Возмездие [Элизабет Нуребэк] (fb2) читать онлайн

Возмездие: [роман] Элизабет Нуребэк

Посвящается моим сестрам, которые всегда рядом, Саре и Марии

Elisabeth Noreback

NADIA

Незнакомый пейзаж, погруженный в темноту. Ночное небо, погасшее и немое. Вдалеке виден пульсирующий свет, который становится все ярче.

Чужой голос приближается, он все ближе и наконец звучит совсем рядом. Он произносит мое имя, говорит, что я должна проснуться. Я слышу его, но не могу ответить.

К первому голосу добавляется второй. Две женщины что-то нашептывают мне по ту сторону горизонта. Новый голос спрашивает ту, которая пытается разбудить меня, не боится ли она.

— Она только что перенесла большую операцию и к тому же привязана к кровати. Думаю, сейчас она не очень опасна.

— Ты знаешь, кто она такая? Что сделала?

— Все знают, кто она такая и что сделала.

— Я не хотела бы остаться с ней одна.

— Перестань. А вдруг она нас слышит?

Вот как они говорят обо мне. Как о монстре из страшной сказки. Такова история моей жизни. Сколько раз я пыталась понять, почему все вышло именно так!

Неужели за одну секунду жизнь может измениться навсегда? Или же все это — результат длительной последовательности событий, смесь тех решений, которые мы принимаем, и случайных совпадений? Может быть, слепой случай определяет наше будущее, счастье или несчастье?

Женщина снова спрашивает, проснулась ли я. Но я лежу молча и неподвижно, отдавшись во власть тьмы. Не хочу просыпаться. Если существует неизбежная судьба, предназначенная каждому из нас, то лучше я останусь здесь и никогда больше не увижу дневного света.

Чьи-то руки трясут меня, снова звучит голос, повторяющий мое имя. Наверное, прошли час или несколько часов. Возможно, я не один день балансировала на грани жизни и смерти, пока меня не заставили вернуться.

Мне ужасно больно. Свет от ламп дневного света под потолком режет глаза, воздух в палате кажется сухим и холодным, звуки атакуют меня, как навязчивые насекомые, забирающиеся в уши.

Добродушное лицо, склонившееся надо мной, принадлежит темнокожей женщине с длинной косой. Она объясняет, что я нахожусь в больнице:

— Вчера тебе сделали операцию. То, что ты выжила — просто чудо. Но теперь твое состояние стабильное.

У меня что-то с глазами, что-то со слухом. Губы женщины движутся, но слова, которые она произносит, достигают моего сознания с опозданием. Все. что она говорит, оттягивается, словно я воспринимаю эхо ее слов. И у нее два лица. Две головы, которые то сливаются вместе, то снова разделяются. Наверное, у меня травма мозга.

Она спрашивает, хочу ли я пить, и смотрит в одну точку рядом со мной. С усилием повернув голову, я вижу два белых пластиковых стаканчика на тумбочке у кровати. Они сливаются в один, снова разделяются и опять слипаются вместе.

Женщина указывает на свой бейдж и говорит, что ее зовут Хелена. Она исчезает из поля зрения, и я слышу шум воды, потом она возвращается и подносит стакан. Но мои руки прикованы к кровати наручниками, как и правая нога. Она подносит стакан к моим губам и приподнимает мне голову, чтобы я могла попить. Чуть слышно прошептав «спасибо», я опускаюсь обратно на подушку.

По другую сторону от кровати стоит какой-то аппарат, он мигает и пищит, превращая зеленую светящуюся линию в кривую, которая то взлетает, то опускается, а на груди у меня электроды, подсоединенные к этой машине. Рядом стоит подставка с капельницей, в обеих руках у меня по игле от нее. Левая нога скрыта большой повязкой, такая же у меня вокруг пояса, и еще я чувствую повязку на голове — она закрывает мне левый глаз.

Хелена проверяет трубочку от капельницы, тянущуюся к моей руке, смотрит на аппарат и записывает что-то в блокнот. Потом смотрит на меня и спрашивает, как я себя чувствую, а я отвечаю, что не знаю. Она просит меня сказать, как меня зовут, и назвать свой личный номер.

— Ты знаешь, кто я, — хрипло отвечаю я. — Ты уже несколько раз произнесла мое имя. А номер наверняка написан на пластиковом браслете у меня на руке.

— Это стандартная процедура, — говорит она. — Имя и личный номер.

Я шепотом говорю, как меня зовут, и называю все цифры. Она отвечает, что я молодец.

— Ты находишься в университетской больнице города Эребру. Знаешь почему?

Я молча смотрю на нее. Склонив голову набок, она ждет ответа.

— Ты помнишь, что произошло? — спрашивает она.

Я закрываю глаза.

Острый металлический прут разрезает воздух, ударяет меня по голове, рассекая бровь, и соскальзывает вниз по щеке. Я чувствую, как по лицу течет горячая кровь. Я вскрикиваю, готовясь отразить следующий удар.

— Да, — отвечаю я Хелене. — Помню.

Это заставляет меня вспомнить о другом событии. Но я не хочу об этом думать, не в состоянии ломать голову, испытывал ли он такой же предсмертный ужас, как я. Потому что я выжила, а его больше нет.

— Дыши, — говорит медсестра, и я дышу вслед за ней, пока ком в горле не рассасывается. Она внимательно смотрит на меня, и я вижу, что она хочет еще что-то спросить, но сдерживается. В палату входит полицейский и раздраженно замечает, что его следовало проинформировать о том, что я очнулась. Я не слышу, что отвечает Хелена. Но вижу, как мужчина стоит, уставившись на меня, вижу, какие мысли пытается скрыть его лишенное выражения лицо. Лучше бы я вообще не приходила в сознание.

И я с ним совершенно согласна. То, что я жива, для меня большое разочарование.

— Ты будешь меня допрашивать? — выдавливаю я из себя.

— Я здесь, чтобы тебя охранять, отвечает он.

— Это ты прекрасно можешь делать в коридоре, — говорит Хелена и поворачивается к нему спиной. — Давление по-прежнему низкое, и содержание железа тоже. Если бы я попросила тебя описать, насколько тебе больно, по шкале от одного до десяти, что бы ты ответила?

— Семьдесят пять, — шепчу я, пытаясь улыбнуться. Хелена улыбается в ответ и обещает дать мне еще обезболивающего. Она прикасается к одной из игл, вставленных мне в руку, и вскоре по всему телу распространяется золотой покой. Она говорит, что мне надо отдохнуть, и решительно выставляет полицейского из палаты.

Морфин действует быстро. Мое израненное тело расслабляется, когда боль покидает его, и я закрываю глаза, чтобы унестись в прошлое.

Шесть лет назад я была совсем другим человеком. Думала, что жизнь сложится иначе. Но это было давно. Еще до того, как я попала в самую суровую женскую тюрьму Швеции, задолго до того, как другая заключенная попыталась убить меня заточкой. Тогда я была глупа — когда меня задержала полиция, я думала, что все это чудовищное недоразумение. Я все еще верила, что все образуется.

* * *

Не знаю, сколько времени я сижу в полицейской машине в ожидании, что кто-нибудь объяснит мне, что же произошло. Мне не разрешили одеться, я в халате, накинутом на голое тело. Руки щиплет от засохшей крови, мне не удалось отмыть все. А теперь уже поздно. Запястья скованы за спиной наручниками.

Я стараюсь сохранять спокойствие. Стараюсь говорить уверенным голосом, когда раз за разом спрашиваю, почему сижу на заднем сидении полицейской машины. Ответа нет.

Рядом с дачей стоят друзья, бросая взгляды в мою сторону. Они смотрят с упреком и недоумением — они, как и я, ничего не понимают. Некоторые из них плачут, и я вижу, как женщина-полицейский разговаривает с ними, записывая что-то в блокнот. Я не могу расслышать ни слова.

Собралось много полицейских, во дворе припарковано несколько их машин. Рослый мужчина стоит рядом с дверцей одной из них, широко расставив ноги, положив руку на кобуру пистолета, готовый в любой момент применить оружие. У гостевого домика в дальнем конце сада качаются на ветру сине-белые ленты ограждения. Я пытаюсь отогнать мысли, навязчиво лезущие в голову, но мой взгляд все время устремляется в сторону гостевого домика со спальней внутри него.

Женщина-полицейский оставляет моих друзей и идет к машине, крепко держа в руках мою сумочку. Отдав ее коллеге, она открывается дверь с моей стороны, и я делаю движение, собираясь вылезти. Она кладет руку мне на плечо, не давая этого сделать:

— Линда Андерссон, ты арестована и проследуешь с нами в участок.

— Вы обязаны сказать, почему, — говорю я. — Объяснить, что происходит. Почему вы так со мной поступаете?

Состроив нетерпеливую гримасу, она наклоняется надо мной, застегивает ремень безопасности и отвечает, что об этом мы поговорим позже.

До этого момента я делала все, как мне сказали. Была сговорчива, выполняла их приказы. Когда мне крикнули, чтобы я выходила из гостевого домика, подняв руки, я так и сделала. Они велели мне лечь на живот на землю, сложив их за головой, и я подчинилась без всякого протеста. Но тут во мне что-то лопнуло. Я рвусь, кидаюсь из стороны в сторону в отчаянных попытках освободиться. Зову Алекса, зову Микаэлу, умоляя их помочь мне.

Но они даже не отвечают. Они стоят, обнявшись, и смотрят на меня так, словно не знают, кто я. Я плачу, взываю к ним, прошу их сказать полицейским, что я не сделала ничего плохого. Микаэла отворачивается, Алекс смотрит в другую сторону.

Дверь машины захлопывается, заводится двигатель. Мы выезжаем на гравиевую дорожку, оставив позади дачу. Прижавшись лицом к стеклу, я вижу, как исчезают из виду мои друзья. Мой бойфренд и моя сестра.

Меня увозят в одиночестве, не объяснив, в чем обвиняют, и, хотя я не сплю, все происходящее кажется кошмарным сном, в котором все отвернулись от меня.

Временами накатывает густой туман глухо пульсирующей боли, а потом — полубессознательное состояние, когда начинает действовать морфин. Очнувшись в следующий раз, я вижу рядом с собой медсестру Хелену и мужчину-санитара. У двери сидит полицейский. Электроды с моей груди убраны, аппарат молчит, перестав мигать. Я спрашиваю, хорошо это или плохо. Хелена отвечает, что я поправляюсь, но лечащий врач все мне объяснит чуть позже. Санитар приносит завернутый в полиэтилен бутерброд и одноразовую упаковку с яблочным соком.

— Будет хорошо, если ты попробуешь поесть, — советует он. Развернув бутерброд, он протягивает его мне. Вставляет трубочку в упаковку с соком. Но у бутерброда деревянный вкус, а у сока химический. Я прошу дать мне воды.

— Я бы хотела, чтобы ты сходила в туалет, — говорит Хелена после того, как я с ее помощью выпила несколько глотков. — Справишься?

Полицейский размыкает наручники. Вылезти из постели и пройти несколько шагов до туалета — задача почти невыполнимая, хотя мне помогают Хелена и санитар. Боль пульсирует во всем теле, на левую ногу опираться нельзя, да я бы и не решилась. Полицейский внимательно следит за мной, отмечает каждый крошечный шажок.

— Дверь закрывать не разрешается, — приказывает он, когда я наконец достигаю туалета. — Я должен видеть, что ты не натворишь глупостей.

Хелена протестует, но я отвечаю, что мне все равно. К этому моменту я уже привыкла к такому. Я сажусь на унитаз, писаю и вытираюсь у всех на виду, потом мне помогают встать. Хелена поддерживает меня, пока я ополаскиваю руки, а я разглядываю женщину, отражающуюся в зеркале над раковиной. Бледное существо с повязкой на голове смотрит на меня равнодушным взглядом. С левой стороны из-под повязки торчат коротко остриженные волосы — все, что осталось от длинных светлых локонов, которые у нее когда-то были. Я почти не узнаю саму себя.

— Пришлось состричь, — говорит Хелена, поймав в зеркале мой взгляд. — Чтобы зашить рану на голове.

Чужая женщина, в которую я превратилась, смотрит на меня, словно говоря: «Пора уже привыкать. Я пришла, чтобы остаться, и с этим ты ничего не сможешь сделать».

Обливаясь потом, я с трудом добираюсь до постели. На последнем этапе повисаю, как мешок, между Хеленой и санитаром, и им приходится поднимать меня на руках, чтобы положить в кровать.

Позднее в палату входит врач. Она представляется, но я тут же забываю ее имя. Она объясняет, что металлический прут нанес большие повреждения, попав по голове и по лицу, но хуже всего травмы на левой стороне тела. Рана начинается под грудью и продолжается почти до колена, так что операция потребовалась сложная. Она хочет подготовить меня к тому, что я увижу, когда с меня снимут бинты. К сожалению, у меня останутся шрамы — и на лице, и на теле. Она говорит, что я потеряла много крови и была на грани. Мне повезло, что меня нашли до того, как я истекла кровью.

— Ты пробудешь у нас какое-то время, но мы скоро поставим тебя на ноги, — говорит она и похлопывает меня по плечу. — Ты сможешь жить как обычно.

Как обычно.

Это так глупо, что я даже не отвечаю.

Пару дней спустя меня навещает комиссар криминальной полиции города Эребру. Усевшись на табуретку рядом с кроватью, он просит меня рассказать, что произошло в тюрьме.

Я отвечаю ему, что все начиналось как самый обычный четверг. Охранники отперли наши камеры, мы позавтракали, а потом нас повели на работу на фабрику Бископсберга. После перерыва начальник велел мне принести со склада несколько коробок, и мы с одним из охранников спустились туда на лифте. Взяв тележку, стоявшую у входа, я одна пошла дальше. Склад был такой же огромный, как и помещение этажом выше, где мы работали, а коробки, которые мне предстояло принести, стояли на полках у дальней стены. Загрузив их на тележку, я услышала с другой стороны шаги. На складе находился кто-то еще, но, когда я окликнула, шаги остановились. Я громким голосом спросила, кто это там крадется, и собиралась позвать охранника, когда из-за угла появилась Анна, другая заключенная. Она уставилась на меня. Я спросила ее, что она там делает, но она не ответила, только зло таращилась на меня. Охранника не было видно. Пытаясь обойти Анну, я обнаружила, что она держит в руках длинный железный прут. Она вскинула его, я не успела отскочить — она попала мне по голове. Анна подняла прут, чтобы ударить снова. Я закричала, отступила назад и споткнулась о ручку тележки как раз в тот момент, когда прут ударил по мне во второй раз. Вероятно, поэтому я осталась в живых.

— По какой причине она на тебя напала? — спрашивает комиссар. — Почему она была так враждебно настроена?

Я объясняю, что Анна была без ума от меня и не оставляла в покое. Когда я показала, что не хочу с ней общаться, она меня возненавидела.

Видишь ли, эта женщина утверждает, что действовала из самообороны, — говорит он. — Что ты угрожала ей и ранее пыталась ее задушить. Что ты об этом скажешь?

— В результате здесь лежу я, не так ли? — отвечаю я. — Не ее почти разрубили на две части, и не у нее останутся шрамы по всему телу.

Комиссар строит гримасу, показывающую, что он думает по этому поводу. Чему тут удивляться? Гораздо проще поверить женщине, осужденной за кражу, чем той, что отбывает пожизненное заключение за убийство. Мне и раньше никто не верил, и я понимаю, что мою версию ни в грош не ставят. Когда комиссар уходит, меня посещают мысли, что я, вероятно, заслуживаю всего этого.

Сейчас сентябрь — прошло ровно шесть лет с тех пор, как я убила своего мужа.

Ко мне допускают всего несколько человек из медицинского персонала. Хелена и еще пара из них по очереди несут круглосуточную вахту, всегда под присмотром полицейского в форме, но иногда я вижу, как другие сотрудники стоят и заглядывают в палату через стеклянную дверь. Все уже знают, кто та пациентка из тюрьмы Бископсберг. Наверняка все газеты страны пестрят заголовками. Из-за мамы мое имя было всем известно еще до того, как меня осудили за убийство.

А теперь сплетни снова набирают обороты. В столовой на работе люди будут обсуждать и строить догадки. Дома на диване перед телевизором, когда репортеры новостных программ в очередной раз расскажут сказку о Солнечной девочке, которая стала убийцей. И все это никогда не кончится.

Даже думать об этом не хочу. Не хочу, чтобы мне напоминали обо всем, чего я лишилась. Я предпочла бы лежать, укутанная в облако морфина, не осознавая этих взглядов, этих шепотков, этих сплетен. Этой смеси страха и восторга по поводу того, как плохо кончила девочка мечты. Хватит с меня того, что боль в ранах отдается во всем теле, тянут швы на лбу и щеке, что я не могу пошевелиться, потому что все время прикована наручниками. Словно я могу куда-то убежать в таком состоянии. Я спросила полицейского — что, как ему кажется, я сделала бы, не будь на мне наручников, чего он так опасается. Одного этого хватило, чтобы санитарка мгновенно улетучилась из палаты. Убийца, сумасшедшая, отбывающая пожизненное наказание, внушает страх уже самим фактом своего существования.

После этого он подсоединил цепь между наручниками и кроватью, так что теперь я, по крайней мере, могу есть сама. Но все бдительно следят за тем, чтобы не оставлять никаких предметов на столе, и, унося поднос, проверяют приборы.

Снова приходит врач, чтобы осмотреть мои раны и, когда она снимает повязки, я пользуюсь случаем, чтобы посмотреть на себя. Полоса со рваными краями идет по бедру и продолжается по боковой стороне живота. Рана схвачена огромными скобами, словно меня скрепили гигантским степлером. Кожа опухшая, странного цвета.

Повязку на голове разматывают, швы под волосами и на лице будут снимать. Я спрашиваю врача, как, на ее взгляд, все это выглядит, и она открывает было рот, чтобы ответить, но потом снова закрывает его. Бросает долгий взгляд на Хелену. Та приносит маленькое зеркальце и протягивает мне. Я разглядываю рану, которая начинается над линией роста волос и спускается вниз сквозь левую бровь, огибает глаз и уходит к уху. Кожа оттенков от темно-красного до синего. Края раны плотно прилегают друг к другу, но по-прежнему опухшие и безобразные. Мое лицо совершенно изуродовано.

Я осторожно провожу пальцами по швам. Жуткая ручная работа синими грубыми стежками. Бормочу, что могла бы сниматься в фильмах ужасов.

— Позитивным моментом является, что ты не лишилась зрения, — говорит врач.

Хелена с полным сочувствия лицом берет у меня зеркало. Я пытаюсь улыбнуться ей, но от моей гримасы она опускает глаза в пол.

Сняв швы, врач закрепляет рану белым скотчем. Повязка больше не нужна. Слева неровно обрезанные волосы торчат во все стороны, а участок вокруг скотча, совершенно лысый.

— Ты должна помочь мне, Хелена, — вздыхаю я, когда врач выходит. — Посмотри, как я выгляжу.

— С чем тебе нужна помощь? — спрашивает полицейский, словно мы планируем побег. Ни я, ни Хелена не реагируем на него.

— Это надо убрать, — говорю я ей и тяну за неровные концы. — Так невозможно. Такой вид, словно меня переехало газонокосилкой.

— Можем исправить, — отвечает она деланно бодрым голосом. — Попробуй поспать. Похоже, тебе сейчас нужен отдых.

Когда она уходит, я лежу и смотрю в потолок. Хелена права, мне надо отдохнуть, заснуть, забыться. Но это неосуществимо. Мысли ползают в голове, словно опарыши. Вылезают из меня, из всех отверстий. Мне некуда от них деться.

Заставляю себя смотреть прямо на лампу дневного света, вспоминаю лицо в зеркале. Я выгляжу как живой труп. Я чувствую себя как живой труп — это не мое тело. Та, которой оно принадлежит, уже утратила человеческий облик, превратившись в изуродованную падаль. Но у падали нет чувств, и слезы, текущие по моим щекам, — от резкого света лампы. По крайней мере, так я себе внушаю.

В свое следующее дежурство Хелена приносит машинку для бритья. Я сажусь на табуретку посреди палаты, руки в наручниках на коленях, на плечах у меня полотенце. Она спрашивает, сколько оставить, и я отвечаю:

— Состриги все под ноль.

Машинка ядовито жужжит, и с каждой прядью волос, падающей мне на плечи, я чувствую, как беру под контроль безобразную пугающую женщину, которая глядела на меня из зеркала. Ей наверняка приятно было бы посмотреть, как я впадаю в истерику из-за того, что с меня сбривают волосы. Мои чудесные светлые волосы, которые я так любила и о которых так заботилась. Она не ожидает, что я намерена доказать — мне плевать. Я принимаю вызов, не уронив ни одной слезинки по поводу того, какой стала.

Закончив, Хелена дает мне маленькое зеркальце, чтобы я могла оценить результат.

— Как ты? — спрашивает она. — Надеюсь, что не жалеешь.

Я могла бы ответить, что сожаления ничего не меняют, что сделанного все равно не воротишь, но молчу.

На этот раз Хелена расплела косы, и я восхищаюсь ее черными блестящими волосами, падающими на плечи.

— У меня когда-то тоже были красивые волосы, — говорю я и рассказываю, как их иссушил дешевый бальзам, которым приходилось пользоваться в учреждении. Хелена говорит, что важно использовать подходящие шампуни и бальзамы — в эту минуту мы две обычные женщины, разговаривающие на житейские темы. Потом я спрашиваю, что она на самом деле думает о моей новой внешности.

— Ты прекрасно выглядишь, Линда, — лжет она. — Получилось очень хорошо.

Естественно, она так не думает, но меня это не задевает. Теперь я выгляжу как монстр, которым меня все считают.

— Линда, посмотри сюда!

— Сюда, Линда, улыбнись нам!

Мои длинные волосы выглядят идеально, их уложил стилист, к которому я обращаюсь по особым случаям, на мне дорогое дизайнерское платье, я готова участвовать в церемонии награждения «Грэммис[1]» вместе с мужем. Идя по красному ковру, я оборачиваюсь и улыбаюсь ослепительной улыбкой, как всю жизнь делала мама. Мелькают вспышки фотоаппаратов, а я все улыбаюсь и улыбаюсь. Симон поправляет пиджак, я обвиваю его рукой за талию, позируя для очередной фотографии. Он притягивает меня ближе. Он номинирован на две премии — я невероятно горжусь им. Вместе мы блестящая пара. Сияем от счастья и успеха.

— А Кэти приедет? — выкрикивает какой-то журналист.

— Где она? — подхватывает другой. — Заболела? Что случилось?

В следующую секунду вопросы градом сыплются на меня со всех сторон. Вместо ответа я улыбаюсь еще шире, ни единым мускулом лица не показывая свои чувства. Под дождем вспышек, мимо стены гомона и шепота я ступаю по красному ковру рука об руку с Симоном.

Не прошло и двух недель с тех пор, как я попала в больницу, и вот в палату входит санитар с двумя охранниками. Прибыл транспорт, который увезет меня обратно в Бископсберг.

Я знала, что рано или поздно этот день настанет, и поражена чувством бессилия, которое накатывает на меня. Нет возможности сказать свое мнение, даже поблагодарить Хелену и попрощаться с ней, потому что именно сегодня она выходная. Для тех, кто распоряжается моей жизнью, не имеет значения, что я по-прежнему полужива, мне говорят, что я и так пробыла здесь необычно долго. Я всего лишь тюк, который следует доставить назад в ячейку для хранения.

Один из охранников надевает мне вокруг пояса ремень с цепью, я невольно охаю, когда он задевает рану. Он берет мои руки, застегивает наручники и велит вести себя спокойно.

Заходит врач и спрашивает, действительно ли необходимо надевать на меня пояс, но ни один из охранников не удостаивает ее ответом. Она велит санитару прикатить кресло-каталку и помогает мне сесть в него. Потом кладет мне на колени желтое больничное одеяло, закрывая наручники, и желает удачи, прежде чем меня выкатывают в коридор.

Некоторое время мы ждем в нижнем холле, пока подъедет машина. Рядом со мной стоит один из полицейских, охранявший меня в отделении. Для охраны порядка и обеспечения безопасности — так, наверное, написано в его инструкции.

Вид женщины в инвалидном кресле под охраной вооруженного полицейского привлекает внимание, многие останавливаются, чтобы поглазеть. На меня устремлены презрительные, любопытные и испуганные взгляды. Какой-то мужчина тычет в меня пальцем, что-то шепча своей спутнице, другой огибает нас по широкой дуге. Какая-то дама быстро проходит мимо и несколько раз оборачивается, словно желая убедиться, что я не вырвалась. Или же она меня узнала.

Женщина моего возраста садится на скамейку неподалеку, пытаясь делать вид, что не смотрит на меня. Хочется спросить полицейского, разумно ли заставлять меня ждать здесь — похоже, я пугаю общественность самим фактом своего существования. Но саркастические комментарии редко ведут к чему-нибудь хорошему, так что я сдерживаюсь. Вместо этого, превозмогая боль, я наклоняюсь вперед и поднимаю одеяло, закрывая лицо. Когда один из мужчин выкатывает коляску через дверь, одеяло попадает в колесо, и его вырывает у меня из рук. Тут же слева мелькает целая серия вспышек, я закрываю лицо рукой.

Фотографы говорили, что фотоаппараты любят маму, но правда заключается в том, что и она любила их не меньше. Любила позировать, любила давать объективу то, чего он более всего жаждал. Никогда не уставала, не испытывала выгорания или раздражения от постоянного внимания. Не то чтобы она терпела его — напротив, жила ради этого. Жизнь в эпицентре всего подзаряжала ее новой энергией, свет вспышек и прожекторов вдыхал в нее жизнь. Постоянно отдавая часть этого света, она и стала такой, какой стала. Звездой. Одной из самых знаменитых.

Андерссон — одна из самых частых фамилий в Швеции, и существуют десятки тысяч других женщин, которых зовут Катарина и Линда. Однако Кэти одна, ее знает вся Скандинавия. И на материке тоже. Она народная любимица, объехала с гастролями всю страну, а в семидесятые годы выиграла конкурс «Евровидение», представляя Швецию.

За несколько месяцев до того, как меня арестовали, она умерла от БАС^[2]. Хотя ее уже нет, память о ней живет в тех, кто ее любил. А я любила ее больше, чем кто-либо другой.

Я дочь Кэти, Линда Андерссон. Меня называли Солнечной девочкой, будучи ребенком, я часто выступала с мамой. Детство, проведенное с ней, приучило к тому, что на меня все время смотрят. По многим красным коврам мне довелось пройти, я знаю как встать, чтобы хорошо выглядеть на фото, и как улыбаться на камеру, даже когда улыбаться совсем не хочется.

По крайней мере, раньше я умела. Теперь уже нет. Все это осталось в предыдущей жизни. В подростковые годы я все реже выступала с мамой, а после двадцати жила незаметной жизнью учительницы музыки в школе и преподавателя игры на фортепиано. Но, будучи дочерью Кэти, а позднее став женой музыканта и артиста Симона Хюсса, я никогда не выпадала из света прожекторов насовсем. Появлялась вместе с ними на страницах журналов. Но теперь именно эта фотография будет мелькать, когда меня станут упоминать в СМИ: бледная женщина в инвалидном кресле с пустым взглядом, бритым черепом, в наручниках, прикрепленных к мощному поясу вокруг талии, с белым медицинским скотчем на пол-лица.

Поездка в Бископсберг занимает сорок минут, но кажется мне бесконечной, поскольку обезболивающие перестали действовать. Голова взрывается, раны болят и ноют. Я хочу, чтобы мы поскорее приехали, и вместе с тем нет.

Ландшафт здесь плоский, забор виден издалека. Словно металлические заросли шиповника, он вырастает из земли, стремя рядами колючей проволоки перед каменной стеной. За ним — мрачные здания Бископсберга. Мавзолей потерянных душ без надежды на примирение.

Мы въезжаем в шлюз, первые ворота открываются и захлопываются за нами, как гигантская челюсть, захватывающая свою жертву. Только когда они закрываются, перед нами открываются такие же ворота. Водитель заезжает внутрь, подъезжает к грязно-серому двухэтажному зданию. Осеннее солнце стоит низко, и тени от ощетинившейся колючей проволоки, накрученной на вершине стены, образуют на фасаде здания красивые причудливые узоры. Мы объезжаем его и останавливаемся позади.

Меня выкатывают из фургона, я слышу знакомые жужжание и металлическое позвякивание открываемого замка. Каждая дверь, закрывающаяся за мной, уводит все глубже и глубже, и в конце концов тюремная утроба поглощает меня, заставляя вспомнить, как я попала сюда в первый раз.

* * *

В июне, после девяти месяцев в изоляторе, меня переводят в самую известную женскую тюрьму Швеции в окрестностях города Эребру. Меня приветствует сотрудница. Она говорит, что я сразу замечу: тюрьма — это общество в миниатюре. Здесь есть все — медицина, прачечная, собственная кухня с поварами, служба эксплуатации зданий и мастерские. Есть комната для посещений с игрушками для детей, которые навещают своих отбывающих срок матерей.

Как в то утро, когда меня задержали и посадили в изолятор, мне велят раздеться догола для пристального осмотра. Одна из охранниц велит раздвинуть ноги и наклониться вперед. Я поворачиваюсь, поднимаю руки и волосы, а когда осмотр закончен, мне говорят сдать анализ мочи в туалете, расположенном тут же. Женщина ставит в унитаз сосуд, приказывает мне сесть, вытянуть руки так, чтобы они их видели. Я закрываю глаэа и писаю, думая о том, что никогда не привыкну к этому — к тому, что за мной наблюдают, когда я справляю свои потребности.

Закончив, я переодеваюсь в одежду, которую предоставляет заключенным Служба исполнения наказаний. Трусы с растянутой резинкой, старомодный лифчик, неудобный и некрасивый, серые тренировочные штаны, которые мне длинноваты, светло-серую облегающую футболку из тонкого материала. Сотрудницы проверяют мои документы, констатируя, что мне тридцать три года. По какой-то причине они говорят, что это отличный возраст. Меня фотографируют и ведут дальше внутрь учреждения.

Бесчисленное количество дверей и ворот приходится отпереть по пути туда, в некоторых случаях — ключами и карточками, в других — люди, невидимые для нас и следящие за нами при помощи камер наблюдения, решают нас впустить. Каждый раз слышится громкое жужжание, и я думаю, что сойду от него с ума.

Территория по другую сторону забора оказывается больше, чем кажется с дороги. Несколько зданий размещены на склоне, ведущем к большому озеру, но они разделены между собой и окружены высокими стенами. На стенах через равные промежутки расположены прожектора, как на футбольном поле, и камеры наблюдения. Вокруг этих стен, вокруг всей территории тянется высокий забор с колючей проволокой наверху, который невозможно преодолеть. Однако между ним и полями, начинающимися дальше, поставлен еще один забор.

Вдоль него идут двое мужчин с овчарками. один из них смеется тому, что только что сказал другой. Они говорят о чем-то своем, о чем-то, что происходит не здесь. Их жизни проходят за этими стенами, они покинут учреждение, когда закончится рабочий день.

В прачечной мне выдают простыни и два полотенца, говорят, в какое время надо сдавать белье в стирку и в какое получать. Мы снова выходим наружу, я вижу несколько женщин, которые стоят и курят в железной клетке рядом со зданием, которое называют фабрикой. Все они одеты так же, как я, их охраняют сотрудники в грубых ботинках с дубинками.

Сотрудница, принимавшая меня, не права. Бископсберг — не общество в миниатюре. Это космический корабль в другом конце вселенной, куда нас сослали на штрафные работы — здесь действуют совсем другие законы и правила. Мы вдали от дома, оторванные от цивилизации на неопределенный срок.

Женщины с любопытством смотрят на меня, а одна из них трясет, решетку и громко свистит, когда меня проводят мимо.

Моя камера немного просторнее, чем та, что была в изоляторе. Десять квадратных метров вместо семи. Сюда влезает письменный стол — он стоит слева от узкой, привинченной к стене койки, а в ногах кровати стоит шкаф, на котором закреплен телевизор. У двери умывальник, но туалета нет, он находится в конце коридора. Охранница объясняет мне, что после запирания камер в восемь вечера и до восьми утра мне надлежит использовать горшок, а утром опорожнить его в туалет и тщательно помыть. Над письменным столом находится узенькое окошко из бронированного стекла с решеткой, которое все равно не открывается. Я надеялась увидеть из окна лес и поля, но бетонная стена возвышается над всем, заслоняя вид.

Здесь я буду отбывать свой пожизненный срок.

Если бы врач в больнице Эребру не настаивала на том, чтобы меня подержали на больничном, поскольку я подверглась как физической, так и психической травме, меня немедленно вернули бы в камеру в корпусе «D» и к обычному распорядку. Теперь мне выпал шанс находиться в лазарете, пока тюремный врач не сочтет, что я восстановилась.

Меня встречает Тина — одна из тех охранниц, которая проработала в Бископсберге все пять лет моего пребывания там. Нахмурившись, она оглядывает меня — бритую голову, покрытое шрамами лицо. Едва с меня снимают наручники и ремень, как она помогает мне подняться с каталки и обыскивает, желая удостовериться, что я ничего не скрыла под белой больничной рубашкой. Когда она заканчивает, я тяжело опускаюсь на одну из кроватей. Все на свете отдала бы сейчас за дозу морфина, но лекарства, относящиеся к разряду наркотических, в учреждении так просто не выдают.

В комнате стоят две кровати с тумбочками, а из высокого зарешеченного окна падает дневной свет. В воздухе висит легкий запах спирта для дезинфекции рук и чистящих средств. Тина говорит, что здесь обо мне позаботятся и что мы увидимся в корпусе, когда я буду пободрее. Вскоре появляется мощная пожилая женщина в круглых очках и дает мне пластиковый стакан с трубочкой.

— Я медсестра тут, в Бископсберге, — говорит она. — Тебе надо восполнить потерю жидкости. Выпей как можно больше.

— Мне нужно обезболивающее, — жалуюсь я, хотя и понимаю, что она ответит.

— Могу предложить только парацетамол. Если тебя по-прежнему мучают боли, тебе нужно поговорить об этом с доктором.

Она уходит, но тут же возвращается, протягивая мне бумажную мензурку с двумя белыми таблетками. Поблагодарив ее, я запиваю таблетки водой.

— В случае необходимости нажми на кнопку вызова, — говорит она. — Постарайся заснуть. Сон — лучшее лекарство.

Она уходит, а я ложусь на кровать и надеюсь, что таблетки подействуют.

Когда замок шуршит в следующий раз, за окнами уже темно — я проспала всю вторую половину дня. Входят охранник с женщиной, тяжело опирающейся на его руку. Женщина ложится на другую кровать, охранник накрывает ее одеялом, прежде чем оставить нас.

Через некоторое время я поднимаюсь на локте и здороваюсь с ней, но ответа не получаю. Тогда я сажусь в постели и спускаю ноги, ощущая подошвами холодный линолеумный пол. «Либо она не слышит, либо уже спит», — думаю я и делаю шаг вперед. Увидев, кто лежит в постели, я начинаю пятиться, но тут женщина открывает глаза и смотрит прямо на меня.

Я оказалась в одной палате с Адрианой Хансен, Королевой Бископсберга — опасной женщиной, о которой ходит очень дурная слава. Естественно, я много раз видела ее издалека в учреждении, но мне никогда не приходилось иметь с ней дел.

— Я слышала, что Анна чуть не убила тебя из самообороны, — произносит она, растягивая слова. — Это делает тебя жертвой или преступницей? Или и той, и другой?

Я не понимаю, что она имеет в виду, и оставляю вопрос без ответа. Тогда она издает хриплый смешок. Вернувшись к своей кровати, я ложусь обратно. В тишине я чувствую на себе ее взгляд. Через некоторое время она говорит, что не против моего общества:

— Приятно будет познакомиться с тобой поближе. Раздается новый смешок. Я делаю вид. что сплю, пока меня не уносит в горячечное полузабытье.

* * *

Запах. Кажется, это он меня разбудил. Что это так ужасно пахнет? К горлу подступает тошнота. На лбу возле волос покалывает, как иголочками. Я ложусь на бок и закрываю глаза, пытаясь побороть рвотный рефлекс.

Снова открыв их, я вижу на простыне перед собой красную тряпку. Прикоснувшись к ней, я понимаю, что мои пальцы, моя ладонь такого же цвета. Мои руки покрыты тканью. Как бы я ни старалась понять, во что такое вляпалась и что именно пахнет, проходит какое-то время, прежде чем до меня доходит.

Красное и липкое, с тяжелым металлическим запахом… Я провожу руками по телу, пытаясь понять, где кровоточит. Ощупываю лицо, голову. На левой руке нахожу две резаные раны, других повреждений нет. Как много крови — вся кровать залита. Я сажусь, потом осторожно встаю на ноги — в висках ритмично стучит пульс.

Кровь на полу и на стене, в гостевом домике все залито кровью.

Пошатываясь, я иду в ванную и вижу в зеркале, что тушь растеклась у меня по щекам, а волосы свалялись. А платье, да и вся я, полностью залито кровью. Я с трудом стаскиваю его с себя и принимаюсь отмывать.

* * *

Адриана Хансен трясет меня за плечо и спокойным голосом говорит, что опасности нет.

— Тебе все приснилось, — поясняет она.

Я отвечаю, что везде кровь, много крови.

— Просто приснилось, — повторяет Адриана, проводя рукой по моему лбу. — Позвать медсестру?

Я опускаю глаза и вижу, что больничная ночная рубашка по-прежнему белая. Руки у меня чистые. И стены, и пол. Я не в гостевом домике.

— Кошмарный сон, — хрипло произношу я.

— Кошмарный сон, — соглашается Адриана и смотрит в окно. Потом снова поворачивается ко мне. Вид у нее усталый, под глазами глубокие морщины, но гордая осанка осталась. Она кладет руку мне на щеку. Через пару минут открывается дверь. Адриана что-то говорит — я не разбираю слов, — и скоро возвращается медсестра со стаканом воды и бумажной мензуркой. Она дает мне таблетки, помогает выпить воды, а потом откидывает одеяло и проверяет скотч на боку и на ноге, обещая, что доктор обязательно завтра все посмотрит. Я бормочу слова благодарности, а Адриана садится на край моей постели. Она говорит, что сейчас я хорошо посплю.

Уже проваливаясь в сон от таблеток, которые куда сильнее, чем обычный парацетамол, я понимаю: мне дали их благодаря Адриане.

Когда оказываешься новенькой в учреждении, вскоре слышишь разговоры о Королеве Бископсберга. Сама я впервые увидела ее у спортивного зала через неделю после приезда.

После второй рабочей смены у нас было свободное время до ужина, и кто-то из охранников предложил мне пойти в зал, вместо того чтобы просто болтаться в корпусе. Он напоминал школьный спортивный зал с нарисованными на полу черточками, баскетбольными корзинами и футбольными воротами, а в соседнем помещении находилась тренажерка с несколькими машинами. Спорт меня никогда не интересовал, мне не захотелось играть ни в настольный теннис, нив гандбол. Вместо этого я решила оглядеться по сторонам.

Из раздевалки до меня донеслись женские крики, женщина выбежала в тот момент, когда к дверям приблизились двое охранников. Я успела задаться вопросом, о чем она кричит, но не додумала эту мысль до конца, потому что получила резкий удар в бок.

— Что уставилась? — с угрозой в голосе спросила одна из подруг той женщины. — У тебя проблемы?

Ответа никто не ждал, они пошли дальше, пока не подоспели охранники и не разделили их. Я села на скамейку у стены. Двое охранников посмотрели на меня, но отвернулись.

— Бросай это дело, — произнес у меня над ухом чей-то голос.

Обернувшись, я увидела женщину с короткой прямой челкой, сидящую рядом со мной на скамейке.

— С того момента, как попала сюда, ты смотришь на всех сверху вниз, — продолжала она. — Не самая лучшая идея.

Я не понимала, что сделала не так. Мне казалось, я держалась незаметно, почти как невидимка:

— Что ты этим хочешь сказать?

— Это Ирис. Если она или кто-то другой здесь подумают, что ты считаешь себя лучше них, у тебя начнутся серьезные проблемы.

— Я никогда не утверждала, что я лучше других, — ответила я.

— Ты попросила дать тебе другую работу из-за прекрасного образования и требовала особого отношения при обыске на фабрике. Как ты это называешь?

— Я всего лишь спросила, нет ли у них другой работы, где я могла бы пригодиться. Как-никак у меня высшее образование и никаких проблем со взаимодействием.

Женщина понизила голос:

— Если ты будешь продолжать корчить из себя знаменитость и при этом выглядеть как напуганная косуля, то в следующий раз одним тычком в бок не отделаешься. Здесь не имеет значения, кем ты была и чем занималась на свободе.

— Ты знаешь кто я?

— Все знают. А то, Что ты плетешь, будто невиновна, тебе тем более очков не добавляет.

— А если я действительно невиновна?

Она рассмеялась и закатила глаза:

— Здесь все невиновны.

Потом указала на выход и спросила, не хочу ли я покурить. Я ответила, что не курю. Она предложила мне все равно подышать свежим воздухом, кивнула охранникам на дверь, и один из них отпер нам ее. Я стояла и смотрела, пока женщина раскуривала сигарету, делала глубокую затяжку. Она протянула мне пачку, встряхнув ее, так что одна сигарета высунулась наружу. Я взяла, и после этого мы курили в молчании.

— А ты за что здесь? — спросила я после паузы.

— За хранение наркотиков. Среди прочего. Но лучше не спрашивай, за что человек сел, — это ты и так узнаешь.

— О’кей, — сказала я и протянула руку. — Меня зовут Линда.

Она затянулась и ответила, что знает. А ее саму зовут Дарья.

В стороне от нас на прогулочный двор выпустили еще одну женщину. На ней был костюм для единоборств, седые волосы с серебристым отливом свободно падали на плечи. Двигалась она легко и упруго, беззвучно шагая босиком по газону, делая внезапные выпады деревянным шестом, который держала в руках, словно оборонялась от невидимых врагов в танце с изысканной хореографией — стремительно, но держа под контролем каждое движение.

— Это Королева, — сказала мне Дарья. — Адриана Хансен. Она делает, что хочет, в том числе и здесь.

— А она за что сидит? — спросила я. Дарья посмотрела на меня долгим взглядом.

— За грубое мошенничество и побуждение к совершению убийства. За это ее засадили, но она совершила много всего другого. Она правит целой империей наркоторговли и торговли оружием, лично знается с опасными людьми, имеющими большую власть. — Дарья покосилась на нее. — Если она захочет от кого-то отделаться, это для нее не проблема. У нее везде связи. Лучше с ней не ссориться, а надежнее всего не попадаться на пути.

Королева замерла на месте. Она посмотрела прямо на нас, словно слышала, о чем мы говорили. Я сделала вид, что мне нужно завязать шнурок, и долго с ним возилась.

Только когда Дарья начала посмеиваться надо мной и спрашивать, не нужна ли мне помощь, я распрямилась.

— А зачем она здесь, раз так опасна? — спросила я, когда Королева вернулась к тренировке и направилась в другую сторону от нас.

— А где ей еще быть? — ответила вопросом на вопрос Дарья. — Женских тюрем в Швеции не так много. И знаешь, что это означает? Те, кого осудили за всякую ерунду типа кражи или хранения небольшой дозы наркотиков, вынуждены отбывать наказание с настоящими преступницами. С такими, как она. И как ты, конечно.

Затушив окурок, она улыбнулась мне и вернулась в зал. Яосталась стоять, докуривая сигарету. Охранник велел мне поторопиться, но я наблюдала за Адрианой Хансен, пока она снова не обернулась и не посмотрела на меня. Тогда я отвела глаза, затушила окурок и спросила, могу ли вернуться в корпус «D».

С тех пор я старалась держаться подальше от Королевы Бископсберга. Долгими периодами она вообще не работает, а когда выходит, то занимается садово-парковыми работами — самыми привлекательными в учреждении, которые доступны только привилегированным. Говорят, у нее есть договоренность с некоторыми охранниками, что она помогает им кое в чем в обмен на привилегии. Рассказывают массу историй, как она отделалась от людей, с которыми по разным причинам не нашла общего языка. Как одну женщину насмерть сбила машина во время увольнительной, как другая добровольно сидела в изоляторе, чтобы не встречаться с Королевой, а некоторых переводили в другие учреждения, как ей удавалось добиться увольнения и перевода персонала. Злые языки утверждают, что ее связи распространяются даже на руководство тюрьмы, но я не уверена, что это правда.

Все, что я слышала об Адриане Хансен, — все эти разговоры о ее связях на воле, о том, что она опасна и всемогуща, наверняка соответствуют действительности. Но сейчас, когда я смотрю на нее, ничто не подсказывает, что стоит ее бояться. Я закрываю глаза и тут же отключаюсь.

Когда я впервые отправляюсь в туалет без поддержки, дело идет так медленно, что, кажется, я никогда там не окажусь. Я могла бы позвонить и вызвать медсестру, но мне не хочется этого делать. На обратном пути я падаю, споткнувшись о порог, — от боли, когда из легких резко выходит весь воздух, перед глазами танцуют серебристые блики.

Адриана подбегает и помогает мне дойти до кровати. Я ложусь, а она требует, чтобы в следующий раз я говорила, когда мне понадобится в ванную.

— Не будь такой чертовой дурой, — говорит она мне. — Помощь рядом, если ты не слишком горда, чтобы ее принять.

Позднее в тот день к нам заходит тюремный врач. Он сдвигает очки на кончик носа и с упреком цокает языком, услышав, что я упала. Давление стало получше, но, несмотря на переливание крови во время операции, показатели пока очень низкие, и мне следует принимать препараты железа. Он снимает скотч, чтобы осмотреть раны, и сухо констатирует, что наложение сделано не очень ровно.

— Однако все прекрасно затянулось, — добавляет он.

Я с ним согласна — все выглядит лучше, чем раньше. Скрепок нет, края кожи менее опухшие, но на боку по-прежнему виднеется широкая рваная царапина, швы сияют красным. Они всегда будут видны. Хуже всего обстоит дело с лицом, его не закроешь. На лбу кожа провалилась, образовав впадину. Вся я деформирована.

Когда доктор уходит, я провожу пальцами по легким отметинам, виднеющимся на левой руке. Так называемые раны, нанесенные при сопротивлении, — якобы возникшие тогда, когда Симон пытался защищаться от ножа, с которым я на него нападал. На мгновение мне вспоминаются первые слова Адрианы, когда она попала в лазарет, — про то, что можно быть и жертвой, и преступницей. Заслужила ли я, чтобы и на меня тоже напали? Может быть, некая космическая справедливость присудила меня до конца жизни носить на теле шрамы?

В последующие дни мы с Адрианой почти не разговариваем — я благодарна, что она решила оставить меня в покое. Все равно мне нечего сказать. Пару раз я видела, как она съеживалась на кровати и часами лежала неподвижно. После этого она ведет себя как ни в чем не бывало и ни словом не упоминает о произошедшем. Я не знаю, почему она находится в лазарете, и лишних вопросов не задаю.

Это стало моим способом выжить. Я задавила в себе все вопросы, требования знать, почему, но я больше не могу скрываться от них.

Ночи заполнены кошмарными снами. Мне снится Симон, и каждую ночь я пытаюсь изменить историю, но она всегда заканчивается одинаково. Мне не удается спасти его. Грубый удар ножом поперек шеи, жизнь гаснет в его глазах, и я тону в его крови. Когда просыпаюсь, рядом со мной сидит Адриана и говорит, что это был всего лишь плохой сон. Но это не так. Сон правдивый. Симона больше нет.

Она шепчет слова утешения и гладит меня по руке. Это помогает лучше, чем я могла себе представить.

Прикосновения в последние годы обычно представляли собой тычки, движения грубых рук охранников, когда они обыскивали меня или крепко брали за руку выше локтя, чтобы куда-то повести. Конечно, существовали возможности для интимных контактов и секса, я получала несколько предложений. Но не ощущала в себе ни потребности, ни желания. К тому моменту, как я попала сюда, эта часть меня уже была заперта на замок. И только теперь я понимаю, как мне не хватало нежного прикосновения к моей руке. Как согревают простые добрые слова. А когда Адриана вытирает мой потный лоб, это напоминает успокаивающие прикосновения мамы, когда я болела в детстве. Как мне не хватает мамы!

— К тебе мало кто приходил с визитом с тех пор, как ты попала сюда, — говорит однажды Адриана. — Ты сама так решила?

Я пожимаю плечами. Но мне кажется невежливым совсем ничего не ответить, так что я спрашиваю, кто ее навещает.

— Якоб иногда приезжает, — отвечает она. — Но с ним я предпочитаю встречаться дома, когда меня отпускают в увольнительную.

— Якоб — это твой муж?

На этот раз Адриана пожимает плечами.

— Можно и так сказать, если нравится, — отвечает она.

— А дети у вас есть?

— К сожалению, нет. Но ты уходишь от вопроса. Ты не хочешь посещений?

— Может быть, у меня нет никого, кто захотел бы приехать сюда.

— У каждого человек есть хоть кто-нибудь.

— Раньше и у меня тоже был.

— А теперь нет?

— Нет, — нехотя отвечаю я. — Теперь уже нет.

В полицейской камере и в изоляторе в первые месяцы пребывания в тюрьме я думала об Алексе Лагеберге каждую секунду. С каждым дыханием. О мужчине, в которого я страстно влюбилась, хотя и была замужем за Симоном. Одна, оторванная от всего и ото всех, я тосковала по Алексу так, что душа разрывалась на части.

В мечтах я уносилась туда, где мы с ним танцевали всю ночь, а потом на рассвете поехали домой на такси и занялись любовью. Вспоминала, как ходили на художественные выставки и бродили по Старом городу — все то лето, которое мы провели как туристы в собственном городе. Сидеть рука об руку на террасе какого-нибудь уличного ресторана теплым летним вечером, просыпаться утром, зная, что Алекс принадлежит мне. Знать, что он хочет меня — и никого более. Чувствовать себя желанной и любимой.

Снова и снова я предавалась воспоминаниям, чтобы сохранить надежду и найти утешение. Это была попытка ускользнуть от реальности, из той невыносимой ситуации, в которой я оказалась. Обычно она приносила мне лишь дополнительные мучения.

Сейчас, когда я думаю о прошлом, воспоминания об Алексе по-прежнему причиняют боль. Не как та бездонная скорбь, от которой все сжалось внутри, которая повергла меня в апатию на многие недели. Скорее, как ноющая боль где-то в глубине, где похоронена вся моя предыдущая жизнь.

Я слышу свой голос, рассказывающий Адриане о том, как друзья и сестра Микаэла отвернулись от меня, когда меня задержали, и никто не желал меня слушать. Даже моя лучшая подруга Тесс. Она была одним из немногих, кто выступил в мою защиту, утверждая, что невозможно представить, будто я перерезала кому-то горло, в особенности мужу. Мы с ней познакомились еще в музыкальной гимназии и много общались. Но после двух-трех писем в тюрьму, написанных из чувства долга, она перестала мне отвечать. Я узнала, что ей дали прекрасную роль в мюзикле и что она иногда записывает треки с группой Симона. Поддерживать контакты со мной стало конечно же невозможно. Если раньше у меня было много друзей, то теперь никто не желал со мной знаться. Но Алекс меня любит, это я точно знала. Вера в нашу любовь стала последней соломинкой, за которую я ухватилась.

Только попав в тюрьму, я написала ему. После девятимесячной разлуки мы наконец-то сможем встретиться. Наконец-то я смогу сама рассказать ему, что же произошло, и он поймет, что это правда, что меня осудили безвинно. Вместе мы позаботимся о том, чтобы реабилитировать меня. Я была более чем готова вернуться к обычной жизни после долгой и несправедливой вынужденной изоляции, а Алекс встретит меня у ворот и отвезет домой.

Вспоминаю об этом и чувствую, как меня заливает стыд. Рассказываю об этом, словно речь идет о молодой женщине, с которой я когда-то была знакома. Наивной и инфантильной — и конечно же ее надежды не сбылись, наоборот. У нее все пошло плохо. Но я думаю о ней с теплым чувством, хотя было бы легче, осознай она правду с самого начала.

— Не будь так сурова к самой себе, — говорит Адриана. — Какой от этого толк? Так что произошло, он ответил?

— Поначалу нет, — рассуждаю я. — Я изливала ему чувства, писала одно письмо за другим. Просила о прощении, но прошло немало времени, прежде чем получила ответ.

— И что он написал?

— Что приедет сюда.

Само собой, бюрократическая процедура растянулась на недели, прежде чем я получила согласие на посещение, и когда настал тот день, меня буквально мутило от ожидания.

Будучи дочкой знаменитости, я много встречалась со всякими успешными людьми на ужинах и вечеринках — политиками, актерами и музыкантами, шведскими и иностранными. Была замужем за знаменитым певцом, выступала в роли хозяйки дома, произносила речи. И никогда не нервничала, даже стоя на сцене вместе с мамой перед многотысячной публикой. Но в ожидании Алекса я вся перенервничала.

Минуты тянулись невыносимо долго. Помню, как я смотрела на часы в комнате свиданий. То садилась на стул, то вставала и начинала ходить кругами. Красный диван, ковер на полу, стол с двумя стульями, маленький туалет. Плакаты на стенах и лампа для уюта на окне. На стуле возле дивана — стопка бумажных простыней и пластиковая банка с презервативами.

— Алекс пожалел, что приехал, едва переступив порог, — говорю я Адриане.

— Он сам это сказал?

— Нет, но он пришел в шок, когда увидел меня. Когда увидел, как я выгляжу, какой стала. И в чем его обвинить, в тюремной одежде любая бы выглядела не очень, — я усмехаюсь. — Я оказалась не той женщиной, в которую он влюбился. А увидь он меня сейчас, даже не узнал бы. И я бы его поняла. Сама себя не узнаю.

Алекс был так великолепен в своих прекрасно сидящих джинсах и черной футболке под серым джемпером. Волосы у него отросли и завивались за ушами, на лице был загар, как будто он только что побывал за границей. Мы сидели за столом и разговаривали, а потом перешли на диван.

Плакала ли я до того, как он пришел? Думаю, что да. Плакала ли я у него на глазах? Не помню. Может быть, его испугали мои слезы, так что он выставил перед собой щит, не давая мне подойти близко.

О чем мы говорили? Он спрашивал из чувства долга о повседневной жизни в тюрьме? И что я отвечала? Что все дни выглядят одинаково и что работа на фабрике превращает меня в бездушного робота?

Видишь ли, я сортирую винты. Цель в том, чтобы научить меня сотрудничать.

Личный досмотр и обыск камер, когда они без предупреждения вторгались в наше личное пространство, вваливались с собаками, переворачивая вверх дном все и вся, ища наркотики и запрещенные предметы. Интересно ли было бы ему все это узнать? Стоило ли рассказать об обязательных анализах мочи на глазах у охранников? Что нижнее белье, которое сейчас на мне и которое я получила из стирки в понедельник, на прошлой неделе носила другая женщина?

В моей жизни в Бископсберге не было ничего, имеющего отношение к той реальности, в которой жил Алекс. Все это было для него так далеко. Наша совместная жизнь происходила в другом мире, на другой планете.

Его визит, ради которого я жила долгие месяцы, превратился в событие, которого мне хотелось бы избежать. Получился натянутый разговор между двумя людьми, насильно разлученными, ставшими друг для друга чужими.

— Лучше бы мы вообще больше не встречались.

— Так он не поверил в то, что ты невиновна? — спрашивает Адриана.

— Я ничего ему об этом не сказала, — отвечаю я. — Все равно это не имело никакого смысла. Перед тем, как уйти, он удостоверился, что я поняла: между нами все кончено. Как будто я не догадалась об этом, едва увидев его. Мог бы написать об этом в письме, мне не пришлось бы так унижаться. На самом деле у него не было никаких причин ехать сюда.

Я не планировала рассказывать все так откровенно. Вероятно, прямой вопрос Адрианы вывел меня из равновесия, заставив вспомнить то, о чем я много лет предпочитала не думать. Или же все дело в этих кошмарных снах. Наверное, такое происходит с людьми, пережившими момент, близкий к смерти.

Я вспомнила жизнь, которую вела, те решения, которые принимала, все, что имела и потеряла. Тех, кого любила и по кому тосковала. Тех, кого больше нет. Что из всего этого осталось?

Когда начнешь размышлять, остановиться уже невозможно. Если мысли добрались до тебя, они размножаются в страшных количествах. Они переполняют, разъедая изнутри, и вскоре от тебя остается лишь тонкая оболочка.

В первые годы я только и делала, что размышляла о том, как несправедливо жизнь обошлась со мной. Они украли у меня личность, сделали меня тем, кем я никогда не была. Теперь я Линда Андерссон, Солнечная девочка, перерезавшая горло собственному мужу. Монстр, раз за разом вонзавший нож в его тело, чтобы потом улечься спать тут же, в луже его крови.

Меня осудили, хотя во мне жило убеждение, что я невиновна. Я была уверена, что в ту ночь в комнате был кто-то еще. В темноте я ничего не могла разглядеть, но остро ощущала присутствие еще одного человека. А проснувшись, ничего не помнила — не понимала, почему вся в крови. У меня не было никакого объяснения, однако я знала. Каждая клеточка моего существа знала. Но со временем это знание стало моим врагом. Ясный голос убежденности уже не утешал, с годами он превратился в злобное существо, с которым никто не может долго сосуществовать. Я решила сдаться, чтобы избавиться от тьмы, грозившей поглотить мою душу. Решила стать такой, какой, как они говорили, я была.

Да, это сделала я. Я убила Симона.

Нет, я не осуждена невинно. Я убийца.

Мысли крутятся в голове. Я хочу отогнать их, но это не так просто. После нападения Анны изменился не только мой внешний вид, оно оставило более глубокие следы. Я пока не вижу, какие, но чувствую, что они есть.

Когда Адриана заснула в своей кровати, я вспомнила, как мы с Микаэлой болели гриппом. Мы лежали в маминой и папиной постели, и нам разрешили есть сколько угодно мороженого. Я скоро начала поправляться, а вот Микаэла по-прежнему была горячая, как раскаленная печь, и хотела только спать. Сколько бы я ни убеждала ее проснуться и поиграть со мной, это не удавалось. Она лежала, повернувшись ко мне спиной, свернувшись комочком, маленькая, с черными взлохмаченными волосами, разметанными по подушке.

Я скучаю по ней, хотя она и не хочет знать меня. Кровные узы ничего не значат, когда близкий человек закрывает дверь перед носом. Я оказалась больной частью своей семьи, злокачественной опухолью, которую следовало отрезать. Это не то чтобы правильно или неправильно — просто факт. А с папой я утратила связь давным-давно.

Только после визита Алекса я поняла, что означает мое пожизненное заключение. Те, кого я любила, осудили меня еще строже. Для них я уже умерла.

В понедельник в начале февраля в Стокгольмском суде первой инстанции начался процесс. Меня ввели в зал в наручниках, в сопровождении двух охранников. Бессонные ночи и время, проведенное в изоляции, оставили свой след. Я была бледная, с ввалившимися глазами, в бесформенной тюремной одежде. Типичный убийца.

Все места для слушателей были заняты. Интерес со стороны общественности и СМИ оказался огромен, я такого себе даже представить не могла. Никто не предупредил, что меня посадят за бронированное стекло, что все будут глазеть на меня, как на редкое животное в зоопарке.

Против воли мой взгляд невольно устремлялся туда — на журналистов и тех, кого интересовал лишь скандал вокруг дочери Кэти и ее убитого знаменитого мужа. Там сидели мои одноклассники, которых я не видела несколько лет, бывшие коллеги по работе. Позади всех сидела Микаэла. Как объяснил мне адвокат, будучи близкой родственницей, она не обязана давать показания. И она решила этого не делать. Не защищать меня. Это означало, что она могла присутствовать в зале во время всего процесса.

Здесь присутствовали многие друзья Симона, а на местах для истцов сидели его родители. На краткое мгновение я встретилась глазами с его мамой. Мы с ней хорошо относились друг к другу, частенько сидели у нее в кухне, пили кофе и болтали, даже когда Симон отсутствовал. Часто она спрашивала, когда же мы подарим ей внуков. Заглянув в ее убитое горем лицо, я поняла, кто я для нее теперь. Кто я для всех в этом зале.

В сопровождении охранников я прошла на свое место. Один из них расстегнул мои наручники, снял их и сел позади. Для обеспечения порядка и безопасности.

В ту минуту я подумала о маме — как бы она повела себя, окажись на моем месте. Во время интервью, съемок и выступлений она всегда оставалась звездой. Но и в магазине, и на площадке, когда мы были совсем маленькие, и когда встречала нас из школы. Где бы ни находилась, мама всегда была на сцене, готовая к тому, что на нее смотрят. Она двигалась с королевским достоинством, махала рукой и улыбалась, уделяя внимание всем, кто хотел с ней поговорить. Однако всегда оставалась самой собой. Это не поза, ничего наигранного. Всегда оставаться Кэти, любимицей всей Швеции, для нее было так же естественно, как дышать.

Будь на моем месте она, то поступила бы как обычно — устроила себе грандиозный эффектный выход, сияя, исполнила бы один из своих хитов и дала бы судье автограф.

Среди всей этой безнадежной ситуации мысль о маме заставила меня улыбнуться. Однако улыбка вскоре погасла.

* * *

Наручники натерли мне руки, образовалась рана, и я не могу сдержаться, все время ковыряю ее. Ощущаю резкую боль, когда отковыриваю кусок кожи, но продолжаю, отрываю еще один и еще. Мой адвокат, Лукас Франке, кладет руку мне на ладонь и делает успокаивающее выражение лица, пытаясь показать, что все будет хорошо.

Слово берет прокурор. Не вставая с места, она читает по бумажке, кратко резюмируя суть обвинения.

— Семнадцатого сентября обвиняемая, Линда Андерссон, находилась на своей даче на Фэрингсё вместе с несколькими лицами, включая своего мужа Симона Хюсса, — начинает она. — Утром восемнадцатого сентября полиция была вызвана на место происшествия, где мужчину нашли мертвым. В результате сильного удара острым ножом, перерезавшим сонную артерию, Симон Хюсс немедленно скончался от потери крови. Полиция обнаружила также на теле множество других ран, нанесенных тем же оружием. Линда Андерссон была задержана на том же месте, в восемь часов сорок две минуты, и помещена в изолятор двадцатого сентября. В своем выступлении я изложу, что стало известно в процессе следствия.

Представитель потерпевшей стороны требует возмещения родителям потерпевшего за огромные психические и человеческие страдания, затем судья просит меня ответить, как я отношусь к обвинениям.

Мой адвокат говорит, что я отрицаю совершение мною преступления.

Позднее один из следователей, Тони Будин, сидит, подавшись вперед, упершись ладонями в колени, и внимательно наблюдает за мной. Он не сводит с меня глаз, когда прокурор одним кликом переходит к следующему слайду в своей презентации. «Осмотр места происшествия: гостевой домик», — гласит заголовок, однако я оказываюсь не готова к тому зрелищу, которое заполняет большой экран.

— Здесь мы видим помещение, где обвиняемая была обнаружена вместе с потерпевшим восемнадцатого сентября, в воскресенье, примерно в восемь часов восемнадцать минут. Осмотр места происшествия произведен экспертами-криминалистами. Полный список улик приводится на странице сто девяносто шесть. Я не буду рассматривать все, остановлюсь на тех, что представляют наибольший интерес.

Достав лазерную указку, она направляет её на экран.

Вот почему я не увидела его, когда проснулась. Из постели я пошла прямиком в ванную, а Симон лежал на полу с другой стороны кровати. Прокурор бросает на меня суровый взгляд и говорит о значительных количествах крови, обнаруженных на полу и под телом. Фотографии подтверждают: она нисколько не преувеличивает. Половицы и коврик на полу пропитаны кровью. Затем она демонстрирует мое платье, сфотографированное, там, где его нашли в душе, — лежащее на полу, мокрое и окровавленное.

«Обнаружены следы крови, — указано под снимком, сделанным крупным планом. — Результаты анализов свидетельствуют о том, что это кровь Симона Хюсса (группа +4), если не принимать во внимание тот факт, что она могла происходить от близкого родственника».

Под ногтями у Симона обнаружились частицы кожи.

«Совпадение с ДНК Линды Андерссон подтверждается», — читаю я.

Прокурор говорит, что рядом с телом было обнаружено оружие убийства: острый нож. Раны на теле и одежде убитого соответствуют форме лезвия, поясняет она и далее зачитывает вслух заключение, где говорится, что раны у меня на левой руке с высокой вероятностью нанесены тем же ножом.

Взгляды слушателей прожигают меня, словно лучи лазера. Гул и шепот, царапанье стульев по полу, холодный свет от ламп под потолком. Шуршание ручки по бумаге в блокноте вырастает в невыносимый шум, я оборачиваюсь и вижу художника, сидящего в конце ряда. Какое счастье, что в зале суда, по крайней мере, не разрешается снимать.

* * *

Песня называлась «Когда заходит солнце» — я имела большой успех, исполняя ее вместе с мамой, впервые — в возрасте четырех лет. На записи видна пухлощекая серьезная девочка, знающая наизусть и текст, и движения. Она вертит бедрами, как мама, хотя и запаздывая на пару секунд. Знаменитый тележурналист кричит, перекрикивая аплодисменты и овации: «Солнце никогда не зайдет, пока поет Солнечная девочка!» Так родилось ласковое прозвище, сопровождавшее меня везде.

Мама полюбила его, публика тоже, а я очень гордилась. Но еще задолго до этого я караулила ее за кулисами, и мама шутила, что из роддома мы сразу поехали в летнее турне.

Каждое лето я проводила с ней в дороге немалую часть каникул. Но нет более прекрасных воспоминаний, чем те дни на даче в Фэрингсё, когда Кэти была просто мамой — моей и Микаэлы. Отдохнув немного, она качала нас на качелях, читала нам книжки, пекла булочки и чистила рыбу, которую мы вместе с папой ловили в озере. А эти вечера в саду, когда мама зажигала фонарики среди деревьев, когда мы придумывали истории о привидениях, отгадывали загадки или слушали рассказы мамы о ее детстве, когда она тоже была дочерью знаменитости. Наш дедушка — великий актер Эрик Андерссон, и мама часами могла рассказывать о том времени, которое провела за сценой в театре «Драматен». Иногда мы с Микаэлой разучивали собственные песенные номера, которые исполняли маме и папе, — они приходили в полный восторг, и мама ликовала, словно мы стояли на настоящей сцене.

Потом мы с мамой путешествовали по всей Швеции в большом роскошном артистическом автобусе. В дождливые дни я любила лежать на верхней полке и смотреть, как капли ударяют в окно под крышей прямо над моей головой. По стеклу стекали потоки.

Я следила за ними глазами, пока они не скрывались из вида, иногда пытаясь останавливать их пальцем. Голоса и смех на заднем плане убаюкивали меня, пока автобус несся по дороге к новой цели.

Игрушки и книги я возила с собой, а одежда лежала в ящике под двухэтажной кроватью. Почти весь автобус был занят мамиными сценическими костюмами: яркие платья, плюмажи, шляпы и невероятное количество туфель. Каждый новый город был похож на предыдущий, в киоске в центре я выбирала одно и то же мороженое, если у маминой ассистентки находилось время сводить меня туда. Оно называлось «Иглу» — две палочки замороженного льда, соединенные вместе, от чего у меня возникало ощущение, что мне досталось в два раза больше. Все равно оно слишком быстро кончалось, но, если особенно повезет, мне покупали еще.©дно.

Иногда после выступления мама чувствовала себя уставшей. Целый долгий день на высоких каблуках — и она, как обычно, выкладывалась без остатка. Нередко она забывала, что надо пить достаточно воды, от чего у нее начиналась головная боль. Я предлагала сделать ей массаж и спрашивала, станет ли ей от этого лучше. Она закрывала глаза и просила меня массировать от всей души. Я растирала ей плечи, шею, затылок, так что она почти засыпала. Мне нравилось, что я могу вернуть ей хоть часть той любви, которую она дарила мне.

Когда у нее выдавались свободные дни, мы играли в салон красоты и накладывали на волосы питательные маски. Тюрбаном накрутив на голову полотенце, валялись на кровати в отеле, ели шоколадные конфеты и делали вид, что мы герцогини у себя в замке.

Эти мгновения принадлежали мне, Кэти была только моей мамой, как и летом на даче. А потом снова становилась той Кэти, которая принадлежала всем. Она выступала в театрах и концертных залах, на роскошных вечеринках и в бесчисленных телепередачах. Ее пластинки продавались в огромных количествах, она стала обладательницей золотого и платинового дисков — они висели у нас дома на «стене почета», как мама ее называла. Она выходила на сцену в городских парках — во всей Швеции не нашлось бы ни одного, где бы она не выступила. Я выходила с ней, чтобы спеть нашу совместную песню, остальное время ждала за сценой с рюкзачком, в котором лежали мои игрушки. Играла одна в ожидании мамы. Когда я стала старше, то участвовала в нескольких ее номерах.

В те периоды Микаэла оставалась дома с папой. Поначалу она была слишком мала, чтобы поехать в турне, а позднее выяснилось, что просто не выносит повышенного внимания. И правда, иногда все проходило очень бурно. Публика хлопала и подпевала, после концерта многие подходили, чтобы поприветствовать Кэти, сфотографироваться с ней и ее дочкой. Я улыбалась на камеру, мне казалось, что такая жизнь — нескончаемое приключение. Меня снимали, я участвовала в документальных фильмах о маме, и с самого детства все знали обо мне все до мельчайших подробностей.

Поэтому распространить новость о том, что меня арестовали по подозрению в убийстве, было все равно что сбросить бомбу. Мое лицо мелькало повсеместно — в газетах, в телевизоре и интернете, в новостях и в колонках сплетен. Я попросила Лукаса Франке сохранить для меня газеты до тех времен, когда с меня снимут ограничения. Мне хотелось прочесть, что обо мне писали.

Странно было потом читать, как журналисты пытаются дать ответ на вопрос, кто же такая на самом деле Линда Андерссон. Как и почему любимая всеми дочка Кэти превратилась в убийцу.

«Солнечную девочку поглотила тьма», — каламбурил один из журналистов. Но во мне ничего не изменилось. Внутри я оставалась все той же Линдой Андерссон, какой и была всегда.

Помимо подробных описаний убийства, много писали о моем детстве с Кэти, о моей прекрасной учебе в школе и обширной социальной жизни. Мамин агент Хенри Петрини говорил, что он потрясен не меньше, чем все остальные. Родители одной из моих учениц по фортепиано обвиняли себя в том, что оставляли дочь наедине с женщиной, которая оказалась опаснейшим убийцей. СМИ брали интервью у моих бывших одноклассников и бойфрендов, и конечно же им удалось откопать парочку тех, кто утверждал, что я всегда была непредсказуема и с крутым нравом.

Отношения между мной и Симоном обсасывались до мельчайших подробностей: его известность, наше благосостояние и наша интимная жизнь — все рассматривалось под лупой. Я, дочь знаменитости, вела весьма незаметную жизнь, работая музыкальным педагогом, пока не вышла замуж за Симона Хюсса — певца, карьера которого пошла вверх. Мы были счастливы и успешны, прекрасная пара.

В одной из газет я увидела нас во время вечеринки, организованной фирмой звукозаписи. Он размалеван зеленым цветом, одет в рваную футболку и джинсы, на мне дурацкий парик с большой шляпой и короткое платье, глаза сильно подведены черным, из уголков рта сочится нарисованная кровь. Я улыбалась самой грозной улыбкой, на какую была способна, позируя рядом с ним, приставив к его горлу большой пластмассовый нож. Заголовок был набран большими буквами:

«УБИЙЦА И ЕЕ ЖЕРТВА».

Там же была фотография, сделанная в третьем классе, которую я терпеть не могу, — где у меня завиты волосы и на зубах пластина. Снимки из наших летних турне, с вечеринок в честь мамы и Симона. И даже фотографии, снятые в полицейском участке, когда меня задержали. Вероятно, чтобы показать всю низость моего падения — от представительницы «золотой молодежи» до больной женщины с безумием во взгляде.

Но более всего журналисты набросились на измену Симона. Вскоре после того, как я сама узнала об этом, СМИ начали строить догадки, но только когда меня арестовали, эта история подтвердилась. Смакование подробностей вызывало у меня тошноту. Лучше бы я пропустила репортажи, не видела всего этого, но я не смогла сдержаться и все прочла. Мне хотелось закричать в голос:

«Вы меня с кем-то перепутали! Это все не про нас!

Вы ничего не понимаете!»

Мне хотелось крикнуть это судье, приговорившему меня, и всем остальным, кто жадно поглощал подробности падения Солнечной девочки. Меня так бесконечно огорчило, что наша с Симоном совместная жизнь превратилась в историю о сексе, измене и ненависти — и о страшной смерти, на потеху широкой общественности.

После вынесения приговора дали слово родным Симона. Они испытывали облегчение, что убийца, то есть я, понесет наказание, но считали, что оно слишком мягкое. Хотя в Швеции нет смертной казни, это было бы куда более справедливо, поскольку я отняла у их любимого Симона все его будущее.

«Жизнь за жизнь» — под таким заголовком вышло эксклюзивное интервью Аниты Хюсс, мамы Симона. Несмотря ни на что, я испытывала некоторое облегчение от того, что моя мама к тому моменту уже умерла от болезни. Я тосковала по ней так, что сердце разрывалось, но была благодарна, что ей не пришлось пройти через все это.

Две ночи назад с Адрианой случился тяжелый приступ, и ее увезли в больницу. Я не была уверена, что она вернется, однако она вернулась.

— Опухоль мозга, — говорит она, хотя я ни о чем не спрашиваю. — Врачи строят прогнозы, обсуждают химиотерапию и облучение, но — посмотрим. Я не успею освободиться до того, как все закончится.

— Не говори так! — протестую я. — Разве они не могут ее просто вырезать?

Адриана разводит руками:

— Все, что можно, мне давно удалили. Опухоль была доброкачественная и довольно долго вела себя смирно, но теперь начала расти. Отсюда головные боли и приступы. Как-никак места там маловато, какой бы доброкачественной она ни была. Мне прописали кортизон, он заставит ее пойти на попятную. Если повезет, мне удастся избежать запредельных болей.

Встав посреди палаты, она машет руками, поворачивая корпус вправо-влево и сгибая колени. Я наблюдала ее в спортивном зале и в прогулочном дворике — она проводит такую тренировочную программу, за которой не поспела бы и двадцати летняя. Отжимания, подъемы туловища и приседания в быстром темпе, не говоря уже об ударах ногами высоко в воздухе и выпадах с деревянным шестом. Теперь она кажется немощной, дело идет совсем медленно.

Похоже, она заметила, что я наблюдаю, хотя и стоит ко мне спиной.

— Не хватает сил заниматься, когда голова взрывается от боли, — говорит она. — Ужасно раздражает.

— Тебе вообще можно тренироваться? Может быть, стоит полежать?

— Ты же знаешь, как говорят. То, что нас не убивает, делает нас сильнее, — она оборачивается и улыбается. — Хочешь, и тебя научу?

Я смеюсь в ответ. Вопрос кажется нелепым во всех отношениях.

— Никогда в жизни не тренировалась, — отвечаю я. — Мама обычно говорила, что координацию движений я унаследовала от папы. Она почти равна нулю.

— Но ты же выступала с Кэти в танцевальных номерах. Так что про нуль что-то не верится.

Я отмахиваюсь испрашиваю, давно ли Адриана тренируется.

— Меня научил Якоб, — отвечает она. — Мы много лет занимались этим вместе.

— На вид сложно.

— На самом деле все очень просто, если идти шаг за шагом, — говорит Адриана. — Тебе надо войти в форму.

Тело не восстановится, если ты будешь целыми днями валяться в кровати.

— Раньше я прогуливалась вдоль забора, — отвечаю я.

— И когда ты делала это в последний раз? Сто лет не видела, чтобы ты гуляла. Обычно сидишь одна и киснешь.

— Мне нравится быть одной. И я не кисну.

Адриана подходит и протягивает руку.

— Вставай, — говорит она.

Я смотрю на нее в полном изумлении, но ее нетерпеливое выражение лица показывает, что она говорит всерьез.

— Адриана, я не могу, — отвечаю я. — Мне и нельзя пока, даже если бы хотела. Меня же почти перерезали пополам.

Но она так и стоит, протянув мне руку.

— К тому же я не хочу, — добавляю я. — Никакого желания.

— Хватит сидеть, повесив нос, черт подери, — произносит она. — И долго ты собираешься жалеть себя? Пока тебя не выпустят?

Ее слова задевают меня за живое, хочется попросить ее заткнуться. Я заслужила возможность жалеть себя. Дорого заплатила за то, чтобы иметь полное право делать это сколько угодно. И я не хочу возвращаться. Возвращаться к чему? Впереди меня ждет жизнь убийцы, осужденного на пожизненное заключение, с изуродованным телом и отвратительным лицом, на которое никто не в состоянии смотреть иначе как с пугливым любопытством. Нет, я буду валяться здесь, сколько смогу.

Адриана садится на край моей постели. Она отказалась от мысли заставить меня тренироваться. Но только временно, я вижу это по ней.

— У тебя подавленный вид, — беспокоится она.

— Жизнь в учреждении проходит более гладко, если отключиться от всего лишнего, ты знаешь это не хуже меня, — говорю я. — Я начала слишком много думать. И если ты посоветуешь мне пойти и поговорить с психологом, сразу скажу — этого не будет.

Адриана молча разглядывает меня. Не знаю, как ей это удается, но она заставляет меня говорить, хотя больше ничего не спрашивает. Я объясняю, что меня достало, когда другие без конца копаются в моей жизни. Кроме того, по совету лечащего врача мамы, я попыталась обратиться к психологу, когда нам сообщили о ее диагнозе, но ничего хорошего из этого не вышло. Он спросил меня, как мне жилось с такой знаменитой мамой, и я наивно рассказала ему о своем детстве, о маминых турне, о жизни при свете прожекторов. О своих выступлениях на сцене, о вспышках фотокамер, повсюду следовавших за нами.

У психолога сложилось совершенно неверное представление о моих отношениях с мамой. Вместо того, чтобы сосредоточиться на том, как мне справиться с осознанием ее тяжелой болезни, он стал говорить мне, что детство плохо на меня повлияло. Что на самом деле все это не пошло мне на пользу. Я объяснила ему, что люблю маму больше всего на свете и обожала ту жизнь, которой мы с ней жили, но что бы я ни говорила, это не играло никакой роли. Он уже все для себя решил. Зависть и склонность искать проблемы там, где их нет, — худшие качества в людях.

— Каково тебе было все время находиться в центре внимания? — спрашивает Адриана. — Мне кажется, это тяжело.

— Мама превращала все это в приключение, — отвечаю я. — Она давала мне чувство защищенности, она так много для меня значила. Я отдала бы все на свете, лишь бы она была жива.

— Это я понимаю, — медленно произносит Адриана. — Расставаться с близкими — самое трудное, что есть в жизни.

Однако никто не способен понять меня до конца. Когда мама заболела, меня больше всего напугала мысль, что я останусь одна. Никто не понимал меня так, как она.

— Но ведь у тебя есть сестра, не так ли? А твой папа, он как-то присутствует в твоей картине мира? — спрашивает Адриана.

— Это долгая история, — отвечаю я.

— Я готова слушать.

Жил-был электрик по имени Пауль Юслин, который однажды спас мамино шоу, которое иначе пришлось бы отменить. Он решил проблему, запустил звук и освещение, а в награду получил знаменитую жену и двух дочерей.

Я рассказываю, как всю жизнь удивлялась этому. То, как мама и папа могли влюбиться друг в друга, всегда оставалось для меня загадкой. Если мама была как красочный павлин, то папа — как серый воробей.

Он был на пятнадцать лет старше, и его нисколько не интересовало то, что мама любила более всего на свете: быть в центре внимания, демонстрировать себя. Они были совершенно разные, и я не понимаю, как они могли продержаться вместе так долго.

Когда мне было четыре года, у меня появилась младшая сестра. Микаэлу я полюбила с первого взгляда. Она была такая маленькая, и у нее были густые темные волосы, как у пащ» г, я же была светловолосая, как мама. Я играла с ней, считая ее своей куклой. Мы были очень привязаны друг к другу и в детстве неразлучны. Но, когда родители развелись, мы с Микаэлой тоже стали отдаляться друг от друга.

Мне уже исполнилось восемь, а Микаэле вот-вот должно было исполниться четыре, когда папа, сидя за кухонным столом с поникшими плечами, рассказал нам: они с мамой разъедутся и будут жить в разных квартирах. На стене громко тикали часы, я никогда раньше не видела папу таким постаревшим и измученным. Он сказал, что ему очень жаль, — он не хотел, чтобы все так получилось. Но все это не стало для нас сюрпризом — учитывая, как они ссорились в последнее время.

Он сказал, что Микаэла будет жить с ним, а я могу выбирать, с кем остаться. Конечно, он очень хотел, чтобы я переехала вместе с ними. Как-никак маме приходилось много ездить, из-за работы она часто и подолгу отсутствовала дома.

«Но, если я уеду с ними, у нее совсем никого не останется», — подумала я. И, поскольку мы выступали вместе, мне показалось естественным, что и жить я останусь с ней. Когда я произнесла это вслух, папа расстроился. Ему было трудно принять, что я выбрала не его.

Наш дом в Дандерюде продали, папа переехал в таунхаус в Соллентуне, а мама купила квартиру в центре, потом перебралась в усадьбу на Готланде, потом обратно в коттедж в Стоксунде^[3], затем попыталась жить в Лондоне, чтобы через несколько месяцев снова вернуться в Стокгольм. Я переезжала вместе с ней, постоянно меняя школы, одноклассников и подруг.

Мы с Микаэлой встречались на каникулах, иногда в выходные. Каждую зиму я ездила с ней и папой в домик в горах, а лето она проводила со мной и мамой на даче в Фэрингсё. Когда мы с ней играли на природе, казалось, что все как обычно. Зимой мы возились в сугробах, пока совсем не замерзали руки, теплыми летними деньками валялись вместе на подстилке, глядя в голубой купол над нами. Темные волосы Микаэлы на фоне моих светлых, ее смуглая кожа на фоне моей бледной.

Я спрашивала, видит ли она облако, похожее на бегемота, и показывала на огромную белую гору далеко справа. Она спрашивала где, и я поворачивала ее голову в нужную сторону. Но Микаэла не соглашалась со мной. Никакой это не бегемот, это слон, у которого болит живот.

Так мы могли развлекаться часами. Она всегда могла меня рассмешить. Но потом она возвращалась к папе.

Когда я приезжала к ним, то чувствовала себя скорее гостьей, чем членом семьи. Их дом, их привычки, их жизнь. Не мои. Возможно, дело в том, что нам с папой трудно было понимать друг друга, в то время как они с Микаэлой прекрасно ладили. У нее случались вспышки ярости, но он не придавал этому особого значения. Я же была спокойной и рассудительной, но постоянно слышала от него, что я слишком покладистая, что у меня нет собственной воли. Трудно было понять, какой же я должна быть, чтобы угодить ему. Что бы я ни делала, все было не так — мы все чаще ссорились. Каждый раз, побывав у них, я испытывала разочарование, и так приятно было вернуться к маме. Я стала ездить туда все реже.

Микаэла же с годами все больше раздражалась на маму и на меня тоже, как мне казалось. Ее утомляла необходимость постоянно петь и танцевать, все время улыбаться на камеру. Она обвиняла Кэти в том, что та эгоистка и думает только о своей карьере, не умеет быть просто обычной мамой. Даже когда она заболела и нуждалась в нашей поддержке, сестра не захотела быть рядом с ней.

— Мы с Микаэлой вели совершенно разный образ жизни, и это уводило нас все дальше друг от друга, — продолжаю я. — Хотя мы были сестрами, это ощущалось все меньше. Ни папа, ни мама не спрашивали, как на нас сказался их развод. Вероятно, им казалось, что это необязательно.

— Сейчас ты не общаешься с папой?

— У него деменция, он живет в доме престарелых, за ним нужен специальный уход, — отвечаю я. — В последние разы, когда я навещала его, он меня не узнавал. Это было ужасно.

— А какие у тебя отношения с Микаэлой?

— Несколько лет мы почти не виделись, но, когда мы стали старше, отношения улучшились. Пока мы не начинали говорить о родителях, никаких проблем не возникало.

— Похоже, ты скучаешь по ней.

— Однажды мы были заодно против всего мира, — говорю я. — В то утро меня нашла Тесс, моя лучшая подруга. Но в полицию позвонила Микаэла.

У нее не возникло никаких сомнений, кто же убил Симона. С самого начала она приняла за данность, что это сделала я, и поэтому отказалась давать показания.

Страх растекается из динамиков, накрывая зал, как тяжелое покрывало. Я ничего не могу ему противопоставить, мне некуда спрятаться. Буря эмоций резко контрастирует с сухим и монотонным голосом прокурора, излагающим последовательность событий той ночи. Надрыв в голосе Микаэлы, крики и плач переносят нас всех на дачу. Мы были там с сестрой, когда Тесс только привела ее в гостевой домик.

Микаэла: Вы должны приехать. Срочно. Моя сестра… Боже мой… Боже мой.

Оператор «службы SOS»: Что случилось с вашей сестрой?

Микаэла: Она умерла. Он тоже.

Оператор: Кто? Кто умер?

Микаэла: Моя старшая сестра, Линда Андерссон. И ее муж, Симон Хюсс. Их кто-то убил.

Потом мы слышим рассказ Микаэлы о том, что никто в то утро не знал, где я. В постели меня не было, меня никто не видел. Тесс отправилась искать и зашла в гостевой домик, там она и нашла Симона, лежащего на полу, и меня в постели. Микаэла заглянула туда. Она не сомневалась, что мы оба мертвы.

Оператор спрашивает Микаэлу, может ли она зайти в комнату и проверить, есть ли у меня или Симона пульс. Мы слышим панику в ее голосе, когда она отказывается это делать.

— Там столько крови, — рыдает она. — Везде, на полу и на стенах. Они буквально плавают в крови.

Женщине не удается ееуспокоить, всхлипывания сменяются криком, когда Алекс и Тесс говорят ей, что я проснулась и вылезла из постели. Поначалу она радуется, что я жива, но потом замолкает. Она рассказывает, как я оглядываю свои окровавленные руки, захожу в ванную как ни в чем не бывало.

— Линда, — выдавливает из себя Микаэла. — А что, если…

На заднем фоне слышен голос Тесс. Микаэла говорит, что они должны уйти. Спрятаться. Я закрываю глаза, чтобы отрешиться от происходящего, но от этого становится еще хуже. Звук усиливается, теперь нет ничего, кроме голоса Микаэлы, который эхом отдается у меня в голове. Ее слова — что она меня боится — вызывают у меня глубокую беспробудную тоску, какой я никогда ранее не испытывала. Как она может думать, что я в состоянии сделать что-то плохое своей сестренке?

Разговор длится невыносимо долго. В тишине, возникшей после того, как он обрывается, я чувствую себя совершенно опустошенной.

* * *

Адриана садится рядом, гладит меня по руке.

— И с тех пор ты с ней не разговаривала?

— Нет, с тех пор, как… вечером накануне того дня, — говорю я, пытаясь проглотить слезы, которые все равно рвутся наружу. — Если бы она хоть раз захотела меня увидеть!

— Думаешь, это что-то бы изменило?

— Скорее всего, нет.

— Вот, возьми.

Я беру у нее из рук носовой платок и замечаю, что щеки у меня мокрые. Выждав какое-то время, Адриана предлагает мне написать Микаэле. Говорит, что иногда стоит проглотить гордость и первой протянуть руку.

— А ты когда в последний раз проглатывала гордость? — спрашиваю я. — О Королеве Бископсберга у меня сложилось представление, что она вряд ли первая протянет руку тому, кто ее презирает.

Адриана от всей души смеется хриплым смехом, и мы больше не говорим о Микаэле. Но на следующий день она опять наседает на меня. Что я потеряю, если просто напишу письмо?

И в конце концов я пишу, убеждая себя, что делаю это ряди Адрианы, чтобы она от меня отстала. Но ожидание ответа невыносимо. Вероятно, если меня в очередной раз отвергнут, я потеряю гораздо больше, чем могу себе представить.

Почту выдают с понедельника по пятницу, между окончанием рабочего дня и ужином. Всякое отклонение от привычного распорядка нарушает равновесие — особенно если оно ограничивает то крошечное пространство свободы действия, которое у нас есть. Сокращение прогулки, отмена вечерних мероприятий и даже то, что столовая открывается на несколько минут позже, чем обычно, могут вызвать конфликты между самими заключенными или между нами и персоналом.

Но если охранники ленятся раздавать почту или забывают это делать, атмосфера становится совсем взрывоопасной, а если тебе при этом пытаются подсунуть оправдания, ссылаясь на нехватку персонала, это только подливает масла в огонь. За несколько недель до того, как на меня напали, Ирис накричала на Тину и плюнула в нее. Ее посадили надвое суток в штрафную камеру. Не знаю, стоило ли оно того.

Таким же образом неожиданные позитивные известия вызывают противоположный эффект. Однажды в первый год моего пребывания здесь Дарья рыдала от радости, когда ей выдали новую пару обуви без долгих уговоров, а банальный десерт в столовой в обычный серый вторник может всем сильно поднять настроение. Поначалу мне это казалось странным, но вскоре я и сама стала такой. По понятным причинам почта еще важнее. Лишь немногим удается пронести в тюрьму мобильный телефон, а уж тем более сохранить его, несмотря на обыски. Письма с воли — единственная ниточка, связывающая нас с миром.

Сама я до сих пор ни от кого не ждала писем, получала разве что анонимки от незнакомцев, полные ненависти или сексуальных фантазий. По-прежнему случается, что мне пишут больные люди, восхищаясь тем, что, как они думают, я совершила. В остальном же лишь скучные письма от адвоката, занимающегося моими финансовыми делами и квартирой возле площади Карлаплан, которую мне завещала мама. Микаэла не возражала — вероятно, потому, что ей досталась половина дачи в Фэрингсё. И еще потому, что в последние месяцы жизни я буквально неотрывно находилась при маме. Взяла на работе отпуск за свой счет, чтобы ухаживать за ней, в то время как Симон остался жить дома. Ему это не нравилось, он говорил, что я нужна и ему тоже, что вызывало у меня возмущение. Чего он может требовать от меня, когда мама так больна? Тяжело было разрываться между ними.

БАС — болезнь безжалостная, я знала, что ничто не может остановить неумолимый путь к финалу. Ужасно было знать, что все функции в организме мамы постепенно откажут и в конце концов она не сможет даже дышать. Ей я точно нужна больше, чем Симону.

Все началось с того, что она стала жаловаться на слабость в левой руке. Роняла предметы, ей трудно было удержать равновесие. Врач сказал, что к этому моменту от шестидесяти до восьмидесяти процентов нервных клеток уже были поражены. По мере того, как тело предавало ее, она погружалась в глубокую депрессию. Моя мама, всегда такая харизматичная и сильная, привыкшая держать ситуацию под контролем.

Ей пришлось передвигаться в инвалидной коляске с электроприводом, а со временем носить поддерживающий воротник, потому что мышцы шеи слишком ослабли, чтобы держать голову. Под конец болезнь добралась идо связок. Прекрасный голос Кэти сменился хриплым карканьем, которое даже я временами не могла понять.

Задолго до того, как болезнь взяла над ней верх, мама полностью ушла со сцены. Забаррикадировалась в большой квартире, отменив запланированные концерты, отказываясь давать интервью. Заявила, что не хочет унижения. Пусть ее запомнят такой, какой она была. Пусть она для всех останется прежней Кэти.

Как обычно, в СМИ строили догадки о причинах ее отсутствия. Рак, деменция или психическая болезнь? Журналисты оборвали мне телефон, пришлось в одиночку успокаивать ее друзей и коллег. По мере того как распространялись слухи, звонили даже ее старые друзья и музыканты, выступавшие с ней сто лет назад. Единственное, что они узнавали от меня — что Кэти простудилась и у нее проблемы со связками. Вскоре она вернется.

Запах болезни, тела, которое борется из последних сил. Запах тоски и бессилия, удушливое чувство того, что время утекает сквозь пальцы. Мама просила меня помочь ей умереть. Дать избыточную дозу снотворного, чтобы она заснула навсегда. Приложить к ее лицу подушку и держать, чтобы избавить ее от страданий. Это было чудовищно. Я отвечала ей, что никогда не смогу сделать подобное, чтобы она не говорила мне такого, и мы вместе рыдали. Кэти, всегда пышущая жизнью, превратилась в жалкое существо, мечтающее умереть, — об этом никто не должен был узнать. Даже Микаэла.

Чтобы как-то отвлечь маму, я выкатывала ее в гостиную и играла ей на фортепиано. Она закрывала глаза, когда я исполняла свои любимые классические произведения, иногда это помогало ей заснуть. Но если что-то и возвращало маму к жизни, хотя бы ненадолго, — так это фильмы о ней самой. Ее выступления, которые передавали по телевизору, концерты, интервью и документальные фильмы о ее жизни, видео из нашего с Микаэлой детства. Обычно она выбирала самые яркие моменты своей карьеры — ее победное выступление на конкурсе Евровидения мы пересматривали раз за разом.

Иногда я шутила, говоря, что ее самая горячая поклонница — это я, ее собственная дочь. Я пела ей «Солнце и луну», где говорилось о том, как благодарна луна солнцу за то, что оно дарит ей свой свет, так что они оба могут сиять на небе. Мама была для меня самой яркой звездой в нашей галактике. И вот однажды ее не стало.

После похорон я размышляла, что делать: продать квартиру или оставить себе. Для меня она была слишком велика, но расстаться с ней рука не поднялась, потому что в этих стенах жила память о маме. Я начала перебирать вещи, сложила в большую коробку фильмы, которые хотела сохранить, рассортировала письма от фанатов, тысячи вырезок газетных статей, но все равно не могла со всем этим справиться. Обложки пластинок, фотографии, сценические костюмы. Все воспоминания. Само собой, выбросить все это я не могла, но не знала, что с этим делать. До того, как меня задержали, я успела отнести в подвал только часть ее хозяйства.

Что делать с остатками жизни, которая закончилась? Ответа я до сих пор не знаю, да и не могу ничего предпринять, находясь здесь. Проще оставить квартиру стоять, как она есть.

Через неделю после того, как я отправила письмо Микаэле, охранник приносит мне на подносе вместе с ужином белый конверт. Нельзя сказать, что она полна энтузиазма, но настроена позитивно и допускает мысль, что приедет навестить меня — это превзошло все ожидания. Узнав об этом, Адриана на радостях обнимает меня и спрашивает, что я чувствую. Я отвечаю, что пока не решаюсь ничего чувствовать, — мне еще не дали согласия на посещение.

Большую часть жизни в тюрьме составляет ожидание. Вначале я не могла себе представить, что когда-нибудь привыкну к такому стиснутому существованию. Я всей душой ненавидела моменты, когда нас запирали в камерах, когда по утрам их отпирали, все построения и распорядки, все эти решения, которые все время принимает за тебя кто-то другой. Но мне пришлось с этим смириться, потому что выбора не оставалось. А потом уже и не знаешь другой жизни.

Желаешь, чтобы у тебя в камере было радио? Напиши заявление.

Хочешь позвонить родственнику? Подай заявку, чтобы получить разрешение.

Хочешь, чтобы тебя навестили? Тут, конечно, потребуется обширный процесс, дабы убедиться, что данные лица действительно хотят тебя навестить: им домой вышлют бланки для заполнения, затем проводится дополнительная проверка, чтобы выяснить, стоит ли допускать к тебе этих людей. Бюрократическая мельница мелет так медленно, что порой возникают сомнения — а работает ли она вообще? А если ты спросишь двух охранников, как обстоят дела с твоей заявкой, то гарантированно получишь два разных ответа.

На этот раз все происходит на удивление быстро. Но, давая согласие на визит Микаэлы, мне, разумеется, напомнили, что его в любой момент могут отменить, если я не буду соблюдать требования. Мы все время живем под этой угрозой.

Пока я жду того дня, когда ко мне приедет сестра, Адриану переводят обратно в корпус. Я знаю, что скоро переведут и меня, но удовольствия эта мысль не доставляет.

Снаружи до меня доносится сигнал, означающий, что ворота открываются для входа или выхода, я смотрю в окно на них и накрученную на верхушке стены колючую проволоку. Единственное, что сейчас придает моей жизни смысл, — это ожидание встречи с Мика-элой, а иначе я с таким же успехом могла бы истечь кровью на полу подвала.

— Ненавижу это место, — говорю я. — И одновременно — мне уже плевать.

— У этого состояния есть название, — произносит Адриана.

— И какое же?

— Депривация.

— Спасибо за информацию, — отвечаю я. — Она мне очень помогла.

— Ни одна тюрьма на сто процентов не защищена от побега, — произносит она с чуть заметной улыбкой.

— Ты предлагаешь мне сбежать? — смеюсь я и представляю себе, как плету из простыней веревку, чтобы спуститься из окна. — Как это можно провернуть? Мы окружены высокой стеной, несколькими заборами, между нами и свободой миллион запертых дверей. Не говоря уже об этих мерзких собаках.

Адриана снова улыбается и желает мне удачи с сестрой. Приходят охранники и уводят ее, я остаюсь одна в лазарете.

Когда мне приносят обед, я спрашиваю охранницу, правда ли то, что говорят об Адриане, но и она, и другие, кого я спрашиваю, отвечают уклончиво. Мне отвечают, что всяким сплетням верить не стоит. Но говорится это таким тоном, что сразу понимаешь — этим как раз стоит. И что я даже не могу себе представить, кто такая Адриана Хансен.

В день прихода Микаэлы я не могу проглотить за завтраком ни кусочка. Отставляю в сторону поднос и слежу взглядом за движением стрелок настенных часов. Жду.

Лазарет находится в дальнем крыле корпуса «А», в комнаты для посещений можно попасть через тоннель, соединяющий здания. Мне по-прежнему трудно опираться на ногу, мне дают пару костылей. Раны зажили неплохо, однако я легко могу представить, как они снова разойдутся, если я упаду, как шрам раскроется, словно застежка-молния. Охранник спрашивает, нужна ли мне помощь, я благодарю его и отвечаю, что справлюсь. Он отпирает комнату номер четыре и выносит наружу костыли, чтобы обеспечить порядок и безопасность. Это потенциальное орудие, при помощи которого я могу нанести урон.

До того, как случилось непоправимое, мы с Микаэлой встречались после похорон мамы только один раз. Когда мы с ней были вдвоем, все шло прекрасно, мы весело разговаривали, что-то придумывали вместе. Но если присутствовал кто-то из родителей, дело всегда кончалось ссорой. Стоило нам заговорить о них, как опять начинались терки. А пока болела мама, мы долгое время не общались даже по телефону. Микаэла считала, что маму надо перевести в дом престарелых, где круглосуточно дежурит персонал, чтобы мне не пришлось ухаживать за ней. Меня она не понимала, не могла привыкнуть к мысли, что я хочу быть рядом с мамой до конца. А я не понимала, как Микаэле вообще такое может прийти в голову — чтобы мама оказалась среди чужих людей, когда у нее есть я. Я просто пыталась вернуть ей хоть немного из того, что она подарила мне. Микаэла испытывала по этому поводу совсем другие чувства. Я так до конца и не поняла почему. Она всегда избегала маму. Предпочитала называть ее по имени. Когда мы ссорились, она всегда говорила о ней «Кэти», словно боялась показать, что в глубине души тоже любила маму.

После похорон она несколько раз звонила мне, но у меня не было сил с ней видеться. И только в августе мы встретились в баре «Седьмое небо» на двадцать шестом этаже в творческом квартале Сёдермальм.

Здесь играла приятная музыка, звенели приборы, голоса других посетителей сливались в мерное журчание. Снаружи повисло над горизонтом солнце, и вскоре силуэты Стокгольма окутал розовый туман. Мосты, башни церкви, «Глубен» и островки вокруг фарватера. С двадцать шестого этажа все это казалось таким миниатюрным, а когда стемнело, огни машин тянулись вдоль улиц, как жемчужные нити. Мне почему-то вспомнилось, как папа однажды украсил коттедж многометровой рождественской гирляндой, — наш дом был освещен ярче всех на улице. Воспоминание из тех времен, когда мы жили в Дандерюде. Мне было лет пять-шесть, мы еще жили одной семьей. Все были по-прежнему счастливы вместе — до того, как между мамой и папой пробежала кошка.

Мы с Микаэлой предались воспоминаниям, говорили о том, что происходило с нами тогда. Я рассказала, что теперь, когда мне не нужно ухаживать за мамой, я пытаюсь как-то наладить свою жизнь по новому, что это дается нелегко, но с каждым днем получается все лучше. Сказала, что мечтаю снова вернуться к работе учительницы музыки, но иногда подумываю, не заняться ли мне чем-нибудь другим. Микаэла рассказала, что ее карьера дизайнера интерьеров идет в гору и что ей очень нравится ее работа. Я спросила про личную жизнь, но она ответила, что ей хорошо одной и она не занята поисками принца, что и заставило меня раскрыть ей свою тайну. А именно, что в моей жизни появился мужчина.

Микаэла очень удивилась — оказывается, в сплетнях о том, что мы с Симоном живем врозь, есть доля истины. И конечно же она спросила, почему я ей ничего не рассказала. Ко всей этой истории она отнеслась скептически и спросила, когда же я успела с кем-то познакомиться, но через некоторое время заявила, что рада за меня. Мне показалось, что она сказала это не от души, поскольку тут же напомнила, что я замужем. И посоветовала мне сосредоточиться на отношениях с Симоном, а не кидаться в новые.

— Разве плохо, что я чувствую себя счастливой? — спросила я.

— Поступай, как знаешь, сестричка, — сказала она. — Если тебе хорошо, то и я рада.

— О’кей, ты считаешь, что я неправа, — произнесла я и почувствовала, как настроение у меня упало.

Микаэла толкнула меня в бок локтем, изобразила грустную собаку и тихонько загавкала мне на ухо, как делала, когда мы были маленькими. Я рассмеялась и загавкала в ответ, и все снова стало хорошо.

Именно тогда мне пришла в голову идея устроить праздник. Я хотела отметить новую жизнь, встретить осень. Что может быть лучше, чем устроить вечеринку на даче в Фэрингсё — скажем, в выходные в середине сентября?

Микаэла покачала головой и отпила глоток вина.

— Ты в точности как Кэти, — сказала она.

— Что ты хочешь сказать?

— Она всегда находила повод для праздника, даже когда время было совсем не подходящее.

— Наверное, потому что в такой момент особенно хочется праздника, — ответила я. Она засмеялась и сказала, что именно это и имела в виду.

Это был один из лучших вечеров, которые мы провели вместе.

Дверь открывается, Микаэла входит в комнату. Я встаю, мы смотрим друг на друга. Когда охранник выходит и запирает дверь снаружи, мы остаемся вдвоем с сестрой. Ни одна из нас не знает, что сказать.

Нетвердым голосом я начинаю петь одну из маминых песен, которую мы обе слышали бесчисленное количество раз, — «Друзья», в которой говорится о двух людях, встречающихся после многолетней разлуки. Поначалу Микаэла смотрит на меня с удивлением, словно опасаясь, что я совсем лишилась рассудка, но потом улыбается. И, осторожно коснувшись рукой моей бритой головы и изуродованного лица, она начинает рыдать.

Мы стоим, крепко-крепко обнявшись, и Микаэла шепчет мне слова, которые всегда говорила мама:

— Скажи это в песне.

— Приходя в гости, она всегда раскидывала руки и пела, — говорю я.

Взглянув на меня, Микаэла вытирает слезы.

— Шоу без конца по имени Кэти как неоновая вывеска над всей нашей жизнью.

Она снова гладит меня по щеке, и мы садимся на диван.

— Ты чуть не умерла, — произносит она. — По крайней мере, так мне рассказали. Все было настолько плохо?

— Да, — отвечаю я. — Но я жива.

Моя сестра красивее, чем когда-либо. Кожа у нее смуглее моей и, побывав на солнце, становится золотисто-коричневой с переливами. Волосы блестящие, ухоженные ногти с маникюром. Теперь она не такая стройная, как в молодые годы — пухленькая и мягкая, и ей это к лицу. Раньше я никогда не стыдилась своей внешности, но теперь стала. Микаэла не произносит ни слова по поводу того, как я изменилась — мы обе все знаем. Она оглядывает комнату, ее взгляд останавливается на стопке бумажных простыней и презервативах, но выражение лица остается непроницаемым.

— Спасибо, что ты пришла, — говорю я и беру ее за руку.

— Спасибо, что ты мне написала, — произносит она. — После стольких лет я думала, что ты не захочешь меня видеть.

— Ты моя сестра, — отвечаю я.

— Да, — говорит Микаэла. — А ты моя.

Микаэла и я. Не раз мы отдалялись, но всегда снова находили путь друг к другу.

— Есть так много всякого, о чем мы никогда не говорили, — признаюсь я. — Почему?

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Микаэла, бросая на меня неуверенный взгляд.

— Маму, например, — отвечаю я. — Я много думала о нашем детстве. Что мы жили совершенно по-разному.

Микаэла берет графин, стоящий на столике у дивана, наливает воды в пластиковый стаканчик. Отпив глоток, снова смотрит на меня.

— Мне хотелось бы, чтобы мы снова стали такими, как когда-то, — продолжаю я. — Когда мы были заодно против всего мира. Как все было до того, как рухнуло.

— Теперь мы уже не можем это изменить, — говорит она. — Не так ли? Поэтому я так обрадовалась тому, что ты хочешь встретиться со мной после того, как столько лет не желала обо мне знать.

— Что ты хочешь сказать? — удивляюсь я. — Ты уже второй раз это повторяешь.

— Я же писала тебе, — Микаэла морщит лоб. — Но все письма вернулись невскрытые.

Никаких писем от нее я не получала. Впрочем, это не первый случай, когда охранники допустили небрежность или просто забыли раздать почту. Таких историй я много слышала от других, кто пострадал подобным образом. Так легко можно наказать заключенного за плохое поведение или просто подгадить тому, кого они не любят.

Если бы я умерла, мы с сестрой никогда бы это не выяснили. Голос почти изменяет мне, когда я говорю, что никогда не желала прерывать с ней общения — никогда в жизни. И я должна была бы догадаться, что она испытывает те же чувства.

Больше мы не говорим о маме, а о папе Микаэла рассказывает только то, что у него случаются иногда хорошие дни, но довольно редко. После этого мы говорим о всяких пустяках.

Перед тем как уйти, Микаэла обещает, что придет снова. После ее ухода я сижу одна в комнате для посещений, совершенно измотанная от необходимости пробираться на ощупь среди предательских мелей и скал, скрывающихся под спокойной гладью. Воздух отяжелел от невысказанных и не получивших ответа вопросов, которые носит в себе моя сестра. Мы обе избегали упоминать, почему наша встреча происходит в самом суровом женском исправительном учреждении страны, боясь мучительного разговора о Симоне — о том, виновата ли я в смерти мужа. Обо всем, что произошло в ту ночь, и о том, что я делала после его смерти — из-за чего и производила впечатление виновной.

Я отчетливо вижу их перед собой. Красные полосы, танцующие в воде, словно туман.

Я терла ткань платья под ледяной струей в раковине в гостевом домике, выжимала и снова терла, прополаскивала, но кровь все не кончалась. Она проступала вновь и вновь, и в конце концов у меня стали отниматься руки.

Запах крови заполнил собой все, я склонилась над унитазом, и меня вырвало. Бросив платье в душ, я прополоскала рот водой с зубной пастой. Сняла с себя нижнее белье и продолжала оттирать руки от засохших пятен, терла ладони, пальцы и локти, и в этот момент снаружи раздался чужой голос.

— Выходи! Руки над головой!

Сердце отчаянно забилось, в голове зашумело, словно рядом находился оглушительный водопад. Я не успела все отмыть. Не успела отстирать платье, а на руках у меня еще оставались следы крови. Я принялась искать нижнее белье, когда голос снова крикнул:

— Выходи медленно, руки над головой!

Я накинула халат, висевший на крючке, и вышла из ванной. Потом открыла входную дверь, подняла руки над головой и медленно отправилась навстречу ослепительному солнцу.

* * *

— Вы часто отвечаете, что не знаете или не помните, — говорит прокурор, когда на второй день процесса настает моя очередь отвечать на вопросы. — Тогда почему вы так стремились смыть с себя кровь, отстирать платье?

Все сидящие в зале видели фото моего окровавленного платья, которое нашли скомканным в душе. Я отвечаю, что делала это, не думая. Иначе платье было бы испорчено.

— А вы не подумали, как это может быть воспринято? — прокурор смотрит на меня с недоверием и чуть заметно улыбается. — Если что-то произошло и хочется это скрыть, то первым делом надо поступить именно так. Вы этого не понимали? Или игнорировали?

— Я не пыталась ничего скрыть, — отвечаю я. — Я просто хотела отмыть пятна.

— Но на допросе от четвертого октября, на странице четыреста восемьдесят семь, вы говорите следующее: «Я стирала платье, потому что меня охватила паника. Я была не в себе».

После слов прокурора повисает пауза, потому что я не могу заставить себя отвечать. В голове звенящая пустота, не получается выдавить из себя ни слова. Один из многочисленных допросов — помню выражение лица инспектора, но ни слова из того, что говорил он и отвечала я. Гудит проектор, или это лампы дневного света? Кто-то из слушателей шуршит курткой, другой кашляет, женщина что-то шепчет на ухо соседу. Лукас Франке наклоняется ко мне и бормочет, чтобы я ответила.

Прокурор продолжает:

— Но сегодня вы утверждаете, что хотели постирать платье, потому что оно запачкалось. Так что же из этого правда? Вы хотели спасти платье или же в панике кинулись уничтожать улики?

Я не отвечаю.

— В том, что касается крови, — вам не кажется странным, что вы не проснулись? — прокурор склоняет голову набок. — Вы утверждаете, что кто-то вошел в комнату и перерезал горло вашему мужу, забрызгав кровью ваше платье и вас целиком, но вы продолжали спать?

— Я выпила.

Не в таких количествах, чтобы потерять сознание, мы видели результаты анализов крови.

Прокурор делает театральную паузу.

— Должно быть какое-то объяснение тому, что вас обнаружили в гостевом домике рядом с убитым мужем.

— У меня нет никакого объяснения, — отвечаю я.

— Между тем его кровь нашли на вашем платье, на ваших руках, на пальцах. На ноже только ваши отпечатки, никаких других.

Вопреки совету, который дал Лукас Франке, я выдаю свою фрустрацию, повышая голос.

— Это не я.

— Там не было никого, кроме вас, Линда, — произносит прокурор нежным елейным голосом, от которого у меня мурашки бегут по коже. — Однако вы утверждаете, что невиновны. Как вы это объясните?

— Не знаю, — тихо отвечаю я.

— Линда Андерссон не знает, — констатирует прокурор нейтральным тоном. В зале раздается нарастающий гул голосов.

* * *

Версия прокурора, почему я отстирывала платье и отмывала себя, звучала чудовищно. Она произнесла это как констатацию факта, словно это была очевидная попытка скрыть, что нож держала в руках я.

Мое объяснение — что на Симона напали сзади, от чего его кровь пролилась на меня, спящую в кровати, звучало, по всей видимости, более невероятно, чем то, что я убийца. Но они не знали, кто я. Они не желали слушать, что я на такое не способна.

Так все и продолжалось, пока заслушивалось одно свидетельское показание за другим. Знакомые и друзья истолковывали и анализировали, выворачивая наизнанку мои слова, чтобы показать — я совсем не такая, какой хочу казаться. Теперь они вспоминали события и разговоры совсем иначе, чем помнила я, меня выставляли хладнокровной и жестокой. Это было все равно что смотреть в калейдоскоп, где одни и те же фрагменты создают новые узоры по мере того, как его вращают. Отдельные осколки были правдивы, но общая картина получалась совершенно извращенная. И я не могла их остановить. Не могла спросить, чего они добиваются, зачем придумывают все это. Почему лгут. Может быть, из зависти ко всему, что у меня было — чтобы я не думала, будто что-то из себя представляю. Или же они хотели выжать максимум из тех минут, когда к ним было приковано всеобщее внимание, и дать ответ на загадку Линды Андерссон.

Знай я тогда, что мои слова только усугубляют ситуацию, не пыталась бы ничего объяснить.

Меня снова охватывает парализующее чувство, когда я вспоминаю все это — все мои попытки удержаться наплаву неизбежно приводили к тому, что я уходила на дно. Никто мне не верил, это было очевидно. Ни публика, ни обвинение, ни даже мой собственный адвокат. И уж точно мне не поверили родители Симона.

Сперва я потеряла мужа, потом просидела более пяти месяцев в одиночестве в следственном изоляторе, перед тем как предстать перед судом — прошло целых девять месяцев, прежде чем меня осудили.

Мне казалось, я знаю, какова процедура, если кто-то совершил тяжкое преступление. Но, когда полицейские задержали меня и объяснили, что будет происходить дальше, возникло ощущение, что я слышу, как кто-то говорит слишком быстро на языке, которым я не вполне владею. Мне разъяснили мои права, но я продолжала сидеть под замком, хотя и не понимала почему. Я проснулась в море крови и ничего не помнила из того, что, как они утверждали, произошло.

Во время первого допроса мне сообщили, что меня подозревают в убийстве. Варианты с непредумышленным убийством или халатностью, явившейся причиной смерти, даже не рассматривались.

Убийство.

Инспектор криминальной полиции Тони Будин сказал, что мне предоставят защитника, если только у меня нет особых пожеланий — может быть, собственный адвокат? Пожеланий у меня не было.

Я вынуждена была уточнить, кто именно убит. Они переглянулись с таким видом, что я почувствовала себя полной дурой, но мне важно было узнать. Я не могла поверить, что Симон умер, что он никогда больше не посмотрит на меня, не улыбнется мне, не засмеется. Что его больше нет. Это просто не могло быть правдой — все происходящее казалось дурной шуткой или злонамеренным заговором. То, что они на полном серьезе употребляли мое имя в одном предложении со словами «подозревается в убийстве», просто не укладывалось в голове. Это был кошмарный сон, и я все никак не могла проснуться.

И все эти вопросы, сыпавшиеся на меня. Я делала все, что могла, пытаясь отвечать на них, однако полицейские не успокаивались — а того, что они услышали, уже оказалось достаточно, чтобы продолжать держать меня взаперти. Сколько бы раз я ни повторяла, что это ошибка, что я невиновна, это уже не имело значения. Не играли никакой роли мои заверения о том, что я не смогла бы убить человека, это противно моей природе. Чем больше я старалась убедить их, тем меньше они верили. В их глазах я уже была осуждена.

Первые дни в камере прошли как в дымке. Туман в голове, грязно-желтый кафель на стенах и мой пропитанный потом халат.

Помню, как меня везли в наручниках в белом минивэне Службы исполнения наказаний, как я смотрела наружу сквозь тонированные стекла, пока ехала в суд первой инстанции на Кунгсхольмене, где должно было проходить заседание о выборе меры пресечения. Я думала, что после него меня отпустят домой. Какая же я была идиотка!

Лукас Франке, знаменитый адвокат, с которым связалась Микаэла, настаивал на том, чтобы меня отпустили, однако суд пошел по линии обвинения. Меня посадили в камеру с полными ограничениями, по обоснованному подозрению в убийстве Симона Хюсса. То, что Лукас обжаловал это решение, никак не повлияло на результат.

Никогда в жизни я не применяла насилия и никому не угрожала, не показывала признаков сумеречного сознания. Однако суд настоял на том, чтобы меня обследовали в соответствии с параграфом седьмым на предмет того, вменяема я или нет. Я плакала, кричала и сопротивлялась, когда меня повели в подземелье и по подземному коридору из зала суда в изолятор, находящийся в соседнем здании. Меня тащили глубоко под землей по длинному белому тоннелю, где каждый шаг отдавался эхом. Если бы в ту минуту меня спросили, сумасшедшая ли я, я ответила бы, что уже почти.

Задним числом Лукас сказал мне, что я должна была отказаться отвечать на вопросы в его отсутствие. Я ломала голову, что такого сказала во время допросов. Как мне хотелось, чтобы я могла проявить себя как рациональная сознательная гражданка, какой всегда была — но, вероятно, уже тогда она перестала существовать.

Мое детство проходило в привилегированном положении, которое многим даже и не снилось. Я была белой женщиной, дочерью богатой и знаменитой мамы. Была хорошей ученицей, получала отличные оценки, меня ждало прекрасное будущее. Никто из тех, с кем я общалась, не знал на собственном опыте, что происходит, если в жизни что-то пошло не так. Я понятия не имела, что это такое — оказаться на обочине общества.

Как и большинство людей, живущих размеренной упорядоченной жизнью, я искренне верила, что общество функционирует как должно. По крайней мере, по большей части. Само собой, иногда допускаются небольшие ошибки, но в целом все идет как надо. Ведомства и органы власти следуют законам и правилам, многочисленные меры поддержки облегчают жизни людей. Шестеренки вращаются мягко и плавно, все делают свою работу и выполняют ее основательно: полицейские, прокуроры и адвокаты. Никто не обходит законы, не халтурит. Каждый человек, вне зависимости от этнического или социального происхождения, имеет право на честное и справедливое судебное разбирательство.

Рано или поздно истина будет установлена. Настолько я была слепа.

Правоохранительная система — не машина, в ней нет никаких шестеренок, которые вращались бы сами по себе. Ведомства и учреждения состоят из людей, а люди неидеальны. Мы совершаем ошибки, допускаем небрежность, у нас нет сил, а иногда нам наплевать, у нас не хватает времени, мы мыслим стереотипами, мы верим и надеемся без всяких на то оснований, и все решения, которые мы принимаем, имеют последствия для других. Иногда чудовищные последствия. И правоохранительная система не является исключением, как бы нам этого ни хотелось.

Для того, кто совершил ошибку, жизнь продолжается как прежде. Для того, на кого свалились ее последствия, вся жизнь превращается в черепки.

Когда преступник мужчина, ужаснее всего то, что человек убит, но когда убийца женщина, самое ужасное, скорее, то, что она убила. Интерес к женщинам, совершившим убийство, неописуем. Когда внешне самые обычные из них внезапно совершают необъяснимые насильственные преступления, все ищут разгадку. На этот раз всеобщее любопытство вызвала я, меня описывали как психически неуравновешенную из-за количества нанесенных ударов, меня считали хладнокровным монстром. Впрочем, прошло немало времени, прежде чем СМИ раскопали, кого же взяли под стражу за убийство в Фэрингсё и кто жертва.

Поначалу меня именовали «тридцатидвухлетней женщиной». Я перестала быть Линдой Андерссон. И не дочь Кэти, и не Солнечная девочка — я была просто «тридцатидвухлетней женщиной». Вся моя жизнь, все мои мысли и чувства, все, о чем я когда-либо мечтала или переживала, все сводилось к моему возрасту. Симон назывался «тридцатичетырехлетний мужчина» или «потерпевший». Мы стали анонимны. Обезличены.

В изоляторе мне присвоили номер «8512». Цифры были крупно написаны на двери, справа вверху и внизу. Номер «8512», с полными ограничениями.

— Но скоро СМИ разнюхают, кто она такая, и тогда нам оборвут телефон, — услышала я однажды голос за дверью туалета, и только тогда до меня дошло. Теперь в главной роли этого шоу я. Хочу я того или нет, свет прожекторов будет направлен на меня. Если мама была любимицей всей Швеции, то моя судьба — стать той, кого все ненавидят.

Но в тот момент я не могла осознать размаха происходящего. Из-за ограничений я не имела доступа ни к телевизору, ни к газетам, не могла позвонить Микаэле или Алексу. Мне не разрешалось писать письма и уж тем более принимать посетителей. Я не могла даже находиться в коридоре одновременно с другими арестованными — меня водили в туалет только тогда, когда в коридоре никого не было.

И так продолжалось сто шестьдесят четыре дня. Ровно столько я просидела в изоляторе до начала процесса. Наступила осень, дни становились все короче и темнее, а воздух холоднее. И однажды я увидела в прогулочном дворике, что с неба падает снег. Большую часть зимы он покрывал бетон, но потом растаял, и дни снова стали удлиняться. С середины сентября до конца февраля я следила за сменой времен года из прогулочного дворика на крыше. Двадцать три недели и три дня. Более пяти месяцев я была заперта на семи квадратных метрах, без всякого контакта с другими людьми, помимо охранников и адвоката.

Я ела одна. Засыпала одна. Просыпалась одна. Не менее двадцати трех часов в сутки я проводила взаперти в своей камере. Я — человек, который терпеть не мог одиночества, всегда искавший компанию. Никогда бы добровольно не выбрала одиночество. Я оплакивала Симона, и сожаления по поводу злых слов, сказанных между нами, разрывали мне сердце. Я тосковала по маме, думала о папе и мечтала увидеться с сестрой.

Убивала время, понарошку играя классические произведения на крышке стола, слыша их внутри себя. Но на меня смотрели так, словно я спятила. Вероятно, так оно отчасти и было.

Швеция — единственная страна в мире, где нет ограничений в том, сколько времени ты можешь провести в изоляторе без суда и даже без рассмотрения дела. До того, как меня задержали, я читала о том, как шведские изоляторы критиковала организация «Amnesty International», и что там происходит в среднем одна попытка самоубийства в неделю. Тогда я не понимала, что это означает на практике. Мне казалось невероятным, что такое может происходить в Швеции.

Теперь я знаю, что делает с людьми длительная изоляция. Когда тебя запирают на минимальной площади, намекая, что выпустят только тогда, когда ты расскажешь «правду», это ломает тебя настолько, что ты остаешься сломленным на всю жизнь. Отсутствие человеческого контакта и тепла что-то необратимо меняет в тебе.

Поначалу, когда я слышала, как другие плачут, кричат и колотятся в двери в соседних камерах, мне это казалось неприятным и трагичным. Когда я впервые сама начала так делать и не могла остановиться, меня охватил страх. Но больше всего меня пугали моменты, когда я не могла отличить реальность от того, что видела перед собой.

Сотни крошечных звезд зажигались в камере вокруг меня. Они мерцали, сияли, двигались — повсюду, под потолком и у самого пола. Они были так прекрасны, что я начинала плакать, когда они являлись мне. По стенам медленно бродили тени — они растворялись и исчезали, когда я пыталась прикоснуться к ним.

Мой внутренний мир все больше разрушался, мне становилось все труднее отвечать во время допросов о том, что же произошло в ночь на восемнадцатое сентября. Почему я пошла в гостевой домик, и что случилось потом. Как бы старательно я ни излагала последовательность событий, следователи оставались при своем мнении: я выдумываю, лгу или же вообще утратила ориентир.

Тони Будин просил меня повторить то, что я сказала, и дать им более конкретные сведения. Могу ли я рассказать, что видела в комнате. Если там был кто-то другой, я наверняка смогла бы дать им какие-то зацепки — рост, телосложение или возраст. Он спрашивал, помню ли я, сколько было времени.

На все эти вопросы я не могла дать ответов.

Так что мы снова проговаривали все сначала, раз за разом, а потом еще. Он всегда заканчивал тем, что для меня было бы лучше просто сознаться.

Но я отказывалась. Не могла заставить себя сказать это. Я знала, что не убивала Симона. Это сделал кто-то другой.

Синяки и отеки вокруг ран постепенно рассасываются. Я чувствую себя сильнее, пытаюсь повторить пару упражнений, которые Адриана делала на моих глазах каждый день. Когда она этим занималась, можно было подумать, что все очень легко, но на практике оказалось куда труднее, чем я ожидала. Чувствую себя такой неуклюжей. Разочарованная своим несовершенством, я возвращаюсь в постель и лежу там, пока не решаю попробовать еще раз.

Однажды в пятницу, в конце ноября, после месяца отдыха в лазарете, мне пора возвращаться в свою камеру в корпусе «D». Приходит охранник, чтобы сопровождать меня — он не может скрыть отвращения.

— Черт, все еще хуже, чем мне говорили, — бормочет он, увидев меня, корчит гримасу и демонстративно делает шаг назад.

Не говоря ни слова, я выхожу мимо него в коридор. Жужжат замки, двери лазарета распахиваются, мы выходим на газон и идем к воротам в стене. Проходим мимо фабрики, где как раз перерыв. И охранники, и заключенные пялятся на меня из клетки для курения. Ирис кричит мне, что они заждались меня, хотя я выгляжу как жуткий монстр. Другая женщина кричит, что меня никому не жаль, что я это заслужила. Я игнорирую их и продолжаю идти.

Но вместо того, чтобы свернуть в сторону корпуса «D», охранник говорит мне, что мы пойдем в «С». Когда я спрашиваю, почему, он отвечает, что просто выполняет приказ. Мы доходим до места, он отпирает дверь и показывает жестом, чтобы я зашла вперед него. Внутри корпус «С» выглядит в точности как «D», только в зеркальном отражении. Мы проходим мимо будки охранника и комнаты дневного пребывания, заходим в коридор и останавливаемся у одной из камер.

— Ну вот, — говорит он и отпирает дверь. — Мы пришли.

— Но я живу не здесь, — отвечаю я.

— Теперь ты живешь здесь. Отдыхай, пока выходные. В понедельник снова на работу.

Он оставляет меня и идет обратно к будке, издевательски насвистывая «Когда заходит солнце». Я смотрю ему в спину и надеюсь, что он чувствует, как я его ненавижу, но вслух не произношу ни слона.

Существует несколько разновидностей тюремщиков, и довольно скоро становится понятно, к какому типу они относятся. Чаще всего попадаются такие, которые считают, что их главная задача — обеспечить безопасность. Они здесь не для того, чтобы нянчиться с нами, заключенными, и резко отличаются от тех, кто пришел в систему исполнения наказаний, чтобы заниматъся реабилитацией. Чтобы изменить мир к лучшему. Эти ставят своей задачей хорошо на нас повлиять, чтобы мы, отбыв срок, стали лучше. Этого достигают не строгостью, а пониманием и беседами, за счет одиннадцати пунктов программы или четырех этапов, в рамках различных проектов.

Любой из нас, просидевший здесь какое-то время, мог бы рассказать им, что все их терапевтические устремления обречены. Условия жизни в учреждении таковы, что заключенные неуклонно меняются в худшую сторону, это совершенно неизбежно. Мы вынуждены зачерстветь, научиться ставить свои интересы выше интересов других. Либо ты манипулируешь сам, либо манипулируют тобой.

Замкнутая среда влияет и на охранников, хотят они того или нет. Поэтому многие Идеалисты уходят отсюда и ищут работу в другом месте. Или же они доходят до точки, сдаются и признают, что безопасность все же прежде всего. Тина — яркий тому пример. Каким бы симпатичным ни казался охранник, все равно всегда следует помнить, что есть «мы», а есть «они». И «они» против «нас».

Ну и конечно же есть такие, которым невозможно угодить. Которые переходят все границы, предлагают преимущества в обмен на сексуальные услуги. Они наслаждаются своей властью и не упускают случая показать, кто тут решает. Но если держаться спокойно, делать то, что говорят, не подлизываться и не ссориться, то есть шанс выжить.

Я вхожу в камеру, которая выглядит точно так же, как моя прежняя — с той разницей, что отсюда видно озеро. За зарешеченным окном склон спускается к сияющей на солнце воде, а по другую сторону простирается еловый лес, отражающийся в глади озера. Даже высокий забор не может испортить этой красоты.

На кровати лежит черный мусорный мешок, рядом сложены простыни, одеяло и подушка. Заглянув в мешок, я вижу, что там все мое имущество из предыдущей камеры.

— Добро пожаловать в корпус «С», — произносит голос у меня за спиной. Обернувшись, я вижу в дверях Адриану. Она улыбается своей загадочной улыбкой, когда я спрашиваю, как ей удалось добиться перевода меня в другой корпус, и утверждает, что просто ласково попросила. Но я не очень-то в это верю. Подозреваю, что Адриана использовала свои связи в руководстве тюрьмы.

— Лучше, чем раньше? — спрашивает она, указывая в окно.

— Гораздо лучше, — говорю я. — Спасибо.

Пока я застилаю постель, спрашиваю, слышала ли она про ползучее растение, которое срубили позади корпуса «D».

— Да, — отвечает она. — И что ты устроила по этому поводу маленькое восстание.

Ползучее растение под моим окном разрослось еще в первый год.Поначалу это был тоненький стебелек, цеплявшийся за бетон, но к тому моменту, как его срубили, он добрался до верхушки стены высотой в несколько метров. Мне нравилось смотреть на него, думать о том, что все живое инстинктивно стремится к свободе.

Однажды вечером, когда мы вернулись с ужина, снаружи раздалось завывание. За окном комнаты дневного пребывания стоял мужчина, пытавшийся перепилить ствол бензопилой, а второй отрывал от стены побеги. Я начала лупить по стеклу ладонью и кричать им, спрашивая, что они такое делают. Само собой, они меня не слышали, но, когда остальные собрались вокруг меня и начали стучать по стеклам, рабочие остановились и уставились на нас. И тут все пошло вразнос. Некоторые женщины кричали мужчинам, делая отчетливые сексуальные намеки. Одна задрала футболку и прижала груди к стеклу, другая запрыгнула на стул и начал трясти бедрами. Кто-то толкнул Ирис, и началась настоящая драка. Вскоре завыла сирена, и прибежали три охранника.

Кристоффер — охранник, который много месяцев спустя отвел меня на склад, где на меня напала Анна, заорал, чтобы мы прекратили, но его голос потонул в общем шуме, и тут на помощь прибежали еще несколько охранников. До запирания дверей оставалось более двух часов, но нас всех вывели по одной и раз-вели по камерам. Прежде чем закрыть мою дверь и повернуть в ней ключ, Тина спросила, зачем все это было нужно — из-за какого-то дурацкого растения.

Возможно, она была права, но оно зеленело и расцветало по весне, окрашивалось в ярко-красный цвет осенью. Вместо меня оно смотрело на поля и лес, привнося красоту в серый однообразный мир. Оно напоминало о винограде на веранде моей дачи. Но прежде всего — я восприняла его вырубку как символическое действие. Малейшее проявление радости жизни и стремления к свободе тут же следует задавить и убить. Весь вечер я смотрела на каменную стену, суровую и грозную, возвышающуюся за окном. Под ней валялись остатки горделивого растения.

— Понятия не имею, почему остальные так завелись, — говорю я Адриане. — Я только хотела узнать, почему его так необходимо убрать.

— И какой же ты получила ответ? — спрашивает она. — Из соображений безопасности конечно же?

Я киваю. Спрашиваю, как она себя чувствует, и она отвечает, что гораздо лучше. Благодаря новым таблеткам боли не такие интенсивные.

— Я рада, что ты здесь, — произносит Адриана. — От тебя у меня улучшается настроение.

Позднее вечером я сижу за письменным столом, глядя, как солнце садится за верхушками деревьев по другую сторону озера. Никогда бы не подумала, что из всех женщин в этом учреждении я подружусь именно с Адрианой. Если бы я встретилась с ней или просто услышала, что о ней говорят, меня бы это шокировало. Правильная Линда Андерссон предпочла бы никогда не приближаться к таким людям. Людям, совершившим тяжкие преступления. Но теперь Солнечная девочка сама превратилась в монстра, так что такая компания как раз по ней. Не знаю, что это говорит обо мне сейчас, но это многое говорит о том, какой я была раньше.

Вернувшись из лазарета, я сразу замечаю, что атмосфера переменилась. Охранники все время пристально наблюдают за мной, а другие женщины все выходные держатся на расстоянии. В коридоре, в комнате дневного пребывания, в столовой. И это явно связано не только со шрамами и бритой головой. Как и Адриана, они наверняка слышали, что это я вела себя агрессивно и что Анна напала на меня из самообороны, и теперь делали все, чтобы не попадаться мне на пути. Меня это мало волнует, и все спокойно, пока не настает время прогулки. Прогулочный двор общий с корпусом «С», нас выходит туда человек восемьдесят. Тут и там стоят скамейки, некоторые из них с крышей, в одной стороне повешена волейбольная сетка, в другой стоят футбольные ворота, а вдоль забора ведет протоптанная тропинка.

Я сижу на скамейке, а передо мной чуть наискосок стоят три женщины. Они смеются и шутливо толкают друг друга, пока одна из них не падает спиной назад, прямо на меня.

— Спокойно, — говорю я и поднимаюсь.

Лицо женщины сразу же меняется, когда она видит, что это я. Вытянув вперед руки, она несколько раз просит прощения, однако продолжает стоять слишком близко и делает вид, что не пялится на меня, но ей это плохо удается. Я начинаю злиться и отталкиваю ее. Хотя я не прилагаю никакой силы, женщина теряет равновесие и падает на землю. Само собой, она сделала это нарочно — я только вздыхаю из-за ее попыток разыграть из себя жертву. Слышны быстрые шаги, секунду спустя Тина хватает меня и прижимает к забору.

— Я ничего не сделала, — говорю я.

— А я-то надеялась, что ты чему-то научилась после того, что произошло в подвале, — произносит она.

Тина вместе с другой охранницей собираются вывести меня с прогулочного двора, когда Адриана отзывает ее в сторонку. Тина выслушивает то, что та ей говорит, и дает мне инструкции держаться в другом конце двора, пока не наступит время идти в корпус. Она предупреждает: еще один инцидент, даже повышение голоса, и меня ждет штрафной изолятор. Я киваю и делаю примиряющий жест.

Все знают, что такое штрафной изолятор — даже те, кто там никогда не сидел. Формально это называется «отделение обсервации». В тоннелях под зданиями есть парочка камер, где есть только обтянутый клеенкой матрас на полу и узенькая оконная щель под потолком, ничего больше. Там действуют те же правила, что и в следственном изоляторе: ты заперт двадцать три часа в сутки, имеешь право только на час прогулки в одиночестве в день. Туда попадают те, кто сопротивлялся, проявлял агрессию или же подвергался угрозе со стороны других заключенных и нуждается в защите. Изолятор, как и все остальное, существует ради нашей и общей безопасности. Но достаточно возразить или поставить под сомнение приказ, и билет туда тебе обеспечен. Охранники грозят изолятором, чтобы добиться послушания.

Я снова сажусь, прислонившись к забору, и размышляю над тем, насколько я изменилась. От жизни в Бископсберге меняются все. Та Линда Андерссон, которая попала сюда пять лет назад, в такой ситуации наверняка отступила бы и ушла. Сама попросила бы прощения, сделала бы все, чтобы избежать конфликта. Здесь неизбежно черствеешь, вынужден постоять за себя и говорить людям такие вещи, которые никогда не сказал бы на воле. Это я узнала почти сразу.

Но с тех пор, как я очнулась вся в шрамах, все изменилось. Что-то произошло внутри меня, и я уже сама не понимаю, какой стала. За все эти годы мое «я» сточилось. От той Линды, которой я была когда-то, осталась лишь тонкая скорлупа. Стоит мне подумать, что останется еще через несколько лет, через десятилетие или больше, и мне хочется перестать думать вообще.

Возможно, изолятор — это выход. Сидеть взаперти, в полном одиночестве, где не надо взаимодействовать с другими заключенными. Под замком в пустом ящике, куда не проникает дневной свет — может быть, это и есть путь к свободе, когда в настоящей свободе мне отказано?

Я разминаю плечи, а когда поворачиваю голову, то вижу низкорослую тоненькую женщину, которая рассматривает меня из-под прямой челки. Это Дарья, она снова вернулась. Мы не виделись с тех пор, как я была новенькой в тюрьме. Она неуверенно приветствует меня.

— Привет, Линда. Ты изменилась.

— Ты так считаешь? — спрашиваю я, демонстративно поворачивая к ней левую половину лица.

— Я слышала, что на тебя напали, — говорит она. — И что ты теперь общаешься с Королевой. Ты и правда изменилась.

— А ты, видимо, нет, раз снова здесь, — пытаюсь я пошутить.

Дарья краснеет, и я вижу, что мои слова задели ее.

— А ты до сих пор считаешь, что лучше нас, других? — говорит она.

Я не отвечаю.

— Адриана слышала твои слезливые истории? — продолжает Дарья.

— Какие такие истории? — спрашиваю я, и в эту секунду на меня накатывает усталость.

— Помню, как убедительно ты рассказывала, что твоя сестра не желает с тобой знаться. Мне даже стало тебя жаль. Ты по-прежнему утверждаешь, что невиновна?

Дарья умолкает, заметив приближающуюся Адриану. Переводит взгляд с меня на нее и обратно, потом поворачивается и уходит.

— У тебя с ней проблемы? — спрашивает Адриана.

— Оставь ее, — отвечаю я.

Адриана смотрит вслед Дарье долгим взглядом.

— Нет, правда, — говорю я. — Она ничего не значит. Она никто.

Однако слова Дарьи меня глубоко задели. В первые месяцы мы с ней много времени проводили вместе на прогулочном дворе, хотя иногда она раздражалась на меня. Говорила, что я понятия не имею, что такое трудное детство, что я родилась в состоятельной семье, жила среди роскоши и получала все, на что только укажу пальцем. Сама она в детстве скиталась между приемными семьями. Когда ей хотелось остаться в семье, сделать это не разрешали, а если ей там не нравилось, все равно заставляли остаться. По ее словам, в Бископсберге полно женщин с похожими судьбами. Тех, кому пришлось плыть против течения, без поддержки школы или общества, и они продолжают бороться, и никто из них не ноет так, как я. Тем не менее, она готова была общаться со мной, и стала единственным человеком, которому я доверилась. Потом ее перевели в другое учреждение. Возможно, мы и не были подругами, но у нас было нечто общее. А теперь она вернулась и утверждает, что я вся насквозь фальшивая.

И в следственном изоляторе все было именно так. Перед тем, как меня отправили отбывать наказание, я услышала, что некоторые сотрудники сочли мое поведение странным. Что я совершенно равнодушно отнеслась к психиатрической экспертизе и к следственному эксперименту, когда полицейские отвезли меня на дачу, чтобы провести по месту преступления. Они говорили, что я часто улыбалась, но за той улыбой скрывалось полное хладнокровие и отсутствие эмоций.

Признаю, я не прилагала усилия к тому, что запомнить тех, кто приносил мне еду, тех, кто запирал камеру или отпирал ее, чтобы сопроводить меня в туалет, в прогулочный двор или на допрос. Лица сменялись, а я надеялась, что не останусь там надолго. Просто отказывалась в это верить. Если бы я уступила, поддалась скорби по Симону, по маме, страху одиночества, то погрузилась бы во тьму, из которой потом бы не выбралась. Поэтому я вела себя вежливо, а дни и недели проходили, сменяя друг друга. То, что я держалась и даже иногда выдавливала из себя улыбку, сама я воспринимала как нечто позитивное, что потом зачтется мне в плюс.

А получилось наоборот:

Если бы существовало руководство, как надлежит вести себя, чтобы считаться нормальной, когда вся твоя жизнь разорвана в клочья, я прочла бы его с большим интересом. Но истина проста: каждый видит то, что хочет видеть.

Мое поведение во время процесса тоже стало предметом анализа: журналисты ловили каждое изменение тембра голоса во время выступления.

Отмечали, если я говорила возмущенно или равнодушно. Один журналист написал, будто я вела себя С пренебрежением, когда зачитывали результаты вскрытия Симона, не отреагировав даже тогда, когда суду представлялись самые ужасающие подробности. У меня хватило наглости преспокойно закрыть глаза и сделать вид, что я сплю во время прослушивания звонка моей сестры в «службу SOS».

Я же нашла единственный способ все это вынести. Если я с трудом поддерживала себя в состоянии бодрствования, то не потому, что мне было скучно. Я была истощена до предела. Никто не предупредил меня, что возможна подобная реакция. Просидев долгие месяцы в изоляции, я вдруг оказалась в центре всеобщего внимания. После полной пассивности вынуждена была сосредотачиваться в течение многих часов. А подробное описание чудовищного насилия было настолько невыносимым, что мое сознание просто отказывалось все это воспринимать. Я не хотела слышать, как Симону перерезали сонную артерию, как из него вытекла вся кровь, — и знать, что во всем этом обвиняют меня.

После ужина я иду к Адриане, чтобы взять у нее книгу, о которой она рассказывала. Протянув мне ее, она говорит, что забыла спросить, как прошел визит Микаэлы. Я отвечаю, что нормально, но меня не покидало ощущение, что ей не хотелось здесь находиться. Как и Алекс, она, наверное, жалела, что приехала.

— Близкие редко навещают нас ради самих себя, — говорит Адриана. — Им это мало что дает. Мы одеты по-другому и ведем себя не так, как они привыкли. У них отбирают личные вещи и запирают на замок, хотя и на время. Многих это пугает. Ничего удивительного.

— Тогда зачем приезжать? — спрашиваю я. — Когда каждая гема как минное поле, даже разговоры о детстве. Это так тяжело.

В отношениях вообще нет ничего легкого, — отвечаем Адриана. — Будь это так, мир был бы другим. Иди, встань сюда. — Она хлопает ладонью по полу.

Зачем?

Я вопросительно смотрю на нее, но она берет меня за руку и стаскивает с табуретки, на которой я сижу. Потом показывает пару движений, которые я видела в ее исполнении, пока мы лежали в лазарете. Тело у меня неподатливое, а после травмы я двигалась еще меньше, чем обычно. Но Адриана терпелива непокойна, она настаивает на том, чтобы я встала в планку. Видимо, осанка у меня никуда не годится, вскоре мышцы начинают протестовать. Адриана смеется, когда я падаю на пол.

Перевернувшись на спину, я наблюдаю за тем, как она берет свой шест.

— Завтра я снова выхожу на работу, — говорю я.

Часы, проведенные на фабрике, не просто монотонны — они убивают душу. Но если бы Анна не попала в Бископсберг и не атаковала меня, я, вероятно, по-прежнему тянула бы лямку, проживая один бессмысленный день за другим, пока не отбуду свой срок. Если бы не…

Эта фраза преследует меня всю жизнь, я могу привести десятки примеров. Если бы мама не заболела и не умерла. Если бы Симон не изменил мне или если бы мы с ним вообще не встретились, где бы я была сейчас? Какой стала бы моя жизнь? Если бы я не пригласила его на вечеринку, если бы не попыталась отмыть с себя кровь в то утро. Если бы не совершала одну фатальную ошибку за другой. Но от таких мыслей абсолютно ничего не меняется.

— А ты не ходи на работу, — произносит Адриана и, чуть согнув колени, делает выпад шестом.

— У тебя это звучит так легко, — говорю я ей. — Наплевать на все и делать, что хочется.

— Может быть, все действительно довольно просто, — отвечает она.

— Может быть — если ты Королева Бископсберга. Все детство я постоянно слышала, какая я молодец.

В школе и на гастролях, когда ходила с мамой на примерку нарядов или присутствовала на интервью. Маме часто говорили, что я действительно Солнечная девочка. Я была тихая и послушная — похоже, именно эти качества более всего ценились взрослыми.

Если «послушная» означает то же самое, что «аккуратная» и «ответственная», то у меня это всегда получалось естественно. Учителя в школе радовались, что образцовая ученица облегчает им задачу. Но на одной из бесед с родителями в конце четверти учительница, временно замещавшая нашу, сказала, что я, вероятно, слишком уступчива.

— Очень здорово, что у тебя хорошо получается сотрудничать, Линда, — сказала она, глядя на меня. — Но ты могла бы научиться постоять за себя. Необязательно всегда соглашаться. Совершенно допустимо добиваться, чего бы тебе хотелось.

Папа говорил то же самое. Он считал, что я слишком легко приспосабливаюсь к тому, чего, как мне кажется, от меня ждут другие. Чего от меня ждет мама. У меня ведь есть собственная воля? Я ведь могу сказать «нет»?

— Для меня это всегда было проблемой, — говорю я Адриане. Поднявшись с пола, я смотрю на ее плавные движения, — Люди думают, что я все время уступаю другим. Им не приходит в голову, что мне, возможно, так хочется. Мне не удается никому объяснить, какая же я на самом деле. Или же я сама этого не знаю.

— А какая ты на самом деле? — спрашивает Адриана, отставляя в сторону шест. — Если ты молодец и такая сговорчивая, то невольно возникает вопрос, как же ты оказалась в таком месте.

Она прекрасно знает, но до сих пор не спрашивала меня напрямую. И впервые в жизни я рассказываю все как есть.

Семнадцатого сентября я созвала гостей на дачу в Фэрингсё, которую я и Микаэла получили в наследство от мамы. Мы с Алексом поехали туда еще в первой половине дня, потому что я хотела все ему показать.

Главное здание двухэтажное, с балконом над верандой. Вдоль одного торца растет дикий виноград, листья которого к тому времени уже начали краснеть. Дуб вот-вот пожелтеет, а обрывок веревки от качелей, на которых мы с Микаэлой в детстве раскачивались до небес, все еще свисал с толстой ветки. Многие поколения нашей семьи владели этим местом, дедушка утверждал, что его отец родился в большом доме в середине девятнадцатого века.

Справа от дома находятся пристройки. Я показала Алексу столярную мастерскую, где по-прежнему пахло льняным маслом, краской и засохшим клеем. Верстак с рубанком, пилами и прочими инструментами.

Над мастерской есть чердак, где составлены забытые старые стулья, а окна, обвешанные паутиной, прислонены к скату крыши. Мы забрались туда, и Алекс обнаружил среди опилок газеты сороковых годов с новостями времен Второй мировой войны. Страницы пожелтели и рассыпались в руках, но их по-прежнему можно было осторожно перелистать.

Затем мы прошли мимо гостевого домика к мосткам, я опустила пальцы в воду и спросила, не хочет ли он искупаться. Он рассмеялся и ответил, что ему не очень-то хочется мерзнуть.

Остальные приехали только вечером. Микаэла, Тесс, еще несколько человек, с которыми я вместе училась или работала, парочка известных лиц в музыкальной индустрии, и еще Симон, которого я пригласила в последний момент. Нас собралось человек двадцать, и некоторые хотели остаться на ночь.

На деревьях и вокруг веранды висели цветные фонарики, освещая сентябрьский вечер приятным мягким светом. Из дома доносилась громкая музыка, смешиваясь с возбужденными голосами и смехом. На веранде стоял длинный стол с холодными закусками и свечами, я в голубом платье ощущала себя такой красивой.

— Как ты? С тобой все в порядке?

Я почувствовала чью-то руку на локте, повернулась и увидела Микаэлу.

— Да, я в порядке, — ответила я и почувствовала, что так и есть. Прошло четыре месяца с тех пор. как мы похоронили маму, а она обожала устраивать шумные праздники в честь самой жизни. Я хотела начать заново, стать счастливой. После всего, что произошло в последнее время, этот вечер должен был оказаться началом чего-то новою.

— Я так рада, что ты приехала, — сказала я, обнимая сестру. — Ты уже познакомилась с Алексом?

— Пока нет.

— Я должна вас познакомить. Мечтаю, чтобы ты увидела его.

Весь вечер я была занята. Мы пили и ели, уровень звука все повышался. Симон обошел всех, как всегда очаровательный и неотразимый, и смеялся так, что его смех разносился эхом по всему саду. Он все время держался поближе ко мне, напоминал нам о лучших совместных часах, о тех ночах, когда мы смотрели на звезды, лежа на мостках. Несколько раз он повторял: «Дорогая, нам надо поговорить». Взяв гитару, он спел несколько моих любимых песен. Его чуть хрипловатый голос, его длинные чувствительные пальцы, ласкающие струны, и послание, что он не должен был причинять мне боль, что он раскаивается в своей ошибке.

Но мне его извинения уже были не нужны. Я не хотела слушать лирические песни о вечной любви, обещания, что он любит только меня и мы должны начать сначала. Однако я все равно слушала, и фантазии о нас двоих крутились в голове. Особенно когда он потянул меня в одну из спален и стал целовать. Симон совершенно сбивал меня с толку.

Оттолкнув его, я вышла в кухню, неся несколько пустых бутылок. Одну из них уронила, она ударилась о мраморную столешницу и разлетелась на тысячу осколков. Я ползала по полу, пытаясь собрать их, чтобы никто не поранился, — именно тогда я и порезала руку. Царапины были длиной в пару сантиметров, не очень глубокие и не болели. Выругавшись сквозь зубы, я вытерла кровь.

Я снова вышла к гостям, решив избегать Симона, и у»«дурила сигарету, когда появился Алекс и шепнул мне на ухо, что он от меня такого не ожидал. Я ответила, что он меня, возможно, плохо знает.

— Я полна неожиданностей, — сказала я с улыбкой и погладила его по щеке.

Ночь была мягкая, как бархат, напряжение в теле отпустило. Алекс напомнил мне, что я влюблена в него, что уже счастлива. Мы потанцевали в траве у веранды, и я сказала ему, что мне хорошо. Я повторила это несколько раз:

— Мне хорошо. Хорошо с тобой.

Я смеялась, глаза Алекса блестели, у его поцелуев был вкус шампанского. Я предложила подняться наверх и лечь в постель. Часы уже показывали почти два, многие уехали или улеглись. Я взяла его за руку, и те, кто остались, видели, когда мы ушли. Симон тоже.

Когда Алекс заснул, я снова встала. Мысли не оставляли меня. Я чувствовала, что должна поговорить с мужем. Он заслужил, чтобы я, по крайней мере, выслушала, что он хочет мне сказать.

На веранде сидело несколько гостей, но Симона среди них не было. Чтобы ни с кем не столкнуться, я вышла через заднюю дверь и пошла босиком по траве. В стороне мерцали стеариновые свечи, голоса плыли над садом вместе с приглушенной музыкой. Я нигде его не нашла. Его сумка лежала в гостевом домике, так что я прилегла на кровать, думая о нем и обо всем, что он сказал мне в тот вечер. Вспоминала его знакомый запах, его вкус, то, как он ласкал меня за ушком, когда целовал. И еще я думала об Алексе, который лежал наверху и спал. И пыталась понять, чего же хочу.

Через некоторое время я отключилась и задним числом была уверена, что меня усыпили. У меня нет иного объяснения тому, как я могла проснуться и почувствовать чье-то присутствие, слышать рядом с собой глубокое дыхание, но быть не в состоянии пошевелиться. И это был не Симон, его я знала вдоль и поперек. Это был кто-то другой.

Мне стало очень неприятно, я испугалась. Кажется, я спросила, кто здесь, но не получила ответа. Конечно, память может меня подвести, ведь я много выпила. Но это было не так, как в одиночной камере, когда мне являлись видения. Тут я вообще ничего не видела. Шторы были опущены, в комнате царила полная темнота. Только это дыхание. Но, должно быть, я снова заснула, потому что следующее воспоминание — как я просыпаюсь с ощущением тошноты, вся залитая кровью, и понятия не имею, откуда она взялась.

Инспектор полиции Тони Будин счел, что это очень странно. Когда он был в добродушном настроении, воспринимал мои воспоминания о другом человеке в комнате как видение, возможно, пьяные фантазии. Но чаще всего он давал понять, что считает это ложью как и многое другое, что я говорила. И, хотя ощущение было очень сильным и я знала, что не могла такое придумать, он вынудил меня перестать об этом говорить. В какие-то моменты он даже заставлял меня усомниться в самой себе.

Но я знаю, что это правда. В ту ночь я ощущала присутствие другого человека.

— Как долго вы с Симоном были вместе? — спрашивает Адриана.

— Мы познакомились, когда мне было двадцать четыре, а ему двадцать шесть, — отвечаю я. — Были вместе восемь лет, из них четыре года в браке.

— Он был музыкант?

— Певец и гитарист. Поначалу выступал с другими знаменитыми артистами, ездил с ними на гастроли, а в перерывах работал барменом. Вскоре после того, как мы познакомились, его сольная карьера пошла в гору.

Симон Хюсс был очаровательный парень с курчавыми непослушными волосами, который часто улыбался и заразительно смеялся. Улыбался и смеялся он и в баре в артистическом квартале Сёдер, куда я отправилась с подругами. Я дала ему явный намек, что заинтересована в знакомстве. Он был польщен и смущен моим вниманием. Мне это показалось таким трогательным. Так что я задержалась, когда другие отправились дальше, и дождалась, пока он закончит работу. Будучи истинным джентльменом, он предложил проводить меня, и где-то в районе Шлюза взял за руку. Он проводил меня до самого дома и не давал мне заснуть всю ночь.

Многие говорили, что все произошло слишком быстро. Симона наверняка интересовали мои деньги или связи в музыкальной отрасли ради карьеры. Он только использует меня и двинется дальше, получив желаемое. Но все они глубоко ошибались. Он любил меня такой, какая я есть, и готов был целовать землю, по которой я ходила. Он смотрел на меня так, словно в его мире существовала только я. Когда же мы познакомилась поближе, мне стало ясно, что ему нужен кто-то, кто верит в него и поддерживает его, обеспечивает стабильное существование. Он нуждался во мне — точно так же, как я нуждалась в нем.

Вскоре Симон перебрался ко мне в квартиру, которую купила мама — неподалеку от своей. Когда к нему пришел первый успех, мы переехали в квартиру побольше в Васастане и заказали роскошную двуспальную кровать, которая, по утверждению продавца, была снабжена особой системой пружин, обеспечивающей «ощущение невесомости».

— Чувствуешь, дорогая? — проговорил он, впервые бросаясь на матрас в нашей новой спальне. — Мы невесомы!

Он притянул меня к себе, так что я упала на него, и театрально застонал.

— О, как я ошибся. Ты все же довольно тяжелая.

Я принялась щекотать его в боку, и некоторое время мы боролись, но тут он поцеловал меня и стащил с меня одежду. Потом мы лежали рядом, потные и уставшие, и еще несколько лет спали и занимались любовью в этой кровати, в невесомости или без нее.

— Ты была с ним счастлива? — спрашивает Адриана.

Симон посватался ко мне, когда мы ездили на выходные в Париж, а свадьба состоялась на скале на острове в шхерах. Было приглашено более трехсот гостей, присутствовал и фотограф из газеты, получившей эксклюзивное право освещать нашу свадьбу. Мама, разумеется, пела, а Симон сделал мне сюрприз, исполнив песню, которую написал для меня. Все расчувствовались до крайности.

Мы сказали друг другу «да», произнесли обещания. «Пока смерть не разлучит нас». В эту самую минуту порыв ветра поднял мой многометровый тюлевый шлейф. Симон шепнул тогда, что этого еще не хватало — чтобы меня сдуло в море и я утонула, сделав его вдовцом прямо в день свадьбы. Мы смеялись и долго не могли успокоиться: он удержал меня на земле, и получились потрясающие фотографии с его ослепительной улыбкой, моей искренней радостью и тюлем, который закручивался вокруг нас, как торнадо.

— Да, мы были счастливы, — отвечаю я. — Пока он не растоптал все, что между нами было.

* * *

Моя первая встреча с адвокатом Лукасом Франке происходит в следственном изоляторе, в одном из помещений для допросов. Его пепельные волосы с проседью блестят и аккуратно уложены — даже когда он проводит по ним рукой, прическа остается идеальной.

— Убитый, Симон Хюсс, был твоим мужем? — спрашивает он после приветствия.

— Да, — отвечаю я. — Вернее — лгы собирались развестись.

Кислород в комнате уже закончился, я говорю слишком быстро, хочу, чтобы все поскорее закончилось. Рассказываю про дачу на Фэрингсё. Как я проснулась в постели в гостевом домике, вся в крови, как пошла в туалет и все, что произошло в то утро до прибытия полиции. Через некоторое время Лукас Франке откашливается и просит меня рассказать о Симоне.

— Ты говоришь, что вы с ним собирались развестись, у вас были натянутые отношения?

— Он изменился, — отвечаю я. — Стал совсем другим человеком.

— Что произошло?

— Это случилось весной, — начинаю я. — Или еще раньше. Симон начал изменять, когда заболела моя мама.

А потом она умерла, и тут я его застукала. После этого я познакомилась с Алексом, и мы были вместе все лето — до той самой вечеринки в сентябре.

Я пытаюсь объяснить, какие чувства испытывала к Симону все это время. Я ненавидела его и с нетерпением ждала развода. Я по-прежнему любила его и горевала, что все оборвалось. Попытки безнадежны, и в конце концов я замолкаю. Как объяснить все это постороннему человеку, когда я сама не могу разобраться?

Лукас Франке меняет, тему. Он хочет узнать, ощущала ли я угрозу со стороны Симона. Могла я действовать из опасений за свою собственную жизнь? В этан случае мы могли бы сослаться на необходимую оборону.

Даже не задумываясь, я отвечаю «нет». Я действовала не из самообороны. Не хуже любого другого я понимаю: все выглядело бы куда лучше, если бы я чувствовала угрозу, но врать не могу. Я была расстроена, сердита на Симона, но не боялась его. Он никогда не применял насилия и даже не угрожал мне на словах. Он сделал мне больно, это так, но всячески пытался загладить это и помириться со мной.

Адвокат что-то записывает в блокнот и вздыхает.

* * *

Лукас сказал, что все образуется, надо только сосредоточиться на чем-то одном. Потом попросил меня своими словами изложить все то, что произошло между мною и Симоном. Не то, что писали в газетах. Просил не спешить и ничего не пропускать.

— Ты справишься с этим? — спросил он.

— Газеты? — переспросила я. — Что ты имеешь в виду?

Только в эту минуту я поняла, что измена Симона уже стала всеобщим достоянием, и все пикантные подробности обсасывались в прессе. Я не понимала, к чему теперь мои собственные слова.

— Я вынужден задать тебе эти вопросы, — ответил Лукас Франке. — Тебе придется еще не раз отвечать на них во время допросов. К сожалению.

В этом он оказался совершенно прав.

Допросы вел Тони Будин, он взял на себя главную роль, в то время как его помощник, Юхан Фошель, не сводил с меня водянистых голубых глаз. Заметно было, что они не впервые проводят допрос. Они подчеркнули, что в гостевом домике находились только я и Симон, напомнили мне о ноже, который обнаружили там, о ДНК, отпечатках пальцев и следах крови в комнате. Все улики указывали на двух людей: Симона Хюсса и Линду Андерссон. И не подозрительно ли, что несколько часов просто вычеркнуты из моей памяти?

То, что меня усыпили, вовсе не соответствовало действительности. В крови не обнаружили никаких субстанций, которые бы на это указывали. И они считали, что мне лучше сразу признаться: царапины на левой руке вовсе не от разбившейся бутылки — я получила их тогда, когда Симон пытался отобрать у меня нож. Никто из свидетелей не подтверждает, что в кухне разбилась бутылка, как это утверждаю я.

Я слышала, что они говорят. И видела по ним, что они абсолютно не верят в мою версию. На той вечеринке я была человеком, у кого могли иметься мотивы. И далее разговор перешёл на нашу с Симоном интимную жизнь и предстоящий развод. Ничего святого, никакой неприкосновенности частной сферы.

— Однако под лупой рассматривались не только наши отношения и все, что привело к последнему дню и последней ночи в его жизни. Речь шла обо всей моей жизни. Их интересовала малейшая деталь, какой бы незначительной она ни казалась. Заметив, что я устала, они между делом задавали всего один вопрос, как будто мы сидели и просто болтали. Они проявляли любопытство, словно им было не наплевать на меня, словно они хотели узнать меня получше. Но если что-то в ответах звучало противоречиво или двусмысленно, они тут же хватались за это.

Поэтому я стала внимательнее относиться к тому, что говорила. Отказывалась давать им то, что они хотели узнать, не желала доставлять им удовольствия слышать, как Солнечная девочка, несмотря на свое привилегированное детство, жалуется, что ее предали и бросили. Не желала допускать их в то, что происходило между мной и Алексом, или в последние недели жизни мамы. Я не желала, чтобы меня анализировали и судили исходя из того, что меня вынудили сказать в комнате для допросов в Крунубергской тюрьме.

Поскольку они ничего не смогли от меня добиться, меня отвезли на дачу, где водили по месту происшествия — как мне показалось, несколько часов.

Когда мы идем к гостевому домику, ноги кажутся такими тяжелыми, что я едва могу делать шаг. Я вынуждена сосредоточить все внимание на том, чтобы ставить одну ногу впереди другой — полицейский тянет за ручку на поясе, к которому я прикована наручниками, заставляя меня двигаться вперед.

Лукас Франке кладет руку мне на плечо и что-то говорит, но я не слышу, что именно. Сердце бьется так отчаянно, что его стук отдается болью в ребрах. Я поднимаюсь по лестнице в прихожую, подхожу к дверям спальни. Там останавливаюсь и оглядываюсь вокруг. Не знаю, что я ожидала увидеть, но там нет никаких следов насилия или крови. На полу новый ковер, а на кровати лежит бабушкино покрывало, синее с белыми полосами. Его отдали в химчистку? Или на него не попала кровь? Память подводит, я не помню ничего, кроме того, как я проснулась здесь. Все выглядит так, как выглядело всегда, мне остается только поверить им на слово, что Симон умер в этой комнате, больше ничего не остается. Сама я его мертвым не видела. Может быть, все это дикая чудовищная шутка? Я чувствую, что уже готова рассмеяться от облегчения, но тут полицейский, стоящий рядом, бросает на меня странный взгляд, и я закрываю глаза.

Комната тут же становится той, в которой я проснулась. Лужа крови на полу, брызги на стенах, у меня на руках и окровавленном платье. Острый запах, проникающий в нос и в горло.

Я снова открываю глаза.

Тони Будин просит меня рассказать, что произошло, когда я пришла сюда ночью. Я ложусь на кровать, показываю, как легла на бок в ожидании.

— Зачем ты взяла с собой нож? — спрашивает он.

— Я его не брала.

— А как иначе он оказался здесь? Ты сказала, что он лежал в кухне в большом доме?

— Точно не помню. Мне так кажется.

— Ты хотела пригрозить Симону?

— Нет.

— У тебя возникали мысли о том, чтобы его убить?

— Никогда.

— Симон Хюсс больно ранил тебя, не так ли, — продолжает Юхан Фошель. — Об этом писали во всех газетах и журналах. Наверняка ты расстроилась и разозлилась, когда пошли слухи. Ненавидела мужа за то, что он подверг тебя всему этому.

— Не настолько, чтобы совершить то, что вы мне приписываете.

— На твоем месте я бы очень рассердился, — вступает Тони Будин, словно подсказывая мне слова признания. — Я был бы вне себя от ярости.

— Я не убивала Симона, — отвечаю я и сажусь на кровати. — Я этого не делала. Никогда бы так не поступила, потому что по-прежнему любила его. Здесь был кто-то еще.

Я повторяю это снова и снова. Повторяю до тех пор, пока Лукас Франке не прерывает допрос. Он и другие выходят из комнаты, остается только Тони Будин. Он смотрит на меня так пристально, что мне становится не по себе. Я улыбаюсь ему — инстинктивно, чтобы показать: я не опасна.

* * *

— Ты так и не призналась, — произносит Адриана таким тоном и с таким выражением лица, что я не знаю, как это понимать. Она гордится? Сомневается? Не знаю.

— Это ничегошеньки не изменило, — отвечаю я. — С таким же успехом я могла бы и признаться.

В камеру просовывает голову охранник.

— Андерссон, — говорит он. — Пора запирать двери.

Прихватив с собой книгу, я иду впереди него в сторону камеры. Ложусь на кровать, слышу, как поворачивается ключ в замке и как охранник дергает дверь, проверяя, заперта ли она.

Вместо того, чтобы читать, я размышляю над тем, что только что рассказала Адриане. Как и на полицейском допросе, я изложила ей все в мельчайших деталях. Она молча слушала, пока я описывала ей сыры из Португалии и вяленую ветчину, вегетарианские хинкали и сказочные медовые трюфели. Шампанское и дорогие вина. Моих замечательных друзей. Тесс, которая произнесла речь, рассмешив всех до колик. Тепло Алекса. Завистливые взгляды Симона и его тягу ко мне.

Удивительное дело: одни воспоминания отчетливы, словно все это произошло вчера, а другие кажутся такими давними. Можно подумать, что это происходило с кем-то другим.

Что я помнила и чего не помнила — сыграло решающую роль во время суда. Правдивость моих утверждений о провалах в памяти была поставлена под сомнение исследователем памяти, приглашенным в качестве эксперта-свидетеля. Те воспоминания, которые у меня сохранились, были, по ее мнению, отретушированы. Я раз за разом повторяла одни и те же моменты, выбирая одни и те же детали и излагая их каждый раз одинаково. Песни, которые звучали, когда мы танцевали, еду, которую мы ели, как я легла на постель в гостевом домике, как заснула и проснулась вся в крови. Зато я совершенно не помнила ничего про остальные часы, проведенные на даче.

Она долго рассказывала о том, как разные области мозга аккумулируют различные виды информации, как ассоциативно работает память. Обращаясь к судье и присяжным, она заявила, что многие воспоминания на самом деле представляют из себя реконструкции, сделанные задним числом. Таким образом мозг догадывается о том, чего мы на самом деле не поняли. Заполняет пробелы. Ассоциации необязательно возникают осознанно, нередко это происходит автоматически. Научные исследования и улики скажут свое, поскольку я молчу, произнесла она.

Лукас Франке, в свою очередь, вызвал другого ученого, который утверждал, что в провалах памяти нет ничего странного или необычного. При сильной травме или шоке мозг таким образом защищается, а «блокаут» под влиянием большого количества алкоголя встречается довольно часто. В заключение своей речи он показал в качестве кривой, сколько мы помним относительно шкалы времени. Уже через двадцать минут после события мы забываем сорок два процента информации о нем. Через час — более шестидесяти процентов.

Через месяц с трудом можем вспомнить двадцать.

На это прокурор возразил, что в моем случае это не имеет значения. Каждый раз я осознанно пропускала некоторые часы, помимо специфического момента, о котором не могла сказать ничего вразумительного. Речь тут идет не о том, что в марте я помнила меньше, чем в сентябре. Я не изменяла свою историю ни на миллиметр — стало быть, она сфабрикована.

Еще до начала процесса мой адвокат сказал мне: поскольку я не могу дать объяснение смерти Симона или привести факты, подтверждающие мою версию о другом злоумышленнике, улики будут особенно весомы. В этом он тоже оказался прав. Улики определили все;

Чем закончилась ночь на восемнадцатое сентября — об этом в заключительных выступлениях было приведено две совершенно разные истории. Одну рассказала прокурор, вторую — мой адвокат.

В первой я представлялась как взбешенная, жаждущая мести женщина, начисто лишенная совести. Прокурор напомнила об имевшем место неоправданном насилии. Она была уверена: я осознаю, что совершила, но отказываюсь в этом признаваться. Я не сотрудничала с полицией, давая понять, что меня надо пожалеть, потому что Симон изменил мне, а моя мама умерла.

— Но Линда Андерссон вовсе не жертва, — продолжала она. — Неужели женщины могут безнаказанно совершать тяжкие преступления, потому что «их жалко»? Я утверждаю, что нет. Симон Хюсс мертв, а Линда Андерссон — тот человек, который его убил. За это ее следует приговорить к такому же сроку, к какому приговорили бы мужчину.

В рассказе Лукаса Франка я была сломленной женщиной, пытающейся собрать воедино остатки своей жизни на глазах у общественности. Он заявил: в моем прошлом нет ничего, что указывало бы на способность совершить такое преступление. Я стабильный человек с прекрасными социальными навыками и большим кругом общения, имеющий постоянную работу и жилье. Я только что познакомилась с другим, я была влюблена. В такой ситуации мне вовсе незачем было убивать будущего бывшего мужа.

Вывод адвоката гласил: не доказано «свыше всяких сомнений», что это я совершила преступление. Слишком много вопросов, на которые нет ответа, в то время как настоящий убийца разгуливает на свободе, заключил он.

Поскольку я не представила собственную версию с какими-либо фактами или деталями, помимо тех, которые говорили против меня, судье и присяжным предстояло решить, какую из этих двух историй они считают более правдоподобной. Поэтому я и нахожусь в Бископсберге.

В ранние утренние часы в корпусе царит особая тишина. Обычно я просыпаюсь рано, писаю в горшок, а потом выливаю все в раковину у двери. Так поступаю и в то утро понедельника, потом ополаскиваю руки и лицо, бросаю быстрый взгляд в зеркало из полированного металла и по старой привычке провожу руками по голове — и тут вспоминаю, что моих длинных волос больше нет. Изуродованная женщина с суровыми глазами преследует меня — кажется, ей нравится меня дразнить. Если бы она могла говорить, наверняка стала бы насмехаться надо мной из-за того, что я считаю ее отвратительной. Если бы она спросила, боюсь ли я ее, я ответила бы «нет». Но это была бы ложь. Отвернувшись, я одеваюсь. Заправляю постель и жду, что придут охранники и осмотрят ее, как делают последние пять лет.

По вторникам я сдаю в стирку белье и получаю чистое, в среду сижу во второй половине дня в библиотеке и читаю. Товары из киоска заказываю в четверг и забираю в пятницу. По субботам и воскресеньям сижу в корпусе, в основном в камере, смотрю телевизор или читаю.

Выходные для многих еще мучительнее, чем рабочие дни, потому что время тянется медленно, а те, кто ждет посещения, нетерпеливы и не находят себе места. Потом настроение еще хуже — пустота от расставания или несбывшиеся ожидания.

Когда после всего этого снова наступает понедельник, я жду момента, чтобы пойти после завтрака на работу. Не потому, что она кажется мне приятной и интересной — наоборот. Она убивает время. Это способ притвориться, что в твоих действиях есть смысл, что у тебя есть какая-то жизнь. Я ходила строем, меня запирали и выпускали, обыскивали, я поступала, как мне говорили. Каждый час, каждый день. Всегда. Сегодня, когда я оделась, чтобы отправиться на первый рабочий день на фабрике с тех пор, как меня атаковали, все это кажется еще более бессмысленным, чем обычно.

В Бископсберге все заключенные заняты с понедельника по пятницу. У каждого должны быть определенные занятия по расписанию — работа, учеба или программа реабилитации от наркотической зависимости. Мне назначили работу на фабрике по монтажу и упаковке.

— Ежедневный распорядок способствует нормализации жизни во время пребывания в тюрьме, — сказала Тина, когда я вместе с двумя другими заключенными получила в первую неделю назначение на фабрику. — Вам надо будет потренироваться выполнять инструкции, у вас будет возможность поучиться сотрудничать, а цель — подготовить вас к жизни по окончании срока.

После вводного инструктажа я спросила, не найдется ли для меня какой-нибудь другой работы. В первый и последний раз я задала такой вопрос и с тех пор работала на фабрике.

После завтрака, в половине девятого, открываются двери. В ожидании своей очереди перед металлодетектором, я расстегиваю лифчик, спускаю одну лямку, потом другую и вытаскиваю его из-под футболки. Когда мне в первый раз велели снять его, мне показалось, что это шутка. И до сих пор я считаю, что это самая идиотская выдумка в Бископсберге.

Детектор реагирует на металлические дуги в лифчике, — пояснил Кристоффер. — Ты должна снять его, особенно после смены, чтобы мы знали, что это звенят не какие-нибудь штучки, которые ты прихватила на фабрике.

Теперь я не так сильно переживаю унижение, но в тонкой футболке все равно чувствую себя голой и, оказавшись на другой стороне, спешу надеть лифчик. Год назад одна заключенная отказалась его снимать. Мира просто прошла сквозь детектор, наплевав на вой сирены. Конечно, все закончилось тем, что охранники уволокли ее прочь, чтобы раздеть догола и подвергнуть полному личному досмотру. В таких противоборствах победа всегда остается за ними.

В тот же вечер Мира особенно долго сидела в туалете и опоздала ко времени запирания камер. То же самое она сделала наутро. Выйдя, толкнула Кристоффера, потому что тот заявил, что из-за нее все опоздали на завтрак. После первого перерыва на фабрике за ней пришли два охранника, и больше мы ее не видели.

Позднее я узнала, что Миру выдворили — этот метод Служба исполнения наказаний применяет, чтобы просто и без предупреждения перевести неудобных индивидов. Их немедленно увозят на транспорте, не сообщая, куда именно, и не разрешают ничего с собой забрать. Охранники вытряхивают из камеры все личные вещи. Если повезет, они попадут к хозяину на новое место. Оставшимся не сообщают, куда перевели заключенного.

Я захожу в здание фабрики. Бетонный пол все такой же грязный, зарешеченные окна пыльные, посреди помещения стоят в ряд длинные столы — рабочие места для монтажа и упаковки.

Я сажусь на свое место и понимаю, что задание по монтажу, которое мы выполняли, когда я была здесь в последний раз, уже закончено. В те периоды, когда у нас нет заказов от предприятий, нам поручают упаковывать шнурки для обуви или сортировать болты, а иногда мы упаковываем их в маленькие пакетики вместе с гайками. Когда все закончено, наш бригадир, Тур, вытряхивает все в большой пластмассовый ящик, и мы начинаем сначала. Важно, чтобы мы были заняты делом, пока находимся на фабрике.

Новички громко протестуют против бессмысленности этого занятия, но это конечно же нисколько не помогает. В худшем случае все заканчивается визитом в штрафной изолятор.

Я начинаю упаковывать четыре болта и четыре гайки, закрываю замок на пакете и кладу их в коробку рядом с собой.

Четыре болта, четыре гайки, закрыть замок, положить в коробку.

Четыре болта, четыре гайки, закрыть замок, положить в коробку.

Не знаю, продолжала ли Дарья распространять обо мне сплетни или уже сам мой вид вызывал любопытство, но я замечаю, что остальные перешептываются. Обо мне и о том, за что меня осудили.

Четыре болта, четыре гайки, закрыть замок, положить в коробку.

День за днем я буду продолжать это делать.

Час за часом.

Неделю за неделей.

Месяцы идут.

Я отбываю свой срок.

Год за годом.

В десять часов наступает время перерыва, я выхожу через боковую дверь в клетку, предназначенную для курения. Каждый раз, когда мимо проходят новички, они с ужасом глядят на нас, как я в свое время, и я, молча кивая, приветствую их на нашем космическом корабле.

Я предпочитаю стоять спиной к стене у самой двери, слушая разговоры остальных о посещениях и увольнительных. Одну из девушек скоро отпустят на выходные домой — она считает часы до того момента, когда снова сможет обнять своих детей. Воздух холодный, но осеннее солнце еще светит, и мне пока не хочется заходить в помещение.

— Хочешь?

Я открываю глаза и вижу Тура. Он стоит, прислонившись к стене рядом со мной. Его лысина сияет на солнце, от него слегка пахнет потом, а в руке он держит сигарету, которую протягивает мне.

— Хорошо, что ты вернулась, — говорит он. Я не отвечаю и не беру сигарету — А тебе увольнительной не будет?

Он кивает головой в сторону других.

— Нет, — вздыхаю я.

— А ты заявление-то подавала?

— Зачем?

— А почему бы и нет?

— Зачем тратить силы, когда я знаю, что мне откажут?

— Это же было давно, — говорит Тур и затягивается. — С какой мотивировкой тебе отказали?

— Отсутствие осознания своей вины и раскаяния, — говорю я, уверенная, что он знает. Я смотрю ему в глаза, и он первым отводит взгляд. — К тому же мне некуда ехать, — продолжаю я. — И не с кем встречаться.

Так было и раньше, но мне так хотелось вырваться отсюда хоть на пару часов и почувствовать, что такое снова быть обычным человеком. Когда я узнала, что по-прежнему считаюсь слишком опасной и невменяемой, чтобы находиться среди людей, меня это глубоко ранило. После этого я больше не подавала заявлений об увольнительной. Но, может быть, когда-нибудь я смогу поехать в Стокгольм и навестить Микаэлу. Я задаюсь вопросом, захочет ли она этого.

Тур морщит лоб, словно отказываясь верить, что я не поддерживаю контакты с теми, с кем общалась в предыдущей жизни. Те, кто называл себя моими друзьями, с удовольствием общались со мной, пока у меня была устроенная жизнь, о которой можно было поговорить. Они исчезли до того, как меня отправили в следственный изолятор, и больше о них не было ни слуху ни духу — еще задолго до того, как меня официально осудили. Это я давно могла бы рассказать Туру, будь у меня желание. Случается, на него находит, он бывает вполне дружелюбен, но я не понимаю, к чему его попытки узнать обо мне побольше. Он любит поболтать, интересуясь, что мне нравится и чего хочу от жизни, а в начале расспрашивал меня о Кэти — сказал, что его мама обожала ее песни. Как будто это могло сделать нас друзьями.

По крайней мере, он перестал называть меня Солнечной девочкой — это продолжалось только первые два года. Поскольку я не обращала на него внимания, в конце концов ему надоела эта шутка. Возможно, Туру меня жаль. Но не стоит меня жалеть — даже мне саму себя уже не жаль.

Я снова захожу в помещение и до обеда продолжаю сортировать болты.

Столовая заполняется гулом женских голосов, царапаньем стульев о пол и звоном посуды. Я становлюсь в очередь к раздаче и подхожу к металлическому прилавку и синим ящикам. Тарелки и стаканы сделаны из пластмассы, чтобы мы не могли нанести раны ни себе, ни другим. Я принимаю еду и иду на свое место. Я недавно пересела за стол Адрианы возле окна, но до этого всегда сидела с Ирис и Ольгой, которые тоже отбывают «пожизненку».

Ирис осудили за то, что она убила дядю и его жену где-то в центральной Швеции. Она отравила их, заклеила им рты скотчем и оставила умирать, украв у них деньги. Ходят слухи, она прихватила с собой меньше двухсот крон. Ирис говорит громко и беспрестанно, у нее взрывной темперамент.

Ольга застрелила мужа из его же охотничьего ружья, потом разрубила тело, некоторые части зарыла в саду, а некоторые выбросила в помойку. Если бы те, кто вывозил мусор, не обнаружили это, она вполне могла остаться безнаказанной.

Помимо нас троих «пожизненнок» есть еще Плетка из корпуса «С», осужденная за нанесение тяжких телесных повреждений своей приемной дочери. В течение долгого времени она мучила девочку всякими изощренными способами, чтобы «выгнать из нее зло». Единственная, кто с ней общается, — это Искра, которая сидит за поджог. Она подожгла дом, куда ее бывший муж только что въехал со своей новой семьей, и один из их детей погиб. Эти двое сидят одни в дальнем конце столовой, потому что остальные избегают их, как чумы. Они сами стараются отгородиться ото всех, чтобы избежать нападок — по большей части словесных, но иногда физических.

Мег была раньше моей соседкой в корпусе «С», и в столовой мы обычно сидели напротив друг друга. Она отбывает восьмилетний срок за контрабанду наркотиков. Каждый раз, когда бойфренд обещает ее навестить, она долго красится и брызгает на себя изрядное количество духов, которые ей разрешается держать. Насколько мне известно, он ни разу не приезжал, и все всегда кончается тем, что Мег плачет черными от туши слезами. Она клянется никогда больше не ждать его, но потом он снова обещает приехать, и она придумывает отмазки, почему он не смог в прошлый раз, и по корпусу снова разносится аромат духов. Подозреваю, что с тех пор, как я переехала в корпус «С», ничего не изменилось.

Есть еще те, кто отсиживает короткий срок за мошенничество или кражу, но я с ними обычно не разговариваю. В столовой «краткосрочники» и новички обычно сидят в дальнем конце, как и я сама вначале.

Только я уселась, чтобы поесть, как к моему столу приблизилась молодая женщина с черными крашеными волосами. Руки в татуировках, из выреза футболки торчит голова дракона. Она ставит поднос рядом со мной, осторожно улыбается и выдвигает стул, чтобы сесть.

— Ты не можешь здесь сидеть, — говорю я. Она вздрагивает и отпускает стул.

— О’кей, сорри. Здесь занято?

По ее неуверенности и страху сразу видно, что она новенькая — этакий напуганный кролик, принюхивающийся в ожидании опасности. Она такая, какой была я пять лет назад. Все мы когда-то были такими. Но я ничего не говорю, продолжаю есть, не обращая на нее внимания.

— Ты Линда, дочь Кэти, — произносит она. — Выглядишь не так, как на фото.

Она разглядывает мое лицо, наклонившись слишком близко… Ненавижу, когда на меня так наседают. Я рефлекторно вскидываю ладонь, так что поднос вылетает у нее из рук и с грохотом приземляется на пол. Еда и вода разлетаются по всему полу Все в столовой перестают есть, уставившись на нас. Не слышно ни звука. Женщина берет поднос, неуклюже собирает то, что упало, и пытается прибрать за собой. Задним ходом удаляется от стола и идет к другому, в дальнем конце столовой, где сидят новички. Охранники стоят, уставившись на меня, но не вмешиваются.

«Добро пожаловать в Бископсберг», — думаю я, пока вокруг нарастает шепот.

* * *

Аплодисменты не кончаются, переходят в овации. Со своего места возле сцены я вижу, как публика начинает подниматься, а в свете прожекторов стоит моя мама. Раз за разом она кланяется, приложив руку к сердцу, — жест, означающий благодарность. Она кажется такой маленькой на эстраде перед огромной безликой массой. Между тем она гигант. Ликование достигает крещендо, когда она бросает в зал воздушные поцелуи и готовится еще раз исполнить свой самый знаменитый хит.

«Солнце светит на меня и тебя, скажи, что ты любишь меня…»

До того, как отзвучала последняя нота, полные энтузиазма голоса требуют еще, свист и крики, дикие аплодисменты нарастают, и в конце концов я уже не различаю отдельных звуков. Все смешивается в один оглушительный гул в столбе яркого света.

Я прячусь за кулисами. Там я могу быть невидимкой. Интересно, останусь ли я ею, если выйду к маме и встану рядом с ней.

* * *

Время от времени охранники спрашивают, почему я ничего не предпринимаю, чтобы познакомиться с другими. Все очень просто — большинство осуждено на короткий срок, они уйдут отсюда задолго до меня, а каждое прощание подтачивает силы.

«Краткосрочники» чаще всего несимпатичные. Они не проявляют уважения, ссорятся из-за ерунды, что сильно осложняет жизнь нам, остальным. Когда сидишь тут долго, тебе гораздо тяжелее из-за отмены привилегий или более жесткого распорядка. Чтобы сотни запертых на небольшой площади женщин могли сосуществовать, нельзя вести себя как попало. Это человек узнает в первые же дни, чтобы потом передать эту мудрость следующим. Ты не пролезаешь мимо других в очереди, не берешь колбасу и сыр руками и не садишься в столовой куда попало. Так здесь заведено — иерархия особенно отчетливо ощущается в столовой и на прогулочном дворе.

Но я делаю замечания только тогда, когда без этого никак не обойтись, в остальном же сижу одна и занимаюсь своими делами. Не имею ничего против того, чтобы быть невидимкой, затеряться в толпе. А тут появляется новенькая, которая узнает меня — и у нее еще хватает наглости мне об этом сообщить.

Судя по статьям, время от времени появляющимся в вечерних газетах, я — один из самых ужасных образчиков, который можно встретить в Бископсберге. Тема обычно звучит: «Так живут в тюрьме самые опасные женщины Швеции». Там говорится, что нас, осужденных на пожизненное заключение, очень немного, и долгое время я была среди них самой молодой. Фотография, сопровождающая статью, снята в клетке для курения у фабрики. Журналистка, приехавшая в учреждение, чтобы взять интервью у Ольги в первый год моего пребывания здесь, тайком сфотографировала меня, хотя это якобы невозможно. Мне трудно узнать себя в женщине на фотографии. Судя по выражению лица, не только разумно, но и единственно правильно держать меня под замком. Снимок, сделанный, когда меня увозили из больницы, наверняка еще ужаснее.

С такой жуткой рваной раной на пол-лица невозможно раствориться в толпе, но, по крайней мере, шрам на талии, спускающийся на бедро, я могу скрыть. Не зря я немалую часть жизни прожила с Кэти! Высоко подняв голову в свете прожекторов, я думаю — пусть смотрят и считают про меня, что хотят. The show must go on^[4]. И наверняка новенькую уже просветили, что, если от кого-то здесь и стоит держаться подальше, так это от Королевы и Монстра. Больше она не решится подойти.

Выйдя из столовой и проведя немного времени в прогулочном дворе, снова возвращаюсь на фабрику, снимаю лифчик, прохожу через металлодетектор и вновь надеваю его, прежде чем сесть на свое рабочее место.

Четыре болта, четыре гайки, закрыть пакет, положить в коробку.

По окончании смены меня отводят к Беатрис Вик-торссон, начальнице учреждения. В ее кабинете мне доводилось бывать лишь однажды, на второй год пребывания здесь. Какая-то энтузиастка из Стокгольма, деятель культуры, выдвинула блестящую идею — силами заключенных поставить в тюрьме мюзикл. Творческая работа должна хорошо повлиять на них, дать возможность художественного самовыражения, а те, кто не будет участвовать в создании спектакля, смогут насладиться им на Рождество. Кто еще лучше подойдет для такого музыкального проекта, чем дочь Кэти?

— Спасибо, но меня это не интересует, — ответила я.

— Почему? — Беатрис Викторссон повернулась к женщине. — Когда Линда пришла к нам, она обычно играла на пианино возле библиотеки. У нее это получается великолепно.

— Я больше не играю, — сказала я.

— Но у тебя наверняка сохранился прекрасный голос, — улыбнулась деятель культуры.

Вежливо, но решительно я отказалась, еще раз повторив, что меня не интересуют такого рода проекты. Они никак не могли взять в толк, почему я не ухватилась за такую прекрасную возможность. Как будто постановка мюзикла с участием заключенных — мечта всей моей жизни. Новый шанс в карьере. Если бы они спросили мою маму, она откликнулась бы немедленно и стала бы изучать возможность превратить проект в турне по всей стране. Она была бы в восторге от идеи и возможности снова заявить о себе. А я нет.

Другие заключенные и охранники не раз просили меня сыграть и спеть, но я не хочу. Это только еще больше подчеркнуло бы мою несвободу. Но никто не понимает.

Начальница тюрьмы приветствует меня, не поднимая глаз от бумаг, указывает на стул перед своим письменным столом и просит сесть. Ей шестьдесят, но она крепкая и мускулистая, как человек, который летом играет в гольф и ходит на яхте, а зимой ездит в Валь-д’Изер^[5], возвращаясь с красивым загаром и в отличном настроении.

Беатрис Викторссон листает бумаги в папке, лежащей перед ней на столе, азатем складывает руки перед собой, устремив взгляд на меня.

— Расследование инцидента в подвале закончено, — начинает она. — Анне будет предъявлено обвинение в покушении на убийство и, как тебе известно, она переведена в другое учреждение.

Я киваю.

— Поскольку она не подала против тебя встречного иска, тебе обвинения предъявлены не будут. Мы ограничимся подачей рапорта об инциденте. Надеюсь, ты испытываешь за это благодарность.

Беатрис смотрит на меня, подняв брови — интересно, она ожидает ответа? Что я могу сказать?

— Ты пробыла здесь более пяти лет, Линда, — вздыхает она.

— Да, — отвечаю я.

— Ты знаешь, что твое поведение будет играть большую роль, если решишь снова подавать заявление об увольнительной, — Беатрис Викторссон улыбается. — Или когда ты захочешь, чтобы была определена граница твоего срока.

Я снова киваю.

— Тем не менее, ты участвуешь в некоторых… ссорах, и мне кажется, что это досадно. Провокации на отделении, происшествие с Анной, а теперь еще и в столовой. Ты ведь понимаешь, что все это в конечном итоге ударит по тебе.

Ее взгляд скользит по шраму на моем лице.

— В подвале все произошло не по моей вине, — отвечаю я. — Я не угрожала Анне.

— Ты всегда так говоришь. Ты никогда не виновата в том, что говорят о тебе другие. Но сегодня ты ударила в столовой другую заключенную. И в выходные тоже.

— Я ее не била, — произношу я. — Просто задела поднос, так что он упал на пол. Это большая разница. А та, в прогулочном дворе, упала специально.

— Кроме того, мы отметили, что ты стала много общаться с определенным лицом, — говорит начальница тюрьмы.

— Кого вы имеете в виду? — спрашиваю я, притворяясь дурочкой.

— Я хотела бы попросить тебе подумать, разумно ли это.

Беатрис Викторссон закатывает глаза по поводу моего молчания. Потом предупреждает. На основании моего примерного поведения до инцидента в подвале она готова дать мне еще один шанс.

— Но, — подчеркивает она. — Малейший признак того, что ты забыла об этом разговоре, заставит меня принять меры. Мы поняли друг друга?

— Разумеется, — отвечаю я. — Я все поняла.

Начиная со следующего дня я отказываюсь выходить на работу.

После завтрака остаюсь сидеть в столовой, не иду с остальными на фабрику, пусть делают со мной, что хотят. Один охранник угрожает отменить мне право на посещения, если я не буду сотрудничать, потом приходят другие, они окружают меня. Говорят, что в штрафном изоляторе мне, может быть, придут в голову более здравые мысли. Тут встает Адриана и заявляет, что я буду проводить время с ней, — к моему удивлению, охранники отступают. До того, как оставить нас в корпусе, охранник напоминает, что в течение дня все должны быть заняты, но ограничивается написанием рапорта. И больше никто не напоминает мне об обязанности трудиться, даже начальница тюрьмы.

Мне любопытно, какие рычаги давления на нее есть у Адрианы, но та только смеется, как всегда, в ответ на мои вопросы.

— Достаточно давать то, что им действительно нужно, — загадочно отвечает она.

Я понимаю, почему Беатрис Викторссон не хочет, чтобы я общалась с Адрианой.

В углу столовой стоит искусственная елка с потрепанными гирляндами, в динамиках Бинг Кросби мечтает о белом Рождестве. В воздухе повисла тоска — многие хотели бы провести этот вечер дома со своими семьями, а не встречать Рождество в Бископсберге.

Несколько охранников в белых бородах и красных колпачках обходят народ, произнося «хо-хо-хо», а один из них, решив пошутить, спрашивает, есть ли здесь послушные заключенные. Они угощают безалкогольным глинтвейном и имбирным печеньем, мысленно радуясь тому, сколько денег добавится в конверт с зарплатой после всех дней сверхурочной работы.

Кристоффер с подносом подходит ко мне, я смотрю ему в глаза под колпаком рождественского гнома. С тех пор, как я вернулась из лазарета, он избегал меня, и я тоже старалась ему не попадаться. Как и многие другие, он не скрывает чувств при виде моего изуродованного лица.

Я смотрю на Кристоффера, ничего не отвечая.

— Приятно видеть, что ты поправилась, — продолжает он. — Но что-то в тебе изменилось, только вот что? А, прическа! Красивая, почти как у меня.

Он стаскивает колпак и проводит рукой по бритому черепу, ухмыляясь коллеге, который решил не вмешиваться.

— А мое лицо тебе тоже нравится? — спрашиваю я. — В таком случае надеюсь, что ты посмотрел внимательно. Ведь это из-за тебя я так выгляжу.

— Что ты этим хочешь сказать, черт подери?

— Ты оставил меня с Анной в подвале без присмотра. Это грубое должностное нарушение, и ты прекрасно это знаешь. Строго говоря, мне следовало бы подать на тебя жалобу — но, может быть, еще не поздно?

Я поворачиваюсь и иду прочь, ожидая услышать за спиной топот его ботинок, но он решает со мной не связываться.

Убить время мне позволяют тренировки с Адрианой. Праздники проходят быстрее, и мне есть чем заняться, хотя днем я не хожу на работу. Теперь все в Бископсберге знают, что Королева и Монстр всегда вместе. Иногда нам разрешают заниматься в помещении рядом с тренажерным залом, где пол устлан тонкими резиновыми ковриками. Адриана по-прежнему не в состоянии тренироваться как раньше, но дает мне четкие инструкции. Иногда со скамьи, иногда — лежа на полу, а в те дни, когда чувствует себя бодрее, она какое-то время участвует в тренировке.

— Двадцать восемь, двадцать девять, — считает она. — Ты можешь, продолжай.

Я стискиваю зубы. Приседаю, низко опускаюсь, вытягивая руки вперед. Потом снова выпрямляю ноги и опускаю руки. Потом повторяю приседание. Снова и снова. Мышцы забиты молочной кислотой, в ногах и руках жжет. Меня все больше раздражает Адриана, которая так наседает на меня.

— Ненавижу эти приседания, — задыхаясь, произношу я.

— Прекрасно, — отвечает она. — Ты злишься. Используй это.

— Тяжело.

— Не веди себя как избалованный ребенок. Борись.

— Заткнись.

— И не забывай дышать.

Я делаю еще двадцать приседаний. Потом отжимания. Потом поднимания корпуса. Снова отжимания, потом приседания, а потом я валюсь на пол, ощущая во рту вкус крови.

— Когда снова приедет Микаэла? — спрашивает Адриана.

— Она сказала, что может после праздников, но нам дали время на начало февраля.

— Ты рада, что она приедет?

— Да, конечно.

— Скажи, если захочешь позвонить ей до того.

Я знаю, что у Адрианы есть мобильный телефон, но понятия не имею, где она его прячет. Поблагодарив за предложение, я отвечаю, что моя сестра очень заботится о том, чтобы все было по правилам. Если я позвоню ей из тюрьмы с неизвестного номера, она только разнервничается.

Адриана тычет в меня носком кроссовки и говорит, что я сегодня хорошо поработала. Поначалу я не могла сделать больше двух отжиманий.

— По вечерам Алекс всегда делал отжимания, — произношу я и закрываю глаза.

Однажды летала подтрунивать над ним, а он ответил, что мне вроде бы нравится его фигура. Потом притянул меня к себе, и мы долго целовались.

— Как вы познакомились? — спрашивает Адриана. — Кажется, все произошло очень быстро.

— Все началось вскоре после похорон мамы, — отвечаю я. — В начале июня. Мы провели вместе одно короткое упоительное лето, прежде чем меня арестовали.

Знай я тогда, каким недолгим будет счастье, наслаждалась бы им еще больше? Долгое время тоска по Алексу ощущалась во всем теле, как незатухающая боль. Обычно я мечтала о том, чтобы мы делали, если бы ничего не произошло, если бы я оставалась на свободе. Мы съехались бы, купили дом, занимались бы любовью по ночам и просыпались в обнимку. Как обычно и бывало.

После того, как мне нанесли травму, я провела слишком много времени, размышляя о том тяжелом и страшном, что со мной случилось. Что касается Алекса, то тут я предпочитаю вспоминать только хорошее и в виде исключения позволяю себе наслаждаться каждым хорошим воспоминанием о нем.

Я рассказываю Адриане, как мы с ним столкнулись в магазине. Я только что побывала в Васастане, забрав некоторые вещи из нашей с Симоном квартиры, и зашла купить себе чего-нибудь на обед. Алекс взял с полки салат «Цезарь», резко обернулся, а поскольку я стояла прямо позади него, мы буквально столкнулись. Он взял меня под руку, улыбнулся и попросил прощения.

— Это был последний? — спросила я.

Он остановился:

— Кажется, да. Тебе он очень нужен?

— Нет-нет, — смущенно ответила я. — Просто мысли вслух, я не хотела.

Я сказала, что могу взять что-то другое, но он стал настаивать, говорил, что не может уйти, оставив меня голодной. Он протянул мне упаковку с салатом, держа ее между нами, но я отказывалась взять. Потом на меня что-то накатило, и я спросила, не хочет ли он пойти со мной пообедать.

Я не намеревалась ни с кем знакомиться, но Алекс показался мне таким симпатичным, таким высоким и красивым, к тому же воспитанным и хорошо одетым. Несколько мгновений он колебался, и моя самоуверенность упала до нуля, но тут он согласился.

Мы пошли в «Риторно» и уселись за самым дальним столиком в зале с красным ковровым покрытием, странными картинами по стенам и хрустальными люстрами под потолком. Я спросила, чем он занимается, и он ответил, что он аудитор в медийной компании, но не хочет утомлять меня подробностями. Вместо этого он стал расспрашивать обо мне, и я рассказала, что работаю учительницей музыки, но в отпуске до конца лета. Когда он взглянул на часы, я спросила, спешит ли он вернуться на работу. Он улыбнулся и остался еще на час.

Вскоре мне стало ясно, насколько прочно Алекс стоит на ногах. Ему не нужны были орущие фанаты или внимательная жена, постоянно дающая поддержку. Он не жил от одной записи до другой или от одной гламурной вечеринки до другой — у него была постоянная работа со стабильным доходом и оплачиваемым отпуском. Он был взрослый мужчина, в то время как Симон во многих отношениях оставался ребенком.

После того первого обеда я уговорила Алекса снова встретиться со мной. Если до этого он по вечерам сидел один, то теперь составлял мне компанию. Приходил в гости поиграть в настольные игры и поддразнивал меня за то, что я так серьезно отношусь к правилам, мы вместе смотрели кино, а иногда он просто лежал на диване рядом со мной с книгой в руках. Мы совершали долгие прогулки вокруг всего острова Юргорден и пили кофе в уютных кафе. Ходили на художественные выставки, иногда в театр. Помню, как мы в первый раз занимались любовью.

* * *

Море — как неподвижное золотое зеркало, а солнце окрашивает облака на небе в оранжевый и розовый. Над мачтами яхт, стоящих рядом, кружатся чайки.

Прислонившись к борту, я говорю, что этот день нереален и хорошо бы он никогда не кончался. Алекс щиплет меня за руку, и я смеюсь, когда он спрашивает, почувствовала ли я реальный щипок.

Весь день мы катались на арендованной моторной лодке, ветер развевал нам волосы, под нами бились волны. Он угостил меня обедом в ресторане в шхерах, а вечером мы устроили небольшой пикник на борту. Лучше просто придумать невозможно.

И он такой, что лучше не бывает. Я снова ощущаю себя той, кем была всегда — веселой, позитивно настроенной Линдой, и от моих слов он смеется громко и радостно. Его интересует мое мнение обо всем на свете, и мы можем все обсуждать так, как никогда не получилось бы с Симоном. Впрочем, когда я с Алексом, о-муже даже не вспоминаю. Вероятно, потому, что чувствую искренний интерес Алекса даже тогда, когда он старается этого не показывать. Он не навязывается, но прикасается ко мне слишком часто, чтобы это можно было бы назвать случайностью. Мне это нравится.

Тепло от загорелой руки Алекса передается моей. Он начинает что-то говорить, когда я встаю на цыпочки и беру его за воротник пикейной футболки. Он кладет руки мне на талию, словно желая поддержать, и выжидает.

Заглянув ему в глаза, я осторожно прижимаюсь губами к его губам. Поначалу он стоит неподвижно, напоминая, что я замужняя женщина. Я отвечаю, что это состояние долго не продлится, и тогда он притягивает меня к себе. Я улыбаюсь, когда он шепчет, что я оказываю на него какое-то магнетическое воздействие, и мы снова целуемся.

Взяв меня за руку, он ведет меня в каюту. Ласкает, снимает с меня одежду, медленно и неж но, никуда не торопясь. Шепчет, что я красивая и замечательная, что я его загипнотизировала, и мы занимаемся любовью под плеск волн и крики чаек вдалеке.

Прежде чем заснуть в его объятиях, я понимаю, что снова могу дышать свободно. С тех пор, как я познакомилась с ним, больше не ощущаю под собой черную пропасть, когда просыпаюсь, нет прежней пустоты, чувства, что я нахожусь в вакууме.

Я люблю и любима, стало быть, существую.

Не знаю, каким образом СМИ разнюхали, что Симон мне изменяет. Может быть, проговорилась сама женщина или какая-нибудь ее подруга, тогда это не имело значения, а уж теперь и подавно. Одна деталь, которая стала известна только на суде — когда именно я сама это выяснила.

Я уже оделась для похорон мамы — черное облегающее платье, идеальная прическа, безукоризненный макияж. Симон, как всегда, задержался, он все еще стоял под душем, и я начала нервничать. Его телефон лежал на кровати, и как раз в тот момент, когда я собиралась посмотреть, сколько времени, она прислала ему сообщение.

Я открыла и прочла. Прочла всю их переписку. Другая женщина заставила моего мужа почувствовать то, что, как мне казалось, он ощущал со мной. Когда я, оторвавшись от мамы, возвращалась домой, чтобы поужинать с ним, когда я прижималась к нему в постели, когда он целовал меня перед сном — все это время он тосковал по ней. Ее он мечтал ласкать, с ней мечтал заняться любовью. Подгонял время, считал минуты до встречи. Ведь она его понимала. За секунду я почувствовала себя раздетой, опозоренной.

Мне стало нехорошо.

Он вышел из ванной с полотенцем на бедрах, тряхнул мокрыми кудрями, улыбнулся мне — мой Симон, такой родной, но уже чужой.

Поначалу он стал защищаться, обвиняя меня в том, что я сама его покинула. Все началось довольно невинно, когда заболела мама, но роман развивался по мере того, как она все больше требовала моего присутствия. Я просто ушам своим не верила. А я-то старалась, разрываясь между ними, неужели ему нисколько не стыдно?

Тогда он заплакал, умоляя меня. Он чувствовал себя одиноким, заброшенным. Осознал, какую ужасную ошибку совершил, раскаивался, я была для него всем.

Больше я не желала слушать.

Я была оглушена горем и шоком от предательства мужа. Высоко подняв голову, прошла мимо толпы журналистов у церкви Густава Васы, вошла внутрь и продолжила путь вдоль скамеек, где собралось больше тысячи людей, желающих проститься с Кэти. Заняла место в первом ряду, а Симон шел позади меня, опустив голову.

Целое море цветов, венков и букетов окружало гроб мамы. Его украшение, которое я заказала, было желтое — любимый цвет мамы. Ей нравились все цветы, но в особенности желтые. Розы, тюльпаны или гер-беры — не важно, она любила даже одуванчики, росшие повсюду вокруг нашей дачи.

— Надо всегда приносить в дом желтые цветы, это как внести пучок солнца, — говорила она с лучезарной улыбкой. Та же знаменитая улыбка, что и на фотографии, стоящей рядом с гробом.

Органная музыка, песни в исполнении певцов, сменявших друг друга, слова пастора о том, какой след оставила мама и как весь народ оплакивает ее уход. Швеция безвременно потеряла свою самую яркую певицу. Но она была не только выдающейся артисткой, она была заботливой и любящей матерью, уважаемым и неоценимым коллегой для многих музыкантов. Великим человеком. А ее божественный голос останется с нами навсегда, вопреки той пустоте, которую она оставила после себя.

Впрочем, пустота — это слишком мягко сказано. Когда взрывается гигантская звезда, возникает черная дыра. Ее невозможно увидеть, она поглощает все вокруг себя, и даже свет не может из нее выбраться.

Именно это и произошло, когда умерла мама. А теперь меня еще и предал муж. Меня засосало в пустоту, я перестала существовать. Осталась одна в темноте, и никто этого не заметил. Ни камеры, направленные на меня, ни участники похорон на скамьях за спиной, ни Симон, стоящий рядом. Даже моя собственная сестра.

Всю церемонию я просидела с прямой спиной, не уронив ни слезинки.

Потом по этому поводу задавали много вопросов следователи. По мне невозможно было понять, что я только что пережила. Не похоже было, что я так сломлена неверностью Симона, как утверждала. Скорее, я выглядела холодной и суровой. Вероятно, уже тогда я решила убить мужа.

Но слезы пролились позднее, когда их никто не видел.

Когда тебя предает человек, которого любишь и которым дорожишь больше всего на свете, это само по себе убийственно. Но то, что об этом знает весь мир, ужасно унизительно. Когда после смерти Симона бомба взорвалась, СМИ обсасывали каждую подробность и раскрыли имя той женщины, с которой он мне изменял. Я увидела ее на фотографии в газете незадолго до того, как меня перевели в Бископсберг. Красивая, молодая, с округлыми формами и рыжими волосами до талии. Она была бэк-вокалисткой в его последнем сингле, а местом их страстных встреч называли студию звукозаписи. Публиковались их многочисленные совместные фотографии, снятые в самых разных местах, строились догадки, как долго муж водил за нос Солнечную девочку. Другая женщина пребывала в полном отчаянии, говорила, что он был для нее всем. Казалось, я читала о ком-то другом, хотя и прекрасно помнила, как все это было.

После похорон для меня наступило ужасное время. Я не могла есть, не могла спать. Казалось, я перестала существовать. Дни и ночи сливались воедино, когда я наводила порядок в маминой квартире, пытаясь справиться с горем. Чувствовала себя нежеланной, отвергнутой, одинокой. Замужняя женщина, ставшая непривлекательной для мужа. Я изводила себя, задаваясь вопросом, приводил ли Симон ее в нашу квартиру — совершали ли они все то, что он так подробно описывал в переписке, на нашей супружеской постели? В глубине души я думала, что он на такое не способен, но, по всей видимости, моя вера недорого стоит.

Помимо пары звонков, когда он был выпивши, Симон оставил меня тем летом в покое.

В августе я подала заявление на развод, и тут он снова принялся мне звонить. Однажды он явился на Карлаплан, протиснулся мимо меня в квартиру и заявил, что мы должны поговорить, что не можем так легкомысленно выбросить прочь нашу любовь и все, что нас связывает. Я ответила, что это он все выбросил и вел себя легкомысленно. Он стал нервничать, поскольку я не слушала его заверений о том, что он никогда в жизни не посмотрит на другую, если только я вернусь к нему. Он стал кричать, я закричала в ответ:

— Все! Поздно! Я встретила другого. И хочу, чтобы ты ушел.

Он уставился на меня, словно бы я заговорила на другом языке. Взял мою руку и увидел, что на безымянном пальце нет кольца. Потом прошел мимо меня в спальню, остановился в дверях и обернулся. Вид у него был потрясенный:

— Кто он?

Я посмотрела, куда указывал Симон, и увидела на кровати рубашку Алекса.

— Человек, который совсем не похож на тебя, — ответила я.

* * *

Во время допросов Тони Будин хочет знать, почему Симон решил связаться со мной в августе. Если мы практически не общались после похорон в мае, то почему же начали снова?

— Я же сказала, — отвечаю я. — Он получил бумаги на развод. Наконец-то до него дошло, что он натворил, и он пришел в панику. Звонил мне постоянно, писал сообщения, хотел встретиться, поговорить.

— О чем он хотел поговорить?

— Он хотел, чтобы я перестала встречаться с Алексом, хотел, чтобы я поняла, что он чувствовал себя забытым, пока я ухаживала за больной мамой. Что другая женщина ничего не значит — все те же пустые слова, что и прежде. Но опять обсуждать все это — все равно что вытащить нож из раны и тут же вонзить обратно, да еще и повернуть, — поясняю я и взмахиваю рукой в воздухе.

Слишком поздно до меня доходит, как это воспринимается. Тони Будин смотрит на меня, потом переглядывается с Юханом Фошелем.

— Зачем бы мне снова подвергать себя всему этому? — негромко заканчиваю я, сложив руки на коленях. — Я для себя все решила. К этому времени уже оставила все позади и была счастлива с другим.

Перед новым визитом Микаэлы в тюрьму я уже не так волнуюсь, как в первый раз. Мы обе избегаем упоминать маму и папу, а вместо этого предаемся воспоминаниям.

Вспоминаем огромных щук, которые якобы водились в тростнике у мостков на даче. Обычно мы мало заботились об этих россказнях: смело прыгали в воду и плавали, пока кожа не становилась сморщенной, как изюм. Но временами, когда мы сидели на мостках, болтая ногами в воде, приходили соседские дети и пугали нас историями о тех, на кого нападали эти бестии с острыми, как шило, зубами. После этих разговоров мы приглядывались к каждому движению в мутной воде под мостками, соревнуясь, кто не побоится продержать ноги в реке дольше. Из нас двоих почти всегда выигрывала я, но она не хочет этого признавать.

Мы смеемся, вспоминая, как были в Италии и взяли на прокат машину в Риме. Я была уверена, что мы разобьемся насмерть — припоминаю Микаэле, как она просто ехала вперед на каждом перекрестке. Ехать с ней было опасно для жизни — я шутливо спрашиваю, водит ли она машину так же непредсказуемо в плотном движении Стокгольма.

— Я ведь сначала смотрела, — возражает она. — Все так делали. У них красный свет — просто рекомендация, чтобы ты приглядывался более внимательно. Признайся, что я вела лучше, чем Симон — он был слишком осторожен.

Сейчас начнется. Я чувствую — ее вопросы больше невозможно сдерживать.

— Прекрасное было время, — отвечаю я, стараясь говорить ровным и спокойным голосом.

— Вы были самой счастливой парой, какую я когда-либо видела, — говорит Микаэла. — Что между вами произошло?

Я не отвечаю. Ей известно об измене. На самом деле она спрашивает о том, о чем так и не смогла узнать пресса. Что стало истинной причиной его обмана? Я убила его в наказание, сойдя с ума от ревности и гнева?

— Тебе не следовало так изолироваться после похорон, — сетует Микаэла. — Ты могла бы позвонить мне.

— Задним числом всегда легче судить, — вздыхаю я. — В первую очередь мне не следовало читать сообщения той женщины. Лучше бы мне вообще было не знать о ее существовании.

Микаэла смотрит на меня с удивлением.

— В таком случае мы с Симоном продолжали бы жить так, как жили до болезни мамы, — продолжаю я. — Он расстался бы с ней. Мы купили бы дом, завели детей. Симон любил меня, именно этого он всегда и хотел.

— Да, но ты-то хотела этого? — спрашивает Микаэла.

Об этом я размышляла бесчисленное множество раз. Ответа я не знаю. Симон умел довести меня до белого каления, а потом мастерски вымолить прощение.

— Может быть, — отвечаю я. — Если бы я не встретила Алекса, то наверняка захотела бы. Подумать только, одна случайная встреча — в тот редкий день, когда я вообще вышла из квартиры — так все изменила. Частичка моей души продолжала любить Симона, но Алекс сделал меня счастливее, чем когда-либо.

— Эта история с Алексом развивалась как-то очень быстро, — произносит Микаэла. — Ты обнаруживаешь, что любовь всей твоей жизни изменяет тебе, в тот же день мы хороним маму, а вскоре ты знакомишься с новым мужчиной. Ты сама-то понимала, чего хочешь?

Алекс давал мне подтверждение, а не требовал его от меня. Он заставил вспомнить, что такое, когда тебя видят, когда тебя желают. Он вернул мне веру в будущее, но я не уверена, что Микаэла в состоянии это понять.

— Момент, вероятно, был не самый удачный, — отвечаю я. — Но разве тебе самой не случалось влюбляться и забывать обо всем на свете?

— Влюбляться и забывать обо всем на свете… — эхом отвечает Микаэла и поднимается. Стоит, смотрит в окно, обняв себя руками. — Как долго вы встречались?

— Все то лето мы провели вместе. А почему ты спрашиваешь?

— У меня сложилось впечатление, что вы встречались всего пару раз. Ты уверена, что Алекс относился к этому так же серьезно, как и ты?

— Он сказал, что никогда и ни к кому не испытывал столь сильных чувств, — тихо произношу я. — Что я — любовь всей его жизни.

Микаэла ходит взад-вперед по комнате передо мной.

— Но разве можно так быстро забыть человека? Ты только что сказала, что размышляла, не принять ли обратно Симона.

— Не знаю, насколько это было бы возможно, — вздыхаю я. — Разве я могла бы снова ему доверять?

— Тогда зачем ты пригласила его на вечеринку? — спрашивает Микаэла. — Ведь там был Алекс. Не понимаю тебя, Линда. Особенно учитывая тот факт, что незадолго перед тем ты угрожала Симону.

* * *

Коллегу из моей школы вызывают для дачи свидетельских показаний.

— Насколько я понимаю, во вторник, тринадцатого сентября, произошел некий инцидент, — говорит прокурор. — Вы не могли бы рассказать нам, что вы помните об этом происшествии?

— Мы с Линдой закончили работу одновременно и вышли из школы вместе с еще одной нашей коллегой, — говорит она и косится на меня. — Симон ждал внизу у лестницы.

— Вы слышали, что он сказал Линде?

— Он сказал, что хочет только поговорить с ней.

Она поясняет, что Симон всегда вел себя воспитанно. И на этот раз тоже — держался спокойно, говорил тихо. Вовсе не был сердит или возмущен. Я же буквально вышла из себя. Внезапно я ударила его кулаком по лицу. Кровь из его разбитой губы закапала на куртку, а я закричала, что если он не оставит меня в покое, то я его убью.

Остальные были шокированы. Я вела себя совершенно несдержанно, показалась им сумасшедшей. Конечно же они слышали разговоры об интрижке Симона, но моя реакция показалась им совершенно безумной. Они испугались, увидев меня такой.

— Вы видели Линду Андерссон в таком состоянии раньше? — спрашивает прокурор.

— Никогда. Я была очень удивлена, буквально не узнавала ее. Хотя, конечно, ей пришлось тяжело и до того, пока болела Кэти.

— Она произнесла именно эти слова: «иначе я тебя убью»?

Коллега смотрит в стол:

— Да.

— Спасибо, у меня больше вопросов нет.

— Честно говоря, я вообще не очень это помню, — говорю я. — Ты как никто знаешь, что мы с Симоном могли сцепиться и начать орать друг на друга.

Я вижу, что Микаэла не удовлетворена моим ответом.

— Само собой, я не имела в виду, что собираюсь убить Симона, — продолжаю я. — Все ведь в запальчивости когда-нибудь роняли такие слова?

— Да, но не всех вскоре после этого задерживали за убийство.

Она наливает себе стакан воды, отпивает глоток. Повисает долгая пауза.

— Ты такая бледная, — говорю я через некоторое время. — С тобой все в порядке?

— Немного устала, — отвечает она, убирая волосы со лба.

Тут я замечаю, что на пальце у нее красивое блестящее кольцо и понимаю с болью в сердце — о жизни Микаэлы мне ничего не известно. Взглянув на часы, она говорит, что должна идти:

— Но я скоро приеду снова.

— Я буду очень рада, если тебе захочется приехать. Несмотря ни на что.

— Я захочу.

— Спасибо, — отвечаю я. — Это много для меня значит.

— Не надо благодарности, Линда.

Ее слова трогают меня, я обнимаю ее. Мне так хочется, чтобы отношения между нами снова наладились.

Тюремная библиотека— то место, где мне комфортнее всего. Когда я вхожу в дверь, кажется, что я покидаю Бископсберг, попадая в другой мир. Здесь уютно, все так разительно отличается от длинных голых коридоров со стальными дверями, бронированными стеклами и лампами дневного света под потолком. Тиковые стеллажи приятных округлых очертаний в стиле пятидесятых, пара потертых кожаных кресел у окна. Пожилая дама, работающая тут, постоянно ищет свои очки, хотя они висят у нее на красном шнурке на шее. В четыре часа, когда она открывается, я обычно стою под дверью и ухожу последней.

Взяв книгу, я иду, чтобы сесть и почитать, когда замечаю Дарью с развернутой газетой.

— Тут о тебе написали, — произносит она, поднимая глаза. — После нескольких лет сестра Солнечной девочки приезжает навестить ее в учреждении. Хочешь почитать?

Я кидаю на нее взгляд, ясно показывающий мое мнение по поводу вопроса, иду и сажусь в кресло в стороне.

— Тебя ведь проверяли по седьмому параграфу, — произносит Дарья после паузы. — Неужели не нашли никаких отклонений?

Не удостоив ее ответом, я утыкаюсь в книгу. Пытаюсь читать, но не могу сосредоточиться.

Мой адвокат Лукас Франке объяснил мне, что цель обследования — выяснить, нужна ли полномасштабная психиатрическая экспертиза.

— В этом случае тебя приговорят к лечению, — сказал он. — В смысле — если сочтут виновной.

Беседа с психиатром из Судебно-психиатрического управления заняла не больше часа. За это время я успела рассказать обо всем. От детства, Семьи и подружек до взрослой жизни. Об учебе на музыкального педагога, о работе и отношениях с коллегами, о друзьях и личной жизни. Само собой, он спрашивал о состоянии моего психического здоровья. Случались ли у меня приступы страха или депрессии. Возникали ли у меня галлюцинации или иные переживания, никак не связанные с реальностью. Такого со мной не бывало. Судя по выписке из моей медицинской карты, я никогда не обращалась за психиатрической помощью. В заключении для суда было написано, что психиатр не подозревает у меня серьезных психических нарушений — ни в момент совершения преступления, ни в момент обследования.

— То, что ты так и не призналась в содеянном, свидетельствует о том, что у тебя либо пограничное, либо нарциссическое расстройство личности, — упорствует Дарья, и слышно, какое удовольствие ей все это доставляет. — В статье про это написано. Может быть, тебе стоит почитать? Весьма интересно.

Я продолжаю сидеть, уставившись в книгу, в надежде, что ей надоест. Но она не успокаивается.

— Тебе уже удалось убедить Королеву в своей невиновности?

Подняв голову, я встречаюсь глазами с Дарьей.

— Что я тебе сделала? — спрашиваю я. — Похоже, ты очень на меня сердита.

Она отбрасывает газету:

— Ты такая милая и добрая, пока другой не начнет сомневаться в какой-нибудь мельчайшей детали твоего рассказа, тут ты настраиваешь себя против человека и становишься сущей злыдней. Хотя другой относился к тебе по-человечески.

— Мне очень жаль, если я вызвала у тебя разочарование, — отвечаю я. — Но что тебе на самом деле известно обо мне? Что заставляет тебя думать, что ты меня знаешь?

— Я знаю, что ты лжешь. Если человек невиновен, он не пытается смыть с себя кровь. На все, что говорит против тебя, у тебя тут же находятся объяснения. Подозреваю, что и с ножом то же самое.

— С ножом? — переспрашиваю я, хотя прекрасно понимаю, что имеет в виду Дарья. Однако мне непонятно, почему она обвиняет меня.

— Всего за несколько дней до убийства ты купила нож, которым потом убили твоего мужа.

— Об этом тоже написано в газете? — спрашиваю я. — Может быть, не стоит верить всему, что там пишут?

Поднявшись, я ухожу прочь.

То, что я купила нож — истинная правда. Прокурор сказала, что это произошло в четверг перед тем, как умер Симон — наверняка так и было. Всю жизнь мне трудно после вспомнить, где я была и что делала. Во время суда она показала запись с камеры наблюдения из торгового центра «NK», и я увидела, как женщина, очень похожая на меня, бродит от одного бутика к другому. Она всячески подчеркивала, как я ходила и рассматривала одежду, казалась такой беспечной. Но почему бы мне и не быть беспечной? У меня не было дурных помыслов, за моим посещением универмага не скрывалось никаких темных мотивов.

Я всегда любила погулять в «NK». Часто отправлялась туда, изучая и модные бутики, и отделы товаров для дома, а потом садилась в кафе, заказав себе кофе с шоколадным бисквитом. Выяснить это не составляло труда.

На записи показано, как я бродила по верхним этажам, а потом спустилась в магазин товаров для кухни в цокольном этаже.

Там было множество ножей на выбор, по самым разным ценам. Я не знала, какой взять, понимала только, что для дачи пора купить новый. Тот, которым мама всегда чистила рыбу, куда-то задевался, а я собиралась пригласить Алекса на рыбалку. Некоторое время я бродила по магазину, читая описания, сравнивая цены, но потом поняла, что все это совершенно не играет роли — лишь бы нож был острый.

Задним числом, зная, что именно этот нож был использован для убийства Симона, легко было увидеть все совсем в ином свете. На суде продавец сказал, что запомнил меня, поскольку я изучала ножи гораздо более тщательно, чем обычно делают покупатели. А когда я расплачивалась, то уточнила, действительно ли лезвие достаточно острое и оставляет точный разрез, о чем я совершенно не помню. Интересно, я действительно так сказала или же он специально все драматизировал для эффектности?

По поводу этого ножа Тони Будин и Юхан Фошель не раз наседали на меня во время допросов. У них была версия, что я специально купила нож, собираясь отомстить Симону, и поэтому пригласила его на вечеринку. А улики, похоже, подтверждали ее.

Из-за того, что некоторые повседневные, совершенно заурядные события приобрели подозрительный оттенок, прокурор утверждала, что у меня были не только мотивы, но и намерение. Я заранее спланировала убийство собственного мужа.

Два дня беспрерывно шел дождь, газоны превратились в грязное месиво. Начавшись как снег с дождем, он перешел в настоящий ливень, плотный туман укутал нас, мир стал бело-серым. Дорога за пределами территории не видна, даже стена и колючая проволока, защищающая общественность от нас, растаяли в молочно-белом тумане. По пути в столовую мы шлепаем по лужам, стоим у дверей, как заблудшая скотина, с нетерпением ожидая, когда же нас впустят внутрь. Воздух вибрирует от раздражения, и Мег говорит в очереди — дескать, такое чувство, что у всех одновременно ПМС. Сама я чувствую себя безумно усталой, но заставляю себя стоять с прямой спиной, хотя более всего мне хочется сжаться и исчезнуть в грязи.

Ем я в полном молчании, глядя прямо перед собой. В моем присутствии большинство отводит глаза, но некоторые не могут не смотреть на мое изуродованное лицо и голову, которую я продолжаю брить. Двадцать минут мы сидим за столом, потом раздается сигнал — большинство встает и направляется к стойке. Я беру поднос, сгребаю объедки, ставлю стакан в синий пластмассовый ящик, тарелку — на подставку. На выходе меня досматривают — охранник проводит металлоискателем по всему моему телу и, когда тот ничего не показывает, отпускает идти дальше. Мы строимся рядами, нас проводят через запертые двери, мы спешим под дождем через двор в корпуса, где нам предстоит провести остаток дня.

Вернувшись в камеру, я провожу полотенцем по черепу, потом ложусь на кровать и обдумываю визит Микаэлы.

Похоже, она считает, что мне следовало приложить больше усилий, чтобы меня оправдали. Если я действительно невиновна, то должна была бороться. Ей трудно понять или, вернее, признать, что я ничего не могла сделать.

И сейчас я ничего не могу изменить, и думать об этом бесполезно, это вызывает беспробудную тоску. Ты можешь изложить во время допроса свою версию и надеяться, что тебя воспримут всерьез. Но потом все будет зависеть от показаний других, расследования полицейских и того, какую версию они решат прорабатывать, какие доказательства представят и как их истолкует суд. Если ты осужден, значит, виновен. А когда наказание приводится в исполнение, уже не играет роли, протестуешь ты или нет.

Для того, чтобы снова открыть дело, требуются принципиально новые доказательства, и вряд ли кто-нибудь будет интересоваться тобой и твоим делом настолько, чтобы годами работать над их поиском. Отправная точка — что решение суда верно исходит из обвинения и тех доказательств, которые положены в его основу.

Мой адвокат все мне подробно объяснил, когда мы подали апелляцию в апелляционный суд, и я промучилась еще несколько месяцев в изоляторе, а потом пережила еще один суд, в результате которого был подтвержден все тот же приговор — пожизненное заключение. Со мной случился нервный срыв, когда я поняла, что все дороги перекрыты. Навсегда.

Но моя сестра этого не понимает. Поскольку я так долго сижу в тюрьме и не протестую, она считает, что это может означать только одно: я осознала свою вину, хотя и отказываюсь ее признавать. Доказательства более чем убедительные, да и не могут в Швеции сидеть в тюрьме невинные люди.

Как шутя сказала Дарья много лет назад: «Здесь, и Бнскопсберге, все невиновны».

Я не в состоянии больше с ней встречаться. Не в состоянии опять сталкиваться с обвинениями — ни от нее, ни от Микаэлы.

Никто другой не потратил столько времени на размышления о том, что я могу сделать в своем положении. В первые годы я пыталась разгадать, кто же мог находиться в гостевом домике в ту ночь, и рассматривала одного за другим всех участников вечеринки. Микаэлу, Алекса, Тесс, всех остальных.

Ни у кого не было мотива, у каждого имелось алиби. У всех, кроме меня. У меня же был мотив — и не было алиби.

Однако я проводила каждую свободную минуту в попытках найти ответ и чуть не лишилась рассудка. Потому что не нашла. Ничего не могла изменить, сколько ни ломала голову. Тем не менее, я снова предаюсь этому бесполезному занятию.

Наступил март, ощущается приближение весны. По крайней мере, мне хочется в это верить, хотя наверняка еще выпадет снег, прежде чем зима разомкнет свою холодную хватку. Во время прогулки пригревает солнце, с крыш капает, а крокусы, посаженные теми, кто изучает садово-парковое дело, распустились на грядках желтыми и лиловыми цветами. В такое время года мне хочется, чтобы нам разрешили бывать на воздухе больше, чем час в день.

К Адриане приезжал Якоб, который навещает ее нечасто, и во второй половине дня она просит меня зайти к ней в камеру. Когда я стучусь и захожу, она вставляет в рот трубочку и дует в нее. Трубочка издает резкий звук и раскручивается мне навстречу.

— С тридцатидевятилетием! — восклицает она. Я смеюсь от неожиданности, и мы обнимаемся.

— Я чувствую себя гораздо старше.

— Ты еще так молода, — отвечает Адриана, зажигая на столе три греющих свечи.

По ее требованию я задуваю их, после чего она протягивает мне коробку с дорогими шоколадными конфетами. Взяв по конфетке, мы садимся на кровать. На меня накатывают воспоминания о маме, как мы с ней ели шоколад в номере отеля во время ее турне, замотав головы в тюрбаны из полотенец. Кажется, это было так давно — даже не верится, что это происходило со мной.

— Ты специально попросила Якоба купить это ради меня? — спрашиваю я. — Как мило с вашей стороны.

— Или же проявление эгоизма, — смеется Адриана. — Я сама обожаю шоколад до безумия.

Она берет еще конфету и ест, зажмурившись от удовольствия.

— Тебе случалось желать, чтобы ты в прошлом поступила иначе? — спрашиваю я.

— Например?

— Не знаю. О тебе так много всего рассказывают, но, подозреваю, даже половина из этого неправда.

Адриана смеется:

— Что ты имеешь в виду? Что я убираю тех, кто меня раздражает? Мысль привлекательная, но это ты можешь смело отбросить как небылицу.

— Какое счастье, — отвечаю я.

— Однако были причины, по которым меня засадили под замок.

— Именно поэтому — если бы ты могла вернуться назад и этого не делать?

— Выбор не всегда за нами, — отвечает Адриана, закладывая за ухо седую прядь. Существуют обстоятельства, на которые мы не можем повлиять, одно тянет за собой другое, и нам приходится принимать определенные решения. Иногда мы просто-напросто поступаем так, как должны были поступить в той ситуации.

— Ты не производишь впечатление человека, ставшего жертвой обстоятельств.

— Но разве это роль жертвы? Иногда это способ снова вернуть себе контроль.

— Тебя осудили за подстрекательство к убийству, — говорю я, подтягивая под себя ноги. — Что произошло?

— Он пытался меня обмануть. Он тоже мог бы поступить иначе, но этого не сделал. Так кто выбирал, он или я?

Она пожимает плечами.

— Стало быть, ты хочешь сказать, что если Симон изменил мне, то выбрал собственную смерть? И это освобождает меня от угрызений совести.

— Разве я это сказала? — задумчиво спрашивает Адриана. — Я просто не верю, что имеет смысл без конца размышлять над одним и тем же. Или над тем, от чего наша жизнь могла бы стать иной.

— Я тоже бросила это занятие, — отвечаю я. — Пока не произошел тот случай, когда меня почти убила Анна. Тут все началось снова.

— Ну и что тебе это дает?

— Ничего. Я помню не больше, чем раньше.

Вид у Адрианы уставший, и я спрашиваю, не хочет ли она лечь. Прислонившись головой к стене, она закрывает глаза, и мне уже начинает казаться, что она заснула, когда она, в точности как Микаэла, спрашивает меня, зачем я пригласила на вечеринку Симона. Ведь я собиралась с ним разводиться и завела отношения с Алексом.

Прежде чем ответить, я какое-то время размышляю. Говорю, что надеялась — мы с Симоном все же сможем остаться друзьями. Хотя мы и пережили кризис, у нас было совместное прошлое, его нельзя просто взять и выкинуть. Неужели это так сложно понять?

Адриана открывает глаза и смотрит на меня:

— Раньше у тебя это звучало так, словно любовью всей твоей жизни был Алекс.

— Да, так и было.

— Ты когда-нибудь размышляла над тем, как он отнесся к тому, что Симон приехал на твою вечеринку?

* * *

Мне шесть лет, я сижу в артистическом автобусе и ем из миски хлопья с молоком — такие сладкие, которые нам на самом деле не следовало покупать, когда мама выбегает ко мне, пританцовывая, в одном нижнем белье и с розовым боа из перьев вокруг шеи.

— Мужчины — народ непредсказуемый, — произносит она. — Помни об этом, моя Солнечная девочка.

Я отвечаю, что не понимаю, о чем она говорит. И что я еще слишком мала для этого.

Мама смеется и делает пируэт.

— Следи за тем, чтобы они были у тебя на крючке. Привлекай их, очаровывай, не спеши давать то, чего они хотят. Одно ясно — если ты хочешь привлечь внимание кого-то, обеспечь конкуренцию. Чтобы поддерживать интерес, женщина должна быть мистической и привлекательной, все должны хотеть ее.

Мама снова крутится вокруг себя, размахивая своим боа. Подмигивая мне, она говорит, что именно когда мужчины не знают, чего от нас ждать, они не могут от нас отлепиться.

Включив музыку громче, она ставит меня на стол, и мы с ней танцуем, пока миска с молоком и хлопьями не переворачивается на диван.

* * *

После развода с папой мама ни с кем не сходилась всерьез, переходя от одного краткого романа к другому. Большой любви она не переживала, но у нее было много друзей. Она обладала такой харизмой и привлекательностью, что, вероятно, оставляла после себя огромную пустоту, когда переводила внимание на что-то другое или кого-то другого. Случалось, мне приходилось просить поникших мужчин оставить нас в покое, когда у нее не было на них времени.

Пыталась ли я поступать как мама? Использовать Алекса, чтобы показать Симону, что я по-прежнему привлекательна? Чтобы он вернулся ко мне на коленях?

Нет, все было не так. Я полюбила Алекса таким, какой он был. Мы чудесно проводили вместе время, он любил меня.

Но чем чаще я это повторяю, тем больше это звучит как пустая мантра. Что я о нем знаю? Что ему было известно обо мне? Одно ясно: явно недостаточно, иначе он никогда не поверил бы, что я виновна. И никогда не сказал бы то, что сказал на суде.

* * *

На глазах у меня наворачиваются слезы, когда в зал суда заходит Алекс — мне приходится несколько раз сглотнуть. В последний раз я видела его в то утро возле нашей дачи почти полгода назад. Я думаю о том, что ему через многое пришлось пройти, прежде чем он оказался здесь. По пути сюда его наверняка фотографировали, журналисты засыпали вопросами.

Каково это — когда твою девушку обвиняют в убийстве?

Ты когда-нибудь чувствовал, что Линда угрожает тебе?

Вы с ней по-прежнему вместе?

Его голос, когда он произносит клятву, — такой же, как и он сам, спокойный и уверенный. На него можно положиться.

Прокурор спрашивает, какие у него отношения со мной. Не сводя с нее глаз, сложив руки на коленях, он отвечает, что мы познакомились в июне, пообедали вместе в «Риторно» и с тех пор продолжали общаться. Впервые кто-то говорит все как есть, и я люблю его за это.

Но потом он лжет. Его слова ударяют по мне, как бейсбольная бита, когда он отрицает, что у нас были постоянные отношения. Говорит: он знал, что я замужем, хотя и разъехалась с Симоном, вид у него озабоченный, когда он утверждает, что мы всего несколько раз занимались сексом. И никто из нас не планировал ничего серьезного. Он просто навещал меня пару раз в то лето, чтобы поддержать, поскольку понял, что мне очень одиноко.

От его слов меня обжигает боль. Пока он дает свидетельские показания, я смотрю в стол. Он рассказывает о ночи убийства и излагает свою версию о том, как мы с ним пошли и легли, как он заснул и не заметил, что я встала и ушла, и обнаружил мое отсутствие только утром.

— Вы считаете, что Линда была в состоянии убить Симона? — спрашивает прокурор.

— До того, как все это произошло, я ответил бы «нет», — говорит Алекс. — Но я видел своими глазами, как она лежала в постели, вся окровавленная. После этого… даже не знаю, что сказать.

* * *

Много времени спустя я начала понимать, почему Алекс сказал именно так. Должно быть, он ощущал на себе огромное давление со стороны СМИ и общественности. Проще было солгать. Его реакция была совершенно естественной. Если бы он сказал правду о нас, это бы ничего не изменило — у нас все равно не было совместного будущего. Это не означает, что он равнодушен к тому, что между нами было. Наоборот. А после его странного визита в тюрьму я продолжала убеждать себя, что у нас все было по-настоящему. Просто судьба оказалась против нас.

Но теперь, когда я снова думаю об этом, то чувствую себя совсем не так уверенно. И Микаэла, и Адриана указали на то, что мы с Алексом встречались краткий период. Это правда. Ни разу он не представлял меня своим друзьям, не познакомил с родителями. Мы с ним существовали вдвоем как в мыльном пузыре. Тогда меня все устраивало, но не удивительно ли это? Действительно ли все было так чудесно, как мне хотелось вспоминать? Он заставил меня поверить, что я снова могу быть счастливой, и это спасло мне жизнь.

И вдруг до меня доходит. Меня спасла любовь, а не Алекс.

Может быть, я раскрасила его и наши отношения в более радужные тона, чем все было на самом деле? Это заставляет меня задуматься, находилась ли я тогда в состоянии душевного равновесия. Вероятно, в этом Микаэла тоже права. Теперь я сожалею, что не связалась с ней тогда.

— Во многом я так и не могу разобраться, — говорю я Адриане. — И пойму, если ты не поверишь в то, что я говорю. Учитывая доказательства против меня, трудно представить, что Симона убил кто-то другой.

— Для меня все это не имеет значения, — отвечает она. — Но если ты не можешь это отпустить, если тебе по-прежнему кажется, что тебя осудили неправильно, то, может быть, стоит что-нибудь по этому поводу предпринять?

— Ничего нельзя сделать, — произношу я, не в силах скрыть свою фрустрацию.

— Возможно, это поможет тебе обрести душевный покой.

— Принять то, что я не могу изменить?

Адриана напоминает, что все мое дело хранится в архиве. Все материалы следствия, основания для возбуждения уголовного дела, все протоколы допросов, решение суда. Все сохранилось. Это официальные документы, и любой человек имеет право их затребовать.

Несколько недель спустя в камере появляется коробка, адресованная мне. Адриана сообщает, что Служба исполнения наказаний не имеет права проверять почту, если она отправлена из органа власти, но советует мне не хранить коробку открыто. Напоминает, что здесь вещи имеют тенденцию исчезать. А потом уходит, оставив меня одну.

Как долго я пребывала в апатии! Впервые за много лет я ощущаю желание бороться. Открыв коробку, я достаю кипу документов и раскладываю на столе. Перелистываю их наобум, и первое, что вижу — снимки залитой кровью спальни в гостевом домике. Места убийства. И мое скомканное платье в душе. Тут куда больше материалов, чем я думала.

Начав с приговора суда, я быстро пробегаю его глазами. Юридический язык сухой, деловой тон усыпляет своей формальностью.

А вот протоколы предварительного следствия — совсем другое дело. Это гремучая смесь списков телефонных контактов, наших с Симоном эсэмэсок друг другу и расшифровок допросов и свидетельских показаний. Не самое приятное чтение, а фотографии его окровавленной изрезанной одежды ужасны. Я вижу окровавленный нож и линейку рядом с ним, доказательства того, что кровь принадлежит именно Симону Хюссу. Самые страшные фотографии — мертвого тела Симона и его ран — показывались за закрытыми дверями, на них распространяется конфиденциальность. Поэтому в материалах дела их нет. Я благодарна за то, что не видела его в гостевом домике, и теперь избавлена от необходимости смотреть фотографии.

Я читаю о том, что на джинсах и джемпере Симона обнаружены разрезы, длиной от Половины сантиметра до девятнадцати сантиметров, оставленные острым предметом. Их насчитали восемнадцать штук, но вскрытие показало, что Симону Хюссу было нанесено не менее двадцати шести ударов. Следы крови на полу и стенах свидетельствуют о том, что он уже лежал, когда это происходило. Вероятно, он был мертв.

Когда во время процесса прокурор оглашала эту часть, из публики донесся крик, а затем всхлипывания. Загрохотал стул, послышались тяжелые шаги по полу, а потом хлопнула дверь, скрыв рыдания мамы Симона, которая покинула свое место в зале.

Сравнение острия длины лезвия у ножа, который я купила в «NK» и который обнаружили рядом с телом, показало, что именно он вызвал повреждения на теле и одежде погибшего. Как и резаные раны у меня на левой руке.

В сознании проносится образ бутылки, разбившейся о столешницу в кухне, как я порезалась, когда собирала осколки. Возникшие царапины, кровь, выступающая из них. Я трогаю пальцем чуть заметные шрамы.

Каждая страница — мучительное напоминание о том, что именно та ночь навсегда изменила мою жизнь. Вместе с тем порой мне кажется, что речь здесь идет совсем о другом человеке. Как бы я ни рассердилась, никогда не смогла бы перерезать другому человеку горло. А затем продолжать в ослеплении наносить удары, когда на меня ручьями льется кровь. Особенно если речь идет о человеке, которого я любила. Эта уверенность всегда жила во мне, и сейчас я получаю ей лишнее подтверждение.

Но вот когда я дохожу до показаний своих друзей, присутствовавших на вечеринке, становится по-настоящему интересно. Тут явно что-то не сходится. Я несколько раз читаю выдержки. Сравниваю друг с другом, перечитываю снова и снова, желая убедиться, что не ошиблась.

Нет, не ошиблась.

Я успеваю сходить в туалет до того, как меня запрут на ночь. Разглядываю шрамы на лице. Если повернуться к зеркалу правой стороной, можно почти поверить, что там отражается мое прежнее «я», хотя и коротко остриженное. Но на самом деле потребовались бы немалые усилия пластического хирурга высокой квалификации, чтобы воссоздать нечто, напоминающее мой прежний вид, и об этом даже речи не идет. Ради такого меня не выпустят, даже если бы я могла оплатить операцию. До сих пор мне не разрешили даже краткосрочной увольнительной.

Погасив свет, я бреду обратно по коридору к своей камере. Рулоны колючей проволоки с острыми шипами накручены перед деревьями. Поблескивание шипов — глаза, следящие за мной. Впервые я ощутила это, когда вернулась сюда из больницы, а теперь это чувство усилилось. Я ненавижу Бископсберг. Моя жизнь обещала быть совсем иной, и уж точно не закончиться на грязном полу в подвале тюрьмы, где я вообще не должна находиться.

В ту ночь я не могу заснуть. Никак не удается понять, почему следователи с самого начала решили, что злоумышленница я. Они сосредоточились на мне, не приложив ни малейших усилий, чтобы проработать другие версии. Наверное, просто хотели быстрого результата. Поскольку из-за нашей с Симоном известности к делу было приковано пристальное внимание СМИ, им важно было раскрыть убийство как можно скорее. Если бы они только прислушались к моим словам, все могло бы быть иначе.

Я зажигаю свет и сажусь на краю постели, встаю, подхожу к раковине, пью воду Бросив взгляд на часы, иду и снова ложусь. Они тикают в темноте, с каждой секундой этот звук становится все громче. Я поворачиваюсь на бок, простыни кажутся мне сухими и шершавыми. В своей прежней жизни я наслаждалась приятными материалами и дорогой косметикой. У меня был густой лосьон для кожи — помню чувство, как мазь приятно растекалась по коже, запах абрикоса, распространявшийся по комнате. Шелковое платье, которые было на мне на последней церемонии вручения «Грэммис», куда я пошла с Симоном. Оно было темносинее и сидело идеально, колыхалось при каждом моем шаге, переливаясь от вспышек камер. Маска для волос, от которой они становились легкими и блестящими — мои прекрасные длинные волосы, падавшие на плечи и на спину. Я провожу ладонью по жесткому ежику и размышляю, не начать ли отращивать их снова.

* * *

Я просыпаюсь, ощущая, что ноги Алекса лежат поверх моих. Он утыкается лицом мне в волосы. Потом смотрит в глаза так, словно я центр его вселенной.

— Привет, — говорю я.

— Привет, — отвечает он. — А если я предложу тебе кофе в постель, что ты на это скажешь?

— Скажу, что ты меня балуешь.

— Я с удовольствием буду тебя баловать.

Он встает, надевает джинсы, а я мечтаю о том, что, когда мы станем старенькими и седыми, он будет по-прежнему варить кофе и подавать мне в постель. Когда он возвращается, я прижимаюсь к нему, чтобы убедиться: он больше не сердится.

— Яне сердился, — вздыхает он.

— Вчера сердился.

— Нена тебя, на него.

— Но что из-за этого переживать? — спрашиваю я.

— Симон предал тебя, черт подери. Отвратительно повел себя по отношению к тебе. Тебе не следует ему отвечать, когда он звонит или пишет. Он этого не заслуживает.

Я соглашаюсь — в основном потому, что замечаю: Алекс вот-вот снова разозлится. Мне хочется объяснить, что все не так просто, но я чувствую: момент неудачный.

— Не понимаю, зачем ты продолжаешь с ним общаться, — произносит он.

— Он хочет, чтобы ему дали шанс, поговорили с ним, — объясняю я. — По крайней мере, я должна выслушать, что он хочет мне сказать.

— Ты ему абсолютно ничего не должна, — Алекс отставляет чашку. — Но тебе, наверное, пора решить, как ты хочешь жить дальше. Если хочешь принять его назад, то давай.

— Я никогда не говорила, что хочу этого.

Выражение лица Алекса становится нетерпеливым:

— Тебе было бы гораздо лучше, если бы его не было.

— Перестань, — говорю я и хватаю его за руку. — Не говори так.

— Он только все тебе портит, Линда. Заставляет страдать.

— А тебе на меня не наплевать? — спрашиваю я, притягивая его к себе. — Обещай, что будешь заботиться обо мне!

Он улыбается, но глаза остаются серьезными:

— Пока существует Симон, я неуверен, что мне это будет позволено.

* * *

Я скидываю одеяло и встаю на письменный стол, чтобы выглянуть наружу. По другую сторону озера деревья высятся черными силуэтами, но на территории тюрьмы никогда не бывает темно. Нигде не скрыться от беспощадного света прожекторов, поставленных на заборе и каменной стене.

Вместе с тем я вижу все куда отчетливее, чем раньше. Я думала, что во время суда Алекс солгал только один раз, но ошибалась.

Уже наступает май, когда Тина снова отпирает комнату для свиданий и впускает меня. На стуле по-прежнему лежит стопка одноразовых простыней, сверху пластиковая банка с презервативами. Ставлю ее на подоконник за занавесками, не хочу, чтобы она стояла на видном месте, когда появится мой адвокат.

Адриана отнеслась скептически, услышав, что я связалась с ним.

— Но ты, вероятно, по-прежнему веришь в систему? — сказала она.

— У меня нет выбора, — ответила я. — Если хочу добиться справедливости и выйти отсюда, мне понадобится его помощь. Других способов нет.

Лукас Франке не изменился. Волосы на висках поседели, но лежат так же идеально, как и прежде. Он пожимает мне руку и изучает шрамы на моем лице, не показывая ни отвращения, ни страха. Он говорит, что мои рапы зажили хорошо, и я отвечаю, что я не жалуюсь, ведь осталась жива.

— Хорошо, что ты так к этому относишься, — говорит он. — Приятно слышать.

Мы садимся за стол. Лукас достает из внутреннего кармана ручку, вертит ее в ладонях. Это сигнал — пора переходить к делу.

— Как я сказала по телефону, мне нужна помощь, чтобы проверить Алекса Лагерберга, — я наливаю воду в два стакана.

— Я конечно же заинтригован. Ты не могла бы рассказать более подробно, что думаешь по этому поводу?

Я начинаю с того, что обнаружила в одном из допросов Алекса. Сведения о том, что мы с ним легли одновременно ион заметил мое отсутствие, только когда проснулся на следующее утро. Остальное мы знаем: он встретился в кухне с другими, и, когда выяснилось, что меня никто не видел, Тесс пошла искать в гостевом домике и обнаружила меня и Симона.

Лукас слушает.

— Но на самом первом допросе он говорит нечто другое.

Я читаю слова Алекса о том, что он проснулся среди ночи и сразу обнаружил, что меня нет в спальне.

— А Тесс сказала полиции, что некоторые гости продолжали бродить по участку допоздна, и одним из них, как ей показалось, был Алекс, — продолжаю я. — Хотя он утверждал, что в это время давно спал. Несмотря на это, нет никаких указаний на то, что противоречивые сведения были отслежены. Похоже, полиция даже не дала себе труда их проверить.

Я жду.

Лукас Франке тоже, похоже, ждет.

— О’кей, — говорит он после паузы. — Еще что-нибудь?

— Еще? Алекс утверждал противоположное, когда полиция допрашивала его. А на суде отрицал, что у нас были отношения. Очевидная ложь, хотя и понятная. Но вместе с другими неверными сведениями она показывает, что он хотел что-то скрыть.

— Во-первых, Алекса не допрашивали, он выступал в качестве свидетеля, — говорит Лукас. — Возможно, Линда, что он просто неточно помнит. Так тоже иногда бывает. Не всегда наша память работает так, как нам бы того хотелось. Кому, как не тебе, это понимать.

Я пропускаю комментарий Лукаса, хотя это удар ниже пояса.

— Но я ни разу не меняла рассказ, — деловито отвечаю я. — А Алекс менял, и это никак не связано с его памятью. А если именно его Тесс видела на участке среди ночи?

Лукас просит меня дать ему номер акта и страницу, чтобы все проверить, и я диктую, не заглядывая в записи. Я запомнила все, что имеет значение — однако моего адвоката это, похоже, не убедило. Он не воспламенился, как я надеялась.

— Полиция переговорила со всеми участниками вечеринки и проверила всех, кто перемещался в течение ночи. Если бы были малейшие основания подозревать кого-то другого, я уверен, что они бы это отследили, — говорит он.

— Как ты можешь быть в этом так уверен? — спрашиваю я. — Проще всего было предположить, что виновата я. Я лежала в комнате, была вся в крови, и они сочли, что у меня были мотивы. Это не первый случай в истории, когда следователи обращают внимание только на те доказательства, которые подтверждают их версию. Иногда случается, что следствие проводится не надлежащим образом. Ты как никто должен это понимать.

Лукас смотрит на меня, немного смущенный тем, что я вернула ему его же комментарий.

— Так ты хочешь сказать, что Симона убил Алекс? — спрашивает он.

— А иначе зачем бы ему было врать? — отвечаю я. — Во время своего визита в тюрьму он вел себя очень странно. Я много над этим размышляла. Должно быть, он приезжал сюда, чтобы убедиться: я ни о чем не подозреваю. Никаких других причин навещать меня у него не было.

Лукас медленно кивает и негромко произносит:

— Я очень хочу помочь тебе, Линда. Действительно этого хочу, — голос его звучит искренне, но на лице скептическое выражение. — Проблема в том, что этого недостаточно, чтобы требовать пересмотра дела.

— Алекс солгал, и ему это сошло с рук. Потому что полицейские решили не прижимать его так, как прижимали меня.

Лукас поджимает губы. Положив одну ногу на другую он смотрит в потолок.

— Если в моих словах наблюдались малейшее противоречие или неточность, меня тут же прижимали к стене, — продолжаю я. — Мне задавали сотни уточняющих вопросов, требуя объяснений.

Убежденным голосом Лукас еще раз повторяет: он уверен, что действия Алекса и всех остальных гостей были проверены очень тщательно. Кроме того, вряд ли можно встретить человека, который не начал бы нервничать, разговаривая с полицейским. Когда произошло убийство, все были напряжены и напуганы. Это еще не означает, что они виновны. В той ситуации поведение Алекса вполне естественно.

— Как я уже рассказывал, пересмотр дела — очень долгая процедура, — говорит Лукас Франке. — Речь идет о месяцах работы на полную занятость. А такое стоит немало.

— Деньги не проблема, — говорю я, глядя на бумажку с записями, лежащую передо мной на столе.

— И нам нужны новые доказательства, Линда. Необходимо, чтобы стала известна совершенно новая информация, так что суд, вероятно, мог бы принять иное решение, если бы имел ее в своем распоряжении.

И в этом у нас проблема, — Лукас Франке встречается со мной глазами. — Это не является новостью. Этого недостаточно. Ты понимаешь меня?

Адвокат тянется через стол и пожимает мою руку.

— Зачем, как ты думаешь? — спрашивает он меня.

— Что — зачем?

— Зачем твоему новому бойфренду убивать твоего мужа?

Этот вопрос не оставлял мне в последние дни, но у меня нет на него ответа. Видимо, я недостаточно хорошо знала Алекса Лагерберга, хотя мне и неприятно это признавать.

— Может быть, из-за денег? — продолжает Лукас Франке. — Ты состоятельна, и у Симона тоже кое-что было. Но его смерть не дает Алексу никаких прав ни на что. Ревность?

— Допускаю, — отвечаю я. — Он ненавидел Симона и говорил, что хочет защитить меня, хотя для этого не было никаких причин. Может быть, Алекс возмутился, что он явился на вечеринку.

— Но зачем тогда перекладывать вину на тебя?

— А почему бы и нет? Лучше так, чем самому сесть за убийство.

Лукас смотрит на наручные часы и поднимает брови. Он встает, визит окончен.

— Лукас, мне важно выяснить, кто же убил Симона, — говорю я.

— Я ничего не могу сделать, — отвечает он, — как бы ни хотел.

Потом он легко пожимает мне руку и выходит из комнаты для посещении.

Адриана бросает меня на ковер так, что из меня выходит весь дух. Я остаюсь лежать. Она откидывает со лба прядь седых волос и смотрит на меня:

— Вставай.

— Ты со мной слишком сурово.

— Это не сурово, Линда. Вставай.

Я поднимаюсь на ноги. Сгибаю колени и сжимаю руки. Держу их перед собой, думая о равновесии. Делаю глубокий вдох, быстрый шаг в сторону Адрианы и пытаюсь нанести удар ей в лицо. Она ускользает вправо, перехватывая мою руку, зажимает ее, я лечу по воздуху и снова приземляюсь на ковер. Закрыв глаза, я издаю громкий стон.

— Вот это было суровее, — говорит Адриана. — Но только чуть-чуть.

По ее словам, у той техники, которой она меня учит, нет названия. Это смесь различных боевых искусств. Не всегда у нее хватает сил тренироваться со мной по-настоящему, как сегодня. В остальных случаях я бегаю вдоль забора в прогулочном дворике. Хожу в зал и поднимаю штангу. Я стала сильнее, одежда на мне начала висеть, после стирки я взяла вещи на размер меньше. Я тренируюсь каждый день, это помогает держать под контролем мысли и чувства. Мысли об Алексе, о том, как он разрушил мою жизнь. Не хочу провести здесь больше ни одного дня, меня разъедает фрустрация из-за того, что я ничего не могу сделать.

Я поднимаюсь с пола и растягиваю спину. Снова сгибаю колени и сжимаю руки. Адриана посылает мне джеб^[6], попадая по щеке, я не успеваю парировать — следует новый удар. Адриана движется влево, но вдруг неожиданно оказывается справа. Ее колено взлетает в сторону, выбивая из-под меня левую ногу. Схватив меня за руку, она тащит меня вбок, а потом решительно назад. Я снова теряю равновесие, но на этот раз срабатывают рефлексы, и я смягчаю падение рукой и ногами.

— Отлично, — говорит Адриана, съезжая по стене. — Стало быть, ты все же не безнадежна.

Она бледна, как простыня, я протягиваю ей бутылку с водой и сажусь рядом.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я.

— Встреча с адвокатом прошла не так, как ты надеялась, — говорит она, не отвечая на мой вопрос.

— Ему показалось, что нет достаточных оснований, чтобы даже взглянуть на дело, — отвечаю я.

— Что ты собираешься делать теперь?

— Не знаю. Но я хочу, чтобы Алекс испытал страдания, в точности как страдала я.

— Скажи, если тебе понадобится моя помощь.

Вид у нее измотанный, и я безо всяких слов понимаю, что ей хуже. Проклиная себя за то, что не заставила ее поберечь себя, я помогаю ей добраться до корпуса «С» и своей камеры.

— Есть способ, — бормочет Адриана, — …выбраться… Якоб… Он может… Если ты захочешь…

— Ты о чем? — спрашиваю я, но ответа не получаю.

В последующие дни я пытаюсь восстановить в памяти все разговоры с Алексом. Что он говорил и что в действительности имел в виду. Что означали разные взгляды, разные оттенки голоса. Мне необходимо выяснить, почему он убил Симона.

Я бью по боксерской груше в зале, проклиная Алекса Лагерберга. Проклиная тот день, когда мы встретились. Плачу, вспоминая, как он смотрел на меня, когда мы занимались любовью, но тут же вытираю слезы и проклинаю себя за то, что была такой доверчивой. Почему я позволила себе столько лет пребывать в апатии? Пока я сижу здесь, ничего не могу сделать. И я проклинаю систему, которая заперла меня тут и выкинула ключ.

Я нахожу только одного человека, который может мне помочь. И мне давно следовало бы протянуть ей руку.

Деревья за забором в зеленой дымке, на клумбах распустились цветы. Воздух теплый, на небе ни облачка, я поворачиваю лицо солнцу. Смотрю на окна лазарета, идя с охранником в корпус «А». Восемь месяцев назад я лежала там, желая, чтобы моя жизнь закончилась. Тогда я даже не предполагала, что нападение Анны приведет к тому, что я снова начну общаться с сестрой.

Микаэла одета в платье без рукавов и буквально сияет.

— Как у тебя дела? — спрашивает она. — Вид у тебя усталый.

— Более мягкий способ сказать, что я выгляжу ужасно? — улыбаюсь я. — Трудно обзавестись красивым загаром, когда тебе разрешается проводить на воздухе всего час в день. А вот ты очень красивая.

Я обнимаю ее.

— Что у тебя нового? — интересуется она.

— Я о многом думала в последнее время.

— Мамин агент с тобой связывался? — Микаэла садится на диван.

— Нет.

— Он снова наседает на меня, хочет забрать мамины вещи. Пластинки, платья, все.

— Я думала, он отказался от этой затеи.

— Он не отступится. Может быть, отдадим ему все, чтобы от него отвязаться? — Микаэла проводит рукой по лбу. — Все это просто стоит в квартире и собирает пыль. Кстати, может, тебе стоит и от нее избавиться? Наверное, дорого получается платить за пустую квартиру.

Для меня всегда было немыслимо впустить других людей в квартиру, где я сама так давно не бывала. Позволить им рыться в маминых вещах, забрать с собой что угодно из ее жизни без всякого моего участия. А избавиться от единственной устойчивой точки в жизни казалось непоправимым шагом.

Теперь я даже позволяю себе играть с мыслью, что еще вернусь туда.

— Он хочет на этом заработать, ничего больше, — усмехаюсь я.

Микаэла явно собирается сказать еще что-то, но замолкает.

— Подумать только, маме исполнилось бы семьдесят, — произносит она вместо этого. — По телевизору будут показывать документальный фильм о ней — не знаю, ты слышала об этом?

— Нет, не слышала.

— Все это устроил Хенри.

Микаэла водит пальцами по своему ожерелью и говорит, что мамы нет уже семь лет. Что она ушла так быстро — просто взяла и перестала дышать.

— Так развивается болезнь, — я поднимаюсь, выпиваю воды, беру салфетку и снова сажусь. — А тебя не было рядом.

Эти слова срываются с языка сами собой. Несмотря на те доверительные отношения, которые мы с Мика-элой пытаемся выстроить, во мне живет разочарование. Она смотрит на мои руки, рвущие салфетки на мелкие-мелкие части, и отводит взгляд.

— Какой смысл снова проговаривать все это сейчас? — вздыхает она. — Ты же знаешь, недостаточно было просто находиться рядом. Ты пожертвовала всей жизнью, всей своей личностью, чтобы сделать Кэти счастливой. На меньшее она не соглашалась.

Микаэла грустно улыбается.

— Почему ты так ненавидела маму? — спрашиваю я.

— Ненавидеть — слишком сильное слово. Но я не могла поклоняться ей так, как она требовала от других. Иногда мне хотелось быть частью той сплоченности, которая существовала между вами, но, когда я выросла, то порадовалась, что меня это обошло стороной.

Как обычно, моя сестра преувеличивает. Но конечно же она имеет право на свои воспоминания и свое представление о маме. И обо мне, если уж на то пошло. Меня огорчает, что в ней живут сомнения, что она не верит мне. Я пытаюсь улыбнуться, глядя на нее умоляюще.

— Микаэла, ты моя сестра, — говорю я. — Ты действительно веришь, что это я убила Симона?

— Если это была не ты, то кто тогда? — спрашивает Микаэла. — Как могло все расследование пойти вкривь и вкось?

— Я говорила об этом со своим адвокатом, — произношу я и ощущаю, каким напряженным звучит мой голос. Напомнив себе, что надо глубоко дышать и опустить плечи, я рассказываю, что прочла все материалыдела и обнаружила там несколько очень странных моментов. Я чувствую, что она склонна мне поверить — она, как и я, очень хочет, чтобы моя невиновность была доказана. Я пересказываю ей все то, что обсуждала с Лукасом Франке.

— По поводу Алекса Лагерберга есть много вопросов, — заканчиваю я. — Того мужчины, с которым я встречалась тогда. Я познакомила вас на вечеринке. Или — успела я вас познакомить? Не помню.

Микаэла смотрит на меня с приоткрытым ртом. В комнате слышится только наше дыхание.

— Я могу это доказать, — продолжаю я после паузы. — Тесс видела его в саду, когда он, по его утверждениям, спал.

Я рассказываю, как он злился на Симона, признавая, что в тот момент не могла мыслить рационально. Мне следовало бы отреагировать раньше. Она слушает, не прерывая, и мне удается говорить твердым голосом.

— Мне нужна твоя помощь, Микаэла, — прошу я. — Мне важно разузнать побольше об Алексе. Без доказательств у меня нет шансов добиться пересмотра дела, а отсюда ничего сделать невозможно.

— Как ты себе представляешь, что я могла бы сделать? Спросить его напрямую? — она смеется, но смех получается невеселый. — Зачем бы Алексу убивать Симона? У него не было на это совершенно никаких причин. Мне кажется, ты и сама это понимаешь.

— Почему ты так думаешь? Ведь ты его совсем не знаешь. Да и я, видимо, не знала.

— Поверь мне, я знаю, — отвечает Микаэла.

— Что ты имеешь в виду?

Микаэла закрывает лицо руками, ее подрагивающие плечи показывают, что она плачет. Я глажу ее по спине, прошу успокоиться. Взяв салфетку, которую я ей протягиваю, она шепчет, что должна была рассказать раньше. Говорит, что ей ужасно стыдно, просит у меня прощения.

Я встревожена, спрашиваю, о чем она говорит. Мне хочется схватить ее и встряхнуть, если она будет тянуть дальше.

Микаэла отодвигается от края дивана и проводит рукой по животу.

— Я так обрадовалась, когда ты мне написала, — говорит она. — Боялась, что ты рассердишься.

Я слежу взглядом за ее рукой — как я могла не заметить, что она ждет ребенка? Я обнимаю ее, говорю, что рада за нее, но она не отвечает, а снова начинает плакать. Молчание Микаэлы и выражение ее глаз заставляют меня догадаться прежде, чем она решается произнести это вслух.

— Это ребенок Алекса, — говорит она, сжимая мою руку. Ее голос звучит как будто издалека, когда она рассказывает, что пару лет назад они поженились, а ребенок, которого она ждет, уже второй. Еще у них есть дочь, которой скоро четыре.

Я не хотела, чтобы все так получилось, — шепчет она. — Понимала, что это неправильно, что это убьет тебя. Линда, прости меня, умоляю.

Стало быть, когда Алекс навещал меня в тюрьме, он уже, вероятно, встречался с моей сестрой. Я просто не верю своим ушам. Пристыженный вид Микаэлы не вызывает у меня никакого сочувствия.

Снаружи доносится сигнал от ворот, кто-то входит или выходит. Это может быть новая заключенная, которую зарегистрируют и сфотографируют. Напуганная женщина, которой придется раздеться догола и пописать под наблюдением чужих людей. Сдать личные вещи и переодеться в одежду Службы исполнения наказаний, и наверняка позднее я увижу ее в столовой, где ей расскажут, что надо держаться подальше о Королевы, но в первую очередь — от Монстра.

Я никогда отсюда не выйду.

От этой внезапной мысли все внутри сжимается так, что я не могу вздохнуть. Я вскакиваю с дивана, подхожу к двери и начинаю колотить в нее изо всех сил. Когда появляется охранник, я, пошатываясь, вываливаюсь в коридор и иду прочь, прочь от комнаты свиданий, хотя Микаэла кричит вслед и зовет меня.

* * *

Летний день, мне десять. Мы с Микаэлой лежим животами на теплых мостках у дачи и рассматриваем, себя вводе. Отражение подрагивает на волнах, лица наши искажаются, но потом волны успокаиваются, и мы приобретаем привычный вид.

Проведя пальцем по воде, я снова наблюдаю, как мы меняем форму и сливаемся воедино на поверхности воды.

— Как будто это не мы, — говорит Микаэла, делая смешную гримасу.

— А тебе когда-нибудь хотелось стать кем-нибудь другим? — спрашиваю я.

Микаэла морщит лоб:

— Типа — кем?

— Кем хочешь.

— Тогда да. Мне тоже хочется быть Солнечной девочкой.

— Тогда тебя никогда не оставят в покое.

— А ты кем хотела бы стать?

Микаэла тоже опускает палец вводу, но тут же вынимает его, заметив движение в тростнике.

— Той, которую никто не узнаёт, — отвечаю я и опускаю руку в воду. Когда поверхность снова выровнялась, я смотрю на дно сквозь собственное отражение.

Адриане становится все хуже. Ее мучают тяжелые головные боли и головокружение, по большей части она проводит дни в постели. Между приступами она обещает, что скоро встанет на ноги. Тогда она пойдет со мной на тренировку и покажет, кто сильнее. Но ее взгляд говорит нечто другое. Я опасаюсь, что ей недолго осталось. Мысль о том, что Адриана исчезнет из моей жизни, совершенно невыносима.

По ночам я сижу у ее постели, отказываюсь уходить. Поскольку речь идет об Адриане, охранники меня не трогают.

Время превращается в густой поток воспоминаний и мгновений, как будто жизнь вращается вокруг нас, как река, в которую мы раз за разом вступаем, и каждый раз все меняется, но при этом остается тем же. Кто-то говорил нечто в таком роде, но я не помню, кто.

Меня ослепляет свет прожекторов, когда я вспоминаю участие в шоу мамы, слышу грохот аплодисментов и смех, вижу сияние, сменяющееся отчаянной мольбой облегчить страдания. Затхлый запах постели больного — я помню ее последние часы.

Я слышу смех сестры, качающейся на качелях, висящих на дубе, ощущаю, как ее волосы щекочут мне руку, когда мы лежим на одеяле, глядя в бескрайнее небо над нашими головами.

Мне не хватает Симона и его взгляда, каким он на меня смотрел — до того, как мир рухнул. У меня сосет под ложечкой, когда ветер развевает тюль вокруг моего тела, и я обещаю любить его, пока смерть не разлучит нас. Когда я отступаю назад после нашего свадебного поцелуя, лицо мужа застывает в жуткой мертвой гримасе, и он лежит в море крови.

Тоска съедает, когда я снова вижу себя в камере, поле зрения сужается, сердце панически стучит в груди оттого, что меня заперли, не объяснив, почему. Я с мукой думаю о тех годах, которые мне никто не вернет.

Бабушка говорила, что все происходит по замыслу. Не менее этого она верила в то, что существует карма. Поступай хорошо и получишь хорошее. И наоборот. «Что посеешь, то и пожнешь», — говорила она мне. Надо верить, что из всего что-то рождается.

Прекрасная мысль, и долгое время я в нее верила. А теперь уже нет. Все лишено смысла, как бы мы ни старались, и не имеет значения, добрые поступки совершаем или плохие. Смерть Симона не послужила никакой высокой цели. Как и мое пребывание в тюрьме. Из того, что произошло, никаких глубоких выводов не сделаешь. Ничего — кроме того, что такое может случиться с каждым.

И, что самое главное, — кто угодно может обмануть и предать тебя.

Мы вступаем в темную реку жизни, не зная, что скрывается под поверхностью. Единственное, чего точно можно ожидать, — это боли.

Однажды утром охранники насильно сгоняют меня с матраса, который я положила на полу рядом с кроватью Адрианы. Мне разрешат ее ненадолго навещать, но с этого момента придется спать в своей камере, говорят они. В последующие дни я, сосредоточившись на тренировках, довожу себя до полного изнеможения. Заставляю тело делать то, чего я от него хочу, провожу долгие серии ударов по боксерской груше, поднимаю тяжести, а потом — круговая тренировка в быстром темпе, не обращая внимания на усталость. Я знаю — если лягу, то уже не встану.

В столовой я сталкиваюсь с Дарьей, она со страхом смотрит на меня. Я молча прохожу мимо. Забираю чистое белье для Адрианы. Сопровождая меня обратно в корпус «С», Тина спрашивает, как у нее дела.

— Она совсем плоха, — отвечаю я. — Это не по-человечески — заставить ее окончить дни в камере под замком.

Горло сдавило, но я отказываюсь плакать, обнажая свою слабость.

— А ты? — Тина стоит передо мной, расставив ноги, и не торопится отпирать дверь. — Ты-то сама как?

— Я лучше всех.

— Не надо иронизировать, — отвечает Тина. — Я тут, если тебе надо поговорить, сама знаешь.

Я не отвечаю, мне стыдно, что я так резко ответила ей, когда она по-доброму разговаривала со мной. Тина отпирает дверь и говорит, что Адриану снова переведут в лазарет, там она получит весь необходимый уход. Я осторожно улыбаюсь, проходя мимо нее в дверь.

Адриана спит, я кладу чистое белье в ее шкаф, а потом сажусь на край постели и смотрю на нее.

Она стала еще бледнее, чем раньше, а седые волосы лежат на щеке, как щетина от швабры. Ее руки, когда-то такие сильные и жилистые, теперь лежат, сложенные на груди, белые и почти прозрачные. Я знаю: на этот раз она не выйдет из лазарета живой. Она постанывает, я глажу ее по щеке, осторожно ложусь рядом.

Она открывает глаза, но тут же закрывает их снова.

— Ты собираешься отвечать на письма Микаэлы? — спрашивает она.

— Пожалуй, не буду, — отвечаю я.

— Почему?

— Я вообще не понимаю, зачем она тратит время на то, Чтобы их писать. К мужчинам у меня отношение понятное, на них полагаться нельзя, но о ней я была лучшего мнения.

— Она твоя сестра, Линда.

— Именно поэтому.

Мне трудно перестать об этом думать. Микаэла и Алекс женаты. Наверняка в этом нет ничего необычного, в кризисной ситуации могут возникнуть самые разные чувства. Вероятно, все началось с того, что они утешали друг друга после того, как мне вынесли приговор. Но какое чудовищное предательство! И еще они завели вместе детей. У меня никогда не будет детей — это такая скорбь, что я даже не в состоянии об этом думать. Как, по ее мнению, мы могли бы продолжать общаться, ни словом не упоминая об этом?

— Ты плачешь, — Адриана берет мою руку и слабо сжимает.

— Ты теперь моя семья, — отвечаю я. — Единственный человек, который у меня есть.

Она говорит, что тревожится за меня. И на этот раз я слушаю внимательно, когда она говорит про Якоба: что он может мне помочь, что бой еще не окончен. Более того, скорее всего, только сейчас все и начинается. Она говорит медленно, иногда повторяется. Многого я вообще не понимаю. Когда она засыпает, я остаюсь лежать рядом с ней, пока не приходят охранники и не выпроваживают меня.

* * *

Новость о том, что у мамы БАС, неизбежно распространяется в публичном пространстве. Вскоре после этого домой к нам приходит ее агент, весь в возбуждении, и начинает говорить, едва переступив порог. В Цирке будет происходить гала-концерт в честь маминой блистательной карьеры.

— И прежние коллеги, и новые звезды будут исполнять твои песни, Кэти, — говорит он. — Так что тебе не придется петь весь вечер. Концерт будет транслироваться по телевидению, и зрители смогут одновременно переводить деньги на научные исследования в области медицины. Разве не прекрасная идея?

Кэти категорически отказывается.

— Ты не понимаешь, — произносит она. — Я не хочу показываться в таком виде. Не хочу, чтобы меня запомнили такой.

Дрожащей рукой она указывает на свое кресло с электроприводом. Когда она не спит, предпочитает сидеть в нем, потому что очень боится потерять равновесие и упасть.

— Ты рассуждаешь нелогично, — произносит Хенри тем требовательным тоном, на который обычно переходит, когда мама говорит «нет». — Ты ведь всегда обожала подобные инициативы.

— Это ты их любишь, потому что они приносят тебе доходы, — шипит в ответ Кэти.

— Ты несправедлива, — отвечает он, ничуть не рассердившись. — Тем самым ты можешь помочь другим. Ведь ты всегда считала, что это важно. А твои фанаты поймут, почему ты так долго не появлялась. Линда, уговори маму.

— Мне плевать, поймут они или не поймут. Мне не нужно ничье сочувствие. Прекрасно обойдусь без этого. Пожалеть себя я и сама могу.

На это Хенри бормочет, что она совершено права — в этом деле она преуспела больше, чем кто-либо другой. Потом он уходит. Но никакие слова — ни его, ни мои, ни кого-то другого — не могут убедить маму изменить свое решение.

* * *

Гала-концерт она конечно же все равно провела. Хенри оказался прав, она не могла упустить шанс снова показаться на публике. Я участвовала в подготовке, помогала, чтобы она могла чувствовать себя уверенно. В вечер представления я помогла ей подняться на сцену, и она прекрасно справилась без кресла, и никаких неприятностей не произошло. Стоя за кулисами, я видела, как она в последний раз сияет в свете прожекторов. А когда я вышла на сцену, чтобы исполнить вместе с ней наш номер, мы обе утонули в потоке света и сияния, окружавшего нас. Это воспоминание навсегда врезалось мне в память, я никогда его не забуду.

Но я помню и то, что сказала мама, прежде чем принять решение.

— Ты понимаешь, что я чувствую, Линда? — сказала она. — Это не я. Но если меня увидят такой, инвалидом, прикованным к креслу, то я такой стану. После этого я уже не Кэти. Я хочу, чтобы они запомнили ее — ту женщину, которой я когда-то была.

Только теперь я понимаю, что она чувствовала в тот момент.

Если никто, даже моя сестра, не видит во мне ту Линду Андерсон, которой я когда-то была, которой, собственно, и являюсь — то, может быть, я уже перестала ею быть? Недостаточно того, что я сама в себе уверена, всегда будет существовать кто-то, кто считает меня кем-то другим. Убийцей, осужденным на пожизненный срок. Монстром. Вероятно, я так и не смогла выбраться из той черной дыры, в которую меня засосало, когда умерла мама. Стала чужой даже для самой себя.

Я ломаю голову, что будет со мной, когда Адриана исчезнет. Может быть, тогда угаснут последние остатки меня? В этой мысли есть нечто привлекательное. Есть вещи похуже смерти — например, жить так, как я живу теперь.

Просыпаюсь я рано и уже стою наготове, когда отпирают дверь. Завтракаю в столовой и тренируюсь до самого обеда. Во второй половине дня все лето я бегаю вдоль забора вокруг прогулочного дворика, в любую погоду, невзирая на дождь и палящее солнце. Вечера провожу за тренировками в камере. Когда наступает время запирать двери, я уже сижу на кровати и жду.

Осень ветреная и темная, и, когда с деревьев начинают осыпаться первые листья, Адриана засыпает навсегда. Приходит зима, долгая и холодная, за пределами прогулочного дворика собираются блестящие белые сугробы. Свое сорокалетие я провожу в камере одна, вспоминая, как ела дорогие шоколадные конфеты, сидя на кровати в камере Адрианы.

В марте мне предоставляют первую увольнительную под охраной. Прошло уже полтора года после инцидента в подвале, и Беатрис Викторссон дает понять, что мне дают увольнительную после долгого взвешивания всех «за» и «против». Нельзя сказать, чтобы я была образцовой заключенной. Было далеко не точно, что мое заявление будет одобрено, но примерное поведение в последние месяцы говорило в мою пользу, подчеркивает она. Меня отвезут в торговый центр «Мариеберг» в окрестностях Эребру и разрешат походить по магазинам в соответствии с моими пожеланиями.

— Используй этот шанс, Линда, — говорит она мне. — И будем надеяться, что прогулка пойдет тебе на пользу. Не предполагается, что ты останешься здесь навсегда, ты сама знаешь. И тебе полезно почувствовать, каково это — находиться за пределами защищенного пространства в Бископсберге. — Она улыбается. — А потом вернешься обратно. Скоро настанет пора праздновать Пасху.

И вот этот день настал. Я жду в корпусе «А», чтобы меня сопроводили наружу. В оконном стекле отражается женщина в черных облегающих джинсах, на ней черные ботинки и серая толстовка с капюшоном. Волосы отросли на несколько сантиметров, но она по-прежнему выглядит так, что прежняя Линда Андерссон посторонилась бы, увидев ее.

Расписавшись, я получаю свой бумажник и открываю его. Срок на водительские права истек, но это не имеет значение — в связи с решением суда они были аннулированы. Из-за того, что я продемонстрировала недостаточное уважение к жизни других людей, меня сочли несостоятельным водителем. Я разглядываю женщину на фото в правах и почти не помню, каково это — быть ею.

Сердитый голос внутри меня говорит, что такое и вспоминать не стоит, и я склонна с ним согласиться.

Прибывает транспорт, двое мужчин-охранников будут сопровождать меня в Эребру и обратно. Старший смотрит на меня проницательным взглядом, кладет руку мне на плечо и спрашивает, все ли со мной в порядке. Я отвечаю, что все хорошо, и мы идем к выходу.

Проходя мимо, я поднимаю глаза на грязно-серый фасад, смотрю на окна лазарета, где когда-то познакомилась с Адрианой. Мой взгляд скользит вдоль забора и рулонов колючей проволоки, я вижу каменную стену и прожекторы, охраняющие территорию, и, когда остальные возвращаются к работе после утреннего перерыва, сажусь в машину.

Много раз я мечтала о том, что буду делать, когда меня оправдают. Я выйду из ворот как свободная женщина. Куплю желтые цветы и схожу на могилу мамы. А когда одуванчики покроют луг вокруг дачи, буду думать о ней. Когда они увянут, буду вспоминать с каким восторгом она воспринимала их красоту. Белую головку с хрупкими семенами, разлетающимися по ветру.

— Они напоминают о том, как все в нашей жизни непрочно, — сказала она однажды, когда мы шли но траве к мосткам. — Их уносит прочь, и мы никогда их больше не увидим. Но где-то далеко-далеко у них будет новая жизнь.

Она сорвала по цветку для меня и Микаэлы, мы подули на них и увидели, как семена парят в воздухе над травой.

Охранник закрывает за мной дверь. Мы проходим сквозь первые ворота, которые закрываются за нами, затем открываются вторые, и я оставляю позади Бископсберг.

Поначалу это выглядело как два самостоятельных события, никак не связанных друг с другом. Женщина, осужденная за убийство, сбежала во время увольнительной под охраной, в результате чего ее объявили в национальный розыск. На следующий день двое мальчиков обнаружили в гравиевом карьере в паре миль от Эребру сгоревшую машину. Тело, находившееся в ней, невозможно было идентифицировать, поскольку оно почти полностью обуглилось. Машина на большой скорости рухнула с обрыва, упав в карьер. После падения с высоты в сорок метров машина загорелась от удара о гравий, и вскоре после этого взорвался бензобак. Никто не заметил сутками ранее ничего подозрительного, никто не видел, что в карьере пылает огонь. Только после того, как стало известно: машина была украдена у торгового центра в тот момент, когда был совершен побег, в следствии наметился прорыв. При помощи карточки зубного врача погибшую идентифицировали как Линду Андерссон. Полиция списала дело как самоубийство.

Начальница учреждения Беатрис Викторссон подверглась суровой критике за то, то предоставила заключенной отпуск. Находясь в женском исправительном учреждении Бископсберг, заключенная и ранее допускала нарушения, о чем были составлены соответствующие рапорты. Кроме того, сотрудники и заключенные в учреждении показали: после того, как другая заключенная покусилась на ее жизнь. Линда Андерссон пребывала в депрессии.

В ответ на критику Беатрис Викторссон ответила, что увольнительные являются важной частью постепенной адаптации заключенных к жизни в обществе. В ее оценке Линды Андерссон ничто не говорило о том. что та склонна к суициду. Ни начальница учреждения, ни полицейский, ведущий следствие, не пожелали давать комментарии.

Солнечную девочку отвезли к месту последнего пристанища в Роще памяти через семь лет после того, как она была осуждена за убийство. И когда несколько часов спустя прошел дождь, смыв все остатки пепла, могло показаться, что ее никогда не существовало.

Ночь, я стою перед их домом. Я бывала здесь много раз, в разное время суток, но обычно предпочитаю приходить по ночам. Газон в ухоженном саду коротко подстрижен автоматической газонокосилкой, на нем виднеются лиственные деревья и ухоженные кусты. В одном углу стоит батут с аккуратно прикрепленной вокруг защитной сеткой, бассейн закрыт на ночь. Рядом с ним на деревянном настиле стоят несколько дорогостоящих садовых стульев. Окно спальни рядом с ними темное.

Сентябрьская ночь холодная, однако по спине у меня течет пот. Я прикладываю руку к стеклу. По другую сторону спит он, не подозревая о моем присутствии. И даже не знает, насколько незащищены он сам и его семья, его красавица-жена и их двое детей. Они ходят по дому в ярко освещенных комнатах и охотно демонстрируют свою идеальную жизнь всем желающим. Как наивные золотые рыбки в аквариуме.

Меня никто не видит, но я вижу все.

Каждое утро рабочего дня похоже на предыдущее. В четверть седьмого в спальне зажигается свет и поднимается штора. Потом свет включается в прихожей, затем в кухне, и вскоре после этого просыпаются дети. Родители ссорятся с четырехлетней девочкой из-за того, что она наденет, варят кофе и накрывают стол к завтраку, а годовалый малыш сидит в высоком детском стульчике и стучит ложкой по столу.

Он дорос до директора по финансам и работает в офисе в самом центре Стокгольма. Она работает дизайнером интерьера, но сейчас в отпуске по уходу за ребенком — чаще всего именно она отвозит дочку в садик. Потом идет с младшим на площадку или совершает прогулки с коляской вместе с другими родителями. По четвергам муж возвращается домой к обеду, чтобы она могла сходить на йогу в центре города.

По средам они ездят в супермаркет закупить продуктов на всю неделю, а в пятницу утром приходит уборщица. Ужин они готовят по очереди, детей по вечерам укладывают совместными усилиями. Он предпочитает спортивные программы, она — документальные фильмы. У них богатая социальная жизнь, много друзей. Они живут в достатке и в комфорте, дом — полная чаша. У них нет никаких замечаний по оплате счетов, они не фигурируют в реестре правонарушений, они самые обычные добропорядочные шведские граждане, которым повезло находиться в верхней части общественной пирамиды. Никто и не подозревает, что он очень опасный преступник, а менее всего — его жена.

Моя младшая сестра не понимает, что живет с убийцей.

Рослую фигуру Якоба с военной выправкой не пропустишь. Он стоит у входа в самый большой магазин IKEA в Шерхольмене, засунув руки в карманы пальто. Если он и раздражен, то умело это скрывает. Позавчера, когда я позвонила ему, он предложил встретиться именно здесь, хотя он явно не из тех, кто в свободное время ходит любоваться на мебель. Если он удивился моему звонку, то и этого тоже не показал. Я иду прямо на него и успеваю почти пройти мимо, прежде чем он узнает меня.

— Надия, — произносит он и похлопывает меня по плечу. Взглянув на мои темные волосы, говорит, что они мне к лицу. Полгода назад, когда мы виделись в прошлый раз, они были короткие и светлые.

Мы заходим внутрь, поднимаемся в ресторан. Я сажусь у окна с видом на торговую галерею на другой стороне, Якоб вешает пальто и спрашивает, что я буду есть. Я отвечаю, что мне вполне достаточно кофе, и вскоре он возвращается, неся кофе мне и еду себе.

Фрикадельки с картофельным пюре и брусничным вареньем.

Усевшись, он спрашивает, как мне в Берлине. Его интересует, довольна ли я выбором пристанища. Я довольна.

Когда мне было лет двадцать, я восприняла Берлин со смешанным чувством страха и восторга. Это был город, куда съезжались все: интересные люди со всех концов мира, имеющие мечты и амбиции, и я танцевала с друзьями до утра в ночных клубах в бывших промышленных зданиях. Но на этот раз, решив отправиться туда, я думала не о вечеринках, барах и кафе — мне вспомнилось чувство, возникшее у меня тогда, что здесь все достижимо, чего бы ты ни захотел. Все возможно, все разрешено.

Я отвечаю, что квартира прекрасная и район уютный. И город гораздо больше Стокгольма, что мне идеально подходит.

— Тогда почему ты здесь?

Я пью кофе, поглядывая в окно.

— Я была вынуждена вернуться, — отвечаю я.

— Плохая идея, — произносит Якоб. — И почему именно сейчас? Давно ты здесь?

— Некоторое время.

— Я обещал Адриане присматривать за тобой и намерен исполнять это обещание.

Якоб смотрит на меня долгим взглядом, потом продолжает есть.

Женщина за соседним столом поглядывает в нашу сторону, чуть заметно улыбаясь. Очевидно, что она приняла нас за отца и дочь. Если бы она узнала, что хорошо одетый мужчина с безукоризненными манерами, может помочь человеку исчезнуть, то перестала бы улыбаться. Узнай она, что он может достать труп, который, обгорев до неузнаваемости, может быть выдан за кого-то другого, схватила бы сумочку и спутника и кинулась бы прочь. А если бы кто-нибудь рассказал ей, что я — усопшая Линда Андерссон, она наверняка позвонила бы в полицию.

Но я больше не Линда, напоминаю я самой себе. Меня зовут Надия Хансен.

Якоб говорит о пустяках, доедая фрикадельки. Потом вытирает невидимое пятнышко на подбородке и приносит себе кофе. Вернувшись к столу, он напоминает, что приложил ради меня немало усилий. Новая жизнь на свободе с возможностью начать все заново — штука драгоценная.

— Так и есть, — говорю я, похлопывая его по руке. — Для меня это так ценно, что не выразишь словами. И ты это знаешь.

— Уезжай назад, забудь все и всех. Живи своей жизнью.

— Так и поступлю, когда все здесь закончу.

— Что ты планируешь предпринять?

— Пока не знаю, — отвечаю я и замечаю, что Якоб смотрит на меня со скептическим выражением лица.

Это правда, у меня нет никакого плана. Но я не могла держаться в стороне. Желание восстановить справедливость вынудило меня вернуться.

Алекс не только убил Симона, он отнял жизнь и у меня. Взял наше будущее и выкинул в помойку, как одноразовую посуду. Тем или иным способом мир должен узнать, что Линда Андерссон была невиновна. Но, хотя и думаю об этом беспрерывно, я пока не знаю, что буду делать и к чему это приведет. Какое наказание ждет Алекса? И что это будет означать для моей сестры?

Ее признание со слезами на глазах в том, что она замужем за Алексом и ждет от него второго ребенка, далось мне нелегко, но в конце концов я простила ее. Однако теперь она живет с ним, даже не подозревая, кто он на самом деле.

Адриана поняла бы, почему мне так необходимо было вернуться, но Якоб, наверное, до конца не понимает. Его я знаю не настолько близко.

Пока мы сидели вместе в учреждении, она кое-что мне о нем рассказывала, а до первой нашей встречи мы с ним разговаривали по мобильному телефону. Он всегда вел себя со мной благосклонно, но у него есть манера рассматривать меня так, что я начинаю испытывать дискомфорт. Как сейчас. Я прекрасно понимаю, что он многим рискнул и даже не хочет вспоминать, что потребовалось, чтобы я могла сидеть с ним сегодня здесь, но у меня нет времени размышлять по этому поводу. По крайней мере, он мне ничего об этом не рассказы вал. В наш первый разговор он сказал, что если я сообщу ему время и место моей увольнительной, то он устроит все, о чем его просила Адриана.

Потребовалось несколько заявлений и почти восемь месяцев ожидания, прежде чем мне разрешили увольнительную. Когда охранники отвезли меня в торговый центр на окраине Эребру, я была далеко не уверена, что все сработает. Я бродила среди магазинов, а они все время следовали за мной на небольшом расстоянии. Как мы и договорились, ровно без четверти одиннадцать я зашла в магазин одной из самых крупных фирм, а они остались у входа. Бродя между стойками, я делала вид, что рассматриваю платья и блузки, и через некоторое время увидела его. Вслед за ним я пошла в примерочную, мы нырнули в запасной выход и оказались на заднем дворе торгового центра. Там мы сели в его машину, и, когда меня хватились и объявили в национальный розыск, были уже далеко.

Пару дней спустя, сидя в домике на южном побережье, я увидела в новостях по телевизору, как Линду Андерссон объявили мертвой. Когда показали обгорелые останки автомобиля, у меня возникло странное чувство, будто какая-то часть меня действительно погибла в огне. Но зато теперь я свободна. Никто никогда не будет искать меня. Одновременно я была напугана и шокирована тем, что сделал Якоб. То, что до сих пор было для меня россказнями об Адриане и ее подпольном мире, вдруг стало реальностью. Радости и восторга, которые я ожидала испытать, не возникло.

Позднее я спросила, не существовало ли более мягкого способа, позволяющего мне исчезнуть, — и стало ясно, что он считает меня безумно наивной. Мне хотелось узнать, как он всего этого добился. Откуда мертвое тело, которое благодаря моей карте у зубного врача идентифицировали как Линду Андерссон? Как такое может быть, как это делается? Неужели и мой зубной врач замешан в деле?

Он ответил, что мне необязательно знать, как именно он делает свою работу, и посоветовал мне не ломать голову над тем, кому принадлежало мертвое тело и как он его достал.

Якоб допивает кофе и достает связку ключей с номерком.

— Склад, который я снял для тебя, находится в Вестерберге, — говорит он. — Что там у тебя такое важное? До сих пор ты не проявляла к нему интереса.

Поскольку я не отвечаю, он добавляет, что все-таки надеялся: я все забуду.

— Подумай хорошенько, — просит он. — Не рискуй напрасно. То, что ты в Стокгольме, уже само по себе Опасно.

Я принимаю у него ключи, мы встаем и выходим из-за стола, но, пройдя несколько метров, я возвращаюсь обратно. Якоб стоит и ждет, засунув руки в карманы и молча наблюдая, как я кладу салфетки на тарелку, а рядом — приборы, ставлю стакан рядом с кофейными чашками. Потом отношу все это к стойке приема грязной посуды и выбрасываю мусор, а поднос ставлю на конвейер.

— Тут есть персонал, — произносит Якоб, когда я возвращаюсь к нему.

— Восемь лет я ни разу не оставила за собой неубранную посуду, — отвечаю я. — Зачем начинать сейчас?

— А почему бы и нет? — он идет к выходу. — Ты теперь по эту сторону стены, если помнишь.

Много раз, находясь в тюрьме, я слышала, как те, кого переводили в учреждение открытого типа, чтобы потом постепенно адаптировать к свободе, мечтали, как жизнь вернется в нормальное русло. Как они ждали того момента, когда можно будет пойти куда хочешь и когда хочешь и самостоятельно строить свой день. Не зависеть от других, не просить разрешения на каждый шаг и каждое действие. Это было похоже на сон — жизнь, начисто лишенная проблем. Никто не рассказывал, как сложно переключиться со строго регламентированного распорядка за стеной на хаотичное течение жизни снаружи. Изменение совершенно ошеломляющее. Когда ты провел много лет за решеткой, волю парализует от обилия возможностей. Будучи свободна жить как хочу, я строго следовала распорядку дня, как в Бископсберге. Особенно поначалу. Как бы рано я ни просыпалась в Берлине, кофе выпивала ровно в восемь пятнадцать, как в учреждении, обедала и ужинала в те же часы, как привыкла там. Каждое утро я так же тщательно застилала кровать, словно кто-то мог прийти это проверить, и убирала за собой посуду, хотя никто этого не видел и не интересовался. Много лет мне не приходилось самой отпирать или запирать дверь, и, находясь среди других людей, я иногда ловила себя на том, что жду, пока кто-то сделает это за меня. Шесть месяцев назад я вышла из-за решетки, но временами веду себя так, словно я по-прежнему там.

Дом, который я сняла, расположен на окраине Нюнэсхамна, городка на побережье в нескольких милях к югу от Стокгольма. Когда я приближаюсь к подъездной дорожке, на лобовое стекло тяжело падают первые капли, и вскоре начинается ливень. Плотный туман окутывает суровый прибрежный ландшафт, от чего он начинает выглядеть так, словно вышел из древнескандинавской саги. Близость к морю и лесу дает мне чувство, что я могла бы остаться здесь надолго, хотя мне всегда больше всего нравилось жить в большом городе — и, наверное, следовало бы поскорее вернуться в Берлин.

В дверях я снимаю кроссовки и носки, босиком прохожу в гостиную. Широкие деревянные доски потертые, поверхность под моими босыми ногами гладкая и приятная. Дом оснащен настоящим дровяным камином и открыт до потолочной балки, что создает ощущение простора, барная стойка отделяет кухню от остальной части первого этажа, а крутая лестница ведет на спальный чердак. Дом сдавался с мебелью, единственное, что мне пришлось купить — это боксерскую грушу, которая стоит теперь посреди гостиной. Я смотрю наружу через панорамное окно. В ясные дни вид открывается далеко-далеко, внизу под террасой море простирается до самого горизонта, где сливается с небом, а по вечерам отсюда можно наблюдать восхитительный закат, когда поверхность воды становится красной, как огонь. Но сегодня все серое. Через застекленную часть террасы я вижу волнующееся море и волны, кидающиеся на скалы. Дождь стучит по крыше, я иду и разжигаю камин, чтобы прогнать сырость.

Наполняю ванную, опускаюсь в теплую воду. Поднимаю левую ногу, чтобы намылить ее, и провожу рукой по отметине на бедре. Шрамы всегда будут видны, но теперь они менее заметны. Пластический хирург в Копенгагене, с которым меня свел Якоб, сделал чудеса — по крайней мере, с моим лицом. Выемка на лбу исчезла, а от шрама осталась лишь слабая полоса от основания волос вниз к брови. Только если присмотреться внимательно, Можно увидеть, что она продолжается к уху.

Выбравшись из ванны и вытерев тело, я надеваю поношенные джинсы и мягкий серый джемпер, достаю щетку. Светлые волосы Линды теперь удлинены и выкрашены в темно-каштановый цвет, а взгляд моих глаз никто из прежней жизни не узнал бы. Моя старая личность выброшена, как изношенная одежда, рассыпающаяся в руках.

— Привет, меня зовут Надия Хансен, — говорю я, пытаясь улыбнуться женщине, которую вижу в зеркале ванной, но улыбка получается какая-то неубедительная. Сделав глубокий вдох, я стараюсь мысленно отбросить все лишнее, чтобы смогла проявиться новая личность. Поначалу мне приходилось делать это каждый раз — голос не привык к новому имени, и мне трудно было выговаривать его без напряжения. Раз за разом я пыталась снова, произносила его разными способами, разным тоном, меняя выражение лица. Снова и снова представлялась женщине, смотревшей на меня из зеркала. Все по-прежнему звучит неестественно, даже больше, чем в Берлине.

— Меня зовут Надия Хансен, — повторяю я. На этот раз серьезно, потом чуточку любезнее.

— Привет, меня зовут Надия. Надия Хансен.

Мое новое имя. Новая личность. Женщина, которой я стала.

* * *

Якоб приезжает в дом на южном побережье, когда мое лицо восстановилось после операции по удалению швов. Кладет на стол права и паспорт — на другое имя, с другой датой рождения.

Я изучаю женщину на фото, констатирую, что она чем-то похожа на меня. Но никто из тех, кто когда-то знал меня, не сможет, заглянув в документы, сказать, что на самом деле это Линда Андерссон.

Якоб молча наблюдает за мной.

— Как ты себя ощущаешь? — спрашивает он после паузы. Я уже близка к тому, чтобы ответить, что все прекрасно, но передумываю.

— Кто она? — спрашиваю я, указывая на права, лежащие между нами. Якоб берет их, смотрит в них, потом на меня.

— Надия Хансен, — отвечает он.

Рассказывая, что у меня будет новая личность, Якоб сказал: Адриана хотела, чтобы я взяла себе фамилию Хансен. Имя я могу выбрать сама. Даже не задумываясь, я выпалила: «Надия». Не знаю, откуда оно взялось, но получилось нечто большее, чем просто смена имени. Изменения проникают в меня куда глубже. Более всего мне хотелось бы снова называться Линдой. Но я понимаю, что уже поздно — если бы я так сказала, Якоб счел бы меня неблагодарной.

— Кто она? — настаиваю я.

— Она такая, какой ты захочешь ее сделать, — отвечает он.

Он объясняет, что теперь у меня есть все возможности устроить жизнь по своему вкусу, я внимательно выслушиваю его советы и инструкции. Он дает мне адрес новой квартиры в районе Кройцберг в Берлине, говорит, что авиабилет куплен. Прежде чем уйти, он оборачивается в прихожей и смотрит на меня долгим взглядом:

— Береги себя.

Я улыбаюсь ему, отчего кожа на лице натягивается. Эта, улыбка не моя, она принадлежит той, которой мне еще предстоит стать.

— Отлично, Надия, продолжай в том же духе. Выше нос, все образуется.

Когда он уходит, я возвращаюсь на кухню. Надия Хансен незнакомка, ее личность заменит ту, которой больше нет, которой нельзя существовать.

Потеряв счет времени, я стою и смотрю на новые документы. На следующий день я покидаю Швецию и полгода держусь далеко от нее. Но жадное желание справедливости заставляет меня вернуться.

* * *

Я выхожу из ванной, но в прихожей поворачиваюсь, собираю вещи, лежащие кучей на полу, и складываю их в корзину для белья. Потом достаю блокнот и ручку и сажусь на диван. Почерк у меня не такой, как обычно. Прямые черты и более прямолинейный стиль заменили те мягкие округлые линии, которыми писала Линда. Помимо того, что я пробую разные интонации и другую манеру говорить, я теперь еще и двигаюсь по-другому, и иногда это ощущается на удивление естественно. В такие минуты кажется, что я инстинктивно чувствую, какова на самом деле Надия.

Достаю права, смотрю на них. Судя по моему новому личному номеру, сорок лет мне исполнилось десятого июня — это означает, что я стала немного моложе. Правда, всего на три месяца, однако меня посещает мысль, что время повернуло вспять и теперь все возможно.

В некоторые дни я чувствую себя старой и обессиленной, но в данный момент ощущаю нечто противоположное. От игры в новую личность и предположений о том, кто она такая, угол зрения немного сместился. Личность Линды Андерссон начинает казаться ненастоящей, как наклеенная маска, а то, какая я теперь, и есть истинная. Как будто Надия — это я.

Как много на свете людей, готовых на все, чтобы начать жизнь сначала! Без судимости, с новым происхождением и новым именем. С иным прошлым и тем самым — иным будущим. Я отправляюсь в путешествие по незнакомым ландшафтам, мне выпало восхитительное счастье открывать ранее неизвестный континент. Новые чувства и качества, пока скрытые в глубине меня. Новая жизнь.

Но чья она? Кто такая Надия Хансен?

Ответ надо искать в словах Якоба. Она такая, какой я захочу ее видеть.

Но возможно ли иметь полную свободу в выборе своего «я»? Я сгорела заживо и восстала из пепла, с новыми крыльями за спиной, освобожденная от всего, что давило и тянуло вниз. Мысль прекрасная, однако она означает и некую неприкаянность. Кто я такая, если у меня нет прошлого? Может ли новая личность родиться из ничего?

С тех пор, как я осознала, что Линды Андерссон больше нет, меня мучили все эти вопросы. И теперь, вернувшись в Стокгольм, я веду постоянный разговор с собой. Беседу между моим прежним «я» и нынешним. Легко представить себе мою новую идентичность как своего рода возрождение. Все живое обречено на смерть, но, возможно, что-то сохранится в измененном виде.

Либо я буду цепляться за привычное поведение Линды, либо кинусь с обрыва, чтобы проверить, выдержат ли крылья.

Мысль привлекательная, хотя временами она меня пугает.

Поставив машину на подземную парковку в центре города, я выхожу на улицу Дротиннггатан. Хотя мне много где доводилось жить, Стокгольм всегда был особенно дорог моему сердцу. Кэти неизменно возвращалась сюда, и я представляла себе, что и со мной будет точно так же. Но сегодня я пришла в центр города впервые с момента возвращения. На улице много народа. Слишком много. Они проходят мимо меня, стоящей посреди пешеходной улицы. Женщина с пакетами в руках толкает меня и говорит, чтобы я была внимательнее.

Охранник в дверях универмага пристально смотрит прямо на меня, и я прибавляю шаг. В Берлине народу гораздо больше, но почему-то здесь все воспринимается хуже, чем мне представлялось. За годы моего отсутствия город сильно изменился, это я заметила еще в машине по дороге сюда. Новые дома, новые фасады, изменились дороги и улицы, так что я не сразу сориентировалась, как мне ехать. Я двигаюсь в сторону площади Хёторгет и обнаруживаю, что универмаг PUB перестроен и превращен в отель, но Концертный зал на другой стороне площади все такой же синий, и торговые ряды на площади остались на прежнем месте. Торговцы кричат, зазывая покупателей, расхваливая свои овощи и цветы, манят меня, чтобы я подошла. Обилие звуков вызывает стресс. Машины, автобусы, постоянный гул. Проносящиеся мимо велосипедисты и люди, громко разговаривающие по мобильным телефонам. Разве не это так любила Линда? Пульс большого города. Я изменилась. Настолько, что меня невозможно узнать. И настолько, что сама перестала узнавать себя.

Я решаю вернуться к машине, но внезапно обнаруживаю, что стою на площади Эстермальмсторг, не помня, как попала сюда. В здании прямо передо мной находится новый музей. Я читала, что он был создан в рекордные сроки, потому что идея давно витала в воздухе. Это не стало для меня полной неожиданностью, однако я все же не думала, что все произойдет так быстро.

Поколебавшись, я подхожу ко входу. Молодой человек за стойкой тепло улыбается и приветствует меня.

— Добро пожаловать в музей Кэти. Один билет? Или вас несколько?

Я что-то бормочу в ответ, вся в напряжении, но потом мне становится очевидно: юноша понятия не имеет, кто я такая. Он дает мне брошюру с планом выставок, указывает на сувенирный магазин и поясняет, что все пластинки Кэти можно купить. Как раз сейчас скидка на ее последний альбом, к тому же там большой выбор сувениров. Футболки и кружки с цитатами из самых известных хитов Кэти и с изображением улыбающегося лица любимой артистки.

Мама была бы в восторге. Легко могу представить, как она носит футболку с собственным портретом, смеясь своим журчащим смехом.

— Она была популярна, — говорю я, перелистывая брошюру.

— Она и до сих пор популярна, — поправляет он. — Кэти народ всегда будет любить. Ты тоже из тех, кто помнит наизусть все ее песни?

— Пожалуй, да, — отвечаю я и улыбаюсь. Юноша смеется и желает мне приятного осмотра. Поблагодарив его, я вхожу в помещение.

Музей состоит из нескольких комнат, и в первой рассказывается о том, как Катарина Андерссон, дочь знаменитого певца и артиста Эрика Андерссона, стала известна на всю Швецию как Кэти, всеми любимая, одна из самых известных певиц. На экране демонстрируется запись ее первого выступления на телевидении в возрасте семнадцати лет. На стенах висят фотографии с ее первых мюзиклов и концертов, данных еще в школьные годы, и дальше вплоть до последнего выступления в Цирке.

В следующей комнате выставлены сценические наряды разных лет, потрясающие платья и брючные костюмы, плюмажи и боа из перьев, шляпы итуфельки. Повсюду развешаны фотографии Кэти в разных великолепных образах в обществе знаменитостей, а также фанатов, с которыми она всегда охотно позировала.

Интерактивный экран дает посетителю возможность сфотографироваться в самых ярких ее костюмах. Перед ним, хихикая, стоит пара лет пятидесяти.

Я перехожу в следующий зал, где стены украшают обложки ее альбомов и различные призы, которые она получила за долгую карьеру. Платиновые диски и награды «Грэммис», разнообразные призы, висевшие у нее дома на парадной стене, теперь переместились сюда.

На меня накатывает странное чувство, что здесь чего-то не хватает, но не могу понять, с чем оно связано. Музей прекрасно справляется со своей задачей прославления Кэти и ее артистической жизни. Я должна была бы испытывать гордость, возможно, ностальгию с горьковатым привкусом, но вместо этого чувствую только бессилие и скорбь.

Посреди зала в освещенной витрине красуется микрофон, который, как утверждается, она использовала во всех своих турне и записях пластинок. Я знаю, что это неправда, но, видимо, удачная находка. Перед ним стоят две женщины, взирая на него так, словно это святыня.

В углу виден музыкальный автомат, где можно проигрывать самые известные хиты из обширного репертуара Кэти. Подойдя к нему, я обнаруживаю, что «Потеря и находка» и «Дождь над крышами» там есть, а вот песни «Когда солнце заходит», нашего с мамой номера, нет. Я просматриваю список еще раз, но не нахожу его. И снова подступает неприятное чувство.

В зал заходит хихикающая пара, женщина с восторгом перебирает хиты. Выходя из зала, я слышу, как в динамиках звучит песня «Друзья». Песня, которую я спела Микаэле во время ее первого приезда в Бископсберг.

В последнем зале — временная выставка, я читаю в брошюре, что она будет обновляться раз в полгода. Сейчас здесь показана глубоко личная картина жизни Кэти между гастролями и концертами. Любовь к музыке присутствует всегда, и на экране размером во всю стену демонстрируются никогда ранее не обнародованные клипы из ее частного собрания.

Кэти танцует на столешнице в кухне своей квартиры, завернувшись в розовое боа, с невидимым микрофоном в руке. Это комический номер, где она поет и забавно дрыгает ногами. Ее богатый оттенками голос заполняет полутемный зал, проникает в меня, высасывая весь кислород.

Вот такой всегда была наша жизнь с мамой, таких клипов огромное количество. За нами постоянно следил объектив камеры, выступление не прекращалось ни на минуту. Кэти давала бесконечное реалити-шоу задолго до того, как его изобрели.

В следующем отрывке молодая Кэти сидит на краю бассейна. Она от души смеется, глядя то на того, кто держит камеру, то на другого человека, не попавшего в кадр, и меня притягивает туда, как мотылька на свет.

Мама поет и смеется, улыбается ослепительной улыбкой, вся сияет. Она прекрасна как никогда. Это один из тех фильмов, которые мы смотрели вместе всего за несколько дней до ее смерти. А тот человек, которому она улыбается, — ее дочь в возрасте трех лет.

Но кадр обрезан, дочери не видно. Меня вырезали из фильма. То, что не показывают Микаэлу, на самом деле не удивительно, она сама решила жить анонимно. Всегда начинала кричать, когда мама пыталась снять ее или меня. Но я-то вроде бы должна там быть?

Почему ты удивлена?

— Не знаю, — отвечаю я. Пара стоит, уставившись на меня, и я понимаю, что произнесла это вслух. Не обращая на них внимания, я продолжаю смотреть фильм, не будучи уверена, действительно ли все так, как мне кажется.

Чего ты ожидала? Солнечная девочка теперь монстр.

Я спешу к выходу, толкаю дверь и вываливаюсь на улицу. За спиной у меня звучит журчащий смех Кэти, и на этот раз мне кажется, что она смеется надо мной.

Снаружи светит ослепительное солнце. Дамы с маленькими гавкающими собачками, молодые люди, загипнотизированные своими мобильными телефонами, двое папаш с огромными колясками, держащие в руках по стаканчику с кофе. Я пробираюсь между ними и быстрым шагом иду дальше, вскоре оказываюсь на углу Сибюллегатан и Карлавеген. Фасад розового дома обильно украшен белыми орнаментами, а с обеих сторон от входа возвышаются гигантские колонны. Код на подъезде не работает — само собой, его давно заменили. Я перехожу через проезжую часть к киоску посреди бульвара. Оттуда смотрю на окна квартиры во втором этаже, где когда-то жила Кэти и где я осталась после ее смерти.

«Великолепная квартира с сохранившимися оригинальными деталями декора», — так было написано в объявлении, когда Микаэла продавала ее этим летом от имени папы. После моей смерти она перешла по наследству к нему. Барельефы на потолке, панели из ценных пород дерева и зеркальные парные двери. Высота потолков составляет четыре метра. Перед показом объявление было удалено. Никаких сведений о начальной или конечной цене не сообщалось, но, полагаю, она стоила больше тридцати миллионов.

Меня это нисколько не волнует. Адриана завещала Надии немалую часть своих накоплений, так что у меня достаточно денег, чтобы о них не думать. Меня скорее огорчает то, что исчезло последнее, напоминавшее мне о Кэти. Мысль о том, что квартира стоит нетронутая с тех пор, как она жила там, давала мне чувство защищенности. А теперь ее нет — как и всей моей предыдущей жизни.

Я уже жила отдельно, когда мама купила себе ее, но первый вечер мы провели вместе. Все комнаты были заполнены музыкой из стереосистемы, установку которой она заказала первым делом. Мы пели и танцевали по всем комнатам, а потом сели в гостиной на матрас на полу и ели мороженое.

Эти воспоминания живы во мне. Никто не может отрезать их, как обрезали фильм в музее.

Я иду прочь, шаг за шагом удаляясь от прошлого. Все, что связано со мной, вымарано из жизни Кэти, из официального портрета знаменитой певицы. Ни одной фотографии нас вместе или наших совместных выступлений, которых было так много за долгие годы. Ничего. Раковая опухоль удалена безвозвратно. Воспоминания о Солнечной девочке выполоты, Линды Андерссон больше не существует.

Я уничтожена.

От этой мысли у меня кружится голова. Я словно нахожусь в свободном падении среди пустого пространства, и понимаю, что есть только один выбор, только один путь продолжать существовать.

Я должна стать кем-то другим.

Якоб сказал, что я могу стать, кем захочу, но он ошибался. Это Надия должна показать мне, какой она хочет стать. И чем лучше я узнаю ее, тем меньше она напоминает мне Линду.

В тот же вечер я в очередной раз стою перед домом Алекса и Микаэлы. С каждым днем тьма опускается все раньше, особенно в такие облачные вечера, как сегодня. Во всех окнах горит свет. Алекс наливает бокал вина моей сестре, сидящей на диване. Дети уже заснули. Он садится рядом с ней, закидывает ноги на журнальный столик, она кладет голову ему на плечо.

Якоб не в курсе, что я вернулась из Берлина несколько недель назад.

И он не знает, что ты часто ездишь сюда.

Знай он об этом, прочел бы мне длинную лекцию о том, какая это плохая идея и как все это опасно. Рассказал бы, что произойдет, если меня узнают, и приказал бы мне немедленно прекратить это безумие. Но я и без него все это знаю и прекрасно отдаю себе отчет, что рискую. Однако ничего не могу с собой поделать. Я обязана приглядывать за Алексом, пока не придумаю, как его разоблачить.

Микаэла выпрямляется, отворачивается от него с обиженным выражением лица. Он берет ее за руку, а когда она пытается освободиться, сжимает крепче.

Я и раньше видела, как они ссорятся, но не до такой степени. Я должна была бы постучать в стекло, а потом вбежать в дом и забрать отсюда свою сестру, но не могу этого сделать. Стою, как ледяное изваяние, и молча наблюдаю за происходящим. Возможно, меня останавливает мысль о Якобе — ведь Линда мертва и похоронена, она не может воскреснуть, как бы мне этого ни хотелось.

Алекс разжимает пальцы, Микаэла выбегает из комнаты. Через некоторое время она возвращается, ион прикладывает все усилия, чтобы помириться. Она позволяет ему снова усадить себя на диван. Он гладит ее по щеке, она упирается ладонями ему в грудь, но он не дает себя оттолкнуть и снова обнимает ее. Даже когда он целует ее, я не могу заставить себя отвести взгляд.

Во мне просыпается ревность из-за воспоминаний о его сердечной улыбке и ритмичном биении сердца, когда я лежала рядом, положив голову ему на грудь. Но все это фальшивка. Единственное, что я испытываю к Алексу сегодня, — ненависть и презрение. И еще глубокую тревогу за сестру.

Они что-то возбужденно обсуждают, и через какое-то время Микаэла снова вскакивает, убегает в сторону спальни и с грохотом захлопывает за собой дверь. Алекс опускается на диван, закрыв лицо руками.

Я стою, продолжая наблюдать за ним, когда он ложится на диван, накрывается пледом и сидит, уставившись в телевизор.

Час спустя я паркую машину в центре Нюнэсхамна, где по-прежнему немало людей на улицах. Насколько мне известно, в городе один-единственный ночной клуб, и я направляюсь туда.

На фасаде я читаю надпись — «Escape Nightclub» — и надеюсь, что невзрачное двухэтажное здание действительно может предложить то, что обещает вы веска. Часок бегства от реальности — как раз то, что мне нужно. Войдя, я направляюсь прямо в бар, расположенный на втором этаже. Уровень шума нарастает с каждым шагом, мне приходится прокладывать себе дорогу сквозь толпу.

Заказав пиво, которое на самом деле не хочу, я сижу и смотрю на заполненный танцпол, чтобы понять, не зря ли сюда пришла. Мне хотелось бы пройтись по залу, делая вид, что я тут не чужая, что я самая обычная женщина, у которой есть друзья и работа, к которой она вернется в понедельник. Притвориться, что есть люди, которые спросят, куда я делась, если вдруг исчезну Что я не тоскливый сталкер, болтающийся под окнами дома сестры и своего бывшего, не в силах ничего предпринять, когда муж угрожает ей. А потом, получив свою дозу фейковой нормальности, я намерена отправиться домой к полной тишине и лечь спать.

Из динамиков грохочут басы, воздух вибрирует от звука, неоновые лучи проносятся по залу, в пульсирующем свете стробоскопа все кажутся дергающимися тряпичными куклами. Мой взгляд падает в другой конец зала на стоящего там мужчину. Он смотрит прямо на меня. Мы уже пару раз сталкивались — в супермаркете, в порту. И оба раза он смотрел на меня таким вот гипнотизирующим взглядом. Отпив глоток пива, я облизываю губы — он улыбается, глядя на меня. Кажется, догадывается, что это и в шутку, и всерьез.

Я стосковалась по близости и тактильному контакту. По сексу.

Его взгляд говорит мне, что он хотел бы со мной сделать, а я улыбаюсь в ответ, показывая, что именно этого и ищу.

Я направляюсь наружу, он выходит за мной на улицу. Мы заходим за угол — позади дома музыка звучит как глухое бум-бум.

Отступив к стене, я притягиваю его к себе, и его губы наконец-то встречаются с моими. От него пахнет пивом, я словно пьяная, хотя выпила всего глоток. Я целую его снова и снова, его руки нащупывают мою грудь. Взяв его за другую руку, я завожу ее себе между ног. На морозе вокруг нас скоро образуется пар, когда мужчина спускает с меня джинсы, бормоча, что обычно так не делает.

Я думаю, что это и не в моем духе — заниматься сексом с незнакомцем в таком месте, где нас в любую минуту могут увидеть. Но я как будто покинула свое тело, смотрю на нас сверху, одновременно ощущая все, что он делает. И наслаждаюсь тем, что контролирую ситуацию. Инициатива исходит от меня, я беру себе то, что хочу.

После акта мы поправляем одежду, он широко улыбается мне.

— Наверное, мне следовало сперва представиться, — говорит он. — Меня зовут Роберт. Как тебе кажется, нам должно быть стыдно?

— Нет, — отвечаю я и ухожу.

— А как тебя зовут? — кричит он мне вслед. Надия, — отвечаю я.

Стоит раннее утро, я лечу среди деревьев, окруженная молчащим лесом. Продолжаю бежать по петляющим тропкам к побережью, вдоль скал, вниз к воде. Море лежит неподвижно, и я ощущаю холод, когда сажусь на плоский камень и перевожу дух.

Обожаю бегать по утрам, когда завесы тумана по-прежнему лежат на полях, висят над водой, словно неземные существа. Иногда это помогает мне не думать, а иногда — лучше сосредоточиться в бурном потоке мыслей.

Как раз сейчас я много думаю о событиях вчерашнего дня. О Кэти и об Алексе, и не в последнюю очередь о Роберте. Если бы не синяк у меня на правой ляжке, я бы наверняка подумала, что мне все это просто приснилось. Внезапно я замечаю: меня привлекает мысль о новой встрече с ним.

Даже не думай!

Знаю, я не забыла, почему нахожусь здесь. Даже если бы мне хотелось большего, чем наскоро перепихнуться позади ночного клуба, я все равно сомневаюсь, что из этого что-то могло бы выйти. Годы, проведенные в тюрьме, совершенно испортили меня.

Стало быть, нет никакого смысла спим встречаться, не так ли?

Некоторое время я сижу, обхватив колени руками, потом снова перелезаю через скалы, возвращаюсь в лес и бегу обратно к дому.

Склад, который Якоб снял для меня, находится в ангаре возле Вестберги, рядом с трассой Е4 по пути в Стокгольм. Заехав на территорию, я прикладываю к считывателю карточку и ввожу код. Электронный замок открывается, ворота распахиваются, я заезжаю внутрь и вижу, как они закрываются за мной. Мне приходится напоминать себе, что я тут по собственной воле и в любую минуту могу снова открыть ворота и уехать.

При помощи того же кода я преодолеваю дверь в здание и нахожу свой отсек, который открываю ключом. Поднимаю металлическую штору до самого верха, убедившись, что она не закроется у меня за спиной.

После того, как меня объявили мертвой, Микаэле пришлось вынести все из маминой квартиры, прежде чем выставить ее на продажу. И до того она много лет делала за папу все практические дела. Никого из них не волновали вещи Кэти или мои собственные, так что маминому агенту наконец-то позволили забрать все, что он захочет. Все, что выставлено в музее Кэти, взято оттуда. Сценические наряды и пластинки, фотографии и записи из личного архива. Остальное, в том числе принадлежавшие мне вещи, было роздано бедным или отправлено на свалку.

К счастью, я вовремя сообразила и попросила Якоба забрать то, что успела упаковать после похорон мамы. Часть фильмов я сложила в контейнер и поставила в подвал, так что рассказала ему, где все это найти. Если бы я этого не сделала, у меня бы сейчас ничего не осталось.

Контейнер стоит возле боковой стены вместе с двумя большими коробками. Для начала я вытаскиваю одну из них на середину помещения и открываю. В первой лежат мои ноты: Шопен, Моцарт, Дебюсси. Многие произведения я помню наизусть. В изоляторе я раз за разом играла свои любимые отрывки, пробегая пальцами по невидимым клавишам, а музыка звучала во мне. Но в Бископберге перестала этим заниматься.

Ты это делала ради себя или ради нее?

Эту мысль я оставляю без внимания и начинаю перелистывать вырезки из газет с фотографиями нас с Кэти на сцене.

Солнечная девочка сияет.

Документальный репортаж, сделанный у нас дома, интервью с Кэти о том, каково это — сочетать карьеру с материнскими обязанностями. Мне тоже пришлось отвечать на вопросы, и нас сфотографировали вместе. На развороте я вижу сцену из пьесы, где тоже играла одну из ролей.

В другой коробке лежат памятные предметы моих первых лет жизни: мишки, старые игрушки, детские фотографии. Одна выпадает из стопки и плавно опускается на пол. Я поднимаю ее и вижу нас с Микаэл ой: я качаю ее на качелях на нашей даче. Солнечный летний день, две беззаботные девочки с комариными укусами на ногах. Простое и бесхитростное время, когда мы могли лежать на одеяле, смотреть на облака и ощущать всю полноту жизни.

Поднявшись, я обвожу все взглядом. Это последние остатки Линды Андерссон. А что здесь делаю я?

У меня не было четкой цели, когда я отправилась вчера в музей Кэти, я даже не понимаю, зачем мучила себя всем этим. Вопросов все время больше, чем ответов.

Алекс убил Симона. Я знаю, что он это сделал. Но почему? Что такого произошло в ту ночь, что заставило его зайти так далеко?

Все не сходится, и я понятия не имею, каким путем двигаться, чтобы доказать невиновность Линды Андерссон.

Я уже собираюсь положить фотографии обратно в коробку, когда на глаза попадается игрушечная собака с черно-белой шерстью и красным поводком. Сейчас в ней нет батареек, но в моем детстве она могла лаять и ходить, если нажать на кнопку. Я обожала эту игрушку, когда была маленькой, и часто брала ее с собой на прогулку.

Подняв собаку на руки, я вспоминаю, как мы с Микаэлой ссорились из-за нее. Сестра сердилась, что я не даю ей поиграть, но она обращалась с собакой слишком грубо, буквально тащила за собой, не давая ей ходить самой, И отказывалась слушать меня, быть осторожной, кричала и вопила, так что в конце концов мне попадало, и я вынуждена была отдать ей игрушку.

Микаэла всегда стремилась завладеть тем, что принадлежало мне.

Когда мы стали старше, она часто повторяла, что ей хотелось бы прожить жизнь за пределами сцены и сочувствовала, что мне приходится столько всего выносить. И, хотя в детстве она отказывалась петь и участвовать в наших номерах, все равно завидовала, когда мне доставалось внимание. Ее приступы ярости ничем нельзя было снять.

Во время премьер и гала-представлений меня мучила совесть, что я стою с мамой на красных коврах, в то время как Микаэла сидит дома. В подростковые годы мы почти не общались, а если Микаэла и навещала нас с мамой, то всегда была сердитая и язвительная.

Она и сама говорила, что хотела бы стать Солнечной девочкой. Прожить ту жизнь, которой жила я.

И в каком-то смысле это с ней сейчас происходит. Она — единственная дочь Кэти, может свободно распоряжаться наследством нашей знаменитой матери. К тому же она вышла замуж за мужчину, в которого я была влюблена.

Мне казалось, что я потеряла Микаэлу, когда мне вынесли приговор, а второй раз — во время того ее приезда в Бископсберг. Осознать, что на самом деле я потеряла сестру давным-давно, оказалось тяжелее всего.

Когда я закрываю коробку, в глазах у меня жжет. Забрав с собой контейнер с фильмами, я выхожу из склада.

Выйдя из Бископсберга, я стала искать в интернете информацию об Алексе и его жизни с Микаэлой. Выяснилось, что это совсем не сложно. Народ все рассказывает о себе в социальных сетях, и Микаэла не исключение.

У меня же мысль о том, чтобы постоянно сообщать миру о каждом своем шаге, вызывает только стресс. То, что я делаю, не важно и не интересно посторонним. Но моя прежняя личность наверняка думала бы иначе. Линда Андерссон вела бы себя точно так же, как Микаэла. Если у тебя есть успешная и внешне прекрасная жизнь, почему бы не выставить ее напоказ? Если никто не видит твоего счастья, существует ли оно вообще? Алекс совсем не пользуется социальными сетями, а Микаэла вот уже несколько лет ведет блог, в котором пишет до сих пор. Просматривая ее старые посты, я узнала, что они переехали в прекрасный белый деревянный дом на Лидингё четыре года назад — через год после рождения первой дочери, Эльвиры.

Я попыталась вспомнить, чем занималась тогда, но время в исправительном учреждении — серая масса дней, которые все на одно лицо.

До переезда они жили в районе Седермальм, рядом с площадью Нюторгет, в собственной квартире площадью в девяносто пять квадратных метров, и Микаэла очень переживала, что ей пришлось уехать из центра. Но им нужна была жилая площадь побольше, и она ни разу не пожалела о том, что перебралась в дом.

Потом родился второй ребенок, Тео. Они обустроили чудесную детскую, одновременно переделав комнату Эльвиры из комнаты младенца в комнату девочки.

В блоге она также делится своими профессиональными успехами, показывает интерьеры, дизайн которых создавала, мебель, которую разрабатывала вместе с выдающимися дизайнерами. У нее прекрасный вкус.

Пару раз она пишет о папе и о том, как трудно быть взрослым по отношению к собственному родителю. Моментов просветления у него не бывало давно, и при посещении ей очень больно, что она не может до него достучаться. Обо мне она нигде не упоминает.

Бесчисленные часы я листала поток фотографий Микаэлы в социальных сетях, который может убедить кого угодно в том, как прекрасно проходит ее повседневная жизнь с Алексом и семьей. На детях трендовая одежда, дом красив и ухожен, они прекрасная пара. Не так много новых постов появилось с лета, когда они отправились в долгожданный отпуск на винную ферму, снятую в Провансе. Помимо этого, они провели две недели на западном побережье, а потом еще пару дней в домишке в горах на самом севере страны.

В этом маленьком домике мне тоже приходилось жить. Когда мы были детьми, то обычно отмечали там Рождество. Это было все равно что оказаться в каком-то другом мире. Белый чистый снег повсюду, поднимавшийся высокими горами по обе стороны от расчищенных дорожек. В них мы с Микаэлой строили пещеры и снежные крепости и играли до посинения, а потом пили горячий шоколад. Помню вершины гор и долины под черным бархатным куполом, тяжелую торжественную тишину величественного ландшафта. Но все это происходило давно. Память приукрашивает реальность, как ее приукрашивают и фотографии Микаэлы. Великолепная жизнь, представленная в соцсетях, — всего лишь фальшивый фасад. Их ссоры дома по вечерам демонстрируют другую ее сторону.

Лестница скрипит под ногами, когда я поднимаюсь на спальный чердак. Лежа на спине, рассматриваю последнее фото. Это портрет дочери Микаэлы и Алекса — внизу написано, что ей скоро исполнится пять лет. Эльвира — копия Микаэлы в этом возрасте. Длинные темные волосы и зеленые глаза.

Сколько раз я мечтала, чтобы у меня был этот магический цвет глаз вместо водянисто-голубого! Может быть, тогда папа любил бы меня так же сильно, как Микаэлу — или что в ней еще такое было, за счет чего они были так близки? Разумеется, это объясняется тем, что у нас такие непохожие характеры.

Жизнь, которой живет сейчас Микаэла, должны была быть моей. Я завела бы собственных детей, видела бы, как он растут, качаются на качелях в Фэрингсё. А я лежала бы на газоне, глядя на проплывающие мимо облака. Я повела бы их за гостевой домик, а потом через лес к мосткам и рассказала бы им про щук в тростнике. Но я не могу этого сделать: детей у меня нет. У меня нет ничего. Двое племянников даже не подозревают о моем существовании.

Внезапно я понимаю, что простить — совсем не так просто, как я думала. Да, я опасаюсь за жизнь сестры, но разочарование никуда не делось. Как она может быть такой наивной? Почему поверила в невиновность Алекса больше, чем в мою? Она даже не была знакома с ним, когда умер Симон.

Под фотографией яркой пригласительной карточки, дизайн которой сделан самой Микаэлой, я вижу подпись, что в субботу в два часа они будут отмечать день рождения Эльвиры. Микаэла пишет, что придет множество детей, и, как они с Алексом надеются, родители тоже останутся пропустить бокальчик-другой. Далее следуют чокающийся смайлик и воздушный шарик. P.S. Всем желающим предлагаются закуски. Сообщите нам, если у вас аллергия.

В субботу я паркую машину рядом с цветочным магазином по пути в Стокгольм. В парнике стоят кактусы, орхидеи и пеларгонии. В воздухе повис запах влажной земли. Оглядевшись, я прохожу к кассе. Вдоль стены выстроились холодильники с цветами. Мне навстречу выходит женщина в переднике.

— Чем могу помочь? — весело спрашивает она.

— Мне нужен букет, — отвечаю я. — Собираюсь на праздник к тридцатипятилетней женщине.

— Есть особые пожелания? — спрашивает продавщица, открывая один из холодильников.

— Хочу, чтобы он был желтого цвета, — говорю я. — Фрезии или герберы. И розы конечно же.

Женщина выбирает цветы, берет несколько веточек зелени и уносит на рабочую поверхность. Быстрыми умелыми движениями создает из этого букет.

— Что-нибудь в таком духе? — спрашивает она, показывая его мне.

— Очень красиво, — отвечаю я. — Супер!

Пока я подписываю карточку, она обвязывает стебли зеленой ленточкой, потом вкладывает карточку между цветов и оборачивает букет в целлофан. Оплатив и приняв его у нее из рук, я продолжаю путь в сторону Лидингё.

Оставив машину на улице, я приближаюсь к дому четы Лагербергов с задней стороны, как обычно делаю. Сажусь на скамейку в парке, наблюдая оттуда за их садом. Приготовления к празднику идут полным ходом. С погодой им повезло, солнышко пригревает, хотя в воздухе уже ощущается осень. Алекс и моя сестра ходят туда-сюда быстрым шагом, следя, чтобы все было на своих местах.

Микаэла приносит гирлянду из вымпелов, чтобы протянуть ее между деревьями. Забирается на стремянку, бурчит Алексу, чтобы тот страховал. Он делает, как она просит, но вид у него раздраженный.

— Какая необходимость возиться сейчас с гирляндой? — доносятся до меня его слова. — Ни Эльвира, ни другие дети ее даже не заметят.

Моя сестра не отвечает.

— Тебе всегда нужно выложиться без остатка, все или ничего, — ворчит он.

— Эльвире исполняется пять лет только один раз в жизни, не так ли? — шипит в ответ Микаэла. — И не смей мне намекать, что я похожа на мать.

Меня поражает то, как резко она произносит эти слова. Подумать только, для нее по-прежнему важно отмежеваться от мамы. Как горько. Алекс делает все, о чем она его просит, но старается держаться в стороне.

Микаэла продолжает бегать по саду, заботясь о том, чтобы каждая деталь была идеальна — и результат действительно впечатляет. На веранде стоят длинные столы, покрытые льняными скатертями. Шарики, салфетки и карточки с именами, все выдержано в одной цветовой гамме. Гирлянды в саду того же оттенка — нежно-розовая мечта любой пятилетней девочки. Не всем повезло иметь маму успешного дизайнера.

Микаэла и мужчина из кейтеринговой компании ставят на стол пироги и сок для детей, закуски и вино для родителей, и становится все очевиднее, что сестра куда больше похожа на маму, чем готова признать. Даже детский праздник превращается в роскошное действо. Но Микаэла, кажется, не получает от всего этого удовольствия — она в стрессе, сердится и как будто изо всех сил старается соответствовать каким-то мнимым ожиданиям. Она никогда бы в этом не призналась, но очевидно: она пытается копировать мамину невероятную способность создавать праздничное настроение.

К тому моменту, когда начинают прибывать гости, она успела переодеться и улыбается до ушей. Это кажется фальшивым, как и ее фотографии в соцсетях, и мне становится почти жаль ее.

Некоторое время спустя я вхожу в их сад и приближаюсь к дому с букетом в руках. Двери веранды стоят нараспашку, родители общаются за бокалом вина, а дети бегают туда-сюда или стоят в очереди к батуту, где один заботливый папа замеряет время, чтобы все было по справедливости. Бассейн конечно же закрыт — ужасно было бы, если бы в него кто-нибудь упал.

Никто не узнает меня, но прийти сюда было полным безумием. Сердце бешено колотится. А если Микаэла заговорит со мной и узнает меня по голосу?

Об этом тебе следовало подумать до того, как идти сюда.

— Какие прекрасные цветы! Можешь оставить их там, внутри, — произносит у меня за спиной какая-то женщина. Обернувшись, я вижу, что она указывает на дом. Она добавляет, что Микаэла где-то там, а на столе стоят вино и закуски для гостей. Поблагодарив ее, я иду дальше.

Эльвира и двое других детей пробегают мимо, шарики у них в руках подпрыгивают в воздухе. В моей памяти всплывает воспоминание о другом детском празднике с танцующими шариками, но оно ускользает прежде, чем я успеваю его осознать.

Я уже возле деревянного настила и открытой двери веранды, когда до меня доносится неестественный смех. Вздрогнув, я оборачиваюсь. Не слишком поспешно, чтобы не привлечь к себе внимания. Это Алекс, который хохочет, стоя с другими мужчинами в саду. Его веселость деланая, все очень прозрачно.

Через веранду я попадаю в гостиную. Она объединена с кухней, окна которой выходят на улицу. Стоя снаружи, легко видеть весь нижний этаж.

К счастью, Микаэлы нигде не видно. Я кладу букет на стол для подарков, но, вместо того чтобы убраться восвояси, жадно оглядываюсь по сторонам. Разница между тем, чтобы находиться внутри, и тем, чтобы подглядывать снаружи, куда разительнее, чем я ожидала. Переступив некую грань, я сама удивлена, какое наслаждение это доставляет. У меня возникает чувство, что я имею право тут находиться.

Проведя пальцем по крышке комода, стоящего в коридоре, я рассматриваю семейную фотографию в рамке на стене. Справа от прихожей начинается коридор с кабинетом и ванной. Каждый уголок в этом доме тщательно спланирован и продуман. Правильно это или нет, но сейчас я завидую Микаэле. На этот раз я хотела бы получить то, что принадлежит моей сестре.

Я запираюсь в ванной. Две зубные щетки в пластиковой подставке на большой раковине. Душевая кабина с дорогим бальзамом и ароматическими маслами для тела, на полочке изысканные полотенца. На шкафчике ее кремы и косметика, его пена для бритья и лезвия. В самом низу я нахожу ее противозачаточные таблетки, достаю упаковку и вижу, что она не пропустила ни единого дня.

Выйдя из ванной, я продолжаю путь по лестнице на второй этаж. Там две очаровательных детских комнаты и игровая. Сейчас в них царит полный хаос, и так же было в ее комнате, когда мы были маленькие. Я убирала и расставляла все по местам, а Микаэла только разбрасывала. В подростковые годы она сбрасывала с себя одежду, где стояла, и там все оставалось лежать, пока не уберет кто-нибудь другой. Судя по тому, как выглядит дом, она хорошо поработала над своим поведением.

На втором этаже есть еще одна гостиная — в ней телевизор такого же размера, что и в первой. Рядом огромная ванная, где есть и душ, и джакузи, и сауна.

Я снова спускаюсь вниз как раз в ту минуту, когда Микаэла заходит в дом из сада с двумя пустыми бокалами в руках. Встав так, чтобы она меня не заметила, я наблюдаю, как она останавливается у стола для подарков и берет в руки букет, положенный мною. Подносит цветы к носу, вдыхая запах розы и эвкалипта. Нахмурив брови, читает записку.

Пучок солнечного света.

Так говорила мама о желтых цветах — интересно, помнит ли это Микаэла? Она ставит их в вазу на кухонном островке и некоторое время задумчиво смотрит на них. Потом возвращается к роли хозяйки.

Микаэла просит мужчину из кейтеринговой компании пополнить блюда с канапе и рулетами, выстав ляет на стол новые бутылки вина. Она улыбается гостье, которая хвалит дом и обстановку. Несколько женщин стоят в кружок, обсуждая район и детский садик. Моя сестра рассказывает, что мечтает вернуться на работу, когда настанет черед Алекса сидеть в отпуске по уходу за ребенком. Она особенно прекрасна, когда смеется.

Меня никто не замечает. Я невидимка.

— Мне никогда еще не доводилось бывать на таком замечательном детском празднике, — говорит осветленная блондинка, присоединяясь к остальным. — Какой ужас — начинаешь завидовать пятилетнему ребенку!

Женщины смеются, и Микаэла вместе с ними, но вид у нее затравленный. Вероятно, она восприняла эти слова как шпильку — и вполне возможно, что именно так они и были задуманы.

Блондинка продолжает нахваливать Микаэлу за то, что все так великолепно, и теперь я узнаю ее. Имени не помню, но она была из тех, кто охотно называл себя моей подругой. Истинная причина того, что она тянулась ко мне, конечно, заключалась в известности моей мамы.

— Наверное, мне следует представиться, — произносит блондинка. — Меня зовут Йенни, я «бонусная» мама Вильмы.

Прежде чем Микаэла успевает ответить, она добавляет:

— Я училась в одном классе с Линдой.

Женщины тут же напрягаются, как хищники, почувствовавшие запах крови.

Йенни кладет ладонь на руку Микаэлы и склоняется к ней.

— Как там было, в тюрьме? — спрашивает она. — Я читала в газете, что ты навещала ее. Там было ужасно? Она сидела, закованная в цепи, или как все это бывает?

— Ты слишком много смотришь телевизор, — отвечает Микаэла, убирая руку.

— Должно быть, тебе тяжело пришлось, Микаэла, — продолжает Йенни и поворачивается к другим. — Мы все были так шокированы, когда ее осудили за убийство. Никто из тех, кто знал ее лично, не мог в это поверить.

Микаэла приосанивается.

— Наверное, всем уже пора перестать удивляться, — произносит она строгим тоном. — Она совершила то, что совершила. Но если бы Линда получила ту помощь, в которой нуждалась, ничего бы этого не произошло.

Боковым зрением я улавливаю движение, поворачиваю голову и вижу в дверях Алекса. Глаза у него почернели, губы сжаты. Он в ярости. Микаэла встречается с ним взглядом, между ними происходит беззвучный обмен репликами, которые я не могу истолковать. Он возвращается в сад, а она с самым беззаботным видом меняет тему разговора. Возможно, она в состоянии обмануть других, но не меня. Я вижу, что она выведена из равновесия.

Повернувшись, я иду по коридору и заглядываю в их спальню. Кровать большая и роскошная, застеленная сшитым на заказ графитово-серым покрывалом с воланом по низу, сверху красиво уложены подходящие по цвету подушки. На столике рядом с постелью стоит свадебная фотография в серебряной рамке. Микаэла прекрасна, как сказочная принцесса — в платье без рукавов с вышивкой на лифе и гладкой юбкой, которая красиво облегает ее ноги. Рядом Алекс, гордый и красивый. Глядя в глаза друг другу, они клянутся в вечной верности. Словно кому-то из них известно, что это такое. Словно она вообще существует.

Обида извивается во мне, как разозленная ядовитая змея, а голос внутри постоянно спрашивает, что я здесь делаю и неужели нахожу удовольствие в том, чтобы истязать себя подобным образом.

Я здесь и рискую всем ради сестры, но когда она в последний раз что-то делала для меня? Ни тогда, когда болела мама, ни тогда, когда меня задержала полиция. И даже тогда, когда я сказала, что у меня есть доказательства против мужчины, задурившего ей голову, — после того, как я отсидела столько лет, будучи невинно осужденной. Возможно, она сама прекрасно осознает, что он совершил, и предпочитает это игнорировать. В противном случае придется признать, что она слепа и глуха.

Я больше не испытываю тревоги, мне без разницы, живет она в постоянной опасности или нет. Насколько я могу видеть, ее жизни в данный момент ничто не угрожает. А я-то на полном серьезе думала, что приду ее спасать.

Выйдя из спальни, я иду по коридору и, когда вступаю в прихожую, вижу сестру. Ее взгляд проскальзывает по мне, словно я незнакомка, потом возврата-ется и снова обращается на меня. Остановившись, я смотрю ей в глаза, разрываясь между желаниями — признаться и кинуться бежать. Когда она хмурит брови, словно пытаясь вспомнить, где меня видела, я иду дальше и выхожу через дверь в сад. Микаэла за мной не идет.

Очередной забег в утренних сумерках, я бегу все быстрее и быстрее и, хотя в горле пересохло, выдавливаю из себя еще больше, до полного изнеможения.

После душа стою перед зеркалом, раз за разом произнося свое имя женщине, которая смотрит на меня оттуда. Словно бы, повторив его достаточное количество раз, я смогу тем самым вызвать к жизни свое новое «я».

Выйдя в кухню, я вспоминаю Микаэлу и желтые цветы. Мне так хотелось увидеть ее реакцию, когда она все поймет, обнять ее и увидеть слезы в ее глазах. Хочу, чтобы она знала: я жива.

Но все получилось совсем не так, как я предполагала, и я не поняла выражения ее лица, когда Йенни заговорила обо мне. Ответ Микаэлы разозлил меня. Единственное, чего я от нее требую, — принять, что Линда Андерссон ни в чем не виновата, по каким-то причинам это вдруг становится важнее всего остального. Почему она так цепляется за всю эту ложь обо мне? Чтобы не видеть, как все обстоит на самом деле?

В четверть девятого я наливаю кофе и, взяв с собой чашку, иду к окну посмотреть на море. Думаю о Роберте. Я выяснила, что у него две дочери подросткового возраста, и живет он в коттедже на другой стороне городка. Уверена, что он тоже обо мне вспоминал.

Я играю с мыслью пригласить его на свидание. Мы могли бы прогуляться вдоль порта, держась за руки, болтая обо всем на свете. Проблема только в том, что ничего такого, о чем так естественно говорят между собой два человека, я не могу сказать. О работе, семье и планах на будущее. И о том, что мне скоро пора возвращаться в Берлин. Не могу рассказать о своем происхождении, поскольку у меня его нет.

Совет мамы — быть загадочной, чтобы удержать интерес — здесь нелеп и не к месту, я выглядела бы странной. Единственный способ рассказать о том, чем я занималась в последние годы, — изложить правду, не рассказывая все. Это лучший способ солгать.

Все остальные лгут, все остальные представляют вымышленные образы себя — почему бы и мне не попробовать сделать то же самое? Они берут от жизни все, выбирая то, что им по вкусу, и творят, что хотят. Почему и я не могу? После стольких лет в изоляции за тюремной стеной я имею право на компенсацию. Право на роман, право на секс. Имею право делать, что хочу. Я должна почувствовать, что живу и мне нравятся мужчины, которые не видят угрозу в женщине, берущей инициативу в свои руки. Роберт как раз такой.

Так ты говорила и о Симоне. И об Алексе. Ты уверена, что можешь полагаться на свой здравый смысл?

Чтобы отвлечься от этих мыслей, я беру с комода в прихожей ключи от машины и выхожу из дома. Несколько часов спустя я сворачиваю на гравиевую дорожку, ведущую к нашей даче на Фэрингсё. Она петляет под сводом веток. Между листьями просачивается теплый мягкий свет, воздух прозрачнее, чем где бы то ни было, и все запахи отчетливее. Здесь мы обычно жили с мая по сентябрь. Упаковывали чемоданы и перебирались сюда, и каждое утро один из маминых ассистентов отвозил меня в школу, а во второй половине дня забирал. Потом наступали летние каникулы, и мы проводили еще несколько недель в турне.

Сколько раз я проезжала по этой дороге в мечтах! Припарковав машину, я прохожу последний участок пути пешком.

Солнце стоит высоко над полями, воздух холодный и свежий. Листья в кронах деревьев начали желтеть.

Когда я в последний раз была здесь с мамой, тоже стояла отличная погода. Мы попили кофе на веранде, поскольку ее кресло-каталка не проходил в двери. Когда это было? Стояла такая слякоть, что мы не смогли спуститься к мосткам. Несколько недель спустя мамы не стало.

При въезде на участок в землю воткнута палка с табличкой «ПРОДАЕТСЯ» — я не удивлена, что дача выставлена на продажу. Половина принадлежит Микаэле, вторую половину унаследовал после меня папа. Судя по всему, продать ее не так легко, как квартиру в районе Эстермалъм. Я иду мимо таблички к высокому дубу, красующемуся посреди участка. Веревка от качелей висит на прежнем месте, все как всегда — и вместе с тем по-другому. Фасад нуждается в покраске, трава в саду почти достает мне до колен, а камни, которыми выложены грядки, давно потонули в сорняках. Одна из опорных колонн, поддерживающих балкон, вот-вот упадет, крыша веранды под ней разваливается. Усевшись на лестнице, я обвожу взглядом сад.

На какой-то краткий миг я вижу все таким, каким оно было когда-то, что придает магическое очарование всему этому месту. Вечеринки, которые устраивала Кэти, музыка и смех, разноцветные фонарики на деревьях и веранде.

И теперь мне становится ясно, какое воспоминание прилетело ко мне во время праздника Эльвиры. Как-то раз здесь, в саду, устроили летний праздник для меня и Микаэлы. Мы родились не летом, но мама вбила себе в голову, что надо устроить праздник.

Как обычно, она все устроила с размахом, роскошно и восхитительно, как это у нее всегда получалось. На веранде, превращенной в сцену, играл оркестр. Столы ломились от блюд с печеньем и тортами, украшенными розовой глазурью, а симпатичный пони возил всех желающих в тележке вниз по гравиевой дорожке и обратно к дому. Целое море шариков по всему саду сорвалось и улетело прочь, мы с подружками с радостными воплями гонялись за ними.

Под конец праздника мама попросила нас спеть вместе для гостей. Она поставила нас на веранду, гул голосов смолк, все взгляды обратились в нашу сторону. Солнечная девочка и ее сестра исполнят совместный номер. Воздух сгустился от ожидания. Мама сделала знак музыкантам начинать, но мы с Микаэлой стояли молча. Публика стала аплодировать в такт, чтобы помочь нам. Они хлопали все интенсивнее и интенсивнее, а мама махала нам руками, чтобы мы начинали.

Тут Микаэла впала в истерику. Плакала, кричала, орала в голос, что не хочет ничего делать из-под палки. Я попыталась успокоить ее, но все было без толку. Она только разозлилась на меня.

— Почему она должна быть на моем празднике? — кричала она. — Почему Солнечная девочка всегда должна быть на виду?

Я предложила взять ее за руку и попытаться спеть, но Микаэла была на грани срыва, и даже маме не удалось ее успокоить. Все закончилось тем, что Микаэла ударила по фотокамере ассистента, пытавшегося заснять праздник, и убежала прочь.

Такие скандалы она устраивала часто. В нашем детстве это происходило не раз и не два.

Я встаю и иду в сторону гостевого домика, расположенного в нижней части сада. Позади него стоят небольшой группкой березы, а за ними начинается настоящий лес. Через него идет тропинка к мосткам, к воспоминаниям о летних ночах, когда совсем не темнеет, когда озеро неподвижно, как зеркало, а свет вибрирует над вершинами деревьев по другую сторону.

Туда уходили мы с Симоном, пока остальные спали. Купались нагишом, плавали бок обок и занимались любовью на берегу.

Пытаясь заглянуть внутрь через одно из окон, я вспоминаю, как в последний раз приходила сюда в сопровождении полицейских, прокурора и адвоката.

Перед продажей Микаэла велела все там переделать. Стены перекрашены в светло-зеленый цвет, a там, где раньше стояла кровать, теперь высится письменный стол с красивым кожаным креслом перед ним.

Обходя дом, я замечаю, что на деревянной доске под окном что-то вырезано. Наклонившись вперед, я пытаюсь разобрать надпись. «RIP» — пожелание покоиться с миром, единственное напоминание о трагедии, разыгравшейся здесь.

Прошло ровно восемь лет с тех пор, как убили Симона. Возможно, эти буквы кто-то вырезал тут в годовщину его смерти. Я читала, что друзья организовали концерт в его память, и когда пели его самый известный хит «Love me when I’m gone»^[7], зрители в зале подняли светящиеся мобильные телефоны с изображением горящей свечи на экране — море свечей. Эту песню он сочинил на пляже во время нашего медового месяца. Внезапно меня посещает мысль: я даже не знаю, где он похоронен.

Погруженная в свои мысли, я бреду обратно к дорожке, когда у воротостанавливается пожилая пара с палками в руках. Подняв одну руку с палкой, мужчина приветствует меня.

— Вы журналистка? — спрашивает он.

— Нет, — честно отвечаю я.

Мужчина указывает палкой на табличку в траве.

— Стало быть, вы интересуетесь домом? Эта дача была во владении семьи Андерссонов в течение многих поколений. Знаете актера Эрика Андерссона? Его папа тут родился.

Поскольку я никак не реагирую, женщина вставляет:

— Это было задолго до ее рождения.

— Но вы наверняка слышали про Кэти, ее дочь, — продолжает мужчина. — Ее наследники пытаются продать дачу, посмотрим, что у них получится.

Женщина сообщает, что дом стоял заброшенный восемь лет — почти точно день в день. И добавляет театральным шепотом:

— Тут произошло убийство.

— Надеюсь, мы не отпугнули вас, если вы подумывали его купить, — произносит мужчина с озабоченным выражением лица. Они желают мне хорошего вечера и уходят.

Выехав на шоссе, я несусь на полной скорости, и чем больше удаляюсь от этого места, тем легче становится дышать. Возвращаться туда было ошибкой.

Не поздно ли теперь сожалеть?

— Не знаю, — отвечаю я вслух, встречаясь глазами в зеркале со своим отражением. — А ты что думаешь?

Поздно.

Музыка грохочет так, что стены и окна дрожат. Я до полного изнеможения бью по боксерской груше в тщетной попытке избавиться от нахлынувших мыслей и чувств. Раз за разом наношу мощные удары, выбивая из нее все дерьмо.

Что бы я ни делала, это ни к чему не ведет. А я не в состоянии придумать, что еще сделать. Что я могу предпринять? Несправедливость судьбы к Симону и ко мне постепенно разрушает изнутри.

Ноги легко движутся по полу, я лечу по длинной дуге, чтобы нанести еще один удар, и тут замечаю его. Резко остановившись, сгибаю колени и поднимаю кулаки, словно собираясь сделать выпад. Секунду спустя я выпрямляюсь.

Меня не покидает чувство, что Роберт простоял довольно долго, наблюдая за мной. С вопросительным выражением на лице он указывает на колонку, стоящую на журнальном столике. Я выключаю ее. Среди внезапно обрушившийся на меня тишины слышу собственное тяжелое дыхание.

— Привет, — произносит он.

— Привет, — отвечаю я. Адреналин пульсирует в жилах вместе с тоской и фрустрацией. Я чувствую, как смотрит на меня Роберт, и делаю несколько шагов ему навстречу. Он кладет руки мне на талию.

— Я вся в поту, — говорю я.

— Я готов облизать тебя всю, — отвечает он. Мы целуемся. Его руки скользят по моей спине и ягодицам, я крепче прижимаюсь к нему. Потом тяну его к дивану и тащу на себя.

Закрыв глаза, я наслаждаюсь вкусом его поцелуя, забыв обо всем остальном. В таком положении, под его мощным телом, я готова остаться навсегда. Я шепчу, что хочу его, он с довольным видом продолжает меня ласкать, проводя пальцами по правому бедру. Но только когда добирается до моего живота и медленно задирает на мне майку, я замираю и открываю глаза. Он увидит шрамы. Он спросит, откуда они, а я не знаю, что ответить.

— Давай на этот раз будем поаккуратнее, — говорю я, убирая его руку.

Роберт удивленно смеется, но продолжает целовать меня в шею. Бормочет, что ему показалось, будто мне только что не терпелось его поскорее раздеть.

Желание ощущается болью во всем теле, мне так не хватало близости с другим человеком. Заснуть и проснуться рядом с кем-то.

Ты действительно думаешь, что ему нужно что-то еще, кроме секса?

Ты что-то сказала? — спрашивает Роберт. Кончиками пальцев он проводит по моей груди.

Я пытаюсь сесть, когда он прикасается к поблекшему шраму у меня нал бровью и спрашивает, в какой драке я побывала. Упершись ладонями ему в груль, я отодвигаю его от себя и говорю:

— Все это ошибка.

Роберт вскакиваете дивана и отступает назад. Я пытаюсь объяснить, что хочу, но не могу. Не помню, что говорю еще, но он берет куртку и уходит.

Я лежу на полу, неподвижно уставившись в потолочную балку. Якоб прислал мне эсэмэску с вопросом, все ли у меня в порядке, но я пока не собралась с силами, чтобы ответить. Знаю, что он думает — мне следует прекратить ковыряться в старых ранах, изменить судьбу Линды Андерссон все равно не удастся. Мне следовало бы воспользоваться возможностью жить настоящим, пойти дальше.

Но все не так просто.

Я осознаю, что у Линды Андерссон нет будущего. Но у Надии Хансен нет прошлого, нет никакой истории. Как она сможет жить на свободе, не зная, что это такое?

Это ты не знаешь, что такое свобода.

Зато я знаю, что такое быть невинно осужденной за убийство, знаю, что такое оказаться запертой в камере, отбывать срок. Знаю, что значит потерять все. Каково это — когда на тебя смотрят, как на монстра, когда люди при виде тебя морщатся и отводят глаза. И если свобода — это полное уничтожение, когда паришь в вакууме, не в силах сблизиться с другим человеком, то уж и не знаю, стоила ли игра свеч.

С того момента, как мой самолет приземлился в Ар-ланде, я ломала голову, что же заставило меня вернуться. Жажда справедливости для Линды? Тревога за сестру? Потребность убедить ее в своей невиновности?

Однако речь давно не идет о том, что справедливость может победить. А месть — бесплодное занятие. Симона и Линду невозможно вернуть к жизни.

Другого я ищу, другое может мне помочь. Банально, как мир, но без этого я не смогу жить дальше. Говорят, что только правда делает тебя свободным — так это или не так, мне нужна лишь она.

Правда о том, что произошло в ту ночь, почему Симон должен был умереть.

Правда, превратившая в руины всю мою жизнь.

И вновь я прячусь в темноте перед их домом. Вижу их в освещенном окне, вижу свою сестру и ее дочь, которые кружатся, взявшись за руки. Микаэла улыбается, юбочка у девочки развевается, они продолжают танец и крутятся в другую сторону. Алекс смеется и кружится вместе с ними, держа на руках маленького сына.

Я хотела бы спросить Микаэлу, как она может с ним жить. Я хотела бы спросить Алекса, как он может смеяться и испытывать радость после всего, что совершил. Хочу, чтобы он на своей шкуре испытал, что это такое — когда у тебя отняли все.

Алекс уходит с дочкой на верхний этаж, Микаэла сидит на диване, приложив малыша к груди. Вскоре он засыпает. Она уносит его по лестнице наверх.

Я стою одна в темноте. Стоит закрыть глаза, и я вижу, как открываю дверь веранды. Я проникну внутрь и прокрадусь на второй этаж, пока Микаэла и Алекс смотрят телевизор внизу. Представляю себе, как на цыпочках вхожу в детскую. Темные взъерошенные волосы девочки рассыпались по подушке, как у Микаэлы в этом возрасте. Я вспоминаю, как мы с ней хихикали по вечерам, прежде чем заснуть, голова к голове. Когда я поправляю на девочке одеяло, она улыбается во сне. Мальчик лежит на животе в своей кроватке с высокими бортиками, его маленькая спинка такая теплая на ощупь, когда я осторожно прикасаюсь к нему.

Они такие маленькие и беззащитные.

Затем я дожидаюсь темноты и тишины во всем доме и неслышно спускаюсь по лестнице, ступенька за ступенькой. На полпути замираю и прислушиваюсь, но ничего не слышу, кроме собственного дыхания. Спустившись вниз, бросаю взгляд вдоль коридора в сторону спальни — дверь приоткрыта, внутри тоже темно.

Первым делом я иду Зв кухню, чтобы взять нож. Стою и смотрю на одинокий уличный фонарь за окном, отбрасывающий полукруг бледного света. Чтобы выполнить свою миссию, мне надо собраться с духом. Пройдя по коридору, я вхожу в спальню. Смотрю на свадебную фотографию, крепче сжимая рукоятку ножа. Алекс и Микаэла, пойманные в вечной улыбке, словно счастье в этот момент будет длиться бесконечно. Еще одна иллюзия. Я разбужу их и заставлю это осознать.

Разве неправильно воспринимать все это как расплату за то, что было отнято у меня?

Правда сделает и меня, и Микаэлу свободными.

Пройдя по газону, я миную бассейн и поднимаюсь на веранду. Внутри темно, Алекс и Микаэла по-прежнему наверху. Я берусь за ручку. Ладонь дрожит, когда я поворачиваю ее. Дверь заперта.

Я пробую еще раз, на этот раз сильнее, но она не поддается. Я тяну и трясу ее — мне уже наплевать, что это не получается бесшумно.

Приставив ладони к стеклу, я заглядываю в гостиную. И тут словно превращаюсь в ледяной столб, не могу пошевелиться. Внутри в темноте стоит темная фигура с блестящими глазами и наблюдает за мной. Нас разделяет только стекло. Включается наружное освещение, свет падает на лицо сестры. Она смотрит на меня сурово и с осуждением.

Попятившись, я разворачиваюсь и пускаюсь бежать.

С бешеной скоростью я пролетаю мост в сторону Лидингё. В порту Вертахамн, словно металлические бестии, беззвучно замерли на воде темные силуэты паромов, свет встречных фар становится все сильнее и проносится мимо меня в психоделическом рисунке всю дорогу через город, до самого Нюнэсхамна.

Поднявшись на спальный чердак, я прямо в одежде кидаюсь на кровать. Как бы мне хотелось, чтобы мама была рядом! Мне так не хватает возможности поговорить с ней, спросить совета, что теперь делать. Она всегда знала ответ.

А Линда поступала, как сама хотела, никого не слушая.

Тогда все было гораздо проще.

На следующее утро я не выхожу на пробежку, и впервые к четверти девятого кофе у меня не сварен. Только около девяти, с трудом спустившись по лестнице, обнаруживаю, что холодильник пуст. Я еду в продуктовый магазин и обхожу торговый зал несколько раз, сама не понимая, что ищу. Невидящим взглядом озираю полку с мюсли, когда из-за угла появляется Роберт. Увидев меня, он останавливается.

— Привет, — говорю я.

Он молчит.

— Могу пригласить тебя на чашечку кофе, — снова говорю я. — У меня дома.

Голос звучит куда более надрывно, чем мне бы того хотелось, но я не могу быть одна. Больше не выдержу одиночества.

Роберт стоит, уставившись на меня.

— Прости, если я вела себя странно в прошлый раз, — произношу я, гладя его по руке.

— Странно? переспрашивает Роберт, отталкивая мою руку. — Если помнишь, ты сама на меня наскакивала. Ты потянула меня на диван, ты начала меня целовать.

Он коротко улыбается даме с ходунками-роллаторами, проходящей мимо, и продолжает, понизив голос:

— Тебя не интересуют романтика и вздохи на скамейке, говоришь ты, тебе нужен только секс. В следующую секунду все происходит слишком быстро, и тебя это не устраивает. А потом ты внезапно даешь мне по морде.

Он указывает на свою губу, и я замечаю, что она распухла. Я открываю рот, чтобы возразить, но Роберт не дает мне вставить ни слова.

— Не знаю, что это за дикие приемы доминирования, но я больше не желаю участвовать в твоих играх, — заявляет он. — Похоже, у тебя серьезные проблемы.

Он проходит мимо меня к кассе. Расплачивается, упаковывает товары и исчезает за дверями. Опустив глаза к своей тележке, я пару раз моргаю, прогоняя слезы. Пылкие обвинения Роберта больно ранили меня, и он явно именно с этой целью их произнес. Но почему?

Потрясенная, я бросаю тележку и еду обратно к дому.

Я захожу в прихожую, сбрасываю туфли и иду дальше в гостиную. Стою, глядя в окно. Тучи сгустились, пенящиеся волны переворачивают друг друга под серым небом.

Что-то заставляет меня отреагировать, хотя я точно не знаю, что именно. Какой-то звук? Ощущение, что я не одна? Что в комнате находится кто-то еще? Отражение в оконном стекле показывает, что она стоит в нескольких метрах позади меня, неподвижно замерев за барной стойкой. Она похожа на грозное привидение.

— Линда, — шепчет она. — Это ты.

Я медленно оборачиваюсь. Мы долго стоим, рассматривая друг друга.

— Я видела тебя на празднике. Но только вчера поняла, что это действительно ты. Я выследила тебя. И теперь вернулась сюда.

Она смеется и обходит стойку бара — я замечаю, что в руке у нее лом.

— Единственное орудие, которое я нашла, — говорит она, глядя на него. — Лежал в машине.

Микаэла делает шаг вперед. Я отступаю, прижимаясь спиной к стеклу. Она оглядывает дом и говорит, что теперь роли поменялись, на этот раз она проникла ко мне. Ткнув в мою сторону ломом, она говорит, что я очень изменилась, выгляжу совсем по-другому. Спрашивает, как получилось, что я жива, как это возможно. Спрашивает, что мне нужно. У нее так много вопросов.

— Ты хочешь отомстить, Линда?

Голос звучит неестественно, под глазами черные круги. Ее взгляд напоминает мне Анну — как раз перед тем, как та ударила меня заточкой. Обойдя боксерскую грушу, Микаэла становится у окна, в стороне от меня.

Я не понимаю, зачем она здесь. Просто не знаю, что и подумать. Подозревает ли она, что Алекс ведет двойную игру? Может быть, они живут в совместной договоренности похоронить все, связанное со мной и Симоном, чтобы продолжать жить своей восхитительной семейной жизнью в роскошном коттедже? Та сестра, с которой я выросла, не согласилась бы жить во лжи, Она предпочла бы посмотреть в глаза правде, даже если от этого будет больно.

Но если раньше между нами существовала связь, то теперь ее нет. Микаэлу я больше не знаю.

В ту ночь все произошло случайно, — говорит она. — Я молила Бога, чтобы нас никто не увидел. А ты? Ты нас видела?

С округлившимися глазами Микаэла делает шаг ко мне.

— Видела что? Чем вы занимались?

Она моргает.

— Алекс… он вышел ко мне, когда ты отправилась искать Симона. Мы спустились к озеру.

Поначалу я не понимаю, о чем она говорит, но потом до меня доходит смысл ее слов.

— Ты переспала с Алексом еще на вечеринке? — спрашиваю я едва слышно.

— Я хотела сама тебе рассказать. Мне очень жаль, что так получилось.

Микаэла занималась любовью с моим парнем. Подло делала это у меня за спиной, хотя и знала, что я снова счастлива. Она должна была все мне испортить. Отнять у меня и это тоже.

Все началось еще в детстве, когда мы стали отдаляться друг от друга. Микаэла ненавидела меня и всегда хотела получить то, что принадлежало мне.

— Значит, это ты… — произношу я.

— Что ты имеешь в виду?

Наконец-то я вижу всю правду. Моя сестра пыталась заставить меня признаться, взять на себя ответственность. Теперь я понимаю, почему Она отказалась свидетельствовать в мою пользу. Понимаю ее реакцию на мои слова, когда я сказала, что подозреваю Алекса. Слезы, всхлипы, мольбы о прощении. Вместо того, чтобы признаться, она бросила мне в лицо свое семейное счастье. Заставила меня поверить, что они утешали друг друга после приговора надо мной, хотя на самом деле все произошло гораздо раньше.

— Это ты позвонила в «службу SOS», — говорю я. — Ты отказалась свидетельствовать в мою защиту, хотя могла это сделать. Вы с Алексом стояли, обнявшись, возле дачи. Ты даже не подняла на меня глаза, когда меня увозила полиция.

Микаэла молчит.

— Если бы вам нечего было скрывать, не пришлось бы лгать на допросах.

Микаэла медленно качает головой, но я продолжаю.

— Вы совершили это вместе? Поэтому ты устроила такую сцену во время своего последнего визита? Чтобы скрыть свое участие в убийстве Симона?

— Ты начала обвинять Алекса, и я рассказала, что мы с ним вместе, чтобы ты догадалась, — отвечает она. — Все эти безумные обвинения довели меня до такого отчаяния, что я не сдержалась. Но это была моя ошибка.

Голос Микаэлы прерывается. Она плачет со всхлипами — в точности как в Бископсберге, не собираясь ни в чем сознаваться.

Я говорю, что она актриса получше дедушки.

— Ты играешь бесподобно. И не желаешь менять сценарий. Хочешь, чтобы я так и осталась в роли Монстра.

Моя младшая сестра смотрит на меня полными слез глазами:

— Мне сообщили, что ты покончила с собой. Я думала, это моя вина — что я толкнула тебя на этот шаг, когда рассказала о нас с Алексом. Ты себе даже не представляешь, что я пережила за последние полгода. Как горевала и оплакивала тебя.

Она почти кричит, но я не даю сбить себя искусной игрой.

— Тебе меня совершенно не жаль, — говорю я. — Ты убила Симона. Я хочу, чтобы ты в этом призналась. И объяснила, зачем это сделала.

Микаэла бросает лом на пол с металлическим звоном. Идет к дивану и плюхается на него.

— Как такое могло бы произойти? — спрашивает она жалобным тоном. — Ты хочешь сказать, что это я держала в руке нож? Или заставила Алекса это сделать? А как тогда ты оказалась вся в крови?

— Ты всегда меня ненавидела.

— Это неправда, Линда.

— Я больше не Линда.

— А как тебя теперь зовут?

— Надия.

Реакция Микаэлы застает меня врасплох. Она резко садится прямо и смотрит на меня пристальным взглядом. Глаза у нее блестят, она словно пытается заглянуть мне в душу. Ни одна из нас не произносит ни слова, слышится лишь плеск волн об утесы снаружи.

Но на этот раз Микаэле не уйти от ответа. Я говорю, что у меня есть доказательства того, какой она была с самого детства.

— Сейчас я тебе покажу А потом ты расскажешь мне всю правду.

Где же фильмы? Я ищу их везде, на спальном чердаке и нижнем этаже. Наконец нахожу контейнер в шкафу в прихожей, где он стоит, прикрытый простыней.

Я заношу его в гостиную и вставляю диск в DVD-проигрыватель. Мы видим, как маму под ликование публики представляют во время прощального шоу в Цирке — она выходит на сцену в расшитом пайетками платье до пола. Оно было тяжелое и чудовищно неудобное, мне пришлось подстраховать ее, прежде чем она сделала последние шаги и оказалась в свете прожекторов. Когда вскоре после этого у нее не осталось сил держать микрофон, мама обратила свою слабость в шутку, потом посмеялась над забытыми строками песни. Публика увидела то, что хотела увидеть — ей предстала сияющая улыбающаяся Кэти. Звезда. Она пела и развлекала, буквально как в последний раз. Я прокручиваю вперед, вижу себя и то, как выхожу на сцену.

Я ненавидела все это шоу до последней секунды.

Слыша этот голос, всем телом ощущаю презрение и отвращение. Мама заставила меня петь вместе с ней перед всем шведским народом. Каждый раз одно и то же, и каждый раз я все это ненавидела.

Нет, нет, не так, все это неправда. Я действительно делала это ради мамы, но по собственному желанию. Я любила исполнять вместе с Кэти «Когда солнце заходит». Любила свет, любила маму.

Я ненавидела все это. И всегда ненавидела тебя.

Этот голос я и раньше слышала много раз, но никогда так остро не ощущала присутствия другого человека. Словно чужак прокрался и встал рядом со мной, а я не заметила этого. Но, когда я оглядываюсь по сторонам, в комнате только я и Микаэла. Она смотрит на меня со страхом в глазах, но я не обращаю на нее внимания.

Вынимаю диск и вставляю новый. На телеэкране Кэти открывает входную дверь и приветствует агента, тут же начиная петь ему — делает несколько танцевальных шагов, раскидывает руки. Потом видно меня, я отворачиваюсь от камеры.

Камера следовала за нами по пятам. Все нужно было запечатлеть — словно ничего и не происходило, если от этого не оставалось видео или фотографий. Мы жили в каком-то бесконечном шоу с мамой в главной роли, и было очевидно, кто единственная настоящая звезда.

Меня душила эта обстановка, я буквально не могла дышать.

— Нет, все не так, я никогда не ощущала ничего подобного, — шепчу я.

— Что с тобой? — настороженно спрашивает Микаэла. — Что ты хотела мне показать?

Я снова достаю диск, ищу фильм, снятый во время летнего праздника, с пони и воздушными шариками. Выворачиваю весь ящик на пол, копаюсь в куче дисков и наконец нахожу его.

— Вот, — говорю я, помахивая им в воздухе. — У тебя всегда случались истерики, ты завидовала мне. Смотри внимательно.

Я запускаю фильм.

Камера скользит объективом по саду: воздушные шары, пони, щиплющий траву, Кэти в розовом платье с рукавами-фонариками и чудовищной прической. Химия с челкой, последний писк моды восьмидесятых. Мы с Микаэлой одеты в такие же платья, как и у мамы — мы выглядим, как два пирожных с кремом, волосы по такому случаю завиты. Мы моложе, чем мне казалось.

Я прокручиваю вперед, мы то появляемся в кадре, то снова исчезаем, но Кэти виднеется больше, чем кто-либо другой, и жестикулирует куда более размашисто и театрально, чем в моих воспоминаниях. На веранде играет оркестр, контрабасист отбивает ногой такт, пони продолжает жевать траву. Кэти улыбается еще шире, но эта улыбка далека от естественной.

Я жду истерики Микаэлы — знаю, что она пришла в ярость, когда обнаружила, что ее снимают.

В первый раз я пропускаю нужный фрагмент, мы не успеваем посмотреть его с начала. Остановив перемотку, я отматываю назад, нажимаю на «play» и пускаю фильм, Но все оказывается не так, как я думала.

Совсем не так.

Девочка действительно сердится, плачет и кричит, бьет себя по лицу. Она не хочет петь, не хочет выступать, не хочет улыбаться. Прекрати, прекрати, не заставляй меня.

Она произносит слова так, как они мне запомнились, спрашивает, почему Солнечная девочка всегда должна быть на виду — я ощущаю ее страх, панику и все нарастающую ярость.

Кэти не слушает. Она точно знает, что сказать, чтобы дочь сделала все так, как она хочет.

— Ты ведь не хочешь огорчить мамочку? — произносит она мягким, но непримиримым и нетерпеливым голосом. Жалеть надо ее. Это она будет страдать, если девочка не пойдет маме навстречу. — Ты ведь не хочешь испортить этот день, когда мама так старалась, чтобы все это организовать ради тебя?

Сестра стоит рядом, словно окаменев, потом пытается взять девочку за руку, но та продолжает кричать. Камера приближается, Кэти шипит на оператора, что он должен снимать только веселые моменты. Вдруг девочка поддает по камере, так что та падает в траву и показывает мир вверх ногами, а потом отключается.

Но всю эту истерику устраивает не Микаэла. Все это делаю я.

Кэти разочарована. Кэти расстроена. Кэти хочет радости. Кэти хочет песен.

Вспомни, как все любят Солнечную девочку!

Глупо упираться. Если я буду продолжать, последует наказание — несколько дней холодности и полного бойкота. У нее начнется мигрень, она будет лежать в постели. Рано или поздно мне придется петь и танцевать. Но самое удивительное — обращаясь ко мне, она не называет меня Линдой. Она использует другое имя.

Долгие часы допросов в Крунубергской тюрьме. Вопросы, которые мне задавали, доказательства, которые не получалось воспринять, но которые все время указывали на меня. Я понимала, что мне говорят, но картинка не складывалась.

Микаэла смотрит на меня с тем же выражением, с каким смотрели тогда полицейские. Такое же лицо у нее было, когда она стояла в обнимку с Алексом возле нашей дачи. В ожидании, что я догадаюсь. С удивлением, что все еще не догадалась.

Я снова перевожу взгляд на стоп-кадр на экране. Девочка, которая не хотела улыбаться и выступать. Девочка, которая не хотела петь с Кэти. Девочка, которую все называют Надией.

Снаружи поднимается шторм. Ветер завывает, на крышу падают тяжелые капли дождя.

— Ничего не понимаю, — бормочу я слабым голосом. — Так меня в детстве звали Надия?

— Да, так и было. Папа стал то и дело называть тебя так, когда впал в деменцию, а я не понимала почему. Но потом спросила маминого агента, и он подтвердил, что так и есть. Внезапно ты потребовала, чтобы тебя называли Линдой, и, хотя папа не пришел в восторг от этой идеи, тебе разрешили сменить имя. В старых газетных репортажах тебя называют Надия. Неужели ты ничего из этого не помнишь?

— Нет, — я качаю головой. — Пала говорил, что я необязательно должна быть Солнечной девочкой. Советовал мне быть собой, — говорю я. — А мне не хотелось, чтобы он так говорил. Я сердилась на него.

Я терпеть не могла Солнечную девочку. Меня бесило, что я вынуждена быть марионеткой Кэти.

— Но ведь я любила маму, — возражаю я. — Она была совсем не такая, как ты думаешь.

Глаза у Микаэлы совсем круглые, она закрывает рот рукой.

— Ты тоже слышишь этот голос? — спрашиваю я. — Или он раздается только в моей голове?

— Это ты разговариваешь сама с собой, — отвечает Микаэла.

Я смеюсь растерянно и подавленно.

— Так я что — сошла с ума?

Микаэла садится рядом со мной на пол. Осторожно коснувшись моего плеча, она говорит, что прекрасно помнит, как мама всегда заставляла меня улыбаться и петь. Даже когда я плакала и отказывалась, она настаивала на том, чтобы я выступала и снималась. Никогда не оставляла меня в покое.

— Трудно быть дочерью требовательной звезды, — говорит она. — Мама умела манипулировать людьми, я тоже терпеть этого не могла.

— Мне нравилась жизнь, которой мы жили, — возражаю я.

— Пока была маленькой, ты пела с ней, потому что тебе нравилось, а потом просто вынуждена была продолжать. Мне кажется, Линда стала Солнечной девочкой, которой не захотела стать Надия. Кэти любила тебя, когда ты была ею, но только тогда. Ваши отношения были нездоровыми, токсичными.

Я опускаю глаза, смотрю на диски, разбросанные по поду. Все мои выступления с мамой, все те разы, когда мы пели вместе. Я не согласна с Микаэлой — я знаю, все совсем не так, как она утверждает. Но внутри меня живет противоречивое чувство, что она права.

— Как-то раз ты спросила меня, кем я хотела бы стать, если бы могла выбирать, помнишь? — спрашивает Микаэла.

— Помню. Ты ответила, что хотела бы стать Солнечной девочкой. Ты хотела бы прожить мою жизнь.

— Я сказала это, чтобы тебя порадовать. На самом деле мне всегда было жаль тебя.

Она рассказывает, что произошло в ту ночь на Фэ-рингсё. Чуть заметно улыбается, говоря, что у них с Алексом возникла любовь с первого взгляда. Дурацкое клише, но они ничего не могли поделать, хотя и пытались сопротивляться.

— Он был моим парнем, — отвечаю я. — Мы с ним были вместе.

— Ты уверена? В то лето вы встречались всего несколько раз.

— Я даже не заметила, чтобы вы разговаривали друг с другом во время вечеринки.

Микаэла отвечает, что я в основном была с Симоном и никого не замечала, а позже вдруг заявила Алексу, что хочу пойти лечь спать. Но потом я встала и ушла, и вскоре после этого Алекс вышел к Микаэле.

* * *

— Пойдем спустимся к озеру.

Он протягивает ей руку и улыбается, и это самая прекрасная улыбка из всех, что ей доводилось видеть. Вероятно, уже тогда, когда он берет ее за руку, она понимает, что пропала.

Запретные чувства.

— Не могу, Алекс, — шепчет она. — Нам нельзя.

Она не спрашивает, где ее сестра, не желает знать.

— Пойдем со мной.

Указательным пальцем он ласкает ее ладонь, по телу пробегает сладкая дрожь.

Они уже поговорили об этом: что он и Линда не пара, не по-настоящему. Микаэла знает, что ее сестра склонна приукрашивать действительность, чтобы та лучше соответствовала ее ожиданиям. Иногда она буквально растворялась в мечтах. Что Алекс безумно влюблен в нее, что Линда — главная любовь его жизни, хотя они только что познакомились.

Алекс пообещал ей, что прямо сутра поговорит с Линдой. Ей кажется, что это не самая удачная идея. Ей хорошо известно, как реагирует Линда, когда кто-то становится ей поперек дороги — будут мелодрама, горькие слезы и драматическое выступление. Пылающая ярость.

Она стала так похожа на мать, что это временами пугает.

Однако Микаэла идет с ним. Сидит рядом, рассказывает о себе такое, чего никогда никому не доверяла. Он слушает, как никто другой, и понимает, как никто другой. Родство душ, сказала бы она, хотя это слишком возвышенное описание возникшей между ними близости.

Она шепчет, что не может, вяло пытается остановить его, когда он наматывает ее волосы себе на руку, касается ее груди. Но тут он осторожно прикладывает губы к ее губам, и она ощущает на его языке вкус шампанского. Микаэла мягко протестует, когда он притягивает ее ближе, когда его руки начинают ласкать ее под блузкой.

— Это неправильно.

Он шепотом соглашается с ней, что неправильно. И чем больше они приходят к единому мнению, тем труднее противостоять соблазну.

Теплая летняя ночь, далекая музыка и плеск волн о мостки. Поцелуи, которые уже невозможно остановить, желание, заставившее их переступить границы. Алекс расстилает в траве джемпер, она обвивает его ногами и руками и принимает в себя.

Он шепчет, что она такая красивая, и ее длинные волосы рассыпаются по земле, как веер, пока они с Алексом занимаются любовью. Потом он с нежностью и заботой вынимает из ее волос листья. Он шепчет, что все образуется, и они долго не разжимают объятий.

— Я не убивала Симона, — говорит Микаэла. — И Алекс не убивал. Мы поступили неправильно, обманув тебя, но наш единственный грех в том, что мы влюбились.

Я подтягиваю к себе колени, кладу на них голову.

— Я отказалась от всего, чтобы быть рядом с мамой, когда она заболела, — произношу я. — Но и Симон нуждался во мне. Я пыталась сделать так, чтобы меня хватило на обоих, и в результате обоих же потеряла. Встретившись с Алексом, я поверила, что снова смогу быть счастлива. Хотела начать все сначала.

— Ты всегда дико боялась одиночества. Того, что тебя предадут.

Микаэла изо всех сил старается говорить твердо.

Она утверждает, что с Алексом я не смогла бы быть счастлива. Он понимал, что мне плохо и одиноко после того, что произошло с Кэти и Симоном, а я восприняла наши немногочисленные встречи слишком серьезно. Он не раз пытался поговорить со мной об этом, но я не желала слушать. Начинала петь какую-нибудь мамину песню или просто переводила разговор на другую тему.

Кроме того, и Алекс, и Микаэла считали, что я собираюсь помириться с Симоном. Алекс сказал ей. что я все время говорю о нем.

Я хочу возразить, но у меня нет сил. Вспоминаю слова Алекса в зале суда, и чувствую только свинцовую усталость.

— Когда ты не вернулась в спальню, Алекс решил, что вы с Симоном помирились, — продолжает Микаэла. — Он сказал, что ты, скорее всего, провела с ним ночь. После этого Тесс и нашла вас в гостевом домике.

— Почему вы не рассказали полиции, что были вместе? — спрашиваю я.

— Ты только вообрази заголовки, — вздыхает Микаэла. — Солнечная девочка перерезает горло мужу, в то время как ее сестра развлекается с парнем Линды. Понятно, мало хорошего в том, что мы солгали, но мы хотели защитить тебя от еще большего скандала. По крайней мере, мы себе это внушали. Да и себя самих хотели защитить.

— Как вы смогли сохранять отношения столько лет? — задаю вопрос я.

— В первый год я несколько раз уходила от Алекса, — признается Микаэла. — Предательство и ложь, муки совести… У наших отношений получилось несчастливое начало.

Она рассказывает, что после моего «самоубийства» они постоянно ссорятся. Жить еще и с чувством вины за это оказалось почти невыносимо. Хотя они с Алексом любят друг друга, неизбежно все больше отдаляются.

В этом месте я могла бы испытать злорадство, но ничего такого не испытываю. Только чувствую, что совсем запуталась. Как бывает в кино, мой мир накренился, и собственная реальность вот-вот ускользнет из рук.

— Алекс знает, что ты здесь? — интересуюсь я.

— Я оставила ему записку на столе. И сказала в садике, чтобы они позвонили ему, если я не приеду за Эльвирой в четыре часа, как обычно.

— Страховка? — улыбаюсь я. — На случай, если я опасна? Это — и еще ломик.

Микаэла улыбается мне в ответ. Как ни странно, в эту минуту я остро ощущаю, что она моя сестра — по-настоящему, как было когда-то.

— Ты видела нас с Алексом в ту ночь? — снова спрашивает она. — Я много раз задавалась этим вопросом. Не мы ли стали причиной того, что произошло потом?

Нет, не стали. Хотя — да, я видела, как вы стоите и целуетесь на берегу, пока Линда бродила в поисках Симона. Ты сказала, что можно влюбиться в его улыбку. Ты была такая счастливая.

Эти слова застают меня врасплох. Схватив Микаэлу за руку, я говорю, что не понимаю, откуда они.

Это мои воспоминания. Не твои.

Слова долго доходят до меня. Я изо всех сил пытаюсь понять, что они означают.

— Что все это значит, Микаэла? Неужели это я убила Симона?

Я встаю, обнимаю себя руками, начинаю метаться взад-вперед по гостиной.

— Поговори со мной. Скажи что-нибудь.

— Если это сделала ты, то была не в себе, — отвечает Микаэла.

Это была я, Надия. Не Солнечная девочка.

— Ты всегда это знала? — спрашиваю я, не сводя глаз с сестры.

— Я не была уверена, — Микала подыскивает слова. — Поэтому не могла давать показания. Ни за тебя, ни против тебя. Я считала, что ты не в состоянии убить человека, но начала замечать в тебе и другую сторону. Не знала, что и подумать.

Я спрашиваю Надию, почему у меня не осталось никаких воспоминаний, и она отвечает, что я не выдержала бы такого зрелища. Вместо этого перед глазами встают собственные руки, прижимающие подушку к лицу Кэти.

* * *

Я сижу у постели мамы. Она уснула после долгих просьб помочь ей свести счеты с жизнью, и я решаю отдохнуть, сидя в кресле. Я мгновенно засыпаю с благодарностью за то, что могу быть рядом и поддерживать ее. И еще большую благодарность испытываю за то, что она некоторое время помолчит.

Когда я открываю глаза, на лице у мамы лежит подушка. Она борется, размахивает руками, но я могу только наблюдать со стороны, я заперта внутри своего тела и не могу помешать происходящему, как ни стараюсь.

Мама издает задушенный вопль, вцепившись в руки, вдавливающие ее в матрас. Я ощущаю легкое давление — и вот ее уже нет.

Это мои руки держат подушку. Неужели я только что убила свою больную маму?

Теперь ей больше не придется страдать. Я сделала в точности так, как она меня просила.

* * *

Я прошу Надию перестать, заявляю, что не в состоянии больше видеть и слышать. Посмотрев на свои руки, замечаю шрам на левой. Не было никакой разбитой бутылки, вызвавшей эти порезы. Показания во время суда, в которых я не узнавала себя, — о том, как я избила Симона до крови возле школы, угрожая ему. То, что сказала обо мне Дарья. Письма, которые, как думала Микаэла, я отсылала ей обратно. И нападение в учреждении, которое, как мне сказали, произошло при самообороне. Что я пыталась задушить Анну, без конца болтавшую о Кэти и Солнечной девочке. Женщина, которую я впервые заметила в зеркале в больнице, которую я видела все чаще с тех пор, как выбралась из-за стены. Это была она. Все это совершала Надия. Мои пальцы проводят по шраму над бровью. И Роберта тоже ударила она?

— В Бископсберге многие считали, что я представляю опасность, но опасной была ты. Из-за тебя мы чуть не лишились жизни.

Без меня мы бы никогда не выжили. Ты делаешь то, чего не могу я, я — то, на что не годишься ты. Но теперь ты мне больше не нужна.

Она знает, что я недоумеваю — она больна?

И отвечает, что из нас двоих больна я.

Я парю в пограничном пространстве, связанная по рукам и ногам, не имея возможности освободиться. И. в точности как в больнице, слышу голоса, обсуждающие меня по ту сторону горизонта.

Когда Надия рассказывает все Микаэле, это звучит почти как сказка. Сказка о том, как меня создали. Она говорит, что моя младшая сестра совершенно права: все началось с того, что Надии пришлось выработать субличность, чтобы выжить. Отражение Кэти, милая и веселая девочка, обожавшая петь, всегда готовая выполнить любое желание матери. Линда действительно была Солнечной девочкой. Красивая улыбающаяся маска, за которой Надия могла спрятаться.

Она говорит обо мне, как будто я не могу ее услышать. Как будто меня уже нет, и я не смогу догадаться, как она меня презирает. Как будто я уже не существую. И у меня ничего не получается сказать, как я ни пытаюсь. Я словно онемела и могу только слушать.

Линда любила жизнь с Кэти так же горячо, как я ее ненавидела. Ей нравилось, когда свет прожекторов падал и на нее тоже. Я вынуждена была терпеть ее, чтобы не погибнуть сама.

— Тебе нужна была Линда не меньше, чем она нужна была Кэти, — произносит Микаэла. — Вы обе в ней нуждались.

Да, она была защитной стеной, но одновременно и отгораживала меня от мира. Монстром она была уже тогда — улыбающимся монстром, подминающим всех под себя.

— Мне кажется, папа понимал, что тут что-то не так, — говорит Микаэла. — Он сожалел, что не сделал больше, чтобы помочь тебе. Тогда я не поняла, что он имеет в виду.

Папа делал все, чтобы привлечь меня обратно, чтобы его настоящая дочь осталась. Но это было невозможно.

Микаэла спрашивает почему. Почему Надия не могла просто оставаться такой, какой была, и я слышу, что к этому времени ее творение зажило собственной жизнью. Кэти все время поощряла меня, хотела, чтобы я осталась. Как уже было сказано, мы с ней оказались зависимы друг от друга. Надия говорит, что точка возврата уже была пройдена.

— Поэтому ты так редко приезжала к нам, — медленно произносит Микаэла. — Ты говорила, что папа предъявлял к тебе немыслимые требования.

Я думаю, сколько еще откровений выдержу. Голос у Надии грустный, когда она спрашивает, как он. Микаэла отвечает, что от него прежнего уже ничего не осталось.

Мое тело, которым я больше не управляю, подходит к окну, и я вижу, что дождь перестал. Надия предлагает прогуляться, и Микаэла выходит за ней в прихожую. Пальцы завязывают шнурки, я вижу, как ручка двери поворачивается моей рукой, но не могу контролировать эти движения. Теперь всем руководит Надия. Я ощущаю на лице поток свежего воздуха, чувствую, как иду по мокрой траве с энергией, которой у меня не было всего несколько минут назад.

Микаэла засовывает руки в карманы, а Надия продолжает рассказ, пока они уходят все дальше в лес.

Линда производила впечатление сговорчивой и безобидной, но со временем начала постоянно требовать подтверждения, что сделало ее навязчивой и непредсказуемой. А потом Кэти серьезно заболела.

Я не хочу, чтобы мне напоминали, как мама умоляла помочь ей уйти из жизни, но Надия неумолима. Она говорит, что Кэти просила помочь ей умереть, но я не могла этого сделать. Не выдерживала даже слушать такое.

— Мама не хотела умереть, она не это имела в виду, — говорит Микаэла, поднимая лицо к небу. Потом делает глубокий вдох. — Но ты это сделала.

Она ждала смерти. А я ждала свободы.

Когда Кэти узнала о своей смертельной болезни, вынесла этим приговор и для Линды. Я слышу, как Надия терпеливо объясняет это Микаэле. Без мамы я больше не была нужна. Особенно после того, как Симон предал меня. Теперь я не могла вернуться к тому, чтобы жить ради него. Это пугало, потому что я не могла существовать одна. Уже тогда я должна была исчезнуть, и тогда Надия могла бы обрести свободу быть самой собой.

Только об этом я и мечтала.

— Но зачем было убивать Симона? — спрашивает Микаэла. — Тебе обязательно было заходить так далеко?

Надия фыркает.

Линда как в песне Кэти — она луна, которой нужен свет солнца, чтобы сиять. Чтобы вообще существовать. Ей нужны такие мужчины, как Симон. Она живет за счет своих нереалистичных фантазий, розовых любовных историй со счастливым концом. Вся ее жизнь — бесконечная мыльная опера.

— Но Алекс на это не пошел, — говорит Микаэла.

Я чувствую, как Надия улыбается. Ему было ее просто жаль. И как только она поняла это, решила вернуться к Симону. Она готова была простить его, потому что он боготворил ее.

Надия останавливается и кладет руку на локоть Микаэлы.

Именно поэтому Линда отправилась разыскивать его среди ночи. Но я не могла позволить им начать сначала. Понимаешь? Иначе никогда не обрела бы свободу. Я боролась за свою жизнь. За свое существование.

Они идут молча бок обок, и я слышу дыхание Надии. Именно его я слышала тогда в гостевом домике. Ее присутствие ощущала в комнате.

Через какое-то время мы выходим из леса — на этом месте я стояла много раз, глядя на море, прежде чем взобраться на скалу. Здесь красиво, но я напугана и не могу наслаждаться видом. Меня мучает мысль, что планирует сделать Надия. Почему я не могу этого почувствовать? Почему не понимаю? Как она может знать обо мне все, если я понятия не имею, что творится у нее в голове? Кажется, она сама выбирает, чем хочет поделиться со мной, а чем нет.

Мы спускаемся к воде, Микаэла поднимает камень и бросает его в воду. Спрашивает, помнит ли Надия, как делать «блинчики», как учил пала. Они долго стоят у воды, кидая камни. Считают, сколько раз они отскакивают от поверхности воды, даже смеются. Я не понимаю чему.

— Одного я не могу взять в толк, — произносит Микаэла, садясь на камень. — Зачем ты легла в постель и заснула? Ты могла просто уйти оттуда. Ведь тебя тоже задержали и осудили.

Это оказалось ужаснее для Линды, чем для меня. Я просидела взаперти большую часть жизни, задавленная, забитая в темноте. Особой разницы не почувствовала. К тому же я могла быть уверена — в тюрьме она не найдет себе нового мужчину.

Надия смеется.

Линда действительно невиновна. Ей так хотелось, чтобы ты ей поверила. И теперь ты все знаешь.

Микаэла смотрит на море, Надия садится рядом.

— Поэтому ты вернулась? — спрашивает она после долгой паузы.

Ты — единственная, кто мог помочь мне заставить ее увидеть, как все обстоит на самом деле. И разжать хватку.

Я требовала ответа. Искала причину, чтобы продолжать существовать. Искала правду.

Солнечная девочка вырезана и вычеркнута.

Линда Андерссон умерла, ее прах развеян по ветру. Надией я стать не могу, хотя пыталась.

— Все эти годы я иногда замечала проблески настоящей Надии, — говорит Микаэла. — Когда мы оставались вдвоем и могли побыть теми сестрами, которыми были в детстве.

Надия отвечает, что воспоминания о Микаэле — то немногое, что объединяет ее со мной. Минуты, проведенные на мостках, когда мы лежали и смотрели на облака. Она огорчена, что я встала между ними.

Ты не сердилась на меня в тех случаях, когда я не желала быть Солнечной девочкой. Рядом с тобой я могла быть собой. Тебя не пугало то, какая я есть. Это я навсегда сохраню в сердце.

Я ощущаю руки Микаэлы, обвивающие меня, запах ее волос. Это пробуждает воспоминания обо всех тех моментах, когда она падала и разбивалась, а я утешала ее. — Так это была я? Или же Надия? Я знаю только одно: мне хочется держать в объятиях сестру и не отпускать, но Надия не дает мне этого сделать.

Утерев слезу, Микаэла спрашивает, что будет происходить дальше. Надия отвечает, что Микаэла может поехать домой к своей семье. Она рада, что они снова встретились, и желает ей удачи в жизни. Она надеется, что Микаэла и Алекс смогут оставить все плохое позади — теперь, когда я умерла и похоронена. За нее они могут не беспокоиться, говорит она. Сама она уедет далеко-далеко и просит оставить ее в покое.

— Стало быть, мы прощаемся? — спрашивает Микаэла.

— Да, — отвечает Надия.

Небо у горизонта лопается, прорывается солнце, от которого вода начинает нестерпимо блестеть. Свет слишком сильный, он ослепляет меня. Я предпочла бы скользнуть в темноту и исчезнуть вней, как волна в море.

Мне следовало сделать это на похоронах Кэти или в больнице после нападения. Уже тогда тьма влекла меня. На этот раз я не сопротивляюсь. Разжимаю руки и приветствую конец. Мое «я» растворяется, отделяясь от тела, которое мне больше не принадлежит.

Оно никогда мне не принадлежало.

Один-единственный вдох.

И меня больше нет.

Гигантский надгробный памятник покрыт каплями сырости, к нему прислонен большой венок. Рядом с одним из погребальных фонариков сидит тканевый мишка с сердечком в лапах. На сердечке надпись «Навсегда». Кэти Андерссон по-прежнему любят и славят.

Убрав букет из увядших роз, я достаю из ямки вазу.

— Привет, мама, — говорю я и кладу ладонь на камень. Он холодный и безмолвный. — Это Надия. Я знаю, тебе не хватает Линды, но ее больше нет.

Так многое мне хотелось бы сказать, все могло бы быть по-другому. Но ни Кэти, ни Линда меня уже не услышат — ни той, ни другой нет на свете.

Я стою долго-долго, пока холод не начинает пробираться под одежду.

Выходя с кладбища, я выкидываю розы в компостную кучу и ставлю вазу в подставку. Надеваю солнцезащитные очки и иду к машине. В ней все, чем я владею, и это не так много. Но это все мое. И еще у меня есть моя свобода.

Усевшись на водительское сидение, я включаю радио на полную громкость и выезжаю с парковки — на этот раз оставив все позади.

Примечания

1

«Грэммис» — шведская музыкальная премия, аналог американской премии «Грэмми^[1].

(обратно)

2

БАС — боковой амиотрофический склероз, неизлечимая болезнь центральной нервной системы.

(обратно)

3

Дандерюд, Соллентуна и Стоксунд — ближайшие пригороды Стокгольма.

(обратно)

4

Шоу должно продолжаться (ow/л.).

(обратно)

5

Валь-д’Изер — горнолыжный курорт во Франции.

(обратно)

6

Джеб — один из основных видов удара в боксе.

(обратно)

7

«Люби меня, когда я уйду» {англ.).

(обратно)

Оглавление

Возмездие: [роман] Элизабет Нуребэк

*** Примечания ***