Диверсанты [Евгений Андреянович Ивин] (fb2) читать онлайн

Евгений Андреянович Ивин Диверсанты

Моему другу и помощнику

жене Людмиле Владимировне

посвящается

I Дело о загадочном убийстве Вместо предисловия Записки инспектора уголовного розыска

Моя работа совсем не романтична: копаешься в грязи, находишь, отмываешь и смотришь, что же еще осталось пригодного для нашего общества. Некоторые со стороны глядят на мою работу, и в них рождается чувство уважения, потому что они думают, что я очень умный, ловкий, умею логически вычислить преступника. Для многих преступник – это либо убийца, либо грабитель, а для уголовного розыска имеется широкий спектр этого контингента. Растратчик государственных средств – это дело ОБХСС, а похититель – это уже наш. Когда я разыскиваю совершившего преступление, я о нем думаю просто как о человеке: какой он – угрюмый, веселый, аккуратный, неряшливый, хитрый, умный, талантливый. Ломброзо нам в этом не помощник: убийцами бывают и узколобые, и лобастые, кретинообразные и умники. Но знаете, иногда преступления ставят меня в тупик, они бывают так оригинально подготовлены и совершены, что видится за этим такой тип: хитрый, образованный, может быть, даже юрист. Вот и начинаешь копать в этом направлении. А когда найдешь совершившего преступление, то не можешь поверить – узколобый, образование почти нулевое, и преступление он не планировал и не замышлял так хитро, как оно получилось. Не люблю алогичных преступлений – не знаешь, откуда заходить. Будто я люблю логичные преступления. Десять лет в уголовном розыске, а привыкнуть не могу, когда читаю информацию: муж жену топором, жена мужа ножом, зять тещу, и другой расклад. Человеческая грязь – испытываю непроходящее отвращение. Ведь есть же и другая жизнь: с театрами, музеями, выходными днями. Только, наверное, я уже не смогу жить другой жизнью. Почему не смогу? Десантником был, уволили. Думал – все, ничего не смогу делать, а вот же – нашел себе хомут. И шею трет, но снимать не хочу. Кто-то должен. Кто-то же должен! Так пусть буду я.

1

Пасмурное утро ничего хорошего не сулило, тяжелые серые тучи проносились над городом, скрыв наполовину телевизионную вышку, и каждую минуту могли разверзнуться небесные хляби и обрушить на землю дождь. Он прямо-таки висел в воздухе, и купола лавры в ожидании этой грандиозной мойки тускло поблескивали своим золотом. Старший инспектор уголовного розыска Григорий Романович Рыбалко легко спрыгнул с подножки троллейбуса и заспешил по улице, с опаской поглядывая на лохматые тучи. Ему хотелось до дождя заскочить в здание милиции и провести там, в своем кабинете, весь день. Срочных вопросов не было, так по крайней мере он прикидывал, и намеревался заняться бумажными делами, которые не любил и всегда оттягивал, сколько мог. Однако надежды его рухнули, едва он переступил порог кабинета. Телефонный звонок будто поджидал его появления. Капитан снял трубку. Звонил начальник уголовного розыска подполковник Коваль.

– Ты уже на месте? – спросил он озабоченно, даже не поздоровавшись.

– На месте! – ответил Рыбалко. «Уже что-то стряслось», – подумал он с тоской, сразу представив себе всю массу бумажной работы, которую придется делать ночью.

– Зайди! – коротко бросил Коваль.

Когда Рыбалко вошел в кабинет начальника, там уже сидел эксперт, лейтенант Сальников. Рядом с ним стоял служебный чемоданчик, в руке он держал фотокамеру. Эксперт выполнял временно и обязанности фотографа.

– Ночью ограбили продовольственную палатку, – начал хмуро Коваль. – Заведующая палаткой, разиня, оставила всю выручку – так она говорит. Поезжайте, займитесь этим делом. Там участковый охраняет место преступления.

Палатка стояла на бойком месте, здесь проходили сотни людей утром и вечером, когда шли на работу и с работы. Вся торговля шла главным образом в обеденный перерыв и после работы. Продавщица – рыхлая полная женщина с покрасневшими от слез глазами и натруженными большими руками с толстыми пальцами, которые она то и дело сжимала и разжимала в волнении, тихо и обреченно говорила:

– Пятница, все стараются продуктов накупить на два дня, и я старалась. Было поздно, но я не закрывала магазин, а потом побоялась выручку нести домой. А оно взяло да украло, почти шестьсот рублей. Замок вывернуло, – называя в среднем роде вора, показывала женщина на то место, где раньше был пробой с замком, вывернутый сильными, умелыми руками.

«Ну, эта вряд ли утаит выручку, – подумал Рыбалко, в душе проникаясь доверием к старой продавщице. – А там – кто его знает?» – отбросил он невольно возникшие эмоции.

– Леня, поищи отпечатки пальцев, – попросил Рыбалко эксперта, – может, на наше счастье, завалялись.

Эксперт молча расчехлил камеру и, блеснув вспышкой, сделал несколько снимков двери. Затем достал пульверизатор и стал опылять белым порошком металлическую накладку, большой висячий замок. Смахнув кисточкой порошок, наложил пленку и снял несколько проступивших отпечатков пальцев на замке и накладке.

– Давайте внутрь заглянем. На замке и накладке отпечатки, наверное, оставила женщина, – заметил Сальников лениво.

Участковый, молодой офицер, предупредительно распахнул дверь палатки перед экспертом.

– Надо бы доску положить на пол, – заметил эксперт, – следы ног нам не помешают. Пройду пленкой у порога.

Он постоял несколько секунд, вглядываясь в серый полумрак помещения, затем протянул руку к выключателю и щелкнул им. Яркий свет залил небольшое помещение магазинчика, открыв глазам царивший здесь беспорядок. Видно, вор торопился, когда искал, что ему взять: на полу лежала коробка с рассыпанными пачками сигарет «Прима», всюду валялись палочки макарон, и вермишель буквально усыпала пол.

– Со следами ног ничего не выйдет. То ли случайно, то ли… хитрый, бестия, но ходил он по вермишели и макаронам.

Сальников вошел в палатку и стал фотографировать внутреннюю часть помещения. Пока он опылял отдельные места, где были возможны отпечатки пальцев, Рыбалко тихо беседовал с продавщицей.

– Что, по вашему мнению, он мог бы взять в вашем магазине, если бы там не было выручки?

– Коньяк, водку, конфеты. Можно унести рублей на двести. Но я не стала ничего смотреть, как только увидела, что выручка исчезла.

– Товарищ капитан, – позвал Сальников, – здесь мешок с бутылками коньяка. Возможно, преступник намеревался это взять?

Рыбалко вошел в палатку и увидел посреди помещения до половины наполненный мешок, выпиравшие углы которого по форме напоминали бутылки.

– Доставай и ищи отпечатки на бутылках.

Часа через три следователь и эксперт закончили всю работу, протокол был написан, палатка закрыта и опечатана, участковый остался у палатки, а они под моросящим дождем добежали до крытого «газика» и поехали в управление. Рыбалко сразу же занялся своей бумажной работой, которая не давала ему покоя. Он надеялся, что в лаборатории провозятся с вещественными доказательствами до вечера, сам же он не хотел их торопить, чтобы успеть сделать хоть часть работы. Но не прошло и получаса, как в кабинет инспектора вошел Сальников.

– С вас причитается, – сказал он весело. – Преступник известен. Даже удивительно, что с таким опытом он ходил без перчаток. Наследил, словно нарочно, на замке, на накладке, на каждой бутылке, на ящике. В общем, не вор, а находка, лишь паспорт забыл оставить в палатке.

– Кто?

– Старый знакомый, Александр Лузгин.

– Да он же месяцев шесть как паспорт получил!

– Значит, не терпелось сдать его обратно. Одним словом, езжайте и берите, если он еще в городе. Но думается мне, вам его не видать без розыска.

Рыбалко позвонил по телефону, вызвал машину, взял с собой двух сотрудников и поехал по давно знакомому адресу. Пять лет назад он арестовывал Лузгина за ограбление. Тогда все разыгралось как в детективном фильме: Лузгин закрылся изнутри комнаты, забаррикадировал дверь, сам вылез на карниз, добрался до слухового окна, заполз внутрь, но чердак оказался закрытым. Преступник перебрался на крышу, здесь его и догнал старший лейтенант Рыбалко. Лузгин трижды прицеливался, хотел перепрыгнуть на крышу соседнего дома, но страх сорваться вниз с высоты шести этажей удержал его от безрассудного поступка. Рыбалко наблюдал, как в отчаянии метался загнанный преступник, потом спокойно сказал:

– Александр, неужели то, что ты совершил, стоит твоей жизни? Не делай глупости. Никуда тебе от нас не уйти. Иди сюда!

И Лузгин покорно пошел к Рыбалко, тяжело ступая по скату железной крыши. Так же покорно протянул руки, ожидая, пока инспектор защелкнет на его запястьях наручники.

Что же сейчас выкинет этот уже матерый преступник, прошедший пятигодичную «школу» тюремного общения и воровского братства? Будет, как раньше, карабкаться по карнизу, бегать по крышам или покорно, как проигравший, отдаст себя в руки уголовного розыска? Рыбалко на всякий случай незаметно для сотрудников вытащил пистолет, снял его с предохранителя и сунул в боковой карман плаща.

Но, на удивление, все было значительно проще. Когда капитан поднялся на площадку этажа, где жил Лузгин, то обнаружил, что дверь в его квартиру не заперта. Осторожно ступая, вошел в коридор, движением руки оставил на лестничной площадке сотрудников и, подавляя волнение, подошел к двери, где его мог ожидать любой сюрприз. Сжимая ставшую влажной рубчатую рукоятку пистолета в кармане плаща, он резко толкнул ногой дверь и мгновенно запрыгнул в комнату. Сразу же все волнения и опасения рассеялись как дым. Лузгина он увидел на кровати в одних трусах. Тот крепко спал. На полу рядом стояла недопитая бутылка коньяка и лежали высыпавшиеся из пачки сигареты «Столичные», окурки валялись возле кровати. Здесь был беспорядок холостяка, да еще такого, как Лузгин, бывшего уголовника, с ограниченными заботами и потребностями. Все это Рыбалко охватил одним взглядом и, помедлив секунду, подошел к кровати. Следователь бесцеремонно, не заботясь о том, что Лузгин проснется, приподнял за угол грязную подушку, заглянул под нее и только после этого толкнул его в плечо.

– Вставай, Александр! Хватит валяться. Ну же! – Рыбалко резко дернул его за руку.

Лузгин замычал, открыл глаза и, еще ничего не соображая, уставился на капитана.

– Тебе чего? – прохрипел он, не понимая, кто перед ним.

– Ты арестован! – тихо сказал инспектор. – Встать!

Лузгин вдруг узнал капитана, глаза его расширились, сон как рукой сняло. Поморщившись, он спустил ноги на пол и сдавил ладонями голову.

– Фу, черт! До чего же башка трещит! Перебрал я, гражданин начальник. Что-то вы рано заявились! – Лузгин протянул руку, чтобы взять брюки, но Рыбалко опередил его, ощупал карманы и бросил их ему.

– Давай поживей! Деньги где?

– Какие деньги? – сделал удивленное лицо Лузгин. – У нас никогда не водились башли^[1]. Мы всегда спешили от них избавиться.

Вошли двое сотрудников и двое понятых: женщина и мужчина, оба пожилые, оба с непомерным любопытством глядевшие на всю эту сцену и до крайности важные оттого, что являются непосредственными участниками задержания уголовного преступника.

– Гражданин Лузгин, давайте без обыска. Выдайте сами то, что похитили в продуктовой палатке. – Рыбалко стал оглядывать комнату, прикидывая, где могли быть спрятаны деньги. Но Лузгин вдруг удивил капитана, он полез в подушку и вытащил оттуда измятый денежный рулончик.

– Вот они! – бросил он небрежно деньги на стул, где лежали полбатона хлеба и стоял круглый будильник. – Только занесите в протокол: я сам отдал, – не забыл Лузгин напомнить о детали, которая могла бы сыграть свою роль на суде. Уж этому он был хорошо обучен в колонии.

– Не забудем, не забудем! – капитан взял денежный рулончик и, взвесив его на ладони, спросил:

– Сколько здесь?

– А кто же может сказать? Захмелился, сюда прихватил, все остальные – здесь, – весело и, как показалось Рыбалко, даже радостно, словно ждал этого случая и, наконец, дождался, воскликнул Лузгин. Он нагло ухмыльнулся и почесал лохматую голову.

Казалось бы, кража простая, быстро раскрылась, преступник не пытался уклоняться, крутить, выпутываться, напускать на себя независимый вид, чего, конечно, следовало ожидать от такого, как Лузгин, но что-то мешало Рыбалко принять все так, как есть. Он глядел на преступника и не узнавал его – вроде и тот человек, и не тот. Наглая ухмылка, широкий оскал здоровых, белых на зависть зубов. Коренастый, широкоплечий, с лохматой головой – таким был тогда Лузгин. Таким он был и теперь, спустя почти шесть лет, но только не было сейчас в его глазах гордого блеска, он не любовался собой как тогда, совершая свой «геройский» побег по чердакам, по крышам, пытаясь уйти от преследования Рыбалко. Его глаза потускнели, в них затаилась тоска, и лишь едва заметно проглядывал страх, которого Лузгин никак не мог скрыть.

«Чего он боится? – недоумевал капитан. – Колонии?.. Она ему теперь мать родная. Снова пойдет на лесоповал, будет работать, как черт, срок себе сокращать. А он в страхе…»

Уже в отделе, когда Рыбалко готовился к допросу, он снова вспомнил тоскливые, со страхом глаза Лузгина. «Надо пощупать, что там за душой, – подумал капитан. – Что-нибудь личное. Зачем ему понадобилась эта палатка? – переключился на главное старший инспектор. – Вино, конфеты – ерунда это. Риск большой, а прибыль на копейку. А может быть, где-нибудь крупное дело, мокрое^[2], и он решил спрятаться в колонии? Поэтому и работал в открытую, наследил, отпечатки пальцев от замка до окна. Как Сальников сказал: «Только что паспорта не оставил».

Лузгин вошел в кабинет тихий, покорный, не отвыкший от тюремной дисциплины – заложив руки за спину, и остановился у порога. Капитан отпустил конвоира, включил магнитофон и вышел из-за стола.

– Садись! В ногах правды нет. Правда в твоей голове. Так в чем дело, Александр? Что за нужда погнала ломать замок в палатке?

Лузгин сел, развязно забросил ногу на ногу и молча указал на пачку сигарет.

– Кури, кури! – разрешил Рыбалко и сел напротив.

– Знаешь, начальник… Если сказать, то ведь не поверишь. Сгорел я? Сгорел. Пиши протокол и – даешь сибирский край, тайга сибирская! – с несколько напускной веселостью выпалил Лузгин, пряча тоскливые глаза от капитана.

– Чего торопишься? Успеется. Дни заключения начинаются с сегодняшнего дня. Парень мы смекалистый, но и мы не лыком шиты, а поэтому давай-ка начистоту. По какой такой причине решил в колонии спрятаться и отсидеться? Ты думал, я тебя не раскусил? «Крыса» не пойдет на какую-то убогую палатку. Ему бы ювелирный взять, это бы он с удовольствием, – будто рассуждал вслух капитан, а сам глядел насмешливыми глазами на Лузгина, который и удивлялся, и хмурился, насильно пытаясь скрыть улыбку, просившуюся на его лицо. – Хватит, Лузгин! – вдруг резко сказал Рыбалко. – Выкладывай, с какой целью лез в палатку и топтал там вермишель и макароны?

– Там выручка… – начал было Лузгин, но Рыбалко не дал ему договорить:

– На выручку ты наткнулся случайно. Или, может, кто навел?

– Нет, один я работал. Выручку, верно, я случайно схватил.

– Так зачем же брал палатку?

Лузгин вдруг решился и махнул рукой – была не была, чего скрывать, капитан уже понял, что кража в палатке – это только возможность скрыться.

– Я же говорю, не поверишь, гражданин начальник. Уж очень хитрое дело.

– Давай, выкладывай. Там разберемся.

– Только уговор баш на баш: я – вам, а вы за меня в суде. Мне ведь тоже неохота на большой срок идти. Но нырнуть со свету во как надо! – Лузгин чиркнул большим пальцем руки по горлу. – Пересидеть надо, пока не потеряюсь.

– Стоит ли того твоя информация, чтобы нам торговаться?

– Стоит, стоит, гражданин капитан. Значит, дело слепилось так. Выскочил я на свободу полгода назад, домой приехал, маму повидать. Все-таки как-никак пять лет не видались.

– Ты не отвлекайся, давай суть.

– Сами понимаете, все что заработал спустил быстро: мамаше кое-что купил, а потом оказалось, что пусто у меня в кармане. Но тут мне подфартило^[3]. Прошвырнулся я по проспекту, гляжу – и глазам своим не верю: навстречу мне рулит Митька Шкет. Знаете вы его, Митька Гаврилин. Пять леть не виделись, мы в разных местах с ним трудовую вахту несли. Он везучий: за мокрое дело пятерик имел. Только Шкета не узнать: бобочка, шикарные шкары, блестящие корочки^[4]. Не Шкет, а с модной картинки фраер. Он как меня увидел, так весь засиял, прямо-таки заплясал от радости, заскрипел корочками, закрутился.

«Я тебя по всему городу ищу, Саня! – заорал он на весь Крещатик. – Дело есть, ты мне нужен!» – и потащил меня в кафе. Ну, захмелились мы слегка, там у буфетчика всегда есть водяра. Я не дал ему выкладываться, пока мы не заели, а потом говорю: «Что за дело? Ты мое правило знаешь – ни мокрого, ни пустого дела я не беру».

«Не! Дело чистое, иконы будем покупать», – прямо цвел от удовольствия Шкет. – Я поначалу думал, чокнулся он, когда про иконы трекнул. Потом, гляжу, Шкет всерьез наматывает. Одним словом, поволок он меня в один подвал. Двухэтажный особняк, бросовый, сносить его будут. Могу показать где, – он вопросительно поглядел в глаза капитану и сделал паузу.

– Давай, давай дальше. Когда надо – покажешь.

– Влез он в одну дверь, я в коридоре остался. Потом слышу: Шкет зовет, ну я и вошел, а в глаза луч света, как в Гестапо. Я в кино видел, там следователь светил, а сам в темноте сидел.

«Дверь прикрой!» – прошипел кто-то из темноты.

– Ну, я прикрыл, хотел подойти, на него посмотреть. Только шагнул, а он из темноты: «Стоять!»

– Жутко стало, по спине мурашки поползли, думаю, когти рвать^[5] надо. Но тут Шкет высунулся, заюлил: «Надежный он, я за него ручаюсь. Я в деле с ним был…» – Это он лапшу навесил на уши, ни в каком деле мы с ним не были.

«Заткнись! – рыкнул тот из темноты, и Шкет к стенке прилип, будто приговоренный к вышке, выстрела ждал. – Проходи, садись у стены на стул».

Я как лунатик иду по каким-то тряпкам, стекло под ногами скрипит, и трещит, а сам думаю: «Рвануть надо, нечисто тут». – Сел на полуживой стул, а этот, сука, в глаза светит, как в Гестапо. Шкет вспотел весь, толстые губы облизывает, видно, дрейфил^[6] он перед тем, из темноты.

«Ты ему все объяснил? – спросил он Шкета.

«Все, все! Иконы будем покупать в деревнях, – засуетился Шкет. – Он согласен».

«Вот мои условия. За каждую икону будете получать комиссионные. Девятнадцатый век – сотню. Восемнадцатый век – две. Найдешь семнадцатый – станешь богатым. Особенно смотри те, что на деревянных досках писаны. Понял?»

«Чего же не понять, – отвечаю ему. – Прямо азбука. А иконы в деревнях я должен тырить?^[7] Тогда это не по мне. Если лезть в хавиру^[8], так надо брать не иконы. Можно на всю косую^[9] прихватить».

«Заруби себе на носу, – разозлился тот, – никакого воровства! Иконы будешь покупать. Под любым предлогом входи в дом, смотри, спрашивай, придумай, для чего нужна икона, и покупай».

– Для меня тут было все в темноте – эти иконы, века. Ну, я и спросил его: «Как я узнаю, какой это век?»

«Твое дело покупать все, что попадается, я сам определю».

– Понял я, что нужен ему, а для чего – не ясно. Спрашиваю: «Позвольте один деликатный вопрос. За иконы платить векселями или мне завести чековую книжку?» Тут он швырнул к моим ногам пачку и сказал: «Вот тысяча. За деньги будешь отчитываться. Не вздумай мошенничать. Я этого не терплю. Ездить будешь туда, куда я укажу».

– Высунулась из-за луча рука, и в ней шпалер^[10]. Век свободы не видать – видел шпалер, «парабеллум»! Я разбираюсь.

Наступила тишина. Лузгин, видимо, погрузился в воспоминания тех неприятных минут, когда он сидел в заброшенном подвале под дулом пистолета.

Рыбалко тоже молчал, ожидая, когда он продолжит свой рассказ и приведет его к краже в палатке. Но Лузгин не мог сразу оторваться от прошлого, и капитан спросил:

– А как ты должен с ним встретиться?

– Я задал ему этот вопрос. Он ответил, что сам найдет меня, когда я ему понадоблюсь. Я пока должен ездить и покупать иконы.

– Ну а как же с палаткой? Зачем она тебе, ты же на золотую жилу напал? – попытался повернуть Лузгина капитан в нужное следствию русло.

– Когда у меня в кармане зашелестели бумажки – плевал я на всякие иконы. Мы в тот вечер со Шкетом банкет закатили. Пара чувих^[11] к нам пристала. В общем, недолго музыка играла. Спустил я всю косую до рубля за неделю. Похмелились мы со Шкетом по утрянке, и он укатил искать иконы.

– Он что же, деньги имел? Пили на твои? – прервал Рыбалко Лузгина.

– Да, я ему сказал, что плевал на этого демона^[12] и на его дуру^[13] тоже. Шкет перед ним трясся, вот и подался искать иконы. А я сел на мель. В карманах – зола^[14].

Рыбалко внимательно следил за лицом Лузгина, и было трудно понять, как он воспринимает его рассказ: верит или сомневается. Но один вопрос интересовал капитана. Что же заставило Лузгина совершить преступление и спокойно ждать ареста? В принципе Рыбалко догадывался, куда он клонит. «Сейчас он мне выдаст вариант, что хотел сесть в тюрьму ненадолго, так как боялся типа с пистолетом», – подумал капитан и тут же подтолкнул Лузгина.

– Про палатку давай, долго рассказываешь.

– Два дня назад демон взял меня на мушку. Он все обо мне знал – как я кутил на его косую, что делал. Знал, что никуда я не ездил, ни за какими иконами. Честно, хотел я скоробчить^[15] в церквушке пару святых. Решку на окне попилил, но попы нынче хитрые, сволочи, сигнализацию насобачили на окнах. Оперативники чуть не забарабанили, едва завился^[16].

«Вот, оказывается, кто нарушил сигнализацию в церкви, – подумал капитан. – А я грешил на Скрипника. Хотя тот тоже свободно мог это сделать».

– Ты мне вот что, Александр, опиши того демона. Рост, цвет волос, глаза, особые приметы. – Рыбалко взял лист чистой бумаги и положил перед собой. Но Лузгин ударил себя в грудь кулаком и горячо воскликнул:

– Гражданин начальник, не могу сделать! Не видел я его! В подъезде он меня сцапал и шпалер в бок воткнул. Темно там было. «Сейчас щелкну и будешь корчиться, пока не сдохнешь!» – вот что он мне прошипел. – Такой щелкнет и глазом не моргнет. Тоскливо мне стало. Что я видел на свете? А мне уже двадцать шесть. Прямо-таки чуть не заплакал, так не хотелось подыхать. А он вдруг отпустил меня, подтолкнул к лестнице и сказал: «На днях встретимся, я с тобой посчитаюсь как положено». Выскочил он за дверь, зарычал стартер, и машина уехала.

– Номер машины, марка, цвет? – быстро спросил капитан.

– Не видел я машины, – как-то неуверенно ответил Лузгин и сам почувствовал, как нелепо выглядит его рассказ.

– Что-то ты ничего не знаешь, ничего не помнишь, – с недоверием произнес Рыбалко. – Липу даешь, Лузгин! Как же я могу поверить в то, что с тобой произошло, если ты ничего сказать об этом человеке не можешь? Так не пойдет. Если уж хочешь со мной без дураков – давай конкретно. Я и так потратил на твои байки массу времени. Ты парень умный и пытаешься меня заинтересовать в своей истории упоминанием пистолета. Мол, инспектор клюнет и не будет ночи спать, думать, как изловить того мифического владельца подпольного парабеллума. Слабо, Лузгин, слабо!

Рыбалко встал, подошел к своему месту и хотел выключить магнитофон, который все это время наматывал на пленку рассказ Лузгина. Но тот вдруг сложил молитвенно на груди руки и плаксивым тоном, который не вязался с его крепкой фигурой, заскулил:

– Верь мне, начальник. Было это. Так оно было. Я и в палатку полез, чтобы спрятаться от него. Шлепнет он меня, такой у него расчет со мной за ту косую. А я жить еще хочу! Жить хочу!

Рыбалко внимательно поглядел на Лузгина и снова увидел в его глазах страх. «Может, правду говорит», – подумал он с долей сомнения и сразу же отбросил эту мысль. Слишком неправдоподобно выглядела вся эта история. – «Шкета бы послушать» – эта мысль не задержалась и так же, как появилась, погасла. Лузгин словно угадал, о чем подумал капитан, он с надеждой впился глазами в Рыбалко и заспешил:

– Шкет подтвердит, он его знает, он его видел! У него шпалер, брать его надо. Я не люблю мокрого дела.

– Послушай, Александр. Ты вот, как любишь говорить, вор в законе^[17], хотя таких у нас уже негусто, нет такой профессии, и вдруг стал выдавать другого преступника. Вроде, вашу воровскую этику нарушаешь, а?

– Не кучер^[18] он, гражданин начальник. Он – демон, хоть шпалер имеет. Только я сразу учуял: не наш он. Оттого и боюсь, что пришьет. Чего мне его беречь? Шкет говорил, в Москве он живет, вроде на пяти языках может разговаривать. Среди нас таких нет. Не кучер он, – категорично заявил Лузгин.

Капитан больше не хотел тратить время на пустые разговоры. Он выключил магнитофон, молча написал протокол допроса по краже в палатке и признанию Лузгина и дал ему подписать. Тот долго читал небольшой текст, шевелил губами, потом старательно вывел свою фамилию и с надеждой поглядел на капитана.

– Перед судом вашего слова не будет?

– Нет, не будет. В этом учреждении дураков нема, не держим. Под сказку авансы не выдаются. Тебе итак срок небольшой светит. «Иконник» твой про тебя забудет. Ты ведь этого хотел?

– Эх, начальник! Ты это напрасно! Правду я говорил!

Рыбалко вызвал конвоира и отправил Лузгина в камеру. Дело с палаткой было закончено, требовалось лишь оформить материалы в суд. Но он остался недоволен собой, что-то ему было непонятно. Чутье подсказывало, что Лузгин не сочинил всю эту историю, которая выглядела не совсем правдоподобной. Капитан не относился к числу людей, которые, закончив расследование, успокаивались и могли заниматься другим делом. Он еще несколько дней возвращался к этому вопросу. Рыбалко допускал мысль, что Лузгин мог сочинить эту историю про Иконника, как он стал теперь называть неизвестного, но он был убежден, что Лузгин способен придумать более правдоподобную легенду, которая не вызывала бы особых сомнений. В то же время капитан проникся уверенностью, что Лузгин неспроста оставил в палатке отпечатки пальцев, словно приглашал: «Берите меня поскорее, я для этого сделал все, что мог».

Трудно было предположить капитану, что не пройдет и полгода после этого мелкого дела, как ему придется снова заниматься Лузгиным, прослушивать магнитофонную запись его рассказа. В тот день, когда он закончил дело по палатке, он высказал свои сомнения Ковалю, и подполковник посоветовал ему не ломать себе голову, а скорее написать отчет, который висит на нем уже месяц.

– Ты склонен верить в эти байки? – прямо спросил он капитана.

– Не совсем, но это не дает мне покоя. Что-то у Лузгина стряслось, и он избрал такой путь. Где-то я не доработал.

– Надо ждать, другого выхода нет. А пока занимайся справками, один ты не завершил отчет, – приказал он и на этом поставил точку.

* * *

Золотистое поле пшеницы словно море колыхалось под порывами ветра. Комбайн шел по краю поля и ручьем сыпал из рукава пшеницу в кузов автомашины, прижавшейся к его боку. У скирды прошлогодней соломы машина отошла и комбайн остановился. Механизатор, кирпичнозагорелый, коренастый, здоровый мужчина, вылез из кабины, снял с головы фуражку, ударил ею несколько раз о колено, выбивая пыль, и пошел к скирде. Ему хотелось отдохнуть минут пятнадцать и, выбрав себе место в тени, он растянулся на соломе, глядя в безоблачное голубое небо. Что-то упиралось ему в бок, и он передвинулся. Из соломы показался ботинок. Комбайнер потянул его и, к своему удивлению, увидел ногу человека. Точнее, это была не нога, а грязно-серая кость с обрывком темной ткани, когда-то бывшей брюками. Он быстро раскидал солому и пришел в ужас. Перед ним лежал скелет. Череп, усыпанный соломой, выглядывал из остатков полуистлевшей одежды и будто смеялся оскалом раскрытых зубов…

С информацией о найденном на юге трупе капитан Рыбалко внимательно ознакомился, хотя она и не имела к нему прямого отношения, так как уголовный розыск никого не разыскивал, исчезнувших без вести на данный период по городу не значилось. Тем не менее капитан вдумчиво и обстоятельно вчитывался в данные бюллетеня оперативной информации. Здесь было заключение научно-технической лаборатории и судебно-медицинской экспертизы. Из этих данных Рыбалко выделил главное: труп пролежал под соломой более трех месяцев, на этот период пришлись обильные весенние дожди и жаркое летнее солнце. Если не сбрасывать со счетов полевых грызунов и насекомых, то, естественно, природа по существу превратила труп в голый скелет, а одежду – в истлевшие лохмотья. Документов никаких не оказалось. «Жаль, что нет где-нибудь за подкладкой старого автобусного или троллейбусного билета. В фильмах или книжках билеты находят, – подумал с иронией капитан. – А тут голый скелет в лохмотьях и без документов».

Далее капитан бегло прочитал причину, вызвавшую смерть: «выстрелом в затылок…». «…Выстрелом в затылок…, – повторил он. – Если бы ножом в сердце, то поди докажи, что это убийство: сердца-то уже нет и вообще ничего нет из внутренних органов», – продолжал комментировать капитан лаконичные строки информации. Но вдруг одна деталь насторожила его. Научно-техническая лаборатория давала заключение, что одежда, остатки которой сохранились на трупе, была выпущена одной из киевских швейных фабрик. Это могло быть простой случайностью, но туфли также были изготовлены в Киеве.

«Выходит, наш человек, – подумал Рыбалко. – А где же заявление об исчезновении? Я что-то не видел?»

В конце сообщения шло описание скелета: зубов, где не хватало нижнего левого коренника, а верхний пломбирован; суставов рук, которые не имели дефектов, и только сустав большого пальца правой ноги был деформирован, о чем свидетельствовала неправильно сросшаяся кость.

Рыбалко еще раз вернулся к началу справки, где давался предполагаемый возраст неизвестного.

– Двадцать пять – двадцать шесть лет, – прочитал он вслух. – Молодой парень, роста небольшого, совсем шкет – сто шестьдесят два сантиметра.

Капитан закрыл папку, передал ее дежурному и пошел в свой кабинет, все еще размышляя о молодом человеке, который был убит выстрелом в затылок. Когда он уже сидел за столом и разбирал бумаги, то вдруг почувствовал, что какая-то важная мысль не дает ему работать, сосредоточиться на текущих делах. Рыбалко оставил бумаги и подошел к окну. Там, за ним, жизнь текла своим заведенным порядком. Сотни людей двигались по тротуарам, поток машин мчался мимо и вдруг вздыбливался как норовистый конь и замирал перед красным сигналом светофора. Едва вспыхивал зеленый свет, и добрых полтора десятка машин, газанув почти одновременно, поднимали сизое облако дыма. Оно медленно плыло вверх, расползалось, растворялось и полностью исчезало, а в это время красный свет светофора останавливал новую партию машин. «Этот паренек, вероятно, тоже прохаживался по этим улицам», – подумал капитан и неожиданно понял, что его беспокоило. Подсознательное подозрение требовало проверки. Он снял телефонную трубку и набрал номер.

– Старший инспектор Рыбалко. Вам что-нибудь известно о Дмитрии Гаврилине в настоящее время? Меня интересует, где он сейчас. Хорошо, я подожду. Давайте его.

Через несколько секунд Рыбалко услышал хрипловатый немолодой голос:

– Участковый, старший лейтенант Горностай. Слушаю вас!

– Когда последний раз вы видели Дмитрия Гаврилина? Он на вашем участке проживает? По кличке Шкет.

– На моем. Шоб нэ сбрэхать, месяцив пьять нэ бачив Митьку. Сестра говорить, куда-сь уехал. Вин и раньше уезжал. Иконы привозил и куда-то их сплавлял. Я могу поинтересоваться, – полувопросительно сказал участковый, имея в виду то ли иконы, то ли то, надо ли узнать, где Митька.

– Просьба у меня к вам. Повидайтесь с его сестрой. Узнайте, не было ли у него травмы большого пальца правой ноги. Эта информация мне очень нужна.

Закончив разговор с участковым, капитан тут же позвонил в регистратуру районной поликлиники и попросил посмотреть стоматологическую карточку Гаврилина. Пока Рыбалко ждал ответа, прижимая плечом к уху телефонную трубку, он набросал текст телефонограммы в колонию, где отбывал наказание Гаврилин. Его интересовали только стоматологические данные Шкета.

Из поликлиники он получил подтверждение, что шесть лет назад у Гаврилина был удален нижний левый коренной зуб, в остальном – состояние зубов удовлетворительное. К вечеру, когда капитан, занятый своими горячими делами, несколько забыл о Гаврилине, позвонил инспектор Горностай.

– Товарищ капитан, Митька… Простите, Дмитрий Гаврилин в детстве поранил палец ноги лопатой. Яму рыл и рубанул штыком по правой ноге, кость перебил. Есть запись в журнале в архиве травматологии, я сам читал и на всякий случай выписал для вас.

– Спасибо, товарищ Горностай, выписку мне пришлите. Вы мне очень помогли! – взволнованно ответил Рыбалко.

– Он что-нибудь сделал? – с тревогой спросил Горностай, – Митька Гаврилин?

– Нет, пока за ним ничего не видно. Еще раз спасибо!

Теперь капитан с нетерпением ждал сообщение из колонии. Между делом он получил справку относительно роста и возраста Гаврилина, и они полностью совпадали с данными неизвестного. Теперь Рыбалко был почти уверен, что на юге найден труп Шкета.

«Они с Лузгиным расстались около четырех месяцев назад, труп пролежал более трех месяцев в поле, вероятно, это он и есть, – все же оставил немного сомнений капитан, решив дождаться сообщений из колонии.

Телефонограмму капитан получил лишь на второй день. Она подтвердила, что Гаврилин лечил зубы в колонии и у него был запломбирован верхний левый коренной зуб. Теперь Рыбалко считал, что имеет достаточно оснований высказать свое убежденное мнение относительно личности убитого. Втайне он надеялся, что проделанная им работа даст ему возможность участвовать в этом деле. Перед концом рабочего дня Рыбалко набросал короткую справку и пошел к Ковалю. Начальник не любил длинных разговоров и требовал от своих подчиненных лаконичности. «Вы можете думать два часа, а докладывать должны в две минуты», – любил повторять он.

– Что-нибудь по неопознанному трупу? – неожиданно ошарашил Коваль вопросом капитана.

– Почему?

– Я видел, ты долго изучал бюллетень, а потом прочитал твой запрос в колонию. Видишь, как все просто, – улыбнулся Коваль, довольный произведенным эффектом.

– Думаю, это Шкет, Дмитрий Гаврилин. Вот справка, почитайте. Здесь только факты.

Коваль взял лист бумаги, быстро, одними глазами пробежал текст и внимательно поглядел на капитана.

– Убедительно, хотя могут быть совпадения. – Коваль снял телефонную трубку и набрал номер прокуратуры. Переговорив, он положил трубку и сказал:

– Волнянский будет вести это дело. По правилам, тебе следует быть свидетелем, как опознавшему труп. Хотя я не совсем уверен, но я хочу нарушить это правило и подключить тебя к следователю прокуратуры. Думаю, возражений нет? – Коваль наклонил голову, чтобы капитан не увидел едва заметной улыбки на лице начальника, который сразу догадался по заблестевшим глазам Рыбалко, что он очень бы хотел поработать по этому делу. – Ты особенно не радуйся, – строго взглянул Коваль на капитана. – Дело может оказаться дохлым, нераскрываемым, и повесите вы себе с Волнянским на шею этот труп.

В кабинет вошел стройный, подтянутый молодой человек, широкие плечи и складная фигура выдавали в нем спортсмена. Удлиненная прическа и костюм говорили о том, что этот человек не чурается моды и не желает быть незаметным, раствориться в массе.

– Привет! Что откопали? Какую еще свинью желаете подложить прокуратуре? – начал он в шутливом тоне, но Коваль не принял шутки и молча указал на стул.

– Бюллетень читали?

– Читали. Скелет и никаких установочных данных.

– Вот у него есть основания считать, что это наш человек, – хмуро кивнул головой Коваль в сторону Рыбалко. Он молча протянул Волнян– скому справку. Когда тот прочитал, спросил:

– Убедительно?

– Могут быть совпадения. Но по форме убедительно. Возбуждаем дело. Кого дадите на первое время?

– Его и бери. Лучше Рыбалко никто не поможет.

Волнянский внимательно посмотрел на капитана и спросил:

– Как бы вы, Григорий Романович, взялись за это дело?

– Бюллетень не сообщает ничего о гильзе и пуле, их не нашли. Вероятно, труп привезли и бросили в поле. Я думаю, надо ехать туда. Там надо снова начинать. А так, я просто не вижу… – Рыбалко пожал плечами.

– Хорошо, вот вы и поедете туда, а я займусь окружением этого Шкета, его связями, иконами. Опять же, повторяю, если это Шкет. Остатки одежды – на опознание сестре, полное заключение по стоматологической части, описание ранения большого пальца ноги и заключение судебно-медицинской экспертизы, – Волнянский говорил вслух, но чувствовалось, что он просто рассуждал, оценивая характер первых шагов розыска. – В общем, будем начинать.

– Григорий Романович, – Коваль остановил Рыбалко, когда они с Волнянским собрались уходить, – я с тебя других дел не снимаю, мне их некому передать, поэтому особенно не возись.

Вечером после ужина Рыбалко сидел рядом с женой около телевизора и смотрел международные соревнования по фигурному катанию. Голова его была занята не пируэтами на льду, он размышлял над тем, как ему сказать Гале, что завтра он уезжает в командировку. Галя собиралась поехать к матери в Полтаву и для этого взяла несколько отгулов на работе, а ему предстояло возложить все заботы о сыне на себя. Вовка ходил в пятый класс и не блистал успехами по математике и русскому языку. Парень не проникся сознанием, как считал Рыбалко, что «учение – свет, а неученье – тьма». Каждый день, приходя из школы, он заявлял, что им ничего не задали. Шла уже вторая неделя учебного года, а ему все еще ничего не задавали. Только вчера Галя разоблачила этого мелкого лодыря, который ничего не делал с первого сентября, а должен был заниматься повторением пройденного в четвертом классе. Если сейчас сказать Гале, что он едет в командировку, то будет взрыв, будут слезы, упреки, может быть, угрозы отъезда в Полтаву навсегда.

«Вовка, поганец, от рук отбивается, – с сожалением, но с теплом подумал о сыне Рыбалко, одними глазами следя за тем, что происходит на экране. – Переходный возраст. Говорят, все они такие в этом возрасте: грубят, категорично рассуждают, все могут, много самостоятельности. Трудно матери с ним».

Вдруг Галя оторвалась от телевизора и положила руку ему на плечо.

– Гриша, я, наверное, сейчас не поеду к маме. Вовочку нельзя оставить, надо ему помочь, а то он совсем запустит школу. Как ты думаешь?

– Галю, кохана, – назвал он ее по-украински, – ты правильно решила. Ты всегда принимаешь верные решения. Надо с ним подзаняться. Тем более что меня в командировку дня на три посылают. – Рыбалко замолчал, ожидая реакции жены.

– Это опасно? – с тревогой спросила она. – Только не ври!

– Какая там опасность. Просто некого послать. Труп в поле нашли. Надо место осмотреть. Были бы практиканты – их бы послали. Приходится мне, – решился он частично посвятить жену в свои дела. – Мне не поручают серьезных дел, лишь всяких воришек, мелких хулиганов. Я не гожусь для опасной работы, – продолжал он усыплять ее бдительность.

– Когда поедешь?

– Лучше завтра, чтобы скорее отделаться, а то будет висеть на шее у меня этот труп, – пошутил он словами Коваля, пытаясь создать у Гали впечатление, что ему всегда подсовывают неинтересные, скучные дела. Галя так и поняла, вздохнула:

– Не ценит тебя Коваль. Гоняет по пустякам, словно ты студент, а не старший инспектор. Может, ты ему сказал бы, пусть тебе дадут стоящее дело? Ты же высшую школу окончил.

– Зачем? Так нам с тобой спокойнее. Я не рискую, служба у меня необременительная, если бы еще не вызовы по ночам иногда. Но тут уж никуда не денешься, начальство любит устраивать нам всякие учебные проверки, – на ходу невинным тоном сочинял капитан.

– Ладно! Грець з ным. Поедешь утром? – окончательно успокоилась жена.

– Хочу утром, самолетом быстрее, – ответил капитан, довольный, что так легко обернулся разговор и ему не пришлось выслушивать обиды жены.

– А куда едешь – сказать можешь? – поинтересовалась она. – Или и тут секрет?

– Какой уж от тебя секрет, – улыбнулся Григорий Романович. – Ты же у меня домашняя Агата Кристи. Туда, на юг, под Симферополь. Хочу побыстрее с этим делом покончить, и займемся Вовкой. Ты бы пока сходила в школу, узнала, что там нам светит.

– Ладно, езжай уж. Не волнуйся, я сама всем займусь…

* * *

…К месту, где был найден труп, Рыбалко в сопровождении двух молодых инспекторов райотдела милиции приехал на милицейском газике. Солнце нещадно палило, на голубом небе – ни облачка. Хлеба здесь уже скосили, и разогретая земля сама дышала теплом. Капитан в легкой спортивной рубашке, его спутники, молодые крепкие ребята, одетые тоже по-летнему, были похожи не на сотрудников милиции, а скорее на студентов из трудового отряда. Все вместе, со стороны, они не производили впечатления людей, приехавших по важному делу. Едва газик, прыгая по ухабам, съехал с асфальтированной трассы дороги и, обогнув придорожную лесополосу, остановился, они выбрались из машины и, разминаясь, разошлись в разные стороны. Потом они втроем сошлись к скирду старой соломы, сложенному на меже между лесопосадками и скошенным пшеничным полем.

– Товарищ капитан, – окликнул Рыбалко один из инспекторов уголовного розыска Василий Рапанов. Небольшого роста, широкоплечий, он, как кряжистый дуб, твердо стоял на ногах и глядел на старшего инспектора бледно-голубыми наивными глазами. – Мы тут все просеяли, пропахали, металлоискателями прощупали, живого квадрата не осталось на площади в сто метров. Вы напрасно сюда приехали. Уж если следователь Краснов ничего не обнаружил, то вряд ли кто после него найдет.

– Вася, я не улики приехал сюда искать. Какие улики после четырех месяцев – ни крови, ни следов. Мне хотелось поглядеть на это место, сориентироваться, поразмыслить на свежем воздухе, –улыбнулся капитан и огляделся по сторонам.

Второй сотрудник, Алексей Жиров, худой и длинный, полная противоположность Рапанову и по комплекции, не соответствующий своей фамилии, присел под тенью кустов, покуривая сигарету, безучастный ко всему, что здесь происходило. Рыбалко даже показалось, что он равнодушен к его делу, выйдет у него что-нибудь или нет. И только по едва заметной скептической улыбке, промелькнувшей на лице, догадался, что не верит его словам Алексей. Я, мол, раскусил тебя, товарищ капитан, нет у тебя доверия областным кадрам, не веришь в чьи-либо способности, кроме своих. Рыбалко даже стало несколько неловко перед этими ребятами, ведь он действительно ехал сюда с тайной надеждой найти какую-нибудь отправную улику. При знакомстве с Рапановым и Жировым эта надежда еще больше укрепилась: они скупо и односложно отвечали на его вопросы, будто и не работали здесь со следователем при осмотре места происшествия.

Рыбалко обошел скирд старой соломы и вернулся к лесополосе. Конечно, место для отдыха не было удобным: рядом автомагистраль, скрытая лесной стеной, откуда время от времени доносился шум проезжавших автомобилей. Но короткую остановку сделать можно: перекусить, размяться и снова в путь. Капитан скользнул взглядом по местности и не отметил ничего примечательного. Большое скошенное поле раскинулось вдали и кое-где горбилось скирдами свежей соломы. «Простая случайность, что комбайнер обнаружил труп, – подумал Рыбалко. – Он мог бы здесь пролежать и год, и два, сюда люди не заходят. Значит, место выбрано с расчетом». Рыбалко вытащил из папки фотографии и безошибочно определил по ним место, где был найден труп. «Почему же не обнаружили пулю и гильзу? Хотя гильзу… понятно, убийца мог ее подобрать, чтобы не оставлять улики, но вот пуля?.. Не могла же она исчезнуть бесследно. Досадно, если я приехал сюда лишь посмотреть на скирд старой соломы». Капитан прошелся вдоль скирда, ковырнул ногой жухлую траву, прикинул расстояние до лесополосы, так и не найдя отправной точки для логических размышлений.

Вася Рапанов лег на траву возле Жирова и закрыл глаза, показывая всем своим видом отношение к пустой затее приезжего капитана. Жиров бросил окурок и последовал его примеру. Уж столько, сколько они сделали со следователем, ему и не снилось. А Рыбалко тем временем пошел обратно по едва заметной на пожелтевшей траве колее, оставленной их газиком. Там, где полоса лесопосадок прерывалась, образуя проход, он остановился и поглядел на скирд соломы. На глаз ему показалось не менее четырехсот метров. Он не мог понять, как убийца и жертва попали к скирду соломы. Проход через лесополосу был только в этом месте, значит сюда, вероятно, заезжала автомашина. Но вдруг капитан отверг эту мысль: он вспомнил, с каким трудом съехал с магистрали их газик – такое легковой автомашине не под силу, тем более въехать обратно на асфальт. Что же из всего этого вытекает? Убийца и жертва прошли этот путь пешком. Не могли же они продираться сквозь густую стену посадок. Ради чего? И пешком они не пройдут такой путь. Что за необходимость? Капитан вернулся обратно. Когда он поравнялся с помощниками, Вася открыл глаза и спросил:

– Он его убил днем?

– И притом в ясную погоду, – ответил ему Рыбалко. – В дождь и ночью никто не ходит по кустам и полям.

Капитан пошел дальше в другую сторону. Пройдя не более двухсот метров, он обнаружил едва заметный проход в лесополосе, протоптанный скотиной. Рыбалко без особых затруднений прошел сквозь ряды деревьев, переплетенных кустарниками, и оказался у автомагистрали. Он перебрался через кювет к широкой обочине, усыпанной гравием. Машина могла остановиться здесь, значит, она шла с юга. Люди не пойдут через проезжую часть, чтобы отдохнуть и размяться.

Капитан принялся внимательно оглядывать прилегающую к кустам местность. Место тоже не было идеальным для отдыха, но остановиться здесь можно. Если предположить, что убийца и жертва прошли именно этой тропкой, то и остановились они где-то здесь, поблизости. Им нет нужды тащиться к скирду соломы, да и с какой стати. Тогда что же выходит? Шкета застрелили в этом небольшом радиусе и оттащили в солому? Но ведь днем это рискованно, может появиться случайный свидетель. Тогда гильзу и пулю надо искать здесь. Судя по входному и выходному отверстию в черепе, пуля пошла под острым углом к земле. Надо примерно прикинуть этот угол, чтобы знать радиус полета пули. Теперь вопросы потекли один за другим, они наползали и требовали немедленного ответа. Капитан вдруг представил себя охотником, ожидающим взлета дичи. Он чувствовал, птица где-то рядом, но не мог ее сразу поднять. Нервы его напряглись, требовалась разрядка.

– Други мои! – обратился он к своим помощникам, – есть одна идея. Давайте порассуждаем.

– Нас хлебом не корми, дай порассуждать, – заметил Рапанов, то ли имея в виду себя, то ли отпуская саркастическую шутку в адрес Рыбалко. – Надо бы трактат настрочить, что-нибудь такое: «О пользе рассуждений в ясный день» или «Как изловить коварного убийцу».

– Скажи, Василий ибн Иванович, как они, исполнители этой кровавой сцены, попали сюда?

– На автомашине. Это элементарно. Мы уже пришли к такому заключению.

– Откуда они ехали?

– С юга! – не открывая глаз, подал голос Жиров.

– Мнения совпадают, – согласился Рыбалко. – А сюда, к скирде соломы, как они попали?

– Элементарно, как и мы, свернули тут, – будто заученный урок ответил Рапанов, не считая серьезными поставленные капитаном вопросы.

– Если они приехали на газике или грузовой, – опять подал голос Жиров, и Рыбалко удивился совпадению его мыслей с собственными рассуждениями.

– Почему? – вдруг всполошился Василий, почувствовав какое-то нарушение в стройности собственных убеждений.

– Легковой там не съехать, – ответил ему Жиров и сел. – А идти пешком оттуда к скирду – мало радости.

– Хорошо, Алексей, хорошо! – поощрил капитан. – Продолжай.

– Когда мы здесь работали, то всем командовал Краснов. А при нем все должны выполнять его указания, а не рассуждать. Так и укрепилась версия о съезде сюда машины.

– А ты как считаешь? – Рапанов несколько скептически посмотрел на Жирова.

– А я считаю так! – в какой-то запальчивости, видно, задетый скепсисом Рапанова, воскликнул, поднимаясь, Жиров. – Машина стояла у дороги, они пришли сюда. Судя по всему, товарищ капитан нашел дорожку, по которой они прошли лесополосу. Там где-то он его и шлепнул, а не здесь, у скирда соломы. Так что делали мы тогда зряшную работу. Элементарно! – Жиров передразнил Рапанова и снова растянулся на траве.

– Какой же вывод? – спросил капитан.

– Если Леша Пинкертон так считает, то я пойду в машину и возьму металлоискатель, – пытался сгладить сгустившуюся атмосферу Рапанов.

– Я рад, что наши рассуждения совпадают. Я ведь тоже так думаю, как Леша, – капитан двинулся вдоль лесополосы. Жиров легко вскочил на ноги и пошел следом. Рапанов подошел к газику, толкнул дремавшего шофера и сел в кабину.

Они остановились у едва заметной тропинки, и капитан примерно прикинул площадь обследования.

– Я только не пойму, как он решился тащить труп, если он действительно застрелил его где-то здесь. День, не исключаются случайные свидетели, – заговорил Жиров, когда к ним подошел Рапанов.

– Позвольте реплику, – продолжая выдерживать шутливый тон, сказал Вася. – Если бы я его шлепнул и решил стащить к соломе, то я бы поволок труп здесь, между рядами лесополос. Видимости с дороги никакой, и со стороны поля не попадешь на глаза случайному свидетелю.

– А что, в этом есть резон, – заметил удовлетворенно Рыбалко. – Тебе, Василий Иванович, и даем эту полосу до самой скирды. Отмечай все, что обнаружишь. Задание ясно? Начинай! А мы еще немного с Алешей помыслим.

Рапанов нырнул в кустарник и, тихо посвистывая, двинулся вдоль лесополосы. Рыбалко снова примерился к местности, походил кругами возле тропки и сказал:

– Алеша, предположим, вышли мы с тобой сюда. Мне трудно сказать с какой целью, но вышли сюда. Наши действия дальше? Что мы должны делать?

– Если вышли, чтобы отдохнуть после езды, то просто походим вокруг, учитывая, что один из нас должен выстрелить в другого. Выстрелил, подумал и решил, что оставлять труп нельзя, могут случайно, но быстро найти. Потащил его к скирду. Расчет верный: солома никому не нужна, будет стоять здесь до зимы, а может, и зиму. Труп надежно спрятан. И если бы не желание комбайнера немного поваляться на этой соломе, то лежать этому трупу и лежать.

– Есть поправка к твоим рассуждениям. Пуля вошла в затылок, в верхнюю часть мозжечка, а вышла в районе носа. Представляешь себе этот угол выстрела, если учесть, что Шкет был ростом сто шестьдесят два сантиметра. Какого же роста должен быть человек, чтобы держать под таким углом пистолет?

– Ясно! – подхватил на лету мысль Жиров. – Они не гуляли, а сидели.

– Давай сядем, – капитан сел первым, указывая место Жирову позади себя.

Жиров опустился на землю и поднял руку так, как если бы стрелял в капитана.

– Так тоже не проходит, ствол пистолета параллелен земле, а нужен угол, – Жиров встал на колени и вдруг все понял. – Он же стрелял в Шкета, стоя на коленях! Шкет сидел к нему спиной – вот этот угол, под которым пошла пуля.

– Приблизительно. Ты не учитываешь точного расстояния, с которого произведен выстрел, и рост убийцы, – капитан внимательно посмотрел на Жирова и не узнал его – это уже был не тот апатичный, равнодушный молодой человек, который приехал с ним выполнить скучную и нежеланную обязанность. Глаза у него горели, лицо отражало работу мысли, он весь был заряжен энергией действий. Грубое несимпатичное лицо преобразилось, стало волевым и мужественным. Рыбалко даже залюбовался этим нескладным парнем.

– Значит, приблизительно можно установить и место, где находится пуля, – полувопросом заключил Жиров.

– Конечно, если установим место, откуда она выпущена, – заметил капитан. – Для начала давай займемся сбором предметов в полуокружности, примыкающей к лесополосе, может, что интересного и найдем. Ты начинай исследовать правую сторону, а я левую. Возьми флажочки в машине, будем отмечать обнаруженное.

Они разошлись в разные стороны и стали плести невидимые узоры, ощупывая глазами каждый метр земли, прикрытой жухлой от солнца травой. Жара усилилась, и Рыбалко снял рубашку, подставив лучам солнца свое белое, еще не загоревшее тело. Часа полтора они ходили зигзагами, втыкая в землю флажки в тех местах, где обнаруживали какие-либо предметы.

Что же здесь произошло? Не давала покоя капитану эта мысль. Жиров прав, Шкет сидел на земле, а убийца стоял на коленях. Значит, они добровольно пришли сюда. Может быть, Шкета он заманил каким-либо образом. Драка? Нет! В драке он бы получил пулю в лицо или в живот. Здесь убивали спокойно, ничего не подозревающего человека. Убийца мог избавиться от него. Найти бы какую-нибудь зацепку. Вдруг под кустами Рыбалко заметил покрытую пылью бутылку. Он осторожно извлек ее из-под листьев и старой травы. Этикетка тут же отвалилась от бутылки. Капитан поднял ее и разложил на ладони.

– Наполеон, – прочитал он тихо французскую надпись. С трудом разбирая иностранные слова, понял, что коньяк награжден медалью и изготовлен во Франции. Поглядев на печать на плечике бутылки, Рыбалко стал рассматривать едва сохранившийся чернильный штамп на этикетке, пытаясь прочитать название ресторана. Чернила расползлись от воды и времени, и он не смог установить, где был куплен коньяк. «В лаборатории прочитают, – с надеждой подумал капитан. – Сгодилась бы она мне».

Когда милиционеры закончили обследование выбранной площади, солнце перевалило за вторую половину дня. Рапанов возвратился со своего участка и предложил перекусить. Никто не возражал. Достали бутерброды, минеральную воду, шофер вытащил термос с чаем, чем всех привел в радостное настроение.

– А я ведь нашел кусок поясного ремня, – вдруг сообщил торжествующе Рапанов. – Там, на одежде, как вы помните, не хватало куска ремня, он был оторван.

Сообщение Рапанова было настолько неожиданным, что капитан невольно перестал жевать и уставился на Василия. О такой удаче можно было только мечтать. Значит, оправдываются предположения: Шкет был убит где-то здесь, и они на верном пути.

– Где? – тихо спросил капитан, все еще боясь поверить в удачу.

– Рядом, метрах в десяти от тропки. Он его там и волочил, а ремень-то не выдержал и лопнул. Какой промах дал мокрушник! – Василий не мог больше скрывать своего торжества, губы растянулись в улыбке, и он широким приглашающим жестом махнул в сторону кустов.

Прямо с бутербродами в руках все трое полезли в кусты. Кусочек ремня лежал под деревом, характерный обрыв на месте прокола был отчетливо виден. Капитан взял его и пошел к машине, из папки вытащил фотоснимок, на котором был изображен кусок ремня с таким же типичным обрывом на месте прокола. Сомнения отпали – это был именно недостающий кусок ремня.

Теперь уже и бутылка от французского коньяка показалась капитану уместной, она могла быть свидетелем преступления. Окинув взглядом расставленные флажки, капитан стал ходить от флажка к флажку и рассматривать ненужные вещи, но только два предмета заинтересовали Рыбалко: обертка от шоколада «Гвардейский» и старый сигаретный окурок с надписью на иностранном языке, «вайсрой». К этим двум предметам он проявил особый интерес, потому что они находились недалеко от места, где капитан нашел бутылку от «Наполеона».

– Ребята, мы, может быть, городим огород на пустом месте. Бутылка, окурок, обертка от шоколада – все это, может, никакого отношения и не имеет к убийству. Но одно для нас ясно: что мы, кажется, приблизились к месту убийства. Давайте определим, где же это произошло. Если взять за основу найденные нами улики, то картина мне представляется следующей. Вы следите за ходом моих рассуждений и вносите свои коррективы или возражения, – капитан сел на землю и, подумав немного, сказал: – Они выпили коньяк, курили. Кстати, вы заметили, что вокруг нет окурков, а мне известно, что Шкет курил. Куда они делись? Вы думайте над этим вопросом.

– А что тут думать? – заметил Рапанов. – Он прибрал место.

– А почему он не взял бутылку? – спросил Жиров.

– Вот мы с вами и подошли к самому главному, – прервал их рассуждения капитан. – Они выпили коньяк, и Шкет швырнул бутылку в кусты. Именно Шкет, иначе бы убийца подобрал бутылку, как он подобрал окурки. Он, видимо, занятый своими мыслями, а может быть, еще не принявший решение убить Шкета, не заметил, куда делась бутылка, как не заметил брошенный, опять же Шкетом, окурок. Шкет мог его отбросить пальцами метра на три. Итак, идем от флажка, где был найден окурок, в радиусе четырех метров. Это много, окружность упирается в лесополосу. Но пусть будет больше. Посмотрите, бутылку тоже нашли в этом секторе. А обертка от шоколада почти в центре окружности. Это и есть вероятное место их стоянки. Алеша, давай металлоискатель, пошукаем гильзу, если он ее сам не нашел. Но мне думается, гильза здесь.

– Почему вы так думаете? – спросил Жиров.

– Учет психологии убийцы. После выстрела не гильзу надо искать, а труп прятать. Скирду соломы он облюбовал до выстрела. Вот когда он упрятал труп Шкета, тогда пришел сделать «приборку», а в этой ситуации гильзу трудно найти. Все быстрей, быстрей! Гильза – не окурок, у нее вес есть, она в траву юркнула.

– Убедительно, как на лекциях по криминалистике, – улыбнулся Жиров. – Посмотрим, что покажет практика. Если вы окажетесь правы, я уверую в вас как в великого сыщика.

– Тут не во что уверовать. Это простое логическое рассуждение, ты бы тоже пришел к такому выводу.

Рапанов развернул металлоискатель, надел наушники и двинулся по намеченным им мысленным квадратам, как врач стетоскопом, прослушивая землю. И пошли ненужные человечеству предметы: гвозди, уцелевшие осколки снарядов, какие-то крючки, старая лопата. И когда этого старья набралось уже изрядно, Рапанов нашел гильзу – маленький тусклый, с зеленоватым отливом кусочек металла, где уже устроился непрошенный жилец.

– Я до сих пор не могу понять одного, – заметил Жиров. – Как этот человек решился стрелять в такой близости от дороги, когда каждую минуту рядом проходят машины?

– Здесь нет ничего удивительного, машины только заглушают выстрел. Вот, слышишь, приближается с тугим ревом МАЗ? А ну-ка, бегом к обочине дороги!

Жиров все понял с полуслова, он юркнул в кусты и побежал по тропке к магистрали. Капитан достал из заднего кармана пистолет и стал ждать. В ту секунду, когда рев двигателя МАЗа достиг наивысшей точки, Рыбалко выстрелил в землю. Жиров вернулся и понимающе поглядел на капитана.

– И как? Что ты там слышал у дороги?

– Это был скорее хлопок в ладоши, все заглушал МАЗ. Теперь я понял, он именно на это рассчитывал. Да еще когда автомашины в движении, то и совсем опасаться нечего.

– Теперь давайте приниматься за пулю. Хотя нам и гильзы хватит по горло, она тоже болтун. Но это вам не гильза. У нее столько дорог, что и не счесть. По логике вещей, стрелял убийца, стоя спиной к лесополосе. А если наоборот? Пуля может удариться о деревце и отклониться от своего пути, она может воткнуться в деревце и вообще… – капитан не стал объяснять, что такое вообще. Было и так ясно, что предстоит труднейшая работа.

Только через несколько часов утомительных однообразных поисков Рыбалко решил сдаться и отказался от поисков пули. Все расчеты были приняты во внимание: угол полета пули к земле, сила полета после поражения черепной коробки, вероятное оружие, из которого она выпущена, и возможные препятствия на ее пути. Они ощупали и осмотрели каждое деревце в возможном радиусе полета пули, прослушали металлоискателем каждый квадратный метр земли. Жиров высказал предположение, что пуля могла застрять в черепной коробке и выпала в то время, когда убийца волочил по земле труп. Обыскали тропинку между рядами лесополос – безуспешно. Десяток раз Рыбалко прикидывал место, где стоял убийца, отсчитывал расстояние по выбросу гильзы, вычерчивал круг, отмерял расстояние в разных направлениях – и все напрасно.

Молча сели в машину. Говорить не хотелось, да и говорить было не о чем, уже все было переговорено, все предположения высказаны, проверены, и эта неудача как-то обескураживала. Газик, сделав широкий круг по полю, развернулся, подпрыгнул на глубокой борозде возле врытого в землю геодезического столбика и пошел к просвету в лесополосе.

– Стой! – вдруг остановил водителя капитан.

Машина встала, Рыбалко открыл дверцу, выпрыгнул на землю и быстро зашагал к геодезическому столбику. Он стоял за пределами той зоны, которую обследовали, и капитан не думал об удаче. Он просто ухватился за мелькнувшую догадку и пошел. Хотя разумом понимал, что пули им не найти. Капитан все делал так, как делает человек, утерявший ценную вещицу, выворачивая по несколько раз карманы, прощупывая швы одежды, хотя знает, что нет там ничего. Рыбалко подошел к потемневшему от дождей и солнца дубовому столбу с трещинами в нескольких местах и принялся осматривать его. Он пробежал глазами вниз, вверх, даже не задумываясь над тем, что осматривает сторону столбика, обращенную в поле, где никак не могло быть пули. На нее он наткнулся сразу, как только перешел на другую сторону. В десяти сантиметрах от земли в трещине торчал темно-серый кусочек свинца. Капитан не мог поверить своим глазам. Он несколько секунд глядел на пулю, не спуская глаз, словно боялся, что она исчезнет, и теперь уже навсегда. Рыбалко опустился на колени, и едва коснулся ее мизинцем, как она тут же выпала из трещины. Капитан осторожно взял пулю и положил ее на ладонь, теперь он мог разглядеть ее в деталях. Деформированный кусок свинца все же сохранил в какой-то мере свой вид и не вызывал сомнений, что это была пуля.

* * *

В Киев Рыбалко вернулся под утро. Не заезжая домой, капитан отправился прямо в управление.

– Ничего для меня нет? – спросил он на ходу у дежурного. Тот, оторвавшись на секунду от бумаги, которую внимательно читал, ответил:

– Привет! Как съездил? Тебе ничего нет! – и вновь уткнулся в бумагу.

Рыбалко почти бегом поднялся по широкой лестнице и открыл свой кабинет. На рабочем столе заметил записку. «Не забудь про пятницу! Труш», – прочитал он вслух.

– Вот ты, Труш, никогда не забудешь про развлечения, – проворчал капитан. – Мне бы твои заботы.

Он открыл сейф, вытащил бумаги, достал из чемоданчика записную книжку, полистал, сел за стол и пододвинул пишущую машинку. Через три часа он уже написал запрос в пуле-гильзотеку, запаковал пулю и гильзу, подготовил задание в научно-техническую лабораторию, где просил дать заключение по этикетке с бутылки, по окурку от сигареты «вайсрой», по обрывку поясного ремня и обертке от шоколада. Одновременно Рыбалко написал запрос в Министерство торговли с целью выяснить, когда и в какую торговую сеть поступали американские сигареты «вайсрой».

Хотя у капитана и не было сомнений, что кусок найденного поясного ремня принадлежал Шкету, он просил экспертизу установить идентичность кожи, изготовление и представить доказательства его принадлежности к основной части ремня.

Этикетка от бутылки и окурок интересовали капитана по двум причинам: он хотел установить, сколько времени при известных погодных условиях они пролежали на земле, и в качестве слабой надежды капитан выдвинул задачу прочитать название ресторана и города по расплывшемуся чернильному пятну на этикетке.

Срочность дела побудила капитана самого пойти в лабораторию НТО и, пользуясь личными связями с начальником, договориться о быстром выполнении задания.

Когда он закончил все дела, то на часах уже было восемь утра. С сигналом, прозвучавшим по радио, дверь открыл Труш – тридцатилетний, оплывающий жирком, с румяными щеками, длинноволосый, с модной прической старший лейтенант.

– По мне можно проверять часы! – самодовольно хихикнул он и отдал честь капитану. – Здравия, как говорится, желаю! Мы вас не ждали! Чего-нибудь раскопали в пересчете на досрочное присвоение звания?

– Сеня! Здравия, как говорится, желаю! – ответил ему в тон капитан и улыбнулся. – Глядя на тебя, можно всегда говорить, что у нас все в полнейшем порядке: воров нет, преступники все либо раскаялись, либо перевоспитались и работают в самых передовых учреждениях нашей столицы. Скоро нас распустят!

– А вы что думаете, у нас все плохо? – бросив папку на свой стол и расстегивая пиджак, воскликнул Труш. – Да преступный мир – это что овчинка на футбольном поле, ее издали и не видно. Она как «шагреневая кожа» у Бальзака, все уменьшается и уменьшается, и скоро совсем скукожится.

– Только нам с тобой, Сеня, еще как медному котелку, пока твоя «шагреневая кожа» скукожится. Ничего я не накопал. Если бы нам за такие дела давали внеочередные звания, то я бы уже был не ниже генерала. Какие новости в мое отсутствие?

– Коваль мне подкинул твою шубу, что у женщины сняли на улице. Нашел я их, субчиков. Я по вашим записям стал работать, пришел к Косоротому. Он сразу заюлил, стал на меня кричать, что каждый раз к нему приходят, покоя не дают. Кто-нибудь чихнет – сразу к Косоротому, почему «будьте здоровы» не сказал? Послушал я его, послушал и говорю: «Чистосердечное признание – что это такое, знаешь?» Отвечает: «Знаю!» Я говорю: «Добровольная выдача похищенного или отнятого силой имущества – знаешь?» Ну, он тут же полез в кладовку и вытащил шубу. Так что с вас причитается за раскрытие…

– Это с тебя, Сеня. Ты же раскрыл, – капитан, подперев голову, внимательно слушал Труша.

– Так что мне в рапорте указать, что я раскрыл?

– Конечно! Важно, что ты шубу женщине вернул. А кто раскрыл – это уже не важно. Советская власть защитила женщину…

Телефонный звонок оторвал капитана от рассуждений. Он снял трубку и услышал голос Коваля:

– Можно было бы уже и доложить о прибытии! – ворчливо сказал подполковник.

– Есть доложить! – ответил капитан и поднялся.

В кабинете Коваля шторы на окнах были приспущены, снижая яркость света. Все знали, что подполковник плохо переносит яркий свет, и не удивлялись, что он сидит с почти зашторенными окнами.

– Есть успехи? – спросил Коваль, пожимая руку Рыбалко и с трудом скрывая нетерпение.

– Нашел гильзу и даже пулю. Установлено точное место убийства, есть кусок брючного ремня да бутылка из-под французского коньяка, которая, может быть, никакого отношения к делу не имеет. Есть еще окурок и обертка от шоколада. Нужно заключение НТО, тогда будет ясно, что относится к делу, что нет. Вот пуля и гильза – это точно из нашей оперы. Если это «парабеллум», то Лузгина придется этапировать.

– Ты веришь в его сказку?

– Чем черт не шутит. Тут в кого хочешь поверишь. В данной ситуации сказка может обернуться былью. Если это «парабеллум», то имеем какую-то версию, ее придется отрабатывать. А если нет – тогда…

– Хорошо! Пусть будет так. Домой поедешь?

– Хочу дождаться результатов экспертизы и повидаться со следователем Волнянским. А домой… там посмотрим.

В кабинет без стука вошел Волнянский. Светло-серый костюм облегал его ладную фигуру, слегка волнистые волосы придавали ему вид не следователя прокуратуры, а преуспевающего актера столичного театра. В руке от держал несколько листков бумаги.

– А между прочим, следователя надо ставить в известность в первую очередь! – улыбнулся Волнянский и протянул руку Рыбалко.

– Только что собирался, – засмеялся в ответ капитан.

– Но мы на то и следствие, чтобы не полагаться полностью на вашу информацию. Вот заключение экспертизы.

– Вячеслав Юрьевич! – воскликнул капитан. – Я жду приговора.

– Сообщаю! – заглядывая в бумагу, начал Волнянский. – Кусок ремня идентичен тому, что был найден на трупе Гаврилина, сигареты «Вайсрой» в нашей торговой сети не продавались – это я установил сразу же, как только ты, Григорий Романович, позвонил из Краснодара. Сигареты американские и предназначались для пользования вне Соединенных Штатов. К нам, вероятно, завезены туристами. Только в твоем окурке – что бы ты думал? Догадался? Наркотик! Этикетка от французского коньяка «Наполеон» сообщила, что чернильное полурасплывшееся пятно ранее означало: «Сочи, ресторан Интурист». Автомагистраль, где был найден труп, как раз ведет к Сочи. Если учесть, что пыль на остатках одежды Гаврилина, по заключению экспертизы, происхождения южного, вероятно из Сочи, то круг поиска сужается. Но самое интересное, видимо, даст пистолет.

Зазвонил телефон, Коваль снял трубку, послушал и коротко бросил:

– Иду! – Он захлопнул дверь сейфа, вытащил ключ и сказал: – Я сейчас! Посидите тут!

Подполковник ушел, Волнянский вытащил сигареты, протянул Рыбалко, но тот отказался. Сам он закурил, выпустил струю дыма и проговорил:

– Тебе, Григорий Романович, придется побывать в Сочи.

– Туда ведет дорожка, а может быть и нет, – капитан задумчиво глядел в просвет между шторами в окно и пытался оценить полученную информацию.

– У меня есть кое-какие дела, – сказал Волнянский. – Я тут переворачиваю связи Шкета, его окружение, но пока ничего это не дает. Придется этапировать Лузгина из колонии – он последний, кто имел существенную встречу с Гаврилиным.

– Да, да! – повернулся к нему Рыбалко, занятый своими мыслями.

– Я пошел! – у двери Волнянский остановился и добавил. – Если что будет нужно – звони или заходи.

Рыбалко остался в кабинете один и снова стал смотреть на улицу, где жизнь шла заведенным порядком. Ему не давала покоя одна мысль: кому нужна была жизнь Шкета? Он практически не представлял ни для кого интереса. И только иконы вызывали у капитана какое-то чувство настороженности. Он еще не знал, но интуитивно чувствовал, что здесь имеется какая-то связь. Рыбалко теперь уже стал реально представлять ту картину, которую нарисовал ему в свое время Лузгин, увязывать Шкета с тем фраером, вооруженным «парабеллумом».

Занятый размышлениями, он не заметил, как в кабинет вошел Коваль и вместе с ним журналист Виктор Шмелев с сумкой на плече.

– Вот это и есть Григорий Романович Рыбалко, – сказал каким-то не своим, извиняющимся тоном подполковник. – Это один из лучших наших инспекторов, в прошлом офицер-десантник, направлен к нам городским комитетом КПСС, – как с трибуны произнес он казенные слова.

Рыбалко глядел на Коваля и не узнавал, на его лице отразилась растерянность, плохо скрытая неуверенность и явное желание скорее отделаться от посетителя.

– Вы поговорите, поговорите с ним, – торопливо продолжал Коваль, – он вам может кое-что рассказать из своей практики.

Коваль взглянул на Рыбалко, и капитан прочитал в его глазах мольбу о спасении, об избавлении от этого молодого человека.

– Помилуйте! – взмолился Рыбалко. – Я же только с дороги, еще пыль на зубах скрипит. Товарищ подполковник! Вон же Труш есть. Молодой, представительный, язык подвешен что надо. О нем писали, – не давая опомниться Ковалю, давил капитан. – Да Труш дело по шубе закончил, это вообще феноменально! Никаких концов к грабителям, а Труш шубу нашел и дело в суд оформляет.

Коваль подождал пока кончится у капитана заряд защиты, покривился при слове Труш и сказал:

– Шуба – дело не Труша. И Труш не может представлять нашу организацию. Все! – отрубил подполковник и протянул руку Шмелеву. – Берите его, это находка для вас, – и быстро покинул кабинет.

Капитан внимательно поглядел на Шмелева, оценивая молодого человека с точки зрения того, удастся ли укоротить предстоящую беседу. Виктор, судя по его внешнему виду, а главным образом из-за джинс, не показался ему волевым, настойчивым. Капитан не особенно одобрял повальное увлечение джинсами, но однажды все-таки попросил жену купить ему такие штаны.

– Ты чего, старый, тихо сдурел? – спросила она удивленно. Тебе же не тридцать и даже не двадцать пять.

– Видишь ли, – не обиделся он на «сдурел», – мне приходится по всяким свалкам лазить, по грязным комнатам ходить, на пол на колени становиться, может, даже бегать. В них удобнее и дешевле, чем костюм портить.

– Наверное так, – согласилась Галя и на следующий день принесла ему настоящие американские джинсы. – Дороже костюма стоят, заразы! – сказала она в сердцах. – Зато новые. Там были еще потертые, вылинялые. Так он, барыга проклятый, за них такое загнул – хотела ему в морду сытую плюнуть!

– Зачем ты такие дорогие взяла? – расстроился Рыбалко. – Так мы и пальто тебе до зимы не купим. Зачем нам этот «левис»? Можно было бы и наши за тридцатку купить.

– А что мы хуже других? Твой Труш ходит в американских портках, правда, в старых, застиранных, а ты капитан, высшую школу имеешь, будешь в простецких? Нет уж, извиняйте! Пальто подождет, а ты одевайся!

На следующий день Рыбалко надел джинсы и почувствовал себя зажатым в колодки. Согнуться в них – целая проблема, на колени встать – и того хуже, прямо расстегивай пояс, когда садишься – давит везде. «Я в этих штанах не то что бандита или хулигана не догоню, я в них в троллейбус не впрыгну», – подумал капитан, но ничего не стал никому говорить, благо что Галя еще спала.

В отделе первым обратил на джинсы внимание, конечно, Труш.

– Наш капитан зашагал в ногу с модой! – усмехнулся он и сразу испортил настроение Рыбалко. Только ваш «левис» – день вчерашний. Сейчас в ходу вот такие, – показал он свои потертые. – Вы думаете, они старые? Нет, они новые, это специально так делают, вытирают, чтобы вид был небрежный и уверенный. У вас вид неуверенный, вы как запуганный клецками или стукнутый пыльным мешком из-за угла, – разошелся Труш, и капитан повернулся к нему спиной.

– Ты бы лучше докопался, кто ночью стрелял, – утихомирил он разом Труша, который становился ростом меньше, когда от него требовали работы. Но джинсы капитан «приговорил», отдав их обехеэсэсникам, чтобы побыстрее сбыли.

Поэтому сейчас, взглянув на потертые, линялые джинсы журналиста и светлую куртку, подумал: «Несерьезный!»

– Что бы вам такое рассказать? – стал прикидывать капитан, чем бы заинтересовать столичную прессу. – Может, про фальшивомонетчика? Или о похищении ребенка и требовании выкупа?

– Мне, собственно, не из прошлого, не из практики, мне свежее надо, – уверенно прервал размышления капитана журналист и улыбнулся обезоруживающей улыбкой. – Журнал у нас солидный, и информация нам не нужна. Это я мог и в Москве получить. Мне ваш генерал обещал типичного, современного представителя советской милиции, психологический портрет, характер – в работе, вне работы. Видите, какая у меня задача? В общем, мне обещали солидно!

Рыбалко усмехнулся и, нарушая установку Коваля, указал на входящего в кабинет подтянутого, в светлом костюме в полоску старшего лейтенанта Труша.

– Вот он, типичный советский милиционер! Сеня, к нам журналист из Москвы. Познакомься!

– Семен Семенович Труш, – представился инспектор и протянул руку Виктору. – Возраст Иисуса Христа, женат, образование высшее милицейское.

– Виктор Шмелев! Двадцать семь лет, холост, образование тоже имеется, – улыбнулся Виктор, представляясь в тон Трушу.

– Сеня, ты не мог бы?.. – начал капитан, но Труш был достаточно смекалист и сразу же перехватил инициативу:

– Конечно, могу все, что потребуется, – он по-хозяйски пригласил Шмелева сесть в кресло, сам устроился за своим столом. Зазвонил телефон, капитан снял трубку и коротко бросил: – Есть! Сеня, ты не мог бы немного пройтись? Там парня одного привезли по твоей части.

Труш надулся и молча, не прощаясь с журналистом, вышел из кабинета.

– Подполковник настаивает, чтобы я с вами побеседовал, – пояснил капитан.

– Мне ваш начальник сказал, что вы на пути раскрытия какого-то безнадежного дела, – начал Шмелев.

– На пути? Это слишком оптимистично. Я и сам не знаю, где этот верный путь. Коваль несколько преувеличил. И мне не хотелось бы сейчас обнародовать это туманное на сегодняшний день дело.

– А лично для меня вы могли бы рассказать?

– Да и дело не такое уж выдающееся, сенсационное.

– И все-таки, что это за дело?

– Убили одного парня далеко отсюда, а он наш, из нашего города. Я установил его личность и пока больше ничего.

– Как вы это сделали? Меня интересует техника, ход ваших мыслей, логика рассуждений. А то слишком просто: убили, вы установили. Не каждый же это мог сделать?

– Случай, что я знал этого парня по старому делу. Лучше я вам дам справку, которую я готовил руководству. Там все четко и ясно изложено.

Капитан открыл сейф, покопался там, вытащил несколько листов, отпечатанных на машинке, и протянул журналисту. Пока Шмелев читал, Рыбалко вернулся все же к мысли познакомить журналиста с каким-нибудь прошлым делом. Уж очень не хотелось ему давать Шкета. Да и старое дело, вроде бы, неэтично поднимать в прессе. Такая публикация, да еще в центральной печати, коснется еще раз не только самого виновника, но и его родственников. А что если предложить дело об ограблении автомашины? Нет! Там подростки. Может быть, мошенников по выманиванию денег у простаков под видом покупки дефицитных товаров? Дело интересное: тут и импортные сапоги, и спортивные костюмы, жвачка, даже копченая колбаса. Поучительная история, пусть другие не попадаются.

– Простите, Григорий Романович, у меня чисто обывательский интерес, – прервал размышление капитана журналист. – Что вы собираетесь делать дальше? Каков ваш следующий ход по Шкету?

– Трудно сказать. Откровенно, я и сам не знаю. Следы как будто ведут в Сочи, так я предполагаю. Надо ехать в Сочи. Но я лучше расскажу вам историю раскрытия преступлений, которые совершали мошенники. Думаю, что будет интересно.

– Нет, Григорий Романович, для меня интересно дело, которое в зачатии, тут я бы мог понаблюдать вас в работе. Вы не будете возражать, если я поеду с вами в Сочи?

– Это уже не от меня зависит. Но я думаю, что для вас там не будет ничего интересного, сенсации не сделаешь на этом. Обычная будничная работа: встречи, беседы, некоторые оперативные мероприятия. Потом я не уверен, что все будет благополучно. Дело может оказаться дохлым, нераскрываемым, замкнется на Сочи, и я, как говорит подполковник, повешу себе труп на шею.

– Для моего дела неважно, раскроете вы преступление или нет, хотя было бы неплохо, чтобы вы поймали бандита. Мне надо посмотреть на вас в деле, походить с вами, поговорить, проникнуть в то, чем вы живете. Я буду задавать вопросы, просить пояснений вашему ходу мыслей. На мне вы можете проверять свои рассуждения.

Капитан засмеялся, и глаза его вдруг засветились добротой, заискрились, стали ласковыми и притягательными.

– Доктор Ватсон?

– Если хотите, Шерлок Холмс!

– Ну, Холмса из меня не получится, а уж если руководство согласится, то поехали за компанию в Сочи. Там сейчас море… – мечтательно закончил Рыбалко, а про себя подумал: «Ты, парень, мне не помеха. Как только увидишь теплый блеск моря, так и слиняешь, а я уж буду делать свое дело».

«Напрасно рассчитываете, капитан, спихнуть меня в море, я не за этим приехал. Работать так работать», – усмехнулся Виктор наивной хитрости сыщика…

– Я готов! Поехали, – Шмелев сделал вид, что уже пошел к двери. Рыбалко засмеялся. Этот высокий голубоглазый парень начинал ему нравиться.

– Завтра утром. Сходи в кассу, по нашей брони возьми себе билет, – перешел капитан с ним на «ты». – Где остановился? Можешь переночевать у меня дома.

– Спасибо! Я не на улице. Тут у меня на сегодня есть еще кое-какие дела. Поискать свидетелей времен войны. Парень один ваш, киевский, в словацком Сопротивлении отличился. Хочу о нем что-нибудь солидное написать. Так, я пошел. Встретимся в аэропорту.

Виктор вышел из холодного казенного дома. Сквозь тучи стало пробиваться солнце и потянул теплый ветерок. «Может быть, это пустое дело: найти свидетелей военных лет, и не просто свидетелей, а тех, кто знал Саблина молодым, – подумал Шмелев. – Там, пока в редакции сидел, показалось, что все легко и просто, стоит только приехать в Киев. А может, и не надо искать свидетелей. Саблин много рассказал, додумаю, подфантазирую, для этого подышу атмосферой Киева. В музее погляжу фотографии военного Киева – фантазия и взыграет».

Виктор остановился в тени каштанов. Продавщица мороженого оставила тележку и сама куда-то ушла. Ему очень захотелось мороженого, и едва он встал около тележки, сразу же откуда-то вынырнула девушка в белой куртке, белой шапочке-пилотке. Но самое главное, на что обратил внимание Шмелев, – это ее огромные как сливы глаза. «Словно у газели», – с восхищением подумал он и строго сказал:

– Где это вы пропадали целый час, голубушка? Человек стоит, изнывает от жары и голода, а вы гуляете.

– Тебе сколько? – бесцеремонно спросила она приятным голоском.

– Одно! – сменил гнев на милость Виктор.

– Я спрашиваю, тебе сколько лет? Сорок? Сорок два?

– А что, в отцы тебе гожусь? – парировал он, не отрывая взора от ее очаровательных глаз.

– Ворчливый очень, – со вздохом ответила девушка. – Как дед, – пояснила она, и глаза у нее засмеялись и заискрились.

Виктор тоже засмеялся и все же не хотел сдаваться.

– А где же вы все-таки пропадали, когда подошел желающий мороженого? – спросил он снова посуровевшим тоном.

– А тебе какое дело? Иди, а то могу и нагрубить, мы ведь все такие. – Она явно насмехалась над ним, но Виктор чувствовал, что он ей нравится, и ей приятна эта безобидная дуэль.

– Жалобу напишу, – сказал он с улыбкой.

– На деревню дедушке! – тут же отпарировала девушка. – И вот тебе булавка, приколи ее к каштану, – она не лезла за словом в карман, эта зубастая и глазастая. И для пущей убедительности, в доказательство, что поле боя осталось за ней, она сдернула с головы шапочку-пилотку, и шикарные волосы темно-каштанового цвета рассыпались по ее плечам. Тут уж Виктор и язык проглотил при виде такого великолепия и проскулил плаксивым тоном:

– Девочка, дай мне мороженого, и я поползу дальше.

– А мороженого нет! – торжествующе ответила она, и теперь Виктору уже ничего не оставалось делать, как уходить.

– Какая жалость! Хоть бы яду дала, – он сделал движение, собираясь уходить.

– Ладно уж, получи мороженого, ворчливый дед! – с улыбкой уступила она и достала ему один брикетик.

– Я вот наблюдаю за этим хмырем, – раздался за спиной грубый голос, – и думаю засунуть его к тебе в тележку или перебить ему копыто.

Шмелев неторопливо повернулся, разворачивая брикетик мороженого, и не сдержал снисходительной улыбки. Перед ним стоял узкоплечий парень с короткой шеей, и был он Виктору по плечо, с виду совсем не страшный.

– Подожди, Шурыга, успеешь, перебьешь. Видишь, человек мороженого хочет? – глаза ее смеялись, она была в хорошем настроении.

«Вот ситуация! – подумал с возникшей тревогой Виктор, но своим видом не показал, что его это волнует. – Мне еще драки не хватает. А она, чертовка, провоцирует!» И словно угадав его мысли, девушка кивнула Виктору и сказала:

– Дай этому Шурыге, чтоб не приставал!

– Я драться не умею, – ответил с улыбкой Виктор. – Я маменькин сынок.

– Тогда твое дело совсем плохо. Шурыга маменькиных сынков очень обожает. Одному он прическу делал овечьими ножницами.

«Придется ему вломить, другого выхода нет», – подумал Виктор и оценивающе еще раз оглядел парня.

А девушка развлекалась, она поглядывала с улыбкой на Виктора своими глазами-сливами и ждала, как разрядится ситуация.

– Ты чего сюда забрел? – услышал он знакомый голос и очень обрадовался, увидев капитана Рыбалко.

– Газель заманила, – усмехнулся Виктор и вдруг заметил, что Шурыги уже и след простыл.

– Она заманит кого хочешь! – сказал ласково капитан.

– Дядя Гриша! – воскликнула с укоризной девушка.

Рыбалко подошел к ней вплотную и ласково погладил по голове.

– Спектакли устраиваешь?

– Скучно.

– Это журналист из Москвы, найди кого-нибудь попроще.

– Журналист – это лучше не придумаешь! – засмеялась она и подмигнула Виктору.

– Пойдем, Витя, а то она еще чего-нибудь изобретет.

Они медленно пошли по улице, Виктор оглянулся, девушка слегка махнула ему рукой.

– Кто она? – спросил он.

– Дочка подполковника Коваля. Студентка университета, сама себе на пропитание зарабатывает, с отцом в контрах, говорит, мы неправильно живем – в кармане партбилет, а сами – рвачи, служебным положением пользуемся для получения благ и постоянно лжем, да так, что уже и не замечаем, ложь принимаем за правду.

– Красивая девушка, очень красивая. Натравливала на меня этого Шурыгу,чтобы я с ним сцепился.

– Да Шурыга смирный как ягненок, это голос у него такой. Поклоняется ей, такая любовь.

– Все, спасибо что выручили, но я пошел по своим делам. – Виктор свернул за угол, обошел квартал, но девушки с ее тележкой уже не было. Она как появилась, так таинственно и исчезла.

Шмелев сел на скамейку, идти в университет ему расхотелось, да, собственно, почему он должен кого-то расспрашивать о Саблине, когда Саблин сам живой и ответит на тысячу его вопросов? По крайней мере так было, если не считать месячной паузы, когда Саблин уклонился от беседы…

Даже из той минимальной информации, которую Шмелеву сообщил о Саблине один из его приятелей, для Виктора вырисовывался образ человека с таким героическим прошлым, что написать о нем – мечта журналиста. Однако попытки Шмелева повидаться с Саблиным встретили его глухое сопротивление. Он ничего рассказывать не хотел и от встречи отказался, чем несказанно удивил журналиста. Обычно эти люди щедры на рассказы, воспоминания, и не потому, что жаждут сенсаций, а просто им хочется с кем-то поделиться своим прошлым, показать, какими они были в молодости. И только спустя месяц, когда Шмелев уже стал забывать о Саблине, он вдруг сам напросился на встречу и рассказал ему про свою «большую войну», как он назвал все, что с ним приключилось в оккупированном Киеве, в Словакии, где он оставил по себе добрую память среди словацких партизан. Шмелев тогда мысленно решил, что пройдет по всему этому героическому пути Саблина в Киеве, обязательно съездит в Чехословакию: в Кошице, Михаловцы, Грушево, Гуменный, найдет и Томаша Крапицкого, и Яна, и Ганку – всех, кто близко знал Саблина.

Судьба сразу благоволила к Шмелеву. Уже на следующей день на планерке Главный в своей обычной манере сказал:

– Гляжу, засиделись, богатыри, ожирели, мух не ловите. Не пора ли пробежаться по стране? Предлагаю несколько тем, одна из них – для Шмелева. С него и начнем. Психологический очерк о милиции, но никаких перестрелок, погонь, психологический портрет – и все тут. Ясно?

Шмелеву уже было все ясно. Еще Главный не кончил, а он выбрал себе место командировки – Киев.

– И не копайся тут в Москве. Куда-нибудь в республику.

– В Киев поеду, – ответил Шмелев.

– Так чего же ты все еще сидишь тут? – спросил Главный в своей обычной шутливой манере, подчеркивая, что вопрос исчерпан.

– А меня уже нет, – ответил в тон Главному Шмелев. Но тот уже переключился на другую тему и разворачивал идею военных учений, откуда требовался репортаж.

«Ни черта я не успею за день! – чертыхнулся Шмелев. – Тут минимум неделю надо копаться: университет, военкомат, музей, еще надо в партийных органах. Комитет ветеранов, наверное, есть какой-нибудь Совет партизан. Ладно, потолкаюсь до вечера, завтра полечу на юг, отпишусь, сдам материал в номер и попрошу дней десять отпуска. Приеду еще раз…» – додумать он не успел. Газель с глазами-сливами остановилась перед ним. На ней не было белой куртки, не было при ней и тележки. В голубом платье с короткими рукавами, стройная, под сорок шестой размер фигура – она заставляла невольно смотреть на нее и любоваться.

– Мороженое ждешь? – спросила она с усмешкой.

– Тебя жду. А где Санчо Пансо? Где верный Шурыга? – улыбнулся в ответ Шмелев.

– По Шурыге соскучился? Сейчас будет. Ему не нравятся твои копыта, – засмеялась она весело.

– Может, уйдем отсюда? Уж очень не хочется остаться хромым.

– Уйдем! – она повернулась и пошла вперед. – Боишься?

– Разве я произвожу такое впечатление? Рост один метр восемьдесят два, второй разряд по самбо, немного увлекался каратэ. Этого для Шурыги хватит? – не удержался от рисовки Шмелев.

– Ему и не этого хватит, у него больные легкие.

– А ты санитарка? Уж не Тамарка ли?

– Угадал: звать Верка, а фамилию, наверно, Рыбалко сказал.

– А чего это ты дуришь, Верка?

– Ты о чем? О мороженом? Когда тебе говорят «мы тебя поим, кормим, одеваем, обуваем, а ты грубишь и хамишь», так лучше это право зарабатывать мороженым.

– Право грубить и хамить родителям? Вот у меня их нету, погибли оба в авиационной катастрофе. А были бы живы – самого ласкового сына имели бы, – с грустью и болью в голосе возразил Виктор.

Она взглянула на него через плечо и слегка дотронулась до его руки.

– Извини, ты не понял меня. Всюду о социальной справедливости, о равенстве, о гласности, сам, наверно, пишешь об этом, а в жизни плевали они на эту социальную справедливость: пользуются своим мундиром и тянут живым и мертвым.

– Это ты про отца, про Рыбалко?

– Нет! Эти – два дурака, по меркам других: живут от зарплаты до зарплаты, то Коваль одалживает у Рыбалко червонец, то Рыбалко у Коваля. Зашел бы к нам и поглядел на нашу мебель. А вот такие, как Труш – есть у них такой, все в ОБХСС просится, – в угро ему грязная работа. Да и не только Труш, там сплошь и рядом, всю торговлю прибрали к рукам.

– Ты-то против чего протестуешь? Давай зайдем куда-нибудь, хоть перекусим.

Она сразу повернула к кафе и все так же шла впереди на полшага.

– А чего не протестовать? Сейчас массы начинают закипать. Думаешь, отец лучше других? Правда, он ничего не берет бесплатно, но может позвонить по телефону, представиться и выбить путевку для матери в санаторий, в какой она хочет, продукты достанет, импорт. А как же наши соседи? Они не могут козырнуть формой и сослаться на свою должность, поэтому и в очередях стоят как все. Я, конечное дело, высказалась и про партию, и про должности, и про блага, и про ложь, как говорят одно, а делают другое. Мать, конечное дело, у нас скорая на расправу, в дискуссии применила запрещенный прием, вот я и самоизолировалась от них. Хлеб, соль ем свои, платье вот купила. Наверное уйду на вечернее отделение, поступлю на работу. Как тебя зовут? – без всякого перехода спросила.

– Виктор Шмелев, Советский Союз! Скажу тебе одну фразу, моя мать ее автор: «Побитый матерью – что дважды поцелован!» Она ведь сама больше переживает, что взрослой девке дала пощечину. Ты на каком курсе?

– Хочешь высчитать, сколько мне лет? Я старуха, мне уже двадцать. На Востоке таких и замуж не берут, перезрела.

Они вошли в полупустое кафе и уселись у окна. Парень-официант оценивающе поглядел на эту пару и лениво пошел к ним.

– Дай нам чего-нибудь поесть, – бросил Виктор уверенно, так, словно он здесь бывал не первый раз.

Парень пожал плечами и отошел. Вера догнала его и что-то тихо сказала. Официант снова окинул взглядом Виктора и юркнул на кухню.

– Ты что ему сообщила? Что я Герой Советского Союза?

– Я сказала, что надо уважать знаменитых актеров и так равнодушно не относиться. Когда ходишь в кино, то он тебе доставляет удовольствие, а ты ему живому не хочешь.

– А сама протестуешь против социальной несправедливости.

– Я есть хочу. А Наполеон говорил, что все надо начинать с желудка. Может, он и не так говорил, но мысль верная.

Официант принес две отбивные с луком и, подмигнув Вере, спросил:

– Такое мясо требует сухого вина, например «Цинандали», не правда ли, хозяйка?

– Ух ты, какой гурман! – восхитилась она. – Тут же безалкогольное кафе.

– Для кого безалкогольное, а для таких гостей имеем, – он исчез и тут же вернулся, прикрыв бутылку белой салфеткой.

Пока они ели и пили вино, молчали. Виктор изподтишка наблюдал за ней, видел, с какой жадностью она ест, и подумал: «Видать, мороженое не особенно ее кормит, но характер выдерживает».

– Ты ничего мне не ответила по поводу афоризма моей матери.

Вера улыбнулась, показав ряд белых зубов, облизала губы и сказала: – Если бы она меня за что-то, за провинность… А то за мнение, за критику. У меня сестренка есть, я ее очень люблю. Она каждый день приходит ко мне есть мороженое. Говорит, мама плачет, – девушка опустила глаза к тарелке и склонила голову.

– Ты, оказывается, садистка! – заключил Виктор. – А я хотел на тебе жениться.

– Отстань ты со своей женитьбой! – озлилась она. – Расскажи, зачем ты приехал в Киев, если это не составляет государственную тайну, – быстро переменила она тему и посмотрела на Виктора.

Шмелев коротко рассказал ей о редакционном задании, но особо остановился на личном интересе в Киеве.

– Приеду еще раз и покопаюсь основательно, потом поеду в Чехословакию.

– Хочешь, я тебе помогу? Пока ты будешь заниматься психологическим портретом милиционера, я поищу для тебя информацию. Мне это интересно, я же на историческом.

– Приму от тебя помощь, но на условиях капитуляции.

– Какой еще капитуляции? – удивилась она. – Ах, да, «побитый матерью…» Я подумаю!

* * *

Самолет приземлился в Адлере, прорвавшись сквозь нависшие со всех сторон дождевые тучи. Гроза подступала к аэродрому темной мрачной полосой, разрезаемой вспышками молнии. Рыбалко и Шмелев вышли из самолета, и сразу же ветер рванул на них плащи. Он вовсю разгулялся и лихо закручивал пылевые струи на бетонных дорожках. Первые тяжелые капли дождя догнали их у самого аэровокзала. Ливень обрушился на землю с небывалой яростью, мгновенно утопив в потоках воды все аэродромное поле и скрыв за водяной стеной фонари освещения.

– Пойдем в буфет, там пересидим непогоду, – предложил капитан, и они двинулись туда, где виднелась неоновая вывеска. «Что-то мне даст Сочи? – тревожно думал Рыбалко, усаживаясь за столик. – Если по правде сказать, то в основе всего – лишь надежда. А если это иностранец? Ерунда, на кой черт ему нужен этот подонок? Тем более стрелять в него. Иностранец отпадает. Шкет выехал искать иконы, но на юге иконы не ищут, это точно. А он все же поехал сюда. Зачем? Мог поехать вместе с убийцей. Ну зачем же убивать Шкета? Его можно было прогнать к чертям собачьим!» – рассердился мысленно капитан, не найдя ответа на свои вопросы.

– Пиво теплое, но сосиски горячие, – подошел к столу Шмелев и поставил на стол четыре бутылки пива. Затем он вернулся к стойке и принес две тарелки с сосисками.

– Виктор Валентинович, тебе действительно необходимо со мной таскаться? – спросил капитан, намазывая горчицей сосиску.

– Во-первых, и сразу же во-вторых, я занимаюсь не информацией, которую могу получить за час и за час ее обработать. Мое дело – психология, характеры людей, мотивы их поступков. Вот я, например, до сих пор не знаю, что привело вас в милицию, в уголовный розыск.

– Для этого не надо было ехать со мной в Сочи. Я бы тебе все это рассказал и в Киеве. Так что, Виктор Валентинович…

– Вам трудно меня понять. И чего это вы меня по имени отчеству? Я хочу наблюдать и слушать вас, – он откусил сразу половину сосиски и внимательно посмотрел на капитана. – Доктор Ватсон ждет, – проговорил он с набитым ртом.

– Ничего не выйдет, мистер Ватсон, нечего рассказывать, пустота. Южная пыль в остатках одежды, а бутылка и окурок могут быть ни при чем. Так что особенно не надейтесь. Хотя наука не ошибается.

– Я, конечно, здорово сомневаюсь, что Шкета убил иностранец, – сказал Шмелев. – Его прошлое не вяжется с таким ходом вещей.

– Я тоже сомневаюсь. До убийства Шкет сидел год за фарцовку – так, всякая мелочовка. Даже барахло перекупал, а сам не входил в контакт с иностранцами. Да лишних полгода отсидел за свою дурость. Давай, Витя, закругляться. Дождь уже перестал, солнце вот-вот появится.

Они вышли из здания и вдыхали воздух, наполненный сладковатым запахом цветов и трав. Птицы спешили наверстать разговорами упущенное в дождь время. Автобус подошел к стоянке и высадил группу пассажиров.

В город они въехали в самый разгар вечерних моционов. Прямо с автобусной станции Рыбалко позвонил в горотдел милиции. Держурный сообщил ему, что номер в гостинице заказан.

«Отдельный номер. – подумал Рыбалко. – В горячий сезон – это по-царски», – мысленно поблагодарил он Коваля, сумевшего за два часа, пока они добирались до Сочи, решить этот труднейший вопрос.

Дежурный администратор без лишних слов, понимая с кем имеет дело, дал им анкетки, попросив выполнить необходимые формальности.

«Если после такого приема я вытащу пустышку – утоплюсь», – пообещал сам себе капитан, пропуская в номер вперед себя журналиста. Из окна открывался вид на море.

Они переоделись в соответствии с сезоном и, когда они вышли из гостиницы, над городом уже висело черное небо, усыпанное алмазами звезд. Улицы, ярко освещенные, были заполнены отдыхающей публикой.

– Время коктейлей и коньяков, – заметил Рыбалко. – Может, и нам зайти куда-нибудь в бар? «На кой черт он мне нужен, этот бар? – подумал он, хотя посещение таких заведений входило в его планы. – Виктору, наверно, туда хочется», – решил Рыбалко.

– Зайдем в свой, при гостинице, – предложил Виктор.

– В свой, так в свой! – согласился капитан. «Успех равен трем нулям и единице, но надо окунуться в атмосферу».

Бар был переполнен, у входа стояла небольшая очередь, но если учесть, что люди пришли сюда не только выпить коктейль, а провести вечер на высоких мягких табуретах или посидеть в розовом полумраке зала в приятной компании, то шансов попасть до полуночи в бар у тех, кто стоял у входа, было сравнительно мало. Швейцар, верно стоявший на страже дверей, равнодушно, с царственным видом взирал на люд, переминавшийся с ноги на ногу по другую сторону стеклянного барьера и с надеждой заглядывающий в холл. Тут надо было действовать решительно и напористо, иначе либо не дойдешь до двери, либо наткнешься на непреодолимый равнодушный взгляд дверного стража, который не проявит ни малейшего желания сделать лишний шаг в твою сторону.

– Нам не пробиться, – заметил Виктор. – Видите, какой лоб стоит за стеклом? Это у него только борода белая, а сам пятипудовые мешки поднимает. Старый белогвардеец!

Капитан решительно двинулся к двери, оттеснив плечом длинноволосого юношу со своего пути, и уверенно поманил пальцем невозмутимого швейцара. Тактика себя оправдала, высокомерный страж, хотя и лениво, но подошел к двери и, откинув задвижку, уставился на Рыбалко. Капитан не особенно внушал ему доверие и уважение своей цветной рубашкой поверх брюк с двумя накладными карманами и воротником «апаш». Швейцар прикрыл на всякий случай широкой грудью, облаченной в мундир с золотыми пуговицами, образовавшийся проход в стеклянном барьере. Рыбалко не стал медлить и вступать в какие-либо объяснения, которые могли бы кончиться не в его пользу. Он просто сунул под нос швейцару удостоверение личности, где была его фотография с погонами капитана милиции, и тихо сказал:

– Уголовный розыск!

Швейцара словно подменили, царская осанка исчезла. Виктору показалось, что даже белая борода посерела, когда он отступил в сторону и распахнул дверь, заученно радостно улыбнулся и суетливо проворковал:

– Пожалуйста, проходите! Я вас не узнал! Вы же у нас бывали! Извините! Глаза подводят! Как же я вас не узнал?

– А мы у вас не бывали! – жестко процедил сквозь зубы капитан. – Это вы нас спутали с нашим товарищем. Вот он действительно у вас был частым гостем. Такой, низенький, – капитан отодвинул швейцара к стенке и поднес к его глазам фотографию Шкета. – Узнали? Он у вас часто бывал.

– Да, да, правильно! Как я оплошал! Все глаза! – засуетился швейцар. – Он наш частый гость! Всегда с красивыми женщинами приходил.

Рыбалко чуть не засмеялся, уж такого он вообще не ожидал от швейцара: Шкет с красивыми женщинами. «Врешь ты, старый лис, – подумал капитан. – Не видел ты его, а юлишь по другой причине. Запомнить Шкета – великая мудрость, когда тут проходят каждый день десятки элегантных и запоминающихся личностей…»

Капитан не стал выслушивать до конца швейцара и, кивнув Виктору, направился в зал, оставив стража в растерянности и недоумении. Тот так и не понял толком, что от него хотел этот сотрудник уголовного розыска. Человека на фотографии он наверняка никогда не видел, а может быть, и не заметил, хотя, как утверждает этот милиционер, он здесь часто бывал. Да мало ли их бывает? Надо всегда держаться железного правила: никого не помню и не видел, тогда и спать будет спокойнее. Он проводил глазами коренастую фигуру капитана и его высокого, спортивного вида спутника с модной прической и махнул рукой, стараясь забыть об этом неприятном эпизоде.

Рыбалко и Шмелев вошли в розовый полумрак зала и остановились.

– Чего это он, чуть в обморок не упал? – спросил Виктор.

– Знает кошка, чье мясо ест, – ответил Рыбалко. – У него бизнес начинается с наступлением темноты, а тут мы пришли.

– Какой бизнес? – не понял журналист.

– Элементарный! В тумбочке бутылки с выпивкой держит. Скоро спрос на выпивку поднимется, а взять будет негде. Вот этот жулик и будет драть за каждую бутылку целую шкуру, и будут платить. Люди сюда приехали не деньги считать, а их тратить. Насчет Шкета он все врет, ты и сам догадался. Он его никогда не видел, да и миновало уже дней сто пятьдесят – тут и профессионал может забыть.

Они подошли к стойке бара и сели на высокие табуреты, оглядывая батарею разноцветных и разнокалиберных бутылок, разместившихся в два ряда на полках с зеркальной стенкой. «Камю», «Мартель» и «Наполеон» занимали здесь почетное место в первом ряду. Дальше шли итальянский коньяк, югославский, бренди, ликеры и различные марочные вина – на все вкусы и всех знатоков.

Бармен, сравнительно молодой человек, гладко причесанный, с черными как смоль блестящими волосами и ниточкой усов, вскинул на них глаза и заученно улыбнулся, ожидая, что они закажут. Здесь была своя манера и свой язык, жесты почерпнуты из заграничных фильмов. Рыбалко взглянул на Виктора, и тот указал на «Камю».

Бармен мгновенно достал из-под стойки рюмки с тяжелым дном и початую бутылку коньяка. Тренированным движением он плеснул в рюмки напиток и чуть небрежно, но уверенно толкнул одну за другой по гладкой стеклянной поверхности стойки. Они, как фигуристы, скользнули и встали точно: одна перед Виктором, вторая – перед Рыбалко.

«Этот явно на своем месте, – одобрительно подумал Рыбалко, приглядываясь к спокойным, артистичным движениям бармена, когда тот смешивал, встряхивал, взбивал коктейли и также уверенно и артистично разливал их по стаканам. – Интересно, он запоминает лица людей, которых обслуживает, или они для него все на одно лицо, как китайцы или японцы? Я бы, наверное, запомнил его руки, а не лицо. Такие руки в действии – лучшая примета. А чем мог бы обратить внимание на себя Шкет, если бы приходил сюда? Только частое посещение могло привлечь к нему внимание. Шкет – не фигура для этих мест. Вот если тот, который пьет «Наполеон» и курит «Вайсрой», – этого наверняка помнят здесь, если он бывал».

– «Вайсрой» есть? – небрежно спросил Виктор бармена.

«Ах ты умница! – мысленно воскликнул капитан. – У него это получилось вполне естественно».

Бармен молча развел руками, показав ровный ряд белых зубов в ослепительной улыбке и, нагнувшись под стойку, выхватил оттуда пачку «столичных», картинно, как фокусник, двумя пальцами показал этикетку и Виктору, и капитану.

«Словно отчитался», – подумал Рыбалко.

– У нас не бывает, – впервые заговорил бармен. – Кое-что вы можете достать в «Интуристе», там все-таки клиентура, – с неким сожалением о клиентуре подсказал он, не прекращая готовить коктейли.

«Интурист» – для нас важная цель, но это будет завтра», – мысленно ответил бармену капитан.

– Бутылку с собой возьмем? – спросил Виктор, снова попадая в цель замысла инспектора.

– Мы только в розлив, – не дав ответить капитану, быстро сказал бармен и двинул по стойке стакан к соседу Виктора. Бармен пристально поглядел то на капитана, то на Виктора и едва заметно насмешливо улыбнулся. – В «Интуристе» можно! – добавил он и занялся другими посетителями.

«Все ясно, – подумал Рыбалко. – Сюда надо приходить инкогнито, стоять в очереди как все, а не размахивать красным удостоверением».

Они выпили коньяк, поговорили о пустяках, о зале, о людях, сгрудившихся за столиками в полумраке, и собрались уходить. Бармен тут же назвал точную сумму, отсчитал Виктору до копейки сдачи, улыбнулся и пригласил:

– Приходите еще, всегда вам рады!

«Если Гале сказать, где я был и что я пил без служебной необходимости… – думал Рыбалко. – Нет, этого я ей не скажу».

– Кретин! – тихо ругнул он себя, поправляя свою яркую цветастую рубашку. – Швейцар нас засветил бармену как фотобумагу, осталось только сунуть в проявитель. Но я ему сейчас испорчу на весь вечер настроение, этому бородатому стражнику!

Они подошли к двери, и швейцар стал торопливо открывать задвижку, но капитан шагнул к тумбочке, слегка приоткрыл ее и увидел с десяток бутылок с вином. Повернувшись к испуганному швейцару, он жестко сказал:

– Чтобы я не видел больше твоего винно-водочного бара в тумбочке, если не хочешь на старости лет… – Рыбалко пошел к двери, сопровождаемый Виктором и испуганно-подобострастной улыбкой швейцара.

– Витя, я пошел спать. Завтра много работы, а я чувствую себя усталым, каким-то разбитым. Ты иди, пользуйся своей молодостью, привлекательностью. Я видел, как на тебя смотрят девушки, парень ты интересный. Даже Вера глаз не сводила. По нашему словесному портрету в тебя бы вряд ли влюбилась какая-нибудь девушка. Рост выше среднего, примерно 180 сантиметров, широкоплеч, лицо овальное, губы полноватые, рот средний, уши, прилегающие к голове, глаза карие, нос прямой, средний, брови широкие, черные, скошены чуть вверх, зубы ровные, белые, подбородок слегка заостренный, с ямочкой. Вот и весь твой портрет. Для девушек ничего не значит, а по такому портрету специалист тебя быстро найдет.

Они дошли молча до входа в гостиницу. Рыбалко вскинул руку со сжатым кулаком и коротко бросил:

– Салют! – и скрылся за дверью.

Виктор постоял несколько секунд, размышляя над тем, что ему предпринять, куда податься и как устроить сегодняшний вечер, и будто случай подслушал размышления Шмелева, – он сразу решил его проблемы, предоставив приятные развлечения до самого утра.

Из дверей гостиницы вышли три девушки, точнее не вышли, а буквально выпорхнули, – так это было просто и легко, – с оголенными плечами, загорелой кожей и прекрасным настроением. Следом вышел респектабельный мужчина в легких брюках беж и спортивной рубашке. Виктор даже не поверил своим глазам, но это было именно так: мужчина оказался не кто иной, как Филипп Саблин. Быстро оценив ситуацию, девушек с Саблиным, вспомнив красавицу Юлю, его жену, он решил не смущать его и попытался отвернуться, чтобы не быть узнанным. Однако зоркий глаз Филиппа успел перехватить и удивление журналиста, и попытку уклониться от встречи. И хотя Саблин не понял причины, но уходить от встречи с Виктором не пожелал. Он придержал девушек и направился к Шмелеву.

– Тебя что, смущает наша компания? – тихо, с насмешкой в голосе спросил он.

– О-о-о! – выразил неподдельную радость Виктор. – Такая встреча! Задумаешь – не получится! – он протянул руку Саблину.

– Привет, старик! – засмеялся Филипп. – Девочки, идите сюда! Я вас познакомлю с замечательным парнем.

Девушки подошли, и Виктор уловил едва заметный аромат вина. Они были прекрасны, как могут быть прекрасны молодые, загорелые, полные сил и энергии, радующиеся жизни и отдыху девушки.

– Ольга! – протянула ему руку брюнетка с мелкой модной завивкой. – По праву первенства он теперь мой! – воскликнула она и взяла Виктора под руку. – Думаю, возражений нет! Это Зоська!

Они все пошли к машине, потом оказались в горах, где праздновали чей-то день рождения. Ольга усиленно подливала ему вина, и Виктор вскоре подравнялся со всей компанией новых друзей. Его приняли здесь как старого знакомого, как друга Макса. Они почему-то все называли Саблина Максом. Виктор пел вместе со всеми, танцевал и плясал. Рядом с ним была Ольга, потом появилась девица с огромными, как у Веры, глазами – то ли Алина, то ли Галина – он так и не понял, когда знакомился. Но ему понравилась длинноногая блондинка с конским хвостом. Виктор начал было за ней ухаживать, приглашая ее подняться с ним на вершину горы, но она оказалась женой бородатого киношника, и восхождение в горы не состоялось.

Кто-то бросил клич, и вся компания – веселая, радостная и счастливая – беззаботно вывалила из-под навеса, где стояли столы с винами и закусками, и отправилась на рассвете купаться в море.

В гостиницу Виктор вернулся, когда первые лучи солнца осветили тяжелую морскую гладь. Не раздеваясь, он упал на кровать и крепко заснул.

Капитан Рыбалко тихо посмеялся над своим «доктором Ватсоном», снял с него туфли и пошел в ванну. Он даже обрадовался, что Виктор теперь будет спать до обеда, и он может заняться своими делами.

Прежде всего Рыбалко отправился в гостиницу «Интурист». Здесь в холле было довольно людно. Из двух автобусов выгружали чемоданы, увешанные и обклеенные английскими и французскими ярлыками и табличками, и все это несли в середину холла. Сами владельцы этих кожаных и синтетических вещей разбрелись по всему обширному помещению, обступили киоски, скупали марки, открытки, конверты, иностранные газеты, сигареты. Они держались вольно, независимо и несколько развязно, вероятно, считая, что за свои деньги можно позволить себе и такую форму поведения. Капитан, обогнув эту разноцветную чемоданно-сумочную гору, вошел в дежурную комнату, где сидел молодой лейтенант милиции, и представился.

– Меня интересует вот этот человек, – показал Рыбалко фотографию Шкета. Возможно он здесь бывал. Его могли видеть в ресторане, в кафе, баре. Личность непримечательная, без особых примет, кроме маленького роста. Давность – месяца четыре назад.

Лейтенант, стоя по стойке смирно, внимательно выслушал капитана.

– Можно задать вопрос? – спросил он.

– Да, да, давайте без формальностей!

– Какие сроки?

– Вчера будет поздно! – улыбнулся Рыбалко.

– Все сделаем, все, что сможем! – с готовностью ответил лейтенант. – Всех опросим, всем покажем снимок.

– Ну, может быть, всех и не надо, а только тех, кто мог бы видеть этого человека. Например, швейцар, официанты, бармен. Если видели, то с кем, когда. В общем, сами понимаете, что меня интересует. Звоните мне в гостиницу или дежурному по городу и оставьте свои координаты. Я на вас полагаюсь, тут ваша сфера, лучше вас никому не разобраться.

Капитан положил перед офицером фотографию Шкета, пожал ему руку и вышел.

Теперь ему предстояло связаться с Ковалем, но до условленного времени, когда подполковник будет ждать его звонка, оставался еще час, и Рыбалко решил зайти к начальнику уголовного розыска города.

Встретил тот его прямо-таки прохладно и без энтузиазма. Для капитана было понятно настроение майора: своих дел масса, происшествия в курортный сезон – явление обычное, людей не хватает, а тут еще…

– Мне звонили насчет ваших забот, – сказал майор, торопливо досматривая какую-то бумагу. – Людей у меня сейчас, сами знаете…

– Люди мне не нужны, практически мне самому еще нечего делать. Есть у меня фотография, надо ее размножить и раздать. Имеются основания полагать, что месяца четыре назад этот человек был здесь, в вашем городе. Недавно его нашли застреленным из пистолета.

– Он по какой части специализировался?

– Мелкий фарцовщик, а потом переключился на «фанеру», тут его и убили.

– Тогда вы не здесь ищете. Если он переключился на иконы, то искать надо…

– Нет, нет! – перебил его капитан. – Тут все ясно. Полагаю, что он был здесь, но и убийца, вероятно, жил в вашем городе в это время. Какой он, что собой представляет – понятия не имею. Возможно, тот, кто видел покойного, видел и убийцу. Все это пока версия. Снимок надо показать участковым, постовым, в ресторанах. Трудно рассчитывать на успех, прошло четыре месяца, но такова уж наша работа.

– Да, работа, – вздохнул начальник и слегка распустил галстук на рубашке. – Сегодня в три у нас совещание, будет много народу, к этому времени подготовим снимки. Что еще? – он не переставал поглядывать на бумаги, одновременно снял трубку телефона и отдал распоряжение относительно фотографии Шкета.

– Этот человек в прошлом отбывал наказание, так что старые привычки могли сохраниться, а может быть, приобрел новые там, в колонии. Вот я и хотел выяснить, не было ли и вас в городе в тот период каких-либо происшествий: ну там хищений вещей, денег, возможно квартирная кража, которые зависли, как нераскрытые? Он мог здесь купаться, а между делом…

– Наш город как мед для мух, сюда стекается всякая публика, и уж, конечно, представители уголовного мира. С этими гастролерами у нас больше всего мороки. Каждый – мастер, у каждого – свой класс, свой почерк, своя специализация. Не всегда удается разыскать преступника. Век авиации! Пока поступит заявление о хищении, преступник уже за тысячу верст. Вы можете посмотреть такие дела, я распоряжусь – смягчился под конец беседы майор.

Рыбалко быстро отобрал то, что относилось к апрелю – маю. Таких дел было немного. Одни не содержали никакого намека на личность преступника, в других в качестве подозреваемого фигурировала женщина, и только два дела в какой-то мере заинтересовали капитана, хотя характер преступления никак не вязался с личностью Шкета. В первом случае преступник напал на продавщицу газированной воды и выхватил у нее сумку с мелочью – серебра и меди рублей на пятьдесят. Во-втором хозяин дома внезапно умер от сердечного приступа, когда неизвестный находился в его доме.

Разговор с подполковником Ковалем ничего не дал, данных экспертизы по гильзе и пуле пока не было, Волнянский продолжает изучать связи Шкета, Лузгина этапируют не раньше чем через неделю. С этими новостями Рыбалко и вернулся в гостиницу, намереваясь разбудить Виктора на обед. Но, к его удивлению, журналист уже был на ногах, чисто выбрит, аккуратно причесан и одет для прогулки по городу.

– Я уже думал, что ты и к вечеру не поднимешься! – заметил капитан.

– Это почему же? – улыбнулся Виктор.

– Хорош был утром. Наверное, на бровях приполз.

– Я притворялся, иначе бы меня увезли на озеро Рица, а я здесь по другому случаю. Так уж получилось, встретил друзей…

– Обедать пойдем?

– Пойдем, только я буду пить минеральную воду.

– Хорошо! Тогда пойдем в киоск газированных вод. Пока я побеседую с продавцом, ты напьешься до отвала, за мой счет, – добавил капитан после паузы и улыбнулся.

– Так, так! Пока я спал, на горизонте уже появился продавец газированных вод.

– Пойдем, дорогой расскажу. Я тут два дела посмотрел в горотделе: продавца ограбили, и смерть старика. В обоих случаях человек был маленького роста. Шкет тоже маленький.

Они перешли улицу и стали в очередь под стеклянный навес кафе. Получив блины, кофе, уселись за столик, и Рыбалко принялся есть.

– Так что продавец газированной воды? – спросил Виктор.

– Около одиннадцати ночи, когда она закрывала палатку, кто-то вырвал у нее хозяйственную сумку. Там было мелочи рублей на пятьдесят – серебра и меди. Во втором случае – хозяин дома, старик, привел домой парня, а сам ночью умер от сердечной недостаточности. Соседка старика говорит, что паренек тот был маленького роста.

– Небогато, но хоть что-то. Надо понимать, мы сейчас пойдем пить газированную воду и потом навестим соседку покойника?

– Видишь, какой ты стал сообразительный. Со мной еще пообщаешься – будешь молоток.

Путь их лежал вдоль центральной улицы, и они двинулись среди праздной толпы теплого города. На каждом шагу их встречали пляжные костюмы всевозможных расцветок и фасонов. Обладатели этих костюмов и сами были всех тонов загорело-коричневого цвета и никуда не торопились. Прогулки входили в их долгожданный отдых, им принадлежало здесь тепло и ласковое море, солнце и опьяняющий цветочным ароматом воздух. А море было тут, рядом, его шелестящие на отполированных голышах волны манили и соблазняли.

Рыбалко и Виктор медленно шли, разглядывая с интересом окружающую публику, которая направлялась на пляжи, несла с собой сумки с припасами, фруктами, надувные матрацы, разноцветные круги. Облаченные в самые немыслимые южные шляпы, люди не удивлялись, глядя друг на друга. Но кое-где среди этой богатой красками полуголой и полубосой массы выделялись и модницы в экстравагантных летних костюмах, модели которых изыскивались в иностранных журналах и готовились еще зимой. То ли у Зайцева, то ли у Кардена. Они важно вышагивали, постукивая итальянскими «колотушками» и поглядывая как бы равнодушно на окружающую публику. Трудно жить в таком городе постоянно, когда перед глазами целых полгода дефилируют праздные люди. Они сорят деньгами, развлекаются, часами купаются и лежат на берегу моря. А местный житель должен трудиться и не замечать окружающих красот и всех этих праздно живущих людей. Его дело – отправляться по утрам на работу, а вечером идти домой среди этой гуляющей публики, сдерживая раздражение, неприязнь и презрение к всеобщему безделью. Но стоит только поговорить с кем-либо из этой общей массы, и неприязнь растапливается, как лед под лучами солнца. С таким чувством шел и Рыбалко. Люди раздражали его своей беспечностью, своими вольными костюмами, они ему просто мешали работать, не давали мыслить, отвлекали от цели. Он уже стал подумывать, а не воспользоваться ли им с Виктором своим пребыванием в Сочи и полдня, до захода солнца, отдохнуть у моря. Ведь никто над Рыбалко не стоит, не контролирует, он же может встретиться с продавщицей газированных вод и в четыре, и в восемь вечера, а результат будет одинаков. Эта мысль была для него настолько соблазнительна, что он замедлил шаг возле перехода, где начинался спуск к морю, и обернулся к Виктору. Желание купаться и отдыхать сразу пропало. Он подумал, что журналист из-за него здесь, в Сочи, хочет о нем писать. Что он там напишет – еще неизвестно, но ясно одно, что на таком примере, как отдых за счет службы, за счет государства, когда еще не сделано ни на йоту, может хорошо помочь журналисту понять существо капитана, его гнилое нутро, его характер.

«Вот он, разъедающий душу соблазн, уже и клюнул», – с издевкой бичевал себя капитан, внимательно вглядываясь в лицо Виктора.

– А не свернуть ли нам к морю? – спросил журналист. – Иначе мы треснем от жары, рассохнемся, как старые бочки.

– Ты иди искупайся, позагорай, а я еще не заработал, – как можно равнодушнее ответил капитан.

– Ну нет, так не пойдет! Либо вместе, либо пошли дальше. Как я вам нравлюсь? Какой я волевой человек? Специалист по самопожертвованию. Море рядом, а я даже отвернулся.

Рыбалко засмеялся, вспомнив Сеню Труша.

– Ты помнишь Семена Семеновича Труша? В одной комнате со мной работает. Так вот, у него есть своя философия на этот счет. Он постоянно стреляет у всех сигареты, жена его на этот счет притесняет. Когда его спрашивают, почему сам не покупает сигарет, он отвечает, что испытывает свою волю: «Я сосредотачиваюсь, набираюсь силы воли и бросаю курить, – говорит Сеня. – Но я могу набраться еще большей силы воли и закуриваю. Вот тут мне и нужна ваша сигарета».

– Тогда я, как товарищ Труш, сосредотачиваю силу воли и не иду купаться. Могу набраться еще большей силы воли и нырнуть в море. Но отбрасываю всякую силу воли, становлюсь безвольным и иду с вами к продавщице газированной воды, – балагурил Виктор.

Киоск «Воды» был ходовой торговой точкой, воды здесь выпивали огромное количество, как бутылочной, так и разливной. Поэтому когда они подошли сюда, здесь уже стояла неиссякаемая очередь. Капитан протиснулся к окошку. На него сразу зашумели, заворчали, требуя встать в очередь, но Рыбалко сделал вид, что это его не касается, и тихо окликнул продавщицу.

– Мария Николаевна, я по поводу того случая, что был с вами четыре месяца назад. Насчет грабителя.

Руки, мокрые и красные от постоянной воды, вдруг дрогнули и опустились, стакан стукнулся о стойку, и продавщица уставилась на капитана тусклыми водянистыми глазами пожилого человека. Подбородок у нее задрожал, на глаза навернулись слезы. Рыбалко не ожидал такой реакции и быстро сказал:

– Я зайду к вам на минутку. Откройте мне дверь.

– Да, да! – она поставила несколько неоткрытых бутылок минеральной воды на прилавок, положила ключ тут же и сказала очереди:

– Сами пока открывайте, деньги кладите на прилавок! Я сейчас, – она скрылась за занавеской и распахнула перед капитаном дверь. Виктор не пошел следом за Рыбалко, он встал в очередь, которая, несмотря на отсутствие продавца, живо продвигалась.

– Поймали, что ли, басурмана? – взволнованно спросила Мария Николаевна.

– Нет еще. Но вы можете нам помочь. Вы могли бы вспомнить того человека?

– Темно было, я сама свет выключила, и глаза еще не привыкли к темноте. Тут он и появился, я даже не видела откуда. Маленького росточка был.

– У меня есть фотография, может, попробуете узнать? – еще цеплялся за надежду капитан, хотя уже знал, что из этой затеи ничего не выйдет.

– Нет, я его не видала, со свету вышла. Темень была кругом, – твердо повторила продавщица, и Рыбалко ничего не оставалось делать, как извиниться перед ней за беспокойство.

Виктор дождался своей очереди, взял бутылку воды, стаканы, и они встали в тень большого дерева.

– Судя по вашему постному лицу, здесь полнейший коллапс, – заметил Виктор, разливая воду в стаканы.

– Было бы до безумия смешно, если бы она опознала на фотографии Шкета. Парадокс! Я ей твердил: «может, узнаете», а она отвечала: «было темно». А если бы она узнала Шкета, тогда бы я ей твердил: «А вы уверены? Ведь было совсем темно, как вы могли узнать?»

– Преступника нет, а улики давно расплылись, растеклись.

– Не скажи, Витя. Вот и выходит, что для нашего дела ты не годишься. Наоборот, с уликой может оказаться значительно проще.

– Не понимаю!

– Тогда представь на минутку, что эту мелочь получил ты. Что же, набил себе карманы и ходил бы по городу, придерживая брюки, чтобы не упали под тяжестью металла. Ты знаешь, что такое полсотни рублей мелочью, да еще там рублей десять меди? Пойдешь в ресторан, – а каждый уголовник, если у него зазвенело в кармане, обязательно пойдет в ресторан, – позовешь официанта и будешь ему отсчитывать пятаки и двадцатики?

– А куда же деваться с этой мелочью?

– Ты куда бы ее сбыл? Наверное в гастроном. Там всегда потребность в таких деньгах.

– Благодарю за урок, товарищ капитан! – ответил журналист. – Пошли искать мелочь?

– Мелочь от нас не уйдет, если она имеет какое-то значение. Сейчас надо ехать в Горный Ключ, в том поселке жил старик. Соседку, которая видела его гостя, надо поспрашать.

До автобусной остановки они добрались быстро, и им сразу повезло: по маршруту уходил автобус, который мог довезти их до Горного Ключа. Они втиснулись в переполненный салон, и автобус отправился вдоль побережья. Через несколько остановок освободилось место, и Рыбалко оказался рядом с женщиной из этих мест, она объяснила капитану, где им сходить.

Автобус делал петлю за петлей, то спускался вниз, то поднимался в гору. Шофер, видно лихой парень, в несколько секунд разгонял тяжелую машину и вдруг, нажав на тормоза, круто поворачивал ее и снова гнал над обрывом, заставляя пассажиров в страхе замирать и с усиленным сердцебиением ждать следующего поворота. Но он мастерски вел машину, сотни раз проезжая по этому маршруту, все изучил и рассчитал до метра и секунд. Наконец автобус остановился там, где следовало выходить Рыбалко и Виктору. Капитан попрощался с соседкой и, напутствуемый ее советами, вышел следом за журналистом на раскаленный солнцем асфальт.

– Так поездишь – будешь психом! – заметил Шмелев. – Он, наверно, сумасшедший. Гонять автобус по этим серпантинам!

– Мы с тобой живы, и слава Богу! Давай искать дом Степана Максимовича Маципуры. От остановки тропка должна идти сразу в горы. Вот она, а наверху виднеются крыши. Нам туда!

– Легко сказать: «Нам туда»! Бег с препятствиями! – ответил Виктор, скептически оглядывая тропу, усыпанную острыми камнями, со множеством рытвин и канав, пробитых дождевыми потоками.

Когда они, наконец, дошли до крайнего дома в поселке, рубашки на них были мокрые насквозь, пот катил градом, пощипывая глаза. К их счастью, дальше не было необходимости идти. Дом, возле которого Рыбалко и Шмелев остановились, как раз принадлежал той женщине, чье свидетельство накануне читал капитан. Вторым стоял небольшой домишко, сложенный из камня и побеленный заботливыми руками. Одно окно выходило на улицу, а глухая стена была обращена в глубь двора. Крытый красной черепицей, весь дом был какой-то радостный и веселый под лучами яркого солнца. Только на входной двери висел большой амбарный замок, извещая, что хозяина здесь больше нет. «Если это Гаврилин, то он был в этом доме в день смерти, – подумал капитан, внимательно разглядывая дом и примыкавший к стене сарай. – Имеет какое-нибудь отношение покойный старик к смерти Шкета? Может быть, это тюремные связи? Заманчиво!»

Рыбалко подошел к калитке. В глубине двора соседнего дома пожилая женщина возилась с виноградными лозами. «Это, наверно, и есть Прасковья Ильинична». Он постучал в калитку, и женщина, вглядевшись пристально в гостей, вытерла руки о фартук, неторопливо подошла к ним, перешагнув через грядку, разделяющую два двора. Лет ей было около семидесяти, но грубые натруженные руки говорили о том, что для отдыха ее время еще не наступило. Не спрашивая кто они и зачем пришли, она открыла калитку и пригласила их войти. Тем же путем, через грядку, проводила следователя и журналиста к крыльцу своего дома.

– Идемте в дом, там прохладно, – она поправила на голове цветастый ситцевый платок и поднялась на крыльцо.

Они прошли за ней следом в комнату. Женщина смахнула с табуретов воображаемую пыль и пригласила их сесть.

– Наверно из милиции? – предположила она уверенно.

– Как вы догадались, Прасковья Ильинична? – улыбнулся капитан.

– А сюда больше никто не ходит, – подняла она на капитана, признавая в нем старшего, свои внимательные, обрамленные густой сеткой морщинок глаза. – Про Степана Максимовича спрашивают. Только я все уже рассказала.

– Я читал ваши показания, но меня сейчас интересует тот парень, который пришел тогда в злосчастный день вместе с Маципурой.

– Одну минуточку, – женщина встала и вышла в коридор. Там послышалась какая-то возня, звяканье посуды, заскрипела дверь и все стихло.

– Райский угол, – заметил Виктор. – Живут в свое удовольствие. И работают, и отдыхают.

– Боюсь, работников здесь, в поселке, не осталось. Все такие, как Маципура и Прасковья Ильинична. Молодежь сбежала в город.

В коридоре опять скрипнула дверь, и женщина вошла в комнату. В руках у нее был темный кувшин. Она поставила его на стол,вытащила из шкафа стаканы, из холодильника крупно нарезанную брынзу, и все это положила перед гостями на стол.

– Не побрезгуйте, отведайте моего вина, – улыбнулась она застенчиво. – Мужчины меня не считают за мастера, потому что я делаю «женское» вино, но мне оно нравится.

Они не стали обижать хозяйку. Ее вино – это ее гордость. Да при том оба испытывали жажду после прогулки по горной тропе под палящими лучами солнца. Капитан взял кувшин, налил вино в стаканы, подал один Виктору и сам отхлебнул несколько глотков. Пока они пили, наслаждаясь ароматом и прохладой вина, женщина внимательно следила за их лицами, ожидая заключения.

– До чего же вкусное вино! – воскликнул Виктор, одним духом опорожнив стакан.

– Я ничего подобного еще не пил! – похвалил вино и Рыбалко.

Их слова явно доставили удовольствие хозяйке, она заулыбалась и пододвинула им тарелку с брынзой.

– Закусите, закусите! Это своя брынза, я сама делала.

Они взяли по кусочку брынзы, закусили. Время этикета истекло, и хозяйка заговорила сама.

– Они пришли под вечер. Степан Максимович что-то принес в мешке, наверно, хлеб. Махнул мне рукой – поздоровался. С ним парнишка пришел. Весь мятенький такой.

– Как он выглядел, тот парнишка? Какого примерно роста? Цвет волос? Во что был одет?

– Росточку-то он небольшого, как я будет. Степану по плечо. На нем кепочка была, волосы я не разглядела. Пиджачок темный и весь мятый, будто спал на нем. Ничего с собой не было. Глаза его не видела, примет никаких не назову. Встретила – узнала бы, а так – ничего. Глаз у меня острый. Раз гляну – и надолго запомню. Двадцать пять лет одна, жизнь научила.

– Я покажу вам фотографии, может быть, узнаете этого парня, – капитан вытащил из папки несколько снимков и положил их пред женщиной. Ему трудно было скрыть волнение, и Рыбалко взялся руками за край стола, стиснув доску пальцами.

Прасковья Ильинична мельком пробежала глазами по фотографиям и, не задумываясь, уверенно ткнула пальцем в Шкета.

– Так вот же он! Это точно! Только пиджачок был на нем другой, темно-серый.

Рыбалко расслабленно опустил руки под стол. Он с благодарностью взглянул на хозяйку и вымолвил:

– Здоровья вам и долгих лет жизни! – взял кувшин, снова налил полные стаканы и свой выпил одним духом. – Хорошее вино! Большое удовольствие получил от вашего вина. Извините нас за беспокойство. Желаем вам всего наилучшего! – он поднялся.

Но Прасковья Ильинична движением руки показала ему, чтобы он сел.

– Подождите! – воскликнула она и торопливо покинула комнату. Опять дважды скрипнула дверь, где-то в коридоре, хозяйка вернулась с литровой бутылкой.

– Будь ласка, возьмите! – умоляюще взглянула она на Рыбалко. – Товарищей угостите!

Еще раз поблагодарив хозяйку, капитан и журналист покинули ее гостеприимный дом и вышли за калитку. Обратный путь до шоссе они проделали быстро. Солнце припекало, воздух теплыми волнами обдувал их, но теперь они относились к жаре терпимо.

– Вино нам с тобой даст еще! – заметил Рыбалко. – «Женское» вино – это же надо!

– Так, что, Григорий Романович, сходится? – заметил Виктор.

– Сходится, Витя, сходится! Значит, правильно я его вычислил. Теперь надо думать, искать. Где он был, с кем встречался. Кто курил «вайсрой»? Да еще с такой начинкой. Если нам повезет еще с мелочью, то мы не зря тут жарились и парились.

– Поедем искать мелочь!

– Мелочь откладываем на завтра. А то все сегодня переделаем, а завтра будет нечего делать, – довольно улыбнулся капитан. – Будем теперь купаться и загорать. Вот только загляну в горотдел, нет ли каких новостей. А ты бутылку в номере оставь.

В горотделе у дежурного Рыбалко ждало сообщение.

– Вам звонил из «Интуриста» лейтенант Раклин. Говорит, очень важное дело. Вот его телефон. Второе – вам звонили из Киева, просят срочно с ними связаться, – передал поручения дежурный офицер.

Рыбалко взял телефон Раклина и ключ от кабинета начальника уголовного розыска и прошел в его кабинет. Сначала он решил переговорить с Раклиным и узнать его новости. Если уж Раклин его разыскивает, значит, что-то стряслось. Вероятно, лейтенант вышел на кого-то. Капитан набрал номер и сразу услышал голос Раклина.

– Капитан Рыбалко. Вы меня разыскивали? Есть новости?

– Я проверил не только в «Интуристе». Так вот, официант из «Кавказа» утверждает, что видел этого парня, обслуживал его. Выглядел не босяком и чаевыми швырялся.

– Ждите меня, я сейчас приду, – положил трубку Рыбалко.

Он решил не звонить в Киев, пока не переговорит с Раклиным. Новость была чрезвычайно важной, и надо было ее осмыслить.

Выйдя из горотдела, капитан увидел Шмелева, стоящего у телефонной будки. Он сделал ему знак рукой и двинулся по улице.

– Идем в «Интурист», там что-то важное, – сказал он Виктору, когда тот его нагнал.

Раклин был в своей комнате и сразу же начал докладывать капитану.

– Я проверил не только «Интурист». Официант из «Кавказа» утверждает, что видел этого парня, – повторил Раклин то же самое, что уже сообщал Рыбалко. – Там история какая-то была, вот он его и запомнил.

– С кем был – выяснили?

– Выяснил. Пришел один, потом еще двое. По тому, как они обращались, ясно, что знают друг друга. Официант их запомнил, потому что все много очень пили, в деньгах не стеснялись. Употребляли воровской жаргон. Ушли очень поздно, после закрытия ресторана. Были изрядно пьяными. Дату не помнит.

– Где этот официант? Надо бы мне с ним встретиться.

– Здесь он, в холле гостиницы. Я держу его, может понадобиться вам.

– Он ничего, не возмущается? – улыбнулся капитан.

– А чего ему возмущаться? Дело государственное, парень сознательный, комсомолец. Он еще и дружинник притом.

Раклин вышел из комнаты, чтобы позвать официанта, а капитан стал размышлять: «Дату бы вспомнил. Было это до визита к Маципуре или после? Чьи деньги он транжирил – «Иконника» или, может, Степана Максимовича? И такое может быть. Опознал бы он на фотографии Шкета. Судя по тем данным, которые уже есть, Шкет тут «наследил» изрядно. Теперь работки будет, если те два приятеля…»

Вошел Раклин, следом за ним – высокий стройный молодой человек.

– Товарищ Кобзев, – начал официально лейтенант, – повторите все, что вы мне рассказывали.

– Нет, нет! – запротестовал Рыбалко. – Давайте начнем с того, почему сам факт вам запомнился до сегодняшнего дня? Дело-то было более четырех месяцев назад. Мало ли у вас бывает людей!

– Оно, конечно, людей у нас бывает. Но этот как-то бросился сразу в глаза, необычный.

– Чем бросился? Что в нем необычного?

– Ну, костюм у него не первой свежести, мятый, но не из дешевых. Одет не по сезону, башмаки нечищены. Все-таки ресторан, и вечером притом. Люди одеваются прилично, они же здесь отдыхают. Этот был нахальный! Прямо-таки нахальный! Пришел, не спрашивая сел за столик. Машет мне рукой, будто мы знакомы и он тут каждый день обедает.

– Один был весь вечер?

– Нет! Пришел один. Взял бутылку водки, поставил я ему закуску, хотел с него получить сразу. Ну, понимаете, вид такой, уйдешь на кухню, а его и след простыл. Налил он в фужер водки и выпил. Пока сидел, пришли еще двое. Когда они появились, я не видел, на кухню ходил. Смотрю, сидят вместе и разговаривают.

– Как они выглядели?

– Один лет тридцати, здоровый, золотозубый, три зуба спереди золотые, с короткой стрижкой. Второй – худой, таких же лет, молчаливый, гладко зачесанный на пробор.

– У вас сложилось впечатление, что они знакомы, так?

– Трудно сказать. Но думается, что знакомы. Золотозубый все говорил о сигаретах, несколько раз я слышал о них. Хлопал по плечу маленького и про сигареты вдалбливал.

– Сигареты? – насторожился капитан. В своей практике ничего подобного он не встречал, сигареты ничего на жаргоне не обозначали. – Какие сигареты? Марку не называл?

– Американские, «кент» называются, я знаю. Наверное этот «малютка» должен был достать ему «кент».

– Нет, товарищ Кобзев, – облегченно вздохнул Рыбалко. – «Кент» – это на их языке «друг». О чем они говорили? Постарайтесь вспомнить. Отдельные фразы, важно сейчас все.

– Золотозубый все громко смеялся каким-то шуткам, а раз сказал: «На нарах валялся, пятерик имел» и все повторял «завязал я». Куда-то звал этого, полкосой обещал за месяц, то ли на кран, то ли на бульдозер хотел его посадить. Вроде бы, он – мелиоратор. Я не знаю, это на их жаргоне что-то означает «мелиоратор»? А потом спросил: «У тебя бирка есть?» Этот что-то ответил, а золотозубый обрадовался и прямо на весь зал сказал: «Держись меня! Мы с Колей послезавтра уезжаем, поедешь с нами». Я ведь все это запомнил еще и потому, что в ресторане уже никого не было почти, время шло к двенадцати. Мэтр мне сказал, чтобы я их выставил, но золотозубый отмахнулся: «Заткнись и принеси еще бутылку коньяка». Я тогда решил – пусть хоть до утра сидят. Они мне четверть плана сделали. Да и спешить мне было некуда, я в «Интуристе» у лейтенанта на диване спал.

– Больше вы их не видели?

– Любопытно, но этого маленького я видел утром. Он спускался с горы весь грязный, в пыли. В ресторан он приходил с портфелем, черный такой, пузатый, а тут шел без него. Он вроде бы плакал и тихо причитал: «Сволочь, гнида! Всю надежду отнял! За что? Я же никому ничего не сделал!» И стал ужасно браниться в чей-то адрес. Столько прошло, а я все его помню. Необычная история. На фотографии он, это точно. А вот число не вспомню.

Распрощавшись с лейтенантом и Кобзевым, Рыбалко и Шмелев вышли из гостиницы и медленно побрели по улице, разглядывая пестрые наряды отдыхающих. Невдалеке искрилось и серебрилось море. Капитан взглянул на Виктора и сказал:

– Ну что? Пойдем охладим наши горячие головы, просто раскаленные от избытка информации? Искупнемся, позагораем часок, поразмыслим и на сегодня сделаем шабаш.

Виктор согласно кивнул головой, и они пошли на берег моря. Лавируя среди массы людей, с трудом нашли свободный «пятачок» на камнях и разделись.

– Я смотрю, вы без оружия ходите, – заметил журналист.

– Не люблю его носить. Оно меня всегда тревожит. Уверенности мне не надо, а тревоги лишней хватает. Я пистолет сдал дежурному в горотделе, пусть у него в сейфе полежит.

– А если мы найдем?..

– Нет его здесь! Не найдем мы никого в Сочи. Не питай, Витя, надежд на великую удачу. Хорошо еще, что установили пребывание здесь Шкета. А то бы вообще зацепиться не за что. Пойдем в воду.

Тут их побеспокоили две девушки, они стали устраиваться на тех же камнях, где Рыбалко и Шмелев, бросая свои сарафаны прямо на их одежду.

– Девочки! – воскликнул Виктор. – Вы тут на нас укладываетесь!

Одна, коротко стриженая, энергичная, с длинными ногами, в красивом заграничном купальнике, прикидываясь дурочкой, стала демонстративно оглядываться по сторонам, выискивая их под ногами.

– Где они? Откуда голоса? – шутливо, озабоченно спрашивала она.

– Я тут! – наклонился и шёпотом сказал ей почти в самое ухо Виктор.

– А-а-а! Новичок! Бледный весь, оттого я и не заметила, – повела она загорелыми плечами. – Могли бы и подвинуться – вон сколько захватили валунов. Варя, – обратилась она к подруге, которая подворачивала наверх длинные волосы, – такие и места в трамвае старушке не уступят.

– Сейчас они начнут стыдить нас на весь пляж, – улыбнулся Рыбалко. – Пойдем, Витя, подальше от них, спрячемся в самое синее море.

– Во-во! Прячьтесь! – продолжала смеяться девушка.

– А если они нашу одежду умыкнут, пока мы будем купаться? – спросил Виктор капитана, но так, чтобы девушки слышали.

– Мы их потом быстро разыщем! – ответил Рыбалко. – У них же ярко выраженные особые приметы!

Девушки с интересом уставились на капитана.

– Во-первых, обе хорошенькие. А во-вторых, загорели в цвет моих туфель, – продолжал шутливо Рыбалко.

– Ну и примитив! Наверно, милиционеры. Другого и сравнения найти не могут! – подала, наконец, голос молчавшая девушка, которую звали Варя.

Капитан и журналист весело расхохотались.

Виктор театральным жестом развел руками, давая понять девушкам, что большего они от них не ждали.

– Девушки, а может, вы у нас купите немного места? – предложил он с заговорщицким видом. – Отдадим недорого. Мы вам – кусок валуна, вы нам – часть того, что у вас в сумке, но повкусней. Идет?

– Ладно! Идите уж купайтесь, мы вам и так выделим из наших скудных припасов, – приняли девушки шутку.

– Вот это великодушие! – воскликнул Виктор. – Будем взаимно великодушны и разрешаем вам пользоваться бесплатно нашими валунами и завтра, – с этими словами Шмелев, балансируя на облизанных волнами «голышах», пошел в море. Рыбалко двинулся следом. Едва Виктор вошел в воду, сразу же лег и пополз в глубину, а капитан, все еще неуверенно ступая по камням на дне, не торопился окунуться. Потом они поплыли, неторопливо раздвигая спокойную, словно масляную воду.

– Ну что ты со своим аналитическим умом журналиста ухватил в истории Шкета? – спросил капитан.

– Вероятно, Шкет – это какая-то сошка в большой игре. Но он кому-то очень больно наступил на мозоль. А этот кто-то занимается такими делами, что шкетам знать их не положено. Если же узнал, то должен молчать навечно. Думаю, это дело рук золотозубого. Может быть, он и «пришил» его.

– Витя, ты уже начал говорить на жаргоне. Когда пообщаешься с моими клиентами, вообще будешь говорить: «Сканаю на хавиру и похаваю». Оба засмеялись. Помолчали немного, продолжая грести все дальше и дальше от берега, уже миновав ограничительный буй.

– Вот жаргон золотозубого навел меня на размышления, – продолжил разговор капитан. – Думаю, в убийстве Шкета они неповинны. Они, мне кажется, вообще ни при чем. Это случайная встреча, каких не избежать в ресторанах, если сидишь один за столом. То, что они сразу, как только сели, стали разговаривать со Шкетом – так ты пословицу знаешь: «Свой свояка видит издалека». Так и бывшие зеки.

– Да, но он ему предлагал какое-то дело, полкосых обещал, в смысле пятьсот рублей. А что значит на их фене «мелиоратор»?

– Мелиоратор – он и есть мелиоратор, не на блатном языке. А пятьсот рублей он предлагал Шкету в месяц. Обратил внимание? Значит, он звал его куда-то работать, а не воровать. Ясно, что золотозубый раньше сидел, как он сказал, «пятерик имел», пять лет сидел, а сейчас «завязал», бросил свою преступную жизнь и где-то работает мелиоратором. Механизаторы на мелиоративных работах хорошо зарабатывают, особенно на Кубани, на рисовых полях. Так что эта встреча случайная. Об этом говорит и вопрос золотозубого, если ли у Шкета бирка. Бирка – это паспорт. Эту версию пока отложим, пусть будет про запас. Но поискать золотозубого не мешает, может быть, он нам прольет свет на настроение Шкета, его планы, его связи. Кобзев даст словесные портреты, а золотозубый фигура колоритная, с жаргончиком. Может, кто и вспомнит. Девушки нам машут, поплыли обратно. А думаю я вот о чем: Шкета убили на симферопольской трассе. Убийца, вероятно, ехал в Москву. Ты помнишь, справку я давал тебе читать, там байка Лузгина описана?

– Насчет того, как им со Шкетом поручено было искать иконы?

– Да! Думается мне, что Лузгин не соврал, что хотел спрятаться от Иконника в колонии. Уж если такой, как Лузгин, решился на это, значит, Иконник стоит того, чтобы его бояться.

Они стояли по пояс в воде, подставив свои белые тела яркому солнцу, наслаждаясь теплом и покоем.

– Наверно у того мужика бизнес такой был, – предположил Виктор. – По тысяче рублей аванс им выдал – дело, значит, стоящее.

– Шкет говорил Лузгину, что он из Москвы и на пяти языках балакает, а пистолетом угрожал им, если надуют.

– Иконы сейчас в цене, а в деревне можно купить шедевр за бесценок, надо только ездить, искать, – сказал Виктор. – Продавал-то он их, наверно, за тысячи. Бизнес прибыльный. А Лузгин вместе со Шкетом не ездил? – спросил Виктор.

– Нет! Шкет уехал один. Лузгин, как он говорит, и не собирался ехать. За неделю он спустил всю тысячу в ресторанах, а потом получил предупреждение. Тот поймал его в подъезде, зажал в темный угол и пригрозил. Кончилось тем, что Лузгин вломился в продовольственную палатку. Байка фантастическая, но я сейчас начинаю на нее смотреть всерьез. Видно, он втягивал ребят в какое-то дело. А вот в какое? Может, иконы – это не главное. Но нужны были ему такие, как Шкет и Лузгин.

– Что движет этими шкетами, лузгиными? По четверти века прожили, а что, кроме тюрьмы, видели? Кто они? Издержки нашего общества? Или спутники нашего общества? Мы продвигаемся, а они не отпадают от нас, не теряются на пройденной дороге, и страдать приходится нам от них все больше и больше. Нас они обворовывают, обманывают, и это при социализме. Откуда они вообще появляются, эти шкеты и лузгины? У всех была школа, дом, вроде бы одинаковые условия, но одни берутся за нож, а другие нет.

– Может быть, генезис? – заметил капитан.

– Сын вора не может быть не вором! Это придумано для облегчения, чтобы не размышлять. Наверно, тут более глубокие причины. Если верить нашим социологам, то в основе лежат экономические факторы: зарплата – не зарплата, купить нечего, а что можно – стоит дорого, вот и берутся за нож, чтобы добыть деньги. Старшее поколение говорит, что мы вот всего достигли длительным и упорным трудом, так и вы давайте работайте, а молодежь сейчас хочет всего, а не потом. Все же грамотные, а в газетах каждый день пишут: взятки, взятки, казнокрадство, оперируют десятками тысяч. Вот и не хотят ждать старости в нужде. Мы же не даем им возможности заработать побольше и купить чего хотят.

– Тут ты, Витя, на сто процентов прав. Я согласен с тобой. От нужды родители звереют, пьют, дебоширят, а дети все видят. Вот судьба у таких ребят и надломленная. Где-то надломилась… Возьми, к примеру, Лузгина. У него две сестры. Бьются как рыбы об лед, выбиться из нищеты не могут, хотя обе работящие, на двух работах получают, а одеться прилично не могут. Да и детство у них было трудное. В доме живут торгаши и всякие богатые дельцы, все с достатком. Лузгин задумывался, почему у тех детей все есть, а у него с сестрами не всегда хватало на хлеб. Отец и мать – пьяницы. Можешь представить себе ту атмосферу, в которой рос мальчишка. Школу он бросил – это никого не взволновало. В нем зрело убеждение, что у нас неправильно распределен жизненный достаток. Когда Лузгин обворовал квартиру одного директора комка, – так теперь комиссионку называют, – то на суде заявил: «Этот не обеднеет, еще наворует». И это убеждение в нем созрело, когда ему не было еще восемнадцати лет. Вообщем, взялся перераспределять богатства. Отнимать у тех, кто имел, и пропивать их накопления. Судья пытался внушить ему, что этот директор более двадцати лет учился, прошел путь от ученика продавца, а Лузгин твердил свое, что таких вещей на зарплату не купишь, вор он – и все тут. Конечно, он вор, я позднее помог ему сесть. Мне приходилось встречаться с этой, довольно-таки распространенной тенденцией, особенно среди молодых преступников. Первая побуждающая причина, толкающая на воровство, – это выпивка, наркотик, а потом – как бы внутреннее оправдание своего поступка – не обеднеют. А в принципе этих ребят жизнь обделила, она у них пустая, а заполнить эту пустоту мы не можем, вернее, нам нечем. Нужна большая индивидуальная работа, а мы пока работаем скопом, для всех одни стандарты, для всех один шаблон. Если парень выпил – сразу ему ярлык, на работу опаздывает – ярлык. А когда много ярлыков, то подлинного лица не видно. Потом, ярлыки навешивать легче, чем говорить с человеком по душам. Времени ни у кого не хватает, чтобы говорить, а ярлыки времени не требуют. Помочь, направить некому. Это только в кино, в газетах наставники, коллектив, а в жизни не каждому коллективу есть дело до одного человека. Потому у нас укоренилась неписаная истина: «Коллектив всегда прав, он тебя поднимет, он тебя сломает». Вот и прячемся за коллективное воспитание: пропесочить, пробрать, выдать, а нет – гони его в шею к чертовой бабушке! Семнадцатилетнему парню сразу себя не найти, ему надо помогать, и при том очень тактично.

– А как с профилактикой по предотвращению преступлений среди молодежи? – Виктор посмотрел внимательно на капитана. – Сколь эффективны разного рода мероприятия?

– Лучшая профилактика – не сажать новичка к рецидивистам, – зло ответил Рыбалко.

– А до тюрьмы?

– Честно признаться, я не особенно верю в профилактику.

Мимо них проплыли девушка и парень, она красиво загребала руками воду и старалась высоко держать голову, чтобы не замочить свою короткую стрижку. А парень профессионально демонстрировал брасс. Капитан полюбовался на эту пару и продолжал:

– Что такое профилактика? Примитивно – это попытка разъяснить потенциально опасному, способному что-либо совершить криминальное парню его будущее. Про колонию, потерянные в заключении годы и так далее. Это только маленькая часть профилактики. Но такой, как Лузгин, лучше разъяснит неоперившемуся, что это – голубая чушь, надо голову иметь на плечах, и тогда ни один легавый – это я – не доберется.

– Тогда профилактика по предотвращению преступлений ничего не дает? Как же можно предотвратить совершение преступления?

– Тут есть много вариантов, – ответил задумчиво капитан, улыбнувшись печально каким-то своим мыслям. – Как мы узнаем, что готовится преступление? Через агентуру, а попросту стукачей, которые не чувствуют себя разведчиками в лагере врага. Такой работает не за совесть, а за страх: сам попался на нарушении закона, вот в порядке альтернативы и становится нашим информатором. Предположим, я получаю от него информацию, что Лузгин готовит кражу в квартире. Что мне делать? Какой путь избрать? Не могу же я вызвать Лузгина и сказать ему, что знаю о его планах. Он тут же поймет, что кто-то мне настучал, и может даже вычислить моего информатора. Сложно все это!

– Тогда лучшая профилактика – взять Лузгина прямо с поличным, с украденными вещами или в квартире. И выходит, товарищ капитан, что лучшая профилактика – это тюремная камера, куда можно запрятать Лузгина на несколько лет. Кто выиграет? Опросите сотни людей, все скажут: «В тюрьму их!»

– И у меня иногда появляются такие мысли. Ну дам я понять Лузгину, что знаю о его намерениях. Он переждет и все совершит в другом месте, но я знать не буду. По логике, я должен быть готов, чтобы никто не пострадал, не был обижен. Если выбирать – для одного – тюрьма, для других – спокойствие. Признаюсь, Витя, такая мысль о профилактике мне иногда импонирует, когда стоит выбор между злом большим и малым. Поплыли обратно, лучше постоим в воде, а то с непривычки мышцы устали.

– А как ваше руководство относится к идее профилактики а ля-Ры– балко? – улыбнулся Шмелев, покачиваясь на легкой волне и слегка загребая в сторону берега.

– Представь себе, Витя, никакой реакции! – ухмыльнулся капитан.

– Странно! Такие мысли, мысли гиганта! Почему же нет реакции?

– А оно не знает о моих идеях, – засмеялся Рыбалко. – Я это держу в секрете.

– А если я об этом напишу?

– Не напишешь! – уверенно возразил Григорий Романович. – Твое руководство не пойдет на конфликт с МВД. Там же скажут: «Нашли какого-то петикантропа и выдают его за систему». Хочешь, я тебе еще больше о профилактике выскажу? Раз уж начал раскрываться с худшей стороны, так и раскроюсь. Может быть, у тебя отпадет желание заниматься моим психологическим портретом. Пожалеешь, что не взял Труша как образец.

– Давайте, давайте! Меня не так-то просто смутить. Мне даже импонирует ваша откровенность.

– Думаешь, профилактика с теми, кто уже отбыл наказание, что-то дает? Одна морока участковому. В восемь вечера он должен приходить в отделение милиции и отмечаться, что он, отбывший наказание, дома, никуда не убежал. А что он делает до восьми вечера и после восьми – один Аллах знает! Как правило, они пьют, дебоширят и всегда имеют свидетелей для алиби. Квартиры их – это зачастую притоны. И, честно скажу: участковый спит и видит, когда же этот его подопечный снова попадет за решетку. И будет стараться делать все возможное, чтобы ему в этом помочь. Поэтому лучше всего думать о тех, кто за решеткой не был и находится на грани. И пока школа спорит с родителями, кто главный воспитатель, кто несет главную ответственность за воспитание подростка, никто ничего не делает, чтобы – не дай Бог! – не сделать работу за другого. Эту публику надо изучать, для организации воспитания нужны деньги, тратить их надо не на охрану ребят в колониях, а на организацию их досуга, на разжигание в них интереса. Они хотят героики, хочется им чувствовать себя сопричастными к героическим делам. У нас героические дела в стране какие? Кто больше нахапал, кто дольше в комбайне просидел – давай им звезды, ордена. Это скучно даже мне. Никакой это не героизм, а элементарное добросовестное отношение к своим обязанностям. О, уже дно под ногами, быстро мы догребли, – капитан перестал двигать руками и встал на дно. – Если у меня нет нераскрытых преступлений, – я кто? Герой? Если рабочий у станка дает свыше ста процентов плана, он что – герой? И так далее, на каждом шагу. Я как-то читал репортаж одной итальянской журналистки, которая в Америке смотрела фильм «Красный рассвет». Она пишет, что в зале было битком набито молодежи и подростков – и это в Америке, где интерес к кино угасает. Там показывали героические, бесстрашные подвиги, которые совершали подростки в борьбе против красных. Во-первых, подростки ненавидели этих красных – нас, кубинцев, никарагуанцев, а во-вторых, сидели в зале, и каждый считал, что он способен совершить подобные поступки. У нас таких фильмов, где молодые люди могли бы продемонстрировать свою ловкость, хитрость, смелость и победить врага, очень мало, раз-два и обчелся. «А зори здесь тихие», «Никто не хотел умирать», ну еще два-три фильма. Война нам дала столько богатейшего материала, где виден индивидуальный героизм, что молодежь бы с интересом смотрела такие фильмы. Главное, не надо в них совать агитку. Сами действия, поступки будут развивать патриотизм. Тогда мы и повернем сознание молодежи туда, куда следует. Будь моя воля, я бы создал отдельно киностудию молодых: сами пишут, сами снимают, сами ставят, не нужны маститые догматики. Всем до тридцати лет.

– Я бы тоже создал такую студию и отдал ее на откуп молодым. Пусть шире мыслят, работают и продают свои фильмы прокату; коммерция и идея, – вполне серьезно согласился Виктор. – А сейчас что мы имеем? Разрозненное стадо. Комсомол они уже приговорили, и если там, в ЦК комсомола, еще трепыхаются, то это по старой привычке и стремлении удержаться на плаву. Ребята сейчас ни во что не верят, в перспективу не верят, своему руководству не верят – те слишком долго пользовались благами за счет их комсомольских взносов. Ребята просто не знают, куда сейчас им себя деть. Все плывет по течению, мы в отчаянии пытаемся навязать им клуб, танцплощадку, телевизор, музеи, лекции, а они сидят в подъездах с гитарами и поют. Хорошо ли, плохо – главное, им нравится. Они хотят чего-то своего, а мы их не понимаем и считаем, что они дурят, и навязываем им свое, взрослое мнение, вкусы и фильмы. Иди в театр, музей – нечего дурака валять в подъезде! Да и на работу они ходят как на каторгу, потому что не любят эту работу.

– А сколько им платят? Нет квалификации, опыта. Проститутка зарабатывает за вечер столько, сколько паренек или девушка получают за месяц – об этом же пишут открыто, – заметил Рыбалко.

– За неделю больше моей месячной зарплаты, – засмеялся Виктор. – Но вы, Григорий Романович, несколько упрощаете: а семья, а родители? – посерьезнел Шмелев. – Не все же семьи такие, как у Лузгина. Сами говорите: если семья неблагополучная, то и дети такие же, способные на преступление. Среда определяет поступки. А разве вы не встречались с фактами, когда дети из благополучных семей садились на скамью подсудимых?

– Встречался и сам занимался такими делами.

– Так что же движет этими детьми? Вроде бы все есть, возможности огромны, открывается перспектива, и вдруг – они идут и нападают на улице на людей, грабят, насилуют группой девушку. Могут шапку с головы сорвать, избить человека, серьги с ушами вырвать.

– Причины разные. Чаще было, когда шли на преступление за компанию, чтобы не отстать, чтобы не посчитали трусом. Самолюбие!

– Дорогой Григорий Романович, этот мотив стал устаревать. Теперь другие мотивы в ходу. Одни находят удовлетворение в том, что он первый в учебе, этим заявляет себя в обществе. Но есть такие, которым никогда себя не заявить подобным образом. А там, где они отстают, им уже неинтересно. Они избирают область, где могут показать свой ум, свои способности, физическую силу, чтобы сами собой могли восхищаться. Такую область они находят в нарушении закона. Страшно преступить закон, но в этом и есть острота ощущений. Чувствуют, что вступают в большую игру: выиграют – сами перед собой герои, проиграют – лишаются свободы. В этом как бы обретается их смысл жизни. Парень начинает чувствовать себя смелым, сильным, способным на многое, на то, на что не способны миллионы. Он выделяет себя из общей массы, заявляет себя, хочет быть личностью хотя бы на этом поприще, считает себя личностью, стоящей выше других.

– Шел бы ты к нам, Витя, работать, занимался бы психоанализом преступлений. Предсказывал бы, на что пойдет тот или иной молодой человек. А я тебе вот что скажу, не вдаваясь в глубины психологии. Не сами они такими становятся. Ты правильно сказал, среда определяет их поступки. Живут сегодняшним днем, потому что завтрашнего не видят. Жизнь в своем многообразии предстает перед их глазами, и они ее отрицательные стороны, порой, принимают за истину. Приспосабливаться еще не научились, не умеют, и прорывается в них прямолинейность, за которую они потом страдают. Придет паренек на завод, на стройку, и его счастье, если люди в его окружении окажутся приличными и порядочными, настоящими людьми. А зачастую бывает так, что натыкается он на голую несправедливость: приписки в нарядах, коллективные выпивки, прогулы без последствий. И начинает он воспитываться либо в духе протеста, защитником правды, – тогда ему не жить в этом коллективе, а чаще в нем начинает созревать убеждение, что можно неплохо приспособиться в нашем обществе. Отсюда неверие, нигилизм, наплевательское отношение к нашему делу, обывательский дух. И нет гарантий, что такой паренек не преступит легко закон и не станет диверсантом.

– Почему диверсантом? – удивленно спросил Шмелев.

– Человек, который подрывает основы общества, путем совершения преступлений против личности, общества, практически совершает диверсию против Советской власти. Иначе это не назовешь. Преступники – это те же диверсанты, тайно подрывающие то, на чем мы стоим, нашу мораль, наши убеждения, что при социализме все прекрасно. А их, диверсантов, у нас в стране сотни тысяч, мы только живем как страусы, делаем вид, что у нас все тишь да гладь. Удобная позиция – сунуть голову в песок. А ведь, по большому счету, чем дольше мы будем держать голову в песке, тем сильнее будут диверсанты, тем шире будет их отряд. Совершая диверсии, преступники влияют своими действиями на других, особенно на молодежь, и тем самым ломают и калечат молодые души – это и есть самая страшная диверсия против нас. Это пострашнее, чем Лузгин, обокравший торгаша-директора. Против диверсанта-Лузгина мы еще как-то можем бороться: закон, тюрьма, где его изолируют на время. А как быть с теми диверсантами, кто на свободе и проникся убеждением, что моя хата с краю, мне нет дела ни до чего, лишь бы меня это не касалось? А взорванная психология молодежи их совсем не волнует, лишь бы это не касалось их персонально.

– Концепция о диверсантах мне нравится, но я бы не сказал, что эти люди на свободе, наслаждаются этой свободой, – возразил Шмелев. – Они ведь рабы своих убеждений, это их скорлупа, из которой им никогда не проклюнуться на свет Божий.

– Это все область журналистики, а не юриспруденции. То, что недоделало общество, от чего оно отказалось, что проглядело, – то уже попадает в наши руки. Мой дед любил говорить: «Ремонт дороже чоботьев». Хватит, наверно, дискуссий. Давай, Витя, спустимся на грешную землю и полюбуемся прибрежными красотами. Мы с тобой как два древних римлянина стоим в воде и философствуем. Двойное наслаждение: вода и мысли. Идут наши красотки! Прямо-таки любуются собой, хотя ноги на голышах выворачиваются.

– Если бы нам их распределяли как победителям, я бы взял Варю, – улыбнулся Виктор.

– А я бы по праву победителя взял обеих! Девочки, осторожно, намокнете! Видите, как тут сыро кругом?

– Лида, ты только посмотри, какие заботливые и галантные молодые мужчины! – воскликнула Варя. – Могли бы и перенести нас через воду. Только вам, видно, это не под силу.

– Попрошу не провоцировать! – строго сказал Виктор.

– Ладно, идите уж на берег, – сказала Лида. – Мы вам там кое-что оставили вкусное.

Она легонько взвизгнула, окунувшись в воду, и красиво поплыла, выбрасывая плавно руки, все дальше и дальше, слегка покачивая головкой с большим пучком светлых волос на затылке.

После обеда Виктор вместе с новыми знакомыми собрался на морскую прогулку. Девушки были огорчены, что Рыбалко не едет с ними, они уговаривали его, доказывали важность такого путешествия, но он был тверд как скала и отказался, потому что ему предстоял разговор с Киевом, который он и так отложил до вечера.

С Киевом его соединили быстро, и Рыбалко вместо Коваля услышал голос Волнянского.

– Я ждал твоего звонка, был уверен, что ты позвонишь, – сказал ему Волнянский. – Какие у тебя новости?

– Наши предположения оправдались: Гаврилин был в Сочи. За несколько дней до убийства он тут попадался на глаза людям. В общем, его опознали два человека. Завтра с утра проверю еще один вариант, думаю он ограбил продавщицу киоска «Воды». Но это мелочи – вырвал сумку, где было на полсотни серебра и медяков.

– А как насчет личности, ради которой ты поехал?

– Глухо! Видели его в обществе двух мужиков, но я сомневаюсь…

– Григорий Романович, есть одна идея. Может быть, пригодится. Надо бы составить список москвичей, проживавших в гостиницах Сочи в тот период. Так дней за десять. Список будет великоват, но женщин не бери во внимание. Правда, он мог жить в санатории или пансионате, а их там сотни…

– Буду искать тех, кто был с машиной и уехал в дни смерти Шкета. Таких будет не так уж много, и их должны знать в санаториях.

– Да, но машина могла быть на городской стоянке, а сам он снимал квартиру.

– Красное, черное не берите, да и нет не говорите, вы поедете на бал?

– Не понял? – заволновался Волнянский.

– К делу не относится. Я проверю городские стоянки по журналам.

– Но он мог снимать квартиру и машину держать возле дома или во дворе. Твои действия?

– Я проиграл! Но у меня есть время, буду думать. Ты насчет москвичей отчего так заволновался?

– Прослушал пленку допроса Лузгина. Пока фантазирую. Тебе придется срочно покинуть Сочи.

– Что-нибудь случилось?

– Гильза заговорила. Пришло заключение из пуле-гильзотеки. Этот парабеллум уже стрелял раньше. Три года назад из него был убит некий гражданин Паршин в Волгограде. Личность далеко не ясная. Так что предстоит тебе город-герой, но сначала в Киев…

«Попрошу частным порядком лейтенанта Раклина, – подумал капитан. – В «Интуристе» у него не так много работы, пусть проверит московские машины и гору москвичей за этот период. А откуда он знал, что я докопаюсь до Сочи? Убил-то в нескольких сотнях километров! Нет, он не такой уж супер-предусмотрительный. Ему и в голову не могло прийти. Надо немедленно лететь в Киев. Сейчас! Успею на последний рейс. Виктору оставлю записку. Думаю, хватит ему и Сочи: поиграл в Пинкертона, и будя».

Капитан созвонился с Раклиным, и тот охотно согласился выполнить просьбу Рыбалко. Потом он написал короткую записку: «Витя! Извини, срочно вылетаю в Киев, требуют чрезвычайные обстоятельства. Думаю, еще увидимся. Будешь в Киеве – заходи, чистосердечно буду рад! Г.Р.». Он положил записку на подушку на кровати Виктора, быстро покидал вещи в чемодан и часа через три был в воздухе, на пути к Киеву.

* * *

Уже начало темнеть, а Рыбалко все еще сидел в кабинете следователя прокуратуры Волнянского, и они пытались слепить более-менее правдоподобную версию или хотя бы выстроить как-то одну линию. Но дальше Киев – скелет Шкета – Сочи продвинуться не смогли: все крутилось как в замкнутом круге.

Зазвонил телефон, и Волнянский недовольно взял трубку.

– Я же вам сказал, что этот вопрос в компетенции руководства, – пытался он отделаться от кого-то. – Мы не в праве так решать этот вопрос. Если мы начнем такими методами – знаете, куда мы придем? – Он подождал, слушая, что ему говорили на другом конце провода, и резко сказал: – К тридцать седьмому году! Мы и так сплошь и рядом нарушаем закон, и все во имя справедливости! Дело требует доследования, суд его не примет, если даже я буду там выступать и давить. А я этого делать не буду! Подумаешь, руководитель! Он что же, застрахован от наказания? Ах, райком! Так пусть райком пришлет официальную бумагу, что он его сам будет судить! Звоните прокурору, пусть он это дело решает, я не берусь. До свидания! – Он раздраженно бросил трубку на рычаг. – В обойме райкома руководитель – уже индульгенция. Персона неприкасаемая! От тюрьмы, даже от следствия хотят защитить.

– Давай про труп, – сказал Рыбалко. – Тут никто не будет защищать. С мертвыми легче, чем с живыми. Ты хотел что-то мне сказать по поводу того, что ты порылся в своих бумагах, и…

Волнянский потер висок, нахмурился:

– Да, вспомнил. Шкета убили в мае. «Парабеллум» для нашей страны – довольно редкое явление. Значит, остался с войны. Кто-то хранил его сорок лет.

– Не хранил! – перебил Рыбалко. – Три года назад он стрелял в человека.

– А почему он до этого не стрелял? Первый десяток лет после войны было бы логичнее, тогда бандиты чувствовали себя свободнее. Сберкассы, инкассаторы, магазины, квартиры – с оружием брали, а этот «парабеллум» молчал.

– А если он не в руках грабителя? – высказал предположение Рыбалко.

– Возможно! Жаль, скудная информация по убийству Паршина. Надо смотреть дело, искать аналогии с Гаврилиным, – Волнянский задумался. Рыбалко его не торопил. Ему очень хотелось поехать в тот город на Волге, но он в достаточной мере изучил Станислава. Пусть Волнянский сам чуть-чуть дозреет, а потом можно будет осторожно тронуть этот вопрос, и тогда считай, что Рыбалко поедет в город на Волге. Он и сам не знал, почему ему так хочется коснуться того, трехгодичной давности дела об убийстве какого-то гражданина Паршина. После поездки в Сочи он вдруг стал физически ощущать реального убийцу. Хотя он нигде, ни единым словом еще не услышал ничего об убийце, но уже знал, чувствовал его повадку. Силой воображения Рыбалко составил себе модель этого человека. Одни контуры, в расплывчатом костюме, с манерой сноба, пьющего французский коньяк и курящего сигареты с начинкой, выпущенные в США, но даже не для американцев. Это не простой уголовник, убийца в атаке, убийца в обороне. Это какой-то особенный, хладнокровный убийца. Пожалуй, вот эти соображения и тянули Рыбалко к месту смерти Паршина. Кто он, этот Паршин? Чем занимался? Связано ли его убийство с какими-нибудь делами? Надо бы туда поехать, все поднять, изучить.

Волнянский оторвался от своих мыслей, и Рыбалко даже не подозревал, что думали они об одном и том же: об убийце и жертве. Следователь поглядел на инспектора и задумчиво спросил:

– Что же это за убийца? – он сделал паузу и добавил: – Хочешь туда?

– Да как сказать… – осторожно ответил Рыбалко.

– А так и сказать. Поезжай туда, сам разберись. Только сначала побеседуй еще раз с Лузгиным, он в следственном изоляторе, этапировали его. Глядишь, что-нибудь услышишь.

В своем кабинете Рыбалко прослушал пленку магнитофонной записи допроса Лузгина. Кроме того, что Иконник живет в Москве, он ничего существенного не выудил из его рассказа. Тогда он снова прокрутил пленку и тут только обратил внимание на факт, что Иконник владеет якобы пятью иностранными языками.

«Это очень любопытно, если в это поверить, – подумал капитан. – У нас в стране не так уж много людей, знающих столько языков. Даже если он знает не все пять, а только четыре, – и то входит в узкий круг лиц. Ну не совсем в узкий, но все же».

Теперь капитан решил побеседовать с Лузгиным, хотя мало чего нового можно было от него услышать. Ну, если какую деталь, – и на том спасибо.

По пути в тюрьму Рыбалко забежал домой как раз в тот момент, когда из школы возвратился Вовка.

– Физкульт-привет! – сказал Рыбалко. – Стряслось что-то?

– С чего ты взял? – вздыбился мальчишка.

– С твоей физиономии. Так что?

– Записала-таки в дневник, – осуждающим тоном сказал Вовка.

– Кто! Опять матемаша?

– Не, боташка. Такая вредная – ни за что вписала. За корни-клубни.

– Уже прогресс, ты расширил круг своих безобразий. Теперь не только по математике имеем запись, но и по ботанике. Выдерет тебя мать, а я одобрю, хотя это и непедагогично.

– Пап, будь другом, – вдруг заюлил Вовка. – Что тебе стоит, подпиши дневник.

– Я не могу, мать запретила. Она у нас главный контролер твоей дисциплины. Так что уж готовься.

– Ты же сам должен понимать. Если мама увидит запись в дневнике – расстроится. Да хоть бы она меня отлупила, а то так, шума много, мне и не больно. Какие у нее силы? Потом сама плачет. Беречь ее надо, – назидательно заключил он, и Рыбалко невольно рассмеялся.

– А ты, оказывается, философ. Мать надо беречь, это ты верно сказал, – вздохнул капитан, сдаваясь. – Ну, давай дневник.

Вовка быстро выхватил из сумки дневник и протянул его отцу, на его лице было написано явное облегчение.

– Так: «Безобразничал, плохо вел себя на уроке». Расшифруй, а то непонятно. Ты же сказал, корни-клубни.

– Дело было так. Впереди меня сидит Бодяга.

– Что это за Бодяга?

– Ну, Бодягина! Так вот, я протянул ногу и сбросил ее портфель на пол. Бодяга стукнула меня, я ее, а потом она опять меня. Ну я тоже…

– Фу! До чего же все это противно! Неужели ты мог так поступить? Тебе не стыдно? Ты же мальчик! Дружил с ней.

– С такой я больше дружить не буду! И вообще, девчонки не стоят того, чтобы с ними дружить.

– Ясно! Прошу дать мужское слово, что подобное больше не повторится. – Рыбалко подтянул к себе сына и заглянул ему в глаза. Тот отвел взгляд в сторону и нехотя сказал:

– Хорошо, папа. А если она снова будет драться?

– А если ты сбросишь на пол ее портфель?

Вовка засмеялся, довольный, чтогроза миновала: дважды никто его наказывать за один и тот же проступок не будет. Можно смело показать матери дневник, если она вспомнит. Он торопливо убрал его в сумку, бросил ее за дверь и стал переобуваться в кеды.

– Ты куда навострил лыжи? Ты же решил по приходу из школы сразу выполнять письменные работы.

– Я бы это и сделал, но нам ничего не задали, – беспечно ответил Вовка, отворачиваясь от отца, чтобы тот не видел его растянутого в довольной улыбке рта.

«Врет, поганец! – подумал Рыбалко. – Ну, пусть побегает, пока погода теплая. Мать придет, она быстро его уличит и засадит за уроки».

– Па, мы поедем в воскресенье в лес?

– Боюсь, что нет. Я, наверно, уеду в командировку.

– Опять труп выкапывать? – ехидно спросил Вовка.

– Что-что? – воззрился капитан на сына.

– Я слышал, как ты маме говорил про труп, когда ездил в командировку. – Неожиданно мальчик подошел вплотную к отцу и посмотрел на него серьезными, задумчивыми глазами.

– Па, тебе действительно не хотят ничего стоящего давать?

– Вова, у нас вся работа стоящая.

– Я не об этом. Меня ребята спрашивают, интересные ли ты ведешь дела. Я же говорил им, что ты работаешь в уголовном розыске. Ну, им хочется знать. Да и мне хочется, чтобы все знали, какой ты у меня, – последние слова мальчика прозвучали как упрек.

– Эх, Вова, нехорошо это – подслушивать разговоры старших! Мне думается, я еще не дал ни малейшего повода, чтобы ты меня не уважал. И запомни, у тебя есть все основания гордиться отцом. Это все, что я тебе могу сказать.

Рыбалко поцеловал Вовку и подтолкнул его к двери.

– Беги уже, беги, а то придет мать. Она быстро найдет, что вам задали в школе, а чего не задали, – улыбнулся капитан вслед сыну.

…Лузгин вошел в комнату равнодушный, еще более развязный, чем был раньше. Он, не спрашивая разрешения, сел на стул, протянул руку, чтобы взять из пачки на столе сигарету, но Рыбалко легонько стукнул ребром ладони по руке Лузгина.

– Здравствуй, Александр! Вот и свиделись.

– Привет, начальник. Нужда появилась или как?

– Да так. Просто хотелось еще раз услышать твою байку про иконы, тысячу рублей… Занятные моменты в ней есть.

– Мне это неинтересно. Так что, начальник, давай обратно в колонию. Ушел поезд, начальник! Я и просил-то мизер, словечко в суде. Давай в колонию!

– А чего ты спешишь в колонию? Там же работать надо. Срок-то везде одинаково идет, что там, что здесь.

– Ошибаешься, начальник, там я вкалываю и зачет буду иметь.

– Мне думается, спешить-то тебе на свободу пока нет нужды. Ты же спрятался в колонии! Так ты говорил прошлый раз?

– Ну было, – нехотя ответил Лузгин. – А сейчас не хочу долго сидеть. И давай в колонию, – он отвернулся к двери.

– Ты напрасно торопишься. Лучше ты мне еще раз расскажи про того, с «парабеллумом».

– Не вей веревку, начальник. Не было никакого «парабеллума». Придумал я все, чтобы срок поменьше получить. Да не вышло. Отправляй в колонию! – Лузгин вскочил со стула. – Фуфло^[19] я дал!

– Ты сядь! У нас разговор еще не кончен. Сядь! И не кипятись. В твоих интересах веду этот разговор. Я удивляюсь твоему чутью, умению оценить по-настоящему опасность. – Рыбалко сделал паузу и краем глаза наблюдал, как на лице Лузгина отразилось удивление. – Да, ты вовремя успел укрыться в колонии.

Последние слова озадачили Лузгина, он впился глазами в капитана и вцепился руками в доску стола.

– Шкета он убил! – тихо сказал капитан.

– Шкета? Врешь начальник! Шкет – безобидный. Шкет – тряпка, им можно пол вытирать! Зачем его шмалять? – в глазах Лузгина вспыхнул страх, и он не мог его скрыть.

– Нет, Александр, я не вру. Он застрелил его на юге. А ты говоришь, не было. Так кто он? Кучер, мазь, жиган?^[20]

– Не, начальник, – все еще потрясенный услышанным, ответил Лузгин. – Демон^[21] он! Не набушмаченный фрайер^[22].

– Почему ты так решил? Ты же и виделся с ним всего три минуты. Лица не разглядел.

– Жиган^[23] не будет дуру^[24] в морду совать. Каждый деляга^[25] знает, что бывает, когда забивают гвозди^[26]. А этот сунул бабки и шпалером размахивает. Демон он, начальник, верь моему опыту. В сидке^[27] он не был. Жаль, начальник, не поверил ты мне тогда. Жив был бы Шкет. Хороший он пацан, в одном доме раньше жили. По глупе припухал^[28]. Он и по соне не ботал^[29], проходняка^[30] не знал, ни хор^[31], ни поляк^[32]. Вот иконы и покупал для того мокряка^[33]. Жаль, не поверил ты мне, начальник, думал, гвозди колочу. И за фанеру он Шкета…

– Когда мы с тобой, Александр, встретились по палатке, Гаврилин был уже мертв.

– Так он, что же, пришил Шкета и за меня взялся? Я ему понадобился?

– Вот я и думаю, для чего ты ему понадобился? Раньше был Шкет, а потом его не стало, он его убил. А помощник нужен, вот он и взялся за тебя. Для чего? Чем он занимался?

– Фанерой!^[34] – не вполне уверенно предположил Лузгин.

– Слабо. Для этого не обязательно связываться с таким человеком, как Шкет или ты. Верно?

– Верно! Можно любого доходягу^[35] или восьмерку^[36] взять. Он же платил. Мог бы и очкарика^[37] нанять.

– Все это так. Ты вот прошлый раз упомянул, что он в Москве живет и знает пять иностранных языков. Что ты мог бы добавить?

– Ничего, начальник, это мне Шкет лил^[38]. Так и сказал: «Из Москвы приехал, крупный специалист, пять языков знает, по фанере работает».

– Так и сказал: «Крупный специалист, по иконам работает?»

– Именно так и сказал! А больше ничего не знаю. Если что вспомню – попрошусь на свиданку. Найди этого мокряка, начальник! За Шкета я бы ему глотку сам перегрыз!

– Ты сиди там, где сидишь, пока срок не выйдет, а уж мы как-нибудь за это время найдем убийцу. Эх, Александр, бросил бы ты эту собачью, воровскую жизнь. Губишь ты себя.

– Брошу, брошу. Вот выскочу на свободу и завяжу!

Выйдя из здания тюрьмы, Рыбалко пошел пешком, ему надо было подумать. Лузгин подтвердил его предположения, что убийца не входит в число обычных уголовных преступников. Но от этого мотив убийства Шкета для него стал еще более загадочным и отдаленным. Чувствовал, есть какая-то веская причина, но никаких реальных идей в голову не приходило. Сейчас, во всяком случае, Рыбалко считал, что возможная разгадка лежит в том городе на Волге, где был убит три года назад некий гражданин Паршин. Там, может быть, ключ к разгадке мотива убийства Гаврилина.

В день отъезда Рыбалко в командировку пришло сообщение из Сочи. В нем говорилось, что кассир магазина, в котором Шкет менял серебро на бумажные деньги, опознала на фотографии Гаврилина. Эта новость не была для капитана сенсационной. Он был полностью уверен, что именно Шкет был тогда в магазине. Рыбалко не имел возможности провести опознание по фотографии, так как кассир уезжала из Сочи, но портрет, который она нарисовала следователю, не вызывал сомнений, что это был Шкет. Показания кассира дали лишнее подтверждение его присутствия в Сочи и внесли ясность, что Шкет совершил преступление накануне встречи с Мацепурой. Добыча его была невелика, и, видимо, поэтому он нацелился на Мацепуру, вошел к нему в доверие. Данные, которыми располагало следствие, показывают, что Мацепура не мог быть ранее знаком с Гаврилиным. Восьмидесятилетний старик, участник революции, отец двух сыновей вряд ли имел с какой-нибудь стороны отношение к преступному миру. Мог ли быть знаком Мацепура с убийцей? Мог! Такое не исключалось. Если еще предположить, что убийца не из преступного мира. А почему, собственно, он мог быть с ним знаком? Наличие треугольника: Старик – Шкет – убийца логично, но нереально. Шкет мог знать старика раньше или получил его адрес в колонии от какого-нибудь сочинца. Не лишним будет проверить, не было ли кого в колонии из Сочи, когда там находился Шкет. Хорошо, проверил, нашел сочинского престпуника. Да, он давал адрес старика Шкету. Ну а дальше? Насколько это приближает к убийце? Ни на йоту! Шкет мертв, старик мертв! Убийца как был в тени, так и остался. Надо не с этой стороны. По части Шкета все отработано. Хотя нет. Не все! Ведь убийство Шкета могло быть местью за погибшего в ресторане парня. Может быть, именно здесь начинается версия. Вполне реально. Надо посмотреть то дело, поискать там зацепку. У того парня, кажется, была только мать. А если какой-нибудь брат, дядя, хороший друг? Эта мысль пришла Рыбалко уже на аэродроме. Он прошел в телефонную будку и набрал номер. Ответил ему Коваль. Капитан поделился с ним новой версией. Коваль молчал несколько секунд, потом сказал:

– Ты езжай, куда решили, смотри Паршина. По этой версии я переговорю с Волнянским и поручу ребятам поработать. Если версия стоящая, я тебе скажу. Держи меня в курсе дел. Привет! – И Коваль, не дожидаясь больше никаких вопросов, положил трубку, верный своему правилу: думай два часа, говори одну минуту.

Город на Волге встретил Рыбалко теплом и солнцем. Здесь совсем не чувствовалось приближение осени. Деревья на улицах сияли изумрудом, астры на клумбах лениво покачивали головками. На уличных лотках торговали темно-зелеными и полосатыми арбузами-гигантами. Желтые горы дынь окружали продавцов. Ящики ярко-красных помидоров стояли прямо на улицах у импровизированных прилавков. Капитан все это подмечал краем сознания, занятый одной мыслью: что ждет его в этом городе? В некотором роде он испытывал перед местными товарищами неловкость: убийство совершено в их городе, они все еще не нашли убийцу. И вот приезжает какой-то капитан, просит дело, изучает его и… думает, что найдет убийцу! Умник! А впрочем, почему должна быть неловкость? Одно дело все делают. Главная цель – найти убийцу, чтобы он понес заслуженную кару, а кто найдет – это уже не важно. Думал ли Рыбалко тогда, когда смотрел бюллетень оперативной информации о неопознанном трупе, что это дело станет как снежный ком обрастать, распухать и из локального превращаться в масштабное? Не случайно Коваль отключил его от новой версии. Видно, у него больше веры в дело Паршина, убитого три года назад из пистолета «парабеллум».

* * *

Море, отражающее солнечное серебро, Гаврилин увидел сразу и близко. Он разволновался и, как был с портфелем, пошел к самой воде. Шкет торопливо разделся и, стыдясь своего белого, не тронутого еще горячим солнцем тела, побежал в воду, вихляясь на отполированных голышах, усыпавших весь берег. Вода была нежно-теплая и ласковая, и Дмитрий вдруг почувствовал такую радость, что сердце его трепетно забилось. Такого он еще никогда не испытывал и подумал, что человек, наверное, испытывает такое состояние, когда он влюблен.

Дмитрий нежился и наслаждался этой благодатью, нырял глубоко, пока не закололо в ушах, плавал кролем, брассом, вспоминал все, что знал из тех лет, отделенных пятью годами тюремного заключения. Так для него выглядела настоящая свобода: он мог купаться и лежать на пляже сколько хотел, хоть до самого заката солнца. Мог сидеть здесь весь вечер, всю ночь, и никто не наказал бы его за нарушение режима. Здесь не было ни конвойных, ни зеков, ни начальников, здесь не давлел властный голос того, кого он окрестил Щеголем. Здесь была свобода и право распоряжаться собой по собственному усмотрению. Дмитрий вылез из воды, выбрал место поровней, подставил ласковым лучам солнца свое тело и закрыл глаза. И вспомнились ему, как это часто бывало, последние годы в колонии. Гаврилин вошел в кабинет подполковника Рукавицына и, как положено, снял с головы берет. Его не встревожил этот вызов из зоны к начальнику колонии. Он ждал этого дня более тысячи восемьсот дней. И если в первое время этот день казался для Гаврилина далеким, туманным, отодвинутым куда-то в конец пятилетия, которое ему предстояло провести в колонии, то ожидание последнего дня заключения становилось нестерпимым, мучительным. Желание оказаться на свободе было так велико, что однажды, возвращаясь со строительства, Дмитрий замедлил шаг возле глубокого оврага, готовый ринуться к колючей проволоке, опоясывающей его край. Только конвойный заметил это невольное стремление, он тверже сжал в руках карабин и строго прикрикнул:

– Гаврилин, не сбивай шаг!

Теперь Дмитрий радовался, что снова не совершил безрассудства за два десятка дней до окончания срока.

– Ну что, Гаврилин? – подполковник приветливо улыбнулся и указал на стул. – Садитесь! Поздравляю с выходом на свободу! Как собираетесь распорядиться ею?

Гаврилин пожал плечами. От волнения не мог говорить, спазм сжимал горло, он еле сдерживал слезы, неведомо отчего выступившие на глазах. Была ли то радость или горечь обиды на самого себя за утерянные тысячу восемьсот прекрасных дней молодости – он и сам бы не смог сказать, только слезы эти стояли уже в глазах, готовые вот-вот покатиться по щекам.

– Так как же распорядитесь свободой, Гаврилин? – подполковник старался не замечать волнений заключенного. Он понимал, что предстоящий разговор уже мало что может изменить в будущей судьбе этого парня, если в его душе не зародилось доброго начала. Если все, что было сделано за эти годы, прошло мимо его сознания, то быть ему снова здесь с новой судимостью. Но подполковнику казалось, что в Гаврилине произошел важный перелом, и советы для него не будут лишними.

Последний день в колонии Дмитрий прожил как в угаре: получал документы, заработанные деньги, утрясал вопрос с одеждой, за что-то рассчитывался. Зеки шептали ему адреса: одни – родственников, если будет туго, другие – дружков, которые не забывают своего брата-зека.

Из ворот колонии их вышло двое, одинаково одетых в серые полупальто и шапки. Они остановились за проходной. Высокий худощавый парень оглядел в последний раз стену с колючей проволокой, вышки с часовыми и, выхватив из кармана алюминиевую ложку, со злостью переломил пополам. Потом он швырнул под стену обе половинки, туда, где уже лежали несколько десятков таких обломков, и произнес как заклинание:

– Будь я проклят, если окажусь снова здесь!

Гаврилин знал, что это стало традицией. Он тоже переломил ложку и швырнул ее на землю, лишь добавив:

– Идиот, пять лет на баланде сидел. А мог бы как человек… – Он плюнул на обломки ложек, взял свой чемоданчик и пошел следом за товарищем. Снег поскрипывал под их ботинками, они отворачивались от бьющего сбоку колючего ветра. Их нагнала тюремная машина, шофер высунул голову из кабины и крикнул:

– Садитесь, подвезу до станции!

Гаврилин чуть было не кинулся к машине, но высокий парень презрительно покривил губы и грубо выругался:

– Кати отсюда со своей радостью! Мне видеть тошно этот тарантас, не то что ехать на нем!

И они пошли пешком до станции, обжигаемые морозным ветром.

Уже в поезде, когда Гаврилин лежал на верхней полке и отсыпался за все пять режимных лет, слезая лишь затем, чтобы поесть да перекинуться парой слов с молчаливыми соседями, которых отпугивала его короткая стрижка и несколько развязная манера разговаривать, Дмитрий решил, что не поедет в Киев, куда ему выписали документы по его же желанию. Сначала – к морю, к теплому, ласковому морю. Туда, где нет мошкары, нет снега, морозов, где воздух пахнет каштанами и люди разодеты как в сказке. Шкет решил дать себе отпуск и провести его на юге, прежде чем начнет работать. Работать… Гаврилин еще не думал, что он будет делать на свободе. За пять лет он получил специальность электрика и бульдозериста. Ему, человеку маленького роста, нравилось управлять сильной огромной машиной, тут он чувствовал себя гигантом с мощной мускульной силой. Нет, работать сейчас он не хотел, он желал отдыхать на берегу теплого моря. Зычный голос женщины отвлек его от размышлений.

– Кефир, сосиски, булочки, шоколад!

Дмитрий купил плитку шоколада – этой роскоши он не пробовал целую вечность – и съел его без остатка.

Вечером на одной из остановок Шкет побежал в станционный буфет. У стойки стоял шикарно одетый молодой мужчина. Он купил бутылку коньяка, попросил открыть ее, тут же налил в стакан, выпил и закусил шоколадом. Только сейчас он заметил короткую стрижку Шкета и его удивленно-завистливый взгляд.

– Захмелишься? – предложил он и, не дожидаясь согласия Гаврилина, налил ему полный стакан коньяку. Шкет опрокинул его единым духом и так же, как щедрый дядька, закусил шоколадом. Через пять минут они прикончили бутылку, и Дмитрий опьянел. Он потерял счет времени, события сместились, все сфокусировалось на щедром мужике. Потом была вторая бутылка, дальше Дмитрий ничего не помнил. Ночевал он в какой-то грязной комнате, нового знакомого там не было. На столе лежала записка: «Жду в Киеве, не пожалеешь», и время встречи на вокзале.

Гаврилин вспомнил о чемодане. Искать его не имело смысла: мыло, полотенце, пара белья да всякая мелочь. В кармане были деньги, и он решил двинуть в Киев. Чем-то его притягивал к себе новый знакомый, он вызывал доверие тем, что не бросил его где попало, и чем-то еще вселял уверенность. В нем таилась скрытая сила обаяния, и Гаврилин, который привык в колонии подчиняться грубому насилию, к этому человеку невольно потянулся сам.

Так он отложил свою встречу с теплым южным солнцем и ласковым морем.

Встретились они как было указано в записке. Новый знакомый назвался Виталием Гавриловичем, а Дмитрий сразу же окрестил его Щеголем. Долго они сидели в ресторане, пили дорогой коньяк, и Шкет остатком еще не совсем захмелевшего мозга пытался найти причину, зачем такой шикарный мужчина взял его в кореши. Потом Дмитрий понял, что попал в крепкие лапы, в стальные клещи, и вырваться он уже не сможет. Щеголь гонял Шкета под Мурманск, под Архангельск, за Вологду, заставлял бегать по деревням в поисках икон. Он был недоверчив и требовал от Шкета рассказов в деталях, что он видел, где расположен тот или иной поселок, какие дороги идут от железнодорожной станции, расспрашивал между прочим о воинских частях, которые попадались Шкету на его пути. Чтобы быстрее отчитаться перед ним, Шкет выработал собственную схему и по ней в деталях обрисовывал картину того, что он видел. Но Щеголь заставил его делать записи и по ним обстоятельно доказать, что он действительно ездил в те места, которые ему указывали, а не купил икону у старушки на Преображенском кладбище.

Вместо южного солнца, о котором Шкет мечтал как о манне небесной, лежа вечерами на нарах в колонии, он получил снега, холод и нежаркое солнце, чаще моросящие дожди и полное отсутствие какой-либо перспективы. Теперь Шкет не мог себе и отдаленно представить свое будущее и жил лишь тем, что давал ему сегодняшний день. Еще отбывая свой срок, он дал себе слово покончить с этой проклятой жизнью, наполненной страхом и горестным ожиданием. Шкет решил, что как только выйдет на свободу, окончит восемь классов, и эта мысль как-то согревала его душу. Сейчас о школе нечего было и думать. За каждую икону он получал деньги, часто утаивал от тех, что предназначались на приобретение икон. Когда Шкет привозил святые лики, Щеголь равнодушно просматривал их на пустыре и тут же разбивал о железобетонный столб. Только некоторые из них брал с собой, и они исчезали с поля зрения Гаврилина насовсем. При встречах они почти не разговаривали, говорить им было просто не о чем, кроме как об иконах и о том, что он видел в дороге. Шкет получал лаконичные приказания, деньги и вновь уезжал на пару недель, а то и больше. Обходил деревни, выманивал у старушек иконы, выдавая всюду одну и ту же легенду, что мать, умирая, наказала достать святой лик и повесить над пустой кроватью на целый год. Он до того иногда входил в роль, что легко выжимал из глаз слезы по умершей мамаше. Бесхитростная легенда срабатывала безотказно, редко какая старушка могла устоять перед такой религиозной преданностью сына. Плюс к этому перед глазами старухи шелестела красная купюра, и не проходило и пяти минут, как уносил Шкет из дома икону. За деревней он доставал из кустов мешок, в котором уже лежало несколько штук, укладывал туда очередную добычу, обходил деревню и, зайдя в нее с другого конца, снова выискивал подходящую избу.

Однажды Шкет привез среди обычных икон небольшой деревянный прямоугольник с ликом Иисуса Христа. Виталий Гаврилович как взглянул на икону, так и замер. Глаза у него загорелись, а перед Шкетом он стал валять Ваньку – ерунда, мол, дешевка, деревенский мастер малевал. Но не разбил эту доску, а, сунув под мышку, быстро распрощался с Гаврилиным, даже не выслушав его дорожного отчета. Шкет сразу сообразил, что добыл стоящую вещь. Он покрутил в руке сотенную бумажку, которую сунул ему сверх положенных Щеголь, и со злобой плюнул себе под ноги. Вот тогда он и решил, что мотнет на Черное море, не поедет искать новые иконы.

Тут Лузгин ему подвернулся, старый кореш по кличке Крыса, специалист по вырыванию дамских сумочек и сдергиванию меховых шапок. Еще Лузгин очень любил ювелирные вещи и, угрожая жертве, что порвет ухо, снимал дорогие серьги. Он считал, что это самый удобный товар – легко сбыть и легко спрятать. Попался он в ювелирной мастерской, куда принес отнятые сережки, и на целых пять лет они расстались со Шкетом.

Когда Дмитрий встретил Лузгина, то страшно ему обрадовался. Он решил Крысой заткнуть ту брешь, которая образуется, если он сам уедет на юг, к морю. Шкет замыслил вообще порвать со Щеголем, а поэтому взял у него деньги якобы на покупку икон, а на самом деле решил совсем скрыться с его глаз…

…Солнце сильно припекало, и Гаврилин решил перебраться под тент, где уже сидело несколько человек. Он выбрал себе местечко, перетащил портфель, потеснил какого-то полного дядьку, который с ворчанием передвинулся, давая возможность Гаврилину спрятаться от солнца.

– Откуда приехал такой бледный? – поинтересовался он.

– Из заключения, батя, – решил подшутить над ним Гаврилин и поразился загадочной метаморфозе. Добродушная улыбка сползла с лица мужчины, исчезла словоохотливость, и тот невольно отодвинулся от Шкета. Чтобы окончательно доконать соседа, Дмитрий добавил беспечно:

– За убийство сидел. Заделал одного лоха^[39].

Такое отношение к себе Гаврилин и раньше замечал, еще в поезде, когда возвращался из заключения. Люди менялись на глазах – одни делались сухо вежливыми и спешили отделаться от его присутствия, другие просто не разговаривали с ним и настороженно следили. Правда, попадались такие, что не шарахались как от чумного, а проявляли сочувствие, давали кучу советов. Один мастер с угледобывающего комбайна, откуда-то из Караганды, настойчиво звал к себе в бригаду, обещал сделать человеком. Но в общем люди с недоверием относились к бывшим зекам, и их доверие надо было зарабатывать долго и упорно. Хватит ли у него терпения, Дмитрий не мог с уверенностью сказать, да он и не задумывался над этим в первые дни свободы. А потом всем завладел Щеголь.

Полный дядька вдруг вспомнил, что у него процедуры, и быстро исчез.

«Так-то лучше! – с удовлетворением подумал Шкет. – Еще бы тетку выжить – совсем было бы просторно».

Но тетку с большой сумкой, набитой фруктами, выжить оказалось не так-то просто. Едва мужчина поднялся, как она передвинулась на его место, нахально прижав Гаврилина так, что ему ничего не оставалось, как отодвинуться на старое место. «Вот ведьма! – проворчал Шкет, – Стибрить бы у тебя все бабки! Хотел бы я видеть, как ты тут бы отдыхала».

Солнце клонилось к западу, вытянув до нескончаемости тени от платанов. Гаврилин еще раз окунулся в море, оделся, подхватил свой портфель и пошел вверх по улице, поднимаясь по ступенькам и с интересом разглядывая город, о котором мечтал и был наслышан о нем от зеков в колонии. Ему все нравилось здесь, и он твердо решил пробыть тут месяц. Окунувшись в атмосферу праздности, ничегонеделания, резкого контраста после мотания по деревням в поисках икон, он все воспринимал как в полусне, как в сладкой и прекрасной мечте. Мимо проходили красивые, элегантные, привлекательные женщины, и Дмитрий невольно оглядывался на них, а они его не замечали. Шкету никогда не везло с женщинами, у него никогда не было красивой подруги, ему всегда доставались некрасивые и маленького роста, под стать ему самому.

Сверху, с уступа скалы, где прилепился в живописных зарослях небольшой ресторанчик, долетали звуки блюза, труба стонала и плакала. Она звала, и Гаврилин, поддаваясь очарованию музыки, пошел наверх, ожидая увидеть что-то необыкновенное, как весь сегодняшний день. Но все здесь оказалось просто и прозаично: десятка полтора столиков, накрытых белыми скатертями, официанты в белых костюмах с черной бабочкой и люди, пожалуй, самые обыкновенные, пришедшие сюда выпить по бокалу вина, послушать музыку, потанцевать и насладиться свежестью морского воздуха. Но для Гаврилина и этот ресторан с оркестром из пяти музыкантов был открытием. Раньше он всего один раз был в ресторане. Было это давно, больше пяти лет назад, но запомнился ему этот день на всю жизнь.

А было это так: Дмитрий вышел из бассейна умиротворенный, спокойный, слегка распаренный и подошел к буфету. Он уже взял себе стакан кофе и булочку, когда заметил у круглого столика парня своего возраста. Перед ним лежали бутерброды с колбасой, плавленный сырок и стакан молока. Он нерешительно смотрел на Гаврилина и, поймав его дружелюбный взгляд, предложил:

– Давай по сто граммов после бассейна? Не могу один. – Он смешно выпятил губы, изображая, как ему противно пить одному.

Так как Дмитрий не успел сказать ни да, ни нет, а в предложении парня не было ничего криминального, он улыбнулся ему, и тот быстро достал с прилавка два стакана. Забрав закуску, он пересел к Гаврилину, вытащил из внутреннего кармана пальто четвертинку, разлил ее по стаканам. Они тихо чокнулись, чтобы не привлекать внимания буфетчицы, и выпили водку.

– Алексей я, – сказал парень, запихивая в рот половину бутерброда.

– Дмитрий, – ответил Гаврилин, – просто Дима.

Из буфета они вышли в превосходном настроении и чувствовали себя в некотором роде друзьями. С непривычки водка подействовала на Дмитрия, он стал развязней, задевая прохожих, смеялся им в лицо, что обоим доставляло пьяное удовольствие.

Возле метро они остановились, намереваясь распрощаться, и вдруг Алексей вспомнил, что приглашен на день рождения в ресторан. Он буквально вцепился в Гаврилина, требуя, чтобы и он пошел вместе с ним. Долго уговаривать Дмитрия не пришлось, водка сняла все границы условностей и приличия.

В ресторане они появились с запозданием, поэтому появление в компании нового человека было воспринято как само собой разумеющееся. Ему не задавали вопросов, и они никого не спрашивали ни о чем. Они выпили с Алексеем, потом вместе со всеми. Рядом с Дмитрием оказалась девушка – худенькая, миниатюрная, – на которую Дмитрий сразу же заявил свои права. Он стал за ней ухаживать, танцевать, пытался даже изображать светского льва: никто никогда не говорил ему, что женщинам можно целовать руки, интуитивно он сам до этого дошел: целовал ей руки до и после танца, до рюмки и после рюмки, и все хотел доказать своей избраннице, что он хорошо воспитан. Она смеялась нетрезвым смехом и называла его «лапа». Гаврилин опьянел, зал раскачивался и кружился. Тата – он только на очной ставке узнал, что зовут ее Татьяна, – вся перекосилась, рот искривился, все перед глазами разъехалось и плавало в цветных туманах. Кто-то подошел к Тате и взял ее за руку, но Дмитрий не отпускал, он не разрешал никому с ней танцевать. Парень все еще держал Тату и легким движением пальцев толкнул Дмитрия в лоб. Гаврилин отвалился на стул и отпустил руку девушки. Перед глазами пошли круги, и вдруг его взгляд четко сфокусировался на бутылке из-под шампанского. Гаврилин вскочил на ноги и схватил бутылку. Тата и широкоплечий парень с короткой стрижкой боксера удалялись от стола. Дмитрий видел только голову парня, все остальное – столики, танцующие, да и сама Тата – расплывалось в красочном киселе. Гаврилин бросил бутылку и сам, потеряв равновесие, упал возле стола…

На следствии он узнал, что убил человека. Этим человеком оказался Гена Шарков, рабочий с автомеханического завода.

Известие об убийстве сразило Дмитрия, несколько дней он находился в шоковом состоянии, и следователь вынужден был обратиться к врачу. Потом это прошло, и наступил страх перед ответственностью за преступление. Он писал покаянные письма, просил, умолял, плакал неподдельными слезами на суде, испытывая по-настоящему горе, что лишил жизни парня, которого никогда раньше не знал. Он видел, отгороженный от людей в зале суда, и почти не видел тех, кто был тогда в ресторане. Никто из них не обвинял его, не ругал, не возмущался, все были напуганы и потрясены нелепой жестокой сценой. На вопросы суда отвечали быстро и кратко, как бы спешили отделаться от всей этой обязательной процедуры. Да, они его не знали, да, впервые увидели в ресторане, да, он затеял ссору.

Все пять лет, пока Дмитрий был в колонии, он не забывал того ресторана и дал себе слово помогать, чем сможет, матери убитого им парня. В колонии никто его не осуждал, зеки были равнодушны к такого рода преступлениям, каждый из них совершил что-то на свободе и у каждого хватало своих забот, чтобы принимать на себя чужие переживания. Несмотря на тяжесть преступления, Гаврилин не пользовался уважением у зеков, для них он был лишь Шкетом, мальчишкой на побегушках, рабом, которым мог помыкать каждый, кто был сильнее его. Дмитрий ненавидел эту публику, но терпел, пресмыкался, чтобы не подвергаться избиениям, служил сильным и ждал своего часа, чтобы навеки распрощаться с этой проклятой тюрьмой…

…Гаврилин вошел в ресторан и вдруг почувствовал себя несколько неловко под взглядом пяти, шести пар глаз, вонзившихся в него со стороны ближайших столиков. Он наклонил голову, чтобы не видеть этих взглядов, и обнаружил, что брюки его не глажены и пузырятся на коленях. Теперь он сразу оценил свой туалет, от пыльных башмаков до пиджака, собравшегося гармошкой на рукавах, и рубашки не первой свежести. «Каким несчастным я показался этой публике, лакающей коньяк, – с необъяснимой злобой подумал Дмитрий обо всех скопом, не разглядывая их вообще и стараясь не смотреть по сторонам. – Чего доброго подумают, что пришел попрошайничать». Он неуверенным шагом дошел до противоположной стены, где стоял свободный столик, беспричинно страдая от уязвленного самолюбия, и сел на стул. Только сейчас он смог осмотреться и понял, что в этом зале он был нужен лишь одному человеку – официанту. Остальным было ровным счетом на него наплевать, есть он тут или его нет. Хотя Гаврилин и нужен был официанту, тот не спешил к нему, он не хотел нарушать традицию своего заведения – выдержать клиента, довести его до точки, а эту точку официант обязан знать, иначе нечего ему делать в этом горном ресторане. Доведенный до точки клиент начинает нервничать, крутить головой по сторонам, призывно махать рукой любому официанту, что означает – пора облагодетельствовать клиента. Официант с самой обворожительной улыбкой, растапливающей любые куски льда, держа в боевой готовности блокнот и карандаш, подлетает к посетителю – тысяча извинений – задержали на кухне, в буфете, расчеты с другими посетителями, но теперь только в вашем распоряжении. Такая манера сразу повышает акции официанта и его шансы на приличные чаевые.

С Гаврилиным этот номер не прошел, да он и не был нужен. Дмитрий плохо знал ресторанные порядки, а посему, посидев не больше двух минут, поднялся и пошел прямо на официанта. Он не дал ему выпустить дежурную фразу: «Посидите, вас обслужат!» Он сам сказал то, что хотел сказать, и в таком тоне, в каком сильные разговаривали с низшими в колонии.

– Послушай, друг! Сделай человеку радость на этот вечер. Принеси бутылку водки, закусить, и я сделаю тебе радость.

– Не мой столик, – другой дежурной фразой, как щитом, было прикрылся от Гаврилина молодой официант.

– Я твой, понимаешь? Не столик, а я твой! Неси водку, я ее не пробовал пять лет! Понял? – последнее слово Гаврилин придавил посильнее, и официант согласно кивнул головой.

Через две минуты на столике перед Гаврилиным появилась водка и закуска. Он торопливо налил полфужера и сразу выпил, чтобы согнать скованность, охватившую его с порога ресторана, словно он попал под гипноз чьих-то недобрых глаз. Через несколько минут водка сделала свое дело. Дмитрий расслабился. Он уже не стыдился своих мятых брюк и пиджака, рубашка не жгла шею, а башмаки не казались грязными. Он поглядел по сторонам, пытаясь поймать на себе какой-нибудь пристальный женский взгляд. Но женщины не смотрели на него, а если и смотрели, то равнодушно, как на бесшумно скользящих по залу официантов, женщину, убирающую со стола грязную посуду, музыкантов. Шкета это задело, разозлило. Он тихо, сквозь зубы произнес ругательства, почерпнутые в глубинах колонии, чувствуя, как уходит было поднявшееся от водки настроение. Масла в огонь подлил официант, он решительно подошел к Шкету и, нисколько не стесняясь, не думая, что может задеть его самолюбие, сказал:

– Я бы с вас получил…

Гаврилин скрипнул зубами и так поглядел на официанта, что тот не нашел ничего другого, как добавить:

– Такой порядок.

– Я твои порядки знаю. А ты моих – нет, а посему вали к двери и жди, пока я тебя позову! – грубо ответил Гаврилин и отвернулся. Однако он вытащил из кармана пиджака две двадцатипятирублевки и показал их небрежно официанту, даже не поглядев на него. Назревший конфликт разрешился, и Дмитрий остался один за столиком. Водку он почти всю выпил и чувствовал, как отяжелела голова: зал вместе с людьми, столиками, оркестром слегка покачивался, совсем не в такт музыке. «Надо пойти на воздух, – подумал он, – развезет».

Вдруг перед Гаврилиным выросли две фигуры, молодые парни в легких спортивных рубашках. Один улыбнулся и, склонившись в сторону Дмитрия, блеснул золотым зубом.

– Гуляем, парень?! В компанию примешь? Сесть негде, а ты тут как король на именинах.

Золотозубый не стал дожидаться разрешения и, сев рядом с Гаврилиным, поманил пальцем официанта. Второй парень сел с другой стороны, бросив на стол сумку, в которой водители автомашин носят документы.

– Бутылку коньяку и закуску, – сказал весело золотозубый официанту. – И слушай, мальчик, я не люблю ждать. За ожидание я не плачу. Понял? Вот и давай с лимончиком коньячок. – Официант мгновенно испарился, и золотозубый подмигнул Гаврилину, кивнув на своего молчаливого товарища.

– Надо же поправить корешу настроение. Видишь, какой смурной сидит? А отчего – знаешь? Корочки жмут! – И он весело и громко рассмеялся. Несколько голов повернулись в их сторону.

– Откуда прикатил, кореш? – положил он руку на плечо Дмитрию. И Гаврилин почувствовал в нем скрытую силу: такие в колонии не подчиняются, такие командуют. Дмитрий неопределенно махнул рукой, внутренне сопротивляясь натиску золотозубого. Но тот и сам догадался.

– Был зеком?

– Валялся на нарах.

– За какое дело?

– Мокрое. Пятерик имел.

– И только пятерик? – искренне удивился золотозубый.

– Случай.

– Бывает. Я тоже на нарах валялся. Вот уже три года как спрыгнул. А теперь кто я? Коль, кто я? – обратился он к своему угрюмому товарищу. – Ну молчи, молчи! Мастер я, мелиоратор! – протянул он гордо по складам длинное слово. – Соображаешь? Землю переделываю. Там, где я прошел, сады цветут, хлеб растет. А раньше, где побываю, там люди слезами обливаются. Хавиры брал. Мастерски брал. Сейчас для меня полкосой зашибить – пустяк. Повкалывал, и полтысячи в кармане. Земля, она, кореш, за себя хорошо расплачивается. Ты ей, она тебе вдвойне.

Официант принес коньяк и закуски, расставив все на столе, убежал и быстро вернулся, неся две маленькие рюмки. Золотозубый поймал официанта за рукав и тихо сказал ему:

– Мальчик, ты же считать не умеешь. Сколько нас? А ты две рюмки несешь. Кореша встретили, захмелиться надо.

За столом много говорил золотозубый. Коля молчал и тоскливо глядел в зал, наверное, не прислушиваясь к тому, что говорил золотозубый. Гаврилин слушал его и согласно кивал головой, не все понимая из того, что ему рассказывал новый знакомый. И хотя в нем чувствовалась властность и сила, Гаврилин не боялся его, не унижался перед ним, он ему доверял. Они выпили по рюмке коньяку, и золотозубый налил снова. Мысли в голове Дмитрия наползали одна на другую, даже не успев оформиться. Ему нравилось слушать этого здорового, сильного парня, который мог постоять за себя в колонии, который никогда бы не пошел выносить парашу за другого, если бы ему приказали, он бы никогда не плюнул в лицо тому, кому не хотел бы плюнуть.

– Я завязал^[40] напрочь, и теперь ни одна собака меня не стащит на старую дорожку. Одним словом, я не скучаю по параше! Дело мое интересное, машина, я тебе скажу, – гигант, а ты ее ведешь как в детском садике грузовичок на веревочке.

– Я бульдозер могу водить, – вставил в разговор Гаврилин. Ему очень хотелось похвастать перед этими ребятами, что и он может работать на машине.

– Бульдозер – это сила! Я тебе в своей бригаде лучший бульдозер дам, полкосых будешь заколачивать, – азартно стал агитировать золотозубый Дмитрия. – Коля, можем мы взять этого мальчика? Я за него ручаюсь.

– Можем, конечно, – вяло ответил Николай, занятый своими мыслями.

– Ты знаешь, кто меня вытащил в люди? Вот мой крестник! За него я глотку перегрызу. – Он склонился к Дмитрию и тихо поведал:

– Девка его бросила, стерва! Мог бы – голову ей открутил. Такого парня обидела. Я его специально в Сочи притащил, тут этого добра много гуляет. Может, кто понравится. Ты как думаешь?

– Мне бы его рост и силу, – пьяно ответил Гаврилин.

– Я очень много потерял из-за того, что ростом мал! – продекламировал золотозубый. – Плюнь ты на это, не в росте дело. Зачем тебе рост?

– Мурло бы одному амбалу^[41] свернул. Пять лет он мной мыкал.

– Забудь, кореш! Старое это, надо новой жизнью жить. Пойдешь ко мне на бульдозер? Только я злой. Не будешь вкалывать… – Он сжал здоровый, сильный кулак и сунул его Гаврилину под нос. – Все забудешь, все зарубцуется. Женишься, детишки пойдут. У меня знаешь какие пацаны? Коль, хорошие у меня пацаны? И жена… – он мечтательно закрыл глаза, качнул головой, будто стряхивая воспоминания, и уставился на Дмитрия.

– У тебя бирка есть?

– Есть, я сразу получил и прописался.

– Тогда все законно. Ты, кент, держись меня, через десять дней мы с Колей уезжаем. Поедешь с нами.

Они еще долго говорили о разной всячине, допили коньяк, взяли вторую бутылку, потом третью. Ресторан опустел, а они все еще сидели, золотозубый рассказывал о своей жене, о пацанах, о каком-то Ярцеве. Он был пьян, Коля тоже опьянел, а Гаврилин вообще с трудом соображал, где они находятся. Официант уже подходил несколько раз, пытался им разъяснить, что ресторан закрывается. Но они все сидели, пили, пытались петь. Дмитрия сильно развезло, ему стало душно и он, шатаясь, пошел к выходу, не обращая внимания на увещевания и уговоры золотозубого, который вдруг оказался наиболее трезвым. У выхода официант остановил Гаврилина и стал совать ему в руку счет. Дмитрий, не глядя, вытащил из кармана две бумажки по двадцать пять рублей и отдал их официанту. Едва он прошел несколько шагов, официант снова догнал его и всунул в руку портфель. На воздухе стало немного легче, и Гаврилин побрел вверх по склону горы, цепляясь рукой за кусты. Так он шел, пока хватало сил. У большого валуна Дмитрий лег на землю и сразу провалился в пустоту.

Солнце поднялось из-за гор, разрезая лучами кустарники, и охватило спокойную, тихую гладь моря. Потянуло утренней прохладой, и Гаврилин, поежившись проснулся. Кругом не было ни души, тишина нарушалась шумом утренних автобусов, проходивших снизу у моря. Дмитрий огляделся, и вдруг взгляд его упал на какой-то предмет у ног. Он вгляделся и узнал свой бумажник. С непонятной тревогой Дмитрий разглядывал его, не решаясь протянуть руку. Он еще не поднял бумажник, как понял, что случилось непоправимое. Гаврилин сунул дрожащую руку во внутренний карман пиджака и весь похолодел. Карман был пуст, деньги, все до рубля, исчезли. Он схватил бумажник, прощупал все отделения, лихорадочно обшарил все карманы, выворачивая их наизнанку, цепляясь за умирающую надежду. Он ощупал подкладку пиджака, для чего-то вывернул наизнанку рукава, тряхнул его и лишь после этого прекратил поиски, разразившись отборной бранью.

– Сволочь! Бандит! – кричал Дмитрий во весь голос и как сумасшедший метался среди кустов, будто надеялся встретить своего обидчика, очистившего карманы и укравшего портфель.

– Все деньги забрал, гад! Всю надежду отнял! Тысячу рублей!

И до того Гаврилину сделалось жалко самого себя, оставленного вором без копейки денег, и до того стало больно и обидно, что он не смог удержать слез. Размазывая их по грязному лицу, он перестал кричать и браниться, а тихо причитал:

– Ну за что? За что мне так? Все до единого рубля. Я же хотел отдохнуть у моря. Я же никому ничего не сделал.

Он еще покрутился бесцельно вокруг того места, где спал, вглядываясь в землю, будто хотел найти утерянные вором деньги, и пошел вниз к подножию горы. В тихой улочке, у водоразборной колонки напился ледяной воды, умылся и почувствовал некоторое облегчение. Будущее уже не казалось ему таким страшным и мрачным. Голова лихорадочно работала в поисках выхода. Нужны были деньги, для начала хотя бы поесть, а дальше Гаврилин не загадывал.

Целый день он слонялся по городу, заглядывал в кафе, где завтракали и обедали отдыхающие «дикари», глотал голодную слюну при виде разложенных на тарелках горячих блинов, сосисок, бифштексов, дымящихся бульонов и кофе. Он все время на что-то надеялся, но ничего спасительного не случалось. Одна настойчивая мысль сверлила его мозг: «Достать деньги, где достать деньги? Как только достану – сразу рвану отсюда», – решил он, уже не желая больше оставаться в этом, таком желанном недавно городе у моря. Ему вспомнились вчерашние парни, и он воспрянул духом. «Найду золотозубого, все же кореш, должен помочь», – думал он, пытаясь отвлечь себя от голода.

У киоскас минеральной водой он остановился, через окно увидел открытый ящик стола и в нем деньги: много рублей, трешек, пятерок – жаркий день, вода была ходовым товаром. Продавщица, пожилая полная женщина в грязном замызганном халате, бросала в ящик бумажные деньги, в другой ссыпала мелочь: уйму медных и серебрянных монет. Гаврилин несколько секунд глядел на эти деньги и перевел взгляд на лицо женщины. Оно было потным, тусклым от усталости, бесцветные глаза смотрели на непрерывную очередь равнодушно, без всякой мысли. Руки у нее были большие, с припухшими, красноватыми от воды пальцами. Она ловко брала деньги и бросала на прилавок сдачу, пожалуй, даже не замечая лиц тех, кто перед ней стоял. Дмитрий уверенно взял с края прилавка бутылку, наполненную до половины минеральный водой, и прямо из горлышка выпил уже потерявшую газ воду. Пустую бутылку он протянул продавщице и та, не глядя на него, бросила на прилавок двадцать копеек. Гаврилин зажал в кулаке мелочь и быстро отошел от киоска. Рядом в булочной он купил булку и сразу всю съел. Настроение немного поправилось, но мысль о деньгах неотступно преследовала его. «Сколько у нее там в ящике?» – подумал он о продавщице киоска. Подумал просто так, бесцельно, без всякой определенной мысли. «Наверное, рублей сто, не больше. Мне бы хватило убраться отсюда. Даже можно посидеть в ресторане, и на дорогу бы осталось. А, чего там думать? – прервал он ход своих мыслей. – Деньги есть, да не про вашу честь».

Дмитрий дошел до гостиницы, постоял, с завистью глядя на окна, на балконы, где сидели в удобных креслах мужчины и женщины. И это их праздное спокойствие, наслаждение заслуженным отдыхом вдруг вызвало в Гаврилине необъяснимое злобное чувство ко всем, кто жил сейчас в этом южном курортном городе.

– Ух, гады! Жизнь себе устроили! – ругался он сквозь зубы. – Наслаждаетесь!

Гаврилин не думал о них как об оленеводах, шахтерах, экскаваторщиках, водителях поездов, полярных зимовщиках, хлеборобах и моряках. Он видел только то, как они обращались со своими деньгами. Сейчас ему было невдомек, что эти деньги достались им трудом, он знал только, что они у них есть, а ему приходится воровать пустую бутылку в киоске минеральных вод и утолять нестерпимый голод. Им овладела бешеная злоба, он стал искать ссоры, чтобы кулаками выместить на ком-нибудь накопившуюся злость за похищенные деньги, за голодный день и за то неудовлетворение, которое возникло из-за неопределенности его положения. Словно таран Дмитрий разрезал группы ребят, толкал их, прислушиваясь, не бросит кто ему вслед обидное, оскорбительное слово. Но все здесь будто сговорились, они не воспринимали задиру-парня, не обращали внимания на то, что их кто-то толкнул. Наконец, потеряв терпение, когда напряжение достигло высшей точки, Гаврилин пошел на парня, чьи глаза, скрытые очками с толстыми стеклами, вызвали еще больший прилив злобы у Гаврилина. «Вот этому я врежу по очкам!» Он налетел на него и сильно оттолкнул в сторону, тот даже екнул от удара, и очки соскочили с носа. Парень едва успел поймать их и водрузил на место.

– Куда прешь? – заорал на него Гаврилин и весь задрожал от возбуждения и ярости. Он подскочил к парню и отупело сжал кулаки. Видно, все его чувства очень хорошо отразились на лице, потому что двое ребят, переходивших дорогу, вдруг резко свернули в сторону, с тревогой глядя на вспыхнувший скандал.

Паренек прижал плотнее к глазам очки и виновато посмотрел на низенького, взъерошенного в ярости человека. В его лице не было ни страха, ни удивления, оно сделалось каким-то беспомощным перед натиском Гаврилина.

– Простите, я плохо вижу. Это чужие очки. Мои разбились, – тон его был тихий, извиняющийся, разоружающий. Кулаки Гаврилина разжались, он расслабился, словно спущенная пружина, ярость его улеглась, погасла, как перед укротителем. После таких слов ударить парня было все равно, что ударить ребенка.

– Ладно! Катись! – махнул рукой Гаврилин и медленно пошел дальше. Теперь спешить было некуда, желание драться исчезло, но мысль, где добыть деньги, осталась. Она сверлила мозг, не давая ему покоя. Он сел на скамейку возле чугунной ограды сада и сейчас же вспомнил о киоске минеральных вод. «Если бы она взяла с собой деньги, можно было бы вырвать сумку, – подумал он. – Крыса был мастер по таким вещам, – вспомнил он Лузгина. – Сумку вырвать – это он умел. «Никакого труда, что у ребенка отнять игрушку», – пришли на память хвастливые слова Лузгина. При мысли, что он мог бы вырвать у женщины сумку и сбежать, Гаврилин заволновался. «Никакого риска, все делается в долю секунды», – продолжал он вспоминать поучения Крысы.

Дмитрий поднялся и пошел в сторону киоска. У него еще не было никакого плана, никакого решения, он просто пошел в ту сторону. Но какая-то неведомая сила тянула его именно к киоску. Он пересек улицу и приблизился вплотную к темному квадратному деревянному строению. Киоск был уже закрыт, но внутри горел свет, и сквозь щель в ставне угадывалось какое-то движение. Шкет обошел строение и оказался в тени, скрытый от уличного фонаря стеной киоска. Он прижался к сохранявшим дневное тепло доскам, затаил дыхание и весь сжался от напряжения. Ему хотелось вспомнить продавщицу, но как он ни старался, кроме ее усталых бесцветных глаз да красных от воды рук ничего не осталось в памяти. «Деньги она, конечно, возьмет с собой. Она не оставит их в киоске», – подумал Гаврилин.

Неожиданно он услышал тихий глухой голос, ему показалось, что в киоске есть кто-то еще, и он готов был отказаться от своего безумного намерения. Но тут Шкет уловил отчетливо произнесенные слова:

– Куда ж я его девала? Ага, вот он! Слава богу, день кончился! Когда уж наступит конец?

«Сама с собой разговаривает», – понял Гаврилин. Он оглянулся по сторонам – поблизости не было ни души. Где-то в отдалении смутно маячили фигуры людей, доносились приглушенные голоса и смех. Несмотря на поздний час, жизнь в городе не спешила замереть. Гаврилин стоял у киоска и еще не знал, сделает он это черное дело или нет, он просто стоял и ждал. При мысли, что может это сделать, Шкет покрывался холодным потом. Прошло немного времени, но ему показалось, что стоит он здесь уже добрый час. «А может, плюнуть на все и пойти в милицию? – подумал он. – Помогут, накормят, отправят бесплатно. Уж они-то помогут – это точно!» – схватился Гаврилин вдруг за спасительную мысль. Он переступил с ноги на ногу. Оставалось совсем немного – не стоять на месте, а шагнуть на свет, и дальше – без остановки к горотделу милиции. Но новая предательская мысль остановила его: «Будут задавать вопросы – почему, как, откуда деньги, с кем пил? Не будут верить! Нет, лучше рвануть сумку!»

В эти страшные минуты, когда он стоял в засаде, поджидая свою жертву, ему почему-то ни разу не пришла в голову мысль, что он готовится совершить ограбление, готовится совершить нападение на человека ради нескольких десятков рублей. Почему же он так хладнокровно идет на преступление? Или он заражен духом рецидивизма из колонии? Уверенностью, вселенной в него рассказами удачливых воров, что можно обмануть розыск? Но как бы ни были они удачливы, они все равно оказывались в заключении, и это было неоспоримым фактом. В колонии существовало как бы два полюса, а Гаврилин находился между полюсами. С одной стороны, зеки, и не просто зеки, а те, кто был в законе – не изменившие преступному миру, а с другой стороны – воспитатели. И между ними как бы шла скрытая борьба за Гаврилина. Пять лет каждая сторона тянула его к себе. Днем, пока он строил дорогу, он знал свое будущее, оно было для него ясным и простым – честный труд. А вечерами его обволакивал дурман мира прошлого зеков, всех этих домушников, карманников, мошенников, трамвайных и поездных воров, грабителей и насильников. Тогда он терял волю к сопротивлению и заражался их азартом и бесшабашностью. С горящими глазами слушал Гаврилин их рассказы о лихих набегах на чужие квартиры, о ловкости и смелости, с которой они уходили от преследований оперативников. И хотя все эти «герои» делили с ним нары, парашу и камеру, они вселяли в него дух авантюризма. И самое серьезное из этой упорной борьбы заключалось в том, что в вопросе о наказании победу одерживали зеки. Он хорошо усвоил себе мысль, что можно совершить преступление и избежать наказания – надо только все продумать, все учесть, и тогда не нападут на твой след. Получалось так, что все, кто сидел с ним в колонии, оказались там случайно: чего-то не учли, где-то оставили следы. А если все продумать снова…

Сейчас он был уверен в простоте исполнения преступного замысла. «Женщина выходит, – думал он, – я хватаю сумку и скрываюсь в темноте. Дело нескольких секунд, легко, как отобрать игрушку у ребенка».

За дверью звякнул крючок, и Гаврилин в страхе, уже в который раз, поглядел по сторонам. Свет в киоске погас, и дверь распахнулась. Фигура женщины показалась в проеме. Гаврилина, скрытого тенью стены, не было видно. Женщина поставила на землю хозяйственную сумку, прижала ее ногой и стала запирать на замок дверь. Шкет, крадучись, сделал несколько шагов, протянул руку и рванул сумку из-под ее ног. Она лишь ойкнула от неожиданности, еще не поняв, что произошло, а Гаврилин был уже за углом киоска. Он бросился к ближайшим кустам, позади раздался отчаянный крик женщины:

– Украл бандит! Украл сумку! Держите его!

Гаврилин пробежал через опустевший парк, выскочил к морю. Берег в этот час уже опустел, но Шкет решил не привлекать к себе внимания и пошел скорым шагом в сторону маяка. Сумка показалась ему легкой, и он вдруг засомневался, есть ли в ней что-либо. У дамбы, укрывшись ее тенью, Гаврилин остановился и торопливо принялся шарить в сумке в поисках пачки денег. Сначала наткнулся на стеклянную банку с повидлом, потом на свеклу, зло швырнул все это в море. На дне сумки лежали два небольших, но увесистых мешочка. Шкет раскрыл один, и велико же было его разочарование, когда в нем он обнаружил лишь медную мелочь. Второй оказался наполнен серебром. Чтобы не пересчитывать все это, продавцы, как правило, взвешивают медь и серебро прямо в мешочках и легко подсчитывают количество рублей.

Гаврилин нетерпеливо пошарил по сумке, ощупал и вывернул подкладку и карманы, и окончательно убедился, что там ничего больше нет. Желая поскорее избавиться от сумки, он сунул в нее несколько булыжников и бросил в море, в серебряную дорожку. Вода раздалась в стороны, ухнула, разбросав серебро по кругу, и сомкнулась, поглотив вещественную улику.

Обида и разочарование захлестнули Гаврилина, рухнула надежда выбраться отсюда, покончить с неопределенностью. Одновременно в его сознание начала закрадываться тревога, Шкет схватил один из мешочков за углы и сверкнувшим медным ручьем спустил содержимое в море. С другим мешочком под мышкой он побрел по пустынной улице, удаляясь от места совершенного преступления. Поднявшись по склону горы, Гаврилин выбрал площадку поровней и улегся спать. Голод мучил его, мешая заснуть, нервное напряжение все еще давало о себе знать, хотя возбуждение несколько улеглось.

Проснулся он довольно рано, спустился к морю, выкупался, почувствовал освежающую бодрость и стал думать о завтраке. Голод вновь вернулся с еще большей силой. Несмотря на ранний час, отдыхающие уже занимали места на городском пляже. Гаврилин с трудом дождался, пока откроется гастроном, и высыпал перед кассиром горсть мелочи. Она быстро пересчитала серебро и сказала радостно:

– Вот хорошо, теперь я на весь день с мелочью.

– Может, возьмете у меня еще? – спросил Шкет, доставая из кармана еще горсть серебра.

Кассир оглядела его небритое лицо, короткую стрижку, мятый костюм, рубашку и ответила:

– Выкладывай!

Он высыпал из мешочка мелочь, получил червонцы, засунул их небрежно в карман и пошел к выходу. Кассир через окно увидела его еще раз и долгим взглядом проводила удаляющуюся фигуру, вскоре совсем забыв за делами об этом незначительном эпизоде.

Гаврилин кое-как почистился, зашел в парикмахерскую, побрился, приобрел себе в киоске темные очки, пляжную спортивную сумку, накупил бутербродов и снова пошел к морю. Там, за камнями, торопливо поел и, раздевшись, улегся под лучами утреннего солнца. Людей здесь уже собралось много, и Шкет не выделялся среди отдыхающих. «Нет, что и говорить, надо все делать чисто! – подумал он с удовлетворением. – Но где же взять денег? На том, что добыл, далеко не уедешь», – снова вернулся он к мысли о том, что ему надо отсюда уезжать. К полудню эта мысль не давала ему покоя и погнала его в город. «Волка ноги кормят! Поищу каких-нибудь ротозеев, их вон тут сколько», – решил Шкет и принялся у водоразборной колонки чистить от пыли брюки.

Первым местом, откуда решил начать Шкет, был базар.

Послонявшись бесцельно среди полок с овощами и фруктами, Гаврилин купил виноград, съел его и пошел к мясной лавке. Цели у него никакой не было, он просто ходил по базару и смотрел, что где продают, спрашивал цену, а сам приглядывался к людям. «Тут ни у кого не вырвешь, поймают, убьют», – подумал он и уже в который раз стал обходить полки с овощами и фруктами. Снова вернулся к мясной лавке, постоял несколько минут в очереди, размышляя, каким путем можно бы достать денег на базаре. В колонии он много слышал рассказов, как зеки добывают деньги на свободе. Но сейчас он не мог выбрать тот способ, который бы ему больше подошел к этой ситуации. «Надо украсть кошелек», – решил он, но сейчас же отверг этот способ. Воровать Гаврилин не умел, этой «науке» он не был обучен, и сейчас пожалел, что отказался в свое время от предложения соседа по нарам по кличке Пузо поучиться «рыбалить». И все же Шкет бросал заинтересованные взгляды на дамские сумочки, на хозяйственные авоськи, еще не зная сам, что это ему даст. Наконец он остановился на испробованном способе. «Рвану сумку у той толстухи, может, там куш», – подумал Шкет, жадно глядя на черную потертую сумку в руках женщины средних лет. Но она вдруг накинула ручку сумки на плечо и зажала ее под мышкой. «Ишь, жмет рукой, наверно есть там, и немало, – озлобился Шкет.

Он хотел было походить за женщиной, но старческий дребезжащий голос остановил его:

– Что невесел, парень?

Гаврилин оглянулся и увидел старика с седой бородой, одетого, несмотря на жару, в теплый пиджак, старенькие брюки и поношенные ботинки. За спиной у него виднелся мешок, на четверть чем-то наполненный. Ноша была, видно, не тяжелая, потому-то старик довольно легко держал ее на плече. Шкет взглянул в лукавые глаза старика, затянутые морщинами, и вымученно улыбнулся. Ему вдруг сделалось необыкновенно тепло оттого, что нашелся за целый день человек, который поинтересовался его настроением. И потянуло Шкета к этому старику, захотелось посидеть с ним, поговорить, рассказать, как ехал сюда с надеждой и остался без гроша, как зашел в тупик и совершил преступление.

– Да так, дедушка, не все хорошо складывается, – ответил он с горечью и отвел глаза в сторону.

– Такой молодой да сильный, есть ли от чего горевать? – участливо заметил старик.

И эта участливость тронула Гаврилина, в груди защемило, и он махнул безнадежно рукой.

– Долго рассказывать, дедушка. И никому это не интересно. Моя жизнь – мои горести.

Они стояли перед мясной лавкой и беседовали как двое старых знакомых. Гаврилину спешить было некуда, а старика тоже никто дома не ждал. Шел ему восемьдесят первый год, и жил он один в поселке Горный Ключ. День для него сложился неудачно: продавал орехи на базаре и почти весь свой товар нес обратно домой. Ему не хотелось возвращаться к своему одиночеству, и он удерживал возле себя парня.

– А ты поделись, парень, поделись. Сразу полегчает. Может, и горести твои не так велики, как ты их себе представляешь.

– Недавно из колонии я, дедушка, заключенным был. По пьяному делу парня убил. Освободился, к берегу не прибьюсь. Не знаю, куда податься. Ни крыши над головой, ни знакомых. Да еще обобрал меня какой-то гад до нитки! – со слезой в голосе сказал Шкет.

– Ничего, парень! Невелико твое горе, поправить можно, – прервал его старик. – Вот, возьму я кусочек мясца. Поедем ко мне, сделаю я макароны по-флотски, поедим, винца выпьем моего домашнего и подумаем вместе, что делать тебе.

Старик не стал ждать ответа, он подошел к окошку мясной лавки, покопался в кусках мяса, выбрал, что ему хотелось, порылся в карманах старых штанов, достал оттуда мятую пятерку, бросил сверток с мясом в мешок и повернулся к Дмитрию.

– Ну, поехали.

Дорогой, пока они сидели в автобусе, старик дремал и тихо посапывал, склоняясь к плечу Гаврилина. Раньше бы такая ситуация вызвала раздражение у Шкета, он бы грубо оттолкнул голову старика, может быть, зарычал на него, а сейчас эта сцена умиляла его, он испытывал радостное, благодарное чувство к этому старому незнакомому человеку, проявившему к нему сострадание и понимание, не испугавшемуся его прошлого. Дмитрий старался не шевелиться, чтобы не разбудить старика. Ему хотелось прикрикнуть на кондукторшу, которая громко объявляла остановки.

Дмитрий не помнил своего отца, он был совсем маленьким, когда отец погиб в автомобильной катастрофе. Ему запомнились только его сильные, поросшие рыжими волосами руки. Он приходил с работы, хватал Дмитрия и высоко подбрасывал в воздух. У мальчика сердце замирало от страха, радости, восторга, но здоровые сильные руки ловили его и снова подбрасывали высоко над землей. Лица отца Дмитрий не помнил, оно окончательно стерлось в памяти, фотографии на стене не давали ему того представления об отце, которое он хотел бы получить. Сейчас, сидя рядом с дедом, он испытывал непонятное радостное волнение, переполнявшее его душу.

Старик, как запрограммированный автомат, проснулся в тот момент, когда кондуктор объявила остановку. Потом они шли по каменистой, ухабистой горной дороге, и старик, несмотря на свои восемьдесят лет, держался довольно бодро.

Добравшись наконец до поселка, они подошли к небольшому низкому домику под красной черепичной крышей с аккуратным двориком, где выстроились ореховые деревья и кусты виноградников. Из соседнего дома вышла пожилая женщина, она приложила руку к глазам, закрываясь от солнца, вгляделась и приветливо поздоровалась:

– Добрый вечер, Степан Максимович!

– Здравствуй, Прасковья! Какие новости?

– Зачем нам новости? Нам и так хорошо живется.

– Писем нет от Ромки?

– Нет! Должен летом приехать с семьей.

– Дай бог!

Старик подошел к двери, вытащил из-под камня ключ и открыл большой висячий замок. Потом он распахнул ставни на окне и вошел в дом. Гаврилин переступил порог следом и почувствовал приятную прохладу. В небольшой комнате с земляными полами и простым убранством стены украшали фотографии разных поколений: от малых детишек, окруживших статного моряка царского флота, до портрета современного морского офицера. В центре висела фотография молодого матроса с усами и бакенбардами, имевшая большое сходство со стариком. Но одна фотография особенно понравилась Гаврилину, на ней был изображен капитан второго ранга, очень похожий на старика, но без усов и бакенбардов, и глядел он как-то по особенному, не замер перед фотографом, а словно не видел его и жил своим важным в эту минуту делом. Если бы фотограф не щелкнул затвором, то офицер, наверное, отдал бы какую-нибудь команду, – так он был сосредоточен и стремителен в своей застывшей на век позе.

– Это Митька мой, на «Беспокойном» командует, – сказал с гордостью старик за спиной Гаврилина. – В меня пошел, на море живет. А второй – отщепенец, в тайгу утек, все лето до осени там живет, звериные лежки изучает, травы собирает, книжки пишет. Осенью оба заявятся. Петька сбреет бороду, что вырастил за лето, и будут босыми ходить, как бывало, пацанами.

И от этих слов стало горько и больно Гаврилину, острая зависть охватила его. Мог же и он вот так жить, стал бы моряком или ходил геологом по тайге, а осенью приезжал сюда к морю и загорал – на целый год, набирался солнца и здоровья. Мог, но кто же виноват, что бросил он тогда бутылку в голову парня? Ладно, это прошлое, а что же теперь? Эх, дед, царапнул ты наждачной шкуркой по душе своим бесхитростным рассказом о сыновьях. У них жизнь, будущее, а его будущее может закончиться словами: «Гражданин Гаврилин, вы арестованы!»

И до того ему стало тоскливо и противно за свои последние годы, что жить не захотелось. «Двадцать пять лет – и полная пустота, ни прошлого, ни будущего. Может, покончить все это разом?» – вдруг со вспыхнувшим отчаянием подумал Дмитрий.

– Ты садись вон туда, к столу, – позвал его старик, – я мигом соображу поесть. Винца у меня имеется чуток, свое, мой виноградник дал. Да мне много не надо, по моим-то годам и вовсе врачи не позволяют эту штуку, лихоманка их порази. Да я сам по себе, а они сами по себе. Я же к ним не хожу, они ко мне тоже, вот я и позволяю себе кой раз стаканчик.

Старик сноровисто не по годам двигался по комнате, доставая сковородку, мясорубку, сухари, макароны. На дворе уже упали сумерки, и Степан Максимович включил свет. Он задернул занавески на окнах, поставил в казане воду на газовую плиту и вышел в коридор, где у него имелся лаз в погреб.

– Митька, – позвал он Гаврилина, – пойдем со мной в погреб.

Дмитрий вышел в коридор и обрадовался, что может быть чем-то полезен этому доброму и заботливому человеку.

– Погреб тебе покажу, – с тайной гордостью сказал старик и, включив свет, стал спускаться по крутым ступенькам вниз. Дмитрий пошел следом, наслаждаясь тишиной и покоем, царившим здесь под землей. Он удивился, увидев просторный, чистый подвал с каменными сводами. Две большие бочки с кранами стояли посередине, справа и слева вдоль стен выстроились закупоренные стеклянные банки, наполненные яблоками, сливой, виноградом, помидорами, огурцами.

– Есть некому, вот и стоят мои заготовки с прошлой осени, – заметил старик, с сожалением оглядывая свое фруктово-овощное богатство.

Он подошел к одной бочке, снял со стены ковшик, приоткрыл кран и налил в него огненно-красной жидкости.

– Попробуй! Какое понравится, то и будем пить, – протянул старик ковшик Дмитрию.

Гаврилин выпил холодного терпкого вина и подошел к другой бочке, из которой старик уже начал выбивать почерневшую от времени пробку. Откупорив ее, он налил в ковш вина, слил его в ведро и только после этого снова налил и передал Дмитрию. Это был янтарный напиток, он искрился и переливался при свете электрической лампочки. Гаврилин выпил его до конца и похвалил:

– Вот это да!

Старик взял большой кувшин с полки и налил его до краев.

– Вот его и будем пить. Это редкое вино, такого винограда почти не сохранилось в наших краях.

Они вернулись в комнату, Гаврилин нес осторожно кувшин, боясь расплескать драгоценную влагу. Хозяин достал из шкафа стаканы, протер их полотенцем и налил до краев. Здесь, на столе, в стеклянных стаканах вино выглядело более красивым.

– Пей, Митька, тезка моего старшего, и не журись! Главное, что ты свободный человек. Я ведь тоже в тюрьме сидел, только в царской. Семь лет каторги определили. Служил на «Первозванном», вот нас всех в каторгу и закатал царь-батюшка, чтобы хвост не поднимали. Через пять годков я утек с каторги, под чужой фамилией жил до самой революции. А потом свою обратно взял – Степан Мацепура. Только вина у нас с тобой была разная. Твоя вина не заслуживает прощения, даже если ты на свободе. Тут уж никуда не денешься. Горе ты причинил матери убитого, и будет это горе на ней до самой смерти. И не будет тебе от нее прощения.

– Помогать ей буду, может, простит, – тихо сказал Дмитрий.

– Может, и простит, – согласился старик и налил по второму стакану. – Давай с тобой выпьем за твою жизнь. Ты, как я понимаю, в тупик зашел и выхода не видишь. А выход-то – он перед тобой. Работать тебе надо, товарищей иметь, да не таких, какие с дороги сбивают, на легкую деньгу зовут. Деньга всегда была потной, тогда в ней есть цена, есть уважение к ней, есть радость и удовлетворение. А легкая деньга – она вся в слезах и счастья никому не приносила. Много ты видел среди товарищей, где сидел, счастливых? Нет! Там их нет! Они злодеи, что значит зло делающие другому. Украл – слезы! Обманул – слезы! Ограбил – слезы! И так уж эта деньга в слезах купается, что лишь черствое сердце не трогают эти слезы. И больней всего, когда десятку последнюю украдут, трудовую десятку. К примеру, у матери чулочки порвались, хотела купить или туфельки детке, кусок хлеба принести домой, а вместо этого слезки принесет. А тот, кто украл, он эту десятку пропил. Ему нет дела до слез, оттого, что сердца у него тоже нет. Или есть, да мохнатое. Искоренять мы их будем, у которых такие сердца.

Они выпили по второму стакану, и Дмитрий почувствовал, что вино ударило ему в голову. Оно оказалось приятным на вкус, но довольно крепким. Старик пошел к плите, перевернул вилкой макароны, поколдовал над ними, что-то досыпал, доливал, мешал и наконец поставил перед Дмитрием дымящуюся сковородку.

– Ешь, Митя, ешь! Мои ребята очень уважают макароны по-флотски. Бери прямо со сковородки, они так вкуснее. Винца можно еще выпить. Потом спать будем, а утро вечера мудренее. Ты, Митя, меня слушай. Я тебя человеком сделаю, выведу тебя из тупика. Специальность получишь.

– У меня есть две, – с гордостью заявил Дмитрий. – Я бульдозер водил и электриком могу.

– Электрик – специальность что надо! На корабль бы тебя, да нет тут таких кораблей. Так что поговорю я в одном санатории, там товарищ моего младшего по водоснабжению заведует. Поможет устроить, а поживешь пока у меня. Вот какой мой план. Что скажешь?

Старик захмелел и открылся всей своей добротой, на которую был способен, и Гаврилин вдруг поверил, что действительно станет человеком, выйдет из проклятого тупика. «С первой же получки отнесу в киоск все, что взял!» – дал себе слово и был настолько искренен в своем намерении, что стало ему радостно на душе и захотелось покаяться перед стариком, как ограбил, обидел женщину, чтобы знал он до конца, кого приютил, чтобы не было больше никаких между ними страшных тайн.

«Это было какое-то отчаяние, безумие, я и сам не знаю, как это совершил. Наверное, потому, что научился я кое-чему в колонии, много наслушался про легкую деньгу. Там академия – не хочешь, да выучат. Но я пойду к этой женщине, я отнесу все до копейки, до последнего медного гроша!»

Он уже открыл было рот, чтобы все это сказать старику, но тот перебил его и, будто угадывая мысли Гаврилина, поднял указательный палец и нравоучительно добавил:

– Что там у тебя было – захочешь – расскажешь. Это дело твоей совести. Что было – должен исправить. Главное, не пропускай мимо жизнь, цепляйся за нее каждый день, каждый час. Жизнь – она красивая, ты только к ней приглядывайся. Ты ее просто еще не познал. Один дом сработал своими руками, до гроба будет гордиться, что люди в нем живут. Другой – виноград посадил, люди будут есть виноград, вино пить и неважно, что не запомнят его имя, важно, что он после себя что-то оставил. Я вот, вроде, ничего в жизни такого не сделал, кроме как сынов вырастил да чоботы шить научился. Землю копал, чоботы шил – вот и вся моя жизнь. На чоботах я мастер. Вот мой инструмент! Сам его делал! – с гордостью проговорил старик.

Сильный металлический удар заставил Дмитрия вздрогнуть, он вскинул голову и увидел, что старик в одной руке держал сапожный молоток с широкой шляпкой, а в другой цепко зажал железную лапку. Он еще раз ударил молотком по лапке, и снова Гаврилин вздрогнул, хотя и ждал этого удара.

«Мировой дед! Если бы он мне раньше попался, до той женщины», – с сожалением подумал Гаврилин. И, помолчав недолго, вдруг решился:

– Я ведь женщину ограбил у киоска. Начну работать – все ей верну. Раз все по-новому, надо начинать с этого.

Старик молчал. Гаврилин взглянул на него, опасаясь увидеть осуждение в его глазах. А больше он боялся, что старик сейчас скажет: «Так вот ты кто! А ну убирайся отсюда, бандюга!» – и выгонит он его в ночь, и дверь на всякий случай запрет на крючок. Выгонит сейчас, когда Дмитрий поверил в себя, в свое нравственное исцеление, поверил в дедов домишко, который и есть, может быть, для него та волшебная избушка, которая все изменит, все поправит и станет для него родным домом.

Но старик, склонив голову на грудь, молчал. Вино сморило его, он положил худую, будто обтянутую пергаментом, жилистую руку с зажатым в ней сапожным молотком на стол. Другой рукой прижал к крышке стола молоток и не двигался.

«Силен дед спать, – подумал с нежностью Гаврилин. – Надо перетащить его на кровать».

Он встал, поднял руки и с удовольствием потянулся. Впервые с тех пор, как познакомился со Щеголем, Дмитрий почувствовал себя успокоенным, уверенным и сильным. Жизнь для него обретала смысл, и будущее, хотя неясное, но уже имело свои контуры. Он подошел к старику, взял его под руки и попытался поднять.

– Дедуля, – протянул он нежно, – давай, дорогой, в кроватку, – с большим усилием он оторвал его от табуретки. Голова старика безжизненно опустилась на грудь, руки плетьми повисли вдоль тела.

«Что с ним?» – с тревогой подумал Дмитрий и с трудом потащил его к деревянной кровати. Он кое-как уложил безвольное тело и, обеспокоенный, стал трясти старика, пытаясь его разбудить.

– Дед, дед! Чего ты? – почти умолял Гаврилин. – Проснись, нельзя же так спать!

Вдруг страшная мысль поразила Дмитрия, он остолбенело уставился на заросшее седыми волосами лицо. Потом торопливо расстегнул на груди у старика рубашку и припал ухом к груди. Как он ни старался, ни прислушивался, он не мог уловить ударов сердца и все больше приходил в ужас при мысли, что старик внезапно умер.

Его охватил панический страх, он бросился вон из комнаты. В темноте наткнулся на перевернутую вверх дном бочку, сильно ударился коленом, но не заметил этого. Он рвал, дергал калитку и никак не мог ее открыть. Тогда вскочил на перекладину и перепрыгнул на другую сторону ворот. Гаврилин бежал, не разбирая дороги, падал, проваливался в рытвины и снова бежал вниз по склону горы, туда, где проносились по дороге машины, прорезая темноту лучами фар.

Когда он добрался до трассы, то представлял собой жалкое зрелище: брюки порвались и клочьями висели на нем, пыль густо покрывала одежду, лицо исцарапано колючками кустарников и кровь запеклась на щеках и на лбу.

У дороги с погашенными огнями стояла легковая машина. Дмитрий медленно двинулся мимо, заметив в кабине за рулем человека. Он уже миновал машину, когда дверца, тихо щелкнув замком, открылась, и знакомый голос приказал:

– Шкет, иди сюда!

Гаврилин как вкопанный остановился. Это было так неожиданно, что он растерялся.

– Иди быстрей! – повторил властный голос.

И Дмитрий пошел к машине, покорный и безвольный, без надежд и будущего, вновь ставший не Дмитрием Гаврилиным, а просто Шкетом, человеком с кличкой, приобретенной когда-то давно в колонии.

Едва он сел рядом с водителем, машина, разрезав ярким лучом плотную темному, рванулась вперед, унося Гаврилина в неведомое.

– Что там случилось со стариком? Ты его пришил? – спросил водитель.

– Нет, нет! – в страхе закричал Гаврилин. – Он сам умер!

– Сам? А ты докажи! А женщина из киоска?

– Виталий Гаврилович! – простонал Дмитрий. – Помогите! Деньги украли, загнали совсем!

– Не умирай! – резко прикрикнул хозяин машины. – Ты обманул меня, вот и засыпался. – Он сделал паузу. – Я помогу тебе. Я вытащу тебя из этого… – Виталий Гаврилович замолчал, подыскивая слово, и вдруг добавил: – Будешь служить святому делу! А нет… – угрожающе начал он, но тут из-за поворота вынырнула машина, и Виталию Гавриловичу пришлось прервать монолог, чтобы не столкнуться лоб в лоб с лихим водителем.

– Буду служить! – чуть не в голос закричал в отчаянии Гаврилин. – Все что прикажете! Только не колония! Не хочу больше в колонию! – вдруг завыл со слезами в голосе Шкет.

– Ладно! Хватит скулить! – оборвал его Щеголь. – Не раскисай, любитель приключений! – вдруг смягчился он и похлопал по вздрагивающему, худому плечу парня.

Виляя на серпантинах, машина все дальше и дальше увозила Дмитрия от города, которому он радовался в мечтах, предвкушал наслаждение и отдых, и который принес ему не радость и облегчение, а полное крушение всех его надежд, отбросив так далеко назад, что Гаврилин не видел даже своего будущего.

* * *

Вечерний город приветливо мигал неоновыми огнями, снег искрился под лучами автомобильных фар. Пешеходы – одни кутались в пальто и спешили скорее скрыться, кто в автобусе, кто в магазине, другие, которым жгучий мороз был ни по чем, шли неторопливо и, выпуская клубы пара, разговаривали о своих делах. И в этой многоликой, многоцветной толпе спокойной, неторопливой походкой незанятого человека, которому спешить некуда, шел крепкий, высокий мужчина лет семидесяти в дорогом пальто с бобровым воротником. На нем красовалась светло-коричневая меховая шапка, под рукой он зажал суковатую декоративную палку. Дмитрий Степанович Паршин любил вот такие вечерние прогулки. Знакомые Дмитрия Степановича знали, что он был долгое время актером, а потом несколько лет назад приехал в этот город на Волге, где, как он говорил, здоровая зима и прекрасное теплое лето. И действительно, зиму он принимал как долгожданную, радостную, здоровую пору, выходил гулять в любое время: и в снег, и в сильный мороз. А летом проводил много времени на реке, загорал и наслаждался прекрасным отдыхом. Любил старик театр, не пропускал ни одного нового спектакля, среди актеров быстро заводил знакомства, был с ними запанибрата, в их небольшом уютном ресторанчике считался своим человеком.

Старик шел по проспекту – высокий, сухой, подтянутый, в своем дорогом пальто – и скользил глазами по людскому потоку, словно просеивал, фильтровал эту массу, задерживая лишь на секунду на ком-нибудь взгляд.

Навстречу ему, рыская глазами по толпе, лениво двигался Федька Брыль. Он тоже никуда не торопился и шел медленно, разглядывая неоновые витрины магазинов. Совсем недавно он покинул колонию, где пробыл неполных шесть лет, и теперь не знал, как пристроить себя в свободной жизни. Еще будучи в колонии, получил он вдруг на свое имя письмо от девушки, которую никогда не видел и не знал о ее существовании. Звали ее Зоя Глазова, и работала она учительницей в этом городе. Как-то нехотя ответил он на ее письмо, уж очень нереальным ему показалось такое знакомство: восторженная учительница, думающая переделать мир своими романтическими идеями, и он, Федька Брыль по кличке Горилла, прилепившейся к нему за длинные руки, всегда полусогнутые впереди, готовые в любую минуту к схватке. Федька Брыль, грабитель и хулиган потенциальный рецидивист, умеющий постоять за себя в воровской кодле^[42]. Сначала на письма Зои он смотрел как на забаву – дурит, мол, девка, делать ей нечерта, в воспитательницы набивается. Сидела бы себе со своими сопливыми в школе и близко не подступала к преступному миру. А потом стал ждать ее писем. Когда порой ожидание становилось мучительным, он сквозь зубы ругал Зою самыми грязными словами за то, что разбередила, растравила его душу прекрасным будущим, которое ждет его на свободе, наобещала, что поможет, поддержит его, чтобы поверил он в свои силы, в себя и встал на честный путь. Но приходило от нее письмо, и Брыля словно подменяли, он становился молчаливым, тихим, не отвечал на скабрезные шутки зеков, не дрался, если задевали, и работал так, что удивлял охрану и воспитателей. Не имевший родных, не знавший доброты и радости в детстве, награждаемый побоями двоюродного дядьки, который, как он сам говорил, заменил Федору отца и мать, умерших в один год, Брыль вдруг почувствовал, каким добром и лаской дышат Зоины письма, и все больше проникался доверием ко всему, что она ему писала. Пока впереди еще был срок, Федора не особенно волновало его будущее, оно как бы разделилось надвое: с одной стороны – Зоино будущее, которое она намерена для него устроить, без зеков, без грабежей и тюрем, с честным трудом и честной жизнью. Это будущее было туманным, расплывчатым, неопределенным. Оно тянуло и манило к себе, пугало своей новизной, загадочностью и тайной надеждой, что рядом будет где-то эта отчаянная, рисковая, но искренняя девушка. Другое будущее было более определенным, конкретным и изведанным в прошлом. Там не надо размышлять, думать над сложными вопросами что делать. Там все предопределено: выходишь на свободу – есть адреса, явки, имена, люди. Там накормят, помогут одеться, более или менее приголубят, на первый случай дадут денег. А дальше – работай, вор, работай! Найдут подходящее дело, помощников. Повезет – походишь на свободе, погуляешь, будешь пить, развлекаться. И женщины не обойдут своей любовью, потому что будешь ты щедрым, богатым и бесшабашным. А не повезет – снова вернешься в колонию, начнешь опять работать и спать, дышать и жить, есть и пить – все под прицелом карабина, потому что станешь опять преступником, опасным для общества.

Потом подошло и время свободы. Ехал Брыль в этот город на Волге и волновался, как еще никогда не волновался, словно предстоял ему экзамен на жизнь. А встреча эта и была для него экзаменом. Дал он телеграмму Зое Глазовой, что будет проездом. Думал, повидается и ладно – в поезд, и каждый своей дорогой, потому что не мог он поверить сразу в изменение своей судьбы, и потому черным цветом затягивались картины, которые рисовала ему Зоя в своих письмах. Вот увидит она его в сером бушлате, серой шапке, и слетит с нее вся романтика, предстанет перед ней в неприкрытом своем обличье реальность. От дум таких слезы наворачивались у Федора на глаза, и сердце, зачерствевшее среди подонков и воров, невольно трепетало и болело, будто покалывали его булавкой.

Зою он сразу узнал на перроне, и что-то далекое, знакомое показалось ему в ее лице, хотя он был уверен, что никогда ее не встречал. Зоя стояла немного в стороне от всех, и Федор еще издали увидел беличью шапку и беличий воротник ее пальто. Он знал, что это она – в последнем письме Зоя писала, что оденет шапку из белки и пальто с беличьим воротником, когда придет его встречать. Брыль заметил ее темные тревожные глаза, следившие за проползавшими мимо окнами вагонов, и вдруг пришел в полное отчаяние. Перед ним была молодая, с порозовевшими не то от волнения, не то от мороза щеками девушка, с чуть наивным выражением миловидного лица. Ему даже сделалось страшно, что вот он, такой неуклюжий, здоровый, слишком для нее простой, может подойти к ней, и она его ждет, его встречает. Он боялся, что увидит в ее глазах разочарование, и от этого нашли на него смущение и робость. Спрыгнув с подножки вагона, Федор напустил на себя бесшабашный вид и вразвалку направился к девушке.

– Федя?! – полувопросительно-полуутвердительно сказала она, и легкая улыбка тронула ее слегка полноватые губы.

– Он самый! – несколько развязно ответил Брыль и взял ее маленькую теплую руку в свою большую и грубую ладонь.

– Вот вы какой! – с неподдельным удивлением разглядывала она его, и Федор не заметил в ее глазах ничего, кроме живого интереса. – Ну, пойдемте! Где же ваши вещи?

– Там, в вагоне, – махнул Федор рукой через плечо.

– Почему же в вагоне? – спросила она удивленно.

– Да так, вот повидаемся, и поеду дальше, – с плохо скрытой тоской произнес Брыль и поднял глаза к краю крыши вокзала.

– Вы ведь приехали сюда. Я вас просила приехать, – заторопилась Зоя. – Вас кто-нибудь ждет?

– Никто меня не ждет! Никому я не нужен! – с внезапно вспыхнувшей злостью ответил он.

Зоя поняла его, по письмам она уже представляла его характер, и поэтому тихо, но настойчиво сказала:

– А теперь идите в вагон и берите свои вещи. Спешите, не то поезд отойдет. Слышите, Федор?

И Брыль вдруг безропотно подчинился. Он даже не представлял, что станет и впредь подчиняться этому тихому, настойчивому голосу, который будет действовать на него как гипноз, завораживать и вести туда, куда захочет. Он сходил в вагон, взял свой чемоданчик и остановился в нерешительности перед девушкой.

– Пойдемте! – позвала его Зоя. Но Брыль не двинулся с места. Он глядел на нее и не знал, что ему сказать.

– Понимаете, Зоя, – начал он неуверенно. – Тут такое дело, я обещал. В общем, я не пойду сейчас с вами. У меня есть хорошие знакомые, я к ним пойду, а вечером мы встретимся, – он вопросительно поглядел в ее ясные доверчивые глаза, в которых отразилось одновременно удивление и тревога.

– Это по-настоящему хорошие знакомые? Или из тех?.. – Она не договорила, но Федор и так все понял.

– Нет, нет! – воскликнул он. – Это не те, что вы думаете. Только мне нужно к ним сходить.

Девушка кивнула головой и успокоилась, она не стала возражать. После первых минут встречи Зоя решила дать Федору поразмыслить, побыть одному, повидаться со знакомыми. Ей была понятна нерешительность парня, опасения быть ей обузой, но Зоя не допускала и мысли, что Федор может ее обмануть, что не было у него в этом городе ни души, к кому бы можно было обратиться и попросить приюта. Поэтому и села в троллейбус успокоенная, взяв с Федора слово, что вечером они встретятся. А Федор, едва троллейбус повернул за угол, вернулся на вокзал, сдал чемодан в камеру хранения и пошел бесцельно бродить по улицам города, с нетерпением дожидаясь вечера.

Зоя встретила его со сдержанной радостью, посередине комнаты стоял накрытый к ужину стол. Фрукты в вазе и цветы на столе показались Брылю невиданной роскошью, от которой он отвык, и которую разучился понимать и ценить. В тот вечер они долго засиделись за ужином, и Федор уходил от Зои, окрыленный надеждами и ясно обозначенным будущим, в котором огромное место предстояло занять этой девушке.

Остаток ночи Брыль провел на вокзальной скамейке, ни на минуту не сомкнув глаз. Утром он взял из камеры хранения чемодан, вытащил туалетные принадлежности, привел себя в порядок, побрился, позавтракал в вокзальном буфете и снова слонялся бесцельно по городу, пока Зоя не кончила занятия в школе. Они встретились на несколько минут, и Зоя ушла на классное собрание, договорившись с Федором встретиться в семь часов вечера возле универмага.

Брыль прошел до набережной, вернулся к универмагу. Часы словно остановились на одном месте, – до встречи с Зоей оставалось более полутора часов, – и Федор не знал, куда себя деть на это время. Паршина Федор увидел в тот момент, когда переходил улицу у светофора. Брыль профессионально скользнул взглядом по теплым ботинкам, брюкам, массивной палке под мышкой, дорогому пальто с бобровым воротником и остановил свой взгляд на сухощавом, украшенном большим с горбинкой носом, лице. Паршин тоже мельком взглянул на Брыля и,словно не заметив, пошел дальше. Федор остановился и проводил его цепким взглядом. Сомнений не было, он знал этого человека, но не мог сразу вспомнить, где он его встречал. Занятый этой мыслью, Брыль наскочил на женщину с большой сумкой и сорвал на ней злость за свою нерасторопную память.

– Прется тут с мешками, дороги ей нет! – рыкнул Федор на женщину и вдруг решительно повернул следом за Паршиным. Теперь он вспомнил и эту высокую фигуру, и гордо посаженную голову, глядевшую на окружающих свысока, только не мог понять, как этот человек оказался здесь, в городе, когда должен быть в Перми.

«Ладно, выясним, – подумал Брыль. – Главное заставить его раскошелиться. Чудеса, да и только! Приехать в чужой город и встретить того, кто тебе просто необходим. Мне деньги нужны, много денег». Он так задумался, что едва не упустил Паршина. Дмитрий Степанович быстро, не по годам, побежал к троллейбусу и вскочил в салон в ту секунду, когда дверь уже закрывалась, и часть полупальто Брыля оказалась зажатой между дверьми.

– Стой так, молодой человек, – заметила старушка, – скоро остановка, и он тебя отпустит.

Брыль поглядел вперед и у замороженного окна увидел Паршина. Наконец дверь открылась, и Федор протиснулся к нему поближе. На одной из остановок Дмитрий Степанович чуть было не оставил Брыля в троллейбусе. Когда дверь уже закрылась и машина готова была тронуться дальше, Паршин вдруг просунул голову к водителю в кабину и умоляющим тоном сказал:

– Голубчик, прости меня, старика. Опоздал я. Открой, пожалуйста, дверь, мне тяжело ходить.

Двери распахнулись, и Паршин довольно резво выскочил из троллейбуса. Федор кошкой выпрыгнул следом, заподозрив, что все эти фокусы с посадкой и высадкой устраиваются для него. Паршин шел вперед, не оглядываясь: то ли был уверен, что позади никого нет, то ли был чересчур спокоен за свою безопасность. У большого кирпичного дома он свернул под арку, где на ржавых петлях поскрипывали распахнутые настежь железные ворота. Под аркой было довольно темно, и Федор бросился сквозь нее во двор, вдруг потеряв из вида Дмитрия Степановича. Во дворе его не оказалось. Брыль пробежал мимо подъездов, заглядывая в двери, и вернулся обратно к арке. Бешеная злоба душила его.

– Ах ты, старая гнида! – выругался он. – Ничего, я теперь знаю твою нору, не ускользнешь от меня!

Едва он закончил свой экспромт-монолог, как из-за железной калитки высунулась затейливая палка с блеснувшим ножом-наконечником и уперлась Брылю в бок.

– Не шевелись, щенок, а то кишки проткну, – перед Федькой предстал Паршин. Он наклонился к его лицу и заглянул в глаза.

– Это я «старая гнида»? Ткну тебя разок, и будешь тут корчиться на морозе, и ни одна собака тебе не поможет. Ты чего за мной увязался? Чего вынюхиваешь? Не был бы я любопытным – валялся бы ты сейчас у моих ног.

– Потолковать надо, – без тени страха ответил Брыль. – И убери свое перо^[43], я их навидался на своем веку.

– Другое дело, – с насмешкой ответил Паршин. – Сразу бы так и сказал, гражданин-идуший-по-моему-следу. Так тебя зовут?

– Не прикидывайся дурой! Знаешь, как зовут! – со злостью ответил Федор.

– С курорта? Как там жилось, Горилла?

– Поди, попробуй! Потолковать надо.

– Ладно, пойдем. – Паршин вышел через арку на улицу и сразу же поймал частника. Они сели в машину и поехали обратно к центру. Паршин что-то сказал тихо водителю, и тот кивнул головой. Через несколько минут машина обогнула универмаг, и Федор увидел на городских часах, что до встречи с Зоей еще больше часа. «Успею вытряхнуть эту старую гниду, – подумал Федор, – и сразу же пойдем с Зоей в универмаг. Можно купить ей сапоги или костюм», – продолжал еще думать он, когда машина уже остановилась. Они вошли в освещенный подъезд какого-то дома, по длинному коридору-лабиринту спустились в полуподвал и оказались в гардеробе. Паршин разделся, поправил густую седоватую шевелюру, тронул рукой галстук перед зеркалом, потрогал мешки под глазами и шумно вздохнул.

– Дмитрий Степанович! Этот говорит, что с вами пришел, – окликнул его гардеробщик, не принимая полупальто от Брыля.

– Да, да, голубчик! – заверил Паршин гардеробщика. – Он со мной, – и, не взяв номерок на свое пальто, пошел в зал небольшого ресторанчика. Федор было двинулся следом, но гардеробщик бросил на стойку номерок и властно сказал:

– Номерок возьми! Потом будешь требовать не свое пальто, – явно стараясь задеть этого посетителя в дешевеньком мятом костюме и свитере. Очень короткая стрижка тоже не вызывала у него уважения.

Федор заскрипел от обиды зубами, но сдержался и никак не ответил на выпад гардеробщика. Паршин стоял у входа и ждал Брыля. Ресторан оказался полупустым, они могли сесть, где им вздумается, но Паршин не спешил. Он поискал глазами метрдотеля. Молодая женщина с приветливой улыбкой пошла навстречу гостю, которого здесь несомненно хорошо знали.

– Дмитрий Степанович, ваш столик свободен. Я стараюсь задержать его подольше, – сказала она и повела их в соседний малый зал, даже не удостоив вниманием Федора, который все мрачнел и мрачнел от явно презрительного к нему отношения. Он невольно взглянул на себя в зеркало и демонстративно сунул руки в карманы брюк, стараясь подчеркнуть свое безразличие к окружающей его чистоте и блеску.

Они сели за столик в полутемном углу, официантка, не спрашивая разрешения, отставила в сторону от их столика стул, давая этим понять, что здесь знают и уважают привычки этого посетителя. Федор не удержался и иронически заметил:

– А ваша светлость сюда часто шманается^[44]. Я не удивлюсь, если и похавать^[45] принесут, не спрашивая, чего изволите.

– Да-да, наезжаем, голубчик! – не замечая иронии Брыля, ответил Паршин. – Хорошие официанты тем и хороши, что знают привычки своих гостей.

– Пока, князь, вы им свои привычки вдалбливали, мы за вас тюремную баланду зарабатывали с колуном в руках, – попытался зло нажать на Паршина Федор. Важно было заставить его почувствовать себя обязанным ему, Федору.

– Был во время войны концентрационный лагерь в Бухенвальде. Знаешь, что было написано на его вратах? – Паршин склонился к Брылю. – «Каждому – свое!» Я эти слова хорошо запомнил, когда был в Бухенвальде.

– Ваша светлость сидела в концлагере? – с недоверием спросил Федька, все еще сохраняя зло-иронический тон.

– Ну зачем так грубо? Я там работал, поэтому и выжил.

К ним подошла официантка и склонилась к Паршину.

– Вам как обычно?

– Нет-нет, голубушка! Я тут гость. Этот молодой человек распоряжается заказом. – Дмитрий Степанович протянул меню Брылю и устало прикрыл глаза, подчеркивая этим, что ему совершенно безразлично, что он закажет.

Федор долго изучал меню, и официантка терпеливо и скучающе стояла рядом и ждала его заказа, держа наготове блокнот и карандаш. Он не видел, с каким презрением она оглядывала его короткую стрижку.

– Коньяк, две бутылки, – решительно произнес Брыль.

– «Три звездочки»? Есть армянский, дагестанский, грузинский, молдавский.

– Нет, только не это! – возразил Федька. Бутылку «Бакы» и… – Он мучительно думал, какой бы еще заказать дорогой коньяк.

– «Арманьяк», – не открывая глаз, устало и небрежно подсказал Паршин. Федька глянул на него подозрительно, потом на официантку и согласно кивнул головой.

– Его…

Потом он стал заказывать самые дорогие блюда, со злорадством поглядывая на Дмитрия Степановича, который, словно не слыша всех этих заказов, спокойно сидел с закрытыми глазами, положив на стол руки, одна на другую, и всем своим видом походил на молящегося в безмолвии доброго христианина.

Федькина фантазия истощилась, официантка закончила записывать, но еще не уходила, глядя на Брыля в вопросительном ожидании. Паршин вдруг открыл глаза и улыбнулся милой отеческой улыбкой.

– Голубушка, что-нибудь там у Марии Игнатьевны попросите для меня. Икорки черной, балычка. Я думаю, и ананас найдется, – проворковал он официантке.

Она улыбнулась в ответ, что означало ни больше, ни меньше как «обязательно найдется», и удалилась.

– О чем же ты хотел со мной потолковать? – Дмитрий Степанович из-под полуприкрытых век остро взглянул на Брыля.

– Я срок тянул, а ты тут икорку и балычок жрал! – прошипел злобно Федор. – Я колуном лес валил, а ты «Арманьяк» глотал.

– Во-первых, не так грубо, – устало заметил Паршин. – Я этого не терплю. Во-вторых, – в голосе Паршина зазвучали властные металлические нотки, отчего Федор невольно сжался и опустил голову, – ты хотел бы, чтобы я рядом с тобой с колуном стоял? Каждый из нас делал свое дело. Вы с Жиганом добывали, я сбывал. Ты умеешь делать свое дело, а я – свое! А в-третьих, «Арманьяк», «Бакы», балычок и икра – это все не для меня. Я свое отъел, отпил, теперь у меня всего полжелудка, а следовательно, мне и надо всего вполовину меньше, – перевел на мягкую шутку Паршин, желая сгладить возникшую неприязнь между ними. Он сделал паузу, понаблюдал, как официантка начала заставлять их стол едой и питьем, потом, когда она отошла, налил себе полстакана «Боржоми», отхлебнул глоток и назидательно продолжил:

– Резона нет нам с тобой вместе лес валить и на нарах валяться. Здоровье у меня слабое. Представь себе, возвратились мы на свободу, ты, я, еще кое-кто, и все к пустому корыту. А так, пока вы там были, я тут кое-что соображал.

Он опять сделал паузу и с тоской посмотрел на вошедшую в зал молодую пару. Оба разрумянившиеся после мороза, веселые, с искорками в глазах, они держались за руки и глядели по сторонам, выбирая себе место. Светлые волосы девушки струились по ее плечам, и выглядела она словно сошедшая с экрана Марина Влади.

– Все можно отдать за год вот такой здоровой, радостной жизни. Чтобы позволить себе пить коньяк, есть строганину и спать без болей и сновидений. Ты хорошо спишь по ночам?

– Когда день вкалываешь в тайге, дохнешь^[46] как младенец. Какие там сны!

– Это хорошо, голубчик!

– Что хорошо? Колония? Ишь ты, хорошо! Ты бы попробовал шесть годков с лишним… – Федор налил себе почти полный фужер коньяку и одним духом выпил.

– Это мне знакомо. И лес, и конвой, и дорога… – печально и задумчиво произнес Дмитрий Степанович.

– Почему ты слинял^[47] из Перми? Я привез тебе от Жигана крупный куш, он академика одного обмыл^[48]. Там была валюта и золото. И ты сразу слинял!

– Слух прошел, что Жигана при побеге застрелил конвойный. Решил я климат сменить, вот и приехал сюда.

Брыль подозрительно поглядел на Паршина, не особенно веря его словам, но решил не вступать в спор. Перед ним была главная цель, которую он стал преследовать с той минуты, как увидел Паршина на улице. Важно было выжать из него деньги, которые причитались Жигану, но так как вещи привозил в Пермь Федор, то Паршин мог и не знать, что Брыль не имел права на эту добычу. Он сидел и размышлял над тем, как приступить к такому важному вопросу.

Сейчас, когда Зоя Глазова стала не мечтой из коротеньких писем, не тем маленьким островком, за который Брыль мысленно цеплялся, когда лежал ночами на нарах. Это была живая реальная надежда, и Брыль искренне поверил, что если она не оттолкнет его, то он скорее повесится, чем снова полезет в дела. Теперь это был уже не тот лихой бесшабашный парень, которому подчинялась улица, и мальчишки преклонялись перед его героическим ореолом. Это был уже уставший, даже несколько сломленный невзгодами человек, который сказал самому себе: «в тюрьму больше не пойду». Но ему нужны были деньги, он считал, что для жизни, для Зои он должен иметь настоящие деньги, а не те, что заработал на лесоповале. И Федор решил, что он возьмет деньги, пусть грязные, но возьмет, и это будет его последняя незаконная сделка с самим собой.

Возле универмага было людно, рабочий день окончился и многие спешили в магазин. Зоя Глазова подошла к углу универмага, когда на городских часах еще не было семи. Она огляделась по сторонам, всматриваясь в прохожих. На ее лице была решимость выполнить задуманное, поговорить наконец с Федором и заставить его сказать ей о своих планах. А потом Зоя наметит для него программу минимум, которую он должен начинать осуществлять уже с завтрашнего дня. Она видела, что Федор поддается ее натиску, и решила вести себя более настойчиво.

Зоя прошла до другого угла универмага и вернулась обратно, ее удивило отсутствие Федора. Часы показывали уже пятнадцать минут восьмого. Постепенно в ее сознание стала закрадываться тревога, и вдруг она увидела парня в сером полупальто и серой шапке, он прошел мимо, отворачивая лицо от ветра. Девушка схватила его за руку.

– Федя! – радостно окликнула она.

Парень повернулся и удивленно посмотрел на девушку. Зоя извинилась за ошибку, но тот не собирался уходить. Его остановила симпатичная девушка с темными глазами и длинными ресницами, и он обрадовался неожиданной приятной встрече.

– Какая жалость, что я не Федя! – сказал он с искренним сожалением и с нескрываемым восхищением поглядел на девушку.

– Вы так похожи на одного знакомого, – она не договорила и повернулась спиной к парню. Это не смутило его, он зашел с другой стороны и, дружелюбно улыбаясь, заглянул ей в лицо.

– Давайте я составлю вам компанию, пока придет ваш Федя. Мы будем разговаривать. Я расскажу вам кое-какие басни из моей жизни, глядишь, и ночь пройдет, – быстро говорил он, не давая ей возможности возразить.

– Боюсь, что это не понравится Феде. Он страшно ревнивый, и будет вам очень плохо.

– Почему мне? Он же вас будет ревновать.

– Ревновать меня, а попадет вам, – улыбнулась в ответ Зоя.

Но предупреждение не оттолкнуло парня, он продолжал говорить с ней, а Зоя все глядела по сторонам, не теряя надежды, что Федор вот-вот появится.

Но Федор не появился, потому что он уже слегка захмелел и ему нравилось все, что стояло на столе. Он резал мясо на куски, мазал на хлеб масло, прямо ложкой брал икру и пил коньяк. Паршин только наблюдал за ним, и трудно было понять, какие мысли витали в его хитром и изворотливом мозгу. Он потягивал из бокала апельсиновый сок, пожевал дольку ананаса, и взгляд его замер, ничего не отражая для стороннего наблюдателя. Вдруг Федор перестал есть, тревожная мысль захватила его, на лице отразилась растерянность, он посмотрел на Паршина и тихо сказал:

– Она же меня ждет!

– Кто тебя ждет? – удивился Паршин.

– Я сейчас вернусь. – Брыль бросился из зала, не одеваясь, проскочил мимо опешившего швейцара и выскочил на морозный воздух. Он быстро добежал до универмага, вызывая удивленные взгляды прохожих. Прошел торопливо вдоль магазина, заглядывая в лица девушек, постоял в растерянности на углу, где намечалась встреча с Зоей, и медленно побрел к ресторану. Городские часы пробили половину восьмого. Федор все еще оглядывался назад, присматривался к проходившим девушкам, уже теряя всякую надежду.

Паршин тем временем не скучал. Он разговаривал с молодой женщиной и та внимательно его слушала. Брыль поймал лишь конец фразы, произнесенный Дмитрием Степановичем, из которой Федор вообще ничего не понял:

– …каждый имеет право на выражение своей индивидуальности, но эта индивидуальность не должна интегрировать в существующий стереотип, именуемый социалистическим реализмом, в противном случае индивидуальность перестает быть индивидуальностью, и не может быть выражена подобно Дюреру, Ван-Гогу или Манэ. Вот так-то, голубушка! – закончил он запутанную фразу, видя, что к столику подходит Брыль. Женщина тоже увидела Федора и поспешила встать с его кресла.

– Извините, Дмитрий Степанович, за беспокойство. Мне было чрезвычайно интересно услышать ваше мнение по этому вопросу,

– Да-да, голубушка, мы еще с вами побеседуем на эту тему. У меня кое-что для вас есть, например Плутарх или религиозные дискуссии Ницше, там вы сможете найти ответы на ваши вопросы, – Паршин встал и, склонившись, поцеловал руку женщине.

Она вернулась к своему столику, а Федор с растроенным видом сел в кресло.

– Что-то случилось? – участливо спросил Паршин.

– Полчаса ждала в такой мороз. Дура она что ли? Ушла, конечно.

– Кто?

– Зойка!

– А! – протянул Дмитрий Степанович. – Это старо как мир. Сегодня ушла, завтра придет другая.

– Заткнись! Ты не знаешь, что это за человек! – Федор схватил незаконченную бутылку «Арманьяка», налил себе в фужер, единым духом выпил и не стал закусывать.

– С твоего разрешения, «Бакы» я послал молодым людям вон за тот столик, – Паршин кивнул головой туда, где сидела «Марина Влади». – Теперь все! – он поднялся. – Мы уходим. Как любил говорить один литературный герой, «парадом командовать буду я». Поедем в мое бунгало, растопим печку, заварим чайку и попьем вприкуску с рафинадом и свежей булкой, и никаких коньяков. Вот тогда и потолкуем. У меня дело есть для тебя серьезное.

«Катись ты, гад, со своим делом, – подумал зло Федор, все еще переживая неудачу с Зоей. – Еще свободы не видал, а он дело сует. Сначала я вытащу у тебя из глотки сот пять, а потом ты мне не нужен».

Паршин достал из кармана бумажник дорогой кожи и вынул оттуда пачку двадцатипятирублевок. Четыре из них он бросил на стол, остальные вложил обратно в бумажник. Брыль обомлел при виде такой кучи денег. «Хряпнуть бы тебя по колгану, – подумал Федор, скрыв вспыхнувший блеск в своих глазах. – Тогда можно было бы завинтиться».

Ехали они недолго, и машина остановилась у калитки с высоким забором, за которым в темноте просматривалось строение. Паршин ключом открыл калитку и прошел к дому. Они вошли в комнату, стилизованную под старину. На стене висели оленьи рога и двуствольный «зауэр». Паршин от порога бросил на оленьи рога меховую шапку и вдруг, вспомнив, сказал:

– Сходи в булочную, она тут, за углом. Я совсем забыл о батоне и рафинаде.

Он расстегнул пальто, бросил на стол перчатки, поставил в угол массивную трость. Брыль быстро выскочил на мороз.

– Ух, как выстудило здесь! – проворчал Паршин, но снял пальто. Он обошел грубый стол, крышкой которого служила целая пластина какого– то красного полированного дерева, отодвинул в сторону лавку из такой же полированной плашки и протянул руку, чтобы прикрыть форточку. В эту секунду резко хлестнул выстрел. В окне появилась дырочка, и лучи трещин разбежались во все стороны. Паршин дернул головой, повернулся и стал падать. Колени его подогнулись, он неуклюже подвернул под себя руку, рухнул на бок, перевернулся и застыл, прижавшись головой и грудью к полу.

* * *

В кабинете следователя прокуратуры Александра Гриценко раздался телефонный звонок в ту минуту, когда он вошел в свой кабинет. Звонил участковый инспектор лейтенант Лебединский из дачного поселка.

– Убит владелец дома Паршин Дмитрий Степанович, – сообщил он взволнованно.

– Что значит – убит?

– Лежит в комнате, в луже крови. Уже остыл.

– Охрану выставили?

– Выставил. Вернусь туда сам.

– Никого не подпускать близко, – приказал следователь. – Сейчас выедет группа. Сообщите адрес дежурному по управлению.

В кабинете прокурора Корнева шло летучее совещание. В нем участвовал сам прокурор, следователь, начальник уголовного розыска майор Коротеев, инспектор Степанов.

– Сколько человек вы намерены включить в группу? – спросил Гриценко прокурор.

– Одного инспектора, трассолога, судмедэксперта. И я сам.

– Хорошо! Позже мы подключим к вам другие службы. Как вы думаете, Николай Романович? – спросил прокурор Коротеева.

– Я выеду на место происшествия сейчас же.

Прокурор хитро прищурился и с едва заметной улыбкой сказал:

– Сделай мне одолжение, не езди туда сейчас, пока группа не проведет первую работу. А потом поедем вместе.

– Чего это ты так, Сергей Иванович? То всегда сам спешил?

– Пусть поработают без ока начальства – пользы будет больше.

– Твои хитрые замыслы, Сергей Иванович, не сработают. Мы с тобой не поедем, руководство само туда нагрянет, лишь станет известно о происшествии. Случай не рядовой, у нас такого давно не было.

– Самый важный этап, как ты сам знаешь, – первые часы расследования, по горячим следам. А чем больше людей – тем больше неразберихи, тем больше вероятность уничтожить следы, проглядеть улики. – Прокурор вопросительно поглядел на Коротеева. Тот ухмыльнулся и сказал:

– Ладно! Так и быть! А как с руководством?

– Справлюсь. – Прокурор снял трубку телефона и набрал номер. – Ты не смог бы дать мне одного автоматчика? – спросил он кого-то. – Вот и отлично! Надо тут место происшествия постеречь. Да-да, пусть немедленно поступает в распоряжение следователя Гриценко и выполняет только его распоряжения. Только его и ничьи больше. Должен действовать, как часовой на посту. Спасибо!

– Дожили, часового от начальства ставим, – усмехнулся Коротеев. – Ну и буча будет!

– Дело важнее бучи, – заметил прокурор и повернулся к Гриценко. – Вы все поняли? Выезжайте!

У ворот дачи толпились люди. Гриценко заметил среди них инспектора Степанова и не мог понять, когда инспектор успел сюда приехать. Тот беседовал с женщиной, а несколько человек, стоявших рядом, вставляли свои реплики, высказывая предположения. Инспектор никого не останавливал, он слушал все что ему говорили, пытаясь в этих разговорах нащупать главное. Следователь прошел во двор, мельком окинул взглядом заваленный сугробами сад и подошел к двери. Следом вошел Степанов и с ним две женщины.

– Вот понятые, они будут нам помогать, – сказал он Гриценко.

Следователь записал их имена, адреса и принялся тихо инструктировать.

Тем временем трассолог Ларин, мужчина средних лет с хитроватым лицом, одетый в теплое пальто с меховым воротником, переступил порог, огляделся и вдоль стены прошел к окну, в котором зияла круглая, с трещинами дырочка. Возле мертвого Паршина возился судебно-медицинский эксперт, он пощупал пульс, подавил пальцами мякоть руки выше кисти, наблюдая, как меняют цвет трупные пятна, измерил температуру тела и задумался, разглядывая кровавую ранку на затылке Паршина.

Ларин свернул трубочкой лист бумаги, просунул его в отверстия, пробитые пулей в двойных стеклах, и поглядел по направлению, которое указывал обратный конец трубки. Взгляд его остановился на двери, где стоял у порога Гриценко. Они посмотрели друг на друга, и следователь поднял руку так, как если бы у него в руке было оружие.

Они работали вместе уже не первый год и понимали друг друга без слов, знали профессионально свое дело и еще до того, как Гриценко отдал распоряжение начинать осмотр места происшествия, каждый уже определил для себя, что будет делать. Ларин знал, что следователь будет ждать у порога, пока он не прокатает следокопированной пленкой порог, пол возле порога, где могут быть невидимые следы ног убийцы, сформированные грязным снегом, частичками грунта, пыли, которые вряд ли удастся разглядеть простым человеческим глазом; потом он из пульверизатора опылит графитом светлые части вещей, предметов, где преступник мог случайно оставить следы своих пальцев, затем опылит окисью цинка темные предметы, чтобы на темном фоне проступили белые узоры папилляров. Сняв, где только возможно, отпечатки пальцев, Ларин примется за пулевые пробоины в стекле, а следователь тем временем вместе с судебно-медицинским экспертом будет заниматься трупом.

Молчаливые, взволнованные понятые с щемящим чувством, порожденным присутствием убитого человека, следили, как быстро и четко разворачивалась следственная работа. Они кое-как улавливали смысл из лаконичных фраз, которые бросал медик, описывая состояние трупа:

– Температура тела – двенадцать градусов, примерно двенадцать часов назад наступила смерть, принимая во внимание понижение температуры тела на два градуса в час. Таким образом, убийство произошло в восемь – восемь тридцать вечера. Под нажатием трупные пятна исчезают и не восстанавливаются, кровь не возвращается в кровеносные сосуды. Это подтверждает, что смерть наступила примерно в это время. Вскрытие покажет более точно.

Степанов быстро заносил в протокол данные. Потом начал свою работу Гриценко, детально описывая местоположение трупа, расстояние от него до предметов, детали одежды Паршина.

Фотограф пощелкал затвором камеры, отображая общий план, узловой и детальный. Когда был закончен осмотр и следователь приказал санитарам унести тело Паршина, трассолог начал детально описывать характер входных и выходных отверстий в стекле, оставленных пулей.

Лишь после этого все четверо приступили к поискам гильзы. Искать начали от порога, имея примерно представление о месте, с которого стрелял убийца. Позднее, в лаборатории, Ларин точно, до десяти сантиметров, установит это место, когда исследует на следокопировальной пленке остатки несгоревших порошинок и диаметр их рассеивания. Ларин учтет и капельки смазки, вылетевшие из ствола во время выстрела, которые тоже отпечатались на пленке.

Не прошло и получаса, как Степанов обнаружил в одной из домашних туфель гильзу. Теперь оставалось найти пулю, лежавшую где-то в сугробе за окном, и провести обыск в комнатах, где находилось несколько сот книг на полках, уставленных от самого потолка до пола. Гриценко решил вызвать для обыска помощников, а самому заняться поисками пули.

По расчетам Ларина, выходило, что пулю надо искать где-то на расстоянии от пяти до десяти метров от окна. Найти в снегу маленький кусочек свинца – что иголку в стоге сена, но найти ее он обязан, эту важную улику, даже если для этого ему придется растопить весь снег во дворе дачи.

Разморенные теплом комнаты, все вышли во двор, оставив Ларина упаковывать собранные улики. Гриценко развернул металлоискатель, надел наушники и шагнул в сугроб.

– Хоть бы повезло! – тихо проговорил доктор, и Степанов его понял. Если металлоискатель не обнаружит пулю, им придется вызвать специальную машину и растапливать в этой части двора снег, а потом искать, ползать чуть ли не на коленях, и искать до тех пор, пока этот кусочек свинца не будет извлечен, описан, завернут в тонкую бумагу и запечатан в конверт. Они не уйдут отсюда, если даже наступит ночь, будут при свете юпитеров все четверо исследовать каждый сантиметр земли. С остальными уликами проще: серая шапка, найденная в коридоре, безусловно, сохранила для лаборатории остатки пота, и его обнаружат по компоненту, получившему название серии, а группа пота совпадает с группой крови – значит кое-что уже станет известно. Если еще в шапке найдут волос, то микроскопический метод даст возможность позднее доказать, что волос принадлежал хозяину шапки. Пятно крови, обнаруженное в коридоре возле осколков стекла, пока остается загадкой. Степанов считал, что реальные надежды можно питать только на пачку рафинада. Она уже дала результат: окуренная парами йода показала узор капилляров, оставленных на ней чьими-то пальцами. Если эти опечатки пальцев уже известны ранее, тогда дело техники розыска.

За домом никто не видел того, что происходило во дворе и у калитки. На улице собралась толпа соседей и прохожих. Сжигаемые любопытством здесь судачили о милиции, о самом покойном, о методах расследования, и каждый старался проявить себя незаурядным знатоком не своего дела. Они заглядывали сквозь щели забора и комментировали, что видели у дома.

Только автоматчик не вызывал ни у кого интереса. Раз поставили – так положено, и он медленно ходил по расчищенной дорожке: десять шагов от порога к калитке и обратно, чувствуя, как мороз подбирается к его ногам. Вдруг до его слуха долетели звуки приближающейся автомашины. Из-за угла вынырнула «Волга» и остановилась у дачи. Трое мужчин, один в милицейской форме в чине полковника, уверенно направились к калитке. Едва они вошли во двор, как часовой вскинул автомат и твердо сказал:

– Стой!

Полковник, видимо главный, хотя и удивился такому приему, продолжал двигаться по инерции навстречу часовому.

– Стой, стрелять буду! – прикрикнул часовой и выразительно щелкнул затвором автомата. В его тоне была такая непреклонная уверенность, что полковник, а за ним и остальные остановились. Ситуация была не из приятных. Потоптавшись на месте, офицер все же попытался приказать часовому:

– Вызови кого-нибудь из сотрудников!

– Выйти за территорию двора! – приказал часовой.

– С часовым не поспоришь, – констатировал один из штатских. – Надо подчиниться, – и они друг за другом, гуськом покинули двор дачи.

– Бесполезно! – сдерживая раздражение, заметил и полковник. – Пока не закончат осмотр, нас туда не пустят. Следы оберегают, – усмехнулся он и сел в машину.

Поздним вечером в кабинете прокурора собралась вся оперативная группа. Докладывал Гриценко:

– В настоящую минуту у нас нет отправных данных для прямого розыска убийцы. Мы имеем отпечатки пальцев, отпечатки следов обуви, гильзу и пулю, шапку, каплю крови. Известно более или менее точное время убийства. Далее, найденные во дворе следы рабочих ботинок с рельефным рисунком подошвы дают основание для выдвижения пока только версии. Если отпечатки пальцев имеются в следотеке, то версия соединится с личностью.

– Итак, ваши предположения? – спросил прокурор.

– Вероятный убийца вошел в комнату либо после Паршина, либо вместе с ним. Во всяком случае, Паршин только что вошел, мне так думается, на лавке лежало его пальто.

– Позвольте вам возразить, – осторожно начал прокурор. – А не может быть такого, что Паршин собрался уходить, взял пальто, – шапка-то его висела на оленьих рогах – что-то хотел сделать, положил пальто на лавку и подошел к окну… открыть, например, форточку? Она же была открыта, когда вы пришли туда.

– Такой вариант возможен, только есть факты, говорящие о другом. Возле ног Паршина сохранились высохшие потеки от снега, значит, он был на улице. Кроме того, на наружной ручке двери имеются отпечатки пальцев Паршина, местами смазанные другими отпечатками пальцев, как бы наложенными после Паршина. На ручке двери внутри комнаты отпечатков пальцев Паршина совсем не видно, только отпечатки неизвестного лица. Следовательно, Паршин открыл двери сам, оставил отпечатки пальцев на ручке и вошел в комнату. Если бы он был один, то, прикрывая за собой дверь, обязательно оставил бы след на ручке двери внутри. Возможный убийца, войдя следом, прикрыл дверь и выстрелил, вот почему имеется этот пальцевый след. Потом вышел и…

– Специально оставил отпечатки пальцев на ручке двери? – спросил с сомнением прокурор. – Абсолютно точное поведение любого человека, если дверь в комнату открывается наружу, прикрывать ее, не трогая ручки двери. Следовательно, человек, который входил следом за Паршиным, не мог оставить отпечатков пальцев на наружной ручке двери. Это мое мнение, я так вижу эту картину.

– Да, но тогда откуда появились эти отпечатки, которые смазали следы Паршина? – удивленно посмотрел Гриценко на прокурора.

– Откуда мне знать? Я ведь знаю об этом деле столько же, сколько и вы.

– Значит, дверь открывалась вторично, уже будучи закрытой, – заметил Степанов.

– Выходит так, что убийца прикрыл дверь, потом снова ее открыл для чего-то, и только потом… – пытался доказывать Гриценко.

– Исчез! – ухмыльнулся трассолог Ларин. – А зачем он возвращался? Спросить, как здоровье гражданина Паршина? Чепуха это! Не возвращался он. Мне думается, он после выстрела рванул оттуда как ошпаренный, ему даже двери не было нужды закрывать, она ведь и была открытой. В коридоре темно, он налетел на стекло, порезался, капля крови упала, пока он выбрался на улицу. Эта кровь не принадлежит Паршину, у него другая биологическая структура, хотя группа у них совпадает. Более того, я прошу меня извинить, товарищ Гриценко, что я, может быть, разрушаю вашу версию, но группа крови совпадает с той, которую дали остатки пота на шапке. Это полное основание предполагать, что шапка принадлежала тому же лицу, что и капля крови. И последнее, отпечатки пальцев на пачке рафинада и на ручках двери идентичны. Но вот почему пачка рафинада и батон валялись на полу? Почему? Ведь их бросил тот, кто потерял шапку, кто поранил руку, кто оставил отпечатки пальцев на ручках двери, – Ларин будто выдохся и сжался весь.

– Я думал над этими вопросами, – начал Гриценко. – К ним примыкает еще одна неясность: следы ног в комнате и в снегу во дворе, которые ведут через поле и кончаются на дороге у автобусной остановки. Они принадлежат, видимо, этому человеку.

– Понятно! Каковы ваши дальнейшие действия? Не забывайте, каждый час играет в пользу убийцы, – прокурор внимательно посмотрел на Гриценко. Тот, раскрыв блокнот, ответил:

– Оперативно-розыскные мероприятия в следующем направлении: опрос жителей поселка по определенному кругу вопросов, попытаться установить, видел ли кто Паршина в этот короткий промежуток, видел ли кто его гостей в другие дни, с кем встречался Паршин. Выявить его связи. Что касается обнаруженной при обыске дачи валюты, то она могла быть причиной убийства. Проверить автобусы вечернего маршрута, побеседовать с кондукторами. Может быть, наткнемся на личность, которая оставила нам следы на даче и на снегу. Дальнейший ход расследования пойдет в зависимости от данных, которые мы получим из дактилоскопической картотеки, и информации относительно ботинок с рельефной подошвой – где, когда выпускалась эта обувь и куда направлялась. То же самое относится и к шапке. Из пулегильзотеки должны быть данные об оружии. Вот и все на сегодняшний день, точнее, уже на вчерашний.

– Что хотела бы сообщить нам медицина? – прокурор поглядел на врача, который тихо и мирно дремал у двери.

– Убитый перенес резекцию желудка, – сразу же включился, будто и не дремал, врач, – деформирована печень. Видно, это старая болезнь, заработанная, может быть, во время войны. Накануне смерти ел ананас. Где он его только достал? Других патологических изменений нет. Давно имел пулевое ранение, извините, в… ягодицу, кость не задета. Вероятно, тоже военного происхождения.

– Александр Викторович, – обратился прокурор к следователю. – Что вы могли бы сказать об оригинальной массивной трости гражданина Паршина?

– Судя по валюте и по трости, этот гражданин далеко не безобидная личность. Трость сейчас на экспертизе, я поставил задачу выяснить ее происхождение, что собой представляет лезвие ножа, вправленное в ручку, марка стали и другие данные. Вот, пожалуй, и все.

И едва Гриценко произнес эти слова, как раздался телефонный звонок. Прокурор снял трубку и сейчас же протянул ее следователю. Наступила пауза, все устали и не прислушивались к разговору Гриценко, который быстро что-то писал и бросал лишь короткие реплики и вопросы. Наконец он кончил разговор и тихо сказал, ни к кому не обращаясь:

– Отпечатки пальцев принадлежат рецидивисту Федору Брылю, только что освободившемуся из заключения. Возраст – 27 лет, отбыл почти семилетний срок. По данным из колонии, выехал в Астрахань на постоянное местожительство. Группа крови совпадает, формула микроскопической структуры соответствует волоску, найденному в шапке. Теперь ясно, откуда серая шапка и откуда рифленая подошва ботинок.

– Ну что же, Николай Романович, – обратился прокурор к Короте– еву. – Срочно начинайте розыск. Включайте своих ребят в оперативно-розыскные мероприятия. Фотографию Брыля мы теперь скоро получим, а пока начинайте по приметам, они уже имеются.

* * *

Если бы Федор Брыль знал, какие развернулись широкие розыскные мероприятия по городу, в которых главной целью был он, он вряд ли бы решился ходить в этот день по улицам. А он шел, поскрипывая ботинками по морозному снегу, и с ним была Зоя в своей беличьей шапочке и пальто с беличьим воротником. Одет Федор был так же, в свое серое полупальто, только на голове у него была не шапка, а фуражка из толстого ворсистого материала. Он прижимал то правое, то левое ухо, чтобы отогреть, и хмуро смотрел перед собой на дорогу. Зоя заглянула ему в лицо.

– Федя, что с вами? Вы будто и не рады встрече? А сердиться должна я, за вчерашнее. Полчаса на диком морозе!

– Зоя, ты хочешь мне помочь? – вдруг решился Брыль.

– Что за глупый вопрос! Я всегда обещала вам эту помощь! – горячо воскликнула девушка.

– Вчера произошло несчастье, – тихо начал он с тоской в голосе. – Человека убили.

– При чем тут вы? – вдруг испуганно выдохнула Зоя. – Вы-то при чем?

– Ладно, я тебе все расскажу. Зайдем куда-нибудь, где потеплее, – он зябко поежился и поднял воротник, чтобы хоть немного прикрыть им уши. – Давай сюда, тут есть одно заведение, – и Брыль первым свернул к подъезду, где прошлым вечером сидел в ресторане с Паршиным. Они прошли лабиринтом и вышли к гардеробу. Федор расстегнул полупальто, но гардеробщик остановил его.

– У вас есть членские билеты? – спросил он, не двинувшись с места.

– Папаша, мы ненадолго, только кофе выпьем, – попросил Федор, но наткнулся на невозмутимый взгляд гардеробщика. – Ты что меня не помнишь? Я вчера был здесь с Дмитрием Степановичем.

– Без билета нельзя! – отрезал гардеробщик и отвернулся.

– Пойдем, Зоя, – растроенно сказал Брыль.

– Тут рядом есть кафе, – предложила Зоя. – Мы туда всегда бегаем, когда есть полчасика свободных.

– Вот гад паршивый, вчера спину гнул в три погибели, а сегодня нос дерет! – вдруг обозлился Федор, едва сдерживая крепкое ругательство.

Они зашли в кафе и устроились у окна. Народу было немного, в кафе тепло, и Федор почувствовал себя спокойнее.

– Давай пообедаем? – предложил он и, не дожидаясь ее согласия, поманил пальцем официантку.

– Хорошо! Мы пообедаем, только вы мне сначала расскажите, что у вас произошло, – сказала Зоя тревожно. – О каком убитом человеке вы говорили? Что это еще за шутки?

Официантка принесла бутылку вина, минеральной воды и стала расставлять на столе закуски. Федор оттягивал разговор, он боялся, как бы Зоя не приняла его рассказ за хитрую уловку. Он налил себе полный фужер вина, но Зоя накрыла его рукой.

– Чтобы поговорить о серьезных вещах, нам вина не надо. Прошу тебя, Федя, вина нам не надо. В нем много несчастья.

И снова, сам не зная почему, Федор вдруг подчинился и отодвинул от себя вино, ему просто расхотелось пить.

– Вчера я был в ресторане, куда нас с тобой не пустили. Человек, с которым я вчера был вечером, убит. Я был у него на даче, когда это произошло, и теперь все подозрения падут на меня. Ты могла бы сделать мне алиби.

– Как? Я ведь не знаю, как это делается! Кто его убил?

– Не знаю. От тебя требуется немного. Ты должна лишь сказать, что вчерашний вечер провела со мной. В семь мы встретились, гуляли, пошли в кино.

– И тогда вам поверят?

– Поверят. Может быть, они и так меня не найдут. Я же нигде не живу, ночую на вокзале, адреса нет, – вдруг с надеждой сказал он.

– Как на вокзале? Вы же говорили, у вас есть знакомые? – возмущенно воскликнула Зоя. – Вы меня обманывали?

– Зоя, ты меня прости, но я не мог, я боялся… – Он замолчал и опустил голову. – Кто я такой? Зек! А ты – учительница! Ты вон какая! Неудобно как-то.

– Глупости! С этой минуты вы будете делать так, как я вам скажу. Хватит вокзалов! Рассказывайте дальше, – властно и решительно потребовала Зоя. – Почему вы решили, что будут вас подозревать?

– Я же из заключения. Неужели ты этого не понимаешь? Теперь всегда будет так. Где-то что-то стянули – Федька Брыль, давай алиби! Кто-то что-то украл – Федьку Брыля обыскивают. Они всегда ищут таких, как я, чтобы навесить какое-нибудь дело.

– Мало ли что из заключения. Если из заключения, так уже и убийца? – Зоя говорила так, словно размышляла. – Что-то надо предпринять. Пожалуй, я смогу вам помочь, и довольно убедительно. Когда я вас ждала возле универмага, ко мне приставал один парень, в таком же, как у вас, полупальто и серой шапке. В это время мимо шла Люда из нашей школы, она и навязалась на знакомство. Я и представила ей того парня под вашим именем. Она может подтвердить.

– Так это же классно сработано! – обрадовался Брыль.

– Федя, не надо ждать, пока вас найдут. Так было бы лучше.

– Что? – Слова Зои буквально ошеломили Брыля. Он, бывший зек, пойдет сдаваться в милицию? Это никак не вязалось с его устоявшимися представлениями. – Зачем? – воскликнул он. – Они же меня могут не найти!

– Почему вы решили, что будут искать именно вас?

– Я приехал на дачу вместе с ним, а пока ходил в магазин купить батон и сахар, его в это время хлопнули. Прихожу, он в луже крови, мертвый. Страшно мне стало, бежал я оттуда и потерял шапку. Правда, шапок таких тысячи…

– Тогда это нереально вас разыскивать. Так можно разыскивать любого из сотен тысяч жителей нашего города и подозревать в убийстве.

* * *

Под утро Гриценко вышел из прокуратуры. Мороз ослабел, и легкие снежинки кружились в воздухе. Он решил пешком дойти до дома и не стал вызывать служебную машину. Гриценко чувствовал, что ему необходимо логически помыслить, разложить в нужном порядке факты. Первый и важный вопрос, который требовал срочного ответа, касался личности Паршина. Четыре года назад он переехал в этот город из Перми. Информация из Перми ничего существенного не добавила к раскрытию преступления. Лишь одна деталь настораживала: Паршин подозревался в контактах с преступным миром, хотя конкретных фактов не имелось. Если существует такая связь, то можно предполагать, что Брыль мог убить его за измену. Шатко? Шатко. Это могли сделать и раньше. Может быть, в основе лежит валюта, но тогда при чем тут Брыль? Это убийство не планировалось Брылем, иначе бы он хорошо подготовился и не наследил на месте преступления. Уж такой, как Брыль, маху не дал бы! Эта шапка его, такие продавались в колонии, где отбывал наказание Брыль. Отпечатки подошв тоже его, ботинки приобретались в колонии, и размер совпадает. Но вот проклятая пачка рафинада и батон? Какую роль они играют? Один важный момент, который нельзя сбрасывать со счетов: если бы стрелял Брыль, то он бы не оставил в карманах Паршина денег. В конечном счете вся их борьба вертится вокруг денег, а тут целая пачка и не тронута. Тогда это не Брыль. А кто? Неожиданно Гриценко пришла мысль переговорить с инспектором Степановым. Только сейчас он обратил внимание, что инспектор, занятый розыском Брыля, за весь день ни разу не позвонил. Следователь зашел в телефонную будку и набрал номер.

– Игорь! Спишь?

– Весь народ сейчас спит, только воры не спят, – ответил недовольно Степанов. – Что тебе?

– Я хотел сообщить, что кроме воровне спит еще следователь, – шуткой ответил Гриценко на недовольный голос инспектора. – Что-то от тебя не было никаких сообщений сегодня.

– Я работал, поздно кончил, а ты спать не даешь.

– Хочу тебе подсказать одну идею, может быть, выйдешь на Брыля, – пытался заинтересовать инспектора Гриценко.

– Ладно. Ты далеко?

– За углом твоего дома.

– Иди сюда. Принимать буду на кухне. Детям в школу, и Лида ворчит.

Через пять минут Гриценко уже поднимался на третий этаж дома, в котором жил инспектор Степанов. Когда он подошел к двери, то увидел, что она приоткрыта. Степанов в пижаме появился на пороге, молча указал, куда повесить пальто, и поманил его за собой. Тонкий аромат кофе витал в воздухе, и Гриценко уже предвкушал удовольствие от чашки напитка. Он снял туфли и в одних носках прошлепал на кухню. На столе стояли две чашки кофе и две рюмки водки.

– Не возражаешь? – тихо спросил Степанов.

– Лучшего ты не мог бы ничего сейчас предложить, – садясь к столу, ответил Гриценко.

Когда они выпили водку и кофе, Степанов бросил на стол пачку сигарет и вопросительно поглядел на следователя.

– Ты знаешь, как можно выйти на Брыля? – спросил Гриценко.

– Знаю, – ответил Степанов и поглядел на гостя, ожидая эффекта от своих слов. Но Гриценко был непроницаем.

– Как? – с ноткой недоверия спросил он.

– Я уже вышел, – все же сразил Степанов следователя. – Вот, послушай, что я тебе крутну. – Он вышел из кухни и вскоре вернулся с портативным магнитофоном. Прикрыв поплотнее дверь, включил магнитофон. Полился глуховатый голос.

«Дмитрий Степанович – человек уважаемый, актеры с ним считают за честь посидеть».

«Чем же примечателен Дмитрий Степанович?» – спросил инспектор.

«Умен, роли их читал, на угощения не скупится. К примеру, я – гардеробщик. Так не уйдет, всегда даст рубль за услуги – там поможешь одеться, щеточкой почистишь пальтишко, вещички для него побережешь».

Степанов нажал кнопку и остановил магнитофон. Вопросительно посмотрел на следователя.

– Вещички для него побережешь, – повторил фразу Степанов. – Мне эта фраза покоя не дает. А теперь слушай дальше. Он снова включил магнитофон.

«С ним пришел такой подозрительный тип, стриженый, мятый и нахальный. Дмитрий Степанович сказали, что он с ними. Я и взял его пальтецо, пиджак длинный такой, серый, и шапку. Потом эдак через час этот тип выскочил на улицу без шапки и пальто, а минут через пятнадцать вернулся весь синий от мороза, пробрало его холодом».

«Вы полагаете, он кого-то встречал на улице?»

«Думается, бегал встречать и так спешил, что не надел даже пальто. Полагаю, девку встречал».

«Почему, Александр Иванович, вы так решили? Объясните ваши предположения. Это очень важно».

«А вот по какой такой причине. Думаю, девку встречал, да не встретил. Встретил бы – привел сюда. Он ведь на следующий день с ней приходил к нам».

«Как приходил? Вы его видели в ресторане?»

«Нет! Они пришли, да не положено к нам без билета ходить. Так все сюда зачастят, актерам сесть будет негде. Я ему это и сказал, нельзя, мол. Он рассердился и говорит: «Пойдем, отсюда, Зоя!»

«А какая она, эта Зоя?»

«Беленькая из себя, хорошенькая».

«Одет он был также в полупальто и солдатскую шапку?»

«Нет, на нем была теплая кепка, а пальтишко то же».

Степанов выключил магнитофон и торжествующе посмотрел на следователя. Он явно наслаждался своим успехом.

– Инспектор Степанов, вы – гений! Поделитесь, как вы нашли этот ресторанчик. Чего вас туда занесло?

– Логика. Когда я покопался среди окружения Паршина, то наслушался о нем столько хорошего, что чуть слезу не пролил – общество потеряло такого человека! Кругом только и слышно: «большой знаток театра», «любит театр», «искусствовед», «уникальные картины, иконы». В общем, подумал, что кушать этот «искусствовед» должен не иначе, как среди актеров. А тут еще судмедэксперт мне мыслишку подбросил, когда сказал, что покойный перед смертью ананас ел. Позвонил я в трест столовых и ресторанов, вот и вывели меня на это кафе-ресторанчик. Пошел туда, хотел приглядеться и сразу наткнулся на гардеробщика, а там уже пошло: беседовал с официанткой, которая их обслуживала. Картина, в общем-то, прояснилась. После ресторана они поехали на дачу. Соседка, которая обнаружила утром труп, утверждает, что часов в восемь вечера к даче подъезжала машина.

– Ясно, теперь будем искать Зою. А как? У тебя есть на этот счет соображения?

– Есть. Я уже думал о Зое. Кто она? Новая знакомая или старая? Если новая, то нам на нее трудно выйти. Если старая, то надо посмотреть переписку из колонии, чем черт не шутит, может быть, эта Зоя присылала письма Брылю. И тогда будет адрес.

– Завтра запросим срочной телефонограммой. Если же это новая знакомая, то он обязательно поведет ее в какой-нибудь ресторан. Надо обложить с завтрашнего дня все рестораны и кафе, поставить под контроль кинотеатры. Завтра, теперь уже сегодня, будут фотографии Брыля, всюду разошлем и раздадим постовым и дежурным. Если он еще в городе, а я думаю, это так и есть, то мы выйдем на него. Я, пожалуй, от тебя пойду обратно в прокуратуру. Дал бы ты мне еще кофе, – попросил Гриценко.

Через десять минут он уже шел обратной дорогой. На городских часах большая стрелка прыгнула на цифру двенадцать, и часы пробили пять раз. Через два часа пришло известие из колонии. Гриценко читал короткий текст сообщения и не мог поверить, что все оказалось так просто. Как предсказал Степанов. Значит, Брыль приехал к Зое Георгиевне Глазовой. Кто она? Каково ее положение? Сообщница? Или же ни при чем? Гриценко быстро отыскал телефон инспектора, на участке которого находился дом, где проживала Глазова.

– Вы можете что-нибудь сказать о Глазовой Зое Георгиевне, улица Федосеева, 6, квартира 12? – задал он нетерпеливо вопрос участковому, с трудом подавляя охватившее его волнение.

– Минуточку, посмотрю, может быть, что-нибудь есть. Простите, я не понял со сна, это же Зоя Глазова! – воскликнул он. – Есть очень много хорошего, моя помощница в работе среди детей. Учительница она, большая умница, – с теплом и гордостью говорил инспектор.

– Ясно! Достаточно! Извините за ранний звонок. До свидания!

Гриценко тут же набрал номер телефона Степанова.

– Вставай, старик! Спать некогда. Не могу лишить тебя права взять убийцу! Зоя Глазова, старая знакомая Брыля. Через десять минут выезжаем. – Гриценко положил трубку на рычаг, снова поднял ее, вызвал машину, надел пальто, взял в руку шапку и вышел из кабинета.

На звонок дверь квартиры открыла сама Зоя. Она была в халатике, волосы ее подхватывала легкая косынка. Степанов решительно оттеснил следователя и вошел в коридор, отстранив рукой Зою. Быстро шагнул к двери, ведущей в комнату и, не дав Зое опомниться от удивления, распахнул ее. В комнате никого не было. Неубранная постель свидетельствовала, что хозяйка еще не вставала, когда они приехали. У другой стены стояла раскладушка с постельными принадлежностями, на которой кто-то спал этой ночью. У изголовья виднелся небольшой стандартный фибровый черный чемодан. На столе, накрытом узорной скатертью, в хрустальной вазе лежали яблоки. Комната была чистенькая, прибранная заботливыми руками. На стене – полки, до отказа набитые книгами. Книги всюду: на гардеробе и даже на подоконнике. Все это Степанов охватил взглядом в доли секунды и, круто повернувшись, шагнул мимо опешившей безмолвной Зoи на кухню, оттуда заглянул в туалет, ванную, и, только убедившись окончательно, что Брыля здесь нет, протянул Глазовой удостоверение личности.

– Извините за такое вторжение. Нам нужен Федор Брыль.

– Его нет, – тихо, с внезапно вспыхнувшим испугом ответила Зоя. – Он пошел на рынок. Вот-вот будет. Что он сделал?

– Зоя Георгиевна, мы могли бы начать с вами разговор с вопросов где вы жили раньше, кого встречали из старых знакомых, – начал Гриценко. – Но мы пока не будем задавать вам вопросы. Мы просто посидим здесь с вашего разрешения и подождем Федора Брыля.

Степанов вышел из комнаты в коридор и прикрыл дверь. Гриценко Знал, что он занял удобную для себя позицию, чтобы встретить Брыля. Если тот вооружен, то с ним шутки плохи, он не будет церемониться, тем более что на нем уже повисло одно убийство. Гриценко сел к столу и молча прислушивался к звукам просыпающегося дома. Где-то хлопнула дверь, зазвонил телефон, заплакал ребенок, кто-то включил громко радио, и только не было слышно приближающихся к двери шагов.

– Я могу вас заверить, что Федя ничего не сделал плохого, – начала было тихо Зоя, но Гриценко сделал ей знак рукой, чтобы она замолчала. Ему показалось, что он услышал, наконец, эти шаги. За дверью действительно кто-то завозился с замком, звякнули ключи, раздался щелчок и послышались шаги вошедшего в коридор.

– Зайка! – крикнул мужской голос из-за двери. – Ты только посмотри, что я купил, – дверь распахнулась, и на пороге появился Федор Брыль. За его плечом Гриценко увидел напряженное лицо инспектора Степанова, готового мгновенно броситься к Брылю. Федор осекся на полуслове при виде незнакомого человека, торжествующая улыбка сползла с лица, авоська в руке дрогнула и рука безвольно опустилась. Гриценко стоял перед ним, цепко следя за малейшим движением Брыля.

– Гражданин Брыль, вы арестованы!

– Руки за голову! – приказал Степанов, уперев пистолет в спину Федора. Тот безропотно повиновался. Инспектор быстро и ловко ощупал его карманы, провел рукой по поясу и подтолкнул в комнату.

– Где пистолет? – спросил Степанов. – На заставляй нас делать в этой чистой и честной квартире обыск.

– У него нет пистолета, – вступилась Зоя. – Если не верите, можете обыскать комнату, я не возражаю.

Обыск ничего не дал, оружия не нашли. Брыль вел себя спокойно, чего нельзя было сказать о Зое. Она нервничала, вскакивала, ходила по комнате. Ей было стыдно перед понятыми, ее соседями, она пыталась помогать сотрудникам, производившим обыск, и все время твердила:

– Федя, ты не волнуйся, все выяснится. Правда – она не исчезает.

Брыль только вздохнул и ответил:

– Я же говорил, что мне навесят каких-нибудь собак.

Когда увозили Брыля, Зоя упросила Гриценко разрешить ей поехать вместе. Он разрешил, в конце концов ее тоже надо допрашивать. Пока она еще ни одного слова не услышала от следователя в связи с чем арестован Федор, но знала наверняка о причине ареста, оттого и не спрашивала.

Гриценко решил первой допросить Зою Глазову. Она вошла в кабинет уже спокойная, уверенная в себе, и смело посмотрела следователю в глаза.

– Вы можете, наконец, сказать мне, за что вы арестовали Федора? – потребовала она ответа. – Что бы где бы ни случилось, он не имеет к этому отношения, в этом я могу за него поручиться, – заверила она Гриценко.

– Зоя Георгиевна, есть вещи, которых вы можете не знать. Поэтому давайте выясним некоторые вопросы. Вы знали, где позавчера вечером после семи был Федор Брыль?

– Безусловно! Мы встретились возле универмага, где-то после семи, у меня было родительское собрание, погуляли и пошли в кино. Билеты мы не смогли купить и снова пошли гулять. Так что в интересующее вас время Федор был на моих глазах, – она с вызовом поглядела на следователя.

– Видите ли, мне недостаточно ваших утверждений. В интересующее меня время было совершено убийство, и некоторые подозрения падают на Брыля.

– Это не имеет к Федору отношения, – как-то испуганно и торопливо сказала она. – Он никого не убивал и не мог убить, потому что находился со мной! Впрочем, вы можете проверить. Возле универмага нас видела моя подруга Люся Бондаренко, я еще знакомила с ней Федю, – спешила выложить свои козыри Зоя.

Гриценко увидел торжество в ее глазах и подумал, о той ли девушке говорил ему сегодня утром участковый инспектор.

– Вы в этом абсолютно уверены? Не торопитесь с ответом.

– Да, я абсолютно уверена. Я вам дам телефон, и вы можете спросить ее хоть сейчас.

Гриценко прервал допрос. Заявление Глазовой его озадачило. Он созвонился со Степановым и просил его срочно доставить к нему Бондаренко. Пока инспектор разыскивал Людмилу Бондаренко, Гриценко приказал привести Брыля.

– Гражданин Брыль, вы подозреваетесь в убийстве из пистолета гражданина Паршина Дмитрия Степановича. Задача следствия – доказать вашу виновность или снять с вас эти подозрения. Чистосердечным признанием вы можете помочь следствию.

– Знаешь, начальник, пошел ты… – Брыль крепко выругался. – Никакого Паршина я не знаю и знать не хочу!

– Ваши ответы фиксируются.

– Делай с ними что хочешь, никого я не убивал, и все! Если срок имел, так навесить хочешь чужую мокрятину. Так легче, без забот, под руками преступник. Только не выйдет, начальник! Мы свои права знаем! Твое дело доказать – вот и доказывай, а я сказал, что никого не убивал, и точка!

– Два дня назад, 17 декабря, вы были на даче Паршина. Да или нет? Отвечайте!

– Нет!

– Как вы провели вечер 17 декабря?

– До семи вечера гулял, а в семь встретился с Зоей. Хотели пойти в кино, не купили билеты, погуляли и пошли домой.

– Может быть были в ресторане, кафе?

– Я уже сказал. Нет! – Брыль стал раздражаться, но следователь заметил настороженность в его глазах.

Гриценко достал из ящика стола папку и вытащил показания гардеробщика.

– Почитайте, может быть, после этого пожелаете изменить показания, – он протянул лист бумаги Брылю.

Федор прочитал и положил на стол.

– Ну и что? Случайно зашел вместе с этим, но откуда мне знать, что он Паршин. Это было до встречи с Зоей Глазовой.

– Допустим. Тогда как вы объясните вот этот документ? – Гриценко протянул Брылю показания официантки, которая их обслуживала. – Случайный знакомый платит за «Арманьяк», «Бакы» и все что вы там заказали. Это как понимать?

Брыль молчал, он глядел в угол кабинета, словно искал там ответ на вопрос следователя.

– Думайте, Брыль, думайте. Сейчас самый подходящий момент признаться, что вы знали Паршина. И ответить на вопрос, откуда?

– Предположим, я знал этого фрайера, – нехотя признался Брыль. – Ну и что из этого?

– С какого времени и откуда у вас знакомство?

– Как я могу помнить, с кем и когда знакомился!

– Семь лет назад вас задержали в Перми на вокзале, а при вас был небольшой чемоданчик. Так, невидный сундучок, всякая там премудрость житейская, а сундучок имел двойное дно, где лежали американские доллары. Вы, Брыль, – человек сообразительный, сразу же заявили, что похитили этот чемоданчик у иностранца и не знали, что там двойное дно. Взяли вас не с этим делом, а чемоданчик так и повис до настоящего времени, хозяин не объявился. Не к Паршину ли вы везли тот чемоданчик? Он ведь тогда в Перми жил. Видите, я говорю вам все, что мне известно. Я просто рассуждаю вслух. У меня для таких рассуждений есть основание, кое-какая валюта оказалась в доме Паршина. Что вы на это скажете? Опять Паршин, опять валюта и, конечно, Брыль. Случайный треугольник? Нет, я вам скажу.

– Я не был на даче и никого не убивал. Мне нет дела до какой-то валюты. Был грех, я за этот грех сполна отбыл и нечего мне навешивать Паршина.

– Гражданин Брыль, давайте с вами сразу решим важный вопрос. Не надо смешивать два понятия: не был и не убивал. То, что вы там были, у меня нет сомнений. Мне даже не нужно ваше признание. Есть такая наука дактилоскопия, ей уже более ста лет, и она пока еще ни разу не ошибалась. Еще не было в мире случая, чтобы два разных человека оставили одинаковые отпечатки пальцев на месте преступления. Отвечайте, каким образом отпечатки ваших пальцев попали на ручку двери на даче Паршина и на пачку рафинада тоже? Думайте, Брыль, думайте. Потому что сейчас будет вам вопрос, к которому вы не готовы совсем.

Гриценко сделал паузу и внимательно смотрел на Брыля, который непонятно отчего вдруг стал волноваться. Руки задвигались на коленях, он зыркнул на следователя, потом пробежал глазами по стене, пытаясь за что-нибудь зацепиться взглядом, но на стенах ничего не было, что могло бы его заинтересовать. Брыль направил взгляд к потолку и вдруг, повернувшись к следователю, выкрикнул:

– Отказываюсь отвечать! Все, баста! Отправляй в камеру!

– Брыль, это же несерьезно. Я вам открываю все свои карты, рассказываю обо всем, чем располагает следствие, потому что я считаю вас умным человеком и хитрить с вами нет смысла. Шапка ваша осталась на даче, а в ней ваши волосы, остатки пота – против науки не пойдешь. А еще ваша кровь, маленькая капелька у порога в коридор. Биологический анализ и группа крови совпадают с вашей. Вы в коридоре случайно наткнулись на стекло, лежавшее на цветочном горшке. Вот и царапина у вас на левом мизинце.

Открылась дверь, и в кабинет вошел инспектор Степанов, он сделал рукой знак следователю, который означал, что здесь за дверью находится Людмила Бондаренко. Гриценко кивнул и нажал кнопку. Вошел конвоир.

– Проводите арестованного, – указал он конвоиру на другую дверь. Следователь не хотел, чтобы Людмила Бондаренко раньше времени увидела Брыля. Гриценко прежде всего хотел услышать, что скажет эта девушка. От этого зависел дальнейших ход вопросов арестованному. Ему сразу не понравились показания Глазовой, которые расходились с данными, полученными в ресторане, и неоспоримыми фактами визита Брыля на дачу. Если исходить из того, что Глазова вводит в заблуждение следствие, то свидетель, стоящий сейчас за дверью, вероятно, подготовлен для встречи со следователем. Гриценко искал необходимые аргументы, чтобы сразу же выбить почву из-под ног Бондаренко, если она будет давать ложные показания, чтобы создать Брылю алиби.

Людмила Бондаренко вошла в кабинет несколько растерянной. Этот вызов в прокуратуру был неожиданным, тем более что инспектор не дал ей времени на размышление. У нее был грипп, и Людмила все время прикрывала нос и рот платком.

После соблюдения необходимых формальностей Гриценко приступил к допросу.

– Мы вас вызвали вот по какому вопросу. Вы могли бы сказать, где были между семью и восемью часами вечера семнадцатого декабря»?

– У нас было родительское собрание, часов около семи закончилось, и я пошла кое-что купить в универмаг. А потом домой. Вот и все! – она виновато посмотрела на следователя, словно хотела извиниться, что больше никуда не ходила и ничего интересного в эти часы не видела.

– Кто-нибудь мог бы подтвердить, что вы были в этот час в универмаге? – снова задал вопрос следователь.

– Конечно, моя подруга Зоя Глазова. Я ее в это время встретила возле универмага. Я сначала не хотела к ним подходить, а потом решила, что ничего страшного в этом нет.

– Разве Зоя Глазова была не одна?

– С пареньком стояла. Я подошла, и она познакомила меня с ним. Федя вообще симпатичный парень. Вот Зоя и Федя могли бы подтвердить, – Бондаренко теперь уже глядела на следователя в растерянности, пытаясь угадать по бесстрастному выражению лица Гриценко, что же ее ждет в этой неизвестности.

– А Федю вы хорошо запомнили?

– Конечно! – поспешно ответила Людмила.

– Тогда попробуйте описать его одежду.

– Ну, это проще простого. Теплое полупальто, серая солдатская шапка и до блеска начищенные сапоги. Вот и вся одежда, – она развела руками.

– Вы не ошиблись? На нем были сапоги?

– Конечно! В этом нет ничего странного, он похож на демобилизованного солдата.

– Он так и назвал себя – Федя?

– Нет! Так его назвала Зоя. «Это Федя, я тебе о нем рассказывала», – сказала Зоя. Да он и есть Федя, – категорично заявила Людмила. – Иначе зачем ей называть его так, если он не Федя?

– Это верно, я вот и сам так думаю, – следователь вытащил из стола несколько снимков молодых парней, одетых в серые полупальто и серые шапки, разложил их перед Бондаренко и сказал:

– Нет ли среди них того Федора, с которым вас знакомила Зоя? – Гриценко под столом стиснул в волнении руки. В эти несколько секунд решалось все. Так, как отвечала на вопросы Бондаренко, сомнений не оставалось, она говорила правду. Чтобы так врать и запутывать следствие, надо обладать большим опытом, чего, конечно, у этой девушки не было. Своими ответами она как бы все время говорила ему: это правда и только правда.

Бондаренко пробежала глазами несколько раз по рядам фотографий и в растерянности подняла глаза на следователя.

– Его здесь нет, – еле слышно произнесла она и покачала отрицательно головой.

– Вы уверены? Ведь тогда был вечер, горели лампы дневного света, внешность слегка искажается.

Людмила улыбнулась и покачала головой, она еще раз мельком взгляну ла на фотографии и возразила:

– Здесь нет ни одного, кто сколько-нибудь походил бы на Федю. У него брови густые, черные и сросшиеся над переносицей. А у этих, кроме полупальто и шапок, ничего общего.

Люда успокоилась и обрела уверенность. Сейчас она говорила то, что знала точно, и никто не мог ее сбить с этого пути. Гриценко смотрел на нее и приходил к убеждению, что перед ним правдивый, неподготовленный свидетель. Сейчас он решил не проводить специального опознания Брыля, он уже и так понимал, что Зоя сыграла с подругой чисто женскую шутку, по каким-то соображениям выдав за Федю другого парня. Он не мог поверить в то, что весь этот спектакль был затеян с целью создать алиби Брылю. В таком случае Глазова должна быть соучастницей или, во всяком случае, быть посвященной в часть этого дела. Гриценко нажал на кнопку и приказал конвоиру:

– Введите!

Брыль вошел в кабинет и равнодушно взглянул на Бондаренко, ни один мускул на его лице не дрогнул.

– Вы знаете этого человека? – спросил Гриценко Людмилу.

– Нет! – сразу же и уверенно ответила Бондаренко.

– Вы не торопитесь. Всмотритесь в него еще раз. Ведь это и есть Федор Брыль, с которым вас знакомила Зоя Глазова.

Брыль резко повернул голову и внимательно оглядел девушку. Он хотел что-то сказать, но передумал и промолчал.

– Зачем вы меня разыгрываете? Я же вам описала того Федора, – Людмила слегка обиделась, считая, что следователь затеял с ней неудачную шутку.

– Я вас не разыгрываю. Этот гражданин и есть настоящий Федор Брыль, знакомый Зои Глазовой, с которым она переписывалась около трех лет, и по приглашению которой он приехал в наш город.

Гриценко знал, что не должен был так себя вести, раскрывать перед Бондаренко отношения Брыля и Глазовой, но слишком велика была вспыхнувшая в нем неприязнь к Зое за ее стремление сбить его с толку, попыткой создать Брылю ложное алиби.

– Большое вам спасибо за помощь. Вы внесли определенную ясность, – сказал Гриценко, провожая Бондаренко до двери.

– Ну, гражданин Брыль? Рухнуло окончательно ваше алиби, которое вы сфабриковали вместе с Глазовой. Сейчас я ее приглашу, и мы вместе послушаем, как она будет врать, эта ваша подруга! – Гриценко еле сдерживался и огромным усилием старался подавить в себе злость. Как следователь, он не имел права на такое проявление эмоций, а как человек, он сам себя оправдал.

– Потом я прокручу ей магнитофонную пленку с показаниями Людмилы Бондаренко. И тогда за ложные показания…

При последних словах Брыль вдруг поднял руку, словно загораживаясь от удара, который хотел ему нанести следователь, и, взглянув с мольбой на Гриценко, тихо попросил:

– Не надо! Это она ради меня, оттого, что слишком верит мне. Прошу вас, – впервые Брыль назвал следователя на «вы», – не надо, Зоя такого не выдержит. Я сделаю все, как вы скажете. Я подпишу показания, какие вам нужны, только не трогайте Зойку!

Гриценко почувствовал, что неожиданно нашел слабое место у Брыля. Но это его не обрадовало, на этой струне играть нельзя, иначе арестованный легко уведет следствие в сторону. Он может согласиться с чем угодно, принять на себя то, чего и не было.

– Нет, Федор, так не пойдет. Сейчас ты расскажешь мне все как было, а что делать дальше с Глазовой – я уже решу сам, исходя из твоих показаний. Где и когда ты познакомился с Паршиным?

– На этот вопрос я не отвечаю.

– Хорошо! Тогда другой вопрос. Ваша встреча планировалась в этом городе? Вы знали, что он здесь?

– Нет! Я встретил его случайно на улице. Ничего о нем не слышал давно.

– На чем вы ехали до дачи Паршина?

– Я поймал такси в центре.

– В котором часу вы приехали туда?

– Что-то около восьми. Когда вошли в комнату, он сказал мне, чтобы я сбегал в хлебную лавку и купил батон и сахар. Лавка рядом, за углом. Там уже закрывать собирались, когда я пришел.

– Что было, когда вы вернулись?

– Я вошел, а он лежит в луже крови, зубы оскалил. Мне страшно стало, вот я и рванул оттуда. Полем бежал, через дворы, пока не выбрался на дорогу.

– Вы ничего не заметили подозрительного, когда вернулись?

– Нет! Я был под балдой, вряд ли что мог видеть.

Гриценко вызвал машину, позвонил Степанову, но того на месте не оказалось. Пока он одевался, конвоир уже отвел в машину Брыля. К своему удивлению, Гриценко на даче Паршина встретил инспектора Степанова.

– Я тебя давно жду, не хотел уезжать, – сказал Степанов. – Тут открываются некоторые неясные обстоятельства, – он отвел Гриценко от крыльца к углу дома и показал на снегу четкие следы обуви с рифленой подошвой, которые вели в угол двора. – У Брыля дурная манера – уходить из гостей через забор, – заметил Степанов. – Но дело не в этом.

– Дальше следы ведут полем до огородов и кончаются на дороге, – как бы размышляя, прервал его Гриценко.

– Да, я снова прошел по ним до конца. Но дело не в том, – повторил следователь.

– Брыль дал показания, – снова не дал высказаться инспектору следователь.

– Признал убийство? – с сомнением спросил Степанов.

– Нет! Но картину всю прояснил. Пока я тут повожусь с Брылем, уточню на месте убийства некоторые детали, ты побывай в булочной. Она где-то рядом, за углом. Сейчас это важно. Он утверждает, что около восьми вечера семнадцатого декабря покупал там батон и сахар. А когда вернулся, Паршин был мертв. Такова его версия. Испугался, бежал оттуда, боялся, что его обвинят.

Степанов еще раз посмотрел на отпечатки ног с рифленой подошвой, проследил их до самого забора и сказал:

– Я все-таки хочу тебе кое-что подсказать. Характер следов показывает, что он действительно бежал. Я снова прошел до самой автобусной остановки. Там Брыль уже еле ноги волочил. Кстати, ни один кондуктор его не помнит. Так вот, я думаю, надо бы нам поискать пистолет вдоль его следов, вдруг бросил в снег. Чтобы все было ясно с этой стороны. Опрос соседей мы уже заканчиваем, участковый последние дворы обходит.

Скрипнула калитка, и во двор вошел высокий молодой лейтенант милиции с планшеткой в руке. Он неторопливо подошел и представился Гриценко:

– Участковый инспектор Лебединский, – и, повернувшись к Степанову, без всякого вступления, словно они только что прервали разговор, сказал:

– Нашел еще одного, кто видел машину, – он протянул Степанову листок с фамилией и адресом свидетеля.

– Очень хорошо, – ответил Степанов. – Об этом потом, а сейчас пойдем со мной в булочную.

Они подошли к магазину, когда одна из продавщиц хотела закрыть двери, уже выставив на окно табличку «обед», но, увидев участкового в сопровождении штатского, с любопытством поглядела на них. Лебединский и Степанов прошли внутрь магазина. Здесь никого не было, кроме двух продавщиц, которые уже закончили работу и лениво переговаривались между собой. Одна поправила на голове белую шапочку и зевнула, но при виде милиционера смущенно прикрыла ладонью рот.

– А ну-ка, девушки, зовите сюда директора, будем разговор вести, – сказал им лейтенант Лебединский.

Директор мгновенно появился перед ними в ослепительно белом, хрустящем от крахмала халате и уставился на участкового инспектора, принимая его за главного, так как тот был в милицейской форме.

– Есть претензии? – спросил он, сурово оглянувшись на продавцов. – Обвес? Обсчет? Разберемся! Давайте мне жалобу, товарищ!

– Сейчас никаких обвесов и обсчетов, но к этому мы еще вернемся, когда уедет ответственный товарищ. Вот он хочет с вами поговорить.

– Вы все трое работали 17 декабря вечером? – спросил Степанов, приглядываясь к продавцам.

– Они, товарищ! – ответил за всех директор магазина.

– Людей у вас немного перед закрытием, – полувопросительно, полуутвердительно продолжал инспектор Степанов.

– Какие люди перед закрытием, да еще в такой мороз? Давно таких холодов не было, – начала пожилая продавщица, – Правда, иногда прибегают опоздавшие, нахальные. Мы магазин закрываем, а они прутся. Дай им то, дай им се!

– Вспомните, пожалуйста, кого вы видели 17 декабря вечером перед закрытием?

– Был один. Рожа как у разбойника, винищем разило. Дай ему немедленно батон. А где я возьму? Один черный оставался. Стал ругаться, отдала ему свой, от греха подальше. Схватил он еще пачку рафинада и исчез.

– Вы помните, как он выглядел?

– В солдатском полупальто и серой шапке, – высунулась из-за плеча продавщицы молоденькая девушка.

– Да-да, в шапке и полупальто, – подтвердила торопливо пожилая продавщица, глянув недовольно на молодую напарницу.

Степанов разложил на столе несколько фотографий, где имелась и фотография Федора Брыля. Женщины, приглядевшись к ним, почти в один голос подтвердили, указав на Брыля, что именно он и был вечером в магазине. Молоденькая продавщица даже указала точное время, без пяти минут восемь.

– Я в кино торопилась и боялась опоздать. Мы должны были закрывать, и я ждала эти пять минут, когда уж он уйдет.

– Вы, лейтенант, заканчивайте протокол, а я пойду кое-что проверю, – Степанов вышел. На улице он постоял несколько секунд, раздумывая над новой идеей. Чтобы проверить ее реальность, он решил встретиться с двумя свидетелями, которых удалось найти в поселке. Прочитав их показания, Степанов сначала не придал им особенного значения. Свидетели просто подтверждали правильность разрабатываемой версии. Вечером машина подходила к даче, этого не отрицает теперь и Брыль. Но какая-то неясность, возникшая именно здесь, в поселке, настораживала инспектора. Он вошел во двор дачи, где стояли Гриценко и фотограф, чуть в сторонке рядом с Брылем замер, словно часовой на посту, конвоир.

– Брыль утверждает, что бежал отсюда, опасаясь, что убийца где-то рядом и может разрядить пистолет в него. Твердит, боялся, что придется отвечать за это убийство, – Гриценко говорил и одновременно делал какие-то пометки в блокноте. – Меня это объяснение не убеждает. Оно рассчитано на простачков, мол, никто не видел, как я стрелял, пистолета у меня не обнаружили. Ну не вышло ничего с алиби, все равно доказательств нет. Так, гражданин Брыль? – повернулся Гриценко к арестованному.

– Делай как хочешь, начальник. Тебе надо спихнуть эту мокрятину, а на кого – плевать! Лишь бы не висело на тебе, а кого к стенке поставят, Брыля или Ваньку, для тебя не важно, – как-то тихо и обреченно, словно раз и навсегда решенное для себя, выложил Брыль и тоскливо посмотрел в серое, клубящееся тучами небо.

– Вы, гражданин Брыль, это зря. Без доказательств вас не будут судить. Мы ведь просеем и растопим весь снег, от первого вашего шага по этому двору, – указал Гриценко на лежащий у расчищенной дорожки глубокий след, – до последнего у автобусной остановки, где ваши следы потерялись. Глядишь, и пистолет найдем.

– Ищите, если вам время недорого, – Брыль засунул глубоко в карманы полупальто руки и, вобрав голову в плечи, замер, уставившись себе под ноги, будто подчеркивая этим, что сказать ему больше нечего.

– Послушай, Федор, – обратился к нему Степанов. – Вы из центра на такси ехали? Так, кажется, ты говорил?

– Да, – бросил он тоскливый взгляд на инспектора и снова опустил голову.

– Ты мог бы мне показать точное место, где вы остановились?

– И показывать нечего. Такси остановилось дверь в дверь. Будто шофер тут тысячу раз бывал. – Брыль отвернулся.

– Ты, когда пошел в магазин, такси не видел?

– Нет, не видел. Уже уехало, – Брыль вдруг резко повернул голову и посмотрел на инспектора, в глазах его мелькнул интерес. – Хотя, кажется, оно стояло за углом, я повернул направо к магазину, а машина темнела за углом налево. Да, точно, это была машина и без огней…

Поздно вечером Гриценко и Степанов подъехали к прокуратуре. Они были настолько усталыми, что говорить им ни о чем не хотелось. Целый взвод солдат под их руководством несколько часов прощупывал каждый квадратный метр металлоискателями справа и слева от следов, оставленных Брылем в поле и на огородах. Когда они закончили всю работу, позади них осталось широкое, в целых восемьдесят метров, обработанное, словно культиватором, поле и утоптанная солдатскими сапогами полоса заснеженной земли. Солдаты, сев в грузовики, уехали, а Гриценко и Степанов еще бродили по этой пустой полосе, вглядывались в различные ненужные человечеству металлические предметы, обнаруженные под снегом, убедившись окончательно в бесплодности этих поисков.

– Мне думается, мы не на том пути, – заговорил Степанов, когда они вошли в кабинет Гриценко, и, сбросив пальто на диван, расселись на стульях в разных концах комнаты.

– Мы должны были отработать этот вариант. Убрать все сомнения насчет пистолета. Исходя из характера следов в поле и огородах, можно судить, что он бежал почти все время, от самой дачи до дороги. Ты прав, последние сотни метров он уже не бежал, а тащил ноги, хотя никто его не преследовал. Что-то его испугало. Если бы он хладнокровно готовился застрелить Паршина…

– Если бы он готовился застрелить Паршина, то он бы не светился в хлебном магазине и не принес бы в комнату батон и рафинад, не оставил бы тебе отпечатки пальцев. – Степанов устало вытянул ноги и закинул за голову руки.

– Значит, ты считаешь, что Брыль непричастен к убийству?

– Возникли некоторые сомнения. Вот смотри, сейчас я тебе нарисую картину. – Степанов подошел к столу, взял лист бумаги, вытащил из кармана ручку и быстро набросал план расположения дачи, пересечения улиц, местоположение хлебного магазина. – Гляди! Такси подъехало без четверти восемь, я отсчитываю от девятнадцати пятидесяти пяти, когда Брыль появился в магазине. Это время точное.

– Здесь все можно восстановить до минуты, – заметил Гриценко, ухватившись за ход мыслей Степанова.

– Я все высчитал. Они подъехали без четверти восемь, минуту-две потеряли, пока выходили из машины и расплачивались с такси. Пара минут ушла на то, чтобы открыть две двери и пройти двор. Итого, имеем десять минут. Девушка, которая спешила в кино, утверждает, что было без пяти восемь, когда вошел Брыль. Эти пять минут он израсходовал, пока препирался с продавцами, потом взял батон и рафинад, расплатился. Еще пять минут – и он вернулся на дачу. Итак, он отсутствовал тринадцать-пятнадцать минут. Что же было в эти минуты? Почитай показание Логачева, который живет по соседству. – Степанов вытащил из папки лист бумаги и протянул его Гриценко. Тот внимательно прочитал, посмотрел на инспектора, затем снова перечитал и ворчливо сказал:

– Что же ты молчал?

– Я не скрывал. Лебединский принес мне показания Логачева, когда мы копались в снегу. Я не хотел прерывать начатое дело, надо было отработать до конца версию с брошенным пистолетом. Если бы Лебединский нашел Логачева до того, как мы взялись за поиски пистолета, то мы, конечно, ухватились бы за этот вариант. Логачева не было дома почти до вечера. Но я считаю, что мы теперь со спокойной совестью можем двинуться в другом направлении.

– Ты что-то многословен, лучше не виляй, давай свои соображения, – прервал Гриценко Степанова.

– Логачев утверждает, что светлую «Волгу» возле своего дома – заметь, это машина, о которой упоминал Брыль, – видел дважды. Первый раз – когда ходил в продуктовый магазин на соседнюю улицу, – это было примерно в половине восьмого, а второй раз – в восемь, когда торопился домой к началу хоккейного матча. Кстати, хоккейный матч, я проверил, точно начинался в восемь. Первый раз в машине сидели два человека: один спереди, на месте водителя, другой – сзади. А второй – только шофер оставался в машине. Это было не такси. Куда ходил второй пассажир в интересующие нас минуты? Опрошенные соседи не видели его, ни к кому он не заходил. Но ведь он где-то был в эти минуты?

Степанов порылся в папке, вытащил еще один листок и посмотрел на следователя.

– Вот, дружище, тебе доказательство, что такси, которое привезло Паршина и Брыля, развернулось возле дачи и тут же укатило. Пока ты с Брылем работал на месте преступления, я попросил фотографа снять отпечатки протектора у забора, там, где, я думаю, разворачивалось такси. Вот найду еще такси…

– Послушайте, инспектор Степанов, вас бы следовало наказать за самодеятельность, что вы не ставили следователя в известность о найденных уликах, но я вас награжу. Ваша версия любопытна, а посему давайте дальнейшие ваши умозаключения. Чем ты можешь усилить эту версию?

Степанов вытащил из папки третий лист бумаги.

– Если уж обещаешь наградить, то вот тебе еще один сюрприз. Почитай вот эту бумажку. Это показания свидетельницы, которая видела человека, быстро пересекавшего под углом улицу. Правда, время она не может точное указать, но было это вечером, примерно в то же время, семнадцатого декабря. Он шел, как она утверждает, вот так, – Степанов прочертил под углом линию, ведущую почти от калитки дачи Паршина, до места, где Логачев видел «Волгу». – Там следов протектора не найти, затоптали.

Пока Степанов говорил, Гриценко пробежал глазами текст протокола и склонился над вычерченной схемой. Все было довольно убедительно, следователь не мог возразить по существу выдвинутой Степановым версии и окончательно почувствовал шаткость доказательств вины Федора Брыля, хотя внешне все было и против него. Если так, то оснований содержать Брыля под стражей уже не имелось.

На следующий день Степанов нашел такси, которое привезло Паршина и Брыля на дачу. Из беседы с водителем Гриценко установил, что предположение Степанова подтвердилось, машина действительно разворачивалась здесь же, у дачи Паршина. На вопрос следователя, слышал ли он, о чем говорили пассажиры, таксист ответил, что они всю дорогу молчали, так как молодой в солдатском бушлате дремал, а пожилой сидел молча и глядел на дорогу. Случайным совпадением явился тот факт, что водитель такси однажды уже подвозил к даче этого старика, поэтому хорошо знал туда дорогу.

Несмотря на широкие оперативно-розыскные мероприятия, разработку валютной версии, проверку связей Паршина по Перми, выйти на след убийцы не удалось. Более трех лет дело числилось нераскрытым и за это время не пополнилось никакими новыми фактами и данными.

* * *

Глубоко за полночь капитан Рыбалко кончил знакомиться с делом об убийстве Паршина. Он вышел из прокуратуры и направился к набережной Волги. Ночь была теплая, тихая и капитан не спешил в гостиницу. Он остановился на высоком берегу и глядел на мириады электрических огней, отраженных в черном глянце поверхности реки. Прочитав все дело, Рыбалко не приблизился к разгадке убийства Шкета. Здесь оно было таким же загадочным и необъяснимым, как и там, на юге. Единственный свидетель, видевший вероятного убийцу, ничего не мог сказать определенного. Темная, быстро идущая через дорогу фигура в дачном поселке – это все, что оставил после себя таинственный убийца. Анализируя проведенную прокуратурой и уголовным розыском работу, Рыбалко убедился, что здесь все розыскные мероприятия были продуманы и выполнены тщательно, ни один момент не упущен. Сначала ему показалось, что не доведен до конца розыск светлой «Волги», стоявшей в минуты убийства в соседнем переулке. То, что машина занимала заранее выбранную позицию, установил инспектор Степанов. Он специально выезжал на место, ставил автомашину там, где указал свидетель Логачев, и обнаружил, что, стоя в переулке, можно было держать под наблюдением калитку дачи Паршина. Такая ситуация открывала два предположения: либо водитель «Волги» являлся соучастником, либо машина была нанята для поездки, наблюдения и осуществления замысла. Капитан прикинул, что найти в таком большом городе «Волгу» – дело чрезвычайно трудное, но в то же время, пожалуй, исполнимое. Он считал, что районные госавтоинспекции могли отобрать все светлые «Волги», зарегистрированные в районах, однако тут же отказался от этой идеи. Можно проверить по путевым листам служебные машины на час убийства, но вряд ли водитель, поехавший в дачный поселок, признается, что подрабатывал на этой машине. Если это частный транспорт, то здесь вероятность признания еще меньше. Нет, местные товарищи работали над этой идеей, но она была бесперспективной. Единственный человек, который сможет пролить свет на дело, – это Федор Брыль. По той информации, которую он получил от инспектора Степанова, о Брыле сложилось благоприятное мнение. Но захочет ли он помочь ему разобраться в некоторых вопросах? Обиженный на арест Брыль, конечно, не сказал самого важного. Как к нему подобраться? Если попробовать встретиться с женой? Зоя, как он понял, всегда оказывала на Федора огромное влияние, может быть, в этом деле она станет его помощницей. Рыбалко решил встретиться с Зоей один на один.

Утром, когда начиналась деловая жизнь города, капитан стоял поблизости от дома, в котором жили Брыли. Он боялся, что может не узнать Федора, фотография в деле была почти четырехлетней давности. Но опасения его оказались напрасными. Едва Федор вышел из подъезда, как капитан узнал его. Выше среднего роста, широкоплечий, в шерстяном спортивном костюме и нейлоновой куртке, наброшенной прямо на плечи, Брыль был похож на заправского спортсмена, но это впечатление портили руки, длинные, в готовности к схватке выдвинутые вперед. Своими спокойными движениями он даже понравился капитану. Рыбалко проводил его стройную фигуру с гордой головой, которая не могла быстро затеряться среди идущих на завод рабочих, и пошел к подъезду. Он знал, что Зоя будет выходить из дома не ранее чем через сорок-пятьдесят минут, и решил воспользоваться этим временем для разговора с ней.

Но все сложилось несколько иначе, Зоя не могла уделить ему и минуты времени и назначила встречу на три часа. Она даже не удивилась, что Рыбалко из уголовного розыска, ее это совсем не взволновало. То ли потому, что она очень торопилась и не могла еще переварить в сознании то, что он из милиции, то ли не считала его визит чем-то экстраординарным.

Свободное время капитан решил посвятить осмотру города. Он посетил знаменитые памятники времен революции, повидал линию обороны при защите Сталинграда, «Мельницу», походил по залам художественной панорамы и к трем часам снова подошел к знакомомудому.

Зоя встретила его приветливо, как старого знакомого, но капитан все же уловил в ее глазах затаенную тревогу и поспешил рассеять все опасения.

– Зоя Георгиевна, то, зачем я к вам пришел, не касается вашей семьи. Речь одет об одном человеке, которого знал ваш супруг.

– Тогда лучше с ним?! – тихо, с сомнением сказала молодая женщина.

– Вот я и не знаю, с кем лучше мне поговорить в первую очередь. Дело это давнее, оно тогда заставило вас сильно переживать.

– Убийство Паршина?

– Да. Убийцу до сих пор не нашли. Не так давно предположительно тот же икс совершил второе преступление.

– И что? Опять это ведет к Федору? – с тревогой спросила она и стиснула в волнении руки.

– Нет, нет! Ни в коем случае! Мне бы хотелось кое о чем порасспросить Федора Игнатьевича, но я знаю, как он был обижен тогда в связи с ошибочным арестом, поэтому на все вопросы, касающиеся не лично его, ответил «нет».

Капитан видел, как спало напряжение с лица женщины, тревога ее рассеялась, она успокоилась. Он понял, что вся ее жизнь с Брылем наполнена тревогой и постоянной борьбой за его судьбу. Захочет ли она теперь помочь ему, когда знает, что все это не касается лично ее и Федора? Из беседы с участковым он знал, что Зоя Георгиевна честный человек, надежный и может оказать ему помощь.

– Что же вы от меня хотите? – Она села к столу и положила руки на колени.

– Мне думается, вы могли бы оказать влияние на вашего супруга, чтобы он не так агрессивно встретил мою просьбу.

– Вы преувеличиваете мои возможности. Я могу, конечно, на него повлиять, но требовать, чтобы муж говорил то, что вам хочется, – извините, это дело только его. Он скоро придет с работы, вот с ним вы побеседуйте, – резко прозвучали последние слова.

Капитан почувствовал, что где-то повел себя неправильно, утратил возможное доверие, ключ к взаимопониманию. Он уже намеревался извиниться и уйти, чтобы дождаться Брыля на улице, но Зоя поняла его затруднительное положение и смягчилась:

– Вы посидите, он скоро будет. Я угощу вас чаем с вареньем из ежевики, мы с Федей сами собирали, – с заметной гордостью сообщила она.

«В конце концов, чай – это тоже неплохое средство контакта», – подумал капитан и улыбнулся.

– Буду вам очень признателен. С утра я как-то не успел зайти в буфет.

Чай действительно несколько разрядил обстановку. Зоя постепенно разговорилась и стала рассказывать о своей жизни.

– Если вдуматься, то мое поведение в отношении Федора было до крайности легкомысленным, – вдруг начала она о том, что очень интересовало Рыбалко. – Мне было тогда двенадцать лет, когда я влюбилась в Федю. Смешно, правда? Мы тогда жили в Туле в одном дворе. Феде уже пошел двадцатый год и на нас, мелюзгу, он и внимания не обращал. Сильный, красивый, мужественный, – он был идеалом в моих мечтах. Даже когда его арестовали, – я узнала об этом от его дядьки, – он и тогда не переставал быть предметом моих мечтаний. Как ни странно, но арест еще больше возвысил его в моих глазах, навеял романтику. Я представляла себе, как освобождаю его, и мы бежим вместе в Аргентину. Не знаю, почему в Аргентину, – усмехнулась Зоя, – но именно там должно было ожидать меня счастье. В общем домечталась я до того, что не было у меня ребят-друзей, Федя служил для меня эталоном, по которому я проверяла парней. В студенческие годы черты лица его несколько стерлись в моей памяти, но воспоминание о мужественном человеке осталось. Получила я распределение после института в этот город. Вот тогда и появилась у меня идея выступить спасительницей этого человека. Я не представляла себе той огромной ответственности, которую намеревалась взвалить на свои плечи. У меня было убеждение, что он заблудился, хотя уже было две судимости, запутался, ему надо помочь, направить, вытащить из этой трясины. По молодости лет я считала, что справлюсь с этим тяжелым делом.

– Разве вы не справились? Мне так много о вас рассказывал участковый… – прервал ее капитан Рыбалко.

– Видите ли, я это отношу не к своему педагогическому таланту. Я обыкновенный учитель, которого ученики слушают на уроках лишь потому, что каждый раз я что-нибудь для них выдумываю, чего они не знают и не умеют. Для этого географии одной мало, приходится вечно что-то вычитывать, выискивать, ставить себя на их место, дабы не ошибиться. С Федором справилась не я, а его любовь ко мне. Я ему три года внушала в письмах веру в его силы и способности. Признаюсь по секрету, пока его нет, Федор хорошо рисует, он самородок. Ребята всегда приходят к нему, он с ними стенгазету в моем классе оформляет, – она вдруг сделала паузу и задумалась. Капитан не торопил ее, ему было очень интересно все это слушать, он пришел сюда затем, чтобы иметь союзника, и хотел знать, что же собой представляет этот союзник.

– Когда Федя приехал, мне стало немного страшно, я испугалась, что не смогу выполнить задуманного, вернуть его к честной жизни. Разочарование в нем было бы для меня равносильно катастрофе. Я и сама уже сжилась с мыслью, что смогу ему помочь, оторвать от прошлого. Конечно, это был не тот человек, которого я знала в Туле, которого сама себе создала, передо мной появилась не розовая мечта, а человек во плоти, с надломленной судьбой. Не я, а он мог меня подавить своей волей и силой, своей властностью и неукротимостью. И собрала я всю себя в кулачок, сжала, чтобы нигде не проскочила слезинка и не вырвался стон. Долго я не говорила ему, откуда знаю о нем, он же меня не помнил и не замечал, подумаешь, какая-то пигалица голоногая с косичками… О Господи! Вы только гляньте! – неожиданно воскликнула Зоя, указывая на дверь в другую комнату. Рыбалко повернулся, и невольная улыбка растянула его губы. В дверях стоял мальчуган в рубашечке и без трусиков. Он удивленно хлопал глазенками и смотрел на чужого дядю. Возле мальчика лежала маленькая пушистая собачонка.

Зоя вскочила и, подхватив на руки ребенка, воскликнула:

– Вот они пришли, приятели! Выспались! – Собачонка звонко залаяла и закрутилась по комнате. Зоя прошла в другую комнату и вернулась с одеждой мальчика. Пока одевала его, приговаривала:

– Поспал, мой лапушок! Глазки, что слезинки, прозрачные. Скоро кушать будем. Папка придет, Феде зайку принесет. – Она одела мальчика и, нежно шлепнув его по попке, пустила на пол. Мальчуган сразу же заковылял к собачке и, обхватив ее ручонками, прижал к себе. Песик лизнул его в лицо, и мальчик радостно засмеялся.

– Вы знаете, Григорий Романович, я немного волнуюсь за вашу встречу с Федей. Очень боюсь, что это будет его травмировать. Когда-то он сказал мне: «Теперь так и будет: украдут где – Брыль, подавай алиби; ограбят – Брыль, что ты делал в такое-то время; убьют – опять будут проверять Брыля. Им всегда хочется навесить дело таким, как я». Правда, за три года его еще ни разу никто не беспокоил по таким вопросам. А на работе Федю уважают, он хороший товарищ. Заменить кого, помочь – Федя никогда не откажет. Самое главное, он поверил в себя, и люди его окружают хорошие, умеют ценить чужой труд. Недавно Федя вымпел получил! – с затаенной гордостью тихо сообщила она. – Это большая наша победа!

– Я очень рад, что Федор Игнатьевич нашел свое настоящее место в жизни. Это действительно подвиг для человека, прошедшего ту школу. В этом, конечно, есть ваша заслуга, ваше влияние. Без вас он бы вряд ли нашел свою дорогу.

– Ну что вы! – смущенно заулыбалась Зоя и опустила глаза. Явно похвала его доставила ей удовольствие. – Федя сильный и честный. Мы ведь целый год выплачивали за причиненный ущерб тому геологу, которого Федя… – она не хотела произносить слово «обокрал» и сказала, – обидел, около двух тысяч. Вот они все квитанции до одной, каждый месяц Федя пересылал деньги. – Она вскочила и, открыв дверцу шкафа, вытащила пачку квитанций. – Жить стало нам легче, когда не висит, не давит этот долг.

Настойчиво и нетерпеливо прозвенел звонок, Зоя было сорвалась с места, чтобы открыть дверь, но она сама распахнулась, и Брыль вошел с радостной улыбкой.

– В этом доме сегодня кормят трудового человека? – громко и весело спросил он.

– Кормят, кормят! – ответила Зоя и позвала: – Федор Федорович, папка пришел.

Мальчик заспешил, заулыбался и протянул руки к отцу. Федор подхватил его на руки, прижал к себе, звонко чмокнул в щеку, пободал носом и переступил порог комнаты. Только теперь он увидел Рыбалко, который смотрел на эту картину семейного счастья, и радостное чувство охватило его.

– Федя, у нас гость. – Зоя с едва заметной тревогой взглянула на мужа. – Знакомься, Григорий Романович Рыбалко. Он приехал из Киева, из уголовного розыска.

Тень промелькнула на лице Брыля, но не стерла радостного настроения.

– И что же надо от меня уголовному розыску? – просто и спокойно спросил Брыль, протягивая руку Рыбалко.

– Федя, ты не бойся. Это тебя не касается! – попыталась вмешаться Зоя.

– Зайка, ты же знаешь, что мне нечего бояться. А уж если есть нужда у уголовного розыска в Брыле, послушаем в чем. Ты лучше нас покорми. Я не ходил сегодня в столовую, там одно крупное дело начали в мартене, ни минуты свободной. Пообедаем, товарищ уголовный розыск? – улыбнулся Брыль.

– Если хозяйка не возражает, – улыбнулся в ответ капитан, прикинув, что, пожалуй, такая форма общения даст ему возможность приблизиться к Брылю, породит в нем определенное доверие. Тут воля Брыля ответить на его вопросы или нет, заставить или обязать его никто не сможет, только сам Брыль, поэтому Рыбалко считал, что важно выбрать сразу правильный тон, чтобы он не замкнулся.

Пока капитан мыл руки и неторопливо промокал их полотенцем, Зоя расставила на столе тарелки с дымящимся борщом и разложила приборы.

– Мы могли бы с вами поговорить за обедом, – предложил Брыль, – зачерпнув ложкой борщ и осторожно трогая его губами. – Давайте сразу договоримся, весь разговор мы будем вести при жене, у меня от нее секретов нет, иначе мы и говорить не будем, – он взглянул на капитана.

– Я не возражаю, тем более что Зоя Георгиевна в свое время имела к этому отношение. Правда, может быть, не совсем приятно говорить за обедом об убийстве.

– Ничего, сойдет! Мы не мнительные!

– Тогда дело вот в чем. Недавно на юге был найден труп, он долго пролежал под соломой, но мы все-таки его опознали. Но главное не в этом. Тот человек был убит выстрелом из пистолета, того же самого «парабеллума», что и Паршин. Этот выстрел и привел меня в ваш город. Я хочу с вами, Федор Игнатьевич, посоветоваться и очень прошу вас помочь мне разобраться в причинах убийства Паршина. Может быть, это даст мне возможность понять причину второго убийства, и тогда мы сможем вести розыск.

Федор быстро покончил с борщом, не отвечая капитану, и, облизнув ложку, положил ее в пустую тарелку.

– Это ловкий мокрушник!

– Федя! – с укором одернула Зоя мужа.

– Извини, Зайка! Я хотел, чтобы товарищ лучше меня понял. Совсем отучила от жаргона, слова по фене не вымолвишь. Даже в школу два года уже хожу, чтобы обратно русский язык вспомнить, – засмеялся Брыль.

– Да я, Федор Игнатьевич, тоже не приучен к жаргону, хотя знаком с этим языком. Как говорится, с волками жить… Так что Зоя Георгиевна права, будем на русском языке объясняться.

Такой шутливый тон как будто окончательно сломал условные преграды, капитан почувствовал, что Федор расслабился и смягчился.

– Чем же я могу вам помочь? Следователь прошлый раз добивался от меня: откуда и с каких пор я знал Паршина. Не хотел я тогда говорить, обидел он меня. Хотел мне дело пришить.

– Федя, я уйду, чтобы не слышать, – возмутилась Зоя.

– Все, конец! Не надо уходить, – остановил ее Брыль. – Ему хотелось видеть меня убийцей. Он поймал, он разоблачил – слава ему. А я, как на грех, не хотел влезать в версию. Инспектор с ним работал – умница. Так тот сразу учуял, что не моя это работа, следы кое-какие нашел. Я всего-то не знаю, но освободили меня.

– Я читал это дело. Оно проведено профессионально, но убийца, вы правильно заметили, Федор Игнатьевич, очень ловкий.

– Фото есть? – спросил Брыль, прекрасно понимая всю механику его разговора с инспектором уголовного розыска.

– Вот, посмотрите, – Рыбалко вытащил из кармана фотографию Шкета и протянул Брылю.

– Нет, наши дорожки не пересекались. Он откуда?

– Из Киева. Там у вас не было знакомых, кто мог бы знать Паршина? – повернул в нужное русло разговор капитан.

– Нет. Он жил в Перми. С Жиганом был уговор: мы свои дела будем делать в других городах, а добычу привозить к нему. Там он все легко сбывал и риску никакого. Я один знал Паршина. Жиган мне доверял, я и привозил к нему добычу. Конечно, он обманывал нас, но в этом деле не проверишь. Жиган однажды сказал, что как-нибудь проучит его. Да не довелось, убил конвоир Жигана при попытке к бегству. Это я случайно узнал недавно. Жиган был сам загадочным человеком с мутным прошлым. Кто он был я и сам не знаю.

– А мог Жиган кому-нибудь поручить разделаться с Паршиным?

– Нет! Время еще не наступило, он был нужен Жигану.

– Скажите, Федор Игнатьевич, а не кажется вам странным тот факт, что Паршин, человек образованный, хорошо разбирающийся в искусстве, музыке – я читал перечень книг, которые имелись в его личной библиотеке, – и вдруг имел связи с закоренелым рецидивистом, торговал краденым? Нет ли здесь какой-нибудь другой связи? Вы ничего никогда не слышали от Жигана по этому вопросу?

– Как-то был у нас разговор, это накануне моего ареста. Я сказал, что Паршин может надуть его по последней добыче, золото и камни взял он у какого-то академика. Жиган сжал свой огромный кулак перед моим носом и сказал: «Вот он у меня где – этот туз крапленый». Кстати, и кличку он ему дал «Туз». Может быть, он имел какие-нибудь компрометирующие данные на Паршина? Что-нибудь там по войне, а?

– Вот это я и хочу понять. Три года назад, когда велся активный розыск убийцы, следствие занималось его прошлым. Кроме того, что он был в плену во время войны, ничего компрометирующего на него как будто бы нет.

– А женщины? – вдруг вставила в их разговор свою мысль Зоя. – Были же в его жизни женщины. Чтобы он чего-нибудь о себе не рассказал женщине, когда был с ней в близких отношениях, – такого быть не может. «Ищите женщину!» – гласит и мудрая французская пословица.

– Были женщины в его жизни, – ответил ей капитан. – Но, видно, отношения у него с ними строились так, что ничего он им о себе не рассказывал. И над этим думали товарищи из прокуратуры. Федор Игнатьевич, когда вас арестовали на вокзале в Перми, при вас чемоданчик был, а там двойное дно и доллары. Вы этот чемоданчик Паршину везли?

– Паршину. Но я и сам не знал, что там двойное дно и валюта. Жиган мне подсунул. Сказал, отвези это Тузу, срочно надо. Видно, были у них какие-то дела по валюте, в которые он меня не посвящал. А теперь умерли эти дела с Жиганом и Паршиным.

– Да, но был третий, и он жив и здоров. И, вероятно, очень хорошо знал Паршина. Вам известно, откуда приехал Жиган в Новосибирск, когда передал вам чемоданчик для Паршина?

– Известно. В Москве был. Я это сразу понял – дубленка на нем была канадская. Он и сказал, что добыл ее на Таганке.

– Валюта, видно, тоже из Москвы, – высказал предположение Рыбалко.

– Жиган мог ее прихватить и в портовом городе.

Капитан почувствовал, что тема их разговора истощилась, Федор не мог пролить свет на дело Паршина и, судя по тому, как старался помочь капитану, был искренен. Интуиция подсказывала, что Брыль его не обманывал.

– Как вы познакомились с Паршиным?

– В вагоне-ресторане. Мы ехали как-то с Жиганом в Новосибирск и пошли обедать в ресторан. Туз сидел один за столиком, и мы подсели к нему. Полагаю, у них с Жиганом была оговорена эта встреча. При мне ни о каких делах разговора не велось. Туз очень много рассказывал про какие-то картины, для меня это темный лес. Позже Жиган сказал мне, что живет Туз в Перми, и всю добычу возить будем к нему.

– Что делал Жиган в Новосибирске? Почему вы там встречались?

– Думаю, он жил в этом городе и пас^[49] ученых.

– Ну если бы он пас ученых, то воровать он там не мог, долго бы не продержался.

– Да он и не воровал. Там у него клиентура была. Это я сообразил. Когда мы пришли на вокзал, его окликнул какой-то мужик. Вид интеллигентный, приличный, в дорогом пальто. «Николай Захарович!» – воскликнул он радостно и заулыбался как своему другу. Я тогда впервые узнал, что он Николай Захарович. А то все: Жиган, «Жиган!» Да в тюрьме: «Соколовский, на выход!» Вообще непонятный он был человек. Слышал, кровь на нем. Сам вроде бы из себя не сильный, но боялись его. Не случайно кличку дали Жиган. Говорил тихо, спокойно, но мурашки по коже бегали, когда он на тебя смотрел. Даже я его боялся! – вдруг отклонился Брыль в воспоминания.

– А что тот мужик на вокзале? – напомнил ему Рыбалко.

– Просто возликовал от радости: «Вы мне так нужны! Я так вам рад! Еще бы неделя – и тогда все!». Видно было, что сейчас этот тип вцепится в Жигана, и ему не отвертеться. Он нахмурился, косо взглянул на меня и говорит: «Подожди! Я сейчас!». Они отошли, и тот стал что-то просить у Жигана. Я уловил, что он куда-то собрался ехать, и долетело до меня слово «доллары». А Жиган сказал: «Будут!». Я, конечно, смикитил, Жиган валютой промышлял. Тогда же решил, что мне 88-я статья ни к чему, и от валюты надо отпихнуться.

– Скажите, какие могли быть дела у ученых с этим уголовником? – поинтересовался между прочим Рыбалко.

– Эх! Григорий Романович! Да Жиган так выглядел, и язык у него так был подвешен, что посмотришь на него и скажешь, что вот он-то и есть настоящий ученый. Жиган был артист: среди зеков – зек, среди умников – умник!

– Я прошу извинить меня за беспокойство, – поднялся Рыбалко. – Зоя Георгиевна, борщ у вас мировой. Спасибо большое! – Он протянул руку хозяйке, пожал ее и повернулся к Федору.

– Я провожу вас, – встал из-за стола Брыль.

На лестничной клетке Федор достал пачку сигарет, предложил капитану, но тот отказался. Брыль закурил и, преодолев смущение, спросил:

– Вас, наверное, удивляет, после всего, что со мной было… – Он стал подыскивать слова, но Рыбалко все понял.

– Нет, не удивляет, меня это радует. Значит, в отношении вас все было сделано в колонии правильно. Да и сами условия нашей жизни привели вас на этот путь. Нашлись и стоящие люди, прежде всего Зоя Георгиевна, которая вам в этом помогла. Видно, и рабочий коллектив у вас сильный, действовал благотворно.

– Да, там люди прямые и стоящие. Они судят о человеке не по тому, кем ты был в прошлом, а что ты сейчас стоишь рядом с ними. Но Зоя – неоценимый клад. Таких бы в колонию воспитателями.

– Зоя Георгиевна – воспитатель в индивидуальном плане, персонально для вас, хотя мыслит и действует она великолепно в широком масштабе. – Рыбалко посмотрел на Брыля и отметил, что его лицо стало добрым и одухотворенным, когда он заговорил о жене.

– Тут как-то предложили мне вступить в добровольную народную дружину, мол, ты передовой рабочий, пора и общественной работой заниматься. Я, конечно, сразу смекнул, выгода большая от этой общественной работы намечается. Подежуришь – дни к отпуску причисляются. У Зои отпуск два месяца, вот и я думаю, буду иметь большой отпуск. Пришел, рассказал Зое. Ох, и напустилась она на меня! Ты, мол, ничего больше в этом не увидел, кроме дополнительных дней к отпуску. А то, что тебе рабочий коллектив доверие оказывает, чтобы ты общественный порядок охранял, чтобы воспитывал людей – это тебе в голову не пришло? Вообще, говорит, иди и записывайся в дружину, и не за отпускные дни. Долг у тебя перед обществом, сам стал человеком – не дай другому сбиться, вот твоя главная цель. Права она, конечно, ходим иногда по улицам, смотрим, чем молодежь занимается, и ощущение важности и нужности испытываешь. Не могу хорошо сказать, слов не хватает, – вдруг засмущался Брыль.

– Нет, Федор Игнатьевич, хорошие и нужные слова вы сказали, правильные, других и не надо. – Капитан положил руку на плечо Брылю и заглянул в его заблестевшие от волнения глаза.

– Иной раз смотришь, куражится какой-нибудь молокосос в нетрезвом виде: к людям пристает, матюкается, орет на всю улицу, и делается мне горько – это я себя в нем узнаю, когда катился под откос. И такая меня злость возьмет! Подойду к хулигану, возьму за ворот, отведу в сторону и пару теплых слов ему шепну на ухо – шелковый становится. Теперь вся эта братия знает Брыля! Понял я полезность своего дела в жизни. Раньше подыхал от тоски и скуки, время девать было некуда, напивался, просыпался, опять напивался, а сейчас – где бы взять этого времени. На работу сходил, по дому управился, Зойке помог, там в школу надо бежать. Придешь – уже десять, книжки полистал, Зоя приказывает спать, чтобы на работу выспавшимся шел. В школу не идешь, в дружине работаешь, и так как в колесе, до самой субботы. Раньше этих работяг я презирал, что они вкалывали, чтобы два раза в месяц к кассе подойти. А сейчас понял, счастливые они, у них жизнь настоящая, а я был беден и нищ душой, хотя и денег наворованных иногда было у меня полные карманы.

Они попрощались, Рыбалко пошел к парку, Брыль стоял и глядел ему вслед, пока коренастая фигура капитана не скрылась за парковой зеленью.

Еще не изгладилось приятное и радостное настроение, навеянное встречей с семейством Брылей, а Рыбалко уже заставил себя переключиться на свои дела. Его удручало, что поездка в этот город на Волге ничего не дала, не приблизила к разгадке двух убийств, хотя Рыбалко и утешал себя мыслью, что отработал это направление и теперь не будет отвлекаться от новой, уже зарождающейся версии.

С Волнянским разговор продолжался недолго, капитан доложил по телефону результаты проверки и стал было объяснять необходимость поиска убийцы по новому плану.

– Короче, – прервал Станислав, – ты хочешь выехать в Москву?

– Да! Надо искать этого Иконника, а точнее Полиглота, – переименовал его капитан. – Косвенно, что он находится в Москве, подтвердил и Брыль. Я тебе сообщал о нем. Вероятно, и Жиган привозил доллары для Паршина из Москвы. Наверно, причина убийства – валюта. Вообще все тут запуталось. Думаю, узел в Москве.

– Ну что же! Выезжай в Москву. Будем начинать операцию «Полиглот». Я свяжусь с Москвой и попрошу оказать тебе там помощь. Держи меня в курсе дел. Список москвичей, проживавших в сочинских гостиницах в интересующий нас период, я получил. Номера автомашин и имена их владельцев-москвичей, державших свои машины на городских стоянках, тоже имеются. Аналогичную работу, связанную с убийством Паршина, попроси проделать местных товарищей в Волгограде. Гостиниц немного, а семнадцатое декабря облегчит им задачу. Чем черт не шутит, может быть убийца Паршина и приезжал тогда из Москвы. А если жил в гостинице, то это вообще… – Волнянский так и не объяснил Рыбалко, что же это вообще, да капитану и не нужно этого объяснения – это была бы крупная ошибка убийцы и крупная удача следователя Волнянского и старшего инспектора Рыбалко.

Прямо из Управления внутренних дел капитан поехал на вокзал, купил билет на московский поезд. До отхода оставалось больше часа, и Рыбалко решил посидеть на вокзале. Он купил газету, прошел в буфет, взял кофе и бутерброды и, стоя у стола, принялся читать международную страницу. Как он ни тянул время, а когда вышел из буфета, еще оставалось сорок минут до отхода поезда. Капитан постоял на перроне, потом прошел до другого конца, равнодушно глядя на ящики, плетеные корзины, доверху наполненные красными помидорами, уселся на скамейку и закрыл глаза. Капитан вдруг почувствовал, что в его голове полная пустота, нет тех мыслей, которые беспокоили его, сопровождали везде, где бы он не находился. Это мысли об убийце. Сейчас он едет туда, в тот город, где девяносто девять процентов за то, что убийца живет там. Только попробуй найди – девять миллионов, каждому в лицо не успеешь в этой жизни заглянуть, значит, надо вычислять. А вычислять не из чего. Рыбалко пытался заставить себя думать о нем, об этом безликом и страшном чудовище, которое может оказаться настолько интеллигентным на вид, что чего доброго и застесняешься спросить: «А не вы ли Шкета? Вспомнился Виктор и почему-то длинноногая обаятельная Варя, у которой он увидел на лице искреннее разочарование, что не смог поехать с ними на вечернюю экскурсию на катере. «Черт, мог бы на следующий день позвонить в Киев! – разозлился капитан на себя. – И чего я побежал скорее на самолет? Что, убийца туда сел? Один день ничего не давал в этой обстановке, когда убийства совершены давным-давно. Ну да ладно! Поеду в столицу, может, чего куплю Гале и Вовке! Господи! Чего я о деле не думаю? Оно же будет теперь на мне висеть до гроба! Либо найду, либо зайду в тупик, и скажут: «Хваленый сыщик Рыбалко только чужую шубу может разыскать, а когда серьезно…» Он не додумал эту мысль, подали состав, и капитан занял место в купе. Трое попутчиков сразу вытащили одинаковые литровые китайские термосы, поставили на столик, достали карты. Звали капитана в пару, но он отказался и лег спать, хотя на дворе был день. И спать не мог, и думать не дали попутчики: играли в карты, курили и пили из термосов то ли чай, то ли кофе. Но когда они все раскраснелись и стали вплетать в свою ограниченную речь непечатные слова, капитан догадался, что у них в термосах. Заедали они содержимое термосов как порядочные, шоколадом. Рыбалко прислушался, о чем они говорят, и из отдельных фраз понял, что то ли они все, то ли кто-то из них ответственный работник на винно-коньячном заводе. Сразу они стали ему безынтересны, но он для них вдруг стал интересен: длинноволосый с золотыми зубами и толстыми губами поднял голову и окликнул:

– Эй, сосед, как-то неприлично отворачиваться, вместе едем, не девки мы, спускайся, угостим таким, чего ты в жизни не пробовал и не попробуешь. – Он самодовольно ухмыльнулся.

Рыбалко тоже в душе засмеялся и про себя ответил: «Это точно, наверно, про тюремную баланду говоришь. Вот ты-то обязательно вместе со своими дружками-приятелями ее попробуешь. Жаль, не моя власть, я бы против вас поработал на коньячном заводе. Уж тут бы вы быстро отведали этого кушанья!» А в ответ губастому сказал:

– Чего-то неможется мне. Устал с делами. Все спешил, чтобы выехать. Так что вы уж без обиды, увольте меня.

Тут все трое сообразили, что сосед дал маху, сославшись на то, что ему неможется.

– Давай сюда, не ломайся! – воскликнул полный, круглый как шар, изрядно облысевший, лет пятидесяти попутчик. – Мы тебя мигом на ноги поставим, у нас тут в термосах такое лекарство – мертвый запляшет!

– Не могу, вынужден отказаться, – сопротивлялся Рыбалко и решил применить запрещенный прием, иначе, понял, они от него не отстанут. – Завтра должен предстать перед начальством светлым и ясным как стеклышко.

– Да мы твое начальство запросто можем в плен взять, – подал голос третий попутчик, лет сорока, с черным чубом, что теперь уже довольно редко. Но при такой шевелюре, как у него, единственный выход – красоваться чубом, иначе не заметят.

– Ты где пашешь, божий человек? – поинтересовался чубатый.

– В ОБХСС пашу, – усмехнулся капитан. – Есть такая контора, по ее делам и в ваш город приезжал. Думаю, что не в последний раз.

После такой сентенции воздушные шарики сморщились, никто уже не пыжился, все молчали, термосы как-то незаметно исчезли со стола.

– Пройдусь по вагонам, – сказал скороговоркой губастый.

– Вместе пойдем, – словно приказал толстяк. – В ресторан сходим, надо же поесть.

Они быстро исчезли из купе, и их не было очень долго. Капитан даже забеспокоился, не переиграл ли, вдруг выскочили из поезда. Правда, тут портфели и термосы. Отвечая на его тревожные мысли, купе открыл проводник и, извиняясь, забрал сразу все три портфеля и два термоса.

– А третий термос? – сказал капитан и вытащил из-под стола украшенную яркой розой на голубом фоне посуду. – Смотри не пролей, – напутствовал он проводника, – тут очень редкий и ценный чай, сами его изготовляют и пьют. В магазинах такого нет. А чего это мои попутчики сами не пришли? – удивленно-простодушно спросил Рыбалко.

– Карты любят, партнера нашли, один в купе едет, решили туда, – ответил доверительно проводник.

– Ну что же, приятной им дороги, – сказал капитан и про себя добавил: «Баба с воза – кобыле легче».

Всю дорогу ехал один в купе, отоспался за все тревожные дни и бодрым, энергичным высадился из поезда в столице…

Здесь у него были старые друзья, с которыми он служил в воздушно– десантных войсках. Потом неожиданно их всех троих: Германа Лазарева, Федора Шумского и Рыбалко уволили в запас. Правда, Лазарева вскоре взяли работать в Комитет государственной безопасности, Шумского – где-то сработала какая-то пружина – судьба вдруг привела в Академию. Еще не высохли чернила на приказе об увольнении, а другим приказом Шумский уже сдавал экзамены. Рыбалко достался уголовный розыск.

Виделись они редко, но перезванивались довольно часто и были в курсе семейных и служебных дел друг друга.

После телефонного звонка и короткого разговора с Шумским встреча друзей объявлялась на вечер.

В небольшой комнате, за столом, уставленным закусками и бутылками, сидели пятеро – две женщины и трое мужчин. Одним из них был капитан Рыбалко, другим – офицер с погонами майора, Шумский, третьим, в дорогом штатском костюме и при галстуке, Лазарев.

Женщины, занятые своими проблемами, тихо обсуждали какие-то вопросы. Мужчины, уже выпив, чувствовали себя довольно свободно, курили и разговаривали между собой.

– Разбросала нас жизнь по разным местам, словно десантников на парашютах, – заметил Герман Николаевич Лазарев.

– Верно ты сказал, Гера, как десантников на парашютах! – откликнулся Федор Кондратьевич Шумский. – Были мы десантники, воздушная пехота. Не жалеете, что жизнь нас повернула на другую колею? Я вот в Академии, а скучаю по живому делу. Разве можно сравнить операции на макетах с тем, как нас выбрасывали среди ночи в глухую тайгу? Мы шли вперед, прорывали оборону, захватывали «вражеские» объекты, пусть ненастоящие, но воевали по-настоящему, как в настоящем бою.

Я получал тогда удовлетворение, а сейчас мне грустно порой, хотя сознанием я понимаю, что без макетной штабной работы, без моделирования обстановки нам на практике придется вслепую и наступать, и отступать, как в прошлую войну: научены были думать, что будем сражаться на территории врага, отступление считалось равносильным предательству, а в окружении оказывались целые дивизии с комсоставом и всей техникой. Такого мы не моделировали, позиций не подготавливали, а просто откатывались, как диктор вещал: «На заранее подготовленные позиции». А эти позиции нам подготовлял наш враг.

– Что ты, Федя, скучно так говоришь, – заметил Лазарев. – Сейчас и война-то будет другая, без «заранее подготовленных позиций».

– Ошибаешься, Гера, без людей войну не выигрывают, какая бы она не была: моторная, ракетная, ядерная.

– Ребята, давайте об этом не будем: в газетах про это, радио, телевидение. У нас другая причина для встречи. Гриня приехал, и пусть он поведает нам, зачем сюда заявился, – прервал начатый разговор Лазарев и перевел его на другую тему.

– Я ведь сыщик, преступление есть – меня на след, нюхай, ищи, и я ищу. Парнишку одного нашего, киевского, убили на трассе Москва – Симферополь, а я его на свою голову опознал. Когда проверили гильзу – оказывается, пистолет этот уже был в действии: три года назад человека из него убили в Волгограде. Вот и получается, что жертва была в Сочи, а убили далеко от моря.

– Мотивы? – спросил Лазарев, еще не показывая, что ему это интересно.

– Знать бы мне. Объекты между собой так далеки, что увязать их трудно. Один мелкий вор, жулик, правда, отбывал пять лет за случайное убийство. Иконами пробавлялся последние полгода, какой-то тип его подрядил. Возможно, он его и убил за обман.

– Да-да, такое между уголовниками бывает, – воскликнул радостно Шумский, почувствовав, что и он может влезть в тему, от которой был так далек, как биолог от металлурга.

– А на кой черт ему было тогда тащить его к Москве? – возразил Лазарев, фактически высказав сомнения, которые были и у Рыбалко. – Уголовник убил бы его там же, в Сочи, или поблизости, но не терпел бы возле себя, да еще в машине, столько часов.

– Убийца, на мой взгляд, неординарная личность, – сказал Рыбалко. – Французский коньяк, американские сигареты с наркотиком, машина… и какой-то мелкий фарцовщик, переключившийся на фанеру, то бишь на иконы. Вот вторая жертва…

– Стой, Григорий! Давай сначала об этом, а то сразу свернешь на другой путь, – остановил его Лазарев. – Очевидно этот… какая у него кличка?

– Согласно росту – Шкет.

– Так вот, этот Шкет, видно, что-то знал или узнал такое про своего хозяина, что жить ему никак нельзя было. Опасен стал. Допустим, стал шантажировать, что сообщит о его иконных делах. Стоит за это убивать? Как в твоих уголовных кругах это?

– Нет! За это не убивают. Даже если эти иконы отвозит и продает папе римскому.

– И все-таки что-то есть такое, что он его срочно убрал.

– Вот первую жертву в Волгограде нельзя сопоставить со второй. Интеллигент, искусствовед, в музыке разбирается, литература, у него одних книг было дома около шести тысяч. Наследники не объявились, словно дедушка-сиротка. В театральных кругах был свой человек, с артистами на короткой ноге. В заключении не был, но странное дело – неожиданно я установил, что он имел связь с уголовным миром. Двое у него были на связи: валюту, ценности свозили. Один, по кличке Жиган, с отрубленным прошлым – мало что известно – был убит при попытке к бегству. Второго я видел. Хороший парень, женился, со старым покончил, его подозревали в убийстве, но все отпало. В этом деле тоже просматривается машина.

– И что ты собираешься делать? – спросил Лазарев. – Чего вдруг Москва?

– Есть шаткая информация, что этот тип, который иконами занимался, и живет в Москве.

– Ну и задачка! – покачал головой Шумский. – В Москве кого-то искать – что иголку в стоге сена.

– Поиск у меня сужен. Этот с иконами владее, как будто бы пятью иностранными языками.

– Это уже не иголка в стоге сена, – резюмировал Лазарев. – Скажи, Гриша, а этого искусствоведа глубоко разрабатывали? Место рождения, сослуживцы, война. Он был на войне? Или молодой?

– По возрасту в самый раз. Никто его не копал. Как только напали на след парня, которого подозревали в убийстве, так все и бросили. Хорошая версия, удобный объект, отпечатки пальцев. А потом, когда провалилась версия, осталось нераскрытым. Да и мне сейчас некогда заниматься убитым, мне нужен след, я должен нюхать! – засмеялся Рыбалко.

– Нюхай, нюхай, следов тут много: ТАСС, МИД, АПН, всякие НИИ, международные организации. И все-таки у нас не так много людей с таким количеством языков, даже если знают не пять, а три – все равно тебе их брать на контроль. Ты в Волгограде проверял, может, убийца жил в гостинице в тот период.

– Вряд ли он жил. Я попросил ребят из волгоградского управления сделать для меня установку на проживавших москвичей.

– Он не останавливался в гостинице, если твердо знал, что едет убивать. – Лазарев задумчиво покрутил правое ухо. – А если ехал на встречу, без этой идеи? Тогда жил в гостинице! – уверенно заключил он. – Зима, места свободные есть – это все идеальный вариант.

– А ты бы жил в гостинице? – спросил заинтересованно Шумский.

– Я профессионал!

– А ты думаешь, это был дилетант? – прищурив один глаз, посмотрел Рыбалко на Лазарева.

– Ладно! Давай так: ты ищи человека с языками, а я со своей стороны, в порядке частной помощи следствию, проверю тебе твоего искусствоведа. Вдруг за ним что-нибудь есть по войне.

День выдался погожий, светило солнце, парки и скверы сверкали изумрудной зеленью, на улицах царило оживление, люди, словно это был воскресный день, заполнили улицы, двигаясь потоками по тротуарам.

Из здания на Петровке в тихий переулок вышли трое мужчин: капитан Рыбалко и с ним двое курсантов школы милиции Сергей Карпов и Гриша Маркуша, оба светловолосые, неброско одетые, способные легко раствориться в массе. Капитан снял пиджак, закинул его на плечо и остановился:

– Ну что, ребятки, пошли копать Полиглота? Трудная и нудная у нас работа. Объекты знаете, встречаемся в шесть у Пушкина.

Маркуша поднял руку со сжатым кулаком и воскликнул:

– Но пасаран! – И пошел, не оглядываясь. Рыбалко и Карпов разошлись в разные стороны по своим мысленно разделенным секторам города.

Площадь Пушкина. В сквере на скамейках у памятника люди грелись на солнышке. Рыбалко оглядел разноцветные людские ряды и, найдя свободное место, уселся возле двух опрятно одетых старушек. Он положил на скамейку папку и, зажмурив глаза, подставил лицо солнцу.

От редакции «Известий» дорогу перешел Карпов, в сквере, поискав глазами, заметил Рыбалко и направился к нему. И сейчас же с другой стороны в сквер вошел Маркуша. Он издали увидел капитана и почти одновременно с Карповым подошел к скамейке.

– Неплохо устроились, Григорий Романович. Рабы галеру тянут, а вы греетесь на солнце, – с иронией произнес Маркуша.

– А, тезка! – открыл глаза капитан. – И Сережа здесь. Какая точность! Наверно на щите, раз без опозданий.

– А мы и в столовой первые, – ответил с улыбкой Маркуша. Мимо медленно двигалась молодая женщина, за руку вела мальчика в матросском костюмчике. Маркуша помахал мальчику рукой, привлекая к себе внимание. Мальчик улыбнулся и остановился возле Маркуши, но женщина ласково потрепала его по головке и потянула за собой.

– Не иначе у тебя хорошие новости, – заметил капитан.

– Какие там новости. Отработал все адреса. Женщину одну нашел, эта языки знает, только она нам не в цвет.

– По женщинам ты, видать, мастак, – улыбнулся Рыбалко. Карпов засмеялся. Маркуша не обиделся, он присел на корточки перед ними.

– А может быть, он сбрехнул, этот ваш уголовник, про пять языков? Девять точек, и все нет ясности.

– Может, и сбрехнул уголовник. А нам надо искать. В нашей работе многое бывает впустую. Тысячи камней перевернешь, а зерно может быть под следующим. Если в конце года посмотреть всю проделанную работу и отбросить то, что было впустую, то всю работу можно переделать за одну неделю. Ну давай, Сережа, что у тебя?

– Одного нашел, да возраст великоват, чтобы разъезжать. Серегин фамилия. Думаю, он не годится. Не та фигура.

Капитан достал блокнот и вписал туда фамилию Серегин. Маркуша заглянул в блокнот и там увидел фамилию Краснопольского.

– Я гляжу, у вас тоже есть улов?

– Думаю, что тоже, как ты говоришь, не в цвет. Краснопольский – молодой книжный червь. За хорошую книгу душу дьяволу заложит. Умница, люблю таких. Я за ним наблюдал: на улице читает, в метро читает. По сторонам смотрит невидящими глазами. Этот в наше дело не годится. Боюсь, он и пистолет в руках держать не умеет.

– Вот у меня – более перспективная личность, – перехватил инициативу Карпов. – Некто Альпер. Работал в одной международной организации, выезжал за рубеж. А потом вдруг года два назад стал заниматься картинами, антиквариатом. Эксперт. Его слово – закон для таможни, пользуется неограниченным доверием. Иностранцы за советом ходят. Правда, неизвестно по части икон и отсутствия-присутствия, когда убили Шкета. А языками свободно владеет.

– Я тут тоже одного про запас держу, – не выдержал Маркуша. – Рябов Роман Алексеевич. Все по заданной программе: и языки, и «морж», купается зимой. Здоров и силен, такой и без пистолета Шкету головку прошибет. Самое любопытное, когда исчез Шкет, он был в отпуске и уезжал…

– Такой нам годится! – сказал Карпов. – Что-то уже намечается. Как вы думаете насчет этих типов, товарищ капитан?

– Ну во-первых, они еще не типы. Мало ли кто уезжал, когда убили Шкета. А в принципе, думаю, что наша операция, назовем ее условно «Полиглот», начинается. Как говорится, – капитан помолчал, – Бог любит троицу. Есть еще одна кандидатура на подозреваемого в убийстве. Только личность такая!.. Поэтому пока оставим его в покое…

Художественная мастерская, на стенах несколько картин. На полках – справочники по живописи. В углу – телевизор на тонких ножках, льется тихая музыка. Напротив рабочего стола на стене висят две небольшие иконы. За столом, склонившись над перламутровой миниатюрой, сидел мужчина лет пятидесяти пяти, с чисто выбритым лицом и редкими, аккуратно уложенными волосами. Тонкие губы и острый взгляд придавали его лицу жесткое выражение. На нем был просторный светло-серый пиджак, белая рубашка и галстук в полоску. Напротив у стола сидел седовласый мужчина, лет шестидесяти пяти, в дорогом костюме и в очках в тонкой золотой оправе. В одной руке он держал массивную трость, а в другой – незажженную сигарету.

Хозяин мастерской поднял голову, отложил лупу и пододвинул гостю миниатюру.

– Господин Руберт, боюсь, не могу вас порадовать. Эта миниатюра не представляет никакой ценности.

– Бог с ней, с миниатюрой, господин Альпер. Важно, что мы встретились. Я привез вам привет от господина Гоффмана и небольшой сувенир. – Руберт положил перед Альпером сафьяновую коробочку.

– Благодарю! – ответил Альпер и ловким жестом убрал со стола коробочку в карман пиджака. – Я думаю, господин Гоффман остался доволен? Вещь была исключительная. Восемнадцатый век!

– О, да! Восторгам не было конца. Я бы тоже желал иметь что-нибудь подобное. Разумеется, ваши труды будут оценены.

– Здесь не место для таких бесед. – Альпер отложил лупу и пристально поглядел на гостя. – Встретимся в «Арагви» через час. Друзья господина Гоффмана – мои друзья. Найдете «Арагви»?

– Натюрлих! Найду! У меня нет никаких дел, кроме посещения конезавода. Я владелец конюшен под Дортмундом. Призовые места во Франкфурте, в Гамбурге. Это все я, Руберт. Мои лошади! Не слыхали? Очень жаль, что я не могу подарить вам одну из своих лошадок!

– Я представляю это волнующее зрелище: Генрих Яковлевич Альпер в экипаже на улице Горького или на Арбате. Нет, господин Руберт, конь для современной России – явление ископаемое. Я предпочитаю вещи, которые олицетворяют твой ум, твои чистые вкусы и дают тебе гарантию в старости.

– Истина, господин Альпер! Прекрасная истина! – Руберт встал и легким движением руки надел шляпу. – Итак, в два в «Арагви»…

Большой двор, засаженный деревьями. Несколько скамеек расставлены вдоль асфальтированных дорожек. На одну из скамеек уселась упитанная девушка в короткой юбке и жакете, положила рядом целлофановый пакет с клубками ниток. Перед ней стояли три разного цвета, но одной формы детскиеколяски. Она скучающим взглядом уже в который раз обшарила пустынный двор и смачно зевнула. К ней легкой беспечной походкой направился Маркуша. На нем – красиво облегающая фигуру спортивная куртка, кожаная кепка, в руке – хозяйственная сумка, оттуда торчал пакет, батон и бутылка молока. Он остановился перед девушкой и поймал ее томный взгляд.

– Букашечек на солнышко вывезли?

Девушка не ответила, окинув презрительным взглядом Маркушу.

В коляске заплакал ребенок. Девушка схватила одну коляску, потрясла, потом другую, третью, ребенок умолк. Она недовольно проворчала:

– У, горластый! Чтоб тебе пусто было! Разорался, паршивец!

– По двадцать за душу берешь? – насмешливо и ехидно спросил Маркуша. – Многостаночница! Ну-ну, давай, тряси! – и пошел дальше. Он свернул на другую дорожку, девушка что-то зло крикнула ему вслед. Навстречу вышла молодая женщина с маленьким мальчиком на руках.

– Скажите пожалуйста, а где продают таких хорошеньких мальчиков? – с улыбкой спросил Маркуша женщину, применив испытанный безотказный прием для контакта.

– Такие не продаются, – улыбнулась она в ответ.

– Ай-яй-яй! Какая жалость! А сколько ему уже?

– Нам скоро год! А ходить мы ленимся, – сказала она во множественном числе о мальчике и опустила его на землю. Но он сразу же требовательно протянул к ней руки, чтобы взяла обратно. – Вот видите! Все руки оттянул!

– Он пойдет с мужчиной. – Маркуша решительно взял мальчика за руку, и тот, на удивление матери, пошел с ним рядом.

– Как тебя зовут, парень?

– Андрюша. Андрей Васильевич мы! – ответила женщина.

– Андрей Васильевич, скажи по секрету, как маму зовут, – наклонился Маркуша к мальчику.

– Да, Лена я, Лена! – засмеялась женщина.

– Так вы из десятого подъезда? Других таких красивых женщин нет в этом доме. Мы с вами соседи, я живу в девятом подъезде, только в другом доме. А зовут меня Григорий, – Маркуша снова наклонился к мальчику, который медленно ковылял рядом с ним.

– Где твой папа, парень?

– Наш папа – моряк Тихоокеанского флота. Вот так! – с гордостью ответила Лена.

– Трудно тебе, парень, без мужской руки. Наверно, скучно, во всем подъезде один ты мужчина.

– Ошибаетесь! Нам когда скучно – мы к соседу ходим.

– Это к кому же? Уж не холостяк какой-нибудь?

– Точно, холостяк!

– Все ясно! Эти холостяки либо за молодыми женщинами ухаживают, либо марки или иконы собирают. А этот чем интересуется?

– Он старинной мебелью увлекается.

– Ну тогда он для вас не опасен.

– У него квартира как музей. Старинные часы, стол, шкафчики, стулья. Все так интересно!

– И иконы на стенах.

– Нет. Ни одной иконы.

– А это в вашем подъезде живет чудак – зимой в прорубь прыгает?

– Так это же он и есть! Рябов Роман Алексеевич!

К скамейке подошла старушка, уселась, вытащила вязанье и, надев очки, принялась за работу. Лена вдруг поднялась:

– Наше время вышло! Андрюша, скажи дяде: «До свидания», – она взяла мальчика на руки и, помахав Маркуше, понесла его к дому. Мальчик, перевернувшись через плечо матери, неуклюже махал рукой. Маркуша, улыбаясь, помахал в ответ.

– Андрюша, приходи, буду ждать!

Маркуша, искоса поглядев на старушку, достал из кармана двадцать копеек и незаметно подбросил под ноги старушке.

– Ай-яй-яй! Бабуся, всю улицу засорили деньгами! – он наклонился, поднял из-под ее ног монету и протянул старушке.

– Как же я их вытряхнула? – засуетилась она, оглядывая вокруг землю. – Вот спасибо!

– Я никогда не вытряхну, потому что у меня их не бывает. Это чего же вы вяжете?

– Свитер внуку к зиме.

– Если незакаленный, то плохо ему будет и в свитере. Лена вон говорит, у них в подъезде сосед живет. Так он зимой купается в проруби. Наверно здоровяк!

– Роман – здоровый мужик! Я иной раз прибираюсь у него. Не пьет, не курит, силища в ем играет. Неженатый, чего ему. До сорока годков красавицу искал, чтобы матери угодить. Дак разве матери угодишь невесткой? А померла Фоминична, так он и искать перестал. Так теперь один и кукует. Правда, одна тут появлялась.

– Лена говорит, всяких старинных вещей полон дом. Хорошо, что есть человеку чем заняться. И где люди столько денег берут, чтобы все это покупать? У меня от получки до получки всегда рубля не хватает. А тут старинные часы, шкафы, стулья, наверно, иконы древние…

– Не, икон не держит. Намедни я ему говорю: «Роман, давай я тебе Божью матерь принесу, все уютнее будет». А он смеется и говорит мне: «Бога нет, а дело его живет! Так ты, Макаровна, и продолжай это дело, а уж меня не трогай». А тут как-то гляжу, сундучок заморский притащил. Медные оковки, ручки, крепенький сундучок. Говорит, цены ему нет, считался пропавшим. Вчерась зашла, а какой-то басурман, все не по-нашему лопотал, унес этот сундучок. Роман-то был доволен, видать, выгодно сбагрил вещицу. «Радости у них будет, радости!» – все твердил. Бумагу, что басурман дал, в шкафчик упрятал.

Во двор въехало такси, развернулось и остановилось. Из машины вышел Рябов и быстро пошел в подъезд. Машина осталась ждать.

– Ну пошел я, бабуся. Отдохнул немного. – Маркуша медленно через сквер побрел к такси. За рулем сидел молодой паренек.

– Привет, шеф! Свободен?

– Нет, жду.

– А, Романа Алексеевича! Куда собрались? Опять в театр? Знатный дядька! Морж!

– В ресторан «Советский» поедем. Свадьба там у него. Женится мужик.

– А! Ну, будь здоров!

В ресторане в отдельной кабине уютно устроились Альпер и Руберт. Перед ними – накрытый стол: вина, закуски.

– Я уважаю людей, мыслящих категориями материального, – произнес по-немецки Руберт. – Но Россия – не то место, где возможны крупные материальные накопления.

– Отчего же? Вы просто плохо знаете нашу действительность, – ответил на немецком Альпер. – Материальное – это еще не габаритное и не масштабное. Никто не позволит у нас купить три дома, но никто не бросит в вас камнем, если в вашей квартире будет несколько картин лучших мастеров Ренессанса. На вас будут смотреть просто как на чудака, который имеет хобби, хотя это хобби может стоить миллион, миллион долларов. А три дома? Самое большее – стоили бы шестьдесят – восемьдесят тысяч рублей.

– Да-да, вы правы, господин Альпер! Нас и отличает от других людей то, что мы умеем тонко чувствовать прекрасное. Подлинное искусство не терпит, когда возле него трутся невежды с дубовыми лицами.

– Вы, немцы, рациональные люди, умеете сочетать приятное с полезным. Вы – бизнесмен и в то же время знаток живописи. Бизнес – это ваша жизнь, то, в чем мы нуждаемся с утра до вечера, а искусство – это ваш духовный мир. Он и есть главный во всем комплексе нашей жизни. Когда мне говорят, что слесарь завода железобетонных конструкций ходил по Эрмитажу и с волнением взирал на творения Рафаэля, мне хочется смеяться. Чувственные восприятия закладываются воспитанием. Какое может быть воспитание у слесаря, шофера, ассенизатора? Чушь! Этот слесарь и в музей-то ходит, чтобы о нем на работе говорили, что любит бывать в музеях, тонко чувствует искусство. Так надо характеризовать хозяина нашей страны. Он ведь насилует себя возле картин Рафаэля, мысленно отсчитывает минуты, сколько пробыл здесь, а сам думает, где же тут пивная поблизости. Я этих «интеллигентов от сохи» вижу насквозь. «От сохи» – это русская идиома, означает «выходец из народа».

– Вы абсолютно правы, господин Альпер! Искусство доступно не всем, предметы искусства доступны, а само искусство… оно требует воспитания веками.

– Да, кстати, как чувствует себя господин Гоффман? Он тогда, в Сочи, все жаловался на свой ишиас. Мы расстались так неожиданно. Я должен был срочно вылететь в Москву.

– Ничего, с болезнью он разделается, только унеся ее в могилу, – засмеялся Руберт.

Альпер улыбнулся в ответ и налил в рюмки коньяку.

– Скажите, дорогой Генрих, могу я вас так называть?

– Конечно, конечно, что за церемонии?

– Не могли бы вы, мой дорогой Генрих, достать мне пару безделушек? Я хотел бы привезти для дочери ко дню рождения сувенир из России. Как это прекрасно звучит – «сувенир из России»!

– О, да! Звучит прекрасно! Прямо как «меха из России», «шуба из России», «скальп из России». Говорят, такие фразы встречались в письмах жен немецких солдат, в которых они просили «сувенир из России».

– Нельзя быть злопамятным вечность. Так не будет доверия.

– Двое моих братьев и бабушка умерли под пулями охотников за «сувенирами из России», – печально заметил Альпер.

– Я вам сочувствую. Все виновные в преисподней, а жертвы на небесах. Я никогда не одобрял концлагеря, я даже был не согласен с Гитлером в некоторых вопросах. Но я дисциплинированный немец, мне приказывали, и я шел. – Руберт поднял глаза к потолку, и легкая улыбка озарила его лицо. – Мы не только принесли концлагеря. Мы – сентиментальная нация, поэтому мир получил Баха, Вебера, Генделя, Бетховена, Шумана. Надо быть оптимистами, оглядываться назад опасно. Надо все забыть, что там осталось, что уже не вернется, и смотреть вперед. Теперь у нас и к евреям другое отношение, и нам нужно взаимопонимание. Мы ведь с вами понимаем друг друга?

– Несомненно! Язык искусства – самый ходовой сейчас, самый доступный. – Альпер достал из «дипломата» перевязанную шнурком папку и протянул Руберту. – Спрячьте, это рукопись, любыми путями провезите через границу. В ней надежда не только автора повести, но и его друзей.

Руберт согласно кивнул головой и торопливо спрятал папку в свой кейс.

– С таможней у меня неплохие отношения, меня перестали досматривать, я тут свой человек. Условия прежние. После издания двадцать процентов поступят на ваш счет в швейцарский банк. А здесь для вас я возьму в валютном магазине, например, видеоаппаратуру, она сейчас очень ценится. Это в обмен на сувенир для моей Берточки.

– Мы так отвлеклись, что забыли о хлебе насущном. – Альпер налил коньяк в рюмки и поднял свою. Руберт последовал его примеру.

– Прозит!

– Прозит! – Они выпили и принялись за еду.

…В кафе за небольшим столиком в самом углу устроились Рыбалко, Карпов и Маркуша. Перед ними тарелки, стаканы, обычная сервировка и обычная еда. Маркуша поднимает стакан компота и говорит:

– Выпьем за успехи нашего дела! Меня просто распирает от этих успехов! Еще немного и я «расколю» этого любителя старины глубокой, этого «моржа». Видели бы вы, какую он красотку в жены отхватил!

– Во-первых, поставь компот, съешь сначала суп и сосиски. Охладись, жаргончик убери. Мы с Сережей не понимаем этого языка, – тихо сказал Рыбалко. – А во-вторых, твоя задача доказать, что это был не он. А уж если не докажешь и не опровергнешь все подозрения против Рябова, тогда докажи, что он был на трассе Москва – Симферополь. Ну, поделись с нами своими успехами. Ребята, а что если нам выпить по бутылке пива? Давай, Сережа, за мой счет, я угощаю!

– Маэстро капитано! – воскликнул Маркуша. – Здесь пиво не подают! – Он покрутил головой по сторонам. Мимо прошла миловидная девушка в мини-юбке. Маркуша выгнул шею, глядя ей вслед.

– Пища не пойдет впрок, – улыбнулся Рыбалко.

– Уж пусть пища не пойдет впрок, но такое шикарное зрелище нельзя пропустить. Конечно, пиво бы нам не повредило.

Сергей встал, сходил в буфет и поставил на стол бутылку лимонада, стаканы.

– Чтобы был шашлык, на худой конец надо иметь хотя бы кошку, – сказал он. Они молча выпили и принялись за еду. Через несколько минут Маркуша вновь начал разговор:

– Источники информации надежные. Я все выяснил, прежде чем встретился с соседями. Такое впечатление, что фарцует Рябов. Но по-крупному, занимается антиквариатом, и притом с иностранцами. Сундучок купил и сбыл иностранцу, так, во всяком случае, старушка сообщила. Но главное не в этом. Свадьба была в «Советском», гостей приглашали на крупную сумму, жених явно не бедствует. Роман Алексеевич подарил красавице-невесте платиновый браслет и золотой сет с бриллиантами. Для непосвященных разъясняю: сет – это комплект: серьги, перстень, кулон. Деньги у профессора водятся.

– Чужие деньги считать – не наше дело. Все это является основанием думать, что Рябов убил Шкета? – спросил полусерьезно Рыбалко.

– А как же, товарищ капитан! – воскликнул Карпов с издевкой. – Профессор пристукнул Шкета, забрал у него браслет и этот сет, и был таков! Верно я говорю, Гриша?

– Насчет убийства не знаю, – не обращая на насмешку внимания, продолжал Маркуша. – Но Рябов в те дни был в Сочи, и при том при сем на автомашине «Жигули». Это установлено точно! Только его машина нигде на стоянках не зарегистрирована. Это уже по вашему списку, который вы получили из Сочи.

– Пока это нам ничего не дает. Такое же расстояние от убийства, как и до твоей информации.

– Хорошо! Сейчас я такое вам скажу, что вы ахнете! В вашем списке числится одна автомашина и принадлежит она некоему Павлу Николаевичу Зануде. Этот Паша работает в одном институте с Рябовым. Более того, они дружат на почве старинных вещей. И последнее. Машина самого Рябова стоит в гараже разбитая вот уже полгода, она никак не могла быть на трассе Симферополь – Москва. А Зануда давал свою машину Рябову по доверенности. Это я установил. На ней он и ездил в Сочи. Все! – торжествующе закончил Маркуша и демонстративно принялся за еду.

«Дети, гордые, как дети, – улыбнулся своим мыслям капитан, – Найдут крупицу и радуются. Конечно, это прекрасно, что их радуют собственные успехи. Хуже, если будут равнодушны».

– Что он пьет? – спросил Рыбалко.

Маркуша растерянно посмотрел на капитана.

– Этого я не знаю.

– А что курит?

Маркуша обиженно отвернулся, у него испортилось настроение.

Они молча закончили обед, и Рыбалко сказал:

– Два часа на отдых, и ко мне в гостиницу. Надо обстоятельно все обсудить, а не жевать с кусками мяса нужную информацию.

Они пришли ровно через два часа, подчеркивая свою аккуратность, расселись в креслах и молчали.

– Ну, чего вы? Давайте свою фантазию и истину, попробуем вылущить что-нибудь для себя.

– Я настаиваю, что все с Рябовым складывается как нельзя лучше, сами посмотрите: в дни убийства в Сочи был? Был! Большой интерес к антиквариату имеет? Имеет.

– Но не к иконам, – заметил Карпов.

– При чем тут иконы! Ездил-то он в Сочи на чужой машине!

– Утром, когда ты передал мне его возле дома, нес он тяжелый портфель, – сказал Карпов. – То ходил с папкой, ты сам говорил, а тут – портфель. Ну, я сразу же проверил портфель прибором на присутствие металла. Прибор прямо-таки разрывался от тревоги. Ясно, в портфеле было полно металла. Рябов сел в троллейбус, я следом. Он вышел, я тоже. И вдруг – раз, в подъезд! Я даже не успел глянуть, что это за учреждение, боялся его потерять. Вхожу, смотрю, сидит в приемной. Я проверил, нет ли второго выхода. Потом покрутился на улице с полчаса и вижу, выходит Рябов. На лице – довольство, а в портфеле – пусто. Можно было прибором и не проверять, он размахивал портфелем как пустой торбой. Проводил я его в институт и вернулся к учреждению посмотреть, что это такое. Так это был Советский Фонд мира. Рябов сдал в Фонд мира драгоценности на несколько десятков тысяч рублей. Наследство от бабки получил, она из бывших.

– На том основании, что Рябов сдал драгоценности в Фонд мира, он уже и убить Шкета не мог? – спросил Маркуша растерянно.

– Я думаю, Рябов остается под вопросом, – заметил капитан. – К вашему сведению, ехал обратно он на машине не один, а с женщиной.

– С какой женщиной? – спросил Маркуша.

– Какое это имеет значение? С женщиной, и все! Кроме того, Рябов не курит, пьет сухое вино и водку. «Мартели» и «Камю» не приемлет. Но это еще ничего не значит. Он мог прокатиться со Шкетом, это не установлено? Все остается под вопросом.

– Что же нам делать дальше? – растерянно спросил Маркуша.

– Дело наше еще хуже, чем вы себе представляете, мои неутомимые, быстро-впадающие-в-уныние помощники. Альпер демонстративно сделал нам ручкой. Подчеркиваю, демонстративно.

– Как так? – в один голос воскликнули Маркуша и Карпов.

– Видать, это крупный прохвост! Дела свои делает с иностранцами. Тот, с кем он обедал, Руберт, после встречи с Альпером купил видео– систему в Шереметьево за валюту и отвез Альперу, который в обмен что-то упаковал для Руберта. Известно будет на таможне. Потом Руберт целыми днями ездил по конезаводам, осматривал чистокровок, кое-что покупал, делал заказы. В общем, любитель лошадок. Все наши материалы я передал на Альпера в КГБ. То, чем занимается этот человек, – область не наша. Что касается нас, то мы отброшены в поисках убийцы Шкета назад к нулевой отметке.

– А может быть, Альпер?.. – начал было Маркуша. – Делишки, которыми он занимается, приводят к убийству, если человек становится для них опасным.

– Думаю, Альпер занимался в Сочи другими делами. Это я так думаю. У него есть приятельница Геля Латышева, она тоже была в Сочи. Это лучший наблюдатель за поведением Альпера. Но и лучшее для него алиби, если есть сговор. По официальным данным, он там был по экспертным делам и брал с собой свою помощницу. Существовала какая-нибудь связь между Альпером и Шкетом?

– Возможно, такая связь была, но ее можно лишь предполагать, – заметил Маркуша. – Вы не сбрасывайте со счетов, что Шкет занимался иконами, а иконы – это большие деньги. Если еще учесть, что Альпер мог дать ложное заключение о ценности иконы. Тогда он мог и… Как, Григорий Романович?

– Конечно, мог. У нас все можно!

– Допустим, выехал из Сочи вечером вместе со Шкетом, убил его и уже на следующее утро – снова в Сочи. Правда, прошлое у Альпера положительное, что не может являться основанием для снятия с него подобных подозрений. Отлучиться из Сочи он мог свободно и бесконтрольно. Это ясно из того, что рассказывает по этому поводу его подружка Геля, мол, они поссорились и она улетела в Сочи. Так он тут же примчался на машине и привез с собой эту крысу – эксперта, чтобы позлить Гелю. Но она цикнула на Альпера, и тот мигом отправил ее в Москву. Вот такой он хлюст!

Вечером, отпустив своих помощников, капитан Рыбалко решил немного прогуляться по городу и поразмышлять, заодно заглянуть в магазины, что-нибудь купить для своих, потом поужинать – на этом его программа заканчивалась на сегодняшний день. Но судьба распорядилась по-своему. Выйдя из гостиницы, он лицом к лицу столкнулся с журналистом, о котором уже стал забывать, закрученный своими делами.

– Григорий Романович! – воскликнул Виктор радостно.

– Витя, как ты тут оказался? – удивленно, вопросом на вопрос ответил Рыбалко.

– Стареете, капитан! Я живу в Москве. Вы куда направляетесь на ночь глядя? Наверное, свидание с женщиной, – тихо засмеялся Виктор. – Варя про вас расспрашивала.

– Хочу где-нибудь перекусить, а в ресторан не пробиться, – сделал он вид, что не уловил смысла последней фразы.

– Какая удача! Я сейчас поведу вас в одно место, где нас быстро и вкусно покормят. Я как раз туда собирался.

Они вошли в ресторан Дома журналиста и сразу же нашли свободные места. Виктор, пошептавшись с официанткой, спросил:

– Холодной водки выпьем?

– Ну, если холодной, – улыбнулся капитан, и Виктор кивнул официантке.

– Как я понял, бандюгу вы не поймали, – заметил Виктор. – Если бы вам платили сдельно, бедные ваши дети!

– Да, ты прав! При нашей работе сдельно – не разбогатеешь.

– Ну, что-нибудь все-таки есть?

– Витя, мне не хочется об этом в ресторане. Я устал, сплю – думаю, хожу – думаю. Да и хвастать пока нечем.

Официантка принесла запотевшую бутылку «Столичной», закуски и отошла. Они выпили и принялись за еду.

Неожиданно Виктор кого-то увидел позади капитана и, улыбнувшись, помахал рукой.

– Макс, вот здорово! Иди к нам! – позвал он невидимого капитаном за спиной знакомого и указал на свободное возле них место.

К их столу подошел широкоплечий мужчина, выше среднего роста, с посеребренной слегка шевелюрой, как отметил капитан, ухоженный, элегантный, респектабельный, с приятной ослепительной улыбкой.

– А, Виктор! – протянул он радостно руку журналисту. – Я тут с компанией, а то бы с удовольствием посидел с вами.

– Знакомьтесь, это мой товарищ из…

– Одним словом, коллега Виктора, – перебил капитан Рыбалко, пожимая протянутую руку, и почувствовал в его ладони силу.

– От рюмки чая вы хотя бы не откажетесь? – наливая в свободную рюмку водку, предложил Виктор.

– Если уж ты так настаиваешь, я сдаюсь. – Он взял рюмку, присел на стул, выпил залпом водку, закусил лимоном и встал.

– Извини, Виктор!

Он отошел от их стола, и Рыбалко невольно посмотрел вслед ладной, крепкой фигуре, залюбовавшись его стройностью и гордой седой головой.

– Кто это? – спросил он, проявив непрофессиональный интерес.

– Мировой мужик! Героическое прошлое, буду книгу о нем писать. В Сочи встречались, когда мы там были. Помните, я еле приполз под утро? Так это в его компании был: богема, веселые, бесшабашные, морально раскрепощенные люди, а Макс среди них как центр Вселенной. Хочу о нем писануть, – повторил Виктор. – Он как-то вначале неохотно шел со мной на откровенность о своем прошлом. Не всегда бывает, что люди о войне говорят с восторгом. Потом я его разговорил, интересные вещи он мне рассказал, прямо не человек, а легенда. Хочется мне написать что-нибудь такое, героическое, и при том основанное на документах и живых людях, чтобы в это поверили. Сейчас в книгах, в фильмах проскальзывает такая фальшь, такая порой клюква развесистая появляется, что с большим трудом верится. А молодежь, подростки – их не проведешь. Посмотрят выдумку про наших героев и презрительно кривятся, мол, лапши навешали, за дураков нас имеют. Так и дискредитируем ценнейшую идею – воспитание на героике. Я вот съезжу в Чехословакию, подсоберу материалы и займусь этим делом. Должна получиться интересная документальная вещь.

– Да, дядька он представительный. Сразу заметно. А чего это у него имя такое? Он что, немец?

– Нет! Филипп Максимович Саблин! А Максом его звали в партизанах, так он и остался Максом, ему это нравится. Красиво звучит.

«Саблин! Вот это да!» – мысленно воскликнул капитан. – Бывает же такое, из серии «Нарочно не придумаешь»…

В большой учебной аудитории собралось человек двести студентов, они с огромным интересом слушали Саблина. Он не стоял, он ходил по аудитории, и студенты не спускали с него глаз. Саблин артистически обращался к ним, в избранном месте своей речи взмахивал рукой, подчеркивая значение слов. Видно и сам был увлечен тем, что рассказывал студентам:

– Мы говорим с вами о компромиссах и соглашениях и должны прежде всего помнить, что это тактический прием, отказываться от которого, как говорил Владимир Ильич Ленин, «неразумно или даже преступно». Что такое соглашение или компромисс? Это умение использовать противоречия в лагере противника, в интересах революции привлекать союзников и, когда эти союзники становятся ненужными делу революции, разрывать эти союзы.

Ленин был прекрасным тактиком, он показал нам гениальные образцы компромиссов. Вспомните «легальных марксистов». Вступив с ними в союз, он подвергает идейному разгрому народников, а затем идейно уничтожает и самих «легальных марксистов».

Брестский мир! Мы идем на соглашение с самым ярым врагом коммунизма – германским империализмом, чтобы сохранить жизнь Советской власти! «Представьте себе, – говорил Владимир Ильич Ленин, – что ваш автомобиль остановили вооруженные бандиты. Вы даете им паспорт, деньги, автомобиль. Вы получаете избавление от приятного соседства с бандитами. Компромисс налицо! Только сошедший с ума человек может считать такой компромисс «принципиально недопустимым» или объявил бы нас соучастником бандитов (если они используют автомобиль и оружие для новых преступлений). Наш компромисс с бандитами германского империализма был подобен такому компромиссу». И история показала правоту ленинской тактики: не прошло и семи месяцев, а мы уже могли разорвать позорный Брестский мир!

В современных условиях, опираясь на ленинский принцип, наша партия сумела блестяще осуществить тактику компромиссов, идя на уступки в неважном с целью сохранения важного – сохранения мира, предотвращения опасности ядерной войны. Мы можем идти на определенные уступки, вступать в соглашения с нашими классовыми врагами в экономической и политической области, но никогда не пойдем на уступки и компромиссы в области идеологии! Соглашение в области идеологии есть соглашение в вопросах классовой борьбы, есть соглашение между трудящимися и эксплуататорами!

Прозвенел звонок, лектор замолк, и студенты вдруг начали аплодировать.

– Что вы? Что вы? – смущенно поднял руку Филипп Максимович. – Это же учебная лекция.

Он взял с трибуны так и не раскрытую папку и пошел к выходу, сопровождаемый группкой студентов. Они о чем-то оживленно переговаривались. Саблин походя отвечал на вопросы. В хвосте этой группки шел и Сергей Карпов. Он был несколько растерян и обескуражен. Лекция произвела на него огромное впечатление. Он даже забыл, с какой целью капитан послал его в институт, а, когда вышел на улицу, то подумал: «Нет, у такого рука не поднимется на Шкета, он слишком далек от этого. Такая сила убеждения, а убеждение, как говорил кто-то из режиссеров, нельзя сыграть со сцены, полезет фальшь. Убеждение вырабатывается десятилетиями, в Саблине оно сидит довольно прочно…»

…Рыбалко пересек вестибюль гостиницы и поспешил к открытому лифту, но его остановил женский голос.

– Товарищ Рыбалко, третий раз звонят из Сочи, – окликнула его дежурный администратор, – она протянула капитану трубку. – Удача, что я вас поймала.

Рыбалко прижал к уху трубку и услышал далекий голос лейтенанта Раклина:

– Товарищ капитан, докладывает лейтенант Раклин. Помните? Из «Интуриста»! Вы еще приходили к нам по поводу Шкета.

– Да-да, товарищ Раклин! – обрадовался капитан. – У вас есть новости?

– Я с моими ребятами – помните официанта из ресторана «Кавказ»? – прочесали все, что могли. Все частные дворы, все дома, где в мае останавливались московские машины. Шестьдесят шесть машин нашли. Для вас это важно? Или уже не надо?

– Товарищ Раклин, дорогой, это очень важно! Вы даже не представляете себе, какую вы оказали мне услугу! До чего же вы молодец! Я напишу личную благодарность на имя вашего начальника. И сообщу об этом руководству. Спасибо вам большое!

– Возьмите адрес у администратора, поезжайте и заберите список машин, фамилии владельцев и адреса, где эти машины останавливались.

Капитан взял оставленный для него Раклиным адрес и вышел из гостиницы…

Поздним вечером в гостиницу к Рыбалко приехали Маркуша и Карпов, усталые и голодные. Они не производили впечатления довольных проделанной работой, скорее наоборот – их преследовали неудачи. Сам Рыбалко только что вернулся из КГБ, где встречался с Лазаревым. То, что он узнал от него, зачеркивало все его усилия по розыску.

– Буду краток: у нас большой интерес к Паршину, думаю, мы заберем у тебя все дело. Ты подготовь развернутую справку, дай свои соображения, мы посовещаемся и решим. Паршин – это далеко не Паршин. Настоящий Паршин погиб в концлагере, родных у него нет, уже умерли. Есть племянница, но она не помнит своего дядю. Имеется фотография довоенная, правда, старенькая, но далека от оригинала лже-Паршина. Спасибо тебе за проделанную работу. Все это только начало. И убийство Паршина теперь выглядит в другом свете, – заключил Лазарев.

– Итак, ребятки, настало время нашего прощания! – сказал капитан своим помощникам.

– Как так? – воскликнули оба одновременно.

– Дело наше такое, что заинтересовался им Комитет государственной безопасности.

– Значит, Шкет?.. – начал было Маркуша.

– Шкет был сбоку припеку. Волгоградская жертва – вот кто представляет интерес. Но мы с вами должны сделать какие-то выводы. Кого мы имеем из числа подозреваемых?

– Это же ясно: Рябов, Альпер и Саблин, – сказал Карпов. – Только Саблина я сразу исключаю. Этот не может быть убийцей!

– А Рябов, по-твоему, может? – возразил Маркуша.

– Если подходить эмоционально, то остается только Альпер, – заключил Рыбалко. – Говорите прямо: Альпер убил Шкета или нет?

Все молчали, капитан прошелся по комнате и остановился перед Карповым. – Машина Саблина в этот период была в Сочи. – Капитан перешел к Маркуше, и, остановившись перед ним, сказал:

– Машина Рябова тоже была там в интересующий нас период, место стоянки лейтенант Раклин обнаружил. Она несколько раз выезжала и даже отсутствовала два раза по два дня, как раз в тот период, когда убили Шкета. Так что твой «патриот» остается в силе, как подозреваемый убийца.

Он снова прошелся по комнате и, глядя в пол, продолжал:

– Альпер – порядочный прохвост, КГБ свое дело сделает, имеет прямое отношение ко времени убийства Шкета. Пользовался своей машиной, не всегда Геля бывала с ним. Первых два дня в Сочи, по крайней мере, были вне поля зрения. Тут все ясно, остается неясным только мотив первого и второго убийства. А мотив может быть ключом к раскрытию преступления и дорогой к убийце. Мы свое дело сделали, и сделали как надо. В общем, мавр сделал свое дело. На сегодня намечается одно мероприятие: даю банкет в вашу честь. Умывайтесь, приводите себя в божеский вид и идем в ресторан, столик я уже заказал. Будем гулять, завтра я уезжаю.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ

II Его большая война Записки журналиста

«То, о чем я буду рассказывать, почти все правда, потому что частью этой правды был я сам. Герои? У них другие имена, а все, что они совершали в годы войны, их подвиги – это было настоящее, то, что они считали просто своей войной, и для каждого из них это была его большая война. Кто-то может найти сходство со своей судьбой, и такое может быть. Говорят, в мире существует по семь двойников, а уж боевые сражения порой похожи между собой как братья-близнецы. Отрицательным героям в этом повествовании проще, они сразу себя узнают, но и их имена здесь звучат по-другому, ведь могут быть и претензии. Мол, была амнистия и мы теперь такие же чистенькие, как и все.

Я до сих пор не могу ответить на вопрос: зачем я влез в эту историю и шаг за шагом распутывал клубок человеческих судеб? Очевидно, хотелось докопаться до правды, чтобы поставить героев на свои места, а подонков там, где и положено подонкам. Может быть, проще было выдавать героические эпизоды из прошлого? Конечно, проще, только история распоряжается всем помимо нашей воли. Поэтому и начну все с самого себя, а дальше будет видно.

Как я стал журналистом? Никто в детстве не мечтает им быть, не играет в журналиста. Интересно, а как можно было бы играть в журналиста? В вора, в сыщика – да, а как в мою профессию? Одни учатся на факультете журналистики и потом называют себя журналистами. А я там не учился. Я просто начал писать, сам мысленно представлял картины и описывал их, говорил за людей, которых видел, а потом, со временем, они сами стали у меня говорить. Мать считает, что у меня божий дар, божья искра. А я думаю, что все так могут, только им лень заниматься таким «пустым» делом. Люди стали настолько рациональны, что ничего писать не будут, если им не заплатят. Иногда меня спрашивают, много ли я получаю. Я честно говорю, что до зарплаты не всегда хватает. Не верят, считают, что гонорары у нас баснословные. А я иногда сижу за машинкой часами, хотя знаю, что никто никогда у меня это не купит и не опубликует. Спустя годы перечитываю и приятно удивляюсь, откуда пришла такая мысль, как она оформилась в эпизод.

Наверно, в это дело я влез потому, что захотелось острых ощущений. Наш Главный – либерал и сторонник творческой инициативы, поэтому я себе и позволил искать, копать, писать, но не в ущерб делу, за которое мне выплачивают зарплату. И самое ценное, чго я получил, занимаясь этим хлопотным делом, – это знания о людях, замечательных людях, которых я узнал, разъезжая по стране и за рубежом. Меня поражала их фантастическая скромность: они не умеют оценивать собственные поступки. Рискуя жизнью во время войны, не видят в этом ничего особенного. Порой даже не хотят вспоминать. И тогда требуется подлинное искусство журналиста, чтобы получить от них то, что необходимо. Вот таким был для меня Филипп Максимович Саблин…»

В то утро Виктор встал рано. Не то что ему надо было, а так уж получилось, проснулся и не смог заснуть. Он сел на край кровати, опустил привычно ноги на пол, сразу попав ими в шлепанцы, и поглядел в большое круглое зеркало, висевшее на стене напротив. Вид ему не понравился: помятое со сна лицо с отпечатками от подушки на щеке и припухшими глазами.

– Все, хватит всяких встреч! – проворчал он. – Надо делом заниматься, а то во цвете лет загудишь в Кащенко.

Виктор потянулся, встал и еще раз внимательно поглядел на себя в зеркало. – На двадцатисемилетнего ты сейчас не тянешь. Такая морда смотрится на сорок! А все Рэм! «Давай еще по чуть-чуть, давай еще по-немногу, по двадцать капель». Я ему выдам, когда приду в редакцию.

Переливчато звякнул телефон. Аппарат стоял на полу возле ног. Виктор неторопливо дотянулся и взял трубку.

– Это Шмелев? – спросил густой бас.

– Шмелев! – еще не определив, кому он принадлежит, ответил Виктор.

– Вы действительно спецкорр журнала?

– А в чем, собственно, дело? – разозлился Виктор оттого, что не может узнать, кто говорит.

– Пьешь как лошадь! – захохотали в трубке.

– Ну и скотина! – улыбнулся Шмелев, поняв, наконец, что разыгрывает его Рэм, с которым они были вчера в Доме журналиста.

– Головка бо-бо? Хочешь рюмку таблеток?

– Пошел ты со своей рюмкой! Противно глядеть на рожу, будто топтались по ней. Ты чего звонишь в такую рань?

– Чтобы в редакцию не опоздал. Сегодня шеф будет вздрючку давать за ошибки в номере. Ты дежурил по номеру?

– Ладно, это не смертельно. А что письма, пришли?

– Есть пара от пенсиков. Они же журнал от корки до корки читают. Ошибку найдут – будто врага народа выловили. Я тебе вчера настроение не хотел портит. Один пенсик из высокопоставленных лично звонил вечером Главному и поучал, как надо работать. А шеф, анекдот прямо, все хотел встать по стойке смирно, да мое присутствие его удерживало. Ну, как теперь тебе легче?

– Раньше за такие новости гонцам рубили головы. У тебя все? Тогда я пошел отмываться. Доскажешь в редакции,

Виктор бросил трубку на рычаг телефона, еще раз полюбовался собой в зеркале и пошлепал в ванную комнату.

Через час Шмелев уже быстро шагал к остановке троллейбуса, помахивая «дипломатом». Теперь это был снова бодрый, собранный, интересный молодой человек высокого роста, спортивного вида, темноволосый и темноглазый. Замшевая куртка ему очень шла и в сочетании с белой рубашкой и галстуком подчеркивала его умение красиво одеваться.

В здании редакции Виктор единым махом преодолел несколько пролетов лестницы и подошел к одной из многочисленных дверей длинного коридора, пол которого устилал мягкий ковер.

– Привет! – бросил он с порога двум молодым людям, занятым чтением газет.

– Салют! – ответил один, не отрываясь от чтения.

– Тебе звонил какой-то вкрадчивый голос, – сказал второй, почему-то одетый сегодня в строгий серый костюм с блестящей заколкой на галстуке и такими же запонками на рукавах рубашки.

– Рэм, это, конечно, была женщина, – констатировал Виктор. – Только женщина может звонить на работу с утра.

– Заблуждаешься, старик. Этот голос звонил дважды вчера, но не женский. Противно приторный. Либо поп, либо алкоголик.

– Ваш намек понял, приду! – отшутился Виктор. – Ваня, скажи этому пижону с золотыми запонками, одетому как на свадьбу, что он безбожно устарел. С батюшкой у нас рандеву на следующей неделе. А алкоголика я уже пристроил в лечебницу, он там трудится на благо нашего Отечества. Таскает кирпичи в фундамент коммунизма.

– И что, теперь алкоголик не будет к нам ходить? – притворно встревожился Рэм. – Нам так его не будет хватать!

– Кстати, Рэм, он очень просил написать о нем, как он стал алкоголиком. – Может, на нравственную тему черкнешь?

– Пособие, как стать алкоголиком? – засмеялся Ваня, грузный не по годам, с большими залысинами молодой человек.

– Ладно, без вас обойдусь. Через недельку навещу его. Посмотрю, как он там устроился. – Виктор сел за стол у окна.

– Ты нянька с соской. Чего ты возишься с пьяницей? – резко сказал Рэм. – Без тебя хватает опекунов. Будешь заниматься всеми неустроенными – времени на свою работу не хватит.

– А это и есть наша работа: устроенные, неустроенные, счастливые, несчастные. Я мог бы написать в инстанцию, позвонить, завел бы переписку, нажимал, а человек ждал бы. А тут я за два дня решил все его нехитрые проблемы. Цель достигнута малыми средствами.

– Ух, какой ты у нас хороший! Ух, какой ты у нас заботливый! – засмеялся Рэм. – Пока ты сопли вытирал алкоголику, делегация из Мозамбика укатила, – тихо, но слегка иронически заметил Рэм и сделал вид, что увлекся статьей в газете.

– Это Божья кара, за грехи земные! – воскликнул Виктор, хватаясь руками за голову. – Как я мог забыть!

– Хочешь, я напечатаю проект приказа с выговором? – невинным сочувствующим тоном спросил Рэм.

– Ну и скоты! Развлечение нашли! Радуетесь! Молчали бы!

– Ладно уж! Не выламывай руки! Не рви волосы на голове и не посыпай ее пеплом. Ваня повидался с твоей делегацией. Текст на английском у тебя в столе. Переводи и сдавай, – смилостивился Рэм и отбросил газету. – Ванн, ты ему даром интервью не давай. Ты ему продай. Деваться ему некуда: либо выговор в приказе, либо…

– Почем, Иуды, нынче слово?

– Можем посчитать, – Рэм вытянул ладонь и стал загибать пальцы. – Три часа квалифицированного времени, три часа беседы по-английски, а так как пять лет учили английскому – это тоже идет в счет. Итак ты задолжал две бутылки армянского.

– Крохоборы! Еще бы бумагу и чернила посчитал, – Виктор достал из стола несколько листиков и стал вчитываться в неровно написанные строки.

– Господи, и за этот английский с меня содрали коньяк. Где вас учили? Не в Оксфорде ли? Небось этот Оксфорд находится в Одессе на Молдаванке. Только там могут так научить писать по-английски, – ворчал Виктор. – Брось к черту газету! – крикнул он Ивану. – Диктуй, я быстро напечатаю. Ни черта не разберу каракули! Не буквы, а накосившаяся публика!

Иван молча отложил газету, взял из рук Виктора листы и так же молча смял и швырнул в мусорную корзину. Вернулся на свое место и снова уткнулся в газету.

– Во психи! Во кретины! Ты писал – ты и диктуй! – он полез в корзину и вытащил смятые листы. Иван снова отложил газету, взял из рук Виктора смятые листы и подбросил их к потолку. Шмелев онемел, он глядел то на Рэма, то на Ивана и ничего не мог сказать.

Дверь отворилась, и на пороге появилась девушка в короткой юбке и кофточке без рукавов. Блондинка со вздернутым носиком стояла на высоких каблуках, отчего ноги ее казались еще длиннее.

– Что тут у вас? – спросила она серебряным голоском.

– Учим вежливости дядю Витю, – заметил Рэм.

– Не забудьте, в одиннадцать летучка, – хмыкнула девушка и исчезла.

– Будет вздрючка Шмелеву, – усмехнулся Рэм.

– Если шеф начнет потакать каждому пенсику из бывших застойников, я уйду на другую работу, – сказал Виктор, собирая разбросанные Иваном листы интервью. – Ты что, не мог на пленку записать Мозамбик?

Все промолчали, занятые своими делами. Рэм снова оторвался от газеты, поглядел как Виктор на коленях достает из-под стола последний лист и сказал:

– Ты что, главного не знаешь? Перепугался, и напрасно. Он сам может встать по стойке смирно, но за сотрудника станет грудью. Знаешь, что он сказал, когда со знатным пенсиком переговорил? «Сами наворотили таких ошибок, что нам теперь десять лет их не исправить, а тут описку в журнале увидел – и чуть не помер от возмущения». Так что успокойся!

Звонок прервал их дружескую перебранку, Виктор взял трубку:

– Шмелев слушает! А, доброе утро, Филипп Максимович! Да, меня не было, ездил встречаться с делегацией из Мозамбика.

Рэм прыснул и наклонил голову. Иван улыбнулся и тоже промолчал, а Виктор продолжал: – Обязательно приду! Просто очень этого хочу! Сейчас пройдет у нас летучка, и я приеду. – Шмелев положил трубку. – Месяц молчал и вдруг вынырнул, – заметил задумчиво Виктор. – Чего это он так тянул? А в Сочи на «ты» были.

– Ты о ком? – спросил Иван.

– Помните, я рассказывал, что меня познакомили с одним героем словацкого Сопротивления? Ничего не хотел рассказывать, все ему душу бередило. В Сочи от меня отмахнулся. А сейчас сам назначил встречу.

– Чего тут размышлять? Хватай, может на книгу наскребешь. Только я что-то плохо помню, – Рэм заинтересованно уставился на Шмелева. – Как же его…? Граблин?

– Нет! Саблин. Я ему вопросы, а он улыбается и качает отрицательно головой. Он не хотел истины, он хотел покоя, – издевательским тоном говорил Виктор, – и я не смог из него ничего вытянуть. Это я, Шмелев, и ушел от него пустым. Сколько я с ним вина на югах выпил – и все зря.

– Расскажи еще раз поподробнее, – Рэм уперся локтями в стол, подпер ладонями подбородок и приготовился слушать.

– Я как-то был в Домжуре. Встретил одного парня, мы с ним летали с дипкорпусом в Грузию. Да знаешь ты его, он снимает классно. Помнишь, слайды из змеиного питомника приносил? Так вот, он мне показал в ресторане одного человека. Во время войны он совершал потрясающие подвиги в тылу у немцев. Ордена имеет чехословацкие. Фашисты его там к смерти приговаривали, а он бежал из гестаповской тюрьмы. Его голову в сто тысяч крон оценивали. По-немецки, по-словацки, по-польски – свободно. Ринулся я тогда к нему, а он в истине не нуждался. Для него поджарка по-журналистски и была превыше истины. Я к нему со всех сторон, а он ни в какую. «Было, стоит ли об этом? Кому это интересно! Вам сенсация, а мне нервотрепка. Письма пойдут, а я хочу покоя. Те пережитые годы измотали меня, и десятка лет еще мало, чтобы отдохнуть». В общем, уперся, никакой рекламы ему не надо, никакой славы – тем более. Жил в безвестности и дальше, мол, проживет. С кем раньше воевал – почти никого нет: одни далече, другие уже не помнят. Так он мне и все концы обрубил. В Сочи я его пытал – совсем глухо. Дал несколько имен, буду пытаться через них подобраться к нему. А так уже и забывать начал.

Рэм опустил руки на стол и забарабанил пальцами.

– Чего это он больше четверти века молчал? Сейчас все спешат заявить…

– Скромный, – вставил реплику Ваня. – Был же случай. Приезжает как-то генерал на один завод и спрашивает: «Работает у вас Герой Советского Союза такой-то?» Емуотвечают: «Работает такой-то, только не Герой Советского Союза, а слесарь пятого разряда». Позвали слесаря, так генерал прослезился при его виде. Оказывается он этого генерала раненого из тыла немцев вытаскивал, жизнь и честь ему спас. А что он Героя имел – никто об этом и не знал. Звезду и орден Ленина в комоде, как священную реликвию, держала жена, чистила и марлечкой прикрывала. А по праздникам – открывала. Вот она скромность, – заключил Иван.

– Сказочная скромность, – поправил Рэм. – А все же почему этот герой словацкого Сопротивления молчал под марлечкой?

– Не будь циником! – цикнул на него Шмелев. – Наверно, бывают такие ситуации, когда до конца своих дней не будешь об этом говорить, а тем более ворошить. Это нам сейчас просто на все смотреть с колокольни десятилетий.

– Ладно, не заводись! Иди копай, пока почва размягчилась, – проворчал в ответ Рэм. – Держи нас в курсе, интересно все же…

* * *

В глубоком дорогом кресле, положив ноги на банкетку, сидел, а точнее полулежал мужчина. На вид ему можно было дать не более пятидесяти пяти лет. Густые, с легкой проседью темные волосы тщательно причесаны – волосок к волоску. Его лицо было мужественным и несколько самоуверенным, а точнее, скорее выдавало самодовольство. Он был широкоплечим и, видно, в молодости довольно интересным мужчиной. Одежда его состояла из ослепительно белой рубашки с галстуком и спортивной куртки. На коленях он держал красочный альбом Рериха и просматривал его с помощью большой лупы в оправе. Напротив всю стену большого кабинета заполняли книжные полки, где важное место занимали книги по искусству. Возле кресла мигал красноватыми бликами электрический камин, создавалось впечатление, что там пламя и жаркие догорающие поленья.

Звонок в двери пискнул и залился трелью. Хозяин не оторвался от лупы, продолжая рассматривать репродукцию.

– Юля! Открой, пожалуйста! – крикнул он жене.

Невысокая, слегка полнеющая, красивая брюнетка с короткой аккуратной стрижкой, в темном, с яркими цветами кимоно неслышными шагами, заглушенными ковром, прошла в переднюю и распахнула дверь. На пороге стоял Шмелев с неизменным своим «дипломатом».

– Добрый день! Мне нужен Филипп Максимович.

– Проходите! – Юля отступила от двери и громко в глубь квартиры крикнула:

– Макс, это к тебе!

Шмелев двинулся по коридору, стены которого были увешаны всевозможными иконами, и оказался в комнате, где в глаза ему прежде всего бросился черный полированный рояль. На его крышке стояла небольшая икона, изображающая Иисуса Христа в короне, а середину в желтом круге занимала мадонна с младенцем. Она произвела на Виктора большое впечатление, поражая своей четкостью и выразительностью, своей притягательной силой, которую ей придал неизвестный художник, проживавший в какие-то далекие времена.

Шмелев сумел мгновенно ухватить взглядом иконы на стене, шкафы, где вперемежку с книгами в дорогом тиснении расположились предметы антиквариата: вазы, шкатулки, табакерка, бронзовые часы с узорами. Он быстро справился со своим легким замешательством, мельком оглядывая светло-коричневые мягкие дорогие кресла, столик с гнутыми ножками и цифровым телефоном на нем, инкрустированный буль, напольные часы и бронзовые канделябры.

И только после этого скользящего оценочного изучения музееобразной комнаты Виктор взглянул на хозяина, который почти вписался своей аккуратностью в этот интерьер. Здесь он показался ему совсем другим, менее доступным чем в Сочи.

Снисходительно ухмыльнувшись мимолетной растерянности журналиста, Саблин сбросил с банкетки ноги и поднялся. Ростом он был высок, так показалось Виктору, на юге смотрелся ниже. Но и здесь он не имел преимущества перед Виктором. Сильный, слегка грузноватый, он выглядел довольно бодрым. Своим острым, пронзительным взглядом карих глаз хозяин буравил Шмелева и приветливо улыбался. Его лицо не отражало никаких прошлых переживаний, лишь возрастные морщины на лбу, как и у каждого человека его возраста. Лицо рано не состарилось и выглядело довольно свежим после бритья и ухода. Он был среди этого старинного богатства скорее похож на респектабельного буржуа, графа, князя из кинофильмов о старых временах, но никак не на обычного человека.

– Давай, Виктор, устраивайся как будет удобно, – крепко пожимая руку Шмелеву, проговорил низким приятным голосом хозяин. – Я тут на досуге поразмышлял и решил, что все-таки я, наверно, не прав, надо тебе немного рассказать из своей жизни. Ты мне своими вопросами разбередил душу прошлый раз. Я как-то избегал всех этих воспоминаний, отгородился от них, чтобы пожить в покое и душевном равновесии. Жестокое было время: страдания людей, гибель близких друзей, товарищей. Как не отгораживаешься, а они, как живые, иногда встают в твоей памяти, встают и смотрят, смотрят и молчат. И я понял так, что говорить за них надо мне, поэтому рассказ мой – это рассказ не обо мне, а о моих друзьях, товарищах, всех погибших в те времена. Это их право на вторую жизнь, и поэтому, я думаю, мой долг – дать им эту вторую жизнь.

Виктор смотрел на этого человека, который был для него пока загадкой, таинственной личностью, и с трудом подавлял в себе внезапно возникшее волнение.

Саблин мельком взглянул в овальное зеркало в инкрустированной раме, подправил галстук и, перебросив ногу на ногу, привалился одним боком к подлокотнику кресла. И сейчас же откуда-то – Шмелев даже не заметил, откуда – вылез большой, пушистый, с лоснящейся шерстью черный кот. Он бесцеремонно прыгнул на колени к хозяину и стал тереться мордой о его ладонь. Саблин провел рукой по холеной спине и ссадил кота на пол.

– Иди, мошенник, иди! Ты нам мешаешь!

И кот, словно поняв эти слова, неторопливой походкой довольного жизнью любимца пошел из комнаты. Саблин непроизвольно вновь потрогал галстук, и будто разговор у них был только вчера, сказал:

– То, что ты хочешь знать, наверно, уже совсем не интересно. Давно это было, людям сейчас подавай сенсации.

– Да, что вы, Филипп Максимович! – воскликнул горячо Виктор. Подвиги – они всегда бессмертны. Иначе не было бы памяти о Геракле, Прометее. Подвиги бессмертны! Разве сейчас безинтересна жизнь наших отцов? А подвиг находит всегда подражание, в нем огромная сила воспитания. На вашу молодость достались Чкалов, Папанин, Матросов, Зоя Космодемьянская. А что нам? Даже ваша жизнь для нас легенда. Так что я рад вашему решению и готов вас слушать и слушать. Жаль, что после Сочи потеряно столько времени.

– Может быть ты и прав, но есть и другие более интересные и неумирающие темы. Взгляни на эти иконы. Каждая – это целая история, эпоха.

Шмелев встал и принялся разглядывать коллекцию икон.

– Трудно представить, что все это создавали человеческие руки, – произнес он задумчиво.

Саблин тоже поднялся и, заняв позу в полоборота к гостю, произнес проникновенно:

– Я расскажу тебе такие истории о некоторых из них, что ты напишешь прекрасную повесть. Феофан Грек, Дионисий, Рублев – привлекает?

– Нет! Не привлекает. Изуграфы – не моя стихия, – Виктор пристально вглядывался в икону Богоматери. – Чтобы написать такое, нужны не только руки. Наверно, сверхестественная сила водила кистью богомаза. Это Рублев?

– Да! Ты угадал. Хотя методом геометрического вписывания пользовались в те времена все изуграфы.

Шмелев продвинулся вдоль стены и остановился перед другой иконой. Саблин передвинулся вслед за ним.

– Ну, эту я знаю, тоже Рублев – «Апостол Павел». Начало пятнадцатого века. А кто делал копию?

– Не знаю. Я нашел ее в деревне под Коломной. Каждая икона здесь – это целая история. Я много поездил по стране и всегда возвращался с какой-нибудь находкой. Есть у меня один приятель, который «рыскает» по северу или посылает гонцов. Вот, бывают находки. Я кое-что у него купил.

– Таинственное время. Граница пятнадцатого века – вспышка гениальности: Феофан Грек, Даниил Черный, Дмитрий Солунский, старец Прохор, потом Дионисий с сыновьями. Они семейно делали фрески храма Рождества Богородицы в Ферапонтовом монастыре, а сын Феодосий расписывал Благовещенский собор Московского Кремля.

Саблин с легкой улыбкой слушал Шмелева и согласно кивал головой, что означало снисходительное признание за гостем права показать свои знания в этой области.

– Потом вдруг это таинственное время кончилось. Только в середине семнадцатого века появились Симон Ушаков и Федор Зубов… А что сейчас? Ничего! Нам остались только поиски доказательств, что «Тайная вечеря», написанная Рублевым, – такой же оригинал, как и та, что написана через двадцать лет неизвестным автором. Подозревают, что это Даниил Черный, композиция идентична, одна школа, а приемы композиции – старца Прохора.

– Я смотрю, ты неплохо разбираешься. Откуда это у тебя? – заинтересованно спросил хозяин.

– Да, так, увлекался в свое время. Хотел одной девушке понравиться.

– И каков результат? – улыбнулся Саблин.

– Владею только знаниями, – усмехнулся в ответ Виктор.

– Значит, мое предложение ложится на вспаханную почву?

– Нет, Филипп Максимович! Это не мое амплуа. Я люблю смотреть на картины, они вызывают во мне необъяснимое чувство волнения и тревоги. Но писать об этом… я не умею. Наверно, слишком большая ответственность. Эмоциональной силой искусства надо распоряжаться с умом. Я много езжу по стране и не пропускаю ни одного стоящего храма, чтобы не взглянуть на те шедевры, что там сокрыты. Храм – это узкая аудитория, но монолитная своими убеждениями. Когда художник от стен и камней перешел на полотно – он произвел революцию, потому что до бесконечности расширил аудиторию и свое влияние на нее.

– И какое же у него было чувство, когда он обнаружил, что кроме стен и камней есть еще полотно и доска? – продолжал снисходительно улыбаться Саблин, и трудно было понять, всерьез ли он втягивает Шмелева в дискуссию или забавляется.

– Наверно, такое же, когда он сделал первую спичку и понял, что наконец-то освободился от кремня, – в полушутливом тоне ответил Шмелев, чувствуя, что ледок, сохранявшийся между ними с минуты его появления в этой комнате, вдруг стал разрушаться.

– Какое же твое амплуа, дорогой Виктур? – назвал он его на французский манер, с ударением на последнем слоге. – Ты тогда уехал из Сочи, а Галя мне все уши прожужжала про тебя, помнишь, длинноволосая? – понизив голос, сказал Саблин.

– Живые люди с необычной судьбой, с их героическим прошлым, – ухмыльнулся в ответ Шмелев. – Но сначала, уважаемый Филипп Максимович, удовлетворите мое любопытство. Я специально оставил на десерт вот это чудо, на рояле. Откуда оно? Кто его создавал? Я первый раз вижу подобное!

Саблин усмехнулся и, уже наслаждаясь предстоящим эффектом, поднял глаза к потолку. – Представь себе, я купил ее у одной старушки за пятерку. Здесь было четыре слоя всякой мазни, Я сам ее реставрировал, я немного в этом смыслю. Да видит Бог, – указал он на икону, – я сделал все, что мог! Знаешь, сколько ей лет? Это Византия, одиннадцатый век! Она попала в Летопись.

Шмелев с недоверием вгляделся в лицо младенца в желтом круге, и ему показалось, что на глазах у него слезинки, самые настоящие, живые слезинки. Виктор закрыл глаза, тряхнул головой, но слезинки не исчезли. Это его поразило, а Саблин сказал:

– Слезинки ненастоящие, их сотворил художник, – непонятно каким образом он угадал, что Виктор сосредоточил свое внимание на лице младенца. Позднее он будет еще не раз вспоминать эти минуты и поражаться прозорливости хозяина.

– В Летописи сказано, что поганый половец, ворвавшись в храм, метнул копье и пронзил им икону. Видите возле правого уха Христа темное небольшое пятно? Там было отверстие, рваное отверстие. В одиннадцатом веке икона пропала, и почти девятьсот лет о ней никто ничего не знал. Я ее нашел и оживил! Я! – в его словах прозвучала такая гордость за свое «я», что Виктор невольно покосился на хозяина и поразился его преобразившемуся лицу. Оно было ему недоступно и непонятно, словно он здесь не присутствовал, а где-то был там, возможно в Византии, и видел того поганого половца, что осквернил христианскую святыню.

Шмелев смотрел на икону, и противоречивые чувства боролись в нем: он не мог понять, что человек, владея таким редким экспонатом, – он мысленно не мог сразу подобрать нужного слова – как «скупой рыцарь» сидит, обхватив его, и, владея им единолично, даже не проявляет желания дать возможность людям увидеть это чудо. С другой стороны, Виктор видел в этой иконе огромную материальную ценность, которую даже не мог себе представить. Оттого у него прокрадывался в душу холодок страха, что этот шедевр может быть когда-нибудь куда-нибудь продан и исчезнет, как исчезли сотни шедевров во время революции. Его мысли еще не оформились, а Саблин уже их прочитал, перевел и дал на них ответ:

– Я носил ее патриарху, он предложил мне за нее баснословную сумму. Меня даже боялись одного отпускать. Потом патриарх распорядился дать мне машину и отвезти домой. Он так опасался, чтобы с ней чего не случилось. А я просто хотел узнать, не ошибся ли, что она из Византийского храма. А чего это ты так официально со мной и по имени отчеству?

Виктор с трудом оторвался от своих мыслей и, стряхнув эмоции, спустился на землю. Он, наконец, вспомнил, для чего пришел в этот дом. – Давайте вернемся к нашим баранам! – предложил он, усаживаясь в кресло. – Я слышал, что вас приговаривали к смертной казни? Такая судьба у… тебя, ладно, буду на «ты» и как в Сочи – Макс.

– Да, было дело, хотели повесить, – просто, без рисовки ответил Саблин. – Ты мне вот что скажи, – перешел он на другую тему. – Ты обедал сегодня?

Виктор качнул отрицательно головой, что могло означать и «нет» и «это сейчас неважно», но счел нужным пояснить:

– Холостяк. Все некогда. Потом пойду в Домжур.

Саблину стало весело, перегнувшись через кресло назад, он крикнул:

– Юленька!

Женщина появилась почти сразу, в переднике с полотенцем в руках, и с приветливой улыбкой на красивых, слегка полноватых губах.

– Как у нас с обедом? Виктор согласился с нами пообедать, – сказал он так, словно ему пришлось с большим трудом и упорством уговаривать гостя не отказать в любезности и осчастливить хозяев, съев у них обед.

Перешли в просторную, отделенную от коридора стеклянной перегородкой из толстого зеленого стекла, кухню. На столе уже стоял хрусталь, лежало столовое серебро и закуски. Одна стена здесь была украшена иконами и «кукушкой». Как вполне естественное воспринял Шмелев и стол, и скамейки светлого дерева, и палас на полу. Ему были интересны только иконы.

– Ты извини, что принимаем тебя на кухне, – улыбнулся Саблин, усаживаясь на скамью.

– Здесь мы чувствуем себя уютнее, – сказала Юля голосом мягким, грудным.

«Возможно, поет или пела», – подумал Виктор, с удовольствием разглядывая ее нежное, приятное лицо. – «Лет на двадцать моложе, но пара хорошая». А вслух сказал:

– Какие могут быть церемонии? Я и дома себя чувствую уютнее на кухне. Даже работаю там.

– Кухня – это у нас социальная проблема, – заметил Саблин и, открыв холодильник, извлек оттуда бутылку «Столичной».

– Социальная, несоциальная, а предмет, достойный внимания. Социологи утверждают, что большее время пребывания дома люди проводят на кухне, – дополнил Шмелев.

Хозяин налил водку, взял свою рюмку и кивнул Шмелеву, побуждая сделать тоже. – Давай с тобой. Юля на режиме, она нам не компания. Так за что же мы выпьем, Виктóр? – снова с французским ударением назвал он гостя.

«Может быть и хорошо, что выпью с ним. Побольше расскажет», – оправдал свою выпивку Шмелев, не подозревая, как он оказался близок к истине, начиная свое интервью с зеленого змия.

* * *

Встал Виктор поздно, пошел на кухню, достал из холодильника бутылку кефира и за один прием выпил ее всю. Вчера ради дела он не стал отказываться от водки и не заметил, как они вдвоем выпили всю бутылку. Ели, разговаривали о разных пустяках. Юля помалкивала и загадочно улыбалась, показывая великолепные, как кораллы, зубы, до того великолепные, что Виктор даже не поверил, что они у нее собственные. Наконец, когда с водкой и едой было покончено, и оба захмелели, а хозяин даже не заметил, что галстук на нем сидит не так безупречно, Юля предложила им перейти в гостиную.

– Я вам туда подам кофе, – сказала она и испытующе, долгим взглядом посмотрела на мужа. Он слегка подмигнул ей, что должно было означать, вероятно: «Все о'кей!».

В гостиной Саблин уселся в свое, видно любимое им, кресло и произнес:

– Виктор, я готов, пытай! Давай-ка я сам начну с Киева…

…Виктор сходил на кухню, взял кейс, вытащил оттуда портативный диктофон и щелкнул клавишей. Запись была хорошей и чистой, даже было слышно, как текла вода на кухне, когда хозяйка мыла посуду.

«Понятие силы духа у меня было всегда связано с личностью, только настоящие личности обладают сильным духом». – Это же я такой умник! – засмеялся Виктор. – Сильные духом, сильные личности…» – передразнил он самого себя.

– А физически сильные, по-вашему, бездуховные, – послышался в ответ голос Саблина. – Во время войны были люди, сильные духом и физически слабые, и наоборот. Например, женщины показали, что они мужества необыкновенного. Вообще война дала возможность оценить, чего стоит человек.

– Да, дорогой Макс, ты прав: физически сильные могли падать духом, а слабые бесстрашно умирать.

– Это лозунги. Если кто-нибудь скажет тебе, что не боится смерти – не верь ему, это рисовка на публику. Только в песне поется: «смерть не страшна», а в жизни все по-другому. Даже когда нет никаких надежд на лучшее будущее, умирать страшно. Я помню, сидел в камере смертников, меня пытали, и я ждал казни, надеяться не на что, а умирать было все-таки страшно. Хотелось завыть как волк от ярости и бессилия: такой здоровый и сильный, и не могу отвратить приближающийся час смерти. Тебе, наверно, после моего признания, что я боялся смерти, и писать не захочется.

– Наоборот, это вполне естественно, это человеческое.

– Признаюсь тебе, одного боялся – чтобы меня не вешали при моих товарищах. Вдруг проявлю слабость, а они это увидят? Пусть вешают, но никто не видит, плачу я, смеюсь, доставляю удовольствие своим врагам, что ослабел. Они ведь этого часто хотят – увидеть, что ты сломлен, ничтожество, ползаешь у них в ногах. Садист всегда получает наслаждение от страданий жертвы. Правда, я твердо знал, что ползать в ногах не буду и вымаливать себе жизнь ценой… да любой ценой не буду. Этого во мне нет!

– Я никогда еще не встречался с человеком, который был приговорен к смертной казни и так говорил о смерти. Были люди, которые говорили, что они не боялись умереть, больше всего боялись, чтобы о них не подумали, что они трусы. А один даже привел афоризм: лучше один раз трус, чем пять раз герой-покойник.

– Смерть – она по разному идет: к одним приходит дважды, а к другим – только раз. Есть люди, которые в ожидании смерти уже покойники – вот они умирают дважды…

Шмелев нажал клавишу перемотки и включил запись…

– Ага, вот это место. Я прочту тебе здесь по-словацки и переведу, – послышался голос Саблина. – Это означает, что диверсант по кличке Ферри, он же Макс, за преступления против рейха – нападение на поезд, убийство пятерых охранников, убийство трех немецких офицеров и другие террористические действия – приговаривается к смертной казни через повешение.

– А почему по кличкам, а не по фамилии? – спросил Шмелев.

– Они так и не узнали, откуда я родом и кто я, кроме кличек. И сейчас меня зовут Максом, мне нравится.

– Это за захват тюрьмы и освобождение заключенных вас наградили именным пистолетом и избрали почетным гражданином города?

– Да, «вальтер» подарили и сделали почетным гражданином. В той тюрьме сидел в камере смертников рядом со мной нынешний мэр города Махаловцы, вот я и стал почетным гражданином его родного города. Томаш Крапицкий считал это справедливой наградой.

…Виктор нажал клавишу, магнитофон тихо зашуршал, проматывая пленку. Снова включил запись.

– …Мне тогда было двадцать один, когда началась война, – вновь заговорил Саблин. – Я учился на четвертом курсе киевского университета…

Виктор промотал пленку до конца, перевернул ее, вставил в диктофон, несколько раз прокрутил, выхватывая отдельные фразы, и лишь перед самым концом записи наступила пауза и возник тихий едва уловимый голос женщины. «А я думал, что у меня чистая пленка», – удивился про себя Шмелев и вдруг услышал слово «Макс». Виктор просто оторопел и не мог понять, как это могло к нему попасть. Он подкрутил пленку немного назад и снова вышел на паузу, потом легкий шелест и вздох. «Зачем ты все это рассказываешь? – послышался ясный, едва уловимый голос Юлии. – Ты подумай, кому ты это рассказываешь, Макс».

Послышался какой-то непонятный шум и раздраженный глухой голос Саблина: «Пошел отсюда!»

«Наверно, кошка полезла на колени», – догадался Шмелев и услышал почти шепотом произнесенные Саблиным слова: «Ничего, Зяблик, ничего. Все как надо, не волнуйся. Пора уже заявить о себе».

Запись прекратилась, механизм выключил диктофон. «Это она разговаривала с ним, когда я выходил в туалет», – Виктор удивленно уставился на аппарат, ничего в этом не понимая. – «Она его удерживала от славы. Не хочет славы, шумихи. Странно, женщины всегда хотят славы мужей, так и они находятся под ее крылом, под лучами, под теплом этой славы. Ведь есть же у него чехословацкие ордена, там он признан как герой словацкого Сопротивления, почетный гражданин. Выходит, что она считает, что этого достаточно. Не поймешь психологию этих женщин – то они «за», то неизвестно почему «против», – подвел итоги под своими размышлениями Шмелев. – «Вот пройдусь по всему этому, нацарапаю героическую эпопею – тогда, Юленька-красавица, будете заказывать шикарные платья, чтобы ходить на встречи и приемы, у нас героев тоже чтут. Слава мужа и вас хорошо пригреет».

* * *

Довоенный Киев. Двор университета заполнили люди. Небольшая группка студентов оживленно обсуждала последние события. То и дело слышались названия городов и городков, которые сдавала Красная Армия, отступая перед немецкой танковой лавиной.

– А мы думали, что война быстро закончится, – сказал задумчиво высокий, темноволосый, ладный парень. Его звали Филипп Саблин. – А она разгорается все сильней. Если так пойдет, то скоро и Киев станет прифронтовым городом.

– Ты – пораженец! – воскликнул худой, лохматый, в очках Алеша Малькевич. – Киев – прифронтовая полоса! Ты наверно забыл, что такое Киев? Это центр древнейшей культуры Руси! Потерять Киев, потерять веру в победу! Киев всегда был…

– Ладно тебе! Ты не на митинге! Я не пораженец, а реалист. Ты что, не видишь как тихо, скромно идет эвакуация, вывозят архивы, банковские ценности? Значит, есть опасность! – возразил Филипп.

– Смотри, ты доболтаешся, – предупредил Саблина невысокого роста, кряжестый паренек в серой простой рубашке, заправленной в брюки. Его голова на толстой короткой шее казалась малоподвижной, и тусклые бесцветные глаза, которые называют «рыбьими», в упор уставились на Филиппа. – Доболтаешься! Не будь я Андрей Коровенко, если таких паникеров не призову к ответу. Из-за таких как ты… – зло хотел что-то он сказать.

– Ребята! – воскликнула стоявшая рядом девушка. – Идет война! Надо что-то делать, а вы сцепились, как петухи!

– Я вот и размышляю, что пора идти в военкомат, – сказал Саблин, не обращая внимания на слова Коровенко. – Надо делом доказывать, на что ты способен. А рычать каждый может.

– Пока нас не позвали, – возразил Малькевич. – Значит, есть уверенность, что и без нас покончат с Гитлером.

– Не берут, потому что студенты. Но я пойду сам в военкомат. Немецкий знаю, может и сгожусь. А то Андрей меня, чего доброго, в трусы запишет. Эй, ты, разоблачитель! Идешь в военкомат?

– Прикажут – пойду! – угрюмо ответил Коровенко, пригладив короткие взъерошенные соломенные волосы.

Филипп вышел за ворота университета и, разбежавшись, подпрыгнул, чтобы дотянуться и сорвать лист акации. Но не достал и, пробежав еще немного, снова подпрыгнул. На этот раз оторвал лист и, не сбавляя темпа, побежал по тротуару. В свои двадцать лет он казался старше своих сверстников, и как-то так получилось, что за ним признали лидерство в группе на филологическом факультете. Он и в детдоме был заправилой, хотя никогда к этому не стремился. Младшие ребята всегда обращались к нему, если их обижали: «Филя, отбери карандаш. Филя, дай Славке, он мне нос разбил. Филя, не могу решить задачку». И так без конца: Филя – то судья, то арбитр, то экзекутор. А сам он увлекся изучением немецкого языка, и всегда его видели с тетрадкой в руках, где у него записаны немецкие пословицы и поговорки. Слова он учил везде где только мог. На стене над кроватью, на тумбочке, на спинке кровати у него висели листы бумаги с немецкими словами. Ребята с уважением относились к его увлечению и просили иногда сказать что-либо по-немецки.

Не сбавляя темпа, Саблин добежал до военкомата, перевел дыхание, вздохнул глубоко несколько раз и решительно вошел в коридор. Здесь было людно, военные и гражданские ходили из кабинета в кабинет, в одной из комнат работала медкомиссия.

Филипп распахнул дверь с табличкой «военком» и увидел за столом пожилого военного с четырьмя шпалами в петлицах. Несколько гражданских и военных вопросительно уставились на него. Саблин чуть смешался, но сразу же взял себя в руки и, обращаясь к военкому, произнес длинную, на одном дыхании, немецкую фразу: «Вам представляется возможность получить квалифицированного переводчика для фронта, свободно владеющего немецким языком», – перевел маленький очкастый человечек в штатском.

– Выйди отсюда! – проскрипел хриплым голосом военком, разозлясь. – Спектакли мне тут устраивает!

– Я не для того сюда пришел, чтобы уходить! – возразил запальчиво Саблин. – у вас что, полно с немецким людей?

Военком подавил в себе ярость и проговорил сквозь зубы:

– Землю когда-нибудь копал?

– Копал! Участвовал в строительстве стадиона.

– Вот и прекрасно! Мы формируем отряд на строительство укреплений, а попросту на рытье окопов. Ты, наверно, студент? Мы намерены поручить эту работу студентам. Вот ваш командир, – указал военком на молоденького лейтенанта с худенькой шеей, отчего воротник гимнастерки был у него велик. Военная форма на нем сидела нескладно, но была новенькая, с замятинами, из вещевого склада. «Моложе меня», – подумал Филипп.

– А с языком я вам не нужен? – спросил он уныло.

– Нужен! Но раз ты пришел в военкомат и хочешь стать солдатом, научись выполнять приказы и идти туда, куда прикажут. Все! Голицын, вот тебе твоя трудовая армия. Бери добровольцев-студентов и давай на окопы!

– Подожди меня в коридоре, – сказал лейтенант и сразу же отключился от Саблина.

Вскоре Голицын вышел в коридор и сказал:

– Сейчас едем в твой институт. Или ты в университете?

Саблин кивнул головой, и Голицын продолжал:

– Мы как раз решали вопрос о студентах. Вы уже мобилизованные, но будете пока выполнять тыловое задание.

Собрание в университете продолжалось не более сорока минут, всех отпустили до утра домой, чтобы в шесть часов с нужными вещами были на сборном пункте.

Филипп вышел за ворота университета и по привычке с разбега допрыгнул до листьев акации. Тут его и остановила Рита, розовощекая, с ямочкой на подбородке, не красавица, но и не дурнушка с толстой соломенной косой и пышной грудью.

– Ты что, не видишь меня? – спросила она с обидой.

– Ой, Ритуля, прости! Башка весь день в заботах. Ты можешь себе представить, я в военкомате говорю им, дубарям, что я переводчик, а они мне суют в руки лопату. Ну да ладно, хоть что-нибудь буду делать для фронта полезное. Поздравь, я выбился в командиры лопатного взвода! – засмеялся Саблин и, обхватив девушку за талию, пошел с ней по улице.

– Не расстраивайся, Филипп. Война только начинается. Я не верю, что скоро разобьем Гитлера. Будет и у тебя стоящее дело. Я вот оформилась в сандружину. Завтра начнут обучать, как перевязывать раненых. Господи, хоть бы не довелось! – воскликнула она с тоской и тревогой.

– Нет, Ритуля! Думаю доведется и мне, и тебе. Я ведь тоже не верю. Если уж готовим оборону Киева, то дело пахнет керосином. Мы ведь думали, что быстро справимся с фашистом, а теперь – кто знает. У нас только Андрей Коровенко знает, что мы скоро погоним немца. Он мне даже пригрозил, что я пораженец.

– Он дурак. Всю жизнь возле скотины прожил. Речи слушал, а сам думать разучился. Слова чужие, мысли чужие ему, наверно, легче, чем нам. А ты тоже дурак, что болтаешь. Не на фронт попадешь, а за решетку. Зайдешь к нам? – она не могла скрыть тревогу.

– Ты же знаешь, как твоя мама нас, детдомовских…

– Брось, сейчас война. Она всех уравняла. А я тебя люблю. Зайдешь попрощаться?

– Хорошо. Сначала в детдом схожу. Не был там после бомбежки, что-то тревожно на душе.

Саблин побежал, он не признавал городского транспорта. А теперь, после нескольких бомбардировок, трамваи и так ходили плохо, поэтому Филипп бегал. Он считал это хорошей тренировкой и укреплением воли. И надо сказать, что в этом он преуспел.

Детского дома не было, последняя бомбардировка смела этот дом, теперь были только руины, кое-где валялись детские вещички, игрушки, искореженные кровати, доски от мебели. Бомба попала точно в здание, у Филиппа сжалось сердце – что же с ребятами? У развалин копалась пожилая женщина. Саблин подошел к ней.

– А что с ребятами? – спросил он с тревогой.

– То, что и с домом, – заплакала женщина. – Тут моя внучка была. Они налетели ночью, все спали. Никто не спасся! Боже, за что такое наказание? Невинные души!

Комок подступил у Саблина к горлу, слезы выступили на глазах. Он повернулся и медленно побрел обратно. Теперь он знал, что такое война, как она выглядит, и какое у нее лицо.

…Всю неделю с рассвета дотемна они рыли противотанковые рвы. Вечером, когда приезжала кухня, ребята были не в силах стоять за дымящейся вкусной кашей, хотелось спать и спать. Дважды налетали немецкие самолеты: первый раз они, снизившись до земли, поливали свинцом людей в противотанковом рву. Шестерых ребят похоронили без слез и без речей. А во второй раз сбросили несколько бомб и разбросали листовки, призывающие прекратить работы и идти вперед к фронту сдаваться. В них сообщалось, что Киев окружен и обречен на уничтожение.

В конце недели утром Саблин уже не заметил военных, которые руководили земляными работами, и работы сами по себе прекратились. Возле брошенных недорытых рвов и недостроенных укреплений собрались в растерянности студенты, ими уже никто не командовал и никто не подгонял. Примчался на газике, весь в пыли, Голицын и тревожно выкрикнул:

– Немцы прорвали фронт севернее Киева, есть опасность окружения! Немедленно уходите в город! Уходите в тыл! К черту, к дьяволу! – И он впервые грязно выругался. – Идите сразу в военкомат, – крикнул он им напоследок, стоя на подножке тронувшегося газика.

Их трудовой отряд мгновенно рассыпался, разбился на кучки, на одиночек, все торопливо ринулись к городу. Саблин бросил лопату, и, верный своей привычке, побежал. Лишь под вечер он добрался до общежития университета, усталый, измотанный и грязный.

Филипп не узнавал город: еще неделю назад, когда он уезжал рыть окопы, здесь был какой-то заведенный порядок, а сейчас все резко изменилось: Киев становился прифронтовым городом. По улицам грохотали танки, шли военные грузовики, полные солдат, и тянули за собой пушки, кухни, мчались гражданские машины, нагруженные ящиками, имуществом, вещами. Первым, кого встретил Филипп в общежитии, был Андрей Коровенко.

– Ты уже здесь? – удивился Филипп.

– Военная машина подвезла. Они как раз сюда ехали. Госпиталь будут здесь оборудовать. Я через Бровары ехал, что там творится! Видно, драчка за Киев будет солидная. И немец прет! Будто и армии там нашей нет.

– Ты же говорил, что я пораженец, – устало улыбнулся Филипп.

– Ладно уж! Чего там вспоминать. Нас так учили: «Своей земли мы не дадим ни пяди». Воевать будем на территории врага. Что будем делать? Скажи, ты у нас Македонский.

– Отмоюсь, отосплюсь и в военкомат. А ты?

– А я что, рыжий? Домой бы в деревню съездить, едрена-Матрена, да видно хаты моей не побачу. Будь ласка, дай мыльца, башка вся в песке.

Они пошли по коридору – захламленному, грязному, запустелому. Кругом книги, папки, тетради, бумага. В умывальнике Саблин поглядел на себя в зеркало, стянул майку, подвигал бицепсами, напряг мышцы на руках, на груди, встал в боксерскую стойку, нанес два быстрых удара своему изображению, затем написал на пыльном стекле «аут» и открыл кран. Там попыхтело, и вода легкой струйкой побежала. Он подставил под нее разгоряченное лицо. Андрей намылил голову, смыл мыло, снова намылил и, покряхтывая, стал драть пальцами кожу.

– Какая благодать! Як знову народывси! Якдитестал! Едрена-Матрена!

В комнату вошли двое военных, они огляделись, один сказал:

– Стену надо снести, и здесь разместим кухню.

– А где мыть раненых? Здесь же вода.

– На первом этаже, там поставим четыре ванны, а шланг протянем сюда. В красном уголке будет операционная. А в комнаты срочно добавьте кровати. Времени у вас восемь часов. Уже утром начнут поступать раненые.

Филипп и Андрей тихо побрели по коридору, и одна мысль занимала их сознание: война подступила к самому порогу их дома. Что им делать? Как действовать? Еще вчера этих вопросов у них не было.

– Спать уже некогда, – заметил Саблин подавленно. – Да и не дадут нам. Пойдем, Андрюша, собираться на войну, на нашу с тобой первую большую войну, – хотя что это такое, он не знал.

Обстановка на этот раз в военкомате была совсем другой, суетливой: люди спешили, сновали туда-сюда, кричали, матерились. Кругом были одни военные, и только Саблин и Коровенко выделялись из этой зеленой суматоши.

– Вы здесь! – крикнул радостно голос. Ребята обернулись, к ним бежал Малькевич. На нем был темно-синий костюм с галстуком в полоску и лакированные туфли.

– Во, дает, буржуй! – восхищенно сказал Коровенко, оглядывая со всех сторон Малькевича.

– А-а-а! Последний раз нарядился! Может, убьют, и не поношу! – беззаботно воскликнул Малькевич с улыбкой.

Все тот же военком, но с усталым лицом и красными, опухшими от недосыпания глазами, взял их паспорта, мельком заглянул:

– 1922 года рождения. Где же вас столько носило? Вы что, уклонялись? – бесцветным тоном спросил он.

– Вы же нас на окопы загнали! – возмутился Саблин.

– А, это ты, артист! – устало улыбнулся военком. – Немецкий не забыл там, на окопах? Мозоли на руках набили? Хорошо! Все студенты? Специальности, значит, никакой.

– Я бы во флот, – сказал Саблин.

– Где у меня флот? У меня фронт под боком. Ты разве не слышишь артиллерийской канонады? С какого факультета?

– Мы все трое с филологического, четыре курса, – ответил за всех Филипп. – Я здоров, рост – видите какой, ем жареные гвозди, призовые места по плаванию, боксу, борьбе…

Военком задумчиво поглядел на Саблина, потом перевел взгляд на Малькевича, Коровенко и вдруг принял решение:

– Я тут подсобрал вашего брата человек сто. Отправлю в тыл на формирование, а там решат, кому во флот, кому в разведку, а кому в окопы. Идите к писарю, срочно получите документы, обмундирование, и вперед, в смысле назад, в тыл. Все, эшелон уходит в два часа ночи. Опоздание считается дезертирством! – сказал он уже вслед.

На путях стоял эшелон: платформы, груженые ящиками, укрытыми брезентом станками, и две теплушки, подцепленные к составу, в которых разместились те, кого «подсобрал» военком. В основном это были студенты. Одетые в форму, они не узнавали друг друга и выкрикивали фамилии, когда хотели кого-либо найти.

– Лешка, ты бы свои лакированные штиблеты надел, чтобы мы тебя видели, – подшучивал Коровенко над Малькевичем, на котором форма сидела мешковато, но он по-хозяйски подвернул, где надо, и уже чувствовал себя в ней свободно. Саблину гимнастерка досталась тесноватая, но он не стал спорить с каптенармусом, который не хотел рыться в кипе и подбирать ему по росту. Ворот Филиппу давил, и он его не застегивал, хотя белый подворотничок, по совету того же каптера, подшил.

Коровенко с довольным видом расправил на полном животе гимнастерку и прошелся вдоль теплушек, обживая новую форму.

– По вагонам! – раздалась команда, хотя все уже были в теплушках, и поезд тронулся.

Несколько женщин стояли на перроне и махали руками отъезжающим. «Может, и Рита здесь», – подумал Филипп и отогнал безумную мысль. Ей просто тут неоткуда взяться: Рита еще неделю назад ушла с батальоном на фронт. Это он узнал от Малькевича, который видел, когда она уезжала.

Паровоз надрывно, через силу запыхтел и потянул, потянул платформы, постепенно разгоняясь. Вдали виднелось зарево пожара, вспышки без гула взрывов все равно говорили, что там идет бой. Спать никому не хотелось, хотя все улеглись на нары. Саблин сидел на полу, на соломе, свесив из вагона ноги, и глядел в темную, пробегающую мимо степь, стену леса, и сердце сжималось от тоски и неизвестности. Колеса стучали на стыках: «в тыл», «в тыл», «в тыл», а Филипп испытывал горечь при мысли, что он бежит в тыл.

…Открылась широкая лента Днепра, и поезд стал втягиваться на мост, стальные фермы замелькали перед глазами Филиппа. Сразу за мостом показались пустынные пляжи, освещенные мертвым светом луны.

– Я на этих песках вырос, – с сожалением и горечью сказал кто-то. – Все лето здесь пропадал. Рыбу ловили, купались, загорел как индеец.

– «Рэве, тай стогнэ Днипр широкий!» – продекламировал другой голос. – И отчего он «рэве, тай стогнэ?» И не ревет он, и не стонет… А тихо течет себе в море Черное.

– Аллегория, – вставил кто-то третий. – Днепр – это народ!

– Чушь это! – возразил ловец рыбы. – Нам в школе по-другому рассказывали…

– Давайте, хлопцы, заспиваем про Днипро, – предложил кто-то и тут же запел чистым ясным голосом: «Ой, Днипро, Днипро, ты широк, могуч…»

Сразу подхватили все, и песня полилась в ночную степь. В соседнем вагоне тоже запели, изливая тоску и тревогу по дому, по родным, оставшимся в Киеве, по своей неведомой доле.

Тревожное чувство, неизвестно откуда закравшееся, гнало сон. Филипп поднялся, облокотился на деревянный брус, прибитый поперек двери теплушки. Рядом с ним встал Малькевич. Они смотрели в серую предрассветную степь и размышляли о том, что сейчас больше всего волновало многих, ставших солдатами Красной Армии.

– Филя, неужели мы не ждали этой войны?

– Нас не приучали к обороне. И трех месяцев нет, а мы только и делаем, что учимся отходить на заранее подготовленные позиции, – с горечью ответил Саблин. – А когда же наступать? Я все время об этом думаю.

– Кутузов тоже отходил – это стратегия.

– Война была другая, и тактика себя оправдывала. А когда техника воюет, отходить – это самоубийство.

– А если это просчет? – тихо, едва слышно, почти на ухо прошептал Саблину Малькевич. – А если товарищ Сталин был не в курсе? Договор с Риббентропом – обманули товарища Сталина, обхитрили. И теперь они под Киевом…

– Что ты говоришь, Леня? – с опаской Саблин оглянулся в глубь теплушки. – Там же Ворошилов, Буденный – они настоящие командармы, они не могли ошибиться. Раз отступаем, так надо. Это глубокий, секретный маневр. А мы с тобой – лишь солдаты.

– Это-то мне понятно, – вздохнул Малькевич. – А вот в душе я не могу погасить тревогу и сомнения. Что такое торопливое отступление до самого Киева? Страшно слушать радио! Оставленные города и села. А что в них? Пожарища, люди, расстрелы!

– Еще совсем недавно вы с Коровенко меня в пораженцы записали, а Андрей даже хотел разоблачить в НКВД. А я ведь только и сказал, что Киев скоро будет прифронтовым городом.

– Забудь, Филя, мы все помешались на врагах. Но я верю, что Гитлеру нас не взять. Не такой у нас народ. Да и Сталин не спит.

– А кто сомневается? Люди и под немцем не покорятся.

– Это верно! Русский всегда партизанил. Мы только медленно раскачиваемся, но уж бьем, так бьем! И все-таки ты мне ответь, – перешел опять на шепот Малькевич и склонился к самому уху Саблина. – Ждали мы Гитлера или нет?

– Ждали, только в чем-то просчитались, – так же тихо ответил Саблин. – Доверились. Как товарищ Сталин мог поверить Риббентропу, этому ярому фашисту? Договор подписали.

– Да, договор, я думаю – это для отвода глаз, – возразил Алексей. – Ты помнишь, политработник нам лекцию читал? Он же сказал, что война будет, но наше правительство делает все возможное.

– Мне сдается, что военком в Киеве не знает обстановки. Зачем нас везти в тыл, когда фронт рядом? – загораясь, воскликнул Саблин. – Канонада и днем, и ночью – это же полсотни километров. Туда нас надо было бросать, а не в тыл.

– Думаю, Филя, в тылу будет перегруппировка, а это и есть тактика. Мы же все, что котята слепые. Готовить нас будут. Можно и в огонь сразу. Но там пока научишься – тысячу раз обгоришь.

– Твои родители эвакуировались или остались?

– Остались в Киеве. Куда матери с ее сердцем в отступление? Филя, ты хорошо стреляешь?

– Член ОСОАВИАХИМ, ГТО-1. И гранаты метал за семьдесят метров. Да, что об этом сейчас?

– Ну а я – как видишь, – виновато улыбнулся Малькевич, – без очков лицо не разберу: мужское или женское. Что мои доброго сделали, так это две пары запасных очков рассовали по карманам гимнастерки, так что я вооружен до зубов, – засмеялся Алексей. – С детства завидую сильным и здоровым, потому что сам заморыш.

– Да перестань ты самоуничижением заниматься. Парень как парень, война тебя подправит, не волнуйся. Врага и без очков определишь. Ты же, наверно, другим занимался, не тем, чем я? У нас в детдоме все спортсмены – и малые, и большие… А у тебя – интеллигентная семья.

– Я неплохо рисовал. Думали в художественное меня определить, не прошел. Университет – это тоже звучит.

Рассвет быстро раздвинул тьму, небо посветлело, розовый горизонт открывался из-за холма. Солнце вот-вот сверкнет своим первым лучом. Стая скворцов пронеслась мимо эшелона. Паровоз пыхтел, и длинный шлейф черного дыма вытягивался вдоль состава. Мерно перестукивали колеса вагона, что стало уже привычным и незаметным.

Коровенко подошел к ним и, навалившись грудью на брус, сплюнул вниз. Потянулся, хрустнул суставами рук и мечтательно сказал:

– Едрена-Матрена, на перинке бы полежать! А то на досках все бока помял. Днем совсем не заснешь.

– Лишь бы немец нас не застукалднем, – заметил Малькевич.

– Типун тебе на язык! – воскликнул Коровенко. – Чего нам не выдали оружия? Хоть бы одну винтовку на двоих. С «винтом» – оно спокойнее, – сочно зевнул Андрей.

– В тыл едем, зачем тебе винтовка? – спросил Саблин. – Налетит гад, ты и винтовку бросишь!

– Не, с «винтом» оно спокойнее. Едрена-Матрена, можно и в аэроплан пальнуть.

– Что ты ему сделаешь? – засмеялся Малькевич. – Соли на хвост насыплешь?

– Я могу в летчика попасть.

– Вероятность – ноль, ноль, одна десятая, – заметил Алексей.

– Это ты зазря обижаешь, я в лесничестве жил, я охотник, едрена-Матрена, – с гордой уверенностью ответил Алексей.

– Хорошо по уткам стрелять, – включился в шутку над Коровенко Саблин. – Ты ее – бах, а она тебе в ответ бомбу за шиворот не кинет.

– Во-во! Когда бомба заюжит, тебе, едрена-Матрена, будет не до летчика, – передразнил его Малькевич.

– Мне бы винторез, тогда поглядим, чья возьмет, едрена-Матрена, – не сдавался Коровенко.

– Откуда это к тебе едрена-Матрена прицепилась? – улыбнулся Саблин.

– Для характера, для колориту употребляю, чтобы от вас отличаться, – гордо, то ли в шутку, то ли всерьез ответил Андрей, под дружный смех Саблина и Малькевича.

Впереди мелькнул слабый свет, поезд сбавил скорость, но не останавливаясь проехал затемненную станцию. На фасаде сгоревшего вокзала Филипп не успел прочитать ее название. Поезд вновь набрал скорость, промчался по небольшому мосту и въехал в редкий лес, раскинувшийся по обе стороны железнодорожного полотна… Краешек солнца лучом скользнул по теплушке и осветил ее ярким светом. И тут Саблин увидел рыжую лису.

– Смотрите, рыжуля бегает! – показал он ребятам.

– Эй-эй! – в два голоса закричали Малькевич и Коровенко. – Пу, пу! – стрелял Андрей, прицеливаясь в нее пальцами. Малькевич засвистел, сунув в рот четыре пальца.

Все проснулись: одни ворчали, что не дают им спать, другие подскочили к двери посмотреть на глупую лису, выскочившую к насыпи. Но рыжая вдруг резко повернула и скрылась в кустарнике. Молодой азарт погас, все снова улеглись на нары, и лишь трое так и остались у двери.

Лучи солнца били прямо в лицо и слепили глаза. Малькевич прикрывал их, как козырьком, ладонью и вглядывался вперед. Там открывалась темная полоса леса.

– Какая красота! – не удержался он от восхищенного возгласа. – Словно и войны никакой!

– Уж лучше бы дождь шел. – Коровенко вдруг поежился и посмотрел на чистое голубеющее небо. – Фашист тоже любит такое прекрасное утро. Застукает нас на перегоне – не возрадуешься солнцу, едрена-Матрена.

– Теперь тебе типун на язык, – ухмыльнулся Алексей. – Насладись, Андрей, прекрасным, а потом уж умирай! – воскликнул радостно Малькевич. – Наверно, уже состарился, мужик?

– Чего состарился? – обиделся Коровенко. – Мне на Пасху двадцать лет было.

– Да-а! Я думал, тебе уже было двадцать! А тебе, оказывается, на Пасху было двадцать! – нанизывая абракадабру, Алексей радовался своему хорошему настроению. – Душой ты состарился, едрена-Матрена!

Коровенко не ответил, он шагнул в глубь теплушки, попил из большого медного чайника и, повернувшись к Малькевичу, парировал:

– Это тебе, городскому, все эти восходы в диковину. Я же деревенский, во мне земля и солнце с детства сидят, я на восходы насмотрелся. Утром косу возьмешь – и по холодку в луг, пока солнце не припекло – вжик, вжик – травы накосишь и от запаха травы сдуреешь. А солнце выйдет – много не накосишь, живо спаришься, едрена-Матрена.

Поезд ворвался в лес и солнце в теплушке исчезло.

Протяжный свисток паровоза огласил окрестности. Показалась будка стрелочника. Возле будки с флажком стояла молодая женщина в светлой кофточке. Длинные темные волосы распущены по плечам. Она приветливо помахала солдатам флажком. Все трое весело замахали ей руками, покричали что-то приятное. Женщина продолжала стоять и махать флажком даже тогда, когда последний вагон миновал будку стрелочника.

– Эй, Леха, – обратился Коровенко к Малькевичу, – посмотри расписание, когда следующая остановка? Я желаю помыться! Потом чего– нибудь вкусненького съесть. Мне тут харчишек собрали в дорогу.

– Хитер, деревенский житель, – засмеялся Саблин. – Солдатская каша ему уже не нужна, едрена-Матрена!

Коровенко засмеялся и запел:

– Люблю повеселиться, особенно пожрать, люблю заняться спортом, особенно поспать. Ха-ха-ха!

И Саблин, и Малькевич, чтобы скоротать время, разыгрывали и подшучивали над Коровенко.

– Послушай, брат Коровенко, – начинал Малькевич, – вроде из деревни, а какой-то хилый уродился, роста маленького.

– А они все в корень там растут, – подхватил Саблин.

– Это ты правильно сказал, – не обиделся Андрей. – Мы на парном молоке вскормлены, а потому, едрена-Матрена, растем все в корень. У меня во! – он сжал короткие пальцы в кулак и поднес его к носу Малькевича. – Хочешь нюхнуть? – и сам полюбовался своим кулаком.

– Тебе бы потренироваться – ты бы как Поддубный подковы гнул, – продолжал тему Саблин.

– Ты, Филя, за меня будь спок. Когда надо и кому надо я так согну, что и разгибать будет бесполезно. Так-то, едрена-Матрена! А вот ты, Леха, чего такой дохляк?

– Жизнь, брат Андрюша, была тяжкая. То свинкой болел, то корью, то воспалением легких, то воспалением среднего уха. Нет такой болезни, чтобы я не испробовал. Куда уж мне в атлеты!

Коровенко наклонился к Малькевичу и тихо спросил его:

– А баба у тебя была в жизни?

Малькевич покраснел и засмущался. Он отвернулся в сторону и посмотрел туда, где паровоз, продолжая нещадко дымить, надрывался со своей ношей.

– Нет! – признался Малькевич. – Таких. как я, девушки не любят. Зачем я им, хилый и сирый?

– Врешь, Леха! Баба – она сама не знает, за что нас любит. Одна хочет быть покорной и слабой, чтобы ее обхаживали. Другая любит мужика, что он слабый, а она сильная и была ему как мать. Вот такую встретишь – на всю жизнь обеспечено счастье. Будешь жить как у Христа за пазухой. Любить она тебя будет и за твою корь, и за твою свинку, и за все, что ты нахватал и нахватаешь на свой несчастный организм.

Саблин стукнул по плечу Андрея и удивленно сказал:

– Ну ты, эксперт! Где ты такого набрался, едрена-Матрена? А сидел тут скромненького мужичка деревенского из себя строил, на молоке вскормленного.

Лес неожиданно кончился и открылась степь, покрытая ковылем. Паровоз снова огласил ее задорным протяжным гудком. Гудок смолк, но шум не исчез, словно эхо продолжало его. Малькевич прижал рукой ухо и отпустил, но шум остался. Это был не просто шум, это был гул мотора, лязг металла и какой-то непонятный рокот. Он быстро нарастал, и Алексей стал вглядываться туда, где выступал большой холм. Рокот, как ему казалось, рвался оттуда, Саблин тоже стал прислушиваться и с внезапно возникшей тревогой глядел на холм. Неожиданно на его вершине вырос ствол орудия. Но они еще не поняли, что это ствол, пока на фоне неба не показалась башня и весь черный силуэт танка.

Рядом выполз второй, третий, четвертый…

– Пять, шесть, семь… – считал вслух Малькевич, еще не чувствуя тревоги и смертельной опасности, которую вынесли с собой эти черные чудовища.

На холме они вдруг разом развернулись, и Саблин, и Малькевич, и Коровенко увидели на броне черные кресты. Это было так нереально и неожиданно, что они сразу не могли в это поверить и глядели молча на танковый маневр. Малькевича вдруг охватил инстинктивный, неосознанный страх. У Саблина словно остановилось сердце, внутри все похолодело. Коровенко присвистнул и грязно выругался, прикрыв тем самым животный страх, который уже поразил его.

– Немецкие танки! – крикнул хриплым голосом Малькевич. Он было шарахнулся вглубь теплушки, но тут же уцепился за поперечный брус.

Первым принял решение Коровенко, инстинкт подтолкнул его к действию, подсознанием он понял, что надо к земле, к земле-матери, только там может быть спасение от опасности, которую он еще не ухватил мозгом до конца, но по-звериному почувствовал – сейчас произойдет самое страшное в его жизни, такое, какого он еще не испытывал. Он нырнул под брус и на всем ходу поезда прыгнул на склон насыпи. Филипп видел, как Андрей еще катился по крутому откосу, и прыгнул следом. Лишь Малькевич замешкался в нерешительности, он плохо ориентировался в скорости и расстоянии, тут очки не выручали его, потому что все мелькало перед глазами, и Алексей не мог выбрать момент для прыжка. Но все же он, отчаянно взмахнув руками, прыгнул без расчета, без переноса тяжести тела назад и мгновенно кувыркнулся через голову, больно стукнувшись обо что-то затылком. Но это было мелочью, на которую Малькевич даже не обратил внимания. Самой большой неприятностью было то, что при прыжке он потерял очки…

Танки веером ринулись с холма вниз к железнодорожному полотну и сходу открыли огонь. Паровоз резко затормозил, искры полетели из– под тормозных башмаков. Потом сильный взрыв тряхнул воздух, клубы пара окутали состав. Паровоз, точнее то, что от него осталось, подскочил над рельсами и полетел под откос, увлекая за собой платформы со станками и машинами. Снаряд рванул в одной из теплушек, мгновенно превратив ее в разлетающиеся по воздуху щепки. Солдат там уже не было, они дикой массой, беспорядочной толпой бежали вдоль насыпи в конец состава – туда, к темному спасительному лесу. Это была страшная, дикая картина: на рельсах – останки искореженных вагонов и платформ, то, что еще пять минут назад было эшелоном, а рядом у насыпи – обезумевшие от страха люди. Они кричали в отчаянии, задыхались, падали, вскакивали и бежали, бежали.

Саблин ничего не видел вокруг, для него существовал только лес, спасительный лес, а позади – рев танков, выстрелы, взрывы снарядов. Его обдавало горячей взрывной волной и едким запахом горелого пороха. Филипп не мог оглянуться, ему было страшно, и он знал, что стоит ему оглянуться, и он уже не уйдет от танков. Им владела только одна мысль – лес, лес, лес. Это была даже не мысль, а инстинкт, рожденный страхом и отчаянием. От безумного бега Саблин задыхался, земля прыгала перед глазами, но впереди был лес, и там Филипп физически ощущал свое спасение.

Немцы хорошо видели все это кошмарное поле и весело переговаривались:

– Данге, ты меня слышишь, мокрая курица?

– Да, гepp капитан! Мокрая курица на связи!

– Дай пару раз по эшелону и догоняй нас. Мы пока поутюжим этих русских зайцев. Ты только посмотри, как они прыгают! Мюллер, Штубе, Занглер, отсекайте их от леса! Не дайте им нырнуть в лес. Отсекайте, проклятые черепахи! Заградительным огнем и давите, давите! Бауэр, рыжий красавчик, ты собираешься выкорчевать рельсы?

Танки развернулись, и началось невиданное по дикости и жестокости преследование и уничтожение людей. Машины подняли густые клубы пыли и мчались за солдатами, расстреливая из пушек и давя их гусеницами. Лес был совсем рядом, но немцы не дали всей этой обезумевшей массе укрыться там, танки крутились, гремели и визжали траками, раздавливая отчаявшихся и беззащитных людей…

Саблин вырвался вперед, его не остановила взметнувшаяся в воздух стена земли и пыли, взвизгнувшие осколки. Страх попасть под гусеницы стального монстра оказался сильнее снарядов. Он бежал в эту пылевую завесу, как в спасение, там, за ней, совсем рядом – лес. Мощный взрыв и сильная тугая струя горячего, насыщенного газами воздуха бросила Филиппа на землю. Но он мгновенно вскочил, полуслепой и оглохший ринулся сквозь серый пылевой туман. А позади, отчаянно прыгая из стороны в сторону, бежал Коровенко. При каждом взрыве снаряда он падал лицом в землю, вскакивал и громко причитал:

– Господи! Спаси и помилуй! Господи! Спаси и помилуй! Господи! Господи!

Прорвавшись сквозь серую пелену, Филипп чуть не наскочил на ревущее стальное чудовище. Он прыгнул в сторону и бросился вдоль леса, отрезанный от него танком. Черная махина с крестом на борту ринулась за Саблиным. Визжащий лязг гусениц рвал барабанные перепонки, надрывно ревел мотор, обдавая все сизым выхлопом дыма. Танк стремительно настигал парня, и тот шестым чувством угадал момент, когда наступит конец и машина сомнет, раздавит его хрупкое тело. Филипп отчаянно метнулся в сторону. Он упал, и сейчас же стальная махина со скрежетом и ревом пронеслась мимо, обдав его волной земли и гари. Саблин вскочил и, пригибаясь, словно ожидал вдогонку выстрела, бросился к лесу.

Лейтенант следил в перископ за мечущимся в поле солдатом, и кривая усмешка легла на его губы.

– Эмке, ты придавишь его наконец? Как намыленный выскочил из-под гусеницы. Смотри, уйдет ведь в лес. Я тебя накажу!

– Не уйдет! – Механик рванул рычаг и резко повернул машину. Теперь она снова ринулась наперерез Саблину, не давая ему достигнуть спасительного леса. Пока танк гнался за Филиппом, позади, прикрывшись пылевой завесой, выскочил Коровенко. Он прыгал как заяц вправо, влево и, наконец, достиг кромки леса. Андрей оглянулся и в ужасе перекрестился:

– Господи! Спаси его! – выкрикнул он, не в силах отвести взгляда от того, что увидел.

Танк настигал Саблина, словно черная судьба мчалась за человеком, лязгая сверкающими на солнце, отполированными песком гусеницами. Коровенко отвернулся и нырнул в густой зеленый кустарник, продолжая громко с надрывом молиться.

На этот раз Саблин чуть не просчитался, он отпрыгнул в такую критическую секунду, что гусеница даже задела его рукав и метнула ему в лицо целую струю песка. Филипп упал и вжался всем телом в землю. Его отчаяние уже достигло предела, он был опустошен и обессилен.

С ужасным скрежетом и сизым дымом танк промчался мимо. И вдруг Саблин сделал то, что родилось в нем мгновенно, в доли секунды, пожалуй даже без участия сознания: словно пружина подкинула его, он бросился за танком, неимоверным усилием преодолел те метры, которые отделяли его от машины. С безумным отчаянием вскочил на броню и затаился, выжидая момента, когда можно будет спрыгнуть и укрыться в лесу…

– Эмке, а ты его упустил! – сказал разочарованно лейтенант. – Такой был заяц! Как он прыгал!

– Да прихлопнул я его, герр лейтенант! Клянусь моей гармоникой.

– Зажигалку против гармоники – ты упустил его.

– Принимаю! – механик подергал рычаги поворота танка, поглядел по сторонам через трипплекс, пытаясь найти раздавленного им солдата, но не мог его обнаружить. – Где же он, проклятый? – разозлился механик. – Я же загнал его под танк!

– Сейчас погляжу, где этот русский заяц, – смилостивился лейтенант и откинул крышку люка.

Саблин словно кошка выгнулся, подтянулся к люку и замер. Танк швыряло из стороны в сторону, вверх, вниз, но Филипп словно прилип к броне. Из люка показалась голова в черном шлеме. Танкист уже вылез наполовину, и тут Филипп прыгнул на него, судорожно, мертвой хваткой вцепился ему в горло и, что было силы, рванул вверх. Он почти выхватил немца из танка и завалил его набок, сильнее стискивая шею. Немец хрипел, цеплялся за руку Филиппа, рвал его пальцы от горла, а сам шарил другой рукой на поясе, торопливо отстегивая кобуру пистолета. Как не силен был Саблин, но немец сумел ослабить его руки на горле и выдернул пистолет из кобуры. Выстрелить ему Филипп не дал: отпустив шею немца, перехватил его за голову и рванул назад. Что было силы ударил ребром ладони по тонкой белой шее, и танкист сразу обмяк и перестал сопротивляться. Саблин перехватил из ослабевшей руки пистолет и мгновенно спрыгнул на землю. Через несколько секунд он уже достиг кромки леса и, низко пригнувшись к земле, юркнул между зелеными кустами.

Танк развернулся и, взревев моторами, ворвался в лесную чащу, с треском сокрушая огромные деревья…

Завершив разгром эшелона и утолив свою кровавую жажду, танки сошлись у леса. Танкисты в черных комбинезонах собрались вместе, смеялись, шутили, курили, пили кофе, пикировались, Лишь лейтенант, побывавший в цепких руках Саблина, сидел на земле, прислонившись к гусенице танка, постанывал и массировал шею.

– Думаю, без крестов не останемся, – весело сказал капитан. – Занглер получит Рыцарский крест. Ему русский заяц чуть голову не открутил.

Немцы дружно засмеялись. Занглер, не обращая на них внимания, продолжал растирать шею.

– Надо было эшелон подальше пропустить от леса, – заметил один из танкистов, прикуривая от зажигалки. – Тогда ни один бы не ушел в лес.

– Надо же чего-то пехоте оставить, – возразил белобрысый Мюллер. – Подойдут автоматчики, прочешут лес.

– Мюллер, ты лучше отстучи по рации, что мы уже управились, – распорядился капитан.

Белобрысый безропотно вспрыгнул на броню танка, достал через люк микрофон, что-то проговорил в него и, подождав пару минут, спрыгнул на землю.

– Майор Бергер принял радио. Ну, как ты, Занглер? Отлегло немного?

– За утерю табельного имущества Занглера переведут в резерв, – продолжали шутить танкисты.

– Данге, оставь его в покое. Ему и так несладко, – прекратил капитан развлечения танкистов. Лучше подышите свежим воздухом. Какой здесь аромат! Это тебе не в танке!

– А, в этой чертовой коробке просто не продохнуть, – ответил Данге. – Деньки стоят прекрасные, прямо для нас. Начнутся дожди – тут засядешь.

– До дождей мы пройдем Украину, а там и Москва, – капитан потер руки, приподнялся на носки и поглядел в степь, словно ожидал, что там и покажется Москва.

– Сейчас бы рвануться на Киев, – заметил Мюллер. – Отсюда, с тылу, они нас не ждут. Город на три дня в наших руках, – мечтательно сказал белобрысый. – Как в добрые римские времена.

– Фюрер отдаст нам города не на три дня, а навечно! – строго заметил капитан. – А под Киевом будет жарче, чем под Полтавой: тут целую армию захлопнули. Так что красные будут драться как фанатики! Поэтому нам лучше вперед, на Харьков, брать их врасплох…

Саблин, с трудом волоча ноги, пробирался сквозь густой лес, не выпуская из рук пистолета. Он еще не мог поверить, что остался жив, что сумел уйти от страшной смерти. Раздвинув ветви, Филипп оказался на небольшой полянке и к своему удивлению увидел на земле Малькевича. Разбросав в стороны руки, он прижимался спиной к земле, закрыв свои близорукие глаза. Шорох шагов испугал его, он вскочил на колени, плохо различая, кто перед ним, и пристально вглядываясь в силуэт, сильно прищурив глаза.

– Это я, Алеша! – сказал взволнованно Саблин. – Какое счастье, что ты жив! А я думал, потерял тебя насовсем! Алеша, что же это такое: танками беззащитных? Они меня гоняли как зверя, все хотели задавить, – Филипп чуть не плакал от горя и обиды.

А Малькевич заплакал, слезы полились из его глаз, он их не вытирал, он не стыдился своих слез. В груди что-то сжалось, комок стоял в горле, и только слезы приносили облегчение. Он ничего не мог сказать, лишь нечленораздельные звуки прорывались у него, и он вдруг истерично зарыдал. Филипп опустился перед ним на колени, обхватил его голову и прижал к своей груди, чувствуя, как он дрожит всем телом.

– Все, Алеша, все! Мы живы, мы выскочили! Не надо слез, Алеша, прошу тебя. Мы живы!

– Я не могу! – сквозь рыдания проговорил Малькевич. – Я не могу! Они же звери! Их надо четвертовать! Людей – танками!

Наконец, он успокоился, Саблин уложил его на землю и сам лег рядом с ним. Во всем теле он чувствовал болезненную усталость, заныли ноги, спина, онемела шея. Он закрыл глаза, но перед ним продолжала стоять жуткая картина погони, в ушах звенел металлический лязг гусениц.

– Такое не забудешь до самой смерти! – громким шепотом произнес Филипп.

– Это уже не так долго, – вдруг тихим голосом сказал Малькевич. Смерть ходит рядом, она у самого леса.

Он пошарил по карманам гимнастерки и вытащил очки, надел их и уставился на Саблина:

– Какая предусмотрительная мать, она запихнула мне в запас очки. Откуда у тебя пистолет? Я такого еще не видал. Дай, подержу. – Малькевич взял из рук Филиппа оружие и принялся изучающе разглядывать его. – Так вот он какой, «парабеллум». Один раненый говорил про него. Так вот он какой! И ловкий в руке, – вскинул он пистолет и прицелился.

Рядом зашелестели кусты, Саблин выхватил из рук Малькевича пистолет. Появилась тревожная, лоснящаяся от пота физиономия Коровенко. Вдруг он увидел Саблина и Малькевича, лицо его расплылось в улыбке.

– Это же надо! Бог дал, свиделись! – с облегчением произнес он.

– Бог?! – жестко воскликнул Малькевич. – Не будь сам плох! Упал бы в поле, так помог бы тебе Бог?

Коровенко отрицательно покачал головой:

– Не кощунствуй! Мне помог Бог! И Филю Бог защитил. Я видел как за ним танк гонялся. Если бы не Бог, и ты бы не остался жив.

– Хорошо, пусть будет по твоему, – не стал возражать Саблин. – Что делать будем дальше? – он пристально посмотрел каждому в глаза и четко, раздельно произнес. – Для нас началась большая война!

И, словно в подтверждение его слов, раздался треск автомата. Они бросились сквозь чащу, провожаемые затихающими выстрелами. Это немцы, рассыпавшись цепью, прочесывали лес. Беглецы все дальше углублялись в чащу, не имея представления, в какую сторону они бегут, что их ждет там, в глуши леса. Неожиданно они почувствовали под ногами болотную жижу и, хлюпая ногами по болоту, забирались все дальше и дальше вглубь через осоку и камыш, а дно болота становилось все более вязким.

Они брели и брели, пока, наконец, не оказались на небольшом, заросшем густым кустарником островке. Выстрелов здесь не было слышно, и ребята решили дальше не идти. Возле большого пня устроили себе из веток ложе и, уже не думая ни о чем, прижавшись друг к другу, крепко уснули. Однако спали они недолго, Коровенко жутко закричал и вскочил. Он не понимал, где находится, и всхлипывал как ребенок.

– Ты что, очумел? – спросил его Малькевич, вскочивший в испуге от крика Коровенко.

– Я опять бежал от танков, – тихо проговорил Андрей. – Он давил меня гусеницами, я даже слышал хруст своих костей.

– Этого нам, наверно, хватит на всю жизнь, – заметил Саблин. – Надо высушиться, пока еще солнце светит. Нельзя мокрыми идти, да и ноги сотрем. – Он снял сапоги, брюки, остался в кальсонах и гимнастерке, выжал брюки и развесил их на кустах. Ребята последовали его примеру, и теперь все трое сидели в кальсонах. Незаметно сон снова сморил их и они, прижавшись друг к другу, уснули.

Их разбудила артиллерийская канонада, до слуха долетали глухие взрывы, и слышались они с той стороны, откуда пришли беглецы.

– Ничего не понимаю, – в растерянности сказал Малькевич. – Если это под Киевом, то далеко, мы укатили километров на сто пятьдесят – двести. Да и Киев, по-моему, не в той стороне. Надо нам идти на восток.

– А где он, восток? – спросил Коровенко.

– Дождемся утра – увидим, – ответил Саблин.

Они лежали на ветках, но спать уже не могли, тело чувствовало каждую палочку, каждый сучок, заставляя часто поворачиваться с боку на бок. Теперь уже и холод давал о себе знать, как они ни пытались согреться, тесно прижимаясь друг к другу.

– Все, я не могу! – сказал Филипп и поднялся на ноги. Он продрог, и чтобы согреться, стал делать физические упражнения. Малькевич тоже встал и принялся бегать на месте, высоко поднимая колени. Коровенко несколько раз повернулся с боку на бок и тоже встал. Он свел и развел руки перед грудью, сочно зевнул и снял с куста портянки.

– Тут болото, не высохнут полностью. Надо на себе досушивать.

Пока они одевались, разминались, грелись, небо серело.

– Все, восток там, – сказал Малькевич, указав рукой в ту сторону, откуда они бежали. – Ох, не хочется снова лезть в болото. Может, пойдем на запад, а когда выберемся из леса, сориентируемся? – полувопросительно сказал он.

Первые лучи солнца коснулись верхушек деревьев, лес уже принял свои очертания и не казался таинственным и страшным. Они пошли на запад. Впереди – Саблин с пистолетом в руке. Болото перешли быстро, видно, здесь в засушливое лето оно пересыхало, а так как были дожди, то воды здесь хватало.

Неожиданно Саблин резко остановился. Коровенко, шедший следом, наткнулся на его спину.

– Кажется, голоса людей, – тихо сообщил Филипп. – Надо разведать. Постойте здесь, я схожу.

– Нет! – решительно воспротивился Андрей. – Нам нельзя расставаться ни на минуту. Здесь легко потеряться. А мы – сила, когда вместе.

Малькевич положил руку на плечо Коровенко:

– Андрей прав. Заведем себе правило – не расставаться.

Они крадучись, до предела напрягая слух, двинулись вперед. Саблин снова остановился и осторожно раздвинул ветки кустарника. Открылась небольшая поляна, а на ней он разглядел несколько немецких танков и немцев в черных комбинезонах, которые спокойно и уверенно расхаживали среди них. В одном углу поляны, расползаясь над верхушками деревьев, поднимался сизый дымок.

– Кухня! – прошептал Коровенко. Слабый ветерок прошелестел по листьям кустарников, и запах дыма достиг беглецов. – Обед готовят, канальи! – прошипел Андрей, принюхиваясь. – Кашей тянет. Вот бы кухню стянуть…

– К жилью идти надо, – заметил Малькевич. – Подохнем с голоду. Уже двое суток без пищи.

Но они все стояли и глядели на кухню, где курился дымок, и возле суетился солдат в белом халате. Солнце высветило угол поляны, и ребята увидели второго солдата в сером мундире. Здоровенный, пуговицы мундира расстегнуты, крупная физиономия лоснилась от удовольствия и горячей пищи. Он стоял и с аппетитом хлебал из котелка, брал с крыла кухни большой ломоть белого хлеба, жадно откусывал и ел, ел, и, казалось, не будет конца этой объедаловке. Наконец он кончил есть, вылил остатки из котелка себе прямо в рот, облизал ложку и хотел, видно, засунуть ее за голенище сапога, но повар что-то ему сказал, и он согласно кивнул головой. И тогда повар зачерпнул большим половником из котла и подлил ему в котелок. Солдат снова принялся за еду, словно только что не опорожнил целый котелок. Он совсем расстегнул мундир, снял пилотку, вытер ею лицо и принялся опять есть.

– Ну и жрет, скотина! – зло прошипел Коровенко. – Как его не разорвет!

Вид кухни, сытого лица жующего немца становился для беглецов невыносимым. Саблин глотнул голодную слюну и плотнее сжал губы. Малькевич не выдержал этого зрелища и закрыл глаза.

– Пошли, – сказал Филипп. – Такие картины нам вредны.

– Пообедали… – сострил Андрей и плюнул под ноги.

Они осторожно, тихо ступая, двинулись в обход поляны, опасаясь наткнуться на часовых. Вдруг Коровенко ухватил Саблина за локоть.

– Слышишь? – прошептал он. – Немцы ходят.

Саблин тоже услышал отчетливо немецкую речь. Голоса доносились с другой стороны, не оттуда, где они видели танки и кухню.

– Здесь не может быть мин, – уловил Саблин разговор.

– Тут и людей-то нет, – ответил второй голос. – Во всяком случае, русские нас здесь не ждали, в этом райском уголке.

– Жаль, очень жаль! – воскликнул первый. – Могли бы хоть девочек приготовить. Ты как, Курт, насчет девочек?

– С девочками в России туго, – ответил Курт. – Это тебе не Франция. Здесь все надо брать силой: землю, хлеб, жилье и даже девочку.

– Ее еще надо пять раз обыскать, а то она в кровать гранату прихватит, – засмеялся немец.

– О чем это они смеются? – спросил шепотом Коровенко.

– Им не нравится, что наши девушки не ложатся с ними в кровать, – ответил Саблин. Он еще немного послушал, но голоса все удалялись и удалялись, пока их совсем не стало слышно. Но тут же до их слуха донесся едва слышный свист. Кто-то шел в их сторону и насвистывал веселую мелодию. Свистел он красиво, умело, выводил трели и, видно, наслаждался своим свистом. Вскоре они уже слышали, как по тропе, грузно топая сапогами, шел человек. Иногда он цеплялся ногами за кустарник и гремел чем-то железным. Свистел он не переставая, закончив одну мелодию, он начинал другую, такую же веселую и радостную. Беглецы продвинулись немного вперед и поняли, что он идет прямо на них, по крайней мере, где-то рядом. Саблин не сомневался, что он идет по тропке. Ждать пришлось недолго, немец вышел из-за поворота, и они сразу его узнали: это был тот здоровый обжора, который на их глазах съел два котелка пищи и теперь, сытно пообедав, развлекался насвистыванием мелодий. Ни Саблин, ни Малькевич, ни Коровенко до этой минуты не знали, чего они ждут. То ли им не хотелось двигаться от усталости, то ли они боялись ходить по этому лесу, нашпигованному танками и немцами. Солдат держал шесть плотно закрытых котелков, по три в каждой руке, и беглецы не сомневались ни секунды, что он в них несет. С той минуты, как они увидели котелки в руках обжоры-солдата, они поняли, что не уйдут отсюда. А он шкрябал и топал сапожищами и свистел, смешно выпячивая толстые, жирные губы. От своего насвистывания немец получал удовольствие, так как шел полузакрыв глаза и покачивая в такт свисту головой. Его лицо лоснилось от пота, на нем было выражено самодовольство и беззаботность.

Чем ближе подходил немец, тем сильнее вжимались в землю беглецы. В такт неторопливым шагам немца на его поясе раскачивался большой солдатский нож в чехле. Мундир был растегнут до половины, и из-под него виднелась несвежая рубаха, прикрывавшая волосатую грудь.

Вдруг Саблин так же, как тогда на танке, оторвался от земли, упираясь в нее ладонями. Он приготовился к прыжку и затаился, рассчитывая последние метры и секунды. Немец поравнялся с кустом, за которым его ждал Саблин. Но Филипп не спешил, он замер и еле сдерживал дыхание, боясь выдать свое присутствие. Он пропустил врага вперед, чтобы выйти из его поля зрения, и сделал всего несколько широких неслышных шагов. Теперь Саблин оказался за спиной у солдата и прыгнул. Он нанес ему сильный удар пистолетом по голове и мгновенно зажал ему ладонью рот. Ноги у немца подкосились. Тут же рядом оказался Коровенко, он подхватил из рук солдата котелки, не дав им упасть на землю и загреметь на весь лес. Саблин, не отпуская закрытого рта солдата, подхватил его правой рукой под мышку и потащил за кусты. Там ему на помощь пришел Малькевич, вдвоем они протащили тяжелое тело бесчувственного солдата метров двести и бросили на землю. Коровенко по-хозяйски аккуратно поставил на землю котелки, сдернул с немца пояс вместе с ножом и скрутил ему руки за спиной. Потом он перевернул его на спину и затолкал в рот пилотку.

Только после этого он с восхищением поглядел на Саблина и, не скрывая своих чувств, хлопнул по плечу Филиппа. – Ну и силен же ты, Филя! Ловко ты этого борова выключил!

Саблин усмехнулся, с трудом подавляя в себе волнение:

– Надо же тебя кормить, деревенский житель.

Малькевич тихо засмеялся и легонько ударил по затылку Андрея. – Ребята, раз начали шутить, дела наши не такие уж аховые.

– Ты хотел сказать, не такие уж хреновые, – поддел Малькевича Коровенко. – Интеллигент зачуханный!

– Самое страшное позади, – не отреагировал Малькевич на слова Коровенко.

– А что, по-твоему, самое страшное? – спросил Андрей.

– Самое страшное в нашем положении – страх, – ответил Малькевич. – Будем трястись – быстро… – он поискал слово, а Коровенко перехватил и добавил:

– Поносом изойдем.

Немец замычал и задвигался. Он вытянул ноги и попробовал освободить руки, но Коровенко ткнул его носком сапога в бок.

– Цыц, зараза! Едрена-Матрена! – за все время после разгрома эшелона произнес он первый раз свою присказку.

Солдат вздрогнул, открыл глаза, несколько секунд глядел на склонившегося над ним Коровенко. Его взгляд становился осмысленным, и вдруг в его глазах вспыхнул откровенный ужас.

Коровенко присел перед ним на корточки и стал рассматривать, как нечто диковинное:

– Очухался! Так вот ты какой, немчура. Губастый, жирный, сытый, наверно добродушный, любит свою мамочку, детишек, если они у него есть. Ничего особенного, человек как человек, у нас таких губошлепов полно. А кто же тогда в тех танках сидел, которые нас давили гусеницами? – Андрей захлебнулся от волнения. Ком снова встал у него в горле. – Кто же был в тех танках? – зловеще повторил он. – Неужели вот такие губастые и конопатые, и родила их нормальная женщина? В черных мундирах с черепами на рукаве.

Саблин тронул Андрея за плечо:

– Кончай философствовать. Давай есть и убираться подобру-поздорову, пока не хватились этого немца. Он же за едой пошел…

Коровенко быстро выстругал палочки, и они принялись, обжигаясь, неуклюже есть.

– Для японца это лучше всякой ложки, а я только и делаю, что облизываю палочку, – проворчал Малькевич.

Его взгляд упал на ногу немца. За голенищем торчала ложка, но Малькевич отвернулся и принялся облизывать палочку. Даже от одной мысли, что он облизнет ложку этого немца, ему сделалось дурно. Но он поборол в себе тошноту, склонился прямо к котелку и стал быстро выдергивать палочку, чтобы успеть донести до рта пищу.

Коровенко тоже углядел ложку за голенищем солдата и молниеносно выхватил ее, сказал при этом:

– Ему она уже не понадобится, а мне будет удобство. – Он, сунув ее несколько раз в землю, потер песком, вытер гимнастеркой и приготовился есть, но не удержался и съязвил:

– А ты еще пару раз палочкой поешь, – сказал он Малькевичу, – научишься, едрена-Матрена.

Саблин отпил из котелка и возразил:

– Боюсь, на этом наша учеба окончится. Больше нам такой гусь вряд ли попадется. Они что, хлеб не употребляют?

Коровенко сразу же уставился на немца, поднялся молча, выдернул изо рта у него пилотку, полез к нему под мундир и вытащил булку черного хлеба.

– Вот гадюка фашистская, припрятал! На что надеялся только? На том свете хотел еще перехватить? Не дожрал, рожа!

– Их нихт фашист! – возразил в испуге немец, – Ду бист бауэр, – почти прошептал он обреченно, каждую минуту ожидая смерти и затравленно озираясь по сторонам.

Коровенко перестал есть и посмотрел на Саблина.

– Что он лопочет?

Малькевич засмеялся и, посмотрев ласково на Андрея, ответил:

– Для тупых и лентяев, которые даже этих слов не выучили в университете, перевожу: я не фашист. Я – крестьянин.

– Врет! Подыхать не охота. А воевать на нас идти была охота? Ты на его ладони глянь: ни одной мозоли. Он сейчас еще скажет: Рот фронт! И что он коммунист.

– Их нихт коммунист! – возразил немец.

– Все равно тебе конец, Ганс, Иоган или Вильгельм. Нам пленные не нужны. Нам не приказывали брать в плен.

– Отто, – заискивающе заглядывал в глаза Коровенко немец, видно, принимая его за главного, от которого будет зависеть и жизнь, и смерть.

Молча они доели содержимое первых котелков. Филипп не разрешил есть хлеб и остальную кашу.

– Еще неизвестно, когда удастся нам перекусить, а идти наверно долго. Пойдем на Киев. Раз там наши, там и будем воевать. Алеша, ты не разлеживайся, а то совсем расслабишься и идти не сможешь.

Малькевич, сквозь валивший его после еды сон, пробормотал:

– Одну минутку, одну минутку…

Тут Саблин увидел, что Коровенко, привалившись к пню, уже спит. Его самого клонило в сон, но он понимал, что в этом пока и есть наибольшая опасность. Стоит им только заснуть, как немцы, прочесывая лес в поисках пропавшего солдата, наткнутся на них. Филипп пересилил себя и встал. Он рывком поднял и поставил на ноги Андрея, который открыл глаза, но ничего не понимал.

– Собери посуду, следы уничтожь! – в приказном тоне сказал Саблин, и Коровенко безропотно принял над собой его командование.

Малькевич спал, тяжело похрапывая, и Филиппу пришлось его грубо расталкивать.

– Все, надо двигать! Немцы быстро выйдут на нас! – и тут все сразу повернулись к лежавшему на земле пленному. Он глядел на них в немом ужасе. Он-то уж прекрасно понимал, что они находятся в затруднении, что с ним делать. Что тащить его через линию фронта они не будут – это ему тоже было ясно. Единственный выход, который он видел сам, – это убить его. Он бы так и поступил в данной ситуации, сомнений у него не было, и слезы отчаяния и безвыходности покатились по его лоснящимся от жира щекам. Он так не хотел умирать, что глядел на них в немом ужасе и вжимался, вжимался в землю, будто там мог скрыться от смерти.

– А что с ним? – спросил наконец Коровенко растерянно.

– Живым оставлять нельзя, – жестко сказал Саблин. – Ножом! – категорично и безаппеляционно добавил он.

Андрей закрылся рукой, будто защищаясь от удара Саблина. Он попятился и встал по другую сторону пня. Выдернув из ножен длинный нож, он протянул его Малькевичу.

– Я не могу. Я всю жизнь… Я никогда…

Малькевич испуганно отшатнулся от протянутого ножа и отошел за спину Филиппа.

– Но почему я? – почти прошептал он. – Я не умею! Я тоже никогда…

– А я, по-вашему, только этим и занимался всю жизнь? Людей резал? – взорвался Саблин. – Чистюли какие! «Я не умею!» «Я никогда», – передразнил он их зло. – А они наших – танками! Вы забыли, как гнали вас по полю и давили? Как заразных животных! И хватит слюни распускать! Он не последний в нашей войне! А война началась! Большая война! Это вам ясно? Танками! Малькевич, возьми нож! – рассвирепел Филипп.

– Что ты ко мне пристал? – взвился Алексей.

– Что ты к нам пристал? – присоединился и Коровенко к Малькевичу. – Ты его поймал – ты его и прирежь! – заключил он неожиданно. – Навязал его нам на шею! Мог бы хряпнуть посильнее, и не возились бы с ним! – Андрей решительно метнул в землю нож, и все поглядели на него, не двигаясь. Немец тоже глядел на нож, он понимал, что спорят они о нем, кто решит его судьбу этим длинным стальным клинком. Но не понимал, в чем суть их разногласий, потому что сам бы выполнил команду беспрекословно. Ткнул ножом, и конец!

– Филя! – первым заговорил примирительно Малькевич, – в бою – другое дело. Там ты защищаешь свою жизнь. А так я не могу. Я потом с ума сойду! Я же знаю себя!

– Что ты предлагаешь? И вытри, пожалуйста, слезы! – прикрикнул Саблин.

– Филя, может ты его… – предложил Коровенко. Ты танкиста брал, этого, а мы еще не обстреляны. Давай бросим его к черту! – вдруг озлился он на немца, подбежал к нему и пнул его ногой в бок. – Бросим его к едрене-Матрене!

– Через час его найдут, и мы не уйдем. Он все расскажет.

– Давай возьмем его с собой? – предложил Малькевич. – Уведем подальше, а там бросим. Пока он доберется до своих, мы будем уже далеко.

– Верно! – воскликнул обрадованно Коровенко найденному выходу. – Никакого риска. Что сами можем наткнуться на немцев, что с ним. Руки связаны, во рту кляп, будет нем как рыба.

Саблин помолчал немного, соображая, выдернул из земли нож и протянул его Андрею. Немец задвигался, он понял, что ему вынесли приговор, и этот низенький крепыш с короткой шеей сейчас всадит ему в грудь клинок. Коровенко взял нож и подошел к немцу. Тот тихо, как собака, завыл, слезы все еще лились у него из глаз, но он уже не втискивался в землю и лишь глядел затравленно обезумевшими глазами на Андрея.

– Злякался, кат! – сквозь зубы прошипел он. – Были бы мы такие как вы – ты бы у нас на суку болтался. – Андрей сунул нож в ножны, поднял с земли пилотку и стал яростно засовывать немцу в рот, словно хотел отомстить за свою слабость, за то, что он был свидетелем этой слабости.

Немец поднялся на колени и вдруг упал в поклоне до самой земли, он понял, что смерть миновала его и поклонился этим совсем еще молодым ребятам, что они не отняли у него жизнь. Даже глухие рыдания вырвались из его груди.

– Ты следи за ним. Если что – ткни ножом, – сказал Филипп. – Или и тогда будешь меня звать? – беззлобно заметил Саблин.

– Будь спок, не уйдет! – обрадованный таким поворотом дела, воскликнул Коровенко. – У меня не выскользнет!

Несколько часов кряду, без остановки они шли по лесу. Впереди – Саблин, сжимая в руке «парабеллум», за ним – Малькевич с котелками, замыкали шествие немец и Коровенко, который вытащил нож и помахивал им для устрашения пленного. Шли они быстро, даже не особенно соблюдая осторожность, им надо было уйти отсюда подальше. Да и немец на вопросы Саблина дал однозначный ответ, что танковая часть прорвалась в тыл и охватила лес. Расположились немцы там, где его и взяли в плен. Значит, в этой части леса было безопасно. Только надо держаться самой чащи.

Лес неожиданно расступился, и они оказались в редколесье. Саблин остановился, все позади него замерли. Он вгляделся в просвет между деревцами и увидел домишки, над ними дымок, но до их слуха долетел рев множества моторов.

– Деревня, – констатировал Саблин. – Идти туда рискованно, особенно днем, лес просматривается.

– А может, там наши, – возразил Малькевич, которому очень хотелось, чтобы это их блуждание по лесу с немцем закончилось.

– Маловероятно. Два дня назад немцы перерезали дорогу. Ты думаешь, они эти два дня топтались на месте? – Саблин выдернул пилотку изо рта немца. – Куда наступала ваша танковая часть?

Немец с полной готовностью стал рассказывать о военных планах:

– Вторая танковая армия имела задачу замкнуть кольцо вокруг Киева и наступать на Полтаву, чтобы как можно дальше отрезать киевскую группировку.

– Ясно! – заключил Саблин и вновь заткнул в рот немцу пилотку. – Отдохнем до вечера, может, что придумаем. По очереди нести вахту. Первым будет Коровенко.

Они расположились под деревьями и решили, что сохранять кашу в котелках дольше не имеет смысла, она может испортиться, а поэтому принялись за еду. Немец сидел поблизости и подобострастно поглядывал на них, глотая слюну.

– Жрать, наверно, уже захотел, немчура, – предположил Коровенко. – Обойдется! Ты видел, как он у кухни жрал? – непонятно к кому обращаясь, сказал Андрей. – На три дня набил свое брюхо. И потом, если кому не жалко, может дать ему каши. Мне, например, самому охота. Я и так отощал.

– Ты чего завелся? – спросил Малькевич. – Никто не настаивает. И вообще, говорить вслух, что ты хочешь покормить врага – по условиям военного времени – это провокация, рука, работающая на Гитлера. И даже непатриотично!

– Хватит вам! Нашли тему, – остановил их Саблин.

– Леха дюже хитрый! Намекает, что сам жру, а вот голодного немца, хоть он и враг, не хочу подкормить. Ты очень сердобольный. Попался бы ты этому жирному борову – он бы тебя подкормил. Он, может, наших ребят танками. Вот сейчас гляну. Если он танкист – тут же убью! – грозно сказал Коровенко. Подскочив к немцу, полез в его френч и вытащил старый бумажник, оттуда извлек служебную книжку и протянул ее Саблину. – Погляди, кто он? – озлобился вдруг Коровенко и, видно, был он в таком сейчас взвинченном состоянии, что если этот немец действительно окажется танкистом, то Андрей, может быть, и убьет его.

Филипп полистал книжку:

– Ефрейтор Губер. Специалист по материальному обеспечению. Не был он в тех танках, в тылу сидел, когда они нас давили. Да и форма на нем не черная, а серая. Снаряды и горючее им обеспечивал. А они наслупили и давили.

Коровенко так же быстро, как вспыхнул, успокоился.

– Скоро мы его отпустим, поэтому кормить не будем, – заключил Саблин.

– Верно, нам самим на этой еде надо дотянуть до Киева.

– Давай, быстрее доедай и понаблюдаешь, а мы с Алешкой поспим. Потом я тебя сменю, – распорядился Филипп.

– А чего тут наблюдать? Кругом ни души. Все поспим, а немца привяжем. Едрена-Матрена!

– За отказ нести службу в условиях военного времени… – начал Малькевич. – Шлепнуть тебя надо! Лодырь!

Саблин сунул в руки Коровенко пистолет.

– Смотри, он на взводе, не нажми курок.

– Знаем, знаем, не совсем деревня! – сразу возгордился Андрей. – И нажимать на что знаем, и когда – знаем!

Он воткнул за пояс пистолет, где у него уже болтался нож, сунул руки в боки и выставил вперед одну ногу. Весь его вид и поза были довольно комичны, и Малькевич прыснул от смеха.

– Немцу рот ототкнуть? – спросил он, посмотрев на дремлющего на земле немца с кляпом во рту.

Саблин взглянул на солдата, ему стало жаль пленного, который тяжко дышал через нос.

– Ототкни! – согласился Филипп.

– А если он убежит, пока вы будете спать, а я наблюдать?

– А черт с ним! Пусть бежит, – махнул рукой Малькевич. – Он нам уже не нужен.

– Я буду лежать вон на том пригорке, – указал Андрей и выдернул изо рта немца кляп. Он пошел на пригорок и лег там среди травы. Солнце пригревало, Коровенко стащил гимнастерку, подставив под его лучи свое белое тело. Кругом было тихо и спокойно, только вдали слышался шум моторов, очевидно, в деревне были немцы. Солнечное тепло быстро сморило парня, глаза сами собой закрылись, и дремота незаметно навалилась на него, поглотив даже шум моторов. И в эту теплую, убаюкивающую тишину, словно воркование голубей, вползла немецкая речь. Говорили двое то грустно, то весело, легонько посмеивались. Коровенко проснулся и сразу понял, что немецкая речь – это не сон, что немцы были рядом. Он приподнялся, осторожно выглянул из густой травы и сразу увидел их. Двое немецких солдат в расстегнутых серых мундирах с закатанными рукавами и автоматами на шее медленно шли, вяло загребая сапогами землю. Их почти одинаковые светлые волосы напоминали ковыль. Оба молодые и рослые, пилотки подсунуты под погоны. В таком мирном виде они даже не казались Андрею страшными.

– Ох, черт! – тихо, одними губами прошептал он, окончательно потеряв сон, и змеей скользнул вниз, прикрываясь редким кустарником. Саблин и Малькевич лежали под деревом голова к голове и крепко спали. Немец отполз в сторону, поднялся на колени и напряженно вслушивался в приближающиеся немецкие голоса. По выражению его лица Коровенко понял, что он вот-вот крикнет солдатам, и, подавшись вперед, прижал к его виску ствол пистолета и прошипел:

– Только пикни, гадюка! Я разнесу твой черепок вдребезги! Только пикни, поганый байстрюк! Ты лучше приляг, приляг, а то увидят! – Андрей резко толкнул немца на землю и подсунул ему под подбородок ствол пистолета.

– Ты все понял, гитлеровская гнида?

– Я, я, поньял! – прошептал немец в ужасе, пытаясь отодвинуться от пистолета и вдавливая себя в землю.

Солдаты поравнялись с тем местом, где спрятались беглецы, и один из них вдруг заиграл грустную мелодию на губной гармошке. Саблин проснулся, увидел Коровенко, прижимающего к земле немца, и, чуть приподнявшись, разглядел сквозь кустарник головы немецких солдат.

Они прошли мимо, и еще долго было слышно как попискивала губная гармошка. Андрей засунул немцу в рот кляп, и они снова побрели по лесу, ориентируясь только на солнце, рассчитывая, что идут на запад. Несколько отстав, понуро плелся немец.

– Чего он за нами тащится? – возмущался Малькевич. – Сбежал бы уже давно!

– Он боится один в лесу, со связанными руками, – заметил Саблин.

– Развяжи… – предложил Коровенко.

– Тогда он станет опасен.

– Может он умышленно отстает, чтобы наконец сбежать? – предположил Малькевич.

– Вряд ли, у него таких возможностей было много, – не согласился Саблин.

Лес поредел, сразу за лесом они увидели дорогу и услышали нарастающий гул мотора. Вскоре показалась колонна немецких грузовиков. Крытые камуфлированным брезентом, они надрывно ревели моторами, раскачиваясь на ухабистой дороге. Беглецы залегли за кустами. Позади них опустился на колени и немец. Он тоскливо глядел на мелькавшие за деревьями грузовики.

– Родненьких увидел, каналья! – выругался Коровенко и погрозил немцу пистолетом. – Только высунься!

Немец сразу упал лицом в траву и замер, видно он хорошо понимал, что этот постоянно ругающийся низкорослый солдат с короткой шеей шутить не будет и всадит в него пулю.

– Так-то! Освоил язык, немчура! – ухмыльнулся Андрей.

– Надо уходить в чащу и там переждать до темноты, – сказал Саблин. – Ночью перейдем дорогу и это поле.

Не дожидаясь их согласия, он быстро пошел в глубь леса. Солнце уже опустилось к горизонту. и косые лучи освещали верхушки деревьев. Вдруг под ногами начала хлюпать вода. Крупные деревья уступили место кустарникам, росшим прямо на болоте. Они были словно умышленно разбросаны и торчали кое-где прямо из воды на открытом пространстве, густо поросшем ярко зеленой травой.

– Может, обойдем это болото? – предложил Малькевич.

– Здесь для нас безопаснее, – возразил Саблин, продолжая брести по болоту. Идти было тяжело, грязь чавкала под ногами, засасывала. – Видишь впереди небольшие деревца? Там должен быть островок. Там и пересидим.

Они шли цепочкой, замыкал шествие Малькевич. Немец стоял на краю болота и нерешительно переступал с ноги на ногу. Коровенко оглянулся и злорадно сказал:

– Сейчас стреканет, гад! Ножки боится промочить!

– Тем лучше! – заключил Саблин.

Болотная жижа обдавала их черными сочными кляксами. Вода доходила до пояса. Одежда отяжелела, и Малькевич стал отставать.

– Ребята, я не вытяну… – пожаловался он негромко.

Саблин оглянулся и то, что он увидел, заставило его усмехнуться. Немец торопливо и неуклюже, высоко поднимая ноги, пытался бежать, чтобы догнать группу.

– Вон… спешит, чтобы не соскучились, – прокомментировал Филипп. – Боится один. Может, надо его развязать? – неуверенно предложил он.

– Самим есть нечего, а тут еще этот Гитлер! – разозлился Андрей. – Мы не обязаны его снабжать, – не к месту высказался Коровенко.

До островка оставалось совсем близко, и вдруг там, среди деревьев, что-то ухнуло. Саблин остановился, встали Малькевич и Коровенко. В наступившей тишине было отчетливо слышно, как хлюпает грязь под ногами немца.

– Что бы это могло быть? – тихо и тревожно спросил Алексей.

– Наверно, зверь укрылся от войны, – предположил Коровенко.

– Пошли! – решительно сказал Саблин. – Нам зверь сейчас приятнее. Да и деваться нам отсюда уже некуда. Если там немцы, то нам конец, они видят нас, – он побрел дальше, скрывая тревогу и вглядываясь в таинственный лесок, скрывавший в себе спасение, отдых или смерть. Немец, ничего не подозревая, спешил догнать русских солдат и с громким чавканием выдергивал из болота сапоги. Вдруг Саблин провалился по пояс, но продолжал брести. Коровенко шел следом.

– Ну и воняет! – не выдержал он. – Не хватает захлебнуться в этом дерьме.

– Это сероводород, – проговорил Малькевич.

– Скорее бы выбраться из этого сероводорода.

Стало мельче, и Саблин почувствовал под ногами более твердую почву. Сейчас он еще с большей тревогой вглядывался в зеленый кустарник. Филипп взял из рук Коровенко пистолет и, нагнув голову как перед броском, пошел к берегу. Там все было спокойно, он выбрался из болота и обессиленно упал на траву. О плечо гимнастерки вытер ствол пистолета, заляпанный грязью, и глядел, как выходили на берег Малькевич и Коровенко. Они молча повалились на землю рядом с ним. Саблин смотрел на приближающегося немца и не мог понять, что же все-таки толкало к ним этого враждебного им человека, хотя он имел возможность бежать от них и присоединиться к тем, кто ехал в грузовиках. Идти ему было очень трудно, мешали связанные за спиной руки и кляп, забитый в рот. Но он шел с завидным упорством, поражая и удивляя беглецов.

– Мы когда-нибудь от него избавимся? – в сердцах начал Андрей. – Я уже ненавижу эту конопатую рожу!

Немец приблизился к берегу, он видел, что за ним наблюдают, и заспешил, неуклюже двигаясь.

– Филя, ты сейчас его допроси, – начал было Коровенко, но в эту секунду немец вдруг провалился в болото по грудь. Все трое неожиданно для себя вскочили на ноги. Болото быстро засасывало немца все больше и больше, жижа доходила ему уже до плеч.

– Так-то оно лучше! – испуганным голосом произнес Андрей.

Немец наконец понял, что с ним произошло, он стал отчаянно дергаться и глухо мычал. Его глаза, налитые слезами и расширенные ужасом, говорили сами за себя. Малькевич, охваченный страхом и кольнувшей в сердце жалостью, стоял как вкопанный, будто парализованный словами Коровенко: «Так-то оно лучше».

А Коровенко придвинулся вплотную к Саблину, и оба как-то неуверенно, будто под гипнозом, пятились к кустарнику, не в силах оторвать взгляда от обезображенного кляпом и ужасом лица тонувшего немца. И хотя до них долетало едва слышное глухое мычание, оно в их уши врезалось нечеловеческим предсмертным воплем. И вдруг Саблин словно вышел из-под воздействия невидимого гипнотизера. Он сунул Коровенко пистолет, выхватил у него из-за пояса нож и бросился в болото. Отчаянными прыжками он почти добрался до немца, но, опасаясь провалиться в трясину, остановился в метре от него, дотянулся до головы немца и выхватил из его рта кляп. Немец не закричал, он страшно завыл, как раненый зверь. Филипп ухватил его за ворот мундира и потащил на себя. Ему удалось немного вытащить немца и он пытался дотянуться до его рук, чтобы перерезать на них пояс. И вдруг из-под его ног ушла твердая почва, Саблин стал погружаться в болото, нож выскользнул из его руки.

– Ребята! – в отчаянии закричал он. – Я провалился!

С Малькевича и Коровенко мгновенно слетело оцепенение, они бросились на помощь Саблину.

– Филя, держись! Филя, держись! – причитал Андрей. – Леха, давай ремень!

Он подхватил на лету пояс, который ему бросил Малькевич, одним молниеносным движением связал два ремня и, продолжая причитать «Филя, держись! Филя, я сейчас!», стал бросать конец ремня Саблину. С третьей попытки Филипп ухватил ремень свободной рукой, другой продолжал удерживать тонущего немца.

– Леха! Палку давай! – заорал Коровенко и, напрягаясь из последних сил, потянул Саблина, сам все глубже втискиваясь в болотную жижу. – Брось ты эту гниду. Я не вытащу вас обоих. Леха, чертова селедка, помоги! Едрена-Матрена!

– Тихо, Андрюша! Не суетись, тащи! – скомандовал Филипп.

Разбрызгивая во все стороны грязь, подбежал Малькевич с длинной осиной в руках. Он протянул один конец Саблину, и тот ухватился за него рукой.

– Ребята, спокойно, держитесь подальше друг от друга.

Коровенко вцепился в палку обеими руками. Все четверо стали медленно выбираться из трясины. Саблин крепко держал немца за ворот мундира и приговаривал по-немецки:

– Ничего, немец, теперь выберемся. Мы еще поживем! Сейчас будем на берегу. – Филипп так и не отпустил ворот немецкого мундира, пока пленный не оказался на суше. Неожиданно Филипп увидел рукоятку ножа, торчащую из дырки его брюк, и весело рассмеялся. Он выдернул нож и с маху воткнул его в землю.

Усталые и ослабевшие от пережитого крайнего волнения, они повалились на пожелтевшую под солнцем траву.

– Господи! За что ты посылаешь нам эти тяжкие испытания! – воскликнул Андрей.

– Заткнись! – прикрикнул на него Малькевич.

Коровенко приподнялся на локтях, оглядел всех по очереди и вдруг пристально уставился на немца, который стоял на коленях со связанными сзади руками. Он глядел на Андрея с какой-то полувиноватой, полузаискивающей улыбкой, еще не веря, что остался жив благодаря этим русским солдатам.

– Ты, ты во всем виноват! – со злостью захрипел Андрей. – Мы тебя звали сюда? Ты сам пришел, потому что твой вонючий фюрер так пожелал! Тебя надо раздавить! – Коровенко уже не соображал, что делает, он подскочил к немцу, плюнул ему в лицо, вцепился в ворот мундира. Пленный встал на ноги и оказался на целую голову выше Андрея, который задирал голову и орал:

– Ты нас загнал в болото! Ты заставляешь нас прятаться в мышиных норах, у себя дома! – Он охрип и выдохся, слов для ругани ему не хватало. Он сжал кулаки и потрясал ими перед испуганным немцем. А тот моргал белесыми бровями, не понимал, чего от него хочет этот, видно очень злой и жестокий, старший среди солдат.

– Приперлись на нашу землю! – снова обрел голос Коровенко и завел по новой свои обвинения Гитлеру и его солдатам. – Ух, канальи! – выпустил он последний заряд и плаксивым тоном закончил: – А теперь я из-за тебя тони в этом… сероводороде.

Малькевич, молча наблюдавший обвинительное выступление Коровенко, при последних словах не удержался и хихикнул. Саблин тоже улыбнулся нелепости такого заключения. А Коровенко, давая выход оставшейся ярости, толкнул немца в грудь и срывающимся на высокой ноте голосом закричал:

– Убирайся отсюда! Катись к своему недоноску фюреру! Лешка, скажи ему, чтобы ушел. Филя, будь другом, дай пистолет, я прикончу эту каналью!

– Пленных запрещено убивать! – на полном серьезе возразил Саблин. – Ты вот поймай сам пленного, тогда и убивай.

Солдат, видно, понял, что они снова решают его судьбу, и теперь наверно убьют, хотя он совсем не понимал, за что его следует убивать. За эти сутки, что он шел с русскими, он привык к ним, они казались ему добродушными ребятами, от которых и опасности для него не было никакой. Но вот этот, с короткой шеей, вредный и озлобленный, чего доброго и убьет. Разъяренное лицо Коровенко напугало немца, он залепетал:

– Я не убивал русских! Я не стрелял! У меня папа, мама, не надо меня убивать!

Саблин быстро перевел, что сказал пленный, и подошел к Коровенко.

– Хватит тут спектаклей! Никто его не убьет! Если сразу не смогли, то теперь и подавно. Нечего тратить порох! – Филипп выдернул из земли нож, резко повернул немца к себе спиной и одним махом перерезал на его руках ремешок. Потом повернул его к себе лицом и раздельно и твердо сказал:

– Все! Уходи! Через болото не ходи, иди по краю, там выйдешь к своим. – Он сунул немцу его солдатскую книжку и махнул рукой, мол, иди. Потом схватил за плечо и тихо сказал: – Русские никогда не были зверями. И когда придем на вашу землю, то давить вас танками не будем. Мы этому не обучены!

– Я понял! Я уже и так все понял! Господи! И зачем нам эта война!

Немец часто закивал головой, сделал прощальный жест рукой, потом нерешительно как-то, было, протянул руку Саблину, но тут же ее одернул и стал пятиться к кустам. Потом повернулся и быстро зашагал по небольшому леску, потрескивая сухим валежником под ногами. А трое беглецов глядели молча ему вслед, пока еще была видна его обнаженная голова…

* * *

Киев встретил Шмелева прекрасной солнечной погодой. Он перебросил через плечо плащ и шел по улице, наслаждаясь и погодой, и видом зданий, и всем, на что натыкался его взгляд. Девушки ему здесь положительно нравились: то ли ему повезло, то ли сегодня был день красивых девушек, но только он не заметил ни одной дурнушки, и настроение у него от этого еще больше улучшилось.

Эту вторую поездку Виктор спланировал себе основательно, рассчитывая дней десять покопаться в архивах, поискать людей, которых упоминал и которых не упоминал в рассказе Саблин, хотя прекрасно понимал, что дело это может оказаться пустым – время все перемололо. Разрушенный войной город давным-давно отстроился заново и то, что когда-то где-то было, исчезло, очевидно, даже из памяти людей. А вот люди – они больше всего и волновали Шмелева. В нем росла необоснованная уверенность, что кто-то остался жив, вышел из огня опаленный, но живой и с памятью. Но наибольшую надежду он возлагал на случай: может, действительно кто-то уцелел и поделится воспоминаниями. И хотя Саблин убеждал его, что в живых никого не осталось, он упрямо двигался туда, где решил начинать свои поиски. Университет!

Разочарование наступило сразу же, как только он побывал в отделе кадров – списка студентов не сохранилось. После войны их в университет вернулось очень мало, особенно с четвертого курса филологического. Виктору дали три фамилии: одной женщины и двух мужчин. Шмелев разыскал их адреса – в живых оставалась только женщина, Мария Ильинична Корниенко. Изрядно поседевшая, неопрятная, она встретила Виктора у калитки дома на окраине Киева и, видно, не имела никакого желания приглашать его в дом и пускаться в воспоминания.

– Не помню, – как-то вяло и безучастно сказала она. – Вроде был Саблин на курсе. А еще кого помню? Да больше никого!

На фотографии она не узнала Саблина, лишь сказала:

– Кого-то он мне напоминает. Может быть, это и Саблин.

Шмелев попрощался, и она облегченно побрела к дому. «Чего она боится?» – не понял он поведения женщины.

В запасе у него был Комитет ветеранов войны и военкомат – здесь еще теплилась надежда на получение информации. Тут он вспомнил про Веру Коваль: а вдруг эта девочка оказалась более серьезной, чем он ее принял в первый раз, и где-нибудь выкопала для него ценную информацию? И он решил отправиться в горотдел милиции, заодно повидаться с капитаном Рыбалко, тем более, что он обещал ему: как появится в Киеве – обязательно они встретятся. Тем более, что капитан понравился ему, что не изображал из себя великого сыщика, не пыжился и не рисовался перед журналистом, даже не стеснялся сказать, что просто не знает, с чего начать поиски убийцы Шкета. Одним словом, между ними установились нормальные человеческие отношения, и после их встречи в Москве Виктор был рад повидаться с Рыбалко.

Вот только с начальником, подполковником Ковалем, у него не все складывалось: еще в первый приезд тот как-тo торопливо «спихнул» Шмелева на Рыбалко и тут же исчез из горотдела. Все это было не потому, что ожидал он от журналиста какой-нибудь пакости, а в силу его характера, содержащего какую-то непонятную самому Ковалю робость перед журналистами. Они всегда были для него загадкой, он удивлялся, когда журналист, побеседовав с сотрудником и исписав две-три странички блокнота, потом вдруг публиковал на полгазетной полосы очерк о человеке. И выходило, что человек был на самом деле такой, каким его показал журналист. А если чего-то было не так, то Коваль считал, что не все знал о своих подчиненных. Особенно его удивляли описанные черты характера: «скромный, инициативный, смелый, преданный и т. д.». Если Коваль не видел что-либо в характере сотрудника, то сам себя укорял за близорукость, что не видит смелости, преданности, а значит не изучает свои кадры. Правда, когда одна журналистка из Агенства печати Новости написала для какого-то канадского журнала про старшего лейтенанта Труша и принесла Ковалю на визу, то он очень смеялся над ее характеристикой. Правда, смеялся он у себя в кабинете, когда сидел один, и все из-за того, что никак не мог себе представить Труша скромным и хорошим товарищем, потому что все знали в уголовном розыске, что Труш никакой не скромный, а нахальный и жмот, а про его личное мужество вообще никто никогда ничего не слышал. Но Труш всегда был под рукой, если надо было послать утихомирить семейный скандал, устроить очную ставку, съездить на место преступления, провести опознание. Только когда брали вооруженную банду или вооруженного гранатой рецидивиста, у Труша сразу начиналась зубная боль и почему-то раздувало щеку. Коваль, конечно, понимал, что старший лейтенант сам понарассказывал той журналистке героические байки про себя и стал мужественным человеком.

…Шмелева он встретил у самого порога, намереваясь покинуть кабинет. Пожав ему руку, тревожно посмотрел на него и, чтобы тут же отделаться, сказал:

– А капитан Рыбалко в командировке, приедет не скоро!

– Это по тому же делу, об убийстве Шкета?

– Да-да, оно начало вдруг расширяться, появилась нужда поехать в Волгоград, оттуда в Москву, и вообще пока писать не надо, – и замолк, ожидая, когда Шмелев скажет ему «До свидания!».

– Сейчас меня интересует ваша дочь Верочка. Я бы хотел с ней повидаться. Она вернулась домой?

– Вернулась, только повидаться с ней нельзя, уехала в Сибирь, взяла академический отпуск в университете на год и теперь где-то там. Неуравновешенная девочка.

– Хорошая у вас дочь! – воскликнул Шмелев. – Самостоятельная!

– Слишком! – согласился Коваль.

– У меня к вам просьба: будет письмо – перешлите мне ее адрес, очень важные дела к ней.

Как ему ни хотелось идти в Комитет ветеранов, но теперь он вынужден был не терять время, если даже там и побывала Вера. В Комитете его ждало полное разочарование: здесь держали на учете только тех, кто воевал непосредственно в рядах армии. И только военком, поседевший ветеран со шрамом на правой щеке, оказался для Виктора находкой. Саблина он, конечно, не знал и ничего не слышал о нем, но с киевским подпольем был знаком и направил Шмелева к одной из участниц подполья, Садовской Янине Карловне.

Это была пожилая, но энергичная и подвижная не по годам женщина с серыми блестящими глазами и светлыми крашеными волосами, хотя краска не скрывала седину. Она, оказывается, была доктором и занималась антропологией. В квартире у нее было полно различных костей людей, животных, птиц и полуразрушенных временем людских черепов. В этом доме все было подчинено науке: огромные стеллажи с книгами, столы, заваленные рукописями и картами, и масса карандашных больших рисунков то гамадрилов, то горилл, то уже превратившихся в человека обезьян.

Она посадила Виктора в кресло, затянутое парусиновым чехлом, и села на стул, поставив его напротив.

– Я слушаю вас!

– Это я хочу вас послушать. Ведь вы воевали в тылу у немцев, здесь, в подполье.

Она без всякой рисовки и жеманства задумалась на минуту и кивнула головой:

– Хорошо, я расскажу вам несколько эпизодов, потому что восстановить все невозможно.

– Меня интересует прежде всего вот этот человек, – показал ей фотографию Саблина Шмелев.

– А кто это? – всматривалась она в портрет Саблина. – Память, вроде, у меня хорошая, но я его плохо помню. Возможно, он был недолго с нами: вошел в группу, а потом исчез – могли в Германию или на строительство укреплений угнать, а может и погиб, и такое часто бывало. Но лицо чем-то знакомо. Интеллигентное и волевое лицо, такой для нашего дела годился. Ну так вот, по существу. Когда немцы взяли Киев, бои здесь в городе были несильные, и это нас удивляло. Куда подевались наши доблестные красноармейцы, которым ничего не стоит «штыком и гранатой»? У меня тогда было такое ощущение, что нас здесь просто бросили, хотя мозгами я этого не принимала. Не таким человеком был товарищ Сталин, чтобы разбрасываться вот так вот просто Древней Русью. Я помню, все вдруг как-то затихло, смолкли артиллерийские залпы, и вдруг, скрежеща металлом и обдавая смрадом газов, вошли в город немцы. И так дружно, что не успели мы сообразить, что к чему, а уже были на оккупированной фашистами территории. И к горечи стало примешиваться любопытство и нежелание примириться. В голове стучала настойчиво подсознательная мысль: «Надо бороться! Надо что-то делать! Куда же делись горком, райкомы? Где те партизаны?» Мне ведь было тогда около тридцати, но я была такая же верующая как и все и задавала себе массу таких же, может быть, нелепых вопросов, как юноши и девушки, которые оказались в Киеве. Хотите чаю? – без всякого перехода предложила она. – У меня есть такой замечательный чайник – все на виду: как закипает, как заваривается, – она вытащила стеклянную прозрачную посудину, скорее напоминающую колбу, чем чайник, и налила в нее воды. Надо сказать, что вода в этом чайнике закипела очень быстро. – Вот за это я и люблю эту стеклянную посудину: не успеешь поставить – и готово. – Она поколдовала над заваркой, добавила к чаю какой-то травы и торжественно поставила на стол «чайник», предварительно отодвинув книги на другой конец стола. К чаю у нее был торт «киевский» и печенье.

Виктор отхлебнул из чашки горячего пахучего напитка и удовлетворенно покачал головой:

– Вот это чай!

– Понравилось?! – воскликнула она удовлетворенно. – Часа через два придут мои девочки, они просто обожают этот чай. Мне все-таки удалось собрать небольшую группу, – вдруг опять без всякого предисловия и перехода продолжила она прерванный чаем рассказ. – В основном это были те, кто не смог по каким-либо веским причинам покинуть город. Но среди них оказался весьма ценный человек, как мы его звали за глаза, Васек-Горбунок. У него был искривлен позвоночник и он никому не годился: Красной Армии своим горбиком, а немцам своим уродством. Но Васек был наборщиком в типографии, и с риском быть арестованным и растрелянным НКВД, с самого первого дня войны принялся таскать домой шрифт. Он нам объяснил, что уже тогда подумал, что шрифт пригодится. А теперь представьте себе, если бы его поймали. Обвинений бы хватило, чтобы его расстрелять, хотя он оказался прозорливее нас, патриотов. Конечно, никакой типографской машиной мы не располагали, но Васек-Горбунок был мастер своего дела, сам изготовил рамку и все, что надо, чтобы наладить печатать листовки. Может быть это сильно сказать «печатать листовки», но все-таки за ночь мы имели тираж до полусотни. Вы даже не можете представить, какой эффект имела наша первая листовка с призывом к населению Киева уничтожать фашистов и тем самым помогать Красной Армии! Десять строк! Но какие это были десять строк! – Янина Карловна задумалась, погрузившись мысленно в те далекие времена.

* * *

Они теперь шли по ночам, а днем отсыпались, забравшись в глухую чащу леса. Опыт уже научил осторожности: они уже хорошо усвоили, что немцы в глубину леса не лезут, а если приближаются к кромке леса, то не жалеют патронов и простреливают его на всякий случай. Воинские части проходят днем и только по магистральным дорогам. Деревни немцы занимают только те, которые близко от дорог. Такой опыт доставался им смертельной угрозой, когда они, порой, чуть не в упор натыкались на немцев, и чудо спасало их от смерти. Все трое научились ходить неслышно и словно скользили между кустами и деревьями. Однажды таким неслышным шагом они подошли к немецкому солдату, зашедшему в кусты по своей нужде. Саблин буквально наткнулся на сидящего на корточках солдата. Отходить было поздно, и Филипп прыгнул на него, ударив рукояткой пистолета по голове. Малькевич схватил винтовку, а хозяйственный Коровенко успел отстегнуть брезентовый пояс с патронными подсумками и прихватить немецкий ранец. Они так же бесшумно, стремительно бросились в глубь леса и бежали до полного изнеможения. Теперь они выматывались очень быстро, сказывалась усталость и особенно постоянное напряжение и голод. Поэтому где-то через километр повалились на землю в изнеможении.

– Я уже больше так бегать не могу, – прерывисто, с трудом переводя дыхание, сказал Малькевич.

– Когда Гитлер тебя клюнет в зад – побежишь! – ответил ему, тяжело дыша, Коровенко.

– Еще как побежишь! – подтвердил Саблин, с трудом переводя дыхание, чутко прислушиваясь к лесной тишине.

– Конечно, побегу! – согласился и Малькевич.

Они полежали молча несколько минут и, отдышавшись немного, переглянулись между собой.

– Ну и видок у нас! – заметил Малькевич. – Солдат Коровенко, почему не бриты и подворотничок грязный? Два наряда вне очереди!

– Слушаюсь, ваше преподобие! – в тон ему ответил Андрей. – А солдат Саблин весь в немецком дерьме, – захихикал он и для убедительности поводил носом, принюхиваясь.

– Давай, вытряхивай ранец! – улыбнулся Филипп. Он протянул руку и хотел взять сумку, но Коровенко шустро подтянул ее к себе и сказал:

– Ты сначала добудь ранец, а потом смотри, что в нем. Я и сам открою. Твое дело их по башке пистолетом молотить, а я – завхоз. Лешка у нас оруженосец, – то ли в шутку, то ли всерьез проворчал Коровенко.

Андрей раскрыл ранец и высыпал на землю его содержимое. Половина здесь была женским барахлом: комбинации, платья, чернобурая лиса-воротник, туфли.

– Небось баб грабил, сволочь! – заметил злобно Андрей, перебирая вещи. – Конечно, откуда у него все это, как не из наших комодов? Наверное ты, Филя, ему мало дал! В следующий раз бей так, чтобы больше глаза не открыл. Им за такое надо так давать… – Он отодвинул в сторону женские вещи, поднял банку с нарисованным на ней свиным рылом и бросил ее Саблину. – Филя, отколупни крышку, тут должен быть харч, – по-хозяйски распоряжался Коровенко.

Потом он развернул полотенце и обнаружил в прозрачном пакете хлеб, дешевые конфеты и завинченную небольшую баночку. Коровенко открыл крышку, понюхал, насыпал на ладонь и радостно улыбнулся:

– Запасливый гад, это же чай! А что это? – Он вытащил небольшой медный, плоский предмет и снял крышку. – Едрена-Матрена! Это же зажигалка! – он чиркнул колесиком, и появился голубоватый язычок пламени. – Ну, теперь мы с огнем и чаем.

Кроме хлеба и свиной тушенки больше ничего в ранце не было. Только в застегнутом карманчике Коровенко еще обнаружил несколько пакетиков, назначение которых он не знал. Саблин поглядел и сказал:

– Сахарин. Они употребляют его с чаем. Нам это тоже не повредит.

Он быстро откупорил банку, отрезал по кусочку свинины каждому, то же самое проделал с хлебом и сказал:

– Остальное надо беречь. Не в каждой деревне нас ждут с распростертыми объятиями. Будем ли мы завтра что есть – одному Богу известно.

Они принялись за еду, и через пару минут все было кончено.

– Вроде и не ел, – с сожалением сказал Коровенко. – Может, чай сварганим? Котелок у нас есть. Правда, воды давно не было. Но теперь будем думать и о воде.

Саблин поднялся, Коровенко сложил аккуратно еду в ранец и поглядел на вещи. – Ребята, я это возьму, можем на хлеб поменять.

– Сдурел, крестьянин? – озлился Малькевич. – Ты что, мародер? Мне и в глотку этот хлеб не полезет!

– Ты, я вижу, надеешься, что тебя будут везде кормить? Забыл вчерашний хутор? Дед за продукты готов был тебя вилами продырявить. Мародер! – презрительно произнес Андрей. – Я что, отнимал это барахло у людей? Скажи ему, Филипп!

– Забирай! – распорядился Саблин. – Эти тряпки нам жизнь спасут. За одну лису нас накормят до отвала. Давайте заберемся поглубже в лес и пересидим до вечера. Видите, как тут немец днем шныряет. До Киева рукой подать, километров семьдесят наверно. Только я чего-то не пойму: стрельба идет почему-то в другой стороне. Может, мы сбились? Хотя держим исправно по солнцу.

Ночью они вышли из леса и двинулись через поле, туда, где в отдалении едва заметно светилось зарево. Неожиданно они уперлись в дорогу и остановились.

– Откуда здесь дорога? – прошептал Коровенко.

– А ты что, эти места знаешь? – не удержался от ехидства Малькевич.

Они медленно пошли вперед, и, пригнувшись, хотя и так было довольно темно, перебежали вымощенную дорогу. На другой стороне, не задерживаясь, скорым неслышным шагом заскользили через травянистое поле, и вдруг наткнулись на плетень какого-то огорода. В темноте едва просматривался большой дом. Саблин поманил за собой ребят и нырнул в пролом в плетне. Они обогнули строение и увидели второе, поменьше. Забора здесь не было, и все трое, крадучись, приблизились к нему. Саблин уже приготовился постучать в окно, как за спиной услышал глухой кашель и бормотание на немецком языке. Солдат в шинели и каске стоял возле угла дома и что-то невнятно говорил то ли себе, то ли кому-то, стоящему за стеной. Филипп, ступая со всей осторожностью, прокрался к другому углу дома, удивляясь про себя, почему немец их не увидел. Он понимал, что назад теперь уходить рискованно, и решил, что идти надо только вперед. Однако через несколько шагов Филипп уткнулся в крепкую, высокую калитку. Рядом просматривались настежь открытые ворота. Но и там Саблин с трудом разглядел тень человека и замер, выжидая. Он не ошибся, это стоял второй часовой, который принялся ходить в воротах от столба к столбу, вобрав голову в плечи. Один раз подошел настолько близко к беглецам, что Саблину почудился запах табака, и он приготовился к нападению. Но немец отвернулся в другую сторону, и Саблин прошептал Коровенко:

– Гляди назад, как бы кто не подошел к нам сзади. Рассветать скоро начнет. Что-то надо делать. Каждая минута играет против нас.

Рядом, в соседнем дворе, заурчал двигатель автомашины, стало ясно, что и в эту сторону им не уйти.

– Западня какая-то, – прошептал Малькевич, крепко стискивая ложе винтовки.

– Может, снять часового? – предложил Коровенко и вытащил нож. Конечно, сам он этого делать не собирался и всю надежду возлагал на Филиппа.

– Подождем, может, ситуация изменится, – прошептал Саблин, но нож все-таки взял. И, словно по волшебству, ситуация стала меняться: послышался шум мотора приближающегося грузовика, узкий луч света от затемненных фар показался на улице. Рассвет уже тронул на востоке небо, звезды стали скатываться вниз одна за другой. Крытый брезентом грузовик подошел к воротам и остановился, свет фар погас, стало еще темнее. Из кабины выпрыгнул водитель, оставив работающим двигатель.

– Ганс, где твой капитан? – спросил водитель часового.

– Он приказал до утра его не будить, – ответил Ганс.

– У меня срочное дело, разбуди! – нетерпеливо потребовал водитель. – Я пойду вместе с тобой и сразу скажу ему, он не будет сердиться.

Они пошли к дому, и Саблин мгновенно принял решение:

– За мной! – тихо приказал он и быстро подскочил к автомашине. Медлил всего секунду, в которую ему пришла в голову предательская мысль: «А если не сумею тронуть, это же не ЗИС!». Но он тут же отбросил сомнения и тихо повернул рукоятку двери, моля Бога, чтобы она не заскрипела. Но дверь заскрипела, и Саблин уже не стал таиться и прыгнул на сидение. Малькевич с Коровенко вскочили в кабину с другой стороны, и Филипп выжал сцепление. Он сразу дал газ и включил скорость. Тут у него произошла ошибка: скорости на немецком грузовике не совпадали с ЗИСом, и машина вместо первой скорости медленно поползла на второй. Саблин не дал мотору заглохнуть, нажал на акселератор. Двигатель взвыл и быстрее потащил эту махину.

– Стой! – закричал тревожно немец.

– Ганс! Я сейчас вернусь! – по-немецки громко крикнул в ответ Саблин, чем сбил с толку немцев, и беспрепятственно поехал по улице, набирая скорость. По дороге шли двое немецких солдат, они шарахнулись в сторону. Вслед полетела отборная брань, но Саблин уже ни на что не обращал внимания. Он пошарил на щитке, нашел выключатель, щелкнул, и в кабине загорелся свет. Филипп торопливо выключил его, погрузив кабину в темноту. Потом он все же нашел то, что искал, и включил затемненные фары.

Деревня кончилась быстро, и пустынная дорога стала разворачиваться перед глазами беглецов.

– Вот это класс! – восхищенно воскликнул Коровенко. – Едрена– Матрена! Они пока очухаются, мы будем в Киеве.

– Не кажи гоп! – заметил Малькевич.

– Ну ты и нудила! – разозлился Коровенко. – С такими как ты мы и войну не выиграем!

– Украли грузовик – и думаешь, уже войну кончили! – злил Малькевич Коровенко, снимая тем самым с себя напряжение.

– Украли! – взвился Андрей. – Это трофей! Без единого выстрела! А дал бы он нам вслед пулю? Как бы тогда запел?

– Ладно вам, стратеги! Едрена-Матрена! – засмеялся Саблин, еще не веря до конца, что мгновенно родившаяся авантюра вдруг обернулась для них такой удачей. «Может, я везучий!» – подумал и хотел по чему-нибудь постучать, но кругом было только железо, и Саблин отогнал от себя коварную, искушающую мысль.

– Ребята, что дальше? – спросил он. – Пока мы только вырвались. Это же надо: шли, шли и зашли прямо в пасть зверю. Хорошо, что собака не залаяла. Да, а почему я не слышал собак? Деревня как деревня, а собак не слышно.

– Наверно немца не любят, попрятались, – предположил Коровенко.

– А может, наоборот – немец их не любит и побил, – заметил Малькевич.

– Может, и побил, – согласился Коровенко. – Нас хоть не обнаружили. Я думаю, нам надо вперед, там Киев, там и разберемся, что к чему, – рассудил Малькевич.

– Ребята, не хочу вас разочаровывать, но думаю, что Киев немцы взяли.

– Или мы ушли на заранее подготовленные позиции, – съязвил Малькевич.

– А ты, оказывается, злобный! – воззрился в темноте Коровенко на Малькевича. – Чего ты такой озлобленный? В твоих словах ничего хорошего, за такие слова тебя бы…

– Ты, патриот! – разозлился Саблин. – Или ты с нами, тогда прекрати выискивать в нас «врагов народа»! У нас главная задача – выбраться к своим и живыми, а там показывай на фронте свой патриотизм. Или катись отсюда к своей едрене-Матрене! – он резко затормозил, так что и Малькевич, и Коровенко стукнулись головами о ветровое стекло. – Ну! Открывай дверь! Катись отсюда, нам не по пути!

– Филя, ты что! Белены нажрался? Какие вы «враги народа»! Я такой же как и вы враг! Прости, если я что не так!

– В общем, так, – отрезал Саблин. – Судьба свела нас под огнем, связала смертью, мы и сейчас под смертью ходим и должны быть братьями друг другу, глотку рвать друг за друга! А нет – то давайте прямо сейчас и разойдемся в разные стороны. Рычать и кусать друг друга мы не будем, – успокоившись, закончил Саблин. – Для этого немец есть.

– Не будем! – торжественно воскликнул Коровенко. – Могу поклясться кровью, сейчас руку себе раскрою и поклянусь! Болтаю я иногда не по злобе, а по глупости. Прости, Алеша!

– Все, собрание считаем закрытым! – ответил Саблин. – Начался рассвет, нам надо где-то укрыться. Первая же машина, которая нас встретит, или солдат, может остановить наш прорыв к Киеву. Я думаю, залезем в тот лесок. Рисковать не будем. – Филипп повернул машину, осторожно переполз через кювет и, подпрыгивая на ухабах, повел ее к лесу. Им повезло, они сразу наткнулись на просеку, и грузовик въехал в густую чащу. Филипп открыл дверцу и чуть не упал на землю.

– Меня ноги не держат! – пожаловался он удивленно и стал сгибаться и приседать. – И шея отнимается.

– Это нервы, – пояснил Малькевич. – Ты пережил нервное потрясение, оно даром не проходит. Давай-ка я тебя разомну, – он принялся разминать плечи и шею Филиппу своими тонкими не рабочими руками. Коровенко отодвинул его и сказал с насмешкой:

– Куда тебе такую шею размять. Тебе на скрипке скрипеть, на пианино бренчать, а тут уметь надо, – и принялся азартно и сильно разминать плечи Саблину.

Филипп стонал и смеялся:

– Выходит, на скрипке и пианино уметь не надо, брат Андрюша?

– А что толку с его скрипки и пианино, если шея болит? – продолжая разминать упругое тело, не сдавался Коровенко. Наконец он в заключение шлепнул по голой спине Саблина и сказал:

– Перший класс! Приходите на массаж! Теперь я займусь завхозовскими делами, произведу инвентаризацию захваченного трофейного имущества. Хорошо бы тут немецкий харч был, – он полез в кузов под брезент и оттуда раздался его глухой ворчливый голос. Что он сказал, ни Малькевич, ни Саблин не поняли и подошли к борту грузовика.

– Вы только поглядите, что я тут нашел! – воскликнул Коровенко и высунул из-под брезента диковинный пулемет. В отличие от «максима», у него был тонкий ствол, одетый в специальную с отверствиями стальную рубашку и деревянное ложе с полукруглым вырезом для плеча.

– Ручной! – заметил Саблин, принимая пулемет. – Пожалуй, он удобнее нашего «Дегтярева». А рожки есть? Надо же на что-то его ставить.

Коровенко нырнул обратно под брезент и вытащил небольшую треногу.

– Вот такая штука!

Саблин быстро раскрыл треногу и установил на нее пулемет.

– Да-а-а! – протянул он одобрительно. – Можно стрелять с любой высоты, сидя, лежа, на коленях. Он отстегнул патронную коробку и заглянул внутрь. – Штук пятьдесят входит в барабан. Маловато для нас.

Но Коровенко снова полез под брезент и вытащил две железные коробки. – Вот тут, наверно, есть еще, тяжелые очень, – подал он коробку Саблину. Тот откинул крышку и присвистнул от удивления.

– Ребята, он же приспособлен не только к барабану, но и к пулеметной ленте. – Саблин вытащил длинную ленту, снаряженную тускло-желтыми патронами, и бросил ее обратно.

– Теперь если мы не пробьемся к Киеву – грош цена тому, чему нас учил военрук. Распределим обязанности. Я за рулем. Андрей, тебе пулемет, поедешь в кузове. Брезент надо сбросить, он будет мешать обзору. Алеша сядет со мной в кабину. В случае чего будешь стрелять из винтовки прямо через окно в дверце. Есть и пистолет. Жаль, у нас нет гранат и немецкой формы, мы бы свободно…

– Как на парад въехали бы в Киев! – воскликнул Андрей, загораясь от пришедшей в голову мысли.

– Как бы немцы не устроили нам хорошую встречу, – охладил его восторг Малькевич.

– Ну до чего же ты вредный, едрена-Матрена! – в сердцах сказал Коровенко. – Помечтать не даст! Сам знаю, немцы, наверно, в Киеве. Но хочется помечтать! – миролюбиво закончил он.

Днем они отсыпались. К вечеру доели остатки немецкого хлеба и с закатом солнца стали собираться в путь. Плана никакого не было, только выехать на дорогу и вперед сколько смогут, поближе к Киеву. Они себе даже не представляли в полной мере, что здесь, на захваченной территории, их поездка сопряжена с такой опасностью, что смерть могла ждать их на каждом километре. Они только подсознательно чувствовали, что без встреч с немцами им не обойтись этой ночью. Но их больше всего сейчас беспокоила не встреча с немцами, они были молодые и им хотелось есть, голод уже давал себя знать по-настоящему. Но о еде они не говорили, говорить – только растравлять самих себя, и Коровенко первым полез в кузов. Он установил пулемет на треногу, снял патронную коробку и вдел пулеметную ленту. Так, он считал, будет лучше и надежнее. Он не признавался даже самому себе, что трусит и не знает, как обращаться с этой штукой. Пока готовился, в нем вдруг проснулся азарт охотника. Он даже слегка разволновался, как перед ожиданием взлета дичи. Андрей приложился к пулемету, поводил стволом из стороны в сторону и, успокоившись, удовлетворенно сказал:

– Филя, я готов! Давай своих гансиков! Я им покажу, едрена-Матрена!

Они выехали из леса и, не зажигая фар, Саблин тихо повел машину к дороге. Вдруг в стороне показался свет затемненных фар, явно, что по дороге шла машина. Саблин выключил двигатель и высунулся из окна дверцы. Грузовик прошел мимо, натужно воя мотором.

Теперь ничто не мешало им, и Саблин, переваливая с боку на бок машину,переполз через кювет и вырулил на дорогу.

Машина легко и плавно, лишь подскакивая на выбоинах, покатилась в неведомую темноту. Узкие полоски затемненных фар выхватывали из темноты воронки, и Филипп иногда с большим трудом едва успевал свернуть в сторону. Попадались и встречные грузовые автомашины, но они проезжали мимо, даже не делая никаких попыток остановить беглецов. Беспрепятственность их продвижения породила покой и уверенность в успехе. Им уже хотелось какой-либо деятельности, чем-то заявить о себе, показать, что они здесь хозяева на своей земле. И когда впереди показались узкие полоски света фар, прикрытых фильтром, Филипп высунулся в окно и крикнул Коровенко:

– Рубани-ка ее из пулемета! А то они ездят тут как дома!

Навстречу шла легковая автомашина. Едва она поравнялась с грузовиком, Коровенко полоснул по ней пулеметной очередью. Она сразу полыхнула и пошла в кювет, озаряя все вокруг ярким светом. Взрыв догнал их тугим горячим воздухом. А впереди показались освещенные заревом горящей машины дома какой-то деревни. На дорогу выскакивали немецкие солдаты. Грузовик на большой скорости влетел на улицу. Саблин выключил фары. Коровенко открыл огонь из пулемета и, скошенные пулями, падали на землю солдаты. В растерянности и панике немцы метались по улице, слышались одиночные выстрелы. А Коровенко стрелял и стрелял по этим мечущимся фигуркам, пока в пулемете не кончилась лента. За деревней, когда все уже осталось позади, Филипп остановил машину и открыл дверцу.

– Как ты там? Едрена-Матрена!

– Ничего, дал им прикурить! – слегка заикаясь от волнения и пережитого азарта боя, ответил Андрей самоуверенным тоном.

– По-гречески Андрей – это мужественный. Благодарю за службу, – сказал Филипп.

– Алеха там в штаны не наложил? – обретая свой нагловатый тон, спросил Коровенко. Сейчас он мнил себя героем, он видел как под его пулями падали сраженные фашисты и даже почувствовал некое превосходство над товарищами. Очевидно, такое превосходство, какое испытывает побывавший в боях и украшенный медалью или орденом солдат, глядя на необстрелянных новобранцев, постриженных под нулевку.

Малькевич ничего не ответил. Саблин зашел с другой стороны машины и открыл дверцу. Алексей стал медленно валиться из кабины, Филипп едва успел его подхватить. Голова Малькевича откинулась назад, он был мертв.

– Андрей, помоги! – крикнул Саблин в растерянности.

Они вытащили товарища из кабины и положили на землю.

– Похоронить надо, – тихо, со слезами в голосе выдавил Коровенко. – По христианскому обычаю, – непонятно к чему добавил он, будто Филипп намеревался бросить мертвого на дороге.

– Надо отъехать к лесу. Давай положим его в кузов. – Они подняли мертвое и потому тяжелое тело Малькевича и, напрягаясь, с трудом положили его на пол.

– Такой худой и щуплый, а тяжелый мертвый, – сказал печально и удивленно Коровенко. – Одному его и не поднять.

В лесу Андрей обшарил грузовик и нашел припрятанную лопату. Они, меняясь поочередно, рыли могилу без передышки. Яму отрыли глубокую, считая, что тем самым отдают товарищу свое уважение. Для них это был первый убитый немцами товарищ, с которым они сроднились, прошли через испытания смертью. Его потеря отразилась болью в их сердцах.

– Я, наверно, заплачу, – прошептал Коровенко, когда они опустили в могилу тело Малькевича, и он бросил туда горсть земли. – Что-то давит в груди, аж больно! – со слезами в голосе добавил он.

– А я не могу плакать! Я весь закаменел! – сквозь зубы произнес Саблин. – Скулы свело! Я хочу их тоже танками!

Несмотря на то, что едва заметно начинался рассвет, оставаться в лесу они не захотели, решили еще воспользоваться машиной, чтобы проскочить лишний десяток километров и бросить ее, а дальше пробираться в Киев пешком.

То ли горе, которое они переживали с потерей Малькевича, то ли стремление как можно быстрее добраться до Киева, хотя они даже не предполагали, что их ждет там, но они не останавливались и не испытывали опасений даже тогда, когда небо ярко заалело на востоке, и солдаты на встречных машинах могли заметить, что за рулем сидит водитель не в немецкой форме, а в кузове во весь рост стоит красноармеец.

Очевидно, их все-таки засекли, потому что при въезде в одну из деревень Саблин увидел забаррикадированную улицу и вооруженных немецких солдат. Филипп резко повернул машину и, повалив сходу плетеный забор, ринулся через огороды и сады за околицу деревни. Машина прыгала и скрипела, переваливалась на грядках и валила буфером под колеса вишневые деревья, смородину. И в этой неимоверной болтанке из стороны в сторону Коровенко еще ухитрился дать несколько пулеметных очередей по немцам, чтобы охладить немного их пыл, когда они бросились на перехват машины.

Саблину удалось не только выехать на луг за деревню, но обогнуть ее и снова выбраться на дорогу. Солнце едва высунулось из-за горизонта, и Филипп к своему ужасу увидел, что из перелеска на перехват автомашины двинулся немецкий танк. «Господи, какой-то рок!» – мысленно воскликнул Филипп. – Танки так и будут всю жизнь за мной гоняться?»

Раздался выстрел, снаряд разорвался метрах в двадцати – тридцати позади машины. Саблин нажал на акселератор, уже не обращая внимания на рытвины и выбоины на дороге. Он мчался как обезумевший, и затихший было страх, пережитый им во время преследования танками у железной дороги, вдруг вспыхнул в нем с неожиданной силой.

Танк вышел на дорогу, и началось безумное преследование. Намерение танкиста было ясно Саблину, он уже знал, что делает немец в такой ситуации: стрелять не будет, будет гнать машину, а потом с наслаждением раздавит ее гусеницами. В этом, видно, и есть какое-то развлечение для танкистов.

Вдруг впереди открылся Киев. Теперь они оказались зажатыми с двух сторон: позади – танк и смерть, впереди в городе – немцы. Сомнений не было, там тоже их ждет смерть. Но там еще какая-то надежда. «Проскочить бы успеть мост! Господи! Проскочить бы мост! – молился Саблин, уже не замечая, что стал обращаться к Богу. – А там бросить машину и сразу в сады и огороды! Господи, помоги!»

Фермы моста приближались, но и танк уже нависал позади, слышался противный знакомый лязг гусениц. Машина влетела на мост, Саблин оглянулся, танк был совсем рядом. Вдруг перед глазами Филиппа кончилось дорожное полотно моста, оно оборвалось, а машина мчалась вперед. Тормозить уже не имело смысла, да танк ударит машину сзади, и она все равно полетит в Днепр. Пролет моста метров двадцать был взорван, и фермы торчали из воды. Машина с разгона полетела в реку. Мощный всплеск воды, и грузовик всей своей тяжестью пошел на дно. Саблин в секунду успел раскрыть дверцу и, увлекаемый на глубину, выбрался из кабины. Подхваченный сильным течением, вынырнул на поверхность, отчаянно работая руками.

Танк стоял на краю разрушенного моста. Немцы вылезли на броню. Они смеялись, что-то кричали и стреляли из пистолетов. Пули фонтанчиками вздымали воду вокруг головы Филиппа. Он нырнул и, отчаянно загребая руками, поплыл под водой, с каждым рывком все удаляясь и удаляясь от смерти. Метров через двадцать он вынырнул, набрал воздуха и снова ушел под воду. Когда он вынырнул еще раз, то был уже далеко, и пули не достигали его. Саблин доплыл до берега, выбрался на песок и бросился бежать к густым зарослям тальника.

Забившись в заросли, он затаился. Мокрая гимнастерка и брюки, сапоги, полные воды. Саблин быстро продрог, его трясло от холодной одежды и пережитого страха и волнения, зуб на зуб не попадал и, как на грех, стала мучить икота. Он понимал, что ему здесь долго не продержаться. Решительно разделся донага, выжал гимнастерку, брюки, вылил воду из сапог. Рядом шла проселочная дорога, она спускалась к самой воде, и именно по этой дороге, словно дождавшись, пока он кончит, двигался немецкий патруль: два солдата в касках с автоматами на шее медленно шагали по песку, тихо переговариваясь. Саблин припал к земле, ему казалось, что они могут увидеть его белое тело, и Филипп отчаянно втискивался в землю и готов был как страус зарыться головой в песок. Один из солдат вдруг повернулся к тальниковым зарослям и дважды полоснул по ним из автомата. Срубленные пулями веточки упали на Филиппа, а немцы пошли себе дальше. Икота сразу исчезла, прекратилась дрожь тела, и только страх охватил его еще сильнее. Напряжение достигло крайнего предела, воля, которая поддерживала Филиппа, двигала все эти дни и направляла все его поступки, ослабела. Ему не хотелось больше прятаться, скрываться, бежать и жить в постоянном страхе, чувствовать себя бессильным и слабым перед танками и автоматами. Он не мог больше сопротивляться, жизнь вдруг потеряла для него смысл. Филипп не видел выхода, один тупик, который заканчивался смертью. Он не стал больше ждать и поднялся. Еще секунда, и он готов был шагнуть к этим серым мышиным мундирам и стальным каскам. Глянув под ноги, Филипп неожиданно увидел свою наготу. Это его мгновенно отрезвило. Нет, в таком виде он не пойдет на смерть. Саблин физически ощутил такой стыд, который, наверно, будет преследовать даже мертвого. Он ясно представил себе, как эти фашисты будут хохотать над ним, голым и беззащитным, ковырять его тело носками сапог, ощущая собственное превосходство над ним, плебеем из низшей расы, ставшим голым под автоматную очередь. Саблин снова упал на землю, и взгляд его наткнулся на «парабеллум».

– Лучше сам! – с облегчением прошептал он и зажал в руке холодную рубчатую рукоятку пистолета. Филипп вложил в рот ствол и почувствовал неприятный масляно-металлический вкус. Он сжал зубами холодную сталь, но сил и воли у него не хватило, чтобы потянуть спусковой крючок.

«Что я делаю!» – блеснула в голове мысль. – От танков ушел, смерть не догнала меня, как ни старалась. Что же я делаю? Они, гады, хохотать будут надо мной, голым и дохлым. У меня же полная обойма на восемь Гансов и один для себя. Я им и мертвый буду сниться, потому что отправлю на тот свет целых восемь гадов. Малькевича убили, Коровенко тоже, а я слюни распустил. А кто же за ребят рассчитается?» – он даже зарычал от ярости. Наступил перелом, Филипп быстро выдернул изо рта ствол пистолета, ободрав верхнюю губу, и торопливо натянул на себя влажную одежду. Когда намотал сырые портянки и всунул ноги в сапоги, снова обрел уверенность, в нем проснулся инстинкт самосохранения, он снова стал осторожным как волк, все чувства его обострились, и слух сейчас же уловил движение сапог по песку. Немцы возвращались обратно. Филипп приготовился, теперь он знал, что будет делать, план созрел молниеносно: одного он застрелит, второго обезоружит и заставит затащить убитого в тальниковые заросли. Это план минимум, как он мысленно его окрестил.

Все произошло быстро и точно, как он рассчитал. Немцы даже не почувствовали, как Саблин появился у них за спиной. Он ткнул одному из них пистолет под лопатку и выстрелил. Одежда и тело заглушили звук выстрела.

– Руки подними! – прорычал он, и немец, парализованный только что наступившей смертью товарища и яростным видом грязного и мокрого фанатика, который ни секунды не будет медлить и нажмет на курок, высоко задрал руки над головой.

– Давай автомат! – приказал Саблин, и немец дрожащей рукой торопливо снял с шеи оружие и бросил его Филиппу.

– Тащи его в кусты! – прохрипел Саблин, чувствуя, что теряет голос, то ли от волнения, то ли от холода.

Немец бросился исполнять приказ и хотел взять убитого под мышки.

– За ноги, ты, недоносок! – рыкнул с хрипом Саблин. – Немец немедленно выполнил команду и, схватив убитого за ноги, потащил в заросли тальника. Каска сползла с головы покойника, Филипп подхватил ее. Потом отцепился автомат, и он перекинул его себе за плечо. За кустами Саблин приказал немцу раздеться, и когда тот аккуратно сложил одежду на земле, выстрелил ему в голову. Время от времени в городе раздавались то автоматные очереди, то одиночные выстрелы, и пистолетный выстрел не привлек внимания немцев. Все это Саблин отметил краем сознания и принялся быстро переодеваться в немецкую форму. «Хорошо, что маленького убил первым, – равнодушно подумал он, натягивая на себя чужой мундир. – Этот был бы в крови, надеть нельзя».

Саблин неторопливо, будто для него и не было здесь опасности, завернул в свою гимнастерку автомат, вырыл в песке яму и аккуратно засыпал сверток песком. Выглянув из-за кустов, он убедился, что берег и улица по-прежнему пустынны, сломал ветку и торопливо разровнял на дороге песок, скрыв следы своего нападения на немцев.

Мундир оказался слегка тесноват, но в нем Филипп почувствовал себя уютно, потому что согрелся, обрел уверенность и надежду, веря в свою судьбу, что она должна повернуться к нему лицом. Едва он надел каску, как почувствовал неприятный тошнотворный запах чужого пота, но пересилил в себе брезгливость и каску не снял. Солдат оказался запасливым и хозяйственным. В многочисленных карманах мундира и брюк имелось все: от иголки с ниткой до зеркала и расчески. В одном из карманов Филипп обнаружил серебряные круглые часы на цепочке фирмы «Мозер» и, взглянув на время, удивился, что еще только семь часов. Он обыскал труп второго немца, из внутреннего кармана мундира вытащил бумажник с толстой пачкой немецких марок, засунул его в карман. Больше ничего существенного и представляющего интерес не обнаружил. Постоял над трупами, подумал: «Может, зарыть?» Но тут же отбросил эту мысль.

– Они все равно хватятся этих солдат, пока найдут, я буду уже в другом конце города. – Саблин поправил на животе ремень, одернул мундир, отряхнул от песка брюки и решительно вышел из зарослей тальника. К его радостному удивлению, улица и берег все еще были пустынны. Он быстро пошел вверх по улице, пока не зная, куда ему деваться. На перекрестке улиц он чуть не столкнулся с немецким военнослужащим, чина которого не знал и инстинктивно вскинул руку к каске, приветствуя немца. Тот внимательно посмотрел ему в лицо и негромко спросил:

– Почему небрит?

– Раздражение кожи, – мгновенно нашелся Филипп, и немец удовлетворенно кивнул головой, небрежно вскинув руку к фуражке.

– Герр фельдфебель! Положено говорить, – добавил немец и пошел дальше.

– Герр фельдфебель! – гаркнул Саблин.

Первая встреча прошла успешно. Именно этого Саблин боялся больше всего, пытался мысленно представить, как это произойдет. Все получалось расплывчато, неконкретно и безопасно. Филипп в душе возликовал, настроение у него улучшилось, напряжение слегка спало. И тут он вспомнил, что не знает своего имени и фамилии и номера части. Его прямо-таки затрясло от волнения и опасности, которой удалось случайно избежать. Стоило этому фельдфебелю спросить: «Какой части? Как фамилия?» – и все, без стрельбы не обошлось бы. Навстречу шла целая группа немецких солдат. Филипп неторопливо, сдерживая себя, чтобы не побежать, вошел в открытые ворота, очевидно брошенного дома, и направился к деревянной уборной, одиноко стоящей в конце огорода. Но судьба не захотела так просто повернуться к нему лицом, заготовив ему новое приключение. Едва он подошел к уборной, как оттуда выскочил солдат, застегивая на ходу мундир. На шее у него болтался ремень с бляхой.

– Дай сигарету! – обратился солдат к Филиппу.

– Не курю! – ответил тот. Но дотошный солдат опять пристал к нему:

– Ты откуда, из какой части?

– Сейчас зайду в туалет, узнаю и отвечу на твои вопросы, – нашелся Саблин и очень развеселил своим ответом солдата. Тот расхохотался и хлопнул его по плечу. Филипп вошел в тесную уборную, зацепил крючком дверь и торопливо вытащил из кармана служебную книжку убитого. На фотографии он был снят с гитлеровской челкой на лбу и глядел на мир, вылупив большие глаза. «Если меня побрить и сделать челку, может быть, и сойду за него», – мимолетно подумал он и стал читать запись в книжке. «Вольдемар Гаусс, – тихо произнес он. – Легко запомнить. Формула Гаусса, что-то связано с геометрией, а может, нет… Ну, в общем, я – Гаусс Володя. Вторая стрелковая рота, третий батальон, спецподразделение… Что такое спецподразделение? Ну, раз спец, то никому не надо и говорить!»

Саблин выглянул в щелку, солдат уже испарился, но Филипп на всякий случай расстегнул пояс, прочитал надпись на бляхе «Готт мит унс» – «Бог с нами», перекинул его через голову и так же как солдат, открыв дверь, стал застегивать пуговицы мундира. Защелкнул на животе ремень с божьей записью, расправил складки и пошел дальше. Солнце ярко светило и Лавра сияла золотом, словно и не наступили мрачные дни для Киева. Чем ближе к центру, тем все больше и больше попадались солдаты, офицеры, и Саблин внимательно следил, чтобы не пропустить какого-нибудь чина. А так никто не обращал внимания на солдата, одного из сотен снующих и марширующих по улицам города.

Обвыкнув среди врагов и уже расслабившись, Саблин впервые задумался о своем положении. Пока перед ним стояла одна единственная задача, выжить – он отступал, нападал, бежал, прятался и выжил. Теперь же подсознательно Филипп понимал, что надо действовать, наступать, пора и платить за унижение, поругание, растаптывание, мстить за погибших товарищей. Три убитых немца еще не начинали его счет, и Саблин как бы оставил их за невидимым барьером.

«Сначала – жилье! Нужна база!» – решил Филипп, приглядываясь к редким киевлянам, выходившим на улицы. Они были как тени, на одно лицо: придавленные, согнутые, тусклые, с опущенными в землю глазами, и Саблин сомневался, думают ли они вообще о чем-либо.

«Может быть, пойти к Малькевичам? – пришла спасительная мысль. – Но тогда придется рассказать им, как погиб Алеша. Что лучше: знать правду сейчас или жить годы надеждой? Наверно жить надеждой. Не буду рассказывать», – решил Саблин и свернул в небольшой захламленный двор. Дверь в подъезд сорвана с петель, повсюду валялись разбросанные домашние вещи. Филипп поднялся на третий этаж и остановился перед обитой дверью. Обивку кто-то разрезал крест-накрест, и вата торчала клочьями наружу. Саблин нажал кнопку звонка, но тот не отозвался в квартире. Он повернул ручку двери и вошел в коридор. Всюду царил беспорядок, словно тут специально рылись в вещах и разбрасывали их по квартире. В конце коридора валялась книжная полка и гора книг по искусству, музыке, медицине. В одной из комнат Филипп обнаружил мужчину и женщину. Оба одетые в серые душегрейки, стояли на коленях, опустив головы. На их груди виднелись шестиконечные желтые звезды.

– Берта Михайловна! – тихо окликнул женщину Саблин, и она вздрогнула, но не подняла головы. – Берта Михайловна! – громче произнес Филипп, и женщина наконец взглянула на него. В ее глазах отразился испуг и удивление. Она прямо-таки замерла, затаила дыхание и глядела на него, силясь что-то вспомнить и понять.

– Это я, Саблин Филипп! – взволнованно сказал он.

Она заплакала, встала с колен и потянула за рукав мужа.

– Гриша! Ты только посмотри, кто пришел! – сквозь слезы радостно заговорила она, и старый Малькевич посмотрел молча на Саблина.

– Филя, тебе нельзя у нас оставаться! – тревожно сказала Берта Михайловна. – Нам приказали сидеть дома и ждать, когда за нами придут, и стоять на коленях. Мы нашили себе звезды Давида, без них нельзя даже выходить на улицу.

– Я не останусь у вас. Я просто очень голоден и мне надо побриться. Что-нибудь слышно про Алешу? – как можно беспечнее спросил Филипп, не стыдясь своей лжи.

– А ты его не встречал? Вы были вместе на окопах, потом он ушел в военкомат. Больше мы ничего о нем не знаем.

– Где-нибудь скрывается. Ему ведь нельзя в Киев. Я бы тоже не прошел, если бы не надел немецкую форму, – придав голосу беспечность, пояснил Филипп.

Берта Михайловна торопилась собрать ему поесть. То ли спешила накормить его, то ли боялась, что он здесь задержится. Брился Филипп бритвой Гаусса, это был классный инструмент по названию «Золлинген». Через пару минут он был уже выбрит, умылся, быстро проглотил все, что Берта Михайловна приготовила ему, чувствуя, что голод еще не отступил полностью. И она поняла это по его глазам, полезла в шкаф, достала банку шпротов и несколько сухарей.

– Это все, что я могу дать тебе с собой, – извиняющимся тоном сказала она.

Филипп был растроган, он понимал, что она делила с ним свои скудные запасы, которые оставались у них с довоенных времен. Отдавая ему, она не думала, что остается им самим.

Он поблагодарил Берту Михайловну и отца Алеши, который за все время так и не вымолвил ни единого слова и лишь молча взирал на гостя. Как бы между прочим Филипп спросил:

– А как ваша сестра? Она где-то живет рядом, я помню, мы к ней заходили с Алешей.

– Ее уже нет! – торжественно-печально сказала Берта Михайловна, – Ее куда-то угнали. Я заходила, дверь забита гвоздями. Это тут недалеко, – она назвала улицу.

Саблин выскользнул из подъезда, осторожно огляделся по сторонам и покинул захламленный двор. Вскоре он был по тому адресу, который указала Берта Михайловна. Дверь действительно заколотили досками крест-накрест. В квартире напротив тоже никто не жил, дверь и здесь была заколочена. Саблин ухватился за край доски и сильно рванул, гвозди не выдержали, дощатый крест отлетел. Он вошел в коридор. Здесь его поразил порядок, видно, сохранившийся еще после хозяйки. Квартира имела одну комнату и большую кухню.

«То что мне надо! – подумал Филипп. – Окно выходит на улицу. Если что, с третьего этажа я прыгну, – он глянул вниз на засохший ковер цветов. – Клумба! Тем лучше!»

Саблин пошарил в кладовке, обнаружил старый заржавевший топор и, орудуя им, быстро переколотил гвозди на досках, которыми была забита дверь квартиры, но так, чтобы гвозди вошли не в косяк двери, а в саму дверь, и создавалось впечатление, что она заколочена. После этого он закрылся изнутри на засов, вошел в комнату, снял с кровати покрывало, поднял одеяло и усмехнулся нереальности увиденного: там лежали ослепительно белые простыни.

Сколько Филипп проспал в этой чудесной, ароматной постели – он не знал. Проснулся лишь ночью от раздавшейся близко автоматной очереди. Он выглянул в окно. Мимо гнали какую-то толпу людей, и немец истошно выкрикивал:

– Быстрее! Быстрее! – и яростно бранился по-немецки.

Да, трудно начинать войну в одиночку. Саблину очень не хотелось выходить в опасную, тревожную ночь на улицы оккупированного темного города. Он отговаривал себя тем, что не выспался, что ему надо хорошенько отдохнуть. И хотя в нем росло внутреннее сопротивление, он все же механически натягивал на себя мундир, сапоги, надел каску, перебросил через голову ремень автомата, «парабеллум» засунул сзади за пояс и, наконец, решительно отбросив всякие выдуманные причины и сомнения, пошел к выходу. Ощупью Филипп спустился по лестнице и, пройдя через темный двор, сразу очутился на улице. Он настороженно ходил по ночному городу, не имея представления о том, что здесь существует комендантский час и немецкие патрули. В эту ночь ему несказанно везло: он не наткнулся на немцев, не познал установленного немецкого порядка. Но именно тут ему пришла в голову более-менее разумная мысль, что надо искать нужных людей. Не может быть, чтобы никого не осталось в Киеве, что все покорно сидят по своим конуркам. Не мог он в это поверить, не так был воспитан, да и люди не так воспитаны советской властью, чтобы отсиживаться и склоняться перед фашистами. «Тут, видно, своя тактика, – подумал Филипп, – подполье. Одно слово, подполье. Подполье. Оно может быть за этими окнами, может и за мной наблюдает, я ведь для них немец, фашист, значит враг, и меня могут убить». – При этой мысли у него похолодела спина, он невольно огляделся по сторонам, и ему даже почудилось, что он увидел в подворотне тень человека, которая тут же исчезла. «Выходит, мне надо пуще всего бояться сейчас не немцев, свои быстрее укокошат. Немцев я пока еще обманываю формой, языком, а своих не обманешь. Я для них немец – и все тут! Надо что-то придумать. Цивильная одежка нужна! – заключил он.

И все же немца он встретил, когда уже направлялся домой. Мимо промчались две легковые автомашины с затемненными фарами. Саблин отвлекся на них и наткнулся на длинного, худого верзилу. Тот как-то нервно дернулся было в сторону, и Филипп почувствовал, что немец испугался. Оружия при нем не было, кроме ножа на поясе. Саблин вскинул руку к каске и отрывисто рыкнул:

– Какой части? Документы!

Солдат четко ответил и выхватил из кармана солдатскую книжку. Но Филипп вдруг понял, что попал в нелепое положение: у него не было фонаря, и он не смог бы проверить документы. Немец услужливо достал фонарь, и это решило его судьбу. Саблин взял у него фонарь, сунул в карман, и, рывком повернув солдата, подтолкнул его стволом автомата.

– Пошел! – приказал он резко.

Немец покорно двинулся впереди.

«Куда его завести? Не стрелять же на улице». Напротив широкой темной арки Филипп сказал:

– Налево! – и вытащил из-за пояса пистолет. Под аркой выстрел грохнул, как взрыв гранаты. Солдат упал лицом вперед. Сразу же где-то раздалась тревожная трель свистка. Филипп схватил солдатскую фуражку и выскочил из-под арки. В отдалении послышались отрывистые команды, урчание автомобильного мотора. Не раздумывая, Саблин бросился в другую сторону, держа наготове автомат. Однако без всяких приключений ему удалось добраться до квартиры, он закрыл на засов дверь и, чувствуя какое-то внутреннее опустошение, стал раздеваться. Начинался рассвет, проступили очертания домов. Через выбитые стекла кухни с улицы доносились непонятные голоса. Когда взошло солнце, Филипп решился еще раз выйти из дому. Ни плана, ни цели не было, и он прошел несколько кварталов, встречая редких прохожих, которые старались как можно скорее перейти на другую сторону улицы. Двое попались с желтыми звездами на груди. «Это я уже знаю, что означает», – подумал Саблин. Неожиданно он оказался на той улице, где убил немца. Возле дома, под аркой которого Филипп его оставил, стоял грузовик. Десяток солдат выгонял из подъездов женщин, детей, стариков. Пинками и прикладами винтовок они выстроили их вдоль тротуара. Из кабины вылез худой, подтянутый офицер и, держа в одной руке кожаную перчатку, обратился к людям на ломанном русском языке.

– Ви есть бандит! Только бандит убивайт за угол! Ми будем наказать. Один немецкий зольдат – десять руссиш бандит! Он начал отсчитывать: Айн, цвай, драй… – на десятом мальчике остановился. – Ви нах хаус, домой! – махнул он оставшимся.

Сразу же заплакали люди, и только один дед с седой бородой не шевельнулся, безучастный ко всему.

Грохнула автоматная очередь, и сраженные пулями упали на землю. Солдаты положили убитого немца в кузов, сами вскочили туда, и грузовик укатил.

Саблин шел как в тяжком сне. Только что перед ним в несколько минут разыгралась страшная трагедия, и виновником этой трагедии был он, уничтоживший всего лишь одного фашиста. «Что же делать? Что же делать?» – отчаянно сверлила мозг мысль. Выходит, он не сможет теперь убивать врагов, если такой ценой придется платить за каждого фашиста. – «За одного – десять невинных! Значит, нет выхода? За одного убитого немца! Это же террор! Они хотят держать в страхе и повиновении все население. Что же делать? Какой же выход? Ничему нас не научили! Слово «оборона» произносили не иначе как применимо к врагам. Война на чужой территории! Никакой тактики в тылу у врага!» – Саблин вспомнил, как израненный в боях военрук, принимавший участие в войне против немецкой армии в 1918 году на Украине, рассказывал им, как он со своим другом вывернул рельс, и поезд с мукой, зерном и скотом, две теплушки с немецкими солдатами полетели под откос. Он жалел только скотину, которая умирала с предсмертным хрипом, а солдат ему не было жалко.

– Нам такая война не подходит! – сказал кто-то вслух. – Наше дело – вперед! В атаку! За Родину! За Сталина! Своей земли мы не дадим ни пяди. Пусть они у себя в тылу побегают! А здесь мы руки быстро укоротим!

Неожиданно Саблин вышел к рынку. Довольно людное место, много гражданского населения, кое-где виднелась и серая солдатская форма. «Толкучка, – понял Филипп, оглядывая это скопище народа. – Надо поискать себе одежку», – решил он и вошел в толпу.

Чего тут только не снесли на продажу! Но главным образом здесь шел обмен на продукты, в ходу были и деньги: как ни странно, даже советские. Один старик упорно навязывал Саблину патефон и гору пластинок всего лишь за буханку хлеба. «Видать, голодно стало в Киеве, – сделал он открытие для себя. – А собственно откуда здесь взяться продуктам? Немцы, наверно, уже все ограбили».

Филипп приглядел себе темно-коричневый костюм из габардина. Женщина уставилась испуганными глазами на немецкого солдата и не выпускала из рук костюм, она боялась, что солдат заберет его и не заплатит. Саблин молча, не стал даже спрашивать цену, вытащил из кармана пачку гауссовских немецких марок, отделил несколько банкнот и сунул женщине в руку. Он был уверен, что расплатился с ней щедро, но она держала деньги и не отпускала костюм. Филипп понял, что она просто-напросто не знает, что ей делать с деньгами. Он показал ей на вывеску над одним из ларьков, на которой было написано: «Торгуем только на немецкие марки». На стекле был нарисован краснощекий повар с пышной булкой хлеба на ладони. Женщина поняла, закивала головой и отдала Филиппу костюм. Тут же он прикупил себе телогрейку не первой свежести, полотняную рубашку, брюки, туфли и шляпу. И едва вышел с «толкучки», началась облава: с разных сторон подъехали грузовики, полные солдат. Они быстро оцепили всю массу людей, ощерившись на них винтовочными стволами. Дальше Саблин не видел, что там происходило, он поторопился убраться отсюда как можно скорей. Испытывать судьбу снова ему не хотелось, и Филипп возвратился на свою квартиру.

Несколько дней он не предпринимал никаких действий, и хотя выходил по ночам на улицу, но все чаще прятался в подворотнях; немцы усилили охрану, и патрули появлялись в самых неожиданных местах. Дважды ему предоставлялась удобная возможность уничтожить пару-тройку немецких солдат, но Саблин колебался, он вспоминал расстрелянных женщин, детей и старика с седой бородой. Филипп возвращался домой, и настроение у него все больше и больше падало. Однажды он решился выйти днем, и не знал как ему лучше одеться. Наконец остановился на купленном им костюме. В спальне Филипп рассматривал свое изображение в зеркале и не мог поверить своим глазам: на висках появилась легкая седина, жесткая складка легла на лоб и в глазах затаился недобрый блеск. Никто бы не сказал, что ему шел двадцать второй год, а друзья с трудом могли бы в нем признать Фильку Саблина.

Перед выходом он еще поколебался, брать ли ему с собой пистолет. Если задержат, размышлял он, то без документов ему не выпутаться. Кроме того, нужна какая-то легенда пребывания в Киеве. Кто он, откуда, где живет, что делает? Все эти вопросы требуют немедленного ответа, и при том подробного, немцы люди аккуратные, обязательно будут проверять. Итак, первое: кто он – все как есть – детдом, университет. Второе: местожительство? «Что указать? Что указать? – мучительно думал он об уязвимости этого пункта. – Срочно найти место жительства, но в другой стороне от квартиры, где поселился. А что, если Ритин дом? Но там может быть мать – это провал. Надо съездить к Рите домой и договориться с матерью. А может быть и Рита здесь, тогда все упрощается: невеста или жена… Третье: ищу работу! Знаю немецкий язык. А может, действительно легализоваться через немецкий язык? Хорошее прикрытие!»

У него даже улучшилось настроение от возможной перспективы легализоваться в Киеве. Да, но ведь нужен хоть советский, но паспорт! – облил он себя холодной водой. – Утерял, пропал в детдоме, я и жил в детдоме. Бомба попала – и нет паспорта! Сколько лет? 22 года! Почему не в армии? – стал он сам себя допрашивать. – Такие как ты служат в Красной Армии. Как ты уклонился? – А если я дезертировал, спрятался и не пошел служить, остался в Киеве? Это уж слишком! Выходит, готовился в предатели. А может, тебя НКВД оставил в тылу? Да, тут дело гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. А с чего я решил, что меня могут взять работать? Ну-ка, сначала: детдом, университет – это правда, ничего не надо выдумывать, чтобы не запутаться. Так, где же я живу? Чем питаюсь?»

Так и не решив важнейших вопросов, Саблин отправился в город, но опасаясь быть задержанным, принял меры предосторожности: на пустынных улицах избегал встречи с немцами, держался более-менее многолюдных мест. Пистолет он все же засунул сзади за пояс, расставаться с ним, ему казалось, – словно оголять себя. Без всяких приключений и опасных встреч Филипп добрался до самого Крещатика. Здесь было довольно оживленно и преобладали кругом военные. Ему стало как-то спокойнее, никто не обращал внимания на прилично одетого молодого человека. И вдруг, к своему удивлению, Филипп увидел извозчичью коляску на мягких рессорах. Решение созрело мгновенно. Саблин на ходу запрыгнул в коляску и уселся на мягком прохладном сидении.

– Давай, гони! – бросил он по-немецки извозчику, бородатому и лохматому мужику. Тот удивленно повернулся, и Саблин отметил, что извозчик лицом не стар, хотя и хотел скрыть это за своей бородой.

– Как изволите сказать? – спросил извозчик, искусственно искажая голос.

«Молодой! – отметил Саблин и обрадовался. – Наверно, маскируется. Видать, есть причины. Очень хорошо!»

Филипп сунул ему две марки и на ломаном русском языке приказал везти по адресу, где проживала Рита.

Дверь в квартиру закрыта на ключ и, как показала заржавевшая замочная планка, здесь никто давно не жил. Саблин полез под кирпич, Рита всегда там держала ключ, и действительно обнаружил его, правда, обросший ржавчиной. Он оглянулся на извозчика, который равнодушно сидел на козлах, – так, по крайней мере, показалось Саблину, – и со скрипом и скрежетом открыл замок. Дверь прилипла к косяку, пришлось сильно ее дернуть. Комнаты показались ему унылыми, заброшенными. Он стряхнул с покрывала на кровати пыль, сделал подобие ложа, на котором якобы спят, придал комнате жилой вид и вышел на улицу. Возница сидел в той же позе, равнодушный к заботам своего седока. За квартал от дома Саблин выпрыгнул из коляски и пошел за угол, не желая показывать извозчику, где находится его дом. Сюда он возвратился с единственной целью – избавиться от пистолета. Теперь у него была легенда и было жилье. Теперь можно и в комендатуру.

Когда он вернулся к коляске, извозчика на козлах не было. Саблин оглянулся и увидел его выходящим из-под арки старого дома. Он виновато улыбнулся и пробормотал, что ходил по нужде, выразительно демонстрируя руками, зачем он ходил под арку.

С легким трепетом Саблин прошел мимо часового возле комендатуры и увидел, что здесь многие сидят в приемной.

– Принимает? – с нагловатостью, напущенной на себя, спросил Саблин полную женщину.

– Уже принимает! – ответила она испуганно. – У меня сына арестовали. Он вечером вышел, его и взяли. Как вы думаете, что ему будет? – она с надеждой глядела на Саблина. Но тот пожал неопределенно плечами. Что он ей мог сказать, когда сам ничего не знает и как себя вести даже не представляет? Одно дело с автоматом в руках – там все понятно. Другое дело, когда надо хитрить и заставить поверить, что он лояльный, интересует его только работа. Пока Саблин сидел в приемной и прислушивался к тому, что говорили люди, обстановка для него стала проясняться. Хочешь есть – иди за кусок хлеба работай.

Секретарь, сидевший за массивным черным столом мужчина средних лет с большими залысинами, в штатском костюме, поглядел на Саблина и спросил на русском языке:

– Зачем к коменданту?

– Хочу работать, – коротко ответил Саблин. – Знаю немецкий.

Секретарь оживился и скрылся за дверью. Вскоре он вышел и пригласил Саблина.

Комендант, полнеющий брюнет со звездочкой на погонах, исподлобья поглядел на посетителя.

– Вы знаете немецкий? – спросил он заинтересованно.

– Да, я был очень прилежным студентом. И память у меня отличная. Я могу перечислить все даты, крупные, разумеется, развития и становления германского государства, – ответил Саблин по-немецки. – Назвать руководителей германского рейха.

– Этого не надо, – удовлетворенно произнес офицер. – Возьмите карточку и заполните ее, сдадите секретарю. А сейчас я дам вам возможность поработать. У меня пропал переводчик. Но у нас, как и у вас: «кто не работает, тот не ест» – это ваш Маркс так говорил, – улыбнулся комендант.

– Простите, герр майор, по-моему, Маркс был ваш, – улыбнулся нагловато в ответ Саблин, сделав попытку наладить отношения.

Немец засмеялся.

– Это неважно, чей он был, важно, что сказал, – подчеркнул свою демократичность майор. – Другой немец высказал не менее оригинальную мысль: «Работа делает вас человеком». Вот мы и предоставляем такую возможность.

«Дискуссию надо сворачивать. Это все хитрости. Нечего мне с ним обсуждать».

– Я готов вам служить, господин майор! – вытянулся по-военному Саблин.

Свой кусок хлеба в тот день Филипп заработал адским трудом: без перерыва шли люди, и комендант настойчиво с ними встречался. Он набирал рабочую силу. Они подавали карточки, он делал пометки – две-три фразы и место работы. Подавляющее большинство шло на строительство чего-то. Были слесари, сварщики, в основном пожилые люди, вышедшие на пенсию. Но комендант и их направлял на различные участки.

Уже за полночь, получив кусок хлеба и маргарина и разовый ночной пропуск, Филипп поплелся домой.

У самого подъезда ему показалось, что кто-то там в темной глубине у лестницы стоит, спрятавшись, затаив дыхание. Явно это не немцы, им нечего прятаться, они тут хозяева и могли вломиться в любой дом, схватить и расстрелять кого угодно. Там был советский человек, в данную минуту представлявший для Филиппа наибольшую опасность. С добрыми намерениями никто не будет прятаться. Саблин мгновенно, как это бывало у него в минуты крайней опасности, принял решение. Он притворился пьяным и, остановившись перед подъездом, невнятно что-то забормотал. Потом шагнул в сторону и встал за кирпичный уступ. Привалившись к холодной стене, изобразил позывы рвоты. Он стонал, надрывался, рычал, а сам краем глаза следил за проемом подъезда. Ему хотелось выманить наружу того, кто там прятался, и он решил демонстрировать, что ему плохо, до тех пор, пока у того не кончится терпение. А оно кончится быстро. Филипп в этом был уверен, потому что сидящий в засаде находится в сильном волнении и выдержать долго не сможет. Если он пришел убить Саблина, то сделает это именно сейчас, пока тот надрывается от тошноты и ничего вокруг не видит. Именно сейчас, ждать больше он не будет.

Филипп не ошибся. Голова человека высунулась из-за кирпичного угла, и в тот момент, когда у Саблина начался новый «приступ» тошноты, он шагнул наружу, взмахнул рукой, намереваясь нанести ему чем-то удар. Филипп резко повернулся и сильно ударил его ногой в пах. Человек от боли дико взвыл и согнулся. Что-то металлическое звякнуло о камни. Саблин поймал его голову и с силой стукнул лицом о каменную стену. Теряя сознание, незнакомец упал на колени, но Филипп схватил его за ворот и резко рванул вверх. Голова вяло качнулась из стороны в сторону, но этого было достаточно. Взглянув мельком на разбитое в кровь лицо, Филипп узнал в нем извозчика. Не раздумывая больше и не теряя времени, он потащил его в подъезд. Подталкивая и придерживая, поднял по лестнице и втолкнул в квартиру. Извозчик не устоял на ногах и упал на пол. Саблин не стал больше с ним возиться, закрыл на засов дверь, переступил через него, взял с вешалки фонарь, доставшийся ему от мертвого немца, и осветил залитое кровью лицо, потом поднял его и посадил спиной к стене.

– Кто тебе приказал убить меня? – тихо, по-русски спросил он и снова посветил человеку в лицо.

Тот пошевелил губами, пытаясь что-то сказать, но Саблин не понял и наклонился к нему ближе, повторив свой вопрос.

– Мразь! – выговорил наконец он. – Мразь! – повторил более отчетливо извозчик.

– Это не разговор, – сказал Саблин. – Надо говорить по делу. Ты пришел меня убить. Почему?

– Холуй! – снова едва слышно вымолвил извозчик.

– Теперь мне понятно. Я холуй, потому что служу немцам, а ты патриот, который возит и развлекает немцев, а уничтожает холуев. А немца убить у тебя кишка тонка? Весь обмараешься от страха!

Извозчик вдруг уставился, не мигая, на Саблина, точнее на свет фонаря, но любопытство в его глазах Филипп заметил. «Так, надо в таком же духе. Может, он и выведет меня на своих людей».

– Давно сидишь в засаде?

– С темноты, – ответил извозчик.

– Почему же ты выбрал меня, первого встречного?

– Ты не первый встречный, – уже более внятно стал говорить извозчик, постепенно оправляясь от боли и потрясения. – Немецкими марками расплачиваются за коляску не первые встречные. Уж я знаю, повидал таких птиц!

– Ничего ты не знаешь, одни марки на уме. Кто тебе поручил убить меня? Сам ты не мог понять, кто я.

– Мог! Ты в комендатуру поехал. Туда так просто не ходят. А теперь либо добей, либо веди к своим. Больше ничего тебе говорить не буду, – он закрыл глаза и, казалось, отключился.

– Если отпущу тебя, будешь снова на меня… – Филипп хотел сказать «охотиться», но ему показалось, что это слишком серьезное слово для такой ситуации.

– Буду! Пока не уничтожу тебя!

– Зачем я тебе? Ты на немцев нападай! Боишься?

– А-а-а! С голыми руками. Тебя еще можно трубой, а немца не трубой надо.

«Ну прямо как торгуемся, – удивился Саблин. – Я для него представляю ценность тем, что меня можно легко убрать».

– Значит, тебе нужно оружие? Так его у меня нет.

– Врешь, холуй! За поясом сзади носишь, я видел, топорщился пиджак, когда ты ходил в дом.

– Пистолет мне самому до зарезу нужен. Не холуй я! Но мне деваться некуда, – решился Саблин частично раскрыться перед ним. Он был уверен, что этот парень не пойдет доносить на него. А больше всего Саблина мучило одиночество, и в этом извозчике он разглядел то, о чем думал, это была возможная связь с подпольем.

– Может, ты мне скажешь, кто тебе поручил меня?

– Никто! Я сам! Как только ты сел ко мне в коляску, я тебя возненавидел. Даже тогда, когда ты заговорил со мной по-немецки, я знал, что ты русский.

– Ладно, один так один! – Саблин открыл дверь в ванную комнату и посветил фонарем. – Иди умойся, тут немного есть воды. Я тебя тоже раскусил, хоть ты и бородой прикрылся. Слишком молодой. Но что ты за мной увяжешься – тут я дал промах. Мне надо было догадаться, когда ты вышел из подворотни, где изобразил…

Извозчик привстал, и Саблин помог ему подняться на ноги.Пока он умывался, Филипп светил ему.

– Солидно я тебя расквасил! – с удовлетворением сказал он, разглядывая распухшее лицо парня. – Ты легко клюнул на пьяного. Этот прием мы знали еще в детдоме.

– Ты детдомовский?

– А ты студент? – не отвечая на его вопрос, спросил Саблин.

Едва рассвело, извозчик, так и не назвав ему своего имени, исчез, буркнув на прощание:

– Когда надо, я тебя найду. А меня всегда увидишь на улицах с коляской.

Саблин не поверил ему, что он один и без связи. «Сначала он обсудит с кем надо вопрос, а потом придет», – с надеждой подумал Филипп и стал ждать.

Карточку в комендатуре он заполнил, но секретарь тут же спросил, где у него паспорт, и, получив придуманный Филиппом ответ, сделал в ней запись.

Однажды Саблин встретил извозчика на улице, хотел сесть к нему в коляску, но тот, завидев его, хлестнул лошадь кнутом и помчался по улице, оставив Филиппа в недоумении. Уже то, что прошла целая неделя и он не заметил пока никакой за собой слежки, хотя искал ее очень тщательно, успокаивало. Больше всего Филипп опасался не извозчика, а немцев. Все эти дни, как первый раз побывал в комендатуре и предложил свои услуги, Саблин жил в квартире Риты. Теперь он не хотел рисковать своей запасной квартирой, где у него хранился немецкий мундир и оружие. Только раз Филипп, соблюдая осторожность, через несколько проходных дворов пробрался в эту квартиру. По различным мелким деталям, которые он сам подготовил перед тем, как покинуть эту квартиру, он с удовлетворением отметил, что здесь в его отсутствие никто не был. Ему не давала покоя мысль, почему извозчик его бросил, и что, собственно, означала та ночная акция. Хотел ли он его убить или оглушить? Трубу, которой извозчик воспользовался, он утром не нашел, очевидно тот прихватил ее с собой. Возможно это была и не труба, но все равно Филипп не нашел на том месте ничего металлического.

Каждый день Саблин заходил в комендатуру, но секретарь отвечал ему неизменно, что сегодня он не нужен, но завтра, возможно, понадобится. Даже такой оборот устраивал Филиппа.

В тот солнечный и яркий день, получив отрицательный ответ в комендатуре, Саблин своим обычным маршрутом вышел на Крещатик и медленно побрел, разглядывая запыленные стекла витрин магазинов. К своему удивлению он заметил, что некоторые из магазинов открылись, витрины были чисто вымыты, на стеклах вывешены объявления. Одно из них он, было, начал читать: «Господин Вышегородец открывает торговлю антикварными изделиями…», но повернулся и пошел дальше.

– Господин артист! – услышал он голос и обернулся скорее механически, не принимая в свой адрес этого обращения – «артист».

У обочины стояла знакомая коляска, на козлах – извозчик. Он улыбался, синяки с физиономии у него еще не сошли, но вид у него уже был более-менее приличный.

– Господин артист, садитесь, подвезу! – пригласил он.

Саблин прыгнул в коляску и развалился на мягких подушках, укрытых голубым бархатом с бахромой. Извозчик был в новом черном картузе и в светлой кожаной душегрейке, расшитой спереди узорами.

– Гляжу, дела твои идут в гору, разбогател, прибарахлился, – заметил Саблин, радуясь в душе, что встреча у них состоялась, и встреча не случайная, как он догадался.

– С вашей легкой руки. Господа офицеры тоже любят прокатиться в коляске. А я пока конкурентов не имею.

Они свернули на узкую улочку и помчались вверх. Лошадь легко тащила коляску, цокая копытами по мостовой.

– Здесь, в подвале, ресторанчик, – кивнул головой извозчик. – В семь вечера приходите.

Они проехали еще две-три улицы, и коляска остановилась.

– Вам сходить, господин артист! – сказал извозчик.

– Почему артист? – удивился Саблин.

– Так нравится. Похож! – ответил извозчик и хлестнул лошадь кнутом. Она рванулась, высекла подковами искры из булыжника, и коляска завернула за угол.

Саблин тихонько двинулся по тротуару. «Наверно была проверка, – подумал он. – Как же они меня проверяли? Ни фамилии, ни имени, кто я», – в недоумении рассуждал он.

Вечером Саблин подошел к ресторану, до комендантского времени оставался еще час. «Успею добраться до патрулей», – подумал он и спустился по каменным ступеням. Дверь ему открыл пожилой, кряжистый и белобородый швейцар. Он вежливо поклонился и показал рукой, мол, проходите.

Саблин вошел в небольшой зал, мгновенно окинув взглядом посетителей: их было здесь с десяток, но сидели они разбросанно вдоль полукруглых стен, попарно. Женщин оказалось лишь три, остальные – мужчины разного возраста. Только центр зала никем не занят, и Саблин подумал: «Не ресторан, а какая-то конспиративная база. Не проиграю, если буду спорить, что у них и оружие с собой припрятано».

За одним из столиков он увидел извозчика. Тут же, в пол-оборота к входной двери устроилась молодая женщина в простеньком платье и вязаной кофте. Волосы то ли рыжеватые, то ли каштановые. Саблин не смог сразу определить при неярком освещении четырех больших свечей, расставленных по углам. Филипп без приглашения направился к столику женщины и извозчика. Тот ногой выдвинул для него из-под стола стул. Саблин сел и теперь рассмотрел женщину. Неаккуратная прическа, грязно-темное платье и кофта, очевидно, должны были снизить ее привлекательность. Серые большие глаза, не мигая, уставились на него, потом ее взгляд перешел на белый платочек в карманчике пиджака и ощупал его нерабочие руки.

– Янина Карловна, – представилась она мягким приятным голосом.

– Филипп! – ответил он коротко и не назвал фамилии.

– Вы устраиваетесь на работу в комендатуру? Это очень хорошо! Нам нужен там свой человек, – приступила она к разговору.

«Нам – это уже звучит», – быстро прокомментировал про себя Саблин. Он слегка скользнул взглядом по залу и почувствовал вокруг какую-то настороженность. Теперь Филипп не сомневался: эти люди не случайно пришли в ресторан. Они здесь из-за него.

– Когда у вас там наладится, мы свяжемся снова. Найдем вас, сами не идите на контакт, – сказала она и протянула руку.

«Ошибку совершила, подпольщица! – мысленно воскликнул Филипп, усмехнувшись и пожимая ее хрупкую маленькую руку. – “Мы свяжемся с вами, когда все наладится. Сами не идите на контакт”. Откуда же вы узнаете, что у меня все наладилось в комендатуре? Выходит, там у вас все-таки есть человек? Он и сообщит, что у меня все в порядке?»

Саблин, не оглядываясь по сторонам, пошел к выходу, чувствуя на своей спине два десятка глаз. Швейцар так же предупредительно открыл ему дверь и выпустил наружу.

Филипп поднялся по каменным ступеням наверх, остановился в неопределенности, не зная, что ему делать и куда идти. До комендантского часа на немецком «Мозере» оставалось еще полчаса. На Ритину квартиру ему уже не успеть. Филипп решительно двинулся на свою запасную базу, как он стал называть квартиру тети Малькевича. Не успел он отойти и полсотни шагов, как навстречу ему быстро выехал грузовик. Он резко затормозил почти возле Филиппа, и солдаты стали выпрыгивать на землю. Снизу выехал второй грузовик и тоже остановился возле ресторана. Саблин еще не понял, что произошло. От ресторана грохнул пистолетный выстрел, второй, третий, потом застучала автоматная очередь. Солдаты рассыпались и по всем правилам военного искусства, перебежками бросились вперед, стреляя на ходу из автоматов.

– Не стрелять! – раздалась резко команда по-немецки. – Живыми, живыми брать!

Саблин прижался к стене дома, не зная, как ему поступить: броситься бежать – значит вызвать подозрение, и он получит в спину добрую порцию свинца. Стоять на месте тоже опасно. Он стал медленно двигаться вдоль стены к подъезду, моля Бога, чтобы дверь была открыта. Но она оказалась запертой. Филипп затаился: может, повезет, и его не заметят. Надежды оказались напрасными. Солдаты обнаружили его, когда стали выводить арестованных. Среди них при свете фонарей Филипп увидел бородатого швейцара, Янину Карловну и извозчика, его лицо, еще не оправившееся после ночной встречи с Саблиным, заливала кровь. Он размазывал ее рукавом рубашки. Солдат приказал Филиппу повернуться лицом к стене, прижал к его спине автомат, обыскал и крикнул:

– Герр лейтенант, тут я еще одного поймал!

– Извините, господин солдат, – быстро заговорил по-немецки Саблин. – Это ошибка, я никакого отношения к этому не имею. Я шел мимо и вдруг стрельба, я испугался и остановился у стены. Меня лично знает комендант!

Солдат смягчился и убрал от спины автомат. Подошел лейтенант. Саблин быстро повторил ему то же самое. Офицер внимательно, приблизив к его лицу фонарь, всмотрелся в Филиппа.

– Документы! – сказал он спокойно. – Ваши документы, – повторил лейтенант.

– Видите ли, герр лейтенант, меня оформляют в комендатуру, и документов у меня пока еще нет.

– Пойдемте! – приказал он и пошел к машине.

Саблин двинулся следом. Когда они поравнялись с арестованными, Филипп услышал брошенные ему в спину полные ненависти слова извозчика:

– Ух, сволочь! Провокатор!

Его посадили в другую машину, отдельно от арестованных, и привезли в обширный двор, обнесенный колючей проволокой и с немецкой охраной. Солдат указал автоматом, и Саблин выпрыгнул из кузова. Людей здесь собрали с полсотни, все мужчины разных возрастов, некоторые одеты в красноармейскую форму, но без погон.

– Пока посидите здесь, – сказал ему довольно мирно лейтенант. – Выяснят вашу личность, тогда и решат, что с вами делать.

Машина ушла, Саблин побрел в угол, где сидели на земле люди, освещенные прожектором.

– Важная птица! – сказал кто-то. – Одного привезли и по-немецки с ним. Ты кто такой?

– Никто! – ответил Саблин, решив, что надо держаться независимо и отдельно от других, раз он хочет выскочить отсюда. И никаких контактов, мало ли кто здесь сидит. – Я здесь случайно!

– Мы видели, что ты случайно. Лейтенант тебя чуть не поцеловал на прощание! – хихикнул кто-то.

Саблин промолчал и сел отдельно от всех, у стены. Только сейчас он почувствовал, как устал от непрерывного напряжения за все эти дни. У него теплилась надежда, что завтра все прояснится, комендант подтвердит, что он устраивается переводчиком, и тогда снова он будет на свободе.

Глубокой ночью, когда все, прижавшись друг к другу и так согреваясь, спали, раздалась команда по-русски:

– Встать всем! Построиться в одну шеренгу! – Арестованные быстро выстроились, Саблин оказался в конце шеренги. Во двор въехали два грузовика, спрыгнули на землю солдаты с автоматами, последовала команда:

– Все по одному слева в машину – марш!

Левым крайним стоял Саблин, он было сделал попытку объяснить немцам свое пребывание здесь и шагнул вперед, но немец злобно заорал:

– В машину, свинья! – Он повернул навстречу Саблину автомат, и ничего хорошего за этим не ожидалось. Филипп пошел к машине и влез в кузов. Там у кабины сидел вооруженный солдат. Арестованные залезли один за другим и быстро усаживались на пол, набиваясь, как селедки в бочке, все плотнее и плотнее. Когда уже запихивать людей было некуда, борт кузова закрыли и второй солдат с автоматом сел на конец скамейки. Машина тронулась и помчалась по ночному городу. Езда продолжалась минут тридцать, и Саблин успел поразмышлять над своей судьбой. Опять испытания, нервотрепка, только одно кончается – начинается новое. И все же он был относительно спокоен, у него теплилась надежда, что он сумеет выпутаться и из этого положения. Ему думалось, что всех везут на какие-нибудь работы, где-то есть потребность в рабочей силе. Там он постарается разъяснить офицеру, кто он, и его отправят обратно. Машина остановилась, процедура высадки повторилась в обратном порядке, и Саблин вылез последним. Он сразу узнал вокзал. Подошла вторая машина, быстро выгрузились люди, и в окружении автоматчиков их погнали вокруг вокзала. Там на путях виднелась теплушка с распахнутой дверью.

– Быстро! Быстро! – орал какой-то солдат на арестованных, приказав всем лезть в теплушку. Посадка окончилась в несколько минут, здесь было не так тесно как в машине, но надежда у Саблина угасла. Теперь никого не интересует, кто он такой, и никто не доложит коменданту, что он хотел добровольно служить немцам, пользуясь знанием немецкого языка. Настроение упало до нуля, разговаривать ни с кем не хотелось. Вагон медленно покатился, потом звякнул на сцепке. «Прицепили к чему-то», – подумал Саблин. Через несколько минут поезд тронулся, и беспросветные дни путешествия начались. Один раз в день дверь открывалась и солдат передавал заключенным ящик с нарезанными ломтиками хлеба и канистру воды. Иногда двум-трем людям хлеба не хватало. Один раз им оказался и Саблин. Но он видел, что стриженный под боксера молодой парень ухватил несколько ломтиков. Никто ничего не сказал, видно его боялись, он чем-то уже заявил о себе. Рядом с Филиппом сидел тщедушный паренек, должно быть, бывший красноармеец. Ему второй день хлеба не досталось.

– Ребята, я же второй день не ем! – заскулил он слезливо.

– Все равно подохнешь! – хихикнул кто-то из угла.

Саблин встал, перешагнул через ноги одного из пассажиров и остановился перед стриженным «боксером».

– Ты, поганка! Давай сюда хлеб! – прорычал он грозно.

Боксер поднял голову и удивленно сказал:

– Ты это о чем? – потом, взвинчивая себя, заорал: – Предатель Родины! Немецкая шлюха! Да мы тебе сейчас трибунал…

Он не успел докричать. Саблин сильно ударил его ногой в лицо и «боксер», завалившись на бок, захрипел. Филипп еще пару раз ударил его ногой по корпусу.

– Давай сюда хлеб! – повторил Филипп жестко.

– Нету-у-у! – завопил «боксер».

Филипп ударил его еще несколько раз. «Боксер» закричал:

– Возьми, падла! – сунув руку за пазуху немыслимо грязного джемпера, он вытащил кусок хлеба.

– Еще! – сказал Филипп и наступил ему на руку.

– А-а-а! – заорал «боксер» и вытащил второй кусок.

Саблин вернулся на свое место, передал тщедушному красноармейцу его долю, но тот вдруг испугался, попятился, стал отмахиваться рукой и бормотал:

– Не надо! Не надо!

– Ты кого испугался? Ты, боец Красной Армии? Этого уголовника? Бери и ешь! Теперь тут все будет по справделивости, – жестко сказал Филипп. – Запомните все: мы в плену у врага. Никто нас не освобождал от борьбы с фашистами. Подчиняться будете теперь мне. Кто не подчинится – задавлю! – последние слова Саблин произнес с такой угрозой, что даже сам не сомневался, что задавит.

Еще совсем недавно он даже не предполагал, что ожесточится до такой степени, что будет способен убивать людей, и успокаивал себя тем, что немцы не люди, что они хуже зверей. Он видел их в действии, считал, что убивать немцев – это его долг, в этом клялся под присягой. Но сейчас Филипп понял, что фашисты – это не только те, в мышиных шинелях и с автоматами, фашисты есть и среди своих, такие как «боксер», живущие без всякого сострадания к товарищу, готовые отобрать у него кусок хлеба и оставить его умирать голодной смертью. «Боксер» – это тоже фашист, он тоже способен обрекать на унижение и страдания людей. Значит, таких как боксер следует тоже уничтожать, пришел к выводу Саблин.

– Кто из вас служил в Красной Армии? – спросил Филипп. С десяток рук поднялись над головами. К удивлению Саблина, руку поднял и «боксер».

– Никто вас от присяги не освобождал. И все остальные – не забывайте, вы тоже советские люди. Так и будьте советскими людьми!

– Куда нас везут? – спросил кто-то.

– Куда-то в тыл. Мы пересекли границу, – сказал Саблин. – Надписи на немецком языке. Я не успел прочитать. Думаю, везут куда-то на строительство чего-то. Надо думать о побеге, пока нас еще не завезли далеко от Родины.

Они обшарили весь пол, исследовали стены, но все было сделано солидно и добротно, вагон, видно, был из числа новых. Оставалось надеяться на случай.

Через несколько дней поезд остановился на небольшой станции, освещенной ночью лишь одним фонарем. Теплушку отцепили, поезд ушел, наступила полнейшая тишина. Где-то в отдалении залаяла собака, и вдруг отчетливо все услышали петушиный крик. Наступало утро, здесь оно было настолько мирным, что петух был жив и оповещал людей, что день начался.

На рассвете вагон открыли, десяток немцев, вооруженных автоматами и с овчарками, оцепили людей и погнали куда-то в сторону от железной дороги, туда, где виднелись освещенные восходящим солнцем, поросшие темным лесом горные гряды.

У перекрестка дорог Саблин увидел несколько указателей. Сначала не мог их разобрать, только понял, что надписи сделаны не по-немецки. И лишь тогда, когда прочитал на одном указателе слово «Кошице», все понял.

– Мы в Чехословакии, – сказал он тихо. – Передай всем по цепочке. Это Чехословакия!

Так судьба снова распорядилась Саблиным. Едва налаженный контакт с подпольем оборвался. Они убеждены, что это он их выдал, что немцы только и ждали его сигнала. Значит, он в их глазах – провокатор. И то, что его нет среди арестованных там, в Киеве, окончательно укрепит их во мнении, что предал группу Янины Карловны Саблин. Он почувствовал боль от несправедливых обвинений, брошенных ему извозчиком.

После войны они будут рассказывать, как провокатор проник в их группу и выдал ее немцам. Саблин даже не подумал о том, какая страшная судьба ждет тех подпольщиков. Он почему-то решил, что они доживут до конца войны. Потому что он плохо еще себе представлял, что такое фашизм, что такое гестапо, и на все смотрел пока еще глазами справедливости. Танки, гоняющиеся за солдатами, расстрел заложников еще не рассеяли в нем определенных иллюзий насчет цивилизованности немцев. Это ему еще предстояло познавать здесь каждый день все долгие месяцы смертельного рабства…

* * *

Это была действительно Словакия, и уже в первом же небольшом поселке, поразившем русских своей чистотой, аккуратностью и необычными домами, вывесками магазинов, витринами, аптекой, часовой мастерской, их встретили местные жители, которые, несмотря на жестокость немецкой охраны, смело подходили к колонне, совали в руки заключенным хлеб, сыр, колбасу, со слезами на глазах говорили: «Держись, брат!»

Конвойные не решались здесь применять оружие и лишь отталкивали словаков от заключенных, вырывали у них еду и швыряли ее в пыль. На окраине поселка колонну встретила группа немцев во главе с офицером.

– Откуда этот полудохлый сброд? – спросил офицер, глядя на измученных долгой дорогой людей с высокомерным презрением.

– Русские! – ответил охранник.

– Я же просил здоровых и сильных. У меня каменоломни, а не дом отдыха! – зло выкрикнул он и стеганул стеком тщедушного красноармейца, оказавшегося ближе всех к нему.

Их гнали вдоль железной дороги в узкой долине, стиснутой с обеих сторон поросшими лесом горами. Наконец колонна дошла до горного, почти отвесного оголенного выступа, где раскинулся небольшой двор с бараками, двойным рядом колючей проволоки и вышками для часовых. Рядом с лагерем круто вздымалась в небо гора с зияющим у подножья вырубленным в скале входом в туннель, куда уходила проложенная узкоколейка.

Здесь и началась для Саблина долгая, однообразная, точно рассчитанная по немецкому графику жизнь. Вереница заключенных с рассветом цепочкой уходила в туннель и возвращалась в бараки, когда начинало темнеть. Саблин уже забыл, когда он видел в последний раз солнце. Он как автомат целый день рубил породу, набрасывал в вагонетки, другие заключенные катили их наружу, высыпали под откос, где ее грузили на автомашины и куда-то увозили.

Изнурительная тяжелая работа и скудный паек постепенно делали свое дело: заключенных оставалось все меньше и меньше, группа, с которой прибыл сюда Саблин, уже почти вся была похоронена в отвальной яме, и только Филипп еще держался, превратившись в жилистый скелет, сотканный из остатков закаменевших мышц. На смену мертвым пригоняли новые партии, только теперь это были в основном чехи, словаки, поляки, югославы, немного бельгийцев и голландцев. Пополняли лагерь и русские военнопленные. С ними здесь обращались значительно строже, чем с остальными. Русские работали и в выходные дни, тогда как остальные имели день отдыха в неделю, бельгийцы и голландцы получали откуда-то продовольственные посылки.

В один из дней начала 1943 года Филипп познакомился с бельгийцем Аланом Сатувье. Тот сам подошел к Саблину возле барака, сунул ему пачку сигарет и плитку шоколада.

– Сегодня большой праздник у тебя: бошей разгромили под Сталинградом, – сказал он по-немецки и улыбнулся, показав ослепительный ряд зубов. – Теперь дело пойдет как по маслу.

Филипп с трудом сдержал радость и прошептал в ответ:

– Спасибо, дружище! Это действительно праздник!

От пленных последней партии он знал, что немцы вышли к Волге под Сталинградом. Трудно было в это поверить, но двое солдат были взяты в плен на Дону в районе Серафимовича и рассказывали наводящие шок подробности танкового прорыва немцев в донских степях.

– Под Сталинградом – настоящая катастрофа. Окружили Паулюса, и он сдался. Шестая армия уже не существует. Три дня в Берлине траур. Так что поживем, камарад!

– Спасибо, дружище! – расчувствовался Филипп. – Такая радость!

– Меня зовут Алан Сатувье. Я из Бельгии. Был художником. Написал Гитлера, вот и оказался здесь, – улыбнулся Алан.

Он хорошо говорил по-немецки, хотя чуть грассировал. В ту ночь Саблин сообщил радостную весть русским пленным, и кто-то запел «Интернационал». Барак пел, но немцы даже не делали попытки пресечь это пение. Лишь сутулый пожилой фельдфебель из нестроевых открыл дверь барака, оглядел тускло освещенные нары, покачал головой и молча вышел. А они пели, пели, заканчивали одну песню, начинали новую.

После этого Филипп и Сатувье встречались часто. Встречи были короткими, но Сатувье информировал Филиппа о событиях на фронте. Откуда он получал эту информацию, Саблин не спрашивал, закон конспирации научил его не задавать вопросов. Если Алан посчитает нужным, он сам скажет ему все, что необходимо.

Однажды Филипп доверительно шепнул Сатувье:

– Хочу туда, в горы.

Этот маленький, флегматичный бельгиец с большими залысинами на голове вдруг преобразился, сверкнул своей ослепительной улыбкой, глаза у него загорелись.

– Я знаю, как! – ответил он. – Пойдем вместе! Жди сигнала!

Через несколько дней сутулый нестроевой фельдфебель остановил Саблина, когда он вечером с группой пленных возвращался из каменоломни.

– Немецкий знаешь?

– Да, гepp фельдфебель! Говорю свободно.

– Иди за мной!

Он подвел Филиппа к двум грузовикам, в которых находились люди. Кто они – Саблин не мог рассмотреть из-за сумерек и брезента.

– Полезай! – приказал немец и подтолкнул Саблина к грузовику.

В кузове сидели человек двенадцать и двое немцев с автоматами. Рассмотреть людей было трудно, но Филипп почувствовал, что Алан Сатувье здесь.

– Садись сюда, – тихо позвал он и подвинулся, давая Филиппу место рядом. Саблин сел на пол, и рука Сатувье сжала его ладонь. Радостное чувство охватило Филиппа, он еще не мог поверить, что возможен побег, не знал, как он будет осуществляться, но полностью отдался во власть бельгийца, подчиняясь его задуманному плану.

Они долго ехали по ровной дороге, машину не трясло и не подбрасывало на ухабах, отчего Филипп заключил, что везут их по хорошей асфальтированной трассе. Потом дорога пошла в гору – это стало ясно по натуженной работе мотора. Наконец сделали остановку, машины заехали во двор, образованный каменными сараями и домом. Всем приказали выйти из машин, и Саблин увидел, что всего их было не более трех десятков человек, одетых в штатское. Говорили они на разных языках, и только русской речи не было слышно. Сатувье размялся, подвигал руками, всем телом и тихо сказал:

– Забудь, что ты русский. Ты – словак Карел Вондрачек, жил в Гуменном, работал учителем немецкого языка. Даже если тебя будут пытать – ты словак Карел Вондрачек! – и Сатувье отошел от него. Он прошелся по двору, перекинулся несколькими фразами с двумя арестованными и снова вернулся к Филиппу. – Через два часа мы будем в одной деревушке, – тихо сказал он. – Там появится возможность, и мы уйдем в горы.

Но этим планам бельгийца не суждено было сбыться. Одна машина осталась во дворе, а вторая, в которой ехали Алан и Филипп, двинулась дальше в горы. Едва она прошла с десяток километров, освещая фарами узкую ленту горного шоссе, как в небе начал нарастать какой-то шум. Саблин понял сразу, что это самолет, но не придал этому значения. И только тогда, когда сильный взрыв бросил машину на камни, он понял, что это бомба. Грузовик завалился на бок, но удержался на краю обрыва. Осколками разнесло в клочья брезент. Филипп выбрался из машины, следом за ним выполз Сатувье. Они оказались невредимыми, осколки бомбы пощадили их.

– Надо быстро уходить отсюда! – сказал возбужденно Алан. Но Филипп сел на камни, голова у него кружилась, видно, удар головой о борт машины дал себя знать.

– Подожди, мне плохо!

– Ты ранен?

– Нет! Просто головой стукнулся, кружится.

Наконец он справился с возникшей слабостью и встал. Из кузова машины послышались какие-то звуки и оттуда выполз человек.

– Господа! Не бросайте меня! Меня нельзя оставлять! Я член Коминтерна! Моя фамилия – Дубович! Я – член Коминтерна! Я лично знал Георгия Димитрова! – быстро, но довольно связно и точно говорил этот человек, что свидетельствовало о его счастливой судьбе – он оказался невредим, осколки бомбы и его миновали. – Господа, я Штефан Дубович, я не должен оставаться у немцев. Я – член Коминтерна! – начал он по второму разу представляться.

– Хорошо! Мы возьмем вас, – заверил его Саблин.

– Вы словак? – спросил Дубович, с трудом поднимаясь на ноги.

– Да! – мысленно благодаря и благословляя на лучшую судьбу оставшегося в каменоломне Павела Газелку, научившего его словацкому языку, ответил Саблин. Обладавший большими способностями к языкам, Саблин быстро схватывал славянские языки и с поляком мог довольно свободно объясняться, так же, как с сербом Богомилом Радвичем на сербском, а с болгарином – по-болгарски.

– Уходим! – поторопил их Сатувье.

– Подожди! – Саблин полез в кузов, раздвинул мертвых, нашел немца и вытащил из-под него автомат. Он отстегнул запасные обоймы с его пояса и вылез наружу.

– Второй раз я уже в плен не пойду! – решительно сказал он. – Поэтому мне без этой штуки не обойтись. – И они все трое двинулись вниз по камням.

– Надо бы поджечь машину! – всполошился Саблин. – Тогда бы нас никто не хватился: сгорели и сгорели.

– Ты плохо знаешь немцев, они и горелые трупы рассортируют. У них учет поставлен как надо, – «успокоил» Саблина Сатувье. – Лучше как можно дальше уйдем в горы. В этом наше спасение, – добавил он бескомпромиссно.

Они быстро выбились из сил, хотя и спускались вниз. Сказалось недоедание и тяжелая работа в каменоломне. А Дубович был стар для таких переходов и все чаще отставал от них. Кроме того, он был одет в длиннополое пальто, подбитое мехом, и страдал от жары, хотя здесь, в горах, гулял довольно прохладный ветер. И Саблин, и Сатувье были в полосатых арестантских костюмах, но прохладного ветра не чувствовали оттого, что слишком были возбуждены пережитой опасностью. Идти было трудно еще и потому, что темнота не позволяла выбирать дорогу. И только когда наступил рассвет они смогли определить свое направление.

– Если перейдем горы, там будет Чехия, а на запад – Польша, – сказал Дубович. – К юго-востоку будет Венгрия. Только я уже идти не могу. Сердце…

– Я тоже обессилел, – откликнулся Сатувье.

Они нашли местечко между камнями и легли. Дубович сразу уснул и захрапел. Саблин и Сатувье лежали на земле и чувствовали, как холод добирается до их костей.

– Так можно быстро околеть, – с дрожью в голосе сказал Саблин. – Где-то придется добывать одежду. В таких модных костюмах у нас два пути: на тот свет и в лагерь.

Передохнув с полчаса, они двинулись дальше. Взошло солнце и пригрело, беглецы согрелись от ходьбы и его теплых лучей. Дубович все чаще стал отставать, и они останавливались, чтобы его дождаться.

К полудню их силы были на исходе, и Саблин повалился на землю. Сатувье сел рядом. Через несколько минут, с трудом волоча ноги, подошел и Дубович.

– Надо повернуть на запад, – сказал прерывистым от усталости голосом Сатувье. – Там на склонах попадается жилье. Без еды и одежды нам не перейти горный хребет.

– Лучше пойдем на юг, там можно добраться до Австрии, – возразил Дубович. – Оттуда – в Швейцарию.

– Но там нет партизан, – возразил Саблин. – Я разговаривал со словаками, они говорят, что здесь в горах есть боевой отряд. Надо идти туда, к партизанам!

– Зачем? Надо выжить, вот что сейчас важно. Надо сохранить себя для будущего. Наша война – это наше спасение. Я согласен с господином, но надо идти на юг. В Швейцарии у меня есть друзья, они помогут нам. С одним я учился в Сорбонне.

Он заговорил по-французски с Сатувье. По их интонациям Саблин понял, что они в полном согласии с выдвинутой идеей. Дубович одобрительно кивал головой на встречные реплики и уже не обращал внимания на Саблина, видно, найдя в бельгийце союзника.

– В общем, так, – повернулся Дубович к Саблину. – Мы идем на юг! Я думаю, вы пойдете с нами?

– Нет, господин Дубович! Да и вам не дойти до Швейцарии. Вы и до Австрии не доберетесь, даже при добром отношении чехов. Тут до Праги километров восемьсот, и все горами да лесом. Вы думаете в Татрах легко ходить в вашем возрасте? Так что подумайте. Что касается меня, я, господин Дубович, красноармеец, и моя дорога – к партизанам. Они здесь есть, я слышал.

– Как красноармеец? – задал Дубович вопрос в величайшем изумлении. – Вы же словак! Вы и говорите хорошо по-словацки.

– Я говорю и по-польски, и по-сербски, и по-болгарски, и неплохо по-немецки, но я красноармеец и давал присягу.

– Боже мой! Это же фанатизм. Кому станет легче, если вы погибнете в горах? Умрете от истощения.

Сатувье молчал и наблюдал эту сцену агитации, потом встал, подошел к Саблину и протянул ему руку.

– Я пошел на запад. Оттуда мне легче попасть в Бельгию. А ты больше никогда и нигде не признавайся, что ты русский, даже если придешь к партизанам. Не забывай моего совета, я знаю, что говорю. А бить бошей можно и под именем Карела Вондрачека. Я ухожу потому, что я плохой патриот, и мне сражаться совсем ни к чему. Я и в лагерь попал по глупости: челку Гитлеру нарисовал в другую сторону. Теперь нарисую как надо. Попадешь в Брюссель – найди художественный салон Сатувье. Буду рад, если мы выживем. Прощай! – он повернулся и пошел, не оборачиваясь. С Дубовичем даже не попрощался.

– Подождите меня! – закричал Дубович. – Мы можем вместе пойти! Подождите!

Сатувье повернулся и посмотрел на приближающегося старика:

– Нет, господин Дубович, мы не пойдем вместе. Потом я пойду на запад! Один я дойду, с вами – нет! Вы будете меня держать. У вас не хватит сил, чтобы дойти, – жестко сказал бельгиец и быстро пошел, сразу скрывшись за разломом камней.

– Какой негодяй! – воскликнул Дубович по-французски. – Каналья! – заорал старик и от напряжения весь покраснел и затрясся. – Влез в нашу группу, а теперь побежал, как крыса!

Саблин подошел к Дубовичу, взял его под руку. Сквозь одежду он почувствовал, как дрожит от возбуждения тело этого необычного человека. Уже одно то, что он был членом Коминтерна, вызвало в Филиппе трепетное уважение.

– Успокойтесь, товарищ! – сказал он, неожиданно для себя назвав Дубовича товарищем. – Не стоит расходовать силы.

Дубович сразу успокоился и закивал головой:

– Конечно, конечно. Мы пойдем в Чехию, оттуда в Австрию. Там у меня есть свои люди, они нам помогут. Вы меня не оставите в горах?

– Что вы, Штефан! Мы не приучены. Давайте двигаться, – не стал с ним спорить Филипп.

К вечеру они уже едва тащились. Саблин видел, что Дубович идет из последних сил: он часто останавливался, тяжело дышал. Филипп возвращался, перебрасывал его руку через плечо, обхватывал за талию и почти волочил его, хотя сам чувствовал, что так его надолго не хватит. Сумерки спустились на горы, и холодный туман клочьями охватывал беглецов. Саблин выбрал небольшое углубление в скале и стал устраиваться на отдых. Он наломал веток и сделал из них постель. Но ветки не грели, а арестантская роба не сохраняла тепло, и Филипп вскоре почувствовал, что замерзает.

– Штефан, давайте расстелим ваше пальто, иначе я околею, – попросил Саблин. Но Дубович категорически запротестовал:

– Я больной человек! У меня плеврит и нефрит! Нет! Нет! Вы уж как-нибудь сами. Побегайте, попрыгайте!

Саблин выругался по-русски и прорычал:

– Я побегаю! Но назад не вернусь! Правильно, что вас бельгиец не взял, – добавил он по-словацки. – Вы не товарищ, вы – буржуй! И ни в каком Коминтерне не состояли! И Георгий Димитров с вами не здоровался!

– Простите меня, старого дурака! – вдруг заплакал Дубович. – Идите ложитесь рядом на мое пальто и прижмитесь ко мне спиной. Это нервы, на меня что-то нашло. Простите меня! – Он расстегнул пуговицы и распахнул полу пальто.

Саблин не стал больше ничего говорить и лег рядом с Дубовичем. Уснул он мгновенно, спиной чувствуя тепло старика. Проснулся от холода, который все же пробрал до костей. Не выдержав, вскочил и принялся подпрыгивать и сгибаться. Кое-как отогревшись, он вновь прижался спиной к старику, который спал и тяжко постанывал во сне.

На вторые сутки они перевалили через горный хребет и двинулись вниз, плохо представляя себе, куда идут.

Неожиданно они оказались перед загоном для скота, но людей здесь не было, и никаких признаков присутствия человека они не обнаружили. Покрутившись по загону, Филипп еще не терял надежды найти что-либо съестное. Но надеждам его не было суждено сбыться, загон явно давно уже был заброшен, им не пользовались. Но его присутствие здесь в горах говорило о том, что до жилья, видимо, не так уж далеко.

Голод откровенно давал о себе знать, и Саблин подумывал, не застрелить ли ему из автомата какую-нибудь живность. Правда, кроме птиц пока им ничего не попадалось.

Не прошли они и километра, как на козьей тропе их встретил паренек. Он твердо стоял на дороге, расставив ноги и сжимая в руках винтовку. Это было так неожиданно, что Саблин даже растерялся. Он почувствовал, что обессилел, ноги не хотели его держать. Радость вдруг вспыхнула в нем и теплом разлилась по телу. Он невольно сел на камень. Дубович еще не видел парня, но немедленно воспользовался возможностью отдохнуть и повалился на землю. Тяжкий переход закончился, побег завершился успешно. Паренек был часовым и нес охрану партизанского лагеря.

Отряд был небольшой, но кого только там не было: русские, бежавшие из немецкого плена, поляки, югославы, но больше всего здесь собралось чехов и словаков. Одни бежали от мобилизации, другие дезертировали, третьи хотели сражаться против фашизма. Но весь этот Вавилон подчинялся одному человеку, у которого была то ли кличка, то ли фамилия Кряж. Он свободно объяснялся на всех языках своих подчиненных, и никто толком не знал, откуда он. Рассказывали, что Кряж пришел в горы в оборванном ватнике, в сбитых сапогах, в которые были заправлены полосатые брюки, и в шерстяной шапке, натянутой до самых ушей. Зато к этому малопривлекательному наряду у него было богатое украшение из двух немецких автоматов и четырех немецких гранат с длинными ручками, засунутыми за широкий румынский ремень. Небольшой отряд, собравшийся в горах стихийно, не был боеспособным не только из-за отсутствия оружия, но и мало-мальского опыта войны. Тогда еще русских военнопленных в отряде не значилось. Кряж сразу заявил, что отрядом командовать будет он, так как у него офицерское звание. Своим помощником Кряж сделал девятнадцатилетнего чеха Ярослава Ружичку, подарив ему автомат и одну гранату, чем заставил возгордиться молодого человека и проявить к себе уважение и преданность.

Кряж соответствовал своему названию, он смотрелся как приплюснутый сверху пень с корнями и был молчалив до удивления. А еще за ним водилась одна черта, которая заставляла людей беспрекословно выполнять его приказания. Если Кряж ставил перед кем-то задачу или давал задание и замечал колебания, он мог молча махнуть рукой и вместе с Ружичкой шел выполнять задание сам. И никто не мог упрекнуть его как командира.

С Саблиным Кряж говорил мало, но он задал несколько очень точных вопросов, и ответы его вполне удовлетворили.

И заключение Кряжа было лаконичным, но прозвучало как приговор:

– У нас партизанский отряд, значит мы вне закона на этой территории, – сказал он по-русски, и Саблин заметил у него украинский акцент. – У нас нет возможности проверять вашу легенду. Малейшее подозрение – и вас просто убьют. Таков здесь неписанный закон подполья. Хотя вы, может быть, и не предатель. Не давайте поводов для подозрений! – закончил он на словацком языке. – Мы не спрашиваем ни у кого национальности, ни подлинного имени, ни откуда люди. Так безопаснее: не знаешь – гестапо не расскажешь! А при нашем деле такое тоже не исключается. Про Дубовича я слышал, он действительно из Коминтерна.

Кряж приставил к Саблину молодого веселого парня с хитрыми глазами, которого все звали Ян Гус. Он всегда носил при себе два пистолета и гранату-лимонку, неизвестно как попавшую сюда, в горы.

– Мой талисман! – посмеивался Ян, подбрасывая черный рубчатый металл. – Он спасет меня от гестапо!

Несколько дней Кряж держал Саблина в отряде и никаких заданий ему не давал, но по тому, как он подробно выспрашивал про каменоломню, видно было, что этот объект его очень заинтересовал, особенно тот факт, что каждый день немцы увозили на машинах всю породу до пылинки, которую рубили в штольне пленные. Филипп видел, что Кряж каждый день отправляет людей в долину и догадывался, что он разведывает каменоломню. Люди приходили усталыми, иногда были раненые, иногда возращались в отряд не все, некоторые исчезали навсегда. Ему не надо было объяснять, что это означает: они сражались, они делали свое маленькое дело, это была их война.

– Я отдохнул и хочу в дело, – сказал он однажды Кряжу. Тот кивнул и сквозь зубы проговорил, словно как раз готовился к такому разговору:

– Пойдешь с Яном, он знает.

Из запасов Кряж приказал выдать Филиппу одежду, в которой он выглядел деревенском увальнем. Ян подарил ему черную шляпу с большими полями.

В Михаловцах они появились, когда уже стемнело. Здесь не было комендантского часа, и они беспрепятственно дошли до небольшого кабачка. Посетителей оказалось негусто, а в дальнем углу сидели, потягивая темное пиво, два жандарма. Они очень уж внимательно посмотрели на вошедших, что не понравилось Яну. За стойкой стояла молодая девушка. Сероглазая брюнетка с копной пышных волос произвела неотразимое впечатление на Филиппа, он не мог оторвать от нее глаз и даже не заметил, как внимательно к ним присматривались жандармы.

Ян подошел к стойке и приветливо сказал:

– Матушка передает тебе, Ганка, привет.

– Как ее зубы? – радостно спросила девушка и улыбнулась. – У нее болел коренной?

– Нет, зуб мудрости, – улыбнулся в ответ Ян. Ганка, перегнувшись через стойку, обхватила Яна за шею руками и поцеловала в щеку.

– Я так рада, братик! Позади жандармы, – шепнула она.

Ян мгновенно сориентировался и представил ей Саблина:

– Это – наш сосед Карел Вондрачек. Помнишь мельницу в Гуменном? Это его отца.

– Да, да! – воскликнула радостно Ганка, – конечно, помню! – Господин Лукас, какая радость у меня! Приехал брат из деревни и его сосед-мельник, – обратилась она к жандарму, стоявшему за их спиной. – Можно я вас угощу сливовицей? У меня такая радость! А может, бехеревку?

– Ну разве что рюмочку! – милостиво согласился жандарм. – Мне надо на службу. Порядки строгие. Давай сливовицу. От бехеревки у меня изжога.

Ганка быстро налила три рюмки сливовицы и пододвинула всем троим. Жандарм поднял свою и повернулся к мужчинам, его хитрый взгляд скользнул по лицу Филиппа и внимательно обшарил Яна. Они выпили, жандарм откозырял и пошел к двери, где его ждал товарищ, и они покинули кабачок.

– Господи! Есть же Бог! – прошептала облегченно Ганка. – Этот Лукас – такая поганка! Берегитесь его, ребята! И тебе, Ян, надо было не спешить сюда заходить.

– Бог не выдаст… – сказал Ян. – Надо этого Лукаса прикончить. Я о нем слышал от ребят. Жаловались на него. Спросим разрешения у Кряжа. Ганка, зачем вызывала?

– Мне передали, что человек ищет встречи. Сейчас я освобожусь и провожу одного из вас в тот дом.

– Пойдет он, – сказал Ян. – Ты посиди, подожди Ганку, а я пойду потолкаюсь снаружи. Эти жандармы не нравятся мне.

Они шли по ночным улицам, и Ганка крепко держалась за Филиппа. Он чувствовал, что она волнуется, и ее волнение начало передаваться и ему.

– Ганка, что-нибудь не так? – спросил он. – Вы вся дрожите. Что с вами?

– Я боюсь! – ответила она тихо и крепче сжала руку Филиппа. Ладонь у нее была сильная и горячая.

– Чего боитесь? – удивился он. – Есть опасность?

– Сама не знаю, но мне что-то страшно. Раньше такого не было. Днем мне показали этот дом, а он какой-то угрюмый, как тюрьма.

– Это нервы! Успокойтесь, я с вами, – подбодрил ее Филипп. – Да и Ян недалеко. Я могу один пойти, вы меня подождете, – он остановился, расстегнул плащ, высвободив автомат.

– Нет, так не полагается, – возразила Ганка и пошла вперед.

Наконец они подошли к одноэтажному дому, и сейчас же рядом возник Ян. Он сунул в карманы плаща Филиппа две немецкие гранаты и подтолкнул его к калитке. Саблин открыл калитку легким нажатием на ручку и вошел во двор. Ганка проскользнула следом и прикрыла калитку. Ян остался за забором.

Дверь в особняк была незаперта, и они, тихо ступая, вошли внутрь. Сквозь окна пробивался свет дальних фонарей, и здесь не было абсолютной темноты. «Много окон, – подумал Саблин. – В нашем деле поменьше бы окон».

Едва они переступили порог большой комнаты, очевидно гостиной, густой бас сказал:

– Дальше не ходите. Садитесь на диван.

Сквозь полумрак проступали очертания сидящего в кресле человека.

– Мне сказали, что вы представляете руководство подполья.

Саблину почему-то не понравился этот вопрос, и он ответил:

– Допустим! Что вы хотели бы сообщить? У нас мало времени.

– Я должен твердо знать. Вы – член руководства?

– Да, я – член руководства! – начиная сердиться, не понимая почему, ответил Филипп.

– Хорошо! Я могу внедрить вашего человека в контрразведку. Насколько это ценно для вас, объяснять не надо.

– Почему вы это предлагаете? –с закравшимся холодком в душу спросил Филипп и почувствовал, как сидящая рядом Ганка сжала его руку.

– Это вас не касается. У меня свои соображения. Через два дня пусть ваш человек придет в полицию и подаст бумагу, что хотел бы у нас работать. Дальше – не ваше дело. А теперь посидите здесь минут десять, пока я уйду, – он встал и в сумеречном свете Филиппу все же удалось рассмотреть, что он высокого роста.

Едва за ним закрылась дверь, Саблин поднялся и пошел следом. На крыльце он услышал едва уловимый разговор и не сомневался, что человек разговаривал с кем-то, кто ждал его у двери. Если бы Филипп был один, он немедленно выскользнул бы из дома и постарался скрыться в ночи. Но в комнате оставалась Ганка, и Саблин осторожно отступил назад и прикрыл дверь в коридор. Нащупал засов, неслышно задвинул его. Еще не осознанная тревога охватила Филиппа. Он бесшумно попятился назад к комнатам и услышал, как кто-то сделал попытку открыть дверь. Он потолкал ее, подергал и тихо сказал кому-то:

– Закрыл дверь изнутри. Что будем делать, господин капитан?

«Вот это да! – воскликнул про себя Филипп. – Тут засада. Выходит, мы сами влезли в западню!» – мягко ступая, как он этому научился за войну, Саблин вернулся к Ганке. Он взял ее за руку, поднял с дивана и, прижавшись губами к уху, прошептал:

– Нас заманили в ловушку. Во дворе – полиция или жандармы. Надо посмотреть, куда ведет второй выход из комнаты. – Он подошел к двери, открыл ее и обнаружил, что здесь была кухня. Он потрогал дверь черного хода и ему показалось, что он услышал там какую-то возню. Сомневаться не приходилось, этот путь им тоже перекрыли. Уже не оставалось никаких сомнений, что они окружены. Ставни на кухне закрывались изнутри, и это порадовало Филиппа. Нет, им его так просто не взять. В плен он больше не пойдет. Ему стало очень жаль Ганку, просто до слез жаль – молодую, красивую, только начавшую жить. Он снова приблизился к ее уху и виновато прошептал:

– Ганка, милая Ганка, это я виноват! Я должен был почувствовать, чем здесь пахнет! Теперь я попробую тебя спасти. Сам я им не дамся. Мы подойдем к двери коридора, я открою засов, вытолкну тебя на крыльцо и сразу же закроюсь. А потом я им покажу! Пошли! Я думаю, ты выкрутишься.

– Никуда я не пойду! Это я тебя сюда завела! – назвала она его на «ты». – Никуда я не пойду! Что положено тебе – приму и я! Мне тоже нельзя в гестапо. Я очень боюсь боли. – Она вдруг прижалась к нему, и Филипп почувствовал, как содрогается ее тело. «Ай-яй-яй! Как же она влезла в эту мужскую игру?» – с сожалением и болью подумал он и решительно пошел к двери.

– Следи за кухонной дверью, если кто будет ломиться – позови меня. Сядь в этом углу на пол, тут более безопасно, если будут стрелять.

– Ты думаешь, они будут стрелять?

– Будут! Но сначала предложат нам выйти.

Саблин неслышно прокрался по коридору и прислушался. Там, во дворе, были люди, они тихо переговаривались, и ему удалось уловить смысл: ждали команду какого-то Дзорды и поэтому не предпринимали никаких шагов. Вскоре послышался шум мотора, и к дому подкатила автомашина, полоснув по окнам и двери лучом фар.

«Может, попробовать прорваться? – пришла в голову запоздалая мысль. – Брошу гранату, дам очередь из автомата и…» – он не додумал свою мысль, как новая идея возникла в его голове. Он вернулся в кухню, опустился возле Ганки на колени и тихо прошептал:

– Сейчас я попробую прорваться, а ты затаись здесь. Я оттяну их на себя, ты откроешь дверь черного хода и сразу исчезнешь в темноте. Вставай! Приготовься!

И опять он не успел осуществить свой замысел: снаружи сильно застучали в дверь и громкоговоритель предложил:

– Выходите, вам гарантируется жизнь! Иначе – смерть! Дом окружен!

– Пойду, собью с них спесь! – холодно и решительно сказал Саблин и направился в коридор. По ту сторону двери ухали сильные удары, сотрясая стены, очевидно пытались прикладами выбить замок. Филипп приблизился к двери и в упор через доски дал короткую очередь из автомата. Что-то грузно упало и послышались стоны. Филипп отскочил обратно в комнату и прикрыл массивную дверь. Сейчас же защелкали винтовочные выстрелы. Пули с визгом влетали в комнату, но Филипп упал на пол и пополз через порог на кухню.

– Что там? – испуганно спросила Ганка.

– К двери теперь не подойдут. Но могут полезть через окна.

– Слушайте! – закричал громкоговоритель. – Говорит капитан Дзорда. Сопротивление бессмысленно! Я все равно возьму вас живыми!

– Это начальник контрразведки! – испуганно произнесла Ганка. – Местное гестапо. А я думала, отчего мне было страшно, когда он тут говорил. Я же его голос узнала. Этот нас не выпустит, – с печалью в голосе проговорила девушка. – Один раз он меня уже допрашивал, но тогда мне повезло. Теперь уже не выпустит…

«Бог не выдаст…» – хотел было сказать Саблин в утешение, но осекся, уж очень неподходящее утешение для девушки, оказавшейся в этой смертельной западне. Вместо этого он вспомнил присказку Коровенко и тихо по-русски сказал:

– Куда бы тебя деть? Едрена-Матрена! Сам бы я выскочил.

Начался методичный неторопливый обстрел из винтовок. Стреляли по верху, и пули залетали на кухню, ударяясь в потолок, и сверху сыпалась штукатурка. «При таком обстреле наша психика должна не выдержать, – подумал Филипп. – Через четверть часа, рассчитывают они, мы должны сдаться. Психическая атака деморализует».

В большой комнате послышался шум, топот сапог, видно, солдаты проникли в дом через окно, потому что стук во входную дверь возобновился. Очевидно, решили ворваться сюда с двух сторон. Филипп вытащил гранату, повернул ключ в замке и резко распахнул дверь. Он швырнул гранату в большую комнату. Раздался взрыв, дверь отбросило, но не сорвало с петель. Саблин вскочил в комнату и полоснул из автомата по темным теням в коридоре. В несколько секунд он расстрелял всех, кто попался ему на глаза. По пути на кухню он прихватил две винтовки и захлопнул дверь. Не доверяя уже надежности замка, Филипп подпер ее винтовкой.

Стрельба прекратилась, в комнате послышался жалобный стон, причитания на словацком языке:

– Матерь Божья, наша заступница, не дай мне помереть без покаяния. Покарай моего обидчика!

– Я тебя сейчас покараю, тварь несчастная! – крикнул ему Саблин. – Сволочь и предатель!

Стоны и причитания за дверью прекратились, наступила подозрительная тишина. «Наверно Дзорда чего-то затевает», – подумал Саблин и сел рядом с Ганкой.

– С тобой все в порядке? – тихо спросил он и погладил ее по голове. Она всхлипнула и прижалась лицом к его рукаву.

– Ноге больно, – прошептала она. – Ну и пусть! Все равно скоро конец! Но уж лучше бы не болела.

Саблин промолчал. Что он ей мог сказать, пообещать? А утешать уже не было смысла, времени осталось совсем немного.

– Давай я тебя выпущу. Может, уцелеешь. Скажешь, что я тебя силой заставил. Глядишь, выпутаешься, в концлагерь попадешь, живой останешься.

За дверью с черного хода послышался шум и глухой удар прикладом в доски. Филипп повернулся и, не раздумывая, дал очередь из автомата. Кто-то со стоном грохнулся на лестницу, но стук в дверь уже не повторился. Вместо этого снаружи открыли огонь по окнам кухни. Пули легко пробивали деревянные ставни, отсекая щепки, и рикошетили по кухне: в потолок, стены, с визгом пролетали над головой, заставляя прижиматься к полу. Стрельба неожиданно прекратилась и снова громкоговоритель потребовал сдаваться, гарантируя жизнь.

– Теперь уж жизнь мне совсем не светит, – усмехнулся Саблин. – Я их там с десяток уложил, а они мне жизнь обещают, смешно!

– Карел! – тихо откликнулась Ганка. – Посмотри, что у меня с ногой, прямо нестерпимая боль!

Саблин дотронулся до ее ноги и сразу почувствовал липкую жидкость. Это была кровь, он не сомневался. Прощупав ногу, понял, что пуля прошила ей бедро, но, видимо, не задела кость. Филипп дернул со стола, стоящего посредине, скатерть и разорвал ее на длинные полосы. Ганка стонала, боль стала совсем невыносимой. Но он торопился, бинтовал рану, не думая уже об осторожности. Одним куском материи перетянул ногу, чтобы остановить кровь.

– Карел! – снова позвала она Филиппа. – Прошу тебя! Заклинаю! Не оставляй меня им живой! Поклянись матерью, что ты меня застрелишь! Поклянись!

Саблин оторопел от такой просьбы. Он всего ждал от Ганки, но чтобы она просила его, своего товарища, убить ее – этого он никак не мог ухватить.

– Ганка, я же не могу! – взмолился он. – Зачем ты требуешь от меня невозможного? Как я могу тебя убить? Я же всю жизнь буду казниться! – последняя фраза вернула его к реальной действительности. «Какую там всю жизнь! Этой жизни осталось с гулькин нос. Она права, я не должен отдать ее в руки палача Дзорды. Это будет жестоко и негуманно. Это будет предательство, если я ее оставлю гестапо. Они же все жилки из нее вытянут, из живой! Я сам обреку ее на нечеловеческие муки! Нет! Я выполню ее просьбу».

Он достал два патрона из кармана, взял руку Ганки, положил на свою, так, что ее ладонь прикрыла патроны, и сказал:

– Выбери себе свой патрон. Это будет твоя смерть. Второй – для меня.

Она погладила его ладонь, патроны, потом взяла один, подержала и положила обратно:

– Спасибо, Карел! Ты – настоящий товарищ!

Откуда-то из-под пола послышался шорох. Он усиливался и почти под ними, где они сидели, раздался тихий, едва слышный стук в пол. Саблин отодвинулся немного и направил туда автомат. Еще секунда, и он готов был нажать на спусковой крючок. С улицы послышались крики и команды, начинался новый штурм дома. А из-под пола приглушенный досками детский голос окликнул:

– Дядя, открой крышку люка. Здесь погреб.

Саблин стал быстро шарить по полу руками и в углублении доски обнаружил утопленную ручку. Он рванул ее кверху, открылся люк. Кто там был, ему не было видно, но детский голосок торопливо произнес:

– Сигайте сюда, я выведу вас из дому!

Саблин уже не раздумывал, он полез вниз, нащупал ногами лестницу, подхватил под руки Ганку и втащил ее в люк. Она стонала от боли и, видно, плохо понимала, что происходит.

Филипп сделал несколько шагов вниз по лестнице и оказался на твердой земле. Ребенок, а это был невысокий худенький мальчик, – в темноте Филипп не мог его рассмотреть, – взял его за полу плаща и потащил за собой. Они сделали всего несколько шагов, и мальчик сказал:

– Здесь дверца в сарай, но она очень тяжелая.

Филипп опустил на землю Ганку, нащупал ручку, рванул на себя – две половинки двери распахнулись. Мальчик первым выбрался наружу и прошептал:

– Лезьте, не бойтесь, тут никого нет!

Филипп поднял Ганку, которая уже была без сознания, очевидно от большой потери крови, и пролез с ней в проем двери. Они оказались в темном сарае. Саблин ничего не видел перед собой, маленький спаситель снова взял его за полу плаща и потащил в темноту. Он открыл еще одну дверь, и Филипп разглядел посеревшее небо и тяжелые поблекшие звезды. Дело шло к утру.

– Сюда, пан! Сюда! – позвал его мальчик. – Вот тут улица. Я живу здесь. Можно домой, мамки дома нет!

– Нет, детка! Сюда нам нельзя! Покажи, в какую сторону горы. И как туда пройти.

– Это по уличке надо идти, туда далеко, и там будут горы.

– Спасибо тебе, мой маленький друг! Теперь беги быстро домой, пока солдаты тебя не увидели.

Саблин приподнял удобнее Ганку и почти бегом пустился по пустынной улице. Задыхаясь от бега и тяжелой ноши, он вскоре уже оказался за околицей и по едва заметной тропе устремился к горам. Теперь их спасение зависело от того, сколь долго еще Дзорда будет крушить дом. Вдруг длинные языки пламени взметнулись вверх: очевидно, Дзорда решил таким способом быстро выкурить их из дома и заставить сдаться. Но тут началось совсем непонятное: два взрыва последовали один за другим, потом автоматная очередь врезалась в винтовочные выстрелы. Что-то похожее на бой разыгралось у горящего дома и стало быстро смещаться в сторону. Короткие автоматные очереди уходили все дальше и дальше и уводили за собой одиночный винтовочный огонь.

– Это, наверно, Ян дал им о себе знать, – догадался Саблин. – Ах, как ты мне помог, дружище, Ян! Теперь, Ганночка, нам и черт не брат! – проговорил он радостно. Но девушка его не слышала, она тихо лежала на его плече головой, потеряв сознание.

Рассвет наступил, но Филипп, не останавливаясь, упорно шел по узенькой тропке вверх в горы. И лишь почувствовав себя в относительной безопасности, он опустил девушку на землю, подложил ей под голову свою шляпу и осмотрел повязку. Кровь запеклась на ране, и Саблин принялся аккуратно раскручивать обрывок скатерти. Он оторвал засохшую ткань, скрипнув зубами, словно не девушке, а себе лично причинил нестерпимую боль. Ганка лишь глухо простонала, и Филипп заспешил: он разделся, стянул с себя рубаху и целиком обмотал ею раненую ногу. И едва он закончил, как из-за камней показалась лохматая голова Яна Гуса. Его физиономия расплылась в радостной улыбке.

– А вот и я! – засмеялся довольный Ян. – Я уж думал, панихида будет по невинным рабам божьим, сгоревшим в сатанинском пламени. Ох и рассердился я на Дзорду! Не знаю, достала ли его моя граната, но я очень старался. Что с Ганкой? – встревожился Ян, разглядев, наконец, на земле девушку.

– Шальная пуля в ногу. Мальчонка нас вытащил, через подвал. Смелый мальчонка! Свечку за него в храме поставлю.

В отряд они пришли в полдень, Ганка все еще не приходила в сознание.

Кряж молча поманил Яна и ушел с ним в пещеру, где помещался его штаб, лазарет и личная комната. Вскоре Ян вышел и позвал Саблина. Кряж внимательно поглядел в глаза Филиппу и спросил:

– Как же так получилось? Точно и обоснованно!

– Кто-то передал Ганке, что Дзорда – это был именно он, Ганка признала его по голосу, – через кого-то передал, что хочет встретиться с руководством партизанского подполья. Ей показали тот дом, где должна состояться встреча. Чтобы заинтересовать нас, он предложил надежный вариант. На такое нельзя не клюнуть: внедрить в полицию нашего человека. Меня это предложение почему-то насторожило, даже не понравилось, но приказ есть приказ.

– Почему насторожило?

– Не знаю. Жизнь уже научила, что за нее надо бороться. Очевидно, интуиция. Да еще этот жандарм в кабачке. Будто ждал нас там, а потом пошел оповестить, что мы явились. В общем, надо было не лезть сразу в западню. Встречу перенести, дом взять под наблюдение. На такую встречу идти под прикрытием. Все! В следующий раз меня надо информировать о задании.

– Я сам не знал, почему вызывали, но просили малоизвестного человека, – тихо ответил Кряж. – Почему же он решил все изменить? Внедрил бы нашего человека в полицию, через него вышел бы на наших людей – таков был замысел. И вдруг сломать такую перспективу. Если бы ты был на месте Дзорды…

– Захватил бы одного из руководителей подполья. А я так ему и представился. Путь к разгрому короче: пытки, получили бы связи – и все! Дальше – дело техники.

– Очень устал?

– По нервам ударило. Как загнанный волк! Сидишь и ждешь конца. Не было бы Ганки – прорвался. Надо бы ее спросить про провокатора. Свернуть голову следует ему. А то он нам еще не такое устроит.

– Уже устроил. – Кряж отвел глаза в сторону. – Тут трое ребят из России. Хорошие ребята! Пошли к нему на связь. От этого зависело обеспечение отряда продовольствием месяца на два. Мы клюнули. Ребята ушли до твоего выхода. Три дня не получал информации. Сейчас есть: они у Дзорды. Совпадение?

– Ясно! Он поэтому решил, что лучше взять члена руководства, чем какого-то кандидата в полицейские. А сообщение о русских ребятах он получил, когда вышел из дома после встречи со мной. Надо что-то делать. Ребят нельзя оставлять в руках Дзорды, он их изувечит.

– Пойдешь или будешь отдыхать? – Кряж испытующе посмотрел на Саблина. – Там может быть тяжко.

– Пойду!

– Тогда поешь и часок отдохни.

– А где Дубович? Я теперь и ему не верю!

– У него все правильно. Только спесивый очень. Недорезанный буржуй! – добавил он по-русски и крепко выругался.

На лице Саблина ни один мускул не дрогнул, ему хотелось улыбнуться Кряжу, но он сдержал себя. Никому не следует знать, кто он. Если Дубович не проболтался… Нет, ему не до какого-то Саблина.

– Вас везли менять на каких-то крупных бонз, югославы взяли немецкий штаб. А тебя воткнул в эту группу приятель-бельгиец за золотые часы. Но не довезли…

– Дубович проинформировал, – добавил Кряж, и было непонятно, о чем проинформировал Дубович командира.

…Операция была настоящим самоубийством, никто ее практически не готовил. Кряж был уверен, что товарищи из городской группы в Гуменном все разведали, выяснили, установили наиболее слабое место охраны. Но оказалось, что ничего этого не было сделано. Человек, который имел возможность выполнить это задание, на явочную квартиру не пришел.

Владис Саборов, возглавлявший подпольную группу в городе, встретил Кряжа возде дома, где намечался сбор всех участников операции. Только теперь из рассказа Саборова выяснилось, что же здесь произошло. Почему взяли русских ребят тихо и без выстрела. Это и было наиболее странным. Андрей Андрусяк – смелый и отчаянный парень, одессит, уже показал себя не раз в самой сложной обстановке. Живым в руки не дастся. Ваня Кудряшев, киевлянин, моряк, за оборону Севастополя имел орден Красного Знамени. Женя Антонов, бывший летчик, два ордена Красного Знамени.

– Я приказал приготовить вам хлеб, – объяснил Саборов. – Джакоб с сыновьями выпекли, нагрузили повозку и тронулись в горы. Все было тихо и спокойно. Так было не один раз, – продолжал рассказывать Саборов. – Я ушел на квартиру и не беспокоился. Через час вдруг прибежал Ярослав, это мальчик, которого я всегда посылаю подстраховать, чтобы он шел в отдалении и наблюдал. «Взяли повозки! – закричал он с порога. – Джакоба, его сыновей, русских! Они уже были на окраине, как вдруг целая свора жандармов выскочила и окружила повозки. Русских сразу связали, оружие забрали! В хлебе рылись и нашли там гранаты! Джакоба и сыновей повязали и всех повезли в жандармерию». – У них была легенда с Джакобом на случай провала, что русские заставили его силой отдать хлеб и заложниками взяли сыновей.

«Хорошая мысль! – одобрил Саблин про себя. – Для гестапо, конечно, это не легенда. Их на таком не проведешь! Но все-таки!»

– Я не разрабатывал для них деталей поведения, – заметил Саборов. – Сейчас жду известий из тюрьмы. Ваши люди где? В случае необходимости они смогут быстро включиться в операцию?

– Для этого шли! – закончил разговор Кряж. – Пойдем, посидим.

Они вошли в полутемную комнату и уселись в кресла. Говорить было пока не о чем, но Кряжа мучил один вопрос. Он не любил совпадений, а совпадения вылезали изо всех щелей: западня Дзорды, на следующий день – провал с хлебом.

– Кто знал про хлеб? – спросил он.

Саборов повернул голову к Кряжу и молча смотрел несколько секунд на этого таинственного человека.

– Исключается! У меня надежные люди. Они проверены в деле, – отверг он подозрения Кряжа.

– Кто знал про хлеб? – повторил тот свой вопрос, игнорируя слова Саборова.

– Ваш и мой человек. Мой – Семен Дельковский, сын белоэмигрантского офицера. С первого дня нападения Гитлера на СССР он стал организовывать подпольную группу. Он исключается!

– Кто передал Ганке, что Дзорда ищет с нами связи?

– Я не знаю. Надо спросить Ганку.

«Какой же ты руководитель? – упрекнул мысленно Саблин растерявшегося Саборова. – Кто-то же дал санкцию на встречу!»

Пришел Ян Гус, он так незаметно проскользнул в комнату, что Филипп увидел его, когда он заговорил:

– Сегодня в пять вечера их повезут всех на машине в Братиславу. Охрана будет большая.

– Я так и думал, что Дзорда отдаст их в гестапо, немцам. Он не хочет злить население в Михаловце, все же он тоже словак. Что думаешь делать, командир? Ребят надо вытаскивать! – Саборов прошелся по комнате и остановился перед Кряжем. – Я могу дать тебе шесть моих групп. Все имеют оружие.

– Я уже дал команду, мои люди перекрыли в горах дорогу. Надо их только предупредить, чего им ждать. Карел, пойди к тюрьме, потолкайся среди людей. Смотри, не нарвись на патруль!

Саблин вышел за ворота, тихо, без стука прикрыл калитку, быстро оглядел улицу и, подправив на плече под плащом автомат, зашагал к центру города. Солнце хорошо пригревало, и он почувствовал, что голова у него под шляпой вспотела. Филипп снял ее, подставив легкому ветерку разгоряченную солнцем голову. Настроение у него вдруг стало улучшаться. Он не знал этих русских ребят, но, видно, в отряде их очень ценили, да и Кряж понравился Саблину своей решимостью спасти арестованных. Он прошел несколько кварталов и уперся в шлагбаум у переезда. Из переулка неожиданно для него вышла большая группа жандармов с автоматами в руках. Сначала Филипп увидел только жандармов и хотел повернуть обратно, но побоялся, что вызовет подозрение, и они попытаются его задержать. Лучше идти вперед напролом, смело, не шарахаясь, будто он местный житель и ему нечего бояться такой встречи, тем более средь бела дня. Так он рассудил и, не сбавляя шага, двинулся навстречу жандармам. Просунув руку в карман плаща, Филипп ухватился за рукоятку автомата. Оружие стояло на боевом взводе, и Саблин мог открыть огонь через секунду, если в этом возникнет необходимость. Вдруг в середине этого жандармского кольца он увидел шестерых мужчин, скованных за руки попарно. Филипп отступил с дороги подальше и, поклонившись какому-то идущему впереди жандармскому чину с нарукавными нашивками, поздоровался по-чешски. Жандарм даже не удостоил его взглядом. Саблин быстро пересчитал охрану. «Двадцать семь – многовато, да и стрелять неудобно, – подумал он. – Быстрее назад!» – приказал он сам себе и бросился в переулок. Филипп обогнул несколько кварталов и выскочил к дому, где остался Кряж с Саборовым.

– Их погнали на вокзал! – еле переводя дыхание, сообщил он. – Охраны взвод, с автоматами. Скованы попарно наручниками.

Кряж поднялся, сборы заняли не более двух минут.

– Мы трое – на вокзал. Сообщи моим, пусть выйдут к железной дороге и атакуют поезд по сигналу из окна. Лучшее место – у кладбища, там можно укрыться и к железной дороге близко, – он пожал руку Саборову и они вышли из дома.

На вокзале появились врозь и в тот момент, когда поезд стал отходить от платформы. Времени на раздумья и проверку не осталось, они вскочили в последний вагон, и Саблин увидел на перроне группу жандармов. «Семнадцать, – пересчитал он вновь. – Десять в охране. Это уже что-то!»

– В поезде не стрелять, – приказал Кряж. – В вагонах набито, ступить негде, есть тут и немцы. В суматохе и панике мы не выберемся из вагона. А теперь пошли искать. Действовать по обстановке, – добавил Кряж.

Они шли по проходам, с трудом протискиваясь сквозь массу людей, перешагивали через узлы, чемоданы, но никаких признаков арестованных не видели. Ими уже стало овладевать беспокойство: позади почти весь состав. Неужели они могли просчитаться, и заключенных не посадили в этот поезд, а повезут завтра? В тамбуре остановились и молча поглядели друг на друга.

– Ты уверен, что их видел? – спросил Кряж.

– Да! Один с большими усами, высокий, – подтвердил Саблин.

– Это Джакоб! – пояснил Ян. – А ребята оба худые.

– Точно! И что их повели на вокзал, я уверен. Да и жандармов осталось на перроне семнадцать, значит десять здесь, в поезде.

Дверь в тамбур открылась, вошел ревизор, одетый в форму пожилой мужчина с сумкой через плечо.

– Господа, предъявите билеты! – сказал он миролюбивым тоном.

Филипп, не раздумывая, сунул руку в карман плаща, ухватил рукоятку автомата и прижал ствол к животу ревизора.

– Это автомат. Не советую поднимать шум, – предупредил он чиновника. – Где везут арестованных?

– Там, – показал тот вперед, осторожно отодвигаясь от ствола автомата. – Там спецвагон, сразу за паровозом.

– Веди!

– Господа, у меня дети и внуки! – взмолился он сразу задрожавшим голосом.

– У тех, кто в спецвагоне, тоже есть дети. Иди! – жестко приказал Филипп.

Ревизор подчинился и понуро пошел первым. Два вагона они миновали, все так же пробираясь сквозь толпу пассажиров. В тамбуре последнего чиновник остановился и показал на матовое стекло с решеткой. Ян дернул дверь, но она оказалась запертой.

– Ключ! – коротко бросил он ревизору и протянул руку.

– Господа! Делайте со мной, что хотите! Я не пойду! – Он протянул ключ Яну.

– Пусть убирается! – приказал Кряж.

Ян открыл первую дверь, шагнул на сцепку и повернул ключом защелку во второй. Дверь тихо открылась, и Саблин увидел пустой коридор. Он даже испугался такого везения. Он ждал, что в коридоре будут жандармы: стоять у окон, курить, но чтобы так пусто, словно в вагоне никого и нет – это было уже слишком! Но тут дверь одного купе распахнулась и жандарм, молодой чернявый парень без фуражки и ремня, пошел в их сторону. Они затаились, он открыл дверь туалета и щелкнул задвижкой изнутри. Кряж сразу же вошел в тамбур и стал напротив туалета с пистолетом в руке. Едва дверь отворилась, он ринулся вперед, свалил жандарма на унитаз и нанес ему сильный удар пистолетом по голове.

– Они могут быть в трех купе! – сказал он быстро, и Саблин поразился его преображению. Это был собранный, решительный, уверенный человек. Он таким понравился ему в эти минуты: никакой апатии, флегматичности и угрюмости.

– Я беру первое, Карел – второе, ты, Ян, – третье! Попробуем обезоружить их. Только бы не стрелять! Тогда все будет нормально. Иначе из соседнего вагона… а там вы видели сколько офицеров? – он не договорил и решительно двинулся по коридору.

Все три купе оказались открытыми, слышались голоса, смех. Ян, за ним Саблин проскочили вперед, и Филипп встал в проем двери, вскинув автомат. Жандармов было четверо. Они чувствовали себя вольготно и в безопасности, сидели без ремней, головных уборов и играли в карты. Появление этого заросшего бородой человека с автоматом буквально парализовало их: один как поднял карту вверх, так и замер с ней в воздухе. Глаза, полные ужаса, уставились на Саблина.

– Не двигаться! – приказал он и свободной рукой снял с вешалки три автомата. Он бросил оружие назад в коридор. Лишь подсознательная мысль промелькнула в голове: «А где же четвертый автомат?», но его отвлек голос Яна:

– Их здесь нет!

– В моем купе тоже нет, – ответил и Кряж. – Где арестованные? – зарычал он на жандармов.

– Там! – ответил один, заикаясь, и показал на соседнее закрытое купе.

– Лечь всем на пол! – прикрикнул на них Кряж.

В ту секунду, когда Саблин чуть отвернулся к Яну, один из жандармов бросился на него. Но Филипп успел нажать на спусковой крючок. Автоматная очередь пришлась жандарму в живот, и он повалился на пол без звука. Филипп полоснул огнем по остальным, и все было кончено.

Ян и Кряж открыли огонь по своим купе. И тут произошло то, чего они никак не ожидали. Ревизор, который прошел за ними следом, рванул стоп-кран и закричал:

– Прыгайте, бегите! В соседнем вагоне – немцы!

Поезд, визжа тормозными колодками и выбрасывая из-под них сноп искр, резко сбавил ход, заклацали сцепные приспособления.

Ян рванул дверь купе. Все шестеро захваченных партизан и подпольщиков сидели здесь.

– Быстро! Выскакивайте!

Кряж распахнул двери тамбура и спрыгнул на насыпь, подхватив скованных наручниками сыновей Джакоба, буквально вывалившихся наружу. Следом выскочили и покатились по насыпи, увлекая друг друга наручниками, Джакоб и Андрусяк. Потом спрыгнули с подножки Ваня Кудряшов и Женя Антонов. Последними покинули вагон Ян и Филипп, они тащили за плечами автоматы, взятые у жандармов.

Только теперь Кряж понял, какую медвежью услугу им оказал ревизор: впереди было чистое поле, ни одного кустика, до леса быстро не добежать.

Саблин крикнул Антонову:

– Поднимите руки! – и выстрелом в замок разорвал наручники. – Берите автоматы! – он бросил на землю оружие и подскочил к Андрусяку. Через секунду и их руки были свободны. Ян расстрелял наручники на руках ребят, и все бросились в степь, стремясь как можно дальше уйти от поезда.

Выстрелы привлекли внимание не только пассажиров, набитых в вагоны и теперь высунувшихся из окон, с любопытством разглядывавших вооруженную группу, но и немцев, которые могли легко расстрелять бегущих в поле людей. И тут снова произошло непредсказуемое: ревизор понял свою оплошность, он прекрасно представлял себе последствия своего поступка, потому что увидел, как один из немецких унтер-офицеров пристроил винтовку на окне вагона, выбив прикладом стекло. С такого расстояния он без особого труда, хорошо владея стрелковым оружием, расстреляет всех до одного. Ревизор крикнул по-немецки:

– Поезд минирован партизанами! Сейчас будет взрыв! – Потом он прокричал предупреждение по-словацки пассажирам.

Такого эффекта даже он не мог предположить: люди, обезумев, ринулись из вагонов. Они прыгали из тамбуров, из окон, скатывались вниз по насыпи и бежали в степь. Немцы не заставили себя предупреждать дважды. Они бросились спасать свою жизнь, не желая оказаться под обломками вагонов, и довольно дружно вылетели из тамбуров. Вместе со всей толпой помчались дальше от состава.

Партизаны оказались впереди этой человеческой массы. Вдруг из лесу, навстречу им, запряженная парой гнедых коней, вынеслась повозка. В ней сидели жених, невеста в белом платье и двое молодых людей. Дикая картина бегущей массы людей испугала их и они повернули коней. Филипп пытался перехватить подводу и выстрелил в воздух. Лошадьми правил мальчик лет четырнадцати, он стоял в передке с вожжами в руках и размахивал кнутом. Ему с трудом удалось осадить разгоряченных коней и вдруг, повернувшись к своим седокам, он принялся яростно хлестать их кнутом, выкрикивая:

– Вон с телеги! Вон с телеги!

Жених, невеста, дружки мигом выскочили из повозки, а мальчик ударил кнутом по коням и, гикнув, погнал их навстречу бегущим партизанам. Лихо описав дугу и придержав разгоряченных коней, закричал тонким голоском:

– Садитесь! Я спасу вас! Я знаю, кто вы!

Они дружно ввалились в повозку, задыхаясь от сухого теплого воздуха, а мальчик пустил коней вперед, нахлестывая их и понукая:

– Пошел! Не на хозяина стараетесь! Пошел!

В лес кони влетели, мокрые от пота, пена хлопьями срывалась с них на землю. Они скалили зубы и, закусив удила, высоко задирали головы. Возле ручья мальчик остановил подводу.

– Бегите по берегу, там лесной домик!

– Как тебя звать? – спросил Ян, глядя с восхищением на отчаянного мальчишку.

– Якоб! Мы с отцом батрачим в Нижнем Грушеве. Это кони хозяина и дочка его, – вдруг засмеялся он своим мыслям, наверно, связанным с воспоминаниями, как он хлестал кнутом жениха и невесту. – Прощайте! – Он легонько взмахнул кнутом, и лошади неторопливо пошли в ручей.

* * *

Наверно они прикончили бы его еще на первом допросе, когда Филипп вцепился зубами в палец гестаповца. Может быть, забили бы до смерти, но он им был нужен – единственная цепочка, которая вела их не только в горы, где хозяйничала партизанская бригада, но и в словацкое подполье. Как они его били! – и за этот проклятый палец, и за то, что не могли пока выжать из него никаких сведений. Когда он потерял сознание, двое в черной эсесовской форме вытащили его из следственной камеры и бросили в одиночку.

– Я изорву его в клочья! – бесновался Дзорда. – Нет такого человека, который бы устоял перед болью! Боль – это неподвластное разуму! Когда человеку больно, он перестает соображать. Ты о чем-нибудь думаешь, Фриц? – крикнул он эсесовцу, который, как дитя, раскачивал забинтованную руку. – О чем ты думаешь? Я спрашиваю: тебе больно, ты можешь разумно мыслить?

– Оставьте меня! – сорвался на крик немец. – Распустили тут этих бандитов, а теперь лезете с глупыми вопросами!

Дзорда нахмурился, он и так недолюбливал немцев, и только служба заставляла его с ними сотрудничать в деле разгрома партизанской бригады. А тут какой-то хилый шваб с тонкой шеей набирается наглости кричать на него, капитана.

– Нечего было совать ему в рот кляп! – пытаясь задеть немца, однако миролюбивым тоном заметил Дзорда.

– Он же орал, ругался! Он мою мать обозвал! – выкрикнул Фриц и злобно уставился на начальника полиции. – Все вы тут одна… – он так и не рискнул обругать грязно полицию.

– Вы осторожнее на поворотах, – предупредил Дзорда. – Не забывайте, здесь наша тюрьма, а не берлинское гестапо, – подчеркнул он слово «наша», давая понять немцу, что здесь даже в полиции нет особой любви к Германии. – Солдаты слышат, некоторые из них понимают по-немецки.

– Завтра я отыграюсь на нем! – прорычал Фриц.

– Нет, шарфюрер! Завтра его буду допрашивать я. Ваши методы не всегда годятся. Если он мне назовет двух своих сообщников, которые напали на поезд, я доберусь до всего подполья. Это особый тип, такие от боли не рассказывают. Вы его пытали, а он даже имени и национальности не назвал.

– Хорошо! Вы отдадите мне русских, а этого берите себе, – внезапно согласился немец. – К приезду гауптштурмфюрера я должен что-то иметь.

– Почему вы? У нас же общее дело. Только хочу вам сказать, этот человек стоит многого. Я могу только предполагать, кто он, потому что я с ним уже встречался…

* * *

Дзорда в черном, на манер немецкой, гестаповской форме, с небольшим кожаным чемоданом, перетянутым двойными ремнями, поднялся в вагон первого класса. Следом вошел, будто копия Дзорды, но чином пониже, оберштурмфюрер с таким же светло-коричневым чемоданом и полевой сумкой, на удивление бледнолицый, даже брови белые, и одинакового роста с гауптштурмфюрером. Они прошли по вагону, и Дзорда распахнул дверь купе. На мягком диване сидел немец в эсесовской форме в чине оберштурмфюрера. На груди красовались две награды: железный крест первой степени и большой испанский орден за участие в войне против Республики в 1937 году. На столе стояла початая бутылка французского коньяка. Марку Дзорда не рассмотрел. Его глаза встретились с острым настороженным взглядом эсесовца, который буквально пронзил начальника полиции. Ему стало не по себе, мурашки поползли по спине. «Этот, видно, убивал столько, что каждый для него новый человек – как потенциальный покойник», – подумал с чувством внезапно возникшей опасности Дзорда.

В руке немец держал «Беобахтер», которую только что читал, и начальник полиции заметил, что газета открыта на светской хронике.

– Господин оберштурмфюрер, вы не будете возражать, если мы займем здесь места? На несколько часов!

– Вы мне сделаете честь, господин гауптштурмфюрер! – ответил немец, растянув губы в искусственной улыбке. – Вы словак?

– Да! Ваш союзник. Общее дело, общие идеи!

– Вы неплохо говорите по-немецки. Учились в Саксонии?

– Как вы угадали? – польщенный похвалой, спросил Дзорда.

– Я сам баварец и занимался в университете филологией. Вас выдают ударения. Я рад, что компанию мне составит человек, живший в Германии. А ваш спутник?

– Он не говорит по-немецки. Зато верно служит Германии! – высокопарно подчеркнул начальник полиции.

– Прекрасно! Я говорю по-словацки, и мы можем перейти на ваш родной язык, – предложил немец. – Позвольте представиться: Гельмут Сарвич! – немец привстал и слегка поклонился. Дзорда сразу уловил запах французского одеколона, идущий от зачесанных на пробор темных волос немца. – Спецслужба!

– Леон Дзорда! Начальник окружной полиции. Местное гестапо! Миколаш Грановик, специалист в своей области, – представил белесого спутника Дзорда.

– Господа, по рюмке коньяку? – предложил немец и достал из саквояжа два стаканчика.

Белобрысый, довольный, что при нем перестали говорить по-немецки, открыл свой чемодан, вытащил бутылку сливовицы и плитку шоколада.

Они выпили за здоровье фюрера, за здоровье друг друга, потом за семью, снова за фюрера, и хмель стал давать себя знать. Белобрысый пытался рассказывать какой-то анекдот про мужчину, который пришел домой в женском трико, но дотянуть до конца рассказ не мог. Дзорда только заметил, что немец подливает им коньяк, а сам пьет довольно мало, но отнес это к тому, что они скрасили его одиночество.

– Этот орден вы получили в Испании? – поинтересовался белобрысый, уже основательно нагрузившись вином.

– Да! За Барселону. А крест я заслужил в Бельгии!

– Вы не представляете себе, господин Сарвич, как трудно работать в Словакии, – стал жаловаться Дзорда. – Народ у нас хитрый и мстительный. Они делают вид, что сотрудничают с нами, но при удобном случае воткнут нож в спину. Они не простят нам, что верой и правдой служим славному фюреру.

– Хайль Гитлер! – воскликнул немец и вскинул в приветствии руку.

Белобрысый вскочил, крикнул «хайль» и упал на мягкие подушки.

– Вы только посмотрите, – продолжал Дзорда. – Если я поймаю вот этого типа, – он сунул под нос немцу газету с фотографией какого-то человека. Оттуда смотрело расплывчатое лицо мужчины неопределенного возраста с черными широкими бровями, прямым носом и ямочкой на подбородке. Внизу – подпись: «Разыскивается важный государственный преступник. Предположительно, по национальности словак, но может быть и болгарином, и русским. Свободно говорит на нескольких языках. Рост метр девяносто, широкие плечи. При задержании соблюдать осторожность. Награда за поимку или донесение – сто тысяч крон».

– И чего же такого натворил этот парень? – покачивая отяжелевшей головой, спросил немец.

– Напал на поезд, убил жандармов, вырвал из моих рук русских бандитов. Но я поймаю его, не будь я Дзорда! Сейчас он в Михаловцах, сообщил мой человек. Я возьму его тепленького.

– У всех трудная работа, но мы служим фюреру и Великой Германии! – сказал торжественно Сарвич. – Выпьем за великого фюрера! – он взял свой стаканчик, поднял и добавил: – Прозит! – выпил и тяжело поднялся. – Господа, мне пора!

Дзорда достал блокнот, черкнул несколько слов и вырвал листок.

– Будете в Михаловце или Кошице – запросто ко мне! – Он крепко пожал руку немцу, и они расстались…

* * *

Саблин медленно и долго приходил в сознание. Свет то падал ему в глаза из решетчатого окна, то снова наступал мрак. Наконец сознание вернулось, но в голове стоял нестерпимый гул, перед глазами возникали и расплывались разъяренные лица следователя с белесыми бровями и эсесовца. Вероятно, тех, кто пытал его, жег кожу, выворачивал руки и зверски бил резиновой палкой то по голове, то по ногам. Филипп не помнил их лица, они оставались во мраке. И только злорадный оскал белобрысого с бесцветными бровями часто возникал перед его взором.

Стены отчетливо проступили, он увидел тусклую лампочку под потолком, решетку на окнах, и вернулась боль. Саблин шевельнул рукой, и иголки впились в плечо. Все тело задрожало в напряжении, но он пересилил себя и повернулся на бок. Во рту почувствовал привкус соли, выплюнул кровавую слюну вместе с обломком зуба. Филипп поджал к животу ноги, уперся руками, головой в пол, попытался встать, но сил не хватило, и он со стоном повалился на пол. Загремел засов, дверь отворилась, в камеру просунулась голова словацкого охранника.

– Братишка, ты живой? – тихо спросил он участливо. – На, подкрепись! – к голове упал круг копченой колбасы. Он лежал рядом, запах щекотал ноздри. Филипп протянул руку и взял колбасу. Ему хотелось сразу же вцепиться в нее зубами. Он только сейчас почувствовал острый голод и понял, что уже давно находится в тюрьме. Саблин с трудом раздвинул челюсти и сунул в рот мясо. Челюсти свело от боли, разбитый рот не повиновался. Он положил колбасу на пол и закрыл глаза, чтобы не видеть ее, хотя аппетитный запах копчености доводил его до исступления. Солдат снова вернулся.

– Ешь, братишка, ешь, тебе еще надо много сил.

– Не могу! – с трудом выдавил из себя Саблин.

Солдат вошел в камеру и склонился над Филиппом. Он осмотрел его рот, потрогал распухшую скулу.

– Худо дело! – промолвил он наконец озабоченно и ушел из камеры. Вскоре он вернулся, с ним вместе пришел еще один солдат. Тот без церемонии раздвинул челюсти Филиппу и, не обращая внимания на его стон, осмотрел рот. Из кармана вытащил флакон и кусок ваты, обильно полил спиртом и сунул Саблину в рот. Все обожгло огнем, боль стала еще нестерпимей, и он глухо замычал, мотая головой.

– Терпи, друже, терпи, боль пройдет и заживет все. Дай ему сливовицы и побольше, пусть заснет, – сказал он охраннику. Солдат вытащил откуда-то бутылку и, откупорив ее, опрокинул в рот Саблину. Водка снова обожгла рот. Филипп сделал несколько глотков и поперхнулся, вдруг почувствовав, как по телу стало разливаться тепло. Все вокруг обрело четкие формы, он даже разглядел темные угри на носу словацкого фельдшера.

– Вроде легче, – произнес он довольно внятно, испытывая адское жжение во рту.

Солдат засмеялся, фельдшер улыбнулся и кивнул головой. Они приподняли Саблина и посадили его спиной к стене. Охранник погладил по голове Филиппа и сказал с улыбкой:

– Известны случаи, когда после сливовицы воскресали мертвые. Конечно, отделали тебя знатно. Тут большие специалисты работают. За что тебя так?

– Думаю, по ошибке. Все требуют сказать, что я какой-то поезд ограбил и жандармов убил. Похож на кого-то. Я курицу резать боюсь, а тут убивать…

Весь день Филиппа не вызывали на допрос, и он радовался, что набирается сил, хотя не строил иллюзий по поводу своего будущего и поэтому готовился к новым истязаниям. Он уже достаточно окреп и даже ходил по камере. Время от времени открывалось окошко в двери, показывалось лицо незнакомого солдата, и в камеру падал круг копченой колбасы. Филипп не мог еще есть. Он растирал пальцами твердое копченое мясо и, почти не жуя, глотал его. Под вечер пришел знакомый солдат и принес кружку чая.

– Набирайся сил, скоро пойдешь на допрос, приехал шеф окружной полиции, гестапо, господин Дзорда. Сволочь изрядная! И хитрый, как лиса! Опасайся его!

«Значит, судьба распорядилась так, что все же мы встретимся, господин Дзорда, – подумал Саблин. – Узнает он меня или нет? Вряд ли: глаз заплыл, губы как у верблюда. Да и встреча была за коньяком. Лучше бы он меня не узнал. Цена мне меньше. Вопросов меньше. Он ищет подполье, это ясно. Засада в доме, чуть Ганку не погубил. Почему же он все-таки решил захватить меня живым? Неужели надеялся выжать информацию и перевербовать? Но решение ему пришло в голову экспромтом. Если он меня узнает, он меня немцам не отдаст. Как бы ему подыграть? Что я русский – исключено! Всеми силами отвести подозрения. Тогда кто? Работаю на англичан! Шатко, но не лишено смысла. Тогда будетоправдана и встреча в поезде. Думай, Филя! Думай, пока есть время!» – размышлял Саблин.

Но времени уже не было. Дверь резко, со скрежетом распахнулась, свет через зарешетчатое окно упал на лицо человека в черной форме, появившегося на пороге, и Саблин мгновенно узнал его, шефа окружного гестапо, начальника полиции, гауптштурмфюрера Дзорду. Только теперь он уже носил другие погоны, штурмбанфюрера.

Он шагнул в камеру и, прищурив глаза, осмотрел ее. Взгляд упал на гору колбасы. Дзорда изменился в лице, оно перекосилось от ярости, его даже, как показалось Саблину, затрясло от злости.

– Кто позволил? Убрать немедленно! Расстреляю! – взвизгнул он и затопал ногами. Начальник тюрьмы, пожилой человек в мешкообразной форме с погонами капитана, толкнул солдата, и тот бросился собирать круги колбасы. Он нанизывал их один за другим на руку, и едва заметная улыбка кривила его губы. Утром он был одним из первых, кто бросил узнику колбасу.

Протиснувшись между узким проемом двери и белобрысым, остано– вивившимся позади начальника на пороге камеры, солдат выскользнул в коридор.

Дзорда подошел вплотную к сидевшему на полу Саблину, поднял его голову за подбородок и поглядел в заплывшее от побоев лицо.

– Черт знает что! – проворчал он и повернулся к белобрысому. – Грановик, Миколашик дорогой, – мягко воркуя, обратился он к белобрысому, – вглядись, это же наш знакомый, оберштурмфюрер Гельмут Сарвич. Не узнаешь? Встань, скотина! – зарычал Дзорда и пнул Саблина ногой в бок.

Филипп поморщился от боли, там хватало болезненных синяков и без полицейского пинка. Тяжело, с трудом поворачиваясь, Саблин стал подниматься. Начальник тюрьмы подхватил его под мышки, пытаясь помочь встать на ноги, но Дзорда схватил его за плечо и молча отстранил. Наконец Филипп встал и распрямился, вглядываясь одним глазом в лицо Дзорды. «А он, оказывается, курносый!» – не к месту пришла дурацкая мысль, и Филипп едва заметно улыбнулся, если это можно было назвать улыбкой, когда на лице появилась гримаса. Дзорда понял это как то, что арестованный страдает от боли. Пока Филипп поднимался, едва заметно уловимый запах французского одеколона, словно тонкая жировая пленка на воде, расползся по камере. И лишь Дзорда смог уловить этот запах среди запахов крови, гнили, йода, копченостей, пота, мочи и чего-то еще, что вместе создавало тяжелую одуряющую атмосферу тюремной камеры.

Белобрысый подошел вплотную и уставился совиными глазами с белой опушкой бровей на Филиппа. Потом отошел, еще раз оглядел его с головы до ног, пожевал губами и неуверенно качнул головой:

– По-моему, не он, – высказался он с сомнением. – Тот был выше и шире в плечах.

– Ты смотри внимательно! – разозлился шеф полиции.

– Если бы ему оба глаза и губы поровней, – опять засомневался белобрысый. – Ростом тот повыше.

– Он же босиком! – взорвался Дзорда. А там был в сапогах! Но одеколон французский ты слышишь? – уже не мог сдерживать ярость Дзорда.

– Да, да! – закивал головой Грановик. – Чувствую и кровь!

Дзорда перестал убеждать белобрысого, он понял, что для него реальный запах – это только запах крови, она для него и духи, и французский одеколон. Другого его обоняние не воспринимает.

– Он это! – заключил начальник полиции.

– И глаз не такой, – высказал вновь сомнения Грановик.

– Такой, такой! – уже миролюбиво и уверенно сказал Дзорда.

– Будешь говорить, или как? – спросил он Саблина. – Что толку тебе запираться! Взяли тебя на таком деле, что виселица обеспечена. Но если расскажешь о себе, куда ездил тогда в поезде, когда вместе сидели в купе, – перешел Дзорда на немецкий, – может быть и сторгуемся: я тебе – жизнь, ты мне – информацию о своих делах. Я не Грановик, я чувствую больше, чем французский одеколон. Я тоже люблю французское белье, но чай привык пить в пять вечера. Говорят, от питья чая в пять вечера хороший сон, и он гарантирует долголетие. – Дзорда испытующе смотрел в единственный немигающий глаз Саблина. А тот думал, взвешивал, отбрасывал, снова прикидывал. Он понял только одно, что Дзорда сам, без каких-либо намеков, вычислил его амплуа – он считал, что Саблин работает на англичан. Зачем бы тогда шефу полиции высказывать свою любовь к английской традиции пить чай в пять вечера, так называемый «файв о'клок»? «Теперь осторожно, – думал Филипп, – Дзорда хочет связи с Лондоном или затевает игру – надо прозондировать. Сейчас он меня оставит, чтобы я в смятении взвешивал все за и против, готовился предать “своих хозяев”».

Но Саблин плохо знал Дзорду, обладавшего хитрым изворотливым полицейским умом. Он не просто дал возможность Филиппу размышлять, но решил давить на него, да так, чтобы предложение Дзорды показалось Саблину самым легким выходом из положения, в котором он очутился.

Через час пришел белобрысый, он угрюмо поглядел на Саблина и тихо спросил:

– О чем говорили с шефом по-немецки? – При этом он оглянулся на дверь, где в смотровом окошке маячила фигура охранника.

– О погоде, господин Грановик! Вы бы лучше спросили у него, – предложил Филипп, обрадовавшись мысли, что может стравить между собой шефа и его подручного: может быть из этого выйдет ему какая-нибудь польза. Но едва он закончил фразу, как отлетел в угол камеры от сильного и точного удара в челюсть, который обрушил на него белобрысый.

– Ты прикинь, тебе лучше мне рассказать, с кем связан здесь в Чехословакии или о тех, кто тебя послал с острова, – предложил Грановик.

Саблин тряхнул головой, сбрасывая накатившуюся одурь от сильного удара. Мысли все-таки у него не разбрелись, он быстро сумел сосредоточиться, продолжая притворяться нокаутированным. «Этот либо говорит по-немецки и притворяется перед Дзордой, тогда он работает на немецкое гестапо, либо догадался по отдельным деталям, что шеф вышел на английского разведчика и хочет извлечь для себя пользу. Надо крутить обоим. Как взять в руки белобрысого? Чем бы его заинтересовать?».

Но белобрысый был воспитан в другом духе, для него были чужды дипломатические игры и хитрости: он знал только одно – либо говоришь, когда он спрашивает, либо он ломает кости и сдирает ногти с пальцев. И сейчас он не стал предлагать Саблину размышлять, он просто приказал тащить его в следственную камеру, оснащенную различными инструментами для пыток, разложенными на видном месте на столе, будто здесь хирургическая. Инструменты поблескивали белизной хрома. Освещенные верхним светом, они вызывали тревожное чувство оттого, что нельзя было предположить назначение каждой такой штуки. В первый раз Филипп не заметил всего этого стерильного великолепия, потому что уже попал сюда избитым и окровавленным. А сейчас, при виде этого «богатства», сердце у него сжалось: он понял, что этот белобрысый костолом будет выколачивать и вырывать из него информацию. Мозг Филиппа бешено заработал в поисках того, что ему «выдать», чтобы потянуть время, пока не явится Дзорда. А если это часть дьявольского плана начальника полиции? Они будут играть с ним, как кошка с мышью и, в конце концов, раскусят, что ему нечего им предложить.

Грановик самолично пристегнул его ноги и руки ремнями к тяжелому креслу, очевидно сконструированному для этой цели, широким кожаным поясом прикрепил его туловище к спинке и остановился напротив жертвы. Махнув рукой, он отпустил двух своих подручных и остался один на один с Филиппом.

– Как вы себя чувствуете? – почти ласково и на «вы» поинтересовался заботливо белобрысый. – Удобно сидеть?

– Спасибо, благодарю за заботу! – ответил Филипп.

– Закурите?

– Если это вас не затруднит, – в тон ему вежливо ответил Саблин и, зажав в губах зажженную сигарету, глубоко затянулся.

– Больше не надо! – выдернул у него изо рта сигарету Грановик. – Огранизм ослаблен, голова будет кружиться.

Филипп чуть было не засмеялся от нежной заботливости человека, который несколько минут назад нанес ему такой сильный удар в челюсть, что он чуть не потерял сознание. Но Саблин принял правила игры и, выпустив струю дыма, ответил:

– Да, вы правы, туман перед глазами.

– Я люблю все начистоту. Мне противны всякие там подлавливания, выпытывания, логика, сопоставления, обещания. Я прямолинейный, как геометрический знак. Ты думаешь, я тебя не признал? – Снова начал говорить Грановик «ты» своей жертве. – Ты – не рядовая пешка. Там, в вагоне, я обманулся: и по-немецки ты говоришь как немец, и вел ты себя как истинный наци, не подкопаешься. Значит, ты долго жил среди бошей. Я навел справки о Гельмуте Сарвиче, но ты уже ускользнул. Я рыскал по всей Чехословакии и в первый раз напал на твой след, когда ты участвовал в нападении на поезд и расстрелял жандармов. Я тогда сказал себе: Альбиносик – это кличка в детстве, – он здесь, ищи! Эта курица будет нести золотые яйца! У тебя достаточно преступлений, чтобы повесить, но я хотел бы облегчить твою участь. Ответь мне на один вопрос: почему ты стал убийцей? Зачем ты ввязался в то, что тебе не следует делать?

– Это борьба.

– Чья борьба? Твоя борьба – обеспечивать будущее! А ты лезешь стрелять. Кто и когда заслал тебя сюда в Словакию?

Саблин успокоился, он понял, что нужен и белобрысому, и Дзорде, оба хотят иметь его «своим», значит один из них его выпустит на свободу. Очевидно, проиграет Дзорда, потому что Грановик умнее его и тщатепьно законспирирован. Стоп! А не разыгрывают они с начальником полиции спектакль, сценарий которого разработан кем-то другим? – снова засомневался Саблин. – Тогда этот кто-то считает меня английским агентом. Зачем им английский агент? Зачем? Значит, есть какая-то цель. Что им может быть известно обо мне? С момента моего появления в горах, у партизан, меня кто-то засветил. Этот кто-то посчитал меня гран персоной. Почему? Ага, Дубович, член Коминтерна, я пришел вместе с ним. Этот кто-то не обнаружил моей связи с русскими ребятами, русским языком я не пользовался – вывод только один: я – не русский, а, значит, я – оттуда-то, очевидно, из Лондона. Не случайно меня включили в группу вместе с Дубовичем на обмен немецких генералов, взятых партизанами в Югославии. Но тогда и Сатувье имел здесь свою не последнюю роль».

Грановик сел в кресло и задумался или делал вид, что размышляет: сигарета между пальцами почти догорела, пепел столбиком висел на ее конце, а он не замечал, прикрыв глаза набухшими веками или так, по крайней мере, казалось Саблину, что он не замечает, а погружен в свои мысли.

«Еще раз назад, быстро, – приказал своей памяти Филипп. Он не сомневался, что сейчас ему удастся вычислить того, кто сообщил белобрысому о Саблине. Предложение о встрече с Дзордой передал Ганке белоэмигрант Дельковский. Все ясно, Дельковский сообщил Дзорде, что на встрече будет этот, прибывший с Дубовичем. Вот почему Дзорда решил, что взять надо меня и нечего связываться с внедрением в полицию партизана. Дальше все становится на свое место: Дельковский сообщил о двух вагонах оружия, поставленных под охрану на станции. Оружие немецкое, охрана чешская. Риска особого нет. Дельковский предложил продумать операцию по захвату. Встреча с ним произошла у бывшей русской графини Евгении Шкловской. Нет, эта старая графиня верой и правдой служила Родине и порой ставила себя в опасное положение, заявляя публично, что русские расколят немцев. Она не способна на предательство, она способна лишь на ошибку и излишнюю доверчивость. Какое впечатление произвел на меня Дельковский? Никакого! Вялый, свою точку зрения не отстаивает, соглашается с предложениями других. Но авторитетом среди эмигрантов из России пользовался, это видно из утверждений графини Шкловской, которая ему полностью доверяла. В принципе была договоренность о захвате вагонов с оружием. Однако когда Филипп побывал на станции и прикинул обстановку, он понял, что лучшего места, чтобы захватить врасплох партизан, трудно придумать. Сразу за станцией – а отходить надо только туда – начинался огромный пустырь – открытое место, и бой будет в худших для партизан условиях.

На следующий день Филипп пришел на явочную квартиру, где уже были русские ребята, которых Филипп вместе с Кряжем и Яном освобождал в поезде. Здесь были и представители подпольного обкома партии Владис Саборов и Зина Рункова. Дальше Филипп вспомнил, как вел себя на допросе Дельковский. Он мысленно воспроизвел с абсолютной точностью показания этого человека. «Я пришел к Евгении Шкловской и там познакомился с Карелом Вондрачеком. Потом мы пошли на явочную квартиру к Владису Саборову, и там собрались несколько человек. Я их не знаю, видел впервые, они все молчали, и разговор был только с Карелом. Я предложил спустить с гор весь отряд и быстро захватить вагоны. Но Карел наотрез отказался принять мое предложение, он заявил, что здесь очень открытое место, и в случае опасности партизанам будет негде укрыться. Я настаивал и пытался убедить, что никакой опасности нет, что операция сохраняется в секрете, и гарнизон не успеет подняться, как все будет кончено. Карел заявил, что у него есть свой план как угнать вагоны в другое место и там, не подвергая риску отряд, разгрузить оружие. Я спросил, где находится это место, но Карел ответил, что это секрет, и до поры до времени никто об этом не будет знать. Я был раздосадован, что какой-то пришлый человек диктует нам, ветеранам подпольной борьбы, свои условия. Мы схватились в запальчивости.

– Так вызовем подозрение, если будем перегонять вагоны. Ты хочешь всех нас угробить! – крикнул я ему в лицо.

– Лучше подозрения, чем поставить под удар весь отряд! – выкрикнул мне в ответ он.

– Хорошо! Если вы трусите, я готов перегнать эти вагоны, называйте место! – потребовал я от Вондрачека.

– Это уже не ваши заботы! – отрезал он со злостью.

– Где вы возьмете паровоз? Это ведь надо готовить!

– У нас много паровозов. Для этой цели найдем! – уже явно показывая свое ко мне недоверие, ответил Карел».

Прокрутив мысленно всю эту сцену на допросе, Саблин остановился лишь на некоторых деталях, которые были ему сейчас очень важны. Дельковский, давая показания, все время страдальчески морщился, пытаясь убедить всех, что его подвергали пыткам. Но Филипп не видел никаких признаков физического насилия над ним, даже мундир без погон, в котором он любил ходить, оказался без единой пылинки. Требовательность Дельковского узнать место, где Саблин хотел разгрузить вагоны, была крайне подозрительна. Уже тогда он подсознательно почувствовал, что Дельковский – провокатор, и принял решение не раскрывать план захвата вагонов с оружием. Более того, после этой встречи он решил предложить Кряжу изолироваться от Дельковского, оборвать все связи и законсервировать явки, которые могли быть известны Дельковскому.

После ссоры Дельковский первым покинул явочную квартиру, но тут же вбежал в комнату и крикнул:

– Жандармы окружили дом!

Владис Саборов торопливо открыл люк в подпол, и партизаны быстро спустились сюда. Он высыпал мешок картошки на люк и принялся чинить прялку, приготовленную для такого случая. Зина взяла в руки большие спицы и клубок овечьей шерсти.

Жандармы, сразу несколько человек, без стука ворвались в дом. Они не стали задавать вопросы и заниматься бесплодными поисками. Двое разгребли картошку, освободив люк в подпол. Один рванул крышку, и сейчас же раздалась автоматная очередь из подвала. В ответ грохнул выстрел из винтовки, пуля ударилась о каменную кладку и с едким визгом прошла над головами. Другой жандарм бросил вниз дымовую шашку, и густой желтый дым окутал подвал.

– Будем прорываться! – решительно сказал Саблин.

Дельковский передернул затвор автомата и шагнул к выходу. – Я пойду первым! Как только открою огонь, – сразу все наверх! Эй, там! Не стрелять! Мы сдаемся! – он выскочил из подвала, и все услышали автоматную очередь. Саблин прыгнул следом и лишь долю секунды видел картину, которая поразила его, прежде чем на голову ему обрушился приклад винтовки. Сейчас он снова увидел, как Дельковский, вместо того, чтобы пробиваться к выходу, принялся отряхивать с мундира грязь. Никто из жандармов не лежал убитым или раненым на полу, никто не пытался схватить провокатора.

– Дельковский показал, что ты руководил освобождением арестованных в поезде и расстрелял жандармов, – прервал размышления Саблина белобрысый, словно прочитал его мысли о Дельковском. – Тебе нельзя ввязываться в такие авантюры.

– Не надо представлять Дельковского героем и страдальцем. Он ваш агент или Дзорды.

– Это неважно! Перейдем к делу. Официально по закону вам грозит виселица, и тут показания Дельковского свою роль сыграют. Он был тогда в поезде и все видел. Это все оставим для Дзорды. Мне же выкладывайте свои связи и задание. Главное – связи!

– У меня их нет. Когда я буду нужен, меня найдут.

– Этот номер не пройдет. Это легенда для шефа полиции. Он таким сказкам верит. Ему очень хочется выйти на Лондон. Мне же давай связи!

Белобрысый покрутил вороток над головой Саблина, и привязанные к ножкам стула ноги поднялись кверху вместе с ножками. Белобрысый сильно ударил палкой по пятке. Будто иглой кольнуло в мозг. Последовал второй удар по другой пятке, и снова молния в мозг. Он неторопливо, раз за разом бил Филиппа по пяткам, и боль разрывала черепную коробку, она электрическим током проскальзывала по нервной системе, впивалась в голову и становилась невыносимой: он стонал, мычал, надрывно выл. Наконец белобрысый утомился, и истязания прекратились. Тяжелый густой мрак стоял в глазах. Филиппу показалось, что он ослеп, и слезы выкатились из его глаз. Но мрак начал рассеиваться, и проступили очертания человеческой фигуры. Филипп разглядел того, кто стоял перед ним – это был начальник полиции. Из-за его плеча выглядывал белобрысый.

– Ну, что? Сказал что-нибудь? Пусть раскроет явки, мы возьмем подполье, а его переправим в Австрию. Никто ничего не узнает. – Дзорда говорил своему помощнику, но так, чтобы Саблин понял, что указание предназначается ему. А по-немецки добавил:

– Отдай Грановику подполье, оно тебе ни к чему, а другие связи передашь мне и работать будешь на меня. Понял? Продолжай, Миколаш!

Саблин хотел плюнуть в лицо Дзорды, но плевок не получился, и слюна поползла у него по подбородку. Дзорда ухмыльнулся и пошел к выходу.

– Ты понял, что сказал шеф? – Белобрысый приблизил свое лицо к лицу Саблина и поглядел внимательно в его единственный открытый глаз. – Он сказал, чтобы я тебя пытал. Я бил тебя по пяткам, а ты думал, что это и есть пытки. Нет, пытки я тебе еще покажу.

Вернулся Дзорда, он остановился у порога и спросил:

– Что там рассказывают эти русские?

– Они ведут себя хорошо. Что им чужие дела? Ну, повоевали, а жить-то хочется. Сразу все рассказали. Твердят, что жили в Михаловцах и в отряде давно не были. Ушли, мол, оттуда, чего им подыхать за чужие дела. Разумные ребята. Андрусяк водил жандармов в горы. Там действительно была партизанская база. Но либо он нам морочит голову и специально привел на пустое место, либо действительно не знает, где сейчас отряд. Антонов еще раньше в городе поселился у одной вдовы, там и воевал. Графиня подтвердила, она у них вроде матери всем страждущим. Возможно, это продуманная легенда, а может, и правда. Очень уж правдоподобно. До слез правдивые истории!

– А этот Ян Гус? За ним есть что-нибудь?

– За всеми есть. Говорит, приходил человек и угрожал семью убить, если не поведет паровоз, который захватят партизаны. Приказали прийти на квартиру к Саборову. Ходили за ним Андрусяк и Антонов. Оружием не угрожали, оружия он у них не видел. А Ян Гус – это бродяга, коммунистов клянет, нас. «Гус» – это воровская кличка, он в тюрьме сидел, уголовник. Когда их взяли, при всех было оружие: автоматы, гранаты, пистолеты – какие тут могут быть легенды. Всех надо к стенке, бандиты они, а этот, – белобрысый кивнул на Саблина, – наверно, главный у них. У него в голове дорожка к словацкому подполью. Я ее сейчас из его головы выдавлю! Можно начинать?

– Начинай! Отдай ему подполье! – снова предупредил по-немецки Дзорда. – Миколаш, после работы этого в камеру. Допросы пока прекратим. Разрешим арестованным свидания. Всех, кто придет, взять под наблюдение и искать связи. Кто-нибудь обязательно придет. Охрану я приказал сменить, немцы будут нести службу.

Дзорда ушел, белобрысый постоял над Саблиным и спросил:

– Ты все понял? Про подполье расскажешь для Дзорды, а о связях, которые у тебя есть в Чехословакии из Лондона, я сейчас буду выжимать из твоей головы. В прямом смысле слова выжимать. Если даже превращу твою голову в дыню! – Белобрысый взял со стола кожаный жгут, концы которого соединились с замысловатым валиком, и наложил его на голову Филиппу. С каждым поворотом валика раздавался щелчок, и жгут врезался в голову. Он стискивал череп, боль клокотала внутри и рвала черепную коробку. Филипп даже слышал потрескивание костей, глаза наливались кровью и выкатывались из орбит. Он задыхался, красный туман застилал все вокруг. Боль становилась нестерпимой. Очередной щелчок трещотки прозвучал для него как орудийный выстрел у самого уха, Филипп потерял сознание. Пришел он в себя, когда Грановик облил его холодной водой. Саблин слизнул несколько капель с губ и пытался поднять голову, но она не слушалась и заваливалась обратно на спинку кресла. Наконец он справился со своим бессилием и удержал голову в прямом положении. Но белобрысый не стоял на месте, он прыгал перед глазами, качался, переламывался туловищем. Филипп никак не мог сфокусировать зрение на нем и вдруг подумал, что эта пытка нарушила какой-то нерв, связанный с глазами, и он ослепнет.

– Отдохнем до завтра или еще подавим? – спросил белобрысый таким тоном, словно продолжение пытки – это желание жертвы: как скажет, так и будет. Он, этот палач, был большой психолог, перед своим начальником умело притворялся тупым ограниченным садистом, для которого пытки это главное. Никаких желаний, никаких эмоций, только эта грязная работа. В действительности Грановик был хитрым иезуитом, умевшим скрывать все, что надлежало скрыть, спрятать, замаскировать под созданной им личиной. И он знал, как воздействовать на психику человека, и твердо шел к своей цели. Трудно было сказать, кому больше были нужны английские связи: Дзорде или Грановику, но оба рвались к этим связям любыми средствами. Возможно, кто-то один, а может быть оба, каждый по себе, хотели гарантировать свое будущее на случай неудачи немецкой восточной кампании. А мысль, что такая неудача может быть реальностью, все больше проникала в сознание тех, кто верой и правдой служили рейху и в будущем видели себя ответчиками за предательство национальных интересов. Поэтому Грановик решил, чего бы это ему ни стоило, вырвать британские связи из этого человека. А что они у него имеются, нисколько не сомневался. Теперь белобрысый решил разыграть новый спектакль и войти в доверие к арестованному. Он достал из сейфа, стоявшего тут же в углу, бутылку сливовицы, взял стакан и налил половину.

– Давай, парень, глотни! Я вижу, ты стойкий экземпляр. – Он почти силой влил в рот Саблину водку и, надо сказать, она благотворно подействовала на Филиппа. Через несколько минут зрение его стабилизировалось, исчезла головная боль, расслабились мышцы, наступило полусонное состояние: ему хотелось закрыть незаплывший глаз и спать, спать. Даже слух у него притупился, он слышал голос белобрысого как бы в отдалении, но четко воспринимал все, что он говорил. А говорил он следующее:

– Я проверял тебя. Ты уж извини меня за жестокость, но в нашем деле всегда надо знать, кому доверяешь и жизнь, и честь, и благополучие. Теперь я вижу, что ты надежный и верный, и постараюсь сделать все возможное, чтобы ты выбрался отсюда, если даже мне придется прикончить Дзорду. Я помогу тебе, а ты сообщишь туда, что я тебе помогаю, что я намерен служить. Пусть дадут задание, я его выполню и там убедятся, чего я стою. Такие как я будут нужны Лондону здесь, мы будем бороться против коммунистов, душить их, чтобы демократия процветала. Ты сообщишь им обо мне? Не спи! Ты сообщишь обо мне? Черт возьми! Не спи! – он ударил Саблина по щеке справа, слева, и Филипп поднял голову.

– Я сообщу, что вы оказываете содействие, – с трудом ворочая языком, произнес Саблин.

– Вот и славненько! – воскликнул радостно белобрысый и расстегнул ремни на руках и ногах Филиппа. – Вставай, я провожу тебя в камеру. Отдыхай! Восстанови силы, парень!

В камере Филипп едва лег на кровать, как сразу уснул. Проспал он долго и, проснувшись, лежал на топчане, не открывая глаз. Он хорошо представлял себе все, что произошло: пытки, вопросы, конфликт между Дзордой и Грановиком. «Крысы вострят лыжи, видно, с кораблем не все ладно. Чего-то мы не знаем, а они уже знают. А может, это тоже прием? Не распускай, Филя, уши! Они не лыком шиты. Вон как наловчились выбивать и выдавливать информацию. А ведь так можно и помереть! Говорят, сердце от физической боли может остановиться. Ну, меня не так-то просто убить. Моя ахиллесова пята не в пятках. Хотя такая пытка очень уж… Кто ее придумал? Отец, когда-то в детстве, рассказывал, что японцы пытали его таким образом во Владивостоке. Выходит, я повторяю судьбу моего отца. Его расстреливать водили, он из-под пули убежал. Может, и я убегу, если судьба моя такая же. Кто же все-таки придумал эту пытку для человека? Обруч на голову – это, кажется, на Востоке, а пятки? Наверно испанская инквизиция. Хотя еще римских рабов пытали таким способом. Интересно, Дзорда бы выдержал, если бы его лупцануть палкой по пяткам или сдавить череп? Заскулил бы, сволочь! Обделался бы, как сукин сын! И все разболтал, что знает и что не знает. Да и эта бледная поганка раскололась бы на первых минутах! А мне нельзя, никак нельзя ничего говорить ни о прошлом, ни о настоящем, если хочу выжить».

Он вспомнил сельского учителя Павла Биляка и двух его веселых мальчиков, там была конспиративная квартира. Мальчики так привязались к Филиппу, что стоило ему появиться в их доме, они с радостными криками бросались ему на шею. Он сразу делал вид, что они его одолели, падал с ними на пол и пытался вырваться. А мальчишки радостно залезали на него, распинали руки и держали, пока он не молил их о пощаде. А вечером у пылающего камина они замирали у его ног и слушали всякие забавные истории, которые он выдумывал и смешивал с правдой из своих военных приключений.

Как-то Павел, глядя на возню Филиппа с мальчиками, сказал в шутку, за которой скрывалась горькая тревога:

– Вот попадешь, Карел, в гестапо, и останутся эти мальчики сиротками, без отца.

Филипп вскинул голову, кровь бросилась ему в лицо, он поднялся, подошел к Павлу и тихо, чтобы не слышали ребята, проговорил:

– Если я попаду в гестапо, я скорее откушу себе язык, чем назову имя Павла Биляка. Не пугайся по ночам, на свободе я или в тюрьме!

– Спасибо! – тихо проговорил Павел и пожал его руку. «Наверно, Павел все же тревожится, при каждом стуке вздрагивает и думает: «Выдержит ли Карелка в гестапо или нет?» «Будь спокоен, Павло, Филипп Саблин выдержит, он все выдержит, не тревожься за своих мальчиков, они не будут сиротками. Как там ребята на допросах? Легенды отработаны, только и Дзорда не дурак, взяли всех по доносу Дельковского и с оружием в руках. Куда тут попрешь?»

Шла вторая неделя, как Филипп сидел в тюрьме. Пытать его прекратили. Очевидно, это входило в замыслы и Грановика, и Дзорды. Синяки заживали, опухоль на глазу опала, и он уже видел обоими глазами. Неожиданно смягчился режим, ему разрешили выйти на прогулку. Белобрысый встретил в коридоре и подмигнул, мол, все идет как надо, гуляй, укрепляйся. В тюремном дворе группа арестованных ходила замкнутой цепочкой по кругу, заложив за спину руки. От воздуха и света у Филиппа закружилась голова, он постоял несколько секунд, преодолевая слабость, и, заложив за спину руки, встроился в двигающуюся цепочку. По углам двора с автоматами стояли охранники в черных мундирах. Видно, Дзорда сдержал слово, охрану тюрьмы несли люди гестапо.

– Карел! – услышал он позади тихий оклик и обернулся.

За ним шел Андрусяк, заросший черной бородой до самых глаз.

– Господи! Неужели такое возможно! – воскликнул по-словацки Саблин. – Живой?!

– Живой! И Антонов, и Ян в порядке.

– Пытали?

– Так, самую малость, – с трудом подбирая словацкие слова, отвечал Андрусяк. И Саблину хотелось крикнуть ему по-русски: «Дружище, я так рад, что вижу тебя живым. Ты сообщил мне самую прекрасную весть, что все живы!». Но он промолчал.

– Голову скручивали ремнем, глаза чуть на лоб не выскочили. По пяткам лупили, но, видишь, не умер! Мне бы только раз добраться до этой бледной гниды, тогда и помирать можно.

– Ничего, потерпи, доберемся, не мы, так другие! – подбодрил его Саблин.

– Вся тюрьма знает, как тебя пытали. Ты без сознания лежал, а по камерам телефон работал, – он помолчал и добавил: – Сегодня день свиданий, к Яну жена с сынишкой придут, разрешили. Его ведь уже осудили. К смерти! За жандармов и за эшелон в Польше. Жалко человека, хороший товарищ! Его приговорили, а он смеется.

– Слышал что-нибудь о Саборове? Он же коммунист.

– Зина его навещала. Старик сказал следователю, что это его приемная дочь, выпустили Зину. Он совсем плох, у него сахарный диабет, а тут какие условия, может и помереть.

– К нам с тобой никто не придет. И хорошо! К нам нельзя, мы и тут приманка.

Едва Филипп вошел в камеру и лег на топчан, как снова загремел засов двери, и она распахнулась. Черная фигура выросла на пороге и процедила сквозь зубы:

– Вондрачек, на свидание!

– Какое свидание? Это ошибка! У меня никого нет! – испугался Саблин. Сердце учащенно забилось, он весь напрягся. «Какая-нибудь провокация!» – отчаянно заработал его мозг. Филипп ждал от белобрысого всего, но такого хода не предполагал.

* * *

За несколько секунд Филипп успел «просмотреть» всех своих знакомых, но ни один человек, по убеждению Саблина, не мог появиться в этой тюрьме.

Черная фигура охранника зловеще вырисовывалась в проеме двери, убеждая его лишний раз в опасной затее, связанной со свиданием.

– Ты что, оглох? Или рехнулся от счастья? Тебе говорят: Вондрачек, на свидание! – уже зло прикрикнул черный мундир.

Филипп понял, что свидание неизбежно, с кем-то надо сейчас встречаться и о чем-то говорить. Неужели кто-то решился прийти на свидание? Это же безумие, самоубийство, риск огромный появляться в тюрьме, да еще просить с ним свидания. Он шел в волнении по длинным коридорам тюрьмы, сопровождаемый черным мундиром. Дверь распахнулась, и он остолбенел. Он ждал кого угодно, перебирая в памяти всех, кого знал, но то, что в комнате свиданий окажется Ганка – такое не могло вместить его сознание. Филипп даже подумал, что ошибся. Ганка пришла к кому-то другому, но она бросилась ему навстречу. Как она оказалась здесь? После ранения ее отправили в Банску Быстрицу, и до него изредка доходили о ней вести. После той страшной ночи, когда Филипп отстреливался в окруженном доме и прижимал к себе раненую девушку, а потом нес ее в горы, он потерял покой, она снилась ему по ночам, в каждой девушке он видел Ганку и вспоминал ее даже тогда, когда после перенесенных пыток лежал в сырой темной камере. Ее появление было настолько неожиданным, что Филипп даже не сообразил, что свидание ему дали не в специальной комнате для свиданий, где их разделяло бы стекло и надзиратель строго следил за тем, что они говорят друг другу. Здесь же Ганка обвила его шею руками и прижалась губами к его губам. Филипп обнял девушку и почувствовал, как напряглось ее тело.

– Я так тосковала! Думала, не доживу до нашей встречи, – горячо шептала она, не обращая внимания на надзирателя, который сидел в углу и натурально дремал, предоставив им возможность говорить друг другу о любви.

– Кто тебе разрешил сюда прийти? – одними губами спросил Филипп девушку, все больше проникаясь тревогой за нее. Он был достаточно искушен во всякого рода провокациях и подвохах и прекрасно понимал, что визит Ганки в тюрьму – это не подарок ему. За этим что-то стоит, и надо как можно быстрее это разгадать.

– А разве мне нужно разрешение, чтобы тебя любить? – ответила она, и глаза ее смеялись, а взгляд был ласковым и теплым, как майское солнце. – Привет тебе от Кря… – одними губами произнесла она, и Филипп все понял: появление Ганки – это часть какого-го плана, разработанного Кряжем по спасению их всех из этой адской тюрьмы.

– Теперь я буду часто приходить к тебе. Я ведь живу в городе, а это рядом, – сказала она, но Филипп не понял, что было зашифровано в этой фразе. Понял одно, что она предназначалась для его ушей и что-то значит.

– Свидание окончено! – пробасил надзиратель, раскрыв сонные глаза. – Окончено! – повторил он и подошел к ним.

– Я приду завтра, жди меня! – Ганка выскользнула из его объятий и гордая, как Нефертити, понесла свою голову, украшенную копной темных с медным отливом волос. Она скрылась за дверью, а Филипп все стоял и не мог прийти в себя от изумления, волнения и правды, которая, скорее, напоминала фантазию.

– Иди, иди! – подтолкнул его надзиратель. – Увидел бабу и раскис. Придет завтра, господин Грановик распорядился!

«Черт возьми! Как я не понял сразу, что это сети белобрысого! Теперь он ее возьмет и на моих глазах начнет сдавливать обручем голову. Господи! Спаси ты ее! Если он пойдет на такое, я разобью себе голову о стену. Да, я разобью голову, у меня хватит на это сил! Тогда Ганка ему будет не нужна».

Он в волнении мерял шагами камеру, и мысли носились в его голове, скручиваясь в тугой непонятный узел. «Что же он хочет от Ганки?» – стал Саблин анализировать дальше поведение белобрысого. Ему хотелось смоделировать не только тот вариант, который пришел в голову сразу, а просмотреть все, что было возможно в пределах изобретательности этого хитрого иезуита. – «Конечно, хочет связи, подталкивает меня на принятие решения, рисует благополучное будущее, дает возможность оценить то, что я буду иметь, если пойду ему навстречу, и конечно, то, что я потеряю, если не пущу его дальше обещания сообщить о нем в Лондон. Ясно одно: белобрысый хочет напрямую выйти на связь с Лондоном. И если он получит эту связь, он меня уничтожит, чтобы я не достался Дзорде. Надо думать и разрабатывать нужный вариант, но сначала слово за Кряжем.

Даже если это искусная игра Ганки, и она вынуждена притворяться, Филипп с нетерпением ждал ее прихода на свидание.

С наступлением дня он вдруг почувствовал, что никогда еще в жизни не был так счастлив, как в этот день, даже омраченный тюрьмой и неизвестным будущим. Едва звякнул засов и распахнулась дверь камеры, Филипп был уже у порога. Охранник равнодушно поглядел на него и сказал:

– Вондрачек, на свидание!

Пройдя ряд коридоров и дверей, охранник передал его вчерашнему пожилому надзирателю, и, лязгнув металлической дверью, пошел обратно.

Филипп чуть не бежал, а надзиратель ворчал:

– Не спеши! Никуда она от тебя не денется. Господин Грановик разрешил вам обвенчаться.

Если бы грянул гром, Филипп был бы меньше поражен этим явлением, чем словами надзирателя. Он вдруг встал как вкопанный и переспросил шепотом, у него перехватило горло:

– Как обвенчаться?

– Как все, только священник прибудет сюда.

Что-то совсем непонятное и таинственное творилось вокруг Саблина, готовился какой-то грандиозный спектакль, в котором ему предстояло играть ведущую роль, но он не был к ней готов и теперь плыл по течению, подчиняясь его скрытым природным направлениям. Филипп совсем не представлял своего будущего действия, но чувствовал, что его решающий момент запланирован Кряжем.

Ганка стояла посреди комнаты, она излучала свет, тепло, радость, счастье, любовь. Филипп даже подумал на какую-то секунду, что такой прекрасной актрисы, наверно, свет еще не видел и – какая жалость! – не увидит. На ней был голубой шерстяной костюм, волосы перехватывала широкая голубая лента. На него смотрели, сияя голубой радостью, глаза-васильки. Едва Филипп переступил порог комнаты, Ганка бросилась к нему и стала страстно целовать его губы, глаза, щеки. Это было так натурально, что надзиратель отвернулся к окну и стал смотреть сквозь решетку на улицу.

– Начальник разрешил нам обвенчаться здесь, в тюрьме, – прошептала она между поцелуями. – У меня будет ребенок, и я хочу, чтобы у него был настоящий отец и настоящее имя отца.

Ошеломленный и этой потрясающей новостью, Филипп еще не мог взять в толк все, что творилось за эти два дня: Ганка, венчание, ребенок – от этого можно свихнуться. Но Филипп вдруг все отбросил и снова подумал о том, какую роль все это играет в освобождении или хотя бы в планах на освобождение. От обилия посыпавшихся на него новостей Саблин потерял дар речи и, не раздумывая больше, стал страстно целовать Ганку, которая отвечала на его поцелуи с неменьшей страстью. Он еще не пришел в себя от изумления, голова еще кружилась от любви, но он вдруг почувствовал, как что-то холодное и твердое скользнуло ему за пояс брюк. Филипп ощутил тяжесть этого предмета, и страсть его стала угасать. Он осторожно, все еще продолжая обнимать и целовать девушку, опустил руку на пояс, и его пальцы нащупали рубчатую рукоятку пистолета. Теперь он понял всю ганкину игру и с венчанием, и с несуществующим ребенком, и с несуществующей любовью…

Он понял, что все это было затеяно лишь ради одного – принести ему пистолет. Настроение его угасло, резко обозначились скулы на лице, даже сквозь щетину проступили незажившие рубцы. Филипп крепко прижал к себе Ганку и прошептал ей в самое ухо:

– Немедленно уходи из города! Чтобы через час и след твой простыл! Бойся хвоста, гестапо следит за тобой.

– Да-да, милый, я очень рада, что ты согласился. Венчание будет завтра в восемь утра. Если у нас будет мальчик, я назову его Андреем.

– Назови его лучше Филиппом, – попросил неожиданно Саблин.

– Тебе нравится это имя? Хорошо, я назову его Филиппом! А девочку назову Женей.

«Она хоронит Андрея Андрусяка и Женю Антонова. Милая Ганка, неужели ты могла подумать, что я уйду из тюрьмы один? Без Андрюши, Яна, Жени, старика Саборова. Или все, или никто!»

– Есть много красивых имен. Можно назвать девочку Зиной. – Ганка согласно кивала головой и гладила его небритые щеки. А он глядел в ее глаза-васильки и не мог поверить – в них была настоящая любовь. Можно говорить разные слова, придать им эмоциональную окраску, правдивое звучание, но они могут оказаться искусной ложью. Нельзя лгать глазами, они выдадут любую ложь, особенно когда речь идет о любви.

– Это правда? – спросил он с замеревшим сердцем.

– Истинная правда! Другой правды не бывает! – воскликнула она дрожащим от волнения голосом, и Филипп понял, что такое быть счастливым человеком.

– Свидание окончено! – прервал их излияния надзиратель и подтолкнул Саблина к двери.

– До свидания, Ганна! – обернулся Филипп у порога.

Надзиратель проводил глазами уходящую девушку, вздохнул:

– Повезло тебе, парень! Такая девушка тебя любит! Не разбойничал бы – жили бы себе тихо, спокойно. Тем более, дите скоро прибудет, – с сочувствием добавил он.

Филипп шел по коридору, приятно ощущая на поясе холодную тяжесть пистолета. Охранник гремел сзади ключами и молчал, а Саблин внимательно оглядывал замки на дверях, прикидывал расстояние от постов охраны до коридорных дверей. Он шел, и от тяжести оружия за поясом испытывал ликующую радость, потому что чувствовал себя воином, которого теперь не взять голыми руками. Лишь бы дотянуть до вечера, лишь бы не было допроса и пыток – тогда Филипп начнет свою атаку. Лишь бы не было допроса! Он просто молил Бога, хотя не верил в него, чтобы Бог вразумил белобрысого и Дзорду. На завтра назначено венчание, можно было надеяться на свободный, без пыток и допросов день, но Филипп боялся, боялся коварства гестапо. Его страшило не то, что он уложит несколько человек и погибнет сам, его страшило то, что ему не удастся тогда вырвать из когтей гестапо ребят, план Кряжа рухнет, и всему конец.

Он молил Бога и просил только одного: дать ему всего лишь один день. Саблин вдруг вспомнил когда-то вычитанные слова то ли Маркса, то ли Энгельса, что когда дьяволу припечет, то и он воскликнет: «Господи, помилуй!» Ему стало от этой мысли смешно, Филипп не сдержался и засмеялся. Угрюмый охранник, шедший позади, удивленно поднял голову и поглядел в заросший затылок заключенного.

Филипп не строил планы и расчеты, он просто знал, как ему поступить, и это будет то, что и разработал Кряж. В камере Саблин упал на топчан и отвернулся к стене. Просунул под рубашку руку и ухватил рукоятку пистолета, потом ощупал его до ствола. «Вальтер», – догадался он. – Хороший пистолет, но «парабеллум» лучше: пуля – девять миллиметров, человека опрокинет даже на бегу. К «вальтеру» Саблин вообще относился с недоверием из-за его малых размеров и небогатых стрелковых возможностей. Но сейчас он был несказанно рад этому пистолету. «Какая жалость, что ночью здесь не будет белобрысого и Дзорды! Ну да ладно, еще придет время собирать камни».

Время тянулось нескончаемо медленно, Филипп уже стал нервничать, потом заставил взять себя в руки. Вдруг ему пришла в голову мысль, что он не сумеет заманить в камеру охранника. Это не словацкие солдаты, это люди Дзорды. И что делать тогда? Едва слышно донеслись удары часов с городской ратуши. Филипп насчитал шесть. Еще долгих шесть часов, начало операции он наметил на двенадцать ночи. Лишь бы не приехал белобрысый. Лишь бы удалось заманить в камеру охранника. «А, куда вывезет! – махнул он мысленно рукой. – Только бы не стрелять раньше времени, иначе операции конец».

Он уже все прокрутил в голове, дважды провел нападение на охранника. Все получалось отменно, но вероятность срыва на первом этапе он не исключал и поэтому не хотел об этом думать. Он не мог просчитать, как поведет себя под дулом пистолета охранник, но надеялся на его благоразумие и инстинкт самосохранения: кому охота подыхать из-за какого-то бандита-партизана.

Часы на ратуше пробили девять раз, терпение Саблина достигло предела, он вскочил с койки и зашагал по диагонали камеры: семь шагов до двери, семь – назад. Потом начал приседать, наклоняться вперед, назад, вправо, влево. Проделав по сотне наклонов, он пятьдесят раз отжался на руках от пола и только после этого немного успокоился и вдруг почувствовал, как в его тело вновь вливаются силы, потерянные им во время пыток. Он снова обрел былую форму, вернулся неслышный пружинящий шаг, уравновесилось дыхание. Теперь он был готов к схватке. Наконец часы на ратуше начали свой двенадцатичасовой бой. Филипп лег на топчан, сбросил со звоном на пол кружку с бурой жидкостью,называемой здесь кофе, черный непропеченый кусок хлеба, пахнущий плесенью, и тихо, по-собачьи, завыл. Потом громче застонал и принялся корчиться и извиваться, симулируя сильную боль в желудке. Он глухо стонал, но так, чтобы стон прорывался наружу и был слышен за дверью. Но там была полнейшая тишина. Филипп дико завыл, упал с кровати, согнулся как можно больше, подтянул колени к лицу и, извиваясь и вздрагивая, словно паралитик, принялся надрывно ойкать и подвывать.

Эсесовец наконец откинул волчок и заглянул в камеру.

– Эй, ты чего орешь? – окликнул он снаружи Филиппа, но тот не отвечал и продолжал корчиться и выть.

За дверью звякнули ключи и щелкнул засов. Массивная железная дверь тяжело распахнулась, и охранник, здоровый детина, шагнул в камеру. Филипп, будто его подбросило пружиной, вскочил на ноги и выхватил из-за пояса пистолет.

– Не вздумай кричать! Мне терять нечего! Лицом к стене! Быстро! – приказал он грозно, и охранник, ошарашенный таким оборотом, сразу же выполнил его команду. Да, ему не хотелось умирать, а этот парень не остановится, если надо, и нажмет на спусковой крючок.

Саблин подскочил к нему и что было силы обрушил на его висок рукоятку пистолета. Тот без звука рухнул на каменный пол, и связка ключей загромыхала об пол, как удар молота о железо. Филипп выхватил из его кобуры «парабеллум» и осторожно выглянул в тускло освещенный коридор. Там была могильная тишина и спокойствие. Все спали. Он подхватил связку ключей и принялся за эсэсоца. Несколько минут Филиппу понадобилось, чтобы раздеть охранника и облачиться в его черный мундир. На всякий случай он все же заломил ему руки за спину и связал их поясным ремнем, хотя был уверен, что после такого удара охраннику уже не очнуться. Рукав тюремной робы запихал ему в рот, и, сдерживая самого себя, неторопливо покинул камеру, щелкнув на двери засовом.

Где-то здесь в одиночках сидели Андрусяк, Кудряшев, Антонов, Ян и старик Саборов. Филипп наугад заглянул в глазок ближайшей камеры, и ему сразу повезло: в лежащем на топчане он узнал Андрусяка. Саблин поискал в связке ключ и открыл дверь. Андрей вскочил на ноги. Лицо его, искаженное кровоподтеками, выражало страх и обреченность, он не узнал одетого в черную форму Филиппа.

– Держи! – протянул ему «вальтер» Саблин.

Андрусяк чуть не вскрикнул, он зажал себе рот рукой, глаза до такой степени округлились от удивления, что готовы были выскочить из орбит. Он ухватил пистолет и не сводил с Филиппа засветившегося восхищением взора.

– Сиди тихо! Я сейчас сниму второго охранника, и примемся за остальных, – прошептал Саблин.

Он также неторопливо, с трудом сдерживая волнение, пошел по коридору до поворота, где за решеткой, перерезающей проход, сидел за столом эсесовец. Он что-то читал и не обратил внимания на приближающегося в черной форме Филиппа.

Подойдя к решетке, тот негромко сказал:

– Открой-ка мне!

Охранник в полной уверенности, что подошел его напарник, направился к решетчатой двери. И только тогда, когда его взгляд упал на пистолет, нацеленный ему в живот, он в испуге поднял голову и попятился назад. Его губы что-то беззвучно шептали. Как завороженный, он смотрел то на пистолет, то на заключенного, не понимая, что это значит.

– Не валяй дурака! Открой дверь! – приказал Филипп жестко и вскинул пистолет, нацелив его в лицо охраннику.

– Я сейчас! Я сейчас, только ключи, – заикался тот и шарил по карманам. Наконец ему удалось найти в карманах ключи, но он никак не мог попасть в замочную скважину: руки у него тряслись, и ключ стучал об замок. Все же он справился с дрожью и распахнул дверь:

– Иди сюда! – показал Саблин пистолетом в глубину коридора и, подталкивая охранника в спину стволом, привел в камеру к Андрею и сходу ударил его рукояткой пистолета по голове.

– Возьми его форму, свяжи руки и заткни рот. Не забудь пистолет! Я пока понаблюдаю. – Филипп вышел в коридор. Вскоре к нему присоединился и Андрусяк, одетый в черный мундир.

– Как он там? Пришел в себя?

– Нет! Я его пристукнул! Связывать нечем.

– Где Ян, Кудряшев, Антонов?

– Они здесь, рядом. Нас далеко не разлучали. Легче было бить и пытать. На мне живого места нет. Они играли в бильярд.

– Как в бильярд? – не понял Саблин и посмотрел на побитое, в синяках, лицо Андрея.

– Это у них называется «бильярд» – становятся четверо по углам комнаты и гоняют тебя кулаками, пока кто-нибудь не промахнется. Тот и покупает выпивку, но от этого звереет и лупит почем зря. По два, по три раза в день «бильярд». И спрашивают про отряд. Переносицу сломали, зубы выбили, наверно, перелом ребра. А ты говоришь, связывать его. Я их буду давить, как клопов. Ты уж мне не мешай в этом! – яростно прошипел Андрей. – Добраться бы до этого бледного недоноска! Тут еще немец какой-то, Фрицем зовут, поймать бы…

– Поймаем! Открывай камеру и предупреди, чтобы ждали сигнала и сидели тихо. – Саблин пошел вперед к следующему посту, еще не веря в полную удачу. Здесь дело сразу осложнилось: двое эсесовцев несли службу у лестницы наверх. Раздумывать было некогда: Филипп подождал, пока подойдет Андрей, и сказал:

– Давай напрямую! Только не спеши стрелять. Лишь в крайнем случае! Иначе все полетит к чертям. Нам отсюда не выбраться, и других погубим. Иди за мной следом! – и Саблин пошел к лестничному пролету. Слабый свет лампочки давал им возможность приблизиться к охранникам, и те пока не проявляли признаков беспокойства. И лишь когда они подошли вплотную, один охранник вдруг забеспокоился и потянулся рукой к кобуре.

– Не двигайся! – приказал Филипп, наставив на него пистолет. – Руки за голову и лицом к стене! Живо!

Эсесовцы безропотно подчинились, и Андрей мгновенно разоружил их.

Вдруг резко и пронзительно зазвонил телефон на стене. Филипп снял трубку:

– Халло!

– Губер, ин орднунг? – спросил хриплый голос.

– Яволь! Натюрлих! – небрежно ответил Саблин и положил трубку. – Откуда-то немец.

– Чего они? – встревожился Андрусяк.

– Спрашивают, все ли в порядке. Я сказал, что все в порядке. Веди этих в камеру и переодевай Антонова и Яна. Эй, Губер, где следующий пост? И расскажи-ка нам о схеме постов.

Охранник с короткой стрижкой и широко расставленными глазами с готовностью стал рассказывать:

– У выхода во двор охраны нет. Двое на проходной. И двое на вышках с пулеметами, – добавил он. – В углу под вышкой – помещение. Там вместе с лейтенантом одиннадцать человек, – спешил заработать себе жизнь Губер.

– А где кабинет Дзорды?

– Наверху. Там еще пост у кабинета. Но охраняется лишь тогда, когда начальник полиции здесь ночует, – заключил довольный сообщенной информацией Губер.

– Кто звонил? Голос хриплый.

– Это шарфюрер Фриц Блох. Он ответственный за всю команду.

– Где ваши автоматы? Или винтовки?

– Мы не берем их во внутреннее помещение.

– Плохо! В следующий раз берите.

Губер подобострастно хихикнул и щелкнул каблуками:

– Так точно, господин партизан!

– Когда смена?

– Через сорок минут, господин партизан!

– Ух, какой службист, сволочь! – выругался Андрусяк и сильно ударил его в живот кулаком. – Он, гад, меня по затылку бил, чтобы я быстрее ноги волочил. Все хотел следователю понравиться! Пошел в камеру! – Андрусяк пнул охранника по ноге, и тот заспешил по коридору.

Антонов облачился в широкий мундир Губера, и он висел на нем, как на вешалке. Худенький Антонов, изможденный тюрьмой и пытками, и Губер – сытый и жирный, как боров. Филипп улыбнулся комичности фигуры Антонова.

– Из тебя вышло бы неплохое огородное пугало в этом поганючем мундире, – засмеялся Ян, оправляя на себе мундир второго охранника. – Такой здоровый, а сапоги жмут.

– Возьми сапоги Губера, – предложил Антонов, – они мне велики.

Они быстро обменялись сапогами и оба, довольные, уставились на Саблина. У них уже сложилась уверенность, что Филипп действует по заранее разработанному плану, и они были бы несказанно удивлены, если бы узнали, что все идет у них экспромтом.

– Ребята, самая трудная задача – снять часовых на вышках. Там пулеметы, чуть сфальшивим – и они нас так польют свинцом, что нам отсюда не выбраться. Да и времени будет мало, когда в гарнизоне проиграют тревогу. Надо начать с проходной, она хоть и освещена, но с вышки ее не видно. Я все это просмотрел, когда два дня меня сюда водили на свидание.

– Какое свидание? – удивился Женя Антонов.

– Нарушаешь закон конспирации, – улыбнулся Саблин. – Поменьше знать, поменьше имен, поменьше адресов! Забыл?

– Уж очень необычно. Давай, командир, приказывай! У тебя, наверное, есть план, – переключился Антонов на операцию.

– Да никакого плана нет! – поморщился от досады Саблин. – Андрей и ты, Ян, – вам проходная. Будьте предельно осторожны! Упаси Бог стрелять! – предупредил Саблин. – Возьми нож Губера. Помните, за нашей спиной не один десяток товарищей. Единственный выстрел – мы их погубим. О нас я ничего не говорю – это наша работа. Спасти надо тех, кто в камерах.

– Все ясно! – ответил Андрусяк.

– Мы с Женей пойдем в караульное помещение. Одиннадцать и лейтенант – для двоих многовато. Если нам не удастся тихо разоружить охрану, расстреливайте часовых на вышках, открывайте ворота, всех из камер и в лес, в горы! Нас не ждать! Пошли, Женя, скоро смена, тогда нам придется трудно. А сейчас они мирно спят, и мы застанем их тепленькими. Когда возьмете проходную, выключите и включите свет – это для нас сигнал.

Андрей с Яном проскользнули полутемным коридором и оказались перед железной дверью проходной. Не учтен был тот факт, да его и нельзя было учесть, что дверь проходной отделялась от коридора массивной решеткой, очевидно, отпираемой изнутри, так как нигде не было видно ни замка, ни засова. Ян слегка подергал решетку и понял бесполезность их затеи. Одно дело – снять охрану внутри тюрьмы, другое дело – выбраться наружу. Надо было как-то выманить в коридор охрану, заставить гестаповцев самих открыть решетку. За дверью были слышны бубнящие голоса, и Ян, к своему удивлению, понял, что там говорили по-немецки.

– Вот это номер! – тихо воскликнул он. – На проходной охрану тоже несут немцы! Везде немцы! Значит, тюрьма – это серьезно!

Вдруг его осенила мысль, и он принялся жалобно мяукать. Бубнить за дверью перестали, потом удивленный голос произнес:

– Китцен!? Донер веттер! Китцен! – щелкнула внутренняя задвижка, и дверь открылась. Человек в черном мундире принялся вглядываться в полумрак, пытаясь отыскать глазами кошку. Потом он щелкнул еще задвижкой и отодвинул в сторону решетку. Ян выскочил из укрытия, сильно ткнул его стволом пистолета в солнечное сплетение. Не давая ему опомниться, повернул лицом к стене и прижал к его спине ствол пистолета.

Второй немец сидел на топчане в расстегнутом мундире, рядом лежали автомат и фуражка. Он не растерялся при виде партизан и схватился за оружие. Выстрелить Андрей ему не дал, он прыгнул на него, и они покатились на пол. Немец оказался сильным и стал одолевать измученного тюрьмой и пытками Андрусяка. Изловчившись, гестаповец схватил его своими цепкими пальцами за горло, да так сильно, что тот захрипел, задыхаясь. Ян, прижимая пистолет к спине немца, с тревогой следил за схваткой Андрея и понял, что ему немца не одолеть. Он прыгнул к ним, со всего размаха ударил немца сапогом в висок. Гестаповец выпустил шею Андрея и отвалился на спину. Ян метнулся обратно, опасаясь, что второй немец либо бросится на него, либо шарахнется к двери и поднимет дикий крик. Но немец стоял без движения, уткнувшись лицом в стену, и, наверно, даже не видел только что разыгравшейся смертельной схватки, очевидно не помышляя о сопротивлении, принимая свою судьбу, как неизбежное.

Андрусяк встал, покачиваясь и мотая головой из стороны в сторону. Он несколько секунд отпускал крепкие выражения по адресу лежащего у его ног немца, поминая и его мать, и детей, и жену, и все его немецкое колено, используя свои хулиганские познания, почерпнутые в одесских колоритных дворах. Но так как он выдавал ругательные тирады на русском языке, Ян не особенно понял суть и значение его выступления, но одобрительно кивал головой, очевидно имея свое аналогичное мнение о немце, его матери, жене и детях.

– Мигни светом! – сказал он Андрусяку, продолжая страховать немца пистолетом.

Андрусяк выключил и включил свет, давая понять Саблину, что дело сделано.

– А что будет с этим? – спросил Ян.

– То, что и со всеми! Или хочешь взять его в плен? – ухмыльнулся Андрусяк и сильно ударил эсесовца по голове стволом автомата. – Свяжи его, и покрепче! Этого тоже! Ты из него, кажется, выбил дух! – Андрей перевернул лежащего на полу немца и увидел небольшое пятно крови на виске. – Этот готов, но на всякий случай свяжи, а я пойду ребят подстрахую, – он схватил автомат и бросился в коридор. Из проема полуоткрытой двери ему было видно, как Саблин и Антонов пересекают освещенный прожектором двор. Вот они миновали центр и приблизились к караульному помещению. Андрусяк держал наготове автомат и ждал. Но все было спокойно, охрана на вышках не встревожилась.

Тем временем Саблин и Антонов пересекли квадрат тюремного двора и подошли ко входу в караульное помещение. Филипп легко открыл дверь, и оба оказались внутри большой комнаты. Посредине стоял длинный стол, у стены несколько солдатских кроватей, заправленных серыми одеялами. Филипп быстро пересчитал солдат: четверо играли в карты, двое что-то писали, трое наблюдали за игрой, двое лежали в кроватях. На вешалке у входа висели их автоматы. Лейтенанта в комнате не было, но Саблин заметил закрытую дверь, очевидно там и находился офицер. Держа под прицелом двух пистолетов солдат, Филипп тихо, но решительно и жестко сказал:

– Всем на пол! Быстро! Проклятые собаки!

Антонов схватил с вешалки автомат и передернул затвор. Ошарашенные неожиданным вторжением солдаты в первые секунды растерялись, но щелчок автоматного затвора вернул им сообразительность, они буквально повалились на пол. Филипп шагнул к двери и распахнул ее. Лейтенант в голубом нижнем белье лежал на кровати под солдатским одеялом и читал книгу. На спинке стула висел его мундир с эсесовскими знаками отличия. Он вскочил с постели, в его глазах вспыхнул гнев.

– Вас бедойтед эс! – задохнулся офицер от ярости и потянулся рукой к висевшему тут же ремню с кобурой. Но Филипп резко отпихнул ногой стул и сказал:

– Я тебе сейчас покажу, в чем дело! – он рванул штурмфюрера за волосы, перехватил его тонкую шею и сдавил так, что тот захрипел. Саблин бросил его на пол, подхватил ремень с кобурой, рывком поставил на ноги офицера и толкнул его в дверь. В комнате, послушно уткнувшись носом в пол, лежали его солдаты. Он так растерялся при их виде, поверженных, под дулом автомата, что колени у него все время подгибались, и он вынужден был сесть на стул. Ему показалось, что солдаты его уже мертвы, и от страха он затрясся и заскулил со слезами:

– Майн Готт! Майн Готт! Тотен зи мих нихт! – он упал на колени перед Саблиным, и натуральные слезы потекли из его глаз. Страх за жизнь парализовал его волю, он по-детски плакал.

– Я оставлю вас в живых, если снимете часовых с вышек. Кто там несет охрану: словаки или немцы?

– Немцы, немцы! – воскликнул он. – Здесь всюду немцы. – Я сейчас сниму часовых! – он вскочил и бросился к двери. Саблин перегородил ему дорогу.

– Надень мундир! Часовым прикажешь явиться сюда, в караульное помещение.

Через пару минут офицер был в мундире и сапогах. Саблин вытолкал его в круг света прожектора, сам остался в тени, наставив на него автомат.

– Мюллер! Краузе! – крикнул офицер громко. – Немедленно сюда! – и, повернувшись на деревянных ногах, вернулся в караульное помещение. Филипп указал ему на стул, и немец, с проступившей бледностью на щеках и трясущимися от страха руками, буквально упал на него, сжав острые колени. Вызывая часовых, он израсходовал последний нравственный и физический запас сил и теперь сидел, уткнувшись в пол взглядом. Иллюзий никаких лейтенант не строил, он узнал этого человека, а легенды о его стойкости и беспощадности достигали и ушей офицера. Следователь, неоднократно пытавший его, с удовлетворением говорил, что это прекрасный для работы, имея в виду пытки, материал, ценная фигура. Ему было страшно, он боялся поднять голову, чтобы посмотреть на свою судьбу.

Вошел солдат в плаще, на шее висел автомат. При виде лейтенанта, сидевшего с обреченным видом, охранник остановился у порога. Женя подскочил к нему и, уткнув в бок автомат, прижал его к стене. Он сорвал с него оружие и крикнул по-русски:

– На пол! Ложись на пол! Скотина!

Немец в растерянности смотрел на Антонова, еще не понимая, чего он от него хочет.

– Цу боден! – скомандовал Филипп, и немец тут же выполнил команду, уткнувшись лицом в бетонный пол.

Второй солдат вошел в караульное помещение, что-то ворча про себя.

– Герр штурмфюрер… – начал было он с порога и осекся.

Антонов наставил на него автомат и хрипло сказал:

– Хватит, наслужился! – не давая ему опомниться, вырвал из рук автомат и добавил: – Боден! Мать твою так!

Немец мгновенно выполнил его команду и замер на полу.

– Ну Женя! Ты даешь! Уже можешь быть у них фельдфебелем! – засмеялся облегченно Саблин, довольный и радостный оттого, что операция прошла без единого выстрела, без потерь, что свобода наконец наступила.

– Зови ребят. Женя! Мы их взяли, всех до одного! – вдруг, пьянея от радости, воскликнул Саблин.

– Господин Вондрачек! – окликнул Филиппа офицер. – Там, в главном корпусе, наверху следователь, – зарабатывая себе жизнь, сообщил он.

– Он о чем? Жизни просит? Я его все равно за этот черный мундир приговорил! – воскликнул Антонов. – Все они от Гитлера! Видишь, усики отрастил. Чистый Гитлер!

– Нет-нет, я не Гитлер! – запричитал офицер, догадавшись, о чем идет речь между этим русским и словаком.

– Здесь следователь! Сейчас он нам поможет его захватить. Без офицера можно наделать шума.

В караульное помещение вошли Ян и Андрусяк. Они с удовлетворением оглядели лежащих охранников и офицера.

– Ян и Антонов пойдут с нами! Ты, Андрей, смотри за пленными. Пойдем брать следователя!

– Каких пленных? – разозлился Андрусяк. – Ты что, на фронте? Пленных нашел! Ладно, идите! Эти не уйдут! – взвинтился Андрей. – Пленные!? Сволочи! Палачи!

– Пойдете с нами, – приказал офицеру Саблин. – Покажете, где следователь, и поможете нам его взять.

– Вы гарантируете мне жизнь! – сразу начал торговаться немец. – Я молодой, я совсем не жил. Моя биография всего на полстранички: школа, гитлерюгенд, офицерские курсы. Я никого в жизни не убил! – торопливо причитал он.

– Так он еще и гитлерюгенд! – ухмыльнулся Саблин. – А ты говоришь, он не пленный. Видишь, как старается, жизнь хочет получить. Жизнь, оказывается, стоящий товар, а мы ею не дорожили и не торговались.

– А мне он жизнь сохранил бы, будь сейчас в его руках власть?

– Нет, Андрей, нам они жизни не гарантируют. Нас они только пытают да вешают! Мы пошли! Ты тут смотри!

Они миновали большой вестибюль, и офицер повел их узким коридором. За поворотом Филипп увидел эсесовца, и рука невольно потянула из кармана пистолет.

– Нет! Нет! – тихо сказал офицер. – Это мой солдат! – И действительно, солдат, глядя в лицо офицеру и не замечая остальных, вытянулся перед ним. Антонов ударил его наотмашь пистолетом. Ян подхватил обмякшее безвольное тело и бесшумно опустил его на пол. Из кобуры вытащил пистолет и засунул его себе за пояс.

– Он бы нам только мешал, – заметил Ян и взглянул на офицера, с ужасом глядевшего на всю эту жестокую сцену. – Ты, гад, давай делай свое дело! – сказал он офицеру и подтолкнул его к двери.

– Он здесь? – спросил Саблин по-немецки.

– Да-да, здесь! – торопливо и услужливо ответил офицер.

– Стучи!

Лейтенант постучал и прислушался. За дверью послышалась какая-то возня, очевидно белобрысый вставал с постели. Потом до их слуха донеслось глухое ворчание.

– Кто там? – откликнулся из-за двери сонный голос.

– Это штурмфюрер Лейниц. Вы срочно нужны!

– Что еще случилось? – послышался голос у самой двери.

«Так, белобрысый здесь ночует, потому что здесь безопасно. Боится, бледнокожая гнида!» – подумал Саблин и приготовился к нападению.

Щелкнул замок, дверь распахнулась, и Филипп сильным ударом ноги в живот свалил белобрысого на пол. Тот согнулся в калачик и заскулил:

– Ой, больно, умираю! Помогите!

«Рехнулся, – подумал Саблин. – Помогите! – это кому же? Мне?» Филипп вошел в комнату и повернул выключатель. К своему удивлению, он увидел здесь еще одну кровать и своего старого знакомого Фрица, которому едва не откусил палец во время первого допроса. Рука у него все еще была забинтована. Но он резво вскочил с кровати, в левой руке у него оказался пистолет, и Фриц неприцельно, нетвердой, дрожащей рукой все же успел сделать выстрел. Пуля взвигнула возле уха Филиппа, и в ответ мгновенно прогрохотала автоматная очередь. Ян сразил его сразу, и комок белого белья грохнулся на пол – все, что только что было Фрицем, арфюрером, специалистом по пыткам, выжимавшим из русских ребят сведения о партизанской бригаде.

Филипп пнул сапогом белобрысого, все еще корчившегося от боли на полу.

– Ладно! Вставай! Хватит переживать! Главное у тебя впереди! Но для начала ты вызовешь сюда два грузовика. Тогда я об этом скажу суду, может быть, и помилует. У нас свой суд.

– А если я откажусь? – перестал стонать и, встав на колени, заикаясь, спросил белобрысый.

– Тогда мы пойдем в твою следственную камеру и попробуем на тебе твои инструменты. Кто будет его пытать? – спросил Саблин Антонова и Яна.

– Я его шлепну! – честно признался Антонов.

– Тогда я за него лучше возьмусь, – согласился Ян.

– Хорошо! Я вызову вам грузовики, – белобрысый встал и пошел к телефону. Ян двинулся следом и взял в руку телефонный провод, готовясь сразу же его оборвать, если следователь скажет что-нибудь лишнее.

Но белобрысый не сказал ничего лишнего, он набрал номер и четко отдал команду прислать в тюрьму два грузовика.

– С охраной? – задал он дурацкий вопрос.

– Без охраны, – ответил Филипп. – Как-нибудь обойдемся.

Белобрысый кивнул и сказал, что все согласовано с Дзордой.

– Через двадцать минут машины будут здесь! – доложил Грановик по-военному.

– Какое у вас звание? – спросил Саблин.

– Гауптштурмфюрер!

– Какие отношения с гестапо?

– Дзорда – шеф местного гестапо! Я же представляю здесь Берлин! – с какой-то заносчивой гордостью ответил белобрысый.

«Вот это да! – удивился Саблин. – Придется брать его в бригаду. У него должно быть много информации».

– Вам далеко не уйти. Город патрулируется войсками. Лучше вам всем сдаться. Тогда мы найдем способ, как вам сохранить жизнь, – нагло и уверенно заявил Грановик.

– Ребята, он нам предлагает сдаться ему и будет стараться сохранить нам жизнь, – без тени улыбки и иронии сообщил Саблин.

Антонов неудержимо рассмеялся, за ним – Ян и Филипп.

– Ладно, повеселились – и за дело. Все документы на заключенных сюда, на середину комнаты. И побыстрее! – приказал он белобрысому.

Тот шагнул к сейфу, щелкнул замком и распахнул дверцу. Он протянул руку и вдруг резко повернулся к Саблину, в руке у него матово блеснул пистолет. Женя мгновенно свалил его автоматной очередью и, повернувшись к офицеру, в упор расстрелял и его.

– А я ему жизнь пообещал, – с сожалением произнес Саблин. – Он так старался нам услужить.

– Зато я ему такой роскоши не обещал! – резко ответил Антонов. – И тебе бы он жизнь не подарил, окажись ты снова у них в руках!

– Ты прав! Я тоже не щедрый! Просто хотел его использовать, пока выберемся из города. А теперь – всю охрану расстрелять! Иди, встречай машины. Водителей нейтрализуй без шума. Я займусь документами.

Ян и Антонов ушли, Саблин вывалил на пол кипу папок, растрепал листки и открыл окна во двор. Туда группами и в одиночку собирались заключенные. Но там царил порядок и тишина. Ян выстраивал их в две шеренги. Андрусяк снимал с вышек пулеметы. Филипп видел, как во двор въехали две автомашины с брезентовым верхом, как легко и быстро разоружили водителей, и заключенные двумя шеренгами пошли садиться в машины. Через несколько минут во дворе остались всего три человека. Филипп чиркнул спичкой и бросил ее на груду бумаг. Пламя сначала медленно, потом все сильнее стало пожирать то, что было совсем недавно страшной судьбой десятков человек. Саблин, прыгая через три ступеньки, выскочил во двор. Он сел за руль одной из машин, рядом поместился Андрусяк.

– Как пленные?

Андрей молча махнул рукой, что означало, ни больше ни меньше: не о том надо заботиться. Надо думать, как выскочить из города.

Машина рванулась с места и, набирая скорость, пошла по ночным пустынным улицам. Следом, не отставая ни на метр, шел второй грузовик, за рулем которого сидел Ян. Позади, там, где была тюрьма, в небо поднималось яркое зарево, и сверкающие рубинами искры срывались и улетали в черноту пустого неба…

Так завершился еще один эпизод его большой войны.

* * *

История окончилась, пленка промоталась, и автоматика выключила магнитофон. Шмелев сидел без движения в кресле, и вся эта страшная картина человеческой жизни стояла перед его глазами. Он не мог ее отбросить, закрыть, исключить из сознания, потому что эта история стала его жизнью, которую ему захотелось прожить через образы всех этих людей, их воспоминания, пройти их жизнь в обратную сторону от ее конца к началу.

Так он решил для себя.

КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ

III Диверсанты Записки контрразведчика

Мои записки протокольны и в них содержится абсолютная правда, за исключением выдумки и лжи, сочиненных отрицательными героями, пытающимися за всем этим скрыть истину. Я, как и журналист, не родился чекистом и не был им почти до 25 лет. Раньше, когда я смотрел фильмы и читал книги о шпионах и диверсантах, я испытывал какую-то необъяснимую злость и досаду, что через десятки лет после установления советской власти по нашей земле все еще разгуливают шпионы и диверсанты. Потом я сам смеялся над своими мыслями. Шпион теперь не ходит с пистолетом или стилетом, не таскает за пазухой взрывчатку, чтобы подорвать водокачку. Материальный ущерб на копейку имеет обратную реакцию в народе, диверсии только обостряют бдительность, вызывают чувство ненависти к тем, кто поручает и вдохновляет диверсии. Современный враг более изощрен, его задача – вызвать доверие к западному миру и чувство неприязни к правительству, коммунистической партии, недоверие к их решениям. В этом и состоит самый большой ущерб, который может нанести враг нашему народу. Один из руководителей «Голоса Америки» Э. Мэррой как-то высказался по этому вопросу, даже «простое внесение сомнений в мышление людей твердо убежденных – это уже большой успех».

Позднее, когда я уже работал в органах государственной безопасности, я собственными глазами видел таких людей, которые под воздействием «конторы» Мэрроу начинали сомневаться и действовали так, как и хотели наши идейные враги. Я изучал их психологию и пытался понять, какие мотивы могли толкнуть человека на безнравственные поступки. Они не были врагами нашей Родины, они просто заблуждались и сами не замечали, как становились орудием в руках наших идейных противников. Сейчас, когда мысли и чувства оказались раскованы, люди стали говорить что думают и поступать без страха быть наказанными. С ними стало легче, эти не предадут и не продадут Родину. Они будут ворчать, ругаться по поводу устаревших порядков, нехватки товаров, продовольствия, но не клюнут на враждебную приманку. Они стали сомнительными объектами для наших идейных врагов. Раньше их негативные высказывания по поводу нашей жизни уже были радостью и надеждой для западных идеологов. Сейчас это уже ничего не значит. В экстремальной ситуации они будут бóльшими патриотами, чем неведомые молчальники.

Знал я и настоящих врагов, они приезжали в нашу страну под личиной друзей. Был один молодой священник при иностранном посольстве в Москве, который ходил в джинсах, спортивной рубашке и ковбойской шляпе. Молодой, интересный собой, разъезжал по Москве на красивой спортивной автомашине. Нет, он не заговаривал с прохожими, не рассказывал им, как прекрасно живется на Западе, не призывал их свергать Советскую власть и устанавливать «демократию». Он был хитрым и умным врагом, этот западный попик. Свою машину использовал, как приманку, как живца и ждал, пока глупая рыбешка клюнет. Он ловил на любознательности: его «мустанг» был действительно хорош, словно для этих целей создан. Соберутся пять-шесть молодых людей, смотрят, удивляются, обсуждают, а наш попик тут как тут. Садись, мол, прокачу! Хочется юноше покрасоваться в этом заморском чуде – вот и поехали! Потом зазовет домой: кофе, пиво в банках, виски, музыка, видео. Гость рад, что побывал у такого общительного хозяина, который за все время ни разу не отозвался плохо о нашей Родине, партии и правительстве, не агитировал против Советской власти. Он просто угощал, показывал журналы с девочками, одетыми и не совсем, подарил пару журнальчиков. В следующий раз молодой человек уже приходил с приятелем. Хозяин радушно встречал гостей, пересыпал свою речь анекдотами и шутками. Знал он этих анекдотов и всяческих слухов целую уйму: все-то про Василия Ивановича Чапаева, про Дзержинского, Ленина. После виски это было очень смешно и остроумно, хотелось запомнить и рассказать. А слухи – тут уж не было границ фантазии и изобретательности: то соль исчезнет, то наш космический корабль сошел с орбиты и унес в галактику экипаж космонавтов, то начался голод в Поволжье, и т. д.

Они и не замечали, как все больше и больше заглатывали наживку, а потом стали ощущать, что им тесно в нашей стране, что они хотят западной демократии…

* * *

Народу в тот день в этом популярном театре было много, да и вещь была интересной, что привлекла сюда довольно экстравагантную публику. То справа, то слева слышалась иностранная речь: были тут и англоязычники, и франкоязычники и, конечно, наши, из социалистических стран. И среди этой богатой, разноцветной, празднично одетой толпы незаметной мышкой проскользнула девушка с подкрашенными волнистыми волосами, в короткой юбке, открывавшей длинные породистые ноги, о которых пошляки говорят, что они растут прямо из плеч, и в голубой кофточке. Все это дополняла черная сумка на ремне через плечо, набитая, очевидно, всяким девичьим скарбом. Лицо у нее было косметически обработано от щек до ресниц и бровей, хотя оно вряд ли нуждалось в такой отделке. Ей было лет девятнадцать, и нежная молодая кожа сама себя прекрасно рекламировала. Приятные черты лица и скрытые темными очками глаза никак не гармонировали между собой. Но кто им, современным молодым, указ, какая там писанная мода? Есть свои мозги и неосознанная ответственность за свои поступки. Звали ее до удивления просто, как у Льва Толстого в «Воскресенье» – Катя Маслова. Она была одна здесь и почему-то слегка нервничала: подошла к одному буфету, взяла стакан фруктовой воды, сделала глоток и пошла к другому буфету, постояла в очереди, потом вышла, взяла в руки программку, повертела ее в руках, бросила на столик и вдруг, наклонив голову, решительно пошла по лестнице на галерку. Оттуда она несколько секунд глядела, перевесившись через борт, в слабо освещенный зал, который все больше и больше наполнялся. В оркестровой яме попискивали музыкальные инструменты. Вдруг Катя нервно стала дергать застежку на сумке, откинула крышку, выхватила оттуда пачку каких-то белых листков и, размахнувшись, бросила всю пачку к потолку. Листки рассыпались и полетели в разные стороны вниз, на публику. Набрав в легкие воздуха, она крикнула взволнованным, взвинченным, режущим слух голосом:

– Читайте! Читайте все! В них – правда! Пусть все знают! – Голос оборвался, не хватило воздуха.

Весь зал, вся публика обернулась на галерку, на этот тревожный, взлетевший и оборвавшийся голос. Паренек в светлом свитере шагнул к Кате и схватил ее за плечо:

– Ты что! Рехнулась? Здесь театр, а не митинг! – крикнул он ей. Снизу блеснула фотовспышка, кто-то снял эту сцену.

– Не трогайте меня! Не трогайте! – забилась девушка в истерике и вдруг с надрывом разрыдалась.

Парень не растерялся, он подхватил ее за талию и силой повел в коридор, приговаривая лишь одно слово:

– Все! Все! Все!

* * *

Колонна заключенных медленно втягивалась в зону через широко раскрытые ворота, у которых стояли конвойные с карабинами и зорко просматривали сквозь ряды усталых, понурых людей.

– Эй, чурка, глаза вывернешь! – крикнул чей-то насмешливый голос молодому солдату. Солдат лишь бешено сверкнул черными раскосыми глазами, но тут же подавил в себе вспышку ярости, возникшую от оскорбления.

Резко прозвучала команда, и колонна распалась на бесформенные группки и одиночек и побрела по баракам. Феликс Черняк – высокий голубоглазый блондин с нежным румянцем на щеках, за что получил здесь кличку «Барышня», устало побрел к своему бараку. Он вошел в помещение с двумя этажами нар и тусклым светом лампочки и лег. Ощущение было приятное, тело слегка ломило от усталости, но это не лишало его радостного настроения, которое Черняк маскировал, скрывал и выказывал полное равнодушие к тому, что его ожидает через неделю. Он только мысленно мог себе позволить взглянуть на себя на воле: в дорогом костюме цвета «моренго», с плащом, переброшенным через плечо, и нахальной полуулыбкой, предназначенной для женщин. Так он представлял себе свободу, и эта картина так запечатлелась в его сознании, что даже не требовалось напрягать память, чтобы вновь и вновь видеть себя в большом городе, прогуливающимся по проспекту. От грез о свободе его оторвал хрипатый ненавистный голос Ржавого – рано полысевшего рыжего зека с приплюснутой головой, который постоянно донимал Черняка скабрезностями, приставал к нему как к женщине, доставляя удовольствие и развлечение всему бараку.

– А Барышня-то уже в постельке! – крикнул Ржавый. – Ждет фраера, чтоб поласкаться. Почем ночка, Барышня?

Все дружно засмеялись, стали острить по этому поводу, но Черняк не шевельнулся. «Хоть бы тебя, гада, бревном задавило! Господи, сделай ему бревном по лысине!» – взмолился он, продолжая лежать.

– Чевой-то молчит? – подступил к нарам худой, по кличке Жердь, с лошадиной физиономией заключенный.

– Они у нас нонче гордые, – не унимался Ржавый. – На свободу собрались. А нам без нее тут хоть пропадай!

– Дергануть ее что ли за… – не успел Жердь сказать, за что хотел дергануть Барышню, как услышал резкий, с угрозой голос:

– Канай отсюда! – Перед Жердью и Ржавым вырос широкоплечий, коренастый, с тяжелым насупленным взглядом зек. И сразу вокруг Черняка и него, известного в колонии по кличке Жиган, образовалась пустота. Феликс быстро поднялся и глядел с тревогой на своего страшного защитника. «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь» – непонятно почему вдруг пришли ему на память эти строки. Жиган был жуткой легендой, все знали, что за ним были «мокрые» дела, даже в одной схватке с помощниками он уложил троих, а четвертого раздел и бросил в степи на страшном морозе, связав ему руки и ноги. Может быть, не все в этих легендах было так, как передавали из уст в уста, но вид Жигана говорил о том, что этот человек не знает пощады, если кто ослушается его приказа. Обычно он ни во что не вмешивался на зоне: драки между заключенными, издевательства над слабыми, вымогательства, карточные игры – все это не существовало для него. Он был загадкой для заключенных, таинственной грозной силой, которой покорялись и боялись. И сейчас никому не хотелось быть поблизости, где Жиган говорил с Черняком.

– Меня знаешь? – спросил он, бесстрастным, тихим голосом.

– Да! Да! – полушепотом испуганно ответил Феликс. – Вы – Жиган!

– Вот и ладненько! Сколько лет? За что сел?

– В этом году будет двадцать семь, – с дрожью в голосе отвечал Черняк.

– Какой срок тянешь, я спрашиваю? – резко сказал Жиган.

– Сейчас пятерка. Через неделю – на свободу. Первый раз за велосипеды сел. Возьму у пацанов покататься и загоню за пару червонцев. А потом меня амбал^[50] один поймал. Думал, убьет: два ребра переломал, рожу в тесто превратил. Это первый срок. А у меня, между прочим, три курса библиотечного института, – не к месту вставил Черняк. – На свободе я пришел к Квачу. Не знали его? Он двери обивал и замки «лечил». Пока хозяин своими делами занимался, Квач плоским бородком заклинивал сухарики в замке, и потом его можно было открыть даже пилкой для ногтей. Квач посмотрит, что в хавире есть, «полечит» замок и обобьет дверь. А через неделю мы с корешом входим в хавиру, берем, сколько унесем, и все чисто, гладко. Только следователь-гад срубил, что это дело рук Квача. Висючки^[51] на экспертизу заслал, ну и забарабанили Квача, а он уж нас заложил, сука, срок себе сокращал.

Жиган молча выслушал исповедь Черняка и, побуравив его еще раз своим тяжелым взглядом, коротко бросил:

– Делом заниматься брось! Оно не для тебя, Барышня! – усмехнулся он, назвав кличкой Феликса.

– А что я умею? Каменщиком? Я – не вол! Не в библиотеку же мне идти, книжки соплякам выдавать? – с отчаянием возразил Черняк.

– Я сказал, брось, значит, бросишь! – повторил Жиган с угрозой. Феликс оглянулся и поежился в страхе. В полумраке камеры тяжело спали люди: стонали, разговаривали, хрипели, вскрикивали от тяжких своих снов.

– Вот тебе адрес, – сунул Жиган в руку Черняку скрученную трубочкой бумажку. – Она знает, что тебе делать. Еще будешь благодарить Жигана. Не сделаешь – гляди! – с угрозой закончил он. – Скажешь ей: скоро свидимся.

Жиган встал с нар и, склонив по-бычьи голову, пошел в свой угол. А Феликс злорадно подумал: «Свидишься через десять лет. Бабе можно обещать, она поверит».

В тот последний день Черняк не ходил на лесоповал, он собирался на свободу: деньги, документы ему еще не выдали – это все завтра, когда полностью кончится срок, а сегодня по традиции он был свободен от всего: от уборки, от параши, от подъема и построения. Утром он уйдет отсюда с надеждой, что ему сюда дорога заказана. Хотя многие уходили отсюда с такой же надеждой и возвращались, не успев по-настоящему вкусить и оценить воздух свободы.

Колонну заключенных быстро загнали в ворота, и Феликса это удивило. Едва прозвучала команда, зеки загомонили, что-то их взволновало, взвинтило, усталости они не замечали, словно и не работали целый день на лесоповале. Из отдельных фраз, где часто повторяли имя Жиган, Черняк уловил, что был побег, что он не удался, и только уже ночью ему рассказали, как бежал Жиган…

* * *

…Колонна заключенных возвращалась с работ на зону. Мелкий дождь слегка кропил землю, и заключенные спешили. Но конвойные шагали размеренно и сдерживали колонну, покачивая убедительно карабинами.

Впереди показался небольшой мост с высокими перилами и сеткой ограждения. Жиган вдруг передвинулся вправо и стал крайним в колонне.

Конвойный перешел мост, остановился у конца перил. Второй занял место у начала моста. Часть колонны уже дробно стучала башмаками по настилу, и Жиган поравнялся с солдатом. Вдруг впереди кто-то закричал:

– Ой, больно! Что ты, гад, лупишь по ногам!

Колонна колыхнулась, строй нарушился. Солдат на мгновение повернул голову на шум. Жиган метнулся к нему и камнем ударил в лицо. В следующую секунду он перелетел невысокое ограждение кювета и ринулся вниз по водоотводной канаве к речке. Кустарник скрывал преступника, и он благополучно нырнул под мост. Этот маневр не был замечен конвойными, и лишь один солдат безошибочно угадал направление беглеца. Жиган пробежал несколько сот метров и замер, прислушиваясь. Его обостренный слух уловил тяжелые шаги бегущего следом солдата. Оглянувшись по сторонам, бандит увидел огромный камень, поросший травой. Подхватив увесистый булыжник, он торопливо взобрался на этот камень, распластался на нем и притаился. Вскоре показался и его преследователь – молодой, весь потный, с карабином на отлете и решительным упрямством на лице. Возле огромного камня он чуть приостановился, и тут Жиган прыгнул на него, ударив по голове булыжником. Солдат покатился под откос, а бандит, еле удержавшись на тропе, бросился вниз к реке. С разбега он влетел в воду и, выбиваясь из сил, побрел на другую сторону.

Солдат поднял голову, кровь заливала ему лицо, и он размазывал ее, вытирая руку об одежду. Неожиданно он увидел бредущего по грудь в воде Жигана и стал торопливо оглядываться. Его взгляд наткнулся на карабин. Он дотянулся до него, дрожащими руками поднял и попытался прицелиться.

Жиган уже выбрался на другой берег и тяжело спешил к спасительной зеленой полосе леса.

Солдат плотно прижал к плечу карабин, но кровь наплывала ему на глаза, закрывая голову беглеца. Руки дрожали, дрожал ствол карабина, и он никак не мог поймать на мушку бандита. Тогда солдат положил карабин на камень, вытер ладонью с глаз кровь и наконец уверенно прицелился. Жиган был уже у самой кромки леса, когда пуля ударила его в спину. Бандит распрямился, замер на секунду и упал навзничь, медленно сползая по песчаному склону к реке.

В колонии не верили, что Жиган мертв, распространился слух, что он ранен и его увезли в лазарет, где подлечат и добавят как положено за такой побег. В зоне царила уверенность в жизнеспособности этого матерого преступника. «Это же Жиган! Жигана так не возьмешь! Жиган и из лап безносой вывернется!» – слышались восхищенные возгласы.

Но ночью привезли мертвого Жигана. Бараки не спали, хотя хранили гробовое молчание. А может быть это было разочарование и уныние, разрушенная легендарная вера.

«Видел я в гробу твой адресок в Питере!» – ругнулся про себя Черняк, почувствовав облегчение и освобождение от давившего его страха. Он вытащил микроскопический рулончик-бумажку и стрельнул ее в парашу. Она упала рядом, и Феликс, успокоенный, крепко уснул, не слыша хрипов и стонов своих сокамерников, с которыми провел долгих пять лет.

Едва забрезжил рассвет, Черняк был уже на ногах и первое, что ему пришло на ум – адресок Жигана. «Что он мне карман рвет?» – разозлился Феликс на свою глупость и пошел к параше. Рулончик нашел сразу и надежно упрятал его в ботинок.

…В Гатчине, куда ему было предписание, Черняк прожил всего три дня. Это место своего проживания он выбрал сам, потому что там жила егодвоюродная сестра, с которой он хотя и не общался ранее, но все же посчитал ее родным человеком. В Москву к родителям ехать не хотел, да и по условиям режима там ему прописка не светила. Правда, и сестра не выразила особого восторга, когда узнала, откуда к ней заявился такой родственничек. Ценного в ее доме ничего не было, но хрустальную вазу она отнесла к соседке, опасаясь, что он еще, чего доброго, пропьет ее.

На третий день своего безделья Черняк заскучал: ему уже были противны обои с петухами на стенах, синий ковер с оленями над кроватью и опостылевшие мухи, не дававшие по утрам спать. Мужик, за которого сестра целилась замуж, стал косо на него смотреть. Феликс принял решение и, не прощаясь с сестрой, уехал в Ленинград. Здесь он стал бесцельно бродить по Невскому, разглядывая архитектуру домов, бегающих замотанных заботами людей. В недорогом новом костюме, купленном им в Гатчине на заработанные невесть какие деньги в колонии, и остроносых туфлях на высоком каблуке, он выглядел довольно привлекательно. Его одежду дополнял светлый плащ, который Черняк перебросил через плечо. Сунув одну руку в карман, он нарочито небрежно поглядывал на молодых женщин и девушек, которые невольно обращали внимание на этого белокурого спортсмена с короткой стрижкой, красавца с легкой улыбкой на полноватых губах.

Возле одного из домов Феликс нырнул под арку и вошел в подъезд. По старой воровской привычке открыл и закрыл дверь черного хода, пробормотав:

– Хороший сквозняк!^[52]

Он решил ради любопытства все же посетить жиганов адресок.

По широкой мраморной лестнице, уцелевшей от старых времен, он поднялся до третьего этажа и остановился перед дверью с табличкой «Соколовская А.З.». На лице Черняка отразилось крайнее изумление:

– Вот это да-а! Соколовская А.З., а Соколовский Н.З. – Жиган! Выходит, тут живет его сестричка. Это же надо! Почти в центре Питера – воровская «малина»! Ну, посмотрим на эту старую бандершу! – и он решительно нажал на кнопку звонка, тот едва слышно отозвался из-за резной двери. Звякнула цепочка, дверь приоткрылась, и в щель выглянули настороженные женские глаза.

– Вам кого? – спросила женщина мягким приятным голосом, сразу отметив, что незнакомец довольно красив, что его не портит даже его костюм.

– Если вы Соколовская, то я к вам, – немного развязно ответил Черняк, уже сразу начиная входить в роль.

Снова звякнула цепочка, и дверь широко распахнулась, открыв фигуру женщины лет сорока, в длинном, с красными розами по черному полю, халате. Темные волосы тщательно уложены, на губах – яркая умеренная помада. На шее у нее была тяжелая цепочка из желтого металла. В ушах – большие серьги с камнями.

«Хороша бабенка! Старовата, но все при ней, – мысленно отметил Черняк, не отводя восхищенного взгляда от ее лица. – Интересно, на ней и в ушах у нее – золото или так, побрякушки?» – быстро мелькнула и погасла мысль.

– Я от Николая Зиновьевича, – произнес он тихо, и Соколовская сразу же преобразилась: исчезла настороженность, полноватые губы тронула приветливая улыбка. Черные глаза просто засияли.

– Проходите! Я рада друзьям Николая! Мы с ним так редко видимся, что визиты его друзей для меня – маленький праздник, – радостно произнесла она.

Черняк вошел в переднюю, бросил на круглую вешалку плащ и представился:

– Феликс!

– Александра Зиновьевна, Саня или Сантик! Так звал меня Коля, – ответила кокетливо Соколовская и протянула ему холеную руку. – Проходите в комнату, – пригласила она гостя.

Черняк вошел в гостиную и огляделся. Середину комнаты занимал стол, накрытый тяжелой бархатной скатертью с кистями, всюду стояли дорогие антикварные вещи. Но несомненным достоинством этого жилища была великолепная посуда – хрусталь, фарфор, захватившие почти целый сервант. А еще перламутрового цвета буль.

«Роскошно живешь, кошечка! – усмехнулся про себя Феликс. – Вот кого надо бы потрясти! Думай, Феликс, думай! Чего тут только нет! Прямо как в Эрмитаже, – подумал он, хотя никогда в жизни не был в Эрмитаже. – Братец, видать, натаскал хрусталя и всякого бронзового барахла из чужих квартир».

– Садитесь, Феликс, и чувствуйте себя как дома. Все это, – она обвела рукой комнату, – осталось после бабки, она у нас из бывших. Потом перешло к матери, но та умерла в блокаду. Многое пропало – фамильные драгоценности, серебро. Все остальное досталось мне. Коля не претендует. Но если Коля захочет, я отдам ему половину, – поспешила она ответить на непоставленные вопросы.

«Да-да, захочет! Ему как раз всего этого не хватает к белым тапочкам и деревянному бушлату», – съязвил Черняк про себя.

– Хотите чаю или кофе? Ой, что я! Какой чай! Вы, наверное, голодны, – суетилась хозяйка, – давайте завтракать! – она вышла на кухню и вскоре прикатила столик, полный закусок и выпивки.

– Феликс, что вы пьете? Есть коньяк армянский, югославский и посольская водка. Вы к чему там привыкли в своей загранкомандировке? Наверное, виски, джин, бренди? – говорила она оживленно, не давая ему ответить, и расставляла посуду.

У Черняка от удивления глаза полезли на лоб. «Какая загранкомандировка? Она что, чокнутая?» – воскликнул он мысленно.

Но Соколовская не заметила его удивления и продолжала болтать, доставая из серванта то вилки, то рюмки и фужеры.

– Коля, наверное, похудел, он всегда плохо ел, а уж там, за границей, живет всухомятку. Это я уверена! Он такой!

«Господи! – вновь мысленно воскликнул Черняк, – чокнулась совсем! Вот это он ей насвистел! Значит, он в загранкомандировке. Тогда я только что вернулся оттуда, – решил мысленно Черняк. – Из какой-нибудь Гваделупы или Мамбы-Юмбы. Она же дура, можно навешать, что хочешь».

– Феликс, скажите мне по секрету, в какой вы были стране? – полушепотом вдруг спросила она и с надеждой взглянула на него.

– Саня! – с укоризной произнес он. – Это же для него риск, я-то здесь, а он – там… – входя в роль, ответил Черняк.

– Да-да, вы не имеете права. Прошлый раз его не было четыре года. Ни одного письма, ни одной весточки. Где он был? Не знаю!

«Ага! Значит, прошлый раз четыре года парился. Где-нибудь в Мордовии на лесоповале или на строительстве химического комбината. Хорошая загранкомандировка! Жиган – разведчик!» – Он чуть не расхохотался этой своей мысли.

– Жиган такой человек, что ему везде хорошо! – ухмыльнулся Феликс и прикусил язык.

– А кто такой Жиган? Я что-то такой фамилии не слышала.

– Это наш шеф Жиганин. Ну так как насчет захмелиться? – вновь сорвался на жаргон Черняк.

– Интересно вы выражаетесь, Феликс. Хотя если есть слово похмелиться, то почему не может быть «захмелиться»? Правда? Мне так нравится, – она поставила две хрустальных рюмки и бутылку посольской водки. Черняк сразу же налил водки, ему не терпелось выпить, и он поднял рюмку…

Проснулись они поздним утром, когда жизнь города уже была в полном разгаре. За окном слышалось лязгание трамвайных колес.

– Где ты остановился? В Европейской? – спросила Соколовская, томно потягиваясь и подложив под голову руки. – Чемоданы твои там?

– В Гатчине. У двоюродной сестры, – ответил Черняк, доставая из пачки сигарету. Это были сигареты «Мальборо».

– Она не будет беспокоиться, если ты поживешь здесь?

– Нет! Это не в первый раз при моем характере работы. – Он чиркнул зажигалкой, прикурил и сунул ей между губ сигарету. – У меня длительный отпуск, не могу же я сидеть все время в Гатчине.

– Очень хорошо! Я все понимаю. Будем считать вопрос решенным. Только я иногда буду тебя покидать днем, у меня ведь служба. Ты не будешь скучать?

– Нет! Я чем-нибудь займусь. Схожу в кино, в магазин. К сожалению, у меня мало с собой денег, – бросил он пробный шар.

– Не будем из денег делать проблему. – Она поднялась и, не стыдясь перед ним своей наготы, подошла к перламутровому булю и вытащила ящичек. – Вот здесь деньги. И пожалуйста, не стесняйся!

«Не буду стесняться, не буду, моя пташка! – усмехнулся он про себя. – Мы же с тобой почти родственники! Я с твоим братцем на нарах валялся и общую парашу имел», – смеялся он мысленно, наслаждаясь своим превосходством над ней и тем, что раз и навсегда покорил ее своими ласками, мужской силой и нежностью.

Началась для него сытая, спокойная и однообразная жизнь, которая ему иногда мерещилась в колонии. Он представлял себе как найдет молодую интересную женщину, и она будет за ним ухаживать, а он будет за это с ней спать. Дальше его фантазия не шла, ограниченная невеликим кругозором. Иногда он подумывал о том, что Жиган специально его выбрал, красивого, молодого, чтобы пристроить возле сестры, осчастливить в ее одиночестве. Ни о чем больше он думать не хотел и жил, получая от этой жизни удовольствие, наверстывая все, чего был лишен целых пять лет.

* * *

Безлунная ночь опустилась на лесной массив. Человек осторожно и бесшумно пробирался сквозь чащу леса, время от времени поглядывая на светящуюся стрелку компаса на руке. Наконец лес поредел, и открылась широкая поляна. Пригибаясь почти к земле, он быстро стал пересекать поляну. Но вдруг перед вспаханной полосой, шириной метра четыре, остановился.

– Вот она, контрольно-следовая полоса, – тихо проговорил он. Постоял несколько секунд, собираясь с духом, и, поднявшись, прыжками пересек вспаханную полосу. Там он упал на землю и прислушался. Никакие подозрительные звуки не достигали его слуха.

– Теперь подальше отсюда, – прошептал человек и, согнувшись, побежал в сторону от вспаханной полосы.

Вскоре он достиг тускло блестевшей в ночи реки и, забравшись в кусты, стал прислушиваться к ночным звукам. Удостоверившись, что никакой опасности нет, быстро разделся, связал одежду узлом, положил себе на голову, подвязал ее пояском к подбородку и бесшумно вошел в воду. Без единого всплеска он переплыл реку, вышел на берег, цепляясь за кусты, и, не скрываясь, засмеялся.

– Ну что, хваленые стражи границ, взяли? – радостно и торжествующе выкрикнул он и принялся одеваться. – Боб Райский не такой дурак, чтобы лезть в лапы. Прыжок – и ты уже за границей! А твердили нам: «Граница на замке!» – презрительно говорил он сам с собой. – Замок-то открывается без ключа!

Покончив с гардеробом, Райский легко подпрыгнул на месте, крякнул и смело пошел вперед. Тут его глазам открылась на фоне темного неба вышка. Еще немного, и он увидел строение, кое-где светились окна.

– Стой! – приказал тихий голос из темноты. – Подними руки! – с акцентом, по-русски произнес кто-то невидимый.

Борис охотно выполнил приказание, и улыбка расползлась по его лицу.

– Пожалуйста! Пожалуйста! С удовольствием! Сделаю все, что вы прикажете! – громко ответил он и поднял высоко руки.

Из темноты вышли две фигуры, сильный луч света ударил в лицо Райскому. Он оказался довольно молодым скуластым парнем лет двадцати. На нем в обтяжку сидел спортивный костюм, подчеркивая рано выпирающий живот. От яркого света фонаря Райский зажмурился, но рук не опустил.

– Господа! Не надо так, я ослепну! Я не собираюсь бежать, я шел к вам, я искал вас. Я целый год готовился к переходу границы, – затараторил он. – Вы не представляете себе, скольких мук стоила мне жизнь там, за «железным занавесом». Демократии никакой, одна диктатура. Отец в тюрьме, мать безработная, голодали, меня преследовали. В общем, я решил, что больше не останусь в советской стране. Я счастлив приветствовать вас, граждан свободного мира! Я отдаюсь полностью на милость ваших законов, ваших порядков и обещаю, что буду верным гражданином той страны, которая даст мне гражданство.

Он стоял в ярком луче света, словно на арене, – высвечивалось только его лицо – и выступал. И от того, как он говорил с легким пафосом, Борис себе очень нравился и считал, что своей «блестящей» речью производит на чужих пограничников большое впечатление. По крайней мере один из солдат с автоматом на плече сказал какую-то фразу на непонятном языке, Райский уловил, что в голосе у него прозвучало удивление, и еще больше приободрился. Он не понял ни одного слова и из ответа второго солдата, который откликнулся на фразу первого. И не удивительно, ведь перебежчик никогда не изучал турецкий язык, а он был уверен, что солдаты говорили по-турецки. В то же время он думал, что солдаты все же понимают что-то по-русски, все-таки сопредельная страна и, воодушевившись, решил «разрядить» в них еще одну словесную обойму.

– Я не знаю никаких военных секретов, но я знаю, что в моем городе стоит военный гарнизон, где есть почтовый ящик. Но это неважно! Самое главное, что я здесь, я бежал от страха и притеснений! Таких, как я, много в советской стране, но не все имеют такую удачу, «лаки», «лаки» по-вашему, как я. Мне удалось вырваться оттуда. Так, ведите меня к вашему начальству, я сделаю официальное заявление, что прошу политического убежища. Мое имя – Борис Райский, по-вашему я – Боб. Меня знают кое-где, я был журналистом, однажды опубликовал статью, но мое политическое кредо не было понято. С тех пор мне чинят препятствия, меня не публикуют. Я многое умею, могу быть у вас диктором, редактором на радио. Я принесу пользу Западу…

Один из солдат довольно бесцеремонно прервал этот монолог, резко крутнул Райского и принялся его обыскивать.

– Я понимаю вас, понимаю, служба есть служба. Оружия у меня нет. Зачем мне оружие? Я же шел к друзьям. Кое-что на первый случай у меня собрано, – заявил Райский, когда солдат извлек у него из кармана мешочек. – Жизнь надо начинать, я копил, там бриллианты, немного золотых безделушек. Жизнь есть жизнь!

Солдат вновь резко повернул Райского и бесцеремонно, сильно толкнул его в спину автоматом.

– Ты что, сдурел? – вскрикнул Райский. – Я же свой! Я же не враг! Я как друг к вам шел! Меня КГБ преследует! – ввернул он дополнительно, чтобы вызвать к себе уважение этих, как он подумал, тупых и ограниченных солдафонов, наверно взятых из деревни, откуда-нибудь с Анталийского плоскогорья.

Но солдат что-то снова сказал на непонятном языке, очень созвучное смачному ругательству. Второй засмеялся. Они повели его во двор заставы, освещенный ярким прожектором, мимо часового, собачьего вольера, откуда раздалось злобное рычание пса.

В полуосвещенной комнате за столом сидел офицер в полевой форме с тремя зелеными звездочками на погонах. Настольная лампа лишь слегка высвечивала его лицо и черную копну волос. «Настоящий турок!» – восхищенно подумал Райский. – Наверно у него вместо пистолета ятаган».

– Господин офицер, я добровольно перешел к вам и прошу сообщить, где надо, что я прошу политического убежища. Я – бывший гражданин СССР и таковым себя считаю!

Офицер с любопытством и удивлением выслушал перебежчика, покивал согласно головой, давая понять, что все это он прекрасно понимает и, как показалось Райскому, сочувствует ему. «Это очень хорошо! Наверно знает русский, а как же иначе? Офицер! Одно слово, офицер! Не то, что наше быдло, что лейтенант, что дуб-полковник! Кроме матерного языка ни на каком другом общаться не умеют. Цивилизация!!!» – мысленно рассуждал Борис, наблюдая за тем, как офицер неторопливо встал из-за стола и оказался на целую голову выше Райского. Так же неторопливо он подошел к вешалке, снял фуражку, надел ее, проверил ладонью, чтобы эмблема была точно напротив носа, и щелкнул выключателем. Яркий свет залил комнату, на секунду ослепив Райского. Когда же он смог хорошо видеть, первое, что ему бросилось в глаза, – это красная звезда на эмблеме фуражки офицера. Борис несколько секунд глядел на эту звезду в растерянности и хлопал непонимающе глазами. Потом что-то отдаленно стало заползать в его разгоряченный чрезвычайными событиями мозг. Он непроизвольно оглянулся, и взгляд его наткнулся на большой портрет над креслом офицера. Сомнений никаких не было. Это лицо с проницательными глазами и острой бородкой принадлежало только одному человеку: Феликсу Дзержинскому. «Как! – хотел крикнуть в отчаянии Райский. – Как это получилось? Я же по контрольно-следовой полосе, я реку переплыл…!» – ужас сковал его тело, перед глазами поползли туманные волны, потом перед ним заиграл оранжевый цвет. Вдруг колени его подогнулись, и Райский грохнулся на пол, потеряв сознание.

– Позовите врача! – сказал офицер одному из солдат. – Слабые нервы, – пояснил он второму с усмешкой, – а собрался за границу. Такое потрясение для подонка! – и они оба засмеялись.

* * *

…Полковник Лазарев в это утро пришел на работу в Комитет государственной безопасности довольно рано, и как он не тянул время, пока шел по улицам, – купил газеты в киоске, посмотрел театральную афишу, почитал название спектаклей на билетах, выставленных изнутри киоска на окнах, – все же к массивным дверям с резными ручками подошел, еще имея в запасе целых полчаса. Здесь он остановился и машинально стал смотреть на идущего паренька в джинсах и такой же джинсовой безрукавке. За плечами у него был огромный рюкзак, даже по внешнему виду было заметно, что там солидный груз. Под его тяжестью паренек согнулся и, покачивая рюкзаком в такт своим шагам, приблизился к двери с табличкой «Бюро пропусков». Здесь он остановился, несколько секунд глядел на табличку и вдруг решительно шагнул на ступеньки. Пройти в двери с рюкзаком он не мог, и Лазарев удивленно наблюдал сцену, как он пытался протиснуть свой заплечный мешок в узкую дверь. «Сними рюкзак!» – мысленно послал он идею парню, и тот словно ее принял, вылез из лямок рюкзака и втащил его за собой в бюро пропусков.

«Чего это он туда потащил?» – удивленно подумал полковник, еще не решаясь открыть дверь своего учреждения.

…Парень втащил рюкзак в помещение и подошел к сержанту у входа.

– Я – антисоветчик! Мне нужен начальник, – сказал он тихо.

Сержант поглядел на паренька с рюкзаком. Веселые искорки показались в его глазах, но он серьезно ответил:

– Ты иди на улицу. Здесь не место для шуток. А то попадешь в вытрезвитель. Наверно не закусывал, запах сильный.

– Я – антисоветчик, а выпил для храбрости. Я – Князь!

Но сержант спокойно и терпеливо взирал на разволновавшегося паренька и продолжал тихо, чтобы не привлекать внимания других, разговаривать с ним.

– Да, я знаю, что ты Князь. Но сегодня к начальству нельзя. У него в гостях Граф. Он освободится месяца через два. Тогда и придешь.

Но паренек был настырным и вновь обратился к сержанту.

– Антисоветчик я! – чуть не крикнул он возмущенно.

– Знаю, знаю, что ты антисоветчик. И что ты Князь – все мы знаем!

Лазарев еще потоптался несколько секунд, ожидая, что парень с рюкзаком выйдет, очевидно попав сюда по ошибке. Но он не показывался, и Лазарева одолело любопытство, а скорее всего нежелание идти раньше времени на рабочее место. Он вошел в Бюро, увидел паренька, стоящего перед рослым сержантом, и поинтересовался, скорее из любопытства, чем из профессионального интереса.

– В чем дело, товарищ сержант?

– Да вот. Князь лично к нам пришел. Но я говорю ему, что начальник освободится через два месяца. Тут на прошлой неделе хан Гирей приходил сдаваться, еле отправили в больницу…

– Проводите товарища ко мне! – строго приказал Лазарев, недослушав разъяснения сержанта.

Паренек вошел, втащив рюкзак в кабинет Лазарева, и сказал:

– Я – антисоветчик. Вот тут, в рюкзаке, все для печатания листовок, – он, не мигая, уставился на Лазарева.

Полковник молчал, и паренек разволновался.

– Я – не псих! Моя фамилия – Князь, понимаете? Такая фамилия – Князь! Я действительно антисоветчик! Я листовки фотопечатью выполнял! Не верите? Смотрите!

Паренек раскрыл рюкзак и вытащил оттуда фотопринадлежности, пачки фотобумаги, переснятые тексты, кассеты с пленкой и два фотоаппарата: «лейку» и «пентакон».

– Кто поручил вам это дело? – спросил Лазарев, рассматривая фотокопию листовки.

– Я очень люблю фотографию. Но у меня был старый ФЭД. Однажды встретился мне дипломат, наш, советский, Сергей Анатольевич, в МИДе работает. У него «кодак» в чехле. Спросил, не хочу ли я подзаработать, кое-какие снимки поделать для его приятеля, он научную работу какую-то выполняет. Оплачивает, мол, хорошо. Отсюда все и началось.

– Как звать приятеля?

– Фамилии не знаю. Да я его и не видел, мне всегда звонили. Я приходил, куда указывал Сергей Анатольевич, получал от него работу и уходил. Потом сдавал работу, получал деньги, он платил много, и мы расставались.

– И вы не знали, что печатаете, что переснимаете?

– Отчего же? Знал. Читал. Сергей Анатольевич говорил, что это закрытая научная работа. Это материалы для подготовки контрпропаганды. В общем, это нужная для науки и для нашей пропаганды работа. Я и переснимал.

– Но ведь вы печатали по две-три сотни копий, не меньше?

– Да. Он говорил, что они рассылаются ученым.

– Что же навело вас на мысль, что это антисоветская деятельность?

– Неделю назад ко мне домой приехал Сергей Анатольевич и положил передо мной текст, где призывалось к отказу от военной службы. Листовка обращалась к солдатам-новобранцам. Я сказал, что это не для ученых. Такие призывы страшны. А он мне ответил: «Ты садись и срочно печатай двести штук. Они пойдут, куда следует. И чтобы ты поменьше рыпался – так знай, ты уже больше года ведешь антисоветскую пропаганду и связан теперь со мной одной статьей уголовного кодекса. Мы с тобой – антисоветчики! О нас с тобой все известно на Западе! И не попытайся что-либо предпринимать, это опасно для жизни!

– Были под судом?

– Да, по 206. Витрину пьяный разбил. Вышел на свободу, тут и состоялась наша встреча.

– А дипломата давно последний раз видели?

– Дней десять назад.

– Сейчас вы все, что рассказали мне, напишете. Потом возьмете рюкзак и, как ни в чем не бывало, вернетесь домой и будете ждать своего заказчика. При первом же сигнале от него звоните вот по этому телефону. Скажете, что звоните по просьбе Лазарева. Наши сотрудники знают, что им делать. Спасибо вам, товарищ Князь! Еще у меня к вам просьба: опишите как можно подробней Сергея Анатольевича.

* * *

Оставшись один, Лазарев долго сидел задумчиво, пытаясь переварить только что полученную от Князя информацию. Очевидно, кто-то пытается активизировать свою деятельность и нацелился на армию, там хочет посеять семена сомнений и раздора. «Князя надо взять под наблюдение, парень неопытный, могут быть эмоции, тогда мы упустим этого “дипломата”», – решил полковник. Он позвонил, отдал соответствующие распоряжения и, набрав по внутреннему телефону номер, коротко бросил:

– Алеша, зайди!

В кабинет вошел привлекательный мужчина лет тридцати, выше среднего роста, с красивой модной стрижкой, в темном костюме и голубом в полоску галстуке. Лазарев непроизвольно взглянул на блестящие черные туфли своего подчиненного и улыбнулся:

– Ты что, идешь в театр сегодня?

– Это у меня рабочая форма, – ответил с улыбкой Алексей. – Вдруг какая-нибудь встреча… Барков всегда готов! – скаламбурил он.

– Ну вот что, «Барков – всегда готов!», принимай-ка себе тех двух молодых людей: девушку с листовками и парня-перебежчика. Ты знакомился с их делами. Приглядись, что там за ними. Если дурь возрастная, то поработаем и отпустим. В общем посмотри, ты – следователь, тебе виднее. Я не хочу их давать Самарину, на формальном к ним не подъедешь. А ты сам молодой и, может быть, найдешь с ними язык. Давай послушаем первым Бориса Райского. Занятная личность, в Турцию хотел бежать.

Райский вошел в сопровождении конвоира и обреченно опустил голову, видно, все еще не мог оправиться от той оплошности, которую совершил, пытаясь перейти границу. Тогда, в первый день, когда его поместили в камеру, он даже слегка выл от злости и досады, от разочарования и скрытого страха. Так глупо, можно рассказывать теперь как анекдот. Вспаханный кусок поля принял за контрольную полосу и пришел на заставу…

Он исподлобья взглянул на двух мужчин в штатском: один, постарше, за рабочим столом, второй – спиной к окну, почти в углу комнаты.

– Давайте знакомиться, гражданин Райский Борис Маркович, – сказал тот, что постарше, представившись начальником отдела, полковником Лазаревым. – Это ваш следователь, который будет вести ваше дело, – капитан Барков Алексей Иванович, между прочим ваш коллега – вы ведь в журналистику хотели податься, а Алексей Иванович активно сотрудничает с прессой, публикует путевые заметки по странам. Может быть, вам будет с ним интересно пообщаться не только как со следователем. Садитесь, гражданин Райский, сегодня мы в полуофициале, – полковник отпустил конвоира.

– Уже сел. Вот только не знаю, на сколько! – нагловато ответил Райский и криво усмехнулся. – Сколько там мне светит? – он развалился на стуле, перекинув ногу на ногу.

– Это определит суд. Мера наказания в его руках, – наше дело – представить доказательства вины, – спокойно ответил Лазарев. – Давно ли собрались бежать за границу?

– Давно. Надоело мне все тут, хуже пареной репы!

– А откуда у вас столько драгоценностей, которые изъяли при задержании?

– Дома взял! Первоначальный капитал. Надо же с чего-то начинать. Вот и взял!

– У матери? С ее разрешения?

Райский промолчал и отвернулся. Лазарев не стал настаивать на продолжении разговора, он сменил тему.

– Что же вас толкнуло на переход границы? Почему вы решили бросить Родину?

– Когда я понял, что в стране нет демократии – это был конец моим иллюзиям. Зачем мне Родина, где все мне приказывают.

– Как это понять? Объясните, что вы подразумеваете под демократией? – Лазарев заинтересованно заглянул в глаза Борису.

– Ну там, свободы… – неопределенно начал Райский.

– Свободы чего, яснее и конкретнее. Например, свобода получения бесплатного образования, вплоть до высшего?

– Нет, вы меня на этом не купите. Вы специально говорите о том, с чем в Советском Союзе будто бы благополучно. Хотя образование у нас – дрейк!

– А с чем же у нас неблагополучно? С медицинским обслуживанием? Врачи требовали от вас денег? Больших денег, когда вам удаляли аппендицит? Или, может быть, с ваших родителей?

– Что вы опять поворачиваете? Да, уж если на то пошло, в больнице меня плохо кормили! Все воруют продукты, а больным достается что попало. А медицина – тоже порядочный дрейк!

Лазарев засмеялся.

– Я с вами в некотором роде солидарен по вопросу кормления в больнице. У меня тоже вырезали аппендицит и давали два яйца в день. Для такого, как я, весом в девяносто пять килограммов и ростом метр восемьдесят пять, два яйца – что слону пряник. Есть хотел как волк. Но я думаю, что меня так кормили не потому, что главврач украл мои продукты. А ваша мать вам ничего повкуснее не приносила в больницу? Наверное, икру черную и красную, осетрину, курицу? – слегка улыбнулся Лазарев.

Райский ухмыльнулся, наглость сползла с его лица.

– Итак, мы установили, что демократия нарушалась в больнице: вы имели право на хорошее питание, а вам чего-то недодавали. А как с правом на труд? Вы последнее время где-нибудь работали?

– Нет, не работал, я готовился к переходу границы, мне было не до работы. Да и с работой туго.

– А если бы захотели, нашли бы работу?

– Вы опять поворачиваете в свою сторону. Нашел бы на сто рэ!

– Я думал, у нас с вами одна сторона, ведь страна одна.

– Вы ошибаетесь, я не являюсь гражданином СССР!

– Как так? – искренне удивился Лазарев. – Алексей Иванович, мы что же, иностранца задержали, подданного чужой страны?

– Это у гражданина Райского новая легенда, – ответил молчавший Барков. – Он заявил, что отказался от советского гражданства, а поэтому его не имеют права задерживать.

– Ну и фокусник! – не удержался от улыбки Лазарев. – Пока в камере сидел – надумал. Значит теперь так: раз вы заявили, что отказываетесь от советского гражданства, то мы и судить вас не имеем права?

– Определенно! Это будет нарушением международного права.

– Нет, гражданин Райский! Вы впали в крайнее заблуждение. Где бы вы ни были, хоть трижды за границей, пока наша страна не лишит вас своего гражданства, вы отвечаете по законам нашей страны. Все это вам еще успеют разъяснить и прокурор, и адвокат, и судья. Да и Алексей Иванович в курсе. А сейчас я бы хотел продолжить нашу содержательную беседу об отсутствии свободы в СССР.

– Неинтересно! Вы все поворачиваете по-своему.

– Тогда начинайте сами. Рассказывайте, где вас ущемили в правах? Я просто не вижу такой области.

– Вам легко говорить. Для вас все двери открывают. Как покажете удостоверение КГБ и в ресторане швейцар дверь откроет, хоть там будет битком, и в кино на любой боевик билет найдут, и на самолет сядете без билета. А простому человеку? Мне, например, в очередях торчать и не всегда достанется. Вы себе дубленку через черный ход возьмете, а с меня пару сот сдерут. Вот оно и равенство, вот она и демократия! Нечего сказать? То-то! Законники!

– Отчего же, Борис Маркович! Насколько и понял, у вас лавочная демократия. Если не достал сегодня сервилата, то причина в ущемлении прав, не купил шведские туфли – опять советская власть плохая. А если не достанешь билет на «Бони-М» или «Дип перпл», тут как с демократией?

– Все вы ухитряетесь перевернуть!

– Вы же сами говорили про билет на боевик или на самолет. Это ведь мещанская демократия, которую вам хотелось приспособить к сугубо личным целям. Так сказать, «коммунизм ложки», «коммунизм жратвы».

– Грубо, неэстетично для представителя власти, – презрительно возразил Борис.

– Да, это не я, это Энгельс так определял. Демократия, Борис Маркович, – вопрос принципиальный. А все, что вы говорили о свободе, о правах, простите, но это дешевка. Если бы вы сказали, что вас арестовали незаконно, не приняли на работу, потому что вы рыжий, отказали в приеме в институт по той же причине, выгнали из вашей трехкомнатной квартиры, наконец, что вы хотели молиться в церкви, а вас туда не пускают, я бы мог понять ваше заявление. – Лазарев достал пачку сигарет «Столичные» и протянул Райскому. – Закуривайте, разговор у нас долгий, спешить некуда.

Райский взял сигарету, повертел в пальцах и положил на край стола.

– Я не люблю такие сигареты.

– Других у меня нет. Это из лучшего нашего табака.

– Борис Маркович привык к заграничным, – вставил Барков. – Из лучшего турецкого табака.

– Это какие же? «Кэмэл»? Так это солдатские сигареты.

– «Вайсрой»! – ответил Райский.

– Вот КГБ не может достать «Вайсрой», а Райский может. Наверно с демократией не все в порядке у нас, – усмехнулся Лазарев. – Где же вы их достаете? Если, конечно, не секрет.

– Да так, у одного знакомого.

– Борис Маркович не скажет, у кого покупал, они же с травкой, – заметил Барков. – Какой-нибудь фарцовщик или через иностранцев.

– Я с фарцовщиками не знаюсь, – с презрением ответил Райский. – И вообще, я сигареты не покупал, мне их подарили. И что вам дались эти сигареты! Отпустите – и я вам два блока достану, хоть с травкой, хоть без.

– Выходит, гражданин Райский, кое-что вы тоже можете? Конечно, сигареты сами по себе чепуха, но есть одна деталь, – Лазарев открыл папку, полистал и, найдя нужный лист, продолжил:

– Сигареты «Вайсрой» в нашу страну не ввозились. Кто-нибудь для личного пользования привозил в СССР, или для наркоманов.

– Не вижу связи. А я тут при чем? Ну, курил их…

– Я тоже пока не вижу… Какие-то проклятые сигареты: накурился – и за границу. А один парень их курил, так его убили. Значит, как я понял, вы бежать собрались по политическим мотивам? А отчего же тайком? Могли бы официально подать заявление… А так ведь неприятности!

– Знаете, что я вам скажу, – нахмурил Райский брови. – Вам лучше меня выпустить из страны. На Западе такой поднимется хипиш – тошно будет вашей конторе! Так что лучше по-хорошему…

– Вы что же, так популярны на Западе?

– Борис Маркович письмо подготовил для западной печати, – заметил Алексей Иванович с легкой насмешливой улыбкой. – Мол, если поймают на границе, чтобы выручали.

Райский заерзал на стуле и почувствовал себя неуютно.

– Это правда, Борис Маркович?

– Ну правда! – опустил голову Райский. – Подумаешь!

– А чего вы засмущались? Предавать Родину, так предавать! Сами решили перебежать к врагам, да еще и материал им для клеветы на свою Родину подбросили. Чего стесняться?

– Да нет, не в том смысле, просто в порядке подстраховки.

– И что же вы там написали, если не секрет? Какими помоями облили землю, которая вас вскормила?

– Мы в принципе и так знаем, что там написано, – вновь вступил в разговор Барков.

– Опубликовали! – встревожился Райский.

– Нет, не опубликовали. Думают, а вдруг провокация со стороны КГБ, – усмехнулся Лазарев. – Будто у нас нет другой работы, только провокации. – Борис Маркович, поделитесь с нами вашими планами. Что вы собирались делать на Западе? Допустим, вам удалось перейти границу. Возьмем самый благополучный вариант, исключим вариант Остапа Бендера при переходе границы. Допустим, пограничники на той стороне не отняли бы у вас драгоценности. А что дальше?

– Я бы поехал в Париж. Вам этот город может лишь сниться.

– А почему не в Стокгольм или Вену? У вас в Париже знакомые? Без знакомых-то куда податься?

– Рассказывали про Париж. Туда бы и поехал.

– Хорошо! Допустим такой вариант: вас ограбили на той стороне при задержании. Помните, как Остапа Бендера? Что бы вы делали без гроша?

– Исключено! – гордо вскинул голову Райский. – Как бы взяли, так и отдали бы все до колечка!

– Это вы так думаете!

– Не думаю, а уверен.

– На чем зиждется ваша уверенность? Вы же не знаете их порядков. Ограбят, и некому пожаловаться.

– Если говорю, значит, знаю! Ничего у меня не взяли бы. И больше давайте об этом не будем.

– Хорошо, хорошо! Только вы несколько заблуждаетесь. Там ведь тоже не дураки, на той стороне. А вдруг вы наш человек, наш разведчик, и мы сами придумали такую легенду, чтобы проникнуть на Запад. Вы ведь «чистенький» для легенды – вас судили, дали два года условно. Почему бы какому-нибудь офицеру разведки не предположить, что вы наш агент? Посадят в тюрьму, допросы днем и ночью, признавайся – на КГБ работаешь? По-английски говорите, это тоже против вас. Попробуйте, докажите! Годы будут идти, а вы будете все сидеть и твердить.

– Ваша фантазия безгранична, – несколько растерянно пытался возразить Райский. – Только мне поверят сразу.

– Что, слово такое знаете?

– Да, если хотите, слово такое знаю!

– Какое же?

– Этого я вам не скажу.

– Кто дал вам такое слово? – резко спросил Лазарев.

– Ничего я вам не скажу! Думаете, купили – я и запел?

– Мы вас, Борис Маркович, не покупали. Вы не вещь, а человек. А разговор весь этот ведем исключительно в ваших интересах. Есть такая формула: чистосердечное признание. Пока мы вам даем шанс, за чистосердечное признание смягчается наказание. А наказание вам причитается по трем статьям: попытка нелегального перехода границы, контрабанда и хищение драгоценностей, принадлежащих вашей матери. Заявление о хищении она написала.

– Как написала? – не понял Райский.

– Как обычно пишут, когда совершается хищение.

– Вот так да! Вы заставили, наверно! Мать сама не…

– Борис Маркович, а вы, я вижу, невысокого мнения о нашей организации. Наверно забыли, что ЧК создавалась под руководством Владимира Ильича Ленина. Воспитывал чекистов и руководил ими длительное время Феликс Эдмундович Дзержинский. Руки и совесть у чекистов чистые. Так что не заблуждайтесь на этот счет, Борис Маркович! – полковник вызвал конвоира. – Уведите! Думайте, думайте, Борис Маркович, пока вы еще не потеряли свой последний шанс.

Райского увели, Лазарев посмотрел на Баркова.

– С письмом вы хорошо сработали. Как вы догадались по тем обрывкам черновика?

– Интуиция. Случайно произошло. Когда Райский начал храбриться, что шум поднимут на Западе, тогда я и понял значение тех обрывков, которые нашел при обыске в квартире Райского. Чует мое сердце, хлопот еще будет. Не верю в легкие удачи. То, что Райский собирался делать, вслепую не делают. Без связи, без подготовки, взял и пошел через границу! Тогда и пришла мне мысль, что за Райским кто-то стоит, слишком он зелен.

– А если шире и откровенно по Райскому…

Барков посмотрел внимательно на Лазарева, который не хотел встречаться с ним взглядом, и безаппеляционно заявил:

– Боюсь, Райскому нечего будет предъявить. Границу он не переходил. Дошел только до заставы. А это не попытка. Райский чего-нибудь еще высидит в камере. До этой мысли он еще не дошел, поэтому надо спешить, пока он не прозрел. Правда, есть заявление матери о хищении драгоценностей. Но как только дело запахнет судом, она от своего заявления откажется – все же мать! Скажет, обещала ему раньше, вот он и взял. Так что это тоже рассыплется как карточный домик. И пойдет себе Райский на свободу, а мы останемся со своими уверенными предположениями. А нам нужен тот, кто стоит за ним, что этот икс есть – даю голову на отсечение. Я попробую кое-что проработать вокруг Райского…

– Возьмись за Катю Маслову. Будь поделикатнее, девочка пережила целое потрясение. Видно, морально не готова к совершению таких актов. Врач говорит, нервная система у нее расшаталась, – сочувственно промолвил Лазарев.

– Кололась, наверно.

– Врач ее осматривал, признаков уколов на теле нет.

– Тогда, может, травку покуривала.

– Если бы было, она бы сейчас с ума сходила и требовала. Думается, девочка она хорошая, все-таки из деревни приехала, и город ее не успел развратить. Суд, возможно, отрезвил. В общем, давай за дело, Алеша, времени у тебя практически нет. А тут еще один антисоветчик объявился, листовки для солдат готовил. Кто-то заказывал, руководил – будем и в этом направлении работать. Давай за дело, а я иду к руководству… Надо же проинформировать начальство.

* * *

Иногда Александра Зиновьевна уходила рано из дому, и Феликс нежился в постели на китайских подушках, под югославским одеялом, на шведских простынях. Ему не было скучно без хозяйки, он спал до полудня, потом поднимался с кровати, чтобы достать из серванта бутылку армянского коньяка. Ставил ее у постели, курил американские сигареты «Мальборо», в избытке имевшиеся в этом доме, и не торопясь прихлебывал спиртное прямо из горлышка. Когда в бутылке оставалась половина напитка, Феликс чувствовал умиротворение и его тянуло в лирику. Черняк доставал из шкафа старинную цыганскую гитару в чехле и, снова разлегшись на кровати, начинал петь песни, которыми пробавлялись зеки на зоне. На гитаре он научился играть, когда еще мальчишкой увлекся этим инструментом, ему тогда очень хотелось выделиться среди приятелей и он проявил достаточную силу воли, чтобы научиться бренчать и петь под гитару. Голоса у него, в прямом смысле слова, не было, но «под балдой» он у него прорезался, и Феликс наслаждался своим искусством.

Когда приходила Александра Зиновьевна, она не выказывала никакого недовольства, что он пил в ее отсутствие, сама не отказывалась от рюмки-другой и требовала от него ласк и любви, что он ей и давал со всем пылом не растраченных на лесоповале мужских чувств.

По природе у Черняка была деятельная натура, и ему хотелось что-то творить, в чем-то участвовать. В воровские дела он лезть не собирался и подкреплял свое нежелание заняться старым наказом покойного Жигана, что это дело не для него. И хотя он помнил, что Жиган ему пообещал какую-то работу, которую ему должна организовать Александра Зиновьевна, с этим вопросом он к ней не лез и продолжал жить в наслаждениях. Однако воровской дух все же пропитал Черняка, и он решил заняться тем, что профессионально стал обыскивать ее квартиру. Он обшарил все закоулки, простучал все стены, прощупал шкафы, поискал вторые днища в буле и серванте, но ничего, что его интересовало, найти не мог. А интересовали его деньги. Хотя они свободно лежали в ящике буля, это не устраивало Феликса: раз есть свободно деньги, размышлял он, то должно быть и место, откуда они извлекаются. Как-то утром, едва хозяйка уехала на какую-то работу, Феликс, отхлебнув пару больших глотков из коньячной бутылки, принялся ползать по полу и методично простукивать паркетные плиты. Наконец «счастье» ему улыбнулось: порог комнаты издал пустой звук, и Феликс быстро нашел съемные плиты. То, что он увидел, заставило его присвистнуть: в тайнике лежали пачки долларов, фунтов, три бриллианта и двадцать тысяч рублей. Черняк отпустил длинную витиеватую нецензурную фразу без адреса, поворошил эту кучу валюты и стал было засовывать все эти богатства в целлофановую сумку. Однако, поразмыслив немного, он высыпал все на пол и аккуратно сложил деньги в тайник, закрыв его так же незаметно, как было раньше.

– Куда спешить! Курочка несет золотые яйца, не будем рубить головку, – пробормотал он. – Прихватить всегда не поздно. Да и съезжать с квартиры пока не собираюсь. Атанда! – не понятно к чему произнес он последнее слово, увиденное им во французском журнале, но показавшееся ему чрезвычайно красивым.

Дальше жизнь опять пошла своим чередом: спал, пил, наслаждался с хозяйкой любовью, иногда прогуливался по Невскому.

Как-то вечером, когда они ужинали, раздался телефонный звонок. Соколовская взяла трубку и долго слушала кого-то. Потом вернулась к столу с явно испорченным настроением.

– Что случилось? – спросил Черняк, опрокинув в рот очередную порцию коньяка.

– Понимаешь, Феля, мы в Питере и там в Москве занимаемся одной важной проблемой. В неделю раз обмениваемся информацией и взаимно используем эту информацию. У нас был постоянный человек, который возил эту документацию. Он тяжело заболел, и я просто не знаю, как мне быть.

– А хочешь, я смотаюсь в Москву? Делать мне нечего, – предложил Феликс, чем очень обрадовал Соколовскую.

– Ты даже не представляешь, какую услугу ты нам окажешь! – воскликнула она и, обняв его за шею, крепко поцеловала.

– Поезд плавно вкатился под навес перрона и остановился. Черняк взял плащ, «дипломат» и направился к выходу из вагона. Здесь его ждал элегантный мужчина неопределенного возраста, но явно ему было за сорок лет, в заграничном костюме и с модной прической. В руке он держал японский зонтик и близнец-«дипломат», похожий на тот, который был у Черняка.

– Вы – Феликс! – спросил он утвердительно. – Могу вас подвезти, – пожал он протянутую руку. – Вам куда?

– Мне, собственно, все равно.

– Ну, тогда нам по пути, – он быстро пошел по перрону в сопровождении Черняка.

На вокзальной площади они сели в белую «Ладу».

– Меня зовут Серж! – наконец представился мужчина. – Положите вашдипломат на заднее сидение и возьмите мой, – он поставил чемоданчик на колени Феликсу.

Рванувшись с места, машина сразу же влилась в поток транспорта. Серж полез в карман пиджака и вытащил конверт.

– Чуть не забыл! – заметил он. – Возьмите! Здесь ваш билет и гонорар за услугу, у нас ничего не делается даром. Поэтому у нас нет текучек кадров, – улыбнулся Серж собственной шутке.

На улице Горького, близ гостиницы «Центральная», Серж высадил Черняка и умчался в потоке машин. Движимый любопытством, Феликс открыл конверт и обомлел. Там кроме билета на поезд лежали пять пятидесятирублевых купюр.

– Вот это да! – присвистнул он снова от радостного изумления. Да я так готов хоть каждый день…

Поболтавшись бесцельно по городу, он решил пообедать в «Национале», и уже в гардеробе, где он небрежно сунул плащ бородатому «белогвардейцу», как Феликс мысленно окрестил гардеробщика, он почувствовал разницу между ним и другими посетителями. Остановившись перед зеркалом, Черняк понял, что его новый костюм ни к черту в сравнение с теми, что носили посетители этого ресторана. Туфли на высоком каблуке показались ему пресной дешевкой. Он критически осмотрел себя со всех сторон и решил, что после обеда избавится от своего никудышного внешнего вида. В зале ресторана настроение у него еще больше упало: посетители здесь чувствовали себя как дома, в их позах была уверенность и едва уловимая небрежность, что, безусловно, давалось им деньгами и дорогой одеждой. Даже официант – и тот, поганка, высокомерно глядел на Черняка, когда принимал у него заказ.

После обеда Феликс немедленно отправился в магазин мужской одежды «Руслан», где, пошептавшись многозначительно с продавцом, получил от него на примерку финский костюм цвета моренго. Он так и ушел в этом костюме из магазина, любуясь в зеркало своим видом и обретя былую наглую уверенность.

Ужинал он снова в «Национале» и не скупился на чаевые, благо, что Соколовская дала ему кое-какую «мелочь» на покупки. Он нарочно сел за столик того же официанта, но принят был уже совсем по-другому, за что Черняк мысленно обложил его забористым матом.

– Месье хотел бы посмотреть карточку? – спросил тот по-французски, с едва заметной хитрой улыбкой.

Черняк уставился на него, не понимая, что он говорит.

– О, простите, сэр? Вы, очевидно, американец? – воскликнул по-английски официант, но скрывая в глазах насмешку, и протянул Черняку карточку, полную иностранных названий…

– Ладно тебе тут выеживаться! – разозлился Черняк, сообразив, что официант насмехается над ним. – Будто тут у тебя одни иностранцы жрут. Твое дело – тащить, что тебе прикажут, поэтому бери карточку и сам предлагай, что у вас лучше стряпают!

Официант не привык к такому обращению, но решил не связываться с этим нахальным типом, сообразив, что так-то оно лучше для чаевых, и быстро накрыл для Черняка отменный стол. Прихватив с собой бутылку коньяка и плитку шоколада, Феликс приехал на вокзал к самому отходу поезда и через полчаса уже спал, не думая ни о Серже, ни о Жигане, ни о своей щедрой любовнице. В Ленинграде он появился утром, но Александру Зиновьевну дома не застал. Она пришла только вечером, усталая и радостная. Повосхищалась его костюмом, западногерманскими туфлями и стала стелить постель. Уже лежа в кровати, Черняк спросил:

– Сантик, как у тебя с английским?

– Меня этому обучили! А что?

– Я бы тоже хотел заняться. Работа моя требует этого.

– Так за чем дело? Ты в каком институте учился?

– В библиотечном, – беспечно ответил он.

Она засмеялась, оценив его ответ, как остроумную шутку.

– Прости! Я забыла, что тебе нельзя задавать вопросы. В общем, я дам тебе свои записи, ты их и зубри.

В очередную поездку он отправлялся в приподнятом настроении: во– первых, освобождался от Соколовской на целых два дня, ее любовные требования стали немного утомлять его, и он был рад перемене мест, а во-вторых, гонорар был тоже приятной частью этого необременительного путешествия.

Так же, как и в первый раз, его встретил Серж и обменялся с ним «дипломатом» с научной продукцией. Перед тем как выйти из машины на улицу Горького, Феликс небрежно спросил:

– Как тут насчет баб?

– Смотря на какой вкус! – ответил Серж.

– Мне нравятся блондинки, – улыбнулся Черняк.

– Я имею в виду другой цвет. За какие листья – фиолетовые, зеленые, светло-коричневые, – пояснил Серж.

– А, понял. Я согласен. Воровать – так миллион, а любить – так королеву. Почем московские королевы?

– Ладно, утрясем. У главпочтамта в девять вечера, – и Серж, взревев мотором, быстро скрылся за поворотом.

Потом был вечер, была ночь, были девочки, трое для двоих. Феликс изображал из себя вернувшегося из загранпоездки деятеля, сыпал словечками из языка «фени» и пил, как никогда не пил.

Когда он вернулся в Ленинград, Александра Зиновьевна сразу заметила перемену в его лице, на котором все еще отражалась бурная пьяная ночь. Она ничего не сказала ему утром, а вечером не сдержалась и осыпала упреками и обвинениями, на которые Черняк не реагировал. Он только подошел к ней, обхватил ее за талию, поднял и положил поперек кровати.

В третью поездку Соколовская отправила Черняка с тревогой, она просила и умоляла его, чтобы он не путался там с кем попало. А Черняк глядел на нее невинными голубыми глазами и твердил:

– Сантик, дорогая, ты о чем? Да разве я позволю! А ты на что?

Когда поезд тронулся, Феликс помахал на прощание Соколовской, и войдя в купе, где он оказался один, разделся, достал из сумки коньяк, лег на полку и положил на живот «дипломат». Шифрованный замок разбудил дремавшего в нем вора, и он принялся вращать лимбы. Когда в бутылке оставалось коньяка лишь на донышке, замок щелкнул и открылся. Там лежали брошюры. Черняк взял одну, допил коньяк и посмотрел на обложку. «Да поможет нам Бог!» – стояло на титульном листе.

Торопливо и нервно Феликс начал рыться в чемоданчике и читать лишь первые фразы.

«…Он не признал выдвинутых советским обвинителем аргументов… хватит вам сидеть в норках, поднимайтесь и боритесь против власти, будьте смелыми, не бойтесь тюрем… я не признаю этой власти, она от Антихриста… снова пять отказов на выезд из СССР…»

Черняк захлопнул чемоданчик, зашифровал замок и выругался:

– Ну и сука! Подсунуть мне динамит! Я как фраер! А они мне вешали лапшу! Научная продукция!

С Сержем он встретился холодно, но ничего ему не сказал.

– Моника спрашивала о тебе, – сказал Серж, намекая, что можно было бы сегодня организовать веселый вечер.

– Я занят. Кое-кого надо повидать и обсудить дела, – уклонился от встречи Феликс, и они расстались, как всегда на улице Горького. Черняк сунул в карман конверт с деньгами и билетом, и, бросив небрежно Сержу «привет!», смешался с толпой.

В Ленинград Черняк вернулся воскресным утром и застал Александру Зиновьевну в постели.

– Я так рада, что ты вернулся! – воскликнула она и протянула к нему руки. – Иди ко мне!

– Твоя шайка-лейка не вкалывает по воскресеньям? – спросил он с издевкой. – Я-то думал, что вы гнете спину без выходных и отпусков. Такая работа! Такие исследования! – издевательски начал он, раздеваясь.

Оставшись в плавках, он навис над ней горой и, взяв за челюсть, слегка сдавил, заглядывая в округлившиеся глаза Соколовской.

– Ах ты сука! Я таких сук еще не видел! Поганая тварь! Шлюха! – ругался он ей в лицо.

Он отпустил ее подбородок и лег на спину, прикрывшись одеялом.

– Что произошло? – прошептала она с испугом.

– Я познакомился с образцами вашей «научной» продукции, – с презрением прошипел Феликс.

– Это все? А я-то думала, – засмеялась она.

«Сейчас ты у меня перестанешь хихикать!» – разъярился он и, подхватив с пола чемоданчик, вытряхнул прямо на нее содержимое: брошюры, листовки, фотографии.

– Теперь я расскажу тебе кое-что веселенькое! – злорадно пообещал Черняк. – Только держись крепче за кроватку, а то выпадешь! Твой братец Коля – ворюга! По кличке Жиган! Я чалился^[53] с ним! А ты, шалава, уши развесила! Загранкомандировка! – Черняк передразнил ее и захохотал, откинувшись на подушку. – Кретинка! Тюрьму от заграницы отличить не можешь! А в антисоветчицу играешь! В шпионку, диверсантку или как вас там еще называть! Жуки навозные! Мокрушник^[54] твой братец! Шоферюгу он пришил. Червонец ему подкинули, а светила вышка! Ну, как новости?

Он поднял голову и внимательно посмотрел на нее – в ее глазах он увидел лишь удивление и презрение. Это его взорвало:

– Сообщаем последнюю новость! – зло выкрикнул Черняк. – Специально для вас, мадам! Вертухай^[55] шлепнул Жигана! Пуля-дура прямо в сердце вошла!

Этого она уже выдержать не смогла, лицо ее исказила ненависть. Она принялась колотить его кулаками и выкрикивать:

– Ты лжешь, мерзавец! Ты говоришь, чтобы сделать мне больно! Лжешь! Лжешь! Грязная свинья! Подонок! Уголовник!

Феликс поймал ее руки и прижал к себе так, что ей стало больно, она застонала, но он не отпустил.

– Нет, моя радость! Рванул он из колонии! Вертухай гнался за ним. Пришил он его в пяти шагах от свободы! А я – вор в законе! И ты спишь с вором! Хватит? – он оттолкнул ее руки и отвернулся.

Так прошло несколько секунд. Ему показалось, что она плачет. Черняк повернул голову и погладил ее по щеке. Соколовская взяла его руку и поцеловала в ладонь, потом провела по лицу и тихо сказала:

– Я так тебя люблю! А все, что ты сказал, не имеет значения. Колю жалко! Все остальное – муть! То, что ты мне сказал – совсем не новости. Все это я знала тогда, когда ты еще был в колонии с Колей. Вот так-то! – с торжеством закончила она.

– Врешь! – воскликнул он оторопело.

– Коля мне весточку насчет тебя прислал, а потом и ты заявился. Так что я тебя давно из «загранкомандировки» ждала. Что же ты не смеешься? Мой милый! Мой сладкий! Мой ласковый!

– И ты мне морочила все это время голову? – взревел Черняк. – А я-то, идиот, изображал из себя! В секретность играл! Ну и хитрая же ты тварь! Зачем тебе это надо было?

Неожиданно он захохотал и, прижав ее голову к своей груди, смеялся, пока слезы не выступили на глазах. Она тоже смеялась, и ее плечи мелко подрагивали.

– Я ведь знала, кто ты. Но я не хотела, чтобы ты сходу превратился в блатного. Из этой колеи тебя не так просто было бы выбить. Коля писал, чтобы я нашла к тебе подход. Вот я и решила, чтобы ты влез не в свою шкуру, а вылезти из нее не смог. Все люди, даже самые плохие, хотят, чтобы о них думали хорошо. Я и создала для тебя рамки порядочности. Ты за это время очень изменился к лучшему. Тебя даже приличным людям можно показывать. Иностранцам, например.

– Я хочу тебя сразу предупредить, – заметил он, когда наступила пауза. – Вы в своих делах с Сержем на меня не рассчитывайте. Для меня одна статья в уголовном кодексе, а на ваши штучки там статей не хватит. Давай каждый за себя. Я в политику не лезу. А тут – голая антисоветчина! Кто где сидел, кого когда схватили, кто свихнулся, всякие заявления против правительства. За это сроки длинные дают. Меня увольте! Памяти о лесоповале – до конца жизни!

Она отодвинулась от него и молчала.

– Чего молчишь? Тебе зачем это надо? Куда ты-то влезла?

– Для тебя весь интерес в деньгах. А что возил в чемоданах – не важно. Наверное, чисто профессионально решил – надо открыть чемодан. Открыл, увидел, и затрясло в страхе! Вор ты, и притом мелкий! А здесь – высокая политика, она не для таких пигмеев, как ты. Коля в тебе ошибся! Мы с Сержем делаем серьезную политику, ту политику, в которую играют на самом высоком уровне целые государства, правительства, президенты! – закончила она с пафосом.

– Мне платили двести пятьдесят, а сколько ты с Сержем получаешь за свою политику? – спросил он с иронией.

– Вор и торгаш! – сорвалась она на крик. – Ты себе представить не можешь, что люди делают великое без денег! Борются за свои убеждения! Идут в тюрьму, как Коля!

– Ну, Колю ты оставь! Он шоферюгу прирезал. Уж я-то знаю цену твоему Коле!

– Ничего ты не знаешь! И про Колю не знаешь! Кого надо, того и прирезал! Значит, был опасен для нашего дела! Коля во время войны в лагере был.

– В плену что ли?

– Нет, в охране.

– А, так он – предатель Родины! Бог послал родственничка!

– После войны он долго скрывался, потом амнистия. Что-то там у него было в лагере, вот и взяли его за горло. А ты говоришь, деньги!

«Насчет денег ты не особенно прикидывайся бессребреницей, – возразил он ей мысленно. – Под полом два десятка косых и валюту не ветром надуло. Видать, богатых козлов имеешь!»

– Помогать ты нам не хочешь, боишься. А чем твоя жизнь лучше и безопасней? Ты же тоже враг общества. Тебя тоже изолируют. Только тебя власти не боятся: хоп! и ты в мешке! Что касается нас, мы для них большая помеха. Мы для них страшны! – выкрикнула она.

– Что ты плетешь? Какая вы помеха? Одна мышиная возня. Ты вон телепередачи послушай или газеты почитай, там сейчас такую антисоветчину несут прямо с экрана, что ваши эти листовки годятся лишь для общественного сортира. Никого это сейчас не интересует. Выловят вас, и будете с Сержем холку гнуть на лесоповале. Маникюрчик с ногтей быстренько сползет!

– Ты, Феля, не прав! Ты вот съездил несколько раз и полторы тысячи имеешь. Без страха и оглядки. А по квартирам лазить – бегать, дрожать, потом сбывать краденое. И цена тебе – три – пять лет. В нашем же деле, если по умному будешь себя вести, до старости доживешь на свободе. Подумай! И нам не надо расставаться, – она снова прижалась к его щеке и закрыла глаза. – Послушай, Фелик! – подняла она голову и заглянула ему в лицо. – У меня есть потрясающая идея! Ты никогда не писал мемуары?

– Как же! Как же! Писал! Такие воспоминания на двадцати страницах накатал, как у пацанов отнимал велосипеды, что следователь с восхищением читал мое произведение и сказал потом: «Прямо роман на известную итальянскую тему: “Похитители велосипедов”».

– А между прочим, я дело говорю. У тебя богатая тюремная жизнь, окружали тебя колоритные фигуры. Напишешь о побеге моего брата. История будет уникальная и захватывающая. Ее можно опубликовать, ударный материал!

– Где опубликовать? У самоиздатчика? В этих брошюрах?

– Зачем? У меня есть на примете одно солидное издательство. Тираж будет большой, переводы – тысяч на двести гонорар потянет.

– На двести! – в крайнем удивлении воскликнул Черняк.

– Долларов! – окончательно добила она Черняка, потерявшего дар речи и смотревшего на Соколовскую широко открытыми, словно обезумевшими глазами.

* * *

Барков несколько минут сидел за столом, размышляя над тем, как ему повести допрос Кати Масловой. Уличный шум, прорывавшийся сквозь открытое окно, раздражал его, отвлекал и не давал сосредоточиться. Алексей вскочил, захлопнул окно, прошелся по кабинету взад и вперед, злясь на себя, что не может придумать, как войти в контакт с девушкой. Наконец он отбросил все и решил играть экспромтом, как выйдет, ведь перед ним не закоренелая преступница, а всего лишь девятнадцатилетняя девушка. Он позвонил и вызвал Катю на допрос.

Она вошла в кабинет, вопреки ожиданию Баркова, не удрученной и растерянной, а с нагловатым видом и кривой усмешкой на полных и, как отметил Алексей, красивых губах. Тонкие черты хорошенького лица портила эта нагловатая усмешка, которая старила лицо девушки и делала его неприятным. «Тебе бы в зеркало на себя посмотреть», – подумал без всякой связи с делом Барков и предложил:

– Давай, Катя, располагайся, разговор будет долгим. Я следователь, буду заниматься твоим делом. Зовут меня Барков Алексей Иванович, возраст – скоро тридцать, уже старик, – улыбнулся он, но Маслова никак не отреагировала на его шутку.

Она села на стул и как-то неестественно сжалась в комок. Очевидно, такое впечатление она произвела на Баркова из-за своей простенькой юбки и светлой кофточки. И такой у нее стал жалкий вид, что Алексею хотелось на минуту забыть, что он следователь, а она – человек, совершивший антиобщественный поступок, и погладить ее по шелковистым, с отливом меди волосам.

– Катя, я все понимаю: и как тебе тяжело жилось, и твои обиды. Но не могу понять твоего поступка. Протест? Против чего? Почему ты на это решилась? – Барков встал из-за стола и сверху вниз глядел на опущенную голову девушки.

Она бросила на него острый, неприязненный взгляд и снова отвернулась. Помолчала и тихо с тоской сказала:

– Где уж вам понять? Не священник, а полицейский.

– Да так уж устроен человек, что он в состоянии понять другого. И я способен понимать людей.

– Если вы этого хотите. Для вас это обязанность, служба. Приказали! – Допросил, признание получил – и премия.

– Ты права, с одной стороны, это служба, но без премии. А с другой, как бы это тебе объяснить, мне хочется тебе чем-то помочь. Честное слово!

– Знаю я вашу помощь! Статья 190 уголовного кодекса и три года. Так что давайте, скорей помогайте, и конец!

– А ты, я гляжу, грамотная на этот счет. В КПЗ в прошлом году просветили? Только отстала ты в своих знаниях.

– Сама познакомилась! – с вызовом ответила девушка.

– Значит, знала, на что шла? Отчаянная девочка! Как на амбразуру. Ну, на амбразуру бы ты не пошла. На пулемет идут, когда есть что защищать! – резко бросил ей в лицо Барков.

– А у меня, по-вашему, нечего и защищать? – вскинула она голову и пристально посмотрела на следователя. – Думаете, если судима, написала листовки и бросила их, так ничего и святого нет? – со злостью сказала Маслова.

– Разве можно защищать то, на что ты сознательно клевещешь? Мы ведь, Катя, говорим с тобой о Родине, – следователь вытащил из папки на стопе листок бумаги из ученической тетрадки. На одной стороне крупными буквами был выведен рукописный текст.

– Смотри, что ты пишешь: «В нашем государстве простому человеку закрыт путь в институт. Без связей и взятки не пробиться».

– Что, неправда? Все об этом знают! – вызывающе сказала она. – Только все боятся говорить, а я сказала! Вот и судите меня!

– Ну, ты – прямо героиня. Все боятся, одна ты – нет. У нас сейчас никто не боится. Ты факты давай! Имела бы факты – пошла бы в любую редакцию. А то так, говорят. Ты сама три раза поступала в институт и проваливалась на конкурсных экзаменах. Может, нет?

– Провалилась! Потому что там места для меня не было!

– Катя! Так нечестно, – с укоризной произнес Барков. – Ты ведь в первый раз одиннадцать ошибок сделала в сочинении, дальше сдавать тебя не допустили. Я ведь ездил в институт, знакомился. А Сима Рожкова, твоя подруга, поступила на исторический. Какие у нее связи? Может, она взятку дала? Так у нее отец – скотник в колхозе, и детей еще четверо в семье! Так дала она взятку или нет?

Девушка опустила голову и молчала. Волосы прикрывали ее лицо. Но ухо, почему-то одно, стало красным.

– А на следующий год тебя выгнали с экзамена и не допустили к сдаче. Я думаю, ты не забыла, за что? – жестко продолжал следователь. – Вторая твоя подруга тоже поступила на исторический. И никаких у нее связей, и никаких взяток она не давала. Ты сама об этом знаешь. Хочешь что-нибудь сказать?

– А в этом году! – выкрикнула девушка, отбросив резко волосы с лица. – Придрались, что историю по учебнику готовила! А были бы связи или подмазала, так и по учебнику сошло бы! – торжествующе закончила она.

– Сомневаюсь! Ты за сочинение получила «четверку». Даже если бы ты по истории получила «пять», то английский бы завалила. У тебя в аттестате по-английскому «тройка». Притом, это ведь школьная оценка, а ее цену ты знаешь.

Девушка снова опустила голову.

– Так почему же ты бросилась обвинять советское государство? Ты ленилась, а государство виновато.

Она молчала, спрятав лицо за волосами. Барков тоже помолчал.

– Катя, кофе хочешь? У меня тут кофеварка есть.

Алексей Иванович открыл шкаф, достал кофеварку, налил из графина воду и включил кофеварку в розетку.

– Никогда не успеваю дома позавтракать, сплю до предела. Что значит холостяк. Вот и держу здесь кофеварку. Ты кофе любишь?

– Я раньше кофе совсем не пила. Даже вкус не знала. А потом… как в западне.

Алексей Иванович достал две чашки, полотенце, протер их, одну поставил перед ней, вторую оставил у себя в руках. Налил кофе и, присев на подоконник, отхлебнул глоток. Девушка, обжигаясь, жадно выпила напиток, и Алексей Иванович налил ей вторую чашку.

– Катя, в театре было собрано 45 листовок. У тебя их столько и было?

– Нет! Их было 50!

– Значит, пять попали к иностранцам. Ты знала, что там были иностранцы?

– Знала! – ответила она, стараясь не глядеть на Баркова.

– Ты на них и рассчитывала?

Она промолчала. Алексей Иванович допил кофе, поставил чашку на подоконник рядом с собой, подошел к столу и сел рядом с девушкой. Она наклонила голову и снова скрыла свое лицо.

– Ты сама не могла знать, что в зале будут иностранцы, хотя листовки свои ты бросила именно туда, где они сидели. Тебе кто-то сказал, где они будут сидеть?

– Нет! Нет! Я сама! – испуганно воскликнула девушка.

«В детской игре это называется “горячо”», – подумал Барков.

– Давай с тобой порассуждаем. Текст твоей листовки таков, что не мог служить сенсацией для советского человека. Такие факты известны, кое-что освещает печать, кино. Даже в театре показали взяточника в вузе. Так кому нужен был твой отчаянный шаг? Другое дело – иностранный любитель сенсаций подобного рода. Их хлебом не корми, а дай что-нибудь жареное. А теперь перейдем к логике. То, что ты знала об иностранцах, ты не скрываешь. А вот откуда узнала – не хочешь сказать. Мне же известно другое: некоторые иностранцы наверняка знали, что ты или не ты, а просто девушка, советская девушка, бросит в театр антисоветские листовки.

– Откуда вам это известно? – с некоторым любопытством спросила она и впервые взглянула на него.

– Они ждали этого момента. Может быть, ради этого момента и пошли в театр. Едва ты крикнула и бросила листовки в зал, два иностранца уже держали в руках подготовленные расчехленные фотокамеры и успели сделать снимки прежде, чем тебя схватил тот парень.

Девушка в растерянности смотрела на следователя.

– Это неправда! – тихо сказала она.

– Нет, Катя, это чистейшая правда. Поверь мне на честное слово, у меня нет этих снимков, но я уверен, скоро они появятся в западной печати, в двух, трех, а может быть и пяти газетах. Ты для них сейчас «великий борец», чьи права попирает наше государство, где все, по твоему утверждению, прогнило сверху донизу. А между прочим, это государство не захотело первый раз лишить тебя свободы, когда тебя арестовали в прошлом году, как соучастницу преступления.

– Почему же вы не взяли у них пленку? – возмутилась Маслова.

– А на каком основании? Это их право сфотографировать у нас девушку, которая «протестует» против произвола в учебных заведениях. Мы же не можем отнимать фотоаппарат у каждого иностранца только потому, что он захотел сфотографировать какой-нибудь сенсационный сюжет. Это же не секретный объект. Но кому-то очень нужен был сюжет с девушкой, разбрасывающей антисоветские листовки. Очень был нужен! – подчеркнул Барков. – Вот, например, посмотри, где сделаны эти снимки? – он протянул ей несколько фотографий. На одной была изображена просевшая, старая, почерневшая изба, а из окна торчала вихрастая головенка мальчишки. Второй мальчуган снаружи окапывал куст, а рядом, с маленьким ребенком на руках, на ящике сидела женщина и кормила грудью младенца.

– Где-нибудь в царской России, в деревне, – с сомнением сказала девушка.

– Нет, Катя, эти снимки сделаны пять лет назад в Москве. Вот здесь, справа от этой хибары, стоит четырнадцатиэтажная современная башня, где живет эта семья в трехкомнатной квартире. А заняты они тем, что выкапывают кусты роз, чтобы посадить их под окнами нового дома. Один зарубежный корреспондент сделал снимок так, что кроме нищеты ничего не видно. И сопроводил подписью: «Россия на пороге XXI века». Так что и твои листовки для них как маслом по сердцу. Кто-то предупредил иностранцев, что они получат в театре хороший антисоветский сюжет. Более того, порекомендовал им, где лучше сесть, чтобы поймать листовки и сфотографировать тебя. Кто-то знал заранее, что ты пойдешь в театр, знал куда выйдешь и примерно сориентировался, откуда ты бросишь листовки. Хочешь что-нибудь возразить? Кому-то очень хотелось, чтобы это состоялось. Заманчиво: такой сюжет! На пятьдесят тысяч долларов! Не меньше!

Девушка молчала долго, опустив голову, потом вновь взглянула на Баркова и тихо, с укоризной сказала:

– Никаких долларов я не знаю. Это вы напрасно, – снова опустила она голову.

– Да знаю я, что никаких долларов ты не получала. Просто я прикинул, во что оценят этот сюжет западные газеты. Хочу быть с тобой откровенным. Чтобы ты не думала: раз попала сюда, значит тебе один путь – на скамью подсудимых. Я больше тебе скажу: тебя и судить-то не за что. В твоем поступке нет состава преступления. – Барков помолчал, пытаясь понять по склоненной голове, какое впечатление на девушку произвели его слова. Но она не шевельнулась. И Алексей продолжал:

– Допустим, можно тебя обвинить в клевете на государственный орган, но у нас не только статьи такой нет, но даже само обвинение может быть опровергнуто: о взяточниках в вузах написано уже немало, так что ты не первая.

Только после этих слов Катя подняла голову и очень внимательно поглядела в лицо Баркову. В глазах промелькнул интерес, из них пропала настороженность, с которой она вошла в кабинет.

– И я могу отсюда уйти? – почти прошептала она, глядя на него с надеждой и облегчением.

– Конечно, я не имею права тебя здесь держать. Но я еще не совсем разобрался, а ты помочь мне не хочешь. Поэтому я и хочу, чтобы ты отсюда пока не выходила. Пока я не вычислю того, кто тебя на это толкнул…

* * *

…Райский лежал в камере на узкой койке, подложив под голову руки, и глядел в потолок, где тусклая лампочка отбрасывала слабые лучи света на серые стены.

– Ну и мамочка! Не ожидал я от тебя такого сюрприза! – шептал он, едва шевеля губами. – Родного сына готова закопать!

Мысли Бориса ушли в прошлое, он увидел себя лупоглазым, востроносым мальчишкой…

…Его мать, стройная, с длинными красивыми ногами, открытыми за счет короткой юбки, причесанная как актриса с первой страницы журнала «Экран», вела Борю в школу, сжав его ладошку своей сильной рукой. Мальчик с восхищением поглядывал на мать. Он смотрел на других женщин, которые привели своих первачков первого сентября в школу, но не видел среди них ни одной, кто бы хоть чуть походил на его мать, до того она была яркая и красивая.

Потом он подрос и однажды услышал разговор отца с матерью:

– Как только Боря встанет на ноги, я уйду от тебя, – сказала мать. – Наша жизнь – это пытка. Твои грязные похождения…

– Скатертью дорога! – прошипел отец, читая на диване книгу. – Ты никогда меня не любила. Зачем только вышла за меня замуж? Хотела пристроиться? – зло бросал он ей оскорбительные слова.

– Я же не уродка, чтобы пристраиваться.

– Ты в другом уродка. Продли мне жизнь, уходи поскорей…

…Как-то Боря сидел дома у пианино и пытался что-то играть, но отчаянно фальшивил. Отец вошел в комнату, довольный и благодушный. Взглянул на жену, сидевшую у письменного стола, и повернулся к сыну.

– Бренчишь? – воскликнул он. – Давай! Давай! Всегда будешь нужным человеком в компаниях. Везде будут звать и замечать! В институт проскочишь без задержки. Там нужны играющие. Только классикой не занимайся, легкую музыку хватай!

Он сел на диван, вытянул ноги, закрыл глаза и принялся кого-то ругать:

– Жулье проклятое! Чуть не нагрели меня на полтысячи! Никому нельзя верить. Хотел милицию вызвать – решил, что себе дороже обойдется. С ними только свяжись, найдут за что зацепиться. Это же база! – сам с собой громко разговаривал он.

– Марик, может быть, не надо при ребенке? – пыталась она остановить мужа. – Ему урок надо пройти.

– Урок! – закипел отец. – А я ему что преподаю? Мои уроки во сто раз важнее вашего бренчания! Мои уроки – это уроки жизни! Я не научу – кто его научит? Ты, со своей слюнявой мягкотелостью? Он – мужик! Ему сила и ум нужны! Ему в волчьем царстве жить! Это я мог сообразить, что такое малюсенькая запятая в накладных! Вот она! – он выхватил из грудного кармана пачку полусотенных ассигнаций и потряс ими в воздухе. – Смотри, Борька, в этом твоя сила и твоя независимость! Этим ты можешь подчинить себе кого угодно!

Мальчик с восхищением глядел на своего отца. В его глазах было все, что он мог выразить отцу: преданность, любовь, уважение. Он подошел к нему и обнял за шею, потом потрогал пачку ассигнаций и сказал:

– Дай мне!

Позже, как-то ночью, пришли трое мужчин и двое соседей. Они обыскали всю квартиру. Мать прижала к себе сына и словно загораживала от него эту жуткую картину…

А услужливая память показала Борису и другие сцены из его прошлой жизни, которые запали в его мозгу.

…Утро. Мать приготовила завтрак на двоих, гренки и кофе. Они молча сели за стол. Зазвонил телефон, она вышла в коридор.

– Да-да, я буду готова, пришлите за мной машину, – слышалось на кухне, где Борис принялся за завтрак. – Я буду его оперировать, что бы мне не говорили. Лида, я прошу тебя все подготовить как надо.

Она вернулась. Но Боря уже съел все гренки и выпил обе чашки кофе и глядел на мать с кривой усмешкой.

– Я думал, ты сыта болтовней по телефону, – сказал он, вставая из-за стола. – В следующий раз сначала ешь, а потом сколько вздумается разговаривай, – заключил он назидательно и вышел из кухни, не заметив, как на глаза матери навернулись горькие слезы. Это были ее первые слезы из-за него. А дальше слез хватало…

…В комнате с приличной современной мебелью их было трое: Борис, его приятель – прыщавый, высокий, длинноволосый юноша – и девушка, изрядно подвыпившая. Прыщавый торопливо раздевал ее, а Борис, расстегнув у себя молнию на куртке и сбросив туфли, принялся ему помогать. Но девушка вдруг стала вырываться и кричать:

– Свиньи! Свиньи! Помогите! – она ударила прыщавого ногой в пах. Тот рассвирепел и набросился на нее с кулаками. А Борис испуганно попятился к двери и, схватив в руки туфли, выбежал на лестничную площадку, сопровождаемый визгливыми криками девушки и злобной бранью приятеля.

Из зала суда Борис вышел довольный и радостный.

– Два года условно! Переживем! Это же не в тюрьму! – подмигнул он встречной старушке. – Из университета попрут? Не помрем! Главное – свобода!

…Райский валялся на кровати, наслаждаясь хмельным состоянием, а заморские певцы орали и надрывались, не давая покоя матери, которая закрылась от этого грохота на кухне.

Борис вдруг поднялся и распахнул дверь. Он увидел на ногах матери вздувшиеся вены и ее по-старушечьи опущенные плечи. Она склонила набок голову, и прядка седых волос спустилась на плечо.

– Мать! – окликнул он ее. Женщина вздрогнула и обернулась.

Борис скептически оглядел ее еще раз и спросил:

– Тебе сколько осталось до пенсии?

– Еще много! – ответила она тихо. – Для пенсионерки я еще молодая! – горькая улыбка скользнула по ее губам.

– Молодая! – усмехнулся презрительно сын. – Если бы пенсию давали по внешнему виду, то тебе бы уже дали. Ради чего ты жила? Всю жизнь резала, сшивала человеческие части. А кому это надо? Кто это оценил? Ходишь в стоптанных туфлях. А твои больные ноги? Ни одна собака не сказала тебе спасибо. Люди – неблагодарные скоты. Нет, хуже! Скот хоть говорить не умеет, ему простительно. Неблагодарные! Откинешь копыта – и никто не вспомнит о тебе! – зло выкрикивал Борис.

Она молча подошла к шкафчику, покопалась там и вытащила газету. С первой страницы на Райского смотрела красивая женщина с грустными глазами, в белом халате и белой шапочке. Едва заметная улыбка чуть тронула ее губы. Это была его мать.

Он быстро скороговоркой прочитал: «…награждена орденом “Знак почета”». – Чего же молчала столько времени? – спросил он, не меняя своего насмешливого тона. – Рада, небось, до безумия, что бляшку свою получила! Блаженная. Копалась у людей в кишках. Надо бы в мозгах покопаться, тогда бы поняла, что они не стоят твоих трудов. Замыканные жизнью мрази!

– Не говори так! – возразила она вяло. – Ты привык глядеть на людей глазами твоего отца и поступать с ними, как он. Жизнь не такая, как себе представлял отец, и какой ты ее видишь сейчас. Он за это поплатился жестоко. Она красивее, честнее, радостнее и духовно богаче. Приглядись к людям, которые тебя окружают, не к тем, с которыми ты проводишь по ночам время, и ты поймешь, что заблуждался. Пока еще не поздно.

– Ты о себе-то думай! – презрительно возразил он. – Куда твоя жизнь пошла! Тебе кинули кость! Пойми, обглоданную кость! А ты думаешь, телячью ногу? Мать, проснись! Лучше бы дали тысячу рублей – больше пользы было бы. По полтиннику за операцию, ты же их, вон, около двух тысяч сделала. За границей тебя бы на руках носили, в золоте купалась, на лимузинах ездила. А тут ты обыкновенный районный хирург обыкновенной районной больницы, но с бляшкой «Знак почета», – издевался сын над матерью.

– Да, ты уже сложившийся циник. Ничего святого! – с грустью, словно с собой разговаривала мать. – Когда я тебя видела в суде и всю эту грязь, в которой валяли имя Райских, я мысленно воскликнула: «Господи, почему ты не задохнулся в детстве от дифтерита? Пережила бы, отплакала и все».

* * *

Райский напрягся и силой сознания отогнал от себя эти воспоминания, которые почему-то его встревожили. Но сцены раздора с матерью сами возвращались к нему, и Борис понял, что все это происходило потому, что ему хочется оценить степень враждебности его матери. От этого зависит его собственная судьба: будет ли ему предъявлено обвинение в краже драгоценностей матери, или она заберет заявление. «Если она жалела, что я не умер в детстве, то уж сейчас охотно отправит меня в каталажку, – со злостью подумал он о матери. – Нет, она большая гуманистка, болеет из-за страданий своих пациентов, а тут все же сын. Ну обижал ее, иногда оскорблял, но я все же ее сын. Мне бы свидание с ней, я бы сумел ее разжалобить».

Райский стал размышлять над своей несчастной судьбой, которая бы могла обернуться к нему счастливой стороной, если бы не эта глупость с переходом границы. «Так влипнуть – нужно быть круглым идиотом! А что, собственно, я сделал? – размышлял Борис. – Пытался перейти границу? Ерунда какая-то! Шел ночью, заблудился, случайно вышел на погранзаставу. Э-э-э! Все не так уж и плохо. Утром заявлю этому кэгэбисту, чтобы надежд на меня не питал. Я у них не служу! Я – вольный художник, хочу – пишу, хочу – по ночам гуляю. Творчество не знает ни времени, ни границ». – Ему вспомнился эпизод, с которого все началось…

В одной из редакций пожилой, веселого нрава заведующий отделом сидел, заваленный бумагами и, расчистив себе пятачок на столе, что-то быстро писал, когда вошел Райский.

– Что накатали? – спросил дружелюбно зав. – Анна Сергеевна говорит, вы талантливый юноша, у вас будущее. Так что у вас?

– О собаке, – неуверенно произнес Райский.

– Так это не в наш журнал. Можно в «Природу» или еще куда.

– Я о дохлой собаке, – прервал его Райский.

– О дохлой? – поперхнулся завотделом. – Давайте о дохлой, – согласился он милостиво. – Еще что есть? Давайте уж сразу.

– Есть! Как вешали кошку.

– И как же ее вешали? – серьезно спросил заведующий и с любопытством оглядел автора.

– Читайте! – протянул он заву свернутые в трубочку листы своих произведений.

Тот тут же просмотрел творения Райского и задумчиво произнес:

– Ну и задали же вы работу моим мозгам! Такого я еще не встречал. Вы все это серьезно? Да, вижу, что серьезно! Зачем вам дохлая собака? Пишете вы лихо! Но тема не та. Вы берете задавленную машиной собаку и упражняетесь, простите за резкость, в смаковании того, что от нее осталось. Вы получаете какое-то наслаждение, описывая ее бренные останки. Это жестоко и отвратительно! Эти радости не для нормальных людей.

– Нет! Это гуманно! Люди должны почувствовать, что загубили животное! – обозлившись, выкрикнул Райский.

– Гуманно? Говорить о выдавленных кишках, покрытых слизью? Омерзительно! Или ваша повешенная кошка. Она что, по-вашему, вызывает протест против издевательства над животным? Нет! Так, как вы описали, с наслаждением, с яркими деталями, смертельно замученное животное вызовет не протест, а желание у других подростков попробовать повесить кошку и посмотреть, будет ли кошка плакать! Такое, может быть, и за всю жизнь не увидишь! Нет! Вас нельзя подпускать близко к массовой печати! Вы уже социально опасны.

Райский выхватил листки своих произведений из рук заведующего и, презрительно покривив губы, быстро пошел к двери.

В другой редакции женщина средних лет, глядя на Райского сквозь толстые линзы очков, скрывших выражение ее глаз, вежливо и сухо посоветовала обратиться в специальный журнал:

– Это для тех, кто занимается исследованиями человеческой психики, – сказала она, сдерживая себя.

В третьем месте он встретился с молодым крутолобым умником, который на ходу, пока дошел до конца коридора, успел прочитать про дохлую собаку, а приткнувшись плечом к косяку двери, пробежал глазами и про кошку. Поглядев с веселым презрением на Райского, процедил сквозь зубы:

– У нас не подают! – и быстро побежал вниз по лестнице.

Райский вышел в просторный вестибюль и устало опустился в мягкое кресло. И сейчас же в соседнее кресло сел респектабельный человек в дорогом костюме, остроносых заморских башмаках, подстриженный у лучшего парикмахера. Он положил на колени «дипломат» с шифрозамком, крутанул лимб и откинул крышку. Оттуда вытащил несколько страниц, напечатанных на машинке, пачку сигарет «Мальборо» и дорогую зажигалку.

Сунув сигарету в рот, чиркнул зажигалкой, прикурил, и только тут его глаза остановились на Райском. Он приветливо улыбнулся и протянул ему сигареты.

– Неудача? Не приняли? – спросил участливо, когда Райский прикурил от зажигалки незнакомца. – Не огорчайтесь, это естественный процесс. Иногда и примут, ждешь журнал, потом откроешь его, а статьи нет, ее «вырубили». Работа нервная, хуже чем у шахтеров, оттого и век наш короче. Можно мне посмотреть? – протянул он руку к рукописи Райского.

Он внимательно прочитал оба рассказа и спросил с сочувствием:

– И ты хотел это опубликовать? Скорее закроют журнал, чем твои психологические вещи увидят свет.

– Так плохо? – проникаясь доверием к незнакомцу, спросил Райский.

– Нет! Написано сильно! Но твоя идея вредна для нашего общества. Что такое дохлая собака? Это – символ. Она встала на пути равнодушной государственной машины, которая и раздавила ее. И она стала прошлым, запретным прошлым. А ты призываешь оглянуться на это прошлое, на то прошлое, когда машина давила всех, кто становился у нее на пути, возражал, верил, доказывал правду жизни. Твоя дохлая собака – это прошлое, раздавленное в 1937 году. Да и позже… Кто она была, собака? Нужное, верное животное, честно служившее хозяину, то есть обществу. Но ее убили. Случайно? Ты об этом не пишешь. Ты даешь людям самим размышлять, кто и за что убил. Ты пытаешься вызвать у людей сострадание к тем, кто был раздавлен машиной. Но главное, ты хочешь убедить людей, что в одиночку им не противостоять равнодушной и страшной машине. Их ждет такой же собачий конец!

Райский остолбенело глядел на незнакомца и думал: «Так вот почему тот старикан в журнале так отпихивался от моей собаки. Он тоже увидел в рассказе политическую подоплеку».

– Я даже не подумал, что это можно так понимать, – заметил он, глядя изумленно на незнакомца.

– Э-э-э! Дорогой друг! Становясь на литературный путь, ты должен всегда помнить, какое впечатление ты произведешь на людей, какие эмоции ты у них вызовешь, куда ты их зовешь, к чему призываешь. Офицер Гумилев не был известен России как офицер. А как поэта его знала вся просвещенная Россия. Воззвание, написанное Гумилевым, подняло солдат на кронштадский мятеж. Так что дохлая собака – далеко не дохлая. «Как вешали кошку» – тоже хороший рассказ. Но заголовок? Никуда! Нужно мягче, душевнее, что-нибудь вроде «Кошачьи слезы», а жестокости в рассказе хватает. Так живо все это описать – надо самому принять участие.

– Да, я там был, я все видел! – воскликнул Райский.

– Видеть мало, надо самому делать, заглядывать в слезящиеся кошачьи глаза, прочувствовать. Делал?

Райский замотал отрицательно головой, но не выдержал пристального взгляда незнакомца и отвел глаза.

– Ладно! – сказал незнакомец, легко взмахнув холеной рукой. – Это детали. Писатель должен бывать в гуще, испытывать ощущения, сам участвовать, тогда будет правдиво и убедительно, как эта твоя повешенная кошка, – слегка улыбнувшись ободряющей улыбкой Борису, закончил он свои наставления. – Познакомимся! Может, ты есть будущая литературная знаменитость. Серж! Только вот что я тебе скажу: у нас тебе с этим не пробиться. Там, на Западе, ты бы быстро сделал себе имя, карьеру и деньги вот на таких собаках и кошках, подкладывая под эти символы политический смысл, и никто тебе не тыкает в морду свои идеи. Там ценят свежие мысли, на то она и демократия. Да и оплачиваются такие «кошки» и «собаки» по высшей шкале.

– Чего говорить о несбыточном, – уныло заметил Райский. – Мне не видать заграницы, как своих ушей.

– Судимость?

– Была глупость с одной шлюхой.

– Да, тут уж действительно не выбраться, – заметил Серж. – Один мой знакомый так же вот слонялся, слонялся по редакциям, никто его произведения не брал. А он правду написал о коллективизации, о голоде в деревнях. Отец его был председателем колхоза, многое ему рассказывал. Так вот, ходил, ходил по редакциям – с работы его уволили, из партии исключили, в одной типографии кое-как устроился на сто рублей. Врагом народа не называли, но вредным для общества посчитали. Так он однажды сумел перейти границу и в Финляндии, а потом в Швеции опубликовал свою рукопись, Перевод сделали на шесть языков. Теперь наелся, напился, принарядился за все годы своего нищенствования. Миллионы имеет на счету. Так-то вот у них, на Западе. Надо только туда добраться.

Идея Сержа была такой выпуклой, что Райский долго не мог успокоиться и стал строить планы на переход границы. Он месяцами не расставался с этой мыслью и окончательно в нее вжился. И при каждой встрече с Сержем тот подогревал в нем авантюристическую идею.

* * *

Купаясь в лучах заходящего солнца, «швед»,лениво полоща флагом, подошел вплотную к пирсу и вскоре пришвартовался. Спустили трап, врач взошел на корабль, пограничники заняли свои места. Несколько часов шла разгрузка, и лишь к утру все было закончено, судно готовилось взять на борт груз. Однако капитан принял решение отпустить команду и дать ей отдых. Моряки неторопливо начали сходить на берег и группками пошли к воротам порта, и там, за его пределами, потянулись в разные стороны. Среди моряков выделялся рыжей бородой и трубкой в зубах невысокий, худощавый мужчина лет сорока. На плече он держал пижонскую сумку и светлый плащ. Его звали Артур Грейп. Он уже два года плавал на шведском сухогрузе, и Одесса была для него хорошо знакомым местом.

Он не хотел идти с кем-либо, потому что ему приелись все эти лица, и отправился вдоль побережья, наслаждаясь одиночеством и погрузившись в свои тревожные мысли. Он шел не развлекаться в одесских ресторанах, а работать, отрабатывать деликатное поручение. Грейп остановился на самом высоком месте над морской панорамой, оглядел раскиданные в беспорядке корабли на рейде и двинулся по аллее среди каштанов. Ему не нужны были провожатые, он не расспрашивал одесситов, где находится клуб иностранных моряков, он шел уверенно, даже не поглядывая на название улиц. В клубе было довольно пустынно, почти не было посетителей, если не считать небольшую группку греческих моряков, тихо сидевших за столом перед большими стаканами с вином, да двух девушек и парня, устроившихся почти в центре зала. Грейп поглядел на часы и понял, что пришел слишком рано, и чтобы скоротать время решил перекусить. Но взглянув на девушек, отказался от своего намерения. Одна из них, пышноволосая красивая блондинка, сидела в пол-оборота, закинув ногу на ногу, и с легкой улыбкой слушала, что говорил ей широкоплечий парень в вельветовых брюках и расписной майке. Не менее привлекательной была и вторая девушка, но полная противоположность первой: черные блестящие волосы, перехваченные красной лентой, открывали длинную красивую шею. Одеты они были почти одинаково, в джинсы и цветные кофточки. Четвертое место возле них пустовало, и Грейп решительно направился к их столику.

– Свободно? – спросил он по-английски, широко улыбнувшись брюнетке.

– Ждет вас! – ответила она по-английски, ослепительно улыбнулась и внимательно осмотрела иностранца.

– Благодарю вас, прекрасная незнакомка! Приятно слышать родную речь. На каком корабле служат такие очаровательные моряки? – пошел на сближение Грейп.

– Упаси Бог! Женщина на корабле – это же залог тысячи несчастий! Дальше клуба иностранных моряков нас не пускают.

– Я тоже с детства суеверен, – усаживаясь рядом с девушкой, заметил Грейп. – У нас полно разных примет: и от дьявола, и от Господа. Меня зовут Артур Грейп.

– Лиза, Елизавета, Элизабет, – перечислила она ему все варианты своего имени. – А это моя подруга Луиза и наш общий друг Вася, – представила она ему своих друзей.

– По такому случаю я предлагаю кроме кофе что-нибудь погорячее и на ваш вкус, – оглядел он чашки с кофе и пирожные.

– Сэр Артур, щедрый король Артур! Вам может быть и можно что-нибудь погорячей, вы отдыхаете, а мы все трое на работе. Мы здесь на языковой практике, и на работе пьем только кофе, – довольно свободно, без запинки в подборе слов, говорила она.

Василий помрачнел, ему явно не нравился этот неожиданный заморский незнакомец, и он почти враждебно смотрел на него.

– Чепуха! – вдруг сказал он. – Оттого, что я выпью джин или виски, я не буду хуже работать. Наоборот! – с вызовом бросил Вася.

– О, ваши друзья тоже говорят по-английски! – радостно воскликнул Грейп.

– Ну и тупица! – по-русски заметил Вася. – Ему говорят, что мы на практике, а он не понимает. Луиза, скажи и ты что-нибудь на его языке, – зло иронизировал он.

– Ты чего завелся? – тихо одернула его Луиза. – У тебя шансов и раньше почти не было. Лиза – это не твое пирожное. Не тебе им лакомиться, зубки выпадут от сладкого, – съязвила в ответ девушка.

Грейп, словно не замечая сгущающейся атмосферы, подозвал официанта, заказал виски, шампанское, конфеты. Тихо играла музыка, страстно пел Джо Долан. Девушки охотно болтали с иностранцем, пользуясь случаем, чтобы попрактиковаться в языке. И если девушки ограничились лишь бокалом шампанского, то Вася сидел угрюмый и пил, он бездумно сам себя обслуживал, наливал виски, выпивал, не разбавляя, и мрачнел. Луиза сделала попытку предостеречь его, но он отмахнулся от нее, бросив сквозь зубы:

– Не суйся в мужские дела!

Грейп тоже много пил, но, казалось, алкоголь на него не действует, он как и в самом начале знакомства был вежлив, уважителен, шутил, развлекал девушек. Когда кончилась выпивка, он встал и принес вторую бутылку.

«“Гулять, так гулять!” – сказал мышонок, разделся и полез в пустую бутылку от виски», – воскликнул он, наливая спиртное. Девушки засмеялись шутке. Василий вскинул голову, внимательно, сколь это было возможно в его пьяном положении, поглядел на иностранца и вызывающе пьяно, но четко произнес:

– Вы уже давно сидите в бутылке и на мир смотрите через ее выгнутые стенки и цветное стекло.

Грейп остановился на полуслове, улыбка медленно сползла с его лица, оно передернулось, он судорожно вцепился пальцами в край стола и вонзил взгляд в лицо парня.

– Вы оговорились, наверное, – процедил он сквозь зубы. – Я вас прощаю. Это, видимо, издержки английского языка. Вы, очевидно, плохо учитесь, – его рысьи глаза яростно сверкнули.

– Я не оговорился. Вы – свинья! Я не позволю говорить гадости нашим русским девушкам. Я это отношу за счет издержек вашего туманного воспитания и…

Василий не успел закончить фразы. Грейп резко вскочил, отбросил назад стул, который с грохотом упал на пол, и обрушил ему на голову бутылку. Это произошло настолько неожиданно и быстро, что девушки даже не успели понять трагедии, а Василий, обливаясь кровью, без звука рухнул на пол. Лиза жалобно вскрикнула и как парализованная замолкла, прижав ко рту ладонь. Луиза тихо, с надрывом воскликнула:

– Боже мой! Он убил его!

* * *

Временно Феликс не выезжал в Москву. Александра Зиновьевна то ли решила воздержаться от его помощи, то ли опасалась за свою любовь, так как нисколько не сомневалась, что в Москве он не пропускал смазливых баб. Однако скучать ему она не давала и большую часть времени в рабочие дни проводила дома. Он рассказывал ей о своем житье-бытье в колонии, она что-то писала, по ходу задавала ему вопросы. И только спустя неделю сказала:

– Ну, вот, теперь тут есть из чего скроить, фабула богатая.

Целыми днями потом сидела за машинкой и что-то печатала. Феликс совсем не интересовался, а Соколовская, казалось, потеряла к нему свой пылкий интерес, заменив любовь творческим процессом на машинке. Она творила из Черняка всемирно известного писателя.

Когда работа была закончена, Александра Зиновьевна отнесла куда-то рукопись и предложила Феликсу поехать на недельку отдохнуть в один приличный дом отдыха, где собирается интересная публика, в основном писатели.

– Надо тебе среди них потереться, – сказала она. – Это твои будущие коллеги и завистники. Приглядись к их манере поведения, послушай, о ком и о чем они говорят, что пишут. А ты делай таинственное лицо и уклоняйся от вопросов, это разжигает интерес.

Скука была в доме отдыха непролазная, Феликс слонялся там, как неприкаянный. Писатели были до того нудные и говорили только о своих болячках, даже не стеснялись говорить об этом за столом. Он только и слышал: «это я есть не могу», «этого мне не разрешают специалисты», «от этого у меня развивается непроходимость». Феликс решил им мстить и назло жрал, не ел, а именно жрал то, что им запрещали, и хвалил, наслаждаясь их завистью. Вместо злости с их стороны была зависть и даже какое-то уважение, что он, став писателем, не испортил себе здоровья.

– Как ваше имя? – спросил один с лицом, похожим на слегка подпеченное яблоко и облысевшей окончательно головой.

– Черняк! – ответил небрежно Феликс и сочно рыгнул.

– Постойте, постойте, я что-то видел ваше. Повесть о…

– Думайте не о том, что вы видели, а о том, что скоро увидите! – возразил нахально Черняк. – Хотите коньяку? – предложил он. – У меня есть в запасе. Я от этого добра не отказываюсь.

– Нет, нет! – возразило печеное яблоко с сожалением. – Я уже больше в рот не возьму до гробовой доски.

Как-то под вечер приехала Соколовская. Она сияла от восторга, от нее исходила теплота и энергия, и Черняк почувствовал в себе непреодолимое желание. Одета она была будто на королевский прием, в шикарное голубое платье, которое ей было к лицу и сокращало слегка годы. Из сумки она вытащила бутылку шампанского и воскликнула:

– Феликс, мой милый, мой любимый! – захлебывалась она от восторга. – Ты даже себе не представляешь, кто ты! Ты – писатель с мировым именем! Тебя сегодня узнал весь мир! Твое имя у всех на устах! Феликс Черняк! Знаменитый писатель! Мы омоем шампанским твой первый корабль! – она вытащила из сумки два экземпляра небольшой книжонки в яркой цветной суперобложке и бросила их на стол. Глянцем обложки они скользнули на середину стола и тут замерли.

Черняк с опаской, несмело взял их в руки: одна была напечатана на немецком языке, другая – на русском. «Мои университеты» – называлась книга. С внутренней стороны обложки на Феликса смотрело интересное лицо блондина с голубыми глазами – его собственное лицо.

«Автор сам пережил все ужасы советских лагерей, где он просидел более семи лет за свои непреклонные убеждения», – тихо прочитал он пояснительный текст и поглядел на сияющую Соколовскую. – Саня, это же липа! Я в тюрьме сидел не за убеждения! Я же вор! – растерянно, оглушенный новостью, проговорил Черняк. – За кражу припухал! Шмотки из хавир таскал! Велосипеды крал! А ты из меня что сделала?

– А быть вором, по-твоему, – это не убеждения? Здесь же не сказано, что ты сидел за политические убеждения.

– Тут ты права, – согласился Черняк, задумчиво перелистывая страницы книги и испытывая какое-то необъяснимое, новое для него чувство. – Да-да, меня сажали, а я снова воровал, – Феликс замолк, углубившись в чтение страницы. Потом он оторвал голову от книги и в растерянности взглянул на Александру Зиновьевну, которая быстро накрывала на стол из тех запасов, что привезла с собой. На ее губах играла загадочная улыбка.

– Саня, тут про Жигана совсем не то, что я тебе рассказывал, – тихо проговорил Черняк. – Он же тоже вор и убийца, и убили его при побеге. А в книге охранник убивает его в момент политической агитации. Ну и нахомутала ты! Там же многие сидели в той колонии и видели, как он бежал, как стреляли в Жигана. Ты понимаешь, что это липа? – вдруг закричал Черняк. – Ты же меня подставила! Раньше мной интересовалась только уголовка, а теперь уже другая контора заинтересуется. Оглянуться не успею, как зацапают!

– Ты чего испугался? – спросила с усмешкой Соколовская холодным тоном. – А ты сам знал, кто был мой брат Коля? Нет! А теперь знаешь! И другие теперь узнают, кто был Коля Соколовский – Жиган! Он был борец, а не вор! Запомни! Или ты хочешь, чтобы слава о тебе шла кругами, а мой любимый брат Коля оставался изгоем, каким-то вором? Не выйдет! И тебе слава, и Коле слава, и мне, как его сестре. Понял? Он был борец, и я продолжаю его дело! – закончила она с пафосом, и Черняк вдруг проникся к ней нежностью, она была в эти минуты изумительно красива и желанна.

– Где это издали? – спросил он.

– В Мюнхене! На твоем счету в швейцарском банке сто тысяч долларов. Столько еще поступит за переводы – голова закружится! Так что ты теперь не только знаменит, но и чертовски богат! Твое имя будут повторять рядом с именами Солженицына, Синявского, Марченко.

– И рядом с Геростратом. Был такой герой в Древней Греции.

– Ты мрачно настроен. Ты еще не прочувствовал всего величия, которого ты достиг. Открой шампанское! Пусть выстрелит! Пусть зальет скатерть, пол! Такой день не забывается! – ее вновь охватил восторг.

– Саня, мне отчего-то страшно! Так я жил мелкой сошкой. И в Гатчине меня забыли. А теперь начнут искать. За такие штучки по головке не гладят и ордена не дают. Лишь статьи.

– Ты сейчас неуязвим! Не так-то просто арестовать всемирного известного писателя. Вчера можно было, и никто бы слова не сказал в защиту. А сегодня тебя знают президенты! Если тебя тронут, ты увидишь, сколько посыплется протестов! Выше голову, мой мальчик! Я пью за твой головокружительный успех! – она осушила до дна бокал шампанского, подошла к Феликсу и крепко, страстно поцеловала его…

* * *

Серж как всегда встречал его на вокзале. Как обычно довез до улицы Горького.

– Расстаемся? – спросил Серж.

– Могли бы пообедать в «Национале», – предложил Черняк.

– Охотно! Только в Доме литератора, там элегантнее. Встречаемся в два. Тебе там обедать положено теперь по табелю о рангах. До чего же легко и быстро ты стал мировой знаменитостью!

– Ты тоже можешь: лет на пять сядешь, а выйдешь знаменитостью, – поддел Черняк Сержа и засмеялся. – Чао!

…Они сидели у стены за отдельным столиком. Официантка убрала лишние стулья, и никто им не мешал. После очередной рюмки коньяка молча стали есть. Потом Черняк отложил ложку, вытер губы салфеткой и сказал:

– Чувствую себя чертовски неуютно! Так уже со мной было. Однажды влез в квартиру с таким же ощущением, а там – старуха. Ох и визжала она! Я уже был за квартал, а слышал ее визг.

– Надо понимать, ты хочешь за рубеж? – неожиданно спросил Серж, продолжая есть.

– Да как сказать…

– Услышал снова визг старухи? – улыбнулся он. – Резон в твоем желании есть. Объявлена тревога, надо выходить из поля зрения. У тебя солидный счет в швейцарском банке. На «хвосте» солидные неприятности. Да, тебе надо уходить! Другого не дано!

– А как? Не могу же я прийти в аэропорт и сказать: дайте мне билет до Парижа!

– Два билета, – поправил Серж.

– Это еще для чего? В Тулу со своим самоваром? – засмеялся Черняк, поняв, что Серж намекнул на Соколовскую.

Серж тоже засмеялся.

– Я так и думал. Есть один хитрый вариант. Но его надо готовить. Я покажу тебе одну девочку-дурнушку. Разожги в ней любовь к себе. Для тебя это не так уж трудно. Она тебе сможет открыть одну дверь. Вариант продумал для себя, но отдаю тебе…

Феликс уже не первый день околачивался в международном аэропорту, он приглядывался к девушке, которую ему показал Серж. Она действительно, как он ее и определил, была дурнушкой, но что было у нее замечательного – так это глаза. Когда она смотрела, оторвать взор было невозможно, и некрасивые черты лица ее исчезали, растворялись, особенно если она слегка улыбалась, обнажая ровные зубы. Черняк присматривался, привыкал к ней, пару раз попался на ее пути и наконец решил идти в атаку. Она вышла из здания аэровокзала усталая и равнодушная к пассажирской суете и реву авиационных двигателей. И это равнодушие делало ее лицо еще менее привлекательным. Подошел автобус, и Люба стала неторопливо подниматься в салон, как вдруг сильные руки буквально внесли ее в салон. Она оглянулась, и сердце у нее замерло. На нее смотрел с едва заметной улыбкой белокурый, с голубыми глазами и ямочкой на подбородке молодой мужчина.

– Шевелиться надо, красавица! Не в личное авто садитесь! – почти прошептал он и указал ей на свободное кресло.

Она промолчала, села и сложила на коленях руки с длинными тонкими пальцами. Они слегка подрагивали, выдавая ее волнение.

Черняк коснулся ее руки и сказал:

– Эти руки могут доставлять людям удовольствие. Они умеют такое, чего не могут миллионы. Вы играете на чем-нибудь?

– Да! – ответила она и вдруг обозлилась. – Играю на кастрюлях, половниках и ложках. Слышали о таком оркестре? И не приставайте ко мне! Без вас было неплохо! – Она отвернулась к окну.

Лицо у нее вблизи не было некрасивым, как казалось Феликсу вначале, но красавицей ее назвать, как это сделал Черняк, было невозможно. Портили ее тонкие бесцветные губы, хотя зубы у нее были великолепные.

– До чего же грубые москвички! – сказал Черняк. – У нас, в Питере, все по-другому. Если ты гость, то любой тебе станет гидом.

Люба поглядела на него и улыбнулась, он не разыгрывал ее и вел себя довольно скромно. Черняк ответил ей улыбкой.

– Феликс я! А вас я не расслышал как зовут.

– Люба я! – ответила она ему в тон. – Профессия – повар, работаю здесь, в ресторане. Москву знаю плохо, в гиды не гожусь. Не замужем. Живу одна. Все!

– Нет, не все! У меня есть предложение пойти в ЗАГС, – сверкнул он белозубой улыбкой.

Она весело рассмеялась и странно преобразилась, черты лица стали приятнее, в них даже появилась привлекательность.

– Предложение сделано серьезно. На размышления дается месяц. Сейчас мы купим бутылку вина, и вы пригласите меня к себе на обед. Представляю, чем вы меня угостите! – мечтательно сказал Черняк.

– Хоть я и повар, но рассчитывать на что-либо необыкновенное не советую. А то будет разочарование. Не люблю дома готовить. Ну уж ладно, чем-нибудь угощу, – смилостивилась она…

Весь день и ночь он провел у Любы и, когда уезжал на вокзал, видел слезы на ее глазах. Ему стало слегка не по себе. Он разбудил в ней дремавшую любовь, он был первым в ее жизни мужчиной, и за это она отдаст ему все, что он потребует. Она ради него пойдет на преступление, она сделает так, как будет нужно Черняку. Одни сутки – и он взломал плотину, прорвал барьер, за которым для него должно открыться таинственное и неведомое, путь к славе или позору. Черняк об этом не думал, минутная слабость прошла, и он холодно взвесил свои шансы на авантюру. То, что первоначально было для него призрачным, желанным, но пока не существовало как реальная действительность, вдруг обрело черты осуществимого плана. Хотя вера еще в него не укрепилась. В поезде Феликс долго не мог заснуть, несмотря на солидную дозу коньяка, охваченный неотступными мыслями о побеге. Лишь под утро он забылся, продолжая и во сне разрабатывать и осуществлять свой замысел.

В Ленинград он приехал как всегда рано, усталый, с головной болью и, лишь поцеловав Александру Зиновьевну, тут же завалился спать. Но часов в одиннадцать Соколовская разбудила его.

Она приготовила завтрак и вкатила столик на колесах прямо в спальню. Черняк, развалившись, прикурил сигарету и выпустил длинную струю дыма. Соколовская залезла к нему под одеяло и взяла дымящуюся чашку кофе.

– Брось курить! – сказала она. – На голодный желудок это очень вредно, а ты теперь должен быть здоровым как никогда.

Он не стал спорить и, загасив сигарету, положил ее на столик. Взял себе бутерброд и принялся вяло жевать. Она подала ему чашку кофе. Молча они ели и пили несколько минут, потом Александра Зиновьевна виноватым просительным тоном сказала:

– Феликс, ты ничего не будешь иметь против, если я попрошу тебя поехать сегодня в Москву?

Он посмотрел на нее долгим испытующим взглядом, и она заторопилась:

– Я понимаю, ты очень устал, только с дороги.

– Ладно! Чего уж там! Я уже привык к колесной жизни, – он поставил на столик чашку, достал с пола бутылку с коньяком и отхлебнул большой глоток прямо из горлышка.

– Ты обиделся? Хорошо, я чего-нибудь придумаю, ты отдыхай.

– Нет! Нет! Что ты? Я поеду. Для меня это разминка, – торопливо сверх меры воскликнул Феликс и, повернувшись к женщине, вдруг стал исступленно и страстно целовать ее обнаженное тело.

Потом, пожелав ему хорошо отдохнуть перед поездкой, Соколовская тщательно оделась в дорогой английский костюм, взяла японский зонтик и, помахав приветливо рукой, вышла за дверь. Феликс слышал, как она вызвала лифт, и как с легким шумом кабина ушла вниз. Он подождал еще несколько минут и рывком поднялся с постели. Приложился еще раз к бутылке с коньяком, постоял посреди комнаты и, наконец, решительно принялся раскрывать в пороге тайник. Оттуда он вытащил всю валюту, бриллианты и советские деньги. Подержав пачку сотенных бумажек в руке, он положил было их обратно, но потом все же очистил весь тайник. Замаскировал его, и, удовлетворенный, сделал затяжной глоток из бутылки. В гардеробе нашел тонкий большой батистовый платок, завернул туда все ценности и деньги, взял из шкатулки иголку с ниткой и аккуратно прочно зашил, сделав таким образом нечто вроде пояса…

В тот вечер он очень не хотел, чтобы Соколовская провожала его на вокзал, но она вызвала такси и поехала вместе с ним. У Феликса с собой был «дипломат» с шифрозамком и сумка с эмблемой КЛМ. Они приехали прямо к отправлению поезда, и поэтому прощание их было коротким: Феликс поцеловал Александру Зиновьевну и прыгнул на подножку уже тронувшегося поезда. Когда лицо белокурого мошенника и вора стало проплывать мимо нее, она вдруг схватилась за сердце, ее лицо искривила болезненная гримаса, на глазах выступили слезы. Соколовская будто почувствовала, что последний раз в жизни видит этого человека, который принес ей радость и наслаждения, горе и разочарования. Она повернулась и, придавленная тяжелыми предчувствиями, сразу постаревшая, пошла к выходу…

* * *

Москва встретила Черняка хмурым моросящим дождем, от которого стало муторно на душе и сомнения закрадывались в душу. Но он не позволил сомнениям разрушить свой план и, открыв кейс, вытряхнул в урну всю «продукцию», которой его снабдила Соколовская, и пошел к стоянке такси.

В аэропорт он приехал, сопровождаемый нудным дождем. «Поесть бы, – подумал он, но тут же отогнал эту мысль. – Злей буду. А когда прорвусь на самолет – там покормят». – И решительно направился в здание вокзала. Дверь на фотоэлементах раздвинулась, пропуская молодого авантюриста в деловую атмосферу огромного зала. Черняк покрутился, походил по залу, присматриваясь, как ведут себя иностранцы, но кроме озабоченности ничего в их поведении не отметил, а кроме того, они пеклись об огромных чемоданных горах, которые передвигали на тележках из конца в конец. У таможенного досмотра Черняк постоял, понаблюдал за деловыми движениями миловидной брюнетки в униформе, которая, как он отметил, ей очень шла. Она шестым чувством уловила, что Феликс на нее смотрит, и бросила на него короткий мимолетный взгляд. Но уже вскоре снова поглядела на него, и он ей улыбнулся. Девушка тоже улыбнулась в ответ. «Вот кого надо брать за рога, она ближе всех к самолету. Но повар надежнее. Не уезжал бы сегодня – пригласил бы в ресторан и т. д. и т. п.» – Он еще раз поймал заинтересованный взгляд сотрудницы таможни и с сожалением отошел.

Феликс поискал ресторан и прошел прямо на кухню. Первую же молоденькую девушку в халатике в белом колпаке спросил:

– Ты Любу знаешь?

– Знаю, – вскинула она на него газельи глаза.

– Позови ее. Я тут подожду.

– Она сегодня не работает. У нее выходной.

«Без тебя знаю», – сказал мысленно Черняк.

– Какая жалость. Как же мне быть? – изобразив искреннюю растерянность, воскликнул проходимец.

– А что, до завтра не терпит? Ты, наверно, Феликс?

– Конечно! А ты – Тамара?

– Ну да!

– Вот здорово! Я тебя знаю, мне Люба говорила. Ты действительно очень красивая. На свадьбе будешь?

– Люба пригласила, – покраснела довольная комплиментом девушка. – А что ты хотел? Может, я сделаю.

– Мне на поле надо. Тут я пилоту одному кое-что передать должен. Он уже к самолету ушел, а таможня не пускает.

Девушка в испуге отшатнулась от него.

– Ты что, с ума сошел! Строжайше запрещено!

– Да что тут особенного? Выйдешь на поле, никто и не обратит внимание. Там столько людей толкается. Я же не чужой, жених твоей подруги. Пилот подарок для Любы должен привезти…

Девушка поколебалась, подумала и решилась:

– Хорошо! Я проведу тебя через наш ход, только смотри, осторожно. Если что-нибудь случится, я не знаю, что со мной будет!

Они спустились в подвал, и через лабиринты коридоров девушка подвела его к двери. Щелкнув ключом, распахнула ее, и впереди открылось летное поле и самолеты.

– Иди! – подтолкнула его девушка к двери. – Потом стукнешь три раза.

Он кивнул головой и вышел наружу, вдоль стены прошел до угла здания и увидел самолет иностранной компании.

Тут Черняка ожидал настоящий удар, его надежды рухнули, как жилое строение. Едва взглянув на самолет, он понял бесплодность всей его затеи. То, что он намеревался сделать, можно было осуществить лишь в аэропорту внутрисоюзной линии, когда пассажиры, пройдя досмотр, идут гурьбой следом за контролером к самолету, иногда стоящему от аэровокзала на расстоянии до пятисот метров. Расчет Черняка присоединиться к группе иностранцев и вместе с ними подойти к трапу самолета, а дальше силой прорваться в открытую дверь и фактически оказаться на территории иностранного государства, куда доступ пограничникам и другим представителям властей закрыт, оказался призрачным. Короче, это граница, которую можно было проскочить в несколько прыжков через ступеньки трапа. Силы у него хватит, чтобы отбросить со своего пути любого, кто попытается его задержать. Так бы было, если бы самолет иностранной компании не «пришвартовался» к галерее, и целый коридор-гармошка не подтянулся к самой двери самолета, не оставив никакой приличной щели за рубеж. Да, тут были свои порядки, не то, что на внутренних линиях: проскользнешь на летное поле – и считай, что ты прорвался за границу, даже просто дело техники и сообразительности. Сколько потеряно времени! Любовь с поварешкой, черт бы ее побрал! Что же теперь делать? Надо возвращаться. Надо изучить режим, посмотреть, как прорваться напрямую в самолет. Черняк вернулся к двери, постучал, Тамара ждала его и сразу же открыла ему.

– Фу! Наконец-то! Я вся извелась! – воскликнула она.

– Ничего не вышло! Нашего самолета нет, – сказал Черняк. – А как вы доставляете продукты на борт?

– Загружается контейнер, и машиной.

В зале отлетающих пассажиров Феликс послонялся между таможенными постами и еще раз прикинул, как проскочить в этом секторе. И пока он наблюдал, каким образом люди проходят через таможню, у него постепенно стал вызревать новый план, и хотя он был еще в зародыше, Черняк дал ему название «Прорыв века». Уже прямо сейчас он готов был приняться за его осуществление. Только этот план требовал подготовки, и Феликс понял, что без помощи Сержа ему здесь не обойтись. Как он этого ни хотел, ругнув пару раз Сержа за глупость с поварешкой и поняв на этом его некомпетентность, все же решил ему позвонить…

…Американец был веселым и скептическим парнем: он во всем видел забавные вещи – в магазине очередь за сыром воспринимал со своей иронической улыбкой, над мальчишкой-попрошайкой, пытавшимся выманить у него зажигалку, откровенно потешался и в конце концов дал ему доллар. В подземном переходе на Арбате он разглядывал со снисходительной улыбкой всякую дребедень, которую ему предлагали купить. А на самом Арбате с веселой улыбкой переходил от одной группы людей к другой и с наслаждением слушал и смотрел выступления импровизаторов: игру на гармошке, на гитаре, музыкантов с духовыми инструментами. Перед портретом Наполеона и царя Николая он буквально застыл.

– Это Николай! – воскликнул он и почему-то стал весело смеяться, показывая пальцем на портрет. Художник, не понимая, что с этим парнем в потертых джинсах и легкой куртке, сделанной из американского многозвездного флага, вытащил из черного целлофанового мешка портрет Брежнева. Ордена его не только занимали всю грудь, но нижний ряд был нарисован на раме, куда был вставлен этот портрет. И эта остроумная изобретательность художника еще больше развеселила американца. Художник предложил купить портрет и показал иностранцу 100-рублевую купюру, что означало стоимость портрета. Но парень бесцеремонно тыкал в портрет и смеялся, что неожиданно разозлило двух ребят из зрителей, которые, очевидно после вина, очень хотели развлечений. Тут американец им и подвернулся.

Черняк уже часа два ходил за ним и только искал повода, как бы с ним вступить в контакт.

– Ты, поганое бунгало! – ругнулся один из парней, видно, посчитав, что для иностранца особенно будет оскорбительно слово «бунгало», и попер на иностранца грудью. Его недвусмысленные намерения, сопровождаемые сжатыми кулаками, стали понятны американцу, он перестал смеяться, и лишь подобие улыбки удержалось на его встревоженном лице.

Он что-то пытался объяснить, видимо, примиряющее, но второй парень с перебитой переносицей оттолкнул своего приятеля и хотел нанести американцу прямой удар в челюсть. Черняк, стоявший рядом, не раздумывая, сильно ударил его ногой в пах. Хулиган согнулся и завыл от боли, его приятель сразу потерял интерес к драке и попятился, потом побежал, к всеобщему удовольствию. Американец засмеялся и, ухватив Черняка за ладонь, крепко сжал ее.

– Ти хорошо бой! – сказал он на ломаном русском языке. Из заднего кармана брюк выхватил плоскую фляжку, отвинтил крышку и протянул Черняку.

– Пить! Дружба! – сказал он с веселой улыбкой.

Феликс не стал себя упрашивать, сделал несколько глотков обжигающего напитка и вернул американцу фляжку.

Вскоре он уже повел нового знакомого в ресторан «Прага». С мэтром они договорились быстро, и тот устроил им столик: закуску, бутылку водки – все это входило в программу Черняка. Пока Феликс еще не знал, как будет разворачиваться его замысел, но первый шаг он уже сделал. Американец в какой-то мере был похож на Феликса: одинаковый рост, прически, правда, цвет волос у американца был потемнее, но цвет волос – это дело техники.

Объясняться с ним Черняк научился быстро, он довольно умело стал обходиться той сотней английских слов, которые вызубрил из конспектов Соколовской. Американец со своей стороны пользовался, очевидно, таким же запасом русских слов. Но так как Черняк стремился напоить американца, а не вести с ним культурные беседы, то этого запаса слов им вполне хватало. Надо сказать, что иностранец достался Черняку крепкий, он, видно, имел хороший опыт по этой части и прежде чем отключался доводил Феликса до точки. Целых три дня Черняк водил его по ресторанам, давая ему перерыв лишь на ночь, а с утра снова встречался с ним, и начиналось утро с похмелья.

Суббота была для них коронным номером, Черняк решил совершить очищение, чтобы с новой силой накачать американца, и повел его в баню. Вот тут-то и произошло непредвиденное.

…Утро было прекрасным, и день начинался так, что хотелось проживать его бесконечно. Жена уехала к матери, и никто не посягал на свободу Филиппа Заглады. Поэтому он запланировал себе культурную программу: четыре бутылки пива в сумку и – в баню. Потом, к двум часам, к Дуське в гости – там у нее годовщина внучки. К Дуське они с женой часто похаживали, поэтому он даже не гость, а как бы свой человек.

В баню он пришел в хорошем настроении, и ему сразу повезло, нашлось место в кабине рядом с двумя симпатичными ребятами. Один, в обтрепанных джинсовых брюках, яркой многозвездной куртке и кожаной кепочке, все время улыбался, явно всем довольный. Филя, как опытный специалист, сразу учуял, что его соседи вчера хорошо приняли, о чем говорили их мятые рожи. Второй парень – такой же как и его приятель, только с мешками под глазами и опухшим лицом, но в дорогом французском костюме, выглядел совсем мучеником.

«Видать пили несколько дней», – заключил Филипп, профессионально прицелившись в него своим наметанным глазом. – Может, пива с ними, у них, наверно, все внутри горит. Сразу и знакомство будет, потреплемся».

– Ребята, давай по бутылке пива, – и для убедительности он звякнул посудой в сумке.

Тот, что был во французском костюме, а теперь сидел почти голый, лишь в рубашке, натянув ее на колени, сразу воспрянул духом и улыбнулся.

– Давай, выручай! Тебя как зовут?

– Филя! Филипп!

– Я есть Филипп! – воскликнул радостно, с большим акцентом тот, кто был в джинсовых обтрепанных штанах и теперь тоже сидел голый.

– О, тезка! Ты откуда? Из Риги?

– Ноу, ноу! – сказал он. – Я есть Америка!

– Америка – хорошо! – воскликнул Филипп, довольный, и достал пиво. Они прямо из горлышка выпили. Филипп русский – полбутылки и отставил. Черняк и Филипп американский за один прием прикончили свои бутылки. «Видно, душа у них горела», – посочувствовал Филя.

Заглада решил сразу, что он будет угощать новых знакомцев: не хватало, чтобы американец приехал аж из самой Америки, и Филипп позволил ему платить за пиво и водку. Насчет водки он уже решил, и, пошептавшись с банщиком, принес завернутую в полотенце бутылку «Столичной» и три граненых стакана. Потом он добыл где-то копченую рыбу, кусок черного хлеба, разлил по стаканам оставшуюся бутылку пива, туда вылил пол-литра водки и произнес, как он думал, настоящий патриотический тост:

– За мир во всем мире!

Филипп американский понял, о чем речь и добавил:

– Дружба рашен, америкэн!

Потом Заглада слушал, как американец хвалил свои небоскребы, магазины, джинсы, свободу. И стало ему обидно за Россию, он думал о чем бы рассказать этому американцу. Может, про отсутствие безработицы, бесплатное образование, бесплатную медицину? А что, если сказать ему, что не пошел он, Филипп, на работу и знает, что ни черта ему за это не будет? Может, и неудобно.

И пока американский Филипп много говорил, Филя, ничего не понимая, уяснил себе твердо: раз много говоришь и хвалишься, то тут много трепа, не так-то уж там хорошо. Не дураки – газеты читаем, телек смотрим. Заглада даже сказал, что купили они с женой новый цветной «Темп». А Филипп иностранный все говорил и говорил, язык его плохо слушался, видать, гремучая смесь «фифти-фифти» пиво-водка, сконструированная Загладой, дала себя знать. Черняк делал вид, что дремлет, привалившись головой в угол, а на самом деле лихорадочно думал, как ему снять батистовый пояс с живота, где у него лежали похищенные у Соколовской деньги и ценности. Незаметно он расстегнул пуговицу, и пока два Филиппа вели политические беседы, каждый на своем языке, и друг друга вроде бы даже понимали, Феликс поднял пояс повыше и снял его вместе с рубашкой через голову. Слегка приоткрыв кейс, он запихнул туда пояс, зашифровал замок и, покачиваясь, понес его банщику. Сунув ему в руку пятерку, отдал стеречь кейс. Теперь он был готов париться сколько душе угодно.

– Знаешь, Филя, а универсам ваш – это диверсия против нас, – сказал Заглада ни с того, ни с сего, может только чтобы задеть хвастливого американца.

При слове «диверсия» Филипп американский замолк и уставился на своего тезку.

– Психология у нас не та, нам привыкать надо к универсаму, он нас просто грабит. Туда войдешь – мозги у дверей остались, одни глаза работают, что попало, то и хватаешь. Есть у тебя дома, нет – хватаешь. Хлеб тянем булками. Нужно, не нужно, а сухой выбрасываем в помойку. Хлеб-то у нас, Филя ты иностранный, дешевле пивной бутылки, вот мы и выбрасываем его на помойку. Вот и выходит универсам – это твоя диверсия. А мы не жадные, бутылку выбросим.

Наконец они опять пошли в парную. Все голые, все одинаковые, не видно, где русский, где иностранец, а как поддали пару – сразу стало ясно, кто есть кто: Филипп американский потом облился и выскочил в предбанник, а Филипп русский торжествующе, в отместку за похвальбу, закричал:

– Давай твово президента сюда! Пусть с нами посоревнуется! Нечего бомбами размахивать, в парную его! – Вся голая братия в парной хохотала.

Потом Филя постарался над ними: он сделал американцу такой массаж, что тот взвыл от удовольствия. После того, как он изрядно наломал тело и Черняку, они все трое пошли в предбанник, покачиваясь от наслаждения и слабости.

Закутавшись в простыни, уселись на свои места в кабине. Пришел какой-то давно не бритый босяк и принес им чай, видать, прослышал, что американец тут парится. Филя пошептался с ним, и появилась еще чекушка. Черняк отказался, а два Филиппа выпили и эту водку, доели хлеб, и американца опять потянуло на хвастовство.

– Русски бедный! Америка богатый!

– Врешь ты, Филя, мы не бедные. Где у нас нищих ты видел? Покажи мне одного нищего, и я тебе дам сто рублей!

– У вас нет бумага в туалет! – торжествующе сказал Филипп.

– С чего ты взял, оборванец? Приличных портков не имеет, а туда же! Там, где ты был, как раз бумага в туалете кончилась!

– Ноу! Ноу! Я другой туалет был, нету. Бедный руси!

Заглада ехидно ухмыльнулся и ласково погладил американца по щеке.

– Вы что же, гражданин Америка, приехали правду о нас узнавать в городских таулетах? Мы, может, специально бумагу не вешаем туда. Повесь – народ будет думать начальство ждем. У нас реформа школы была, каждому дитю бесплатные книжки давать будем, так что туалеты бумагу подождут. Соображай и считай, деловая Америка. Это мы ничего не считаем, чего считать, у нас все общее: мое – твое, твое – мое. Кто бедный, кто богатый – бабка надвое сказала.

Филя помолчал, довольный тем, что сразил вескими аргументами хвастливого американца, и решил его окончательно добить.

– Слыхал я, вы в гости друг к дружке со своим закусоном ходите. Это вы от жадности или от богатства?

Филипп в ответ стал что-то бормотать: «дринк», «водка», «доллар», считал, загибал пальцы, а Филя думал, что американец туману напускает, оттого, что стыдно ему стало за свою Америку. И тут ему пришла в голову просто потрясающая мысль.

– Друзья, едем со мной к Дуське! – решительно предложил он.

– Что есть Дуська? – спросил американец.

– Не что есть Дуська! Одна баба есть, но какая баба! – он замер в восторге от предстоящего для американца зрелища и добавил: – Пойдем, увидишь Евдокию и ее банду!

– А, баба! Понимай! Бабушка, старый женщина. Филипп бабушка, – обрадовался американец, что разобрался в родстве.

Филя не стал больше ничего объяснять. Не мог же он сказать ему, что Дуське всего сорок, но, правда, она уже бабушка, внучке один годик исполнился, и по этому случаю они сейчас туда поедут. Не стал объяснять, очень долго и трудно, а времени осталось мало, и так уже час опоздания. В то же время Заглада понимал, что к Дуське просто так не пойдешь с чужим дядей, даже если он американский, надо сначала позвонить. Во всяком случае Филя решил твердо, что приведет к ней двух таких славных ребят. Ему спасибо еще скажет.

Из автомата он набрал номер, Дуська ответила сразу, будто ждала у телефона.

– Встретил тут двух старых приятелей, бросить не могу. Приедем вместе, если не будешь стервой!

– Уже нажрались! – сказала в сердцах Дуська и добавила кое-что, что на американский язык переводится лишь приближенно. Она бы послала Филю с приятелями куда бы пожелала, но случилось так, что не все гости пришли, и образовался мужской дефицит в компании, а выпивки и закуски приготовлено было десятка на два человек. Поэтому Евдокия ухмыльнулась торжествующе, оглядела своих приятельниц и сказала:

– Сейчас прибудут мужики! Не класс, но все же…

Филя подловил частника – не мог же он везти таких знатных друзей на городском транспорте, да при том опасался, чтобы американец не попал в вытрезвитель.

Дуся, розовая от счастья, что исполнился годик ее внучке, в голубом, сильно декольтированном платье, эффектно открывавшем ее белое прелестное тело, была образцом здоровой русской женщины. Злые кошачьи глаза, губы поджаты, брови сведены, на языке – непереводимые на иностранный слова, грудь вздымается и опускается. Но тут ее взгляд упал на двух интересных парней, и глаза сразу стали ласковыми, губы расплылись в улыбке, брови поднялись в приятном удивлении и слова прозвучали, как музыка:

– Проходите, дорогие гости! Как мы вам рады!

– Это есть твой бабушка? – засмеялся американский Филипп и поцеловал Дуське руку, отчего она еще больше подобрела и скромно потупила масляные глаза.

– Я тебе покажу «бабушку»! – с улыбкой, по-змеиному прошипела Дуська в сторону Фили.

Черняк не хотел упасть в грязь лицом и тоже поцеловал хозяйке руку, отметив про себя, что она, пожалуй, ровесница Соколовской, но более пышная и приятная. Ситуация, которая складывалась, его вполне устраивала, завтра вечером у Филиппа самолет, группа улетает на Запад и там среди иностранных пассажиров не будет Филиппа, а будет он, Черняк, с документами и билетом американца. «Если он здесь напьется, а Дуська его так не выпустит, то спать будет до завтрашнего вечера, а я тем временем…»

Евдокия пошла впереди и повела за собой обещанных мужиков, которые были здесь очень желанными, так как гостями у Дуськи оказались одни бабы, что расположились полукругом за столом и, уже разгоряченные напитками, слегка раскраснелись. На столе чего только не было! И столько, что хватило бы на целый взвод, как говорил один балагур: здесь было все, чего вообще не продают, но производят.

В один голос бабы издали восторженное восклицание. Хозяйка посадила между двух женщин Черняка и скомандовала:

– Штрафните его, бабоньки!

Американца она сразу же взяла в плен, и вырвать его из ее рук не представлялось возможным, разве что вместе с руками. Загладу никто не сажал, и он сам собой распорядился, устроившись, вопреки дурной примете, на углу стола. Вся женская компания закричала «штраф», и дважды были налиты полные рюмки водки. И только Филя прицелился налить по третьей, как американец вдруг прикрыл свою рюмку ладонью и сказал строго и решительно:

– Ин глас!

Заглада удивленно поглядел на иностранного гостя. «Две рюмки – и уже в глаз! Будет международный скандал. Может, даже ноту Америка нам прислать». Положение оказалось тупиковое. Но в это время из школы пришел младшенький Дуськин. Филя обрадовался и позвал его.

– Костусик, дорогой мой! Покажи, что твоя Ольга Степановна хорошая учительница и научила тебя английскому языку. Этот Филипп аж из самой Америки, его тоже Филя звать, твердит, что даст в глаз. А за что? Пивом угощал, в бане были, вместе выпили, сюда, к тете, привез, а он твердит «ин глас».

– Дядя Филя! – сказал серьезно Костусик, – «ин глас» по-английски – это «в стакан».

– Это же надо! – удивился Филя. – По-ихнему в стакан, а по нашему это другое. Хорошая у Костусика учительница.

Черняк после двух рюмок уже ничего против не имел, если нальют в стаканы, ему было уже все равно, свою точку он перешел и стал как попугай повторять: «В Ленинграде – хорошая погода! В Ленинграде – хорошая погода».

Евдокия ласково погладила его по голове и проворковала:

– Отправим вас в Ленинград, отправим. На «Стрелу» посадим. Мы все можем, мы такие!

Когда оба Филиппа дали пару раз «в глас», американец полез целовать женщин и объяснять им, как он любит советский народ. Филя снова налил в стаканы водки, но Дуська зыркнула на него кошачьими глазами и прошипела как кобра:

– Ему будя! У тебя ни вглазу, а у него уже глаза на лоб полезли, и Феликс уже готов. Положи его на кровать, пусть оклемается. На вокзал мы их проводим, в поезд посадим, к утру выспются. Позвоню в Ленинград, там мой кум живет, в надежные руки передадим, – вдруг засуетилась Евдокия. – Николушка их встретит.

Она тут же села к телефону и набрала номер.

– Алло, Николушка, это я, Евдокия. Имею к тебе поручение очень деликатное. Тут «Стрелой» ночной поедут наши близкие, Филипп и Феликс. Да нет, американский Филипп. Из Америки, чего уж тут не понять. Ты им там экскурсию в Петропавловку, на Пискаревское кладбище свози, в Эрмитаж и покорми, чтобы не было стыдно, а то подумают, что мы сквалыги какие-то, кусок хлеба жалеем. Можно и «в глас» немного. Не пужайся – это так на ихнем языке «наливай в стакан» называется.

Дуська положила трубку и о чем-то задумалась, глядя, как иностранный Филипп страстно целует руку одной из подружек.

– Филя, дружок, может, ты хочешь в Америку звякнуть? – позвала она американца. – С моего телефона хоть куда звони.

Вся бабья кампания пришла в восторг и стала требовать, чтобы Филипп позвонил своему президенту.

– Скажи ему, что ты у нас в гостях! – желала она.

– Пригласи сюда президента! – умоляла другая.

– Филечка, ну, позвони, он же твой друг, ты сам говорил, что бываешь в его Белом доме, – жаждала действия третья толстушка, обнимая за шею Филиппа.

– Вы что, сдурели? – выручила Филиппа Дуська. – У них там очень рано, президент спит еще. Неудобно!

Филя поглядел на своего американского тезку и подумал: «Трепанулся насчет президента, пыли нам напускал».

Незаметно приблизилась полночь. Феликс поспал и сразу же получил почти полный стакан водки, что выбило его из колеи. Филипп с трудом соображал, где он находится, и целовался со всеми женщинами, благо никто из них его не отталкивал. Евдокия четко контролировала обстановку и в нужный момент скомандовала собираться на вокзал. Всей компанией вывалились на улицу, Феликса прислонили к стене, и одна из женщин его поддерживала, чтобы он не упал. Филипп стоял в обнимку с хозяйкой и ничего не соображал. Филя, как наиболее трезвый, принялся вылавливать такси, что ему удалось быстро сделать. Одной машины им было мало, и Евдокия осталась стоять с Филиппом, ожидая, пока Филя поймает еще такси. Так, на двух машинах, весело и шумно они приехали на Ленинградский вокзал, и Филя, сходив в кассу, таки принес два билета. Кое-как их завели в вагон и усадили на свои места. Дуська, как заботливая мать, раздела Филиппа и уложила его спать. Феликс уснул, не раздеваясь.

Проснулся Черняк рано и, несмотря на шум в голове, понял, что куда-то едет. Наконец ему удалось собрать мысли воедино и проследить за тем, что произошло. Когда же он понял, что едет не куда-нибудь, а в Ленинград, он чуть не завыл от досады и злости, поняв, что его план рухнул и рассыпался, не успев и частично осуществиться. Он лежал и казнил себя за глупость, что дал так легко себя увлечь и выпустил из своих рук контроль за ситуацией. В испуге вскочил, подумав, что потерял кейс, но обнаружил его рядом, тут же лежала и сумка. Напротив тяжко, с постаныванием, спал американец. Вдруг его осенила простая мысль, он даже обрадовался, что ситуация сложилась именно таким образом.

Феликс схватил сумку американца и стал лихорадочно в ней рыться. Паспорт на имя Филиппа Джойса, билет на самолет и бумажник, полный долларов. И тут началась отчаянная, не на жизнь, а на смерть, схватка между вором и писателем-эмигрантом. Победу одержал вор, он сунул доллары было в карман, но, открыв кейс, все переложил туда и принялся торопливо приводить себя в порядок. Поезд уже находился в окрестности Ленинграда. «Уходить надо, как только поезд подойдет к перрону. Купе закрыть, пусть увезут на товарный двор, там и спит. Надо идти в конец поезда и спрыгнуть на другую сторону. И сразу же на аэродром, немедленно в самолет и в Москву. Пока он проснется, раскачается, установят личность, я уже буду в воздухе».

Поезд он покинул незамеченным, обошел состав и вышел на стоянку такси. В порту ему снова повезло, для него нашелся билет на Москву. Феликс все это посчитал добрым знаком и уверовал в удачу.

…В столице все еще моросил мелкий дождь, но плохая погода не волновала Черняка. Пожалуй, он даже ее не замечал, сосредоточенный на своем замысле. До отлета самолета авиационной компании «Люфтганза», на который был оформлен билет Джойса, оставалось еще три часа, но Феликс не хотел рисковать и сразу же, как только добрался до аэровокзала, торопливо бросился на стоянку такси, которые длинным хвостом выстроились в ожидании пассажиров. И уже через час был в Шереметьевском порту. Первое, что он сделал, – это нашел туалет, закрылся в отдельной кабинке и стал придавать себе какое-то сходство с Джойсом. Беретом он скрыл разницу в цвете волос, а в остальном считал, что не вызовет подозрений и сможет с определенной натяжкой сойти за Джойса. Вдруг он почувствовал, что внутри у него все холодеет, в движениях появилась скованность, нервное напряжение последних суток стало давать о себе знать. Черняк откровенно испугался затеянной им авантюры. Страх погнал его к выходу, он расталкивал встречных пассажиров, ударялся об них кейсом, перед дверью, которая не успела сразу автоматически открыться, он приостановился, рванул одну створку, выскочил на улицу, где, уткнувшись в капоты, стояла вереница легковых автомобилей различных марок. Здесь он лицом к лицу столкнулся с милиционером. Тот виновато отступил в сторону с извинениями, и Черняку этого было достаточно, чтобы психоз стал спадать. К нему вернулось ясное сознание и появилась первая мысль, которая четко обозначилась в его мозгу: «Чего я психанул, идиот! – обругал он мысленно себя. – Ну, будет неудача, не перескочу границу, и что? В колонии один такой был. Максимум три года отвалят по статье за попытку перехода. На лесоповале повкалываю – и опять на воле. А перейду – кум королю буду! Кое что с собой есть, да и там, в швейцарском банке…» – последнее окончательно его успокоило и вселило надежду. Феликс повернулся и побрел обратно на вокзал. Дверь услужливо распахнулась перед ним, и он увидел на табло, что на его рейс началась посадка. Черняк не спешил, присел в кресло, открыл кейс, вытащил оттуда пачку долларов Джойса, паспорт и билет, переложил все это во внутренний карман пиджака и стал ждать, пока схлынет поток пассажиров. Наконец на таможенном досмотре осталось всего два человека, Черняк подошел уверенно к стойке, сунул на транспортную ленту кейс и сумку, достал билет и протянул молодой сотруднице. Она взглянула на экран контроля, потом на Черняка и попросила его открыть сумку. Феликс сначала не понял, что она сказала ему по-немецки, но она показала ему на сумку, и Черняк торопливо стал открывать молнии на секциях, показывая ей то зонт, то бритву, то всякую бытовую мелочь. Она поблагодарила его и протянула ему уже оформленный для полета билет, даже не взглянув на его паспорт. «Значит, в паспорт заглядывают перед турникетом, – заключил он и пошел туда, весь внутренне напрягшись. С паспортного контроля ему было видно, как пассажиры подходили к коридору-гармошке, за которой уже начиналась чужая территория. «Почему у американца билет на «Люфтганзу»? Значит, он должен был лететь в ФРГ. Тем лучше, никто не будет надоедать с языком, буду делать вид, что не понимаю. А я и в самом деле не понимаю», – усмехнулся авантюрист.

Феликс подошел к проходу и остановился за женщиной, которая уже подала свой паспорт пограничнику, молодому конопатому сержанту с розовыми щеками и детской ямочкой на подбородке. «Лет двадцать молокососу, – вдруг, обретая уверенность, подумал Черняк. – Такого я снесу запросто».

Он небрежно сунул пограничнику паспорт и передвинулся поближе к турникету. Как бы случайно задел его ногой, но турникет был застопорен. «Вот сука, – обругал пограничника Черняк. – Заблокировал, гад! Службист, наверно, ишь, в сержанты выбился!» – разозлившись, ругался Черняк, а сам зорко следил за лицом пограничника. Ему не понравилось, что он слишком долго изучает его паспорт, у женщины перед ним он лишь мельком посмотрел документ, а тут копается в страницах, приглядывается, пару раз внимательно посмотрел в лицо Черняку, сличал с фотографией Джойса, и на его лице все больше и больше проступало сомнение, которое очень не понравилось Черняку. Его нервы были напряжены до предела, он едва сдерживал дрожь, появившуюся в руках. Ладони у него вспотели, звериным чутьем он усек, что наступает провал, что этот молодой, розовощекий, конопатый парень расколол его.

– Снимите, пожалуйста, берет, – тихо попросил он и выразительно показал, чего он хочет от Черняка.

Теперь это был уже стопроцентный провал. Феликс мгновенно принял решение и метнул в голову пограничнику свой кейс. Он видел, что попал ему в лицо чемоданчиком, и хотя тот был пустой и легкий, все же этот удар чуть не свалил пограничника со стула. Черняк легко перемахнул через низкий, блестящий хромом турникет, и бросился к видневшейся впереди двери в коридор-рукав, прилепившийся к борту самолета. Он не видел, что пограничник лишь секунду, опешив, оставался на своем месте, ощущая на лице боль от удара кейсом, но уже в следующий миг он прямо-таки перелетел через барьер и бросился за беглецом.

Перед дверью Черняк увидел двух женщин и мужчину, которые неторопливо двигались со своими вещами, закрывая собой проход. Феликс, как разъяренный бык, отбросил со своего пути пожилую полную женщину, очищая себе дорогу. Но она, падая, инстинктивно ухватилась за ремень его сумки и поволокла за собой. Он рванул сумку, но не тут-то было – женщина не выпустила ремень и, перепуганная неожиданным нападением, тонко завыла. Черняк бросил сумку и ринулся ко входу в самолет. Тут его и настиг пограничник: он прыгнул, распластавшись в воздухе словно ласточка, и в этом отчаянном прыжке сумел поймать ногу Черняка. Тренированным движением он крутанулся всем телом, выворачивая ему ногу, и свалил его на пол. От дикой боли Черняк взвыл и пытался дотянуться рукой до двери, чтобы втащить себя и пограничника в салон иностранного самолета.

Его голова была у самой границы, берет слетел с нее и упал на чужую территорию.

– Помогите! – завопил он в отчаянии, протягивая руку к пилоту, который молча, холодными глазами наблюдал эту сцену, стоя в салоне у самой двери. – Помогите! Я писатель! Меня преследуют! – отчаянно орал Черняк, царапая ногтями ковровый пол коридора, все еще бессознательно пытаясь сопротивляться. Но пограничник перехватил его руку, заломил назад и, уцепившись за ворот его французского костюма, рывком дернул от входа в самолет. Не давая ему опомниться, поставил на колени и, не отпуская заломленной назад руки, заставил подняться на ноги и потащил его к пограничному посту…

* * *

Откровенно говоря, Барков еще не знал, как он будет разговаривать с Катей Масловой, но разговор должен быть таким, чтобы она поняла главное: ему нужна ее помощь. А как это сделать, он и сам не знал. Заикнувшись об этом Лазареву, он не получил от него никакого совета.

– Если я буду тебя учить, как разговаривать с красивыми девушками, ты никогда не женишься, – отшутился начальник.

«Как выйдет, так и выйдет», – решил Алексей Иванович, полагаясь на экспромт и настроение девушки, и то доверие, которое он хотел бы у нее вызвать.

Катя вошла в кабинет и уже не производила впечатления загнанного зверька, а смело смотрела на следователя, хотя какую-то тревогу в ее глазах Барков уловил.

– Как настроение, Катюша? – спросил он приветливо девушку, и она в ответ на его вопрос слегка улыбнулась.

– «“Как дела?” – спросили у повешенного. “Ничего, – ответил он, – только неудобно для шеи”».

– Сравнение, я бы сказал, неудачное. Разве ты испытываешь какие-либо неудобства здесь? Три раза в день питание, прогулки, книги. Вот только приятелей здесь нет. Позвать можно, да, думаю, не пойдут, – улыбнулся Барков. – А что если попробовать в порядке эксперимента пригласить кого-нибудь? Кого бы ты хотела увидеть здесь? Маму вызвать?

– Нет! Нет! – встревожилась Маслова. – Нельзя быть таким жестоким! Я не хочу, чтобы она вообще знала. Я вас прошу…

– Хорошо, хорошо. Катя! А приятелей?

– Да нет их у меня! – в сердцах воскликнула она. – Вы и разговор этот ведете, чтобы услышать имя Сержа. Правда, ведь Серж вас интересует?

– Прости, Катя, но я не совсем тебя понимаю. Какой Серж? И почему он должен меня интересовать? – взволновался, но скрыл это с трудом Барков.

– Алексей Иванович! – воскликнула она. – Так нечестно! Прошлый раз вы хотели знать, кто меня подтолкнул на листовки, даже задержали меня у себя, а теперь вам это не интересно. Я подумала, подумала и решила: что я, совсем дура, что ли? Кто он мне? Сват, брат? Так, случайный знакомый.

– Ладно, Катя, не буду притворяться, что он мне не интересен. Давай тогда с самого начала. Как он появился на твоем горизонте и как себя вел, ну и все остальное. Я ведь, когда вызвал тебя, долго думал, как с тобой поговорить, чтобы ты мне помогла. Мы сами не так много можем, поэтому нам нужна ваша помощь. Итак, начнем от печки.

– Вы знаете, что я имела условно. Тогда я видела в зале суда, там народу было немного, интересного солидного мужчину. Он сидел, и мне казалось, с большим сочувствием относился к нам, дуракам, а сам что-то писал. Я тогда думала, он для газеты готовит о нас, грязных подонках, статью. И мне стало так страшно, когда я подумала, что мама увидит все это, что готова была провалиться сквозь землю.

Суд кончился, я вышла свободной, а на троллейбусной остановке он ко мне и подошел. Звали его Серж. Вечером он повел меня в Дом архитектора. Так всю неделю мы и ходили по ресторанам. Серж очень популярен, его знают в домах творчества. Он обычно говорил так: это артист, это режиссер, этот – из Малого театра, а этот – композитор, писатель. Мне это, конечно, нравилось – встречаться со всякими знаменитостями. И каждый день он твердил мне, что погубили мою карьеру взяточники и проходимцы, которые живут за счет связей. Я уже потом уверовала, что студенткой не стала из-за взяточников. А он подталкивал меня: «Бороться надо! Разоблачать! Нужны листовки!» Вскоре я уже была готова к «борьбе». И день тот наступил. Он привез меня вечером к себе домой в Чертаново и сказал, что надо изготовить листовки рукописно, штук пятьдесят, и завтра будет мой звездный час. Уж после этого меня точно возьмут в вуз. Мы приехали к театру, Серж дал билет, мы вошли туда. Он определил мне место, откуда я должна бросить листовки, а сам исчез. Дальше вы все знаете. Сверху он даже показал двух иностранных журналистов, которые выступят в мою защиту. А я, как дура набитая, стала разбрасывать листовки и орать, словно попугай!

– Ты адрес в Чертаново помнишь?

– Нет. Но я знаю, где этот дом, и могу показать.

* * *

В слабо освещенном зале ресторана Дома журналиста было немноголюдно. Тихие разговоры, смех – обычная атмосфера этого заведения. Официантки бесшумно скользили с подносами по залу. Посетители входили, садились за столики, выходили, делали заказы, садились в буфете, некоторые работали с рукописями – одним словом, это был не просто ресторан в обычном понимании, а клуб журналистов. Дом Журналиста, где они отдыхали, общались, работали, ужинали, проводили свободное время. У стены за столиком на три человека сидели Алексей Барков и Катя Маслова. На нем был коричневый замшевый пиджак и белая рубашка. Катя выглядела довольно элегантно в своих джинсовых осветленных брюках и черном батнике с ярко-красными крупными цветами. Волнистые волосы, схваченные лентой сбоку, открывали ее длинную красивую шею. Они сидели перед бутылкой сухого вина, ели и тихо разговаривали.

– Может быть, он в командировке? – предположила неуверенно Маслова и с надеждой взглянула на Алексея. – Поэтому и в Чертаново его нет.

– Сомневаюсь. Если за неделю мы его не встретили ни в одном ресторане или творческом доме, это совсем не означает, что его нет в городе. Я думаю, он просто затаился после твоих листовок. А в Чертаново он уже не живет. Квартира брошена, она принадлежит одному забулдыге, который сдавал ее Сержу. Так что Серж нам не оставил после себя никаких следов. Глухо! Единственная надежда, что он рано или поздно всплывет, вечно прятаться не будет. Он же боится, что ты его выдашь нам. Во всяком случае, такую возможность он явно не исключает. Уже прошло две недели, я думаю, он вот-вот появится.

– А может быть, он сюда не ходит сейчас, – высказала она снова сомнения.

– Может быть. Вероятно, ходим на параллелях. Но Лобачевский утверждал, что параллельные в бесконечности пересекутся, – пошутил Барков. – Знаешь, что главное в моей профессии, а так как ты выполняешь сейчас мое задание, то и в твоей? Терпение! И терпение! Умение терпеливо ждать и искать! У него свой бизнес, поэтому он околачивается среди творческой интеллигенции. Ты думаешь, мы не занимались поисками знакомых Сержа? Одного из них ты нам назвала, режиссер Яворский. Он очень хорошо знает Сержа, но только как Сержа и не больше. Ему кажется, что он поэт. Вот и вся информация. А писатель один вспомнил, что Серж предлагал ему переправить рукопись его книги на Запад, коль не публикуют на Родине. Вот в чем дело! Он и крутится среди творческой интеллигенции, чтобы толкнуть кого-нибудь на антисоветскую акцию. Тебя на листовки, ты же обиженная на советскую власть, другого – перебросить через границу рукопись сомнительной ценности. «Через границу, через границу», – вдруг возникла тревожная мысль, которую Барков никак не мог объяснить, но что-то в ней было такое, отчего Алексей Иванович даже отключился от того, что ему тихо говорила Катя.

– Вы что, оглохли? – забеспокоилась Маслова и дотронулась до его руки. – Очнитесь! Он здесь! Не поворачивайтесь, он рядом.

– Прекрасно! Я принимаю твое предложение! – весело воскликнул Барков. – Давай по этому поводу выпьем, – он налил вино.

– Мне что-то не хочется, настроение… – вяло ответила девушка и напряженным взглядом посмотрела на Баркова.

Тот подмигнул весело и взял через стол ее руку.

– Радоваться надо, жизнь прекрасна! Давай выпьем!

Барков протянул ей фужер. Катя взяла и улыбнулась, но глядела поверх его головы. Она выпила до дна и засмеялась.

– Он хочет, чтобы я вышла, – тихо шепнула она.

– Сиди! – едва слышно приказал Алексей Иванович. Где он?

– Сел через два столика. Видно, знакомые.

– Отлично! Я сейчас выйду из зала, он сам подойдет к тебе.

Алексей Иванович встал и пошел между столиками, скользнув равнодушно взглядом по залу. Сержа он узнал по катиному описанию.

Едва Барков скрылся в проеме двери, как Серж сразу же сел напротив Масловой.

– Привет, лапочка! Не забыла? – ласково улыбнулся он.

– Тебя забудешь! Ну и нахал же ты! – развязно ответила она ему.

– Сунул в такое… и еще теперь на глаза появляешься! – повысила она голос.

– Тихо! Не так громко! Мы тут не одни! Кто этот фраер с тобой? – встревоженно оглянулся он в зал.

– Журналист, из загранки вернулся. Стоящий парень! – гордо сказала она. – Не чета тебе!

– Ты это всерьез?

– У меня ничего нет всерьез! – делая вид, что захмелела, сказала Катя. – С вами надо пользоваться моментом! Сейчас мой час пробил!

– Я слышал, у тебя неприятности?

– Если тюрьму назвать неприятностью, – громко, вызывающе сказала Катя, – то у меня были неприятности! Слава Богу, все закончилось благополучно! Статьи нет в кодексе!

– Потише ты! Видишь, я же тебе говорил, что ничего с тобой не сделают! А о себе ты уже заявила. О тебе за границей пишут! Поняла? – пытался он совладать с ситуацией.

– Ты был прав лишь в одном, что меня не засадят на несколько лет в тюрьму. А насчет института – это был твой треп! Тебе важно было, чтобы я там в театре выступила! Перед иностранцами! Перед фотографами! Я ведь порядочная дрянь! Мне можно поручать такие дела. Протест выражала, дура! Своих мозгов нет, так ты мне подзанял! И из Чертанова скрылся. Я туда несколько раз ездила. Соседи говорят, там никто не живет. Дурил ты меня, Серж? Я надеюсь, ты со мной расплатишься наличными за те гадости, которые мне устроил? Хочешь посчитаю, сколько за тобой?

– Ну, ты не особенно-то! Ничего не произошло! – Серж настороженно оглянулся, проверяя, не привлекла ли громкая болтовня Масловой чьего-либо внимания.

– Ах так, ничего не произошло? – полупьяно воскликнула девушка. – Я сейчас устрою тебе скандал, и мы попадем в милицию. А там я все про тебя расскажу! Какой ты антисоветчик!

– Ладно, ладно! Согласен, в трезвом виде обсудим этот вопрос, – испугался Серж. – Конечно расплачусь!

В эту секунду к столику подошел Барков.

– Видишь, как опасно тебя оставлять одну? Еще минута – и тебя бы увели, – весело и слегка развязно, как под действием спиртного, сказал он, нежно проведя ладонью по ее голове.

Серж вскочил со стула.

– Извините, мы – старые знакомые! Немного поболтали.

– Нет, мы вас так не отпустим, – воскликнул Барков. – Катя, наливай вина всем. Меня зовут Алексей, – протянул он Сержу руку.

– Серж! – ответил тот несколько растерянно, но сдаваясь под напором Баркова и усаживаясь на свободный стул.

– Катюша что-то раскисла сегодня. Голова болит, а мне и выпить не с кем. Тамара, подойди сюда! – позвал он официантку. – Мы тут своего человека встретили, принеси нам бутылочку «армянского» и закусить. Скажи там, Барков просил.

Официантка кивнула головой и отошла.

– Понимаешь, Серж, мы обсуждали с Катей один важный вопрос. У меня чеки. Я говорю, надо брать «07», а она считает, что «Волга» лучше.

– Гараж есть? – включился Серж по-деловому.

– Нет, возле дома стоянка.

– Нечего тогда связываться с «Волгой». Купишь – спать будешь под ней. А то «разденут» догола на запчасти вашу «Волгу». Берите «07». Машина классная, двигатель долговечный. Крылья сгниют – заменил и опять катайся. А отделка! Нет, если бы у меня был выбор – только «07»!

– Boт видишь, мысли умного человека, – обратился Барков к Екатерине и погладил ее ладонь.

– У меня другие мерки. Сидишь в «Волге» – на тебя смотрят, а в «Жигулях» сейчас все ездят, – нетрезво возразила девушка.

– И ты права! Твои мысли тоже умные. Так и не решу, что взять, а тут снова в командировку.

Официантка принесла коньяк, рюмки. Барков налил и произнес тост:

– Чтобы было больше настоящих друзей! Чтобы чаще с ними встречаться! Чтобы жизнь была веселой и безоблачной! Прозит!

Они выпили, и Барков снова наполнил рюмки.

– Тоста было три, рюмки тоже, так меня научил один датчанин.

– Вы были в Дании? – после того, как они выпили по второй, спросил Серж, вроде бы без интереса, а так, лишь бы спросить.

– И в Дании! И в Голландии тоже! И в Бельгии иногда!

Они выпили по третьей и начали закусывать.

– Извините! Я еще раз вас покину. Я не дозвонился. Серж, не уведи Катерину! – погрозил ему пальцем Барков и пьяно пошел по залу.

Серж засмеялся и махнул рукой. Коньяк расслабил его нервы.

– Хороший парень! – сказал он. – У тебя с ним серьезно? А? Серьезно?

– Это ты уже спрашивал! Мог бы извиниться и не садиться за наш стол. Все-таки мы пришли вдвоем. А ты воспользовался его воспитанностью и сидишь тут, – зло выговаривала Катя.

– Екатерина, не дури! Я вижу, ты влюбилась! Это хорошо! Он знает про твою судимость?

– С каким бы удовольствием я тебе влепила сейчас, свинья! – раздраженно ответила девушка. – Запомни, если ты не выложишь мне тысячу рублей за мои неприятности, пойду опять в КГБ и все расскажу про тебя, – пьяно пригрозила она Сержу.

– Не жирно? Ладно! Договорились! – торопливо остановил он ее. – Получишь свою тысячу! Я не жадный!

Вернулся Барков, он улыбался, слегка покачивался, но был доволен. В руке у него была еще одна бутылка коньяка.

– Гулять, так гулять! Кутить, так кутить! – разлил он коньяк в рюмки.

Потом пили еще и еще. Только Катя уже ничего не пила и молча наблюдала за ними. Серж поднялся, но упал на стул, снова поднялся. Барков, оперевшись руками о стол, тяжело встал и, покачнувшись, потянул на себя скатерть со стола вместе с посудой. Серж мгновенно подхватил под руку Баркова, поймал на лету фужер, поставил его на стол, и, как маленькому ребенку, сказал:

– Ну, ну, ну! Осторожно, мальчик, а то упадешь! Ваву сделаешь! Пойдем, я тебя провожу, пойдем!

«Молодец, Серж! Здорово играл пьяного, прямо артист, – мысленно похвалил его Барков. – А я-то уж подумал, что ты действительно готов».

Подчиняясь Сержу, Алексей Иванович заковылял к выходу между столиками. Маслова подождала официантку, расплатилась и вышла в холл, где в кресле, склонив пьяно голову, сидел Барков.

– Поймай такси! – коротко бросил ей Серж, доставая из гардероба «дипломат» Баркова…

…Утренняя Москва просыпалась и наполнялась разноголосым шумом. Лазарев и Барков медленно шли через сквер.

– Алексей Иванович, дело вступило в новую стадию. Теперь нужны связи Сержа, окружение, источники информации, финансирование. Ну и цели. Ребята обложили его берлогу. Квартира настоящая, он там и живет. А фамилия у него, как у знаменитого бегуна – Куц, но не Серж, а Серафим. Что оно такое, Серафим? Тянуло к искусству. Неплохо рисовал, перепробовал себя в разных жанрах, всего понемногу, но ничего настоящего. Кое-что смыслит в литературе, художественных произведениях и поэтому легко входит в орбиту интеллектуалов, особенно молодых, непризнанных, ищущих. Язык подвешен – заговорит кого угодно.

– Так много успели? – удивился Барков.

– Это наша с тобой работа, а не «хобби». У тебя не было ощущения, что Серж на тебя прицеливается? Уж очень он за тобой ухаживал. Сначала пьяного изображал. Хотел посмотреть, как ты будешь себя вести? А ты что же, битьем ресторанной посуды намеревался себя утвердить в глазах Сержа?

– Не поддержал бы Серж – пришлось бы набить черепков, – улыбнулся Алексей Иванович. – Мне думается, что интерес у него ко мне проснулся. Он даже успел посмотреть мой журналистский билет, пока Катя ловила такси. Да и загранкомандировку он осторожно потрогал. За нами никто не присматривал?

– Нет! Ребята вас опекали хорошо. После выхода из ресторана никто интереса к вам не проявил. Вот, может быть, в такси?

– Исключено! Маслова получила инструкции железные: первую машину не взяла, пропустила. Она «поймала» ту, из которой вылезла компания. Мы, наверно, уж очень перестраховываемся. Ведь встреча-то с Сержем не планировалась. Мы «случайно» на него вышли!

– Эх, Алеша! В нашем деле лучше перестраховаться, чем недостраховаться. Ты на него не случайно, а он случайно! Чекист должен все учесть, иначе он ничего не стоит. По всему, это опытный враг. И без проверки ничего не примет. Поэтому приказываю вам, – перешел Лазарев на официальный тон, – в здании Комитета не появляться, обходить его стороной. Связь со мной по телефону. Легенда у вас хорошая – журналист-международник, приехавший из-за рубежа. Вновь собираетесь в командировку. Французский знаете, в квартире книги, журналы. Знакомство с Данией, Голландией и Бельгией у вас не книжное, с Екатериной все должно быть как и до Сержа.

– Я все понял, товарищ полковник! А что с Райским?

– Наглеет, но чувствуется страх, все же чего-то боится. Тут еще одно ЧП: в Шереметьевском аэропорту некто Черняк пытался прорваться на иностранный самолет. Пограничник еле взял его у самой двери за границу.

– Стоп! – воскликнул к удивлению Лазарева Барков. – Идея пришла вчера в ресторане. По поводу границы.

– Пьяная идея! – засмеялся полковник.

– Бредовая! Но может оказаться реальностью. Вам не приходила в голову мысль, что Райский – это тоже дело рук Серафима? Он ведь тоже был судим, как и Маслова.

– Если идти по такой версии, то и последний случай можно навесить на Сержа. Черняк имел две судимости. А там, чем черт не балуется, мы поработаем с Райским, и даже сегодня.

Вечером Лазарев позвонил Баркову.

– С тобой скоро будет опасно общаться, – засмеялся полковник. – Ты провидец! Райского подвели к мысли о Серже, и он не стал сопротивляться. Написал покаяние, зарабатывает «чистосердечное признание». Как выяснилось, для встреч с Райским у Сержа была конспиративная квартира в Лианозово. Прием тот же: один алкоголик отдал ему ключи от квартиры за хорошую плату, а сам живет у своей приятельницы, такой же как он выпивохи. А теперь о главном. Серж снабдил его телефоном некоего Майерса в Париже. Он нам известен, один из деятелей Народно-трудового союза. Об отношении НТС к нашей стране говорить тебе не приходится, так что Райский – это маслом им по сердцу, если учесть, какую чепуху он молол о преследованиях и далее.

– На чем же он взял Райского?

– Тут отработанная система. И Екатерину, и Райского он подхватил в суде, а потом после приговора познакомился с ними. Помнишь его встречу с Масловой? Троллейбус, знакомство, потом творческие дома, рестораны, душеспасительные беседы. Шаблон, но срабатывает на молодежь безотказно. То же самое после суда и с Райским. Стал играть на творческих чувствах, на непризнанности, хвалить Запад, соблазнял большими гонорарами, виллой, женщинами. Я тебе пересказываю его «исповедь». Серж вдалбливал ему, что он гений, и здесь его не признают. Я тут разговаривал с его матерью. Прекрасный человек! Непонятно только, с какой ветки упало это яблоко. Правда, папочка в этой семье был не ангел. Кстати, где ты держишь Екатерину? Теперь ты за нее полностью в ответе. Ты принял на себя тяжелую обязанность.

– Герман Николаевич, вы так говорите, словно я хочу на нее покуситься, – улыбнулся Барков.

– Ну, если бы ты был способен на это, мы бы с тобой не работали, – не принял веселого тона Баркова Лазарев. – Где она будет жить? Мы вводим Сержа, надо все предусмотреть.

– Живет она у моей матери. Мать в ней души не чает, она думает, что Катя… ну в общем.

– Хорошо, пусть так думает, но ночевать придется ей у тебя дома. Будешь спать под одной крышей с Масловой. Понял? Под одной крышей! Раз уж он навязал нам правила игры, играйте, и упаси Бог сфальшивить!

– Нет, конечно! Для резидента он слишком активен и неосторожен. Рядовой исполнитель своей роли. Мелко все это.

– Значит, ты допускаешь, что мы напали на след вражеской агентуры? Что же она делает? Райских и Масловых? Ерунда!

– Пока не знаю, Герман Николаевич! А знать хочется.

– Ну так работай!

* * *

Допрос Черняка ничего существенного не давал. Этот авантюрист умел держать себя перед следователями, у него были определенные знания уголовного кодекса, отдельных интересующих его статей, и поэтому пытался навязать следователю Самарину свою концепцию преступления. Он упорно твердил, что ему надоело здесь жить, хотел куда-нибудь на Запад, например, в Италию, там всегда тепло и музыка, которую он любит. – Ну, не получилось – отсижу пару лет. А валюта, деньги, камни – это все мое. Обязаны вернуть. Откуда взял – никого не касается. Не украл, и этого достаточно! Не фарцовал, восемьдесят восьмую не навесишь. Сможешь обосновать – конфискуешь. Вы сможете! Вы все сможете, и срок мне навесить сможете.

– А что же вы скромно умалчиваете, что издали книгу за границей? – заметил спокойно Самарин.

– Так! Готовил тебе, начальник, на десерт! – осклабился нахально Черняк.

Самарин словно и не заметил вызывающего поведения подследственного. Невысокий блондин лет сорока, с розовым, с пятак пятном на правой щеке, которое совсем не портило его добродушного и простоватого лица, он не производил впечатления киноследователя с проницательным взглядом и хитрой всезнающей физиономией. Скорее он был противоположностью стереотипа. Глядя на него, можно думать, что провести его ничего не стоит. Так именно и понял Самарина Черняк. Он решил, что перед ним какая-то деревенщина, и он без особого труда поставит его в тупик.

– А что, разве нельзя публиковать то, что ты пишешь, где хочешь? Мы же демократическое государство, сами об этом кричим, – перешел он в наступление.

– Отчего же, можно! Но только то, что не составляет лжи о нашем государстве, порядках. Вот вы, гражданин Черняк, расписываете «подвиги» Жигана. Так может писать человек, который Жигана совсем не знает. Так что погрешили против правды.

– Чего это я не знаю? Да я вместе с ним на нарах парился! Все пять лет парашу с ним делил.

– Просто я подумал, что такую муть написать может большой фантазер. Ну чего вы так его расписываете? Он же элементарный убийца, уголовник, во время войны предал Родину. А чего тут вы насвистели? – улыбнулся сам себе Самарин и достал из стола книжонку в ярком переплете. Полистал, полистал, заглядывая на страницы, и вдруг стал тихо смеяться, потом громче и с таким неподдельным весельем, что даже Черняк заулыбался и, сжигаемый любопытством, спросил:

– Это над чем там ржешь, гражданин начальник?

– «Скрываясь от кэгэбэшников, специально принял на себя уголовную кличку Жиган и ускользнул из их поля зрения». – Вы бы к нам обратились, ей-Богу помогли, у нас этот Жиган вот где сидел, – показал Самарин на шею. – А других кличек его не знали?

Черняк отрицательно и в какой-то растерянности качнул головой.

– «Мыло» – удачливо выскальзывал из рук уголовного розыска, – прокомментировал кличку Самарин. – «Зубан» – дали ему в насмешку из-за выбитых передних зубов. А выбили-то ему знаете где? В немецком концлагере, где он нес охрану. Один военнопленный так его разделал и сам поплатился жизнью. А еще одна кличка у него была «Ферт». Откуда она к нему пристала – не знаю. У него два побега, судимостей хватает. Разве вы не знали об этом? Так знали, гражданин Черняк, или нет?

– Нет! – тихо ответил он.

– Выходит, обманули вас. Навязали вам, неразумному, политическую агитацию. Это кто же так хотел, чтобы Жиган – вор и рецедивист – стал героем в книжке?

– А что, я сам дурак, что ли?

– Нет! Вы не дурак! А вот как вы завладели валютой и бриллиантами – этого я пока не знаю. Они же, наверно, Жигану принадлежат? Что вы на это скажете? А, гражданин Черняк? Или нет?

«Ух ты, деревенский мешок, ведь в цель попал. Как я раньше не допер, что Соколовская хранила то, что накоробчил братец! Надо отвечать на вопрос? Нет, не обязательно», – решил Феликс.

– Воля твоя, гражданин начальник, ты все равно у меня отнимешь драгоценности и валюту, – сказал он довольно равнодушно.

– Надо же вернуть владельцу валюту.

– Убили его, владельца. Убил вертухай! – сорвался на крик Черняк.

– Когда убили? – с неподдельным удивлением воскликнул Самарин, да так, что и Черняк не почувствовал подвоха.

– В колонии! Тебе ясно, гражданин начальник. Мне все завещал, все!

– Что-то вы путаете, гражданин Черняк. Живой он! Здесь, в приемной дожидается очной ставки.

Феликс обалдел, он ждал чего угодно, любой ловушки, но чтобы так вот, мертвый в живые – он не мог это принять.

Самарин нажал кнопку, вошел конвоир.

– Давайте понятых. И этот пусть войдет.

Двое молодых мужчин вошли и сели на стулья, и сейчас же сюда вошел американец Филипп Джойс. Лицо у него было довольно мятым, под глазами набухли мешки, и даже чисто выбритые щеки не скрывали, что были у него буйные попойки. Для Черняка это был удар, он как-то забыл про американца, считал, что все сработано профессионально, и он где-то там, позади, затерялся в массах. Такого сюрприза не ожидал авантюрист. Ему, профессиональному вору, не надо было объяснять, что будет дальше: сейчас Джойс его опознает, расскажет, где и как познакомились, Черняк тоже будет вынужден признать Филиппа, и тогда этот деревенский мешок припаяет ему статью. Вот какую? Кража личного имущества у иностранца? Мошенничество? Или все вместе, в отместку за Жигана?

А тем временем процедура опознания прошла гладко. Джойс сразу опознал Черняка, но сказать, что он украл у него валюту, не мог. Только было Черняк хотел уцепиться за неуверенность иностранца, как Самарин, эта деревенщина, спросил:

– Документы иностранного гражданина вы похитили с какой целью?

– Бежать за границу. Это не хищение, не шей мне, начальник, статью. Он когда узнал, что я хочу рвануть за кордон, то сам предложил мне и валюту, и документы, мол, я тут вывернусь как-нибудь, а за кордоном мне вернешь документы. Вот такая история, гражданин начальник. Попробуй опровергни!

– Складная история, только в ней уши вылезают в дырки. Есть написанное им показание от начала вашего знакомства и до соучастников Филиппа и Дуськи.

Черняк расхохотался, начальник прокололся, неувязка вышла: Филю и Дуську ему не подшить. И хорошо, что их не нашли, они бы тут еще, чего доброго, наплели с три короба. Они в этой пульке лишние, их можно сбросить.

– Они тут пришей-пристебай! Просто гостеприимные идиоты!

– Значит, с Соколовским вы в зоне встречались, а потом его убили. Вы нашли указанный им тайник и взяли ценности. Так?

– Ничего я не брал, я взял то, что он мне завещал. Могу показать, где он прятал, если так хочется. Может, там еще что осталось, в земле же, – издевался Черняк.

– Как рукопись вашей книги попала за рубеж?

– Пути Господни неисповедимы, – развел руками Черняк. – Кто-то прочитал, ему понравилось, он и перебросил. Их же у меня было пять экземпляров.

– Кто печатал вам на машинке. Сами?

– Нет! Машинистка.

– Адрес? Фамилия. Откуда узнали о ней?

– Ну, начальник, ты и лопух! Зачем я буду впутывать в это дело доброго человека, который мне оказал услугу? Ты сам найди, покажи мне и докажи, после этого я признаюсь. Это у вас теперь зовется презумпцией невиновности. Так что давай, начальник, выпускай. Свободу давай, время вышло! – выкрикнул Черняк.

– Где вы жили после выхода из заключения? В Гатчине вас видели всего один день, – не отреагировал на крик Самарин.

– Страна большая. Песню алиментщика знаешь, – все наглел и наглел Черняк. – Мой адрес – Советский Союз…

– Соколовскую Александру Зиновьевну вы знаете? – тихо спросил Самарин, наблюдая за лицом Черняка.

Феликс словно наткнулся на препятствие, замер. «Нашли ее, гады! А может, она сама пришла, жалко стало камешки и валютку. Дура, я же ее завалю с потрохами. А что они мне с Сержем, родственники, что ли? Скажу, что принудили, сначала антисоветчину возил, потом заставили рассказывать про колонию, Жигана она хотела возвеличить. Это же правда, тут легко раскрываться. Вот только где берлога этой курвы Сержа? Без этого трудно сдавать всю шайку. Телефон он мне липовый дал, сука! А что? Подложу их всех себе под ноги и сам выберусь: на хрена мне этот лесоповал! Атанда! Вперед!»

– Что-то вы долго, гражданин Черняк, размышляете, – прервал его Самарин. – Могу помочь. Вы у нее жили в Ленинграде. Участковый подтвердил, мы ему вашу фотографию показывали. Все просто, как дважды два. Может, рассказать, как нашли Соколовскую? Могу выдать нашу профессиональную тайну. В его уголовных делах среди родственников значится Александра Зиновьевна, сорока трех лет.

«А молодилась. Никогда не подумаешь, что ей уже сорок три, да и тело… – вдруг с тоской по этой женщине подумал Черняк. – Ладно, утри слюни и думай, как выбираться отсюда».

– Даю вам шанс на чистосердечное. Можете и опоздать, если я вам все расскажу, – слегка блефовал Самарин. Он понимал одно, что показания Черняка раскроют некоторые теневые стороны, которые следствие пока не сумело увидеть. Черняк же может оказать значительную помощь следствию. Надо его подтолкнуть, он колеблется, видно, ищет, как получить собственную выгоду, предавая свою любовницу. А Феликс со своей стороны думал, что в сущности он же ничего не знает. Александра Зиновьевна никогда ни во что его не посвящала, имен не называла, связь с Сержем эпизодическая, ничего на него нет, людей вокруг нет. Да, надо спешить, а то будет нечего рассказывать, и тогда чистосердечное ничего не будет стоить. Если следователь сам сейчас назовет имя Сержа, то, как говорят водилы, «сливай воду».

– Ладно, начальник, твоя взяла! – заспешил Черняк, не давая возможности Самарину отнять у него последний шанс. – Только я хочу знать, что я за это получу.

Самарин засмеялся, ему стало легче, он понял, что переиграл преступника, и тот даст ему показания.

– Чистосердечное всегда высоко на суде оценивалось. Напишите, что хотите сделать добровольное заявление и помочь следствию и изложите суть.

– Не, начальник, давай гарантии! – наглел на глазах Черняк.

– Не хочешь – не надо, – безразлично возразил Самарин и нажал кнопку. Вошел конвойный. – Я от него устал, отведите его в камеру, с ним скучно работать. Ничего не дал, а хочет оплату.

– Подожди, начальник, в камеру успеешь, – заторопился авантюрист.

Самарин сделал знак конвойному, и тот вышел из кабинета.

– Соколовская занимается антисоветской деятельностью! – выпалил он. Но Самарин умел владеть собой, и хотя новость для него была неожиданной, так же внешне равнодушно и устало глядел на Феликса. – В Ленинграде есть целая организация, куда входит и Соколовская. У них связь с закордонниками, она оттуда получает всякую антисоветскую литературу, туда переправляет рукописи всяких антисоветчиков.

Самарин согласно кивал головой, будто бы все это ему не в новость.

– Вашу тоже она переправила? – спросил между прочим он и принялся пристально разглядывать ногти на левой руке. Создавалось впечатление, что эта чепуха его совсем не интересует, все это ему давно известно. И вопрос он задал так, от нечего делать.

– Она, она, все она! В Москве у них есть связь, я к нему приезжал не один раз и привозил антисоветчину. Сначала я не знал, что возил, она говорила мне, что это научные разработки какой-то проблемы, над которой работают в Ленинграде и в Москве, а потом я понял, что это за научные проблемы и что за материалы я возил в «кейсах» и обменивался с Сержем.

– Серж? Это такой высокий, красивый мужик лет сорока? – неожиданно проявил интерес Самарин. Черняк даже не подозревал, как взволновало следователя упоминание имени Сержа. Меньше всего ждал, а точнее, совсем не ожидал. Только что Барков с Катей нашли Сержа. Если это одно и то же лицо, то игра принимает серьезный оборот: нити потянулись к Соколовской в Ленинград.

– Да, высокий, мы с ним девок возили в Лианозово. Так он руководит московской группой антисоветчиков, – слегка приврал для веса Черняк, начиная приходить в отчаяние, что его информация совсем не трогает этого деревенского лаптя. «Дурак какой-то, гнать его надо из КГБ! Ему дают государственной важности информацию, а он, сукин сын, зевает, ногти рассматривает!!!»

– Хорошо! Вам дадут бумагу и ручку, изложите все, все и подробно. Посмотрим, может быть вы чего-нибудь нам добавите о Соколовской и Серже, хотя я в этом сомневаюсь, – ухмыльнулся Самарин. – У нас с вами еще много вопросов,которые предстоит обсудить, – заключил следователь так, словно они были не на противоположных берегах, а вели товарищескую беседу.

* * *

Вечер был хорошим и теплым, чистое небо подсвечивалось едва заметным розовым заревом ушедшего за горизонт солнца. Барков и Катя медленно шли по улице и явно не спешили уйти в душную каменную коробку дома. Алексей Иванович снял пиджак, забросил его за плечо, и, слегка покачиваясь, шел чуть впереди Екатерины. Она несла за длинную ручку сумку, чуть не касаясь ею земли.

– Как ты думаешь, Катя, ходит ли за нами по ресторанам кто-нибудь из приятелей Сержа? – тихо спросил он. – Уже четвертый день, а он не проявляет к нам никакого интереса. Сидит дома. Хорошо это или плохо?

– Вот тут я не знаю, что такое хорошо, что такое плохо! И какой должен быть интерес? Ко мне? К тебе?

– А ты никого вокруг со знакомым лицом не видела? Пусть незнакомое, но уже встречала его раньше. Заговаривал с Сержем.

– Да у него столько знакомых, что приветствуют его многие. Он популярен, но чем, не знаю.

– Пожалуй, ты права, это ерунда, то, что я сказал. Как мама? Пишет?

– Пишет. Чувствуется, что переживает. Да я и сама оглядываюсь на себя и не могу понять: неужели можно быть до такой степени дурой? Он всегда говорил так убедительно и веско, что я как кролик на удава реагировала. Он меня все время накручивал: привлечем внимание западной печати! Особенно когда немного выпьем в ресторане, ну, пару рюмок, и пару сигарет выкурю. Я вообще не курю, но Серж всегда настаивал, а потом начинал свое давление. Он прямо-таки парализовывал мою волю, я и думать перестала, а точнее и мыслей никаких в голове, все казалось просто и не думалось. Иногда начинала волноваться, а Серж говорил: «Успокойся, покури, ничего страшного нет». Выкуришь сигаретку – вроде бы действительно ничего страшного нет. Успокаивалась!

Алексей машинально повторил за Катей: «Успокойся, покури, ничего страшного нет. Выкуришь сигаретку – вроде бы действительно ничего страшного нет. Успокаивалась! Выкуришь сигаретку… Выкуришь сигаретку…» – автоматически повторял он про себя, не понимая еще, почему к нему прицепилась эта фраза. А Катя продолжала говорить, и Барков как сквозь сон слышал ее, а сам не вникал в суть ее слов.

– Мне так хотелось вырваться из его заколдованного круга! Я ведь сразу хотела тебе все рассказать, да было страшно, не хотелось идти в тюрьму. Меня, когда первый раз судили, я ведь к делу была непричастна, я просто была среди этих девчат и ребят. Они крали, а мне было весело, я думала, какие они храбрые, сильные, ругаться умели. А на суде такими показались жалкими и ничтожными: юлили, плакали, врали, каялись.

«Выкуришь сигаретку… Выкуришь сигаретку…», – продолжала цепляться за сознание пустая фраза. Барков повернулся к Екатерине и взял ее под руку. Он почувствовал тепло ее нежной, как у ребенка руки и спросил:

– Какие сигареты курили?

Она поглядела на него с удивлением и недоумением.

– Заграничные, Серж других не признавал. Кажется, «Виктория». Он ими очень дорожил. Один паренек попросил сигаретку, так Серж убрал пачку в карман и говорит ему: «Нет! Последнюю выкурили». Но я-то видела, что у него было еще полпачки.

– А может, не «Виктория»? – чисто для профилактики спросил Барков.

– Может быть и не «Виктория», но первые две буквы – точно латинские «Ви».

– Может, «Вайсрой»? – начиная волноваться, задал он вопрос.

Он вытащил из кармана записную книжку и ручку, остановился возле витрины, освещенной неоновой лампой, и написал по-латыни «Вайсрой».

– О! А ведь точно так было написано на пачке! – согласилась Маслова. – Я же не присматривалась специально.

– Да и я не специально. Просто поинтересовался любимыми сигаретами Сержа, – засмеялся Барков удовлетворенно. – Катя, извини, вопрос один нескромный, но важный. Серж к тебе приставал? Ты красивая, молодая, это вполне естественно.

– А это, кстати, совсем неестественно. Он вел себя со мной так же, как и ты. У тебя служба не позволяет. У него, наверно, тоже служба, и он на такие мелочи не разменивался.

«Твоей наблюдательности не откажешь», – удовлетворенно подумал Барков.

– Ну что? Пойдем спать! Мне рано вставать.

* * *

…Одесса уже проснулась, сотни людей тянулись к Привозу. Автобусы, троллейбусы высаживали неподалеку целые партии с кошелками, сумками.

Самолет из Москвы совершил посадку, и едва подкатили трап, как в проеме двери показалась подтянутая, спортивная фигура Лазарева. В отдалении стояла черная «Волга». Кроме водителя там сидел несколько грузный мужчина лет пятидесяти с широкими «руководящими» бровями, толстые короткие пальцы его лежали на животе, сцепленные в замок. Как только он увидел Лазарева, коротко бросил шоферу:

– Давай к трапу!

«Волга» тихо подкатила в ту минуту, когда полковник ступил на землю Одессы. Кравцов, один из руководителей областного управления КГБ, не вылезая из машины, окликнул Лазарева:

– Герман Николаевич!

А минутой позже черный лимузин уже помчался к городу.

– Давай коротко! – попросил Лазарев. – Только главное.

– Когда мне доложили, что задержали иностранного моряка со шведского судна, который подрался в ресторане, – сказал Кравцов, – я лег спокойно спать, мало ли дерется иностранцев в городе. Выдворяем их побыстрей отсюда, и все. Но когда провели осмотр его вещей, думали, что он кастетом орудовал, то в сумке оказалось сто тысяч рублей советских денег. Как он их протащил – еще предстоит узнать. Конечно, тут уже запахло не простым хулиганством. Есть два основания упрятать его за решетку на несколько лет. Вы понимаете, о чем я говорю? Он, оказывается, парня ударил бутылкой.

– Дмитрий Николаевич, здесь речь не о контрабанде валюты. Он ввез в нашу страну наши деньги. Мы вправе спросить, кто ему дал эти деньги, где их взяли и кому предназначались. Но ответа на свои вопросы мы не получим: тот, кто дал ему советские деньги, снабдил его и легендой. Я уверен, что он скажет вам, что нашел сверток с деньгами возле уборной, собирался их сдать властям – вот и все. Если бы не драка и т. д. Давайте ориентироваться на его хулиганство. Преднамеренное нанесение тяжких телесных повреждений, статья 209, и три года ему обеспечено, хотя вообще-то студент его спровоцировал оскорблением. Даже один год заключения – радости мало для Грейпа. Так я понял из справки. А теперь давайте малину.

– Самое интересное началось утром, – сказал Кравцов. – Первым рейсом из Москвы прилетел представитель посольства. Грейп еще не проспался, а на выручку уже примчался лев. Я тогда понял, что не простой Грейпфрут оказался у нас за решеткой. Ради какого-то моряка, да еще плавающего на шведском судне, столько тревоги?! Есть еще одна чрезвычайно любопытная деталь. В записной книжке Грейпа мы обнаружили схематический набросок, очень напоминающий план какого-то места, а в центре – слово «Серж» по-английски. Ну, «Серж» в переводе – это саржа или серж – такая ткань. Что это означает – мы не могли решить. План очень походит на место, где находится клуб моряков. Но при чем тут ткань?

– А как ведет себя представитель посольства? – спросил Лазарев.

– Рвался на немедленную встречу. Но мы разъяснили ему, что Грейп еще не пришел в себя после пьянки. Ждали вашего приезда.

– Где сейчас Грейп?

– Где и положено быть хулигану. В милиции.

– Ладно, давайте ему встречу с представителем посольства. Посмотрим, что будет дальше. Встречу прикройте…

…В небольшом помещении по обе стороны стола сидели Грейп и аккуратно одетый господин, представитель посольства. На торце стола, подперев голову руками, устроился старший сержант милиции. Добродушное, туповатое, губастое лицо вызывало слегка презрительную гримасу дипломата. Впридачу ко всему, сержант еще сопел и жевал губами. Потом вытащил большой красный платок и шумно высморкался, долго складывал его по швам и аккуратно засунул платок в карман.

– От него мерзостно пахнет. Наверное, пил какую-нибудь дрянь, – заметил дипломат презрительно, скользнув взглядом по носатому лицу милиционера.

– От меня тоже пахнет не парижскими духами, – ответил Грейп. – Хотя я пил коньяк и шампанское.

– У вас есть претензии на обращение? Вас били?

– Какие могут быть претензии? Я парню проломил череп бутылкой ни за что, ни про что. А парень хороший, студент.

– Сантименты оставьте, – приказал дипломат. – Если бы он вас не тронул первым, то вы бы не подняли на него руку. Вы поняли? Он вас – первый! А потом мы вас вытащим, – он быстро взглянул на милиционера, но тот, подперев голову руками, полудремал, прикрыв глаза.

– Вы встретились? – тихо спросил дипломат.

– Не успел. Встреча должна была состояться в десять, а меня забрали.

– Так груз был при вас? – всполошился дипломат.

– Да! Весь до листика и в упаковке.

– Вот это вы влезли! Тогда твердите, что это провокация КГБ, груз нашли в туалете, а драку спровоцировали. Дальше мы будем действовать! Только не вздумайте что-либо признавать!

– Уважаемый господин! – начал хриплым вялым голосом милиционер на плохом английском языке. – Так нехорошо. Врать плохо. Прокурор не любит, когда лгут. Судья не любит, когда лгут.

– Вы, вы говорите по-английски?! – оторопело и тревожно, но тут же изобразив радость, воскликнул дипломат. – Это прекрасно! А то я испытывал некоторую неловкость оттого, что вы не понимаете, о чем мы говорим, – посетовал виновато иностранец.

– Я плавал десять лет и немного научился. Потом списали, говорят, много выпивал. Я когда трезвый – все равно считают, что я выпимши. Нос у меня, видите, он всегда красный, – потрогал себя с улыбкой за нос милиционер. – Списали, а детей трое. Зарплата у милиционера не такая, как у американских «центурионов», – пожаловался он.

– Да-да, вы правы! Я вас понимаю. Вот у него тоже трое детей. Он – единственный, кто их кормит. Ему нельзя в тюрьму, дети умрут с голоду! У нас ведь капитализм, и никому нет дела до каких-то детишек какого-то моряка. Мне так хочется ему помочь! Так что приходится что-нибудь придумывать, иначе тюрьма.

– Ну, само собой. А вы бы им денег послали, – наивно посоветовал милиционер.

– Святая простота! Разве на всю жизнь денег пошлешь? Детям нужен отец, кормилец. Посоветуйте что-нибудь, вы же знаете свой суд, свои законы, – прикидывался простачком дипломат.

– Да-а-а! – почесал за ухом милиционер. – Дело швах у этого парня. У нас за такие штуки тюрьма полагается. Может, ему сказать, что пьяный был, ничего не помнит? Не помню – и все тут! За «не помню» у нас еще никого очень строго не сажали.

– Вот это мысль! Это же гениально! – искусно восторгался дипломат. – Грейп, вы поняли? Ничего не помню! Все остальное – провокация! Дальше предоставьте действовать нам.

Вдруг он снял с руки массивные часы с браслетом и протянул милиционеру. Тот испуганно замахал руками и отшатнулся.

– Что вы, что вы! – зашептал он, оглядываясь на дверь. – Не положено! Как узнают, так будет мне! И говорить-то с вами не положено! Я нарушаю.

– Вы не бойтесь! – полушепотом настаивал дипломат и совал милиционеру часы. – Пусть они останутся для вас памятью о добром вашем поступке. Вы помогли отцу троих детей. Это для вас сувенир, не отказывайтесь! А говорить об этом никому не надо.

…По длинному коридору Управления КГБ шел вразвалку, слегка косолапя, «милиционер» в штатском костюме. Он переступил порог приемной, остановился и поглядел на секретаршу, которая что-то упорно читала, мельком взглянув на вошедшего. «Милиционер» переступил с ноги на ногу, пригладил поредевшие волосы на голове, слегка кашлянул. Но секретарша не подняла головы, она относилась к тому типу невоспитанных служащих, которые, занимая положение возле начальства, пытаются ставить в свою зависимость посетителей. «Милиционер» для нее был как раз посетителем, которого можно поманежить, заставить понервничать и почувствовать, что она тут и есть власть. Но включился селектор:

– Римма, вы вызвали Леснякова? Сколько мы будем его ждать?

«Милиционер» встрепенулся и сделал шаг вперед, но наткнулся на неприязненный взгляд секретарши, которым она его окинула, считая виновником выговора, только что полученного.

– Что вы стоите? Вас там ждут, а вы не торопитесь, – прошипела она, не представляя себе, зачем понадобился начальнику этот неуклюжий, с короткой шеей, чем-то напоминающий актера Мкртчана, сотрудник, над которым все незло подшучивали.

Лесняков открыл двойную дверь и несмело вошел в кабинет, где сидели у стола Кравцов и Лазарев.

– Вот, смотрите, Герман Николаевич. Какой он чекист? Любой дипломат обманется на этом человеке, а стреляет лучше всех, и английский у него. Как они вас приняли, товарищ Лесняков? – чувствовалось, что Кравцов гордится своим сотрудником.

– Когда он мне всунул-таки часы, а я «не удержался» от соблазна и взял их, то дипломат был очень доволен. После этого он уже не стеснялся давать наставления Грейпу и иногда спрашивал меня, как надо поступить, чтобы Грейпу выпутаться. Но я понял главное: он очень боится, что Грейп расскажет, к кому он шел на связь и должен был передать какой-то груз.

– Груз, товарищ Лесняков, – это сто тысяч рублей, которые он должен был кому-то передать в клубе моряков, очевидно, – пояснил Лазарев.

– Теперь понятно, а я уж подумал, не наркотики ли. Товарищ полковник, а что мне делать с часами, куда их сдать? – вытащил Лесняков из кармана часы с браслетом.

– Почему сдать? Вам подарил дипломат, вы и носите.

– Но ведь это не подарок, это плата за предательство. Я же, фактически, совершил преступление в их глазах, за что мне и заплатили, – мучился Лесняков.

– Ладно, вопрос закрыли. Давайте по делу. Как они там, сговорились? – спросил Кравцов.

– Сговорились: Грейп будет отказываться от денег, мол, нашел сумку, хотел сдать, да не успел, а тут «провокация» КГБ. Меня они уже не боялись, а вы говорите, носи часы.

Лазарев пропустил последние слова мимо ушей, внимательно посмотрел на Леснякова и спросил:

– Товарищ капитан, вам придется еще побыть несколько дней в роли «милиционера». Все-таки «свой» человек, да и дипломат вас просил заботиться о Грейпе. Разве вы можете отказать в такой просьбе? – улыбнулся Герман Николаевич.

– Послужим, товарищ полковник! Просил галушки, вечером принесу ему. Жена у меня вкусно их стряпает. Я ему утром принес, пальцы облизал иностранец. Так и просил еще «теста с горячей водой». Так что поставим его себе на довольствие, – улыбнулся Лесняков.

– Больше доверия, может быть, появятся просьбы и поручения. А часы носите, чтобы видел Грейп. Желаю вам успехов! – попрощался с ним полковник.

Капитан Лесняков покинул кабинет.

– Значит, шел на связь, – сказал Кравцов.

– Меня другое занимает. Кому-то стало известно, что Грейп попал в историю, и он немедленно сообщил в посольство.

– Был этот икс где-то поблизости, наверно, в клубе моряков. Если не будет от Грейпа информации – будет суд, а связи его мы не получим…

…Полковник Лазарев уже второй час сидел за столом и размышлял. Перед ним не было никаких служебных бумаг, только несколько листов, сплошь исписанных одним словом, «Серж». Он писал «Серж» во всех вариантах: печатными буквами, прописными, маленькими, крупными, завитушками, готикой, плакатными, орнаментом. Потом принялся выписывать латинскими буквами, старательно выводя отдельные детали.

Дважды сотрудники порывались войти к нему в кабинет, но полковник неизменно говорил: «Позже, я занят!» и продолжал свое полудетское занятие. Наконец он написал на всю страницу по-английски «Серж», поставил восклицательный знак и снял телефонную трубку.

– Товарищ Кравцов, это Лазарев. Мне не дает покоя один вопрос, который мы с тобой не оговорили, когда я был в Одессе. Кроме денег у Грейпа было что-либо еще с собой?

– Нет, ничего существенного.

– А несущественное?

– Блок сигарет и распечатанная пачка – и все.

– Сигареты исследовали.

– Да, исследовали. Сигареты – американский «Вайсрой», но самое любопытное в том, что они напичканы наркотиком. Так как их было мало, всего один блок, то, видимо, Грейп вез их для себя, наверно он наркоман. У нас такие вещи случаются. Вы переварили информацию? Ну, теперь я скажу вам нечто из ряда вон. Тут один парень с уголовной кличкой Слюнявый почему-то умер у себя на квартире. Доктор утверждает, что умер не сам, хотя полной уверенности у него нет, больше трех недель прошло, все разложилось. У него был набор фотопринадлежностей, дорогой фотоаппарат западногерманской фирмы, нашли под матрацем, шесть пленок, правда, заснятых ни одной, а вот кусочек фототекста очень любопытный, явно антисоветского содержания. И последнее, за батареей центрального отопления ребята нашли окурок того же «Вайсроя», с теми же компонентами.

– То-то я думаю, чего это мне не нравится Грейп со своей сотней тысяч рублей. Должны же были ему что-то пристегнуть, – Лазарев помолчал, пауза затянулась, и Кравцов уже подумал, что он отключился, и кашлянул.

– Послушай, у меня к тебе просьба: покопайся в документах Аэрофлота, посмотри, не приезжал ли за последние полгода в Одессу некий тип по фамилии Куц Серафим. Это очень важно, особенно если учесть, что у Грейпа есть упоминание о Серже. Куца звали Серж.

Кравцов присвистнул, он все понял с полуслова и едва окончил разговор с Москвой, как уже вызвал Леснякова и дал ему задание по Аэрофлоту. А к вечеру установили, что Серафим Куц был в Одессе за месяц до приезда Грейпа, а покинул город сразу же на следующий день как тот был задержан.

…Запахнув халатик и сунув ноги в тапочки, Катя прошла на кухню, где на раскладушке спал Барков, и тихо окликнула его:

– Алексей Иванович, вы очень долго спите.

Барков словно и не спал, открыл глаза и сразу же строго сказал:

– Если ты не перестанешь называть меня по имени-отчеству и на «вы», я вынужден буду операцию отменить. Ты себе не представляешь, что будет, если полезет фальшь в наших отношениях. Не считай Сержа за дурака. Его стремление попасть к нам в гости – это не простое желание выпить, потрепаться. По тому, как он осторожно трогал мои поездки в Западную Европу, он очень заинтересовался мной. Значит, мы достигли цели, а ты тут «Алексей Иванович, вы!» – передразнил он ее. – Так что, Катюша, ты должна абстрагироваться от всего, что было, и помнить только одно: мы любим друг друга, планируем нашу будущую жизнь, испытываем некоторые затруднения с деньгами, мы их бережем для покупки машины. А деньги нужны на кооперативный гараж. А теперь готовь завтрак и думай, чем угощать Сержа, ты тут почти хозяйка. Я пошел в ванную.

– Иди, я ее уже вымыла.

– А вот этого делать не надо, я и сам могу.

– Можешь, но сейчас дом – это моя обязанность. Ты только что об этом говорил.

– Сдаюсь! – поднял он руки кверху и так и пошел в ванну, с поднятыми руками.

Катя быстро собрала раскладушку, забросила ее на антресоли, засунула туда же матрац, все остальное отнесла в комнату и запихнула в диван-кровать.

Пока она готовила завтрак, между делом причесывалась, подкрашивалась, и когда Алексей вышел из ванны, она уже была в форме. Завтракая, Барков обратил на это внимание и, слегка улыбнувшись, похвалил ее вкус на косметику.

– Умеешь, Катюша, себя преподнести: и помада, и румяна – просто перший класс! Для Сержа, правда, еще рановато, он приедет часов в семнадцать.

– А для вас… Тебя, – поправилась она быстро и опустила голову, – нельзя?

– Даже нужно! – улыбнулся он широкой улыбкой, показав великолепие своих зубов. – Мы ведь с тобой на работе.

– Говорят, у буржуев женщина не показывается на глаза мужу до тех пор, пока не приведет себя в порядок. Наверно, это очень хорошо, чтобы муж всегда видел только лицевую сторону, только красоту.

– Хорошее неписанное правило. Только в наших жилищных условиях муж видит жену в таком разобранном виде, что и не приведи Господь! И думает: когда женился – вроде была красавица. А гляжу, она просто грымза, – засмеялся Барков.

– Это, Алеша, зависит от женщины. Хочет красиво выглядеть с самого утра перед мужем – пусть встанет на час раньше, пока он еще спит. Мне кажется, многие женщины просто опускаются, они думают, что добились главного, предложили товар лицом, вышли замуж, а теперь уже можно и изнанку не прятать. Отсюда, я думаю, потом измены и разводы.

– Ты напиши свои размышления в журнал для женщин, это же очень интересно. И все-таки ты мне что-то не нравишься. Ты вялая, индиферентная. Я понимаю, тебе трудно притворяться влюбленной дурочкой. Но мы с тобой вступили в большую игру, и в этой игре мы партнеры, равные партнеры. От игры одного зависит успех другого. Мы даже не предполагаем, отчего Серж так упорно напрашивался к нам в гости. Но это неспроста. В ресторане наши с тобой отношения нивелировались обстановкой и спиртными напитками – так сказать, отвлекающий фактор. А тут мы на виду у него.

– Я понимаю, Алеша! Просто я, наверно, морально устала. Долго мне придется еще оживать. Когда все кончится, я уеду в деревню. Ты будешь мне отвечать на письма?

– Если не возражаешь, я приеду в гости. Я теперь в ответе за твою дальнейшую судьбу.

– Я все сделаю, Алексей Иванович! И любить тебя буду, и хозяйничать тут буду, и вообще, этот подонок ни о чем не догадается. Ты мне веришь? – она подошла к Баркову, обняла его за шею и поцеловала. – Раз игра началась, так будем играть!

– Раздался телефонный звонок, Барков снял трубку. Звонил Лазарев.

– Уже встали? Хочу тебя проинформировать, если Серж принесет сигареты «Вайсрой» с собой – не кури и запрети Катерине.

– Я уже в курсе. Маслова мне рассказала, не успел вам сообщить.

– Как Катя?

– Входит в роль. Она умница! Все будет естественно.

– Естественно, когда естественно, а тут – роль. А может, естественно? Смотри, а то голову оторву! – Барков почувствовал, что Лазарев улыбается. – Дом твой ребята прикроют на всякий случай.

– Ну, это совсем ни к чему!

– К чему, ни к чему – не твоя забота, – не прощаясь, Лазарев отключился.

– Что-нибудь случилось? – спросила Катя.

– Совсем ничего, пожелали нам приятного вечера. Платье тебе надо. После завтрака поедем в одну лавочку, там директор мой приятель, чего-нибудь для тебя достанем. Говорил полковник, чтобы наши отношения были естественны. Волнуется, видно, знает больше чем мы и придает значение этой встрече.

Вернулись из магазинов они в четыре часа и к своему удивлению увидели, как навстречу им по лестнице спускается Серж.

– До того скука заела, – начал он с улыбкой. – Решил, лучше к вам поеду. Ничего, что я пораньше?

– Все о'кей! Пошли в нашу хижину, – пригласил Барков и подумал: «Проверялся, старый волк, нет ли вокруг дома. На час раньше, чтобы сбить с толку».

Они вошли в прихожую, и Катя сразу же скрылась в ванне, забрав с собой сверток с платьем.

– Сюрприз тебе. Не пришел бы раньше, так вообще она тебя сразила бы, – пояснил Барков.

Платье, светло-бирюзовое, было просто чудом современного века, подчеркивая стройную фигуру девушки. Барков с неподдельным изумлением и восхищением глядел на нее, и если бы даже у Сержа мелькнула мысль, что для него разыгрывается целый спектакль, то, глядя на Баркова и Маслову, он бы отбросил свои сомнения. Она высоко подняла волосы, отчего стала хорошо видна ее молодая нежная шея. Насладившись эффектом, она посмотрела на Алексея, как бы спрашивая: «Ну, как я?» Барков качнул в удивлении головой и улыбнулся.

– Это же надо, как мне повезло! – воскликнул он.

– Да-а-а! Хороша! Ничего не скажешь! – заметил Серж, и только холодно блеснувшие глаза выдали, что пришел он сюда не любоваться на них, а делать свое дело. И как бы вы не рядились, в какие бы одежды не одевались, вы для него объект, который он будет разрабатывать, осваивать, приручать, запутывать и втягивать в свою игру со своими правилами. И он решил, что навяжет их этому безмозглому журналисту, волей судьбы или по протекции выезжающему за кордон. А девчонку? Ее он быстро отпихнет от него, для этого Серж имеет в запасе такую бомбу, что восторги сразу станут похоронными стенаниями.

– Катюша, ты нам разрешишь что-нибудь выпить? Такая строгая стала, рюмку коньяка не даст. Говорит, здоровье надо беречь смолоду, – пожаловался он тихо Сержу, который молча, с легкой иронической улыбкой наблюдал за ними.

– Кофе будете? – лаконично отреагировала она на просьбу Баркова.

– Да, да! Как же без кофе! – Алексей подошел к бару, открыл его, там, где виднелись на зеркальном отражении несколько заморских бутылок, достал одну и показал Сержу.

– Из этой? Шотландский виски. Или джин?

Серж махнул рукой – мол, все равно, и Барков достал рюмки. Пока он ходил на кухню, вошла Катя с подносом, на котором дымились две чашки кофе. Поставила на столик и села на подлокотник кресла, предназначенного для Алексея.

– Ты, я гляжу, здесь освоилась, – тихо сказал Серж.

– А ты как хотел? Чтобы я сидела у порога, сложив ручки на коленях? У нас не те отношения! – засмеялась она, приглашая сесть вошедшего Баркова. Он сел, и Катя нежно провела рукой по его голове. Алексей поймал ее ладонь и поцеловал.

– Не изображайте! – воскликнул Серж. – А то я взвою от злости и обиды. Упустил такую девушку! – искренне засмеялся он.

– А ты, между прочим, ее и не держал. Так что упускать было нечего! – вызывающе сказала Екатерина.

– Не держал, не держал! – миролюбиво согласился Серж.

– Катя, дай нам что-нибудь к пойлу, – Алексей Иванович налил виски.

Зазвонил телефон. Барков снял трубку и услышал голос Лазарева:

– Он у тебя?

– Да, король на месте, и не трогай его. Ходи Е-4.

– Ты можешь выйти, я рядом?

– Нет! Король – фигура сильная. Конечно, конечно, так и ходи. Королева окажется слабой в этой ситуации. Она сама не выстоит против такой силы. Королеву нельзя оставлять одну.

– Тогда слушай. Серж имел с кем-то телефонный контакт, прежде чем вошел в твой дом. Возможно, проверял, дома вы, а может получал последние инструкции. Алеша, меня твоя встреча волнует, не знаю почему, может из-за девушки, нельзя ее наверно было втягивать в мужские игры. Надо было придумать что-то.

– Ну, играй, играй! Извини, у меня гости. Привет! – Барков положил трубку и взглянул на Сержа. – Парнишка один. Играет с отцом в шахматы и тихонько бегает к телефону консультироваться.

«Картина ясная, – подумал Барков. – Все эти дни он не искал со мной встреч, очевидно меня проверяли. Но где, как? По линии журналистики? Там все крепко забронировано: всю связь переключили на коммутатор, а там наш человек. Так что любой звонок в редакцию придет к нашему человеку, а он знает, с кем надо соединить и что сказать. Тогда где? Наружное наблюдение? У меня нет никаких открытых контактов с Лазаревым и КГБ. А-а-а! В Ленинской библиотеке! Мои путевые заметки по Бельгии, Голландии, Дании и другие корреспонденции. Тут тоже хорошо, видно, успокоились и теперь хотят посмотреть лично», – довольный, что сумел разгадать этот нехитрый ход, он подмигнул Сержу, предложил:

– Начнем?

На этот раз Барков постарался так, что Серж все-таки напился. Может быть, он это себе специально позволил, потому что приехал на разведку и считал вполне возможным позволить себе выпить лишнего. Однако набрался так, что Барков даже не знал, что с ним делать. Оставлять его в квартире – значит и он, и Катя проведут бессонную ночь, не оставлять – куда его девать, если он не держится на ногах. Катя первой приняла решение: она достала с антресолей раскладушку, принесла матрац и простыни из комнаты и разложила постель на кухне. Вдвоем они перетащили Сержа в кухню и свалили на раскладушку. Катя расстелила постель, положила две подушки, надела ночную рубашку и юркнула под одеяло.

– Ложись, – прошептала она одними губами. – Играть, так играть! – и отвернулась к стенке, освободив для Алексея две трети кровати.

Барков лежал с открытыми глазами и глядел в темному, где-то рядом едва слышно посапывала Катя, из кухни доносился пьяный храп Сержа. В два часа ночи Алексей взглянул на светящийся циферблат своих часов. Серж встал и, едва слышно ступая босыми ногами по ковру, заглянул в комнату. За секунду до его появления Барков повернулся к Екатерине и положил ей руку на плечи. Серж постоял, постоял, Алексей слышал, как он тяжело дышит, сдерживая себя, и вернулся обратно в кухню.

«Ну и волк! – подумал Барков, вновь отодвигаясь от Кати на край постели. – Выходит, притворялся мертвецки пьяным, хотел остаться здесь ночевать и досмотреть все до конца. Очевидно, есть опасения или профессиональная привычка ничему не верить без контроля».

Утром Серж встал рано, он появился в проеме двери, заставив Алексея вновь прижаться к Екатерине, и тихо сказал:

– Ребята, я исчез. Благодарю за прием. Ждите ответного приглашения! – он махнул рукой, и Барков услышал, как щелкнул замок входной двери, затем послышался шум вызванного лифта. Алексей подождал минут двадцать и только хотел встать, как услышал тихий шепот Кати:

– Он ушел?

Барков повернулся к ней и увидел в предрассветных сумерках ее блестевшие глаза.

– Ты что, не спала? – спросил он с тревогой.

– Нет, конечно! Какой уж тут сон. И знай, если бы ты меня не обнял, когда заглянул Серж, то это сделала бы я! – твердо, уже громким шепотом сказала она.

Алексей погладил ее по щеке и решительно поднялся.

– Давай сделаем крепкий кофе, надо взбодриться после такой попойки. Он же, гад, обвел нас с тобой вокруг пальца! Может быть, он чего-нибудь принял и не опьянел. Ты заметила, он выложил сигареты «Вайсрой», но сам ни одной сигареты не выкурил, видно, рассчитывал на меня, а потом убрал пачку в карман.

– А пачку денег он-таки сунул мне в сумку, – засмеялась Катя, – струхнул, негодяй!

– Ты теперь богатая, поведи меня в ресторан «Седьмое небо», – засмеялся Алексей.

А Серж тем временем, выйдя из дома, увидел такси и сошел на обочину тротуара. Машина сама стала останавливаться, но он отмахнулся и пошел неторопливо дальше. Вторая машина такси вышла из переулка и призывно светила зеленым огоньком. Серж и ее пропустил, и только третью машину, за рулем которой сидела молодая женщина, он остановил и успокоенно сказал, куда ехать. Пару раз он оглянулся в заднее стекло, но ничего вызывающего подозрение не увидел.

«Чего я психую? Нигде никакого хвоста у меня не было. Конечно, правила конспирации требуют после каждой преднамеренной встречи провериться в порядке профилактики. Думаю, этот журналист ни за кого себя не выдает. То, что он действительно журналист, я убедился в Ленинской библиотеке, но уж если хочу сделать на него ставку, не надо лениться».

У него не было никаких подозрений по поводу Баркова, тревогу он не испытывал, но годы, которые он служил чужой разведке, приучили его к тому, что каждый новый человек, попадавший в его орбиту, обязывает проявлять осторожность, время от времени контролировать окружение, проверяться, нет ли за ним слежки. «Кашу маслом не испортишь», – повторял он себе каждый раз. И был убежден, что разведчики расшифровывались из-за лени, не хотели лишний раз провериться или проверялись, но не тщательно. Серж не был профессионалом, но он был способным, и читая различную литературу на эту тему, по крупицам отбирал чужой опыт, превращая его в собственные правила и принципы.

Дома Серж разделся, принял душ и улегся под прохладной свежей простыней, проклиная неудобную раскладушку, на которой ему пришлось всю ночь пролежать и даже храпеть. Он и не подозревал, что это Лазарев проявил о нем заботу и обеспечил ему свободные такси и рассчитал довольно точно, что возьмет он третью машину, в которой за рулем будет женщина. Теперь она докладывала в Комитет, что благополучно доставила Сержа домой, в его квартире вскоре загорелся свет, хотя уже почти рассвело. Потом свет погас, она предполагает, что клиент лег спать, так как он всю дорогу в «такси» засыпал, и голова падала на грудь.

Но Серж не спал, видно, возбуждение гнало от него сон, он лежал на спине, подложив под голову руки, и вспоминал. Сначала это была Испания, куда он приезжал в качестве туриста, и где произошла его встреча с родным отцом, пропавшим без вести во время войны. Серж с трудом узнал его, и не удивительно. Он вспоминал его по фотографии, запечатлевшей отдельные родные черты лица. Отец был совсем седой, уши еще больше топорщились. Кажется и нос стал более горбатый, под глазами – набухшие мешки, которых не было на фотографии. Да, прошел не один десяток лет.

Несколько часов они побыли вместе, Серж тайно отрывался от группы и встречался с отцом. Он вызывал в нем двойственные чувства. С одной стороны, ему становилось на душе теплее, что наконец-то обрел отца, а с другой – обидно, что тот столько лет молчал, и лишь совсем недавно один моряк, побывавший в Одессе, сообщил ему радостную весть. Отец объяснил просто:

– Я не хотел вас подвергать неприятностям. Мало ли, как это отразилось бы на вашей с матерью судьбе, если бы стало известно, что я жив и нахожусь в Испании.

В его словах была логика, но обида на отца сохранялась. Потом состоялась встреча с одним человеком, который выдавал себя за западногерманского конезаводчика Руберта. Он предложил собирать различную доступную ему информацию. Сумма гонорара за подобные услуги оказалась довольно высокой, а поручения казались чепуховыми: искать в различных северных районах страны старинные иконы и переправлять их Руберту или вручать, когда он будет приезжать в Москву. Смущало только то, что он обязательно требовал описания точного места, где куплена икона. И хотя он пытался убедить Сержа, что это важно для историков, когда Руберт разложил перед ним карту и прямо указал места, где следует искать и покупать иконы, получалась какая-то дуга в северной части страны. Эта иконная цель стала ему ясна. Однако Серж не стал над этим размышлять, мало ли что он хочет извлечь из этих икон. Ему было понятно, что все дело не в иконах. Испанию он тогда покидал, имея в карманах солидные пачки долларов. Как их приспособить, Серж еще не думал, Одесса – такой город, где потребность в попугайчиках никогда не ослабевает. Едут за границу многие, а валюты мало…

Шкета он подхватил случайно. на пути из Иркутска в Москву, напоил коньяком, бросил на той станции, но оставил ему адрес. И Шкет явился. Работать он не хотел, тюрьма испортила его достаточно, чтобы он искал пути легкой добычи денег, поэтому Шкет сразу клюнул на это плевое дело. Поездить по стране, купить иконы, получить за это деньги – и гуляй, Вася! Потом… Серж уснул, так и не закончив своих воспоминаний.

Поздним утром Куц проснулся с сильнейшей головной болью: очевидно, барбитураты, которые он принял в тайне от Баркова и Кати, чтобы нейтрализовать алкоголь, дали себя знать таким образом. Приподняв голову, он сразу же уронил ее на подушку, острая боль пронзила его мозг. И все же Серж набрался сил, поднялся и, покачиваясь, побрел к холодильнику. Пошарив там, нашел бутылку пива и прямо из горлышка, не отрываясь, выпил всю до дна. Через несколько минут он почувствовал, что головная боль отступила, сознание его прояснилось, но первая разумная мысль была та, что он не додумал вчера: он вспомнил Шкета, этого мелкого уголовника, который вдруг после нескольких поездок в северные деревни стал скулить, что больше не может и не будет этим церковным делом заниматься. Тогда Серж сказал ему просто и понятно, чтобы он нашел себе замену и пусть катится на все четыре стороны. Шкет нашел, он привел тогда к нему другого уголовника с хитрой и наглой физиономией по кличке Крыса. В тот же вечер Серж понаблюдал со стороны, как Шкет и Крыса пропивали в ресторане выданный им аванс и в бессильной ярости сжимал в кармане «парабеллум».

Память услужливо подставила ему другие картинки его жизни, когда он поехал в Сочи и, отдыхая у теплого южного моря, в ресторане неожиданно увидел эту гнусную уголовную рожу Шкета. Затем за его столиком появились еще двое. Один, с золотыми зубами, по всему смахивал на бывшего уголовника.

Наблюдая краем глаза за Шкетом, Серж к своему удовлетворению отметил, что он уже выпил почти пол-литра водки, захмелел, жестикулировал руками, что-то пытался рассказывать, протянул было руку, чтобы схватить за широкую юбку танцующую девушку, но золотозубый перехватил его руку и погрозил пальцем.

Вместе со своей компанией Серж вышел из ресторана и, оставив друзей, вернулся к ресторану. Он еще около часа наблюдал за пьяной троицей. Вдруг Шкет вскочил, схватил свой портфель и пошел к выходу, с трудом удерживая равновесие. Он прошел мимо Сержа, даже не повернув в его сторону головы. Потом побежал в гору. Серж неторопливо пошел следом, будучи уверен, что этот пьяный уголовничек скоро свалится, и пока он до него дойдет, тот будет мертвецки спать. Расчет оказался верным, минут через пять крутого подъема Серж наткнулся на лежащего Шкета, портфель его валялся впереди головы, видно, он упал, и портфель полетел сам собой. Серж послушал пьяный храп, толкнул пару раз его ногой в бок – Шкет никак не отреагировал, продолжая храпеть. Куц приподнял полу его пиджака, ощупал внутренний карман и вытащил оттуда пачку денег, своих же собственных денег, которые он дал Шкету на последнюю поездку за иконами. Он обшарил все карманы и кроме грязного носового платка больше ничего не обнаружил. После этого он принялся за портфель, где кроме полотенца, мыла и смены белья вообще ничего не было. Размахнувшись, он что было силы зашвырнул портфель далеко в кусты и пошел вниз по протоптанной тропе. Утром, едва забрезжил рассвет, Серж устроился под зонтом в кафе, напротив спуска с горы, где он оставил ночью Шкета, и стал ждать. Тот появился часа через два, весь помятый, грязный, растерянный, с дрожащей нижней челюстью, словно хотел вот-вот заплакать. Соблюдая осторожность. Куц следил за ним до самого вечера. Изнывая от жары и голода, он не упускал его из вида. На базаре Серж заметил, как Шкет прицеливается к сумке женщины и в любую минуту готов был ринуться, чтобы выручить его из беды. Ему очень хотелось, чтобы тот влез в какую-нибудь историю – тогда он снова возьмет его за горло.

Серж не ожидал, что у киоска «Воды» Шкет выкинет такой безумный номер: он-таки выхватил сумку у пожилой продавщицы и так быстро скрылся, что Серж его потерял. Однако утром, выйдя к тому месту, где ускользнул Шкет, он заметил его возле гастронома, перед самым открытием магазина. По тому, как он сдавал кассирше мелочь, «улов» был, видимо, небольшой, и Серж понял, что Шкет снова начнет слоняться по городу в поисках денег. И действительно, на базаре он пристал к какому-то старику и потом уехал вместе с ним на автобусе. Сержу стоило большого труда догнать его на своей машине, которую он, рискуя столкнуться с иностранным «мерседесом», с визгом баллонов выгнал со стоянки. На крутых виражах его заносило почти к обочине дороги. Один раз он прямо-таки повис на честном слове и на волоске у самой пропасти, но все же ему удалось откатить машину и он помчался дальше. Наконец Серж догнал автобус, и надо сказать, вовремя. Старик и Шкет медленно пошли в горы, вершины которых ярко светились в лучах заходящего солнца. Проследив их до самой калитки, он понял, что отсюда Шкет пока никуда не уйдет, и быстро погнал машину на квартиру, где у него были вещи. С ходу бросив хозяйке сторублевую бумажку, извинился, что вынужден срочно уехать, и помчался обратно. Он еще раз поднялся в горы, подошел к дому, где остался Шкет, и при слабом свете лампочки разглядел и старика, и гостя. Они сидели за столом и пили вино. Куц спустился к дороге, сел в машину и задремал. Проснулся он оттого, что мимо пробежал человек, который стонал и причитал. Серж врубил свет и сразу узнал знакомую фигуру. Еще не зная, что он предпримет, Куц выждал несколько минут, завел двигатель, неторопливо тронул машину и только теперь включил полный свет своих галогенных ламп. Шкет скрылся за поворотом, и Серж рванул вперед машину. Через несколько секунд он нагнал бегущего парня и, резко затормозив возле него, открыл дверцу.

– Садись! – приказал он ему и неторопливо двинулся по горной дороге, уже соблюдая предельную осторожность.

– Ты пришил старика? – спросил он Шкета, и тот оторопело уставился на водителя. – Да-да, это я! Так пришил ты его? Много взял монет? Куда едем? В милицию?

– Нет, нет! – обрел Шкет дар речи, потерянный им от испуга и удивления. – Я его не трогал, он сам умер! Маципура умер!

– Прокурор будет в восторге от такого заявления, – засмеялся Куц.

– Помогите мне! – взмолился Шкет. – Я не хочу больше в тюрьму, не хочу! Они мне не поверят! Спасите меня!

– Хорошо! Я тебя спасу! Служить мне будешь до смерти! Понял? – жестко сказал Куц.

– Буду служить! Только не выдавайте меня! – чуть не плакал Шкет.

Серпантины в горах кончились, и машина, разгоняясь, помчалась по пустынной трассе.

…Теперь Серж не мог оторваться от воспоминаний об этом несчастном парне, обезумевшем от страха, что снова попадет в тюрьму.

– Так что же там случилось у Маципуры? – резко повторил Куц, теряя терпение.

– Он умер!

Серж неподдельно захохотал.

– Что же он, так вот взял и умер? Умора!

– Мы выпили вина, я думал, он заснул, а он мертвый.

– Ты эти сказки оставь для уголовки. Там любят сказки!

…Утром, едва взошло солнце, машина мчалась уже далеко от Сочи. Куц захотел есть и решил сделать остановку. Он выбрал небольшой проход в лесополосе и, вихляясь по кочкам, заехал в кустарники. Шкет спал, привалившись головой к стойке автомашины, но когда его пару раз тряхнуло, он проснулся и не мог понять, где они находятся. Серж расстелил небольшой коврик на траве, выложил всякие закуски и достал из сумки французский коньяк. Не спрашивая Шкета, налил ему почти полный стакан. Через несколько минут тот захмелел. Он полулежал на траве и глупо улыбался.

– Я так тебя уважаю! Ты настоящий мужик. Но то, что ты предлагаешь делать – это дерьмово! Я вор и мокряк! – похвастал он с гордостью.

Серж сидел напротив и, опершись позади руками, с уничтожающим презрением глядел на него.

– Нет, ты не вор и не мокряк, ты мелкий фраер, шестерка, парашник! Ты просто мразь! Ограбить старую женщину, вырвать сумку! Такое не сделает уважающий себя вор. На тебе висит связь с иностранцами, иконы, которые ты тайно от меня продавал итальянцам. На червонец статей в кодексе хватит. Опять пойдешь валить лес. Может быть, ты там научишься жизни.

– Ты меня заложишь? Да я сам тебя заложу! – обозлился Шкет. – Я тебя раскусил. Расколол!

Он вдруг замолчал, взял бутылку, вылил остатки коньяка в стакан и швырнул ее через плечо в кусты. Одним духом выпил коньяк. Закусывать не стал.

– Ну, так что же я такое? – спросил Серж вяло.

– Ты гад, сволочь! Думаешь, фарцовщик,вор, срок тянул, так уж и буду тебе служить? Вот тебе! – он сделал выразительный оскорбительный жест рукой. – Задавись им! Я вор, но Родину не продаю! Это наши отношения. Она меня накажет, она меня и простит. И ты в наши дела не лезь! Приедем в столицу – гони прямо на Лубянку, я тебя, стерву, сдам! Там и расколешься, на кого лямку тянешь. Понял?

– Хорошо! – миролюбиво согласился Серж. Докурил сигарету, стрельнул ее в сторону, поднялся, прошел к посадкам, послушал нарастающий гул мотора тяжелого грузовика и вернулся к Шкету. Постоял у него за спиной. Тот оглянулся и пьяно посмотрел на Куца. Пытаясь подняться, он встал на колени. Серж вытащил из-под мышки пистолет и выстрелил в затылок Шкету. Шум грузовика почти поглотил звук выстрела…

…Серж пошел к холодильнику, вытащил вторую бутылку пива, отпил прямо из горлышка половину, поставил бутылку на пол и задумался. Головная боль прекратилась, и он обрел ясность мысли. Теперь ему почему-то вспомнилась Одесса, где он жил в ожидании шведского судна, на котором должен был прибыть человек, посланный Рубертом, привезти ему деньги и блок сигарет. Куц вдруг с ужасом подумал, что постепенно втягивается в курение этих сигарет. Если раньше он обходился парой штук, то теперь он заметил, что хочет еще сигарету. Наркотик тихо, но уверенно разрушал его волю, и Серж пытался обманывать себя тем, что занимается делом, которое выматывает его нравственные силы, и ему просто требуется разрядка, требуется отключиться от всего, от опасности, расслабиться и покайфовать.

…К Слюнявому он пришел под вечер, уже сумерки начали спускаться на город, но уличные фонари еще не горели. На стук в дверь вышел грузный мужик неопределенных лет, давно не бритый, опухший от пьянства, с мешками под глазами, в грязной душегрейке. Нос красный, на правой стороне – небольшая бородавка. На губах в углах рта – белый налет слюны, отсюда, видно, и тюремная кличка. Ростом он был повыше Сержа, но сгибал шею, отчего терял это превосходство. В давно нестиранных спортивных брюках и старых кедах он произвел отталкивающее впечатление на Сержа, который с ним не встречался уже больше полугода. «И это – агент иностранной разведки, печатающий антисоветские листовки!» – с горечью подумал Куц, что ему приходится иметь дело с такими опустившимися типами, которых он сам подбирал для своего дела в судах.

Слюнявый молча повернулся и пошел в комнату, словно только час назад виделся с гостем. Серж вошел в пропахшее давно немытым телом и нестиранными вещами помещение. В углу на столе стояли десятка три бутылок разного калибра из-под вина, водки, иностранных напитков. Очевидно, хозяин уже не первый день увлекается этим занятием.

– Пьешь? – спросил Серж, чтобы что-то спросить, хотя и без вопроса все было ясно, как Божий день.

– Горе у меня, – выдавил хозяин. – Хуна сдохла. Приболела, я налил ей джину в рот. Поскулила. К утру сдохла. Хуна была верная, верней бабы. Горе у меня. Участковый пристает, – без всякой связи сказал он и этим встревожил Сержа.

– Где аппаратура? – спросил он.

– Все есть! Давай выпьем. Горе у меня.

Серж поискал, где бы ему сесть, сбросил прямо на пол со стула какую-то одежду, поставил рядом сумку и поглядел на хозяина. «Все, отработанный материал. Если сюда заладил участковый, то дело совсем дрянь, надо его выводить», – подумал Серж и достал из сумки бутылку водки, кусок колбасы, хлеб. Глаза Слюнявого оживились, заблестели в предчувствии выпивки. Он сел на табуретку, которая под ним заскрипела, закачалась, но не развалилась. Взял два стакана, протер один грязной тряпкой, когда-то бывшей полотенцем, и поставил перед гостем. Зубами открыл металлическую пробку, перевернул бутылку горлышком прямо в стакан, налил почти полный, умело не пролив, оторвал бутылку от стакана, также мастерски налил водку в свой стакан, поднял, посмотрел на свет.

– Наша или привез? – поинтересовался он.

– Привез. Ну, давай за встречу, – Куц чокнулся с хозяином, подождал, пока он выпьет до дна, отпил несколько глотков, брезгливо прикасаясь губами к краю стакана, и поставил на стол. Слюнявый отщипнул кусочек хлеба, бросил в рот и спросил:

– Ты чего заявился?

– Последние два месяца от тебя ничего нет, а деньги получаешь. Надо работать, Слюнявый! А ты, гляжу, только пьешь. Одних бутылок на сотню скопил. Где работа?

– Это я слышу от участкового: «Почему не работаешь? Почему не работаешь?» А я плевал на работу. От нее лошади дохнут, а потом из них мыло варят. Это в благодарность за работу! – выдал он видно выношенные его очумевшим мозгом мысли. – Ты кто такой, чтобы меня давить? Я честный вор! Правда, я завязал. Вот пойду опять в порт, грузить буду – туда, сюда. Катьку в день буду иметь. Контейнер раскурочим, барахлишко всегда имеем. Зато свобода! А с тобой…

– А чего ты, собственно, ерепенишься? В порту и половины иметь не бyдешь, а холку каждый день будешь натирать. Пару ночей поработал, сотню снимков сделал, печатаешь ты хорошо, и наслаждайся жизнью. Для науки стараешься, а наука – она у нас щедрая, платит тебе хорошо. Может, ты думаешь, что нелегалку какую делаешь? – Серж налил еще полстакана хозяину и сунул ему в руку. – Это все для анализа ученым, в закрытые учреждения. Чем тебе не нравится работа? Я тебя рекомендовал.

– Туфта это! В сидку меня запихнешь! Ты сам почитай, что там нацарапано в твоих листках. «Отказывайтесь служить в армии! Лучше год тюрьмы, чем всю жизнь калекой после Афгана!» «Не подчиняйтесь военкоматам! Они погубят вашу молодость!» Давай, Ангел, это бросим! – Пока он говорил, слюни летели с его губ прямо в лицо Сержу. Но тот дослушал до конца и только тогда достал платок и вытерся. Вытащил пачку «Вайсрой», сунул в рот хозяину сигарету, чиркнул зажигалкой и жестко сказал:

– Ты вот что, Слюнявый! Предупреждаю, ты не особенно кочевряжься. Ты правильно понял, что печатаешь фототексты не о передовиках производства. Все, что ты делал раньше по моему заказу – это антисоветские материалы! И они постоянно распространялись там, где надо! Так что ты активно работаешь на иностранную разведку, которая платит тебе большие деньги. Может быть, показать твои расписки? Сколько тысяч ты за это получил? Мы с тобой связаны одной веревочкой! Меня посадят, и ты загремишь за решетку. Я ясно выражаюсь?

Хозяин оторопело смотрел на Сержа, открыв рот, но ничего не мог произнести. Дважды глубоко затянулся сигаретой, плюнул на нее, загасил, стрельнул ее через плечо и, наконец, выдавил:

– Ах ты, сучила! Подлез ко мне, падла! Думаешь, и я сука? На все готов? Ты ко мне не лезь! – крикнул он. – Я могу хавиру ломануть! Контейнер почистить. Поймают – на нары кинут. Не поймают – погуляю! Это мои дела. Я себе не враг. А ты, паскуда, откель заявился? Кто тебя к нам прислал? Что ты тут у нас делаешь? – распалялся Слюнявый. – Агитацию разводишь? Да я тебя сейчас! – потянулся он рукой к Сержу, но тот резко ударил его выше кисти. Удар оказался настолько сильным, что он неожиданно завалился вместе со стулом. Поднимаясь, натуженно выкрикивал: – Пойдешь сейчас со мной! На Бебеля пойдешь! Все скажешь! Кто ты? Откуда? Все скажешь!

Серж подхватил его за ворот, помог сесть, подумал: «Какие патриоты, что Шкет, что эта сволочь!» – и засмеялся этой мысли.

– Ну и дурак же ты, Слюнявый! Я же с понтом, разыграл тебя! Ты что, Ангела Серафима не знаешь? Да я кого хошь разыграю! Ангела вся Молдаванка знает! Я перекантоваться у тебя пару дней могу? Или откажешь старому другу? Давай пузырек еще раздавим, – вытащил Серж из сумки нераспечатанную бутылку водки. – Ну, лапу, кореш! Я же свой, я как и ты в законе! Ты Митьку Бычка знаешь? Там мы с ним чалились. Пятерик имел. Я тебя просвечивал. Для дела нужен. Давай захмелимся. А эти фото мы бросим, мужика, что заказ дает, пошлем, – выругался Серж и сорвал алюминиевую пробку с бутылки. Он сунул в руку Слюнявому стакан. – Сполосни! Пепел насыпался!

Слюнявый, покачиваясь, покорно заковылял к раковине, открыл воду и пустил струю в стакан. Пока он это делал, Серж вытащил из кармана маленькую стеклянную трубочку, открыл и вытряхнул в другой стакан небольшую темную таблетку. Потом налил туда водки и поставил перед хозяином. Сам взял из его рук другой стакан и плеснул туда из бутылки.

– Давай, кореш, опрокинем и спать, – он вылил в рот водку, одним глотком проглотил и подтолкнул хозяина, сделав выразительный жест рукой, мол, «давай, давай!»

Слюнявого развезло на глазах, сказалась сигарета, голова безвольно упала на стол. Серж подхватил его под руки и почти волоком дотащил до кровати. Забросив его ноги прямо на одеяло, он подошел к столу, налил полстакана водки и выпил. Собрав всю посуду, сложил в раковину и пустил воду. Потом достал из сумки тонкие перчатки, надел, расстелил газету, положил банку с окурками, аккуратно завернул, сунул в сумку. Затем долго копался в ящиках стола, отбирал снимки, экспонированную пленку, подбирал все фотоматериалы и складывал на стол. Поискал фотоаппарат, подумал: «Продал, гад!» и оглянулся. Убедившись, что нигде ничего не осталось, сложил свои находки в сумку, намочил под краном полотенце и обтер все места, которых касались его руки. Глубоко за полночь, когда город уже спал, Серж тихо покинул квартиру, защелкнул замок двери, снял с рук тонкие перчатки, засунул их в сумку и вышел на пустынную улицу…

…Ему не хотелось вставать, какая-то непонятная тревога лишила его спокойствия. Концы, которые были для него опасны, он обрубил: Шкет молчит, догнивает в соломе, Слюнявый наверно уже превратился в мумию, Катя Маслова получила свою тысячу рублей и заткнется. Райский, этот «великий писатель», уже наверно гуляет по улицам Парижа, идиот набитый. Звонил матери, по ее словам, он уже давно исчез из дома. «Что же мы имеем? Всю эту мелкую шушеру, антисоветчиков надо немедленно бросить. Работать следует с творческой интеллигенцией, настрой их виден, нужно лишь осторожно помогать им сдвигаться на Запад. Рукописи перебрасывать, но главное, надо сделать главное – лазер. Уже больше года рыхлю почву вокруг молодых ученых, должна же эта почва дать плоды. А вот журналист для меня – большая находка, из него можно сделать классического курьера», – самодовольно заключил Куц.

* * *

Серж в легких брюках и спортивного покроя рубашке с небольшим чемоданчиком и спортивной сумкой вошел в здание гостиницы «Ленинград» в Сочи.

– По брони Союза художников, – улыбнулся он администратору и протянул паспорт. Обаятельный, элегантный мужчина произвел приятное впечатление на молодящуюся женщину. Она быстро и без всяких лишних проволочек оформила ему номер в гостинице и пожелала приятного отдыха.

…Солнце клонилось к западу, море ласково плескалось на обкатанных голышах, многолюдный берег издавал многоголосый шум. Серж с сумкой через плечо, в легкой спортивной майке и элегантных брюках подошел к гранитному парапету и окинул быстрым взглядом его боковую часть. «Жду тебя в девять сорок пять!» – увидел он меловую надпись и, взглянув на часы, пошел в гостиницу. «Так, все ясно: встреча в девять, в сорок пятом номере, – отметил он про себя. – Хотя нет, не в девять, а в десять, так оговорен пароль, а номер в гостинице – не сорок пять, а пятьдесят четыре», – довольный, что правильно сориентировался, Серж вошел в вестибюль гостиницы, бросил быстрый взгляд по сторонам, но публика здесь… если даже и слежка, ее не определишь. «Может быть, тот, в сиреневой майке, с газетой, вроде даже закрывается. Нет, если бы он следил, то так ярко не оделся бы. Ага, возможно, этот, в синих китайских шортах, голубой майке и козырьке на голове. Тоже не то: ждал девицу в таких же шортах. Ушли из гостиницы. Нет, так не пойдет, надо взять себя в руки, никто тут за мной не следит, все «хвосты», если они и были, я обрубил в Москве. Смерть Слюнявого пока никому не известна, целую неделю пришлось потратить, следить за домом, не обнаружит ли кто этого «жмурика». Хорошая смерть, сам бы так: задремал – и в раю. Убиенные, говорят, попадают в рай».

В лифт вошли человек десять. Каждый нажимал нужную ему кнопку этажа, и только Серж не торопился. Едва лифт тронулся, он нажал кнопку седьмого этажа, которая не была включена пассажирами. Из кабины он вышел один и, дойдя до лестницы, бегом миновал четыре пролета вверх. На площадке Серж подождал, пока не смолкли голоса, и шагнул в коридор. Возле номера 54 он остановился, быстро оглянулся на двух девушек, вышедших из какого-то номера, и без стука вошел. Повернул защелку на замке и после этого толкнул дверь в комнату. В кресле, в рубашке без галстука, вытянув ноги, сидел господин лет шестидесяти с поредевшими седоватыми волосами, гладко зачесанными назад. Большие мешки под глазами свидетельствовали о невоздержанности в еде и спиртных напитках. Слегка обрюзгший, с небольшим вторым подбородком, он производил впечатление добродушного человека, если бы не настороженные, холодные глаза, которые мгновенно ощупали гостя и вонзились взглядом в его лицо. С неподдельной приветливостью мужчина улыбнулся гостю.

– Рад, очень рад! – поднялся он с кресла и протянул руку. Потом театральным жестом поднял салфетку со стола и открыл закуски, бутылки.

– На этих днях у нас с вами пятилетний юбилей! – заметил хозяин. – Пять лет, как мы с вами впервые повстречались в Барселоне, – на свободном, с едва заметным акцентом, русском языке продолжал он.

– Да, пять лет! Время неумолимо. Мне даже не верится, что прошло столько времени после нашей встречи в Испании, – улыбнулся Серж, пожимая протянутую руку. – Господин Руберт, а вас время совсем не берет. Вы как гранитная скала! Как там мой старик? Живой, здоровый?

– Вот над кем время не властно! Над вашим отцом. Для вас у меня подарок, – Руберт вытащил из кармана перстень с большим камнем чистой воды и протянул Сержу. – Старинная вещь, он купил его у графа Шалыгина. Сказал, пусть будет память об отце.

Серж надел перстень на палец, полюбовался им. Оба помолчали. Потом Руберт отвинтил крышку на бутылке, налил в рюмки напиток, и поглядев сквозь хрусталь на свет, улыбнулся, обнажив великолепный ряд ослепительных зубов.

– Прозит! – сказал он и выпил.

– Чин-чин! – ответил Серж и последовал его примеру.

И, будто продолжая прерванный разговор, Руберт заметил:

– Оружие, угрозы, шантаж – это дело политиков и дипломатов. Мы с тобой разведчики, мой дорогой Серж! То, что хотят сделать военные, мы в состоянии сделать тихо, без выстрелов и взрывов, изнутри взорвать сознание людей – и цель достигнута. В этом наша сила!

– Если откровенно, – Серж махнул рукой. – Я сам против войны. Не хочу умирать. А в такой войне нигде не спрячешься! – Серж слегка захмелел. – Ради чего мы стараемся? Вербуем, разлагаем, будоражим сознание людей, вселяем недоверие к правительству, партии, ищем союзников? Для чего, я спрашиваю? А военные рассудят по-своему. Планета может рассыпаться в прах! Я жить хочу! Кто сейчас сильный, слабый, простите – это бред! И сильный, и слабый сгорят в геенне огненной! Мы – разведчики! Нам ли не знать истины? Я пришел к вам не из страха! И не из-за подачек! На путь борьбы я встал сознательно! – с пафосом воскликнул Серж. – Мне не нравится, что делается в моей стране. В моей! Вы поняли? Я готов бороться, но совсем не хочу жариться на ядерной сковородке. Никакого желания лечь спать и не проснуться! А тут никто не хочет войны. Вы уж мне поверьте. Спросите любого на улице: «Ты хочешь ядерной войны с Америкой?» – в милицию отведут.

– Любопытно! – заметил Руберт. – Это очень важно для анализа.

– Дорогой коллега! – Серж снова выпил коньяк. – Я знаю настроения людей! Особенно интеллигенции! Она в этих делах – настоящий катализатор настроения общества. Тут все уверены, что американы начнут первыми! Американы – это те, кто над американцами, – показал Серж рукой над головой. – Война – для них главное! Выиграют – народ простит! Проиграют – некому и прощать! А выиграть такую войну нельзя. Нельзя! Невозможно! Паф! И нет шарика земного! Вот это меня и не устраивает, поэтому надо разлагать и разлагать.

– Вы настроены пессимистично. Мне это не нравится.

– А как у вас с оптимизмом на этот счет? Поделитесь со мной!

– Что нам думать об этом? Наша задача узкая: создать подполье, сильное, боеспособное, с хорошим антисоветским настроением, – уклонился Руберт. – И результаты! За это нам платят, и неплохо. Ваш счет все распухает и распухает. Пусть это вас порадует и даст вам стимул.

– Я хочу жить сейчас, пока еще не состарился. Мне нужен счет здесь! А туда меня вряд ли снова пустят.

– Я вам кое-что привез. Живите в свое удовольствие. Возьмите мою сумку. Там все, что нужно и для жизни, и для работы. Ваши любимые сигареты, – Руберт бросил на диван целую упаковку «Вайсрой». – Поговорим о деле. У нас высказывают удивление, что все идет очень гладко. Пять лет – и все гладко!

– То есть? Удивляются, почему я до сих пор не провалился?

– Не помогает ли вам КГБ? А вы этого не видите. Где вы берете свои кадры?

– В зале суда, сэр, со скамьи подсудимых! – зло ответил Серж.

– Не понял!

– Чего проще! По делам службы бываю в судах. Приглядываюсь к тем, кого судят. Выбираю тех, кто остался на свободе, знакомлюсь и потихоньку втягиваю в наши дела. Когда сообразят, что занимаются антисоветской деятельностью, назад пути уже нет. Разве может КГБ учесть, где, когда и кого я изберу для своих целей? Вот и вся техника!

– И не было ошибок?

– Не без того! Были тут осечки. Не все о'кей!

…Квартира, обставленная современной мебелью, на стенах – картины, часть комнаты занимает рояль, в углу – большая, расписная напольная ваза с крупными цветами. В кресле, закрыв глаза, сидел Серж. Он не спал, он слушал магнитофонную запись разговора с Рубертом.

«Как оценивать такой поступок? – послышался глуховатый голос Руберта. – У вас есть поговорка: «В семье не без калеки».

«Не без урода», – поправил голос Сержа.

«Да, да, урода! Мир делится на реалистов и чудаков. Но деньги всегда были лучшей добродетелью для реалистов. И об этой добродетели часто звенит советская печать. Мы подсчитали: у вас ежегодно сообщают о сотнях преступлений, связанных со звенящей добродетелью. А совершают эти преступления люди образованные, способные, и в ряде случаев – коммунисты. Вот это и есть наш активный резерв! Наши с вами люди, подрывающие строй и советскую власть!»

«Вы правы, сейчас подпольный миллионер у нас не такое редкое явление. Одни воруют, другие комбинируют, третьи организовывают частный бизнес, – согласился голос Сержа. – Но мне думается, есть более ценная категория людей, имеющих ум, талант, дарование. Их надо направлять в нужное нам русло, они оказывают серьезное влияние на потенциальный резерв – молодежь. А молодежь сейчас – это динамит».

«Внушайте им, Серж, что сейчас на первом месте не моральные, а материальные ценности, то, что принято у вас называть «вещизмом», потребительством» – четкие слова, но придавать им надо позитивный смысл. Здесь есть художники, ученые, писатели, поэты с алчущими глазами и они готовы продать свой талант и способности за этот проклинаемый «вещизм». Ищите к ним дорогу, хвалите, сочувствуйте, подогревайте амбиции, и они будут наши. Кое-что разработали по этому вопросу в наших институтах, там ведь тоже хлеб свой отрабатывают. Первая заповедь: ничто не проходит мимо внимания человека, особенно запретное. Современный человек слишком напичкан проблемами и не утруждает себя концентрацией внимания. Не всякий разум подчинен высшей степени дисциплины, поэтому надо действовать в расчете не на впечатления, а на эмоции. Люди всегда интересуются легендой, ореол более притягателен, чем сам человек. Поэтому наша задача – сбросить этот ореол. Возьмите, к примеру, Чапаева. У него был ореол героя. Анекдоты высмеивали его как человека, ореол и потускнел. Разве дети у вас хотят сейчас подражать Чапаеву или играть в Чапаева, как это было раньше? Нет! Много анекдотичного ему приписали.

– Адольф, ваши умники примитивно мыслят. В Чапаева не играют потому, что есть другие, более близкие детям герои.

– Пусть так, но слухи и анекдоты – верное дело. Можно замарать любой авторитет. Берешь какого-нибудь министра и распускаешь слухи, что он отгрохал себе дачу, шикарно обставил квартиру. А на какие деньги?

Серж весело рассмеялся, настолько забавным показались ему эти «ученые» рекомендации.

– Ерунда все это! У меня самого квартира отделана получше любого министра, и дача не хуже. И таких здесь хватает. Министры никого не интересуют. Если опираться на эти рекомендации, то слухи надо распускать про меня, – пришел в веселое расположение духа Серж, и опасность в связи с Райским в его сознании притупилась. – Ну, что там еще разработал мозговой трест на Марсе, глядя на Россию через лупу?

– Я же должен был выполнить инструкции, – обиделся Руберт.

– Хорошо! Скажите, что я серьезно отнесся к их рекомендациям и просто в восторге от их проницательности. И пусть не забудут перевести на мой счет валюту за нового «писателя» с тюремным воспитанием. Книжонка вышла на славу, эффектный материал. Феликс Черняк – вот вам и новое знамя, включайте всю хвалебную пропаганду, думаю скоро ему это понадобится, недолго ему осталось гулять на свободе, тут уж я уверен, КГБ обязательно его разыщет. Поэтому рекомендую вам канал связи через Соколовскую законсервировать. Черняк может ее раскрыть на допросе. На меня она не выйдет, я уже заизолировался. А Черняка используйте сразу – борец, писатель, диссидент. Мавр сделал свое дело! Просто у меня есть определенные сомнения. Сумеем ли мы сломать в сознании людей то, что им прививалось несколько десятилетий? Чтобы изменить систему, нужна революция. Можно триста часов вещать по радио, но люди не поднимутся. Пропагандисты нужны здесь, внутри страны! Гласность и демократия раскрыли людям рот, развязали языки, все болтают, что хотят и против правительства, и против партии, и против личностей и порядков, но не против Советской власти. И поди угадай, кого можно привлечь на свою сторону, а кто пустышка, элементарный болтун, ищущий популярности. Таких сейчас большинство, а подлинных врагов Советов разглядеть невозможно.

– Вот тут вы и должны показать свою проницательность и способность, найти бриллиант среди стекла. Таким платите, убеждайте, принуждайте, вербуйте неустойчивых, и пусть они своими устами несут наши идеи. Только так можно сделать социализм мягким и податливым, а люди станут добычей нашей идеологии. Теперь о молодежи. У нас считают, что молодежь можно превратить в такую ударную стихийную силу, что последствия трудно даже предсказать, если джина выпустить из бутылки. Вы же возьмитесь за творческую молодежь, молодых ученых. То, что вы нам дали наметки по лазеру, вызвало болезненный интерес в различных ведомствах. Очевидно вам известно, что американцы совсем перестали спать, когда русские дважды ослепили два их спутника, висящих над вашей территорией. Авторитеты утверждают, что это сделано с помощью лазерного луча, хотя всем известно, на Западе, во всяком случае, что длиннофокусного лазера в природе не существует. Это так думают в США после пяти лет неудач. Поэтому тут огромные перспективы для вашей работы. Кстати, что вы собираетесь предпринимать? Не исключайте возможность, что КГБ подверг обработке и Екатерину Маслову, и Райского. Конечно, если бы они попали в наши руки, мы бы быстро выяснили, связаны они с КГБ или нет.

«Выходит, Райский не в Париже! – весь похолодел Серж. – Тогда где он? В КГБ! Где же еще?» – мысленно ответил он на свой вопрос, но о возникшей тревоге по поводу Райского ничего не сказал Руберту. Однако с этой минуты Серж потерял покой. Для Руберта тут же он сказал:

– Райский – убежденный антисоветчик, но с ним еще надо работать.

Руберт никак не отреагировал на последнюю фразу Сержа, чем окончательно подтвердил опасения, что Райский границу не перешел.

– Кто такой Барков? Его отношения с Масловой? – задавал лаконичные вопросы Руберт. – Как вы на него вышли? Чья была инициатива? Как она познакомилась с Барковым?

– Насчет Баркова вы не волнуйтесь. КГБ мне его не подставлял, я сам на него вышел, и была моя воля. взять его или нет. Я взял!

– Если мы начнем обработку Баркова, не засветит ли вас Маслова? Вы учли этот вариант?

– Да, учел, – небрежно сказал Серж, больше занятый мыслью о Райском, чем перспективой быть разоблаченным Масловой.

– Серж, будьте крайне осторожны, возле ученых с лазером может крутиться агентура КГБ. Положись в этом на наш опыт. Значит так: полные характеристики на людей, на этих ученых. И все, что сможешь получить по лазеру – это сейчас твоя главная работа. Никакой антисоветской деятельности, все старые связи оборвите. Разрабатывайте молодых ученых: кто они? Родители? Где учились? Сокурсники? Друзья? Друзья друзей? Их слабости? Выпивка, женщины, деньги? Зависть? Самолюбие? Амбиции? Ссужайте деньгами, ставьте в зависимость. Деньги на это дело не жалейте. Ищите слабости, а они есть у каждого человека. Эти слабости иногда дремлют, разбудите их!

– Я привез рукопись одного настоящего писателя. Его отвергли во всех издательствах, слишком смело пишет. Вот он и решился отправить рукопись на Запад. Мне нужен новый канал связи из-за потери Соколовской. Пока вы возьмите это сами. Этот будет на нас работать. Деваться ему теперь некуда. Мосты он сжег!

Серж вытащил из сумки объемистую папку и положил перед Рубертом. На обложке стояла надпись: «Сотвори себя сам».

– Ну что же, сотворим! Для нашего святого дела сотворим, – с пафосом произнес Руберт.

* * *

…Из-за угла дома выехало такси, за рулем сидел Лазарев. Он остановил машину у киоска «Табак», купил сигареты и подъехал к Баркову, который стоял у тротуара.

– Садись! Я немного тебя покатаю, – открыл дверцу Лазарев и включил таксометр. – Рублей на пять информации тебе дам, – улыбнулся полковник и тронул резко машину. – Вчера в 11 утра звонил мужчина в редакцию, где ты работаешь. Хотел с тобой связаться. Там мы тебя подстраховали и дали твой домашний телефон. Но это не все. Проверили, Серж был в Ленинке, брал подшивки газет и журналов, читал твои путевые заметки по Бельгии, Дании и Голландии. Что ты об этом думаешь?

– Будет вербовка. Проверяют. Я же «чистенький», не скомпрометированный. В загранкомандировку еду. Вербовать вроде бы не на чем. Надо бы выдать повод.

– Проверяют, значит есть у них опасения, а вдруг ты не тот. А повод будешь давать – наверняка вызовешь подозрения: с серьезными людьми имеем дело. Может быть, для начала Серж даст тебе «невинные» поручения. Надо же попробовать тебя в деле, ты же перспективный. Допустим, мы взяли Сержа. Кстати, он ускользнул из-под наблюдения и оказался в Сочи, в гостинице «Ленинград». Видимо, там у него была встреча. А теперь давай моделировать: Серж арестован, ты приезжаешь за рубеж. Катя знает Сержа и тебя. Там в разведке сидят не дураки. Первая мысль: кто провалил Сержа? Ответ: Маслова! Тогда кто такой Барков? А если наоборот: ты приезжаешь за рубеж, а мы берем Сержа. Вопрос еще жестче: кто такой Барков? Нет, пусть гуляет.

– Сдается мне, что Серж выполняет команды. Значит, он фигура обреченная, а решения принимает кто-то другой.

– Это именно так. После первой встречи с тобой Серж имел телефонную связь, выходил он на нее восемь раз, из которых семь раз – «Ждите ответа», а на восьмой звонил на «почтовый ящик» – есть телефон одного пенсионера. Это известный старый прием, но безотказный. Информацию, которую передал туда Серж, кстати, зашифрованную, этот «почтовый ящик» на следующий день сообщил какому-то мужчине, который ему позвонил и представился: «Это Андрей Петрович!»

– Он такой же Андрей Петрович, как я Богдыхан! – буркнул Алексей Иванович. – Но мою судьбу, видимо, решает он.

– Решает! Так как же быть с Масловой? Надо выводить ее из игры, она свое дело сделала.

– Пока Серж на свободе, она должна быть рядом со мной. А Сержа возьмем – не исключено, что кто-то захочет все проконтролировать, и если в цепочке не окажется Масловой…

– Хорошо! Не надоело спать на раскладушке? Сам виноват, Екатерину надо было немедленно выводить, как только познакомился с Сержем. А ты проявил самостоятельность, инициативу, – улыбнулся полковник. – Хорошая инициатива, девушка красивая.

– Вы что, решили, что я специально? – возмутился Барков.

– Ничего я не решил, просто я рассуждаю вслух, а ты проявляешь невежливость и подслушиваешь. Сержа вербовали во время круиза, так мы предполагаем. Пять лет назад. Значит, он тут уже глубоко сидит. Отец его нашелся в Аргентине, пропал без вести во время войны. Женился там на зажиточной вдове, теперь имеет свое дело. С отцом Серж встречался в Испании, эту информацию нам дал старший туристической группы. Ну и все вытекающие отсюда последствия, а точнее предположения. Так что Серафим Куц – орешек прочный, а связи его нам просто необходимы. Отец ли он – тут бабка надвое сказала.

– Может, я скажу Куцу, что нам нужны его связи? – невинно поинтересовался Барков.

– А что? Идея верная. Собирайся за границу, он тебе даст связь.

– Сомневаюсь! До меня они как-то обходились. Вот если бы он меня вывел на связь, его можно было бы и взять, тогда я занял бы его место.

– Алеша, ты, наверно, в нашей школе был самым плохим учеником, – снова улыбнулся полковник, разыгрывая Баркова.

– Это я так: «если бы, да кабы, да во рту росли грибы…» Все я понимаю, Серж не даст нам никакой форы.

– Ладно! Есть один план, а пока пусть он погуляет на свободе…

* * *

В просторной художественной мастерской стены были увешаны картинами различного формата. Здесь же стоял огромный стеллаж, уставленный множеством справочников по искусству. За рабочим столом сидел человек лет сорока пяти, занятый изучением перламутровой миниатюры. Лицо его было чисто выбрито, редкие волосы аккуратно уложены. Тонкие губы и острый взгляд придавали его лицу жесткое выражение. Одетый в просторный светло-серый пиджак и белую рубашку с галстуком в полоску, он заставлял принимать его за чиновника. А напротив удобно устроился в кресле седовласый мужчина лет шестидесяти в дорогом костюме и в очках с черной оправой. В одной руке он держал массивную трость, в другой – незажженную сигарету.

Хозяин мастерской поднял голову, отложил лупу и пододвинул гостю миниатюру.

– Господин Руберт, боюсь, не могу вас порадовать. Эта миниатюра не представляет никакой ценности. Обычная работа.

– Бог с ней, с миниатюрой, господин Альпер. Важно, что мы встретились. Я привез вам привет от господина Гоффмана и небольшой сувенир, – Руберт положил перед Альпером сафьяновую коробочку.

– Благодарю! – коротко ответил Альпер, словно ждал этого подарка, и ловким жестом убрал коробочку в карман пиджака. – Я думаю, господин Гоффман остался доволен? Вещь была исключительная. Мне трудов стоило доказать моей помощнице, что она не представляет художественной ценности. Она написала особое мнение.

– О, да! Восторгам не было конца. Я бы тоже желал иметь что-нибудь подобное. Разумеется, ваши труды будут оценены, – поспешил он заинтересовать хозяина.

– Здесь не место для таких бесед. – Альпер отложил лупу и пристально поглядел на гостя. – Встретимся в ресторане «Славянский базар» через час. Друзья господина Гоффмана – мои друзья.

– У меня нет никаких дел, кроме посещения конезавода. Я владелец конюшен под Дортмундом. Призовые места во Франкфурте, в Гамбурге. Это все я, Руберт! Мои лошади! Не слыхали? Очень жаль, что я не могу подарить вам одну из моих лошадок.

– Я представляю это волнующее зрелище: Генрих Яковлевич Альпер в экипаже на улице Горького или на Арбате. Нет, господин Руберт, конь для современной России – явление ископаемое. Я предпочитаю вещи, которые олицетворяют твой ум, твои чистые вкусы и дают тебе гарантию в старости.

– Истина, господин Альпер! Прекрасная истина! – Руберт встал, легким движением руки надел шляпу. – Итак, в два в «Славянском базаре»…

* * *

– Почему ты так решил?

– Серж не хотел, чтобы Маслова была с нами. Но я настоял, что после смены на телефонном узле она туда приедет. Серж согласился со скрипом.

– А чем она ему мешает? Не будет же он тебя вербовать? Это глупо!

– В том-то и секрет. Я размышлял над ситуацией и понял, что где-то Екатерина встречалась с этим Икс, и он опасается, что она его вспомнит, узнает.

– Логично. Только мне думается, будет какой-то важный разговор, может быть предложение, просьба, и он не хочет, чтобы Маслова присутствовала при сем.

– Выходит, обмен мнениями с начальником состоялся: я пришел со своим, ушел с вашим. Только позвольте остаться при своем мнении. Я чую, что я прав.

– Распустил я вас: мнения свои имеют, решения самостоятельно принимают. Если так пойдет, то меня увольнять надо, начальник не будет нужен, – проворчал полковник. – Самарин тут заявил: «Я принял решение и освободил Райского. Изъявил желание оказать помощь в поимке Сержа. Я не стал его разочаровывать, что мы и сами с этим справились, но решил, что такой порыв заслуживает свободы. Тем более, что мать написала отказ от своего заявления в хищении драгоценностей. Вы не возражаете против моего решения? Это же надо! Сам выпустил, а потом спрашивает – возражаю ли я. А если возражаю? Он что, поедет и вновь его привезет в Лефортовскую тюрьму?

– У вас плохое настроение? – спросил Барков. – Или зубы болят?

– Болят! Еще как болят! Косвенно и интуитивно смерть Шкета и смерть Слюнявого – дело рук Сержа, но доказать мы это не можем. Так что остерегайся принимать из его рук чашу дружбы. Не понравишься ему или Иксу – и может быть развод. Зубы болят! Зубы болят! – передразнил он Баркова. – С вами никакого сердца не хватит, умники! Ты мне со своей экстрачувствительностью не набей черепков. Как говорится, с Богом! – он вытащил из багажничка телефонную трубку и приказал: – Через посты ГАИ блокировать трассу. Все машины, отъезжающие от Избы на Москву с пассажирами-мужчинами в возрасте старше тридцати лет осторожно проверить, скрыто переснять на пленку, проконтролировать конечные маршруты. Все должно быть чисто. – Лазарев положил телефонную трубку.

– Может быть, пойдем на Икса через меня? – заметил Барков. – Вы же сами говорили об осторожности.

– Я и сейчас говорю. А если ты ему не понравишься? Если Икс что-нибудь почует? Тогда на Серже можешь крест поставить, он с ним связь оборвет. А мы с чем останемся? Для твоей информации сообщаю. Мы случайно взяли одного иностранца в Одессе, он шел с кем-то на связь, нес большую сумку советских денег и сигареты «Вайсрой». В его книжке была запись: «Серж». В тот день, когда его взяли, твой Серж был в Одессе, за месяц до прихода судна в порт он прилетел туда самолетом. Его имя есть в списках пассажиров. А вскоре нашли убитого забулдыгу Слюнявого, недели три пролежал в квартире, разложился, использован яд. При обыске обнаружили дорогую фотокамеру и кусочек фотолистовки. А теперь вспомни явку к нам Князя со всеми фотопринадлежностями, который печатал тексты антисоветских листовок для армии. Он опознал на фото Сержа. Более того, при обыске в Одессе нашли-таки окурок известных тебе сигарет. Думаю, он и летал на связь с иностранцем. Она тебя не касается, но ты должен понять, что тут работают не дилетанты. Не с дураком имеем дело, и голову зря не подставляй. Прежде чем тебя пригласить в Избу, он тридцать шесть раз звонил по телефону. «Ждите ответа» и пару раз наверно, все же, получил инструкции. Тут все разработано. Поведение твое, Алексей Иванович, оговаривать не будем. На Сержа не дави, пусть он давит на тебя, втягивает, пей, но держись. Хочешь, врача пришлю в Избу, он тебе поможет преодолеть алкоголь? – спросил полковник то ли в шутку, то ли всерьез. Барков не понял.

– Как-нибудь сам! – засмеялся он, решив что это шутка. – За эти дни как «сдружился» с Сержем, я выработал тактику, и меня не так-то просто свалить.

– Ну-ну! После операции, если удачно проведешь, направим тебя в ЛТП.

– Куда? – не понял Барков.

– В лечебно-трудовой профилакторий, где алкоголиков лечат, – засмеялся Лазарев.

– Спасибо, товарищ полковник, а я думал, вы мне курорт предложили.

– Эх, Алеша, курорт нам только снится. Ты что, на самом деле хотел бы на курорт? Ты же неорганизованный человек, а там по часам подъем, отбой, обед, да и врачей замучаешь – они же не смогут найти у тебя болячек. Правда, есть у тебя одна болячка, ты не женат. Уже постарел слегка, и холостяк!

– А я женюсь! – в тон полковнику ответил Барков с улыбкой.

– Припоздал ты, Алеша. Когда на комсомольской работе был, надо было жениться, или в нашей школе подругу выбирать, а в наших санаториях только жены чекистов отдыхают, потому что самим чекистам некогда. Посмотри, что делается в Дзержинском.

– А я поеду в профсоюзный дом отдыха.

– Ладно, эту беседу продолжим потом. Вот твоя Изба-едальня показалась. Не забудь расплатиться с таксистом.

– Не забуду, не забуду. Я уже отключился от вас.

Машина подкатила к русской избе, украшенной узорами по стене и фронтону, с высоким крыльцом. Справа и слева стояли несколько частных и служебных машин, люди входили и выходили из Избы. Алексей заплатил Лазареву, и такси, развернувшись, умчалось обратно.

– Алекс! – услышал Барков голос с веранды.

Это был Серж. Он сидел за столом, уже уставленном закусками и винами, но ничего не начинал.

– А Екатерина? – спросил он.

– Как только сменится, приедет.

Серж сразу взялся за дело и налил коньяк в рюмки.

…Катя приехала, когда они уже основательно выпили, во всяком случае Серж вел себя развязно, громко смеялся, шумно встретил Маслову, стал целовать ей руки.

Девушка зло посмотрела на него и тихо прошипела:

– Опять споил Алешу! Встал ты на нашем пути! Пьянки, пьянки каждый день! Змей подколодный! Ты от него отстань!

– Ты что, девочка моя, он мне нравится, я с ним без всяких мыслей.

– Смотри у меня! – погрозила она пальцем и улыбнулась.

Они ели, пили, разговаривали о всяких пустяках, Алексей иногда танцевал с Катей, и в эти минуты спрашивал:

– Хоть одну знакомую физиономию, пусть случайно знакомую, видела?

– Нет! Я всех пересмотрела, все столики, официантов, никого не знаю. Может быть, его приятель сидел в машине, – высказала она предположение, чувствуя себя виноватой, что никак не может помочь Алеше.

Так они и вернулись без всяких происшествий домой.

…В небольшом просмотровом зале сидели три зрителя: Лазарев, Барков и Самарин. На экране пошли кадры сумбурной хроники: отдельные лица людей, автомашины, их номера, общая панорама Избы, входящие и выходящие люди. Наконец в кадре появился Серж. Он был один, договаривался с официантом, уходил в туалетную комнату, возвращался, с кем-то перебрасывался словами, и сразу же камера давала укрупненный план человека, с которым общался Куц. Объектив внимательно следил за его действиями, и присутствующие на просмотре сосредоточенно наблюдали за его лицом, боясь пропустить что-то в его мимике и жестах, что можно истолковать как сигнал кому-то в зале или на площадке, где расположились легковые автомашины. И только один раз Серж приподнял руку на уровень плеча и опустил ее, и сразу же в кадре появился Барков.

Дальше Лазарев смотреть не стал, он нажал кнопку, аппарат выключился, в зале загорелся свет.

– Ты можешь утверждать, что этот знак рукой Серж подал тебе? – спросил Лазарев.

– Нет! Меня он окликнул и только после этого помахал рукой. Очевидно, он сообщил кому-то, что я вошел в ресторан, и только после этого он привлек мое внимание.

– А для чего? На тебя же можно было посмотреть и за столом, спешить некуда? – задал вопрос Самарин.

– Слава Богу! Думать начали! – воскликнул полковник. – А теперь ставьте себя на их место и скажите, почему вы так поступили?

Барков и Самарин молчали.

Лазарев снова нажал на кнопку, и свет погас в зале.

– Отмотайте немного назад и пускайте снова. Вот, смотрите! Опять Серж сделал кому-то знак, и в кадре показался Барков, но на секунду его перекрыл кто-то. Очевидно, кто-то шел на выход.

– Стоп! – приказал Лазарев, и кадр замер. На весь экран была видна голова с поседевшей шевелюрой. Видны были довольно широкие плечи и серый пиджак.

– Думайте, Пинкертоны, иначе уволю! – рассердился на своих сотрудников Лазарев.

– А чего тут думать, – вяло ответил Самарин, и по тому, как он это сказал, стало ясно, что он разгадал этот кадр. – Тут ребенок – и тот поймет. Вот разве что Алексей Иванович…

– Алексей Иванович, между прочим, тоже не идиот, – засмеялся Барков. – Он меня снимал в эту секунду.

– И ты этого не заметил? – спросил Лазарев.

– Нет, не заметил! Поэтому такая съемка и называется «скрытая съемка».

– Спасибо! – парировал Лазарев. – Я теперь знаю, как называется такая съемка. Итак, он тебя снял, а для чего?

– На память! – засмеялся Самарин. – у них там в картотеке физиономия Баркова имеется, когда он катался по заграницам. Хотят посмотреть, не состарился ли он.

– Ладно! Хватит зубоскалить! Давайте дело.

– Проверка будет. Сами же подали идею Сержу, а теперь ломаем голову, – сказал Барков. – Им важно посмотреть, что и как я делал в Голландии, Дании и Бельгии.

– Пока они не получат результат и не удостоверятся, что Барков есть Барков с его путевыми заметками, которые читал Серж в Ленинской библиотеке, Алексею Ивановичу можно пойти на каникулы. Серж им интересоваться не будет, – заключил Самарин.

– Вы, гвардейцы-молодцы, а что вы думаете по поводу Райского? Он, по его предположениям, в Париже, а ты, Самарин, его выпустил. Это может встревожить Сержа, он ведь думающий. Вот и получается: Маслова, Райский и Черняк – все трое знают Сержа и все трое побывали у нас в руках. Ну, Черняк – это особый случай. Может он спокойно спать и легко ходить по ресторанам, если знает, что обувь тяжелая? Про Райского он, видимо, узнает на этих днях, он уже звонил матери. Куц ведь все время ждал публикаций по Райскому. Вон по Масловой «Вашингтон пост» опубликовала листовку. Алексей Иванович, ты Екатерине об этом не говори, пусть работает спокойно. А насчет Райского просто затрудняюсь, мне очень не хочется тревожить Куца. Давайте-ка перейдем к главному. Куда делся Икс? Очевидно, этот седой человек? Мы сделали тридцать восемь снимков – практически всех, кто там был, но этого седого там нет. И куда он ушел, как? Все машины на трассе, идущие от Избы, мы проверили.

– А почему вы решили, что он сразу поехал в Москву? – спросил Барков, скорее не Лазарева, а самого себя. – Достаточно выйти тропинкой на другую сторону лесополосы, и там дорога идет к станции. Любая машина подвезет. Он уехал не в Москву, а от Москвы, где мы его совсем не ждали, а на станции сел вэлектричку и приехал в Москву.

– Ясно! – согласился Лазарев. – Диспут закрывается, мы его недооценили. Проверку Баркова он не мог доверить никому, кроме как самому себе, и к этому он приготовился, не то что мы, целый аппарат профессионалов. Молодец Икс! Благодарим за урок! – явно рассердился Лазарев, но, видно, на самого себя, а не на своих сотрудников, потому что организацию контроля за Избой он взял на себя. – Пошли по местам!

Раздался телефонный звонок, Лазарев снял трубку, послушал и коротко бросил:

– Хорошо! Спасибо! – и пристально оглядел своих сотрудников. – Серж звонил на «почтовый ящик», ему передали: «Вариант семь». Что это такое, по-вашему?

– Инструкция на какие-то новые действия по обусловленному варианту семь, – сказал Самарин.

Лазарев рассмеялся и покачал головой.

– Наверно двоечник был в нашей школе, – поддел он Самарина своим излюбленным приемом, который знали все в отделе, и иногда даже сами подшучивали друг над другом, используя в этом лазаревские выражения.

– Лучше бредовая идея, чем никакой, – проворчал Самарин.

– Следите за Сержем в оба! Тогда и будете знать, что такое «вариант семь», – отрезал Лазарев и быстро покинул зал.

…На третий день после посещения Избы Серж вышел из дома, на плече у него висел фотоаппарат. Предыдущие два дня он никуда не выходил, кроме как в магазин за хлебом, продуктами и снова скрывался в своей квартире. Такое поведение Куца в какой-то мере подтверждало предположение Лазарева, что в Избе Баркова снимали и сейчас заслали его фотографию на Запад. Поэтому ждать контакта с Сержем не имело смысла, он на контакт с Барковым пока не пойдет, но тогда зачем «вариант семь»?

Тем временем Серж поймал машину и доехав до площади Маяковского, вышел. Неторопливой походкой скучающего человека он двинулся вниз к центру. Тут он несколько оживился, расчехлил фотокамеру и принялся фотографировать, казалось бы, все подряд: памятники, дома, киоски, и пока дошел до Института, защелкал всю кассету. Здесь он перезарядил аппарат, поймал такси и поехал на ВДНХ, покрутился у входа, поснимал, что подвернулось под руку, вошел на территорию, сделал несколько снимков людей, входящих на выставку, походил среди павильонов, и пока не закончил снимать – не успокоился.

– Прямо какой-то фотозуд напал на него, – прокомментировал Лазарев, когда ему доложили о действиях Куца. – Он всегда так проводит выходные дни? Как Господь: шесть дней творит, на седьмой отдыхает. «А на седьмой… «Седьмой вариант». Встреча была в четверг, а на седьмой – воскресенье. А что же в воскресенье? Увлечение фотографией? Мистика!» – полковник набрал номер телефона.

– Хорошо, что ты дома. Прокомментируй такую ситуацию. В четверг вы были в Избе, потом появился «седьмой вариант». В воскресенье он взял фотокамеру и стал сумбурно снимать на улице Горького, потом на ВДНХ, вроде бы что попало, целых две кассеты. Так седьмой день недели и окончился.

– Как говорил один юморист: «Спасибо, дама, за подсказ!» Задание выполнялось на седьмой день недели, а вариант – это фотосъемка. Кого – не знаю!

– Я знаю. Есть такой прием проверки – нет ли слежки. Кажется, идея принадлежит французам. Серж ходит по строго избранному маршруту и по выбранному участку и снимает людей, которые идут позади него или Икса. Потом сам ходит по избранному пути и, вероятно, Икс снимает тех, кто ходит позади Сержа. Меняется район, и снова снимают, как Серж – ул. Горького – ВДНХ. Потом пленки проявляются и начинается печатание снимков. Если одно и то же лицо окажется дважды на фото, то их дело плохо, они под «колпаком». А наше – совсем швах!

– Тогда они могли наших людей проявить. А если предположить, что таким методом они и раньше искали за собой слежку, то фотографии можно сличать и старые, и новые.

– Хитрые и осторожные, как звери. Пожалуй, мы воспользуемся их методом, посмотрим, нет ли за тобой «хвоста». Так что погуляй с Катей или один, а мы поснимаем скрытой камерой на отдельных этапах твое сопровождение. Чем черт не шутит, может и зацепимся за кого-нибудь.

Через три дня рано утром в дверь квартиры Баркова позвонили. Алексей мгновенно вскочил, забросил на антресоли раскладушку, кинув Екатерине на кровать простыни и подушку и, притворно зевая и потягиваясь, ворча что-то себе под нос, пошел к двери. Он заглянул в глазок и засмеялся: за дверью стоял Лазарев. Барков открыл дверь и приглашающим жестом пропустил его в прихожую.

– Доброе утро! – сказал Алексей Иванович, запахивая и подвязывая поясом халат.

– Доброе! Пойдем в твою «комнату», – шагнул он в кухню, не снимая плаща. Полковник подозрительно огляделся, вопросительно уставился на улыбающегося Баркова. Тот выразительно показал, что полковник может заглянуть в комнату. Лазарев заглянул, и то, что он увидел, породило злой блеск в его глазах. На тахте лежала Маслова, отвернувшись к стене, постель была накрыта для двоих и подушка вторая была помята, даже видна была форма головы. Весь вид постели показывал, что здесь только что лежал Барков. Даже Алексей Иванович с восхищением посмотрел на эту картину и расхохотался, видя злое лицо полковника.

– Катя, сейчас Герман Николаевич меня арестует! – окликнул он девушку, и она сразу же повернулась к ним лицом.

– А что, я не так что сделала? – посмотрела она на Лазарева с удивлением. – Я-то думала, это Серж заявился, еле успела все убрать и разложить как надо.

Полковник тепло улыбнулся и кивнул головой.

– Спи, Катюша, спи! У нас тут дела с Алексеем Ивановичем, – он вернулся на кухню и, не глядя на Баркова, буркнул:

– Грешен! Плохо подумал! Конспираторы!

– После Избы и такой визит Сержа возможен, если я ничем перед ним не провинился.

Лазарев снял плащ, отдал его Баркову и сказал:

– Смотрели пленку, на контрольных точках снимали тех, кто был у тебя в кильватере и на противоположной стороне улиц. В общем, ни одного человека не оставили в стороне. Плотный контроль два дня, ни одного лица, которое бы дважды появилось за тобой. Какая-то фантастика. Или они тебя бросили, чем-то ты им не подошел.

– Расшифровать меня не могли. А если расшифровали, то я уже опасен. Меня надо убирать.

– Это от тебя не уйдет! – ехидно сказал Лазарев. – Но сначала я тебя уволю, мне бездарные сотрудники не нужны. Они тебя не расшифровали, успокойся за свою драгоценную жизнь. Серж очень спокоен, а это твоя гарантия безопасности.

«Еще недавно нервничал, психовал, боялся, что Серж меня в Избе укокошит, а теперь делает вид», – с теплом подумал о своем госте Барков и предложил:

– Товарищ начальник, можно вам предложить кофе или чаю? У меня есть китайский. Говорят, обостряет умственную способность. Я сам пью этот чай.

– Что-то незаметно действие чая, – засмеялся Лазарев. – Уже бы давно сообразил, что надо чем-то угостить начальство.

– Этот чай рассчитан на более солидный возраст, – не удержался от ехидства Алексей Иванович. – А таким как я – что веник заваривать и пить, что китайский чай.

Пока они легко пикировались, Барков поставил чайник на плиту, достал из холодильника сервелат, масло, хлеб, поставил чашки на стол.

– А почему мы себе внушили мысль, что он нацелился на меня? Выдаем желаемое за действительное?

– Логика – вещь неумолимая, да и факты нас к этой мысли подводят. Где-то у них обрыв и надо соединить цепочку, видимо, ты очень подходишь. Тебя пока временно оставил Серж, сейчас у него другие заботы…

…В дачном поселке, уже засыпанном первым снегом, за забором с лентой колючей проволоки поверх стоял добротный бревенчатый дом. У входа прислонились к стене несколько пар лыж. В большой комнате, отделанной «вагонкой», с подпаленными паяльной лампой разводами и лаковым покрытием посередине расположился массивный, казалось бы, грубый деревянный стол, а на самом деле это была стилизованная часть такой же мебели «под деревню». На стене висел хомут, дуга и скрещенная пара рогачей. В углу – деревянная колода-ваза с большим пучком пожелтевшей пшеницы.

На столе – изобилие закусок и выпивки: водка «Русская», «Польская», «Посольская» и грузинское вино.

Рассыпавшись на группки, с десяток молодых людей оживленно разговаривали, шутили, смеялись, спорили и выпивали. Стержневой фигурой здесь, конечно, был Серж. Он переходил от одних к другим, шутил, улыбался, неназойливо подталкивал выпить, доливал в пустые и полупустые стаканы спиртное, быстро вступал в их разговоры и чувствовалось, что Куц здесь какой-то авторитет.

Хозяином дачи был Роман Вязников, лет двадцати восьми, человек с приятными чертами лица, высоким лбом и умными, глубоко посаженными глазами. Длинные волосы все время спускались ему на лоб, и он отбрасывал их, встряхивая головой. Вязников включил магнитофон, и комната взорвалась рок-музыкой. Девушки пьяно завихлялись в танце. Роман подхватил одну за талию, развернул к себе и начал с ней танцевать. Через минуту, изможденные бешенным танцем, они повалились на тахту, он сжал в объятиях накрашенную красотку с кукольным личиком, и они замерли в долгом безумном поцелуе. Одна из девушек в плотно облегающих джинсах и майке с коротким рукавом пыталась влезть на стол, но молодой, с лысоватой головой и в очках верзила легким движением руки пару раз пресек ее попытки. Но Ник Рябцев, низкий, полненький, в очках с золотой оправой и белесыми бровями человек неопределенного возраста, подтолкнул девушку, и она очутилась на столе.

– Мэри хочет соло на сардина! – выкрикнул он и вдруг обхватил девушку за ноги, снял ее со стола и понес на кухню.

Серж в компании был как бы лишний, тринадцатый, девушки для него нет, но он так вписался в эту компанию, что потребность в нем ощущали все. С бутылкой «Посольской» и стаканом он направился в кухню, где Ник обнимался с Мэри, расстегнув на ней до брюк кофточку.

– Ник, давай хряпнем! – изображая из себя пьяного, предложил он, и, не дожидаясь ответа, наполнил стакан и протянул его Нику. – Мэри, выпьешь с нами?

– Сержик, сладкий мой! – попыталась поцеловать его девушка, но Серж уклонился от ее проявлений любви.

– На, глотни пару раз! – великодушно приложил к ее губам стакан толстяк. Мэри отпила, водка полилась по ее подбородку. Ник, противно прихлебывая из стакана, выпил спиртное, подержал надо ртом опрокинутый стакан, собирая на язык оставшиеся капли, и сказал:

– Хороша чертовка! – непонятно о ком заключил он. То ли о водке, то ли о Мэри. – Серж, ты мировой парень! Такой люксер шнапс принес! Где ты его достал?

– Тебе важно, где достал? Или сам шнапс?

– Ты мне нравишься! У тебя всегда ясная голова! Тебя будто и не берет шнапс! Я замечаю, ты крепкий на хмель!

«Это плохо, что ты замечаешь, – подумал Серж. – Надо подстраиваться. Этот Ник пьяный, пьяный, а все видит…»

– С твоей головой надо в наш институт. Кандидатскую сварганишь. Это я тебе говорю! Могу взять в группу, ты мне нравишься. Я приглядываюсь к тебе, ты свой в доску! – он пьяно поцеловал Сержа, оставляя слюни на его щеке.

Мэри поплелась из кухни, напевая и в такт помахивая стаканом.

– Я в технике ни бум-бум! – возразил Серж. – А у вас там космос, математика, физика. Полно, да? Полная темень!

– Ничего ты не смыслишь в современной супертехнике. Думаешь, мы как старый пень Лобачевский, карандашиком на листочках? Открытия на салфетках и манжетках? Бред! Собачья чушь! Электронный мозг делает всю работу. Ты только ему идею задай. Чик-чик-чик – несколько секунд, и ясно, что твоя идея – пшик! Ты ему новую…

– Из вашего «чик-чик» рубашку не сошьешь, икру не сделаешь, джин не сваришь, – махнул рукой Серж. – Ни результата не увидишь, ни бабки не сколотишь. А я люблю видеть свою работу. Летают они там в космосе, а ты даже не знаешь, что ты там считал на своей супертехнике. А получаешь ты столько, сколько дворник в двух домах или няня в приличной больнице. У тебя есть деньги на машину? На дачу?

– Тут ты наступил на больное место, – насупился Ник. – Хочу машину, аж пищит, хочу! Еще надо четыре тысячи.

– Поможем! – притворяясь пьяным, обнял Серж Рябцева. – Друзьям надо помогать. Мы не поможем – никто нам не поможет. Четыре рубля – ерунда. Считай, они у тебя есть! Потом отдашь! Давай по двадцать капель. – Серж полез в шкаф, достал две чайные чашки, и они снова выпили. Ник захмелел, что стало видно и со стороны.

– Спасибо, Серж! – растрогался он. – Я отдам, у меня светит. Ты думаешь, я винтик какой? Изгиб луча лазера – слыхал? – торжествующе понизив голос, доверительно сказал Ник.

– Если секрет, то не надо, – слабо запротестовал Серж. – Ты же не можешь об этом рассказывать, ты, наверно, подписался. Ты теперь раб подписи, и никто тебя не оценит. А мысль твоя, наверное, интересная. Я что-то слышал.

– Ничего ты не слышал! Но я тебе скажу. Ты свой парень в доску. Меня на днях САМ слушал, – указал пальцем наверх Рябцев. – Он же в науке импо, а шеф над наукой. У нас так! Я, Ник Рябцев, изогнул луч лазера, а не этот импо профессор! Обидно, у меня открытие, на машину денег не могу заработать, а он – пустое место, но шеф. Ты знаешь, что такое изогнутый луч? Любую ракету, любой самолет он сам встретит, потому что луч способен изгибаться и отклоняться. Как раньше были акустические торпеды, они шли на звук подводной лодки и находили цель, так и луч, он будет отклоняться на тепловое излучение, пока не вонзится в источник теплового излучения. Вот что такое изогнутый луч!

– Хвалишься, Ник! Это шнапс согнул луч лазера, – засмеялся Серж и, притворяясь пьяным, похлопал Рябцева по плечу.

Ник оттолкнул руку Сержа и посмотрел пристально ему в лицо, махнув рукой, произнёс:

– Ладно! – он подошел к двери.

– Эй, Ром, пойди сюда! – крикнул он.

Покачиваясь, в кухню вошел Вязников.

– Ром, скажи ему, я был там наверху и докладывал про луч?

– Он был, точно! – пьяно подтвердил Вязников, тряхнув длинными волосами. – Его водили, он у нас голова. С докторской тянет.

– Ничего не тяну. Шеф на хвост наступает, чтобы я не рванулся вперед, намекает на соавторство и твердит: «Редактура, редактура!» – презрительно, очевидно копируя шефа, проворчал Ник. – В нашем деле не редактура, а мысль, идея главное! Надо хвататься – это перспектива!

– А что это даст лично мне? – Серж пьяно уставился на Ника. – Твой кривой лазер мяса дает? Выпить даст? А миллионы – фу! В пустое место! А мы жрать должны!

В коридоре раздался пронзительный женский визг. Серж и Ник выглянули за дверь. Там их встретил пьяных смех Мэри.

– Расшевелила! – торжествующе крикнула она и захохотала. Внезапно прервав смех, она вновь завизжала.

– Дура-кобыла! – заметил Вязников и пошел прочь…

…Самарин вошел в кабинет Лазарева. Хозяин читал бумаги и делал пометки карандашом. Самарину не терпелось, и он прервал начальника.

– Товарищ полковник, проверкой установлена любопытная деталь, – начал он свое сообщение. – Серж из дома обзванивал своих знакомых. Разговоры самые обычные, как мне кажется, но это мы еще проанализируем. Важно не это. Среди тех, кому звонил Серж, есть некто Альпер, эксперт по произведениям искусства. Широкие контакты с художниками, скульпторами, писателями, поэтами, прямо-таки широчайшие связи. Кроме того, различные деловые встречи с иностранцами, переписка с музеями, с владельцами частных коллекций и консультации по присланным фотографиям произведений искусств. Уголовный розыск передал нам материалы на Альпера по его контакту с неким Рубертом, любителем лошадок и острых ощущений. На таможне у него изъяли рукопись антисоветского содержания. Один писатель не смог издать здесь, решил… Но Руберт утверждает, что нашел ее в номере гостиницы и оставил, чтобы поупражняться в русском языке. Шито белыми нитками, но его выпустили из нашей страны, рукопись по закону изъяли. Отзывы о нем положительные, честный деловой человек. Лошади – его страсть. В СССР бывал много раз и пользуется доверием. Ни один международный аукцион не обходился у нас без Руберта. Объездил почти все наши конезаводы. На него у нас нет ничего компрометирующего.

Самарин замолчал и положил перед полковником папку.

– Как же нет? У Руберта изъяли антисоветчину, Руберт встречался с Альпером. А гражданин Альпер, выходит, знакомый нашего Сержа, а Серж – начальник отдела кадров у Икса. Вон сколько компры! – возразил Лазарев.

– Такая связь может быть случайной, – заметил Ребров.

– В нашем деле любую случайность надо рассматривать как закономерность. Когда перед нами стоит Икс, случайности исключаются! – резко сказал Лазарев.

– Может быть, Альпер и есть Икс? – предположил Самарин.

– Может быть. Вот и работайте, не ходите ко мне с предположениями. Что известно об Альпере? – строго сказал Лазарев.

– У него живопись на уме. Но до того как стать экспертом, он работал заведующим редакционно-издательским отделом одного научно-исследовательского института. Владея пятью иностранными языками, решил, что неправильно они эксплуатируются, денег не приносят, а должны бы. Съездил в турне вокруг Европы и бросил свой институт. Детей нет, есть жена и много приятельниц.

– Содержательная личность, нечего сказать. В связи с чем Альпер заинтересовал уголовный розыск? – спросил Лазарев.

– Они разыскивали убицу, а Альпер в интересующие их дни выезжал в Сочи. Но к убийству, вроде бы, отношения не имел. Не все стыкуется.

– А Руберт?

– В том-то и секрет, что Руберт тоже был в это время в Сочи. Но информации о их встрече нет. Если встреча и была, то прошла незаметно. Потому что тогда претензий к нему не было.

– Это все?

– Нет. На папке, в которой была рукопись, нашлись отпечатки пальцев… Альпера.

– С этого и надо было начинать, – воскликнул Лазарев. – Вот и выстраивается линия: Серж – Альпер – Руберт. Где-то должен же быть Икс? Какое окружение у Альпера?

– Ни в сказке сказать, ни пером описать. Огромное! Вавилон!

Профильтруется этот Вавилон. Может, что интересное выявится. У вас все?

– Нет, товарищ полковник! Рукопись, которую изъяли у Руберта на таможне, оказалась с секретом: там соединены две рукописи, двух книг, а выдавал он ее якобы за одну, в двух частях. Так вот, на второй рукописи на последнем листе не совсем четко, но обнаружен отпечаток указательного пальца правой руки… Сержа.

– Что?! – подскочил в кресле Лазарев. – Ну и манера у тебя, Самарин: вместо того, чтобы войти и сразу сказать, что на рукописях, изъятых у Руберта, обнаружены отпечатки пальцев Сержа и Альпера, ты меня под конец морально травмируешь. Я так могу от волнения получить инфаркт. Может, еще у тебя что-нибудь есть? Давай, выкладывай!

Но Самарин, слегка улыбнувшись, заметил:

– Продлял вам удовольствие!

* * *

Полковник нервничал, он ходил из угла в угол кабинета и молчал. Самарин и Ребров сидели у стола и тоже молчали. Они понимали состояние начальника: человек действий, быстрых решений, сейчас он вынужден сидеть и выжидать. Выжидать чего? Пока вражеская агентура не даст «добро». То, что они начнут свои контакты снова с Барковым, он был уверен: все было просчитано, смоделировано, и теперь надо только ждать, пока их планы вступят в стадию осуществления. Именно это и не устраивало Лазарева, не они, а он должен им навязывать действия, заставлять делать те шаги, которые разработал он, полковник Лазарев и его команда. «Еще чего не хватало, – возмущался он про себя, – мы должны плясать под их дудочку! Очевидно, где-то мы допускаем ошибку и даем фору противнику. Где? Может быть, следует взять Сержа, тогда на первый план выйдет Икс и вступит в контакт с Барковым? Нет, он не только не выйдет на Баркова, он уйдет и ляжет на дно. А что, собственно, мы вцепились в Сержа? Надо зайти с другого конца. Да, следует посмотреть, как все это будет выглядеть с тыла. А Серж пусть пока решает!»

– Надо зайти с другого конца, – высказал он свою мысль вслух. – Мы уперлись в Сержа и ждем у моря погоды. Ему спешить некуда, а нам надо торопиться. Ребров, Черняк, Соколовская – это ваша сфера. Что у вас есть в наличии?

– Информация такая: Черняк – это случайная фигура, но его выбрал для роли «писателя-диссидента» Соколовский Николай Захарович, по воровской кличке Жиган. Убит при попытке к побегу. Послужной список: служил в охране концлагеря, где содержались советские военнопленные. Откуда он попал к немцам, пока не выяснено. До амнистии скрывался, носил фамилию Лопухов, потом женился на Соколовской, взял ее фамилию и подзапутал следы. Чтобы совсем исчезнуть, совершил преступление и скрылся в колонии. Вышел на свободу, сколотил банду, по слухам, сам всю банду уничтожил. Что там произошло у них, никто не знает. Но вот в Волгограде застрелен из того же пистолета, что и Шкет, некто Паршин, который, по данным проверки, был в том же лагере, где служил Жиган. Предположительно, был завербован там. В уголовном деле по убийству Паршина проходил Федор Брыль. Он дал развернутые показания по Паршину и по Жигану. Судя по всему: и по характеристике от участкового, и с завода Брыль заслуживает доверия. И там есть такая примерно фраза: Жиган жил, очевидно, в Новосибирске, а точнее в Академгородке. Кстати, место жительства его там мы не установили, возможно жил нелегально, снимая у кого-нибудь квартиру. Но что он там был «своим» человеком среди некоторых ученых – факт достоверный. Брыль высказал предположение, что его связи с учеными носили валютный характер, он снабжал кое-кого из них валютой, когда они выезжали в последние пять лет в капстраны. Оказалось многовато. Четверо их них опознали по фотографии Жигана. Но что покупали у него валюту – отрицают. Это вполне естественно. Кто будет сам признаваться, без доказательств?

– Пожалуйста, без комментариев, только факты! – строго оборвал Реброва полковник. – Комментариями займемся потом.

– Слушаюсь! Я не докладывал вам все это в связи с тем, что в деле пока еще не ясна одна важная деталь: при обыске в квартире Паршина было найдено письмо без конверта, присланное ему за год до смерти. Очевидно, уголовный розыск не придал ему значения, а исходя из нынешних данных, это письмо может пролить свет на одно обстоятельство. Вот такие строки: «…не могу себе простить, что не настояла и не пошла к нему. Он был удручен и сказал, уходя в свой корпус: «Какой я, к черту, военный летчик! Трепло и негодяй. Выход есть только один!» В ту ночь он покончил с собой. Так это горько и больно. Мне так нужна была ваша поддержка, а вы уехали, даже не простившись. Дорогой Дмитрий Степанович! Вроде бы и канула во времена трагедия, а Миша стоит у меня перед глазами: такой молодой и красивый, с тонкими, как у Иисуса, чертами лица». Дальше не интересно – про кипарисы, море, гальку, ночную прогулку на море. Но по этим данным я сделал установку: действительно в одном из санаториев в Сочи была трагедия: летчик-истребитель одного из полков Дальневосточного края, отдыхая в санатории, вдруг покончил жизнь самоубийством – вскрыл вены, а почему он это сделал – никто не смог высказать даже предположения. Только одна дежурная вспомнила, что он встречался здесь с очень красивой девушкой и, вероятно, покончил с собой из-за любви. Пришлось мне искать эту любовь. В письме стояла подпись «Дзидра». Имя, подумал я, связано с Прибалтикой, и стал искать в санатории. Я нашел Дзидру, фамилия только у нее была украинская – Голобко. Муж у нее моряк в торговом флоте. Мне надо ехать в Даугаву. Я не могу такое деликатное дело поручать.

– Надо ехать! – согласился Лазарев. – И осторожно, чтобы не вызвать в семье осложнений. Их отношения – это их заботы. Все это очень интересно, но на весах Сержа не потянуло. А как у нас здоровье Соколовской Александры Зиновьевны? О драгоценностях и валюте заявлений не поступало? – повернулся он к Самарину всем телом.

– Нет! Здоровье у нее отменное. Но заметна встревоженность, немного нервничает, резковата с сотрудниками, в остальном – никакой информации. Был звонок Сержу. Интересовалась Черняком, встревожена его исчезновением. Однако это ей не помешало побывать на аукционе мехов и там за двенадцать тысяч купить себе шубу.

– Вот это уже кое-что значит. Ваши действия?

Самарин пожал неопределенно плечами и пробурчал:

– Кабы я была царица, я бы подбросил информацию о Черняке прямо Соколовской.

– А дальше, дальше! Это я и сам сообразил, хотя еще не знаю, как! – заторопил Самарина полковник.

– Это детали. Главное, что она тут же позвонит Сержу или приедет к нему на встречу. Он начнет нервничать, метаться.

– Все, все, все, садись, двойка тебе! – прервал его Лазарев.

– Почему? – возмутился Самарин и уставился с обидой в лицо полковнику.

– Для одаренных и двоечников разъясняю особо. Черняк не знает ничего о Серже и то, что он там наплел про него на допросе, выставлял его руководителем подполья – это из области «чистосердечного признания», очко для суда. Почитай протокол допроса. Как только Соколовская сообщит Сержу об аресте Черняка, он оборвет с ней всякую связь, если уже не оборвал, и прикажет напрочь забыть его телефон и имя. Она, очевидно, о нем тоже ничего не знает, кроме телефона и имени. А квартиру в Лианозове он уже бросил. И никто из них абсолютно не знает, что Черняк находится у нас. Переход границы – это был его экспромт. Он продолжает твердить, что валюту и камни ему завещал Жиган? Где хранилось, сказать отказался.

– Тут он держится стойко. И про документы американца говорит, что тот ему их специально отдал для посадки в самолет, и про доллары тоже. Он уже все продумал и заявление американца не принимает, утверждая, что он был пьян и, видимо, забыл. Американец высказывает сомнения, говорит, что был до такой степени пьян, что мог подарить Черняку Белый дом вместе с президентом.

– Ну и стервец! – непонятно в чей адрес выругался полковник. – Если так пойдет, то придется Черняка освобождать. Что еще предлагаете, чтобы исправить «двойку»?

– Как бы я была царица, я бы пошла напрямую к Соколовской и всей ей рассказала. Может быть Жиган все это для жены и завещал, а Барышня присвоила. Во всяком случае мы ничего не проигрываем, если перед ней откроемся со стороны Черняка. Другую сторону деятельности Соколовской умолчим, чтобы ее не насторожить. Вдруг в состоянии обиды – а женщины бывают очень мстительны, если их бросает любовник – выскочит нужная им информация.

– Хорошо! Другого у нас все равно пока нет. Пошлем Баркова к Соколовской, он у нас по женщинам теперь специалист. Да и засиделся он в ожидании Сержа. Если Куц объявится, пусть проявит нетерпение, понервничает, он же придет с делом, – Лазарев снял телефонную трубку, пощелкал клавишами, подождал и сказал:

– Хорошо делаешь, что сидишь дома, нужен бываешь. Алеша, тебе надо проветриться в Ленинград к Соколовской. Нет, ненадолго: день отъезда, день приезда – сутки в пути и один час работы. Екатерину пока спрячь у матери. Вот и славненько! Не прихвати «хвост», в поезде встретишься с Ребровым, он тебя проинформирует. Нет, ему просто с тобой немного по пути.

* * *

Красивый как с рекламного проспекта небольшой двухэтажный домик, окруженный сетчатым забором, за которым стояли, увешанные шапками снега, яблоневые деревья. Ребров постоял у калитки, полюбовался домиком и нажал на кнопку звонка. Через несколько секунд дверь веранды распахнулась, и молодая темноволосая женщина в толстом вязаном свитере, украшенном орнаментом, появилась на пороге.

– Входите, открыто! – громко, чуть с акцентом сказала она, и Ребров, высокий, широкоплечий, в меховой куртке и лохматой шапке предстал перед ней.

– Я ищу Дзидру Голобко, – сказал он, поклонившись.

– Это я и есть! Входите в дом.

Ребров переступил порог комнаты и замер, пораженный чистотой и порядком, который царил в этом доме. Все здесь излучало свет: мягкие кресла, книжные шкафы карельской березы, палас, даже картина цветущего лета, написанная прямо на стене.

– Я – майор Ребров из Комитета Государственной безопасности. – он протянул ей удостоверение личности, но она отстранила его руку и предложила раздеться и сесть в кресло.

– Я и так вам верю и слушаю вас, – Дзидра села в кресло напротив.

«Она не красавица, но в ней что-то есть обаятельное, что привлекло к ней летчика-истребителя. Глаза, улыбка, элегантные движения рук, они, пожалуй, гармонируют с ее необыкновенным именем», – присматривался к ней Ребров и вдруг решил, что она не сможет ему солгать.

– Меня интересует один эпизод из вашей жизни, может быть, он настолько незначителен, что вы и не вспомните, но служба заставила меня найти вас и спрашивать о том, что было более трех лет назад.

– Миша! – тихо, с горьким чувством промолвила она. – Вы хотите знать, что произошло с Мишей Праховым?

Ребров едва заметно кивнул головой и стал внимательно смотреть в ее лицо без единой морщинки. Он так и не спускал с нее глаз, все время пока она тихо и, как ему показалось, с болью в голосе рассказывала.

– Мы мало друг друга знали, но я могу сказать, что он был прекрасным и глубоко честным человеком. Поэтому когда Миша сказал, что любит меня, я поверила ему, это не был банальный комплимент на южной основе, где люди об этом говорят более свободно, чем у себя дома. Я была тогда не замужем. Два года назад я встретила Густава Бараутиса. Я вам признаюсь – стала примерять Мишу к себе, как мужа, и поняла, что с ним я буду счастлива. Двадцать дней были мы вместе, двадцать дней счастливого времени! И вдруг эта непонятная смерть! Таинственная смерть! Без весточки мне! Просто взял и умер! Он не подумал обо мне, о матери. Что толкнуло его – для меня это было не только горе, но и загадка. Я долго не могла прийти в себя, травма до сих пор дает о себе знать.

– Могло быть что-нибудь крайне бесчестное, что до такой степени его потрясло? – спросил Ребров.

– Может быть, но я об этом бы знала. Миша не держал от меня никаких секретов. Никаких! Поймите, между нами не было тайн!

– Он был летчиком-истребителем на Дальнем Востоке.

– Я вас поняла. Да, он иногда рассказывал о полетах, он был уверен, что наши самолеты во много раз превосходят американцев. Он называл какие-то МАХи, я плохо в этом разбираюсь.

– У вас были в санатории еще друзья, с которыми бы вы встречались, и они были вам обоим приятны?

– Да, да! Был один человек – Дмитрий Степанович Паршин, то ли художник, то ли музыкант, глубоко эрудированный человек, знал массу историй из жизни знаменитых актеров, писателей, музыкантов из прошлого и современных. Он был одинок, и ему доставляло удовольствие общаться с нами. Каждый раз, когда он с нами встречался, он говорил: «Не прогоняйте меня сегодня!» Мы встречали эту фразу шутками, и он постоянно проводил время с нами. Ездили в рестораны, где, кстати, всегда платил Паршин. Он не принимал никаких, даже решительных попыток Миши заплатить за ужин. Он говорил так: «Если вы заплатите, то я выброшу в море такую же сумму. Я очень богатый человек, должен же я куда-нибудь потратить деньги». У Миши тоже было много денег, он даже похвалился Паршину, что летчик-истребитель получает как академик.

– Миша любил выпить? Как он вел себя в таких случаях, если был нетрезв?

– Да, думаю, что выпивал он охотно, и Дмитрий Степанович этим пользовался, словно ему доставляло удовольствие видеть Мишу пьяным. А он становился болтлив и хвастлив. Иногда утром он спрашивал меня, наболтал ли он чего о самолетах. Я не могла об этом судить, потому что плохо разбираюсь во всех этих локаторах, микросхемах, да и Дмитрий Степанович был далек от всего этого и чувствовал себя как рыба в воде, когда речь заходила о музыке, литературе, художниках. Он Мише иногда говорил, что для него это темный лес, и он даже с трудом верит во всю эту боевую мощь. Миша, конечно, «заводился», и начиналась прямо-таки лекция. Вы знаете, что я делала в таких случаях? Я вставала и говорила, что поехала спать. Где-то с год назад я написала письмо в Волгоград Дмитрию Степановичу, но ответа не получила.

– Дорогая Дзидра, Дмитрий Степанович не смог ответить на ваше письмо, его убили.

Дзидра невольно подняла к подбородку сложенные ладони и закрыла глаза. Ребров был уверен, что женщина в эту минуту молилась. Он подождал, пока она открыла глаза, и спросил:

– В тот последний вечер, когда он вас оставил в недоумении, что он сказал?

– Он, кажется, повторил слово «бесчестие» и сказал, что он негодяй, и есть только один выход. Тогда, вечером, я долго ждала его, уже зажгли фонари, люди гуляли по аллеям, многие ушли к морю. Из подъезда вышел Дмитрий Степанович. Я окликнула его, но он не услышал. Минут через десять буквально выбежал Миша. Прическа в беспорядке, словно он лежал, майка сидела на нем неровно. Он подошел ко мне и сказал: «Дзидра!» – голос его был надорван, в нем чувствовались слезы. «Дзидра! Что же делать? Как жить дальше? Это же бесчестие! Негодяй! Какой я летчик? Есть только один выход!» Он взял мою руку, поцеловал, повернулся и побежал обратно в подъезд. Я ничего не понимала, я не успела его ни о чем спросить. Он словно парализовал мою волю. А утром приехала «Скорая помощь» и увезла его. Дмитрий Степанович пришел ко мне в номер, на глазах были слезы, этот старый человек плакал, будто потерял родного или близкого ему. Я была в шоке. Как доехала до дому, не помню.

– Что говорил Паршин? Виделся ли он с Мишей?

– Он плакал и только повторял: «Зачем же так? Мальчик! Зачем? Ну зачем ты это сделал? Разве это выход?» Он уехал на следующий день, пока я была в столовой. Видно, эта смерть его тоже потрясла, ему было тяжело со мной встречаться.

«Что же он сделал с ним, что тот перерезал себе вены? Очевидно Миша раскрыл какую-то военную тайну. Что-то о самолетах, полетах, коридорах. Что-то такое!.. И он стал его вербовать. Значит у него были записи пьяных разговоров и хвастовства этого старшего лейтенанта. Потому он и увидел единственный для себя выход в смерти. Жаль!»

Она набросила на плечи белую шубку, надела белую меховую шапку и пошла проводить Реброва. Снег был свежий, ослепительно белый и поскрипывал под ногами. Они дошли до автобусной остановки, и Дзидра протянула ему руку.

– Знаете, все воскресилось в памяти, аж стало страшно. Я могла бы быть просто счастливой, но судьба распорядилась по-своему. В день его смерти я бываю в церкви, говорят, самоубийц нельзя поминать, отпевать, а я это делаю. Может, это и грех, но я иду и грешу. Потому что для меня он не самоубийца.

* * *

Барков приехал утром и на стоянке такси увидел Лазарева. Тот подрулил к очереди и, высунувшись из кабины, сказал:

– В шестой парк, на набережную.

Очередь никак не отреагировала, для приезжих шестой парк ничего не означал. Зато Барков сразу же подошел к такси и сел в кабину рядом с водителем.

– Долго будешь молчать? – спросил полковник, едва тронув машину. – Доведете вы меня, закручу я вам гайки!

Алексей Иванович улыбнулся. Все они в отделе знали характер своего начальника, его «несерьезное» ворчание, постоянные угрозы «закрутить гайки», про школу КГБ и про двойки, за что прозвали Лазарева Учителем. Но они любили его за справедливость, за демократизм и, главное, за аналитический ум. Он умел мгновенно ухватывать из их доклада все, что необходимо, успевал прокрутить в голове и сделать выводы. А их заставлял думать, искать решения и слегка подталкивал в нужное русло. И очень не любил, когда сотрудники сразу соглашались с его мнением. Он требовал от них опровержений, но и сам не скупился разрушить выдвинутую ими версию, Лазарев звал почти всех по именам, на «ты», и это выглядело вполне естественно. Очень ценил, если сотрудник остроумно мог пошутить. Любую провинность своего подчиненного он перед начальством принимал на свой счет. «Это не он виноват, это моя вина, – говорил он, – я не предусмотрел». А наказание давал возможность избирать самому виноватому.

Полковник обладал феноменальной памятью и легко запоминал все, что ему попадало на глаза или на слух.

– Обокрал Соколовскую Черняк. Жиган действительно привез ей на хранение все, что мы взяли у Черняка.

– Заявление есть?

Барков стукнул по боку своего чемоданчика.

– Ну что же квартирная кража в особо крупных масштабах, уже есть чем порадовать Феликса?

– Я использовал запрещенный прием и сказал ей, что побег ему подготовил Серж. Она прямо-таки пришла в ярость. Признала, что книгу со слов Черняка написала она, правда, канал связи, через который переправила рукопись, она скрыла, мол, случайная встреча с гражданином ФРГ. Ответственность перед законом понимает. В общем, она находилась в таких расстроенных чувствах по поводу потери любовника, что мои вопросы ложились как на вспаханную почву. У местных товарищей я получил информацию, знают они о Соколовской, и еще там есть парочка «антисоветчиков», как Черняк говорит, «антисоветское подполье». Канал ее связи с Западом прочно закрыли. Про Сержа ничего сказать не может, связь с ним ей передал муж – Жиган. Как вы выражаетесь, на его весах не прибавилось.

– Классика из меня делаешь, цитаты произносишь, – проворчал Лазарев. – Вот я тебе новость одну сообщу, думаю, стоящая. Дело я тут еще раз смотрел по Шкету и меня заинтересовал его приятель по кличке Крыса. В деле есть его показания, что Шкет рассказывал ему, куда он уже ездил, сколько икон привозил. Я взял карту северных районов, посмотрел и прочертил, получилась некая дуга почти до Уральских гор. Значит Шкет ездил строго по разработанному маршруту. Тут есть какая-то цель, но я ее не пойму. Если бы Шкет занимался разведкой, тогда понятно, а он ездил и покупал иконы. А вот что это такое? – сплошной ребус. Новый год где будешь? Может, к нам придешь?

– Я матери обещал. Екатерина в деревню поедет. Если брат вернется, тогда все вместе…

– Ладно! Высаживайся. – Лазарев щелкнул счетчиком и сказал:

– Три двадцать! Здесь по соседству одна дама живет.

Барков засмеялся, и полковник посмотрел на него с удивлением и строго. Алексей Иванович сразу смолк.

– В очень дружеских отношениях с Альпером. Крупный эксперт по живописи, особенно специализируется по иконам – все знает: и стиль, и век, и школу, и какими красками пользовался богомаз. Вот какая приятельница у гражданина Апьпера.

* * *

Георгий Барков остановил машину перед домом, радостно сиявшим новогодним освещением. Расплатился с водителем такси, пожелали друг другу счастливого Нового года, подхватил коробку, украшенную иностранными этикетками, и подошел к крайнему подъезду. Входить не стал, остановился и поглядел на освещенные окна. «Какое же Ларисино? – подумал он и стал высчитывать. – Вот этот желтоватый квадрат света. Что-то светит не празднично. А что если ее нет дома? Она же думает, что я все еще в командировке. Вот это будет номер! – заключил Георгий и присел на скамейку перед подъездом. – А что, собственно, я жду от нее? Никаких обязательств, никаких клятв».

Он вспомнил, как однажды утром расчищал дорожки перед домом, где жил. Она шла, закутанная в беличью шубку и норковую шапку, поскрипывая белыми сапожками. Снегу упало много, и возле дома было не пройти.

– Надо раньше вставать, уважаемый! – сказала она строго. – Вы не почистили снег, а мы должны опаздывать.

– Извините, мадемуазель! Я могу вас перенести на расчищенное место! – улыбнулся Георгий и застегнул на все пуговицы телогрейку. Он увидел, что девушка была красива, со своим натуральным румянцем на щеках. – Ваше замечание я учту на будущее, и завтра все будет чисто. Подрабатываю здесь!

Она сердито обошла его, залезая сапожками в снег, и двинулась к дороге, оставляя в снегу глубокие следы.

На следующее утро Георгий встал рано, заглянул к матери в комнату, хотел было выйти, но она остановила его.

– Жора, я сама пойду поработаю.

– Мама, ты что? Вчера температура, а сегодня ты уже пойдешь чистить снег. А я, здоровый верблюд, буду смотреть, как ты работаешь? Лежи и не вставай, я сам управлюсь. И вообще, увольняйся. Мы с Алешкой хорошо зарабатываем, а мать – дворник. Нам же стыдно! И так тыкают меня, что не берегу мать.

– Плюнь ты на болтовню! Если бы я не работала по утрам, померла бы давно. Так что эта работа – мое здоровье.

Георгий выскочил из дома, добежал до стоянки автомашин, открыл дверцу у черной «Волги», завел двигатель и, не прогревая его, вырулил на дорогу. И, словно дождавшись этого, на дорожке между домами показалась беличья шубка. Когда девушка поравнялась с автомашиной, он открыл дверцу.

– Садитесь, я вас подвезу. Пожалуйста! Мне это не трудно!

Девушка колебалась пару секунд и, улыбнувшись, молча села на сидение. Барков рванул машину вперед и помчался по улицам.

– Куда вас подвезти?

Она назвала адрес и спросила:

– Возите начальника? Из какого министерства?

– Внешторг. Замминистра.

– О-о-о! – воскликнула девушка.

– Познакомимся? – спросил он. – Меня зовут Георгий, Жора! Все-таки Внешторг! – ухмыльнулся он.

– Лариса! – ответила она небрежно, выдержав паузу. – Мне от вашего Внешторга ни жарко, ни холодно, или лучше «как с козла молока».

Всю неделю он возил Ларису на работу, она служила администратором в парикмахерском салоне в центре. А после работы иногда забирал ее. Они ехали в кино, в ресторан, в Большой, на Таганку. Она удивлялась, как он ухитрялся доставать такие дефицитные билеты. А Георгий посмеивался и говорил:

– Внешторг! Сила!

– А почему ты так рано уезжаешь? – спросила она его как-то. – Твой замминистра что, не пользуется машиной?

– Он любит больше пешком, – небрежно ответил Георгий.

А накануне отъезда в командировку Барков просто сразил Ларису.

– Ты там у себя в салоне сделай себе прическу выдающуюся, мы в одно респектабельное место сходим.

– Какое? Какое? – не поняла она.

– Это так англичане говорили, означает «уважительное».

Выглядела Лариса в тот вечер просто сногсшибательно: прическа – он был потрясен и восхищен. Платье светло-голубое взяла у подруги, туфли австрийские в тон и всякая мелочовка.

– Ну, как я для респектабельного места?

– Все от зависти треснут! Можно я там тебя представлю, как жену? Так оно будет удобнее.

– Не возражаю, – улыбнулась она, довольная, оглядев его темно-синий в полоску костюм и в тон галстук. – А у тебя есть вкус! – заметила Лариса. – Природный, наверно.

– Туфли немного жмут, – пожаловался он.

Она села в черную «Волгу» и почувствовала себя, как сама определила свое состояние, «респектабельно».

Они подъехали к двухэтажному особняку, обнесенному фигурной чугунной решеткой. Лариса взглянула на мраморную доску у подъезда и обомлела.

– Мы что, идем в посольство? – полушепотом спросила она, и Георгий увидел в ее глазах растерянность.

– Да, мне дали приглашение. Чего бы нам и не пойти? – весело сказал он, чтобы ее подбодрить.

В вестибюле их встретил мужчина с бородкой и усиками, как уиспанца, и женщина в длинном розовом платье.

– Мы очень рады вашему визиту к нам! – сказал мужчина с сильным акцентом по-русски, пожав им руки и сделав приглашающий жест.

Ларису удивило, что здесь среди гостей у Георгия было много знакомых. Они здоровались с ним запросто, называли Георгий Иванович, некоторые целовали руку Ларисы и глядели на нее восхищенно. Были и иностранцы, которые приветливо улыбались ему, что-то говорили на своем языке, а Георгий улыбался в ответ, кланялся и представлял им Ларису. Время от времени он небрежно пояснял ей:

– Это генеральный директор, это фирмач, это советник, это секретарь посольства, атташе, и следил за тем, чтобы ее бокал не был пустым: то немного шампанского, то содовой, то сока.

Когда они покидали посольство, распрощавшись с гостеприимными хозяевами, вдруг через репродуктор прозвучали громко слова: «Машину господина Баркова».

Георгий рассмеялся и, обняв Ларису за плечи, сказал:

– Господин Барков с супругой ездят без шофера!

Слегка возбужденная необычной обстановкой, Лариса лукаво посмотрела на Георгия, осторожно выводившего из автомобильных теснин свою «Волгу», и спросила:

– Почему это они все с тобой так респектабельно? – употребила она понравившееся ей слово. – Георгий Иванович! Господин Барков!

– А ты думаешь, доверенный шофер первого замминистра Внешторга – это тебе простой шоферюга? Вот они все передо мной…

Потом он уехал в командировку.

– Замминистра не может без меня даже в командировке, – пояснил он Ларисе. – Приеду, с мамой тебя познакомлю, в будущее наше заглянем.

И вот теперь оно, это будущее, подступило вплотную, оно там, за желтоватым квадратом света, и Георгий почувствовал какую-то необъяснимую тревогу, радостное настроение стало быстро таять, и он заторопился в подъезд. Лифт громыхал где-то наверху и спускаться не спешил. Барков потоптался нетерпеливо на месте, заглянул в шахту. Не выдержал и зашагал через ступеньку по лестнице.

– Когда тебе надо, никогда его нет! – ворчал он, расстегивая пуговицы новой дубленки. – Ну и черт с ним, допрыгаю!

На площадке нужного ему этажа Барков остановился перед дверью, где были два одинаковых черных звонка. «Ларисин – нижний», – подумал он и нажал на кнопку. Звонка не было слышно, должен был прозвенеть в комнате, а комната, как ему было известно, находилась в другом конце коридора. Секунды медленно потянулись в тишине, за дверью никто не давал о себе знать. Георгий было собрался снова позвонить, но тут услышал шаркающие шаги и глухое бормотание. Дверь открылась, и вялый женский голос проговорил:

– Господи, тут же открыто! Покоя нет…

Барков увидел женщину, возраст которой определить сразу не мог, но быстро окрестил ее «ведьмой». Плечи ее укрывал серый пуховый платок, рот она прикрывала ладонью. В лихорадочно блестевших глазах мелькнуло любопытство, она осмотрела его с головы до ног, покосилась на коробку в руке Георгия и снова подняла на него глаза.

– Простите! – пробормотал он смущенно. – Я, кажется, ошибся звонком. У Ларисы – нижний…

– Нет, вы не ошиблись, был нижний, – тихо сказала женщина. – Лариса здесь не живет.

Она разглядела на его лице искреннее огорчение и отступила вглубь коридора.

– Заходите, – равнодушно, почти безразлично пригласила она.

Он переступил порог и оказался в слабо освещенном коридоре. Женщина захлопнула дверь и шаркающей походкой пошла вперед. Георгий потащил следом коробку. Комната выглядела незнакомой от того, что вещей Ларисы в ней не было. Здесь явно уже жил совсем другой человек. Тахта с неубранной постелью, стол, заваленный бумагами и рисунками, пара незаконченных картин осеннего березового леса, полотно с карандашным наброском церковных куполов и книги, они лежали везде; на полках, на телевизоре, на полу, на подоконниках между горшками с цветами, на шкафу и письменном столе. И десятка полтора икон, которые были развешаны на стене, подчиняясь какому-то особому замыслу хозяйки. Они были разные и разных времен: на деревянных досках, написанных маслом, в массивных рамах под стеклом и маленькие, в бронзовом и серебряном окладе. Георгий был равнодушен к этому виду искусства, поэтому прошел по иконам скользящим взглядом.

Комната скорее напоминала рабочий кабинет художника, чем жилое помещение. Возле тахты в кресле с бордовой обивкой лежала целая груда всяких лекарств, порошков и пузырьков.

– Извините, я лягу, у меня, кажется, температура, – проговорила женщина. Она бессильно опустилась на тахту и прикрылась одеялом. Только теперь Жорж имел возможность ее рассмотреть. Ей было около тридцати, похудевшее бледное лицо украшали… Он так и отметил про себя, что глаза украшали ее лицо. Они светились голубизной и излучали теплоту.

«На десять тысяч одни глаза, – подумал Барков, – нет, на сто тысяч! Что же с Ларисой?» – вдруг вспомнил он, зачем появился здесь. Георгий поставил у порога на пол коробку.

– Садитесь, – указала женщина на второе бордовое кресло. – Кто вы? Как вас зовут? – задала она вопросы, когда он уселся, чувствуя себя не совсем удобно в дубленке.

– Здесь раньше жила Лариса, – начал было он, но она подняла руку с тонкими длинными пальцами и остановила его.

– Я ее сестра. Мы с ней поменялись. Я отдала ей свою однокомнатную квартиру, а сама перешла сюда. Она замуж вышла. Семья все-таки, а я одна, мне этого хватает. Хотя у ее мужа есть неплохое жилье.

Ее слова словно обожгли Георгия. Он почувствовал как заполыхали его щеки, дышать стало тяжело, и невольно провел рукой по лицу.

– Как замуж? – едва слышно выдохнул он.

– Если вы с Луны, то сообщаю, у нас это делается через ЗАГС. Иногда по любви, иногда по соображениям, – одними губами, криво, страдальчески усмехнулась хозяйка.

Эта новость ошарашила Баркова. Он не мог собраться с мыслями, настолько это было неожиданно.

– Она же меня любила, наверно. Я в командировке был, – он растерянно глядел на женщину, но та лежала с закрытыми глазами и никак не реагировала на его слова.

– Значит вы – Жора! – утвердительно сказала она и посмотрела на него. – Мне жаль вас, но это не смертельно. Вы выживите, для вас это даже не катастрофа. Забудьте Ларису.

– Как же она могла! – вдруг взорвался он. – Это же подло! Мы же должны были к маме пойти!

– Вы потише, – поморщилась женщина. – От того, что вы будете кричать, Лариса все равно к вам не вернется. Жора, она вас не любила. Она любила рестораны и приемы, но не вас. Пусть вам от этого станет легче. Она подлая, она дрянь, она вас обманывала. Теперь вам легче?

– Ах, бросьте, что вы в этом понимаете? – отвернулся он к окну и замолчал.

Пауза затянулась, и никто из них не хотел нарушать установившейся тишины. Женщина – потому что была больна, и для нее все эти разговоры про любовь этого здорового, неуклюжего парня сейчас были лишним мучением, лишали так необходимого покоя. А Георгий все еще не мог осмыслить крушение своих надежд, которые все эти долгие десять месяцев вынашивал, лелеял и ими жил.

– Кто хотя бы он? – тихо спросил Георгий.

– Разве это важно? Или мужская гордость требует знать своего счастливого соперника? Он вам не чета, и Лариса никогда бы за вас не вышла замуж.

– Почему? – растерянно спросил он, сраженный такой откровенностью. – Чего ей было нужно?

– Вот именно! Чего ей было нужно? В основе ее исканий всегда стоял этот вопрос. Мы сестры, но словно от разных матерей, даже я ее не понимаю.

– Так что же ей было нужно? Разве я урод, калека, мало зарабатывал? Я вот и сейчас…

– Подождите. Лучше я вам скажу, кто вы, и почему Лариса вышла за другого, – она помолчала несколько секунд, собираясь с мыслями. – Почему она отказалась от вас? А кто вы такой? Что вы могли дать Ларисе? Свою красивую, мужественную внешность? Вы – шофер-дворник, кто в вас главный я не знаю, но это так. Вы – шофер-дворник, и красавица Лариса. Парадокс!

Ее слова были как пощечины, лицо его вспыхнуло, руки прямо-таки впились в ручки кресла, желваки заходили на скулах.

– Если бы я была здорова, я бы смогла найти другие слова для вас, менее обидные и оскорбительные, не секущие мужское самолюбие. Но ничто сейчас не идет мне в голову, кроме конкретики, поэтому я и называю все своими именами.

– Но ведь она же не знает… – попытался он слабо возразить.

– Знает, я осуждаю ее. Мы с ней говорили о вас. Она находила для вас только теплые слова, но они остывали, прикоснувшись к меркантильности. Жора, поверьте мне, она вас не любила так, как можно любить человека лишь за то, что он человек, а не потому, что он собой представляет в обществе или сколько зарабатывает. Красота Ларисы – это ее товар, который ей всегда хотелось продать по самой высокой цене. Когда были вы, тогда еще не было настоящего покупателя, а вы уехали – нашелся покупатель. Если вам станет от этого легче, я вам скажу, что замуж она вышла за доктора химических наук, профессора. У них возрастной мезальянс, что из этого выйдет – поживем, увидим. Во всяком случае, ее муж родился в один год с нашей матерью. Эта новость вас развеселила? Я смотрю, с вашего лица сошло отчаяние, которое меня даже вначале испугало. Вдруг вы потомок Монтекки или Капулетти? Для меня было бы большой травмой, если бы вы покончили жизнь самоубийством из-за неразделенной любви к моей легкомысленной сестре – слабо улыбнулась она и добавила с сарказмом:

– Вот эти иконы на стенах от него, хотите – можете все это покрушить, представляя себе, что это ваш соперник.

– Вы смеетесь. Вам легко смеяться. Над этим всегда легко смеются те, кого это не касается, – с укором покачал головой Георгий. – Это я виноват, что она сделала такой отчаянный шаг. Скажи я ей вовремя обо всем… А я ей морочил голову!

– Вы ничего не поняли из моих слов. Да не нужны вы ей! Не нужны на всю жизнь! Ей нужен такой муж как сейчас, который будет ее одевать, обувать, возить на собственном авто «Лада» и показывать друзьям и знакомым, и просто посторонним, чтобы все знали, какая у него собственная жена, самая лучшая, самая красивая, самая дорогая. В квартире у доктора битком старины, дорогих вещей и хрустальных предметов, а теперь он достал еще одну самую красивую, дорогую и модную вещь, которая называется «моя жена Лариса». Все теперь ей ручки целуют, кланяются, восхищаются. Она на седьмом небе, а доктор на восьмом, от того, что переплюнул всю эту снобистскую братию.

– Вы ее не любите! Вы, наверно, ей завидуете?

– Люблю я ее! Она очень добрая и ласковая, она нежная и заботливая. Завидую ли я ей? Боюсь, что нет. Чему завидовать? У меня есть радость существования, мои картины, моя работа, в них мои чувства, эмоции, есть то, к чему я стремлюсь – к совершенству. У нее этого нет, она всегда, еще со школы хотела быть самой красивой, хотела быть идолом для мальчишек и предметом зависти для девчонок, а потому поставила перед собой цель достигнуть благополучия не за счет труда, а за счет Богом данного физического совершенства.

– Теперь достигла, – с горечью констатировал он.

– Прочно лишь то, что сделаешь сам, а не пользуешься тем, что досталось от предков. Буду рада, если это прочно.

– Вы сами себе противоречите. Позвольте мне раздеться, а то у вас слишком жарко.

– Это вам жарко. Взгляните на термометр, там не больше шестнадцати. Я поэтому вам и не предложила снять ваше красивое пальто из овчины.

– Вы заметили это, как художница? – Георгий снял дубленку и бросил ее возле себя на пол.

– Нет, как женщина. Мне тоже не чужд куль вещей, только я не организованная и не целеустремленная. Так в чем же я противоречу себе?

– Зачем же вы отдали Ларисе свою квартиру, если у ее доктора есть своя, набитая красивыми вещами?

– Тогда еще не было доктора химических наук.

– А кто же был? – загораясь любопытством, быстро спросил Барков.

– Так, один художник.

– Вы сосватали?

– Радуйтесь, что я больна и не могу встать. С удовольствием залепила бы вам пощечину за хамство.

– Извините! Это невольно.

– Она всех моих друзей по физхиму и Академии знала. А этот ей показался выдающимся, с огромными надеждами и перспективой. Богема! Все целуют руки, все знают красивые слова и, главное, все считают себя гениями. Этот в сравнении с другими действительно многое умел – своя манера, свой стиль, сразу глаз не отведешь от полотна. Он ее буквально подавил, я никогда не видела Ларису в таком восторге. Вот тогда она вас, Жора, и забыла совсем. Вадим, Вадим – утром, в обед, вечером. Все пошло к свадьбе, и я решила: пусть возьмут мою квартиру, а мне и тут хватит места.

Она замолчала и погрузилась в свои мысли. Барков глядел на ее бледное лицо и пытался представить себе Ларису с ее восторгом и любовью к незнакомому для него Вадиму, художнику, который обладал магической силой воздействия на чувства девушки. Что же в нем было такого особенного и выдающегося, что смог он так быстро вытеснить его из ее памяти, растворить ее к нему любовь? А может быть, ее и не было, этой любви, может быть, принимал он за любовь слова о любви? Настоящая любовь родилась к этому художнику?

– Что же дальше? – тихо спросил он. – Она любила его?

– Не получилось у них ничего. Пожили они, пожили, а потом приходит ко мне Лариса, и я увидела, что это конец. И знаете, Жора, что она мне сказала? «Он не перспективный, он не пробивной. Будет вечным неудачником, непризнанным и обиженным на весь свет. Будет винить всех и вся, что закрыли ему дорогу в искусство, загубили в нем гения. И будет нищенствовать, подрабатывать на вывесках и плакатах, может быть, запьет. Эта перспектива не для меня». Ее суждения о Вадиме меня удивили, я попросила конкретных объяснений. Она мне их представила: «Союз предложил ему командировку на Череповецкий металлургический комбинат, пять портретов лучших металлургов. Работать на натуре, прямо в цехе. Он ответил, что он не ремесленник и не сапожник из мастерской по пошиву обуви, где любой может заказать какие хочет башмаки. Он художник и не будет писать доярок и свинарок или сталеваров по заказу. Он, видите ли, свободный художник и будет творить то, что его душа пожелает, и не фотограф, чтобы представлять действительность такой, как ее видят миллионы людей. Этим и отличается от этих миллионов. Для него действительность – это его воображение». Лариса зло иронизировала по этому поводу, но это было разочарование в нем не как в художнике, а как в человеке, который никогда не сможет приобрести себе имя. «Кому нужны рога и копыта, надетые на рога? Так Вадим представляет себе реальную корову? Кто купит такую картину? Он, видите ли, пишет свою картину для умных, мыслящих, имеющих воображение людей, а не для лишенных эмоций кретинов и тупиц, которым подавай каменщика с кирпичом в руке. Рога и копыта – это то, что остается от коровы на века, а плоть сжирают черви. Рога и копыта – они станут предметом искусства, в том и есть философский смысл его картины».

– А что касается профессора, то он не рисовал рога и копыта. Он весь соткан из реальностей и действительности: от костюмов до зарплаты и гонораров за научные статьи. И неплохо подрабатывает на иконах, делая химический анализ красок и материалов, которыми пользовались раньше богомазы. Я ему тоже помогаю, у меня же за плечами пять лет физтеха. А иконы – это мой гонорар. Достаточно ли бальзама я положила на ваши раны, чтобы излечить от безнадежной и совсем ненужной вам любви к моей легкомысленной и меркантильной сестре?

Георгий молчал. То, что услышал за эти полчаса, внесло смятение в его душу, он даже забыл на несколько секунд, почему здесь и кто эта женщина, чей тихий, ласково-ироничный голос журчал, словно ручей в лесной чаще. Вдруг Барков почувствовал, что ему невыносимо находиться здесь. Он испытывал тесноту этой небольшой комнаты, задыхался в ее стенах. Георгий резко поднялся с кресла, схватил с пола дубленку и выбежал за дверь. Прыгая через три ступеньки, миновал несколько пролетов лестницы и оказался на улице. Легкие снежинки кружились в свете фонарей, словно мошки и бабочки в летнюю пору, загипнотизированные ярким светом. Он натянул на плечи дубленку, вытащил из кармана шапку, подержал ее в руках, вдохнул полной грудью морозный воздух и сел на заснеженную скамейку. Наконец до него дошло, что все кончено, и нечего пытаться себя обманывать и сохранять какую-то надежду. И все же в подсознании у него сидело убеждение, что ему надо встретиться с Ларисой, сказать ей о себе, о том, как все эти триста долгих дней мечтал о встрече. И будут ей и поклоны, и восхищения, и будет она самой дорогой и красивой вещью в его доме. В этом месте размышлений он вдруг рассмеялся, поймав себя на том, что отвел Ларисе в своей жизни точно такую же роль, которую она играет теперь в жизни доктора химических наук.

– А надо ли встречаться? – спросил он себя и поднялся. – Надо! – решил все же он, но тут вспомнил, что даже не знает новой фамилии Ларисы, а адреса – тем более. Как ему не хотелось возвращаться, но Георгий заставил себя войти в подъезд. У лифта лицом к лицу столкнулся с сестрой Ларисы. Она только что вытащила из кабины его коробку с иностранными этикетками и, обессилев, прислонилась к двери. На ее лице проступила бледность, оно стало даже каким-то серым, и ему показалось, что еще немного, и женщина потеряет сознание.

– Вы с ума сошли! – закричал он на нее. Георгий решительно запахнул у нее на груди пальто, буквально втолкнул ее в кабину лифта, втащил туда коробку и нажал на кнопку.

– Я испугалась, что вы забыли свою коробку. Она такая тяжелая, что я думала, помру, пока дотащу ее до лифта.

– На кой черт она вам сдалась? – грубовато прикрикнул он на женщину. – Подумаешь, коробка! Великая радость! Мир треснул, а она о коробке!

– Видно слабый был мир. Что-то вроде яичной скорлупы, – женщина улыбнулась. – Не разыгрывайте трагедии. Уязвленное мужское самолюбие. И не больше!

– Что вы в этом понимаете!

– Да уж как-нибудь!

– Помолчите, ради Бога!

– Что вы взяли за гон в разговоре со мной? Ваше счастье, что я больна. А болезнь – это…

– Не кичитесь своей болезнью, – прервал он ее.

– Это как раз именно то, чем человеку следует кичиться. Вы желаете за меня поболеть? Даю вам шанс покичиться.

Лифт остановился, Барков без лишних слов решительно взял под руку женщину, прихватил коробку, и они оказались на лестничной площадке. Самая большая неприятность ждала их именно здесь: дверь оказалась захлопнута на английский замок, а ключи остались там, по ту сторону. Женщина в растерянности, с испугом в глазах глядела на Георгия, который и сам не мог решить, что ему делать.

– Поищите получше в карманах, – просил он, с надеждой наблюдая за ее отчаянными попытками отыскать в одном единственном внутреннем кармане пальто связку ключей.

– Может быть, в дырку провалились? – не терял он надежды, и уже сам хотел запустить в карман ее пальто руку.

– Вы что? Какая дырка в новом французском пальто? – вдруг обиделась она.

– Да, в самом деле, чего я плету.

Георгий потрогал рукой дверь, поковырял дерматиновую обивку, заглянул в глазок, будто там скрывалось решение этой сложной задачи.

– Долбану я ее разок? – то ли спрашивая женщину, то ли решаясь на этот крайний шаг, заметил он.

– Долбаните, – разрешила она.

Барков отошел немного назад и со всей силы ударил в дверь плечом. Замок отлетел, она резко распахнулась и стукнулась о вешалку, да так сильно, что вешалка сорвалась с крючков и грохнулась на пол.

– Я не думал, что все здесь держится на… – он поискал слово, чтобы не обидеть хозяйку. Но она сама подсказала ему:

– На честном слове.

– Не скажите. Мы привыкли так говорить оттого, что честное слово у нас такое слабое, как ваш замок. Наверно на таком слове держались наши отношения с вашей сестрой.

– Опять за старое. Только меня увольте, я больше говорить на эту тему не собираюсь. Укрепляйте вешалку, делайте замок, устраняйте следы ваших преступных деяний.

– Сначала я вас уложу в постель, обеспечу лечение, а потом займусь прозой. – Георгий взял под руку женщину и повел в комнату. Здесь он снял с нее пальто, откинул одеяло и требовательно предложил:

– Ложитесь, и что бы ни случилось, даже если начнется светопредставление – не вставать!

– Впервые за три дня, с тех пор как заболела, обо мне проявляют такую трогательную заботу. Лежу здесь, и мне кажется, людей на свете нет. Соседка в отъезде, комната выходит во двор, тишина как в склепе.

Барков снова сбросил на пол дубленку, шапку и при последних словах хозяйки повернулся к ней.

– Вы когда последний раз ели? И, пожалуйста, без этих штучек. Со мной не надо хитрить, – он подошел вплотную к тахте и заглянул в ее голубые бездонные глаза.

– Мне просто не хочется.

– Это я теперь решу, хочется вам или нет. Врач был?

– Я и без врача знаю, что со мной. Это не первый раз.

– Я и в этом разберусь. Позвольте воспользоваться телефоном? – он бесцеремонно снял с тахты телефон, сел в кресло и набрал номер. На другом конце провода долго никто не снимал трубку, но он упорно ждал, пока, наконец, ему не ответил сонный мужской голос:

– Да, алло!

– Спишь? Теперь уже не спишь. Вот и хорошо! Послушай, тебя считают приличным доктором, я такого же мнения.

– Спасибо, ты меня растрогал, – ответил сонный голос. – Давай без подхалимажа. Чего тебе надо? Ты же меня разбудил, я двое суток не спал, у меня была тяжелая больная.

– Здесь аналогичный случай. Тяжелая больная. Ты сейчас возьмешь все свои инструменты, сядешь в машину и приедешь срочно по адресу, запиши.

Георгий продиктовал адрес, положил трубку, опустил аппарат на пол и поглядел на хозяйку, ожидая увидеть признательность в ее глазах. Но она не смотрела на него, ее глаза были обращены к потолку. Видно, ей было совсем худо, напряжение, которое она только что пережила, таская коробку, стоя перед захлопнувшейся дверью, окончательно ее доконало. Барков подошел к тахте, и ему показалось, что женщина потеряла сознание. Но она повернула к нему голову и окинула его ясным взглядом.

– Сейчас сюда приедет одно медицинское светило, – сказал он, – это мой знакомый профессор, он вас быстро поставит на ноги.

– И вы так запросто с этим светилом, словно он у вас служит дворником, – улыбнулась она.

– У нас особые отношения, он мне многим обязан, и я этим пользуюсь. Теперь я займусь вашим обедом.

– Ради Бога, не насилуйте меня. Мне в горло кусок не пойдет. Мне еда противна, – она поморщилась, словно уже взяла в рот этот кусок.

– То, что я вам сейчас приготовлю – не противно. – Георгий вышел в коридор и вернулся со своей коробкой. Он распаковал ее и стал выкладывать прямо на стол банки с крабами, икрой, какими-то заморскими консервами, свертки, заграничные бутылки со спиртными напитками. Опорожнив коробку, задумался, не зная, с чего начать, и поглядел вопросительно на хозяйку. Но та не пришла ему на помощь.

– Пожалуй, надо подождать доктора, а то я чего-нибудь дам вам запрещенного, еще хуже будет. Вот чай вам не будет во вред. Ваш чайник какой?

– У нас все общее с соседкой. Где это вы набрали такого богатства? И все заграничное.

– Так, по случаю отоварился. Новый год же идет. Ладно, поставлю чай и починю замок.

Георгий вышел на кухню, налил воды в чайник, зажег плиту, отыскал в шкафчике молоток и принялся ремонтировать дверь. Поломка оказалась несложная, и он быстро поставил замок на место. Все это время, пока был занят делом, он размышлял. Щемящее чувство, вызванное неожиданным известием о Ларисе, несколько утихло, и ему хотелось понять, что же связывало его с ней. «Неужели она серьезно принимала меня за шофера-дворника? Судя по тому, что в этом убеждена и ее сестра, я тут прочно котировался в этом качестве. Но она же любила меня! Ни черта она тебя не любила! – стал он думать о себе во втором лице. – Ей нравилось с тобой ездить на черной “Волге”. Другие жмутся в автобусах, троллейбусах, час стоят на ногах, а с тобою уютно, мягкое сидение, тепло, двадцать минут – и на работе. Домой тоже шофер везет, в кино, в театр всегда есть билеты. Выходит, купил ты ее за удобные мелочи жизни. Конечно, она ни грамма не мыслила с тобой связать свою жизнь. Какая перспектива? Муж – шофер до конца своих дней, да плюс еще подрабатывает метлой возле дома. Хорошо, отбросим эту сторону. А личность твоя что-нибудь стоит? Стоит, объективно. Не за профессию же любят? Любят не за профессию! Ты же ее любил, а кто она? Достигла высших благ? Недоучившаяся модельерша. Все время новые платья, наряды – по три, четыре за вечер, но все чужие. Разлагает, хочется своих. А где их взять? Вот где собака зарыта. На работе – новые платья, наряды, а дома – что останется от зарплаты мужа, шофера-дворника. Другие могут, она не может. Особая? Нет, не особая. Думает, что особая, а в сущности, а в сущности – красивая бестия, в этом все достоинство. Для жизни семейной мало. Если бы она знала, что ты кандидат наук и дипломат, и никакой ты не шофер-дворник, а машина эта – твоя личная собственность? Ждала бы из командировки? Ждала! Да и командировка не в Сибирь. Если надо, то и год бы ждала, есть что ждать. Нет, не хочу! Это разум! Сломать бы быстро чувства. Обмануть бы, заменить кем-нибудь на время, пока забудется. Не так все просто!»

Георгий прошел на кухню, бросил на подоконник молоток и стал смотреть на улицу. Снег повалил крупными хлопьями, уличные фонари едва желтели сквозь белую пелену. По тротуару двигались залепленные снегом фигуры. Одна несла елку. «Запоздал, бедолага, не успеет убрать, – подумал он. – До Нового года осталось часа три. Куда бы поехать? Пойду к матери, может быть, Алексей заявится, семейно, как в старые добрые времена, зажжем елку, выпьем шампанского, мать будет безумно рада. Только Алешка вряд ли придет: шпионы, диверсанты, и всякая сволочь – понятия не имею, чем он там занимается. Выдумывает шпионов и ловит их. А то без работы останется». Куда он сейчас укатил? Может быть, за границей опять. Собирается, будто в соседнюю область едет на денек, а потом оказывается в Чехословакии. Мысли пошли вокруг брата. Тоже в холостяках ходит, хоть на год и старше. Все валит на шпионов. Мать сначала верила его басням, но и она раскусила. Шпионы всегда присутствуют в их разговоре, когда хотят пошутить. Георгий вспомнил, как Алексей разыгрывал мать. «Жениться для меня – дело непростое. Кругом шпионки, женишься, а она агент иностранной разведки. Вот и все тогда, уходи с работы, и потеряю тепленькое место». Георгий улыбнулся, припомнив, как вместо приветствия по телефону прикидывался дурачком и спрашивал: «Это КГБ? Сегодня можно сдаваться американскому шпиону?» И Алеша принимал шутку: «Начальник болен, приходите сдаваться завтра».

В дверь постучали, он пошел открывать. На пороге, в капельках воды от растаявшего снега, стоял с чемоданчиком в руках мужчина лет тридцати пяти с черной красивой бородкой, в меховой шапке и пальто с бобровым воротником.

– Что-нибудь серьезное? – глаза его внимательно смотрели на Георгия. – С Ларисой?

– Лариса умерла, – ответил он трагическим тоном и после паузы добавил: – Для меня по крайней мере. Замуж вышла. Раздевайся, – взял он из рук доктора чемоданчик.

Они прошли в комнату. Доктор сразу же принялся за свое дело. Он пододвинул стул к тахте, сел и стал щупать пульс больной.

– Надо бы надеть халат для важности, – улыбнулся он, – да я его забыл дома. У вас, наверно, и доверия ко мне не будет без этого атрибута, – пошутил он и повернулся к Баркову.

– Ты прогуляйся на кухню, не торчи здесь, не смущай нас.

Георгий хмыкнул и вышел, а доктор достал стетоскоп и весь погрузился в привычное дело. Он прощупывал, простукивал грудь, спину и ничего утешительного в его лице не было.

– Ничего хорошего? – тихо спросила больная.

– Бывает хуже, да просто некуда. Куда смотрел ваш участковый врач? Когда он был?

– Он у меня не был, я не вызывала. Организм должен наконец сам победить болезнь. Вот уже три дня идет борьба…

– Знаете, чем кончится эта борьба? Могилой, а в лучшем случае отразится на сердце. Вам эти эксперименты ни к чему. Вы еще молодая, и надо побороться за свое здоровье. Сейчас я вас отправлю в клинику, а потом будем смотреть источник ваших бед.

– Прямо сейчас? На Новый год? Профессор, очень вас прошу. Мне надо Новый год побыть дома, очень надо! Это символично! Все будут звонить. Профессор, пожалуйста!

Доктор оглянулся на двери и тихо спросил:

– Это он вам сказал, что я профессор?

– Да я и не поверила, что вы профессор. Думала, Жора меня подбадривает. Слишком фамильярен с вами.

– Это правда, как и то, что возьму я вас в свою клинику.

– Мне очень неудобно, я чувствую себя неловко, вы такой… и занимаетесь какими-то пустяками. С этим справится любой рядовой врач. А мы вас оторвали.

– Правильно сделали, иначе бы я проспал Новый год.

– Как же насчет моего Нового года? Как мне вас называть?

– Называйте меня Леонидом Александровичем. А как вас? Жорж нас не представил. Они все такие, Барковы.

– Елена Васильевна! Жорж и сам не знает, как меня зовут. – стала она тоже называть Георгия Жоржем. – Он тут час сидел и слезы проливал, а я ему их вытирала, и он не спросил моего имени.

Леонид Александрович с удивлением посмотрел на больную.

– Ничего не понимаю, – пробормотал он.

– Все очень просто. Ехал он к Ларисе, моей сестре. Но она вышла замуж, теперь здесь живу я. Вот и все. Застал он меня в таком состоянии, что из гуманных побуждений вызвал вас. У меня все время неясный вопрос… – она сделала паузу, не решаясь продолжать, и доктор улыбнулся ей подбадривающей улыбкой. – Что вас связывает с Жоржем? Вы профессор, и вдруг по первому звонку… – она снова сделала паузу, подыскивая слова. В это время приоткрылась дверь и показалась голова Георгия.

– Можно? – в руках он держал чайную чашку. – Вы о чем тут?

– Елена Васильевна спросила, что нас связывает. Меня, профессора, и тебя…

Жорж не дал ему договорить и быстро добавил:

– И меня, шофера одного крупного начальника, и меня, иногда подрабатывающего в качестве дворника? Простите, Елена Васильевна! А чем от меня отличается этот ученый муж? И что же нас связывает? – Георгий поставил на стол чашку. – Старая детская дружба. У него была склонность к наукам, а у меня ее не было. Но мы никогда не изменяли своей дружбе, где бы и чем бы мы не занимались. Нас было трое, еще мой брат Алеша, он чекист. Мы всегда шли на помощь друг другу, хотя вдвоем лупили ученого за упрямство. Если кто нуждался в нас, мы забывали кто мы и какое положение занимаем. Отношения эти называются очень просто – дружба.

Георгий не заметил, как у Леонида Александровича от удивления расширились глаза, он глядел на него, словно увидел впервые и порывался что-то сказать. Но Жорж не дал ему вымолвить слова.

– Знаешь, старина, это прекрасный для нас повод выпить вот этого заморского зелья, – он взял со стола одну из бутылок и отвернул металлическую пробку. – Профессор, разве это не повод? Елена Васильевна, Новый год висит на пороге!

Она улыбнулась и едва заметно кивнула головой.

– Доктор хочет отправить меня сейчас в клинику. Он находит, что я серьезно больна.

– А Новый год? Ты что, эскулап, сбрендил? Лишить человека радости! У меня есть предположение, не знаю как к этому отнесется хозяйка. До Нового года осталось, – он посмотрел на часы, – чуть больше двух часов. Давайте вместе и встретим здесь Новый год, или у тебя, Леонид, какие-то планы?

– Особых нет. В один дом меня зазывали усиленно. Хотят с кем-то познакомить, расхваливали одну даму. А у меня душа не лежит к таким знакомствам. Не люблю, чтобы кто-то занимался устройством моего семейного счастья. Я уж как-нибудь сам.

– Вот и прекрасно! Плюнь на этот дом! Не можем же мы оставить в такой вечер больного человека? Это же негуманно, ты же врач!

– Вот так они с братцем всегда, – весело пожаловался Елене Васильевне Леонид. – Подавляют всякую волю, всякую сопротивляемость во мне. А в детстве даже пытались кулаками. Конечно, будем встречать здесь Новый год! У хозяйки нет возражений?

– Какая я хозяйка? Совсем расклеилась, развалюха какая-то. Жорж, в футляре за шкафом стоит моя вечная зеленая елка. Какой же Новый год без елки?

Георгий вытащил большой черный футляр и извлек из него искусственную елку. Он быстро собрал ее и опустил на пол.

– Для комнаты она, конечно, маловата, – с сомнением проговорил он.

– Я ее всегда ставлю на стол. Тогда она достает до потолка.

Леонид Александрович решительно отобрал у него елку и сказал:

– Ты специалист по части закусок и выпивки. Иди на кухню и занимайся приготовлениями. Я уж как-нибудь сам елку установлю.

Георгий собрал со стола банки, свертки и понес все это из комнаты. А доктор принялся прилаживать на столе елку. Как он ни старался, она не хотела стоять и все время норовила упасть.

– Как вы ее ставите? – не выдержал он.

– Там в шкафу есть такие присоски, прилипалы. Я забыла про них.

Леонид Александрович пошарил в ящике шкафа, отыскал, что ему нужно, и быстро установил елку.

– Другое дело. А чем будем украшать? Надеюсь, в этом доме есть игрушки? – Он подошел к больной и заглянул в ее лихорадочно блестевшие глаза. – Худо?

– Не хуже, чем вчера. Игрушки там же, в шкафу. Вы сейчас меньше всего обо мне думайте. Новый год на носу. Я выпутаюсь.

– Все собираюсь спросить вас, – доктор выдвинул ящик шкафа и стал осторожно вытаскивать сверкающие шарики, зайчиков, медвежат, снежинки. – Лариса вышла замуж?

– Да, за доктора химических наук.

– Она его любит?

– Если бы она встретила вас, то за профессора она бы тоже вышла замуж. Вам все ясно?

– Теперь все. Просто я подумал, что Жорж в этом отношении… – Но он не успел закончить фразы, вошел Георгий в цветастом переднике, с тарелками в руках. Глянув свирепо на доктора, сказал:

– Жорж в этом отношении не подходил Ларисе. Он плебей с метлой, а Ларисе нужен был патриций. Я – шофер-дворник, и больше ты не касайся этого вопроса, эскулап несчастный, хоть ты и знаменитый на всю Москву и область. Эта болезнь не по твоим зубам, тут ты еще первоклашка. – Георгий повернулся к Елене Васильевне. – Забавная история, как случай делает гениев! Договорились, моих косточек не перемывать. Я пошел готовить. Елена Васильевна, я там на кухне распоряжаюсь всем, что под руку подворачивается: ваше, не ваше – все сейчас наше.

– Там и есть все наше, распоряжайтесь, – она приподнялась на локте. – Доктор, можно я ему помогу и себя немного приведу в порядок?

– Пока он справится и без вас. Еще рано, лежите, когда придет ваш час – встанете.

– Расскажите историю, как вы стали доктором. Он меня заинтриговал.

– Это все шутки. Я доктор с первого класса. И моим первым пациентом стал Алеша. Я был санитаром в классе, а он разбил себе нос. Я так кровь размазал по его лицу, что она стал похож на индейца в боевой раскраске. После этого они мне и прилепили кличку «Доктор». Так я и ходил в «докторах» до десятого класса. А потом решил трансформировать эту кличку в специальность. Вот и стал доктором. Правда история все-таки была, как я попал в медицинский. Алеша тогда шел на юридический, он прирожденный мыслитель, а Жорж хотел… – он сделал небольшую паузу, придумывая что сказать, – он раньше нас определился, его страстью были автомашины. Я сказал им, что спор был у меня с одной девушкой, что я могу при желании выдержать конкурс в любой вуз. Спор зашел слишком далеко, она предложила перенести его в медицинский. Сама туда сдавала. Приз показался мне соблазнительным. В случае успеха она отказывалась от всех своих поклонников в мою пользу. Жорж и Леня ее знали очень хорошо. Если уж она так сказала, то другого ничего не сделает. Я и сдал все на пять, а она провалилась. Вот и разошлись наши дорожки. Честно признаться, хотел я в Ветеринарную академию, да отступать уже было поздно. Лечу людей, а был бы коровий доктор. Я и сейчас люблю животных и не могу пройти без сострадания мимо хромой собаки. Смешно, правда? Был терапевтом, потом хирургом, а над собакой готов слезы проливать.

– Ничего тут смешного нет, не наговаривайте на себя, вы очень добрый и сердце у вас мягкое, не зачерствевшее. Такие качества ценить надо. Если бы вы не были таким, то и врач из вас был бы никудышный.

– Однажды я шел домой, а во дворе кучка мальчишек развлекалась. Сколько лет прошло, а я не могу вспоминать без содрогания этот случай. Они загнали в угол длинноухую легавую и лупили ее камнями. В сущности дети незлые, это был какой-то охотничий азарт. А собака, она жалась к стене, стонала от боли и плакала, да, по-настоящему плакала, как человек, слезы текли из ее глаз. Она даже не делала попытки вырваться от своих мучителей и принимала удары камней, как злосчастную судьбу. Что тогда было со мной, если бы вы только знали! – он замолчал и невидящими глазами уставился в пустоту. Она его не побуждала продолжать рассказ, не просила, она видела, что его сейчас здесь нет, видно, он там, в том дворе, где били и истязали беззащитное животное. Она ждала, хотя ей очень хотелось услышать продолжение этой истории. У нее вдруг появилась странная ассоциация, она почувствовала себя такой же беззащитной, распятой и избиваемой болезнью, острая жалость к той собаке сдавила ее сердце и слезы выступили на ее глазах.

– Я схватил двух за шиворот, – тихо сказал Леонид Александрович, – и такое было у меня желание стукнуть их лбами друг о друга, да так, чтобы они замертво повалились. Но я ничего не сделал, я лишь сказал: «Эх вы, подлецы!» Они со страхом глядели на мое разъяренное лицо, еще не понимая, что же подлого такого они сделали. Я отпустил их, и вся банда сгинула со двора мгновенно, радуясь, что избежала трепки. А собака – она будто угадала во мне спасителя, заскулила и поползла ко мне со слезами в глазах. Я никогда до этого и после не видел, чтобы собаки плакали. Они перебили ей заднюю ногу, она не могла подняться и ползла ко мне, вот уж правильное выражение «словно побитая собака». Подхватил я ее на руки и потащил домой. Признаюсь вам, плакал я над этой длинноухой дома, когда залечивал ее ссадины. Вставил я ей в ногу металлический стержень, они ей кость раздробили так, что без стержня ей не срастись. Стала моя Пальма поправляться и радости у меня было полный дом. Мы разговаривали с ней, и удивительное дело, она все понимала. Нога у нее срослась, стержень я оставил, прихрамывала длинноухая. Жили мы с ней душа в душу. Ложусь спать, бывало, она укладывается на коврик возле кровати. Я сначала ей коврик у порога постелил, так она не хотела там спать, приходила и ложилась на голый пол возле моей кровати. Ну и переселил я ее к себе поближе. По утрам будильник меня поднимает, Пальма уже знает, что после звонка мне вставать. Не даст и минуты поваляться: прозвенит звонок – она уже на ногах и смотрит – встаю я или нет. Тут же сует морду мне в лицо и толкает, мол, вставай. Я нарочно отвернусь к стенке, так она хватает одеяло и стаскивает с меня. Усвоила себе, что телефонные звонки не всегда приносят радостные известия, я разговариваю иногда раздраженно, серьезно. Так, что вы думаете делает эта собака? Телефон стоит на тумбочке возле кровати, только я засну, она встанет лапами на край тумбочки и тихо стянет телефонную трубку с аппарата. Утром встаю, трубка валяется на полу, сотрудники жалуются, что дозвониться не могут ночью при острой необходимости. Положу трубку на аппарат, иду умываться, завтракать, и не дай Бог зазвонит телефон, Пальма со всех ног бросается к аппарату и стаскивает трубку, чтобы не звонил. Забавное существо. Больше всего любит на моей кровати спать. Как только я за дверь – она сейчас же укладывается на кровать и спит. Интересно за ней наблюдать. Подойдет к кровати, положит морду и ждет – скажу я что-нибудь или нет. Я молчу, тогда она положит лапу и снова ждет, потом вторую, подождет, подождет, не будет ли ей замечаний, начинает вся тянуться и ползти на кровать, а задние ноги на полу стоят. Полежит так, полежит и совсем заберется на кровать. Я подниму голову, хочу ее пожурить – она раз, и глаза закрыла, чтобы я думал, что она спит, и не трогал ее. Хитрая бестия, я вам ее как-нибудь покажу. Она сразу определит, хороший вы человек или нет. Иногда ко мне приходят люди, от которых Пальма прячется, наверно чувствует, что плохой человек пришел. А бывает так, что едва порог переступит иной человек – она тут как тут и тыкается мордой в колени.

Сядет человек в кресло, она лапы ему положит на колени, морду на лапы уложит и будет глядеть в глаза. Память у нее хорошая на плохих людей. Пришел однажды ее мучитель, я ему ногу вправлял – прыгнул с сарая и вывихнул – пришел мне благодарность выразить за помощь. Пальма спряталась на кухне, и пока он был в комнате, не показывалась и тихо рычала. Он ей пирожных принес, оставил, она до них даже не дотронулась, так и выбросил в мусоропровод. Помнит тех, кто ей зло причинил.

Я в своем доме вообще как домашний детский врач. Прибегают среди ночи: «Доктор, соску проглотил ребенок!» Одеваюсь, иду, осматриваю, ребенок радуется, смеется, гляжу, а соска в кроватке.

«Доктор, что делать? Температура подскочила у ребенка». «Стул когда был?» – спрашиваю. Не помнят, то ли два дня назад, то ли три дня. «Сделайте клизму, все будет в порядке». И как правило все болезни открываются по ночам. Как-то одна мать утром пришла: «Доктор, что делать с сыном, лежит в кровати вялый, просит вас позвать». Прихожу, точно, лежит скучный. Спрашиваю: «В чем дело? Где болит?» Молчит. Мать в ужасе смотрит на любимое чадо. Прошу мать выйти. Говорю: «Выкладывай, да побыстрей. Температура у тебя нормальная и похож ты на абробанта – симулянта».

«Не хочу в школу идти. Скажите ей, что я приболел».

«Что делать собираешься? Так и будешь целый день лежать?»

«Вы им скажите, что ничего опасного, они на работу уйдут, а я в клуб филателистов съезжу. Они меня не пускают».

«Не валяй дурака, иди в школу. Договорюсь с отцом и матерью, пустят тебя в клуб».

– Леонид, иди помоги! – раздался из кухни голос Георгия.

– Извините! – доктор встал и вышел из комнаты. Сейчас же зазвонил телефон, и Елена взяла трубку.

– Лена, это ты? – услышала она знакомый женский голос.

– Да, это я, Лариса. Поздравляю тебя с Новым годом, передай мои наилучшие пожелания твоему доктору химических наук! Чтобы он скорее достиг звания члена-корреспондента. И будешь ты тогда называться не профессорша, а мадам член-корреспондентша. Не звучит, для произношения не удобно.

– Не любишь ты его. Чем он тебе плох? А я за ним как за каменной сте —

– Вот, вот, как за стеной. Ладно, хватит об этом. Ты, наверно, позвонила мне по поводу Нового года?

– Леночка, я тебя поздравляю с Новым годом! Мы всегда с тобой чего-то ждали от этого праздника и верили, что будет счастье в Новом году. Я хочу тебе пожелать этого счастья! Прежде всего, чтобыкупили твои картины в Художественном салоне. Будет много денег – уже счастье.

– Ты опоздала, я этого счастья уже получила в этом году. Так что нет в салоне моих картин, уже продали.

– Тогда желаю тебе создать в Новом году новые шедевры, которые сделают тебя знаменитой. Ленка, мы тебя ждали, но я была уверена, что ты не приедешь. Почему у тебя такой голос?

– «Какой голос»? – спросил Волк Красную Шапочку, притворяясь бабушкой. – Какой еще может быть голос у больного человека? Три дня валяюсь в постели!

– Какой ужас! – воскликнула Лариса непритворно. – Почему ты скрывала? Я немедленно приеду, я не могу оставить тебя одну в таком состоянии!

– А гости? Ты что же, их бросишь? А кому они будут целовать ручки и комплименты говорить? Не дури, Лара, сиди там!

– Нет, нет, не могу я оставить тебя одну!

– А я не одна.

Наступила длинная пауза. Потом Лариса спросила, понизив голос:

– А с кем же ты?

– Приехали двое занимательных ребят. Мои друзья. Я же о друзьях сужу не по тому, что они говорят, а по тому, что они делают. На такие поступки и самопожертвование способны только настоящие друзья.

– Чем же они для тебя пожертвовали? – ревниво спросила Лариса. – Загадками говоришь. Нет у тебя таких друзей.

– Не пошли в другие компании отмечать Новый год, а собираются сидеть со мной, старой и больной.

– Я их знаю?

– Одного из них, по-моему, ты знала когда-то. Может быть, уже и не помнишь. Его Жоржем зовут. Ты меня слушаешь?

– Да! – едва слышно отозвалась трубка.

– Вот и прекрасно. Я его лечила от любви к тебе.

– Представляю.

– Он заслуживает того, чтобы его вылечить.

– Неудачник. Ты что-нибудь обо мне говорила?

– Не что-нибудь, а все! Иначе его не вылечишь быстро.

– Ну что же, желаю вам, доктор, вылечить этого пациента и взять себе, – и в ее голосе прозвучала ирония. – Тебе он подошел бы, ты никогда не была меркантильной. Для тебя все хороши: шоферы и ученые, и художники. Великая гуманистка!

– Перед любовью все равны, настоящая любовь рангов не считает. Это мое убеждение. Что ты хотела бы еще услышать?

– Как выглядит мой шофер-дворник? Возмужал, загорел под северными ветрами и морозами? Он, кажется, туда ездил со своим замминистра в командировку?

– Не знаю, возмужал он или нет, я ведь его не видела раньше. Но выглядит он, как говорят англичане, «на полмиллион фунтов стерлингов». Загорел, только загар этот не северный, тут поработало горячее южное солнце. Думаю, что был он не на севере.

– Ты так свободно говоришь?

– Они у меня на кухне, готовят новогодние закуски. Жорж целую коробку приволок всякой заморской всячины и алкоголя. Сейчас я встану, кое-как приведу себя в божеский вид, сколь это возможно, и мы сядем за стол. Выпью за твое счастье, за твои радости, пусть их у тебя будет в Новом году полный дом!

– А кто второй?

– Товарищ Георгия, врач, он меня взялся лечить. Профессор, говорят, знаменитый хирург, фамилии не знаю, а зовут его Леонид Александрович. Молодой и неженатый – упущенная тобой возможность.

– Ленка, не зли меня! – резко ответила Лариса.

– Хорошо, не буду. Но есть у меня чутье, что насчет Георгия ты крепко заблуждалась.

– Что ты имеешь в виду?

– Пока еще не знаю. Интуиция и отдельные детали. Ничего не могу сказать тебе. Только вывеска не соответствует содержанию.

Дверь распахнулась и в комнату торжественно вступил доктор с огромным блюдом с художественно разложенными закусками. За ним вошел Георгий с тарелками и вилками в руках.

– Леди энд джентельмены, хеппи нью ер! – произнес он поздравления на английском языке. – Через пять минут закончит свое существование старый дряхлый год, и наступит новый и прекрасный, который принесет нам всем, да, пусть принесет нам всем счастье и радости!

Георгий поставил на стол тарелки, бросил вилки и включил телевизор.

– Пусть последние минуты старого года отсчитывает за нас техника, она не ошибется, – сказал он и быстро расставил тарелки и разложил вилки. – В этом доме есть посуда для шампанского? – спросил он Елену.

– В этом доме есть все, чем едят и пьют, что обеспечивает нам отличие от животных. Перед вами посудная лавка, там и ищите, а я все же приведу себя хоть немного в порядок. – Она продолжала держать возле уха трубку и слушала, что ей говорила сестра.

– Извини, Лариса, я прерываю наш разговор, времени в этом году не осталось, – она положила трубку и вышла из комнаты.

Заработал телевизор, кто-то произносил торжественную поздравительную речь, елка во весь экран светилась и переливалась радужными огнями, перекрещивалась серпантином.

– Я рад, что мы остались здесь, – произнес тихо Леонид. – Никогда я так свободно себя не чувствовал. Где бы не бывал на празднике, все почему-то хотели тебя окружить заботой, не дают возможности тебе ни в чем участвовать, сиди и жди, твой удел быть дорогим, желанным гостем. Ты – гость, здесь твои желания исполняются, кроме одного – не быть равноправным, как это было в студенческие годы.

– Твое положение сгибает людей, – ответил Георгий.

– Вот почему я и радуюсь сегодняшнему Новому году. Ощущение легкости, свободы, независимости и молодости.

– Вот и я! – оторвал их тихий голос Елены.

– Бог ты мой! – только и воскликнул Георгий. – А куда делась хозяйка – эта больная и несчастная Елена Васильевна? – он вскочил и выглянул за дверь. – Там ее нет! – обошел вокруг худенькой, стройной фигуры, затянутой в шикарное бордовое длинное платье, оглядел ее распущенные каштановые волосы, светящиеся голубые глаза и в изумлении покачал головой.

– Доктор, что вы скажете? А тут лежала Золушкой!

– Доктору нечего сказать. Доктор убит, сражен, – пробормотал Леонид в смущении, не спуская с Елены восхищенного взгляда. – Садитесь! – поспешно вскочил он, придвигая ей стул. – Вам нельзя ходить!

– Мне все можно! – улыбалась Елена смущенно, видя их искреннее восхищение. – Сегодня все можно, а завтра – я в ваших руках, самая послушная пациентка.

И в эту минуту раздался бой курантов. Жорж схватил бутылку шампанского, аккуратно, без лишнего шума откупорил ее и налил искрящийся напиток в хрустальные бокалы.

– Всем взять бокалы! – торжественно предложил он. – С Новым годом вас, дорогие мои друзья!

С последним ударом кремлевских курантов они с мелодичным звоном соединили бокалы, и та же самая картина повторилась на экране телевизора. Молча, торжественно мужчины встали и стоя выпили шампанское. Елена сделала глоток и поставила бокал.

– Мне давно так не было приятно и радостно. Я никогда этого вам не забуду, Георгий и вам, дорогой Леонид Александрович!

– Ну, зачем так торжественно? Меня ведь тоже можно звать просто Леонид.

– Как-то неудобно, все-таки ученый, – ухмыльнулся Жорж и взялся ухаживать за Еленой.

– Вот тебе неудобно, ты меня и зови по имени-отчеству, – не остался в долгу Леонид. А с Леной мы вообще скоро перейдем на ты, как только выпьем по рюмке твоего отравного иностранного зелья.

– Позвоню матери! – поднялся Георгий. Он набрал номер и вдруг радостно закричал: – Алешка, ты ли это, скотина? Когда заявился? Ничего не выйдет. Нас трое: я, Леонид и очаровательная женщина! Клянусь, она не шпионка! Поздравь мать, поцелуй ее, скажи, что едешь знакомиться с женщиной, о которой все известно, она не агент иностранной разведки! Дай мне мать! Дорогая моя мамахен! Сердечно поздравляю тебя с Новым годом! Извини, но сегодня мы нарушили наши семейные традиции: Новый год не дома. Отпусти Алешку, круг старых друзей! Спасибо, целую тебя! Я знал, что ты не обидишься. Дай трубку Алеше. Мы рядом, в соседнем доме. Да, именно там. Квартира 77. – Георгий положил трубку и взглянул на Елену. В ее глазах читалось любопытство, и он поспешил сообщить:

– Через несколько минут вы будете иметь возможность познакомиться, – он поискал высокопарных слов и, не найдя, просто добавил: – с моим братцем Алексеем Барковым. Я не ошибся, вы действительно не являетесь агентом ЦРУ?

Елена рассмеялась, она выглядела счастливой, ей нравились эти ребята со своими остроумными шутками, веселым открытым характером. С ними было легко и свободно, они не умничали, не старались показать, что что-то знают такое, чего она не знает. Этот ученый хирург принял ее так, словно знала она его с давних пор. К Жоржу у нее было не совсем определенное отношение, он был для нее за прозрачной стеной, она его хорошо видела, слышала, но проникнуть за эту стену не могла. Единственное, в чем она была убеждена, – Георгий не тот, за кого он упорно себя выдавал, он не тот простак, который представлялся Ларисе. Ей думалось, что в его лице она столкнулась с сильной скрытой личностью, наделенной умом и волей. Они были совсем из другого мира, не из того привычного, в котором она жила и знала способности и возможности каждого, кто входил в ее круг. Ей нравилась их прямолинейность, они не стыдились своих чувств, не скрывали своих привязанностей и не притворялись добрыми из вежливости, воспитанной в семейном кругу. «Каков же этот Алеша? Почему-то я с волнением жду появления этого человека. То ли потому, что Георгий создал вокруг него ореол таинственности? Или обыкновенное женское любопытство? При всем при этом мне чертовски плохо! Шампанское вообще выбило меня из колеи».

– Вы почему не пьете, не едите? – Жорж, налей нам всем вот из этой пузатой посуды, – она ткнула пальцем в черную бутылку.

– О ужас! Какое кощунство – «пузатая посуда»! – воскликнул он. – Это же всемирно известный французский коньяк «Наполеон»! Вы должны были сказать: «Нельзя ли нам отведать этого божественного напитка, из этой красивой черной бутылки? И когда бы вы прониклись благоговением, я бы вам налил рюмочку.

Леонид не стал дожидаться конца благовоспитанной речи, он откупорил бутылку и налил в рюмки коньяк.

– Я предлагаю выпить за скорейшее выздоровление хозяйки и пожелать ей радости и счастья! – Он взял руку Елены и поцеловал. Они выпили, и Елена Васильевна тоже решительно осилила свой коньяк и весело рассмеялась.

– Вот это больная! Пью как алкоголичка – до дна.

Алексей появился в комнате без стука, он был в элегантном темном костюме неведомой иностранной фирмы. В одной руке у него был сверток, в другой он держал бордовые розы. Сначала они не заметили его, и он несколько секунд глядел на их веселые лица. Первым его увидел Леонид, он вскочил и радостно крикнул:

– Алекс пришел!

Барков подошел к Елене и, глянув ей в глаза, тихо сказал:

– Это вам, – он протянул ей розы, – с Новым годом!

Преодолевая слабость, Елена встала, ее растрогали эти цветы в новогоднюю ночь, внимание людей, о которых еще несколько часов назад она и понятия не имела. Коньяк быстро дал о себе знать. Елена раскраснелась, появилось ощущение легкости и свободы.

– Берите себе стул, садитесь, – пригласила она.

– Вот, тут мама прислала, – положил на стол сверток Алексей. Георгий развернул, там оказался большой кусок пирога.

– Узнаю мать! – воскликнул он. – Она мастер на такие штуки! Вот у нас и праздничный пирог! Леонид, налейка-ка опоздавшему вот из этой черной пузатой посуды – подчеркнул Жорж «пузатую посуду». Елена рассмеялась.

– Это он меня дразнит, за неуважение к «Наполеону».

Леонид налил всем коньяку, взял чистую тарелку, положил закуски Алексею и хлопнул его по плечу:

– Давай, включайся!

Они снова выпили, закусили, налили еще по одной, и беседа потекла легко и непринужденно.

– Елена Васильевна, вы даже себе не представляете, какая замечательная личность сидит перед вами, – указал Алексей на Леонида Александровича. – Его знают в Англии, во Франции – там есть его бывшие пациенты, которых он ездил туда оперировать. Мы в детстве дали ему кличку Доктор, и он нас не подвел, он Доктор с большой буквы! – торжественно произнес Барков и быстро налил всем коньяку, – Я горжусь, что знаком с тобой, что мы друзья, и хочу предложить тост за будущего академика. А ты им будешь, я уверен! Я пью за академика! – Алексей одним глотком выпил коньяк и поставил на стол рюмку. – Можно, Елена Васильевна, я погляжу ваш иконный букет? – Он встал и принялся внимательно рассматривать божественные лики и короткие надписи, сделанные, очевидно, хозяйкой: где, в каком месте найдена икона, век, и чьей кисти она принадлежит.

«Судьба играет человеком, – подумал он вдруг, – еще утром Лазарев сказал мне об этой женщине, как помощнице Альпера, а Новый год я встречаю в ее обществе».

– Знаете, Алеша, любопытная деталь: я никогда не думала, что в составе красок некоторых икон окажутся радиоактивные элементы. Вон та деревянная доска, на ней Бог-отец, которая в середине, словно подвергалась специально облучению. Возможно, это космического происхождения, и на протяжении десятков лет происходило накопление, или краски специально подвергались облучению каким-то элементом для их прочности или чего-то еще. Это явление новое, надо его изучать. Пища для науки.

– Неужели никто этого раньше на знал? – спросил заинтересованно Барков.

– Раньше экспертизой занимались художники, а я по образованию химик-физик или, правильнее, физик-химик, и подвергаю анализу изображение с других позиций. Вот и обнаружила. Умница! Ах, какая же ты умница, Елена! – обрадовался Алексей и внимательно посмотрел на молодую женщину.

– Вам это интересно? – спросила она, наблюдая за ним.

– Как всякому обывателю, – уклонился он от ответа.

– Нет, Елена Васильевна, он ничем просто так не интересуется, такова его профессия, – засмеялся доктор, для которого последняя рюмка коньяка была, очевидно, лишней. – Лучше скажи нам, ты себе шпионов подобрал? Работать же надо!

– Жизнь сама подобрала, – принимая шутку, ответил Барков.

– Нет, он не шпион, не думай! Просто доктор химических наук, языками владеет. Красавицу-жену купил себе, усыпает ее золотом и бриллиантами. День рождения был у его жены, в ресторане гостей было добрую сотню, а браслет он ей подарил – в каталоге редкостей значился. На днях один иностранец хотел его вывезти по справке, выданной вашими экспертами, Елена Васильевна, что он художественной ценности не представляет. Вот какие загадки нам иногда жизнь подбрасывает. И ломай голову, чтобы ученого не обидеть, иностранца не оскорбить и тех прохвостов, что русские раритеты разрабатывают к ответу призвать.

Они внимательно слушали Алексея, не бросали реплики. Щеки Елены, еще несколько минут назад раскрасневшиеся от вина, вдруг побледнели, она закрыла глаза и молчала, но Леонид Александрович увидел эту перемену и понял, что ей совсем плохо. Он вскочил и помог ей встать.

– Завели тут дурацкий разговор! Давайте-ка в постель. – Он довел ее до тахты, откинул одеяло и заставил лечь прямо в новогоднем платье.

– Все, кончилась новогодняя ночь! – решительно произнес доктор и подошел к телефону. Он вызвал машину скорой помощи, и все стали ждать.

Никто не хотел говорить, они молчали, каждый погруженный в свои мысли.

– Я испортила вам такой вечер! – виновато сказала Елена.

– Нет, Елена Васильевна, мы никогда не чувствовали себя так хорошо, как сегодня, и искренне огорчены, что приходится отправлять вас прямо из-за праздничного стола в больничную палату, – огорченно сказал Леонид.

– Мы навестим вас завтра, уже сегодня, – заметил Алексей. Не огорчайтесь, лишь бы все кончилось для вас хорошо.

«Скорая помощь» не заставила себя ждать, двое дюжих санитаров с носилками появились в комнате.

– Вы позволите мне самой спуститься вниз? – умоляюще посмотрела Елена на врача, который приехал со «скорой помощью». Тот кивнул головой. Георгий помог Елене надеть пальто и повел ее к выходу. Все двинулись следом.

Леонид уехал вместе с Еленой. Братья молча стояли у подъезда под крупными снежными хлопьями.

– С Новым годом, Жорж! – тихо сказал Алексей. Будет ли он для тебя счастливым в личной жизни? Старый, как я понял, принес тебе большие огорчения. Та красотка, жена ученого – Лариса. Я недавно об этом узнал, только не имел возможности предупредить тебя. Ты же как с корабля на бал – из Бразилии и сюда, даже мать тебя не рассмотрела.

– Он в чем-то замешан, химик?

– Не знаю. Посмотрю, как он поведет себя после того, как Лариса побывает в клинике у Елены Васильевны.

– Так ты что – намеренно?..

– Случай меня заставил. Да это и неважно. Химик – загадка для меня, но есть факт, который нельзя игнорировать. Он проезжал там, где убили человека.

– И все-таки ты не имел права втягивать Елену…

– Нет конечно! То, что я сделал, не совсем честно. Но хочу тебе еще кое-что сказать. Мне очень не хочется портить тебе новогоднее настроение, но оставить недосказанным то, что я хотел бы сказать, мне не хочется. Елена Васильевна, очевидно, прекрасный человек. Но ты знаешь, где она работает?

– Она художник! Тут и размышлять не надо.

– Есть один очень крупный эксперт по художественным ценностям. Елена Васильевна у него помощник, и при том авторитетный. Иногда ее слово бывает более весомым, чем главного эксперта. А это означает: уйдет ли какая-нибудь художественно-историческая ценность за рубеж или не уйдет. Может быть, и тот браслет… При этом следует иметь в виду, что отношения между Еленой Васильевной и главным экспертом, по некоторым сплетням, довольно… – Алексей остановился, подбирая нужное слово.

– Тесные, хочешь сказать? – подсказал Жорж.

– Были, говорят, тесные. Она ездила вместе с ним в Сочи на машине и жила там же в гостинице, где и он. А там в это время находился человек, которого вскоре убили. Конечно, он может быть здесь как пятое колесо к возу, но мне очень не нравится эта сложившаяся цепочка: Альпер – Елена Васильевна, Елена Васильевна – химик и тот сомнительный иностранец. Вот так-то, Жорж! Смотри, какую головоломку нагородила жизнь. Как съездил? Бразилия танцует?

– Танцует! – ответил механически Георгий. – Привез одно дельное торговое соглашение. Да, как же жизнь может все переплетать! – вернулся он к тому, что ему открыл Алексей. – Больше восьми миллионов населения в Москве, так надо же так закрутить, что три человека замешались в одном деле. Ты уж поделикатней.

Алексей тихо рассмеялся и хлопнул Жоржа по плечу.

– Ну что? Домой? Посидим с матерью, посмотрим концерт. Отключимся от всего, хотя бы на несколько часов, – они решительно пошли по улице и вскоре пропали в снежной мгле, и снег засыпал их глубокие следы.

* * *

Встретились они в парке и медленно двинулись по заснеженной аллее, мягко поскрипывая по свежему снегу. Здесь была удивительная тишина, хотя оживленная трасса проходила недалеко. Лазарев даже не поверил в эту тишину и, приостановившись, прислушался.

– Что случилось? – спросил Барков, оглянувшись назад.

– Ничего! Тишину послушал. Живем в сплошном гуле, что для слуха тишина необычна. Значит, Елена Васильевна тебе рассказала про радиоактивные элементы на иконах. Забавно! Ты понимаешь значение этой информации?

– Конечно. Я даже сказал, что она умница.

Лазарев уставился на Баркова.

– Это я мысленно ее похвалил. Такая умница, додумалась до такой важной детали. Вот теперь все выстраивается. Когда я ее навестил в клинике, мы долго с ней беседовали на разные темы, и я кое-что от нее узнал.

– Надеюсь, это не вызвало подозрений?

– Что я сотрудник госбезопасности – ей это известно от моего брата и профессора Дорохина. Я же не подозревал, что женщина, о которой вы мне сказали накануне, связанная с Альпером, это и есть Елена Васильевна. А когда я уже был там и увидел эти иконы, да еще она стала рассказывать про радиоактивность, я понял, где я нахожусь. Так вот, в клинике у Дорохина мы говорили о всякой ерунде, а все остальное было экспромтом по ходу событий. Самое важное: я спросил ее, знает ли ученый-химик, ее родственник, об открытии. Она засмеялась и говорит, что он акула, таким нельзя даже башмак показывать, отхватят ногу. Как к ней попадают эти иконы? Их поставляет Серж с целью последующей продажи иностранцам, такая версия. На самом деле Серж требует от Альпера физико-химической экспертизы, а такую экспертизу, как думал Альпер, может сделать Рябов, доктор химических наук, а фактически по его просьбе делала в его оснащенной лаборатории Елена Васильевна. Вначале она не обратила внимания на радиоактивные элементы в красках, да и посчитала, что так может быть. Поэтому она предоставляла Рябову результаты исследований и там указывала уровень радиоактивности. Дальше она уже с этими иконами дела не имела, а Альпер, не ставя ее в известность, тихо сочинял к ним справки, что они художественной ценности не имеют, и кто-то спокойно их увозил за рубеж. Любой турист мог это сделать.

– Понятно! Потом достаточно разложить карту района, где эти иконы покупались, и для специалистов не требуется объяснений. Затем Елена Васильевна, руководствуясь собственными мотивами, перекрыла источник информации. А «молчаливые» иконы Сержу были не нужны.

– Да! И он их бросал Альперу, а тот в свою очередь хотел облагоденствовать Рябова, делал ему подарки иконами, вызывая у последнего скрежет зубов, так как он был равнодушен к такой живописи и считал, что за подобную экспертизу следует ему платить в два раза больше. Однажды он хотел все эти иконы выбросить на свалку, но тут Елена Васильевна подвернулась и стала обладательницей этой прекрасной коллекции.

– Откуда тебе известно, что Серж бросал эти иконы Альперу?

– Я подумал на основании слов Елены Васильены, что заказчик делал ему подарки иконами. Она же Сержа не знает, а тот платил за экспертизу и липовые справки солидные деньги. Альпер же переправлял Рябову эти иконы в подарок и, естественно, гонорар, который не устраивал ученого-химика, хотя всю работу выполняла Елена Васильевна.

– Понятно! Выходит, Елена Васильевна оборвала им информацию и фактически, не подозревая этого, дезинформировала их, сведя на нет все усилия по радиационному контролю за северным районом страны.

– Насчет сплетен об Альпере и Елене Васильевне. Она действительно ездила с Альпером в Сочи в известное нам время. Но там он её бросил, как сама она определила поведение своего начальника, и два дня где-то пропадал. По ее предположениям, у него там есть женщина. Зачем он брал ее с собой, она объяснить не может, хотя он выдвинул веский предлог, там предстояла, якобы, важная экспертиза, а на самом деле – никакой экспертизы и даже намека. Когда Елена Васильевна высказала мысль, что хотела бы вернуться в Москву самолетом, он очень обрадовался и сумел достать ей билет на утренний самолет. Своей женской логикой она пришла к выводу, что Альпер показал ее той даме, чтобы вызвать ревность. А когда они помирились, то с радостью избавился от Елены Васильевны. Таковы версии и факты.

– Такова сказка! – не согласился сразу Лазарев. – Сказка – ложь, да в ней намек. Не почуяла ли она твоего интереса к Альперу, к Рябову и вообще ко всей этой иконной эпопее?

– А кто ее тянул за язык по поводу радиоактивности? Ну посмотрел человек иконы, это же элементарное любопытство.

– Любопытство кого? Ей же известно, что ты из КГБ, а если она как-то в этом деле, то лучше придать этому откровенную видимость. Хотя информация ее для нас очень ценная. Мне не нравится Серж.

– А почему он вам должен нравиться? – улыбнулся Барков.

– А потому, что нет действий, пассивен, а отсюда и мы топчемся на месте или идем постфактум. Он ведет нас, а не мы ему навязываем действия. Мне думается, он уже «наскреб» несколько статей уголовного кодекса.

– А что бы вы хотели ему предъявить без натяжек?

– Организацию антисоветской акции – это Катя Маслова. Откровенное подстрекательство к нелегальному переходу границы – свидетель Райский. Тут и телефон в Париж и т. д. Князь – вот ударная сила: печатание антисоветских листов по заданию Сержа. Черняка ему не подвяжешь, но факт имел место, он ему предложил вариант побега. Два убийства и ни в одном нет зацепки, кроме косвенных улик: окурки сигарет «Вайсрой» да визит в Одессу, кстати, недоказанный. Я уверен, что Куц был в Одессе, когда взяли иностранного моряка за хулиганство, но это все подозрения. Нужно, чтобы кто-то сказал: «Это он, я его видел здесь тогда-то». Ведь он у матери не появлялся, а если и появлялся, то не жил у нее. Где-то же он слонялся, но не жил у нее. Где-то же он слонялся, в ресторанах, пивных. Давай-ка, проветрись в Одессу, а то ты тут совсем закиснешь возле Екатерины.

Барков хотел что-то сказать, но Лазарев махнул рукой:

– Пока твоя главная роль та, что ты сейчас играешь. На мои шутки не обижайся, это я от старости. Сказано сидеть в стороне от горячего дела – сиди! Чтобы комар носа не подточил! Ты думаешь, я после встречи с тобой сразу еду в Комитет? Проверяюсь! Чует мое сердце, не зря вся эта конспирация, и фотопроверки, и библиотека. Какое главное качество чекиста?

– Уметь терпеливо ждать! – отчеканил с улыбкой Барков.

– То-то! – улыбнулся в ответ Лазарев. – Как попугай работаешь. Нет что-либо свое предположить, из меня мозги выжимаете. Распустил я вас. Раскрепостил, про дисциплину забыли.

Алексей Иванович расхохотался.

– Ты чего?

– Я давно не слышал про гайки.

– Не слышал, так скоро ты их почувствуешь. Вот закончим дело Сержа, съездишь в Голландию или Бельгию – тогда и закрутим гайки…

…В Одессе в аэропорту Алексея Ивановича встретил капитан Лесняков, словно специально одетый небрежно в старенькую джинсовую на меху куртку, из-под которой виднелась красная рубашка с расстегнутым воротом. На голове, несмотря на довольно теплую погоду, у него красовалась лохматая, длинноворсная, неизвестного зверя шапка.

«Не знал бы, что это чекист, – подумал Барков, – принял бы за Мкртчана. Только у этого брови не такие густые, а выражение лица… Вот они, шутки природы над человеком», – улыбнулся он своему коллеге. Сам Алексей Иванович являл собой столичного гостя: в светлом плаще на меховой подстежке, без головного убора, в костюме и галстуке. Он уже знал историю с «милиционером» и Грейпом и отнесся к Леснякову с уважением.

– Послушай, Алеша, – сразу же перешел на «ты» Лесняков, – по правилам хорошего тона, в Одессе гостя ведут в Гамбринус, – сказал он и улыбнулся широкой, доброй улыбкой, так, словно знал Баркова давным-давно. – Ты, надеюсь, знаешь, что такое Гамбринус?

– Доводилось, – ответил Барков. – Куприна, говорят, сделали в Гамбринусе.

– Ах, кого только Одесса не вывела в люди! – как истый патриот города, воскликнул Лесняков с заметными нотками гордости и самодовольства. – И Бабель тут пивал пиво, хотя жаловался на желудок, а уж Ильф и Петров без Гамбринуса и дня прожить не могли. Сам увидишь, там есть стена, на ней кое-где сохранились автографы, ну, может, и не настоящие, но Гайдар тут подлинный – сын.

Они вышли из машины на площади Мартыновского, дальше проезд был закрыт, и Лесняков не хотел без нужды пользоваться своим преимуществом. По узкой улочке выбрались на Дерибасовскую и тут же завернули за угол к скромному подвальчику, огороженному металлической решеткой. В подвальчике было довольно многолюдно, словно Одесса в этот день и не работала совсем. Люд был самый разнообразный: от босяков до пижонов в штанах-«пирамидах» и черных штиблетах с белыми носками. Только пиво было лишь одного сорта.

– Когда-то здесь можно было выпить какое душе угодно пиво, – заметил печально Лесняков, ставя на столик две кружки с янтарной жидкостью. – Но все-таки, и ты мне поверь, Алеша, в Одессе самое лучшее пиво во всем Союзе. А ваша Москва стоит по пиву от нас как мы стоим от голландской «Стеллы».

Они выпили пиво, закусили кусочками воблы, которую им подал какой-то босяк, видно, знакомый Леонарда, и Барков похвалил пиво не из вежливости к хозяину, а действительно оно оказалось довольно вкусным и действительно напоминало собой пиво.

– Все, теперь можно и працювать, – сказал Лесняков, поднимаясь и направляясь к выходу. – Я тут кое-что наметил, когда мне сказали, что будем работать. Мы идем в один шалман, где тоже есть пиво, но, наверно, его разводят ослиной мочой, поэтому пить там не будем, а работать-таки да.

Они вернулись к автомашине. Лесников открыл дверь, дождался, когда Алексей усядется, и рванул машину вперед.

– Эй, Леонардо, ты же пиво пил и гонишь машину, – заметил Барков.

– Настоящий одессит только тогда хорошо ведет машину, когда побывает в Гамбринусе! – залихватски ответил Лесняков. – Никто никогда не узнает, что я пил пиво, потому что от одесситов всегда пахнет пивом, а от одесситок – французскими духами. В этот шалман я вызвал одного знакомого, раньше он в загранку ходил, но стал часто попивать, теперь крутится среди иностранных моряков и кое-что перекупает. Ему бы уже сидеть да сидеть, в кичмане уже все слезы иссушили, а он все еще на свободе. Справочное бюро на ходулях, всю нечисть знает, которая в Одессе есть и появляется. Думаю, он как раз нам и требуется.

Ехать было недалеко, и уже через несколько минут они пробирались в тихом переулке между какими-то ящиками и коробками, пока не оказались перед новой отструганной и неокрашенной дверью.

– Лева разбогател, – заметил капитан и погладил желтоватые доски. Если и внутри так, то не я буду, если Лева не женился. Такому босяку нужна хорошая и добрая Сара, чтобы он выглядел человеком.

Все это он успел сказать, прежде чем они переступили порог пивной. Да, внутри действительно было чисто и стояли такие же выструганные столы и скамейки, хотя снаружи весь этот дом своим мрачным видом утверждал, что построили его еще при царе.

– Ха, ты только погляди! – заметил Лесняков. – Он даже стойки смастерил для тех, кто хочет заскочить, выпить кружку и бежать своей дорогой.

Пивная была занята только наполовину, но Леонард сразу заметил среди посетителей лохматого человека неопределенного возраста с помятым лицом, одетого в американские джинсы, в меру потертые, чтобы быть очень модными, и светлую рубашку с накладными карманами и блестящими пуговичками. Куртка его лежала рядом на стуле, занимая место. Кроме неостриженной головы он являл собой чистоту и аккуратность. Перед ним стояли две кружки пива, но он был занят тем, что чистил рыбу.

– Алесик, ты еще не начал? – спросил его Лесняков и слегка хлопнул по плечу.

– Только я же так не люблю! Сказал, что будем вместе пивом баловаться, вот я и жду. Обожаю угощать! Эй, карапуз, – позвал он пробегавшего мимо молодого человека, который никак не мог быть карапузом. – Еще принеси кружку для приятеля.

Они познакомились, и Лесняков прямо сказал Алесику, что с ним товарищ из Москвы.

– Если бы они знали, эти вокруг, с кем я пью пиво! – мечтательно улыбнулся Алесик, блеснув золотыми зубами и оглядывая пестрых любителей пива. – Вы были третий помощник капитана, а я – матрос! Но скажите же мне правду, я был шикарный матрос! Ай-ай-ай! Какой был матрос! Ничего родного на мне не было: ни сверху, ни под, все из заморских лавок!

– Да, да, помню, Алесик, как ты шикарно выглядел, когда я тебя нашел в Бейруте, в одних трусах и заморской душегрейке какого-то нищего грека! – ухмыльнулся Лесняков.

– Леонард Васильевич! – простонал Алесик, – то же случай! – с ударением на последнем слоге возразил он. – Тот громила в карты играл, как у нас в Одессе ни одна собака не играет! Да-а-а! – мечтательно произнес лохматый, вспомнив былые времена. – Грешен, люблю чистые зубы и шикарное белье! Предложи мне красотку с Дерибасовской или белье – возьму белье! А что, Леонард Васильевич, нужда во мне? Вы позвали, и я тут!

– Нужда, Алесик, нужда! Посоветоваться как со старожилом, и твоя феноменальная память нужна. Одесса – это же твой родной двор: всех знаешь, всех помнишь. Кто был и кого еще не было.

– Ано так, ано так! Страдать, правда, начал. Это же надо, увижу незнакомую хармчку и потом обливаюсь – память буксует. А выходит, вообще первый раз вижу. Пришлый какой-нибудь ферт.

– Нам бы где-нибудь уединиться, Алесик! Потолковать, посмотреть. Все-таки не для каждого это глаза.

– Это же надо! Проблема! Эй, Лева! – позвал Алесик высунувшегося из-за перегородки человека. – Могу я с дружками без этой шпаны посидеть? У тебя пивной бар или пляж в Аркадии? Набилось, слов не слышно! День открытых дверей! Первое сентября у него! Жванецкого ждут! Чего собрались? Пива не видали!

– Алесик, об чем шум? Об этих людях? Сейчас отгородим! Ходите за мной, – он повел их за ширму и там стал спускаться по каменной лестнице. – Тут балка над головой, не стукнитесь. Она железная, была бы деревянная – еще ничего, – указал Лева предупредительно и пошел дальше.

Они вошли в небольшую комнатку с тремя креслами и столиком. На стене висел большой календарь с обнаженной красоткой, пол устлан мягким цветным паласом. Угол занимал холодильник. Шум сверху сюда не долетал. Лева открыл дверцу холодильника, где выстроились в ряд банки с пивом, и, улыбнувшись большим зубастым ртом, гордо оглядел своих гостей.

– Годится? – спросил он, доставая из шкафчика стаканы с толстым дном.

– Годится! – ответил Алесик. – Почем это у тебя?

– С чего ты взял, что тут почем? Тут все без почем, раз ты у Левика в подземке. Это же камера для друзей! Я пойду, а вы тут прохлаждайтесь, – Лева скрылся за дверью.

Лесняков вытащил из кармана толстую пачку фотографий и бросил на стол.

– Алесик, ты не мог бы поглядеть мою коллекцию? Может, кого видел. Это так, в порядке профилактики.

– Знаю я вашу профилактику. Слышал, как называют улицу Бебеля, где ваша КГБ обитает? Самая длинная улица в мире. А почему? А потому, что с одного конца войдешь, а с другого выйдешь аж через пятнадцать лет, – засмеялся Алесик, довольный собственной шуткой.

– Ну, тебе это не грозит. Валюту ты не коллекционируешь. С иностранцами?!.. Чего не знаю, того не знаю! – отрицательно махнул ладонью Лесняков. – Так как насчет моих снимков?

Алесик открыл холодильник, вытащил три банки пива, откупорил, уселся поудобнее в кресло, положил на колени пачку фотоснимков и принялся внимательно разглядывать. Он просмотрел всю пачку, бросил ее на стол, оставив в руке лишь один снимок. Отодвинул его от глаз на вытянутую руку, удивленно воскликнул:

– Так это же Ангел. Шоб я так долго жил! Це же Серафим! Постарел, куклятник, но пижон, видать, пижон! Чего галстук один стоит! Только в Одессе можно такой выманить! Нет! Это же надо! Мильон лет как сгинул, а встретились! Где он сейчас? Все в куколки играет?

– Увлекался? – спросил Лесняков.

– Увлекался? Он на эти дела бы мастак. Помню, как-то дипломат иностранный доллáры ему торганул. Так Ангел Серафим такую «куклу» смастерил из четырех сотенных бумажек и пачки нарубленной макулатуры, что дипломатик, наверное, до сих пор не опомнился. Натуральная же была «кукла»! Вся Одесса хохотала!

– Он давно был здесь?

– Леву надо попытать. Они у него верятся, как бабы перед зеркалом. А если «попугайчики» есть, тот тут и спят. Леонард Василич, про «попугайчики» я так – никто валюту не имеет.

Алесик высунулся за дверь и крикнул:

– Лева!

Лева вошел, в руке у него была вобла.

– Я подумал, что с воблой пиво лучше. Не то, что твой бычок.

– Это же надо, до чего умный!

– Не умный, а сообразительный, – не обиделся Лева.

– Послушай, сообразительный Лева, это же Ангел, неправда? – сунул Алесик к его глазам фотографию.

– Ну и что?

– Ангел?

– Ну и что, я спрашиваю?

– Ты что, не понял? Или совсем тупой?

– Я же понял! Я же ответил, что он.

– Ха, вы только поглядите на него, он же ответил: «Ну и что?»

– А что я должен сказать? Я же ответил: «Ну и что с того, что это Ангел? Какая мне корысть или навар?

– Ты его давно видел?

– А он что, уже умер?

– С чего ты взял?

– Я не взял, я его пивом угощал. Думал, что умер.

– Когда угощал? Лева, это мои друзья, они интересуются. Поэтому скажи, как есть. Ангел где-то задымил.

– Вечером, месяц назад. Он спросил: «Лева, пиво свежее?» Я сказал: «Свежее!» А что? Если бы я сказал: «Несвежее!», он бы пить не стал? Стал бы! Но я лучше скажу человеку приятное. Он же пришел услышать приятное и с удовольствием выпить. Он выпил и ушел, сам ушел. Я его не спрашивал, я вопросов никогда не задаю. Если хотят – сами скажут.

– Лева, ты стал такой говорливый, – заметил Лесняков. – Наверно, женился, оттого такие перемены.

– Откуда видно? – удивился Лева. – Леонард Васильевич, я просто растерянный. Знаете анекдот про Мойшу, который жил на одной лестничной клетке с вашим КГБ? Каждое утро они встречались, и Мойша говорил КГБ: «Добрый вечер!» КГБ и спрашивает: «А отчего ты каждое утро говоришь “добрый вечер”!?» А Мойша отвечает: «Когда я вас вижу, у меня в глазах темно, я думаю, уже вечер!» – и Лева сам захихикал над своим анекдотом.

– Ей-Богу, женился! – воскликнул Лесняков. – Дверь новую смастерил, столы, скамейки и в чистом халате ходишь.

– Нет! Не тот признак! Это я развелся, – вскинул гордо голову Лева.

– Ну наконец-то! – воскликнул Алесик. – Он же у Домны раб был: кухарка, прачка, поломойка, посудомойка и еще кем ты у нее был?

– Штатным дураком!

Барков с улыбкой слушал весь этот одесский треп и удивлялся их способности не лезть в карман за словом.

– Ладно, семейные дела обсудили. Теперь скажи, штатный умник Лева, почему ты решил, что он был здесь с месяц назад? – вернул их к цели визита капитан.

– Я сказал: «Месяц назад». Как раз сегодня месяц.

– Фантастика! – удивился Лесняков.

– Никакой фантастики. В этот день я бросил курить. А Симка меня угощал сигаретой. Говорит, особенные, ароматные, голова кругом пойдет, миллионеры смолят такие. Они мне и задарма не нужны. «Вайсрой» – это же соломка! А он мне заливал! – презрительно, с усмешкой закончил Лева.

Говорить уже было не о чем. Чтобы не обидеть Леву, который очень хотел быть гостеприимным, они выпили по банке немецкого пива и покинули пивную.

– Ну что, Алеша? – спросил Лесняков.

– Сошлось, Леонард! Был он здесь, когда брали того Грейпа, все видел, он и проинформировал посольство. Значит, он и ходил на связь. А что с Грейпом?

– Он только курьер. И при том нештатный, а разовый, случайный. Дали сумку с деньгами, кстати, сигареты «Вайсрой» тоже, сказали, где будет встреча. Связь беспарольная, Серж должен был сам к нему подойти и спросить, привез ли он для него посылку. Вот и вся техника. Я его пару раз так накачал, что он с радостью мне все выложил. Потом я его научил, как вести себя перед следователем. В общем, уплатил штраф и сумму на лечение парню. Во какой я заботливый, – засмеялся Лесняков. – Ты когда в Москву?

– Завтра, сегодня не хочется ехать, когда еще попаду в Одессу. Значит он, гад, и того забулдыгу отравил, по времени сходится, да и окурок от «Вайсрой».

– На этом обвинения не предъявишь.

– Не предъявишь.

– Постой минутку, я позвоню, – Лесняков пошарил в карманах куртки, выудил монетку и вошел в автомат.

– Суня, радость моя, как хорошо, что я тебя застал. Да не волнуйся, я даже в шапке хожу. Суня, слушай меня внимательно, от этого зависит дружба между двумя городами: Одессой и Москвой. Товарищ из Москвы очень хотел бы с нами поужинать дома. Ты как? Чего мне взять? – Лесняков посмотрел внимательно через стекло на Баркова, усмехнулся и понизил голос: – Знаешь, Суня, он не красавец, но примерно как я, может, чуть похуже, – захохотал, довольный. – В общем так, Алеша, получаешь увольнительную до девятнадцати, а потом у меня за столом.

Они расстались, и Алексей Иванович решил пешком походить по улицам от вокзала до Дерибасовской и обратно. На его пути было много комиссионных магазинов, перегруженных заграничным барахлом. Барков стал прикидывать, что бы купить Кате в подарок. Духи, одеколон, различные безделушки, украшения: всего этого оказалось так много, что он ходил из магазина в магазин и все не мог решиться что-то купить. И только в последнем, когда уже рядом был вокзал, Алексей решился и купил заколку для волос из разноцветного жемчуга. Поколебавшись немного, он еще прикупил французские духи «Пуасон», и лишь на улице разглядел, что разливались они в Турции. «Ладно, – согласился он мысленно, – пусть будет «яд», прочитал он название по-английски «Пойзен».

На звонок вышел Леонард в ковбойке, которая подчеркивала его великоватый живот. Он ввел Алексея в комнату, где уже был накрыт стол и стояли живописные заграничные бутылки. «Отведаем, что Бог послал», – вспомнились слова из «Двенадцати стульев». И добавил: «А Бог в тот день послал…», Барков окинул восхищенным взглядом то, что послал Бог, и что можно купить только в Одессе и только на Привозе.

– Вот моя Суня! – представил Леонард очаровательную женщину, которой было уже за сорок, но еще не пятьдесят. Ее серые лучистые глаза глядели на Алексея с любопытством. Она вдруг улыбнулась, показав прекрасные кораллы зубов.

– Меня зовут Люся. А вы действительно такой же красивый, как мой Леонард.

Лесняков расхохотался, улыбнулся и Алексей, обстановка сразу стала такой приятной и свободной, что Барков почувствовал себя так, будто знал этих людей не первый год. Пока Люся еще несколько секунд разглядывала Алексея, он успел быстро ухватить все ее достоинства. У нее уже намечался второй подбородок, она была слегка полновата. Возрастная особенность спокойных и довольных жизнью женщин, полнота ее не портила, а как раз соответствовала тому, что у одесских евреев зовется красотой.

Она протянула руку, и Алексей почувствовал, что рука эта была сильной и не соответствовала представлениям о фигуре.

Когда уже были отведаны напитки из всех бутылок и настроение было прекрасным, пришел паренек, чертами лица схожий с Люсей, но с широкими брежневскими бровями.

– Это наш доктор Андрэ! – представила его Люся, и глаза ее засветились любовью и лаской. – Ты посидишь с нами?

– Нет, мама, я побуду у себя. Мне надо кое в чем разобраться. «Слишком серьезный парень», – подумал Барков. Но Люся сразу все разъяснила, как только он вышел из комнаты:

– Неудачная женитьба. Переживаем очень. Но как будто теперь все уже решено.

– Алеша, пойдем покурим, – предложил Леонард, явно не желая говорить и слушать что-либо об этой их семейной тайне.

Они вышли, и Леонард поставил на плиту кофейник. Барков оглядел небольшую аккуратную кухню, обставленную гарнитуром, и спросил то, что ему уже давно хотелось узнать:

– А что это за история с Алесиком в Бейруте?

– О, это потрясающая история! – засмеялся Лесняков. – Ты же слышал там, в аппарате, про Донга? Так это я его вытаскивал из лап «Интелледжент сервис».

– Да-а-а! – несказанно удивился Барков.

– Мне повезло в том, что Донг был такой же красавец как я, но только живот у него был поменьше, очень поменьше. Они же там все поджарые, а мы пузатые. Мне пришлоськорсет носить, я так затягивался, что сам себя не узнавал в зеркале. Корсет буду помнить всю жизнь, он мне проклятый чуть кишки в горле не выдавливал. В общем так, когда Донг задымил на островах, он сразу учуял, что пахнет провалом, и ускользнул в Ливан. Он же профессионал, запасной вариант отхода имел, поэтому он сумел сбросить «хвост» и укрылся в Бейруте. Вот тогда и была разработана операция по его вывозу из Ливана. Мне ее наметили в общих чертах, а дальше я сам разработал. Я ушел на сухогрузе, высадился на одном берегу, оттуда добрался до Бейрута. Я был уверен, что агентура кишит в городе. Они там все просчитали и пришли к выводу, что кроме Ливана Донгу деться некуда, он должен быть здесь. Вот они и обложили в первую очередь порт. Я понял, что надо их просто обмануть на моем сходстве с Донгом. Я слонялся там целыми днями, на одном глазу повязка, на голове феска – грек да и только. Ну и конечно мой живот, я не то, что его подбирал, я его надувал. Посмотреть на меня со стороны – это было мощное чучело в пиджаке семьдесят шестого размера, штанах задрипаных и рваных сандалиях. Да еще я все время ругался на разных языках. Я там всю их агентуру расколол: кто в чем одет, кто ходит свой «файв о'клок» пить. Я вот удивляюсь: мы можем поесть и до самого вечера не найти время перекусить. А англичанин – пусть хоть землетрясение произойдет, земной шар расколется – он свое чаепитие в пять часов совершит. Я все смеялся над ними: «чай не пьешь, какая сила, а попил, откуда взяться». Один из них был зануда такой и въедливый, что со своего поста не уходил, пока не придет смена, даже чай пить. Приходит после чая, все глазами обшарит до бочки, до ящика, во все дырки заглянет. Одет был в робу, но дурацкую привычку сохранил: все отряхивался и чистился. Я тогда и подумал, что Донгу надо нырнуть на наш корабль, когда будет другой, его сменщик. Но тут все пошло кособоко, когда пришла наша посудина. Только отшвартовалась – сразу погранполиция, санслужба, еще какие-то выродки. Необычно для Ливана. Этого следовало ожидать. Мы все с Донгом продумали, затянул он меня в корсет, оделся я соответствующим образом как советский моряк, взял саквояж со всяким барахлом и пошел вдоль меняльных лавок. Там добрая сотня меняльных лавок – деньги меняют, даже наши червонцы там в ходу, правда, много за них не дают, но моряк всегда имел там два-три десятка долларов. Иду и думаю, а вдруг наша хитрость не сработает, а потом прикинул – это у нас при нашем отношении к делу такую операцию так нельзя планировать, а для «Интелледжент сервис» дисциплина и точность, аккуратность и порядок – сработает. И вдруг смотрю, выходит из какого-то шалманчика Алесик, в трусах до колен и в цветной душегрейке. Он даже оторопел, когда на меня наскочил. Попытал счастья и все проиграл. Ну, я его за шиворот, быстренько потащил к Донгу, дорогой купил ему штаны, рубашку и сказал:

– Ты пойдешь с одним человеком на судно, вопросов не задавать, обниметесь и вроде выпили, называй его Леонардом Васильевичем. Отвечаешь за него головой. Если кто-нибудь на него нападет, будешь драться как за собственную жизнь. В случае чего там ребята тебе помогут. Но если ты когда-нибудь где-нибудь об этом расскажешь, то будешь жить в Одессе на улице Бебеля. Алесик не какой-нибудь лох, ему ничего не надо объяснять. А мне было важно, чтобы Донг не плутал, а прямо сразу вышел к сходням. Документы у Донга были мои, преподал я ему хороший урок русского языка. Мужик, скажу я тебе, Алеша, очень способный: через десят минут он у меня отменно выражался, как биндюжник на Привозе. Больше ничего не знал, а это знал.

Как ты уже догадался, моя задача была проста и примитивна, но именно этим она и была сильна. Я смело и открыто двинулся к судну. Я прошел прямо перед носом у того зануды, который проявлял чрезмерную бдительность. Я видел, как у него полезли на лоб глаза от подвалившего счастья, он уже видел ту толстую пачку банкнот, которую ему в качестве премии вручат за поимку Донга. У них за такие дела платят, а у нас дают ордена. Это лучше: деньги были и нет их, а орден – вон он, лежит у меня в комоде и не знает, что мне пришлось пережить потом, какие страсти надвинулись на меня, когда я повстречался с занудой. Он что-то сделал, дал какой-то сигнал, и все сразу переменилось: двое докеров вышли из склада, полицейский пограничник ринулся мне навстречу прямо от сходен, откуда-то вылетела автомашина. У меня только одна мелькнула мысль: «Сейчас он меня грохнет бампером, я взлечу на капот, перевернусь и наземь с остановившимся сердцем». Да, Алеша, был такой страх, даже ноги стали ватными, но я не имел права оглянуться, чтобы вовремя отскочить в сторону. И тут вдруг пришла простая и спасительная мысль: «А зачем им меня крушить? Если я Донг, то меня надо брать живым: за мной связи, агентура и все остальное». Все прямо-таки упало с меня, секунды пережитого страха и ликование в душе: «Господи! Они клюнули! Я провел их! Час буду морочить им голову, они снимут оцепление и Донг свободно, как простой советский моряк Леонард Лесняков, поднимется по сходням на территорию Советского Союза».

И все-таки я восхищаюсь их организованностью и дисциплиной. Машина завизжала тормозами, дверца «Шевроле» распахнулась, два дюжих докера с помощью полицейского мгновенно запихнули меня в кабину. Щелкнули наручники, и я сложил на своем проклятом корсете руки. Мне даже показалось, что тот зануда чуть ли не свистнул в боцманскую дудку, потому что все опять пришло в движение: люди, которых я не видел, а их там было десятка два, сразу двинулись на выход из порта. Конечно, никакой боцманской дудки не было, просто зануда по радио передал, что операция завершена, можно идти на «файв о'клок».

Насчет себя я не строил никаких иллюзий, они должны меня прикончить, когда увидят, что мы их надули. Корсет обнаружат при первом же обыске и поймут, что мои документы Леонарда Леснякова и есть Леонарда Леснякова, и я сам подлинный Леонард Лесняков. Дальше все уже не интересно. Алесик с Донгом в обнимку прошли по чистому фарватеру. А со мной все было прозаично. Я ехал и думал: «Дорогие вы мои, Суня и Андрюша, горькая судьба у вашего папаньки! И не будете вы знать, где лежат мои кости». И так мне вдруг стало себя жалостно, что я даже заплакал. Вот честное слово, заплакал! А потому сказал им все то, чему научил Донга, все те слова и другие, которые накопил в Одессе с самого детства. Они, как роботы, даже ухом не повели. Потом дорогой к нам подсел один господин в полосатом костюме и с тростью. Он поглядел мои документы, на меня, и на его лице отразился ужас, словно он увидел в тарелке гадюку. «Назад!» – заорал этот воспитанный господин. – Это не он!» И мы помчались обратно, прямо к сходням судна. А их уже приподняли. Один истукан покричал на борт, мол, ваш третий помощник опоздал, мы подвезли его, и вежливо помогли мне выйти из автомашины. Клянусь, я о них стал думать лучше: умеют красиво проигрывать.

– Да, забавная история, – заметил Барков. – Можно бы написать рассказ!

– Знаешь, Алеша, почему Бог не дал лягушке хвост? Чтобы траву не мяла. Каждому свое, и пусть каждый это свое делает как надо, в нашем деле это очень важно, раз уж мы избрали свой крест. Тут наша прибыль и тут наши убытки. Знаешь, Алеша, чего мне иногда больше всего хочется? Надеть ордена! Мечта идиота! Если не хочешь кофе, давай еще по рюмке чая выпьем и будем считать, что наше знакомство состоялось.

* * *

…Пока Барков искал доказательства пребывания Сержа в Одессе, события в Москве развивались по задуманному Сержем сценарию, так, по крайней мере, считал он сам. Утром, когда Лазарев еще только шел по коридору Управления, Самарин уже ждал полковника перед кабинетом.

– Что-то стряслось? – тревожно спросил он.

– Стряслось! Через «узел связи» получено указание Сержу: «Проведите акцию ГУМ-13»! А знаете, что это такое? Назавтра ожидается какая-то сенсация в 13:00 в ГУМе у фонтана. Так, по крайней мере, Серж оповестил нескольких иностранных корреспондентов.

– Это уже что-то! – заметил, оживляясь, Лазарев.

– Надо подумать, какая акция и как ее нейтрализовать.

– Ну какая может быть акция? Призывы антисоветского содержания. Листовки. Прикует себя кто-нибудь в знак какого-нибудь протеста.

– У фонтана приковать себя не к чему, – ворчливо сказал Лазарев. – Видно, не ходишь в ГУМ. Если акция, то может быть серьезно. Самосожжение! Вот что страшно! Найдут шизофреника или какого-нибудь олигофрена, может быть с высокой возбудимостью психики, внушат, он и польет себя бензином. Этого ни в коем случае нельзя допустить. Вообще так: предусмотреть любые варианты и акцию нейтрализовать! – жестко добавил полковник, и Самарин невольно подобрался, почувствовав, насколько встревожен начальник…

…В ГУМе как обычно много народу, люди с покупками и без покупок, но почти все с сумками либо в руках, либо на плече. Вся эта масса движется во всех направлениях. Лазарев прошелся по одну сторону фонтана, по существу не прошелся, а толкался вместе с массой людей, постоял в очереди за мороженым, купил, как-будто бесцельно стал медленно ходить, приглядываясь к тому что происходило вокруг. До назначенного срока оставалось еще сорок минут, полковник остановился недалеко от фонтана, прислонился к стене и сосредоточил свое внимание на мороженом. Внешне Лазарев был спокоен, и никто не мог бы заметить, в каком напряжении он находился. Накануне, доложив обстановку генералу, услышал от него довольно жесткие слова. «Если вы допустите акцию, я приму к вам самые строгие меры! У вас преимущество, вы знаете, что акция будет и где будет. Разгадать ее – ваша прямая обязанность, тем более у вас на это есть время».

Лазарев внимательно присматривался к проходящим людям, они ничем не вызывали у него подозрений: обыкновенные замученные заботами покупатели, обезумевшие от беготни, от очередей, от неудач приезжие, да и аборигены выглядели не лучше. «Сколько тут наших? Сотни две, не меньше, все блокировали. Тоже ходят с сумками, с пакетами и смотрят по сторонам. Наверно наших можно обнаружить по глазам: идущим, ощупывающим, тревожным. А вот и «слесарь» с сумкой, ручки ножниц-кусачек торчат наружу – если прикует себя, «слесарь» этими ножницами быстро наручники перекусит. Есть тут решетка, можно себя приковать. Так, там двое наших стоят – перехватят. Вот и первые любители сенсаций пожаловали: Сайрус – без него ни одной грязной сенсации не бывает. Еще двадцать минут, а он уже и камеру расчехлил. Со вспышкой будет снимать. А японец чего тут делает со своей кинокамерой? Неужели и ему нужно подобное «кино»? О, Люмьер пожаловал, этот всегда там, где пахнет жареным, чутье у прохвоста!.. Что же Серж нам приготовил? Самосожжение? Но ведь у фонтана людей много, да и наши сюда понабились. Чего они ходят взад вперед? Так же можно их быстро расшифровать. Тут же даже снять не дадут. А если дымовая шашка или взрывное устройство бросят? – Лазарев похолодел лишь при одной мысли, что такое может произойти, представил себе, как сотни людей в панике шарахнутся от фонтана. Тут женщины, дети, будет страшная давка, подавят слабых. Да, но тогда и корреспондентам иностранным достанется: во-первых, взрыв – уже жертвы, а во-вторых – давка. Нет! Такое Серж и Икс спланировать не могут: нельзя давить иностранных корреспондентов. И самим в этой ситуации не уйти. Своих можно, чужих – нельзя! Значит, акция будет не здесь в зале, а на галерее или оттуда, с галереи. Надо срочно переключить часть людей туда, усилить там контроль, там и толпы-то нет». – Лазарев поглядел по сторонам, увидел Самарина, подошел к нему и тихо сказал:

– Усильте немедленно контроль на галерее над фонтаном!

– Осталось десять минут, а мы не можем обнаружить исполнителя, – обеспокоенно заметил Самарин.

– Я думаю, сейчас самое время вводить запасной вариант! А то я смотрю, журналисты уже истомились, их терпение накалилось. И вот тут смотрите в оба!

Едва Самарин отошел от Лазарева, как в метрах двадцати от фонтана на галерее послышался звонкий девичий голос:

– Всем, всем, всем! Это для вас!

И тут же с противоположной стороны галереи басовитый голос юноши раздался над толпой:

– Читайте и сообщите своим друзьям и знакомым!

И девушка, и парень с двух сторон метнули в воздух целые пачки узких полосок бумаги. Они выхватывали из сумок новые пачки и швыряли их в воздух. Иностранцы, расталкивая людей, бросились туда, где девушка и парень разбрасывали листки. Защелкали затворы камер, засверкали вспышки. Они торопливо хватали листки, совали в карманы. Двое молодых людей с повязками дружинников бросились к парню, завернули ему руки и вырвали сумку, не дав ему возможности бросить еще пачку листков. Девушка тоже попала в руки дружинников, но она вырывалась, что-то выкрикивала и пыталась их в чем-то убедить. Парня и девушку увели в комнату тут же рядом, на галерее. Иностранные журналисты продолжали снимать эти моменты и бросились толпой, расталкивая людей на галерее, к комнате, где скрылись дружинники. Они вломились внутрь и, мешая друг другу, стали снимать всех подряд, кто был в помещении. Девушка и парень сидели на диване и весело чему-то смеялись. Дружинники с улыбками, удивленно поглядели на журналистов.

– В чем дело? – спросил один из них.

– Назовите свои фамилии! – крикнул бородатый журналист девушке и парню, оттолкнув довольно бесцеремонно дружинника. – Мы сегодня передадим в наши газеты о вашем смелом поступке! – Он выхватил из нагрудного кармана микрофон и сунул его смеющейся девушке.

– Тамара Попова, – ответил за нее парень. – А я – Олег Зинченко. Мы из отдела торговой рекламы ГУМа. Вы хотите написать в ваших газетах, как в ГУМе поставлена реклама товаров? Тогда садитесь, господа, размещайтесь. Это очень хорошо, что западные страны стали наконец интересоваться нашим сервисом. Наш отдел рекламы, – начал парень монотонно, на одной ноте, не давая опомниться ошарашенным журналистам, – задумал такую форму рекламы, как выпуск и распространение рекламных листовок, в которых сообщается, где и какие товары можно приобрести, телефоны для справок…

Иностранные журналисты растерянно стояли перед Зинченко. Один из них все еще продолжал держать перед ним микрофон. А Олег вытащил из сумки, с которой он был на галерее, несколько листовок и протянул их журналистам.

– Вот, возьмите. Вы можете прочитать сами и передать своим коллегам, – притворяясь простаком, разыгрывал он перед ними спектакль.

Обманутые в своих ожиданиях, иностранные корреспонденты, выбрасывая из карманов рекламные листовки, покидали ГУМ.

А в эти минуты Ребров сумел вычислить исполнителей задуманной Сержем и Иксом акции. Парень и девушка стояли у перил галереи прямо над фонтаном, ничего не понимали и глядели с удивлением и расстерян– ностью на только что разыгравшуюся сцену. Девушка в нерешительности расстегнула сумку, но не предпринимала никаких действий. На ее лице Ребров даже прочитал какое-то облегчение и решительно шагнул к ним.

– Давайте сюда сумку, – сказал он ей и взялся за ремень. – Все сделали другие. Вам не надо бросать листовки.

Девушка безропотно отдала сумку, а парень расстегнул куртку и показал, что у него ничего нет.

– Это все? – спросил Ребров, заглянув девушке в глаза.

– Все! – ответила она с какой-то даже радостью.

– Идемте со мной, вам нельзя здесь оставаться.

Ребров пошел вперед и парень с девушкой молча покорно двинулись следом.

Лазарев подал сигнал и прекратилась киносъемка, которая продолжалась весь этот напряженный час. И весь час, навалившись на перила, в стороне от фонтана стоял Серж и наблюдал сверху провалившуюся акцию. В крайней тревоге он покинул ГУМ, будучи уверен, что здесь не было элемента случайности…

* * *

Самолет зашел на посадку и открылись мириады огней. Виктор прильнул к иллюминатору, но ничего кроме огней Москвы не увидел.

Он возвращался из Чехословакии, где провел десять дней, занимаясь изучением деятельности Словацкого Сопротивления. Основное внимание он сосредоточил на партизанской бригаде имени Чапаева, она была интернациональной, и в музее города Михаловцы имелось много документального материала. Шмелеву удалось повидать бывшего мэра одного из городков, где была партизанская база, Томаша Крапицкого. Он был уже достаточно стар, чтобы не помнить события, которые имели место несколько десятков лет назад. Но одно имя Томаш помнил очень хорошо. Ее звали Ганка Трепкова. С большим трудом, пользуясь помощью местных журналистов, Виктор разыскал Ганку в одном небольшом поселке, близ Грушева.

Перед ним предстала слепая женщина в темных очках, которые закрывали те места, где раньше были глаза. Седые пряди все еще пышных волос, глубокие, оставшиеся после страданий морщины у рта не могли скрыть ее былой красоты. Она сидела в кресле и читала толстую книгу, водя по ней чувствительными пальцами. Виктор обратил внимание на то, что руки у нее нежные, с тонкими длинными пальцами, совсем не шестидесятилетней женщины.

– Я намерен написать книгу об участии советских людей в Словацком Сопротивлении, – сказал он ей о цели своего визита. – Томаш Крапицкий помог мне разыскать вас. Расскажите мне о тех, кого вы хорошо знали.

– О, это было так давно! – она помолчала. – Командиром был Кряж, откуда он, я не знаю. Смелый, умный, дальновидный командир и беспощадный к врагам. Я тогда уже была в госпитале, когда он погиб. Еще знаю Женю Антонова, Андрюшу Андрусяка из Одессы и… киевлянин. Как же его? А! Ваня Кудряшев! Он, когда ходил на операции, надевал свой орден Красного Знамени. Были другие, я их не помню.

– А имя Филиппа Саблина вам знакомо? Его еще звали тогда Макс.

– Нет, я такого не знаю, – уверенно сказала женщина. – У нас в отряде его не было.

– У меня есть фотография, – сказал и осекся Шмелев. – Извините, я вам сделал больно!

– Ну, что вы! Больно было тогда, когда Дзорда… – она замолчала. Виктор с минуту не нарушал этого молчания. Потом сказал:

– Саблин тюрьму освобождал. Не слышали? Его приговорили к смертной казни, он там сидел. Должны бы знать.

– Карел Вондрачек! – воскликнула она взволнованно. – Это он был приговорен к смерти и освободил всех заключенных! Разве он русский? Мы считали его словаком. Так вот почему мы не могли ничего узнать о нем после войны. Макс Саблин! Можно мне его фотографию?..

Шмелев вложил в ее руку снимок, она смотрела на него отсутствующими глазами сквозь темные стекла очков и гладила, гладила холодный глянец. Комок подкатил к горлу, и Виктор отвернулся к окну, хотя она итак не могла видеть его взволнованно-печального лица.

– После освобождения тюрьмы начальник гестапо Дзорда просто озверел. Хватали всех, кто был на подозрении, расстреливали. Это была, как в народе говорили, «черная неделя», десятки людей приняли смерть от фашистов. А меня Дзорда в ярости ткнул раскаленным прутом в глаза и сказал:

«Ты никогда не увидишь своей красной победы и в могилу ляжешь в темноте». – И приказал выбросить меня на улицу. Боль была адская, я лежала на дороге и сознание еле теплилось во мне. Вы нашли Саблина? Он живой? Какой это человек!

– Да, он живой! Он уцелел в той страшной мясорубке. Я думаю, он будет несказанно рад, когда узнает, что я нашел вас, Томаша Крапицкого.

Виктор собрался уходить, а Ганка молча держала в руках фотографию Саблина, человека, с которым ее связывали воспоминания о лучших годах ее молодости. У нее не было глаз, но у нее была зрительная память, и она сразу же воскресила волевое лицо того парня, который отстреливался тогда в засаде, а потом тащил ее полуживую в горы. Она видела его одухотворенное лицо, мужественные черты которого запали ей в память и связывали ее с прошлыми видениями. «Оставлю ей фотографию, – решил он, – сейчас она мне не нужна, а ей радость».

…Самолет совершил посадку в Москве, Шмелев еще провел пару часов в ожидании, пока привезут багаж и он пройдет таможенный контроль.

На следующий день ему понадобилось полдня, чтобы установить, что Женя Антонов жил в Омске, Ваня Кудряшов в Киеве, а Андрей Андрусяк так и остался одесситом.

Виктор, не появляясь в редакции, решил лететь в Омск. Почему-то ему хотелось начать с Антонова, бывшего летчика, имевшего два ордена Красного Знамени. Просто хотелось, и все! И он полетел в Омск, где погода оказалась теплее московской, а морозец был более приятен, чем высокая холодная влажность в столице. Близился вечер, и Шмелев все-таки решил сначала побывать у Антонова дома, а потом устраиваться в гостиницу.

Небольшой одноэтажный домишко светился желтоватым светом двух окон, и Виктор обрадовался, что кого-то застанет дома. Из собачьей будки вылез пес неизвестной смешанной породы, но со злобными намерениями. Он зарычал и потащил за собой громыхающую цепь к калитке.

– Черкес, назад! – крикнул молодой женский голос, и пес, непонятно почему Черкес из-за пестрой окраски, поджал хвост и побрел к будке.

К воротам подошла женщина в полушубке и белом пуховом платке.

– Вам кого? – спросила она приятным голосом, и Шмелев понял, что это девушка.

– Мне нужен Евгений Петрович Антонов.

В воздухе повисла пауза. Девушка молчала.

– А его нету! – наконец тихо ответила она.

– А когда будет?

– Никогда уже теперь не будет. Он умер! А вы кто?

– Я только что вернулся из Чехословакии и там узнал про…

– Моего отца?

– Про вашего отца. Я пишу о партизанах Словакии.

Она вдруг засмеялась издевательски и повернулась, чтобы уйти. Уже сделала два шага, но Шмелев остановил ее.

– Подождите! В чем дело? Я действительно о них пишу. Я журналист, можете посмотреть мое удостоверение.

Она повернулась, молча открыла калитку и пропустила его вперед.

– А собака не того? – с опаской спросил Шмелев, глядя как Черкес принюхивается к нему.

– Если вы хороший человек, то вам нечего бояться. Он даже не зарычит на вас. А если плохой… Вот видите, Черкес вас пропустил в дом, – засмеялась она.

В полутемных сенях Шмелев обстучал сапоги об пол и открыл дверь. Вместе с клубами пара вошел в освещенную комнату. Скромное убранство жилища отличала чистота и аккуратность. В левом углу стояла кровать, на ней лежала, накрывшись одеялом, женщина.

– Мама, это товарищ приехал из Чехословакии, где воевал папа, – громко сказала девушка и пояснила Шмелеву: – Она оглохла, осложнение после гриппа, а сейчас приболела – простуда.

Виктор рассмотрел девушку. Без тулупчика она была худенькой и даже какой-то прозрачной, волосы гладко зачесаны и собраны на затылке в узел. Все у нее было маленьким и груди как детские выпирали из-под свитера.

В ту ночь они долго разговаривали с Аней, пили чай, вспоминали забавные случаи из школьной и институтской жизни. Оказывается, Аня окончила сельскохозяйственный институт и работала в совхозе агрономом. С гостиницей вопрос решился сам собой: она предложила ему вторую комнату, а сама, как сказала, привыкла спать с матерью. Постепенно их разговор коснулся и цели приезда Виктора.

– Я отца очень любила. Он был добряк, однажды рассказала ему, что у нас в совхозе подохли два десятка телят, он даже расплакался. Наверно, война его не очерствила. А наоборот сделала более чувствительным к страданиям. Он никогда ни на кого не кричал. Я думаю, что он, наверно, и не умел кричать, но был волевым человеком, если за что взялся – не отступит. Вы вот называли имя Макса Саблина, но отец его не знал. У него были дневники, шесть больших тетрадей, он написал их сразу же после войны, как пришел, год писал. Там все есть, все люди, с которыми он встречался: и плохие, и хорошие, а Саблина нет.

– Тогда должен быть Карел Вондрачек.

– О-о-о! Этому посвящено столько восхищения!

– Так это один и тот же человек. В отряде никто не знал, что он русский и Саблин, все его знали как словака Карела Вондрачека.

Аня пошла в другую комнату и принесла пачку тетрадей.

– Этого вам на ночь хватит? – улыбнулась девушка.

– А что случилось с вашим отцом? Как он умер? Война дала себя знать?

– Наверно, война: сердце, упал на улице и умер. И смерть его наступила как раз тогда, когда приехал его товарищ по борьбе в Чехословакии.

– Это очень интересно! – приготовился Шмелев слушать.

– Как-то весной, два года назад к нам пришел человек, такой представительный, седовласый и спрашивает: «Можно Евгения Петровича?» Я говорю, его нет, он должен вот-вот с завода прийти. Он обрадовался, что папа жив. Мне, говорит, нетерпится, я пойду его встречу. Он по какой дороге ходит? Я объяснила: сразу за дом, через пустырь. Он ушел, а минут через двадцать прибегает, слезы на глазах, заикается. Папе, говорит плохо, на пустыре упал. Мы прибежали, а он уже мертвый, кровь изо рта. Принесли домой, участковый врач молоденькая, но сразу сообразила: кровоизлияние у него. Да и Андрей Николаевич сказал, что когда он его встретил, то папа очень разволновался. Врач хотела его в морг на вскрытие, но Андрей Николаевич возмутился, да и мама была против. Все и так было ясно. Похороны организовал Андрей Николаевич, речь произнес на могиле о папиных партизанских заслугах. Многие ведь и не знали об этом. А вечером, когда окончились поминки, он спросил маму: «Ничего Евгений Петрович не рассказывал о своей партизанской жизни, о товарищах? Я, – говорит, – хочу книгу об этом написать». Мама, конечно, сказала, что у папы были дневники. Он очень хотел их почитать. Но в меня словно бес вселился, не захотелось давать папины тетради. Я и сказала, что их уже нету, выбросили давно. Вот и на вас я так, когда вы сказали, что пишете.

– А почему вы не дали ему дневники? Андрей Николаевич – это, по-моему, Андрусяк. Они действительно вместе воевали. Он в Одессе живет.

– Смеяться будете! – Аня улыбнулась и склонила голову. – Черкес его невзлюбил. Прямо сразу с первой минуты готов был на него наброситься. Мы и собаку у соседей держали, так он и оттуда рвался, когда Андрей Николаевич во двор выходил. Наверно, он очень плохой человек, но мы об этом не знали, а Черкес знал. Хотя он так много для нас сделал, так нам помог! Он и похороны организовал за свой счет, запретил нам тратить деньги. «В память о боевом братстве!» – так он сказал. Стыдно, что я так поступила, не надо было вмешивать собаку в наши человечьи дела.

– У вас есть адрес Андрея Николаевича?

– Да, он оставил, только какая-то несуразица вышла. Соседский парнишка сделал несколько фотографий папы и людей на похоронах. Я послала Андрею Николаевичу в Тамбов, не в Одессу, они вернулись, адресат не проживает. Наверно куда-нибудь переехал, а может я адрес неправильно записала, – она полезла в стол и достала конверт, вытащила оттуда две фотографии.

Шмелев стал рассматривать любительские снимки.

– А где здесь Андрей Николаевич?

– На этой он речь произносит, но как раз повернулся в сторону. А на второй… и тут лица не видно, чья-то голова закрыла. На других фотографиях его совсем нет.

Виктор перевернул конверт, посмотрел адрес и прочитал вслух фамилию: Берсеньев. Жаль, если адрес неправильный, придется искать. Я ведь их всех должен найти. Это были замечательные люди. Аня, я верну вам дневники отца, как только их перепечатаю.

– Вы их можете оставить себе, они нам не нужны, да и Черкес не возражает, – засмеялась Аня. – И фото возьмите.

…В Киеве Шмелева ждало разочарование: Иван Кудряшов уже полгода как покинул этот бренный мир, но наибольшую досаду вызвал тот факт, что Кудряшов не по своей воле это сделал: в пивной, где он находился, кто-то затеял драку и Кудряшова в этой суматохе и свалке ударили ножом прямо в сердце. Умер он сразу, убийца не был найден. Семьи у Кудряшова не было, жена уже умерла, оставалась дочь, и Шмелев, после затраченных усилий в течение нескольких дней, вынужден был отказаться от ее поисков, подсознательно понимая, что встреча с ней, вероятно, ничего нового не добавит ему, как он мысленно выразился: «Дневников не даст».

Шмелев медленно шел по улице, наслаждаясь ранним весенним теплом, и размышлял: стоит ли ему прямо отсюда из Киева двинуть в Одессу или же возвратиться в Москву, в потом выбрать время и слетать к морю. Желание у него было большое вернуться домой и наконец отдохнуть после поездки в Чехословакию, в Омск и Киев, разобраться с делами, посоветоваться с бабкой по поводу обмена квартиры, и вообще, он успел выдвинуть массу причин, по которым следует ехать на вокзал и брать билет. Дальше все было делом техники, билет он получил быстро, до поезда оставалось два часа, и тут он вспомнил про старшего инспектора уголовного розыска Рыбалко. Не позвонить ему было бы большим свинством, и Шмелев набрал номер служебного телефона. Рыбалко был на месте и очень обрадовался его звонку.

– Знаешь, Витя, а я ведь тебя разыскивал, ну просто ты очень был нужен Верочке Коваль. Ты ее помнишь?

– Ну конечно! Где она сейчас? Она же была на БАМе, где-то в Тынде, самоутверждалась. Свой хлеб зарабатывала.

– Самоутвердилась! Заболела там, тяжелый круп, мать ездила за ней, привезла, еле отходили. Уехала в санаторий, но для тебя оставила интересное поручение. Если ты не бросил собирать материал о Саблине, герое Словацкого Сопротивления, то могу дать один адрес. Я тебе звонил, но ты был в ЧССР.

– Так я же по этому вопросу туда и ездил, искал партизан, тех, кто знал Саблина по борьбе. Потом был в Омске, а вот сейчас приезжал в Киев, чтобы повидаться с одним бывшим партизаном. Только убили его ножом, полгода назад.

– Постой, постой! Это ты о Кудряшове?

– Конечно! Вы знаете это дело, Григорий Романович?

– Повисло оно. Загадочное убийство. Кудряшов стоял в углу, когда была драка. Никакого отношения к дерущимся не имел и вдруг получил нож в спину, прямо в сердце. Никто не видел, кто и как. Да, потом все шарахнулись из пивного бара, попробуй докопайся. Все твердят одно: не видел, не знаю. Там еще та публика собирается. Я же сыщик, я ничему не верю и в случайное убийство тоже. Но ничем не располагаю. Так ты, может быть, подъедешь, я тебе адрес один дам, который Вера добыла.

– Я уже на вокзале, через час уезжаю. Если можно, то продиктуйте.

– Хорошо! Так, так, вот он! В конверте. Лично Шмелеву. «Витя, нашла одного человека, знал лично Саблина. Вместе с ним призывался и выходил из окружения. Фамилия – Коровенко Андрей Мефодьевич. Живет в колхозе «Красный селянин». Буду рада встрече! Вера».

– Какая жалость, что не смог с ней повидаться, – посетовал Шмелев. – Приедет – большой от меня привет. Я снова буду в Киеве и обязательно увижусь и с ней, и с вами тоже.

* * *

Утро начиналось прекрасно: солнце ярко светило в окна, наполняя их радостных светом. В богато обставленной квартире занимался своим туалетом Серж. В одну из комнат дверь была закрыта, там отдыхала его мать. Вот уже почти месяц она жила у сына, жалуясь на болезни то почек, то печени, то на сахарный диабет. И Серж сравнительно легко «доставал», для нее различные «светила», которые слушали, смотрели, давали советы. Серж возил ее в клиники, научно-исследовательские институты, где ее диагностировали по самым современным методам. Он не особенно верил в ее болезни, но как заботливый сын старался делать все возможное, чтобы она чувствовала, как ему дорога.

Серж повязал перед зеркалом галстук, надел пиджак и оглядел себя со всех сторон. Найдя, что выглядит эффектно в новом костюме цвета мо– ренго, он подмигнул своему отражению в зеркале и подошел к двери. Слегка приоткрыл ее, улыбнулся и приветливо помахал рукой пожилой женщине, лежавшей в больших подушках. Открыв входную дверь, он лицом к лицу столкнулся с Самариным и двумя другими сотрудниками КГБ.

– Вам придется вернуться, гражданин Куц. У нас ордер на обыск в вашей квартире, – сказал Самарин и протянул ему документ.

Серж небрежно глянул в него и повернулся к ним спиной, как бы приглашая: «следуйте за мной!»

– А в чем, собственно, дело? – спросил он довольно спокойно. – В чем я обвиняюсь? И что вы хотите искать?

«Хорошо держится, сукин сын!» – подумал Самарин.

– У нас есть информация, что вы имеете оружие. Было бы неплохо для вас, если бы вы его выдали добровольно.

Серж весело рассмеялся, возникшее в первые минуты напряжение спало. Самарин подумал: «Осечка!»

– И все?

– Нет, не все. Против вас возбуждено уголовное дело по обвинению в организации антисоветской деятельности и в подстрекательстве других лиц к антисоветским акциям. Если вы располагаете какой-либо антисоветской литературой или множительной техникой, советуем вам выдать все это добровольно, без обыска.

– У меня ничего нет! – резко сказал Серж. – И никакой антисоветской деятельностью я не занимался! Я протестую против произвола! Какая-то гнусь написала донос, и уже прибежали рыться! Это вам не 37-й год, опричники! Я запрещаю вам рыться в квартире! – он криво и зло усмехнулся и демонстративно сел в кресло.

Пришли понятые: женщина и мужчина, они чинно сели на стулья у стены и замерли, наблюдая эту необычную для них процедуру.

Несколько часов продолжался обыск, но кроме большой суммы денег, лежавшей в сумке под подушкой на кровати у матери, ничего не было найдено. О деньгах Самарин даже не задал формального вопроса. Он надеялся, что сможет найти пистолет, но, профессионально простучав даже плитки паркета, убедился, что оружия в доме нет. А ему так хотелось найти пистолет «парабеллум», тогда и Шкет, и покойный Паршин из Волгограда четко вписались бы в схему.

– Гражданин Куц, вы можете взять с собой туалетные принадлежности. Мы вынуждены вас задержать, для проверки выдвинутого обвинения.

– Благодарю вас! – язвительно ответил Серж. Он вытащил из письменного стола несессер и спросил:

– Могу я попрощаться с мамой? Может, у вас и это запрещено?

– Да, можете! – согласился Самарин.

Серж шагнул в соседнюю комнату. Самарин видел его спину и услышал тихий голос:

– Прости меня, мама! Я знаю, это для тебя большой удар. После гибели отца это, наверное, не меньшее, а большее несчастье в твоей жизни. – Серж скрылся в комнате. – Дай я тебя поцелую! Не вини меня! Так уж устроен человек, что он сам выбирает свою судьбу. Я свою выбрал. Но я честен и перед тобой, и перед отцом. То, что я тебе сейчас скажу, я бы, наверное, не сказал, если не этот случай. Мы, наверно, расстанемся надолго, но ты должна знать, что мой отец, твой муж жив. Я встречался с ним в Испании, но он просил меня не говорить тебе, чтобы не расстраивать. Найди возможность через Международный Красный Крест разыскать отца и сообщи ему, что со мной приключилось…

Самарин рванулся в комнату и остолбенел. Женщина лежала на кровати, закрыв глаза. Сержа в комнате не было. Дверь на лоджию чуть приоткрыта. Магнитофонная пленка продолжала воспроизводить голос Сержа: «…моя совесть чиста, я делал то, что считал правильным. И пусть меня лишат свободы, я останусь…» – Самарин прорычал что-то нечленораздельное и выключил магнитофон.

Серж, перемахнув через перила лоджии, быстро перешагнул на соседнюю, оттуда спустился на хозяйственный балкон, открыл дверь на лестничную площадку и ринулся вниз. Выскочив из подъезда, он подбежал к белой «Ладе», которая стояла тут же, распахнул дверцу, вскочил в кабину и рванул с места машину. Этот момент и увидел с балкона Самарин. Вбежав обратно в комнату, он набрал номер телефона и сообщил:

– Куц бежал на «Ладе» белого цвета…

…Серж, сделав пару разворотов и, не видя за спиной преследования, резко свернул под арку одного из домов и прижался к бордюру. Здесь он вышел из машины, захлопнул дверцу, вытащил из багажника чехол и накрыл им «Ладу». Оглядевшись по сторонам, Куц направился в другой конец дома и остановился перед зачехленной машиной. Торопливо свернул брезент, открыв сверкающего цветом «корриды» жигуленка, бросил в багажник чехол, сел в кабину и завел двигатель.

Затерявшись а потоке автомашин, его жигуленок вынырнул на малолюдной улочке и остановился у телефонной будки. Тревожно оглядевшись по сторонам, Серж вошел в будку и дважды набрал номер. После того, как ответил мужской голос, он положил трубку, отсчитал по часам тридцать секунд и вновь покрутил диск телефона. Снова ответил тот же мужской голос, и Серж сказал:

– Не могу служить двум господам. Одного ненавижу, другого люблю. Не могу служить Богу и маммоне.

– Вы, очевидно, не туда звоните. Я не психиатр, – пророкотал мягкий баритон. – Много выпили, уважаемый?

– Я трезв, как младенец. Но я тяжело заболел. Случайно остался жив, хотя температура держится на пределе.

– Надо срочно лечиться. Советую берег моря, где каштаны. Специальная клиника и лекарства по схеме. Там вам помогут…

Серж вышел из будки, еще раз огляделся, достал из багажника чемодан, вытащил оттуда темные очки и усы. Через минуту с трудом можно было узнать в нем Сержа.

За рулем оранжевого жигуленка сидел почти незнакомый человек в темных очках и с усами. Машина легко проскочила мимо поста ГАИ на выезде из города. У обочины стояли три белые «Лады», сотрудники ГАИ проверяли документы.

«Зашевелились!» – злорадно подумал Серж, разгоняя машину. Он повернулся к сидевшей рядом с ним красивой шатенке и улыбнулся:

– Я тебе очень признателен за твою готовность поехать со мной ка юг! Там уже тепло и купаются, – сказал он и потянулся к пиджаку, висевшему за его спиной, вытащил из кармана небольшую коробочку и положил ей на колени. Женщина открыла и ахнула:

– Серж, ты просто чудо! – воскликнула она и поцеловала его в щеку. – Это же моя мечта! Такой перстень! – Она надела его на палец и радостно-возбужденная полюбовалась им со всех сторон.

– Если бы ты на мое предложение ответила колебанием, перстень был бы на другой руке, – заметил он, продолжая улыбаться.

– Ты тоже хорош! Месяц – ни слуху, ни духу. Потом вдруг звонок: «Жди через полчаса, едем отдыхать на юг!» А если бы меня не было? Или я была бы занята? Хорошо, что мой начальник оказался на месте, мы быстро договорились.

– Тогда перстень был бы на другой руке, – повторил он.

– Я же ничего с собой не взяла! Что на мне, да сумка. Ты об этом подумал?

– Мы же едем в солнечный город, где тряпки являются его достопримечательностью. Там и купим! У меня тоже ничего, кроме сумки с деньгами.

– Удивительный ты человек! А я – как собака, мне свистнули, и вот, я уже скачу за тысячу верст. Эгоист ты, Серж! А усы тебе идут.

«Нельзя мне ехать одному, – ответил ей мысленно Серж. – Один в машине – это подозрительно. А с женщиной, и притом красивой, – все обоснованно. Так что радуйся, что ты мне понадобилась!»

* * *

…В кабинете Лазарева собрались сотрудники, они удобно устроились в креслах и тихо переговаривались. Полковник что-то быстро писал и, закончив, спросил Самарина:

– Где сейчас Серж?

– Информации пока нет. Но думаю, уже где-то под Одессой. Ночевали они в Киеве в кемпинге. Здорово водит машину, дьявол! Как взял на трассе сто двадцать, так до самого Глухова гнал. Вертолетом сопровождали, машинами. Там Ребров.

– Вы уверены, что «побег» прошел чисто?

– Он же сам проявил инициативу. Нас даже перехитрил с магнитофоном и прощанием с мамой. Так что нашим вариантом не пользовались.

– Что-то нотки хвастливые стали проскальзывать, – улыбнулся Лазарев. – А хвастать пока нечем. Вопросов много без ответов. Кому он звонок выдал? Кому? Почему рванулся в Одессу? Кто эта женщина с ним? Зачем?

– Тут все ясно. Мадаму он вызвал свою по телефону. Ей и звонил. С ней безопасней. Как отвлекающий маневр. А в Одессу – родной город.

– Тебе бы в прогнозе погоды работать. Або будет дождь, або нет, но и солнце может быть!

– Сомневаетесь?

– Одесса покажет. Если он нам связи не даст… не хочется думать о последствиях. Генерал был против нашей затеи, но я его убедил.

* * *

К Одессе они подъезжали, когда солнце уже было в зените. Перед крепким каменным домом, обнесенным добротным дощатым забором, остановились.

– Приехали! – устало потянулся Серж. – Жить будем здесь! Ванна и туалет, завтрак и обед по заказу, как в приличном ресторане, только все свеженькое, с Привоза. Уезжать, Галчонок, не захочешь! Хорошо бы вода потеплела!

А через час Серж вывел машину со двора, закрыл ворота. За калитку вышла его спутница в легком цветастом сарафане, с сумкой через плечо.

– Иди, Галчонок, окунись! Заодно воду разведаешь. Говорят, уже теплая. Не успеешь просохнуть, и я вернусь. Солнце к вечеру спадет, поедем тряпки покупать, – он поцеловал ее и сел в машину.

Покрутившись по городским улицам, полным людей и машин, Серж подъехал к пивному бару, где в свое время были Лесняков и Барков, закрыл машину и вошел в полумрак помещения. За стойкой стоял сам Лева в белом замызганном халате с закатанными рукавами.

– Салют! – приветствовал он Сержа, словно они расстались только вчера. – Спустись в камеру, я сейчас приду.

Серж обогнул стол и нырнул в подвал под занавеску. Лева следом вошел а каморку,

– Как доехал? – спросил он. – На дороге густо?

– На новой трассе свободно. Есть что-нибудь стоящее хлебнуть? В горле пересохло.

– Ангел, ты же забыл, куда пришел! – обиделся Лева. – Я же тебя жду уже целую вечность. Тут пузырек один фазанчик вчера оставил. Сказал, чтобы без тебя не вылакали.

Лева достал из-под стола темную бутылку «Наполеона», вынул из шкафчика пузатые фужерчики.

– Имеются яблоки, конфеты, компот, курага, орехи, а хочешь воблу? – оживился Лева.

– Давай курагу, Левик! Да простят нас французы, – с ударением на последнем слоге сказал Серж. – Не обидятся за кощунство! Да и встречу надо обмыть!

– Тут тебя еще «кейс» с шифром ждет. Если валюта – у меня есть один тип, нуждается в «попугайчиках», – Лева вытащил из холодильника два яблока, насыпал в пиалу орехов и кураги и ногой пододвинул к Сержу черный чемоданчик.

Серж покосился на него и откупорил бутылку коньяка…

…Лесняков, упрятавшись в дальний угол, чтобы не видел Лева, осиливал третью кружку пива, когда молодой курчавый бармен, которого когда-то Алесик назвал карапузом, вдруг выскочил из-за занавески с перекошенным от ужаса лицом и бросился к двери. Лесняков шагнул вперед и мгновенно поймал его за руку. Притянув к себе и заглянув в обезумевшие от страха глаза, тихо спросил:

– На змею наступил? Чего испугался? Ну? – грозно прикрикнул он на парня.

– Там дядя Лева… – сдавленно, заикаясь, прошептал тот дрожащими губами. – Они оба… – махнул он рукой вниз.

Лесняков переступил порог подвала и сразу увидел лежащего на полу Сержа. Лева скорчился в кресле, неестественно вывернув руку. Капитан опустился на колени перед Сержем, послушал сердце, взял стоявший на полу «кейс», осторожно поднял его и приложил ухо к крышке.

– Быстро гони всех в шею и закрывай шалман! – закричал он парню.

В лаборатории молодой человек в белом халатепоколдовал над «кейсом» с помощью загадочных приборов и тревожно сказал полковнику Кравцову: «Время неизвестно, в любую минуту…»

Что он сказал дальше, Лесняков не слышал, но несмотря на свою кажущуюся медлительность, уже бежал к машине с «кейсом» в руке.

…Ребров сидел перед Лазаревым в кабинете. Он чувствовал себя виноватым, хотя объективно вины тут его не было.

После смерти Сержа и Левы он допросил бармена и единственно, что смог узнать ценного – это был мужчина, у которого слегка седоватые волосы гладко зачесаны, выше среднего роста. Появился он вчера вечером и сразу же уединился в подвале с Левой. Через несколько минут Лева вернулся за стойку. Когда ушел гость, он не знает.

Ребров немедленно поднял списки пассажиров, прилетевших накануне из Москвы, и отобрал всех мужчин в возрасте свыше тридцати пяти лет. Таких оказалось около двухсот.

Лазарев, выслушав доклад Реброва, чертил на листе бумаги избушки, пририсовывал им крыльцо, трубу, снова избушки. Реброву было известно, что это признак крайнего раздражения полковника. И не зная, что дальше сказать, майор добавил:

– Чемодан рванул, как фугасная бомба. Взрывное устройство было соединено с крышкой.

– А ты чего ждал? – спросил холодно полковник. – В их деле нужна солидная подстраховка. Не коньяк, там «дипломат» – раз уж Сержа приговорили. Провал для Сержа начался в ГУМе, это ясно. Серьезный гражданин стоит за этим делом. Ловко он нашу работу перечеркнул. Может, он и ГУМ затеял для проверки Сержа? С чем идти к генералу? Просто ума не приложу! С задержанием Сержа мы перестарались, сразу последовала реакция. Работа дилетантов!

Раздался телефонный звонок. Лазарев взял трубку, послушал и положил на рычаг.

– Один пассажир не соответствует паспорту. Выходит, Икс или кто-то другой летал по чужому или фальшивому документу. За эту неделю этот гражданин самолетом больше не летал. Но в Одессе он вряд ли остался. Это были для него чрезвычайные обстоятельства, и тут он оставил фальшивый след. Откуда же теперь начинать? – словно про себя рассуждал Лазарев. – Я думаю, акции Баркова должны сейчас повыситься. Ему же нужен человек. Алексей Иванович сказал бы, что надо Иксу сообщить, что у нас есть для него человек. Он конечно знает о Баркове. А не кажется ли тебе, Ребров, что Серж был для него уже отработанным материалом? Посмотри, как он активно его толкал на мелкие антисоветские акции: Райский, Катерина, Князь, ГУМ. Эти ребята из ГУМа признали Сержа, он их подбил на листовки. За три тысячи рублей. Им нужны на кооператив. Они подумали и рассчитали так: девушка примет все на себя, а она беременна, на шестом месяце, и ей ничего не будет. Серж им и аванс выдал, две тысячи рублей. Вот такими крохами пробавлялся!

– Да, но за ним ученые! Это вам не антисоветчина! Ученых надо разрабатывать. Поэтому Сержа надо было беречь!

– Ты бы стал беречь сгнивший товар? Ученых разрабатывать будет кто-то другой. Мавр свое дело сделал. Икс чувствовал, что кольцо вокруг Сержа сжимается, может быть засек за ним службу наружного наблюдения. Вот и вывел его из актива. Но профессионально!

* * *

Одесса встретила Шмелева ярким солнцем и теплом. Он постоял под лучами солнца, подставив лицо, и пошел на стоянку такси. Пассажиров было мало, а машин достаточно, и Виктор поехал прямо на Молдаванку. Он не хотел откладывать дело, ради которого здесь появился. «Не дай Бог, и этот уже на небе! – подумал он. – Не может же быть все время невезение. Должно же быть и наоборот!».

Домик по указанному адресу Шмелев нашел быстро, шофер такси сам из этого района, лишь спросил какой нужен номер дома и, повиляв по переулкам, точно выехал к зеленому забору, за которым виднелась красная крыша.

Виктор ткнулся было в калитку, но она оказалась запертой. Он подергал кованую рукоятку, еще надеясь проникнуть во двор, но безуспешно. Тогда постучал в калитку раз, другой, но тишина за забором ничем не нарушалась. Виктор подставил котелец, лежавший тут же у забора, и заглянул поверх досок. Домик хотя и имел жилой вид, но замок на двери веранды все сказал журналисту. Он постоял, раздосадованный, не зная куда ему теперь идти. И уже решил было, что приедет сюда вечером, но тут открылась калитка соседнего дома и оттуда вышла с кошелкой в руке немолодая женщина.

– Чего грюкаешь? Нету его и неизвестно! – в своей одесской манере сказала она и уже хотела двинуться своей дорогой, но Шмелев поспешил подойти к ней:

– А куда он ушел? Может, мне вечером приехать? Я журналист!

Последние слова смягчили суровую одесситку с Молдаванки, и она повернулась к Шмелеву.

– Да куда он ушел? – воскликнула она. – Никуда он не ушел! На тот свет собрался Андрусяк. Может, нонче уже и помер. Царство ему небесное! Сварливый был мужик и вредный! Вчера еще был живой, но трошки! Сегодня, наверно, отдал Богу душу!

– Как это на тот свет? – воскликнул в растерянности Шмелев. – Да что это такое! Как только приезжаю, так помирают!

– Рак у него! Две недели назад отвезли в больницу. Вот он и доходит там до своего последнего часа. Вчера была у него, узнал меня, а то все в забытьи: колют его, чтоб боли не чувствовал. В больницу пойдешь? Адрес дам!

Шмелев взял адрес больницы, поблагодарил женщину и отправился на поиски. И на этот раз ему тоже повезло, таксист прекрасно знал больницу и, спросив у Виктора откуда он и зачем в Одессе, быстро, по короткой дороге довез его до больницы.

– Могу подождать, – предложил пожилой водитель. – У меня тут сестра была. Паскудная болезнь, домой никто не приходит, все на тот свет. Так и подожду? Плату брать не буду. На што мне копейки с несчастных! – расщедрился и расчувствовался он, словно брал за проезд с самого Андрусяка.

– Я не знаю, когда освобожусь. Может, он уже и умер.

В палату Виктор вошел в сопровождении врача, довольно равнодушного молодого человека, видно, уже привыкшего, что в этом отделении хорошего ничего не бывает. Андрусяк лежал один в небольшой палате, хотя стояла и вторая кровать.

«Проявили чувство сострадания, отдельную палату дали. Все-таки участник войны», – подумал Шмелев, не подозревая, что на этой кровати ночью уже умер человек. Он стал приглядываться к лицу изможденного больного. Заросшее седой щетиной, оно производило тягостное впечатление. Он лежал на спине с закрытыми глазами, ни единым движением не выдавая, что еще жив.

– Я пойду, – сказал тихо врач. – Вы можете тут о чем угодно говорить и сколько угодно присутствовать.

Они остались вдвоем: молодой, здоровый, сильный, с огромным запасом жизненных сил и лет и старый, изможденный болезнью, раздавленный близкой смертью, уже отживший свой не богатый годами век, храбрый бесстрашный воин, партизан, защищавший Родину в далекой Словакии.

Шмелев подошел близко к кровати и уловил едва заметное дыхание. Андрусяк был жив.

– Андрей Николаевич! Здравствуйте! Вы что же это делаете? На улице прекрасная погода, а вы улеглись в кровать! – как можно бодрее воскликнул Виктор.

Веки больного дрогнули, открылись, и на Шмелева поглядели бесцветные, но осмысленные глаза. Виктору даже показалось, что он усмехнулся, такая на миг появилась гримаса.

– Я пишу о Словацком Сопротивлении, об участии в нем советских воинов. Только что вернулся из Чехословакии. Там мне рассказали о ваших подвигах, – заторопился журналист.

Андрусяк, не мигая, смотрел на Шмелева, и молчал.

– Если вам трудно со мной разговаривать, то я могу прийти в другой раз. – схитрил он. – Когда поправитесь…

– Садись! Не надо ждать другого раза. Его не будет, – с трудом выдавливая из себя раздельно слова, возразил Андрусяк.

– Я нашел всех ваших друзей, с которыми вы воевали. Евгения Петровича Антонова, летчик был, помните? Жаль, что не смог его застать: он два года назад умер, сердце подвело. Ивана Алексеевича Кудряшова в Киеве тоже не застал, полгода назад он умер, нелепая смерть: подрались хулиганы и ударили Ивана Алексеевича ножом прямо в сердце, – с печалью в голосе сообщил Шмелев и осекся – хватит о смертях.

Андрусяк молчал, но Виктор видел по его глазам, что он все понимает и осмысливает.

– Как же так Ваня сплоховал? Он же, как собака, чуял нож на расстоянии. Он всегда знал, вооружен человек, которого мы встречали, или нет. У него было чутье, как же он позволил себя зарезать? – тихо и медленно произносил слова Андрусяк, сожалея не о том, что убили Кудряшова, а что он не смог разгадать этот удар ножа.

– Хочу вас порадовать. Я нашел того, кого вы считали погибшим. Я нашел Макса Саблина. Он жив! Совсем недавно я его видел!

Глаза Андрусяка вдруг расширились и Виктору показалось, что эта новость так его потрясла и обрадовала.

– Ошибся ты, парень! – четко и раздельно произнес он. – Я с ним был и в другом концлагере. После побега из тюрьмы нас обложили горно-егерьские батальоны, это были немцы. Мы с Карелом Вондрачеком прикрывали отход бригады в горы. Под таким именем сражался Макс Саблин. Я узнал его настоящее имя лишь в лагере. Тогда у нас кончились патроны и гранаты, нас и взяли, мы сдались. Макс считал, что от живых нас еще будет польза, а от мертвых – никакой. Набили нас в теплушку до отказа, ехали почти стоп. Через два дня оказались в Австрии и там строили какое-то подземное сооружение. На ночь пригоняли в лагерь, спали в бараках. – Андрусяк замолчал и закрыл глаза, видимо, такая длинная речь утомила его. Шмелев не торопил, то, что он сообщил ему, было крайне важно. Но Андрусяк не знает все же главного, что Саблин выжил. Эта история хранится на магнитофонной пленке. То, что он совершил – просто выдающийся человеческий подвиг…

* * *

В ту ночь самолеты дважды пролетали вблизи лагеря, и военнопленные, а там были исключительно русские, молили Бога, чтобы они начали бомбить бараки. Это была надежда на спасение, другого выхода не видели. Пленные были обречены, иллюзий никаких никто не строил. Закончатся работы и всех уничтожат. Идея пришла Саблину, когда они перетаскивали движок, освещающий штольню. Бутылку он нашел среди камней и, рискуя быть застреленным на месте, налил в нее горючего. Полосатую куртку он снял с умершего пленного и носил ее на себе, скрывая от охраны. За такое нарушение лагерного режима его могли сразу расстрелять, но Саблин знал, на что шел.

Теперь оставалось ждать, когда появится волна бомбардировщиков, и успеть дать им сигнал. Словно все было спланировано, когда Макс подготовился к этой акции, самолеты пришли в полночь. Очевидно, это были американцы, они шли тремя волнами. Кругом была полная темнота, луна еще не появилась, и вышки с пулеметами и ослепшими прожекторами едва просматривались на фоне отдаленного просвета. Лагерь замер, тошнотворный запах близкой смерти окутал темные, мрачные бараки, где тысячи человеческих жизней подходили к своей последней черте.

Саблин змеей выскользнул из барака и пополз по холодной весенней земле, уже излучавшей дух нарождавшейся жизни природы. Ему удалось добраться почти до средины лагеря, и здесь он стащил с себя полосатую куртку. Секунду медлил и снял вторую. Ему подумалось, что от одной куртки костер может быть незначительным и летчик не увидит его с большой высоты. Поэтому Макс решил пожертвовать своей одеждой. Он сложил обе полосатые куртки в бесформенную кучу, старательно полил ее сверху донизу горючей жидкостью. Самолеты приближались, они шли прямо на лагерь. Пленные замерли в бараках, ожидая, когда вспыхнет спасительный костер. Никто из них не думал, что все они окажутся под сильным бомбовым ударом и не всем им суждено выскочить из этого ада. Они думали только об одном: лишь бы летчик правильно понял этот сигнал, лишь бы он не прошел мимо, лишь бы не промахнулся, а разбомбил этот лагерь к чертовой матери! А кому суждено остаться живым – он выскочит и из пламени!

Гул мотора все нарастал и нарастал. Он слегка подвывал, самолет шел, видно, с большим смертоносным грузом. Саблин выжидал, расчитывал и, наконец, пришла та секунда, которой он ждал столько дней, подготавливая себя и своих товарищей. Макс вытащил спичечный коробок с единственной спичкой, потер серную наплавку о брюки и чиркнул о коробок. Еще только затрещала, загораясь, сера, он бросил ее на кучу и метнулся в сторону, спеша выйти из зоны освещения.

Ему удалось отбежать от полыхнувшего костра метров на двадцать, когда длинная пулеметная очередь почти перекрыла гул самолетов. Стреляли не в него, это он понял сразу. Стреляли по полыхавшей куче тряпья, пытаясь раскидать ее в стороны. Но первые же пули, попавшие в этот костер, наоборот, еще больше подбросили в воздух пламя. Лагерь осветился и стал виден с воздуха как на ладони. Летчик правильно все понял, бомба, рассекая стабилизатором воздух, с воем понеслась вниз. Взрыв смел вышку с часовым и пулеметом и вместе с колючей проволокой. Саблин бросился в этот пролом, задыхаясь от порохового газа. Оглянувшись, он увидел как десятки полосатых фигур ринулись из бараков, не страшась ни бомб, ни пулеметов. Они рванулись на свободу.

Саблин выскочил на едва заметную в темноте тропу и помчался, думая лишь об одном: уйти как можно дальше от лагеря. Позади полоснула пулеметная очередь, завыла сирена. «Очухались!» – подумал злорадно Макс. Он миновал густую стену кустарников и полетел в канаву. По ее дну Саблин пробежал с полкилометра и вдруг обнаружил, что бежит рядом с железнодорожной насыпью.

– Господи! – взмолился он. – Хоть бы поезд прошел!

И будто отвечая на его мольбу, Господь послал ему далекий перестук колес идущего поезда. Макс напряг весь свой слуховой аппарат, и душа его заликовала: он почувствовал, что в этом поезде его реальное спасение. И словно ему вытащили пробки из ушей, он услышал далекую стрельбу – там немцы все еще расстреливали рвущихся на свободу пленных. Кому-то повезло, он успел уйти в пролом, а кто-то полег под пулеметным огнем. Но и те, кто смог уйти из лагеря живым, еще не могли обрести свободу. Теперь начнется охота на людей. И кого-то снова ждет плен, лагерь и смерть. Саблин прекрасно понимал, что на поезде в несколько минут он сможет на десяток километров оторваться от преследования, скрыть следы и окончательно затеряться в горных лесных просторах.

Поезд приближался, уже был отчетливо слышен стук колес на стыках рельсов. Саблин лежал на краю насыпи и вглядывался в темноту. Он не чувствовал ночной прохлады, голое тело было напряжено, оно как бы застыло и стало невосприимчиво к холодной атмосфере. Железная махина с едва заметными полосками света, направленными на рельсы, вынырнула из-за поворота и, пыхтя, двинулась навстречу беглецу. Паровоз промчался мимо Макса. «Скорость великовата!» – только и успел он подумать. Сразу же, как подброшенный, вскочил и вплотную приблизился к пробегавшим мимо вагонам. Состав был смешанным: крытые вагоны, платформы, цистерны. В темноте Саблин никак не мог увидеть, где же тамбур, и вагоны проскакивали один за другим, приводя в отчаяние Макса. Он рванулся к проносящейся мимо платформе, уже не думая, есть ли там тамбур или нет. Едва дотянувшись до борта платформы, почти догнал ее, и вдруг его рука ухватила торчащий крючок. Отчаянным усилием он подтянул себя к платформе, прыгая как безумный по шпалам. В какой-то момент Саблин подпрыгнул и ухватился рукой за борт платформы. Ноги его оторвались от земли, он завис на одной руке, не выпуская другой спасительный крючок. Провисев так несколько секунд, ухватился за борт второй рукой и, изогнувшись, забросил на него ногу. Отчаянным усилием Саблин подтянулся и перевалился через борт. Он упал на дно платформы и тяжкий стон вырвался из его груди. Макс стонал не от боли, от напряжения, от морального опустошения и наступившего сразу бессилия. Теперь он почувствовал и холод встречного потока воздуха. Макс пополз туда, где в темноте виднелась какая-то глыба. Приблизившись, он обнаружил, что это большой станок, накрытый брезентовым чехлом. С трудом ему удалось развязать шнур и стянуть чехол на пол. Макс закутался в него и, не попадая зубом на зуб, улегся у борта платформы.

Так он пролежал в полузабытьи несколько часов, пока поезд не остановился. До слуха Макса долетели обрывки разговора мужчин. Говорили по-немецки, речь шла о станке, который надо будет погрузить на автомобиль. Макс встревожился, еще немного – и его обнаружат. Он осторожно выглянул через борт. В сером утреннем рассвете разглядел двух мужчин, один, как ему показалось, был в форме полицейского. Станция небольшая: традиционный дом под красной черепичной крышей, рядом еще два домика, дальше виднелись сады. С другой стороны станционной постройки Саблин увидел большой кирпичный сарай, тоже под черепичной крышей. Макс пополз к противоположной стороне платформы, и его взгляд сразу уперся в каменную, облицованную бетоном стену. Дальше шел крутой подъем и поросшая лесом гора.

«Уходить надо только сюда, к каменной стене. Здесь должен быть водоотвод, по этой канаве проберусь вперед. Там и скроюсь. Если не околею от холода!» – он потер руки, плечи. И осторожно, перевалившись через холодный борт как можно тише спрыгнул на шпалы. Ноги его не удержали, колени подогнулись и он кувыркнулся в водоотводную канаву. Секунду полежал, прислушиваясь, уловил звук работающего двигателя. «Идет грузовик!» – подумал Саблин и быстро пополз, обдирая локти о бетон. Он подлез под вагон, до сарая было каких-то два десятка метров. Если быстро вскочить, то через пять секунд – за сараем.

К станции подошел грузовик и, развернувшись, задом подался к платформе, на которой стоял станок. Грузовик закрыл бортом людей и Саблин решился: он выскочил из-под вагона и огромными прыжками помчался к сараю. Никто его не заметил и он спрятался за его стеной. Но тут случилось непредвиденное, за сараем в саду он увидел женщину и попятился назад. Выход был только один – укрыться в сарае, тем более, дверь его была не заперта. Макс выглянул из-за угла: мужчины влезли на платформу и были заняты станком. Он скользнул вдоль стены, приоткрыл дверь и скрылся в темноте сарая. Когда глаза его привыкли, Саблин разглядел, что здесь полно сена. С одной стороны виднелась загородка. Он заглянул туда и услышал тяжкий вздох. Там лежала на подстилке корова. Макс вошел за загородку, почувствовав, как животное излучало тепло. Он присел возле нее и стал нежно гладить. Потом сел к ее боку спиной и прошептал: «Милая ты моя! Погрей меня!»

Согревшись у коровьего бока, Макс не заметил, как уснул. Разбудил его сдавленный крик женщины, она пятилась назад, прижимая к груди руки. Саблин сам испугался этого женского крика и вскочил. Но она мгновенно выбежала из сарая и защелкнула на двери засов. Макс слышал ее тяжкое прерывистое дыхание.

«Это конец! – подумал он довольно равнодушно. – К чему были все эти усилия? Лучше бы я получил пулю в лагере!» – его охватила горечь и отчаяние.

– Госпожа! – тихо окликнул он женщину. – Я не вор! Я бежал из плена. Я русский! – решился он на открытый разговор. Да и ничего другого ему же не оставалось.

Но женщина вдруг бросилась бежать и вскоре звук ее шагов совсем пропал.

«Позовет мужа-полицейского! – равнодушно подумалось ему. – А может, вызовут эсесманов. Эти мне ребра переломают. Так уж у них положено за побег: либо сразу пулю, либо…»

Он не успел додумать эту мысль до конца. Звякнул засов, дверь распахнулась, голос снаружи приказал:

– Выходи!

Макс вышел и зажмурился от яркого утреннего солнца. Перед ним стояли двое мужчин, которых он видел утром. Тот, кого он принял за полицейского, оказался железнодорожником. В руках он держал двуствольное ружье, стволы были расположены вертикально, один над другим. Макс никогда раньше таких не видел, но догадался, что один ствол заряжен на медведя.

Он стоял у проема двери, полуголый, весь в кровавых ссадинах и кровоподтеках, и вдруг в глазах железнодорожника увидел сострадание. Тот опустил ружье и спросил:

– Ты из того лагеря, который бомбили американцы?

– Да, его бомбили и мы бежали, – ответил торопливо Саблин.

– Они вас ищут, разослали депеши.

– Вы меня выдадите немцам? – спросил Саблин, уже думая о том, как ему уйти отсюда живым.

Железнодорожник оглянулся на своего товарища и ответил:

– Нет! Это не наша обязанность! Идем в дом!

А через час он уже был накормлен, одет в костюм хозяина и получал напутствия:

– Тебе надо проехать всего семьдесят километров, там Дунай, а за Дунаем – твоя армия. Сегодня ночью сильно грохотало, может быть, форсировали. Я дам тебе мотоцикл, но ты нас не выдавай. В случае чего скажешь, что сам взял. Прости, но мы не можем тебя оставить здесь.

Женщина посмотрела на Саблина страдальческим взглядом и вдруг перекрестила его.

– Смотри, держись проселочных дорог, на трассу не выезжай, задержит патруль.

Саблин поблагодарил хозяев и, сопровождаемый ими, вышел во двор. Там стоял старенький «Цундап» с коляской. Он сел, быстро разобрался в управлении и запустил движок. Чух-чух-чух – заработал мотоцикл, и Саблин, взглянув последний раз на этих добрых и смелых людей, тронул машину. По тем ориентирам, которые ему дал хозяин, он ехал часа полтора, не встречая на своем пути ни души. Автотрасса проходила где-то недалеко, иногда он, остановившись, слышал шум моторов. Однако наступил момент, когда ему пришлось выехать на автодорогу. Мотоцикл был хоть и старенький, но свое дело знал хорошо, он легко разогнался, оставляя позади себя то тяжелую конную фугу, то велосипедистов, то бредущих по дороге немецких солдат. По его подсчетам, до Дуная оставалось не более трех-четырех километров, и Саблин вдруг поверил в свою счастливую звезду. Но, как говорят в народе, «Сатана услышал песню и решил ее подпеть» – они стояли трое у обочины, в мышиных мундирах, с автоматами на шее и бронзовыми бляхами на груди. Один шагнул на проезжую часть и поднял катафот, помахивая им, приказал Саблину остановиться. Макс мельком взглянул на двух других у загородки. Они не проявляли беспокойства и о чем-то разговаривали между собой, даже не обращая внимания на мотоцикл. «Прорвусь!» – уверенно подумал Саблин, и сделав вид, что хочет остановиться, вдруг резко дал газ и, вильнув колесом, люлькой ударил солдата по ногам. Тот отлетел в сторону, а Макс, выжимая все, что можно из машины, помчался вперед. Позади прорычали два автомата, пули взвизгнули над головой. Саблин вжался в сидение, низко склонил к рулю голову и уже через несколько секунд оказался недосягаемым для автоматов. Только от немцев не так-то просто было уйти. Они выкатили из-за загородки мотоцикл и начали преследовать беглеца. Пару раз позади грохнул «шмайсер», установленный на мотоцикле. Но это была пустая стрельба, так как прицелиться на ходу немец не мог. Бешеная гонка длилась несколько минут, немцы приближались, у них была более мощная машина, и Саблин понял, что не пройдет и двадцати минут, как они настигнут его. Впереди показалась серебряная лента Дуная, автотрасса делала дугу на высоком берегу реки. Макс увидел разрушенное ограждение и мгновенно принял решение: он направил в этот пролом свой «Цундап» и вместе с ним полетел в волнистую рябь Дуная. Если бы он мог думать в эту минуту, он бы, наверное, сказал: «История повторяется! Это мы уже проходили! Такое было в Днепре в самом начале войны. Там меня преследовал танк, а здесь… Вот сейчас я вынырну, а немцы начнут расстреливать меня из пулемета».

Саблин вынырнул, течение сильно несло его в сторону, но он снова нырнул и все дальше уходил под водой от своей смерти. Макс не знал, что немцы в него не стреляли, они развернули мотоцикл и стремительно помчались обратно. А произошло то, что на противоположный берег вышли три русских танка…

* * *

Но Андрусяк из последних сил рассказал Шмелеву другую историю о Саблине, и Виктор слушал его, с восхищением думая, какие замечательные легенды родились вокруг имени этого человека.

– Через несколько дней, после того, как нас пригнали в лагерь на строительство подземного сооружения, мне кажется, это строилось какое-то таинственное хранилище, ночью пришел охранник и взял Саблина. Он увел его в домик, где располагался комендант лагеря, штурмбанфюрер Хеншель. В ту же ночь увели еще одного пленного, Сашу Гвозденко, он был старший политрук, но среди нас не нашлось сволочи, кто бы выдал его немцам. Карел вернулся под утро, вскоре притащили и Сашу, всего в кровоподтеках. Так продолжалось не одну ночь. Саша сказал, что его бьют каждый раз, и будут бить, пока он не назовет коммунистов. А Карела не били, он возвращался и молчал, ничего не рассказывал. Он молчал, потому что сам не мог понять, что с ним происходит. Однажды под утро, когда он вернулся от коменданта, он толкнул меня и сказал по-русски: «Андрей, весь лагерь будет уничтожен, когда закончим строительство. Так они хотят сохранить свой секрет». Я не показал вида, что он меня удивил своей скрытностью, что столько времени жил под личиной словака. Он тогда и открылся:

«Меня зовут Макс Саблин. Я много им сделал вреда, потому что это была моя большая война. Саблин против Гитлера! И когда будет победа, там будет и моя большая победа, даже тогда, когда я погибну. Теперь я расскажу тебе, где я бываю по ночам, хотя сам ничего из этого не понимаю».

Открылась дверь и втолкнули Сашу, лицо его было сплошным кровоподтеком. Он, шатаясь, пошел по бараку. Саблин спрыгнул на пол и, подхватив его под мышки, почти потащил к нарам.

– Ничего, друг! Ничего, мы еще с ним сквитаемся! – подбодрил он Сашу, и тот в удивлении уставился на Макса. – Да! Да! Русский я! Макс Саблин. Не хочу умирать безвестным. Давай, ложись вот сюда, – он снял полосатую куртку и подложил ему под голову…

* * *

Когда Макса втолкнули в комнату, его глазам открылось нехитрое убранство, напоминавшее скорее рабочий кабинет: два больших шкафа, вешалка, на ней черный плащ и фуражка, в проеме между окон – стол, а на стене – большой портрет Гитлера. Плотные шторы закрывали окна, кабинет освещался настольной лампой. В соседней комнате виднелось зеркало, туалетные принадлежности и край кровати, заправленной походным одеялом. Во всем был порядок и аккуратность, присущий, очевидно, хозяину этого дома, как бы стремившегося подчеркнуть, что он солдат, и пока идет война, готов пользоваться лишь самым необходимым.

За столом, склонившись над бумагами, сидел широкоплечий, сравнительно молодой офицер СС со знаками отличия штурмбанфюрера. Его звали Адольф Хеншель, комендант лагеря советских военнопленных. Уже неделю Саблина приводили в этот кабинет по ночам и он заставал здесь одну и ту же картину, повторяющуюся даже в деталях: справа от штурмбанфюрера – синяя папка, сейф полуоткрыт, слева – книга, название которой он, наконец-то, рассмотрел – «Майн кампф». Сейчас он спросит Макса, как идет работа и, не дожидаясь ответа, скажет, что ваш Фридрих Энгельс видвинул разумную мысль: работа сделает вас человеком. Когда он сам работает, то в самом деле ощущает в себе человека. Потом предложит сесть и даст чашку кофе.

И действительно, все повторилось так, как и в предыдущие дни, только на этот раз он не убрал папку в сейф, а внимательно оглядел заключенного. «Широкоплеч, спортивная фигура, – подумал штурмбанфюрер, – смотрит без страха в глаза. Не страшно? Или так держится? Хороший экземпляр. Если бы он был моим».

А Макс ломал голову над сложившейся ситуацией. Что ему нужно от пленного? Ценность нулевая! Без информации. Саблин переступил с ноги на ногу и отвел в сторону глаза.

– Мюцен аб, господин Наменлос, – сказал офицер ровным тоном. – Таков порядок в кацет. А вы каждый раз забываете.

Последние слова прозвучали как издевательство, Саблин прекрасно знал, каким методом приучают выполнять команду: «Шапки долой!» Не успеешь или забудешь – будет «голову долой!».

Но Саблин видел какое-то заигрывание коменданта и делал вид, что забывает. Сейчас мгновенно сорвал с головы полосатый чепчик, оголив стриженую голову.

– Идите! – отпустил Хеншель солдата. – Садитесь, господин Наменлос. Так вы не желаете нам представиться? Я вынужден называть вас Наменлос – Безымянный, – эсесовец улыбнулся одними губами и тихо забарабанил пальцами по столу.

– Как вам будет угодно, господин штурмбанфюрер! – ответил по-немецки Саблин, а про себя подумал: «Комедию ломаешь! Уже все раскопал. Целое досье на меня имеешь».

– Садитесь, садитесь! Как говорят русские, «в ногах правды нет». Я эту русскую фразу не понимаю. При чем тут правда, если речь идет о ногах. Ну, продолжим дискуссию.

«Ух, сволочь! Опять без сна и целый день в каменоломне!» – а вслух сказал:

– Она скучна, господин штурмбанфюрер!

– Отчего же? – эсесовец встал и прошелся по комнате.

– Исход известен. Вы меня победите в споре с помощью пистолета.

– Вы настроены сегодня мрачно, – опять одними губами улыбнулся Хеншель. – Могу поднять вам настроение. Русские вступили на территорию Австрии. – Он протянул пленному пачку американских сигарет. – Курите!

Макс взял одну, повертел в пальцах и усмехнулся.

– Насколько мне известно, Америка с вами не торгует.

– У нас есть связи с Международным Красным Крестом. Оттуда идут посылки для пленных англичан, американцев, но у нас не благотворительное общество: враг есть враг. Если ему положен кацет, то это кацет, а кофе, сигареты нужны цвету нации. Давать пленным все это – это развращать их. Сегодня кофе, сигареты, а завтра Красный Крест пришлет им женщин. Так каждый захочет в плен. Нам солдаты нужны не кацет охранять, а воевать! – отрезал Хеншель. – Когда-нибудь мы не будем испытывать нужды в этом.

– Когда завоюете Бразилию? – бросил Саблин.

– Да, когда завоюем Бразилию! – согласился эсесовец.

– Когда же вы собираетесь это делать, если русские вошли в Австрию? – поинтересовался Макс без всякой издевки.

– Мы могли бы и сейчас захватить власть, наших людей там хватает. Но у фюрера свои соображения. Да, здесь мы, кажется, проигрываем. Проигрываем политически, в военном смысле, но не в стратегии, а она рассчитана на длительный период. Поэтому нам нужны здесь люди и после войны. Цените мое к вам отношение!

«К чему это он клонит?» – не понял эсесовца Саблин.

– Я очень ценю, господин штурмбанфюрер. Только не пойму, чем моя скромная персона привлекла ваше внимание. В лагере есть более достойные.

– Не скромничайте, Ферри! – ухмыльнулся немец. – Так вас, кажется, звали в Словакии. – Ферри – Железный! Я читал протоколы допросов в тюрьме и понял, почему вам дали эту кличку. Никто же не знал, кто вы на самом деле. Вы и в отряде скрывали свою национальность. А преступлений против рейха у вас очень много, уважаемый герр Сарвич. За каждое из них вам причитается веревка!

– Поэтому мне и непонятна ваша со мной возня. Да, меня действительно прозвали Ферри, с легкой руки одного итальянца, и имя Сарвич я носил, и тюрьму освобождал. Видите, я вам во всем признаюсь. А вы со мной не откровенны: неделю мы все ночи напролет ведем бесплодные разговоры о личности, о патриотизме, о немецкой литературе, о душе, об искусстве, о коммунистической идеологии, – словно в клубе духовного спасения.

Хеншель чиркнул зажигалкой, дал прикурить Саблину и подошел к столу, где у него стояла спиртовка. Неторопливо зажег ее, открыл банку с кофе, достал из шкафа две чашки. Все это он проделал молча, пауза затянулась. Макс вдруг начал догадываться, что за этими встречами стоит крупная, важная, далеко идущая цель. Но что это за цель – он никак не мог ее постичь. И вдруг, глядя на спину эсесовца, на его склоненную к спиртовке голову, Саблин заволновался, весь напрягся, мгновенно просчитав расстояние до немца. Еще секунда, и он бы прыгнул вперед. Хеншель погасил спиртовку и повернулся к Саблину, и сразу напряжение спало, он упустил момент и успокоился. «Может быть и хорошо!» – подумал. – Я ведь не знаю, чего от меня хочет эсесовец. Да и шанс был не стопроцентный».

– Вы думаете, наши разговоры бесплодны? Нет, они далеко не бесплодны! – сказал задумчиво немец.

– У вас на меня виды?

– Как вам сказать? Есть кое-какие планы. Вы личность легендарная, в Словацком Сопротивлении на вас молились.

– Это уже слишком! – засмеялся Саблин.

– Вон сколько в папке на вас донесений. Там и агентурные материалы, наши люди доносили из подполья и из бригады.

– И в бригаде были ваши люди? – удивился Макс.

– Конечно! В этом и есть класс нашей работы.

– Боюсь? вы на мой счет просчитались. Я принципами не торгую! Я ведь волонтер! Меня нельзя принудить, даже в гестапо. Такие попытки были. Меня можно сломать физически, но морально… Только моя совесть! Я и распятый не сдаюсь! Вы помните? у Шиллера есть прекрасные строки:

– Браво! – Хеншель налил кофе и одну чашку поставил на край стола перед Максом. Тот втянул ароматный запах напитка и полузакрыл глаза.

– Пейте! Я вас не отравлю! – засмеялся немец собственной шутке. – Вы всегда, Ферри, находите нужное место у Шиллера, когда вам нечего сказать.

– Иногда у Шиллера это звучит лучше, чем у меня. А я люблю вашего предка Вильгельма Телля.

– Вы неверно поняли ту роль, которую я вам отвожу в своих планах.

Вдруг Саблин уловил едва заметное движение за спиной, ему показалось, что это было сдавленное чихание, где-то за шкафом, в шкафу, но за спиной – это точно. Он чуть повернул голову, скосил глаза, но там никого не было. Саблин же мог поклясться, что здесь есть еще кто-то. «Какой-то абсурд: зачем прятать кого-то, он здесь хозяин и воли, и жизни моей. – отверг нелепую мысль Макс. – Это могла быть мышь».

– Что вы думаете о жизни именно в ту минуту, когда вы можете ее лишиться? – спросил как ни в чем не бывало Хеншель, хотя заметил возникшую на его лице тревогу.

– Чего вы ждете от меня? – резко спросил Саблин. – Чтобы я просил пощады, вымаливал жизнь?

Жизнь! Она каждому дорога, и нищий, и богатый хотят жить! Но выпрашивать жизнь у врага – это значит отдавать в обмен свои принципы.

– Вам не хочется обратиться в эти минуты к Богу?

Саблин засмеялся, что-то крылось за всем этим, но он не мог разгадать и оттого испытывал напряжение. Вдруг, решившись, будто дразня эсесовца, сказал:

– На бляхе ремня у вашего солдата выбито «Гот мит унс». Для чего это? Чтобы солдат помнил о Боге и его добрых деяниях? Чтобы надеялся на спасение? Или эту памятку вы нацепили, чтобы именем Бога расстреливать и сжигать людей?

Он ждал реакции немца, думал, что тот сейчас взорвется и, может быть, даже убьет его. Но Хеншель сделал глоток из чашки и спокойно, как пастор, сказал:

– Бог творил добро и наказывал зло!

– Теперь понятно, почему был Сталинград! – торжествующе воскликнул Саблин. Он уже не мог остановиться, словно бес подталкивал его и требовал, чтобы он разозлил немца, разозлил это дикое животное, которое может мгновенно в ярости вспороть ему живот или перегрызть глотку. – Бог покарал зло! – дополнил Макс и допил одним глотком кофе. – Ваш Бог совершил аналогичный поступок. Он дал безбожникам силу уничтожить тех, кто миллионным тиражом кричал: «Бог с нами!»

– Вы коммунист? – с заметным интересом смотрел Хеншель на Саблина и внешне не выказывая своего раздражения.

– Нет! Думаю, это дело будущего. Это вопрос убеждений! Но думаю, что порядочные и честные люди должны быть коммунистами. Вы член национал-социалистической партии?

– Естественно! С тридцать четвертого года!

– И вы считаете себя порядочным и честным человеком?

– Несомненно! У нас в партии убежденные наци!

– Вот видите: разница лишь в том, что у нас разные взгляды на честность и порядочность. Вы расист, а для меня все люди одинаковы, независимо от размера черепа и цвета кожи.

– Если бы я не знал, что вы русский, то сейчас бы я в это поверил. Вы фанатик, вы все здесь фанатики! Я уверен, начни расстреливать пленных, и каждый второй будет кричать под пулей: «За Сталина! Да здравствует Родина! Да здравствует коммунизм!» Я это уже слышал в многочисленных тиражах. Зачем вы это кричите? Сталин вас не услышит! Никто об этом не узнает! Это фанатизм восточного невежества. Ни один немец не будет кричать под пулей: «Хайль Гитлер!» Ни один англичанин не кричал «Да здравствует Черчилль!» И Рузвельта никто не прославлял в ту секунду, когда жизнь уже висела на волоске. У вас рабская психология! С приходом цивилизации это пройдет. Родину можно любить и без крика! Ею надо гордиться, как это делаем мы – наци! И ради нашей родины мы тоже пойдем на смерть!

– Да, герр майор, я русский! И родину люблю не меньше вас, а больше, потому что я думаю о ее будущем, а у вас уже нет будущего.

– Вы надеетесь на будущее?

– «Дум спиро сперо!» Как говорили древние: «Пока живу – надеюсь!»

– Где вы учились?

– В Киевском университете.

– Кто ваши родители?

– У меня нет родителей, я детдомовский.

– Откуда же так хорошо знаете немецкий?

– Язык врага. Мы обязаны были знать.

– Да, но у нас был договор, Риббентроп был в Москве.

– А мы все равно изучали язык врага. Болгарский коммунист Димитров предупреждал, что Гитлер – это война. Я забываю, что вы эсес. Со мной люди вашей профессии так не говорили: они либо пытали, либо не замечали. Поэтому я и хочу разгадать ваш замысел в отношении меня. Для чего я вам нужен?

– Вы упомянули Сталинград, – уклонился от ответа немец. – Бог тут не при чем. У меня есть опыт, я учился на философском факультете. Здесь причина земная: предатели-генералы, Паулюс. Фюрер их поздно разгадал. Но мы еще пойдем вперед, нацизм никогда не умрет! Он живуч, потому что он – идея!

– А пока ваш солдат, господин штурмбанфюрер, идет на Запад и скоро будет сдаваться безбожникам на пороге собственного дома, может быть, со словами на устах: «Бог с нами!»

Макс почувствовал, что перегнул палку, его слова больно ранили эсесовца. Хеншель вскинул голову и впился острым холодным взглядом в лицо пленного.

– Вы этого никогда не увидите! Никто из вас здесь этого не увидит! Закончите бункер – и под пулеметы! – почти выкрикнул Хеншель.

– Это для нас не новость, мы уже догадались, – спокойно ответил Саблин и увидел, как немец подавил в себе ярость и взял себя в руки.

– Есть у меня конюшня и там лучший рысак Парис. У него всегда делаются такими вот безумными глаза, когда его взнуздывают, – уставился в лицо Саблину немец.

– А кому хочется, чтобы его взнуздывали?

– Все эти дни я разрешал вам говорить все, что вздумается. Обо мне, фюрере, солдатах, политике. Мне это было очень важно. Вы все время хотели узнать, для чего вы мне нужны? Настало время удовлетворить ваше любопытство. – Хеншель долил кофе в обе чашки, обошел стол и наклонился к лицу Саблина. – Мы изучали вас, нам нужна ваша…

– Немец не успел закончить фразы, Саблин даже не смог бы объяснить, как ему пришло решение, оно было мгновенным, как вспышка молнии. Наверное потому, что идея эта вынашивалась не один день. Это был скорее импульс к действию, к автоматическому действию. Он чуть отклонился к спинке стула и резким движением правой руки нанес штурмбанфюреру удар в солнечное сплетение. В этот удар он вложил всю свою энергию, всю силу, которая в нем концентрировалась все эти дни. Он вложил в этот удар всю свою надежду, всю свою ненависть, и немец ойкнул от боли и согнулся пополам. Чашка вылетела из рук и со звоном разбилась вдребезги. Макс что было силы, двумя руками, сжатыми в один мощный кулак, ударил Хеншеля снизу в подбородок, и тот рухнул на пол. Мгновенно Саблин вскочил и выхватил из его кобуры пистолет. Штурмбанфюрер застонал, Макс, не давая ему опомниться, перевернул его на живот и заломил за спину руки. Он рванул телефонный провод, аппарат с треском упал со стола. Макс скрутил шнуром руки немцу и поднялся на ноги. Плана у него не было никакого, только одолеть Хеншеля. Теперь заработало сознание в поисках выхода. Он, было, бросился к двери, но остановился, рассудок начал управлять его действиями. Он сорвал с себя полосатую тюремную куртку, обнажив сильное мускулистое тело, и прошел в соседнюю комнату. Засунув пистолет за пояс, принялся за бритье. Неторопливо, стараясь успокоиться, взбил пену, намылил заросшие черной щетиной щеки и подбородок. Бритва у Хеншеля была прекрасная, и Макс легко и быстро побрился. Он взял стоявший на туалетном столике одеколон и щедро полил свое лицо. Кожу приятно защипало. В крайнем шкафу Саблин обнаружил черную парадную форму эсесовца. И мундир, и брюки пришлись ему впору. Тут его взгляд упал на стоптанные лагерные башмаки, и он подошел к Хеншелю. Немец уже пришел в себя и Макс спросил:

– Уже в норме, господин штурмбанфюрер? Мне нужны ваши сапоги. Вы же понимаете, что в парадном мундире и таких башмаках я похож на огородное пугало. Так что уж извините, было бы неплохо, если бы мы носили один размер.

Он стянул сапоги с Хеншеля, снял и толстые шерстяные носки. Все-таки размер у них не совпадал и сапоги жали ему ноги. «Лишь бы выскочить из лагеря, – подумал он. – А там придется бросить и форму, и сапоги».

– Что вы собираетесь делать? – прохрипел Хеншель.

– Надену ваш плащ, фуражку, выйду отсюда и сяду в вашу машину.

– Шофер сразу вас раскроет.

– Он сразу не сообразит, а потом я его заставлю.

– А дальше? Дальше? Вам же не уйти отсюда далеко. Я предлагаю вам сдаться, ваша авантюра бессмысленна! Это гибель!

– А в лагере меня ждет жизнь? Нет, господин штурмбанфюрер, наша дискуссия окончена. Или я вырвусь, или пусть будет смерть, но не на бойне! Вот что мне делать с вами?

– Оставьте мне жизнь! В случае вашей неудачи я даю вам слово, что сохраню вашу! Слово офицера!

– Вы врете, потому что хотите жить! Если меня поймают, вы разорвете меня на клочки! – жестко сказал Саблин. Он передернул затвор «парабеллума» и остановился в раздумье над штурмбанфюрером. Тот с животным страхом в глазах глядел на Макса. Саблину стало не по себе от этого взгляда, ему было противно видеть, как Хеншель покрылся весь холодным потом.

– Не убивайте меня! – с болью в голосе почти простонал немец. И Макс решился: он схватил полотенце и туго скрутил ему ноги.

– Не умею стрелять в безоружных. Даю вам возможность самому ответить на вопрос, что думает человек за минуту до смерти. Где ваш автомат?

– За креслом! – торопливо и угодливо сообщил немец.

– Как зовут шофера?

– Франц! Я никогда его не называюпо имени! Не сделайте ошибки! – заботливо подсказал эсесовец. – Садитесь сразу на заднее сидение, но ждите, пока он откроет вам дверцу.

– Благодарю вас, господин штурмбанфюрер! – Макс надел плащ, который пришелся ему впору, фуражку.

– Что надо сделать, чтобы открыли ворота? – был его последний вопрос.

– Я звонил всегда по телефону! Но теперь…

Саблин перешагнул через эсесовца и открыл дверь. «Спокойно! Ты штурмбанфюрер! Ты – начальник лагеря! Будь уверен!» – подбодрил он себя и вышел на крыльцо. Начинался рассвет, и в сером рассветном утре шофер не разглядел, кто перед ним. Он все же успел распахнуть дверцу, Макс сел, Франц закрыл дверь кабины, сел на место и завел двигатель.

– Франц! – окликнул его Саблин. – Без всяких глупостей! Трогай! Посигналь, чтобы открыли ворота. И скорость! Понял?

– Да, да! – в испуге прошептал солдат, глянув в зеркало на зловещую фигуру сзади, и тронул машину. Он включил фары, мигнул светом и погнал машину к воротам. Они распахнулись и автомобиль на большой скорости выехал за территорию лагеря.

Через несколько минут раздалась автоматная очередь. Полуодетый комендант, стоял на крыльце, стрелял вслед уносящейся машине. Завыла сирена тревоги, несколько мотоциклов с солдатами рванулись преследовать беглеца.

Хеншель, уже одетый по форме, бежал к воротам, где его поджидал бронетранспортер.

* * *

Андрусяк замолчал, это лишило его последних сил, очевидно, боль возвращалась к нему, он слегка постанывал.

– Вызвать врача? – с тревогой спросил Шмелев, взяв холодную руку умирающего.

– Не надо! Я хочу вам досказать его историю. Когда мы возвращались вечером с работ, на воротной перекладине висел труп Макса Саблина. На нем был немецкий мундир, весь окровавленный. Пять дней его не снимали с перекладины, чтобы нас устрашать. Труп разлагался, но комендант не разрешал его трогать. Видно, крепко был озлоблен на Макса. Кое-что об этом обо всем узнали от старого охранника.

Шмелев в растерянности достал из сумки фотографию Саблина и протянул ее Андрусяку.

– Вот его фотография! Он жив! Я сам с ним встречался!

Андрусяк подслеповато прищурился и долго глядел на снимок, потом протянул его обратно и сказал:

– Это не он! Макс совсем другой! Я знаю, кто это: очень похож на политрука Сашу Гвозденко. Да, это Саша. Через неделю была бомбардировка лагеря и мы бросились кто куда. Мне повезло, я на хуторе украл одежду и лошадь. Верхом на ней ушел от собак. А Саша… не знаю, но видно, тоже уцелел.

– Андрей Николаевич, вы не путаете? Этот человек называет себя Саблиным, я у него был дома и с женой знаком.

– Нет! Это не он! Это Саша Гвозденко! Старший политрук!

И словно выполнив свой долг, Андрусяк закрыл глаза и Шмелеву показалось, что теперь он уже по-настоящему умер. Он вышел из палаты и позвал врача, тот пощупал пульс и равнодушно сказал:

– Его час еще не пробил…

Уезжал Шмелев из Одессы в расстроенных чувствах: прежде всего он понимал, что Андрусяка ему больше не увидеть. Дни его сочтены, и Виктор был ему очень благодарен за тот рассказ о Саблине, на который у него едва хватило сил. Во-вторых, мысли его раздвоились: рассказ, который он в свое время записал у Саблина, был великолепен. Виктор мысленно представлял себе эту потрясающую картину побега под взрыв бомбы и пулеметную очередь, потом поезд и отчаяние беглеца. Андрусяк предложил ему другой вариант побега Саблина с трагическим концом и утверждал, что сам пять дней видел мертвое тело висящего на перекладине Саблина. По этому рассказу, его не могло быть в живых. И выдумать такую версию не мог умирающий человек: он рассказывал то, что сохранила его память. Андрусяк умирал от рака почек, поэтому сознание у него было чистым и ясным, это не была фантазия впадающего в бред человека. Почему на фотографии он признал старшего политрука, а не признал Макса Саблина? По его рассказу выходило, что Саблин был уже мертв, когда американцы совершили налет на лагерь, и организовывать полыхающий костер из лагерной робы не мог. Зачем же вся эта история, рассказанная Саблиным? Полный сомнений и неясных вопросов, Шмелев приехал в Киев. Веры еще не было, она отдыхала в санатории, и он решил сам отправиться на поиски Коровенко. Сейчас его интересовал только один вопрос: признает он на фотографии Саблина или нет. Если признает, то Андрусяк настолько болен, что все у него перепуталось, действительность и больная фантазия. А если не признает? А если не признает? Что будет дальше, Шмелев пока не знал.

С Коровенко они встретились не дома, тот был у председателя колхоза и с надрывом в голосе требовал какой-то шифер для какой-то Марфы Петровны. Узнав, что перед ним журналист, он не стал его выслушивать, а потащил к председателю колхоза.

– Не дашь Марфе шифер накрыть хату– вот он про тебя фельетон напишет! – сказал Коровенко решительно и торжествующе уставился на председателя. – Это тебе не наш, а сама Москва прислала! Хотят посмотреть как ты тут помогаешь вдове погибшего героя!

Председатель будто бы слегка струхнул и махнул рукой:

– На бумажку, подписал! Идите на склад!

В коридоре Коровенко поглядел на Шмелева и употребил свою старую присказку:

– Едрена-матрена! Хотел открутиться! А у бабы крыша худая! Чего тебе?

Шмелев дал ему фотографию и спросил, знает ли он, кто это. Коровенко поглядел, пожевал губами, вздохнул с сожалением и виновато поглядел на Виктора.

– Ей-богу, я его не знаю! Ты уж извини, но кто это?

– Это Макс Саблин! Филипп Саблин!

– Будя врать-то! Что я, Саблина не знаю? Из ума, что ли, выжил? Саблин – он во! – что-то неопределенное выразил Коровенко, и в его глазах блеснуло восхищение.

– Разве он не похож? Лет-то много прошло!

– Да хуть тыщу лет! Я его не забуду! Как немец нас гнал танками по полю, как шли мы по болоту и тонули там, как гнал нас танк в Днепр! Нет, Филю я помню. А этот так, откуда-то. Не он – и все тут! Другая здесь физиономия. Даже вроде подлая! – неожиданно заключил Коровенко для убедительности…

…Все разрушилось, целый завал сомнений, никакой ясности. И вдруг пришла элементарная, простая мысль:

«А зачем, собственно, Гвозденко взял имя Саблина? Почему он укрылся за его биографию и его подвиги? Кто он тогда, этот Гвозденко? Кто?» Может, поискать Гвозденко, настоящего или ложного?

Шмелев возвратился в Москву, не имея четкого плана дальнейших действий. Поздно ночью, уже собираясь ложиться спать, он достал кассету, сунул ее в магнитофон и вновь прослушал от начала до конца рассказ Саблина о своей военной биографии. Когда же вдруг услышал уже забытые им слова Юлии, жены Саблина, предупреждающей его, чтобы он не рассказывал журналисту свою историю, и его заверения: «Все нормально, Зайчик!» – сомнения вспыхнули у него с новой силой. Подозрения пошли дальше, они цеплялись за малейший факт, за намек и предположение, что тот ездил в Омск и, выдавая себя за Андрея Николаевича, очевидно, Андрусяка, обманывал Аню и ее мать. Наверно хотел что-либо узнать, не рассказывал ли Евгений Петрович Антонов что-нибудь необычное о Саблине. Если так, то Гвозденко, выходит, был в партизанском отряде и знал Антонова и Кудряшова. От этой мысли Шмелев перешел к тому, что стал подозревать Саблина в преднамеренном убийстве этих свидетелей. Все это навело его на мысль, что он должен немедленно лететь в Омск. Утром он уже был в аэропорту и, пользуясь журналистским правом, добился места на первый же рейс в Омск. Вечером при полной неожиданности для Ани Виктор постучал в дверь коридора, позволяя Черкесу тереться о его ногу.

– Вот это да! – воскликнула девушка. – Явление Христа народу! Что случилось чрезвычайного?

Шмелев сбросил меховую куртку и сразу, без всяких предисловий, вытащил фотографию Саблина и протянул ей.

– Андрей Николаевич? – спросил он.

– Естественно! А что в этом чрезвычайного? Я же вам говорила. Выходит, вы его нашли?

– Никакой он не Андрей Николаевич! – воскликнул Шмелев. – Это Гвозденко! Но проживает он под фамилией Саблина Филиппа! – мрачно сказал Виктор. – Это вам о чем-нибудь говорит?

– Нет! – честно призналась Аня, действительно ничего в этом не понимая. – Саблин участвовал в Словацком Сопротивлении, он совершил ряд героических поступков. Ваш отец его хорошо знал. Гвозденко опасался, что Евгений Петрович может ему помешать, и приехал сюда. Умер ваш отец от волнения радости или от взрыва негодования – никто теперь сказать не может! Но в Киеве был еще один свидетель, в тетрадях твоего отца он упоминается – Иван Кудряшов. Так он тоже умер, кто-то убил его ножом в пьяной драке, хотя он в драке участия не принимал. Зачем он к вам приезжал? Зачем? И выдал себя за Андрусяка, во всяком случае назвался его именем, отчеством. А в Тамбове он никогда не жил, там таких вообще нет! Вот она, загадка!

Так окончательно убедившись, что Саблин – это не Саблин, Шмелев не смог дать ответ на поставленный себе вопрос: кто же он? Мелькнула мысль встретиться с Саблиным и… но осторожность взяла верх. Виктор вспомнил о своем приятеле из Комитета госбезопасности, Алексее Баркове. Он позвонил ему домой.

– Слушай, Леня, я встретил человека, который присвоил себе имя другого, его героические подвиги. Что можно с ним сделать?

– Давай конкретно: кто, чье имя присвоил? Когда?

– Куда уже конкретнее! Был такой участник Словацкого Сопротивления Филипп Саблин. Так вот, он погиб в немецком лагере, а другой, кто он – не знаю пока, взял себе его имя и его подвиги. И живет себе не тужит! Как это расценить?

– Ты сейчас свободен?

– Да!

– Тебе повезло, у меня находится товарищ, который как раз занимается подобными казусами. Подъезжай, мы ждем тебя!

…В гостях у Баркова в это время находился Лазарев.

Телефонный звонок просто ошарашил Алексея Ивановича. Только что они обсуждали заново некоторые детали уголовного дела по убийству Шкета и Паршина. Пока в поле зрения следствия находились Рябов, Альпер, и их деятельность в какой-то мере являлась нарушением закона. Но Саблин? Чист как стеклышко! Единственное, что было против него – пребывание в Сочи на собственной машине. И никаких подозрений! А тут как биотоки – звонок Шмелева. И Саблин!

Лазарев внимательно выслушал все сомнения Шмелева, изучил фотографии на похоронах Антонова. И особенно его заинтересовала фотография, где Саблин повернулся затылком к объективу. Была видна поседевшая голова, зачесанные аккуратно удлиненные волосы и прилегающие к голове уши. Он был уверен, что эту голову именно в таком ракурсе видел на пленке, когда Барков был в Избе вместе с Сержем. Позднее Лазарев обнаружит Саблина и на пленке, когда снимали акцию в ГУМе. Легкая усмешка легла на его лицо в момент разбрасывания рекламных листков. Этот факт и решил судьбу Сержа. Для Лазарева присутствие в ГУМе Саблина разъяснило неизбежность убийства его помощника…

– Убедительная просьба к вам, – обратился к Шмелеву Лазарев. – Нигде, никаким намеком не дайте понять Саблину, что вам что-то известно. Это смертельно опасно! У вас отношения с Саблиным сложились нормальные. Как бы сделать так, чтобы вы познакомили Баркова с Саблиным? Это должно быть естественно, ненавязчиво и как бы само собой. Наверное это можно сделать где-нибудь в ресторане.

– Я охотно это сделаю. Но надо знать…

– Мы дадим вам знать, куда и когда вам с Барковым ехать.

* * *

Широкий поток машин, раздваиваясь, уходил в разные стороны: один стремительно скользил в туннель, другой уклонялся вправо и распылялся в разные улицы и переулки. В этом потоке, нырнув в туннель, пошла темная «Лада», за рулем которой сидел Саблин. Выйдя наружу, она вдруг резко свернула к обочине и метров через сто въехала во двор большого многоподъездного дома. Здесь она не остановилась, а проскочив мимо подъездов, вышла на проезжую часть небольшого переулка, и Саблин остановил машину. Через зеркало он внимательно осмотрелся, проверяя, нет ли «хвоста». Минуты две не включал двигатель и окончательно убедившись, что никакого «сопровождения» за ним нет, повернул ключ зажигания, пронесся по переулку, нырнул в более узкий переулок и, разгоняясь на подъем, мельком осмотрел позади все пространство переулка, до самого поворота. Так, попетляв из переулка в переулок, машина вновь выскочила на магистральную улицу и влилась в поток. Все это время Саблин внимательно осматривал идущие следом машины, и, ловко маневрируя в потоке, стремительно ушел вперед. Перед светофором водитель сбросил скорость и в тот момент, когда загорелся желтый свет, ринулся через перекресток, оставив позади себя весь поток. Пропустив машины, стал отставать и свернул на боковую улочку. Еще раз оглядел пустынное пространство и вновь через дворы выехал на безлюдную улицу. У обочины стояла одинокая фигура мужчины. Когда «Лада» приблизилась, он поднял руку, и она остановилась. Это был Руберт, конезаводчик и коммерсант, частый гость и бизнесмен в Советском Союзе. В руке он держал дипломат, плащ перебросил через плечо. Не торопясь, без лишней суеты сел на заднее сидение. Саблин еще раз оглядел позади улицу и свернул в ближайший переулок. Въехав под арку, он остановил машину.

– Ну, здравствуй, Адольф! – улыбнулся Макс, тряхнув слегка посеребренной головой.

– Здравствуй, мой дорогой Макс! – он положил ему руку на плечо и тот прикрыл ее своей ладонью. – Трудно тебе?

– По всякому! – ответил Саблин неопределенно. – Я уже привык. И к имени привык, и Саблиным стал уже натурально. Пойдем, посидим пару часов. Здесь у меня есть надежное место. Мой запасной вариант.

Они вышли из машины и Саблин повел Руберта через двор к подъезду. Лифтом пользоваться не стали и поднялись по лестнице. Хозяин открыл дверь ключом и пропустил вперед гостя. Распахнув плотные шторы на окнах, впустил сюда яркий свет, открыл форточку и оглядел жилище.

– Я здесь не был уже месяца три! Но выпить и закусить у меня найдется. Правда, хлеба нет, но вы, западники, хлеб не уважаете.

– Да, от хлеба никто еще не был счастлив – так у нас говорят на родине.

– Ты забыл добавить: кроме свиньи.

Оба засмеялись. Саблин снял кожаный пиджак, Руберт бросил на кресло плащ и открыл дипломат. Там оказалась бутылка виски и банка каких-то мясных консервов, так, по крайней мере, гласила рекламная наклейка.

Саблин накрыл на стол и пододвинул стулья.

– В ногах правды нет! – сказал он и поглядел на гостя. – Ты помнишь того парня, которому сказал эту фразу и не мог объяснить, что это означает? Теперь ты знаешь?

– Нет! Но забыть тот день я не забуду до своей смерти!

– Если ты решился на встречу со мной, то что-то стряслось? Давай пока выпьем по рюмке и перейдем к делу.

Они выпили, помолчали немного и Руберт сказал:

– Шеф передает тебе большую благодарность! Вот номер твоего счета и сумма, – протянул Руберт клочок бумажки Саблину.

– Воспользуюсь ли я когда-нибудь? Ну, какие замечания, инструкции, пожелания?

– Шеф очень недоволен мелкой работой, которую проводит Серж. Кадры ничтожные! Разовый выстрел. Сенсационная акция, печать пошумела и все. Листовки в театре, в почтовых ящиках – это хорошо, но нужен солидный материал. Нужны солидные кадры с дремлющими антисоветскими убеждениями, – полушептал Руберт, склонившись к Саблину.

– У вас есть такие на примете? С дремлющими антисоветскими убеждениями? – усмехнулся Саблин. – Богатые фантазии! Без куска хлеба не останутся. Теоретики-и-и!

– Дорогой Макс, мы располагаем данными, что некоторые люди здесь у вас имеют знатное происхождение, как принято называть, «из бывших». Их дети теперь не скрывают этого и даже гордятся происхождением, придумывают себе родословную. Выходит, большевики десятки лет выращивали собственного могильщика, который когда-нибудь их же и похоронит, похоронит идею равенства и братства наций. История показывает, что люди никогда не будут жить в равенстве. У вас есть равенство? Нет! У нас тоже! Его нигде, никогда не будет.

– Адольф, ты пересказываешь мне мою справку, которую я делал в прошлом году для шефа. Теперь он включает это в инструкцию для меня? Вы что там? Белену едите?

– У нас это проработали и выглядит это так: один образован, другой – неуч! Один талантлив, другой – серость! Один пьяница, другой – трезвенник. Так что сама идея равенства ошибочна. Даже в инкубаторе цыплята рождаются разного цвета. Надо протаскивать идею, что равенство не позволит способному и талантливому проявить себя в советском обществе, серость не позволит! И только на Западе есть широкие возможности для таланта, для умного предприимчивого человека.

– Мой дорогой Адольф! Сманивание отдельных личностей, даже талантливых не решит главной проблемы – изменения существующего строя. Сейчас, когда открыли шлюзы демократии, видно стало, что общество разлагается изнутри. Вот сюда и следует бить! Благие нравы, прививаемые предками от революции, у современного человека выжимаются разрастающимися стремлениями к благополучию и красивым вещам. Вот это и есть наш арсенал!

– Мой учитель, царство ему небесное, был крупный специалист в этой области. Он говорил, что в оценке человека для наших целей надо руководствоваться одним принципом: чьи слезы для него важнее. Слезы и страдания других или его собственные? Если собственные страдания важнее, вы можете на него рассчитывать. Коли благие людские порывы осиротели в душе человека, вы легко можете заполнить эту пустоту картинами роскоши и благополучия, называемых здесь у вас мещанством. Этим грехом Россия страдала всегда. И революцию здесь совершали не под лозунгом всех сделать богатыми, а под лозунгом «долой всех богатых»! На таком лозунге и была поднята чернь на революцию. Бей богатых, или, как у вас говорили, буржуев! Хватай их имущество! Кому же не хочется поживиться!

– Твой учитель, Адольф, узко мыслил. Очевидно, по тому времени он был прав, а сейчас другая обстановка. Конечно, есть у нас люди, для которых и потолок уже небо. Но порывы в России не осиротели. Оцените, например, поступок пожилой женщины, живущей на пенсию, которая передала в Фонд помощи осиротевшим детям свои фамильные бриллианты и серебряную посуду, имеющие музейную ценность. Продав их, она бы доживала безбедно свой век. Кстати, она из «бывших».

– В России есть поговорка: «В семье не без калеки».

– Не без урода, – поправил Саблин.

– Да-да, урода! Это случай уродства. Мир делится на реалистов и чудаков. Но деньги всегда были, во все века были лучшей добродетелью, и об этой добродетели время от времени звенит советская печать. Мы подсчитали: здесь ежегодно сообщают о сотнях преступлений, в основе которых лежит стремление добыть эту звенящую добродетель. А совершают эти преступления люди образованные, способные и в ряде случаев коммунисты. О чем это свидетельствует?

– Адольф, ты опять цитируешь мой отчет. Да, это и есть начало разложения общества. Все хотят хорошо жить и ищут пути получить деньги. У нас же нельзя просто так взять и заработать! Платят мало, а заработок на стороне у нас называется нетрудовым доходом. А уж частный бизнес – вообще преступление. Подпольный миллионер у нас явление не редкое. Эти люди имеют ум, дарования, талант, но мы загнали их в подполье, там они теряют свои экономические акции.

– Вот это и есть те струны, которые надо трогать! И всем им указывай на Запад! Там подлинная цена их способностям. Таких у вас много: художники, ученые, писатели. Мы дали тебе прекрасного помощника, он подбирал неплохих интеллектуалов с алчущими глазами, которые хотели выгодно продать свой талант. Сейчас надо прекратить мелкие акции, скоро в них не будет нужного эффекта. И пусть занимается только учеными. Глубже копнет этих Вязникова, Рябцева. Деньги в долг, поможет купить машину, потом окупится. Этих физиков надо потихоньку спеленать по рукам и ногам, тогда информация потечет широкой струей. Искривление лазерного луча – наши большеголовые просто очумели от этой информации. Требуют деталей. Так что активизируйте Сержа!

– Серж умер! – заметил спокойно Саблин. – У него началась болезнь, от которой в нашем деле единственный выход – это умереть. Он пытался скрыть от меня, что ему сели на хвост. Тогда я запустил проверочную акцию и понял, что он полностью провален. Мне жаль, нужный был человек, но уж очень больной. А учеными я найду кому заниматься.

– Да простит нас Бог! Тебе тут виднее, кто болен, кто может занести заразу.

– У него действительно нашелся отец?

– Нет, конечно! Мы подобрали одного эмигранта и снабдили его отцовской легендой. Столько лет прошло, а Серж был ребенком. Ты все еще преподаешь научный коммунизм? А что это такое?

– Тебе лучше не знать. Это еще одна разрушающая нынешнее общество теория, оторванная от жизни. Я учу тому, чего нет и вряд ли будет. Как в свое время сказал Мао Цзэдун: «Десять лет труда и потом десять тысяч лет счастья». Я добросовестно стараюсь и вижу негативный результат моих стараний. Если еще учесть, что мы прославляем будущее, а в настоящем большая бесхозяйственность, которая уже привела к развалу экономики, то означает это, что наше общество уже идет на Запад, но с развернутыми знаменами, хотя этого никто не замечает.

– Мы в свое время тебе дали хорошего агента, Феруза. Его информация о боевых самолетах вызвала интерес. Но больше никаких данных от него не поступало. Тебе был переслан перечень вопросов, которые он должен был проработать со своим агентом. Что случилось? Где Феруз? Где его летчик?

– Он тоже умер! Из-за того, что был очень совестлив. Я убрал его ради своей безопасности! – Макс вспомнил последнюю с ним встречу…

…Он постучал в замороженное окно, откуда пробивался желтоватый свет, и дверь распахнулась. Паршин в меховой безрукавке, выйдя на стук, всмотрелся в вечернего гостя, узнал его и пригласил в дом.

– У меня мало времени, поэтому не будем тратить его на пустые разговоры, – Саблин снял меховую куртку, положил ее на стул и сам уселся в глубокое кресло. – Почему вы прекратили поставлять информацию? Летчик практически у вас в руках, а вы ничего не делаете! – жестко выговорил Макс. – Вот вам необходимые деньги, – он бросил на стол толстую пачку пятидесятирублевых купюр. – У вас ограниченная задача: ездить по курортам, знакомиться, подбирать нужных людей, использовать болтунов среди военных, недовольных и скулящих интеллигентов, особенно жадных и с моральными пороками. Вам следует только зацепиться и дальше разработку поведут без вас. Так где же ваш болтун-летчик? – резко говорил Саблин.

– Он покончил жизнь самоубийством! – выдавил из себя Паршин. – Я долго боялся, что он куда-нибудь сообщил о причине.

– Вы напрасно тогда всполошились. Причина самоубийства не установлена, все подозревают здесь любовную связь. Любитель выпить, язык развязывается, не знает где граница секрета, где дозволенного. Ему цены не было в нашем деле! Вы взялись его вербовать? Шантажировали записями на пленке?

Паршин кивнул головой и стал смотреть на сапоги своего гостя, с которых стекала прямо на ковер вода.

– Вам не надо браться не за свое дело! – Вербовка – это искусство, это психология. А вы сразу же ему сунули пленку и сказали, что предлагаете ему работать на иностранную разведку? Так, что ли? Пригрозили, что о его болтовне станет известно где надо? Он и полез в петлю.

– Перерезал себе вены, – едва слышно поправил Паршин. Вы даже не знаете, что я пережил тогда, как я себя казнил: он же молодой парень, ему жить и жить. И девушка была красавица. Эта пара на удивление! А я взял его и зарезал! Отпустите меня! Я не могу этим заниматься! – взмолился Паршин. – От меня никакого проку! Я уже ни на что не способен!

– Из нашего дела так не выходят! Вы сразу станете опасны, – откровенно предупредил его Саблин.

– Я выйду! Я больше не могу! Была амнистия, меня простят. Я буду молчать!

Саблин вытащил несколько фотографий из кармана куртки, перетасовал их, поглядел каждую внимательно и бросил на стол перед Паршиным.

– Вы посмотрите на снимки, может, это вас отрезвит! Грузина Баурию не я затоптал в грязь! Вот, на фотографии видно, как вы его бьете ногой в лицо! А на этой он уже лежит и захлебывается жижей! Тут его уже поглотила грязь!

– Вы себе не можете представить ту обстановку, которая существовала в концлагере. Нет, вы не можете! Потому что вы там никогда не были! А если были, то в грязь не лезли! Может вам рассказать, что это такое? – обозлился Паршин.

– Я совсем не прочь послушать о том, как это было. Расскажите! – Саблин удобно расположился в кресле и приготовился слушать.

Паршин помолчал, видно, концентрируя мысли…

– Нас в этом лагере было тысячи полторы, все военнопленные. Они довели нас голодом до безумия. И вдруг комендант решил устроить себе развлечения. В середине лагеря вырыли яму примерно двадцать пять на десять метров и залили ее частично водой. Заключенные размесили там глину повыше колена. На одной стороне сделали помост, нашли среди заключенных музыкантов и они, стоя на этом помосте, играли вальсы Штрауса. Комендант и с ним еще пара офицеров СС устроились тут же на помосте в удобных креслах. А мы, как пловцы, с другой стороны помоста по семь человек стояли на старте. Комендант стрелял в воздух, мы прыгали в эту глинистую жижу и бежали наперегонки. Кто первым заканчивал гонку, вскарабкивался по лестнице и хватал там с крючка булку хлеба. Приз по тем условиям царский! Это была жизнь!

Я был в четвертом забеге. Я знал, что если я не получу эту булку хлеба, то мне конец! Я был просто в отчаянии, я оглядывал конкурентов и уверовал в себя. Оркестр начал играть «Венскую кровь» и комендант выстрелил. Мы спрыгнули в яму и я понял, насколько это трудно бежать в жидкой глине: она хватала за ноги, облепляла штаны, ноги становились свинцовыми и приходилось с трудом выдирать их из грязи. Я оказался впереди, прямо за спиной у меня бежал, захлебываясь от хриплого дыхания, грузин Баурия. Я прибежал первым к лестнице и рванулся на перекладину. В этот момент Баурия ухватил меня за ногу и пытался сбросить вниз. Вот тогда я и ударил его ногой, чтобы освободиться из цепких рук. Это не был сознательный удар, это был удар, продиктованный инстинктом, потому что я не собирался никому уступать своего приза. Мы, «счастливчики», четверо, прямо тут, пока с нас текла желтая жижа, рвали и давились хлебом. Голод был настолько силен, что он заглушил всякие разумные мысли, желание было только одно – набить желудок. Никто не сможет меня обвинить в убийстве Баурии в концлагере! Это не было убийство! Это был просто случай!

– Конечно! Конечно! – согласился Саблин. – Но вы, наверно, не знаете, что у Баурии остались четверо маленьких сыновей? Таких, совсем маленьких! А сейчас им уже за сорок! Вы думаете, если они получат информацию, кто убил их отца, они пришлют вам бурдюк пятидесятилетнего вина? Они просто зарежут вас, как барана! Такая месть принесет им удовлетворение. И летчик останется на вашей совести!

– Я больше не могу! Я устал! Я двадцать лет каждый месяц переводил деньги семье Баурия. Я помогал…

– Откупались! Им нужен был отец, а не ваши рубли вместо отцовской ласки! Филантроп паршивый!

– Отпустите меня! Пользы теперь от меня никакой! Пусть лучше меня зарежут Баурия, но я больше не могу!

– Хорошо! – вдруг согласился Саблин и подумал, что Паршин действительно уже отработанный материал.

– Поверьте мне! – обрадовался он. – И не бойтесь, я никогда никому не скажу ни о вас, ни о своей деятельности. Я забуду все это, как только вы уйдете из моего дома.

«Да-да! Хорошо молчат только мертвые! А живые когда-нибудь да распускают язык! – подумал Саблин. – Это дело нельзя так оставлять».

Он встал, надел куртку, нерпичью шапку-пирожок, взял со стола пачку денег, сунул ее в карман и сказал:

– Пусть так и будет. Прощайте! Больше мы с вам никогда не увидимся! Так-то оно будет лучше!

На следующий день Саблин не спускал глаз с Паршина: следил за ним, контролируя все его поступки. Он опасался, что Паршин может проявить слабость и обратился в органы безопасности. Но тот только один раз вышел из дому, побывав в поликлинике у зубного врача, и вернулся домой. Потом, где-то около пяти вечера, когда Саблин уже собирался снять свое наблюдение, Паршин вышел из дому, одетый в пальто с меховым воротником и с замысловатой палкой-тростью. Он доехал на автобусе до центра и неторопливой походкой гуляющего человека направился в сторону набережной. Неожиданно свернул под арку дома, чем озадачил Саблина. Когда же туда, под арку, нырнул какой-то тип уголовного вида и они вышли оттуда вместе, это озадачило Саблина. Он проводил их до ресторана. А потом они поехали домой к Паршину, что нарушало весь разработанный план. Оставив за углом автомашину, он попросил водителя подождать его, вручив ему полусотенную бумажку. Все явно срывалось. Саблин постоял у калитки, поглядел на освещенные окна и решил перенести замысел на завтра. И тут из дома вдруг выскочил уголовник, он торопливо направился к калитке, и Саблин поспешно ретировался к углу забора. Отсюда ему было видно, как уголовник почти побежал по накатанной дорожке. Идея пришла мгновенно, Саблин решил осуществить свой замысел, благословляя встречу Пар шина с уголовником. Он был уверен, что этот парень в сером бушлате и серой ушанке достаточно «наследил» в доме, чтобы его подставить под удар. Саблин вошел в калитку, быстро миновал двор, снял с правой руки перчатку, сунул ее в карман куртки и вытащил пистолет. Другой рукой в перчатке открыл дверь в коридор и лишь на секунду замер перед дверью в комнату. Он неслышно раскрыл ее и переступил порог. Паршин без пальто и шапки стоял к нему спиной, разглядывая что-то на окне. Он услышал, как вошел Саблин и спросил:

– Ты уже…

То ли он хотел спросить, что уголовный тип уже вернулся или уже сходил куда-то, но Саблин выстрелил ему в затылок. Девятимиллиметровая пуля «парабеллума» буквально бросила вперед Паршина, он упал на бок, потом перевернулся лицом вниз почти под самый подоконник.

Саблин выскочил в коридор, приоткрыл дверь и, не выпуская из рук пистолета, побежал к калитке. Он знал, что если уголовник сейчас войдет во двор, он всадит и в него пулю. Но здесь было тихо и спокойно, за калиткой никого не было, и уже когда Саблин дошел до угла забора, за которым его ждала машина, он увидел фигуру уголовника. Подождав с полминуты, Макс с удовлетворением заметил, как из коридора выскочил этот парень и бросился к забору, в мгновение ока перемахнул его и скрылся.

«Теперь уголовному розыску хватит работы, – подумал он. – Наверно этому типу не вывернуться».

Неторопясь, Саблин убрал пистолет в карман, подошел к машине и через пару минут уже был на оживленной, освещенной трассе.

…Они выпили еще немного, скорее чисто символически, и Макс заметил:

– У меня такое ощущение, что где-то засветился, данных нет, но чутье старого волка…

– Ты просто устал. Я решил с тобой встретиться, чтобы морально тебя поддержать. Ты делаешь важное дело и то, что ты нам передаешь, говорит о твоей высокой профессиональной грамотности. Мы – идеологические диверсанты, наша задача – взорвать социализм изнутри. И не нужна будет никакая война.

– Спасибо за поддержку! В том, что сейчас происходит в стране, я думаю, есть и доля нашей работы.

– Самое главное – правильно оценить эту долю, не уменьшать, скромность тут совсем не нужна. Это будем выпячивать.

– В стране великая бесхозяйственность, тут нет нашей заслуги, тут действуют другие силы.

– Но они же все равно льют воду на нашу мельницу.

– Да, это точно! Когда на помойку выбрасывается тоннами хлеб – это делают «наши» люди, они выполняют нашу работу. Адольф, ты когда-нибудь видел на Западе, чтобы так безобразно обращались с хлебом? Здесь хлеб – бросовый продукт. Страна покупает зерно на золото, а здесь хлеб выбрасывают на помойку. И так во всем: овощи гибнут, фрукты гниют. Выращивается всего этого в избытке, а в городах овощей и фруктов не хватает.

– Ты мог бы составить для меня подобную справку? А я уже из этого сделаю настоящий отчет, из которого будет видна подлинная наша работа. И последнее, но, пожалуй, самое важное: Барков! Думаю, тебе уже надо на него выходить. Будь предельно осторожен. Такого человека вербовать надо наверняка. Когда он едет за границу?

– Думаю, скоро! Я попробую кое-что придумать. Но лучше всего вербовать его там, на Западе. Это надежнее. Вот вам на него компромат. Тут снимки: торговля валютой, фарцовка.

– Мы поразмышляем об этом. Сейчас довольно трудно это делать. Мало кого возьмешь на страхе, на женщинах. Деньги, только деньги – вот надежное средство. Когда были лагеря, мы могли создавать ситуации и страх. И то были серьезные неудачи! Помните знаменитого «Ферри»? Вот это была личность! Бесстрашный и хитрый!

– Как же мне не помнить? – улыбнулся хозяин. – Я же ношу его имя, к которому я так привык, будто оно у меня настоящее. Другой жизни я себе не представляю. Четыре десятка лет – забыл свою подлинную фамилию.

– Нет, Макс! Ты умнее и талантливее подлинного Саблина. Смог бы он стать кандидатом наук? Вступить в партию? Преподавать научный коммунизм? Возможно, что и нет! Может быть, попал бы в руки Берии, тогда с подозрением относились к тем, кто был в плену, в партизанском движении за рубежом, – возразил убежденно Руберт. – Хитрый был, бестия! И сильный как дьявол! Из положения сидя в кресле он нанес мне такой сильный удар в солнечное сплетение, что я мать родную забыл как звать! Потом в челюсть снизу! Ох, как я тогда на тебя разозлился! Стоило тебе открыть дверцу гардероба…

– И он бы всадил в меня пулю. Он шел на все, ему было терять нечего: сюда – смерть, туда – смерть! Вот я и затаился. Ну а дальше все было как надо…

…Дверь хлопнула, Хеншель уловил удаляющиеся шаги, еще выждал несколько секунд, услышал шум заработавшего мотора автомашины и злобно, надрываясь, заорал:

– Сташинский, проклятый трус! Сколько ты будешь там сидеть? – он попытался встать, но только бил о пол ногами.

Двери гардероба с треском распахнулись и оттуда вывалился старший политрук Гвозденко в полосатой одежде военнопленного. Он буквально упал на колени перед штурмбанфюрером и вцепился зубами в узел телефонного шнура, которым были связаны руки эсесовца.

– Я сейчас, я сейчас! – выдыхал он извинительно слова и никак не мог справиться с узлом.

– Развяжешь ты, наконец? – взревел немец. – Господи! Я сдеру с него с живого шкуру! Да, он действительно русский! Только русский способен на такое безумство! – выдернул из петли руки Хеншель. Он потер запястья, где шнур оставил красные полосы, и прикрикнул на Гвозденко-Сташинского: – Сапоги давай! Тут я и без тебя справлюсь! – Хеншель подергал за концы полотенце и высвободил ноги.

– Я же вам говорил, что он русский! – заискивающе поддакнул Сташинский и поставил перед немцем сапоги, которые принес из другой комнаты.

Притопнув обутыми ногами, Хеншель бросился к двери. На крыльце он остановился и еще успел увидеть, как его машина, проскочив через ворота, утонула в полумраке утра. Хеншель поспешил обратно в комнату и включил рубильник: завыла сирена, вспыхнули прожекторы, из дверей казармы поспешно выбежали солдаты.

Саблин приказал шоферу остановиться и выйти из машины, что тот поспешно и выполнил. Филипп пересел за руль и рванул машину вперед. Он погасил даже узкий луч фар и ориентировался на дороге лишь по едва заметной серой ленте шоссе. В небольшом населенном пункте Саблин включил фары, притормозил на перекрестке, пытаясь разобраться в указателях. Но из названий ничего не понял, лишь уяснил себе, что они сделаны на немецком языке. Филипп решил свернуть с магистральной дороги и попытаться проехать на проселочную тропу. Однако ему пришлось вернуться, там в конце поселка оказалась разрытая поперек канава. Саблин снова вырулил на магистраль и тут разглядел немецкий патруль. Один из солдат поднял руку, приказывая остановить машину. Но Саблин на большой скорости пронесся мимо. Вслед громыхнула автоматная очередь, но Филипп даже не услышал визга пуль. Минут через тридцать бешеной гонки по трассе ему снова попался на пути темный мрачный поселок. Очевидно, это пригород, потому что виднелись большие дома. Вдруг фары выхватили из темноты стоявших на обочине солдат и мотоциклы. Эти уже явно участвовали в охоте на него, на беглеца. Замигал в свете фар катафот, солдат настойчиво требовал остановить машину и даже шагнул вперед на проезжую часть. Филипп снес его мгновенно, солдат отлетел в сторону, резко грохнув по капоту автоматом. Почти в упор хлестнули выстрелы, пули бесами пробежали по стеклу, превратив eго в решето. Но машина промчалась мимо солдат и автоматная очередь ударила уже вслед. Словно огнем обожгло ноги Филиппу, машина вильнула и ее потащило к кювету. Саблин отчаянным усилием с криком от жгучей боли в ногах давил на тормоза и тянул влево руль, чтобы удержать машину на шоссе. Мотор ревел на предельных оборотах, но скорость падала и падала, пока диски колес, разматывая разорванную резину, не застучали по бетонке. Саблин с усилием развернул машину поперек дороги и открыл дверцу. Ноги обжигало болью, Филипп потрогал их руками и почувствовал на ладонях липкую теплую кровь. Превозмогая боль, он вытащил раненые ноги из кабины и опустил их на землю. В полумраке показались фигуры солдат, они бежали к нему, мигая электрическими фонариками. Саблин взял с сидения автомат и дал две коротких очереди по бегущим фигуркам. Солдаты упали на дорогу, но огня не открывали.

– Сдавайся! – крикнул один из них. – Брось автомат!

Над дорогой Филипп увидел отблески огня и понял, что погоня наконец настигла его. И действительно подкатили несколько мотоциклов и бронетранспортер. Свет фар резко ударил в глаза Филиппу. Он дал очередь по бронетранспортеру, свет фар погас.

– Саблин! Это я, Хеншель! Твой поступок бессмысленен. Ты мне нужен. Я гарантирую тебе жизнь! Поверь моему слову германского офицера! – убеждал проникновенно Хеншель.

Филипп ничего не ответил, он чувствовал слабость во всем теле, вместе с кровью уходили последние силы, еще немного – и он потеряет сознание. Саблин дал очередь из автомата на голос Хеншеля. Послышался стон и сразу долетела до его слуха команда штурмбанфюрера:

– Живым взять!

Солдаты с двух сторон пошли на машину, прикрываясь глубоким кюветом. Филипп стрелял, пока были патроны, потом отбросил автомат и вытащил пистолет. Сквозь наплывающий на глаза туман он увидел приближающихся солдат. Они выскакивали из кювета и бежали без единого выстрела. Ног Саблин уже не чувствовал, его жгла сплошная боль и даже бой не отвлекал его от этой непрекращающейся боли. Прямо на машину двинулся бронетранспортер, за его броней прятались солдаты. Филипп стрелял и считал выстрелы. Когда остался последний патрон, он поглядел с тоской на посветлевшее небо, с которого скатывались тусклые звезды и тихо сказал:

– Нет, господин Хеншель, на этот раз вам меня не взять. Я эту свободу отвоевал! – он поднял к виску пистолет.

Хеншель тоже слушал выстрелы. Когда после восьмого Саблин замолк, Хеншель уже знал, что произойдет. Этот русский фанатик живым не сдастся, он оставил одну пулю для себя. И тут же негромко щелкнул последний выстрел.

Хеншель помедлил несколько секунд и приказал:

– Отбой тревоги! Этого – на перекладину ворот, для острастки! Из барака, где он жил, расстрелять каждого десятого…

– Может быть, не надо на перекладину ворот? – заметил Сташинский.

– На перекладину! – зло крикнул штурбанфюрер и пошел к бронетранспортеру. Сташинский догнал немца и тот тихо сказал: – Будем приводить в действие план вашего побега…

…– Конечно, Адольф, вы тогда сделали ошибку: не надо было вешать труп на воротах. В лагере были люди, которые знали, что он Саблин. Да и я с ними стал сходиться. Когда меня бросили в барак после «обработки», он меня первым подобрал. Думаю, все у меня позади осталось чистым, а могло… Были опасные свидетели. Под американскую бомбежку тогда ушел не только я, но и некоторые опасные свидетели, которые знали его как Макса Саблина. Особенно один – Андрусяк. Но недавно он умер от рака, последний мой опасный свидетель…

* * *

Рано утром Лазарев приехал домой к Баркову. Тот еще спал и вышел открыть дверь, не проснувшись полностью.

– Кто рано встает, тому Бог дает! – приветствовал полковник Алексея Ивановича. – Ты молодой, тебе можно проспать из жизни лишних два-три часа в день. А в моей жизни чем раньше встанешь, тем больше живешь. Как открыл глаза, так уже и живешь.

– Ну и философия! – заметил Барков, скрываясь в ванне. Через несколько минут они уже сидели на кухне и ждали, когда закипит чайник.

– Я чего к тебе приехал? Думаешь, соскучился? Мол, нет Алексея Ивановича, как он там, страдалец, безработный? Ты и мышей скоро ловить перестанешь. Наверно жирок нагулял?

– Не нагулял, я в спортзал хожу и в бассейн, – возразил ворчливо Барков, еще не понимая, куда клонит полковник.

– Это хорошо! Ищет тебя Макс. Вчера дважды приходил в Дом журналиста, никаких определенных встреч не было, а так, словно праздношатающийся, но зал весь профильтровал. Бери Шмелева и идите сегодня в Домжур, в субботу это естественно. Был у меня разговор с Еленой Васильевной, человек она порядочный и все понимает с полуслова. Вычертили мы с ней схему по иконам и, выходит, иконы те не простые, а золотые, с отложениями на масле радиоактивных элементов. Разобраться в этом – уже дело ученых. Нам же ясно одно: Рябов за деньги – любит он этот презренный металл – принимал заказы от Альпера, но сам ничего не делал, перепоручал Елене Васильевне. Мне думается, он догадывался, что интересует Альпера, но закрывал глаза. Альпер же знал точно, что это такое, потому что давал заключения на иконы, которые были нужны Сержу. А потом эти иконы как невинный русский сувенир уходили за границу и попадали к тем, кого интересовали радиоактивные элементы. На Альпера позднее возбудим уголовное дело. Вызывай Катерину, без нее тебе нельзя, нарушишь интерьер. А ты знаешь, кто тебя фотографировал в Избе? Саблин – затылок на кинопленке и фотографии из Омска прямо-таки идентичен. Ладно, спасибо за кофе, я пошел. В загранкомандировку поедешь через две недели, ждешь визу в бельгийском консульстве. И чтобы Катерина была здесь завтра! – сказал, покидая квартиру Баркова, полковник.

…Ресторан уже почти заканчивал работу, Барков и Шмелев, казалось, изрядно выпили. Перед ними на столике стояла наполовину опустошенная бутылка водки, вторая, пустая, тоже была здесь, в ней было алкоголя на донышке и Барков не разрешил официантке унести ее.

Макс вошел уверенно и свободно, как частый посетитель, которого здесь знают и приветливо встречают.Официантка хотела посадить его отдельно, за столик у стены, но он уже заметил Шмелева и Баркова и направился прямо к ним.

– Привет, Витя! – сказал он сердечно и улыбнулся.

– Кого я вижу! – воскликнул пьяно Шмелев. – Ты где пропадал? Я тебя давно не видел! Макс – живая легенда!

– Могу с вами присесть?

– Что за церемонии? Садись, сейчас мы тебе нальем.

– Нет! Я внесу свою лепту! – он поманил официантку и показал ей на бутылку, где было на донышке, и сказал:

– Замени нам на полную и чего-нибудь поесть.

Шмелев поискал глазами рюмку и налил водку в фужер.

– Леня! Это мировой мужик! – пьяно рекомендовал он Саблина. – У него такие истории, такие истории! Детектив!

Но Саблин его перебил и разлил водку по рюмкам.

– Какие там истории! Давайте выпьем. Меня зовут Макс! Хотя имя у меня – Филипп.

– Леня, Алексей! – также полупьяно отрекомендовался Барков, стукнув себя кулаком в грудь.

Надолго их не хватило, еще по паре рюмок, и оба журналиста уже были в форме. Саблин подозвал официантку и попросил счет. Шмелева он отправил домой на такси, договорившись с водителем, что тот поможет ему добраться до квартиры. А Баркова сводил в туалет, помог ему умыться и тихо ворчал:

– Пить не умеешь! Как дети! А еще в загранкомандировку собрался! Напьешься там – скандал для страны будет.

– Не будет! Я могу сколько угодно выпить. Они там слабые, им не выпить столько, – пьяно возражал Барков. – Этого соревнования им никогда не выдержать! Русские могут пить!

– Могут, могут, но на ногах стоять надо. Тебе надо выспаться. Свожу тебя на охоту, оживешь немного!

Они остановились на тротуаре, Макс открыл машину, посадил на переднее сидение Баркова, сел за руль и завел двигатель.

Машина мчалась по новым улицам, и Макс не спрашивал дремлющего Баркова, куда его везти.

Они вышли из лифта, Макс взял из его рук ключ и открыл им двери квартиры. Он завел туда Алексея Ивановича, окинул пристальным цепким взглядом его квартиру, помог ему снять пиджак, туфли и толкнул на кровать. Барков сразу захрапел, отвернувшись к стене.

Однако едва за Максом закрылась дверь и хлопнула дверца лифта на площадке, Барков встал. Теперь это был не тот, еле стоявший на ногах пьяный человек. Он прошел в ванну, пустил воду, оглядел себя в зеркале и поморщился.

– Как поживаешь, пьянчужка?

Потом он принял ванну, надел махровый халат и сел в кресло. Зазвонил телефон, Барков снял трубку.

– Капитан Любимов докладывает. Проводили до дому, наблюдение не снимаем. Спокойной ночи!

– Спокойной ночи!

Барков сбросил халат и лег в постель.

…Наступил рассвет, солнце еще не взошло, но восток уже окрасился розовым светом. По безлюдным улицам промчались «Жигули» и остановились возле дома Баркова. Саблин вышел из машины, поднялся на лифте и долго звонил в квартиру Алексея Ивановича.

Барков наконец открыл дверь. Лицо его было сонное, ничего не понимающее. Он глянул на Саблина, пытаясь понять, кто перед ним.

– Алекс, я думал ты уже собрался! – воскликнул Макс.

– Куда собрался? – плохо соображая, спросил Барков.

– Мы же на охоту договорились…

– Какая к черту охота! У меня глаза закрываются. Я еще пьяный! Я ничего не соображаю! – заскулил Барков.

– Ну, ну, ну! Никаких отговорок! Нельзя пропустить такого удовольствия. Хмель пройдет, а удовольствия не будет. Давай, быстро одевайся! – Саблин решительно отжал Баркова от двери и вошел внутрь. Он подтолкнул Алексея Ивановича к ванне, вошел туда сам, открыл кран и вышел. На кухне нашел банку с кофе, поставил на плиту кофеварку и вернулся в комнату.

– Может, не надо? – неуверенно начал было Барков, выходя из ванны. – Какой из меня охотник? Ружья у меня нет, костюма – нет.

– Ружье есть, не беспокойся. «Зауэр» бельгийский и «Тулка». Тебе дам «Зауэр». Ты когда-нибудь стрелял из ружья?

– Да, я из малокалиберки в тире стрелял в университете. Иногда попадал.

– Прекрасно! Костюм спортивный есть?

– Есть! – Барков полез в гардероб и вытащил оттуда новый олимпийский костюм.

Они вышли из дому, сели в машину, быстро поехали по городу и вскоре уже были на загородном шоссе.

– Куда мы едем? – полудремотно спросил Барков.

– Там, за Малоярославцем, есть одно местечко, не пожалеешь.

– Я сейчас хочу только одного: похмелиться. Башка, что чугунок!

– Если бы все проблемы были такими. – Саблин открыл крышку багажничка и вытащил оттуда фляжку с коньяком. – На, хлебни!

Алексей Иванович сделал большой глоток, завернул пробку и положил фляжку на место.

– А где Витя?

– Я не мог его поднять. Он не держался на ногах. А менять свои планы я не привык. Можешь себе представить, здесь были немцы! Час езды на «Жигулях» – и Москва. Что бы было, если бы они вошли в Москву?

– Они бы в нее не вошли. Это не входило в наши планы.

– Французы тоже были здесь, в Москве.

– А это входило в наши планы. Макс, вы воевали?

– Конечно. Я под Киевом попал в окружение и потом воевал в тылу у немцев. Поймали, сидел в концлагере, бежал, попал в Словацкое Сопротивление, потом опять лагерь, побег и конец войне.

– Знаете словацкий?

– И немецкий, и словацкий, и румынский, и польский. Понимаю французов, итальянцев.

– Неплохо. А я кроме французского и английского не смог ничего потянуть. Все хочу заняться испанским.

– Когда собираешься ехать?

– Теперь уже скоро. Жду визу. Жениться надо, одному тяжело там. Есть на примете.

– Я видел тебя с ней. Екатерина. Красивая.

«Откуда, Макс, тебе знать, что я еду в загранкомандировку? Это серьезный прокол», – подумал весело Барков.

– Катя – девочка стоящая, – по-моему, серьезная.

– Знаешь, Алекс. Я не хочу вмешиваться, но предостеречь тебя – моя обязанность. Так водится между интеллигентными людьми. Катю многие знают. Невысокая мораль, не твоего круга, у нее судимость, соучастие в краже. Может, ты не знал, извини, Алекс, но я обязан был это сказать. Она сама должна была тебя поставить в известность.

«Я понимаю, Макс, тебя не устраивает Катя. Ты боишься, что из-за нее я могу не выехать за рубеж. Значит, я тебе очень нужен там, за границей. Подождем, раскроешься».

– Да, загадку вы мне загадали. Макс. Надо думать, – несколько расстроенно ответил Барков. Они замолчали.

Машина въехала в лес и по ухабистой дороге стала углубляться в чащу. Наконец выехали на небольшую поляну и Барков увидел старую закопченную избушку. Дверь неожиданно распахнулась и на пороге показался старик с окладистой бородой, в брезентовой куртке и валенках. Он вгляделся в пассажиров и радостно улыбнулся. Рядом стоял рыжий лохматый пес. Барков мельком взглянул на Саблина и обнаружил досаду на его лице.

«Кажется, непредвиденная встреча, в планы Макса не входило. Видимо, мы должны были быть здесь вдвоем».

– А, Макарыч, живой, здоровый! – воскликнул Макс, открывая дверцу машины. – Слышал, что болел сильно.

– Болел, болел, вот два дня как вышел на службу. Нельзя лес без присмотру бросать. Браконьер – он живо тут. Теленка убьет или коровку. А ты, Максимыч, с кем сюда? Опять какого начальника привез? Ух, эти начальники!

– Нет, нет, Макарыч! Ты уж не вспоминай! Давай забудем, а то я себя неловко чувствовать буду. Договорились?

– Отчего же нет? Не вспоминать – значит не вспоминать, хотя неприятный он был человек. Дюже чванился, служить все ему должны. Чиновник царский! Тьфу!

– Макарыч! – слегка раздражаясь, остановил старика Саблин.

«Боишься, Макс, чтобы дед не наболтал чего? Он и так сказал больше, чем надо. Возишь сюда нужных людей. Это мы узнаем потом. А Макарыча, видать, ты не ждал здесь. Знал, что болен старик».

Они вышли из машины, Макарыч помог втащить рюкзак, который извлекли из багажника, и они прошли в комнату с большой русской печью, грубым столом и табуретами. Две деревянных кровати стояли вдоль стен.

– С чего начнете? – спросил Макарыч.

– Ты, дед, как всегда с водки, а мы походим с ружьишками. Может, что вкусное принесем к обеду.

– А не могли бы вы мне сделать поблажку? – попросил Барков. – Я так хочу спать, что удовольствия никакого не получу от охоты. Вообще, я ложусь на эту кровать и засыпаю!

– Ну и спи! Ради Христа! Тебе польза. Я тут посижу, потом дровишек наготовлю, а Максимыч сходит постреляет.

– Нет, Макарыч! – возразил Макс с жесткими нотками в голосе. Пусть Алексей поспит, а мы с тобой поохотимся!

«Конечно, Макс! Нельзя оставлять старика со мной. Я бы так же поступил. Еще наболтает чего про того чванливого начальника или еще про кого-нибудь», – мысленно похвалил Саблина Барков.

Они ушли, а Алексей действительно лег и заснул, прикрывшись дедовой фуфайкой.

Проснулся Алексей Иванович от собачьего повизгивания и разговоров за окном.

– Может, уже разбудишь гостя? – спросил Макарыч.

– Сейчас. Вчера выпили лишнего, а он слабый на выпивку.

– Ясное дело. Выпивать надыть уметь. Вот зайца приготовим, так и пол-литра будет нипочем. Главное в закуси. Помнишь, с тобой года два назад приезжал Игнат Федорович?..

– Тихо, дед, тихо! – быстро прервал Саблин. – Звуки какие-то, словно глухарь.

– Рано, кажись, для глухаря, но может и он.

– Есть глухари?

– Есть. Я знаю их места. Приедешь к осени, парочку стрелишь.

– А кабаны?

«Ловко увел деда от Игната Федоровича, – подумал Барков, – Молодец, Макс! Видно, тут у тебя конспиративная явка с глухарями и кабанами. Но почему он боится имен? – думал Алексей Иванович. Подозревает меня? Не может быть. Нигде я не «засветился» по КГБ. Из предосторожности? Вдруг я когда-нибудь «провалюсь». Знает ли Лазарев, куда меня завезли?..»

…Вертолет прошел вдоль речушки, блеснув яркой красной звездой и, описав полудугу, спустился на маленькую полянку. Два человека в охотничьих костюмах с ружьями быстро покинули кабину и вертолет взмыл в воздух.

– Знаешь, Ребров, охотник я никудышный. Из пистолета, из карабина с любого положения в десантниках научился, а вот из ружья как-то не приходилось, – сказал Лазарев своему спутнику.

– Будем надеяться, товарищ полковник, что стрелять нам придется в воздух, – ответил Ребров. – Хотя я по части охоты смыслю. Мы сейчас не охотники, а браконьеры. Нас может любой пионер задержать, и мы не имеем права оказывать сопротивление.

– А что здесь делают Саблин и Барков? Они что, без ружей?

– Я сопровождал их на вертолете до самой избушки, пока не остановилась машина. Дальше мне нельзя было торчать в воздухе. Но думаю, что они приехали поохотиться друг на друга.

– Допускаю такую мысль, – заметил Лазарев. – Макс приехал поохотиться на Баркова. Пощупает, как вербовка.

– А на чем?

– Все, на чем можно вербовать легкомысленного человека, мы дали. Алексей Иванович немного «поторговал» валютой, повстречался и познакомился с фарцовщиками, кое-что им продал. Сегодня приедет Катя, она очень мешает Максу. А если он подозревает Баркова? И привез его сюда…

– Я эту мысль просто отгоняю. Несколько рискованный вариант. И в то же время верный. Барков живет один, уехал рано утром и уехал. Никто и не вспомнит, что это было в 4 утра. Труп спрятать в этом лесу под снегом – до весны не найдут. Но он привез Алексея Ивановича не за этим. Чего-то мы с тобой не видим. Нам бы на всякий случай пострелять. Пусть знает, что они не одни в этом глухом месте.

Едва Лазарев проговорил, как из-под самых ног, поднимая снежную пыльцу, выскочил заяц. Прыгая между кустов, он устремился в чащу. Лазарев вскинул ружье и выстрелил.

– Герман Николаевич, он же в «Красной книге», – улыбнулся Ребров.

– Мой выстрел «Красной книги» не испортит.

Ребров засмеялся и оглядел верхушку деревьев, сквозь сетку которых просматривалось очищающееся небо.

…Алексей Иванович вышел на крыльцо и увидел сидящих у костра Саблина и Макарыча. В это время раздался глухой выстрел. Макарыч поднял голову и прислушался.

– Видать, с вертолета сошли. Крупные браконьеры, брать их надо. Набьют сейчас сохатых и увезут, бандиты!

– Макарыч, дорогой, избавь нас от всего этого сегодня! – взмолился Саблин. – Мы приехали на один день, хочется забыться от всяких проблем. Душой отдохнуть от забот и суеты городской. Черт с ними! Пусть побьют пару сохатых, не болей ты о них сегодня. Давай выпьем по стакану «Пшеничной», вон и Алексей встал уже. Иди сюда, Алекс! Наш Макарыч зайчишку приготовил. Ты никогда ни в одном ресторане таких не ел.

– Это точно! – довольный, подтвердил Макарыч. – Такова в ресторанах не делают. Заяц любит, чтобы его пропарили, а потом можно и приготовить…

…Они возвращались на следующий день поздним утром. Солнце уже взошло, лес засиял снежными шапками на ветках.

«Зачем же мы приезжали? – ломал себе голову Барков. – Съесть вкусного зайца? Пострелять? Может, присутствие Макарыча что-то испортило в планах Макса? Старик мог помешать только убить меня. Хотя и убивать меня пока что не за что. Тогда зачем?»

Машина вышла на широкую трассу. Сделав полудугу на круге, пошла в сторону Подольска.

– Здесь километров на 20 короче, – пояснил Саблин. – Быстрее приедем. Уже хочется домой, отоспаться в приличной кровати. Давай, Алекс, хлебнем по чашке кофе, а то я могу задремать за рулем. – Он остановил машину на обочине, достал дорожную сумку из багажника, вытащил термос и налил кофе. Стоя по обе стороны машины, опираясь локтями на крышу кабины, пили кофе и наслаждались ярким солнцем и легким морозцем.

– До войны я кофе совсем не знал, – начал Саблин. – В детдоме жил, там чай предпочитали.

– А почему вы были в детдоме?

– Умерли родители в голодный тридцать третий. Детдом наш разбомбили, я один и остался. А кофе впервые попробовал во время войны. В каменоломне работал, познакомился с одним бельгийцем. Хороший человек, угощал меня кофе. Там работали пленные, из разных стран, их Международный Красный Крест подкармливал. У них были кофе, сигареты, сгущенное молоко и легкий режим. Бельгиец – Симон Сатувье – подкупил охранника и нас повезли обмениться на немцев. Машина взорвалась, бельгиец ушел в Швейцарию, а я к партизанам. Сатувье остался жив, вернулся на родину, там у него художественный салон, организует выставки. Хочу попросить тебя, Алексей. Я купил альбом древнерусской живописи, не мог бы ты взять его с собой? Сатувье будет очень рад! Тебе понравится бельгиец. Да и для тебя он будет там полезен.

– Конечно! Разве это просьба! Это так, небольшая услуга!

– Ты можешь посмотреть альбом, он у меня в машине. – Саблин закрыл термос, поставил его в сумку, вытащил оттуда в упаковке альбом и передал Баркову.

– Пока будем ехать, можешь полистать. Интересно!

«Так вот, где таилась разгадка твоя! – полустихами подумал Барков. – Сатувье и альбом, а я курьер, для начала. А потом будет какая-нибудь провокация, и я у него в руках…»

…В кабинете генерала собрались все, кто участвовал в разработке операции. Они сидели не в строгом порядке, а расположились, кому где было удобно: у стены, у стола. Сам генерал сидел не за своим рабочим местом, а рядом с Барковым у стены.

– Докладывайте, Герман Николаевич! – предложил он.

– Я начну, пожалуй, с самого важного, с альбомчика. Макс вручил Баркову альбом для бельгийца Сатувье. В действительности такой бельгиец существует и салон художественный тоже существует. Просьба носила невинный характер и не должна была вызвать подозрений. Макс передал альбом Баркову, хотя еще неизвестно, когда Барков выедет за рубеж. Но в последнюю минуту к самолету. А альбомчик-то не простой. Одна из картин содержит на обратной стороне тайнопись. Мы сумели прочитать, что пишет Макс своему хозяину. Из его послания стало ясно, что нацелился он на один и самых высоких секретов нашей обороны. Несколько лет назад два вражеских спутника, которые постоянно находятся над нашей территорией, неожиданно были ослеплены с земли, и несколько часов не могли «видеть» нашу территорию. В НАТО всполошились, там предположили, что Советский Союз смог создать лазерный луч такой мощности, что он может проникать на огромную высоту и свободно «ослеплять» их спутники. Именно тогда руководители вражеской разведки и приняли решение срочно добыть этот важнейший секрет. Вот уже идет третий год, и только сейчас разведка НАТО сделала свои первые шаги, чтобы приблизиться к самой проблеме. Шифровка в альбоме – это имена некоторых людей, имеющих отношение к исследованиям в области лазера. Там же характеристики на этих людей, их слабые и сильные стороны, в общем, все, что может понадобиться при их вербовке. Все они прошли через охотничий домик, где побывал и Барков.

– А старик Макарыч? Его функции в этом деле? – спросил Ребров.

– Никакой функции. Они давно знакомы с Максом, и все эти «охоты» он принимал за чистую монету. Мало ли, люди приехали отдохнуть, пострелять. Ущерба никакого, попьют водки, поспят и уедут. Макарыч всех вспомнил, память у старика отменная. Кого по имени, кого по фамилии, кого просто подробно описал. А когда мы ему показали фотографии тех, кого Макс включил в шифровку, он их всех признал.

– Выходит, антисоветчики у Макса – так себе, хобби? – заметил Саломатин. – Зачем ему это, когда у него суперцель? На антисоветчиках можно провалиться.

– Не скажите, – заметил генерал. – Вы его быстро нашли? У него были разовые исполнители и замыкались они на Сержа. Мавр сделал свое дело, и все! С Сержем оборвалась всякая возможность выйти на Макса. И дело, вроде бы, замкнулось. Давайте разберемся со всеми, кто оказался в этой работе. Роль Альпера? Самарин, докладывайте, что вам известно.

– Его деятельность подпадает под уголовную статью.

– Под уголовные статьи, – поправил Лазарев. – Ущерб государству и корыстный интерес. Об этом уже говорили.

– Я думаю, надо брать санкцию у прокурора…

– Двойка, Самарин! Иконы-то были не простые. Поставлял их Серж, а шли они не в частные коллекции, а в исследовательский центр на радиоактивность. Значит кто-то другой будет поставлять иконы. Ты знаешь, кто? Вот это-то и выясни. Так что не трогать Альпера! Держать его под контролем. А ценность икон, чтобы их не вывозили, будем определять другим путем. Рано Альпера выводить из игры! Нужен он пока нам. Ребров, давай доктора Рябова.

– На этого у нас ничего нет! Оплату за экспертизу икон он получал из рук в руки, так я думаю. Какое это было задание? Он от этого отопрется, все свалит на Елену Васильевну. Да и нечего ему вообще предъявить. Думаю, надо ждать, когда появятся новые иконы, а карты мы им спутаем с помощью Елены Васильевны и наших ученых.

– Затяжное дело, – сказал задумчиво генерал. – Но отрадно, что оно у нас под контролем. Разговор с Вязниковым был?

– Да, был! Все будет делать, как мы договорились: дезинформацию они подготовят как надо. А как быть с альбомом? – спросил Ребров.

– У самого головка не соображает? Привыкли, что за вас думают! – рассердился Лазарев. – Мы ждем ваших предложений. Мои – это мои!

– Я думаю, информацию, которую посылает Макс через Баркова, подменять или искажать нельзя, – сказал Самарин.

– Ну вот, заработала головушка, – усмехнулся Лазарев. – А почему это нельзя? Это же секреты наши!

– Да какие это секреты, кто и что – это известно на Западе. И потом, дубль информации он мог послать другим каналом, например, через Руберта. А Барков проходит проверку. Думаю, так оно и есть!

– Ладно, пусть будет по-твоему. Надо «помогать» Максу. – Полковник взял со стола лист бумаги и сел обратно. – Пришла информация на Руберта. Это Адольф Хеншель, бывший начальник лагеря, где расстреляли несколько тысяч наших военнопленных, как только подошли наши войска. Сооружался бункер запасной, строительство велось в секрете, закончить не успели. Саблин был там узником, я имею в виду настоящего Саблина. Что касается лже-Саблина или политрука Гвозденко – это нам еще предстоит устанавливать, но, видно, он был в тесном контакте с Хеншелем в лагере и его готовили под легенду Саблина. Что же будем делать с Саблиным? Самарин, готовьте всю информацию на Гвозденко!

Все молчали, задача была сложной, она требовала глубокого анализа и обдуманных решений.

– Дело принимает новый оборот, – сказал Лазарев. – Мы вводим в их сеть нашего человека. Все свободны. Барков, останься!

Через несколько минут Лазарев и Барков выехали из управления. За рулем машины сидел сам полковник. Попетляв по пустынным улицам, он остановился возле небольшого сквера.

– Давай тут погуляем, – предложил Герман Николаевич. – А то голова болит от официальной атмосферы. – Ты не возражаешь?

– А если возражаю? – засмеялся Алексей Иванович.

– Возражай! Какая ни есть, но уже демократия.

Они вышли на узкую аллею, очищенную от снега, и медленно двинулись по диагонали сквера.

– Все хочу спросить тебя, как там Катя? Не затянулся ли наш эксперимент?

– Вы напрасно проявляете беспокойство, с Катей все в полном порядке, она работает.

– Я не об этом.

– А если не об этом, то такие спектакли, какие мы разыгрывали с ней перед Сержем, разрушают психику.

– Она тебе нравится?

– Боюсь, что это становится необратимым процессом.

– А ты ей? Это не праздное любопытство.

– Она так играла все время влюбленную дурочку, что выйти из этой роли ей трудно. У нее все время чувство, что я ее начальник.

– Ладно, время – оно расставит все по своим местам. А пока, Алеша, бери шинель и будь готов катить в Брюссель. Стихами стал выражаться.

– А кроме шинели чего-нибудь можно? – улыбнулся Барков и крутанул головой, словно жесткий воротник шинели уже стал тереть ему шею.

– Тебе чего хотелось бы? – Лазарев достал из кармана коробочку, вытащил таблетку и сунул ее в рот.

– Ружье!

– Твое ружье вот, – постучал полковник пальцем себя по макушке. Если там есть заряд, то давай прикинем твою роль.

– Первое – это Сатувье, наверно для этого я и еду.

– А что у тебя есть в запасе и второе? – полковник внимательно посмотрел на посерьезневшее лицо Баркова, пожевал таблетку и кивнул головой снизу вверх, подталкивая Алексея к ответу.

– Окружение Сатувье и мост в штаб НАТО, – начал он неуверенно, почувствовав в словах Лазарева какой-то подвох.

– Снимай шинель, иди домой! – хмыкнул полковник. – Ружье-то, видать, не заряжено. Никаких мостов! Никакого окружения! У тебя четкая задача, ее тебе поставил Саблин, вот и выполняй, – проворчал он недовольно.

– Выходит, я всего-навсего почтальон, который доставит домой альбом, – не желал согласиться с Лазаревым Барков.

– И так большая честь.

– Зачем тогда голова, если есть сумка почтальона?

– Чтобы шляпу носить, да жевать. Ты вот что, Алеша, гляжу я, очень рвешься суетиться. А я хочу, чтобы ты в салоне потерся, к культуре приобщился, – с легким сарказмом произнес полковник. – Художественный салон Сатувье – это что-то новенькое для нас. Почаще надо там бывать, ты не вербованный. Было бы неплохо, чтобы ты серию очерков об этом салоне, о хозяине дал для «Советской культуры» или для журнала какого-нибудь. Идея тебе нравится?

– Очень нравится! Поближе к Сатувье буду. О прошлом Саблина попытаю. Да и Саблин считает, что Сатувье будет мне полезен.

– Хочешь разногласия найти? Не надейся. Ты видел, как рубят дом? Бревнышко к бревнышку, так и в их легенде – все подогнано: бревнышко к бревнышку. Главное, ты будешь заниматься делом, для которого тебя командируем. Будешь при деле, а для журналиста это вполне нормально.

– А провокации, вербовка?

– Я тоже над этим размышлял и пришел к выводу, что я бы не стал тебя вербовать и устраивать провокации. Наоборот, сейчас даже оберегал бы от провокаций. Тебя надо втянуть солидно, чтобы ты хорошо увяз, обеими ногами, а потом бы и сам чуть не запросил, чтобы тебя завербовали.

– Ну, таких методов я не знаю, – несколько растерянно возразил Барков и уставился на полковника.

– Ничего, они тебе еще их покажут. Не знаешь – это еще не значит, что таких приемов не существует. Французский знаешь, будешь в заграницах, почитай там кое-что у Пито, Саган. В «Сюрьетэ» даже конкурс негласный объявили на разработку методов вербовки. Первая премия – миллион франков. Так знаешь, сколько пришло предложений? Около полутора тысяч! Там и на тебя один найдется.

– Спасибо! Вы меня порадовали.

– Теперь ты понял, с каким ружьем ты должен туда ехать?

– Но мы делим шкуру еще не виденного нами зверя.

– Мы готовимся, а когда придет час, некогда будет обсуждать детали. Значит так: в Брюсселе у тебя будет одна связь. С посольством контактируй поменьше, там все на учете в контрразведке, и наш человек тоже. К нему будешь обращаться лишь в самом крайнем случае и то не по телефону.

– Вы мне рассказываете азбуку, которую я проходил в первом классе нашей школы, – обиделся Барков.

– Я тебе даю конкретные инструкции. И будь воспитанным человеком, выслушивай молча, – рассердился полковник, но тут же смягчился и добавил: – Прикажу стоять по стойке смирно и отвечать: «Есть!», «Слушаюсь», «Так точно!» Алеша, ты думаешь, я уже старый ворчун. Я хочу тебя снова увидеть и живым. Ты не знаешь и тебе не говорили. Я запретил пока тебе сообщать. Помнишь, был у нас Султанов?

– Конечно! Я вместе с ним стажировался в Агентстве. Ему очень долго турки визу не давали, говорили, что не знают Султанова как журналиста, и тогда мы писали за него статьи и подписывали его именем. Я помню, несколько статей появились в турецкой печати.

– Эти статьи никого не обманули. Если уже появились подозрения, что он наш разведчик и мы хотим заслать его в Турцию под крышу журналиста, то лучше было его вообще не посылать, а готовить ему крышу еще несколько лет. Не тебе рассказывать, что такое Турция. Это южный фланг НАТО, это Измитская военно-морская база, подводные лодки, радарные установки, ракетные шахты и прочая. А Султанов хотел все знать, и притом сам. Ночью на горной дороге неизвестный грузовик зацепил «Шевроле». Трудно было определить, где там Султанов, а где другие. Запаяли гроб и в Союз.

– Я понял вашу аналогию. В Бельгии нет горных дорог, хотя там и штаб НАТО. Жалко Султанова, он всю войну прошел: отступал до Сталинграда, наступал до Берлина. Храбрый и умный был мужик.

– А ты, наверно, отупел, может, так на тебя действует Катерина, глупеть начинаешь. Горных дорог нет, зато грузовики и снайперы есть! С тобой невозможно разговаривать. Доведешь меня до инфаркта! Я твоей матери скажу! Вот скажу ей, что у тебя живет девушка невенчанная.

Барков опешил, поглядел на Лазарева и вдруг весело рассмеялся. Последняя фраза так развеселила Алексея Ивановича, что он сразу не мог успокоиться и принимался несколько раз смеяться, но решил парировать удар полковника.

– Пока вы донесете эту весть до ушей моей матери, я повенчаюсь! Ура! Ура! Ура!

– Ладно! Развлеклись и к делу, – Герман Николаевич вытащил из нагрудного кармана цветную фотографию девять на двенадцать, поглядел на нее несколько секунд, и Баркову показалось, что в глазах полковника он углядел тепло и нежность. Он скосил взгляд и увидел портрет молодой женщины. Она была далеко не красавица. Лазарев протянул фотографию Алексею Ивановичу и сказал:

– Вот твоя связь, надежнее не бывает. Запомни ее лицо.

– Не хочешь, запомнишь, – и принялся внимательно рассматривать детали лица женщины. На фотографии ей было лет тридцать пять. «Фотографы и пятидесятилетнюю сделают тридцатипятилетней», – мельком подумал Барков и спросил: – Сколько ей сейчас?

– Тридцать шесть. Она соответствует фотографии. Замужем не была, таких мужчин как ты ненавидит. В Леснякова из Одессы могла бы влюбиться. Уравновешена до крайности, никогда не поймешь раздражена она или нет. Только глаза могут выдать, они у нее зеленые, кошачьи, а когда смотрят на человека, просто пронизывают. Упаси тебя Бог делать ей комплименты, она цену своей внешности хорошо знает и не любит лицемерия. К деньгам относится как положено: зарабатывает и получает, но честна, ничего не припишет лишнего. Имеет четыре кошки в доме. Все куплены за большие деньги в разных частях света, породы редкие, кроме сиамской. Что еще тебе о ней сказать? Хорошо стреляет, безжалостна, если надо, убьет и безоружного. Есть одна слабость: болеет значимостью. Поэтому контактируя с ней подчеркивай, что ты нуждаешься в ее совете, ее помощи, ее уме.

– Кто она? – заинтригованный информацией, спросил Барков.

– Из частной сыскной конторы. Она мне жизнь спасла.

– Наш агент?

– Нет! Она не работает на нас, но отдельные поручения хорошо выполняет. Платим сколько назначит. Зато надежна!

Алексей Иванович еще раз внимательно вгляделся в некрасивые черты лица, которые теперь, уже после информации Лазарева, не казались такими уж некрасивыми. Волосы цвета пакли гладко зачесаны, уши прилегают к голове, но верхние части их слегка вывернуты наружу. Неестественно высокий выпуклый лоб, пожалуй, и портил все ее лицо. Белесые брови, слегка выщипанные, зеленые глаза навыкате еще больше увеличенные очками, действительно как бы впивались в того, кто в них смотрел. Тонкие губы и тонкий выпирающий подбородок, который слегка выносил вперед нижнюю челюсть – таков был портрет этой женщины, на которую ориентировал Лазарев Баркова. И хотя полковник и не дал ему больше информации, Алексей Иванович почувствовал, что он не все сказал ему, а только то, что ему полагалось знать на данном этапе.

Лазарев забрал из рук Баркова фотографию, засунул ее обратно в карман и сказал:

– Скажешь: «Я видел вашу фотографию у Джорджа!» Дальше она тебе назначит рандеву. Джордж – это я! – пояснил он и сам почувствовал нелепость этого объяснения.

Барков, конечно, не преминул воспользоваться оплошностью начальника и с крайне серьезным лицом ответил:

– Так точно! Я догадался!

– Господи! Когда уже я уйду от вас на пенсию! – воскликнул Лазарев. – Слова нельзя сказать, так и подлавливают! Поездка твоя на днях, ты лучше подумай, как ты там будешь работать. Макс, кстати, подал заявку на туристическую поездку в Италию. Так что скоро такие как Макс будут обходиться без таких, как ты. И пользы от них западной разведке будет больше, чем сейчас.

– Не скажите, – возразил Алексей Иванович.

– Это не моя мысль. Об этом недавно говорил один из ведущих руководителей американской разведки. Я не цитирую, а перескажу тебе суть. Мол, гласность, открыла такие широкие возможности для получения секретной информации, о которой мы только мечтали. Свободные контакты с нужными людьми в Союзе заставляют нас пересмотреть методику разведки. Подготовить специалистов в различных областях науки и техники, которые могли бы из невинной открытой беседы, во время дружеского общения схватывать то зерно, за которым мы раньше охотились ценой больших усилий и материальных затрат. Вот так-то!

– И Макс поедет в Италию?

– А почему бы и нет! Мы ведь теперь такая демократичная страна, что сами не знаем, чего от себя ожидать. Только у нас еще много неясных вопросов по Максу, непроверенных версий, висит три убийства, а Макс в этой колеснице не последняя спица. Вот когда все проверим и докажем, что он чист как стеклышко, тогда он и поедет любоваться Колизеем. А пока все вокруг мутно, кроме одного – Макс, похоже, резидент иностранной разведки, и его сеть активно действует. Вот тебе и предстоит включиться и работать на Макса.

… Самолет иностранной авиакомпании принимал пассажиров. Среди разноязыкой толпы, окруженной горами чемоданов и тюков, был и Барков. Он уже прошел таможенный досмотр и направился к пограничному посту. Здесь он протянул молодому сержанту в фуражке с зеленым околышем свой паспорт и стал ждать, когда тот откроет для него границу. Пока тот сличал фотографию на паспорте с оригиналом, Алексей посмотрел за барьер и сразу же увидел малиновую куртку с меховым воротником и белую шапочку, которые выделяли из толпы провожающих Катю Маслову. Сердце его вдруг защемило, ему очень захотелось подбежать к барьеру, обнять и поцеловать эту девушку, но так, чтобы это не было спектаклем для тех, кто, очевидно, наблюдает его отъезд. Да он и не мог заставить покривить душой и сказать даже себе, что для него прощание с Катей было спектаклем. Нет! С ней от прощался по-настоящему. Он обнимал и целовал ее теплые влажные губы не для зрителя. Барков просто страдал от того, что Катя целовала его, вытирала выступившие на глазах слезы и тихо шептала: Алеша! Алеша! – продолжая ту игру, которую они затеяли для Сержа и теперь играли для других. Когда она говорила ему: – Алеша, я буду очень скучать! Я так буду одинока без тебя! – он переводил это на другой язык: «Видишь, как я играю свою роль! Я же обещала тебе, что буду тебя любить и никто ни о чем не догадается». Если она вдруго говорила ему, что он ей очень нравится, Барков тут же оглядывался, подозревая, что эти слова предназначаются тем, кто следил за ними. И всегда случалось так, что где-то рядом обязательно кто-то проходил, и Барков, считая это игрой, отвечал ей тем же. Он не понимал, отчего у нее в тот день или вечер бывает испорченным настроение. А страдания Кати усиливались при мысли, что он никогда не спустится до нее, не признает в ней девушку, а будет видеть в ней партнершу того спектакля, который они разыгрывают, не прекращая даже тогда, когда остаются одни в квартире. На свое прошлое она глядела страшными глазами: оно давило ее, мучило, и эти мучения стали усиливаться еще больше, когда она поняла, что любит Алексея. Будущего своего она не видела, она не знала, как оно сложится, ей хотелось только одного, чтобы эта погоня за Сержем никогда не кончалась, и она будет жить рядом с Алексеем, в одной квартире, слышать его властный, но нежный голос, готовить ему завтрак, ужин, ходить с ним в кино, театр. Со смертью Сержа она уже не знала, какую роль она выполняет при Баркове, но он сказал ей, что дело требует продолжения их отношений. Времени свободного у нее было много, она перечитала почти всю библиотеку Баркова и принялась осуществлять неожиданно появившуюся мысль начать готовиться к экзаменам в институт. Однажды Алексей застал ее за учебником истории, он очень обрадовался ее решению и поцеловал так, как никогда не целовал. Когда он отпустил Катю, голова у нее пошла кругом, она села в кресло и ей не хотелось открывать глаза. Это был поцелуй явно не из их спектакля.

Когда Алексей Иванович сообщил ей, что ему предстоит командировка за границу, и она может здесь спокойно жить и ждать его возвращения, Катя сказала, что хотела бы уйти жить к его матери. Эта мысль так обрадовала Баркова, что он тут же позвонил ей, доставив радость катиным желаниям.

Сейчас он глядел на Катю и ему показалось, что он видит, как по ее щекам текут слезы. «Ерунда, на таком расстоянии увидеть слезы!» – одернул он сам себя, но Катя вытащила платок и стала вытирать им глаза. Теплая волна радостного успокоения обдала всего Алексея, он помахал ей рукой, и Катя тут же ему ответила, подняв над головой обе руки. И вдруг взгляд Баркова наткнулся на Макса. Тот стоял в нескольких шагах от Кати, прислонившись плечом к стойке, и глядел тоскливым взглядом на Баркова. На нем было кожаное меховое пальто и пыжиковая шапка. Алексею Ивановичу показалось, что вся его фигура выражала собой тоску и безысходность.

«Выходит вам очень тяжко, господин Макс, а может быть, угрызения совести, как-никак, а Сержа вы отправили к праотцам, тут двух мнений быть не может. Хотя вряд ли это его мучает. Он бы и меня запросто проткнул на охоте, если бы я представлял для него опасность. Прав Герман Николаевич, ухо с ним надо держать востро. Какие мысли его обуревают? Столько лет жил чужой жизнью, притворялся, хитрил, убивал, а там, за кордоном, ему шли за это деньги. Вот и мучается: там есть деньги, а выбраться невозможно. Если поедет в тур, назад уже не вернется, это точно».

Макс действительно испытывал отвратительное чувство, он страстно хотел туда, за кордон, и никогда бы назад не приехал. Он богат, в швейцарском банке солидная сумма, а воспользоваться не можешь. А этот пацан! Еще только вышел в жизнь, уже в загранкомандировку! Ну ничего, Сатувье наденет на него намордник и наступит моральное удовлетворение, когда можно будет раздавить эту тварь, заставить служить себе, сделать элементарным шпионом. Макс с большим наслаждением произнес мысленно слово «шпион», будто уже добрался до Баркова и тот стал его агентом.

Последний раз он взглянул на Баркова, который перешел открытую ему сержантом границу и направился к люку самолета. Этой картины Макс уже не видел, ее скрыли стены вокзала и он, помедлив секунду, хотел было подойти к Масловой, со злым мстительным чувством забрать ее, увезти на квартиру к Баркову и там воспользоваться ею, насладившись местью Баркову за то, что ему все позволено, а Максу – нет. Но в последнюю секунду он сам сказал себе, что это от него не уйдет, он и в другой раз может с ней проделать что ему захочется, и направился в буфет. Выпить здесь ничего не было, он взял стакан сока, отхлебнул глоток, почувствовав, как сильно его развели водой, поставил стакан на стойку и побрел к выходу. Среди столпившейся массы машин отыскал своего «жигуленка» и вдруг еще раз увидел малиновую куртку Кати Масловой, она в это время садилась в такси.

«Это судьба», – подумал он, приходя в веселое расположение духа, и торопливо завел двигатель. Однако выбраться из автомобильной толчеи ему сразу не удалось, а таксист был проворнее и ринулся на выезд. Наконец, Макс справился с пробкой и, выжимая все возможное из машины, пытался догнать такси. До самой Москвы он не терял надежды увидеть малиновую куртку, но, въехав в город, решил отправиться прямо на квартиру Баркова. Он долго звонил у молчавшей двери, прислушивался к мертвой тишине квартиры, подождал около часа, еще надеясь, что Катя объявится. «Значит не судьба!» – заключил он, наконец, и побрел к своей машине.

А Катя, не подозревая, какая трагедия ее поджидала дома, пила чай с вареньем с матерью Алексея и в деталях рассказывала ей, как провожала его в аэропорту.

Самолет тем временем уже взлетел и, пробив облачность, забрался на большую высоту. Барков выглянул в иллюминатор и восхитился увиденной картиной: белые облака, словно снежная равнина, покрывали все вокруг и кое-где вздымались, будто горы, облачные пики, на которых как на снегу сверкали лучи солнца.

Эта красота немного отвлекла Баркова от грустных мыслей, навеянных расставанием, и место этих грустных мыслей стали занимать прагматические, начиналась работа…

Примечания

1

Башли (жарг.) – деньги.

(обратно)

2

Мокрое дело (жарг.) – убийство.

(обратно)

3

Пофартить (жарг.) – повезти.

(обратно)

4

Бобочка, шкары, корочки (жарг.) – рубашка, брюки, туфли.

(обратно)

5

Когти рвать (жарг.) – бежать.

(обратно)

6

Дрейфить (жарг.) – бояться, трусить.

(обратно)

7

Тырить (жарг.) – воровать.

(обратно)

8

Хавира (жарг.) – квартира.

(обратно)

9

Косая (жарг.) – тысяча.

(обратно)

10

Шпалер (жарг.) – пистолет.

(обратно)

11

Чувиха (жарг.) – девушка.

(обратно)

12

Демон (жарг.) – человек, знающий обычаи воров, но сам не являющийся им.

(обратно)

13

Дypa (жарг.) – пистолет.

(обратно)

14

Зола (жарг.) – отсутствие денег.

(обратно)

15

Скоробчить (жарг.) – украсть.

(обратно)

16

Забарабанить, завиться (жарг.) – схватить; скрыться.

(обратно)

17

Вор в законе (жарг.) – не оставивший воровства.

(обратно)

18

Кучер (жарг.) – общее название воров.

(обратно)

19

Фуфло (жарг.) – враньё.

(обратно)

20

Кучер, мазь, жиган (жарг.) – названия воров.

(обратно)

21

Демон (жарг.) – лицо, не связанное с преступниками, но выдающее себя за такового.

(обратно)

22

Набушмаченный фрайер (жарг.) – лицо, не знающее воровских законов и обычаев.

(обратно)

23

Жиган (жарг.) – опытный преступник, блатной.

(обратно)

24

Дура, шпалер (жарг.) – пистолет.

(обратно)

25

Деляга (жарг.) – преступник.

(обратно)

26

Забивать гвозди (жарг.) – обманывать.

(обратно)

27

Сидка (жарг.) – тюрьма, тюремное заключение.

(обратно)

28

Припухать (жарг.) – отбывать наказание за преступление.

(обратно)

29

По соне ботать (жарг.) – уметь воровать.

(обратно)

30

Проходняк (жарг.) – мошенничать.

(обратно)

31

Хор (жарг.) – воровская группа.

(обратно)

32

Поляк (жарг.) – ворующий в одиночку.

(обратно)

33

Мокряк (жарг.) –убийца.

(обратно)

34

Фанера (жарг.) – икона.

(обратно)

35

Доходяга (жарг.) – опустившийся человек.

(обратно)

36

Восьмерка (жарг.) – оказывающий услуги другим людям.

(обратно)

37

Очкарик (жарг.) – студент.

(обратно)

38

Лить (жарг.) – рассказывать, врать.

(обратно)

39

Лох (жарг.) – доверчивый человек.

(обратно)

40

Завязать (жарг.) – порвать с преступной жизнью.

(обратно)

41

Амбал, (жарг.) – верзила.

(обратно)

42

Кодла (жарг.) – шайка.

(обратно)

43

Перо (жарг.) – нож.

(обратно)

44

Шманаться (жарг.) – заходить.

(обратно)

45

Похавать (жарг.) – поесть.

(обратно)

46

Дохнуть (жарг.) – спать.

(обратно)

47

Слинять (жарг.) – исчезнуть.

(обратно)

48

Обмыть (жарг.) – обокрасть.

(обратно)

49

Пасти (жарг.) – выслеживать с целью обокрасть.

(обратно)

50

Амбал – сильный, здоровый человек (жарг.).

(обратно)

51

Висючка (жарг.) – замок.

(обратно)

52

Сквозняк (жарг.) – проходной двор, подъезд.

(обратно)

53

Чалиться – сидеть в тюрьме (жарг.).

(обратно)

54

Мокрушник – убийца.

(обратно)

55

Вертухай – охранник.

(обратно)

Оглавление

I Дело о загадочном убийстве Вместо предисловия Записки инспектора уголовного розыска

II Его большая война Записки журналиста

III Диверсанты Записки контрразведчика

*** Примечания ***