельмон. — Он так надеется, что мосье Джонс придет и присоединится к нашему обществу. Будут мадам Монтгомери, и, конечно, мосье Кипс, и надеемся, что и Дивизионный.

— Сборище всех жаб, — заметила Анна-Луиза.

— Жаб? Жаб? Такого слова не знаю. Прошу вас, он очень хочет представить вашего мужа всем своим друзьям.

— Но, судя по карточке, моя жена не приглашена.

— Никто из наших жен не приглашен. Без дам. На наших маленьких собраниях это стало правилом. Не знаю почему. Когда-то, правда, бывало… Но теперь мадам Монтгомери — единственное исключение. Можно сказать, что она представляет собой весь женский пол. — Он добавил не слишком уместное жаргонное выражение: — Она своя в доску.

— Я пошлю ответ сегодня же вечером, — сказал я.

— Уверяю вас, если вы не придете, вы много потеряете. Ужины доктора Фишера всегда так интересны. У него большое чувство юмора, и он такой щедрый. Нам бывает очень весело.

Мы выпили бутылку шампанского с мосье Экскофье в «Трех коронах», а затем отправились домой. Шампанское было отличное, но день потерял свою прелесть. Доктор Фишер посеял между нами разлад: я стал доказывать, что, в конце концов, в сущности, ничего против него не имею. Он ведь мог воспротивиться нашему браку или по крайней мере выразить свое неодобрение. Приглашая меня на один из своих ужинов, он в известном смысле сделал мне свадебный подарок, и было бы крайне невежливо отклонить это приглашение.

— Он хочет, чтобы ты стал одной из жаб.

— Но я ничего не имею против жаб. Они действительно такие ужасные, как ты говоришь? Я видел троих из них. Правда, миссис Монтгомери мне не очень понравилась.

— Наверно, они не всегда были жабами. Он их развратил.

— Развратить можно только того, кто имеет склонность к разврату.

— Откуда ты знаешь, что у тебя ее нет?

— Я этого не знаю. Может быть, полезно было бы это выяснить.

— И ты позволишь ему подняться с тобой на высокую гору и показать тебе все царства мира?

— Я не Христос, а он не дьявол, и, по-моему, мы договорились, что он Господь Бог, хотя в глазах обреченных на проклятие Господь Бог, наверно, очень напоминает дьявола.

— Ладно, — сказала она, — ступай и убирайся к черту!

Ссора была похожа на тлеющий лесной пожар: иногда он как бы угасал, но потом искры зажигали обугленную щепку, и на мгновение снова вспыхивал огонь. Спор окончился, когда она плача уткнулась в подушку, и я сдался.

— Ты права, — сказал я, — я ничем ему не обязан. Это просто кусок картона. Я не пойду. Обещаю, что не пойду.

— Нет, — возразила она, — ты прав. Я не права. Я знаю, что ты не жаба, но ты так и не будешь этого знать, если не пойдешь на его проклятый ужин. Иди, пожалуйста, обещаю, что больше не буду сердиться. Я хочу, чтобы ты пошел. — И добавила: — В конце концов, он мой отец. Может, он не такой уж и плохой. Может, он тебя пощадит. Он не щадил моей матери.

Спор нас измучил. Она сразу же уснула в моих объятиях, вскоре заснул и я.

Наутро я послал официальный ответ на приглашение: «М-р А. Джонс с удовольствием принимает любезное приглашение д-ра Фишера…» А про себя поневоле подумал: сколько волнений из-за пустяков; но я ошибался, глубоко ошибался.

6

Ссора не возобновлялась. Это было одно из величайших достоинств Анны-Луизы: она никогда не возвращалась к ссорам или к принятым решениям. Когда она надумала выйти за меня замуж, я знал, что она решила это на всю жизнь. Она больше ни разу не упоминала о приглашении на ужин, и следующие десять дней были одними из самых счастливых в моей жизни. Для меня было удивительной переменой приходить вечером из конторы домой, где не было одиночества, где звучал голос, который я любил.

Только раз это счастье слегка омрачилось, когда мне пришлось отправиться в Женеву для деловой встречи с одним важным испанским кондитером из Мадрида. Он угостил меня отличным обедом в ресторане «Бо риваж», но я не мог насладиться едой потому, что он говорил только о шоколаде, начиная с аперитива — помню, он выбрал коктейль «Александр», посыпанный шоколадными крошками. Казалось бы, шоколадная тема довольно ограниченна, но нет, не для важного кондитера с передовыми идеями. Он закончил обед шоколадным муссом, который подверг строгой критике за то, что в нем не было апельсиновой цедры. Вставая из-за стола, я чувствовал легкое недомогание в области печени, будто перепробовал все сорта шоколада, когда-либо выпущенные моей фирмой.

Был облачный, сырой, осенний день, и, направляясь туда, где стояла моя машина, я старался отвлечься от сырости воздуха, от сырости озера, от навязчивого привкуса шоколада, как вдруг услышал женский голос:

— Да это же мистер Смит! Вы-то как раз мне и нужны.

Я обернулся и увидел миссис Монтгомери на пороге магазина, где торговали предметами роскоши.

— Джонс, — автоматически поправил я.

— Простите! Ах, у меня ужасная память. Сама не знаю, почему я решила, что вы мистер Смит. Но это все равно, потому что сейчас мне нужен мужчина. Просто мужчина. И все.

— Это брачное предложение? — спросил я, но она не поняла шутки.

— Я хочу, чтобы вы зашли сюда со мной и показали четыре вещицы, которые вам бы хотелось иметь, если вы были бы достаточно расточительны и решили их купить.

Она потащила меня за руку в магазин, и один вид всех этих предметов роскоши вызвал у меня тошноту, как шоколад за обедом; казалось, все здесь было из золота или платины, хотя для покупателей победнее имелись вещи из серебра и свиной кожи. Я вспомнил о слухах, которые доходили до меня о приемах доктора Фишера, и понял, что знаю, за чем охотится миссис Монтгомери. Она выбрала красный сафьяновый футляр с золотым ножичком для обрезания сигар.

— Вы хотели бы иметь вот это? — спросила она.

«Это» стоило бы мне примерно месячного жалованья.

— Я не курю сигар, — сказал я. И добавил: — Этого не берите. Разве он не дарил их на своем свадебном обеде? Вряд ли доктор Фишер любит повторяться.

— Вы уверены?

— Нет. Впрочем, кажется, тогда были палочки для размешивания коктейлей.

— Так вы не уверены? — спросила она разочарованным тоном и отложила ножичек для обрезания сигар. — Вы не представляете себе, как трудно найти то, что понравится всем — особенно мужчинам.

— Почему бы не раздавать вместо этого чеки? — спросил я.

— Нельзя дарить людям чеки. Это оскорбительно.

— Может, никто из вас и не обидится, если чеки будут на достаточно крупную сумму.

Я заметил, что она взвешивает мои слова, а позднее у меня появилось основание полагать, что она передала мое замечание доктору Фишеру. Она сказала:

— Не годится. Никак не годится. Подумайте только: дать чек генералу — это будет выглядеть как взятка.

— Генералы брали взятки и раньше. К тому же, если он швейцарец, он не может быть генералом. Вероятно, он просто командир дивизии.

— Ну а как можно дать чек мистеру Кипсу! Это же просто немыслимо. Не проговоритесь, что я вам сказала, но мистеру Кипсу фактически принадлежит этот магазин. — Она погрузилась в размышления. — Как насчет электронных золотых часов или, еще лучше, платиновых? Но, может быть, у них они уже есть…

— Новые они всегда сумеют вернуть в магазин.

— Уверена, что никому из них и в голову не придет продавать подарок. Тем более подарок доктора Фишера.

Теперь секрет был выдан, моя догадка подтвердилась. Я увидел, как она запнулась, словно попыталась проглотить сказанное.

Я взял рамку для фотографии из свиной кожи. Словно здешние покупатели были недостаточно сообразительны и не понимали, для чего употребляют такие рамки, администрация вставила туда фотографию кинозвезды Ричарда Дина. Даже я читал газеты и мог узнать это подержанно-молодое лицо и пьяную улыбку.

— Как насчет рамки? — спросил я.

— Ну, вы невозможный человек, — простонала миссис Монтгомери, но все равно, как потом выяснилось, она передала и это мое издевательское предложение доктору Фишеру.

Кажется, она обрадовалась моему уходу. Я ей ничем не помог.

7

— Ты ненавидишь отца? — спросил я Анну-Луизу, пересказав ей события дня, начиная от обеда с испанским кондитером.

— Я его не люблю. — И добавила: — Да, кажется, я его ненавижу.

— Почему?

— Он отравил жизнь матери.

— Как?

— Все дело в его гордыне. В его дьявольской гордыне.

Она рассказала мне, как ее мать любила музыку, которую отец ненавидел — вот тут, без сомнения, была настоящая ненависть. Почему — она не знала, но музыка словно дразнила его тем, что была ему недоступна, разоблачала его тупость. Тупость? Человек, который изобрел «Букет Зуболюба» и сколотил многомиллионное состояние, — тупица? Так или иначе, мать начала убегать в одиночестве на концерты и на одном из них встретила человека, который разделял ее любовь к музыке. Они даже стали вместе покупать пластинки и слушать их тайком у него дома. И когда доктор Фишер разглагольствовал, что струнные концерты — это кошачье мяуканье, она больше не пыталась с ним спорить: ей достаточно было пройти по улице к мясной лавке, сказать два слова в переговорное устройство, подняться на лифте на третий этаж, чтобы целый час с наслаждением слушать Хейфеца. Физической близости между ними не было — Анна-Луиза твердо это знала, супружеская верность не страдала. Физическая близость была с доктором Фишером, и матери она никогда не доставляла радости: это были муки деторождения и огромное чувство одиночества, когда доктор Фишер сопел от удовольствия. Много лет она притворялась, будто и ей это приятно; обманывать мужа не составляло труда — ведь ему было безразлично, приятно ей или нет. Могла бы и не стараться.

Все это она рассказала дочери в приступе истерики.

Потом доктор Фишер обо всем узнал. Он стал ее допрашивать, и она сказала ему правду, а он правде не поверил, хотя, возможно, и поверил, но ему было все равно, изменяла она ему с мужчиной или с пластинкой Хейфеца, с кошачьим концертом, которого он не понимал. Она убегала от него в тот мир, куда он не мог за ней последовать. Его ревность так на нее действовала, что она поверила, будто у него на это есть основания: она почувствовала себя в чем-то виновной, хотя в чем именно — не знала. Она просила прощения, она унижалась, она рассказала ему все — даже какая пластинка Хейфеца ей больше всего нравилась, а потом ей всегда казалось, что в минуты близости он ее ненавидит. Она не могла объяснить это дочери, но я себе представлял, как это было, как он вонзался в нее, словно закалывал врага. Но один решающий удар не мог его удовлетворить. Ему нужна была смерть от тысячи ран. Он сказал, что прощает ее, и это только усугубило чувство ее вины — значит, было что прощать, — но он сказал также, что никогда не сможет забыть ее измены… какой измены? И вот он будил ее по ночам, чтобы закалывать снова и снова. Она узнала, что он выведал фамилию ее друга, этого безобидного маленького любителя музыки, пошел к его хозяину и дал пятьдесят тысяч франков, чтобы тот его уволил без рекомендации. «Хозяином был мистер Кипс», — рассказала она. Ее друг был просто конторщиком, отнюдь не важной персоной, мелкой сошкой, которую легко заменить другой мелкой сошкой. Его единственным достоинством была любовь к музыке, но об этом мистер Кипс ничего не знал. Доктора Фишера еще больше оскорбляло то, что этот человек так мало зарабатывал. Его бы не обидело, если бы жена изменила ему с другим миллионером, — так по крайней мере считала мать Анны-Лyизы. Он безусловно презирал бы Христа за то, что тот был сыном плотника, если бы Новый Завет со временем не стал приносить такую колоссальную прибыль.

— А что случилось с тем человеком?

— Мать так этого и не узнала, — сказала Анна-Луиза. — Он просто исчез. А всего через несколько лет исчезла и моя мать. Я думаю, она была как те африканки, которые могут заставить себя умереть. Она только однажды заговорила со мной о своей личной жизни — я тебе все это рассказала. Насколько запомнила.

— А ты? Как он обращался с тобой?

— Плохо он никогда со мной не обращался. Для этого я его недостаточно интересовала. Но знаешь, мне кажется, что маленький конторщик мистера Кипса действительно уколол его в самое сердце и он так и не оправился от этого укола. Может, тогда он и научился ненавидеть и презирать людей. Вот он и пригласил жаб, чтобы развлечься после смерти матери. Первой из них стал, конечно, мистер Кипс. По отношению к мистеру Кипсу у него душа была не на месте. В известном смысле отец ему себя выдал. И раз мистер Кипс все знал, отцу надо было его унизить, как он унижал мою мать. Он нанял его своим поверенным в делах, чтобы заткнуть ему рот.

— Что же он устроил мистеру Кипсу?

— Ты ведь не знаешь, как он выглядит.

— Знаю. Я видел его, когда в первый раз пытался встретиться с твоим отцом.

— Тогда ты знаешь, что он согнут почти вдвое. Что-то не в порядке с позвоночником.

— Да. Мне показалось, что он похож на семерку.

— Отец нанял известного детского писателя и очень хорошего карикатуриста, и вместе они создали книгу в картинках: «Приключения мистера Кипса в поисках доллара». Он подарил мне сигнальный экземпляр. Я тогда не знала, что существует настоящий мистер Кипс, и книга показалась мне очень смешной и очень жестокой. В книге мистер Кипс все время согнут вдвое и все время находит монеты, оброненные прохожими. Книга появилась в рождественские дни, и отец устроил — понятно, за деньги, — чтобы она была броско выставлена в витринах всех книжных магазинов. Книгу поместили на такой высоте, чтобы сгорбленный мистер Кипс, проходя мимо, мог ее увидеть. Имя юриста — особенно юриста-международника, который занимается громкими уголовными делами, — не пользуется широкой известностью даже в родном городе, и, кажется, только хозяин одного книжного магазина возражал против этой затеи, опасаясь ответственности за диффамацию. Но отец обязался заплатить любой штраф. Наверно, большинству детей свойственна жестокость: книга имела шумный успех. Последовало много переизданий. Одна из газет даже стала печатать такие комиксы. Думаю, что отец заработал на этом немалые деньги, и это доставило ему изрядное удовольствие.

— А мистер Кипс?

— Он узнал об этом на первом из званых ужинов отца. Каждый нашел возле своего прибора маленький, но роскошный подарок — из золота или платины; каждый, кроме мистера Кипса: он получил большой бумажный пакет со специально переплетенным в красный сафьян экземпляром книги. Наверное, он пришел в бешенство, но перед другими гостями ему пришлось притвориться, будто это шутка, — ведь он ничего не мог поделать: отец платил ему огромное жалованье ни за что ни про что и он потерял бы его в случае ссоры. Кто знает? Быть может, он сам скупил все это множество экземпляров, и потому книга была распродана. Все это мне рассказал отец. Он считал эту историю очень забавной. «Но за что страдает бедный мистер Кипс?» — спросила я. Конечно, он не открыл мне настоящей причины. «Ну, со временем я посмеюсь над каждым из них», — ответил он. «Тогда со временем ты потеряешь всех своих друзей», — сказала я. «Ошибаешься, — заявил он. — Все мои друзья богачи, а богачи жадны. У богачей нет гордости, они гордятся только своим состоянием. Церемониться надо с бедняками».

— Тогда мы с тобой в безопасности, — заметил я. — Мы не богачи.

— Да, но, может быть, для него мы недостаточно бедны.

Она обладала мудростью, и в этом я не мог с ней тягаться. Возможно, это была еще одна из причин, почему я ее любил.

8

Теперь, когда я остался один в этой квартире, я стараюсь припомнить, до чего же мы были счастливы накануне того первого ужина с жабами. Но как выразить словами счастье? Описать ощущение несчастья легко: я был несчастлив, говорим мы, потому что… Мы вспоминаем то и это, приводим всякие причины, а счастье подобно островам далеко в Тихом океане, которые, по рассказам матросов, выплывают из дымки там, где их никогда не отмечал ни один картограф. Потом остров снова исчезает на целое поколение, но ни один мореплаватель не может быть уверен, что он существовал только в воображении какого-то давно умершего моряка. Я повторяю себе снова и снова, как я был счастлив в те дни, но, когда пытаюсь мысленно найти причину этого счастья, не нахожу ничего осязаемого.

Дает ли счастье физическая близость? Конечно нет. Это возбуждение сродни безумию, иногда — почти мука. Быть может, счастье — просто тихое дыхание рядом со мной на подушке или шорохи на кухне по вечерам, когда я возвращался с работы и читал «Журналь де Женев», сидя в нашем единственном кресле? Мы вполне могли позволить себе купить второе кресло, но на это у нас не хватало времени, а когда мы наконец приобрели его в Веве — с машиной для мытья посуды в придачу, которая заменила грохотом мотора веселое бренчание тарелок в руках, — остров безмерного счастья уже затерялся в тумане.

К тому времени перед нами стала маячить близкая угроза ужина у доктора Фишера, и мысли о нем обуревали нас в минуты молчания. Тень, темнее ангела смерти, прошла над нашими головами. Однажды в конце такого долгого молчания я высказал свою мысль вслух:

— Кажется, все-таки напишу ему, что не смогу прийти. Я сошлюсь…

— На что?

— Скажу, что мы едем отдыхать, будто фирма отпускает меня как раз на этот день.

— В ноябре люди не берут отпуск.

— Тогда я напишу, что тебе нездоровится, и я не могу тебя оставить.

— Он знает, что у меня лошадиное здоровье.

Это в какой-то мере было правдой, но лошадь была чистокровная, а они, кажется, требуют ухода. Анна-Луиза была стройной, тоненькой. Я любил трогать ее скулы и голову. Сила ее проявлялась главным образом в тонких запястьях, которые были крепки, как манильский канат: она легко могла отвинтить крышку банки, которая мне не поддавалась.

— Лучше не пиши, — сказала она. — Ты был прав, что согласился, а я нет. Если ты сейчас откажешься, то решишь, что струсил, и никогда себе этого не простишь. В конце концов, это всего один ужин. Отец не может нам повредить. Ты не мистер Кипс, не богач, и мы от него не зависим. В другой раз ты уж не пойдешь.

— Конечно, не пойду, — заявил я и сам в это верил.

Так или иначе, день ужина быстро приближался. Море затянуло густым туманом, остров исчез из виду, и я так никогда и не узнаю его широту и долготу, чтобы нанести на карту. Настанет время, когда я стану сомневаться, действительно ли я видел его.

В ту пору лихорадочных покупок мы приобрели и кое-что еще — пару лыж. Мать научила Анну-Луизу бегать на лыжах, когда ей было четыре года, и это стало для нее так же естественно, как ходить пешком, а зимний сезон приближался. Перебираясь ко мне в Веве, она забыла лыжи дома, и ничто не могло заставить ее за ними вернуться. А потом пришлось искать и ботинки. Это был долгий день хождения по магазинам, и, кажется, мы все еще чувствовали себя счастливыми; пока мы были чем-то заняты, мы не думали о тучах. Мне нравилось, с каким знанием дела Анна-Луиза выбирала лыжи, а ноги ее никогда еще не казались мне такими красивыми, как тогда, когда она примеряла тяжелые ботинки.

Опыт мне подсказывал, что совпадения редко бывают счастливыми. Как лицемерно мы говорим: «Какое счастливое совпадение!», когда встречаем знакомого в гостинице, где нам так хотелось побыть одним! По дороге домой мы прошли мимо librairie, а я всегда заглядываю в витрину каждой книжной лавки — это почти рефлекс. В ноябре магазины уже готовились к Рождеству, и здесь была витрина, заставленная детскими книгами. Я мельком взглянул и тут в самом центре увидел мистера Кипса с головой, опущенной к земле в поисках доллара.

— Смотри!

— Да, — сказала Анна-Луиза, — к Рождеству всегда выпускают новое издание. Может, отец платит издателям, а может, всегда есть новые дети, которые хотят читать эти книжки.

— Мистеру Кипсу, наверно, очень хотелось бы, чтобы все на свете принимали противозачаточные пилюли.

— Я сама перестану их принимать, как только кончится лыжный сезон, — сказала Анна-Луиза. — Так что, может быть, прибавится еще один читатель «Мистера Кипса».

— Зачем откладывать?

— Я хорошая лыжница, — ответила она, — но бывают несчастные случаи. Не хочется лежать в гипсе беременной.

Дальше уже нельзя было избегать мыслей об ужине у доктора Фишера. Это «завтра» почти настало и не выходило у нас из головы. Словно акула терлась пастью о нашу маленькую лодку, из которой мы однажды видели остров. Долгие часы лежали мы в ту ночь без сна плечом к плечу, но разделенные безграничной далью нашего уныния.

— Какие мы глупые, — рассуждала Анна-Луиза, — в конце концов, что он нам может сделать? Ты же не мистер Кипс. Ну, завалит все витрины карикатурой на тебя, а нам-то что? Кто тебя узнает? И твоя фирма тебя не уволит, если он даже заплатит им пятьдесят тысяч франков. Да они за полчаса получают бóльшую прибыль. Мы никак от него не зависим. Мы свободны, свободны. Повтори это вслух за мной. Свободны!

— Может быть, он ненавидит свободу так же, как презирает людей.

— Он никак не сможет превратить тебя в жабу.

— Тогда я хотел бы знать, зачем ему нужно, чтобы я пришел.

— Просто показать остальным, что может заставить тебя прийти. Он даже попробует оскорбить тебя в их присутствии — это на него похоже. Потерпи часок-другой, а если он зайдет слишком далеко, выплесни вино ему в лицо и уйди. Все время помни, что мы свободны. Свободны, мой дорогой. Он не может причинить вреда ни тебе, ни мне. Мы слишком маленькие люди, чтобы он мог нас обидеть. Это все равно что пытаться унизить официанта — ты только унижаешь самого себя.

— Да, знаю. Ты, конечно, права. Это действительно глупо, но все-таки мне хотелось бы понять, что у него на уме.

Наконец мы заснули. А следующий день приближался к вечеру медленно, как калека, как мистер Кипс. Тайна, которая окутывала ужины доктора Фишера, и поток самых невероятных слухов придавали им какой-то зловещий характер, но постоянное присутствие все одной и той же компании жаб означало, что там можно найти и удовольствие. Почему мистер Кипс не перестает принимать в них участие после того, как его так оскорбили? Допустим, это можно объяснить нежеланием потерять жалованье, но вот Дивизионный — уж он-то, во всяком случае, не должен бы мириться с чем-то позорным? Не так-то легко получить звание командира дивизии в нейтральной Швейцарии, так что Дивизионный, Дивизионный в отставке, пользуется престижем редкой и оберегаемой птицы.

Помню каждую подробность того неприятного дня. За завтраком подгорели тосты — это была моя вина; я пришел в контору с пятиминутным опозданием; мне передали для перевода два письма на португальском языке — португальского я не знаю; мне пришлось работать в обеденный перерыв по милости испанского кондитера, который, окрыленный нашим совместным обедом, прислал свои предложения на двадцати страницах и желал получить ответ до своего возвращения в Мадрид (в числе прочего он добивался изменения одного из сортов нашего шоколада применительно ко вкусам басков: кажется, мы почему-то недооценили силу национального самосознания басков при изготовлении молочного шоколада с привкусом виски). Я очень поздно пришел домой, порезался бритвой и чуть было не надел не тот пиджак к моей единственной паре темных брюк. По дороге в Женеву мне пришлось остановиться у бензоколонки и расплатиться наличными, так как я забыл переложить кредитную карточку из одного пиджака в другой. Все эти происшествия казались мне предзнаменованием неприятного вечера.

9

Дверь мне открыл мерзкий слуга, которого я надеялся никогда больше не увидеть. У подъезда стояло пять дорогих автомобилей, в двух сидели шоферы, и мне показалось, что слуга взглянул на мой маленький «Фиат-500» с презрением. Потом он осмотрел мой костюм, и я заметил, как его брови поползли вверх.

— Фамилия? — спросил он, хотя я был уверен, что он отлично ее запомнил.

Он говорил по-английски с легким акцентом обитателя лондонских трущоб. Значит, кто я по национальности, он запомнил.

— Джонс, — сказал я.

— Доктор Фишер занят.

— Он меня ждет, — сказал я.

— Доктор Фишер ужинает с друзьями.

— Я тоже с ними ужинаю.

— Вы получили приглашение?

— Разумеется, получил.

— Покажите.

— Не покажу. Я оставил его дома.

Он злобно смотрел на меня, но заколебался — это было заметно.

— Не думаю, — сказал я, — что доктор Фишер будет доволен, если за его столом окажется пустое место. Лучше ступайте и спросите его.

— Как, вы сказали, вас зовут?

— Джонс.

— Следуйте за мной.

Я проследовал за его белой курткой через переднюю и вверх по лестнице. На площадке он повернулся ко мне и произнес:

— Если вы меня обманули… Если вас не приглашали…

Он двинул кулаками, как боксер на тренировке.

— Как вас зовут? — спросил я.

— А вам какое дело?

— Просто я хочу рассказать доктору, как вы встречаете его друзей.

— Друзей? — сказал он. — У него нет друзей. Говорю вам, если вас не приглашали…

— Меня пригласили.

Мы повернули в противоположную сторону от кабинета, где я видел доктора Фишера в прошлый раз, и слуга распахнул одну из дверей.

— Мистер Джонс, — пробурчал он, и я вошел, а там стояли и глазели на меня все жабы.

Мужчины были в смокингах, а миссис Монтгомери в вечернем платье.

— Входите, Джонс, — сказал доктор Фишер. — Альберт, можете подавать ужин, как только он будет готов.

Стол был сервирован хрустальными бокалами, в которых отражался свет люстры над головой; даже суповые тарелки выглядели дорого. Я немножко удивился, увидев тарелки. В это время года не едят холодного супа.

— Вот это Джонс, мой зять, — сказал доктор Фишер. — Извините его за перчатку. Она скрывает какое-то увечье. Миссис Монтгомери, мистер Кипс, мосье Бельмон, мистер Ричард Дин, дивизионный командир Крюгер. — (Фишер был не из тех, кто путает звания.)

Я ощущал волны их враждебности, направленные на меня, как слезоточивый газ. За что? Возможно, виноват мой костюм. Своим появлением я снизил, так сказать, «высокий уровень» встречи.

— Я знаком с мосье Джонсом, — сказал Бельмон тоном свидетеля обвинения, устанавливающего личность преступника.

— Я тоже, — заметила миссис Монтгомери. — Мельком.

— Джонс — великий лингвист, — сказал доктор Фишер. — Он переводит письма насчет шоколада. — И я понял, что он наводил обо мне справки у моих хозяев. — Имейте в виду, Джонс, на наших маленьких собраниях мы говорим по-английски, так как Ричард Дин, хоть он, может быть, и звезда, других языков не знает; правда, иногда, выпив, он пытается говорить на чем-то вроде французского — после третьей рюмки. В фильмах на французском его дублируют.

Все рассмеялись, как по команде, за исключением Дина, который кисло улыбнулся.

— После рюмки-другой он может сыграть Фальстафа — не хватает только юмора и веса ^{154}. Второе мы всемерно попытаемся сегодня возместить. Что касается юмора, тут мы, к сожалению, бессильны. Вы спросите: что же у него есть? Только быстро падающий успех у женщин и девчонок… Кипс, а вы почему невеселы? Что-нибудь не в порядке? Может, не хватает наших обычных аперитивов, но сегодня мне не хотелось портить вам аппетит перед тем, чем я хочу вас угостить.

— Нет, нет, уверяю вас, доктор Фишер, все в порядке. В полном порядке.

— Я всегда слежу за тем, — сказал доктор Фишер, — чтобы на моих маленьких вечерах все были веселы.

— Мы веселимся до упаду, — сказала миссис Монтгомери, — до упаду.

— Доктор Фишер — отличный хозяин, — снисходительно сообщил мне Дивизионный Крюгер.

— И такой щедрый, — добавила миссис Монтгомери. — Видите ожерелье, которое на мне, — это подарок, полученный на нашем последнем вечере. — На ней было тяжелое ожерелье из золотых монет — издали они показались мне южноафриканскими.

— Каждый всегда получает здесь маленький подарок, — шепнул Дивизионный. Он был очень старый и седой. Наверно, его тянуло ко сну. Мне он понравился больше всех, поскольку он, как видно, отнесся ко мне благожелательнее остальных.

— Подарки вон там, — сказала миссис Монтгомери. — Я помогала их выбирать. — Она подошла к столику для закусок, где я теперь заметил кучу пакетов в подарочной обертке. Одного из них она коснулась кончиком пальца, как ребенок, который трогает рождественский чулок, чтобы по шороху определить его содержимое.

— А за что дают подарки? — спросил я.

— Во всяком случае, не за умственные способности, — ответил доктор Фишер, — иначе Дивизионный никогда бы ничего не получил.

Все уставились на кучу подарков.

— От нас требуется только не перечить маленьким причудам хозяина, — объяснила миссис Монтгомери, — и тогда он раздаст подарки. Был такой вечер — можете поверить? — когда нам подали живых омаров и миски с кипящей водой. Каждому надо было изловить и сварить своего омара. Один из них ущипнул генерала за палец.

— У меня до сих пор остался шрам, — пожаловался Дивизионный.

— Единственное боевое ранение, которое он получил за всю свою жизнь, — вставил доктор Фишер.

— Было так весело, — пояснила мне миссис Монтгомери, словно я мог чего-то не понять.

— Так или иначе, — сказал доктор Фишер, — но после того вечера волосы у нее посинели. Раньше они были противного серого цвета с никотиновыми пятнами.

— Вовсе не серого — я естественная блондинка, и никаких никотиновых пятен у меня не было.

— Не нарушайте правил, миссис Монтгомери, — сказал доктор Фишер. — Еще раз мне возразите — и потеряете право на подарок.

— На одном из наших вечеров это случилось с мистером Кипсом, — сказал мосье Бельмон. — Он остался без зажигалки из золота семьдесят второй пробы. Вот как эта. — Он вынул из кармана кожаный футляр.

— Не большая потеря, — сказал мистер Кипс. — Я не курю.

— Осторожнее, Кипс. Не брезгуйте моими подарками — не то не видать вам вашего и сегодня.

Я подумал: «Да ведь это же сумасшедший дом во главе с сумасшедшим врачом». Только любопытство удерживало меня за столом — никакой подарок в мире, конечно, не заставил бы меня остаться.

— Пожалуй, прежде чем мы сядем ужинать, — сказал доктор Фишер, — а ужин, я очень надеюсь, вам понравится и вы отдадите ему должное, поскольку я тщательно обдумал меню, — нужно объяснить нашему новому гостю этикет, который мы соблюдаем за столом.

— Это совершенно необходимо, — сказал Бельмон. — Вы меня извините, но, я думаю, вам, вероятно, следовало поставить вопрос о его присутствии хотя бы на голосование. В конце концов, у нас же тут что-то вроде клуба.

— Я согласен с Бельмоном, — вставил мистер Кипс. — Все мы знаем, что к чему. Принимаем определенные условия. Только для того, чтобы позабавиться. Посторонний может все понять превратно.

— Мистер Кипс в поисках доллара, — заметил доктор Фишер. — Боитесь, что с появлением еще одного гостя ценность подарков уменьшится? После смерти двоих наших друзей вы ведь надеялись, что их ценность возрастет.

Наступило молчание. Судя по выражению глаз мистера Кипса, я подумал, что он готов дать отпор, но этого не произошло.

— Вы поняли меня превратно, — вот и все, что он сказал.

Для того, кто не был на ужине, этот разговор мог бы показаться всего лишь шутливой перепалкой между членами клуба, которые добродушно осыпают друг друга колкостями, прежде чем сесть за стол, вкусно поужинать, выпить и по-приятельски побеседовать. Но я смотрел на их лица и видел, что шутки граничат с непристойностью, в пикировке слышатся ложь и лицемерие, а над комнатой словно туча нависла ненависть — ненависть хозяина к гостям и гостей к хозяину. Я был здесь совершенно чужим, и, хотя каждый из них мне не нравился, мои чувства еще были далеки от ненависти.

— Тогда к столу, — сказал доктор Фишер, — и, пока Альберт подаст ужин, я объясню нашему новому гостю характер моих маленьких приемов.

Я оказался рядом с миссис Монтгомери, сидевшей справа от хозяина. Справа от меня поместился Бельмон, а напротив — актер Ричард Дин. Рядом с каждой тарелкой стояла бутылка хорошего иворнского вина, и только наш хозяин, как я заметил, отдавал предпочтение польской водке.

— Прежде всего, — начал доктор Фишер, — я попрошу вас почтить память двоих наших… друзей — да будет разрешено мне назвать их по этому случаю друзьями — в годовщину их смерти два года назад. Странное совпадение. Хотя я выбрал сегодняшний день по этой причине. Мадам Фэверджон сама наложила на себя руки. Полагаю, что она больше не могла себя выносить — ведь и мне выносить ее было трудно, хотя поначалу она показалась мне интересным экземпляром. Из всех людей за этим столом она была самой жадной, а это кое-что значит. Она была и богаче вас всех. В какие-то минуты я замечал у каждого из вас желание возмутиться теми критическими замечаниями, которые я делал по вашему адресу, и мне приходилось напоминать о подарках, ожидающих вас в конце ужина, и опасности их потерять. Но мадам Фэверджон напоминать об этом не приходилось. Она была готова вытерпеть все что угодно, лишь бы заслужить подарок, хотя свободно могла купить себе не менее дорогой сама. Она была гнусной женщиной, отвратительной женщиной, и все же я должен признать, что под конец она проявила известную отвагу. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из вас — даже наш доблестный Дивизионный — мог с ней сравниться. Сомневаюсь, чтобы кому-нибудь из вас даже пришла в голову мысль избавить мир от своего бесполезного присутствия. Поэтому я прошу вас поднять бокал за тень мадам Фэверджон.

Я выпил, как и все остальные.

Вошел Альберт, неся на серебряном подносе большую банку икры и серебряные тарелочки с ломтиками лимона и яйцами с луком.

— Извините Альберта за то, что он подает мне первому, — сказал доктор Фишер.

— Обожаю икру, — заявила миссис Монтгомери. — Я могла бы питаться одной икрой.

— Вы могли бы питаться одной икрой, если бы захотели тратить на нее свои деньги.

— Я не такая уж богачка.

— Не трудитесь мне врать. Если бы вы не были так богаты, вы бы не сидели за этим столом. Я приглашаю только самых богатых.

— А как же мистер Джонс?

— Он здесь скорее в качестве наблюдателя, чем гостя, хотя, конечно, будучи моим зятем, может вообразить, что у него есть большие надежды на будущее. Надежды — тоже своего рода богатство. Я уверен, что мистер Кипс мог бы устроить ему солидный кредит, а так как надежды не облагаются налогом, ему даже не придется советоваться с мосье Бельмоном. Альберт, слюнявчики.

Тут я впервые заметил, что возле наших приборов не было салфеток. Альберт повязал слюнявчик на шею миссис Монтгомери. Она взвизгнула от удовольствия:

— Écrevisses! ^[55] Обожаю écrevisses!

— Мы не выпили за покойного, оплакиваемого нами мосье Грозели, — сказал Дивизионный, поправляя слюнявчик. — Не стану притворяться, будто этот человек лично мне нравился.

— Тогда поторопимся, пока Альберт принесет вам ужин. За мосье Грозели! Он присутствовал только на двух наших ужинах, прежде чем умер от рака, поэтому я не успел изучить его характер. Если бы я знал, что он болен раком, я ни за что бы его сюда не пригласил. Я рассчитываю, что мои гости будут развлекать меня куда дольше. А вот и ваш ужин, теперь я могу приняться за свой.

Миссис Монтгомери испустила пронзительный вопль:

— Да ведь это овсянка, холодная овсянка!

— Настоящая шотландскаяовсянка. Вам, при вашей шотландской фамилии, она должна понравиться.

Доктор Фишер положил себе икры и налил рюмку водки.

— Она испортит нам аппетит, — сказал Дин.

— Не надо этого бояться. Больше ничего не будет.

— Это уж слишком, доктор Фишер, — сказала миссис Монтгомери. — Холодная овсянка. Она же совершенно несъедобна!

— А вы ее и не ешьте. Не ешьте, миссис Монтгомери. Согласно правилам, вы только потеряете свой маленький подарок. По правде говоря, я заказал овсянку специально для Джонса. Подумал было о куропатках, но как бы он с ними управился одной рукой?

К моему удивлению, я увидел, что Дивизионный и Ричард Дин принялись есть, а мистер Кипс, во всяком случае, взял в руки ложку.

— Если бы дали немножко сахару, — сказал Бельмон, — это, пожалуй, сошло бы.

— Насколько я знаю, жители Уэльса… нет, нет, Джонс, я вспомнил: я хочу сказать — шотландцы, считают святотатством портить овсянку сахаром. Говорят, они даже едят ее с солью. Вы, конечно, можете получить соль. Альберт, подайте господам соль. А миссис Монтгомери решила остаться голодной?

— Нет, нет, доктор Фишер, я не хочу портить вам эту маленькую шутку. Передайте мне соль. Хуже от этого овсянке не станет.

Минуты две, к моему изумлению, все они молча, с угрюмой сосредоточенностью ели. Возможно, рот у них был забит овсянкой.

— А вы почему не попробуете, Джонс? — спросил доктор Фишер, кладя себе еще немного икры.

— Я не настолько голоден.

— И не настолько богат, — сказал доктор Фишер. — Вот уже не один год я изучаю жадность богачей. «Ибо, кто имеет, тому дано будет и приумножится» ^{155} — эти циничные слова Христа они воспринимают чересчур буквально. Обратите внимание: «дано будет», а не «заработано». Подарки, которые я раздаю после ужина, они легко могли бы сделать себе сами, но тогда они бы их заработали, хотя бы подписывая чек. Богачи терпеть не могут подписывать чеки. Отсюда успех кредитных карточек. Одна карточка заменяет сотню чеков. Они готовы на все, лишь бы получить свои подарки бесплатно. Это одно из самых трудных испытаний, которым я их до сих пор подверг, а поглядите, как быстро они поедают свою холодную овсянку, лишь бы поскорей наступило время раздачи подарков. А вы… боюсь, что если вы не станете есть, то ничего не получите.

— Дома меня ждет нечто куда более ценное, чем ваш подарок.

— Сказано весьма галантно, — заметил доктор Фишер, — но не будьте слишком самоуверенны. Женщины не всегда ждут. Сомневаюсь, чтобы отсутствие руки помогало любви… Альберт, мистер Дин желает получить вторую порцию.

— Ой, нет, — простонала миссис Монтгомери, — нет, только не по второй порции!

— Это специально для мистера Дина. Я хочу его откормить, чтобы он мог играть Фальстафа.

Дин кинул на него яростный взгляд, но взял вторую порцию.

— Я, конечно, шучу. Дин так же может сыграть Фальстафа, как Бритт Экланд ^{156} — Клеопатру. Дин не актер, он сексуальный символ. Несовершеннолетние девчонки, Джонс, его обожают. Какое бы их постигло разочарование, если бы они увидели его раздетым. Я имею основания полагать, что как мужчина он слабак. Может, овсянка придаст вам сил, бедняга. Альберт, вторую порцию мистеру Кипсу. Вижу, миссис Монтгомери почти все съела. Поторопитесь, Дивизионный, поторопитесь, Бельмон. Никаких подарков, пока все не кончат есть.

Я мог бы сравнить его с охотником, который, щелкая бичом, управляет сворой псов.

— Поглядите на них, Джонс. Они так торопятся доесть, что даже забывают выпить.

— Не думаю, что иворнское хорошо идет под овсянку.

— Посмейтесь над ними, Джонс. Они не обидятся.

— Я не нахожу их смешными.

— Я, конечно, согласен, что такой ужин имеет свою драматическую сторону, а все же… Разве это зрелище не напоминает вам свиней, которые жрут из корыта? Можно даже подумать, что им это нравится. Мистер Кипс заляпал овсянкой рубашку. Почистите его, Альберт.

— Вы мне отвратительны, доктор Фишер.

Он перевел на меня взгляд — его глаза были похожи на осколки отшлифованного голубого камня. Несколько серых зерен икры застряло в его рыжих усах.

— Да, я могу понять, что вы сейчас чувствуете. Иногда я и сам чувствую то же самое, но мои исследования должны быть доведены до конца. Теперь уже я от них не откажусь. Браво, Дивизионный, вы догоняете остальных. Хорошо работаете ложкой, Дин, мой мальчик, хотел бы я, чтобы ваши поклонницы видели, как вы обжираетесь.

— Зачем вы это делаете? — спросил я.

— А зачем я буду вам объяснять? Вы не из наших. И никогда не будете. Не питайте надежды на мой счет.

— Я и не питаю.

— Вижу, в вас говорит гордыня бедняка. Впрочем, почему бы мне вам и не объяснить. Вы ведь мне вроде сына. Я хочу выяснить, Джонс, есть ли предел жадности у наших богатых друзей. Существует ли для них «досюда — и ни шагу дальше». Настанет ли день, когда они откажутся зарабатывать свои подарки. Во всяком случае, не гордость поставит предел их жадности. Сегодня вечером вы это видите своими глазами. Как и герр Крупп ^{157}, мистер Кипс с удовольствием сел бы за стол с Гитлером и в чаянии милостей разделил бы с ним любую трапезу… Дивизионный закапал овсянкой слюнявчик. Дайте ему чистый, Альберт. Кажется, сегодняшний вечер положит конец одному из экспериментов. Мне пришла в голову новая идея.

— Вы ведь и сами богач. А есть ли предел вашей жадности?

— Может быть, в один прекрасный день я это выясню. Но моя жадность другого сорта. Я не жаден до безделушек, Джонс.

— Безделушки — вещь довольно безвредная.

— Мне хочется думать, что моя жадность скорее похожа на жадность Господа Бога.

— Разве Бог жаден?

— Ну, не воображайте ни на секунду, что я верю в Него больше, чем верю в дьявола, но я всегда находил теологию ^{158} забавной игрой ума. Альберт, миссис Монтгомери покончила со своей овсянкой. Можете взять у нее тарелку… О чем это я говорил?

— О том, что Бог жаден.

— Что ж, люди верующие или сентиментальные уверяют, будто Он жаден до нашей любви. Я предпочитаю думать, что, судя по тому миру, который, как говорят, Он создал, у Него, наверное, жадность только к нашему унижению, а эту жадность разве можно когда-либо утолить? Она бездонна. Мир становится все более и более несчастным по мере того, как Бог бесконечно закручивает гайки, хотя порой и подкидывает нам подарочки, чтобы облегчить унижения, которые мы терпим: ведь всеобщее самоистребление препятствовало бы Его цели. Он дарит нам рак прямой кишки, насморк, недержание мочи. К примеру, вы — бедняк, вот Он и преподносит вам маленький подарочек — мою дочь, чтобы хоть ненадолго вас утешить.

— Она для меня очень большое утешение, — сказал я. — Если ее послал мне Бог, я Ему благодарен.

— А между тем ожерелье миссис Монтгомери сохранится дольше, чем ваша так называемая любовь.

— Почему же Господу Богу хочется нас унижать?

— А кому не хочется? Ведь говорят, что Он сотворил нас по своему образу и подобию. Может, Он понял, что был довольно плохим мастером, и разочаровался в результате своей работы. Бракованную поделку бросают в мусорный ящик. Вы только на них поглядите, Джонс, и посмейтесь. Неужели у вас нет чувства юмора?.. У всех уже пустые тарелки, кроме мистера Кипса, и все они сгорают от нетерпения! Смотрите, Бельмон даже помогает ему очистить тарелку. Не уверен, что это по правилам, но я закрою на это глаза. Потерпите еще минутку, друзья мои, пока я доем икру. Отвяжите им слюнявчики, Альберт.

10

— Это было отвратительно, — рассказывал я Анне-Луизе. — Твой отец, как видно, сумасшедший.

— Если бы он был сумасшедшим, это было бы куда менее отвратительно, — сказала она.

— Видела бы ты, как они набросились на его подарки — все, кроме мистера Кипса, которому пришлось сперва пойти в уборную, где его вырвало. Холодная овсянка не пошла ему впрок. Должен признать, что по сравнению с жабами твой отец сохранял какое-то достоинство, дьявольское достоинство. Все они были очень злы на меня, потому что я не участвовал в их игре. Я был как бы недружественным свидетелем. Вероятно, я словно поднес к их лицу зеркало, чтобы они почувствовали, как скверно себя ведут. Миссис Монтгомери сказала, что меня следовало выгнать из-за стола, как только я отказался есть овсянку. «Каждый из вас мог поступить так же», — возразил твой отец. «А тогда что бы вы сделали со всеми подарками?» — спросила она. «Может быть, в следующий раз удвоил бы ставки», — ответил он.

— Ставки? Что он имел в виду?

— Наверно, он ставил на их жадность, подвергая их унижению.

— А какие были подарки?

— Миссис Монтгомери подарили прекрасный изумруд в платиновой оправе с бриллиантовой короной, насколько я мог заметить.

— А мужчинам?

— Золотые электронные часы со всякими фокусами. Их получили все, кроме бедняги Ричарда Дина. Ему досталась собственная фотография в рамке из свиной кожи, которую я видел в магазине. «Вам остается только ее надписать, — сказал ему доктор Фишер, — и любая девчонка ваша». Дин ушел в бешенстве, а я последовал за ним. Он заявил, что никогда больше туда не придет. «Мне не нужна фотография, — сказал он, — чтобы получить любую девочку, какую я захочу», — и сел в свой спортивный «мерседес».

— Он вернется, — сказала Анна-Луиза. — Машина ведь тоже подарок. Но ты — ты ведь никогда туда больше не пойдешь, правда?

— Никогда.

— Обещаешь?

— Обещаю, — сказал я.

Но смерть перечеркивает обещания, говорил я себе потом. Обещания даются живому. Мертвый уже не тот человек, что когда-то жил. Даже любовь меняет свою природу. Любовь перестает быть счастьем. Превращается в чувство невыносимой утраты.

— И ты над ними не смеялся?

— Там не над чем было смеяться.

— Это должно было его огорчить, — заметила она.

Больше приглашений не последовало: нас оставили в покое, и что это был за покой в ту зиму — глубокий, как ранний снег, и почти такой же тихий. Снег падал, пока я работал (он пошел в тот год еще до конца ноября), он падал, пока я переводил письма из Испании и Латинской Америки, и тишина снежного покрова за стенами большого здания с цветными стеклами была подобна тишине счастья, царившей в нашем доме, — казалось, Анна-Луиза сидела тут, со мной, по другую сторону конторского стола, как будет сидеть вечером дома за последней партией в карты, прежде чем мы ляжем в постель.

11

В начале декабря по субботам и воскресеньям я увозил ее в горы, в Дьяблере, где она несколько часов каталась на лыжах. Мне было уже не по возрасту учиться ходить на лыжах, и я сидел в каком-нибудь кафе, читая «Журналь де Женев», и радовался, что она счастлива, петляя, как ласточка, по склонам морозной белизны. Словно цветы ранней весной, с первым снегом начали открываться гостиницы. Все предвещало прекрасное Рождество. Я любил смотреть, как Анна-Луиза приходит ко мне в кафе со снегом на ботинках и щеки ее горят от мороза, точно свечки.

Как-то раз я ей сказал:

— Я еще никогда не был так счастлив.

— Зачем ты так говоришь? — спросила она. — Ты был женат. Ты был счастлив с Мэри.

— Я ее любил, — ответил я. — Но у меня никогда не было спокойно на душе. Мы были погодками, когда поженились, и я всегда боялся, что она умрет первой, как оно и случилось. Но тебя я получил на всю жизнь — если ты меня не бросишь. А если бросишь, это будет моя вина.

— А как же я? Ты должен жить так долго, чтобы мы могли уйти туда, куда все уходят, вместе.

— Постараюсь.

— В один и тот же час?

— В один и тот же час.

Я засмеялся, и она тоже. Нам обоим смерть казалась серьезной темой. Нам предстояло быть вместе всегда и еще один день — le jour le plus long ^[56], как мы говорили.

Думаю, что, хотя доктор Фишер больше не давал о себе знать, мысль о нем все это время таилась где-то в глубине моего сознания, потому что однажды ночью я увидел его во сне как наяву. Он был в костюме и стоял у открытой могилы. Я смотрел на него с другой стороны ямы и крикнул ему с насмешкой: «Кого вы хороните, доктор? Это натворил ваш «Букет Зуболюба»?» Он поднял глаза и взглянул на меня. Он плакал, и я почувствовал в его слезах горький упрек. Вскрикнув, я проснулся и разбудил Анну-Луизу.

Странно, как мы можем весь день находиться под впечатлением сна. Доктор Фишер сопровождал меня на работу; он заполнял минуты бездействия между двумя переводами — и он все время был печальным доктором Фишером из моего сна, а не надменным доктором Фишером, который у меня на глазах сидел во главе стола за своим безумным ужином, издевался над гостями и заставлял их обнажать свою позорную жадность.

В тот вечер я сказал Анне-Луизе:

— Тебе не кажется, что мы слишком суровы к твоему отцу?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Он, должно быть, очень одинок в этом большом доме у озера.

— У него есть друзья, — сказала она. — Ты с ними познакомился.

— Они ему не друзья.

— Он сделал их такими, какие они есть.

Тогда я рассказал ей про свой сон. На что она ответила:

— Может быть, это была могила моей матери.

— Он там был?

— Ну да, он там был, но слез я не видела.

— Могила была открыта. Во сне там не было ни гроба, ни священника, ни провожающих, только он сам, если не считать меня.

— Людей у могилы было много, — сказала она, — мою мать очень любили. Там были все слуги.

— Даже Альберт?

— Альберта в те дни не существовало. Был старый дворецкий — не помню его имени. После смерти матери он ушел, как и все остальные слуги. Отец начал новую жизнь в окружении незнакомых лиц. Пожалуйста, не будем больше говорить о твоем сне. Это похоже на кончик шерстяной нитки, который торчит из свитера. Потянешь — и начнет распускаться весь свитер.

Она была права, мой сон словно положил начало целому процессу распутывания. Возможно, мы были слишком счастливы. Возможно, мы слишком далеко ушли в тот мир, где существовали только мы двое…

На следующий день была суббота, а по субботам я на службу не ходил. Анна-Луиза хотела подыскать кассету для своего магнитофона (как и мать, она любила музыку), и мы пошли в магазин в старом районе Веве возле рынка. Ей хотелось купить новую запись симфонии Моцарта «Юпитер».

Из глубины магазина появился, чтобы нас обслужить, пожилой человек невысокого роста (не знаю, почему я написал «пожилой» — вряд ли он был намного старше меня). Я от нечего делать разглядывал альбом пластинок французского певца, часто выступающего по телевидению, и продавец подошел спросить, не может ли он помочь. Вероятно, его старил какой-то робкий, смиренный вид — вид человека, который достиг предела своих надежд и уже не ждет ничего, кроме маленьких комиссионных от продажи того, что тут продают. Сомневаюсь, слышал ли кто-нибудь еще в этом магазине о симфонии «Юпитер». Большую часть ассортимента составляла поп-музыка.

— А, Сорок первая симфония, — сказал он. — Венский симфонический оркестр. Очень хорошее исполнение, но не думаю, чтобы она была у нас. К сожалению, — добавил он с застенчивой улыбкой, — спрос на то, что называют настоящей музыкой, не очень велик. Если вы согласны подождать, я спущусь и поищу на складе. — Он бросил взгляд через мое плечо туда, где стояла (спиной к нам) Анна-Луиза, и заметил: — Может быть, раз уж я буду там, внизу, посмотреть еще какую-нибудь симфонию Моцарта?..

Наверно, Анна-Луиза это услышала и повернулась.

— Если у вас есть «Коронационная месса»… — сказала она и запнулась, потому что продавец уставился на нее с выражением, как мне показалось, похожим на ужас.

— «Коронационная месса»… — откликнулся он как эхо, но не тронулся с места.

— Да, Моцарта, — нетерпеливо повторила она и отошла в сторону, чтобы посмотреть кассеты на вертящейся подставке.

Продавец не спускал с нее глаз.

— Поп-музыка, — сказала она, крутя пальцем вертушку, — одна только поп-музыка.

Я поглядел на продавца.

— Извините, мосье, — сказал он, — сейчас я схожу посмотрю.

Он медленно двинулся к двери в глубине магазина, но на пороге оглянулся, сперва на Анну-Луизу, потом на меня. Он сказал:

— Честное слово… я постараюсь…

В его словах мне послышался призыв о помощи, словно там, внизу, его ожидало нечто ужасное. Я подошел к нему и спросил:

— Вам нездоровится?

— Нет, нет. Немножечко пошаливает сердце — и все.

— Вам следовало бы отдохнуть. Я попрошу кого-нибудь из других продавцов…

— Нет, нет. Пожалуйста, не надо. Но можно мне вас о чем-то спросить?

— Разумеется.

— Та дама, с вами…

— Моя жена?

— Ах, ваша жена… она мне так напомнила… вам это покажется нелепым, дерзким… одну даму, которую я когда-то знал. Конечно, прошло много лет, она должна была постареть… почти так же, как я, а эта молодая дама, ваша жена…

И вдруг я понял, кто стоял передо мной, придерживаясь рукой за дверной косяк, — старый, смиренный, неспособный на борьбу, да он никогда и не был на нее способен. Я сказал:

— Это дочь доктора Фишера, доктора Фишера из Женевы.

У него медленно подогнулись колени, словно он хотел опуститься для молитвы, а потом голова его ударилась об пол.

Девушка, которая показывала покупателю телевизор, прибежала мне на помощь. Я попытался повернуть упавшего, но даже самое легкое тело становится тяжелым, когда оно безжизненно. Вдвоем мы положили его на спину, она расстегнула ему воротничок.

— Ах, бедный мосье Стайнер! — сказала она.

— Что случилось? — спросила Анна-Луиза, отойдя от вертушки для кассет.

— Сердечный приступ.

— Ох, — сказала она, — бедный старик.

— Вызовите «скорую помощь», — сказал я девушке.

Стайнер открыл глаза. Над ним склонились три лица, но он смотрел только на одно, слегка покачал головой и улыбнулся.

— Что же произошло, Анна? — спросил он.

Через несколько минут подъехала «скорая помощь», и мы вышли из магазина вслед за носилками.

В машине Анна-Луиза сказала:

— Он заговорил со мной. Он знал мое имя.

— Он сказал Анна, а не Анна-Луиза. Он знал имя твоей матери.

Она промолчала, но поняла не хуже меня, что это значило. За обедом она спросила:

— Как его зовут?

— Девушка назвала его Стайнер.

— Я не знала его имени. Мать просто называла его «он». — В конце обеда она сказала: — Ты не съездишь в больницу, посмотреть, как он там? Мне нельзя. Для него это было бы новым потрясением.

Я нашел его в больнице над Веве, где каждого пациента или взволнованного посетителя встречает объявление, адресующее его в Centre funéraire ^[57]. Выше, на горе, автомобильная дорога неумолимо наигрывает бетонную симфонию. Его поместили в одну палату с бородатым стариком, который лежал на спине с широко открытыми глазами, уставясь в потолок, — я принял бы его за мертвеца, если бы он иногда не моргал, не отрывая глаз от белого штукатурного неба.

— Как это любезно, что вы зашли справиться обо мне, — сказал Стайнер, — но вам не стоило беспокоиться. Меня завтра выпишут с условием, чтобы я не переутомлялся.

— В отпуск?

— Нет необходимости. Мне ведь не приходится таскать тяжести. Телевизорами занимается девушка.

— Приступ вызвала вовсе не тяжесть, — сказал я.

Я посмотрел на старика, его соседа. С тех пор как я вошел, он не шевельнулся.

— Не обращайте внимания, — сказал Стайнер. — Он не разговаривает и не слышит, когда к нему обращаются. Я спрашиваю себя, о чем он думает. Может быть, о долгом путешествии, которое ему предстоит.

— В магазине я испугался, что и вы пустились в это путешествие.

— Мне не так повезло.

У него явно не было желания бороться со смертью.

— Она очень похожа на свою мать, когда та была в ее возрасте, — сказал он.

— Это и вызвало приступ?

— Сперва я решил, что мне кажется. После ее смерти я много лет вглядывался в женские лица, отыскивая сходство, потом перестал. Но сегодня утром вы произнесли его имя. Наверно, он еще жив. Я, конечно, узнал бы из газет, если бы он умер. В Швейцарии каждый миллионер удостаивается некролога. Вы должны его знать, раз женились на его дочери.

— Я видел его всего два раза, но и этого достаточно.

— Вы ему не друг?

— Нет.

— Он жестокий человек. Он никогда и в глаза меня не видел, но погубил меня. И все равно что убил ее, хотя она ни в чем не была виновата. Я ее любил, но она меня не любила. Ему нечего было бояться. Это никогда бы не повторилось. — Он бросил взгляд на старика, но тут же успокоился. — Она любила музыку, — сказал он. — Особенно Моцарта. Дома у меня есть пластинка с «Юпитером». Я хотел бы ее подарить вашей жене. Вы можете ей сказать, что я нашел ее на складе.

— У нас нет проигрывателя — только магнитофон.

— Пластинка была записана еще в докассетные дни, — сказал он таким тоном, каким говорят о доавтомобильной эре.

Я его спросил:

— Что вы имели в виду, когда сказали: это никогда бы не повторилось?

— В этом я виноват… и Моцарт… и ее одиночество. Она не повинна в своем одиночестве. — Он произнес это даже с гневом (возможно, подумал я, если бы дать ему время, он научился бы и бороться). — Может, он и сам знает теперь, что такое одиночество.

— Значит, вы были ее любовником, — сказал я. — Я думал, судя по словам Анны-Луизы, что до этого так и не дошло.

— Мы не были любовниками, — сказал он, — вы не должны так говорить… не во множественном числе. Она позвонила мне на другой же день, пока муж был в конторе. Мы оба согласились, что это для нее неправильно… я хочу сказать — неприлично, запутаться во лжи. Тут для нее нет будущего. Как оказалось, для нее и так не было будущего.

— Жена сказала, что ее мать просто заставила себя умереть.

— Да. Моя воля была недостаточно сильна. Странно, не правда ли? Она меня не любила, а все же нашла в себе силы умереть. Я ее любил, а у меня не хватило сил умереть. Я смог пойти на похороны: ведь он не знал меня в лицо.

— Значит, там был еще кто-то, кто ее оплакивал… помимо Анны-Луизы и слуг.

— Что вы этим хотите сказать? Он плакал. Я видел, как он плакал.

— Анна-Луиза говорит, что он не плакал.

— Ошибается. Она была еще ребенком. Наверно, не заметила. Да и какая разница.

Кто был прав? Я вспомнил доктора Фишера за ужином, как он подхлестывал свою свору. Уж я-то не мог представить себе его плачущим — а, впрочем, какое это имеет значение?

— Знаете, — сказал я, — мы всегда будем вам рады. Я хочу сказать, что жена будет рада вас видеть. Выпьем как-нибудь вечерком рюмочку?

— Нет, — сказал он. — Лучше не надо. Пожалуй, мне этого не вынести. Понимаете, они так похожи.

После этого говорить было больше не о чем. Я не рассчитывал, что когда-нибудь еще его увижу. Я был уверен, что на этот раз он поправится; впрочем, ни одна газета не сообщила бы о его смерти. Он не был миллионером.

Я передал Анне-Луизе то, что он рассказал.

— Бедная мама, — произнесла она. — Но это была всего лишь маленькая ложь. Если это случилось только раз.

— Удивительно, как он узнал. — Странно, как редко мы называли их по именам. Обычно мы говорили «он» или «она», но никогда не происходило путаницы. Вероятно, это тоже телепатия, которая существует у любящих.

— Она говорила, что, когда он начал подозревать — хотя на самом-то деле подозревать было нечего, — он установил какую-то штуку на телефон, чтобы записывать разговоры. Он сам ей это сказал, так что, когда произошел тот разговор, он все и узнал. И все же меня бы не удивило, если бы она все рассказала ему сама и пообещала, что этого больше не будет. Может быть, она солгала мне потому, что я была слишком маленькой, чтобы понять. Слушать вдвоем Моцарта, держась за руки, было для меня тогда почти то же, что и любовные объятия, — как, впрочем, и для него… я имею в виду отца.

— Интересно, действительно ли он плакал на похоронах.

— Я в это не верю — если только он не плакал оттого, что жертва ускользнула. Может, это была сенная лихорадка. Она умерла в сезон, когда страдают сенной лихорадкой.

12

Наступило Рождество, и снег покрыл землю до края озера; это было самое холодное Рождество за многие годы — на радость собакам, детям и лыжникам, но я не принадлежал ни к тем, ни к другим, ни к третьим. В конторе очень хорошо топили; сад снаружи казался синим сквозь цветные стекла, но меня все равно пробирал озноб. Я ощущал себя чересчур старым для моей работы: постоянно иметь дело с шоколадом — молочным, простым, с миндалем и каштанами — больше пристало человеку помоложе или девушке.

Я удивился, когда один из моих начальников отворил дверь моего кабинета и впустил мистера Кипса. Мне показалось, что ожила карикатура: согнувшись чуть не вдвое, мистер Кипс шел ко мне с протянутой рукой — словно не здоровался, а отыскивал потерянный доллар. Сослуживец сказал почтительно, к чему я не привык:

— По-моему, вы знакомы с мистером Кипсом.

— Да, — сказал я, — познакомились у доктора Фишера.

— Я не знал, что вы знакомы с доктором Фишером.

— Мистер Джонс женат на его дочери, — сказал мистер Кипс.

Мне показалось, что на лице моего начальника отразился страх. До сих пор я ничем не привлекал его внимания и вдруг стал представлять опасность — ведь зять доктора Фишера, имея такую поддержку, может занять место и в правлении!

Я неосторожно позволил себе над ним чуть-чуть подтрунить.

— «Букет Зуболюба», — сказал я, — пытается смягчить вред, который мы тут причиняем зубам. — Это было весьма опрометчивое замечание: оно могло быть сочтено нелояльным. Крупные предприятия, как и разведка, требуют от своих подчиненных не столько порядочности, сколько лояльности.

— Мистер Кипс — друг нашего управляющего, — сказал мой начальник. — У него небольшое затруднение с переводом, и управляющий хочет, чтобы вы ему помогли.

— Мне надо послать письмо в Анкару, — сказал мистер Кипс. — Я хочу приложить к нему перевод на турецкий, чтобы не было недоразумений.

— Я вас оставлю, — сказал начальник, и, когда дверь за ним закрылась, мистер Кипс предупредил: — Это, конечно, не подлежит разглашению.

— Понимаю.

Я действительно понял это с первого взгляда. Там упоминались Прага и «Шкода», а «Шкода» для всего мира означает оружие. Швейцария — страна причудливо переплетающихся деловых афер: множество не только политических, но и финансовых махинаций совершается в этом маленьком, безобидном, нейтральном государстве. Все технические термины, которые надо было перевести, как я увидел, относились к вооружению. (На какое-то время я попал в сферу, далекую от шоколада.) Вроде бы существовало американское акционерное общество «И. К. Ф. К.», которое вроде бы покупало оружие для Турции у Чехословакии. Конечный адресат этого оружия — только стрелкового — был неясен. Там упоминалось имя, которое могло быть палестинским или иранским.

Турецкий язык я забыл в значительно большей мере, чем испанский, — у меня было мало практики (мы редко имели дело со страной рахат-лукума), и я долго провозился с переводом.

— Я попрошу это перепечатать начисто, — сказал я мистеру Кипсу.

— Предпочел бы, чтобы вы сделали это сами, — сказал он.

— Секретарша не понимает по-турецки.

— Все равно…

Когда я кончил печатать, мистер Кипс сказал:

— Я понимаю, что вы делали это в служебное время, и тем не менее небольшой подарок?..

— Совершенно необязательно.

— Могу я хотя бы послать коробку шоколада вашей жене? Может, конфет с ликером?

— Ах, знаете, мистер Кипс, в нашем доме недостатка в шоколаде не бывает.

Мистер Кипс, по-прежнему сгибаясь чуть не вдвое, так что нос его почти касался стола, словно вынюхивая все тот же увертливый доллар, сложил письмо, черновик и спрятал их в бумажник. Он сказал:

— Когда мы увидимся у доктора Фишера, вы, конечно, не станете упоминать… Это дело в высшей степени секретное.

— Не думаю, что мы когда-нибудь с вами там увидимся.

— Почему? В это время года, если погода хорошая, он, несмотря на снег, устраивает самый пышный прием в году. Думаю, что скоро мы получим приглашения.

— Я был на одном приеме, и с меня хватит.

— Должен признать, что последний прием был недостаточно продуман. И тем не менее он останется в памяти его друзей как Овсяный ужин. Крабовый ужин был гораздо занятнее. Но никогда не знаешь, чего можно ждать от доктора Фишера. Был Перепелиный ужин, который так расстроил мадам Фэверджон… — Он вздохнул. — Она обожала птиц. На всех ведь не угодишь.

— Но подарками, думаю, он угождает всем.

— Да, он очень, очень щедрый.

Мистер Кипс, согнувшись крючком, двинулся к двери: казалось, на серой дорожке отпечатан маршрут, по которому он должен следовать. Я крикнул ему вслед:

— Встретил бывшего вашего служащего. Он работает в музыкальном магазине. Некий Стайнер.

Он сказал:

— Не помню такого. — И, не останавливаясь, продолжал свой путь по предначертанному маршруту.

Вечером я рассказал об этой встрече Анне-Луизе.

— Никуда от них не денешься, — огорчилась она. — Сперва бедняга Стайнер, а теперь мистер Кипс.

— Просьба мистера Кипса никак не была связана с твоим отцом. Наоборот, если я твоего отца увижу, он просил не упоминать о нашей встрече.

— И ты обещал?

— Конечно. Я не собираюсь больше с ним встречаться.

— Но теперь они этой тайной связали тебя с ними, верно? Они не выпустят тебя из рук. Хотят, чтобы ты стал одним из них. Не то будут чувствовать себя в опасности.

— В опасности?

— Опасаясь, что кто-то посторонний поднимет их на смех.

— Ну, знаешь, боязнь, что над ними будут смеяться, не очень-то их удерживает.

— Я знаю. Жадность всегда берет верх.

— Интересно, что же это был за Перепелиный ужин, если мадам Фэверджон так расстроилась.

— Что-нибудь отвратительное. Можешь не сомневаться.

Снег продолжал падать. Рождество сулило быть белоснежным. На дорогах даже образовались заносы, и аэропорт Куэнтрен был на сутки закрыт. Нас это не трогало. Это было первое Рождество, которое мы проводили вместе, и мы праздновали его как дети — со всеми почестями. Анна-Луиза купила елку, и мы положили под нее подарки друг другу, празднично обернутые в яркую бумагу и перевязанные ленточками. Я чувствовал себя скорее отцом, чем любовником или мужем. Меня это не огорчало: отец умирает первым.

В Сочельник снег прекратился, и мы пошли в старинное аббатство в Сен-Морисе на полуночную мессу и выслушали еще более старинную историю о личном приказе императора Августа ^{159}, который подверг наш мир страшному испытанию. Мы оба не были католиками, но Рождество — это праздник, напоминающий детство. Вполне уместно было там присутствие Бельмона, он внимательно слушал приказ императора, держась сам по себе, как и на нашей свадьбе. Быть может, Святому семейству следовало прислушаться к совету Бельмона и как-нибудь уклониться от регистрации брака в Вифлееме ^{160}.

Когда мы выходили, он ждал нас у дверей, и мы не могли от него скрыться, от его темного костюма, темного галстука, темных волос, худого тела, тонких губ и искусственной улыбки.

— Счастливого Рождества, — пожелал он нам, подмигнул и сунул мне в руки конверт, как налоговую повестку. На ощупь я почувствовал, что там карточка. — Не доверяю почте на Рождество, — сказал он. И замахал рукой. — Вот и миссис Монтгомери. Я был уверен, что она будет здесь. Она такая сторонница объединения церквей.

Голубые волосы миссис Монтгомери были покрыты голубым шарфом, и я заметил новый изумруд во впадине ее тощей шеи.

— Ха-ха, как полагается, мосье Бельмон со своими карточками. И юная чета. Желаю всем вам счастливого Рождества. Почему-то не видела в церкви генерала. Надеюсь, он не заболел. Ага! Вот и он.

И действительно, в пролете двери появился Дивизионный, словно оживший портрет крестоносца: с прямой, как палка, спиной и одной ногой, не гнувшейся от ревматизма, с носом конкистадора и свирепыми усами, — трудно было поверить, что он ни разу в жизни не слышал выстрела неприятеля. Он тоже был в одиночестве.

— А мистер Дин?! — воскликнула миссис Монтгомери. — Он-то наверняка должен быть здесь. Он ведь всегда приходит, если не уезжает куда-нибудь за границу на съемки.

Я видел, что мы совершили очень большую ошибку. Полуночная месса в Сен-Морисе была таким же светским мероприятием, как званый коктейль. Мы бы так и не унесли ноги, если бы в эту минуту в дверях церкви не появился красивый, опухший от пьянства Ричард Дин. Мы сбежали, едва успев разглядеть, что он ведет на буксире хорошенькую девчонку.

— Господи! — сказала Анна-Луиза. — Все жабы в сборе.

— Мы же не знали, что они будут здесь.

— Я не очень верю во всю эту историю с Рождеством, но хочу поверить, а вот жабы… Зачем они-то приходят?

— Наверно, обычай, как у нас елка. В прошлом году я пришел сюда один. Непонятно почему. Вероятно, и они тоже все были здесь, но в те дни я никого из них не знал… в те дни… кажется, с тех пор прошли годы. Я даже не знал, что ты существуешь.

В ту ночь, лежа в постели, в счастливый короткий промежуток между любовью и сном, мы могли весело посмеяться над жабами, словно это был комический хор в нашей собственной пьесе, которая только одна имела для нас значение.

— Как ты думаешь, у жаб есть душа? — спросил я Анну-Луизу.

— Разве не у всех есть душа — конечно, если вообще верить в души?

— Это официальная точка зрения, но я смотрю на дело иначе. Я думаю, что души развиваются из зародыша, как мы сами. Мы в зародыше — еще не человеческие существа, в нас есть еще что-то от рыбы, и зародыш души — еще не душа. Сомневаюсь, чтобы у маленьких детей души было больше, чем у собак, может быть, поэтому католическая церковь изобрела Чистилище.

— А у тебя есть душа?

— По-моему, вроде есть — замызганная, но все же есть. Однако, если души существуют, у тебя она есть наверняка.

— Почему?

— Ты страдала. За мать. Маленькие дети и собаки не страдают. Разве что за себя.

— А у миссис Монтгомери?

— Души не красят волосы синькой. Можешь себе представить, чтобы она сама когда-нибудь задавалась вопросом, есть ли у нее душа?

— А у мосье Бельмона?

— Ему было некогда ее вырастить. Страны меняют свои налоговые установления каждый бюджетный год, закрывая возможности их обойти, и ему приходится все время выдумывать новые лазейки. Душе нужна личная жизнь. А у Бельмона на личную жизнь нет времени.

— А у Дивизионного?

— Тут я не совсем уверен. Может статься, что у него все-таки есть душа. Какой-то он не очень счастливый.

— А это всегда признак?

— По-моему, да.

— А у мистера Кипса?

— Нет у меня уверенности и на его счет. Чувствуется в мистере Кипсе неудовлетворенность. Может, он что-то потерял и теперь ищет. Может, он ищет свою душу, а не доллар.

— А Ричард Дин?

— У него ее нет. Определенно нет. Никакой души. Мне говорили, что у него есть копии всех его старых фильмов и он каждый вечер их для себя прокручивает. У него нет времени даже на то, чтобы прочесть сценарий очередного фильма. Его удовлетворяет собственная персона. Если у тебя есть душа, ты не можешь быть удовлетворен собой.

Потом мы долго молчали. Нам давно полагалось бы заснуть, но мы оба знали, что другой не спит, думая об одном и том же. Моя глупая шутка обернулась чем-то серьезным. Мысль эту выразила вслух Анна-Луиза:

— А у моего отца?

— Ну, у него-то душа есть, — сказал я, — но мне кажется, что душа у него окаянная.

13

В жизни большинства людей, вероятно, бывает день, когда самая обыденная подробность отпечатывается в памяти навсегда. Таким стал для меня последний день года — суббота. Накануне вечером мы решили с утра, если погода позволит Анне-Луизе покататься на лыжах, съездить в Ле-Пако. В пятницу началась небольшая оттепель, но к ночи подморозило. Мы поедем пораньше, пока на склонах немного народу, и пообедаем там в отеле. Я проснулся в половине восьмого и позвонил в справочную метеослужбы. Все хорошо, хотя рекомендуется соблюдать осторожность. Я поджарил хлеб, сварил два яйца и подал Анне-Луизе завтрак в постель.

— Почему два яйца? — спросила она.

— Потому что ты помрешь с голоду до обеда, если собираешься приехать к открытию фуникулера.

Она надела новый свитер, который я подарил ей на Рождество, — из толстой белой шерсти с широкой красной полосой на груди; она выглядела в нем замечательно. Мы двинулись в путь в половине девятого. Дорога была неплохая, но, как и предупреждала метеослужба, местами был гололед, поэтому в Шатель-Сен-Дени мне пришлось надеть на колеса цепи, и фуникулер открылся до того, как мы приехали. В Сен-Дени мы немножко поспорили. Она хотела сделать большой круг от Корбетты и спуститься по «черной лыжне» от Ле-Прале, но я беспокоился и уговорил ее спуститься по более легкой «красной лыжне» в Ла-Сьерн.

В душе я был рад, что у подъемника в Ле-Пако уже дожидалось много народу. Мне казалось, что так безопаснее. Я не любил, когда Анна-Луиза спускалась на лыжах по пустому склону. Это было слишком похоже на купанье на пустом пляже. Почему-то всегда боишься, что для безлюдья должна быть веская причина: незаметное загрязнение воды или предательское течение.

— Ох, — сказала она, — какая жалость, что я не первая. Я так люблю пустую piste ^[58].

— Безопаснее, когда рядом кто-то есть, — сказал я. — Вспомни, какая была дорога. Веди себя осторожно.

— Я всегда осторожна.

Я подождал, пока она начнет подниматься, и помахал ей вдогонку. Я следил за ней, пока она не скрылась из виду среди деревьев; мне легко было выделить ее среди других благодаря красной полосе на свитере. Потом я пошел в отель «Корбетта» с книжкой, которую захватил с собой. Это была антология стихов и прозы под названием «Рюкзак», изданная маленьким форматом Гербертом Ридом ^{161} в 1939 году, после того как началась война: она легко умещалась в солдатском вещмешке. Я никогда не был солдатом, но полюбил эту книжечку во время «странной войны». Она скрашивала мне долгие часы дежурства на лондонском пожарном посту в ожидании бомбежки, которая, казалось, так никогда и не начнется, пока другие, не снимая противогазов, убивали время игрой в метание стрел. Сейчас я выбрал эту книжку, но кое-какие отрывки, прочитанные мною в тот день, остались в памяти, как та ночь в 1940 году, когда я потерял руку. Я отчетливо помню, чтó я читал, когда завыла сирена: по иронии судьбы это было стихотворение Китса ^{162} «Ода греческой вазе»:

Неслышимая сирена, безусловно, была бы сладостней. Я хотел дочитать оду до конца, но успел только прочесть:

когда мне пришлось вылезти из нашего относительно безопасного убежища. В два часа ночи слова эти вернулись ко мне, словно я их открыл в sortes Virgilianae, потому что на городских улицах поистине царило странное безмолвие — весь шум был наверху: треск огня, шипение воды и рев бомбардировщиков, будто твердивших: «Где вы? Где вы?» Словно нечто вроде затишья возникло среди развалин перед тем, как неразорвавшаяся бомба почему-то пришла в себя, прорвала тишину и оставила меня без руки.

Я помню… но в тот день не было ничего до самого вечера, что я мог бы забыть… вот, например, я помню глупый спор с официантом в отеле «Корбетта» из-за того, что я хотел получить место у окна, откуда мне была бы видна дорога, по которой она будет возвращаться от подножия Ла-Сьерна. Столик только что освободил предыдущий посетитель, и на нем стояли грязная чашка с блюдцем, которые официанту, как видно, не хотелось убирать. Это был угрюмый человек, говоривший с иностранным акцентом. Думаю, что он был взят временно: швейцарские официанты самые вежливые на свете, и, помню, я подумал, что долго он здесь не удержится.

Без Анны-Луизы время тянулось медленно; читать мне надоело, и с помощью двухфранковой монеты я уговорил официанта сохранить за мной столик, пообещав, что, когда настанет время обеда, мы придем вдвоем. Теперь уже подъезжало много машин с лыжами, привязанными на крыше, и у фуникулера образовалась длинная очередь. Один из спасателей, которые всегда дежурят в отеле, рассказывал приятелю в очереди: «Последний несчастный случай был в понедельник. Мальчик лодыжку сломал. Вечно с ними что-нибудь случается во время каникул». Я пошел в лавчонку рядом с отелем спросить французскую газету, но там была только лозаннская, которую я уже пробежал за завтраком. Я купил палочку «Тоблерона» ^{163} нам на десерт, зная, что в ресторане будет только мороженое. Потом пошел прогуляться и посмотреть на лыжников, съезжавших по piste bleu ^[59], пологому склону для начинающих, однако я знал, что Анну-Луизу я там не увижу: она будет высоко, на piste rouge ^[60], среди деревьев. Она очень хорошая лыжница: как я уже писал, мать поставила ее на лыжи и стала учить кататься в четыре года. Дул ледяной ветер, я вернулся обратно за столик и стал довольно кстати читать «Мореплавателя» Эзры Паунда ^{164}:

Я открыл антологию наудачу и напал на «33 счастливых мгновения» Цзинь Шэнтаня. Мне всегда чудилось в восточной мудрости отвратительное самодовольство: «Разрезать в летний день острым ножом ярко-зеленый арбуз на большом малиновом блюде. Ах, разве это не счастье?» Ну да, конечно — если ты китайский философ, зажиточный, высокопочитаемый, живешь покойно, в мире со всеми, а главное, в полной безопасности, не то что христианский философ, который вскормлен на опасностях и сомнениях. Хотя я и не разделяю христианских верований, я предпочитаю Паскаля ^{165}: «Все знают, что зрелище кошек или крыс, дробление угля и прочее может привести к умопомешательству». А кроме того, подумалось мне, не люблю я арбузов. Но мне было забавно, однако, добавить тридцать четвертое счастливое мгновение, столь же пропитанное самодовольством, как и у Цзинь Шэнтаня: «Сидеть в тепле в швейцарском кафе, глядя на белые склоны гор за стеклом, и знать, что скоро войдет та, которую любишь, с румянцем на щеках и снегом на ботинках, в теплом свитере с красной полосой.Ну разве это не счастье?»

Я снова наудачу раскрыл «Рюкзак», но sortes Virgilianae не всегда срабатывает, и передо мной были «Последние дни доктора Донна». Странно, зачем бы солдату носить это в своем вещмешке для утешения и бодрости? Я сделал еще одну попытку. Герберт Рид поместил в антологию отрывок из собственного сочинения под заголовком «Отступление из-под Сент-Квентина», и я до сих пор помню если не буквальные слова, то смысл того, что прочел, прежде чем бросил эту книжку навсегда: «Я подумал, что вот настала смертная минута. Но ничего не чувствовал. Я вспомнил, что однажды где-то прочел, будто люди, раненные в бою, ощущают боль не сразу, а позже». Я поднял глаза. Возле фуникулера была какая-то суматоха. Человек, который рассказывал о мальчике со сломанной лодыжкой, помогал другому нести к подъемнику носилки. Они положили на носилки свои лыжи. Я бросил читать и из любопытства вышел. Пришлось пропустить несколько машин, прежде чем я смог пересечь дорогу, и, когда я дошел до фуникулера, спасатели уже поднялись наверх.

Я спросил кого-то из очереди, что случилось. Никто, казалось, особенно этим не интересовался. Какой-то англичанин сказал:

— Ребенок неудачно упал. Вечная история.

Женщина сказала:

— По-моему, это спасателей тренируют. Сверху звонят и пытаются поймать их врасплох.

— Очень интересно наблюдать за их упражнениями, — сказал другой. — Им приходится съезжать на лыжах с носилками. Тут требуется большая сноровка.

Я вернулся в отель, чтобы согреться; из окна все было видно не хуже, но большую часть времени я следил за фуникулером, потому что с минуты на минуту ждал Анну-Луизу. Подошел угрюмый официант и спросил, не хочу ли я что-нибудь заказать; он был как счетчик на стоянке машин, показывающий, что время за мои два франка уже истекло. Я заказал еще кофе. Толпа возле фуникулера пришла в движение. Я не стал пить кофе и пошел через дорогу.

Англичанин, который при мне высказал предположение, что разбился ребенок, теперь с торжеством во всеуслышание объявил:

— Нет, это несчастный случай всерьез. Я слышал разговор в конторе. Они вызывали «неотложку» из Веве.

Но и тогда я, как тот солдат из-под Сент-Квентина, не почувствовал, что пуля попала в меня, — даже когда спасатели подошли по дороге из Ла-Сьерна и с большой осторожностью поставили носилки, чтобы не потревожить лежавшую там женщину. На ней был совсем не такой свитер, какой я подарил Анне-Луизе, — это был красный свитер.

— Женщина, — кто-то сказал, — бедняжка, вид у нее нехороший. — И я почувствовал такое же мгновенное, инстинктивное сочувствие, как и тот, кто это сказал.

— Дело серьезное, — все так же торжествующе сообщил нам англичанин. Он ближе всех стоял к носилкам. — Много потеряла крови.

Оттуда, где я стоял, мне показалось, что она седая, но потом я сообразил, что ей забинтовали голову прежде, чем нести вниз.

— Она в сознании? — спросила женщина, и знавший все англичанин помотал головой.

Небольшая группа стала редеть и понемногу терять интерес к происшествию, когда подъемник пополз наверх. Англичанин подошел к одному из спасателей и поговорил с ним на ломаном французском.

— Они думают, что у нее поврежден череп, — передал он нам всем его слова, как телевизионный комментатор.

Теперь мне уже никто не заслонял носилки. Это была Анна-Луиза. А свитер уже не был белым из-за крови.

Я оттолкнул англичанина в сторону. Он схватил меня за руку и сказал:

— Не напирайте, милейший. Ей нужен воздух.

— Это моя жена, ты, идиот.

— Вот как? Извините. Не обижайтесь, старина.

Прошло несколько минут, хотя они мне показались часами, прежде чем приехала «скорая помощь». Я стоял, всматриваясь в лицо Анны-Луизы, и не видел в нем признаков жизни. Я спросил:

— Она умерла? — Наверное, им показалось, что я довольно равнодушен.

— Нет, — заверил меня один из них. — Просто без сознания. Ушибла голову.

— Как это случилось?

— Насколько мы понимаем, там упал мальчик и вывихнул лодыжку. Мальчик не должен был находиться на piste rouge — ему полагалось быть на piste bleu. Она спускалась вниз, и ей трудно было его объехать. Наверное, все бы обошлось, если бы она свернула вправо, но думаю, что у нее не было времени сообразить. Она свернула влево, к деревьям — вы же знаете этот спуск, но наст — твердый, предательский, сперва подтаяло, потом подморозило, и она на всем ходу врезалась в дерево. Не волнуйтесь. «Скорая» вот-вот будет здесь. В больнице вашу жену приведут в порядок.

Я сказал:

— Сейчас вернусь. Мне надо сходить расплатиться за кофе.

Англичанин сказал:

— Извините меня, старина. Я не знал…

— Ради бога, мотайте отсюда, — сказал я.

Официант был еще неприветливее, чем раньше. Он мне заявил:

— Вы оставили за собой столик, чтобы обедать. Мне пришлось отказывать посетителям.

— Одного посетителя вы никогда больше не увидите, — огрызнулся я и швырнул монету в полфранка, которая упала на пол, а потом задержался у двери, чтобы посмотреть, поднимет он ее или нет. Он поднял, и мне стало стыдно. Но если бы на то была моя воля, я отомстил бы всему миру за то, что произошло, — как доктор Фишер, подумал я, совсем как доктор Фишер. Я услышал вой «скорой помощи» и вернулся к фуникулеру.

Мне дали место в машине возле ее носилок, и я бросил наш «фиат» возле отеля. Я сказал себе, что как-нибудь за ним приеду, когда Анна-Луиза поправится, и все время следил за ее лицом, ожидая, что она придет в сознание и меня узнает. Когда мы сюда вернемся, мы больше не пойдем в тот ресторан, мы пойдем в самый лучший отель этого кантона и будем есть икру, как доктор Фишер. Анна-Луиза еще не будет настолько здорова, чтобы ходить на лыжах, да к тому времени и снег, вероятно, растает. Мы посидим на солнце, и я ей расскажу, как перепугался. Я расскажу ей об этом проклятом англичанине — я крикнул ему, чтобы он мотал отсюда, и он смотался, — а она будет смеяться. Я снова посмотрел на ее лицо — оно не менялось. Если бы глаза ее не были закрыты, она бы казалась уже мертвой. Бессознательное состояние — как глубокий сон. Не просыпайся, уговаривал я ее молча, пока они не дадут тебе наркотиков, чтобы ты не чувствовала боли.

«Скорая помощь», стеная, понеслась с горы туда, где помещалась больница, и я увидел вывеску морга, которую видел десятки раз, но теперь вдруг обозлился и на нее, и на глупость администрации, повесившей вывеску так, чтобы ее мог прочесть кто-нибудь вроде меня. Она ведь никак не относится ни ко мне, ни к Анне-Луизе, подумал я, никак не относится.

Но вывеска морга была единственным, на что я мог пожаловаться. Когда «скорая» подъехала, все действовали очень расторопно. Нашего приезда у входа ожидали два врача. Швейцарцы действительно очень расторопны. Вспомните, какие сложные часы и точные приборы они производят. Мне казалось, что Анна-Луиза будет так же мастерски починена, как они чинят часы, — ведь эти часы подороже обычных, часы электронные, она дочь самого доктора Фишера. Они это узнали, когда я сказал, что должен ему позвонить.

— Доктору Фишеру?

— Да, отцу моей жены.

По их поведению я понял, что на такие часы дают очень основательную гарантию. Анну-Луизу уже укатили в сопровождении врача постарше. Мне были видны лишь белые бинты у нее на голове, которые создали у меня впечатление седины.

Я спросил, что мне сказать ее отцу.

— После рентгена нам все будет яснее.

— Думаете, это может быть что-то серьезное?

Молодой врач осторожно сказал:

— Нам приходится считать серьезными любые повреждения черепа.

— Советуете подождать со звонком до результатов рентгена?

— Думаю, что, раз доктору Фишеру надо приехать из Женевы, лучше позвонить ему сразу.

Скрытый смысл этого совета дошел до меня, только когда я набирал номер телефона. Сначала я не узнал голоса Альберта, взявшего трубку.

Я сказал:

— Мне надо поговорить с доктором Фишером.

— Кто его спрашивает, сэр? — Тон был лакейский, такого я раньше не слышал.

— Скажите, что звонит мистер Джонс, его зять.

Альберт сразу принял свой обычный тон:

— А, это вы, мистер Джонс? Доктор занят.

— Это не играет роли. Соедините меня с ним.

— Он сказал, чтобы его ни в коем случае не беспокоили.

— Дело срочное. Соедините нас, вам говорят.

— Я могу потерять место.

— Вы наверняка его потеряете, если нас не соедините.

Наступило долгое молчание, а потом голос послышался снова, голос наглеца Альберта, а не лакея:

— Доктор Фишер говорит, что слишком занят, чтобы сейчас с вами разговаривать. Его нельзя беспокоить. Он готовит званый ужин.

— Мне надо с ним поговорить.

— Он сказал, что вам надо изложить ваше дело в письменной форме.

Прежде чем я успел ответить, он дал отбой.

Пока я разговаривал по телефону, молодой доктор куда-то скрылся. Теперь он вошел снова. Он сказал:

— Боюсь, мистер Джонс, что придется прибегнуть к операции. К срочной операции. В приемном покое много амбулаторных больных, но на втором этаже есть пустая палата, где вас никто не потревожит. Как только операция будет закончена, я сразу же туда к вам приду.

Когда он отворил дверь пустой комнаты, я ее сразу узнал или, вернее, решил, что узнал: это была палата, где лежал мосье Стайнер, однако все больничные палаты выглядят одинаково, как таблетки снотворного. Окно было открыто, и через него доносился лязг и грохот с шоссе.

— Закрыть окно? — спросил молодой врач.

Он был так заботлив, будто больным был я.

— Нет, нет, не трудитесь. Пусть будет побольше воздуха.

Но нужен мне был не воздух, а шум. Тишину можно вынести, только когда ты счастлив или спокоен.

— Если вам что-нибудь понадобится, позвоните. — Он показал мне на звонок возле кровати. На столике стоял термос с ледяной водой, и врач проверил, полон ли он. — Я скоро вернусь. Постарайтесь поменьше волноваться. У нас было много случаев потяжелее.

В палате стояло кресло для посетителей, и я на него сел, жалея, что на кровати нет мосье Стайнера и я не могу с ним поговорить. Меня устроил бы и старик, который не говорит и не слышит. Мне припомнились кое-какие слова мосье Стайнера. Он сказал о матери Анны-Луизы: «Я многие годы вглядывался в лица других женщин после того, как она умерла, а потом перестал». В этой фразе самое страшное было «многие годы». Годы, подумал я, годы… разве можно после этого жить годы? Каждые несколько минут я смотрел на часы… прошло две минуты, три минуты, а раз мне повезло: прошло целых четыре с половиной минуты. Я подумал: неужели только это я и буду делать, пока не умру?

Раздался стук в дверь, и вошел молодой врач. У него был оробелый, смущенный вид, и у меня родилась безумная надежда: они допустили ошибку и ушиб был вовсе не серьезный. Он сказал:

— Мне очень жаль. Боюсь… — Потом он быстро заговорил без запинки: — Мы и сразу не очень надеялись. Она совсем не мучилась. Умерла под наркозом.

— Умерла?

— Да.

Я сумел лишь произнести: «Ой».

Он спросил:

— Хотите ее видеть?

— Нет.

— Вызвать вам такси? Может, вы не откажетесь завтра заехать в больницу. Повидать регистратора. Придется подписать кое-какие бумаги. Всегда столько писанины…

Я сказал:

— Я хотел бы покончить со всем этим сразу. Если вам все равно.

14

Я послал доктору Фишеру письмо, как он велел. Я сухо изложил обстоятельства смерти его дочери и сообщил, когда и где ее хоронят. Так как в это время года сенная лихорадка не свирепствует, на слезы его рассчитывать было нечего, но я все же полагал, что, может, он и появится. Но он не появился, и никто так и не увидел, как ее зарыли в землю, кроме английского священника, два раза в неделю убиравшей у нас прислуги и меня. Я похоронил Анну-Луизу на кладбище святого Мартина в гибралтарской земле (в Швейцарии англиканская церковь подчинена Гибралтарской епархии), потому что надо же было мне ее где-то похоронить. Я понятия не имел, к какой религии изволит причислять себя доктор Фишер и к какой принадлежала ее мать или в какой церкви крестили Анну-Луизу, — у нас было слишком мало времени, чтобы узнать друг о друге такие маловажные подробности. Я ведь англичанин, и мне казалось, что самое простое — это похоронить ее так, как хоронят в Англии; насколько я знал, никто еще не завел кладбищ для неверующих. Большинство швейцарцев в Женевском кантоне протестанты, и мать Анны-Луизы, вероятно, похоронена на протестантском кладбище, но швейцарские протестанты — люди всерьез верующие; англиканская церковь со всей ее двойственностью казалась мне более близкой нашему неверию. Я ожидал, что на кладбище может где-нибудь сзади деликатно появиться мосье Бельмон, как он сделал это на нашей свадьбе и потом на полуночной мессе, но, к моему облегчению, его не оказалось. Таким образом, не было никого, с кем мне пришлось бы разговаривать. Я был один, я мог один вернуться к нам в квартиру — это не то, что быть с ней вдвоем, но лучше всего другого.

Я заранее решил, чтó буду там делать. Много лет назад я прочел в одном детективе, как можно покончить самоубийством, выпив залпом четверть литра спирта. Насколько я помнил, один персонаж подзадорил другого выпить штрафную (писатель явно учился в Оксфорде). Я подумал, что для верности растворю в виски двадцать таблеток аспирина — все, что у меня было. Потом я удобно устроился в кресле, в котором обычно сидела Анна-Луиза, и поставил стакан рядом на стол. В душе у меня был покой, мной владело странное ощущение, похожее на счастье. Мне казалось, что я могу провести так целые часы и даже дни, просто глядя на стакан с эликсиром смерти. На дне его осели крупинки аспирина, я помешал пальцем жидкость, и они растворились. Пока здесь стоял этот стакан, мне не угрожало одиночество и даже горе. Словно это был промежуток между двумя приступами боли, и я мог длить этот промежуток сколько захочу.

И тут зазвонил телефон. Пусть звонит, но он нарушал покой в комнате, как соседская собака. Я встал и вышел в переднюю. Подняв трубку, я для бодрости обернулся и взглянул на свой стакан — этот залог недолгого будущего. Женский голос произнес:

— Мистер Джонс. Это ведь мистер Джонс?

— Да.

— Говорит миссис Монтгомери.

Значит, жабы все же меня настигли.

— Вы меня слушаете, мистер Джонс?

— Да.

— Я хотела вам сказать… мы только сейчас услышали… как мы все огорчены.

— Спасибо, — сказал я и дал отбой, но, прежде чем я успел вернуться в свое кресло, телефон зазвонил снова. Нехотя я пошел назад.

— Слушаю, — сказал я.

Кто из них на сей раз? Но звонила снова миссис Монтгомери. Как много времени надо, чтобы проститься даже по телефону.

— Мистер Джонс, вы не дали мне договорить. У меня к вам поручение от доктора Фишера. Он хочет вас видеть.

— Он мог бы меня увидеть, если бы пришел на похороны своей дочери.

— О, тут были веские причины… Вы не должны его винить… Он вам все объяснит… Он хочет, чтобы вы завтра к нему пришли… В любое время во второй половине дня…

— А почему он не мог позвонить сам?

— Он терпеть не может телефон. Всегда пользуется услугами Альберта… или одного из нас, когда мы под рукой.

— Тогда почему бы ему мне не написать?

— Мистер Кипс сейчас в отлучке.

— Разве мистеру Кипсу приходится писать его письма?

— Деловые письма, конечно.

— У меня нет никаких дел с доктором Фишером.

— Речь идет о каком-то наследстве. Вы придете, не правда ли?

— Скажите ему… — произнес я, — скажите ему… я подумаю.

Я положил трубку. Это по крайней мере заставит его полдня ломать голову, потому что идти туда я не собирался. Все, что мне хотелось, — это снова вернуться в кресло к четверти литра неразбавленного виски; в стакане снова появился небольшой осадок аспирина, и я помешал его пальцем, но ощущение счастья ушло. Я уже не был один. Доктор Фишер, казалось, наполнял комнату, как дым. Был только один способ от него избавиться, и я, не переводя дыхания, залпом осушил стакан.

Судя по детективному роману, я ожидал, что сердце у меня остановится внезапно, как часы, но почувствовал, что все еще жив. Теперь я думаю, что аспирин был ошибкой: один яд мог парализовать действие другого. Надо было мне довериться автору детектива: говорят, что они тщательно осведомляются насчет медицинских подробностей; к тому же, насколько я припоминаю, тип, выпивший штрафную, был уже полупьян, я же был трезв как стеклышко. Вот так мы иногда можем прошляпить собственную смерть.

В ту минуту я не чувствовал даже сонливости. Голова у меня была более ясная, чем всегда, — как бывает, когда немного выпьешь, и такое, хоть и временное, состояние позволило мне сообразить причину вызова доктора Фишера: имущество, наследство… Деньги, оставленные Анне-Луизе матерью, как я вспомнил, находились под каким-то контролем, она могла получать только проценты. Я понятия не имел, к кому теперь попадет капитал, и подумал с ненавистью: «На похороны ее он не пришел, а уже думает о том, что будет с деньгами». Может быть, их получит он, эти кровавые деньги. Я вспомнил ее белый рождественский свитер, выпачканный кровью. Значит, он не менее жаден, чем все жабы. Да он и сам жаба — их жабий король. И вдруг, именно так, как я воображал свою смерть, меня одолел сон.

15

Когда я проснулся, я был уверен, что проспал час или два. Голова у меня была совершенно ясная, но, кинув взгляд на часы, я решил, что стрелки каким-то непонятным образом ушли назад. Я взглянул в окно, однако свинцовое снежное небо ничего мне не сказало: оно было почти такое же, как и прежде, когда я заснул. То ли утреннее небо, то ли вечернее — думайте как хотите. Я далеко не сразу понял, что проспал больше восемнадцати часов, и тут кресло, в котором я сидел, и пустой стакан вернули меня к осознанию того, что Анна-Луиза умерла. Стакан был как разряженный револьвер или нож, который без толку обломился о грудную кость. Надо будет поискать другой способ умереть.

Тут я вспомнил про телефонный звонок и беспокойство доктора Фишера о наследстве. Я был болен от горя, и, право же, больному простительны болезненные фантазии. Я хотел унизить доктора Фишера — человека, который убил мать Анны-Луизы; я хотел, чтобы он страдал, как страдаю я. Я пойду и встречусь с ним, раз он об этом просит.

Я нанял у себя в гараже машину и поехал в Версуа. Я чувствовал, что голова у меня не такая ясная, как я полагал. На автостраде я чуть не врезался в заднюю часть сворачивавшего грузовика и подумал, что такая смерть ничуть не хуже, чем от виски, — но, быть может, она и вовсе обошла бы меня стороной. Меня могли вытащить из обломков машины калекой, уже неспособным себя уничтожить. После этого я стал вести машину более внимательно, но мысли мои блуждали, их притягивало красное пятно, за которым я следил, когда она поднималась вверх на фуникулере к той piste rouge, тот уже совсем красный свитер на носилках и бинты, которые я принял за седину незнакомого человека. Я чуть было не проехал поворот на Версуа.

Громадный белый дом стоял над озером, как усыпальница фараона. Рядом с ним моя машина казалась карликовой, а звонок неестественно тренькал в недрах гигантской могилы. Дверь отворил Альберт. Почему-то он был в черном. Может, доктор Фишер надел траур вместо себя на своего слугу? Черный костюм явно пошел на пользу его характеру. Он даже не сделал вида, что не узнает меня. Он не стал надо мной глумиться, а поспешно пошел наверх по широкой мраморной лестнице.

Доктор Фишер не был в трауре. Он сидел за своим столом, как и при нашей первой встрече (стол был почти пуст, если не считать большой и явно дорогой рождественской хлопушки, сверкавшей киноварью и золотом), и предложил мне, как и раньше:

— Садитесь, Джонс.

Потом наступило долгое молчание. На этот раз он, казалось, не знал, с чего начать. Я поглядел на хлопушку, он взял ее, потом положил на место, и молчание длилось и длилось, так что в конце концов нарушил его я. Я упрекнул его:

— Вы не пришли на похороны своей дочери.

Он сказал:

— Она была слишком похожа на мать. — И добавил: — Она даже лицом стала на нее похожа, когда выросла.

— Да, это говорил и мосье Стайнер.

— Стайнер?

— Стайнер.

— A-а. Этот человечек еще жив?

— Да. По крайней мере несколько недель назад был еще жив.

— Клопа трудно прикончить, — сказал он. — Они заползают обратно в щели, откуда их потом не достанешь.

— Дочь никогда не причиняла вам зла.

— Она была похожа на мать. И характером, и лицом. И вам бы причинила такое же зло, дай ей только время. Интересно, какой бы Стайнер выполз из щели в вашей жизни. Быть может, мусорщик. Им нравится нас унижать.

— Вы позвали меня для того, чтобы это сказать?

— Не только, но и это, да. В тот раз после ужина я подумал, что кое-чем вам обязан, а я не из тех, кто любит быть должником. Вы вели себя лучше других.

— Кого — жаб?

— Жаб?

— Так ваша дочь называла ваших друзей.

— У меня нет друзей, — повторил он слова своего слуги Альберта. И добавил: — Это знакомые. А знакомых не избежать. Не думайте, что такие люди мне не нравятся. Это неверно. Не нравиться могут только равные. А их я презираю.

— Так, как я презираю вас?

— Нет, Джонс, вы меня не презираете, отнюдь. Вы неточно выражаетесь. Вы не презираете меня. Вы меня ненавидите или думаете, что ненавидите.

— Не думаю, а знаю.

На это утверждение он ответил мне улыбочкой, которая, по словам Анны-Луизы, была опасной. Это была улыбка, полная беспредельного безразличия. Это была та улыбка, которую, как я представляю себе, скульптор смело и богохульственно высекает на невыразительном, бесстрастном лике Будды.

— Значит, Джонс меня ненавидит, — сказал он. — Что ж, это делает мне честь. Меня и вас ждет Стайнер. И в каком-то смысле по одной и той же причине. В одном случае — это моя жена, в другом — моя дочь.

— Вы никогда не прощаете, верно? Даже мертвым?

— Ах, Джонс, при чем тут прощение. Это христианское понятие. Вы христианин, Джонс?

— Не знаю. Но точно знаю, что никого так не презирал, как вас.

— Вы опять выразились неточно. Семантика ^{166} — важная наука, Джонс. Говорю вам: вы ненавидите, а не презираете меня. Презрение рождается из полного крушения надежд. Большинство людей не способны пережить крушение надежд, сомневаюсь, чтобы способны были на это и вы. Их надежды для этого слишком мелки. Когда ты презираешь, это похоже на глубокую, неизлечимую рану, преддверие смерти. И пока у тебя еще есть время, надо за эту рану отомстить. Когда тот, кто эту рану тебе нанес, умер, надо мстить другим. Если бы я верил в Бога, я, вероятно, захотел бы отомстить Ему за то, что Он сделал меня способным чувствовать разочарование. Кстати — это чисто философский вопрос, — как можно отомстить Богу? Христиане, наверное, скажут: заставить страдать Его сына.

— Быть может, вы и правы, Фишер. Быть может, мне даже не стоит вас ненавидеть. По-моему, вы сумасшедший.

— Ах нет же, нет, я не сумасшедший, — сказал он с этой невыносимой улыбочкой, полной несказанного превосходства. — Вы человек не слишком большого ума, Джонс, не то в ваши годы не переводили бы для заработка письма о шоколадках. Но иногда у меня возникает желание поговорить с человеком, даже если это и выше его понимания. На меня такое желание находит порой и когда я сижу с одним из — как их называла моя дочь? — с одной из жаб. Забавно следить за их восприятием. Никто из них не осмелится назвать меня сумасшедшим, как это сделали вы. Это ведь может лишить их приглашения на мой следующий ужин.

— И лишить тарелки каши?

— Нет, подарка, Джонс. Они не вынесут, если их лишат подарка. Миссис Монтгомери притворяется, что меня понимает. «Ох, до чего же я с вами согласна, доктор Фишер», — говорит она. Дин злится: он не переносит, когда что-нибудь недоступно его пониманию. Говорит, что даже «Король Лир» ^{167} — это полная чепуха, потому что знает: он сыграть его не способен даже в кино. Бельмон внимательно слушает и сразу же меняет тему разговора. Подоходные налоги научили его увертливости. Дивизионный… Я только раз при нем сорвался, когда не мог больше вынести глупости этого старика. А он на это только хмыкнул и сказал: «Шагом марш под грохот орудий». Он, конечно, никогда не слышал орудийного залпа — разве что ружейные выстрелы на учебном полигоне. Кипс — самый лучший слушатель… Думаю, он надеется извлечь хоть зернышко здравого смысла из того, что я говорю, авось пригодится. Ах да, Кипс… он мне напомнил, зачем я вас вызвал. Наследство.

— Какое наследство?

— Вы знаете, а может, и не знаете, что моя жена оставила доходы от своего маленького капитала дочери, но только пожизненно. Потом капитал должен был отойти к ребенку, который мог у нее родиться, но, так как дочь умерла бездетной, деньги возвращаются ко мне. Чтобы показать, что она меня «прощает» — как нагло указано в завещании. Будто мне не плевать на ее прощение — прощение за что? Если я приму эти деньги, я как бы соглашусь принять и ее прощение — прощение женщины, которая изменила мне с конторщиком мистера Кипса.

— Вы уверены, что она с ним спала?

— Спала? Возможно, что она просто дремала рядом с ним под какую-нибудь мяукающую пластинку. Если вы спрашиваете, совокуплялась ли она с ним, — нет, в этом я не уверен. Возможно, но я в этом не уверен. Да я и не придал бы этому большого значения. Животный инстинкт. Я бы мог выбросить это из головы, но она предпочитала его общество моему. Конторщика мистера Кипса с нищенским жалованьем!

— Весь вопрос в деньгах, а, доктор Фишер? Он был недостаточно богат, чтобы наставлять вам рога.

— Да, деньги, конечно, имеют значение. Есть люди, которые даже на смерть пойдут ради денег. А из-за любви не умирает никто, Джонс, разве что в романах.

Я подумал, что пытался сделать именно это, но не сумел. Однако предпринял ли я эту попытку из-за любви или из страха перед непоправимым одиночеством?

Я перестал его слушать, и мое внимание привлекли только последние его слова:

— Поэтому деньги эти ваши, Джонс.

— Какие деньги?

— Наследство, конечно.

— Мне они не нужны. Мы с ней обходились тем, что я зарабатываю. Нам хватало.

— Вы меня удивляете. Я-то думал, что вы хотя бы попользовались, пока могли, небольшими деньгами ее матери.

— Нет, мы к ним не притрагивались. Оставили для ребенка, которого собирались родить. — И я добавил: — Когда кончится лыжный сезон.

Сквозь оконное стекло я видел, как прямо и беспрестанно падают белые хлопья, словно планета перестала вращаться и, успокоившись, лежала в снежном лоне.

Я снова пропустил мимо ушей, что он говорил, и уловил только последние фразы:

— Это будет мой последний ужин. Это будет величайшее испытание.

— Вы опять устраиваете званый ужин?

— Последний, и я хочу, Джонс, чтобы вы на нем были. Как я уже сказал, я вам кое-чем обязан. Вы унизили их на ужине с овсянкой больше, чем мне пока удавалось. Вы не стали есть. Вы отказались от подарка. Вы были посторонним, и вы показали, чтó они такое. Как они вас ненавидели! А я получил такое удовольствие!

— Я встретил их в Сен-Морисе после ночной мессы. Они не выказали ни малейшего негодования. Бельмон даже прислал мне на Рождество поздравительную открытку.

— Еще бы. Если бы они проявили свои чувства, это еще больше бы их унизило. Им надо было как-то отговориться, сделать вид, что ничего не произошло. Знаете, что Дивизионный сказал мне через неделю (придумала это миссис Монтгомери, вероятно): «Вы чересчур сурово обошлись с вашим зятем, не дали бедняге подарка. Разве он виноват, что в тот вечер у него было расстройство желудка? С каждым из нас это могло случиться. Кстати, меня самого немножко мутило, но я не хотел портить вам забаву».

— Еще раз на ужин вы меня не затащите.

— Это будет очень серьезный вечер, Джонс. Никакой жеребятины, я вам обещаю. И отличная еда. Это я вам тоже обещаю.

— У меня сейчас нет настроения чревоугодничать.

— Говорю вам, этот ужин будет последним испытанием их жадности. Вы посоветовали через миссис Монтгомери давать им чеки, вот они их и получат.

— Она мне сказала, что они ни за что не возьмут чеки.

— Посмотрим, Джонс, посмотрим. Чеки будут на очень, очень солидную сумму. Я хочу, чтобы вы присутствовали и своими глазами увидели, до чего они дойдут.

— Дойдут?

— Из жадности, Джонс. Из жадности богачей, которую вам, увы, никогда не придется испытать.

— Вы же сами богаты.

— Да, но моя жадность — я вам уже говорил — другого сорта. Я хочу… — Он поднял над головой елочную хлопушку, наподобие того, как священник на ночной мессе поднимал святые дары, будто собираясь сделать важное сообщение своему послушнику: «Это плоть Моя». Он повторил: — Я хочу… — И опустил хлопушку.

— Чего вы хотите, доктор Фишер?

— Вы недостаточно умны, чтобы это понять, даже если я вам и скажу.

В ту ночь мне вторично приснился доктор Фишер. Я думал, что не усну, но, как видно, долгая, зябкая поездка из Женевы нагнала на меня сон, и, может, пикируясь с Фишером, я сумел хоть на полчаса забыть, до чего бессмысленной стала моя жизнь. Я заснул сразу, как и вчера, у себя в кресле и увидел доктора Фишера с лицом, размалеванным, точно у клоуна, с усами, торчащими вверх, как у кайзера; он жонглировал яйцами, не роняя ни одного. Он доставал все новые и новые яйца из сгиба руки, из-за спины, из воздуха — он создавал эти яйца, и в конце по воздуху летали сотни яиц. Руки его сновали вокруг них, как птицы, потом он хлопнул в ладоши — яйца упали на землю, лопнули, и я проснулся. Наутро в моем почтовом ящике лежало приглашение: «Доктор Фишер приглашает Вас на Последний ужин». Он должен был состояться через неделю.

Я пошел в контору. Люди удивились, увидев меня, но что мне еще было делать? Попытка умереть не удалась. Ни один врач не прописал бы мне в том состоянии, в каком я находился, ничего, кроме успокоительного. Хватило бы у меня мужества, я бы поднялся на верхний этаж и выбросился из окна — если бы окно там открылось, в чем я сомневаюсь, — но мужества у меня не хватило. «Несчастный случай» на машине может вовлечь посторонних и к тому же не гарантирует смертельного исхода. Револьвера у меня не было. Я думал обо всем этом, а вовсе не о письме к испанскому кондитеру, которого все еще волновало отношение басков к конфетам с ликерной начинкой. После работы я не покончил самоубийством, а пошел в первый же кинотеатр по дороге домой и просидел час на вялом порнофильме. Движения обнаженных тел не вызывали ни малейшей сексуальной эмоции — они были похожи на рисунки в доисторической пещере, непонятные письмена людей, о которых я ничего не знал. Я подумал, выходя: «Вероятно, надо поесть», зашел в кафе, заказал чай с пирожным, а потом подумал: «Зачем я ел?» Не надо было мне есть. Это ведь тоже способ умереть — голодная смерть, но я тут же вспомнил мэра Корка: он выжил после более чем пятидесятидневной голодовки ^{168}. Я попросил у официанта листок бумаги и написал: «Альфред Джонс принимает приглашение доктора Фишера» — и положил листок в карман как залог того, что не передумаю. На другой день я отправил письмо почти машинально.

Почему я принял приглашение? Сам не знаю. Может быть, я принял бы любое, которое сулило бы мне возможность час или два не думать — не думать главным образом о том, как умереть без особой боли или больших неприятностей для окружающих. Можно утопиться — озеро Леман совсем недалеко: ледяная вода быстро парализует инстинктивное желание выплыть. Но у меня не хватило мужества: я с детства боялся утонуть, с тех пор как молодой секретарь посольства толкнул меня в глубокую часть piscine ^[61]. К тому же мой труп может отравить окуней. Газ? Но в квартире было только электричество. Оставались, конечно, выхлопные газы автомобиля; я хранил этот способ про запас, так что голодная смерть была все же наилучшим выходом — чистый, деликатный, интимный вид смерти: я ведь старше и, вероятно, менее крепок, чем мэр Корка. Я решил назначить дату, когда начну: на другой день после званого ужина у доктора Фишера.

16

По иронии судьбы я опоздал из-за несчастного случая на автостраде: частная машина врезалась в грузовик на покрытом льдом участке дороги. Там уже была полиция и машина «скорой помощи»; ацетиленовая горелка, которая так ярко пылала в темноте, что ночь потом показалась мне вдвое темнее, резала обломки, и оттуда что-то вытаскивали. Когда я подъехал, Альберт уже стоял у открытой двери. Его манеры явно стали лучше (возможно, меня уже принимали за одну из жаб); он спустился со ступенек, чтобы меня приветствовать, отворил дверцу машины и впервые позволил себе вспомнить мое имя:

— Добрый вечер, мистер Джонс, доктор Фишер советует не снимать пальто. Ужин сервируют на лужайке.

— На лужайке? — воскликнул я.

Ночь была ясная, звезды горели как льдинки, и температура стояла ниже нуля.

— Думаю, сэр, что вам будет достаточно тепло.

Он провел меня через переднюю, где я однажды познакомился с миссис Монтгомери, а потом через другую комнату, где стены были уставлены книгами в дорогих сафьяновых переплетах — их, как видно, покупали оптом. («Библиотека, сэр…») Было бы много дешевле обзавестись фальшивыми корешками, подумал я, — у комнаты был совсем нежилой вид. Высокие окна, от потолка до пола, выходили на большую лужайку, спускавшуюся к невидимому отсюда озеру, и какое-то время я не различал ничего, кроме яркого пламени. На снегу потрескивали четыре гигантских костра, а с веток каждого дерева свисали лампочки.

— Ну, разве это не великолепно, не восхитительно, с ума сойти! — воскликнула миссис Монтгомери, выходя ко мне из темноты с уверенностью хозяйки, встречающей оробевшего гостя. — Просто сказка, волшебство. Думаю, что пальто, мистер Джонс, вам даже не понадобится. Мы все так рады, что вы снова с нами. Нам вас очень недоставало.

«Мы» и «нам»… Теперь, когда глаза больше не слепило пламя костров, я увидел, что все жабы были в сборе; они стояли вокруг стола, накрытого посреди костров; он сверкал хрусталем, в котором переливались отсветы огня. Атмосфера была совсем не такая, как на памятном ужине с овсянкой.

— Какая жалость, что это самый последний прием, — сказала миссис Монтгомери, — но вот увидите, он с нами простится по-королевски. Я сама помогала ему составить меню. Овсянки не будет!

Внезапно рядом со мной появился Альберт, держа на подносе стаканы с виски, бокалы с сухим мартини и коктейлем «Александр».

— Я предпочитаю «Александр», — сказала миссис Монтгомери. — Это сегодня у меня уже третий. Какую чепуху говорят, будто коктейли портят вкус еды. Я считаю и постоянно всем говорю, что вкус еды портит только отсутствие аппетита.

Из темноты выступил Ричард Дин, держа тисненное золотом меню. Я видел, что он уже порядком нализался, а там, за его спиной, между двумя кострами стоял мистер Кипс и, казалось, действительно смеялся — сказать это наверняка было трудно, он так сутулился, что рта не было видно, но плечи у него явно вздрагивали.

— Это получше каши, — сказал Дин, — какая жалость, что ужин последний. Как вы думаете, старичок совсем растратился?

— Нет, нет, — живо возразила миссис Монтгомери. — Он же всегда говорил, что в один прекрасный день устроит последний, самый роскошный и самый увлекательный ужин. Мне кажется, душа ему больше не позволяет этим заниматься. После того, что случилось. Его бедная дочь…

— А у него есть душа? — спросил я.

— Ах, вы не знаете этого человека так, как знаем его мы. Его щедрость… — Автоматический рефлекс, как у собачки Павлова, заставил ее дотронуться до изумруда, висевшего на шее.

— Допивайте и рассаживайтесь.

Голос доктора Фишера из темного угла сада призвал нас к порядку. До этого я не видел, где он находится. Он нагнулся над бочкой метрах в двадцати от нас, и я заметил, как он шевелит в ней руками, словно их моет.

— Вы только поглядите, до чего он милый, — сказала миссис Монтгомери. — Его заботит всякая мелочь.

— А что он там делает?

— Прячет хлопушки в бочке с отрубями.

— Почему бы не выложить их на стол?

— Не хочет, чтобы люди, желая узнать, что там внутри, стали стрелять ими во время ужина. Это я посоветовала ему насчет бочки с отрубями. Только подумайте, он никогда о такой вещи не слышал. Видно, у него было не очень счастливое детство, правда? Но он сразу зажегся той идеей. Понимаете, он положил подарки в хлопушки, а хлопушки в отруби, и нам надо будет тащить их на счастье с зажмуренными глазами.

— А что, если вам достанется золотой ножик для обрезания сигар?

— Невозможно. Подарки выбраны так, чтобы подошли любому.

— А что такого есть в мире, что подойдет любому?

— Вот увидите. Он нам скажет. Не сомневайтесь. В глубине души он ведь человек очень чуткий.

Мы сели за стол. На этот раз я был посажен между миссис Монтгомери и Ричардом Дином, а напротив были Бельмон и мистер Кипс. Дивизионный сидел напротив хозяина. Набор бокалов был внушительный, а меню сообщало, что будут поданы «Мерсо» 1971 года, «Мутон-Ротшильд» 1969-го, а вот года заклада портвейна «Кокберн» я не запомнил. Тут, подумалось мне, я смогу по крайней мере упиться и забыть обо всем без помощи аспирина. Бутылка финской водки, поданная к икре (на этот раз икрой оделили нас всех), была заморожена в цельной глыбе льда вместе с лепестками оранжерейных цветов. Я снял пальто и повесил его на спинку стула, чтобы предохранить себя от жара костра, горевшего сзади. Два садовника ходили взад и вперед, как часовые, подбрасывая в огонь поленья, но шаги их не были слышны на глубоком снежном ковре. Зрелище было до странности нереальным — столько жара и столько снега, хотя снег под нашими стульями уже начал таять от тепла, которое шло от костров. Я подумал, что скоро ноги наши будут мокнуть в талой воде.

Икрой в большой вазе обнесли нас дважды, и все, кроме меня и доктора Фишера, положили ее себе по второму разу.

— Она так полезна, — объяснила миссис Монтгомери. — В ней столько витамина C.

— Могу пить финскую водку с чистой совестью, — сказал нам Бельмон, позволяя налить себе третью рюмку.

— Они провели настоящую кампанию зимой тридцать девятого, — заметил Дивизионный. — Если бы французы поступили так в сороковом…

Ричард Дин спросил меня:

— Вам довелось видеть меня в «Пляжах Дюнкерка»?

— Нет. Я в Дюнкерке не был.

— Я говорю о фильме.

— Нет. Боюсь, что не довелось. А что?

— Да просто так. По-моему, это мой самый лучший фильм.

К «Мутон-Ротшильду» было подано rôti de bœuf ^[62]. Мясо зажарили в тонком слое теста, что сохранило все его соки. Прекрасное блюдо, что и говорить, но на минуту мне стало дурно от вида крови: я снова стоял у подножия фуникулера.

— Альберт, — сказал доктор Фишер, — нарежьте мистеру Джонсу мясо. У него покалечена рука.

— Бедненький мистер Джонс, — сказала миссис Монтгомери. — Давайте я вам нарежу. Вы любите мясо маленькими кусочками?

— Сострадание, вечно сострадание, — сказал доктор Фишер. — Вам надо бы написать Библию заново. «Пожалей ближнего своего, как ты жалеешь себя». У женщин чересчур развито чувство сострадания. Моя дочь унаследовала это от матери. Может, она и замуж вышла за вас, Джонс, из жалости. Уверен, что миссис Монтгомери выйдет за вас, если вы ей предложите. Но жалость — чувство нестойкое, оно быстро проходит, когда объект не маячит перед глазами.

— А какое чувство стойкое? — спросил Дин.

— Любовь, — поспешно ответила миссис Монтгомери.

— Я никогда не мог спать с какой-нибудь женщиной больше трех месяцев кряду, — сказал Дин. — Это превращается в поденщину.

— Тогда это не настоящая любовь.

— А вы долго были замужем, миссис Монтгомери?

— Двадцать лет.

— Я вам должен пояснить, Дин, — сказал доктор Фишер, — что мистер Монтгомери был очень богат. Большой счет в банке помогает любви длиться дольше. Но почему вы не едите, Джонс? Мясо недостаточно нежное или миссис Монтгомери слишком крупно его нарезала?

— Мясо превосходное, но у меня нет аппетита. — Я налил себе еще бокал «Мутон-Ротшильда»; я пил вино не из-за букета — нёбо мое потеряло всякую чувствительность, — а из-за того, что оно сулило забытье.

— При обычных обстоятельствах вы бы не получили подарка, потому что не едите, — сказал доктор Фишер, — но за этим нашим последним ужином никто не лишится подарка, если сам этого не пожелает.

— Да разве кто-нибудь откажется от вашего подарка, доктор Фишер? — спросила миссис Монтгомери.

— Вот через несколько минут это и будет мне интересно выяснить.

— Вы же знаете, щедрый вы человек, что этого никогда быть не может!

— Никогда — сильное слово. Я не уверен, что сегодня… Альберт, вы забываете разливать вино. Смотрите, у мистера Дина бокал почти пустой, да и у мосье Бельмона тоже.

Лишь когда мы приступили к портвейну (поданному, по английскому обычаю, в конце трапезы — к сыру), он объявил, чтó он имел в виду, когда не кончил фразы. Как всегда, завела разговор миссис Монтгомери.

— У меня руки так и чешутся, — сказала она, — добраться до этого пирога из отрубей.

— Там одни хлопушки, — сказал доктор Фишер. — Мистер Кипс, вы только не вздумайте заснуть, пока не вытащите вашу хлопушку. Дин, не задерживайте у себя портвейн. Нет. Не туда. Где вы воспитывались? По часовой стрелке.

— Одни хлопушки? — сказала миссис Монтгомери. — Ах вы глупенький. Будто мы не знаем. Важно то, что спрятано в хлопушке.

— Шесть хлопушек, — сказал доктор Фишер, — и в пяти из них одинаковые бумажки.

— Бумажки? — воскликнул Бельмон, а мистер Кипс попытался повернуть голову к доктору Фишеру.

— Изречения, — объяснила миссис Монтгомери. — Во все хорошие хлопушки кладут изречения.

— Да, но что еще? — спросил Бельмон.

— Там нет никаких изречений, — сказал доктор Фишер. — На этих бумажках напечатано название и адрес: «Швейцарский кредитный банк, Берн».

— Неужели чеки? — спросил мистер Кипс.

— Чеки, мистер Кипс, и выписаны на одну и ту же сумму, чтобы никому не было завидно.

— Мне не очень-то нравится, когда друзья дарят друг другу чеки, — сказал Бельмон. — Я знаю, доктор Фишер, вы делаете это от доброго сердца, и мы все были вам очень благодарны за те маленькие подарки, которыми вы оделяли нас в конце ужина, но чеки… это… как бы сказать… не слишком уважительно, не говоря уже о связанных с ними налогах!

— Я вам всем даю выходное пособие — вот в чем дело.

— Но, черт возьми, мы у вас не служим! — сказал Ричард Дин.

— Вы в этом уверены? Разве все вы не играли свои роли для моего развлечения и своей прибыли? К примеру, вы, Дин, охотно выполняли мои приказания. Я был одним из режиссеров, снабжающих васталантом, которого сами вы лишены.

— Я могу и не взять ваш проклятый чек!

— Можете, Дин, но возьмете. Да вы даже согласитесь сыграть в «Питере Пэне» мистера Дарлинга и посидеть в собачьей будке, если чек будет достаточно крупным.

— Мы прекрасно поужинали, — сказал Бельмон, — и всегда будем вспоминать об этом с благодарностью. Не надо так нервничать. Я могу понять точку зрения Дина, но думаю, что он сгущает краски.

— Вы, конечно, если хотите, можете отказаться от моих маленьких прощальных подарков. Я скажу Альберту, чтобы он убрал бочку с отрубями. Альберт, вы слышали? Отнесите бочку на кухню — нет, погодите минутку. Прежде чем решать, вам, по-моему, надо знать, что написано на этих бумажках: два миллиона франков на каждой.

— Два миллиона! — воскликнул Бельмон.

— Имя получателя на чеках не проставлено. Вы вправе написать любое. Быть может, мистеру Кипсу захочется пожертвовать этот чек на медицинские исследования по выпрямлению спинного хребта. Миссис Монтгомери может даже захотеть купить себе любовника. Дин вложит деньги в съемку фильма. А то ему, по-моему, грозит что-то вроде некредитоспособности.

— Все это как-то не совсем прилично, — сказала миссис Монтгомери. — Можно подумать, что вы считаете нас, своих друзей, корыстолюбивыми.

— А разве ваш изумруд не доказательство тому?

— Драгоценности, полученные от мужчины, которого любишь, — совсем другое дело. Вы и не представляете себе, доктор Фишер, как мы вас любим. Платонической любовью, правда, но разве она не такая же настоящая, как… ну эта… сами знаете какая.

— Я, конечно, знаю, что никто из вас не нуждается в двух миллионах франков, чтобы истратить их на себя. Вы все достаточно богаты, чтобы эти деньги отдать, хоть я и сомневаюсь, что кто-нибудь из вас это сделает.

— То, что наши имена не значатся на чеках, несколько меняет дело, — сказал Бельмон.

— С налоговой точки зрения, — согласился доктор Фишер. — Я был уверен, что так будет удобнее. Но вы лучше разбираетесь в таких делах, чем я.

— Я думал не об этом. Я думал о человеческом достоинстве.

— Ну да, понятно, вы хотите сказать, что чек в два миллиона франков менее оскорбителен, чем чек в две тысячи.

— Я бы выразил это несколько иначе, — сказал Бельмон.

Впервые за этот вечер заговорил Дивизионный. Он сказал:

— Я не финансист, как мистер Кипс или мосье Бельмон. Я простой солдат и не вижу разницы между тем, берешь ли ты икру или берешь чек.

— Браво, генерал, — сказала миссис Монтгомери. — Я как раз это хотела сказать.

Мистер Кипс пояснил:

— Я ведь не возражал. Только задал вопрос.

— Я тоже, — сказал Бельмон. — Раз на чеках нет наших имен… Я просто хотел внести ясность для всех нас — особенно для мистера Дина: он ведь англичанин. Это мой долг как его консультанта по налоговым вопросам.

— И вы советуете мне взять? — спросил Дин.

— При таких условиях — да.

— Альберт, оставьте бочку с отрубями на месте, — сказал доктор Фишер.

— Но кое-что еще неясно, — сказал мистер Кипс. — Вы заявили, что там шесть хлопушек и пять бумажек. Это потому, что мистер Джонс не участвует?

— Мистер Джонс будет иметь те же возможности, что и все вы. Каждый по очереди подойдет к бочонку с отрубями и будет там искать свою хлопушку, вы ее дернете, стоя возле бочонка, а потом вернетесь к столу. Точнее говоря, если вы вообще вернетесь.

— То есть что значит — если? — спросил Дин.

— Прежде чем я отвечу на ваш вопрос, советую выпить еще по рюмочке портвейна. Нет, пожалуйста, не туда, Дин. Я вам уже говорил: не против часовой стрелки.

— Вы хотите, чтобы мы совсем захмелели, — сказала миссис Монтгомери.

Дин заметил:

— Вы не ответили на вопрос мистера Кипса. Почему только пять бумажек?

— Я пью за здоровье вас всех, — сказал доктор Фишер, поднимая рюмку. — Если вы даже откажетесь вытягивать хлопушку, вы все равно заслужили ужин, потому что помогаете мне провести последнее исследование.

— Исследование чего?

— Жадности богачей.

— Не понимаю.

— Ах, этот милый доктор Фишер! Так любит пошутить, — сказала миссис Монтгомери. — Допивайте, мистер Дин.

Все выпили. Я заметил, что они порядком опьянели; я один, сколько бы ни пил, был безнадежно обречен на тоскливую трезвость. Я себе ничего не налил. Решил больше не пить, пока не останусь дома один и не смогу упиться, если захочу, до смерти.

— Джонс не выпил за наше здоровье. Пусть. Сегодня все правила побоку. Я уже давно хочу испытать предел вашей жадности. Вы подвергались большим унижениям и терпели их ради награды, которая за этим следовала. Наш ужин с овсянкой был предпоследней пробой. Ваша жадность оказалась сильнее любого унижения, которое я мог для вас изобрести.

— Да какое же это было унижение, милый? Вы просто тешили свое необыкновенное чувство юмора. И мы получали такое же удовольствие, как и вы.

— А теперь я хочу знать, способны ли вы из жадности преодолеть даже страх, и вот я устроил то, что можно назвать ужином с бомбой.

— Это еще что за чертовщина — ужин с бомбой? — Вино сделало Дина агрессивным.

— В шестую хлопушку помещен небольшой заряд — вероятно, смертельный, — который взорвется, когда один из вас дернет за язычок. Вот почему бочка с отрубями поставлена на значительном расстоянии от нашего стола и почему хлопушки глубоко закопаны, а бочка закрыта крышкой, чтобы туда случайно не попали искры от одного из костров. Надо добавить, что бесполезно и, вероятно, даже опасно мять и прощупывать хлопушки. Во всех одинаковые металлические футляры, но только в одном из футляров то, что я называю бомбой. В остальных — чеки.

— Он шутит, — сообщила нам миссис Монтгомери.

— Может, и шучу. Вы это выясните в конце ужина. Разве игра не стоит свеч? Смерть не наверняка вам грозит, даже если ваш выбор падет на опасную хлопушку, и я даю вам честное слово, что чеки во всех случаях там лежат. На два миллиона франков.

— Но, послушайте, если кто-нибудь умрет, — сказал Бельмон, часто моргая, — это же будет убийство.

— Ну почему же убийство? Вы все тут будете свидетелями. Нечто вроде русской рулетки. Даже не самоубийство. Мистер Кипс, я уверен, со мной согласится. Тот, кто не желает играть, пусть сейчас же выйдет из-за стола.

— Я-то уж безусловно не буду играть, — сказал мистер Кипс. Он огляделся вокруг в поисках поддержки, но ее не нашел. — И отказываюсь быть свидетелем. Будет большой скандал, доктор Фишер. Это самое меньшее, что вам грозит.

Он встал из-за стола, и когда его горбатая фигура зашагала между кострами к дому, она мне снова напомнила маленькую черную семерку. Странно было, что такой калека первый отказался от смертельного риска.

— Ваши шансы — пять к одному, — сказал ему доктор Фишер, когда он проходил мимо.

— Я никогда не играл на деньги, — сказал мистер Кипс. — Считаю это в высшей степени безнравственным.

Как ни странно, слова его, казалось, разрядили атмосферу. Дивизионный сказал:

— Не вижу ничего безнравственного в азартных играх. Я лично провел в Монте-Карло много приятных недель. И как-то раз трижды подряд выиграл на девятнадцать.

— Я иногда ездил на ту сторону озера в казино Эвиана, — сказал Бельмон. — Никогда много не ставил. Но в этих делах я вовсе не пуританин.

Казалось, они совсем забыли о бомбе. Вероятно, только мы с мистером Кипсом верили, что доктор Фишер сказал правду.

— Мистер Кипс отнесся к вашим словам слишком серьезно, — сказала миссис Монтгомери. — У него нет чувства юмора.

— А что будет с чеком мистера Кипса, — спросил Бельмон, — если его хлопушка так и останется там?

— Я разделю его на всех вас. Если только там нет бомбы. Вы вряд ли захотите, чтобы я ее делил.

— Еще по четыреста тысяч франков на каждого, — быстро подсчитал мосье Бельмон.

— Нет. Больше. Один из вас ведь вряд ли выживет.

— Выживет! — воскликнул Дин. Как видно, он был слишком пьян, чтобы взять в толк историю со смертельной хлопушкой.

— Конечно, — сказал доктор Фишер, — все может кончиться и счастливо. Если шестая хлопушка как раз и будет содержать бомбу.

— Вы что это — серьезно говорите, что в одной из ваших чертовых хлопушек есть бомба?

— Два миллиона пятьсот тысяч франков, — пробормотала миссис Монтгомери; она явно исправила цифру, названную Бельмоном, и уже в мечтах видела то, что доктор Фишер считал счастливым концом.

— Вы, Дин, я уверен, не откажетесь от этой маленькой игры. Я помню, как в «Пляжах Дюнкерка» вы отважно вызвались пойти чуть ли не на самоубийство. Вы были великолепны — во всяком случае, режиссер это великолепно поставил. И вам чуть было не присудили «Оскара», не правда ли? «Я пойду, сэр, если я могу пойти один». Это была замечательная реплика, я ее навсегда запомнил. Кто ее написал?

— Я написал ее сам. Не сценарист и не режиссер. Она пришла мне в голову вдруг, на съемке.

— Поздравляю, мой мальчик. Ну а теперь вот вам прекрасный случай пойти одному к бочке с отрубями.

Я никак не ожидал, что Дин пойдет. Он поднялся, допил свой портвейн, и я решил, что он последует за мистером Кипсом. Но, может быть, спьяну ему действительно показалось, что он снова на съемочной площадке, в воображаемом Дюнкерке. Он дотронулся до головы, словно поправляя несуществующий берет, однако, пока он вживался в старую роль, миссис Монтгомери не зевала. Она вышла из-за стола и с криком: «Дам пропускают вперед!» — побежала к бочке с отрубями, рывком скинула крышку и окунула руку в отруби. Наверное, она вычислила, что сейчас у нее наилучшие шансы для счастливого исхода.

Мысли Бельмона, как видно, шли в том же направлении, потому что он запротестовал:

— Надо было кинуть жребий, чья очередь.

Миссис Монтгомери нашла хлопушку и дернула за язычок. Послышался легкий треск, и небольшой металлический цилиндр выпал в снег. Вытащив оттуда свернутую трубочкой бумажку, она взвизгнула.

— Что случилось? — спросил доктор Фишер.

— Ничего не случилось, мой дружок. Все просто роскошно! Швейцарский кредитный банк, Берн. Два миллиона франков. — Она кинулась назад, к столу. — Дайте мне кто-нибудь ручку. Я хочу вписать мое имя. Он может потеряться.

— Я бы вам советовал не вписывать ваше имя, пока мы хорошенько все не обсудим, — сказал Бельмон, но она осталась глуха к его словам.

Ричард Дин стоял вытянувшись, как по стойке «смирно». Я ждал, что он вот-вот отдаст своему полковнику честь. Мысленно он, видимо, выслушивал приказ, поэтому Бельмон получил возможность раньше его подбежать к бочке с отрубями. Он помешкал, прежде чем вытащить свою хлопушку — тот же металлический цилиндр, та же бумажка; он самодовольно улыбнулся и подмигнул. Он рассчитал все «за» и «против» — и оказался прав, пойдя на риск. Это был человек, знавший, что такое деньги.

Дин произнес:

— Я пойду, сэр, если я могу пойти один.

И все же не двигался с места. Может быть, режиссер в эту минуту распорядился: «Стоп!»

— Ну а вы, Джонс? — спросил доктор Фишер. — Шансы все уменьшаются.

— Я предпочитаю понаблюдать за вашим чертовым экспериментом до конца. Жадность побеждает, а?

— Если вы наблюдаете, вам придется рано или поздно принять участие в игре или же удалиться, как мистеру Кипсу.

— Что ж, я буду играть, обещаю. Я сделаю ставку на последнюю хлопушку. Это повысит шансы Дивизионного.

— Вы скучный, глупый тип, — сказал доктор Фишер. — Какая доблесть идти на смерть, если вы хотите умереть. Но, господи помилуй, что там вытворяет Дин?

— По-моему, импровизирует.

Дин по-прежнему стоял у стола и наливал себе еще рюмку портвейна, однако на этот раз никто не воспользовался задержкой, потому что оставались только Дивизионный и я.

— Спасибо, сэр, — сказал Дин. — Спасибо за добрые слова. Ведь и пьяная отвага — вещь невредная… Да, знаю, в данном случае это совсем не обязательно, капитан… Может, это и лишнее, зато блеска больше… Спасибо, сэр. Если вернетесь невредимым, разопьем еще бутылочку… «Кокберна» — вот как эта, надеюсь, сэр.

Я подумал, не будет ли он плести эту чепуху до рассвета, но, произнеся последнюю фразу, он поставил рюмку, лихо отдал честь и зашагал к бочке с отрубями, пошарил в ней, вытащил хлопушку, дернул и повалился на землю рядом с цилиндром и чеком.

— Мертвецки пьян, — сказал доктор Фишер и распорядился, чтобы садовники унесли его в дом.

Дивизионный глядел на меня с другого конца стола. Он спросил:

— Почему вы не ушли, мистер Джонс?

— Мне все равно нечего делать, генерал.

— Не зовите меня генералом. Я не генерал. Я командир дивизии.

— А вы почему остались, командир дивизии?

— Поздно идти на попятный. Смелости не хватает. Мне следовало первым подойти к бочке, когда шансы были лучше. Что там говорил этот Дин?

— По-моему, он играл молодого капитана, который вызвался сделать отчаянную вылазку.

— Я командир дивизии, а дивизионные не совершают отчаянных вылазок. К тому же в Швейцарии таких вылазок не бывает. Разве что эта — исключение из правил. Может, вы пойдете первым, мистер Джонс?

— А что вы думаете о конвертируемых облигациях? — услышал я голос миссис Монтгомери, которая спрашивала Бельмона.

— У вас их и так слишком много, — сказал Бельмон, — а доллар, по-моему, не скоро опять войдет в силу.

— Предлагаю вам подойти первому, командир. Мне деньги не нужны, а шансы у вас все-таки будут получше. У меня другие цели…

— Когда я был мальчишкой, — сказал Дивизионный, — я играл в русскую рулетку с игрушечным пистолетом, заряженным пистонами. Это было так увлекательно. — Но он не двигался с места.

Я слышал, как Бельмон говорит миссис Монтгомери:

— Я-то подумываю вложить деньги во что-нибудь немецкое. Например, «Баденверк» в Карлсруэ платит акционерам восемь и пять восьмых процента — правда, русская опасность всегда налицо, не так ли? Будущее ведь довольно непредсказуемо.

Так как Дивизионный явно не желал двигаться, то пошел я. Мне хотелось, чтобы этот ужин кончился поскорее.

Пришлось долго разгребать отруби, прежде чем я нащупал хлопушку. Но я не чувствовал приятного возбуждения, как мальчик, стрелявший пистонами, — я спокойно взял в руку хлопушку, сознавая, что стал ближе к Анне-Луизе, чем когда-либо с тех пор, как дожидался в больничной палате и молодой доктор пришел сказать, что она умерла. Я держал хлопушку, словно держал ее руку, и слушал разговор, который шел за столом.

Бельмон говорил миссис Монтгомери:

— У меня больше доверия к японцам. «Мицубиси» платит только шесть и три четверти, но двумя миллионами зря рисковать не стоит.

Я увидел, что рядом со мной стоит Дивизионный.

— По-моему, нам пора расходиться, — сказала миссис Монтгомери. — Боюсь, тут что-то произойдет, хотя в глубине души я уверена, что доктор Фишер просто над нами слегка подшутил.

— Если вы отошлете вашу машину с шофером, я вас подвезу, и мы по дороге обсудим, куда вам вложить деньги.

— Но разве вы не дождетесь, пока кончится ужин? — спросил доктор Фишер. — Теперь уже недолго осталось.

— Ах, это был такой замечательный последний ужин, но мне, бедняжке, пора бай-бай. — Она замахала нам ручками. — Спокойной ночи, генерал. Спокойной ночи, мистер Джонс. А где же мистер Дин?

— Подозреваю, что в кухне, на полу. Надеюсь, Альберт не возьмет у него чек. Он тогда уйдет от меня, и я потеряю хорошего слугу.

Дивизионный мне шепнул:

— Конечно, мы можем просто взять и уйти, верно? Если вы пойдете со мной. Я не хочу уходить один.

— Мне-то лично идти некуда.

Хотя мы и шептались, доктор Фишер услышал.

— Дивизионный, вы с самого начала знали правила игры. Могли уйти с мистером Кипсом, прежде чем она началась. А теперь, когда шансов осталось маловато, вы перепугались. Подумайте о вашей солдатской чести и о награде. В бочке все еще лежат два миллиона франков.

Но Дивизионный не шевельнулся. Он продолжал смотреть на меня с мольбой. Когда человек боится, он нуждается в поддержке. Доктор Фишер безжалостно продолжал:

— Если поторопитесь, шансы будут два к одному в вашу пользу.

Дивизионный закрыл глаза, опустил в бочку руку и сразу же нащупал свою хлопушку, но все так же нерешительно продолжал стоять.

— Если боитесь дернуть, идите к столу, Дивизионный, и дайте мистеру Джонсу испытать судьбу.

Дивизионный поглядел на меня грустным взглядом спаниеля, который пытается внушить хозяину, чтобы тот произнес магическое слово: «Гуляй!» Я сказал:

— Я первый вытащил хлопушку. По-моему, вы должны разрешить мне первому и дернуть.

— Конечно, конечно, — сказал он. — Это ваше право.

Я смотрел на него, пока он не дошел до безопасного места возле стола, неся свою хлопушку. Без левой руки мне не так-то легко было дернуть язычок. Замешкавшись, я увидел, что Дивизионный следит за мной — следит, как мне казалось, с надеждой. Может быть, он молился — в конце концов, я же видел его на ночной мессе, вероятно, он верующий, вероятно, он говорил Богу: «Прошу тебя, добрый Боженька, взорви его!» Я бы, наверно, молился почти о том же: «Пусть это будет конец», если бы верил, но разве у меня не было хотя бы полуверы, иначе почему же, пока я держал эту хлопушку в руке, я чувствовал близость Анны-Луизы? Анна-Луиза была мертва. Она могла еще где-то существовать, если существует Бог. Я взял торчавший язычок и потянул за другой край хлопушки. Послышался слабый щелчок, и я почувствовал, как Анна-Луиза выдернула у меня свою руку и пошла между кострами к озеру, чтобы умереть во второй раз.

— Ну вот, Дивизионный, — сказал доктор Фишер, — шансы теперь равные.

Я никогда еще не испытывал такой ненависти к Фишеру, как в эту минуту. Он дразнил нас обоих. Он издевался над моим разочарованием и издевался над страхом Дивизионного.

— Наконец-то вы стоите под огнем противника, Дивизионный. Разве не об этом вы мечтали все долгие годы нашего швейцарского нейтралитета?

Глядя на мертвую, бесполезную хлопушку у себя в руке, я услышал печальный голос командира дивизии:

— Я тогда был молодым. А теперь я стар.

— Но там же два миллиона франков. Я знаю вас давно и знаю, как вы цените деньги. Вы женились на деньгах — вот уж нельзя сказать, чтобы вы прельстились красотой, но, даже когда ваша жена умерла и оставила вам все, что у нее было, вам этого показалось мало, не то вы не стали бы приходить на мои званые ужины. Вот ваш шанс. Два миллиона франков, которые вы можете выиграть. Два миллиона франков за небольшое проявление храбрости. Военной отваги. Под огнем противника, Дивизионный.

Я посмотрел на стол в другом конце лужайки и увидел, что старик вот-вот заплачет. Я сунул руку в бочонок с отрубями и вытащил последнюю хлопушку — хлопушку, предназначенную для Кипса. Я снова потянул за язычок зубами, и снова раздался легкий щелчок — не громче, чем чирканье спички.

— Ну какой же вы дурак, Джонс, — сказал доктор Фишер. — Чего торопитесь? Весь вечер раздражали меня одним вашим присутствием. Да, вы не такой, как другие. Не вписываетесь в общую картину. И никому вы не помогли. Ничего не смогли доказать. Деньги вас не прельщают. Вы жадно хотите смерти. А такая жадность меня не интересует.

Дивизионный сказал:

— Но ведь осталась только одна — моя хлопушка.

— Да, Дивизионный, верно, теперь ваш черед. Не отвертитесь. Придется играть до конца. Встаньте. Отойдите на безопасное расстояние. Я не Джонс и не хочу умирать.

Но старик не двинулся с места.

— Я не могу вас расстрелять за трусость, проявленную перед лицом врага, но обещаю, что эту историю узнает вся Женева.

Я взял два чека из двух цилиндров и подошел с ними к столу. Один чек я швырнул Фишеру.

— Вот доля мистера Кипса, можете разделить ее между остальными.

— А другой оставляете себе?

— Да.

Он улыбнулся мне своей опасной улыбочкой.

— А знаете, Джонс, у меня есть надежда, что в конце концов и вы не испортите общей картины. Садитесь и выпейте еще рюмочку, пока Дивизионный соберется с духом. Вы теперь человек вполне зажиточный. Относительно. С вашей точки зрения. Заберите завтра деньги из банка, припрячьте их хорошенько, и я уверен, что скоро и у вас появятся те же чувства, что и у остальных. Я могу даже снова устраивать свои ужины, хотя бы для того, чтобы посмотреть, как развивается у вас жадность. Миссис Монтгомери, Бельмон, Кипс и Дин — все они, в общем, были такими же и тогда, когда я с ними познакомился. Но вас я таким создал. Совсем как Бог создал Адама. Дивизионный, время ваше истекло. Не заставляйте нас больше ждать. Ужин окончен, костры догорают, становится холодно, и Альберту пора убирать со стола.

Дивизионный сидел молча; его старая голова была опущена над лежавшей на столе хлопушкой. Я подумал: «Он действительно плачет (я не видел его глаз) — плачет над утраченной мечтой о героизме, которая, наверно, тешит по ночам каждого молодого солдата».

— Будьте же мужчиной, Дивизионный.

— Как вы, должно быть, себя презираете, — сказал я доктору Фишеру. Не знаю, что заставило меня произнести эти слова. Их будто кто-то нашептал мне на ухо, и я их только передал дальше. Я пододвинул чек к командиру дивизии и сказал: — Я куплю вашу хлопушку за два миллиона франков. Отдайте ее мне.

— Нет. Нет. — Он произнес это еле слышно, но не воспротивился, когда, я взял хлопушку из его пальцев.

— Что это значит, Джонс?

Я не дал себе труда ответить — у меня было дело поважнее, — да к тому же я и не знал ответа. Ответа мне не дал тот, кто только что шепнул мне на ухо.

— Стойте, черт вас возьми! Скажите же, ради Христа, что вы затеяли?

Я был слишком счастлив, чтобы отвечать, потому что в руках у меня была хлопушка Дивизионного, и я пустился вниз по лужайке к озеру — туда, куда, как мне представлялось, ушла Анна-Луиза. Когда я проходил мимо Дивизионного, он закрыл лицо руками; садовники ушли, и костры догорали.

— Вернитесь, — крикнул мне вслед доктор Фишер, — вернитесь, Джонс! Я хочу с вами поговорить.

Я подумал: «Когда доходит до дела, он тоже боится. Наверное, хочет избежать скандала». Но я ему в этом не помощник. Тут смерть — она принадлежит мне, это мое дитя, мое единственное дитя, мое и Анны-Луизы. Никакой несчастный случай на лыжне не может отнять у нас ребенка, которого я держал в руке. Я уже больше не одинок, это они одиноки — Дивизионный и доктор Фишер; они сидят по краям длинного стола и ждут грохота, который возвестит о моей кончине.

Я подошел к самой кромке озера, где склон лужайки должен был скрыть меня от них обоих, и в третий раз, но теперь уже с полной уверенностью в исходе, зажал язычок в зубах и дернул хлопушку правой рукой.

Дурацкий, немощный щелчок и последовавшая за ним тишина показали, что я кругом был обманут. Доктор Фишер украл у меня смерть и унизил Дивизионного; он доказал, что его богатые друзья действительно одержимы жадностью, а теперь сидит за столом и смеется над нами обоими. Да, этот последний ужин кончился для него удачно.

На таком расстоянии я не мог слышать его смеха. А услышал я скрип шагов, приближавшихся по берегу. Человек, увидев меня, внезапно остановился — все, что я мог различить, был черный костюм на фоне белого снега. Я спросил:

— Кто вы?

— Ах, да это мистер Джонс, — произнес чей-то голос. — Конечно же, это мистер Джонс.

— Да.

— Вы не помните меня? Я Стайнер.

— Как вы сюда попали?

— Больше не мог вынести.

— Вынести чего?

— Того, что он с ней сделал.

В ту минуту мои мысли были поглощены Анной-Луизой, и я не понял, о чем он говорит. Потом я сказал:

— Теперь вы уже ничего не можете поделать.

— Я слышал про вашу жену, — сказал он. — Мне очень жаль. Она была так похожа на Анну. Когда я узнал, что она умерла, это было совсем как если бы Анна умерла снова. Вы уж меня простите. Я так нескладно выражаюсь.

— Нет. Я понимаю, что вы почувствовали.

— А где он?

— Если вы говорите о докторе Фишере, то он сыграл свою лучшую и последнюю шутку и, как я себе представляю, хихикает там наверху.

— Я должен его увидеть.

— Зачем?

— Когда я лежал в больнице, у меня было время подумать. Лицо вашей жены заставило меня задуматься. Когда я увидел ее там, в магазине, будто ожила Анна. Я слишком многое принимал как должное… у него ведь была такая сила… он изобрел пасту «Букет Зуболюба»… он был всемогущ, почти как Бог… мог лишить меня работы… мог даже отнять Моцарта. Когда она умерла, я больше не хотел слушать Моцарта. Поймите, прошу вас, ради нее. Мы никогда не были по-настоящему любовниками, но он и невинность умел превратить в грязь. А теперь я хочу подойти к нему очень близко и плюнуть в лицо этому всемогущему богу.

— Поздновато для этого, не правда ли?

— Плюнуть во Всемогущего никогда не поздно. Он пребывает во веки веков, аминь. И Он сотворил нас такими, какие мы есть.

— Он, возможно, и да, а вот доктор Фишер — нет.

— Он сделал меня таким, каким я стал.

— Что ж, — сказал я; мне мешал этот человек, нарушивший мое одиночество, — ступайте туда и плюйте. Много это вам даст.

Он посмотрел вверх, туда, где простиралась лужайка, которая теперь едва была видна в гаснущем свете костров, но оказалось, что мосье Стайнеру не придется шагать вверх по склону в поисках доктора Фишера, потому что доктор Фишер шагал вниз, к нам, шагал медленно, с трудом, следя за тем, куда ступает, — ноги его то и дело скользили по ледяной тропке.

— Вот он идет, — сказал я, — поэтому запаситесь слюной для плевка.

Мы стояли, ожидая его, и, казалось, время тянулось бесконечно, пока он к нам подошел. Он остановился в нескольких шагах от нас и сказал мне:

— Я не знал, что вы тут. Думал, вы уже ушли. Они все ушли. И Дивизионный ушел.

— Взяв свой чек?

— Конечно. Взяв свой чек. — Он стал вглядываться сквозь темноту в моего собеседника. — Вы не один? Кто этот человек?

— Его фамилия Стайнер.

— Стайнер? — Я никогда еще не видел доктора Фишера в растерянности. Словно он оставил половину своего рассудка там, за столом. Он, казалось, ждал, чтобы я помог ему, но я этого не сделал. — Кто он, этот Стайнер? Что он тут делает? — У него был такой вид, будто он уже давно ищет то, что куда-то задевал, как человек, который переворачивает вверх дном набитый ящик в поисках паспорта или чековой книжки.

— Я знал вашу жену, — сказал Стайнер. — Вы заставили мистера Кипса меня уволить. Вы погубили жизнь нас обоих.

Мы все трое продолжали стоять молча, в темноте, на снегу. Мы все словно чего-то ждали, но никто из нас не знал, что это будет: издевка, удар или просто уход. Это была та минута, когда мистеру Стайнеру полагалось бы себя проявить, но он этого не сделал. Быть может, он знал, что его плевок так далеко не долетит.

Наконец я произнес:

— Ваш ужин был необычайно удачным.

— Да?

— Вам удалось унизить нас всех. А что еще вы намерены совершить?

— Не знаю.

У меня снова возникло ощущение, что он ждет, чтобы я помог ему. Он произнес:

— Вот вы только что сказали…

Невероятно, но великий доктор Фишер из Женевы ждал, чтобы Альфред Джонс помог ему вспомнить… но что?

— Как вы, должно быть, смеялись, когда я покупал последнюю хлопушку, а вы знали, что получу я только негромкое пуканье, когда ее дерну.

Он сказал:

— Вас я не хотел унизить.

— Значит, это была непредвиденная прибыль, а?

— В мои намерения это не входило, — сказал он. — Вы не из их числа. — И он скороговоркой произнес их имена, словно делал перекличку своим жабам: — Кипс, Дин, миссис Монтгомери, Дивизионный, Бельмон и еще те двое, что умерли.

Мистер Стайнер сказал:

— Вы убили вашу жену.

— Я ее не убивал.

— Она умерла потому, что не хотела жить. Без любви.

— Любви? Я не читаю романов, Стайнер.

— Но вы же любите ваши деньги, верно?

— Нет. Джонс подтвердит, что сегодня я большую их часть роздал.

— А для чего вы теперь будете жить, Фишер? — спросил я. — Не думаю, чтобы кто-нибудь из ваших друзей к вам снова пришел.

Доктор Фишер сказал:

— А вы уверены, что я хочу жить? Вот вы хотите жить? На это было что-то не похоже, когда вы брали хлопушки. А вот этот — как его? — Стайнер хочет жить? Да, может, оба вы и хотите. Может, когда дело доходит до дела, и у меня есть желание жить. Не то зачем бы я здесь стоял?

— Что ж, сегодня вечером вы позабавились, — сказал я.

— Да. Это все же было лучше, чем ничего. Ничто — вещь довольно страшная, Джонс.

— Странную же вы избрали месть, — сказал я.

— Какую месть?

— Только потому, что вас презирала одна женщина, вы стали презирать весь мир.

— Она меня не презирала. Возможно, она меня ненавидела. Никому никогда не удастся меня презирать, Джонс.

— Кроме вас самого.

— Да… Помню, вы это уже говорили.

— Это ведь правда, не так ли?

Он сказал:

— Этой болезнью я заболел, когда вы вошли в мою жизнь, Стайнер. Мне следовало бы приказать Кипсу удвоить вам жалованье и подарить Анне все пластинки Моцарта, которые она хотела. Я мог купить и ее, и вас так же, как купил всех остальных — кроме вас, Джонс. Сейчас уже слишком поздно вас покупать. Который час?

— После полуночи, — сказал я.

— Пора спать.

Он минуту постоял, раздумывая, а потом пошел, но не по направлению к дому. Он медленно шел по лужайке вдоль озера, пока не пропал из виду, и его шагов не стало слышно в этом снеговом молчании. Даже озеро не нарушало тишины, волны не лизали берег у наших ног.

— Бедняга, — сказал Стайнер.

— Вы слишком великодушны, мосье Стайнер. Я еще ни к кому в жизни не испытывал такой ненависти.

— Вы его ненавидите, и я, пожалуй, ненавижу его тоже. Но ненависть — это не такая уж важная штука. Ненависть не заразна. Она не распространяется. Можно ненавидеть человека — и точка. Но вот когда вы начинаете презирать, как доктор Фишер, вы кончаете тем, что презираете весь мир.

— Жаль, что вы не выполнили своего намерения и не плюнули ему в лицо.

— Не мог. Видите ли… когда дело к этому подошло… мне его стало жаль.

Как бы я хотел, чтобы Фишер был рядом и слышал, что его жалеет мистер Стайнер.

— Очень холодно тут стоять, — сказал я, — так можно насмерть простудиться… — Но, подумал я, разве как раз этого я и не хочу? Если постоять здесь достаточно долго… Резкий звук прервал мою мысль на середине.

— Что это? — спросил Стайнер. — Выхлоп автомобиля?

— Мы слишком далеко от шоссе, чтобы его услышать.

Нам пришлось пройти всего шагов сто, и мы наткнулись на тело доктора Фишера. Револьвер, который он, по-видимому, носил в кармане, валялся возле его головы. Снег уже впитывал кровь. Я протянул руку, чтобы взять револьвер — он может теперь послужить и мне, подумал я, — но Стайнер меня удержал.

— Оставьте это для полиции, — сказал он.

Я посмотрел на мертвое тело — в нем теперь было не больше величия, чем в дохлой собаке. И этот хлам я когда-то мысленно сравнивал с Иеговой и Сатаной…

17

Тот факт, что я написал эту историю, довольно убедительно доказывает, что, не в пример доктору Фишеру, у меня так и не нашлось достаточно мужества, чтобы покончить с собой; в ту ночь мне и не нужно было мужества, у меня хватало отчаяния, но, так как следствие показало, что револьвер был заряжен только одним патроном, мое отчаяние мне не помогло бы, даже если бы мосье Стайнер и не завладел оружием. Мужество губит отупляющая повседневность, а каждый прожитый день так обостряет отчаяние, что смерть в конце концов становится бессмысленной. Я чувствовал близость Анны-Луизы, когда держал в руке виски и потом, когда выдергивал зубами язычок хлопушки, но теперь я потерял всякую надежду, что когда-нибудь ее увижу. Вот если бы я верил в Бога, я мог бы мечтать, что мы вдвоем когда-нибудь обретем этот jour le plus long. Но при виде мертвого доктора Фишера и моя хилая полувера как-то совсем усохла. Зло было мертво, как собака, и почему, скажите, добро должно обладать бóльшим бессмертием, чем зло? Не было никакого смысла отправляться вслед за Анной-Луизой, если дорога ведет в ничто. Пока я живу, я могу хотя бы ее вспоминать. У меня были две ее любительские фотографии и записочка, написанная ее рукой, где она назначала мне свидание, когда мы еще не жили вместе; было кресло, в котором она сидела, и кухня, где она гремела тарелками, пока мы не купили посудомойку. Все это было как мощи, которые хранятся в католических церквах. Однажды, когда я варил яйцо на ужин, я поймал себя на том, что повторяю слова, сказанные священником на ночной мессе в Сен-Морисе: «Всякий раз, когда вы станете это делать, вы это сделаете в память обо Мне». Смерть уже не была выходом — она была несообразностью.

Иногда я пью кофе с мосье Стайнером — он не пьет спиртного. Он рассказывает о матери Анны-Луизы, и я его не прерываю. Я даю ему выговориться, а сам думаю об Анне-Луизе. Враг наш мертв, и ненависть наша умерла вместе с ним, оставив нас с нашими столь разными воспоминаниями о любви. Жабы все еще живут в Женеве, и я стараюсь как можно реже бывать в этом городе. Однажды возле вокзала я встретил Бельмона, но мы не заговорили. Я много раз встречал и мистера Кипса, но он меня не видит, уставясь взглядом в тротуар, а единственный раз, когда я столкнулся с Дином, он был слишком пьян, чтобы меня заметить. Только миссис Монтгомери раз подвернулась мне в Женеве и весело окликнула меня из двери ювелирного магазина: «Не может быть, да это ж вы, мистер Смит!» — но я сделал вид, что не слышу, и поспешил дальше, на свидание с покупателем из Аргентины.

Общий комментарий _{(С. Филюшкина)}

Почетный консул

Роман «Почетный консул», вышедший в 1973 году в издательстве «Бодлей хед», Грин считал своей лучшей книгой. Но создавалась она нелегко. По словам писателя, приступая к работе над новым произведением, он всякий раз ощущал себя словно бы в самолете, на взлетной полосе: «Вдруг начинаешь чувствовать, что тебя оторвали от земли». В случае с «Почетным консулом» это состояние долго не приходило. Грину казалось, что он никогда «не взлетит». Ведь, уже представляя конец книги, писатель, по его признанию, долго не знал, чтó же произойдет до развязки. И только закончив роман, он «понял, что взлет состоялся».

История создания «Почетного консула» и сопутствующие ему обстоятельства упрочили в глазах Грина его представления о процессе творчества, о соотношении искусства и действительности. Грин был уверен, что замысел романа возник у него на подсознательном уровне — как трансформация сна, «героем» которого был американский посол. Этот сон долго жил в памяти писателя, постепенно обрастая подробностями и новыми образами — прежде всего Чарли Фортнума и Пларра, которые в конце концов вытеснили фигуру посла и стали центральными.

«Почетный консул» подтвердил и убеждение писателя в том, что «жизнь следует за вымыслом», что художник лишь поначалу «играет роль Бога-творца» по отношению к своему произведению, а потом оно ускользает от него и само определяет свою судьбу. Так, место действия романа (небольшой аргентинский город Корриентес) было предсказано, считал Грин, еще в «Путешествиях с тетушкой», где этот город упоминался. А выдуманная Грином коллизия вскоре воплотилась в реальном факте — в похищении повстанцами вместо парагвайского посла парагвайского консула. Это даже вызвало досаду писателя, и он на время приостановил работу над романом. Поразило Грина и то, что участником очередного похищения — на этот раз английского посла в Монтевидео (уже после окончания романа!) — был, как и в «Почетном консуле», человек духовного звания.

«Почетный консул» в очередной раз продемонстрировал злободневность творчества Грина, его интерес к «горячим точкам» планеты, а также удивительную интуицию художника, способного средствами искусства не только обнажить, но даже предсказать характер политических катаклизмов в этих «точках». Однако перед нами не социологический трактат и не фотография действительности, а созданная рукой талантливого мастера художественная модель жизни и человеческих отношений, особый мир Гринландии. В рамках этого мира, где, по Грину, господствуют неразрешимые противоречия и правит парадокс, где лишь непредсказуемость и абсурдность бытия позволяют человеку «питать надежду на лучшее», писатель исследует волнующие его коллизии — социальные, религиозные, нравственно-психологические. История Чарли Фортнума, по воле случая оказавшегося заложником в руках партизан, не только определяет сюжетную остроту повествования, но и втягивает персонажей, а заодно и читателя в напряженный спор. Это спор о вере и безверии, о доброте или жестокости Бога, о гуманизме и проблеме революционного насилия.

Картины народной нищеты и бесправия, жестокости тиранического режима, как всегда изображенные писателем очень ярко, подпитывают мысль о закономерности борьбы, о справедливости действий повстанцев. Но осмысливая подобные действия, автор проверяет их состоятельность самым важным, самым принципиальным для него критерием — отношением к конкретной человеческой личности, в данном случае к судьбе Чарли Фортнума. Такую же проверку, равным образом не выдерживая ее, проходят и составляющие противоположный лагерь представители официальных и правящих кругов. Грин сохраняет свое скептическое отношение к общественным и государственным институтам, к политическим движениям, к коллективам людей, объединенных общей программой действий. В подобных условиях, считает он, любые гуманистические устремления неизбежно увядают. Их вытесняют диктат закона, государственных и групповых интересов, «общие теории», игнорирующие отдельного человека. Подлинные нравственные ценности, стремится убедить нас писатель, способны вызреть только в процессе сугубо личных переживаний, лишь в душе индивида.

Таковым в романе предстает Чарли Фортнум, характерный для Гринландии тип «грешника», выпадающего из общепринятой «нормы» поведения, но именно потому и способного сострадать и прощать, любить и делать добро. Шаг к добру, к пониманию чувств и интересов другого делает и Эдуардо Пларр, с образом которого связана также распространенная в творчестве Грина тема преодоления эгоизма, иссушающего душу скепсиса и добровольного одиночества. Пларр не только пытается предотвратить нелепое кровопролитие, самоотверженно подставляя себя под пули, но и — что не менее важно для автора — обретает перед смертью потребность (пока, правда, смутную) в любви, привязанности, доверии к человеку. Пробуждается к новой жизни и Клара, также открывая для себя раньше неведомое чувство любви и вместе с ним способность ощущать себя не вещью, не живым товаром, но человеком. Переживает мгновенную ломку и Леон Ривас, в конце концов «поступившийся принципами» и посвятивший последние минуты жизни не убийству, а обретению братства с другим существом — с умирающим Пларром. Неслучайно именно этот роман, несмотря на кровавую развязку событий, критика считает наиболее оптимистичным произведением Грина.

Характерно, что в своих размышлениях о «Почетном консуле» в книге «Пути спасения» писатель обращает внимание на духовную эволюцию персонажей, показать которую, как справедливо считает сам Грин, ему удалось достаточно убедительно: «В конце романа каждый предстает другим человеком». Гуманистический пафос романа связан и с проходящей через все повествование темой отца, взаимоотношений между отцом и сыном, в разработке которой, как всегда у Грина, присутствуют разные мотивы, разные эмоциональные оттенки, различное идейное наполнение, вплоть до религиозно-философского в рассуждении Леона Риваса. Как всегда расходясь с ортодоксальным католицизмом, Грин устами Риваса вносит в образ Бога Отца человеческие черты. Размышления о двух ликах Бога Отца — это, по сути дела, размышления о двойственной природе человека, изначально и доброй, и злой. Что победит — и в поведении конкретного человека, и в историческом развитии человечества? Писатель не отвечает на этот вопрос. Но, сохраняя свой скепсис, он на примере Чарли Фортнума, сумевшего преодолеть и людское недоброжелательство, и тайную личную боль, дает нам веру в силу и красоту добра.

Человеческий фактор

Роман «Человеческий фактор» вышел в издательстве «Бодлей хед» в 1978 году. Однако замысел его возник у писателя еще в конце шестидесятых годов. За эти десять лет Грин успел написать и издать «Почетного консула», а книга о Морисе Кэсле, сотруднике британской спецслужбы и одновременно тайном агенте Москвы, продвигалась медленно, с перерывами, порой приводя ее автора в отчаяние. По словам Грина, использовавшего известный образ из романтической поэмы С.-Т. Кольриджа «Сказание о Старом Мореходе», этот роман, не имевший пока даже названия, висел на его шее подобно убитому альбатросу: «Воображение мое было мертво, как эта птица».

Психологической помехой в работе над романом стал и скандал, связанный с разоблачением Кима Филби, который оказался советским агентом. А именно под началом Филби Грин служил в системе Британской разведки во время войны! Он нисколько не боялся признаться в своей дружбе с Филби и однажды, находясь в весьма привилегированном обществе, с вызовом провозгласил за него тост. Но писатель был обеспокоен тем, что его роман мог быть воспринят как своеобразный пересказ реальных событий — истории Филби. Между тем Грин особенно настаивал на том, что судьба Мориса Кэсла является лишь плодом его творческого воображения.

Другое дело — африканская тема в романе и проблема апартеида. В автобиографической книге «Пути спасения» Грин прямо говорит о том, что завершить роман его побудил, кроме личных причин, и «лицемерный характер наших отношений с Южной Африкой». Писатель мучился предчувствиями трагических событий. По его мнению, выдуманная им операция «Римус» по отношению к африканцам вполне могла стать реальностью. Так что Грин рассматривал свою книгу как акт гражданского действия, как попытку предупредить мир о возможной очередной вспышке насилия на земле.

Правда, свойственное Грину обостренное внимание к политике натолкнулось на не менее болезненные переживания его как художника, что побудило не спешить с изданием книги даже после ее завершения. Дело в том, что писателю не удалось осуществить давно лелеемый замысел — создать произведение о рутинной, будничной стороне жизни разведывательных служб. Сотрудник этих служб должен был предстать обыкновенным чиновником, занятым отнюдь не романтическими похождениями, а просто зарабатывающим себе пенсию, погруженным, подобно клерку, в скуку бумажной волокиты. Ведь именно такой была работа самого Грина в системе Британской разведки в годы второй мировой войны.

Между тем в сюжет «Человеческого фактора» вторглась, помимо воли автора, тема насилия (убийство Дэвиса). Появиласьвдруг и зловещая фигура доктора Персивала. По мнению уже перебравшегося в Москву Кима Филби, которому Грин специально послал книгу, действия Персивала больше соответствовали бы практике ЦРУ, нежели британской «Сикрет Интеллидженс Сервис».

Что же касается главной коллизии, то здесь писатель остался верен себе. В романе отразилась уже знакомая по другим произведениям Грина его озабоченность судьбой человеческого начала в современном мире, судьбой индивида, «человеческого фактора», неминуемо сталкивающегося с безразличной и даже враждебной к нему государственной машиной. Как и в романе «Наш человек в Гаване», где, правда, преобладал комедийный и сатирический пафос, Морис Кэсл, «маленький человек», нежно любящий свою жену и приемного сына, становится жертвой ведомственных интересов, политических амбиций и даже бессмысленного соперничества целых держав.

Критика справедливо обращает внимание на выбор имен — Морис и Сара. Именно так звали столь же страстно влюбленных, но по-своему несчастных и в итоге навек разлученных героев в романе «Конец одной любовной связи». Символична и говорящая фамилия героя — двойного агента: Кэсл («замок», «крепость»), призванная напомнить известную английскую поговорку «Мой дом — моя крепость». Следуя этой поговорке, герой пытается сделать свой дом, свой счастливый семейный очаг неприступным для внешнего мира. Как и в романе «Наш человек в Гаване», звучит мысль о подлинной верности — верности близким, родным, любимым, а не государственным системам и политическим доктринам. «Ты не предал ни меня, ни Сэма», — успокаивает Мориса Кэсла его жена Сара, когда тот сокрушается, что стал шпионом враждебной державы. Позиция Сары перекликается с позицией доктора Хассельбахера, уверявшего неудачливого фальшивого агента Уормолда: «Они не заслуживают правды… Королевства, республики, словом, державы…»

Но острое чувство действительности, умение уловить сложную диалектику жизни заставляют Грина отразить и другой аспект проблемы. Маленький уютный мирок Кэсла, дорогой его сердцу «замок» гибнет отнюдь не только потому, что внешний, большой мир обладает огромной разрушительной силой. Здесь включается в действие и «человеческий фактор», который делает индивидуума очень уязвимым. «Человеческий фактор» — это способность любить, сострадать, не мириться с жестокостью и несправедливостью, действовать, поддавшись чувству. «Большой мир» наступает на «замок» Кэсла и в конечном итоге сметает его, но ведь Кэсл сам приоткрыл этому миру дверь, когда много лет назад из благодарности за спасение Сары, то есть под влиянием «человеческого фактора», стал двойным агентом. Точно так же, исполненный сострадания к возможным жертвам операции «Дядюшка Римус», Кэсл стремится разоблачить зловещие планы Мюллера и тем самым окончательно рушит свое счастье. Налицо типичная для Грина ситуация морального тупика: «вмешательство» в политику опасно, но и не вмешаться нельзя — бунтует сердце!

Столь же типичен в этом романе и связанный с пессимистическим мироощущением Грина мотив одиночества, доведенный здесь, как считает критика, до кульминации. Одинок Дэвис, одинок полковник Дэйнтри, мучается своей тайной, как страшным грузом, Кэсл — ведь он не имеет права ничем поделиться даже с Сарой! Тщетны попытки Кэсла установить не деловые, а чисто человеческие контакты со своими связными — Иваном, Борисом. Правда, Борис вроде бы склонен к таким контактам, но именно потому его и отзывают из Англии: государственной машине, неизбежно опирающейся на механизм секретных служб, нужны безликие роботы, но отнюдь не живые люди.

В изображении страданий Кэсла, его тяги к общению, взаимопониманию много личного, мучительного для самого Грина. Не случайна биографическая близость героя и автора. Оба они родились и провели детские годы в Беркхэмстеде, оба ненавидели школу, оба несколько лет прослужили в Африке и были связаны со шпионским ведомством. Употребляя известное выражение, можно сказать, что «Человеческий фактор» — одно из «задушевных созданий» Грина.

Доктор Фишер из Женевы, или Ужин с бомбой

Повесть «Доктор Фишер из Женевы, или Ужин с бомбой» вышла в свет в 1980 году в издательстве «Бодлей хед». По свидетельству Грина, замысел книги возник у него в 1978 году, через девять месяцев после издания «Человеческого фактора», во время праздничного рождественского ужина. Взглянув на большие конфеты-хлопушки, он вдруг подумал: а что, если в одной из них окажется бомба? Это Рождество писатель проводил в Швейцарии вместе с дочерью и внуками. Дочери Кэролайн Бурже он и посвятил «Доктора Фишера», а местом действия повести стала Швейцария.

Обращение к новому произведению было для Грина неожиданностью. Он считал, что после «Человеческого фактора» ничего больше писать не будет. Однако все оказалось иначе. По его словам, он осознал, что и в семьдесят пять лет жизнь может быть так же непредсказуема, как в молодые годы, когда он сел писать свой первый роман.

Критика увидела в «Докторе Фишере» одновременно и что-то новое, не похожее на предыдущие творения писателя, и развитие традиционных для Грина тем и мотивов. «Непохожесть» проявилась в небольшом объеме произведения, в незамысловатой фабуле, отсутствии детективного элемента, в тесном переплетении внутри одной художественной системы гротеска (линия доктора Фишера и «жаб») и сентиментальной стихии (отношения Альфреда Джонса и Анны-Луизы). По-новому звучат и религиозные мотивы, составляющие своеобразный подтекст в трактовке человеческих судеб. Критика справедливо усматривает параллель между доктором Фишером как земным богом и Богом, управляющим Вселенной. Оба они испытывают наслаждение, подвергая человека испытанию, проверяя его чувство собственного достоинства, то одаривая, то унижая его, заставляя страдать (так случилось с Альфредом Джонсом, для которого семейное счастье было неожиданным подарком Бога, потом жестоко отобранным). Сам писатель, относя повесть к жанру «развлекательного чтения», подчеркивал, что это «мрачное развлекательное чтение».

Всемогущество Бога, в трактовке Грина, отнюдь не исключает и его страданий. Вера в Бога небесного подрывается дисгармонией жизни, суетностью человеческих интересов. Бог земной — доктор Фишер — терпит моральное поражение. И вот здесь мы выходим на развитие традиционной темы и для Грина, и для английской, а возможно, и для мировой литературы. Это тема богатства, его роли в судьбе человека, осмысливая которую Грин разрабатывает вечно живую проблему — проблему подлинных и мнимых ценностей.

Образы богачей, преимущественно сатирического плана, возникали и раньше на страницах романов Грина. Таков, например, сэр Маркус, тщедушный уродец, попытавшийся ради наживы развязать мировую войну («Наемный убийца»). Таков в «Брайтонском леденце» узаконенный гангстер Коллеони, владеющий «всем видимым миром» и способный диктовать свою волю парламенту. Таков, наконец, в романе «Меня создала Англия» Эрик Крог, в образе которого драматически столкнулись финансовое могущество и духовная, психологическая безликость финансиста, обладающего несметным богатством и неспособного вкусить от него самых простых человеческих радостей.

В отличие от Крога, прототипом которого послужил шведский финансист Ивар Крейгер, Фишер не имеет реального прототипа, хотя Грин в одном из интервью дал понять, что, создавая образ Фишера, он использовал опыт общения с богатыми мафиози Ниццы, против которых вел одно время неравную борьбу. Доктор Фишер достиг богатства вполне законным путем, изобретя зубную пасту, но в интервью журналу «Иностранная литература» (1982, № 9) писатель подчеркнул сходство Фишера с мелким уголовным типом, с которым ему пришлось столкнуться в Ницце: «Оба они равно презирали всех, у кого нет денег. Презирали и были уверены, что за деньги можно купить всех и вся». По словам Грина, множество процветающих докторов Фишеров он встречал во всех концах планеты.

Но, как и в случае с Эриком Крогом, который отнюдь не был портретом реального Крейгера, образ Фишера — это гротескное обобщение ряда тенденций современной цивилизации, а именно культа наживы, материального богатства как самоцели, как единственного смысла существования. При этом, если гости доктора Фишера — «жабы» — демонстрируют полную утрату человеческого достоинства, которым они жертвуют ради обретения хотя бы еще одного бесплатного «подарка», то доктор Фишер наделен сатанинской гордостью и испытывает огромное наслаждение оттого, что с легкостью играет на людских пороках. Он выступает в повести своеобразным философом, «теоретиком» беспринципности, и высказывания его, нередко выражающие, как это ни парадоксально, точку зрения автора, звучат афористически: «У богатых нет гордости. Они гордятся только своим достоянием. Церемониться надо с бедняками».

Эту истину Фишер познает на собственном опыте. Ведь именно в столкновении с неимущими — конторщиком Стайнером, мелким служащим шоколадной фабрики Джонсом — он дважды терпит поражение. Земной бог Фишер управляет не только «жабами», но в их лице целыми сферами общества (недаром «жабы» представляют мир юриспруденции, налоговой системы, армии, массового искусства). Однако все могущество Фишера оказывается бессильным перед человеческими чувствами, счастьем духовной близости, которую обрела в обществе безвестного конторщика его жена. Дочь Фишера уходит из богатого особняка к бедняку Джонсу именно потому, что находит в союзе с ним нечто большее, нежели материальные ценности, которые только и может предложить ей отец. В отличие от Крога, смирившегося со своей участью — полнейшей человеческой безликостью, Фишер бунтует, мстит людям, но в конце концов, признав поражение, убивает себя.

С. Ф и л ю ш к и н а

Содержание

ПОЧЕТНЫЙ КОНСУЛ. Р о м а н. Перевод Е. Голышевой и Б. Изакова 7

ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ФАКТОР. Р о м а н. Перевод Т. Кудрявцевой 261

ДОКТОР ФИШЕР ИЗ ЖЕНЕВЫ, или УЖИН С БОМБОЙ. П о в е с т ь. Перевод Е. Голышевой и Б. Изакова 527

Комментарии С. Филюшкиной 620

Примечания

1

Доблесть (лат.).

(обратно)

2

Сеньора и сын (исп.).

(обратно)

3

Поместье (исп.).

(обратно)

4

Причудливая архитектура (исп.).

(обратно)

5

Несостоявшийся (фр.).

(обратно)

6

Адвокат (исп.).

(обратно)

7

Квартал, околоток бедноты (исп.).

(обратно)

8

Государственный переворот (фр.).

(обратно)

9

Кому на пользу? (лат.)

(обратно)

10

В непроглядную ночь (исп.).

(обратно)

11

Крестьянин (исп.).

(обратно)

12

Девочка (исп.).

(обратно)

13

Медовые пряники (исп.).

(обратно)

14

Молочный сахар (исп.).

(обратно)

15

«Вымыслы» (исп.).

(обратно)

16

Старший рабочий (исп.).

(обратно)

17

Грусть (исп.).

(обратно)

18

Здесь: аристократ (исп.).

(обратно)

19

Конкистадоры (исп.).

(обратно)

20

Старинные испанские народные песни, нечто вроде рождественских колядок (исп.).

(обратно)

21

Англичанин (исп.).

(обратно)

22

Привет (исп.).

(обратно)

23

Политик (исп.).

(обратно)

24

Неприятные четверть часа (фр.).

(обратно)

25

Жорж очень виноват (фр.).

(обратно)

26

Шлюха (фр.).

(обратно)

27

Жалюзи (исп.).

(обратно)

28

Целуй меня, целуй меня (фр.).

(обратно)

29

Сорт рыбы (исп.)

(обратно)

30

Окружение (фр.).

(обратно)

31

Тоска (фр.).

(обратно)

32

Милый (исп.).

(обратно)

33

Здесь: самогон из сахарного тростника (исп.).

(обратно)

34

Трактир (исп.).

(обратно)

35

Звук и свет (фр.).

(обратно)

36

Владыка, я недостоин (лат.).

(обратно)

37

Идите, месса свершилась (лат.).

(обратно)

38

Отпускаю тебе грехи (лат.).

(обратно)

39

Озёра (исп.).

(обратно)

40

…более понятных частей. — В оригинале «more orthodox units» — не столь специализированных частей. — Примеч. верстальщика.

(обратно)

41

Разрядка (фр.).

(обратно)

42

Удача (фр.).

(обратно)

43

Перевод Е. Маркеловой.

(обратно)

44

Определение судьбы по Вергилию (лат.).

(обратно)

45

Что и требовалось доказать (сокр. лат.).

(обратно)

46

Перевод Е. Маркеловой.

(обратно)

47

Перевод Е. Маркеловой.

(обратно)

48

Редкости, диковинки (лат.).

(обратно)

49

При закрытых дверях (лат.).

(обратно)

50

Игра (нем.).

(обратно)

51

Здесь: прямое (лат.).

(обратно)

52

Подарок (фр.).

(обратно)

53

С маленькими странностями (фр.).

(обратно)

54

Здесь: налоговое управление (фр.).

(обратно)

55

Раки! (фр.)

(обратно)

56

Самый долгий день (фр.).

(обратно)

57

Похоронное бюро (фр.).

(обратно)

58

Здесь: лыжня (фр.).

(обратно)

59

Синяя лыжня (фр.).

(обратно)

60

Красная лыжня (фр.).

(обратно)

61

Бассейн (фр.).

(обратно)

62

Жаркое из говядины (фр.).

(обратно)

Комментарии _{(С. Филюшкина)}

1

Гарди Томас (1840–1928) — английский прозаик и поэт.

(обратно)

2

Парана — река в Южной Америке, по которой проходит часть границы между Парагваем и Бразилией, Парагваем и Аргентиной.

(обратно)

3

Чако (Гран-Чако) — равнина в центральной части Южной Америки, захватывающая Парагвай и Аргентину.

(обратно)

4

Имеется в виду роман английского писателя Чарлза Диккенса (1812–1870) «Приключения Оливера Твиста» (1838), в число персонажей которого входят судебный пристав и гробовщик. Речь идет об эпизоде романа, когда сирота Оливер, воспитывавшийся в работном доме, осмелился попросить во время обеда еще немного каши. За это он был объявлен «мятежником», жестоко наказан и потом отдан в ученики к гробовщику.

(обратно)

5

«Унесенные ветром» — фильм по одноименному роману американской писательницы Маргарет Митчелл (1900–1949). Кларк Гейбл и Вивьен Ли — исполнители главных ролей в фильме.

(обратно)

6

Руссо Жан-Жак (1712–1778) — французский писатель и философ. Шатобриан Франсуа Рене де, виконт (1768–1848) — французский писатель-романтик. Фрейд Зигмунд (1856–1939) — австрийский врач-психиатр, основатель психоанализа. Констан де Ребек Бенжамен Анри (1767–1830) — французский писатель-романтик.

(обратно)

7

Матэ — растение, содержащее кофеин, используется для приготовления напитка того же названия.

(обратно)

8

«Лайф» — еженедельный иллюстрированный журнал в США; выходил в Нью-Йорке с 1936 по 1972 г.

(обратно)

9

Никсон Ричард Милхаус (1913–1994) — 74-й президент США с 1969 по 1974 г.

(обратно)

10

Кавур Камилло Бенсо (1810–1861) — итальянский общественный и политический деятель; принимал активное участие в Рисорджименто (движении за объединение Италии) как вождь умеренно-либерального крыла. Мадзини Джузеппе (1805–1872) — вождь республиканско-демократического крыла Рисорджименто, основатель партии «Молодая Италия», активный участник революции 1848–1849 гг.

(обратно)

11

Гаучо — этническая группа, возникла в результате браков испанцев с индейскими женщинами; гаучо вели бродячий образ жизни, были пастухами.

(обратно)

12

Капабланка Хосе Рауль (1888–1942) — кубинский шахматист и дипломат.

(обратно)

13

Маниока (маниок, маниот) — род растений семейства молочайных, из корней которого получают пищевой продукт — тапиоку (в виде муки).

(обратно)

14

Перри Мейсон — герой детективных повестей современного американского писателя Э.-С. Гарднера.

(обратно)

15

Бидонвиль — поселок бедняков, построенный из случайных материалов.

(обратно)

16

Имеется в виду генерал Альфредо Стресснер; после совершенного им в 1954 г. в Парагвае государственного переворота неоднократно до 1989 г. переизбирался президентом страны.

(обратно)

17

Че Гевара (полное имя Гевара де ла Серна Эрнесто; 1928–1967) — латиноамериканский революционер.

(обратно)

18

Фортнум и Мейсон — по названию гастрономического магазина в Лондоне.

(обратно)

19

Имеется в виду Филипп II (1527–1598), испанский король (с 1556 г.); вел войну с Англией.

(обратно)

20

Дрейк Фрэнсис (1540–1596) — английский мореплаватель, вице-адмирал, руководил пиратскими экспедициями в Вест-Индию; фактически командовал английским флотом при разгроме испанской «Непобедимой армады».

(обратно)

21

Тиберий (42 г. до н. э. — 33 г. н. э.) — римский император (с 14 г. н. э.).

(обратно)

22

Речь идет о святой Терезе (1515–1582), монахине-кармелитке, родом из Авилы.

(обратно)

23

Речь идет о святой Кларе (1194–1254), сподвижнице Франциска Ассизского.

(обратно)

24

Имеется в виду религиозное учение, основанное американкой Мэри Эванс (1821–1910), рассматривающее болезни как порождение несовершенного сознания; последователи этого учения не обращаются к врачам.

(обратно)

25

Борхес Хорхе Луис (1899–1986) — аргентинский писатель.

(обратно)

26

Цейс Карл Фридрих (1816–1888) — немецкий оптик, ставший основателем знаменитой фирмы оптических приборов. Байер Иоганн Якоб (1794–1885) — немецкий геодезист.

(обратно)

27

Явная ирония: имя автора статьи совпадает с именем Чезаре (Цезаря) Борджиа (1475–1507), представителя знатного итальянского рода, игравшего большую роль в политической жизни Италии конца XV — начала XVI в.

(обратно)

28

«Герлен», «Элизабет Арден» — знаменитые парфюмерные фирмы.

(обратно)

29

Имеется в виду папа Иоанн XXIII (1881–1963), избранный в 1958 г.

(обратно)

30

Евангелие от Матфея, 19, 21.

(обратно)

31

Евангелие от Луки, 18, 16.

(обратно)

32

Евангелие от Матфея, 18, 6.

(обратно)

33

Книга Пророка Исайи, 58, 10.

(обратно)

34

Имеется в виду библейская легенда о городах Содоме и Гоморре, жители которых погрязли в распутстве и были присуждены Богом к истреблению; уступая ходатайству Авраама, Бог обещал пощадить города, если там найдется хотя бы десять праведников, но таковых не оказалось.

(обратно)

35

Имеется в виду ветхозаветная легенда об Аврааме, которому Бог, желая испытать его преданность, повелел принести в жертву сына Исаака; Авраам повиновался, но в последнюю минуту ангел, посланный Богом, предотвратил жертвоприношение.

(обратно)

36

Struwelpeter — персонаж сказки немецкого писателя Генриха Гофмана (1809–1894), нечто вроде русского Степки-растрепки.

(обратно)

37

«Колорадо» — национально-республиканская правительственная партия (основана в 1887 г.), бывшая опорой диктатуры Стресснера.

(обратно)

38

Речь идет о французском поэте Франсуа Вийоне (1431 или 1432 —?), который, по легенде, был повешен.

(обратно)

39

Книга пророка Исайи, 22, 13.

(обратно)

40

В печатном издании ошибочно «будет продавать»; в оригинале — «he’ll be giving». — Примеч. верстальщика.

(обратно)

41

Речь идет о героине романа «Алая буква» американского писателя Натаниела Готорна (1804–1864), которая была поставлена к позорному столбу с незаконнорожденным ребенком на руках и алой буквой на груди, призванной быть символом ее позора, за прелюбодеяние.

(обратно)

42

Рокфеллер Нельсон Олдрич (1908–1979) — вице-президент США в 1974–1977 гг. от республиканской партии.

(обратно)

43

Речь идет о стихотворении «Ворон» американского поэта-романтика Эдгара Аллана По (1809–1849), через которое рефреном проходит слово «Никогда!», символизирующее крах всех надежд лирического героя.

(обратно)

44

Закон и порядок. Никаких потачек. Будут цитировать Киплинга. — Речь идет об английском поэте Джозефе Редьярде Киплинге (1865–1936), в ряде стихов которого проходит мысль о самообуздании человека, о подчинении его долгу и порядку.

(обратно)

45

«Хэрродз» — один из самых фешенебельных и дорогих универсальных магазинов в Лондоне.

(обратно)

46

Росас Хуан Мануэль Ортас де (1793–1877) — фактический диктатор Аргентины с 1835 по 1852 г.

(обратно)

47

«Мартин Фьерро» (1872) — поэма аргентинского поэта Хосе Рафаэля Эрнандеса (1834–1886).

(обратно)

48

Брюс Роберт (1274–1329) — король Шотландии; в 1307 г. прятался от врагов на острове, но, увидев, как упорно плетет свою паутину паук, устыдился своей слабости, собрал войско и победил англичан.

(обратно)

49

Мэри Пикфорд (1893–1979) — американская киноактриса.

(обратно)

50

Торрес Рестрепо Камило (1929–1966) — национальный герой Колумбии, священник, автор «Революционной платформы Единого народного фронта», убит в стычке с правительственными войсками.

(обратно)

51

Аполлон (Феб) — в древнегреческой мифологии бог-целитель, прорицатель, покровитель искусств; изображался прекрасным юношей, стал эталоном мужской красоты.

(обратно)

52

Иегова — искаженная форма имени Бога в иудаизме.

(обратно)

53

Писарро Франсиско (1470/75–1541) — испанский конкистадор, участвовал в завоевании Панамы, Перу, уничтожил государство инков.

(обратно)

54

Кортес Эрнан (1485–1547) — испанский конкистадор, возглавлял в 1522–1528 гг. поход в Мексику.

(обратно)

55

Разве вы ничему не научились на примере Сервантеса? Он досыта хлебнул machismo под Лепанто. — Имеется в виду великий испанский писатель Мигель де Сервантес Сааведра (1547–1616), участник битвы при Лепанто (теперь греческий город Нафпактос) между испано-венецианским и турецким флотами. Когда начался бой, Сервантес лежал в трюме, больной лихорадкой, но, несмотря на протесты товарищей, принял участие в сражении, получив два пулевых ранения в грудь и одно в левую руку, которая осталась изувеченной.

(обратно)

56

Евангелие от Матфея, 6, 20.

(обратно)

57

Послание святого Апостола Павла к Римлянам, 7, 15.

(обратно)

58

Первомученик Стефан — диакон Стефан, по преданию погибший в числе первых христиан, был забит камнями; в его убийстве принимал участие молодой Павел, будущий апостол, тогда еще не обратившийся к истинной вере.

(обратно)

59

…ты учила про Авраама и Исаака… — Имеется в виду ветхозаветная легенда об Аврааме, которому Бог, желая испытать его преданность, повелел принести в жертву сына Исаака; Авраам повиновался, но в последнюю минуту ангел, посланный Богом, предотвратил жертвоприношение.

(обратно)

60

…и как Иаков обманул своего брата… — Имеется в виду герой ветхозаветного предания Иаков, патриарх, родоначальник «двенадцати колен Израилевых»; в молодые годы Иаков, воспользовавшись голодом и усталостью своего брата Исава, купил у него за чечевичную похлебку право первородства, а следовательно, и право на владение плодородными землями, тогда как Исаву досталась скалистая местность.

(обратно)

61

…как капитан Отс уходит из палатки в метель. — Речь идет об участнике экспедиции к Южному полюсу, возглавлявшейся Робертом Фолконом Скоттом (1868–1912). Тяжело заболев и не желая обременять собой также больных и ослабевших товарищей, Отс 16 марта 1912 г. ушел из палатки в метель, сказав товарищам, что просто решил пройтись.

(обратно)

62

Строки из баллады американского поэта Д.-Г. Уитьера (1807–1892) «Барбара Фричи», героиня которой, старая женщина, отказывается снять со своего дома флаг Северных штатов, несмотря на то что южане угрожают ей смертью.

(обратно)

63

Сан-Мартин Хосе (1778–1850) — один из руководителей войны за независимость испанских колоний в Америке в 1810–1826 гг.

(обратно)

64

Евангелие от Луки, 22, 19.

(обратно)

65

Лопес Солано Франсиско (1827–1870) — президент Парагвая (1862–1869), главнокомандующий вооруженными силами Парагвая во время войны с Аргентиной, Бразилией и Уругваем (1864–1870).

(обратно)

66

О.Б.И. — Орден Британской империи.

(обратно)

67

Конрад Джозеф (наст. имя Юзеф Теодор Конрад Коженевский; 1857–1924) — английский писатель.

(обратно)

68

ФО — сокращенное Форин-офис, т. е. министерство иностранных дел.

(обратно)

69

«Кларисса Гарлоу, или История молодой леди» — восьмитомный эпистолярный роман английского писателя Сэмюела Ричардсона (1689–1761).

(обратно)

70

«Нью-стейтсмен» — еженедельный английский журнал, посвященный проблемам политики, искусства и литературы. Планировался при участии Б. Шоу поначалу как журнал так называемого «Фабианского общества», выдвигавшего идею медленного, реформаторского пути к социализму, первый выпуск — 1913 г. «Пентхаус» — ежемесячный журнал для мужчин, издаваемый в США с 1969 г. Развлекательные материалы и эротика чередуются в нем с серьезными статьями по проблемам политики и социальной жизни. «Нэйчур» — английский журнал научно-популярного направления, выходит в Лондоне с 1869 г. три раза в месяц.

(обратно)

71

Бригадир — младшее генеральское звание в сухопутных войсках и морской пехоте Великобритании.

(обратно)

72

Дело Дрейфуса показало… — Альфред Дрейфус, капитан генштаба французской армии, в 1894 г. был осужден по несправедливому обвинению в выдаче военных секретов Германии; утечка информации из французского генштаба действительно происходила, но виновен в ней был другой офицер — Эстергази.

(обратно)

73

Корпус-Кристи — колледж Оксфордского университета. Основан в 1517 г. Так же называется один из колледжей Кембриджского университета, основанный в 1352 г. Название происходит от латинского выражения «Тело Господне».

(обратно)

74

Большой выпускной (р а з г.) — выпускной экзамен на степень бакалавра искусств и философии в Оксфордском университете.

(обратно)

75

Казначейство — министерство финансов в Великобритании; официально возглавляется премьер-министром.

(обратно)

76

Хаус — сокращенное название одного из колледжей (Крайстс-колледж) Кембриджского университета.

(обратно)

77

«Аэрейтид Бред Компани»… Это еще что за чертовщина?.. — Буквальное название фирмы — «Компания Воздушный хлеб».

(обратно)

78

«Фортнум» («Фортнум энд Мейсон») — универсальный магазин, известный своими экзотическими продовольственными товарами; основан в 1707 г. и назван по имени лакея королевы Анны (1665–1714).

(обратно)

79

…этот малый, Блейк… вздумал бежать… — Имеется в виду сотрудник СИС (Сикрет Интеллидженс Сервис) и одновременно советский разведчик Джордж Блейк (наст. имя Джордж Бихар), который в 1961 г. был присужден английским судом к 42 годам тюрьмы, но в 1966 г. бежал из заключения и был тайно перевезен в Москву.

(обратно)

80

…выдержал осаду французского короля Иоанна… — Вероятно, имеется в виду один из эпизодов Столетней войны (1337–1453), начавшейся при короле Франции Иоанне (1319–1364); со второй половины XIV в. французы стали делать набеги и на английскую территорию.

(обратно)

81

Чосер Джефри (1340? — 1400) — английский поэт.

(обратно)

82

…вырытых «презренными старыми вояками». — «Презренные старые вояки» (р а з г.) — прозвище английских экспедиционных войск, сражавшихся при Монсе в 1914 г. Оно возникло на основе фразы «презренная английская армия», приписываемой кайзеру; впоследствии утратило свое пренебрежительное значение.

(обратно)

83

Евангелие от Матфея, 24, 16.

(обратно)

84

Тристан — герой средневекового рыцарского романа «Сказание о Тристане и Изольде».

(обратно)

85

Ловелас — герой романа С. Ричардсона «Кларисса Гарлоу, или История молодой леди».

(обратно)

86

…температура подскочила до ста трех. — Около 38 градусов по Цельсию. (Комментарий неточен: 103° по шкале Фаренгейта — около 39,4° по Цельсию. — Примеч. верстальщика.)

(обратно)

87

Лоренсу-Маркиш — до 1976 г. название столицы Мозамбика Мапуту.

(обратно)

88

«Аэрейтид бред» — б у к в. воздушный хлеб.

(обратно)

89

МИ-5 — сокращенное название Британской контрразведки.

(обратно)

90

Речь идет о сотрудниках Сикрет Интеллидженс Сервис Гае Бэрджесе и Дональде Маклине, работавших на советскую разведку. В 1951 г. они бежали в Москву, что вызвало на Западе большой скандал и длительное, до 1955 г., расследование.

(обратно)

91

Николсон Бен (1894–1982) — английский художник.

(обратно)

92

Миро Хуан (1893–1983) — испанский живописец и скульптор.

(обратно)

93

Мосье Никола́. — Имеется в виду «Господин Никола, или Разоблаченное человеческое сердце» — шестнадцатитомный автобиографический роман французского писателя Ретифа де Ла Бретонна (1734–1806), в котором изображаются нравы Франции XVIII в. и с беспощадной откровенностью анализируются психологические мотивы человеческого поведения.

(обратно)

94

Сидни, сэр Филип (1554–1586) — английский писатель, блестяще образованный придворный и дипломат, погиб во время войны Англии с Испанией.

(обратно)

95

Люгер — автоматическое огнестрельное оружие.

(обратно)

96

Мы никогда не подражали Джеймсу Бонду. — Речь идет о герое шпионских романов английского писателя Иана Ланкастера Флеминга (1908–1964), агенте Британской контрразведки под номером 007, неуязвимом супермене; нули в его номере означают право на убийство противника в случае необходимости.

(обратно)

97

БОСС — управление государственной безопасности в ЮАР.

(обратно)

98

Мобуту (р. 1930) — политический и военный деятель республики Заир, с 1965 г. ее президент.

(обратно)

99

Хаггард Генри Райдер (1856–1925) — английский писатель, автор приключенческих романов; действие их происходит на разных континентах, в том числе и в Африке, в изображении которой превалируют экзотические мотивы и утверждается культ сильной личности, прежде всего белого человека.

(обратно)

100

Чака (ок. 1787–1828) — зулусский правитель, глава объединения родственных южноафриканских племен.

(обратно)

101

Амин Дада (р. 1925) — политический и военный деятель Уганды, в 1971 г. пришел к власти в результате переворота, в 1979 г. был свергнут.

(обратно)

102

Шпионы вроде Ноль-ноль-семь. — Речь идет о герое шпионских романов английского писателя Иана Ланкастера Флеминга (1908–1964), агенте Британской контрразведки под номером 007, неуязвимом супермене; нули в его номере означают право на убийство противника в случае необходимости.

(обратно)

103

Портон — центр разработки методов бактериологической войны в Англии.

(обратно)

104

Я назову ее «Уайт Уокер». На этом можно заработать состояние — взять и изобразить на рекламе прелестный женский призрак. — Придуманное Дэвисом название виски в переводе с английского означает «белое привидение».

(обратно)

105

Олдермастон — научно-исследовательский центр по разработке ядерного оружия.

(обратно)

106

Барристер — адвокат.

(обратно)

107

Танзанию и Занзибар официально объединили в единое государство… — Очевидно, речь идет об объединении Танганьики с Занзибаром в государство Танзанию, что действительно произошло в 1964 г.

(обратно)

108

Клуб «Реформа» — лондонский клуб, членами которого являются высшие государственные чиновники, политические деятели, видные журналисты. Основан в 1832 г.

(обратно)

109

«Путешественники» — фешенебельный лондонский клуб, членами которого являются многие английские дипломаты и бизнесмены.

(обратно)

110

Гладстон Уильям Юарт (1809–1898) — английский государственный деятель, в течение многих лет был лидером либеральной партии.

(обратно)

111

Сент-Джеймсский дворец — бывшая королевская резиденция в Лондоне, построен в XVI в., перестроен после пожара 1809 г.

(обратно)

112

Троллоп Энтони (1815–1882) — английский писатель, автор романов, посвященных нравам провинциального духовенства, парламентской жизни.

(обратно)

113

«Как мы нынче живем» — роман Э. Троллопа, критически отразивший быт и нравы английского общества, парламентскую борьбу, продажность прессы.

(обратно)

114

Крюгер Паулус (1825–1904) — президент бурской республики Трансвааль в 1883–1902 гг.

(обратно)

115

….как римские католики пережили Борджиа. — Имеется в виду Александр Борджиа, Римский папа (1492–1503), известный своим цинизмом, жестокостью и вероломством.

(обратно)

116

…историю с Лазарем… — Имеется в виду чудо воскрешения Иисусом Христом Лазаря, жителя Вифании, через четыре дня после его погребения (Евангелие от Иоанна, 11).

(обратно)

117

Аллан Куотермейн — герой многих романов Г. Р. Хаггарда (1856–1925), английского писателя, автора приключенческих романов, действие которых происходит на разных континентах, в том числе и в Африке).

(обратно)

118

Королева Александра — супруга английского короля Эдуарда VII, правившего с 1901 по 1910 г.

(обратно)

119

Сигары доктора Кастро… нисколько не хуже сигар сержанта Батисты. — Имеется в виду диктатор Батиста, свергнутый в результате кубинской революции 1 января 1959 г., во главе которой стоялФидель Кастро.

(обратно)

120

Строки из псалма «Пребудь со мною» Генри Фрэнсиса Лита (1793–1847).

(обратно)

121

Браунинг Роберт (1812–1889) — английский поэт.

(обратно)

122

Фамилия вашего зятя Клаттерз… — Клаттерз — (от а н г л. clatter) — «суматоха», «беспорядок», «шум».

(обратно)

123

Евангелие от Матфея, 11, 28.

(обратно)

124

Де Вет Христиан Рудольф (1854–1922) — генерал, участник Англо-бурской войны, прославившийся в партизанских действиях против англичан.

(обратно)

125

Копье — невысокий холм на африканском велде.

(обратно)

126

Кальвинисты — последователи активного деятеля Реформации Жана Кальвина (1509–1564), отличавшиеся крайней религиозной нетерпимостью.

(обратно)

127

Картезианцы — последователи картезианства, учения французского философа Рене Декарта (по-латыни — Картезиус; 1596–1650).

(обратно)

128

Саладин давно изгнан из Иерусалима. — Салах-ад-Дин (Саладин; 1138–1193) — египетский султан, основатель династии Айюбидов. Возглавив борьбу мусульман против крестоносцев в 1187–1192 гг., захватил Иерусалим и почти всю Палестину.

(обратно)

129

…не прочел ни одной книжки Иана… — Имеется в виду английский писатель Иан Ланкастер Флеминг (1908–1964), автор романов об агенте Британской контрразведки Джеймсе Бонде. — Примеч. верстальщика.

(обратно)

130

Высокая церковь — направление в англиканской церкви, тяготеющее к католицизму.

(обратно)

131

Первая мировая война… это была война между Каином и Авелем. — Речь идет о сыновьях Адама и Евы Каине и Авеле, ссора между которыми привела к первой смерти на земле: Каин убил Авеля.

(обратно)

132

Имеется в виду морское сражение, которое произошло во время первой мировой войны (31 мая — 1 июня 1916 г.) между английским и германским флотами западнее полуострова Ютландия, разделяющего Северное и Балтийское моря.

(обратно)

133

…контраст с кожей был еще более резким, чем в рекламе виски «Блэк-энд-Уайт». — Название виски по-английски — «Черное и белое».

(обратно)

134

«Нет прощенья греху, что не знает границ…» — строки из сборника «Детский цветник стихов» английского писателя Роберта Луиса Стивенсона (1850–1894).

(обратно)

135

То же самое сказала ему когда-то женщина по имени Руфь… — Кэсл сравнивает поведение Сары, заявившей ему: «Ты — мой народ», — с поступком героини библейской легенды — Руфи: моавитянка Руфь была замужем за выходцем из Вифлеема Иудейского и, когда ее муж умер, отказалась от предложения возвратиться к своему народу, а пошла вместе со свекровью в землю Иудейскую, сказав при этом: «Народ твой будет моим народом, и твой Бог моим Богом» (Ветхий Завет, Книга Руфь, гл. 1).

(обратно)

136

Мистер Слоуп, миссис Прауди — персонажи романа английского писателя Э. Троллопа «Барчестерские башни» (1857).

(обратно)

137

Мелмотт — персонаж романа Э. Троллопа «Как мы нынче живем» (1875).

(обратно)

138

Джеллико Джон Рашуорт (1859–1935) — главнокомандующий британским флотом в первую мировую войну.

(обратно)

139

Зорге Рихард (1895–1944) — выдающийся советский разведчик.

(обратно)

140

Гегель Георг Вильгельм Фридрих (1770–1831) — крупнейший немецкий философ.

(обратно)

141

75° по Фаренгейту — равняется двадцати двум градусам по Цельсию (точнее — около 23,9° по Цельсию. — Примеч. верстальщика).

(обратно)

142

Писарро Франсиско (1470/75–1541) — испанский конкистадор, участвовал в завоевании Панамы, Перу, уничтожил государство инков.

(обратно)

143

…который именовался «Оливер Твист» — т. е. по названию романа английского писателя Чарлза Диккенса (1812–1870).

(обратно)

144

Партридж… вы выбрали удачную фамилию. Сезон охоты еще не кончился. — Партридж (от а н г л. Partridge) означает «куропатка».

(обратно)

145

Боттомли — (от а н г л. bottom) — «задница».

(обратно)

146

Я к тебе обращаюсь, Топси! — Сара смутно припомнила, что так звали черную девочку в книжке, которую методисты давали ей читать, когда она была маленькая. — Имеется в виду персонаж романа «Хижина дяди Тома» американской писательницы Гарриет Бичер-Стоу (1811–1896).

(обратно)

147

Том Джонс. — Речь идет о романе английского писателя Генри Филдинга (1707–1754) «История Тома Джонса, найденыша».

(обратно)

148

«Робинзон Крузо». — Речь идет о романе английского писателя Дэниела Дефо (1660–1731) «Жизнь и странные, удивительные приключения Робинзона Крузо».

(обратно)

149

Суинберн Алджернон Чарлз (1837–1909) — английский поэт.

(обратно)

150

Мелвилл Герман (1819–1891) — американский писатель.

(обратно)

151

…дал мне имя одного из своих любимых героев, Альфреда. — Имеется в виду король англосаксов Альфред Великий (ок. 849 — ок. 900).

(обратно)

152

Черчилль Уинстон (1874–1965) — английский политический и общественный деятель, лидер консервативной партии, неоднократно занимал различные министерские посты, был премьер-министром Великобритании в 1940–1945 гг. и 1951–1955 гг.

(обратно)

153

…почему-то в белых и алых розах Йорка и Ланкастера. — Имеются в виду две английские королевские династии (1461–1485 и 1399–1461), в гербах которых были соответственно белая и алая розы.

(обратно)

154

…он может сыграть Фальстафа — не хватает только юмора и веса… — Речь идет о персонаже пьес В. Шекспира «Генрих IV» и «Виндзорские насмешницы» — Фальстафе, прославившемся своим остроумием и чревоугодием.

(обратно)

155

Евангелие от Матфея, 13, 12.

(обратно)

156

Экланд, Бритт (р. 1942) — шведская киноактриса и фотомодель, снимавшаяся в популярных низкопробных фильмах. — Примеч. верстальщика.

(обратно)

157

Как и герр Крупп, мистер Кипс с удовольствием сел бы за стол с Гитлером… — Имеется в виду глава крупнейшего германского военно-металлургического концерна (существует с 1811 г.) Крупп фон Боллен унд Гальбах, сотрудничавший с Гитлером.

(обратно)

158

Теология — богословие, религиозное учение, стремящееся привести в систему совокупность религиозных доктрин о сущности и действиях Бога.

(обратно)

159

…выслушали еще более старинную историю о личном приказе императора Августа… — Имеется в виду приказ римского императора Октавиана Августа (63 г. до н. э. — 14 г. н. э.) о проведении переписи населения по всему государству. «В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле» (Евангелие от Луки, 2, 1).

(обратно)

160

Быть может, Святому семейству следовало прислушаться к совету Бельмона и как-нибудь уклониться от регистрации брака в Вифлееме. — Имеется в виду запись о браке, которую сделали в Вифлееме Иосиф и Мария, уже ожидавшая рождения Христа (Евангелие от Луки, 2, 4, 5).

(обратно)

161

Рид Герберт (1893–1968) — английский поэт, критик, издатель.

(обратно)

162

Китс Джон (1795–1821) — английский поэт-романтик.

(обратно)

163

Тоблерон — сорт шоколада.

(обратно)

164

Паунд Эзра (1885–1972) — американский поэт.

(обратно)

165

Паскаль Блез (1623–1662) — французский религиозный философ, писатель, математик и физик.

(обратно)

166

Семантика — смысловая сторона языка, отдельных слов и частей слова; раздел языкознания, изучающий значение единиц языка и изменение этих значений.

(обратно)

167

«Король Лир» — трагедия Вильяма Шекспира (1564–1616).

(обратно)

168

…вспомнил мэра Корка: он выжил после более чем пятидесятидневной голодовки. — Речь идет о мэре ирландского города Корка Тиренсе Мак-Суини (MacSwiney, 1879–1920), участника борьбы за независимость Ирландии. Однако, по энциклопедическим сведениям, он не выжил, а умер в лондонской тюрьме после 74 дней голодовки. — Примеч. верстальщика.

(обратно)

Оглавление

ПОЧЕТНЫЙ КОНСУЛ Роман

  Часть первая

    Глава I

    Глава II

  Часть вторая

    Глава I

    Глава II

    Глава III

  Часть третья

    Глава I

    Глава II

    Глава III

  Часть четвертая

    Глава I

    Глава II

  Часть пятая

    Глава I

    Глава II

    Глава III

    Глава IV

    Глава V

ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ФАКТОР Роман

  Часть первая

    Глава I

    Глава II

    Глава III

  Часть вторая

    Глава I

    Глава II

    Глава III

    Глава IV

  Часть третья

    Глава I

    Глава II

    Глава III

    Глава IV

    Глава V

    Глава VI

    Глава VII

    Глава VIII

  Часть четвертая

    Глава I

    Глава II

  Часть пятая

    Глава I

    Глава II

    Глава III

  Часть шестая

    Глава I

    Глава II

    Глава III

ДОКТОР ФИШЕР ИЗ ЖЕНЕВЫ, или УЖИН С БОМБОЙ Повесть

Общий комментарий (С. Филюшкина)

*** Примечания ***